«Почти идеальные люди. Вся правда о жизни в «Скандинавском раю»»

Почти идеальные люди. Вся правда о жизни в «Скандинавском раю» (fb2) - Почти идеальные люди. Вся правда о жизни в «Скандинавском раю» (пер. Елена Деревянко) 1534K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майкл Бут

Майкл Бут Почти идеальные люди. Вся правда о жизни в «Скандинавском раю»

Michael Booth

THE ALMOST NEARLY PERFECT PEOPLE

© Michael Booth 2014

© Е. Деревянко, перевод на русский язык, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Посвящается Лиссен, Осгеру и Эмилю

Вступление

Несколько лет назад холодным и пасмурным апрельским утром я сидел в своей копенгагенской квартире, закутавшись в плед и мечтая о настоящей весне. И тут, открыв газету, с удивлением обнаружил, что факультет психологии Университета Лестера[1] рассчитал некий Показатель Удовлетворенности Жизнью, согласно которому мои новые соотечественники оказались самыми счастливыми людьми на земле.

Я посмотрел на дату выхода газеты – нет, не 1 апреля. В Интернете эта новость тоже была одной из главных. Все СМИ – от Daily Mail до Al Jazeera – рассказывали об этом, как об откровении господнем. Дания – самая счастливая страна в мире! Самая счастливая страна? Моя новая родина? Эта пасмурная, сырая, скучная равнина, заселенная горсткой рассудительных стоиков, которые платят самые высокие в мире налоги? Соединенное Королевство оказалось на сорок четвертом месте в списке. Ну, раз это доказали британские ученые, значит, так оно и есть.

«Но как здорово им удается это скрывать. Со стороны они совсем не кажутся олицетворением бодрости и веселья», – думал я, глядя из окна на городскую гавань под проливным дождем. По улицам катили велосипедисты в светоотражающих пуховиках, на тротуарах толкались зонтами пешеходы. И те и другие пытались увернуться от потоков воды из-под колес грузовиков и автобусов.

Я вспомнил о своих вчерашних злоключениях. Сначала хмурая кассирша из местного супермаркета, как обычно, с отсутствующим видом пробила мне чек за третьесортные продукты по запредельным ценам. На улице я перешел дорогу на красный свет, за что удостоился громкого порицания от других прохожих. Машин не было, но в Дании не дождаться зеленого сигнала светофора означает нагло нарушить приличия. Крутя педали под мелким дождичком, я приехал домой, где меня ждало письмо из налоговой инспекции с предложением избавиться от большей части месячного заработка. По дороге меня пообещал прикончить какой-то автомобилист – я, видите ли, повернул налево там, где не положено (да-да, он опустил стекло и проорал с акцентом злодея из бондианы: «Я буду тебя убивайт!»).

Вечерняя телепрограмма предлагала передачу о борьбе с раздражением вымени у коров. За ней последовали десятилетней давности эпизод сериала «Таггерт»[2] и программа «Кто хочет стать миллионером?». Название последней звучало насмешкой: миллион датских крон – это примерно сто тысяч фунтов стерлингов. Того, что останется после уплаты налогов, хватит разве что на ужин в ресторане и поход в кино.

Нужно заметить, что все это происходило задолго до того, как на экранах появились полюбившиеся всем датские сериалы, а новая скандинавская кухня перевернула наши представления о кулинарии. Сара Лунд[3] еще не очаровала нас своими свитерами, а Биргитте Нюборг[4] – юбками в обтяжку и жестким подходом к правым политикам… Одним словом, до нынешнего повального увлечения всем датским было еще далеко.

Я привык считать датчан воспитанными, трудолюбивыми, законопослушными людьми, которые крайне редко позволяют себе демонстрировать… вообще что-либо демонстрировать, а не то что счастье. По сравнению с тайцами, пуэрториканцами и даже британцами они выглядели очень сдержанными и чопорными. Я полагал, что из полусотни национальностей, представителей которых мне довелось встречать, датчане, шведы, норвежцы и финны относятся к наименее жизнерадостным людям.

Возможно, говорил я себе, их мировосприятие затуманено антидепрессантами. Я читал, что по количеству принимаемых «таблеток счастья» датчане уступают в Европе только исландцам и потребление этих препаратов все время растет. Может быть, счастье датчан – это просто успокоительное забытье, в которое погружает их прозак?[5]

Я углубился в изучение феномена датского счастья и обнаружил, что в докладе ученых из Университета Лестера не было ничего нового. В 1973 году в Европе провели первый опрос населения об ощущении благополучия («Евробарометр»), и уже тогда список счастливых наций возглавили датчане. По данным последнего исследования, более двух третей из нескольких тысяч датских респондентов подтвердили, что «очень довольны» своей жизнью.

В 2009 году Копенгаген принимал Опру Уинфри, которая потом рассказывала, как «люди оставляют детей в колясках перед входом в кафе и не боятся, что их похитят… нет бесконечной гонки за материальными благами». Это и было объявлено секретом датского процветания. А поскольку Опра провозглашает лишь несомненные истины, люди поверили, что в Дании все обстоит именно так.

К моменту явления Опры я уже покинул Данию. Жена устала слушать мое беспрестанное нытье по поводу ее родины: климат суровый, налоги чудовищные, все вокруг однообразно и предсказуемо… В обществе царит удушающая атмосфера согласия на минимум необходимого и страха выделиться на общем фоне… Амбиции не ценятся, успех не одобряется, правила поведения в обществе повергают в шок… Плюс к этому – жестокая диета из жирной свинины, соленой лакрицы, дешевого пива и марципанов. Но я продолжал пристально и слегка недоуменно наблюдать за феноменом датского счастья.

Так, например, я узнал, что эта страна показала лучшие результаты во всемирном опросе, который проводил институт Гэллапа. Респонденты в возрасте старше 15 лет в 155 странах мира оценивали по десятибалльной шкале качество своей жизни в данный момент и свои ожидания от будущего. Гэллап задавал и другие вопросы – о социальной поддержке («Рассчитываете ли вы на поддержку родственников или знакомых, если с вами случится беда?»), свободе («Насколько вы удовлетворены свободой выбора жизненного пути, существующего в вашей стране?») и коррупции («Насколько широко распространена коррупция в деловой жизни вашей страны?»). Результаты показали, что 82 процента датчан «преуспевают», притом что «бедствует» лишь 1 процент. Для сравнения: в Того, оказавшейся на последнем месте, количество преуспевающих составило всего 1 процент.

А ведь могли бы спросить сомалийских иммигрантов в Исхое[6], счастливы ли они, думал я, натыкаясь на подобные опросы и статьи. Вряд ли кто-то из этих исследователей выбирался за пределы богатых предместий Копенгагена.

А затем наступила кульминация, звездный час истории про счастливую Данию. В 2012 году экономисты Джон Хеллиуэлл, Ричард Лэйэрд и Джеффри Сакс свели воедино данные всех современных исследований на тему «счастья» – Всемирные опросы Гэллапа, Мировые и Европейские Исследования жизненных ценностей, Европейское Социальное Исследование и пр. Получился первый Всемирный рейтинг самых счастливых стран под эгидой ООН. И кто бы мог подумать – список возглавила… Бельгия! Нет-нет, я пошутил. Самой счастливой страной в мире снова стала Дания, вслед за ней шли Финляндия (второе место), Норвегия (третье место) и чуть отстав – Швеция (седьмое место).

Перефразируя уайльдовскую леди Брэкнелл[7]: первое место в одном рейтинге можно считать счастливым случаем, но первые места во всех начиная с 1973 года – повод для серьезного исследования.

На самом деле Дания – не единственный претендент на звание самого классного места для жизни на Земле. У каждой скандинавской страны есть основания считаться лидером по качеству жизни. Вскоре после публикации ооновского рейтинга журнал Newsweek заявил, что лучшая страна по этому показателю – не Дания, а Финляндия. Одновременно Норвегия возглавила ооновский рейтинг под названием «Индекс человеческого развития», а другое современное исследование установило, что Швеция – оптимальное место жизни для женщин.

Так что, если Дания не всегда первая по всем параметрам этих исследований благополучия, удовлетворенности жизнью и счастья, она все равно входит в число лидеров. А когда на первом месте не она, то обычно это какая-то другая скандинавская страна. Иногда в эту картинку могут вписаться Новая Зеландия с Японией (или Сингапур со Швейцарией). Но общий посыл отчетов, на которые ссылаются европейские и американские СМИ, понятен и прозрачен, как рюмка ледяного шнапса: скандинавы не просто самые счастливые и довольные жизнью люди на земле. Они еще и самые миролюбивые, терпимые, демократичные, прогрессивные, процветающие, передовые, либеральные, высокообразованные и технологически продвинутые. Вдобавок к этому у них лучшая поп-музыка, самые классные детективные сериалы, а с недавнего времени – и лучший в мире ресторан.

Каждой из этих пяти стран – Дании, Швеции, Норвегии, Финляндии и Исландии – есть чем похвастаться. У Финляндии – лучшая в мире система образования. Швеция – яркий пример современного мультикультурного индустриального общества. Норвегия тратит свои колоссальные нефтяные доходы на инвестиции в разумные долгосрочные проекты, а не на строительство бестолковых небоскребов или эскорт-услуги девочек с Парк-Лейн[8]. В Исландии – самый высокий уровень гендерного равноправия в обществе, самая большая продолжительность жизни среди мужчин и огромные ресурсы тресковых рыб. Все скандинавские страны прикладывают огромные усилия для охраны окружающей среды и щедро финансируют свои системы социального обеспечения.

В мире уже сложилось единодушное мнение: чтобы увидеть общество, живущее счастливой, полноценной, спокойной, здоровой и просвещенной жизнью, нужно направить взгляд севернее Германии и налево от России.

Я пошел дальше. Несколько лет я наблюдал со стороны триумфальное шествие датского счастья. Правда, мои регулярные визиты в эту страну по большей части сбивали меня с толку. Погода все такая же паршивая? Точно. На уплату налогов по-прежнему уходит больше 50 процентов заработка? Да. Магазины все так же закрыты именно тогда, когда они нужны? Ну, разумеется. А потом я просто переехал обратно в Данию.

Это не было ни капитуляцией, ни отважным экспериментом по испытанию человеческой выносливости. Просто моя жена захотела вернуться на свою родину. И хотя внутри меня все кричало: «Ты что, Майкл, забыл, каково там жить?», горький опыт прошлых лет научил меня, что в конечном итоге лучше послушать жену.

Тем временем повальное увлечение всем скандинавским только усиливалось. Мир, похоже, не мог насытиться культурой современных викингов. Детективы шведских авторов Хеннинга Манкеля и Стига Ларссона расходились миллионными тиражами, мрачная криминальная телеэпопея Forbrydelsen («Убийство») была показана в 120 странах и даже удостоилась американского ремейка. Этот успех продолжил следующий сериал компании – политическая драма Borgen («Замок» – так в Дании называют здание парламента), известная в России под названием «Правительство». Она заслужила премию BAFTA[9] и миллионную аудиторию на BBC. Хитом стал и совместный датско-шведский детективный сериал Broen («Мост»). (И не важно, что оригинальность Forbrydelsen заключается лишь в месте действия – суровых женщин-полицейских мы встречали и раньше; не важно и то, что Borgen – третьеразрядный вариант «Западного крыла»[10], хоть и с лучшими интерьерами, а «Мост» – вообще полная ахинея).

Неожиданно для всех датские архитекторы, например Бъярке Ингельс, начали выдавать на-гора крупные иностранные заказы со скоростью, напоминающей сборку конструктора LEGO. Работы художников вроде Олафура Элиассона стали появляться везде – от витринных композиций бутиков Louis Vuitton до «Турбинного зала»[11] лондонской галереи Тэйт. Бывший премьер-министр Дании Андерс Фог Расмуссен возглавил НАТО, а бывший президент Финляндии Мартти Ахтисаари получил Нобелевскую премию мира. Датским фильмам стали присуждать «Оскары» и призы Каннского фестиваля, а такие режиссеры, как Томас Винтерберг, Ларс фон Триер, Сюзанна Бир и Николас Виндинг Рефн, вошли в число наиболее уважаемых современных кинематографистов.

Актер Мадс Миккельсен («Казино “Рояль”», «Охота», «Ганнибал») стал так часто появляться на датских и мировых экранах, что при его появлении вспоминается знаменитое двустишие Джона Апдайка про такого же вездесущего французского актера: «Сдается, не увидеть мне/Французский фильм без Депардье» (I think that I shall never view/A French film without Depardieu). А еще, конечно же, Новая Скандинавская Кухня, которая произвела подлинный фурор, и превращение копенгагенского ресторана Noma из малоизвестного курьеза в мировой эталон кулинарной моды. Три раза подряд Noma признавался лучшим в мире, а его шеф-повар Рене Редзепи стал героем обложки журнала Time.

А как же другие страны региона? Финляндия подарила нам игру Angry Birds, выиграла конкурс Евровидения с группой Lordi, состоящей, судя по всему, из орков, и производила мобильные телефоны, которые в свое время должен был иметь каждый уважающий себя человек. Шведские H&M и IKEA продолжают доминировать в наших торговых центрах, шведские музыкальные продюсеры и поп-исполнители (их перечисление заняло бы слишком много места) всегда в эфире, и из этой же страны к нам пришли Skype и Spotify. Норвегия снабжает мир нефтью и рыбной кулинарией, а исландцы успешно продолжают свой невероятный финансовый загул[12].

Медиа полны восторженных отзывов обо всем скандинавском (не считая, пожалуй, Исландии). Если верить нашим газетам, телевидению и радио, в Скандинавии никогда ни в чем не ошибаются; эти страны – настоящий рай равноправия, спокойствия, качества жизни и домашней выпечки. Но опыт обитания в холодных и пасмурных северных краях познакомил меня с обратной стороной медали. И хотя многие аспекты скандинавского образа жизни действительно можно считать поучительными примерами для остального мира, меня все больше огорчало, что образ моей новой родины выглядит слишком однобоко.

На фоне всеобщей любви ко всему скандинавскому (будь то школы со свободным посещением, белоснежные интерьеры, политические процессы на основе консенсуса или свитеры крупной вязки) мне казалась странной одна вещь. Почему при таком мощном пиаре и подробных рассказах о «скандинавском чуде» никто не рвется туда переселяться? Почему люди по-прежнему мечтают о домике в Испании или во Франции, вместо того чтобы собрать пожитки и переехать в Ольборг или Тронхейм? Кстати, вы представляете себе, где находятся Ольборг или Тронхейм (только честно)? Так почему же, несмотря на детективные романы и телесериалы, о Скандинавии так мало известно? Почему никто из ваших знакомых не говорит по-шведски или не «может объясниться» по-норвежски? Назовите имя министра иностранных дел Дании. Или самого популярного норвежского комика. Или финна. Любого финна.

Очень немногие посещают Японию или Россию или говорят по-японски или по-русски. Вы вряд ли знаете всех политических лидеров этих стран, художников, названия второстепенных городов, но наверняка сможете назвать хоть какие-то имена. А Скандинавия остается настоящей terra incognita. Римляне на ней не заморачивались. Карлу Великому было на нее наплевать. Как пишет в своей книге по истории региона Т. К. Дерри, «Север практически полностью оставался вне сферы интересов цивилизованного человека». В наши дни ситуация не сильно изменилась. Не так давно Э. Э. Джилл в статье для газеты The Sunday Times описывал эту часть планеты как «коллекцию стран, которые мы не различаем между собой».

Частично наше коллективное неведение (я сам не имел представления об этом регионе до того, как впервые переехал в него жить) объясняется тем, что относительно немногие когда-либо здесь бывали. Несмотря на красоты природы, стоимость поездки в Скандинавию вкупе с ее климатом отпугивают людей от идеи провести там отпуск (тем более когда на свете существует Франция). Где книги о путешествиях по Скандинавии? Полки книжных магазинов ломятся от путевых заметок из Средиземноморья типа «Мои запои под сенью олив» или «Внебрачные связи на апельсинах», но, похоже, никто не хочет провести «Год в Турку» или попробовать «Съездить по бруснику».

Как-то раз, когда я битых полчаса ждал, пока меня обслужат в аптеке (датские apoteks – монополия, так что сервис для них не приоритет), меня осенило. Несмотря на гламурные истории о Софи Гробель[13] из The Guardian, на статьи о фарерском трикотаже и о двадцати способах приготовления свежих водорослей (к последней тематике причастен и я), мы куда лучше осведомлены о диких племенах из бассейна Амазонки, чем о реальных скандинавах и о том, как они живут.

Это странно: ведь датчане и норвежцы – наши ближайшие восточные соседи, а исландцы – ближайшие северные. В том, что касается особенностей национального характера, у нас больше общего с ними, чем с французами или немцами. Например, наш юмор, терпимость, недоверие к религиозным догмам и политическим деятелям, честность, стоическое отношение к отвратительной погоде, законопослушность, небогатый рацион, отсутствие творческого подхода к одежде, и т. д., и т. п. (Сравните это с эмоциональной несдержанностью, повальной коррупцией, сортирным юмором, подростковым темпераментом, небрежностью в личной гигиене, изысканной кухней и элегантной одеждой наших южных соседей.)

Возможно, это поверхностное сходство и приводит к тому, что у себя в Британии мы не слишком стараемся узнать о скандинавах нечто выходящее за рамки общих клише.

Стереотипные представления о скандинавах приписывают им либеральное отношение к сексу, которое каким-то образом уживается с образом благочестивых лютеран. Надо сильно постараться, чтобы казаться одновременно олицетворением сексапильности и отталкивающей холодности! На самом деле скандинавы не любят делать первые шаги и вообще выделяться на общем фоне. Это против их правил (в буквальном смысле, как мы убедимся далее). Поищите в толковом словаре слово «необщительный» – иллюстрации там скорее всего не будет. А зря – здесь отлично подошло бы изображение нелюдимого финна, который стоит в уголке, опустив глаза долу.

Когда я писал эту книгу, некоторые скандинавы выражали искреннее недоумение в связи с тем, что они могут интересовать кого-то за пределами своего региона. «Почему вы решили, что люди захотят узнать нас получше? – спрашивали они. – Мы такие скучные и чопорные. В мире есть куда более яркие народы, о которых можно писать. Поезжайте на юг Европы!»

Кажется, они видят себя нашими глазами: способные и достойные люди, но такие скучные и бесцветные, что их и исследовать-то неинтересно. Для нас изобретательные, благонадежные и политкорректные скандинавы со своей тенденцией к занудству выглядят как актуарий[14] на буйной вечеринке.

Как же мне в таком случае удерживать интерес читателя на протяжении этой книги? Ответ прост: я считаю датчан, шведов, финнов, исландцев и даже норвежцев крайне необычными людьми. Надеюсь, что вы разделите мое мнение, когда узнаете, какими яркими, передовыми и в то же время своеобразными они могут быть.

Если бы Опра задержалась подольше чем на один день, она пришла бы к тому же выводу: у жителей скандинавских стран есть чему поучиться. Это образ жизни, приоритеты и способы распоряжаться богатствами, функциональное и справедливое общественное устройство, умение сочетать карьеру с личной жизнью, эффективное самообразование и взаимовыручка. В конечном итоге у них стоит поучиться способности жить счастливо. А еще они остроумны, причем не всегда намеренно, что, на мой взгляд, лучший вариант остроумия.

Я старался поглубже проникнуть в суть северного чуда. Существует ли скандинавский рецепт счастливой жизни? Можно ли перенести его на иную почву? Будут ли люди за пределами Скандинавии так же сильно завидовать ее обитателям, когда узнают их поближе?

«При средних талантах и доходах лучше всего родиться на свет викингом», – несколько двусмысленно заявил журнал The Economist в специальном номере, посвященном Скандинавии. Но где серьезное обсуждение скандинавского тоталитаризма и шведского официоза? Того, как нефтяные богатства развратили норвежцев? Как финны накачиваются лекарствами до полного беспамятства? Как датчане закрывают глаза на свой государственный долг, исчезающее трудолюбие и собственное место в мире? И того, что исландцы, в сущности, дикие люди?

Стоит отойти от сложившегося в западных медиа образа Скандинавии (загородные дома, населенные женщинами в ситцевых платьях с полными корзинами черемши в окружении детишек с искусно взлохмаченными волосами), как перед глазами возникнет куда более сложная, а иногда и вовсе удручающая картина. Она охватывает все: от относительно безобидных недостатков жизни в однородном и эгалитарном обществе, где все одинаково зарабатывают, живут в однотипных домах, похоже одеваются, ездят на одинаковых автомобилях, читают одни и те же книги и ездят в отпуск в одни и те же места – и до более серьезных изъянов.

Среди них – расизм и исламофобия, исчезновение социального равенства, алкоголизм, гигантская бюрократическая система, требующая высокого налогообложения, которое выдавливает из человека все надежды, силы и амбиции… Да что там говорить!..

Итак, я решил заполнить пробелы в своих знаниях о Скандинавии и отправился в путешествие по всем пяти странам региона. Я встречался с историками, антропологами, журналистами, писателями, артистами, политиками, философами, учеными, хранителями эльфов и Санта-Клаусом. Мой маршрут от собственного дома в датской глубинке пролегал через ледяные воды норвежской Арктики и грозные исландские гейзеры, через печально знаменитые шведские трущобы и пещеру Санта-Клауса, через Леголенд и «Датскую ривьеру» с «Гнилым Бананом»[15] в придачу.

Перед началом моего путешествия я получил наставление от знакомого датского дипломата. Он заметил, что, строго говоря, ни финны, ни исландцы не являются скандинавами. Этот термин относится только к населению стран, породивших первых викингов, то есть к Дании, Швеции и Норвегии. Однако, путешествуя по региону, я выяснил, что финны оставили за собой право вступления в клуб и выхода из него «ветеранов разбоя» в зависимости от того, что им удобнее в конкретном случае. Вряд ли исландцы очень огорчатся, что их причислили к скандинавам. Если быть совсем точным, то эти пять стран следует называть Северной Европой. Но это моя книга, поэтому я оставляю за собой право использовать оба этих термина попеременно.

Что ж, нам с вами пора отправляться на поиски правды о скандинавском чуде. И лучше всего начать этот путь с вечеринки.

Дания

1 Счастье

Тучи разошлись, и мы вышли из-под навеса под ярко-синее предвечернее небо. Подобно вырвавшимся из клеток животным, мы жадно вдыхали прохладный воздух и ловили лучи заходящего солнца. В небе стояло розоватое зарево, которое позже превратится в волшебную белую ночь, а потом в сине-черный фон для сияющих звезд.

День летнего солнцестояния – один из главных праздников в Скандинавии. Его история восходит к язычеству, но христианская церковь успешно приурочила к нему день Св. Иоанна, или «Санкт Ханс»[16]. В Швеции танцуют вокруг украшенных цветочными гирляндами столбов, в Финляндии и Норвегии собираются у костра.

Здесь, в Дании, в летнем доме моего друга к северу от Копенгагена, льются рекой пиво и коктейли. В десять часов мы садимся у камина, чтобы спеть Vi Elsker Vort Land («Мы любим свою страну») и другие бравурные националистические гимны. Сжигаем чучело ведьмы, сделанное из старого тряпья и швабры, чтобы (как объясняет мне моя восьмилетняя дочь) отправить ее в горы Гарц в Германии.

Датчане – мастера устраивать такое веселье. Они очень серьезно относятся к вечеринкам, усердно напиваются, любят попеть хором и исключительно дружелюбны, когда находятся в тесном кругу. Хороший праздник называется здесь fest. Сейчас на нас работают целых два бармена, есть два громадных гриля, на которых шкворчат ароматные кусочки свинины. Позже придет черед исключительно важных nat mad – «ночных закусок» из колбас, сыра, бекона и булочек. Их подают, чтобы нейтрализовать выпитое и помочь гостям дотянуть до рассвета.

После третьего джин-тоника меня посещают яркие антропологические озарения. Я понимаю, что эта вечеринка – самое подходящее место, чтобы начать изучение феномена датского счастья. Тусовка моего друга – наглядный пример всего того, что я считаю достойным восхищения и объясняющим удовлетворенность датчан своей жизнью. Стоя у тлеющего костра, я начинаю мысленно ставить галочки в списке.

Первое – общая атмосфера в цветущем зеленом саду, окруженном живой изгородью буков, с непременным флагштоком, на котором реет большой красно-белый Dannebrog – национальный флаг. Хотя выпивка льется рекой, обстановка спокойная и расслабленная: не слышно громких возгласов, нет и намека на пьяную задиристость.

Далее – снующие повсюду дети. Датским детям позволено болтаться где угодно на свой страх и риск. Молодняк участвует в вечеринке вместе со взрослыми. Даже в полночь они продолжают с веселыми воплями носиться вокруг, играя в прятки и поглощая кока-колу с хот-догами.

Большинство гостей ушли с работы пораньше, но не на выдуманную «деловую встречу» и не притворившись больными. Они честно сообщили начальству, что едут на загородную вечеринку и им нужно время на сборы. Начальство (если оно само еще не отправилось домой по схожей причине) восприняло это как должное.

Датчан отличает спокойное отношение к работе, со всеми его плюсами и минусами. Один из плюсов – удовлетворенность жизнью. Потенциальный минус – неготовность взяться за дело, засучив рукава, например, в условиях глобального экономического кризиса. В этой стране мне редко попадались трудоголики.

Многие датчане (особенно занятые в государственном секторе) откровенно и без зазрения совести стараются свести свое пребывание на службе к необходимому минимуму. Количество рабочих часов в Дании сократилось вдвое за последнее столетие. Сегодня этот показатель гораздо ниже, чем в других европейских странах: 1,559 часов в год по сравнению с 1,749 в среднем по странам ЕС (правда, этот показатель мало связан с эффективностью – например, в Греции работают по 2,032 часа в год[17]). Согласно данным исследования Организации Экономического Сотрудничества и Развития (ОЭСР), проведенного в тридцати странах в 2011 году, по уровню безделья датчане уступили только бельгийцам – и это в мировом масштабе.

На практике это означает, что большинство датчан уходит со службы в четыре или пять пополудни, по выходным работают единицы, а о том, чтобы решить какой-то деловой вопрос после часа дня пятницы, и речи быть не может. Продолжительность ежегодного отпуска часто составляет целых шесть недель. В июле вся страна закрывается: датчане, подобно перелетным птицам, совершают сезонную миграцию в свои летние дома, кемпинги или лагеря отдыха.

Более 754 тысяч датчан в возрасте от пятнадцати до шестидесяти четырех лет (это 20 с лишним процентов трудоспособного населения) вообще не работают и живут на щедрые пособия. Газета The New York Times писала о Дании как о «лучшей в мире стране для уволенных работников». Пособие по безработице в первые два года после увольнения (а до недавней реформы – в течение одиннадцати лет) составляет здесь до 90 процентов предыдущего заработка. Датчане называют эту систему flexicurity – новообразование от слов flexibility (гибкость) и security (защищенность). Она дает работодателю возможность увольнять людей быстро и с минимальным выходным пособием (в отличие от Швеции, где трудовой контракт может быть пожизненным), а уволенным работникам – получать достаточную компенсацию.

Что еще делает датчанина счастливым? Летний домик – скромное одноэтажное строение в форме буквы Г, какими усеяно побережье архипелага. Это маленькое убежище, где можно расслабиться, расхаживая в шлепанцах и панаме, жарить на гриле сосиски и попивать дешевое местное пиво. А если у кого-то нет своего летнего дома, он наверняка найдется у их друзей. Иногда у человека есть постоянное место в кемпинге или сарайчик на koloni have – то есть на «общинном огороде». Это примерно то же, что участок в садовом товариществе, но здесь его используют, чтобы попить на природе пивка, а не вскапывать грядки.

Как и большинство квартир, летний дом обставлен разномастным старьем и бессмертными творениями IKEA. Одну стену занимают полки с зачитанными книгами в мягком переплете. Имеется обязательный сервант, забитый настольными играми и пазлами и, разумеется, камин с запасом дров, у которого можно согреть продрогшие на море кости. Деревянные полы облегчают выметание песка и травы. На выбеленных стенах висят произведения искусства «семейного значения», созданные руками родственников, – обычно это жутковатого вида абстракции.

Как я уже упоминал выше, алкоголь в этот вечер льется рекой. Дания отличается от четырех других скандинавских стран либеральным отношением к выпивке, и здесь нет государственной монополии на алкоголь. В стране победившего «Карлсберга»[18] спиртное продается во всех супермаркетах и местных продуктовых магазинчиках. С давних пор шведы толпами наезжают к южным соседям, чтобы оторваться по полной и вкусить буйного, по их меркам, датского веселья. Кстати, прямо сейчас я вижу мерцающие огоньки Швеции на противоположном берегу Эресунна[19].

В конце вечера мы, хихикая, направляемся к морю, раздеваемся и осторожно входим в воду. Мне было трудно привыкнуть, что в Дании нагота – обычное дело; впрочем, сейчас, по крайней мере, темно. Войдя по пояс в ледяную, по моим ощущениям, воду, я готов бежать обратно, но собираю волю в кулак и ныряю с головой. И тут же в очередной раз убеждаюсь, каким теплым может быть летнее море в Дании.

Такие вечера позволяют понять, почему датчане довольны своей жизнью на протяжении последних десятилетий. Жизнь нестарого представителя датского среднего класса кажется идеальной, особенно если не обращать внимания на задолженности по кредитным карточкам. Трудно вообразить что-то более прекрасное и умиротворенное.

Но в датском королевстве не все и не всегда было настолько ладно. Датчанам пришлось вынести большие страдания, унижения и потери, которые продолжались, пока на выручку не пришел бекон.

2 Бекон

В давние времена жили-были датчане, которые правили всей Скандинавией. Вообще-то датчане – большие любители сказок, но это не сказки, а быль. Кальмарская уния 1397 года, в результате которой королева Маргарита Датская (аналог нашей Елизаветы I) стала правительницей Норвегии, Швеции и Дании, – ярчайший момент в истории страны. Союз просуществовал более столетия, пока в 1520 году король Дании Кристиан II не учинил так называемую стокгольмскую резню, обезглавив около восьмидесяти знатных шведских дворян. Это, конечно, была дипломатическая бестактность. Следующие несколько столетий Дании удавалось сохранять контроль над Норвегией, но Швеция стала играть более активную роль в регионе. Роль эта заключалась главным образом в том, чтобы задавать Дании взбучку по указаниям из Британии или Германии.

Был момент, когда тучи над Данией вроде бы рассеялись. Это произошло в правление знаменитого монарха эпохи Возрождения – короля Кристиана IV Датского, который очень походил на британского Генриха VIII своими аппетитами и комплекцией. Под его руководством осуществлялись амбициозные военные и архитектурные планы. Они финансировались в основном за счет пошлин с морских судов, проходящих через узкий пролив мимо Эльсинора (в свое время это место было скандинавским Панамским каналом). К сожалению, в военных сражениях Кристиан IV все больше проигрывал (в основном шведам), и его страна оказалась на грани банкротства. В 1648 году он умер, снедаемый завистью к успехам своего шведского соперника, короля Густава II Адольфа. По описанию одного историка, к моменту похорон Кристиана «Дания пала в финансовом отношении столь низко, что, когда блистательнейший из ее королей обрел вечный покой, его корона была в закладе, и даже шелковый покров на гроб куплен на заемные деньги». В то же время к моменту смерти Густава II Адольфа в битве с немцами (войнами с которыми он в основном и занимался в конце своей жизни) в 1632 году Швеция превратилась в одну из сильнейших мировых держав.

К счастью для себя, Кристиан IV не дожил до одного из самых черных дней в датской истории. По условиям Роскилльского мира – мирного договора, заключенного между Данией и Швецией в 1658 году, – датчане были вынуждены уступить шведам области Сконе, Блекинге и Халланд, а также остров Борнхольм в Балтийском море (позже его вернули Дании). Сегодня трудно представить себе, что когда-то эти территории были полностью датскими (они похожи на бородку, обрамляющую южное побережье Швеции), но в тот момент их утрата стала для Копенгагена очень болезненной.

В следующие столетия судьба была еще менее благосклонна к датчанам. Одну из ключевых ролей в их бедах, к сожалению, играли англичане. В 1801 году британская эскадра, заместителем командира которой был Нельсон, атаковала датский военный флот на копенгагенском рейде, чтобы не допустить его попадания в руки французов. В 1807 году британцы снова вернулись и подвергли трехдневному артобстрелу сам город. Погибло не менее двух тысяч мирных жителей, а большая часть Копенгагена лежала в руинах. Это был первый в истории случай бомбардировки гражданских целей, которым возмутилась даже британская пресса. Налет привел к результату, прямо противоположному желаемому, поскольку заставил датчан перейти на сторону Франции.

После того как все страны как минимум по разу поменяли союзников и противников, а мрак наполеоновских войн рассеялся, датчане обнаружили, что теперь они отдали шведам Норвегию. Это предусматривал еще один из этих чертовых мирных договоров, на сей раз – Кильский мир 1814 года.

Казалось бы, одна мысль о том, что нужно подписывать очередной договор, должна была внушать датчанам ужас. И все же он был заключен ближе к концу века, в 1864 году. Дания окончательно лишилась своей спорной территории Шлезвиг-Гольштейн, отошедшей Пруссии, и была вынуждена покинуть систему укреплений Danevirke, которой она владела почти тысячу лет.

Упустив из рук Шлезвиг-Гольштейн, Дания утратила примерно треть своей территории и, по некоторым оценкам, не менее половины потенциальных доходов. Со временем она потеряла также небольшие колониальные владения в Индии и Вест-Индии. Даже Фарерские острова проголосовали за свою независимость. Слава богу, осталась Исландия, скажете вы. Однако тонкая ниточка монархии, объединявшая эти две страны, была разорвана персонажем, никак не попадающим в категорию освободителей: оккупация Дании войсками Гитлера в 1940 году избавила Исландию от датского владычества.

Годом раньше Дания и Германия заключили пакт о ненападении, однако датчане буквально пригласили нацистов вторгнуться. Они решили, что военные гарнизоны будут укомплектованы личным составом всего пять месяцев в году. При поддержке фермеров и землевладельцев датские нацисты прошли в парламент. Немцы резонно предполагали, что датчане вряд ли будут сопротивляться и снова подвергать себя риску бомбежек.

Действительно, в первые три года оккупации сопротивление было незначительным. Датский король и премьер-министр даже осуждали мелкие акты саботажа, которые организовывало зарождающееся подполье. В отличие от Норвегии, которая сопротивлялась нацистам мужественно и находчиво (впрочем, норвежцам очень помогали их горы и климат), Дании пришлось превратиться в сговорчивого сателлита Германии. Некоторые вообще считают, что во Второй мировой войне Дания была союзником рейха, поскольку снабжала его продовольствием и даже посылала войска на Восточный фронт и в Берлин. Черчилль называл Данию «домашней канарейкой Гитлера».

Было бы странно, если бы этот длинный и печальный список потерь и поражений не оказал влияния на датчан. Я бы даже сказал, что он сформировал их национальный характер в большей степени, чем географическое положение, лютеранская вера, наследие викингов или даже нынешняя политическая система и социально ориентированное государство. Именно утраты, понесенные Данией, помогли ей стать такой, какая она есть.

Тяжелые обстоятельства объединили датчан намного сильнее, чем остальные скандинавские нации. Рассказывая о присоединении Норвегии к Швеции, историк Т. К. Дерри пишет: «Датский король и датский народ смирились с неизбежностью потери… как с несчастьем, которое сплотило их в решимости избежать любых перемен в будущем». Территориальные уступки, различные беды и унижения заставили датчан уйти в себя и привили им не только существующий доныне страх перед изменениями, но и умение ценить то немногое, что у них осталось.

Выйдя из числа европейских сверхдержав, Дания сосредоточилась на оставшихся ресурсах. Затем последовал процесс, который можно назвать «позитивной провинциализацией». Датчане воспитали в себе оптимизм, поскольку ничего другого им не оставалось. Думаю, именно такой подход помог им построить столь процветающее общество.

Разумеется, дух нации состоит из множества факторов, и, выбирая лишь один, я сильно все упрощаю. Но замкнутость на грани изоляционизма в сочетании с национальным романтизмом определяют датский характер, который хорошо характеризует известный афоризм: Hvad udad tabes, skal indad vindes (Что потеряно снаружи, найдется внутри). Фраза принадлежит перу датского писателя Х. П. Хольста и стала популярной благодаря Датскому Обществу Пустошей, которое сделало ее своим девизом и воплотило в жизнь. Деятельность этой организации, направленная на осушение заболоченных береговых участков Ютландии, была на редкость успешной. К 1914 году Дания компенсировала практически всю территорию, отошедшую к Германии, и получила много гектаров плодородных пахотных земель и пастбищ.

Высказывание Хольста олицетворяет еще и золотой век датской культуры – период взлета общественной активности и расцвета искусства в середине XIX века. Это было время, когда сын прачки Ханс Кристиан Андерсен начал публиковать свои первые сказки, а Серен Кьеркегор писал свои основополагающие экзистенциалистские труды. Великий скульптор-классик Бертель Торвальдсен, художник К. В. Эккерсберг и его ученик Кристен Кобке, хореограф Королевского Балета Август Бурнонвиль – все они внесли огромный вклад в тогдашний подъем культурной жизни Дании.

Датчане воспринимали труды этих художников мирового значения как своего рода утешение в эпоху болезненных утрат. Они учились тому, что и сегодня получается у них лучше всех: быть благодарными за то, что есть, и извлекать из этого максимум пользы, ценить простые общинные радости, гордиться тем, что они датчане, и главное – избегать противных немцев.

Датское национальное самосознание стало формироваться лишь с принятием конституции 1849 года. С этого момента можно говорить о «датчанах» в общем смысле. Вскоре случилась катастрофическая война в Шлезвиге, которая стала объединяющим элементом для всех датчан. Те, кто проиграл войну, принялись объяснять, что нам даже лучше быть маленькой страной. Это мировоззрение продолжают развивать современные социал-демократы. Во всех других странах в основе социал-демократии лежит прогресс, развитие промышленности и модернизация, а в Дании это koloni have [те самые уютные дачные участки].

Иными словами, в то время как шведы продвигались вперед за счет своей прогрессивной общественной повестки, датчане предпочли отступить и искать убежища в своем узком видении национального романтизма. Провинциализм остается определяющей характеристикой датчан. Но радикальная перенастройка национальной самоидентификации и чувства гордости за свою страну привела к интересной двойственности, своего рода «смиренному самоуважению», которое многие принимают за самоуспокоенность.

Хороший пример провинциализма – датские новости. Обычно в стране мало что происходит, но это не мешает СМИ рассказывать в первую очередь о событиях в Дании, независимо от того, что делается в остальном мире. Однажды меня это просто взбесило. В то время Япония оправлялась от последствий цунами, а в Ливии разгоралась гражданская война. Но национальное радио на все лады обсуждало страховку, которая могла бы помочь квартиросъемщикам оспорить повышение платы за аренду жилья.

Я позвонил редактору службы новостей и прямо спросил, что они себе думают. Немного смутившись, он ответил: «Ну, мы решили, что ничего нового про Ливию мы все равно не расскажем».

Датчанин, который считает, что вы ничего не знаете о его родине, минут через пять после знакомства обычно произносит что-то вроде: «У нас очень маленькая страна. Нас чуть больше пяти миллионов, и все мы более или менее одинаковые». К этому он, возможно, добавит, что в стране нет гор и водопадов и всю ее можно пересечь на автомобиле за четыре часа.

Но спустя какое-то время вы заметите непреклонную гордость, которая скрывается за внешней скромностью. Возможно, вам небрежно сообщат, что Дания – мировой лидер в области ветроэнергетики, что в стране нет нищеты, упомянут бесплатные образование и здравоохранение и щедрые социальные льготы. Вам расскажут, что датчане – самые добропорядочные и сдержанные люди на свете, что у них лучший в мире ресторан, и да, вероятно, всплывет и тема викингов.

Символом такого самоощущения может служить разворот сегодняшней газеты. На одной странице помещена карикатура: китайские бизнесмены разглядывают карту мира. Один из них говорит: «Дания? А это где? Можно мне мои очки?» Имеется в виду, что китайцы инвестировали в Данию меньше, чем в какую-либо другую европейскую страну. И тут же заголовок на соседней странице гласит: «Торнинг может надавить на китайцев». Речь о том, что датский премьер в ходе своего предстоящего визита в Пекин намерен строго указать китайцам на их упущения в области прав человека – наверняка китайцы уже трясутся от ужаса.

Датчане испытывают глубокое и вполне оправданное удовлетворение оттого, что им удалось в не самых простых условиях построить, вероятно, самое успешное общество на планете. Слово «вероятно» в предыдущей фразе исходит от меня. Для датчан это бесспорный факт.

Важным элементом успеха была датская Высокая Школьная Комиссия, которая в середине девятнадцатого века заложила основы одной из первых в Европе систем всеобщего бесплатного начального образования. Спустя тридцать лет ее дело продолжил поэт, теолог и страстный патриот, боровшийся с немецким влиянием, Н.Ф.С. Грундтвиг, основавший Народные Университеты. По сей день он считается национальным героем и «главным пропагандистом» Дании.

Среди других ключевых моментов новейшей истории Дании – мирный переход страны к демократии после отказа короля от абсолютной власти и принятия конституции 1849 года. Трудно переоценить роль появления сельскохозяйственных кооперативов. Когда цены на зерновые упали из-за дешевого импорта из США, датские фермеры смогли быстро перейти от земледелия к свиноводству именно благодаря существованию сельхозкооперации.

Вскоре кто-то сообразил, какой бекон предпочитают к завтраку британцы, и придумал, как стандартизировать продукцию свиноводства, чтобы она соответствовала этим требованиям. В результате трудящиеся Дании обрели свое истинное призвание.

Сегодня Дания – мировой лидер в свиноводстве, ежегодно производящий более 28 миллионов свиней на убой. Датские свиноводы обеспечивают примерно пятую часть мирового экспорта свинины, половину сельскохозяйственного и почти пять процентов всего экспорта из своей страны. Самое странное, что можно исколесить Данию вдоль и поперек и не увидеть ни одной пасущейся хрюшки.

Сам я практически ничего не знал о Дании, пока не начал приезжать сюда пятнадцать лет назад. И поэтому, прежде чем мы начнем проникать в секреты успеха датчан, я сделаю паузу, чтобы познакомить вас с некоторыми аспектами жизни страны. Они делают Данию прекрасным местом, но скорее всего вы о них не подозреваете. Это будут довольно беспорядочные зарисовки, но я полагаю, что они дадут неплохое общее представление:

• Пейзаж южной части острова Фюн (Fyn), холмы которого напоминают лежащую обнаженную женщину.

• Ланч из селедки с красным луком на ржаном хлебе, кружки пива Tuborg и рюмки ледяного шнапса, после которого чувствуешь себя приятно захмелевшим.

• Flodebolle – заварной крем в шоколаде на вафельной основе (слегка напоминает пирожные Tunnock's. Иногда вместо вафель используют марципан – не берите).

• Здесь всегда есть где припарковаться.

• Вид из зала нумизматики Национального Музея на королевские конюшни и задний фасад дворца Кристиансборг – здания датского парламента.

• Слово overskud, означающее что-то вроде запаса сил. Например: «Я сейчас не могу подстригать газон. После такого обеда, да еще с выпивкой, у меня никакого overskud нет». Не знаю, как я жил раньше без этого слова. И еще одно классное датское слово – smask. Это противный хруст, который иногда производят люди, жующие яблоко или кукурузные хлопья, или дикторы на радио, когда у них пересохло во рту.

• Выпь, которая воет за окном, как сирена, пока я пишу эти строки.

• Моя встреча с премьер-министром Дании. Он вышел на одну из главных торговых улиц Копенгагена, чтобы пообщаться с народом перед выборами. Никто не обращал на него ни малейшего внимания.

• Бензозаправка по проекту архитектора Арне Якобсена на набережной Страндвейен – самая красивая бензозаправка в мире.

• Телесериал Klovn – скандинавская версия «Умерь свой энтузиазм», намного более жесткая, чем оригинал.

• Поездка в Баккен – старый парк развлечений к северу от Копенгагена. Это лучший из известных мне способов совершить путешествие во времени в 1968 год.

• Грудные дети в колясках, спящие на улице перед кафе, – обычное явление по всей стране и в любую погоду. Бывшая сотрудница администрации президента Дж. Буша-старшего Кэтрин Остин Фиттс в свое время предлагала составлять Рейтинг Эскимо. Речь шла о том, сколько людей в каждой конкретной стране уверены, что их ребенок может сходить в ближайший магазин за мороженым и вернуться, не подвергаясь опасности. Дания наверняка была бы во главе этого рейтинга.

• Слово Pyt. Презрительное восклицание, которое можно приблизительно перевести как: «Да ладно, не стоит с этим заморачиваться». Тут у нас вечеринка на Иванов день, а обещают дождь? Pyt med det! («Да и pyt с ним!»)

• В кино продают вино и пиво, которые можно брать с собой в зрительный зал. Что может более свидетельствовать о развитой культуре общества?

• Актер Еспер Кристенсен (мистер Уайт из фильма «Казино “Рояль”»), чья кислая мина отражает всю трагедию мироздания.

• Гибискусы, прорастающие между валунами вдоль каналов копенгагенского острова Кристиансхавн.

• Серая гамма интерьеров на полотнах Вильгельма Хаммерсхея.

• LEGO «Звезда Смерти».

Могут ли вкусные пирожные, малосольная селедка и сложные игрушки-конструкторы составлять рецепт человеческого счастья? Наверное, нет (хотя по мне – да). За успехами Дании и непреходящим, достойным олимпийского золота, счастьем ее жителей стоит намного больше причин.

3 Джини

Мы возвращаемся на вечеринку в летнем доме моего приятеля. Наверное, самое удивительное в этой тусовке – разнообразие ее участников, куда более широкое, чем это принято у меня на родине. Я успел пообщаться не только с гинекологом, винным критиком, членом парламента, несколькими театральными деятелями (хозяин дома – певец) и несколькими учителями (без учителей не обходится никогда), но и с ремесленниками, поварами, одним грузчиком и многими представителями бюджетного сектора, в том числе медсестрой, социальным работником и музейным администратором.

Здесь присутствует звезда датского телевидения, ведущая вечернего шоу: в данный момент она общается с кровельщиком. За моей спиной член парламента увлеченно обсуждает шансы Дании в каких-то гандбольных турнирах с человеком, который выращивает по соседству клубнику.

Похоже, датчане обладают редким умением запросто общаться друг с другом вне зависимости от возраста, социальной принадлежности или взглядов. Равенство дается им без труда. Однажды на дне рождения нашего знакомого его бабушка в возрасте за восемьдесят провела весь вечер, весело болтая с самым известным местным рэпером.

Этому сильно способствует то, что Дания в основном состоит из представителей среднего класса, или, как вас будут уверять датчане, является бесклассовым обществом. Создание такого общества равных возможностей (как материальных, так и гендерных) во многом определяло социально-экономическое развитие страны на протяжении последнего столетия. Есть одна стихотворная цитата, которую, как и строки Хольста про «То, что потеряно…», знает каждый датчанин. Она принадлежит Н.Ф.С. Грундтвигу: Og da har I rigdom vi drevet det vidt, nar fa har for meget og foerre for lidt (И мы решительным шагом пойдем к равенству, когда избыток есть лишь у немногих и где почти никто не бедствует).

Звучит как утопия, однако в общем и целом датчанам это удалось. По словам историка Тони Холла из книги «Скандинавия: враждуя с троллями», в основе народных университетов Хардтвига лежала задача «по мере возможности учить людей тому, что, вне зависимости от своего социального положения и рода занятий, они принадлежат к одной нации. В этом смысле у них общая мать, общая судьба и общая цель». В результате, как пишет журнал New Statesman, «уровень жизни 90 процентов населения [Дании] примерно одинаков». Это поразительное экономическое равенство лежит в основе успехов и жизненного счастья не только датчан, но и жителей Скандинавского региона в целом. Чтобы понять, почему это так, мы сделаем краткий экскурс в Северную Италию конца XIX века.

Итальянский ученый Коррадо Джини родился в 1884 году в семье богатых землевладельцев из Тревизо. Он был исключительно способным ученым и в 26 лет уже возглавлял кафедру статистики Университета Кальяри. Еще в начале своей карьеры сухой, властный и трудолюбивый Джини познакомился с Муссолини и после прихода дуче к власти стал руководителем Центрального Статистического Института. К концу жизни он получил всеобщее признание как величайший итальянский статистик, открывший новые направления в демографии, социологии и экономике.

Именно благодаря Джини мы имеем то, что многие считают главным научным подтверждением причины скандинавской исключительности, а также подсказку для ответа на извечный вопрос – как стать счастливым?

Это коэффициент Джини – статистический метод анализа распределения благосостояния страны, который был впервые представлен в 1921 году. Коэффициент Джини показывает, какую часть годового дохода населения следует перераспределить, чтобы достичь равного благосостояния всех членов общества. В наши дни он остается наиболее лаконичным способом одной цифрой показать неравенство внутри группы людей (мне говорили, что на самом деле это не совсем коэффициент, но я предлагаю оставить этот вопрос взъерошенным гражданам в очках и со следами мела на манжетах).

Коэффициент Джини каждой страны определяется степенью отклонения фактического распределения доходов ее населения от абсолютно равного (то есть когда все одинаково богаты/бедны). Последнее графически изображается диагональю под углом в 45 градусов. Отклонения от этой нулевой оси создают диаграмму так называемой кривой Лоренца, которая обозначает распределение доходов или благосостояния в виде изящной параболы бедности и богатства.

Пространство между кривой и диагональю описывается коэффициентом отношения, который обычно выражается частным. Чем ближе кривая Лоренца страны к идеальной линии всеобщего равенства, тем ближе к нулю значение коэффициента Джини и больше равенства в стране. Чем больше кривая отклоняется от диагонали, тем значение коэффициента ближе к единице и тем больше расслоения по имущественному признаку в данном обществе.

Возможно, вы по уважительным причинам не сможете составить мне компанию в этом увлекательном, познавательном и веселом путешествии по Скандинавии. (А зря! Впереди много всякого интересного про секс, насилие, алкоголь и нацистов.) Если вы хотите почерпнуть из этой книги только одно сокровенное знание, то оно, пожалуй, будет заключаться в следующем. Согласно мнению множества светочей антропологической, политической, социологической и экономической мысли, в том числе лауреата Нобелевской премии в области экономики Джозефа Стиглитца и писателя Фрэнсиса Фукуямы, а также глубокоуважаемой Организации Объединенных Наций, коэффициент Джини указывает не только на равенство в сообществе, но и на то, насколько счастливы и здоровы его члены.

Самое обсуждаемое и политически значимое исследование на тему равенства на основе коэффициента Джини было опубликовано эпидемиологами Ричардом Уилкинсоном и Кэйт Пиккетт в 2009 году. В своем труде, озаглавленном «Ватерпас: почему равенство лучше для всех», они используют статистические данные (в том числе данные ООН и Всемирного Банка) для сравнения двадцати трех богатейших стран мира. С их помощью ученые берутся доказать, почему общества с большей степенью равенства своих членов лучше тех, где царит неравенство.

Каждый график, приведенный Уилкинсоном и Пиккетт, служит подтверждением их тезиса: имущественное расслоение напрямую связано со всеми социальными проблемами, от которых страдают страны Запада – от ожирения до преступности, наркомании, психических расстройств и депрессий. Проблема не в абсолютных значениях бедности и богатства, а в разнице между низкими и высокими доходами. Иными словами, хотя понятие бедности в Великобритании сильно отличается от камбоджийского, тот факт, что посудомоечная машина есть у большего количества британцев, отнюдь не гарантирует, что преступность у них ниже, а сами они чувствуют себя более здоровыми или счастливыми. Как писала в рецензии на эту книгу The New York Times:

«США – самая богатая страна в мире, которая тратит на здравоохранение больше любой другой. Однако в Греции, где доходы населения примерно в два раза ниже американских, младенческая смертность случается реже, а средняя продолжительность жизни выше».

Графики и таблицы Уилкинсона и Пиккетт демонстрируют, что в странах с самой высокой степенью материального расслоения (США, Великобритании и, что интересно, Португалии), то есть там, где доходы 20 процентов самых обеспеченных в девять раз выше доходов 20 процентов наименее обеспеченных, наблюдается высокая концентрация социальных проблем. В странах, где доходы распределены более равномерно, общество не так сильно поражено разными видами социального зла.

Самый радикальный вывод состоит в том, что неравенство влечет за собой одинаковый стресс и для бедных, и для богатых. Чем меньше равенства в обществе, тем меньше удовлетворения приносит человеку его благосостояние. Стресс неравенства не только порождает зависть и заставляет желать «Ауди А8» ближнего своего. Он ведет к депрессиям, алкогольной и наркотической зависимости, чувству обреченности и физическим страданиям, а также к преждевременному старению. Эти факторы затрагивают все население в целом.

Коротко говоря, благосостояние каждого человека, богатого или бедного, зависит от благосостояния окружающих. Богатым среди бедных приходится непросто. Они больше склонны к показному потреблению (неслучайно в странах с сильным материальным расслоением корпорации активнее тратятся на рекламу) и чаще опасаются, что их лишат нажитого непосильным трудом.

Аргументы в пользу равенства звучат убедительно, но у него есть и критики, с доводами которых мы вскоре познакомимся. Пока же я вижу одно яркое противоречие: если эта теория экономического равенства справедлива, то самой счастливой страной мира должна быть страна с максимальным уровнем экономического равенства. Однако это не так. Хотя рейтинг стран по коэффициенту Джини ежегодно изменяется, лидирующую позицию в нем обычно занимает Швеция или вполне сравнимая со скандинавским миром Япония.

Дания, которую считают самой счастливой на свете многие ученые, организации и Опра Уинфри, занимает пятое или шестое место – самое низкое из всех скандинавских стран. Можно считать коэффициент Джини лучшим индикатором равенства доходов, а равенство доходов – главным фактором социальной утопии. Почему же тогда именно датчан, с их самыми высокими налогами, самыми скромными материальными ресурсами, самым слабым здоровьем, самой постыдной историей, ужасной поп-музыкой и самой слабой экономикой в скандинавском сообществе, регулярно называют самыми счастливыми людьми на планете? Почему не шведов, у которых и равенства побольше, и успехи намного очевиднее?

Я запутался и позвонил Ричарду Уилкинсону.

Профессор Уилкинсон вздохнул и сказал: «Что ж, возможно, мой ответ вас огорчит. Я не думаю, что стоит так сильно доверять этим международным показателям счастья. Например, для американца сказать, что он несчастлив, означает признать себя неудачником, а японец может едва ли не гордиться этим. Есть целый ряд системных проблем с субъективными показателями, связанными с неравенством, – например, с тем, как люди понимают слово «счастье» или как они видят себя. Я не хочу сказать, что эти опросы бессмысленны, но я бы не стал всерьез опираться на их результаты. А вот наши показатели объективны – смертность, ожирение и так далее».

Он прав, у исследований счастья есть очевидные недостатки. Счастье – субъективное понятие, оцифровать его непросто, к тому же, как верно заметил Уилкинсон, у разных людей разные представления о счастье. Понятие счастья у скандинавских народов может отличаться от представлений о нем боливийца или тутси.

Мне стало казаться, что все эти опросы ходят по кругу. Датчане отдают себе отчет, что мир считает их самыми счастливыми, и вполне возможно, это знание подсказывает им ответы на вопросы анкет. Но это так, мысли вслух.

Уилкинсон и другие эксперты в этой области, такие как эпидемиолог из Университетского Колледжа Лондона Майкл Мармот (один из ведущих в мире исследователей неравенства в сфере здравоохранения), считают, что значительно более точное представление о благополучии человека можно получить на основе анализа его здоровья. Это эффективнее, чем задавать вопросы, чувствует ли он себя счастливым, удовлетворенным и довольным.

К сожалению, показатели датчан в области здоровья выглядят удручающе. Согласно недавнему отчету Всемирного фонда исследования рака, они на первом месте по онкологическим заболеваниям (326 случаев на 100 000 человек по сравнению с 260 в Великобритании, которая находится на двенадцатом месте). Средняя продолжительность жизни датчан ниже, чем в остальных скандинавских странах, а количество потребляемого алкоголя на душу населения выше, причем по этому показателю они обошли даже знаменитых любителей поддать – финнов.

«Да, датская медицинская статистика выглядит плохо, и это многих озадачивает, – усмехнулся профессор Уилкинсон. – Считается, что это из-за курения. Но между этими соцопросами и фактическим здоровьем населения – огромная пропасть. Зачем заниматься примитивными расспросами про счастье, если у нас есть объективные показатели благополучия?»

Я не смог полностью убедить себя в том, что коэффициент Джини – альфа и омега. Меня не покидала мысль, что в обществе, достигшем высокого уровня материального равенства, счастье людей, возможно, определяется какими-то еще более важными факторами.

И я начал думать, что это за факторы.

4 Ролевые игры

«Скарамуш, скарамуш… – Мы на цыпочках входим в школьный актовый зал. Четыреста пар глаз на мгновение устремляются на нас, а затем снова утыкаются в ноты. – … Ты нам спляшешь фанданго?»[20]

Моя жена знает, как устроен хор, поэтому она моментально определяет, где стоит группа сопрано. Я понятия не имею, кто я – сопрано, тенор или фальцет. Но я делаю вид, что всю жизнь пел в хоре, пристраиваюсь на свободное место и начинаю беззвучно шевелить губами и покачивать головой в такт музыке.

Слишком общительным меня не назовешь. Некоторые вообще считают меня нелюдимым. Это не очень справедливо, хотя для меня и впрямь почти ничего нет лучше вечера, проведенного на диване в компании записей выдающихся матчей Ларри Сандерса[21] и коробки апельсинового печенья. Датчане же, в отличие от меня, – наверное, самые компанейские люди на свете. По данным датского аналитического агентства Mandag Morgen, 43 % населения страны в возрасте старше шестнадцати лет состоят в каких-либо ассоциациях, клубах, союзах, обществах или объединениях. Это больше, чем где-либо еще в мире.

В ближайший круг общения среднестатистического жителя Дании входит 11,8 человека, тогда как у британца этот показатель равен 8,7. В стране 83 000 местных и 3000 общенациональных ассоциаций и обществ, и среднестатистический датчанин состоит членом трех таких объединений. Среди них – группы по интересам и совместному проведению досуга, например Клуб Наблюдателей за Выпями или Датская Ассоциация Зефира в Шоколаде, и сохранившие свою влиятельность профсоюзы, в которых состоит почти четверть населения (1,25 миллиона человек). Государственная поддержка их деятельности закреплена законодательно в Folkeoplisningslov, то есть в Законе об образовании. Местные власти всячески содействуют объединениям, в том числе финансами и бесплатными помещениями.

Сейчас датчане особенно увлечены ролевыми играми. Нарядившись в персонажей «Властелина Колец» и вооружившись бофферами (так называется бутафорское оружие для ролевых игр), они уходят в леса и воспроизводят жестокие сражения из любимых произведений. А еще здесь есть 219 кружков любителей народного танца, но встреча с ними в Дании так же маловероятна, как и встреча со свиньей.

Датские клубы объединяют людей, принадлежащих к самым разным слоям общества. Например, в индорхоккейной[22] команде моего друга играют заводской рабочий, врач, несколько менеджеров среднего звена и лесничий. Другой мой приятель каждую среду устраивает футбольный матч в Parken (это парк за национальным стадионом) с участием госслужащих, художников-оформителей и пиарщика. В команде любителей викторин, которую собирает в пабе еще один знакомый, участвуют целых два академика, еще один пиарщик (их в Копенгагене великое множество), продавец магазина и немыслимой крутизны английский журналист – лауреат множества премий.

Эти клубы, ассоциации и сообщества – одно из проявлений замечательной социальной сплоченности датчан. Они выглядят намного более tilknyttet (тесно связанными друг с другом), чем мы. Вы наверняка знаете «теорию шести рукопожатий», предполагающей, что всех людей на Земле разделяют не более пяти уровней общих знакомых (и шести рукопожатий соответственно). По моему опыту, датчан разделяет не более трех уровней или того меньше. Когда на каком-нибудь мероприятии встречаются два незнакомых между собой датчанина, им нужно не больше восьми минут, чтобы найти либо общего друга либо как минимум приятеля этого друга (я засекал время!). Больше трех уровней встречается очень редко.

Логично предположить, что такая социальная сплоченность тесно связана с другим фактором, который часто упоминается в обсуждениях феномена датского счастья, – необычайным уровнем взаимного доверия. Оно высоко развито во всех Скандинавских странах, но сильнее всех на планете доверяют окружающим датчане. Согласно данным опроса, проводившегося ОЭСР в 2011 году, высокую степень взаимного доверия подтвердили 88,3 процента датчан – это больше, чем в любой другой стране. За Данией расположились, соответственно, Норвегия, Финляндия и Швеция. Великобритания оказалась на зачетном десятом месте, но вот США провалились до 21-го в списке из 30 стран, где проходил опрос.

В том же опросе 96 процентов датчан сказали, что у них есть знакомые, на которых можно положиться в трудную минуту. Они доверяют даже своим политикам – это подтверждает 87-процентная явка на всеобщих выборах. Другие исследования показали, что Дания – одна из немногих стран, где уровень доверия неуклонно возрастал на протяжении последних пятидесяти лет. Согласно ежегодному Индексу восприятия коррупции, наименее коррумпированными странами мира являются Дания и Финляндия, за ними с небольшим отрывом следуют Швеция и Норвегия.

Любой городской житель знает – обезличенность и ощущение потерянности порождают дефицит ответственности и доверия. Когда многие узнают в лицо окружающих, получается прямо обратный эффект. Вот один из примеров. Когда я впервые переехал жить в Данию, то стоило мне (как я считал, обоснованно) посигналить другому водителю или пешеходу, мой датский пассажир морщился и шипел: «А что, если они тебя знают?» Понятно, что это мелочь, но я убежден в том, что высокий уровень взаимосвязей между людьми влияет на все, начиная от статистики преступности и до количества проявлений альтруизма. Причем шансов на то, что бескорыстный поступок будет замечен и получит широкую известность, в таком обществе намного больше.

Единственная странная аномалия в этом смысле – правила хорошего тона. Здесь датчан вместе со всеми остальными скандинавскими странами постиг полный провал. С точки зрения англичанина, датчане кажутся фантастически грубыми и невежливыми людьми. Как-то мне объяснили это явление как своего рода «извращенный эгалитаризм»: «Ты ничем не важнее, чем я, поэтому у меня есть полное право толкнуть твою тележку в супермаркете». Вряд ли я когда-нибудь смогу примириться с брутальной скандинавской грубостью (хуже всех в этом плане, как мы убедимся позже, шведы). А еще они налево и направо сыплют словом fuck – в рекламе, детских книжках, церквях, где угодно. Это сильно огорчает американцев и мою маму.

Наверное, неслучайно самые счастливые на свете люди в то же время самые общительные и доверчивые. Мне хотелось побольше узнать, как связаны между собой эти три изначальных элемента датского характера, и я согласился поучаствовать в неделе хорового пения вместе с женой и детьми. Каждое лето эта неделя проходит в идиллическом городке Теннер в южной Ютландии на границе с Германией. Я решил сам ощутить тот позитив, который датчане черпают из своего коллективизма, из своих так называемых занятий третьего рода. А что может быть более коллективным в стране коллективистов, чем собраться вместе и попеть популярные песенки семидесятых – восьмидесятых годов?

План следующий: мы приезжаем вечером в воскресенье и следующие пять дней репетируем программу из десятка песен, которую в пятницу вечером исполним для публики. Большинство участников хора живет в одном хостеле, поэтому мы будем завтракать, обедать и ужинать вместе, а по вечерам развлекаться совместным исполнением других популярных датских песен и религиозных гимнов.

Это была чудесная возможность окунуться в рай датского коллективизма, но на самом деле всю эту неделю я испытывал серьезный дискомфорт. Я подробнее расскажу об этом в другой главе, но, возможно, слова «хостел» и «религиозные гимны» уже подсказали вам правильный ответ.

Практически все мои коллеги по хору (в этом году их целых четыреста – рекордное число) – старшего, среднего или пожилого возраста, все без исключения белые и в подавляющем большинстве это госслужащие. У меня нет с ними почти ничего общего, но это моя проблема. На самом деле мое отличие от них оказалось очень полезным: оно позволило наблюдать за происходящим несколько отстраненно. Вскоре я понял, что передо мной – замечательная метафора сплоченности, доверия и коллективизма скандинавских народов.

Тому, кто когда-либо пел в хоре, это покажется само собой разумеющимся. Но меня поразило, как каждый из участников старается петь в унисон с остальными, будучи уверен, что если он сфальшивит, перепутает темп или слова, то может положиться на других и дождаться знакомого места. Эти четыреста человек съехались из разных уголков Дании не просто потому, что любят петь – они хотят петь вместе. И это легко понять. Хоровое пение – благотворный и трогательный опыт осознания силы коллектива: переплетающиеся голоса сливаются и взмывают ввысь на восходящих потоках единения и взаимного доверия. Это общественный капитал с музыкальным сопровождением.

Как проявляется взаимное доверие в других областях жизни датского общества? «Неужели датчане действительно не привязывают свои велосипеды?» – спросила меня как-то ведущая британской радиопрограммы, которая явно смотрела на этот регион сквозь розовые очки. Нет, в Копенгагене их привязывают и ставят на замок, но за городом незапертые дома, автомобили и велосипеды – обычная картина. Вдоль деревенских дорог выставлены на продажу фрукты и овощи, и расплатиться за них можно, просто положив деньги в стоящую рядом копилку. Я уже упоминал о том, что датчане спокойно оставляют малышей в колясках перед входом в кафе или в магазин. Часто даже 6–7-летним детям разрешают самим ездить на велосипеде в школу и обратно.

Кроме этих нескольких примеров, мне не пришло в голову никаких подтверждений особой доверчивости датчан. В конце концов, расплатиться за придорожные покупки через копилку можно и в английской глубинке, а любая датская газета полна историй о местных мошенниках, контрабандистах, жуликах и аферистах. (Когда мы обсуждали все это с моим датским издателем, он сказал, что больше доверяет шведам. «Им просто в голову не приходит, что можно соврать или обмануть».)

Мне стало любопытно: как можно измерить уровень взаимного доверия в обществе? Оказалось, что это на удивление просто.

«Людям задают вопрос: «Насколько, по вашему мнению, можно доверять другим в вашей стране?» – говорит Кристиан Бъорнскоф, доцент кафедры экономики местного университета Орхуса – второго по величине города Дании. Ветреным весенним днем мы разговариваем в полутемном кафе в центре города.

Например, в опросе «Евробарометр», который проводится в Евросоюзе, есть вопрос: «Можно ли в целом доверять большинству людей или следует проявлять осторожность?» Свой ответ надо оценить по десятибалльной шкале. По ответам датчан можно сделать вывод, что они не только самые доверчивые, но и самые надежные. Ведь «люди» из вопроса – по определению, соотечественники (если спрашивают американцев, то это будут американцы).

Бъорнскоф, эксперт по вопросам общественного доверия, субъективной оценки благополучия и степени удовлетворенности жизнью, рассказал о нескольких показательных исследованиях в этой области. «В 1990-х годах проводился эксперимент с бумажниками. Их оставляли на виду в разных городах мира, а затем считали, сколько из них было возвращено [этот опыт проводил в 1996 году журнал Reader's Digest]. Больше всего бумажников возвращали там, где люди больше говорили о доверии друг к другу. Единственными странами, где вернули все бумажники, оказались Норвегия и Дания. Мне казалось, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но два года назад датский телеканал TV2 пытался повторить этот опыт на Центральном вокзале в Копенгагене, и у них ничего не получилось. Стоило оставить где-то бумажник, как его подбирали и бежали вдогонку, чтобы вернуть!»

Бъорнскоф считает, что доверие не просто сплачивает общество и укрепляет связи между людьми, но и оказывает благотворное влияние на экономику Дании. По его подсчетам, благодаря взаимному доверию только в системе правосудия ежегодно экономится 15 000 датских крон (это около 1500 фунтов стерлингов) на человека. Известно также, что не менее 25 процентов ВВП страны обеспечивает социальный капитал. Это значительная часть экономики – ее вполне достаточно, чтобы покрывать издержки государства на развитую систему социального обеспечения.

Высокий уровень доверия в обществе делает работу бюрократического аппарата более прозрачной и эффективной, снижает материальные издержки и трудозатраты при деловых контактах. Юристам требуется меньше времени на подготовку дорогостоящих документов и участие в судопроизводстве.

Рукопожатие ничего не стоит. Каждый, кто пробовал вести дела во Франции или в Америке, знает, как трудно жить и работать в обществе, где каждый боится, что другой хочет его надуть. Датские компании спокойно делятся между собой знаниями и ноу-хау. Это считается одной из причин бурного расцвета производства ветрогенераторов в 1970-х годах – отрасли, в которой Дания со временем стала мировым лидером.

Бъорнскоф также утверждает, что в обществах с высоким уровнем доверия эффективнее система образования. Учащиеся больше верят друг другу и преподавателям, и это дает возможность фокусироваться на учебе. Лучше обстоят дела и в отраслях, требующих высококвалифицированного труда. Ведь чем сложнее работа, тем труднее контролировать, насколько правильно ее выполняют. Проверять, насколько добросовестно работают консультанты, архитекторы, ИТ-специалисты или инженеры-химики, дорого и сложно, и здесь доверие становится еще более необходимым. Это одна из причин, по которым страны с высоким уровнем доверия, такие как Дания, Финляндия и Швеция, так успешны в фармакологии или электронике и привлекают иностранный бизнес. Как говорит Бъорнскоф: «Именно за это нас уважают немецкие бизнесмены. Они поняли, что здесь высококвалифицированный труд будет стоить дешевле».

Но откуда взялась эта тенденция к взаимному доверию? Насколько глубоко укоренены в психологии датчанина склонность доверять окружающим и общинный уклад жизни? Стало ли это следствием пяти столетий болезненных территориальных потерь, симптомом хольстовского «Что потеряно снаружи»? Или такова специфика государства всеобщего благоденствия с высокими налогами и экономической уравниловкой?

Оказалось, что это вопрос на миллион крон.

5 Куры

Что первично – курица или яйцо? Все очень просто. Куры как яйцекладущие птицы произошли от каких-то других яйцекладущих существ, возможно рыб. Вот и все, разобрались. А вот разобраться в том, что первично – высокий уровень взаимного доверия или социальная сплоченность датчан, будет более сложной задачей.

Порождается ли взаимное доверие социальной сплоченностью, общностью задач и интересов? Или же для того, чтобы собрать людей воедино, нужно в первую очередь взаимное доверие между ними? Ведь маловероятно, чтобы вы отплясывали по пятницам вместе с теми, кому не доверяете, не так ли?

Подозреваю, что доверие и социальная сплоченность так тесно переплелись между собой, что представляют практически единое целое. Понятно одно: доверие не так сильно связано с абсолютными цифрами национального богатства. Иначе относительно бедная Эстония не находилась бы на седьмом месте в рейтинге доверия ОЭСР, а куда более богатые Южная Корея и Соединенные Штаты не болтались бы в конце этого списка. Есть мнение, что богатые чувствуют себя более защищенными экономически и поэтому склонны больше доверять окружающим. Но если так, то почему супербогатый Бруней занимает сорок четвертое место в Индексе восприятия коррупции Transparency International?

Вопрос о причинах высокого уровня доверия в стране, социальной сплоченности и в конечном итоге счастья ее жителей стоит в центре острой политической дискуссии, которая ведется в Дании в наши дни. Как это обычно бывает, в этой полемике высказываются самые различные, иногда диаметрально противоположные, взгляды на все – от иммиграции до налогообложения и от классового равенства до пресловутых викингов.

Поиски причины датского счастья раскололи это склонное к консенсусу общество. По одну сторону находятся те, кто считает источником высокого доверия и социальной сплоченности (а следовательно, и счастья) экономическое равенство Дании. Назовем эту группу «Джини». Разумеется, «Джини» – ярые сторонники датской модели социально ориентированного государства, которое, по их мнению, играет главную роль в перераспределении национального богатства через налоги. Ознакомившись с аргументами Уилкинсона и Пиккетт, я тоже решил, что это объясняет высокий уровень доверия в датском обществе. Ведь если неравенство порождает враждебность, неприязнь, зависть и недоверие, то равенство естественным образом должно вести к обратному. Мне даже стало не так обидно отдавать государству более половины заработка в виде налогов. Меня успокаивала мысль о том, что мои расходы со временем обернутся пользой для общества, а значит, в какой-то степени и для меня.

На другой стороне выступают сторонники правоцентристских взглядов (к которым, как оказалось, принадлежит и экономист из Орхуса Кристиан Бъорнскоф). Они утверждают, что датчанам еще задолго до возникновения социально ориентированного государства были свойственны высокий уровень доверия и сплоченность. Главной насущной проблемой они считают перестройку датской системы социального обеспечения, которая, на их взгляд, становится нежизнеспособной, и снижение налогов. Они придают меньше значения экономическому равенству, больше концентрируясь на стимулировании производительности труда.

Представители этого лагеря утверждают, что экономическим равноправием граждан страны региона обязаны не только своим системам социального обеспечения. Фундаментом этих систем является социальное равенство в более широком смысле, равенство, существовавшее задолго до появления государственного сектора и высоких налогов.

Изучивший результаты довоенных исследований Бъорнскоф настаивает, что датчане всегда доверяли друг другу. Именно взаимное доверие и социальная сплоченность общества способствовали возникновению социально ориентированного государства, а не наоборот.

«Если вы хотите перераспределять национальное богатство, то в обществе с высоким уровнем взаимного доверия это проще, поскольку здесь верят, что деньги достанутся нуждающимся. Мы всегда доверяли друг другу, и это доверие – краеугольный камень социального государства, – сказал он мне. – Да, в сегодняшней Дании нет явных диспропорций в распределении материальных благ, и удовлетворенность жизнью достигла высочайшего уровня. Можно предположить, что такая же удовлетворенность существует в других странах, где тоже нет подобных диспропорций. Однако это не так».

Но если взаимное доверие датчан и их социальная сплоченность не являются плодами деятельности социально ориентированного государства, то откуда они взялись?

6 Викинги

Исстари слово мы слышим о доблести данов, о воинах датских, чья слава в битвах была добыта!

Беовульф, автор неизв.

Воины датские – две свирепые ватаги по обе стороны поля брани. Они яростно галдят, оглашая окрестности звероподобным рыком. Огромные мужики, облаченные в шкуры, кольчуги и кожу, сжимают в могучих ручищах пики и боевые топорики. Клинки богатырских мечей тускло поблескивают в легком тумане. Хотя я держусь поодаль, но и мне леденят кровь воинственные напутствия командиров, выстраивающих свои воинства перед схваткой, которая может оказаться смертельной.

«Кетчупа не желаете?»

«Нет, спасибо, все и так вкусно».

Я ем сэндвич с жаренной на вертеле свининой, купленный в одной из многочисленных передвижных лавочек. Через пару минут все вокруг вздрагивают: оба войска преодолели поросшие травой защитные валы и с ужасным грохотом сошлись в бою. Картина битвы напоминает двух огромных дерущихся дикобразов, сцепившихся в клубок острых игл – копий и мечей.

«Так ведь кто-то и глаза лишится», – думаю я про себя. На самом деле однажды до этого чуть было не дошло. «У нас полно несчастных случаев. В основном это сломанные пальцы и руки, но в прошлом году один парень получил удар в глаз. Глаз ушел в глазницу, но, к счастью, на следующее утро вышел обратно».

Мы беседуем с Майком, который работает здесь гидом. Здесь – это в Треллеборге, на западе Зеландии, на месте одного из самых крупных поселений викингов. Мы наблюдаем реконструкцию битвы легендарного короля викингов Харальда Синезубого, который около 980 года н. э. построил эту внушительную круглую крепость (изобретенную в Скандинавии технологию беспроводной связи назвали Bluetooth – «Синий зуб» – в его честь).

Датчане очень любят исторические реконструкции и тяготеют к эпохе (для них – Эпохе с большой буквы), когда их власть была безраздельной. Это примерно двухсотлетний промежуток начиная со второй половины восьмого века. В те времена викинги наводили ужас на Северную Европу, правили частью Шотландии и Ирландии, угрожали вратам Парижа и открыли Америку. Короли-воины, такие как Синезубый, Свен Вилобородый и Кнуд Великий, использовали географическое положение своей родины и быстрые маневренные суда для набегов на ничего не подозревающих европейских христиан. Они также правили в восточной и северной частях Англии, как многие годы не устают напоминать мне датчане. (Я, в свою очередь, не устаю отвечать, что это правление продолжалось меньше тридцати лет, а Йоркшир в те времена был просто большим болотом.)

Я приехал сюда, чтобы поискать у викингов истоки удивительного датского эгалитаризма. Тем, кто думает, что высокие налоги сдерживают рост производительности труда, что социально ориентированное государство поощряет дармоедов и что социал-демократы – одного поля ягоды с коммунистами, было бы полезно обратиться к истории, и даже к генетике, чтобы лучше разобраться в сути скандинавского чуда.

Вот что говорит об этом Бъорнскоф: «Существует известная история о том, как в 800-х годах викинги подошли к Парижу. Навстречу вышел парижанин с белым флагом или чем-то вроде этого и попросил разрешения переговорить с их королем. В ответ викинги разразились смехом со словами «Мы тут все короли».

Раньше мы не думали, что взаимное доверие и равенство уходят корнями в столь глубокую старину. Считалось, что есть прямая связь между взаимным доверием и общественным благоденствием, что доверие создано социально ориентированным государством. Но я больше не верю в это. Государство начало становиться социально ориентированным не раньше 1961 года, хотя и задолго до этого Скандинавию отличал высокий уровень доверия людей друг к другу. Значит, надо вернуться как минимум в XIX век».

Датская фирма, где невозможно отличить босса от простого клерка, – наглядный пример равноправия, идущего от викингов. Женщины, оставляющие малышей в колясках у дверей кафе, – пример доверия к обществу, заложенного викингами. Датский премьер на улице, где на него не обращают внимания, – демонстрация отношения викингов к классам и правителям. По крайней мере, эти аргументы заслуживают внимания.

Увы, не все так просто с точки зрения Майка – гида по викингам из Треллеборга. «То, что это было бесклассовое общество, – миф, – говорит мне Майк, облаченный в суконку и кожаные сапоги. – Различий между викингами было более чем достаточно. Был store mand, то есть буквально «главный», правитель; затем средний класс – фермеры; затем – рабы-пленники. Богач мог собрать большую дружину и приобрести власть».

Да, у викингов были короли, но у них был и строгий кодекс чести, влияние которого, возможно, и по сей день прослеживается в современном датском обществе. «В основе общественного устройства викингов лежало понятие чести», – сказала мне д-р Элизабет Эшман Роу. Я позвонил ей по возвращении из Треллеборга, окончательно запутавшись в вопросе о роли наследия викингов в жизни датчан. «Это был как бы кредитный рейтинг. Любой поступок человека имел последствия и сказывался на его положении в обществе. В мужчинах особенно ценили отвагу и честь – по этим качествам судили, можно ли за него выдать дочь замуж, и так далее».

Но ведь викинги были очень агрессивны, не брезговали предательством, их набеги сопровождались жестокостью, насилием и убийствами. Современные датчане совсем другие…

«Ну да, они были грабителями и мародерами, вполне в духе своего жестокого времени, но при этом очень законопослушными. Английское слово law (закон) происходит от древнескандинавского, – сказала Роу, добавив, что сотрудничество и дух единства имели исключительное значение в суровых северных условиях. – Людям нужно было держаться друг друга, поскольку в одиночку они не смогли бы выжить. Каждому требовались друзья и союзники. Солидарность и общинность заметны даже в самые ранние периоды истории. Личные отношения скреплялись взаимными подарками».

Во время нашей встречи в кафе в Орхусе Бъорнскоф твердо гнул свою линию: даже если высокий уровень взаимного доверия датчан идет не со времен викингов, он появился раньше социально ориентированного государства. В подтверждение он привел прогнозы уровня взаимного доверия в отдельных американских штатах на основе анализа происхождения иммигрантов за последние 150 лет. Оказывается, в таких штатах, как Миннесота, куда с середины XIX века (то есть до появления социального государства) направлялись большие потоки переселенцев из Скандинавии, этот уровень выше, а в штатах, принимавших в основном греков или выходцев с юга Италии, – ниже.

Здесь вспоминается известная история про Милтона Фридмана[23], которому швед левых убеждений гордо заявил: «У нас в Швеции бедности нет!» Фридман, не испытывающий энтузиазма по поводу равенства, насаждаемого государством, ответил: «Интересно, ведь среди американцев шведского происхождения тоже нет бедных». Подразумевалось, что успех шведских иммигрантов в Штатах обусловлен культурными или генетическими особенностями, но не социал-демократическим правлением. Фридман проигнорировал тот факт, что шведы, покидавшие страну в XIX веке, были активными и предприимчивыми людьми. А это несколько смазывает всю картину.

«Стоп, – сказал я, глотнув лимонада из бузины. – Похоже, мы подходим к очень скользкой теме».

«Да, тема болезненная, – согласился Бъорнскоф, несколько тревожно оглядываясь по сторонам (тут я сообразил, что он делает так с самого начала нашей беседы). – И мне это не нравится. Похоже, перемены дадутся тяжело».

«Минуточку! – воскликнул я. – Но если ваша теория верна, то уровень взаимного доверия в Швеции, которая принимает намного больше переселенцев из предположительно «неблагонадежных» неевропейских стран, должен быть гораздо ниже, чем в Дании. И вообще она должна быть намного менее успешной страной. Но это ведь не так».

Бъорнскоф ответил, что количество иммигрантов в Швецию росло постепенно и поэтому практически не повлияло на уровень доверия в стране. Кроме того, проводить исследования в местах массового проживания иммигрантов вроде печально известного микрорайона Розенгорд в Мальме крайне трудно. «Полицейскому туда просто не дадут зайти, поэтому преступления и правонарушения не фиксируются в полном объеме. Более того, нельзя рассматривать иммигрантов как единую группу».

Моим следующим собеседником был Уве Кай Педерсен – ректор Копенгагенской Школы Бизнеса и один из самых уважаемых экономистов Северной Европы. Он преподавал в Гарварде и Стэнфорде, в университетах Стокгольма, Сиднея и Пекина. Я предполагал, что Педерсен как экономист смотрит на дело с либеральной точки зрения. Но оказалось, все ровно наоборот.

Новое здание Копенгагенской Школы Бизнеса напоминало идеальную архитектурную презентацию. Группки студентов разных национальностей сидели на ухоженных газонах, прогуливались парами или разъезжали на скутерах. Увы, как выяснилось на ресепшене, куда я прибыл ровно за минуту до назначенного времени встречи, офис Педерсена находился не там, а в двадцати минутах ходьбы, в красивой вилле во Фредериксберге – зеленом предместье Копенгагена. Я добрался туда взмыленным и раздраженным, но Педерсен успокоил меня, извинившись и за себя, и за датскую организованность.

«Чушь собачья. Полный бред, – рассмеялся он, когда я спросил его про теорию наследия викингов. – Я считаю, что основа взаимного доверия – социальное государство, и точка. Вы доверяете соседям, потому что они платят те же налоги, ходят в ту же школу, а если заболеют, лечить их будут так же, как вас. Взаимное доверие – это когда человек знает, что вне зависимости от возраста, пола, состоятельности, происхождения или религиозной принадлежности у него одинаковые возможности со всеми. Не нужно соревноваться с соседями или завидовать им. Поэтому соседей не обманывают.

Социально ориентированное государство – важнейшая инновация послевоенного периода. До этого 25 % жителей Дании имели очень высокие доходы, а еще 25 % – очень низкие. Сегодня же у нас всего 4 % очень богатых и 4 % очень бедных».

Я уже встречал датчан, которые мыслили примерно так же, как Педерсен. Обычно все они принадлежали к его поколению и относились к послевоенным достижениям с чрезмерным восторгом. Но у Педерсена были некоторые сомнения по поводу современного пути его страны: «Мы находимся в центре определенного исторического процесса. Можно пойти от традиционной скандинавской модели социально ориентированного государства к континентальной, по образцу, например, Франции или Германии: двухуровневому обществу, где часть населения работает, а другая не участвует в рынке труда. [Правые] не видят особых проблем с континентальной моделью, а я вижу. Я опасаюсь, что она накроется, как это случилось в Британии. Проблемы с социальным капиталом и взаимным доверием в обществе приведут к росту преступности, и так далее. Наше преимущество в этих областях исчезнет. Единственный способ обойти Германию – создать еще более равноправное общество».

Но Дания уже давно не является тем бесклассовым обществом, о котором говорят Педерсен и другие левые. За последнее десятилетие население страны, живущее за чертой бедности, почти удвоилось – сейчас это не 4 процента, а 7,5 процента. Элита концентрируется в определенных районах, большинство которых расположено в Копенгагене и его окрестностях. (Верный признак того, что вы оказались в таком районе, – наличие ресторана сети Sick'n Sushi и скопища автомобилей «Fiat 500».) Представители высших и средних слоев отправляют своих детей учиться в одни и те же школы. По свидетельству общенациональной датской газеты Politiken, эта тенденция усиливается с 1985 года.

С середины 1990-х годов растет экономическое неравенство. Доходы 20 процентов наиболее высокооплачиваемых датчан в три раза превышают доходы 20 процентов самых низкооплачиваемых. Это данные ОЭСР, которые не совпадают с тем, что говорил Педерсен. Да, это лучше, чем в Великобритании с ее шестикратным разрывом, но тем не менее до всеобщего равенства тут далеко.

Я понимаю, почему Дания выглядит бесклассовым обществом в глазах иностранца, особенно туриста, посетившего Копенгаген на выходных, или зрителя телесериала Borgen. Но стоит поездить по стране или исследовать различные классы датского общества, как его расслоение станет более чем очевидным.

Я не раз испытывал смешанные чувства от встреч с представителями датского поместного дворянства. Могу подтвердить, что это такие же высокомерные люди, как и их британские аналоги. Подозреваю, что в пересчете на душу населения их так же много – в сельской местности полно маленьких замков и особняков.

А как отличаются датчане из «Пояса Виски» от своих соотечественников из «Гнилого Банана»! Первые живут на датском «Золотом берегу» – Страндвегене (Береговом шоссе). Эта прибрежная полоса застроена роскошными виллами, бунгало в стиле модерн и многоквартирными домами с окнами на море. Многие здания построены по проектам знаменитых датских архитекторов послевоенного периода (именно здесь находится вышеупомянутая «самая красивая бензозаправка в мире» дизайнера Арне Якобсена). Страндвеген может похвастаться отличными пляжами, мишленовскими ресторанами, знаменитым жилым комплексом Bellavista, спроектированным тем же Якобсеном, историческим лесопарком Дирехавен, где живут олени, и самым очаровательным художественным музеем Скандинавии – Музеем современного искусства «Луизиана».

Рыбацкие деревушки Страндвегена и его прибрежные особняки в стиле «Хэмптон» стали домом датской элиты. Здесь живут кинозвезды и кинорежиссеры, успешные адвокаты, банкиры, финансисты, спортсмены, руководители корпораций и ИТ-предприниматели. По британским или американским меркам местная недвижимость стоит сущие копейки – в среднем около миллиона, максимум трех миллионов фунтов стерлингов. Но для датчан Страндвеген – это символ. Символ всего, к чему одни втайне стремятся, а другие считают вульгарной и предосудительной аномалией на фоне общепринятой умеренности.

А что такое «Гнилой Банан»? Это современное название огромного района на побережье страны. Там высокая безработица, низкие зарплаты, разваливающаяся инфраструктура, плохое здравоохранение и слабое образование. Он простирается от северной Ютландии на юг вдоль западного побережья и заканчивается южными островами Лолланд и Фальстер. «Банан», он же udkantsdanmark («внешняя» или периферийная Дания, захолустье), – сельская местность, большая часть земельного массива страны, без учета двух главных городов (Копенгагена и Орхуса) и Северной Зеландии.

Эти регионы Дании медленно умирают из-за постоянного оттока молодых и образованных, уезжающих в большие города, и встречного притока безработных и пожилых. Их упадок не смогло остановить ни одно правительство, хотя на ликвидацию проблемы направлялись несуразно большие бюджетные средства.

«Конечно, различия есть, – согласился Педерсен, когда я затронул эту тему. – Но они не столь драматичны. Я жил на Манхэттене, бываю в Пекине и много где еще. У нас нет подобной нищеты. Эти люди никогда не будут голодать. Бедностью в Дании считается отсутствие второго телевизора!»

Но я усомнился в этом. Слишком уж очевидна разница между Копенгагеном и остальной страной в том, что касается рабочих мест, общественного транспорта, государственных услуг, культурных мероприятий да и просто возможности увидеть или сделать нечто приятное.

Есть опасения, что в сфере здравоохранения и образования Дания постепенно превращается в двухуровневую страну. Все больше датчан, которые могут себе это позволить, обращаются к частным врачам (по последним подсчетам, таких уже 850 000). Результаты социологических опросов показывают, что уровень удовлетворенности датчан своим социально ориентированным государством стремительно падает. Возможно, жители Дании возлагают слишком большие надежды на свое государство, исходя из количества денег, которые они ему отдают. Тем не менее, по данным опроса, проведенного консалтинговой фирмой Accenture, положительно оценили работу госсектора лишь 22 процента жителей страны.

Главную проблему будущего могут создать различия в школьной успеваемости, которые обусловлены местонахождением школы. Недавний опрос газеты Politiken показал, что средняя оценка учеников гимназии (так называется в Дании средняя школа) в городке Исхой, расположенном к югу от Копенгагена и населенном преимущественно рабочими, составила лишь 5,4 балла из возможных 12. Школа в более зажиточной Северной Зеландии показала среднюю оценку 7,7 при 6,9 в среднем по стране.

(«Семиступенчатая» датская система школьных оценок устроена довольно странно. Сначала идут оценки от –3 до 00 (неудовлетворительные), затем 2, 4, 7, 10 и, наконец, высший балл: 12.)

Такие тенденции характерны не только для Дании. Похожие проблемы возникают в Финляндии. Рост городского населения намного сильнее ощущается в Швеции, где в трех главных городах – Гетеборге, Мальме и Стокгольме – сегодня проживает примерно 40 процентов населения страны. Огромные территории в северной части Швеции остаются заброшенными практически без признаков цивилизации. Это происходит по двум причинам. Во-первых, плотность населения Швеции значительно ниже, чем в Дании (ее площадь больше в десять раз, а население – всего лишь почти в два). Во-вторых, за последние сто лет индустриализация в Швеции происходила намного более интенсивно. Сломать этот тренд удалось, видимо, только Норвегии. Ее колоссальные нефтяные доходы и давняя традиция децентрализации (жителям сельской местности на законодательном уровне гарантируется получение широчайшего диапазона государственных услуг) помогли сохранить провинциальное население и обеспечить его надлежащей инфраструктурой.

«Можно было бы не напрягаться по этому поводу – ведь мы такая маленькая страна. Но сами мы не считаем ее такой уж маленькой», – сказал мне Торбен Транес, возглавляющий Rockwool Research Foundation – независимую социологическую службу (как ни странно, ее финансирует производитель теплоизоляции). Транес полагает, что в основе проблем датской провинции лежит дефицит мобильных трудовых ресурсов. Забавно, но при всей своей любви к велосипедам датчане не берут пример с Нормана Теббита[24] и не готовы крутить педали в поисках работы.

«В СМИ постоянно пишут, что молодые люди не могут получить даже место стажера. Вместе с тем многие компании за пределами Копенгагена или больших городов испытывают дефицит работников, – пояснил Торбен. – В мире полно людей, готовых на любые жертвы ради работы в Danfoss (ведущий мировой производитель теплоавтоматики, расположенный в Ютландии). Но молодежь считает, что заставлять человека переехать ради получения работы – крайне несправедливо. То же и с университетскими преподавателями – они предпочитают должность доцента в Копенгагене назначению профессором в Орхусе. По-моему, это ужасно. Важно, чтобы рабочие места и качество жизни по всей стране соответствовали современным стандартам».

С этим согласен и Кристиан Бъорнскоф: «Люди не хотят переезжать ради получения работы. Я рос на юго-западе Ютландии, и было большой проблемой найти врачей, готовых туда переехать. Датчане немобильны».

Действительно, датчан не назовешь непоседами. Хотя по молодости лет некоторые отправляются побродить по Юго-Восточной Азии или Южной Америке с рюкзачком за плечами, но потом прочно оседают поближе к родному дому. Во время великого летнего исхода многим достаточно отдыха в часе езды от города. С наступлением июля народ грузится в свои пикапы Citroen Berlingo и отправляется в деревянные домики на побережье. Такое впечатление, что окружающий мир ограничен одним баком бензина и выдвигаться за эти пределы нет никакой необходимости.

«Не думаю, что перемены возможны. Где индустриализация, там и урбанизация, – сказал мне глава правоцентристского аналитического центра CEPOS Мартин Огеруп. – Нигде в мире нет обратного тренда. Люди стремятся жить в больших городах. Хотите это прекратить или повернуть вспять? Что же, это влетит в копеечку и вряд ли окупится».

Огеруп был бы рад дальнейшему экономическому расслоению общества в его родной стране. И в этом он не одинок. Его взгляды разделяет, например, член Европарламента от Партии Датского народа Мортен Мессершмидт – один из наиболее радикальных правых политиков страны (довольно мерзкий тип, если честно). Он открыто высказывается против «фашистской уравниловки» и того, что он считает «узколобым стремлением» к обществу равных возможностей.

Огеруп не поддерживает крайностей Мессершмидта. Но во время нашей беседы мой взгляд упал на фотографию на стене. На ней сияющий хозяин кабинета стоял рядом с хорошо знакомой дамой в синем платье – Маргарет Тэтчер.

«Итак, Мартин, – сказал я, – давайте поговорим о налогах».

7 72 процента

Что, если попробовать охарактеризовать каждую страну Северной Европы только одним показателем, одним-единственным небольшим, но существенным фактом? Каким он будет в каждом конкретном случае?

Для Исландии это, наверное, численность населения. Эта цифра скажет практически все, что нужно знать о привлекательности этого насквозь промерзшего и продуваемого всеми ветрами острова. Она также наведет на верные догадки о том, как могли случиться недавние финансовые злоключения страны.

Путь к пониманию Финляндии я бы начал с трех самых популярных в стране лекарств (но не будем забегать вперед!). Для Швеции это, вероятно, количество иммигрантов, а для Норвегии – огромные размеры ее фондов национального благосостояния, сформированных из доходов от нефтедобычи.

Ключевой показатель в Дании – уровень налогообложения. В этой стране самые высокие в мире ставки прямых и косвенных налогов. Здесь также самые дорогие товары в магазинах (на 42 процента дороже, чем в среднем по Европе, иногда даже дороже, чем в Норвегии) и автомобили, самая дорогая еда в ресторанах – и все это из-за налогов. Книги в Дании – предмет роскоши. И не спрашивайте меня, сколько стоит здесь хороший сыр.

Как датское правительство накладывает лапу на деньги своих избирателей? Перечислим все способы.

Для начала это подоходный налог от базовой ставки в 42 процента (в Великобритании это 20 процентов) и до максимальной в 56 процентов.

Кроме этого, взимаются: «церковный налог» по ставке чуть больше 1 процента (он не обязателен, но большинство людей предпочитает платить, поскольку оформлять отказ – дело очень хлопотное) и нечто под названием ambi (arbejdesmarkeddidrag)[25]. Я так и не понял, что это за ambi и в чей карман оно попадает, но все вместе взятое дает почти 60-процентную ставку прямого налогообложения.

Если у вас собственный дом, то скорее всего придется распрощаться еще примерно с 5 процентами оставшихся денег и заплатить налог на имущество. Согласно недавнему исследованию фирмы Deloitte, стоимость содержания дома в Дании с учетом кредита, платы за воду, отопление, ремонт и т. п. на 70 процентов выше, чем в среднем по Европе. А если датчанин пользуется электричеством, то к счету добавляется государственный сбор в размере 76,5 процента.

Покупая новую машину, вы платите акциз – 180 процентов сверх покупной цены (поэтому моему авто уже пятнадцать лет). Акциз на топливо (75 процентов) и дорожный налог (примерно 600 фунтов стерлингов в год) – одни из самых высоких в мире.

Ставка НДС (по-датски – MOMS) составляет 25 процентов на любые покупки, в том числе еду и детские книги, за исключением газет.

И это еще не все. Пару лет назад правительство попыталось ввести «налог на жирное» – то есть на продукты вроде бекона и сливочного масла, которые оно сочло вредными для здоровья граждан. Но датчане просто стали покупать эти продукты в соседних Германии и Швеции, и налог пришлось отменить. А чтобы проехать по дивным мостам, соединяющим Данию с востоком Швеции и датские острова Зеландия и Фунен между собой, придется заплатить около 30 фунтов только в одну сторону. Строительство мостов закончено давно, и эту плату тоже можно считать своего рода налогом.

Таким образом, бремя прямых и косвенных налогов на физических лиц составляет в Дании от 58 до 72 процентов. Можно сказать и по-другому – датчанам позволено свободно распоряжаться третью своего заработка. Или так: в Дании вы работаете на государство как минимум три дня в неделю, даже в частном секторе.

При этом зарплаты у датчан не самые высокие. В последнем рейтинге брутто-доходов населения, подготовленном ОЭСР, страна занимает шестое место, уступая, к примеру, Ирландии и США. Трудно утверждать, что датчане не живут от зарплаты до зарплаты.

Понятно, почему датские либеральные экономисты считают, что налоги следует снижать. Но есть одна странная штука: никто, кроме них, в Дании не жалуется на налоги. Датчане могут немного поворчать по этому поводу, но каждый раз, когда встает вопрос об изменении ставок налогообложения, они отказываются за это голосовать. С начала 1970-х годов множество политических партий выступало против налогов, но ни одна из них не получила сколько-нибудь серьезной поддержки. Я знаю много стран, где политиков, предлагающих отобрать у электората 60–70 процентов доходов, просто разорвали бы на куски. А вот датчане на удивление спокойно отдают свои деньги на налоги. При обсуждении этой темы они могут соглашаться с тем, что налоги можно слегка снизить – но так, чтобы не пострадали больные и безработные, больницы и школы. В общем, чтобы сохранилась система социальных гарантий.

«Так и есть, – со вздохом согласился правоцентристский аналитик Мартин Огеруп. – Идея снижения налогов, как ни странно, не побеждает на выборах в стране с самыми высокими налогами в мире». Для многих датчан налоговое бремя – главный символ жертвенности на благо общества.

Издатель еженедельника Weekendavisen Анна Кнудсен – антрополог по образованию. Много лет она изучала датский национальный характер с уклоном в специфику социально ориентированного государства. Со мной она говорила о своих опасениях в связи с размерами госсектора страны и о своей теории отношения датчанина к налоговому бремени.

«Заявить «Я плачу огромные налоги» – дело чести, – сказала Анна. – Это статусный жест, как, например, подать милостыню нищему. Именно поэтому 30 процентов жителей Остербро (район компактного проживания копенгагенской творческой интеллигенции) голосуют за Enhedslisten (самая левая из крупных датских партий)».

Схожую концепцию предложил мой датский друг – научный обозреватель Тор Норретрандерс. В своей книге «Щедрый человек», опубликованной в 2005 году, Норретрандерс объясняет, что показной альтруизм и расточительство и у животных, и у людей диктуются эволюционными требованиями. Разворачивая перья огромного и неудобного хвоста, павлин демонстрирует свою силу; потратив бешеные деньги на покупку Bentley, управляющий инвестиционным фондом выставляет напоказ свою успешность. Вполне возможно, что платящие большие налоги датчане радостно показывают остальному миру, как много у них overskud (полезное датское слово, обозначающее излишек или избыток). «Вот как нам хорошо. Вот какая у нас замечательная страна. 72 процента – не проблема для состоятельного успешного человека», – подразумевают датчане.

Что ж, теория неплохая, но действительно ли датчане настолько бескорыстны и альтруистичны? Есть ли польза от их крон, ушедших государству, или все это ловкие политические игры?

В своем опусе 1980 года «Свобода выбора» Милтон и Роуз Фридман выделяют четыре направления денежных трат и располагают их по мере убывания финансовой ответственности:

1. Траты собственных денег на собственные нужды.

2. Траты собственных денег на нужды других.

3. Траты чужих денег на собственные нужды.

4. Траты чужих денег на нужды других.

Из этого следует, что по мере приближения к четвертому направлению траты становятся все безответственнее. Однако датчане не согласны с Фридманами. Их готовность отдавать огромную часть своего заработка на общественные нужды может быть объяснена двумя факторами.

Первый – вера в то, что правительство разумно потратит отданные ему деньги. Не так давно профессор Орхусского университета Кристофер Грин-Педерсен сказал в газетном интервью: «Готовность датчан платить налоги объясняется вовсе не тем, что мы – какие-то особенно бескорыстные люди. Просто мы считаем, что получаем взамен некие ценности, например хорошие школы и больницы. К налогам относятся как к цене, которую не жалко за это заплатить».

Другой фактор – датчане испытывают необыкновенное воодушевление от сознания того, что пополняют государственный бюджет. Они готовы пахать круглые сутки, чтобы государство купило еще один инкубатор для новорожденных или школьный компьютер. По результатам многочисленных социологических опросов, большинство граждан считает, что, если в казне есть излишки, их надо тратить на социальные нужды, а не снижать налоги. И это, напомню, в Дании, которая входит в тройку стран с самым высоким показателем доли государственных расходов в ВВП на душу населения.

Возможно, датчане инстинктивно понимают важность экономического равенства для всех слоев общества, как предполагается в книге «Ватерпас». Или есть какое-то другое, более эгоистическое объяснение их согласию с наличием безразмерного государственного сектора? Боюсь, что да, есть. И очень простое.

Более половины взрослого населения Дании (а по некоторым подсчетам, даже две трети) работает на государство или получает от него финансовую поддержку в виде социальных выплат. Таким образом, идея поставить на голосование предложение сократить госсектор и, соответственно, налоги, за счет которых он живет, напоминает известную историю о референдуме индеек за отмену Рождества. Большинство проголосует за статус-кво, поскольку он обеспечивает их всем необходимым.

Но у датчан есть кое-какие грязные финансовые секреты, которые они предпочли бы не раскрывать остальному миру. И тут праведное приятие высоких налогов становится еще более неоднозначным.

Во-первых, здесь очень любят покупать на черном рынке. Не так давно исследовательский центр Rockwool Foundation, которым руководит Торбен Транес, опубликовал сенсационную статистику о черном рынке в Дании. Более половины датчан сообщили, что покупали товары или пользовались услугами без уплаты налогов, а еще 30 процентов признавались, что сделали бы это при наличии выгодного предложения.

«Это больше 80 процентов! – изумлялся Транес во время нашей встречи. – Почти все! Но это не двойные стандарты, а то, что я называю «современными нравами». Люди считают, что раз они платят налоги, то нет ничего зазорного в том, чтобы, например, починить соседу кран и получить за это сто крон наличными».

Уве Кай Педерсен из Копенгагенской Школы Бизнеса не выражал беспокойства по этому поводу. «У нас очень специфичный черный рынок. О нем все знают и не особенно его преследуют. Ликвидировать его очень просто, но тогда львиная доля частного сектора услуг просто не выживет. В сегодняшней Дании частный сектор услуг – огромная проблема. Он состоит из очень маленьких компаний, по 5–7 работников, максимум 20. Если запретить черный рынок, все они рухнут». (В 76 % датских фирм работает меньше девятнадцати сотрудников.)

Иными словами, политики предпочитают не замечать, что работники госсектора и получатели социальных пособий уклоняются от налогов в пользу частного сектора. В свою очередь, зарплаты работников госсектора и социальные пособия выплачиваются из налогов, которыми облагается частный сектор. Очень прагматично и очень по-скандинавски. Примерно то же самое наблюдается и в Швеции, Норвегии и Финляндии.

Вторая любопытная аномалия: личные долги датчан, этих осторожных и бережливых лютеран, выражаются астрономическими цифрами. По уровню задолженности своих граждан Дания занимает одно из первых мест в мире. Притом что государственный долг страны составляет примерно 50 процентов от среднего значения по ЕС, сами датчане по уши сидят в долгах (однако в этих ушах часто встречаются сережки Cartier). Сегодня датские домашние хозяйства отличаются самым высоким соотношением долга к доходу среди развитых стран.

Долг среднестатистического датчанина в 3,1 раза превышает его годовой доход, что в два раза больше, чем у среднестатистического португальца или испанца, и в четыре – чем у среднестатистического итальянца. Но эта поразительная цифра редко обсуждается в датских СМИ или в кругу семьи. И разумеется, это не мешает датчанам неодобрительно поглядывать на изворотливых, ленивых, живущих одним днем обитателей Южной Европы.

Высокий уровень банковской задолженности датчан отчасти стал результатом ошибки правительства партии Venstre[26] в 2003 году, когда была разрешена процентная ипотека[27]. Это привело к буму на рынке недвижимости: в течение двух лет стоимость объектов росла как на дрожжах, достигая почти 1200 процентов. Многие домовладельцы увеличили свои ипотечные кредиты на огромные суммы. Сегодня такие «волшебные» займы составляют больше половины общей суммы ипотечных кредитов.

Но затем пузырь предсказуемо лопнул. С 2008 года цены на дома постоянно снижаются, и сумма долга многих заемщиков становится выше стоимости их недвижимости. Сегодня чуть ли не единственными кредитоспособными жителями Дании остаются пенсионеры, которые расплатились по своим ссудам до введения процентной ипотеки. Тридцати – сорокалетние же оказались самыми пострадавшими, не в последнюю очередь потому, что уровень производительности труда датчан и близко не соответствует их уровню потребления. Конечно, рано или поздно эта ситуация как-то разрешится.

Я вышел из офиса Педерсена и пошел по зеленым улицам Фредериксберга среди роскошных вилл. И тут меня осенило. А может быть, легкомысленное отношение датчан к сбережениям и займам – просто еще один аспект их счастливой жизни? На взгляд экономиста, и даже полного финансового дебила вроде меня, такой подход выглядит почти самоубийством. Но вдруг, несмотря ни на что, последними посмеются именно датчане? Говорят, деньги с собой на тот свет не заберешь, но ведь и долгов в загробной жизни тоже нет. Датчане беспечно относятся к жизни взаймы, но, возможно, это самое правильное отношение к банковским деньгам. Последние несколько лет показали, что банки – вовсе не образцы кристальной честности, так почему же их клиенты обязаны вести себя иначе?

И все же это парадокс. Одной рукой датчанин радостно, по его уверениям, отдает деньги государству. В то же самое время его другая рука либо ищет в Интернете, где бы занять на дорогую немецкую машину, телевизор Bang & Olufsen или отпуск на Пхукете, либо сует наличные строителю-поляку.

Оказывается, в этом отношении у них есть немалый исторический опыт. В 1694 году английский посол в Копенгагене Роберт Молсуорт писал в своих мемуарах «Относительно Дании»:

«Дания – страна с ужасно высокими налогами. В результате каждый делает все, что в его силах, чтобы этих налогов избегать… Я заключаю, что с точки зрения морали все эти налоги и сборы более невозможны. Их бремя столь велико, что Туземцам желаннее приход Завоевателя, а не защита своей Страны; ибо у них нет или почти нет Имущества, которое жаль было бы потерять».

Похоже, датчане ведут себя практически так же, как греки, но их имидж остается безупречным. И только из-за этого их стоит изучить повнимательнее.

8 Сэндвичи и горячая ванна

Жители целой страны, известные своим уравновешенным подходом к жизни, умеренностью и единодушием, спокойствием и добродушием, на самом деле самые настоящие экономические экстремисты. Это относится и к социальному государству, и к заимствованию и долговым обязательствам, и к налогам, и к продолжительности (весьма краткой) рабочего дня, и так далее, и тому подобное. Странно, правда?

Можно предполагать, что в стране с самыми высокими налогами, едва ли не самой большой расходной частью бюджета в мире и социальным обеспечением, которое ежегодно прирастает на два процента, должны быть исключительного качества госуслуги, лучшие больницы, лучший транспорт и лучшие школы, правильно? Как самые счастливые люди на свете датчане обязаны быть лучшими в этих областях, разве нет?

Но холодная статистика не всегда показывает Данию в столь привлекательном свете. В рейтинге ООН «Индекс человеческого развития», который учитывает среднюю продолжительность жизни, грамотность и ВНП на душу населения, Дания находится на шестнадцатой позиции. Она уступает таким странам, как Ирландия и Южная Корея, и всем своим скандинавским соседям, кроме Финляндии.

Особенно уныло Дания выглядит в рейтинге Международной программы по оценке образовательных достижений учащихся (PISA). В отчете, опубликованном в 2009 году, она занимала места в нижней части списка из тридцати стран по большинству ключевых показателей, уступая в естественно-научных дисциплинах даже Британии, а это говорит о многом.

«А какая разница? – сказал Уве Кай Педерсен, когда я представил ему эти данные. – PISA измеряет то, что не имеет серьезного значения в Дании. Вот если взять навыки общения, эмпатию, умение сотрудничать и работать в команде, то мы будем на первом месте». Далее он подчеркнул, что в современной Дании, где преобладают мелкие и средние компании, такие социальные навыки гораздо важнее, чем высокие оценки по традиционным предметам. Впрочем, Педерсена можно подозревать в некоторой ангажированности – он много лет возглавлял датский Совет по образованию.

Вскоре после нашей беседы один датский университет опубликовал статью с резкой критикой методологии PISA. В статье утверждалось, что датские дети учатся не хуже, чем прочие. PISA просто считает неправильно. К несчастью, вскоре после этого в эфире Danmarks Radio (датский эквивалент ВВС) был показан четырехсерийный документальный фильм, в котором шестнадцатилетних учеников датской школы сравнивали с их ровесниками из Китая. Сравнение проводилось по четырем категориям: математике, творческим способностям, навыкам общения и знанию английского языка. Датчане были уверены, что китайские ученики добьются большего в математике, зато их дети покажут лучшие результаты во всем остальном.

Но сериал потряс датскую систему образования, зрителей и правительство: китайские ребята были первыми в трех категориях, а датские смогли превзойти их только в знании английского. (Это не помешало датским объединениям учителей протестовать против увеличения педагогической нагрузки, которая и так была самой низкой в Европе. Правда, их протесты не увенчались успехом.)

За эти годы я приобрел собственный неоднозначный опыт получения датских государственных услуг, в частности здравоохранения. Роды первого сына прошли у нас на высшем уровне – с замечательной акушеркой, горячей ванной и сэндвичами. Роды второго были омрачены обстановкой, напоминающей страны третьего мира, – безразличный персонал, время от времени забредающий в родильную палату, и полная паника в конце. Отзывы других людей находятся в диапазоне от горячих похвал до обвинений в ужасающей некомпетентности – то есть с датским государственным здравоохранением все обстоит примерно так же, как в любой другой стране.

Недавно нам выпало испытание, наглядно показывающее, как сокращение расходов сказывается на здравоохранении в провинциальной Дании. Моему младшему сыну что-то попало в глаз, и мы отправились в ближайший травмпункт, который находился примерно в сорока километрах. Приемный покой был битком набит людьми. Я посадил сына, закрывавшего руками оба глаза для пущей важности, на единственный свободный стул рядом с фантастически тучным татуированным семейством, прихватившим с собой свою таксу – такую же бочкообразную. От нечего делать я стал размышлять, можно ли считать ожирение несчастным случаем. И решил, что в данном случае, наверное, можно.

Когда я отстоял очередь в регистратуру, мне сказали, что доктор не сможет посмотреть сына, поскольку мы не записались на прием заранее. Это было что-то новенькое: предварительная запись при несчастном случае?

– Это нововведение в целях экономии, оно придумано, чтобы упростить систему, – со вздохом сообщила дежурная медсестра.

– Ах, простите ради бога! В следующий раз мы обязательно позвоним заранее, перед тем как кто-то получит увечье, – вежливо проворковал я, уводя сына, который по-прежнему ничего не видел.

Принимая во внимание долю зарплаты, которую датчане отдают на медицину, удивительно, что им приходится платить за посещение дантиста и оптометриста, а также за рецептурные медикаменты, которые здесь дороже, чем в Великобритании. Платные здесь также большинство физиотерапевтических процедур и посещение психолога. Приватизированы даже перевозка больных и кареты «Скорой помощи». Возможно, из-за этого датчане – самые нездоровые из народов Северной Европы. Выше упоминалось, что в Дании самая высокая заболеваемость раком, самая низкая средняя продолжительность жизни (78,4 лет) и один из наиболее высоких уровней потребления алкоголя в Европе. Кроме того, похоже, у них зависимость от сахара: здесь самое высокое в мире потребление сладостей на душу населения (7,81 кг в год). Датчане едят больше всех в мире продуктов из свинины, и в последние годы было выпущено несколько предупреждений об их вреде для здоровья (в одном из источников я обнаружил, что за год датчанин съедает в среднем 65 килограммов свинины в живом весе).

Они не спешат избавляться от никотиновой зависимости. Как мне кажется, это связано с тем, что в Дании развита табачная промышленность и обожаемая королева – заядлая курильщица даже в своем пожилом возрасте. В датских школах запретили курить только в 2007 году.

Что касается датской образовательной системы, то я не проходил через нее лично, но в данный момент это делают мои дети. Сначала они ходили в folkeskole, то есть государственную школу. Государственные folkeskole существуют с начала XIX века и представляют собой ключевой элемент национальной идентичности и равноправия. Как однажды выразился бывший лидер Социалистической народной партии Вилли Совндал, «Folkeskole – гениальное учреждение, собирающее под своей крышей детей из самых разных социальных слоев, сплачивая тем самым наше общество». Я редко бываю согласен с Совндалом (убежденным социалистом старой закалки, чьи принципы мгновенно испарились при получении министерского автомобиля с водителем), но он прав: folkeskole – источник воспитания датской социальной сплоченности.

Однако, как и в случае с британской системой всеобщего образования, школы жертвуют потенциальными достижениями лучших учащихся ради середнячков и отстающих. Уровень преподавания ориентирован на самых бестолковых, экзамены не приветствуются. Да, я выгляжу сейчас консервативным пожилым брюзгой, но мне не нравится перекос в сторону навыков общения в ущерб знаниям.

В конечном итоге мы перевели своих детей в privatskole, то есть в частную школу, где стараются уделять больше внимания таким вещам, как, например, прекращение детских потасовок с использованием стульев. В Дании частные школы получают государственное финансирование, а платежи родителей составляют сущие копейки по сравнению со стоимостью обучения в британской частной школе.

Увы, государственный сектор в Дании порой находится в ужасном состоянии – практически обанкротившиеся железные дороги, неблагополучные больницы, до смешного бедные школы. Мне все чаще приходит в голову, что у датчан нет ясного представления о расходах налоговых поступлений.

Однажды член парламента от партии Либеральный альянс (правая партия, выступающая за либерализацию экономики) предложил указывать на налоговых декларациях, сколько денег уходит на образование, сколько на оборону и так далее. Мне эта идея показалась вполне резонной, но в парламенте поднялся дикий крик, и инициативу зарубили на корню. Но разве не важно знать, куда на самом деле идут ваши налоги?

«На переподготовку безработных тратится примерно 20 миллиардов датских крон. Нам очень недешево обходятся детские дошкольные учреждения, к тому же есть еще бюджетные трансферты», – объяснил Мартин Огеруп. Он рассказал о сотнях миллионов крон, потраченных на выплаты пенсий, пособий по безработице и нетрудоспособности, доплаты на детей и жилье и студенческие стипендии. Примерно миллион датчан получают пособие на жилье, а пенсионное обеспечение, по словам Огерупа, вообще бездонная бочка.

Если позволите, я на минутку вернусь к своей метафоре с хором. Если ты поешь в хоре, состоящем из сотен человек, то можно ничего не делать. Просто открывай рот, и никто этого не заметит – все заняты собственным пением. Халява дается просто.

Иногда кажется, что так живут многие датчане, причем очень давно. Из недавних примеров – получивший широкое освещение случай Dovne Robert (Ленивого Роберта). Этот образованный мужчина чуть старше тридцати, без каких-либо проблем со здоровьем в течение одиннадцати лет получал пособие по безработице, виртуозно используя систему. Его история вызвала бурную дискуссию, и теперь Роберт процветает уже в качестве медийного персонажа, по-прежнему не работая.

Датчанам наверняка придется пережить масштабные болезненные реформы. После банковского кризиса начала 90-х на подобные преобразования пришлось пойти шведам, и в итоге они получили более сильную экономику. Датскому госсектору и налогам уже некуда расти. Так же как и в других странах Запада, средний возраст ее жителей увеличивается, население трудоспособного возраста сокращается, а рождаемость в стране падает на протяжении последних двадцати лет. Единственный вопрос – у кого из политиков или политических партий хватит мужества приступить к непопулярным, но необходимым мерам?

Предстоящие датчанам решения окажут влияние не только на устоявшийся порядок вещей в экономике, но и на их знаменитую удовлетворенность жизнью. А нужно ли это? Возможно, впитанная в детстве атмосфера тэтчеровской Британии с ее индивидуализмом и восхвалениями алчности мешает мне оценить все прелести коллективистского общества. В конце концов, у кого больше нищеты, преступности, социального расслоения и Джереми Кайла[28] – у датчан или у британцев? Кому живется спокойнее? Пора выслушать аргументы в пользу датской модели из уст одного из ее самых известных сторонников.

9 Шмель

Я никогда прежде не бывал в здании датского парламента – дворце Кристиансборг, но меня не покидает ощущение полного дежавю.

Я приехал с утра пораньше и спокойно прошел через символический пост охраны. Рамка металлоискателя звякнула, но рядом не было никого, чтобы меня остановить, и я спокойно двинулся дальше. Удивительная безмятежность для страны, в последние годы не раз пережившей террористические акты и угрозы.

Я сижу в приемной. Окон здесь нет, ожидание затягивается. От скуки я начинаю обдумывать сложный вопрос: почему датское приветствие перед входом – Velkommen til Folketingt[29] – лишено восклицательного знака, а в английском варианте – Welcome to the Danish Parliament! – он есть? Наконец появляется высокая женщина в деловом костюме. Я иду за ней по широкой дворцовой лестнице и величественным коридорам и оказываюсь в просторном, с половину футбольного поля, кабинете с классической мебелью и огромными абстрактными полотнами на стенах.

Мурашки бегут по коже. Я знаю это место. Я здесь уже бывал. А потом в помещение входит патриарх датской политики, главный архитектор налоговой системы страны, председатель правящей социал-демократической партии и нынешний председатель парламента Могенс Люккетофт. И тут до меня доходит.

«Borgen! – восклицаю я. Люккетофт озадаченно нахмуривается. – Я пытался сообразить, почему все это кажется мне настолько знакомым. Это же из телесериала Borgen».

Главная героиня Borgen – вымышленный персонаж, премьер-министр Дании Биргитте Нюборг. Сериал снимали в павильонных интерьерах, копирующих дворец Кристиансборг. Он пользовался большим успехом в Британии и США и, разумеется, в Дании. Воскресными вечерами за развитием событий на телеэкранах наблюдало полстраны. Удивительным образом Borgen предвестил избрание первой в истории Дании женщины-премьера – Хелле Торнинг-Шмидт. Люккетофт (мне кажется, он послужил прототипом пожилого советника Нюборг, объясняющего ей принципы работы правительства парламентского меньшинства), садится, опасливо поглядывая в мою сторону.

Он активно занимается политикой с 1960-х годов, участвовал в принятии важнейших решений, в том числе и тех, что обеспечили рост налоговой составляющей ВВП страны до нынешних рекордных 50 процентов.

Недавно Люккетофт опубликовал брошюру под названием «Датская модель», где подробно рассказывается о мерах в области экономики и занятости, разработанных и введенных с момента его избрания в парламент в 1981 году. Издание объясняет, как устроена датская экономика – так называемая экономика шмеля.

Принято думать, что высокие налоги и преобладание бюджетного сектора подавляют экономический рост, инновации и конкурентоспособность. Экономическая наука считает такую модель нежизнеспособной, а законы физики предполагают, что тяжелый и неуклюжий шмель не должен летать. Однако вопреки науке шмели летают, а датская экономика остается на плаву.

«В основе лежала идея создания конкурентоспособной среды с высокими темпами экономического роста и высоким уровнем занятости, но с меньшим экономическим расслоением общества по сравнению с другими странами. Более гармоничная и с большим количеством социальных гарантий, – рассказывает Люккетофт. Сейчас ему сильно за шестьдесят, и он уже не носит свою знаменитую козлиную бородку. – Благодаря датской модели гораздо больше людей, чем в США или в Британии, получили возможность достойно жить и самореализоваться. Мы старались продемонстрировать всем скептикам неолиберального толка, что этот шмель умеет летать».

По Люккетофту, своими послевоенными успехами Дания обязана перераспределению материальных благ и гибкой политике в области занятости населения, которая подкреплялась щедрыми социальными пособиями. «Мы намного более гибки, чем другие европейские страны, – говорит он, постукивая по столу. – Мы были обязаны не допустить обнищания тех, кто потерял работу, и помочь им найти новые рабочие места. Вместе с тем мы умеем создавать высококвалифицированные трудовые ресурсы».

Аргумент правых относительно того, что высокие налоги тормозят производительность труда, инновации и инициативу, – неприемлем. Средние доходы в США и Дании после уплаты налогов находятся на одном уровне – с учетом затрат на детские дошкольные учреждения и медицинское обслуживание. В Дании все эти вещи бесплатны или почти бесплатны: государство берет на себя 75 процентов стоимости детских садов и ясель, а также оплачивает медицинские расходы и большую часть затрат на уход за пожилыми. В США налоги ниже, но за все это приходится платить из своего кармана. Собственно говоря, мы платим и в том и в другом случае, вопрос лишь, в какой момент.

«В нашей системе лучше живется тем, кто рискует заболеть или потерять работу. Тем, кто много зарабатывает, здесь хуже, чем в других странах. Не ведет ли это к тому, что успешные люди и высококвалифицированные специалисты покидают Данию, чтобы не платить здесь налоги?» Опытные политики редко задают вопросы, на которые у них нет ответов, и Люккетофт не исключение. Утечки мозгов или бегства капиталов из Дании нет, говорит он.

Подсчитать утечку мозгов – дело трудное. Но у меня создалось впечатление, что в Лондоне и Нью-Йорке полно толковых и амбициозных датских эмигрантов. Несколько лет назад газета The New York Times опубликовала статью под заголовком «Дания в трудном положении: молодые работники бегут в страны с низкими налогами». Конфедерация датских промышленников постоянно сетует на то, что высокие налоги гонят таланты из страны.

Я напоминаю собеседнику о слабых показателях Дании в рейтинге PISA, о жалобах на недостатки системы здравоохранения и о том, что Danske Statsbaner (DSB) – государственная железнодорожная компания недавно едва не обанкротилась. Доволен ли сам Люккетофт тем, что получают за свои деньги датские налогоплательщики?

«Есть отдельные сферы государственных услуг, чье состояние ухудшилось, – осторожно соглашается он. – Примеры неэффективности существуют, но мы наверстываем упущенное».

Я замечаю, что шведская экономика уже многие годы значительно успешнее датской. По показателю ВНП Дания сползает вниз, а Швеция твердо удерживает свои позиции. Газета The Washington Post назвала ее «рок-звездой оздоровления экономики», а в специальном репортаже журнала The Economist, посвященном замечательным успехам Скандинавии, говорилось в основном о Швеции.

В отличие от якобы гибкой датской системы flexicurity с ее снисходительностью и щедрыми пособиями трудовое законодательство Швеции намного строже. В нем нет высоких государственных пособий, но работник лучше защищен от увольнения. (Если я правильно понимаю, для первого выговора из необходимых пяти сотрудник должен публично использовать директорский кабинет в качестве сортира и поджечь образцы новой продукции. А согласие на его увольнение нужно будет получить даже от уборщицы.) В Индексе глобальной конкурентоспособности Всемирного экономического форума Швеция находится на четвертом месте, а Дания за один год скатилась с пятого на двенадцатое (ранее она была третьей).

Согласно прогнозу ОЭСР, в Дании самое низкое в Северной Европе значение ВНП на душу населения, тогда как Швеция остается в десятке лидеров. Многие считают главными причинами шведских успехов резкое снижение налогов, сокращение доли государства в экономике и массовую приватизацию, проведенную в 1990-х годах. Дания же только начинает задумываться о подобных реформах.

Люккетофт возражает.

«Они распродали большие пакеты акций госкомпаний, удачно воспользовавшись девальвацией во время финансового кризиса. Делать это постоянно невозможно». Другими словами, Люккетофт считает, что в основе последних экономических достижений Швеции лежат внешние факторы и распродажа национального достояния.

Люккетофт мне нравится. Он один из самых уважаемых политиков Дании, его авторитет признают представители всех политических сил. Но я не могу избавиться от ощущения, что его голова если не спрятана в песок, то уж точно украшена звукоизолирующими наушниками.

Помимо налога на жир, инкубаторов для новорожденных и шведских успехов, главная тема датских экономических обзоров – низкий уровень производительности труда. С середины 1990-х он намного отстает от среднеевропейских показателей. Ни государственные комиссии, ни бесконечные газетные статьи и теледебаты на эту тему так и не смогли внятно ответить, почему датчане не используют свое рабочее время так же эффективно, как все остальные.

Торбен Транес из фонда Rockwool полагает, что нашел причину. «Пока это между нами, мы сообщим об этом прессе к концу месяца, – предупредил он. – Мы собирали первичные данные. Каждые десять минут участники исследования фиксировали, чем они заняты. Таким образом можно видеть, когда они действительно работают. И хотя люди жалуются, что работы стало больше, выясняется, что ее эффективность все меньше».

Похоже, это означает, что: а) датчане ленивы и б) они в этом не признаются. Иными словами, они выдающиеся прокрастинаторы, как и подобает соотечественникам Гамлета. В течение рабочего дня они изо всех сил пытаются найти что-то, ну хоть что-нибудь, чем можно заняться помимо своих прямых обязанностей.

«Они (датчане – участники исследования) говорили обычно так: «О’кей, обычно я работаю примерно столько-то, но на этой неделе мне надо сделать кое-что для школы, где учится мой ребенок…» Уважительных причин всегда хватает – дети заболели, очередь к стоматологу и т. д., и т. п. Чем выше занимаемая должность, тем хуже – самыми ленивыми оказались первые лица компаний».

«Проблема с производительностью вызвана разными причинами, но главное – народ просто не проводит на работе столько же времени, сколько раньше», – продолжает Транес.

Конечно, правые снова обвиняют высокие налоги, на сей раз как причину низкой производительности труда. В самом деле, зачем работать усерднее, если в результате придется отдать больше налогов или вообще попасть под максимальную ставку?

«Акцизы на алкоголь и налог на жир призваны ограничивать выпивку и жирную еду, – говорит Мартин Огеруп. – В ту же логику укладывается и влияние подоходных налогов. Посмотрите на Швецию: в начале 90-х там резко понизили предельные ставки налогов, и оказалось, что люди готовы работать больше и получать больше денег».

Могенс Люккетофт не согласен с этим. «Еще недавно мы входили в тройку самых конкурентоспособных стран мира», – возражает он, однако признает, что производительность труда стала проблемой. Но по его мнению, низкие темпы роста производительности труда объясняются не ленью, а тем, что датчане пали жертвой собственного успеха. Правительству удалось привлечь к рынку труда широкие слои трудоспособного населения (в начале этого века безработица в стране практически отсутствовала). Наименее продуктивная их часть испортила среднестатистические показатели производительности.

Возможно, в какой-то момент так и было, но на самом деле, как мне кажется, у датчан так долго все шло хорошо, что они просто утратили вкус к борьбе. По данным отчета, опубликованного в июне 2013 года департаментом статистики правительства, в Дании работают еще меньше, чем считалось прежде, – не более 28 часов в неделю.

Как сказал Транес: «Не думаю, что датчане готовы работать столько, сколько на самом деле требуется для содержания социального государства такого масштаба». Небольшое налоговое послабление, сокращение бюджетных трансфертов и, к примеру, расходов на оборону (история датской армии заставляет задуматься, зачем она вообще нужна) могли бы исправить ситуацию. Жители Дании стали бы проводить больше времени на рабочих местах и меньше – в парикмахерских.

Под конец беседы меня осенила леденящая душу мысль. Я спросил Люккетофта, возможно ли в будущем повышение налогов.

«Не стоит ссылаться на меня в этом вопросе, – ответил он, хотя вся встреча проходила под запись, – но думаю, нам придется изменить систему и обложить налогами ресурсы».

Народ Дании, ты предупрежден.

10 Джинсовые комбинезоны

Пришло время поближе познакомиться с легендарным Гнилым Бананом. Действительно ли он так провинциален и примитивен, как снисходительно утверждают мои копенгагенские друзья? Я бросил в сумку вещи, забрался в свою старушку-машину и поехал на запад. Потрепав себе нервы из-за бокового ветра на висячем мосту Большой Бельт, я прибыл на остров Фюн (Fyn).

Родившийся на этом острове в 1805 году Ханс Кристиан Андерсен покинул его при первой же возможности. С тех пор здесь не произошло ничего выдающегося. Для многих датчан этот остров – своего рода полустанок между Копенгагеном и Ютландским полуостровом.

И все же, освоившись с медленным ритмом провинциальной жизни, можно оценить прелести сельской местности, особенно южной оконечности острова, с ее изумрудно-зелеными полями, березовыми рощами и пляжами. Промышленное земледелие не затронуло Фюн, как это произошло в Ютландии и Зеландии. Полей здесь меньше, и летом они дают прекрасные урожаи. Весной или летом на местных проселках можно купить свежий зеленый горошек, молодую картошку, клубнику и спаржу, а осенью – яблоки, сливы и вишню. Американцы называют такие фрукты и овощи «реликвиями», но для Fynboer – жителей Фюна – это обычная сезонная еда.

Население Фюна сокращается, а его средний возраст растет. Это общая картина для всего Гнилого Банана. Можно проехать через несколько деревень с серыми, часто полуразвалившимися домами из шлакоблоков и не встретить ни единой живой души. Пекарни закрылись, мясники исчезли, а вся торговля сосредоточена в неприветливых супермаркетах, высасывающих остатки жизни из таких красивых исторических городков, как Фоборг.

Эта часть Дании мне хорошо знакома – здесь живут родители жены. Мой путь лежит дальше, в Ютландию.

Этот полуостров я знаю хуже. Каждый раз, попав сюда, я быстро сбегал, удивляясь, зачем меня вообще сюда занесло. В Ютландии ветрено и пахнет навозом. Местные жители чем-то напоминают йоркширцев: грубоватые, сухие, как щепка, возможно, даже несколько недалекие люди. Они с подозрением относятся к копенгагенцам с их модными штучками. Мужчины одеваются в джинсовые комбинезоны и ездят на маленьких вонючих мотороллерах. Женщины, впрочем, потрясающе красивы, особенно в Ольборге. Но в области культурного отдыха или красот природы Ютландия может предложить еще меньше, чем Зеландия (за исключением, как говорят, одного местного борделя, где привечают даже любителей, так сказать, животных утех[30]).

Ютландию недооценивают, и эту ошибку пора исправить. Ведь здесь находятся лучшие пляжи Дании, ее наивысшая точка (впрочем, этот пригорок под названием Моллехой, возвышающийся всего на 170 метров над уровнем моря, почти в два раза ниже лондонского небоскреба «Осколок») и Леголенд[31]. А рядом – датский ответ Стоунхенджу и всем египетским пирамидам, вместе взятым, – Еллингские камни, которые каждый датчанин обязан посетить хотя бы раз.

Это два каменных монумента, датированные десятым веком. Более старший поставлен королем Гормом Старым в память о его жене Тире, другой – сыном Горма Харальдом Синезубым. Второй камень также знаменует собой переход королевства от язычества к христианству и в известной мере рождение Дании: на нем есть первое письменное упоминание названия страны.

Солнечным весенним утром я приехал в Еллинг. Повсюду развевались государственные флаги, как во многих провинциальных городах. В небе над курганами кружились ласточки, а запах свежескошенной травы дополнял идиллическую картину. В красиво оформленном экскурсионном бюро через дорогу от погоста, где стоят камни, продавали бутыли с медовухой, украшенные рунами бумажные салфетки, компакт-диски с тамплиерскими песнями и прочий туристический хлам. Выставка рассказывала о многочисленных, но большей частью бесплодных археологических раскопках в этих местах. Столетиями датчане ищут в районе Еллингских камней королевские останки, но находят лишь статуи-менгиры, смахивающие на Обеликса.

Камень Горма долгие годы валялся у церковной стены и использовался в качестве скамейки. Сегодня драгоценный символ рождения Дании помещен в отдельный прозрачный бокс с климат-контролем. Один камень размером примерно с почтовый ящик, а другой раза в два побольше. Оба они покрыты блеклыми руническими надписями, раскрашенными в голубой и красный цвета. Столетия сделали эти надписи немного похожими на заметки заключенных, которые подсчитывали срок отсидки на стенах камер. Руны содержат самое раннее в Скандинавии изображение Христа, по-язычески опутанного ветвями деревьев.

Таким образом, Еллингские камни – не просто один из древнейших трюков королевского пиара (ни Горм, ни Харальд не были королями «всей» Дании, а просто создавали себе такой имидж). Они еще и первые известные свидетельства силы, которая, хотя сегодня и не принято об этом упоминать, оказала самое большое влияние на все страны Северной Европы. Современные скандинавы уже не религиозны – у них самая низкая посещаемость церквей из всех христианских стран. Но в свое время лютеранство было важным фактором формирования североевропейского характера и до сих пор помогает понять особенности местных жителей.

В некотором смысле можно сказать, что Еллингские камни – памятник зачаткам скандинавской идентичности. Именно с приходом христианства (тогда, естественно, католицизма) начался долгий процесс окультуривания викингов. С того момента они стали отказываться от многоженства, рабовладения, кровной мести и т. п. В течение следующих столетий церковь направляла развитие искусства и литературы, монастыри стали главными очагами образования. Впрочем, некоторые епископы, в том числе основатель Копенгагена Абсалон, не уступали властностью и кровожадностью королям. А затем появился Мартин Лютер со своей выходкой у церковных дверей.

Для Скандинавии Реформация имела еще более важное культурное и общественное значение, чем Ренессанс. В своем авторитетном труде по истории региона Т. К. Дерри пишет: «По прошествии 375 лет религиозные взгляды, сформировавшиеся в Германии, по-прежнему получают в Скандинавии более широкое признание, чем у себя на родине».

Учение Лютера и его ответвления, кальвинизм и пиетизм, воспринимались здесь глубже, поскольку местное население было более склонно к независимости, а общины жили беднее и обособленнее. Протестантство придавало меньше значения внешним элементам религии и больше – внутренней вере. Сыграло свою роль и то, что тогдашний шведский король, могущественный Густав I, стал горячим приверженцем лютеранства. В основном им руководили собственные политические интересы, однако он всегда умел получить желаемое.

После лютеровского вызова католической церкви возврат к прошлому стал невозможен, по крайней мере для скандинавов. В течение нескольких десятилетий с католицизмом здесь было практически покончено. Хотя и датский, и шведский короли приняли новую веру, к приверженцам старой относились довольно мягко – их не преследовали, как в других европейских странах. В 1527 году датский король Фредерик I разрешил своим подданным исповедовать любую веру, поскольку «Его Величество есть царь и судия над жизнями и имениями в своих владениях, но не над душами людскими». Тем не менее в Исландии, которая тогда была датским владением, непосещение церковной службы наказывалось поркой.

К концу XX века, по крайней мере в городах, лютеранство уступило место светским взглядам. Сегодня религиозность выглядит такой же экзотикой, как медвежья охота, а показатель посещаемости церквей упал до 2,5 процента в среднем по региону.

Меня заинтересовало, как влияние лютеранства проявляется в современной Скандинавии, если проявляется вообще.

11 Туфли от Беттины

Аксель Нильсен родился в 1899 году в сонном североютландском городке Нюкебинг в семье кузнеца. Из болезненного и ранимого ребенка он вырос в хилого и малорослого молодого человека. Получив зачатки знаний в местной школе, семнадцатилетний Аксель ушел в море на шхуне, направлявшейся к Ньюфаундленду.

Это был первый из его многочисленных побегов от реальности, которые Аксель совершал всю свою жизнь. Следующий случился спустя несколько недель – после перехода через Атлантический океан он сбежал на другое судно. В это время в мире бушевала война, и привычка Нильсена что-то писать в своем дневнике по ночам, его странный акцент и ломаный английский выглядели подозрительно. Товарищи по команде стали подозревать в нем германского шпиона. Он снова бежал, на сей раз домой, устроившись матросом на корабль, идущий в Испанию.

В родном Нюкебинге Нильсену были не слишком рады. Недовольство родителей его уходом из дома только усилилось, когда они узнали о побеге с корабля. Но североамериканские похождения в конечном итоге определили его призвание. После множества отказов двадцатичетырехлетнему Нильсену удалось опубликовать беллетризованную версию своих приключений под названием «Лабрадорские истории». В честь родной местности своей матери-норвежки Аксель взял себе псевдоним Сандемусе. За этой книгой последовали многие другие, причудливо сочетающие художественный вымысел, фактический материал и философские рассуждения в манере, которую критика сравнивала с произведениями Джозефа Конрада.

В жизни Сандемусе было еще много побегов. В 1930 году он с женой и тремя детьми переехал в Норвегию из-за финансовых проблем (в частности, он продал права на следующую книгу одновременно двум издателям). Во время Второй мировой войны он снова бежал, на этот раз в Швецию, из-за своих связей с норвежским Сопротивлением. Правда, эти связи ограничивались периодическими попойками в компании настоящих партизан. Но именно собутыльники убедили писателя уехать, опасаясь, что он не сможет держать язык за зубами. Вернувшись в Норвегию в 1945 году, Сандемусе оставил жену и детей ради другой женщины, родившей ему двойню.

Судя по всему, аморальный фантазер Сандемусе был неприятным человеком. Один из его сыновей обвинял отца в педофилии, инцесте, жестоком обращении с животными и двоеженстве. Позже список обвинений пополнило подозрение в убийстве норвежца. Недавно я обратил внимание на портрет Сандемусе, украшающий хвост «Боинга-737» авиакомпании Norwegian Air[32]. Не самое подходящее лицо компании, скажем прямо.

В наши дни Сандемусе читают мало, если не считать небольшого фрагмента романа «Беглец пересекает свой след», опубликованного в 1933 году. Действие книги происходит в вымышленном городке Янте, в котором нетрудно узнать Нюкебинг. Вызвавший острую полемику роман сатирически описывает жизнь датской провинции с ее мелочностью, завистливостью, кривотолками, лицемерием и невежеством. Особенно сильно возмутились в Нюкебинге – прототипами убогих духом персонажей послужили многие его жители.

Фрагмент «Беглеца», который стал для датчан и исчерпывающей характеристикой, и приговором, представляет собой набор правил для жителей Янте. Законы Янте – своего рода датские Десять Заповедей, ставшие хрестоматийными для всей Северной Европы.

Любому человеку, планирующему переезд в Скандинавию, будет полезно с ними ознакомиться.

Законы Янте

Не думай, что ты что-то собой представляешь.

Не думай, что ты так же хорош, как мы.

Не думай, что ты мудрее нас.

Не воображай, что ты лучше нас.

Не думай, что ты знаешь больше, чем мы.

Не думай, что ты значительнее нас.

Не думай, что ты для чего-то годишься.

Не смейся над нами.

Не думай, что кому-то есть до тебя дело.

Не думай, что ты можешь чему-то нас научить.

Биография автора, казалось бы, дает основания считать эти правила всего лишь фантазией психологически неуравновешенного человека. Но, по правде говоря, Сандемусе попал в точку, и не только в отношении датчан. Законы Янте вполне узнаваемы среди норвежцев, а в Швеции, как мы увидим дальше, их влияние на общество еще сильнее.

Если заговорить о Законах Янте с современным датчанином, то он только тяжело вздохнет. Вам объяснят, что этого давно нет, что сатира Сандемусе неактуальна и лишь напоминает о временах, когда большую часть населения Дании составляли крестьяне. Даже королева Маргарет осудила их в новогоднем поздравлении нации в 1980-х. Сегодняшние датчане гордятся своими достижениями и радуются за тех, кому сопутствует жизненный успех.

Но спустя пару минут вам приведут примеры из жизни «друзей» и «родственников», пострадавших от тирании Законов Янте «там, в провинции». С вами согласятся, что этот затхлый социальный конформизм, возможно, встречается где-то в дальних уголках страны, но уж никак не в Копенгагене. Датская столица – глобальный город. Ее жители со всеми своими социальными медиа, реалити-ТВ и американизированным потребительством – яркие индивидуалисты.

Мой опыт говорит, что в той или иной степени Законы Янте действуют в Дании повсеместно, хотя они менее заметны в столичной суете. От людей, уехавших из Ютландии, я слышал, что эти нормы до сих пор лежат в основе привычек и поступков. Недавно на званом ужине я сидел рядом с дамой, которая рассказывала, какой удушающей показалась ей атмосфера родного города. «На западном побережье неодобрительно относятся к любому, кто хоть немного выходит за рамки или демонстрирует малейшие амбиции, – говорила она. – Это не нравится людям. Все знают, чем ты занимаешься, и у каждого есть мнение, чем тебе на самом деле нужно заниматься. Мне пришлось спасаться. Я уехала в Копенгаген, как только смогла, и редко приезжаю обратно. Наверное, так часто бывает с родным городом, но особенно остро это чувствуют люди из Ютландии».

А как насчет самого Нюкебинга? Какие признаки Законов Янте обнаружатся, если посетить их родину? Так ли Нюкебинг Морс (если называть его полным именем) убог и мелочен, каким вывел его Сандемусе? Действительно ли его жители подавляют в себе мечты и надежды, одергивают друг друга и не позволяют себе думать, «будто что-то собой представляют»?

Въезжая в Нюкебинг, я был к этому готов. Первая мысль посетила меня при пересечении городской черты: может быть, на действие Законов Янте указывает уже само название города? «Морс» добавлено к нему, чтобы отличать от других датских Нюкебингов. Но почему бы им просто не считать себя главным Нюкебингом, а остальные пусть сами придумывают, чем им отличаться? Я запарковал машину на берегу пролива Лим-фьорд и решил немного прогуляться перед встречей, назначенной в библиотеке.

На первый взгляд центральная улица Нюкебинга выглядела так же, как любая другая центральная улица в датской провинции. Здесь был книжный/сувенирный магазин с поздравительными открытками на вращающемся стенде при входе, несколько магазинов не очень дорогой мужской одежды (с обычными темными джинсами, поло и пиджаками на трех пуговицах, которые служат датчанам униформой на все случаи жизни), парикмахерской, табачной и винной лавкой, пивной и аптекой. Все типично для небольшого городка.

Нечто любопытное я обнаружил только на пути обратно, когда снова разглядывал названия магазинчиков. Мое сердце пело! Названия! Они были удивительно скучными, чуть ли не нарочито обыденными или, как выражаются датчане, tilbageholdende – сдержанными, лишенными малейшего намека на рекламу или бренд.

Парикмахерская так и называлась – «Парикмахерская». Пивная называлась «Пивная». Магазинчик, торгующий одеждой и обувью, привлекал внимание прохожих броским названием «Одежда и обувь», а книжный магазин был Bog Handler, то есть «Книготорговлей». Один из торговцев, очевидно оскорбленный беспардонной саморекламой соседей, назвал свою лавку просто «№ 16», а другой, явно опасаясь обвинений в гордыне, решил именоваться Shoppen, то есть «Магазин». Нельзя сказать, что этим доблестным представителям торговли не хватало маркетинговых навыков, – наоборот, они дерзко отвергали общепринятые представления об умении показать товар лицом.

Только один магазин осмелился выделиться из толпы и возвестил о том, что у его владельца есть имя и он смеет отличаться от всей остальной розницы в Нюкебинге. Он назывался «Туфли от Беттины».

«Поосторожнее, Беттина. В этих местах не любят подобный выпендреж», – мысленно заметил я.

В библиотеке я спросил председателя Общества Акселя Сандемусе Бента Дюпона, считает ли он, что Законы Янте по-прежнему проявляются в Нюкебинге или в датском обществе в целом.

«Нет, что вы, они были актуальны для времен, о которых писал Сандемусе, но никак не сегодня, – ответил Дюпон, похожий в своих круглых очках на учителя-пенсионера. – Законы Янте, когда все друг друга сдерживают установкой «Не думай, что ты что-то собой представляешь» – эти законы мертвы. Единственное место, где они все еще живы, – датские СМИ. Возьмите, к примеру, Билле Аугуста (оскароносного датского кинорежиссера). Когда он делает неудачный фильм и получает плохие отзывы, он всегда говорит: «О, это Законы Янте!» Если уж на то пошло, сегодня у нас один позитивный Закон Янте – «Ты обязан думать, что ты что-то собой представляешь».

Я молча показал ему фотоснимки, сделанные на центральной улице Нюкебинга. Дюпон просматривал их, и по его лицу постепенно расползалась улыбка, пока он не захохотал в голос – к моему огромному облегчению. «Я понял вашу мысль. Да, здесь есть элемент взаимного сдерживания», – сказал он.

Будем справедливы к Дюпону: большинство датчан тоже считает, что Законы Янте устарели. Я ощущал их влияние острее, когда только начал посещать Данию много лет назад, возможно потому, что был молод, амбициозен и несколько заносчив. Тогда я еще не понимал тайного кода датчан, чья внешняя схожесть с британцами скрывала, как я вскоре выяснил, множество глубоких различий. Со временем я, наверное, еще и отдалился от датчан Янтевского толка, но до сих пор иногда натыкаюсь на них, когда выхожу за пределы своего круга общения.

Обычно мою попытку объяснить, чем я зарабатываю на жизнь, встречают замешательством на грани легкого недоумения. Да, по работе мне случалось путешествовать, ночевать в вызывающе роскошных местах, есть потрясающие лакомства и ездить на дорогих машинах. Но в разговорах с малознакомыми датчанами я стараюсь не упоминать об этом. Это лишь смущает и раздражает их.

Вот несколько недавних примеров действия Законов Янте во всей их красе. Один мой приятель купил новый «Мерседес» и некоторое время был вынужден терпеть шуточку своего брата: «А кто у нас такси вызывал?» (Копенгагенские такси используют аналогичную модель.) Жена другого приятеля отказалась от покупки совсем недорогого дома из-за того, что в нем был скромный бассейн – его сочли ненужным излишеством.

Моя знакомая журналистка Аннегрете Расмуссен недавно спровоцировала дискуссию о Законах Янте, она написала, как приехала на родину из Вашингтона, где она живет постоянно, и стала рассказывать знакомым о школьных успехах сына. «Чтобы взять быка за рога, я сказала: «Он отлично учится. Он лучший ученик в классе». За столом воцарилось гробовое молчание». Как датчанке ей следовало бы подумать об этом раньше, но она только тут поняла, что нарушила правила. «Если бы я сказала, что он лучше других в ролевых играх или в рисовании, все было бы нормально. Но хвастаться академическими успехами категорически неприемлемо».

«Законы Янте – примерно то же, что и закон всемирного тяготения, – уверяла меня редактор газеты и антрополог Анна Кнудсен. – Они повсюду, особенно в сельских общинах, а ведь раньше (во времена Сандемусе) в Дании были одни крестьяне. С установлением демократического строя в 1849 году эти законы стали государственной идеологией, а затем обрели вторую жизнь при социал-демократах. Все это передается от поколения к поколению через пропаганду и школьную систему». «Но знаете, зависть – это не самое главное. Главное – приятие: мы готовы принимать тебя, только если ты такой же. Так поступают крестьяне», – добавила она.

Чтобы посмотреть, действуют ли Законы Янте сегодня, я заглянул в газету. И тут же обнаружил репортаж о наследнике шведской империи Tetra Pak Хансе Раусинге, который влип в историю с наркотиками. Огромный заголовок злорадно гласил: «Его не спасли его миллиарды». Другая статья рассказывала о банкротстве экстравагантного датского бизнесмена, который пачками скупал роскошные машины и заграничные виллы и рассказывал об этом в СМИ. Теперь исходящая жаждой праведной мести статья тщательно описывала роскошь, от которой ему придется отказаться: «Три года назад он гордо рассказывал нашей газете о своих Bugatti и Lamborghini и о том, что он собирается покупать Porsche. А сейчас у него ни копейки». Все газеты мира любят смаковать громкие провалы, но датские, похоже, особенно.

Пути Законов Янте неисповедимы. Некоторые датчане от них освобождены: самое яркое исключение – королевская семья (к которой мы еще вернемся). Но к успешным творческим людям они обычно применимы, хотя чаще всего эти выходцы из порядочных буржуазных или рабочих семей старательно демонстрируют, что успех их не изменил. Актеры и режиссеры обязаны выражать свое презрение к суете вокруг красной дорожки и подчеркивать, что они, как и все, отовариваются в Netto[33] и самолично меняют детям подгузники.

Признание успеха или обогащения на иных поприщах дается датчанам труднее. Шеф ресторана Noma Рене Редзепи рассказывал мне, что соотечественники плевали ему вслед и предлагали «убираться восвояси» (его отец – македонец) после того, как по датскому телевидению показали документальный фильм о его ресторане. Noma, как известно, несколько лет подряд занимал первое место среди ресторанов мира. Но датская пресса раздраженно отреагировала на революционную Новую Скандинавскую кухню Noma, обозвав работников ресторана «пожирателями тюленей». В самом деле, кто дал им право вторгаться на территорию классической датской еды? А еще датчане не одобряют богатство своих звезд спорта и испытывают смешанные чувства по отношению к популярным исполнителям.

Я часто задумывался, как работали Законы Янте до Сандемусе. Ведь он всего лишь описал нравы, которые существовали и раньше. Профессор Ричард Уилкинсон говорил мне, что люди из более или менее равноправных сообществ стараются не показывать себя в выгодном свете. Возможно, это и есть источник Законов Янте: датчане презрительно относятся к тем, кто выделяется на общем фоне, поскольку высоко ценят равенство. «В доисторические времена в племенах охотников-собирателей все были равны, – говорил Уилкинсон. – Тех, кто претендовал на лидерство, подвергали осмеянию, издевкам или изгнанию. Существуют так называемые стратегии контрдоминирования, обеспечивающие максимальное равенство».

А может быть, причина – в наследии лютеранства? Хотя датчане посещают церкви только на Рождество, свадьбу или крестины, христианство по-прежнему играет важную роль в их мировоззрении и поведении. В отличие от Швеции церковь в Дании не отделена от государства, а Закон Божий снова стал обязательным школьным предметом после нескольких лет факультативного преподавания.

Возможно, поэтому упорная работа ради обогащения и демонстрации успехов вызывают неодобрение. В Дании акулы капитализма и капитаны бизнеса не служат образцами для подражания. Покойного нефтяного и транспортного магната Арнольда Мерск Маккинни Меллера – возможно, самого богатого датчанина некоролевского происхождения – уважали, но не любили. А ведь Меллер разумно избегал ненужной демонстрации своего богатства. Если верить PR-департаменту компании Maersk, он придерживался строгой трудовой дисциплины, в возрасте за восемьдесят присутствовал на всех совещаниях, обедал принесенными из дому бутербродами и каждый день поднимался в свой кабинет пешком. Наверное, все это наряду с щедрыми пожертвованиями на общественные нужды (например, он профинансировал строительство копенгагенского оперного театра) помогало ему избегать критики со стороны соотечественников.

Как быть с Законами Янте приезжему? Как не наступить на их мины-ловушки и не задеть мины-растяжки? Есть два возможных подхода. Первый – изображать тупого иностранца и вести себя как дома. Второй – скромно опускать глаза и обещать исправиться.

Независимо от выбранного подхода, для спокойной жизни среди датчан надо помнить о существовании Законов Янте. Но, боюсь, это не все. Если вас манит Дания, то придется учитывать два других социальных феномена.

12 Hygge

Наряду с Законами Янте у датского конформизма существуют две другие движущие силы – hygge[34] и folketig. Эти слова трудно поддаются переводу. Первое означает обманчиво неформальный, чисто датский вариант домашнего уюта или веселья, который на самом деле строго регламентирован. Второе – всеобъемлющий духовный популизм, обладающий способностью, противоположной прикосновению Мидаса[35]: все, чего он касается, превращается в навоз.

Начнем с hygge, поскольку для датчан это дороже амбры и злата. У этого термина есть аналоги в других языках: по-немецки – gemuetlichkeit, по-голландски – gezelligheid. Часто он обозначает нечто милое или уютное – «Мы hyggelig провели время в пабе, правда?», «Очень hyggelig свечи, да?» и т. п. Есть также слово unhyggelig, которое вопреки вашей догадке означает не противоположность hyggelig (в таких случаях говорят ikke hyggelig, то есть не-hyggelig), а нечто в диапазоне от «зловещего» или «страшного» до «излишне агрессивного», «подозрительного» или «странного». Например, unhyggelig выглядят показатели безработицы.

Теоретически hyggelig бывает с кем угодно, где угодно и когда угодно. Это возможно даже при большом стечении народа. Допускается hygge в одиночку, но мне это кажется отклонением от нормы. Hygge не требует ни копейки денег. Это абсолютно демократично и общедоступно – разумеется, если знать правила, для чего нужно либо быть датчанином, либо пройти курс обучения под руководством датчанина. А еще есть raehygge: в буквальном переводе – суровое hygge и, если угодно, особо яркое ueberhyggy. Подумайте хорошенько, прежде чем попробовать raehygge, серьезно предупреждаю.

Сначала может показаться, что hygge попадает в разряд скандинавских нравов с подтекстом «ну разве не здорово?» и с привычными образами льющегося рекой вина, костров, света свечей и общего веселья. Но! Hygge требует от участников не выделяться (привлечь к себе всеобщее внимание – решительно unhyggelig) и жить текущим моментом.

Анализируя это явление, этнолог Стивен Бориш пишет: «Это зависит от полной и позитивной вовлеченности всех присутствующих… и становится возможным благодаря ряду коммуникативных навыков – поддразниванию (любимое национальное занятие), находчивости, умению рассказывать истории и анекдоты, терпению, быстрой реакции, способности быть и зрителем, и исполнителем».

Должен сознаться, что с годами я стал испытывать к hygge некое отвращение. И дело здесь не в низкопробном пиве, селедке в соусе карри или коллективном пении. В последнее занятие датчане обязательно ударяются, если их собралось больше двух, и оно способно растянуть датский званый ужин до бесконечности. Это скорее тяготение hygge к всеобщему компромиссу, требование избегать в разговорах любых намеков на полемику, навязчивая атмосфера веселости и беззаботности – короче, все признаки комфортабельного мелкобуржуазного самодовольства.

Как выразился однажды датский антрополог Йеппе Тролле Линнет: «С помощью hygge люди ищут друг в друге спасения от прессинга конкуренции и общественной оценки». В этом смысле hygge представляется своего рода добровольным коллективным кляпом во рту ради ощущения собственной исключительности, а не праздничной атмосферы. Линнет писал также, что hygge «действует как средство общественного контроля, устанавливает иерархию моделей поведения и подразумевает негативное отношение к социальным группам, которые считаются неспособными создавать hygge».

Отсюда следует вывод, что только датчане знают, как по-настоящему hyggelig провести время. А всех этих несчастных иностранцев с их претенциозными коктейлями, яростными дискуссиями за званым обедом и тщательно организованными вечеринками остается только пожалеть. Похожим образом описал hygge и британский антрополог Ричард Дженкинс – «обязательно до принуждения».

Приехав в Данию впервые, я убедился в этом на собственном опыте. Я быстро обнаружил, что не стоит играть в «адвоката дьявола» для оживления дискуссии, равно как и заводить дебаты на политические и общественные темы. Подобные вещи заставляют датчан неловко ерзать на стульях. Я готов признать, что слегка преувеличиваю, но датчане действительно не одобряют жаркие споры на вечеринках. Они предпочитают болтать о пустяках и обсуждать вино – где купили, сколько стоило и почему эта бутылка лучше предыдущей.

В своих взглядах я не одинок. «В Швеции мы посмеиваемся над ограниченностью датчан и их так называемыми hygge – просто посидеть с родными и друзьями, – говорил мне один шведский ученый. – Некоторые социологи, изучавшие датскую ксенофобию, упоминают hygge как пример того, что датчане стремятся отгородиться от остального мира и замкнуться в своем комфорте и уюте».

Это стремление вписывается в мою теорию «разводного моста» и соответствует подходу «Что потеряно снаружи…». Оценив оставшийся у нее культурный и экономический капитал, постимперская Дания направила взгляд внутрь себя. Потребность сплотиться, определить общие ценности и твердо следовать им вне зависимости от изменчивой моды может корениться в истории территориальных потерь Дании. Ее жители собрались вместе на своем маленьком спасательном плотике и быстро научились охранять собственный покой. Hygge – очень эффективный способ обойти острые темы или отвлечься от неприятных воспоминаний: «Ну ладно, у нас была и Норвегия, и Шлезвиг-Гольштейн, потом мы их потеряли, но что об этом говорить! Как насчет еще одной бутылочки Amarone?[36] Тетя Инге, запевай!»

Датчане гордятся своей неформальностью: мужчины редко носят галстуки, учителя на «ты» с учениками, а датские политики приезжали в парламент на велосипедах задолго до того, как это стало модным. Но эта неформальность часто подчиняется строгим ритуалам. Иностранцу следует быть начеку: ловушки – кругом. Пиво может быть разлито по стаканам, но пить его положено только после того, как хозяева произнесут skal. Пусть на подносах лежит ржаной хлеб и семга, но семгу принято есть только с белым хлебом. И ни в коем случае нельзя спрашивать, что делал двоюродный дедушка Олуф во время войны.

Рождество – самый ритуализированный праздник датчан. На тему местных рождественских обычаев можно написать целую книгу (и, как с усталым вздохом сказал мне мой датский издатель, многие пишут). Это и хороводы с пением вокруг елки, и «игра в миндалик» (в огромный рисовый пудинг прячут миндалину, а победитель показывает всем орех во рту, когда все уже съедено), и бег вереницей по всему дому с песней Nu er det jul igen («Вот и снова Рождество»). Честно говоря, даже я – старый язвительный циник – и то радуюсь вместе со всеми.

В датском календаре много особых дат. С Sankt Hans мы уже встречались; есть еще Fastelavn (Масленица), когда бьют кошку палкой (вернее, били раньше; сейчас избивают банку с конфетами); Store Bededag (День общей молитвы), который отмечают в четвертую пятницу после Пасхи, и нечто под названием Mortensaften (я так и не понял, про что это, но знаю, что его отмечают в ноябре и едят утку). Затем идут всевозможные годовщины и дни рождения, которые наряду со свадьбами, крестинами и конфирмациями обычно проходят по одному шаблону – с торжественным ужином, речами, песнями и тостами. За подробностями отсылаю вас к фильму Festen («Торжество»), хотя не на всех датских торжествах случаются признания в инцесте и самоубийства.

Созданная датчанами сложная система ритуалов и социальной символики так же непроницаема для чужих, как и у индийских джайнов или евреев-хасидов. Надо знать, как подходить к kolde bord (датский эквивалент шведского стола), как представляться другим гостям на вечеринке или обсуждать школьные дела своих детей.

Что же касается folketig, то к этому явлению у меня вполне определенное отношение: я его ненавижу. Ненавижу натужное панибратство в пивном саду под звуки диксиленда, примитивный юмор, зачастую с ксенофобской окраской. Ненавижу уверенность в том, что все нужное человеку для развлечения есть в летних эстрадных ревю («Ой, смотри, мужчина, одетый королевой!..»), а лучшая еда – пиво массового производства и свинина во всех возможных видах. Очень многие все это любят, но не я. И я готов признать, что я – чудовищный сноб.

Folketig пронизывает всю датскую массовую культуру и жизнь. Если не хочется с этим встречаться, надо быть начеку. А я утратил бдительность, согласившись участвовать в неделе хорового пения в Ютландии, которую я упоминал выше. За все время, проведенное мной в Дании, это был единственный случай попадания под прямое воздействие folketig. Шесть дней пения поп-хитов 70-х и 80-х в компании 400 госслужащих на пенсии! К середине второго дня я пережил глубокий кризис; на третий день я составил план отъезда из Дании навсегда; однако на четвертый день попсовые аранжировки и атмосфера коллективизма стали странным образом меня успокаивать.

По мере приближения пятничного концерта начала ощущаться легкая нервозность, но наши бесконечно терпеливые хормейстеры лаской и уговорами довели нас до финиша почти без нотных и текстовых потерь. По вечерам после целого дня репетиций мы все вместе ужинали в школьной столовой. Обычно нам приносили какое-нибудь мясо с картошкой и густым коричневым соусом непонятного состава и чилийское красное вино в пластмассовых кувшинах. После еды мы пели датские народные песни и гимны о смене времен года, сельской сторонке, общинности и товариществе, смерти и утратах. Звучали эти песни с нежной иронией, скромно, но гордо.

Многие песни написал Бенни Андерсен, великий народный поэт Дании. Наш вечер в его честь он даже посетил лично. Мы спели его ироничную, горестно-радостную песню о Дании (со знаменитой строкой «Это маленькая нервная страна улыбчивых сумасшедших»), а он поделился своими воспоминаниями о жизни и творчестве. Для этих людей Андерсен – важнейший культурный символ, и в конце вечера солидные дамы вскочили с мест, чтобы устроить ему стоячую овацию.

Мне немного стыдно критиковать милых, добродушных и приятных пенсионеров, приезжавших на хоровую неделю в Тондер. Легко смеяться над их манерой одеваться (сандалии с носками, рубашки, заправленные в длинные джинсовые шорты, и тому подобное) или над их сентиментальностью. На самом деле трудно представить себе более спокойных, добрых, честных, отзывчивых людей. Проблема в том, что на циничного мизантропа вроде меня folketig действует так же, как криптонит на Супермена или вода на Злую Ведьму Запада[37]. Я слабею, теряюсь и перестаю соображать. Длительное воздействие folketig выбивает меня из колеи, глушит и душит. Вероятно, это означает, что я испорченный человек.

Самое яркое и непонятное для иностранца проявление folketig, оно же его главная краса и гордость, – датский государственный флаг, Dannebrog. Датчане убеждены, что их флаг самый красивый в мире, и готовы водружать его по любым поводам – это могут быть дни рождения, похороны, годовщины или другие события. Флаг используют для украшения подарочной бумаги, поздравительных открыток, тортов и буфетных стоек. Ричард Дженкинс делает глубокий вывод о том, что гордо реющий во вторник Dannebrog часто свидетельствует о серебряной свадьбе: «С учетом високосных лет двадцать пятая годовщина любой субботней свадьбы будет приходиться на вторник». Он утверждает, что датчане тратят на флаги около 60 миллионов датских крон (6 миллионов фунтов стерлингов) ежегодно.

Использование флага подразумевает соблюдение целого ряда правил и ритуалов. Он ни в коем случае не должен касаться земли, его обязательно нужно спустить до наступления темноты, и так далее. При виде трепещущего на ветру Dannebrog или ребенка, раскрасившего лицо в цвета государственного флага, сердце датчанина замирает, а на глаза наворачиваются неподдельные слезы. Я помню изумление моей мамы при виде торта, поданного женой по случаю первого дня рождения нашего сына, – он был украшен целым хороводом датских флагов. Я сам смутился, услышав от тестя с тещей, что в честь моего дня рождения они подняли флаг на лужайке перед своим домом. (В Дании флагшток есть практически перед каждым домом. И даже перед детскими игровыми домиками.)

С точки зрения британца, такое обожание своего флага вызывает настороженность – как если бы вы узнали, что ваши друзья голосуют за UKIP[38]. Государственный флаг на упаковках товаров (от картошки до жидкости для мытья посуды) или на автобусах по случаю дня рождения какого-то второстепенного члена королевской семьи может ассоциироваться с фильмами Лени Рифеншталь[39]. Но на самом деле в любви датчан к своему флагу нет ничего особенно зловещего. Хотя за последние годы ксенофобский национализм Партии Датского Народа слегка запятнал Dannebrog, датчане не приравнивают свое размахивание флагами к шовинизму. Для них это просто hyggelig.

«Другие нации тоже любят свои флаги. Посмотрите, что происходит на Олимпийских играх!» – недавно возражал мне один датчанин.

«Да, но француз не водружает триколор в честь дня рождения своей кошки», – ответил я.

Ричард Дженкинс писал о необычной привязанности датчан к своему флагу в книге «Быть датчанином: парадоксы национальной идентичности в повседневной жизни». Он не считает это негативным явлением.

«Начнем с того, что не всякий национализм – зло, – сказал он, когда я позвонил ему домой в Шеффилд. – Датчане пользуются своим флагом в самых разных целях. С точки зрения использования это самый сложный флаг в мире. Но за последние полтораста лет он стал ассоциироваться с радостью, весельем и праздником».

Dannebrog заинтересовал Ричарда, когда он впервые прилетел в Данию и увидел толпы датчан, встречающих своих друзей и родственников с флажками в руках.

«Я не понял, что происходит. Может быть, с нами летел кто-то из членов королевской семьи, а я не заметил?» – рассказывал он. По мнению Дженкинса, датчане так любят размахивать флагами, потому что, будучи маленькой страной между Швецией и Германией, испытывают потребность в национальном самовыражении. «Постепенно Dannebrog все больше становился декоративным элементом и инструментом рекламы», – пишет Дженкинс. При этом датчане удивительно спокойно реагировали на массовое сожжение своих флагов в Дамаске во время скандала с карикатурами на пророка Мухаммеда в 2005 году. Возможно, потому что жгли ненастоящие Dannebrog и делали это не датчане.

Дженкинс вспоминает, как он был озадачен, увидев в супермаркете витрину с бананами, украшенную государственными флагами: «Я подумал, в Дании же не растут бананы!»

13 Обвисшая грудь

Осмотрев Еллингские камни, я продолжил исследовать Гнилой Банан. Я пересекал Ютландию в западном направлении мимо плантаций рождественских елок, полей пурпурных люпинов, пасущихся коров (свиней продолжали прятать в закрытых хлевах) и гигантских ветроустановок. Я проезжал через городки с непременными сетевым магазином, кебабной, десятком банков и парой благотворительных лавочек (которых в Ютландии хоть пруд пруди).

Обязательно попадались булочная с неизменными ржаным хлебом и булочками из слоеного теста, которые в англоговорящих странах называют «датскими». А здесь они – weinerbrod, то есть венские, по названию города, где их придумали. Кроме того, в каждом без исключений городке имелось собственное произведение искусства. Почему-то чаще всего это была либо скульптура толстой женщины, либо композиция из нескольких толстых фигурок, облепивших большой камень.

Образцы подобного творчества разбросаны по всей Дании, а в Копенгагене есть целые галереи подобного folketig/hyggelig «искусства». Самый яркий пример этой «комедии толстяков» встретился мне в Рингкебинге. На берегу бухты этого рыбацкого поселка стоит статуя, изображающая обнаженную толстую европейскую женщину с обвисшей грудью. Женщина восседает на плечах изнуренного африканца с карикатурно выпяченными губами, облаченного в набедренную повязку. В руках у женщины весы Фемиды. На случай, если идея произведения остается непонятной, рядом небольшая табличка, сообщающая его название – «Выживают жирнейшие» и то, что оно «демонстрировалось на съездах международных общественно-политических организаций (ОПО)». ОПО-арт! По иронии судьбы монумент со столь красноречивым названием установлен в двух шагах от прибрежных ресторанчиков, в меню которых преобладают продукты, жаренные во фритюре.

Я продолжал свой путь мимо лесов, полей и ветряков, по бесконечным прямым дорогам. Неподалеку от городка Бранде, уже устав от однообразия Ютландии, я увидел слева от шоссе громадный индуистский храм с разноцветной ступенчатой башней, украшенной изображениями божеств. Я притормозил, вышел из машины и простоял несколько минут, в изумлении рассматривая эту необычайную картину.

Оказалось, что это храм Шри Абирами Амман, главный духовный центр для нескольких тысяч тамильских беженцев, перебравшихся в Данию из Шри-Ланки в 1970-х годах. Я зашел внутрь. Сильнейшие запахи сандала и жасмина в вестибюле как будто перенесли меня в Индию. Навстречу мне вышла улыбающаяся молодая женщина в теплом зимнем пальто поверх зелено-желтого сари.

Она объяснила, что главная жрица храма Шри Абирами Упасаки, или Амма, проводит ежедневные обряды в час дня и в семь вечера. Поскольку было уже почти семь, она предложила мне остаться и посмотреть.

Вскоре из небольшого домика под соломенной крышей появилась маленькая женщина, с головы до пят облаченная в широкие оранжевые одежды. Это была Амма. Взглянув на меня, она проследовала внутрь. За ней шел мужчина средних лет, приветствовавший меня улыбкой и поклоном.

«Вы ели сегодня мясо?» – спросил он.

«Да, – ответил я, – это был классный стейк-тартар из вырезки…» Он поднял руку: «Тогда вам нельзя входить в храм».

Выступление предназначалось только для вегетарианцев. Сквозь стеклянные двери я наблюдал, как Амма ходит по храму в облаке благовоний, звонит в колокольчик, молится и благословляет. Молодая женщина снимала происходящее для видеотрансляции в режиме онлайн.

Похоже, Амма умела лечить любую болезнь, от бесплодия до рака. Диагностика проводилась при помощи лайма, который она катала по коже пациента. Потом фрукт разрезался пополам, а найденные недуги лечились окроплением святой водой.

«Это действительно помогает?» – спросил я у женщины.

«Иногда да. Она творила настоящие чудеса. Сумасшедшие, которые были совершенно не в себе, уезжали отсюда нормальными людьми, сейчас у них семьи и дети».

Еще замечательнее, что ежегодно во время полуночной церемонии 31 декабря изо рта Аммы льется кровь, лицо темнеет до черноты, а на ладонях проступают знаки. После сегодняшней не столь богатой событиями церемонии мы немного пообщались с Аммой. Эта скромная женщина говорит по-датски с сильным акцентом и едва ли не шепотом.

Она рассказала, что приехала в Данию из Джафны девятилетним ребенком в 1974 году. Я поинтересовался ее первыми впечатлениями.

«Мне очень понравилось. Здесь так спокойно, люди были так добры», – ответила она.

Амма объяснила, что Бог снабжает ее энергией, которую она передает через свои руки. А еще она наставляет паломников, среди которых много датчан. Я спросил, что она думает о причинах их счастья.

«Да, они счастливые. Им не приходится много работать. Меньше стресса. Чудесно!» – Этими словами она сделала легкий поклон и удалилась в свой домик под соломенной крышей.

Из храма я поехал на западное побережье Ютландии. Его просторные песчаные пляжи, бурные прибои и россыпи летних домиков манят датчан и немцев, десятками тысяч приезжающих сюда каждым летом. В таких местах, как Блаванд и Сондервиг, отдыхающих ждет старомодная атмосфера морского курорта с магазинчиками, торгующими надувными лодками и рыболовными сетями, мягким мороженым и т. п. Я почувствовал легкий укол ностальгии по британским курортам моего детства.

Я ехал по береговому шоссе на север, пока оно резко (и без предупреждения от навигатора) не прекратилось у Ниссум-фьорда. Я вышел из машины размять ноги, и в мои ноздри ударило сильнейшее зловоние, исходившее от местного рыбозавода. Я поболтал с мужчиной, который, как и я, ждал небольшого открытого автопарома. Я сказал, что путешествую по udkantsdanmark[40]. Он рассмеялся и показал рукой вокруг: «Вот это самая что ни есть udkants!»

К моему удивлению, в очереди на паром оказались и немецкие туристы – семейная пара в минивэне. Мужчина сказал, что они путешествуют по местам, где разворачивались события фильмов про банду Ольсена. Банда Ольсена – иконы датского folketig, троица невезучих мелких преступников, про которую в 1970–1980-х годах было снято несколько популярных кинокомедий. Позже они стали основой для шведских и норвежских ремейков и превратились в панскандинавское культурное явление. Ремейки я не видел, а оригинальные датские фильмы обладают определенным обаянием эпохи 1970-х. Порой авторы выходили за рамки жанра с критическими комментариями в адрес большого бизнеса и высшего общества. Это принесло фильмам большую популярность в Восточной Германии, откуда, как я полагаю, и была эта пара паломников.

Я переночевал в Тистеде – красивом ухоженном городке на берегу Лим-фьорда, а затем снова потащился на запад, в Хордум – самый унылый город Дании по версии общенациональной газеты Jyllands-Posten. Хордум, где закрылись вокзал, молокозавод, школа и все шестьдесят магазинов, стал своего рода символом датской периферии.

Место оказалось действительно мрачноватым – безрадостная улица одноэтажных домиков, крытых рифленым железом. Судьба таких городков легла в основу тревожного прогноза о том, что к 2050 году сельские жители будут составлять не более 10 процентов всего населения страны. Сегодня их примерно 25 процентов, но они постепенно перемещаются в большие города. На Копенгаген приходится три четверти всех новых рабочих мест, создающихся в Дании, и примерно половина ВВП страны. Еще пара десятилетий – и такие места, как Хордум, превратятся в города-призраки.

Возвращаясь на юг, я сделал крюк и заехал в Биллунн, чтобы посетить последнюю из трех главных культурных достопримечательностей Ютландии. После Еллингских камней и индуистского храма пришел черед главного светского культового объекта Дании – Леголенда.

После пяти вечера вход в Леголенд бесплатный (эта информация компенсирует ваши расходы на покупку этой книги)! Ну да, плохо, что аттракционы уже закрыты, но мне хватило и раскинувшихся под ногами LEGO-городов с их пустынными улицами, по которым зловеще медленно катятся маленькие машинки. Глядя сверху на LEGO-Копенгаген, я с трудом подавил в себе желание побесноваться в духе Годзиллы.

Создатели Леголенда решили увековечить в пластиковых блоках самые разные темы – от голливудского Китайского театра до шведского Гета-канала. Меня особенно порадовали тонкие шуточки в адрес соседей-скандинавов – фигура бородатого шведа, в ярости воздевшего руки перед своим сломавшимся Volvo, и роскошные Ferrari норвежских нуворишей на улицах города нефтяников Бергена.

Если собираясь в Леголенд, вы рассчитываете увидеть некоммерческий, чисто лютеранский вариант парка развлечений, то будете разочарованы. Сразу при входе вас встретит огромный офис банка. На каждом шагу вас будут убеждать расстаться с деньгами, используя для этого все, что угодно – второсортные хот-доги, ядовитого цвета сахарную вату, пропитанные жиром бургеры и, разумеется, конструкторы LEGO. Здесь находится самый большой в мире магазин LEGO. Почетное место в нем отведено новой «девчачьей» линейке продукции под названием «Подружки». Судя по картинкам на коробках, эта серия вряд ли служит примером скандинавского гендерного равноправия – фигурки в основном заняты возлежанием в джакузи, изготовлением пирожных и походами к парикмахеру.

Я искал здесь главный символ LEGO. Честно говоря, истинной целью моей ютландской одиссеи был конструктор «Звезда Смерти». Я надеялся, что здесь, в самом сердце корпорации LEGO, он будет стоить хоть ненамного дешевле, чем в главном фирменном магазине на копенгагенской Строгет. Преданному поклоннику, совершившему паломничество сквозь ютландскую глухомань, наверняка сделают скидку.

И вот я нашел его, это вместилище драгоценных воспоминаний и детских мечтаний. Крышку коробки украшало изображение державы зла. Затаив дыхание, я осторожно перевернул коробку, и знакомые с детства звуки болтающихся внутри деталек унесли меня на тридцать лет назад. Я прослезился.

А потом я увидел это. Четыреста фунтов? За коробку цветного пластика? Да пошли вы все…

14 Счастливое заблуждение

Нам, датчанам, живется нелегко. Никто в мире не платит столько налогов. Мы больше всех работаем, мы больше всех болеем, у нас больше всех дорогих машин, у нас самые непослушные дети и самые плохие школы.

Расмус Бех, из статьи в газете Politiken, апрель, 2012

Наверное, господину Беху стоило свериться со статистикой рабочего времени датчан, к тому же он забыл упомянуть отвратительный климат. Но в целом ему удалось выделить ключевые составляющие парадокса датского счастья. По формальным признакам датчане должны быть гораздо несчастнее большинства других народов, но если спросить их самих, они будут настаивать, что они счастливее всех.

Как же с этим быть? Действительно ли датчане так счастливы, как они утверждают? Или они морочат нам голову?

Очевидно, следует дать определение понятию счастья. Если считать, что это чувство полной удовлетворенности жизнью – с соломенной шляпой на голове, коктейлями под пляжным зонтиком и возможностью танцевать под луной, – то датчане вряд ли смогут здесь отличиться. Не думаю, чтобы они вообще стали претендовать на что-то подобное.

Годами я спрашиваю многих датчан, действительно ли они считают себя чемпионами мира по счастью, но пока не встретил ни одного, кто серьезно бы в это верил. Они ценят социальные гарантии своего государства и то, как устроена жизнь в стране в целом. Им нравится иметь много свободного времени, они гордятся международным успехом своих телесериалов. Но к вопросу своего всеми восхваляемого счастья они подходят как жертвы розыгрыша – в ожидании ответа, кто их подставил.

Однако на любую критику в адрес их страны (школ, больниц, климата, налогов, политиков, музыкальных вкусов, однообразного ландшафта и т. д.) они тут же отвечают: «Если это так, то почему же нас считают самой счастливой нацией на свете?»

Я уже говорил о своем подозрении: этот феномен стал для датчан самосбывающимся пророчеством. Понимая, что надо поддерживать свою репутацию в международных опросах, они притворяются более счастливыми, чем на самом деле. У Анны Кнудсен есть другая теория. «В Дании быть несчастным неприлично, – сказала она мне. – Если ты спрашиваешь, как у меня дела, а я начинаю рассказывать, что все плохо, тебе захочется мне помочь – то есть взвалить на себя дополнительные заботы. И это одна из главных причин, заставляющих нас говорить “все в порядке” или даже “супер”».

Еще одно убедительное объяснение выдвинул мой датский приятель: «Мы всегда выходим в топ опросов о счастье, потому что в начале года нас спрашивают о наших ожиданиях, а в конце года – насколько эти ожидания оправдались. Обычно планка наших ожиданий находится ниже плинтуса, так что они более чем оправдываются».

Может быть, секрет удовлетворенности датчан своей жизнью как раз в этом? В не слишком больших ожиданиях? Действительно, датчане обычно бывают скромнее в своих планах на будущее, чем все остальные. В Дании счастье никогда не было «неотчуждаемым и неотъемлемым правом», и когда оно появляется, датчане ценят его очень и очень высоко. Драматическая история утрат научила их быть благодарными за любые крупицы счастья на своем пути. Возможно, датское счастье на самом деле вовсе не счастье, а нечто намного более ценное и долговечное: довольство судьбой, скромные реалистичные надежды и обузданные ожидания.

Что делает датчан счастливыми, по их собственным словам? Вот результаты недавнего опроса, проводившегося одной из датских газет: 74 процента респондентов называли главным источником счастья совместное времяпровождение с друзьями; на втором месте с 70 процентами оказалась семья; на третьем – заграничные путешествия, что, в общем, не слишком удивительно; затем шел спорт, опередивший еду и телевизор (как бы не так!). Другой опрос показал, что 54 процента датчан не боятся смерти – может, дело именно в этом?

Несколько лет назад профессор эпидемиологии Университета Южной Дании Кааре Кристенсен опубликовал несколько ироничную статью под названием «Почему датчане самодовольны: сравнительное исследование удовлетворенности жизнью в странах Европейского союза». Там он писал, в частности, что датчане могли заполнять анкеты о счастье в нетрезвом виде, поскольку продолжали отмечать сенсационную победу своей сборной в чемпионате Европы по футболу 1992 года. Тогда они не только победили в финале Германию, но и сделали это в Швеции – все фантазии о победных реваншах как будто слились воедино. Но Кристенсен и его коллеги также пришли к выводу, что разгадка заключается в низкой планке ожиданий. Кристенсен пишет: «Если ожидания нереалистично высоки, они становятся причиной разочарования и низкой удовлетворенности жизнью. Год за годом датчан приятно удивляет то, что в датском королевстве не становится еще более неладно».

Кстати, Кристенсен отнюдь не первый, кто обвиняет датчан в самодовольстве. В описании своего путешествия по североевропейскому региону в конце XVIII века одна из родоначальниц движения за права женщин Мэри Уолстонкрафт писала:

«Если счастье состоит лишь в самомнении, то они счастливейшие люди на свете, ибо я не видела других, столь же довольных своим положением… Дельцы – домашние тираны, безразличные ко всему, кроме своего дела, они настолько невежественны в отношении других стран, что категорически настаивают, будто Дания – лучшая страна на свете».

Существует тонкая грань между спокойствием и самодовольством. Датчане спокойно относятся к жизни, что я, признаюсь, иногда принимал за глубочайшее самодовольство. Но у них есть много такого, чему всем нам следовало бы поучиться, чтобы не воспринимать свою жизнь чересчур серьезно. Они удивительно умиротворенный народ. Датский язык богат выражениями, призывающими не волноваться: они говорят Slap af («Расслабься»), Rolig nu («Спокойно»), Det er lige meget («Ерунда все это»), Glem det («Плевать»), Hold nu op («Да брось ты»), Pyt med det (ну, как бы все вышесказанное, вместе взятое). Не самый плохой подход к жизни.

Конечно, вполне возможно, что все эти исследования счастья вообще не стоит принимать всерьез. Как мы уже знаем, титулованный эпидемиолог профессор Ричард Уилкинсон смеется над идеей измерить и сравнить уровни счастья в разных странах. Он считает, что статистика здравоохранения дает куда более точную картину общественного благополучия. Но как быть с датчанами? Датское счастье не согласуется с отношением к жизни типа: «Ну, хотя бы здоровье у нас есть», поскольку со здоровьем у них очень плохо. Сигареты, алкоголь и сахар сделали из них одну из самых болезненных европейских наций.

А вот другая теория: в разговоре со мной Кристиан Бъорнскоф упоминал, что за многие века ни один датский политический лидер не стал жертвой убийства. Он считает, что политическая стабильность – важнейший элемент народного счастья. Может быть, и так, но он не принимает в расчет болезненные потрясения, через которые прошла Дания в XIX и XX веках. Это и британский обстрел, и утрата драгоценных территорий (Норвегия, Шлезвиг-Гольштейн, Исландия и т. д.), и нацистская оккупация во время Второй мировой войны, и угроза советского вторжения или даже ядерного удара на протяжении почти всей второй половины XX века.

На самом деле здесь хватало серьезных политических перипетий – правительственные отставки, подъем правых сил, кризис с карикатурами на пророка Мухаммеда и т. п. Хотя Дании и не пришлось потерять премьера или министра иностранных дел от рук убийц, как это произошло в Швеции, ее путь за последние два века вовсе не был увеселительной прогулкой. Но датчане все равно ощущают историю своей страны как относительно мирную. Они прекрасно научились затыкать уши, встречая гром истории, и делать безмятежный вид до тех пор, пока этот гром не утихнет.

Уникальными или как минимум лучшими их делают доверие и социальная сплоченность. Лично я продолжаю придерживаться своей гипотезы о том, что эта тесная взаимосвязь построена на реакции выживания, вызванной территориальной экзекуцией девятнадцатого века. Перед лицом общей беды датчане сплотились и научились извлекать максимум возможного из того, что у них остается, включая друг друга.

Теория «Что потеряно снаружи, будет найдено внутри» помогает понять многие особенности датчан – от удовольствия, которое черпается в мелких радостях жизни (поиграть в гандбол, попить дрянного пивка, съесть сладкую печенюшку фабричного производства), до неприятия конфликтов и претенциозности.

Датчане исключительно незлопамятны, что, как я думаю, связано с их глубинной боязнью конфликта. Они принимали участие в огромном количестве войн и проиграли более чем достаточно. Может быть, это поселило в них инстинктивное неприятие скандалов? Конечно, весьма эффективным средством профилактики напряженности в обществе является hygge (мы уже знаем, что чреватые дискуссией вопросы блокируются там сразу же).

Но датчане незлопамятны и по отношению к публичным фигурам, нарушившим требования закона или социальных норм. Задолго до признания вины Лэнсом Армстронгом, датский велогонщик Бъярне Риис, победивший в «Тур де Франс» 1996 года, сознался в многолетнем употреблении запрещенных препаратов. Тем не менее он остается героем спорта.

Знаменитый своим интересом к эзотерике босс датской одежной компании Hummel Кристиан Стадил написал книгу о корпоративном самосовершенствовании на основе собственной теории о «карме компании». Популярности ему добавило широко разрекламированное спонсорство сборной Тибета по женскому футболу. Но затем он отказался от него ради продаж одежды в Китае. Вдобавок выяснилось, что его транспортная фирма занимается перевозками оружия (правда, легально). Но никто не придал этому особого значения, и Стадил, как ни в чем не бывало, продолжает вещать в датских СМИ про свою эзотерическую корпоративную философию.

Другой пример – бывший премьер-министр Андерс Фог Расмуссен, который втянул датчан в войны в Афганистане и Ираке и разорил местных заемщиков, введя процентную ипотеку. В то время как Тони Блэр и Джордж Буш-мл. стали объектами ненависти в своих странах, Расмуссен остается на плаву в качестве старейшины датской политики и возглавляет НАТО. Его трусливую позицию во время кризиса с карикатурами на пророка Мухаммеда почти не вспоминают. Кажется, датчане сознают, что число их представителей в международной политике крайне ограниченно, и не хотят нападать на главного из них.

А есть еще история с налогом на жир. Правившая в тот период партия Venstre ввела этот акциз на продукты вроде бекона или сливочного масла в 2011 году, совершив эффектную и дорогостоящую политическую ошибку. Замаскированный под заботу о здоровье налог был на самом деле обычным отъемом денег у населения, и датчане приняли его в штыки. Эти самые азартные охотники за дешевизной в мире (датчане тратят на продукты меньше всех в Европе, притом что цены у них выше, чем где-либо) просто отправлялись закупаться в соседние Швецию и Германию. Важнейшая для экономики страны мясомолочная отрасль понесла огромные убытки, и налог потихоньку отменили.

Но когда я спросил об этом провале даму, ответственную за здравоохранение в партии Venstre, она беззаботно прощебетала: «Ах нет, что вы, мы больше не выступаем за это». Головы не полетели, никого ни в чем не обвинили, никто не ушел в отставку, все просто дружно пожали плечами. Можно рассматривать это как пример правильного, даже цивилизованного, подхода к ошибкам или, наоборот, как пример халатности и безответственности. Важно одно – волнение датского общества свелось к минимуму.

Возможно, здесь кроется еще одна из разгадок датского счастья. Настоящая, глубокая и продолжительная радость обычно требует умения отказываться, а этого у датчан в избытке. Разумеется, я не имею в виду отказ от удовольствий – глядя на количество потребляемых в Дании алкоголя, табака, травки и сахара. Речь идет об их умении отказываться от многого ради того, чтобы быть датчанами, в первую очередь в духовном плане. Это дефицит жизненных амбиций и динамичности, уход от подчас столь необходимых конфликтов, утрата свободы выражения и индивидуализма, которым отказывают в праве на существование Законы Янте и hygge.

Датчане отказываются признавать проблемы своего здоровья, дефекты системы государственных услуг, рост организованной преступности, реальность интеграционного процесса и того, что страна подвержена глобализации. Отказ распространяется и на признание нарастающего экономического и географического расслоения в стране, многочисленных экономических болячек – низкой производительности труда, страусиной политики по отношению к долгам, огромного бюджетного дефицита, и так далее.

Я читал многочисленные статьи в датской прессе, смысл которых укладывается во фразу: «Раз в других скандинавских странах дела идут хорошо, то и у нас, наверное, будет не хуже». При этом никто не считает нужным упомянуть о колоссальных нефтяных доходах Норвегии или о превосходстве Швеции в промышленном производстве и в реформах социальной сферы. Датская экономика намного уступает соседним странам, впереди ее ждут серьезные проблемы, но датчане вовсе не спешат заняться своими личными долгами или гигантским бюджетным сектором.

У датчан есть еще несколько белых пятен. Возьмем, например, их знаменитую заботу об окружающей среде. Они очень гордятся своими усилиями сделать мир чище, всеми этими возобновляемыми, экоэффективными, органическими и прочими утилизируемыми штуками. У них есть ветроэнергетические установки, биотопливо, велосипеды, органическая репа, общественное порицание каждому, кто хоть краем глаза посмотрит в сторону автомобиля, и так далее, и тому подобное. А уж сколько они распространяются на эти темы!

Но, по данным Всемирного фонда природы из отчета «Живая Планета» за 2012 год, по степени техногенной нагрузки на окружающую среду в пересчете на душу населения Дания заняла четвертое место в мире, уступив только трем государствам Персидского залива и опередив США. Кроме того, она крупнейший в ЕС экспортер нефти (Британия добывает больше, но в основном потребляет сама, а Норвегия не член ЕС). Большая часть ее электроэнергии вырабатывается на экологически вредных угольных электростанциях, а самая большая датская фирма Maersk – крупнейшая судоходная компания мира. Согласно докладу ООН 2008 года, выбросы углекислого газа от судоходства в два раза превышают выброс от авиации.

Я не хочу сказать, что датчанам следует очнуться и признать, что они загрязняют окружающую среду сильнее многих других. Но может быть, стоит разобраться в собственном хозяйстве, прежде чем призывать лидеров мирового сообщества к борьбе с глобальным потеплением?

Датчане ужасаются при одном упоминании смертной казни, которая была отменена в их стране в 1933 году. Но угадайте, кто поставляет в США основной объем пентобарбитала – препарата, используемого для смертельных инъекций?

Датчане отказываются признавать и такие очевидные вещи, как, например, роль Германии. Учитывая протяженность общей сухопутной границы между странами, их размеры и значение Германии для датских экспортеров, кажется невероятным, насколько мало внимания уделяют здесь германской политике и культуре. Можно подумать, что немцев вообще не существует, или же датчане так считают. Ричард Дженкинс вспоминает, что во время исследований в Ютландии он не услышал ни одного датского анекдота про немцев: «Или следует признать, что их слишком любят, чтобы сочинять про них анекдоты, или, напротив, история отношений Дании с Германией не дает поводов для веселья».

Отрицание – всегда интересная штука. Явление, которому отказывают в признании, часто выступает в роли красного сигнала тревоги и указывает на наличие серьезных проблем. Америка отказывается признавать глобальное потепление, потому что несет главную ответственность за парниковый эффект. Британцы отказываются признавать потерю имперских владений, поскольку гордость не позволяет им согласиться с их ненужностью. Китайцы отказываются признавать права человека, поскольку это отрицание – основа их экономического успеха. Что же касается французов, то проще составить список того, что они не отказываются признавать.

После долгого обсуждения преимуществ экономического равенства я спросил профессора Ричарда Уилкинсона, не считает ли он, что у стран с низким коэффициентом Джини могут быть и отрицательные черты. Не выглядят ли самые равноправные общества несколько скучноватыми и унылыми? Списки лучших городов для жизни состоят из мест с чистыми улицами, велосипедными дорожками и гастрольной версией «Призрака оперы» вроде Берна или Торонто. Города, где все бурлит и вдохновляет, вроде Нью-Йорка и Барселоны туда не попадают. (Кстати, я несу за это немалую часть ответственности. Каждый год я участвую в подготовке опроса «Качество городской жизни», который проводит журнал Monocle. В последнем опросе Копенгаген был назван лучшим местом для жизни в мире.) Задав этот вопрос, я спохватился, что на фоне социальных бедствий, которые исследованы в «Ватерпасе» – преступности, подростковых беременностей, ожирения, рака, самоубийств и т. п., – дефицит качественной уличной еды или интересных граффити вряд ли можно считать серьезной проблемой.

«Так говорят, – ответил профессор. – Но за неравенство приходится платить слишком дорогой ценой – это и стрессы, и депрессии, и проблемы с наркотиками и алкоголем, и склонность к нарциссизму».

Однако со мной согласны многие датчане, которые считают свою родину до отупения скучной. Недавно обозреватель общенациональной газеты Berlingske Анна София Хермансен поделилась с читателями своими ощущениями от удушающего датского однообразия: «В Дании так скучно. Мы одинаково одеты, ходим в одни и те же магазины, смотрим одни и те же телепередачи и не можем понять, за кого голосовать на выборах, поскольку все партии одинаковы. Мы до слез похожи друг на друга… В этой стране стал явью фильм ужасов 1970-х “Вторжение похитителей тел”».

Другой известный комментатор, Нилс Лиллелунд из газеты Jyllands-Posten, указывает на более серьезные побочные эффекты датской ментальности, впитавшей в себя Законы Янте: «В Дании не растят находчивых, трудолюбивых, инициативных, успешных или выдающихся. Мы воспроизводим безнадежность, беспомощность и безликую посредственность». Это перекликается с наблюдениями Мэри Уолстонкрафт. Она писала, что датская «любовь к деньгам делает людей не предприимчивыми, как в Америке, а расчетливыми и осторожными. Я не могу назвать другой столичный город, где активная деятельность была бы столь же малозаметной». Как писал журнал The Economist в своем специальном номере, посвященном Северной Европе, Скандинавия – отличное место, но… только для середнячков. Если человек умеренно талантлив, умеренно амбициозен и не мечтает о многом, то все у него будет нормально. Но того, кто незауряден, мечтает о великом, строит большие планы или просто выделяется на фоне остальных, раздавят, если он не успеет эмигрировать.

Этот критический настрой разделяет даже преисполненный энтузиазма Уве Кай Педерсен из Копенгагенской Школы Бизнеса: «Я люблю Данию, но работать мне нравится за рубежом. Уплата налогов для меня – дело чести, потому что я знаю, что если мне что-то понадобится, я это получу… Дания – лучшее место для жизни, но для меня сплоченность и мелкобуржуазная общинность неинтересны. Я хочу работать в самых лучших местах, а с точки зрения образования и высокой науки Дания таковых не предлагает. И какого черта здесь нельзя утром просто зайти в книжный и купить The New York Times за пять долларов? Или выпить чашку кофе за нормальные деньги?»

Подавляющее большинство людей наверняка согласится, что дорогой кофе и необходимость мириться с очередной заезжей труппой мюзикла Mamma Mia – вполне разумная цена за жизнь в справедливом и функциональном обществе. Дания, да и остальная Скандинавия, – не то место, где сердце начинает биться чаще, это не Нижний Ист-Сайд и не Копакабана. Но в отдаленной перспективе наличие солидной пенсии и надежного беспроводного Интернета будет лучшим выбором – по крайней мере пока пластинка крутится, а датское чудо продолжается.

Большинству своих собеседников я задавал один и тот же вопрос: «Каковы ваши опасения относительно будущего Дании?» Одно слово появлялось в ответах чаще других – слово «благодушие». Многие опасались, что датчанам слишком долго и слишком сильно везло и теперь они чересчур довольны жизнью, позволяющей просто сидеть в удобном кресле и смотреть в окно. Датчан должен был бы насторожить тот факт, что в одном из последних рейтингов качества жизни ОЭСР они скатились на седьмое место, уступив среди прочих Норвегии и Швеции.

«В 2000-х все решили, что Дания – лучшая страна на свете, и точка. А подобное благодушие – очень вредная вещь», – говорит Мартин Огеруп.

«У взаимного доверия есть недостаток, – предупреждает профессор Кристиан Бъорнскоф. – Люди становятся излишне оптимистичными. В этом социально ориентированном государстве у нас накопился целый ворох проблем, но народ думает, что все само собой наладится и проблемы исчезнут».

«Я боюсь, что мы и дальше будем лгать сами себе, – говорит Анна Кнудсен, – пытаться убеждать себя, что мы умнее, богаче, счастливее и образованнее, чем люди в соседней стране… пока не окажемся на месте греков. Это маловероятно, но такая возможность присутствует».

«Дания не представляет путей своего дальнейшего развития, долгосрочного устойчивого варианта социального государства, – говорит Торбен Транес. – Все графики, отражающие тренды в датском обществе, остановились либо в росте, либо в падении, за исключением нашего веса».

Похоже, датское общество достигло зрелости, которую некоторые сочтут идеальной, а другие – слишком стабильной. Есть опасение, что следующей фазой может стать стагнация с последующим падением. Что бывает, когда создается почти совершенное общество, в котором больше нечего достигать, не за что бороться или трудиться?

«На таком высоком уровне нет понимания, куда двигаться дальше, – говорит Торбен Транес. – Или нам надо попытаться покорить следующую вершину, или…» – Продолжать он не стал.

Другой вопрос, который я всем задавал, был еще более показательным. Когда я спрашивал своих датских собеседников, в какой другой стране им жилось бы лучше, ответом всегда было глубокомысленное молчание. Да, когда за окном воют ветры, а в дверь стучится налоговый инспектор, можно помечтать о Тоскане или Провансе. Но в конечном итоге никто не смог назвать лучшего места для жизни, чем Дания. И, несмотря на все мое ворчание, как родитель я должен признать, что это прекрасная страна для того, чтобы растить детей.

Альтернативными кандидатами могут быть другие скандинавские страны. Они поразительно похожи: все страны Северной Европы отличают мощные развитые системы социального обеспечения, социальная сплоченность и коллективизм, экономическое равенство и болезненное пристрастие к лакрице.

Это навело меня на мысль: а что, если создать квинтэссенцию нордического характера и построить на ее основе идеальное нордическое общество? Будет ли оно еще успешнее и счастливее, чем датское? Или получится чересчур скандинавская страна?

Оказывается, это уже попытались сделать до меня.

Исландия

15 Хакарль

Возможно, вы скажете, что Исландии вообще не должно быть в этой книге. Сами исландцы наверняка так и подумают. Ведь их государство было основано людьми, которые хотели сбежать из Скандинавии, и пережили ради этого массу неудобств. Тащить их обратно было бы нечестно. Вдобавок Исландия расположена на полпути между Европой и Северной Америкой, и больше торгует с Германией, США и Великобританией, чем с любой из скандинавских стран.

Кстати, исландцев всего 319 000[41]. Я не собираюсь посвящать отдельную главу Гетеборгу или, скажем, Орхусу, в которых живет примерно столько же народу, – так почему же именно Исландия? Почему не Гренландия или Фарерские острова с их не менее самобытным населением? Если задаться целью изучить скандинавскую исключительность, то единственная исключительность исландцев – это исключительный бардак в их экономике. А это не совсем то, что нам нужно.

Однако есть несколько причин, ради которых нам стоит навестить этих специфических людей и увидеть их завораживающие пейзажи. В целом Исландия – более скандинавская страна, чем все страны Скандинавии. В ней селились беглецы (скажем прямо – изгнанники) с запада Норвегии со своими подобранными по пути шотландскими и ирландскими секс-рабынями. До сих пор там говорят на одной из версий древнескандинавского языка, которая гораздо ближе к языкам прошлого, чем любой другой из современных языков Северной Европы. Генетики со всего мира валом валят в Исландию изучать местных жителей из-за их этнической однородности (злопыхатель скажет, что вообще все они – кровные родственники).

Далее: Исландия на протяжении 682 лет находилась под датским правлением и, как мы увидим дальше, поддерживает тесные и несколько запутанные отношения со своими бывшими суверенами из Копенгагена. А еще она – член Северного Совета[42], что в большой степени служит ответом на вопрос о ее принадлежности к числу скандинавских стран.

Исландия достойна нашего внимания еще и потому, что ее недавние финансовые авантюры – убедительный пример опасностей классической модели североевропейского общества: небольшого, однородного и тесно спаянного. Оказывается, страна действительно может быть чересчур скандинавской.

Для начала – краткий экскурс в «новейшую экономическую историю Исландии». В период с 2003 по 2008 год три основных исландских банка – Glitnir, Kaupthing и Landsbanki – заняли 140 миллиардов долларов. Эта цифра равнялась десяти ВВП страны, а резервы ее центрального банка в размере 2,5 миллиарда долларов на этом фоне выглядели просто смешно.

Горстка предпринимателей, подбодряемая тогдашним правительством страны, ринулась осваивать полученные средства. На международном рынке скупалось все подряд, от датских универсальных магазинов до британского футбольного клуба «Уэст Хэм». Значительная часть населения ударилась в нелепые финансовые операции на уровне нигерийских «писем счастья». Кредиты почему-то брались в японских иенах, а ипотеку оформляли, скажем, в швейцарских франках. Только вчера исландцы сидели по пояс в рыбьей чешуе, а уже сегодня они с важным видом выбирают опции для своих новых Porsche Cayenne.

Историй о местных излишествах более чем хватает. Элтон Джон прилетал, чтобы спеть одну песню на дне рождения; частные самолеты вызывали, как такси; люди, не задумываясь, отдавали по 5000 фунтов за бутылку односолодового виски или по 100 000 фунтов за охоту в английском поместье на уик-энд. Глава лондонского офиса банка Kaupthing арендовал под вечеринку Музей естественной истории, его гостей развлекал Том Джонс, и все указывает на то, что к обычному снегу в Рейкьявике подмешивался «снежок» колумбийского происхождения.

С крахом американского инвестиционного банка Lehman Brothers в конце 2008 года суммы исландских долгов, в какой-то момент составлявшие 850 процентов ВВП страны (для сравнения: у США это 350 процентов), стали достоянием гласности. Последовала цепная реакция, в результате которой произошел почти двукратный обвал кроны. На этом этапе исландские банки выдавали своим владельцам кредиты на покупку… акций самих этих банков. Я, конечно, не Пол Кругман[43], но даже мне понятно, что это не очень устойчивая бизнес-модель.

Денег на покрытие банковских долгов у правительства не было. Ему пришлось вывести крону с валютных рынков и занять в общей сложности 4 миллиарда долларов в МВФ и у ряда иностранных государств. Даже крошечные Фарерские острова отстегнули на это дело 33 миллиона долларов, что выглядело особенно унизительным для исландцев. Ставки кредитования взлетели до 18 процентов годовых. Фондовый рынок просел на 77 процентов. Инфляция достигла 20 процентов. Крона упала на 80 процентов. По разным источникам, внешний долг страны составлял от 13 до 63 миллиардов фунтов стерлингов, или от 38 000 до 210 000 фунтов стерлингов на каждого исландца.

За считаные недели взлетел уровень безработицы (прежде работу получали все желающие, кроме умственно отсталых и злостных тунеядцев). Инфляция разгонялась со скоростью Веймарской республики[44]. Стоимость займов в иенах и ипотек в швейцарских франках возросла более чем вдвое и превысила цену купленных на них домов и машин. В новостях показывали сюжеты о бутылках с оливковым маслом по цене, эквивалентной 130 фунтам стерлингов. Неудивительно, что треть исландцев заявила о желании эмигрировать. Как гласил один из заголовков в The Times, Исландия стала «Маленькой неслучившейся экономикой».

Я впервые посетил Исландию вскоре после краха – мне было интересно, как живет страна на грани полного банкротства. «Когда рухнули эти три банка, это было как гром среди ясного неба, – рассказывал мне профессор антропологии Университета Исландии Гисли Палссон. – Но все каким-то образом продолжало функционировать – и социальные службы, и даже банки. В первые недели царила полная неопределенность: не будет ли дефицита продовольствия? Очень опасались массовых беспорядков. Было страшновато. В Рейкьявике значительно выросла преступность. В домах стали устанавливать сигнализацию. Кто-то поджег парламент и побил в нем окна. Людей захлестывал гнев. Это было похоже на всеобщую депрессию – многие просто не видели выхода, теряя свои машины, работу и дома. Я знаю тех, кто находился в ужасном состоянии. Я сам должен пару миллионов, и на меня это сильно давит».

В январе 2009 года произошла так называемая революция столовых приборов: две тысячи демонстрантов собрались у парламента, гремя кухонной посудой и забрасывая его банками skyr (более прозаическое применение этой исландской разновидности йогурта – набить желудок перед традиционной попойкой в пятницу вечером). В этот день исландская полиция применила слезоточивый газ впервые с 1949 года, когда происходили массовые протесты против вступления страны в НАТО. Правая коалиция, находившаяся у власти с 1940-х годов, была изгнана: 26 января премьер-министр Гейр Хорде объявил об отставке правительства. Хорде, обвинявший во всем «глобальную финансовую бурю», в итоге уступил власть коалиции Социал-демократического Альянса под руководством шестидесятивосьмилетней Йоханны Сигурдардоттир – бывшей стюардессы, матери двоих детей и бабушки шестерых внуков. Она стала первой в мире главой правительства – открытой бисексуалкой.

Дальнейшие акции протеста привели к замене главы центрального банка, в прошлом премьера, Давида Оддссона норвежским экономистом Свеном Харальдом Ойгардом. Сигурдардоттир объявила о 30-процентном сокращении государственных расходов, подняла налоги и попыталась продать по дешевке несколько посольских зданий.

Похоже, что кризис был преступлением без преступников. Представший перед уголовным судом Landsdomur по обвинению в халатности Хорде стал первым политическим лидером мирового уровня, призванным к ответу за то, что произошло в 2008 году. За свою роль в разоривших Исландию широкомасштабных финансовых махинациях он мог получить до двух лет тюрьмы, но был признан невиновным.

Президент Оулавюр Рагнар Гримссон остается, как это ни удивительно, на своем посту: в 2012 году он был переизбран на новый срок. Своей неувядаемой популярностью Гримссон, возможно, обязан тому, что налагал вето на все попытки исландского парламента рассчитаться с иностранными кредиторами.

Рейкьявик был похож на дом, где накануне отгремела грандиозная вечеринка. Я же чувствовал себя человеком, который застал хозяев за вытряхиванием пепельниц в мусорные мешки и сбором в кучку бесхозных предметов нижнего белья. Те, с кем я говорил, выглядели усталыми, ошарашенными, раздраженными, а то и вовсе пришибленными.

Когда-то этот город славился своими замечательными видами на фьорд и горы на горизонте, но сейчас их закрыли офисные и жилые высотки, выросшие вдоль побережья. Новенькие, красивые и необитаемые здания напоминали стопку футляров от драгоценностей, только что унесенных грабителями. Краны на стройплощадках Рейкьявика были неподвижны, за исключением тех, что возводили экстравагантный концертный зал Harpa, – его начали строить на пике исландского экономического самолюбования. Меня заверили, что оставить его недостроенным стоило бы намного дороже.

Зато милая дама в туристическом бюро рассказала мне, что благодаря рухнувшей кроне возросло количество приезжих, тогда как практически во всем мире туризм резко упал. Исландия всегда считалась одной из самых дорогих стран (журнал The Economist называл ее самым дорогим туристическим направлением), но при курсе 200 крон за фунт она стала если не совсем дешевой (исландцам по-прежнему приходится импортировать все, кроме электричества и рыбы), то как минимум сопоставимой с Лондоном. «Рейк», как называют знаменитый загул по барам по пятницам и субботам, стал намного дешевле – пинта пива стоила примерно 600 крон. Видимо, поэтому подавляющее большинство посетителей баров и ресторанов в центре Рейкьявика составляли иностранцы.

Были и другие признаки, что недавно что-то пошло не так. Прогуливаясь по Лаугавегюр, главной торговой улице города, я увидел в витрине футболку с надписью «Brown is the Colour of Poo» («Коричневый – цвет какашки») с фотографией тогдашнего британского премьера Гордона Брауна (Gordon Brown). Он стал объектом ненависти местных жителей, после того как предложил объявить Исландию террористическим государством и заморозить ее иностранные активы. («Шлюхи вы процентные, и больше никто!» – проворчал в мой адрес один исландец.)

В свой первый день я пообедал, сидя между чилийской парой и французом, в ресторанчике Saegrefinn («Хозяин морей») – небольшой рыбацкой хижине, приткнувшейся меж портовых складов. Мы сгрудились вокруг общих столов, поставленных на голубые бочки из-под рыбы, уткнувшись в миски с горячим Humarsupa (суп из лангустинов – один из шедевров исландской кулинарии). Другим знаменитым исландским деликатесом является hakarl (хакарль).

Я не прочь еще раз отведать humarsupa, но буду сражаться до последнего, чтобы в мой организм снова не попал хакарль. Известно, что мясо акул, выловленных в этих краях, в свежем виде ядовито. Но вместо того чтобы отказаться от употребления акул в пищу, эти ребята придумали закапывать их в землю на срок от полутора до четырех лет, пока они не догниют до съедобного (в очень и очень сомнительном смысле этого слова) состояния. Это и есть хакарль.

Я впервые ел его в баре в центре Рейкьявика. Привыкшая к просьбе туристов «просто попробовать» официантка принесла мне два маленьких, размером с сахарный кубик, кусочка сероватого, неаппетитного на вид мяса в запечатанной баночке. «Не бойтесь, он не такой невкусный, как кажется по запаху, – улыбнулась она. – К запаху надо просто привыкнуть, это самое трудное».

Она лгала. Действительно, когда она открывала баночку, раздавшийся оттуда запах был просто омерзителен – благоухание лестницы многоярусной парковки жарким летним днем с яркими нотками мочи и рвотных масс. Но это было не самое ужасное. Много, много хуже оказался нестерпимый вкус рыбной блевотины. Я решил, что название «хакарль» – звукоподражание. Такой звук должен издавать человек, который это ест.

На этом фоне продегустированные мной в Рейкьявике суси из кита, кайра и копченый буревестник показались довольно вкусными. Но хакарль заставил меня задуматься об исландцах. Что же это за люди, если, окруженные со всех сторон величайшими запасами свежей рыбы и льдом, на котором ее можно хранить, они вместо этого едят протухшую ядовитую акулу? Похоже, что это демонстративное проявление их выдающейся упертости.

Я стал изучать историю страны. Чтение оказалось довольно коротким, но мрачным.

Древняя Исландия была территорией беззакония, населенной беглыми норвежскими изгоями и их шотландскими и ирландскими сожительницами. Человеческие жертвоприношения ради задабривания ужасных сил, бушевавших под тощими землями острова, случались не так редко. У них не было ни короля, ни армии, ни исполнительной власти – лишь горстка обычаев, в основном касавшихся актуальной проблемы кровосмешения. В XIII веке уставшие от невозможности себя контролировать исландцы попросили вмешаться норвежцев. Тамошнему королю Олафу кое-как удалось обратить их в христианскую веру, хотя в лучшем случае они лишь вяло участвовали в ритуалах.

Эпидемии, пираты, извержения вулканов и беспощадность местного климата удерживали население Исландии на уровне нескольких десятков тысяч человек большую часть второй половины прошлого тысячелетия. Можно представить себе, как могла бы выглядеть музейная диорама этих веков: тут оспа, там бубонная чума, вот тут голодомор. Здесь все засыпало вулканическим пеплом, а там земля усеяна трупами скота. Время от времени рубят головы каким-нибудь епископам или в бухту заплывает айсберг, на котором сидит такой же невезучий белый медведь (такое иногда случается и в наши дни).

Самым страшным катаклизмом было извержение вулканической трещины Лаки, которое в 1783 году привело к похолоданию на большей части территории Северной Европы. Последовавший за этим голод погубил примерно четверть жителей Исландии. Дания, к тому времени захватившая Норвегию и Исландию, серьезно рассматривала возможность эвакуации в Ютландию всех выживших. В этом случае остров остался бы в распоряжении живущих на нем 10 миллионов буревестников. К началу 1700-х годов в Исландии жили 50 358 человек. Столетие спустя их было 47 240. Население почти всех остальных европейских стран в этот период росло очень быстро.

В XIX веке исландцы наконец стали предпринимать робкие попытки создать освободительное движение. Как мы уже знаем, независимость они получили благодаря самому невероятному из освободителей – Адольфу Гитлеру. Как писала в то время The Times: «Никого из 120 000 жителей Исландии не огорчило известие о пленении Адольфом Гитлером Его Величества Кристиана X, Короля Датского и Исландского».

Вскоре датчан сменили другие державные полуоккупанты. Американские военные держали здесь базу до 2006 года. Исландия была беднейшей страной Европы, но все изменили деньги плана Маршалла и крупные инфраструктурные проекты. Страна начала расцветать и приобретать уверенность в себе.

В последние годы Исландия жила с гордо поднятой головой: в ооновском рейтинге «Индекс Человеческого Развития» она была на первом месте, занимая четвертую позицию по показателю производительности труда на душу населения среди европейских стран. Она стала одним из лидеров «Рейтинга Экономической Свободы»; по показателю валового национального дохода на душу населения давно уже обошла Великобританию, а в какой-то момент считалась пятой по богатству среди стран – членов ОЭСР. В Исландии была самая высокая рождаемость в Европе, и она давно стала образцом гендерного равноправия. Эта страна первой в мире в 1980 году выбрала президентом женщину, да еще и мать-одиночку, Вигдис Финнбогадоуттир. Исландские мужчины живут дольше всех в мире – средняя продолжительность их жизни составляет 78,9 лет, а исландские женщины еще долговечнее – со средним возрастом 82,8 лет. В пересчете на душу населения исландцы покупают больше книг, чем кто-либо еще в мире.

Но с kreppa (крахом) все эти замечательные достижения отошли на второй план, а сама Исландия превратилась в страну одной проблемы.

На тему того, что конкретно происходило с исландской финансовой системой в 2008–2009 годах, написано множество книг и статей, и я не хочу углубляться в детали. Но мне было интересно докопаться до главной причины, понять, почему именно все здесь пошло вкривь и вкось. Ведь успехи скандинавских стран приписывают действию трех основных факторов: их однородности, эгалитаризму и социальной сплоченности. Всего этого у исландцев было в избытке, причем в некоторых аспектах они даже превосходили своих нордических родственников.

Но что-то где-то не сработало. Утратила ли Исландия свою скандинавскую магию? Вскружили ли ей голову песни заморских сирен? Или она действительно не скандинавская страна?

16 Банкиры

Мы считаем их более или менее скандинавами – добрыми людьми, которые хотят, чтобы всего у всех было поровну. Но они не такие. В них есть некая дикость, как во взгляде лошади, которая только прикидывается объезженной.

Майкл Льюис из статьи в журнале Vanity Fair, апрель 2009 г.

В 2009 году американский экономический обозреватель Майкл Льюис написал для журнала Vanity Fair ставшую знаменитой (в первую очередь своей нелицеприятностью) статью. В ней об Исландии было сказано все – от ее кредитного загула до грубости ее мужчин и, что весьма негалантно, невзрачности ее женщин. Льюис приходил к выводу, что Исландия – патриархальное общество агрессивных мужиков, предрасположенных к излишнему риску.

Льюис устанавливал прямую причинно-следственную связь между экономическим кризисом и введением рыболовных квот в начале 1980-х годов. Раньше исландцы рыбачили так же, как и все остальные: выходили на кораблях в море и пытали удачу. В какие-то дни они возвращались на берег с пустыми руками, в другие – с отличным уловом. Но в 1983 году после нескольких лет свирепой непогоды, особенно неудачных для рыболовного промысла, исландское правительство решило ввести систему квотирования.

Исландцы известны как особенно рисковые рыбаки, готовые выходить в море в любых погодных условиях. Предложенная система должна была с этим покончить. Правительство выдавало лицензии на вылов определенной части годовой квоты всем действующим судовладельцам. Лицензируемый на год объем добычи определялся пропорционально размерам каждого рыболовного судна.

Инициатива вызвала противоречивую реакцию. Критики считали, что правительство не имеет права ограничивать таким образом доступ к естественному ресурсу. В то же время предполагалось, что рыбаки станут меньше рисковать, если на вылов квотированного объема у них есть целый год.

Но истинный возбудитель кризиса обнаруживается несколько позднее, в 1991 году. Тогда рыбакам разрешили торговать своими квотами и использовать будущие уловы для обеспечения банковских кредитов. Как выразился один обозреватель: «Страну погубило одно-единственное решение двадцатилетней давности».

Гисли Палссон с начала 1980-х годов изучал исландское рыболовное сообщество и был первым ученым, зафиксировавшим последствия введения системы квотирования. «Я уверен, что связь существует (между крахом 2008 года и системой квотирования), – сказал он мне. – Обладатели первых квот мгновенно разбогатели. В конечном итоге все квоты оказались в руках примерно полутора десятков частных компаний с намеренно запутанными схемами владения. А затем их собственники начали перемещать прибыль из рыболовного промысла в банковский сектор».

Но почему никто не протестовал, когда эти бывшие рыбаки и будущие банкиры только начинали свои махинации? Ведь иностранные экономисты и обозреватели часто предупреждали об этом. «Это действительно трудно объяснить. Критикам затыкали рот, в том числе и здесь, в университете – это здание построено на деньги одного из миллионеров. – Палссон обвел жестом помещение, где мы находились. – Критиков клеймили как людей, неспособных радоваться успехам. Эти бизнесмены демонстративно финансировали науку, строительство общественных зданий, музеев, проведение фестивалей и все, что угодно».

«Это верно, через страну текли огромные деньги, – рассказывал мне журналист Бъярни Брюнъелфссон, издатель независимого журнала The Iceland Review. С ним мы встретились у него в тот же день. – Все рестораны были забиты банкирами. Но настоящего богатства не было, все кутили на заемные деньги. Понимаете, эти организации (банки) стали выше нашего понимания. Не думаю, что исландские банкиры делали что-то радикально отличное от иностранных банков. Но дело в том, что они переняли все эти методы поверхностно, не вникли в них, а потом стали творить что-то совсем уж невообразимое вроде встречного кредитования. Я наблюдал за ними и поражался, как эти парни только занимают и занимают и, похоже, никогда ничего не продают, кроме продаж самим себе. Свой капитал они на карту не ставили».

То, что случилось в Исландии в начале этого века, выглядело совершенно не по-скандинавски. Показательно, что финны, шведы и датчане присоединились к британцам в судебных исках о взыскании долгов по депозитам, которые исчезли на счетах Icesave – филиала лопнувшего банка Landsbanki. Концентрация бизнеса, медиаресурсов и политической власти в руках нескольких идеологов радикального толка, стремительное накопление нереально больших долгов, лимузины «Hummer» и частные самолеты – все это больше попахивало тэтчеровской Великобританией или Штатами, а не Скандинавией.

Как-то вечером я заглянул в один из самых экстравагантных ресторанов Рейкьявика – реликт веселых времен. Тут были и бархатные обои с отливом, и пластиковые кресла от Филиппа Старка (их обычно выбирают люди, желающие продемонстрировать свою мнимую искушенность в дизайне), и блюда вроде сочетания фуа-гра и ананаса или бургера «Новинка» под соусом тандури с камамбером и пармской ветчиной. «Даже шведам не пришло бы в голову соединять бургер с соусом тандури и камамбером», – подумал я, убегая со всех ног.

Из всех нордических характеров самый разительный контраст с исландцами составляют их прямые предки – норвежцы. Эти нянчились со своими нефтяными доходами внимательно и осторожно, как садовод с орхидеями. Исландцы же, будто сороки, хватали все сверкающие иностранные активы, которые попадались им на глаза. Футбольные клубы, отели и универмаги покупались на заемные деньги, полученные с опрометчивостью Антонио из шекспировского «Венецианского купца»[45].

«Выглядело это так, как будто нам обязательно надо делать все лучше и эффектнее всех остальных, – говорил мне один бывший сотрудник банка, а ныне безработный. – Как будто тут у нас в Исландии народились какие-то супермены, которые сейчас покажут Европе и Британии, как дела делаются».

«Все идет от культуры викингов: ведь с детства все слушали истории об их былом величии, – считает британец Терри Ганнелл, уже несколько лет живущий в Исландии. – В сагах, если исландец куда-то приехал, он тут же без всяких заморочек направляется к королю. Приехали в Норвегию, и норвежский король сразу: «Здорово, ребята! Давайте ко мне!» Они и сейчас ощущают себя викингами, которые со всеми на «ты». С детства им говорили «Мы – маленькая страна, но мы ровня кому угодно». Исландия – маленький человек, который считает, что он важная персона. «Вы не можете оккупировать Ирак без нашего согласия», и все в таком духе».

У датчан есть про исландцев поговорка, которая появилась задолго до экономического кризиса, но как никогда уместна в наши дни: «Они ходят в башмаках, которые им велики, и путаются в шнурках».

Специалист по истории Скандинавии из Кембриджского университета, доктор Элизабет Эшман Роу, тоже полагает первопричиной экономических неурядиц исландцев психологические установки, оставшиеся со времен викингов: «Исландцы той эпохи были людьми, требующими уважения своих прав и не желающими, чтоб им указывали, что делать. Их система вознаграждала тех, кто был хитер и отважен. Отзвуки всего этого можно увидеть в причинах финансового кризиса».

Возможно, это врожденное чувство превосходства привело к тому, что вся критика в адрес исландского банковского сектора отметалась буквально с порога. Например, когда в 2006 году национальный банк Дании опубликовал доклад о гибельных рисках исландских банков, исландцы назвали это попыткой психологического давления и проявлением ревности.

Но реальность напоминала о себе все чаще. «Я начала работать в банке в 2007 году, а уже через три месяца в нем не стало денег, – рассказывала местная жительница Инга Йессен в одной из приятных, но пустующих рейкьявикских кофеен. – Мы даже не знали, заплатят ли нам. Начались увольнения. Помню одного коллегу, который каждый день приходил на работу со словами «Все в полной заднице!», и мы кивали: «Ну да», хотя на самом деле не верили, что это серьезно». Ингу, которая занималась управлением большими офисными центрами в Европе, уволили в конце 2008 года.

В начале 2009 года Майкл Льюис описывал Исландию как «полного банкрота». Он утверждает, что слышал в своем гостиничном номере, как взрываются «Рейндж Роверы», подожженные местными жителями, чтобы не выплачивать по ним кредиты. Он сыпал оскорблениями, как из пулемета, называя женщин «бесцветными и грузными», а мужчин неотесанными. «По четвергам, пятницам и субботам… кажется, будто полстраны считает своим профессиональным долгом напиться до беспамятства», – писал он.

Но кого следовало винить в экономическом бардаке? Когда я был в Исландии, пресса писала об акциях протеста группы рассерженных исландцев под названием Skapofsi («Ярость») против тех, кого они считали виновными. Они забрызгали красной краской дом бывшего председателя правления Kaupthing Bank Хрейдара Мар Сигурдссона. Затем та же участь постигла Hummer богатейшего человека Исландии Бьергольфура Тор Бьергольфссона.

Если вам нужно рекламное лицо исландских экономических злоключений, то Бьергольфссон отлично для этого подойдет. Он первый в истории Исландии миллиардер, внук ведущего исландского бизнесмена первой половины ХХ века Тора Дженсена и сын одного из самых колоритных исландских предпринимателей Бьергольфура Гудмундссона – экс-осужденного, экс-футболиста, экс-алкоголика и (по состоянию на июль 2009 года) банкрота. Вместе с сыном Гудмундссон неплохо заработал на поставках алкоголя в Россию и инвестировал нажитое в покупку в числе прочего футбольного клуба West Ham (который затем продал в 2009 году) и контрольного пакета акций Landsbanki. До краха исландцы считали Гудмундссона образцом великодушия: как и его отец, он много жертвовал на социальные и культурные проекты.

Гудмундссоны входили в число примерно пятнадцати семей, получивших коллективное прозвище «Осьминог» за мертвую хватку, которой они держали большую часть исландской экономики. Некоторые из них с позором бежали из страны, а оставшиеся предпочитают держаться в тени.

Но большая часть обвинений пришлась на долю правоцентристской Партии независимости, которая бессменно правила Исландией с 1929 года. Досталось также бывшему премьеру и руководителю центрального банка Давиду Оддссону (сейчас он главный редактор крупнейшей исландской газеты Morgunbladid) и его преемнику на посту премьера Гейру Хорде.

Многие из этих политиков и бизнесменов были близкими друзьями со школьных времен (в основном по элитарной рейкьявикской школе Latin School) и проводили вместе свободное время. Это показательный пример главной ахиллесовой пяты Исландии. В стране, где живет всего 300 с лишним тысяч человек, все знают друг друга лично или через общих знакомых, а правящий класс – просто узкий междусобойчик.

«Эти кредиты (выданные исландскими банками своим акционерам на увеличение портфелей собственных акций) – еще одно омерзительное напоминание о том, насколько здесь все коррумпировано, – цитировала британская газета одного из исландцев вскоре после краха. – Это такая маленькая страна, что бизнесмены, регуляторы, СМИ и политики прекрасно сожительствуют друг с другом».

«Чтобы понять, как человек оказался сотрудником данной фирмы, достаточно посмотреть на его политические связи, – говорит известный исландский поэт и прозаик Синдри Фрейссон. – Если это не политика, то ищите родственников, а если и этого нет, то остается одно объяснение: Анонимные Алкоголики! Это очень компактная страна, поэтому в ней процветают семейственность и блат, ставшие частью общей экономической проблемы. На работу берут друзей по спортивной секции или родственников. Здесь это сплошь и рядом, и мы так к этому привыкли, что не называем коррупцией. Избежать подобного очень нелегко, а если дело доходит до правосудия, то возникают серьезные проблемы».

Похоже, единство общества, которое в других скандинавских странах помогает достигать долговременной стабильности, ответственности, равноправия и процветания, привело Исландию к прямо противоположным результатам.

Еще в 2001 году антикоррупционная организация Евросоюза «Группа государств по борьбе с коррупцией» (GRECO) предупреждала, что в Исландии «тесные связи между государством и бизнес-сообществом способны создавать коррупционные возможности». Хорошим примером тесного переплетения государства, СМИ и бизнеса в Исландии стала история с вето на законопроект о владении средствами массовой информации в 2004 году. Законопроект, направленный против монополизма частных компаний в сфере СМИ (в основном имелась в виду Baugur Group), был отклонен президентом страны Олафуром Рагнаром Гримссоном. Выяснилось, что бывший руководитель предвыборной кампании Гримссона – директор одного из телеканалов, подпадающих под ограничения нового закона, а его дочь работает на Baugur.

Идеалам меритократии и демократическим свободам всегда будет нелегко там, где кадровый резерв не превышает размеров населения города Ковентри (к чести жителей Ковентри – их до сих пор не обвиняли в уводе 4 миллиардов евро у голландцев). Вот почему исландцы – мастера на все руки в силу необходимости. Многие из моих собеседников подрабатывают таксистами или гидами. Раздвигаются рамки социальной иерархии: так, про бывшего премьер-министра говорят, что он поэт, а его министр иностранных дел работал физиотерапевтом.

Если бы исландцы были представителями фауны, то давно бы уже находились в Красной книге Всемирного фонда природы. То, что им удалось построить какую-то государственную инфраструктуру, замечательно само по себе. «Интересно, есть ли у них кардиохирурги, логопеды или преподаватели йоги? – подумал я. – Или хоть один переводчик с болгарского? Есть ли в природе такое явление, как исландский спортсмен-семиборец? (Оказывается, есть. Ее зовут Хелга Маргрет Торстейнсдоттир.) А как, скажите на милость, у них могут существовать местные телевизионные шоу талантов? Наверное, уже вся страна по разочку спела Halleluja для Симона Кауэлссонна?[46]

«Был у нас свой X-factor[47], – сказал мне Брюнъелфссон. – Но после третьего сезона участники у них кончились. У нас есть почти все, но содержать это – большая обуза».

Другое отличие Исландии от остальных скандинавских стран – дефицит по-настоящему свободной прессы. Серьезных независимых общенациональных газет не так много во всем регионе. Но в Исландии практически все издания принадлежат неолибералам или же находятся под их сильным влиянием, что практически исключает возможность высказывать другие точки зрения.

В 2005 году, в разгар экономического бума, в одном из независимых исландских СМИ, бесплатной англоязычной газете Reykjavik Grapevine, была опубликована статья под заголовком «Четыре газеты, двенадцать журналов и никакой прессы». «Как только кто-то из наших авторов приобретал какую-то известность, его немедленно забирали в одно из изданий Baugur или Landsbanki», – жаловался бывший редактор газеты.

«Обществу не шло на пользу то, что эти ребята контролировали СМИ, – сказал Брюнъелфссон. – Любому, кто начинал их критиковать, немедленно затыкали рот. Меня уволили (из глянцевого светского обозрения Se og Hor) за критическое отношение к ним».

В конечном итоге все СМИ, от государственного телевидения и радио до частных телеканалов и газет, оказались под контролем людей, тесно связанных с правящей Партией независимости. Даже Национальный институт экономики разогнали в конце 1990-х годов после публикации докладов, критикующих направление развития государства.

Похоже, Исландия, на свою беду, оказалась слишком маленькой, слишком сплоченной и слишком дружной. Крепкие социальные связи при определенных обстоятельствах способны приводить к кровосмесительной коррупции и подавлению свободы слова. Оказывается, можно быть слишком скандинавской страной.

17 Исландцы vs Датчане

Каким же должно быть место Исландии в семье скандинавских народов?

На протяжении нескольких веков исландский просвещенный класс обучался почти исключительно в Копенгагене. И по сей день датская столица остается для исландцев одним из важнейших культурных центров, возможно даже, самым важным. Ежедневные авиарейсы из Рейкьявика в Копенгаген летают чаще, чем в любом другом направлении, а исландцев в Копенгагене больше, чем где-либо еще за пределами острова. У многих из них есть датские родственники.

В исландском образовании много лет преобладал датский язык. Исландцы постарше рассказывали мне, что большинство их школьных учебников были на датском, хотя им легче давались норвежский или шведский (это успокоило меня по поводу моих собственных проблем с датским языком). Но для молодого поколения исландцев, которое росло по соседству с американской авиабазой и с британскими программами в телевизоре, второй язык – чаще всего английский. «Думаю, датский для них – доисторическое явление вроде динозавра», – сказал Палссон.

Для его коллеги профессора Уннур Дис Скаптадоттир и ее семьи Дания по-прежнему значит очень многое. У нее тоже есть датская родня (в ее случае бабушка). Для Уннур Дания все еще окутана флером превосходства и утонченности. «В моем детстве все культурное или красивое было датским, – рассказывала она. – Женщины отправлялись в Данию учиться готовить (трудно представить себе более жестокий приговор исландской кухне), ее считали вершиной цивилизации. Люди вворачивали датские словечки, чтобы продемонстрировать, какие они культурные. Это было уже во времена молодости моей мамы. Ее послали в Данию, чтобы она научилась правильно вести домашнее хозяйство. Именно там хорошие девочки усваивали, как надо себя вести».

Некоторые исландцы говорили, что на их уважение датчане редко отвечали взаимностью и даже сейчас смотрят на них свысока. Один исландец пытался познакомиться с девушкой в копенгагенском баре, и… «Услышав, откуда я, она мгновенно испарилась. Думаю, они считают, что мы недалеко ушли от гренландских эскимосов». Другая собеседница вспомнила, что во время поездки в Копенгаген ее брат случайно услыхал, как двое датчан называют его между собой «этим дебильным исландцем» – они считали, что он не понимает по-датски.

Обычно исландцы относятся к датскому пренебрежению с юмором: «Люди часто рассказывают анекдоты про то, как датчане пытаются говорить по-исландски, изображая датский акцент, – сказала Скаптадоттир. – Получается очень смешно. Анекдотов про норвежцев, говорящих по-исландски, у нас нет, только про датчан». Она изобразила датчанина, говорящего по-английски, – получилось что-то вроде негодующего кудахтанья. (Если честно, датский акцент делает смешным все, даже сам датский язык.)

Не поймите неправильно: в Исландии нет серьезных антидатских настроений. Как сказал мне один таксист, узнав, где я живу: «Мы любим датчан. Если какой-нибудь исландец скажет, что он ненавидит датчан, – что ж, идиоты есть везде. Наверное, мы больше похожи на норвежцев, но если исландец окажется вместе с датчанином, норвежцем и шведом, то подружится именно с датчанином. У нас одинаковое чувство юмора вроде английского. А норвежцы… Боже, они такие зануды. Я думаю, норвежцы уже много лет стараются подружиться с нами против датчан».

В свете такого противоречивого отношения к Дании интересно выглядит «инвестиционный» бум, который устроили исландские предприниматели в период между 2006 и 2008 годами. Многие из исландских приобретений были сделаны у их бывших колониальных хозяев – датчан. Помимо двух главных копенгагенских универмагов – Illum и Magasin du Nord, исландские бизнесмены прикупили самый почтенный и величественный отель датской столицы Hotel d’Angleterre, а также датские медийные компании и авиакомпанию Sterling (последнюю они через пару лет обанкротили).

Трудно представить себе более глупые инвестиции: в розничной торговле большие универмаги уже давно считают «белыми слонами». Можно предположить, что эти приобретения были своеобразной формой пост-колониального реванша. Примерно в то же время во время футбольного матча сборных Исландии и Дании произошел знаменательный случай. В разгар игры исландские болельщики начали распевать: «А скоро мы придем за Тиволи». Они угрожали купить этот датский парк – возможно, самую известную из культурных достопримечательностей и главный туристический аттракцион. Это как если бы во время матча по регби Англия – Франция французы вдруг запели про покупку Вестминстерского аббатства. (Чтобы вы представляли, насколько глубоко Тиволи впечатан в датское сознание: если один датчанин видит другого с незастегнутой ширинкой, он говорит ему: «Вижу, Тиволи-то открыт!»)

С этим согласился Гисли Палссон: «То была странная попытка колонизации Копенгагена исландцами, которые купили магазины, банки и выпускали бесплатную газету. Эти магазины были символами всего датского, и, разумеется, датчане отреагировали примерно так: «Как это может быть? Теперь все загнется!» На что мы как бы ответили: «Вы, датчане, всегда плохо о нас думали». Это было столкновение культур с оттенком постколониальной напряженности. У таких отношений «люблю/ненавижу» – долгая история».

«Датчане спрашивали, зачем мы купили Illum и все остальное. Они были в ярости оттого, что бывшая колония как будто играет в «Монополию» с их учреждениями», – рассказывал Терри Ганнелл.

В последние годы датско-исландская колониальная история подверглась значительной ревизии. Хотя в конце XIX века антидатские настроения подогревались движением за независимость, в наши дни исландские историки мягче относятся к своим бывшим правителям. Датчане позволяли исландцам сохранять собственную культуру и язык, что очень сильно отличается от того, как в те же времена шведы третировали финнов.

«К счастью, теперь мы понимаем, что исландская фермерская элита была более жестким угнетателем, чем датчане, – говорила Скаптадоттир. – Датский король пытался инициировать нововведения, но фермеры вплоть до начала прошлого века хотели сохранить крестьянскую повинность. Когда я училась в школе, нам все еще внушали, что датчане были плохими, но я думаю, что в наши дни молодые исландцы так не считают. Датчане вообще ничего такого не слышали, особенно молодежь. Они даже не знают, где Исландия. Они переспрашивают: «В смысле – Эстляндия? (датское название Эстонии, по-датски произносится очень похоже на «Исландия»)».

«Конечно, быть колонией не слишком хорошо, – добавляет Палссон. – Сюда отправляли заключенных. Датчане подавляли местные песни и праздники, но они сами пели и веселились. Хотя в целом нельзя сказать, чтобы они относились к нам совсем плохо. И все же футбольной победой над Данией исландцы гордятся куда сильнее, чем если бы выиграли, скажем, у англичан».

Палссон считал, что исландцам намного ближе норвежцы: «Во многих отношениях мы больше похожи на норвежцев, чем на датчан. Мы придаем большое значение природе, историческим корням, прошлому, викингам, лютеранству, пуританству. А датчане порой слишком несерьезны, слишком hygge на наш вкус». Кроме того, он указал на неожиданную общность с Финляндией: «И они, и мы чувствуем себя чужаками, мы вне скандинавского мира. Есть традиционное представление о финне как о депрессивном пьянице, и, наверное, то же относится и к нам. Алкоголизм становится все более серьезной проблемой».

Датчане, шведы и норвежцы более или менее понимают языки друг друга, но исландский и финский стоят обособленно. В кулуарах международных конференций скандинавского региона исландские и финские участники обычно общаются между собой отдельно от остальных и по-английски. (Возможно, поэтому эти две нации владеют английским лучше всех в регионе.)

Говорит Терри Ганнелл: «Исландцы считают, что они похожи на финнов – и юмором, и выпивкой, и темнотой. Здесь пока нет такой культуры питья, как в Дании, – чтобы просто накатить сто грамм по дороге с работы. Если кто-то так делает, на него смотрят как на идиота. Здесь, как и в Финляндии, напиваются. В этой стране запрещали пиво, чтобы люди меньше пьянствовали, но можно было спокойно покупать крепкие напитки, потому что существовал торговый договор с Шотландией.

Недавно во Дворце культуры (это музей, где хранятся саги) была удивительная выставка на тему связей с Шотландией, Гебридами, Ирландией, кадры из «Храброго сердца»[48], и все в этом духе. А в уголке было что-то вроде: «Ах да, а еще многие из нас по происхождению скандинавы».

Что касается датчан, то они почти не обращают внимания на переживания исландцев по поводу колониального прошлого. Я лишь изредка улавливал легкие нотки вины у пожилых датчан, и то лишь по поводу того, что датский – до сих пор обязательный язык для исландских школьников. Это, впрочем, не совсем так: исландцы обязаны владеть одним из скандинавских языков, и большинство выбирает датский в силу тесных связей между двумя странами.

Чем дольше я живу в Исландии и узнаю людей, тем больше осознаю, что про них можно с одинаковой убежденностью говорить самые противоположные вещи. Сами исландцы не считают свою парадоксальность какой-то проблемой. В местной сатирической телепередаче есть персонаж – типичный рядовой исландец, парень с большими бакенбардами, которому до всего есть дело. Он начинает свои тексты с нападок на что-нибудь, а заканчивает прямо обратным. В этом все исландцы», – заканчивает Ганнелл.

18 Эльфы

Перед поездкой в Исландию я поклялся, что не буду касаться двух тем: Бьорк и эльфов. Я решил, что исландцы вряд ли потерпят очередного идиота-иностранца, задающего эти вопросы, и будет тактичнее воздержаться.

И все же тема Бьорк иногда всплывала в разговорах (а однажды я пришел в сильное волнение, увидев ее покупающей журнал о вязании в газетном киоске. Но мне показалось – это была не она). Чаще всего мне удавалось увести разговор в сторону от самой известной исландской персоны наших дней.

Тем не менее вера исландцев в существование волшебного народца была слишком соблазнительной темой. Скоро выяснилось, что эльфы – важная составляющая исландской идентичности, вне зависимости от того, верит в них конкретный исландец или нет. Я провел выборочный опрос. Обычно я спрашивал о вере в эльфов как бы в шутку, но большинство реагировало вполне серьезно. Многие с невозмутимым видом отвечали, что твердо уверены в их существовании, а кое-кто видел «что-то в этом роде» в детстве.

Примерно раз в десять лет среди исландцев проводят опрос об их отношении к эльфам, или «скрытым жителям», как их здесь называют. Результаты этих опросов в целом совпадают. В 1998 году о своей вере в эльфов говорили 54,4 процента опрошенных. А в 2007 году 32 процента допускали возможность существования скрытых жителей, 16 процентов считали его вполне вероятным, а 8 процентов были уверены в их реальности. Многие исландцы даже смогли уточнить, в какую разновидность эльфов они верят: 26 процентов – в цветочных эльфов, 30 процентов – в домовых, а 46 процентов – в ангелов-хранителей. Чтобы дополнить картину – в Бога верят лишь 45 процентов исландцев.

По рассказам очевидцев, эльфы выглядят в точности как люди, но носят традиционную домотканую одежду, живут в основном за счет овцеводства и никогда не смотрят телевизор. Исландские эльфы обитают на природе, неподалеку от людей. Но если в эту природу захотят каким-либо образом вторгнуться люди, то эльфы окажут решительное сопротивление.

В 1995–1996 годах фольклорист из Университета Беркли Валдимар Хафстайн опрашивал, как он их назвал, «измученных эльфами» дорожников, которые утверждали, что выходки скрытых жителей нарушали их работу. Это происходит ежегодно. Оборудование таинственным образом выходит из строя, рабочие получают травмы или им снятся дурные предзнаменования. Все разваливается, а погода неожиданно портится (разумеется, из-за эльфов – как еще объяснить резкие перемены погоды на атлантическом острове?). Подобные происшествия стали учащаться в начале 1970-х годов, видимо, из-за попыток убрать так называемую скалу эльфов при строительстве дороги из Рейкьявика на запад. После многочисленных инцидентов с явно эльфийской подоплекой позвали духовидца, чтобы он получил их разрешение убрать скалу. Он уверял, что это ему удалось, но сразу после этого бульдозер задел трубу, подававшую воду на лососевую ферму, что погубило 70 000 форелей. Вину за это дружно возложили на эльфов.

В процессе ознакомления с трудом Хафстайна я обратил внимание, что главный инженер строительства был по совместительству президентом Исландского научного психиатрического общества. Я знаю, что исландцы – известные совместители, но данный случай выглядит несколько подозрительно.

Был еще «эльфийский холм» в окрестностях Рейкьявика, который в 1970-х и 1980-х годах местные власти безуспешно пытались снести, пока не бросили это дело. Один рабочий рассказывал, что испытывал «что-то вроде потустороннего ужаса» каждый раз, когда заводил бульдозер, а камеры телевизионщиков ломались, если их наводили на холм.

Хафстайн предполагает, что активность эльфов в отношении новых строек «ясно указывает на запрет, наложенный сверхъестественными силами на строительство и урбанизацию. Таким образом, сверхъестественные силы защищают и утверждают простые ценности и традиционную сельскую культуру». Неясно, действительно ли он так считает или же представляет исландскую точку зрения. Далее Хафстайн говорит, что эльфы разрабатывают «насущную тематику культурной идентичности, национального самосознания и социальных перемен». Другими словами, они боятся современного мира.

С Терри Ганнеллом мы уже встречались, но я не упоминал, что он – доцент кафедры фольклора Рейкьявикского университета. Он уже несколько десятилетий занимается скандинавской этнологией и давно привык к глупым улыбкам, с которыми иностранные журналисты спрашивают о «маленьком народце». Он с ходу заметил, что мифы и предрассудки есть у всех: «Это просто способ объяснить окружающее, точно так же как делают жители Бирмингема».

Ганнеллу за сорок, волосы на голове собраны в хвост. Заметив мое удивление, он продолжает: «В Бирмингеме детям не разрешают играть на улице из страха, что их похитят педофилы или террористы, и тому подобное. Но сколько детей на самом деле пострадали от этого? Детей принято кем-то пугать. То же самое в Исландии. Не ходи в горы, тебя унесут. Не подходи к водопадам – в них тролли».

Конечно, в Исландии смертельных опасностей, угрожающих детям, больше, чем в Бирмингеме. «Когда твой дом может быть в одно мгновение разрушен невидимой силой, когда вода из-под крана отдает серой и понятно, что магма совсем неглубоко, когда на вечернем небе видны странные огни, проникаешься могуществом природы. Когда видишь, как ветер несет снег, лепит из него фигуры и сбивает с ног, этой мощи уже не удивляешься. По всей Скандинавии и Ирландии одни и те же легенды, идущие от эпохи викингов или даже от бронзового века».

Но Исландия особенно зациклена на своих эльфах. «Да, – признает Ганнелл. – Многие исландцы в них не то чтобы верят, но…»

Ганнелл приводит пример, как исландец будет строить джакузи на своем домашнем участке. Для этого ему, возможно, понадобится передвинуть здоровый валун. Наблюдающий из-за забора сосед может сказать что-то вроде: «Уверен, что это тебе надо? Это же эльфийский камень, ты в курсе?» И большинство исландцев передумает трогать камень».

Незадолго до начала kreppa в Исландии планировали построить грандиозный новый оперный театр. Выбрали место: холм Borgaholt, на котором, по легендам, обосновались многие из рейкьявикских эльфов. Наняли опытную архитектурную фирму Arkitema & Arkthing. В знак уважения к коренным обитателям местности архитекторы создали проект, напоминающий подземные жилища тех самых эльфов. Сомнительно, чтобы в Ирландии направление нового шоссе указывали гоблины, а в Швеции международные корпорации использовали троллей для получения разрешений на строительство электростанций.

«Это потому, что на самом деле XX век для исландцев наступил только после 1940 года, – объясняет Ганнелл. – Деньги от американской базы дали возможность строить дороги, и городское население начало расти. С невежеством покончили, но вплоть до семидесятых у каждого были родственники в деревне, откуда и взялись все эти мифы».

Я спрашиваю Ганнелла об истории, которую мне рассказывали про строительство алюминиевого завода компании Alcoa на востоке Исландии. Правда ли, что Alcoa нанимала специалиста по связям с эльфами, чтобы те, не дай бог, не огорчались из-за стройки? Эксперта по эльфийской безопасности, так сказать?

«Хорошая история, – улыбается Ганнелл. – В стране не было единства по поводу Alcoa. Кое-кто хотел быстро заработать, другие беспокоились о долгосрочных экологических последствиях, подтоплениях и так далее. Язычники вообще прокляли Alcoa. С одной стороны, на кону были миллионы долларов, с другой – протестующие, готовые на все ради внимания СМИ. Поэтому чьим-то следующим ходом должно было стать обращение к эльфам. Первой это сделала Alcoa, наняв своего эксперта».

То есть это была предупредительная мера? «Да. Я помню, как давал интервью канадской радиостанции с одним таким экспертом по эльфам. Ему задали вопрос, все ли компании в Исландии поступают так же. Эксперт ответил: «Да, конечно!» – и пустился рассказывать, сколько за это платят, как гонорары зависят от масштабов стройки, и все в том же духе. А я смотрел на него, открыв рот от изумления: что он несет?»

Ганнелл согласен с Хафстайном. Вера исландцев в то, что возмущенные духи занимаются саботажем на новых объектах строительства, указывает на конфликт между старинными сельскими ценностями и современностью. Но у него есть и другая теория относительно склонности исландцев к предрассудкам: «В Исландии не было пиетизма (лютеранских радикалов, приложивших особые усилия к искоренению языческих обрядов в Скандинавии). В XVII веке в Норвегии шла серьезная борьба со всякого рода преданиями. Я разговаривал с норвежскими стариками, и, представьте, одна женщина стала гнать меня метлой, когда ее муж начал рассказывать про эти (паранормальные) явления. Он осмелился говорить про «такую ерунду» с иностранцем».

Отдаленность Исландии отпугнула миссионеров, и ее жители остались глубоко суеверными людьми. Я еще не рассказывал о гигантском змее, живущем на километровой глубине в вулканическом озере Клейварватн; и о том, что живет в другом озере – Лагарфльоут, на востоке страны; или о ведьмах в Западных фьордах. Около пещеры Лаугавартн я узнал историю о пастухе, который как-то вечером укрылся здесь от метели вместе со своими овцами. Он уже улегся спать, как вдруг почувствовал, что его куда-то тащат за ноги. Ему удалось освободиться, и он лег спать снова, но история повторилась. «Некто» явно не хотел, чтобы он тут спал. Тогда пастух погнал овец к деревне, находившейся в нескольких милях. Метель продолжалась еще две недели. Вход в пещеру завалило снегом, и если бы пастух остался там, то умер бы с голоду вместе со своими овцами. Об этом рассказывала металлическая табличка на стене пещеры, причем как о реальном случае, а не как «Легенду пещеры Лаугавартн».

А что происходит в наши дни? Я спросил Ганнелла, видит ли он связь между верой исландцев в волшебный народец и их доверчивостью в том, что касается обещаний местных экономистов и политиков.

Сперва Ганнелл рассмеялся, но затем посерьезнел. «Знаете, ведь эти люди по большей части живут настоящим моментом, что тоже связано с природными условиями. Это ментальность типа «Нам бы день прожить». Под Рождество они гадают, кто переживет зиму: садятся со свечками и смотрят, в чью сторону потечет воск. Они привыкли брать от природы все, что можно, не думая о завтрашнем дне, как в случае с Alcoa. Отсюда такая разница между домами фермеров в Швеции и в Исландии. Шведские дома построены с достоинством, а исландские – просто для жизни. Им без разницы, как эти постройки смотрятся. И я полагаю, что та же история со всеми этими кредитами, тот же подход – получи сегодня все, что можно, а завтра… К счастью, именно этот инстинкт выживания, жизнь сегодняшним днем, скорее всего, позволил им сохраниться».

Собираясь уходить, я полушутя спросил Ганнелла, видел ли он эльфов. Он поерзал в кресле и отвел взгляд.

«Жена выросла с этими суевериями и видит много всякой всячины. Как-то мне пришлось спать в хостеле на полу – она сказала, что по комнате кто-то ходит, и пришлось ее разубеждать».

«Ну а вы?»

«Не мне судить, что правильно, а что нет».

«Я не об этом спрашивал».

Он помолчал.

И сказал: «Почти не видел».

19 Пар

Я взял напрокат машину и на пару дней уехал из Рейкьявика. Поездка оказалась уникальным опытом. Наконец я увидел Исландию.

Отъехав на несколько миль, я оказался сначала посреди лунного пейзажа серых утесов застывшей лавы, покрытых мхом, а через несколько минут уже как будто ехал через горы Северной Шотландии. Это Исландия – то холмы, заросшие вереском, в божественно красивой игре света и тени, то прямо-таки натуральная пустыня Гоби. За одним поворотом тебе открываются волнистые изумрудные луга, как из страны телепузиков, за следующим ты попадаешь в гранитные скалы Мордора с водопадами высотой с двадцатиэтажный дом. А потом так же неожиданно ты оказываешься на Луне (и действительно, прилунение спускаемых аппаратов экспедиции «Аполлон» отрабатывали здесь). А погода меняется еще чаще.

Впереди показалась пугающая громадина Ватнайекюдля. Это самый большой ледник в Исландии, его площадь составляет 8300 квадратных километров, а глубина – 1 километр. Путеводитель Lonely Planet подсказывает, что он в три раза больше Люксембурга, что было бы полезно тому, кто знает размеры Люксембурга, но не мне.

Даже на большом расстоянии поражает масштаб явления: ледник покрывает горы, как огромная ледяная глазурь на булочке, белыми потоками льда проливаясь в ущелья. Ватнайекюдль доходит до моря и разваливается на тысячи айсбергов в лагуне Йекюльсаурлоун. Торжественно выплывающие в Атлантический океан глыбы льда с автобус величиной мерцают голубым светом, как будто подсвеченные изнутри замороженные рюмки водки. Я наблюдал это зрелище больше часа, стоя в одной рубашке под ярко-голубым небом. Звуковое сопровождение представляло собой симфонию в духе Штокхаузена[49], состоящую из скрипов, вздохов и позвякивания льдин.

Я подобрал кусок льда размером с обеденную тарелку. Он был гладким, как стекло, и я его лизнул. Мне показалось, что так надо.

На Гюдльфоссе, самом большом исландском водопаде, погода стала склоняться к апокалипсису. Резкий ветер и проливной дождь сопровождались гигантскими низвергающимися потоками воды. Сердце замирало в буквальном смысле слова. Я также совершил паломничество к гейзерам в Гейсир и постоял рядом со Строккюром – одним из самых захватывающих природных явлений на свете.

Как принято в Исландии (здесь считают, что правила безопасности – для неженок), край Строккюра огорожен чисто символически – низким тонким канатиком. Сопровождающих или спасателей от выбросов кипящей воды не предусмотрено. Ни о чем не подозревающие новички увлечены зрелищем курящейся голубой воды в кратере, особенно когда на поверхности начинают булькать веселые пузырьки. Это первый признак приближающегося извержения, однако выглядит все довольно мирно – побулькав, пузырьки исчезают в бездонной глубине. Таким образом Строккюр в буквальном смысле копит пар, прежде чем выстрелить гигантской белой струей кипятка на высоту 35 метров. Когда на моих глазах это произошло в первый раз, я в ужасе пустился наутек, истерически размахивая руками. Честно говоря, то же случилось и во второй, и в третий. Но после четвертого и пятого (Строккюр извергается примерно раз в четыре минуты) я уже чувствовал себя достаточно уверенно и снисходительно наблюдал, как с таким же ужасом разбегаются новые туристы.

Путешествуя от одного неповторимого геологического чуда к другому, я думал о том, как повлияли природа и климат Исландии на ее народ. Теории о том, что топография и климат страны формируют характер ее жителей, обсуждаются со времен Геродота (он настаивал, что в Греции существуют оптимальные условия для людей). Пару тысячелетий спустя барон Монтескье уверял своих читателей, что на самом деле идеальная география – у Франции. Географический или климатический детерминизм – не самые популярные направления мысли; к примеру, их использовали, чтобы доказывать «природную лень» людей из стран с жарким климатом. Но лично мне все больше нравилась идея о том, что на ментальность и культуру большинства нордических народов оказали большое влияние климат и география.

Стоя у Строккюра, я даже признал причинно-следственную связь между гейзерами и исландским экономическим лихачеством. Выживание на этом взрывоопасном, изливающемся потоками лавы острове придало исландцам столько смелости, что они поверили, будто могут подчинять себе любые силы мира, будь то геотермальная активность, жестокий климат или международные рынки капитала. Если уж ты уцелел на этом куске горной породы со встроенными пиротехническими эффектами, вряд ли тебе страшны какие-то вызовы извне.

Продолжая обдумывать эту теорию, я прибыл к следующей достопримечательности страны, долине Тингведлир – огромному гранитному рубцу в тридцати милях к востоку от Рейкьявика. Этот узкий каньон снабдил древних исландцев естественным открытым стадионом для проведения заседаний их первого (и старейшего в мире) парламента – альтинга. Начиная с 930 года они собирались здесь для обсуждения юридических и политических аспектов страны, а также для того, чтобы повеселиться и попраздновать. Это мрачноватое, зловещее место: в период между 1602 и 1750 годами здесь отрубили 30 голов, повесили 15 и сожгли на костре 9 человек, а также утопили 18 женщин, виновных в основном в кровосмешении.

Пока я сидел в машине, пережидая ливень, меня осенила мысль, что Тингведлир символизирует другую теорию об исландцах и их безумном кредитном загуле.

В моем путеводителе говорилось, что эта жуткая трещина отмечает место, где сошлись Европа и Америка. Евразийское и Американское тектонические плато медленно расходятся отсюда в разные стороны со скоростью примерно один сантиметр в год. Эта тектоническая схватка между востоком и западом – не только безусловная причина существования Исландии, но и прекрасная метафора того, что случилось в этой стране в первой декаде XXI века.

Мы установили, что исландцы – это западные норвежцы с примесью кельтской крови. Почему же тогда они не устояли перед соблазном легких денег? Почему не проявили такой же жесткий финансовый самоконтроль, какой продемонстрировали их норвежские родственники в отношении своего нефтяного богатства? Может быть, исландцам, при всем их лютеранском, социал-демократическом и нордическом наследии, просто задурили голову свободным рынком и американской мечтой?

Американцы появились здесь во время Второй мировой войны и организовали авиабазу в Кефлавике, рядом с Рейкьявиком. Как пишет историк Т. К. Дерри: «Война принесла исландцам немыслимое прежде процветание от дорогостоящего экспорта рыбы, от строительства аэродромов и от обслуживания нужд американских военных, в котором в разное время были заняты до 30 процентов местного населения». Вплоть до 2007 года через Исландию прошли десятки тысяч американских военнослужащих. Они оказывали на небольшое население страны огромное влияние, не только с точки зрения потраченных здесь денег или построенной инфраструктуры, но и в культурном и даже духовном планах. Так происходило везде, где создавались американские авиабазы: на Филиппинах, в гренландском Туле или на японской Окинаве (население Окинавы наиболее подвержено ожирению из всех жителей Японии).

Выходит, именно тлетворное влияние Америки превратило исландцев в нацию безответственных кутил? Что нам на это скажет г-н Майкл Льюис?

«Уверен, что у экономического кризиса есть еще одна причина, – согласен Терри Ганнелл. – Люди усвоили американскую мечту – быстро разбогатеть может любой».

Мы уже знаем, что предпосылки экономического краха заложила система квотирования рыболовного промысла, введенная в начале 1990-х годов. Однако исландское правительство повело страну дальше по пути рыночных реформ в американском духе. Был введен самый низкий в Скандинавии подоходный налог (22,75 процента), проведена полномасштабная приватизация, в том числе и банковская. Американский неолиберальный экономист Милтон Фридман получил увлеченных последователей в лице Оддссона, Хорде и других. Это были взаимные чувства.

Сын Фридмана Дэвид еще в 1979 году писал: «Средневековые исландские статуты… как будто созданы безумным экономистом, чтобы проверить, до каких пределов рыночные механизмы способны отстранять государство от выполнения его фундаментальных обязанностей». Эти слова оказались пророческими.

Я думал, что Исландия окажется своего рода миниатюрным отражением всей Скандинавии. Исландцы внешне походят на норвежцев и говорят на древненорвежском. У них есть современная система социального обеспечения, высокоразвитое образование, равноправие, демократия, свитеры грубой вязки и те же заморочки с продажей алкоголя, что и в Норвегии, Швеции и Финляндии (государственные магазины, в которых работают неприветливые пожилые женщины). Молодые люди курят трубки, что я всегда считаю хорошим признаком.

Но современный исландец, одной ногой стоящий в Скандинавии, а другой – на Диком Западе, эволюционировал в нечто совершенно особенное по сравнению с жителем Северной Европы. Битые стихиями, замученные природой, угнетенные милосердной, но высокомерной колониальной державой и открывшие для себя образ жизни своих американских гостей, исландцы превратились в некий любопытный гибрид.

Они не пришли к надежности, подотчетности, открытости, сильному гражданскому обществу, ориентированному на длительную перспективу, – всему, что сделало скандинавские страны столь успешными. Вместо этого их генетическая предрасположенность к риску и исторический дефицит протестантских запретов создали идеальные предпосылки для коррумпированной, антидемократической экономической вседозволенности. Те короткие коммуникационные звенья, которые должны были бы способствовать обстановке взаимного доверия и ответственности, помогали узкой группе людей успешно избегать подотчетности и подавлять несогласие. Сделки совершались вне обычных демократических путей. Взятки были розданы, несогласным заткнули рот, и все произошло очень быстро.

Что же готовит Исландии будущее? Страну поставили в угол общемирового класса и отобрали у нее карманные деньги. Производство развито слабо, а рыбы в море не хватает, чтобы расплатиться с долгами. И тогда исландцы обратили свои надежды к могучей и вселяющей ужас силе, рокочущей прямо у них под ногами.

Самый известный туристический аттракцион Исландии – Голубая Лагуна. Это бассейны под открытым небом с бледно-голубой, подогреваемой горячими источниками водой, расположенные в кратерах на поле, залитом вулканической лавой. Они находятся в сорока пяти минутах езды от Рейкьявика. Я всегда считал эти почти лунные озера природным явлением вроде разноцветных озер Флорес в Индонезии. И конечно же, компания, которой они принадлежат, не спешит опровергать такие представления. Но на самом деле горячая вода и предположительно полезные для здоровья кремнистые грязи – отходы близлежащей геотермальной электростанции Svartsengi, которая функционирует с 1970-х годов. (Думаю, что реклама типа «Приезжайте купаться в наших промышленных отходах!» вряд ли привлекла бы туристов.) Эти отходы богаты солью, водорослями и прежде всего кремнием, который считается полезным при различных кожных болезнях. Сейчас их разливают по баночкам и продают в местном магазине как дорогой крем для лица.

Когда я приехал в Голубую Лагуну, за окном было около нуля. Я рысцой пробежал от теплых раздевалок, скинул выданный мне махровый халат и плюхнулся в горячую воду купальни. Глубина была только по пояс, и, чтобы избегать контакта с холодным воздухом, пришлось передвигаться неловко согнув колени. Ноги разъезжались – дно бассейна покрывала кремнистая глина. Народу было полно, а бассейн оказался намного меньше, чем на фотографиях. Я пробрался в малолюдный уголок и очень скоро понял, почему здесь никого нет: вода в этом месте была очень горячей, местами просто нестерпимой. Мое тело приобрело окраску вареного омара, и я быстро заковылял прочь. Все это совсем не показалось мне чудесным отдыхом.

В Исландии давно научились извлекать пользу из того, что земная кора здесь не слишком толстая. Сегодня практически во всех домах используется геотермальное отопление. Надежда на моментальное обогащение в мире финансов угасла, и исландцы обратились к своей геотермальной энергетике. Хотя заветная задача сохранения электричества или подачи его в Великобританию и Европу пока не решена, есть надежда, что экологически чистые технологии позволят вывести страну из тупика. Кроме того, исландцы начали экспортировать свои технологии в области геотермальной энергетики в другие регионы с «тонкой коркой» вроде Индонезии и Восточной Африки.

Существуют амбициозные планы трехкратного увеличения выработки геотермального электричества, что поможет привлечь в страну высокотехнологичные компании. Google уже обосновалась в Исландии.

Исландия видит свое великое будущее в возможности обеспечить растущие потребности высокотехнологичных компаний дешевой и экологически чистой энергией. На сегодня около 2 процентов всей потребляемой в мире электроэнергии приходится на ИТ-отрасль. Чем больше серверов, тем выше потребность в надежных, экологически чистых источниках электричества, которое требуется для их питания и охлаждения. Все это дает Исландии шанс превратиться в глобальный «зеленый» центр хранения данных.

Экономика страны уже демонстрирует признаки оздоровления: темпы роста выше среднеевропейских показателей, безработица снижается, а бюджетный дефицит ограничен. Гибель банковской системы в конечном итоге оказалась не таким страшным делом. Кроме того, стране очень помогло решение не выплачивать многомиллиардные долги иностранным кредиторам. Этот сомнительный с точки зрения этики шаг избавил Исландию как минимум от суверенного дефолта.

Подозреваю, что для восстановления морального духа исландцев потребуется нечто большее, чем ряды мирно жужжащих серверов. «В наши дни лишь очень немногие горды тем, что они исландцы, – сказал мне Синдри Фрейссон, когда мы встретились с ним в Рейкьявике. – Мы упрекаем себя в случившемся. Задета честь нации».

В это же время примерно в тысяче миль к востоку предки исландцев оказались на пороге собственного кризиса самоидентификации, куда более серьезного, чем финансовый крах.

Норвегия

20 «Да пошли вы!»

Дворцовый парк Slottsparken заполнен гуляющими и возлежащими на траве норвежцами. На голубых небесах ни облачка и, как обычно в Скандинавии, кажется, что они выше, чем любое другое небо на свете. Плотный человек в цилиндре приветственно машет с балкона неподалеку.

Сегодня здесь, в Осло, мы наслаждаемся редким стечением счастливых обстоятельств. Syttende Mai – 17 мая, норвежский День Конституции пришелся на воскресенье и радует замечательной погодой. А накануне вечером в конкурсе Евровидения победил норвежец, уроженец Минска со скрипкой. Он исполнил привязчивую песенку с норвежскими народными мотивами и одержал безоговорочную победу, смыв национальный позор прошлых лет.

И не будем забывать, что здесь живет самый богатый народ в мире. Такое вот приятное дополнение.

Я смешался с толпой на центральных улицах Осло, где проходит ежегодный парад школьников. Король Харальд V в цилиндре и фраке, бородатый кронпринц Хокон и другие члены норвежской королевской семьи собрались на балконе дворца, чтобы поприветствовать своих подданных.

Сегодня норвежцы, похоже, необычайно довольны жизнью, хотя в остальной Скандинавии норвежский День Конституции воспринимается с немалой долей иронии. Известный шведский этнолог Эке Даун как-то назвал праздник 17 мая «общенациональным бредом». Начните говорить об этой дате с датчанами и шведами – они наверняка закатят глаза и хмыкнут, как бы говоря: «Норвежцы не похожи на нас. Они националисты, живут своим прошлым. Хотя теперь у них есть нефть, и они могут делать, что хотят».

Некоторые произносят это вслух, добавляя, что норвежцы – правореакционные, изоляционистски настроенные ура-патриоты. Это вам скажут даже датчане, которые, как мы знаем, готовы водружать свой государственный флаг хоть на кошачий лоток.

Часть проблемы, мне кажется, состоит в том, как норвежцы одеваются в этот день. Они вообще люди весьма оригинальные, а 17 мая эта оригинальность выставлена напоказ во всей ее пышности и великолепии.

Я выхожу из отеля в 9 утра, и мне сразу начинают попадаться мужчины, женщины, дети, а иногда и их домашние питомцы в национальных костюмах. Это прежде всего богато украшенные вышивкой дирндли[50]. (Одна моя норвежская приятельница очень напрягается, когда я их так называю. «Это не дирндли, а праздничные наряды», – говорит она. Но они очень похожи, да и слово такое классное!)

Люди также одеты в шали, шейные платки и сюртуки (черные, красные и зеленые), начищенные до блеска цилиндры, кованые башмаки с серебряными пряжками, галифе на пуговицах, накрахмаленные белые блузки с рукавами-фонариками, шляпки-кокошники и элегантные бриджи. Детали этого эксцентричного наряда известны под названием bunad. Младенцы наряжены в кружевные чепчики, собак украсили красно-бело-синими лентами, цвета национального флага несут на себе такси, трамваи и даже детские коляски. Мелькают матросские костюмы, играют духовые оркестры и, разумеется, кругом флаги. Море флагов самых разных размеров, трепещущих на легком летнем ветерке.

Речь идет не о двух-трех шальных энтузиастах типа румяного мужичка в костюме из британского флага на королевском выезде или человека в костюме дяди Сэма на шествии ветеранов. Одежда огромной части участников и зрителей парада состоит из тщательно подобранных элементов национального крестьянского гардероба XVIII или XIX века.

«Да, мы, северяне, люди своеобразные», – говорит один из зрителей парада, заметив мой озадаченный вид. Особенно меня удивляют девочки-подростки – они нарядились в нечто среднее между баварской старушкой и Евой Браун на отдыхе, причем сделали это явно добровольно и не без гордости. Лично я, будучи подростком, отказывался выйти из дома при малейшем подозрении, что моя одежда привлечет внимание. «Это будут целый день транслировать по телевидению, покажут парады по всей Норвегии и даже шествия норвежских общин в Америке и Канаде, – продолжает мой сосед и с широкой улыбкой добавляет: – Gratulerer med dagen!»[51] Он как раз принадлежит к меньшинству в гражданской одежде.

«Обязательно возьми с собой костюм», – сказал мой норвежский знакомый шеф-повар, узнав, что я собираюсь в столицу его родины на 17 мая. Совет оказался очень кстати. Все зрители парада, не облаченные в один из четырех сотен вариантов традиционного наряда (газета Dagbladet сообщила, что самый популярный – из Телемарка[52]), были одеты как на свадьбу. Мужчины и мальчики – в костюмах и при галстуках, дамы – в шикарных летних платьях и туфлях на шпильках, девочки – в новеньких праздничных нарядах. «Обычно я хожу на работу в джинсах и худи, но 17 мая обязательно надеваю рубашку и приличную обувь», – добавил мой норвежский знакомый. Я первый раз в жизни отправился смотреть уличное шествие в костюме и при галстуке, но был очень рад этому обстоятельству.

Из всех скандинавских народов только норвежцы так помпезно отмечают годовщину своей государственности. Они тратят на bunader примерно 30 миллионов крон (цена некоторых нарядов может доходить до 70 000 крон, то есть 7000 фунтов стерлингов). Причины столь расточительных увеселений не очень ясны. Отделение от Дании с последующим составлением конституции в 1814 году (именно это празднуется 17 мая) на деле было лишь началом долгого и довольно спокойного движения к разрыву со Швецией. Оно увенчалось обретением полной независимости лишь в 1905 году. Но и здесь речь не идет о том, что норвежцы с оружием в руках и в национальном облачении вырвали свободу из лап шведской тирании. Они получили независимость после многих десятилетий назойливого ворчания, время от времени сопровождавшегося незначительными уличными заварушками в Осло. В конечном итоге Стокгольм согласился на референдум, получив ошибочные сведения о том, что норвежцы проголосуют за продолжение союза. А они проголосовали против.

Один из местных жителей признал в разговоре со мной, что 17 мая – не более чем «да пошли вы!» в адрес шведов. Истоки праздника в большей степени относятся к концу германской оккупации в 1945 году. Все это я выяснил в середине того же дня, когда присел в уличном кафе с кружкой самого дорогого в мире пива и разговорился со школьной учительницей из пригорода Осло. «То, что 17 мая совпало с капитуляцией немцев, – чистая случайность», – сказала она. На самом деле капитуляция состоялась 8 мая. Вероятно, норвежцам понадобилось время, чтобы проверить наличие флагов и начистить свои пряжки в преддверии праздника (представляю, какая это была сногсшибательная вечеринка).

А что же другие скандинавские страны и их национальные праздники? Иностранцы правили дольше только в Финляндии и Исландии, и можно было бы ожидать, что там национальные праздники проходят с большим размахом, чем в Дании или Швеции. Финляндия действительно отмечает годовщину независимости, полученной от России в 1917 году, но в типично финской манере: все происходит по домам или по телевизору. Я полагаю, дело не только в том, что праздник приходится на декабрь, когда маршировать по улицам по колено в снегу, наверное, проблематично. Скорее финны просто такие люди.

Нечто похожее есть только у исландцев, которые разделяют тягу норвежцев к имитациям средневековых крестьянских костюмов (точнее, к имитациям их подобий, придуманных в XIX веке). С другой стороны, исландцы – по сути, норвежские эмигранты, так что я не уверен, можно ли рассматривать их отдельно.

Шведы считают себя слишком современными, чтобы заниматься всенародными маскарадами. Кроме того, они никогда не были под оккупацией, поэтому им не надо праздновать освобождение из-под какого-либо ига. У них есть «День нации» 6 июня – достаточно надуманное и формальное мероприятие в честь выхода страны из Кальмарской унии в XVI веке. По слухам, в этот день ура-патриотизм иногда дает о себе знать, но в основном со стороны правых экстремистов. Таким образом подтверждаются опасения многих шведов о том, что националистические настроения могут снова вытащить нацизм на свет божий.

Некоторые норвежцы говорят, что шведы завидуют их бурному патриотизму 17 мая. Думаю, однако, что, если бы Швеция переняла норвежский подход, как минимум половина населения чувствовала бы себя крайне неловко. Подобный нордический национал-романтизм наверняка навевал бы неприятные воспоминания о шведских заигрываниях с нацистами во время Второй мировой войны. В отличие от них норвежцы, которые сражались с немцами намного решительнее, чем любые другие скандинавы, могут реанимировать национальную символику без зазрения совести.

Что касается датчан, их иностранное угнетение ограничивается несколькими годами немецкой оккупации во время Второй мировой войны (скажем прямо, на фоне всего происходившего вокруг это было далеко не самое страшное). Поэтому они тоже считают такие торжества нелепыми. Да, таких ярых любителей махать флажками, как датчане, можно обнаружить разве что в Пхеньяне, но вряд ли они подберут какие-то элементы национального костюма, кроме джинсов и велосипедного шлема.

Таким образом, главными приверженцами парадных проявлений национального самосознания во всей их пародийной красе остаются норвежцы. Обычно я не упускаю случая поерничать, но сегодня, прогуливаясь по улицам Осло, я почувствовал, что мое отношение к норвежцам и их празднику стало меняться.

Начнем с того, что требуется определенная дерзость, чтобы нацепить брюки-гольф, закутаться в широкую, цвета слоновой кости пелерину с капюшоном и выйти на улицы современного мегаполиса в образе беженца из Средиземья. За этим стоит завидная уверенность в своих соплеменниках и внутренняя связь с простодушным прошлым, которое закончилось для большинства людей с изобретением паровой машины. В Британии же фольклорные традиции служат лишь пищей для ленивых комиков (или дирижера сэра Томаса Бичема, который как-то сказал «В жизни надо хоть раз попробовать все, кроме двух вещей: инцеста и народных танцев»). Очень возможно, что Syttende Mai – послевоенное возрождение национального образа, придуманного в конце девятнадцатого века и никогда не существовавшего в реальности. Но в искренности его участников сомневаться не приходится.

В этот день на улицы Осло вышли представители нации, живущей в мире с собой. Они наслаждались не только ощущением огромного богатства своей страны, но не менее ценным гражданским единством общества, надежным духовным капиталом. Демонстрируя свои замысловатые, дорогие, на чей-то вкус нелепые костюмы, норвежцы говорили друг другу: «Я такой же, как ты. У нас одна история и общие ценности. Ради них я готов потратить бешеные деньги на этот костюм, даже рискуя выглядеть посмешищем».

Я провел пару радостных часов, наблюдая традиционное детское шествие по центральным улицам Осло. Там были дети всех возрастов, от детсадовского до подросткового, очень многие из них – ненорвежского происхождения. Я позавидовал Норвегии. Я завидовал ее сплоченности, невозмутимому достоинству и пелеринам тоже. Миру нужно больше пелерин. Мне очень пошла бы пелерина.

В какой-то момент, когда мимо меня вразнобой протопала очередная стайка младших школьников (а младшие школьники всегда маршируют вразнобой), я растрогался до слез. Понятно, что человек с годами становится склонен к слезливости, но с чего вдруг сейчас? Я и правда еле удержался, чтобы не разрыдаться при виде девочки-сомалийки с флагом в три раза выше ее самой и мальчика-сикха, облаченного в настоящий bunad. Меня тронуло не происхождение этих детей, а то, что сомалийские, турецкие, иракские и пакистанские малыши усвоили эстетику «Драконов и подземелий»[53] не хуже своих норвежских сверстников. Они с такой же непринужденной гордостью нарядились в хоббитские костюмы. Более глубокую ассимиляцию трудно себе представить.

Вечером на телеканале NRK1 показывали, как проходил праздник в разных уголках Норвегии. В перерыве между репортажами из сельской глубинки с ее малопонятными ритуалами (в деревне Хьетта на севере страны дети били молотками по нефтяной бочке, которую катили на тележке из супермаркета) интервьюер в национальном костюме спросил иракскую женщину о главных, по ее мнению, чертах норвежцев. «Это демократы, социалисты, плюралисты. Может быть, не очень общительные», – сказала она. Другие комментаторы подчеркивали, что стать норвежцем может любой, не важно, иммигрант он или нет, а «не поддаваться угрозам» – главная черта национального характера. Один из них сказал также, что русское[54] происхождение победителя вчерашнего конкурса Евровидения – яркий пример «Новой Норвегии». «Мы должны гордиться тем, что у нас так много акцентов», – добавил он.

Посмотрев утренний парад и помахав издалека королю, я присел на поросший травой склон понаблюдать, как детей рассаживают по автобусам. Начиналось настоящее веселье – время расслабиться выпускникам.

По всей Скандинавии ученики gymnasium, то есть старших классов, отмечают праздник, разъезжая по улицам своих городов на самых разнообразных открытых транспортных средствах – тракторах с телегами, грузовиках или автобусах. По непонятным причинам в Дании и Швеции они надевают белые капитанские фуражки, что делает их похожими на членов яхт-клуба. День выпуска обычно приходится на будни, и можно наблюдать странное зрелище – основная масса людей спешит по делам, а в это же время небольшая часть граждан отрывается по полной программе.

Как-то мы с семьей были на пляже в Дании. Из подъехавшего грузовика высыпала толпа празднующих выпускников. Они быстро разделись и нагишом поскакали в море. В Англии или в Штатах взрослые начали бы прикрывать глаза детям, громко охать или даже звонить в полицию. Но датские родители только смеялись и аплодировали выставке модных интимных стрижек, промелькнувшей перед глазами их детей.

Если шведы разумно начинают веселиться после экзаменов, то в Норвегии выпускники уходят в отрыв до них, что говорит либо о всеобщей уверенности в себе, либо о полном пофигизме. К своим белым фуражкам они надевают красные джинсовые комбинезоны, украшенные фестончиками в виде флагов и разнообразными ярлыками. Носят их по крайней мере в этом году со спущенными бретельками.

Еще одна забавная вещь: выпускники раздавали что-то вроде визиток со своими фотографиями и одной-двумя шутками. Дети помладше, кого не успели срочно вывезти из города, носились вокруг, стараясь собрать карточки – кто больше. Это было очень трогательно. Одним словом, на смену дирндлям и пелеринам явилось целое море пляшущих, скачущих, время от времени переплетающихся между собой красных комбинезонов, немалая часть которых вскоре разлеглась на траве.

В Осло нагишом никто не купался, зато пили очень много. Пресловутая helgefylla (норвежское название беспробудной пьянки) с участием выпускников и отмечающих День независимости гуляк веселилась, пела и пила до изнеможения среди сияющих стеклом жилых башен Aker Bygge. Этот заново отстроенный портовый район – излюбленное место жительства яппи с самыми модными барами и заоблачными ценами на недвижимость.

Серьезное пьянство проходило именно здесь, рядом с городской гаванью и великолепным новым зданием оперного театра, примерно с обеда и до следующего утра. Казалось, полстраны съехалось в Осло, чтобы как следует повеселиться. Ближе к ночи улицы были усыпаны пустыми бутылками из-под шампанского. Победившая на Евровидении песня Fairytale рвалась из динамиков, из забитых под завязку баров выползали подгулявшие посетители, чтобы подышать свежим воздухом при свете белой ночи. Женщины в длинных вышитых юбках танцевали с мужчинами в пелеринах, молодежь в красных комбинезонах отплясывала с молодежью в белых фуражках. Оказаться в Норвегии в этот день было просто замечательно.

Примерно через два года, работая у себя дома, я увидел на экране компьютера новость: в центре Осло взорвалась мощная бомба. Вскоре стали появляться сообщения, что неизвестный стрелок убил несколько человек, возможно даже целых пятнадцать, в летнем молодежном лагере Рабочей партии на острове Утойя к северо-западу от столицы.

21 Egoiste

Невинность заканчивается с избавлением от иллюзии, что ты себе нравишься.

Джоан Дидион

Даже в разгар зимы солнце светит так ярко, что приходится щуриться. Выйдя из терминала аэропорта, я уловил в воздухе легкий аромат свежей хвои.

Водитель автобуса что-то хмыкает в ответ на мой вопрос, едет ли он в центр Осло. Я принимаю это как утвердительный ответ, но по пути беспокойно поглядываю вокруг в поисках подтверждения, что мы едем в нужную сторону. Мы проезжаем мимо яхтенных стоянок в фьордах. Среди расставленных в строгом порядке елок мелькают яркие фигурки пешеходов с палками для скандинавской ходьбы. Я не устаю поражаться, как красива Норвегия. Возможно, это самая красивая из всех стран, где мне довелось побывать.

Минуло семь месяцев с того дня, когда 32-летний житель Осло, радикальный расист Андерс Беринг Брейвик удвоил статистику убийств Норвегии, за один день лишив жизни 77 человек. Одной из причин его ненависти к иммигрантам-неевропейцам была навязчивая идея, что именно они совершают большую часть насильственных преступлений в стране. Ну что ж, теперь это уже иначе.

Из автобуса кажется, что все осталось по-прежнему. Но что я ожидал увидеть? Колючую проволоку и вооруженные полицейские патрули? Маловероятное зрелище в стране, чей премьер-министр во время церемонии прощания с погибшими на Утойя и в Осло произнес одну из самых бескомпромиссных речей в защиту гражданских свобод из тех, что я когда-либо слышал. Йенс Столтенберг призвал к «большей открытости, большей демократии». Другие политики в этой ситуации скорее всего обещали бы отмщение и использовали страх избирателей, чтобы добавить себе власти и авторитета и дискредитировать гражданские свободы. Его речь напомнила, что политические лидеры Скандинавии часто становятся моральным примером для остального мира.

Прогулка по городу (я искал ресторан подешевле, изучая уличные меню, как какая-нибудь голодная девочка со спичками[55]) подтвердила мое впечатление: почти ничего не изменилось. На улицах Осло не было ни баррикад, ни новых мер безопасности. При входе в метро никого не гнали через рамки металлоискателей, вооруженная полиция не патрулировала торговые центры, в государственных учреждениях не обыскивали на входе. Перед королевским дворцом не появилось ни заграждений, ни пропускного пункта, и можно было, как и прежде, подойти прямо к его дверям.

Судя по всему, обстановка и образ жизни норвежского общества не претерпели существенных изменений. Когда я сел на трамвай в Блиндерн, где находится Университет Осло, мне пришло в голову, что сам вопрос, «как Брейвик изменил Норвегию?» делает этого человека гораздо значительнее, чем он того заслуживает. Но вопрос следовало задать, и поэтому я снова приехал в Норвегию.

Его признали полностью вменяемым, но с точки зрения обычного человека этот свихнувшийся нарцисс, сын дипломата и медсестры, абсолютно ненормален. Психическое здоровье Брейвика было подорвано еще в раннем детстве, а личные неприятности во взрослом возрасте усугубили этот надлом. Ретроспективный анализ его жизни очерчивает параболу, которая неминуемо должна была завершиться каким-то разрушительным способом (вполне естественным финалом выглядело бы самоубийство).

Унылый одиночка Брейвик жил с матерью и подогревал свою расистскую паранойю поиском исламофобских высказываний в Интернете. Затем он с прилежностью фанатика переносил эти тексты в свой путаный манифест обо всем на свете – от собственных заблуждений относительно исламской угрозы до любимого лосьона Chanel Platinum Egoiste. Этот бессвязный обличительный текст он собственноручно разослал своим читателям в количестве 1003 человек.

Что могут сообщить действия психически нездорового человека о вырастившей его стране? Вероятно, ничего. И все же, хотя теракт Брейвика глубоко потряс норвежское общество, невозможно игнорировать его этническую принадлежность. Этот немыслимый акт насилия осуществлен норвежцем, а не исламским экстремистом и не иностранцем, как это было недавно в Швеции и Дании – к счастью, без серьезных последствий. Этот человек, рожденный и выросший в Норвегии, стал первым европейским антимусульманским террористом.

Как сказал мне один норвежец: «Когда я впервые увидел его фото в поло Lacoste с поднятым воротником, я подумал: «Да я его знаю! Я встречал его на футбольных матчах, мы с этим парнем учились в одной школе». Вот до чего он обычный».

Должен признаться, хотя это меня не слишком красит, что я испытал некоторое облегчение, когда была установлена личность террориста. Это чувство не имело отношения к самому преступлению. Оно было вызвано страхом перед масштабом возмездия, которое могло бы иметь место, если бы чудовищный теракт совершили мусульманские экстремисты.

Политическая дискуссия об иммиграции и расе приняла бы, вероятно, характер риторики, отбрасывающей нас в Средневековье. Жизнь множества живущих здесь мусульман стала бы невыносимой, как это случилось в США после 9/11. Такой теракт наверняка был бы использован правыми политиками всей Скандинавии для упрочения своих позиций. За первые несколько часов многие праворадикальные интернет-сайты и блоги уже успели развернуть агрессивную антиисламскую полемику, а несколько мусульман в норвежской столице подверглись физическому насилию.

Норвежская полиция безопасности не была готова к подобным событиям: в докладе, опубликованном всего за несколько месяцев до теракта, говорилось, что праворадикальные экстремисты «не представляют серьезной угрозы для норвежского общества в 2011 году».

Возможно, многим было бы проще смириться с терактом, если бы преступник был чужаком, кем-то из привычной обоймы агрессоров. Но им оказался голубоглазый блондин, норвежец, «патриот». Такой же, как все.

Норвежцы по-разному реагировали на теракт: ужас – безусловно; солидарность – по большей части; отвращение к взглядам Брейвика – разумеется. Некоторым казалось, что психологическое состояние Брейвика обсуждалось слишком подробно, а его взгляды и то, насколько их разделяют другие жители страны, – недостаточно. Один норвежец прокомментировал заметку в газете The Guardian о датском спектакле по мотивам манифеста Брейвика (премьеру с поразительной бестактностью приурочили к судебному процессу над ним) так: «У нас в Норвегии слишком мало обсуждали его идеи. А ведь они не настолько далеки от общепринятой позиции, чтобы вызывать однозначное неприятие. Норвежцы не расисты, но некоторые из них придерживаются весьма удручающих взглядов… Норвегии следует всерьез задуматься, почему самое кровавое преступление из совершенных убийцами-одиночками случилось именно здесь, в нашей мирной и спокойной стране, где, казалось бы, не может произойти ничего плохого».

До 22/7, как называют этот теракт в Норвегии, местная партия Fremskrittparti (Партия прогресса) была крупнейшей правой партией скандинавского региона и одной из сильнейших в Европе. Сразу после теракта Брейвика ее популярность несколько снизилась, но на парламентских выборах в сентябре 2013 года партия под руководством воинственной блондинки Сив Йенсен получила 16,3 процента голосов. Этот триумф был тем более поразителен, что сам Брейвик в течение многих лет был активным членом Партии прогресса. Успех на выборах позволил партии впервые в истории войти в правящую правоцентристскую коалицию, хотя прежде другие политические силы избегали сотрудничества с ней.

Популярность Партии прогресса напоминает о том, что соседи по региону подчас отзываются о норвежцах едва ли не как о куклуксклановцах. Норвегия принимает намного меньше иммигрантов, чем Дания или Швеция, а недавно начала высылать примерно по 1500 беженцев-отказников в год. Освещение теракта Брейвика в СМИ показало, что в стране существует множество правых организаций, активистов и блогеров, распространяющих возмутительные исламофобские идеи. Среди них есть, например, группы людей, которые отказываются пользоваться услугами таксистов арабского происхождения. Есть те, кто верит, что власти участвуют в заговоре с начала 1970-х годов, когда в условиях энергетического кризиса мусульманам позволили завоевывать Европу в обмен на поблажки стран – членов ОПЕК (эти люди не замечают, что Норвегия является одним из крупнейших мировых производителей нефти).

Во время прошлого посещения Норвегии я прочитал в Dagbladet, что отрицающий холокост британский историк Дэвид Ирвинг собирается выступить с лекцией в Лиллехаммере. Норвежцы гордятся своим мощным и успешным Сопротивлением, но некоторые из них, и в первую очередь премьер-министр Видкун Квислинг, активно сотрудничали с нацистами во время оккупации страны в 1940–1945 годах. Фамилия Квислинга стала впоследствии синонимом слова «предатель». Самый известный писатель Норвегии Кнут Гамсун (своего рода норвежский Джеймс Джойс) отдал свою Нобелевскую медаль Геббельсу и написал знаменитый некролог Гитлеру для коллаборационистской газеты Aftenposten. Гамсун назвал фюрера «реформатором высшего порядка» и добавил: «Мы, его ближайшие последователи, склоняем головы перед его кончиной». Репутация писателя была безнадежно испорчена, но Aftenposten остается самой популярной газетой страны.

И все же, насколько правые являются лицом Норвегии? Изменил ли Брейвик политический ландшафт? Отправились ли черные рубашки на дно гардеробов, скрылись ли татуированные свастики под высокими воротниками, убрались ли исламофобские интернет-тролли зализывать свои раны?

22 22/7

«Сразу же после теракта все были в шоке. Никто не ожидал ничего подобного. Это было слишком ужасно. Многие из тех, кто был в курсе происходящего на интернет-сайтах, предполагали, что агрессия будет исходить именно оттуда. Я и сам был мишенью для их нападок. Но мы не думали, что возможно такое. Опасались нападений на мусульман или на известных сторонников плюрализма вроде меня – но ничего и близко похожего на то, что случилось».

Я приехал в Университет Осло, – оплот столь ненавистной Брейвику мультикультурно настроенной интеллигенции, – чтобы встретиться с известным социальным антропологом Томасом Хилландом Эриксеном.

Мы познакомились во время моей поездки в 2009 году, и тогда темой нашего разговора был День Конституции и его значение. Раньше Эриксена как одного из норвежских плюралистов часто приглашали на телевидение поговорить об этом празднике, чтобы добавить в репортажи немного инакомыслия. Но в последние годы его настроение изменилось.

«17 мая мне никогда не нравилось, – признался он, – но сейчас это настоящий праздник мультикультурализма. В нем участвует множество детей из национальных меньшинств. Некоторые относятся к этому с недоумением, но мне радостно видеть, как национальный праздник превращается в триумф равноправия, подобно австралийскому 26 января. Ведь сегодня самый большой энтузиазм во время празднования Дня Австралии демонстрируют иммигранты из Восточной Азии».

В этот раз я хотел узнать мнение Эриксена о том, как зверское преступление Брейвика может отразиться на 17 мая. Он колебался: «Здесь каждый хочет урвать свой кусок. Многие группы пытаются использовать эту трагедию в своих целях. Даже правые антиисламисты выставляют себя пострадавшими и утверждают, что главной причиной 22/7 был мультикультурализм. Это все равно как утверждать, что США сами виноваты в 9/11. Это возмутительная бестактность, но именно так они говорят. Тем самым они хотят отвести от себя обвинения в одобрении насилия – не такого, конечно, как мы видели 22/7, но все же насилия, враждебности, подозрительности».

Действительно, норвежские правые, противники мультикультурализма и исламофобы умудрились перевернуть общественную дискуссию с ног на голову. Они утверждали, что СМИ занимаются самоцензурой, когда речь заходит об иммиграции и норвежских мусульманах (чье количество оценивается в 3 процента населения), и что жертвы угнетения – как раз они, правые. Убийства, совершенные Брейвиком, они обратили в свое преимущество. Видный правый оппозиционер Брюс Боуэр – американец, эмигрировавший в Норвегию, – сразу после теракта Брейвика опубликовал в The Wall Street Journal комментарий, в котором приводил именно такую аргументацию. Буквально на днях я читал в норвежской газете рецензию на последнюю электронную книгу Боуэра под названием «Новые квислинги: Как левые всего мира используют резню в Осло для замалчивания дебатов об исламе».

Разумеется, одним из «новых квислингов» книга называет Эриксена, которого там же объявляют антисемитом. «Не может быть! – смеется Эриксен, когда я говорю ему об этом. – Никогда не слыхал о себе ничего подобного».

Я спросил Эриксена, уверен ли он в своей безопасности. «Меня не так просто напугать. Я уже много лет получаю оскорбления по электронной почте. Ну и что? Полиция не может дать мне круглосуточную охрану, да я и не хочу этого. Хотя после 22/7 эти угрозы, с их агрессивными метафорами про гражданскую войну, предателей и квислингов стали восприниматься серьезнее. Раньше я считал этих людей просто клоунами, а сейчас это стало задевать».

С момента нашей прошлой встречи в Норвегии прошли всеобщие выборы. Клоуны теперь у власти – Партия прогресса входит в правящую коалицию. Эта партия была основана в начале 1970-х как движение за снижение налогов. Сегодня она занимает крайне правые позиции, одновременно выступая за социально ориентированное государство.

С британской или американской точки зрения такой гибрид выглядит странно: призывы к увеличению государственных расходов на пожилых сочетаются с нагнетанием страхов перед иммигрантами неевропейского происхождения. Схожую конструкцию использует и Датская Народная Партия. Только не вздумайте сказать что-либо подобное членам Партии прогресса – вы повторите мою ошибку. Еще до их успеха на выборах 2013 года я упомянул об этом сходстве, пытаясь организовать интервью с ее представителем. Вот что написал мне пресс-секретарь Партии прогресса:

«Мы не имеем, не имели и никогда не будем никакого отношения ни к одной из этих партий. Единственное, что у нас есть общего, – наша откровенная позиция в вопросах иммиграции».

Когда я спросил своего норвежского приятеля о Партии прогресса, он сказал: «Когда дело доходит до критического отношения к иммигрантам, у них это получается намного лучше, чем у Рабочей партии. Хочешь ограничения иммиграции – голосуй за них».

До Брейвика риторика Партии прогресса была почти экстремистской. Ее прежний лидер[56] утверждал, например, что все мусульмане – террористы: «Их долгосрочный план «исламизации» всего мира ставит их на одну доску с Гитлером. И они уверенно движутся в этом направлении. Они глубоко проникли в Африку, у них получается в Европе, и мы обязаны сказать об этом громко и ясно!» Во время предыдущих выборов (до Брейвика) партия выпустила листовку, изображающую человека в маске и с револьвером и с подписью «Преступник-иностранец».

Я договорился побеседовать с представителем партии по международным связям Мортеном Хоглундом. Встреча состоялась в доме за зданием норвежского парламента, где расположена партийная штаб-квартира. Меры безопасности там практически отсутствовали.

Я спросил Хоглунда, что он почувствовал, узнав, что Андерс Беринг Брейвик в течение семи лет состоял в его партии[57] и даже возглавлял местное отделение молодежной секции. К тому же эта партия – единственная из норвежских, не включенная Брейвиком в черный список европейских политических организаций. Это ставит ее в один ряд с теми, кого он считает правильными ребятами – например, Лигой английской обороны[58]. «Он же был для вас своим, разве нет?» – спросил я.

«Ощущение было отвратительное. Правда, он злился и на нашу партию, – отвечает дородный, похожий на провинциального трактирщика Хоглунд. – Но давайте подумаем: неужели мы просто разжигаем страсти, говоря о проблемах иммиграции? Ведь имеются в виду радикальные исламисты, а не ислам как религия. Мы за свободу религии, за свободу строить мечети». (Заметим, что как раз против этого последовательно выступает Датская Народная Партия.)

На следующий день я снова приехал в университет, чтобы встретиться еще с одним «новым квислингом». Это социальный антрополог Синдре Бангстад, который изучает жизнь мусульман в Норвегии.

«Уж я-то точно против свободы слова, – иронически усмехается Бангстад. – Если кто-то публично выступает на темы, связанные с иммиграцией, он сильно рискует. Я уже давно получаю письма с угрозами и оскорблениями. В своем трактате Брейвик дает инструкции террористам и пишет об университетах как о легкой мишени». Он улыбается в попытке разрядить атмосферу: «Но, судя по всему, он считал, что кафедру социологии голыми руками не возьмешь – там марксисты».

Бангстад считается экспертом по норвежским правым, и я хотел выяснить у него, насколько взгляды Брейвика совпадают со взглядами среднего норвежца.

«Брейвик сильно заблуждается, когда говорит, что на его стороне 35 процентов населения. Конечно, есть интернет-сайты вроде document.no (одиозный антимусульманский сайт), у которого 50 000 читателей ежемесячно. Одна из самых отвратительных групп, SIAN (Stop islamiserigen ab Norge[59]), заявляет о 10 000 подписчиках в «Фейсбуке». Правда, когда они объявляют общий сбор, приходит не больше трех десятков человек. Многие считают, что риторика на этих площадках остается такой же агрессивной, как и до 22/7. Результаты социологических опросов об отношении к иммигрантам, мусульманам и исламу несильно изменились. Собственно, никто на это и не рассчитывал».

И все-таки: насколько обычные норвежцы – расисты? Я рассказываю Бангстаду, как меня шокируют регулярные проявления бытового расизма, которые заметны не только в Норвегии, но и в Дании, и в Исландии. Карикатуры в газетах изображают африканца с кольцом в носу и в набедренной повязке, а азиата – с кривыми зубами и щелочками вместо глаз. В комедийных шоу пародируют акцент иммигрантов. По отношению к чернокожим широко используется слово neger, что для меня (и для темнокожих гостей Скандинавии) звучит как «негритос» или даже «ниггер». Недавно я читал статью о шведском городке, который в течение сорока лет назывался Negerby («Черномазый» – думаю, из-за за почерневших дымоходов или по какой-то подобной причине). Его наконец решили переименовать в более нейтральный «Восточный», но среди местных жителей новое название не прижилось. Кажется, скандинавы здесь застряли на уровне 1950-х. Но если их начинают упрекать по этому поводу, то ответом служит искреннее удивление – мол, неужели кто-то обижается на подобные вещи – или обвинение в чрезмерной политкорректности.

«Норвежский расизм никогда не признает себя таковым, – согласен Бангстад. – Ведь мы – хорошие ребята, а расизм – это то, что присуще плохим людям. Дискуссия о том, можно ли употреблять норвежский эквивалент слова neger, продолжается уже с десяток лет. Все время звучит что-то вроде: «Я имею право так говорить, и мне нет дела до обидчивости африканцев в Норвегии». Недавно шведский исполнитель по имени Тимбукту обратился в редакцию газеты с жалобой на комикс, где фигурировал дикий африканец с гротескно большими губами. В основном ему возражали, как обычно: «А что в этом обидного?» Потом это переросло в обсуждение свободы слова».

Верно – скандинавы всегда защищают свое право публиковать оскорбительные карикатуры. Такое уже бывало: вспомним скандал 2006 года. Тогда правая датская газета Jyllands-Posten напечатала несколько хамских и совершенно не смешных карикатур на пророка Мухаммеда (с бомбой в чалме, и все в таком духе). Это было сделано в знак протеста против исламского запрета на изображения своего духовного лидера, который газета сочла смертельной угрозой свободе слова.

«Да, еще бы, – соглашается Бангстад. – Скандал с карикатурами имел последствия и для Норвегии. Наше посольство в Дамаске сожгли».

«Все это довольно грустно, не так ли? – сказал я. – Может быть, иммиграция из неевропейских стран в небольшие, однородные и традиционно замкнутые общества скандинавских стран заранее обречена на неудачу?»

«Интересный вопрос, – ответил Бангстад и, помолчав какое-то время, продолжил: – Нас многое беспокоит в мусульманских общинах Норвегии – гомофобия, антисемитизм, обращение с женщинами. Но я не рассматриваю иммиграцию из неевропейских, да и из любых других стран как нечто плохое или хорошее. Разумеется, она создает проблемы, но я не считаю их непреодолимыми. Я не принадлежу к левым радикалам с их лозунгом «Даешь миллион иммигрантов!» (правда, в последнее время про них почти и не слышно). И я не сторонник страусиной политики. Но Норвегия, похоже, очень неплохо справляется с вопросами иммиграции. Это заметно, в частности, по этническому составу студентов высших и средних учебных заведений, особенно женщин».

Тот же вопрос я задавал накануне Томасу Хилланду Эриксену. Может быть, позиция правых относительно иммиграции неевропейцев в Норвегию и Скандинавию в целом содержит рациональное зерно? Возможно, эти нации в принципе не способны интегрировать людей, которые так сильно отличаются от них?

«Подавляющее большинство мусульман – такие же люди, как и мы с вами. Они хотят жить в мире с соседями, они хотят спокойной жизни. Все эти общеевропейские дилеммы по поводу хиджабов и халяльного мяса надо решать с прагматических позиций, – сказал он. – Мы провели большое исследование, которое показывает, что иммигранты во втором поколении в очень высокой степени «обнорвежились». Они мыслят протестантскими категориями. Если говорить о девочках, то понятия чести и позора уступили место понятию нечистой совести, что очень по-протестантски. Отношения с Богом становятся личным делом, а не вопросом общины.

На самом деле протестантам и мусульманам легко находить общий язык, потому что, как оказалось, в их мировоззрении многое совпадает. Это касается, в частности, отношений между полами, супружеской верности и идеи о том, что все в мире неслучайно, что есть высший разум, направляющий жизнь и наделяющий ее смыслом. Иногда я думаю, что, если бы турки и пакистанцы приехали в эту страну в 1950-х, они бы легче интегрировались. Мы были более деревенским обществом, еще существовала гендерная сегрегация. В Северной Норвегии женщины мыли посуду, а мужчины в это время отдыхали, покуривая в столовой, – во времена моих родителей это считалось нормой. Появись иммигранты до того, как мы стали такими эгалитаристами и индивидуалистами, им пришлось бы намного проще», – рассмеялся непосредственный Эриксен. Хотя, по его мнению, Дания – другое дело.

«Пожалуй, ислам плохо совместим с датским образом жизни. Что датчане делают в свободное время? Пьют пиво и едят свинину, а потом расходятся по домам и занимаются сексом с малознакомыми людьми. После этого они говорят мусульманам: «Что-то вы плохо интегрируетесь. Вы разве не рады, что вы в Дании?»

«Я все время слышу: “А, вы из тех мультикультуралистов, которым все нравится?” На что я отвечаю: “Не совсем так. Но если кто-то хочет поселиться в Норвегии, ему придется примириться с двумя вещами. Во-первых, здесь холодно и темно, и тому, кто тяжело это переносит, надо отправляться в другое место. А во-вторых, здесь равноправие полов. Если не удается принять эти вещи, то не стоит ждать радости от жизни здесь: наоборот, вам будет постоянно казаться, что в Норвегии все не так”».

23 Извините, это Норвегия

Надо было уезжать из Осло, «этого удивительного города, который навсегда накладывает на человека свою печать», как гласят первые строки шедевра Кнута Гамсуна Sult («Голод»). От самодовольной улыбки Брейвика на телеэкранах и первых полосах газет меня уже начинало тошнить.

Я искал в норвежской столице какие-то другие развлечения, но Осло, как я уже говорил, нечеловечески дорогой город. Согласно данным Брукингского института, по показателю среднего дохода на душу населения в размере 74 057 долларов в год жители Осло уступают только американскому Хартфорду, штат Коннектикут. Это единственный из знакомых мне городов, где работники общественного транспорта извиняются за тарифы на проезд. «Извините, это Норвегия», – сказал мне с искренним сожалением водитель трамвая: самая короткая поездка стоила 50 крон!

В Музее истории культур я ознакомился с экспозицией о саамах, в которой тема угнетенного коренного народа раскрывалась с присущей скандинавам осторожностью. Саамы («лапландцы» в наше время считается расистским термином) – шестая скандинавская нация, единственный кочевой народ Европы, – населяли территорию современных Норвегии, Швеции и Финляндии и отчасти северо-запада России, свободно перемещаясь по ней на своих оленях. В Норвегии их, вероятно, около 13 000, их язык был официально признан лишь в 1987 году. Я узнал, что «некоторые саамы до сих пор живут в тесном контакте с природой, а другие проводят досуг перед телевизором и даже в гости к соседу едут на автомобиле». Небольшая живая картина иллюстрировала современный праздный образ жизни саамов. В ней, в частности, присутствовала детская комната с компьютером и мобильным телефоном.

Разумеется, в музее была богатая коллекция народных костюмов и образцов вязания. В залах, посвященных современной истории страны, играла закольцованная песня Take On Me группы А-ha. Там я углубился в изучение газетных заголовков последних трех десятилетий: первая в истории Норвегии женщина – премьер-министр (1981), появление СПИД (1983), первый 7-Eleven[60]. Упоминания о великом событии 1969 года, когда норвежцы открыли свое первое нефтяное месторождение, отсутствовали. Более чем странно.

Даже самый завораживающий рисунок вязания способен через какое-то время надоесть. Как говорят: «Если человеку надоел Осло, значит, он здесь уже больше трех дней». Возможно, я несправедлив. Осло очень мил и старается соответствовать статусу большого города, но для меня это самая неинтересная из всех скандинавских столиц. Она не может соперничать с живостью и многообразием Копенгагена, впечатляющими видами и архитектурным величием Стокгольма или с остаточной атмосферой эпохи «холодной волны», которая присуща Хельсинки. А в Рейкьявике чуть ли не с порога начинаются вулканы и ледники. Осло же кажется каким-то второстепенным городом, чем он, собственно, и являлся на протяжении многих веков.

Пора было увидеть другую Норвегию. Разговаривая с норвежцами о специфических местных чертах характера, я каждый раз слышал об их особых отношениях с природой, о любви к тому, что они называют friluftsliv – «жизнь на свежем воздухе». Хотя шведы могут с этим поспорить (если захотят, а они обычно не склонны спорить), но норвежцы, наверное, сильнее других привязаны к своей родной природе, которая служит им источником самого горячего патриотизма. Думаю, это потому, что они рассеяны по ее просторам шире, чем их соседи. Согласно «Энциклопедии стран мира», в Норвегии самая низкая плотность населения в Европе – 11 жителей на квадратный километр площади, причем три четверти из них сосредоточены в пределах 10 километров от побережья.

Норвегия всегда была страной крестьян и рыбаков, живущих небольшими обособленными общинами и говорящих на сотнях местных диалектов. Она долго оставалась колонией, а ее столица служила перевалочным пунктом для иностранцев. Поэтому Норвегия никогда не смотрела на Осло так же, как датчане смотрят на Копенгаген или шведы на Стокгольм. Кроме того, Дания и Швеция развивались в условиях соперничества и конфликтов, тогда как Норвегия старалась заниматься своими делами, будучи отделенной от них мощными естественными преградами – морем и горами.

Эта обособленность в сочетании с обостренным уважением к природе своей страны – два ключевых фактора понимания норвежцев. И в наши дни, пока Дания мучается с проблемой udkants, а Швеция все больше централизуется, население Норвегии рассредоточено по регионам – северу, горным местностям, приморью и льдистым островам.

Северная Норвегия и Северная Швеция представляют собой разительный контраст. На норвежской стороне – небольшие города с магазинчиками и, возможно, даже ресторанами, приличные дороги и общественные здания, а на другой… пустота. В Норвегии право выбирать место жительства закреплено законодательно, а сохранение населения на севере страны, особенно на территориях, примыкающих к стратегически важным Баренцеву морю и Шпицбергену, считается делом государственной важности.

В других странах индустриализация повлекла за собой урбанизацию, но в Норвегии это не слишком заметно. Этой тенденции противостояли рыбопромышленная отрасль (которая сохраняет высокие темпы роста, в том числе благодаря огромным современным лососевым фермам) и нефтедобывающая промышленность западного побережья с центром в Ставангере. Благодаря доходам от нефти норвежцы, живущие далеко от столицы, получили неплохую инфраструктуру, культурные учреждения, спортивные сооружения и впечатляющие общественные центры вроде виденного мной Центра имени Кнута Гамсуна в Оппейде – деревушке примерно на пятьсот жителей. Это поразительное произведение современной архитектуры – черная башня, увитая переплетенными балконами, символизирующая, как сказал мой гид, идеи гамсуновского «Голода». Возведение этого здания, способного украсить любую современную столицу, обошлось государству в 8 миллионов фунтов. Но посещают его лишь 20 000 человек – просто потому, что оно расположено слишком далеко от всего, практически на самом полярном круге.

Один из моих норвежских собеседников, руководитель государственного инвестиционного фонда Ингве Слингстад, сказал, что на формирование личности норвежца природа оказывает такое же сильное влияние, как культура на француза. «Для нас исключительно важно рассказать утром в понедельник, как мы в выходные ходили на лыжах или в горный поход, и тому подобное, – говорит он. – Норвежцев всегда тянет в их горные или прибрежные домики, их влечет природа».

Слингстад заметил также, что многие норвежские фамилии связаны с природой: «Наши имена часто образованы от географических названий. Еще недавно люди знали, откуда происходят их предки. Моя фамилия означает место, где река изгибается, а ферма моего отца стояла как раз у изгиба реки, так что это нечто очень личное и глубоко связанное с природой. Когда живешь в городе, это ощущение только усиливается».

О том, как сильна привязанность норвежцев к природе своей страны, свидетельствует удивительный успех, которым пользовались две одурманивающе скучные телепрограммы последних лет. Первая в режиме реального времени, при помощи единственной камеры, закрепленной на локомотиве, показывала, как поезд идет из Осло в Берген по гористой местности. Туннели были самыми захватывающими моментами этого шоу. Беспрецедентное число зрителей этой программы вдохновило национального вещателя NRK пойти еще дальше. Была показана шестидневная прямая трансляция с камеры, установленной на теплоходе Nordnorge, одном из «экспресс-паромов» норвежской судоходной компании Hurtigruten. Паром следовал из Бергена на юге страны в Киркенес на севере, у границы с Россией.

Несмотря на честный рекламный слоган NRK: «Ни о чем – в прямом эфире», передачу смотрело полстраны и она стала культурным событием. Hurtigruten устраивала специальные вечеринки с просмотром, толпы народа на берегу приветствовали паром кострами и маханием рук, а в его кильватере шла целая флотилия мелких суденышек. За интернет-трансляцией следили также 200 000 датчан и множество людей по всему миру. Эта передача стала самой популярной в истории норвежского телевидения. И все, из чего она состояла, – виды природы…

Но какие виды!

Я оглядываюсь на моих паромных попутчиков, которые в основном играют в карты, пьют пиво или смотрят подвешенный к потолку телевизор. Они что, не видят ничего вокруг? Я уже целый час не могу отлипнуть от окна, за которым в размеренном темпе парома проплывает Норвегия. Ее пейзажи освещены ярким светом северного сияния, и я могу различить каждый зубчик горных вершин и каждую грань гранитных скал. Резкость картинки создает впечатление передачи в высочайшем из самых высоких разрешений. Горные пики напоминают тысячекратно увеличенные акульи резцы.

Я нахожусь на борту парома компании Hurtigruten, следующего из Буде в Нордскотт, маленькую рыбацкую деревушку сразу за полярным кругом. Там нет почти ничего, кроме причала и пары деревянных домов.

Норвежские фьорды красивы такой неземной красотой, что наводят на мысли о компьютерной графике. Неудивительно, что Слартибартфаст из «Автостопом по галактике» получил за них премию[61]. Только магия этих завораживающих пейзажей да энтузиазм моих хозяев сумели лишить меня остатков благоразумия и заставить, нацепив гидрокостюм, ринуться в волны на поиски морских ежей. Стоял февраль, вокруг был снег и лед, и все это происходило в Арктике.

Мой приятель-шотландец по имени Родди живет здесь с женой и детьми и вылавливает эти «вороньи яйца», как называют их местные, для продажи в лучшие рестораны региона. Нам попадались замечательные морские ежи, но холод был запредельный. Без перчаток мои руки просто горели в воде.

Но пейзаж Нордскотта был просто праздником для души. Каждое утро, хрустя снегом по дороге к лодке, я на секунду останавливался посмотреть на горы. Оглушительную тишину нарушал лишь звон в ушах, и я стоял ошеломленный, даже не вспоминая ни о каком Осло.

Зимой в Норвегии вы очень скоро обнаруживаете, что самая серьезная повседневная проблема – необходимость подобрать одежду по погоде. Умение норвежцев просчитать несметное число комбинаций погодных условий и температур в течение дня сродни дару величайших шахматных гроссмейстеров. В Осло мне приходилось либо обливаться потом в куртке на подкладке и второй паре штанов (и пытаться скинуть что-то из этого обременительного комплекта, зайдя в трамвай), или стараться, чтобы снаружи не было ни кусочка оголенной кожи. Родителям, наверное, приходится тратить безумное количество времени на одевание детей в школу.

24 Бананы

Жил-был бедный малый, звали его Джед, По горам он шастал, чтоб кормить семью. Вот пошел он подстрелить что-то из еды, А ему из-под земли как брызнет нефть фонтаном! Пол Хеннинг, Тема из сериала «Деревенщина в Беверли-Хиллз»

Приехать в Норвегию только ради разговоров об интеграции и иммиграции – все равно что приехать в 1897 году в Клондайк, озаботившись судьбой коренных американцев. Для подавляющего большинства норвежцев вопросы исламизации и политического популизма почти никогда не имели серьезного значения. Дело в том, что за последние сорок лет Норвегия пережила золотую лихорадку, мечтать о которой не мог никто, а уж тем более сами норвежцы.

Ничто не оказало на формирование современного норвежского общества такое влияние, как обнаружение в территориальных водах страны в Северном море колоссальных запасов нефти. Это влияние было и позитивным, и, как мы убедимся позже, негативным. «Черное золото» затрагивает жизнь норвежца практически ежедневно. Успехи современной Норвегии – система социального обеспечения, высочайший уровень жизни, мощная региональная инфраструктура и музеи-шедевры современной архитектуры в сельской глубинке – все это в большой степени построено на нефти.

Страна, насчитывающая немногим более пяти миллионов жителей, в наши дни располагает самым большим суверенным фондом благосостояния в мире – и не в пересчете на душу населения, а в абсолютных цифрах. В 2011 году он обошел Абу-Даби с суммой 600 миллиардов долларов и продолжает расти. На сегодня размер фонда составляет 395 миллиардов фунтов стерлингов, или 617 миллиардов долларов. По самым сдержанным оценкам, к концу десятилетия эта цифра достигнет миллиарда долларов.

Для более ясного представления о масштабе этого богатства можно сказать, что Норвегия могла бы без особых усилий дважды выплатить весь внешний долг Греции. Важно иметь в виду, что правительство следует рекомендациям экономистов не тратить эти деньги внутри страны. На внутренние цели ежегодно расходуется не более 4 процентов средств фонда, а остальное инвестируется в активы по всему миру.

Норвежцы вовсе не родились с серебряной ложечкой во рту. В триумвирате Скандинавских стран их страна была затюканным и экономически отсталым бедным родственником. Ее население упорным трудом черпало средства к существованию из худосочных земель (плодородные почвы составляют не более 2,8 процента территории страны) и бурного моря, борясь с суровым климатом и горным рельефом страны.

А потом в один прекрасный день является некий Джед (хотя его звали скорее Ян и до промышленной добычи оставалось еще два года, но не будем замедлять темп повествования), и – бум! Бах! Трах-тарарах!

История превращения норвежцев из селян в Рокфеллеров началась в Голландии, где в 1959 году было открыто Гронингенское месторождение природного газа. Эта находка породила предположение, что в северной части норвежского континентального шельфа тоже могут быть запасы горючих ископаемых. Голландское отделение нефтяной компании Philips Petroleum обратилось за разрешением провести разведку, а норвежское правительство в срочном порядке объявило шельф своей суверенной территорией. Норвежские претензии вызвали недоумение Лондона и Копенгагена, которые полагали, что в Северном море они тоже в доле. И здесь история норвежского нефтяного чуда приобретает любопытный оборот, который создал почву для одной из самых забавных скандинавских теорий заговора.

В начале 1965 года представители трех стран встретились для выработки соглашения о разделе шельфа Северного моря. Соглашение было довольно быстро достигнуто и в некоторой спешке ратифицировано в марте того же года. Как выяснилось, оно предоставляло Норвегии большие преимущества.

Если спросить датчан, то они совершенно серьезно сообщат, что норвежцы всех развели и кинули. При попытке выяснить подробности на вас замашут руками, как бы говоря: «Ну вы же знаете, какие они, эти норвежцы». Некоторые намекнут, что датский министр иностранных дел Пер Хеккеруп, подписавший соглашение, был известным алкоголиком и в тот день выпил. Показывая новую схему территориального деления шельфа, вам скажут: «Вот как они провели линию. Видите, она ни с того ни с сего огибает место, где нашли нефть?»

Я слышал эту байку от своих датских друзей столько раз, что решил обратиться к фактам. И вот что я обнаружил.

Хеккеруп действительно был алкоголиком. Первое большое норвежское нефтяное поле Ekofisk (добыча на нем все еще идет полным ходом и по прогнозу будет продолжаться до 2050 года) находится в юго-западном углу вновь отошедшей к Норвегии территории, до обидного близко к датским территориальным водам. Датчане припасли аргумент насчет того, кому должна принадлежать эта часть Северного моря на основе каких-то технических данных о рельефе океанского дна. Но по каким-то причинам обычный для подобных соглашений «период остывания»[62] не был предусмотрен. Все это не объясняет, почему датчане подписали соглашение с такой легкостью. Ведь нельзя сказать, что у них не было исторического опыта подвохов в международных территориальных договорах.

На самом деле в то время просто никто не верил, что в Северном море есть нефть, а если есть – что ее можно достать. Так что датчане предпочли не ссориться с норвежцами из-за какого-то шельфа: права на рыбный промысел были куда важнее.

Что до нетрезвого Хеккерупа на подписании, то подтверждений этому нет, но ведь алкоголики редко бывают трезвыми в условиях стресса, или я неправ?

«Это был заговор, – заявил с плохо сдерживаемым ликованием Томас Хилланд Эриксен. – Нам хитрым образом удалось отодвинуть границу морского шельфа на 200 морских миль. Главным на переговорах был парень по имени Йенс Эвенсен [министр торговли]. У норвежцев оказалось 70 процентов!»

Может быть, датчане жалеют, что послали договариваться о своих правах на нефть пьющего социал-демократа? Наверное, да. Но создает ли это проблемы в нынешних отношениях между Данией и Норвегией? Вовсе нет, по крайней мере на политическом и дипломатическом уровнях. Однако этот случай стал частью народного мифа о датских нефтяных месторождениях в Северном море. Старики-датчане обстоятельно повествуют в своих сказаниях о том, как лукавые кузены-норвежцы выманили у страны ее нефтяное счастье. Кроме того, в глазах датчан (да и шведов) норвежцы стали выглядеть высокомерными бездельниками, которых испортило нажитое нечестным путем состояние.

«А, да они вообще никогда не работали. Им хватает самих себя, и больше им никто не нужен», – сказал один из моих датских родственников (он не обрадуется, если я назову его имя, так что я не буду этого делать). Датчане хватаются за любые доказательства норвежской праздности. Например, они любят рассказы о шведских мигрантах, работающих на норвежских рыбоперерабатывающих фабриках или в ресторанах. «Был в Осло и не видел ни одного официанта-норвежца!» – обычно сообщает датчанин, приезжая домой. (В Норвегии работают 35 000 шведов, которые рады получать по 30 фунтов в час за низкоквалифицированный труд в магазине и т. п.)

Одна такая история особенно греет сердце датчанина – про шведов, которые якобы работают на норвежской фабрике чистильщиками бананов. Оказалось, это правда! Я проверял: бананы – один из ингредиентов популярной норвежской намазки на хлеб. Ленивые норвежцы и эксплуатируемые шведы в одном анекдоте! Вот радость для датчан!

Нарастает возмущение норвежским высокомерием и в Швеции. В недавнем социологическом опросе 3800 шведов высказывались о своих соседях. В числе прочих были заданы вопросы: правда ли, что норвежцы плохо ведут себя в очередях? «Да, очень плохо», – ответили 59 процентов шведов, чье собственное поведение в очереди напоминает возню поросят вокруг сосков свиноматки. Знают ли норвежцы, как выполняется дорожное круговое движение? «Нет». Паркуются ли норвежцы на местах для инвалидов? «Да, постоянно!»

«Удивляет количество негатива, накопившегося у шведов по отношению к норвежцам, – так прокомментировала результаты опроса автор исследования, добавив: – Такое впечатление, будто норвежцы их совершенно достали», и высказав опасение по поводу возможных проблем в приграничных областях.

Но вернемся к переговорам о Северном море. На самом деле датчанам не так уж не повезло с их небольшим кусочком шельфа. Промышленная добыча на месторождении Dan Field началась в 1972 году, а к 1991 году Дания полностью обеспечивала себя нефтью. В 2004 году годовая добыча достигла пика, составив около 142 миллионов баррелей.

Интересно сравнить, насколько по-разному две страны отнеслись к неожиданно свалившейся на них нефтяной удаче. В Норвегии промышленная добыча началась с месторождения Ekofisk в 1971 году. В течение следующего десятилетия на норвежской части шельфа был открыт целый ряд новых месторождений, в том числе крупнейшие в мире Статфьорд, Усеберг, Гуллфакс и Тролль.

К 1972 году у Норвегии уже была собственная государственная нефтяная компания (получившая исключительно оригинальное название Statoil – Госнефть) с законодательно закрепленной обязанностью быть мажоритарным партнером в любых нефтегазовых проектах в стране (позже это было изменено). Государство установило жесткий контроль над национализированным производством и создало фонд благосостояния, которым управляет с неизменной сдержанностью. Фонд не просто благополучно пережил глобальный экономический кризис – с 2008 года его ресурсы возросли на сумму, эквивалентную 30 000 фунтов в перерасчете на каждого совершеннолетнего норвежца.

Что же касается датского нефтяного месторождения, то оно стало безраздельной вотчиной одной-единственной компании – A. P. Moller-Maersk, которую вплоть до своей недавней кончины возглавлял Мерск Маккинни Меллер, сын ее основателя.

Как вышло, что все права на разработку датских углеводородов чуть ли не навечно отошли к A. P. Moller-Maersk, – дело довольно темное. Похоже, здесь не обошлось без серии сделок, заключенных под дымовой завесой прокуренных кабинетов. Сегодня компания Maersk значит для датской экономики столько (по некоторым оценкам, ее транспортные, нефтяные и торговые операции составляют более 10 процентов ВВП Дании), что вряд ли кто-то из политиков или журналистов захочет стать возмутителем царящего вокруг нее спокойствия.

С тех пор Maersk несколько раз успешно добивалась пересмотра условий соглашений к собственной выгоде. Последний раз это произошло в 2012 году, одновременно с продлением срока действия концессии до 2043 года. Некоторые даже утверждают, что Maersk в прямом смысле слова диктует датскому правительству сумму налогов, которые она готова заплатить в бюджет в данном конкретном году, хотя – вниманию господ юристов Maersk – я ни минуты в это не верю.

В то время как добыча нефти в Дании достигла своего пика много лет назад, Норвегия стабильно добывает около 2 миллионов баррелей ежедневно, или 730 миллионов баррелей в год. Statoil превратилась в крупнейшую компанию Скандинавии как по объему выручки, так и по рекордным показателям прибыли последних лет. Вопреки предупреждениям о скором падении добычи и неизбежном возврате к исконным рыболовству и овцеводству норвежцы продолжают находить новые огромные запасы.

В 2011 году в Баренцевом море были открыты два гигантских нефтяных слоя на миллиард баррелей. Таяние полярной ледяной шапки (не понимаю, как они это устроили?) позволяет рассчитывать еще на 90 миллиардов баррелей, скрытых под арктическими льдами. Вдобавок ко всему Норвегия стала пятой в мире по объему добычи природного газа, который, по прогнозу, в ближайшее время составит более половины объема извлеченных горючих ископаемых в стране.

Если бог действительно существует, то он продемонстрировал озорное чувство юмора, осыпав золотым дождем фермера Уле с его женушкой в дирндле. Младший скандинавский братец, бывший посмешищем для остальных, более чем преуспел. Норвегия взлетела на самый верх мировых (и разумеется, скандинавских) рейтингов благосостояния. Сегодня это Дубай Севера, Крез в пелерине. По объему ВВП на душу населения в мире Норвегия уступает лишь Люксембургу, который вряд ли можно считать настоящей страной.

Меня интересовало, как эта неожиданная удача отразилась на жизни людей, более привычных растягивать скудные запасы на долгую зиму и выживать среди бесплодных скал, заледеневших лугов и суровых морей. Как этот величайший лотерейный выигрыш всех времен и народов воздействовал на ментальность норвежцев, на суть их национального характера?

25 Голландская болезнь

Нефтяной фонд – вероятно, самое значительное достижение современной Норвегии. Это безупречное воплощение нордической дисциплины и совершенный образец ответственного финансового руководства. Фонд благосостояния с блестящими результатами управления и жестким контролем служит объектом зависти всех нефтедобывающих стран мира, не говоря уже о не-нефтедобывающих.

Фондом управляет инвестиционное подразделение Национального Банка Норвегии Norges Bank Investment Management (NBIM). Его генеральный директор Ингве Слингстад – человек, на котором лежит единоличная ответственность за то, как используется этот гигантский золотой горшок для инвестиций. Я посетил Слингстада в его орлином гнезде на последнем этаже здания Национального банка в центре Осло. Здесь не совсем пренебрегают безопасностью – вход осуществляется через элегантные двухдверные шлюзовые тамбуры. Возможно, это результат того, что бомбы Брейвика взорвались всего в нескольких метрах отсюда.

«Главная цель фонда – защита потребительской корзины», – начал Слингстад. Мое невежество в элементарных вопросах экономики, видимо, ясно отразилось на моем лице, поэтому он любезно пояснил, что это значит. «Мы продали нефть и газ другим странам, и рано или поздно должны будем что-то купить. Мы хотим приобретать то, что спустя несколько поколений будет как минимум равно по стоимости сегодняшним покупкам. Таким образом, если мировая экономика растет хорошими темпами, нам нужно, чтобы фонд имел прибыль, соответствующую такому росту и обеспечивающую нашу будущую покупательскую способность».

Сейчас фонд владеет акциями более чем восьми тысяч компаний. Это означает, что норвежцы входят в число совладельцев примерно 1 процента публичных компаний всего мира, 2 процентов европейских и 0,7 – азиатских.

В последнее время фонд стал делать инвестиции, которые некоторые аналитики считают несколько более рискованными, в частности в недвижимость. Например, были куплены престижные офисные центры в Париже. Подтянутый пятидесятилетний Слингстад объясняет, что нефтяной фонд был изначально рассчитан на тридцать лет. Этот срок давно прошел; тем временем появляются все новые месторождения и новые методы разработки старых. Таким образом, есть возможность принимать более долгосрочные и рискованные инвестиционные решения. «После 2008 года мы купили на падающих рынках более чем на триллион крон ценных бумаг», – говорит Слинстад. Смелый шаг для момента, когда пикировали не только норвежские инвестиции, но и весь рынок.

Я интересуюсь отношением норвежцев к своему фонду. Когда он обогнал Абу-Даби и стал самым большим в мире, норвежский министр финансов Сигбьерн Йонсен сказал местной газете: «Хотя у нас и нет цели стать самыми большими, всегда приятно отметить тот факт, что фонд прирастает». (Мне нравится представлять, как он произносит эти слова, нежась в джакузи, затем допивает шампанское и выбрасывает пустой фужер через плечо.) Составляют ли эти бешеные деньги предмет национальной гордости, или говорить о них считается бестактным?

«Конечно, нам очень повезло с этими природными ресурсами, но не могу сказать, что мы горды этим, – сказал Слингстад. – Позапрошлое поколение очень осторожно относилось к этим богатствам».

Как норвежцам удается противостоять искушению тратить свои нефтяные доходы по примеру Британии эпохи миссис Тэтчер в 1980-х или нынешних арабских стран?

«Здесь есть два момента. Первое: отцам-основателям фонда было ясно, что надо избежать голландской болезни[63], которая может погубить экономику. Для этого нужно создавать экспортно ориентированные отрасли, способные выживать в отсутствие нефти. Если конкурентоспособность в мире подорвана, то ее можно и не восстановить, когда нефть закончится.

Мы долго оставались нищей областью со скудной потребительской моделью и населением, сосредоточенным на побережье. Норвегия не была настоящей европейской страной в том смысле, что здесь отсутствовала феодальная система, а люди жили отдельно друг от друга, а не в городах или деревнях. Норвежский народ исторически объединяла природа, а не культура. Это ведь другая ментальность, правильно?»

Таково главное отличие Норвегии от Швеции и Дании. Норвежцы привыкли обходиться минимумом необходимого. Как выразился Слингстад, «Раньше в этой стране невозможно было пережить зиму, не экономя продукты». Норвежцы с подозрением относились к излишествам и всегда были склонны к экономии и накопительству.

Мы коснулись нынешнего европейского кризиса. Слингстад поделился своим видением причин погружения других европейских стран в экономические трясины. Он считает, что каждая из них всего лишь шла на поводу у своего национального характера.

«Вы смотрите на Исландию и изумляетесь: «Что произошло, когда они получили все эти горы денег?» А они просто реализовали свой имидж викингов-грабителей, которые разъезжают по всему миру и хватают активы. Викинги, версия 2.0. Норвежцы могли бы поступить так же с нефтяным фондом, но мы рассматривали его как богатство, которое нужно сохранять, а не тратить. Ирландцы хотели быть английскими поместными лордами, поэтому строили себе эти огромные дома. Обратимся к Греции – каково их представление о себе? Когда-то я изучал философию и помню, что Аристотель говорил: «Что есть философия? Первая предпосылка к тому, чтобы не работать». Я несколько сурово сужу греков, но они не виноваты в своем нежелании трудиться. Они же философы, им нужно просто сидеть и размышлять о жизни!»

Возможно, греки – крайнее проявление того, как могут испортить целую нацию дешевые деньги. Но, по правде говоря, слегка испорчены и норвежцы. Было бы не совсем верно представлять их как образец бережливости, не затронутый фантастическим богатством – вроде выигравшего в лотерею рабочего, который продолжает стоять у станка и ходить в соседний бар, невзирая на миллионный банковский счет.

В своей прекрасной книге «Нефтемания: путешествие по самым богатым нефтью странам мира» (к сожалению, доступной только на норвежском) автор Симен Сетре доказывает, что в долгосрочном плане нефтяное богатство редко оказывает положительное влияние на экономику. При этом он не считает, что его собственная страна избежала вредного влияния. Среднее количество рабочих часов норвежца сократилось на 23 процента по сравнению с периодом до нефтяного бума. Норвежцы стали больше отдыхать (пять недель в году вместо четырех), чаще брать больничный (здесь они лидеры Евролиги) и раньше выходить на пенсию (в 63,5 года). Сетре цитирует доклад ОЭСР, посвященный Норвегии, в котором говорится, что нефтяное богатство страны «исказило соотношение рабочего и свободного времени».

Наиболее халатно Норвегия отнеслась к своим производственным мощностям. Она деиндустриализировалась быстрее, чем большинство ее торговых партнеров. Сегодня лишь 10 процентов ВВП создается в промышленности, тогда как в Швеции это 20 процентов. Нефть и газ составляют более половины стоимости норвежского экспорта, оставшуюся часть почти целиком делят между собой рыба и вооружение. Наверное, поэтому вам давно не попадалось в продаже что-нибудь с этикеткой «Сделано в Норвегии».

Страна занимает лишь пятнадцатое место в мировом рейтинге конкурентоспособности, уступая трем остальным главным скандинавским странам. Но наибольшую озабоченность (причем даже у такого экономически безграмотного человека, как я) вызывает показатель доли расходов ВВП на научные исследования и разработки – ключевой индикатор экономического будущего страны. Норвегия инвестирует в них сравнительно мало – 1,71 процента ВВП против 3,42 в Швеции. При этом почти половина инвестиций приходится на государство (в Швеции – чуть больше четверти).

Треть трудоспособного населения не работает, и это, пожалуй, самый удручающий момент в структуре норвежского общества. Примерно миллион человек из незанятой части населения – государственные пенсионеры. Еще 340 тысяч живут на государственные пособия по инвалидности, безработице или болезни – по отношению к общей численности населения это самый высокий показатель в Европе. Не менее тревожная картина складывается и в образовании. Оценки норвежских детей по базовым школьным предметам ниже средних показателей по Европе, и в течение последнего десятилетия ситуация ухудшается. С поразительным отсутствием самоиронии норвежские СМИ часто жалуются, что «предел желаний нынешней молодежи – стать медийным персонажем».

ОЭСР предупреждает, что главной проблемой Норвегии со временем станет незаинтересованность населения в работе, учебе и инновационной деятельности. Сегодня иностранцы занимают почти 10 процентов рабочих мест в стране. В основном это работа, на которую ни за что не согласятся сами норвежцы – очистка бананов, потрошение рыбы, мытье полов в больнице и т. п. (почти половина уборщиков в стране – иностранцы). Недавно The New York Times опубликовала интервью с экономистом норвежского Handelsbanken Кнутом Антоном Морком, который, в частности, сказал: «Это программа «нефть в обмен на удовольствия»[64] … Мы почиваем на лаврах. Люди строят все больше дач. Наши отпуска дольше, чем в большинстве стран, у нас необычайно щедрые социальные льготы и пособия по болезни. В один прекрасный день этот сладкий сон закончится».

Многие норвежцы уже призывают тратить из фонда благосостояния больше, чем 4 процента ежегодно. Этого же все активнее требует Партия прогресса. «Почему у нас самые высокие цены на бензин в мире? Почему наши больницы не самые лучшие? Почему почту приносят в 9 утра, а не в 8? – вопрошают они и заканчивают риторическим вопросом на повышенных тонах: – Как все это возможно в богатейшей стране мира?»

«Богатство меняет людей, это не обсуждается. Но как меняет людей нефтяное богатство – важнейший вопрос нашего времени», – пишет автор в заключительной части «Нефтемании».

Я встретил Сетре в Нью-Йорке, куда он переехал, и спросил, как была принята его книга, опубликованная в 2009 году.

«Я рассчитывал, что эта тема будет крайне интересна норвежцам, – сказал он. – Но оказалось, что она больше интересует шведов. Проблемы, к которым я постарался привлечь внимание, были проигнорированы. Особый скепсис проявили люди старшего поколения и жители нефтедобывающих регионов. Когда я выступал с презентацией своей книги, кто-нибудь обязательно вставал и заявлял, что нефть для Норвегии – подарок судьбы. Мне часто говорили, что я избалован и не ценю богатство, которое дает моей стране нефть. А я отвечал: книга не о том, что из-за нефти в Норвегии все стало плохо, а о том, как изменилась Норвегия».

Сетре вовсе не хотел показать будущее своей родины в мрачном свете. В Норвегии все более чем замечательно, а опасения по поводу того, что нефть кончится, отложены на еще более долгий срок. Однако в конце концов ее запасы иссякнут, и экономика, в которой 52 процента ВВП дает госсектор, станет нежизнеспособной. «Норвежцам придется адаптироваться к новой ситуации. Вероятно, система социального обеспечения будет свернута, и людям придется обходиться меньшим объемом государственных услуг. Другой вопрос, что делать бизнес-сообществу и как создавать рабочие места в новых условиях, ведь вся норвежская экономика завязана на нефти. Если эти вопросы будут решаться неправильно, то Норвегию могут ждать трудные времена, чреватые политическими беспорядками. Я считаю, что наши государственные и гражданские институты достаточно сильны, чтобы справиться с этим. Но сейчас Норвегия переживает лучшие времена своей истории, мы накопили несметные богатства, и за этим последует закат».

Сетре также предупреждает о мощном влиянии норвежского нефтяного лобби с его контрпропагандой климатических изменений и попытками оправдать сотрудничество с сомнительными режимами в Анголе, Казахстане и Алжире. Он утверждает, что нефтяная промышленность контролирует внешнюю политику страны, «направляя ее к изоляции и асоциальности».

Норвегия уже дистанцировалась от Европы и становится все более протекционистской. Тревогу вызывает растущее воздействие Statoil на жизнь в стране. Предоставляя огромные гранты молодым художникам и музыкантам, компания стала доминирующим элементом культурной жизни. При этом получатель гранта обязуется не критиковать компанию.

Цензура в области культуры – не самое серьезное обвинение в адрес Statoil. В «Гринпис» считают, что компания разрушила свою экологическую репутацию, приобретя скандальное месторождение сланцевой нефти в Канаде. Сланцевая нефть загрязняет окружающую среду сильнее, чем натуральная, как при добыче, так и при использовании. Несмотря на то что Statoil взяла на себя обязательство не ухудшать экологическую обстановку в районе месторождения, в «Гринпис» уверены, что работы «создадут парниковый эффект и нанесут ущерб природе». Statoil вовсю трубит о корпоративной ответственности перед обществом, однако несколько лет назад компанию обвинили в выплатах иранским чиновникам. Журнал Business Week назвал это разоблачение «самым скандальным случаем взяточничества и коммерческого подкупа в истории Норвегии». На самом деле подобная этика мало отличается от поведения других нефтяных компаний.

В разговоре с главой норвежского нефтяного фонда Ингве Слингстадом я затронул этические проблемы. Он сказал, что фонд не инвестирует в табачную промышленность и следует рекомендациям ООН в отношении инвестиций в оборонно-промышленный комплекс. По его словам, фонд старается воздействовать на корпоративную политику изнутри.

«Невозможно найти для инвестиции восемь тысяч компаний без единой проблемы. И что нам остается? Умыть руки со словами: «Это меня не касается»? Или сказать: «Мы можем здесь кое-что улучшить. Наша задача – найти способы сделать это»?» – сказал Слингстад.

А как насчет экологического урона от самой нефти? Как норвежцы мирятся с этим? Слингстад глубоко вздохнул.

«Что же, если выяснится, что причиной климатических изменений являются выбросы углерода… – Он уловил мою улыбку в ответ на это «если». – …а сегодня многие придерживаются этого мнения, то мы задумаемся, как донести это до наших компаний».

Пока в Норвегии предпочитают не обращать внимания на этот фактор. Наиболее авторитетные и независимые эксперты давно пришли к выводу, что планету не улучшают любые виды органического топлива, и в первую очередь нефть. Они невозобновляемы, загрязняют атмосферу и скорее всего способствуют глобальному потеплению. Большая часть норвежской энергетики состоит из экологически чистых ГЭС. Таким образом страна не злоупотребляет использованием основного продукта своего экспорта. Это напоминает поведение хитрого наркоторговца, который сам не балуется своим товаром.

Понятно, что Слингстад – не тот человек, который может резко критиковать источник колоссального богатства своего фонда. А вот Томас Хилланд Эриксен не испытывает по этому поводу особого смущения.

«Это интересно, – заметил он, когда во время нашей первой встречи в 2009 году я затронул вопрос о норвежском нефтяном грехе. – Думаю, тут вы в чем-то правы. Мы ведь не увязываем наше богатство с загрязнением окружающей среды. А на самом деле норвежцы, которые думают, что все у них экологически чисто, загрязняют природу больше, чем шведы».

Во время нашей следующей встречи он вернулся к этой теме вновь: «Этот психологический парадокс очень напоминает ситуацию 23 июля, когда мы осознали, что преступление совершил один из нас. Мы не могли возложить вину на иностранцев. Мы привыкли считать свою страну образцом решения проблем, а с нефтью мы неожиданно превратились в страну, создающую проблемы. Примириться с этим сложно. Некоторые говорят: «Если бы мы не стали заниматься этими нефтеносными песками в Канаде, то ими занялся бы кто-то другой, причем более вредным для окружающей среды способом». С такой аргументацией типа «если не мы, то другие, намного хуже нас» можно оправдать все, что угодно».

Кто-то в Норвегии предлагал прекратить добычу нефти?

«Нет. Мы качаем ее с огромной скоростью, быстрее всех остальных, и отсутствие дискуссии на эту тему меня поражает».

А влияние на самих норвежцев? Действительно ли нефть превращает их в изнеженных лентяев, как любят утверждать датчане?

«Конечно, она что-то с нами сделала. У меня есть только отдельные примеры из жизни, потому что это не моя научная область. Возьмем хотя бы рыбообрабатывающие предприятия на севере. Там хорошо платят, но филетирование рыбы – тяжелый однообразный труд. Сейчас большую часть производства перевели в Китай: рыбу перевозят туда самолетами, филетируют, упаковывают в коробки с брендом Findus и везут обратно. Но там, где что-то осталось, работают индийцы и русские, а не норвежцы. Норвежцы отправляются в Лондон и Париж, чтобы «попасть в медиа», а это признак настоящего упадка! Никто не хочет работать на фабрике или быть инженером, все хотят прославиться… Все воспринимается как должное. Риска никакого. Не важно, выйду я завтра на работу или нет, все как-нибудь устаканится. Начиная с 90-х количество невыходов на работу по болезни растет, и это не из-за гриппа, а из-за того, что людям все стало безразлично».

26 Сливочное масло

Норвегия всегда была несколько обособленной и обращенной внутрь себя страной. Многовековая геополитическая нестабильность в регионе играла менее важную роль в формировании личности современного норвежца по сравнению с окружающей прекрасной и дикой природой.

Дания построила и утратила собственную империю, служила мостиком в континентальную Европу и постоянно препиралась с Швецией. Швеция захватила и потеряла Финляндию, вела войны далеко в Европе, а после Второй мировой войны ее промышленные корпорации завоевали весь мир. Похожая своей географической обособленностью на Норвегию, Финляндия невольно оказалась втянутой в геополитические конфликты, переходила из рук в руки между Швецией и Россией, вышла обессиленной, но непокоренной из множества войн и стала единственной скандинавской страной, принявшей евро. Вы можете сказать, что и Исландия существует на окраине скандинавской истории, но Америку открыли именно исландцы, и недавно они снова шумно погуляли, на сей раз на мировых финансовых рынках.

Что же касается норвежцев, то они всегда стремились быть сами по себе. Даже внутри собственной страны они расселены так, будто специально стараются держаться подальше друг от друга. В тех случаях, когда мир мог по заслугам оценить великую отвагу и смекалку, проявленные норвежцами – возьмите Руаля Амундсена, Фритьофа Нансена или Тура Хейердала, – они как будто специально выбирали для своих подвигов места малолюдные или вообще пустынные.

Иногда кажется, что внешний мир не особенно волнует норвежцев. У них были своя рыба и своя древесина, а теперь у них есть еще и своя нефть и своя молочная монополия. Им действительно никто не нужен, за исключением пары-тройки шведов на очистку бананов. Мои впечатления от попытки заручиться содействием Норвежского совета по туризму при подготовке журнальной статьи говорят, что гостей скорее вежливо принимают, чем горячо зазывают. Для хозяев, наверное, будет предпочтительнее, если вы останетесь на своем круизном корабле.

Почему норвежцы такие закрытые? Во времена датской и шведской оккупаций им не хватало не только самоопределения, но и вообще осознания себя как нации. Долгая, но не слишком яростная борьба за независимость увенчалась успехом в 1905 году. Дальнейшие события позволяют оценить, насколько существенны различия между норвежцами и шведами и как развивались обе страны в последующие сто лет. Шведы сделали выбор в пользу технологического и промышленного прогресса, секуляризма и прогрессивной социальной политики. Швеция стала одной из самых успешных промышленно развитых стран послевоенного периода, блестящим образцом того, какой должна быть современная мультикультурная нация. В придачу мир получил от них отличную поп-музыку и сексапильных теннисных звезд.

Как сказал Томас Хилланд Эриксен: «Швеция пошла вперед и вверх к будущему и модернизации. Мне кажется, они почувствовали, что это единственный вариант. Их страна становилась похожа на старого сифилитика, им требовалось обновление. А Норвегии нужно было найти и в определенной мере создать заново свою идентичность – отсюда все эти своеобразные костюмы и национальная романтика».

Норвежцы решили, что современный мир им не нравится и не нужен. Они предпочли ему свои bunad, народные танцы и вяленую рыбу и удалились под сень своего аграрного прошлого общаться с природой и морем. А затем появилась нефть, которая принесла определенные перемены, но помогла сохранить географический разброс населения, изоляционизм и торговый протекционизм.

«Если посмотреть на Европу, то окажется, что из общего ряда выбиваются Норвегия и Швейцария, – сказал мне Ингве Слингстад. – Они не похожи на другие европейские страны. В Швеции и Дании было дворянство, деревушки, разрастающиеся до городов, крепостные крестьяне и так далее. А у нас в Норвегии такого не было, поэтому различия куда больше, чем можно было бы ожидать при общности наших языков».

Иногда, правда, случается, что изоляционизм выходит норвежцам боком. Вся остальная Скандинавия умирала от смеха, когда в 2011 году в Норвегии кончилось сливочное масло. Повальное увлечение новомодной диетой, предписывавшей его употребление в огромных количествах, резко сократило запасы продукции собственного производства. Импортные молочные продукты облагаются в Норвегии безумными пошлинами, поэтому цены на сливочное масло взлетели до небес. Началась ажиотажная скупка впрок, за которой производственные мощности норвежского монополиста Tine не смогли угнаться. Вскоре норвежцы стали приглашать своих датских знакомых заглянуть в гости с чемоданом-другим датского сливочного масла Lurpak.

«Стыд и позор, – фыркает представитель Партии прогресса по аграрным вопросам Тургейр Тредаль. – Последний раз мы получали продовольственную помощь от соседних стран во время Второй мировой войны».

«Лучше уж я буду заурядным гражданином ЕС, которому хватает хлеба с маслом, чем неприлично богатым норвежцем с хлебом без масла, – насмешливо писал в то время один шведский журналист. – Трудно удержаться от иронии при виде безумно богатой маленькой страны, которая не в состоянии обеспечить своих жителей такой элементарной вещью… Наши шафранные булочки с маслом покажутся еще вкуснее при мысли о норвежцах, которым приходится готовить на маргарине».

Это неприкрытое злорадство наглядно демонстрирует, как под покровом гармоничного добрососедства трех братских скандинавских народов могут таиться острая неприязнь и зависть. Норвежцы тем временем продолжают упорствовать в своем протекционизме. Недавно они вызвали возмущение Копенгагена, явочным порядком обложив датские сыры ввозной пошлиной в размере 262 процентов. Наверное, это одна из форм расплаты за годы колониального угнетения…

В Скандинавских странах популярны анекдоты про норвежцев, которые всегда выглядят деревенскими дурачками – примерно как ирландцы в английских анекдотах или поляки – в американских. Эти расистские, унизительные и неполиткорректные шутки осуждаются прогрессивной мировой общественностью и не заслуживают повторения.

Вот один из моих любимых анекдотов.

Швед, датчанин и норвежец оказались на необитаемом острове. Швед нашел волшебную ракушку, которая выполняет одно желание, если ее потереть. «Хочу домой, в свой большой комфортабельный дом с Volvo, видео и модной мебелью из IKEA», – говорит швед и немедленно исчезает. «Хочу домой, в свою уютную копенгагенскую квартирку, сидеть на мягком диване в обнимку с сексапильной подружкой и упаковкой пива», – говорит датчанин и исчезает. Норвежец долго думает, после чего трет раковину и говорит: «Как-то здесь скучновато одному. Хочу, чтобы эти два друга вернулись».

Следующие две шутки любезно предоставлены моим сыном. То, что он принес их из своей датской школы, подтверждает широкое распространение анекдотов про норвежцев. Кстати, моя жена-датчанка говорит, что это относительно новое явление. Когда она была школьницей, роль балбесов в анекдотах играли жители датского города Орхус. А мой норвежский друг вспоминает, что они рассказывали анекдоты про шведов. Понятно, что в 1970-х никакого норвежского нефтяного богатства еще и в помине не было. Может быть, рост популярности анекдотов про норвежцев пропорционален росту их благосостояния?

Полицейский встречает на центральной улице Копенгагена норвежца с пингвином на поводке.

«Немедленно ведите его в зоопарк!» – требует полицейский.

«Сей секунд!» – отвечает норвежец.

На следующий день они снова встречаются, и у норвежца опять пингвин на поводке.

«Я кому говорил отвести его в зоопарк?» – говорит полицейский.

«Я и отвел, – отвечает норвежец. – Ему вроде понравилось. Сегодня вот думаю в кино с ним сходить».

И еще один в том же духе.

Норвежец покупает билет в кассе кинотеатра. Через пару минут он возвращается и покупает еще один. Так происходит несколько раз подряд, пока кассирша не спрашивает: «Почему вы все время покупаете новый билет?» Норвежец с отчаянием в голосе: «Потому что каждый раз вон тот мужик на входе в зал рвет мой билетик пополам!»

Я спросил Эриксена, не обижаются ли норвежцы на датчан из-за норвежских анекдотов? «Да нам-то что! – рассмеялся он. – Это же несчастная маленькая плоская страна. Им просто завидно… На самом деле мы датчан очень любим – для нас они такие космополиты, такие все hyggelig. У них и флаг hyggelig. Они его даже на упаковках используют, чтобы лучше продавалось. В Норвегии флаг – почти святыня. Если бы кто-то решил прилепить его на банку с ветчиной, это вызвало бы бурю возмущения».

Думаю, что норвежцы вовсе не такие дураки, какими их любят выставлять датчане и шведы. Качать нефть из глубин Северного моря – дело совсем не простое. За последние годы Норвегия утвердилась в роли лидера ооновского рейтинга Индекс Человеческого Развития – притом что этот индекс оценивает страны без учета их материальных богатств. Как бы то ни было, это означает официальное признание Норвегии лучшей страной в мире или вроде того. Кроме того, это самая политически стабильная и гендерно равноправная страна в мире. Между прочим, в Норвегии меньше заключенных, чем в любой другой европейской стране: сидят за решеткой всего 3500 граждан, а в сравнимой по числу жителей Шотландии их в два раза больше.

По части анекдотов норвежцы тоже способны дать сдачи. Они не упускают случая, например, поглумиться над датским языком. Норвежцы считают собственный язык единственным подлинно скандинавским. Он был важным элементом национального движения XIX века, одним из способов борьбы с датским влиянием. Примерно тогда же норвежцы предприняли радикальный шаг, утвердив в качестве второго государственного языка nynorsk (нюнорск), или новонорвежский, основанный на деревенских диалектах. Он ближе к древнескандинавскому и старым норвежским диалектам, чем основной норвежский язык bokmal (букмол), который, по сути, представляет собой искаженный датский. Нюнорску не удалось вытеснить букмол, но тем не менее он является официальным языком для чуть более 10 процентов жителей страны, в основном ее западной части.

На самом деле датский язык все чаще становится темой анекдотов по всей Скандинавии. Главная претензия к нему со стороны шведов и норвежцев – его растущая неразборчивость. С течением времени датчане все чаще смазывают и глотают слова и употребляют все больше кнаклаутов[65].

Один из самых смешных среди виденных мной по телевизору скетчей был показан двумя норвежскими комиками в передаче Uti Var Hage. Его можно найти на YouTube на английском языке под названием «Danish Language», где у него больше трех миллионов просмотров[66].

Артисты изображают двух датчан, которые пытаются понять друг друга. «Датский язык превратился в бессмысленный набор гортанных звуков», – говорит в начале скетча один отчаявшийся «датчанин». Он заходит в скобяную лавку: «Я уже не помню, как здороваться по-датски. Я не понимал ничего из сказанного, поэтому просто повторял за ним. Надо было делать хоть что-то, и я выпалил слово Kamelasa. Мне пришлось купить то, что он мне дал, хотя это было совсем не то, что мне нужно». Скетч заканчивается криком души продавца: «Если ничего не делать, датское общество погибнет! Хочу обратиться к Организации Объединенных Наций и всему мировому сообществу: пожалуйста, помогите нам!»

Подобные дружеские подначки предназначаются только ближайшим соседям. Отношение норвежцев к прибывающим из дальних краев остается неоднозначным, как, например, в отношении двух сотен румынских цыган, прибывших в Осло в канун завершения процесса над Брейвиком. Они встали табором у церкви Sofienberg в центре Осло, чем вызвали бурное возмущение местных политиков и СМИ. Некоторые норвежские интернет-сайты называли цыган «крысами» и «нелюдью». В интервью телеканалу TV2 один политический деятель говорил: «Этим людям нечего здесь делать, их нужно вышвырнуть и из этой церкви, и из Норвегии вообще. Мы не можем превратить Норвегию и Осло во всемирный пункт раздачи гуманитарной помощи». На момент написания этих строк мэр города пытается добиться разрешения выдворить цыган силой, а кое-кто всерьез говорит о необходимости закрыть границу.

Тогдашний премьер-министр Йенс Столтенберг призывал, как обычно, к сдержанности: «Одним из уроков 22 июля для нас стало то, как важно не судить и не навешивать ярлыки, исходя из принадлежности людей к какой-либо группе. Такие слова и выражения могут вести лишь к разжиганию ненависти и конфликтов».

Остается лишь надеяться, что подобные чувства в конечном итоге возобладают на холодном Севере. Норвежцам не помешает чуть больше открытости и душевной щедрости. Ведь несмотря на драматические события последнего времени, у них есть очень многое, за что можно благодарить судьбу. Подобно датчанам, они обладают единством, равенством, социальной однородностью и высоким уровнем жизни, а 22/7, помимо всего прочего, сплотило общество.

Как сказал мне Эриксен: «После 22/7 возникло ощущение, что мы, черт возьми, одна семья. Нас так немного. Премьер-министр, мэр Осло, кронпринц, все эти известные люди не где-то там, наверху – они наши и живут среди нас. Король разговаривал с нами, как осиротевший дядюшка, премьер обращался к нам по-соседски и даже кронпринц производил впечатление человека нашего круга. Различия между верхушкой общества и его основанием так малы, что все друг друга знают. Известно, что если жить в таком-то районе и поехать зимой за город покататься на лыжах, то можно встретить премьер-министра. Как и очень многие, я шапочно с ним знаком и мы здороваемся. Шансы норвежца на то, что он знаком с премьер-министром или с кем-то, кто знаком с премьер-министром, в два раза выше, чем у шведа, потому что в Швеции живет в два раза больше народа. Или в восемь раз выше, чем у испанца. Кажется, что все мы – родственники из одной большой семьи. Уровень взаимного доверия очень высок. В заграничных поездках норвежцу не хватает возможности сесть в трамвай и спокойно задремать, ни о чем не беспокоясь, – этого ощущения полной безопасности».

Чувство дремотной безмятежности, мира, стабильности и покоя, защищенности и полноты жизни характерно для жителей Северной Европы и во многом определяет их понимание счастья. Но защищенность, функциональность, консенсус, умеренность, социальная сплоченность – не альфа и омега общества, это скорее основание пирамиды потребностей. Я не первый, кто заметил, что Скандинавии не хватает некоторых вещей, которые находятся ближе к вершине этой пирамиды. Это страсть и блеск, яркость и joie de vivre[67] жителей юга. Где в Скандинавии эмоции и драйв, конфликт и риск, ощущение жизни на грани?

Сейчас я вам расскажу где!

Финляндия

27 Санта

Спросите любого журналиста, какая ситуация в его работе самая ужасная. Вам наверняка скажут, что нет ничего хуже, чем взять интересное интервью у знаменитости и, вернувшись домой, обнаружить, что диктофон ничего не записал. Именно это случилось со мной, когда я брал интервью у самого известного на свете персонажа.

В столицу Лапландии – город Рованиеми, расположенный в Финляндии у полярного круга, – мы приехали вместе с моим десятилетним сыном. Это было в июле, в разгар белых ночей, когда солнце светит двадцать четыре часа в сутки. Час ночи выглядит точно так же, как час дня, и это совершенно выбивает человека из колеи. Кроме того, в Финляндии стояла редкая для этих мест жара.

Яркий солнечный свет и тяжелый зной никак не сочетались с местом, куда мы отправились в тот вечер. Нашей целью была деревня Санта-Клауса, «Официальная резиденция Деда Мороза», расположенная в хвойном лесу в 20 километрах от города. Толпу перед входом развлекали рождественскими песенками и видео оленей, резвящихся в снегу. Мы в своих майках и шортах изо всех сил пытались проникнуться новогодним настроением.

Эта деревня – на самом деле что-то вроде загородного торгового центра. Обслуживающий персонал состоит из эльфов, которые просто из кожи вон лезут, стараясь порадовать посетителей. Один из них показывал нам почтовый офис Санта-Клауса, чуть ли не подпрыгивая от восторга и энтузиазма. Единственное мимолетное замешательство у этого олицетворения бодрости и задора вызвал каверзный вопрос моего сына. Тот спросил, почему здесь нет отдельного почтового ящика для писем от датских детишек. Дело в том, что датчане считают местом жительства Санты Гренландию, но эльф не мог в этом признаться, поэтому принялся усердно искать пропавший почтовый ящик для датчан (которого, разумеется, не было).

Кто-то может расценить поездку к Санта-Клаусу в разгар июля как жестокое обращение с ребенком, но моему сыну, судя по всему, понравилось. Когда нас наконец привели к Санте, восседающему на троне, я увидел на лице своего старшенького искреннее радостное изумление. Тут даже мой собственный скептицизм по поводу загородных торговых центров почти рассеялся.

Санта благосклонно выслушал мои исключительно оригинальные вопросы («Что бы вы хотели получить в качестве рождественского подарка?», «А чем вы занимаетесь остальные 364 дня в году?» и все в таком духе). Он блестяще ответил на них с почти незаметным финским акцентом («Отличное здоровье и образование для детей всего мира», «Это круглогодичная работа!»), издавая положенное «хо-хо-хо» в конце каждой фразы. Перед уходом нам предложили высказать свои желания. Сын попросил мира во всем мире. Я попросил себе «Мазерати». Все прошло лучше некуда.

Но когда в гостиничном номере я нажал клавишу «воспроизведение» своего ультрасовременного цифрового диктофона Marantz, он нагло ответил сообщением: «Ошибка». Яростно поколотив по всем кнопкам прибора еще минут десять, я понял, что не добьюсь толку.

В другой ситуации я поступил бы как любой уважающий себя журналист: постарался бы воспроизвести интервью по памяти, а остальное выдумал бы. Но я готовил передачу для радио, так что этот вариант не проходил. Надо было делать второй дубль.

Мы отправились обратно к деревянной избушке. Санта показал себя настоящим профессионалом. Буквально за час он выкроил для нас время в своем графике, сделал вид, что встречается с нами впервые, и отвечал на мои вопросы так, будто никогда в жизни не слышал ничего более оригинального.

Это был не первый и не последний случай, когда я смог убедиться в легендарной финской надежности. Мало того, пока я пытался привести в чувство свой диктофон, сопровождавшая нас замечательная женщина из PR-службы Рованиеми позвонила на финское радио. Оттуда пообещали в течение часа прислать новый прибор. Напоминаю, что дело происходило за полярным кругом.

Пора честно сказать, что я думаю о Финляндии – следующем пункте нашей скандинавской одиссеи. Я думаю, что финны – просто фантастические люди. Я не перестаю восхищаться ими. Я был бы абсолютно счастлив, если бы этим миром правили финны. Они – мои герои, они – в моем сердце. По мне, пора заменить слово «фантастика» на «финнтастика».

Я не единственный обожатель родины муми-троллей, немногословных автогонщиков и компании Nokia. Педагогов всего мира восхищает финская система образования – они хотели бы узнать секреты, которые выводят ее на первое место в международных рейтингах. Финская экономика занимает третье место в мире по конкурентоспособности. За последнюю пару лет журналы Newsweek и Monocle, а также британский аналитический центр Legatum Institute единодушно признавали эту страну и ее столицу лучшими местами для жизни на нашей планете. По показателю дохода на душу населения Финляндия опережает все остальные западноевропейские страны. Ее экономика – единственная в еврозоне, которой зануды из рейтинговых агентств из года в год выставляют оценку AAA[68]. Финны входят в число наименее склонных к коррупции наций: вместе с датчанами и новозеландцами они делят первенство по результатам опросов Transparency International.

Финны – основательные люди, на которых можно полагаться. Они обладают нордическим сдержанным юмором и очень тонкой иронией. Как-то раз, приехав в Хельсинки собирать материал для этой книги, я поздним вечером оказался в баре и разговорился с задумчивым финским кинорежиссером. В какой-то момент я упомянул название своей будущей книги. Он замер, не донеся до рта рюмку с водкой, внимательно посмотрел на меня из-под насупленных бровей и спросил: «Почему «почти идеальные»?»

Кроме того, финны – самый воспитанный народ из всех скандинавов. Конечно, это звучит как утверждение, что орангутаны умеют есть ножом и вилкой лучше других человекообразных обезьян. Но англичанину, живущему в этом регионе, приходится ценить любые проявления вежливости. До Дэвида Нивена[69] им, конечно, далеко, но финны входят в поезд после того, как все желающие вышли, пропускают друг друга в дверях и редко интересуются, можно ли заработать на жизнь писательством.

Чем больше я узнаю финнов и печальную историю их страны, которую веками раздирали на части, тем сильнее моя симпатия и уважение к ним. Я без ложного стыда считаю себя поклонником и горячим сторонником всего финского. Когда в разговорах начинают сравнивать между собой другие страны, я обязательно вставляю: «А в Финляндии такое невозможно» – если речь о чем-то плохом, или: «В Финляндии этого еще больше» – если говорят о хорошем, например, о выходных днях.

И хотя в этом рассказе вы встретите разные оценки, имейте в виду, что я считаю Финляндию, или Suomi (предположительно от suo, что значит «болото», но верится в это с трудом), просто потрясающей страной.

Впрочем, мое первое впечатление об этой нации, населяющей культурную и тектоническую трещину между Западной и Восточной Европой, было иным. Первые слова о Финляндии не слишком воодушевляли. Интернет-сайт «Посетите Хельсинки!», единственный из виденных мной сайтов подобного рода, содержал рекламу другого туристического направления (Менорки[70]). Я, конечно слышал, что финны – очень скромный народ, но согласитесь, что это слишком.

Другая информация удручала не меньше. Один мой датский родственник, съездивший в Хельсинки по делам, рассказывал о мрачном, сером городе в советском доперестроечном стиле; городе, населенном угрюмыми амбалами, которые превращаются в пьяных безумцев от одного запаха пива. Деловые партнеры водили его в зловещего вида стрип-клуб на втором этаже многоэтажного дома. При одном воспоминании об этом родственника начало трясти и он отказался сообщать дальнейшие подробности, за исключением того, что проснулся на следующее утро в прямом смысле слова в канаве.

Еще один знаток Финляндии рассказывал про три лекарства, которые чаще всего выписывают врачи в этой стране. На первом месте было психотропное средство, на втором – инсулин, а на третьем – другой психотропный препарат. На англоязычном финском новостном сайте я прочитал, что сотни тысяч финнов подсели на бензодиазепин – средство от бессонницы и тревожности. Финляндия занимает третье место в мире (после США и Йемена) по количеству огнестрельного оружия на душу населения. Здесь самая высокая в Западной Европе смертность в результате убийств, и жители страны пользуются репутацией людей, сильно и азартно пьющих и склонных к самоубийству.

В отличие от Дании и Швеции, которые дали миру множество кинорежиссеров, музыкантов, писателей и, разумеется, телесериалов, финский вклад в культуру малозаметен вне акватории Балтики. Конечно, есть Сибелиус, пара архитекторов (Элиэль Сааринен и Алвар Аалто) и муми-тролли. Кроме них, в мире знают нескольких звезд спорта в одиночных видах вроде автогонок или бега на длинные дистанции. Но в целом среди финнов не слишком много тех, кто греется в лучах мировой славы. Список знаменитых финнов в «Википедии» содержит такие имена:

Иор Бокк – эксцентрик;

Тони Халме – рестлер;

Вайно Миллиринне – самый высокий финн.

Готовясь к своей первой поездке в Финляндию, я познакомился с работами ее самого известного кинорежиссера, Аки Каурисмяки (к сожалению, это не с ним я болтал тогда в баре). Его фильмы вроде «Девушки со спичечной фабрики» или «Человека без прошлого» показались мне такими безысходно мрачными, что по сравнению с ними Бергман выглядит как мистер Бин. Персонажи Каурисмяки – абсолютно гротескные личности, которые влачат унылое существование посудомойки или шахтера, общаются между собой междометиями и пьют горькую. В конце концов кто-то из них стреляется. Конец фильма.

Видимо, это соответствует авторскому мироощущению. «Я более или менее точно знаю, что покончу жизнь самоубийством. Но не сейчас», – сказал Каурисмяки в недавнем интервью. Очень надеюсь, что он этого не сделает. Я люблю его фильмы за их странно бодрящий взгляд на несчастливую сторону жизни. Но их никак нельзя назвать рекламой типа «Посетите Финляндию!».

Изучая Интернет в поисках чего-либо позитивного об этой стране, я наткнулся на сайт под названием «Очевидно, вы засиделись в Финляндии, если…». Там, в частности, было вот что:

Если на улице вам улыбнулся незнакомец:

а/это, наверное, пьяный;

б/это ненормальный;

в/это американец.

Одним словом, нетрудно представить себе финна в виде несчастливой, часто пьяной в стельку помеси подавляемого шведского конформизма с русским варварством. Но не делайте этого, умоляю вас! Садитесь в самолет и отправляйтесь в Хельсинки.

Этот город – как глоток свежего воздуха, и не только потому, что воздух здесь действительно свеж. Центр невелик – его можно обойти пешком за 20 минут, – но просторен и непривычно скуп на торговлю. Здесь есть уютная гавань с островками и паромами, чем-то напоминающая гавань Осло. Легкий привкус восточной экзотики добавляет золотая маковка православной церкви и кипенно-белые стены царского собора.

В исторической кондитерской Fazer's Konditori (ныне Fazer Cafe & Resaturang), где местные революционеры когда-то злоумышляли против русских, можно объедаться превосходными пирожными, шоколадными конфетами и мороженым. Злоумышлять против русских тоже можно, если хочется. Тут есть трамваи, велосипедные дорожки и массивные общественные здания (мускулистые кариатиды с фасада Центрального вокзала авторства Сааринена стали образцом архитектурной банальности). По всему городу расставлены столбики с динамиками, из которых, если нажать на кнопку, вам почитают стихи. Так, на всякий случай – вдруг, болтаясь по городу, вы ощутите потребность в художественном слове.

Все это очень по-скандинавски, в том числе государственные алкогольные магазины, ярко освещенные и с неприветливыми пожилыми тетками на кассах. Финны одеваются, как скандинавы: мешковатые пиджаки, удобная обувь и дорогого вида очки. Они ездят на дешевых французских машинах. Они неулыбчивые блондины намного выше меня ростом. За переход улицы на красный свет я получил громкое порицание, хотя на мостовой не было ни одной машины. Все чистенько, ухоженно, функционально и этнически однородно, даже по скандинавским меркам.

Скоро я узнал, что финны помешаны на своих летних домиках (moekki – их в стране 470 000) еще больше, чем датчане или шведы. С отпуском по уходу за ребенком у них все замечательно – на обоих родителей полагается в общей сложности год. Они по большей части атеисты и редко переступают порог своих аскетичных лютеранских церквей – как и вся остальная Скандинавия.

Одна из характерных черт североевропейских городов – их немноголюдность. Очередь, толпа или давка – крайне редкое явление. Даже столицы могут казаться полупустыми человеку, приехавшему из Лондона или Нью-Йорка. Где все люди? Но по сравнению с Хельсинки Осло – просто Мумбаи. Вокруг ни души, куда ни кинешь взгляд. Как-то утром в час пик, переходя площадь к востоку от Центрального вокзала, я остановился и насчитал вокруг меньше шестидесяти человек. Витрины магазинов выглядят странно скромными, уличной коммерческой информации очень немного, а рекламные щиты практически отсутствуют. Когда на каждом углу тебя не забрасывают предложениями что-то купить, чувствуешь себя намного свободнее.

Постепенно я обнаруживал другие признаки отличия Финляндии от остальных стран Северной Европы. Самый яркий из них – язык. Финский совершенно не похож на другие североевропейские языки, и в нем практически нет общих с ними слов. Большинство финнов говорят по-шведски, но очень немногие шведы знают финский. Если с финнами встречаются датчане или норвежцы, то языком общения служит английский.

В Норвегии, Швеции и даже в Исландии мой не слишком бойкий датский позволяет понять, что написано на указателях и вывесках. Но в Финляндии датский язык оказался так же полезен, как клингонский[71] (который, как я теперь понимаю, смахивает на финский). В свой первый день в Хельсинки я бродил по городу, и мое внимание привлекло изобилие заведений, которые я принял за популярную сеть итальянских ресторанов. На их вывесках было написано: Ravintola. К этой сети принадлежали практически все рестораны города. Ничего себе, удивлялся я, у них что, возврат к коммунистическому монополизму? Но оказывается, ravintola значит по-фински «ресторан».

В Хельсинки немного достопримечательностей и музеев. В отличие от Стокгольма или Копенгагена здесь нет очаровательного средневекового Старого города. В центральной части, где находится большинство правительственных и университетских зданий, преобладает пышная русская архитектура девятнадцатого века. Центр выглядит как Санкт-Петербург в миниатюре, и во времена холодной войны «русские» натурные съемки многих западных фильмов происходили именно здесь. Самое яркое здание – православный собор, в котором по лютеранскому образу и подобию полностью отсутствуют и украшения, и прихожане. Перед собором стоит единственный монумент русскому царю (Александру II) за пределами России[72]. Позади него расположена западная гавань со снующими паромчиками, которые перевозят пассажиров между островами и дальше по фьорду.

Я побродил по продуктовому рынку на набережной среди лотков с лисичками и лесными ягодами (в том числе с редкой и загадочной морошкой). Дальше мой путь лежал на запад, через парк, окруженный дорогими кафе, оркестровыми эстрадами и отелями – почти как в Осло, только без «Порше». Стильное здание из стекла и бетона – музей современного искусства – было заполнено невыразительными инсталляциями, агитирующими против капитализма и мужчин. Национальная Галерея демонстрировала почти лубочные картины XIX века, изображающие ангелов, похороны младенцев и распахивающий тундру пейзаж в неизменно серо-желто-черной цветовой гамме. Впрочем, тут имелся и настоящий шедевр – автопортрет улыбающегося Мунка.

Национальный музей расположился в странноватом строении, напоминающем киношный «замок с привидениями», где был бы вполне уместен зловещий хозяин с карликом-дворецким, играющим на органе. В числе прочих экспонатов здесь находятся самая старая в мире рыболовная сеть и обломок лыжи каменного века. Мне рассказали, что две тысячи лет назад климат Финляндии был вполне комфортным, примерно как нынешний центральноевропейский. Сегодня это вряд ли может кого-то утешить.

Атмосфера музея была пессимистичной. Пояснения к экспозиции в основном описывали финнов исходя из того, кем они не являются – не русские, не шведы, не викинги и т. д. Постоянно упоминались территориальная удаленность Финляндии и ее второстепенная роль в европейской истории. Несколько римских монет на витрине сопровождала табличка, гласящая, что «им удалось проникнуть даже (курсив мой) в Финляндию». Промышленная революция добралась до этих мест только в начале двадцатого века, а до этого, если верить музею, в Финляндии не изобрели решительно ничего.

О шведах упоминалось вскользь, хотя они владели Финляндией 659 лет. Зато русские, которые правили страной больше века, а затем продолжали угрожающе нависать над ней почти столетие, изображены в целом в позитивном свете. Например, реформы царя Александра II хвалят за их эффективность «в развитии экономики и эволюции культурных начинаний». В экспозиции много предметов российского происхождения, в том числе портреты царей, когда-то украшавшие финские правительственные учреждения.

Я узнал о военных конфликтах со странными названиями, в которых на протяжении веков бессмысленно гибли финны – например, о Шляпной Войне или Всевышнем Гневе. «Вот бы они так же оригинально называли свои рестораны», – думал я.

Затем я попытался найти главный торговый район. Я бродил по улицам, то и дело останавливаясь послушать уличных музыкантов, профессионально исполнявших классический репертуар, но смог обнаружить только кучку небольших магазинов. Наконец я спросил у проходившей мимо женщины, где здесь центр Хельсинки. «Вы в нем находитесь», – удивленно ответила она.

«Да, это местная Гинза![73]» – рассмеялся Роман Шац, немецкий актер и писатель, который живет в Хельсинки уже двадцать восемь лет. На следующий день мы с ним прогуливались по тому же району. Шац – один из самых известных иностранцев, постоянно живущих в Финляндии. Здесь его очень любят за мягкую язвительность, с которой он относится к особенностям финского национального характера. Он пишет колонки в газетах, ведет телепередачи, иногда играет в кино и написал несколько книг о финнах. Судя по тому, сколько людей узнавало его во время нашей прогулки по центру, этот высокий симпатичный немец скоро станет национальным достоянием Финляндии. Сам Шац испытывает к своей приемной родине глубокое уважение, хотя не перестает ей поражаться.

«Я не стану доверять шведу или исландцу, но на финна всегда можно положиться, – сказал мне Шац за олениной, которую мы ели в ресторанчике напротив собора. – Если вы висите над пропастью и ваш канат может оборваться в любую секунду, то нужно, чтобы рядом оказался именно финн. Если финн говорит вам, что дрова привезут в пятницу, можете быть в этом уверены, потому что еще пятьдесят лет назад без дров можно было замерзнуть насмерть. Если в этой стране кто-то кого-то обманет, об этом будут знать все».

Шац считает, что финское «сказано – сделано» отражено в их языке: «В их языке нет глаголов в будущем времени. По-английски или по-немецки можно сказать: «Я собираюсь сделать то или это» или «Я буду этим заниматься». Но финн скажет: «Как можно верить людям, которые могут говорить о будущем по-разному?» Или ты это делаешь, и тогда считай, что оно сделано, или нет».

У финских существительных нет рода – «он» и «она» обозначаются одним и тем же словом мужского рода han. В финском нет предлогов и артиклей, но зато в нем четырнадцать падежных окончаний, так что все не так просто.

Шац говорит по-фински почти безупречно. «Однажды мы с женой, психологом по профессии, сидели у нашего семейного психотерапевта. И вдруг я сообразил, что обсуждаю проблемы своего брака с двумя психологами на финском языке!» У него есть теория, что финский язык (который, как считают некоторые, имеет одинаковое происхождение с монгольским, японским и турецким) непосредственно повлиял на формирование национального характера. «Поведенческие особенности и система ценностей идут от языка. В Швеции, Норвегии, да, собственно, во всей Скандинавии, Германии и Англии, говорят, по сути, на диалектах одного языка. Но в Финляндии мысли, мировосприятие, чувства, эмоции, отношения выражаются совершенно иначе. Этот язык научил меня мыслить по-новому. Финский – как Lego: можно взять две любые детальки, и они прекрасно совпадут друг с другом».

Когда я только начинал учить датский, он показался мне чересчур прямолинейным. «Дайте мне хлеб», – говорит датчанин, заходя в булочную. Но по сравнению с финским языком датский звучит как куртуазный французский из Версаля Людовика XIV.

«Если кому-то нужно сказать по-фински: «Кажется, она притворяется спящей» – для этого потребуются всего два слова, – говорит Шац. – Финская культура довольно примитивна, но мне это нравится. У них очень простой подход к жизни: ты хочешь пить, есть или секса? Так и скажи. Финны исходят из базовых человеческих потребностей. У вас или у меня на родине, или во Франции процветают копившиеся веками городские неврозы, которые по-другому называют «утонченностью». Сейчас к этому же стремится большинство финнов. Но мне нужно другое. Можно десять лет дожидаться, пока финка скажет: «Я тебя люблю», но зато это будет правдой».

Впрочем, все нордические народы относятся к слову «любовь» примерно так же, как пилот «Энолы Гэй»[74] к большой красной кнопке рядом с ручкой управления. Это нечто, что можно использовать лишь в самом конце пути и только при абсолютной уверенности, что ты над целью. Одна моя знакомая из Хельсинки, бывшая сотрудница финского МИДа, признавалась, что легко может сказать «Я тебя люблю» на нескольких иностранных языках, но по-фински это гораздо труднее. Примерно то же говорила мне и моя жена-датчанка (по крайней мере она так оправдывалась). А вот шведский этнолог Эке Даун писал, что для его соотечественников «Я тебя люблю» звучит «неестественно романтично, как фраза из бульварного романа». В Скандинавии словом «любовь» не бросаются с такой же легкостью, как, скажем, в Штатах, где совершенно естественно признаваться в любви к новой прическе или рецепту оладий.

«В Финляндии теплые чувства выражают по-другому. Свидетельством любви мужа может быть то, что он починил стиральную машину, – говорит Шац. – Нужно время, чтобы научиться понимать финнов. Сперва кажется, что они жутко зажатые, пока не выпьют. Тогда они становятся сексуально озабоченными или очень агрессивными. Но я сюда приехал в двадцать пять лет, и для меня это было вполне нормальным».

Финны не только не обижаются на то, что Шац говорит об их пунктиках и заскоках, но, похоже, только рады этому. «Они долго были в изоляции, и только сейчас по-настоящему выходят в большой мир. Им интересно, что о них думают другие. Кстати, на эту тему есть анекдот, – хмыкает Шац. – Здесь его называют «анекдот про слона».

Немец, финн и француз попадают в Африку и встречают слона. Немец говорит: «Если его убить, а бивни продать, то сколько денег заработаешь?» Француз говорит: «Ах, какое дивное животное, какое прелестное создание!» А финн: «Вот интересно, что он думает о Финляндии?»

28 Молчание

Дело происходит ранним вечером. Я в полном одиночестве и некотором смущении прогуливаюсь по довольно захудалому району Хельсинки. Первые этажи многоквартирных домов занимают тайские массажные салоны, секс-шопы и пип-шоу. Такое деликатно локализованное, несколько театральное «гнездо разврата» есть в каждой скандинавской столице. В обязательный набор декораций входят сползающий по скамейке наркоман в коматозном состоянии, с полуспущенными штанами и торчащим из бедра шприцем, сильно накрашенная африканка, подпирающая стену на углу, и в качестве задника магазинчики с изделиями из полиуретана в пыльных витринах.

Тех, кто представляет себе Скандинавию по картинкам из британской и американской прессы – загорелые детишки плещутся в девственно-чистых фьордах, мужчины курят трубки в простых деревянных креслах, а женщины в искусно связанных свитерах пекут хлеб из спельты, – подобное зрелище может шокировать. Но для Скандинавии подобные кварталы – такая же привычная часть городского пейзажа, как аскетичные церквушки и уютные кафе. Это даже своего рода туристическая достопримечательность.

Обычно я не ощущал опасности в таких районах (в тех редких случаях, когда нужно было пройти через них, чтобы попасть куда-то еще). Но сейчас мне немного не по себе, ведь я собираюсь по собственной воле заняться чем-то совершенно ужасным.

Я останавливаюсь, чтобы еще раз хорошенько подумать. О нет – не стоит стоять слишком близко к той даме в леопардовом топике. Я никому не сказал, куда направляюсь, поэтому никто не будет интересоваться, получилось у меня или нет. Убедив себя таким образом, я продолжаю свой путь. Меня влечет нездоровое любопытство, подстегивает безответственная свобода, которую открывает анонимность, рука сжимает бумажку с адресом.

Можно было бы вернуться в библиотеку, где в тепле и уюте я провел полдня за сбором информации. Но если покинуть Хельсинки, не пройдя через то, что мне предстоит, мой финский опыт окажется неполным. Дома меня будут спрашивать, удалось ли мне это, и придется признаваться, что я струсил. Люди будут удивленно поднимать брови, а я – пускаться в слабые оправдания. Или придется врать, что еще хуже. Нет, я должен испытать все сам, хотя для этого придется поступиться некоторыми важными жизненными принципами.

Я собираюсь провести время в типично финском духе. На самом деле это намного больше, чем просто приятное времяпрепровождение. В Финляндии это жизненная необходимость, неотъемлемая часть финского самосознания. Для финна это аморальное действие – примерно то же, что домашние поделки для британца или адюльтер для француза. У меня есть знакомый финн, который вообще только об этом и говорит. Когда мы познакомились, он больше часа расхваливал «это» на все лады. При каждой нашей встрече он соскакивает на эту тему, приводя новые аргументы, чтобы убедить меня попробовать.

Я говорю, конечно же, о сауне. Шведам тоже нравится сауна, а у исландцев есть их термальные бани, но финны возвели любовь к сауне на совершенно новый уровень. Сауна – центр финской общественной жизни и главное место отдыха. На каждых двух финнов приходится по сауне, и в стране их больше, чем автомобилей, свыше 2,5 миллиона. Это место встречи, где можно расслабиться в окружении родственников и друзей. Обоих полов. Одновременно. Нагишом. Как в пабе или в деревенском клубе. Но нагишом. И в жаре.

Финны говорят, что их сауны – самые горячие в мире, а любая нефинская сауна – вообще не сауна. Они издеваются над умеренно теплой температурой саун в Швеции и говорят, что это еще один пример шведской изнеженности. Все, что ниже 80 градусов, они считают «натопленной комнатой». Финны даже устраивают чемпионат мира – кто высидит дольше при самой высокой температуре. В прошлом году один из участников умер в сауне, разогретой до 110 градусов. Это был русский.

Члены финского парламента встречаются в сауне еженедельно (думаю, обычный зал заседаний у них тоже есть). Со времен Урхо Кекконена, руководившего страной в эпоху холодной войны, существует традиция: президент приглашает лидеров иностранных государств провести вечер в сауне во время их визитов в страну. (Нет ведь ничего плохого в том, что мне сразу приходит на ум Ангела Меркель?)

Поскольку меня воспитывали в Англии 1970-х годов, я знаю, что нагота – это нечто стыдное и зазорное. Ее следует избегать: в одиночестве – по мере возможности, а на людях – безусловно и любой ценой. Кроме того, современное просвещенное и цивилизованное общество характеризуется стремлением свести к минимуму физические страдания, риски, опасности и дискомфорт. И какого черта тогда надо добровольно упиваться этими неприятностями, садясь голой задницей на большую раскаленную плиту?

Врожденная осторожность оберегала меня от экспериментов с саунами до сегодняшнего дня. Но сейчас я направляюсь в старейшую сауну на дровах, существующую в Хельсинки с 1929 года. Заметить ее нетрудно. За низкой оградой при входе собралась группа мужчин в махровых халатах или просто в полотенцах, покуривающих и попивающих пиво из бутылок.

Я решительным шагом вхожу внутрь, стараясь выглядеть завсегдатаем саун. За стеклянным окошком кассы сидит молодой человек. Подчеркнуто развязным тоном я сообщаю: «Мне, пожалуйста…»

А как правильно сказать: «в сауну» или просто «сауну»? Или, может быть, «билетик в сауну»?

«…Ну, то есть это, понимаете ли, мне бы в сауну, если можно?»

«У вас есть полотенце?» – спрашивает молодой человек. Черт, забыл. Теперь все поймут, какой я дилетант. Ничего, говорит человек, я дам вам напрокат. Он вручает мне полотенце и ключик на резиновом браслете и указывает на дверь справа.

В раздевалке с деревянными панелями по стенам меня встречает стайка белых, обвисших, морщинистых мужских ягодиц. Слава богу, хоть женщин нет, отмечаю я про себя, иначе возникли бы дополнительные проблемы. Я нахожу укромный уголок и начинаю разоблачаться.

Но вот одежда сложена в шкафчик. Я стою с полотенцем в руках, плохо представляя себе, что делать дальше. Обернуть полотенцем бедра – или это, упаси бог, покажется англосаксонским пуританством? Может быть, для разных помещений банного комплекса предусмотрены разные степени обнаженности? Я даже не знаю, куда идти. Я делаю вид, что перекладываю свои вещи в шкафчике, краем глаза посматривая на остальных и рискуя показаться извращенцем. Наконец мимо меня проходит еще один любитель саун с полотенцем, небрежно перекинутым через плечо. Посветив белыми желеобразными ягодицами, он выходит в следующую дверь. Я следую за ним. Мое полотенце тоже перекинуто через плечо.

Разгуливая нагишом при посторонних, я чувствую себя скованным до судорог. Чем больше я стараюсь идти спокойно, тем более неловкой выглядит моя походка. Мы заходим в душевую, и я с ужасом вижу, что в другом конце помещения на массажном столе распростерт мужчина, которого хлещет березовым веником ЖЕНЩИНА.

Она одета и полностью сосредоточена на своем занятии, но ради всего святого! Я вскакиваю в душевую кабинку и становлюсь лицом к стене. И только помывшись, с ужасом понимаю, что потерял объект своей слежки. Куда он пошел, и самое главное – взял ли он с собой полотенце? На стене висят несколько полотенец, но есть ли среди них его? Я знаю, что финны помешаны на чистоте. Может ли полотенце в сауне считаться негигиеничным? Или наоборот, негигиенично не брать с собой полотенце? Надо ли подстелить его под себя или к сауне следует приобщаться голой задницей? О боже! И как я решился подвергнуть себя таким унижениям?

На другом конце душевой открывается дверь, из которой в густом облаке пара выходит человек с полотенцем. Есть! Я вхожу в сауну. Горячий и влажный воздух приятно отдает древесным дымком, но самого дыма нет. Мои глаза постепенно привыкают к темноте, и я вижу бетонные уступы, составляющие прямой угол. Сквозь густой пар я различаю две фигуры. Один человек – тот, за кем я следил. Другой, с огромным животом, который полностью прикрывает его хозяйство, смахивает на покойного американского актера Эрнеста Боргнайна. Они уселись как можно дальше друг от друга, и это ставит меня перед очередной дилеммой. Где положено сидеть мне? Я замечаю у стены стопку маленьких деревянных поддончиков. Садиться нужно на них? Я набираюсь смелости и задаю этот вопрос Эрнесту. В ответ он бурчит что-то неразборчивое, но явно неодобрительное. Похоже, заговорив, я нарушил какое-то правило этикета сауны.

Я робко улыбаюсь, беру поддончик и сажусь посередине. Мой фанатик сауны предупреждал, что чем выше, тем горячее воздух. Не желая выглядеть хилым иностранцем, я выбираю средний уровень, на ступеньку выше, чем остальные.

Через три секунды мое лицо пылает. Со всего тела градом льется пот. Примерно через минуту мои губы уже запеклись, а каждый вдох обжигает легкие, но я ни за что не выйду отсюда первым. Пусть сначала уйдет кто-то из них, а лучше – оба. Входит еще один мужчина. Он наклоняется и открывает какой-то краник. В недрах сауны раздается шипение, и помещение заполняет свежий пар. Температура поднимается еще на пару градусов. Посидев еще немного, я, к своему стыду, замечаю, что краник открывает каждый входящий. Значит, это мое нарушение этикета № 2.

Время течет медленно, очень медленно. Я постепенно примиряюсь со своей наготой и чувствую себя почти непринужденно. Разумеется, она меня не радует, но молчание намного мучительнее. Входят двое мужчин, поддают пару и садятся рядом друг с другом. Ясно, что это друзья, но они не обмениваются ни единым словом.

Эрнест Боргнайн выходит, другой мужчина тоже. Теперь у меня есть все основания уйти, но я не хочу! Адская жара, колотящееся сердце, пот градом – все это становится на удивление приятным. Эрнест Боргнайн и тот, другой, возвращаются. Понятно! Они становились под холодный душ.

Перед походом в сауну я долго исследовал все аспекты идеи о ледяном душе/нырянии в прорубь и решил, что не могу подвергать свой организм таким мазохистским надругательствам. Дело даже не в том, что у меня низкий болевой порог. Я не терплю даже малейших неприятных ощущений, о чем моя жена радостно рассказывает всем кому не лень. В моем гардеробе нет суконных брюк, а на галечные пляжи я ни ногой. Но сейчас мысль о холодном душе выглядит даже заманчивой.

Я выхожу в душевую, собираюсь с духом и откручиваю холодный кран на полную. Ледяной водопад оказывает на меня самое благотворное, бодрящее и, как ни странно, успокаивающее действие. Это чудесно.

Вернувшись в сауну, я забираюсь на самый верх, намного выше Эрнеста. Здесь просто адское пекло. Голова начинает идти кругом, перед глазами все плывет, и я вынужден сползти пониже. При этом я забываю про поддончик, и сажусь своей пятой точкой прямо на бетон. Сдавленно взвыв от боли, я принимаюсь глубоко дышать раскаленным воздухом, отводя взгляд от колыхания первичных половых признаков вновь прибывших – полковника Блимпа и Человека из Толлунда[75].

Я выползаю из сауны задыхаясь и, как мне кажется, на волосок от разрыва сердца. Приняв душ и одевшись, я выхожу на свежий воздух вечернего Хельсинки, ощущая невероятную чистоту, приятное утомление и свирепую жажду.

Час спустя, все еще потея, я наслаждаюсь самым изумительным в своей жизни янтарно-ледяным пивом в баре в центре города, размышляя о финнах и их зависимости от сауны. Вопреки всем ожиданиям я получил удовольствие от своей вылазки, хотя мое негативное отношение к прилюдной наготе даже усилилось. И я не готов сказать, что я жду не дождусь следующего раза.

Но почему финны так помешались на сауне? Что это – врожденный мазохизм или его близкий родственник мачизм? Финны считают, что им положено ежедневное наказание? Или все куда проще: большую часть времени здесь чертовски холодно, и людям требуется дополнительное тепло? Но если так, то где ты, канадская любовь к сауне?

Это занятие не слишком способствует социальному взаимодействию. Мне показалось (хотя мой краткий опыт пришелся на малолюдный будний день), что гробовая тишина – такая же характерная черта сауны, как высокая температура. Может быть, первопричина привлекательности сауны для финнов именно в этом? Ведь они известны своей молчаливостью.

«Иностранцев, посещающих Финляндию, поражает неразговорчивость местных мужчин», пишет в своей книге «Финляндия, волк-одиночка мировой культуры» английский ученый Ричард Д. Льюис, эксперт по Финляндии. Он утверждает, что финны не любят сплетни и пустой треп. Полагая, что климат и природа Финляндии сформировали характер ее жителей, Льюис явно испытывает влияние географического детерминизма: «Низкие температуры требуют лаконичности. При 20 градусах ниже нуля не пококетничаешь… Широкая американская улыбка на хельсинкском ветру может закончиться зубной болью».

Климат и ландшафт Финляндии наверняка сыграли роль в формировании национального характера. Однако вполне возможно, что своей неразговорчивостью финны в какой-то мере обязаны однородному составу населения. Этническое разнообразие в Финляндии крайне невелико – иммигранты составляют лишь 2,5 процента общего числа жителей, в то время как в соседней Швеции их более 30 процентов. Таким образом, в рамках теории высоко– и низкоконтекстуальных культур американского антрополога Эдварда Т. Холла финское общество будет считаться одной из самых высококонтекстуальных мировых культур.

Холл называет высококонтекстуальной культуру, в которой людям присущи одинаковые ожидания, опыт, воспитание и даже гены. Они меньше нуждаются в вербальной коммуникации, потому что и так достаточно информированы друг о друге и о типичных ситуациях, в которые попадают. В высококонтекстуальных культурах словам придается большее значение, но потребность в них меньше. В низкоконтекстуальных культурах – например, в Лондоне с его национальным, расовым и религиозным разнообразием, – потребность в вербальной коммуникации, призванной обеспечивать взаимопонимание между людьми, намного выше. Там меньше общепризнанного, меньше подразумеваемого и больше лакун, требующих заполнения.

То же самое характерно и для всех остальных скандинавских стран. Они отличаются относительно однородным составом населения и могут считаться высококонтекстуальными. Норвежский социальный антрополог Торд Ларсен указывает на похожее явление в своей стране, где все более или менее похожи друг на друга и «парадоксы и сюрпризы случаются редко». В таких высококонтекстуальных странах, как Финляндия и Норвегия, обычно очень просто понять людей, с которыми имеешь дело: как они мыслят, каковы будут их действия и реакции. Финнам почти не нужно разговаривать друг с другом.

«Финский бытовой разговор может содержать минимум слов, но с точки зрения информативности равняться двухчасовой беседе, – соглашается Роман Шац. – Сидишь с каким-нибудь финном в полной тишине несколько минут, и вдруг он говорит: «Дай мне кофе». Ты думаешь: «О, это как-то грубовато». А на самом деле имеется в виду: мы друзья, нам не нужны лишние словечки типа английских «ужасно боюсь побеспокоить» или «позвольте вас премного поблагодарить, пожалуйста».

Молчать между собой у финнов получается неплохо. Но когда они попадают за границу или работают с иностранцами, начинаются проблемы, особенно у мужчин, которые могут высказываться слишком откровенно и слишком прямо, иногда на грани невежливости. Финнам особенно трудно дается светская беседа ни о чем. А ведь она получается даже у норвежцев, если они берутся за дело всерьез.

«Финны с подозрением относятся к многословию. Если говорить четыре-пять минут подряд, они начнут думать, что от них хотят что-то скрыть, – пишет Ричард Д. Льюис. – Они принадлежат к реактивной культуре, или культуре слушания, в которой принято не инициировать разговоры, а больше наблюдать за развитием событий и лишь потом включаться в происходящее». Льюис согласен, что на это есть исторические и географические причины: «Зажатые в холоде между шведскими и русскими господами, финны старались не открывать рот, пока их не спросят».

Мой финский знакомый рассказал историю, которая, по его мнению, прекрасно иллюстрирует отношение финнов к общепринятым нормам общения. Они с шурином ехали по загородному шоссе в метель, и их машина сломалась. Через полчаса появилась другая машина. Водитель остановился и вышел помочь. Не открывая рта, он залез под капот, каким-то образом запустил двигатель, так же молча сел в свою машину и укатил. Мой знакомый клянется, что не было произнесено ни единого слова. Он сказал шурину: «Как нам повезло! Интересно, кто это был?» На что шурин ответил: «Да это же Юха. Мы с ним в школе вместе учились».

Другая моя финская приятельница рассказала, что по выходным любит ходить в походы, но предпочитает делать это в одиночестве. Ее раздражает, когда кто-то выражает желание к ней присоединиться. «Если в походе приходится ночевать на какой-нибудь турбазе, а там уже есть другая группа, я очень расстраиваюсь – наверное, как и большинство финнов. Нам больше нравится, когда мы одни», – рассказала она, проявив нетипичную разговорчивость. А вот датчане, наоборот, были бы в восторге, встретив других датчан и получив повод обнаружить общих знакомых, попить вместе пивка и попеть песни.

«Если я нахожусь в Хельсинки больше двух дней, у меня начинается мигрень. Слишком много людей, слишком мало личного пространства, – поделилась другая финка. – Я как-то ездила в Гонконг. Это запредельно. Столько народу!» – Она содрогнулась при одном воспоминании.

Как-то раз, пролетая на самолете над Финляндией, я смотрел в иллюминатор. Меня поразило, что даже посреди лесной глуши (75 процентов площади Финляндии составляет лесная глушь, а еще 10 – студеные озера) виднелись то огоньки домов, то дымки саун, отстоящих от цивилизации на десятки километров. «Финну спокойнее, когда ближайших соседей не видно», – подумал я, и эта мысль прозвучала странно обнадеживающе.

Сдержанность финнов можно принять за застенчивость. Обозначающее ее финское слово ujo не имеет негативных коннотаций, присущих английскому shy. Это характерно и для других языков Северной Европы. В этой части мира застенчивость рассматривается не как препятствие к общению, а скорее как свидетельство скромности, сдержанности и готовности прислушиваться к мнению окружающих.

Есть несколько степеней скандинавской застенчивости. В категории «отличный сосед по многочасовому авиаперелету, но плохой – на званом ужине» лидируют самые тяжелые собеседники – финны. За ними идут шведы, тоже любящие помолчать. Далее располагаются норвежцы с исландцами. Датчане в этом смысле практически нормальные люди, возможно, из-за того, что они всегда занимались торговлей и живут ближе к континентальной Европе. Им лучше удается поддерживать непринужденные разговоры, которые к тому же требуются для hygge на работе. Поэтому остальная Скандинавия относится к датчанам несколько настороженно, считая их главными хитрецами и болтунами региона. «В них есть немного южной крови», – на полном серьезе сообщил мне один норвежец.

Приписывать датчанам почти латиноамериканский темперамент и видеть в них разгульных, бесшабашных, разговорчивых искателей приключений – смелое преувеличение в глазах тех, кто побывал в Дании. При первом знакомстве датчане показались мне немцами, которых поместили в улучшенные интерьеры. Пожив среди них и получше узнав их собратьев по региону, я понимаю, почему у датчан такой имидж. По сравнению с финном или шведом любой датчанин – просто конферансье из кабаре в Лас-Вегасе.

У нордической застенчивости есть гендерные особенности. Скандинавские мужчины чаще предпочитают молчание, тогда как женщины с большей готовностью помогают иностранцу почувствовать себя непринужденно. Это можно счесть результатом моего выдающегося личного обаяния, но финские женщины показались мне куда более разговорчивыми, чем мужчины. Правда, последним следует отдать должное: приняв тщательно обдуманное решение вступить в разговор, финский мужчина выскажет свое окончательное мнение, не обременяя себя этикетами и политесами.

Нетрудно представить, сколько шокированных и обиженных людей оставляют после себя финны в светских салонах Парижа и в высших слоях общества Лондона или Токио. Считается, что они во многом схожи с японцами (по Ричарду Льюису, они одинаково не склонны жестикулировать, внимательно слушают собеседника, неконфликтны и т. п.), но и те находят прямоту и резкость финнов огорчительной.

Небольшое отступление. Хотя скандинавы не слишком разговорчивы, они пользуются тайными способами невербальной коммуникации, которые, подобно высокочастотной трескотне летучих мышей, не воспринимаются другими людьми. Это целый набор полубеззвучных высказываний, расшифровывать которые я начал учиться только сейчас. Самое распространенное из них – краткий и резкий вдох в сочетании с легким оханьем, указывающий на некое подобие согласия, что-то вроде «да, но…». Некоторые датчане делают это так выразительно, так что первые несколько раз я пугался, думая, что у собеседника начинается какой-то приступ. Ричард Д. Льюис описывает финскую версию как «вздохи, почти беззвучные постанывания и согласное хмыканье». У каждого народа и в каждом языке есть свои утвердительные «ага», недоуменные «хм-м-м…» и слова-паразиты, но скандинавы, кажется, превратили их в один из главных способов коммуникации.

В некоторых аспектах финнов можно считать сверхскандинавами. Мы помним, что шведы, датчане и норвежцы держат себя в рамках Законов Янте: нельзя хвастаться своими достижениями или материальными благами, нельзя считать себя лучше других и тому подобное. Финны вывели эту скромность на новый уровень, причем многие считают, что она вредит экспортным возможностям страны.

«Нам не хватает нахальства прилюдно хвастаться, какие мы хорошие, – говорил недавно руководитель туристического ведомства Финляндии. – Мы тихонько стоим в уголке и надеемся, что кто-то обратит на нас внимание».

Примерно так же относится к финской скромности и Роман Шац. «Возьмем, скажем, болт. Американец представит вам его примерно так: «Этот болт изменит вашу жизнь! Он осчастливит вас! Это лучший болт в мире» – а затем два с половиной часа будет расписывать его технические достоинства. А финн просто скажет: «Вот болт». Рекламировать что-либо противоречит финской ментальности. Рекламой и маркетингом занимаются только легкомысленные люди. И разумеется, на мировом рынке это финнам мешает».

Иногда это мешает и в финских условиях. Редактор международного отдела финской общенациональной газеты Helsingin Sanomat Хейкки Аиттокоски рассказывал, что коллеги часто огорчают его своей сдержанностью. «Мне нравится финская скромность, – говорит Аиттокоски, раньше работавший корреспондентом в Берлине и Брюсселе, – но она идет во вред работе, если журналистам нужно продвигать свои идеи или удачные репортажи. Они никогда не скажут: «Это находка! Здесь нужен аршинный заголовок!» Я постоянно твержу им, что своими идеями нужно гордиться. Однажды я искал в других отделах человека с хорошим английским. Мне находят одну девушку, и я спрашиваю, действительно ли она знает язык. «Ну, наверное. Я немножко учила английский», – отвечает девушка. Оказалось, что английский – ее специальность по диплому! Она знает его в совершенстве».

Я задался вопросом, связана ли патологическая замкнутость финнов с тем, что принято считать негативными аспектами финского общества – меланхоличностью, депрессивностью, агрессивностью и т. п. Или это, наоборот, следствие исторических травм, нежелания обсуждать многочисленные конфликты и потери? Или же просто побочный эффект климата, который, как считает Ричард Льюис, в этих местах слишком суров, чтобы побуждать к веселой болтовне?

Упорное молчание финнов идет рука об руку с другой их известной чертой – пьянством. Но следует ли считать пьянство попыткой справиться с добровольной самоизоляцией, или это взаимообусловленные явления? Другими словами, что первично – выпивка или молчание?

29 Алкоголь

Встречаются два финна, Ханну и Яакко. «Выпить хочешь?» – спрашивает Ханну. Яакко кивает, и они идут к Ханну домой.

Первую бутылку водки они выпивают молча.

Открывая вторую, Ханну спрашивает: «Ну, как жизнь?»

«Мы же вроде выпивать собирались?» – раздраженно отвечает Яакко.

Когда я рассказывал о своей предстоящей поездке в Финляндию, все собеседники считали своим долгом предупредить меня о финском пьянстве. Предостережения варьировались от легких намеков вроде: «Да, они любят накатить стаканчик-другой» – до тревоги: «Вы будете там в субботу вечером? Имейте в виду – это ад кромешный!»

Такое мнение о финнах характерно не только для моего круга. В справочнике по этикету для иностранных менеджеров, отправляющихся работать в Финляндию, говорится: «Небольшое предупреждение: коктейль или дижестив[76] с финскими гостями может затянуться до бесконечности. Финны не любят оставлять после себя полные или даже полупустые бутылки».

Ян Сибелиус известен своими трех-четырехдневными запоями. Известным выпивохой был бывший премьер Ахти Карьялайнен, которого арестовывали за пьяное вождение и в конце концов уволили из-за алкоголизма. Экстремальное пьянство – важная составляющая музыки death metal, одной из главных статей финского экспорта, наряду с мобильными телефонами и древесиной. Финские пилоты «Формулы-1» тоже всегда имели репутацию сильно пьющих. Припоминаю, что одного из них как-то осудили за единственное в своем роде преступление – «выход под парусом в нетрезвом виде». И по сей день эстонцы забирают детей с улиц и спасаются бегством, когда приходит паром из Хельсинки и сотни томимых жаждой финнов сметают с полок супермаркетов дешевый алкоголь.

В первые дни в Хельсинки я не замечал свирепствующего алкоголизма. Осколков бутылок и следов блевотины на улицах не было. Автомобили ездили строго по правилам. Краснолицые мужички, распевающие матросские песни, с увесистыми бумажными пакетами в руках мне не попадались.

Мнение о финнах как о заядлых выпивохах выглядит несколько странно: исходя из среднедушевого годового потребления алкоголя, они пьют вполне умеренно. Большинство источников указывает цифру от 10 до 12 литров на человека в год (в пересчете на чистый алкоголь). Это довольно средний показатель по сравнению с другими европейскими странами. Шведы действительно пьют меньше, но их правительство тратит на антиалкогольную пропаганду больше, чем любая другая страна в мире. Дания, Британия, равно как и две трети стран, упомянутых в глобальном отчете ОЭСР 2010 года о влиянии алкоголя на здоровье населения, выпивают больше. Исследование употребления алкоголя в Скандинавских странах, проводившееся в середине 1980-х, показало, что все жители региона в целом одинаково относятся к спиртному, за исключением исландцев, которые активно одобряют пьянство. Так откуда берется репутация финнов как сильно пьющих людей?

Матти Пелтонен возглавляет отдел социальной истории Университета Хельсинки. С 1980-х годов он изучает отношения своих соотечественников с алкоголем. Во время нашей встречи в одном из величественных университетских зданий, построенных в центре Хельсинки в XIX веке, он рассказал мне о первоисточнике шуток на тему финнов и выпивки.

«Именно финны стали первыми рассказывать все эти анекдоты, иначе кто бы их узнал? – сказал Пелтонен безучастным тоном. – Мы сами создали этот абсурдный миф».

Обычно негативные национальные стереотипы распространяют жители соседних стран – например, британцы обвиняют французов в том, что они «себе на уме», американцы считают, что канадцы «тормозят», и тому подобное. Но Финляндия решила, что не стоит никого затруднять, и создала свой негативный имидж самостоятельно. Пелтонен писал о склонности финнов «доходить до крайностей в стремлении дискредитировать наш национальный характер». Но почему они решили запятнать свое имя именно таким способом?

Пелтонен винит в этом движение за трезвость, возникшее в Финляндии в начале XX века как следствие классовой борьбы между правящими сословиями и нарождающимися рабочими движениями. Истеблишмент утверждал, что трудящиеся классы не могут голосовать, поскольку большую часть времени находятся в нетрезвом состоянии. Рабочие движения в ответ предложили ввести обязательную трезвость и сухой закон. Но у плана был существенный изъян, о котором прекрасно знали обе стороны: тогда финны пили еще меньше, чем сейчас, – не больше 2 литров алкоголя в год.

«Им было трудно протолкнуть сухой закон, поскольку все и без того были трезвенниками. Народу просто не на что было пить, – рассказывает Пелтонен. – Рабочее движение использовало идею трезвости, чтобы иметь возможность сказать: “Мы представляем абсолютно трезвых людей, поэтому должны больше влиять на общественную жизнь”».

Политические лидеры распространяли миф о том, что финские трудящиеся не способны справляться с тягой к выпивке, что алкоголь делает их необузданными и дикими. Утверждалось даже, что это биологически обусловленное явление, некая врожденная особенность организма. Они опасались, что доказавший свою трезвость и способность отвечать за свои поступки рабочий класс станет претендовать на расширенные политические права. А поскольку трудящиеся и без того были в огромном большинстве трезвыми и ответственными, все выглядело как политика свершившегося факта.

Финны так решительно настроились искоренить свое воображаемое пьянство, что в 1919 году навязали себе сухой закон. Это привело к неизбежной контрабанде и многочисленным смертельным случаям в результате употребления самогона. Показательно, что первый финский художественный фильм, снятый примерно тогда же, рассказывал о фермере-самогонщике. Воображаемое представление финнов о самих себе воплощалось в жизнь.

Долгое время после отмены сухого закона в 1932 году в стране существовала карточная система – каждому взрослому жителю предоставлялась квота на покупку спиртного. Затем ее сменила государственная монополия винных магазинов, как в Исландии, Норвегии и Швеции. В Финляндии ее представляют жуткие государственные магазины Alko. По отношению к обычному потребителю все это выглядит унизительно, но в последнее время наметились некоторые послабления – магазинов стало больше, и некоторые из них иногда даже открыты.

Тем не менее многим финнам из отдаленных областей страны по-прежнему приходится проезжать больше сотни километров, чтобы дрожащими от волнения руками взять с магазинной полки бутылку 30-градусной Salmiakki Koskenkorva – популярной настойки с привкусом лакрицы.

Финские правящие классы продолжали усиленно выставлять вверенный им народ отвратительными алкашами и после окончания Второй мировой войны. Страну нужно возрождать, так что не время запивать горе, граждане трудящиеся! По итогам войны Финляндия не только отдала России ценные сельскохозяйственные угодья и несколько процветающих городов, но и была обязана выплачивать солидные суммы репараций. Для этого ей требовалась растущая экономика. Так что поставь бутылку обратно, Мика! Возьми себя в руки, и вперед – поднимать хозяйство! Так движение за трезвость обеспечило себе постоянную государственную лицензию на то, чтобы портить людям жизнь.

Когда в 1952 году в Хельсинки проводились Олимпийские игры, финны, только начинавшие застенчиво выходить на мировую арену, очень беспокоились, что о них подумают. К этому моменту они были убеждены в своих алкоголических наклонностях и еще решительнее бросились искоренять разнузданное пьянство. А оно по-прежнему оставалось плодом их фантазии: душевое потребление алкоголя не превышало 3 литров в год – в два раза ниже, чем в соседней Швеции. Государственная алкогольная монополия создала Общество борьбы за моральный облик финнов, призванное контролировать количество выпитого. Спиртное стали продавать только в ресторанах или государственных магазинах.

«Что скажут иностранцы? – пишет Пелтонен в своем недавнем эссе о паранойе, которая охватила в то время финнов. – Попытки подчинить людей под давлением этого тревожного вопроса начались еще в 1948 году… Движение за моральный облик распространяло листовки, где финны изображались первобытными дикарями в звериных шкурах и с дубинками».

Пелтонен считает, что имидж сильно пьющих финнов давно отбился от рук и с тех пор ему позволено разгуливать свободно и бесконтрольно. Но я боюсь, что такая репутация отчасти оправданна. Возможно, дело не в том, сколько среднестатистический финн выпивает за год, а в том, как он это делает.

Финны напиваются, то есть приходят в состояние сильного опьянения, чаще, чем большинство жителей Европы. В 2007 году в опросе ЕС с участием почти 30 000 респондентов 27 процентов финнов признали, что обычно употребляют алкоголь запоем, то есть выпивают пять и более порций за один раз. Больше запойных оказалось только в Ирландии – 34 процента. Таким образом, похоже, что магазины Alko не справляются с возложенной на них задачей способствовать трезвости населения.

С точки зрения англичанина государственный контроль над торговлей спиртными напитками выглядит антиутопией в духе Хаксли, где смакующие бордо правители угнетают низшие классы еще и таким способом. Если государство охраняет здоровье тех, кто неспособен контролировать свои желания, то почему бы не ввести госмонополию на торговлю сладким и жирным? (Отдельные магазины для пастилы и свиных шкварок? Не такая уж плохая идея…)

Помимо всего прочего, чертовски досадно не иметь возможности купить бутылку вина именно в тот момент, когда она нужна, например, вечером или на выходных. В Швеции, Норвегии, Исландии и Финляндии эти магазины обычно закрываются в шесть вечера пятницы. По воскресеньям они вообще не работают – а в моем понимании, это как раз тот день, когда может захотеться выпить.

Иногда государственные винные магазины пытаются представить свой ассортимент как обычный потребительский товар, а не, скажем, лекарства от постыдных болезней. Но худший из подобных магазинов я видел в Гамла Стан – историческом центре Стокгольма. Бутылки стояли в закрытых стеклянных витринах, чтобы не пробуждать звериные инстинкты в несчастных посетителях – беспробудных пьяницах. В пятницу вечером нужно было отстоять унизительную часовую очередь и отдать безумные деньги за бутылку низкопробного чилийского вина сварливой пожилой ведьме за прилавком. Пришлось ждать минут десять, пока она откопает ее где-то в недрах магазина. Это напоминало Argos[77] только для самых бедных. Американская публицистка Сьюзан Зонтаг описала шведские государственные винные Systembolaget (чье название образовано от леденящего душу слова «система») как «гибрид похоронного бюро и подпольного абортария». Она вовсе не преувеличила.

Но Пелтонен был с этим не согласен. «Не стоит нас жалеть, – с некоторым вызовом сказал он. – Финские винные лучше, чем (обычные винные магазины) в Дании. Это монополия, а государство – очень крупный оптовик и поэтому имеет возможность закупать хорошее вино по низким ценам и в более широком ассортименте. В Великобритании дешево можно купить только австралийское, и выбор не такой большой, как в Финляндии. Все это барахло по пять евро за бутылку у нас не продается».

Интересное положение дел: с одной стороны, правительство требует от своих граждан трезвости, а с другой – предлагает им закупаться выпивкой лучшего качества и по более низким ценам, чем в распущенных, сильно пьющих странах. Так ли это?

Скандинавские государственные закупщики могут сильно сбивать цены поставщиков, а поскольку прибыль не является целью этой торговли, то, чисто теоретически, возможность дешево покупать более качественный продукт существует. В Швеции я этого не заметил, но высококачественные вина в Норвегии действительно дешевле, чем в Великобритании. Знакомый норвежский сомелье объяснил мне, что государство устанавливает твердый акциз на бутылку вне зависимости от ее стоимости, и, таким образом, чем дороже вино, тем выгоднее обходится покупка.

И все же меня не оставляло ощущение, что Пелтонен преуменьшает проблему финского пьянства. Он утверждал, что связь между этим явлением и высоким уровнем насильственной преступности в стране «трудно доказуема», и считал, что последнее скорее результат «стрессов современного развитого общества». По его мнению, напивается меньшинство. Финны стали меньше употреблять крепкие напитки и учатся ценить прелести хорошего вина, выпитого в умеренном количестве.

Но озабоченность последствиями чрезмерного пьянства в Финляндии нарастает. Сегодня алкоголь – главная причина смертности среди мужчин (от злоупотребления спиртным погибает в три раза больше людей, чем от рака легких) и вторая – среди женщин. Газета Helsingin Sanomat отмечала, что смертность от цирроза печени растет в Финляндии быстрее, чем в любой другой европейской стране. По невыясненной до сих пор причине печень финнов сильнее подвержена разрушительному воздействию алкоголя.

Общеизвестно, что статистика самоубийств не слишком достоверна (в католических странах, например, не принято указывать их в качестве причины смерти). И все же, согласно данным ВОЗ, Финляндия здесь опережает остальные скандинавские страны с показателем 17,6 случаев на 100 000 человек населения против 11,9 в Дании, занимающей последнее место в регионе (в США – 11,8, в Великобритании – 6,9). Может быть, это отчасти связано с алкоголем?

Алкоголь губит не только тех, кто его употребляет. Согласно данным Глобального отчета о количестве убийств за 2011 год, подготовленного Управлением ООН по наркотикам и преступности, число умышленных убийств в Финляндии вдвое превышает показатель, сходный по числу жителей Дании: 2,3 смерти на 100 000 жителей в Финляндии против 0,9 в Дании (в Великобритании – 1,2, в США – 5,0).

Иногда кажется, что финны чуть ли не гордятся своей репутацией агрессивных пьяниц (но не самоубийц!). Провинцию Остроботния часто называют духовной родиной финнов, а ее жители прочно закрепили за собой репутацию людей, склонных к агрессии. Вооруженные ножами puukkojunkkarit конокрады из Остроботнии прославились в середине XIX века как нечто среднее между сильно пьяными Робин Гудом и Мэкки-ножом[78]. В остроботнийских народных песнях задорно рассказывается о драках и скандалах. Текст песни «Страшная свадьба в Хяме» (город преступников в финском фольклоре) повествует о том, как «пошла пьянка и драка, всюду мертвые валяются».

Здесь мы подходим к понятию sisu – столь ценимого (финнами) и завидного (для шведов) духа выносливости, стойкости и мужественности. Это слово проникнуто ощущением уверенной силы и надежности. Оно означает способность проявлять непоколебимую решимость перед лицом враждебных обстоятельств. Если заглох автобус, дух sisu диктует пассажирам, что нужно выйти и толкать его, не жалуясь на судьбу. Sisu – сущность финского мужчины, гранитная порода под плодородной почвой страны. Но разве выпить из горла бутылку «Столичной», упасть мордой в снег, отморозить нос и отказаться от услуг «Скорой» – не такое же sisu? Может быть, финское пьянство – проявление фирменной национальной мужественности?

И тут меня осенило: во всех дискуссиях о том, что делает финна финном, на самом деле обсуждалось, что делает финном – финского мужчину. Самовосприятие финнов в качестве молчаливых, сильных, sisu выпивох практически целиком относится к мужчинам. Элементы женственности в своем имидже допускают даже такие выдающиеся шовинисты, как итальянцы, но только не финны. На фоне той исключительной роли, которую сыграли женщины в истории Финляндии (они занимали президентские и премьерские посты, упорно трудились и первыми в Европе получили избирательные права), это выглядит странно.

Мужчины, склонные выставлять напоказ свой мачизм или мужскую силу, скрывают слабость или неуверенность. Доморощенному психологу не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что финские мужчины страдают от сильно заниженной самооценки. Может быть, все эти дела про sisu – просто завеса, и финн мужчина похож на девственника, расписывающего свои сексуальные подвиги в баре? Коротышка, лезущий драться с мужиками под два метра ростом? Троеборец, который… ну, хорошо, просто троеборец.

Совершенно очевидно, что это не так. Абсолютно нет. Уберите свои топорики, остроботнийцы – читатели этих строк. Но все же интересно, почему современный финский мужчина, прекрасно осведомленный о всех последствиях пьянства (согласно опросу, финны оказались единственной нацией, поставившей алкоголь на первое место среди важных общественных проблем), продолжает столь героически пить? Это ритуальная демонстрация мужественности, или же коллективное утопление в алкоголе мужских забот, или и то и другое одновременно? Может быть, они пьют, чтобы забыть о многочисленных национальных унижениях под игом снисходительных шведов или деспотичных русских? Даже Дания однажды делала попытку захватить Финляндию. Но это было в пятнадцатом веке, и датчане забыли об этом напрочь.

В финской истории не слишком много поводов для гордости, но финны их находят. Например, Зимнюю войну с Советами 1939–1940 гг. часто приводят как выдающийся пример финского sisu. Действительно, отражая вторжение втрое превосходящих по численности советских войск, финская армия продемонстрировала удивительную отвагу, стойкость и мужество. Правда, в конечном итоге они все же проиграли, при всей их бесспорной смелости и неутомимости. Возможно, еще более печальным результатом этого поражения, чем территориальные уступки и военные репарации, стало то, что прагматичные финны перешли на сторону немцев и три года вместе с ними воевали против Советов.

Понятно, что они поставили на тех, кого считали способными помочь им сохранить независимость. Но все же союз с самой людоедской политической системой современной истории выглядит не слишком красиво.

Я не одинок в своем предположении, что на фоне этой и других исторических травм (возможно, самой болезненной из них была Гражданская война 1918 года), финны могли возненавидеть самих себя. Финская писательница Эйла Пеннанен пришла примерно к такому же выводу в своем прославленном романе 1956 года Mongolit.

Я представил Роману Шацу мою теорию «Финны пьют, чтобы заглушить душевные страдания многовекового колониального ига и военных поражений».

Она его не впечатлила.

«Думаю, что это слабое, хоть и красивое, оправдание, – сказал он. – Финские мужчины пьют не от стыда за Вторую мировую войну. Финны чертовски гордятся тем, как их маленькая страна противостояла немцам и русским. Кстати, один раз выстрелили даже в британца – по-моему, где-то в Лапландии. Нет, финны начали пить задолго до всего этого. Если на дворе ноябрь, а ты сидишь в полном одиночестве в этой серости и тьме, то наверняка захочется выпить. Выпьешь – становится легче, и человек думает – если махнуть еще, то будет еще лучше. В Финляндии пьют, чтобы скинуть с себя груз дерьма, накопившийся за неделю, чтобы выпасть в осадок и напрочь все это выблевать, а наутро ничего не помнить».

Шац предлагает радикальное решение проблемы пьянства в Финляндии: «Алкогольная отрасль должна быть полностью демонополизирована. Это может привести к дополнительной сотне тысяч смертей, зато останется жизнеспособное население, которое сможет справиться с пьянством».

Он пошутил. Или не совсем. «Я придерживаюсь либеральных взглядов, поэтому считаю, что у людей есть право напиваться до потери пульса».

Шац упомянул некий «ген воинственности», обнаруженный в ДНК финнов, в свете чего их отношения с алкоголем выглядят несколько иначе. Я навел справки – это фермент моноаминоксидаза-А. Исследования, проведенные американским Национальным Институтом проблем алкоголизма, выявили определенную связь между уровнем моноаминоксидазы-А, количеством выпитого и импульсивным агрессивным поведением. У финнов уровень этого фермента выше, чем у остальных, и, судя по всему, он плохо сочетается с алкоголем. Опьянение пробуждает в них воинственность и желание выпить еще. Этот эффект показался знакомым Хейкки Аиттокоски.

«Я замечаю, что в какой-то момент на вечеринках, где-то в районе половины двенадцатого вечера, народ начинает вести себя агрессивно, – рассказывал он мне за обедом. – В них просыпается этот ген воинственности, они начинают по-идиотски толкаться, бороться друг с другом, – я говорю о вполне респектабельных людях, – и почему-то все считают, что так и надо. На следующее утро народ посмеивается типа: «А это помнишь?», а потом все забывается. В Штатах вызвали бы полицию и отправили бы всех на лечение от алкоголизма. А здесь – «Вот была потеха, он нафигачился по полной», и не более того. У нас можно то, что считается недопустимым в Швеции».

Английский актер Нил Хардуик, сорок лет живший в Финляндии, согласен: «Алкоголь делает их не милыми, а агрессивными. Они относятся к этому прагматично: мы всю неделю работали, но сегодня пятница, и мы напьемся».

Как и Шац, Хардуик склонен частично объяснять финское пьянство климатом и зимней тьмой – kaamos: «С февраля по июнь – это очень долго, и в это время ничего не происходит. Весна наступает поздно, большую часть года очень темно. Зимой свет не выключают вообще. К этому не привыкнешь. Я пробовал принимать витамин D и завел лампу солнечного света, но чем дольше здесь живешь, тем хуже это переносится. Каждый год я спрашиваю себя, смогу ли пережить наступающую зиму. Думаю, поэтому здесь считают, что если у тебя есть шанс получить удовольствие, то нужно использовать его на всю катушку. Потому что лето коротко, а моменты, когда можно порадоваться жизни, случаются нечасто. Я считаю, что это причина столь яростного гедонизма».

К несчастью для финнов, мир судит о них именно по этому «яростному гедонизму» и сопутствующим ему бесчинствам. Это не самый лучший имидж для прогрессивной демократической страны. В последние годы люди, ответственные за поддержание международной репутации Финляндии, пытаются изменить ситуацию. В течение пяти лет финские власти консультировались со всеми, от главы корпорации Nokia до школьных учителей, на тему самовосприятия и того, как они хотят выглядеть в глазах окружающего мира. Результатом стала бренд-концепция «Миссия для Финляндии», представляющая страну как всемирного решателя проблем. Началась кампания в медиа под лозунгом «Есть ли на борту финн?» – по аналогии с «Есть ли на борту врач?», – подчеркивающая честность и надежность финнов.

Меня познакомили с одним из членов комитета по брендингу, Паулиной Ахокас из компании Music Export Finland. Мы встретились во время вынужденного перерыва на спектакле ведущего финского артиста современного балета Теро Сааринена в Александр-театре. На концерте случайно сработала пожарная сигнализация, и всех вывели из здания. Кстати, выступление Сааринена было запредельно авангардным. Публика даже не сразу поняла, что воющая пожарная сирена не относится к представлению.

«Если бы вас попросили сконструировать идеальную страну с нуля, то получилась бы Финляндия, – доверительно сообщила мне Ахокас на встрече в ее офисе на следующий день. – Финляндия – чудо, просто об этом никто не знает».

Среди достоинств Финляндии она упомянула равенство возможностей – «Мы заботимся о каждом, и все получают равные шансы, независимо от происхождения»; надежность ее жителей – «Наше рукопожатие – одно из самых располагающих в мире»; и даже климат – «Я люблю снег, зимой он делает город светлее. Не то что английский туман».

Я упомянул проблему с алкоголем. Для имиджа страны это помеха, верно? «Что ж, это действительно так, – сказала Ахокас и неожиданно просияла. – Но ведь это так здорово – быть одновременно и надежными, и ненормальными!»

В тот же вечер пятницы я отправился в центр Хельсинки, чтобы лично оценить «ненормальность» подвыпивших финнов. Я начал в восемь вечера с бара у Tennispalatsi (в 1952 году здесь проводились олимпийские баскетбольные матчи). Народу было много, но никто не буянил. К девяти часам бар был уже битком, но, за исключением пары случайно разлитых рюмок, ничего нежелательного не происходило. Я ушел около десяти и направился через площадь в другой бар продолжать свои социоантропологические полевые работы.

Оттуда я ушел около половины двенадцатого. Улицы стали более оживленными – по ним, оглашая окрестности своим токованием, сновали группы подростков-готов в длинных кожаных пальто и серебряной бижутерии. Они выглядели сильно пьяными. Звенело бьющееся стекло, возле мусорных бачков суетились сборщики пустых бутылок (чтобы поощрять сбор вторсырья, в Скандинавии платят деньги за сданную возвратную тару, поэтому копание в мусорных бачках – обычное занятие для тех, кто победнее. Иногда, особенно после уплаты налогов, я и сам серьезно подумываю об этом).

По мере того как пятничная ночь превращалась в субботнее утро, обстановка на улицах Хельсинки стала приобретать более угрожающий характер. Я обратил внимание на охранников в черном, появившихся у входа в большинство баров и пабов. Впрочем, все выглядело так же, как и в других крупных скандинавских городах, – и уж в любом случае не так страшно, как ночь с пятницы на субботу где-нибудь в Кроли или Лестере[79]. В Кроли я бы опасался за свою жизнь, а здесь меня пугала только местная манера одеваться.

30 Финны vs шведы

Придется полюбить страну, если она посылает Lordi на конкурс Евровидения и побеждает в нем, а также потребляет мороженого больше, чем где-либо еще в Европе (14 литров на душу населения в год). К тому же здесь танцуют танго чаще, чем в Аргентине. Финское танго исполняется в меланхоличном миноре. Одно из объяснений его популярности я получил от женщины, с которой разговорился в Cafe Tin Tin Tango: если заставить финского мужчину танцевать, он перестает пить. А чтобы научиться танцевать танго, требуется много времени.

Да уж, необыкновенное место.

Покойный американский политолог Сэмюэл Хантингтон писал в своем эссе «Столкновение цивилизаций», что Финляндия стоит на одной из главных линий цивилизационного разлома – границе между западным христианством и православием. В определенном смысле финны навеки обречены разрываться между историей Европы, частью которой они стали благодаря шведскому влиянию, и русским миром с его царским и коммунистическим режимами. В этой связи можно ожидать от них некоторого раздвоения личности или конфликта культур, и мне кажется, что это так и есть.

В своей книге «Финляндия, волк-одиночка мировой культуры» Ричард Д. Льюис подытоживает свои наблюдения о противоречивой природе финнов: «Финны – душевный народ, но стремятся к уединению. Они умны и трудолюбивы, но часто кажутся медлительными. Они любят свободу, но ущемляют себя в правах ранним закрытием магазинов, ограниченным доступом к алкоголю, запретом принимать ванну поздно вечером в многоквартирных домах и удушающе высокими налогами. Они боготворят физкультуру и спорт, но до недавних пор их рацион приводил к самой высокой смертности от болезней сердца в Европе… Они любят свою страну, но редко говорят о ней хорошо».

С 1947 года, когда Финляндия была вынуждена уступить русским примерно 10 процентов своей территории, этот рубеж между Западом и Востоком стал границей в буквальном смысле слова. Но финны жили в условиях этой раздвоенности с куда более давних пор. «В начале XII века финны оказались в центре конфликта, периодически переходившего из холодной в горячую фазу и обратно вплоть до 1945 года, – пишет Льюис. – Отношение к этой геополитической эквилибристике во многом определяет историю нации». Финны долго выступали в роли этакого тяни-толкая, и нет ничего удивительного в том, что в их ментальности переплелось такое количество глубинных табу.

Здесь и запутанные отношения с Швецией, и страхи перед Россией, и опасения относительно восприятия их остальным миром, и пьянство с агрессивностью, и страшная гражданская война, и мутные истории с нацистами, и болезненный раздел 1947 года, и трепет перед крахом Nokia, способным привести страну на грань дефолта, и многое другое.

Можно предположить, что все стереотипные представления о финнах на самом деле не более чем симптомы или побочные эффекты их внутренних табу. Характер финнов во многом определяется тем, о чем они не хотят говорить.

Особенно выделяется здесь отношение к шведам. Недавно я познакомился с финном, чьи дети учились в одной школе с моими. Мы часто встречались на школьных мероприятиях, а потом приходили в себя за парой бокалов вина. У моего знакомого была одна особенность, которую я никак не мог понять: он постоянно подчеркивал, что он финн шведского происхождения. Уже после второго такого замечания я отмахнулся: «Ну да-да, ты уже говорил об этом, и что?» Но для него было очень важно, чтобы я понял: он культурный, говорящий по-шведски утонченный человек с южного побережья страны и просит не смешивать его с другими финнами – лесорубами из глубинки и с севера. Он из Финляндии Сибелиуса и Алвара Аалто, а не из края угрюмых лесных алкашей.

Контакты между Финляндией и Швецией поддерживались с незапамятных времен и, вероятнее всего, начались на Аландских островах – архипелаге у юго-западного побережья Финляндии. Он оставался практически единственной обитаемой частью страны на протяжении многих тысячелетий. Шведы начали селиться здесь и торговать с финнами, приносившими из лесов звериные шкуры и деготь. «Покорение» Финляндии происходило постепенно в период между 1155 и 1293 годом.

У финнов много поводов для недовольства шведским владычеством. Один из них – голод 1696–1697 годов, который случился после двух особенно жестоких зим. Шведские власти бросили умирать голодной смертью примерно треть жителей страны, и это не забыто до сих пор.

Самое удивительное, что шведское влияние оставалось весьма значительным и после того, как в начале XIX века Швеция уступила права на Финляндию. Не успел Боргоский сейм 1809 года согласовать условия автономии Великого княжества в составе России, как новый финский правящий класс (который, надо заметить, состоял в основном из этнических шведов) озаботился конституционным закреплением прав шведскоязычного населения. Шведский оставался единственным официальным языком Финляндии около полувека, а снобы продолжали превозносить все шведское еще дольше. Как пишет Т. К. Дерри, «В семьях с амбициями было принято брать шведские фамилии, чтобы скрыть финское происхождение».

Несмотря на то что их высокий статус постепенно уходит в прошлое, около 300 000 финских шведов остаются влиятельной группой как в высших слоях общества, так и в экономике страны. Пожалуй, самый известный пример – один из богатейших людей Финляндии Бьерн «Налле» Валрус. Этот не стесняющийся в выражениях банкир превратился в символ финского шведа – сторонника рыночного капитализма.

Как сказал Хейкки Аиттокоски, «Оценивать роль шведского меньшинства трудно. Около 10 процентов из них – старые богатые семьи, и они весьма влиятельны. У них исторические капиталы, они владеют компаниями, которые дают работу тысячам людей. Но большинство финских шведов – обычные люди. Главный хулиган – конечно, Валрус. Он самый знаменитый капиталист Финляндии, и сказанное им всегда попадает в заголовки».

«В отношения между финскими шведами и финскими финнами по-прежнему сохраняется неоднозначность, – сказал мне Роман Шац. – Финские шведы исторически ощущали свое превосходство, но это кануло в Лету. Теперь, когда в Финляндии есть Nokia, пьют коктейли и катаются на сноубордах, они нам больше не нужны».

Мне рассказывали, что финские шведы часто отличаются от «настоящих» финнов внешне. При этом они остаются финнами и не слишком хотят становиться шведами, а тем более переезжать в Швецию. Их родина – Финляндия. Двуязычие в стране во многом насаждается искусственно, причем, если верить Шацу, даже среди новорожденных. «Я хотел записать сына в группу плавания для грудничков, но мне сказали, что места остались только для шведскоязычных. Я удивился: «Но ведь это младенцы! Они вообще ни на каком языке не говорят». В конце концов, я заявил, что ребенок – немецкий финн. Тогда они согласились, что немецкий язык похож на шведский и его можно принять!»

«Шведы – заклятые друзья и обожаемые враги, – говорит Нил Хардуик. – Не уверен, что финские шведы правят Финляндией, но они ведут свои дела в узком кругу и отхватывают приличные куски бюджетных ассигнований на культуру и образование. Шведские проекты пользуются большой негласной поддержкой, это своего рода междусобойчик».

С ним согласен Аиттокоски: «У финнов был и остается огромный комплекс неполноценности по отношению к шведам». Впрочем, это как раз понятно. У нас у всех такой же комплекс.

О сложной истории отношений Финляндии с внешним миром мне порекомендовали поговорить с историком Лаурой Колбе. Мы встретились с этой миниатюрной оживленной дамой под сорок в ее кабинете в Университете Хельсинки. Я поинтересовался, согласна ли она с тем, что финны испытывают комплекс неполноценности перед своими бывшими хозяевами.

«Мы скорее завидуем их успехам, – сказала Колбе. – Швеция была солнцем, вокруг которого все крутилось… и я думаю, многие финны благодарны шведам».

Я не поверил – уж очень Колбе была великодушна. Неужели нет никаких причин для недовольства? Особенно настаивать не пришлось…

«Недавно я была в Уппсале и снова задумалась о своем отношении к Швеции. Люблю я ее или ненавижу? Наверное, и то и другое. Если посмотреть на обе страны сегодня, становится понятно, что раздел 1809 года пошел во вред всем нам. Для полноценного развития мы нуждались друг в друге. У финнов шведы могли бы почерпнуть серьезность, значительность, чувство реальности. Им не хватало проблем, они стали благодушными и слишком хорошо живут в своих загородных домах. Ведь все шведские художники и писатели – иммигранты. Лучшие книги и пьесы написаны не шведами по рождению. Это общество, которому не хватает динамики. А если взглянуть внимательнее, то окажется, что всем своим благополучием шведы обязаны Финляндии, которая их защитила. И это не полемическое преувеличение. Такое впечатление, что пока финны держали на плечах стену, шведы возделывали свои садики».

Я не раз слышал от финнов: шведы – пижоны, они брезгуют настоящей работой, они подначили финнов до крови драться с русскими, а сами махали кружевными платочками с другого берега Ботнического залива. Дальше мы увидим, что шведы действительно извлекли немалую выгоду из своего нейтралитета и во время Второй мировой войны, и после ее окончания. Некоторые финские мужчины называют шведов «гомиками».

«В Финляндии шведов принято считать геями, – говорит Роман Шац. – Они бледные и чахлые, у них кишка тонка. В шведской армии солдат даже не стригут – им выдают сеточки для волос!» Я проверил, и, как ни удивительно, это оказалось правдой: в 1971 году шведская армия заказала 50 000 сеточек для локонов своих модных новобранцев.

Показательно, что в разделе «мужественность/женственность» исследования культурных ценностей стран мира, опубликованного голландским антропологом Гертом Хофстеде в 1980 году, финское общество признается самым маскулинным среди скандинавских, а шведское – наименее маскулинным не только в Скандинавии, но и в мире.

Переход Финляндии на евро знаменовал серьезный отрыв от Швеции, которая сохранила у себя крону. Вялотекущее соперничество двух стран подогревают ежегодные легкоатлетические соревнования – Suomi-Ruotsi-maaottelu (в буквальном переводе: «Финско-шведский интернационал»).

«Это будет потрясающий всплеск национализма, – сказал мне Шац, в нетерпении потирая руки. – Телевизионный рекламный слоган в этом году – «Не важно, победит ли Финляндия – важно, чтобы шведы проиграли».

31 Финны vs русские

Как известно любому поклоннику Pet Shop Boys[80], в апреле 1917 года вождь русской революции был тайно вывезен из своего эмигрантского логова на берегах Женевского озера и отправлен поездом через Стокгольм на Финляндский вокзал Санкт-Петербурга. Отказ России от контроля над Финляндией, обещанный Лениным за несколько лет до этого, стал вопросом времени.

Финны мечтали о независимости с 1809 года. Ее пропагандировали националисты движения «Финномания» с их девизом «Мы не шведы, мы не хотим быть русскими, поэтому давайте станем финнами!». Она должна была открыть чудесную новую эпоху. Как сказала мне историк Лаура Колбе: «За это время мы смогли создать национальную идентичность и финский язык, мифологизировать «Калевалу» (Собрание финских народных сказаний, изданное Элиасом Леннротом в 1835 году). Мы определились, кто мы». Вместе с тем страна погрузилась в пучину братоубийственного кошмара, последствия которого будут ощущаться еще многие десятилетия.

Так же как и по всей Европе, в Финляндии обретали популярность коммунистические идеи. Радикальные финны объединились под красным флагом, а вставших под белые флаги умеренных возглавил бывший генерал царской армии Маннергейм. Хотя вспыхнувшая гражданская война длилась всего четыре месяца, нанесенный ею психологический урон ощущается и поныне. Белые победили, 37 000 человек погибли. Многие красные и сочувствующие им были казнены или брошены в тюрьмы, но позже амнистированы.

Долгое время этот печальный эпизод старательно замалчивали. В истории финского народа он стал пиком внутренних разногласий. Похоже, даже знаменитая финская сдержанность не слишком способствовала заживлению ран.

«Заказать церемонию поминовения по красным по-прежнему затруднительно, – рассказывал мне финн, родственники которого воевали под красным флагом. – В лесах полно их тайных захоронений. Сейчас эту рознь не принято обсуждать открыто, но в любой деревне вам скажут, чья семья была за красных, а чья – за белых».

Лаура Колбе говорит, что после гражданской войны финнам понадобилось пятьдесят лет, чтобы найти между собой общий язык. «В каждой финской семье помнят, на чьей стороне были их родственники. Болезненное отношение сохраняется, потому что брат действительно шел на брата, коммунисты выступали против буржуазии и крестьянства».

«Тема белых и красных остается очень чувствительной, – соглашается Нил Хардуик. – Это слишком глубоко засело. Раньше я считал себя коммунистом, но о таком сейчас не принято вспоминать, это считается глупым. И все же мы, старые леваки, как будто узнаем друг друга по глазам. А в семидесятых быть левым считалось очень непатриотичным, как будто они готовы хоть завтра продать страну Москве. Но я никогда не хотел иметь с этим ничего общего».

Возможно, раны гражданской войны заживали бы легче, если бы Финляндия не ощущала у себя над ухом грозное дыхание империи Советов. Политбюро активно поддерживало финских коммунистов. Хотя после получения независимости финско-российские отношения развивались довольно мирно, по мере приближения Второй мировой войны «русский медведь» вновь начал поглядывать в сторону маленького западного соседа.

Как и в прошлом, интерес Сталина к Финляндии состоял не столько в захвате страны, сколько в возможности создания расширенной буферной зоны для защиты Санкт-Петербурга, переименованного в Ленинград. Он потребовал отдать несколько финских островов, расположенных в непосредственной близости от этого города, а также порт Ханко. Финны ответили отказом, и в ноябре 1939 года страны вступили в войну, ставшую большим испытанием sisu.

Финская армия насчитывала всего около 200 000 штыков, практически не имела ни танков, ни авиации и не могла защитить страну от Красной армии с ее 1,2 миллиона бойцов. Поражение было неминуемым. Тяжелая трехмесячная зимняя кампании в условиях сорокаградусных морозов стоила финнам 26 000 убитыми против 127 000 убитых русских. Чтобы хотя бы отдаленно почувствовать все ужасы этого противостояния, можно посмотреть фильм «Зимняя война» финского режиссера Пекка Парикка, вышедший на экраны в 1989 году. Это мучительное трехчасовое зрелище окровавленного снега, расколотых деревьев, сожженных окопов и ампутированных конечностей. Его персонажи практически лишены эмоций. Единственный светлый момент – когда солдаты пехотного полка JR23 на линии Маннергейма умудряются построить на позициях сауну.

Какой бы ужасной ни была Зимняя война, она в некотором смысле встряхнула Финляндию, помогла воссоединить разделенную нацию и принесла финнам уважение остального мира. Их лыжные патрули в белых маскхалатах, прозванные русскими солдатами «белой смертью», стали одним из канонических образов Второй мировой войны. Американская военная корреспондентка и бывшая миссис Хемингуэй Марта Геллхорн, которая была в это время в стране, помогала создавать имидж стойких и непреклонных финнов. «Это люди, замечательные своим скромным ледяным мужеством», – говорится в одном из ее репортажей.

Нейтральная Швеция мало чем помогала своей бывшей колонии в ее сражениях с Советским Союзом. Она даже воспрепятствовала Лиге Наций и союзным войскам прийти на помощь Финляндии на ранних стадиях конфликта, оставив горечь в душах многих финнов. Эта обида связана не столько с блокадой или неоказанием помощи в трудную минуту, сколько с той выгодой, которую извлекала Швеция от торговли одновременно и с немцами, и с британцами, прикрытая от советской угрозы щитом в виде Финляндии. Такая ситуация сохранялась в течение многих послевоенных десятилетий. Как сказал мне один финн: «Швеция делала бабки, пока Финляндия сдерживала Советский Союз».

Ограниченные успехи финнов в борьбе с Советами заставили Гитлера поверить в возможность победы над Сталиным. Относительно короткая Зимняя война переросла в трехлетнее продолжение. Изначально заявившие о своем нейтралитете финны в конце концов решили, что их интересам больше отвечает участие в нацистском «Плане Барбаросса». Они позволили 200 000 с лишним немецких солдат вести боевые действия на севере своей страны и обеспечивали нацистов разнообразным сырьем, в первую очередь никелем.

Хотя осуждать подобный коллаборационизм задним числом следует осторожно, к финскому альянсу с Гитлером все же принято относиться с определенной брезгливостью. Может быть, Советы действительно собирались оккупировать Финляндию? Документы советского Генштаба со всей определенностью подтверждают, что таких планов не существовало. Это делает альянс с Германией еще менее оправданным.

Разумеется, финны не согласны с такой точкой зрения. «Мы вместе с Германией сражались против Советского Союза. Но мы не были союзниками Германии, это совсем другое дело, – доказывает Колбе. – Мы не стали такими же коллаборационистами, как Нидерланды, Норвегия или Дания. Это было боевое братство. С помощью Германии нам удалось удержать Россию от оккупации Финляндии».

Прагматичные, как всегда, финны проводят здесь тонкую грань: они действовали, исходя из собственных антикоммунистических убеждений и национальных интересов, ради возврата своих территорий и с целью не допустить советского вторжения. Они не разделяли амбиций Гитлера по части Третьего рейха. Злодеяния, совершенные русскими после захвата прибалтийских стран, дают основания предположить, что у финнов были причины делать все возможное, чтобы не стать частью советского блока, какими бы морально сомнительными ни выглядели их альянсы в исторической ретроспективе. Согласно надписи на табличке в историческом музее Рованиеми, «Международная ситуация вынудила Финляндию просить помощи у Германии».

В последние месяцы войны финны отвернулись от немцев. В отместку отступавшие через Лапландию на север немецкие войска сжигали каждый дом, взрывали каждый мост и разрушали каждую дорогу на своем пути. Поэтому сегодняшний Рованиеми, в котором мы с сыном побывали во время нашего визита к Санте, представляет собой набор безликих кварталов, состоящих из бетонных многоквартирных домов. После жесточайшей разрухи весь город был отстроен заново.

В качестве наказания за союз с немцами Финляндии пришлось отдать России 10 процентов своей территории. Сюда вошли большая часть аграрно развитой Карелии, почти сотня электростанций, огромные лесные угодья и важнейший для экономики порт Выборг. Финские беженцы потянулись в Финляндию. Страна пережила самый настоящий раздел (который можно сравнить с разделом Британской Индии на Пакистан и Индийский союз в том же 1947 году), превративший ее в разъединенную нацию. В сегодняшней Европе об этом напрочь забыли.

Маннергейму удалось спасти Финляндию от угрозы захвата Советским Союзом. Его следующий мастерский ход состоял в отказе от участия в плане Маршалла[81]. Это был классический пример финского норова и неуступчивости. Хотя Финляндия отчаянно нуждалась в деньгах, редкое умение опираться на собственные силы позволило стране выплатить долг русским и не связывать себя обязательствами с американцами. Никаких американских военных баз, никакого членства в НАТО и, соответственно, никаких опасений у русских относительно возможности использования Финляндии в качестве плацдарма для западной агрессии. Россия не видела необходимости в военном давлении на Финляндию или в ее оккупации. Таким образом, вместо превращения в очередную Эстонию страна сумела извлечь огромную экономическую выгоду из роли стратегически важной пешки на шахматной доске холодной войны.

Многие считают сдерживание Москвы в 1970-х годах заслугой одного человека – Урхо Кекконена. Будучи премьер-министром, а затем и президентом страны на протяжении четверти века, он вел Финляндию по натянутому канату мировой дипломатии вплоть до своей отставки в возрасте восьмидесяти лет в 1981 году. Бывали моменты, когда Кекконен поигрывал в диктатора, как, например, в случае с роспуском парламента в 1961 году, чтобы убедить Советы в своей личной власти. Но во многих других кризисных ситуациях – например, при так называемых ночных заморозках 1958 года, когда русские отменили все заказы на финскую продукцию и отозвали своего посла, – ему удалось отстоять независимость Финляндии. Как сказал мне один финн: «Если вам интересно, почему мы – единственная страна, которую тогда не захватила Россия, следует понять, какие отношения были у этого человека с Советским Союзом».

Сегодня Кекконен стал почти мифологическим персонажем. Спустя почти 30 лет после его смерти в 1986 году не утихают слухи и о его связях и обязательствах перед Западом и Востоком, и о его поведении в ходе гражданской войны.

В разговоре с Колбе я подверг критике так называемый активный нейтралитет Кекконена, который некоторые считают заискиванием перед Москвой, и его дружбу с Хрущевым (они вместе охотились). «Во всех своих речах он подчеркивал значение добрососедских отношений с Россией. Это у нас в крови. Финляндия была вынуждена придерживаться умеренной позиции, – сказала Колбе. – Советский Союз был мощнейшей державой и давил идеологически, чтобы мы соглашались с его видением истории. Но нельзя сказать, чтобы нам что-то диктовали. Я бы назвала это «национал-реализмом». Вам легко говорить, что нами помыкали, – у вас-то был НАТО».

Колбе описывает Кекконена как человека, «прекрасно ладившего с советскими лидерами», но ведь можно понимать это еще шире. Не был ли он советской марионеткой?

«Это настоящий Ле Карре![82] – Нил Хардуик рассказывает о финско-советских отношениях в 60-х и 70-х. – Кекконен был очень близок с русскими, но никто не мог понять, на чьей он стороне. Однажды несколько лет назад я сидел в пабе в театральном районе Лондона, и там был пожилой мужик в плаще, сильно поддатый. Я поглядывал на него и думал: «Знакомое лицо, кто это?» Он заметил, что я смотрю на него, и говорит: «А знаешь, кто я? Я – Джордж Браун (бывший министр иностранных дел в правительстве лейбориста Уилсона, ярый антисоветчик)». Мы разговорились, и я рассказал, что живу в Финляндии. Он ответил: «А, этот Кекконен. Он же работал на КГБ, ты в курсе?» Так это или нет, но Кекконену Советы доверяли (в 1979 году ему присудили советский эквивалент Нобелевки – Ленинскую премию мира), а Финляндия получила сомнительное прозвище Кеккословакия.

Возможно, самый опасный момент в финско-советских отношениях случился в 1978 году. «Русские предложили провести совместные учения советских и финских войск, – вспоминает Колбе. – Наши политики повели себя очень хитро. Они сказали: «Пожалуй, не стоит. Давайте мы приедем и понаблюдаем за вашими учениями, а вы пришлете своих наблюдателей на наши. Но не будем смешивать силы». Во время холодной войны мы все время находились на грани вторжения под прикрытием дипломатических договоренностей».

Такое скрытое вторжение принимало самые разнообразные формы, иногда достойные стать сюжетом неплохой кинокомедии. Вспоминая о тех временах, некоторые финны рассказывали о феномене «домашнего русского». Это была своего рода система взаимной подстраховки в условиях железного занавеса.

Колбе описывает это так: «В советском посольстве работало много народу, и у каждого финского политика был «свой домашний русский» – советский дипломат, ставший близким другом. Его приглашали на дачу и на семейные торжества».

Это было взаимовыгодное сотрудничество. «Они собирали информацию о нас, о том, что думают интеллектуалы и политики, но все знали настоящую цель этих контактов», – говорит Колбе. Советские особенно ценили информацию, полученную финнами во время их деловых визитов в Лондон или Нью-Йорк.

Переезд Нила Хардуика в Финляндию пришелся на самый разгар холодной войны. Когда мы встретились в баре моего отеля, я спросил о воспоминаниях, которые у него остались о Хельсинки тех времен. «Сорок лет назад это было очень похоже на Восточную Европу: запрещено практически все, что не предписано, – рассмеялся он. – Зайти посидеть в таком месте, как это, было страшным делом. Сначала очередь на улице, потом швейцар. Ты покупаешь себе выпивку, но не можешь перейти за другой столик, если увидел приятеля. Нельзя просто взять свой стакан и пересесть, нужно, чтобы напиток перенес официант. И они еще окна занавешивали, чтобы не видно было, как люди выпивают».

Русское влияние на повседневную жизнь финнов было необычайно сильным. Каждый день по государственному радио шла пятнадцатиминутная информационная передача, что-то вроде «Как там у соседей». Она, как вспоминает Хардуик, «целиком состояла из мягкой советской пропаганды». В каждом доме велась «Домовая книга», в которую записывались имена не только жильцов, но и их гостей. В начале января член домоуправления был обязан отстоять очередь в полицейском участке и предъявить книгу для заверения печатью. Не сделавшим это грозил денежный штраф.

Финские СМИ и книгоиздатели находились в постоянной боевой готовности, чтобы не пропустить материал, который мог бы не понравиться Советам. «Старшие коллеги рассказывали, что особенно чувствительной темой была внешняя политика, – рассказывал мне редактор иностранного отдела Helsingin Sanomat Хейкки Аиттокоски. – Министерство иностранных дел плотно контролировало наших сотрудников. Все знали, что мы зависим от Москвы. Например, антисоветские книги изымались из библиотек. Когда в Хельсинки приехал Горбачев и заявил, что Финляндия – нейтральная страна, это стало сенсацией. Сегодня можно подумать: «Ну и что? Финляндия уже давно была независимой». Но тогда это стало темой заголовков. Он говорил не про независимую страну, а про нейтральную – то есть не члена социалистического блока: «Вы свободны, делайте что хотите». (Здесь Аиттокоски забывает упомянуть, что в 1991 году, когда Горбачева сместили с должности, его газета опубликовала передовицу с одобрением этого события. Очевидно, в газете все еще опасались вызвать неудовольствие Политбюро.)

Эта тревожность вполне оправданна. Почти всю холодную войну советские танки стояли вдоль границы Финляндии в ожидании команды «Вперед!». Кто пришел бы на помощь финнам в случае советского вторжения? Нейтральные шведы в своих сеточках для волос? Демилитаризованные немцы? А Америка слишком далеко от Финляндии. И финны сделали то, что у них получается лучше всего: адаптировались к реальности, наступили на собственную гордость и смирились с происходящим. Легко понять, почему так выросли их комплексы.

Можно предположить, что военные поражения, разрушительные внутренние конфликты и подчинение национальной идеи практическим условиям серьезно повлияли на самооценку финнов. Кроме того, падение железного занавеса в 1989 году сделало Финляндию почти банкротом. Развал Советского Союза лишил ее главного торгового партнера. Экспорт рухнул, а ВВП страны за считаные месяцы упал на 13 процентов. Мне казалось, что 90-е годы стали для финнов очередным десятилетием зализывания ран и пополнили список унижений, испытанных за предыдущие сто лет.

«Господи, да нет же! Это история успеха, – сказал Роман Шац, когда я поделился с ним этими мыслями. – В мире никогда не было столько финнов, сколько сейчас. Я не считаю, что история Финляндии состоит сплошь из страданий и оккупаций. С момента получения независимости в 1917 году им удалось построить собственную страну и культуру».

Да, финны – олицетворение практичности. Но как изменилась душа этого народа за последние сто лет? «Им пришлось стать прагматиками, – возразил Шац. – Они живут при минус сорока, и здесь водятся медведи! Если люди привыкли иметь дело с 200 000 озер, с зимами, которые длятся по восемь месяцев, то русские для них – ерунда. Я назвал бы это расчетливостью, неким инстинктом выживания. Финляндизация[83] для меня позитивное слово, потому что это был единственный способ справиться с ситуацией».

«Никто не чувствовал себя жертвой, – согласна Колбе. – Нас не оккупировали, и это была наша заслуга».

Но мне кажется, что в прагматизме нет никакой романтики. Трудно испытывать гордость, занимаясь realpolitik[84]. Трудно уважать людей, которые торгуют секретами в прокуренных кремлевских кабинетах, сплетничают о Лондоне на дачах острова Ханко или отправляют ящики с семгой и водкой на новогодние приемы в посольство. Неудивительно, что многие годы финляндизация входила в длинный список тем, которые не стоит поднимать в разговорах с финнами.

32 Школа

Самое прославленное достижение Финляндии после окончания холодной войны – ее система образования. Но от самих финнов мы бы никогда об этом не услышали. На то, что лучшие школы на свете находятся в Финляндии, обратили внимание иностранцы.

Раз в три года начиная с 2000-го ОЭСР публикует международный рейтинг систем образования, который считается наиболее точным и авторитетным. В нем собраны данные об оценках учащихся из 70 стран мира по математике, литературе и естественным наукам. В каждом из рейтингов Финляндия оказывается либо первой, либо в числе первых по всем областям знания. Недавно журнал The Atlantic назвал ее «лидирующей образовательной сверхдержавой Запада».

Много лет подряд педагоги со всех концов света слетаются в Финляндию, чтобы выяснить секреты ее успеха. Можно предположить, что финны заваливают свои школы государственными деньгами. Но нет: затраты страны в пересчете на одного учащегося не выше, чем в среднем по странам – членам ОЭСР. Финские учителя получают примерно такую же зарплату, как и их коллеги в других европейских странах (то есть примерно на 20 процентов меньше, чем в США).

Может, в финских школах меньше учеников в классе? Дети начинают учиться, едва появившись на свет? Или они с головой погребены под домашними заданиями и сдают тесты чаще, чем профессиональные велогонщики? Или их завтраки щедро присыпаны риталином?[85]

Нет, нет и снова нет (хотя я не располагаю результатами анализов их завтраков). Количество учеников в классе не меньше, чем обычно в Скандинавии – от двадцати до двадцати трех. Так же как и в остальной Северной Европе, школа начинается с семи лет. Поскольку многие женщины работают, а дошкольные учреждения недороги (оплата зависит от дохода семьи), большинство детей посещает их с самого раннего возраста. Но настоящие школьные уроки начинаются только с семи лет. До шестнадцатилетнего возраста экзамены и тесты почти отсутствуют; на дом задают сравнительно немного; школьные оценки не публикуются; в среднем ребенок проводит в школе около четырех часов в день. Отдельных школ для особо одаренных здесь нет.

Все вполне по-скандинавски, и все же в области образования Финляндия опережает своих соседей по региону. Один мой датский приятель фыркнул в ответ на мои восторги по поводу финских школ и заметил, что в финском высшем образовании все обстоит не так здорово. В этом есть доля правды, и тем не менее более 95 процентов финских детей старше шестнадцати продолжают получать знания в тех или иных учебных заведениях. Шведы тоже злятся, что их бывшая колония опережает их по столь знаковым показателям. По их мнению, финнам просто повезло с однородным составом населения и сравнительно небольшим числом иммигрантов.

Самих финнов слегка озадачило их лидирующее положение в первых рейтингах PISA (программа оценки успеваемости ОЭСР). Сначала они предположили, что это некий изъян системы PISA, и даже сейчас некоторые из них скептически настроены по этому поводу.

«Наша школьная система хороша в смысле равных возможностей для всех, но я не принимаю всерьез разговоры про лучшее в мире финское образование. Я не верю отчетам PISA, – сказал мне журналист Хейкки Аиттокоски. – Финские школы не хуже и не лучше любых других в Западной Европе, но у нас намного меньше иммигрантов и не так много учеников из малообеспеченных семей. Кроме того, родной язык для 99 процентов учеников – финский или шведский, а вот, скажем, в Германии 10 процентов школьников из турецкоязычных семей. По крайней мере это мое видение».

«На это я отвечу, что не только неиммигранты финны учатся лучше неиммигрантов шведов, но и дети финских иммигрантов учатся лучше детей шведских иммигрантов, – так сказал мне профессор Патрик Шейнин, декан факультета поведенческих наук Университета Хельсинки (он занимается развитием человеческого потенциала финнов). Шведские претензии к PISA несостоятельны. Есть страны, где больше иммигрантов, чем в Швеции, но с лучшей, чем там, образовательной системой, а есть страны, где иммигрантов меньше, а результаты хуже».

Самый поразительный аспект финского образования состоит в том, что его успехи равномерно распределены между учебными заведениями. Это страна с наименьшей величиной изменчивости показателя успеваемости: разница между лучшими и худшими школами составляет всего 4 процента. В таких странах, как Сингапур, Тайвань и Гонконг, которые также находятся в числе мировых лидеров образования, лучших учеников направляют в специальные школы для одаренных детей. Изменчивость показателей успеваемости внутри одной отдельно взятой школы там невелика, но если сравнить показатели нескольких школ, особенно из разных регионов, то расхождения окажутся очень существенными. А вот в Финляндии не имеет особого значения, где ходит в школу ваш ребенок – в лапландской глубинке или в пригороде Хельсинки. Скорее всего его успеваемость будет одинаковой везде.

В недавнем опросе Гэллапа на тему внутренней миграции финны оказались на третьем месте после новозеландцев и американцев по вероятности переезда из одного города в другой в течение пятилетнего периода. Шейнин считает, что в этой связи равный уровень школ имеет важнейшее значение. «На каждую сотню учащихся приходится несколько тех, кто переходит из одной школы в другую. Если в результате переездов и смены школ образуется серьезный пробел в математике, то это большая проблема». Секрет, по его словам, состоит в неукоснительном и строгом следовании школьной программе, которая предполагает индивидуальные занятия с отстающими учениками (такую дополнительную помощь ежегодно получает примерно треть финских школьников).

Не менее важны внимание и ресурсы, предназначенные тем, кто учит. «У нас по всей стране необычайно много курсов повышения квалификации учителей», – говорит Шейнин. В Финляндии работа учителя считалась престижной с момента зарождения образовательной системы во второй половине девятнадцатого века. Это объяснялось той ключевой ролью, которую играли учителя в формировании национального самосознания и обретении страной независимости.

Вспоминая кучку психопатов и социофобов, которые руководили моим образованием, я восхищаюсь тем, что в Финляндии учителя давно превратились в национальных героев. Они работают на переднем крае создания у граждан образа успешной и процветающей родины.

«Учителями становились те, кто хотел быть первопроходцем, нести в страну свет знаний. Поэтому учительство до сих пор считается почетным занятием», – говорит Шейнин. Прежде образование давало практические жизненные навыки вроде заготовки леса или шитья. Но теперь учителей стали называть «светочами народа», освещающими путь к независимости Финляндии.

Более четверти выпускников высших учебных заведений рассматривают карьеру учителя в числе приоритетных вариантов. В отличие от США или Великобритании, где полуграмотный соискатель на должность преподавателя – обычное дело, в Финляндии в школьные учителя идут лучшие из студентов.

«Вспомните-ка своих учителей», – предлагает Шейнин. Меня передергивает. «Вот именно! – смеется он. – Разве такой опыт приведет вас к мысли стать учителем? Конечно, нет. А вот если вы учились у умного, обаятельного и опытного профессионального педагога, ваш настрой может оказаться иным».

В Финляндии попасть на курсы повышения квалификации учителей бывает труднее, чем на магистерские программы для юристов или врачей. Обычно конкурс там составляет десять и более человек на место. Пару лет назад на магистерскую программу в Университете Хельсинки было подано 2400 заявок на 120 мест. С 1970 года все финские учителя обязаны получать магистерское образование, оплату которого субсидирует государство. «Все финские учителя получают высшее образование на основе научных исследований. Их учат не только преподавать, но и критически осмысливать свою деятельность», – говорит Шейнин.

Несмотря на героическую роль, сыгранную учителями в истории Финляндии, образование в стране на самом деле было таким же плохим, как и у нас, пока не появилось обязательное магистерское образование для педагогов. Это стало краеугольным камнем успеха.

«Дайте учителям возможность получать магистерскую степень, – ответил Шейнин на мою просьбу посоветовать что-то другим странам. Но это же огромные деньги, возразил я. – А как можно решить эту проблему, не потратив денег? В противном случае в университеты будут поступать только те, чьи семьи достаточно богаты, чтобы оплатить учебу. Эти люди вряд ли станут учителями, они скорее пойдут по стопам своих родителей. В Финляндии в университете может учиться любой желающий. Нужно, чтобы учителями становились толковые ребята из рабочих семей. Ведь на самом деле Великобритания тратит больше денег, а результаты там хуже. Нужно выбирать лучших студентов и финансировать их учебу, а не тратить уйму усилий на тех, кто учится кое-как».

Другая теория объясняет высокую успеваемость финских детей, особенно в младших классах, простотой языка. Известно предположение американского журналиста Малколма Гладуэлла о том, что китайские детишки успешнее в математике, поскольку их система счисления логичнее, проще и лаконичнее по сравнению с англоязычной и многими другими. Возможно, то же относится и к финскому языку. «Ребенок выучивается читать и писать примерно в шесть лет, и этот навык остается с ним навсегда. Разумеется, словарный запас увеличивается, но новые слова просто падают в копилку», – сказал мне знакомый финн, когда я поделился с ним этой теорией.

Дает ли эта простота некую лингвистическую фору финским детям? Ведь если не разбираться с глагольными формами будущего времени, можно сэкономить кучу сил. Финские школы с обучением на шведском языке показывают результаты на уровне среднеевропейских. Шведский сложнее, и очевидно, его освоение длится дольше.

Есть еще одна важная причина высокой успеваемости в Финляндии. Это все то же равноправие. В Финляндии нет двухуровневой системы образования и частных школ. Все финское школьное образование финансируется государством. Поэтому Финляндия смело может заявить миру, что равноправие здесь начинается со школьной скамьи.

Итак, учителя счастливы, родители счастливы, а финская экономика явно выигрывает оттого, что получает трудовые ресурсы, способные деятельно помогать ее диверсификации. А что дети? Они-то как себя чувствуют?

Перед моей поездкой в Финляндию ВОЗ опубликовала данные опроса о том, насколько довольны или недовольны своей учебой школьники разных стран мира. К удивлению многих, из доклада следовало, что финским детям учиться нравится меньше всех. Еще в 2006 году ОЭСР опубликовала примерно такой же доклад. В нем говорилось, что шведские детишки больше любят школу, чем финские, и, несмотря на более высокие экзаменационные оценки, финские ученики уступают шведским в навыках самовыражения.

«Вопрос звучал так: «Вам очень нравится учиться в школе?» – и понятно, что утвердительно ответили лишь немногие, – объясняет Шейнин. – Наши исследования показывают: дети считают, что учиться «нормально». Если попросить человека в допубертатном или в пубертатном возрасте оценить свое отношение к чему угодно, то скорее всего ответом будет «нормально». Добавьте к этому характерную для финнов меланхоличность… Из отчета ВОЗ мы также узнали, что финские ребята среди первых ответили утвердительно на вопрос «считаете ли вы, что школа важна?». Понятно, что если сравнивать их со странами, где альтернатива школе – улица, то утвердительных ответов будет еще больше».

Многие стали ссылаться на отчет ВОЗ, доказывая состоятельность идеи о том, что финская система образования способствует социальной отчужденности и даже озлобленности. Причиной этой дискуссии стали два инцидента. В ноябре 2007 года восемнадцатилетний Пекка-Эрик Аувинен застрелил в своей школе в Йокела (примерно в 50 км от столицы) директора, медсестру и семерых учеников. Затем, в сентябре 2008 года, двадцатидвухлетний учащийся кулинарного техникума в Каухаекки (около 200 км от Хельсинки) Матти Юхани Саари во время занятий расстрелял десятерых одноклассников из пистолета 22-го калибра.

В 2006 году тоже случилось событие, потрясшее всю Финляндию, но оно, к счастью, обошлось без фатального исхода. В мае того года восемнадцатилетний Калле Холм сжег дотла главную финскую святыню – собор XIV века в городе Порвоо, на ступенях которого царь Александр I провозгласил в 1809 году финскую автономию.

Я спросил Шейнина, что он думает по поводу школьной стрельбы. Связано ли это с финской системой образования? Он считает, что нет, и называет других виновных: «Веками мы смотрели на вас [британцев и американцев]. Ваши литература, искусство, культура служили нам образцами. А теперь, особенно с распространением Интернета, Соединенные Штаты превратились в ролевую модель, на которую ориентируется финская молодежь. Сами посудите, почему это не случилось лет пятьдесят назад? Очень просто: только особо одаренный псих мог додуматься до такого сам».

«Вы считаете, что это слепое копирование Америки? И нет никакой связи ни с трудностями в учебе, ни с темными сторонами финской души?» – уточнил я.

«В наши дни любой, кто считает себя членом какой-нибудь темной секты, может найти себе единомышленников по всему миру. А у финнов есть склонность искать объекты для подражания, – сказал Шейнин. – Не знаю, как у вас, но в моей юности были откровенно черные полосы. Думаю, надо следить за коммуникацией между учителями, школьными психологами и школьными врачами. Похоже, здесь бывают проблемы».

Из печального опыта Норвегии мы знаем, что вооруженные безумцы стали трагической приметой времени и могут появиться где угодно. По количеству огнестрельного оружия на душу населения Финляндия уступает лишь США и Йемену. Как сказал мне один местный житель: «Мы нация охотников. Мы убиваем по 65 тысяч оленей в год. А в Хельсинки, бывает, заходят и медведи, и волки».

Спустя пару дней я был в торговом центре Kamppi в Хельсинки и обратил внимание на группу подростков у входа в магазин для скейтбордистов. Широко улыбаясь и стараясь не походить на грязного извращенца, я подошел поближе и объяснил, что собираю материал об образовательной системе их страны. Мне интересно узнать, что думают на этот счет «обычные» школьники. Могу ли я задать им несколько вопросов? Под длинными челками скрывались два мальчика и девочка, которые сначала поискали возможный путь к бегству, а затем в полной панике уставились друг на друга.

Мне следовало бы сообразить, что классическая финская необщительность, помноженная на одинаковые для всего мира подростковые страхи, не поможет оживленной беседе. Большинство их ответов состояло из пожиманий плечами, неловких отговорок и хмыканья. («Скажите, как вы относитесь к школе?» – «М-м-м, ну, это… Гы, да нормально все!») Единственный вывод из этого краткого необщения с представителями финского юношества: финские подростки так же ершисты и подвержены гормональным всплескам, как и любые другие.

33 Жены

Будущее Финляндии выглядит прекрасным, как никогда. Сами финны, как обычно, помалкивают, но остальные начинают это замечать. Кроме постоянных успехов в PISA, сильной экономики и образцового уровня жизни, у застенчивой, потрепанной судьбой, но непокоренной Финляндии есть многое, чем она может поделиться с миром.

Обычно, услышав про хвалебные статьи где-нибудь в Newsweek или про то, что Legatum Institute объявил Финляндию или Хельсинки лучшими местами для жизни, финны пожимают плечами и хмурятся. Потом они говорят, что как были, так и остались самой бедной из скандинавских стран. На самом деле вся Финляндия – это пять миллионов лесорубов, вышедших из чащи и мечтающих туда вернуться, да горстка заносчивых шведов. И все они такие же социально неадаптированные и склонные к саморазрушению алкоголики, какими были всегда.

«Говорить, что Финляндия – рай земной, просто смешно, – замечает Хейкки Аиттокоски в ответ на мое упоминание репортажа в Newsweek. – Это прекрасная страна, здесь масса хорошего и полезного, но раем я ее не считаю». Всего через несколько часов после появления материала в Newsweek его газета Helsinggin Sanomat указала на ошибки в расчетах американского журнала. На самом деле должна была победить Швейцария, утверждала газета.

Другой финский журналист отреагировал на репортаж так: «А как насчет самоубийств, депрессии, алкоголизма, наших холодных и темных зим?.. Нам часто кажется, что Финляндия – страна с раздвоенным самосознанием, подобно доктору Джекиллу и мистеру Хайду. И в хорошем, и в плохом мы одинаково стремимся к крайностям. Это как с дневным светом: круглосуточное летнее солнце сменяют несколько месяцев зимней тьмы». Что ж, идеальное описание хронически негативного самовосприятия финнов.

Несколько лет назад в одном из социальных опросов финнам предложили выбрать восемь прилагательных, чтобы описать себя. Этими словами стали: честный, медлительный, надежный, искренний, застенчивый, прямой, сдержанный и пунктуальный. Не очень подходит уверенно идущей вперед нации, не так ли? Но независимо от того, согласны ли с этим сами финны, время их страны пришло, и она выходит из тени своих властных и задиристых соседей. В последнем всемирном рейтинге конкурентоспособности ВЭФ, где оценивается потенциал будущего экономического роста, Финляндия вышла на третье место (что особенно приятно, потеснив с него Швецию, ставшую четвертой).

Правда, преимущества этой страны по-прежнему воспевают приезжие вроде Романа Шаца или Нила Хардуика. «Когда-то меня спросили, какие три вещи я изменил бы в Финляндии, – сказал мне Хардуик. – Я ответил: климат, жителей и географическое положение. А сейчас мне уже ничего не хочется менять».

Я был в Хельсинки пару раз и влюбился в этот город, но, кроме однодневной вылазки в Порвоо – исключительно милый исторический городок, – я почти не видел остальной страны. Поэтому я решил отправиться в путешествие по «настоящей» Финляндии в надежде сформировать о ней более полное впечатление. В итоге я понял, почему финны так негативно воспринимают самих себя и свою страну.

Посетив Санту в Арктике, мы с сыном проехали вниз по «становому хребту» Финляндии, которая почти целиком состоит из лесов. Пейзаж, открывающийся из окна поезда, по большей части представлял собой монотонную зеленую массу. Сами поезда были образцово современными: билеты дешевые, рассадка по нумерованным местам (второй признак цивилизованной страны после наличия вина в кинотеатрах), народу почти никого. И в отличие от датских поездов, где чувствуешь себя как на ожившей карикатуре Хогарта[86], посреди выпивона, обнимашек, шума и гама, в них никто не разговаривает.

Отели понравились мне меньше, вернее, мне не понравились занавески на окнах. Не хочу показаться привередой, но в стране полуночного солнца хозяева могли потратиться на шторы поплотнее. Увы, каждую ночь наши гостиничные номера заполнял яркий белый свет, и я, как персонаж Аль Пачино в фильме «Бессонница», начал потихоньку съезжать с катушек от невозможности заснуть.

В том фильме Аль Пачино играет лос-анджелесского полицейского, которого посылают расследовать убийство на Аляску. Он доходит до того, что баррикадирует окна мебелью, пытаясь спастись от света полярного дня. Потом он сходит с ума, и его убивает персонаж Робина Уильямса. Все точно как у меня в Финляндии, исключая кульминацию с участием Робина Уильямса.

Каждая щелка, каждая мелкая дырочка, каждый просвет штор в гостиничных номерах пропускали солнечный свет, яркий, как настольная лампа в комнате допросов. А еще здесь были комары и мошки. Отправляйтесь куда угодно на финскую природу летом, и вас мгновенно облепит целое облако насекомых.

Провинциальные приозерные городки Оулу, Иисалми и Куопио, в которых мы останавливались по пути из Рованиеми в Хельсинки, оказались безликими скоплениями жилых домов с непременными магазинами H&M. Нацистская тактика выжженной земли и прогрессивный социал-демократический подход к жилищному строительству в 1970-х годах (один финн сказал мне, что этот подход был проявлением общенационального комплекса неполноценности: они хотели выглядеть такими же современными, как шведы) сделали их малоинтересными с архитектурной и исторической точек зрения. Впрочем, отсутствие старых зданий облегчало жизнь финнам, открывая им дорогу к переменам и прогрессу. Своего рода архитектурный детерминизм, если хотите. Тем не менее мне не хватало старины.

Насколько я успел понять, за пределами Хельсинки ничего съедобного не бывает. Меню было неизменно отвратительным – паршивая пицца, несвежая паста под соусом или оленина. Главное развлечение местных жителей летними вечерами – катание на старых американских машинах либо выход на берег озера с корзиной пива с целью напиться как можно сильнее и быстрее.

Приятным субботним вечером мы пошли прогуляться по Куопио. Следуя за молчаливыми группами людей, направляющихся в сторону озера, я вдруг почувствовал, что что-то не так, но не мог понять, что именно. В конечном итоге это понял мой сын. «А где все дети?» – спросил он. В самом деле, их не было. Похоже, жители Куопио сдали детей на попечение нянек, чтобы спокойно надраться до положения риз.

Несмотря на эти удручающие картинки, я остаюсь большим фанатом финнов. Как настоящий фанат, я собираю все их «альбомы». И в этом я не одинок. Хельсинки недавно побывали Мировой столицей дизайна[87]; финская экономика стала еще более экспортно ориентированной (на экспорт приходится почти 40 процентов ВВП страны); Финляндия быстрее других стран еврозоны восстанавливается после экономического кризиса 2008 года. Она удобно устроилась на высшей позиции рейтинга валовых внутренних расходов на научные исследования и разработки к ВВП (с впечатляющей цифрой 3,87 процента), который составляет ОЭСР. Еще больше обнадеживает то, что относительно малая часть этих денег приходится на расходы госбюджета – всего 24 процента против 46,8 процента в Норвегии. Маленькая Финляндия получает огромное количество патентов. Занимая 115-е место в мире по численности населения, она находится на 13-м месте по количеству патентных заявок (по данным Всемирной организации интеллектуальной собственности).

Однако существует опасение, что в финской экономике «все яйца сложены в одну корзину». Речь о телефонной компании Nokia. Были времена, когда на ее долю приходилась чуть ли не четверть ВВП Финляндии, что слишком много для одной компании. Сейчас дела Nokia обстоят неважно. Samsung лишил ее звания крупнейшего в мире производителя мобильных телефонов. Еще более унизительной стала ее недавняя продажа Microsoft, воспринятая как национальная трагедия.

«Мы пытаемся диверсифицировать свою промышленную и экономическую базу, – сказал в беседе со мной представитель министерства иностранных дел. – Нам нужна еще одна Nokia, поскольку вместе с древесиной и транспортом это все, что у нас есть. У нас много изобретателей, и мы немало инвестируем в исследования и разработки. Но мы – страна инженеров, нам не хватает коммерческих навыков. Мы слишком скромны».

Крупнейшее преимущество Финляндии с точки зрения трудовых ресурсов – то, что она, возможно, самая гендерно равноправная страна в мире. Финские женщины первыми в Европе получили право голосовать на выборах (в 1906 году) и составляют примерно половину от числа депутатов парламента. В истории страны были женщины – премьер-министры и женщины-президенты. В 2011 году женщины составляли более 60 процентов выпускников финских университетов.

«Финские женщины – властные, – восторженно сообщил мне Роман Шац, не скрывающий, что у него пунктик на этот счет. – По традиции – на финских фермах женщина командовала всем, что находится в доме, включая мужчин, а мужчины отвечали за все, что происходит снаружи. Ни один финский мужчина не принимает решений, не посоветовавшись с женой. Мужчины моют посуду. В Финляндии нет домохозяек – нельзя прожить на одну зарплату в семье. Матери не сидят дома с детьми, они делают карьеру и заводят отдельные банковские счета. Это очень удобно – мой развод обошелся мне всего в сотню евро».

Гендерное равенство распространяется и на мир корпораций, добавляет Шац. «Я много раз видел, как двое парней, приехавших из-за границы, встречаются на финской фирме с двумя мужчинами и женщиной. Они, естественно, считают, что телка здесь для того, чтобы наливать кофе или вести протокол. Но вскоре оказывается, что здесь творится нечто странное – телка-то, похоже, начальница! Нельзя недооценивать финских женщин. У нас все больше дам с дипломами и со степенями и самый большой процент женщин в парламенте».

«Финские женщины – потрясающие, – соглашается Нил Хардуик. – Я привык, что в Англии женщины в компании мужчин прикидываются немного дурочками, чтобы никого не отпугнуть. Но здесь они берут инициативу в свои руки. Это очень матриархальная страна».

Не знаю, каким образом во все это вписывается Чемпионат мира по ношению жен. Мы с сыном сделали специальную остановку, чтобы посмотреть на это зрелище. Его ежегодно проводят в июле в маленьком, в одну улицу, городке Сонкаярви. Насколько я понимаю, это забавное соревнование устраивают в основном ради репортеров азиатских телеканалов, которые обожают экзотические финские мероприятия (чемпионат мира по воздушной гитаре в Оулу; разнообразные соревнования по метанию карликов и мобильных телефонов; Чесночный фестиваль в Оулу; мировое первенство по болотному футболу и т. д.).

Событие происходит на местном школьном стадионе на фоне сельской ярмарки с лавочками ремесленников, лотереями и пивными палатками. Проводить его начали в середине 90-х, взяв за основу местные легенды о жуликах и разбойниках, которые якобы промышляли кражей чужих жен. Сегодня мероприятие привлекает участников со всего мира, по крайней мере из Эстонии, причем эстонцы обычно побеждают.

Я был слегка разочарован, узнав, что участники соревнований не должны быть мужем и женой или даже просто парой. Зато можно позаимствовать чужую жену – это более соответствует духу легенд, положенных в основу соревнования.

Сам забег оказался похож на японские шоу-игры по мотивам бега с барьерами. Мужчины с погруженными на них женщинами должны пробежать на время 200-метровую дистанцию с разнообразными препятствиями и водными преградами. Некоторые участники были в маскарадных костюмах (Астерикс и Обеликс, Смурфики), другие явно серьезно тренировались накануне.

Сами способы ношения жен отличались разнообразием: одни бегуны предпочли обычные закорки, другие использовали переноску на плече. Кое-кто выбрал недостойный прием, напоминающий ранние наброски к Камасутре, не попавшие в окончательную версию: женщина висит головой вниз, обнимая ногами шею мужчины и ударяясь лицом о его филейную часть. Этот вариант оказался особенно неудачным при преодолении водных преград – голова «жены» полностью скрывалась под водой, пока мужчина медленно переползал на другую сторону.

Зрители с выпирающими из-под футболок животиками, одетые в подрезанные джинсы и сандалии с носками, наблюдали за происходящим почти в полной тишине, пожевывая свежий горошек и попивая пиво из пластиковых кувшинов.

После первого забега я поймал в пивной палатке одного из организаторов (может быть, даже мэра, мне не удалось это выяснить).

– Кто победил? – спросил я, пытаясь начать светскую беседу.

– А какая разница, – ответил человек и опустошил свой стакан.

Самой трудной частью забега было не собственно ношение жен или преодоление препятствий (хотя я не справился бы ни с тем ни с другим). После каждого этапа жену следовало передать, как эстафетную палочку, следующему члену команды, но перед этим участник должен был выпить бутылку газированной воды. Это выглядит довольно безобидно, но оказывается, если пробежать восемьдесят метров с ношей в виде взрослой женщины, а потом, не переводя дыхания, попытаться залить в себя ледяную воду, бутылка становится размером с бочку. Некоторым это вообще не удалось: вода лилась у мужчин из ноздрей, пока они пытались ее выпить, а затем извергалась через рот на беговую дорожку.

Эти унизительные извержения вызвали реакцию доселе молчавших зрителей. Им этот момент очень понравился – кто-то даже позволил себе легкую улыбку. Здесь, в финской глухомани, зрелище человека, подавившегося слишком быстро выпитой газированной водой, сошло за летнее послеполуденное развлечение. Не стану с этим спорить. Мы отлично провели время.

Видная роль женщины в обществе (в качестве члена правительства или же груза, который болтается вниз головой на чьей-то спине) – один из многих признаков, по которым финское общество напоминает соседние скандинавские страны. (Правда, ношение жен – исключительно финское явление.) Но является ли Финляндия на самом деле частью Скандинавии, или даже Северной Европы, коли на то пошло?

Мы видели, что в некоторых отношениях финны кажутся сверхскандинавами – за счет своей высококонтекстуальной гомогенности, сдержанности, искренности и надежности, своего социально ориентированного государства, своей любви к выпивке и соленой лакрице.

Как говорит Роман Шац: «Эта страна на редкость плюралистична и удивительно либеральна. Можно принадлежать к любому меньшинству на выбор – сексуальному, политическому, религиозному, и никто тебе слова не скажет. Здесь полная свобода слова: за высказывания никого не преследуют. Это действительно очень открытое общество».

Все это очень по-скандинавски, но нельзя недооценивать политическое и культурное влияние России. А в последние годы Финляндия стала все чаще поглядывать через Балтику на Эстонию и другие страны ЕС в поисках торговых партнеров, дружбы и дешевого алкоголя.

Будет интересно посмотреть, как в ближайшие годы скажется взлет популярности националистической партии «Истинных финнов» на отношениях Финляндии с ее соседями. Партия хочет разорвать отношения с ЕС, она не скрывает своих партнерских отношений с правыми из Норвегии, Швеции и Дании и не слишком любит Россию. Поэтому возможно, что в будущем Финляндия станет более скандинавско ориентированной.

«Я думаю, они считают себя в большей степени скандинавами, чем европейцами, – говорит Нил Хардуик. – Но это меняется. Не думаю, что финны чувствуют какую-либо общность с датчанами. Норвежцы – да, они такие же люди природы, с их горами, лыжами и горами денег, а про Исландию никто вообще не вспоминает».

«Некоторые считают себя скандинавами, другие мечтают стать европейцами, – говорит Аиттокоски. – А я хочу быть и тем и другим. Оказаться в Скандинавии – значит попасть в хорошую компанию».

Мои изначальные познания в истории Финляндии рисовали мне неуверенную в себе нацию с поверхностной культурой. Вместо этого я обнаружил народ, обладающий стальной выдержкой, которая означает куда больше, чем просто стойкость или sisu, и больше, чем мачистское презрение к боли. Эти люди продемонстрировали неисчерпаемые запасы упорства, находчивости и гордости, как и отточенного на протяжении веков гибкого политического прагматизма. Я ожидал увидеть нервозных жертв колониальной эпохи, а вместо этого открыл для себя на редкость героическую нацию, не выставляющую свой героизм напоказ.

«Нас ни в коем случае нельзя считать жертвами, – говорила мне Лаура Колбе. – Наша национальная культура накапливала героизм в бедах и войнах. У нас всегда царил консенсус относительно совместного созидания лучшего будущего, и это тоже героический элемент. Наши войны заставили нацию объединиться. Наша история была намного драматичнее по сравнению с историей Швеции – спокойной, красивой, богатой, индустриальной страны, в которой ничего не случалось с 1809 года. А маленькая Финляндия все время прорывалась через войны, перемены, революции, унижения 1990-х…»

«Но зато у нас никогда не бывает скучно», – с улыбкой добавила она.

И это плавно приближает нас к конечной точке нашего маршрута…

Швеция

34 Лангуст

Вечер пятницы на площади Stortorget в Мальме. Я стою в многотысячной толпе, собравшейся вокруг длинных столов, расставленных на площади. Тесно прижавшись друг к другу и сцепившись руками, люди раскачиваются в такт шведской песне на мотив «My Bonnie Lies Over the Ocean». Столы завалены пустыми бутылками и банками – остатками величайшей в мире оргии обжорства лангустами, которая приближается к своей кульминации.

Традиционная вечеринка с лангустами kraeftsvika – один из редких случаев, когда шведы позволяют себе публичный кутеж и дают своему внутреннему викингу порезвиться в приступах безудержного веселья. Ее устраивают в середине августа, в последние летние деньки перед наступлением зимы. Скажем прямо – все здесь пьяны вдрызг. В том числе и я.

Я должен был бы сопоставить отсутствие детей на главной площади Мальме с опытом, полученным в Куопио. Тогда я бы сразу понял, что через пару часов буду в сильно поддатом состоянии отплясывать народные танцы на пару с незнакомой пожилой дамой. Мою одежду дополняет конический бумажный колпак и пластиковый нагрудник с изображением ракообразного, а рука дамы сжимает пустую бутылку из-под шнапса. Skol!

«Helan gar, Sjung hopp faderallan lallan lej!» Группа на сцене заиграла на своих банджо, скрипках и губных гармошках еще быстрее, перейдя на что-то вроде деревенской кадрили. Шведы славятся обширным репертуаром застольных песен, и почти все присутствующие знают их наизусть. Кое-кто опасливо, но с энтузиазмом отплясывает на столах, размахивая руками. Бумажные колпаки сбились набок, но рубашки остаются аккуратно заправленными в шорты. Мне пора отползать в свой тихий гостиничный номер.

Это Швеция.

Это так не похоже на Швецию.

Мы наконец-то добрались до центральной детали нашего скандинавского пазла. Здесь – узловой момент, суть вопроса, Розеттский камень[88], который поможет расшифровать очень многое в культурной, политической и социальной истории Скандинавии. Именно этой стране Скандинавия обязана тем, как видит ее остальной мир – современной, либеральной, коллективистской и довольно скучной (вечеринки kraeftsvika не в счет). Мы прибыли в самую большую по территории и населению (9,3 миллиона жителей[89]), практически по всем меркам наиболее успешную, временами приводящую в ярость и, несомненно, самую влиятельную (прости, Дания, но ты сама знаешь, что это так) страну Скандинавии – Швецию.

Как сказала мне финский историк Лаура Колбе, Швеция похожа на солнце, на магнит и временами – на черную дыру (хоть и с изящными диванами и прекрасными детскими садами). Последние пятьсот лет эта страна заставляет народы Северной Европы восхищенно следить за собой и притягивает их к себе, иногда полностью поглощая, чтобы потом изрыгнуть. Это старший брат, староста, образец для подражания. Мы прибыли, по выражению The Guardian, в «самое успешное общество из когда-либо существовавших».

В наши дни знаменитые своим миролюбием шведы предпочитают не вспоминать кровожадные бесчинства своего прошлого. Но на протяжении многих веков и остальная Скандинавия, и многие государства Центральной Европы на собственной шкуре испытали гнев огорченной или уязвленной Швеции. И финны, и норвежцы, и датчане имеют основания испытывать зависть к своим примерным отличникам – соседям. И конечно же, при всем братском нордическом единении перед лицом остального мира, при всех Северных Униях и прочих Советах, при открытых границах и общих тусовках у бассейна любого отеля от Пхукета до Гран-Канария внимательный наблюдатель обнаружит остаточную неприязнь по отношению к шведам. Она может быть невыраженной, как фантомные боли вековой вражды, соперничества и предательств, но она есть.

Датчане с ревностью реагируют на шведские экономические достижения и мировое господство IKEA (их вряд ли успокаивает то, что шведская компания называет именами датских городов не самые благородные товары своего ассортимента вроде дверных ковриков). Норвежцы с наслаждением рассказывают о шведских иммигрантах, занятых на очистке бананов. Финны ворчат по поводу «голубых» шведов и Зимней войны.

Для всех остальных швед – существо полезное и достойное восхищения. Свершения Швеции XX века неисчислимы и по большей части благородны. Это и рационалистичный секуляризм, и промышленная мощь, и экономическое благополучие, и, конечно же, ее система социальной защиты населения, которая стала сияющей путеводной звездой прогресса. Большую часть прошлого столетия Швеция считалась (и в немалой степени считала себя) глобальной лабораторией общественных механизмов, чей самоотверженный светловолосый коллектив ищет и создает пути к лучшей жизни. Этот коллектив следует высоким моральным стандартам, соответствующим духу времени, а также производит на свет короткие, но по-настоящему яркие поп-хиты.

Мы упиваемся новостями об их бесплатных школах и больницах, построенных на деньги благотворительных фондов, их гармоничной политике «срединного пути» на основе консенсуса, их экономическом и гендерном равноправии! Последняя шведская инновация, попавшая в центр внимания британской прессы, – Kunskappsskolan (Школы Знания), в которых нет обязательных предметов, учебных классов и расписания, а дети определяют свои академические цели самостоятельно. Если бы школа, в которой я учился, была устроена так же, то в первый же день мы бы полностью реализовали сюжет «Повелителя мух»[90]. Но когда британские СМИ видят, что у шведов что-то появилось, они немедленно хотят себе то же самое.

Сегодня шведская модель привлекает к себе внимание всего мира. Каждый умеренный политик мира хотя бы раз в жизни предавался фантазиям о том, как было бы хорошо воспроизвести у себя в стране шведскую смешанную экономику и политику на базе консенсуса. Невозмутимые шведы всегда достигают своих целей при минимуме суеты и разногласий, будь то введение нового трудового законодательства, реализация плана восстановления экономики после банковского кризиса или же успешная игра в теннис.

Самый смелый из шведских социальных экспериментов последнего времени был проведен в области мультикультурализма. За последние сорок лет крупнейшая страна Скандинавии приняла больше иммигрантов, чем любая другая в Европе. На момент написания книги 15 процентов населения Швеции составляли люди, родившиеся за ее пределами (в Дании, занимающей второе место в Скандинавии по количеству иммигрантов, их всего 6 процентов). Если добавить к этому их детей, получится, что почти треть жителей Швеции имеет иностранное происхождение. Это удивительная цифра для страны, которая до конца XIX века состояла из обособленных сельских общин и два последних столетия придерживалась политики нейтралитета и изоляционизма. Как мы узнаем дальше, такое развитие событий не осталось без последствий.

В последние годы мир увидел в Швеции также пример того, как можно справляться с банковскими и экономическими кризисами. Швеция пережила коллапс в кредитно-банковской отрасли несколько десятилетий назад. После отмены госрегулирования кредитного рынка в 1985 году шведы по максимуму воспользовались бумом так называемых Санта-Клаус кредитов. После этого пузырь на рынке недвижимости, разумеется, лопнул, и для жителей страны наступил час расплаты.

К началу 1990-х Швеция была в кризисе: безработица выросла в четыре раза, а показатели бюджетного дефицита взлетели до небес. Однако реакция правительства оказалась быстрой и действенной: расходы бюджета были сокращены, а налоги снижены, при сохранении основ системы социального обеспечения. Масштабы реформ и приватизации государственного сектора не снились даже миссис Тэтчер. Стимулировался выход школ из системы государственного финансирования; пациентам разрешили лечиться за государственный счет у любых врачей, в том числе у частнопрактикующих; и т. д., и т. п. Но что самое важное – банки были взяты на короткий поводок, который больше не ослабляли. Это позволило стране успешно справиться с последствиями глобального финансового кризиса. Швеция продолжила свое поступательное движение, будто и не ощущая внешних катаклизмов.

Подобно Дании с ее «моделью шмеля» (высокие налоги, огромный госсектор, расширенная система социального обеспечения), Швеция идет своим путем наперекор советам и предупреждениям многочисленных экономистов. Я уже упоминал, что страна находится на четвертом месте мирового рейтинга конкурентоспособности Всемирного экономического форума и на десятом – в Индексе человеческого развития ООН, опережая Данию и Финляндию. На первом месте Норвегия – ее непомерное нефтяное богатство обеспечило ей звание богатейшей скандинавской страны на многие десятилетия вперед.

Однако по показателям промышленного производства Швеция оставляет прочие скандинавские страны далеко позади. Главная сила ее экономики – большие международные корпорации. Это Tetra Pak (крупнейший в мире производитель пищевой упаковки), H&M (вторая в мире по размеру выручки одежная розничная сеть), промышленные гиганты Atlas Copco, Ericsson и Volvo, а также IKEA – глобальная сеть магазинов, торгующих утварью для похорон семейной жизни. Почти половина крупнейших корпораций Северной Европы – шведские.

Здесь придется почтить минутой молчания SAAB. Эта компания долгие годы была светлым пятном на карте автомобилестроения, но пала жертвой американской корпоративной бесхозяйственности и собственных причуд. Когда было объявлено о ее кончине, миллионы дизайнеров вздохнули и потянулись к рекламным проспектам Audi.

Хуже, что безработица сохраняется на относительно высоком уровне в течение нескольких лет и в настоящий момент составляет 7,3 процента (правда, очень вероятно, что на деле эта цифра занижена). При этом безработица среди молодежи намного выше, чем в любой другой стране Северной Европы, – около 30 процентов. И тем не менее и по абсолютному значению ВВП, и по приростным показателям Швеция продолжает опережать весь регион. Кроме того, снижается и государственный внутренний долг, что резко контрастирует с общей ситуацией на континенте: сегодня он составляет 35 процентов ВВП, тогда как средняя цифра по еврозоне – 90 процентов.

Не ограничиваясь снабжением планеты топиками с блестками, хитро открывающимися пакетами для молока и Йодмюками (мое любимое название чайного сервиза из ассортимента IKEA), Швеция в последние годы стала важным экспортером в области массовой культуры. Мировое господство завоевал скандинавский детектив в стиле нуар – в первую очередь книги Хеннинга Манкеля (продано 35 миллионов экземпляров) и Стига Ларссона (продано 60 миллионов экземпляров). Кроме того, страна считается третьим крупнейшим в мире экспортером музыки (после США и Великобритании). Целая куча шведских композиторов и продюсеров производит в индустриальных масштабах поп-музыку, которая пользуется сногсшибательным успехом у подростков. Все эти искрометные, заливистые и привязчивые песенки Кэти Перри, Пинк или Бритни пишут именно шведы.

За последние годы я бывал в Швеции несколько раз, в основном в Мальме, но также и в столице и кое-где еще и завел много знакомств среди шведов. Но, как и в случае с норвежцами, мое представление о них в основном формировалось с помощью датских родственников и друзей. Вряд ли стоило надеяться на то, что мнение жителей страны, исторически считавшейся главным соперником Швеции, будет сколько-нибудь объективным. Я и не надеялся.

Помню, один из моих датских знакомых сказал: «Я как-то был в Швеции», после чего холодно добавил: «Вроде бы…»

Другому я задал вопрос о том, как он на днях съездил в Гетеборг. «В Швеции было здорово, – последовал ответ. – В семидесятых». М-да.

Южные соседи шведов считают их чопорными, скучными, помешанными на правилах и лишенными чувства юмора людьми, которые живут в условиях удушающего общественного конформизма и жуют табак. Датчане обожают рассказывать друг другу истории о шведской изнеженности, покорности или педантичности.

На самом деле, когда я впервые переехал в Данию, мне показалось, что местное описание шведов не слишком отличается от моего впечатления о датчанах. Разумеется, тогда я об этом помалкивал. С тех пор я пришел к выводу, что датчанам полезно иметь еще более формальных и помешанных на правилах северных соседей, чтобы было с кем себя сравнивать в положительном смысле. Это позволяет им считать себя весельчаками и пофигистами.

Один датский знакомый на днях рассказал мне такую историю:

«Несколько шведов – коллег по работе стали собираться по пятницам, чтобы отметить конец недели бутылочкой вина. Так продолжалось несколько недель, а потом один из них сказал: «Я тут подумал и понял, что это вино нужно декларировать как налогооблагаемый доход». После непродолжительной дискуссии было решено, что каждый теперь обязан декларировать по 5 крон дополнительного дохода».

Вот еще одна байка – от датчанина, который гостил у знакомых шведов из пригорода Стокгольма:

«Я стоял на платформе и ждал электричку в город. И вдруг ко мне подходит какой-то швед в костюме и при галстуке и говорит: «Извините, но на этом месте стою я». Платформа была заполнена от силы на треть, но этому парню нужно было стоять именно там, где он привык ждать электричку, а на этом месте оказался я. Пришлось отойти в сторону».

Единственная альтернатива уничижительному описанию шведов устами датчан исходит от международной прессы. Британские и американские газеты и журналы давно решили, что Швеция являет миру блестящие образцы прогрессивного общественного устройства, государственного капитализма, клевой мебели и бородатых хипстеров на велосипедах, пекущих хлеб на закваске. Этой линии они придерживаются несмотря ни на что.

Мне захотелось разобраться, что же на самом деле представляет собой эта слишком уж идеальная страна. Не могут же ее жители быть столь педантичными и унылыми, как описывают их датчане, и столь совершенными, как уверяет склонная к левизне пресса. Истина, как обычно, должна находиться где-то посередине.

35 Дональд Дак

На первый взгляд американская писательница еврейского происхождения из Нью-Йорка, с волосами, крашенными под барсучий мех, не годится в качестве источника информации о Швеции. Но в 60-х и 70-х Сьюзен Зонтаг прожила в этой стране двенадцать лет. Она, в частности, сняла здесь три не слишком удачных фильма «под Бергмана» и, что намного интереснее, написала на редкость стервозное прощальное письмо Швеции перед своим отъездом.

Зонтаг не увидела в шведах компанейских людей. «Игра в молчанку – шведский национальный грех. Такое впечатление, что Швеция состоит из заурядных, лишенных привлекательности мини-Гарбо», – пишет Зонтаг, добавляя, что шведы неуклюжи, мнительны и «беззаветно преданы порядкам». К тому же они – алкоголики-мизантропы: «Шведы хотят быть изнасилованными. А выпивка – их национальный способ насилия над собой».

Даже шведский нейтралитет у Зонтаг оказался не благородным гуманистическим поступком, а проявлением коллективной паранойи (не говоря уж о лицемерии – более половины шведов были прогермански настроены во время Второй мировой войны). С этими словами Зонтаг выдернула чеку из своей полемической гранаты и, не оглядываясь, бросила ее через плечо, направляясь к выходу на посадку авиарейса в Нью-Йорк.

Возможно, впечатление Зонтаг о принимающей стороне подпортил неуспех ее фильмов. Она умудрилась обратить в недостаток даже то, что многие считают одной из самых сильных черт шведского характера: «Я убеждена, что шведское здравомыслие глубоко ущербно и опирается на комплексы, тревожность и эмоциональную разобщенность… По мне, это почти патология». Неправильной оказалась и их порнография – она «снижает сексуальность… подобно иллюстрациям в справочнике гинеколога… и вызывает у мужчин оцепенение».

А еще у них овощи всегда переварены.

Пожалуй, Зонтаг было просто смертельно скучно с необщительными, немногословными и не склонными к экспрессии шведами. Не могу похвалиться тем, что знаком со всеми жителями Швеции, но, судя по тем, кого я знаю, это люди не столько скучные, сколько сдержанные (за исключением случаев, когда они находятся в непосредственном контакте с лангустами и шнапсом).

При этом они готовы самоотверженно слушать собеседника, почти не перебивая, даже когда он несет откровенную чушь. Они смеются, если им рассказать анекдот (не знаю, из вежливости или из сострадания, но разве это важно?). Как сказано в одном путеводителе по Швеции: «Чем больше вы говорите, тем дольше они готовы слушать – и тем спокойнее становятся». Шведы – идеальная аудитория для претенциозных трепачей вроде меня. Люблю их.

В отличие от датчан, готовых сообщить, что они – счастливейший народ на свете, первому встречному ученому, журналисту или китайскому туристу, который всего-то хотел купить мороженое на Nyhavn, шведы не слишком высокого мнения о себе. Несколько лет назад Шведский институт изучения общественного мнения попросил молодых шведов описать своих соотечественников. Вот восемь главных прилагательных, которые они для этого выбрали, в порядке убывания значимости: завистливые, чопорные, трудолюбивые, любящие природу, спокойные, честные, нечестные и ксенофобские. В самом низу списка оказались: мужественные, сексапильные и артистичные.

В книге «Взгляд на шведов со стороны», которую написал основатель Стокгольмского центра межкультурных связей Ян Филлипс-Мартинссон, приводится еще несколько характеристик шведов: молчаливые, серьезные, скованные, скучные, на первый взгляд дружелюбные, необщительные, пунктуальные, негибкие, надменные и чересчур осторожные. Другое слово, которое регулярно всплывает в аналитических материалах о шведском характере, – «застенчивость». Американский психоаналитик, долго изучавший шведов в 1960-х, писал, что они краснеют чаще, чем люди других национальностей. Мне стало интересно, чего они так стесняются.

Одно из объяснений – часто упоминаемый страх шведов выглядеть глупо. Когда я узнал об этом, моей первой мыслью было: «Может быть, тогда не стоит называть своих детей «Хансами Хансенами», «Йенсами Йенсенами», «Свенами Свенссонами» и так далее? И, раз уж мы об этом заговорили, надо бы разобраться с этой историей про солдатские сеточки для волос». Но вот что пишет об этом шведский этнолог Эке Даун в своей книге «Шведская ментальность»: «Прежде чем высказаться по какому-нибудь дискуссионному вопросу, они стараются понять позицию другой стороны… Шведы очень подробно обдумывают, что, как и когда сказать, какую это может вызвать реакцию и т. п., прежде чем открыть рот – если они вообще решатся это сделать».

Боязнь выглядеть смешно находит отражение в одном из главных слов, используемых шведами для самоидентификации: duktig, в буквальном переводе – «толковый». Но это очень специфическая, чисто шведская толковость: прилежная, ответственная, пунктуальная, законопослушная и трудолюбивая, скорее добросовестная компетентность, чем показное всезнайство. Duktig – не тот, кто помнит позапрошлогодних победителей Strictly Come Dancing[91], а тот, кто вовремя подготовил налоговую декларацию без ошибок и помарок.

Разумеется, застенчивость идет рука об руку с уже знакомой нам нордической нелюбовью к разговорам. В «Рыбалке в Утопии» – книге меланхоличных воспоминаний о жизни в Швеции 70-х годов – британский журналист Эндрю Браун пишет: «Я никогда не бывал в местах, где говорили бы друг с другом меньше, и не могу представить себе, что такие существуют».

Прочитав это, я сразу подумал, что автор просто не был в финской сауне. Но, как и в случае с их бывшей восточной колонией, объяснение шведской молчаливости может дать уже знакомая нам теория «высококонтекстуального общества»: каждый швед знает, что думает другой. Подобная одинаковость взглядов на жизнь, ожиданий и амбиций означает, что наряду с упрощенной коммуникацией у людей есть возможность судить друг о друге без снисхождения. Снова Эке Даун: «Шведская однородность имеет мало общего с чувством уверенности, которое дает дружба. Наоборот, однородность приводит к преувеличенной оценке собственных способностей понимать поведение окружающих. Появляется риск «ложного сигнала» – например, когда дорого и элегантно одетый человек оказывается приверженцем социалистических взглядов».

Норвежский антрополог Томас Хилланд Эриксен говорил нечто похожее, когда мы обсуждали с ним отношения между норвежцами и шведами: «В их культуре намного больше стремления избегать конфликтов в общественной жизни. Они стараются уйти от дискуссии, избежать серьезных разногласий, что приводит к недосказанности. Когда норвежцы имеют дело со шведами, появляется масса проблем, связанных с различиями культур. Мы смеемся над шведами – они такие формальные, чопорные, никогда не говорят то, что думают, чтобы все выглядело мило и учтиво».

Очевидно, праздник лангуста в Мальме был временным помрачением ума. В остальном же Швеция представляется фантастической антиутопией, где каждый может читать чужие мысли и люди вынуждены подавлять эмоции, идеи и желания, идущие вразрез с господствующими представлениями. Как писал индийский антрополог Х. С. Дхиллон: «Любой горячо спорящий человек выглядит опасным невротиком». В итоге, полагает Даун: «У шведов чувства несколько притуплены по сравнению с другими народами».

Если верить Дауну, шведские стеснительность и стремление держаться в тени распространяются и на родильные палаты, и на похоронные залы. Это самые поразительные примеры скандинавских комплексов из встреченных мной до сих пор. Как пишет Даун, «шведские женщины, рожая, стараются стонать как можно меньше, и потом часто спрашивают, не слишком ли сильно они кричали. Им бывает очень приятно услышать, что нет». На похоронах легкое всхлипывание еще допустимо, но «отчаянные рыдания считаются неприличными, и это запомнят надолго». Это не значит, подчеркивает Даун, что шведы не способны скорбеть: «Они скорее просто не умеют выражать сильные чувства и боятся сделать ошибку или повести себя неуклюже».

Желание избегать трений распространяется и на шведскую политику (как мы увидим позже, вплоть до не совсем демократического затыкания ртов несогласным), и на бизнес, который известен своей корпоративной культурой консенсуса. Шведские компании тяготеют к плоским структурам без выраженной иерархии. Право высказаться имеет каждый, менеджмент и рабочие ведут себя на равных – полная демократия и равноправие.

Здесь возможны неприятные побочные эффекты, особенно когда дело доходит до принятия решений. Мой датский знакомый, возглавляющий шведскую компанию, буквально сходит с ума от стремления к общему согласию по любому вопросу: «Когда мы меняем состав совета директоров, то должны убедиться, что девочка на ресепшене не против». Если он и преувеличивает, то ненамного. Похоже, у шведских компаний стало обычной практикой нанимать датских руководителей для регулярной раздачи пинков сотрудникам. Шведские менеджеры слишком склонны к консенсусу, чтобы проводить в жизнь непопулярные решения.

«У нас принято устраивать собрания сотрудников и спрашивать, что они думают по тому или иному поводу, – говорил мне один швед. – Нельзя просто взять и изменить что-то, все должно быть подготовлено и согласовано заранее. Шведы не злятся и не расстраиваются, если что-то делается не так, как им хотелось бы: компромисс входит в правила игры».

Похоже на прямую дорогу к прокрастинации и застою, не так ли? И как же тогда шведские компании смогли добиться столь впечатляющих успехов на мировом рынке? Дело в том, что в больших организациях главное – обеспечить единое понимание долгосрочных задач, а авторитарное руководство этому не способствует. А вот датчане увереннее чувствуют себя в малом и среднем бизнесе, где нужна гибкость и умение быстро реагировать на вызовы. За редким исключением у датских компаний не получается работать в глобальном масштабе.

Помимо старания показать соотечественникам, насколько они duktig, шведы любят демонстрировать, какие они lagom. Lagom – еще одно важное шведское слово, означающее «умеренный», «разумный», «достаточный», «поступающий разумно», «рациональный». Хотя оно созвучно основным положениям лютеранства, его этимология уходит в еще более глубокое прошлое, к временам викингов. Легенда гласит, что когда вежливые и милые викинги пускали по кругу рог с медовухой, следовало пить из него в меру, так чтобы хватило следующим товарищам (а после всем вместе пойти поотрывать головы каким-нибудь монахам). Выражение Laget om переводится примерно как «передай по кругу»; считается, что со временем оно трансформировалось в lagom и в наши дни обозначает добровольную коллективную сдержанность.

Lagom во многом определяет поведенческие аспекты шведского общества – от стереотипов потребления, которое не должно быть вызывающим (кроме некоторых уголков Стокгольма, где чехлы для айфонов со стразами Swarowski и свитеры пастельных тонов диктуются правилами местного этикета), до политической системы, сложившейся на основе компромисса, умеренности и консенсуса. Lagom, очевидно, связан с Законами Янте, формирующими шведское общество едва ли не в большей степени, чем родное датское. Шведы еще сильнее боятся высунуть голову из окопа, еще меньше любят хвалиться своими успехами, еще более склонны вести себя умеренно и аккуратно.

У меня есть теория (возможно, одна из моих самых завиральных) о том, что lagom и Законы Янте обусловили появление одного из самых странных скандинавских культурных заимствований – Дональда Дака. Я обнаруживаю стопки зачитанных комиксов про Дональда Дака (в Дании он Anders And, а в Швеции – Kalle Anka) в туалете любого датского или шведского дома. На главном датском телеканале DR1 в пятничный вечер могут показать часовую передачу Disney Fun с мультиками про утенка шестидесятилетней давности. Я уж не говорю о том, что в Швеции 24 декабря самую большую телеаудиторию собирает традиционный показ «Рождественского шоу Дональда Дака» от 1958 года.

Вот что я думаю о причинах такой странной любви к невезучему водоплавающему. Отношение Дональда Дака к жизни находится в полном противоречии со скандинавским: он жаден, эгоистичен, вспыльчив и безрассуден. За свои недостатки он всегда расплачивается неудачами, потерями, унижением и прочими синяками и шишками. Я убежден, что для скромных, уравновешенных, законопослушных скандинавов Дональд Дак – что-то вроде отдушины, сродни тайному удовольствию от шуток на запретные темы. Они не могут представить себе, что сделали бы что-то подобное – скажем, позволили бы трем наглым племянникам съесть свой тортик или в ярости разнесли в щепки собственный дом. Видя это в мультиках, они обретают покой через смещенный катарсис.

В Мальме я убедился, что шведские застольные песни – лучшие в своем жанре по всей Скандинавии. Но для того чтобы швед проявил свою компанейскую сущность, требуется приличное количество алкоголя. Чтобы дойти до этой точки, придется пройти через череду строго обязательных протокольных моментов. Шведские званые обеды – тяжелое испытание для неподготовленного человека. Это еще в 1796 году заметила основоположница движения за гражданские права женщин Мэри Уолстонкрафт:

«Шведы чванятся своей учтивостью, однако она отнюдь не является украшением развитого ума, а представляет собою лишь докучливые формальности и церемонии. Их наигранная вежливость не затрагивает душу и не заставляет почувствовать себя непринужденно, как у хорошо воспитанных французов».

Вот вам краткое руководство на случай, если придется иметь дело с «наигранной вежливостью» шведов.

Первое, что наверняка приходит в голову иностранцу у порога шведского дома: снимать или не снимать обувь? Для хозяев этот вопрос будет означать, что вы не очень хотите это делать. Вежливый хозяин наверняка не станет настаивать, но в душе будет презирать вас за то, что вы пачкаете его полы. Однако если снять обувь при входе, то есть риск оказаться единственным человеком, который рассекает в носках среди обутых гостей, а это будет конфуз. Один из шведских справочников по этикету советует: «Ни в коем случае нельзя оставаться в обуви в чужом доме. Разумеется, если так не делают все остальные».

Далее сообщается, что сами шведы всегда знают, когда нужно снимать обувь, а когда нет. «Взгляните в глаза хозяину, обменяйтесь рукопожатием, а затем посмотрите на ноги всех остальных. Не покидайте прихожую, пока не убедитесь, что вы обуты или разуты так же, как другие». А что делать, если вы пришли в одиночестве, а остальные участники вечеринки вне поля зрения? Ответ простой: вы обречены.

На самом деле шведы готовы к послаблениям для иностранцев по части обуви, но есть одно золотое правило, нарушать которое непростительно: надо быть точно вовремя. Нельзя приходить раньше – этого не любит никто, – но нельзя и опаздывать больше чем на пять минут. В Швеции понятие «по-светски опаздывать» сродни чему-то вроде «по-светски пукать».

Допустим, испытание прихожей вы прошли успешно. Прибыв на место празднества, следует обойти все помещение и обменяться рукопожатиями со всеми гостями по очереди. Представляться надо примерно так же, как это делает королева перед участниками представления по высочайшему повелению (это принято и в Дании, только в Швеции обычно представляются по имени и фамилии, а не только по имени). Мне даже нравится эта формальность, хотя я обычно сразу же забываю имена остальных гостей. Совет: когда будете общаться, можно называть мужчин Эриками, а женщин – Мариями. Обычно на эти имена отзывается подавляющее большинство шведов. (В Дании пробуйте Себастьян и Хелле.)

В ожидании приглашения к столу не стесняйтесь задавать вопросы о том, кто как зарабатывает, сколько времени ушло на то, чтобы этому научиться, и дайте понять, что считаете датчан расистами – этим вы моментально заслужите расположение шведов. Если вас посадили справа от хозяйки, то вам не повезло. Все остальные гости теперь радостно потирают руки: они избежали участи произносить тост, которого ждут от вас. Им не надо вставать и произносить краткий, сдержанный, но остроумный комплимент хозяйке дома, который не сочтет обидным ее супруг. После того как тост произнесен, каждый из гостей должен поднять бокал и по очереди посмотреть прямо в глаза остальным присутствующим за столом, при этом поглядывая и на хозяйку. Как только она пригубит из своего бокала, остальные могут сделать то же самое.

Это только вступление к трапезе. Из ожиданий от вашего поведения во время и после тефтелей и Jansons frestele (картофельный гратен с анчоусами – замечательное шведское изобретение) можно составить целую книгу, но идею вы уловили. Еще одно предупреждение: не следует повторять трагическую ошибку, допущенную мной однажды. Я помню изумленные взгляды других гостей и сочувственно-нервные попытки хозяев дома сделать все, чтобы я не ощутил собственного позора. Никогда не прикасайтесь к бокалу, произнося тост. Невзирая на то что вам могло показаться после многочисленных голливудских фильмов о викингах, в Скандинавии это непростительное проявление невоспитанности.

Если вам кажется, что мой вводный курс недостаточен (это правда, но на заполнение пробелов потребуется целая жизнь), то лучший источник знаний о ледяных потемках шведской души – книга Эке Дауна «Шведская ментальность». Даун, который в разное время возглавлял стокгольмский Северный музей и этнологическое отделение Университета Стокгольма, считается одним из крупнейших скандинавских этнологов. Его называют гуру всего шведского, а его книга – блестящий образец анализа национального характера. Я не знаю другого текста, в котором некая нация стала бы объектом столь же объективной (и, разумеется, безжалостной) критики.

Даун описывает шведов как обуреваемых комплексами тихонь. По его словам, это люди, которые скорее пойдут по лестнице, чем сядут в лифт с посторонним. К их самым ярким привычкам относятся поездки на природу, поедание хрустящих хлебцев, разговоры вполголоса и уклонение от спорных тем в беседе. «Поражает огромное значение, которое придается в шведской культуре «порядку», – пишет Даун, добавляя, что «пунктуальность и высокая организованность больше всего ценятся шведами». М-м-м, как это сексуально…

«Шведская ментальность» была написана в 1985 году, и мне стало интересно, изменилось ли что-то с тех пор. Я опасался, что Дауна уже нет с нами, и не надеялся отыскать его, но, к счастью, ошибся. Даун, которому сейчас под восемьдесят (когда эту книгу будут экранизировать, его сыграет Макс фон Зюдов), жив-здоров и обитает в зажиточном районе Стокгольма. Как раз, когда я написал ему по электронной почте, он получил престижную премию Gad Rausing за достижения в гуманитарных науках в сумме 800 000 шведских крон (около 73 000 фунтов стерлингов). Ее присуждает фонд, основанный миллиардером – создателем Tetra Pak. Даун любезно пригласил меня побеседовать у него дома.

Действительно ли шведы избегают садиться в лифты с кем-то еще? Это не преувеличение?

«Да, так и есть. Мы не умеем общаться с незнакомыми людьми, – усмехнулся Даун. – Это поразительно, потому что подавляющему большинству людей нравится общение. На юге Европы это лучшее, что есть в жизни. У меня есть коллега-француженка, которая, приехав в Швецию, решила, что здесь запрещено разговаривать в автобусах. Никак иначе она не могла это объяснить».

«На иностранцев мы обычно хотим произвести «особое» впечатление, – продолжал Даун. Мы беседовали в тускло освещенной гостиной его огромной квартиры с высокими потолками. – Мы не слишком разговорчивы, но в Швеции считается правильным проявить вежливость – мол, я вас слушаю. Но через какое-то время американец или кто-то еще начинает удивляться: а может ли этот человек сказать что-то свое, поддержать беседу? В Америке скованные люди считаются дураками».

Даун относит шведскую замкнутость на счет доиндустриального прошлого. До середины XIX века Швеция была страной с очень низкой плотностью населения. Сельскохозяйственная реформа конца столетия способствовала объединению мелких крестьянских хозяйств в более крупные, но это лишь усилило обособленность фермерских семей и общин. «Вокруг не было практически никого, кроме родственников и соседей. Все более или менее равны, сталкиваются со схожими проблемами, и обсуждать их нет необходимости. Можно молча зайти в гости к соседу, просто постучать, сесть и посидеть какое-то время. Можно сказать: «На улице сегодня дождь», но все это было уже сказано множество раз».

Зрелище шведских фермеров, сидящих бок о бок в добрососедском молчании, кажется мне странно трогательным. Но ведь промышленная революция наверняка изменила порядок вещей? «Не совсем так, – говорит Даун. – К этому моменту у шведов так хорошо получалось обосабливаться друг от друга, что они сохранили это умение даже в городских условиях. Поэтому, как вы могли заметить, здесь мимо вас проходят с таким видом, будто вас нет».

Вот и объяснение грубости, с которой я каждый раз сталкивался в Швеции. Я просто холодею от ярости, когда вижу это бесцеремонное старание протиснуться вперед или полное безразличие к тому, что можно мешать окружающим – в общем, полное отсутствие представлений о вежливости. В ожидании электрички на центральном вокзале Копенгагена можно всегда вычислить шведов, спешащих попасть домой через Эресуннский мост, – они ломятся в вагоны, не давая выйти прибывшим пассажирам.

Я много раз наблюдал такое поведение в Дании, но в борьбе за титул самых невежливых людей на свете со шведами могут соперничать только гонконгские китайцы. Причем грубость первых еще больше обескураживает, поскольку противоречит их имиджу респектабельных, дисциплинированных и спокойных людей. Однажды мне сказали, что скандинавские манеры – демонстрация своего рода извращенного представления о равноправии: я имею такое же право ходить/бегать/ездить здесь, как и ты. Думаю, в этом что-то есть. Или все действительно так, или здесь слишком холодно для хороших манер.

Один из моих шведских собеседников припомнил такой случай: «Я был в кафе, где за одним из столиков сидел англичанин. Мимо в сторону туалета шел швед, который задел ногой его портфель, опрокинул его и проследовал дальше без извинений и без попытки поставить портфель на место. Англичанин промолчал, но когда швед вышел из туалета, проорал на все кафе: «ПРАВИЛЬНОЕ СЛОВО – “ИЗВИНИТЕ!”»

«Понимаю, что вам это неприятно, – спокойно прокомментировал Даун мой монолог. – Но для нас в этом нет ничего необычного». Однако грубость и желание обособиться, присущие его соотечественникам, огорчают и его самого. Годами Даун встречал одних и тех же людей на улицах своего района, и никто ни с кем не здоровался. Недавно он решился на спонтанный социологический эксперимент.

«Был один пожилой, очень элегантно одетый джентльмен, с которым мы встречались ежедневно, но просто проходили мимо, не обменявшись и взглядом. Однажды я подошел и сказал: «Вы знаете, мы тут годами ходим и видим друг друга. Может быть, нам стоит хотя бы здороваться?» И он так обрадовался!» В конце концов оба подружились, стали приглашать друг друга в гости, а воодушевленный Даун начал знакомиться с другими соседями, которые тоже удивлялись, но были не менее восприимчивы к его инициативе. «Это так здорово! Людям так это нравится!» – сказал он, хлопнув в ладоши.

Миссионерская активность Дауна на стокгольмских улицах стала обнадеживающим сигналом о том, что в глубинах шведской ментальности может таиться нечто человеческое. Покинув его квартиру, я направился к своему молчаливому автобусу. И тут мне пришла в голову мысль провести собственный социальный эксперимент над ничего не подозревающими жителями шведской столицы.

36 Стокгольмский синдром

Мой план заключался в том, чтобы остаток дня (а если выживу, то и дольше) разгуливать по Стокгольму и вести себя в высшей степени не по-шведски. Теоретическая база плана гласила, что таким образом будет легче выявлять и наблюдать шведские общественные нормы. Провоцируя встречных шведов своим поведением, я смогу оценить болевые точки их мировосприятия. Вынуждая их проявлять предельную терпимость, я увижу, насколько они замкнуты, сдержанны, законопослушны, чопорны и скучны. Так я определю место шведов на шкале скандинавского социал-аутизма.

Будем надеяться, что более глубокое понимание этой нации поможет мне относиться к ним с большей симпатией. Я стану подопытным кроликом, антропологической канарейкой, которую опустят в глубины угольных шахт шведской ментальности. Тут может случиться что угодно – неловкое молчание, отведенные взгляды, драка, арест, депортация…

Моей первой остановкой был Музей Нобеля в невероятной красоты историческом центре – Гамла Стан. Честно говоря, меня всегда раздражала эта нобелевская шумиха. Как известно, источником богатства Альфреда Нобеля был динамит, который он изобрел для горнодобывающей промышленности. Однако скоро динамит стал использоваться в военных целях и уничтожил бесчисленные миллионы людей. Тем не менее в один прекрасный день удалившийся от дел Нобель, изнывая от безделья в своем особняке на Итальянской Ривьере, решил, что его кровавые деньги должны пойти на премию за содействие установлению мира во всем мире, и включил соответствующий пункт в завещание. Это как если бы царь Ирод выступил спонсором конкурса на самого прелестного младенца или директор фирмы по сносу зданий вручал архитектурные премии.

С тех пор премию мира время от времени дают классным ребятам. Например, в 1973 году ее получил Генри Киссинджер – человек, который, по словам Кристофера Хитченса[92], предал иракских курдов, поддерживал апартеид и дал добро на «преднамеренное массовое истребление гражданского населения в Индокитае». Присуждение премии Обаме в 2009 году было не столь скандальным, но выглядело несколько абсурдно. Лауреатом премии не стал Махатма Ганди, зато ее получил Эл Гор.

Как и следовало ожидать от учреждения, в котором собраны блистательные результаты всех начинаний человечества, в Музее Нобеля царили тишина и благоговейный трепет. Это было самое подходящее место, чтобы достать пакет чипсов и начать громко хрустеть ими, прихлебывая колу из банки, прямо под знаком «еда и напитки запрещены». Вот оно, настоящее испытание для шведской толерантности, если таковая есть в природе!

Я изо всех сил шуршал, хрустел и чавкал на глазах у двух музейных работников и многочисленных посетителей, но не дождался реакции ни от тех ни от других. В итоге мне пришлось сжевать намного больше чипсов, чем я собирался (а шведские чипсы просто ужасны), да еще в сочетании с газированным напитком, из-за которого у меня началась весьма неприятная отрыжка. Но результаты этого зондирования позволили мне сделать вывод: стремление избежать конфликта у шведов развито еще сильнее, чем законопослушание.

Я вышел из Музея Нобеля и направился к пешеходному переходу. На тротуаре собралась небольшая кучка людей, ожидавших зеленого сигнала светофора. Машин не было ни поблизости, ни вдалеке. Перед дилеммой пустой дороги и красного человечка датчане ведут себя так же, и долгие годы я издевался над их стадным инстинктом. «Я не нуждаюсь в том, чтобы какой-то фонарь указывал мне, как надо переходить через дорогу», – восклицал я и смело ступал на мостовую. Меня не останавливали ни отчаянные попытки супруги ухватить мой локоть, ни неодобрительное ворчание других пешеходов. Однако со временем я стал все чаще следовать сигналу светофора – мой бунтарский дух присмирел под давлением скандинавского коллективизма.

Но сейчас я посмотрел по сторонам и с гордо поднятой головой перешел дорогу на красный свет. В Дании это выглядело бы вызывающе, и я решил, что в Швеции это сочтут прямой провокацией.

Женщина, стоявшая рядом со мной, восприняла мой пример на подсознательном уровне и тоже начала было переходить, но в последний момент увидела красный свет и юркнула обратно. Вроде бы кто-то бросил неодобрительное «ну и ну» в мой адрес, но я не уверен. Спокойно перейдя дорогу, я обернулся к людям на другой стороне и поднял ладони вверх, как бы говоря: «Вот видите, я жив-здоров». Но они продолжали следить за светофором, не обращая на меня внимания.

Следующей остановкой была скамейка у театра. Здесь я подсел к даме с пакетиком мармеладных мишек и уставился на ее лакомство в надежде, что меня угостят. Почувствовав это, женщина неловко подвинулась в сторону, не прекратив поедания мишек. Я продолжал таращиться. Наконец, женщина взглянула на меня. Я состроил физиономию, которая должна была означать, что мне ужасно хочется хоть одну конфетку. Сильно встревожившись и не говоря ни слова, женщина встала и стремительно удалилась. Бог ты мой.

Через некоторое время рядом со мной присел человек с ридером Kindle. «Это у вас такая электронная книга?» – приветливо спросил я.

Человек кивнул.

«Ух ты, как классно, это же штучка прямо как в «Звездном пути», правда? Вам нравится? Стоит брать такую же?»

«Удобно в дороге», – сказал человек, не глядя на меня, и продолжил читать.

Немного погодя в глубинах его души, видимо, проснулось нечто человеческое. Он оторвался от чтения и повернулся ко мне. «Мне нравится, что можно брать с собой много книг», – сказал человек и, явно удовлетворенный исполненным гражданским долгом, вернулся к чтению.

Убедившись, что шведы способны к человеческому общению, если их к этому слегка подтолкнуть, я вернулся в отель. Там я некоторое время пасся около лифта в ожидании момента, когда им соберется воспользоваться кто-то из шведов. Первой мишенью оказалась женщина за пятьдесят с большим чемоданом на колесиках. Я подождал, пока она соберется зайти в лифт, и быстро прошмыгнул вперед, чтобы оказаться в лифте первым. Она немедленно отступила, показав легким кивком, что я могу ехать один. Лифт был небольшим, но нам двоим хватило бы места. Я сдвинулся в угол кабины и весело проворковал: «Ничего-ничего, мы прекрасно поместимся!» Но ее взгляд неожиданно приковало нечто весьма интересное, и она отошла в сторону. (Как ни странно, в холле отеля – это был The Berns – стояла стеклянная витрина с фаллоимитаторами на продажу. Возможно, они ее и заинтересовали.)

Как и предполагал Эке Даун, лифты оказались богатой средой для изучения шведской ментальности. В течение нескольких дней я старался использовать любую возможность, чтобы прокатиться в них в компании местных. Учтя свой первый опыт, я дожидался, пока объект устроится в лифте поудобнее, а затем проникал внутрь и пытался склонить его или ее к человеческому общению.

Ответы на мое бодрое: «Привет, как поживаете? Прекрасный отель, не правда ли?» – были преимущественно односложными. Один плотный мужчина среднего возраста в костюме и при галстуке просто проигнорировал меня, уставившись прямо перед собой. Молодая женщина нервически заулыбалась и отшатнулась назад, глядя себе под ноги. Только одна юная пара нашла в себе смелость подтвердить, что отель действительно хороший, прежде чем продолжить свою беседу полушепотом (только тогда я понял, что они откуда-то из Прибалтики).

Моей следующей ареной провоцирования шведов стал общественный транспорт. Один из главных туристических аттракционов Стокгольма – круглая прозрачная гондола, которая поднимает посетителей на вершину сферического спорткомплекса Stockholm Globen, откуда открывается прекрасный вид на город. Доехать туда можно на метро. Моей посадке в вагон предшествовала обычная схватка, как в регби: выходящие пассажиры сталкивались с входящими. В большинстве других стран это сочли бы бессмысленным эгоизмом, но здесь, в Стокгольме, никто и глазом не моргнул.

Я схватил за локоть мужчину – делового человека в костюме и галстуке с плоской сумкой на плече, – который пытался протолкнуться к вагону через поток выходящих пассажиров.

«Очень прошу извинить мою назойливость, но не могли бы вы помочь мне в одном деле?» – начал я.

На лице мужчины поочередно промелькнули гнев, удивление и раздражение, которые в конечном итоге превратились в рассерженно-недоуменный вид.

«Видите ли, я провожу научное исследование особенностей поведения шведов и обратил внимание на то, что вы старались зайти в вагон до того, как его покинут пассажиры. Мне стало интересно, почему вы так делаете? Ведь вполне очевидно, что все прошло бы намного удачнее, если бы люди на платформе уступили дорогу выходящим из поезда».

К этому моменту мы оставались одни на платформе, и человек беспокойно поглядывал на поезд, который должен был вот-вот отправиться.

«Я… я… вы о чем? Мне надо бежать». Он нагнул голову и рассерженно ринулся в вагон. Мне очень хотелось проорать ему вдогонку: «Штаны же ты надеваешь по утрам, так почему бы тебе не вести себя разумно по отношению к другим?» Но я не стал этого делать. Даже я знаю, что нехорошо орать на людей, особенно если ты гостишь в их стране.

Поезд подошел к следующей станции. Это была не моя остановка, но я решил продолжить эксперимент. Разумеется, несколько человек с платформы начали штурмовать вагон до того, как я смог из него выйти. Я широко раскинул руки, чтобы отодвинуть их назад жестом Иисуса, приступающего к милосердному наставлению.

«Здравствуйте! Давайте-ка сначала позволим людям выйти», – сказал я громким голосом (но без крика), оттеснив двоих от входа в вагон. Еще двое ломанулись вперед, не обращая на меня внимания, но одна супружеская пара застыдилась и отошла в сторону. Это была победа, но победа скорее пиррова – устроив такое представление на выходе из вагона, я уже не мог в него вернуться, а следующего поезда пришлось дожидаться двенадцать минут. И все же я показал себя достойным борцом за соблюдение общественных приличий в общественном транспорте.

В следующем поезде по вагонам ходил румын. Он раскладывал по свободным сиденьям небольшие листки бумаги. На листках было написано:

«Я бедный человек с двое детей.

Они имеют лейкемию и мне нужны деньги для их лечить».

Кое-кто выкладывал на листки монетки, чтобы человек собрал их на обратном пути. Так поступила и моя соседка напротив. Движимый примером Дауна в области налаживания социального взаимодействия, я спросил ее, почему она это сделала, ведь в Швеции отличная бесплатная медицина.

Когда дама осознала, что с ней ни с того ни с сего заговорил иностранец, она ответила: если человек живет в Швеции без разрешения, то права на медицинское обслуживание у него нет.

«Но неужели вы действительно думаете, что он собирает деньги на лечение детей?»

«Нет, но, по мне, сам факт, что он просит милостыню, унижает человеческое достоинство. Поэтому я и подала».

Наступила моя очередь почувствовать себя вразумленным и пристыженным на фоне такого современного, такого шведского сострадания. Наверное, хватит цепляться к местным жителям. Мой энтузиазм по части смелого антропологического исследования уже остыл. Пытаться заставить шведов быть повежливее – все равно что пенять итальянцам на их хвастливость или японкам на их застенчивость. Бедолаги и так с трудом в состоянии разобраться в самих себе. Да и что плохого сделали мне шведы?

Силясь опровергнуть стереотип, я все же пытался завязывать разговоры в кафе и ресторанах. Большинство шведов отвечали на вопросы, но не прилагали никаких усилий к дальнейшему развитию беседы. Не стоит полностью исключать мысль о том, что вся страна реагировала так именно на меня, но я делал все от меня зависящее, чтобы не внушать страх.

Параллельно я продолжал искать какую-нибудь трещинку в шведской броне абсолютной праведности, любой намек на порочность. Их почти не было, если не считать необъяснимого пристрастия к жевательному табаку. Он продается в любом 7-Eleven в маленьких круглых баночках, похожих на баночки с леденцами. (Однажды мне случилось брать интервью у одного из ведущих шеф-поваров страны, и меня постоянно отвлекало вздутие под его левой нижней десной – там он лелеял свой snus.)

Чуть не забыл – в Национальном музее мастурбировали. Как-то днем я случайно оказался там на выставке под названием «Вожделение и порок». Афиша гласила, что она посвящена «природным наклонностям и извращениям шведов от прошлого к настоящему». И хотя я пришел в музей полюбоваться морскими пейзажами Стриндберга, но решил пробежаться по экспозиции, чтобы составить представление о низменных глубинах сексуальности местных жителей. Исключительно в научных целях.

Выставка представляла собой демонстрацию шведских визуальных непристойностей за последние несколько веков. Здесь была огромная, трехметровой высоты картина Юлиуса Кронберга, на которой двое мужчин с вожделением разглядывают обнаженную рыжеволосую женщину (первый показ этого произведения в 1876 году сопровождался огромным скандалом). Здесь был разнообразный видеоарт на тему мастурбации, целая стена фотографий мастурбирующих женщин, несколько полуобнаженных монахинь и все в таком духе.

Какой из этого следует вывод? Во всем мире шведы считаются сексуально раскрепощенной нацией, но многие, в том числе и они сами, с этим не согласны. То, что принимают за шведскую «чувственность», почти никак не связано с тем, куда жители страны пристраивают свои гениталии и как часто они это делают.

Все началось с декриминализации шведской порноиндустрии в 1960-х годах. Скоро этому примеру последовала Дания, и в результате датское и шведское порно превратилось в мировых лидеров отрасли. Сюда добавилось спокойное отношение шведов к наготе – в сауне, на пляже и т. п., – которое опять-таки имеет весьма отдаленное отношение к неистовой страсти.

Существует довольно неуклюжее телеинтервью, которое Дэвид Фрост брал у будущего премьер-министра Швеции, ныне покойного Улофа Пальме в 1968 году. (Неуклюжесть относится в данном случае исключительно к Дэвиду Фросту с его отталкивающим самодовольством; Пальме выглядит исключительно толковым и умным политиком.) Отвечая на вопрос о сексуальной свободе в Швеции, Пальме называет это преувеличением и отзывается о шведах как о «людях с глубокими моральными устоями и огромными сексуальными комплексами», но при этом «с нормальным и здоровым отношением к сексу».

Большие усилия, приложенные Швецией для достижения гендерного равноправия, также могли породить заблуждения. Некоторые наблюдатели решили, что шведским женщинам вообще чужды условности (глубокие вырезы нарядов Агнеты Фельтског, блондинки из группы ABBA, только усугубляли эту уверенность). На самом деле шведские усилия были направлены на то, чтобы женщины проводили больше времени на работе, чем в постели.

Несмотря на свое название, выставка в Национальном музее представляла страну, которая исторически относилась к сексу достаточно пуритански. Тем не менее она разнообразила мой опыт посещения скандинавских музеев. К концу своих странствий я изучил все стереотипы подачи материала и оформления, которые они используют.

Например, звуковые эффекты в виде леденящего душу свиста ветра повсеместно применяются в разделах, посвященных доисторическим временам. (Если верить местным музеям, доисторические скандинавы всю жизнь таскались в одиночку по продуваемым ветрами равнинам, а потом погибали, случайно упав в торфяное болото.) Еще меня очень развлекало то, как в этих музеях пропагандируют викингов. Обычно это делается в ненавязчивой политкорректной форме, и стокгольмский Historiska Museum в этом плане не разочаровал.

«Викинги известны в первую очередь благодаря своим воинственным бесчинствам. Однако это далеко не все, чем они могут быть интересны», – гласила одна из надписей в этом музее. Реабилитируют не только викингов: скандинавские исторические музеи стремятся представить в позитивном свете любую не слишком удобную тему – от своих кровожадных предков до гендерных и расовых проблем. И это не всегда плохо. Я сам – большой энтузиаст политкорректности. Возможно, в наше время это покажется немодным, но для меня политкорректность – та же вежливость, а я хотел бы, чтобы вежливости становилось больше, а не меньше. Поэтому меня возмутила попытка свалить вину за шведское пьянство на итальянцев, как это делала одна из музейных табличек: «Азартные игры и крепкие напитки нельзя считать чем-то новым. Еще в первых веках нашей эры среди народов Севера получили распространение римские привычки». А, теперь понятно: во всем виноваты эти аморальные южные брюнеты!

С вопросом этнокультурного разнообразия тоже надо быть аккуратнее. «В современной Швеции встречаются самые разные верования, – говорилось в другой табличке, рассказывающей об иммиграции в страну в конце двадцатого века. – Иногда на это смотрят настороженно, но все чаще проявляется понимание. Спутниковые антенны и Интернет жителей пригородов настроены на весь мир. Всему миру здесь хватит места».

Так ли это? Я видел на улицах Стокгольма не так много темнокожих или азиатов. Прогуливаясь как-то вечером по дорогому району Эстермалм, я встретил одного-единственного цветного – он чистил мусорные контейнеры около «Макдоналдса». Меня удивило, насколько однороден и немультикультурен центр города, учитывая что иммигрантов в Швеции намного больше, чем в любой другой стране региона.

Тем не менее в экспозиции Historiska Museum присутствовали фотографии знаменитого иммигрантского района Русенгорд в Мальме. Он известен на всю Скандинавию своими социальными проблемами, расовыми беспорядками, запущенностью и насилием. Датчане, которые живут всего в двадцати минутах езды через Эресуннский мост, испытывают в отношении Русенгорда неподдельный ужас. Они с таким отвращением говорят о тамошнем беззаконии, исламском экстремизме, стрельбе и поджогах, что можно подумать, будто речь идет о пригороде Могадишо.

Но нам придется отправиться туда, чтобы поближе рассмотреть великий шведский мультикультурный эксперимент.

37 Интеграция

«Я не езжу туда после наступления темноты», – говорит водитель такси. Солнечным весенним утром мы отъезжаем от вокзала Мальме. «Недавно там жестоко избили и ограбили моего знакомого таксиста. Это шведский Чикаго, понимаете?»

Мы находимся в одной из богатейших, высокоразвитых и безопасных стран мира, но я не первый раз слышу такие отзывы о районе, в который мы направляемся. В глазах датских правых Русенгорд и его население, на 90 процентов состоящее из иммигрантов, стали символом всего неправильного в шведской иммиграционной политике открытых дверей. Если верить им, это адский котел преступности, безнадежная дыра, в которую страна загоняет своих сомалийских, иракских и афганских иммигрантов, отказывая им в надежде на достойную жизнь и заработок.

На краю этого политического спектра располагаются Андерс Беринг Брейвик со товарищи и истеричные блогеры-еврабисты, утверждающие, что Европа стоит перед лицом новой осады Вены[93]. Они говорят, что Русенгорд закрыт для немусульман, что туда не пускают белых, включая экстренные службы, что это рассадник исламского экстремизма, который уже ввел шариат в этом уголке города и намерен распространить его на весь континент.

Менее радикальную позицию занимают норвежская Партия прогресса и ее шведский эквивалент – Sverigedemokraterna («Шведские демократы», девиз: «Безопасность и традиция»). Для них Русенгорд – пример того, что люди других национальностей, рас и вероисповеданий не могут гармонично соседствовать с этническими шведами. Что происходит с традиционными шведскими ценностями там, где иммигрантов становится в тысячу раз больше, чем «настоящих шведов», спрашивают они.

Дурную репутацию Русенгорда подкрепляют многочисленные инциденты последнего десятилетия. Бунты, поджоги и снайперская стрельба попадают на первые полосы и вызывают ажиотаж в СМИ. То, что некоторые преступления совершаются «этнически чистыми» шведами, не имеет значения. Стрельба и бунты регулярно случаются и в Нерребро – самом этнически разномастном районе Копенгагена, но датчане списывают их на криминальные разборки. «Просто байкеры не поделили с наркодилерами рынок сбыта», – философски изрекают в таких случаях копенгагенцы, этим все и заканчивается.

Организованные по мафиозному принципу банды байкеров терроризируют провинциальные датские городки и контролируют если не всю, то большую часть торговли наркотиками. Однако это почти не интересует скандинавских правых. Хотя после серьезных беспорядков весной 2013 года[94] их внимание на какое-то время переключилось на Стокгольм, Мальме по-прежнему служит образцом прогнившей основы великого скандинавского эксперимента.

Поэтому я приехал в Русенгорд, чтобы увидеть его своими глазами. Действительно ли все так плохо? Ведь это же, в конце концов, Швеция. А в Швеции, как известно, мамы оставляют детей в колясках перед входом в магазин, жители пригородов не запирают свои дома, закон обязывает всегда ездить с включенными фарами, а еще это родина трехточечных ремней безопасности.

Кстати, о безопасности движения. Начало моего визита в Мальме ознаменовалось просто пародийным примером шведскости. Прежде чем завести машину, мой таксист дыхнул в алкотестер, установленный над приборной панелью, конфузливо объяснив, что машина не заведется, если в его выдохе обнаружатся следы алкоголя. Следов не оказалось, и мы поехали мимо ухоженных скверов и тихих каналов исторического центра Мальме. Буквально через несколько минут их сменил совершенно другой пейзаж: многоэтажные жилые корпуса, кольцевые дороги и торговые ряды. Это и был Русенгорд.

Он выглядел совсем неплохо. Наверное, район не слишком привлекателен бурными вечерами с горящими автомобилями и коктейлями Молотова, летящими под ноги. Вряд ли здесь приятно жить вдесятером в тесной, загаженной тараканами квартирке. Но в солнечный апрельский день он был таким же, как любой скандинавский квартал многоэтажек – в Хельсинки, Осло или Копенгагене. Снаружи дома выглядели ухоженными, некоторые – со свежевыкрашенными фасадами. Деревьев и зелени было очень много, а колючей проволоки, камер видеонаблюдения или стен, засыпанных сверху битым стеклом, – очень мало.

Пожив в Южном Лондоне, я знаю, во что превращается дешевое жилье, как только местные власти снимают с себя ответственность за его состояние. Но Русенгорд казался сказкой по сравнению со своими эквивалентами в Брикстоне или Кеннингтоне.

Таксист высадил меня у главного торгового комплекса – безликого низкого строения, заселенного дешевыми магазинчиками, аптекой и супермаркетом. Выглядело все это уныло, но скандинавские торговые центры вообще не бывают привлекательными, даже в самых эксклюзивных и дорогих районах. Я думаю, это объясняется глубоко засевшей в подсознании лютеранской идеей о том, что шопинг ради удовольствия – занятие постыдное и неправедное.

У меня была назначена встреча с Диком Фредхольмом, главой департамента по связям с общественностью района Русенгорд. Ему приходится выполнять, возможно, самую трудную работу подобного рода в Скандинавии. Офис Фредхольма находился в административном здании, недавно построенном прямо за торговым центром.

В первую очередь я спросил его, чем Русенгорд заслужил репутацию гетто. «Слово «гетто» мы не употребляем, – моментально ответил он. – Здесь, конечно, не рай земной, но проблем не больше, чем у любого городского района Стокгольма или Гетеборга. Последние серьезные беспорядки случились четыре года назад. Сейчас здесь намного спокойнее, мы произвели огромные инфраструктурные изменения. Все говорят, что Русенгорд – пример плохой интеграции, но наше мнение: это место, с которого интеграция только начинается».

Фредхольм – мужчина под сорок, одетый по-спортивному и с задорным хохолком на голове – был вполне дружелюбен, но вместе с тем насторожен, что вполне объяснимо. Среди последних местных достижений он упомянул розовый сад, новую велодорожку и плавательный бассейн, добавив, что районом начинают интересоваться большие корпорации. Говоря о преступности, Фредхольм заметил, что большинство местного населения составляют мусульмане, поэтому случаев вождения в нетрезвом виде почти нет, и «они не устраивают пьяные драки по субботам». Еще он упомянул лучшего современного шведского футболиста Златана Ибрагимовича, родившегося в Русенгорде.

Возглавляющий мэрию в течение 15 лет (он покинул свой пост в 2013 году) социал-демократ Илмар Реепалу, с которым мы встретились на следующий день, был настроен не менее оптимистично. «Я только что ознакомился с одним исследованием, которое доказывает, что если бы Русенгорд был пригородом Стокгольма, то считался бы одним из самых безопасных районов», – с гордостью сказал он мне. Вину за проблемы Русенгорда Реепалу возлагает на частных домовладельцев, которым принадлежит большая часть местных многоквартирных домов. Они строились в рамках уникальной программы «Миллион»: в период между 1965 и 1974 годами социал-демократические власти обеспечили строительство более миллиона новых квартир, но многие из них оказались лишними. По мнению Реепалу, проблема была в том, что планирование жилищного строительства в Швеции – слишком медленный процесс, часто не поспевающий за экономическими и демографическими изменениями.

«С 1971 по 1981 год население Мальме сократилось почти на сорок тысяч, но власти продолжали строить по четыре тысячи квартир в год, поэтому огромное количество площадей пустовало. В начале 1990-х их начали заселять иммигранты из бывшей Югославии, приезжавшие работать на верфи. В конце концов в каждой квартире оказалось по десять человек». Это было началом мрачных времен района, поскольку домовладельцы практически бросили квартиры и их обитателей на произвол судьбы. Инфраструктура выходила из строя, здания ветшали, а перенаселение за счет следующей волны иммигрантов с Ближнего Востока лишь усугубило ситуацию.

Местные власти стали поэтапно выкупать и ремонтировать дома, но в начале 90-х экономика Швеции рухнула, безработица выросла в четыре раза, а ставка рефинансирования Центрального банка достигла 500 процентов. В рамках программы сокращения затрат и приватизации правительство законодательно запретило дальнейший выкуп квартир у частных владельцев, и Русенгорд остался наедине со своими проблемами.

От Фредхольма я узнал, что самый печально известный микрорайон Русенгорда – Херренгорден, где уровень безработицы составляет 90 процентов, граничит с Алмгорденом. Это жилой квартал с преимущественно белым населением, подавляющее большинство которого голосует за антииммигрантскую партию «Шведские Демократы». На последних выборах она получила в Алмгордене 36 процентов голосов, тогда как по всей стране – чуть менее 6 процентов.

Первые массовые беспорядки в Мальме произошли именно в Херренгордене в конце 2000-х. На тот момент в квартирах микрорайона, рассчитанных на проживание двух тысяч человек, обитало больше восьми тысяч. Как сказал Фредхольм: «Люди жили на лестничных клетках. В Херренгордене отваживались появляться только покупатели наркотиков и местные жители». Туда перестали ходить автобусы. В 2008 году один из домовладельцев закрыл мечеть, устроенную в подвале здания, и микрорайон стал ареной самых серьезных столкновений в истории города.

В общем, здесь, в двух соседних жилых комплексах экономического класса, бок о бок проживают две противоположные части шведского общества. С одной стороны – иммигранты и беженцы, с другой – консервативный рабочий класс. После встречи с Фредхольмом я решил посмотреть на тех и на других.

Я снова прошел мимо торгового центра, где в ноздри мне ударила характерная для шведской кухни смесь запахов уксуса, кетчупа и стылого кулинарного жира. На другой стороне главной улицы находилась районная школа – современный открытый кампус со зданиями в жизнерадостных пастельных тонах, с низкими оградками.

Удаляясь от школы, я вдруг понял, почему этот район Мальме выглядит таким бездушным. Дело было не в многоквартирных домах с их садиками и зонами отдыха, а в широких кольцевых дорогах. Каждый микрорайон опоясывали четырехполосные улицы с непрерывным движением, иногда с широкими тротуарами, иногда вообще без них, часто утопленные между крутыми насыпями. Эти дороги увеличивали расстояния между жилыми зонами и делали передвижение пешком затруднительным. В какой-то момент мне пришлось карабкаться вверх по крутому земляному валу и продираться через кусты. Движение на улице было скоростным и оживленным. «К этим градостроителям много вопросов», – сказал я себе, стряхивая листья со своей кепки. А потом подумал вот о чем: может быть, эта изолированная планировка Русенгорда не случайна? Может быть, кому-то было нужно раздробить эти общины и обособить их?

По дороге мне попался небольшой огородик, выглядевший оазисом человечности посреди плотного трафика. Я остановился поговорить с двумя стариками, акцент которых показался мне похожим на турецкий. Я почти не понимаю разговорный шведский, а они не говорили по-английски, так что беседа состояла в основном из обмена улыбками и тыканья пальцами в растения. Тем не менее пообщаться с людьми на фоне этого антиутопического пейзажа было приятно.

Я направился к местной мечети и мусульманскому центру – купол и минареты были видны издалека. Почти рядом с мечетью в этом так называемом мусульманском гетто находилось две церкви. Сами они были заперты, но дворики открыты, и охраны не наблюдалось, так что можно было подойти к церковным дверям. У меня не создалось впечатления, что кто-то живет здесь в страхе из-за своих религиозных убеждений, по крайней мере, это явно не относилось к христианам.

В разговоре с основателем и старостой мечети Бейзатом Бекировым я похвалил прекрасное состояние зданий и участка. «А вот так это выглядело в 2003 году», – с этими словами он показал мне фотографии, сделанные после самого разрушительного поджога последних лет (было еще два пожара в 2005 году и поджог с перестрелкой в 2009-м, когда пострадал и сам Бекиров). Картины разрушений на фото напоминали те, что мы привыкли видеть в репортажах из Тикрита или Кабула: зияющие дырами обугленные стены и россыпи обломков на переднем плане.

Личности тех, кто разрушил мечеть в 2003 году, не установлены до сих пор. Вероятнее всего, преступление совершили праворадикальные шведские националисты (вроде «снайпера из Мальме» Петера Мангса, которого сейчас судят за убийство троих иммигрантов и причинение тяжкого вреда еще двенадцати в течение последних девяти лет). Но нельзя исключать, что это было делом рук местных радикальных исламистов, недовольных умеренной позицией мечети.

Бекиров, перебравшийся в Швецию из родной Македонии в 1960-х, открыл мечеть в 1984 году. Как «западный» мусульманин он гордится тем, что сунниты и шииты молятся здесь вместе. Бекиров более или менее толерантно отнесся к датским карикатурам на пророка Мухаммеда: «Лично я их не одобряю, но мы живем в демократическом обществе». Как ни удивительно, я занимаю по этому поводу более радикальную позицию, чем имам. Я считаю, что эти карикатуры были вызывающе провокационными и примерно такими же смешными, как визит к зубному врачу.

Мечеть частично финансировалась фондом World Islamic Call Society полковника Каддафи (покойный диктатор пытался выглядеть правоверным в глазах мусульманского мира). Но одетый в деловой костюм Бекиров всячески старался убедить меня в умеренных взглядах своей общины. Он показывал фотографии посещения мечети высокими гостями, в том числе главным раввином города и американским послом (не говоря уже о Сив Йенсен – лидере норвежской Партии прогресса). Видимо, чтобы доказать, что здесь не прячут экстремистов, он провел меня по всем закоулкам здания.

С его точки зрения, наряду с плохими жилищными условиями («по двадцать человек в комнате, кругом тараканы…») одна из главных проблем Русенгорда – появление мусульман-иммигрантов из зон военных конфликтов или отдаленных сельских регионов. «Они не знакомы с западным миром и очень медленно интегрируются – может быть, это займет двадцать лет. У них другие традиции, они не знают языка, поэтому преступность растет».

Я вышел из мечети и пошел через заброшенный парк в сторону многоквартирных домов Алмгордена, расположенного в нескольких сотнях метров отсюда. Как будто переключили картинку – я снова оказался в обычной Швеции. Ни платков на головах, ни надписей на арабском в витринах, ни халяльных бургеров. На некоторых балконах трепещут шведские флаги. Кружевные занавески. Полные женщины в оранжевых светоотражающих жилетах выгуливают маленьких собачек.

Я спросил одну из них, как здесь живется, упомянув об антагонизме с соседями-иммигрантами. «С кем? С Херрегорденом?» – раздраженно переспросила она с видом «мне хватает своих забот», и пошла дальше. Мужчину, с которым я познакомился после этого, больше беспокоил неработающий лифт в его подъезде и то, что для местных жителей никто не хочет ничего делать.

В ожидании автобуса я ел кебаб, купленный с лотка, и думал о том, что у людей из Алмгордена наверняка те же проблемы, что и у их соседей – иммигрантов из Херрегордена: плохие школы, отсутствие работы, слабые надежды и безденежье. Тем не менее они относятся друг к другу с опаской и недоверием. Взаимная неприязнь воздвигает барьеры, которые определяют их повседневную жизнь.

38 Неудобная правда

Неудобная правда для шведских поборников мультикультурализма состоит в том, что доля иммигрантов и беженцев в общем количестве совершаемых в стране преступлений непропорционально высока. Речь о преступлениях против личности, а точнее – об изнасилованиях. В своей книге «Рыбалка в Утопии» Эндрю Браун пишет:

«Одна из отвратительных черт шведской действительности – то, что количество преступлений, совершаемых иммигрантами и их потомками, как минимум вдвое превышает аналогичный показатель коренного населения… Среди иммигрантов вероятность совершения убийства в четыре, а изнасилования – в пять раз выше, чем среди шведов».

Даже некоторые либерально настроенные шведы в доверительных разговорах со мной признавали: вновь прибывающие необразованные иммигранты, особенно из сельской глубинки мусульманских стран, не в состоянии приспособиться, в частности, к манере одеваться и поведению западных женщин.

Важным фактором роста преступности служит та самая скандинавская модель социального обеспечения, которую так активно защищают социал-демократы. Изначально система социальных выплат не была рассчитана на иммигрантов, которые часто не знают местных языков, не имеют необходимых навыков для трудоустройства и сталкиваются с другими социальными барьерами. (Пример таких барьеров – иностранные фамилии. В 2006 году газета Svenska Dagbladet писала, что приезжие меняют фамилии на шведские, чтобы хотя бы получить приглашение на собеседование.)

Направляя вновь прибывших в места вроде Русенгорда, где они обеспечены прожиточным минимумом, но лишены возможности интегрироваться, система создает почву для «клиентификации» – перехода к полной зависимости от социальных пособий.

Это резко контрастирует с происходящим в США, где иммигрантам приходится упорно трудиться и обеспечивать свое существование почти без поддержки со стороны государства. Причем в Штатах людей привлекает в первую очередь возможность работать и хорошо зарабатывать.

Одним из решений этой проблемы может быть изменение условий для вновь прибывших, более строгие требования к соискателям вида на жительство и т. п. Несколько лет назад по такому пути пошла Дания. Это вызвало бурное возмущение со стороны правозащитных организаций и Евросоюза и нанесло ущерб международному имиджу страны. Швеция ограничивала приток иммигрантов в начале 1990-х годов, когда страна испытывала экономические трудности, но с тех пор успела вернуться к рекордным цифрам – примерно 100 000 вновь прибывших в год, что даже больше, чем в 1970-х. По числу принятых беженцев на душу населения Швеция занимает третье место в мире (Британия – семнадцатое, США – двадцать четвертое, а Дания – на удивление высокое шестнадцатое)[95].

Эке Даун видит будущее шведского иммиграционного эксперимента одновременно и в негативном, и в позитивном свете. Я спросил его, подходит ли Швеция с ее однородным, склонным к обособлению народом для широкомасштабной иммиграции. Он в ответ рассказал мне об опросе, который проводился 25 лет назад в рамках программы European Values Study среди 16 000 человек из 16 стран. «Один из пунктов анкеты, где надо было ответить «согласен/не согласен», формулировался так: «Мне не нравится находиться рядом с людьми, чьи ценности, взгляды и т. п. не совпадают с моими». Около 43 процентов шведов ответили утвердительно: «Да, мне не нравится…» Сперва я подумал: не так уж плохо, меньше половины. Но затем я увидел результаты других стран – разница была колоссальной. В других скандинавских странах – около 10 процентов и даже в Испании – всего 22. Я подумал, что этого не может быть, это статистическая ошибка. Спустя 20 лет мне предложили сформулировать вопрос для этого исследования, и я попросил снова задать такой же. На этот раз результат составил 41 процент, то есть ничего не изменилось».

Несмотря на это, Даун смотрит на мультикультурное будущее своей страны со сдержанным оптимизмом. Он говорит, что, кроме трудных подростков Русенгорда, есть много юных иммигрантов, которые весьма успешны в учебе. «Альтернативы все равно не будет. Хотим мы этого или нет, но мир становится все более интернациональным, а население – смешанным. И в Скандинавии тоже», – сказал он.

«Нет, я не согласен, – заявил мне один из ведущих шведских историков и публицистов Хенрик Берггрен, когда я поделился с ним своей гипотезой этнографической несовместимости шведов и иммигрантов. – Разумеется, вы правы в том, что касается однородности. Но если сравнивать Данию и Швецию, то модерность в Швеции – мощная общественная сила. Что касается иммиграции, то существует представление, что мы – современное общество, у нас нет предрассудков, мы устремлены в будущее. Можете считать это самообманом или просто идеологией, но бывает, что иллюзии становятся явью».

Иными словами, господствующая идеология, согласно которой иммиграция – хорошее и правильное дело, породила самосбывающееся пророчество. Но как быть с опросом, о котором рассказывал Даун? Ведь согласно его результатам, шведы намного меньше других склонны уживаться с непохожими на них людьми! «Можно проводить опросы, только никогда не знаешь, правду ли тебе отвечают», – пренебрежительно махнул рукой Берггрен.

Офис Берггрена, в котором мы встретились, находится в тихом жилом районе Стокгольма, в бывшем помещении магазина. Мы посвятили еще некоторое время иммиграции, пока у меня не создалось ощущение, что крупный очкастый Берггрен начинает чувствовать себя неуютно.

В конце концов он поднял руки вверх и сказал: «Мне совсем не нравится рассказывать, какие мы чудесные люди. Но я действительно не думаю, что шведы больше сосредоточены на себе, чем каталонцы или фламандцы! Нет, я вовсе не хочу сказать, что ваш вопрос выдает в вас фашиста, просто я не считаю иммиграцию проблемой. Я уже устал слышать про то, что Швеция наживает себе неприятности, что грядет катастрофа…»

Задавая следующий вопрос, я и вправду мог почувствовать себя немного фашистом. И все же: не считает ли Берггрен, что если уже сейчас треть населения Швеции составляют люди, родившиеся за ее пределами или их потомки, то, может быть, пора обсудить возможность отказа от приема иммигрантов?

«Думаю, вы неверно ставите вопрос, – сказал уже спокойнее Берггрен. – Во-первых, они уже здесь и нам с этим жить. Во-вторых, этой стране нужны иммигранты и нужна система, при которой эти иммигранты смогут работать. Благодаря этому общество станет более мультикультурным. Согласен, Швеция не может принять всех беженцев, но ведь иммигранты бывают разные.

Меня больше беспокоит безработица. Целые регионы обезлюдели из-за отсутствия работы, нехватки электроэнергии или отсутствия инфраструктуры. Здесь не Норвегия, у нас нет нефтяных денег. И это я считаю действительно тревожным фактором. Меня тревожат «Шведские демократы» и люди, которые видят в них решение своих проблем и голосуют за них. Экономическое неравенство, образование – вот поводы для беспокойства. Но этнический состав населения? Не думаю, что это главная проблема. Главное – как быть с людьми, которые здесь живут, это намного важнее».

39 Сомалийская пицца

Берггрен – не единственный, кого тревожат «Шведские демократы». Перед последними выборами эту крайне правую партию сочли настолько выходящей за рамки приличий, что крупные газеты отказывались публиковать ее рекламу. Ее представителей не приглашали на телевизионные дебаты. Телеканалы объясняли, что партия не набрала достаточно голосов на предыдущих выборах, однако еще менее популярные в прошлом «зеленые» были допущены к участию в передачах. Другие партии настолько дистанцировались от «Шведских демократов», что, когда последних наконец стали приглашать на телевидение, представители левых отказывались делить с ними гримерку.

Берггрен не одобрял цензуру, которой СМИ подвергли «Шведских демократов», хотя заметил, что присутствие на датском телевидении очень помогло Датской народной партии. Во многом благодаря вниманию медиа эта партия стала третьей силой в датском коалиционном правительстве и сумела превратить свои драконовские антииммиграционные идеи в законы.

«Мне кажется, в Дании публично произносится то, о чем не говорят в Швеции. Выбор простой: либо изолировать тех, кто не нравится, либо дать им возможность стать частью власти и отвечать за свои действия перед избирателями, – сказал Берггрен. – Многое говорит в пользу второго варианта, но бывают партии, с которыми так не получается. Я думаю, мы в Швеции учли то, что случилось в Дании. Мы поняли, что такое разнообразие не полезно, и решили так не делать».

Я тоже считаю расизм и ханжество скандинавских правых отвратительными, но меня смутила фраза «Мы решили так не делать». Что именно решили не делать эти «они», то есть, по-видимому, шведская элита и СМИ? Они решили не допускать к публичным дебатам представителей почти 6 процентов электората (если исходить из результатов последних выборов[96]). Датчане сразу же обвинили шведов в нежелании признавать проблемы и в нарушении принципов свободы слова.

«У датчан довольно любопытный взгляд на свободу слова, – сказал мне профессор этнологии Стефан Йонссон, когда-то работавший репортером газеты Dagens Nyheter. Мы встретились с ним в его кабинете в здании Стокгольмского университета. – Они считают, что СМИ должны быть зеркалом общества, но журналистика устроена по-другому. Там всегда оценивают, какие новости стоит продвигать».

Для меня это было что-то новенькое: журналисты, «продвигающие» новости? Разве они не должны сообщать о происходящем и отражать общественные настроения? Похоже, что в Швеции – нет. Здесь все обстоит иначе.

«Наивно считать, что всем идеям должно быть выделено одинаковое место и придаваться одинаковая важность, – продолжает Йонссон, написавший несколько книг о мультикультурализме. – «Шведские демократы» сильно отличаются от Dansk Folkeparty [Датской народной партии]. Их корни уходят к шведским нацистам. Это подтверждено документально и широко известно. Совершенно очевидно, что это откровенно расистская партия, взгляды которой противоречат идеям свободного общества и не имеют ничего общего с демократией… Чем шире дискуссия с подобными партиями, тем легитимнее и крупнее они становятся».

Недавно в датской газете Berlingske была опубликована дискуссия между Йонссоном и датским журналистом Микаелем Ялвингом о различиях в подходах двух стран к свободе слова. Ялвинг написал книгу «Шведский абсолют: путешествие в царство тишины». В ней он утверждает, что, отказываясь обсуждать вопросы иммиграции и предоставлять слово «Шведским демократам», шведы табуируют эту тему и невольно подпитывают экстремизм. Ялвинг называет Эресуннский мост «ментальной Берлинской стеной», разделяющей две нации с диаметрально противоположными взглядами на проблему. Он, в частности, замечает:

«Если почитать, что пишут о Дании в Швеции, то почти все посвящено одной теме – иммиграции. Нас называют расистами или ксенофобами, рассказывают, как нас критикуют в Евросоюзе или ООН. Хотя шведы и считают себя суперсовременными, открытыми и рациональными, их истинное «я» скрыто за целым рядом табу. Если копнуть глубже, обнаружится огромное количество конфликтов и проблем, о которых в шведском обществе не принято упоминать. Это растущая организованная преступность, нацизм, ультрафеминизм и проблемы с мусульманскими иммигрантами. И никто не говорит об этом официально».

Датчанка Анне Кнудсен, издающая газету, соглашается со своим соотечественником: «Политический дискурс в Швеции носит картельный характер. Разумеется, «Шведские демократы» отвратительны, но политический мейнстрим по-настоящему ненавидит их – и это ненависть к тем, кто не разделяет твоих толерантных воззрений. Не хотелось бы произносить слово «тоталитаризм», но…»

Однако Йонссон был непреклонен – шведский подход лучше: «Иммиграция – возможно, самая важная тема в современной Европе. Я считаю, что шведские интеллектуалы, журналисты и издатели в большинстве своем повели себя ответственно, в отличие от Дании, где во имя свободы слова была легитимизирована Датская народная партия и разрешены откровенно расистские высказывания об исламе.

Начиная с 1950-х Швеция была одной из наиболее открытых стран. Благодаря ее внешней политике и помощи иностранным государствам Швецию стали считать совестью международного сообщества. Я думаю, это сильно повлияло на отношение шведов к людям, не похожим на них. Возникла атмосфера толерантности и любознательности, и, несомненно, ощущение привилегированного положения, из которого вытекает обязанность помогать более слабым. Интеграция происходит в Швеции успешнее, потому что мы руководствуемся могучей идеей интернационализма».

Йонссон был решительно оптимистичен в вопросе о масштабной иммиграции в Швецию: «Нам это удавалось и раньше. В нашей стране огромное количество интегрированных иммигрантов во втором, третьем, четвертом, пятом, шестом поколениях. Не заниматься интеграцией, не приглашать людей со всего мира работать – экономическое самоубийство. Шведская экономика на подъеме. В истории человечества переселения народов случались сплошь и рядом. При наличии терпения и стабильных экономических условий все получится. А если не будет получаться, надо будет сделать так, чтобы получилось. Это политическая задача, политики должны ее выполнить».

Мне очень импонировало то, как Йонссон защищал идею бойкота крайне правых скандинавских партий. Мне бы очень не хотелось снова увидеть в телевизоре очередного самодовольного шарлатана из Датской народной партии, нагнетающего страхи по поводу de morke mennesker или de sorte («этих черных», «черноты»).

По сравнению с риторикой, используемой Датской народной партией в отношении мусульман, речь Эноха Пауэлла «Реки Крови»[97] звучит как детская колыбельная. Видные деятели партии в разное время утверждали, что ислам не религия, а террористическая организация, и сравнивали мусульман с нацистами. Они говорили, что все мусульмане – насильники и состоят в преступных сообществах, что они просачиваются в Европу с единственной целью всех нас убить. Кстати, только сегодня я прочитал в датской газете следующее изречение представителя партии по вопросам интеграции Мартина Хенриксена: «Когда много мусульман собираются в одном месте, следует готовиться к чрезвычайным происшествиям. Это уже стало тенденцией». (А напомни-ка мне, Мартин, сколько людей посещают Мекку во время Рамадана? А много ли там арестов? А деньги тебе за что платят?)

Когда на экране телевизора возникала основательница и бывший лидер партии – назойливая миниатюрная женщина по имени Пиа Кьерсгор, жена выгоняла меня из комнаты, опасаясь за мое давление. Перлы Кьерсгор включают в себя, например, фразу «Есть только одна цивилизация – наша» и утверждение в партийной брошюре 2001 года, что мусульмане «лгут, врут и говорят неправду».

Брюзжание и вранье из уст подобных людей не удивляют. Намного более огорчительно, что их расизм и ханжество просочились в широкий политический дискурс Дании – вплоть до того, что даже центристы прибегают к негативным обобщениям, рассуждая об иммигрантах и мусульманах. Например, повсеместно используются слова «новые» или «во втором поколении» для описания датчан, шведов, финнов или норвежцев, на законных основаниях получивших паспорта этих стран. Часто эти люди родились здесь, платят налоги, голосуют и вносят свой вклад в развитие общества. И в то же время они, понимаете ли, не совсем свои. Они, как бы это сказать, несколько более темнокожи. Вы можете представить себе, чтобы в Штатах кто-то говорил об «американцах второго поколения» или британских политиков, рассуждающих о новых британцах?

С другой стороны, предложение «оставить это политикам» – а именно об этом, в сущности, говорил Йонссон – звучит неубедительно. Нравится это кому-то или нет, но Датская народная партия и в меньшей степени «Шведские демократы» говорят от имени значительной части населения своих стран. Так как быть со свободой слова? Может, позволить крайне правым выглядеть в глазах избирателя таким же посмешищем, как и все остальные политики? Разве электорат не дозрел для того, чтобы делать собственные выводы? Ведь именно это произошло с паясничавшим лидером Британской Национальной партии во время последней избирательной кампании.

Делать вид, будто «Шведских демократов» не существует, бесполезно. На последних выборах партия выступила успешно, набрав 5,7 процента голосов и получив 20 мест в парламенте.

Настал момент перейти от слов к делу и встретиться со «Шведскими демократами» лицом к лицу в их новом логове.

«Мы хотим сократить иммиграцию на 90 процентов», – сказал мне пресс-секретарь «Шведских демократов» Эрик Мюрин. Наша встреча проходила в роскошном новом офисе партии неподалеку от здания шведского парламента (Riksdag). «Речь прежде всего о беженцах и иммиграции «себе подобных» – таких сегодня приезжает чуть ли не больше всех. Если у человека есть лавка по доставке пиццы, он может выписывать все больше своих сомалийских родственников, чтобы они делали еще больше пицц, и конца и края этому нет».

Ах, опять это наказание господне в виде сомалийца с пиццей! Подобно красноречивому лидеру своей партии Джимми Окессону, молодой и остроумный Мюрин сыпал антииммигрантской риторикой так, будто это была совершенно безобидная констатация фактов. Я рассчитывал увидеть бледных мрачных мужчин в длинных кожаных пальто и круглых очках в металлической оправе (впрочем, именно такой тип сидел в уголке, наблюдая за нашей беседой), но Мюрин был в темных джинсах и пиджаке – униформе начинающего скандинавского политика умеренных взглядов.

Мюрин продолжал вещать о раздельных плавательных бассейнах, излишне мягких приговорах и о том, что иммигранты бьют своих детей, «потому что у них это принято».

«Иммигранты наезжают на шведов без всяких причин, они ведут себя агрессивно и знают, что смогут доминировать. Они больше склонны к насилию, чем шведы. Я испытал это на собственном опыте, когда учился в школе, и мои друзья тоже». Далее было сказано, что у иммигрантов «совершенно другое отношение к человеческой жизни».

Но разве история шведов не свидетельствует о склонности к дракам? Он никогда не слышал о Тридцатилетней войне?

При печально известном своей кровожадностью короле Густаве II Адольфе Швеция собрала самую большую в мире армию численностью 90 000 человек. Ее тридцатилетний военный поход по Центральной Европе сопровождался массовыми убийствами и зверствами в отношении мирных жителей. Пропорционально численности населения тех времен количество погибших сопоставимо с жертвами обеих Мировых войн или эпидемий чумы. Один шведский журналист рассказывал мне, что австрийские бабушки до сих пор пугают внуков: «Веди себя хорошо, mein Kind, иначе придет швед и заберет тебя».

«Да-да, конечно, мы воевали, но…»

«Вы бесчинствовали по всей Европе».

«Верно, но все меняется».

«Если бы я был беженцем из Ирана, то меня бы не радовало, что шведские власти загнали меня в гетто без малейших шансов получить работу и видов на будущее, а такие, как вы, лепят на меня ярлык угрозы обществу. Я наверняка реагировал бы не слишком хорошо».

«Если вы оказались в Швеции, вам не на что обижаться. Вы получаете все – медицинскую помощь, образование. Вы можете учить шведский язык, у вас есть любые возможности».

Ошеломленный моим напором, Мюрин напомнил, что Швеция ежегодно принимает по 100 000 иммигрантов. Он не поленился повнимательнее вглядеться в цифры, и знал, сколько иммигрантов ежегодно покидает Швецию – примерно пятьдесят тысяч.

«Следовательно, чистый приток иммигрантов составляет пятьдесят тысяч человек?»

«Да, пусть так. Но дело же не только в цифрах. Дело в том, кто эти люди».

«Шведская экономика развивается, и вам нужны рабочие руки, разве нет?»

«Об этом уже сорок лет говорят, и все эти годы безработица держится на уровне 10 процентов».

«То есть уровень безработицы остается одинаковым вне зависимости от притока иммигрантов?..»

Глубже увязать в статистике не имело смысла – Мюрин не производил впечатления человека, способного узреть истину и помчаться в соседний офис записываться в социал-демократы. Поэтому я спросил его об игнорировании его партии журналистами во время предвыборной кампании.

«Да, СМИ были настроены против нашей партии. В редакционных статьях писали, что нас надо чуть ли не в концлагеря отправить, и всякое такое, – сказал Мюрин. – Нам не разрешали размещать рекламу. Нас просто травили, никто из политиков не хотел с нами сотрудничать».

Возможно, это как-то связано с позорным рекламным роликом их избирательной кампании, который запретили в Швеции. Разумеется, ролик доступен на YouTube, что не только обессмыслило его запрет, но и добавило привлекательности. В нем толпа женщин в паранджах рвется к столу, за которым политики раздают деньги, отталкивая по пути пожилую женщину-шведку. Подразумевалось, что в результате перераспределения социальной помощи шведам достается меньше. Или, может быть, в бойкоте СМИ сыграло роль то, что партию, по словам Йонссона, основали неонацисты, а ее члены иногда фотографируются в нацистской форме? Случалось ли Мюрину наряжаться нацистом в честь дня рождения Гитлера, как это делают его соратники по партии?

«У нас нет никакого неонацистского прошлого. Были члены партии – нацисты, но мы об этом не знали. И партия никогда не была расистской», – ощетинился он.

Я покидал комплекс зданий парламента в подавленном состоянии. Меня расстроило, что так много шведов проголосовало за тех, кто считает иностранцев людьми от природы более агрессивными и жестокими, чем они сами. Я начинал сочувствовать заговору молчания шведской интеллигенции.

Не стоит исключать, что к следующим выборам от «Шведских демократов» не останется и следа. Хотя, судя по последним событиям, это все менее вероятно. Их популярность резко упала сразу после выборов, когда стало понятно, что у них нет представления о том, как функционирует зрелая партия национального масштаба. Однако на момент написания этих строк в середине 2013 года им вновь удалось подняться, на этот раз до уровня в 10 процентов, несмотря на целый ряд скандалов, продемонстрировавших их расистскую сущность. Член парламента Ларс Исоваара даже получил выговор от руководства партии. Он забыл свои вещи в ресторане, после чего заявил, что его обворовали иммигранты, и плюнул в охранника, посчитав его мусульманином. Допускаю, что точно так же вели бы себя его соратники по партии, будь они уверены в своей безнаказанности.

И все же есть обнадеживающий исторический прецедент: в начале девяностых годов в Швеции уже была ультраправая партия, которая пользовалась еще большим успехом, но исчезла так же быстро, как и появилась.

Остается лишь надеяться.

40 Ни он и ни она

Тема обсуждения: Швеция – тоталитарное государство.

Это не шутка. Я подумал, что Анне Кнудсен была не так уж неправа, когда использовала, хоть и очень условно, этот термин применительно к Швеции. Определение тоталитаризма в моем толковом словаре гласит, что это «форма правления, при которой одна политическая сила полностью контролирует жизнь общества, а всякая оппозиция подавляется».

Большую часть двадцатого века Швеция оставалась фактически однопартийным государством, и этой партией были социал-демократы. Они регулировали все аспекты жизни своих покорных граждан, которые изо всех сил старались соответствовать предписанным нормам модерности и прогресса. Конечно, Швеция не была Советским Союзом – материальные блага в ней распределялись более справедливо, а качество предлагаемых гражданам товаров и услуг было несравненно более высоким. О том, чтобы отнять у херра и фру Свенссон собственность и отправить их работать на соляные копи за миску похлебки из репы, не могло быть и речи. Наоборот, за свое коллективное послушание шведы получили не очереди за картошкой, а нечто вроде современной светской Валгаллы[98].

Они назвали это Folkehemmet («Дом народа»). Это была самая щедрая, прогрессивная и масштабная система социальной защиты в мире. Folkehemmet подразумевал, что граждане никогда не станут голодными или бездомными, что в случае болезни их будут лечить, а в старости обеспечат уход. В течение большей части XX века шведы могли похвастаться отсутствием безработицы, высокими зарплатами, долгими государственными праздниками и беспрецедентным экономическим процветанием. Возразить против этого нечего. Лучшим определением здесь будет «благотворный тоталитаризм».

Придумав это понятие, я был весьма горд собой, пока не обнаружил, что автор биографий знаменитых полярников Роланд Хантфорд именно так описал Швецию еще в 1971 году. В книге «Новый тоталитаризм» он создает образ страны – социалистической антиутопии, где личные свободы, устремления и человеческие качества принесены в жертву социал-демократическим идеалам. «В современной Швеции воплотились специфические особенности, которыми наделил новый тоталитаризм Олдос Хаксли – централизованная власть управляет людьми, а им нравится ей прислуживать», – писал Хантфорд.

В 1980-х на это обратил внимание немецкий писатель Ханс Магнус Энценсбергер. В книге «Европа, Европа» он пишет о том, что в Швеции «уровень государственной регламентации личной жизни людей не имеет аналогов в свободном мире» и что власть не только постепенно свела на нет права своих граждан, но и в определенном смысле сломила их духовно: «Все выглядит так, будто социал-демократам… удалось добиться от людей покорности, тогда как иные режимы, от теократии до большевизма, потерпели в этом неудачу». «Каждый, кто высказывает мнение, не совпадающее с мнением социал-демократов, обычно начинает с извинений, часто делая это бессознательно», – пишет он.

Энценсбергер имел в виду удивительное единство взглядов и консенсус на всеобщих выборах, а также ту мертвую хватку, которой социал-демократы удерживали власть на протяжении большей части XX века. По сравнению с ними генерал Франко выглядит дилетантом, а КПСС – какой-то шарашкиной конторой. Ключи от Riksdag социал-демократы впервые получили в 1920 году и хранили их практически беспрерывно с 1932 по 1976 год. Затем они ненадолго утратили власть, но вернули ее в конце прошлого века и удерживали в течение пятнадцати лет. Лишь в 2010 году к власти во второй раз пришло правительство без участия социал-демократов – коалиция Умеренных под руководством образцового лысого Фредрика Рейнфелдта[99].

До недавнего времени, вступая в любой из крупных шведских профсоюзов, человек автоматически становился членом социал-демократической партии. Рука об руку с профсоюзами и при участии небольшой группы промышленников партия устанавливала уровень минимальной оплаты труда и обеспечивала отсутствие трудовых конфликтов в стране (как минимум до 1980 года, когда прошли общенациональные забастовки).

В награду за послушание трудящиеся получили самое жесткое трудовое законодательство в мире (и по сей день увольнение любого сотрудника – невероятно сложное и дорогостоящее дело для шведской компании), самые щедрые пособия по безработице, а с 1975 года – еще и обязательное участие представителя профсоюза в совете директоров любой компании. В соответствии со стандартами тоталитаризма социал-демократическая партия главенствовала над судебной системой, руководила государственной теле– и радиовещательной монополией и направляла развитие культуры с помощью государственных субсидий на развитие искусств. «На исходе века большинство епископов, генералов, генеральных директоров, университетских профессоров и послов были социал-демократами или сочувствующими», – пишет в своей книге «Что случилось со Швецией?» ветеран шведской журналистики Ульф Нилсон.

В число немногих сторон жизни, которые власть не стремилась контролировать, входили доходы граждан, воспитание детей, количество выпиваемого спиртного, телевизионные предпочтения, продолжительность использованного отпуска и отношение к войне во Вьетнаме. Шведы оказались весьма исполнительными марионетками, «мировыми рекордсменами по покорности», как выразился Энценсбергер.

Один из знаменитых и по-своему замечательных примеров уступчивости жителей Швеции – безропотное согласие с решением правительства о переходе с правостороннего движения на левостороннее, принятым в ночь на 3 сентября 1967 года. Другим решением упразднялось формальное обращение на «вы» (ni по-шведски), поскольку его употребление сочли недемократичным (расслабленные датчане позволили своему de самостоятельно исчезнуть из повседневного оборота). Из той же серии и постоянно обсуждаемый запрет на родовые местоимения, то есть «он» и «она» (han и hon по-шведски), поскольку они способствуют закреплению негативных гендерных стереотипов. Идея состоит в том, чтобы все вне зависимости от пола стали hen, то есть нейтральным родом. Один стокгольмский детский сад уже требует обязательного использования этого местоимения. Недавно я где-то читал, что Совет депутатов провинции Седерманланд рассматривает законопроект, обязывающий мужчин – депутатов местных советов справлять малую нужду сидя. Я не выдумываю! Туалеты в этих учреждениях хотят сделать гендерно равноправными.

Трудно избавиться от ощущения почти религиозного рвения, с которым социал-демократы выдумывали и воплощали свои радикальные политические решения. Такое впечатление, что они совершали крестовый поход во имя модерности. Типичным представителем этого фарисейского наставительного подхода был премьер-министр Швеции в 70-х и 80-х, социал-демократ Улоф Пальме.

Как пишет Эндрю Браун: «Для внешнего мира, когда таковой его замечал, он служил олицетворением праведного интернационализма левого толка. Внутри страны он был символом апломба и претенциозности социал-демократической верхушки. Они унаследовали бедное, патриархальное и формализованное общество и превратили его в богатое, феминистическое и неистово эгалитарное».

Улоф Пальме родился в аристократической помещичьей семье. Побывав в Соединенных Штатах и испытав шок от тамошнего неравенства, он вернулся в Швецию в конце 1950-х годов и вступил в ряды социал-демократической партии. Пальме был протеже Таге Эрландера, рекордсмена по непрерывному пребыванию на посту премьер-министра, и в конце концов стал его преемником в 1969 году. При Пальме шведская система социального обеспечения расширялась по экспоненте, в первую очередь в области здравоохранения, дошкольных учреждений и ухода за престарелыми. Налоги увеличивались, чтобы покрывать социальные затраты и перераспределять быстро растущее национальное богатство.

Пальме был известен своей неуемностью (по мнению некоторых – проповеднической) на международной арене. Он умело превратил шведский нейтралитет в трибуну, с которой можно было до бесконечности морализировать на темы международных конфликтов. Он выходил на демонстрации против американской агрессии во Вьетнаме вместе с северовьетнамским послом в Швеции и предоставил политическое убежище тремстам американским дезертирам. Последнее заставило Генри Киссинджера во всеуслышание поинтересоваться, почему Швеция не протестовала так же активно против нацизма.

После американского озарения Пальме постарался создать имидж человека из народа. Даже будучи премьер-министром, он жил в скромном стокгольмском таунхаусе со своей супругой Лисбет, избегая пользоваться всякой властной мишурой вроде лимузинов и телохранителей. В итоге эта поза имела фатальные последствия.

Около полуночи 28 января 1986 года неизвестный несколько раз выстрелил в супругов Пальме, когда они возвращались домой из кино. Лисбет была ранена, а сам Пальме убит. Шок, испытанный гражданами страны после убийства своего премьер-министра на людной столичной улице, трудно переоценить. Убийство Пальме до сих пор находит отклик у целого поколения скандинавов. Как пишет историк Тони Гриффитс: «Швеция пережила коллективное нервное расстройство».

Это ощущение усугубилось беспомощным непрофессионализмом полиции. После убийства полицейские даже не сумели перекрыть город, а расследование заняло целую вечность. В конце концов виновным в смерти Пальме был признан наркоман Кристер Петтерссон, ранее судимый за убийство человека штыком. Однако кассационная инстанция отменила приговор, и преступление считается нераскрытым и по сей день. Ходили слухи о том, что убийство было делом рук ЦРУ или КГБ (и у тех и у других хватало мотивов, поскольку внешняя политика Пальме была весьма противоречивой, если не сказать лицемерной), хотя сам Петтерссон, умерший в 2004 году, несколько раз признавал свою вину.

Историк Хенрик Берггрен – автор тепло принятой критиками и читателями биографии Улофа Пальме. Мне следовало бы учесть, что любой человек, потративший несколько лет на создание биографии, наверняка положительно относится к своему персонажу. Но это почему-то не пришло мне в голову, когда я делился с Берггреном своими соображениями. Я сказал, что, почитав о Пальме, нахожу его в лучшем случае наивным, а в худшем – склонным к идеологическим поучениям.

«Я считаю, что он был совсем не наивен, – ответил Берггрен. – На самом деле он был скорее жестким прагматиком, что нехарактерно для шведа, и очень хитрым политиком. Он походил на Бобби Кеннеди – принципиальный, но при этом абсолютно циничный в достижении своих политических целей. Пальме делал две вещи одновременно. С одной стороны, он считал вьетнамскую войну катастрофой и использовал свой премьерский пост, чтобы жестко критиковать США. С другой – был озабочен сохранением нейтралитета и обороноспособности Швеции в свете советской угрозы и развивал связи с НАТО и американцами, чтобы иметь доступ к новейшим военным технологиям. Многим шведам было трудно примириться с такой двусмысленностью. Правые говорили: ну хорошо, он хотя бы не погубил наши отношения со Штатами, но это может случиться, он играет с огнем. Левые обвиняли его в откровенном лицемерии. Как и Трюдо (Пьер Трюдо, бывший премьер Канады), Пальме принадлежал к плеяде политиков-технократов аристократического происхождения, которых отличали апломб и некоторая заносчивость наряду с горячей приверженностью к левым идеям.

В Стокгольме я побеседовал и с Ульфом Нилсоном – маститым журналистом, работавшим в шведской прессе с 1950-х годов. Он любит козырнуть тем, что встречался со всеми американскими президентами от Джонсона до последнего из Бушей. Нилсон знал Пальме лично и согласен с Берггреном в том, что под покровом идеологии скрывался прагматичный политик.

«Мы были в приятельских отношениях, – рассказывал мне Нилсон. – В качестве репортера я сопровождал его в поездках по миру, и при каждой встрече он говорил с уважением: «Твой отец был каменотесом». В его глазах это свидетельствовало о моем хорошем происхождении – у него было романтическое представление о честном труде. Сам Пальме родился в дворянской семье. Он мог убедить в своей правоте любого, но, конечно, прибегал и к нечистоплотным способам. Он же был политиком, а политикам приходится марать руки, иначе они не выживут».

Нилсон считает себя «шведским диссидентом» – он не поклонник социал-демократии и никогда таковым не был. Он уехал из страны в 1968 году и с тех пор бывает здесь только наездами. Я поинтересовался его мнением о моей теории шведского тоталитаризма. Мы говорили об этом в столовой газеты Expressen, для которой он пишет комментарии.

«В некотором смысле это действительно тоталитаризм. Конечно, он не так ужасен, как в нацистской Германии или в Северной Корее, сравнивать их нельзя. Это такой ползучий тоталитаризм, когда выгодно поступать, как все. Никто не ставит под сомнение существующий тип общества – это главное, что мне не нравится в Швеции. Можно считать, что это массовая идеологическая обработка».

Видимо, так должен считать и Эке Даун, которые пишет в «Шведской ментальности», что «любое отклонение от групповых норм или общепринятых групповых стереотипов поведения потенциально опасно для индивидуума». Но когда я спросил его о шведском тоталитаризме, он отверг мою теорию: «Нет, я не соглашусь с таким определением. Это не то, что навязывается нам сверху. У нас современное государство, которое должно быть организовано именно таким образом».

Отрицая идею тоталитаризма, и Берггрен, и Даун обращают внимание на другой важный фактор развития Швеции в последнем столетии – модернизм. Как сказал мне Даун: «Шведов не интересует история. Шведы рассматривают свою страну в контексте модерности».

Хенрик Берггрен сравнивает Швецию и Великобританию: «У британцев интересное отношение к модерности. Вы не модернисты. И в этом – огромная разница. Мне нравится, что аргумент «это современно» не звучит в Британии решающим, как в Швеции. Но с другой стороны, в какой-то момент надо вытолкнуть себя к модерности. Британия сопротивлялась этому и застряла в старых, не слишком действенных механизмах».

И все же, почему шведы так долго позволяли одной партии пользоваться огромной властью и проводить политику, лишающую их существенной части доходов? Я не сомневаюсь, что шведские социал-демократы приходили к власти в результате честных и демократических выборов. Но почему постепенное размывание личных прав и свобод в условиях тяжелого налогового пресса ни разу не заставило шведский народ сказать: «С нас хватит!»? Или они просто не замечали этого, как лягушка, которую медленно подогревают в кастрюле с холодной водой?

Когда ребенком я читал о Берлинской стене, меня всегда поражало одно: «Ведь восточногерманские власти возводили эту стену достаточно долго, почему же берлинцы не восстали, чтобы остановить их?» Может быть, перед лицом постепенного, но неуклонного усиления центральной власти и ее проникновения в их жизнь шведы тоже испытывали некий коллективный ступор? Неужели они никогда не ощущали эти щупальца?

41 Чистая раса

Если уместны параллели с миром животных, то шведов можно сравнить не с лягушками, а с усердными рабочими пчелами, которые радостно трудятся на благо своего улья. Но что сделало их такими подходящими субъектами для благотворного тоталитаризма?

Этому способствовал целый ряд исторических факторов: предполагаемый эгалитаризм викингов; лютеранство с его упором на коллективное самопожертвование, социальную справедливость, равноправие и сдержанность; относительно слабая феодальная система; высокая централизация власти начиная с шестнадцатого века; наконец, появление профсоюзов и кооперативного движения. И главное – безземельных крестьян в Швеции было значительно больше, чем, скажем, в Дании, а степень концентрации национальных богатств в руках небольшого числа богачей была очень высока. Это общество созрело для, не в обиду социалистам будь сказано, коллективного социального реванша.

Голодное и покорное население с готовностью отдалось под начало несвятой троицы: социал-демократической партии, Шведской конфедерации профсоюзов (LO) и Ассоциации работодателей (SAF). Основу последней составляли менее двадцати семей, главной среди которых считались промышленники и банкиры Валленберги, чья роль была особенно примечательной.

Эти три силы – социал-демократическое правительство, профсоюзы и владельцы бизнеса – на удивление слаженно сотрудничали между собой. Они определяли минимальные размеры оплаты труда и детских пособий, обеспечивали права женщин и создавали трудовое законодательство. Они находили общий язык в государственном регулировании экономики и даже в вопросах внешней политики. В итоге широкой шведской публике были предложены невиданно прогрессивные социально-политические инновации, которые она безропотно приняла.

Касаясь истории шведского забастовочного движения, Т. К. Дерри пишет: «Швеция установила выдающийся рекорд. При общем числе занятых в народном хозяйстве в четыре миллиона человек, в течение пяти лет подряд потери рабочего времени составляли не более пяти тысяч человеко-часов, а в один из годов этого пятилетия – всего четыреста человеко-часов».

Модерность стала золотой морковкой, которой шведские власти помахивали перед гражданами страны. Под руководством сперва Пера Альбина Ханссона (четырежды премьер-министра), затем его преемника Таге Эрландера (премьер-министра на протяжении двадцати трех лет), а затем и Пальме шведов побуждали отбросить дедовские привычки и в едином порыве устремиться к свету.

Все, что считалось современным, было априори хорошо. Такая разумная, просвещенная страна, как Швеция, не нуждалась ни в фольклоре, ни в туфлях с пряжками, ни в обычаях, ни в общинных ритуалах. Современными были профсоюзы. Современным был коллективизм. Современным был нейтралитет. Современным было экономическое и гендерное равноправие. Современным было всеобщее избирательное право. Современным был развод. Современной была система социального обеспечения. С течением времени современными стали мультикультурализм и массовая иммиграция. Тратить воскресное утро на то, чтобы послушать второразрядного выпускника семинарии, было явно несовременно. Так же как и национальная гордость – в тексте шведского государственного гимна слово «Швеция» отсутствует.

С моей точки зрения, самую необычную роль в этом как бы социалистическом обществе перераспределенных доходов играли руководители бизнесов. К примеру, во время дискуссии о Фондах наемных работников (способе постепенного перехода средств производства к трудящимся, который журнал Tribune в свое время назвал «одним из самых социалистических пунктов предвыборной повестки») Швеция оказалась в опасной близости к настоящему социализму. Но и тогда богатые капиталистические династии крепко держали в руках бразды правления или как минимум оставались главными советчиками власть имущих.

Самая известная и могущественная шведская династия «старых денег» – Валленберги. Во многом, в том числе и в своем значении для ВВП страны, они похожи на датских судовладельцев Меллер-Мерск. Интересы этой семьи и шведских властей переплетаются так тесно, что во время Второй мировой войны один из ее представителей, Якоб Валленберг, вел торговые переговоры с гитлеровской Германией от лица государства. Позднее Валленберги в партнерстве с правительством участвовали в амбициозной ядерной программе Швеции. В какой-то момент в бизнесах Валленбергов была занята пятая часть работников частного сектора страны (примерно 180 000 шведов).

Все три фракции правящего триумвирата извлекли огромные выгоды из торговли и сотрудничества с нацистами во время Второй мировой войны. Шведы продавали железную руду немцам с XIV века и не видели причин отказываться от этого.

«До Сталинграда якобы нейтральная Швеция занимала твердую пронацистскую позицию, – пишет Эндрю Браун. – Шведские добровольцы отправлялись воевать с коммунистами в Финляндию, а шведские железные дороги использовались для перевозки немецких войск и военных грузов. Долгое время это воспринималось как жестокое оскорбление, особенно в Норвегии». С ним согласен и Ульф Нилсон, который считает, что его родина была «придатком германской военной промышленности» как минимум до 1943 года.

Благодаря столь циничному прагматизму Швеция безмятежным лебедем проплыла сквозь войну 1939–1945 годов (за этот период ее ВВП вырос на 20 процентов), а в течение последующих десятилетий по показателю дохода на душу населения достигла уровня США. Но ее репутация осталась навсегда запятнанной связями с нацистами, часто на личном уровне (например, Герман Геринг был женат на шведке). Как выразился в свое время король Норвегии Хокон: «Впредь не может быть и речи о Швеции как о старшем брате».

Я обращаюсь к теме Второй мировой войны не затем, чтобы в очередной раз попенять шведам (ну, хорошо, попенять, но не слишком). Речь о том, что шведское социально-экономическое чудо было бы невозможно без военного разорения большинства европейских стран. Нейтралитет Швеции позволил ей остаться целой и невредимой и в полной мере воспользоваться плодами плана Маршалла. В течение нескольких лет шведская экономика уступала по темпам роста лишь японской.

Похоже, шведы приняли коллективное негласное решение избегать воспоминаний о своем поведении в период между 1939 и 1945 годами. Но писатель Шон Френч, сам наполовину швед, уверен, что, скрывая чувство вины за предательство своих соседей-скандинавов и за торговлю с нацистами, шведы лишь растянули расплату на более длительный срок. «После войны общее согласие работать на благо развития страны, поддерживать консенсус и молча похоронить прошлое казались удачным решением. Но оно оставило своего рода шрам… Пришлось отказаться от различий во взглядах, и поэтому здесь наблюдается согласие по всем поводам или подобие такого согласия».

На возможные возражения, что Швеция не совсем нейтральна, поскольку участвует в международных миротворческих миссиях, Френч отвечает, что страна, «постоянно подчеркивающая свою приверженность делу мира и одновременно развивающая мощную военную промышленность», ведет себя лицемерно. В списке стран – лидеров по объемам экспорта вооружений Швеция занимает восьмое место.

Как указывает историк Тони Холл в своей книге «Скандинавия: Война с троллями»: «Коллективное бремя шведского позора нарастало постепенно: вину за неоказание помощи финнам сменила вина за безразличие к норвежцам, затем – за непротивление немцам, за отправку на верную гибель прибалтов и так далее; до тех пор, пока чувство стыда и вины не стало естественным состоянием сознания шведов».

Я спросил об этом историка Хенрика Берггрена. Мне пришло в голову очередное экстравагантное предположение: может быть, нарочитая политкорректность, особенно в сфере иммиграции и мультикультурализма, – это проявление подавленного чувства вины? Может быть, шведы поняли, насколько они всех нас подвели, и теперь стараются загладить свою вину? К моему удивлению, на этот раз он со мной согласился.

«Да, я думаю, что это чувство вины за военное время, – сказал он. – Потому что праведный человек стыдится собственного процветания. Если у тебя чего-то много, а у кого-то совсем мало, тебе обязательно будет стыдно – если ты протестантского вероисповедания».

«Или если ты разбогател на чужом горе».

«Именно. Я думаю, что война стала плодородной почвой для чувства вины. Шведы ощутили в этой связи некую миссию. Наше извинение перед норвежцами и датчанами выглядело совершенно искусственным».

Отвлечемся от Второй мировой войны и той роли, которую сыграли шведы в экспансионистских устремлениях Гитлера. Может ли страна, достигшая такого высокого уровня жизни, завидного экономического и гендерного равноправия, построившая чуткую систему социальной защиты населения, время от времени позволять себе хоть чуточку тоталитаризма?

Оказывается, да. Например, если вы – одна из шестидесяти тысяч шведских женщин, преимущественно пролетарского происхождения, насильственно стерилизованных или принужденных дать согласие на стерилизацию в период между 1935 и 1976 годами. Это были годы печальной авантюры с евгеникой.

Еще в 1922 году в Швеции в городе Уппсала был создан Институт расовой биологии. Ведущий шведский политик того времени Артур Энгберг писал: «Нам очень повезло принадлежать к расе, которая до сего времени остается относительно чистой, расе – носителю высочайших человеческих качеств». Он добавлял, что пора эту самую высшую расу защитить. Подобные взгляды привели к разработке программы стерилизации «второсортных» экземпляров, которая, по свидетельству одного из комментаторов, «уступала лишь (аналогичным программам в) нацистской Германии». Оба режима решали одну задачу: очищение расы высоких голубоглазых блондинов.

В 1934 году были приняты ужесточающие поправки в законодательство, позволяющие насильно стерилизовать «некачественных» женщин и несовершеннолетних преступников мужского пола. Даже в 1945 году, когда мир узнал о злодеяниях нацистов, в Швеции было стерилизовано 1747 человек, а в 1947 году это число выросло до 2264. «Как же могли такие люди, как Пер Альбин Ханссон… и Таге Эрландер, не то что закрывать глаза, а быть прямыми заказчиками такой недемократической, жестокой и несправедливой программы?» – задается вопросом Ульф Нилсон в своей книге «Что произошло со Швецией?». И продолжает: «Ответ прост: они действительно верили, что, избавившись от нерожденных «некачественными» родителями детей, можно создать более чистую и здоровую расу».

Между прочим, именно Ханссон, которого в Швеции считают национальным героем, во время Второй мировой войны пропустил через шведскую территорию более миллиона нацистов.

В 60-х и 70-х годах шведское государство получило сомнительную мировую славу из-за большого количества детей, отнятых у родителей и помещенных под опеку под явно надуманными и даже идеологическими предлогами. Когда выяснилось, что шведский Комитет благоденствия детей (название вполне оруэлловское) передает под опеку больше несовершеннолетних, чем в любой другой стране мира, журналистка Брита Сундберг-Вайтман писала: «Это единственная страна, где власти могут насильно отнять ребенка у родителей, чтобы помешать им дать ему привилегированное воспитание».

Живущая в Великобритании наследница империи Tetra Pak, издательница журнала Granta Сигрид Раузинг, считает, что шведское государство «построило общество, в котором царят конформизм и жесткий государственный надзор». Оно «поместило под опеку необычайно большое число детей», создало «унылые и посредственные школы» и тайно следило за коммунистами. Как пишет Раузинг: «Шведское государство – репрессивный механизм, в котором личными правами можно жертвовать в угоду всемогущим социальным нормам».

Вопрос о тоталитаризме не был сугубо теоретическим и для тех несчастных шведов, у которых был выявлен ВИЧ во времена, когда государство всерьез рассматривало введение принудительного карантина для инфицированных. Сегодня он не выглядит теоретическим для трансгендеров, желающих, чтобы их новый пол был официально признан, но не готовых к стерилизации, как того требует действующее шведское законодательство вопреки постановлению Европарламента. Или для шведской матери, которая хочет оставаться домохозяйкой, чтобы растить своего малыша, но оказывается предательницей дела феминизма и ретроградкой. Или если кто-то просто не желает отдавать политикам более трех четвертей своего заработка в виде прямых и косвенных налогов (согласно поговорке «Шведы рождаются свободными, а умирают налогоплательщиками»).

Несогласные, разумеется, могут возражать, но высовываться из окопа – не по-шведски. Как пишут авторы книги «Викинги наших дней» Кристина Йоханссон Робиновитс и Лайса Вернер Карр: «Жизнь в Швеции может стать затруднительной для тех, кто не “сотрудничает”». До недавнего времени швед, считающий свои основные права нарушенными, почти не имел шансов обратиться в суд, который не принимал претензий к законодательству. Значение социальных прав возросло, а гражданских – упало, особенно во времена расцвета социал-демократического правления. Тогда частным лицам приходилось искать судебной защиты от действий властей в Европейском суде по правам человека.

«Человек все больше зависел от государственных и муниципальных органов власти, профсоюзов, общественных организаций и чиновников. То есть – от системы», – пишет Ульф Нилсон.

Хенрик Берггрен (он, наверное, уже ненавидит меня за то, что я каждый раз выставляю его в роли «заступника Швеции» – но ведь у него это получается!) согласен, что шведское государство действительно обладает огромным влиянием на жизнь своих граждан. Но он утверждает, что эта власть используется во благо: «В подавляющем большинстве случаев государство использует власть доброжелательно, соблюдает права человека и тому подобное. Нет связи между стерилизацией людей и системой социальной защиты. Проблема в том, что когда государство наделено таким могуществом, некоторые сомнительные идеи могут падать на благодатную почву».

Все, что я прочитал об эпохе правления шведских социал-демократов, говорит об одном: партия преследовала цель разорвать традиционные и даже естественные связи между людьми, будь то отношения ребенка и родителя, работника и нанимателя, жен и мужей, стариков и их родных. Вместо этого граждан побуждали (в основном с помощью финансовой мотивации или демотивации, но также и на уровне законодательства, пропаганды и общественного мнения) «занять свое место в общем строю», как зловеще выразился один комментатор, и стать зависимыми от государства.

В книге с провокативным названием Ar svensken maenniska? («Люди ли шведы?») Берггрен и его соавтор Ларс Трегорд интерпретируют роль шведского государства в жизни граждан несколько иначе. Они утверждают, что истинной целью шведских властей было освободить граждан друг от друга, отпустить их на свободу и позволить стать автономными и независимыми хозяевами своих судеб. Берггрен и Трегорд считают, что шведы не находятся во власти стадного инстинкта, как полагают их соседи. Они – «гипериндивидуалисты», преданные идее личной независимости, и превосходят в этом отношении даже американцев.

Сначала эта теория меня озадачила. Мысль о том, что самый коллективистский, конформистский, ориентированный на консенсус народ Скандинавии на самом деле вдохновлен безудержным индивидуализмом в американском стиле, выглядела, прямо скажем, ложной.

«Речь не об оригинальности или самостоятельности суждений. Мы говорим о независимости от других людей», – уточняет Берггрен.

«Шведская система объясняется не с позиций социализма, а с позиций Руссо, – продолжает он, великодушно полагая, что я хоть что-то знаю о Руссо. – Руссо был крайним приверженцем эгалитаризма и ненавидел любого рода зависимость, поскольку она губит цельность и аутентичность личности. Поэтому идеальная ситуация – когда каждый гражданин представляет собой атом, отдельный от прочих атомов… Шведская система логична в том смысле, что зависеть от других, быть им обязанным – опасно. Даже зависеть от семьи».

Но разве семья не радует?

«Да, зависимость стала естественным состоянием человеческих существ. И я думаю, что как раз с этим связаны некоторые негативные аспекты наделения государства большой властью», – согласился Берггрен. Тем не менее он считает, что если говорить о роли шведского государства в жизни людей, то цель оправдывает средства. Он привел такой пример:

«Когда я рассказываю об этом американским студентам, они перебивают меня: «Но это же ужасно, то, что вы говорите, – вся эта зависимость от государства». Я отвечаю: «Ну хорошо. Когда вы поступаете в университет, где вы берете деньги на учебу?» Они говорят: «Просим кредит в банке». Я спрашиваю: «А на каких условиях дают кредит?» – «Это зависит от семьи». «Ага, то есть если родители богаты, то они выплатят ваш кредит. Ну а если родители не согласны с вашим выбором образования? Получается, что вы сильно зависите от родителей». У нас не так. Каждый может изучать, что он хочет, за счет государства. Это небольшой, но показательный пример».

«Государственный индивидуализм», как назвал его Берггрен, делает возможной любовь между двумя людьми в ее самом независимом виде. Жена не уходит из семьи не потому, что муж хранит пин-код от общего банковского счета в своем сейфе. Муж не прикусывает язык за семейным обедом, поскольку тесть владеет фабрикой. «Истинная любовь и дружба возможны только между равными и независимыми индивидуумами», – пишут Берггрен и Трегорд. То есть главные купидончики у нас, оказывается, социал-демократы.

Берггрен заметил, что в Германии все делается по-другому: государственная помощь оказывается семье. Таким образом закрепляется традиционный институт семьи с отцом в роли главы и добытчика. «Швеция устроена иначе. Главная цель – не зависеть от семьи. Жена не зависит от мужа, дети получают независимость в восемнадцать лет, старики не зависят от помощи своих детей – все эти обязанности берет на себя государство».

«Но не заменяется ли таким образом одна зависимость другой – от государства? Это ведь возвращает нас к опасениям относительно тоталитаризма?» – поинтересовался я.

«Мы не утверждаем, что люди полностью независимы – они зависят от государства. Можно, конечно, говорить о тоталитаризме, но я с этим не согласен. Я считаю, что это больше похоже на эквивалентный обмен. Можно получить огромную степень свободы и таким образом самореализоваться, если признать, что именно демократическое государство предоставляет возможность для такой автономии. Я бы не стал ударяться в крайности и считать это тоталитарным государством.

Для американцев и англичан государство – пугало. В Штатах не могут ничего сделать со здравоохранением, настолько все боятся государства. Но для нас главное – не то, что государство диктует, как нужно жить, а то, что оно предоставляет систему поддержки. Общество неоднородно, возможности его членов различны, но мы можем поднять всех на один уровень, чтобы дать всем людям свободу и возможность самореализации, которые раньше были привилегией узкого круга лиц».

Мне кажется, проблема этой социальной инженерии состоит в том, что она использует особенности шведского характера, например, любовь к одиночеству и обособленности. В сегодняшней Швеции большинство студентов живет поодиночке, самый высокий в мире процент разводов (что некоторые сочтут позитивным явлением), самый высокий в мире процент домохозяйств из одного человека и самое большое число одиноких стариков.

Кроме того, в массовом сознании закрепляется широко распространенный шведский стереотип, что человек должен решать свои проблемы сам. Шведы не любят просить друг у друга помощи, они предпочитают страдать молча. Одной из граней этого является понятие duktig: если человек duktig, то он не нуждается в чужой поддержке. А поскольку duktighet – высший идеал шведа, то просить о помощи и даже предлагать ее – нечто выходящее за рамки принятого в обществе.

Почему шведы настолько зациклены на самодостаточности и независимости? Почему такие радикальные социальные перемены, как государственная опека над детьми, разводы и секуляризм, широко прижились в Швеции?

«Я думаю, что здесь сыграл роль положительный опыт самообеспеченности, – пишет Даун. – Это понятие существовало с давних пор, но его конкретное воплощение стало возможным лишь после социальных реформ 1960-х. Перемены в обществе, такие как рост числа работающих женщин, совершенствование способов контроля над рождаемостью, ослабление влияния церкви и традиций, не оказывали столь серьезного влияния. Таким образом, можно сделать вывод о том, что для шведов и до 1960-х (а возможно, и задолго до них) была характерна большая эмоциональная отстраненность, чем во многих других странах мира».

В Швеции самодостаточность и автономия – все. Одолжения любого рода, эмоциональные, светские или материальные, неприемлемы. Шведы даже не любят оставлять без ответного жеста предложенную им выпивку.

«Многие шведы испытывают сильную потребность в независимости. Она может выражаться в желании быть в одиночестве, а также избегать быть обязанным», – пишет Эке Даун. В его книге цитируется исследование, в ходе которого 70 процентов шведов подтвердили, что смогли бы обходиться без друзей в течение долгого времени. На тот же вопрос дали положительный ответ лишь 41 процент прослывших нелюдимыми финнов, причем вдвое больше финнов сообщило, что будут огорчены и расстроены разлукой с друзьями.

«Я хочу быть одна» Греты Гарбо – не поза. Она действительно этого хотела.

Автономность шведов кажется мне более пассивной, чем та независимость, к которой стремятся американцы. Она нацелена не на достижение, не на собственный путь, не на стремление получить от жизни все. Шведская автономность – это возможность регулярно посещать дантиста, это право супругов проводить отпуск по отдельности и выбор меню в столовой для пенсионеров. Как пишут авторы «Викингов наших дней»: «Американцам нужна свобода делать, а шведам – свобода быть». Эндрю Браун уничижительно говорит об Улофе Пальме: «После его смерти осталась страна, где не было ни бедных, ни оснований для оптимизма». Иными словами, устранив социальные болячки, социал-демократическая партия подавила в своем народе мотивацию, амбиции и вдохновение.

«Это действительно самая суть, вы правы, – кивнул Берггрен, когда я высказал ему те же опасения по поводу скандинавской одинаковости (удушливый конформизм, и все в таком духе), что и в разговоре с Ричардом Уилкинсоном о Дании. – Это важно. Я думаю, что дело в конформизме. Намного проще быть оригиналом в обществе многообразия. Шведское мировоззрение не формировалось людьми, для которых важны индивидуальные ценности и т. п. Здесь господствует конформизм».

Итак, Швеция – не та страна, где могут процветать эксцентрики, чудаки, парадоксалисты и нонконформисты. Но есть огромная часть населения, для которой Швеция была и остается райским местом.

42 Сеточки для волос

Права женщин были одним из ключевых моментов общественного переворота, который осуществили социал-демократы, а также важнейшим элементом их экономической стратегии. Правда, шведские женщины получили избирательные права позже, чем в других скандинавских странах (в 1921 году; финны любят напоминать соседям, что у них женщины выбирают с 1906 года). В принципе все страны региона имеют основания считаться флагманами феминизма. И все же комплекс законодательных мер в областях гендерного равноправия, детских дошкольных учреждений и позитивной дискриминации позволил Швеции занять ведущие позиции в этой сфере.

В течение нескольких лет в Швеции имелось отдельное Министерство гендерного равноправия, недавно вошедшее в состав Министерства образования. Оно курировало разработку законодательства, призванного покончить с дискриминацией на рабочих местах, обеспечивало занятость женщин и строго следило за тем, чтобы в рекламе чистящих и моющих средств не показывали дам с ведрами и швабрами.

Отчасти благодаря ему шведский отпуск по уходу за ребенком – один из самых щедрых в мире: родителям предоставляется в общей сложности шестнадцать месяцев с сохранением 80 процентов заработка. Их можно использовать по частям до достижения ребенком восьмилетнего возраста. Два месяца из шестнадцати предназначаются исключительно отцу. «Папин отпуск» был введен в 1995 году, и на сегодня его используют 85 процентов шведских отцов.

Недавно журнал Newsweek поставил Швецию на второе место в списке стран, где лучше всех живется женщинам (после Исландии, где дамы в свете этой публикации, наверное, убрали из поля зрения своих мужчин все колющие и режущие предметы). Международная организация Save the Children отвела ей третье место в своем рейтинге «лучших стран для материнства», после Норвегии и Исландии (Дания была на пятом месте). На это наверняка повлияло то, что в Швеции самые дешевые дошкольные детские учреждения: отправить ребенка в ясли будет стоить немногим более ста фунтов стерлингов в месяц – исходя из доли в среднедушевом доходе, это дешевле, чем где-либо еще в Скандинавии. В Великобритании такая услуга обойдется в пять-десять раз дороже. 82 процента шведских малышей в возрасте от года до полутора посещают ясли, или dagis, как их здесь называют, и это самый высокий показатель в мире.

В отличие от своих соседей шведы до сих пор не собрались с духом, чтобы назначить женщину премьер-министром. Но почти половина членов парламента – женщины, а в правительстве женщин на министерских постах на данный момент больше, чем мужчин (на этом фоне британское правительство выглядит примерно как Круглый стол короля Артура). Однако шведские женские организации не устают напоминать об удручающем меньшинстве представительниц прекрасного пола в высших эшелонах корпоративной власти и о том, что по уровню оплаты труда женщины по-прежнему отстают от мужчин.

В то же время шведы считаются наименее подверженными мужскому шовинизму. Опрос, проведенный в 2009 году Оксфордским университетом, показал, что шведские мужчины занимаются домашним хозяйством больше, чем мужчины любой другой страны мира. Однако не все относят мягкость и заботливость шведских мужчин к их плюсам. Бывшая «Мисс Швеция» Анна Анка в одном из газетных интервью назвала шведских «шелковых мужей», с их отпусками по уходу за ребенком и манерами подкаблучников, «гомиками, погрязшими в смене пеленок». Она считает, что шведам было бы полезно вернуться к кое-каким мужским привычкам своих предков-викингов.

Это одна из негативных сторон шведской феминистской революции, над которой без устали потешаются финны. Сдвиг в сторону равноправия ведет к выхолащиванию мужской составляющей шведских мужчин. Сначала их избавили от роли добытчиков и защитников слабого пола, а теперь даже элементарный способ взаимодействия с противоположным полом стал для них проблематичным. Флирт, ухаживание, заигрывание – называйте это как хотите, но теперь это стало опасным, как прогулка по минному полю. Мне рассказывали, что старшие начальники шведских мужчин, то есть шведские женщины, строго-настрого приказывают им оставить даже мысли о галантности или благородных манерах. Я слышал нечто подобное о датских мужчинах, и можно предположить, что так же обстоят дела и в Норвегии. Я разговаривал об этом со многими датчанками (надо заметить, что моя неукрощенная британская мужественность притягивала этих бедняжек как магнит), и они сетовали, что благородные манеры исчезли из современного скандинавского общества. Мужчины утратили свою мужественность, отказавшись при этом от искусства обольщения.

Вряд ли в этом виноваты мужчины. По моему опыту проявления старомодного рыцарства вызывают у скандинавских женщин такую реакцию, как будто им предложили облачиться в пояс целомудрия. Попробуйте придержать дверь для датчанки в универмаге в центре Копенгагена, как по неопытности делал это я. Вы рискуете встретить недоуменно-подозрительный, а то и откровенно враждебный взгляд, говорящий: «Не смейте угнетать меня своей галантностью!» Обычное для Великобритании или США джентльменское поведение удивляет и забавляет скандинавских женщин.

На первом году моей жизни в Дании мы как-то обедали в ресторане в компании датчан, и я совершил ошибку: встал, когда одна из наших дам вернулась за стол. Все разом замолчали и с неподдельным интересом уставились на меня. За десертом я попытался объяснить свое поведение, но сообразил, что и сам толком не знаю, зачем я это сделал (позже один из гостей сказал, что все решили, будто я собрался произносить речь). В самом начале нашего знакомства супруга находила забавным, что я держусь ближе к проезжей части, когда мы идем вместе, и старалась занять это место сама.

«Вчера я пришла на совещание в офис прихрамывая, и никто из молодых людей, рассевшихся вокруг стола, не предложил мне сесть. А я ведь их начальница!» – рассказала мне датская издательница Анне Кнудсен. Двое ее сыновей приучены проявлять вежливость, но целое поколение датчан воспитано по-другому. «Многие из мужчин – моих ровесников говорят, что боятся показаться старомодными. Они принадлежат к поколению, когда за любую невежливость можно было получить шлепок или выговор. Новое поколение об этом просто не знает. Их плохо воспитали».

Иностранки, встречаясь с датчанами, удивляются и гадают, что они сделали не так, когда мужчина предлагает заплатить за ужин в ресторане по отдельности и не говорит им комплиментов. Не вините беднягу, его так воспитали, говорю на это я, подстилая им под ноги свою пелерину, чтобы им было удобнее переходить лужу.

«Оказалось, что на самом деле он был влюблен по уши», – рассказывала одна молодая англичанка, встречавшаяся с датчанином (спешу сообщить, что все счастливо закончилось свадьбой). Ее озадачивало, что молодой человек проходит в двери первым, не встает, когда она входит в комнату и никогда не делает подарков. «Я очень долго считала, что он гей или тормоз».

Есть и другая, более серьезная цена, которую приходится платить за шведский радикал-феминизм под государственным руководством. Общественное мнение и экономическая необходимость требуют от женщин возвращаться к работе вскоре после появления ребенка. Это означает, что скандинавские дети рано попадают в детские ясли (в Дании ясли регулярно посещают почти 25 процентов шестимесячных малышей) и проводят там больше времени. Некоторые специалисты считают, что разлука с матерью в младенчестве закладывает основы неврозов и тревожностей, которые могут проявляться позже. По-видимому, этот фактор также усугубляет врожденное стремление шведов к обособленности и может служить одним из объяснений такого количества холостяцких домохозяйств.

Американский психиатр Херберт Хендин пишет в своей книге «Самоубийство и Скандинавия», что в Швеции принято поощрять самостоятельность в детях. По его словам, шведских детей учат, что зависеть от другого человека, даже от собственной матери, нехорошо. «Уже в раннем возрасте детей побуждают отделяться от матерей психологически и социально, – отмечает Эке Даун в «Шведской ментальности». – Потребность тесной связи отрицается под предлогом мнимой самостоятельности».

О давлении общественного мнения на шведских женщин пишет и Ульф Нилсон: «Феминистки считают матерей, которые хотят сидеть дома с детьми, а не отдавать их в детские сады, почти преступницами». Но Даун предполагает, что женщин вынуждают не столько оставлять своих детей, сколько сбегать от них. Он ссылается на данные научного исследования: хотя шведки и говорят, что выходят на работу по экономическим причинам, на деле они считают, что там интереснее, чем дома с детьми. Даже прелестные новорожденные младенцы бывают утомительными, и проблем с ними более чем достаточно. Поэтому желание сбежать в принципе понятно.

Однако не может ли искреннее согласие шведов отдавать детей в ясли в таком раннем возрасте оказывать негативное влияние на будущее этих детей? А в конечном итоге – и на шведское общество в целом? Может быть, это одна из причин относительно высокого уровня правонарушений и мелкого хулиганства несовершеннолетних в Швеции?

Далеко не все согласятся с Хендином, который утверждает, что шведские матери «не испытывают такой же радости от общения со своими детьми, как матери в некоторых других культурах». В конце концов, иным английским матерям ничего не стоит сбагрить своих отпрысков в школу-интернат в восьмилетнем возрасте. Но он не единственный, кто недоумевает по поводу неприличной скорости, с которой шведское общество стремится разлучить детей и родителей.

Еще в середине 1980-х детский психолог Марианна Седерблад замечала: «В Швеции приняты… исключительно высокие ожидания по поводу самостоятельности детей, и родители рассматривают их демонстративное непослушание как позитивное и желательное». Даун цитирует предложение по организации групп продленного дня в школах, подготовленное в 70-х годах Национальным советом по вопросам здравоохранения и социального обеспечения. Цель этих групп формулируется как «помощь детям в высвобождении из-под плотной опеки взрослых». Думаю, что «мать всего сущего» – явно не шведский архетип.

Неужели меня одного пугает желание шведского государства играть еще более активную роль в отделении детей от родителей чуть ли не до изъятия первых под государственную опеку? Разве процесс обретения ребенком независимости не должен проходить постепенно и естественно, а не следовать предписаниям того или иного министерства с самого момента рождения? Может, я просто старомоден или, что еще хуже на взгляд скандинавов, безнадежно испорчен английской приверженностью к приоритету семьи?

«Меня это не слишком беспокоит, – говорит Хенрик Берггрен в ответ на мою озабоченность по поводу шведской модели ухода за детьми. – Я считаю идею эмансипации женщин очень правильной с любой точки зрения. Посмотрите на Германию – там женщинам приходится выбирать между работой и рождением детей, потому что совместить одно с другим не получится».

Наверное, не у всех получается и здесь?

«Да, но я вижу, что это удается огромному числу женщин».

А если я еще немного поизображаю косного шовинистического динозавра (будет трудно, но я постараюсь) и скажу, что многим семьям приходится трудно, а расплачиваются за это дети?

«Следовало бы спросить отцов, что они делают, чтобы этого не было. Американский социолог Дэвид Попено написал в 80-е годы книгу с очень жесткой критикой (Швеции). Он говорил примерно то же самое: шведки – плохие матери, потому что оставляют своих детей в яслях на целый день, это нечеловечески ужасное общество… Мне он очень нравится, но он обычный американский консерватор, который любит семейные ценности. Пару лет назад он снова был в Швеции и написал любопытную статью, в которой говорит: «Ну да, мне действительно не очень близко такое представление о семье. Но если сравнивать шведских и американских детей, то окажется, что шведские ребятишки проводят гораздо больше времени с родителями, чем американские, чувствуют себя лучше и счастливее практически по всем статистическим показателям». Ему не нравятся разводы (с этим в Швеции обстоит неважно), но по всем остальным параметрам Швеция – страна семейных ценностей. Это страна, которая заботится о своих детях намного лучше, чем Америка».

С этим согласен UNICEF: в его недавнем рейтинге благополучия детей Швеция получила больше первых мест, чем любая другая страна (Дания и Финляндия были второй и третьей), в том числе в категориях «материнское благополучие», «здоровье и безопасность» и «поведение и риски». Однако мою теорию обособленности подтверждает то, что шведские детишки показали низкие результаты в «отношениях в семье и со сверстниками» (пятнадцатое место) и в «благополучии в образовании» (восьмое место – наверное, из-за тех школ, где они сами составляют себе расписания).

Конечно, патента на воспитание нет ни у кого, а способов растить детей существует великое множество. Кто возьмется утверждать, что шведский подход далеко не оптимален? Только не я. Я своего сына к Санта-Клаусу привожу в разгар лета, так что куда мне судить о таких вещах.

А кто будет оспаривать цели гендерного равноправия? Шведская экономика, несомненно, выиграла оттого, что на рынке труда появилось больше женщин, и с течением времени это превращается в норму. Если бы я был женщиной, то знал бы, где мне жить.

43 Недорогой король

Наверное, остальному миру скандинавские страны представляются (разумеется, в той мере, в какой мир о них вообще задумывается) демократическими, меритократическими[100], эгалитарными и бесклассовыми. Они населены белокурыми велосипедистами либеральных убеждений, регулярно отдыхающими на природе. Эти люди живут в красиво освещенных добротных домах с телевизорами Bang & Olufsen в гостиной и немецким универсалом в гараже («Пассатом», а не «Мерседесом»), ездят на отдых в Испанию и ежемесячно жертвуют небольшую сумму Красному Кресту.

При мысли о скандинавах в сознании не возникает картина жестко стратифицированного общества – например, изможденных мужчин, вкалывающих в угольном забое, помыкающих ими разжиревших буржуа, аристократов в белых костюмах и соломенных панамах, играющих в крокет на зеленых лужайках. Нам не представляются роскошные усадьбы и районы типовой застройки, торжественные выезды на охоту и клубы для рабочих. Нам не приходит в голову, что правительство скандинавской страны может состоять из людей, учившихся в одной и той же дорогой частной школе, в одном и том же университете и состоящих в одном и том же закрытом клубе на Пэлл-Мэлл[101].

Взглянем на это по-другому: вы можете представить себе роскошно одетого датчанина? А как насчет шведского бомжа? Норвежского гопника? Финского аристократа? Не смешите. На примере Дании мы убедились, что в Скандинавии существует социальное расслоение, но само представление о классах здесь совершенно иное. Например, участие в законодательном процессе палаты лордов покажется скандинаву таким же анахронизмом, как домашнее прядение или передвижение по городу на конке. Не думаю также, что ему удастся постичь смысл существования Debrett’s[102]. Крайние степени бедности и богатства, лишений и излишеств вроде тех, которые существуют в Штатах, по-настоящему ужасают скандинавов. Здесь классовая принадлежность человека не столь очевидна, а различия в уровне дохода и статуса выражены не так резко.

Пройдитесь по Центральному вокзалу Копенгагена или прокатитесь на велосипеде по центру Стокгольма в час пик. Вам будет трудно отличить тех, кто спешит на свои рабочие места в общем зале, от хозяев отдельных кабинетов на верхних этажах офисного здания. Человек на забрызганном грязью велосипеде в потрепанном защитном шлеме может оказаться и руководителем Центрального банка, и завучем школы, и обычным клерком. Женщина в костюме из H&M с дорогой по виду кожаной сумочкой может ехать готовить обеды в детском садике, а может и в канцелярию премьер-министра.

Зайдите в любую шведскую или датскую компанию пообщаться с управляющим или генеральным директором, как это случалось делать мне. Чаще всего вы будете разговаривать с человеком в классической скандинавской офисной униформе – темных джинсах и пиджаке без галстука, – как будто специально придуманной для того, чтобы не подчеркивать положение или полномочия человека. А если вы включите прямую трансляцию заседания датского парламента, то увидите законодателей в джинсах и заношенных свитерах, которые привычнее смотрелись бы на собачьей площадке. В датском Folketing «джинсовая пятница» – каждый день.

Неформальная манера одеваться – одно из проявлений экономического равенства. Множество факторов – от Законов Янте и lagom до скандинавского стремления к консенсусу, демократического общественного устройства, бесплатного образования и перераспределительной налоговой системы – позволяет людям думать, что все они равны. Такое положение вещей – предмет обоснованной гордости всех скандинавов. В Дании это называется – смотреть друг на друга ojenhojde, то есть «на уровне глаз»: любой человек считается равным по социальному положению, невзирая на должность, состоятельность или звание. (Побочный эффект этого равенства – отвратительный сервис в кафе и ресторанах всего региона. Я не хочу сказать, что на работников этой сферы можно смотреть свысока! Но человек имеет право рассчитывать на то, что официанты будут его обслуживать, а не показывать всем своим видом, насколько им это в тягость.)

Так вот, все это выглядит разумным, бесклассовым и свободным. Однако в центре демократического, меритократического и зажиточного скандинавского общества находится проблема, на которую в силу привычки никто не обращает внимания. Эта проблема, облаченная в бархатную мантию, горностаевый палантин и корону, свидетельствует, что в трех скандинавских странах классовая система жива и здорова. Разумеется, речь идет об абсурдном антидемократическом маскараде под названием «монархия».

Я буду очень аккуратен в терминологии: две североевропейские страны, Финляндия и Исландия, – республики, поэтому мы говорим именно о скандинавских монархиях. В моей интонации можно было уловить нотки республиканского духа, но, послушайте, ребята, это ведь так уныло! Человек обращает взгляд на скандинавов в надежде убедиться, что можно жить лучше, – и видит робкое обожание в адрес дородного мужчины в эполетах или дамы в тиаре, машущих подданным с какого-нибудь балкона? Это мы, британцы с нашими классовыми предрассудками, социальной разобщенностью и постколониальным синдромом можем цепляться за такое, но социал-демократии это не к лицу!

Почему эти нелепые персонажи продолжают жить в самовольно захваченных объектах элитной недвижимости? Зачем вы сохраняете эти пуританские манекены с их летними дворцами, яхтами и снисходительным патронажем чего-нибудь миленького и модного (экологически чистой энергетики, белых медведей, Олимпийских игр), что считается у них «работой»? Я сознаю, что мне как гостю этого региона, и тем более англичанину, неприлично выступать с подобной критикой. Но скажите на милость, что делают эти реликты феодального прошлого в эгалитарных демократических государствах, образцовых в любом другом отношении?

Готов поспорить, что они счастью своему не верят, эти скандинавские королевские семьи. Не стоит надеяться на то, что по ночам их мучают кошмары в виде толп с факелами и вилами под стенами дворца. Боюсь, что народ никогда не явится к воротам Амалиенборга или Оскарсхолла, поскольку (и это самое огорчительное) скандинавы очень любят своих монархов.

Самые ярые роялисты среди них – датчане. Справедливости ради надо сказать, что их королевская династия Глюксбургов – единственная, которая может считаться аутентичной местной монархией с тысячелетней историей, идущей от времен Харальда Синезубого. Но и верноподданные норвежцы любят своего короля почти так же, как датчане – королеву Маргрете. По данным недавнего опроса, короля Харальда поддерживают от 60 до 70 процентов жителей.

Харальд, наверное, прекрасный человек, потому что иначе получается, что у норвежцев короткая память: их королевская династия – новодел XX века, сработанный из датского материала. Получившая в 1905 году независимость Норвегия сделала своим королем датчанина. Королем Хоконом VII стал Карл – средний сын тогдашнего датского монарха Фредерика VIII, а королевой – его английская супруга Мод. Забавная ситуация, учитывая, что Норвегия освободилась от датского правления почти за столетие до этого.

Еще менее убедительной выглядит легитимность шведской королевской семьи. Нынешний король Швеции Карл XVI Густав не является потомком знатных викингов или королей-воинов XVI века. По стечению обстоятельств он скорее француз. После того как в 1809 году Швеция уступила Финляндию России, тогдашний король Густав IV Адольф (по всем свидетельствам, неадекватный тип) удалился в изгнание. Понадобился престолонаследник, и перст судьбы (как принято считать, из стремления угодить Наполеону в обмен на его помощь в деле возвращения Финляндии) указал на французского маршала по имени Жан-Батист Бернадотт (женатого, кстати, на бывшей возлюбленной Наполеона Дезире). То, что Бернадотт воевал в Германии против шведов, быстро забылось, и по прибытии в Стокгольм Жан-Батист сменил имя на Карл XIV Юхан[103].

На этом, правда, ассимиляция закончилась: известный своей горячностью Карл XIV Юхан как-то попытался обратиться к своим новым подданным по-шведски, но это звучало так смешно, что продолжения не последовало. (Сегодня датчане испытывают искренний восторг от акцента супруга своей королевы, дородного и немного комичного французского аристократа Анри де Монпеза.) Родоначальник нынешней шведской королевской династии был не в восторге от вверенной ему страны. Ему приписывают следующее уничижительное высказывание о Швеции: «Вино ужасно, люди бесчувственны, и даже солнце не греет».

Нынешнего короля считают немного неуклюжим, но он хотя бы говорит по-шведски, делает то, что от него требуется, и с энтузиазмом приветствует подданных взмахами руки. По крайней мере, так думали до 2010 года, когда книга под названием Den motvillige monarken («Монарх поневоле») сделала достоянием широкой публики давно циркулирующие сплетни о его безудержном распутстве. Шведские таблоиды смаковали чернуху о связях короля с многочисленными женщинами, походах в стрип-клубы, секс-оргиях и братаниях с представителями преступного мира. Теперь, наблюдая Карла Густава в его официальной роли, я не могу избавиться от ощущения, что он предпочел бы в этот момент лежать под каблуком госпожи в БДСМ-салоне.

Скандинавских монархов часто путают с их голландскими коллегами, но это неправильно. Королева Маргрете не выбрасывает пустую стеклотару в специальный контейнер и не приезжает на велике поработать на кухне для бездомных. В Скандинавии монаршие особы по-прежнему пользуются всеми атрибутами королевской власти – позолоченными каретами, автомобилями «Aston Martin», яхтами и многочисленными резиденциями, которые содержатся за государственный счет. Кроме того, они ревностно отстаивают свое право на отдых. Не так давно в Дании подсчитали, что кронпринц и принцесса, большие энтузиасты конного, лыжного и парусного спорта, посвящают исполнению своих официальных обязанностей в среднем около шести часов в год. И это не сказывается ни на их популярности в народе, ни на негласных спонсорских контрактах – по слухам, принцессу очень радуют подаренные сумочки по 20 000 фунтов за штуку.

И это страна, которая привечала Ленина, в которой зародилось скандинавское кооперативное движение и 1 Мая до сих пор отмечают вселенской попойкой в главном копенгагенском парке! Вероятно, датчане посмеиваются над тем, что тайцы обожествляют своего короля, или издеваются над пиететом, который испытывают американцы перед администрацией своего президента. Но я знаю по собственному опыту – стоит только заикнуться о том, что зубные протезы королевы Маргрете не лучшего качества, или что судебный иммунитет всех членов ее семьи выглядит странно, или что демократически избранным министрам надо бы отказаться от ее аудиенций, как на вас спустят всех собак.

Возможно, вам захочется спросить: «Ну и где же ты, скандинавское республиканское движение?» Так вот, в Дании и Норвегии республиканские идеи популярны примерно так же, как законы шариата и острая еда.

Однако в Швеции наблюдается некая обнадеживающая активность. Если десять лет назад шведские республиканцы насчитывали в своих рядах 7500 человек, то сегодня их уже в три раза больше. Не слишком много для девятимиллионной страны, но лиха беда начало. Забавно, но популярность республиканских идей выросла не после истории о сексуальных приключениях короля, а из-за «фееричного» брака его дочери с ее фитнес-тренером.

«Я думаю, что на фоне скандала люди сочувствовали королю и его родным. Но после свадьбы Виктории, когда стало выясняться, во сколько все это обошлось государству, народ потянулся к республиканским идеям, – говорит мне Магнус Симонссон, представитель Шведской Республиканской Ассоциации. – Накануне бракосочетания был проведен опрос, впервые показавший, что за монархию выступают менее половины жителей страны».

Я сказал Магнусу, что меня ужасно огорчает сам факт наличия монархии в Швеции. Возможно, я несколько перегнул палку, заявив: «Неужели вы не понимаете, что подводите всех нас! Если уж у вас до сих пор сохраняется монархия, то какие у нас шансы избавиться от своей?» Мы сидели в холле здания, где работает Симонссон – он советник министра.

Симонссон мягко объяснил, что Швеция так долго терпит свою королевскую династию отчасти потому, что процесс перехода страны к демократии и всеобщему избирательному праву был мирным и постепенным. Примерно так же происходило и в Дании. «К концу 70-х большинство шведов уже не видело смысла избавляться от короля, поскольку толку от него было немного, но и обходился он недорого», – сказал он.

Я думал, что стоимость содержания королевского двора – важный пункт повестки дня шведских республиканцев, ведь налоги здесь почти такие же свирепые, как в Дании.

«Нет, вопрос не в деньгах – ведь президент тоже стоил бы денег. Дело скорее в демократии. Главу государства не избирают, однако у него есть властные полномочия. Как ни странно, король иногда совещается с министрами, он председательствует в комитете по внешней политике, открывает парламентские сессии и время от времени высказывается на политические темы. Когда в законодательство вносились поправки, позволяющие женщине стать главой государства, он был против – говорил, что это слишком тяжелая работа для женщины».

А как насчет туризма? Этим, в частности, любят оправдывать сохранение монархии в Соединенном Королевстве. «Ну, лично я не знаю никого, кто бы поехал в Бельгию только из-за того, что там есть король», – ответил Симонссон.

Несмотря на убежденность Симонссона в том, что избавление Швеции от монархии – «не более чем вопрос времени», я боюсь, что Бернадотты – это надолго. Кое-кто из моих шведских собеседников разделял республиканские взгляды, но не готов был тратить силы на их воплощение. «Я их потерплю. Не хочу заниматься тем, что для меня не важно, – сказал Ульф Нилсон. – Он [король] мне не нравится, он говорит всякую ерунду, но, похоже, людям это по душе. С ней [королевой] я встречался много раз, она чудесная женщина. Монархия – штука бестолковая, конечно, но и значения особого не имеет».

«Нет, я не роялист, – усмехается Эке Даун. – Это мелочи. У них нет власти, они ничего не решают. Это такая красивая, приятная вещица, с которой нужно обращаться бережно».

А вот Берггрен открыто высказал свои убеждения: «По сути, я республиканец, но, с другой стороны, готов согласиться с Энгельсом в том, что это некий отвлекающий фактор. Исторически считалось, что король и народ вместе выступают против аристократии. На самом деле это, наверное, полная ахинея, но бытовало мнение, что стране нужен сильный король в противовес аристократии».

Маттиас Фрихаммар – профессор Стокгольмского университета. Он посвятил многие годы изучению отношения шведов к королевской семье. Во время нашей встречи я задал вопрос, каким образом его соотечественникам удается совмещать наличие этой устаревшей антидемократической институции с представлением о себе как о современных меритократах.

«Швеция не так эгалитарна, как можно подумать, – ответил он. – У нас есть богатые и бедные, всесильные и бесправные. Все знают, что происхождение играет важную роль – если ты родился Валленбергом, то у тебя есть преимущество. Нам внушают, что все равны, но это чушь собачья. Мне кажется, мы очень преуспели в умении скрывать наличие неравенства. Например, отмена разницы между формальным и неформальным обращением к человеку – всего лишь способ скрывать неравенство.

Шведы – самые банальные роялисты. Они согласны с существующим порядком вещей, хотя роялистами себя не считают. Они как бы говорят: «Мне не нравится монархия как способ общественного устройства, но я не имею ничего против короля лично». И чем старше он становится, тем выше его популярность. Если сравнивать с Данией, то датская королева – действительно личность, она очаровательный человек. Наш король не слишком харизматичен, не мастер произносить речи или общаться с людьми. Он все время говорит что-то не то и стал кем-то вроде родственника, которого приходится терпеть».

Фрихаммар заметил, что если датчане ловят каждое слово из уст своей королевы, когда она выступает с новогодней речью, то шведы не обращают внимания на аналогичное выступление короля в Рождество.

«Датчане больше привержены своей стране, своей национальной общности. Я думаю, это потому, что Дания – маленькая страна между огромными соседями, Германией и Швецией. Дания – как младшая сестра или брат. Датская королевская семья играла большую роль во время Второй мировой войны. Как и в Норвегии, она стала символом нации».

Мы немного поговорили об удивительных событиях, имевших место в Дании в 2004 году. Тогда симпатичная, но ничем не примечательная уроженка Тасмании и тусовщица по имени Мэри Дональдсон в одночасье превратилась в наследную принцессу Марию, международную икону стиля и богиню красных ковровых дорожек.

«Людям нужны эти мыльные оперы, чтобы задуматься о собственной жизни, – объяснил Фрихаммар. – Они спрашивают себя: выходит, это нормально – подцепить такую девицу? И нормально отпускать нашу дочку на вечеринку до самого утра, как шведскую принцессу? Все эти люди обитают где-то высоко, в блестящем сказочном мире. Но может статься, что они сойдут со своего пьедестала и выберут тебя. Благодаря этим историям мечты продолжают жить».

44 Демографическая бомба

Описывать отношения пяти скандинавских народов между собой – все равно что описывать чужой брак. Никогда точно не узнаешь, что эти люди действительно думают друг о друге и о чем они говорят в конце дня, смывая макияж и чистя зубы перед сном. Я знаю лишь то, что датчане, шведы, норвежцы, исландцы и финны рассказывают одному англичанину.

В этих разговорах одной из главных тем всегда оказываются сидящие у всех в печенках шведы. Похоже, своим соседям шведы не очень нравятся. Историческая неприязнь все так же тлеет, обиды остаются, шведы продолжают действовать людям на нервы. А сами они, как и прежде, относятся к огорчениям своих соседей по региону довольно безучастно.

«Нам очень нравятся датчане, они милейшие люди, – сказал мне Эке Даун. – Датчане привыкли говорить, что мы результативнее, трудолюбивее, серьезнее и так далее. Мы же считаем датчан обаятельными, душевными, немного суматошными и завидуем им из-за свободной продажи алкоголя».

«Датчане всегда считались более беспечными, космополитичными, не слишком усердными, сильнее пьющими, легкомысленными и не такими деятельными, как шведы, – говорит эксперт Стокгольмского университета по мультикультуральности Стефан Йонссон. – Мы едем в Копенгаген подышать Европой, глотнуть пивка. Там просторнее, свободнее, как-то больше по-европейски, и отношение к наркотикам и алкоголю проще. Но с недавнего времени люди начали говорить, что Дания стала фашистской, ненавидит ислам и горит желанием послать самолеты бомбить Ливию».

Не будем реагировать на общее представление о датчанах как о людях, «которые знают толк в развлечениях». Тем, кто говорит такое, явно не приходилось проводить вечер на женском гандбольном матче где-нибудь в Слагельсе (мне вот тоже не пришлось, но сама мысль…). Странно, но Йонссон, Даун и многие мои шведские собеседники как будто не замечают неприязни по отношению к шведам. Боюсь, они были бы ошеломлены готовностью датчан рассказывать гадости о шведах первому встречному.

«Они такие чопорные и скучные, с ними толком даже пива не попьешь» – это самое распространенное датское описание шведов. «Они не отвоевали у нас Сконе, это мы им разрешили забрать его», – сказал мой датский приятель, имея в виду все еще болезненные для датчан события 1658 года, когда шведы отбили у них эту южную область. Я как-то слушал ток-шоу на датском радио, где ведущий наполовину в шутку предложил воспользоваться сезоном шведских августовских гулянок с лангустами, чтобы вернуть бывшую территорию.

Я спросил о шведско-датских отношениях у Хенрика Берггрена, упомянув, что у шведов есть полное право оставаться равнодушными к общескандинавским пересудам на свой счет – ведь они практически по всем параметрам богаче и успешнее своих соседей.

«Да, мы оказались в выигрыше, – согласился он. – Старший брат, как говорится. Но враждебности больше, чем мы думали. В юности у нас было очень позитивное представление о Дании. Они похожи на нас – социальное государство, модерность, и все такое, но, бог мой, насколько же там веселее. Датчанки! Травка! Думаю, многим шведам казалось, что датчане получили все радости жизни. Но с этими датскими антииммигрантскими делами отношение стало резко меняться: «Боже, откуда это берется? Нам это чуждо!» Мне кажется, это пробудило в шведах некую национальную гордость: мы всю дорогу смотрели на датчан немного снизу вверх, а тут оказалось, что в моральном плане мы на коне».

Датчанам это прекрасно известно: их раздражает шведское ханжество в отношении датской иммиграционной политики и антимусульманской Датской народной партии. Со своей критикой датского расизма и ксенофобии шведы не просто на коне – они устроили целый цирк с конями, фейерверками и музыкой. Им долго пришлось ждать возможности отплатить за упреки в нацистском прошлом и трусливом «нейтралитете», за шутки про сеточки для волос и обвинения в торговле оружием! И они такой шанс не упустили.

Но если оставить в стороне типичные обиды младшего брата на нравоучения старшего, то у датчан не так много причин обижаться на шведов. То же самое с норвежцами, у которых теперь более чем достаточно денег, чтобы смотреть свысока на былые неприятности. Что касается финнов, то у них, наверное, есть на что злиться, но мне кажется, что им пора уже двигаться вперед.

При всем ворчании в адрес шведов, я твердо убежден, что взаимной симпатии между народами Северной Европы намного больше, чем у других европейских стран. Напомните-ка мне, нет ли у бельгийцев сдержанной неприязни по отношению к французам? А что там с жалобами швейцарцев на итальянцев? Несмотря на пререкания, маловероятно, чтобы в Скандинавии повторился балканский сценарий. Как заметил Стефан Йонссон, когда меня стало слегка заносить на тему внутрискандинавского соперничества: «Это все-таки не Израиль и Палестина».

То, что ошибаться свойственно даже шведам, как выяснилось в последние годы, помогло немного умерить соседскую ревность. Проблемы Швеции похожи на датские: стране необходимо скорректировать систему социального обеспечения и остановить медленное умирание своих провинций. Еще более серьезные вызовы находятся в области интеграции и глобализации.

Великое шведское социал-демократическое приключение застопорилось пару десятилетий назад. Тогда экономика страны рухнула, и правительству пришлось принимать радикальные меры в области приватизации и снижения налогов, а также начать реформу системы социальной защиты. Но мир не заметил, насколько изменилась страна. Например, правые политики в США по-прежнему говорят о Швеции как о примере социалистического экстремизма, хотя это не имеет ничего общего с действительностью. Швеция, которую мы знали и которой вежливо восторгались, тайно радуясь, что сами в ней не живем, сегодня находится в состоянии политических перемен и неопределенности.

Стефан Йонссон считает, что его страна достигла важного перепутья. «Швеция пребывает в смятении. Я думаю, что общество на грани краха. Налицо развал ментальности, все поставлено под сомнение, даже социал-демократия. Многие задаются вопросом: что нужно спасать и что делать, если спасти это не удастся».

Звучит драматично. Но вот один отрезвляющий статистический показатель, взятый наугад: соотношение налоговых поступлений и ВВП страны в Швеции сейчас составляет 47,9 процента. Это четвертый показатель в мире, на третьем месте Дания. Чтобы дать вам представление о том, как этот показатель характеризует экономическое положение страны, добавлю, что на втором месте Зимбабве, а на первом – Кирибати.

«Я не испытываю оптимизма в отношении Швеции, – соглашается Ульф Нилсон. – Надо менять эту жесткую систему, социально ориентированное государство чересчур бюрократизировано. Главное – подход к налогам. Я живу во Франции, где из заработка в 100 000 крон в месяц на налоги уйдет, наверное, 30 000. В Швеции возьмут 50 000, но французское здравоохранение лучше. Что же получается, нас обманывают? Вот именно. Нет ничего хорошего в том, что тысячи людей, которые могли бы работать, живут на пособия. Я уехал из Швеции и заработал миллионы собственным трудом. Здесь это было бы невозможно. Я рад, что сбежал, мне повезло».

Хенрик Берггрен, как всегда, остается единственным оптимистом: «Система работает неплохо. Я слышал множество прогнозов о том, что ничего не выйдет, что это не мотивирует людей трудиться, и так далее. И что – вы видите признаки загнивающего общества?»

Есть более глубокая проблема в плане долгосрочных перспектив Швеции. Не вышло ли так, что, отказавшись от лютеранских ограничений в пользу потребительства, шведы выплеснули с водой глобализации и пуританского младенца? Старые крестьянские принципы самодостаточности, осторожности, скромности, равенства и бережливости, инстинктивное стремление договариваться, сотрудничать и делиться – это те черты, которые составили фундамент социал-демократического эксперимента. Не грозит ли этим чертам разрушение под напором растущего благосостояния и урбанизации? Не расшатывает ли этот современный урбанистический эксперимент те самые основы, на которых была возведена модерность?

Эке Даун ответил на это небрежным «Да-да, конечно» пожилого человека, который много чего повидал и смирился с неизбежностью того, что мир летит ко всем чертям.

Эндрю Браун тоже вроде бы согласился: «Я не знаю, может ли процветание выжить без воспоминаний и привычек бедности». В своей книге «Рыбалка в Утопии» Браун обращает внимание на рост преступности в Швеции с 1970-х годов, в особенности изнасилований (в последние годы Швеция демонстрирует самую высокую цифру зарегистрированных изнасилований в расчете на душу населения среди европейских стран).

Отмечает он и другие факторы. Охватившую всю страну моду на «Макдоналдс», из-за чего на улицах Стокгольма впервые появились тучные люди. Изменение медийного ландшафта («Газеты захватила новая генерация экстравагантных полугангстеров-полубизнесменов»). Новую терпимость к алкоголю, символом которой стало превращение государственного спиртового завода в модный бренд Absolut Vodka («Пьянство вновь стало модным»). Утрату 40 процентов рабочих мест по сравнению с серединой 70-х годов. Все это Браун считает верными приметами того, что страна делает последний круг вокруг сливного отверстия истории.

Я не верю, что это действительно так, но, похоже, Швеция сидит на демографической бомбе с часовым механизмом. Это единственная страна мира, где более 5 процентов населения составляют люди старше восьмидесяти (среднемировое значение – 1 процент). Почти 20 процентов шведов старше шестидесяти пяти, благодаря чему это самая старая страна Скандинавии и восьмая по этому показателю в мире. По прогнозу Всемирного Банка, к 2040 году треть шведов перешагнет порог пенсионного возраста. Но, как и следовало ожидать, Швеция хорошо подготовилась (в отличие, например, от Италии, где в этом смысле полный провал). Вероятно, ее высокоразвитая государственная пенсионная система справится с демографическими проблемами будущего. МВФ поставил Швецию на седьмое место в мировом рейтинге заботы о пожилых людях и готовности к работе со стареющим населением.

В конечном итоге, наверное, не стоит беспокоиться по поводу Швеции. Как заметил Хенрик Берггрен, его страну регулярно хоронили начиная с 70-х, особенно в 90-е, когда шведскую модель, казалось бы, фатально подорвал экономический коллапс. Однако восстановление произошло быстро и эффективно. Сейчас экономика Швеции остается одной из сильнейших в мире. В основном это достигается благодаря перестройке оставшихся от социал-демократов структур и переходу на уникальную модель развития, сочетающую либеральный подход с жестким фискальным и банковским контролем.

Итак, с экономикой у Швеции пока все в порядке. В политике страна пережила убийства премьер-министра и министра иностранных дел (Анну Линд зарезали в стокгольмском универмаге в 2003 году). Но насколько она жизнеспособна в плане культуры?

Во время моих поездок в Швецию меня удивляло пренебрежительное отношение многих моих собеседников к вкладу своей страны в мировую культуру. Мне всегда казалось, что наряду с такими тяжеловесами, как Стриндберг и Бергман, Швеция подарила миру целую обойму очень популярных писателей. Это Астрид Линдгрен, Хеннинг Манкель и, разумеется, Стиг Ларссон. Начиная со «шведского соловья» Женни Линд, от которой был без ума Ханс Кристиан Андерсен, и вплоть до ABBA и Robyn, Швеция регулярно выпускает в мир отличных поп-исполнителей и авторов песен.

Тем не менее часто можно услышать примерно то же, что сказал Эке Даун: «В области культуры Швеция ничем не отличилась. Мы искусные технари, а не художники». Он считает, что его страна видит себя скорее успешным производителем подшипников, застежек-молний и спичек.

«Это верно, Бергманом и Стриндбергом все заканчивается, – соглашается Стефан Йонссон. – Культурный и интеллектуальный вклад Швеции в мировое сообщество весьма ограничен. Типичный шведский интеллектуал считает, что его родина достаточно велика, чтобы сделать здесь карьеру, и не настолько мала, чтобы возникала потребность выйти в мир и предложить ему что-то. Это трагедия страны средних размеров».

На мой осторожный намек, что в стране ощущается недостаток титанов мысли, Хенрик Берггрен отреагировал с обычным для себя патриотическим азартом.

«У вас есть объективные основания так говорить? На самом деле это звучит очень по-британски. Такое чисто британское высокомерие по отношению к остальному миру: “Сижу у себя на острове и могу судить обо всех культурах…”»

Боже мой, Хенрик, я ничего подобного не имел в виду.

А может, ты и прав. Я, наверное, и есть высокомерный британец.

Эпилог

При встрече с самыми счастливыми, надежными и успешными людьми планеты часто хочется найти в них какой-то дефект, высветить некие изъяны. В процессе работы над этой книгой мне не всегда удавалось противостоять такому желанию, но надеюсь, что читающие ее скандинавы простят меня. Отнесите это на счет ревности, если можно.

Однако изъяны и ошибки существуют. У этого региона, как и у любого другого, есть свои проблемы и вызовы, присущие только ему странности и слабости. И все же трудно оспаривать факт его успеха. Как ответил Пол Маккартни журналисту, предположившему, что «Белый Альбом» лучше было бы ограничить одним диском: «Да, но все же это “Белый Альбом”».

Недостатки есть даже у самых безупречных стран. В любом историческом шкафу найдутся свои скелеты. Однородные монокультурные общества действительно часто бывают излишне благостными, скучными и обособленными. В будущем Скандинавским странам придется справляться с серьезными проблемами – старением населения, сбоями в системах социальной защиты, интеграцией иммигрантов и ростом неравенства. Но все-таки это Скандинавия. Она остается все такой же завидно богатой, мирной, гармоничной и прогрессивной. Это же «Белый Альбом».

Я постарался исправить чрезмерное умиление, которым грешат описания региона в западных СМИ, а также поговорить о наболевшем у меня лично. Надеюсь, что я все же осветил самые позитивные аспекты Скандинавии – взаимное доверие, сплоченность, экономическое и гендерное равноправие, рационализм, скромность, хорошо сбалансированные политические и экономические системы и так далее.

Сегодня Запад ищет альтернативу разгульному капитализму, разрушившему нашу экономику, пытается создать систему, которая была бы лишена крайностей советского социализма и бесконтрольного американского неолиберализма. И я считаю, что единственное место, где можно увидеть социально-экономическую модель будущего, – это не Бразилия, Россия или Китай. Решение есть у Скандинавских стран. Экономика восстанавливается даже в маленькой Исландии, причем быстрее, чем в большинстве других европейских стран. В Северной Европе умеют быстро исправлять ошибки и делать это без кровопролития.

Надеюсь, что, несмотря на свойственную мне сбивчивость, а иногда и расизм (если считать объектом расизма богачей), я сумел показать, насколько интересно существующее здесь многообразие. Какими бы одинаковыми ни казались нордические нации на первый взгляд, они сильно отличаются друг от друга. У них разные генетические корни, разная ментальность, разные истории и экономики. У одних есть нефть и газ, у других – деревья или горячие источники. Одни используют евро, другие вообще не состоят в ЕС. И ведь я даже не касался внутреннего многообразия, присущего этим, казалось бы, «однородным» странам, – поразительной разницы между югом и севером Швеции, сотен местных диалектов норвежского языка, культуры саамов и так далее.

Есть еще одна составляющая феномена скандинавского счастья, которую я пока не упоминал или почти не упоминал. По мнению экспертов, одна из ключевых его причин – автономность существования, роскошь самостоятельно решать свою судьбу и получать удовлетворение от самореализации. Неслучайно регион, постоянно занимающий первые места по благополучию и уровню жизни, лидирует и в области равенства образовательных возможностей. По данным сравнительного исследования доходов двух поколений, проведенного Лондонской экономической школой, Скандинавию отличает один из самых высоких в мире уровней социальной мобильности – первые четыре места рейтинга принадлежат странам этого региона.

Чтобы достичь истинного, устойчивого счастья, нужно быть хозяином собственной жизни, управлять своим будущим и иметь возможность менять то, что не соответствует желаемому. Это не просто безжизненный лозунг вроде «Американской мечты» (кстати, США оказались где-то в нижней части рейтинга ЛЭШ). В Скандинавии это – реальность. Социальной мобильности в Северной Европе намного больше, чем в США или Британии. При всем местном коллективизме и государственном вмешательстве в личную жизнь граждан у человека здесь куда больше возможностей жить так, как он хочет, и заниматься тем, чем он хочет.

Я могу назвать многие американские штаты, где было бы крайне некомфортно жить открытому атеисту, или гею, или женатой паре, которая не хочет обзаводиться детьми, или незамужней женщине с детьми, или семье, воспитывающей детей в мусульманских традициях. Коли уж на то пошло, я вообще не представляю, каково это – быть вегетарианцем в Техасе или любителем вина в Солт-Лейк-Сити. А уж о социалистических убеждениях не стоит заикаться ни в одном из штатов. В Скандинавии же можно делать все вышеперечисленное, никто и глазом не моргнет (при условии, что вы переходите дорогу только на зеленый сигнал светофора).

Важнейшее условие этой социальной мобильности – школы. Самостоятельность, которую дает качественное бесплатное образование, не менее, если не более, важна, чем экономическое равноправие и развитая система социальной защиты. Скандинавские образовательные стандарты не только лучшие в мире, они общедоступны и бесплатны. Это краеугольный камень исключительности стран Северной Европы.

Возможно, кто-то станет утверждать, что скандинавская свобода и автономность существуют лишь для самих скандинавов. Мусульманин, который собирается построить мечеть, американец, привыкший ездить на большой машине, или англичанин, ведущий себя в соответствии с архаичными нормами этикета, могут почувствовать, что их здесь угнетают и дискриминируют.

Это правда. Скандинавия испытывает серьезные проблемы с интеграцией, в первую очередь иммигрантов, прибывающих с Востока. За последние два десятилетия средний доход иммигрантов существенно понизился по сравнению с доходом коренных шведов. В 1991 году разница составляла 21 процент, сегодня – уже 36 процентов. Однако процесс находится на сравнительно ранних стадиях.

Иммиграция в эти страны началась лишь в конце 1960-х годов. В отличие от иммигрантов, прибывавших в Британию из ее бывших колоний, эти люди приезжают в Скандинавию, не зная ни языков, ни культурных традиций этих стран. Для того чтобы положение изменилось, потребуется смена одного-двух поколений. Но брейвики не победят. Они не побеждают никогда. Иммиграция в Скандинавию продолжится – на то есть множество серьезных причин, – и интеграционные процессы будут совершенствоваться. Я в этом совершенно уверен. Хотя пора бы уже сейчас прекратить молоть чушь про «датчан во втором поколении» и перестать отказывать в приеме на работу людям, чьи фамилии не заканчиваются на «-сен».

В 60-е годы Сьюзен Зонтаг писала, что Швеция отчаянно нуждается в некой революции, которая позволила бы порвать с устоявшимся общественным устройством и нормами поведения. Что ж, революция в Швеции, как и в других странах Скандинавии, произошла. Хотя скорее всего это не то, что имела в виду Зонтаг, но сотни тысяч иммигрантов наполняют Скандинавские страны новыми силами и ставят перед ними амбициозные цели. Монокультуры превращаются в калейдоскопы этносов и образцы многообразия. Пока этот путь тернист, но есть обнадеживающие признаки того, что серьезные проблемы начинают разрешаться и в обозримом будущем все наладится.

Выше я не упомянул, что на следующий день после оргии с лангустами в Мальме пиршество на свежем воздухе продолжилось. На сей раз это была в основном турецкая, индийская, арабская и китайская еда. На улицы выплеснулась самая многонациональная толпа из когда-либо виденных мной в скандинавских городах. Царила замечательная атмосфера, и мне показалось, что в ней присутствует дух подлинного единства. В противовес тому, что я узнал о Мальме из датских СМИ, этот город пребывал в мире с собой.

Несмотря на эпатирующую риторику крайне правых, я полагаю, что именно Дании удалось дальше других стран Северной Европы продвинуться к интегрированному многонациональному обществу. Иммигранты в Дании не так сегрегированы, как в Швеции, обычно они селятся в провинции и больше общаются с местным населением. Проблемы интеграции стоят перед датчанами более остро, но и прогресс в их решении более очевиден.

Глас разума и мудрости в лице норвежского антрополога Томаса Хилланда Эриксена утверждает: «В Дании есть гетто, но есть и турецкий табачный ларек на улице, иммигранты водят автобусы, селятся в деревнях, где общаются с соседями. Они намного больше встроены в общество».

Никто не утверждает, что это легкий процесс. Но мне хочется думать, что все наладится, как только пройдет трудная, часто напряженная, иногда перерастающая во вспышки насилия, фаза взаимной притирки. Как пишет в своей работе «Быть датчанином» Ричард Дженкинс: «Многонациональная Дания – это не тот вариант, который можно принять или отклонить. Хорошо это или плохо, но это свершившийся факт. Однако интеграция не настолько проблематична, как хотят заставить нас думать политики».

Конечно, потребуется время – Британии это не вполне удается и полвека спустя, – но будем надеяться, что человеческий разум и нордический прагматизм возобладают над страхом и предрассудками.

Дамы и господа, на этом моя речь закончена.

У меня есть еще одна надежда – и сердечная просьба к скандинавским народам.

Периодически кто-то из скандинавских политиков или членов Северного Совета бросает клич о том, что странам Северной Европы пора объединиться, создать полноценный Северный Союз, интегрировать свои экономики, вооруженные силы и внешнюю политику и даже перейти на единую валюту. Что-то типа ЕС, только без свар и коррупции.

Бывший член датского правительства в ранге министра, а ныне глава датской делегации в Северном Совете Бертель Хаардер говорил мне, что великое общескандинавское объединение неизбежно и важно. «Оно уже происходит, – сказал он. – И главная область, где это просто жизненно необходимо, – Арктика».

Шведский историк Гуннар Веттерберг тоже считает, что объединение 26 миллионов человек позволит рассчитывать на большее влияние в ЕС и обоснованно претендовать на место в G20. Он напомнил, что однажды Скандинавские страны уже были вместе. В XIV веке норвежцы, шведы и датчане объединились в Кальмарскую унию под руководством королевы Маргариты I Датской, чтобы сообща противостоять германским купцам. В итоге руководить Скандинавией из Копенгагена не получилось, в основном потому что датчане вырезали большую часть шведского дворянства. Не думаю, что они захотят повторить это еще раз.

Позже речь о такой возможности заходила в XIX веке в рамках недолго просуществовавшего движения скандинавизма. Обращаясь к Скандинавскому научному конгрессу, великий датский физик Х. К. Эрстед писал: «Если 6 миллионов скандинавов станут на одну чашу весов, это будет солидный вес».

Сегодня существует вышеупомянутый Северный Союз. Он снял торговые барьеры между пятью странами, координирует совместные усилия по оказанию помощи зарубежным государствам и много делает для сглаживания исторических противоречий и установления прочных культурных связей. Скандинавов уже не 6 миллионов, как во времена Эрстеда, а 25, и полноценный союз прибавил бы им еще больше веса. Возможно ли, что на следующем этапе мы увидим пять стран – Данию, Швецию, Исландию, Норвегию и Финляндию объединенными в рамках Северного Союза?

В последние годы в скандинавских СМИ ведется оживленная дискуссия на эту тему. Некоторые считают, что Федеративные Штаты Скандинавии стали бы успешной нордической альтернативой слабеющему ЕС. Пока это выглядит маловероятным. Но на всякий случай я очень прошу скандинавов: пожалуйста, не делайте этого.

Если вы когда-нибудь объединитесь таким образом, то у нас вообще не останется никаких шансов.

Выражения признательности

Вы, наверное, догадываетесь, что мои датские друзья и родственники – люди исключительно терпеливые, толерантные, благосклонные и главное – незлопамятные. Им я первым хочу сказать спасибо. Спасибо за вашу поддержку и за то, что слушали мои многочисленные теории о вашей стране. Извините, если иногда я был излишне строг к вашим соотечественникам. Если я пообещаю держать рот на замке, вы готовы терпеть меня еще какое-то время?

Хочу также поблагодарить моего британского редактора Дэна Франклина из издательства Jonathan Cape за помощь, оказанную в процессе необычно долгого созревания этой книги, и Криса Поттера за его работу над обложкой.

Антрополог из Норвегии Линдис Слоун любезно согласилась проверить главы этой книги, посвященные ее стране (отдельное спасибо ее мужу Родди за незабываемую охоту на морских ежей). Самппа Роухтула помогла с главами о Финляндии. Лишний раз напоминаю, что ни Самппа, ни Линдис не несут ответственности за любые ошибки или случайные несоответствия, которые могут обнаружиться на страницах книги. Это исключительно моя вина. Мне не хватило наглости попросить кого-нибудь из моих шведских друзей проверить шведские главы, поэтому там наверняка ошибок больше. Боюсь, у меня вскоре поубавится шведских друзей.

Я благодарю тех, кто либо дал мне полезное интервью, либо выслушал мою очередную теорию относительно своего родного региона, о котором они знают намного больше, чем когда-либо буду знать я. Называю их имена в произвольном порядке: Лаура Колбе, Бертель Хаардер, Тор Норретрандерс, Роман Шац, Томас Хилланд Эриксен, Анне Кнудсен, Хенрик Берггрен, Карен-Мари Лиллелунд, Сесилия Фрокъер, профессор Ричард Уилкинсон, Кристиан Бъернскоф, Майк из Треллеборга, д-р Элизабет Эшман Роу, Эке Даун, Уве Кай Педерсен, Могенс Люккетофт, Торбен Транес, Мартин Огеруп, Бент Дюпон, Аннегрете Расмуссен, Ричард Дженкинс, Шри Абирами Упасаки, Стефан Йонссон, профессор Гисли Палссон, Терри Ганнелл, Синлри Фрейссон, Бъярни Брюнъелфссон, Инга Йессен, профессор Уннур Дис Скаптадоттир, Мортен Хоглунд, Синдре Бангстад, Ингве Слингстад, Симен Сетре, Финский и Рованиемский комитеты по туризму, Министерство иностранных дел Финляндии, Хейкки Аиттокоски, Матти Пелтонен, Паулина Ахокас, Нил Хардуик, переносчики жен из Сонкаярви, Дик Фредхольм, Илмар Реепалу, профессор Патрик Шейнин, Бейзат Бекиров, Ульф Нилсон, Рене Редзепи, Санта-Клаус и его эльфы.

Сноски

1

Университет Лестера (англ. University of Leicester) – государственный исследовательский университет в городе Лестер, Англия.

(обратно)

2

Английский детективный телесериал, выходивший в эфир с 1983 по 2010 год (прим. пер.).

(обратно)

3

Главная героиня датского телесериала «Убийство» (прим. пер.).

(обратно)

4

Главная героиня датского телесериала «Правительство» (прим. пер.).

(обратно)

5

Самая известная торговая марка антидепрессанта флуоксетин (прим. пер.).

(обратно)

6

Исхой (Ishøj) – датская коммуна (административная единица).

(обратно)

7

Персонаж пьесы О. Уайльда «Как важно быть серьезным» (прим. пер.).

(обратно)

8

Район, где расположены самые дорогие эскорт-сервисы Лондона (прим. пер.).

(обратно)

9

Британская академия теле– и киноискусства (здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

10

«Западное крыло» (The West Wing) – американский телесериал 1999–2006 гг. о повседневной жизни администрации президента США.

(обратно)

11

Отдел галереи, в котором обычно проходят выставки современного искусства.

(обратно)

12

Имеется в виду бурный рост исландской «финансовой индустрии» в конце 1990–2000-х гг. с последующим крахом в ходе мирового кризиса 2008 года и чередой финансовых скандалов (прим. пер.).

(обратно)

13

Звезда сериала «Убийство» (прим. пер.).

(обратно)

14

Актуарий – аналитик страховой статистики. В британском представлении актуарии – самые скучные люди на свете (прим. пер.).

(обратно)

15

Местное название части побережья Дании (прим. пер.).

(обратно)

16

Иванов день, Иван Купала, Духов день и т. п. у славянских народов (прим. пер.).

(обратно)

17

Здесь и далее приводятся данные на момент написания книги (прим. ред.).

(обратно)

18

Carlsberg – самая известная марка датского пива (прим. пер.).

(обратно)

19

Пролив между Данией и Швецией, соединяющий Северное и Балтийское моря (прим. пер.).

(обратно)

20

Строка из песни Bohemian Rhapsody группы Queen (прим. пер.).

(обратно)

21

Звезда американского баскетбола (прим. пер.).

(обратно)

22

Индорхоккей – разновидность хоккея на траве, в которую играют в помещении (прим. пер.).

(обратно)

23

М. Фридман (1912–2006) – выдающийся американский экономист, лауреат Нобелевской премии (прим. пер.).

(обратно)

24

Имеется в виду известное высказывание ультраправого британского политика Н. Теббита: «В 1930-х годах, когда я был маленьким, мой отец остался без работы. Но он не стал устраивать уличные беспорядки, а сел на велик и колесил по округе до тех пор, пока не нашел новую» (прим. пер.).

(обратно)

25

Буквально: налог на рынок труда, составляющий 8 процентов от дохода брутто (прим. ред.).

(обратно)

26

По непонятным причинам название этой партии означает «Левая», хотя на самом деле это датские правоцентристы, примерный аналог британских консерваторов (прим. ред.).

(обратно)

27

Разновидность ипотечной ссуды, по которой в течение срока действия выплачиваются только проценты, а основной долг либо погашается в конце срока, либо рефинансируется новой ипотекой (прим. пер.).

(обратно)

28

Популярный английский ведущий телешоу «для домохозяек» (прим. пер.).

(обратно)

29

Добро пожаловать в фолькетинг – так называется датский парламент (прим. пер.).

(обратно)

30

Это вполне легально. Дания – единственная страна в Европе и, возможно, в мире, где скотоложество не является уголовным преступлением. Оказывается, примерно 7 процентов датских мужчин занимались сексом с животным (прим. автора).

(обратно)

31

Парк развлечений, построенный производителями конструктора LEGO (прим. ред.).

(обратно)

32

Портреты выдающихся людей Скандинавии на хвостовой части самолетов – фирменный знак компании Norwegian Air (прим. ред.).

(обратно)

33

Датская сеть супермаркетов-дискаунтеров (прим. пер.).

(обратно)

34

Больше о hygge читайте в книге Хелен Расселл «Хюгге, или Уютное счастье по-датски. Как я целый год баловала себя «улитками», ужинала при свечах и читала на подоконнике». – М.: «Э», 2017.

(обратно)

35

Персонаж греческой мифологии; все, к чему он прикасался, превращалось в золото (прим. ред.).

(обратно)

36

Итальянское полусухое красное вино (прим. пер.).

(обратно)

37

Криптонит – вымышленное вещество, лишающее сил культового американского героя Супермена; Злая Ведьма Запада – персонаж сказки Л. Ф. Баума «Удивительный волшебник из страны Оз», прототип колдуньи Бастинды из «Волшебника Изумрудного города» А. М. Волкова (прим. пер.).

(обратно)

38

Партия независимости Соединенного Королевства, ультраконсервативная ксенофобская британская партия (прим. пер.).

(обратно)

39

Лени Рифеншталь (1904–2003) – немецкая кинематографистка. Ее документальные фильмы «Триумф воли» и «Олимпия» считаются образцами пропаганды Третьего рейха (прим. пер.).

(обратно)

40

Udkantsdanmark – провинциальная Дания (прим. пер.).

(обратно)

41

По оценочным данным за 2016 год, население Исландии составляет 332 529 человек (прим. ред.).

(обратно)

42

Северный Совет (Nordic Council) – организация сотрудничества между парламентами североевропейских, в первую очередь скандинавских стран (прим. пер.).

(обратно)

43

Известный американский экономист, лауреат Нобелевской премии (прим. пер.).

(обратно)

44

Гиперинфляция начала 1920-х годов в Германии (прим. пер.).

(обратно)

45

Этот персонаж отдал в обеспечение по кредиту фунт собственного мяса (прим. пер.).

(обратно)

46

Намек на известного британского ведущего шоу талантов Саймона Кауэлла (прим. пер.).

(обратно)

47

Популярное британское реалити-шоу (прим. пер.).

(обратно)

48

Фильм о средневековой Шотландии с Мэлом Гибсоном в главной роли (прим. пер.).

(обратно)

49

Карлхайнц Штокхаузен (1938–2007) – немецкий композитор, один из лидеров музыкального авангарда (прим. ред.).

(обратно)

50

Дирндль – традиционный альпийский/баварский женский костюм из блузки с корсетом и широкой юбки с фартуком (прим. пер.).

(обратно)

51

«С праздником!» – норв., букв. «Поздравляю с днем!» (прим. ред.).

(обратно)

52

Telemark – норвежская губерния, расположенная на юго-западе страны (прим. пер.).

(обратно)

53

Dragons and Dungeons – популярная настольная ролевая игра в жанре фэнтези (прим. пер.).

(обратно)

54

Автор либо ведущий ошиблись – Александр Рыбак, победитель Евровидения-2009, родом из Беларуси (прим. ред.).

(обратно)

55

Отсылка к известному святочному рассказу Х. К. Андерсена «Девочка со спичками» (прим. пер.).

(обратно)

56

По всей вероятности, имеется в виду Карл Ивар Хаген, возглавлявший Партию прогресса с 1978 по 2006 г. (прим. ред.).

(обратно)

57

По официальной версии, Брейвик был исключен из Партии прогресса в 2004 г. за неуплату членских взносов (прим. ред.).

(обратно)

58

English Defense League – ультранационалистическая британская группировка, антиисламские экстремисты (прим. пер.).

(обратно)

59

«Остановить исламизацию Норвегии» (прим. ред.).

(обратно)

60

Американская розничная сеть магазинов «шаговой доступности» (прим. пер.).

(обратно)

61

«Автостопом по галактике» – серия культовых юмористических книг Дугласа Адамса (1952–2001). Слартибартфаст – персонаж первой книги, дизайнер планет, специализирующийся на создании побережий (прим. пер.).

(обратно)

62

Cooling-off period – здесь: перерыв в переговорах, дающий возможность сторонам модифицировать свои позиции (прим. пер.).

(обратно)

63

Голландская болезнь – негативный эффект, порожденный бумом в отдельной отрасли экономики, как это произошло в Голландии в результате освоения Гронингенского газового месторождения (прим. ред.).

(обратно)

64

Отсылка к ооновской программе «Нефть в обмен на продовольствие», существовавшей в 1995–2003 гг. (прим. пер.).

(обратно)

65

Гортанная смычка; глухой гортанный взрывной согласный звук (прим. ред.).

(обратно)

66

Больше шести миллионов на момент редактирования этой книги (прим. ред.).

(обратно)

67

Жизнерадостность (фр.).

(обратно)

68

ААА – кредитный рейтинг страны, свидетельствующий о высшей степени надежности ее долговых обязательств (прим. пер.).

(обратно)

69

Дэвид Нивен (1910–1983) – британский киноактер, специализировавшийся на ролях английских аристократов (прим. пер.).

(обратно)

70

Менорка – испанский остров в Средиземном море (прим. пер.).

(обратно)

71

Клингонский – искусственный язык, специально разработанный для фильма «Звездный Путь-3» в 1984 г. (прим. пер.).

(обратно)

72

Автор ошибается – за пределами бывшего СССР поставлено несколько памятников русским царям, например памятник тому же Александру II в Болгарии, памятники Петру I в Бельгии, Нидерландах и Великобритании и т. д. (прим. ред.).

(обратно)

73

Гинза (Гиндза) – торговый и культурный квартал в Токио (прим. пер.).

(обратно)

74

Имя американского бомбардировщика «В-29», сбросившего атомную бомбу на Хиросиму в 1945 г. (прим. пер.).

(обратно)

75

Полковник Блимп – персонаж из британского фильма 1943 г. «Жизнь и смерть полковника Блимпа»; «Человек из Толлунда» – мумия человека бронзового века, найденная на болоте в Дании в 1950-х. (прим. пер.).

(обратно)

76

Общее название напитков, подаваемых в конце еды (прим. пер.).

(обратно)

77

Британская сеть гипермаркетов-дискаунтеров (прим. пер.).

(обратно)

78

Мэкки-нож – уличный бандит, герой одноименного фильма Менахема Голана (1989) и «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта (прим. пер.).

(обратно)

79

Crawley, Leicester – провинциальные английские города. (прим. пер.).

(обратно)

80

Британский дуэт, образованный в 1981 г. В их песне West End Girls есть строчка «От Женевского озера до Финляндского вокзала» (прим. пер.).

(обратно)

81

План Маршалла – программа помощи Европе после Второй мировой войны, выдвинутая госсекретарем США Дж. К. Маршаллом.

(обратно)

82

Джон Ле Карре – знаменитый британский автор в жанре политического шпионского триллера (прим. пер).

(обратно)

83

Финляндизация – термин, характеризующий советско-финские отношения после Второй мировой войны. Позже стал применяться для любой ситуации, в которой более слабое государство вынуждено идти на уступки сильному соседу ради сохранения суверенитета (прим. ред.).

(обратно)

84

Реальная политика (нем.) – термин, введенный немецким рейхсканцлером Отто Бисмарком; обозначает политику, построенную не на морали и идеологии, а на прагматических соображениях (прим. ред.).

(обратно)

85

Риталин – одно из названий препарата, содержащего психостимулятор метилфенидат, запрещенный в России. В некоторых странах применяется для концентрации внимания (прим. ред.).

(обратно)

86

Уильям Хогарт (1697–1764) – английский художник, иллюстратор и автор сатирических гравюр (прим. ред.).

(обратно)

87

Переходящий титул, раз в два года присуждаемый одной из мировых столиц за достижения в области дизайна (прим. пер.).

(обратно)

88

Розеттский камень – плита, найденная рядом с египетским городом Розетта (ныне Рашид) в 1799 г. Написанный на ней текст на трех языках стал основой для расшифровки древнеегипетских иероглифов (прим. ред.).

(обратно)

89

Население Швеции достигло 10 миллионов в 2017 г. (прим. ред.).

(обратно)

90

Классический роман английского писателя Уильяма Голдинга, впервые опубликованный в 1954 г. В нем описано одичание группы детей, оказавшихся на необитаемом острове (прим. пер.).

(обратно)

91

Британское развлекательное шоу на BBC. Российская лицензионная версия называется «Танцы со звездами» (прим. пер.).

(обратно)

92

Кристофер Хитченс (1949–2011) – американский журналист, публицист и писатель (прим. ред.)

(обратно)

93

Имеется в виду экспансия Османской империи в Европу в XVI–XVII веках, когда Вена несколько раз оказывалась в осаде турецких войск (прим. пер.).

(обратно)

94

Имеются в виду столкновения иммигрантов с полицией и поджоги, которые начались в пригороде Стокгольма Хусбю 19 мая 2013 г. и перекинулись на другие районы и города Швеции. Беспорядки продолжались почти 10 дней (прим. ред.).

(обратно)

95

Книга написана до миграционного кризиса 2014–2016 гг.; статистика иммиграции с тех пор сильно изменилась (прим. ред.).

(обратно)

96

Речь идет о парламентских выборах 2010 г. В 2015 г. «Шведские демократы» получили почти 13 % голосов и 49 мест в рикстаге (прим. ред.).

(обратно)

97

Речь о проблемах иммиграции, произнесенная британским политиком-консерватором Энохом Пауэллом в 1968 г. На тот момент была признана расистской (прим. пер).

(обратно)

98

В германо-скандинавской мифологии – небесный чертог, рай для доблестных воинов (прим. ред.).

(обратно)

99

В 2014 г. социал-демократы вновь победили на выборах в Швеции и сформировали левоцентристское правительство (прим. ред.).

(обратно)

100

Меритократия – принцип управления, при котором руководящие посты занимают наиболее достойные люди (прим. пер.).

(обратно)

101

Улица в центральном Лондоне, где расположены элитарные британские клубы (прим. пер).

(обратно)

102

Генеалогический справочник британской аристократии, издается с 1769 г. (прим. пер.).

(обратно)

103

Автор довольно однобоко излагает историю шведской королевской династии; для получения более объективной информации читатель может обратиться к «Википедии» или другим историческим источникам (прим. пер.).

(обратно)

Оглавление

Вступление

Дания

  1 Счастье

  2 Бекон

  3 Джини

  4 Ролевые игры

  5 Куры

  6 Викинги

  7 72 процента

  8 Сэндвичи и горячая ванна

  9 Шмель

  10 Джинсовые комбинезоны

  11 Туфли от Беттины

  12 Hygge

  13 Обвисшая грудь

  14 Счастливое заблуждение

Исландия

  15 Хакарль

  16 Банкиры

  17 Исландцы vs Датчане

  18 Эльфы

  19 Пар

Норвегия

  20 «Да пошли вы!»

  21 Egoiste

  22 22/7

  23 Извините, это Норвегия

  24 Бананы

  25 Голландская болезнь

  26 Сливочное масло

Финляндия

  27 Санта

  28 Молчание

  29 Алкоголь

  30 Финны vs шведы

  31 Финны vs русские

  32 Школа

  33 Жены

Швеция

  34 Лангуст

  35 Дональд Дак

  36 Стокгольмский синдром

  37 Интеграция

  38 Неудобная правда

  39 Сомалийская пицца

  40 Ни он и ни она

  41 Чистая раса

  42 Сеточки для волос

  43 Недорогой король

  44 Демографическая бомба

Эпилог

Выражения признательности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg