«В предчувствии апокалипсиса»

В предчувствии апокалипсиса (fb2) - В предчувствии апокалипсиса (Времена и мнения) 1815K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Викторович Сдобняков

Валерий Сдобняков В предчувствии апокалипсиса

© В. В. Сдобняков, 2013

© АНО «Вертикаль. XXI век», 2013

© МОФ «Родное пепелище», 2013

Счастье редкостных встреч

Наконец-то, эта в сущности захватывающая по содержанию и, надо сказать, «внеплановая» книга В. В. Сдобнякова стала реальностью, будет достоянием широкого круга читателей и, несомненно, порадует их.

Начало её закладывалось на моих глазах ещё в первых беседах автора с людьми совершенно неординарными, часто очень известными и знаменитыми, по сути, составляющими гордость и цвет русской нации и родного Отечества. Иначе невозможно, например, говорить о Ю. В. Бондареве – Герое Социалистического Труда, Лауреате Ленинской и двух Государственных Премий СССР, а также – Литературной Премии РСФСР имени A. M. Горького, непосредственном участнике Великой Отечественной Войны.

Человек удивительной скромности и личного обаяния ныне Юрий Васильевич признанный классик отечественной литературы, книги которого изданы миллионными тиражами и переведены на множество иностранных языков. Они послужили сценариями лучших, потрясающих своим эпическим размахом и пронзительной правдой художественных фильмов о великой и самой кровопролитной войне в истории человечества.

Это в полной мере относится и к одному из творцов и свидетелей военно-морского могущества Советского Союза, потомственному моряку, спасителю легендарного русского города-Героя Севастополя во времена либерального безвременья и кошмарного произвола, адмиралу И. В. Касатонову.

К таким же не менее крупным личностям относится и современный учёный-энциклопедист с мировым именем, доктор геолого-минералогических наук В. П. Полеванов. Правда, это лишь часть, хотя, вероятно, и самая значительная, весьма богатой биографии Владимира Павловича. Кроме основного поприща в геологии и личного хобби прекрасного фото-художника, он ещё и довольно известный политик страны. Это как раз В. П. Полеванову, как первому вице-премьеру Правительства Российской Федерации при Б. Н. Ельцине, пришлось в своё время принимать скандальное «хозяйство» печально знаменитого А. Б. Чубайса в Министерстве Госимущества РФ. Естественно, что из-за выраженного патриотизма и искренней любви к Родине – России, В. П. Полеванову, как и министру печати Российской Федерации того времени B. C. Миронову, не суждено было надолго задержаться на правительственном верху либеральной демократии. В считанные месяцы тому и другому пришлось покинуть свои высокие государственные посты к нескрываемой радости всей псевдодемократии.

Интересной страницей жизни Владимира Павловича стало и его губернаторство в удалённой от столицы России Амурской области Восточной Сибири, богатой заповедными уголками, природными ископаемыми и традициями обитаемых там народов.

Любая встреча с такими незаурядными личностями способна составить счастливейший факт биографии любого человека. А каждое их слово надо буквально ловить, чтобы навсегда сохранить в памяти для себя и потомков. Валерий же Викторович подарил нам не одно или несколько слов, а большие и обстоятельные беседы с ними, затрагивающие многие жизненно важные аспекты Российской истории. Взять хотя бы Ю. В. Бондарева, прошедшего кромешный ад Сталинграда и выжившего там вопреки всему. Там, где погибали тысячами, а счёт погибших шёл на минуты. И выжил-то он только для того, чтобы замечательно поведать о невероятном, беспримерном подвиге солдат, офицеров и генералов героической Красной Армии, сражавшихся с озверелым врагом в тяжелейших условиях открытого, ничем не защищенного пространства руин Сталинграда, где сохраниться было просто невозможно.

Но произошло чудо. Точно такое же, что и с другим, недавно почившим писателем-фронтовиком, Героем Советского Союза, знаменитым разведчиком В. В. Карповым, автором замечательных книг «Полководец», о командующем Южным фронтом в годы войны, генерале армии И. Е. Петрове, и дилогии «Генералиссимус» – о Верховном Главнокомандующем Вооружёнными Силами и Председателе Государственного Комитета Обороны СССР того же периода И. В. Сталине.

С Владимиром Васильевичем произошло ещё интереснее. Пребывая во время войны, в лукаво муссируемом ныне на все негативные лады, штрафбате, и рискуя каждый день погибнуть, он, по личному признанию, думал отнюдь не о смерти, а о том, что опишет увиденное в будущих книгах!

Так и Ю. В. Бондарев вспоминал, как они в Сталинграде, стреляя по фашистским танкам прямой наводкой, вопреки действующей Инструкции и строжайшим приказам командования, предварительно снимали с пушек бронированные щиты, так как они не только демаскировали боевые расчёты, но и мешали быстрой и прицельной стрельбе в обстановке, где решали доли секунды.

Вернувшись годы спустя на место былых жесточайших боёв города-Героя Сталинграда, где они, молоденькие красноармейцы-артиллеристы, стояли насмерть против армады гитлеровских танков и выстояли в величайшей битве мировой истории, Юрий Васильевич не мог поверить своим глазам, что это происходило на крошечном клочке земли, где казалось бы и зацепиться-то было не за что! Вспомнилось то давнее чудо, которое через много лет не только не забылось, а стало ещё очевиднее.

Мне, признаться, очень повезло постоянно наблюдать всю далеко непростую, трудоёмкую и кропотливую работу по созданию законченных бесед с героями В. В. Сдобнякова. В ходе её он всякий раз делился, как и где прошла встреча, сколько она длилась, и что в ней произвело наибольшее впечатление и особенно запомнилось. Все эти детали и другие немаловажные подробности, конечно же, всегда оставались за рамками бесчувственного диктофона. Как, естественно, и авторское мнение о собеседнике. Останавливаясь на нём, Валерий Викторович чаще всего не переставал удивляться обилию наших талантливых самородков, которыми во все века была сказочно богата Русская земля. Да и как не восхищаться ими, когда каждый из собеседников невольно вырастал в глазах автора не из дешёвого пиара крайне сомнительной репутации, а из громады свершённых дел, решённых задач чрезвычайной сложности, которые почти всегда требовали от героя полной отдачи физических и творческих сил, то есть всего себя без остатка. И как не проникнуться состраданием к тому, например, что эмоциональный производственник Р. П. Пацельт, Лауреат Государственной Премии СССР, один из создателей непревзойдённых в мире самолётов-истребителей, с сердечной болью констатирует, что мы утратили не только их, но и не имеющие цены технологии по их созданию. Всё по-вандалистски бездумно уничтожили! И не Главному ли сварщику авиационного завода, кем работал в нём Р. П. Пацельт, не знать об этом?!.. А Рудольф Петрович был не просто им, а творил технические чудеса в своём узко профильном деле тончайшего специалиста, которому они, между прочим, оказались очень кстати при создании боевого самолёта, где сварке его крупных частей и агрегатов, как, впрочем, и в ракетно-космической технике, безо всякого преувеличения принадлежит самая что ни на есть решающая роль.

С первых бесед, задумывавшихся автором как обстоятельные интервью с интересными людьми, и незаметно переросших, что вполне естественно, в большой и серьёзный разговор о пережитом и наболевшем. Причём для него оказались тесны вроде бы широкие рамки универсальной формулы В. В. Маяковского «о времени и о себе», потому что обсуждавшиеся вопросы, порой уносили увлёкшихся собеседников и в глубину истории России, как это произошло с В. П. Полевановым. Он невольно вспоминал знаменитого губернатора Восточной Сибири царских времён, князя Н. Н. Муравьёва-Амурского, переходил к вековым русско-китайским отношениям с почти неизвестным подвигом Албазина, где 800 казаков этого маленького деревянного острога на далёком Амуре держали несколько месяцев оборону от безуспешно штурмовавшей его армии из 30.000 манджур!

К сожалению, в отличие от знаменитого «Азовского сидения» донских казаков в турецкой крепости Азов в 1637–1642 годы, доблестный героизм защитников маленького деревянного острога на Амуре в 1685 году и с лета 1686 по весну 1687 годов до сих пор не получил широкой известности в стране и незаслуженно забыт.

Как раз первый боевой эпизод действий сибирских казаков по защите Албазина особенно интересен и преподносится официальной историей слишком невыразительно упрощённо:

«В 1685 г. крупный китайский отряд подступил к Албазину. Его гарнизон во главе с воеводой Толбузиным после недолгого сопротивления сдался на условия свободного выхода. Китайцы разрушили этот оплот российского присутствия на Амуре, а затем покинули район…»

Казаки как раз не сдались, а добровольно покинули острог при оружии, в боевом порядке и со знамёнами. И произошло это, то есть такая суровая торжественность выхода защитников из острога, совсем не случайно. Интригующие подробности всех обстоятельств той яркой страницы военной истории Отечества как раз и рассказал В. П. Полеванов, до этого глубоко и всесторонне изучивший, как губернатор и учёный, реальную, а не представляемую кем-то препарированную историю края.

Благородной инициативой Владимира Павловича в городе Благовещенске, был установлен красивый памятник выше упомянутому выдающемуся предшественнику и рачительному хозяину Восточной Сибири, русскому князю-патриоту Н. Н. Муравьёву-Амурскому, всемерно укреплявшему наше присутствие на Российской окраине с закреплением его выгодными двусторонними договорами Русской Империи с Китаем, значение которых не утрачено и поныне.

А между тем галерея интересных встреч Валерия Викторовича всё росла и росла, чему способствовал редкий по уровню и лицам довольно обширный круг личного общения автора. Достаточно сказать, что он вбирал в себя государственных и политических деятелей, учёных, писателей, военачальников и даже видных иерархов Русской Православной Церкви, один из которых как раз и стал ныне её Предстоятелем, Патриархом Московским и Всея Руси Кириллом (Гундяевым).

Нельзя не отдать должное чуткой продуманности бесед, их стройности и избирательности. Автор как бы пытается по возможности максимально охватить ими многие сферы культурной и хозяйственной жизни страны, а также её прошлого и настоящего. Но главным в любой из таких бесед всё же всегда оставался сам герой со своим внутренним миром, впечатляющим багажом накопленных знаний и личного опыта, независимым мнением и абсолютно самостоятельными и предельно аргументированными суждениями по самым разным злободневным вопросам времени.

Они – это искушённый известностью и славой мудрый писатель и редактор журнала «Слово» А. В. Ларионов; старейший советский поэт и кавалер государственных наград, прекрасный знаток глубинных взаимоотношений в литературных кругах двух столиц О. Н. Шестинский; его отчаянно смелый в обличениях многих неправд жизни, младший питерский собрат В. И. Шемшученко; всегда ровный и невозмутимо сдержанный кладезь неисчерпаемых исторических и литературоведческих знаний, профессор А. А. Парпара; выросший как крупный инженер в обстановке извечной строгой секретности советского авиастроения, Лауреат Государственной Премии СССР Н. С. Николаев; самобытный художник и крупный общественный деятель В. Г. Калинин и его нижегородский коллега К. И. Шихов… – вроде бы во многом не похожи друг на друга внешне и по характеру, но всех их роднит искреннее служение делу, стране, людям.

Быстрый читательский успех и признание бесед, которые тут же перерастали границы литературного жанра и становились документом русской жизни и эпохи, обуславливался не только выдающимися личностями большинства героев автора. Он в немалой степени обязан незаурядному мастерству самого, теперь уже тоже давно маститого, писателя, редактора и журналиста В. В. Сдобнякова, его необыкновенной способности расположить к себе собеседника и незаметно заставить максимально полно раскрыться, чтобы потом дотошно и не спеша докапываться до самого интересного, до сути. Умело вести длинную тонкую нить разговора, не давая ей ни оборваться, ни ослабнуть.

Немаловажную роль здесь играло и неизменно выявлявшееся родство душ. Некое невидимое глазу единение автора и собеседника, спаянных между собой одной общей болью, переживанием и огромной любовью к своей великой и многострадальной Отчизне. Они, пожалуй, и являлись всегда причиной той, присущей автору, избирательности во всём, о которой упомянуто выше.

С Олегом Николаевичем Шестинским Валерия Викторовича, в отличие от многих других, связывали годы тёплой человеческой дружбы, которая подкреплялась постоянной и живой перепиской двух писателей. Большая разница в возрасте нисколько не мешала их регулярному, правда, больше заочному общению. Она лишь рождала трогательную заботливость и отеческое внимание старшего – О. Н. Шестинского к младшему – В. В. Сдобнякову. Зато в любимой области, в литературе, возраст обоих почти уравнивался, нисколько не мешая глубоко и заинтересованно вникать в её творческие и теоретические проблемы. Плодотворное общение именитого столичного писателя и его одарённого нижегородского коллеги послужило в последующем изданию интересной книги их переписки «Яблоки русского сада» (2010), к которой Валерия Викторовича, как и в данном случае, тоже пришлось настойчиво подталкивать и чуть ли не принуждать, что как непозволительный метод всё же оправдало себя. Она была сразу же замечена читателем, по достоинству оценена им и очень скоро разошлась по всей России, а также ближнему и дальнему зарубежью.

По мере быстрого накопления бесед становилось ясно, что очевидная важность полученного материала, конечно же, требует собрать их в отдельную книгу, которой, к тому же, вряд ли найдётся подходящий аналог в литературе. Однако в этом ещё, как сказано выше, пришлось долго и настойчиво убеждать автора, который как всегда по личной скромности искренне боялся переоценить свой труд. И вот после преодоления всех колебаний и сомнений замечательная книга увидела свет для пополнения собой сокровищницы современной литературы. Думается, что она, как и всё настоящее, обречена на долгую и счастливую судьбу.

В. Г. Цветков. Историк, член Союза писателей России

Литература – это новая действительность, создаваемая человеком

Солнечный апрельский день. Остатки снега по обочинам и полям «доедает» ранняя в этом году весна. Но здесь, на даче у писателя Юрия Васильевича Бондарева, в теньке под высокими елями да у широких стволов берёз снег лежит ещё сугробисто. Хотя и он поприжат к земле. Не долго ему осталось сопротивляться наступающему теплу.

В просторном, светлом кабинете писателя среди книг, картин, фотографий по-домашнему уютно. Пока Юрий Васильевич на своём аккуратно прибранном письменном столе всё-таки разбирает какие-то бумаги, я оглядываюсь вокруг, привыкаю к обстановке. Оттого, что комнату заливает полуденное солнце, выглядит она весело, празднично. А может быть, это моё внутреннее состояние так меня «веселит». Ведь я сижу в кресле меж тех самых стен, в пространстве между которыми и были написаны «Берег», «Выбор», «Игра», «Искушение»… – романы, которые в 70–80-е годы прошедшего века взбудоражили всю страну. Их читали, по ним ставили спектакли, снимали фильмы. Сколько же здесь, в этом кабинете, было передумано. Сколько принято непростых решений и пережито творческих озарений.

Валерий Сдобняков. Позвольте ещё раз от всего сердца поздравить вас, Юрий Васильевич, с замечательным юбилеем. Уверен, к моим добрым пожеланиям присоединится огромное количество людей – почитателей вашего удивительного таланта. Хотя вы, наверно, уже устали от поздравлений.

Юрий Бондарев. Знаете, хлопотное это дело – юбилей. Только с журналистами пришлось встречаться не один десяток раз. Было снято три фильма для телевидения. Здесь, в этом кабинете, телевизионщики терзали меня вопросами. А ведь я хотел отметить свой день рождения только с несколькими близкими друзьями, в кругу семьи. Но не вышло. К сожалению. От многих же встреч, разговоров, жестикуляций усталость каким-то свинцовым грузом ложится на душу… Ну да ладно. С этим кончено.

B. C. Я из того поколения, которое входило в литературу, посвящало свою жизнь литературному творчеству, находясь под огромным впечатлением от ваших военных повестей «Последние залпы», «Батальоны просят огня», романов «Тишина», «Горячий снег». А затем книгами, которые сказали новое слово в русской советской романистике, – «Берег», «Выбор». Успех этих произведений у читателей был колоссальным. Их содержание пронизывала горькая, но мудрая, жизнеутверждающая правда. Видимо, потому их так любили и с таким упоением читали. Ваши романы оказались определённой творческой вершиной в русской литературе второй половины XX века. А раз так, то я и хочу попросить вас дать своё объяснение, поделиться своим пониманием того, что же это за феномен, без которого, как без воздуха, не может обойтись человечество вот уже многие и многие века, и название которому – литературное творчество, вообще, литература? Когда вас самого впервые вдруг потянуло к писательству? Что послужило толчком к созданию первого произведения? Когда вы осознали, что писательство, то есть создание новой духовной реальности, создание новых человеческих судеб, новых миров их бытия – это ваш путь, ваше предназначение в жизни?

Ю. Б. О литературе можно говорить долго – до бесконечности. Ибо она является основной частью культуры не только нашего Отечества, но и общемировой. Литературу сейчас часто соединяют с кинематографом, меньше с театром и тем самым как бы принижают её, подчёркивают её несамостоятельность в искусстве. Всё это от лукавого. Ведь сейчас даже можно услышать утверждения, что кинематограф не только конкурирует, но окончательно занимает место литературы в культурном пространстве жизнедеятельности человека. На Западе тот расцвет литературы, который произошёл сразу после Второй мировой войны и затем в 60–70-х годах прошлого века (кстати, в эти же годы и вплоть до 90-го очень сильна была и наша литература, став одной из самых талантливейших и высочайших литератур в мире), сейчас заметно помельчал и катится ещё ниже по наклонной. Об этом вы можете судить по тем редким переводам, которые у нас делаются. Видимо, на тот подъём в литературе, который произошёл у нас на глазах в ХХ-м веке, большое влияние оказала война. Она всколыхнула мир. А всегда после таких глобальных катаклизмов возникает движение в искусстве. Это непреложный закон. После войн, после общенародных психологических потрясений, связанных с гибельными общемировыми событиями, искусство ускоряет своё движение и завоёвывает новые высоты, что вполне объяснимо. Потому что человеческие чувства в подобных конфликтах обостряются, человек раскрывается какими-то своими совершенно неожиданными сторонами. И когда главные категории человеческой жизни, такие как свобода, мужество, святость, если говорить о душевном состоянии, жертвенность, ненависть, любовь, нравственность и сопротивление несправедливости, начинают иметь главную ценность в жизни, тогда и сам человек начинает многое совершенно по-иному оценивать в себе самом. Если уж говорить совсем высоко, то, по моему убеждению, периоды мировых катаклизмов способствуют побуждению человека к поиску истины. Будят жажду познания истины. Если, конечно, под истиной понимать именно высокую человечность – сохранение свободы и безопасности, защиты от несправедливости. Поиск истины – это необходимое состояние для сохранения человека как феномена и носителя жизни на земле. Что, к сожалению, не всегда точно понимает политика. Хотя она в идеале тоже должна заниматься человеком, его усовершенствованием, в том числе за счёт изменения, улучшения его отношений с внешней жизнью. Это главная задача политики.

B. C. Человек ещё и духовен. И все проблемы, возникающие в его сердце, идут от духовных смут, духовной неустроенности и духовных заблуждений.

Ю. Б. О чём я говорил – и есть духовные составляющие человеческой жизни. Мужество, любовь, самопожертвование – это духовные качества. Они же – самое главное, что питает совесть, нравственность. Ведь нравственность без духовности невозможна. Без нравственности немыслимо самопознание и усовершенствование человека, о чём всегда, кстати, говорил Лев Николаевич Толстой. А это был великий философ, несмотря на то, что часть нашей интеллигенции, в том числе и творческой, не согласны с его выводами и мировоззренческой концепцией. Они, может быть, и правы, но только в одной части – то, что касается его взглядов о непротивлении. На мой взгляд, непротивление является просто грехом. Потому что и Господь говорит об отмщении. Помните – «Мне отмщение и аз воздам». Но мы сейчас не будем углубляться в философию Толстого. Скажем лишь, что нет литературы без писательского опыта, без памяти и воображения. Вот три главных субстанции, составляющие само понятие «литература». Если есть опыт, но нет воображения – то нет и литературы. Если есть воображение, но нет опыта – то тоже литературы нет. В таком случае написанные произведения становятся или риторическими, или слишком отвлечёнными, слишком практическими, не вдохновленными. Если же попытаться дать определение единой формулой, то литература – это вторая действительность, но созданная человеком. Действительность эта не зеркальная, а напоминающая отражение леса в воде. Согласитесь – лес в воде, это совсем не тот лес, который растёт на берегу. Если бы литература являлась только зеркальным отражением действительности, то это был бы лишь документ. А отражение леса в воде – это и документ, и в то же время элемент прошлого и элемент будущего. Почему? Да потому что это рождает фантазию. Вспомните сейчас берег и лес, отражённый в воде. Это же какое-то чудо, правда?

B. C. Конечно. Появляется другая глубина и самого пейзажа, и нашего восприятия его.

Ю. Б. Литература – это, можно сказать, тоже чудо. Вот есть слово «художество», которое сейчас мы довольно часто употребляем. Так вот, в древнерусском языке слово «худое» обозначало волшебство, колдовство и чудеса. Откуда это? Есть теория, мы этого наверняка не знаем, но всё-таки можем предполагать, что человек жил и многие десятки миллионов лет назад. Об этом говорят те предметы, которые найдены совершенно недавно, но возраст которых определяется миллионами лет. На этих предметах изображены – телескоп, операция на сердце и тому подобное. Вот и у меня иногда возникает такое чувство, что так, как мы сейчас сидим с вами, мы уже сидели многие и многие века назад. Такой же был Сдобняков, такой же Бондарев, и так же они разговаривали, а между ними лежал диктофон. Понимаю, мысль эта в некотором роде запредельная, но у меня иногда возникает ощущение, что всё уже на этой земле было. И технологии, которые нас поражают, как новые неведомые открытия, тоже были. Откуда? Существует теория, что на землю уже являлись некто, и всё необходимое для нашего существования передали первому человеку. Так вот – среди этих главных и жизненно необходимых знаний была и культура, и литература, как неотъемлемая её часть. Потому это и воспринимается как чудо.

B. C. Должен заметить, что главные проблемы в существовании человечества за эти тысячелетия не изменились и не нашли своего разрешения. Все они укладываются в соблюдение десяти заповедей, благодаря чему только и может существовать мир, существовать человечество. Ведь чувства руководят человеком. Они первенствуют, а не материальный мир со своими новейшими открытиями и изобретениями. А раз так, то должен у человека существовать механизм разбираться в них, этих чувствах, анализировать происходящее, исходя из их состояния и восприятия. Потому и не мог Господь, вдохнув в человека живую душу, оставить его без должного инструмента самопознания, которым выступило творчество. Литература же – одна из главенствующих частей этого инструмента.

Ю. Б. Да, наши чувства как бы культивированы. Например, если мы увидим зверя в лесу, то обязательно срабатывает инстинкт добытчика. Он тревожит, волнует нас. Но что происходит потом? Я бросил охотиться после того, как увидел плачущего лосёнка. Он стоял на подогнутых передних ногах, как на коленях, перед убитой лосихой, и из глаз его текли слёзы. После этого я решил для себя, что больше охотиться не буду. Так что же заставляет нас идти наперекор целесообразности ради чувства справедливости, сострадания, жалости? Это нравственные чувства, которые воспитывает литература, вообще, высокое искусство.

B. C. Потребность человека в настоящей литературе была всегда и останется навсегда. То, что происходит сегодня – это искусственное понижение значимости художественного слова. Да и вообще, слова, как высокого понятия. Вы посмотрите, как сейчас обращаются с языком, как его коверкают, сколько в печатных текстах и во всевозможных эфирах ненормативной лексики. Это же просто оскорбительно. В то же время настоящей литературе – высоко художественной и глубоко нравственной – чинятся всевозможные препоны. Её почти не издают, или издают совершенно крошечными, до неприличия малыми тиражами. После этого ещё утверждают – да кому она нужна, её никто не покупает. И ведь всё это делается сознательно, целенаправленно.

Ю. Б. Совершенно верно. В свои юбилейные дни я получил огромное количество писем от читателей – целый мешок. И эти люди читают достойную литературу, а не какой-нибудь суррогат. Но ведь в теперешних библиотеках, как они пишут, не всегда найдёшь нужную книгу. Из одного района жалуются, что во всех библиотеках смогли отыскать всего несколько моих книг. А мои произведения в Советском Союзе издали в общей сложности в двадцать пять миллионов экземпляров. Куда это всё делось, куда пропало? Так что потребность в нашей литературе есть, люди читают. Но вот что действительно грустно – из множества писем только десяток написаны молодыми людьми. В основном же это люди старшего поколения. Молодёжь, и в этом вы правы, уже сильно развратили, растлили Интернетом, телевизором, нашими средствами массовой информации, которые ничего не стесняются показывать, ни о чём не стесняются рассказывать. А в молодые годы всё воспринимается чрезвычайно остро, доверчиво.

B. C. Юрий Васильевич, ведь вот вы и всё ваше поколение вошли в русскую литературу очень жёсткими, даже жестокими произведениями, в которых описывалась война со всей её неприглядностью – кровь, смерти, муки, разрушения, вой снарядов, грязь, голод, страдания.

Ю. Б. Да, наши произведения были очень жёсткими.

B. C. Но как они духовно поднимали, возвышали людей. Грязь, смерть, переживания делали их духовно и нравственно чище, возвышеннее. А сейчас много показывают и войны, и кровь, но всё это, наоборот, только понижает и развращает людей. И вот когда вы ещё раньше в нашей беседе заговорили о Толстом, я тогда подумал – как важно, какой посыл первоначально заложен в произведение его автором, из чего он исходит, когда его пишет. Юрий Васильевич, вы уже говорили, что для работы в литературе необходимы и опыт, и знания, и обладание техникой построения сюжета. А ведь когда вы сами писали свой первый рассказ, ничего из этого, или почти ничего, у вас ещё не было. Когда я перечитывал вашу первую повесть, то невольно задавался вопросом – откуда это всё у вас, как вы смогли справиться с навалившимся на вас материалом, как это всё преодолели, пережили, воплотили в художественное произведение? Помню, как меня потрясла ваша повесть «Батальоны просят огня». Но ведь вы её написали, будучи совершенно молодым человеком.

Ю. Б. А вы знаете, откуда всё берётся? Ведь это я же и у вас могу спросить. Всё начинается с какого-то одного, кажется, что случайно услышанного слова. За ним возникает следующее, третье, двадцатое и так далее и так далее. Это трудно объяснить. Но дело вот в чём – я думаю, что этот вопрос имеет и какое-то мистическое свойство. Ведь трудно объяснить порой, как написано то или иное стихотворение. Зачастую это почти невозможно. Разве что констатировать, что возникло какое-то настроение, затем мысль. Но вперёд всё-таки настроение. От одной мысли не может возникнуть стихотворение. «И звезда с звездою говорит» – это не от мысли. Лермонтов увидел звёздное небо, его мерцание, распадающиеся веером в осеннюю пору лучи звёзд и почувствовал, что они разговаривают. Не представил, не осознал, не придумал – почувствовал! А вот мне кажется, что разговаривают деревья. Три дня назад я смотрел на закат и вдруг заметил, что верхушки елей очень таинственно и нежно освещены угасающим светом. Произошло какое-то шевеление там вверху, может быть, от налетевшего ветерка, и в эту минуту мне показалось, что в каком-то чувстве эти деревья стали прикасаться друг к другу, словно плечами. Они будто говорили друг другу – прощай, солнце зашло, теперь будем ждать утра. То ли эти огромные ели были влюблены друг в друга, то ли ещё что-то между ними происходило, но ощущение их причастности друг к другу меня не оставляло в тот вечер. Но ведь это возникло чувство, а от него может пойти уже всё остальное – вплоть до нового философского осмысления происходящего вокруг нас. Ну а разве вас не удивляет, когда вы выходите в поле (не то, которое сейчас заросшее бурьяном и чертополохом, а настоящее, которое мы ещё помним живым, рождающим колос) и видите сказочное разноцветье рассыпанных по его краю цветов. Я хорошо знаю степь, люблю её, в моих «Мгновениях» очень много о ней пишу. Это поразительно, сколько разных цветов. Не просто зелёный, жёлтый, красный, а всё с переливами, оттенками. И я поражаюсь – почему всё так задумано, так происходит, с такой сложностью и красотой. Или тот же художник. Он подходит к холсту, бросает один мазок, затем другой краской следующий, и попробуйте мне объяснить, почему он рядом положил именно этот мазок, а не другой. Это загадка. Я у художников спрашивал, как происходит у них творческий процесс? Нет, не смогли ответить. Для них это тоже загадка. Вот и наша работа. Она и для самих нас чаще всего нечто неразрешимое, необъяснимое.

Музыка, напротив, мне понятно, откуда рождается. Это общение с вечностью, общение с космосом, общение с небом. Оттуда поступают, там рождаются какие-то лучи, частицы и устремляются к Земле. И находят человека – талантливого композитора, музыканта, сообщают ему это чудо-музыку, мелодию. Поэтому музыка – самая чистая, самая бескорыстная истина, которая не нуждается в объяснении. Ну попробуйте объяснить «Аппассионату» Бетховена, или произведения Чайковского. Словами вы сразу оскверните эту гениальную музыку.

B. C. Внешними объяснениями даже близко нельзя подойти к пониманию этих великих творений.

Ю. Б. Человек может наговорить только глупости – в смысле объяснительных слов относительно музыкальных произведений. Когда есть истина – святая, бескорыстная, не лукавая, не ложная – это не может не поражать, и прикасаться к ней грубым словом не следует. В этом я убеждён. Проза же, я думаю, связана с какими-то внешними, земными толчками. Вы идёте по улице и вдруг слышите постороннюю фразу. Она вас непосредственно не касается, но вы запоминаете её и даже думаете про себя – как хорошо сказано. Или напротив – как зло сказано. Но фраза эта в вас засела. Затем вы видите лицо человека, например, женское – с правильными красивыми чертами, с удивившим вас блеском в глазах, и у вас возникает какая-то мысль об этой женщине – кто она, чему радуется, с кем она. Так же в отношении мужчин. Очень часто я смотрю на лицо кого-нибудь из них и задаю себе вопрос – как бы он повёл себя возле орудия, когда на него идёт шесть танков. И я представляю, как. Всё это я вижу по лицу. Лицо, между прочим, очень о многом говорит. Я, например, по лицу могу угадать профессию человека. Так что рождение прозы связано вот с такими неожиданными толчками, с какими-то явлениями, которые происходят на ваших глазах, действиями, поступками, переживаниями.

B. C. Но удивительно то, что все эти случайности одного могут подтолкнуть к написанию «Берега» или «Горячего снега», а другого никогда. В этом заключается неведомое нам, не объяснимое для нас чудо. Это чудо называется – рождение художника.

Ю. Б. На это у меня тоже есть ответ. Знаете, мне кажется, что бы и кто бы ни говорил, но один из самых страшных пороков, распространённых в среде художников, это зависть. Почему? Потому что превосходство другого таланта, с одной стороны, порождает чувство соперничества, но, с другой, и бессилия, оттого, что невозможно заимствовать чужой талант. Потому зависть переходит в ненависть. А это страшное дело. Я глубоко убеждён, что заимствовать нельзя не только талант, но и его составляющие – смелость, великодушие, мужество, честность и т. д. Всё это уже есть в человеке, в его генах.

B. C. Иными словами – уже предопределено.

Ю. Б. Всё это корнями уходит в дальнюю даль. К прадедам нашим, за прадедов. Где-то, на каком-то периоде в роду был человек, который воспринимал природу не как дрова, а ещё и несколько иначе. Тоньше, любовнее, красочнее. У пишущего же человека должен произойти в определённом возрасте толчок, благодаря которому должно что-то возникнуть, чтобы заложенное в генах пробудилось в ином состоянии. Вот мой пример. Я очень обязан маме своей за то, что она с детства приучала нас, своих детей, которых у неё было трое, к литературе. Мама читала нам сказки, детские книги, много рассказывала. Затем мне повезло и с учительницей. Где-то в шестом или седьмом классе она нам дала задание – написать сочинение на тему, кто как провёл лето. Я его написал. И вдруг на уроке русского языка эта учительница зачитывает моё сочинение вслух. А затем после урока в коридоре она мне сказала: «Юра, у тебя что-то есть литературное. Поэтому, когда читаешь книги, то присматривайся, как писатель описывает природу, выстраивает сюжет». Я этого, конечно, всё равно не делал, но всё-таки и учительница что-то мне дала, что-то во мне пробудила. Но пробудила то, что уже где-то в глубине меня самого жило. Ну а потом, после войны, вечерами, отдыхая от тех гулянок, на которых мы праздновали Победу (а нам тогда заплатили большие деньги за подбитые танки, выпить мы любили, привыкли к этому ещё с фронта, с ежедневных ста грамм фронтовых), оставался я один. И тогда что-то начало возникать в сознании, связанное с войной. И я написал первый свой рассказ. Так началась эта моя «болезнь», которая продолжается и по сию пору.

B. C. После первого рассказа дальнейший путь оказался предопределённым, отказаться от него было уже нельзя. Не отпустило бы.

Ю. Б. Да, потом я написал повесть о войне, которую где-то потерял.

B. C. Значит, первую повесть читатели так и не увидели?

Ю. Б. Нет. Она была ученической, но в смысле конфликтов и в отношениях героев было всё правильно, правдиво, как на войне. Так что я думаю, всё приходит оттуда, издалека. Литературный институт, который и я закончил, писать никогда и никого не научит. Я учился в семинаре Паустовского. Это был замечательный человек. Я до сих пор отношусь к нему с глубоким почтением. Он приучил нас любить слово. Он зачитывал нам вслух какие-то произведения Пришвина, Булгакова, а затем размышлял, спрашивая и нас, почему, например, в этом тексте использован именно такой эпитет. И ещё вот что было одним из самых главных – Паустовский приучал нас начинать писать рассказ только тогда, когда мы понимали, что уловили настроение. И у меня много было написано рассказов-настроений. То есть это что-то в рассказе происходит, но это должно быть написано с настроением.

B. C. Неравнодушно.

Ю. Б. Да.

B. C. Когда вы учились в Литературном институте, уже ощущалось какое-то писательское расслоение не только по художественному таланту, но и по политическим предпочтениям, пристрастиям? Ведь один пришёл в литературу по зову своего таланта, другой по зову совести, третий, что это престижно и можно хорошо зарабатывать, быть на виду, тешить своё тщеславие. Спрашиваю, исходя из того, что именно из этого поколения писателей затем пришли в политику те, кто рушил Советский Союз.

Ю. Б. Нет, материальной стороны в тогдашних предпочтениях студентов литинститута не чувствовалось. Но было видно – одним глубокий литературный труд, вдумчивая работа со словом «ложились на душу», им это нравилось, и они в нём преуспевали. Это совпадало с их мыслями, их миропониманием. Другие считали это лишним, сентиментальным. Но я убеждён в другом – главное для писателя – это работать, работать и ещё раз работать. Как только писатель перестаёт работать, так он и теряет все свои профессиональные качества. А работать надо даже тогда, когда этого не хочется. Не то чтобы заставлять себя. Нет. Но ведь стол – это магнит. Стоит за него сесть, написать несколько фраз, и эти написанные фразы уже заставляют тебя двигаться дальше, думать.

B. C. А страх перед чистым листом бумаги вы испытываете, когда начинаете писать своё новое произведение?

Ю. Б. Есть такое. Одно время я это переживал даже очень серьёзно, месяца два ничего не мог писать. Но в итоге я этот страх поборол. Тогда мне казалось, что всё то, чем я занимаюсь, что делаю, это не то и не так. В мои годы Толстой написал то-то и то-то, Чехов другое. Но потом это состояние прошло. И прошло не через усилие, а как-то плавно, незаметно. Но эти периоды пустоты, сомнений, видимо, неизбежны и бывают почти у каждого пишущего.

B. C. Можно ваше творчество разделить на три определённых периода? Я понимаю всю условность этого деления, но всё-таки. Первый – это ваша военная проза до «Горячего снега». Второй, где война смешивается с современной действительностью – «Берег», «Выбор». В третьем периоде вы полностью уходите в «кипучую современность» – «Искушение», «Бермудский треугольник», «Без милосердия».

Ю. Б. Можно так, конечно, разделить. Хотя война у меня присутствует практически во всех романах. Разве что в самых последних её нет. Но это потому, что сюжеты книг слишком далеко ушли от того времени. Если бы я ввёл в них какие-то военные сцены для более яркого углубления героев, для их характеристик, чтобы читатели их больше полюбили или, наоборот, возненавидели, то это выглядело бы немного искусственно. Ну, например, я совершенно не представляю, где можно было бы ввести военные сцены в «Бермудском треугольнике». Или в «Без милосердия».

B. C. Но вообще в ваших романах есть две особенности. Всегда потрясающе достоверно описана война, и столь же достоверно, проникновенно, сердечно – любовь.

Ю. Б. Да, война – всегда потрясение.

B. C. Юрий Васильевич, и в заключение несколько слов напутствия нашим читателям.

Ю. Б. Я хотел бы сказать только одно. Как только человек отстраняется от литературы, он теряет очень многое в самом себе. Потому что литература – это не только познание внешнего мира, внешней жизни. В первую очередь, это познание самого себя. Если литература никак не воздействует на читателя (а такая литература есть), это пустая литература только для самовыражения. Поэтому читать надо хорошие книги, находить для этого время, отрывать его даже от сна, от любимого многими телевизора, от Интернета и от прочих вещей современной технологии, которые рождают в человеке не действие, а инертность мышления, поступков, отношения к жизни и ожидание, что кто-то за нас за всех что-то сделает. Потому читайте, любите книгу и великую русскую литературу.

Беседа наша подошла к концу. Нас уже не единожды и настойчиво звали на первый этаж дома к обеденному столу. Мы встали с Юрием Васильевичем с кресел, походили немного по просторному кабинету. В большие окна были видны оголённые стволы стоявших в снегу яблонь. В окно у письменного стола заглядывали любопытные ветки старой ели, увешанные коричневыми упругими смолистыми шишками. Покой, одухотворённость, задумчивость. И тут я спросил хозяина кабинета:

– Почему одно окно совсем небольшое и круглое, словно иллюминатор на корабле?

– Заметил! – радостно воскликнул Юрий Васильевич. – Точно. Так я же в молодости мечтал стать моряком.

И заулыбался.

Я тоже чему-то обрадовался. А потом подумал. Мечтал быть моряком, а стал артиллеристом и писателем. Видимо, так Юрию Васильевичу Бондареву было на роду написано – жизнь свою долгую положить на то, чтобы Родину защищать. Вот он эту свою заботу и несёт с честью сквозь всю свою жизнь.

Московская область, п. Ватутинки. 10 апреля 2009 г.

В предчувствии апокалипсиса

Вторая беседа с писателем Юрием Васильевичем Бондаревым

Валерий Сдобняков. Юрий Васильевич, я хотел бы вам задать в этой нашей с вами беседе далеко не радостные вопросы о страшных испытаниях, выпавших на долю нашей страны в прошедшем веке, да и в нынешнем тоже. Но когда шёл к вам сюда, на Ломоносовский проспект, то всё-таки решил сделать себе небольшой праздник и прогуляться по своим любимым местам около МГУ. И вот там надумал – пусть мой первый вопрос будет о радостном, о вашем детстве, когда вы были совсем маленьким и даже не подозревали, какие испытания готовит вам жизнь. Вспомните о том далёком, но, может быть, самом счастливом дне.

Юрий Бондарев. До сих пор ясно помню знойный полдень, июль, горячий песок обжигает пятки, Урал блещет, сверкает, как расплавленное серебро, он весь в фонтанах искр, в радужных брызгах купающихся, повсюду ликующий детский смех, радостные крики – воскресный день на сказочной реке, куда мама привезла меня порезвиться в прибрежном песке и, конечно, в воде. Помню несказанное наслаждение барахтаться и кувыркаться на мелководье, куда допускала меня мама, наблюдая за мной с берега. Я упирался ручонками в дно, бултыхал ногами, изображая плавание взрослых, и, ожидая одобрения, смеясь, смотрел на маму, следившую за мной счастливыми, порой тревожными глазами. Это был детский рай, где я подолгу играл с пескарями, пытаясь поймать их ладонями, а они тёмными стрелками мелькали подо мной, их быстрые тени отражались на песчаном дне незабвенного Урала…

Да было ли всё это? В каком столетии? Сколько было мне тогда лет? Года три?

B. C. А первый день на фронте, как и чем вам запомнился?

Ю. Б. Мой первый день на фронте – это железный скрип снега под ногами, встречный ледяной ветер, обжигающий до колючей боли лицо, почти срывающий с головы ушанку, одеревеневшие пальцы в рукавицах, ошпаривающее свирепым холодом железо нашего орудия. И первая ночь – подобие сна на снегу, на ветру, под горящими в косматых кругах сталинградскими звёздами в чёрном небе. Тогда мы были молоды, полны надежды и веры, и нами владело неисчезающее чувство: скорее, скорее на передовую! И было потом первое утро войны, когда в кромешном аду перемешались небо и земля, орудия и танки, неузнаваемые лица солдат и пикирующие «Юнкерсы».

B. C. В таком случае, каким же был последний день?

Ю. Б. О последнем дне войны я не раз писал в своих романах. В тот незабвенный май торжествовала в душе радость победы, гордость за свою страну, которая родила тебя и сохранила, радость жизни, молодости, нерушимое фронтовое товарищество, казалось, данное навечно, ожидание долгожданной встречи с отчим домом, счастье от скорой встречи с родными людьми.

B. C. Да, тема войны буквально преследовала ваше творчество до самого последнего романа. Только в «Без милосердия» вы к ней не обратились. Слишком далеко от неё у шли события наших дней. Хотя и в «Мгновениях», и в публицистических статьях вы вновь и вновь возвращаетесь к тем тяжёлым и судьбоносным годам для нашего народа. Значит, что-то в той войне, хоть и минуло с её начала семьдесят лет, не даёт вам покоя?

Ю. Б. В интервью, которое я в своё время в ФРГ хотел взять у фельдмаршала Манштейна, был главный вопрос: «Что он подумал, когда понял, что его танковая группа уже не прорвётся на выручку окружённой шестой армии Паулюса». А прорыв этой армии из плотного кольца советских войск был для немцев важнейшей целью в Сталинградской операции. Я сейчас выскажу одну давнюю мысль, которую не использовал в романе «Горячий снег», потому что, с одной стороны, она мне показалась слишком публицистичной, с другой, видимо, не хотел, чтобы она кого-то шокировала. Но эта мысль главная, как мне кажется, для понимания стратегической сути Сталинградской битвы. Так вот, если бы контрудар Манштейна был бы осуществлён успешно, то немцы надёжно закрепились бы на Кавказе, а это обстоятельство отодвинуло бы сроки окончания войны не на месяцы, а на годы.

B. C. Я такой оценки ранее нигде не встречал, даже в мемуарах наших полководцев.

Ю. Б. Это моя мысль. Я много думал об этом контрударе, как участник тех самых судьбоносных боёв. Сам выбивал танки Манштейна. Это была величайшая битва из всех битв в истории человечества. Западные исследователи войн часто вспоминают крепость Ля Рошель во Франции, которая держалась несколько месяцев, и это будто бы самая героическая крепость в истории войн. Чепуха! Сталинград держался двести дней, да ещё против какой силищи, какого врага. Так вот, операция окружения, которая была очень умно, досконально продумана немцами, осложнялась для нас ещё и тем, что Сталинград был весь в развалинах, нам просто не за что было укрываться. Но зато после того, когда был отражён контрудар армии Манштейна, и когда немцы начали отступать, именно тогда мы все почувствовали, необъяснимо как, каким-то солдатским нутром, что это начало разрешения войны, начало нашей победы, мы окончательно поверили в свою силу. К тому времени у нас уже было прекрасное вооружение – семидесяти миллиметровые орудия, которые могли выбивать немецкие танки на расстоянии 800–1200 метров. Но мы подпускали их ближе – на 300–500 метров. Потому что, если издалека промахнёшься, то ответным огнём, а у немцев были великолепные прицелы, расчёт могли уничтожить. Этот опыт приходил не сразу, со временем, но приходил. Точно так же, как только когда мы уже подходили к Днепру, то догадались снимать со своих пушек щиты. Вроде бы они должны были защищать нас от пуль противника. А какие там пули, когда мы стреляли по танкам прямой наводкой. Эти щиты в бою только мешали и, главное, демаскировали нас. В итоге, мы все их сняли. Я был первым, кто предложил это сделать.

B. C. Ваша батарея, это факт известный из вашей биографии, подбивала немецкие «Тигры». Страшная машина?

Ю. Б. Подбивали мы не только «Тигры», но Сталинградскую оборону прорывали именно эти танки. Что такое прямой выстрел? Это когда снаряд летит без траектории, напрямую. Но только так по этим машинам и можно было бить. «Тигр» – сильный танк времён Второй мировой войны. Но и наш Т-34 никому не уступал, несмотря на то, что у «Тигра» броня была толще, и чтобы его вывести из строя, нужно было бронебойным снарядом попасть в зазор между подвижной башней и корпусом. В эту крошечную щель. Только тогда башню заклинивало, и танк становился уязвим. Тут всё зависело от наводчиков, которые были нашими спасителями, нашими победителями. Командир батареи определяет прицел, а наводчик ставит его и выбирает точное место на цели, куда надо «влепить» снаряд.

Вообще к тому времени у нас были хорошие бронебойные снаряды, бронебойно-зажигательные, осколочные, термитные. Именно в Сталинграде мы особенно почувствовали, что наша промышленность восстановилась и полностью готова снабжать армию необходимым оружием. Она работала просто гениально. Оружия было даже в избытке. Нас при стрельбе уже не ограничивали сорока снарядами (и не больше!). Мы могли их выпустить и шестьдесят, и сто – стреляли, пока снаряды подвозят. Собственно, поэтому мы и выиграли Сталинградскую битву, в которой окончательно решалось – или нам погибнуть, или победить. Поэтому Сталинград и остался во мне навечно.

B. C. Вы видели танковые бои?

Ю. Б. Ну а как же. И главное ощущение от этого было всегда одно – грандиозное зрелище. Во время таких боёв мы только «вылавливали» выдвинувшиеся немецкие танки и били по ним – в бок, по моторам, по гусеницам, под башню. А вообще это как бы другая война. Танки двигаются в таком бою, как муравьи растревоженного муравейника – каждый ловит танк противника на прицел, бьёт в него из пушки в упор, делает всякие манёвры. Тут наши Т-34 были лучше. Очень маневренный, «реактивный» танк.

B. C. Все батальные сцены в ваших романах и в фильме «Освобождение» взяты из пережитого и перечувствованного?

Ю. Б. И режиссёр картины Озеров, и я всё это видели, поэтому ничего придумывать нам не приходилось.

Сейчас у нас хотят украсть Победу. И при этом забывают, что союзнички к нам присоединились только в сорок четвёртом году. Однако все лавры они хотят навесить на себя. Молодёжь на Западе думает, что это Америка победила Германию. Единственное, когда был жив Черчиль, он о наших победах всегда отзывался положительно, а это был авторитетный политик в мире. Сейчас же мелочь всякая кричит, раздирая голосовые связки, что победили во Второй мировой войне они. Нет, победили мы своим мужеством, своей кровью.

B. C. Юрий Васильевич, война такое страшное чистилище, но и она же породила целую плеяду хороших, талантливых писателей, таких как Виктор Некрасов…

Ю. Б. Он первым написал о Сталинграде. Я его очень ценил, мы с Виктором были близкими друзьями. Когда он приезжал в Москву, то обязательно звонил. Он не любил встречаться дома, и мы с ним заваливались в ресторан, там сидели допоздна. Это был настоящий мужик без всякой писательской фанаберии. А в нашей братии достаточно мусора – вы сами знаете. Виктор был лишён беспощадной писательской ревности, которая зачастую переходит в зависть, ну а там и до ненависти недалеко. Я это ощутил на себе.

B. C. Кроме Некрасова, были и другие хорошие, талантливые писатели.

Ю. Б. Константин Воробьёв. Я был с ним в прекрасных отношениях. Он был серьёзно ранен, контужен. Во время войны – разведчик, и вообще, много всего выпало на его долю. Незаконченный роман Воробьёва «И всему роду твоему», написанный всего на одну треть, а может быть и меньше, обещал многое. Это книга о судьбе фронтовика.

Были Евгений Носов, Виктор Курочкин (о котором Леонид Леонов говорил: «Копнул на один штык. Надо бы ещё поглубже копнуть»). Большое дело сделал Константин Симонов, о войне он сказал глубоко и честно. Может быть, не всегда, как этого хотелось нам, но всё равно это очень талантливый человек. Первая часть «Живых и мёртвых» не вызывает никаких возражений. Вторая часть – там уже пошло…

Вообще, мы должны быть ему благодарны: военную тему он не оставил почти до самой смерти. Он много сделал для справедливого воздаяния, должного нашей армии. Я с ним не сошёлся близко. Мы пытались сблизиться, всё-таки оказались соседи по даче. Как-то он приглашал меня на обед, всё было хорошо, по-доброму, но не произошло того дружеского сближения, которое у меня было с Виктором Некрасовым, Константином Воробьёвым. Так бывает, не всегда люди сходятся. Нагибин меня просто возненавидел, когда на его приглашение прийти в гости я ответил отказом. Нет, к Нагибину у меня было определённое отношение…

B. C. Это ещё тогда, в советские времена?

Ю. Б. До перестройки… И он просто готов был меня к стенке поставить за то, что я не принял его приглашения. Мне передавали то, что он обо мне говорил. Он не здоровался со мной, когда мы встречались на аллее в нашем дачном посёлке. Так себя вести просто невозможно. Поэтому негрубо, тактично (я не сказал ему, что он далёкий, чуждый для меня человек) я отказался.

А вообще, не будем мы ни о ком плохо говорить – кто с кем, как да почему. Пусть им, ушедшим, земля будет пухом.

Но Симонов ничем не запятнал себя в жизни, никого не предал. Он вёл себя всегда достойно.

B. C. Когда вы встречались с Некрасовым, то вспоминали с ним Сталинград?

Ю. Б. Знаете, о войне почти не говорили. Много говорили о литературе. Войну мы не вспоминали потому, что он знал её хороню, я тоже. Что же нам обсуждать, о чём друг другу рассказывать? Как и почему остались живы? Кто это сможет объяснить? Это было покровительство Бога, решение какой-то высшей силы, которая помиловала нас, помогла нам выжить. В «Мгновениях» я написал, что жизнь мне была спасена ранением.

B. C. Потому что погиб ваш расчёт?

Ю. Б. Нет, расчёт не погиб. Вообще много погибло солдат в течение боёв, но наш расчёт остался цел. В Сталинграде исчез один человек. Куда он делся – не знаю. Этот солдат был правильным. У станины есть специальные рукоятки, и при команде, например, «танки справа», правильные, взявшись за эти рукоятки, должны были повернуть орудие в окопе в необходимую сторону. Ведь в войну ещё не было таких автоматических орудий, как сейчас.

B. C. Есть в нашей литературе – Виктор Астафьев. Становление его творчества, его известность – всё это происходило на ваших глазах. Вы можете что-то рассказать об этом писателе?

Ю. Б. Я уже писал о нём что-то в одной или двух статьях, повторяться не буду. Мне не хочется о нём и говорить-то. Я его, если быть совершенно откровенным, и подымал. Я его вроде и приласкал, и говорил о нём, когда прочитал первые его вещи. Я думал, поддерживая Астафьева, что вот парень из провинции, интересный, надо ему помочь. Но потом мы как-то отошли друг от друга.

B. C. Это ещё в семидесятые годы?

Ю. Б. Раньше, в середине или в конце шестидесятых.

B. C. Читая ваши статьи, я всегда отмечал для себя, как тактично вы пишите о своих коллегах. Но представляю, сколько неблагодарности вам пришлось пережить.

Ю. Б. У Астафьева хватило то ли совести, то ли выдержки, то ли ещё какого-то человеческого качества, но он никогда в открытую со мной не спорил. И не спорил, когда мы с ним редко, но разговаривали по телефону.

B. C. Всё-таки объективно считал, что «правда за вами»?

Ю. Б. Вы прочитали его «Прокляты и убиты»?

B. C. Да. Поэтому я вас и спросил об Астафьеве.

Ю. Б. Ну и что? Как вы относитесь к этому произведению?

B. C. Довольно плохо. Потому что, когда люди попадают в такие тяжёлые условия, которые описывает Астафьев в «Чёртовой яме», или когда они участвуют в кровопролитных боях, какие он описал в «Плацдарме», то, конечно, и подлость, и благородство выходят более ярко на первый план в человеческих отношениях. Но с такой лютой ненавистью описывать одних, изображать их даже не зверями – людоедами, у которых каждая клеточка плоти пронизана подлостью и мерзостью и, наоборот, с жалостью, как рабов без воли, других – то в таком произведении, я могу это сказать сразу, нет правды. Мир сложен, в нём много всего переплетено. То же самое и в человеке. Злоба и любовь, благородство и предательство в нём живут где-то очень рядом друг с другом, и поэтому описание в одной плоскости человеческих поступков меня всегда при чтении такой прозы останавливало, настораживало. Я переставал ей верить. Я понимал, что здесь скрыта неправда.

Ю. Б. Да, так это и есть в обществе. В моём романе «Бермудский треугольник», в котором описана сегодняшняя наша общественная среда, есть размышления об этом. Конечно, очень жаль, что с Виктором так произошло.

B. C. Ведь, кроме уже названных нами писателей, были и другие, тоже рождённые войной и писавшие о войне. Например, Богомолов.

Ю. Б. Очень хороший писатель. Кого ещё вспомним?

B. C. Кондратьев.

Ю. Б. Нет, это совсем другое. Вы посмотрите его стиль.

Кто бы ни был для меня писатель, но плохой стиль его письма меня сразу от него отталкивает.

B. C. А его повесть «Сашка»?

Ю. Б. Ну, так… ничего…

B. C. Как возникли «Мгновения»? Я увидел у вас тетрадь, в которой записаны отдельные мысли, замечания, которые не вошли в окончательные варианты романов. Так «Мгновения» – это не такие же отрывки?

Ю. Б. Нет, это совершенно самостоятельные произведения. И я очень рад, что та сила, которая мне покровительствовала на фронте и благодаря которой я остался жив, послала голубой лучик в моём направлении, и у меня появилась мысль о «Мгновениях», о написании коротких вещей лирико-философского склада. Мне хотелось, чтобы эти короткие рассказы несли в себе большую смысловую нагрузку, которую можно было бы высказать и в романе, но лучше уместить её в небольших произведениях. Я рад, что такая мысль, как абсолютно самостоятельного творческого явления у меня появилась.

B. C. Возвращусь к тому несостоявшемуся интервью с Манштейном. В когда-то поверженную Германию вы приехали десятилетия спустя уже известным русским писателем, которым стали после войны и, как ни кощунственно это звучит, благодаря ей?

Ю. Б. Писателем я почувствовал себя не сразу, даже когда после публикации повести «Батальоны просят огня» прочитал в первой статье о «Батальонах» хвалебную фразу: «Утром Бондарев проснулся знаменитым».

B. C. Вы можете сказать, кто из классиков русской литературы оказал на вас, ваше творчество наибольшее влияние?

Ю. Б. Люблю Чехова с детства. Но этот великий классик, конечно, не единственная моя любовь. Без Пушкина, Льва Толстого, Бунина, Лермонтова, Тургенева, Шолохова нет русской литературы.

B. C. Я заранее хочу попросить у вас извинения, Юрий Васильевич, за вопрос, который, конечно же, очень личный. Если вы не хотите, то можете на него не отвечать, но я вам его всё-таки задам. После того, как вам пришлось столько пережить, увидеть столько смертей, горя, человеческих страданий, а потом всё это ещё раз пропустить через своё сердце, воплощая в художественные произведения, – после всего этого вы стали человеком религиозным, верующим?

Ю. Б. Художественное творчество и религиозное чувство настолько близки и настолько тайны, что коротким ответом в журнале или газете берёшь неискупимый грех на душу.

B. C. В сегодняшнем мире происходят не только политические и социальные, но и невиданные ранее природные катаклизмы. Основы, вроде бы, стабильных, и не самых бедных государств потрясают социальные взрывы. Ощущение неспокойствия, мятежности охватывает всех людей планеты – бьют по городам, всё разрушая и сметая на своём пути, огромные волны – цунами. Невиданная жара обрушивается на все континенты Земли, вспыхивают гигантские пожары, которые превращают в пепел города и сёла. И вот новое, трудно объяснимое, бедствие – одновременно в нескольких странах Северной Африки вспыхивают бунты, народные волнения, больше напоминающие психоз. И во всех этих катаклизмах гибнет множество людей – десятки и сотни тысяч. Появляются калеки, обездоленные и злые. Что же происходит с нами и с планетой? Как вы, писатель, чей талант художника и мыслителя глубоко признан во всём мире, оцениваете происходящее? Насколько во всём этом виновато само человечество, и есть ли выход из создавшейся ситуации? Не отголоски ли это тех военных катаклизмов, что пережило человечество в XX веке?

Ю. Б. История – не сумасшедший бег, подгоняемый реформами в некую страну обетованную, где царит блаженство неописуемое и текут реки сладчайшие. Более того, когда желанная свобода, демократия, равенство и политика ускоренно превращаются в обещательно-расхожие лозунги нервозных прогрессистов, всё становится лицемерием и появляется мысль: не приютившиеся ли это под древними лозунгами и фразами лжебратство, навязанной политигры?

Быстрота… Быстрота в изобретении атомного, биологического, геотектонического и прочего смертельного оружия не принесли человечеству ни мира, ни облегчения. Эта быстрота военной реализации напомнила, что каждому на земле приготовлен билет не в бессмертие, а в одноместное купе – и каждому готов плацкарт только туда – в скорбное направление, где уже нет ни любви, ни ненависти, ни красоты, ни безобразия, а останется только физическая пустота, уже никем на обугленной земле непознаваемая.

Вспоминаю лихорадочную поспешность реформы армии, в том числе нашего главного сдерживающего вооружения – тяжёлых ракетных войск, затем сокращение офицерского корпуса, уже значительно сокращённого, затем прекращение набора курсантов в военные училища на ближайшие два года. На встречах в академиях и воинских учреждениях мне не раз говорили об этой странной, недальновидной политике, и тревожно возникали мысли о сверх меры опасном разоружении, если к этому присовокупить желание России вступить в НАТО, когда по статусу этой организации следует раскрыть секреты своего силового потенциала. Надо думать, что если будет допущен ряд уступок, как это было в прошлых переговорах, и если ракетный арсенал России будет сокращён до удовлетворяющей «друзей» численности, то победителей в будущей войне не будет – одержит победу планетарный ужас человеческих жертв. Вот это и есть дьявольское торжество апокалипсиса. Военным политикам России, познавшей сполна кровавые купели, надобно сомневаться на переговорах тысячу и один раз и через роковые «да» – «нет» и «нет» – «да» бесповоротно приходить к мужественно-взвешенному решению во имя жизни на земле.

B. C. Время конца XIX и начало XX веков сейчас выглядят для нас как предостережение этому же периоду в жизни человечества в XX и XXI веках. Слишком много в этих периодах схожего. Только в наше время сюда добавляется страшное оружие массового уничтожения, современные химические и ядерные технологии, которые усложняют не только взаимоотношения человека с природой, но и человека с человеком, государства с государством. Ведь никто не может чувствовать себя в безопасности на нашей планете. Ведь даже если в твоей стране нет убивающего всё живое химического производства, или разрушенной атомной станции, то происходящие, пусть даже за тысячи километров, губительные процессы всё равно тебя настигнут, отразятся на твоей жизни, на твоём здоровье и здоровье твоих потомков. Нет ли во всём этом некоторого предчувствия апокалипсиса? Как оцениваете это вы – воин, художник, мыслитель?

Ю. Б. Да, нас оглушали либеральными криками о «новой» и «возрождённой» России. В последние двадцать лет исчезло удивление и непонимание «при виде того, что совершается дома». Вместо накрепко и поспешно запертых школ, библиотек, разрушенных детских садов, яслей, не говоря уже о стыдоподобном количестве бездействующих заводов, более 800 закрытых научно-исследовательских институтов и уехавших за границу 100 тысяч учёных, в «новой эРФэ» никак незаметно ничего значительного, «новорождённого», кроме внешних, особенно, поразительных перемен в Москве. Издавна уютная Москва, столица крупнейшего государства со своей историей и архитектурой, выглядит ныне чудовищно загромождённым автопарком, забитым миллионами иностранных машин, городом, заклеенным, завешанным из конца в конец пошловатыми рекламами, объявлениями, вывесками наполовину чужестранного происхождения. В прессе засилье тошнотворного слова «секс», которое бесстыдно употребляется и варьируется в журналах и газетах, а с улиц и площадей ушло что-то милое, родное, любимое, незабытое моим поколением, как не забыто и прежнее весело-спокойное выражение лиц и глаз соотечественников, ставших устало-равнодушными, отчуждёнными.

B. C. Историю вспять не повернуть. Технический прогресс овладел нами настолько, что кажется – человеку невозможно вырваться из его железно-пластиковых объятий. И всё-таки, слава Богу, земля не оскудела мыслящими людьми. Только смогут ли они предложить человечеству спасительный выход из сложившейся ситуации?

Ю. Б. В политике (как и в литературе) даже выдающийся замысел – ещё не реализованный сюжет. Наиболее древние формы русского сознания – это духовность, справедливость, любовь, верность, религия, защита родной земли, своей колыбели. Это незаменимые путеводные ориентиры в любом замысле серьёзного политика. Поэтому в дни неудач и несчастий только душевное равновесие сохраняет волю и мужество. Нам в последние годы уже не однажды изменяло это ценнейшее качество – мужественное равновесие, совершенно необходимое для обдуманных стойких решений.

В Библии сказано: три существа не оставляют следа – птица в воздухе, рыба в воде и женщина… Но в подлунном мире нет ничего непогрешимо абсолютного, кроме того, вписавший в святую книгу личную строку, надо думать, знал о женщинах нечто своё. Тем не менее, уже не сомневаясь, следует сказать, что в умах государственных мужей всевластно царит политика, прокладывая на земле несчастливый след.

Имея в виду современное состояние мира, на первый взгляд, есть как бы спокойные страны, наподобие Канады, но рядом с ней шевелятся государства с выпукло угрожающими ликами и манерами, в которых таится не библейское «око за око», а изготовленная агрессивность, неутолённая жажда военной мощностью и заговорами подчинить единой воле человечество.

Повсюду, куда шагнула нога контуженного своей особой избранностью американца, упорно и кроваво внедряется американопослушание, американомыслие, и интригами, заговорами, наконец, силой насаждается «диктатура демократии на вынос» в американской железно-пластиковой униформе, способной удушить в объятиях «свободы».

Современный мир находится сейчас в пограничном положении «или-или», и состояние тревоги и неспокойного ожидания владеет людьми.

Атомное и новое усовершенствованное вооружение, геотектоническое, биологическое, климатическое вооружение, созданное в тайных лабораториях и, скорее всего, уже испытанное в разных местах планеты – катастрофа в Японии, в просторах океана, в Мексиканском заливе, сокрушительные цунами на берегах Америки (Новый Орлеан), гибель отдельных островов, глобальные пожары, в том числе в России.

Вместе с этим, непрекращающиеся разговоры в учёном мире о возможном, в течении десятилетия, взрыве Солнца со всей солнечной системой, в связи с быстрым повышением температуры и разогрева ядра (от 27 до 50 млн градусов), загадочная гибель сотни тысяч птиц и пчёл в разных странах, возможная остановка Гольфстрима и замерзание Европы, тайна физической пустоты, угроза мирового голода… И это далеко не всё, что нависло страшной опасностью над человечеством. Люди, будьте бдительны!

B. C. В чём вы видите наше спасение? Осталась ли ещё возможность остановить надвигающуюся на человечество трагедию?

Ю. Б. Где же спасительный выход из сложившейся ситуации? Остановить надвигающуюся на мир трагедию способны лишь великая наука и все мы, земляне, вставшие на защиту человеческого существования. Как это сделать действенно сейчас и завтра? Думаю, никто из живущих ныне гениев науки точно ответить пока не сможет.

B. C. Значит, вы не верите в то, что идеи гуманизма, слово художника могут спасти современный мир? Вы не верите, что современная художественная культура способна нас вывести из тупика?

Ю. Б. Художественная культура переживает сейчас тяжёлую пору, ибо вседозволенность беспредельно царствует в так называемом художественном творчестве. Сама правда изображается вкось, ложь, без малейшего стеснения, играет на подмостках жизни роль правды; грязная аморальность с наглой смелостью надевает на себя чистые одежды морали; пошлый натурализм, скабрёзность, бессовестная порнография властвуют на телевидении, в кинематографе, на книжном рынке, выдавая себя за современную культуру.

Но всему бывает конец и, как говорили древние, одна волна уничтожает другую, а ветер меняет направление…

Но когда?..

Москва. 21 июня 2011 г.

Блокада пронизывает всё моё творчество

Это интервью с известным поэтом, писателем и общественным деятелем Олегом Николаевичем Шестинским я записал незадолго до его кончины. Судьба свела нас с ним в 2003 году. С тех пор мы множество раз встречались и очень крепко подружились. Приезжая в Москву, я часто останавливался у Шестинских на их переделкинской даче. Она совсем рядом с дачами Б. Л. Пастернака и Андрея Вознесенского. После ужина мы уходили с Олегом Николаевичем на второй этаж, в его рабочий кабинет (моя гостевая комната была рядом) и там часами разговаривали о современной литературе, о классике, истории… и конечно, о войне, о блокаде, все 900 жестоких дней которой Шестинский прожил в Ленинграде. Об этом он написал замечательные, потрясающие своей правдивостью книги.

Если смотреть со стороны – О. Н. Шестинского можно посчитать баловнем судьбы. Он рано начал издаваться, и ещё совсем молодым человеком был принят в Союз писателей СССР. Затем руководил Ленинградской писательской организацией, был секретарём Союза писателей СССР по работе с молодыми авторами, объездил чуть ли не весь мир, написал десятки книг, получил множество наград – орденов и литературных премий. Но, как оказалось, за внешним благополучием много всего скрывалось. Потому это откровенное и последнее в его жизни интервью имеет свою особую цену.

Валерий Сдобняков. Вы, Олег Николаевич, своими стихами в удивительное время вошли в русскую литературу. Это были пятидесятые годы прошлого века. Только что окончилась страшная по своим разрушениям и людским страданиям, самая кровопролитная в истории человечества война. Город вашего детства, Ленинград, пережил жесточайшую, голодную блокаду. Сотни тысяч людей заплатили за это своими жизнями. Все страшные девятьсот дней вы были в городе – жили в нём, вместе со всеми голодали, мучились от холода… Но минули жестокие испытания. На смену им в вашу жизнь вдруг вошли стихи. Как же это произошло? Что за люди вас тогда окружали? Кто были вашими учителями, наставниками в поэзии? Вообще, что за литературная атмосфера была в городе на Неве, когда увидела свет, пришла к читателям ваша первая книга стихов?

Олег Шестинский. Судьба моя сложилась так, что ещё во время занятий в литературном кружке в ленинградском Дворце пионеров я стал писать (не хочу хвастаться, но это было именно так) очень хорошие стихи. Я их до сих пор ценю как одни из лучших своих стихов. Хотя мне было, когда я их сочинял, всего-то лет пятнадцать. Руководил этим кружком очень интересный писатель, ныне, к сожалению, почти забытый Глеб Хмельницкий. Он проявил ко мне особое внимание, потому что ему нравились мои юношеские опыты в поэзии. А о чём мог писать тогда юноша? Невольно прорезывалась в стихах, нарастала в них тема России. Трагической России. Как же иначе. Заканчивалась война. Наши родные, отцы и братья ещё где-то очень далеко от Ленинграда проливали свою кровь. Для того, чтобы представить, какие строки тогда рождались в моём сознании, что я не хвастаюсь, высоко оценивая их, прочитаю одно стихотворение той далёкой поры.

Весь мир военная беда своим крылом накрыла, не разгадаешь никогда, которая вот здесь гряда, которая могила. Я, может, больше вас скорблю и мучаюсь в душевной боли, я, может, больше вас люблю вот это вымокшее поле, я, может, матери солгу и сам себе солгу, а соснам, что на берегу, солгать я не смогу. Я думал только об одном — успеть за дни мои скупые сказать о самом о больном, что мучает тебя, Россия.

B. C. Сколько вам было лет, когда вы написали это стихотворение?

О. Ш. Пятнадцать или шестнадцать – точно не помню. Это одно из стихотворений довольно большого цикла, который многие десятилетия спустя вошёл в мою книгу «Птица спасения», изданную в 2004 году «Советским писателем». А тогда, во время войны, стихи удивили ленинградское литературное общество, которое, впрочем, было довольно малочисленным – многие писатели были ещё в эвакуации, другие на фронте. Но те, кто оставались в городе, меня, мальчишку, приблизили к себе. Я познакомился с Леонидом Хаустовым, очень талантливым поэтом, ныне забытым, или почти забытым. С Сергеем Орловым, только что пришедшим с фронта. С Михаилом Дудиным. У меня завязалась дружба и с некоторыми молодыми поэтами – моими ровесниками, которые потом имели определённое значение в советской литературе. Это, например, Владимир Торопыгин (мы с ним были близкими друзьями), который, конечно, был не великим поэтом, но замечательным рачителем русской литературы. У Владимира был талант редактора, который сначала проявился, когда он возглавлял ленинградскую газету «Смена», а потом и в ряде ленинградских журналов.

Правда, через какое-то время (и это для меня самого совершенно необъяснимо) я перестал писать стихи. То же, что выходило из-под моего пера, было очень слабым, таким, что и самому читать не хотелось. Стихи ничего общего не имели ни по тону, ни по содержанию, ни по музыкальности с тем, что я писал ранее. Это были годы моего творческого застоя.

B. C. О каких годах вы говорите?

О. Ш. Конец сороковых… И вот здесь меня, студента Ленинградского университета в составе группы из семи человек как слависта-болгариста посылают на практику в Болгарию, в Софийский университет. Там, в новой для себя стране, я пережил много впечатлений. В моё сердце вошло чувство славянского единства, братства. Сейчас нынешнему нашему поколению это даже не понять, но в те годы, недалеко ещё ушедшие от сорок четвёртого, когда в Болгарии произошла революция и были свергнуты царь, правящие в стране прогермански настроенные фашисты, так всколыхнулась славянская стихия, что «ни в сказке рассказать, ни пером описать». Меня везде принимали с таким почётом (и, конечно, этим немного избаловали), будто я был видным генералом или какое-то иное значительное лицо. И всё это только потому, что я русский человек. Такое отношение к нам проявлялось по всей Болгарии. Особенно в провинции. В СССР ещё были живы два гусара, воевавшие во время русско-турецкой войны, которых всегда приглашали в Болгарию на праздник Кирилла и Мефодия. Я видел этих двух стариков в старинной гусарской форме, и моя грудь от этого переполнялась гордостью за свою Родину, восторгом. В восторге я был и от удивительно красивой страны, в которой продолжил учёбу. И от того безумного русолюбия, которое окружало меня, и от прекрасной поэзии, с которой начал знакомиться. Тогда я подружился с молодыми, чуть постарше меня, болгарскими поэтами, некоторые из которых потом выросли в национальных классиков. Один из них даже стал моим побратимом – это просто великий поэт Павел Матев. Вот тогда и вернулось ко мне то поэтическое чувство, которое, как я думал, уже окончательно потерял. И я написал целую книгу стихов о Болгарии, которая была очень хорошо принята в Ленинграде. Её напечатало издательство «Советский писатель» в твёрдом переплёте. Книга называлась «Друзья навеки». Она сыграла значительную роль в моей жизни. О сборнике написали добрые слова Александр Прокофьев, другие писатели, и я опять стал «представительным» в молодёжной среде поэтом. Но Леонид Иванович Хаустов мне сказал: «Ты ведь России по-настоящему совсем не знаешь. До войны вне города жил только на дачах. Затем блокада. Поезжай в мои родные вятские края. Там живут мои друзья писатели. Они хорошо встретят и помогут всё увидеть». И я действительно поехал в Киров. Очень хороший писатель Борис Александрович Порфирьев составил мне план. Я тронулся в путь по реке Вятке на каком-то старом судне, в третьем классе, почти в трюме. Знакомился со своими попутчиками, много с ними разговаривал. Люди тогда были светлыми, особенно там, в провинции. Я приехал в Уржум, и мне мои новые знакомые, старушка с молодой девушкой, не позволили ночевать в гостинице, а определили жить у себя. Я много путешествовал по окрестностям. Посещал мордовские сёла, довольно убогие, захолустные, которые не произвели на меня особого впечатления. Затем я отправился в самые глухие места. Это была северная окраина Вологодской области. Общался там с разным народом, в том числе и с пьяными водителями. Но это всё были неординарные, интересные люди, только что прошедшие войну. По этому поводу я даже написал такие строчки: «Но я не добывал победу, а только праздновал её». Но именно эти впечатления, полученные от общения с простыми русскими людьми, укрепили во мне чувство Родины, чувство России. И впоследствии через много лет я вновь вернулся к этим впечатлениям. В моей новой книге ты сможешь прочитать «Путешествие в Верхнюю Вохму», «Глядеть на Россию». Эти рассказы во мне именно тогда, в те далёкие времена, набирали свою реальность. Когда я после путешествий вернулся домой, то со мной произошёл один очень интересный случай. Под впечатлением от увиденного и пережитого я написал стихи. Мои старшие товарищи, прочитав их, опять стали ко мне внимательно и доброжелательно относиться. Я постараюсь одно из тех стихотворений вспомнить, чтобы ты смог ощутить эпоху.

Крестьянки бродят по вагонам И пассажирам утомлённым Нудят, понурые, босые: – Купите ягодку, родные. Тот отмахнётся лишь: – Не надо… Мол, мелких нету на полтину. А этот: – Ягода помята, а мятая – без витамина… Вперяют очеса сквозь стёкла, Молчат, невозмутимо-строги. – Попадал скот, хлеба помокли, Исправно лишь берут налоги… Кормиться, вроде бы, и нечем… Купите ягодку, родные!.. А на полях погожий вечер, А дали синие, сквозные. И поезд, постояв немного, Ушёл, оставив их в обиде. И нам вослед звучит упрёком: – Купите ягодку, купите!..

Сейчас эти стихи опубликованы в «Мятежной книге» издательства «Вертикаль. XXI век» (2009 год). А тогда Хаустов стал меня уговаривать, чтобы я их сжёг, разорвал, уничтожил. «Это антисоветчина. Тебя посадят… «Исправно лишь берут налоги». Ты понимаешь, что ты пишешь?» Конечно, эти стихи я так нигде и не печатал до самого последнего времени. Но тогда же мною, моим творчеством очень заинтересовался Прокофьев. В 1955 году вышла моя первая книжка, а уже в 56-м я стал членом Союза писателей СССР. Хотя тогда приём в писательский Союз был очень требовательным, жёстким. А так как я по натуре активный, деловой, никогда никуда не опаздывающий, то вскоре, в начале шестидесятых годов, получил приглашение от Прокофьева войти в секретариат Ленинградской писательской организации. Творчески сильная, в то же время она была «пропитана» прозападным либеральным духом. На мой взгляд, это был её большой политический минус. Но творчески эти писатели – начинающий молодой Гранин, Рахманов, Панова и другие – были, безусловно, талантливы. И это создавало определённый настрой в нашем Союзе писателей. Конечно, было много и швали. Я не буду подробно всё рассказывать, лишь уточню, что после Прокофьева организацию возглавлял Дудин. Вторым секретарём был Гранин, а третьим, который и выполнял всю практическую работу, был я.

B. C. Почему Прокофьев вынужден был оставить свой пост?

О. Ш. Александр Андреевич очень в хороших отношениях был с Хрущёвым. Они даже внешне походили друг на друга. И когда Хрущёв приехал в Ленинград, то во время одного из застолий поднял тост за Прокофьева. А это по тем временам считалось как получение ордена «Трудового Красного Знамени». Ну, как же – за него поднят тост великим Хрущёвым.

B. C. Тогда всё понятно – свергли Хрущёва, прогнали и Прокофьева.

О. Ш. Александр Андреевич был настоящий русак, писал прекрасные стихи о Ладоге, о России. Но был и самовластным. За глаза его называли Царь. К сожалению, Прокофьев любил холуев, которые всегда вертелись возле него. Некоторые, кстати, оказались искренне верными ему людьми, и когда произошёл переворот в организации (а это был именно переворот), не покинули Прокофьева. Например, Браун (человек высочайшей культуры) и поэт (довольно средний) Анатолий Чепуров. Устроили тогда заговор, как это часто бывает в писательских кругах, споив всю шваль, которая должна была проголосовать против действующего председателя. Но Прокофьев, я этого никогда не забуду, уже чувствуя, что его сейчас будут оплёвывать (Союз тогда располагался в Шереметевском дворце, жили как цари, и собрание проходило в большом белом зале), сидел в третьем ряду справа, и когда выскочил на трибуну поэт Лев Куклин и стал поносить Чепурова, то встал со своего места и сказал суровым голосом: «Вы валите всё на меня, мои друзья не при чём, их не трогайте. Я сам даю самоотвод и снимаю свою кандидатуру с выборов». Так что он не был забаллотирован, а просто не стал участвовать в выборах. Вот тогда и пришли в руководство Михаил Дудин с Даниилом Граниным. Первый вообще ничего не делал. При всех своих достоинствах, он был человеком вольного характера – чем хотел, тем и занимался. В Союзе он не бывал. Там сидел Гранин и писал свои книжки. Всю же практическую работу выполняли оргсекретарь и я. И мне это очень нравилось – у меня была персональная служебная машина, кабинет, секретарша.

B. C. Совсем молодым человеком вы оказались в руководстве крупнейшей в Советском Союзе писательской организации, второй по численности после московской.

О. Ш. Ну, не совсем молодым. Мне уже было за тридцать. Но вскоре произошла такая история. Дудин совсем ушёл из руководства. Все мы тогда зарабатывали уйму денег. А Дудин много писал, переводил и в зарплате совсем не нуждался. Потому и Дудин, и Гранин вообще от неё отказались. Затем Дудин ушёл, остался один Гранин. И тут он влип. По рангу он был ещё и секретарь Союза писателей России, на одном из заседаний которого обсуждалось исключение Солженицына из членов Союза. При голосовании Барто, Таурин и Гранин воздержались. А Ленинград по партийной дисциплине был очень строгий город. Просто римская фаланга. В нём всё держалось на партии, которая, как известно, была нашим рулевым. И когда Гранин доехал до ст. Бологое, то дал с середины пути в Москву телеграмму, что он присоединяется к исключению. Дать-то дал, но всё равно в Ленинграде о его поступке уже знали, знал Толстиков, тогдашний первый секретарь обкома, и хитрый Гранин, это я понял уже потом, решил – пусть какое-то время покомандует Шестинский. А когда всё успокоится, можно выйти из тени и его сбросить. Вообще Гранин был лояльным человеком и к прозападным либералам, и к русским – хотел всем сестрам дать по серьгам – и потому поддержка в организации у него была. Конечно, это только мои домыслы. Но они, я уверен, недалеки от истины. Ничего не подозревая, я принял организацию и стал ею править. Надо сказать, что очень удачно. Потому что, в отличие от предшественников, просто работал. Удалось добиться того, что на получаемые из Литфонда деньги нам стали в Ленинграде выделять квартиры. Я добился, уже через Романова, что эти деньги тут же осваивались, и потому ждать квартир долго не приходилось. Я почти добился того, что филиалы московских издательств должны были стать ленинградскими. Ну и много другого – всего не перечислить. А время-то шло. И, видимо, Гранин решил, что пора действовать. Слишком Шестинский закрепился. Он знал, что ко мне прекрасно относился Романов, которого сейчас много ругают. А зря! Романов ценил писателей. Чтобы поднять престиж организации, он ввёл меня в состав ленинградского обкома партии. Это была большая честь в то время. Я был избран делегатом XXIV съезда КПСС. Видя это, Гранин и устроил против меня заговор, в подробности которого в нашей беседе я вдаваться не буду, так как обо всём этом уже писал. Всё это было сделано так же, как и против Прокофьева, а ещё раньше против Всеволода Кочетова. Ленинград – императорский город. Там заговоры просто в крови людей. На очередных выборах в 1973 году меня забаллотировали одним или двумя голосами. После собрания я уехал к себе на дачу под Ленинград. Но меня уже хорошо к тому времени знали Георгий Марков и Верченко. Верченко приехал в Ленинград и пригласил на работу в Москву в Союз писателей СССР рабочим секретарём. Я попросил время подумать. Обсудили мы ситуацию с моей супругой Ниной Николаевной и пришли к выводу, что в Питере меня затравят, как собаку. И мы переехали. В Москве я занимался молодыми, отыскивал их, пробивал им книги. Это сейчас такие писатели, как Олег Хлебников, Юрий Поляков и многие другие или забыли меня, или ушли от общения, а тогда я им помогал, чем только мог, и даже больше того.

B. C. Ну, это уже московский период вашей деятельности. Давайте опять вернёмся в Ленинград. Мне хочется больше узнать о ваших блокадных книгах, которые по своему содержанию во многом оказались отличными от нашумевшей «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина.

О. Ш. Блокада стала одной из главных тем моего творчества. Потому что, когда я от этой блокады очнулся (а ведь не сразу от неё очнёшься), то я понял, какой неисчерпаемый трагедийный материал хранится в моей памяти. И тогда посчитал так – я должен всё это зафиксировать на бумаге для того, чтобы эту трагедию смогли использовать в своём творчестве, осмыслить её какие-то будущие великие писатели. Блокада нуждается в глубинном осмыслении, и для этого должна быть написана книга наподобие «Войны и мира» Л. Н. Толстого. У меня о блокаде выпело несколько книг – «Блокадные новеллы», «Голоса из блокады»… Блокада творчески пронизывает всю мою жизнь, вплоть до сегодняшнего дня. Я просто вспоминаю и пишу. И будто она для меня никак не может закончиться.

B. C. Во времена вашего руководства писателями в Ленинграде жил поэт, будущий нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Вы были с ним знакомы? Ваши пути как-то пересекались? Вы как-то соприкасались творческими судьбами?

О. Ш. Эта история тоже мною уже описана. Но я могу вновь её рассказать в двух словах. В начале шестидесятых годов в Ленинграде существовала шебутная группа поэтов, абсолютных русофобов, состоявшая в основном из людей еврейского происхождения. Все они считали себя гениями. В то время в городе на углу Литейного и Невского существовал небольшой ресторанчик под названием «Сайгон». Вот в нём, что называется, и «кучковалась» эта расхлёстанная поэтическая, хотя были среди них и прозаики, компания, которая, конечно, жутко раздражала власть. Хотя, безусловно, были в их среде и люди талантливые. Но прозападные их взгляды автоматически ставили их в ряды, как тогда говорили, антисоветчиков. Эту поэтическую молодёжь поддерживали известные писатели. Например, Ахматова. Но не это главное, а то, что наша идиотская власть совершила тогда самый нелепый поступок, который только можно было придумать – ввела понятие – «тунеядство». То есть, если ты официально нигде не работаешь, а пишешь стихи, занимаешься переводами, выступаешь, а тогда за всё это платили хорошие деньги, то ты являешься тунеядцем, и тебя можно по закону привлечь к ответственности, выслать из города и т. д. И вот из этой диссидентствующей группы выбрали самого одиозного – Бродского – и стали по этому закону судить. Это был вульгарный суд. На нём даже приводили, как пример, то, что вот Шестинский работает, а вы живёте неизвестно на какие доходы. Хотя Бродский тогда много переводил. Но я с ним лично знаком не был. Вообще, интересы этого круга литераторов были мне чужды. Меня, как молодого секретаря, Прокофьев, который был резко настроен против Бродского и считал, что проведение суда – это дело правильное, хотел было сделать меня общественным обвинителем. Но я-то понимал, что это полная дурость. Ввязываться в какие-то сомнительные ситуации совершенно не хотелось. Да, пожалуй, за всю свою жизнь ни в одну подобную ситуацию я и не ввязался. Тут мне подвернулось приглашение Восточно-Сибирского военного округа приехать к ним на выступления. И мы с очень хорошим поэтом Анатолием Аквелёвым это приглашение приняли и умотали из Ленинграда. Общественным обвинителем назначили прозаика Евгения Воеводина, которого потом еврейская литературная общественность просто «закопытила», и он вскоре умер. Когда же я после выступлений в Сибири вернулся, Бродского уже осудили на несколько лет высылки из города. Конечно, ссылка эта была липовой. Жил он в деревне. Никто его там не мучил. К нему постоянно ездили друзья, возили продукты, выпивку.

Эта ссылка подогрела все антисоветские, антирусские настроения за рубежом. Бродский мгновенно стал мучеником эпохи. Лично мне стихи его не нравятся. Они оторваны от земли, от каких-то важных жизненных ситуаций. Придуманные стихи, написанные умом, а не душой, не сердцем. Но придуманное мученичество хорошо сыграло в его судьбе. Вся еврейская сила была направлена на поддержку Бродского. А ведь когда я был секретарём, то пытался издать его стихи. Бродского почти никто не читал, не знал его поэзии, а разговоров по городу ходило много. Я же был уверен, что никакой он не поэт. Так пусть люди прочитают и сами оценят. Через знакомых Бродского я собрал его стихи и договорился с издательством, тогда главным редактором был Чепуров, издать его книгу. Но так как это дело было непростое, даже чрезвычайное, то я поехал его утверждать в обком партии к секретарю по идеологии Зинаиде Михайловне Кругловой – очень хорошей женщине. Я стал её убеждать, что книгу нужно обязательно издать, чтобы люди увидели, что это такое. Пусть сами читатели скажут, нравится им такая поэзия или нет. Но Зинаида Михайловна мне ответила – ни в коем случае! Там слишком много библейских мотивов. Тогда я ответил – хорошо, библейские мотивы можно редакторски притушить, убрать, но саму книгу необходимо издать. Нет, произведения таких людей мы издавать не будем, – категорически ответила Круглова. Так, к величайшему сожалению, власть допустила вторую ошибку. Кстати, Соломон Волков в своей книге о Бродском меня вспоминает хорошо и совершенно доброжелательно, даже благородно.

B. C. Я слышал, что вы организовывали какой-то его поэтический вечер в Ленинграде?

О. Ш. Да, был такой, на который собралась публика опять же, в основном, еврейской национальности. Жена ходила на него. Меня в это время опять в городе не было. Но это событие вновь послужило бензином, выплеснутым в костёр. Во властных структурах поднялось возмущение – вот что происходит в доме писателей, собираются антисоветчики, читают стихи! Но я тебе скажу о другом. В одной польской газете было опубликовано интервью их диссидента Михника с Бродским, я это интервью читал – абсолютно антирусское. Бродский в этой беседе говорит, что Россия для него кончилась на Чаадаеве. Мы, мол, никогда, собираясь своим кругом, не беспокоились о России, добром её не вспоминали.

B. C. Что ж, Олег Николаевич, спасибо вам за интервью. Устали вы, наверно?

О. Ш. Да нет, просто много всего вспоминается в прожитой жизни.

B. C. А Ахматова в то время большое влияние имела на литературный процесс в Питере?

О. Ш. Она имела влияние как крупная поэтесса. Но ведь тоже была несчастна. Сколько ей пришлось пережить, когда её гениального сына Льва Николаевича Гумилёва мучили по ссылкам да тюрьмам. Я сейчас опубликовал статью о Гумилёве в журнале «Слово». В ней привожу цитату учёного из его заветной книги «От Руси к России», за которую его просто травили. Он в ней разбирает, какое огромное значение для России имела победа князя. Святослава над Хазарским каганатом, благодаря которой он «исключил из сферы влияния еврейской общины Волгу, среднее течение Терека, часть Северного Донца». Хотя мать Гумилёва, Анна Андреевна Ахматова, говорила: «Мы всю молодость провели в смешанном русско-еврейском обществе». Так вот, Лев Гумилёв в своей книге замечает: «Евреи – народ очень крепкий; в Европе они смогли выдержать испанскую и провансальскую инквизицию, немецкие гонения; в Азии, в Португалии выдержали гонения после Маздака, к которому они примыкали. В России же им удалось создать особую популяцию среди русских, особый тип, для которого всё традиционно русское – чуждо». Это мысль Льва Гумилёва.

B. C. И в питерской литературе это ощущалось?

О. Ш. Ленинградская либеральная литература во многом была прозападной. И это в ней было главное. А русских хороших писателей – Сергея Воронина, Сергея Абрамова, видного литературоведа профессора Базанова – литераторы этого круга как-то старались унизить, понизить их значение, утверждая, что, мол, это не писатели. Они умеют это делать, всячески принижать, выкидывать писателей из области литературы, из литературного процесса. Вот такая была ситуация – не лёгкая. В итоге томительным и жестоким путем я пришёл к своей книге «Ангелы гнездятся на земле». Это моя главная книга. И, видимо, последняя. Больше книг я уже не напишу. Только какие-то отдельные вещи. Но я счастлив, что моя творческая жизнь завершается такой необыкновенной, с моей точки зрения, книгой. Может быть, она сейчас не будет по достоинству отмечена. Меня это не очень трогает. Но то, что она явилась квинтэссенцией всей моей жизни – это рука Бога. Это Он продлил мою жизнь до тех пор, чтобы я смог выпустить её в свет. В книге есть главное – человек с его жизнью, судьбой, верой…

Москва, п. Переделкино. 11 апреля 2009 г.

Тупик литературы и культуры

Беседа с генеральным директором издательства «Советский писатель», главным редактором российского журнала художественной литературы и общественной мысли «Слово», известным русским писателем, автором романов «Лидина гарь», «Рок», «Раскаянье» и ряда публицистических книг Арсением Васильевичем Ларионовым состоялась у меня, можно сказать, заочно. Хотя до этого мы много раз встречались, о многом сумели поговорить. Но вопросы этой беседы я сформулировал отдельно, уже у себя в редакционном кабинете (хотя, конечно же, держал в уме прежние наши воспоминания и оценки происходившего и происходящего сейчас) и уже в письменной форме отослал их А. В. Ларионову, попросив так же письменно на них ответить. Арсений Васильевич мою просьбу выполнил. Правда – не на все вопросы Ларионов счёл возможным ответить. Но на большинство дал, может быть, излишне резкие, но предельно откровенные ответы. Что же, на такие свои оценки Ларионов, видимо, имеет право. Ведь он исходит из опыта собственной жизни, собственного творчества и собственной памяти.

Валерий Сдобняков. Вы можете рассказать нашим читателям побольше о себе – о своей родине, родных и близких, об учёбе на философском факультете Московского государственного университета, о первых писательских опытах?

Арсений Ларионов. Это вся моя жизнь и биография её, а мне всё-таки в ближайшие недели исполняется семьдесят два года. Многовато, чтобы рассказать вам, какая бы она ни была, эта жизнь, в коротком ответе на ваш вопрос. Одно могу сказать абсолютно честно: не жалею, что родился и вырос на Русском Севере в лихую годину, – это от меня не зависело. Всё остальное – благодарение судьбы. Избранные сердцем – близкие и родные. И учёба в Архангельском мореходном училище имени моего земляка, выпускника училища великого полярного капитана Владимира Ивановича Воронина, и Московский университет имени другого всемирно прославленного земляка-холмогорца Михайло Васильевича Ломоносова. Я этим всегда гордился и горжусь. Общественный орден имени Михайло Васильевича Ломоносова и звание академика я с радостью ношу. Равно, как горжусь тем, что мне одному из первых была присуждена писательская Международная премия имени Михаила Шолохова, с которым я был близко знаком и остаюсь уже много лет в добрых дружеских отношениях с его семьёй.

Так же, как горжусь творческой дружбой с Леонидом Максимовичем Леоновым, тесно связанным много лет по судьбе своей жизненной с Архангельском и русским севером (его отец более двадцати лет был в политической ссылке у нас и похоронен в Архангельске на Троицком кладбище).

Счастлив, что злые силы в течение сорока лет не развели меня с современным классиком Юрием Васильевичем Бондаревым. Вместе с его женой Валентиной Никитичной были мы в моём родном Койнасе, поднялись на лодке по Мезени и облетели мою необъятную и любимую Лешуконию. Это только укрепило нашу творческую и мужскую дружбу. В дороге люди всегда сходятся или расходятся навсегда.

Это были добрые вехи жизненного пути.

B. C. Почему роман «Лидина гарь» отвергли редакции популярных тогда «толстых» литературных журналов?

А. Л. «Отвергли» – это не совсем подходящее слово по такому случаю. Тем более, когда отказывают воровски, потихоньку… Без должных объяснений своей позиции, своего отношения к роману, тогда – какое уж тут «отвержение». Но такова литературная практика была тех лет… Принести рукопись «Лидиной гари» в «Новый мир» попросил меня заместитель главного редактора Михаил Львов (царство ему небесное, уж давно почил), а принимал тогдашний сотрудник и ныне здравствующий во всяких громких званиях Владимир Костров. Со временем он позвонил и попросил забрать рукопись, мол, она не пришлась ко двору. Так же поступил Михаил Николаевич Алексеев, тогдашний главный редактор «Москвы», наш крупный «деревенщик», сказал, мол, наслышан и хотел познакомиться с новинкой на предмет публикации. Через несколько месяцев уведомили, что если вы не хотите, чтобы рукопись пропала, возьмите её сами. Такая же судьба ждала рукопись в «Нашем современнике».

Лишь Анатолий Иванов под давлением моего тогдашнего близкого друга Вячеслава Шугаева согласился напечатать отрывок (книга была двадцать пять печатных листов – взяли пять!) в журнале «Молодая гвардия». Конечно, всё искромсали. Выбор был сделан по их усмотрению. Единственно, переживать они не могли – стилистика была другая, не ихняя. Так я писал с самого начала. Можно было только сокращать. Вот и появились в «Молодой гвардии» вместо «Лидиной гари» – «Рябиновые ливни» на пять печатных листов.

Теперь уж нет никого в живых (царство им небесное). Но из всех – только один человек повинился. Незадолго до смерти Сергей Васильевич Викулов (умер он внезапно) сказал: «Прости меня, Арсений, за «Лидину гарь». Укором во мне сидит этот отказ. Но у меня не было выбора. Вернее, был – можно было только отказать тебе. Я положил годы, чтобы пробить деревенскую прозу, внедрить в сознание не только читателей, но и начальства. Она крепко пошла – Белов, Распутин, Астафьев, Можаев, Носов… Набрала литературную и духовную силу… И вдруг «Лидина гарь», которая меняла все нами отвоёванные ценности. Другой взгляд, другой язык, герои другие – пересмотр всего! Крепко ты меня тряхнул. Я догадывался, что правда будет за тобой. Но изменить ничего не мог и не стал менять. Проще было загнать тебя в угол и укоротить поводок. Так ты везде получил отказ. И ещё не скоро о книгах твоих будут писать всерьёз. Годы пройдут».

Обиды я ни на кого не держу. Для меня это главное – справиться с собой. А всё остальное придёт само собой. По сути-то ничего не изменилось. И сегодня в нашей литературной среде такая же обстановка – местничество, интриги, ханжеское нетерпение из-за отсутствия таланта.

B. C. Скажите, когда вы писали свои книги, то что было больнее всего осознавать – бессилие от невозможности что-то исправить, раздражение на свой народ, который и старое разрушил, и новое не достроил, а что построил, то не сберёг, или, может быть, осознание потери какой-то глубинной веры, исконной правды, что были оставлены нам нашими предками – а было их в наших родах десятки поколений?

А. Л. Для меня нет никакой вины самого народа. И его поведение никогда не вызывало у меня раздражения. Досаду – да! Но враги готовились годами, десятилетиями, чтобы не возник мужицкий бунт, беспощадный и кровавый, иначе бы им не сносить головы. Они не только пробрались в высшие эшелоны власти. Они скрупулёзно, тщательно, опираясь не только на глупость и недальновидность Хрущёвых и Брежневых, развращали режимный аппарат, позволяли ему воровать и попирать справедливость, а с ними попирали и развращали народ, лишая его самостоятельности. Честным историкам надо ещё всерьёз подумать, почему народ тогда, в начале 90-х, не пошёл защищать свой социалистический строй, о котором, опомнившись, много лет уж горько плачет. Еще Пушкин в минуту гнева произнёс: «О, глупый мой народ». Я за Пушкиным этих слов не произнесу, даже в пору тяжелейшей жизни, тяжелейшего бремени, которое я несу. Как можно винить народ, лишённый элементарных прав. Надо крепко помыкаться в этой жизни, среди высокопоставленных воров, негодяев, лицемеров и прихвостней, чтобы проникнуться глубочайшим уважением к русскому народу. А глупости?! У кого они не бывают, даже у величайших мудрецов, таких, как Сократ, который, по легенде, на глазах семьи своей принял смертельный яд, назначенный неправедным судом.

Борьба за народное дело пока не заканчивается победой. Ещё со времён Спартака, когда кровавая сеча закончилась поражением рабов, мы, независимые, непокорённые, терпим поражение, потому что власть всегда оказывается в руках лукавых и коварных, которые хотят вкусно есть и сладко пить…

Наш боевой редут по-прежнему ещё впереди. Надо собраться с силами и с умом, может, тогда что-нибудь и получится в заботе о народном деле.

Я помню – в разговоре о влиянии современной литературы на социально-государственные деяния Леонид Максимович Леонов рассказал мне, как он, тогда уже признанный советский депутат Верховного Совета СССР, после выхода в свет романа «Русский лес» ожидал от правительства и общественности чуть ли не революционных мер по защите русского леса. Ему казалось – с такой беспощадностью он описал беды русского леса. Но на самом деле ничего не произошло. Его похвалили, дали государственную премию. Тем всё дело и ограничилось, даже комитета по сохранению леса не создали, хотя было очевидно, что леса, огромными массивами вырубленные в годы войны и после войны, нуждались в немедленном восстановлении. «Наше писательское нетерпение – исправить бедственное положение – не всегда находит понимание», – Леонид Максимович грустно улыбнулся.

B. C. По своей стилистике «Раскаянье» всё-таки больше философское произведение, чем художественное – так оно перегружено внутренними монологами и диалогами с теми, кого встречает Алексей на своём пути. Это в значительной степени отличает его от «Лидиной гари», где больший акцент сделан именно на художественность. Такой повествовательный ход был вами выбран сознательно, не случайно, или его продиктовало «наступившее время», когда надо было говорить с читателями о наболевшем напрямую?

А. Л. Я с вами не согласен. Художественность имеет многообразные формы. К примеру, «Записки из мёртвого дома» Фёдора Достоевского, можно сказать, мало художественны, или «Выбранные места из переписки с друзьями» Николая Гоголя, из-за которых он перессорился со всеми старыми друзьями. А для меня эти произведения – высочайшие явления художественности в русской литературе.

Ни в коей мере я не хочу равнять написанное мной с классической прозой. Но могу объяснить, что три моих романа, каждый из них, имеют свое назначение. А отсюда и степень живописания. «Лидина гарь» – романтическое повествование. Мальчик Юрья познаёт этот жестокий мир в красках, запахах, чувствах, слёзных переживаниях, полных самых неожиданных видений… «Рок» – смертельная дуэль Конобеева и Легостаева не терпит никакого украшательства. Там чёрная тень не на миг не исчезает. «Раскаянье» – духовный репортаж из дома скорби (из дома сумасшедших). Какие там могут быть сентименты?! Побеждай, или тебя победят, но уже смертельно. Как это и случилось с Костроминым. Для меня философичность – такая же художественность, если ты умеешь, точнее, если ты владеешь этим. Может быть, даже философичность – вершина художественности. Как говорят, краткость – сестра таланта.

B. C. Давайте поговорим о вашей книге «Заповеди блаженства». Я в своё время прочитал её просто взахлёб, не отрываясь. Расскажите, как она создавалась.

А. Л. Создание этой книги – слишком долгая история. Она собиралась все годы нашей дружбы с Семёном Степановичем Гейченко. Это добрых тридцать лет. И не знаю, когда бы она закончилась, если бы не тяжёлая болезнь Семена Степановича. А мне хотелось, чтобы он подержал её в руках. Потому что это книга о моей любви к Пушкину, Михайловскому и Семёну Степановичу.

Но писалась быстро, точнее, я собирал её из многолетних заготовок, собирал месяц, посидев в Переделкино в Доме творчества. И такие когда-то существовали добрые времена. Успел, Семён Степанович подержал в руках и рукопись, и первое издание «Заповедей…». По стариковской сентиментальности прослезился. Он знал, что плохого, завистливого я о нём не скажу, как публично случилось с Юрием Нагибиным и Валентином Курбатовым. Оба много лет пользовались хлебосольством и радушным гостеприимством, наезжая в Михайловское. А не удержались от злословия, недобрых оговоров и весьма распространённых сплетен. Хозяин был хлебосол и чистосердечен, иногда в пылу романтического азарта говорил и лишнее, не для чужих ушей.

B. C. В своей книге «Из-под самого сердца» вы поместили ряд очерков и статей, посвященных таким писателям, как Фёдор Абрамов, Пётр Проскурин, Леонид Леонов и другим. Но ведь с каждым из них судьба свела по отдельности и свой срок. Как это произошло? И вообще, что это были за люди, за личности в обыденном человеческом понимании?

А. Л. Многим встречам с известными людьми и дружбе с ними я обязан газете «Советская Россия», где я работал редактором в отделе литературы и искусства целых пятнадцать лет! В самую активную творческую пору. Газета тогда была популярной, а с приходом главным редактором Михаила Фёдоровича Ненашева горизонты её расширились, и круг авторов необыкновенно возрос, пришли писатели, художники, деятели искусства. К газете появился серьёзный общественный интерес. Именно в ту пору у нас появились Фёдор Абрамов, Юрий Бондарев, Пётр Проскурин, Леонид Леонов и много других выдающихся современников. Работать с ними было интересно, так же, как и дружить.

Что касается каких-либо оценок и характеристик, я воздержусь. Научен горьким опытом.

B. C. Когда вы пришли в журнал «В мире книг», что из себя представляло это издание и почему вдруг захотелось переменить его название?

А. Л. В те годы, когда я пришёл в редакцию журнала «В мире книг», это было издание аннотированных заметок о новых изданиях. И названия типа «В мире книг», в «Мире животных», «Журналист», «Работница», обезличенные и как бы беспартийно-идеологические, без внутренней смысловой нагрузки, были в моде. Хозяин тогдашней цековской идеологии любил всё обезличенное, без ярких персон. Рассказывают, что он ездил со скоростью не более шестидесяти километров и во всякую погоду носил калоши, как бы чего не случилось…

Как тут было не сменить название, время уже позволяло идти путём перемен.

B. C. В шестидесятые годы прошлого века «во весь голос» заявила о себе «деревенская» литература. И судя по тому шуму, который вокруг неё происходил, мы вправе были ждать от авторов этого направления каких-то больших художественных открытий. И они, эти открытия, вроде бы даже происходили. Не стану тут перечислять фамилии известных всем авторов и названия их произведений. Скажу лишь, что меня вот уже многие годы не покидает ощущение какого-то разочарования. Почвенническая литература, констатировавшая совершавшуюся гибель русской деревни, как мне кажется, не выработала пути выхода из кризиса, не подсказала их, не укрепила нацию духовно. Она не оказалась той нравственной, духовной опорой, которой была сразу после войны и продолжает оставаться сейчас военная литература. Как вы считаете, верны ли мои ощущения? Не кажется ли вам, что этот путь в литературе оказался вроде бы в какой-то мере ложным и закончился ничем? Просто это направление в литературном процессе тихо сошло на нет, умерло, будто его и не было.

А. Л. Видите, вы сами описали всю ситуацию, и я могу только с вами согласиться, выразив сожаление о напрасно затраченных духовных усилиях талантливых людей, загнанных в литературно-критический «обезьянник» (оскорбительное словечко из милицейского сленга).

Вы правы, эта идеологическая «диверсия» не могла не привести к пропасти, к смерти.

B. C. Вот уже шестнадцать лет существует Международная премия имени М. А. Шолохова. Вы один из её создателей и вдохновителей. Как вы оцениваете текущее состояние нашей отечественной литературы? У вас есть свои наблюдения, выводы, оценки, касающиеся современного литературного процесса. Кто из молодых писателей вам наиболее интересен?

А. Л. У вас что ни вопрос, то глобализация… Хорошо, что премия есть, хотя поддерживать её на плаву крайне трудно. Мы – русские писатели, стоящие на стороне великого Шолохова. Нас ничто не поколебало и не может поколебать в оценке его творчества. Им не удастся отнять у нас великий «Тихий Дон», сколько бы химер они ни изобретали.

Конечно, Солженицын со своей мировой диссидентской популярностью усилил антагонизм против Шолохова, но не одолел, не превысил, несмотря на то, что такие писатели, как Распутин и Астафьев – духовные выпестыши Шолохова, кинулись в объятия диссидента и врага нашего гения. И жаль, ибо нынешняя литературная поросль не очень разборчива в выборе своих учителей.

B. C. Чем грозит литературе её коммерцилизация? Как это влияет на читателя, на духовное и культурное состояние российского общества?

А. Л. Ученический вопрос. Где былые великие – английская, французская, наконец, американская литературы? Все сгинули во второй половине прошлого века в «коммерцилизации»… Поганое слово, я не люблю его. Теперь и нас захватил этот бурный грязный поток. Всё духовно реалистическое, целесообразное для нравственности человека он сметает на своём пути. В таком буреломе трудно удержаться от соблазна, но если отступить, значит, погибнуть. Ты уже не нужен русской классической литературе…

B. C. Почему в современной России так мало писателей с сильной гражданской позицией, совестливостью, ответственностью?

А. Л. Вы что – живёте где-нибудь на арктическом острове, без радио, телевидения, Интернета? Откуда появиться такой позиции, когда ложь, обман, мерзость кругом. Неужели из политических заявлений наших руководителей?! Наивно, уважаемый редактор, более чем наивно. За гражданственность, совестливость борются с засученными рукавами и бескомпромиссно. А у нас на каждом шагу всё против совести. Объяснение просто – бизнес. Значит, безнравственность и воровство – законное дело. Это для нас, советских, какая-то тьма!

B. C. Для меня, и мы с вами об этом уже говорили, очень интересна личность писателя Виктора Астафьева. Я знаю, что вы с ним встречались, были знакомы. Расскажите об этих встречах, оцените и его произведения, и гражданскую позицию, особенно последних лет. Уж слишком много разных слухов и домыслов вьётся вокруг памяти этого писателя.

А. Л. Виктор Астафьев – сложная фигура и недобродетельная. Неверный он был человек во всём. Пусть с ним разберётся история, только по справедливости. Слишком много он накуролесил в жизни. Один приезд Ельцина в Овсянку чего стоил. Потом приезд Солженицына. А теперь жена Астафьева Мария Семёновна, много лет верный страж и помощник, приняла из рук тоже вдовицы премию Солженицына. Вот и закончен круг незабвенного Виктора Петровича, сейчас и сам Бог ему не поможет выпутаться из этого чертополоха.

B. C. Многие годы вы проработали в комсомольской и партийной прессе и, значит, видели жизнь тогдашней «высокой номенклатуры» изнутри. Скажите – произошедшая катастрофа (разрушение Советского Союза, смена государственного строя) была неизбежна?

А. Л. Конечно, нет. Три старца – Брежнев, Андропов и Черненко – опускали нас вниз. А надо было поправить реформами, как в 1953 году, и дело пошло бы дальше по социалистическому пути. Но не с мозгами самовлюблённого комбайнёра Горбачёва. Это было безумие – Андропов, говорят, человек мирового правительства, кстати, единственный после Куусинена, в XX веке сделал худший выбор. Сначала Черненко, потом бахвал и пустослов Горбачёв. Мировому капиталу не нужен был Советский Союз, он мешал ему устраивать мировые авантюры, как нынешний нищенский для трудящихся мировой кризис. И все вспомнили, что была великая защитительная плотина – Советский Союз. Не говорю о Сталине – он спас мир, человечество, европейское, по крайней мере. Но и придурки типа Хрущёва и Брежнева служили им, а не нам, трудящимся. Сколько дури, бахвальства, мерзости, ненавистных русскому человеку, они изрыгали на нас, на наши души. Они были уверены, что час суда над ними не наступит.

А ведь наступил, господа присяжные заседатели. Судить надо как Горбачёва, Ельцина, так и тех, кто выполнял их омерзительную волю (простите за частое употребление этого слова, но оно наиболее точно характеризует этих политических недорослей). Они не понимали, что и в России не всё можно пропить. Это было их глубочайшее заблуждение. Разведка врагов работала лучше.

B. C. Сейчас авторитет писателя низок, как никогда. Как вы считаете – почему это стало возможным после более чем двухвекового восхождения к вершине общественного признания и что нужно предпринять, чтобы изменить сложившуюся ситуацию?

А. Л. Писатель велик и авторитетен, когда он художник и независим от власти. Пример Шолохова – бессмертный! А мы имеем дело чаще всего со всякой криминальной подёнщиной, которую даже коммерцией не назовёшь. Падение литературы начинается с перевода её из глубин народной и духовной жизни на многотысячный бульвар. Это непросто падение, а тупик литературы и культуры.

Москва. Июнь 2009 г.

Главное – не обмануть надежды людей

Владимир Иванович Шемшученко – известный русский поэт, лауреат множества литературных премий, автор книг стихов «Родиной пахнет ковыль», «Исповедь», «Неподсуден», «И рука превратится в крыло»… Глеб Горбовский в предисловии к одной из них написал о Шемшученко: «У меня нет сомнений в том, что он истинный русский поэт… Я очень пожилой человек, мне уже пора собираться в дорогу, и потому я перед Богом называю Владимира Шемшученко своим братом в поэзии. Поэта, равного ему, в Санкт-Петербурге сегодня нет».

Валерий Сдобняков. Знаешь, Владимир, а оказывается, нелёгкое это дело брать интервью у человека, с которым дружишь многие годы. И всё-таки для начала расскажи о своих «корнях» – о дальних предках, родителях. Вообще, Караганда, карагандинская земля для них была исконная, давно обжитая?

Валерий Шемшученко. Я по отцовской линии принадлежу к старинному казачьему роду. Город Глухов когда-то был гетманской столицей. Сейчас он находится в Сумской области на Украине. Я так уверенно говорю о своём казачьем происхождении потому, что в расстрельном ГУЛАГовском деле моего деда Ивана в графе социальное происхождение чёрным по белому следователем НКВД написано – из казаков. Мой двоюродный брат Юрий Шемшученко, академик РАН, ректор Юридической академии, директор Института государства и права Национальной академии наук Украины более детально разбирался в этом вопросе, проследил историю рода до шестого колена и в изданной в г. Киеве книге описал присхождение казачьего рода Шемшученко. Дед Иван сложил голову в КАРЛАГе, а моего отца после плена и фашистских концлагерей судьба тоже забросила в Караганду, где я и родился. Отец после окончания исторического факультета Казахстанского государственного университета всю жизнь учительствовал в школе. Он прожил 57 лет. Мать – Дьяченко Лариса Владимировна родилась в г. Славгороде Алтайского края. После окончания школы поступила в том же КазГУ, где они с отцом и познакомились. Она тоже учительствовала в школе 45 лет. В этом году ей исполнится 80 лет. Живёт с нами.

B. C. Как ты вспоминаешь сейчас свой родной город? Ведь там к тебе пришли первые поэтические удачи – появились публикации в республиканских и всесоюзных литературных журналах. Там ты обрёл семью, родил детей, и ещё много всего важного произошло в твоей жизни.

В. Ш. Да никак не вспоминаю. Мне за одиннадцать лет, которые я прожил без Караганды, ни разу не захотелось съездить в город моего детства. Я – гражданин Империи, и в её пределах я везде дома. Поэтому не буду умничать по поводу тоски по родным скамейкам и улочкам. Это наши поэты, живущие в городах, всё стенают об оставленных избах и берёзках в деревнях. Но их туда обратно палкой не загонишь. А я – дитя города. О родном моём городе Караганде и Казахстане у меня написаны стихи – в них всё сказано.

Единственно, что и для меня самого явилось откровением, я спокойно выдерживаю за пределами Империи десять суток. На одиннадцатые начинаю подыхать. Я был на Канарах, на Пальма-де-Майорке, в Греции, в Швеции, в Италии, в Испании и ещё много где… Но везде на одиннадцатые сутки начинаю тосковать. Поэтому мне понятны муки писателей-эмигрантов.

И что характерно – я не написал о заграничных красотах ни строчки. Не послал Бог. Н. Гумилёв вон о конквистадорах писал, об «изысканных жирафах»… А тут хоть бы одна! Нет, вру. Есть восемь строчек:

В Стамбуле турецком за каждой витриной Кожаных курток – тысячи пар. А дети Молдавии и Украины Продавцы при товаре – и сами товар. Не нужен английский, не нужен немецкий! На чистом русском: «Товарищ, купи!» Плевал я на вас – я совковосоветский! Бесплатно у вас и воды не попить.

Не весть что, но, по-моему, вполне понятно. Такая вот высокая поэзия… Можно, конечно, у меня спросить: какого чёрта я туда попёрся и не один раз? Как на духу отвечаю: «Мир хотел посмотреть». Мне всегда жить интересно было. Мне и сейчас интересно жить.

B. C. Кроме заграницы, ты и по России-матушке поколесил изрядно. Судя по тому, где и в каких городах тебе пришлось получать высшее образование, жизнь тебя, что называется, помотала. Окончил Киевский политехнический институт, Норильский индустриальный институт и Литературный институт им. A. M. Горького. Подобный факт редко встречается в творческих биографиях. На это были какие-то внешние причины? Или известная тяга поэтов к перемене мест брала верх, «кипение чувств» звало в дорогу?

В. Ш. Никакое «кипение чувств» меня никогда никуда не звало. Рационально свои «мотания» по стране я объяснить не могу, причём страстью к бродяжничеству не страдал и не страдаю. Всё предельно просто – встал, пошёл. Как только начнёшь думать и считать, обязательно влезешь в какое-нибудь дерьмо по уши.

B. C. Я задал все эти вопросы не случайно. В твоей поэзии, как мне кажется, ощущение Родины очень обострено. И оно неспокойно, эмоционально.

В. Ш. Ну тебе как читателю и любителю поэзии виднее. Мне о своих стихах судить тяжело, а объяснять их тем более. Поэзию по определению объяснить нельзя, она – чудо. Это фокусы объяснять можно сколько угодно и как угодно.

B. C. Приехав в Санкт-Петербург, ты в скором времени стал собкором «Литературной газеты» и выступил одним из основателей толстого литературного и общественно-политического журнала «Всерусскiй соборъ». Я понимаю – такие вещи не происходят случайно, спонтанно. И всё-таки – уезжая из Казахстана (кстати, по каким причинам?), ты рассчитывал полностью посвятить себя литературной деятельности?

В. Ш. Из Казахстана уехал по одной простой причине. Я однажды утром проснулся в чужой стране. Любви не стало. Улетучилась. Я-то думал, что это моя страна, а на проверку оказалось, что не моя. Но самое противное это то, что на мою страну у кого-то вдруг появилось больше законных прав, чем у меня.

Я приехал в Петербург, до сих пор не понимаю, почему приехал именно в этот город. Думал, что я здесь и сейчас буду слушать писателей и поэтов, широко открыв глаза и рот. Город Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского! Но, к моему удивлению, оказалось, что за редкими исключениями, здесь пишут графоманию и ерунду.

Мы с Виталием Розе организовали журнал. Я стал собкором «Литературной газеты». Братья-писатели повели себя так, как дети в песочнице. Валяется в песке лопаточка – никому не нужна. Но стоит только кому-то из детей её взять, к ней сразу же тянутся десятки рук. Природа человеческая, будь она неладна. И вообще все беды на земле происходят от того, что кто-то хочет взять то, что ему не принадлежит. А если это не получается, то для достижения желаемого все способы хороши. Налёт цивилизации слетает моментально, и его величество Хам предстаёт во всей красе.

Вот уже одиннадцать лет живу литературным трудом. Бизнесом и всем прочим заниматься не интересно. Я в этой сфере определённых высот уже достигал. Человек – не машина для зарабатывания денег, хотя бесовская власть всё пытается перевести человека – образ и подобие Божье – в растительное существование.

B. C. Вот уже многие годы по всей России и за рубежом обильно печатаются твои стихи. Их любят, им сопереживают. Читательские отклики самые доброжелательные. А что критика?

В. Ш. Критика меня тоже не обижает.

B. C. Расскажи о литературной жизни «северной столицы». Как там уживаются два «главных» союза писателей? Что интересного выходит у молодых писателей? Ведь журнал, который ты возглавляешь, по многим вопросам общественно-литературной жизни занимает совершенно самостоятельную и бескомпромиссную позицию.

В. Ш. Литературная жизнь в Петербурге бьёт ключом. Если посмотреть в Интернете литературную афишу, глаза разбегутся. Всё время что-то литературное происходит. Что же касается двух писательских союзов – былое противостояние сошло на нет. Все оказались в равном аховом положении. Те, которые единый Союз писателей СССР разваливали, сняли свои пенки с разора и умотали кто куда. Там свой иудин паёк втихаря под койками сожрали и потянулись назад в Россию. А многие в странах истинной демократии и свободы бесславно почили.

Сейчас всё стало на свои места. Все всё знают и судят друг о друге по гамбургскому счёту. Художники слова друг друга, по крайней мере, уважают, и дули друг другу стараются публично не показывать. Иерархия таланта присутствует гласно и не гласно – мухи отдельно, котлеты отдельно. И разные союзы здесь ни при чём. Книг издаётся море – огромный и небедный город роняет крошки со своего стола. И многие не тащат эти крошки в кабак, а издают книжки, пишут картины, стараются запечатлеться в вечности. Так что либерастам и прочей кремляди ещё придётся с нами повозиться на предмет превращения писателя в жвачное животное.

B. C. Я знаю, что у тебя очень добрые отношения с замечательным поэтом Глебом Горбовским. Он даже писал вступление к одной из твоих книжек. Расскажи о своих встречах с ним и о тех новых публикациях этого поэта, которые мы можем ожидать на страницах «Всерусского собора».

В. Ш. Мы с Глебом Горбовским дружим. Иногда часов по пять читаем друг другу стихи. Он зимой вообще из дома не выходит и страдает от одиночества. Летом он живёт на даче в Комарово. Стихи он пишет «каждый трезвый день» – это он так о себе сам говорит. Печатается много. Кто следит за периодикой, тот знает. Он недавно дал мне пачку своих стихов, чтобы я на свой вкус отобрал и разослал в журналы. Я разослал. Скоро увидим их напечатанными.

B. C. Отдельный разговор – бардовская песня. Ты входишь в руководство известных фестивалей. Расскажи о них. Сейчас многие оценивают бардовское движение как некий анахронизм. Можно ли с этим согласиться?

В. Ш. Бардовское движение – это такой же анахронизм, как и стихосложение. У нас души словесные. Русский язык – язык поэтический. У нас по Волге-речке обязательно плывут не что иное, как дощечки. И с этим ничего сделать нельзя. Бардовская песня – это устное народное творчество, то бишь фольклор. При этом никто никого не заставляет. Не хочешь – не мешай другим. Меня тошнит от нытья наших «поэтов», как-то: кому это всё надо, никому это не нужно… Тебе не нужно – не пиши, иди и занимайся более достойным и прибыльным делом. Мне часто приходится выступать со стихами и песнями перед людьми в разных регионах России. Люди приходят и слушают, и готовы за это отщипывать от своего скудного бюджета какую-то копейку. Не хлебом единым жив человек – это актуально. Главное – не обмануть их ожиданий. Ты выходишь к людям и говоришь: «Люди, я вам хочу сказать…» Если тебе нечего сказать, то молчи в тряпочку.

Сейчас многие идут по простому пути: с миру по строчке, с миру по нотке – автору песенка. Этакая среднестатистическая жвачка. В стихосложении – то же самое. Поэтому везде, где мне приходится работать, я насаждаю поэтические мастерские и стараюсь объяснять, что до них это уже написано и написано значительно лучше. Сижу и делаю себе врагов. Но меня утешает то, что я считаю себя цепным псом, в последнем окопе, на последнем рубеже обороны русской словесности. Кто-то же должен быть «кровавой собакой». Так пусть ей буду я.

B. C. Недавно ты побывал в Иркутске на литературном празднике. Поделись впечатлениями. Как сибиряки ощущают себя в русском общелитературном пространстве?

В. Ш. Русского общелитературного пространства не существует. Нет объединяющей силы. Существуют острова, островки и болотные кочки. Сибиряки обижаются на столичных, что те, приезжая к ним, разговаривают с ними «через губу», а то и вообще считают это ниже своего достоинства. И постепенно наступает тьма – это когда совсем нет света. В итоге центральный книжный магазин Иркутска называется «Лас Книгас», а вокруг всё Эльдорады, Манхеттены и прочая англосаксонская латынь. Я называю это бытовым провинциальным сатанизмом. Учебным процессом в ВУЗах в основном руководят представители маленького гордого народа, откуда вытекают и литературные приоритеты. Но самое страшное, что сейчас происходит в нашей литературе – это подмена понятий. Ничтожество выдаётся за идеал, а настоящее замалчивается и, более того, втаптывается в грязь. Есть такой истинно русский промысел – еврейская экспертиза.

Никто кроме нас в этом не виноват. Там промолчали, тут отступного взяли, здесь бездарность поощрили. Глядь, а капитан Лебядкин – уже гений, да плюс к тому и руководит писательской организацией и пользуется поддержкой руководства. После такого «литературная трава» ещё лет 20 расти не будет. А имя им – легион. И всё-таки – стоять надо. Будем стоять.

Санкт-Петербург. 2010 г.

Сегодня бьют иные пушки!

В жаркое и пожарное, удушливо-дымное лето 2010 года мы встретились в Москве с Анатолием Анатольевичем Парпарой – поэтом и историком, лауреатом Государственной премии РСФСР имени A. M. Горького, профессором, главным редактором «Исторической газеты». На следующий день он уезжал на Кавказ. Мы уединились с Анатолием Анатольевичем в пустынный подвальчик небольшого, но очень уютного кафе. В зальчике мы были одни. Обедали, и разговор наш незаметно перешёл на важные и принципиальные темы – художник и его ответственность перед своим народом, поэзия и осмысление исторического пути России. Вот тогда я и включил свой диктофон.

Валерий Сдобняков. Для меня всегда было некой загадкой то, как люди окунаются своим сознанием в глубину далёких веков, в историческое прошлое. Почему их тянет разобраться в том, что происходило задолго до нас? Почему, наконец, некоторые поэты становятся историками? Я могу привести тому целый ряд замечательных примеров от Державина до… Парпары! Почему они пишут не только стихи и статьи по истории России, но проводят глубокие исследования, издают основательные исторические труды, популяризируют историю через созданную для этого «Историческую газету»? В итоге история для поэтов становится смыслом жизни. В чём здесь скрытая взаимосвязь?

Анатолий Парпара. Во-первых, мы сами носители истории на генетическом уровне. Другое дело, что заложенное в нас любопытство, которое интересуется, тяготеет к изучению своих корней, в каждом отдельно взятом человеке может реализоваться, а может и нет. Она может забиться последующей человеческой жизнью. Или, напротив, человек начинает её культивировать, взращивать в себе. Ну, к примеру, я с детства полюбил историю. Для меня в школе получить четвёрку по истории было равнозначно наказанию. До сих пор не могу понять, почему это со мной происходило, но история мне всегда была близка. Однако история на таком школьном уровне близка многим. Вот вы спросили, почему я создал и стал редактировать «Историческую газету»? Действительно, по профессии я журналист, служил военным моряком, работал на заводе им. Хруничева, который известен сейчас как космический центр, и вдруг посвятил себя истории, создал необычное издание, которое выходило тринадцать лет.

B. C. Ведь и прецедента нет такой газете. Я здесь могу привести слова уважаемого в исторической науке человека, профессора Ивана Васильевича Лёвочкина, заведующего отделом раритетов Российской государственной библиотеки: «Что греха таить, ведь мы хорошо знаем: «Историческая газета» – это Анатолий Анатольевич Парпара. Он не только блистательный поэт и драматург, но и серьёзный историк. Именно он взялся за создание нового органа печати. Ни Институт истории Академии наук (есть такой на улице Вавилова в Москве), ни кафедра истории МГУ или других вузов, ни министерство образования не додумались и не посмели организовать «Историческую газету», которая необходима не только профессиональным историкам, но и всем тем, кто так или иначе причастен к отечественной истории, кто любит её незабвенно. «Историческая газета» – это очень серьёзное явление. Мы, современники, пока не можем в полной мере оценить сам факт выхода такого издания. Впервые в общественной жизни страны, впервые в исторической науке, впервые в России, впервые в истории европейской журналистики стал выходить в свет такой орган печати».

А. П. Да, газеты не было, но журнал, выпускаемый поэтом Николаем Михайловичем Карамзиным, был. Сегодня есть в Москве красиво издающийся журнал, наследователь карамзинского издания, но он по своему содержанию более краеведческий, чем общественный.

B. C. Согласен – сугубо историческим его назвать сложно. Полное название этого издания звучит так: Литературно-художественный, историко-краеведческий «Московский журнал. История государства российского». Из одной этой мешанины в названии, как мне кажется, видно, что издатели не смогли чётко определить творческие приоритеты своего ежемесячника. Хотя печатается он богато, на хорошей бумаге. И краеведческих сборников выходит в России достаточно. В том числе и у нас в Нижнем Новгороде. А как вообще пришла идея создания такой газеты?

А. П. В 1991 году, после двух лет, проведённых в больнице, я практически заново начинал жить в стране, в которой всё по злой воле резко изменилось. Содержать семью за счёт писательского труда стало невозможно. Работать в либеральных газетах, по причине неприятия их позиции, я не мог. А поэзия, как тогда я писал в интервью «Кавказской здравнице», подобна форели и первой погибает при изменении экологии. Литературные газеты и журналы прекратили выплачивать гонорары.

Положение было катастрофическое. И вот тут один приятель попросил меня написать статью о Джуне, дочери ассирийского народа, для нового журнала «Жизнь национальностей». А я Джуну до этого уже хорошо знал и не раз бывал у неё в гостях. У меня и до сих пор с ней хорошие отношения. Я принял заказ, позвонил Джуне, мы встретились, проговорили до четырёх часов утра, и через неделю я принёс ей готовый материал. Прочитала внимательно, но не сделала ни одного обычного для неё замечания. А когда я уходил от неё, то что-то сунула мне в карман. Это оказались деньги. Джуна, конечно, поняла моё состояние, моё безвыходное материальное положение и решила помочь. Через месяц уже она позвонила и предложила сотрудничать с ней. Я согласился. Года полтора я помогал ей как литературный секретарь. Увидев её не легендарную, а в чёрной, выматывающей душу работе, я с ещё большим уважением стал относиться к Джуне. Она оказалась честным, добрым и бескорыстным человеком, который очень многим людям помог. Несмотря на её всемирную известность, она была проста в обращении, но не терпела лжи и обмана. Когда людская несправедливость или грязь наветов переполняла её, тогда она взрывалась, и горе тем, кто был рядом. Но на следующий день она извинялась перед теми, кого ненароком задела. Личная судьба её во многом трагична: отдавая мощную энергию людям, она была сама беззащитна перед пошлостью и дрязгами быта.

В 1993 году я создал фонд имени М. Ю. Лермонтова, который принципиально не имел своего расчётного счёта, чтобы исключить финансовую заинтересованность в нём недобропорядочных людей, и стал под его эгидой проводить литературные вечера. Только в Доме Российской армии их прошло более ста десяти – пушкинские, лермонтовские, рубцовские… В общей же сложности по стране, в Сербии, Сирии, Украине, Македонии и т. д. их прошло более трёхсот. Но я никогда не забуду самый первый вечер, посвященный творчеству талантливого поэта Владимира Кострова, состоявшийся в Славянском центре у моего доброго знакомого, знаменитого скульптора Вячеслава Клыкова. Собралось тогда народу немного, человек пятьдесят. После вечера нас семеро осталось на небольшое застолье.

Оглядев всех, Владимир Андреевич с горечью произнёс: «Господи, как же нас мало!»

На что я ему возразил: «Нас много, но мы мало знаем друг друга».

Так задачей литературных вечеров стало расширение аудитории любителей русской поэзии, объединение и просвещение их. На наши вечера потом собирались сотни и сотни людей. Мы наладили работу, начали заранее оповещать слушателей и проводили все мероприятия абсолютно бескорыстно. Нам не хотелось, чтобы почитатели поэзии исчезли.

Чуть позже, в 1995 году, я пришёл к мысли, что фонду необходимо иметь своё периодическое издание. Я уже тогда видел на примере жизни других культурных изданий, что газету нельзя делать чисто лермонтовской и только литературоведческой. Нужен был иной охват событий и эпох. Так пришло ко мне решение издавать «Историческую газету». Я собрал пятнадцать коллег-журналистов. Все дали согласие участвовать в работе. Но, когда выяснилось, что денег у нового издания нет даже на регистрацию, я остался один. И, тем не менее, вышел вначале пилотный номер, а потом первый и последующие. Газету благословил патриарх исторической науки академик Борис Рыбаков, дали свои советы и пожелания народная артистка СССР Татьяна Доронина, писатели Валентин Распутин, Михаил Алексеев, Мустай Карим, Тимур Зульфикаров, Ренат Харрис, историки Вадим Каргалов, Владимир Кириллин, философ Владимир Волков… Всего же вышло сто одиннадцать шестнадцатиполосных номеров нашей газеты. Но в центре всего этого мира – жизнь русского гения: мы напечатали более ста материалов о жизни и творчестве Михаила Юрьевича Лермонтова.

B. C. Учитывая, что тиражи вашей газеты по сегодняшнему времени немалые, то опубликованное в ней – достойный вклад в русскую и мировую культуру. В дополнение к вашим словам хочу привести очень важное, на мой взгляд, ваше высказывание, касающееся необходимости такого просветительского издания для общества. Вы в пилотном номере обращались к будущему читателю: «Народ, который не умеет защищать своё достоинство и честь, отстаивать право священное на жизнь в достатке, превращается в наземь, в пыль, по которой ступают иные народы. А чтобы этого не произошло, мы должны вспомнить своё прошлое. Вспомнить, к какому роду-племени мы принадлежим. Какими славными делами украсилась жизнь наших предков. Какое почётное место отведено во всемирной истории заслугам наших подвижников. И не забывать, что, создавая Российское государство, они думали о нас, своих потомках, потому и приращивали славу. А что мы передадим своим детям и внукам?»

Нет ли в этом обращении каких-либо перекличек с мыслями ваших предков?

А. П. В моём роду, насколько я знаю, не было не только писателей, не только пишущих абы какие стихи, но вообще не было ни одного человека с высшим университетским образованием. В этом отношении материнскую, смоленскую линию я хорошо изучил. Отцовскую, греческую, хуже, но вот пока пришёл к таким выводам. Так что мне кажется, что в вопросе изучения отечественной истории человека кто-то, очень мыслящий, ведёт.

Первый раз я осознанно встретился с родной историей, как с близким человеком, когда после долгих-долгих лет (мне уже было тридцать три года), вернулся на Смоленщину. Приехал к своей троюродной родне, Гусаковым, и оказался в маленькой деревушке на берегу реки Угры. Поразился чистоте её вод. Оказывается, Угра самая чистая река во всей Европе, потому что проходит через глубокие пески. В воде этой реки видно всё – рыбы, растения, которые колышутся на её дне, мелкие камушки. Тогда я написал стихи об Угре и о столетнем покое, который вокруг неё сосредоточен. Но когда после этой поездки я вернулся домой, то в памяти моей что-то шевельнулось. Из неё «поднялось» воспоминание о каком-то стоянии на Угре. Тогда я открыл энциклопедию, посмотрел – да, действительно, было Великое противостояние на Угре. Я подумал, что хорошо бы этот, совершенно не исследованный русской драматургией, поэзией отрезок времени, когда действительно была завоёвана независимость русского государства, воплотить в какое-либо значительное произведение. Мы сейчас создаём всякие очень неожиданные праздники, провозглашая их Днями независимости, Днями России и т. д. Хотя к Дню независимости они никакого отношения не имеют. Мы были зависимы два с половиной века от передвижного государства по имени Золотая Орда: наши дальние-дальние предки когда-то вошли в подчинение хану Золотой Орды, то есть платили выход (дань), участвовали в ордынских походах, когда те воевали с другими государствами. Конечно, были отдельные восстания, но лишь Иван III с оружием в руках сумел отстоять нашу независимость. Вот с 8 октября 1480 года мы с вами: народ России, наше государство – независимы. Но этот праздник почему-то никогда не отмечался в советское время. Когда я написал статью о 500-летии Великого противостояния на Угре (в «Комсомольской правде» набрали даже гранки – её одобрил видный работник ЦК КПСС Виктор Петрович Поляничко) другие работники ЦК всё же зарубили мою статью. Хотя, казалось, что же здесь плохого? Гордиться надо такой историей. И теперь великое событие не отмечается. А надо бы – всё же 530 лет назад наша страна отвоевала свою свободу!

B. C. Так вот, оказывается, где корни ваших знаменитых драматических произведений?

А. П. Да. И вот через несколько лет я захотел написать на тему противостояния на Угре русских войск и войск Золотой Орды такую «модерновую» драматическую поэму, где бы люди перемещались в пятисотлетнем пространстве и т. д. и т. п. Но потом пришёл к мысли, что этого делать не следует. Есть великий драматический театр, и в его мировых традициях надо продолжать работать. Есть Шекспир, есть Лопе де Вега, но есть и Алексей Константинович Толстой с его великолепнейшей, гениальнейшей трилогией. Я вообще считаю, что лучшего драматурга у нас никогда не было. Ведь пушкинского «Бориса Годунова» никак не могут поставить только потому, что это произведение несценично, а Алексей Константинович мало того, что сделал свои драматические произведения сценичными, он ещё и актёрам рассказывал, объяснял, как эти пьесы сыграть, как вчитываться в поэтическую речь. Тогда было не обязательным точно воспроизводить текст драмы или пьесы. И часто актёры вносили по ходу действия свои «новинки». А в поэзии точность необходима абсолютная. Граф Толстой, например, говорил им: «Как тяжела ты, шапка Мономаха» – это поэзия. А «Как шапка Мономаха тяжела» – это уже проза. И объяснял отчего так, а не иначе.

В году примерно 1974-м я засел за свою первую драматическую поэму, перед этим прочитав всю мировую классическую и русскую драматургию от Владислава Озерова и Нестора Кукольника вплоть до трилогии Ильи Сельвинского «Россия» и драматических поэм забытого, к сожалению, ныне Якова Апушкина.

Писал очень долго. Но к 1980 году первую свою поэтическую драму в 2-х частях «Противоборство» я закончил и готовился отдать её в журнал «Наш современник» по просьбе члена редколлегии, поэта Геннадия Серебрякова. Я уже вычитывал готовый машинописный текст у себя в рабочем кабинете в редакции, когда вдруг ко мне заходит главный редактор журнала «Москва» Михаил Николаевич Алексеев и спрашивает:

– Толя, что ты читаешь?

– Свою драматическую поэму.

– Дай почитать. И забрал у меня текст.

А я до этого ни одной поэмы не написал. И вдруг сразу драматическую. Правда, здесь мне помогло то, что восемь лет я играл в любительском театре ДК им. Горбунова на Филях волевые серьёзные роли, поэтому чувство сцены во мне было. Ну и детская любовь к истории, видимо, тоже сказалась.

Через семнадцать дней Алексеев вызывает меня к себе, спрашивает:

– Ты печатал где-нибудь эту поэму? Не печатал. Что там у нас идёт в двенадцатом номере? Так! Заменяй и ставь свою.

Вот так всё произошло. Потом ходили по столице легенды о том, что Парпара сам у себя печатает всякие драмы. Главный редактор «Литературной России» В. Огрызко в статье, опубликованной в своей газете, писал: когда в 1989 году Алексеев оставил свой пост и ему на смену пришёл Владимир Крупин, то тот первым делом выкинул из редакционного портфеля очередную драму Парпары. На самом деле «очередной» до сих пор у меня нет, хотя прошло с того времени уже двадцать лет. До сих пор я не могу закончить поэму о наполеоновском нашествии 1812 года.

B. C. Кстати, когда же будет дописана эта третья поэтическая драма под названием «Поражение»? Первую часть из неё вы опубликовали в третьем томе своего собрания сочинений, и теперь читатели ждут продолжения.

А. П. К сожалению, причин немало. Первая из них – личная. Болезнь, которая терзала меня более двух лет (1988–1991), стоила моему здоровью так дорого, что не могу набрать сил, необходимых для писания таких серьёзных работ, как драматическая поэма. Вторая – болезнь моего отечества, которая терзает его уже более века и никак не отпустит. Последние двадцать лет особенно. И последствия этой жесточайшей для народного организма болезни, особенно рецедивы, сказываются на каждом из нас. В том числе и на моей персоне. Кстати, тринадцать лет своей жизни издавая «Историческую газету», я знал, чем жертвую ради выхода её в свет.

B. C. Коль уж мы упомянули в нашей беседе о ваших родителях, то расскажите подробнее о своей семье, о своих исторических корнях. Откуда вообще пошёл род Парпары в российских пределах?

А. П. В обозримом прошлом – из Крыма. Во времена Потёмкина и Суворова шло переселение греков на побережье Чёрного моря. Часть из них потом переселилась в глубь Российской империи. В Донецкой области есть такое селение Великая Новосёловка, или Янисоль. Там фамилия моя – не новость. В 1938 году около десятка моих родственников были расстреляны ретивыми исполнителями распоряжений советской власти, другие – высланы.

В уникальном трёхтомном биобиблиографическом словаре, подготовленном Пушкинским Домом в 2005 году, «Русская литература XX века» написано: «Парпара Анатолий Анатольевич (15. 07. 1940, Москва) – поэт. Отец – потомок гетманов Запорожской Сечи, родился на Украине, служил и работал в Москве, воевал; мать родом из крестьян Смоленской области, работала на заводе».

Что касается самой фамилии, то она присутствует во многих языках. 4-я книга Царств. Гл. 5, стих 12: «Славная страна Фарфар». На иврите звучит как Парпар. У тамилов и на санскрите Парпара – бабочка. У осетин – светлячок. У сингалов – парящее зрение. У персов парпера – крыло. У древнего африканского племени дагонов – обряд обрезания пуповины. У кенийцев – свадебный обряд – очищение. Кстати, сегодняшний начальник музея антропологии Таити – Парпара. Этого достаточно? Могу и дальше: парпара или перпера – византийская денежная единица…

B. C. Достаточно… Сейчас довольно часто приходится слышать, мне, в частности, такие упрёки – чего вы лезете и копаетесь в истории, в туманном прошлом. Нам, дай Бог, с сегодняшними проблемами разобраться. В принципе – возможно ли нам разобраться в сегодняшнем дне, если мы не будем знать прошлое?

А. П. Вместо ответа я напомню читателям слова великого русского дипломата и поэта Фёдора Тютчева, который писал: «Истинный защитник России – это история; ею в течение трёх столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которыми подвергает она свою таинственную судьбу…»

B. C. Кроме фонда имени М. Ю. Лермонтова, вы ещё участвовали в возрождении Русского исторического общества, являетесь его вице-председателем. К тому же пожертвовали на эту работу половину своей Государственной премии. Вторую половину отдали на восстановление Храма Христа Спасителя. Прямо скажем – мало кто решается в своей жизни на такие бескорыстные на благо общества поступки. Вообще, что вами тогда двигало?

А. П. Справедливость. Я был между жизнью и смертью, когда пришло известие о присуждении мне Государственной премии РСФСР им. Горького. Я знал, что никогда не получу её, ибо Михаил Алексеев, один из тех, кто влиял на такое решение, сказал мне ещё за полгода до того, что получит другой поэт, в судьбе которого я сыграл, кстати, позитивную роль. Потому я не волновался. Но когда всё решилось, я понял, что это было не случайно, потому, несмотря на свою тогдашнюю нищету, отдал то, что мне не принадлежало, на доброе дело. И даже супруга моя ничего не сказала, за что я благодарен ей и сейчас.

B. C. В драме «Потрясение» вы показываете заключительный период Смутного времени в России. Хотя таких периодов в истории нашей стране было немало. И то, что мы не делаем из произошедшего нужных выводов, не учимся на ошибках прошлого – печально. Не ходим ли мы из столетия в столетие по некоему тёмному кругу? Нет у вас подобного ощущения?

А. П. Подобные круги заложены в истории человечества. Скажите мне, хоть одна мать смогла убедить свою дочь не совершать тех ошибок, которые в своё время совершала она? Что же тогда говорить о целых поколениях. Единственное могу сказать – в истории России, да и в истории многих государств есть одна характерная особенность, которую мало кто из историков заметил: государство процветает тогда, когда правители один за другим приходят к власти подготовленными. Так, Василий Тёмный своего сына, будущего Ивана III, с 12 лет приучал к государственным делам. Так, последний уже своего сына, будущего Василия III, наставлял, как надо руководить великим княжеством. Именно тогда земли русские благоденствовали. 70 лет уверенного, безсмутного правления. И Россия подготовилась стать царством.

Кстати, пример из недалёкого прошлого – сталинское правление. Иосиф Виссарионович тоже мыслил исторически. Но приемника подготовить не смог. Он понимал, что происходит в мире, но он был одинок. Хотя и был единственным человеком в советском государстве, которого уважали или боялись даже враги. Мы в «Исторической газете» печатали переписку Рузвельта, Черчилля и Сталина…

B. C. Я читал эти публикации. Но у меня есть и двухтомник этой переписки, выпущенный в СССР в 1957 году.

А. П. Да, она издавалась тогда небольшим тиражом. Затем её повторило издательство «Время» тиражом тысячу экземпляров, а у «Исторической газеты» всё-таки был тираж в 12 тысяч.

B. C. Эта переписка – опять укор нашей исторической памяти. В ней Сталин выступает и как дальновиднейший политик, и как глава государства, к мнению которого прислушивались руководители всех великих держав. Которые, в итоге, ему своего прошлого подобострастия и не простили. А мы, теперешние, своими историческими оценками опять же работаем в пользу откровенных недругов нашего государства.

А. П. Вот пример дальнего исторического мышления Сталина, взятый мной из этой книги. В октябре 1941 года, когда Москва была почти окружена и вот-вот могла пасть, Сталин пишет Черчиллю, что за наш уничтоженный на Балтике флот мы должны будем предъявить счёт Германии. Черчилль отвечает – да, конечно, это надо сделать, но мы предъявим такой счёт Италии. Сталин возражает – нет, войну развязала Германия, и мы должны предъявлять счёт только Германии. Октябрь 1941 года, но какая уверенность у руководителя страны, что мы неизбежно победим. А если бы он не был уверен в силах своего народа?..

B. C. Мне кажется, что страны Западной Европы, пройдя смутные времена в начале двадцатого века, выработали определённые «противоядия» и сейчас научились избегать крупных социальных потрясений и столкновений, в зародыше подавлять их. Мы недавно у себя в журнале печатали беседу с Владимиром Полевановым о Китае…

А. П. Замечательное интервью!..

B. C. …в котором он рассказал, что народ этой страны ощущает тысячелетия своей истории как нечто единое и неделимое. У нас же вся история разорвана в клочья, превращена в кровавые ошмётки. Кажется, в этой ситуации как бы были нужны ваши исторические драмы. Они должны по велению времени издаваться и переиздаваться. Но они под спудом. И потому мне всё-таки кажется, что постоянный отказ от собственной истории и совершение одних и тех же ошибок – это какая-то наша русская роковая особенность.

А. П. Вы затронули очень серьёзный и сложный вопрос. В частности, о внешнем благополучии Европы. Если тут быть объективным, то разговор получится не простой. Ну, скажем так – сейчас имеется в мире единое теневое правительство, которое незаконно, но управляет правительствами многих стран. Как бы это правительство ни называли – всемирным, масонским и т. д. – но сам факт существования такого правительства уже практически никто из мыслителей не отрицает. Я сейчас не даю этому правительству оценку, а просто констатирую, что оно есть. А значит всё, что происходит в современном мире, происходит не только по воле случая, но и по воле тех, кто им управляет. Управляет же всем по-прежнему золото. Мы некоторое время назад были свидетелями, как благополучная Англия вдруг в один момент потеряла огромные капиталы на падении своего фунта. И мы знаем, кто нажился на этой потере. Два года назад был разыгран глобальный мировой экономический кризис. Опять известно, в чьих интересах всё произошло, и какие силы им руководили. И мы опять же знаем, что и это не конец, что наступит время, и довольно скоро, когда доллар США заменится другой валютой, и опять эти скрытые силы заработают огромные деньги на одной только этой операции. За счёт кого они наживаются? Да за счёт нас. Я вам могу чётко сказать, что последние два десятилетия Россия представляет из себя хорошо ухоженный огород, с которого по два раза в столетие собирают отменный урожай.

B. C. При этом подавляющая часть населения страны уже просто воет от бессильной злобы и ненависти – ведь с него дерут уже седьмую или десятую шкуру.

А. П. А население наше, конечно, воет, как, впрочем, и в других странах. Но по-прежнему слепо доверяет власти.

B. C. Что же получается – мы в изменении этой исторической перспективы бессильны и выхода нет?

А. П. Вот тут должно быть нами понято одно: существует непрерывная борьба между дьяволом и Богом. В этой непрерывной борьбе и есть глубинный смысл человеческой жизни, человеческой истории. Европейские страны в этой борьбе не участвуют, а лишь присутствуют, как наблюдатели, стоящие на обочине событий. По большому счёту, их участь уже решена. Россия же находится в гуще этой борьбы. Поэтому мы изначально должны понимать – если мы на стороне Бога (а Россия точно на его стороне), то нам должно претерпеть много несправедливости. И если удивляться, то только тому, что Россия по сию пору не погибла.

B. C. Да потому, что если есть Бог, то есть и промысел Его о судьбе России. Иначе страна уже давно была бы раздавлена и разграблена. Уж не с нашей историей в этом сомневаться.

А. П. Правильно. Именно поэтому мы, как мыслящие люди, которые понимают цели и задачи России, знают глубоко историю, знают, что наши предки находились и в ещё более тяжёлых условиях, и, тем не менее, из них выходили победителями, мы должны работать на новую будущую победу. Как работать? Ну, в первую очередь, надо заниматься воспитанием нового поколения. Это должно быть одной из главных целей и вашей «Вертикали», и моей «Исторической газеты». Но надо перенимать опыт и детей дьявола, как они, создавать закрытые структуры, готовить людей для управления экономикой государства, информационными технологиями, психологией масс. Они потратили огромные деньги, чтобы ум человеческий выработал новые схемы руководства и управления государствами. Напрямую давать какие-то советы в этой ситуации бесполезно. К пониманию ситуации мы должны прийти сами. Но один совет просто, что называется, на поверхности – нужно, чтобы близкие и родные также были убеждены, как каждый из нас, что и эту смуту мы одолеем. Это должно происходить от частички к частичке, от кровиночки к кровиночке. Только так выстоим, не иначе.

B. C. Да, только так мы можем выстоять. И в связи с этим я просто не могу не задать вам ещё один вопрос. Он уже касается непосредственно вашей судьбы, вашей жизни. В моём понимании вы имеете право так рассуждать, давать такие оценки как человек, который чудом был спасён в горниле самой страшной войны, когда-либо развязанной на земле. Я имею в виду сначала расстрел вашей матушки с вами на руках на оккупированной территории Смоленщины, а потом чудо поднятия вас из гроба, как святого Лазаря буквально перед захоронением, со дна могилы. Эти случаи вы описали в своей автобиографической поэме «Незабываемое», и прямо скажу – они меня потрясли. Так вот – вы ощущаете всю неслучайность происшедшего? Вы ощущаете своё, если угодно, мессианство в просвещение и вселение в сердца людей веры в вечное будущее России? Ведь, наверно, не случайно Вы заканчиваете поэму такими стихами:

Это помнится. Всё ещё помнится. Это не угасает в крови. Это вылилось всё-таки повестью О жестокости, О любви. Это не заворошится замятью Суматошно-счастливых дней. Это стало навеки памятью И моей, И моих детей.

А. П. Моя задача намного скромнее: рассказать свою правду о великой трагедии и судьбе детей, которые одни гибнут в подобных катастрофах, а другие становятся обездоленными на всю оставшуюся жизнь. Действительно, тогда из всей большой деревни нас осталось в живых всего восемь человек. Такое наказание каратели нам устроили за то, что армия генерала Петра Белова огненным рейдом прошла по немецким тылам и нанесла им значительный урон. В отместку немцы сожгли нашу Тыновку Смоленской области, а жителей расстреляли. Произошло это 23 февраля 1942 года, Мне тогда было полтора годика. Холод стоял жутчайший. Чтобы как-то спастись, оставшиеся в живых накрыли лапником ямы, в которых раньше хранилась картошка. Ветки засыпали снегом. Вот в этих ямах и жили.

Тогда было долгое противостояние наших и немцев на Угре. Немцы поставили пушки по эту сторону реки и били по партизанам. Однажды от выстрела близко стоявшего артиллерийского орудия я потерял сознание. Врачей не было. Соседский дедушка послушал сердце – не бьётся. Пульса тоже не было. Так пролежал я два дня, и решили моя бабушка и этот дед меня захоронить. Он соорудил из снарядных ящиков гробик. Мать в это время лежала без движения: болела тифом. А тут бросилась к могилке, наклонилась, выхватила меня из гробика с криком, что я жив. Ей не поверили, думали – тронулась рассудком, но она не отдала меня, залезла в яму и отбивалась ногами от всех. И лишь на третий день кто-то заметил, как у меня дрогнули веки. Тогда бабушка сходила в ближайшую деревню, отнесла сохранившийся у неё шарф и обменяла его на полкурицы. Её отварили, бульоном поили меня, и так я постепенно ожил. А вообще-то в моей жизни было семь смертных случаев.

B. C. Дай Бог, чтобы ничего подобного больше с вами, Анатолий Анатольевич, не было.

А. П. Если и будет, то что-то уже совсем другое. Сейчас бьют иные пушки…

B. C. Анатолий Анатольевич, давайте немного отойдём от вопросов сугубо исторических и вернёмся к творчеству. Как к вам пришла эта страсть, эта высокая мука – писать стихи?

А. П. Должен вам признаться: я никогда не испытывал «высоких мук». Я всегда прислушивался к своему сознанию и чаще всего находил ответы. Иногда очень удачные. У меня нет комплекса гениальности, но есть уверенность в том, что я делаю своё, доверенное лично мне дело.

B. C. Мне приходилось слышать, что вами собрана уникальная домашняя библиотека, одна из крупнейших подобного рода в Москве. Как она создавалась? Видимо, книги, хранящиеся в ней, и помогли вам выработать в себе тот глубинный взгляд на историю нашего Отечества, который затем помог в создании «Противоборства», «Потрясения», «Поражения»?

А. П. Я вырастал в семье, где было не более десятка книг. Учился я, а во мне была неутолённая жажда чтения, в библиотеках. Со второго класса, как я овладел чтением, стал самым прилежным читателем районной библиотеки. А как подрос, лет до двенадцати, экономя на пирожках (мать давала на два пирожка деньги), стал покупать книги. Так и складывалась моя библиотека по мере роста моих потребностей. В ней уже более семи тысяч книг. Есть и редкие.

B. C. Расскажите поподробнее о той истории середины семидесятых годов прошлого века, когда небезызвестный «серый кардинал» КПСС Суслов ополчился на вас. Сейчас от современных популяризаторов «россиянской» истории (Сванидзе, Радзинский) постоянно приходится слышать, что в СССР господствовала идеология государственного антисемитизма. А главный идеолог страны решил сжить вас со света по какой причине?

А. П. Это долгая, нелёгкая история о том, как интернациональная подлость пыталась рассчитаться с растущей национальной мыслью ещё в 1977 году и к какой мощной клевете она прибегала. Тогда аппарат подавления ЦК КПСС с «благословения» идеолога Суслова обрушился на четырёх писателей: Юрия Селезнёва, Геннадия Серебрякова, Вадима Кузнецова и Анатолия Парпару. Судилище над нами по всем доступным тогда каналам шло около года. Нас исключали из партии, из Союза писателей, из общественной жизни. Очень нелегко было жить изгоем… К счастью, в верховном эшелоне правящей партии нашлись и здоровые силы: мы были реабилитированы. Но через несколько лет Юрий Селезнёв, молодой, здоровый, талантливый мыслитель, неожиданно скончался в заграничной командировке…

B. C. В этой беседе мы совсем не говорили о ваших встречах с замечательными поэтами, писателями, учёными. Но вот о чём я не могу не попросить вас рассказать, так это о вашей дружбе с вдовой русского писателя Михаила Михайловича Пришвина. Валерией Дмитриевной. Как вас свела судьба с этой удивительной женщиной, преданно служившей памяти и творчеству своего знаменитого мужа?

А. П. Да, жизнь не обделила меня общением с великими людьми: писателем Леонидом Максимовичем Леоновым, историком Борисом Александровичем Рыбаковым, художником Фёдором Денисовичем Константиновым, поэтом Владимиром Николаевичем Соколовым и другими знаменитыми и не очень личностями, оказавшими на меня, малограмотного парня, своё благотворное влияние. Валерия Дмитриевна (Лера – в дневниках Пришвина) – потомственная дворянка, невероятно деликатная, человек сложнейшей подвижнической судьбы, дала мне немало примеров благородства в реальной жизни и на писательском поприще. За что я благодарен ей буду до конца своей жизни. Через неё я полюбил глубокого писателя и тонкого философа Михаила Михайловича Пришвина. Когда его спрашивали, для кого он пишет, ведь его мало читали век назад, он отвечал: «Для друга». И добавлял, что друг мой расскажет другим. Так вот, я вырос таким другом, и его творчество, уже через меня, полюбили сотни моих студентов. А через них – другие. Такова преемственность русской литературы.

Москва. 29 июля 2010 г.

Я рассказал только правду

Это вторая наша беседа с Анатолием Парпарой – поэтом, историком, публицистом, главным редактором и издателем «Исторической газеты». Анатолий Анатольевич прошёл большой путь не только в литературе как таковой, путь своего собственного творчества как поэт, переводчик, драматург, критик, эссеист, публицист, историк, но и в литературной и окололитературной жизни, долгие годы возглавляя отдел поэзии в журнале «Москва», возглавляя фонд имени М. Ю. Лермонтова, являясь секретарём Союза писателей России, руководя многими творческими семинарами, помогая становлению молодых поэтов… Поэтому не удивительно, что на многое общеизвестное в литературной жизни у него есть свой взгляд и, естественно, своё видение тех событий, вольным или невольным участником которых ему довелось быть.

Валерий Сдобняков. Анатолий Анатольевич, в советское время, в прошлом веке вы долгие годы возглавляли отдел поэзии в журнале «Москва» – одном из самых авторитетных толстых литературных журналов Советского Союза. За эти годы у вас было много встреч с интересными людьми, замечательными писателями, поэтами, критиками. Благодаря вашим усилиям в журнале прошли просто событийные публикации – любители литературы их помнят до сих пор. И одна из них, что для меня несомненно, это книга Виктора Астафьева «Зрячий посох». Как она попала в редакцию «Москвы»?

Анатолий Парпара. Да, это было и для «Москвы», и для самого Астафьева неожиданностью. В 1987 году в одном из номеров газеты «Книжное обозрение» я прочитал беседу с писателем, где Виктор Петрович жаловался, что у него есть одна повесть о любви на войне, которую шесть лет он нигде не может опубликовать. Казалось бы, у такого признанного писателя, лауреата Государственной премии, не может быть никаких сложностей в публикации своих произведений. Но вот, оказывается, есть книга, которую он так долго не может издать. Я сразу же пошёл к главному редактору нашего журнала Михаилу Николаевичу Алексееву, у нас с ним были добрые рабочие и товарищеские отношения, рассказал о беде Виктора Петровича и посоветовал предложить ему опубликовать «Зрячий посох» в нашем журнале.

Михаил Николаевич Алексеев спросил:

– А ты знаешь, что это такое?

– Частично. В «Дне поэзии» 1982 года, одним из составителей которого был я, а Владимир Соколов главным редактором, мы дали большой кусок из этой работы. Тогда она мне показалась необыкновенно интересной. С моей точки зрения, это честные, ярко выраженные писательские размышления о происходящем в стране, о проблемах, надвигающихся на государство, об отношении прибалтов к СССР… Я заверил, что такая честная повесть принесёт большую пользу как читателю, так и самому журналу. А мы публикацией поддержим Виктора Петровича, на которого в то время волна за волной накатывался журналистский негатив.

– Ну что ж, – решил Михаил Николаевич, – свяжись с Виктором Петровичем.

В тот же день я послал телеграмму в Красноярск за подписью главного редактора. А у Алексеева с Астафьевым между собой, оказывается, были очень сложные отношения, о чём я узнал значительно позже.

Дело было в том, что когда-то великолепную повесть «Пастух и пастушка», которую Астафьев назвал пасторалью (и это произведение действительно было создано по музыкальному принципу) и которую я впервые прочитал в начале 70-го года прошлого века. Тогда я работал в журнале «Наш современник», в отделе поэзии. Астафьев в этот журнал дал свою повесть, которую до этого отклонили редакции «Нового мира» и «Москвы». Когда Астафьев предложил её «Нашему современнику», то за публикацию очень ратовал заведующий отделом прозы прозаик Вячеслав Марченко. Мы с ним сотрудничали ещё в «Москве», и у нас установились довольно доверительные отношения, Вот он-то мне и рассказал тогда, что в журнале «Москва» эту повесть «зарубили». Астафьев, естественно, обиделся…

Я не уверен, стоит ли сейчас говорить о том, почему это произошло, что не устроило редакцию, а точнее конкретных сотрудников в этом произведении.

B. C. Я думаю, что стоит.

А. П. Тогда вкратце вспомним сюжет повести. Она об отношениях, возникающих между юным лейтенантом и девушкой из селения, освобождённого нашими войсками из оккупации. Эту девушку немцы использовали для своих фривольных занятий. И вот встречаются такие разные молодые люди – девушка, которая перенесла столько унижений от врагов, и девятнадцатилетний лейтенант, которого война ещё не успела испортить. Между ними неожиданно вспыхивает любовь. А один из героев этой повести, старшина взвода, которым командует молодой лейтенант, здоровый мужик, потребовал от неё удовлетворения и пытался её изнасиловать…

B. C. Понятна логика старшины – врагу служила, так почему своих не можешь обслужить?

А. П. Но у девушки ещё оставалось чувство собственного достоинства… В момент нападения на неё старшины и появляется молодой лейтенант. Естественно, он не допустил насилия. За это старшина затаивает на него злобу. Но дальше в сюжете этот конфликт развития не получает.

Однако старшина был настоящий воин, буквально символ русского богатыря. В одном из эпизодов повести Астафьев описывает схватку русского старшины с немецким исполином. Буквально схватка двух богатырей – как поединок на Куликовском поле. Только здесь описана рукопашная схватка русского солдата и немецкого. Одежда двух воинов уже полыхала пламенем. И ничто не могло их расцепить, кроме смерти. Так и крутился клубок огня по полю битвы – этот эпизод Астафьев очень мощно описывает. Я не знаю, видел ли автор такой эпизод «живьём», в бою, как это происходило в действительности (ведь он был сам рядовым солдатом), но описать действие он сумел потрясающе достоверно.

B. C. И не единожды ранен.

А. П. В итоге победил русский солдат, как это и произошло в сражении двух наших армий во Второй мировой войне. Но этот солдат, старшина, оказался сифилитиком. И вот представляете – символ России, воин, а насквозь прогнил, и жить ему оставалось, возможно, недолго. Этот, по мнению редакторов, безнравственный эпизод Астафьеву предложили убрать в «Новом мире» – он отказался. В журнале «Москва» – отказался. После этого он и принёс рукопись в «Наш современник», где долгое время был членом редколлегии журнала (тогда в нём главенствовал поэт Сергей Викулов), видимо понимая, что больше её нести некуда – все три журнала, которых могло заинтересовать произведение о русской жизни, «Пастуха и пастушку» не приняли. Я в то время в «Нашем современнике» проработал семь месяцев и был свидетелем всех перепитий.

B. C. До этого Виктор Петрович уже разругался с журналом «Молодая гвардия», где в своё время начинал «покорение» всесоюзного литературного Олимпа.

А. П. С «Молодой гвардией» он разругался давно и по другим, скажем так – оценочным – принципам. Но заведующий отделом прозы «Нашего современника» Вячеслав Марченко, сам хороший прозаик, поехал в Вологду, где тогда жил Астафьев, встретился с писателем и убедил Виктора Петровича, который тоже понимал, что больше вариантов для публикации рукописи у него не осталось, снять не устраивающий редакцию эпизод.

К сожалению, эта замечательная повесть не была по достоинству оценена. Она оказалась очень неожиданной в ряду военных романов и повестей. Но укрепила писательское имя автора. Я всё это рассказываю, потому что был свидетелем происходивших событий.

И вот, когда зашёл разговор о «Зрячем посохе», то Алексеев предложил мне поехать к Астафьеву. Я отказался по той простой причине, что в редакции не всем сотрудникам нравилась моя позиция отстаивания талантливых, но неудобных для цензуры произведений. У меня был (да и остался) такой характер – если я уверен в каком-то произведении, уверен, что оно принесёт пользу журналу, будет интересно читателю, важно для него, то я настаивал на непременной его публикации. Далеко не всем такая моя позиция нравилась. С Алексеевым же у меня сложились такие отношения потому, что он понял – поэзию я люблю и понимаю её. После нескольких трудно проходимых публикаций, на которых я настаивал, и они вызывали в литературной критике большой интерес, становились явлениями литературной жизни, – он полностью стал мне доверять. Можем вспомнить, что именно я настойчиво пробивал в «Москве» такие большие поэмы, как «Золотая гора» Юрия Кузнецова (впервые – до этого её никто не соглашался публиковать), Владимира Соколова «Сюжет» (её также завернули во всех перечисленных мною журналах), то же было с «Женитьбой дон Жуана» Василия Фёдорова, которую хотела напечатать «Молодая гвардия», но цензура не пропустила (о чём уже писал журнал «Вертикаль»). А тут вдруг исповедальная проза с элементами отстрой публицистики.

Астафьев, получив ту, отосланную мною телеграмму, ответил, что отдаст её «Москве» при одном условии – если мы ничего не тронем в рукописи. Нужно было кому-то ехать к писателю, работать с ним по подготовке рукописи к печати. Я по известным причинам от поездки отказался, но посоветовал Михаилу Николаевичу съездить в Красноярск самому. Алексеев как-то замялся, но всё-таки полетел. Я тогда ещё не знал, что за сложности были в их отношениях. Только потом мне стало известно, что Астафьева с Алексеевым столкнула друг с другом тогдашняя заведующая отделом прозы «Москвы», умная, волевая, но иных литературных пристрастий женщина.

В Красноярске главный редактор встретился с Астафьевым. Они спокойно и умно поговорили, недоразумения рассеялись. Алексеев вернулся радостный и сказал, что всё в порядке, «Зрячий посох» будем печатать.

Но проблема заключалась ещё и в том, что, кроме того эпизода из «Пастуха и пасту пеки», что в своё время стал преградой в отношениях между двумя писателями, существовала ещё и довольно бурная литературная жизнь. А поскольку Астафьев то печатался, то не был печатаем в разных журналах поскольку он был резок и обидчив, то много всего нелицеприятного наговорил и написал в адрес своих, как ему казалось, обидчиков.

B. C. Например?

А. П. Например, о заместителе главного редактора «Молодой гвардии» Василии Дмитриевиче Фёдорове, который и отверг астафьевскую повесть.

B. C. Ну, Виктор Петрович всегда отличался резкостью в своих оценках.

А. П. Но и Василий Дмитриевич оказался не из робкого десятка. Вот и схлеснулись два русских писателя. Астафьев в своих мемуарах писал: «Много я ортодоксов, демагогов и убогих патриотов повидал за сорок-то с лишним лет в нашей затурканной литературе, много неприятностей, ударов и ужасов пережил, но того, что произошло в кабинете любимого не только мною поэта Василия Дмитриевича Федорова, которого я впервые видел воочию, ни тогда, ни после встречать мне не доводилось. В чем только не упрекал меня, в чем не обличал, чего не городил поэт Федоров – и все с «идейной точки зрения». Память почти ничего не удержала из той беседы, настолько я был ошеломлен и ошарашен нравоучениями, но обвинение в том, что я оскорбил советских женщин, все же застряло занозой в моем воспаленном мозгу. Позднее я подружусь с Василием Дмитриевичем, моим земляком, талантливейшим поэтом и пойму, что таким людям, как он, доверять возглавлять что-либо и руководить чем-либо нельзя, не полагается – они не для того рождены». (Из 2-го тома 15-томного собрания его сочинений). Вот так! И, наверное, Астафьев тут был прав. Даже наверняка прав. Но как резко! Непростая ситуация возникла у прочитавших его «Зрячий посох» членов редколлегии журнала. Мало того, что «демократическая печать» во всю ругает наши журналы, тут ещё и неистовый Астафьев со своей правдой…

B. C. Это было как раз время «разгула перестройки», начало активной её фазы?

А. П. Верно. Алексеев попал в сложное положение. Он вроде бы и публикацию пообещал, и в то же время, не мог этого сделать без ущерба в отношениях со своими единомышленниками. Мог последовать разрыв добрых отношений и с «Нашим современником», и с «Молодой гвардией». Да и в адрес «Москвы» Астафьев в своём «благородном гневе» тоже успел наговорить много неуважительного, оскорбительного, жестокого. Были сомнения, но всё-таки публикация «Зрячего посоха» состоялась. Книга вышла в первых номерах 1988 года – в тех же номерах, в которых мы начали публиковать и «Историю государства российского» Николая Михайловича Карамзина. Когда публикация произведения Астафьева в журнале прошла, то в марте в Москву приехал Виктор Петрович – весёлый, довольный. Всё-таки для него это была дорогая вещь.

B. C. Астафьев где-то в интервью подчёркивал, что главным его условием при публикации «Зрячего посоха» было то, чтобы редакция ни одного письма Александра Макарова не убрала и не сократила.

А. П. Макаровские письма всё-таки были написаны в иной тональности. Он был талантливый критик. Может быть, редакция и сделала какие-то незначительные сокращения, я этого уже не помню. А вот слова Астафьева о том, как он был доволен публикацией, я даже записал на диктофон. В редакции «Москвы» мы тогда же все вместе фотографировались. Не все кадры хорошо получились, но там, где они обнимаются с Алексеевым, был удачен. Правда, года через два Астафьев вновь резко поменял свои взгляды, отношения к разным людям, писателям, редакциям журналов. Всей душой полюбил Ельцина, который ему «отомстил» пятнадцатитомным собранием сочинений. Судя по всему, – а это мои наблюдения, мои предположения, – видимо, Виктору Петровичу пообещали Нобелевскую премию, и он, как всякий честолюбивый человек, согласился ради этого перейти в стан «демократов». О чём в конце жизни жалел.

B. C. Ельцина он, как до этого и Горбачёва, сначала принял, а потом ругал.

А. П. Писатели – как дети. Они могут часто обманываться.

B. C. Я, может быть, ошибаюсь, но ведь ни до «Зрячего посоха», ни после него Астафьев ничего в «Москве» не печатал? Или были ещё какие-то рассказы?

А. П. Нет. Далее следовал 1989 год, и всё – Советская Россия уже уходила. В конце 1988-го я «загремел» в больницу, операция за операцией, и последующие 1989–1990 годы для меня протекли, как не были. Когда я вышел из больницы, то в журнале главным редактором уже был Владимир Крупин.

Алексеев хотел, чтобы на его место пришёл Валентин Распутин, но я его сразу предупреждал, что Валентин Григорьевич, который тогда был членом Президентского совета при Горбачёве, не захочет быть главным редактором «Москвы» – ему подобная нагрузка не была нужна. И действительно, Алексеев поехал на встречу с Распутиным, и тот от предложения отказался. Я был тому свидетель, поскольку сам оказался в группе авторов журнала «Москва» на днях литературы. Истончался 1988 год. Не знаю, о чём лично говорили Распутин и Алексеев – они уединились. Но поскольку Крупин давнишний друг Валентина Григорьевича, то он, видимо, и посоветовал его Алексееву в приемники. Но Крупин по природе своей не мог быть главным редактором. Он очень хороший писатель, старый мой товарищ, у меня с ним прекрасные человеческие отношения, я многие его взгляды разделяю. Но в нём есть некое себялюбие, которое главному редактору желательно не иметь. Кстати, он и сам это понимал, потому быстро отдал журнал в руки своего друга, талантливого писателя Леонида Бородина. Пример того же Викулова – яркое подтверждение тому. Викулов очень любил Некрасова и имел своё понимание некрасовской поэзии, и кто не подходил под это понимание, тот напечататься в его журнале не мог. Поэтому «Наш современник» при нём печатал нелучшие стихи русских поэтов. Кстати, и Твардовский, любя и понимая прозаиков, не очень привечал оригинальных поэтов в «Новом мире». А вот в «Москве» Алексеев мне разрешал подбирать для публикации произведения совершенно разных по стилю поэтов. Главный критерий – их талантливость. И мы действительно сильно выделялись своими поэтическими публикациями среди других литературных журналов. Я сейчас это говорю не потому, что был заведующим отдела поэзии, а исходя из объективной оценки напечатанных нами произведений.

B. C. Значит, была возможность быть объективным?

А. П. Мы не навязывали никому своей воли. Мы печатали разных, противоположных, если так можно выразиться, поэтов. Я один из первых опубликовал в «Москве» стихи Бориса Чичибабина. Он не ближе к нам, чем, скажем, Юрий Кузнецов. С этой публикацией связан забавный эпизод. Пришёл ко мне в редакцию один знакомый, который больше любил журнал «Знамя», чем журнал «Москва», и сказал, что есть такой интересный поэт Чичибабин Борис Николаевич. Я ему ответил – хорошо, принеси его стихи. Он принёс мне большой цикл его стихотворений. Я их прочитал. Действительно, серьёзный, настоящий поэт, сидевший в тюрьме и многое переживший. Я отобрал для публикации десять стихотворений о Пушкине, Лермонтове, о родине… Сложился большой цикл, потому что стихи у Чичибабина не короткие. Написал автору письмо, где сообщил, какие стихи отобрал для публикации и в каком номере они пойдут. Тогда производство самого журнала в типографии длилось более трёх месяцев. Плюс вёрстка могла неожиданно задержаться в цензуре. Вскоре получаю от поэта ответное послание, в котором он меня благодарит за внимание к его творчеству и быстрое решение о сроках публикации. Но заканчивалось письмо неожиданной фразой: «И всё-таки вы сделали отбор тенденциозно». Я ответил: «Значит, в вашем творчестве есть такая тенденция».

B. C. Тут уже возразить нечего.

А. П. Вот и он мне ничего не ответил. Этот случай я привёл как пример нашего отбора стихов для публикации в журнале. Но также я действовал и в других изданиях. Когда я был составителем (с Натаном Злотниковым, но независимо друг от друга) поэтической антологии молодых поэтов «Стихи этого года» (1988), то мне удалось с трудом пробить уникальную поэму Сергея Таска «Папесса Иоанна». Автор этого дерзкого произведения, созданного по плану-наброску Александра Пушкина, был поражён: ведь «Новый мир» и «Знамя» ему отказали. У меня хранится эта антология, где наряду с другими поэтическими автографами есть и его: «Анат. Парпаре. Крестному отцу моей папессы, с благодарностью».

B. C. Это был всё-таки довольно короткий период. Потом все окончательно и резко разделились по лагерям.

А. П. В «Москве» большие изменения произошли сразу с приходом на пост главного редактора Владимира Крупина.

B. C. Тут тоже какая-то странность. Ведь до этого Крупин в общем-то не был автором «Москвы». Его площадкой для публикаций в 70–80 годы были «Наш современник», «Новый мир», «Литературная газета».

А. П. Кое-что он у нас печатал, но главные свои произведения, вы правильно заметили, он отдавал в «Новый мир» и «Наш современник». А «Москва» дважды его повести зарубала. «Сороковой день» он мне принёс, показал. Я сделал ему только два замечания. Мне казалось, что слишком много в повести откровенно чёрной краски – бессмысленного пьянства, – и посоветовал её прорядить. Потому что, когда долго идёт ливень, то всегда хочется, чтобы наступил какой-то просвет. Так и в произведении. Кстати, насчёт этого пьянства. Как-то мы были с Крупиным во Владимире на совещании молодых литераторов, а когда ехали назад на электричке в Москву, то Владимир неожиданно прочитал мне своё стихотворение (он, оказывается, давно писал стихи – я об этом не знал) о козле, которого приучил пить водку единственный житель деревни. Ему пить было не с кем, и он пристрастил к этому делу бедное животное. Так они вместе и спивались. И всё это было выполнено, с моей точки зрения, талантливо. Я, помню, сказал: «Владимир, замечательное стихотворение». Он отвечает: «Замечательное, а нигде не берут». Тогда я предложил: «Давай, я его напечатаю в «Москве». Это был год 1984-й или 1985-й.

– Да ты не напечатаешь.

– Ну, что тебе трудно отпечатать текст?

Получив сатирические стихи, я отнёс их в наш нештатный отдел сатиры и юмора, и вскоре они были опубликованы в журнале. Крупин бы поражён. Но когда сам пришёл главным редактором в «Москву», то не сделал плавного перехода к новой литературной политике. К примеру, пришедшая с ним Светлана Селиванова, новый заместитель, милая, умная женщина, могла сказать заведующим отделами: «Срочно всё лучшее в этот номер». Возможно в «Литературной газете», где она работала, так и можно было поступать, но журнал – явление более стабильное и основательное, нежели газета. И планы отдела поэзии были резко разрушены. Таким образом, обязательства перед авторами были нарушены. В этих условиях я два месяца поработал, а потом ушёл, сославшись на своё нездоровье. Вскоре я вышел из редколлегии. Пришли новые руководители, которые не советовались со старыми сотрудниками. Я понял, что я им не нужен.

B. C. Но ведь журнал «Москва» совершил и ещё одно грандиозное событие – начал публикацию «Истории государства российского» Карамзина.

А. П. Это действительно было великое дело. За годы советской власти этот уникальный труд Николая Михайловича ни разу не публиковался. С большим трудом удалось убедить сомневающихся членов редколлегии в настоятельной необходимости отдать часть страниц журнала для того, чтобы широкий читатель познакомился с кладезью русской культуры, творением, сочетавшим в себе новый, углублённый взгляд на русскую историю с дивным литературным языком. Пушкин не случайно возмущался равнодушием современной ему элиты: «У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина, – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в учёный кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых двенадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Ноты «Русской истории» свидетельствуют обширнейшую учёность Карамзина, приобретённую им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению». Как ни странно, у этой публикации было много недоброжелателей и у современной нам элиты от известных историков (у них 12-томная «История» дореволюционного издания стояла на полках) до известных писателей, боявшихся конкуренции с Карамзиным. Но мы поступили очень деликатно. Из 22-х печатных листов журнала только три отдавали под «Историю государства российского».

B. C. Я помню, что это произведение печаталось очень небольшими отрывками, и поэтому публикация с продолжением шла долго.

А. П. Но это было интересно, во-первых, для самого журнала, потому что заинтересовывало подписчиков, читателей. Историки, библиотекари, люди в глухих посёлках и малых городках получили возможность познакомиться с этим уникальным трудом. И мы, выходя тогда тиражом в восемьсот тысяч экземпляров, охватывали огромную аудиторию в стране.

B. C. Это был, безусловно, большой прорыв в историческом взгляде на Россию.

А. П. Но нас за это ругали не только на редколлегии. Были, конечно, и более серьёзные неприятели, сидевшие в высоких цэковских кабинетах. Кстати, «Огонёк», где главным редактором к тому времени стал Коротич, буквально травил редакцию «Москвы». Он в каждом номере своего журнала давал едкие материалы против нас. Но именно после нашей публикации во многих издательствах стали выходить эти тома карамзинской истории в нами подготовленном варианте. Мы сделали огромное просветительское дело. Анатолий Смирнов – доктор исторических, признанный специалист в научном мире, занимался научной подготовкой «Истории» к публикации. И потому естественно, что тогдашний рынок заполонили книжные издания именно в нашей редакции. Журнал «Москва», сделав такую публикацию, совершил великий прорыв на культурном фронте. И нам это припомнили. И не раз. Я могу рассказать о некоторых наездах на редакцию. Когда мы напечатали первый номер журнала (январь 1988 года) нас с Алексеевым вызвали в ЦК (я тогда был парторгом журнала). Принимал нас инструктор ЦК с фамилией великого критика, который начал разговаривать не с главным редактором, а со мной.

– Анатолий Анатольевич, вы почему допустили эту публикацию?

– Таково было решение редакционной коллегии. Эта публикация – коллективное решение.

– Но вы знаете, что Политбюро против неё?

– Не знаю.

– Почему не знаете?

– Потому что меня не знакомили с решениями Политбюро.

У инструкторов ЦК была такая манера диктовать свою волю. А у меня была другая манера – отстаивать свою точку зрения. И тогда рассерженный аппаратчик приказал:

– Вы должны прекратить публикацию «Истории государства российского» Карамзина.

– Мы не можем прекратить, потому что уже напечатали первый номер.

А там получилась интересная ситуация. За месяц до окончания подписки в Москве нам её прикрыли – не разрешили выйти за миллионный тираж, как это позволили другим. (Тогда тиражи некоторых журналов прыгнули за миллион экземпляров). Потом вдруг из 800 тысяч экземпляров 100 тысяч неожиданно бесследно пропали – это целый вагон. Из типографии не доехали до подписчиков. Возник ажиотаж. И в редакцию хлынул поток писем возмущённых читателей. Именно тогда Владимир Солоухин сказал знаменитую фразу: «Странно, чтобы печатать деньги нет бумаги». Это был краткий период сумасшедшего интереса к публикациям журналов. Они продавались, как пирожки с повидлом, принося огромную прибыль. И вся она шла не редакции – государству.

Так вот – кроме этой неприятности, на нас ещё начал давить Центральный Комитет КПСС. К счастью, тогда я уже многое стал понимать в этой системе. Поэтому сказал безошибочно точную фразу:

– Я сам ничего не могу решить. Должен посоветоваться с коммунистами.

– Советуйтесь, – был мне ответ, – но чтобы через неделю всё было решено.

Я собираю в редакцию коммунистов. А к тому времени мы и Михаила Антонова приняли к себе на учёт. Это был очень серьёзный экономист, напечатавший у нас огромную статью, против которой вдруг выступило французское радио и на весь мир обозвало автора шовинистом. Антонова за это выгнали с работы, сняли с партийного учёта. С этой бедой он пришёл ко мне, стал жаловаться, на что я ему посоветовал – а какая проблема, становитесь на учёт в нашей организации. Он был членом Союза писателей СССР. Мы имели полное право поставить его на партийный учёт в редакции. И вот, обсуждая на собрании вопрос продолжения публикации «Истории…», мы прекрасно понимали, что если прекратим публикацию, от нас отвернётся читатель. И вообще репутация журнала будет подорвана. Я предложил Михаилу Николаевичу Алексееву сходить на приём к Лигачёву. И он пошёл, стал разговаривать. Тот не поверил, что нам прекратили подписку, вызвал помощника, который подтвердил: «Да, Егор Кузьмич, так и есть». А Лигачёв любил произведения писателя Алексеева и неоднократно публично выражал своё отношение к ним. Он пообещал, что подписку нам восстановят. И действительно, подписка на «Москву» была продолжена ещё дней десять. Это всё происходило незадолго до XIX партконференции, на которой Лигачёв произнёс свою историческую фразу, обращаясь к Ельцину: «Борис, ты не прав».

Вот так всё разрешилось, и в итоге мы печатали труд Карамзина в течение двух лет. Дело было сделано по-настоящему доброе и важное. Потом нас, кстати, опять вызывал Белинский, опять выражал своё недовольство, на что я ему заметил:

– Что же вы так ругаетесь. Член политбюро Лигачёв не против этой публикации, даже нам разрешил продлить подписку.

И тогда этот работник ЦК сказал такую фразу:

– Ладно, пускай сами разбираются.

B. C. А там, в Политбюро, уже всё кипело… Ну да Бог с ними. Но ведь у вас какие-то главы из своей последней книги «Пирамида», примерно в это же самое время, печатал Леонид Леонов, член редколлегии журнала?

А. П. Он сначала отрывки из неё печатал в «Новом мире». Даже в журнале «Наука и религия». Леонов эти публикуемые кусочки озаглавил «Мироздание по Дымкову». А потом уже у нас появились большие куски. Но полностью всю книгу он печатать не хотел.

B. C. С чем это было связано?

А. П. Он непрерывно работал над книгой примерно сорок лет. Я с ним неоднократно разговаривал о том, почему он не отдаёт книгу в печать. Но ведь это право автора. Затем, после ухода его из жизни, говорил с его дочерью Натальей Леонидовной, к которой перешло его творческое наследие. Хотя при жизни Леонов не очень рассчитывал на неё, исходя из того, что она была далека от литературного мира. Я это знаю, потому что был вхож в его дом, иногда помогал Леониду Максимовичу отвечать на письма поэтов. Бывало, он что-то в моём ответе правил, бывало – нет. Но всегда требовал, чтобы содержание писем было доверительным, деликатным, не обидчивым для поэтов. Не так, как отвечали, чаще всего, консультанты в журналах. И вот однажды, когда мы с Леоновым сидели и разговаривали, раздался звонок в дверь. Леонид Максимович пошёл её открывать и, вернувшись, сообщил, что пришла дочь. Тогда же он мне рассказал, что дочка, оказывается, пишет стихи. В своё время Леонов очень негативно отнёсся к творческим порывам дочери, запретил ей сочинять, но, видимо, в душе его жило некое беспокойство по поводу этого своего строгого решения. Да и с годами, видимо, понял, что, возможно, в отношении стихов дочери он был слишком суров. И вот, в эту нашу встречу, Леонов меня просит:

– Анатолий Анатольевич, прочитайте Наташины стихи (другая его дочь стала художником), и если в них есть что-то стоящее, то напечатайте. Если нет – прямо скажите ей об этом.

Я согласился, и вот тогда Леонов меня впервые познакомил с ней. Через неделю мы с Натальей встретились. Стихи у неё были хорошими, хотя в строчках чувствовалась некоторая «зажатость». Потом, после нашего разговора, я понял, отчего это происходило. Над ней довлело то, что её отец был писателем мирового уровня, классик при жизни. Я отобрал как заведующий отделом поэзии добротный цикл стихотворений для журнала. Публикация вызвала внимание к неизвестному имени. Через полгода новый цикл напечатал «Наш современник». Затем у Натальи Леонидовны вышел первый сборник стихотворений. И опять у читателей вызвали интерес её раздумчивые стихи. А когда у поэтессы вышла вторая книга, её приняли в члены Союза писателей. После ухода отца из жизни, она начала заниматься его творческим наследием и в итоге стала глубоким, основательным литературоведом, серьёзным аналитическим критиком. Её работы, комментарии признали выдающиеся авторитеты в леонововедении. Вот какие неожиданные повороты происходят иногда в человеческих жизнях. Я думаю, что Леонид Максимович на небесах радуется такому, открывшемуся неожиданно таланту своей дочери.

B. C. У вас с Леоновым были какие-то разговоры о философии «Пирамиды»? Он делился с вами замыслами этой грандиозной книги?

А. П. Честно скажу, что у нас с Леонидом Максимовичем происходили разговоры только по поводу Дымкова. Мы обсуждали ту часть, что печаталась в «Москве». Я не мог напрямую спросить у Леонова о том, как он пишет свой роман. Он вообще в этом отношении был малословен, практически никогда не говорил о своём творчестве. Во всяком случае, очень редко. Иногда в беседе он мог, например, поинтересоваться: «А Распутин хороший писатель?» Будто проверял меня… или себя. Или задать такой вопрос: «А он пьёт?» И тогда мне приходилось отвечать, что, насколько я знаю, сейчас нет. На что Леонов замечал.

– Вот Серёжа Есенин пил и погубил себя.

B. C. Потому что для него, в его восприятии, существовало единое поле русской литературы. И Есенин, и Распутин для Леонида Максимовича являлись его современниками.

А. П. Он видел великий литературный урожай начала века. Странно, но мы даже о его отце никогда не говорили. Это потом я узнал, что он как поэт занимался в Суриковском кружке, был сослан царским правительством на север империи, редактировал там газету, а во время гражданской войны на оккупированных англичанами территориях был ещё и издателем какой-то газеты. Леонов всегда ожидал от отцовской биографии удара по собственной судьбе. Возможно, в этом кроются корни его некоторой человеческой нераскрепощённости. Не писательской, а именно человеческой.

B. C. Леонов был одинок в конце жизни?

А. П. Последние двадцать лет его жизни, когда супруга ушла в мир иной, Леонид Максимович всегда сам снимал телефонную трубку, хотя при этом в доме у него была помощница по хозяйству. Наверно, это о чём-то говорит. Хотя до конца он избегал излишних публикаций, литературного мельтешения, суеты.

B. C. Ему этого, наверно, и не нужно было. Он уже думал о другом. Он оценивал и примеривал прожитую свою жизнь, своё творчество к суду вечности, к истории… Ну хорошо, а какие ещё наиболее значимые произведения, кроме тех, которые вы уже упомянули, удалось вам опубликовать в журнале «Москва»? Ведь, как я помню, у Юрия Кузнецова творческое сотрудничество с редакцией также не имело продолжения?

А. П. В данном случае не с редакцией, а со мной. Тут история такая. Я узнал о поэме Кузнецова «Золотая гора» после её публикации в газете «Вологодский комсомолец». Один мой приятель прислал её мне. Это была дерзкая поэма, за которой стоял сильный поэтический характер. Она как бы взрывала застоявшийся поэтический мир. Ведь подумать только – вдруг, неожиданно кто-то пишет о горе (о символическом Парнасе), где обитают великие поэты: «Где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал, где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал…» В этих строках звучала молодая дерзость. Когда мне прислали газету с этой публикацией, то я сам на машинке перепечатал её, там всего-то было триста строк, и показал Алексееву. Михаил Михайлович её прочитал, вернул мне и попросил показать «Золотую гору» всем членам редколлегии. Я это сделал, и все члены редколлегии поэму дружно «зарубили».

B. C. Получается, что все знаковые поэмы редколлегия «Москвы» отвергала, не желала пропускать в печать?

А. П. Выходит, что так. Но в этом случае был один нюанс. Кузнецов только что выступил со статьёй, в которой «раздолбал» в пух и прах Игоря Шкляревского и Леонида Мартынова. С Мартыновым, это он, конечно, сделал зря, хотя Шкляревскому досталось справедливо. Кузнецов же тогда начал выступать с критическими статьями, где ругал Пушкина, чем, естественно, восстановил против себя классически образованных людей. Ну а, на самом деле, если вдуматься – пришёл какой-то, никому неизвестный мальчишка, начал «выпендриваться» почём зря. А я чувствовал его внутреннюю поэтическую силу и умение сказать не в лоб о каких-то важных вещах. Поэтому стал убеждать редколлегию в необходимости публикации поэмы. «Да, Юрий Кузнецов дерзкий поэт, но его надо поддержать». Особенно важно это сделать после публикации его статьи о творчестве Шкляревского и Мартынова. Переломить ситуацию мне было нелегко. Шёл 1975 год, я только что пришёл в редакцию, и к моему мнению, по вполне понятным причинам, ещё не очень прислушивались. И всё-таки поэма была напечатана. А через день после нашей публикации вышла статья в «Комсомольской правде», где Кузнецов возносился до небес.

B. C. За эту поэму?

А. П. Я думаю, что за необычность. Когда мы с Юрием перед публикацией редактировали «Золотую гору», то я предлагал изменить в тексте только одно слово, в той самой строфе, которую я процитировал уже в нашем разговоре. Я объяснил Кузнецову, что «алкать», это значит очень желать. А мрачный человек если и алкал, то мести для кого-то. В контексте же его произведения смысл был иной. Он поначалу со мной не соглашался, спорил, но потом всё-таки спросил: «Хорошо, а каким заменить?» Мне показалось, что по смыслу ближе всего слово «страдал». Юрий с этим согласился, и мы напечатали поэту с этой правкой в тексте. Хотя затем, во всех последующих переизданиях он восстановил слово «алкал». Но был при подготовке этого произведения к печати и ещё один деликатный момент, о котором стоит здесь сказать. Первоначально «Золотая гора» была посвящена Николаю Рубцову. Так поэма вышла в «Вологодском комсомольце». А я в те времена Рубцова просто боготворил. Ещё в «Нашем современнике», где я недолго работал редактором отдела поэзии, я готовил к печати новые его стихи, которые он сам принёс, а потом долго сидели и разговаривали о поэзии и поэтах. У меня сохранились даже два письма от Рубцова той поры, которые я до сих пор не опубликовал. Есть в моём архиве и текст предисловия к этим стихам Виктора Астафьева, из которого главный редактор журнала Сергей Васильевич Викулов вычеркнул два абзаца. В сокращённом виде эта вступительная заметка и была опубликована. У меня же хранится полный текст с карандашными отметками в нём Викулова. Этот текст я тоже пока нигде не обнародовал. Но вернёмся к Юрию Кузнецову. Когда я прочитал поэму, то позвонил Кузнецову и спросил, напечатал ли он в журналах «Золотую гору». Он с горечью ответил, что даже в издательстве «Современник» её выкинули из нового сборника. И тогда я предложил срочно принести первый экземпляр мне.

Когда же в «Москве» набрали вёрстку поэмы, то я пригласил автора с ней ознакомиться. Это было моё «железное» правило в работе с писателями и поэтами. И вдруг вижу, что Кузнецов зачёркивает своё посвящение Рубцову.

– Почему ты это сделал? – спрашиваю я.

На что он мне ответил:

– Посвящение я поставил только для того, чтобы напечататься в «Вологодском комсомольце».

– Ну, если ты считаешь, что так нужно, – говорю я ему, – мы должны уважать твоё решение. Только прошу поставить свою подпись.

Он расписался, и этот экземпляр вёрстки я также храню в своём архиве.

B. C. Правильно, чтобы со временем не дать повода недобросовестным людям обвинить вас в том, что вы самолично, из каких-то личных побуждений, убрали это посвящение.

А. П. Кузнецов, как автор, имел на это полное право. А почему мы с ним разошлись, потому что через полгода он принёс мне свою новую поэму «Похождения Чистякова». Он её затем публиковал в разных своих книгах, но сейчас о ней никто не вспоминает. Поэма не оставила никакого заметного следа в истории отечественной поэзии. Это было такое раблезианство, пародия на Рабле. Через два дня после того, как Кузнецов передал мне рукопись, он приходит, и я ему её молча возвращаю.

– Почему ты её не показываешь редколлегии? – спрашивает Юрий Поликарпович.

– А ты спрашивал меня, показывал я ей «Золотую гору» или нет. Редколлегия тогда твою поэму отвергла, но я же тебе не рассказывал об этом.

Вообще я не люблю рассказывать авторам о том, какие сложности случаются при подготовке их произведений к печати. Зачем им всё это знать?

Я никогда не выступал против Кузнецова (ни как поэта, ни как человека), но как редактор я тогда сказал, что с моей точки зрения его поэму «Похождения Чистякова» в нашем журнале печатать не следует. Юрий, повторюсь, не стал возмущаться, молча развернулся и ушёл. Но в дальнейшем он мне этого никогда не простил. Впрочем, это само по себе говорит о нём, как о человеке.

Для меня самыми близкими в поэзии людьми, из моих современников, являются Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Николай Рубцов. Но я понимал, что и поэзия Кузнецова, как творчество других оригинальных поэтов, имеет право на существование. Но одно дело, когда поэт что-то творит на особинку в русской поэзии. Это хорошо. И совсем другое дело, когда эта особинка навязывается как обязательно-всеобщая. Такого я принять не могу.

B. C. Две его известные поэмы на евангельские, условно определим это так, темы были опубликованы «Нашим современником».

А. П. В них он так резко не высказывался, как в этом последнем стихотворении «Поэт и монах». Кстати, эти поэмы православная общественность во многом не приняла.

B. C. Мы в журнале «Вертикаль. XXI век» по этому поводу опубликовали довольно убедительную статью критика Николая Переяслова. Прежде чем мне отдать рукопись для прочтения, он поинтересовался – не испугаюсь ли я её печатать? Я прочитал и сообщил автору, что ставим его статью в номер.

А. П. Он и Хатюшин были резко против этих произведений Кузнецова. Статью, которую вы опубликовали в своём журнале, Переяслов больше нигде, кроме ещё «Сибирских огней», напечатать так и не смог. А зря. Серьёзный критический разговор в творческой среде необходим.

B. C. В издательстве «Даль» в Санкт-Петербурге вышла книга Глушковой, составленная из её интервью последних лет. В них, в этих беседах, с кем она только ни ругается, кого только ни «ставит на место». И ведь трудно с автором не согласиться. Чаще всего убедительно и доказательно Глушкова отстаивает свою позицию… Но ведь сотрудничал с журналом «Москва» и ещё один, можно сказать знаковый писатель тех лет – Владимир Солоухин.

А. П. Да, он много у нас печатался. Например, его книга «Приговор» – это о том времени, когда Солоухин узнал, что болен раком. У нас печаталась и знаменитая книга очерков «Чёрные доски». Я уж не говорю о большой серии рассказов, по многим из которых мне пришлось выступать при обсуждении их на редколлегии. Я всегда говорил, и буду говорить – Солоухин блистательный писатель. У него было сверхчутьё на темы, как у супержурналиста. Как говорил поэт Сергей Смирнов, «Солоухин бежит на полноздри впереди остальных». Хотя в его натуре существовало одно «но» – Солоухин был барином. А когда крестьянин начинает себя чувствовать барином, то это сразу сказывается на всём. В настоящем аристократе есть понимание, что слугу унижать нельзя. Солоухин мог это сделать.

B. C. С его поэзией в журнале вам приходилось сталкиваться?

А. П. Когда я пришёл в «Москву», стихов он уже не писал. Но как-то однажды принёс большой цикл переведённых стихов одного армянского поэта – объёмом как раз на целый номер. Из этого цикла я отобрал четыре стихотворения. Получилось на три журнальных страницы – очень хорошая публикация для любого поэта. И вот однажды меня вызывает Алексеев. Вхожу в кабинет, там уже сидит Солоухин. Михаил Михайлович спрашивает:

– Ты почему переводы Владимира Алексеевича в секретариат сдал не полностью?

Ответственный секретарь в журнале был в числе моих недоброжелателей, вот он и позвонил Солоухину.

– Владимир Алексеевич, я отобрал то, что с моей точки зрения, как заведующего отделом поэзии, является наиболее значимым в поэзии автора.

– Но ты понимаешь, – говорит мне Солоухин со своим владимирским оканьем, – что в поэзии нужен воздух?

– Да, в поэзии нужен, – отвечаю я, – но на журнальных страницах его быть не должно.

– Ну, вообще-то я поступал иначе, когда заведовал отделом поэзии в «Литературной газете». (Он был там полгода). Я тогда печатал всё, что приносил мне Николай Тихонов.

– Но если я буду печатать только всего Тихонова и всего Солоухина, то как появятся новые поэты, новые Тихоновы и Солоухины?

На этом наш разговор и закончился. Солоухин не стал шуметь, возмущаться, требовать. Стихи в журнале вышли, но наши личные отношения этим эпизодом были как бы немного подпорчены. Тем более, Солоухину передавали, как я выступал и против публикации у нас некоторых его рассказов. Но я никогда не стеснялся и не боялся открыто говорить своё мнение о произведениях разных авторов. Друзья мои, если всё правильно понимали, так и оставались друзьями. А если случалось, что обижались – так что же это за друзья? Вот так же и Солоухин… Как-то года два назад позвонил мне Александр Арцибашев и позвал на вечер Солоухина, который он должен был проводить. Мне пришлось на это приглашение ответить так:

– К сожалению, я могу сказать не юбилейную речь. Могу, конечно, поговорить о его прозе, поэзии. А если высказать правду – которую сам Солоухин любил выдавать встречь, в противовес, – мне такого говорить не хочется. Да и тебе на вечере это не нужно.

B. C. Спасибо, Анатолий Анатольевич, за столь обстоятельную беседу. Понимаю, что обо всём, происходившем с вами во время работы в редакции журнала «Москва», можно говорить долго. Тема эта почти неисчерпаема, потому и надеюсь на продолжение нашего разговора в будущем.

Москва. 16 апреля 2011 г.

Ремесло и рукомесло – разные понятия

Тема третьей нашей беседы с поэтом и переводчиком Анатолием Анатольевичем Парпарой посвящена, можно сказать, «бесследно исчезающей Атлантиде» в русской культуре – поэзии национальных республик советского периода. Насколько был ярок в русской литературе этот период, насколько он был важен для становления национальных культур – обо всём этом размышляет мой собеседник.

Валерий Сдобняков. В этой уже третьей нашей беседе я хотел бы с вами поговорить о литературах национальных республик. За свою большую творческую жизнь вы переводили на русский язык не только стихи разных поэтов, писавших и пишущих на языках народов республик, входивших в СССР, народов современной России, но и на тех языках, которые для нас всегда были иностранными (чешском, сербском, македонском, хинди, бенгали, болгарском, арабском, монгольском…). Чем для вас была важна и интересна эта работа?

Анатолий Парпара. Вы сейчас сказали о переводческой деятельности. Но ведь главное для поэта в том, что, прежде чем появилась возможность перевода, должна была появиться необходимость этой работы. Нельзя заниматься переложениями с одного языка на другой только для того, чтобы проверить технику стихосоздания. Техника в переводах играет скучную роль. И не приносит радости открытия.

B. C. Я могу привести множество примеров, когда благодаря именно техническим навыкам в стихосложении поэты издавали огромное количество переводных стихов.

А. П. Вы говорите о тех ремесленниках, для которых оплата, заработок – цель прагматическая, мало чего общего имеющая с творчеством. И классики советского перевода на этом зарабатывали деньги. Но… Один из них, Яков Козловский, остроумно провёл точную грань между национальными мастерами и подмастерьями:

Но я в отличье от такси Не всех перевожу!

B. C. Тогда как случилось, что вы стали переводить?

А. П. Я начал переводить совершенно неожиданно для себя. В 1969 в Москве проходило пятое всесоюзное совещание молодых писателей. Я был в семинаре Егора Исаева, Сергея Васильевича Смирнова и Виктора Кочеткова. Обсудили моё творчество – с замечаниями, с некоторыми жёсткими словами. Но всё это пошло мне на пользу. К тому времени я уже понимал, что жёсткая критика – оздоровительная критика. После моего обсуждения подошёл ко мне башкирский поэт Мухамад Ильбаев и говорит: «Анатолий, завтра будет моё обсуждение, вы переведите мои стихи». Я отвечаю, что никогда не переводил и не знаю, как это делать. А он настаивает: «Знаете, ну совершенно некому больше. А я слушал ваши стихи и понял для себя, что вы самый близкий мне по настроению, по восприятию мира, по трудовой основе, по природе своей». Что делать? Взял я у него подстрочники двух небольших стихотворений, приехал домой (а я тогда жил в коммуналке, в одной комнате вчетвером с матерью, отцом и братом). И, когда все заснули в двенадцать часов ночи, вышел на кухню, сел за стол и стал думать, как перевести его стихи. В подстрочнике они звучали так:

«– Девушка, у которой половина лица – солнце, и половина – луна, можно с тобой посидеть?

– Мальчик, у тебя ещё нет тепла, тебе рано со мной сидеть.

– Девушка, у которой половина лица – солнце, и половина – луна, можно с тобой посидеть?

– Старик, у тебя уже нет тепла, тебе поздно сидеть со мной».

Вот, собственно, и всё стихотворение. Мысль понятная, предельно простая: всё, даже любовь, должно быть вовремя! Но как можно в одном лице совместить солнце и луну? Русская поэзия таких опытов не имела. Очень долго я мучился, не мог вырваться из лап банальности. И наконец-то к шести часам утра я выстрадал такие восемь строчек:

Солнцеликая, Можно с тобой посидеть под луною? Мальчик, о чём говоришь? Рано тебе звёзды считать со мною. Солнцеликая, Можно с тобой посидеть под луною? О чём говоришь, старик? Поздно тебе считать звёзды со мною.

Вот такой был мой первый переводческий опыт. Очень удачный оказался. Именно это стихотворение было очень высоко оценено, оно много раз печаталось и в сборниках, и в отдельных книгах Мухамада Ильбаева вместе с другими моими переводами. А я понял на конкретном примере, что при переводе поэтических строк надо, чтобы образ, найденный одним поэтом, бережно был перенесён на почву родного языка. А будет ли он жить и плодоносить, зависит полностью от способностей переводчика. Второе же его стихотворение я не смог перевести. Это были стихи о юной девушке, которая была стройна, как… пиявка. Здесь я споткнулся и глубоко застрял. В русском языке сказать о женщине, что она тонкая и изящная, как пиявка, оскорбительно и потому невозможно. Подобный образ, не смотря на внешнюю правду, уже изначально несёт отрицательную нагрузку. А применять избитые сравнения с тростником, берёзкой – банально и некрасиво. Более того, я понял очень важное для себя: то, что хорошо на одном языке, надо сделать так, чтобы оно было так же хорошо на другом языке. С другой стороны, некоторые русские поэты, например, талантливый Анатолий Передреев (он много переводил поэтов Кавказа – сам долгое время жил в Грозном), при всей его мощной природной даровитости, написал за полвека своей жизни только сто одно стихотворение и небольшую поэмку, но зато в его переводе вышло много книг национальных поэтов, некоторые из которых получили Государственную премию СССР. Когда однажды его спросили, как он делает так, что довольно слабые в оригинале стихотворения в его переводе становятся сильными и поэтичными? И не обкрадывает ли он свою поэзию, отдавая энергию своего таланта другим поэтам? Он ответил по восточному красиво: «Стихи для меня – праздник, а встречи с праздником не бывают частыми. Поэтому я и занимаюсь переводами, чтобы дождаться этого праздника».

Кстати сказать, эти всесоюзные совещания приносили нравственную пользу молодым писателям, заставляли их трудиться всерьёз. Вот как писала об этом участница соседнего семинара киргизская поэтесса Майрамкан Абылкасымова, будущий лауреат премии Ленинского комсомола: «Надо ли говорить, с каким чувством радости, волнения (как меня примут? Не растеряюсь ли?) ехала я в Москву! Но бурный, напористый, творческий воздух этого совещания был так упоителен и захватывающ, что я скоро позабыла о своих страхах и жила все три дня ощущением полного счастья, в мире поэзии».

B. C. Наверно, должно произойти и какое-то созвучие мироощущения между поэтом и переводчиком? Потому что праздник праздником, но если стихи вызывают, в силу разных причин – этических, политических, эстетических – некое отторжение, то как же тяжело их будет переводить.

А. П. Я хочу уточнить, что Передреев говорил о празднике относительно только своей собственной поэзии. Что же касается моих переводов, то, конечно, одно время мне приходилось просто зарабатывать на жизнь переводами. Тогда платили за этот труд, и, переведя за несколько месяцев книгу чьих-то стихотворений, я мог полгода работать на самого себя. И это было очень важно. Поскольку собственные произведения, к тому же у поэта ещё мало знающего, мало вникшего в саму структуру поэтической работы, появлялись туго. Нужно было много времени на осмысление, на рост, на подготовку. Поэтому так и получилось, что я много переводил. Но любопытно, что я много переводил молодых поэтов, а теперь они – классики на своих родных языках.

B. C. В продолжении этой темы я и хотел спросить – с кем-то из национальных поэтов ваши «деловые отношения» переросли в близкие товарищеские или даже дружеские? Я задаю этот вопрос не из праздного любопытства. Мне бы очень хотелось узнать, как воспринималось ими тогда существование их поэзии (через переводы) в русской литературе.

А. П. Я тут отвечу так: со всеми, с кем меня свела судьба. С Юрием Семендером – я перевёл его первую книгу на русский. Теперь он народный поэт Чувашии. С Диманом Белековым из Горного Алтая. Я тоже перевёл его первую книгу. Сейчас он известный поэт, уважаемый республиканский деятель. Недавно я был в Кабардино-Балкарии, и мне неожиданно напомнил председатель Союза писателей Балкарии А. Бегиев, что первые его стихи на русском были опубликованы в журнале «Москва» в моём переводе тридцать лет назад. Живёт и здравствует в Северной Осетии-Алании председатель Союза писателей (он был и министром культуры республики, и руководил во Владикавказе государственным театром) Камал Ходов. Он всего на год меня помоложе, но на родине считается классиком осетинской литературы. А когда-то, лет сорок назад, я приехал в Южную Осетию, чтобы перевести осетинских поэтов для журнала «Москва». В Цхинвале и познакомился с Камалом. Мы подружились. Я скажу честно, что на тот момент он был собраннее меня, уже полностью сложившимся поэтом. По заданию редакции я перевёл несколько его стихотворений, так же, как и стихи его товарищей Хаджи-Мурата Дзуццати, Зину Хостикоеву, Ахсара Кодзати, Гафиза, Гергия Бестауты… и опубликовал под названием «Под небом Иристона».

Тогда национальные поэты понимали значимость перевода их на русский язык. Напечататься в советских журналах, выходивших многотысячными, а то и многомиллионными тиражами было не только престижно, но и важно для становления имени. Вряд ли Чингис Айтматов имел бы такую бешеную популярность, если бы его перевели сегодня на русский. Время было иное. Атмосфера поэзии была возбуждающей. Политика тогда завидовала поэзии. Флюиды поэзии окружала атмосферу Земли. И они знали, что в космос мировой словесности выход только через ракету русского перевода.

B. C. А что вы приобрели, потеряв не один год жизни, работая над переводами?

А. П. Начальная работа над переводами немало дала мне и для личного творчества. Кое-что важное о тайнах поэтического мастерства я узнал через этот непростой труд проникновения в сердца национальных поэтов… Это очень необходимо для будущего, когда начинающий переводчик входит в структуры новых для себя языков, в частности кавказских. Без знания обычаев, без их понимания, без принимания (приятия) их боли и радости в себя невозможно серьёзно переводить.

К примеру, я подружился с бурятским поэтом Владимиром Петоновым (Болот Пэтэн), талантливым и много обещавшим. Я около года переводил его поэму «Хатануула» – гора-царица и циклы его стихотворений. Работа шла очень трудно. Я приезжал в Бурятию, изучал народный эпос, всходил на эту историческую гору, встречался со старейшинами, дышал воздухом этого древнего кочевого народа. И только тогда ко мне стали приходить нужные для подобий слова в русском языке. Наша книга вышла в престижном издательстве «Советский писатель» и получила высокое одобрение читателя.

И таких примеров можно привести много. Я, например, переводил классика якутской поэзии Семёна Данилова. И мои переводы он выделял, наряду с переводами других поэтов. Но всё-таки в полном смысле этого слова профессиональным поэтом-переводчиком я не стал, как Владимир Державин, Елена Николаевская, Яков Козловский, Наум Гребнев… Но параллельно, как Белла Ахмадуллина, Владимир Соколов, Борис Примеров, Владимир Солоухин, Владимир Цыбин, я этим занимался. Тут очень важна мера. Эта мера должна состоять в том, что переводя иное, ты не должен забывать о поэтической обязанности перед своим народом, перед родной природой, да и перед своим собственным творчеством. Если ты уйдёшь в переводы, и будешь только зарабатывать деньги, то не осуществишь предначертанное тебе. На этом пути не реализовали себя полностью многие талантливые поэты. Например, Яков Козловский или Семён Липкин, которые от природы были очень талантливыми поэтами, но, переводя бесконечно народные эпосы, стихотворные книги восточных поэтов, они не реализовались полностью на русском языке. Можно только представить себе, какого великого поэта приобрела бы русская литература, если бы Арсений Тарковский бросил переводы. Но ему нужно было жить, кормить семью, и потому он жертвовал талантом. Хотя и честно признавался в откровенных стихах:

Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова.

Впрочем, тема поэтического донорства не для этого разговора.

B. C. Я слышал разговоры о том, что Расула Гамзатова сделали знаменитым переводчики Яков Козловский и Наум Гребнев. Это правда?

А. П. Правда состоит в том, что Гамзатов – великий аварский поэт. Он приобрёл мировую известность благодаря книге «Мой Дагестан», которую замечательно перевёл Владимир Солоухин. Я находился в 1995 году в Пакистане в составе делегации российских писателей: Вл. Гусев, Р. Киреев, М. Попов и, конечно, Расул Гамзатов с Патимат. И был свидетелем его славы. В перерыве мы с Расулом присели, чтобы выпить чашечку кофе. Неожиданно к Гамзатову подошёл мужчина и стал что-то жарко говорить на родном языке. И вдруг поцеловал руку поэту. За ним второй, третий, двадцатый… Образовалась длинная очередь. И все что-то говорили, а потом целовали его руку. Расул спросил меня, о чём это они говорят. Язык урду, увы! – я не изучал. Увидев знакомого профессора-серба, я узнал причину такого паломничества к аварскому поэту. Оказывается, они все читали «Мой Дагестан», а поцелуем руки выказывали высокую степень уважения Гамзатову.

Там же в Исламабаде, в одной из бесед Расул Гамзатович признался мне: «Толя, я закончил книгу в тысячу четверостиший. Мне нравится, как ты пишешь свои миниатюры. Это очень близко мне. Мне нужна свежая кровь, потому что мои давние переводчики уже не могут переводить, и мне хочется, чтобы эту работу сделал ты». Я ответил: «Расул Гамзатович, ну как я могу вас перевести, если я не знаю языка. К тому же вас, ваши творения уже сложившегося поэта, классика дагестанской поэзии трудно воссоздавать из подстрочника в полной силе». А он настаивает: «Ну, попробуй, попробуй!». В итоге я согласился на компромисс и попросил Гамзатова проверить меня: «Напишите сейчас подстрочники хотя бы трёх четверостиший, я за ночь попробую их перевести». И Патимат, его жена, тут же записала требуемое на бумаге под диктовку Расула Гамзатовича.

B. C. Гамзатов что, даже сам не записывал своих стихов?

А. П. Он сочинял сам, но записывать ему было трудно в связи с болезнью руки. И Патимат ему помогала. Вообще Патимат была очень умной, образованной женщиной, работала директором национального музея Дагестана. Так вот – продиктовал Гамзатов несколько четверостиший, и ночью я их перевёл. Дело в том, что, не смотря на малость своего формата, каждое стихотворение поэта было равно жемчужине, которую необходимо явить миру. И подготовиться к такой работе очень трудно. Для этого нужно много знать и пережить самому, чтобы адаптировать строки к современным условиям. Ночь я не спал, но свою работу всё-таки сделал.

Рано, часов в девять утра я принёс переводы Гамзатовым. Расул прочитал их, затем дал прочитать Патимат. Я сижу в ожидании – что скажут. И Патимат говорит: «Анатолий, это очень хорошо». Потом мне Гамзатов даже письмо написал, где сообщал – скоро я тебе вышлю свои четверостишия, готовься к серьёзной работе. Конечно, для меня перевести стихи Расула Гамзатова было честью. К тому времени я уже стал известен как поэт. Пятнадцатилетний труд над моими историческими драмами сильно помог в поэтической работе, научил спрессовывать множество эмоций в конкретные слова. Но перевёл я уже в Железногорске, на Кавказе, во время пяти дней, пока проходил первый международный фестиваль Лермонтовский поэзии, всего тридцать четверостиший.

B. C. Гамзатов тогда же их написал?

А. П. Нет, они были уже созданы. Перевести же всю книгу мне так и не удалось…

B. C. Но отчего?

А. П. К сожалению, дальнейший разговор должен быть о писательских интригах и непорядочности конкретных людей. Но к самому Расулу последующее не имеет отношения. Хотя на некоторое время мы отошли друг от друга.

B. C. Коль мы вспомнили Международный фестиваль Лермонтовской поэзии на Северном Кавказе, хочу вас вернуть к тому фильму, который мы увидели (к сожалению, не полностью) на вашем юбилее в ЦДЛ в 2010 году. Кроме Гамзатова на фестивальной сцене выступали поэты из Китая, Испании, Франции, Белоруссии, Азербайджана, Сирии, Владимир Соколов и Давид Кугультинов. Стихов последнего вы не переводили, но расскажите, что это был за человек, что вас связывало с ним?

А. П. Первое, что нас связало – это любовь к Лермонтову. Он боготворил Михаила Юрьевича больше, чем я. Кугультинов рано сложился как поэт, много писал о Лермонтове и даже на наши праздники, когда ему было уже восемьдесят лет, он приезжал на своей машине. В прошлом году в Элисте в марте отмечался девяностолетний его юбилей. В Калмыкии это был государственный праздник, на нём присутствовал председатель правительства республики, а я был приглашён в качестве почётного гостя. Когда мне предоставили слово, я сказал о Кугультинове много добрых слов, потому что я видел его и на заседаниях в Колонном зале Москвы, и на выступлениях в столице и сёлах, в застольях и дружеских посиделках. Кугультинов, вне всякого сомнения, огромный калмыкский национальный поэт, прошедший и войну, и лагеря, но по его взглядам, привязанностям он тяготел более к продемократическому движению в обществе. И тут я даже могу вспомнить один забавный случай. Как-то мы вместе выступали на лермонтовском празднике в селе Александровское, и тогда, кроме поэтов из Союза российских писателей, была большая делегация поэтов из Союза писателей России. В комнате накурили, и я вышел на улицу. Через какое-то время ко мне подошёл Давид Кугультинов и говорит: «Толя, ты же умный человек, почему ты дружишь с ними?» На что я ответил: «Наверно потому, что я умный». Кугультинов меня обнял и сказал: «Вот за это я тебя и люблю».

B. C. Демократические пристрастия Давида Кугультинова известны. Но мне кажется, что он был и приверженцем крайне националистических взглядов. В перестроечное время часть поэтов демократического толка из национальных республик, я сейчас не буду их всех перечислять, начали с удовольствием плясать на костях окончательно поверженной, как им тогда казалось, России. В итоге же, как мы знаем, они «накаркали» беду и для себя – их перестали переводить на русский язык, их перестали издавать, и для современного читателя их имена практически ничего не говорят.

А. П. Может быть, и так. Во-первых, Великая Отечественная война показала, как некоторые народы СССР, которые не любили ещё царское правительство, перенесли свою нелюбовь на весь русский народ. Потому и воевали на стороне немцев специальные национальные подразделения, состоявшие из азербайджанцев, крымских татар и, кстати, из казаков и русских, также ненавидевших советскую власть по важным для них причинам. Было достаточно много людей, решивших отомстить за обиды. Но мы знаем и другое – если братья начинают вымещать обиды друг на друге, то семья разваливается. Нам, к счастью, удалось удержать всё в рамках и сохранить страну.

B. C. Я уточню, что имею в виду. Когда на бытовом уровне люди начинают предъявлять друг другу национальные претензии, то это можно объяснить их слабой исторической, культурной, нравственной подготовкой. Хотя от этого подобное явление не становится менее отвратительным. Но когда лучшие представители малых народов и национальностей – образованные, известные, обласканные властями, имеющие все возможности разобраться в любом вопросе – начинают предъявлять претензии «царскому правительству», то это у меня вызывает не просто недоумение, но возмущение. Ну, хорошо, давайте представим, что эти народы не вошли бы в состав Российской империи. Они что, стали бы великим государством? Я вообще сомневаюсь, они остались ли самостоятельны? Конечно, нет! И власть других народов над ними была бы им слаще? Не уверен. И тут надо же хоть немножечко подумать о будущем. И помнить, что по делам их узнаете их. Разве российское государство мало дало этим малым народам в культурном, производственном, научном отношениях? И такую ли уж большую плату требовало оно за все эти великие, в историческом смысле, благодеяния.

А. П. Здесь есть один нюанс – мы, не профессиональные историки, мало знаем об условиях договора Белого царя (так на Востоке называли российского императора) с народами, вступающими в российское подданство. К примеру, когда ойраты пришли из Восточной Сибири в Западную? Когда часть этого монгольского племени стала калмыками? Исследователь Ю. Латкин писал: «Влияние тюркского языка развило в языке ойратов или западных монголов мягкость, гибкость и упругость, которых был лишен язык восточных монголов, живость и необыкновенная сжатость, удивительная беглость и кипучесть живого говора ойратов вполне выражала их жизнь, кипучую, деятельную». Разве не так же было с русским языком? Разве он не подвергся влиянию красоты языка эллинов? И разве М. Ломоносов, Г. Державин и А. Пушкин не реформировали структуру нашей речи! Такой же подвижник появился у ойратов – по имени Зая-Пандит (на санскрите – мудрец, учитель). Он создал литературный язык – тодо бичиг, что в переводе означает «ясное письмо». Кто сейчас из нас помнит, что в конце XVI века граница «Дикого поля» начиналась у брянского города Жиздра и шла по одноимённой реке. Кто помнит, что впервые русская дипломатическая миссия была отправлена для создания военного союза к ойратам перед началом Смутного времени в 1598 г.? Кто глубоко исследовал взаимоотношения между Ордами и народами, входившими в них, изучил сложные контакты между калмыками, ногаями, башкирами, казахами, яицкими казаками в XVII в.? Конечно, Валерий Викторович, наши предки испытали множество внезапных перемен в жизни, неожиданных войн и конфликтов, всевозможных осложнений, но, уже четыре века мы вместе отстаиваем независимость от внешних врагов. И мы должны помнить, не только со слов Дюма, что «калмык прирождённый воин, абсолютно неприхотлив, легко переносит любые тяготы жизни…», но и по службе в рядах российской армии, где показали своё воинское умение в ходе совместной борьбы против Крымского ханства в XVII в. Предки теперешних калмыков русским царём были наняты на службу, стали служивыми людьми. Они и служили честно. Вспомним о калмыцких полках в первую Отечественную войну 1812 года, в 1-ю и 2-ю мировые войны…

B. C. Вот видите как!

А. П. Человеческая память с годами слабеет: поколения за поколением утрачивают память предков. Послереволюционные люди, которым было двадцать – тридцать лет об этом помнили. Дети помнили о том, что их отцы помнили, а внуки уже ничего не помнили. И вот когда разрывается эта потомственная связь доброжелательности, тогда и начинаются эти кровавые оргии, чему мы были свидетелями после распада СССР.

Я очень люблю Таджикистан как страну, в которой не раз гостил, поэтов которой (Рахмата Назри, Хакназара Гоиба и других) переводил и считаю до сих пор за своих братьев. И мне очень грустно было, что вся эта межнациональная вакханалия началась именно там с того, что была насмерть забита националистами группа солдат, ехавших в автобусе в увольнение. Но чего националисты добились? Гражданской войны и собственной смерти. И если бы на Памире зорко не стояла русская дивизия, то такой страны уже давно бы не было. Вот и получается – мы им не отомстили за наших убитых солдат, как это делают, например, израильтяне, а, наоборот, ещё и защищаем. А сколько тысяч таджиков живут и работают в Москве теперь? И заметьте, москвичи их не обижают. Мы – народ незлопамятный, но всё же небеспамятный и должны хорошо знать свою историю и помнить друзей и недругов.

B. C. Задача нашей беседы как раз в этом же – восстановить историческую память об удивительной, многогранной, многонациональной поэзии, рождённой, выпестованной в недрах СССР. Но литература, как и вообще культура, немыслима без персоналий. Например, поэзия Мустая Карима – современное культурное достоянии Башкирии. Я помню, как часто она раньше звучала в радиопередачах, по телевидению на весь Советский Союз. Теперь другие времена. Вы общались с поэтом, и вам известно, как он эти «другие времена» воспринял?

А. П. Когда я познакомился с Мустафой Савичем, то он уже полностью в своём творчестве перешёл на прозу. Но я знаю, что поэт, которого я очень люблю, боготворю и стараюсь, чтобы память о нём не угасла – Алексей Недогонов (погиб в тридцать три года за два дня до получения Сталинской премии 1-й степени за поэму «Флаг над сельсоветом»), воевал вместе с Мустаем Каримом и дружил с ним. Алексей первым из русских поэтов, ещё на фронте переводил его стихи на русский. И когда отмечалось 80-летие Мустая, я от имени Международного Фонда наградил его золотой медалью М. Ю. Лермонтова за переводы классика русской словесности на башкирский язык. А после во всеуслышание сказал, что у Карима было много замечательных переводчиков, но я поднимаю тост за тех переводчиков, которые переводили его бескорыстно под обстрелами на фронте, когда ещё в Башкирии имени Карима мало кто знал. И Мустай-ага очень добрым словом вспомнил Алексея Недогонова.

Если же вернуться к прозе Мустая Карима, то мне она очень нравится. Его замечательную, совестливую повесть «Башкирия в моём сердце» мы печатали в «Исторической газете». Мудрый человек, он написал мне в сентябре 1997 года тёплое письмо, где были такие великие строки: «Как-то мы с Вами говорили о том, что история доносит до нас добрую и злую память народов и времён. Пусть нам служит больше её добрая память!»

И потом мы много раз с ним встречались, играли в бильярд – он любил погонять шары на досуге. Я считаю, что Мустай Карим один из тех людей, которые вобрали в себя многонациональную Россию. Он понимал, как никто, что Россия сохранила многие народы от варварского уничтожения (противоположных примеров мы знаем массу как в Европе, так и в Америке) и ценил её мировое предназначение. Потому-то свой писательский опыт он посвятил защите павшего СССР.

B. C. Какие разные писательские судьбы. Какие противоположные исторические ценности они отстаивают. Я думаю, что и Расул Гамзатов скорбил о распаде СССР.

А. П. Но тут надо знать, что ни Расул, ни Мустай не были в тюрьме, не были в лагерях, а Кугультинова и Кулиева, хотя они и доблестно сражались на фронте, сослали в лагеря. Тут надо напомнить, что со своих территорий были высланы несколько народов (крымские татары, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы), но не просто так, а за кровавые дела своих соплеменников. За содеянное зло отвечало целое племя. Такова трагическая реальность тех лет. За действия партизан отвечало гражданское население моей Смоленщины. И в феврале 1942 года деревня Тыновка, в которой я жил тогда с матерью и её родственниками, фашисты уничтожили полностью. Только восемь человек, раненные, как мы с матерью, спаслись. Но я же не предъявляю претензий германскому правительству, не получаю деньги за гибель моих родственников и моего детства! Хотя знаю и помню генетической памятью историю России. Горькую. Не для всех справедливую. И для моего рода тоже. Я имею в виду греческую операцию НКВД 1938 года на Украине, когда погибло и было сослано в лагеря восемь моих родственников по отцовской линии.

Выселение (депортация) это не исключительно советский уникальный опыт. Например, во время Второй мировой войны американцы двести тысяч японцев, живущих в США, перекинули с восточного на западный берег континента, англичане тоже всех немцев отправили в Америку. Подобная репатриация естественна для тяжёлых времён. Кстати, при наполеоновском нашествии предусмотрительный губернатор первопрестольной граф Ростопчин переселил на Волгу многих французов и немцев, шведов – жителей Москвы. Превентивные меры сработали: Наполеону не из кого было создавать своё правительство.

B. C. В СССР эти народы переселяли не просто из-за того, что они могли как-то помогать врагу, а за то, что они били в спины нашим воинам, воевали с оружием в руках на стороне врага, зверствовали над пленными на временно оккупированных врагом территориях. Единственное, я не знаю, числилось ли что-то подобное за поволжскими немцами?

А. П. Так уж устроен человеческий род, что при изменении ситуации кинжал в спину получали многие, так мстя за причинённые им беды. Немцы, которые жили в Украине около двухсот лет (их предков спасла Екатерина Великая от голода и нищеты, выделив для переселения 20 миллионов золотых рублей – огромные деньги по тем временам), тут же перешли на сторону гитлеровцев, как только те заняли украинские земли. Предвидя будущую трагедию, официальные люди в Кремле сделали такую провокацию. Они на самолётах выбросили в Поволжье два десанта наших солдат в фашистской форме. И поволжские немцы их встречали с радостью, стали записываться в их батальоны. Представьте, что было бы во время Сталинградской битвы, если бы эта республика восстала и перерезала пути снабжения наших войск. Я читал документы о всех этих событиях. Они свидетельствуют о том, что целые народы выселялись за двое-трое суток. Если бы их выселяли насилием, то мы бы завязли в кровавых разборках. Но была проведена разъяснительная работа среди духовных и административных представителей этих народов, и уже они доносили до своих соплеменников мысль о жестокой необходимости переселения. Мой друг, выдающийся ингушский поэт Сайд Чахкиев доверил мне перевести свой цикл стихотворений о депортации своего народа. В стихотворении «Говорят, что и металл устаёт…», посвященном мне, он пишет о своей жизни в казахских степях:

Слабее травинки качалась душа, Вот-вот… не протянет и часа. Кто мог поддержать и спасти малыша? И всё ж, я живу – значит спасся. И в том мне помог мой родимый язык, Дарованный каждому свыше. Судьбе благодарен я, что не поник, Во всех испытаниях выжил.

Так же прошло и моё детство – только в оккупации по законам хищной войны.

B. C. Вам приходилось встречаться с Кайсыном Кулиевым?

А. П. Многажды. У нас были очень хорошие отношения. Когда я работал в журнале «Москва», то не раз публиковал его поэзию, но стихи его не переводил. Когда отмечали девяностолетие Кайсына Шуваевича в Кабардино-Балкарии, я попросил Хасана Тхазеплова, талантливого кабардинского поэта, найти неопубликованные на русском стихи Кайсына Кулиева. Так мне в руки попало стихотворение, которое в оригинале называлось «Облачко Лермонтова». Написал его Кайсын будучи в ссылке. Это одно из молодых стихотворений Кулиева, но очень интересное. Учитывая опыт поэта, зная его биографию, я попытался передать любовь поэта к родной земле. Вот какими нежными словами заканчивается это дивное стихотворение:

По гребням гор взлетаешь к солнцу смело, В небесный путь усталого маня… И в чёрный день ты оставайся белой, О, тучка Лермонтова – песнь моя!

К сожалению, стихотворение это мало известно на балкарском языке, а на русском публиковалось только в журнале «Литературная Балкария». Кстати, я имел честь знать друга Кулиева – замечательного кабардинского поэта и прозаика Алима Пшемаховича Кешокова. Ещё в 1974 году я оказался с ним в одной поездке. Крупный государственный деятель, знаток арабской культуры, в тот момент Кешоков был председателем Литературного фонда СССР, то есть руководителем целого министерства духовности, причём очень богатого. В поездке по западносибирским военным частям мы лучше узнали друг друга. А вскоре я понял, какой он благородный человек. Когда мы вернулись в Москву (а жил я тогда трудно, перебивался редкими гонорарами), вдруг через какое-то время мне звонят из Литфонда и предлагают зайти и получить деньги – двести рублей. По тем временам очень приличная сумма. Я спрашиваю – за что? Мне отвечают: «Алим Пшемахович распорядился». Оказывается, он, не говоря мне ни слова, выписал эти деньги как материальную помощь, хотя я тогда ещё не был членом СП СССР. Конечно, такое не забывается.

Так вот, Кулиев и Кешоков во время войны служили в одном полку. И когда Кулиев был тяжело ранен, то Кешоков вытащил его с поля боя. И ещё любопытная деталь о Кулиеве. Орден Красной звезды, заслуженный в сражении, Кайсыну Шуваевичу должен был вручить лично генерал. И когда назвали его фамилию, он вышел из строя и сказал, что не может принять награду, потому что его народ сослан в Сибирь. На что генерал сказал: «Мы же не вашему народу вручаем этот орден, а лично вам за ваше мужество». И тогда он принял этот орден. Интересная деталь биографии, правда?

B. C. Да, мужественный поступок. Но и генерал оказался здравым человеком. Иначе мог бы раздуть эту историю, подвести офицера под трибунал.

А. П. Я эту историю услышал из уст Давида Никитича. Кстати, когда Кулиев уже умер, то дня через два я по делам был в издательстве «Художественная литература» и на выходе неожиданно встретился с Кугультиновым. Спросил его, к кому он направляется. «Да вот иду убеждать руководство издательства. Выходит двухтомник Кулиева. Но так как он умер, то вдове могут заплатить только часть гонорара. Я хочу убедить их, чтобы они деньги выплатили полностью, как самому Кайсыну». И он добился своего. Вот что значит настоящая мужская дружба. В то время понятия порядочности, дружбы ещё не были замутнены.

B. C. Мы сейчас с вами говорим о том, с каким пиететом в национальных республиках относятся к своим поэтам и писателям. Но правомочно ли будет утверждение, что такую большую известность они приобрели благодаря тому, что их произведения были переведены на русский язык? Пришло ли бы к ним такое же признание их таланта, если бы они писали только на своём родном языке? Ведь от того, что их переводили, они сами в своём творчестве раскрылись глубже, интереснее, значимее.

А. П. Я уже говорил о том, почему национальные писатели мечтали перевестись на русский язык. Во-первых, советская власть, конечно же, придавала огромное значение национальным культурам и понимала: для того, чтобы они встали на ноги, нужно платить, в неё надо вкладывать деньги. И потому в советское время в республиках платили более-менее прилично за переводы. Если тогда поэт за свою строчку получал один рубль сорок копеек, то за переводную получал от рубля до рубля двадцать копеек. То есть переводы были почти приравнены к оригиналу. Это значит, что когда государство пожелает, то оно может заботиться о культуре.

Во-вторых, существовала литературная критика. Можно рассуждать, умная она была или вредная, но на тот момент она сделала своё аналитическое дело. И, конечно, писатели тогда, особенно кто имел большой опыт, получали достойную оплату своего труда. А это, в свою очередь, давало возможность вплотную заниматься творчеством, позволяло многое сделать.

Теперь же, сошлюсь на свой опыт, я могу только ночами писать, днём же вынужден зарабатывать себе на жизнь. Тогда же были другие возможности. И пятёрка великих национальных поэтов Кайсын Кулиев, Мустай Карим, Давид Кугультинов, Алим Кешоков, Расул Гамзатов была дружной. Они всегда помогали друг другу. Если кто-то в правительстве или из литературных чиновников нападал на одного, то они вставали друг за друга.

Но тут есть тонкости. Когда они набирали силу, авторитет национальной поэзии рос и читатель полюбил глубоких поэтов. И это было замечательно. Но вскоре на этой волне стали выходить во множестве лже-поэты, появилась манафактур-поэзия (термин Гёте), развелись лже-переводчики. Подстрочники делались от фонаря. Рождались классики национальных литератур, у которых на родном языке не было ни одной книги. Подстрочное наводнение могло смыть национальные литературы. Замечательный чувашский поэт Яков Ухсай меня образумил, написав в тревожном письме: «Толя, не надо так много заниматься переводами. Представь себе – сотни чувашей вечерами садятся за стол и пишут стихи, а потом отдают тебе, чтобы ты их перевёл. Когда же ты будешь заниматься своей творческой работой?» А я действительно тогда много переводил чувашских сочинителей. Вполне возможно, если бы не этот его отеческий «подзатыльник», то я бы никогда не засел за свои исторические драмы.

B. C. Я, конечно, слышал об этом иждивенчестве, а по большому счёту о фальсификации творчества, о его подмене. Можно наговорить легко любой текст, а вот облечь его в поэтическую форму – это индивидуальное творчество.

А. П. Я могу сказать, что такая подмена имеет место и сейчас. Только она теперь не касается национальных республик, а ею пользуются очень слабенькие поэты, пишущие свои вирши на русском языке. Эти поэты занимают должности, а стихи им редактируют те же, кто раньше хорошо переводил национальных поэтов, только теперь они переводят их тексты с бездарного на приличный язык.

B. C. Ну, что же делать. Кушать хочется, а имеющие деньги этим пользуются. Вообще это интересная тема, но давайте вернёмся к национальной поэзии. Вы можете проанализировать, какое было состояние поэзии в какой-либо отдельно взятой национальной республике?

А. П. По каким-то республикам раньше я мог сказать. Но последние двадцать лет я мало интересуюсь национальной поэзией. Если только сами поэты не попросят. К примеру, несколько лет назад перевёл неизвестное стихотворение Расула Гамзатова по просьбе однокурсника аварского поэта Абдуллы Даганова; месяц назад попросил мой друг балкарский поэт Аскер Дудаев перевести его новые стихи. И таких примеров немало. Повторяю, что сам я редко берусь за переводы, ибо понимаю, что поэтические удачи на моём пути редки, как при переводе знаменитого четверостишия осетинского поэта Хаджи-Мурата Дзуццати. Оно посвящено гению осетинской поэзии Константину Хетагурову, боготворившему гения русской поэзии Михаила Лермонтова:

Мы люди, мы дети Земли, мы её красота, Мы в книги ложимся, как слоги и строки, Но если б над нами склонился великий Коста, То скольких пером позачёркивал строгим.

B. C. Были ли среди национальных поэтов, мало известных широкому кругу русских читателей, такого же уровня поэты, как Гамзатов, Кугультинов и другие из названной вами пятёрки? Нет ли у вас такого ощущения, что в те времена выбрали для показа, мол, мы заботимся о национальных культурах, этих несколько человек, а другие достойные поэты незаслуженно оказались в забвении?

А. П. Что тут сказать. Конечно, когда есть уже один Расул Гамзатов, то все другие поэты, которые могли бы стать Расулами Гамзатовыми, уже занимают иное положение. Но ведь «солнце русской поэзии» – Пушкин – не затмило полностью П. Вяземского, Е. Баратынского, В. Теплякова и других при жизни. Так и при Расуле были его товарищи и ученики – аварские поэты Омар Гаджи Шахтаманов, Мухаммед Ахметов…

B. C. Отдельная тема – ваши переводы стихов поэтов Индии и Македонии. Вы делали эти переводы по «служебной необходимости», или в поэзии этих народов вас что-то особенно привлекало?

А. П. Когда-то я участвовал в судьбе одного молодого поэта Анила Джанвиджая – он был первым индийским поэтом, который закончил Литературный институт. Писал он на хинди. Кто-то меня с ним, совершенно неизвестным юным поэтом, познакомил и попросил перевести его стихи. Я перевёл. Мы подружились. А сейчас он очень известный поэт у себя на родине. Лет восемь назад, спустя двадцать пять лет с начала нашего знакомства, он перевёл мою книгу на хинди. Не знаю, как перевёл, но по названию книги могу сказать, что он тонкий человек. У меня есть стихотворение, которое потом стало известной песней на музыку народного композитора Григория Пономаренко: «Какой у мамы голос молодой». Так вот когда он мне вручал книгу, то сказал: «Я назвал её этой строчкой. Но у нас она звучит иначе – «Какой у мамы тёплый голос». Я спросил, почему. На что он мне ответил: «Мы же южная страна, у нас девочки в двенадцать лет выходят замуж, в двадцать шесть лет они уже становятся бабушками». У всех наших бабушек голоса молодые.

Был у меня друг Виталий Фурника, филолог, который очень хорошо знал тамильский язык и делал книгу о классике тамильской литературы. Субраманья Баради, как и наш Пушкин, рано ушёл из жизни. Этого поэта мало кто до меня переводил на русский язык. Но Виталий передал мне свою жгучую любовь к этому тамильскому гению. И когда я вник в творчество Субраманьи Баради по подстрочникам Фурники, то я понял, почему он стал первым поэтом в своём языке. К примеру, у Баради есть стихотворение-сказка, прославляющее революцию на Севере Земли. Это стихотворение совсем не такое, какие были стихи у нас – «Да здравствует революция!» и всё подобное. Это было очень интересное, образное стихотворение, где о революции разговаривают птицы. Я долго переводил его и мучался долго, прежде чем нашёл верную интонацию для перевода. Блоковско-маяковского рыкатания верхних звуков в этой небольшой поэме не было.

Через год был юбилейный конкурс (конкурс Субраманьи Баради) на лучший перевод этого стихотворения. На подведение итогов приехал Чакраварти, профессор Калькутского университета, председатель жюри. Выяснилось, что я занял первое место среди переводчиков-профессионалов. Вручая мне юбилейную медаль Субраманьи Баради, Чакраварти особо отметил совпадение сказовой мелодики перевода с оригинальностью звучания стихотворения на тамильском языке. С точки зрения жюри мой перевод был единственный, который совпал и по смыслу с оригиналом.

Вот с этого момента я стал больше переводить индийскую поэзию. Более того, на Цейлоне вышла моя книга на тамильском языке.

Что же касается Македонии, то я по просьбе Чрезвычайного и Полномочного посла Македонии в России Гани Тодоровского, известного поэта, члена Македонской академии наук, перевёл две книги классиков Константина Миладинова и Георгия Прличева. Они вышли в Москве на русском языке, а в Македонии за свою работу я был принят в почётные члены Союза писателей Македонии. Переводил я и других поэтов этой страны.

B. C. Я специально назвал эти две страны – Индию и Македонию – понимая, что это совершенно разные культуры, традиции, языки. И всё-таки вам удалось справиться с переводами. Есть у меня ещё один вопрос, на который вы можете и не отвечать, если он вам не приятен. Но вообще, как я понимаю, переводы чужих стихов – это и невольное соприкосновение с чужими судьбами. Всегда ли такое соприкосновение проходит безболезненно?

А. П. Честно скажу, что этой болезненности я не заметил. Хотя иногда очень переживал, переводя какие-то произведения. Например, я переводил поэму узбекского поэта Мухаммада Али «Луч на куполе». Это о XV веке, который я сам хорошо знал. Но вот недавно нашёл в интернете, что эту поэму в моём переводе уже несколько раз переиздавали, очень высоко её оценивают. Я переводил немало произведений поэтов, которые свою жизнь закончили трагически, но это никак не отразилось на мне. Вот мой любимый поэт М. Ю. Лермонтов. Я создал фонд его имени, двадцать лет провожу литературно-музыкальные вечера, посвященные его творчеству. У меня даже нет стихов о гибели Лермонтова. Он для меня не покидал пределов моей родины. Он жив, пока я живу и работаю. Видимо, психологически изначально я был подготовлен к такому восприятию его творчества. Я принимаю каждую судьбу, но в первую очередь я ценю слово, ценю то, что сделал поэт для величия его и моей страны.

B. C. Нет ли у вас такого ощущения, что с потерей серьёзной переводческой школы происходит угасание вообще национальных культур малых народов России? И не приведёт ли такая тенденция к невосполнимым потерям в будущем?

А. П. Полтора года назад я побывал в Туркмении. Там руководитель государства – Туркменбаши – уничтожил Союз писателей. Я разговаривал на эту тему с Атабаевым, очень известным поэтом, бывшим председателем СП Туркменистана, который ещё в 1975 году был в семинаре молодых поэтов, которым я руководил. Встречался и с другими литераторами. И вот яркий пример того, когда одна власть подняла литературу, а другая – свою собственную литературу опустила. Я был на трёхсотлетнем юбилее великого Андалиба, читал его стихи в своём переводе и видел, как туркмены чтят своих поэтов. Ушедших они чтят. А современных туркменских классиков они не поддерживают. На этом примере я вижу, как скудеет национальная литература. И когда я разговаривал со своими друзьями – прозаиками, поэтами, – то они очень тоскуют по тому, как относились к литературе в советские времена. Потому что их любили именно как писателей, как поэтов. Сегодня у них всё другое. Боюсь, что поэзия и проза сильно потеряли за эти годы. Хотя мои ровесники, которые ещё остались, они что-то делают в литературе на том, советском уровне. А молодёжи уже трудно служить литературе. Маммоне служить выгоднее.

B. C. К сожалению, подобное происходит и у нас. Потеря профессионализма в литературе налицо. Даже те произведения молодых писателей, которые сейчас в фаворе, и о них много говорят и пишут, то они, как мне кажется, если брать с чисто литературной точки зрения, очень слабы. Даже если оценивать только техническую сторону написанных текстов, не говоря о высоких творческих и мировоззренческих задачах, тем более гуманитарных, эстетических, философских.

А. П. Могу сказать, что слово «профессионализм», высокое слово для оценки многих других занятий, в литературе не должно быть критерием таланта. Ибо профессионализм подразумевает фабричное производство, а литература – кустарное. Потому-то в русском языке существуют два слова, которые не сойдутся в одном строю: ремесло – для ремесленников и рукомесло – для талантов.

B. C. Не может быть гениального математика, если человек не овладел необходимыми начальными знаниями в этой научной области. То же и в литературе. Если меня пытаются убедить, что какое-то произведение «замечательно», оно «выдающееся», а я вижу, что по форме оно «разваливается», сюжет не выработан, к тому же написано неряшливым, маловыразительным языком, по мысли и вовсе убого, а всё его «достоинство» лишь в откровенно описанных физиологических сценах, то я считаю (и видимо, буду так считать до конца своей жизни), что это сделано непрофессионально. Это что касается профессионализма в литературе. Только же меркантильные интересы в любой сфере расшатывают фундамент государства. Но будем надеяться, что не до такой степени, когда оно может рухнуть. Оставим себе надежду. А вам, Анатолий Анатольевич, спасибо всегда, очень содержательную, беседу.

Москва. 24 октября 2012 г.

Из тоски по-хорошему рождаются стихи

Николай Рачков – известный среди любителей поэзии в современной России поэт из Санкт-Петербурга. Его стихи с завидным постоянством печатают авторитетные литературные журналы, он лауреат престижных литературных премий, автор многих книг. Но главное, что отличает его творчество от многих других литераторов, – это страстная, преданная любовь к русской земле и русской истории, русской культуре и русской литературе.

Валерий Сдобняков. Николай Борисович, сейчас ваша поэзия широко известна в России. Но ведь не будет преувеличением утверждение, что истоки её в нижегородской земле?

Николай Рачков. Истоки, вы правы, в родной нижегородской земле, в селе Кирилловка под Арзамасом, где я родился 23 сентября 1941 года. Отца, Рачкова Бориса Сергеевича, знаю только по довоенной фотографии: он ушёл на фронт в первые дни войны, где вскоре и погиб. Моя мать, урождённая Суханова Анна Семёновна, из того же села, растила меня и моего старшего брата Александра, работала и в лесу, и в поле, спасал нас огород – всё же своя картошка, свои овощи. Что я помню детскими глазами тех дней? Кустик спелой земляники, принесённый мамой из леса, букетик лазоревых незабудок, нарванный на заречном лугу тётей Марусей – она была учительницей в школе и рано научила меня читать.

Почти все мы, сельские ребятишки, росли без отцов. Война отняла. Луга и ближний лес были нашей вотчиной: начиная с весны, кормились всеми травами и цветами, которые можно было есть – от «опестушек», так называли мы только что вышедшие из земли водянистые стебли полевого хвоща, до так называемых баранчиков, морковников, просвирок, дикого лука, кашки и прочего условно съедобного в природе. С малых лет я начал ходить в лес на сенокос, сначала подгребал сено, потом и косить научился. Любил собирать ягоды и грибы, которые, кстати, так выручали наш бедный обеденный стол. Любил таинственность леса, любил смотреть, как на рассвете светится, переливается волшебными красками роса на листьях деревьев, слушать, как поют птицы, как стеклянно позванивают над лесным омутом стрекозы. «Разве можно не любить этот луг, этот лес, – говорила мама, когда мы шли на сенокос, – ты только посмотри, сколько чуда вокруг, сколько жизни…» И я всматривался, наблюдал, запоминал. Я жил в гуще деревенской жизни, в гуще драматических судеб женщин, которые на своих плечах вынесли все тяготы и военного, и послевоенного лихолетья. Именно им, своим односельчанам, я посвятил потом немало строк. Правда, я старался в стихах создавать собирательные образы, чтобы люди узнавали близкую им судьбу, узнавали самих себя.

А вообще я рос мечтательным, стеснительным мальчишкой, сам не знаю, почему. Попадал в детстве в разные передряги, можно сказать – погибал, но Господь всё же сохранил меня. Помню, было мне года четыре, пошёл я со своей тётей на околицу за водой. Стояла морозная зима. Сруб колодца был вровень утоптан со снегом и обледенел. Вода в наших колодцах вымерзала, на дне (а это на глубине четырёх-пяти метров) виднелось маленькое пятнышко воды среди ледяных глыб. Я заглянул в узкое отверстие колодца. И не помню, как очутился среди этих глыб. Спас меня полушалок, которым обвязали для тепла мне шапку на голове. Тётя взвыла, побежала с криком за помощью. Недалеко была колхозная конюшня, оттуда конюх принёс длинный шест, опустил его в колодец, я ухватился и таким образом был спасён. Все потом удивлялись: маленький, а уцепился как, не сорвался. В другой раз я, не умеющий ещё плавать, осенью катался в большом чану с друзьями на пруду. Рассохшийся чан привезли туда колхозники, чтобы он отмокал. Чан крутанулся под нами, и все мы оказались в воде. Ребята были постарше, плавать умели, а меня спас случайный прохожий.

Да мало ли чего случалось в те годы.

Мой дед по отцовской линии Сергей Иванович знал много старинных русских песен, в застолье его голос выделялся, когда он пел «Ермака», то стёкла в окнах избы дребезжали. Я ходил за ним по пятам, записывал эти песни, у меня была целая тетрадка, которую, увы, я не сохранил. Бабушка была набожной, водила меня в Арзамас в Воскресенский собор, где я слушал молебны и робко озирался на чудесные лики икон, рассматривал фрески с библейскими сюжетами. Бабка как могла поясняла их содержание. Очень любил праздник Троицы, рано утром ходил со своим дядей в лес и приносил оттуда молодые берёзки, клёны, рябины, которыми украшался весь дом. Всё село украшалось в этот день. Да, жили бедно, трудно, но помнится почему-то всё светлое, солнечное.

Любил читать книжки, знал много сказок и былин. Ещё в начальной школе был очарован Пушкиным, заучивал его стихи. «Буря мглою небо кроет…» Как это всё близко и родственно душе! Меня пленили сам слог, звукопись строки, строфы, какая-то радость пушкинского стиха. Этот восторг перед гением я пронёс через всю жизнь. И первые стихи начал писать, кажется, классе в третьем…

В общем, ничего особенного у меня, детство как детство, как у всех деревенских мальчишек. И природа у нас, может, даже победнее, чем где-либо, а вот столько вдохновения я почерпнул на своей малой Родине, столько любви, тепла к рябинам и ласточкам, к каждой ромашке и ландышу, к простым людям, чистым душой, как эти простенькие цветы, что до сих пор хватает этих впечатлений. Да, корни там, в родной нижегородской земле.

B. C. Как сейчас вспоминаются годы учёбы в Горьковском педагогическом институте? Ведь тогда на филологических факультетах, как в пединституте, так и в госуниверситете им. Н. И. Лобачевского, училась целая плеяда в будущем известных не только в Нижнем Новгороде, но и в стране поэтов, писателей, журналистов.

Н. Р. Годы учёбы в Горьковском педагогическом институте – это была новая и нелёгкая, и светлая часть моей жизни. Знаете, я ведь после школы впервые приехал в Горький, сельский паренёк, впервые оказался в большом городе. Поступил на историко-филологический факультет, стал жить в общежитии. Это был новый для меня мир. Поскольку жить пришлось на одну стипендию, вместе с ребятами ходил подрабатывать – разгружал на Сортировке вагоны, летом в речном порту грузил и разгружал баржи. И выступал на студенческих поэтических вечерах в Доме учёных. Там была хорошая литературная студия, её возглавлял Борис Пильник. Именно там я сдружился с Юрием Адриановым, Анатолием Востриловым из университета. А в педагогическом стихи писали Ирина Морозова, Вадим Чернышов, мы и печатались все в институтской многотиражке «За учительские кадры!». Меня как-то сразу заметили, приветили в писательском кругу, но не скажу, что я был в числе фаворитов студенческой молодёжи. Кумиром тогда был – и справедливо! – Юра Адрианов, талантливый, всех раньше из нас вышедший к всесоюзному читателю. Я учился, учился и учился – больше всего у классиков, постигал более широкие горизонты русской литературы. Впервые для меня в Доме учёных прозвучали стихи Бориса Корнилова, Павла Васильева, других интересных, ярких поэтов. В то время хороший сборник стихов трудно было купить. И не потому, что не издавали, а потому, что спрос был велик.

На поэтические вечера студенческой молодёжи приходили горьковские писатели, нередко они выступали вместе с нами, относились к нам, я бы сказал, по-отечески. И не случайно, когда в Горьком в начале шестидесятых проходил пленум Союза писателей России, нас приглашали туда, мы читали свои стихи в обществе известных советских поэтов. Когда закладывали памятник Борису Корнилову в Семёнове, мы тоже принимали участие. Помню, как сидел за столом в корниловском доме вместе с Ольгой Берггольц, Владимиром Цыбиным, Олегом Дмитриевым, Александром Люкиным, мы читали по кругу стихи, мать Бориса Корнилова угощала нас пирогами и брусничной водой.

Мы в ту пору взахлёб читали Евтушенко, Вознесенского, Ахмадуллину, Рождественского, выступали со своими ещё несовершенными виршами перед рабочими и колхозниками, студентами и интеллигенцией на сценах клубов и Домов культуры различных сёл и городов области. Тогда в ходу были стихи: «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне…» Но это неправда. Лирики тогда были востребованы как никогда. И на вечера поэзии те же физики ломились в переполненные залы, поэты были нарасхват. Жизнь была интересной, духовно насыщенной, хотелось писать стихи о самом сокровенном. Мы много критиковали – и справедливо и несправедливо – друг друга, мы восхищались друг другом, мы учились понимать, что хорошо в литературе, что плохо…

Замечательная была пора!

B. C. Вы сразу в своей поэзии пришли к «почвеннической» теме? Соблазн поиграть в либерализм, свободу слова не искушал?

Н. Р. Этим соблазном, мне кажется, все молодые поэты переболели в ту пору. Все мы (за малым исключением), пришедшие из глубинки, из малых городов и деревень, плохо ещё разбирались в главном, нам недоступны были многие факты и сведения о правде исторического процесса. Да и нелегко было сразу во всём разобраться. С одной стороны – в космос полетели, целину освоили, построили мощные заводы, гидроэлектростанции, с другой – разрушение деревни, народной культуры, духовных основ нации, традиций, устоев, корней, активное наступление западных «общечеловеческих ценностей». Правда, я быстро переболел «эстрадной» поэзией, я интуитивно почувствовал, что мне ближе Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Станислав Куняев, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов. Но это чуть позднее. А тогда, в самом начале, были поиски себя, своего места в литературе. В молодости каждому хотелось «воспеть свободу миру, на тронах поразить порок». Романтика молодости. Потом происходит более глубокое осмысление жизни. И всё равно поэт должен быть гражданином, неважно – лирик он или нет. Я так полагаю. Ещё второкурсником я написал стихотворение, в котором были такие строки: «Но из деревни, плюнув всем назло, уходят в город парни и девчонки». Об исходе из деревни тогда ещё не писали. Прочитал я на студенческом вечере этот стих и имел оглушительный успех. А в очередном номере «Горьковской правды» по мне прошёлся партийный критик. И крепко прошёлся. Я думал, ну, всё, вызовут куда надо. Нет, обошлось. А Юра Адрианов на литкружке заявил: «Вот Коля Рачков о деревне пишет лучше нас, потому что он хорошо знает деревню. Надо каждому знать хорошо то, о чём пишешь…» Но ведь «почва» – это жизнь. Не важно, о деревне пишешь или о городе. Я хорошо знал мир деревни, о нём я и старался писать с любовью и болью. Скажу так: всю жизнь я писал о Родине, о жизни, о любви…

B. C. В вашей поэзии много сострадания – к униженным старикам, вообще к обездоленным в сегодняшнем времени людям. Это нравственное качество было свойственно многим русским творцам не только в литературе, но и в живописи, музыке. Вы ощущаете себя продолжателем их традиций? И вообще, кто из предшественников, из классиков оказал на ваше творчество самое значительное влияние?

Н. Р. Честно говоря, я никогда не задумывался, чьи традиции продолжать. Есть русская классическая поэзия. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет, Бунин, Блок, Есенин, Твардовский – вот путевая дорога отечественной поэзии. Если бы в их строчках не было сострадания к человеку, разве бы их так чтили в народе? Когда я писал о Любке, Матрёше или Пелагее, я писал не просто об односельчанах, я писал о целом поколении женщин, потерявших мужей на войне. Мне хотелось рассказать всем, какие это были труженицы и матери, на плечах которых Родина воскресла из пепла и поднялась до космической высоты. Я уже не раз говорил, что мне не надо было выдумывать своих героев – они жили вокруг, я только с любовью дорисовывал их портреты, чтобы вся Россия узнавала в этих образах себя. Таких бескорыстных и терпеливых людей не было и уже больше не будет, наверное, потому что на дворе другая цивилизация.

B. C. Ну, тогда, может быть, поделитесь своими впечатлениями, оценками, как бы в противовес прошлому, о сегодняшнем литературном процессе в России. Кто из современных писателей, поэтов вам, по внутреннему ощущению, наиболее близок? Конечно, я имею в виду их конкретные произведения.

Н. Р. Трудный вопрос. В своё время буквально потрясли мою душу «Привычное дело» Василия Белова, «Братья и сёстры» Фёдора Абрамова, «Царь-рыба» Виктора Астафьева, «Живи и помни», «Уроки французского» Валентина Распутина, «Сороковой день» Владимира Крупина, произведения Евгения Носова, Юрия Казакова, Виктора Лихоносова, Юрия Бондарева, Владимира Личутина, Виктора Потанина. Недавнее произведение Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» – это одна из самых смелых и ярких в художественном отношении книг наших дней. Скажу так: Валентин Распутин – великий русский писатель, не разменявший ни совести, ни таланта на дешёвую славу современных лжекумиров от литературы. В прошлом году я прочитал книги Михаила Чванова «Мы – русские?» и «Вверх по реке времени». И ещё раз порадовался за нашу отечественную прозу. Большой, честный художник слова. Вся беда в том, что литературный процесс в стране разорван, мы плохо подчас знаем друг о друге, хорошие книги издаются мизерным тиражом в своих регионах. О них молчит телевидение, молчит пресса. Вот она – идеология! Зато издают столько чепухи, что отбивают охоту читать. Особенно много слабых стихов печатается, графоманы на коне.

А поэзия – дело тонкое, дело вкуса, художественного вкуса, одному близок один поэт, другому другой, мне нравятся отдельные стихи у некоторых ныне пишущих, но не буду называть их имён. Зачем? Хорошие стихи говорят сами за себя, как тот самый мускус, спрятанный в кармане… А вообще, у меня на этот счёт есть и такое мнение:

А на стихи не может быть запрета, Они прорвут любую тьму преград. – Как отличить поэта от Поэта, И этот – мэтр, и тот – лауреат? – Вы славе их прижизненной не верьте. Сказав своё, они сойдут на нет. Лишь тот, кто воскресает после смерти, Лишь тот – Поэт!

B. C. А вообще, так, по-настоящему, серьёзно можно утверждать, что истинная литература, созданная в наше время по принципам русской классической литературы, действительно востребована современным российским обществом? Или это всё-таки работа на будущее, на сохранение традиций, преемственности, если исходить из понимания, что всё равно, пусть не теперешнему, а будущим поколениям в определении своей культурной идентичности без классической русской литературы не обойтись. Я понимаю, что существует опасность того, что этой проблемы (определения своей культурной идентичности) у будущих поколений, всё более и более своим бытом погружающимся в глобальное «общечеловеческое» общество, этих проблем может просто не возникнуть. И всё-таки, если исходить из оптимистических прогнозов – наша работа больше востребована сейчас или будет востребована в будущем?

Н. Р. Думаю, что именно такая литература уже начинает снова пробивать себе дорогу к читателю, процесс идёт. В обществе мало-помалу происходит отрезвление от болтовни про «общечеловеческие ценности». И никакого «общечеловеческого общества» не будет, не верю, это сказки для рабов. Псевдодемократизм, который сформировался за последние годы в России, абсолютно чужд народу. Родину нельзя отменить, как и веру. Мы не можем быть космополитической державой, глобализм не для нас. Многоцветие языков, культур всех народов России – вот наше главное богатство, вот что надо беречь. И в первую очередь русский язык, который всех объединяет, русскую культуру надо сохранять как зеницу ока. И понимание этого уже начинает происходить. Шарлатанское искусство, в какие бы одежды ни рядилось, всё равно заходит в тупик. Я верю, что русская классическая литература, современная, которая наследует её традиции, будет, будет востребована в будущем. Всё возвратится на круги своя.

B. C. Давайте вернёмся на нижегородскую землю. До своего отъезда в Тосно вы достаточно «поварились» в местной писательской организации. Как вспоминается то время? Кто из старых литераторов того – военного и послевоенного поколения – сейчас вам кажется наиболее интересной, значимой фигурой? Впрочем, может быть, таких, на ваш взгляд, и вовсе нет?

Н. Р. Нельзя забывать, что жил я в Арзамасе, где было сильное литобъединение, руководимое поэтом Александром Плотниковым. Мы с ним отлично понимали друг друга, очень дружили и дружим по сей день. Арзамас – город литературный, и поэты там есть, и прозаики. А Нижний Новгород – это город, давший миру таких классиков русской литературы, как Павел Мельников-Печерский, Максим Горький. Из поколения фронтовиков невозможно не отметить поэта Фёдора Сухова. Его выстраданное, многоцветное, с примесью горечи слово украсило и обогатило нашу отечественную поэзию. Лаконичный, ёмкий стих фронтовика Александра Люкина привнёс в советскую поэзию ощущение жизненной правды рабочего человека. Мне повезло: я застал ещё и замечательного прозаика, на мой взгляд, одного из лучших советских писателей – Николая Кочина. Его книги, без сомнения, вошли в сокровищницу русской литературы. Он внимательно следил за подрастающей сменой. Когда у меня вышел сборник стихов «Отчее крыльцо», он прислал мне письмо, в котором одобрительно отозвался о моём творчестве. В этом же ряду стоит и поэзия фронтовика Михаила Шестерикова. Конечно же, это действительно значимые фигуры в нижегородской литературе. О Юрии Адрианове я уже говорил. Уверен, что есть и новые имена. А недавно прочитал ваши рассказы и поразился их художественному мастерству. Талант – явление редкое и радостное. Так что классические традиции на нижегородской земле продолжаются.

B. C. В заключение не могу не спросить о творческих планах. Каких книг нам, читателям, в ближайшее время ждать от поэта Николая Рачкова? Понимаю, в сегодняшнее, нестабильное в отношении издания книг время об этом говорить сложно. И всё-таки… о чём вам мечтается, что бы хотелось издать?

Н. Р. Так уж получилось, что в самые нелёгкие времена для поэзии мне везло с изданием книг. Иначе, как Божьим промыслом это и не назовёшь. Помогала и местная власть, и правительство Ленинградской области. Нашлись там понимающие люди. Конечно, гонораров я не получал, но был счастлив, что книги уходили в библиотеки, уходили к любителям поэзии.

И сейчас пишу стихи, хотя пишу меньше, всё-таки возраст сказывается. И не всё, что пишется, попадает в очередную книгу. Всё более критичней отношусь к своему слову. Вроде бы, обо всём уже написал, зачем повторяться? Я изобразил тот мир, который хорошо знал и которого больше нет. Конечно, я его приукрасил, опоэтизировал, но это от любви, от тоски по хорошему. За окном другая эпоха, другой строй. Новые стихи есть, а какая будет книжка – сам пока не знаю. Время покажет.

Ленинградская обл., г. Тосно. 2010 г.

Когда уходит земля из-под ног

Чепров Сергей Васильевич – родился в 1951 году в городе Бийске. Окончил филологический факультет Бийского педагогического института. После армиии работал на заводе рабочим. Автор сборников стихов «Душа моя непутёвая», «Когда болит…», «Кукушка». Член Союза писателей России. Живёт в г. Бийске Алтайского края.

Валерий Сдобняков. Сергей Васильевич, вас не обидит, если я назову вашу поэзию народной, имея в виду то, что в ней нет какой-то эстетической изысканности, сложных ритмических переходов, но много очень понятных, находящих отклик у самого широкого круга читателей чувств и переживаний? Они для них – «простых людей» – эти чувства естественны, органичны и поэтому глубоки. Однако не ведёт ли всё это к понижению художественного уровня стихов? Ведь искусство должно быть «высоким», возвышать людей. Я понимаю провокационность своего вопроса (не обижайтесь), и всё-таки…

Сергей Чепров. Не обидит нисколько. Даже наоборот… Хотелось бы, чтоб стихи мои народ принял, только вот решать это, увы, не нам с вами. Наверное, лишь время всё расставит на свои места. Да, я прекрасно понимаю, что стихи мои – просты. Если определить честнее – простоваты. Но такими уж они у меня рождаются. По-другому писать не умею. Не научился. Да и надо ли? Конечно, они не поразят эстета ни необычностью образов, ни новизною рифм… Но ведь и пишу я не для эстетов и критиков, а именно для «простых» людей, к каковым отношу и себя.

А вот насчёт «высокой» или «низкой» художественности – честно, не знаю. Наверное, этот вопрос не ко мне. Ответить могу лишь притчей: когда стоят перед картиной несколько таких ценителей изящности, охая, восторгаясь, чуть не падая в обморок от избытка чувств, а за ними – толпа простых людей, которые думают: «Или те сошли с ума, или мы совсем глупы, полные профаны…» А на стене, всего-то, висит картина Малевича «Чёрный квадрат». Конечно, искусство должно возвышать, но, прежде всего, оно должно разбудить душу человека, заставить его задуматься… А это обычно делается простым, понятным языком и на обыденных, но волнующих каждого темах. Когда я читаю стихи И. Бродского, то удивляюсь текучести его мысли, необычайности сравнений и образов… Но, прочитав, думаю: а что он хотел сказать и кому? Поэтому просто не могу не привести здесь высказывание поэта О. Н. Шестинского о стихах Бродского из вашей книги «Яблоки русского сада», подтверждающие мои мысли: «Лично мне стихи его не нравятся. Они оторваны от земли, от каких-то важных жизненных ситуаций. Придуманные стихи, написанные умом, а не душой, не сердцем». И здесь с Олегом Николаевичем я полностью согласен. (Это к вопросу о художественности). Тем более, что наш русский народ – он «душевный», и умными красивостями его не проймёшь. Соглашусь и с вами ещё раз, что мои стихи просты, но написаны они от души, выболены и, как я надеюсь, имеют право быть, заняв какую-то свою определённую нишу и обретя определённый круг читателей. Однажды один из сотрудников журнала обронил такую фразу: «Если я только встречаю рифму «слёзы – берёзы, поля – тополя», то всё, дальше эти стихи уже не читаю». Его право. И есть в этих словах своя доля правды. Но у меня такие рифмы – сплошь и рядом. Наверное, это не очень хороню. Но когда пытаюсь придумать что-либо новое, необычное – получается ещё хуже: неискренне, надуманно… И оставляешь всё как есть. К картинам я уже обращался, пора и к музыке… Есть всеми признанная классика. Но среди простого народа найдётся не так уж много её почитателей. И в застольях-то поют совсем не арии, а простые, понятные и такие душевные песни! Я отлично помню, как мои деды и бабки собирались за столом вместе, и ни одно застолье не обходилось без этих протяжных «жалостливых» песен, без слезы, с зажатым платочком в руке. Пели «По диким степям Забайкалья» и «Бежал бродяга с Сахалина»… И вот эти-то песни, по-моему, и стали прародителями современного уличного (тюремного) фольклора. Представляю, как многие поморщатся, читая эти строки. Что ж… «Из песни слова не выкинешь», так как это – огромный пласт современной русской песенной культуры, имеющий немалую категорию почитателей. Правда, теперь это уже не «застольные», а, скорее, «дорожные» песни, так как из окна каждой второй проезжающей мимо машины звучит «русский шансон». И, насколько я знаю, это – чисто русское явление. Есть у негров песни о рабстве и мечтах о свободе, встречается и у других народов подобие «разбойничьих» песен, но до таких масштабов, как у нас, тема эта нигде не поднимается. Почему? Во-первых, половина населения нашей страны уже успела «посидеть», а вторая половина только готовится. Во-вторых, сидят-то у нас в основном «не те». Я не скажу, что по тюрьмам томятся совсем уж невинные люди, но всё же «главные воры» откупаются или же сами являются судьями и, как правило, остаются на свободе. Наверное, только у нас существует такая обречённая, полная горького смысла, поговорка: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся». В-третьих, эта извечная жалость, живущая в русской душе испокон веков. Жалость к любому, кто хоть капельку в данный момент несчастнее тебя.

И что ж, этот огромный пласт – не искусство? Искусство. Так же, как и частушки, пускай порою и с ненормативной лексикой, но такие изумительные, с такой глубинной мудростью и точностью-тонкостью, что эти четыре строчки стоят иногда целой поэмы.

Однажды меня попросили назвать самую любимую песню, лучшую из всех, которые я слышал за свою жизнь. Я задумался. Одну лучшую выделить так и не смог, а вот три первые из этого большого списка назвал: «Лучина», «Священная война» и «Кони привередливые». Все они – русские, потому как и сам я русский человек. Но именно от этих песен у меня выступают на глазах слёзы и бегут по коже мурашки. Что-то я совсем в своих рассуждениях перешёл на песни. Но ведь это та же самая поэзия, только обрамлённая музыкой. Та же самая поэзия.

B. C. Да, но ведь есть ещё и такое понятие в творческой деятельности, как профессионализм. И вообще – разве в задачи искусства входит только скрашивание «застольного досуга»? Уж так повелось в нашей литературе (пока будем говорить только о ней), что писатель и поэт в общественной жизни выступали ещё и «защитниками правды», и «идеологами изменения общественного сознания», и творцами неких «новых эстетических форм». Иными словами – нация немыслима без своей культуры в самых разнообразных её формах, значениях, задачах. Так можно ли быть в оценках её столь категоричным? Нет ли тут некоторого «провинциального высокомерия»?

С. Ч. Валерий Викторович, вы задаёте такие вопросы, на которые я и наедине-то с собой не всегда нахожу ответы, а уж во всеуслышанье – тем более. Но попробую…

Во-первых, насчёт «провинциального высокомерия»… То есть, не является ли выпячивание такой «кондовости», кичливость «мужицкой простоватостью и сермяжной правдой» – обыкновенной попыткой завуалировать свою бесталанность? Возможно, в рассуждениях (в коих я мастер не особый) такие неоправданные и необоснованные моменты откуда-то из глубин подсознания и проскальзывают. Здесь и внутреннее желание объяснить перед самим собой простоватость своих стихов, которую я, естественно, чувствую, все же не считая её отрицательным фактором. Здесь и ответ на «внешние раздражители» того же характера. Не скрою, что от литераторов я не раз слышал в свой адрес упрёки и в примитивизме, и в популизме. А ответ у меня один: «Извините, значит, писалось не для вас, а совсем для другой категории людей». И такой ответ я вовсе не считаю обидным. Ведь есть любители тушёной капусты, которую я на дух не перевариваю, но не могу же я по этому признаку считать их ниже или выше себя. Ещё раз повторюсь, что данные упрёки в «провинциальном высокомерии» я принимаю только касательно своих рассуждений, но отнюдь не стихов. В стихах же моих лжи нет. Возможно, есть какие-то ошибки и заблуждения, непонимание чего-либо, но всё это – искренне. Конечно, любая мать считает своё дитя самым умным и красивым. Оно ведь своё, кровное, выстраданное болью и слезами. Не то же самое происходит и со стихами? Ну какой поэт признается, что пишет никчемные стихи? Хотя в «Литературной России» как-то я наткнулся на замечательную фразу: «Каждый поэт в душе знает истинную цену своему творчеству». Правильные слова. Я тоже о своих стихах иногда думаю: «… и мысль вроде глубокая и верная, и концовка замечательная… Эх, добавить бы ещё парочку необычных образов-сравнений, которые поразят, зацепят…» Ан нет, не получается. Ну не дано мне этого, и этому уже не научишься. Я это понимаю и принимаю. И вовсе не огорчаюсь. Из всех определений счастья есть одно, которое мне ближе всего: «Счастье – это уменье довольствоваться тем, что имеешь». Ключевое слово здесь – довольствоваться. Не просто обходиться, а именно жить в удовольствие. Вот так я и принимаю свои стихи. Пускай со всеми недостатками, кои не всегда зависят от меня, но это – удовольствие. Радость творчества. И главное – она есть, эта радость. А что получается в итоге, может, и не так уж и важно?

Во-вторых, насчёт профессионализма в творческой деятельности… По моему мнению, для писателя это не играет такой уж большой роли, как, допустим, для танцора или скрипача. Там нужно оттачивать мастерство ежедневными тренировками, соблюдать особые режим и диету, – тогда только достигнешь определённых высот. В поэзии же как ни подбирай рифмы, как ни пытайся экспериментировать с ритмами, – скажешь только то, что имеешь сказать. Не больше.

В-третьих, конечно же, я не только за «скрашивание застольного досуга». Не только и не столько, как могло показаться из моих слов. Каюсь! Это я в «спорщическом» запале обидел и Малевича, и классику. Несомненно, искусство должно быть разным. Только почему-то мне внутренне претит это разделение его на высокое и низкое, на классику и не классику. Меня коробит, когда эстеты всерьёз заявляют, что до «понимания этой вещи массы ещё не доросли». И я совершенно не согласен с утверждением того, чтобы понять высокое искусство, необходимо не столько внутреннее чутьё, сколько специальное многолетнее образование. Ну не согласен я с таким порядком вещей. Когда-то на обращение к своему преподавателю с жалобой, что вот не понимаю я большую часть «Доктора Живаго», в ответ услышал: «Эх, сынок, для этого тебе ещё нужно учиться и учиться. А кроме того, надо ещё столько знать!» На что я возразил: «А разве Пушкин ниже и глупее? Его-то я понимал и в первом классе, и сейчас. Его, по-моему, понимают абсолютно все. И наизусть читают». Ответ был короток, но до сих пор туманен в свете заданного вопроса: «Пушкин – это гений!» Вот так.

B. C. Судя по тому, что вы более чем на двадцать лет исчезали из поля зрения читателей (данные беру из вашей официальной биографии), не всё так уж легко и гладко складывалось в вашей творческой судьбе. Что тому послужило причиной – разочарование, неуверенность в собственных силах, или попытались побороться с собой, уйти от поэзии, пожить без неё?

С. Ч. Правильнее сказать – не исчезал, так как и «явления» тогда особого не было. Да и времена другие были: то, что писалось от души, естественно, не могло быть напечатано, так же, как и прочитать невозможно было то, что хотелось. Это я отношу к тем немногим минусам ушедшего строя. Плюсов было намного больше.

Да, «объявился» я со своими стихами поздно, когда уже было за пятьдесят. А на вопрос «Почему так?» отвечаю обычно анекдотом. Родился в семье глухонемой ребёнок. Как только ни бились родители, к каким «светилам» медицины ни обращались – никаких результатов. В итоге смирились. Сын вырос. И вдруг однажды за столом он отодвигает тарелку и произносит: «Мать, суп несолёный». Все повскакивали, рты поразевали и спрашивают: «А чего ж ты раньше-то столько лет молчал?» Он отвечает: «А раньше всё нормально было».

Вот и у меня, наверное, так. От поэзии уйти не пытался, да это и вряд ли возможно… Но что писалось, всё, как говорится, в стол, для личного пользования. Да и считал, что в наше-то нелёгкое время стихами мало кто интересуется, как-то не до того всё и всем. Но особо в последние годы, когда стал ясно осознавать, что «не той дорогой идём, товарищи», что нынешняя политика ведёт страну к краху, а русский народ – к погибели, что в данный момент молчать – преступление, вот тогда-то и вышел из «тени». И не просто говорить, а кричать нужно о том, что на душе наболело, чтобы, в конце концов, самим перед собой быть честным. Да и потом, представ перед Богом (что когда-нибудь случится обязательно), не хлопать глазами, опустив в отчаянии руки, не мямлить невнятное, а всё же сказать: «Я что-то делал… пытался… что было в моих силах…»

B. C. В ваших книгах «Душа моя непутевая» и «Когда болит…» очень много, я бы даже взял на себя смелость утверждать – подавляющее большинство – стихов остро социальных, стихов протеста против сложившихся в современной России нравов, в основе своей чуждых русскому народу. Здесь ваши чувства мне понятны. Но ведь, наверное, не только этим живёт душа поэта?

С. Ч. Естественно, есть у меня и стихи о любви (с чего, собственно, и начинается поэзия и без чего она не может существовать). Немало написано стихов для детей. Очень дороги мне стихи о Вере и о Боге. (Тема эта для меня особая, и стихи эти я стараюсь читать и публиковать наравне с социальными). Всё это – отдушины, чтобы не очерстветь. Да и одни только «социально злые» стихи писать невозможно: или угодишь в палату № 6, или вздёрнешься. Просто с изданием своих книг и с публикацией стихов где-либо в наше время очень проблематично, не реклама всё же, вот и стараешься при первой подвернувшейся возможности сказать (напечатать) то, что считаешь главным, не терпящим отложения. Успеть высказать то, чем душа печалится, что покоя не даёт ни днём, ни ночью. Хочется успеть! А уж остальное – потом, как-нибудь… И, может быть, Валерий Викторович, вы правы в своём замечании: «больных» стихов, как я их сам называю, у меня всё же больше. Сам я себя считаю счастливым человеком, жизнь люблю очень, но стоит оглянуться вокруг – и заноет душа, защемит сердце, и места не находишь… Есть у меня одно из любимых стихотворений, верно, как я считаю, объясняющих мою суть:

Явившись в разгаре лета На свет желторотым птенцом, Я не был рождён поэтом, Но пахарем и жнецом. Своей не противясь сути, Шагал по земле, не скользил, Извечно по локоть в мазуте И по колено в грязи. Но как-то на мёртвом поле, Заплакав, запев ли навзрыд, Вдруг понял я, что у боли Есть тоже и рифма и ритм.

B. C. Да, я согласен, современная социальная несправедливость (впрочем, как и во все иные времена) просто вопиет к протесту. («Были времена и хуже, но не было подлей»).

Но, поддаваясь этому чувству, не теряет ли художник что-то очень важного, глубинного в своём творчестве? Ведь всё в итоге проходит – бунты, мятежи, революции, годы смуты и благоденствия. И лишь поэзия, лишь высоты человеческого духа, творческого озарения остаются вечными. Не они ли не дают нам окончательно пасть, уйти под власть худшей из сил и тем самым погибнуть для вечности?

С. Ч. А вот в этом вопросе я немного иного мнения. Да, всё проходит – и бунты, и мятежи, и революции. Проходило. Но теперь, как мне кажется (и дай-то Бог, если я заблуждаюсь), может и не пройти. Уж слишком мы отклонились от истинного пути. Слишком «заматериализовали» жизнь, всё больше и больше утрачивая духовность. Всё для большего и большего числа людей единственной верой становятся деньги. А исчезни сейчас эти бумажки – и сколько же людей потеряется, не будет знать, ради чего жить. Я действительно считаю, что данный момент – это и есть то самое время «Ч». Мы уже у черты, за которую переступить – погибель. Как бы это объяснить поточнее… Например, землетрясение в Японии. Они были всегда. И цунами тоже. Но прекратятся толчки, схлынет волна – и оставшиеся в живых снова приступают к обустройству, возвращаются к прежней жизни. Так было вечно. Но теперь, созданный человеком ядерный реактор, вносит свои, довольно существенные коррективы. Радиация – штука совсем иного порядка. Ещё пара таких землетрясений (вполне обычных для нашей планеты), – и обустраиваться-то будет вовсе некому. То же самое происходит и с духовной жизнью. Испокон веков на земле одно поколение сменяло другое, пахало землю, строило дома, растило детей. А теперь вот порою приходишь к мысли, что вдруг следующему поколению уже не нужны будут ни книги, ни дети… ничего, кроме как необузданного желания удовлетворять свои инстинкты. Как-то я прочитал, что в одной из европейских стран ныне нет ни одного живущего поэта. Это же страшно! Не мечтает народ, не слагает песен. Да и не народ это уже вовсе, а просто сообщество потребителей. И нас с этими рыночными отношениями ведут туда же, к утрате в человеке человеческого, то есть к краху. Туда, где эти «высоты человеческого духа, творческого озарения» (как вы говорите), никому не будут нужны. Мы, русские, как мне думается, живём пусть и хуже, беднее, но правильнее всех остальных. Но не последние ли это потуги человечества? Не пытаются ли эту нашу духовность затоптать, затереть деньгами? Причём, сознательно и целенаправленно. Мне так видится. Поэтому так и пишется. Пусть я и повторюсь, но искренне считаю, что молчать в данный момент – преступление, как и писать о цветочках и поцелуях при луне. Хотя это, видимо, я уж слишком… Очень многие в этом со мной не согласятся, и, может быть, будут правы. Наверное, настоящие поэты смотрят на жизнь по-иному. А я, скорее всего, не совсем настоящий. Если сравнивать поэзию со спортом, то писать стихи, как и бегать, может практически каждый. Но вот стать чемпионом – совсем другое дело. Тут нужно отказаться от многих жизненных прелестей, соблюдать особый «режим питания и тренировок», то есть жить не «как все». Я же живу как все. И писание стихов для меня никогда не становилось ни смыслом жизни, ни главной целью. Поэзия для меня – одна из череды жизненных радостей, дарованных нам Богом. Только одна из череды радостей. Радость творчества. На этом, пожалуй, надо бы и закончить, если только стоило начинать такой разговор.

Всё-таки, по большому счёту, обсуждать да анализировать свои ли стихи, чужие ли – «не царское это дело». Писатель должен писать, творить, а не заниматься объяснением и толкованием своих творений. Более того, о себе, о своём отношении к жизни, о чем я сказал в своих стихах, я уже не скажу. Да и надо ли? Ведь это уже не будет самым главным. Не то чтобы я противник критики вообще, но явно не её сторонник. Критика – удел узких специалистов, по большей части не имеющих прямого отношения к широкому кругу читателей. Получив в молодости высшее филологическое образование, я никогда не задумывался, ямбом пишу или амфибрахием, какова идея и тема стиха, соответствует ли произведение категориям партийности и народности. А ведь как нас на это «натаскивали». И пойди я работать в школу, точно так же вдалбливал бы своим ученикам эти мужские и женские рифмы, пытал бы их в поисках идеи и партийности. А надо-то было всего лишь читать эти стихи, но читать так, чтобы они (ученики) замерли и, может, даже прослезились. Просто читать, иногда только поясняя историю да обстоятельства создания данного произведения. Но как ты ни разбирай рифмы да ритмы, как ни выкапывай идею и «ключевую фразу», лучше или хуже от этого стихотворение не станет. Коли не зацепило оно, не легло на душу – уже ничем не поможешь, никакими анализами. А легло – оно и останется там, и будет с тобой всегда, и заставит задуматься и возвращаться к нему снова и снова.

Правда, в последнее время я всё чаще обращаюсь к публицистике. И вовсе не потому, что перестал «доверять» стихам. Время не терпит! Статья же – более объёмна и оперативна. И по охвату аудитории значительно шире. А так много хочется успеть сказать! Это гнетуще-тревожное предчувствие Апокалипсиса (в первую очередь, конечно, духовного) постоянно подгоняет. И тут вы абсолютно правы в оценке моей социальной направленности, может, даже в перекосе… Как там у Маяковского: «Но я себя смирял, становясь \ На горло собственной песне». Не случись таких крутых (не в лучшую сторону) перемен в стране за последние годы, пописывал бы раз в месяц посвящения жене с непременной «жужжащей пчёлкой на лепестке», и не было б даже мысли о «выходе на люди». Хотя как знать? На все воля Божья.

Алтайский край, г. Бийск. Март 2011 г.

Стихи рождаются из боли…

Имя самобытного русского поэта из Минска Анатолия Аврутина любителям поэзии известно давно. Сегодня я беседую с главным редактором единственного в Белоруссии журнала русской литературы «Новая Немига литературная», лауреатом многих престижных премий, членом-корреспондентом Академии поэзии и Петровской академии наук и искусств.

Валерий Сдобняков. Анатолий Юрьевич, раньше белорусскую литературу в СССР знали достаточно хорошо. Но с распадом нашей страны мы потеряли и общее литературное пространство. И теперь в каждой, отдельно взятой бывшей республике (ныне самостоятельном государстве) почти не имеют представления, что издаётся у соседей. Увы, но этой же участи не минули и Россия, и Белоруссия – хотя, казалось бы, уж куда крепче узы взаимного культурного интереса должны были связывать наши два народа. Так вот, в начале нашего разговора не расскажете ли о том, чем сейчас «дышит» белорусская литература?

Анатолий Аврутин. Вот вы сказали, что белорусскую литературу в нашем большом Отечестве по имени СССР хорошо знали. А теперь давайте попробуем поговорить о персоналиях. Насколько я могу судить, действительно хорошо за пределами Беларуси знали – так, чтобы зачитываться, а не просто поставить на библиотечную полку! – одного Василя Быкова. Это действительно большой художник, которого, если судить по множеству изданных в России энциклопедических справочников, вообще зачастую считают русским писателем… Сегодня многие в Беларуси склонны даже записать Быкова в разряд национальных гениев. Я бы, при всём уважении к ранним произведениям Василя Владимировича, не торопился этого делать. Пусть пройдёт время, которое, как известно, всё расставляет на свои места. Вспомним, Быков вошёл в большую советскую литературу одновременно с целой плеядой писателей, прошедших войну и представлявших так называемую «лейтенантскую прозу» – Юрием Бондаревым, Виктором Астафьевым, Григорием Баклановым, Иваном Стаднюком… В этом списке он был заметной, но, отнюдь, не самой знаковой фигурой, всё же уступая, на мой взгляд, в классе тому же Виктору Петровичу Астафьеву. Сегодня, когда интереса к «лейтенантской прозе» у читателя поубавилось, никто не называет вышеназванных писателей «великими». Выдающимися, особенно Бондарева и Астафьева – да, а великими… Великими были Толстой, Пушкин, Достоевский, Гоголь… Разве их можно ставить в один ряд с авторами «лейтенантской прозы»? А вот Быкова упорно «тянут» в гении… При этом зачастую попросту не знают или не хотят знать того факта, что на склоне лет Быков, которого белорусские националисты упорно пытались сделать своим знаменем и даже присвоили ему неофициальное звание «апостола нации», опубликовал немало материалов откровенно русофобского плана, в которых Россия выставлялась, мягко говоря, не в лучшем свете. И даже подписал, чего, будучи гражданином другого государства, вообще не имел морального права делать, печально-знаменитое «Письмо сорока двух» во время московских событий 1993 года, когда Ельцин расстреливал из танков парламент собственной страны. Письмо, как известно, требовало жестокой расправы с представителями патриотических сил и покрыло его подписантов несмываемым позором… Кстати, среди «подписантов» того письма был ещё один представитель белорусской литературы – Алесь Адамович…

Мне вспоминается один эпизод. В конце девяностых я опубликовал в одной из газет явно не понравившуюся националистам статью о положении русской литературы в общебелорусском литературном процессе. А назавтра, после публикации, уже в качестве первого заместителя главного редактора газеты «Белоруссия», отвечавшего ещё и за культуру, позвонил Быкову с предложением дать интервью. Причём, мы обещали поместить всё, что скажет писатель, сколь бы это ни противоречило нашим собственным убеждениям. Быков меня не дослушал:

– А это не вашу ли статью я вчера читал в «Белоруссии»?

– Наверно, мою!..

– Я не дам интервью, но вам обязательно отвечу через прессу!

Увы, не ответил… То ли при своей занятости времени не нашёл, то ли, что более вероятно, с аргументами, с приводившимися в статье фактами спорить было трудно… Очень жаль! Как бы мне хотелось услышать именно быковские доказательства своей неправоты…

B. C. В былые времена, в отличие, к сожалению, от нынешних, когда не только упала роль литературы в обществе, но и само слово «писатель» перестало обозначать профессию, ибо на нынешние гонорары прожить практически невозможно, авторов из Беларуси, пусть порой и «официальных», чиновных, публиковали в центральных издательствах и «толстых» литературных журналах достаточно часто…

А. А. В советские годы внимательный читатель прекрасно знал произведения народного писателя Беларуси Ивана Шамякина. Замечательный мастер! Немного в тени оставался Владимир Короткевич, прозаик, на мой взгляд, блистательный. Кстати, он был ещё и самобытным поэтом. Из писателей, которые взялись за перо «божьей милостью», не могу не вспомнить Михася Стрельцова, у которого при жизни не было никаких титулов и наград. Зато эрудиции и таланта хватало на десятерых. Жаль, что написал Михась очень мало. Традиционная «писательская болезнь» из колеи вышибала. Но истинную цену себе и своему дарованию знал превосходно. Мы с ним дружили много лет – эта дружба маститого писателя с начинающим поэтом вызвала в своё время немало кривотолков. Но именно мне Михась прислал целых тридцать шесть писем из ЛТП (лечебно-трудового профилактория), куда его почти на полтора года садистски отправили «лечиться» от алкоголизма… Мне несколько раз предлагали письма эти опубликовать. Пока не решаюсь – в посланиях этих, написанных человеком, по существу, лишённым воли, удивительная свобода мысли. И немало убийственных характеристик даётся признанным мэтрам белорусской словесности, многие из которых ещё здравствуют. Считаю, что взрывать общественное сознание публикацией этих личных посланий пока рано. Может быть, со временем… Михась порой жил у меня неделями, и я помню, как поразился одному его признанию: «Знаешь, из всех белорусских коллег завидую одному Володьке Короткевичу…» Я, помнится, опешил – почему Короткевичу, тоже в то время не имевшему никакого официального признания? Михась иронически ухмыльнулся: «А что мне с этими (он назвал насколько имен писателей, удостоившихся самых высоких наград и званий) тягаться? Они мне не ровня, бездари! А Володька – талантище! Завидую потому, что пишет он, реализует себя, а я вот молчу…»

К середине девяностых вовсю набрал силы прозаический дар Виктора Козько, появились самобытные произведения Георгия Марчука, Андрея Федоренко, Владимира Машкова, Олега Ждана, Михаила Герчика. В драматургии, на смену блистательному Андрею Макаёнку, пришли Елена Попова и Алексей Дударев.

В поэзии к середине девяностых для многих неожиданно выяснилось, что в Минске живёт выдающийся поэт Вениамин Блаженный, некогда замеченный ещё самим Пастернаком. У меня хранятся ксерокопии писем, которые адресовал Вениамину Михайловичу другой знаменитый поэт, Арсений Тарковский. Там, в частности, есть такая фраза: «Не знаю, как бы дальше развивался талант Марины Цветаевой, будь она знакома с Вашим творчеством…» Кому и когда писали такое? У нас же Блаженного приняли в Союз писателей в… семьдесят лет. Я видел протокол того позорного заседания, где голоса членов Правления разделились – десять «за», десять – «против». И тогда поднялся знаменитый Янка Брыль и в сердцах бросил: «Может, хватит нам позориться?» Блаженного в Союз приняли, а эту фразу народного писателя я бы поставил в один ряд с его лучшими произведениями.

Правда, приняв Блаженного в Союз белорусских писателей, там о нём тут же забыли – никакой поддержки от организации поэт так и не увидел до самой своей кончины. А когда, вскоре после этого печального события, в Доме литератора состоялся первый и единственный до сих пор вечер памяти замечательного поэта, вышедшая на сцену тогдашняя председательница Союза белорусских писателей Ольга Ипатова в ответ на многочисленные упрёки в равнодушии к судьбе мастера заявила: «Мы просто не мешали гению творить…»

Вообще, поэтам с признанием везло по-разному. Быстро получили хорошую прессу, а с ней и известность белорусскоязычные Евгения Янищиц, Раиса Боровикова, Таиса Бондарь, Геннадий Пашков, Виктор Шнип, Алесь Рязанов, Михась Поздняков, Микола Метлицкий, Михась Башлаков… Ловко сориентировался в конъюнктуре Владимир Некляев – перешёл с русского на белорусский, написал поэму о БАМе, за которую получил премию Ленинского Комсомола, затем – приветствие от лица советской молодёжи одному из съездов КПСС… Уже в наши дни, на тех же амбициях, при немалой поддержке из-за кордона, даже попытался, правда, безуспешно стать Президентом страны…

Одновременно с этим, критикой упорно не замечались не только тот же Блаженный, но и такой ярчайший талант, как Алексей Жданов, ушедший из жизни в пятьдесят с небольшим, но так и не опубликовавший ни одного из своих провидческих стихотворений. Убеждён, обрати в своё время критика должное внимание на поэта – стояло бы его имя сегодня в одном ряду с именами Николая Рубцова и Алексея Прасолова.

Разными путями, но всё же добились определённой известности Валентина Поликанина, Михаил Шелехов, Елена Попова, Юрий Сапожков, Юрий Фатнев, Андрей Скоринкин, Изяслав Котляров, Валерий Гришковец, Татьяна Лейко… Все они тоже пишут по-русски. Как и блистательная Светлана Евсеева, поэтесса-шестидесятница, некогда начинавшая вместе с Евтушенко, Ахмадулиной, Казаковой, а затем переехавшая в Минск и почти сразу же затерявшаяся… Увы, российские «толстые» литературные журналы особого интереса к их творчеству не проявляют, а дома публиковаться практически негде – на всю страну два литературно-художественных журнала на русском языке – «Неман» и «Новая Немига литературная». Из них лишь «Неман» имеет статус государственного и получает какие-то дотации. Но немалую часть площади этого журнала занимают переводы с белорусского. Вот и судите сами – где и сколько раз в году могут опубликоваться у себя дома русскопишущие авторы… А талантливая смена есть – Елена Крикливец и Николай Наместников из Витебска, юная гомельчанка Мария Малиновская, уже успевшая к шестнадцати годам стать победительницей нескольких престижных конкурсов, автором собственного сборника, опубликоваться в «Литературной газете» и даже получить в Санкт-Петербурге премию им. академика Лихачева, минчане Дита Карелина, Ольга Злотникова, Наталья Камлюк, Дмитрий Родиончик из Гродно… Я говорю о тех, с чьим творчеством лучше знаком – о русскопишущих…

B. C. Вот бы и хотелось услышать от вас более подробный рассказ о том, как сосуществуют в русскоговорящей и русскодумающей Белоруссии две литературы – русская, или, как её у вас почему-то называют, русскоязычная (в России такой термин многие приняли бы за ругательство, он больше подходит для определения того, что создаётся на русском языке, но скорее разрушает русскую культуру, чем питает её) и национальная, белорусская. Сомнений в том, что Белоруссия является неотъемлемой частью русского мира, быть не может – недаром на ее территории традиционно сильны позиции Русской православной церкви, самого мощного по силе воздействия на умы и души людей, союзника Государства…

А. А. В Беларуси почти сто процентов городского населения и значительная часть сельского в обиходе говорит по-русски. Хотя немало и тех, кто подчёркнуто демонстрирует свою «белорусскость». Мне как-то довелось отдыхать в писательском Доме творчества (когда он ещё работал) одновременно с несколькими такими семьями. В одной – папаша-поэт позволял сыну-школьнику даже Пушкина читать только в переводном варианте, а слово «папа» малыш осмеливался произносить лишь в отцовское отсутствие. Во всех других ситуациях он говорил «тата». Другой папаша, и тоже поэт, в ужасе подбежал к сцене, где новенькая и ещё не разобравшаяся в происходящем массовичка пыталась поставить с детьми какой-то литмонтаж на русском. Увидев своего потомка, декламирующим русские стихи, тот зашипел: «Ты танцуй, танцуй…»

Когда я в столь не понравившейся Василю Быкову статье рассказал о сложностях существования русскопищущих творцов в белорусской литературе, меня в далеком 1998 году даже попытались на писательском съезде исключить из Союза писателей. Тогдашний председатель СП поэт Василь Зуёнок немалую часть своего отчётного доклада посвятил моей скромной персоне. «Нашёл русскоязычную страну!» – возмущённо изрекал он, потрясая газетой с моей публикацией. У председательствовавшего, правда, хватило ума не ставить вопрос об исключении на голосование… Зато российские гости уехали с того съезда буквально ошарашенными. В лицо Василию Белову, Владимиру Бондаренко, Игорю Ляпину докладчик бросил: «Забирайте с собой ваших русскоязычных, они нам не нужны…»

Сегодня, благодаря взвешенной политике Президента страны Александра Лукашенко, не раз повторявшего, что русский язык – это тоже язык белорусского народа, картина во многом изменилась. В стране узаконенное всенародным Референдумом и воплощённое в Конституции двуязычие. Школьникам и студентам русскую и белорусскую литературу преподают как два разных предмета. С недавней поры, не без действенной поддержки со стороны воссозданного Союза писателей Беларуси во главе с Николаем Чергинцом, в программе по русской литературе с боем, но всё же появились и разделы о русскопишущих литераторах нашей страны. А то изучалась не столько русская литература, которая создаётся по всему миру – везде, где живут русские писатели, а исключительно литература России. Зачастую весьма посредственные произведения давно устаревших авторов советских времён кочевали из учебника в учебник.

Впрочем, до подлинного равноправия ещё далеко. Глубоко убеждён – то, что создаётся представителями самобытнейшей белорусской культуры, должно бережно сохраняться и максимально возможно поддерживаться. Но только в той пропорции, какую белорусский язык занимает в обществе. И если им, условно говоря, пользуются в обиходе тридцать процентов населения, примерно столько же он и должен получать от общего количества средств, расходуемых страной на культуру. А то у нас до сих пор не защищено ни единой кандидатской диссертации по творчеству русскопишущих авторов. Да и в госиздательствах белорусские книги дотируются на пятьдесят процентов, а русские – только на тридцать. Нетрудно догадаться, каким авторам вынуждены в условиях рынка отдавать предпочтение издатели. В результате получается так, что выходят книги, а в былые времена – и собрания сочинений, издаются журналы и газеты, которые мало кто читает, ибо народ и писатели говорят на разных языках…

Литература – процесс очень сложный и неоднозначный, в ней всё важно, а уж значение лингвистических возможностей языка переоценить трудно. Поэтому я часто говорю своим коллегам, пишущим по-белорусски, вовсе не желая их как-то задеть: «Я пишу стихи, а вы – вирши… И это несколько разные профессии». Белорусский язык – изумительный по своей красоте и первозданности, но зачастую именно эта первозданность и сокращает его возможности. Скажем, понятия «Отчизна» и «Отечество» имеют разную смысловую нагрузку, а в белорусском и то и другое обозначается одним словом – «Айчына». Я уже не говорю, что некоторые моменты вообще способны вызвать у непосвящённого человека улыбку. Скажем, «гусь» по-белорусски женского рода, а «собака» – мужского…

Разумеется, есть и выражения, которые по эмоциональному воздействию превосходят русские. Вместо не несущих смыслового окраса «ноября» и «декабря» – «лiстапад» и «снежань», вместо безликого «парус» – удивительно ёмкое «ветразь», вместо малоаппетитного понятия «меню» – «разблюдоўка»…

Сегодня, когда литературные связи разорваны, а национальные литературы варятся в собственном соку, каждая из них, стремясь подчеркнуть собственную непохожесть на других, зачастую в первую очередь стремится уйти от традиций великой русской литературы, не только мифологизируя персоны своих основоположников, но и всё более демонстрируя миру собственную провинциальность. Несколько лет назад, ещё работая на посту первого секретаря Союза писателей Беларуси, я в интервью "Литературной газете" сказал о том, что, положа руку на сердце, нельзя не признать – Минск никогда не значился среди мировых литературных центров. В мире знали белорусские тракторы, часы, холодильники, а известность подавляющего большинства белорусских писателей ограничивалась границами собственной страны… Казалось бы, что здесь такого? Минск действительно не Париж, не Москва, Мон-Мартра у нас нет, Арбата – тоже, Пушкина человечеству тоже не мы подарили… Так что спорить вроде бы не с чем… Но что тут поднялось! Кто только не оскорбился, не принял на собственный счёт обвинение в провинциальности! И невдомёк было возмущавшимся, что такая реакция может быть исключительно реакцией провинциалов – в больших литературных столицах на интервью попросту бы не обратили особого внимания…

B. C. Но вашу-то личную творческую судьбу трудно назвать неудачной. Не только в Беларуси, но и в самой России едва ли сыщется поэт, которого бы столько публиковали на самых разных широтах. В самое последнее время ваши произведения поместили около двух десятков авторитетных литературных изданий, одна география чего стоит – от петрозаводского «Севера» и архангельской «Двины» до «Сибирских огней», выходящих в Новосибирске, и красноярского журнала «День и ночь». А ещё публикации в авторитетных столичных литературных изданиях. Совсем недавно вышел объёмистый «День поэзии – 2010», где традиционно представлено лучшее из того, что за год создано в русской поэзии, там тоже есть добротная подборка ваших стихов. Давно заметили ваше творчество и в дальнем зарубежье – издающийся в Калифорнии (США) «Альманах поэзии» за 2010 год открывается именно вашими стихами…

Два года назад Президент Беларуси вручил вам одну из высших наград страны – медаль Франциска Скорины. Вы внесены в десять официальных энциклопедий и множество интернет-изданий. И при этом единства у составителей этих изданий нет – одни именуют вас русским поэтом, другие – белорусским. Так что, видите, и относительно вас единого, устоявшегося мнения нет. Вы-то сами кем себя считаете?

А. А. Это вопрос гораздо более сложный, чем может показаться на первый взгляд. С одной стороны, я родился и живу в Беларуси, патриот и гражданин этой страны, лучше которой для меня нет и не будет. С другой – пишу на русском языке, впитав в себя традиции русской классической литературы. И в этом плане отношу себя, безусловно, к русским поэтам. Не к российским, а именно к русским, разбросанным сегодня по всему миру. Скажем, казах Бахыт Кенжеев нынче попеременно живёт в Англии и Канаде, и это отнюдь не мешает ему быть, на мой взгляд, одним из лучших современных русских поэтов.

К сожалению, на протяжении очень долгого времени белорусской литературой у нас считалось лишь то, что написано на белорусском языке. И неприятие всего иного ощущается в творческой среде до сих пор. Немало известных личностей продолжают утверждать, что белорусская литература – удел исключительно пишущих на "мове", а русскопишущие пусть едут издаваться в Россию… В этой связи я вспоминаю эпизод, когда мне, по долгу службы, пришлось беседовать о литературе с первым секретарем посольства одной из дружественных нам славянских стран. Женщина прекрасно говорит по-русски, наизусть сходу декламирует строки классиков. Она спросила меня – а кого из нынешних молодых белорусских писателей я мог бы отметить? Я осторожно ответил вопросом на вопрос: "Вы имеете в виду только тех, кто пишет по-белорусски или всех молодых литераторов?" В ответ моя собеседница удивленно-возмущенно захлопала ресницами: "Конечно, всех!.. Иначе это преступление, апартеид! В Европе за такое Милошевича судили…"

B. C. Любопытно в этой связи было бы узнать, как писатели Беларуси отреагировали на те события, которые произошли в Минске после переизбрания А. Г. Лукашенко на пост Президента страны? Поддержали они это волеизлияние народа или затаились, ждут, как дальше будут развиваться события, куда подует «ветер истории»?

А. А. Раскол в писательской среде Беларуси произошёл не вчера. И ключевым моментом раскола именно и оказалось отношение к существующей власти. Когда в 1994 году народ Беларуси избрал своим лидером Александра Григорьевича Лукашенко, ставший к тому моменту насквозь националистическим Союз белорусских писателей встретил молодого главу государства едва ли ни улюлюканьем. Чего только не писалось тогда в националистической прессе. Один «поэт» даже сочинил поэму под названием «Убей Президента!»… Едва ли ни каждый шаг нового руководства страны, особенно если дело касалось каких-то вопросов сближения с Россией, создания Союзного Государства, вызывал ярость и негодование в определённой среде. Даже кандидатов на Премию Союзного Государства Союз белорусских писателей решил демонстративно не выдвигать под предлогом того, что, мол, такого государства не существует.

Между тем Александр Григорьевич в первые годы своего президентства очень стремился подружиться с творческой элитой страны и в первую очередь – с литераторами. Прекрасно помню тот скорбный день, когда писатели прощались с народным поэтом Беларуси Пименом Панченко. На траурную панихиду приехал А. Г. Лукашенко вместе с тогдашними премьером и главой парламента. У меня и сейчас пред глазами стоит эпизод, когда Глава государства поднялся на второй этаж Дома литератора, чтобы выразить свои соболезнования тогдашним руководителям Союза писателей. Увидев Президента, один из поэтов, имеющий звание "народного", не слезая с подоконника, на котором он восседал скрестив ноги, на весь зал презрительно воскликнул: "Во, Шурык прыехаў…" Президент услышал, но стерпел. Оскорбления продолжались, когда началась траурная панихида – один за другим выходившие на сцену маститые "пiсьменнiкi" говорили почти одно и то же – сердце поэта не выдержало потому, что он не мог смотреть на то, как нынешняя "крымiнальная ўлада прадае Беларусь расейцам…" Замечу, что П. Панченко был до мозга костей советским поэтом и частенько писал стихи типа знаменитого "Я внука веду в Мавзолей". Думаю, что проживи он немного дольше, непременно оказался бы в рядах тех писателей, которые действующего Президента поддержали. Как поддержали те, кто в ноябре 2005 года вышли из ставшего насквозь оппозиционным Союза белорусских писателей и воссоздали Союз писателей Беларуси. Именно на учредительном съезде воссозданного Союза меня избрали первым секретарём новой писательской организации. Сегодня, правда, после того как в СПБ приняли около трёхсот перебежчиков из старой организации, дух здесь заметно изменился – теперь там стараются как можно реже упоминать о тех, кто воссоздавал Союз писателей. Я когда-то сказал нашему Председателю СПБ: "Кого бы в Гражданскую разбил Будённый, пополняй он Первую Конную исключительно за счёт перебежавших махновцев?" Тогда от моих слов просто отмахнулись…

На последних президентских выборах лидеры Союза белорусских писателей открыто поддерживали кандидатуру Некляева, выступали на митингах его сторонников, не забывая при этом в очередной раз облить грязью писателей из противоположного лагеря. Сам Некляев в одной из оппозиционных газет поместил нечто вроде собственных мемуаров о литературной жизни. И там, среди прочего, описал, якобы имевший место эпизод, когда в Минск приезжал выдающийся русский поэт Юрий Кузнецов. Из воспоминаний явствует, что, когда они вдвоём сидели в баре одной из минских гостиниц, к их столику, явно в надежде на то, что Некляев познакомит его с Кузнецовым, подошёл некий русскоязычный минский поэт А. А. и спросил, не почила ли уже в бозе "беларуская мова"? В ответ на что Ю. Кузнецов послал подошедшего на три буквы… Всё рассчитано по-иезуитски верно. Инициалы – вовсе не фамилия и подать в суд за клевету, ибо ничего подобного, описанной встречи никогда в моей биографии не происходило, я не могу. С другой стороны – никакого иного русскоязычного поэта с такими инициалами в Минске никогда не было…

Кстати, уже после выборов в интернете появился некий сайт posobniki.com, где каждый желающий может дописать фамилию человека, своими поступками помогающим нынешней белорусской власти, с бело-красно-белым националистическим стягом, гербом «Погоня» и устрашающей надписью «Знаем и помним». Своего рода расстрельный список на случай прихода оппозиции к власти. Первым в списке значится, разумеется, сам Глава государства, затем идут министры, работники силовых ведомств, суда, прокуратуры, газет, радио и телевидения. Там же значатся Митрополит Минский и Слуцкий Филарет, популярный актёр Владимир Гостюхин и даже глава Русской православной Церкви Кирилл. Писателей в списке только двое – председатель СПБ Николай Иванович Чергинец и я…

Другой бы, может, и испугался, а я, хотя непосредственного участия в выборной кампании не принимал, воспринял своё включение в этот список почти как награду – эти люди точно знают, что мне с ними не по пути.

B. C. Анатолий Юрьевич, ваша муза трагична и почти всегда грустна, если не сказать – печальна… Причём, печальна порой до отчаяния. В лучших стихах вы, зачастую нарочито полемизируете со многими своими великими предшественниками – от Тютчева до блистательной плеяды поэтов Серебряного века. Откуда всё это взялось в человеке, выросшем на одной из рабочих окраин Минска, ходившим в обычную школу, дружившим с одноклассниками, которых высокая образность интересовала мало?

А. А. А откуда вообще в нас берётся Слово? Некоторые любят утверждать, что стихи им диктует Господь. В чём сильно сомневаюсь – неужели Всевышний настолько себя не уважает, что позволяет издаваться, получать премии и награды такому количеству графоманов?.. Нет, давайте оставим Господу то просветление, что он даёт душе. А вместе с ним – и поэзию. Причём, чем больше просветление, тем горше строки. У меня иногда спрашивают, почему в моих стихах так мало весёлого? Да потому, что создавать весёлые стихи – совсем иная профессия. А все мировые шедевры рождены из душевной боли. Кстати, не так давно я получил письмо от замечательного русского поэта Станислава Юрьевича Куняева, о творчестве которого мне довелось написать и опубликовать пространную статью. Так вот, высказав в послании немало добрых слов в мой адрес, мэтр заметил, что «на его придирчивый взгляд» в моих стихах всё же слишком много отчаянья… И с горечью добавил, что сам в последние годы отошёл от стихов именно потому, чтобы не добавлять собственной печали в океан мирового отчаяния… Возможно, Станислав Юрьевич и прав, но ведь это же именно он написал: «Вечный закон природы // Знают земные дети – // Рвёшься в родные воды – // Значит, в родные сети». И ещё я очень люблю пронзительные куняевские строки о Родине, где: «Даже рябчик и тот, ошалев, // От простора, что ветер очистил, // Ослеплённый, летит меж дерев // И, конечно же, прямо на выстрел»… Написав такое, действительно физически невозможно заставить себя создавать нечто нейтрально-лирическое.

Вообще, я считаю поэзию, о чём не раз говорил, понятием почти медицинским. В трудную житейскую минуту, когда человек не в силах совладать с собой, он чем спасается? Одни за рюмку хватаются, другие за молитвослов, третьи – за поэтический сборник любимого автора. Кому что помогает. Некоторые используют и то, и другое, и третье… Но, как и в медицине, одно и то же лекарство на разных людей действует по-разному – стихи способны кого-то излечить, а кого-то оставить равнодушным. Но если есть на свете хотя бы несколько человек, кто врачуется твоими стихами, и это им помогает – значит, ты за перо взялся не зря. Многих своих читателей из числа тех, кому мои стихи отчасти заменяют лекарства, я знаю лично. Чаще всего они сами меня отыскивают, и мы потом стараемся не терять друг друга из виду.

B. C. Начиналось всё, как нетрудно догадаться, в далёком детстве и получило серьёзную «подпитку», когда пришла первая любовь?..

А. А. Точно! Именно в далёком детстве на крохотном нашем Автодоровском переулочке, вплотную прилегавшем в Минске к Товарной станции. Здесь, кстати, кроме меня, родился и вырос ещё один известный писатель – Иван Сабило, замечательный русский прозаик и мой друг на все времена. Проживали тут в одно-двухэтажных деревянных домишках без всяких удобств исключительно семьи железнодорожников. Домов, если не ошибаюсь, было двенадцать, и все видели, что почти в одинаковых условиях жили и начальник Минского отделения Белорусской железной дороги Питуланин, и главврач дорожной больницы Долголиков, и рядовые слесаря и осмотрщики. У меня в роду вообще все железнодорожники – и дед на «чугунке» много лет отработал грузчиком, и отец – инженер-железнодорожник, и сам я начинал свою трудовую биографию с должности слесаря в депо. Свыше ста пятидесяти лет наша династия отдала «железке», недаром даже отдельный стенд посвящён ей в музее истории минского вагонного депо. Кстати, брат моего деда, Яков Аврутин, в Гражданскую погиб на польском фронте, и отец много лет хранил вырезку из гомельской газеты «Набат молодёжи», где тот был сфотографирован рядом с боевым конём и именовался «одним из основателей комсомола Беларуси». Уже в новейшее время отец куда-то писал, пытаясь восстановить имя своего дяди в отечественной истории, но к тому моменту у комсомола уже появились другие основатели, и в ответ пришла какая-то отписка… Хотя совсем недавно я обнаружил фамилию своего двоюродного деда на сайте Быховского райисполкома в разделе, посвященном истории района. Там он тоже значится в качестве создателя первой комсомольской ячейки. Значит, всё-таки помнят…

Отец после войны, где он был политруком батальона, сутками пропадал на работе, где ещё и парторганизацию возглавлял. А впридачу был и народным заседателем. Уходил из дому, когда я сладко посапывал, возвращался ближе к полуночи. Пил крепкий эрзац-кофе, другого не было, и садился конспектировать для очередных политзанятий труды классиков марксизма-ленинизма… Лет до семи я его практически не видел. Со мной занималась мама, Фаина Ильинична, которая и приучила меня к книге. Всё свободное время она читала мне сказки русских классиков, которые я, обладая цепкой памятью, моментально запоминал. Мне даже странно было, что кто-то с первого раза не может запомнить "Сказку о царе Салтане"… Когда наша библиотека прочитывалась по нескольку раз, мы брались за книжки другого плана. Например, за "Инструкцию по сигнализации" – толстенный фолиант, перед которым трепетали инженеры-железнодорожники, обязанные пересдавать "Инструкцию" каждый год на специальном экзамене. Я и эту книгу быстренько выучил наизусть, благо, картинок в ней было много, после чего отец даже приводил проверять мои познания своего коллегу из Управления дороги Ивана Антоновича Пилу. Тот всё никак не мог поверить, что четырёхлетний ребёнок знает ответы на все хитрые вопросы "Инструкции". – «Толик, – строго вопрошал он, – а что означают два длинных и три коротких гудка?» Я отвечал без запиночки, ошарашеный папин товарищ только удивлённо пожимал плечами…

Время было лихое, послевоенное. Оставаясь до глубокой темноты одни, мы с мамой запирались на все запоры. Иногда кто-то начинал с бранью дёргать дверь или оконные ставни, однажды поутру отец даже обнаружил застрявшую в толстенной двери пулю…

Самой сокровенной и тайной страстью моего отца была поэзия. Только близкие люди знали, что в редкие свободные минуты он пишет стихи. Большей частью – о любви, все они адресовались маме, которой он посвятил целую поэму. Иногда из под его пера выходили достаточно едкие басни, несколько их он под псевдонимом даже опубликовал в газете "Железнодорожник Белоруссии". Стихосложения отец, разумеется, не знал, назвать написанное им стихами в полном смысле этого слова трудно, но сама страсть к художественному слову у меня, скорее всего, от него.

Первое из моих стихотворений мама записала, когда мне было неполных четыре года. В ту пору, кроме маминого чтения, у меня было одно-единственное развлечение – не выключавшийся никогда репродуктор, благодаря которому я запомнил имена глав крупнейших государств, генеральных секретарей компартий, композиторов, поэтов, пристрастился к футбольным репортажам Вадима Синявского и выучил белорусский язык настолько, что впоследствии семнадцать лет проработал в белорусском журнале. Разумеется, самым важным на радио были последние известия с бесконечными победными реляциями о трудовых достижениях. И в какой-то момент меня прорвало. Маменькин сыночек, отроду не видавший ни поля, ни трактора, вдруг выдал четверостишие:

Трактор, трактор! Ты пойдёшь По полям станицы. Много хлеба привезёшь Жителям столицы.

Умора, конечно! Особенно, если учесть, что о «станице» я тоже имел весьма туманное представление… Но форма, согласитесь, безукоризненная. Форму я всегда чувствовал и чувствую интуитивно.

А уж по-настоящему я увлёкся поэзией, когда впервые безответно влюбился. До беспамятства. В замужнюю женщину с двумя детьми, которая была заметно старше меня. И на каком-то невиданном эмоциональном подъёме написал сотни две любовных стихов. Объект моих воздыханий стихи складывала в отдельную папочку, но взаимностью мне не платила… Тогда-то я и отважился впервые отнести свои стихи в газету. Разумеется, в "Железнодорожник Белоруссии", куда же ещё обращаться потомственному железнодорожнику? Газета была серьёзная, отраслевая, с тиражом около сорока тысяч экземпляров. К моему изумлению, стихи восприняли на "ура!", поместили целую подборку с моей фотографией, после чего мои творения стали появляться в газете каждую субботу. Очень скоро я стал достаточно известной личностью среди сентиментальных железнодорожниц, которые нередко присылали мне письма с вопросами о том, как поступить в той или иной житейской ситуации? Что я, начинающий поэт, мог им посоветовать? Но уже тогда понял главное – поэтическое слово обладает силой магического воздействия на людские души…

Когда в далеком 1974 году при газете решили создать литобъединение "Магистраль", мне предложили его возглавить в качестве литконсультанта. Каждый второй четверг месяца в редакции собирались начинающие поэты и прозаики со всего Минска. Заглядывали и маститые – на первую годовщину "Магистрали" мне удалось уговорить прийти народного поэта Беларуси Пимена Панченко, который после заседания, лукаво взглянув на меня, произнес: "У вас наверняка рукопись первой книги готова, и вы не прочь, чтобы я её посмотрел…" Я был на седьмом небе. Через несколько дней Пимен Емельянович пригласил меня в гости, долго расспрашивал, немало и сам порассказал эпизодов из своей богатой на события и встречи литературной жизни. Рукопись оставил у себя, а через несколько дней возвратил вместе с вложенной рецензией-рекомендацией: "Идите с этим в издательство, я всё же народный поэт, ко мне должны прислушаться. Книга, не сомневаюсь, выйдет очень быстро…"

Наивный Пимен Емельянович! Будь я пареньком из сельской глубинки, который пишет на белорусском языке, всё бы, не сомневаюсь, так и произошло. Мне же сказали другое: "Добрых дядечек у нас много… Тут вот один автор принёс рукопись сразу с тремя рекомендациями – от Шолохова, Михалкова и Гамзатова. Разве настоящему таланту под силу заполучить такое? Будем читать!.."

"Читали" целых три года… Сколько П. Панченко ни звонил директору издательства, несмотря на целых три положительных рецензии книга в набор не шла. Не шла до той поры, пока в дело не вмешался вышеупомянутый Михась Стрельцов. Не знаю, о чём он говорил с издателями, но через полгода мой первый сборник "Снегопад в июле" увидел свет…

Впрочем, это было только начало. Об остальном можно рассказывать долго и подробно, тогда этот рассказ займёт целую книгу. А можно просто сказать, что с той поры появилось двадцать книг с моей фамилией на обложке и две, в которых анализируются моё творчество и судьба. Надеюсь, напишутся и новые. Такова литературная жизнь…

B. C. Даже человеку, впервые прочитавшему о вашей судьбе, совершенно ясно, что биография у вас, как и у всякого большого поэта, яркая. Но ведь и сам факт существования в столь непростых условиях редактируемого вами журнала «Новая Немига литературная», и выпущенная несколько лет назад уникальная антология «Современная русская поэзия Беларуси», которую вы составили, свидетельствуют о том, что в отличие от многих современных писателей, любующихся только собой, вы немало заботитесь и о товарищах по перу. Подтверждением чему, к примеру, служат публикации молодых поэтов из Белоруссии в российских изданиях с вашим неизменным добрым напутственным словом, и обменные выпуски «Немиги…» с популярными литературными изданиями других стран. В результате, не только, скажем, читатели России знакомятся с неизвестным доселе автором из Белоруссии, но и читатели вашей страны получают возможность прочесть новинки русской литературы… Не могли бы вы сказать пару слов и об этом?

А. А. Понимаете, литература тогда становится Литературой, когда, кроме нескольких даровитых людей, существует то, что принято именовать литературным процессом – с книгоизданием, публикациями в периодике, критикой, полемикой вокруг лучших произведений… В станице Вёшенской жил сам великий Шолохов, но нельзя же утверждать, будто был некий «вёшенский литературный процесс». Как не было процессов «яснополянского» или «мелиховского», процесса «Константиновского»… Хотя в этих местах и жили Толстой, Чехов, Есенин… Что уж говорить о современной русской литературе Беларуси! Таланты есть и немало, я их выше частично перечислил, но сколько-нибудь серьёзного интереса к их творчеству в официальных литературных кругах как не наблюдалось, так и не наблюдается – даже русскую секцию в Союзе писателей создать так и не позволили. А ведь была такая! А за предложения о её создании нынешнее руководство СПБ даже пригрозило, совсем как в былые времена, исключить меня из писательского Союза… Кстати, вы сказали, что меня в минувшем году опубликовали около двух десятков изданий. Это верно, но среди них не было ни единого белорусского, если не считать частный журнал «Гаспадыня» («Хозяйка»). В 2009 году в Санкт-Петербурге вышла новая книга моих стихов «Август в декабре», на которую откликнулись пространными рецензиями и «Литературная газета», и «Московский литератор», и московская же газета «Слово», и киевская «Радуга», и таллинская «Балтика»… Всего около десяти изданий разных стран. Из республиканских же средств массовой информации на книгу отреагировал лишь президентский журнал «Беларуская думка» («Белорусская мысль») при полнейшем молчании наших литературно-художественных изданий… Разве это нормально, когда даже признанному автору дома негде публиковаться? Да ещё и от учредительства журнала «Новая Немига литературная» Союз писателей Беларуси недавно демонстративно отказался…

Вот и приходится не только самому искать читателя за пределами Беларуси, что, вообще-то, для пишущего по-русски автора считаю совершенно необходимым, но и помогать делать это другим. В первую очередь – за счёт обменных выпусков с российскими журналами. Их было немало, назову только один проект, который мы осуществили, самый масштабный. С редакцией одного из авторитетнейших российских журналов "Дон". В одном из номеров "Немиги…" были помещены произведения почти двух десятков авторов "Дона", а следом и дончаки познакомились с творчеством большого числа авторов нашего журнала. Российская пресса осветила это событие достаточно широко, отечественная предпочла почти не заметить…

Недавно увидело свет знаковое для меня издание – сдвоенный юбилейный, пятидесятый номер нашего журнала, собравший под своей обложкой многое из того, что публиковалось в "Немиге…" за предыдущие двенадцать лет. Всего свыше семидесяти авторов – поэты, прозаики, публицисты… Получилась своего рода минибиблиотека русской литературы современной Беларуси. Библиотека, после выхода которой уже весьма сложно будет говорить о том, что русской литературы в нашей стране нет…

Минск. Январь – февраль 2011 г.

Вера в Бога у меня от мамы

Владимир Георгиевич Цветков – известный русский публицист, автор многих статей в периодической печати, в литературных журналах и альманахах, а также около двух десятков книг, наибольшую известность из которых приобрели «Новый Друг», «Месть Хрущёва», «Русская доблесть», «Красивая кукла Троцкого», «Цена любви – смерть», «Посох для предпринимателей», «Православный вождь»… Главная тема историко-публицистических исследований Цветкова – Православие как основа русской государственности, русского мировоззрения, русского мира. Вот уже несколько лет Владимир Георгиевич тесно сотрудничает с нашим журналом и издательством «Вертикаль. XXI век», где в серии «Времена и Мнения» вышло несколько его книг и сборников статей. Сегодня мы беседуем с писателем вскоре после выхода его последней книги – «Родина старцев», которая, вне всякого сомнения, вызовет у православных читателей, да и не только у них, самый живой интерес.

Валерий Сдобняков. Но начать нашу беседу я, Владимир Георгиевич, всё-таки хочу с другой темы. Мы оба с вами выросли в Нижнем Новгороде, который в наши детские годы назывался Горьким, в стране именуемой Союз Советских Социалистических Республик, под большим давлением антирелигиозной и интернациональной пропаганды, исключавших память о дореволюционном историческом пути России. Откуда же в итоге в наших сердцах пробился росток любви к Родине, к России? Как в наших душах выпестовалась спасительная Православная вера? Относительно себя я в этой задачке попытался разобраться в очерке «Обретение России». Но, ведь я понимаю, у каждого свой путь, свой опыт.

Владимир Цветков. Ныне покойный Патриарх Алексий II (Редигер) сказал как-то, что сложность нашей ситуации заключается в том, что за годы Советской власти выросли поколения людей, «которым не к чему возвращаться». То есть в условиях государственного атеизма они не знали Православия. Со мной было по-другому. Я вырос без отца с одной матерью – Цветковой Евдокией Михайловной, 1907 года рождения. Она родом из Балахны и в детстве ещё застала царское время. А поэтому в гимназии изучала в качестве одного из предметов «Закон Божий», который отменили сразу же после революции в 1918 году. Естественно, что мама была православным, глубоко верующим человеком, с уст которого не сходило: «Господи, помилуй!», или «Как на Том Свете терпеть!» Эти слова я слышал в детстве постоянно и, по сути, впитал в себя. Да, и крестили меня уже большим, в три года, в нашем Высоковском Троицком храме, заменявшем в то время гонений на веру кафедральный собор. Их всего-то оставалось в городе, наверное, не более трёх – остальные были закрыты. Обстоятельства святого Крещения помнились все последующие годы. Тем более, что мне очень понравилось Причастие, которого я попросил ещё.

Это, так сказать, частные моменты. Конечно же, в доме тогда не было ни икон, ни духовной литературы. Библию я видел мальчишкой единственный раз – её кто-то дал маме на несколько часов.

Объективно же Россия – великая православная держава с более чем тысячелетней историей пребывания в вере, верность которой обязан сохранять каждый русский человек. И именно на России держится всё Вселенское Православие. А то, что она – Третий Рим – не пустые слова. Это избранничество, ниспосланное свыше. К тому же, Святые Отцы чётко сказали, что русский народ есть третий избранный народ-богоносец. Не случайны в этой связи и известные слова русского пророка и всемирно известного писателя Ф. М. Достоевского: «Вся Россия для того только и живёт, чтобы служить Христу». Думаю, что в них, как в уникальной формуле, заключено всё. Весь смысл нашей человеческой жизни, начиная с самого рождения.

B. C. Святые Отцы, да и настраивание наших жизней на резонанс духовного восприятия всего происходящего и в стране, и в мире есть некая очевидность, отмечаемая многими мыслителями как прошлых лет, так и сегодняшнего времени. Оттого, видимо, появилось в России такое, очень важное для нашей жизни, подчеркну, не только духовной, но и вообще общественной, явление, как старчество. Явление в своём роде уникальное, рождённое из недр духовного, религиозного состояния общества. Выпестованное в русском обществе не умом, а именно многовековым религиозным опытом. Традиция старчества, слава Богу, не прерывается и поныне. Помню, какое на меня впечатление произвело высказывание схиархимандрита Иоанна (Маслова), который в работе «Преподобный Амвросий Оптинский и русская интеллигенция второй половины XIX века» вопрошал: «Чем же объяснить, что к простому, хоть и имеющему семинарское образование старцу обращались представители всех сословий и положений и даже те, которых в мире называли «гигантами мысли и духа»? (Имеются в виду Вл. Соловьёв, С. П. Погодин, Н. В. Гоголь, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, К. Н. Леонтьев, А. Н. Толстой… – B. C.). Ответ можно выразить словами святого Первоверховного Апостола Павла: «Не аз, но благодать, яже во мне». А затем уже у Василия Васильевича Розанова, в его удивительном труде «Около стен церковных» я нашёл другое высказывание на эту же тему. Так, наш знаменитый философ пишет: «Некоторые из образованных поступали под водительство старца. Никто их к этому не нудил. Они начинали это, когда хотели, и оканчивали, когда хотели же. Но, обыкновенно, раз обратившийся никогда не хотел отойти вследствие явной пользы советов, основывающихся единственно на обстоятельствах того, кто просил совета, а не настроения старца».

Вы только что издали книгу «Родина старцев». Расскажите о ней, и что лично вас побудило взяться за эту тему?

В. Ц. Не думаю, чтобы у такого опытного монаха, как о. Иоанн (Маслов), могли возникнуть какие-то недоумения по поводу старческого окормления представителей всех сословий старой России, о котором вы заговорили. Конечно же, он прекрасно знал, почему к великим старцам Свято-Введенской Оптиной Пустыни, ныне Калужской области, обращались тысячи и тысячи страждущих православных мирян лично, а также письмами и телеграммами. Старчество как явление Церкви Христовой известно очень давно и имеет обширную святоотеческую и агиографическую литературу. Мы всё ищем каких-то диковинок на стороне, а они рядом. Так случилось с нашим замечательным, упомянутом вами земляком, нижегородцем В. В. Розановым. Он долго нападал на Православие своим острым словом и лишь потом, на склоне лет открыл, что вся сила в нём. Что это сокровище вечное, неиждеваемое. Прозрел он и в отношении К. Н. Леонтьева, которого выделил из всех как выдающегося русского православного мыслителя. Кстати, у Константина Николаевича таких метаний никогда не было, и он ещё на Афоне хотел принять монашеский постриг, тяготясь светской жизнью. Но там были опытные в духовном делании старцы, которые, безусловно, провидели будущий жизненный путь русского учёного-паломника, мечта которого осуществилась уже в России, а не в Греции. Именно дома он попал в руки всё того же многоопытного Оптинского старца Амвросия, который благословил труды Леонтьева.

Проще говоря, старцы – это православные подвижники высокой духовной жизни, многими трудами и подвигами очистившие себя от страстей и обретшие истинное, а не показное смирение. В истории Русской Православной Церкви ими становились и монахи, вплоть до иерархов, и представители белого духовенства (приходские священники), и даже миряне. Господь наделяет таких Своих избранников дарами Благодати Духа Святого – прозорливости, исцеления духовных и физических недугов, рассуждения, утешения, любви… Это-то и влечёт к старцу множество людей за помощью в различных жизненных затруднениях. И он, руководствуясь волей Божией, открывает человеку, как ему поступить в том или ином случае.

B. C. И всё-таки я возвращусь к своему утверждению, что это, в большей мере, чисто русское явление. Явление русской православной духовной жизни. Иначе невозможно объяснить того феномена любви и почитания, которые существуют по отношению к сегодняшним старцам именно в России. К ним за советами едут не только миряне, которым в сегодняшнем жестоком мире приходится переживать слишком много скорбей, но и люди состоятельные, обременённые мировой славой, властью, имеющие большие состояния.

В. Ц. Великий и всеми почитаемый святой, Преподобный Лаврентий Черниговский говорил, что старчество в России пребудет до скончания веков. Сам он окончил свой жизненный путь в 1950 году. Насколько непостижимо труден подвиг духовного делания на пути к старческому, общественному служению можно увидеть на примере святого Преподобного Серафима Саровского, который, по словам известного духовного писателя, Митрополита Вениамина (Федченкова), получил дары Благодати Духа Святого лишь за семь лет до своей смерти. Но этого вполне хватило, чтобы о. Серафим стал великим и любимым всем православным миром святым.

К наиболее известным и почитаемым старцам последнего времени за рубежом мы, конечно же, должны отнести схимонаха Паисия Святогорца, отошедшего ко Господу в 1994 году, о котором сегодня в России знает каждый уважающий себя православный человек. Его жизнеописания и поучения разошлись у нас во множестве изданий. Так прославляются избранники Божии, которых невозможно ни замолчать, ни оклеветать, ибо правда рано или поздно всё равно откроется. И горе тому, кто встанет на её пути.

Россия особенно процвела старчеством в XIX и начале XX веков, во времена великих Оптинских старцев – Анатолия (Зерцалова), Анатолия (Потапова), Нектария (Тихонова), Варсонофия (Плиханкова)… Как раз к их собратьям и предшественникам, Преподобным Макарию, Амвросию, Иосифу и другим и стремились приведённые вами выдающиеся деятели родного Отечества – Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, братья Киреевские. А была ещё Глинская Пустынь и другие очаги русской духовности. Причём наступившая смерть никак не прерывает возможности обращения к старцу за помощью, что можно видеть на примере наших нижегородских подвижников отечественного благочестия – старицы Макарии, в схиме Марии (Кудиновой), протоиерея Григория Васильевича Долбунова, старцев Михаила Хабарского и Иоанна Шорохова… Надо сказать, меря буквально поразил случай с Наруксовым. Невероятно, но факт, что выходцами этого очень удалённого русского села Нижегородской глубинки стали сразу три православных подвижника великой святости! Притом все они современники, младшим из которых является протоиерей Григорий Долбунов. Несомненно, что это редкий, если не редчайший случай в истории Церкви. О последнем из них – священномученике, Архиепископе Тверском и Кашинском Фаддее (Успенском) – дивном иерархе нашей Церкви, хочется сказать особо хотя бы потому, что он как бы продолжает предстоятельский ряд нижегородцев. Имею в виду Патриархов Никона и Сергия. Владыка Фаддей (Успенский), пусть чисто номинально, пусть очень краткое время, но тоже был во главе РПЦ! А его личные человеческие и архипастырские качества просто подкупают своей неординарностью. Здесь хочется оговориться о существовавшем заблуждении принадлежности Владыки Фаддея (Успенского) к нашему городу Васильсурску, которое не обошло и меня. Спрашивается, откуда же оно возникло? А всё дело в том, что родитель Архиепископа Фаддея (Успенского), о. Василий Фёдорович Успенский по окончании Нижегородской Духовной Семинарии в 1870 году вместе с Матушкой Лидией Андреевной прибыл в село Наруксово Нижегородской губернии, где служил священником в храме и преподавал в церковно-приходской школе. В последующем Успенские переехали в город Васильсурск Нижегородской губернии, где о. Василий служил настоятелем соборной церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Позднее протоиерей Василий Фёдорович Успенский перебрался в село Белавка в храм Вознесения Господня и стал благочинным 1-го Округа Васильсурского благочиния. Потому-то ошибочно и относили Владыку Фаддея (Успенского) к городу Васильсурску. Но он, в числе троих детей Успенских – Александра, 1871 года рождения, и Василия, 1873 года рождения, – родился в Лукояновском уезде, а значит, в селе Наруксово.

B. C. Два года назад я совершил путешествие вверх по Волге и оттуда по каналу и через озёра в Санкт-Петербург и обратно. Во время этого многодневного плавания я как-то совершенно по иному ощутил смысл русской жизни, так сильно отличающийся от того, что навязывают нам современные СМИ. Во всех пределах нашей земли, в крупных городах и совсем маленьких сёлах, в церквах и монастырях хранятся почитаемые православным народом святыни – чудотворные иконы, мощи святых. И это ни некие «музейные экспонаты», а участвующие в повседневной народной жизни факты. К поклонению святыням не иссякает поток русских людей. Да и не только русских. Правильнее сказать – народный поток верующих православных мирян.

В. Ц. В старцах, как в величайших православных подвижниках, безо всякого преувеличения выражалась и выражается духовная мощь русского народа и его Православной России. Именно в ней отмечен невиданный факт, когда трёхлетний мальчик из Пермского края отправился на Афон и дошёл! К юношескому возрасту он уже был наделён от Господа дарами Благодати Духа Святого, что вызывало зависть взрослых монахов из греков, которые, к сожалению, зачастую недолюбливали русских именно за их быстрое духовное восхождение в делах православного благочестия. Этим мальчиком был святой Преподобный Феодосий Кавказский, или «Иерусалимский батюшка»: он девять лет провёл у Гроба Господня в Иерусалиме, что тоже есть случай из ряда вон выходящий. Ныне Преподобный Феодосий Кавказский прославлен как местночтимый святой в Краснодарской и Ставропольской епархиях РПЦ, а его святые мощи покоятся в главном храме города Минеральные Воды Северного Кавказа. Приложиться к ним идут и едут толпы православных паломников из разных мест необъятной России. Ещё при жизни Преподобный Феодосий обещал помогать всем, кто к нему обратится за помощью после его блаженной кончины.

B. C. Вы дитя послевоенных лет. Как сейчас вспоминается то время и вспоминается ли вообще? В современной России у политиков «демократического толка» стало просто обязательным правилом хорошего тона швырнуть в тот исторический период нашей страны камешек, да поувесистей.

В. Ц. Ну, во-первых, тон этот далеко не хороший, а недопустимый и довольно рискованный, так как может повлечь за собой самые неприятные и непредсказуемые последствия для его апологетов и проводников. Не зря учёные вывели Закон Ле Шателье, в соответствии с которым все эти безнравственные выверты с исторической неправдой влекут наказание свыше. В результате рано или поздно, но оно наступает. Поэтому всем фальсификаторам русской или мировой истории стоит призадуматься, если они дорожат своим личным благополучием или благополучием своих близких. С такими вещами благоразумные люди не шутят.

Что касается лично меня, то я, как и многие дети того счастливого времени беззаботного детства, прошёл ясли и детский сад. Потом была родная семилетняя Розовая школа № 32, что находилась рядом с домом на нашей Невской улице Ворошиловского, а позднее Приокского района города Горького. Пошёл я в неё осенью скорбного 1953 года: весной, 5 марта, умер выдающийся государственный деятель Советского Союза, непревзойдённый геополитик и любимый советский вождь Иосиф Виссарионович Сталин. Это тогда стало великим народным горем – искренние слёзы были на глазах у всех. Плакали и мы, дети. В первом классе я застал ещё раздельное обучение мальчиков и девочек. С 1954 года нас объединили.

Хорошо помню заботу государства о детях малообеспеченных семей того времени, к которым я относился. Помогали с одеждой. Летом давали путёвки в пионерский лагерь в Зелёный Город, а зимой – билеты на ёлку, вплоть до Дворца Пионеров в городе, с обязательными хороню подобранными новогодними подарками. Всё это делалось, конечно же, бесплатно, через профсоюзы Ленинского завода, где работала мама.

Жили мы тогда, естественно, очень скромно, без излишеств в одежде и питании, но раздетыми не ходили и голодными не были. А река Ока, стадион и парк «Швейцария», что были рядом, скучать не давали. Причём для подростка того замечательного времени было открыто всё: библиотеки, множество различных кружков и спортивных секций. Иди куда хочешь! И я ходил – в детскую библиотеку имени Саши Чекалина на Новом Посёлке, у бани, а затем во взрослую, имени Т. Г. Шевченко на Караваихе, в художественную студию клуба Кринова на Старом Посёлке. Мой приятель, Жака Боровков, кроме неё, стал заниматься в духовом кружке, а по окончании средней школы закончил нашу консерваторию по классу гобоя. Меня же больше привлекал спорт. Благо, стадион «Радий», а тогда «Энергия», был под боком. Поэтому коньки, лыжи, хоккей, футбол, а позднее городки занимали меня в часы досуга. Везде требовалось только желание. Других препятствий не было. Ни о каких деньгах и речи быть не могло: всё предоставлялось бесплатно. Выбор подобных занятий был необычайно широк. Однажды нам, группе мызинских ребят, захотелось заняться боксом. И что же? Поехали в Дом Офицеров, где тренер ДСО «Спартак», мастер спорта по боксу Н. М. Баталин без разговоров записал нас всех к себе.

Такие же неограниченные возможности открывались для учёбы после средней школы: иди в любой ВУЗ, в любое училище в любом городе. Помню, как радовалась приёмная комиссия в Медицинском институте, куда я подал документы: не хватало ребят! Тогда же я по направлению военкомата ездил в Ленинград на военный факультет института имени Лесгафта, готовившего начфизподготовки полка.

B. C. Кстати, наряду с книгой «Родина старцев» в январе 2012 года увидела свет и другая ваша работа – «Мялики – городошная династия», которая вызвала большой интерес как у ветеранов и любителей спорта, так и вообще у читателей, неравнодушных к отечественной истории. Тому послужило сразу несколько факторов – и то, что книгу написал талантливый публицист, и то, что автор сам является мастером спорта по городкам, ну и, главным образом, то, что в ней рассказано об одной из древнейших игр наших предков, которая в сегодняшней России явно не в фаворе. А ведь городки можно назвать русской национальной игрой? Не зря же вы когда-то из множества возможностей заниматься спортом выбрали именно её.

В. Ц. Проживая в доме за забором стадиона, никак невозможно оградиться от спорта. И я занимался многими его видами – коньками, лыжами, футболом, хоккеем, настольным теннисом и как-то незаметно для себя пристрастился к городкам. Вначале как зритель, сидя на высоком заборе и наблюдая игру городошников: у нас на Мызе активно действовала секция городошного спорта во главе с его энтузиастом – Виктором Алексеевичем Захаровым, термистом 4-го цеха завода имени Ленина, то есть нынешнего НИТЕЛа. Он и его коллеги закаливали детали и части оснастки оборудования, такие как пуансоны, матрицы, резцы и т. д. Поэтому Витю вся Мыза знала по его знаменитому прозвищу «Калила». Да, так и звали. Вот я и наблюдал сверху, как он и его товарищи по секции ловко выбивали фигуры из пяти городков. Конечно же, я хорошо знал в личность всех городошников, как и пятнадцать фигур, во взятии которых они регулярно тренировались. И вот, заслышав характерный стук городошных бит, я тут же бежал к площадкам со стороны нашей улицы, забирался на забор и, не отрываясь, следил за игрой. Иногда, при особенно неудачном броске, меня прогоняли, как мнимого виновника срыва: надо же было на ком-то отыграться! А чаще не трогали. Как зритель-завсегдатай, я отлично знал, куда прятали городки. Палок, конечно, не доставалось: их уносили с собой в раздевалку, где и хранили. Так постепенно я узнавал об индивидуальной конструкции бит. Как-никак, большинство городошников – сам Витя Захаров, Павел Телепенин, Коля Куделькин, Иван Крестьянов, Юра Новиков и другие – являлись мастерами спорта. И вот когда они уходили, начиналось моё время, стимулируемое впечатлением от игры мастеров. Бросал чем попало, то есть всем, что можно использовать вместо бит. Только городки, хоть и не новенькие, были настоящими. И так продолжалось долго. Причём, и зимой, и летом. Изредка мне доверяли возглавлять юношескую команду, которую набирали на разовый случай из сверстников-футболистов. В конце концов я дошёл до настоящих бит, которые купил за три рубля у Николая Семёновича Куделькина. А ещё через какое-то время стал уже соперничать с мастерами, за что меня немедленно включили в состав команды.

Звание «Мастера спорта СССР» я выполнил в Муроме в августе 1966 года, выиграв с большим преимуществом Всесоюзные личные соревнования на приз Героя Советского Союза Н. Ф. Гастелло. Их организовало ДСО «Локомотив». По существовавшим тогда Правилам надо было осилить норму мастера дважды до основных соревнований. Поэтому пришлось успешно предварить Всесоюзный турнир выполнением нормы мастера спорта на первенствах города и Горьковской железной дороги, где был хорошо развит городошный спорт и активно действовала городошная секция «Локомотив», имевшая несколько площадок. Одна из них была даже в локомотивном депо станции Горький-Московский недалеко от Московского вокзала.

Лично для меня городки всегда были не просто спортом, а элементом русской национальной культуры, определявшим мастерство и удаль человека. Потому-то следы народной игры теряются в веках седой древности и ею не зря увлекался ещё Великий Князь Александр Ярославич Невский. Потому-то она была так массова и любима повсеместно в числе других подвижных игр русского народа.

С 1923 года городки стали официальным видом спорта с квалификационным нормативом, количеством и видом фигур, а также конкретно определённой площадкой, то есть квадратами для городков и «коном» и «полуконом» для их выбивания. С 1928 года городки были непременными участниками всех Спартакиад народов СССР с зачётными очками для команд участников. Все 50-е до 80-х годов городошный спорт пребывал в непрерывном развитии и достижениях: появилось металлическое покрытие городошных квадратов, асфальтирование стоек, усложнялись и совершенствовались мастерские биты, где улавливались граммы веса и миллиметры их центровки.

Кстати, за рубежом, скажем, в Финляндии, Швеции и других странах мира, к таким национальным сокровищам, как наши городки, относятся чрезвычайно бережно. У нас же в последние годы с падением массовости спорта и авторитета его организационных государственно-общественных структур появились совершенно безответственные деятели, не обременённые никакой исторической памятью, которые считают, что с городками можно делать всё, что им заблагорассудится. Отсюда чуть ли не каждый день меняются Правила, навязываются какие-то трех и восьмигранные городки, которых не знал ни спорт, ни русская народная игра, низводится роль судейского аппарата. Кроме того, с таким же упорством и настойчивостью навязывается некая унификация, то есть ограничение веса бит до сметного. Например, до двух килограммов. В результате на деле получается, что от тех совершенных и технически сложных бит, к которым мастера вместе со своим любимым спортом шли десятилетия, надо вернуться к исходному рубежу. К обыкновенным палкам, которыми играли неискушённые любители в любом доме отдыха или парке культуры. Единственно, они будут не берёзовые или дубовые, а какие-нибудь полимерные. Правильно один из ведущих городошников страны – А. В. Горбатых из Томской области – назвал это «возвращением в пещерный век». Очень похоже, что у наших псевдоноваторов не всё в порядке с головой.

Вот эти и многие другие вопросы городошного спорта и раскрывает моя книга на фоне рассказа о знаменитой нижегородской династии Мяликов, которую я превосходно знал лично. Первые отзывы о книге городошников говорят о том, что она удачна и очень нужна. Во всяком случае, городошный спорт не знал такого полного и крупного по объёму серьёзного издания. Одно это уже радует.

B. C. Что вас побудило заняться изучением жизни и творчества Владимира Маяковского? Видимо, это тоже следствие глубокого интереса вообще к отечественной истории. Или вас, как профессионала-юриста, в первую очередь заинтересовал факт загадочной смерти Владимира Владимировича? Всё-таки многие, как тогда, так и сейчас, не приняли общеизвестную версию самоубийства поэта. В своей книге «Цена любви – смерть», по прочтении которой один учёный мне сказал: «Я думал, что знал о Маяковском всё. Теперь понимаю, что не знал ничего», вы, ссылаясь на множество источников, аргументировано доказываете, что это было убийство.

В. Ц. Интерес мой к великому советскому поэту возник как-то случайно во время учёбы в средней вечерне-сменной школе № 23, что на улице Бекетова. Это был примерно 1965 год. Мы как раз изучали его творчество. Помню, разбирали известнейшее стихотворение о советском паспорте. Здесь-то и произошло, я бы сказал, неожиданное открытие, постижение поэта и его творчества, где немалую роль сыграла Лидия Афанасьевна, прекрасный и вдумчивый педагог, знаток отечественной литературы. Тогда таких преподавателей было много. С этого времени я стал собирать книги великого поэта, наиболее известное собрание его сочинений. Потом их было уже несколько и разных. Произведения Маяковского повлекли за собой вполне естественный интерес к его личности, а значит, к биографии, которая оказалась на редкость интересной. Поэтому, выезжая в служебные командировки по работе, я везде, где бывал, обязательно «проверял» магазины на наличие любых воспоминаний о поэте. Поэтому и сейчас, много лет спустя, хорошо помню, где и какую книгу обнаружил и приобрёл. Например, альбом фотографий Л. Ф. Волкова-Ланнита «Вижу Маяковского» – в Алатыре; воспоминания грузинского князя Бебутова «Отражение» – на удмуртской станции Балезино…

Маяковский вообще стоит особняком в русской советской литературе, удостоившись ещё при жизни буквально-таки легендарной славы у современников. А она никогда не рождается на пустом месте и понапрасну. Этой славе служило всё – и могучая высоченная фигура, и красивая внешность, и голос, и эрудиция, и феноменальная память, и грандиозный поэтический и организаторский талант, и молниеносное остроумие непревзойдённого полемиста. Маяковский, художник по образованию, был также и критиком, и великолепным публицистом. Его американские заметки одинаково злободневны и спустя десятилетия. Но главной в нём, что особенно подчеркнул современник поэта, австриец Гуго Гупперт, была нравственная чистота, которая очищала и облагораживала всех, кто с ним соприкасался. Не было никаких литературных премий и других отличий. Их заменяло ободряющее слово Маяковского. Его похвала, внимание и поддержка.

Так я пришёл к систематизации биографических материалов о великом поэте, алфавиткам с разделами – «поездки», «выступления», «рост», «глаза» и т. д. и т. п.

Столь пристальный интерес к поэту сдружил меня с его ярым почитателем и пропагандистом, инженером «Гражданпроекта» B. C. Кузнецовым. Мы с ним общались многие годы, вместе выезжали в Москву на большие юбилеи поэта, где я познакомился с американской дочерью Владимира Владимировича – Хелен Патрицией Томпсон и её взрослым сыном – Роджером, юристом по профессии. Она очень похожа на Маяковского внешне и называла себя только Еленой Владимировной.

Но особенно я дорожу знакомством и дружбой с одним из самых глубоких исследователей последнего периода жизни поэта, его интересным биографом и талантливым московским журналистом, автором уникальной книги «Тайна гибели Маяковского» (1998) В. И. Скорятиным. Мы активно переписывались с Валентином Ивановичем почти три года (с июля 1990 по апрель 1993 годов), не раз встречались в Москве у него на квартире, на Верхней Масловке, рядом со стадионом «Динамо», на Новодевичьем кладбище, в ИМЛИ на Поварской, и в ГММ на Лубянском проезде. Полезное взаимообогащающее общение продолжалось до неожиданной и явно преждевременной смерти Скорятина. Насколько тесным было оно, говорит тот факт, что Валентин Иванович включил меня, как исследователя биографии поэта, в справочный аппарат своей книги, так и не увидевшей свет при жизни автора. Мы являлись единомышленниками и были убеждены в том, что Маяковского убили. И хватит нам на этот счёт всяких экивоков. Надо говорить прямо и только об убийстве великого поэта, как это замечательно сделали почитатели С. А. Есенина, доказательно «расправившись» с его официальным биографом Юрием Прокушевым, настаивавшем на самоубийстве. Кстати, массовое убийство русских поэтов того времени не может не возмущать. Достаточно сказать, что троцкистами с их антисоветской оппозицией, охватывавшей своими зловещими щупальцами всю страну, было преступно расстреляно только за один раз сразу шестнадцать (!!!) крестьянских поэтов!.. Имена их хорошо известны.

Моя скромная по объёму книга, как и «Красивая кукла Троцкого» – это пусть небольшой, но всё-таки обличительный акт того подлого времени произвола антисоветской троцкистской оппозиции – реальной виновницы массовых репрессий и атмосферы страха в нашей стране, и ей никогда не смыть кровь невинных страдальцев со своих рук.

B. C. В переписке между вами и В. И. Скорятиным вы делились друг с другом мыслями только по поводу биографии Маяковского, или всё-таки обсуждали вопросы современной истории России, вообще общеполитической ситуации в СССР?

В. Ц. Во-первых, чтобы сориентировать читателей, ещё раз вернусь к тому, кто такой В. И. Скорятин. Это был опытный московский журналист, сотрудничавший в специальном профессиональном журнале «Журналист», публиковавшийся в «Правде», делавший в своём журнале тему «Момент истины» в виде интервью со своим коллегой Андреем Карауловым, автором такой хорошо известной передачи на телевидении. В самом конце 80-х и начале 90-х годов он проводил журналистское расследование последних месяцев жизни и гибели В. В. Маяковского. Впечатляющие результаты его находок поэтапно давались в «Журналисте» с 1989 по 1994 годы. Это был небывалый по убедительной силе и доказательности прорыв устойчивой лжи о поэте, поддерживаемой сторонниками пресловутой семейки Бриков, паразитировавших на памяти Маяковского и присвоивших себе монополию на всё, что связано с великим поэтом. Конечно, истинные знатоки его биографии всегда сомневались в самоубийстве. Но об этом не давали и заикнуться. Вспомним хотя бы выступление А. И. Колоскова в «Огоньке» 1968 года с публикацией «Я обвиняю». Сколько истерической злобы и преследований автора и всех причастных лиц она вызвала! Поэтому добиться пересмотра по сути узаконенного Бриками и их приверженцами самоубийства поэта можно было только многими новыми, а не затасканными доказательствами, которые невозможно было бы игнорировать никому. Скорятин, благодаря своему авторитету и опыту, дотошной въедливости и исключительной, я бы сказал, бескомпромиссной профессиональной добросовестности, сделал на этом пути просто невероятное. Не случайно в связи с этим профессор Альберт Тодд из Нью-Йорка невольно подытожил: «Выдающаяся работа, проделанная русским исследователем Валентином Скорятиным, заставляет по-новому посмотреть на версию о самоубийстве Маяковского…» Это и привело меня в Бумажный проезд, 4, Москвы, где располагалась редакция журнала. Нас познакомил там наш нижегородец-горьковчанин, заведующий отделом Валентин Алексеевич Кузнецов, который и публиковал материалы Скорятина. Его сенсационные разоблачительные находки изрядно переполошили весь многочисленный и влиятельный лагерь сторонников Бриков. По сути, это была целая эпопея крушения огромной толщи как бы, ещё раз повторю, узаконенной лжи, старательно прикрытой «хрестоматийным глянцем» и массой сомнительных запретов. Поэтому главное, что делали сторонники гэпэушной семейки Бриков, в окружении которой в числе близких связей была группа профессиональных убийц руководителя РОВС генерала А. П. Кутепова, это упорно замалчивала как имя исследователя, так и результаты его сногсшибательных открытий. В противовес им было организовано множество публикаций в различных средствах массовой информации – газетах, журналах и т. д. – материалов, настаивающих на самоубийстве Маяковского и восхвалении Бриков, особенно Лили Юрьевны, урождённой Лили Урьевны Каган. Непосредственное участие и личная заинтересованность в деле физического устранения великого советского поэта правой руки одиозного Председателя ОГПУ Г. Г. Ягоды – Янкеля Шевелева-Шмаева-Агранова, кровавого палача русского народа, о реабилитации которого не идёт речь даже в сегодняшнее время правового беспредела, практически сделали Л. Брик женой и наследницей всех литературных трудов Маяковского с назначением солидной пожизненной пенсии специальным Постановлением СНК РСФСР от 1930 года. Это совершенно бессовестное вероломство было проделано при живом и настоящем, а не мнимом муже, Осипе Максимовиче (Мейеровиче) Брике, который безотлучно околачивался в качестве бесплатного приложения к многочисленным мужьям своей ловкой жёнушки, целиком разделяя её замысловатые жизненные ходы. В сущности, они их осуществляли совместно по единому тщательно продуманному и изощрённому плану искушённых аферистов. Не зря же Лилечка так искренне сокрушалась только об Осе, благополучно скончавшемся в 1945 году. Другие «мужья», как личности и супруги, её просто не интересовали. А с Осей, как выражалась Лиля Урьевна, умерла якобы и она сама. Правда, эта смерть очень уж затянулась во времени и наступила значительно позже после любимого и единственно законного муженька Оси Брика. Причём Лилечка даже поторопила её, покончив с собой в возрасте 88 лет.

Несмотря на эти шокирующие нормального человека обстоятельства, рьяно защищать столь несправедливый и неестественный исторический «расклад», устроенный неограниченными тогда возможностями палача из ОГПУ Агранова, как всегда, бросилась бриковская «гвардия» конъюнктурных почитателей. Стоило появиться первым «маяковским» публикациям Скорятина в «Журналисте», как сразу же всё и понеслось… В 1989 году журнал «Театр» начинает публиковать пасквильную книжонку Ю. А. Карабчиевского «Воскресение Маяковского», впервые изданную в 1985 году в Мюнхене. А в 1990 году её срочно выпускает престижный «Советский писатель» уже у нас в стране в виде небольшой книжоночки.

18 июня того же года Юрий Аркадьевич с 22.15 до 22.35 вечера участвует в искусственной стычке-потасовке на 1-м канале ЦТ в телепередаче «Весы» под названием «Снова о Маяковском» с маститым и вдобавок официальным биографом поэта А. А. Михайловым. Финал её предполагал дружно убедить телезрителей в несомненности самоубийства Владимира Владимировича, что и было сделано подложными оппонентами.

Кстати, апологет самоубийства Маяковского Карабчиевский так вжился в свою роль знатока кончины великого поэта, что, скатавшись в Израиль, немного продлил там своё пребывание, а вернувшись в страну, как и Лиля Брик, покончил с собой.

Всё в том же 1990 году в дело ввязалась журналистка ТАСС Елена Бернаскони, опубликовав свой первый материал о Маяковском в журнале «Эхо планеты», № 18. Тема продолжалась до 1993 года под флагом «Маяковский. История любви». Заключительный её материал был в 9-м номере за 27 февраля – 5 марта 1993 года.

B. C. Вы можете из писем Скорятина процитировать какие-то наиболее важные, на ваш взгляд, высказывания, наблюдения, может быть, даже предостережения?

В. Ц. Валентин Иванович писал мне по поводу материалов Бернаскони ещё 25 сентября 1991 года:

«По «ящику», говорят, промелькнула передача. В центре этой передачи, как мне сказали, была эта еврейка из ТАССовского журнала Бернаскони! Вот что значит еврейская хватка! Учитесь. Один материал (Бабича) готовила к печати как редактор. Затем написала сама. «Эхо планеты» (№ 31/32?). И что Вы думаете? Она уже выступает в роли крупнейшего специалиста по Маяковскому! Забавно всё это».

Но кроме Е. Бернаскони и Ю. Карабчиевского с А. А. Михайловым, за дело срочной дезавуации обличительных результатов журналистского поиска Скорятина взялись и другие: подозрительно активизировался славист из Швеции Б. Янгфельдт, зачастил из Казахстана в Москву обожатель Бриков А. В. Валюженич, в оборот быстренько включили престарелую, но ещё живую В. В. Полонскую – главную свидетельницу самоубийства поэта, который застрелился чуть ли ни на её глазах. Имя Вероники Витольдовны с непременными рассказами о самоубийстве поэта замелькало по периодике. А тут ещё К. Кедров из «Известий», В. Радзишевский из «Литературной газеты», Л. Колодный, З. Богуславская… В большую игру включился даже известный специалист по А. Н. Толстому – филолог В. И. Баранов, сменивший нижегородскую прописку на Москву. Причём, Вадим Ильич сумел каким-то образом угодить не куда-нибудь, на московские задворки, а прямо в знаменитый «Дом на Набережной», прославленный Ю. Трифоновым.

Итак, Скорятин устанавливает какие-то новые ранее неизвестные сногсшибательные факты биографии Маяковского, вытаскивающие на свет виновников его гибели, а кругом молчание, тишина, пикирование на радио и телевидении частично приведённой «гвардии» опровержцев вскрытых фактов во главе с А. Михайловым. Они в очередной раз настаивают на самоубийстве поэта, всячески замалчивая имя въедливого журналиста, потревожившего их спокойную жизнь.

Надо сказать, что «творческая» мысль «гвардейцев» чёрного дела работала прекрасно. Помимо личных утверждений, изобретались для пущей важности и убедительности какие-то надуманные экспертизы вроде «психолингвистической» в отношении предсмертной записки Маяковского, или появлялись неведомые эксперты типа некоего А. Маслова. Преподнесли его пышно в качестве опытнейшего судмедэксперта, доцента Московской Медицинской Академии имени И. М. Сеченова. Ещё интереснее обставили сам материал, появившийся в «ЛГ» и перепечатанный 15 января 1992 года «Нижегородскими новостями». Он назывался «Как погиб Маяковский», примечательная рубрика его гласила «точка над i», а однозначное резюме подводил подзаголовок: «Спор завершают эксперты».

Однако А. Маслову, которого Скорятин назвал всего лишь «стреляной гильзой», завершить спор не удалось. За цветастым антуражем представления он оказался обыкновенным соседом Бриков, прожившим с ними в одном доме целых тридцать лет. Подтасовка была очевидна, а любые заключения такого «эксперта» – сомнительны.

Поэтому тема нашей переписки строилась в основном на биографии великого поэта, так как комментарии напрашивались сами собой из поведения недобросовестных оппонентов. Валентин Иванович также писал о постоянном нездоровом интересе к его расследованию известного московского журналиста Льва Колодного, который пытался узнать о планах и находках биографа. Скорятин искренне сокрушался, что застряла изданием его книга о поэте.

Изредка Валентин Иванович касался происходящей политической жизни. В основном, мельком. Так он с горечью привёл появившегося тогда на сцене Шохина, назвав его настоящую фамилию Шайхет. Он, по-моему, стал министром труда или госимуществ при Ельцине. «Словом, сгибаться Вам под тяжестью налогов, а нам пребывать в нищете, пока месье Ельцин будет окружён этой шантрапой…», – писал мне Скорятин 29–30 сентября 1991 года.

Незадолго до этого, 15 сентября он сокрушался: «Демократический погром в партархивах осложнил ситуацию, отодвинул работу с главными материалами о поэте. Придётся начинать с нуля. Надежды не теряю».

А весной того же года, а точнее 10 мая, Валентин Иванович спрашивал у меня, одновременно негодуя:

«Юность» № 2 видели? Там Богуславская (жена поэта Андрея Вознесенского – В. Ц.) столько дезинформации подбросила… зачем они лепят такие «горбушки»? Запутывают только. Или морочат голову сознательно?

Макаров ушёл в подполье. Думаю, что навсегда».

В том же письме Скорятин сообщал другие текущие новости:

«Веронике Витольдовне звонил на днях. Уже после передачи. Мило поговорили. Поздравил её, пожелал здоровья, настроения. Сговорились (в который раз!) о встрече. (Всё собираюсь!..) Но как выйдет, не знаю. И при всём при этом – она ни слова о публикациях в «Журналисте», а я ни слова о её выступлении на радио России. Вот так. Ни мира, ни войны. Странная ситуация. Любопытная…»

Ранней весной, 11 марта всё того же 1991 года, Валентин Иванович поведал мне неординарный случай из жизни «демократической» Москвы:

«…у депутата Ю. П. Власова (знаменитый спортсмен, Олимпийский чемпион, журналист – В. Ц.) (моего давнего знакомца) исчезли из квартиры редкие («старые») книги, касающиеся ВУК-ОГПУ, другие материалы и его собственные дневниковые записи. Причём, он сказал, что его «хату» и раньше посещали гепеушники, знакомились с материалами, но ничего не трогали. Сейчас же пошли на «беспредел».

B. C. Я с содроганием вспоминаю те годы смуты. Конец 80-х и начало 90-х явили собой бандитский беспредел как со стороны уголовников, так и со стороны самого государства, со стороны тех, кто захватил в нём власть. Кажется, всё самое низменное и ничтожное явилось в мир, чтобы его обворовать, унизить, разрушить. Но противнее всего было видеть циничное предательство, публичную подлость тех, кто сейчас являют собой «выдающихся деятелей культуры». Их награждают самыми высшими орденами страны, государственными премиями.

В. Ц. Да, вы правы. Но я всё-таки продолжу цитирование писем Скорятина, потому что мне кажется, что его мысли, замечания, предчувствия очень важны для истинного понимания происходящих в нашей стране процессов уже в сегодняшнее время. За строками писем не всегда видна была та тяжёлая искусственно созданная атмосфера, в которой трудился журналист, но иногда она всё же прорывалась, когда ему хотелось хоть как-то разрядиться от нервного напряжения. 2 мая 1991 года он писал мне:

«Ограничил все контакты. По книге много ещё технической работы будет… И всё же. Случайные встречи в редакции происходят. Опять налетел на меня этот злыдень – Ким Израилевич Ляско. Именует меня не иначе, как продолжателем дела Колоскова. Я этому кретину популярно объяснил, что моя версия существенно расходится с колосковской…», «…я никого ни в чём не обвиняю, я просто восстанавливаю события. А если воссозданные события представляют Бриков в неприглядном свете, то моей вины в этом нет. О своём добром имени надлежало заботиться самим Брикам, а не Киму Израилевичу…»

Всё тот же Ким Израилевич, придя как-то в ГММ, довёл там директора музея Светлану Стрижнёву до такого состояния, что она вся взъерошенная и бледная выскочила из собственного кабинета, оставив там агрессивного от злобы почитателя Бриков.

«Ляско – мелкий человечишко, – писал мне Скорятин чуть позднее, – и Вы, несомненно, правы. Не стоит вступать с ним в споры. За семейку Л. Ю. Брик он готов выцарапать глаза. Злобен, агрессивен, непримирим. Прямо-таки цепной пёс!»

Конечно, наша переписка не могла обойти своим вниманием дочь и внука великого советского поэта:

«С Патрицией, естественно, встречался. На самом финише, т. е. в день накануне отлёта её взял инициативу в свои руки, – писал Скорятин 25 сентября 1991 года. – Вырвал её из рук «почитателей», всевозможных клюшек и чайников, ворвался вместе с ней в кабинет Стрижнёвой и затеял «интервью». Потом уже сам не мог отбиться от неё. Весь дальнейший сценарий (её беседа с представителями фонда культуры, нахальной девушкой из газ. «Труд», чаепитие, поездка в посольство за паспортами и т. д.) был сломан. Музейные дамы верещали от возмущения. Но делали это, честно сказать, с симпатией ко мне. Патриция заинтересовалась нашей беседой. Договорились продолжить это «интервью» в октябре. Вот так».

С Валентином Ивановичем у нас получилось очень интересное сочетание знаний и интересов по Маяковскому. Например, по знакомству поэта с Т. А. Яковлевой в Париже мы имели разные точки зрения. Он считал, что Татьяну ему подсунула младшая сестра Л. Брик Эльза Триоле, удачно выйдя замуж за французского писателя-коммуниста Луи Арагона, осевшая в Париже. По мнению Скорятина, она боялась, как бы у Маяковского не проснулись отцовские чувства при встрече в Ницце Элли Джонс с маленькой Патрицией. Это был 1928 год. Я же считал, что встреча поэта с Татьяной Яковлевой во Франции никак не связана с Триоле. Она, наоборот, очень настороженно относилась к этой истории и враждебно – к Тане. Не раз мы взаимно обменивались источниками поисков. Например, я помог уточнить установочные данные Зори Воловича, участвовавшего в похищении генерала А. П. Кутепова во Франции. В свою очередь, Валентин Иванович помогал сориентироваться в московских инстанциях и организациях. Так, он писал мне 18 октября 1991 года о ЦГАЛИ:

«Сборн. «Описание документ, материалов» выпущен в 2-х «томах»… Должен был выйти и III-й. Но, насколько мне известно, ещё не готов. Вы можете это уточнить у некоей И. И. Аброскиной («дружит» с В. В. Катаняном!). Она служит в ЦГАЛИ. Старается не выпускать из своих лап материалы. И сейчас, между прочим, готовит описи архивов Л. Ю. Брик и В. А. Катаняна. Относится к этой семейке с большим пиететом. Кормится на публикациях. Вася обеспечил ей участие и в трёхтомнике, который готовится в Гослитиздате под руководством А. Михайлова… С благословения Васи её взяли в коллектив для подготовки к изданию переписки Л. Брик – Э. Триоле. Понятно? Кто дружит с В. В. Катаняном и боготворит Л. Ю. без куска не останется. На меня эта Аброскина (я называю её Барбоскина!) произвела отвратительное впечатление…»

B. C. Можно подробнее рассказать о сотрудничестве Валентина Ивановича с музеем Маяковского в Москве?

В. Ц. В переписке по вполне понятным причинам не раз упоминался Государственный Музей В. В. Маяковского (ГММ). Вот и 1 августа 1992 года не обошлось без него:

«М. А. Немирова надула щёки и молчит. Осуждает, по слухам, меня. Говорит, что, мол, Скорятин нехорошо обошёлся с Полонской. Её сторонницы в музее разговаривают со мной сквозь зубы. Обиделись, что я не принёс это дело им, не посоветовался, что и как мне писать. Плохой я человек! Столько специалистов по Маяковскому в музее, а некий Скорятин их игнорирует».

М. А. Немирова – заместитель директора ГММ по науке – не раз упоминается Валентином Ивановичем в этом письме: «Ещё вот что. Патриция, якобы, настаивает, чтобы комментарии к дневниковым записям её матери сделала Муза Немирова. Воображаю эти комментарии! Бедный Маяковский! Прошло 60 лет после его гибели, а страсти не утихают. Бриков нет, но дело их живёт!..»

Касается ГММ Скорятин и в письмах от 26 августа 1992 и 14 мая 1993 годов:

«Затих Михайлов Ал. Ал. (журналист называл его не иначе как главой «деструктивных сил»! – В. Ц.). Молча отпраздновал 70-летие в январе 1992 года… и притаился. И всё же музейные «барышни» пляшут перед ним. Как же, кормилец! Под его редакцией «худлит» готовил 3-х томник воспоминаний. Барышни суетились во всю. Подняли все музейные фонды… Но я им не доверяю. Они ведь ради наживы пойдут на всё. Сделают любые купюры без оговорок». «…Маяковский – величина, мимо которой никак не пройдёшь. Это, бесспорно, явление. 14 апреля прошло незаметно. В музее варят обеды, обсуждают свои внутренние новости, плетут интриги. Маяковский, как говорится, при них. Готовят дежурные публикации к юбилейным (малым и большим) датам… Словом, всё подчиняют своим интересам…».

Отдельные письма Скорятина рассказывали о сложной обстановке и литературной жизни в столице того накалённого времени переворотов, развала и дезорганизации:

«Издательство «Панорама» (бывшая «Планета») как-то очень уж вяло предлагали мне издать книгу у них. Но, во-первых, я ещё не развязался с «МГ», а, во-вторых, сулили по 1,5 тыс. за печатный лист. Смешно! Послал их аккуратно… Надоела нищета! Удивительная страна. Ни в грош не ставят труд», – возмущался Валентин Иванович в письме от 26 августа 1992 года.

В этом же письме он упоминал своего приятеля Владимира Дядичева, рассказывая, что он «…продолжает работать. Написал почти 1,5 печ. листа о Бриках и Маяковском. Поводом послужил выход, у нас в стране, книги Янгфельдта «Любовь – это сердце всего». Я читал. Дал Вове советы кое-какие. Он согласился. Теперь забота: куда устроить? «Москва» отказывается. «Наш современник» носом крутит. Стас Куняев, как известно, помешан на Есенине. В «МГ» сидит безграмотный… Хатюшин, возомнивший себя поэтом… Словом, дал Вове Дядичеву совет – писать книгу. Условное название «Жизнь после смерти». Даже темы отдельных глав придумал ему. Книга о том, что происходило с биографией поэта после его смерти, какая борьба развернулась вокруг имени Маяковского. Всякие резолюции вождей, постановления ЦК, акции Бриков, письма Симонова в ЦК, переезд музея, публикации Воронцова и Колоскова, эпопея с «огоньковскими» изданиями Маяковского. Много интересного можно рассказать о том, как писалась история нашей литературы».

«Мы сейчас работаем, как говорится, по «первому ряду», – писал Валентин Иванович 8 сентября 1992 года, – а ведь есть и другие мемуаристы. Разумеется, они, эти мемуаристы, не могут дать развёрнутого, вернее, подробного портрета. Но, как правило, в таких воспоминаниях обнаруживаются любопытные детали».

Эти мысли, видимо, не раз занимали его: «Мы-то выносим суждение уже с вершины века, – писал Скорятин 30 ноября 1992 года. – Многое прояснилось, обнажилось. Мы с Вами касаемся уже оголённых проводов. И нам, стало быть, понятней многое. Конечно же, не из-за женщины! И не «самоубийство по политическим мотивам»! Скорее всего, убийство по политическим мотивам!»

Ещё раньше, 17 февраля 1992 года он затрагивал тему гибели поэта, ссылаясь на А. А. Ахматову:

«…не смешно ли стреляться из-за юной актрисы? Ахматова всё же мудра. Она сказала: «Не может быть, чтоб из-за бабы, когда их одновременно было столько…»

Правильно сказала!

Я Полонской и сам не верю. Вернее, не очень верю. Но ещё думаю. Может быть, и причастна. Может быть, и пассивно причастна…»

Кстати, интересно и ещё одно чуть более раннее упоминание о Полонской в письме от 1 сентября всё того же 1992 года:

«Работал в музее МХАТа… Личное дело Полонской так и не дали. Бился-бился. Но… Лицемерие сплошное. Мол, не имеем права. Человек жив. А вдруг… и т. д. Удалось посмотреть журн. репетиций спектакля «Наша молодость». И что же? Оказывается, В. В. (14-го репетиция была отменена) спокойно, будто бы ничего не случилось, ходила на репетиции 15, 16, (17-го ходила с Яншиным к следователю на Н. Басманную, репетиции не было), 18, 19, 21, 22 апреля и т. д.

Что это? Цинизм? Беспардонность? Черствость? Пусть не муж, пусть даже не любимый, но застрелился близкий человек! Как же так?!

Не могу этого понять!»

26 августа 1992 года именно из-за Полонской Скорятин ещё раз упоминает Макарова:

«Вова Макаров (Вы должны знать о нём) – соратник Воронцова, Колоскова. Он в своё время привозил в музей Полонскую и учинял ей допросы. Брики напустили на него К. Симонова. Короче. Вову «изъяли» из музея и, похоже, что из оборота тоже. Но он кое-что знает и, естественно, может рассказать об этом».

К концу переписки письма Валентина Ивановича становились тревожнее. Он сообщал, что Л. Колодный очень интересуется результатами журналистского поиска, звонит, расспрашивает. Потом, видимо, из-за каких-то опасений он написал как-то о желании заменить дверь квартиры на железную. Внимательно отслеживающий реакцию на свои публикации, Скорятин после очередной публикации писал мне 8 сентября 1992 года:

«Реакции на публикацию нет никакой. Евреи молчат. Их пресса – тоже. Катанян притаился. Янгфельдт ошеломлён. Валюженича взяла оторопь. Помните: раньше – они реагировали. Вяло, неубедительно. Но всё же… А сейчас – притихли. Не трепыхается и некто Кедров из «Известий». Чтобы всё это значило? Как прикажете понимать это таинственное молчание? Странно!»

Однако ничего странного не было. Всё шло своим чередом, и к концу переписки Валентин Иванович писал уже со всей откровенностью:

«…давление сионизма возрастает с каждым днём. Меня они уже, судя по всему, окружили красными флажками…»

Так что отвлекаться от главной темы нам, в общем-то, было некогда. Да и драматизм происходящих в стране и, в частности, в Москве событий тому не способствовал. Прекращение переписки вызвало тревогу. Лишь спустя время я узнал о неожиданной смерти Скорятина, прекрасного человека и журналиста. Он был не стар. Отсюда и его кончина вызывает немало вопросов. Поэтому я счастлив, что дружил с ним и что Валентин Иванович включил в свою книгу «Тайна гибели Маяковского» несколько моих фактов, а имя – в её справочный аппарат.

B. C. Три ваши книги – «Месть Хрущёва», «Красивая кукла Троцкого», «Православный вождь» – так или иначе, посвящены жизни и деятельности руководившего нашей страной в послеленинский судьбоносный период Иосифа Виссарионовича Сталина. В своих книгах вы разделяете взгляды его сторонников. Чем для вас значима эта историческая фигура?

В. Ц. Во-первых, я счастлив, что являлся современником великого советского вождя и был свидетелем и участником того всенародного горя марта 1953 года, которое невозможно изгладить из человеческой памяти и моей, в частности. Во-вторых, И. В. Сталин – творец эпохи созидателей и победителей, живших только интересами страны и простого народа. Он лучше, чем кто-либо, показал на практике неисчерпаемые и неограниченные возможности России по укрощению любого планетарного зла, источник которого заведомо известен и открыто указывался ещё выдающимися русскими патриотами – С. А. Нилусом, И. А. Ильиным, А. С. Шмаковым и другими. Все попытки вытравить И. В. Сталина и его жизненный подвиг из нашего сознания тщетны. Они не новы в русской истории. В ней как раз всегда достаётся тем, кто больше всего верой и правдой послужил России. Но «достаётся» от псевдоисториков и псевдоистории, будущая участь которых незавидна. От ответственности никто из них не уйдёт. И, в-третьих. Я лично обязан И. В. Сталину своим рождением. Я родился в 1946 году, а за десять лет до этого он запретил аборты в СССР. За них была установлена в стране уголовная ответственность. Так что, если бы не вождь, я бы мог и не родиться. Как же мне не благодарить его?!..

Вот с этих позиций благодарной памяти к великому человеку и сделаны приведённые вами три мои книги о вожде. Они призваны рассеять ту клевету, в которой пытаются утопить его имя. Однако лучше И. В. Сталина, который сказал: «Правду охраняют батальоны лжи», пожалуй, выразиться невозможно. Пример недобитого троцкиста Хрущёва в этой связи весьма показателен. Как ни старался он сгустить чёрные краски в своём бессовестном подложном докладе 25 февраля 1956 года, от него не осталось ничего, кроме личного позора клеветника, о котором сегодня не услышишь ни одного доброго слова. В подлом докладе против И. В. Сталина не обнаружили ни единого правдивого факта! Наверное, не зря ему не нашлось места и в Постановлении XX съезда, где имя вождя не упоминалось вообще. Нам же, играя на нашей доверчивости, постоянно, долгие годы твердили о разоблачениях, о культе. В другой книге я стремился показать непростую предвоенную обстановку в СССР, в которой громадный антисоветский троцкистский заговор готов был ввергнуть страну в страшный хаос и страдания. И. В. Сталин решительно пресёк эти поползновения, сам всё время находясь в смертельной опасности.

К великой моей радости, ныне выходят одна за другой прекрасные добросовестные книги о советском вожде. Но этой стихийной «Сталиниане» явно недоставало ещё одной. Восполнить возникший пробел и попыталась книга «Православный вождь», которую считаю своим главным трудом. Многочисленные взволнованные и растроганные отзывы о ней читателей лишь убеждают, что он был предпринят не напрасно.

B. C. А вообще вы можете дать какую-то оценку сегодняшнему патриотическому движению? Честно скажу, что у меня создалось такое впечатление, что серьёзным выразителем народных чувств оно не стало. В чём здесь дело? Не нашлось действительно талантливого организатора, способного объединить людей, искренне переживающих за будущее своей страны, оскорблённых за поругание её прошлого?

В. Ц. Много лет назад, по-моему, в 90-х годах, мне пришлось выступать с этой темой. Я её обозначил тогда конкретно определённо: «Патриотическое движение обречено на разобщение». И сейчас придерживаюсь такого же взгляда. Почему? Если взглянуть на наших патриотов со стороны, то глаз зарябит от их пестроты и разнообразия. Многие такие «патриоты», к сожалению, по-настоящему не знают истории своего славного Отечества и его выдающихся личностей. У нас и коммунисты, и православные, и язычники, и многие другие – все патриоты. Одни не терпят Православия, другие – коммунизма, третьи – ещё чего-нибудь… Например, честный и известный современный учёный Р. И. Косолапов, много сделавший по дальнейшей разработке и изданию трудов И. В. Сталина, может снисходительно отозваться о святом и великом Государе Императоре Николае Втором, отказывая ему во всех достоинствах. При этом Ричард Иванович не удосуживается понять, что Россия в период последнего царствования находилась на вершине своих дореволюционных достижений буквально во всех областях. Прямо затмение какое-то!

Как воевать с Православием, когда патриотизм есть неотъемлемая составная часть православного мировоззрения русского человека? Ведь наша святоотеческая вера – это могучий, несокрушимый фундамент Российской государственности. Так было на протяжении веков. Об этом прежде всего и надо задуматься любому человеку, считающему себя патриотом России.

B. C. Отдельная тема – ваши исторические исследования жизни и деятельности святых Русской Православной Церкви. Этому, собственно, посвящена и ваша последняя книга. А до этого можно вспомнить «Новый Друг» и целый ряд других работ.

В. Ц. Русская история, подлинное изложение которой вкратце предложил наш выдающийся современник, Митрополит Иоанн (Снычёв) в своём знаменитом труде «Самодержавие духа», пока до конца не открыта. Нам в какой-то мере известна, конечно неполно, тысяча лет официальной русской истории. Гениальный М. В. Ломоносов прибавлял к ней ещё несколько тысячелетий и был прав. Но уже известная история России чрезвычайно интересна и богата такими фактами и событиями, которые никого не оставят равнодушными. С этим я начинал выступать, а потом родилась книга «Русская доблесть», первое издание которой состоялось в 2005 году. Правда, меня ограничили в объёме, определив очень скромное количество страниц. В действительности же эта тема необъятна. Вместе с тем она и интригующа. Она заставляет гордиться своей родной Отчизной, любить её до самозабвения. Поэтому не случайно в наше неблагоприятное для публикаций время «Русская доблесть» уже выдержала четыре издания.

Нижний Новгород. Февраль 2012 г.

Ведомый роком

До этой нашей беседы мы много раз встречались с Кимом Ивановичем Шиховым, заслуженным художником РФ, Почётным гражданином Нижнего Новгорода, на художественных выставках, на торжествах в Союзе писателей, у него в мастерской, где случались долгие многочасовые беседы «за жизнь» – с воспоминаниями прожитого, с оценками близкой и далёкой истории нашего Отечества, с взглядами на творческие пути близких и давно ушедших художников, поэтов, писателей, композиторов… И уже тогда у меня возникла мысль записать с Шиховым интервью – столь интересны и самостоятельны были его оценки прошлого, столь значительный творческий путь пройден художником за долгие годы, щедро отпущенные ему судьбой.

И вот, после празднования восьмидесятилетнего юбилея, мы встретились в деревенском пристанище Кима Ивановича, в его летней мастерской.

Пока гуляли по участку, осматривали окрестности, не заметили, как прибились к нам трое невесть откуда взявшихся котят. Двое затем опять куда-то убежали, а один, наиболее настойчивый, остался с нами в беседке, куда мы спрятались от начавшегося дождя. Усевшись за просторным столом (он и в мастерской у художника такой же, рассчитанный на большое дружеское застолье), под стук дождевых капель о крышу и мяуканье требующего внимания к себе котёнка Ким Иванович закурил сигарету, а я включил диктофон.

«Великая доброта жила тогда в нашем народе…»

Валерий Сдобняков. У вас в детстве был котёнок или щенок? Думаю, что неспроста эта так сложно начавшаяся кошачья жизнь (ведь наверняка кто-то выпустил котят из проезжавшей мимо машины, чтобы они сами нашли себе хозяев) прибилась именно к вашему дому. Каким-то высшим чутьём котёнок понял: здесь его накормят, защитят от злых собак, оставят в доме, не выгонят на улицу под дождь, обрекая на голод и скитания.

Ким Шихов. Животинка в нашем доме всегда держалась. И в доме бабушки, когда я у неё жил, тоже. Вообще, у меня детство было не совсем стандартное, если его по каким-то стандартам можно мерить. Родился я в Архангельске. Тогда отец и мать работали на одном из лесозаводов на острове Маймакса. Это в предустье Северной Двины. Когда познакомились, то оба вступили в партию, и потому, когда я родился, то получил имя Ким.

B. C. Почему именно Ким?

К. Ш. Это сокращённое название Коммунистического интернационала молодёжи. Я после шутя упрекал родителей: хорошо ещё, что маркой какого-нибудь трактора не назвали. Кстати, благодаря имени я впервые заработал валюту. Это случилось в 1965 году. Тогда в США была отправлена группа молодёжи из Советского Союза. Сопровождали нас ребята из ЦК ВЛКСМ и из ЦК союзных республик. Из творческой молодёжи были только я и известный писатель Эдвард Радзинский, «104 страницы про любовь» которого уже гремели по всему СССР. Так вот, когда знакомились в группе друг с другом, то один парень из Ташкента, его звали Вилор (Владимир Ильич Ленин – организатор революции), подходит ко мне, а я в ответ представляюсь: «Ким (Коммунистический интернационал молодёжи)». Вся группа просто грохнула смехом.

B. C. Знай наших, и мы не лыком шиты.

К. Ш. И тогда наш руководитель сказал: «Знаешь, такие «штуки» у нас платные». И вручил двадцать центов.

B. C. Ну, недорого, прямо скажем, оценили искренний интернациональный порыв вашего батюшки тогдашние комсомольские функционеры.

К. Ш. Я прошу прощения, но в то время это были какие-никакие, а деньги. Перед поездкой мы обменяли наши советские сорок пять рублей на сорок два доллара. Этих денег хватило на карманные расходы в течение месяца. Отец после моего рождения сначала закончил сельхозшколу, а затем районную партшколу, и его в 1935 году направили в Онегу заведовать парткабинетом. Мне к тому времени исполнилось всего три года. В начале 1938-го отца, по направлению партийной организации, перевели на службу в НКВД, где он проработал до 1947 года. И до войны, и после войны отец был комендантом в посёлках спецпереселенцев.

B. C. Раскулаченных, сосланных на Север из разных земель России – с Волги, из центральных областей?..

К. Ш. А знаете, что я скажу: теперь очень много спекулируют на этой теме. Много написано не то что ложного, но недосказанного, не совсем правдивого. А ведь большинство сосланных жили в наших больших северных деревнях. Правда, были для них созданы и отдельные, так называемые специальные посёлки. Я за свои детские годы жил в двух таких – украинском и казачьем. На Севере ведь не будешь выращивать пшеницу. Тут другие климатические условия – пятьдесят километров до Полярного круга. Так вот, когда мы с отцом в этот спецпосёлок приехали, там уже существовал богатейший колхоз. На своей звероферме они разводили черно-бурых лисиц. Был у них огромный крольчатник, и мы, дети, страшно радовались этим зверькам, играли с ними. И только намного позже до меня стало доходить, что ведь кроликов выращивали на корм лисицам. Помню, когда началась война, то из этого посёлка месяц обозами вывозили всякие продукты для нужд страны – муку, пшено, сахар, крупы… Вот какой был богатый колхоз. Поэтому у меня, когда начинают всякие ужасы рассказывать про переселенцев тридцатых годов, возникают двойственные чувства. Ведь я собственными глазами видел совсем другое.

B. C. Я читал документы именно по северным переселенцам, справки проверок Генеральной прокуратуры… Во всяком случае, цели, чтобы просто уничтожать народ, конечно, не было. Это совершенно точно, об этом говорят документы. (Понимая всю болезненность и непростоту затронутой Шиховым темы, в качестве примечания мы публикуем в конце беседы некоторые, очень важные на наш взгляд, документы).*

К. Ш. Ну смотрите: большой колхоз, звероферма – и лишь один человек, мой отец, комендант. Всё! Никаких иных властей, карательных служб, надзора за жителями этого посёлка не было. Повторяю: один на всю округу. Больше никакой власти, чтобы хоть как-то соблюдался порядок. Когда началась война, то мы жили уже в другом посёлке, населённом донскими казаками и где была организована рыболовецкая артель на знаменитом раньше громадном Кож-озере – около шести километров шириной и двадцать с лишним длиной. На берегу озера стоял монастырь, к тому времени разорённый, в нём и жили рыбаки. В 1942 году, в самый трудный период войны, отец собрал всех мужиков посёлка, сам во главе (а ему тогда было уже сорок лет), и все вместе они отправились на фронт. Служили на Ладоге, охраняли «Дорогу жизни». Демобилизовали отца по контузии в 1944 году, после того, как два раза выкопали из воронок, по сути, из могилы. Вообще, отец не любил рассказывать о войне. Лишь иногда вспоминал, что на Ладоге гибли от десяти до пятнадцати машин ежедневно. Страшная мясорубка! Немцы расстреливали людей и с воздуха, и с берега артиллерией.

B. C. Это иллюстрация к тому, как «высокоразвиты и благородны» европейские цивилизации. Только почему-то, куда бы их нога ни ступала, везде льётся невинная человеческая кровь. Страдания и разрушения несут эти самовлюблённые и сверхэгоистичные цивилизации другим народам. Так было раньше, так происходит и сейчас. И никогда они не будут относиться к другим народам иначе, как по-варварски. Потому у них и такая патологическая ненависть к России, что мы никак пока не поддаёмся, не становимся рабами «просвещённой Европы», не скатываемся в современное европейское варварство. Вы посмотрите, как все западные страны обрадовались, когда стало возможно безнаказанно, не опасаясь, бомбить Ливию. Все до единого бросились, и им глубоко было наплевать, что от осколков их бомб и ракет гибнут беззащитные, невинные люди, включая стариков и детей.

К. Ш. Да, конечно…

B. C. Но вернёмся к вашему отцу.

К. Ш. Хоть его и демобилизовали по полной инвалидности, но он остался служить в войсках НКВД, был комендантом в лесных посёлках, где работали лесорубы. Это не леспромхозы, а лесотранспортные хозяйства. Они заготавливали дрова для железной дороги. Я тогда учился в третьем-четвёртом классе. Старший брат Анатолий погиб в 1941 году под Москвой. Ему не было и восемнадцати, когда добровольцем ушёл на фронт. И уж раз мы заговорили о войне, вспомню, как впервые услышал о Победе. В школе 9 мая вдруг отменили уроки, а всех ребятишек послали по близлежащим посёлкам и деревням объявить о Победе. И мы на палки, прутья, что попалось под руки, повязали свои красные пионерские галстуки и с этими флагами в руках побежали сообщать радостную весть. Иного способа объявить об окончании войны тогда в наших краях просто не было.

B. C. Это удивительный факт. Вообще ваши родители сами-то из каких краёв, они коренные северяне, архангельские?

К. Ш. Да, северяне, только мать родилась в деревне Шидозеро на берегу Северной Двины. Девичья фамилия её Попова. И хотя на Севере это часто встречающаяся фамилия, она, видимо, всё-таки из священнического рода. А у отца биография довольно любопытная. Он из крестьянской семьи, родом из деревни Кокуй Шенкурского района. Это южнее Архангельска. У него была очень многодетная семья, с которой он почему-то не поддерживал отношения. По материнской линии я знаю много родственников, а вот по отцовой – нет. Когда отцу было шесть лет, его отдали в монастырь. Было принято, что при каком-то несчастии семья брала на себя обет и отправляла одного из своих сыновей на послушание в монастырь. Отец шестилетним мальчиком (он с 1902 года рождения) был отдан в Антонио-Сийский монастырь и пробыл там девять лет, до 1917 года.

B. C. Это много.

К. Ш. Да, это много. В 1917 году он оттуда ушёл. Отец очень не любил вспоминать этот период своей жизни и до конца своих дней оставался атеистом. Не воинствующим, но неуклонным в своих атеистических принципах. В шестнадцать лет он пережил оккупацию Севера англичанами, работал санитаром в английском госпитале. После освобождения ушёл служить в Красную Армию, в войска ЧОНа. Об этом он тоже не очень охотно рассказывал. Я его пытал, чтобы он повспоминал, как воевал с махновцами, но на это отец только отмахивался: было дело – и всё. После гражданской войны вернулся в родные края, на Север, и уже тут познакомился с моей матерью. Я уже рассказывал, что отец воевал. Вернувшись с фронта, он продолжил работать комендантом в посёлках спецпереселенцев. В 1947 году, когда эти посёлки ликвидировали, отец отказался пойти на службу уже в настоящие органы госбезопасности. Вместо этого стал валить лес вместе со своими недавними подопечными. За что и поплатился. В 1950-м по сфабрикованному делу его осудили, но после смерти Сталина полностью реабилитировали, восстановили его членство в коммунистической партии. Вот такая не простая судьба у отца. Вообще я должен честно сказать, что бесконечно благодарен отцу и столь же бесконечно корю себя за то, что всё-таки не отдал должного своей семье, своим родителям, своим двум сёстрам. Потому что, когда я уехал в Горький учиться в художественном училище, то сестрёнка, которая на два года моложе меня, закончив пятый класс, ушла работать на почту, чтобы была возможность помогать своему братику, высылать по сто рублей, как отец и мать. Затем младшая, тоже закончив пятый класс, не стала дальше учиться, а пошла работать. Именно им я обязан тем, что в труднейшие годы смог выучиться и стать художником. Они всё сделали для того, чтобы я получил образование и в будущем имел кусок хлеба.

B. C. Значит, почувствовали, что какое-то «художественное начало» в сыне и брате было?

К. Ш. Не знаю… У отца, думаю, была мечта дать образование хотя бы одному сыну. Чтобы хоть кто-то из его семьи, как он говорил, «вышел в люди». А я в детстве во время войны так накопался в огороде, так намучился с картошкой, столько слёз пролил, окучивая и выкапывая её, что поклялся себе: если вдруг выйду в люди, то лопату в руки больше никогда в жизни не возьму. Но прошло время, и я не только сам, но и детей приучил, что картошка в доме должна быть только своя. И вот с 1961 года приезжаю в эту деревню и неизменно засаживаю усад картошкой. Теперь уже далеко не всю землю обрабатываем, но всё же сажаем морковку, свёклу, картошку, лук…

B. C. Земля тянет к себе?

К. Ш. Причём мне доставляет удовольствие обрабатывать её. Это и в живописи помогает. Стоять сутками у холста невозможно, вот я и перемежаю – то пишу картину, то обрабатываю землю.

B. C. Значит, есть в творчестве и в работе на земле, в крестьянском труде что-то близкое, неотделимое друг от друга. А вообще откуда взялся в вас этот позыв к рисованию, к живописи, к отображению окружающего мира через краски? Ведь это наверняка происходило как-то постепенно?

К. Ш. Все дети рисуют. Я не исключение. Но ещё когда только начинал ходить в детский садик, то уже умел читать. А книги иллюстрировались замечательными картинками. Я как-то быстро развивался. Заметив мои старания, меня рано стали привлекать к оформлению всяких плакатов, лозунгов. Со временем это прошло, но когда я вернулся от бабушки в посёлок к родителям, и мы, дети, стали жить в интернате (там я закончил шестой и седьмой классы), то у нас была воспитательница – пожилая женщина. Она сама занималась искусством и всех нас, четырнадцать своих интернатских воспитанников, научила рисовать. Но всё-таки самым главным, я считаю, было ещё вот что: каждый работник нашего посёлка после войны имел право раз в году по бесплатному билету съездить в любую точку Советского Союза. Многие ехали отдыхать на юг. А все дороги с Севера шли лишь через Москву. И вот эти отдыхающие шли не только в ЦУМы и ГУМы, но ещё и в Третьяковскую галерею и привозили оттуда массу дешёвых открыток. Они были плохого качества, никакого отношения к настоящему искусству не имели (их продавали в ларьках около галереи), но каждый, кто возвращался из этих поездок, затем собирал в школе или в Доме культуры ребят и взрослых и часами рассказывал о том, что увидел в Третьяковке (о картинах Шишкина, Айвазовского, Васнецова), и показывал открытки. И я до сих пор помню, с каким восторгом слушал эти рассказы, представлял, какие шедевры выставлены в галерее, какая там красота.

B. C. Это рассказывали обыкновенные люди, не искушённые в знаниях живописи, искусства, литературы?

К. Ш. Обыкновенные лесорубы. И рассказывали они обо всём этом своим товарищам, таким же лесорубам, некоторые из которых раньше тоже бывали в Третьяковской галерее и эти рассказы по-своему дополняли, подтверждали. И мы, дети, слушали взрослых с восторгом, затаив дыхание. На меня эти рассказы произвели неизъяснимое впечатление. Я думаю, что они и сыграли главную роль в том, что мне захотелось стать художником. Не явно, как-то подспудно, но мечта зажила в душе. Поэтому, конечно, когда я ехал в Горький, то первым делом, что сделал по приезде в Москву, отправился в Третьяковскую галерею.

B. C. Как случилось, что поехали поступать именно в Горьковское художественное училище?

К. Ш. Тут забавная вещь. Я уже рассказывал, что с детства очень много читал. Причём при лучине – электричества тогда в наших деревнях не было, керосин – жуткий дефицит. Только мать зажигала в избе лучину, я брал книжку, вставал близко к огню и читал. Первой моей любимой книгой был том «Сказки карельского Беломорья» – большая книга, фолиант размером с полстола, в кожаном тёмно-бордовом переплёте с тиснёными золотыми буквами. Теперь её в наших библиотеках не найти. Всё, что мы знаем о русском фольклоре, всё там было, но только с северным акцентом. В этой книге был свой своеобразный колорит. В первых классах школы я уже читал произведения Толстого, Станкевича. С того времени запомнились «Казаки» Льва Николаевича. Но вернусь к вопросу формирования меня как личности и, в частности, к тому, почему я полюбил искусство. Без всякого кокетства, совершенно искренне говорю, что не очень высоко ставлю себя как художника именно потому, что искренне люблю искусство и понимаю, какие шедевры в нём созданы человечеством, особенно в музыке. Я считаю, что квинтэссенция, смысл всего искусства имеет начало в музыке. В ней сочетается удивительный сплав абстрактного и литературного, сплав слова и звука. Во всех остальных видах искусства – архитектуре, литературе, живописи, театре – есть нечто конкретное, осязаемое. Музыка же сочетает в себе всё – от предметного до полностью абстрактного, и объяснить влияние её на человека невозможно.

B. C. И всё-таки почему вы выбрали для учёбы именно Горьковское училище?

К. Ш. Я начал говорить о литературе (и так невольно увлёкся этой темой), потому что в старших классах очень любил произведения Горького. И не только знал по школьной программе «Песню о буревестнике», но и самостоятельно прочитал «Жизнь Клима Самгина» М. Горького. Поэтому, когда решил, что поеду учиться на художника, то на вопрос отца: «Где?» – ответил: «В Горьком». Хотя вообще-то с отъездом на учёбу тоже была целая история. Я же не знал, как это – выучиться на художника. Было одно лишь желание. 1947 год. Я закончил семь классов, комсомолец. А где комсомольцу можно было всё узнать? Пошёл в райком комсомола. Там жутко удивились моему вопросу: «А мы откуда знаем!» А до райкома, между прочим, путь был неблизким – километров семьдесят. Тогда я спрашиваю: «А кто знает?» Мне отвечают: «Поезжай в обком». Отправился в Архангельск. Это ещё двести семьдесят километров. Но и в обкоме ничем помочь не смогли, и там не знали, где учат на художников. «Наверное, об этом знают в областном управлении культуры». И вот лишь в Архангельском областном управлении культуры мне дали книжку 1936 года издания, где были адреса всех художественных училищ СССР. Пока я ехал в поезде обратно домой, то основательно эту книгу изучил и решил, что буду учиться на родине своего любимого писателя.

B. C. Что за обстановка тогда была в училище? Всё-таки недавно закончилась страшная война, не такое простое время. Какие наиболее яркие, заметные впечатления остались у вас от тех далёких лет, о сокурсниках, преподавателях?

К. Ш. Я прошу понять мои слова правильно, потому что наверняка кто-то их истолкует так, что я попросту ностальгирую по времени своей молодости. Но с позиций сегодняшних я оцениваю те года, как сказку. Представьте, приехал поступать мальчишка из далёкого лесопункта – маленький, хиленький, ничего не умеющий, приславший на творческий конкурс на испорченной фанерке акварелью выполненную картинку «Мишки в сосновом лесу» Шишкина. Повторяю – акварелью на фанерке. Вы можете себе представить состояние сегодняшнего педагога, который бы получил нечто подобное от мальчишки, желающего поступить в училище? Само училище находилось в маленьком невзрачном домике на улице Пискунова. Я трижды проходил мимо него, не замечая, потому что искал ХРАМ искусства. Трижды возвращался на площадь Горького и в главпочтамте уточнял адрес. Вот что значит послевоенные годы. Но в этом маленьком невзрачном домике, который я наконец-то нашёл (теперь на его месте построен Дом актёра), преподавали удивительные педагоги. Со мной вместе поступали Витя Софронов, ребята – молодые лейтенанты, только вернувшиеся с фронта обожжённые танкисты (помню Володю Минаева с обезображенным лицом), Чернюк с Украины. Меня же приняли просто так, по великой доброте, жившей тогда в нашем народе. Потому что я ничего не умел. Ни-че-го! И всё-таки меня зачислили в училище. Я вот сейчас вспоминаю экзамены по композиции. Их принимал Анатолий Васильевич Самсонов, блестящий, как я потом узнал, педагог и замечательный человек. На вступительных экзаменах он подходит ко мне и спрашивает: «Ты чего не рисуешь?» «А чего рисовать?» – не понял я. «Так у нас же экзамен по композиции». – «Что такое композиция?» (Я даже слова такого не знал.) – «Это нарисовать то, что ты хочешь». И потом уже, может быть, через год или даже позже, Анатолий Васильевич, смеясь, рассказывал: «У членов приёмной комиссии твой рисунок вызвал недоумение, никто не мог понять, что на нём изображено. Тогда я объяснил, что эта работа называется «Бежал бродяга с Сахалина» (я плохо нарисовал какого-то чудака, сидящего у костра), и тебя приняли». Зачислили меня в училище, без стипендии, в 1948 году. Преподавали тогда удивительные люди – Мясников, Лисенков, Анатолий Васильевич Самсонов, Агевин, по русскому языку Рубчинская, по истории Гладкова Мария Николаевна, по математике Загрядский – всех их я до сих пор помню. Они даже оставили меня жить при училище у уборщицы. Денег, чтобы снимать комнату, у меня не было. Отец дал в дорогу сто рублей, и единственное, что помогло добраться до Горького, – это бесплатный билет. Удивительные тогда были человеческие отношения. Но ещё удивительнее было то, что через полтора года я стал заметным учеником, а со второго курса начал получать повышенную стипендию и в итоге с отличием закончил училище.

B. C. Значит, не ошиблись в вас преподаватели? Кого-то можете из своих однокурсников сейчас вспомнить, у кого удачно сложилась творческая судьба?

К. Ш. Приведу пример, просто как интересный факт того времени. Мой товарищ Чернюк был военнослужащим. Служил в дивизии, которой командовал прославленный партизан, Герой Советского Союза, а затем и известный наш нижегородский писатель Антон Петрович Бринский. Так вот, военнослужащие этой дивизии, которая располагалась тогда в Горьком, учились в консерватории, в музыкальном, театральном и художественном училищах. Удивительное было время!

B. C. Удивительное отношение к человеческой жизни, к их судьбе, к их будущему! Стране нужны были грамотные и духовно возвышенные люди. Руководство страны думало о будущем. Оттого так невыносимо горько видеть отношение к культуре сегодняшних властей.

К. Ш. Поэтому я и ещё раз утверждаю: это не старческая ностальгия по прошедшему времени. Это оценка того отношения людей, которое повлияло на всю мою дальнейшую судьбу.

B. C. Вы с отличием закончили училище, и, значит, уже были у вас какие-то заметные работы, были творческие успехи.

К. Ш. Нет, особых успехов не было. Более того, рядом со мной учились такие ребята, такие таланты, за которыми я тянулся, учился у них. Не завидуя!

B. C. Сейчас в творческой среде вообще много говорят о зависти. Это чувство отвратительное. Учиться у тех, кто лучше тебя работает, талантливее тебя, – это одно. Но зависть, которая съедает человека изнутри, разрушает его нравственное состояние, – это и страшное наказание носителю этого чувства, и отвратительное действо по отношению к другим – коллегам, знакомым. Я всегда сравниваю творческую работу с чистым заснеженным полем. Ты оставишь на этом поле только свой след – короткий или длинный, глубокий или не очень. Никто не пройдёт твоего пути, и ты не пройдёшь чужого. Так чего же делать гадости ближнему, злословить, лгать, сплетничать. Трудись, учись, воспринимай чужие достижения как стимул к собственному совершенствованию. В конце концов, когда мы уйдём из этой жизни, после нас останется только то, что мы успели сделать. И за собственные грехи, хотим мы того или нет, но придётся отвечать перед своей совестью, перед той памятью, что оставим после себя.

К. Ш. Да, у меня это тоже вызывает удивление. Я не понимаю, чем вызвано неприятие творчества того или другого человека – писателя, композитора, певца. У нас, у художников, это тоже очень часто встречается. Но ведь если мы живём искусством, если мы любим этот труд, то успех другого может только радовать. Ведь от этого выигрываем, если вообще тут подходит это определение, все мы. Все мы становимся богаче, потому что имеем возможность видеть, общаться с ещё одним замечательным произведением искусства. Если ты целиком отдался этому делу, считаешь, что это твой долг, то тут во главу угла нужно ставить чувство служения общему делу, а не любование собой – вот, мол, какой я замечательный.

Постижение мастерства

B. C. В Ленинград, чтобы поступать в академию, вы поехали сразу после окончания Горьковского художественного училища?

К. Ш. Я атеист, но верю в некий высший разум. Потому что в моей жизни всегда присутствует какой-то рок. Что-то, какие-то силы, безусловно, имеют влияние на мою судьбу. Они то подталкивают меня к каким-то поступкам, действиям, то, наоборот, не пускают, отодвигают от вроде бы уже выбранного пути. В 1950 году в Горький приехали два выпускника академии художеств – молодые, амбициозные Дмитрий Павлович Кормилицын и Сергей Павлович Тумаков. Они взяли нас на четвёртом курсе и, можно сказать, перевернули учебный процесс. Начали водить своих учеников на Щёлоковский хутор, на старые нижегородские улицы и заставлять писать множество этюдов. Тогда же они нас впервые вывезли в Питер, устроили в общежитии, и мы две недели жили в академии художеств. Вот тогда я поклялся себе – здесь буду учиться. Академия на меня произвела колоссальное впечатление не только своим архитектурным ансамблем времён Екатерины, но всей атмосферой – залами, музеем. Окончив с отличием училище, я отвёз документы для поступления в академию, сдал экзамены, получив двадцать семь балов из тридцати возможных. Но когда пришёл узнавать результаты зачисления, то в вывешенном списке своей фамилии не увидел. Это означало, что я не прошёл по конкурсу. Пришлось забрать документы, уехать на Север и устроиться на работу преподавателем рисования в Емецкое педагогическое училище. Но в конце октября получил письмо от родителей, которые мне переслали телеграмму из академии, где требовали объяснить мою неявку на занятия и грозили, что «в случае неуважительной причины вы будете отчислены». Подпись – Андрецов, зам. ректора по научной части. Я пришёл в ужас. С трудом уволился из училища, никак не хотели отпускать, и только в ноябре добрался до Ленинграда. Как потом выяснилось, все поступающие из «братских» республик шли без конкурса. Им достаточно было получать «тройки». А наши многие ребята, получившие очень высокие оценки, как оказалось, не прошли по конкурсу. Нашлись родители, которые поехали в Москву и добились справедливости. Тогда на живописном факультете академии были организованы три группы. Редчайший, если не единственный случай за всю её историю.

B. C. Академия оставила заметный след в вашей творческой судьбе, в вашем развитии как художника?

К. Ш. Училище дало многое в первоначальной стадии освоения ремесла. Я думаю, что в любом деле невозможно быть приличным мастером, если ты не освоил ремесла. Так вот, училище – это первый шаг. Настоящая учёба, которая делает художника художником, – это академия. В ней сохраняются традиции того, что, собственно, и делает художника мастером. Для примера могу сказать: как можно быть литератором, если ты не умеешь читать между строк, и как можно быть художником, если ты не можешь правильно положить на холст краски, если ты не понимаешь цвета?

B. C. Сейчас появилось много людей, которые, например, если брать в литературе, – отставные партийные работники, которые научились писать доклады для выступлений своих шефов, какие-то производственные бумаги. Точно так же они теперь пишут нечто, что искренне считают литературой. И когда им пытаешься объяснить, что литературное произведение – это совсем иное, они искренне удивляются: ну мы же правильно, гладко и грамотно пишем. Что же ещё нужно, что вы к нам придираетесь, чего вы мудрите? Ремесло в любом деле чрезвычайно важно. Без него художник не найдёт новых форм, новых путей самовыражения и осмысления окружающего мира. Но беда в том, что эти бывшие партийные работники и прочие «хозяйственники» не освоили именно ремесла и потому не понимают задач искусства, не способны ощутить, воспринять его. Вкус формируется долгой и кропотливой работой. А уже к нему прибавляется талант, данный тебе свыше – судьбой ли, Богом ли, это уж кто как считает, – который позволяет зазвучать особой музыкой и твои слова, и созданные тобой образы. Вообще у меня складывается ощущение, что истинное понимание искусства в современных реалиях вымывается из общественного восприятия. Суррогат заполняет жизненное духовное пространство, как он уже заполнил полки наших продуктовых магазинов. И это глобальная проблема, грозящая вообще гибелью истинного, классического искусства.

К. Ш. Я понимаю вашу озабоченность, но не разделяю её. Это уж слишком мрачно. Такие сомнения всегда были в любые времена. Но искусство живёт по своим законам, развиваясь как бы по спирали. И мы знаем «взрывы», когда целые плеяды писателей, художников, музыкантов являлись миру, буквально потрясая его (духовно) своим творчеством. Да не будем далеко ходить, вспомним Россию конца девятнадцатого – начала двадцатого веков. Сколько гениев дала наша земля во всех сферах творчества, без произведений которых мировое искусство просто немыслимо. Вот сейчас вовсю ругают соцреализм. И хочется сказать: да не путайте вы великий соцреализм с пошлым его подобием. Ведь тогда появились Пластов, Дейнека, Стожаров… Ведь не недаром Сталин попросил привезти в Ялту из Третьяковской галереи картину Пластова «Фашист пролетел», чтобы собравшимся лидерам великих держав показать, что такое война. Мы же не мерим одной меркой романы «Кавалер Золотой Звезды» и «Тихий Дон». Нельзя говорить, что это одно и то же.

B. C. Хорошо, Ким Иванович. Мы всё равно к этой теме ещё вернёмся в нашем разговоре. Избежать мне кажется, не удастся. Но сейчас я хочу вернуться во времена окончания вами академии художеств. Что было дальше, что за путь перед вами открылся? Как я понимаю (тут позволю себе использовать ваш термин), рок опять привёл вас в Горьковское художественное училище?

К. Ш. Действительно, мне уже самому от всего этого становится смешно. Я говорю о роке с усмешкой, но ведь действительно какая-то сила меня по жизни ведёт. После окончания академии я получил распределение в Архангельский союз художников на творческую работу. Но в апреле 1959 года приезжает в Ленинград директор нашего училища и говорит: «Ким, мы тебя выучили, отправили совершенствовать своё мастерство в академию, и вот теперь нам позарез нужен педагог. Давай возвращайся в Горький». Он пошёл к ректору Орешникову, переписали мне направление, и я поехал отрабатывать два обязательных года в Горьковское художественное училище. Вот эти два года так до сих пор и длятся.

B. C. Что за атмосфера была тогда в училище? Я слышал много хороших, добрых, даже возвышенных слов от художников, которые в то время в нём учились: Виктора Тырданова, Альберта Данилина, Владимира Заноги… Они считают, что Горьковское училище было одним из лучших художественных училищ в стране.

К. Ш. Это хорошее училище, но никогда оно не было лучшим. Были очень сильные Пензенское, Казанское художественные училища. Но главное тогда заключалось в другом. В городе собралась группа художников – выпускников питерской академии. Сюда приехали: в 1957 году Володя Холуев, в 1958 году из академии – Миша Холуев и Фоменко, в 1959-м – я, в 1960-м – Толик Павлов и Дима Арсенин. Иными словами, произошёл «наплыв» ленинградской художественной школы живописи, сконцентрировалась определённая творческая питерская атмосфера. К тому же директором нашего художественного музея в начале шестидесятых годов тоже стал выпускник академии, молодой, тридцатилетний Володя Батуро. Он тогда организовал выставку четырёх в залах музея (Дмитрий Арсенин, Анатолий Павлов, Евгений Рудов, Ким Шихов). Вообще тут надо отметить, что исторически так сложилось, что нижегородские художники испокон тяготели не к московской, а именно к питерской академии. Наши первые учителя все оканчивали петербургскую академию.

B. C. Это довольно известное событие в художественной, творческой жизни города – выставка четырёх. Кто интересуется историей искусства Нижнего Новгорода, о нём знает.

К. Ш. Я удивился, когда прочитал в некоторых книгах моих друзей-писателей, что это, оказывается, имело для них и для художественной жизни города большое значение. Мы тогда свою выставку так не оценивали.

B. C. Такие оценки, по прошествии многих лет, строились на том, что ничего подобного затем многие годы в Нижнем не происходило. Для меня здесь всё понятно.

К. Ш. Трудно судить, но я думаю, что с той позиции, с которой сегодня пишете вы, есть определённая доля переоценки значимости той выставки. Это была новая волна, новый художественный вздох, который оказался очень далёк от совершенства.

B. C. Но вернёмся к тому «питерскому кругу», который образовался в городе. Хотим мы того или нет, но его появление создало иное качество творческой атмосферы?

К. Ш. Конечно. Я ведь не назвал ещё Витю Летянина, Николая Гладкова. Это была целая плеяда новых художников, принёсших с собой настоящую академическую художественную профессиональную школу.

B. C. Тогда уже намечались новые пути художественного движения, выполнение новых задач в живописи, в отличие от тех старых художников, которые заслуженно и неоспоримо имели свой авторитет в городе, да и вообще в стране. Кстати, потому выставка четырёх и вспоминается, что она показала: в городе появились художники нового времени, ставящие перед собой иные задачи, которые творчески иначе мыслят.

К. Ш. Тогда в городе работали титаны – Хныгин, Лазарев, Александр Михайлович Каманин, а ещё Балаболкин, Никифоров, Агевин. Нет, в городе существовали нормальные художественные традиции и работали художники на хорошем профессиональном уровне. Но мыто были молодыми максималистами. И волна питерцев внесла новую струю, благодаря которой поднялись в своём творчестве и исконные нижегородцы: Корнев, Рудов, Смолин, Большаков, Макаров, которые не оканчивали академий, а только местное художественное училище. Но они сразу творчески как-то выросли и в ряде случаев переросли нас.

B. C. Новая плеяда художников, в первую очередь, чем себя заявила, какими работами? Что нам осталось от них, на что мы можем опереться в оценке их творчества?

К. Ш. Я тут, в первую очередь, могу назвать большое полотно «Солдаты революции» Володи Холуёва, «Дороги войны» Миши Холуёва, «Ополчение» Корнева, «Свадьбу» Рудова, несколько пейзажей Смолина, «Керженец» Макарова, «Золотую хохлому» Касьяновой. И это далеко не полный перечень. Прошло уже шестьдесят лет, а эти работы остались, время доказало их состоятельность. Нет-нет, уже ясно, что в устоявшемся времени эти произведения останутся. Тут нет никаких сомнений. Причём как и останутся записи исполнения произведений капеллой мальчиков Льва Сивухина, как останутся сценические работы Вихрова, как останутся Правилов, Адрианов, Палиес.

B. C. Всё это некий культурный слой, который создаётся многими поколениями нижегородцев.

К. Ш. Но всё это началось с того времени, которое затем назовут «хрущёвской оттепелью».

B. C. Признаюсь честно: я не люблю все эти градации на «оттепели», «застои» и прочее. Я считаю, что происходившие изменения в культурной жизни страны – это некие позывы общечеловеческого состояния. Я не думаю, что если бы не было Хрущёва, то у нас не появилось бы этих новых художников, о которых вы мне только что рассказали. Я убеждён: ничто приход нового поколения не остановило бы, какие бы политические изменения в стране ни происходили. Есть потребности времени, рождённые в общечеловеческом духовном стремлении всё к новому и новому постижению мира, в ожидании нового, и молодые художники это ожидание выразили на своих полотнах, своей новой живописной манерой. Они иначе видели мир, иначе ощущали его своей кожей, своими нервами. Они иначе дышали и потому иначе творили. И если мы представим, что Сталин жил бы двести лет, то и при нём всё бы трансформировалось, изменялось в культурной жизни страны.

К. Ш. У меня нет такого глубокого убеждения, но я всё-таки с вами согласен. Я даже думаю, что и Хрущёв-то появился в нашей жизни, потому что пошла вот эта волна, о которой вы говорите… Хотя к Хрущёву у меня своё отношение.

B. C. В данном случае меня политика совершенно не интересует. Я говорю о духовных изменениях общечеловеческого свойства. В беседе с вами меня интересуют только художественные вопросы. Для политических дискуссий у меня есть другие интервьюеры. Я пытаюсь исследовать художественное время, художественный «гумус», если угодно.

К. Ш. Все разговоры, что искусство вне политики, спорт вне политики, – полная ерунда. Искусство не может быть вне политики. Нравственное состояние людей, их мироощущение, в том числе и людей искусства, определяет политику. Вообще, я глубоко убеждён: жизнь человечества нельзя постигать только по учебникам истории. В первую очередь её надо изучать по произведениям писателей, по полотнам художников, вообще по произведениям искусства.

B. C. Вот здесь я с вами полностью согласен.

К. Ш. Потому что деятели искусства не документалисты. В своих произведениях они отражают главную суть состояния общества.

B. C. Мы с вами уже как-то говорили об этой фотографии, но я к ней всё-таки вновь вернусь. Мне кажется, что фоторабота Богданова «Монументалисты» как раз и отразила совершенно новое состояние творческого духа, наступление нового времени в городе, стране, когда молодые амбициозные художники воплощают работу большого масштаба и кажется, что и сами они совершенно свободны. Понятно – что в рамках определённого «социального и идеологического заказа», и тем не менее у меня эта фотография вызвала чувство рождения свободы или освобождения – уж не знаю, как тут точнее определить свои ощущения. Сейчас в СМИ постоянно ругают то время, а мне хочется спросить: вы ощущали себя загнанным в какие-то жесткие рамки, когда решалась судьба – или творить, или молчать? Иными словами, вы ощущали себя винтиком в исполнении только необходимого социально-политического заказа?

К. Ш. В том смысле, в котором вы говорите, – нет! Сегодня, к сожалению, зачастую не просто упрощённо, но вульгарно понимают нашу работу в шестидесятые-восьмидесятые годы прошлого века. Что такое заказ в то время? Да, мы выполняли оформление кинотеатра «Октябрь», делали мозаики в Сормове, на Бору. Но заказ-то мы получали от того, что мы представили. У меня есть своё видение, я делаю эскиз, представляю его на рассмотрение выставкому, и они что-то принимают, что-то – нет. Но изначально не мне заказывают, а я предлагаю заказчику. Так же возникло полотно и «Солдаты революции» Володи Холуёва. Не мы работали по заказу, а, наоборот, заказ обеспечивал воплощение в жизнь нашей работы. Но внутренне мы, как художники, были свободны. Мы выбирали, а не кто-то заставлял нас. Во главе всего стояло наше творчество. Корневу разве кто-то заказал работу «Приезд Ленина в Нижний Новгород»? Это он предложил, и с ним согласились. Всё шло от внутреннего желания самого художника.

B. C. В восьмидесятых годах, когда я стал общаться с художниками, мне приходилось много слышать, что вот не дают молодым дорогу, не понимают их, не пропускают их работы на выставки. Но прошло время, и ни одной «гениальной» работы из небытия, запасников никто не достал. Оказывается, что всё достойное тогда всё-таки пробило себе дорогу?

К. Ш. Есть у нас замечательный иконописец, пейзажист Виктор Тырданов. Я до сих пор вспоминаю, как Володя Батуро, будучи членом выставкома, сказал, когда Витя Тырданов выставил небольшую свою работу (абсолютно не входящую в наше восприятие – совсем другой почерк, другая манера): «А в этом что-то есть». Вот у него чутьё было необыкновенное на всё новое, стоящее. Но в искусстве всегда так – всё непривычное, новое воспринимается в штыки, трудно пробивает себе дорогу через уже утвердившиеся штампы восприятия. Так всегда было и так всегда будет, потому что искусство на этом и держится.

B. C. Устоявшееся не даёт разрушить основ всевозможным шарлатанам. В то же время истинно новое слово в живописи «заваривается» в глубинах традиции, традиционного искусства. И собственный путь всегда торится собственными нервами и собственным отречением от привычного, уже кем-то пройденного, вторичного.

К. Ш. Конечно! Если общество на протяжении десятилетий воспитывается на восприятии определённых концепций – попробуй его перевернуть на что-то иное, новое. Не так это просто сделать. Но это не значит, что действует какой-то запрет. Ведь это, как и в науке: всё происходит на парадоксах, все открытия принимаются с трудом, после долгих опытов и доказательств. Так что это нормальный ход развития искусства, но при одном непременном условии – если общество к этому готово.

B. C. Ну и впереди, конечно, должен идти талант. В этом отношении шестидесятые годы что-то дали нашему городу заметного в живописи?

К. Ш. Дали, но в общероссийском контексте мы уступаем и владимирцам, и москвичам. Я не люблю слово «провинциализм», но всё-таки уровень нашего городского общества, которое в то время существовало, хотим мы того или не хотим, уступает некоторым другим городам. Поэтому лучшие и самые талантливые люди или оставались в Москве, или уезжали в Питер. Мы никогда не были в последних рядах, но у нас не появилось художников такого уровня, как Стожаров. Но и говорить о нижегородском искусстве, как о глубоко провинциальном, тоже несостоятельно. У нас хорошее, нормальное, добротное искусство. А если судить по частностям… Сейчас появилось огромное количество сборников стихов, но всё это чаще всего мелко и непрофессионально. Ну кому интересно копание какой-то поэтессы (почему-то именно они этим чаще всего грешат) в собственных селезёнках? То же и в живописи.

B. C. Я думаю, что если бы эти копания приводили к неким внутренним открытиям, то это было бы интересно. Если это все мелко и недостойно, тогда и стихи читать не хочется, и смотреть на работы художника.

Жизнь, отданная искусству

B. C. Ким Иванович, вы можете свой долгий творческий путь распределить на какие-то периоды или иначе его как-то разграничить, исходя из определённых достижений, создания особо значимых для вас картин?

К. Ш. Искусствоведы, которые следят за моим творчеством, отмечают постоянство моих художественных взглядов и то, что мои картины узнаваемы. Но вообще какие-то отдельные периоды вычленить, думаю, можно. Первый – это моя работа над дипломом в академии. Я к этому времени внутренне устремился к Северу, любил картины Кента, Дейнеки… потому и дипломная работа была посвящена моим родным местам. Но её в академии не приняли. Когда закончилась защита, то декан вышел к нам и сказал: «Ким, у тебя всё нормально, тебе поставили четвёрку». Я был ошарашен: «Как – четвёрку?!» Я являлся персональным стипендиатом, учился отлично, и тут вдруг единственная четвёрка. Как я потом узнал, художник Моисеенко, с которым мы затем подружились, сожалел о том, что я как бы поддался «западной радиации».

B. C. На самом деле этого не было?

К. Ш. Ну какое там влияние. Просто я пошёл по пути, который сейчас окрестили как «суровый реализм».

B. C. Так писать было вашей внутренней потребностью, а не желанием следовать моде или выделиться среди других студентов?

К. Ш. Нет, это было потребностью. Мне хотелось достичь максимальной выразительности холста. Меня и обвинили, что это уже не живопись, а большой трёхметровый плакат, написанный на холсте. Для меня это был шок. Но я могу сказать, что это первый мой самостоятельный период в постижении живописи. С этого я начинал.

B. C. Полотно «Романтики» того периода?

К. Ш. Нет, оно появилось немного позже, в 1963 году. До этого, в 1962 году, была написана «Волга у Васильсурка» и некоторые другие работы. В тот период над нами шефствовало министерство речного флота, и у каждого художника был бесплатный билет на любое судно в любой точке Советского Союза. Я в конце октября сел в Нижнем Новгороде (тогда он назывался Горьким) на современный по тем временам нефтеналивной танкер класса река-море. Меня устроили в отличную каюту, и я прошёл с командой по Волге до Казани, затем поднялся по Каме до Перми. В то время в тех краях шло наполнение будущего Казанского водохранилища, и виды открывались потрясающие. Берега красные. И вот из тех этюдов у меня и возникла идея написать эти красные берега. Но к тому времени мне было уже мало чисто плакатной декоративности, меня потянуло на сложность цвета. Я хотя и старался сохранить выразительность, но и пытался экспериментировать, отсюда такие густо красные берега, жёлтые облака. Но потом это ушло, и я вновь вернулся к первоначальной открытости, декоративности цвета и графики. Я понял, что сложная живописная гамма, живописное месиво очень привлекательны, но мне это не дано, я с этим не справляюсь, поэтому и вернулся к плоскостному, графическому, декоративному решению холста. Это три периода в моей творческой жизни. Правда, я много работаю с натуры. А она заставляет себе подчиняться. Иногда, как вот в этот этюд с ветлужскими соснами, который вам понравился, мне хочется соединить правду натуры с выразительностью художественного изобразительного языка. Но в принципе, когда меня спрашивают, как я выработал свой стиль в живописи, я всегда отвечаю – не вырабатывал я ничего. Всё видимо складывается от характера, от ощущения нашей природы, как родной, естественной для меня – северянина.

B. C. Отсюда и какая-то внутренняя резкость, угловатость в её изображении?

К. Ш. Да, наверно, это характер видимой, воспринимаемой мной природы, натуры. Хотя, может быть всё идёт от того, что я, когда творю на холсте, ничего не придумываю. Всё это я вижу в самой природе. Когда я рисую дерево, а я очень люблю рисовать деревья, особенно сосны (они никогда одна на другую не похожи, у них у каждой свой характер) – то пытаюсь отобразить их индивидуальность. Поэтому на ваше замечание о резкости, я отвечу так – я специально усиливаю это на холсте для зрительского восприятия. Один раз на выставкоме меня упрекнули коллеги, что я ёлки уж совсем графически вычертил. На что я им был вынужден заметить – это не ёлки, это пихты (а они этого дерева как следует и не знали), у которых свой особый характер. Это дерево в природе действительно будто вычерченное – чёткое, строгое. Хотя да, какие-то детали я усиливаю, но всё это делаю для того, чтобы полнее до зрителя донести своё восприятие увиденного и пережитого, свои ощущения. Иногда и цвет делаю более напряжённым. Но в этом, повторюсь, нет самоцели, вычурности. Просто иногда ходишь по выставке и удивляешься – все под одно, все одинаковые. Но ведь художник должен показать зрителю то, что он в обыденном, множество раз виденном, не заметил, не ощутил, не пережил. Нужно суметь остановить зрителя у своего полотна. Однажды один из художников, впервые приехавших в Нижний, меня восхищённо спрашивал – вы почему не пишете свой город с набережной? Это же так красиво. На что я ответил: «А почему ты не пишешь свой Ярославль?» Потому что привыкли, не воспринимаем его особым взглядом.

B. C. Мне вообще кажется, что в определённом смысле нашему городу, как это не покажется парадоксальным, потрясающе красивые виды в сторону Стрелки, Кремля сослужили недобрую службу. Художники «вцепились» в них и буквально измусолили – очень часто изображая одинаково, маловыразительно, используя заштампованные ракурсы, смотря на эту красоту одним и тем же взглядом. Хотя город наш огромный, интереснейших мест в нём много. Наверно, это идёт от того, что не хватает художникам ощущения личной привязанности к каким-то местам, именно для них, индивидуально очень важных, любимых. Я прожил всю свою сознательную жизнь в Канавине, на Ярмарке. И когда начинаю посторонним людям рассказывать о том, какие дома раньше там стояли, какие каналы, лабазы, пристани были, что из себя представляли озёра Мещерское и Цыганка, то ведь я всё это, давно ушедшее, сметённое временем, разрушенное и засыпанное песком, передаю через личные ощущения (детские, юношеские, взрослые), личные восприятия, личные память, волнение, боль. И в зависимости от того состояния, которое я передаю, – это всегда разные места, разные ощущения. Но наши художники (я говорю о том, что вижу на выставках) либо бесконечно рисуют одни и те же купола церквей, либо Стрелку, либо Кремль. Но почему они не идут в понимании города через собственные, непосредственные ощущения каких-то одним им дорогих мест? Почему в их работах нет сакрального, глубинного переживания проходящего времени, связанного с непосредственными местами в нашем городе, где большинство из них появилось на свет, влюблялось, создавало семьи, рожало детей, теряло своих родителей, друзей и близких, да и сами когда-то, каждый в свой черёд, уйдут из этой жизни по тем же городским улицам? Почему нет восприятия города через собственную судьбу? Или на самом деле художник не может найти вдохновения в том, о чём я говорю, и его перебивают в творчестве такие, выдающиеся по своей красоте виды?

К. Ш. Знаете, вы правы. Что касается лично меня, то я городскую архитектуру, кроме храмовой, воспринимаю трудно. Хотя попытки отобразить Нижний ещё в шестидесятых годах прошлого века у меня были. Я тогда сделал целую серию, правда, не живописных, а графических листов, но затем эту тему оставил. Вы же правы в том, что абсолютно над всеми моими коллегами (и молодыми, и старшего поколения) довлеет стереотип. Они много пишут знаковые места Нижнего Новгорода и не видят вокруг огромного города с великой историей, удивительнейшей архитектурой. Тут им не хватает того внутреннего ощущения, которое было присуще Юрию Адрианову. Он посвятил себя полностью нижегородчине.

B. C. И воспринимал её целостно, во всей исторической перспективе. Потому и любой уголок нашего края ему был ведом и личностно, по родному, любим.

К. Ш. Да! Юрий город знал досконально, мог отыскать в нём любого ветерана. Моим коллегам такого отношения к Нижнему Новгороду не хватает. Сказочных уголков в городе великое множество.

B. C. Я более подробно объясню, что имел в виду. Мне кажется, что не очень важно чисто иллюстративно отобразить город для следующих поколений. Хотя и в этом есть своя ценность. Я имел в виду передачу состояния времени, состояния человеческого ощущения пережитого посредством живописи. Я немного, но всё-таки написал о своём детстве на той Нижегородской ярмарке, часть которой в начале шестидесятых годов ещё оставалась нетронутой. Петербургский журнал «Родная Ладога», который подготовил эти очерки к публикации, попросил у меня найти иллюстрации того времени. Я перерыл множество альбомов, книг, журналов, но ничего не смог найти, что бы передавало атмосферу того удивительного мира, в котором мне ещё довелось жить. Есть немного фотографий, но нет «законсервированного» личного чувства посредством искусства. А ведь только ему с этой задачей под силу справиться. И вот теперь всё вновь повторяется с нашим временем. Хотя и от того времени достаточно оставлено пейзажей Стрелки, Волги, Кремля… Но ведь я-то помню другое состояние жизни, от которой ничего не осталось. Нет тех улочек, со старинными липами в три обхвата и старыми купеческими домами, которые ещё, как мне кажется, совсем недавно украшали Нижний Новгород. Всё снесено, всё уничтожено. А ведь всё это, о чём я говорю, передавало не столько архитектурный облик города, сколько пространство человеческой жизни, исторического бытия.

К. Ш. У нас есть художник Дмитрий Ганин, у которого есть начало такого подхода к живописному отображению города. Допустим, его картина «Дворик на Ильинке». Он вроде бы написал конкретный дворик, но символизирующий всю улицу, всю слободу. В его работах город воспринимается целостно и очень лирично, неожиданно, непривычно. Есть художник Владимир Семиклетов. Он тоже по-особенному передаёт состояние города. Он создал целую серию работ в этом плане. Да, отображая город, не надо становиться иллюстраторами, документалистами, репортёрами. Нужно передавать ощущения, и у этих двух художников это есть. Может быть, не столь масштабно, но всё-таки… Я не так давно в галерее «Русский век» увидел четыре работы Чернигина – поездка по Испании или по Италии, сейчас уже точно не вспомню. Совершенно блестяще выполненные произведения. И я подумал: «Вот бы он так Нижний Новгород писал!» Вот там есть это ощущение, о котором вы говорите. Я думаю, что Нижний пока ждёт своего художника.

B. C. Чтоб закончить эту тему, я выскажу ещё одну мысль общего плана. Часто читая произведения своих коллег, я отмечаю, что главному герою их рассказа зачастую не хватает жизненной фактуры, из которой и строится характер, рисуется образ, его внутреннее эстетическое, этическое, философское наполнение. Они берут отдельно взятый отрезок существования героя рассказа и его описывают. Получается неживой, схематичный персонаж. Я пытаюсь объяснить авторам, что в произведении не хватает ощущения героя. Читатель не понимает, чем этот герой жил до рассказываемого события и что будет происходить в его жизни дальше. На это мне стандартно отвечают: «Нет, мы пишем именно и только этот момент его жизни, и всё. Что было до того, и что будет потом – не так важно». Но ведь в этом-то и вся ложь написаного. Ты можешь описать один час из жизни своего героя. Но ты, автор, должен знать, как он прожил свою жизнь до этого часа, и как он будет жить после. И только тогда жизнь героя рассказа будет художественной правдой, а не придуманным тобой маленьким этюдиком, который, по большому счёту, пока мёртвый. Я с прискорбием отмечаю, что это ощущение и это понимание своей работы, как рождение, создание живого образа, из современного искусства всё более и более уходит.

К. Ш. Мне думается, что на то, о чём мы сейчас говорим, на состояние современного искусства, непосредственно влияет ещё один очень важный аспект – так называемый общественный социальный заказ, который сегодня существует. И чиновникам, и большинству зрителей и читателей хочется в произведениях документализма. Город на картинах они хотят узнавать сразу, без внутренней работы, без напряжения. Они не понимают, что факт того или иного изображённого здания – это ещё не искусство.

B. C. Художнику должно быть всё равно, как его работу оценивает тот или иной клерк. Чиновник может заказывать художнику всё что угодно, как угодно наставлять его. Но любой человек, посвятивший себя искусству, должен понимать – сегодня этот чиновник есть, а завтра его не будет, а ты должен работать, в силу Богом данных способностей, данного таланта, на века.

К. Ш. И тут дело не в деньгах, которые ты можешь получить или нет по воле этого чиновника. Дело в характере творца. Сегодня я такого характера в нашем городе не вижу. А если он и появится, то должен знать, что его будут травить, говорить, что он ничего не умеет, будут про него распускать сплетни, обвинять в бездарности. Как трудно выходил Серёжа Сорокин со своими помойками и бомжами. Все обвиняли его в том, что это не тема. Но он выдержал характер и стал художником. Сегодня его работы – это уже тема. И здесь я не соглашусь с вами, что любой художник должен на это идти. Да нет, как раз далеко не любой с такой ситуацией справится.

B. C. Конечно, вы правы. Это я сказал несколько в запале. Безусловно, речь может идти только о настоящем художнике, собирающемся служить искусству, а не себя пропагандировать в нём. Но ведь я почему затеял этот разговор? Я всё подвожу к созданной вами целой галерее портретов. Начиная с портрета Бориса Пильника и заканчивая работой, посвященной памяти Юрия Адрианова. Всегда это работы нестандартные, в которых ощущается самостоятельный подход. Это не переписанные красками фотографии, что теперь происходит сплошь и рядом, а какое-то новое проникновение в образ. Почему у нас никто больше таких портретов не пишет?

К. Ш. Жанр портрета – мой любимый жанр. Для меня необходимо, прежде чем я возьмусь за работу, понять характер человека, его образ жизни, его мировоззрение и много ещё чего. Мне важно всё это сконцентрировать и найти в работе какой-то особый ход, который бы наиболее раскрывал образ портретируемого. Я не могу писать без ощущения среды, в которой живёт герой портрета. Вот тот же портрет Пильника с трудом прошёл на выставку «Большая Волга», а теперь хвалят. Меня упрекали – изобразил какого-то книжного червя. А он именно таким и был по образу жизни, по своим интересам, по характеру. Или вот портрет писателя Валентина Николаева, где он изображён с ружьём, на просторе. А я его иначе и не мыслю. Когда я написал портрет ректора Нижегородского государственного университета Хохлова, то его коллеги тоже к нему отнеслись с подозрением, сказав, что они своего руководителя знали несколько другим человеком. Но когда приехал ко мне в мастерскую нынешний ректор Стронгин, то сразу отметил – это то, что надо. «Вы точно угадали характер Хохлова», – сказал он мне. Вот поэтому портрет и трудный жанр – необходимо найти и отобразить что-то самое главное, коренное в характере и жизни человека, чтобы работа по-настоящему получилась.

B. C. Я всегда понимал, что любой настоящий художник живёт в творческом одиночестве. Потому что главным в его жизни является личностное постижение мира, со всеми его сложностями, искушениями, радостями и бедами. Всё это постигается личным опытом, который может быть только и исключительно индивидуальным. Я думаю, именно такое состояние вы отобразили в своей картине «В одиночестве». Эта работа несёт в себе сложную эмоциональную нагрузку. Но мне давно хотелось спросить у вас – вы полностью искренни в этой работе и вы считаете её своим автопортретом?

К. Ш. Я очень был удивлён тем, что когда картина впервые была представлена зрителям, то все они, включая и моих друзей, посчитали её автопортретом.

B. C. Но ведь на полотне изображены вы?

К. Ш. По-моему, там изображён какой-то приличный человек, с сильным характером… Нет, это не я. (Смеётся). Но вообще задумка написать нечто подобное, о не понятом одиноком человеке в этом удивительно разнообразном, шикарном мире у меня теплилась ещё с академических времён. Но тогда эта картина не состоялась. А в 1992 году в моей жизни был такой период, когда это состояние я прочувствовал на себе, «на собственной шкуре», вдруг быстро написал эту работу. И «вылилась» она на полотно сразу, без всяких предварительных эскизов, буквально недели за две. Конечно, там есть «отсылка» к тому, что на холсте изображён художник (рядом с героем на скамье лежит этюдник), но ведь первоначально я свою работу назвал совсем иначе – «К вечеру. На закате». Но Батуро, когда посмотрел работу, сказал: «Рано, рано говорить о конце. Давай назовём «Одиночество». Я согласился, потому что и такое название по смыслу подходило к картине. Но ведь я не смотрел в зеркало, когда писал эту работу. Это изображено чистое состояние оставленного всеми художника. Так что когда люди говорят, что «Одиночество» – это автопортрет, то подобная оценка мне, вне всякого сомнения, льстит, но это неправда. Я не такой. Но картина получилась, потому что её сразу купил наш Нижегородский художественный музей, а в 2000 году её отправили в Москву на Всероссийскую художественную выставку «Имени Твоему», посвященную 2000-летию Рождества Христова. Этим можно только гордиться. И там она хорошо прозвучала, была одной из трёх картин от Нижнего Новгорода. Поэтому, безусловно, это удачная моя работа. Но, ни в коем случае не автопортрет. А вообще, если вновь вернуться к разговору о портретах, то судьба мне дарит знакомства с людьми совершенно неординарными.

B. C. Я раньше думал, что художнику во время работы над портретом, по мере «вживания» им в образ, для него раскрывается и сам человек. Это так?

К. Ш. И так, и не так. У меня есть портреты, которые я писал по просьбе друзей. Так вот – когда я заканчивал их, то мне открывался уже совершенно другой человек, нежели тот, которого я начинал изображать в начале работы. Но в основном я пишу портреты тех людей, к которым у меня уже выработалось отношение, образ которых, в силу моего понимания их характера, во мне уже созрел. И тут я должен высказать своё удивление художниками XIX века, которые оставили нам блестящую галерею портретов великих деятелей русского искусства. А ведь только два из них были написаны с натуры. Но насколько художниками было пережито внутри себя творчество этих людей, что портреты получились глубокими. А ведь в большинстве своём они писали с фотографий. Но у них получились не искусные рисунки, а именно портреты. Это удивительно! Это высший пилотаж художника. Я много писал Льва Сивухина при его жизни, но главный портрет написал после его смерти с фотографии. И вот годы проходят, а портрет звучит всё сильнее и сильнее, набирает силу. Поэтому, если такая работа получилась достойной, то для художника это большая удача.

B. C. У вас нет ощущения, что из живописи уходит жанровая картина?

К. Ш. Сейчас многие на это жалуются. Но ведь жанровая картина рождается от потребностей общества и отражает-то она в первую очередь состояние общества. Ведь что такое жанр? Это не просто «Опять двойка» Решетникова или «Завтрак аристократа» Федотова. Жанр – это и «Меньшиков в Берёзове» Сурикова, и «Ночной дозор» Рембранта. А что в жанровой работе можно изобразить сейчас – завтрак олигарха в бассейне с девочками? В чём заключается потребность нашего сегодняшнего общества – вы мне можете это объяснить?

B. C. Передвижники, когда писали свои картины, они же не думали, кто будет закупать их полотна. Как мне кажется, в первую очередь они отражали те социальные процессы, которые происходили тогда в обществе.

К. Ш. Совершенно верно вы говорите. Именно отображали процессы, происходящие в обществе.

B. C. А вы думаете, что если изображать нашу сегодняшнюю действительность, попытаться осмыслить художнику всё происходящее на полотне, то зрители такие картины не воспримут, они их не заинтересуют?

К. Ш. Воспримут, только как осмыслить? Я лично теряюсь и не понимаю, как теперешнюю жизнь можно изобразительно осмыслить. У меня была идея вытащить всю сегодняшнюю «сермяжную правду» на холсте, наподобие работ передвижников. Но кого изображать? Наркоманов?

B. C. Мы опять упираемся в то, что начиная с политики и экономики и заканчивая искусством – все мы ощущаем отсутствие не то что национальной, а вообще, какой бы то ни было идеи, которая бы стимулировала наше общество к дальнейшей жизни, к развитию и совершенствованию.

К. Ш. Вы сказали абсолютно точно. Это изначальная потребность общества. Иначе происходит то, чему мы сейчас свидетели – теряем приоритет во всём, от спутников до спорта. Всё рушится, всё гибнет.

B. C. Суть национальной идеи, если уж брать оценку с самых великих вершин и требований жизни – это самоспасение нации.

К. Ш. Я уже говорил, что являюсь атеист. Я не принимаю в нашем православном христианстве одного – идеи превосходства русских в мире. Есть русские с нормальным мышлением. Но кроется во мне на генетическом уровне убеждённость, что потенциал нашего многонационального народа огромен. Именно потенциал разных национальностей.

B. C. Что ж, тут у каждого свои убеждения и оценки. Но это совершенно другая тема, может быть, для следующей нашей беседы.

Нижегородская область, д. Бурцево. 15 августа 2012 г.

Примечание

* Из «Постановления Политбюро ЦК ВКП (б) о мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации, высылке и расселении кулаков»

30 января 1930 г.

I. О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации

Исходя из политики ликвидации кулачества как класса и в связи с этим, из необходимости провести наиболее организованным путём начавшийся в районах сплошной коллективизации процесс ликвидации кулацких хозяйств и решительно подавить попытки контрреволюционного противодействия кулачества колхозному движению крестьянских масс и признавая срочность этих мероприятий в связи с приближающейся с.х. кампанией, ЦК постановляет:

В районах сплошной коллективизации провести немедленно, а в остальных районах по мере действительно массового развёртывания коллективизации, следующие мероприятия:

1. Отменить в районах сплошной коллективизации в отношении индивидуальных крестьянских хозяйств действие закона об аренде земли и применении наёмного труда в сельском хозяйстве (…).

2. Конфисковать у кулаков этих районов средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия по переработке, кормовые и семенные запасы.

3. Одновременно в целях решительного подрыва влияния кулачества на отдельные прослойки бедняцко-середняцкого крестьянства и безусловного подавления всяких попыток контрреволюционного противодействия со стороны кулаков проводимым советской властью и колхозами мероприятиям принять в отношении кулаков следующие меры:

а) первая категория – контрреволюционный кулацкий актив немедленно ликвидировать путём заключения в концлагеря, не останавливаясь в отношении организаторов террористических актов, контрреволюционных выступлений и повстанческих организаций перед применением высшей меры репрессий;

б) вторую категорию должны составить остальные элементы кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков и полупомещиков, которые подлежат высылке в отдалённые местности Союза ССР и в пределах данного края в отдалённые районы края;

в) в третью категорию входят оставляемые в пределах района кулаки, которые подлежат расселению на новых отводимых им за пределами колхозных хозяйств участках.

4. Количество ликвидируемых по каждой из трёх категорий кулацких хозяйств должно строго дифференцироваться по районам в зависимости от фактического числа кулацких хозяйств в районе с тем, чтобы общее число ликвидируемых хозяйств по всем основным районам составляло в среднем, примерно, 3–5%. Настоящее указание (3–5 %) имеет целью сосредоточить удар по действительно кулацким хозяйствам и, безусловно, предупредить распространение этих мероприятий на какую-либо часть середняцких хозяйств.

Выселению и конфискации имущества не подлежат семьи красноармейцев и командного состава РККА. В отношении же кулаков, члены семей которых длительное время работают на фабриках и заводах, должен быть проявлен особо осторожный подход с выяснением положения соответствующих лиц не только в деревне, но и у соответствующих заводских организаций.

II. О высылке и расселении кулаков

В качестве мероприятий для ближайшего периода провести следующее:

1. Предложить ОГПУ репрессивные меры в отношении первой и второй категории кулаков провести в течение ближайших четырёх месяцев (февраль – май), исходя из приблизительного расчёта, – направить в концлагеря 60000 и подвергнуть выселению в отдалённые районы – 150000 кулаков; озаботиться принятием всех мер к тому, чтобы к 15 апреля эти мероприятия были осуществлены в отношении, во всяком случае, не менее чем половины указанного количества. Проведение этих мероприятий должно быть поставлено в зависимости от темпа коллективизации отдельных областей СССР и согласовано с краевыми комитетами ВКП(б).

2. Члены семей высылаемых и заключённых в концлагеря кулаков могут, при их желании и с согласия местных райисполкомов, остаться временно или постоянно в прежнем районе (округе).

3. Ориентировочно, в соответствии с данными мест, установить по областям следующее распределение заключаемых в лагеря и подлежащих высылке:

В отношении остальных областей и республик аналогичную намётку поручить произвести ОГПУ по согласованию с соответствующими крайкомами и ЦК ВКП(б).

4. Высылку произвести в округа Северного края – 70 тыс. семейств, Сибири – 50 тыс. семейств, Урала – 20–25 тыс. Районами высылки должны быть необжитые и мало обжитые местности с использованием высылаемых на сельскохозяйственных работах или промыслах (лес, рыба и пр.).

Высылаемые кулаки подлежат расселению в этих районах небольшими посёлками, которые управляются назначенными комендантами.

5. Высылаемым и расселяемым кулакам при конфискации у них имущества должны быть оставлены лишь самые необходимые предметы домашнего обихода, некоторые элементарные средства производства в соответствии с характером их работы на новом месте и необходимый на первое время минимум продовольственных запасов. Денежные средства высылаемых кулаков также конфискуются с оставлением, однако, в руках кулака некоторой минимальной суммы (до 500 руб. на семью), необходимой для проезда и устройства на месте.

6. В отношении кулацких хозяйств, оставляемых на месте с отводом им новых участков вне колхозных полей, руководствоваться следующим: (…)

7. Списки кулацких хозяйств (вторая категория), выселяемых в отдалённые районы, устанавливаются райисполкомами на основании решений собраний колхозников, батрацко-бедняцких собраний и утверждаются окрисполкомами. Порядок расселения остальных кулацких хозяйств (третья категория) устанавливается окрисполкомами.

III. О конфискации и распоряжением конфискованным имуществом

1. Конфискация имущества кулаков производится особо уполномоченными райисполкомов с обязательным участием с/совета, председателей колхозов, батрацко-бедняцких групп и батрачкомов.

2. При конфискации производится точная опись и оценка конфискованного имущества, с возложением на с/советы ответственности за полную сохранность конфискованного.

3. Конфискуемые у кулаков средства производства и имущество передаются РИКами в колхозы в качестве взноса бедняков и батраков, с зачислением конфискованного в неделимый фонд колхозов с полным погашением из конфискуемого имущества причитающихся с ликвидируемого кулацкого хозяйства обязательств (долгов) государственным и кооперативным органам.

4. Колхозы, получающие землю и конфискуемое имущество, должны обеспечить полный засев передаваемой земли, сдачу государству всей товарной продукции.

5. Конфискуемые жилые кулацкие постройки используются на общественные нужды с/советов и колхозов или для общежития вступающих в колхоз и не имеющих собственного жилья батраков.

6. Сберкнижки и облигации госзаймов у кулаков всех трёх категорий отбираются и заносятся в опись, с выдачей расписки о направлении их на хранение в соответствующие органы Наркомфина. Всякая выдача выселяемым кулацким хозяйствам из взносов в сберегательные кассы, а также выдача ссуд под залог облигаций в районах сплошной коллективизации, безусловно, прекращаются.

7. Паи и вклады кулаков всех трёх категорий в кооперативных объединениях передаются в фонд коллективизации бедноты и батрачества, а владельцы их исключаются из всех видов кооперации.

Принимая настоящие решения относительно ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации, ЦК категорически указывает, что проведение этих мероприятий должно находиться в органической связи с действительно массовым колхозным движением бедноты и середняков и являться неразрывной составной частью процесса сплошной коллективизации. ЦК решительно предостерегает против имеющихся в некоторых районах фактов подмены работы по массовой коллективизации голым раскулачиванием. Лишь в сочетании с самой широкой организацией бедноты и батрачества и при сплочении бедняцко-середняцких масс на основе коллективизации, необходимые административные меры по раскулачиванию могут привести к успешному разрешению поставленных партией задач в отношении социалистического переустройства деревни и ликвидации кулачества.

(…)

IV. Особые постановления

(…)

2. Предоставить ОГПУ право на время проведения этой кампании передоверять свои полномочия по внесудебному рассмотрению дел ПП ОГПУ в областях. В этих случаях рассмотрение дел производится совместно с представителями крайкомов ВКП (б) и прокуратуры.

(…)

7. Обязать партийные комитеты (особенно Москвы, Ленинграда, Харькова и Киева), ОГПУ и НКПросы союзных республик принять более решительные меры по борьбе в ВУЗах и ВТУзах с контрреволюционными группировками молодёжи, связанной с кулацкими элементами в деревне.

8. Срочно пересмотреть законодательство о религиозных объединениях в духе полного исключения, какой бы то ни было возможности превращения руководящих органов этих объединений (церковные советы, сектантские общины и пр.) в опорные пункты кулачества, лишенчества и вообще антисоветских элементов.

9. Поручить Оргбюро ЦК дать директиву по вопросу о закрытии церквей, молитвенных домов сектантов и проч. и о борьбе с религиозным и сектантским движением, в целях устранения тормозов в соваппарате, мешающих проведению в жизнь принятых подавляющей массой крестьянства решений о закрытии церквей, молитвенных домов сектантов и т. п. В этой директиве указать также на необходимость особо осторожного проведения этих мероприятий в отсталых национальных районах.

(…)

11. Срочно (в 3-дневный срок) издать не подлежащий опубликованию декрет о повсеместном (а не только в районах сплошной коллективизации):

а) запрещении свободного переселения кулаков из мест своего жительства без разрешения райисполкомов под угрозой немедленной конфискации всего имущества;

б) запрещении распродажи кулаками своего имущества и инвентаря под угрозой конфискации и других репрессий.

Из документов «особой папки» Политбюро ЦК ВКП (б) // Исторический архив. 1994. № 4. С. 147–152.

Обрывы и мосты Виктора Калинина

Я всегда недоумеваю – почему, когда говорят о традиции в русском изобразительном искусстве, то непременно имеют в виду только живопись XIX века. Но ведь этот стиль письма пошёл не от нас. Ведь есть более глубинные, соответствующие русскому сознанию связи, значительно дальше отстающие во времени, но являющиеся на сегодняшний день более астральными.

С таких слов началась наша встреча с членом Президиума Российской академии художеств Виктором Григорьевичем Калининым в одном из многочисленных залов Центрального дома художников, где весь второй этаж огромного пространства заняла его выставка под общим названием «Обрывы и мосты».

Мы договорились встретиться после обеда, но я пришёл в выставочный комплекс за два часа до условленного срока, чтобы не спеша успеть познакомиться с работами художника. До этого я видел большие альбомы с репродукциями его картин, и они меня чрезвычайно заинтриговали. Техника работы живописца над воплощением на полотне портретов, пейзажей, натюрмортов была столь необычна и в то же время столь смела, энергична, напориста и ни с кем не сравнима по исполнению, колориту, пластике, что, узнав об открытии в Москве персональной выставки Калинина (да ещё столь грандиозной по масштабам), я поставил перед собой задачу непременно её посетить.

Вообще-то о встрече мы договорились с Виктором Григорьевичем ещё за несколько дней до моего приезда в столицу. Для этого я позвонил ему перед отъездом из Нижнего Новгорода. Но в Москве дела столь закрутили, что нашу беседу пришлось переносить несколько раз. И надо отдать должное, Калинин без всякого раздражения, с пониманием относился к моей просьбе и терпеливо соглашался на новый срок, как-то корректируя свои планы и многочисленные общественные обязанности. Конечно, за такое внимание я был художнику крайне признателен.

Но вот я в Центральном доме художников, поднимаюсь на эскалаторе на второй этаж, вхожу в грандиозные залы и оказываюсь просто захваченным новым, неведомым для меня миром переживаний. Буйство цвета, буйство энергии, буйство внутренней несокрушимой силы невольно не то что бы подчиняет, но захватывает, «втягивает» в себя мои собственные ощущения, переживания. Жанровые картины, пейзажи, портреты – всё не оставляет равнодушным, всё заставляет сопереживать. Но здесь же большие полотна соседствуют с «тихими», «задумчивыми» этюдами. И благодаря этому я вижу всю эволюцию воплощения неповторимых образов – от появления их предчувствия в сознании художника, от первых мазков на картоне, до полноценного рождения живописного произведения на большом холсте.

Я ходил завороженный этим буйством красок, фантазии, творческой дерзости, пока, наконец, не набрёл на портрет Евгения Анатольевича Расторгуева – художника, с которым в последние годы его жизни мы встречались, переписывались, я готовил к публикации его последнюю прижизненную статью. Напротив этого портрета я и присел отдохнуть, «поговорить» с Евгением Анатольевичем, когда позвонил Виктор Григорьевич. Я объяснил ему, где меня найти, и вскоре увидел энергично шагающего мне навстречу среднего роста, крепкого спортивного телосложения и приветливо улыбающегося мне человека. Мы поздоровались и тут же приступили к беседе. Я включил диктофон.

Валерий Сдобняков. Виктор Григорьевич, признаюсь честно, что знакомясь с вашей выставкой, я всё время, кроме всего прочего, думал над тем, с какого моего вопроса начать нашу беседу. Потому что, с одной стороны, я понимаю, что вы работаете пусть в своеобразной, но, совершенно точно, в реалистической манере, создаёте живописные произведения в стиле реалистического искусства. Но, с другой стороны, в ваших работах есть некоторые моменты, которые отправляют моё эстетическое восприятие к абстрактному искусству. Оттого я и нахожусь в неком замешательстве. Но, в первую очередь, поражает зрителя, конечно же, невероятный темперамент, мощь вашей живописи, которая просто обрушивается на него с ваших полотен. И вдруг такое «приземлённое» общее название всей выставки: «Обрывы и мосты». Почему вы выбрали именно его?

Виктор Калинин. У меня такое ощущение, что человек сам по себе – это некий мост между небом и землёй. Это с одной стороны. С другой стороны, мне кажется, что это вообще формула жизни всего человечества. Мы то и дело какие-то мосты обрываем, к чему-то, напротив, их наводим. Иными словами, для меня ни в коей мере не исчерпывается это понятие только названием работ, где изображены мосты и обрывы, а всё-таки это нечто такое метафизическое.

Вспомните историю. Сколько эпох было в нашей истории, когда мы, кажется навечно, всё обрывали. Но проходит время, и вопросы, которые вроде бы мы для себя навсегда разрешили, вдруг снова «выплывают» в нашей жизни, становятся необычайно актуальными. И вот когда я начал разговор о традиции, то имел в виду, что для меня самая живая традиция – это та, которую, как нам кажется, уже уничтожили. Потому что, если взять новгородскую стенопись XII–XIV веков (Спас на Нередице, Спас на Ковалёве, Волотово поле – храмы, которые уничтожены), те крохи, которые остались, сохранились на фотографиях, то мы увидим, что более экспрессивной, иступленной живописи вообще нигде в мире нет. Любой немецкий экспрессионизм на фоне Спаса на Нередице просто меркнет. И вот эта традиция, как мне кажется, сейчас необычайно актуальна. И вообще я поставил перед собой сверхзадачу – хотя бы в малой мере энергию этих, уничтоженных когда-то фресок вызволить из небытия.

B. C. Почему вы думаете, что в западной живописи нет той энергии, которая исконно присуща русской живописи?

В. К. Может быть потому, что у них нет таких пространств, нет таких одиночеств, нет такой общности. И потом, может быть, противостояние той чудовищной степени агрессии со стороны чуждых нам племён, которую мы постоянно испытывали на себе, требовало от нас невероятных духовных и физических усилий. Всё это отражалось в нашей живописи. И поэтому тут для меня тайны никакой нет.

B. C. Вы ощущаете в себе эти наши огромные просторы потому, что, насколько я знаю, сами родом с Алтая, и поэтому невольно даже ваши перемещения по стране – они сами по себе говорят в подтверждение вашей теории, ваших выводов. Я, кстати, здесь хотел увидеть работы, которые вами посвящены отцу и которые я рассматривал раньше в ваших альбомах. Но их здесь почему-то нет. Зато есть другие, новые обращения к этой же теме. Вы вообще очень часто возвращаетесь к образам отца и матери. Это прослеживается от совсем ранних работ, до самых последних, сегодняшних. И всё-таки я жалею, что не увидел тех, уже знакомых мне по репродукциям картин. Видимо, они уже давно в музейных коллекциях. Хотя портрет отца с топором, в несколько ином исполнении, уже без большой, отщепленной от столба стружки, всё-таки есть. Видимо, это тоже даёт неотъемлемую подпитку той внутренней энергии, которой живёт художественный мир Виктора Калинина и которая выплёскивается им на полотна?

В. К. Это для меня вообще основной источник сил. Я сейчас себя поймал на мысли – может быть, этим и спасусь, что за всю свою жизнь не то что не сказал ни одного грубого слова в адрес отца и матери, но даже и не подумал.

B. C. Замечательно! Как же мало людей способны такие слова повторить вслед за вами.

В. К. Вообще мне всегда это казалось настолько естественным, что думал – другие чувствуют, поступают и себя ощущают точно так же, как и я. А потом, когда узнал, что это далеко не так, то подумал – Боже мой, какой я счастливый человек, что именно таким образом относился к родителям. Они у меня были, конечно, святые люди. Труженики! Причём внешних, показных ласк я от них никогда не ощущал, хотя они были очень добры ко мне. Например, я много в своей жизни получал подарков, но самый дорогой, который я помню всю жизнь, потому что он по своей бескорыстности и по ничтожности повода лежит в основе всего, это тот, что однажды сделал мне именно отец. Он работал конюхом и потому часто подолгу не бывал дома. Всегда ему необходимо было быть с лошадьми – летом на лугах, зимой в конюшне убирать. И вот однажды зимой он входит в дом в клубах морозного пара, на рыжей бороде намёрзли сосульки, раскрывает тряпицу и протягивает мне на ней кусочек хлеба со словами: «Это тебе зайчик прислал». Я был совершенно без ума от счастья. Во мне разыгралось воображение. Я представил, как зайчик для меня передаёт этот хлеб отцу, а тот его благодарит, заворачивает в тряпицу, прячет в глубокий карман тёплого тулупа. И вот, кажется, такая мелочь, а оказывается очень дорога и трогательна настолько, что помнится всю жизнь.

B. C. Здесь я вас хорошо понимаю, потому что сам родом из Красноярского края и тоже помню, как приходя из тайги, с сенокоса родные подобные подарки приносили нам детям то от зайчика, то от лисички, то от белочки… И ведь, безусловно, верилось, что они именно от зверюшек.

В. К. Ну вот видите… А что касается, из каких родов были мои родители, то тут в двух словах не расскажешь. Судьбы у них сложные. Отец – участник Первой мировой войны, дважды Георгиевский кавалер, за что, когда в 1917 году он после ранения вернулся домой, чуть не был расстрелян представителями новой власти. Кстати, примечательно, что одну из наград в рижском госпитале ему вручал сам Государь. В связи с этим отец рассказывал один очень забавный эпизод. Для награждения раненых вывели в какой-то большой зал, паркетный пол которого к приезду царя так натёрли, что солдаты не смели на него наступить, боялись войти в зал и в ужасе от двери шарахнулись в сторону. Им показалось, что в зале не пол, а налита вода. Они же никогда раньше паркета не видели.

B. C. А матушка ваша как оказалась в Сибири?

В. К. Она из семьи священника, протоиерея Тимофея Ключерова, который родом происходил из Вятской губернии. Когда во времена Столыпина началось переселение крестьян в Сибирь на свободные земли, он оказался в алтайских степях. Но у меня такое ощущение, что наша семья, да и вообще все старообрядцы, к которым я принадлежу, переселились в Сибирь ещё до Столыпинской реформы по каким-то другим причинам. Конечно, в Вятской губернии было безземелье. Но я всё-таки не исключаю и того, что деда послали духовно окормлять жителей тех старообрядческих поселений, которые уже давно жили в Сибири. Священника у них не было, вот моего дедушку и отправили. Он приехал с семьёй, открыл молельный дом, потом построил церковь и пятнадцать лет в ней служил, пока не началась революция, смута. В 1919 году дедушку на глазах моей матери, которая в это время была беременна моим старшим братом Феоктистом, расстреляли. И это событие наложило печальный отпечаток на нашу усадьбу. Дедушка был убит на той самой земле, на которой мне суждено было родиться. И даже в той яме, где его когда-то убили, мы потом хранили всякие соления. Поэтому я всегда подсознательно ощущал его присутствие в нашем доме, особенно в младенчестве. А в церкви, которую построил и в которой служил мой дед, затем была школа, и я сидел за партой в алтаре.

B. C. Как к вам пришло чувство живописи, откуда взялась тяга к рисованию у мальчика из исконно крестьянской семьи?

В. К. О-о-о, это отдельная история! Дело в том, что у меня были два старших брата. Один из них – Феоктист – вообще был гениальным человеком. Он закончил художественное училище в Омске. В 1940 году его мобилизовали в армию. Затем началась Великая Отечественная война, и он погиб. Но от Феоктиста осталось невероятно большое количество писем, написанных потрясающе красивым почерком, полууставом. Матушка заставляла старшего сына переписывать всякие церковные тексты. Подобные книги тогда уже не печатались, вот он и овладел в совершенстве этим уникальным почерком. Письма Феоктиста в большей части адресованы его брату Ивану, который был младше его (он сам 1919 года рождения, а Иван рождён в 1925 году). Меня тогда ещё на свете не было. Писал их Феоктист, когда учился в Омске. Письма подробные, потому что старший брат и младшего хотел видеть художником – Иван подавал такие надежды. Феоктист писал всякие подробные наставления о том, как и что изображать, как выстраивать композицию, а когда приезжал на каникулы, то, естественно, они вместе работали. Так вот, эти письма впоследствии стали для меня своего рода учебником. Потому что я их читал так, как будто они были адресованы мне. Хотя старший брат погиб в 1941 году, а я родился в 1946. В жизни мы никак не соприкоснулись, но присутствие его я, как бы естественно, ощущал. Потому что помимо писем в доме осталось ещё и очень много его гравюр. Кстати, перед тем как поступить в художественное училище, он работал главным редактором газеты – это в пятнадцать-то лет. Впрочем, тогда люди вызревали как-то намного быстрее. Он и стихи писал великолепные. Человек был невероятно яркого дарования.

B. C. Эти письма вы не издавали? Коль их так много, то надо бы издать. Сохранение памяти, не только вашей семьи, но и вообще национальной, того требует.

В. К. Ведь он помимо нас ещё много писем писал друзьям, знакомым девушкам. Красивый был парень, и эти девушки, когда уж совсем стали старушками, приносили и отдавали нам эти полуистлевшие листочки. Хранили их всю жизнь. В одной из своих книг, где много было помещено семейных фотографий (родителей, братьев, сестёр), я много писал о качестве почерка брата. Это как у Ф. М. Достоевского, помните, есть фраза в романе «Идиот», смысл которой сводится к следующему – почерк говорит о сути человека в очень большой степени. А уж подпись… У Феоктиста организация листа письма была идеальной. И плюс к этому – импровизационность его подписи. Так это всё у него было исполнено красиво, артистично. Хотя смысл писем страшный. Для меня это вечная дилемма – форма и содержание этой формы. В одном своём письме брат пишет о том, как он в Омске умирал от голода. Шли тридцатые годы, страна, как вы помните, переживала «головокружение от успехов». И вот нищенскую студенческую жизнь он описывает в таких невероятных подробностях, что всё это просто невозможно читать без слёз. Но написано (внешне) это так красиво, что залюбуешься! В этом, как мне кажется, кроется квинтэссенция существования вообще всего искусства. Не взирая ни на что, есть какая-то высшая сила, которая страданию придаёт черты благородные, красивые.

Теперь-то я понимаю, что в работах брата ещё много ученического, что его акварели и гравюры не совершенны, но я всё равно к ним отношусь, как к работам старшего, хотя они написаны человеком 17–18 лет, а мне самому уже шестьдесят пять.

B. C. Вы знаете, Виктор Григорьевич, я всё-таки хочу вам признаться, что на меня ваша выставка произвела очень большое впечатление – настолько я захвачен ею, настолько она внутренне меня всего всколыхнула. Но это ощущение в себе я не сразу осознал. Я долго ходил по залам. От каких-то работ уходил и возвращался к ним вновь. Видимо, интуитивно хотел разобраться – чем же они всё-таки так притягивают к себе, что меня так беспокоит, в чём тут дело. Подумал – может быть, весь секрет в том, что вы находите какие-то невероятные цветовые сочетания, насыщаете цвет густой сочностью? Или завораживаете зрителей своей изобразительной техникой, широкими энергичными мазками, благодаря которым рождаются образы, никем до этого не осуществлённые, не явленные миру? И почему одни художники кладут жизнь на то, чтобы как можно точнее, детальнее воспроизвести окружающий нас мир, а другие смело идут на эксперимент и достигают, кажется, в условных формах, намного большего эмоционального эффекта? Видимо, главное в искусстве кроется не только в традиции, но и сокрыто в тайной энергетике художника?

В. К. Нет, если традицию воспринимать как какую-то мёртвую схему – то это одно. А если художник вживается в неё, она раскрылась для него и он живёт внутри неё – то он совершенно свободен. Жить в каноне и быть свободным – в принципе это одно и то же. Человек не может быть абсолютно анархичен и делать только то, что он хочет. А канон очень строгий и одновременно он настолько разветвлён, настолько богат, настолько бесконечен, особенно в иконописи, что внутри этого жёсткого канона истинный художник свободен. Причём эта мера дана каждому с рождения – мера свободы и мера ответственности – когда ты общаешься с другим, когда ты воспринимаешь им сделанное, когда ты ему показываешь что-то своё сокровенное. Ведь одни сейчас показывают публике свои испражнения и не стыдятся этого (даже наоборот – гордятся своей «смелостью» и всячески подчёркивают, что вот они какие свободные), а другие выносят на суд людей что-то иное, трепетно хранимое в душе, и очень переживают, что это своё сокровенное они недостаточно хорошо выразили.

Живопись обладает удивительным свойством. Ведь это, с одной стороны, ремесло, которое лежит в основе всего и соединяет художника вообще с любой рукотворной деятельностью человека, в том числе и с крестьянской, а с другой стороны – искусство. И чего в живописи больше – сказать трудно. Так же, как невозможно объяснить соблюдение меры необходимого баланса. Это смешивание «таинственных потоков» происходит внутри художника. Результат этого «смешивания» мы и видим на холсте.

Глядя на огромное полотно, на загрунтованный холст, я вспоминаю, как отец пахал наш огород. Так вот – по какому-то своему напору работа пахаря и художника сродни. Я помню, как отец, дойдя до конца борозды, приподнимал плуг, чтобы развернуть лошадь обратно, и в это время отполированный лемех сверкал на фоне чёрной земли… Так что тут, без всякой натяжки, есть много точек соприкосновения.

B. C. И всё-таки какие-то из своих работ вы можете по тем или иным причинам выделить? Я предлагаю – давайте вместе пройдём по вашей выставке.

В. К. Конечно, пойдёмте. Я только хочу сказать, что почти в каждой картине есть такие места, в которые, добиваясь результата, я как бы вкладывался до конца. Но вообще, продолжаю уже поднятую нами тему, повторю, что ремесло даёт художнику чувство свободы. Он в любом ракурсе может нарисовать фигуру, и у него нет проблем, если он пишет портрет, как точно изобразить портретируемого. Ремесло – это основание творчества. А далее – это уже работа таланта, его раскрытие.

B. C. Всё-таки чувство колорита отчасти возникает у художника спонтанно, во время его работы, а отчасти продумывается заранее, перед началом работы над картиной?

В. К. Вот колорит не продумывается. Продумывается композиция, какой-то ритм, хотя и он иногда задаётся извне или изнутри. Он возникает вдруг и непонятно откуда.

B. C. Это когда первоначально изобразить задумывается одно, а в завершении работы получается нечто совсем иное?

В. К. Да, да, да… Где-то в приближении к тому, что ты хотел создать, но всё равно иное. И этот момент подчинения какой-то неведомой силе, которая внедряется, вмешивается в твою работу, ведёт тебя (не ты её вызываешь, а она требует от тебя – делай так и так, твоя рука должна идти туда, а не в другую сторону) очень важен в художественном творчестве.

B. C. У вас много работ не только на современные, но и на библейские темы. А вообще можно так сказать, что истинный художник всегда трудится вне времени, «питается» в творчестве своими внутренними переживаниями, своей памятью? Или время на вас тоже в значительной мере влияет?

В. К. Конечно, а как же иначе!

B. C. Но вот на манеру вашего письма, вашей живописи (что в ранних работах, что в теперешних), на мой непрофессиональный взгляд, время мало повлияло.

В. К. Техника, когда дело касается живописи, она универсальна для каждого художника – холст, краски. А вот манера письма… так ведь тут ты не можешь себе изменить. Какими-то косметологическими ухищрениями, если у кого-то такая потребность есть, её можно скрыть. Но ведь главная задача художника всё-таки выявить самого себя, войти в согласие с собой, осмыслить как-то, что ты делаешь. Каждая выставка – это попытка привлечь зрителя к осмыслению своего времени, а не устроительство для него какого-то развлечения.

B. C. Наверно, всегда, когда художник пишет картину, он вступает в некое откровение со временем? Так, во всяком случае, мне кажется. Да и вообще, всякое истинное творчество зиждется на откровении.

В. К. Откровение предполагается, но, к сожалению, не всегда приходит. Художника редко посещает озарение – внезапное, которое он не в силах сразу осмыслить. Оно бывает настолько сильно, что нет и попытки его осмыслить, так как оно говорит о высшей правде. Но, по существу, эти мгновения и держат художника в профессии. Они помогают осознать себя. Бывает, что вдруг явится что-то удивительно гармоничное, глубокое через тебя. И это я никогда не ставлю в заслугу себе, а благодарю того… кого и надо всегда благодарить.

B. C. Но ведь вами так много наработано, столько всего создано! Раньше на этих громадных площадях размещались всесоюзные выставки, а сегодня вы один своими работами заполнили всё выставочное пространство второго этажа.

В. К. Сейчас художники находятся в сложном положении, и когда они выставляются, то своими работами стараются завесить всё возможное пространство, все стены, которые им только будут предоставлены. Мне же хотелось в этих залах сделать такую экспозицию, где каждая работа читалась бы внятно. Условно говоря – я сделал музейную развеску, чтобы те акценты, которые я хочу сделать, ощущались в этом пространстве. Для меня этот зал, когда он был ещё пустым, являлся неким символом России. И вот пропорции заполнения этого пространства я пытался осуществить так, чтобы возникло ощущение некой грандиозности. Чтобы пространство это продолжалось ощущаться, но в то же время оно было бы помечено, отмечено некими тёплыми очагами, внятно воспринимаемыми зрителями. Ну, условно говоря, там какая-то заимка, там какое-то село, там город, там озеро и так далее. Но чтобы преобладало всё-таки ощущение простора. Таких выставок я не видел на своём веку, и поэтому мне очень хотелось это осуществить. Чтобы не только картина работала сама по себе, но чтобы и это пространство, где нет картин, имело отношение одновременно и к полотнам, и к тем людям, которые пришли на выставку.

B. C. Думаю, что такой замысел не так просто осуществить. Ведь картины писались десятилетиями, и в какую-то одну концепцию все их вместить, развить ими какую-то одну идею выставки не просто. С другой стороны, абсолютно целостное внутреннее ощущение от вашей выставки, безусловно, остаётся. Тут берёт верх целостность мировоззрения художника, явленная нам через полотна. Но я уже говорил, что часть ваших работ воспринимается как абстрактная живопись. Вот впереди нас картина «Праздник Покрова», где главенствует образ Богородицы – и он сразу узнаваем. Но тут же рядом большая работа – триптих «Истечение сроков», который, по моему ощущению, выполнен в стиле абстрактного искусства.

В. К. Нет, это экспрессионистическая вещь. Дело в том, что реальность осуществляется не только в передаче предметного мира (и я об этом уже начинал говорить), а в реальности чувств. Ведь это тоже очень важное и, может быть, самое существенное состояние художника. Без внешней передачи не обойдёшься, но именно в этих работах для меня было важно в вертикальном пространстве (а человек в разных форматах чувствует себя по разному – в квадрате, в овале, в треугольнике – каждый раз им переживается другая степень свободы, человека определяют параметры пространства, в котором он живёт) передать свободу внутри этого пространства. То, чтобы по горизонтали ограничить до предела, и это всё вместить в вертикаль. Или, допустим, облако, которое носится по небу без руля и ветрил, вдруг впаять в узилище, чтобы оно замерло в ограниченном пространстве, остановить мгновение его свободного полёта. Облака всегда разбросаны, они призрачны, быстро исчезают, а мне захотелось довести их материализацию до уровня камня. «Глыбы облаков, вмурованные в ветры мая» – есть такая строчка в одном из моих стихотворений. Примерно это состояние я хотел передать в картине. Или синеву неба сжать внутри чёрного до такой степени, чтобы этот цвет читался пронзительно. Или вот центральная фигура, которая называется «Страж». Он обречён охранять то, чего уже давно нет. И вот в силу этой обречённости он превращается в природный состав, в глину, из которой и был когда-то создан Богом.

Вообще тут массу всего можно читать в зависимости от того состояния и интереса, с которыми человек смотрит эти картины. Одни воспринимают изображённое на моих полотнах как чистую экспрессию, как некие импровизационные композиции, другие могут увидеть что-то своё, близкое только им.

B. C. Почему вас так притягивают заборы? Я на это обратил внимание, когда рассматривал ещё первый большой альбом с репродукциями ваших картин.

В. К. Заборы – это чудо! С одной стороны, они призваны ограждать людей друг от друга, а, с другой, за заборами существует какое-то сакральное пространство, и оттого непонятно – то ли мы отгорожены от него, то ли оно от нас. Поэтому у меня всегда в заборах существуют проёмы, дающие шанс взаимного проникновения.

Пойдёмте дальше… Вот работы наиболее раннего периода. Этот «Колодец» я написал в деревне «Кресты», когда жил там у нижегородского художника Виктора Тырданова.

«Страж», «Собеседник» – серии портретов людей, которых не существует в действительности. Это мои беседы с самим собой, но посредством людей, которые никогда не жили на земле. Но самое поразительное заключается в том, что говоря, будто этих людей никогда не было, я понимаю, что на самом деле они были. Ведь я столько всего рисовал, столько изучил лиц, со столь многими людьми заинтересованно общался, что черты этих людей проступают в картинах, я их узнаю в процессе работы.

Иногда, приступая к работе над новой вещью, я ещё не знаю, что напишу, но понимаю, что в этом формате мог бы существовать этот или вот этот человек, который неожиданно «пришёл со мной побеседовать». Что касается религиозных работ, которые складываются в очевидный цикл – «Благовещенье», «Гости», «Бегство из Египта», – то я не решаюсь их напрямую называть именно таковыми.

B. C. Хотя центральное полотно «Гости» явно нас отсылает к иконографии «Троицы» Андрея Рублёва.

В. К. Я писал картину «Гости» в нескольких вариантах. Может быть, это некий соблазн был – не знаю. А началось всё так. В 1967 году я приехал на каникулы в свою деревню, а у нас она большая – районный центр, и увидел, что у нас насыпали новую дорогу, разровняли эту насыпь грейдером, и оттого она высоко поднялась относительно материкового уровня земли. И когда я шёл по этой новой дороге, то у меня было такое ощущение, будто иду высоко над своей деревней. Дорога ещё и на бугре, а внизу россыпь домов (убогие жилища послевоенной постройки) и в отдалении от большинства домов виднелась уж совсем плохонькая лачуга. Было достаточно пасмурно, но вдруг неожиданно упал луч света в окно этого убогого дома. Меня в этом что-то неизъяснимое поразило, я остановился и стал смотреть, испытывая при этом поразительный эффект – я вдруг оказался не вне, а внутри этого дома. Там сидели три огромных существа, и я подумал, что всё происходящее со мной явно какой-то соблазн. Не может же такого быть, чтобы я увидел ангелов. Это были существа довольно бесплотные, но я чувствовал их огромность и потому задавал сам себе вопрос – почему в таком маленьком домишке могут находиться такие огромные существа. В итоге я всё это воспринял как некую фантазию своего воспалённого ума. Однако пережитое мной тогда чувство всё никак меня не оставляло, и тогда я начал поиски осмысления того, что было мне явлено. Написал разные варианты картины. Есть сюжет, где просто сидят люди за столом. В варианте, который представлен здесь, я поставил для себя задачу, чтобы изобразить одновременно три источника света (свет из окна, свет из печи, свет от самих изображённых фигур – они сами по себе светятся), и в результате получилось три ангела из трёх составов света. В другом варианте у меня изображено просто три фигуры.

B. C. Но здесь вы представили именно эту картину, потому что она в наибольшей степени выражает пережитые вами чувства, ваши ощущения от увиденного (неважно – наяву или в духе)?

В. К. Да, да, да… Я всё ближе и ближе подвигаюсь к тому чувству, которое меня тогда охватило. Не знаю, стоило ли обо всём этом говорить, но такая ситуация со мной была и к тому же так сильно меня впечатлила, что не отпускает до сих пор.

B. C. А вот эта галерея портретов, когда только входишь в зал, зрителя просто захватывает, притягивает к себе.

В. К. Это работы из цикла «Родительская суббота» – отец, мать, я сам в младенческом состоянии и в сегодняшнем. А это портрет деда. От него не осталось ни одной фотографии, все документы после его расстрела у семьи отобрали, но потребность в том, чтобы его как-то вызвать из небытия, у меня была всё время. Мне хотелось явить облик деда в неком физическом воплощении. Мать мне говорила, что мой двоюродный брат, который жил в нашей деревне, был похож на деда. Взяв за основу облик брата, я и попытался написать этот портрет.

B. C. Вы так часто изображаете лошадей, видимо, не случайно. Тяга к ним тоже из детства?

В. К. Ну естественно. Дети в деревнях очень рано с ними начинали общаться. Я, например, уже в одиннадцать лет работал на механических граблях, которые использовали тогда на сенокосе. И проработал на них до четырнадцати лет. Причём работником я был примерным, мне за мой труд выдавали в колхозе сено. Так что три года я снабжал нашу корову пропитанием. Может быть, как в итоге окажется, это единственное полезное дело (Смеётся – В. С.), которое я сделал в своей жизни. Мать с отцом очень гордились тем, что я был им по хозяйству помощником. Но ведь с этой моей работой были связаны такие сюжеты, во время неё происходили такие события, которые затем повлияли на всю мою жизнь, на моё творчество. У Мандельштама есть такая фраза: «В детстве мы ближе к смерти, чем в наши зрелые года». Благодаря своей работе и лошади, я на этой грани был несколько раз. А одно произошедшее со мной происшествие и вовсе имеет влияние на мои композиции, сюжеты моих картин, ощущение света, цвета до сих пор. Это ключевое событие в моей жизни. А случилось вот что. Работая на этих самых механических граблях, я вместе со всей бригадой перемещался с одного покоса на другой. При этом женщины укладывали вилы и грабли ко мне. И получалось, что я сидел на металлическом сиденье в окружении торчащих острых зубьев. Но росточка-то я был маленького, ногами не доставал до рамы и оттого ощущал себя на высоком сиденье неустойчиво. И вот в этом состоянии во время переезда с одного покоса на другой вдруг началась гроза.

Работал я тогда на невероятно красивой, в яблоках рысистой лошади. Обычно в колхозах лошадёнки неказистенькие, а тут просто загляденье – я сам её выбрал. Но был у этой лошади один существенный недостаток – она была очень пуглива. Мы ехали по самой верхушке бугра, когда вдруг загремел гром, засверкали молнии, и лошадь понесла. Представьте – я и так с трудом держался на сиденье, а тут по ухабам, по колдобинам, вокруг торчат пики вил. Как я удерживался на сиденье – не представляю. Но тут раздался в небесах уж совсем страшный грохот, и лошадь моя вдруг встала как вкопанная. Меня, как из катапульты, выкинуло с сиденья. И пока летел – услышал женский крик: «Парнишку-у уби-и-ло!..» Я шлёпнулся в грязь и отключился. А лошадь опять понесла, теперь уже вниз с холма, не вписалась в маленький мостик в ложбинке и разбилась насмерть. И вот часто встречающиеся диагонали в моих картинах – возьмите «Ильин день», «Портрет отца» и во многих других – это всё образы, на уровне пластики подсознательно имеющие свою основу того моего детского происшествия. Я не знаю, насколько это зрителю и читателю важно знать, но для меня всё это имеет большое значение.

B. C. Вы очень выразительно пишете ночь, используя для её изображения очень тёмный, густой синий цвет. Например, от полотна «Костёр» просто невозможно оторвать взгляд – так оно к себе его притягивает.

В. К. Я специально эту картину акцентировал… Для меня процесс составления экспозиции равносилен работе над холстом. Я её так же выстраиваю. В этом огромном пространстве расставить правильно акценты – цветовые, композиционные, смысловые – это большая культура, которая сейчас во многом, к сожалению, утрачена.

B. C. Кроме фундаментальных работ, вы разместили на своей выставке ещё и небольшие этюды. И, честно вам скажу, такой ход в формировании экспозиции мне очень понравился. Вы это сделали сознательно?

В. К. Два года назад я выставлял свои картины в «Русском музее», в Мраморном дворце. При формировании этой выставки я учёл ошибки той. В Санкт-Петербурге были выставлены по формату только большие работы – законченные, фундаментальные. Но тогда меня не покидало ощущение «закрытости» образов, их некой избыточности. И эта полная законченность во всём оставляла как бы тяжёлое впечатление, ощущение, словно нечто ценное было обрезанным, оказалось утерянным. Я понял, что для гармоничности показа мне не хватило этих маленьких этюдных работ. В этот раз, наряду с огромными холстами, я показал и небольшие этюды. Сами по себе они не закончены, в процессе работы, но в них есть путь к большим фундаментальным полотнам. И те, как мне кажется, на такое соседство тоже откликнулись, как бы разомкнулись и в свою законченность впустили эти импровизации. Не знаю, может быть, это только мои собственные ощущения?

B. C. Нет, тут вы, безусловно, правы. А вообще как вами выбирается формат будущего произведения?

В. К. Персонаж, который ты хочешь изобразить, сам тебе диктует формат. Я довольно много работал в архитектуре, где всегда существует некая абсолютная заданность – тебе дано ограниченное пространство, где должен быть создан витраж или какая-то композиция из металла – чётко, до миллиметра определённый формат. И ты вынужден согласиться с реальностью этого пространства и вписать в него нечто, что являлось бы органичным для этого формата. Поэтому опыт в ощущении отстранённости и объективности формата очень помогает. Поэтому есть дисциплинарный мотив в моей работе, когда я вписываю в случайные размеры холста, который, допустим, в данный момент есть у меня в мастерской, что задумано ранее, может быть, и для другого формата. Я думаю – что может осуществиться в этом пространстве, кто или что может вписаться в него? И соображаю – этот сюжет не подойдёт, эта композиция сюда не укладывается, а вот эта здесь может осуществиться.

B. C. Замыслов же, как я понимаю, много?

В. К. Их бездна! От их избыточности я чаще всего страдаю. Потому что много чего хочется сделать. На деле же получается – чего бы ни сделал, всё равно, этого недостаточно, мало.

B. C. Мне хочется, чтобы большинство ваших планов оказалось реализовано. И спасибо за столь содержательную и откровенную беседу.

Москва. 16 февраля 2012 г.

О вечном и преходящем

Прошло несколько месяцев, и мы вновь встретились с Виктором Григорьевичем Калининым. Теперь поводом для беседы послужила недавняя поездка художника на Афон и его последние работы, написанные под впечатлением от поездки в древний Ярославль. Тематически это интервью является продолжением нашей беседы, опубликованной в предыдущем номере «Вертикали. XXI век». Калинин продолжает размышлять о природе творчества, об ответственности художника перед собой и будущими поколениями.

Валерий Сдобняков. Виктор Григорьевич, это была первая ваша поездка на Афон?

Виктор Калинин. Лет двадцать назад я уже путешествовал в тех местах, только не по самому Афону, а вокруг него. Тогда ещё было достаточно сложно проникнуть на сам полуостров, и я смог посмотреть только его берега. Но и ими был потрясён, потрясён структурой этих берегов. Ведь Богородица, когда приближалась к этой земле, то в первую очередь с моря увидела берега и потому выбрала это место, как свой удел на Земле. Так вот и у меня с тех давних пор появился целый цикл живописных работ, изображающих берега. Причём я не всегда изображал берега именно Афона, но вот это внешнее смыкание чего-то текучего и твёрдого меня долгие годы чрезвычайно занимало. Занимало соседство двух этих противоположностей. Человек, когда он на берегу или когда он на море, согласитесь, испытывает совершенно разные, противоположные состояния. Так вот – граница между этими двумя сущностями, двумя состояниями меня, как художника, волнует, будоражит моё воображение. Даже найти решение, чтобы отобразить этот пейзаж пластически, уже очень увлекательная задача. Нужно согласовать между собой эти две сущности. Но, с другой стороны, ведь и человек вмещает в себя тот же состав твёрдого и текучего, поэтому эти ощущения невольно затрагивают самую глубинную его сущность. Это родное, имеющее непосредственное отношение к нему самому. Вот с тех пор как я всё это ощутил и пережил, Афон и потянул меня к себе. Я обязательно хотел туда вновь попасть. До меня многие мои друзья-художники побывали на Афоне по профессиональным нуждам. Например, Евгений Максимов работал в Андреевском скиту как художник и как реставратор. Потом меня очень впечатлила реакция Валентина Распутина на посещение Афона. Что-то очень глубокое было замечено им.

B. C. Я как понял, в этой поездке вы перед собой в первую очередь ставили решение творческих задач, в вас преобладало чувство творческого искания? Или всё-таки была и та тяга, ради которой большинство людей едут именно на эту святую землю?

В. К. Себя расчленить невозможно. Конечно, для тех насельников, которые живут и молятся на Афоне, все мы, приезжающие туда, туристы. Но я себя никому не навязывал, ни к кому не приставал, а ходил в сторонке и впитывал в душу неповторимые ощущения. Тем более, меня возил по дорогам Афона на какой-то раздолбанной машине без тормозов отец Давид, русский монах. Он водил это подобие машины как заядлый автогонщик. К тому же на каждом повороте петляющей дороги стоят кресты. Так мой сопровождающий успевал на полной скорости широко, с чувством на них перекреститься, придерживая руль только левой рукой. А крестами этими отмечены особые в духовном плане места. Тут либо кто-то из святых являлся монахам, либо ещё что-то очень важное происходило.

B. C. Как так получилось, что вы смогли отправиться в путешествие? Я наслышан, что для посещения этих мест нужно особое разрешение местных афонских духовных властей.

В. К. Сейчас это элементарно. Я ездил с семьёй. Мы жили в великолепном отеле, расположенном недалеко. И вот в этом отеле, как дополнительная услуга, предлагалась такая поездка. Единственное ограничение для посещения – не более шести человек в день.

B. C. Всё-таки соблюдают режим, чтобы не мешать монахам жить своей жизнью, совершать то, ради чего они и приехали на святую землю Афона.

В. К. Иначе бы туристы всё истоптали.

B. C. А в нашем русском монастыре святого Пантелеймона довелось побывать?

В. К. Да, я там был. В разработанном для нас маршруте он оказался последним для посещения и, грешным делом, меньше всех мне понравился. Там сделан такой современный евроремонт, так всё сияет, всё отполировано, что я даже растерялся. Потом меня расстроил один монах. Мы побывали на службе в храме (единственный храм, куда нельзя было заходить в рубашке с короткими рукавами), выходим (со мной в группе были такие мощные бритые ребята – в наколках и во всём блеске всевозможных подобных «атрибутов» для их идентификации – видимо, приехали замаливать грехи, что натворили в России), и тут этот монах встречает нас и ведёт в иконную лавку, расхваливает имеющиеся там иконы, которые будто бы все до одной написаны искусными иконописцами. И цены за эти иконы называл совершенно безумные. А я смотрю – все они бумажные, наклеены. Я ему говорю: «Отец, ты же обманываешь». А он в ответ: «Всё во благо Господа, всё во благо. Пусть покупают. Главное вера». У меня это лукавство вызвало неприятное чувство.

B. C. Пришлось на Афоне что-то написать, зарисовать?

В. К. Я сделал много небольших походных рисунков, набросков. Кстати, я не знал, что на Афоне хранятся мощи Иоанна Златоуста, его голова с нетленным ухом. Нам её вынесли, и мы приложились. В специальном ларце открыли верхнюю крышку. Внутри череп благоуханный. Потом открыли отдельно с правой стороны и показали нам нетленное правое ухо, в которое великому святому ангел нашёптывал. Настолько это всё потрясает! В Андреевском скиту я приложился к черепу Андрея Первозванного. Когда-то эта святыня была русской. Для меня, я не знаю почему, но всё, что делалось людьми на протяжении многих столетий на этой земле (а Афон знал и захваты, и разрушения, и восстановления из пепла) уже само по себе вдохновляет. Мне было интересно разглядывать то, что было сделано руками человека, но и то, что было первично до этой работы. Вот камень, и мне интересно размышлять о том, как он реагирует на то, что его точит вода. Или циклопическое нагромождение скал. Как ни крути, но всё, что делает человек, пусть хоть и века это простояло, всё равно призрачно относительно того, на чём творение его рук стоит. Поэтому я много рисовал камней, пытаясь прочувствовать, как две горы существуют одна на фоне другой, как между ними струится туман, который то что-то покрывает, скрывает от взгляда, то внезапно что-то выделяет, обнаруживает на одном из склонов. Подобное можно проследить в любом месте, но то, что это происходит на Афоне, всё переживается намного обострённее.

B. C. Там невольно должно возникать чувство благоговения – ведь мы столько знаем об этом месте, столько читали о нём, в глубине души всё узнанное переживали. Композиция большой картины, которую мы только что с вами смотрели и которую вы сейчас заканчиваете, сложилась у вас в уме именно там?

В. К. У меня сейчас составляется целый цикл под названием «Афон». Первую работу из него я написал около двадцати лет назад. (Она сейчас находится в частном собрании, но репродукцию её я помещаю во все свои художественные альбомы и книги, а мой друг композитор Буцко до сих пор сетует – как я мог расстаться с этой работой, потому что для него она имеет какое-то важное, сущностное значение. Я внял его увещеваниям, попытался написать варианты той картины, но у меня ничего не получилось). И когда я вновь приехал на Афон, то памятуя о том, что надо что-то конкретно сделать, чтобы утешить своего друга, любимого мною композитора, я и начал писать эту работу.

B. C. Я давно понял, что длительность пребывания где-то не всегда имеет важное значение для художника. Новизна впечатлений в первый момент соприкосновения с неведомым или, напротив, долгожданным, но является ли она самым главным и волнующим, что даёт пищу для творчества?

В. К. Точно. Но чувство отчуждённости, с одной стороны, и сопричастность к чему-то вечному (ведь понимаешь, что до тебя по этой земле ходили тысячи и тысячи людей, да ещё каких), с другой, наполняют душу совершенно особым состоянием. Я не пытаюсь на этом полотне отразить те места, которые очевидны для всех, узнаваемы всеми (ведь многие фотографируют, пишут афонские храмы), но мне хочется передать особую энергию этой земли. Ведь здесь много чего было построено, а затем разрушено. Но вот эти вечные камни остались, они лежат здесь с незапамятных времён и будут лежать до скончания веков.

B. C. Теперь давайте немного отвлечёмся от поездки и обратимся к новым работам, написанным вами этой осенью после возвращения из Греции, но не связанных с нею. Я имею в виду волжские пейзажи Ярославской земли. Мне кажется, что это просто замечательные, праздничные для души картины. Тут такие интересные мотивы, ощущения. Но мне всё-таки хочется узнать – есть здесь по чувству перекличка с афонским вашим состоянием, с тем, что вы испытали там?

В. К. Конечно, Афон зарядил меня на долгие годы вперёд. Я узнал массу неожиданного, такого, о чём бы никогда не прочёл в книжках. Тот же пояс Богородицы, к которому я прикладывался не в окружении огромной толпы, а практически наедине, оставаясь один на один со святыней (уточню – нас было двое) – представляете, какие чувства человек в это время переживает. Словами это передать очень сложно, почти невозможно. Ведь видишь перед собой то, что является абсолютной святостью. Мы сейчас живём в десакрализированном пространстве. Даже туда, куда надо входить с трепетом в сердце, мы входим обыденно, почти бегом. А тут тебя что-то пригвождает, и ты переживаешь совершенно иное ощущение времени. Чувствуешь себя, с одной стороны, каким-то маленьким, ничтожным, а с другой стороны, большим. Это как если стоишь на высоком откосе и смотришь в раскинувшиеся перед тобой дали. Тебе кажется, что ты велик, а всё пространство расстилается у твоих ног. Но стоит посмотреть назад, на гору, что возвышается за твоей спиной, и враз ощутишь себя перед ней ничтожной малостью. Вот что-то сродни этому чувству я тогда испытал.

B. C. И это чувство подтолкнуло вас на поездку в Ярославль?

В. К. Нет, тут воля случая. Наша группа от Президиума академии художеств поехала отметить работу Петра Павловича Осовского. Он почётный гражданин Пскова, массу картин написал, посвящённых Псковщине. Мы выполнили свою миссию и остались в Пскове ещё на один день. И там я пережил ощущения, может быть, даже равные афонским. Мы посетили Мирошский монастырь на реке Великой. Тридцать лет назад я там уже бывал, но росписи двенадцатого века были закрашены более поздними наслоениями девятнадцатого века. Натуралистическая живопись, которая меня совсем не тронула. В общем, ничего особенного. И только чуть-чуть самый верхний ярус тогда не был записан. Но сейчас реставратор Владимир Саробянов со своей бригадой совершили чудо, научно отреставрировав весь объём росписи. Они сняли все поздние наслоения. Всё сделали без единого поновления – подлинно научная реставрация. Это подвиг – вернуть к жизни почти полностью сохранившийся истинно русский храм двенадцатого века. Когда мы туда пришли – это было что-то запредельное. Потрясение. И это меня подтолкнуло к работе. Осень хорошая, и я решил поехать в Ярославскую губернию. Неделю мы ездили по ярославской земле, видели многое – от уровня невероятного падения, ну просто дальше уже некуда (по состоянию разрушенности наша деревня упала туда, куда, кажется, просто невозможно упасть), с одной стороны, и с другой, такие высоты духа открылись нам, что захотелось всё это как-то осмыслить в живописи.

B. C. Два года назад я путешествовал от Нижнего Новгорода до Санкт-Петербурга и обратно по Волге. Шли по каналам, озёрам Онежскому и Ладожскому. Много всего довелось увидеть. И тогда я пришёл к мысли, что страна, в отличие от того, что без перерыва показывает нам наше доблестное телевидение, живёт совсем другими интересами, другой жизнью, другими заботами и переживаниями. На протяжении всего этого долгого путешествия мы посещали места, где хранятся русские святыни – чудотворные иконы, мощи угодников Божиих. Там же обихожены святые источники, церкви и монастыри. И непрестанно к ним идут люди. Вот в чём потребность у русского человека, а не во всех этих шоу. Видимо, в материальном нам надо было пасть до такой глубины, чтобы вспомнить о главном, чтобы в нас проснулся духовный человек.

В. К. Я тут с вами согласен.

B. C. Так из той поездки вы и привезли сюжеты этих прекрасных праздничных картин?

В. К. У меня свой метод. Я делаю для себя довольно точные зарисовки. А вот цвет натурно, материально не воспринимаю. Мне всегда хочется передать его свечение, внутреннюю глубину, многообразие оттенков. Осень же в этом году была удивительной. И потому невольно пришлось погрузиться в этот сказочный золотой омут.

B. C. Что ж, будем надеяться, что в следующий раз вы вновь порадуете своих поклонников удивительными работами. Будем ждать вашей новой выставки.

Мастерская художника. Москва. 23 октября 2012 г.

Мы обеспокоены судьбой России

Беседа с председателем совета и исполнительным директором Московского интеллектуально-делового клуба (Клуб Н. И. Рыжкова), проректором Российского государственного социального университета, доктором социологических наук, профессором Михаилом Ивановичем Кодиным.

Валерий Сдобняков. Михаил Иванович, в декабре 2007 года Московскому интеллектуально-деловому клубу исполняется пятнадцать лет. Вы были одним из тех, кто стоял у истоков создания этого уникального общественного объединения. Сегодня самое время подвести, пусть пока ещё только промежуточные, итоги. Что за эти годы сделано, каковы достижения? Как вы сами оцениваете деятельность Клуба?

Михаил Кодин. Начну свой ответ на ваш вопрос не совсем обычно, как бы издалека. Несколько дней назад мне позвонил член нашего клуба, генерал армии Филипп Денисович Бобков – легендарный человек, участник Великой Отечественной войны, ещё мальчишкой добровольцем ушедший на фронт. Пришлось ему участвовать в ожесточённых боях, быть раненому, но и получить высшие солдатские награды за храбрость и доблесть – две медали «За отвагу» и орден Славы III степени. После войны, начиная с 1945 года по недобро памятный 1991 год, служил в органах государственной безопасности, пройдя путь от рядового оперативника до генерала армии, первого заместителя Председателя Комитета государственной безопасности СССР. Ему уже много лет. Но, несмотря ни на какие возрастные и жизненные невзгоды, он бодр, энергичен, деятелен. И вот Филипп Денисович звонит, спрашивает, когда у нас очередное заседание клуба. «Я полтора месяца отсутствовал в Москве и теперь чувствую, что мне не хватает того общения, что даёт наш клуб. Когда будет очередное заседание? Кто на нём будет делать доклад или сообщение?» – поинтересовался он. Конечно, я подробно рассказал Филиппу Денисовичу, какие мероприятия мы провели за эти полтора месяца, какие планы у клуба на перспективу, какие события должны произойти в нашей жизни в ближайшее время. А после разговора я подумал вот о чём. Если люди такого интеллектуального и духовного потенциала, люди самодостаточные, с огромным жизненным, государственным опытом, имеющие большую сферу общения и получения разносторонней, самой серьёзной информации, тем не менее, регулярно обращаются к клубу, значит, в нём есть нечто такое, что неизменно привлекает к нему внимание. Думаю, это происходит потому, что клуб состоит именно из таких выдающихся людей всероссийского и международного масштаба. Они на протяжении пятнадцати лет ведут активную и плодотворную работу по сплочению всех тех, кто думает о судьбе России, кто делает всё возможное (а порой и невозможное) для того, чтобы «поднять страну с колен», преодолеть последствия тех губительных радикальных реформ, которые разрушили нашу экономику, уничтожают духовную и нравственную основу российского народа. И мне представляется в этом главный итог пятнадцатилетней деятельности Клуба Н. И. Рыжкова.

B. C. Как же всё начиналось? Как смогли объединиться столь разные и, как вы сами сказали, самодостаточные люди? Ведь из новейшей истории страны мы знаем, что лидеры даже вроде бы близких по идеологии партий и те никак не могут договориться между собой о совместной деятельности, не то что об объединении усилий для работы во благо страны.

М. К. 1992 год. Только что не стало великого государства. Прекратил свое существование Советский Союз. Оказалась уничтожена та государственность, что мобилизовала своих граждан на великие свершения и привела к таким экономическим достижениям, которые сделали страну сверхдержавой. И вот тогда, в 1992 году, люди, которые искренне хотели разобраться, что же происходит со страной, объединились вокруг Николая Ивановича Рыжкова. В начале 1991 года Николай Иванович, Председатель Совета Министров СССР, был вынужден уйти в отставку. Несмотря на серьёзное заболевание сердца, он принял участие в выборах на пост Президента Российской Федерации. Но в силу той эйфории, что захлестнула наше общество, ожидавшее чуда и свято верившее, что через пятьсот дней оно будет жить так, как живут в США и Европе, к власти пришёл Ельцин.

B. C. Я помню, что и на тех выборах многие связывали с именем Н. И. Рыжкова большие надежды. В том числе и я сам, голосовавший за его кандидатуру. Но царившее в стране буквально помутнение рассудка толкнуло общество в пропасть, в расставленные для него ловушки – приватизацию, ваучеризацию и т. д.

М. К. Да, вы совершенно правы. Наш многострадальный народ опять поверил сладкоголосым говорунам, обещавшим манну небесную, и отдал власть, как уже не раз бывало в истории России, в руки корыстных, безнравственных политиков. Конечно, вина за это лежит на всех нас, на всём обществе, и потому из произошедшего необходимо сделать правильные выводы. Потому 1992 год и стал для части, как теперь принято говорить, политической, научной элиты своеобразным моментом истины. Как помните, тогда очень трудно было в чём-то разобраться. Средства массовой информации давали противоречивую, а зачастую и лживую информацию, из которой невозможно было составить истинного представления о том, что происходит в стране. Ряд научных учреждений и лучших специалистов в своём анализе происходящего не были связаны воедино. Информация, которую они представляли в правительственные учреждения, интерпретировалась предвзято, искажалась. Да и могло ли быть иначе, когда курс взяли на разрушение? Тогда и собрались люди высокого интеллекта: те, кто до этого работал в правительстве Н. И. Рыжкова – академик Л. И. Абалкин, А. А. Бессмертных, М. Н. Ольшанский, и некоторые другие руководители хозяйственных структур, нового банковского сектора, деятели культуры, а также Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл – человек высочайшей нравственности. Вскоре в состав клуба вошёл выдающийся русский драматург второй половины XX века Виктор Сергеевич Розов.

Первое заседание клуба состоялось 12 января 1993 года, хотя окончательное решение о его создании было принято в декабре 1992 года. С глубоким анализом произошедшего в стране на этом заседании выступил Николай Иванович Рыжков. Тогда же произошла интереснейшая дискуссия. Всё это сразу задало очень высокую планку дальнейшей деятельности. Тогда же наше объединение оформилось и структурно: был принят Устав, другие регламентирующие документы. Николая Ивановича избрали президентом, меня заместителем председателя совета и исполнительным директором клуба. Было решено, что все «должности» у нас исполняются на общественных началах без всякой оплаты. Этим самым мы сразу отсекли попытки некоторых «денежных мешков» как-то влиять на деятельность и решения клуба. И то, что мы все эти пятнадцать лет работаем успешно, – это заслуга каждого члена клуба без исключения.

B. C. У истоков клуба стояло двенадцать человек. Теперь их чуть больше восьмидесяти. Не густо вы увеличили свой состав за прошедшие годы.

М. К. В первую очередь это говорит о том, что мы ответственно, вдумчиво и пристрастно подходим к отбору кандидатов. У нас существует кандидатский срок, который проходили почти все будущие члены. Это год, полтора, даже два. Обязательно должны быть рекомендации как минимум двух членов клуба. И только затем, на основе поданного заявления, мы открыто рассматриваем вопрос о приёме на своем заседании. Собирается клуб практически ежемесячно. За прошедшие годы состоялось порядка ста семидесяти заседаний, на которых выступали крупные государственные деятели, учёные, министры, деятели культуры, писатели и поэты. Немало у нас побывало и видных зарубежных гостей. Одним из первых, ещё 16 мая 1993 года, выступил экс-государственный секретарь США Джеймс Бейкер, который выразил и, как мне показалось, искренне, сожаление по поводу развала Советского Союза. Он тогда буквально заявил: «Мы не ставили своей задачей разрушать СССР. Произошедшее и для нас в геополитическом плане неприемлемо. Мы стремились иметь больше влияния на вашу страну, это правда. Хотя, конечно, мы извлечём пользу для себя и из этой ситуации». И мы знаем, что они её извлекли сверх всякой меры. Я глубоко убеждён, что мы в значительной мере своим распадом, благодаря огромным материальным ресурсам, вывезенным с территории бывшего СССР, отодвинули на время экономический и духовный кризис в США, который теперь всё с большей остротой и силой вновь охватывает эту страну. Так что деятельность США в холодной войне имела явно выраженное направление. Но разрушению способствовала и внутренняя обстановка, особенно во властных структурах СССР. Теперь на эту тему много размышляют известные политики и учёные. Николай Иванович Рыжков за годы руководства клубом написал и издал девять книг, в которых дал анализ произошедшего и происходящего.

Скажу откровенно: выработанную на заседаниях позицию по разным вопросам мы пытались доводить до тогдашнего руководства страны. Но, как мы поняли, ни Ельцину, ни Черномырдину, ни их окружению, которые все эти годы прекрасно знали о существовании клуба, о его высочайшем интеллектуальном потенциале, общественном авторитете, это было не нужно. Потому что задача перед ними стояла иная, противоположная нашим чаяниям и устремлениям. В их правительстве были умные, образованные люди. Но цели, для решения которых они были приглашены в правительство, не были направлены на созидание. Эти люди должны были обслуживать интересы нефтяных олигархов, их финансовые потоки, а не заботиться о сельском хозяйстве страны или социальной защите населения, национальной культуре.

B. C. Поняв всё это, члены клуба и пошли, что называется, «в народ» – стали участвовать в серьёзных неправительственных форумах?

М. К. Совершенно верно. На первых порах нам было необходимо разобраться в том экономическом хаосе, что обрушился на страну. Но, по мере понимания экономических проблем (первые заседания клуба, в основном, были посвящены именно этим темам), мы всё больше стали придавать значение нравственным, этическим, духовным проблемам. Потому у нас и выступил с докладом «Место Русской Православной Церкви в современном обществе» Митрополит Смоленский и Калининградский, Председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата Кирилл. После этого он на наших заседаниях выступал ещё не раз. Приходили и деятели культуры, делились своими мыслями по поводу проблем, которые сопутствуют экономическому кризису. Всё это, с одной стороны, создавало целостную, а с другой стороны, безрадостную картину происходящего в России. Естественно, мы не могли вести себя пассивно, ограничиваться только заслушиванием сообщений о проблемах, в свою очередь ничего не предпринимая для их разрешения. Кстати, заседания клуба ведь проходят не только в столице. Мы практикуем и выездные заседания на места, в регионы. За прошедшие годы мы побывали в городе Россошь Воронежской области, выезжали на завод «Серп и молот», в Запорожье посещали цеха предприятия «Мотор Сич», были в городе Кольчугино Владимирской области, в других местах и трудовых коллективах, научных учреждениях. Заверяю, о проблемах страны мы знаем не понаслышке, а из самых первых и достоверных источников. Но коль через правительственные структуры ничего изменить не удавалось, то многие из членов Московского интеллектуально-делового клуба вошли в руководство крупных общественных форумов, занимающихся народной дипломатией. Это Всемирный Русский Народный Собор, главой которого является Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, а его заместителями на паритетных началах работают Митрополит Кирилл и Валерий Николаевич Ганичев – оба члены нашего клуба. Клуб Н. И. Рыжкова стоял и у истоков создания Собора славянских народов Украины, России, Беларуси в июне 2001 года. Сопредседателем Собора с российской стороны стал член нашего клуба Геннадий Николаевич Селезнёв (тогда он был Председателем Государственной Думы, хотя к нам пришёл в 1993 году, когда занимал пост главного редактора газеты «Правда»), в руководство также вошли Николай Иванович Рыжков, Сергей Юрьевич Глазьев, я… Кстати, Сергей Юрьевич тоже одним из первых пришёл в наш клуб – сразу после того, как оставил пост Министра внешних экономических связей Российской Федерации в правительстве Ельцина в знак протеста против подписания главой государства Указа 1400, вследствие исполнения которого был расстрелян из танков Верховный Совет и погибли многие его защитники. Другой член нашего клуба, губернатор Белгородской области Евгений Степанович Савченко, стал инициатором проведения постоянных славянских экономических форумов на Белгородской земле. С Белгородчиной связано и ещё одно событие. В 1993 году мы всем сердцем поддержали инициативу Николая Ивановича Рыжкова по созданию мемориала на легендарном Прохоровском поле, где произошло крупнейшее танковое сражение не только в истории Великой Отечественной войны, но и вообще в истории человечества. Николай Иванович тогда возглавил попечительский совет. С финансовой помощью членов клуба были построены памятник-звонница (скульптор В. Клыков), библиотека Н. И. Рыжкова, куда Николай Иванович передал книги из своей личной библиотеки – около 8 тысяч томов. Сейчас библиотека насчитывает более 50 000 томов. Большинство из них с дарственными надписями от авторов. Был построен и храм Петра и Павла. Тем самым мы сразу заявили, что работаем не на себя, а на Россию, её народ. Вообще благотворительность стала одной из главных составляющих нашей деятельности. Так, нами был организован ежегодный Всероссийский литературно-театральный конкурс «Хрустальная роза Виктора Розова». Патриарх советской драматургии десять последних лет своей жизни был членом клуба, прекрасно знал его цели и устремления и потому согласился дать своё имя новому конкурсу. Помогает клуб и литераторам издавать книги: как молодым, так и ветеранам.

Подводя итог нашей беседы, можно сказать, что Московский интеллектуально-деловой клуб (Клуб Н. И. Рыжкова) решает очень важную социальную и политическую задачу: объединяя в своих рядах наиболее видных представителей науки, культуры, образования, руководителей крупных производств, бизнеса, с одной стороны, мы даём им возможность получения уникальной информации и делового общения, с другой – возможность общения, человеческого, личностного. И тот пример, который я привёл, отвечая на первый ваш вопрос, я имею в виду разговор с генералом армии Филиппом Денисовичем Бобковым, не единичен. Ведь мы все постоянно общаемся между собой, совместно отмечаем главные праздники, юбилеи. И это стало доброй традицией, даже необходимостью. Мы также активно участвуем в деятельности предприятий членов нашего клуба. В целом это создаёт очень благожелательную, творческую обстановку. Вообще в этом смысле жизнь и деятельность нашего клуба отражают те исконные артельные принципы, которые всегда были присущи русской жизни, вообще жизни большей части общества России.

B. C. Что ж, Михаил Иванович, позвольте ещё раз поздравить всех членов вашего замечательного клуба с пятнадцатилетием. Пожелать и впредь творить много добрых дел во благо нашей горячо любимой Родины – России. И спасибо за столь подробное и интересное интервью.

Москва. 18 октября 2007 г.

Черноморский флот России никогда не уйдёт из Севастополя

Игорь Владимирович Касатонов не только адмирал русского военно-морского флота, но по праву и его гордость. Сын прославленного адмирала, Героя Советского Союза В. А. Касатонова, он олицетворяет собой мужество, опыт, стойкость морского офицера – патриота России. И то, что у нас оказался сохраненным флот на Чёрном море, в Севастополе – это, безусловно, заслуга Игоря Владимировича, командовавшего этим флотом в 1991–1992 гг. (Затем с 1992 по 1999 гг. Касатонов – первый заместитель главкома ВМФ). Благодаря его же упорству и ответственности, Россия сейчас имеет такой современный корабль, как тяжёлый атомный ракетный крейсер «Пётр Великий».

Когда мне приходилось раньше (да и теперь приходится не реже) разговаривать с бывшими военными, я всегда им задавал и задаю один и тот же вопрос – почему вы с такой лёгкостью изменили присяге, сдали свои позиции в бывших союзных республиках и, побросав свои части, вооружение, казармы, жилища, наконец, оказались на положении изгоев в России, превратились в беженцев. И почти всегда слышу в ответ упрёк, сводящийся к двум постулатам – «ты ничего не понимаешь» и «потому, что не было приказа защищать нашу военную собственность, не было принято своевременно политического решения»[1]. Конечно, произошедшее бегство – это определённый феномен в нашей истории, в котором ещё придётся разобраться потомкам. Но я помню и другое, как в те же разрушительные годы, годы хаоса и нестабильности, твёрдо, с позиции державности и исторической ответственности звучало из Севастополя, города русской славы, в одночасье ставшего далёким заграничным, слово русского адмирала Касатонова. С какой жадностью я тогда слушал его интервью, читал его статьи в «Советской России».

Вот как сам Игорь Владимирович рассказывает, что ему стоило отстоять будущее России на Чёрном море.

Игорь Касатонов. Момент перевода флота под юрисдикцию Украины был рассчитан прекрасно – три округа ушли, Крым отдали, флаги украинские везде подняли. К СНГ Украина относилась с презрением. Но я действовал и 5 января 1992 года объявил Черноморский флот российским, что затем подтвердил в своём выступлении 9 января 1992 года Верховному Совету Украины. Надо сказать, что со стороны России по этому вопросу со мной никто не связывался, не давал каких-то распоряжений или инструкций, приказов. Во время конфиденциальной встречи с Евгением Марчуком в 1992 году на его вопрос, кто и какой картбланш мне дал, какой предел моих действий и полномочий, я отвечал, что предел моих действий – российский Черноморский флот в Севастополе. Я был уверен в победе. Так что теперь уже никто и никогда не уведёт русский Черноморский флот из Севастополя, как, впрочем, и не отдаст Курильские острова. Что же касается того, как нам теперь строить свои взаимоотношения с Украиной, то пятнадцать лет общения показывают: нечего России тешить себя иллюзиями, что у нас могут быть какие-то особые, доверительные связи. Украина в этом сейчас не заинтересована. Потому и мы должны относиться к ней, как к любой другой стране, и строить свои межгосударственные отношения, как с любой другой страной. Конечно, это противоречит нашим взаимным культурным традициям. Но ничего не поделаешь, и решение всех вопросов макроэкономики – долги, цены на газ, нефть, бензин, взимание НДС – должно строиться на тех же основаниях, как с любой другой страной, экономическим партнёром России. Это пойдёт на пользу обеим нашим странам. Быстрее начнём искать точки соприкосновения.

* * *

Эх, если бы так наши офицеры и генералы действовали везде. Но увы, увы… Вот когда нужно было расстреливать из танков собственный парламент (неважно, каких он политических воззрений придерживался), тут смельчаки нашлись. Тут рабское послушание вышестоящим осечки не дало, и всё было исполнено в точности и безжалостно.

В последнее время мне несколько раз довелось встречаться с Игорем Владимировичем, писать о его участии в работе Московского интеллектуально-делового клуба. Встретились мы и в Минске во время работы Собора славянских народов. Тогда наш прославленный адмирал и передал мне статью для публикации в журнале «Вертикаль. XXI век»[2]. Думаю, все, кто с ней ознакомились, теперь совершенно по иному взглянули на ситуацию, сложившуюся на Украине вокруг Черноморского флота России. Игорь Владимирович продолжает отстаивать интересы Отечества, вселять в души людей надежду, укреплять их в вере, что история России ещё во многом впереди. И рано некоторые новоявленные стратеги поспешили заговорить о её завершении.

Последняя наша встреча состоялась на заседании Клуба Н. И. Рыжкова в мае этого года, и я спросил у Игоря Владимировича:

B. C. Как же вы смогли противостоять украинскому давлению на Севастополь?

И. К. Конечно, обстановка была крайне сложной и даже опасной для меня. Достаточно физически было устранить командующего флотом, и проблема была бы решена. Ведь, по сути, то, что я сделал, это был переворот, вывод из-под власти Украины огромной военной мощи. И я бы никогда не смог этого сделать, если бы не знал, не был уверен в том, что севастопольцы меня поддержат. Особенно, как это часто бывало в нашей истории, жёны наших моряков.

Для Севастополя я был свой. Здесь командовал флотом мой отец. Здесь начинал службу и я сам. И хоть на десять лет затем уезжал на Север, но ведь всё равно затем вернулся в Севастополь. А моя отлучка воспринималась офицерами и жителями города как долгая командировка. Я был свой среди своих. Люди верили мне, я верил в них, и потому вместе мы победили. К сожалению, от той победы многое затем было утрачено. Но это уже другой разговор.

B. C. Так, значит, стратегическое значение флота для интересов России не утрачено?

И. К. Конечно, сейчас задачи его поскромнее, но также не менее важные и серьёзные. Черноморский флот ещё немало послужит России.

Москва. 23 мая 2006 года.

У Амурской области был шанс стать русским Кувейтом

Беседа с губернатором Амурской области, Министром Госкомимущества РФ, первым вице-премьером Правительства РФ, главой консорциума «Золотой мост», доктором геолого-минералогических наук, академиком РАЕН Владимиром Павловичем Полевановым.

Валерий Сдобняков. Первый вопрос традиционный. Как мальчишке из Харькова пришло в голову стать не лётчиком, не инженером, а именно геологом? Что здесь сыграло главную роль – романтика?

Владимир Полеванов. Да… и рука Бога. А ещё песня Пахмутовой о геологах, которую услышал в пятом классе. Затем подоспел Высоцкий с «Мой друг уехал в Магадан». Затем пришлось выдержать пять лет борьбы с родителями, которые оказались категорически против моего жизненного выбора. Они считали, что это очень опасная профессия. Моя мама работала медсестрой в ещё военном госпитале, и туда однажды попал геолог, у которого ампутировали обе ноги. Мама меня повела к нему, чтобы он как-то повлиял, разубедил несговорчивого сына. Но эффект получился прямо противоположный. Я начал ещё усиленнее готовиться – стал победителем олимпиады по географии на Украине. Затем ещё много всяких олимпиад выигрывал по физике, литературе, химии, языку… Очень усиленно готовился к поступлению в ВУЗ и не зря, потому что в 1966 году, когда я поступал на геолого-географический факультет Харьковского Госуниверситета (это был университет номер два в СССР после МГУ), как раз случился двойной конкурс. Всё связано с экспериментами Хрущева в среднем образовании. Если кто-то помнит, то это был момент, когда вновь отказались от одиннадцати лет обучения в средней школе, и таким образом одиннадцатые и десятые классы стали выпускными одномоментно. Но я успешно поступил, сдав все экзамены. В детстве я был довольно слаб здоровьем. Поэтому за пять лет до поступления сделал его сильным. Тренировался на выживание. Отказывался и от пищи, которую приготовляла мама, а готовил себе суп сам из лапчатки, салат из лопуха, одуванчиков. Укреплялся физически – это обливания зимой холодной водой, ночевал на чердаке, отказываясь от тепла, всяких спальных мешков, а зарываясь в сено. Таким образом, у меня стало достаточно идеальным здоровье.

По окончании, Университета меня оставляли в Харькове, затем посылали в Севастополь, Киев, Москву. Но я хотел в Магадан. Для этого прорвался к тогдашнему Министру геологии и потребовал от него отправить меня на Колыму. Тот с легким сердцем согласился и подписал направление. Так я оказался в тех краях, где во время войны были сплошные лагеря. И в связи с этим, кстати, образовалась мощная геологическая школа, поскольку там сосланными находились десятки сверхопытных геологов – звёзд первой величины. Там родились науки – металлогения, геохимия. Авторы этих наук оказались за колючей проволокой, правда, в очень комфортных условиях. Начальство лагерей понимало, что у них в руках жар-птицы, поэтому учёные были расконвоированными, им давали возможность работать. Ведь Колыма являлась центром добычи золота в СССР.

B. C. А вы как-то сразу для себя определили, что будете заниматься именно золотом?

В. П. Да, сходу. Хотел заниматься целенаправленно именно золотом и только им.

B. C. Почему?

В. П. Джек Лондон, Мамин-Сибиряк… Золото, это первая любовь человечества. Любовь к золоту у человека в подсознании, которое передаётся от поколения к поколению на генетическом уровне. Это первый металл, который человек узнал. Самородное золото было известно в Европе, где в доисторические времена его добыто пять тысяч тонн. Из них 1600 т в Испании, 500 т в пределах нынешней Франции, ну и т. д. Золото по цвету напоминает свечение солнца, из него делали первые украшения, оно было первым эталоном ценностей. Золото – это один из немногих металлов, который, кстати, дал писателей мирового класса.

B. C. Сейчас в Европе золото есть?

В. П. Немного добывают во Франции, в Испании. А вообще, вся Европа сейчас в год добывает тонн восемь. Это мизер. Просто его уже выбрали в древние времена.

B. C. Хорошо. Теперь всё-таки обратимся к политике. Ответьте, как вас, учёного-геолога, угораздило «вляпаться» в «грязное дело»?

В. П. Дело это действительно не очень чистое. А как?.. Был 1991 год. ГКЧП объявило о своих претензиях на власть. Я же приказал своим подразделениям распоряжение ГКЧП не выполнять и полетел на вертолете в служебную командировку на ручей Ледяной. Там находится уникальное месторождение «Ледяное», расположенное на высоте, самой максимальной в Амурской области, где-то за 2 километра. И тем не менее в отряде была спутниковая тарелка, благодаря чему подавление ГКЧП мы смотрели в прямом эфире по телевизору. Но, как вы понимаете, с подавления всё только началось. Затем, по сути, два года шла вялотекущая гражданская война. А когда она практически переросла в открытую в сентябре 1993 года после знаменитого Указа 1400 Ельцина, по которому был распущен Верховный Совет – кстати, совершенно правильно распущен: бездельники были, разгильдяи, говоруны и ничего, кроме ненависти, не вызывали у восьмидесяти процентов населения России.

B. C. К тому же мы теперь понимаем, к чему привело бы восхождение на вершину власти столь одиозных фигур, как Хасбулатов, Руцкой и т. д. В дальнейшем они «прекрасно» себя показали.

В. П. Я чуть позже расскажу, к чему бы всё это привело… А тогда, когда против этого указа Ельцина выступили губернатор области и председатель областного совета, призвав армию выйти из казарм и защитить Конституцию, практически тем самым открыто провоцируя в области начало гражданской войны, телевизионщики и журналисты бросились оббегать в области руководителей федерального уровня, чтобы они дали интервью против этих призывов губернатора и председателя Облсовета. Естественно, все опытные и матёрые руководители отмолчались. А прокурор области Тёркин вообще поступил гениально. Ещё в 1991 году во время известных событий он оказался больным в Хабаровске, и когда путч закончился, то сразу же вернулся на своё место. А тут он вообще оказался в Китае. Как раз, не раньше и не позже, а именно в это время две недели изучал передовой опыт китайских товарищей. У него, видимо, был прекрасный информатор в Москве, и он каждый раз успевал уйти от сложного выбора заранее, а потом возвращался и примыкал к победителям. Затем, когда я уже стал губернатором, говорил ему: «Поражаюсь вашему политическому чутью…» Так вот, все отказались, кроме меня. Я выступил по телевидению и предложил армии не валять дурака, оставаться в казармах и не заниматься разжиганием гражданской войны, какие бы высокопоставленные лидеры к ней ни обращались. Это интервью не осталось незамеченным, и затем, совершенно неожиданно для меня, я был назначен губернатором Амурской области. Правда, перед этим, 3 октября был расстрел Белого дома в прямом эфире. Тоже такое уникальное событие в нашей истории. Устроили шоу мирового класса, и журналисты всего мира вели с него прямые трансляции. Назначение губернатором, произошедшее 4 октября, было настолько неожиданным, что когда поздно вечером, проводив итальянскую делегацию (они хотели у нас организовать ювелирное производство. Итальянцы – мировые лидеры по производству золотых цепочек), я пришёл домой, меня встретила плачущая жена и дети. Жена спрашивает – где ходишь? Ты что, не знаешь, что тебя губернатором назначили? Отвечаю: «Нет». «Правда, не знаешь или дурака валяешь? – И в слёзы – Ты же о семье не подумал, опять во что-то ввязался». Я не поверил, подумал, она шутит. «Нет, – говорит, – уже объявили по телевидению». Тогда дочь встала на мою защиту: «Мама, не волнуйся, он справится. Срочно звони в Москву, тут уже телефоны оборвали». (Мобильников, как помните, тогда ещё не было). Я позвонил Медведеву Николаю Павловичу. Он был начальником отдела по работе с администрациями регионов в аппарате Президента. Николай Павлович меня обругал, правда, вежливо, и сказал: «Немедленно идите, принимайте власть и через час мне доложите. Вы уже три часа как губернатор области, а от вас никаких действий». На это ему отвечаю, что у нас сейчас полночь. «Ничего страшного – действуйте и через час доложите».

Приказы не обсуждаются. Я явился в администрацию, а там интересная картина. Демократы, а я считался в области представителем демократической волны, ходили по коридорам пьяными и праздновали победу. Работники старой администрации ходили пьяными с горя. Периодически встречаясь в районе туалетов или в коридорах, они пытались друг с другом подраться. В приёмной уже сидели и ждали меня представители всех силовых структур – прокурор, начальники УВД, ФСБ, пограничники, таможенники. Все они мгновенно присягнули на верность, сказав, что это гениальное решение Президента, и они просто не мыслили другой власти, как только подчиняться мне. Отныне готовы выполнять любое распоряжение «партии и Правительства». Я их немного успокоил, сказав, чтобы продолжали работать, и пока никаких дополнительных распоряжений не будет. Отслеживайте ситуацию. Правда, ситуация была на диво спокойной, совершенно предсказуемой.

B. C. Так вот я и хотел сказать – что же губернатор обращался к армии, будто на улицы вышли толпы народа, начались погромы, и ещё что-нибудь произошло в этом роде. Ведь события 1993 года – делёж власти, грызня верхушки – почти не затрагивали интересы (насущные) большинства людей. Потому и всё население страны на эти события так пассивно прореагировало, осталось почти безразличным к произошедшему.

В. П. Сейчас ретроспективно анализируя ту ситуацию, я понял, в чём была разница между тогдашними патриотами и демократами. Ключевая разница заключалась в следующем. Патриоты считали, что, взяв власть, они и сами смогут ограбить Россию. Демократы же были уверены, что без помощи Запада ограбить Россию даже теоретически невозможно. А то, что Россию надо грабить, в этом убеждении сходились и те и другие.

B. C. Кстати, история нашего патриотического бомонда это наглядно подтвердила.

В. П. Конечно, все они теперь при бизнесе. Даже пламенный борец памфлетист Проханов, когда его прикупили (и, вернее всего, Чубайс), начал писать панегирики в его адрес.

B. C. Можно вспомнить и громадные его интервью с Борисом Березовским в «Завтра», и очерк о замечательной нефтяной империи Ходорковского…

В. П. Да, конечно. Кто заплатит, тому и служат. Но это большая тема, о ней при возможности поговорим отдельно. А на самом деле меня больше всего поразило, когда я пришёл в губернаторский кабинет (сам он в это время был в Москве и прилетел оттуда только на следующий день), – это кипа распоряжений «президента» Руцкого, переданных по факсу, в том числе расстрельный список. В нём был перечень тех лиц, кого нужно расстрелять в случае окончательного захвата власти в Амурской области.

B. C. На самом деле существовал такой документ?

В. П. Абсолютно! Это было официальное распоряжение. В нём говорилось – направляем вам для сведения, что такие-то по стране приговорены к расстрелу. Что касается области, то если вы считаете нужным список дополнить, дополняйте. Мы их расстреляем тоже. Правда, до области у них руки так и не дошли, но такой карт-бланш местным властям совершенно официально давался. Как теперь говорят – без всяких дураков. Руцкой в июле перед предстоящими событиями специально прилетал именно в Амурскую область. Там находится, я не выдаю секретов, сейчас об этом все знают, дивизия стратегических бомбардировщиков. Их зона ответственности – Тихий океан до Гавайских островов. Они отслеживали движение тихоокеанского флота США. И когда Руцкой, как крыса, загнанная в угол, кричал в радио-эфир: «Лётчики, летите бомбить Кремль», – он обращался именно к лётчикам Амурской дивизии. Руцкой ранее с командиром этой дивизии служил в одном полку и был довольно близко знаком. Поэтому гражданская война была на пороге, и Ельцин абсолютно правильно её пресёк. Другого пути просто не было. Не расстреляй он Белый дом (он и так-то Грачёва еле-еле заставил это сделать), ещё неизвестно, чем бы всё могло закончиться. Вообще, заговорщики, так их назовём, допустили две ключевых ошибки. Первая – это составление расстрельного списка и рассылка его по стране как доказательство, что они серьёзно готовы взять власть в свои руки. Но это не главное. Эта ошибка могла ещё пройти.

B. C. Но те люди, которые знали, что находятся в этом списке, ведь прекрасно понимали – другого пути, как в своём сопротивлении идти до конца, у них просто нет. Им терять было нечего.

В. П. В списке было где-то до трёхсот фамилий, не так много. Правда, его пополняли до последнего часа, даже тогда, когда уже шёл штурм здания. Всё писали, кого расстреляют. Но это ладно, полбеды. А вторую и главную ошибку они совершили, когда сместили силовиков. Когда Грачёв был министром обороны у Ельцина, а Верховный совет назначил своего. То же – с министром МВД Ериным, ну и т. д. Иными словами, действующих силовиков поставили перед дилеммой – или они теряют должности и, скорее всего, свои жизни, или они, защищая Ельцина, одновременно защищают свои привилегии и своё существование. Но ведь пишет Ельцин в своих воспоминаниях, что и после этого Грачёв ещё долго не соглашался выполнить приказ о расстреле парламента, требовал от Президента письменного распоряжения.

B. C. Во всей этой истории с расстрелом очень много тёмного, такого, что, я думаю, никогда до конца не будет раскрыто. И главное – куда делись, растворились снайперы с крыш? Кто расстреливал безвинных людей? Куда исчезли трупы убитых?

В. П. Да, да… Но если бы тогда не сместили силовиков, а наоборот, их наградили, повысили, то всё могло бы обернуться иначе. Но не хватило ума. В этом отношении показателен случай, когда Руцкой стал губернатором и закупил комбайны для Курской области, то ради экономии средств распорядился из Ростова в Курск их перегнать своим ходом. В итоге комбайны пришли полностью разбитыми. Вот примерно в этом же плане он распоряжался и в Белом доме во время противостояния с Ельциным. К тому же, оказался элементарным трусом. Помните, когда его арестовывали альфовцы, он дрожащими руками в прямом эфире показывал автомат и повторял, как заклинание: «Он у меня в смазке, я не стрелял».

B. C. Да, это был, конечно, позор. Я помню ту волну стыда за генерала, что окатила меня, когда смотрел этот репортаж. Безоружные люди по его призыву положили свои жизни, а эта «тварь дрожащая» элементарно думала лишь о своей шкуре.

В. П. Это был позор. Руцкой обязан был застрелиться. Как, кстати, и Макашов.

B. C. Здесь с вами трудно спорить, но давайте вернёмся к губернаторству. Вот вы пришли, взяли власть и…

В. П. Всё надо было начинать сначала, формировать команду.

B. C. Хорошо, что чиновники не вставляли палки в колёса, не бастовали. Жизнь в области шла своим чередом. Смена власти прошла эволюционно.

В. П. Я посмотрел, как бы они побастовали. Власть или сильная, или её совсем нет. Слабая власть – это нонсенс. Чиновник же – человек предельно зависимый и, соответственно, предельно трусливый. Следующий, а по сути, первый день своего губернаторства, я посвятил тому, что выслушал доклады силовиков, а затем фактически приводил к присяге 28 глав районных администраций. 10 минут на каждого. Область большая, больше объединённой Германии.

B. C. У нас в Нижегородской губернии 50 районов. Другое дело, что размеры их несоизмеримо меньше.

В. П. В Амурской есть районы площадью по 100 тысяч кв. км. Такие, например, как Тындинский.

B. C. Больше всей нашей области. Непростое наследство. Видимо, Амурской области повезло, что во главе её встал такой губернатор. Производственник, а не несостоявшийся учёный Немцов, могущий заниматься только политиканством.

В. П. Так вот, я объяснил главам этих районов, что моё назначение, нравится им это или нет, факт состоявшийся, и потому они будут выполнять указы Ельцина и мои, будут работать под его и моим началом. Если что-то не так, что-то не устраивает, то лучше сразу написать заявление об отставке. 27 человек сказали, что они ни против меня, ни против Ельцина ничего не имеют и будут продолжать работать. А один, единственный, кто был избранным, упёртый коммунист, это сделать отказался. Я ему объявил, что он уволен, во что тот не поверил. Тут же от меня был звонок в район его заму, женщине, которой объявил, что её начальник уволен и пусть берёт власть в свои руки. Что та с радостью и сделала. Но в дальнейшем руководителем оказалась слабым, а прежний глава, посудившись со мной несколько месяцев, пришёл ко мне с повинной. За это время какие-то суды выигрывал он, какие-то я. Но это не имеет никакого значения, потому что я его в должности никогда бы не восстановил. Так вот, когда он ко мне пришёл, я его спросил – вы в каком кабинете находитесь? Отвечает – первого секретаря обкома. У вас в советское время когда-нибудь такая дурная мысль возникала, чтобы с ним спорить? Отвечает – нет. Тогда я ему предложил посчитать, какие права были у первого секретаря обкома, и какие теперь у губернатора. Оказалось, что у меня их на порядок больше. Я подчинялся только Ельцину и отчасти Черномырдину, главе правительства. Никаких ЦК, парткомов и всего прочего около меня не было даже теоретически. К тому же, в стране революционная ситуация. Ельцин дал губернаторам карт-бланш. Объяснил ему, что ничего же не поменялось. Идёт борьба за власть, и проигравшая команда использует таких, как он, подобно пешкам. Сказал ему, чтобы шёл к моему помощнику, тот объяснит, как нужно каяться. Вскоре по телевидению, затем по радио этот человек выступил, объяснил, как он был не прав, и приступил к выполнению своих служебных обязанностей.

B. C. Проблем в области вам в наследство досталось много?

В. П. Их было не то что много, а просто гигантское количество, немыслимое. Но в первую очередь я должен был в течение 15 дней разогнать областной совет. Если губернаторов Ельцин сместил сам, то Советы были ему неподвластны. Они избирались. В нашем областном Совете председателем был ярый противник Ельцина Белоногов. Он из двух моих постановлений отменил два – о подготовке к зиме и об уборке сои. В октябре в Приамурье убирается эта культура. Ясно, что никакой работы в таких условиях быть не может. Но мне Ельцин дал для разгона областного Совета очень узкий коридор – либо они должны были самораспуститься, либо у них не должно быть кворума. Но кворум у них был всегда, депутаты-коммунисты – дисциплинированные. Самораспускаться тоже не хотели. И тогда, в лучших ельцинских традициях, я подписал распоряжение о приостановлении деятельности областного Совета. Запретить я его не мог, а о приостановлении в тогдашнем КЗоТе ничего сказано не было. Вот я этим и воспользовался. Кабинеты депутатов были опечатаны. Самого председателя я оставил в кабинете, приказав его не трогать. Пусть сидит, сколько хочет. Заодно проследили, кому он звонил, к кому кидался за помощью. Три дня он обзванивал, кого мог, но все от него шарахались, как чёрт от ладана. Через три дня он вышел. Думал, что в его поддержку соберутся митинги, демонстрации и прочее, но ни один человек этого не сделал. С депутатами я поступил так – в КЗоТе нашёл статью «Простой по вине администрации» и применил её к той нашей ситуации. Юридически это было всё абсолютно законно. Депутаты со мной долго судились, и даже в конце победили, но главное, на тот момент не мешали работать.

B. C. Вы как генерал-губернатор сосредоточили всю полноту власти в своих руках. Выпускали какие-то законодательные акты на местном уровне, единолично вершили судьбу региона.

В. П. Совершенно точно. Но ведь за полгода мне удалось вывести область из дотационности. Почему Ельцин к нам и приехал внепланово. Когда я к нему впервые попал на приём, то был единственным губернатором, который не попросил денег. Я попросил утвердить залоговый фонд области, под который я хотел выпустить акции на Нью-Йоркской бирже. Это у меня уже было всё организовано. Штат Айдахо в США должен был выступить нашим гарантом. Я связался с тамошним губернатором. Этот штат абсолютно идентичен Амурской области. Горносельскохозяйственная направленность деятельности и там, и у нас. Здесь золото и соя, там яблоки, свинец и цинк. Миллион жителей там и миллион жителей у нас. У нас площадь 364 тыс. кв. км, там – 380 тыс. кв. км.

B. C. Вы хотели в Америке разместить полноценный заём?

В. П. Да, ценные бумаги на 17 миллиардов долларов. Залоговый фонд утвердил Президент.

B. C. Чем же должны были обеспечиваться эти ценные бумаги?

В. П. Землёй, собственностью, месторождениями золота. Закон о недрах тогда этого не запрещал. Лесным фондом. Обеспечения хватало более чем. И плюс у меня было распоряжение, подписанное Ельциным. Эта предстоящая деятельность была проревизирована и проаудирована итальянской международной компанией, которая подтвердила, что наш залоговый фонд соответствует международным стандартам. Я для этого ездил в Рим.

B. C. Аналогов таких финансовых операций у нас в России ведь нет?

В. П. Да, нет до сих пор. Если бы мне в области задержаться ещё на годик, то мы бы процветали. Поскольку акции Амурской области обязательно котировались бы на бирже. Кстати, подобное можно было бы провести и на уровне России.

B. C. Мы и без этого не знаем, куда деньги девать, получаемые от продажи нефти и газа. Это при Ельцине не было, чем выдавать пенсии, платить зарплаты бюджетникам. Тогда многие области примитивно брали за границей кредиты, которые затем прожирали, разворовывали, и ничем хорошим это для регионов не обернулось.

В. П. Нет, нам в области удалось сделать многое. Мы достроили самую большую в СССР больницу. До моего прихода её готовность составляла всего 25 процентов. За полгода без всяких государственных ассигнований, изыскав собственные резервы, мы её достроили. Больницу на 2000 коек оснастили лучшим медицинским оборудованием. Для этого всю валютную выручку области мы бросили на эти закупки. У нас существует аномалия по воде, и потому в первую очередь закупили аппараты «искусственная почка», аппарат по ультразвуковому разбиванию камней в почках. Послали учиться врачей в те страны, откуда закупили оборудование. В операционных установили мощные телевизионные системы, и проведение операций транслировали в аудитории медицинского института. Иными словами, проходя хирургию, студенты в прямом эфире могли видеть, как эта операция проводится.

B. C. Хорошо, но это всё-таки решение локальной проблемы, а были ли у вас планы масштабного преобразования области, такие, что рассчитываются на годы, а то и десятилетия вперед?

В. П. Когда я стал губернатором Амурской области, то призвал к себе историков, сам изучил и проанализировал архивные документы и пришёл, в общем-то, к простому выводу – территории (область, регион, страна) должны развиваться в рамках Богом данных им преимуществ. Этими преимуществами могут быть либо люди, либо ресурсы, либо географическое положение, а как правило, чаще всего, всё это вместе взятое. Так вот, изучение дореволюционной истории показало, что область в значительной степени развивалась за счет флота типа река-море. Корабли из Амурской области ходили в Калифорнию, Японию, Корею. Туда возили лес, пушнину. Даже сено в Японию возили. Поэтому сама по себе возникла мысль строительства нового порта в Паярково. В Москве с греческими судовладельцами танкерного флота (а они владеют восьмьюдесятью процентами судов подобного типа в мире) мы договорились о создании совместного предприятия. Причём греки в этом предприятии участвовали бы деньгами, а мы правами и всем прочим. Нужно было потратить 200 млн. долларов на строительство нового терминала. В Красноярске строили подобные суда. Проект терминала разработали в Санкт-Петербурге. Иными словами, за 2 года мы бы ввели в строй терминал типа река-море. За 7 дней по Амуру корабли оборачивались бы до Японии, Южной Кореи и обратно. Далее нужно было построить площадку для погрузки угля и железной руды (стенка для погрузки леса уже была), того, что у нас было в избытке. Элеватор в порту уже стоял. То есть зерно мы также могли продавать. А в обмен получать все необходимые товары из других стран. Иными словами, при выполнении этого плана Амурская область стала бы входными воротами в Сибирь и Прибайкалье. Ведь речной транспорт ещё и самый дешёвый. Я уже договорился с Ельциным и о создании свободной таможенной зоны у нас в регионе, и этот указ даже был подписан Президентом в Благовещенске, когда он к нам приезжал. Поступающие таким путём товары должны были оказаться существенно дешевле, чем те, которые завозили железнодорожным транспортом.

B. C. Когда вы ушли, что стало с этими планами?

В. П. Всё рухнуло.

B. C. Почему?

В. П. Всё зависит от человека, от того, кто стоит у власти… В итоге выработанный принцип управления областью получался следующим. Сильные стороны – 70 процентов пахотных земель, морской и речной транспортные пути, лес, золото, граница с Китаем. Что из этого следовало? Мы должны были торговать продуктами глубокой переработки сои. Я ездил в парламент Южной Кореи. Мы должны были создать для этих целей совместные предприятия. У нас соя как продукт питания не прижилась. Хотя мы выращиваем её в самых северных условиях, и потому она самая хорошая экологически. Весь мир сейчас потребляет 108 млн. тонн сои, а мы всего 500 тысяч тонн выращиваем.

B. C. И ту не знаем, куда девать.

В. П. Точно, а восток и юго-восток без сои не живёт. Соя там главный продукт питания. Затем золото. Я вёл переговоры по переработке металла у нас с итальянцами. Переработка леса, ну и так далее. Вся программа на будущее была чётко расписана. Деньги при поддержке администрации находились играючи. Всё решалось легко с теми же греками.

B. C. Ну конечно, они же видят, что имеют дело с трезвомыслящим человеком.

В. П. Да, наверное. Далее мне удалось организовать космодром, который сейчас, к сожалению, хиреет и чахнет. Хотя я думал таким образом привязать Дальний Восток к России и убрать Байконур. У нас широта та же, и нужно производить запуски человека в космос со своей территории. Байконур надо было на тот момент улучшать, поскольку он устаревал. Так вот, разумнее было вкладывать деньги не в чужой космодром, а развивать свой. Причём, на территории области была стратегическая дивизия по ракетам, запускаемым из шахт, имелись готовые шахты, 30 тысяч высококвалифицированного персонала. Космодром «Свободный» с позывными «Мечта». Это удалось утвердить. Да и вообще, масса чего было сделано, и если бы меня в скором времени не перебросили в Москву, Амурская область была бы сейчас русским Кувейтом.

B. C. Открывались такие замечательные перспективы для Амурской области и для вас лично, для вашей работы. Можно было столько задуманного реализовать, воплотить в жизнь. Зачем же вы всё оставили и перебрались в Москву?

В. П. Поступил личный приказ Ельцина прибыть в столицу и приступить к исполнению обязанностей министра имущества и первого вице-премьера. После этого у меня оставалось только два варианта действий. Первый – не выполнить этот приказ и быть немедленно уволенным. Второй – как государственному чиновнику, ему подчиниться и немедленно отправиться в Москву. Я выбрал второй вариант.

В Москву я прибыл со своими принципами управления, которые наработал за всю свою жизнь и теперь хотел распространить в целом по стране. Смысл их предельно прост – работать в полную силу в интересах страны, абсолютная личная честность, члены твоей команды должна быть более профессиональны в сфере своей ответственности, чем ты сам. Иными словами, любой твой зам по отрасли должен знать в ней больше, чем ты сам. В противном случае теряется всякий смысл иметь его в своей команде. Руководитель же должен выступать только в роли толкового организатора. Ну и работа в интересах страны должна занимать всё ваше время – двадцать четыре часа в сутки. Ни один из этих принципов в министерстве мне реализовать не дали. Более того – эти мною провозглашённые принципы вызвали страх у сотрудников. Просто страх. Как мне потом рассказывали, Анатолий Чубайс собирал несколько сходок своих подопечных по вопросу – что делать с Полевановым? Ведь я в Госкомимуществе лишил сразу права подписи наиболее одиозных чубайсовских замов, чтобы они не действовали за моей спиной в своих клановых интересах. Вообще это был беспрецедентный шаг. Всю работу министерства пришлось замкнуть на себе.

B. C. Кто были ваши замы, доставшиеся вам по наследству от Чубайса?

В. П. Кох, Мостовой, Бойко, которого даже американский конгресс осудил за казнокрадство, Васильев, командовавший ценными бумагами, и ещё целый ряд «товарищей». Все они были мной лишены права подписи. По этому поводу страх испытали и послы западных стран. Я был, наверно, единственным министром во всей истории России, которого в течение пяти дней, по их инициативе, посетили все послы большой семёрки – без исключения. Начал череду встреч посол Канады, а завершил посол США. Они приходили ко мне в кабинет, как на работу, и я вынужден был с ними по два часа вести беседы о том, о сём. Все они приходили с разведывательными целями. Я им, естественно, никакой информации не давал, но эти разговоры всё шли и шли. Такому интересу зарубежных стран к моей деятельности было ещё одно объяснение. Когда я приступил к работе, то в первую очередь убедился, что министерство имущества Российской Федерации – это филиал многих американских министерств, поскольку 35 советников из США работали в нашем главном компьютерном центре, знали всю информацию о готовящихся конкурсах и аукционах, вырабатывали стратегию, удобную для побед американских фирм.

B. C. Кошмар!

В. П. Да, это всё равно, если бы во время Второй мировой войны в штабе Г. К. Жукова работали советниками люди Гудериана и именно они бы разрабатывали план Курской битвы. Естественно, Гудериан одержал бы победу. Именно поэтому всех американских советников я выгнал, забрал у них пропуска. Хотя сделать это оказалось не так просто. Тогда Госкомимущество охраняло военизированное подразделение Демократического выбора России (была такая партия в 90-х годах, возглавляемая Егором Гайдаром – B. C.), которое партия поддерживала деньгами, и у них были свои боевики. Об этом факте мало кто знает, и здесь есть над чем задуматься. Но именно такое подразделение было. Так вот, эти охранники пропустили в здание группу во главе с Евстафьевым, пресс-секретарём Чубайса (помните, его ещё потом во время выборной президентской компании Ельцина задержали люди Коржакова с коробкой из-под ксерокса, в которой было спрятано полмиллиона долларов США). Они забаррикадировались в кабинете. У меня опять было два выхода из сложившейся ситуации – либо вышвыривать их на улицу силой с помощью милиции (думаю, этого они и добивались – шума в прессе, общественного резонанса), либо просто забыть об их существовании (пусть сидят до тех пор, пока не надоест) и, не обращая внимания, продолжать работать. Я выбрал второе. Поменял охрану в министерстве, нанял милицию, которая оказалась и в два раза дешевле, при этом выполняла мои приказы и распоряжения, в отличие от демвыборного подразделения. Крик от этих всех моих шагов поднялся жуткий. Пресса обвиняла меня в том, что я нарушаю российско-американскую дружбу, что Запад теперь не будет нам помогать и прочее, прочее, прочее…

B. C. Это организационные шаги в вашей работе на посту министра и первого вице-премьера. А что удалось сделать в сфере экономики?

В. П. Я приостановил тогда приватизацию флотов, поскольку это неизбежно бы привело к срыву северного завоза. Отменил приватизацию ряда алюминиевых комбинатов, так как они были подготовлены к продаже с грубейшими нарушениями законодательства, и приватизацию предприятий оборонной отрасли. Пакеты акций последних позволяли бы американцам войти в советы директоров заводов, которые делали атомные подводные лодки, производили новейшие танки. Ну маразм абсолютный. Делалось всё, чтобы на наших совершенно секретных предприятиях, ко всей сверхсекретной информации имели доступ представители наших потенциальных врагов. А они наши враги по факту своего существования. Как говорил кто-то из американских президентов, не тот же ли Рузвельт, что «важно не намерение, а потенциал». Намерения сегодня могут быть самыми благостными, а завтра замениться на кардинально противоположные. Мы можем уважать Лихтенштейн, другие карликовые государства, но нам плевать на их намерения. А вот на намерения Китая, Индии, Японии и т. д. плевать никто не может, потому что они подкреплены потенциалом. Любая страна заинтересована, чтобы намерения соответствовали её интересам. У нас же тогда в России было всё наоборот, потому и допускалось активное внедрение западных специалистов в оборонную промышленность.

B. C. Ну вот вы повыгоняли иностранных советников, приостановили вопиющее разграбление, под видом приватизации, промышленных ресурсов страны…

В. П. И в демократическом стане страны началась паника. Было сделано всё мыслимое и немыслимое, чтобы меня уволить с поста министра. Я, как первый вице-премьер, каждое утро знакомился с секретными докладами наших послов из ключевых стран. Папку с ними под личную подпись привозил курьер. Я их просматривал, и он увозил документы обратно. Так вот, наш посол в США Воронцов слал Ельцину в Москву просто панические телеграммы, в которых умолял немедленно уволить Полеванова. Аргументы – Америка возмущена остановкой приватизации важнейших предприятий в отраслях, это нарушает принципы нашей дружбы с США, принципы их инвестиций в Россию, и добавлял прочие «красивые слова».

B. C. Хорошие понятия «дружбы» владели умами наших дипломатов! Впрочем, как мы теперь знаем, тогда многие в структурах власти блюли именно американские интересы, а не интересы России, своей страны. Да и была ли она для них своей?

В. П. Конечно, такая постановка вопроса правомерна. Мы можем вспомнить Министра иностранных дел РФ Козырева, у которого было прозвище «Мистер да». По этому поводу даже анекдот существовал. Встретились Ельцин и Клинтон. Борис Николаевич спрашивает: «Билл, почему ты так хороню ведёшь внешнюю политику, а у меня ничего не получается?» На что Клинтон ответил: «У меня два министра иностранных дел – свой и твой Козырев – а у тебя ни одного». И это была правда. Потом последовало прямое указание прислать в один из швейцарских городов Козырева, поскольку туда прилетал госсекретарь США для решения вопроса по увольнению Полеванова. В противном случае ни одного цента из тех траншей, которые должны были поступить в конце января, Россия не получит. Напомню, речь тогда шла о пяти миллиардах долларов.

B. C. Которые потом всё равно успешно и практически за один день разворовали.

В. П. Его для этого и получали, чтобы разворовать. Потому со своими принципами я и не мог долго продержаться в правительстве по определению. Работать приходилось в полном вражеском окружении, которое не дало мне возможности даже собрать свою команду. Я не имел возможности уволить ни одного своего зама. Лишь смог заставить Коха написать заявление об уходе по собственному желанию (он был самой одиозной личностью) да выгнать одну из начальниц отделов, которая подписывала сомнительные документы. Её, кстати, после моего ухода восстановили в должности. Так что работать приходилось на износ, решение всех вопросов брать на себя. Некому было доверять. Долго в таком сумасшедшем напряжении я бы всё равно не протянул.

B. C. А что же Ельцин, который пригласил вас на эту должность? Он не мог не догадываться, не понимать, что происходит в одном из ключевых министерств страны?

В. П. Объективности ради надо сказать, что он пытался что-то сделать. Но Ельцин был целиком зависим, не самостоятелен в принятии решений. Борис Николаевич сделал «пас в сторону», переместил меня на должность заместителя председателя контрольного управления при президенте РФ, сказав при этом – ты посиди там некоторое время, потом видно будет. Но я уже понимал, что никаких изменений в его политике не будет. Через несколько месяцев я лишился и этого поста.

B. C. Нет, если уж они увидели в вас своего врага, решили от вас избавиться, то на половине дороги никак бы не остановились.

В. П. Да, да… Потому я и начал формировать свою партию. Организовал блок «За Родину». Глазьевская «Родина», по сути, калька с моего блока. Но поскольку тогда у нашего народа ещё была эйфория по поводу демократических реформ (это были 1994–1995 годы), убеждённость, что в обустройстве нашей жизни Запад нам поможет (страна ещё не пережила дефолта) – в итоге выборы мы проиграли.

B. C. Мне кажется, что насчёт эйфории вы ошибаетесь. Я о тех годах вспоминаю с ужасом. Думаю, что и большинство граждан страны испытывали по поводу проходивших преобразований если не чувство страха, то растерянности, обездоленности, не понимая, чего ожидать впереди.

В. П. Правильно, потому что решали всё руководители страны. Большинство людей не могли всего знать, поскольку они были лишены информации.

B. C. Но вы-то знали. И в полном объёме о происходящем информировали президента Ельцина?

В. П. Конечно. Руководители нашей страны всё знали, всё понимали и всё делали сознательно. Тогда я написал подробный доклад о методах проведения в России приватизации (а вернее, разграбления её богатств) и передал его руководству страны. Этот доклад, как исторический документ, и сейчас сохранил свою актуальность. Потому что через десять лет Счётная палата Степашина повторила проверку проведённой в стране приватизации и пришла к тем же выводам.

B. C. Увы, но и с тем же результатом относительно действий руководства страны. Ведь вот вы подготовили свой доклад, вручили его президенту или председателю правительства и…

В. П. Его благополучно положили на полку. Потом месяца через четыре формально рассмотрели. Решений по нему никаких принято не было. Но я руководствовался раньше и руководствуюсь теперь принципом – делай, что должно и будь, что будет. Когда я писал доклад, у меня никаких иллюзий, будто я смогу кардинально изменить ситуацию в стране, не было. Вопрос стоял в другом – как долго я после такого доклада продержусь. Я продержался семьдесят дней, что в условиях тотального окружения моими противниками эквивалентно защите «Брестской крепости». Но зато после этого шага я получил массу союзников везде – в прокуратуре, силовых структурах, моя охрана делала своё дело просто на совесть. Любой, кто не ноет, а действует, вызывает у людей уважение. И потом, когда Чубайс с Черномырдиным пытались засадить меня в тюрьму, инициировав целых одиннадцать уголовных дел, ни один человек меня не сдал, ни один документ никем не был сфальсифицирован. Это кое что да значит. Прокуратура по приказу все эти дела начинала вести. Но все они развалились. Люди, которые их вели, понимали – я действовал не в интересах собственной корысти, а в интересах государства.

B. C. Скажите, достаточно ли было в руководстве страны, в верхних эшелонах власти людей – честных, порядочных, бескорыстных, которые смогли бы в итоге изменить ситуацию? Если же их не было, то почему всякая шваль, нечистоплотная в нравственном отношении, мерзость захватила такую власть в стране? Почему это вообще произошло, стало возможным?

В. П. К сожалению, эта мерзость правила страной. Порядочные люди в руководство попадали случайно, и система их безжалостно «вымывала», уничтожала, освобождалась от них. Срабатывал обкомовский, цекашный принцип. Вообще все беды России от ЦК КПСС и лично от товарища Горбачёва. Верхушка партии поняла, что власть – хорошо, но ещё лучше её конвертировать в собственность. Они поездили по заграницам, посмотрели, как живут западные клерки, и задались вопросом – а чем мы хуже?

B. C. И чтобы эту свою мечту осуществить, они в высшем руководстве начали ускоренно избавляться от порядочных людей? И так до самой низшей ступени власти?

В. П. Да, и потому систему можно изменить только системой. Никакие силовые методы, захваты власти путём переворотов тут не помогут. Если мы хотим изменить свою жизнь к лучшему, то надо в противовес имеющейся создать свою систему.

B. C. Я не представляю, как в сегодняшних государственных условиях можно создать такую систему.

В. П. Дело в том, что сегодняшняя аристократия, которой наглядно показали, что в «цивилизованном мире» её место «у параши», арестовав и посадив в тюрьму Павла Бородина, затем запихав в кутузку миллиардера Прохорова и ещё некоторых высокопоставленных чиновников и преуспевающих бизнесменов, что сильное государство – это высшая ценность и только оно сможет защитить тебя лично и твои капиталы. Жизнь просто заставляет наших аристократов думать о своём спасении, каким-то образом начинать заботиться и о стране. Поэтому они волей или неволей начинают потихоньку поворачиваться лицом к государству. Выделяются деньги на армию. По сравнению с ельцинскими временами тут улучшение кардинальное. Конечно, это мизер по сравнению с тем, что нужно бы сделать. Но и это лучше, чем полное бездействие. В этом отношении посадка в тюрьму Бородина отрезвляюще подействовала очень на многих. На всех! Тут и президент понял, что страна должна иметь возможность его защитить.

B. C. А как вы вообще оцениваете наши дальнейшие перспективы? Что ждёт Россию впереди?

В. П. С учётом того, что мы вступаем в эпоху катаклизмов, а они будут только нарастать – природные и, самое главное, экономические – с учётом того, что мы по-прежнему остаёмся сырьевой страной, наше положение будет довольно терпимым, устойчивым. Нас не затронет никакой крупномасштабный экономический кризис. Поскольку у нас просто нет этой самой экономики. Экономические кризисы существуют для экономически развитых стран. А мы как торговали нефтью, газом, лесом, так и будем это продолжать делать в тех или иных объёмах. По большому счёту, мы живём натуральным хозяйством. Россия только-только начинает создавать высокотехнологичные отрасли и декларировать их дальнейшее развитие. Но как у нас часто бывает – от декларации до воплощения в жизнь «дистанция огромного размера». Поэтому, сидя на ресурсах, мы можем относительно спокойно смотреть в будущий кризис. Мы уцелеем. Но стратегически это, конечно, не путь. Россия должна развивать сверхмощную экономику, создавать оружие пятого, шестого и прочих поколений, должна иметь современную армию. Та армия, которая у нас сейчас, не соответствует требованиям современных войн по уровню оснащённости и профессионализма. Советская армия этим требованиям, безусловно, соответствовала. Нынешняя российская ещё только создаётся, и происходит это очень медленно, с большими потерями.

Поэтому, как ни странно, но Россия в современной обстановке «выплывает», у неё есть будущее.

B. C. Вашими бы устами да мёд пить. Правящая государственная элита продолжает жутко пренебрежительно, даже цинично относиться к своему народу, к его нуждам, потребностям. Недавно были обнародованы цифры статистической отчётности по РФ за первое полугодие 2010 года. Согласно им, почти тридцать процентов населения страны живёт на доходы ниже прожиточного минимума. Тут лучше сказать – выживает.

В. П. Это верно. Российская олигархия считает народ полем для получения своих сверхприбылей. Собственно, как таковой, сам народ никого не интересует. Сейчас на дальнюю перспективу что-то начали обещать. Одно это уже хорошо. При Ельцине ничего подобного не могло быть в принципе. Так же, что касается внешней политики. Сейчас наметились некоторые тенденции независимости в ней. Но социальные вопросы не укрепить без укрепления вертикали власти. Здесь тоже есть обнадёживающее движение вперёд. Хотя, на мой взгляд, такая централизация произойдёт лишь тогда, когда несколько достаточно одиозных глав субъектов федерации, таких как Москва, Татарстан, Башкирия (Лужков, Шаймиев, Рахимов), будут отправлены на заслуженный отдых. Здесь давно должны быть люди с новыми идеями.

B. C. Почему их так боятся трогать? По национальным причинам?

В. П. И по национальным, и потому, что все рычаги властной, финансовой составляющих давно поделены, люди по своим местам расставлены. Всё это трогать, ломать никому не хочется. Поэтому для меня самостоятельность Медведева, как политика и главы государства, будет зависеть от того, справится ли он с этими вопросами.

B. C. Вообще для меня были пугающими первые шаги Медведева на посту главы государства. Когда он собрал всю свою команду и объявил, что начинается борьба с коррупцией. Этим заявлением он мне очень напоминал Горбачёва времён начала перестройки. Ведь понятно, что по-настоящему никто так с коррупцией не борется. Для этого нужны какие-то другие методы. В Италии, например, сначала арестовывают десятки коррупционеров, а лишь затем объявляют, что началась чистка властных структур от взяточников.

В. П. Бороться с коррупцией надо жесточайшим образом. И вместо тысячи слов об этой борьбе лучше один расстрел. Кстати, нам давно надо выйти из этих идиотских договоров и моратория на смертную казнь. Убийца должен быть расстрелян. Коррупционер, нанёсший большой ущерб государству, должен быть расстрелян. Китай, кстати, плюёт на все эти моратории. В его законодательстве, по сравнению с другими странами, максимальное количество статей, по которым предусмотрен расстрел. Кстати, это, наверно, единственная страна, где предусмотрена высшая мера наказания за плохое качество продукции, отправляемой на экспорт. По этой статье они расстреливают в год порядка 35 человек. И правильно делают. Что толку, когда в тюрьме сидит маньяк, который лишил жизни десятков человек, или террорист? Так жизнь убийцы, в отличие от его жертв, признаётся священной.

B. C. Да, здесь, как мне кажется, происходит явная подмена ценностей. Противники смертной казни ссылаются на то, что в Китае ведь тоже не истреблена преступность. Да, не исчезает. Но зато в процентном отношении, относительно этих же преступлений в России, их совершается намного меньше.

В. П. На порядки меньше. Сами же преступления, конечно, никогда не исчезнут. Это, к сожалению, одна из ипостасей человеческой натуры.

B. C. Спасибо, Владимир Павлович, за беседу. Всё-таки будем надеяться, что у России впереди светлое будущее.

Москва. 24 января 2007 года, 27 мая 2008 года.

Как жить рядом с драконом

Вторая беседа с Владимиром Павловичем Полевановым, бывшим губернатором Амурской области и вице-премьером в правительстве В. Черномырдина, была посвящена теме российско-китайских отношений. В современном российском обществе нагнетается много страхов по поводу нашего восточного соседа. Пугает его экономическая и военная мощь, огромное народонаселение, наконец, образование большой китайской диаспоры, которая живёт довольно замкнуто не только в Сибири и на Дальнем Востоке, но уже и на европейской территории России. Потому и приходится всё чаще и чаще слышать вопрос – так что же нам ждать от Китая? А действительно – что? В этом мы и попытались разобраться с сегодняшним моим собеседником.

Валерий Сдобняков. В современном мире Китай всё более и более завоёвывает главенствующую роль в экономике и политике. Отсюда столь нервозное отношение к этой великой стране с огромным полуторамиллиардным населением со стороны других великих держав. У нас в России Китая кто-то побаивается, кто-то восхищается им и считает его примером для подражания. Наш новый, только что избранный президент Дмитрий Медведев в первую очередь, раньше США и Западной Европы, отправился с визитом именно в Китай. Вы были губернатором Амурской области (мы говорили об этом с вами в нашей прошлой беседе) и прекрасно со своим великим соседом ладили. К тому же просто много путешествуете по миру, побывали в разных странах, потому есть с чем сравнивать. Так поделитесь своим видением проблемы, расскажите, что же всё-таки это за таинственная страна и что нам в действительности следует ожидать от Китая? Чего опасаться, чем восхищаться?

Владимир Полеванов. Китай – это одна из трёх цивилизационных моделей на планете Земля.

B. C. Почему именно трёх?

В. П. Потому что существует Западная модель. Российская модель: мы самостоятельная мировая цивилизация. И Китайская модель. Практически больше цивилизационных моделей на Земле нет. Индию нельзя считать в полном объёме самостоятельной моделью, так как там двенадцать основных национальностей, которые объединены исторически только английским языком. Там даже двадцать восемь языков признаны государственными – по группам штатов. Китай – напротив – монолитная однородная страна. Девяносто пять процентов населения – ханьцы, у которых собственная, совершенно отличная от всех других человеческих моделей психология. С этих позиций надо и исходить. Я был в Китае одиннадцать раз в составе всех мыслимых и немыслимых делегаций – от совместной с тогдашним премьером правительства Виктором Черномырдиным до делегаций, которые возглавлял сам, как губернатор Амурской области. Бывал и как геолог. Один раз даже проехал на поезде от Хейхе до Харбина, чтобы увидеть, понять страну, что называется, изнутри. Правда, это случилось в бытность мою председателем «Геолкома». Когда же был в стране как губернатор, то мне свободно не давали и шагу ступить. Все отношения были жёстко формализованы.

B. C. И это сильно отличает Китай от других стран?

В. П. Да. Вообще основное отличие Китая в том, что эта страна считает себя срединной империей. Срединная – поднебесная. Иными словами – они в центре мироздания, в центре Земли, в центре всего, всей жизни. Всё остальное «крутится» вокруг них. Интересно и то, что китайцы практически единственная страна в мире, которая сохранила иероглифы. У тех же Японии и Кореи иероглифы слоговые, тогда как у китайцев они существуют в истинном, первоначальном значении. И сейчас, чтобы не потерять свою самобытность при повальной компьютеризации, китайцы проявили чудеса героизма, но, тем не менее, клавиатуру сделали иероглифической. Только представьте – минимальное количество иероглифов – две тысячи. Как им удалось всё это совместить с универсальностью компьютера – немыслимо.

B. C. Вы считаете такой героизм оправданным? Ведь у нас, в современной России, очень легко отказались от многих привычных слов и понятий.

В. П. Для китайцев это невозможно. Они мыслят образами. Другими словами, если китаец не может что-то представить, то этого для него и не существует. Именно поэтому в абстрактных науках Китай миру ничего серьёзного не дал. Потому что абстрактное понятие для них не существует. Зато Китаю совершенно чужда господствующая сейчас в мире прямолинейная логика: да – нет, единица – ноль. Китай всегда считал, считает и, надеюсь, будет считать, что каждое событие как минимум тройственно. Есть да, есть нет. Но в каждом да есть немного нет, в каждом нет есть немного да. В принципе, эту точку зрения на наше бытие давно знали врачи. В каждом мужчине есть женские клетки, в каждой женщине – мужские. Всё зависит от пропорции. У китайцев поэтому, по определению, не может быть однозначных ситуаций. Не может быть чистого добра или чистого зла. В каждом зле есть семена добра, в каждом добре есть зёрна зла, которые могут превратиться при определённой ситуации в свою противоположность. Китай является жёстко структурированным, иерархическим государством. Именно Китай дал миру такую систему управления как бюрократия. И если Запад дал цивилизации такую структуру управления обществом, как демократия, то Россия – аристократию. Собственно, сейчас мы у себя в стране наблюдаем именно формирование новой российской аристократии, которая и пространственно, живя в своих отдельных городках, и материально полностью отделилась от своего народа – у неё своя собственная культура, своё общение, свои жизненные интересы. Кстати, Борис Ельцин очень любил, когда его называли царём.

B. C. Это ему «грело душу».

В. П. Именно. Сталин любил, когда его называли хозяином, а Ельцин любил, когда его называли царём. Китай, напротив, родина бюрократии. Если наша бюрократия традиционно работает сама на себя, то китайская – на государство. Она освящена традициями, которым тысячи лет. Государственная должность в Китае священна. Её имеет возможность занять любой, но при этом действует жесточайшая система экзаменов. Конечно, и там существуют взятки и другие неблаговидные вещи. Но, тем не менее, любой умный китаец имеет возможность пробиться в бюрократы, стать государственным служащим, занять свою нишу в служебной иерархии, стать уважаемым человеком и начать делать серьёзную карьеру на этом поприще. Китай, в отличие от остального мира, и от нас в том числе, не имеет единой, чётко выраженной религии. В этой стране практически на каждую сторону бытия есть своя религия. Конфуцианство, буддизм – древнейшие религии. В Китае нет Бога как такового. Буддизм вместо Бога признаёт космос. В этом плане китайские религии близки представлениям современных учёных, которые отрицают существование Бога как какой-то материальной субстанции, но признают наличие разумного космоса, каких-то единых энергетических разумных полей, которые влияют на события на Земле. В принципе Китай всю свою историю жил и продолжает жить именно с таким пониманием бытия.

B. C. Значит, правильно Китай побаиваются, раз он «не такой, как все»?

В. П. Китай интересен ведь ещё и тем, что он биологически совершенно уникален. Евреи признают евреем любого, кто родился от еврейской матери, за единственным исключением – если отец не китаец. Потому что китайская кровь перебивает любую другую кровь мира. В мире есть единственное исключение – португальцы. 20 % детей, рождённых от португальцев и китайцев, остаются португальцами. Именно поэтому китайцы всегда так легко, особенно даже и не сопротивляясь, давали себя завоёвывать другим народам. Ведь через два-три поколения захватчики сами превращались в китайцев. И даже еврейские колонии в Китае становились китайскими. А ведь это наиболее устойчивая к ассимиляции раса. Но и она через три поколения теряла свою национальность.

B. C. Я правильно вас понял – среди китайцев евреев нет?

В. П. Абсолютно точно. А вот что ожидать от Китая… Это страна, которая, опять же в отличии от всего остального мира, никуда не спешит. У них даже пожелание счастливого пути означает двигаться медленно, постепенно и размеренно. Спешка и дёрганье для Китая, даже теоретически, неприемлемы. Любимый образ китайцев – дракон в облаках. В Китае считают, что их удел быть вверху, наблюдать за схваткой и в нужный момент, когда основные противники обескровят друг друга, в эту схватку вмешаться. Хотя точно такую же позицию занимали США во время Второй мировой войны. По сути, американцы тогда реализовали в своей политике китайский принцип. Правда, не будем забывать, что географически эта страна оказалась далеко от театра военных действий, поэтому и имели возможность осуществить задуманное.

B. C. Я убеждён, американцы исповедовали такую тактику исключительно из «высших» циничных целей, а не из каких-то духовных потребностей. Потому такая позиция не имеет прощения. Она страшна своим человеконенавистничеством. Когда ради экономической и политической выгоды приносятся в жертву миллионы человеческих жизней – это страшно.

В. П. У Китая, кстати, прибыль и выгода стоят на третьем месте в их миропонимании. На первом – долг, на втором – справедливость, что нас с китайцами достаточно серьёзно роднит. Главное для китайцев – семья, главное – подчинение интересам страны. Это для них незыблемо. Китайцы внутри своего общества имеют жёстко иерархическую структуру, в которой чётко указывается, кто и что должен на своём месте делать по отношению друг к другу. Так, по отношению к детям – это руководство и защита. По отношению к жене – это руководство и доброта. По отношению к старшим и друзьям – уважение и помощь и так далее.

B. C. Я вижу, что вы составили интересную таблицу. Разрешите, мы её тоже опубликуем у себя в журнале как дополнительный материал к этому интервью.

В. П. Да, конечно… Поэтому повторюсь – Китай абсолютно не похож на какие либо другие страны своим понимание жизни, пониманием истории, пониманием окружающего мира. Потому он и может развиваться только по своей системе, по своим принципам. Что бы ни делалось в Китае – всё делается с долгосрочной перспективой. Китай никогда не уничтожает свою историю. У них даже мысли нет, чтобы какой-то её период считать плохим, преступным, подвергать его осуждению.

B. C. Поучительно для нас. Ведь вот только что мы наблюдали грандиозные торжества на Красной площади, посвященные Дню Победы, во время которых ни разу не было произнесено имя главнокомандующего победившей страны, название её армии. Так, некая безымянная страна, с безымянной армией и безымянным главнокомандующим. Невольно приходилось задаваться вопросом – а мы-то какое ко всему этому имеем отношение?

В. П. Полный маразм. Китайцы как раз имеют очень длинную историческую память. Они никогда не прощают обид. Будут их помнить столетиями. Вот рассчитались с Англией за унижение, забрав Гонконг, с Португалией, забрав Макао. Они обязательно вернут себе Тайвань, тем самым рассчитавшись с Соединёнными Штатами. Они уже заставили японского премьера принести публичные извинения за потери китайцев во время Японской оккупации в период Второй мировой войны. Другими словами, ни одна обида Китаем не будет прощена. В этой связи все свои программы страна строит как минимум на пятьдесят, сто лет вперёд. Строит исключительно разумно. Как сказал образно Ден Сяо Пин – мы будем проводить наши реформы точно так же, как люди переходят бурную горную реку, ощупывая ногами каждый камушек. И только убедившись, что этот камушек стоит твёрдо, мы станем делать следующий шаг. И это, действительно, так. При Мао Китай совершил массу всяких «скачков» – культурная революция (кровавая, потому что, об этом мало кто знает, во время неё было истреблено более двадцати миллионов китайцев), плавка стали в каждом доме, истребление воробьев и прочее. Китайцы чётко понимают, что главный их враг – это западная идеология. Поэтому её внедрение в китайское общество жесточайше пресекается спецслужбами, чиновничеством, армией, чтобы менталитет, дух нации не был уничтожен. Понимают: как только это произойдёт – Китай проиграет. Потому они жёстко лимитируют появление на экранах западных фильмов, следят за Интернетом, финансовыми потоками. У них отсутствует понятие инвестиции в том смысле, в котором понимаем это мы. Для нас инвестиции – это распродать своё имущество по дешёвке во время кризиса. Китайцы поступили иначе. 90 % финансового рынка запрещены для продажи западным фирмам, и только в десяти процентах рынка они разрешили привлекать инвестиции. И эти инвестиции огромны, и все они идут в развитие Китая, его промышленности. Китай, по сути, это комната, где дверь открывается только в одну сторону. Ввести инвестиции в Китай легко, вывести – начинаются сверхпроблемы. Китайцы чинят все мыслимые препятствия для вывоза капитала.

B. C. Опять же не так, как мы. Опять полная противоположность тому, что происходит в России.

В. П. Они всякими способами заставляют тебя работать на территории Китая – льготами, условиями, только чтобы не вывозил деньги из страны. По сути, нет ни одного судебного процесса, который бы выиграли в этой стране западные инвесторы. К тому же это страна самодостаточная по своему потенциалу. Одна Янцзы, например, по энергоёмкости больше, чем Волга и Енисей вместе взятые. И в Китае таких рек несколько. Страна имеет гигантские запасы цветных металлов, вольфрама, нефти. Китай накапливает силы, создаёт золотой юань, с тем, чтобы перехватить приоритет у американского доллара. Кстати, это единственная страна в мире, где официально имеют хождение две валюты – юань и гонконгский доллар. Играя на этих двух валютах, китайцы замечательно регулируют свою экономику, и все финансовые катаклизмы последних лет они совершенно спокойно пережили. В Китае по-прежнему плановая экономика, гигантский золотовалютный запас, самый большой в мире.

B. C. А из чего этот запас складывается?

В. П. Из золота и ценных бумаг, которые хранятся у себя, а не как у России – под один процент в американских банках. Китайцы элементарно, если захотят, могут обрушить доллар. Страна накопила гигантскую долларовую массу.

B. C. Да, китайцы ведь предупредили американцев, что если те будут чинить препятствия проведению олимпийских игр, то они отыграются на их валюте.

В. П. В силу своей концепции китайцы по сути уже завоевали всю экономику Юго-восточной Азии. 50 % филиппинской экономики уже принадлежит им. А также 70 % индонезийской, 80 % Таиланда и Малайзии, 90 % Сингапура. Сейчас экспансия Китая направлена на Австралию и Новую Зеландию. Так что Китаю эти страны даже не надо завоёвывать, он их захватил экономически.

B. C. Как же в этом аспекте могут развиваться наши отношения с серединной империей? Как их можно спрогнозировать, чего всё-таки ожидать?

В. П. Ничего особо плохого нам от своего великого соседа ждать не стоит в силу того, что Россия традиционно представляется в Китае как старший брат. Это укоренилось в их менталитете. В Китае продолжают испытывать чувства особого уважения к России. Кстати, они нас даже не очень травили, когда мы были сверхслабы. В начале девяностых Россию можно было брать просто голыми руками. Но именно китайские лидеры тогда заявили, что зря западный мир недооценивает нашу страну. Россия поднимется. Все трудности у неё временные, и она обязательно вновь станет мощной великой державой. Эту фразу сказал один из китайских лидеров в 1993 году. Я это чётко запомнил. Что же касается вашего вопроса, то вся экспансия Китая направлена исключительно на юг. У них даже стрелка компаса направлена на юг. Китайцы не любят холода.

B. C. А как же те карты, что издавались в Китае во времена Советского Союза, где территория нашей Сибири, чуть ли ни до Уральских гор, была отмечена, как территория Китая?

В. П. Это психологическая война. Ведь Китай в 1685 году отбил первый русский натиск на Дальний Восток под Албазино. Наскоро построенную деревянную крепость восемь месяцев защищали 800 казаков. На них нападало 30000 китайцев. Отбив десятки атак, потеряв убитыми 600 человек (при этом уничтожив около 10000 китайцев), казаки согласились с предложением измученных бесплодными атаками врагов и покинули острог. Причем ушли оставшиеся в живых 200 человек с оружием и знаменами. Оборона Албазино вообще одна из самых героических, но, к сожалению, практически неизвестных страниц русской истории. Единственная официальная победа Китая над Россией. По тогдашнему договору Китай отстоял своё право на почти два миллиона квадратных километров: равняется – нынешним территориям Читинской области, Иркутской области, Хабаровского края, Приморского края, Сахалина и даже Еврейской АО вместе взятых. До 1857 года Китай свободно владел этими территориями, пока Муравьёв-Амурский окончательно не вернул их Российской империи в середине девятнадцатого века. Почти двести лет Китай мог, и, тем не менее, не колонизировал эти земли. Как были они не заселёнными, так и остались. Хэйлудзянская провинция – это Амурская область в переводе с китайского (наши две граничащие области называются одинаково) – является самой незаселённой. И китайцы ничего с этим поделать не могут. Что они только ни предпринимали, чтобы сверхзаселённый юг Китая немного разрядить, переселив часть населения на север. Ничего не выходит.

B. C. Точно так же, как Советский Союз пытался заселить евреями Еврейскую автономную область. Чего только ни предпринимали, столько денег потратили – ничего не получилось.

В. П. Да, да, да… Евреи туда не едут. Там их осталось буквально считанное число. И тех берегут, как только могут. Так вот, и китайцы ничего не могут поделать, и эта северная провинция самая малозаселённая.

B. C. Так они просто ушли с теперешних наших территорий?

В. П. Именно. Они за неё не дрались, не воевали. Им не нужна колонизация севера. Юга – да. Это как у немцев всегда была цель натиска на восток, так у китайцев – на юг. Поэтому на юге они чётко и последовательно захватывают всё, что только можно захватить. Для примера я просто перечислю их последние войны: 1964 год – с Индией (с СССР на Даманском – это конфликт, где китайская армия просто проверяла свои силы); 1974 год – захватили Парасельские острова; 1979 год – попытка захвата Вьетнама. С нашей помощью Вьетнам, как вы помните, отбился.

B. C. А зачем им вообще это было надо?

В. П. Вьетнам напал на их союзника Камбоджию и уничтожил режим Пол Пота, во всём поддерживаемый Китаем. Это было наказание за то, что Вьетнам посмел проигнорировать интересы великого Китая. За это на него двинули армию в шестьсот тысяч солдат.

Выведена она была только при ультиматуме с нашей стороны. Но продолжу. В 1988 году китайцы захватили Саркли. Иными словами – все спорные острова в Южнокитайском море, на которые претендуют все, кому не лень – Вьетнам, Филипины, – китайцы захватывают, не обращая внимания на всякие юридические тонкости, на то, когда и что кому-то ранее принадлежало. В 1995 году китайцы напрямую схлестнулись с американцами, устроив показательные военные учения у берегов Тайваня во время выборов на этом острове президента. (Китай наметил в течении ближайших пятнадцати лет вернуть себе Тайвань. На этот счёт принята государственная программа – десять шагов по возвращению Тайваня. Девять из них экономические, последний десятый – военный. И Китай этим своим правом, при необходимости, несомненно, воспользуется). Так вот, во время этих учений напуганный Тайвань обратился за помощью к гаранту своей безопасности – США. Американцы в зону учений бросили свой Тихоокеанский флот. Тогда китайцы начали стрелять по тем квадратам, которые у них были запланированы ранее, хотя там находились американские корабли. Ракеты начали рваться в непосредственной близости от американских кораблей, и американцы сбежали. В 2001 году китайцы захватили разведывательный американский самолёт, нашпигованный новейшей аппаратурой, который до сегодняшнего дня так и не вернули, при этом заставили американцев ещё и извиниться. Этот самолёт сбил китайский лётчик. Причём сам погиб. Доблестные же американские полковники вместо того, чтобы утопить сверхсекретный самолёт в море, катапультироваться и «поболтаться» на воде в спасательных жилетах несколько часов, дожидаясь помощи своего флота, предпочли посадить повреждённую машину на китайский аэродром.

B. C. В этом опять же сказывается разный менталитет. Для человека западного общества дороже своей жизни ничего быть не может. Помните недавний случай с английскими спецназовцами, которых разоружили и взяли в плен иранцы? Они напрямую не выполнили свой служебный долг, а их в Лондоне встречали как героев. Потому что западному обывателю глубоко плевать на интересы страны. Главное – это сохранить свою жизнь.

В. П. Китайская армия, напротив, – одна из самых боеспособных в мире по своему духовному состоянию. И всё-таки экспансия Китая полностью нацелена на юг, и нападение его на Россию мне кажется почти невероятным.

B. C. В статье, недавно вами опубликованной совместно с ещё несколькими соавторами, вы пишете о Байкале, о том, что мир в самое ближайшее время может испытать острую нехватку пресной воды, и в первую очередь, питьевой. Как же в этой ситуации может себя повести Китай? Ведь такой соблазнительный запас пресной воды у них под боком, но не их. В статье вы пишете, что в северных территориях Китая уже ощутимы проблемы с питьевой водой.

В. П. Да, там очень тяжёлая обстановка. Нам надо вести водовод в Китай и продавать туда нашу воду.

B. C. Это вы предлагаете. Но нашему соседу не легче ли будет попытаться отнять эти огромные природные запасы пресной воды силой? Ведь какой соблазн. К тому же на юге, как я понял, Китай почти все свои проблемы – где с помощью военной силы, где экономическим давлением, но решил.

В. П. Нет, никогда! Китай все свои проблемы сейчас пытается решать экономическими, политическими, дипломатическими методами. Военного же конфликта с сильной мировой державой Китай будет стараться любыми способами избежать. Тем более, с ядерной державой. Хотя, конечно, многое будет зависеть от позиции самой России. Я, когда был губернатором, понял, что Китай уважает только силу и ничего, кроме силы. Потому всегда её демонстрировал, и китайцы очень уважительно относились и ко мне, и к Амурской области. Они прекрасно понимали, что я действую от имени великой страны. Поэтому, если давать какие-то рецепты для взаимоотношения России с Китаем, то я бы выделил семь основных направлений, если так можно выразиться. Вот они: вести с этой страной взаимоотношения только с позиции силы; не спешить и не навязывать себя, свои проекты (мы проиграли тендер на проект «Три ущелья» – это строительство гидростанций в верховьях Янцзы – только потому, что Россия неправильно выбрала стратегию отстаивания своих интересов. Мы начали агрессивно бороться с Западом, доказывать китайской стороне, что наши условия лучше, дешевле, качественнее. Нужно же было наоборот – косвенно объяснять превосходство сотрудничества с нами, и тогда, безусловно, этот тендер Россия бы выиграла); не брать никакие инвестиции, а требовать предоплату за поставляемые ресурсы (это, кстати, должно касаться и наших отношений с Западом – предоплата, так, как делает это по отношению со всеми своими экономическими партнёрами сам Китай); в отношениях с Китаем именно эту страну нужно заставлять делать первый ход (не навязывать продажу Китаю нашу байкальскую воду, а сделать всё, чтобы он сам у нас её попросил. По менталитету китайцев – человек, который навязывается, это никчемный человек, слабый, неумный. То же самое относится и к государству); стратегически России очень выгодно «стравить» США и вообще весь Западный мир с Китаем, при этом самим оставаться в тени; сейчас Россия должна сосредотачиваться, не входить ни в какие блоки, международные организации, включая и ВТО (вступление в эту всемирную торговую организацию для нас просто крах).

B. C. Но почему же с таким упорством Россия туда лезет?

В. П. В этом вопросе меня единственное пока успокаивает то, что мы, вроде бы демонстрируя какое-то движение в сторону этой организации, на самом деле никуда не двигаемся. Если это действительно продуманная тактика, то это совершенно правильно. Иными словами – мы периодически выдвигаем какое-то требование, которое какой-нибудь Грузией или Литвой не признаётся, и тогда мы начинаем долго и нудно торговаться. Затем выдвигаем другое требование, которое не устраивает Украину. И так можно вступать до бесконечности (мы уже десять лет вступаем), пока ВТО не развалится само по себе. А оно вот-вот развалится. Так что спешить в поезд, который несётся в пропасть, России нет никакого резона.

B. C. Вы считаете, что ВТО должно развалиться? Кстати, Китай же в ВТО?

В. П. Китаю есть смысл быть в ВТО. Вообще в ВТО должны быть те страны, которые производят продукцию. Сырьевым странам в этой организации делать нечего. А китайские товары сейчас практически доминируют во всём мире, на всех мыслимых и немыслимых рынках. Поэтому Китаю пока есть смысл там находиться. Мы же страна сырьевая. И если только, не дай Бог, мы войдём в ВТО, то потеряем те зачатки технологической продукции, которые имеем. Нашей стране будут навязаны такие правила торговли, при которых мы не сможем конкурировать с производителями, давно обосновавшимися на этих рынках. К тому же ВТО – это сплошной клубок противоречий. Там сейчас идёт активная борьба «под ковром» между США, Индией, тем же Китаем, которые вот-вот это ВТО разорвут, и всё будет разделено на региональные блоки. Ведь сейчас уже создаются региональные валюты. Недавно Латинская Америка объявила, что будет создавать свой, кажется, боливар. Китай уже выпустил золотой юань, и я думаю, что в обозримом будущем создастся зона юаня. То есть мир поделится на зону доллара, евро, боливара, юаня, Индия что-нибудь изобретёт.

B. C. А где же мы со своим рублём?

В. П. Россия может создать зону рубля. Все основания для этого есть. Наш рубль может быть обеспечен водой Байкала. Этот запас значительно серьёзнее, чем золотой. Но вернёмся к Китаю, к вопросу, стоит ли его опасаться. Те принципы, о которых я сказал, позволят нашей стране остаться сильной, сохранить свою территориальную целостность, развивать свою экономику, сохранить нормальные отношения с этой страной. Китай ведь как считает? Существуем мы сами, наши враги и наши союзники. Причём враги в этом перечне стоят на втором месте. А вот своими союзниками Китай часто жертвует.

B. C. То есть вы уверены, что нам Китая бояться не стоит?

В. П. Нам вообще никого и никогда бояться не стоит. Россия не та страна, которая должна кого-то бояться, проявлять слабость. Мы своей историей столько раз доказывали, что ничего и никого не боимся. Для России этот термин вообще неприемлем. Потенциального противника надо знать, его надо изучать. У него масса слабых и сильных сторон, масса врагов и масса друзей, и умно играя на этих противоречиях, можно совершенно спокойно решить любые задачи и процветать.

Москва. 27 мая 2008 г.

Золото

Третья беседа с Владимиром Павловичем Полевановым – учёным, политиком, предпринимателем, путешественником и, начиная с 2005 года, постоянным автором журнала «Вертикаль. XXI век». Владимир Павлович, являясь доктором геолого-минералогических наук и академиком РАЕН, всю свою жизнь в науке и производстве посвятил открытию месторождений и добыче одного из самых удивительных металлов, тайна влияния которого на мировую историю и на жизнь всего человечества до сих пор так и не объяснена, не разгадана, – золоту. В сегодняшнем нашем разговоре мы попытаемся сделать ещё одну попытку в постижении этой тайны.

Валерий Сдобняков. Сейчас, во время наступившего, как говорят, небывалого, экономического кризиса, вдруг стремительно начало обесцениваться всё – продукция чёрной металлургии, сельского хозяйства, нефть… И только золото стабильно растёт в цене, тем самым как бы утверждая – оно является истинным мерилом экономической стабильности и состоятельности. Только этот металл есть истинная ценность в межгосударственных и в межличностных экономических отношениях. В связи с этим неизбежно возникает вопрос – чем золото на самом деле является в современной мировой экономике в первую очередь – стабильным средством платежа, единственно надёжным эквивалентом обеспечения стоимости национальных валют, или его уникальность – в редкости и крайней необходимости для современных высокотехнологичных отраслей мирового промышленного комплекса? Да что же это за тайна, вот уже тысячелетия сокрытая в этом металле?

Владимир Полеванов. Золото – это металл, о котором написано огромное количество книг, статей, научных работ. Наверно, если их выложить друг за другом, то эта цепочка не один раз обогнёт нашу Землю по экватору. Но для меня, как и для вас, существует одна неразгаданная тайна, связанная с золотом, – действительно, почему именно оно ценится так высоко и даже является эквивалентом стоимости, богатства, экономической состоятельности не только отдельно взятых личностей, но целых стран? Например, платина (группа платиноидов) – металл более редкий и соответственно более дорогой. Но именно его испанцы презрительно назвали «серебришко» («плато» – по-испански «серебро»). Значительно дороже золота алмазы и изготовленные из них бриллианты. В итоге своих размышлений я вынужден был прийти к выводу (не знаю, на сколько он точен и достоверен), что «обожание» золота, как первой любви человечества, генетически закрепилось у людей. Все народы планеты преклонялись перед ним именно как перед мерилом богатства. Только у индейцев золото значения не имело.

B. C. Но ведь индейцы Америки, когда к ним «наведался» Колумб, накопили большие запасы золота в виде украшений, каких-то обрядовых, культовых предметов.

В. П. Да, оно для них было божественным, но не было сокровищем в европейском понимании этого слова. Потом, золото – это ведь ещё и первый из металлов, о котором узнало человечество. А цвет самородного золота (единственный металл с ярко выраженным жёлтым цветом) позволил людям сравнить его с солнцем. Культ же солнца существовал у всех древних наций, и потому золото автоматически взяло на себя тоже культовую функцию. К тому же этому содействовало достаточная его природная редкость – за всю историю человечества его было добыто порядка ста сорока тысяч тонн. Из них в древности десять тысяч тонн.

B. C. Сколько добывается золота в настоящее время?

В. П. Сейчас в год, гигантскими усилиями всех стран, в мире добывается порядка двух с половиной тысяч тонн. Вообще если всё золото, когда либо добытое человечеством, расплавить, а затем залить в форму куба, то из этого получилась бы фигура с ребром всего в двадцать метров.

B. C. Но ведь это же очень мало!

В. П. Конечно. Этот куб можно было бы свободно разместить на площади любого города мира…

B. C. Вам известна статистика добычи золота у нас в стране? Надеюсь, это не секретные сведения?

В. П. Когда-то были секретными, теперь нет. В дореволюционной России с 1719 по 1917 годы было добыто 2890 тонн. СССР с 1918 по 1991 смог добыть 10050 тонн. В настоящее время за свой новейший период с 1992 по 2007 годы Россия добыла 2200 тонн. Итого за всю нашу историю эта цифра составляет 15140 тонн.

B. C. Скромно.

В. П. А по-другому и не могло быть. Золото – мерило божественной ценности. Поэтому все царские короны и символы власти во всём мире изготавливаются только из золота, а не из какого-либо другого металла, какой бы редкости и ценности он ни был. Одно из семи чудес света – статуя Зевса – была сделана из двух тонн золота. Так древние греки обожествляли этот металл.

Вообще культ этого обожествления пришёл из Малой Азии, поскольку все европейские цивилизации вторичны по отношению к малоазиатским. Самая древняя цивилизация, известная на планете, – это Шумерская. Чуть позже возникла Египетская. Затем, буквально на сотню лет позднее, индийская цивилизация Мохенджо Даро, которая была открыта археологами в конце девятнадцатого века. У всех у них отношение к золоту было культовым.

B. C. А что в Китае?

В. П. Это произошло чуть позже. Поскольку расселение человечества шло по побережью Индийского океана, то до территорий современного Китая оно добралось где-нибудь на тысячу лет позднее.

B. C. Но ведь в Китае золото имело то же самое значение, пусть хоть и тысячу лет спустя?

В. П. Безусловно. Китайцы точно так же полюбили золото, как все остальные люди ранних древних цивилизаций. И монголы, которые затем завоевали китайцев, тоже. Практически в истории человечества есть только одно исключение в этом вопросе – всерьёз к золоту не относились индейцы Северной Америки.

B. C. Выходит, что вся история человечества вертится вокруг золота?

В. П. И Колумб шёл за золотом. Искал только золото. И именно привезённое им золото дало, по сути, толчок развитию капитализма в Европе, им «питалась» и Англия. Ведь ради золота этой страной были нарушены все нормы морали и права. Чопорная аристократическая Англия разрешила Френсису Дрейку стать королевским пиратом. И не зря разрешила. Обычно для пиратов существовало одно наказание – их вешали. Но ради золота, которое он захватывал, грабя испанские галионы, Дрейку было исключение. Его не только не наказали, но произвели в лорды. Вот как был отмечен его морской грабёж и его подношение королеве Великобритании золота в размере, который составлял по цене больше, чем весь тогдашний годовой валовой продукт всей страны. Естественно, что за эти сокровища королева вместо виселицы произвела пирата в рыцари.

Ради золота были уничтожены высочайшие цивилизации Америки. Испанцы, и в этом их вечное зло перед остальным человечеством, сожгли совершенно бесценные библиотеки майя и инков, переплавили золотые изделия индейцев в слитки. По тем немногим образцам, которые чудом уцелели, мы знаем, какие великолепные художественные и культурные ценности были человечеством утрачены. Тупая испанская знать шестнадцатого века варварски переплавляла бесценные золотые изделия в обыкновенные слитки. И только потом до них дошло, что стоимость самих этих изделий на порядок выше того металла, из которого они сделаны.

Вообще пиратство, как таковое, и возникло, в основном, из-за охоты за испанским золотом. До открытия Америки и начала оттуда вывоза золота на испанских галеонах (охотники за сокровищами и сейчас их ищут на дне океана, поскольку масса кораблей тогда затонула) пиратства в таком массовом виде не было.

Крестоносцы шли в свои завоевательные походы, в первую очередь, за золотом, а не для освобождения Гроба Господнего. Любая война в древности, и особенно в средневековье, начиналась из-за золота. Но оно же, золото, особенно во времена уже близкие нам, дало и ряд литературных имён, тем самым послужив обогащению мировой культуры. Ни один другой металл или какое либо полезное ископаемое не повлияло с такой силой и в такой степени на эту сферу человеческой деятельности. Не дало такое количество гениев. Я сейчас просто перечислю некоторые события и имена. Калифорнийская золотая лихорадка, которая началась в 1848 году, дала миру имя Брета Галта, произведения которого вошли в золотой фонд мировой литературы. Как золотоискатель он никак не преуспел. Аляскинская золотая лихорадка, начавшаяся в 1896 году, породила Джека Лондона, который как золотоискатель также оказался неуспешным. В России практически каждый крупный золотодобывающий регион открыл своего крупного писателя. Уральское золото дало имя Мамина-Сибиряка и Бажова. Ленский район – знаменитую «Угрюм-реку» Шишкова. Колыма, которая была открыта в 1928 году, вообще дала нашей литературе целую плеяду хороших, первокласных писателей, из которых наиболее известным стал Олег Куваев с его романом «Территория». Совершенно превосходная и, в основном, правдивая книга. Там очень здорово описано, как искалось колымское золото, какой труд и массовый героизм потребовались, чтобы открыть чукотское золото. Я практически всех героев «Территории» знал, застал их в живых, кроме главного – Чемоданова. Так что золото – это ещё и удивительный культурный феномен.

B. C. А как складывалось отношение к золоту в финансовой сфере? Золотые монеты имели хождение по всему миру. Но вот как-то незаметно полностью выпели из обращения.

В. П. Если говорить об экономике, то вся финансовая история человечества последние двести лет шла, наоборот, по пути вытеснения золота сферой денежного обращения. Мир знает четыре мировые валютные системы. Первой была Парижская конференция 1867 года, которая узаконила международный золотомонетный стандарт. Любые бумажные деньги должны были обмениваться на золото. Зафиксированная цена – 20,67 доллара за тройскую унцию. (Была ещё торговая унция, равная 28 гр.) Затем, после Первой мировой войны состоялась Генуэзская конференция 1922 года, где был введён золото-девизный стандарт, поскольку, кроме золота, мировыми валютами стали ещё и доллар с фунтом стерлингов. Тогда золото частично потеряло своё значение во влиянии на денежную единицу, хотя цена на сам металл была постоянной. После Второй мировой войны, да и во время её, что самое интересное и непонятное (вернее – понятное. Будущие победители фашизма уже собирались жить в ином мире. Потому они и собрались в Бреттон-Вудде в июле 1944 года), была рождена знаменитая Бреттонвудская система валют. Она базировалась на двух главных составляющих – золоте (цена которого была поднята до 35 долларов за унцию) и долларе. Они были объявлены как две эквивалентные валюты. То есть доллар обязан был обмениваться на золото по первому же требованию владельца. Этим, как помните, воспользовался генерал Де Голль.

B. C. Единственный!

В. П. Да. Генерал целые корабли отправлял в США за золотом. После этого президент Никсон в 1971 году объявил (Америка тогда владела самым большим золотым запасом в мире. Франция забрала у них более двух тысяч тонн золота, фактически обменяв его на зелёненькие бумажки), что США больше не будут проводить подобные валютные операции. В январе 1976 года была окончательно закреплена действующая и поныне Ямайская валютная система, в основу которой положен доллар, как единственная мировая валюта. Правда, с 2002 года европейцы создали свою валютную единицу – евро. Ей пользуются, за редким исключением, почти все страны континента. Так что в 1976 году золото окончательно было превращено в товар. Оно стало торговаться на бирже, цена его, часто по совершенно непонятным причинам, стала «подпрыгивать». Аналитики до сих пор не пришли к единому мнению, отчего это происходит и какова действительная цена золота. Что интересно – золото ближе всего корелируется с ценой на зерно и зачастую находится в противофазе с ценами на нефть.

B. C. Вообще, слушая вас, я пришёл вот к какой мысли – в истории с золотом существует некая мистическая составляющая. Понимаю, вы, Владимир Павлович, человек сугубо прагматического склада ума, и всё-таки… В мире всё изначально слишком упорядочено, чтобы вдруг могло произойти что-то вне высшей логики. И хотя большинство людей считает, что они и только они сами всё решают в своей жизни, однако в своих действиях они невольно возвращаются к одним и тем же главным параметрам в своём существовании. Будто нас кто-то удерживает в невидимых рамках. В этом отношении ваше последнее замечание, что золото и зерно имеют одну тенденцию в формировании глобальной цены, находятся в некой необъяснимой зависимости – моим словам лишнее подтверждение. Хлеб насущный и «хлеб» экономики неотделимы друг от друга точно так же, как и в человеческой жизни неотделимы питание и работа.

В. П. Верно – хлеб и золотые изделия есть у каждого человека, в каждой семье. А вот, например, платина, хотя она и значительно дороже золота, нами до сих пор почти не воспринимается как драгоценный металл. Я к ней вообще отношусь с презрением. Хотя золото для меня имеет значение тоже только в месторождениях. Если говорить об эстетическом восприятии, то мне очень нравятся золотые самородки – это исключительно красивое зрелище. В бытовом же понимании, как украшение или коллекционирование предметов из него, я золото не признаю и ничего, кроме обручального кольца на пальце, не ношу. За свою жизнь я открыл и разведал более семисот тонн золота. И ещё буду открывать и разведывать. Но продолжаю любоваться этим загадочным металлом только в роли эстета. Долгие годы работая на Колыме, я имел возможность постоянно посещать золотоприёмные кассы приисков. В них золото лежало приготовленное к отправке в примитивных тазах – по 200–300 кг самородков, и это было совершенно завораживающее зрелище. Как у людей нет одинаковых отпечатков пальцев, так не существует в природе и одинаковых по форме и рельефу самородков. Каждый неповторим и уникален. Каждый!

B. C. Я вполне разделяю ваши чувства, так как сам бывал у старателей на Урале, присутствовал при съёме золота, при его обсушке, «обжарке» – иными словами, наблюдал все стадии появления золота «на свет» своими глазами. Есть у меня на эту тему даже повесть и большой рассказ. То есть я попытался эту тему осмыслить не только сюжетно, внешне, но и духовно. В итоге пришёл к выводу, что те люди, которые посвятили себя золоту – его разведке, добыче, видимо, и переработке – они становятся несколько им «отравлены», попадают к золоту в необъяснимую зависимость.

В. П. Нет, они не отравлены. Но, как правило, тот человек, который начал работать с золотом, остаётся с ним навсегда. Какая-то внутренняя взаимосвязь тут несомненно присутствует.

B. C. Спасибо вам, Владимир Павлович, за беседу. Хотя должен констатировать, что тайну этого удивительного феномена, коим, безусловно, является золото, мы с вами так и не разгадали.

В. П. Да и возможно ли это? Думаю, что нет.

Москва. 20 ноября 2008 г.

«Сокол» без неба

Нижегородскому авиастроительному заводу «Сокол» исполнилось 80 лет. Это уникальное предприятие с самого своего основания специализировалось на выпуске истребителей. Самолёты, построенные нижегородскими авиастроителями, летают по всему миру, защищают воздушные рубежи многих стран, но в первую очередь, конечно же, небо России.

Первый мой собеседник – старейший работник завода, лауреат Государственной премии СССР Николай Степанович Николаев.

Мы создавали не только самолёты

Валерий Сдобняков. Николай Степанович, расскажите о том, как вы попали на завод, который в итоге стал вашей судьбой, определил ваш жизненный путь на все последующие долгие годы?

Николай Николаев. Родился я в Сормове, так что являюсь коренным нижегородцем. Отец работал на «Красном Сормове» и одно время даже был начальником цеха. Мама была учительницей биологии в местной школе, но не простой, а, как тогда говорили, передовой. Она имела правительственные награды – Орден Ленина и Орден Трудового Красного Знамени.

B. C. Вот это да! В те времена такие высокие награды просто так не давали, их надо было заслужить.

Н. Н. Я сам с отличием окончил школу там же в Сормове, и меня сразу без экзаменов приняли в Московский энергетический институт. Учился я хорошо, оставалось мне сдать последнюю сессию и защитить диплом, как началась война. Все студенты нашего института пошли в райком комсомола и добровольцами ушли в армию. Где-то через месяц-два подготовки нас отправили в Солнечногорск. Там сформировали коммунистический полк из трёх батальонов, которые затем один отправили на Западный фронт, один на Юго-Западный и один, в который попал я, на Ленинградский фронт. После этого ещё с полмесяца происходило переформирование войск, прежде чем нас выдвинули под Лугу. Страшно, конечно, было на войне.

B. C. Вы служили в пехоте?

Н. Н. Да, в пехоте политбойцом. Но не долго мы успели повоевать, так как немцы прорвали Ленинградский фронт под Кингисеппом и двинулись прямо по шоссе к Ленинграду. Танки, машины – очень много у фашистов было техники. Низко, прямо над нашими головами пролетали большие трёхмоторные самолёты бомбить город. Ради правды скажу, что отступали мы хаотично, почти без командиров. Была среди нас одна группа солдат, которые даже решили сдаться, но мы с другом Сашкой, оба комсомольцы, от них ушли. Однако, чтобы пробраться к своим, нужно было пересечь шоссе, а это сделать долго не удавалось: такой большой и непрерывный поток немецких войск шёл по нему. Один раз вроде бы возник подходящий момент, да не успели. Только ввязались в перестрелку и вновь отошли в лес. Но ночью на шоссе образовалось свободное пространство метров в двести, и мы побежали. Немцы нас заметили, открыли вдогонку огонь, но никого не ранили. Мы уже километра на два ушли от дороги, когда вдруг слышим окрик: «Стой, кто идёт?» Так вышли к своим разведчикам. Они проверили у нас документы, отвели к машинам и отправили во вновь формирующуюся часть. Так я попал на Пулковские высоты – главный рубеж обороны Ленинграда. Жуткие там были бои! Лишь к концу декабря немцы немного ослабили натиск своих войск, и уже наша пехота начала осуществлять вылазки к ним в тыл. К тому времени мне присвоили звание старшего сержанта, назначили помощником командира взвода.

B. C. Вы во всё время обороны города находились на Пулковских высотах?

Н. Н. Нет. Меня ранило 10 декабря 1941 года. Тогда нам, небольшой группе бойцов во главе с лейтенантом, дали задание провести разведку. Немцы к тому времени немного отошли от занимаемых ими позиций, вот мы на эти оставленные позиции и отправились. Наткнулись на блиндаж, начали его проверять и нашли какие-то бумаги. Стали их собирать, и в это время подошли немцы. Деваться некуда – стали в сторону друг друга кидать гранаты. Одна немецкая граната взорвалась рядом со мной, но получилось так, что лейтенант меня закрыл, и ему мелкими осколками посекло всю спину, а мне повредило ступню и сильно поранило ногу. Ладно, с нашей стороны услышали, что идёт бой, поддержали огнём, и благодаря этому мы смогли отойти, а то иначе все бы погибли. Меня, истекающего кровью, оттащили на санках. Затем медсанбат, госпиталь в Ленинграде (он размещался в гостинице «Англитер»), голод. Но тут раненых самолётами стали отправлять на «большую землю». Помню, как летели мы в сопровождении двух наших истребителей над Ладожским озером, а когда перелетели вражеское блокадное кольцо, то приземлились у какой-то железнодорожной станции, где нас первым делом накормили и санитарным поездом отправили в глубь страны. Так я попал в Ростов Великий Ярославской области.

B. C. Там вас и лечили?

Н. Н. Через несколько дней отправили в Сибирь, в Красноярск. А там ещё километров двести везли на машинах. После лечения меня определили временно негодным к строевой службе и послали в Красноярск на завод отстреливать автоматы ППШ. Но вскоре тем из раненых, кто не успел до войны окончить институты и получить дипломы, предоставили возможность вернуться к учёбе.

B. C. Это в самый-то тяжёлый период войны, когда, казалось, что ничего ещё не определено, руководство страны уже думало не только о выживании, но и о будущем?

Н. Н. Именно так. Мой энергетический институт к тому времени эвакуировали из Москвы в Среднюю Азию. Вот я и получил все необходимые проездные документы, продовольственные карточки, чтобы следовать на учёбу. Но сначала решил съездить домой, повидаться с родителями. И опять поездом через всю Сибирь, через Урал, Киров вновь приехал в Горький. И так получилось, что в марте 1942 года устроился работать на наш авиационный завод. Тогда каждый день с нашего предприятия отправляли самолёты на фронт. Меня поставили сначала к верстаку слесарем, потом, узнав, что я почти квалифицированный инженер, перевели в мастера по подготовке производства. Но тогда же было и ещё одно задание – меня во главе группы комсомольцев нашего завода послали восстанавливать после бомбёжек цеха автомобильного завода.

B. C. Наш автозавод сильно был разрушен?

Н. Н. Очень сильно. Вот наша комсомольская группа численностью в сорок человек и разбирала завалы после бомбёжек, восстанавливала разрушенное. Жили мы прямо на территории завода в одном из корпусов в постоянном ожидании налётов. А бомбили автозавод непрерывно, разрушения были страшные. Бомбили немцы несколько раз и завод «Красное Сормово», а вот наш авиационный так хорошо замаскировали, что лишь однажды на его территорию упала бомба, да и та не взорвалась. Рабочим любопытно стало, побежали смотреть, ну и я в том числе. Гляжу – лежит здоровенная бомба, метра три длинной, но тут военные это место оцепили, чтобы никакой беды не случилось.

И так работал до тех пор, пока в 1944 году мой родной институт не вернулся из эвакуации в столицу. К тому времени я уже перестал ходить на костылях, опирался на палку. Вот и поехал сдавать оставшиеся два экзамена. При Московском энергетическом институте для приёма экзаменов у таких, как я, раненых и недоучившихся, была создана специальная комиссия. Я этой комиссии всё успешно сдал и получил диплом с отличием. По возвращении на завод меня тут же назначили заместителем начальника первого цеха и начальником всего электрохозяйства.

B. C. Но главной-то задачей предприятия всё-таки было строить самолёты. Вы сами в этом принимали непосредственное участие?

Н. Н. В мои задачи входило вспомогательное обеспечение главного производства. Главным конструктором самолётов, который выпускал наш завод, был Лавочкин. Это его самолёты Ла-5, Ла-7 мы строили во время войны. И тогда, и сейчас мы специализировались на истребителях, только со временем модели Ла заменили на МиГи. В моей жизни был период, когда я уходил с завода, работал в Москве, в Центральном комитете профсоюзов авиационной промышленности. Зато, благодаря этому назначению, я побывал почти на всех предприятиях отрасли Советского Союза. Когда же наш профсоюз объединили с профсоюзом работников оборонной промышленности, то я вновь вернулся в Горький на родной 21-й завод имени Серго Орджоникидзе.

B. C. Чем вам здесь поручили заниматься?

Н. Н. Вначале меня назначили заместителем начальника сборочного цеха. Но тут на завод поступило распоряжение Правительства создать, как бы внутри себя, ещё один, обособленный завод, который выпускал бы антенны для космического слежения. Это необходимо было сделать для того, чтобы не позволить американцам, которые стали проявлять большой интерес к нашему оборонно-промышленному комплексу, следить за ним с помощью своих спутников-шпионов.

B. C. Радиолокационные станции в нашем городе к тому времени уже выпускал завод им. В. И. Ленина. Иначе он ещё назывался телевизионным заводом, производство на котором к сегодняшнему времени полностью прекращено.

Н. Н. Мы занимались другим – с помощью создаваемых нами специальных антенн было возможно осуществлять связь на всей территории Советского Союза. Для изготовления таких антенн организовали производство из десяти цехов.

B. C. Это было чистое производство, или на заводе одновременно конструировали эти уникальные комплексы?

Н. Н. Антенны создавали наши конструкторы… Только я побаиваюсь, как бы какие-нибудь секреты вам не выдать. Но всё-таки замечу, что из общего объёма производства всего завода наша доля составляла процентов семь.

B. C. Секреты, Николай Степанович, меня не интересуют. О них можете не рассказывать.

Н. Н. Я и не расскажу…

B. C. Расспрашиваю же я вас для того, чтобы оставить нашим потомкам факты истории, которыми бы они могли в полной мере гордиться. Но не скрою и того, что мне известно, как и многим другим, – последний самолёт МиГ на вашем заводе был построен, кажется, аж в 1992 году, а затем двадцать лет уникальное производство, светлейшие умы, золотые руки были задействованы лишь для того, чтобы ремонтировать и переоборудовать ранее созданные самолёты для других стран. Более того – мы помогли им построить собственные заводы, и они производят наши МиГи сами. Какие уж тут секреты! А вот вопрос, что же тогда за техника охраняет воздушные рубежи нашей Родины, не скрою, меня тревожит всё больше и больше. И почему это нынешнее руководство страны, в то время, когда вокруг России непрерывно идут войны с применением самых новейших систем вооружения, не заказывает заводу строительство новых истребителей? Теряется уникальный научный, производственный потенциал, который, вы мне сейчас сами рассказали, даже в тяжелейшие годы Великой Отечественной войны хранили и приумножали. Мне хочется, чтобы будущие поколения знали о том, что их отцы и деды создавали самые замечательные в мире самолёты, делали значимые для всего человечества научные открытия. На других заводах в тех самых зданиях, в которых сейчас размещены «торговые центры» (а по сути барахолки) по продаже низкокачественного зарубежного шмотья, трудились специалисты высочайшего класса. В этих зданиях – бывших производственных цехах – работало уникальное оборудование, производились удивительные по своему качеству приборы, помогавшие нашим учёным исследовать глубины мирового океана, изучать просторы Вселенной. Всё это делали, об этом нам нужно повторять и повторять непрерывно, их отцы и деды. А иначе откуда у будущих поколений возьмётся гордость за свою страну, за свою нацию? Откуда возьмётся стремление возрождать былую мощь и славу своей страны? Вот цель моих бесед с людьми, которые многое сделали для укрепления мощи и славы России. А секреты, если такие у нас ещё остались, если не все их успели подарить, передать, продать нашим геополитическим противникам, вы берегите.

Нам сейчас кажется невозможным, но пройдёт время, и перед теми же китайцами и индийцами нам придётся доказывать, что МиГи – это наше русское изобретение, что мы первые их сконструировали и построили. Они присвоят им новые имена и объявят, что это их самолёты, они их изобрели. И на наши возражения и возмущения потребуют доказательства, что приоритет в этом вопросе принадлежит нам (это не мои фантазии, подобных примеров в истории уже достаточно), и что мы им на это ответим? Что мы не смогли раньше рассказать об этом, всё это являлось секретом? Вон со Второй мировой войной так всё засекретили, что теперь и доказать не можем, что это мы держава-победительница, а не американцы, что это мы, ценой невероятных потерь и страданий, переломили хребет фашистам, а не «великая американская армия».

Только достоверные сведения помогут нам отстаивать правду, помогут нам самим поверить в собственные силы. Ко всему нужно подходить разумно, и о тех замечательных делах, которые вы совершили в своей жизни, надо успеть рассказать спокойно и с достоинством. Это необходимо для общего объективного понимания истории.

Н. Н. Я понимаю, что вы имеете в виду, и, конечно, согласен с вами. Но со строительством самолётов я сталкивался мало. Как образовалось антенное производство, так меня сразу назначили туда заместителем главного инженера. Я часто ездил в Москву, в Кремль, в военно-промышленную комиссию. Наш завод в военном самолётостроении был всегда на высоте. Ну и нас, работавших на нём, отмечали правительственными наградами. Меня наградили Орденом Трудового Красного Знамени, двумя орденами Знак Почёта, Государственной премией. За что её дали – я не знаю до сих пор. В постановлении Правительства сказано – «За радиолокацию». Одновременно на заводе такую же премию получил директор Ярошенко Александр Ильич за то, что наше производство сделало антенну для радиолокационных комплексов, которые получали радиосигналы с космических кораблей, спутников. Станции связи с нашими антеннами располагались по всему Советскому Союзу, покрывали сигналом всю его территорию. Наши бригады ставили антенны от Камчатки и до Прибалтики. Даже на Кубе. Сделали мы и уникальную антенну для Академии наук СССР размером в 64 метра. Она установлена под Москвой.

B. C. Я понял так, что антенное производство существовало само по себе и с главным производством завода, строительством самолётов Миг не соприкасалось? Задачи руководством страны перед вами ставились разные?

Н. Н. Это так. Но со временем наше производство всё сокращалось и сокращалось. Теперь от него и вовсе ничего не осталось. А ведь как было раньше – и большие задания, и достойные награды тем, кто эти задания выполнял. Мы работали и на Министерство обороны, и на Министерство радиопромышленности, и на Министерство судостроения, и, как я уже говорил, на Академию наук СССР. Знаменитый научный корабль «Юрий Гагарин» с огромными четырьмя антеннами по 25 и 15 метров кто оснастил? Мы, авиационный завод имени Серго Орджоникидзе! Для пяти кораблей, названных именами советских космонавтов, тоже антенны по 12 метров создавали мы. Эти корабли ходили по всем океанам, и, благодаря их работе, осуществлялась непрерывная связь с нашими космическими аппаратами. Может быть, они и сейчас ещё служат стране – я уже не знаю. Много времени прошло.

B. C. В общем, не жалели в советское время наград для достойных производственников. А так как вы работали на многих заказчиков, вас и награждали много.

Н. Н. С 1942 года, когда я впервые пришёл на завод, много всего сделано. Сейчас мне 92 года, а всё равно почти каждый день звоню на завод и не представляю своей жизни без него. Вот и то, что рассказал вам, надеюсь, кому-то пригодится.

B. C. Я в этом, Николай Степанович, не сомневаюсь. Нельзя нам жить только сегодняшним днём, только сиюминутными заботами и переживаниями. Я верю в силу и величие России. Впереди у нашего Отечества ещё большая история, фундамент которой заложили многие поколения талантливого и трудолюбивого народа России.

Нижний Новгород. 2 февраля 2012 г.

В России больше не строят истребители МиГ-31

На этот раз мой собеседник – главный сварщик завода, лауреат Государственной премии СССР Рудольф Петрович Пацельт. Вся трудовая биография Рудольфа Петровича связана только с горьковским – нижегородским авиастроительным заводом «Сокол», который «в народе» более известен как «21-й завод», а по оборонному ведомству «п/я 200».

Валерий Сдобняков. Каждое дело с чего-то начинается. В том числе и работа на таком уникальном предприятии, как авиастроительный завод, специализирующийся на выпуске современных истребителей. Как так получилось, что вы попали именно на это предприятие?

Рудольф Пацельт. Я оказался на заводе самым банальным образом – по распределению после окончания кафедры сварки Брянского института транспортного машиностроения. Тогда в Горький предлагали два места – одно на почтовый ящик 200 и одно на автомобильный завод. Я понятия не имел, что за предприятие скрывается за этими цифрами, какую продукцию оно выпускает, но так как к тому времени был уже женат, то после совета со своей молодой женой мы и решили ехать вместе – она работать на автозавод, а я на почтовый ящик.

B. C. Похоже, что вы этого ещё не подозревали, но за вас уже решили, что вы в первую очередь нужны авиастроению.

Р. П. Я думаю – тут всё решилось волей случая… Потому что после того, как мы купили с ней билеты до Горького, с автозавода моей жене пришло уведомление: «Если вам нужна жилая площадь, то её у нас нет, и потому мы предоставляем вам свободный диплом». Иными словами, мы могли бы поехать и в другое место, но уж коли у нас были билеты на руках, то всё равно отправились в путь, и вместе пришли в отдел кадров почтового ящика 200. Нас взяли на работу, определив меня технологом в двадцатый цех, а жену технологом в цех номер пятнадцать.

B. C. Мне, к сожалению, номера этих цехов ничего не говорят.

Р. П. Цех «двадцать» занимался изготовлением идущих на самолёты сварных стальных некрупногабаритных узлов. Это детали небольшого размера, которые при сборке и монтаже можно было легко поднять руками.

B. C. И на какие самолёты шли эти детали?

Р. П. Тогда завод выпускал МиГ-21.

B. C. Вообще мне всегда хотелось спросить – здесь на заводе собирают самолёты из узлов, полностью произведённых в ваших цехах, или основная комплектация поступает из вне?

Р. П. Когда мы строили самолёты, то наша работа в конечной стоимости готовой к эксплуатации машины составляла пятьдесят процентов. Остальные пятьдесят процентов приходились на поставщиков, которые нам передавали двигатели, шасси и кучу прочих комплектующих со всего Советского Союза.

B. C. Вы имеете в виду всякую мелочь?

Р. П. Радиолокацию для самолётов мы получали из Ленинграда с завода «Ленинец». А она по стоимости составляла треть от самолёта.

B. C. Я не уничижаю значения поставщиков комплектующих изделий и прекрасно понимаю, что и без одной нужной гаечки самолёт не построишь. Просто волею случая я знаю, как сложилась судьба некоторых других авиастроительных предприятий бывшего СССР. Я бывал на запорожском двигателестроительном заводе, присутствовал при разговоре с губернатором Саратовской области Ипатовым, который рассказывал, как был уничтожен их Саратовский авиастроительный завод. Иными словами – времена в отрасли не из лёгких. Но наш-то «Сокол» живёт.

Р. П. Живёт. Только численность работающих на нём, по сравнению с лучшими временами, сейчас составляет 25 процентов.

B. C. Сегодняшние МиГи от МиГов-21, как бы это выразить, – ну, по способу строительства, что ли (мне, непрофессионалу в этой отрасли, сложно правильно сформулировать свой вопрос, но, надеюсь, что вы меня поймёте), отличаются кардинально? Я понимаю, что по оснащённости это совершенно разные машины.

Р. П. Вы мне задаёте вопрос не по моей специальности. Мой рассказ по этой части будет неквалифицированным – вам нужен самолётчик. Но в моём понимании могу изложить это так. Первым серийным реактивным самолётом-истребителем был МиГ-15. Затем МиГ-17, МиГ-19. В мою бытность выпускался МиГ-21. Но я-то занимался сваркой сварных деталей для самолётов. И всё это производство, когда я пришёл на завод, было сосредоточено в двух цехах – 20 и 15. Первый делал стальные, а второй алюминиевые сварные элементы. Когда я приступил к работе, то начальник цеха назначил меня инженером по сварке. До этого такой должности в цехе не было. В нём работали технологи и конструктора. Технологи вели определённую группу деталей – если деталь надо сверлить, то они придумывали технологию сверления, если красить, то технологию окраски и т. д. Моя же должность не привязывала меня к определённой группе деталей, только к процессу сварки. Начал я свою работу с того, что запустил сварочные автоматы. И сразу трудоёмкость работ снизилась, сварщики вздохнули посвободнее, и, главное, дефектов в производимых деталях стало меньше. Это ускорило общее дело – ведь мы тогда строили по тридцать самолётов в месяц. Но это был первоначальный этап до того, как на заводе решили организовать самостоятельный отдел сварки.

B. C. Почему его нужно было организовывать? Увеличились объёмы производства?

Р. П. Объёмы в то время на заводе были приличные – одних сварщиков работало больше двухсот человек. Но далее события развивались так, что в скором времени, в 1963 году мне пришлось возглавить это подразделение. Затем долгие годы я проработал главным сварщиком завода.

B. C. Это год, судя по книге об истории завода, самого «расцвета» выпусков самолётов МиГ-21.

Р. П. Совершенно верно. Именно с конца этого года начались переговоры с фирмой генерального конструктора о том, чтобы начать делать самолёты не с клёпаным, а со стальным фюзеляжем. У МиГа-21, как и у всех его модификаций, фюзеляж и крыло были клёпаными. Но с 1963 года в фирме генерального конструктора стали создавать самолёт, у которого крыло и фюзеляж должны были стать стальными и сварными.

B. C. Что это давало самолёту? Увеличивало его скорость, манёвренность?

Р. П. Алюминиевый самолёт на максимальную скорость звука может выйти только на короткий промежуток времени из-за аэродинамического нагрева. Алюминиевый материал без потери закалки держит максимум двести двадцать – двести сорок градусов. Длительный же полёт при сверхзвуке эту температуру превышает. И если на сверхзвуке хочешь летать дольше, то надо переходить на более теплостойкий материал. А тактико-технические характеристики нового самолёта, который тогда начали проектировать, предполагали многочасовой полёт за звуковыми скоростями.

B. C. Теперь я понял – раз начиналась работа с другими металлами, то, значит, и другие технологии сварки должны были применяться при строительстве самолётов?

Р. П. Другая технология соединения. Постановка на производство этого самолёта, к строительству которого мы активно приступили, начиная с 1965 года, привела к тому, что в агрегатные цеха, а это те четыре крупных цеха, в которых делают металлоконструкции крыла, фюзеляжа, хвоста, стабилизаторов, потребовалась сварка. То есть технологический переход от МиГ-21 к МиГу-25 был кардинальным, разница в производственных циклах огромная. Два года мы готовили первую машину, прежде чем она в 1967 году пошла в серию. Ездили в Москву, смотрели, как там строят первые опытные образцы.

B. C. Вы знаете, от того колоссального труда, который вкладывается в производство современных самолётов, просто дух захватывает. Сначала конструкторам надо придумать новую машину с совершенно иными тактико-боевыми характеристиками, затем произвести новые металлы, чтобы эти характеристики возможно было воплотить в жизнь, затем изобрести как их сварить, затем придумать технологию сборки этих уникальных машин…

Р. П. В Советском Союзе был полный порядок, и далеко не всё на придумывание было отдано нам. Работали отраслевые институты, и в первую очередь институт авиационной технологии и Всесоюзный институт авиационных материалов. Там создавали металлы и неметаллы, из которых делали новейшие модели самолётов. В том числе и тот металл, который держит температуру в 350 градусов. Это позволяло при двухсполовинной скорости звука летать неограниченно долгое время, которое позволял керосиновый запас.

B. C. Я правильно вас понял – теперь уникальный металл найден, и наши самолёты могут достойно сражаться в небе с самыми современными самолётами противника?

Р. П. Металл найден, но конструкция самолётов потеряна, их больше не делают. И наш конкурент в Советском Союзе по производству истребителей – фирма Сухова – на эту новейшую технологию не перешла.

B. C. Как – не перешла? Вы же сказали, что без неё наши машины не могут выходит на долгий сверхзвуковой полёт.

Нет, не перешла. Они строят самолёты, подобные МиГу-21.

B. C. Вы говорите о наших Су?

Р. П. Да, о наших Су. Это истребители фронтовой авиации, на которых можно повоевать в Чечне, в Грузии, в Афганистане, но с американцами на них воевать нельзя. А наши самолёты были предназначены для работы именно против американцев.

B. C. Да вы что?! Как вы меня расстроили… Ну честное слово, что же это такое – с кем и о чём ни заговори, всегда разговор сведётся к ужасным последствиям «демократических реформ», которые вот уже двадцать лет терзают хозяйственную, политическую, социальную, культурную жизнь России. Когда же этому сумасшествию и национальному, государственному безумию наступит предел? Вот цифры из книги о заводе «Сокол». Смотрю, сколько было построено МиГов-25-х – 1112 машин. В сегодняшнее наше время эти цифры звучат просто некой фантастикой. И это только один наш завод. А ведь сколько ещё других самолётов и вертолётов – гражданского и военного назначения – строили другие предприятия России! Да тут не показано и количество МиГов-29 и 31, построенных нижегородцами.

Р. П. Такова наша сегодняшняя действительность. А количество последних машин не показано, потому что они ещё работают в армии. МиГ-31 – это новая модификация МиГа-25 – по вооружению и по прочим боевым данным превышал возможности МиГа-25. Он мог одновременно следить за пятью целями, которые он обнаруживал на достаточно большом расстоянии от себя, и все их поражать своими ракетами. Во времена СССР у нас вдоль побережья Ледовитого океана и Тихого океана на Дальнем Востоке с определённым промежутком располагались аэродромы, на которых базировались самолёты, находящиеся в состоянии постоянного боевого дежурства. Всё побережье они просматривали своими радиолокаторами, и если бы через Аляску в нашу сторону запустили ракеты, то они способны были ещё над Тихим океаном их уничтожить. Сейчас ничего этого нет. Остались только некоторые фрагменты от этой общей системы обороны. На Дальнем Востоке в двух-трёх местах сосредоточены эти самолёты.

B. C. Да-а… У меня вообще создаётся впечатление, что воздушное пространство над нашей страной совершенно не защищено. В 70-х годах прошлого века я служил срочную службу в радиотехнических войсках, в 9-й радиотехнической бригаде 16-го корпуса Московского округа ПВО. И мы вместе с ракетчиками и лётчиками отслеживали все передвижения в воздушном пространстве до самого севера. Теперь всех этих воинских частей больше не существует, они все разрушены. Недавно в новостях прошла информация, что какой-то новый комплекс (один!) поставили для защиты неба над Москвой. Хорошо, но как же быть со всем остальным воздушным пространством огромной страны?

Р. П. Оно голое…

B. C. Одна надежда, что вы успели хорошо потрудиться в советское время и понастроили самолётов, которые ещё какой-то срок смогут защищать Россию.

Р. П. Каждый год к нам привозят определённое количество МиГов-31, и мы их ремонтируем.

B. C. Насколько я знаю, завод держится за счёт того, что переоборудует машины для Индии и других стран.

Р. П. Нет, Индия уже отпала. Мы держимся, кроме ремонта, ещё и тем, что поставляем готовые агрегаты в Москву, где собирают самолеты МиГ-29.

B. C. Так всё-таки новые самолёты стоят?

Р. П. МиГ-29 – это не МиГ-31. Это маленький самолёт – фронтовой истребитель, такого же класса назначения, как суховские машины. А 25 и 31 – это стратегические машины.

B. C. Но ведь эти машины начали строить всего в 1985 году. До развала страны, до разрухи оставалось несколько лет. Успели ли вы построить этих самолетов в достаточном количестве?

Р. П. Их построили примерно столько же, сколько и МиГов-25.

B. C. Ну ладно, что пока ещё есть чем защищаться. Давайте от этой уж совсем грустной темы вернёмся опять к сварке металлов. Скажите, у вас есть какие-то наблюдения, которые помогли бы сделать вывод о том, чего нам ждать в дальнейшем от промышленности, чего ещё может добиться человечество, изобретая всё новые и новые металлы и способы их соединения?

Р. П. Техническое развитие, в том числе и в области сварки, движется скачками. Оно связано с материалами, которые используются в конструкциях. Сегодня существуют порядка 120 разновидностей способов сварки, применяющихся в промышленности. На МиГах-25 и 31 из этих 120 способов использовалось только двенадцать. Так что впереди возможности развития почти неограниченные.

B. C. Спасибо, Рудольф Петрович, за откровенную беседу. Много интересного вы рассказали. Надеюсь, что нижегородский завод переживёт теперешние, сложные в его судьбе времена и ещё послужит нашей Родине.

Нижний Новгород. 13 марта 2012 г.

Мои романы имеют отношение к моей биографии

Литературная известность пришла к священнику и писателю Владимиру Чугунову, можно сказать, неожиданно. Хотя это, конечно же, внешнее впечатление. И появление каждый год новых книг писателя, и публикация его повестей, очерков, острых публицистических статей в разных российских литературных изданиях, и отмечание их литературными премиями (финалист Патриаршей премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, лауреат премии «Золотой Витязь», «Литературной России» за 2012 год) – всё это итог большой внутренней работы, большого жизненного и творческого пути, который мало кому из читателей известен. Именно поэтому я и решил задать некоторые вопросы писателю, ответы на которые могли бы несколько приоткрыть вход в его «творческую мастерскую».

Валерий Сдобняков. Владимир Аркадьевич, как вы считаете – у писателя Владимира Чугунова нестандартная творческая судьба? Ведь у большинства писателей до первой заметной публикации, первого признания путь довольно долог и тернист. Вы же, ещё учась в Литературном институте, уже сумели написать повести, которые вскоре опубликовали, выходившие тогда огромными тиражами толстые литературные журналы «Москва» и «Наш современник». И то, что тогда же не последовало продолжение вашей творческой судьбы – вина лежит полностью на вас. Не буду лукавить – я знаю, при каких обстоятельствах это произошло. И всё-таки – могла ли ваша писательская судьба сложиться как-то иначе?

Владимир Чугунов. Моя творческая судьба неразрывно связана с моим характером. Я всегда был увлекающейся, в чём-то неустойчивой, а в чём-то до упорства неколебимой натурой. Иногда действительно появляется искушение осмыслить прошлое с корректировкой к сегодняшнему дню. А потом понимаешь, что тогда была бы другая судьба, другие книги. Несмотря на то, что у меня вышло несколько книг, я считаю свою тропу в литературе ещё неокончательно проторённой. О тропе я упомянул не случайно. О том, что я, видимо, торю свою тропу в литературе незадолго до своего ухода из жизни сказал мне нижегородский писатель Валентин Арсеньевич Николаев. Только спустя несколько лет я понял, что он был прав.

B. C. Целое десятилетие прошло, прежде чем вы приступили к работе над книгой «Русские мальчики», ставшей этапной в вашем творчестве. Чем было наполнено это десятилетие?

В. Ч. Я ещё на подступах к осмыслению того сложного времени не только в моей жизни, но и в жизни России. Речь идёт о девяностых годах минувшего столетия. О том, что творилось «на поверхности» в те лихие годы известно всем. И только я один в книге «Матушки» обмолвился о том, что в то время параллельно «поверхностной деятельности» шла напряжённая духовная и миссионерская работа, подобная первохристианской. Суть последней заключалась в том, что над душой миссионеров, слава Богу, не стояло ни одного учёного попугая в рясе, не спускалось никаких планов сверху, не требовалось никаких бумажных отчётов. Тогда просветительская деятельность оценивалась не количеством входящих и исходящих документов, как теперь, например, в Нижегородской епархии, а всё делалось охотно, с огромным желанием, на духовном подъёме, а не из-под палки или по серой чиновничьей обязанности, как теперь. На фоне обнищания одних и обогащения других горело истинное пламя веры. Если Бог даст силы, попробую об этом написать. Именно «попробую», потому что нет ничего труднее писать о предметах духовных. В этом плане не только Толстовский «Отец Сергий», но и «Русский инок» (из «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского) – взгляд на проблему со стороны. Но есть и удачные примеры: не лишённая, в том числе, и художественных достоинств книга епископа Варнавы (Беляева) «Тернистым путём к небу». Встреча с ней в то непростое время жизни Церкви открыла мне глаза. Такое впечатление, что книга эта у кого-то встала костью в горле. Не зря, видимо, её не переиздают, как, впрочем, и житие старца Зосимы (Захарии), нападки за переиздание которого я недавно претерпел от нашей церковной цензуры.

B. C. У меня сложилось такое впечатление, что после выхода в свет книги «Русские мальчики» у вас произошло как бы какое-то внутреннее освобождение, пробуждение к художественному творчеству. «Русские мальчики» биографическая книга, книга духовного пути, приведшего вас к принятию священства. Видимо необходимо было этот путь осмыслить, прежде чем приступить к «чистому творчеству», к художественной прозе?

В. Ч. Все, кто читал «Русских мальчиков», отмечают, что эту книгу нельзя отнести к обычным семейным хроникам. Художественный способ изобразительности даёт возможность не только увидеть событие, но и пережить его вместе с автором. «Русские мальчики» вернули меня в литературу, хотя и воспринимались мною после длительного периода «затворничества» некоторым отступничеством. На самом деле никакого отступничества не было. А было преодоление, так сказать, неофитствующего максимализма. И то, что мне удалось этот порог (о который споткнулись и до сих пор спотыкаются многие) преодолеть, я считаю большою милостью Божией.

B. C. Первую свою книгу художественной прозы – повесть «Городок» вы считаете неудачным опытом. Почему? Что вас как писателя в ней не устроило? Мне кажется, что в книге есть просто замечательные куски художественной прозы. Может быть, к ней можно предъявить какие-то претензии в смысле композиционного построения, но вне всяких сомнений именно она дала толчок к написанию вами в дальнейшем целой серии повестей и романов.

В. Ч. Книга «Городок» – чистая конструкция. И я это понимал, работая над ней. Об этом мне, кстати, сказал и В. А. Николаев. Всё, что есть в ней живого, было написано ещё в годы учёбы в Литинституте. Эти живые эпизоды я позже использовал в других произведениях. Разница между графоманом и художником в том, что первый пишет только на выдуманные темы, а второй только о том, что лично пережил. Графоман не умеет писать о том, что видит.

B. C. А может быть дело опять-таки в освобождении от «груза прошлого»? «Городок», сборник рассказов «Дыхание вечности» – все эти произведения были вами задуманы и большей частью написаны ещё во время учёбы в Литературном институте?

В. Ч. Я учился в Литинституте заочно, поэтому правильнее сказать, что какие-то вещи писались во время пастушества, а ещё конкретнее, во время стоянок, когда коровы, овцы и козы укладывались отдыхать. Но главное – во внутренней неудовлетворённости. Я взял тему чужую для меня. Как я уже сказал, на такие придуманные темы пишут графоманы. И я попробовал. И больше заниматься этим не хочу. У меня столько жизненного материала и опыта, что просто жалко времени на выдумывание того, чего никогда в моей жизни не было, чего я не видел, чему не был свидетелем.

B. C. «Мечтатель» – первый полнокровный роман, появившийся вслед за «Городком». В нём вы продолжаете исследовать зарождение любви в самом молодом юношеском сердце. Почему именно эта тема для вас так важна?

В. Ч. «Мечтатель» был задуман мною на втором курсе Литинститута. И была тогда написана повесть, которую пытался пробить через редколлегию редактор отдела прозы саратовского журнала «Волга» Володин. В 1988 году эта повесть была включена мною в книгу, которая прошла рецензирование в издательстве «Советский писатель». Книга была поставлена в план. Но тут со мной произошла «необыкновенная история», в результате которой была забрана из издательства рукопись и сожжена вместе с другими рукописями. Казалось бы, всё кануло в вечность, но, как сказал известный булгаковский персонаж, «рукописи не горят», и часть рукописи действительно чудом сохранилась у моих московских знакомых, страниц сорок. Они и послужили толчком к созданию совершенно нового, самостоятельного произведения. В нём немало сырости, торопливости, но в нём есть и замечательные куски. Роман «Мечтатель», а не «Городок» и не «Русские мальчики» «раскрепостил» во мне художника окончательно. Пока у художника не появится «священное бесстыдство», подобное «бесстыдству» пляшущего перед Сенным ковчегом царя Давида, художника нет. К сожалению, не все это понимают. Особенно трудно это понять неофитсвующему уму. Что же относительно темы юности, то тут у меня, как говорится, не было выбора, хотя тема юности до сих пор в моём творчестве является доминирующей.

B. C. Я тут не могу не спросить вот ещё о чём – во многих ваших произведениях, включая и последующие за «Мечтателем» романы «Молодые» и «Невеста» ваши герои действуют в общих чертах узнаваемом жизненном пространстве – пригородном посёлке. Ваши детство и молодость прошли в таком же посёлке. Так насколько биографичны ваши романы?

В. Ч. Относительно «Мечтателя» – это пригород Нижнего Новгорода, Гнилицы, хотя это нигде не называется. А вот «Молодые» имеют конкретную географию. Часть действия связана с мои родным совхозом «Доскино» и всей округой. Все окрестные посёлки и улицы носят историческое название. Можно приехать с книгой и пройтись по всем улицам. Разумеется, что-то в моих романах имеет отношение и к моей биографии. Многие эпизоды из жизни молодых людей того времени взяты из конкретной жизни. Практически, у всех действующих лиц романов есть прототипы.

B. C. Совершенно отдельная тема – ваши книги посвящённые подвижникам благочестия. И тут вы идёте совершенно своим, не похожим ни на чей другой, путём. В первую очередь я имею в виду книгу воспоминаний «Матушки», где вы рассказываете о жизни московской схимонахини Варвары (Голубевой) и нижегородской схимонахини Марии (Кудиновой). Сюда же можно приобщить и составленное вами жизнеописание старца Зосимы (Захария), и Бортсурманского праведника отца Алексея. Здесь, на ряду с глубоким духовным опытом, явно присутствует и литературный талант изложения биографического материала. Значит и так можно писать о наших святых, о подвижниках благочестия?

В. Ч. Однажды я поставил себе в святую обязанность прочитать все двенадцать томом Житий святых. Это оказалось невозможным – настоящее мучение. Такой канцелярщиной несёт от текстов. Молчу уж о неправдоподобии и фактах, просто высосанных из пальца, которые способны разрушить любую веру. Но вдруг попадается в руки житие «Марии Египетской». Совершенно другой текст. Затем «Отечник» святителя Игнатия Брянчанинова. Потом житие преподобного Гавриила (Зырянова), написанное епископом Варнавой (Беляевым). И тогда я понял, что все жития нужно переписывать заново. Отчасти это было недавно завершено автором нашего издательства «Родное Пепелище» Владимиром Данчуком. Я тоже приложил к этому руку. Создал две книги, которые, если Бог даст сил, намереваюсь продолжить. Первая книга – «Церковь воинствующая» (в неё вошли «Матушки» и житие «Захарии»), очерки о наших благочестивых современниках. И вторая книга – «Авва», очерки о святых и подвижниках благочестия более отдалённого времени, но особо чтимых православным народом.

B. C. Что ж, Владимир Аркадьевич, спасибо за ответы и будем с надеждой ждать ваших новых книг.

Нижегородская область, с. Николо-Погост. Апрель 2013 г.

Живший с «Натиском»

Текст этого интервью сохранился среди прочих бумаг в моём архиве. Но я бы, наверно, никогда его не нашёл, если бы не один случай. Во время проводимой в Союзе писателей встречи ко мне подошёл один читатель и передал старую пожелтевшую газету «Горьковский рабочий» от 2 апреля 1990 года с публикацией сокращённого варианта этой беседы под названием «Подвижнику и знатоку русской литературы. Старейшему писателю-нижегородцу Александру Герасимовичу Костину – восемьдесят лет». И я сразу вспомнил, как после публикации этого интервью звонил мне Александр Герасимович, как взволнованно благодарил. Практически это было его возвращение из небытия. Нищий, слепой, всеми забытый, он трудно доживал свой век. Но одновременно меня поражала в нём неуёмная жажда действий.

В библиографическом указателе «Писатели – горьковчане», вышедшем в 1970 году в Волго-Вятском книжном издательстве, я нашёл автобиографическую заметку А. Г. Костина. Вот что он пишет сам о себе:

«Родился я 23 февраля 1910 года в небольшом приволжском городке Сенгилее (Ульяновская область). Отец мой – бывший балтийский моряк, затем механик на волжских судах, под конец жизни – сторож сенгилеевского казначейства. Умер он весной голодного 1922 года. Мать – батрачка, неграмотная, но очень боевая работящая женщина, в прошлом прачка, поставила своей целью выучить сына, дать ему образование. Благодаря этому, несмотря на крайнюю нужду, мне удалось в 1927 году окончить среднюю школу и поступить в Нижегородский университет на литературно-лингвистическое отделение педагогического факультета.

В студенческие годы начал заниматься литературным творчеством… С 1932 по 1935 год являлся секретарём ежемесячного журнала «Натиск», который издавался в Нижнем Новгороде… Когда в 1934 году был организован Союз писателей СССР, я был принят в него в числе первых 10 писателей-горьковчан».

И затем в автобиографии следует такая фраза: «Вернулся к литературе лишь в 1955 году».

Люди понимающие сразу для себя отметят – значит, сидел. Так оно и есть. Костин был обвинён в том, что является помощником Геббельса по Горьковской области. И я помню как мы, тогда начинающие писатели, шутили за его спиной: «Вот, заместитель Геббельса идёт». Нам было смешно даже произносить эту несуразность, а человек за неё поплатился годами тюрьмы и поселения.

Вот, собственно, кто такой был писатель Александр Герасимович Костин.

А теперь текст самого интервью, которое я записал в его ужасающей по своей нищете комнатёнке на улице Ковалихинской в тогда ещё городе Горьком. В полном объёме и без сокращений он публикуется впервые.

Валерий Сдобняков. Вы вступили в литературу в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Расскажите немного о том времени, о литературной жизни тех лет в нашем городе, о своём литературном дебюте.

Александр Костин. Боюсь, что коротко не получится, но попробую. Мой первый рассказ «Глуховка» был опубликован в 1930 году, когда мне было двадцать лет, в литературно-художественном сборнике «Будни». Надо сказать, что в двадцатые годы, до создания Союза писателей СССР в Нижнем Новгороде существовало две группы писателей, два писательских объединения. Одно из них называлось «Перевал». Им руководил прозаик Сергей Колдунов, автор известной в ту пору повести «Постскриптум». Другое сокращённо называлось НАПП – Нижегородская ассоциация пролетарских писателей – и руководил им Марченко. Сам я был членом НАППа. Как НАПП входила в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей), так и у «Перевала» было своё Всероссийское объединение, своя централизация, впрочем, лишённая такого административного, командного давления, как было в РАППе. Вообще «Перевал» считалась организацией мелкобуржуазной, в то время как наша организация левой, революционной. И там и здесь было много молодёжи, кипели жаркие споры. Переваловцы своей демократической позицией близки нашему времени, некоторые из их идей созвучны перестройке.

Но приоритет всё-таки принадлежал НАППу. В 1934 году, после первого съезда писателей, на котором я присутствовал по гостевому билету (принимал в его работе участие вместе с делегатами, только без права голоса), именно члены Нижегородской ассоциации пролетарских писателей вошли во вновь созданный Союз писателей СССР.

B. C. А что стало с «Перевалом»?

А. К. Он прекратил своё существование. В Нижнем Новгороде часть его членов примкнула к вновь образовавшемуся союзу, часть разъехалась по другим городам. Но надо сказать, что несмотря на идеологические, творческие противоречия, обе эти писательских группы общались между собой, стараясь не потерять, сохранить всё художественно ценное. Мы могли тогда не соглашаться с глубоким психологизмом повести Сергея Колдунова «Постскриптум» – среди рапповцев это не поощрялось – но и не отвергали появление повести, как художественного явления.

Или другой пример. Нижегородская организация с 1931 года по 1935 год издавала ежемесячный литературно-художественный журнал «Натиск». Так вот, наряду с молодыми Штатновым, Кочиным, Муратовым, Шестериковым, Рюриковым в журнале печатались и перевальцы Колдунов, Пиголкин, Тимин, другие прозаики и поэты.

B. C. Александр Герасимович, все перечисленные авторы-рапповцы, в том числе и вы сами, в 1934 году стали первыми в Нижнем членами Союза писателей СССР. Но вы были ещё и секретарём журнала, единственным штатным его сотрудником. Иначе говоря – редактором, формирующим журнал, привлекающим к сотрудничеству в нём авторов. Что это было за издание? Какова его роль в литературной жизни города тех лет?

А. К. Главной задачей для себя я считал поиск и объединение всего творчески и художественно ценного, что существовало в Нижегородском крае, ознакомление с ним читателей, поддержка интересных молодых авторов, публикация их, пусть ещё не во всём совершенных произведений. Для творческого роста молодым просто необходимо печататься, слышать отзывы о своей работе читателей, критиков, собратьев писателей.

Я уже говорил, что с журналом сотрудничали многие и разные авторы. Литературно-критические статьи печатал Б. Рюриков (потом он уехал из нашего города в Москву, был там главным редактором «Литературной газеты»), по существу созрел как поэт на страницах журнала Михаил Шестериков. Александр Иванович Патреев также начинал публиковаться в «Натиске».

Конечно, мы тогда были категоричными, даже самоуверенными. Смешно сейчас вспоминать, но в те годы ко мне, безусому юнцу, приходили бородатые интеллигенты. Они много произведений опубликовали до революции – писали рассказы, очерки, повести. Мне они приносили рукописи с надеждой, что их произведения будут напечатаны в «Натиске». Но какой быть литературе, кому в ней быть, а кому нет, решали уже мы – молодые писатели нового революционного времени. Тут всё свершалось без всяких компромиссов.

Одними из главных авторов были прозаики Павел Петрович Штатнов и Николай Иванович Кочин, который главы из своего романа «Парни» опубликовал впервые на страницах журнала. Постоянно печатали свои статьи учёные, краеведы, журналисты.

Как-то встретились мы около драматического театра с Валентином Ивановичем Костылёвым (будущий автор широко известных романов «Питирим» и «Иван Грозный» в то время уже жил в Нижнем Новгороде и зарабатывал деньги тем, что сочинял пьесы для домов культуры и рабочих клубов, в общем – «закисал» потихоньку). Я знал, что был он до революции личным секретарём Леонида Андреева, А. П. Чехов правил его первые рассказы; встречался с И. А. Буниным в московском литературном кружке «Среды». Вот и упросил написать воспоминания, которые затем быстро опубликовал. Потом Валентин Иванович написал повесть «Хвойный шторм», которую тоже опубликовал наш журнал. Так в литературном плане человек понемногу ожил, и я думаю, что наша литература от этого немало приобрела.

B. C. Вы дружили с Костылёвым?

А. К. Нет, мы были, если это так можно назвать, хорошими знакомыми. Я бывал у него дома, был знаком с его супругой – женщиной властной, даже злой. Сейчас мне вспомнился один сметной случай. Зашёл я как-то по делам журнала к Валентину Ивановичу, а жил он у драматического театра в квартире образцового дома нового коммунистического быта – комплекс этих домов и сейчас стоит в центре города. Тогда подразумевалось, что не должно быть в квартирах кухонь (для этого была общая на весь дом столовая), дети должны воспитываться все вместе в специальном детском саде при этом доме, а не с бабушками. В конце 20-х и в начале 30-х послереволюционных годов преобладала такая социальная теория, что человек должен быть существом общественным, потому квартиры внутри имели стенные перегородки, но они не доходили до потолка. Считалось, что люди не могут изолироваться друг от друга в отдельных комнатах, чего-то скрывать. Вот для преодоления всяких мелкобуржуазных привычек стены и не доходили до потолка, между ними оставался довольно большой зазор. Так что кто бы и где бы чего не говорил – всё равно создавалось впечатление, что разговор ведут у тебя за спиной. На это и пожаловался мне тогда Валентин Иванович. Супруга же в соседней комнате всё это услышала и как швырнёт в прогал между стеной и потолком в кабинет писателя свой башмак. Тот попал на стол, прямо в чернильницу. Рукописи, да и нас самих – всё чернилами забрызгало… Вот в каких условиях люди работали, романы здоровенные писали. А прогалы эти со временем заделали. Глупость, конечно, была, чего там…

B. C. В «Натиске» печатались Н. Кочин, А. Патреев, Б. Рюриков, В. Костылёв, другие писатели-нижегородцы, впоследствии завоевавшие всесоюзную известность. Можно ли сказать, что в их литературном становлении и развитии немалую роль сыграл журнал?

А. К. Думаю, об этом стоит говорить без какой-то ложной скромности. Здесь заслуги журнала неоспоримы. Ведь я мог бы перечислить ещё многих и многих авторов, участвующих в его издании. Например, поэтов Константина Поздняева, Фёдора Поломина, Ивана Рогова. Известно, что наше поколение вступало в литературу 20-25-летними. Желания работать было много, энергии хоть отбавляй, а опыта, мастерства не хватало. Где ж его было приобрести, как не на страницах «Натиска». Правда, в те годы, не в пример нынешним, в Нижнем Новгороде выходило ещё четыре или пять журналов, но они в основном печатали статьи по краеведению, очерки. Прозы и поэзии почти не давали.

Кстати, сегодняшние беды молодой литературной смены от того, что начинающим негде печататься. Есть интересные, одарённые и многообещающие авторы, я с ними постоянно поддерживаю связь, пытаюсь приободрить, но они не могут вынести свой труд на суд читателей. Это очень большая, серьёзная проблема, и её в Горьком необходимо решать как можно быстрее. Думаю, и наш местный Союз писателей недостаточно уделяет внимания организационной работе с талантливой молодёжью. Вообще вопросов много. Тогда же, в начале тридцатых годов, их в значительной степени решал наш журнал. И это было его большой заслугой.

Я уже говорил, что в 1934-м году основные авторы журнала составили ядро Нижегородской писательской организации. Они же, после страшных лет репрессий и войны, оказались главным творческим потенциалом писательской организации пятидесятых и шестидесятых годов. Приобретённый на страницах «Натиска» опыт не пропал, сослужил добрую службу в возрождении писательской организации.

B. C. При просмотре нижегородских изданий предвоенных, военных и послевоенных лет бросается в глаза, что многие уже привычные имена исчезли с их страниц. С чем это связано? Репрессии? Война?

А. К. И то, и другое. Николай Иванович Кочин провёл в сталинских лагерях десять лет. Были репрессированы Патреев, Штатнов, другие писатели. Не все они остались в живых. Погиб Павел Петрович Штатнов. Пять лет в лагере и восемь лет в ссылке пришлось провести мне. И хотя затем все мы были реабилитированы, понемногу вновь начинали печататься в выходивших в пятидесятые годы в нашем городе альманахах «Волжские огни» и «Волжский альманах», практически вновь становясь на ноги, но с кляпом во рту. Были напуганы, больше писали на потребу фальшиво понимаемой идеи партийности литературы. В издательствах и редакциях прямо предупреждали – чтоб никакой критики. Только положительные герои. Дело доходило до того, что за рассказик про пьяницу или что-нибудь в этом роде Главлит пускал под нож уже отпечатанный номер альманаха, и его приходилось составлять и печатать заново.

B. C. Извините, Александр Герасимович, за прямой вопрос, но вы можете, если не захотите, на него не отвечать. Не с этим ли связано ваше «молчание» в те годы, да и долго потом?

А. К. В той обстановке, о которой я рассказал, одни откровенно врали, пытались как-то приспособиться, другие пили, треть пытались говорить хотя бы какую-то часть правды, но через Главлит это почти никогда не проходило. Я же рассказал про пущенный под нож альманах. А меня после освобождения сначала просто не печатали, потом самому не хотелось врать. Ведь о том, что мы пережили в лагерях, не только писать – говорить боялись. Да и тема эта для разговоров не из приятных.

B. C. Уж коль мы невольно затронули тему жертв и палачей, то очень хочется вас спросить – как всё это происходило? Ведь вот жили рядом нормальные люди, и вдруг начался психоз, начались нелепые обвинения, затем суды, лагеря, поселения…

А. К. Да просто начали уничтожать друг друга с невероятной жестокостью, как пауки в банке. Следователь понимал, что меня судить не за что. Но у него такая работа, нужно было что-то придумать и посадить. От него этого требовало начальство.

B. C. Которое потом тоже посадили?

А. К. Да. Следователь, который вёл моё дело, ещё и заочно учился, поэтому во время допросов я помогал ему выполнять контрольные работы. Но один раз он услышал, как кто-то открывает дверь кабинета, и тогда со всего размаха как ударит меня рукояткой пистолета, да так, что всё лицо разбил. Когда же посторонние ушли, мы вновь сидели, решали задачки. Я ведь понимал, что он так должен был поступить, чтобы его самого не наказали.

B. C. А вы знаете, кто написал донос, по которому вас арестовали, а затем и вынудили подписаться под признаниями в самых нелепых преступлениях?

А. К. Знаю, и даже встречался с ним после того, как вышел из лагеря. Он читал лекции, разъезжал по районам области. Но нам обоим было очень неловко от произошедшей встречи. А что касается нелепости обвинений, так одного нашего горьковского писателя посадили вообще за то, что он якобы хотел из пушки с правого высокого берега Оки расстреливать Автозавод. Как бы он мог это сделать, где бы он достал пушку?.. Но ведь обвинили. Время было такое.

Я вижу, как устал Александр Герасимович. Он согласился дать интервью, несмотря на обострившуюся болезнь. Зная, что писатель очень плохо видит, я не хотел задавать уже приготовленного последнего вопроса. Но, заметив на столе трафарет с прорезанными продолговатыми отверстиями для строчек, всё-таки решился спросить.

B. C. Скажите, Александр Герасимович, вы сейчас над чем-то работаете?

А. К. Слеп я почти, но потихоньку пишу по трафарету. Работаю над повестью «Хитрый Егор». Сейчас как раз заканчиваю главу «Хитрый Егор перестраивается».

Писатель разрешает мне посмотреть книги в шкафу. Все они, а их очень много, с автографами авторов. Толстые романы известных писателей и тощие первые книжки начинающих, поэзия и проза. С разрешения Александра Герасимовича делаю несколько выписок из дарственных надписей.

Н. Кочин, «Гремячая поляна» – Талантливому прозаику нижегородского Поволжья. А. Бринский, «Девчонка из Марьиной рощи» – Дорогому учителю на память с благодарностью. А. Ерёмин, «Рябиновая гряда» – Не быть бы этой книге, если бы не твои настойчивые советы ещё два с лишним десятка лет назад. Я последовал им… и теперь с полным правом называю тебя моим писательским наставником. Л. Тюльников, «В небе над Невой» – Моему литературному отцу. В. Косарев, «Этот тяжёлый длинный рубль» – Если бы старшее поколение так внимательно относилось и оказывало такую поддержку молодым, как это делаете вы, сколько бы хороших писателей и поэтов быстрее нашли себя, окрепли духом, встали на ноги… В. Осипов, «Острова» – Великому подвижнику, знатоку русской литературы искренне и от души дарю сей труд.

Я долго думал, каким послесловием закончить интервью. И вот, выписав на отдельный листок надписи из книг, где благодарность и признание заслуг Александра Герасимовича перед горьковской литературой сделаны разными, зачастую не знающими друг друга авторами, – а разные люди не могут случайно сойтись в одном мнении – я понял, что к этим словам мне прибавить уже нечего, да и незачем.

г. Горький. 1990 г.

Об авторе

Идти своей дорогой

Марина Переяслова. Валерий Викторович, в отличие от множества писателей, связывающих свою литературную карьеру со столицей, вы остаётесь верным патриотом Нижегородчины, нежно любящим свой город. Это малая родина помогла вам состояться как прозаику и публицисту?

Валерий Сдобняков. Вообще-то «малая родина» – это станция Решёты, на Транссибе, Нижнеингашский район Красноярского края. И хотя семья оттуда уехала в Нижний Новгород на родину отца, когда мне было лет пять, я всё-таки очень многое помню из той, Сибирской жизни. Пока учился в школе – несколько раз ездил туда к родным и абсолютно всё узнавал, всё было знакомым с детства, все места. И уже тогда отчего-то связанное как-то с жизнью семьи волнительно и сладостно щемило сердце. Это особое состояние я и сейчас не смогу объяснить. Но ощущение этого состояния идёт не от ума. Здесь что-то совсем другое, связанное с духовным миром, с душой, с мистическим ощущением. Потому, может быть, и первая моя повесть «Мост», которая вышла в 1988 г. в Волго-Вятском книжном издательстве, была посвящена Сибири, родным местам, которые я там описываю и называю своими именами. Это была не первая мной написанная повесть, но первая опубликованная. И она оказалась о Сибири. Вот такие случаются невероятности в нашей жизни.

Уже в перестройку, в конце 80-х, я, после пятнадцатилетнего перерыва, вновь побывал на родине. От этой поездки осталось во мне какое-то двоякое ощущение… Я ехал в мир своего детства, юности, но по прибытии совершенно его не почувствовал, не увидел. Ничто не тронуло сердце. Оттого было ощущение какой-то обманутости, даже обиды. Но чего я, собственно, хотел там пережить – свои детские впечатления, волнения? Так это невозможно. И умом-то я всё это прекрасно понимаю… А вот с тем, что где-то глубоко внутри меня, сделать ничего не могу. А оно хотело и хочет другого, того далёкого, светлого и чистого. Наверно, я очень долго и путано об этом говорю. Просто не умею сказать точнее и правильнее. Не могу уловить, ухватить главное и передать вам. Но, может быть, вы всё-таки поймёте меня. После той поездки я написал очерк «На острове», куда включил какие-то свои впечатления, воспоминания о сибирской жизни, о своём последнем приезде на родину. Очерк много раз печатался в сборниках, журналах. Но главного ощущения в нём не передал. Ну, это то, что связано с малой родиной. А Нижний Новгород – это любовь с давних лет и, теперь уже ясно, до скончания моего земного срока. Ведь я же застал его ещё тем, оставшимся во многом купеческим, мещанским. В самом начале 60-х годов прошлого века всё Канавино, территория ярмарочного комплекса была почти нетронутой. Всё это исчезало: засыпались каналы, рушились дома, застраивались хрущовками пустыри – на моих глазах. О том времени я тоже написал несколько очерков – но этого очень мало. Та жизнь, тот быт, та обстановка заслуживают неизмеримо большего внимания. И отклики, которые дошли до меня после публикации очерков, говорят о том, что в них-то мне удалось уловить главное, передать атмосферу, нерв той жизни. Да я и сам чувствую, что не покривил душой. Те люди, с которыми я и знаком-то был чуть-чуть, сейчас в моей памяти как живые. Я их вижу, чувствую их переживания, мир вижу их глазами. Значит, и рассказать о них – мой долг.

В Нижнем очень сильная школа краеведения. Но она научная, сухая, безжизненная, безэмоциональная, я же воспринимаю город живым. И жутко по нему тоскую, когда куда-то надолго из него уезжаю.

Я всегда много путешествовал. Затем пришлось много ездить по республикам СССР в командировки от работы. Потом условия нашей новой жизни заставили заниматься предпринимательством в разных городах России – открывать там новое дело, офисы и т. д. И каждый раз, надолго уезжая из Нижнего, бы погода ни была, я хожу пешком по улицам и прощаюсь с городом. А потом вдалеке неимоверно тоскую о нём… и пишу о том, что меня с ним связывает, переношу на бумагу свою память. Конечно, о том, что я начал писать, я обязан Нижнему. Это бесспорно. Здесь были первые творческие искания, шаги, первые публикации рассказов в местных газетах. Но, главное – город имеет свою душу. Как-то около двух месяцев безвыездно проработал в Тюмени – городе неуютном и духовно, как мне показалось, грубом, жёстком. Оттуда сразу переехал в Ульяновск. И ещё только выйдя из вокзала, я словно окунулся совершенно в иную атмосферу, иное чувство. Словно прожив какое-то время в общежитии с чужими и грубыми людьми, я вдруг оказался в уютной знакомой квартире близких родственников. Если бы сам этого чувства не испытал, может быть, другому, расскажи он мне об этом, и не поверил. А так… вся моя творческая, духовная жизнь связана с этим городом. Мне кажется – и он это чувствует. Любовь у нас взаимная.

М. П. А как у вас возникла идея создания журнала «Вертикаль. XXI век»? Была ли острая необходимость в открытии нового литературного издания в вашей области, ведь на тот момент там уже существовали созданные Валерием Шамшуриным журналы «Нижний Новгород» и «Кириллица»?

B. C. А знаете, здесь нет никакой связи между существованием этих двух журналов и «Вертикали». Во всяком случае, внешней. Просто многие темы, мысли, переживания, в которых мне хотелось разобраться, по поводу которых поразмышлять, не находили заинтересованности у издателей и редакторов местных печатных изданий. В первую очередь это касается вопросов православия и влияния веры наших предков на русскую и мировую историю, искусство, творчество, самое бытие нации. Сам я окрестился довольно поздно, в 1986 г., хотя «рядом с храмом» оказался намного раньше. И окунувшись в философию, историю, культуру православия, был поражён тем значением, которое оно имеет в нашей жизни. Затем, через испытания, Господь привёл меня к истинной вере, открыв всю свободу и безграничность духовной жизни человека. Оттого наступило прозрение, появился новый взгляд на собственные поступки, переживания, появилось иное ощущение истории и творчества. Об этом хотелось говорить, писать – но оказалось, это крайне мало кому интересно. И тогда возникла дилемма – либо замкнуться в себе и писать, о чём думаешь, в стол, либо создавать свой журнал и посредством его искать единомышленников. В том, что они есть, я ни на минуту не сомневался. Поэтому первоначально альманах «Вертикаль» был обозначен как литературно-художественный православный. Конечно, я тогда не знал, что подобные издания уже существуют в других городах. Тут удивляться нечему. Единого информационного поля у нас нет, а духовно выживать как-то надо. Вот сами по себе, по отдельности, творческие люди и отвоёвывали для себя спасительные ниши в современном книгопечатании.

Мне хотелось на страницах «Вертикали» печатать произведения литераторов, учёных, искусствоведов и т. д. православного мировоззрения. Причём совершенно необязательно, чтобы о теме веры говорилось напрямую. Это мировоззрение просто должно было присутствовать в произведениях. И такие авторы постепенно начали появляться. К слову, большое спасибо Николаю Переяслову. Он дал возможность альманаху вздохнуть полной грудью, вывел его на общение со многими авторами, отметил его в своих обзорах. А ведь тут важна не похвала или хула, а то, что ещё какое-то количество людей о «Вертикали» узнали, прислали свои произведения, подружились с ним, вошли в круг его общения. Поэтому создание журнала – это духовная потребность высказываться и общаться с единомышленниками. Журнал «Нижний Новгород» задумывался изначально и существовал на протяжении всех лет, как это неоднократно подчёркивал его учредитель и издатель Владимир Седов, для развлекательного или занимательного чтения и, по большому счёту, какой-то серьёзной эстетической или идеологической концепции не имел. Седов всегда подчеркивал, что его издание вне религии, вне политики, вне национальности. Тогда спрашивается – для кого же этот журнал создавался? И хорошо, что со временем Валерий Шамшурин начал привлекать к сотрудничеству с ним авторов из патриотического крыла нашей литературы. Хотя до последнего номера православной тематики в нём так и не появилось. Поэтому те журналы шли своей творческой дорогой, мы – своей. Поначалу нас не очень любили, пророчили скорое закрытие, называли агрессивным, фашистским. Не шибко любят и сейчас, думаю, всё так же ждут закрытия. Но это искушение. Я понимаю, потому стараюсь идти дальше с твёрдым убеждением – если это дело нужное, Господь не оставит.

М. П. Кто вам помог начать новое дело, и сильно ли изменился состав редакции за прошедшие пять лет?

B. C. Если иметь в виду материальную сторону – то поначалу ничьей конкретной помощи не было. Но я был настолько убеждён, что найду людей, которые откликнутся на мою идеологию православной культуры, что действительно их отыскал и довольно быстро. Мне очень многие помогали – абсолютно безвозмездно. Я издавал журнал и бесплатно раздавал его в библиотеки и тем, кому он был интересен. Это не коммерческий проект, а, повторяюсь, идеологический. Это работа на идею, на благо своей страны.

А вот что касается изменения состава редакции, то тут были «неприятные моменты». Может быть, и не стоило бы об этом говорить сейчас. Хотя почему и не сказать. Ведь это наш путь, мы его прошли со всеми сложностями, обидами, потерями и приобретениями.

Из тех, с кем начинали, два человека ушли. Видимо, не совсем правильно они поняли цель издания. Оно не для утешения собственной гордыни, каких-то пусть и, может быть, закономерных амбиций. Наверное, я немного идеалист, но мне казалось раньше, да и кажется теперь, что если мы, любящие свою страну православные люди, объединимся, мы сможем очень многое. Но общее дело не может быть без личного, пусть и совсем небольшого самопожертвования. Мы жертвуем чем-то личным ради блага общего. Когда же вдруг узнаёшь, что тот, кто рядом с тобой твою жертвенность принимает как должное быть в его личных интересах – это расстраивает. Я пережил подобный момент и отошёл от дел альманаха на несколько месяцев, и тем самым чуть его не погубил. Потому что те, кто меня упрекал, что я всё делаю не так, сами ради общего дела и палец о палец не ударили. И тогда я понял – нечего на кого-то надеяться. Раз для тебя это важно – бери и делай. И мне стало легче. С тех пор и обиды ни на кого не держу, и не обращаю внимания на какие-то недовольства, шутки, осуждения. У меня свой путь, совершенно открытый. Им я иду и готов принять каждого, кто разделит вместе со мной труды по изданию. К тому же теперь и редакционный совет пополнился многими достойными именами.

М. П. Знаю, что к вам потянулись авторы со всей России – легко ли формировать редакционный портфель, и какой настрой преобладает в присылаемых произведениях?

B. C. В формировании редакционного портфеля тоже происходят какие-то неслучайные, я бы даже сказал – закономерные события. Конечно, много присланных произведений не укладываются в концепцию «Вертикали». Но почти всегда, когда формируется номер, у нас оказываются те тексты, которых ждали. Это не значит, что именно этих авторов и эти статьи, стихи, повести мы ожидали. Но по своему духу, по своей некой заданности, именно их нам и не хватало. Конечно, вне всяких сомнений, это случается промыслительно. Вообще я стараюсь, чтобы журнал по своему содержанию больше походил на книгу. И произведения по своей внутренней энергии дополняли и обогащали друг друга, создавая одно интеллектуально-информационно-эмоциональное поле. Очень к этому стремлюсь каждый раз. Конечно, в присылаемых произведениях преобладает пессимистический настрой. Хотя вроде бы люди православные понимают, что это грех. Приходится многое из присланного откладывать «на потом». Зато, расширяя тематику, мы выпускали специальные номера, посвященные вопросам экологии, природопользования, геологии, где печатали статьи известных учёных, писателей. Мне кажется, они хорошо вписываются в круг обсуждаемых нами тем русского бытия. Сейчас публикуем и очерки, репортажи с каких-то значимых событий – Собор народов Беларуси, России и Украины, Всемирный Русский Народный Собор, заседаний Московского интеллектуально-делового клуба (Клуба Н. И. Рыжкова). Думаю, нашим читателям о работе этих организаций необходимо знать. Поэтому, если коротко, мы стараемся сделать журнал умным, эрудированным, интересным. И для этого есть все возможности – с нами сотрудничают замечательные авторы, которые разделяют наши взгляды, и мы в первую очередь на них опираемся, хотя публикуем и дебюты.

М. П. Кого из своих земляков-писателей вы считаете наиболее интересными поэтами и прозаиками?

B. C. Нижегородская земля и раньше не была обделена писательскими талантами. Вспомним хотя бы во второй половине ушедшего века прозаика Николая Кочина, поэтов Александра Люкина, Федора Сухова, чьё творчество было широко известно в России. Или совсем недавно ушедшего от нас Юрия Адрианова, который был членом редакционного совета «Вертикали», постоянным автором журнала, публиковавшим на его страницах свои новые стихи и главы воспоминаний из повествования «Память Дятловых гор». К сожалению, эта книга уже никогда не будет дописана.

Мне кажется интересным, самобытным поэтом, с какой-то абсолютно своей энергетикой, Владимир Миронов из г. Семенова. К сожалению, он тоже рано ушёл из жизни. Редко, но публиковал свои новые произведения известный детский писатель Вадим Рыжаков. Это всё литераторы старшего поколения. Нет, слава Богу, традиции русской литературы, культуры в Нижнем Новгороде сильны. Духовно, эстетически это поддерживает, помогает выстоять в сегодняшнем, в общем-то где-то даже варварском времени, многим. Писал совершенно замечательные, в традициях русской классики, рассказы Валентин Николаев – лучший стилист в нижегородской прозе.

М. П. Что значит для вас семья, является ли она для вас опорой, и разделяют ли ваши близкие ваши литературные пристрастия?

B. C. Всё-таки на этот вопрос надо отвечать максимально откровенно или не отвечать вовсе. Что значит для меня семья? Да всё. Моя жена, мои дочери – это смысл моего земного существования. Я их бесконечно люблю, хотя и бываю с ними довольно строг. Может быть, даже излишне. Наверное, поэтому опорой в большей мере являюсь я для них, чем они для меня. Хотя, может быть, это и заблуждение. Всё до времени. Но если я скажу, что мои литературные труды очень интересуют моих самых близких и родных людей, то погрешу против истины. Для них понятнее и приемлемее, когда я занимаюсь бизнесом. Для меня осознание этого не совсем приятно, но любовь моя к ним от этого меньше не становится. Всё-таки в семье ко всем моим трудам привыкли относиться с уважением и пониманием. Что это важно и как-то отражается и на их жизни.

М. П. Куда вы устремляетесь в минуты отдыха? На природу, в театр, в пивбар?..

B. C. Тут я не оригинален. Люблю театр и часто в нём бываю. В молодости, после армии, в конце 70-х даже писал для местной газеты «Горьковский рабочий» рецензии на прошедшие спектакли. И на природу выезжаю всегда с удовольствием в любую погоду и время года. Вообще, ощущаю всем своим существом какую-то неразрывную связь с лесом, полем. Видимо, это передалось от предков на каком-то генетическом уровне. И оттого, оказавшись вне города, душа уносится в далёкие временные дали, отголосками былого волнует, будоражит сердце. Потрясающие ощущения и очень живительные, укрепляющие для духа. В ресторанах же по молодости бывал часто, но это нельзя было в полном смысле назвать отдыхом. Вернее всего, это был некий стиль жизни, который довольно быстро наскучил. Конечно, бываю я в них и теперь, но значительно реже. Года берут свое, да и жизненные интересы коренным образом изменились. Ничего не поделаешь. Хотя, конечно, и тогда, в молодости, не всё было так однозначно. О том своём душевном состоянии я попытался рассказать, как-то его проанализировать, в первой главе очерка «Обретение России», который переиздавался уже несколько раз. Не всё, но что-то в этом очерке мне для себя удалось разъяснить и уяснить, понять, прочувствовать.

М. П. Что может сделать государство для отдельного человека, и что может сделать он для своей страны?

B. C. Вот так сразу на этот вопрос я ответить затрудняюсь. Думаю, государство – тут я бы в скобках заметил (хотя что именно под ним подразумевать – чиновничий аппарат?) – обязано всё сделать, чтобы создать условия для свободного творческого и духовного труда своего гражданина. Это в идеале. Духовно свободный человек может свершать великие дела, открытия на общее благо каждого. Вся беда сегодняшнего времени – в жутком закрепощении духа. Он в узилище, в кандалах, оковах. Та свобода безнравственности, порока, пошлости на самом деле ничего общего с истинной свободой не имеет. Они, наоборот, ещё больше закабаляют человека. Причём, агрессивно, насильственно. Мы вынуждены от этого напора как-то защищаться и тоже подспудно, незаметно становимся агрессивными, тем самым томя и разрушая духовный мир в себе. Это очень сложная ситуация, и без вечных, великих, жизнеутверждающих истин её не изменить. А истиной такой является Православие. В нём может соединиться и служение государства индивидууму, и служение индивидуума государству. И от обеих сторон в этом случае требуется определённая жертвенность. Готовы ли стороны на это – это главный вопрос.

Призывы же к братской любви друг к другу в общегуманитарном смысле, не подкреплённые духом, заповедями Спасителя, всегда приводили человечество не в Рай, а в концентрационные лагеря. Такова логика событий, подчинённых гордому человеческому разуму.

М. П. А что может сделать для общества литература? За историю написаны тысячи книг, и они ничего не изменили ни в мире, ни в человеке. Стоит ли продолжать это бесперспективное дело?..

B. C. Убеждён, появление литературных произведений, книг, да, собственно, как и весь творческий труд, не зависит от нашего хотения или нехотения. Истинная литература всегда отражала то борение духа, которое существовало и существует в обществе. И потребность в этом отражении не в сфере человеческого желания или нежелания. Это есть вечная данность. Когда говорят, что современная литература погибла, я улыбаюсь. Нет, она отражает ту растерянность духа, которая существует в нашем обществе. Этим переболеет и… начнет болеть другим. Я думаю, сама по себе литература ничего для общества сделать не сможет. Это все равно, что спросить – что могут сделать глаза для тела человека? Лишись человек зрения, он все равно как-то будет жить. Но как? Потребность человека в самоанализе, в размышлении вечна и безгранична. И литература будет существовать вечно. Да, появятся новые источники накопления и передачи информации. Но это другое. Пока в человеке жив дух, пока он мучим им, мучим вопросами бытия – до тех пор он будет писать книги, не спрашивая себя – «стоит ли продолжать это бесперспективное дело?..». Вера в то, что, возможно, своей книгой он сделает мир лучше, чище, светлее, добрее, отзывчивее, – будет сильнее всех «разумных» контрдоводов.

М. П. В чём находит энергетическую подпитку писатель и издатель Валерий Сдобняков?

B. C. Как раз служением и верой в то, что от моей работы окружающий мир станет лучше, чище, светлее, добрее, отзывчивее…

Из книги: Марина Переяслова. «О самом главном. Беседы с пассионариями России». Москва, издательство Общества дружбы и развития сотрудничества с зарубежными странами. 2006 г.

Об авторе

Сдобняков Валерий Викторович. Родился в 1957 году в Красноярском крае. Образование высшее экономическое. Член Союза писателей России и Союза журналистов России. Заместитель председателя Исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов под руководством Ю. В. Бондарева. Секретарь Союза писателей России. Председатель Нижегородской организации Союза писателей России. Основатель (в 2001 году) и бессменный главный редактор литературно-художественного журнала «Вертикаль. XXI век».

Начало творческой деятельности (первые публикации произведений) – 1977 год. Затем его произведения публиковались во многих периодических изданиях России и за рубежом. Член редакционных советов литературных журналов и альманахов «Всерусскш соборъ» (С-Петербург), «Родная Ладога» (С-Петербург), «Истоки» (Красноярск), «Новая Немига литературная» (Минск), Бийский Вестник» (Алтайский край) и ряда других, а также серии книг антологии современной литературы «Наше время».

Автор многих книг художественной прозы и публицистики: «Мост», «Искушение», «Обретение России», «Сопротивление нелюбви», «Русское», «Прошлое с нами», «Воздаяние», «Собирая Россию», «Посох», «Русские судьбы», «Служение», «О духовном», «Яблоки русского сада», «Возвращение», «Душа живая…», «Сроки» и ряда других.

В 2009 году в издательстве «Советский писатель» (Москва) вышла его книга избранной прозы «Последний день».

Циклы рассказов для детей публиковались в книгах «Солнышко – всем» (2010 г.) и «Заветное слово» (2012 г.), выпущенных издательством МОФ «Родное пепелище».

Принимал участие в работе: Московского интеллектуально-делового клуба (Клуб Н. И. Рыжкова); Всемирных Русских Народных Соборов; Соборов славянских народов Беларуси, России, Украины; Международного экономического конгресса «Запад-Восток. Интеграция и развитие».

Лауреат литературных премий Нижегородской области им. М. Горького (2004 г., 2012 г.), города Нижнего Новгорода (2004 г., 2007 г.), всероссийских премий «Хрустальная роза Виктора Розова» (2006 г.), «Белуха» им. М. Гребенщикова (2012 г.), Международной премии им. М. А. Шолохова(2008 г.) и ряда других общероссийских премий. Митрополитом Волгоградским и Камышинским Германом «Во внимание к подвижнической деятельности по воссозданию в России христианского образа жизни» награждён дипломом Православного Царицынского Александро-Невского фестиваля СМИ.

В 2011 году Указом Президента РФ № 1605 от 12 декабря 2011 г. награждён государственной наградой – Медалью Пушкина.

Кроме этого имеет областные награды: Благодарственное письмо Губернатора Нижегородской области (2011 г.), Почётные грамоты Законодательного Собрания Нижегородской области (2011 г., 2012 г.), Благодарственное письмо Законодательного Собрания Нижегородской области (2004 г.)

Живёт в Нижнем Новгороде.

Примечания

1

Здесь я вынужден напомнить текст военной присяги, которую лично подписывал каждый военнослужащий СССР: «…Я клянусь… всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу… Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет… всеобщая ненависть и презрение советского народа». Что в итоге закономерно и произошло со многими и многими нашими военными.

(обратно)

2

Игорь Касатонов. «Черноморский флот или НАТО?» Журнал «Вертикаль. XXI век», № 17, 2006. С. 31–38.

(обратно)

Оглавление

Счастье редкостных встреч

Литература – это новая действительность, создаваемая человеком

В предчувствии апокалипсиса

Блокада пронизывает всё моё творчество

Тупик литературы и культуры

Главное – не обмануть надежды людей

Сегодня бьют иные пушки!

Я рассказал только правду

Ремесло и рукомесло – разные понятия

Из тоски по-хорошему рождаются стихи

Когда уходит земля из-под ног

Стихи рождаются из боли…

Вера в Бога у меня от мамы

Ведомый роком

  «Великая доброта жила тогда в нашем народе…»

  Постижение мастерства

  Жизнь, отданная искусству

  Примечание

Обрывы и мосты Виктора Калинина

О вечном и преходящем

Мы обеспокоены судьбой России

Черноморский флот России никогда не уйдёт из Севастополя

У Амурской области был шанс стать русским Кувейтом

Как жить рядом с драконом

Золото

«Сокол» без неба

  Мы создавали не только самолёты

  В России больше не строят истребители МиГ-31

Мои романы имеют отношение к моей биографии

Живший с «Натиском»

Об авторе

  Идти своей дорогой

  Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg