«Гражданская война во Франции»

Гражданская война во Франции (fb2) - Гражданская война во Франции 427K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карл Маркс

Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Франции»{1}

Предложение переиздать воззвание Генерального Совета Интернационала «Гражданская война во Франции» и снабдить его введением было для меня неожиданным. Поэтому я могу здесь лишь вкратце затронуть важнейшие пункты.

Вышеупомянутой, большей по размерам, работе я предпосылаю оба более кратких воззвания Генерального Совета о франко-прусской войне. Во-первых, потому, что в «Гражданской войне» есть ссылки на второе воззвание, которое само по себе, без первого, не везде понятно. А также и потому, что оба эти воззвания, тоже написанные Марксом, являются не менее, чем «Гражданская война», выдающимися образцами удивительного, впервые проявившегося в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»{2} дара автора верно схватывать характер, значение и необходимые последствия крупных исторических событий в то время, когда эти события ещё только разыгрываются перед нашими глазами или только что свершились. И, наконец, потому, что нам в Германии ещё и поныне приходится страдать от предсказанных Марксом последствий этих событий.

Разве не оправдалось предсказание первого воззвания, что если оборонительная война Германии против Луи Бонапарта выродится в завоевательную войну против французского народа, то все те несчастья, которые постигли Германию после так называемой освободительной войны{3}, обрушатся на неё снова с ещё большей силой? Разве не пережили мы после этого целых двадцать лет бисмарковского господства, а вместо преследований демагогов{4} — исключительный закон и травлю социалистов с тем же полицейским произволом и буквально с тем же возмутительнейшим толкованием закона.

И разве не буквально оправдалось предсказание, что аннексия Эльзас-Лотарингии «бросит Францию в объятия России» и что после этой аннексии Германия должна будет либо открыто стать лакеем России, либо после короткой передышки начать готовиться к новой войне, а именно к «войне расовой, к войне против объединённых славянской и романской рас»{5}? Разве аннексия французских провинций не бросила Францию в объятия России? Разве Бисмарк не домогался тщетно целых двадцать лет благоволения царя и не прислуживал ему ещё более раболепно, чем это обычно делала, припадая к стопам «святой Руси», маленькая Пруссия, до того как она стала «первой великой европейской державой»? И разве не висит постоянно над нашими головами дамоклов меч войны, которая в первый же день развеет в прах все скреплённые протоколами союзы государей, войны, относительно которой не известно ничего определённого, кроме абсолютной неопределённости её исхода, войны расовой, которая отдаст всю Европу на поток и разграбление пятнадцати или двадцати миллионам вооружённых солдат и которая ещё не разразилась только потому, что абсолютная невозможность предвидеть её конечные результаты внушает страх даже самому сильному из крупных военных государств?

Это тем более обязывает нас сделать вновь доступными для немецких рабочих эти полузабытые документы, блестяще свидетельствующие о дальновидности интернациональной рабочей политики 1870 года.

То, что я сказал об этих двух воззваниях, относится также к воззванию «Гражданская война во Франции». 28 мая последние бойцы Коммуны пали на склонах Бельвиля в борьбе с превосходящими неприятельскими силами, а уже через два дня, 30 мая, Маркс прочёл Генеральному Совету своё произведение, в котором историческое значение Парижской Коммуны было обрисовано краткими, сильными штрихами, но с такой меткостью и — главное — верностью, каких никогда не достигала вся последующая обширная литература по этому вопросу.

Благодаря экономическому и политическому развитию Франции с 1789 г. в Париже за последние пятьдесят лет сложилось такое положение, что каждая вспыхивавшая в нём революция не могла не принимать пролетарского характера, а именно: оплатив победу своей кровью, пролетариат выступал после победы с собственными требованиями. Эти требования бывали более или менее туманными и даже путанными, в зависимости каждый раз от степени развития парижских рабочих; но все они в конце концов сводились к уничтожению классовой противоположности между капиталистами и рабочими. Как оно должно произойти, — этого, правда, не знали. Но уже самое требование, при всей его неопределённости, заключало в себе опасность для существующего общественного строя; рабочие, предъявлявшие это требование, бывали ещё вооружены; поэтому для буржуа, находившихся у государственного кормила, первой заповедью было разоружение рабочих. Отсюда — после каждой завоёванной рабочими революции — новая борьба, которая оканчивается поражением рабочих.

В первый раз это произошло в 1848 году. Либеральные буржуа, принадлежавшие к парламентской оппозиции, устраивали банкеты в пользу реформы, добиваясь проведения такой избирательной реформы, которая обеспечила бы господство их партии. Борьба с правительством всё больше и больше заставляла их апеллировать к народу, и им приходилось постепенно уступать первое место радикальным и республиканским слоям буржуазии и мелкой буржуазии. Но за спиной последних стояли революционные рабочие, которые с 1830 г. приобрели гораздо больше политической самостоятельности, чем это предполагали буржуа и даже республиканцы. В момент, когда в отношениях между правительством и оппозицией наступил кризис, рабочие начали уличную борьбу; Луи-Филипп исчез, а с ним исчезла и избирательная реформа; вместо неё возникла республика, и притом такая, которую победившие рабочие объявили даже «социальной» республикой. Что следовало понимать под этой социальной республикой — никому не было ясно, даже и самим рабочим. Но они были теперь вооружены и стали силой в государстве. Поэтому первым делом стоявших у власти буржуазных республиканцев, как только они почувствовали несколько более твёрдую почву под ногами, было разоружение рабочих. Это и было сделано во время июньского восстания 1848 г., на которое рабочих вынудили прямым нарушением данного им слова, явным издевательством над ними и попыткой выслать безработных в отдалённую провинцию. 

Правительство заранее обеспечило себе подавляющее превосходство сил. После пятидневной героической борьбы рабочие были побеждены. И тут над безоружными пленниками была учинена кровавая расправа, невиданная со времён гражданских войн, которые привели к падению Римской республики. Буржуазия впервые показала, с какой безумной жестокостью мстит она пролетариату, когда он осмеливается выступить против неё как особый класс с собственными интересами и требованиями. Но всё же 1848 г. был ещё детской игрой в сравнении с неистовствами буржуазии в 1871 году.

Возмездие следовало по пятам. Если пролетариат ещё не мог, то буржуазия уже не могла править Францией. В то время, по крайней мере, не могла: в большинстве своём она была тогда ещё монархической и при этом расколотой на три династические партии и четвёртую — республиканскую. Её внутренние раздоры позволили авантюристу Луи Бонапарту захватить все командные позиции — армию, полицию, административный аппарат — и 2 декабря 1851 г. взорвать последнюю твердыню буржуазии, Национальное собрание. Началась Вторая империя — эксплуатация Франции шайкой политических и финансовых авантюристов, но вместе с тем и такое промышленное развитие, какое было совершенно невозможно при мелочно-осмотрительной системе Луи-Филиппа, при безраздельном господстве лишь одной небольшой части крупной буржуазии. Луи Бонапарт отнял у капиталистов их политическую власть под предлогом защиты буржуазии против рабочих и, с другой стороны, рабочих против буржуазии; но зато его господство способствовало спекуляции и промышленной деятельности, короче говоря — невиданному до тех пор экономическому подъёму и обогащению всей буржуазии в целом. Однако в ещё большей степени происходил рост коррупции и массового воровства, центром которых стал императорский двор, и в результате которых у этого обогащения изымался значительный процент.

Но Вторая империя означала апелляцию к французскому шовинизму; она означала требование возврата потерянных в 1814 г. границ Первой империи, по меньшей мере — границ Первой республики. Французская империя в границах старой монархии и даже в ещё более урезанных границах 1815 г. — такое положение не могло долго продолжаться. Отсюда необходимость время от времени вести войну и расширять границы. Но никакое расширение границ не возбуждало так сильно фантазию французских шовинистов, как расширение за счёт немецкого левого берега Рейна. Одна квадратная миля на Рейне значила больше в их глазах, чем десять миль в Альпах или где-нибудь в другом месте. Пока существовала Вторая империя, требование возврата левого берега Рейна — сразу или по частям — было лишь вопросом времени. Это время наступило вместе с австро-прусской войной 1866 года. Обманутый в своих надеждах на «территориальную компенсацию» Бисмарком, а также в результате своей собственной сверххитроумной выжидательной политики Бонапарт не имел другого выхода, кроме войны, которая вспыхнула в 1870 г. и привела его к Седану{6}, а затем и в Вильгельмсхёэ.

Неизбежным следствием была революция 4 сентября 1870 г. в Париже. Империя рассыпалась, как карточный домик; снова была провозглашена республика. Но неприятель стоял у ворот; армии империи были либо осаждены в Меце, без надежды на освобождение, либо находились в плену в Германии. В этом критическом положении народ позволил парижским депутатам бывшего Законодательного корпуса провозгласить себя «правительством национальной обороны». На это согласились тем скорее, что теперь все парижане, способные носить оружие, были, в целях обороны, зачислены в национальную гвардию и вооружены, так что рабочие составляли в ней теперь огромное большинство. Но уже вскоре прорвался наружу антагонизм между правительством, состоявшим почти поголовно из буржуа, и вооружённым пролетариатом. 31 октября рабочие батальоны взяли штурмом ратушу и арестовали часть членов правительства. Предательство, прямое нарушение правительством данного им слова и вмешательство нескольких мелкобуржуазных батальонов привели к освобождению арестованных; и чтобы не дать разгореться гражданской войне в осаждённом вражеской силой городе, прежнее правительство было оставлено у власти.

Наконец, измученный голодом Париж 28 января 1871 г. капитулировал. Однако капитулировал на небывалых в военной истории почётных условиях. Форты были сданы, с крепостного вала были сняты орудия, линейные полки и мобильная гвардия сдали оружие, сами они были объявлены военнопленными. Но национальная гвардия сохраняла своё оружие и пушки и заключала с победителями только перемирие. Сами победители не решались с триумфом вступить в Париж; они осмелились занять только небольшой уголок Парижа, часть которого вдобавок состояла из общественных парков, да и этот уголок они заняли всего лишь на несколько дней! И в течение этого времени победители, державшие Париж в осаде 131 день, были сами осаждены вооружёнными парижскими рабочими, бдительно следившими за тем, чтобы ни один «пруссак» не перешагнул узких границ предоставленного чужеземному завоевателю уголка. Такое уважение к себе внушили парижские рабочие войску, перед которым сложили оружие все армии империи. Прусские юнкеры, пришедшие сюда, чтобы отомстить очагу революции, были вынуждены почтительно остановиться как раз перед этой вооружённой революцией и салютовать ей!

Во время войны парижские рабочие ограничивались требованием энергичного продолжения борьбы. Но теперь, когда после капитуляции Парижа был заключён мир{7}, глава нового правительства, Тьер, должен был убедиться, что, пока парижские рабочие вооружены, господство имущих классов — крупных землевладельцев и капиталистов — находится в постоянной опасности. Первым его делом была попытка разоружить их. 18 марта он послал линейные войска с приказом захватить артиллерию, принадлежавшую национальной гвардии, созданную во время осады Парижа на общественные средства, которые были собраны по подписке. Эта попытка не удалась; весь Париж, как один человек, взялся за оружие с целью самообороны, и война между Парижем и находившимся в Версале французским правительством была объявлена. 26 марта была избрана и 28 марта провозглашена Парижская Коммуна. Центральный комитет национальной гвардии, который до этого момента осуществлял функции правительства и успел уже вынести постановление об упразднении скандальной парижской «полиции нравов», передал свои полномочия Коммуне. 30 марта Коммуна упразднила рекрутский набор и постоянную армию и объявила единственной вооружённой силой национальную гвардию, состоявшую из всех граждан, способных носить оружие. Коммуна аннулировала все счета по квартирной плате за время с октября 1870 г. по апрель 1871 г., с зачислением уже выплаченных сумм в счёт квартирной платы на будущее время, и приостановила продажу вещей, заложенных в городском ломбарде. В тот же день были утверждены в должности выбранные в Коммуну иностранцы, так как «знамя Коммуны есть знамя всемирной республики»{8}. — 1 апреля было установлено, что жалованье служащих Коммуны, а следовательно и самих её членов, не должно превышать 6 000 франков (4 800 марок). На следующий день был издан декрет об отделении церкви от государства и об отмене всех государственных расходов на религиозные цели, а также о превращении всех церковных имуществ в национальную собственность; 8 апреля было в соответствии с этим отдано распоряжение, которое и стало постепенно проводиться в жизнь, — об удалении из школ всех религиозных символов, изображений, догматов, молитв, — словом, «всего того, что касается совести каждого отдельного лица»{9}, — 5 апреля, ввиду ежедневно повторявшихся расстрелов версальскими войсками пленных бойцов Коммуны, был издан декрет об аресте заложников, который однако никогда до конца не был проведён в жизнь. — 6 апреля 137-м батальоном национальной гвардии была извлечена гильотина и при всенародном ликовании публично сожжена. — 12 апреля Коммуна постановила разрушить на Вандомской площади колонну победы, которая была отлита Наполеоном после войны 1809 г. из захваченных у неприятеля пушек, поскольку эта колонна служила символом шовинизма и вражды между народами. 16 мая это постановление было приведено в исполнение. — 16 апреля Коммуна распорядилась произвести статистический учёт остановленных фабрикантами фабрик и разработать план пуска в ход этих фабрик силами занятых на них рабочих, которые должны были объединиться в кооперативные товарищества, а также разработать план объединения этих товариществ в один большой союз. — 20 апреля она отменила ночную работу пекарей и упразднила конторы по приисканию работы, которыми со времени Второй империи монопольно распоряжались назначавшиеся полицией субъекты — перворазрядные эксплуататоры рабочих; эти конторы были переданы в ведение мэрий двадцати округов Парижа. — 30 апреля она распорядилась об упразднении ломбардов, служивших средством частной эксплуатации рабочих и противоречивших праву последних на их орудия труда и на кредит. — 5 мая она постановила снести часовню, построенную во искупление казни Людовика XVI.

Так, начиная с 18 марта, стал резко и решительно проявляться чисто классовый характер парижского движения, отступавший до тех пор на задний план вследствие борьбы против вражеского вторжения. Соответственно тому, что в Коммуне заседали почти исключительно рабочие или признанные представители рабочих, и постановления её отличались решительно пролетарским характером. Либо эти постановления декретировали такие реформы, от которых республиканская буржуазия отказалась только из подлой трусости и которые составляют необходимую основу для свободной деятельности рабочего класса. Таково проведение в жизнь принципа, что по отношению к государству религия является просто частным делом. Либо Коммуна издавала постановления, прямо лежащие в интересах рабочего класса, которые отчасти глубоко врывались в старый общественный порядок. Но в осуществлении всех этих мероприятий в осаждённом городе могли быть сделаны в лучшем случае лишь первые шаги. Уже с начала мая все силы уходили на борьбу против всё более численно возраставших войск версальского правительства.

7 апреля версальцы захватили переправу через Сену у Нейи, на западном фронте Парижа; однако 11 апреля их нападение на южный фронт было отбито генералом Эдом с большими потерями с их стороны. Те люди, которые клеймили бомбардировку Парижа пруссаками как святотатство, теперь сами непрерывно подвергали его бомбардировке. Эти же люди умоляли теперь прусское правительство ускорить возвращение взятых в плен при Седане и Меце французских солдат, которые должны были отвоевать для них Париж. Постепенное прибытие этих войск дало версальцам в начале мая решающий перевес. Это стало ясно уже 23 апреля, когда Тьер прервал начатые по предложению Коммуны переговоры об обмене парижского архиепископа{10} и целого ряда других священников, задержанных в Париже в качестве заложников, на одного Бланки, дважды избранного в Коммуну, но заключённого в Клерво. Ещё яснее обнаружил это изменившийся тон речей Тьера; до тех пор сдержанные и двусмысленные, они теперь стали вдруг наглыми, свирепыми, угрожающими. На южном фронте версальцы заняли 3 мая редут Мулен-Саке, 9 — форт Исси, полностью разрушенный бомбардировкой, 14 — форт Ванв. На западном фронте, занимая многочисленные деревни и строения, простиравшиеся вплоть до городской стены, они постепенно продвинулись до главного крепостного вала; 21 мая, вследствие измены и в результате беспечности находившихся здесь национальных гвардейцев, им удалось проникнуть в город. Пруссаки, занимавшие северные и восточные форты, позволили версальцам проникнуть через территорию, на которой по условиям перемирия им было запрещено находиться, в северную часть города, и предпринять отсюда наступление на широком фронте, который парижане должны были, исходя из условий перемирия, считать обеспеченным от нападения, и поэтому довольно слабо защитили. Вследствие этого и сопротивление, которое было оказано в западной половине Парижа, где в основном расположены роскошные кварталы богачей, было сравнительно слабым; оно становилось тем яростнее и упорнее, чем ближе подходили вторгшиеся войска к восточной половине столицы, к собственно рабочему району города. Лишь после восьмидневной борьбы пали последние защитники Коммуны на высотах Бельвиля и Менильмонтана, и тогда зверское истребление безоружных мужчин, женщин и детей, происходившее во всё возрастающих масштабах в течение целой недели подряд, достигло своего апогея. Ружьё, заряжающееся с казённой части, убивало недостаточно быстро, и побеждённых расстреливали из митральез целыми сотнями. «Стена коммунаров» на кладбище Пер-Лашез, где произошло последнее массовое убийство, стоит ещё и теперь как немой, но выразительный свидетель того неистовства, на какое способен господствующий класс, когда пролетариат осмеливается выступить на защиту своих прав. Затем, когда оказалось, что перебить всех невозможно, начались массовые аресты и расстрелы жертв, произвольно выхваченных из рядов пленных; остальных уводили в большой лагерь, где они должны были ожидать военного суда. Прусским войскам, окружавшим Париж с северо-востока, было приказано не пропускать ни одного беглеца, но офицеры нередко смотрели сквозь пальцы, когда солдаты повиновались больше чувству человечности, чем приказу высшего начальства; особенно прославился своим гуманным поведением саксонский армейский корпус, пропустивший многих заведомых бойцов Коммуны.

Если мы теперь, спустя двадцать лет, взглянем на деятельность и историческое значение Парижской Коммуны 1871 г., то увидим, что к изложенному в «Гражданской войне во Франции» следует сделать ещё некоторые дополнения.

Члены Коммуны разделялись на большинство, состоявшее из бланкистов, которые преобладали и в Центральном комитете национальной гвардии, и меньшинство, состоявшее из членов Международного Товарищества Рабочих, преимущественно последователей социалистической школы Прудона. Бланкисты в основной своей массе были тогда социалистами лишь по революционному пролетарскому инстинкту; только немногие из них поднялись до более ясного понимания принципиальных положений благодаря Вайяну, который был знаком с немецким научным социализмом. Отсюда становится понятным, почему Коммуна в экономической области упустила многое такое, что, по нашим нынешним представлениям, ей необходимо было сделать. Труднее всего, разумеется, понять то благоговение, с каким Коммуна почтительно остановилась перед дверьми Французского банка. Это было также крупной политической ошибкой. Банк в руках Коммуны — ведь это имело бы большее значение, чем десять тысяч заложников. Это заставило бы всю французскую буржуазию оказать давление на версальское правительство в пользу заключения мира с Коммуной. Но гораздо более поразительно то, насколько часто Коммуна поступала правильно, несмотря на то, что она состояла из бланкистов и прудонистов. Разумеется, за экономические декреты Коммуны — и за их достоинства и за их недостатки — прежде всего несут ответственность прудонисты, а за её политические действия и промахи — бланкисты. Как это обычно бывает, когда власть попадает в руки доктринёров, и те и другие делали, по иронии истории, как раз обратное тому, что им предписывала доктрина их школы.

Прудон, этот социалист мелких крестьян и ремесленных мастеров, прямо-таки ненавидел ассоциацию. Он говорил, что в ней больше плохого, чем хорошего, что она по природе своей бесплодна, даже вредна, что это одна из цепей, сковывающих свободу рабочего; что это пустая догма, бесполезная и обременительная, противоречащая не только свободе рабочего, но и экономии труда; что её невыгоды возрастают быстрее, чем её преимущества, и что в противоположность ей конкуренция, разделение труда, частная собственность являются полезными экономическими силами. Рабочая ассоциация уместна только в исключительных случаях, — а таковыми Прудон объявляет крупную промышленность и крупные предприятия, например железные дороги (см. «Общую идею революции», 3-й этюд){11}.

Но в 1871 г. крупная промышленность уже настолько перестала быть исключением даже в Париже, этом центре художественного ремесла, что самый важный декрет Коммуны предписывал организацию крупной промышленности, и даже мануфактур, которая не только основывалась на рабочих ассоциациях, создаваемых на каждой отдельной фабрике, но и должна была объединить все эти товарищества в один большой союз; короче говоря, такая организация, как совершенно правильно замечает Маркс в «Гражданской войне», в конечном счёте должна была вести к коммунизму, то есть к тому, что прямо противоположно учению Прудона. Вот почему Коммуна была в то же время могилой прудоновской социалистической школы. Эта школа теперь исчезла из среды французских рабочих; здесь теперь безраздельно господствует теория Маркса, причём среди «поссибилистов»{12} не в меньшей мере, чем среди «марксистов». Только в кругах «радикальной» буржуазии встречаются ещё прудонисты.

Не лучшая участь постигла и бланкистов. Воспитанные в школе заговорщичества, спаянные свойственной этой школе строгой дисциплиной, они полагали, что сравнительно небольшое число решительных, хорошо организованных людей в состоянии в благоприятный момент не только захватить власть, но и, действуя с огромной, ни перед чем не останавливающейся энергией, удерживать её с помощью этого в своих руках до тех пор, пока не удастся вовлечь народные массы в революцию и сплотить их вокруг небольшой кучки вожаков. Это прежде всего предполагало строжайшую диктаторскую централизацию всей власти в руках нового революционного правительства. Что же сделала Коммуна, большинство которой состояло именно из этих бланкистов? Во всех своих прокламациях к населению французской провинции она призывала его объединить все коммуны Франции с Парижем в одну свободную федерацию, в одну национальную организацию, которая впервые действительно должна была быть создана самой нацией. Именно та угнетающая власть прежнего централизованного правительства, армия, политическая полиция, бюрократия, которую Наполеон создал в 1798 г, и которую с тех пор каждое новое правительство перенимало, как желательное орудие, и использовало против своих противников, — именно эта власть должна была пасть всюду во Франции, как пала она уже в Париже.

Коммуна должна была с самого начала признать, что рабочий класс, придя к господству, не может дальше хозяйничать со старой государственной машиной; что рабочий класс, дабы не потерять снова своего только что завоёванного господства, должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе употреблявшуюся против него, машину угнетения, а с другой стороны, должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяемыми в любое время. В чём состояла характерная особенность прежнего государства? Первоначально общество путём простого разделения труда создало себе особые органы для защиты своих общих интересов. Но со временем эти органы, и главный из них — государственная власть, служа своим особым интересам, из слуг общества превратились в его повелителей. Это можно видеть, например, не только в наследственной монархии, но и в демократической республике. Нигде «политики» не составляют такой обособленной и влиятельной части нации, как именно в Северной Америке. Там каждая из двух больших партий, сменяющих одна другую у власти, в свою очередь, управляется людьми, которые превращают политику в выгодное дело, спекулируют на депутатских местах в законодательных собраниях, как союза, так отдельных штатов, или же живут за счёт агитации в пользу своей партии и после победы в качестве вознаграждения получают должности.

Известно, сколько усилий затратили американцы в течение последних тридцати лет, чтобы стряхнуть это ставшее невыносимым иго, и как они, несмотря на это, всё более погружаются в болото коррупции. Именно в Америке лучше всего можно видеть, как развивается это обособление государственной власти от общества, для которого она первоначально должна была служить только орудием. Там нет ни династии, ни дворянства, ни постоянной армии, за исключением горстки солдат для наблюдения за индейцами, нет бюрократии с постоянными штатами и правами на пенсии. И всё же мы видим там две большие банды политических спекулянтов, которые попеременно забирают в свои руки государственную власть и эксплуатируют её при помощи самых грязных средств и для самых грязных целей, а нация бессильна против этих двух больших картелей политиков, которые якобы находятся у неё на службе, а в действительности господствуют над ней и грабят её.

Против этого неизбежного во всех существовавших до сих пор государствах превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом Коммуна применила два безошибочных средства. Во-первых, она назначала на все должности, по управлению, по суду, по народному просвещению, лиц, выбранных всеобщим избирательным правом, и притом ввела право отзывать этих выборных в любое время по решению их избирателей. А во-вторых, она платила всем должностным лицам, как высшим, так и низшим, лишь такую плату, которую получали другие рабочие. Самое высокое жалованье, которое вообще платила Коммуна, было 6 000 франков. Таким образом была создана надёжная помеха погоне за местечками и карьеризму, даже и независимо от императивных мандатов депутатам в представительные учреждения, введённых Коммуной сверх того.

Этот взрыв старой государственной власти и её замена новой, поистине демократической, подробно описаны в третьем отделе «Гражданской войны». Но вкратце остановиться ещё раз на некоторых чертах этой замены было здесь необходимо, потому что как раз в Германии суеверная вера в государство перешла из философии в общее сознание буржуазии и даже многих рабочих. По учению философов, государство есть «осуществление идеи» или, переведённое на философский язык, царство божие на земле, государство является таким поприщем, на котором осуществляется или должна осуществиться вечная истина и справедливость. А отсюда вытекает суеверное почтение к государству и ко всему тому, что имеет отношение к государству, — суеверное почтение, которое тем легче укореняется, что люди привыкают с детства думать, будто дела и интересы, общие всему обществу, не могут быть иначе выполняемы и охраняемы, как прежним способом, то есть через посредство государства и его награждённых доходными местечками чиновников. Люди воображают, что делают необыкновенно смелый шаг вперёд, если они отделываются от веры в наследственную монархию и становятся сторонниками демократической республики. В действительности же государство есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии. И в лучшем случае государство есть зло, которое по наследству передаётся пролетариату, одержавшему победу в борьбе за классовое господство; победивший пролетариат, так же, как и Коммуна, вынужден будет немедленно отсечь худшие стороны этого зла, до тех пор, пока поколение, выросшее в новых, свободных общественных условиях, окажется в состоянии выкинуть вон весь этот хлам государственности.

В последнее время социал-демократический филистер опять начинает испытывать спасительный страх при словах: диктатура пролетариата. Хотите ли знать, милостивые государи, как эта диктатура выглядит? Посмотрите на Парижскую Коммуну. Это была диктатура пролетариата.

Лондон, в день двадцатой годовщины Парижской Коммуны, 18 марта 1891 г.

Ф. Энгельс

Первое воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне{13}

Членам Международного Товарищества Рабочих в Европе и Соединённых Штатах

В «Учредительном Манифесте Международного Товарищества Рабочих» от ноября 1864 г. мы говорили: «Если освобождение рабочего класса требует братского сотрудничества рабочих, то как же они могут выполнить эту великую задачу при наличии внешней политики, которая, преследуя преступные цели, играет на национальных предрассудках и в грабительских войнах проливает кровь и расточает богатство народа?». И мы характеризовали внешнюю политику, которую требует Интернационал, в следующих словах: «…добиваться того, чтобы простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали высшими законами и в отношениях между народами»{14}.

Не удивительно, что Луи Бонапарт, который свою власть узурпировал, использовав классовую борьбу во Франции, и продлил своё господство посредством ряда внешних войн, с самого начала относился к Интернационалу, как к опасному врагу. Накануне плебисцита он устраивает поход против членов руководящих комитетов Международного Товарищества Рабочих в Париже, Лионе, Руане, Марселе, Бресте и других местах, — словом, во всей Франции, — под тем предлогом, что Интернационал является тайным обществом и готовит заговор с целью убить его; вся нелепость этой выдумки была вскоре раскрыта его собственными судьями. В чём же состояло действительное преступление французских секций Интернационала? В том, что они открыто и настойчиво говорили французскому народу: участвовать в плебисците — значит голосовать за деспотизм внутри страны и за внешнюю войну. И действительно, делом их рук было то, что во всех больших городах, во всех промышленных центрах Франции рабочий класс встал как один человек, чтобы отвергнуть плебисцит. К несчастью, одержало верх глубокое невежество сельских округов. Биржи, кабинеты европейских государств, господствующие классы и печать Европы приветствовали плебисцит как блестящую победу французского императора над французским рабочим классом; и плебисцит оказался сигналом к умерщвлению не одной личности, а целых народов.

Военный заговор в июле 1870 г. является только исправленным изданием coup d'état{15} в декабре 1851 года{16}. На первый взгляд дело казалось столь нелепым, что Франция не хотела верить в серьёзность слухов о войне. Она охотнее верила депутату{17}, который в воинственных речах министров видел простую биржевую уловку. Когда, наконец, 15 июля Законодательному корпусу было заявлено о войне официально, вся оппозиция отказалась утвердить предварительные ассигнования; даже Тьер заклеймил войну как нечто «гнусное»; все независимые парижские газеты осуждали её, и, к удивлению, провинциальная печать почти целиком с ними соглашалась.

Между тем парижские члены Интернационала вновь взялись за работу. В «Réveil»{18} 12 июля они опубликовали манифест «К рабочим всех наций», из которого мы приведём следующие места:

«Политическое честолюбие, под предлогом европейского равновесия и защиты национальной чести, снова угрожает всеобщему миру. Французские, немецкие, испанские рабочие! Соединим наши голоса в один общий крик возмущения против войны!.. Война из-за вопроса о преобладании или война в интересах какой-нибудь династии в глазах рабочих может быть лишь преступным безумием. Мы, — те, кто хочет мира, работы и свободы, — мы протестуем против воинственных кличей тех, кто может откупиться от «налога крови» и для кого общественные несчастья служат источником новых спекуляций!.. Братья в Германии! Вражда между нами имела бы единственным последствием полное торжество деспотизма по обеим сторонам Рейна… Рабочие всех стран! Каковы бы ни были в данный момент результаты наших общих усилий, мы, члены Международного Товарищества Рабочих, для которых не существует никаких государственных границ, мы шлём вам, как залог неразрывной солидарности, добрые пожелания и привет от рабочих Франции».

За этим манифестом наших парижских секций последовало множество подобных же французских воззваний, из которых мы здесь можем привести только одно, принадлежащее секции в Нейи на Сене и опубликованное в газете «Marseillaise»{19} от 22 июля.

«Справедлива ли эта война? Нет! Национальна ли эта война? Нет! Это война исключительно династическая. Во имя гуманности, во имя демократии, во имя истинных интересов Франции мы всецело и энергично присоединяемся к протесту Интернационала против войны».

Эти протесты выражали истинные чувства французских рабочих, как вскоре ясно показало одно интересное происшествие. Когда банду 10 декабря, впервые организованную во время президентства Луи Бонапарта, переодели в рабочие блузы и выпустили на улицы Парижа, чтобы инсценировать пароксизм военной лихорадки{20}, подлинные рабочие предместий ответили такими внушительными демонстрациями в пользу мира, что префект полиции Пьетри счёл нужным сразу положить конец всяким дальнейшим уличным демонстрациям под тем предлогом, что преданные парижане достаточно проявили свой долго сдерживаемый патриотизм и дали исход своему неиссякаемому военному энтузиазму.

Чем бы ни кончилась война Луи Бонапарта с Пруссией, — похоронный звон по Второй империи уже прозвучал в Париже. Вторая империя кончится тем же, чем началась: жалкой пародией. Но не надо забывать, что именно правительства и господствующие классы Европы дали возможность Луи Бонапарту в течение восемнадцати лет разыгрывать жестокий фарс реставрированной империи.

Со стороны Германии война эта является оборонительной. Но кто поставил Германию перед необходимостью обороняться? Кто дал возможность Луи Бонапарту вести войну против Германии? Пруссия! Не кто иной как Бисмарк конспирировал с этим самым Луи Бонапартом в надежде подавить внутри Пруссии демократическую оппозицию и осуществить аннексию Германии династией Гогенцоллернов. Если бы битва при Садове{21} была не выиграна, а проиграна, французские батальоны наводнили бы Германию в качестве союзников Пруссии. Разве Пруссия после победы хоть на минуту подумала о том, чтобы порабощённой Франции противопоставить свободную Германию? Как раз наоборот! Она ревниво оберегала исконные прелести своей старой системы и в добавление к ним позаимствовала у Второй империи все её уловки: её фактический деспотизм и фальшивую демократичность, её политические фокусы и финансовые мошенничества, её высокопарные фразы и самое низкое жульничество. Бонапартистский режим, который до тех пор процветал только на одном берегу Рейна, нашёл себе, таким образом, двойника на другом берегу его. А при таком положении дел чего иного можно было ждать, кроме войны?

Если немецкий рабочий класс допустит, чтобы данная война потеряла свой чисто оборонительный характер и выродилась в войну против французского народа, — тогда и победа и поражение будут одинаково гибельны. Все те несчастья, которые постигли Германию после так называемой освободительной войны, обрушатся на неё снова с ещё большей жестокостью.

Принципы Интернационала, однако, нашли слишком широкое распространение и пустили слишком глубокие корни среди немецкого рабочего класса, чтобы мы должны были опасаться столь печального исхода. Голос французских рабочих нашёл отклик в Германии. Громадное рабочее собрание в Брауншвейге 16 июля заявило о своей полной солидарности с парижским манифестом, решительно отвергло всякую мысль о национальной вражде к Франции и приняло резолюцию, в которой сказано:

«Мы — враги всяких войн, но прежде всего — войн династических… С глубокой печалью и болью мы видим себя вынужденными принять участие в оборонительной войне как в неизбежном зле; но в то же время мы призываем весь рабочий класс Германии сделать невозможным повторение столь ужасного социального несчастья, добиваясь для народов власти самим решать вопрос о войне и мире и делая народы господами своей собственной судьбы».

В Хемнице собрание делегатов, представлявших 50 000 саксонских рабочих, единогласно приняло следующую резолюцию:

«От имени немецкой демократии вообще, и в частности от имени рабочих, входящих в Социал-демократическую партию, мы объявляем нынешнюю войну исключительно династической… С радостью пожимаем мы братскую руку, протянутую нам французскими рабочими… Памятуя лозунг Международного Товарищества Рабочих: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», мы никогда не забудем, что рабочие всех стран — наши друзья, а деспоты всех стран — наши враги»{22}.

Берлинская секция Интернационала также ответила на парижский манифест:

«Мы всей душой присоединяемся к вашему протесту… Мы даём великий обет в том, что ни звуки труб, ни гром пушек, ни победа, ни поражение не отвратят нас от нашего общего дела объединения рабочих всех стран».

Да будет так!

На заднем плане этой самоубийственной борьбы виднеется мрачная фигура России. Плохим признаком является то, что сигнал к нынешней войне был дан как раз в тот момент, когда московитское правительство закончило постройку важных для него в стратегическом отношении железных дорог и уже сосредоточивает войска в направлении к Пруту. Хотя немцы и могут с полным правом рассчитывать на симпатии в своей оборонительной войне против бонапартистского нападения, — они потеряют эти симпатии сейчас же, как только допустят, чтобы прусское правительство призвало на помощь или хотя бы только приняло помощь казаков. Пусть они припомнят, что Германия после своей освободительной войны против Наполеона I целые десятилетия лежала распростёртой у ног царя.

Английский рабочий класс протягивает руку дружбы французским и немецким рабочим. Он глубоко убеждён, что, как бы ни кончилась предстоящая отвратительная война, союз рабочих всех стран в конце концов искоренит всякие войны. В то время как официальная Франция и официальная Германия бросаются в братоубийственную борьбу, французские и немецкие рабочие посылают друг другу вести мира и дружбы. Уже один этот великий факт, не имеющий себе равного в истории, открывает надежды на более светлое будущее. Он показывает, что в противоположность старому обществу с его экономической нищетой и политическим безумием нарождается новое общество, международным принципом которого будет — мир, ибо у каждого народа будет один и тот же властелин — труд!

Провозвестником этого нового общества является Международное Товарищество Рабочих.

* * *

Генеральный Совет:

Роберт Аплгарт

Джордж Милнер

Мартин Дж. Бун

Томас Моттерсхед

Фредерик Брадник

Чарлз Марри

Кауэлл Степни

Джордж Оджер

Джон Хейлз

Джемс Парнелл

Уильям Хейлз

Пфендер

Джордж Харрис

Рюль

Фридрих Лесснер

Джозеф Шеперд

Легрёлье

Столл

У. Линтерн

Шмуц

Морис Зеви

У. Таунсенд

Секретари-корреспонденты:

Эжен Дюпон для Франции

Карл Маркс для Германии

О. Серрайе для Бельгии, Голландии и Испании

Герман Юнг для Швейцарии

Джованни Бора для Италии

Антоний Жабицкий для Польши

Джемс Кон для Дании

И. Г. Эккариус для Соединённых Штатов

Бенджамин Лекрафт, председательствующий

Джон Уэстон, казначей

Иоганн Георг Эккариус, генеральный секретарь

256, Хай Холборн, Лондон, Уэстерн Сентрал, 23 июля 1870 г.

Второе воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне{23}

Членам Международного Товарищества Рабочих в Европе и Соединённых Штатах

В нашем первом воззвании от 23 июля мы говорили:

«Похоронный звон по Второй империи уже прозвучал в Париже. Вторая империя кончится тем же, чем началась: жалкой пародией. Но не надо забывать, что именно правительства и господствующие классы Европы дали возможность Луи Бонапарту в течение восемнадцати лет разыгрывать жестокий фарс реставрированной империи».

Таким образом, ещё раньше чем начались на деле военные действия, мы уже смотрели на бонапартистский мыльный пузырь, как на дело прошлого.

Мы не заблуждались насчёт жизнеспособности Второй империи, мы не были также неправы в своём опасении, что для Германии «война потеряет свой чисто оборонительный характер и выродится в войну против французского народа». Оборонительная война действительно кончилась сдачей Луи Бонапарта, капитуляцией при Седане и провозглашением республики в Париже. Но ещё задолго до этих событий, уже в тот самый момент, когда обнаружилась полная гнилость бонапартистского оружия, прусская военная камарилья решила превратить войну в завоевательную. Правда, на этом пути лежало довольно неприятное препятствие — собственные заявления короля Вильгельма в начале войны. В своей тронной речи перед Северогерманским рейхстагом Вильгельм торжественно заявил, что он ведёт войну против французского императора, а не против французского народа. 11 августа он выпустил манифест к французской нации, в котором говорил{24}:

«Ввиду того, что император Наполеон произвёл на суше и на море нападение на немецкую нацию, которая хотела и теперь ещё хочет жить в мире с французским народом, я взял на себя командование германскими армиями, чтобы отразить это нападение, и ход военных событий привёл меня к тому, чтобы перейти границы Франции».

Не довольствуясь заявлением, что он взял на себя командование германскими армиями, «чтобы отразить нападение», Вильгельм в подтверждение оборонительного характера войны присовокупил, что только «ход военных событий» привёл его к тому, чтобы перейти границы Франции. Оборонительная война, конечно, вовсе не исключает наступательных операций, продиктованных «ходом военных событий».

Таким образом, этот благочестивый король был связан обещанием перед Францией и перед всем миром вести чисто оборонительную войну. Как же освободить его от этого торжественного обещания? Режиссёры всей этой комедии должны были представить дело так, как будто он против своей воли подчиняется неотступным требованиям немецкого народа. И они сейчас же подали сигнал немецкой либеральной буржуазии с её профессорами и капиталистами, с её муниципальными советниками и журналистами. Эта буржуазия, которая в своей борьбе за гражданскую свободу с 1846 по 1870 г. выказала невиданную нерешительность, неспособность и трусость, была, конечно, в восторге от той роли рыкающего льва немецкого патриотизма, в которой она должна была выступить на европейской сцене. Она надела на себя маску гражданской независимости, прикидываясь, будто принуждает прусское правительство выполнить тайные планы самого же правительства. Она раскаивалась в своей долголетней и почти религиозной вере в непогрешимость Луи Бонапарта и поэтому громко требовала расчленения Французской республики. Остановимся хоть на минутку на благовидных доводах, пущенных в ход этими рыцарями патриотизма.

Они не осмеливаются утверждать, что население Эльзаса и Лотарингии тоскует по немецким объятиям. Как раз наоборот. Чтобы наказать его за чувства патриотизма к Франции, Страсбург в течение шести дней бомбардируют «немецкими» разрывными снарядами — бомбардируют бесцельно и варварски, ибо это город с обособленно расположенной от него командующей над ним цитаделью, — поджигают его и убивают массу беззащитных жителей! Ещё бы! Территория этих провинций некогда принадлежала давным-давно почившей Германской империи. Поэтому эта территория с её населением, видимо, должна быть конфискована как не теряющая давности немецкая собственность. Если восстанавливать старую карту Европы, согласно капризам любителей старины, то не следует ни в коем случае забывать, что в своё время курфюрст Бранденбургский в качестве прусского владетельного князя был вассалом Польской республики{25}.

Но изворотливые патриоты требуют Эльзаса и той части Лотарингии, население которой говорит по-немецки, как «материальной гарантии» против французского нападения. Так как эта гнусная уловка сбила с толку многих ограниченных людей, мы считаем своей обязанностью подробнее остановиться на ней.

Нет сомнения, что общая конфигурация Эльзаса по сравнению с противоположным рейнским берегом, а также наличие такой большой крепости как Страсбург почти на полпути между Базелем и Гермерсгеймом, сильно облегчает Франции вторжение в Южную Германию, между тем как вторжение во Францию со стороны Южной Германии благодаря этому известным образом затрудняется. Нет, далее, сомнения в том, что присоединение Эльзаса и указанной части Лотарингии сильно укрепило бы границы Южной Германии: она тогда овладела бы хребтом Вогезских гор на всём его протяжении и крепостями, прикрывающими их северные проходы. Если бы был присоединён также и Мец, то Франция сейчас несомненно была бы лишена двух важнейших операционных баз против Германии, но это не помешало бы ей создать новую при Нанси или Вердене. Германия имеет Кобленц, Майнц, Гермерсгейм, Раштатт и Ульм — всё это операционные базы, направленные против Франции.

Германия прекрасно воспользовалась ими в последней войне. С какой же тенью права она может завидовать Франции, имеющей с этой стороны только две значительные крепости — Мец и Страсбург? Кроме того, Страсбург угрожает Южной Германии только до тех пор, пока она разъединена с Северной Германией. С 1792 до 1795 г. Южная Германия ни разу не подвергалась вторжению с этой стороны, потому что Пруссия принимала участие в войне против французской революции; но как только Пруссия в 1795 г. заключила сепаратный мир 23 и предоставила Юг самому себе, начались вторжения в Южную Германию и продолжались до 1809 г., причём Страсбург служил операционной базой. В сущности объединённая Германия может всегда обезвредить Страсбург и всякую французскую армию в Эльзасе, если она сконцентрирует все свои войска между Саарлуи и Ландау, как это было в настоящей войне, и двинет их вперёд или примет бой на пути из Майнца в Мец. До тех пор, пока главная масса немецких войск находится там, всякая французская армия, вступающая из Страсбурга в Южную Германию, была бы обойдена и её коммуникации оказались бы под угрозой. Если последняя кампания что-нибудь доказала, то именно лёгкость вторжения во Францию из Германии.

Но, рассуждая честно, разве не является вообще нелепостью и анахронизмом возводить военные соображения в принцип, согласно которому должны определяться национальные границы? Если следовать этому правилу, то Австрия всё ещё могла бы предъявлять претензию на Венецию, на линию Минчо, а Франция — на линию Рейна для защиты Парижа, который безусловно больше открыт для нападения с северо-востока, чем Берлин с юго-запада. Если границы должны определяться военными интересами, то претензиям не будет конца, ибо всякая военная линия по необходимости имеет свои недостатки и может быть улучшена посредством присоединения новой примыкающей к ней территории; более того, эти границы никогда не могут быть окончательно и справедливо установлены, ибо каждый раз победитель диктует условия побеждённому, и тут, следовательно, уже имеется зародыш новых войн.

Этому нас учит вся история. С целыми нациями бывает то же самое, что и с отдельными людьми. Чтобы отнять у них возможность нападения, нужно лишить их средств обороны. Нужно не только схватить их за горло, но и умертвить их. Если когда-нибудь победитель добивался «материальных гарантий», чтобы сломить силу нации, то это сделал Наполеон I своим Тильзитским договором и тем, как он применял его против Пруссии и остальной Германии. И всё-таки несколько лет спустя немецкий народ сломал как тростинку всё его гигантское могущество. Но могут ли сравниться «материальные гарантии», которых Пруссия в самых диких мечтах своих надеется добиться от Франции и посмеет добиться, с теми, которые заполучил Наполеон I от самой Германии? Результаты и на этот раз будут не менее гибельны. История воздаст не по числу оторванных от Франции квадратных миль земли, а по величине преступления, состоящего в том, что во второй половине XIX века вновь вызвали к жизни политику завоеваний.

Защитники тевтонского патриотизма говорят: но вы не должны смешивать немцев с французами. Мы хотим не славы, а безопасности. Немцы — по существу миролюбивый народ. Под их благоразумным присмотром даже завоевание превращается из причины будущей войны в залог вечного мира. Конечно, не Германия в 1792 г. вторглась во Францию с возвышенной целью раздавить революцию XVIII века при помощи штыков! И не Германия запятнала себя порабощением Италии, подавлением Венгрии и разделом Польши! Её нынешняя милитаристская система, при которой всё здоровое мужское население делится на две части — постоянную армию в строю и вторую постоянную армию в запасе, причём обе обречены на беспрекословное повиновение своим, божьей милостью, повелителям, — эта система является, конечно, «материальной гарантией» мира и, кроме того, высшей целью цивилизации! В Германии, как и везде, прихвостни власть имущих отравляют общественное мнение фимиамом лживого самохвальства.

Эти немецкие патриоты приходят в показную ярость при виде французских крепостей Меца и Страсбурга, но они не находят ничего плохого в обширной системе московитских укреплений Варшавы, Модлина и Ивангорода. Содрогаясь перед ужасами бонапартистского вторжения, они закрывают глаза на позор царской опеки.

Точно так же как в 1865 г. Луи Бонапарт обменялся обещаниями с Бисмарком, — так в 1870 г. Горчаков обменялся обещаниями с Бисмарком{26}. Точно так же как Луи Бонапарт льстил себя надеждой, что война 1866 г., истощив силы обеих сторон — Австрии и Пруссии, — сделает его вершителем судеб Германии, так Александр льстил себя надеждой, что война 1870 г., истощив силы Германии и Франции, даст ему возможность стать вершителем судеб всей Западной Европы. Точно так же, как Вторая империя считала невозможным своё существование рядом с существованием Северогерманского союза, так самодержавная Россия должна чувствовать для себя опасность со стороны Германской империи с Пруссией во главе. Таков закон старой политической системы. В пределах этой системы выигрыш одного государства является проигрышем для другого.

Преобладающее влияние царя на Европу коренится в его традиционном верховенстве над Германией. В тот момент, когда в самой России вулканические социальные силы грозят потрясти самые основы самодержавия, может ли царь допустить такую потерю своего престижа вне страны? Московитские газеты заговорили уже тем языком, которым говаривали бонапартистские газеты после войны 1866 года. Неужели тевтонские патриоты действительно думают, что свобода и мир{27} для Германии будут обеспечены, если они принудят Францию броситься в объятия России? Если военное счастье, опьянение своими успехами и династические интриги толкнут Германию на путь грабительского присвоения французских областей, для неё останутся только два пути: либо она должна во что бы то ни стало сделаться явным орудием русской завоевательной политики{28}, либо она должна после короткой передышки начать готовиться к другой «оборонительной» войне, но не к одной из тех, вновь изобретённых «локализованных» войн, а к войне расовой, к войне против объединённых славянской и романской рас{29}.

Немецкий рабочий класс, не имея возможности помешать этой войне, энергично поддерживал её как войну за независимость Германии, за освобождение Франции и Европы от отвратительного кошмара Второй империи. Немецкие промышленные рабочие вместе с сельскими рабочими составили ядро геройских войск, оставив дома свои полуголодные семьи. Их ряды поредели на поле брани за границей, не меньшие бедствия ожидают их дома от нищеты{30}. И они теперь, в свою очередь, требуют «гарантий», гарантий в том, что их неисчислимые жертвы были не напрасны, что они добились свободы, что победа над армиями Бонапарта не будет превращена, как в 1815 г., в поражение немецкого народа{31}. И в качестве первой такой гарантии они требуют почётного для Франции мира и признания Французской республики.

Центральный комитет немецкой Социал-демократической рабочей партии опубликовал 5 сентября манифест, в котором он энергично настаивал на этих гарантиях.

«Мы протестуем против аннексии Эльзаса и Лотарингии. И мы сознаём, что говорим от имени немецкого рабочего класса. В общих интересах Франции и Германии, в интересах мира и свободы, в интересах западноевропейской цивилизации против восточного варварства немецкие рабочие не потерпят аннексии Эльзаса и Лотарингии… Вместе с нашими товарищами, рабочими всех стран, мы будем верно стоять за общее международное дело пролетариата!»{32}

К несчастью, мы не можем рассчитывать на их непосредственный успех. Если французские рабочие не могли остановить агрессора в мирное время, то больше ли шансов у немецких рабочих удержать победителя во время военной горячки? Манифест немецких рабочих требует выдачи Луи Бонапарта как обыкновенного преступника в руки Французской республики. А их правители, напротив, уже всеми силами стараются опять усадить его на тюильрийский престол как самого подходящего человека для того, чтобы привести Францию к гибели. Как бы то ни было, история покажет, что немецкий рабочий класс создан не из такого дряблого материала как немецкая буржуазия. Он исполнит свой долг.

Вместе с ним мы приветствуем учреждение республики во Франции, но в то же время нас тревожат опасения, которые, будем надеяться, окажутся неосновательными. Эта республика не ниспровергла трон, она только заняла оставленное им{33} пустое место. Она провозглашена не как социальное завоевание, а как национальная мера обороны. Она находится в руках временного правительства, состоящего частью из заведомых орлеанистов, частью из буржуазных республиканцев, а на некоторых из этих последних июньское восстание 1848 г.{34} оставило несмываемое пятно. Распределение функций между членами этого правительства не обещает ничего хорошего. Орлеанисты заняли сильнейшие позиции — армию и полицию, между тем как мнимым республиканцам предоставили функцию болтовни. Некоторые из первых шагов этого правительства довольно ясно показывают, что оно унаследовало от империи не только груду развалин, но также и её страх перед рабочим классом. Если теперь от имени республики оно широковещательно обещает невозможные вещи, то не делается ли это для того, чтобы поднять шум в пользу «возможного» правительства? Не должна ли республика, по замыслу некоторых её буржуазных заправил, послужить лишь переходной ступенью и мостом к орлеанистской реставрации?

Таким образом, французский рабочий класс находятся в самом затруднительном положении. Всякая попытка ниспровергнуть новое правительство во время теперешнего кризиса, когда неприятель уже почти стучится в ворота Парижа, была бы безумием отчаяния. Французские рабочие должны исполнить свой гражданский долг{35}, но, вместе с тем, они не должны позволить увлечь себя национальными традициями 1792 г., как французские крестьяне дали обмануть себя национальными традициями Первой империи. Им нужно не повторять прошлое, а построить будущее. Пусть они спокойно и решительно пользуются всеми средствами, которые даёт им республиканская свобода, чтобы основательнее укрепить организацию своего собственного класса. Это даст им новые геркулесовы силы для борьбы за возрождение Франции и за наше общее дело — освобождение труда. От их силы и мудрости зависит судьба республики.

Английские рабочие уже сделали некоторые шаги в том направлении, чтобы посредством оздоровляющего давления извне сломить нежелание их правительства признать Французскую республику{36}. Теперешней медлительностью английское правительство хочет, должно быть, загладить антиякобинскую войну 1792 г. и ту непристойную поспешность, с которой оно признало coup d'état{37}. Английские рабочие, кроме того, требуют от своего правительства, чтобы оно всеми силами противилось расчленению Франции, к которому бесстыдно призывает часть английской печати{38}. Это та самая печать, которая в течение целых двадцати лет боготворила Луи Бонапарта как провидение Европы и которая восторженно аплодировала мятежу американских рабовладельцев. Теперь, как и тогда, она ратует за интересы рабовладельцев.

Пусть же секции Международного Товарищества Рабочих во всех странах призовут рабочий класс к действию. Если рабочие забудут свой долг, если они останутся пассивными, настоящая ужасная война станет предтечей новых, ещё более ужасных международных войн и приведёт в каждой стране к новым победам над рабочими рыцарей шпаги, владык земли и капитала.

Vive la République!{39}

Генеральный Совет:

Роберт Аплгарт, Мартин Дж. Бун, Фредерик Брадник, Кэйхил, Джон Хейлз, Уильям Хейлз, Джордж Харрис, Фридрих Десснер, Лопатин, Б. Лекрафт, Джордж Малнер, Томас Моттерсхед, Чарлз Марри, Джордж Оджер, Джемс Парнелл, Пфендер, Рюль, Джозеф Шеперд, Кауэлл Степни, Столл, Шмуц.

Секретари-корреспонденты:

Эжен Дюпон для Франции

Карл Маркс для Германии и России

О. Серрайе для Бельгии, Голландии и Испании

Герман Юнг для Швейцарии

Джованни Бора для Италии

Зеви Морис для Венгрии

Антоний Жабицкий для Польши

Джемс Кон для Дании

И. Г. Эккариус для Соединённых Штатов Америки

Уильям Таунсенд, председательствующий

Джон Уэстон, казначей

Иоганн Георг Эккариус, генеральный секретарь

256, Хай Холборн,

Лондон, Уэстерн Сентрал,

9 сентября 1870 г.

Воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих{40}

Ко всем членам Товарищества в Европе и Соединённых Штатах

I 

4 сентября 1870 г., когда парижские рабочие провозгласили республику, которую почти тотчас же единодушно приветствовала вся Франция, шайка адвокатов-карьеристов — государственным деятелем её был Тьер, а генералом был Трошю — завладела городской ратушей. Эти люди были настолько полны тогда фанатической веры в призвание Парижа быть представителем Франции во все времена исторических кризисов, что для оправдания узурпированного ими титула правителей Франции они считали совершенно достаточным предъявить свои потерявшие уже силу мандаты парижских депутатов. В нашем втором воззвании по поводу последней войны, спустя пять дней после возвышения этих людей, мы объяснили вам, кто они такие{41}. Но Париж, захваченный врасплох, когда действительные вожди рабочих ещё были заперты в бонапартовских тюрьмах, а пруссаки уже быстро шли на него, позволил этим людям присвоить себе власть с непременным условием, чтобы они пользовались этой властью исключительно для целей национальной обороны. Защищать Париж можно было, только вооружив его рабочих, образовав из них действительную военную силу, научив их военному искусству на самой войне. Но вооружить Париж значило вооружить революцию. Победа Парижа над прусским агрессором была бы победой французского рабочего над французским капиталистом и его государственными паразитами. Вынужденное выбирать между национальным долгом и классовыми интересами, правительство национальной обороны не колебалось ни минуты — оно превратилось в правительство национальной измены.

Прежде всего оно отправило Тьера в странствование по всем европейским дворам выпрашивать у них, как милостыню, посредничество, предлагая за это променять республику на короля. Четыре месяца спустя после начала осады Парижа оно сочло, что настал подходящий момент завести речь о капитуляции; Трошю в присутствии Жюля Фавра и других своих коллег обратился к собравшимся парижским мэрам со следующими словами:

«Первый вопрос, который задали мне мои коллеги вечером же 4 сентября, был таков: имеет ли Париж какие-нибудь шансы успешно выдержать осаду прусской армии? Я, не колеблясь, ответил отрицательно. Некоторые из присутствующих здесь моих коллег подтвердят, что я говорю правду и что я постоянно придерживался этого мнения. Я сказал им точно то же, что говорю теперь: при настоящем положении дел попытка Парижа выдержать осаду прусской армии была бы безумием. Несомненно, геройским безумием, — прибавил я, — но всё-таки не больше, как безумием… События» (он сам ими управлял) «подтвердили мои предсказания».

Эту прелестную маленькую речь Трошю один из присутствовавших мэров, г-н Корбон, впоследствии опубликовал.

Итак, уже вечером в день провозглашения республики коллеги Трошю знали, что «план» его состоит в капитуляции Парижа. Если бы национальная оборона не была только предлогом для личного господства Тьера, Фавра и К°, то выскочки 4 сентября сложили бы уже 5-го свою власть, сообщили бы «план» Трошю парижскому населению и предложили бы ему или немедленно сдаться, или взять свою судьбу в собственные руки. Вместо этого бесчестные обманщики решили излечить Париж от геройского безумия голодом и кровью, а пока что водили его за нос своими напыщенными манифестами. Трошю, «губернатор Парижа, никогда не капитулирует», — писалось в этих манифестах, — министр иностранных дел Жюль Фавр «не уступит ни одной пяди нашей земли, ни одного камня наших крепостей». А в письме к Гамбетте этот же самый Жюль Фавр признавался, что они «обороняются» не от прусских солдат, а от парижских рабочих. Бонапартистские разбойники, которым предусмотрительный Трошю поручил командование Парижской армией, нагло глумились в своей частной переписке в продолжение всей осады над этой, с позволения сказать, обороной, тайну которой они хорошо знали (смотрите, например, опубликованное в «Journal Officiel» Коммуны письмо командующего артиллерией Парижской армии, кавалера большого креста ордена Почётного легиона, Адольфа Симона Гио к артиллерийскому дивизионному генералу Сюзану {42}). Наконец, 28 января 1871 г.{43} мошенники сбросили маску. Правительство национальной обороны в деле капитуляции Парижа выступило с настоящим геройством глубочайшего самоунижения, оно выступило как правительство Франции, состоящее из пленников Бисмарка, — роль до того подлая, что её не решился взять на себя даже сам Луи Бонапарт в Седане. В своём паническом бегстве в Версаль после событий 18 марта, capitulards{44} оставили в руках Парижа свидетельствовавшие об их измене документы, для уничтожения которых, как писала Коммуна в манифесте к провинции, «эти люди не остановились бы перед превращением Парижа в груду развалин, затопленную морем крови»{45}.

Стремление некоторых влиятельнейших членов правительства обороны к такой развязке объясняется и совершенно особыми, личными соображениями.

Вскоре после заключения перемирия один из парижских депутатов Национального собрания г-н Мильер, впоследствии расстрелянный по специальному приказу Жюля Фавра, опубликовал целый ряд подлинных юридических документов, доказывавших, что Жюль Фавр, сожительствуя с женой некоего горького пьяницы, находившегося в Алжире, сумел при помощи самых наглых подлогов, совершённых им в продолжение многих лет кряду, захватить от имени своих незаконнорождённых детей крупное наследство, которое сделало его богатым человеком, и что на процессе, который вели против него законные наследники, он избежал разоблачения только потому, что пользовался покровительством бонапартистских судов. Так как против этих сухих юридических документов было бессильно какое угодно красноречие, то Жюль Фавр нашёл нужным в первый раз в своей жизни не раскрывать рта, выжидая, пока возгорится гражданская война, чтобы в бешенстве выругать народ Парижа беглыми каторжниками, дерзко восставшими против семьи, религии, порядка и собственности. После 4 сентября, едва захватив власть, этот подделыватель документов освободил, из чувства солидарности, Пика и Тайфера, которые были даже при империи осуждены за подлог в связи со скандальной историей с газетой «Étendard»{46}. Один из этих господ, Тайфер, был настолько дерзок, что вернулся во время Коммуны в Париж, но Коммуна тотчас же заключила его в тюрьму. И после этого Жюль Фавр восклицает с трибуны Национального собрания, что парижане освобождают всех каторжников!

Эрнест Пикар, этот Джо Миллер{47} правительства национальной обороны, который после неудачных попыток попасть в министры внутренних дел империи сам себя произвёл в министры финансов республики, приходится братом некоему Артуру Пикару, субъекту, выгнанному с парижской биржи за мошенничество (см. донесение префектуры полиции от 31 июля 1867 г.) и осуждённому на основании собственного признания за кражу 300 000 франков, которую он совершил в бытность свою директором филиального отделения Société Générale{48} на улице Палестро, № 5 (см. донесение префектуры полиции от 11 декабря 1868 г.). И вот этого-то Артура Пикара Эрнест Пикар назначил редактором своей газеты «Électeur libre»{49}. Официальная ложь этой газеты министерства финансов вводила в заблуждение рядовых биржевых спекулянтов, между тем как Артур Пикар беспрестанно бегал с биржи в министерство, из министерства на биржу, где и наживался на поражениях французских армий. Вся финансовая переписка этой парочки почтенных братьев попала в руки Коммуны.

Жюль Ферри, бывший до 4 сентября нищим адвокатом, ухитрился сколотить себе во время осады как мэр Парижа состояние за счёт голода столицы. Тот день, когда ему пришлось бы дать отчёт о своём хозяйничании, был бы днём его осуждения.

Эти люди могли получить отпускные билеты [tickets-of-leave]{50} только на развалинах Парижа: они как раз годились для целей Бисмарка. В результате лёгкой перетасовки карт Тьер, до сих пор втайне руководивший правительством, вдруг стал во главе его, а уголовные преступники [ticket-of-leave men] сделались его министрами.

Тьер, этот карлик-чудовище, в течение почти полустолетия очаровывал французскую буржуазию, потому что он представляет собой самое совершенное идейное выражение её собственной классовой испорченности. Прежде чем стать государственным мужем, он уже обнаружил свои таланты лжеца в качестве историка. Летопись его общественной деятельности есть история бедствий Франции.

Связанный до 1830 г. с республиканцами, он пробрался при Луи-Филиппе в министры путём предательства своего покровителя Лаффита. К королю он подольстился подстрекательством черни к выступлениям против духовенства — выступлениям, которые привели к разграблению церкви Сен-Жермен-л'Осеруа и дворца архиепископа, — и тем, что выполнял роль министра-шпиона и тюремщика-акушера по отношению к герцогине Беррийской{51}. Кровавая расправа с республиканцами на улице Транснонен, последовавшие затем гнусные сентябрьские законы против печати и права союзов были его делом{52}. В марте 1840 г. он вновь выступил на сцену уже в качестве премьер-министра и удивил всю Францию своим проектом укрепления Парижа{53}. На обвинения республиканцев, которые считали этот проект злостным заговором против свободы Парижа, он в палате депутатов отвечал:

«Как? Вы воображаете, что какие бы то ни было укрепления могут когда-нибудь стать опасными для свободы! И прежде всего, вы клевещете, допуская, что какое-либо правительство решится когда-нибудь бомбардировать Париж, чтобы удержать власть в своих руках… Ведь такое правительство стало бы после победы во сто крат более невозможным, чем до неё».

Да, никакое правительство не решилось бы бомбардировать Париж с фортов, кроме правительства, сдавшего раньше эти форты пруссакам.

Когда в январе 1848 г. король-бомба испробовал свою силу на Палермо{54}, Тьер, который в то время уже давно не был министром, снова произнёс в палате депутатов речь:

«Вы знаете, господа, что происходит в Палермо. Вы все содрогаетесь от ужаса» (в парламентском смысле) «при вести, что большой город был в течение 48 часов подвергнут бомбардировке. И кем же? Чужеземным неприятелем, осуществлявшим право войны? Нет, господа, своим же правительством. И за что? За то, что этот несчастный город требовал своих прав. Да, за требование своих прав он подвергся 48-часовой бомбардировке… Позвольте мне апеллировать к общественному мнению Европы. Подняться и сказать во всеуслышание с величайшей, может быть, трибуны Европы несколько слов» (да, действительно, слов) «возмущения подобными действиями, — это будет заслугой перед человечеством… Когда регент Эспартеро, оказавший услуги своей родине» (чего Тьер никогда не делал), «вздумал бомбардировать Барселону для подавления вспыхнувшего там восстания, — со всех концов мира раздался общий крик негодования».

Через полтора года Тьер был уже в числе самых рьяных защитников бомбардировки Рима французской армией{55}. Итак, ошибка короля-бомбы, по-видимому, состояла только в том, что он ограничился лишь 48-часовой бомбардировкой.

За несколько дней до февральской революции Тьер, раздражённый тем, что Гизо надолго отстранил его от власти и наживы, и почуяв в воздухе приближение народной бури, заявил палате депутатов в своём псевдогероическом стиле, за который его прозвали «Mirabeau-mouche»{56}:

«Я принадлежу к партии революции не только во Франции, но и во всей Европе. Я желал бы, чтобы правительство революции оставалось в руках умеренных людей… Но если бы оно перешло в руки людей горячих, даже в руки радикалов, я из-за этого не отказался бы от дела, которое отстаиваю. Я всегда буду принадлежать к партии революции».

Разразилась февральская революция. Вместо того чтобы поставить на место министерства Гизо министерство Тьера, о чём мечтал этот ничтожный человек, революция заменила Луи-Филиппа республикой. В первый день народной победы он старательно прятался, забывая, что от ненависти рабочих его спасало их презрение к нему. Прославленный храбрец, он продолжал избегать общественной арены, пока июньская резня{57} не очистила её для деятельности людей такого сорта, как он. Он стал тогда идейным вождём партии порядка{58} и её парламентарной республики — этого анонимного междуцарствия, во время которого все соперничающие фракции господствующего класса тайно сговаривались между собой, чтобы подавить народ, и интриговали друг против друга, чтобы каждой восстановить свою собственную монархию. Тьер тогда, как и теперь, обвинял республиканцев в том, что они — единственная помеха упрочению республики; тогда, как и теперь, он говорил республике, как палач дону Карлосу: «Я убью тебя, но для твоего же блага». И теперь, как и тогда, ему на другой день после своей победы придётся воскликнуть: L'Empire est fait — империя готова.

Несмотря на свои лицемерные проповеди о необходимых свободах и свою личную неприязнь к Луи Бонапарту, который оставил его в дураках и выкинул за борт парламентаризм, — а вне искусственной атмосферы парламентаризма этот человечек превращается в ничто, и он это знает — Тьер принял участие во всех позорных делах Второй империи, от занятия Рима французскими войсками до войны с Пруссией; он подстрекал к этой войне своими неистовыми нападками на единство Германии, в котором он видел не маску для прусского деспотизма, а нарушение неотъемлемого права Франции на разъединённость Германии. Этот карлик любил перед лицом Европы размахивать мечом Наполеона I, в своих исторических трудах он только и делал, что чистил сапоги Наполеона, на деле же его внешняя политика всегда приводила к крайнему унижению Франции, — начиная от Лондонской конвенции 1840 г.{59} до капитуляции Парижа 1871 г. и теперешней гражданской войны, во время которой он, по специальному разрешению Бисмарка, натравил на Париж пленных Седана и Меца{60}. Несмотря на свои гибкие способности и изменчивость своих стремлений, он всю свою жизнь был самым закоренелым рутинёром. Нечего и говорить, что более глубокие движения, происходящие в современном обществе, всегда оставались для него непостижимой тайной; его мозг, все силы которого ушли в язык, не мог освоиться даже с самыми осязательными изменениями, совершающимися на поверхности общества. Он, например, неустанно обличал как святотатство всякое уклонение от устаревшей французской протекционистской системы. Когда он был министром Луи-Филиппа, он издевался над железными дорогами, как над вздорной химерой, а будучи в оппозиции при Луи Бонапарте, он клеймил, как кощунство, всякую попытку преобразовать гнилую французскую военную систему. Ни разу в продолжение всей своей длительной политической карьеры он не провёл ни одной сколько-нибудь практически полезной, пусть даже самой незначительной, меры. Тьер был верен только своей ненасытной жажде богатства и ненависти к людям, создающим это богатство. Он был беден, как Иов, когда вступил в первый раз в министерство при Луи-Филиппе, а оставил он это министерство миллионером. Возглавляя последний раз министерство при упомянутом короле (с 1 марта 1840 г.), он был публично обвинён в палате депутатов в растрате казённых сумм. В ответ на это обвинение он ограничился тем, что заплакал, — ему немного стоил этот ответ, которым легко отделывались и Жюль Фавр и всякий иной крокодил. В Бордо{61} его первой мерой к спасению Франции от грозившего ей финансового краха было назначение себе трёхмиллионного годового оклада; это было первым и последним словом той «бережливой республики», перспективы которой он открыл своим парижским избирателям в 1869 году. Один из его бывших коллег по палате депутатов 1830 г., сам капиталист и тем не менее преданный член Парижской Коммуны, г-н Беле, недавно в одной из своих публичных прокламаций обратился к Тьеру со следующими словами:

«Порабощение труда капиталом было всегда краеугольным камнем Вашей политики, и с тех пор как в парижский городской ратуше установлена республика труда, Вы без устали кричите Франции: Вот они, преступники!»

Мастер мелких государственных плутней, виртуоз в вероломстве и предательстве, набивший руку во всевозможных банальных подвохах, низких уловках и гнусном коварстве парламентской борьбы партий; не останавливающийся перед тем, чтобы раздуть революцию, как только слетит с занимаемого поста, и потопить её в крови, как только захватит власть в свои руки; напичканный классовыми предрассудками вместо идей, вместо сердца наделённый тщеславием, такой же грязный в частной жизни, как гнусный в жизни общественной, даже и теперь, разыгрывая роль французского Суллы, Тьер не может удержаться, чтобы не подчеркнуть мерзости своих деяний своим смешным чванством.

Капитуляция Парижа, отдавшая во власть Пруссии не только Париж, но и всю Францию, закончила собой длинный ряд изменнических интриг с врагом, начатых узурпаторами 4 сентября, по словам самого Трошю, в самый день захвата ими власти. С другой стороны, эта капитуляция положила начало гражданской войне, которую они затем повели при содействии Пруссии против республики и Парижа. Ловушка была уже в самих условиях капитуляции. В тот момент более трети страны было в руках врага, столица была отрезана от провинции, все пути сообщения нарушены. При таких обстоятельствах избрание лиц, которые являлись бы действительными представителями Франции, было невозможно без достаточного времени на подготовку. Именно поэтому в тексте капитуляции и был установлен недельный срок для выборов в Национальное собрание, так что во многих частях Франции известие о предстоящих выборах было получено лишь накануне самих выборов. Далее, согласно особому пункту капитуляции, Собрание должно было быть избрано единственно с целью решения вопроса о мире и войне, а в случае необходимости — и для заключения мирного договора. Население не могло не почувствовать, что условия перемирия делали немыслимым продолжение войны и что для заключения мира, предписанного Бисмарком, лучше всего подходят наихудшие люди Франции. Но, не довольствуясь этими мерами предосторожности и прежде чем тайна перемирия была сообщена Парижу, Тьер предпринял избирательную поездку по всей стране, чтобы оживить труп партии легитимистов{62}; эта партия вместе с орлеанистами должна была заменить ставших в тот момент неприемлемыми бонапартистов. Легитимистов он не боялся. Как правительство современной Франции они были немыслимы, а потому как соперники ничего не значили; вся деятельность этой партии, по словам самого Тьера (в палате депутатов 5 января 1833 г.), «постоянно держалась на трёх столпах; иноземном вторжении, гражданской войне и анархии».

Эта партия поэтому являлась как нельзя более удобным орудием контрреволюции. Легитимисты всерьёз уверовали в долгожданное пришествие их прежнего тысячелетнего царства. И в самом деле, сапог иноземного завоевателя снова топтал Францию; империя была опять ниспровергнута и Бонапарт опять попал в плен; легитимисты опять воскресли. Очевидно, колесо истории повернуло вспять, чтобы докатиться до «chambre introuvable»{63} 1816 года{64}. В 1848–1851 гг. в национальных собраниях времён республики легитимисты были представлены образованными и искушёнными в парламентской борьбе лидерами; теперь выступили на первый план заурядные личности их партии — все Пурсоньяки Франции.

Как только в Бордо собралась эта «помещичья палата»{65}, Тьер заявил ей, что она, не удостаиваясь чести вести парламентские прения, немедленно должна принять предварительные условия мира, так как это единственное условие, на котором Пруссия позволит начать войну против республики и её оплота — Парижа. И в самом деле, контрреволюции некогда было раздумывать. Вторая империя увеличила государственный долг более чем вдвое, все большие города были обременены тяжёлыми местными долгами. Война чрезвычайно увеличила задолженность и страшно истощила ресурсы нации. В довершение катастрофы, прусский Шейлок стоял на французской земле со своими квитанциями на провиант для 500-тысячного войска, с требованием уплаты контрибуции в 5 миллиардов и 5 процентов неустойки за просроченные взносы{66}. Кто должен был платить всё это? Только посредством насильственного низвержения республики собственники богатства могли свалить тяжесть ими же вызванной войны на плечи производителей этого богатства. Таким образом, невиданное дотоле разорение Франции побудило этих патриотов — представителей земельной собственности и капитала — на глазах и под высоким покровительством чужеземного завоевателя завершить внешнюю войну войной гражданской, бунтом рабовладельцев.

На пути этого заговора стояло одно громадное препятствие — Париж. Разоружение Парижа было первым условием успеха. Вследствие этого Тьер и обратился к Парижу с требованием сложить оружие. Всё было сделано, чтобы вывести Париж из терпения: «помещичья палата» разражалась самыми неистовыми антиреспубликанскими воплями; Тьер сам высказывался весьма двусмысленно о законности существования республики; Парижу угрожали обезглавить его и лишить звания столицы; орлеанистов назначали послами; Дюфор провёл законы о неоплаченных в срок векселях и квартирной плате{67}, законы, грозившие подорвать в корне торговлю и промышленность Парижа; по настоянию Пуйе-Кертье на каждый экземпляр какого бы то ни было издания вводился двухсантимовый налог; Бланки и Флуранс были приговорены к смерти; республиканские газеты запрещены; Национальное собрание перевели в Версаль; осадное положение, объявленное Паликао и снятое событиями 4 сентября, было возобновлено; Винуа, décembriseur{68}, был назначен губернатором Парижа, бонапартистский жандарм Валантен — префектом полиции и генерал-иезуит Орель де Паладин — главнокомандующим парижской национальной гвардией.

А теперь мы должны обратиться к г-ну Тьеру и членам правительства национальной обороны, его приказчикам, с вопросом. Известно, что Тьер заключил при посредстве своего министра финансов Пуйе-Кертье заём в два миллиарда. Так вот, правда это или нет:

1) что дельце было устроено таким образом, что несколько сот миллионов «комиссионных» попадали в карманы Тьера, Жюля Фавра, Эрнеста Пикара, Пуйе-Кертье и Жюля Симона?

2) что уплату обязывались произвести только после «умиротворения» Парижа{69}?

Во всяком случае, что-то заставляло их очень торопиться с этим делом, так как Тьер и Жюль Фавр самым бесстыдным образом настаивали от имени большинства Бордоского собрания на немедленном занятии Парижа прусскими войсками. Но это не входило в расчёты Бисмарка, как он, по возвращении в Германию, насмешливо и во всеуслышание рассказал изумлённым франкфуртским филистерам.

II

Вооружённый Париж являлся единственным серьёзным препятствием на пути контрреволюционного заговора. Стало быть, Париж надо было обезоружить. По этому вопросу бордоская палата высказалась с полнейшей откровенностью. Даже если бы яростный рёв депутатов «помещичьей палаты» и не свидетельствовал об этом так ясно, то отдача Парижа Тьером под начало триумвирата из décembriseur Винуа, бонапартистского жандарма Валантена и генерала-иезуита Орель де Паладина не оставляла места ни малейшему сомнению. Нагло заявляя об истинной цели разоружения Парижа, заговорщики требовали от Парижа сдачи оружия под таким предлогом, который являлся самой вопиющей и бесстыдной ложью. Артиллерия парижской национальной гвардии, заявлял Тьер, есть собственность государства, а посему должна быть возвращена государству. На самом же деле факты были таковы: Париж был на страже с самого дня капитуляции, по которой пленники Бисмарка выдали ему Францию, выговорив для себя значительную личную охрану с очевидной целью усмирения Парижа. Национальная гвардия реорганизовалась и поручила верховное командование Центральному комитету, избранному всей массой национальных гвардейцев, за исключением кое-каких остатков старых бонапартистских формирований. Накануне вступления пруссаков в Париж Центральный комитет принял меры к перевозке на Монмартр, в Бельвиль и Ла-Виллет пушек и митральез, изменнически оставленных capitulards именно в тех кварталах, в которые должны были вступить пруссаки, или в кварталах, прилегающих к ним. Эта артиллерия была создана на суммы, собранные самой национальной гвардией. В тексте капитуляции 28 января она была официально признана частной собственностью национальной гвардии и как таковая не была включена в общую массу государственного оружия, подлежавшего выдаче победителю. Тьер не имел ни малейшего повода начать войну против Парижа и потому он должен был прибегнуть к наглой лжи, будто артиллерия национальной гвардии являлась государственной собственностью!

Захват артиллерии должен был послужить, очевидно, только началом всеобщего разоружения Парижа, а следовательно, и разоружения революции 4 сентября. Но эта революция стала узаконенным состоянием Франции. Республику, результат этой революции, признал победитель в тексте капитуляции. После капитуляции её признали все иностранные державы; от её имени было созвано Национальное собрание. Единственным законным основанием бордоского Национального собрания и его исполнительной власти являлась революция парижских рабочих 4 сентября. Если бы не революция 4 сентября, это Национальное собрание немедленно должно было бы уступить своё место Законодательному корпусу, который был избран в 1869 г. на основе всеобщего избирательного права при французском, а не при прусском правлении, и был насильно разогнан революцией. Тьер и его банда должны были бы капитулировать, чтобы добиться охранных грамот за подписью Луи Бонапарта, избавлявших их от необходимости путешествия в Кайенну{70}. Национальное собрание с его полномочием заключить мир с Пруссией было только одним из эпизодов революции, действительным воплощением её был всё-таки вооружённый Париж, тот Париж, который произвёл эту революцию, который выдержал ради неё пятимесячную осаду со всеми ужасами голода, Париж, который, невзирая на план Трошю, своим продолжительным сопротивлением дал возможность вести упорную оборонительную войну в провинции. И ныне либо этот Париж по оскорбительному приказу мятежных бордоских рабовладельцев должен был разоружиться и признать, что совершённая им революция 4 сентября была не более чем простая передача власти из рук Луи Бонапарта в руки других претендентов на трон, либо же Парижу предстояло самоотверженно бороться за дело Франции, которую можно было спасти от полного падения и возродить к новой жизни только путём революционного разрушения политических и социальных условий, породивших Вторую империю и под её покровительством дошедших до полного разложения. Париж, измученный пятимесячным голодом, не колебался ни одной минуты. Он был полон геройской решимости пройти через все опасности борьбы с французскими заговорщиками, несмотря на то, что прусские пушки угрожали ему из его же фортов. Но из отвращения к гражданской войне, которую старались навязать Парижу, Центральный комитет продолжал придерживаться чисто оборонительной позиции, не обращая внимания ни на провокационные выходки Национального собрания, ни на узурпаторские действия исполнительной власти, ни на угрожающую концентрацию войск в Париже и вокруг него.

И вот Тьер начал гражданскую войну: он отправил Винуа во главе многочисленного отряда полицейских и нескольких линейных полков в разбойничий ночной поход на Монмартр, чтобы, напав врасплох, захватить артиллерию национальной гвардии. Всем известно, что эта попытка не удалась благодаря сопротивлению национальной гвардии и братанию между войсками и народом. Орель де Паладин напечатал уже было заранее извещение о победе, а у Тьера были наготове объявления, возвещавшие о принятых им мерах к совершению coup d'état{71}. Эти объявления пришлось заменить манифестом, сообщавшим о благородной решимости Тьера даровать национальной гвардии её же оружие, с которым, заявлял он, национальная гвардия несомненно сплотится вокруг правительства для борьбы против бунтовщиков. Из 300 000 национальных гвардейцев только 300 человек отозвались на призыв маленького Тьера сплотиться вокруг него для защиты его от самих себя. Славная рабочая революция 18 марта безраздельно владела Парижем. Её временным правительством был Центральный комитет. Европа, казалось, на минуту усомнилась в реальности совершившихся на её глазах последних поразительных государственных и военных событий: не сон ли это из области давно минувшего.

С 18 марта и до вторжения версальских войск в Париж революция пролетариата оставалась настолько свободной от актов насилия, подобных тем, которыми изобилуют революции и особенно контрреволюции «высших классов», что враги её не смогли найти никакого предлога для своего возмущения, кроме казни генералов Леконта и Клемана Тома и стычки на Вандомской площади.

Один из бонапартовских офицеров, участвовавших в ночной экспедиции против Монмартра, генерал Леконт, четыре раза отдавал 81-му линейному полку приказ стрелять по безоружной толпе на площади Пигаль; когда же солдаты отказались выполнить его приказ, он обругал их площадной бранью. Вместо того чтобы направить оружие против женщин и детей, его солдаты расстреляли его самого. Укоренившиеся привычки, приобретённые солдатами в школе врагов рабочего класса, не могут, разумеется, бесследно исчезнуть в ту самую минуту, когда они переходят на сторону рабочих. Те же солдаты расстреляли и Клемана Тома.

«Генерал» Клеман Тома, недовольный своей карьерой бывший вахмистр, завербованный в последние годы царствования Луи-Филиппа в редакцию республиканской газеты «National»{72}, исполнял там двойные обязанности подставного ответственного редактора (gérant responsable{73}) и бреттёра-дуэлянта при этой крайне задорной газете. После февральской революции, когда люди из «National» пришли к власти, бывший вахмистр был превращён ими в генерала. Это было накануне июньской бойни, и он был одним из злостных заговорщиков, который, подобно Жюлю Фавру, спровоцировал её и играл в ней самую гнусную роль палача. После этого он со своим генеральством надолго исчез из виду и не появлялся уже до 1 ноября 1870 года. Накануне этого дня правительство обороны, захваченное в ратуше, торжественно обещало Бланки, Флурансу и другим представителям рабочих передать узурпированную им власть в руки свободно избранной Парижем Коммуны{74}. Вместо исполнения обещания оно натравило на Париж бретонцев Трошю, занявших теперь место корсиканцев Бонапарта{75}. Только генерал Тамизье не захотел запятнать себя таким вероломством и отказался от звания главнокомандующего национальной гвардии. Заменивший его Клеман Тома снова оказался генералом. В продолжение всего своего командования он воевал не против пруссаков, а против парижской национальной гвардии. Он всеми силами противился её всеобщему вооружению, науськивал буржуазные батальоны на рабочие, отстранял офицеров, враждебных «плану» Трошю, распускал пролетарские батальоны, позоря их обвинением в трусости, и это те самые пролетарские батальоны, героизму которых удивляются теперь самые ярые их враги. Клеман Тома страшно кичился тем, что ему снова удалось доказать на деле свою личную ненависть к парижскому пролетариату, которая так ярко проявилась в июньской бойне 1848 года. За несколько дней до 18 марта он представил военному министру Лефло свой проект «раз навсегда покончить с la fine fleur (цветом) парижской canaille{76}». После поражения Винуа он не мог отказать себе в удовольствии появиться на сцене в качестве шпиона-любителя. Центральный комитет и парижские рабочие были так же виноваты в смерти Клемана Тома и Леконта, как принцесса Уэльская в гибели людей, раздавленных в толпе при въезде её в Лондон.

Избиение безоружных граждан на Вандомской площади — сказка, о которой недаром упорно молчали Тьер и «помещичья палата», поручив её распространение исключительно лакеям европейской журналистики. «Люди порядка», парижские реакционеры, содрогнулись при известии о победе 18 марта. Для них она означала приблизившийся, наконец, час народного возмездия. Призраки жертв, замученных ими начиная с июньских дней 1848 г. до 22 января 1871 г.{77}, восстали перед ними. Но они отделались одним испугом. Даже полицейских не только не обезоружили и не арестовали, как следовало бы сделать, а широко раскрыли перед ними ворота Парижа, чтобы они могли благополучно удалиться в Версаль. «Людей порядка» не только оставили в покое, но им дана была возможность объединиться и беспрепятственно захватить многие сильные позиции в самом сердце Парижа. Эта снисходительность Центрального комитета, это великодушие вооружённых рабочих, столь не свойственные нравам партии порядка, были приняты ею за сознание рабочими своего бессилия. Вот почему у партии порядка явился бессмысленный план — попробовать под видом якобы невооружённой демонстрации добиться того, чего не достиг Винуа со своими пушками и митральезами. 22 марта из богатейших кварталов появилась шумная толпа «фешенебельных господ»: она состояла из всяких petits crevés{78}, а во главе её были известнейшие выкормыши империи, как Геккерен, Кётлогон, Анри де Пен и им подобные. Трусливо прикрывшись лозунгами мирной демонстрации, но втайне вооружившись оружием бандитов, эта сволочь маршировала, обезоруживая и оскорбляя отдельные патрули и посты национальной гвардии, встречавшиеся ей по пути. Выйдя с улицы де ла Пе с криками «Долой Центральный комитет! Долой убийц! Да здравствует Национальное собрание!», они попытались прорвать линию караульных постов и захватить врасплох генеральный штаб национальной гвардии на Вандомской площади. На выстрелы из револьверов им ответили обычными sommations (французский эквивалент для английского акта о беспорядках){79}, и, когда эти требования остались без последствий, генерал национальной гвардии{80} скомандовал стрелять. Один залп обратил в беспорядочное бегство эту толпу пустых голов, воображавших, будто одно появление «приличного общества» подействует на парижскую революцию, как трубы Иисуса Навина на стены Иерихона. Обращёнными в бегство господами было убито два национальных гвардейца и тяжело ранено девять (в числе последних — один из членов Центрального комитета{81}), вся местность, где был совершён этот их подвиг, была усеяна револьверами, кинжалами, палками со стилетами и тому подобными вещественными доказательствами «безоружного» характера их «мирной» демонстрации. Когда 13 июня 1849 г. национальная гвардия, протестуя против разбойничьего нападения французских войск на Рим, устроила действительно мирную демонстрацию, Национальное собрание и особенно Тьер приветствовали Шангарнье, в то время генерала партии порядка, как спасителя общества за то, что он бросил отовсюду свои войска на беззащитную массу, которую те расстреливали, рубили саблями и топтали лошадьми. Париж объявили тогда на осадном положении. Дюфор поспешно провёл в Национальном собрании целый ряд новых драконовских законов. Начались новые аресты, новые ссылки, новое царство террора. Но «низшие классы» поступают в таких случаях иначе. Центральный комитет 1871 г. просто игнорировал героев «мирной демонстрации», так что спустя всего два дня они смогли устроить уже вооружённую демонстрацию под предводительством адмирала Сессе, закончившуюся знаменитым паническим бегством в Версаль. В своём упорном нежелании продолжать гражданскую войну, начатую Тьером воровской экспедицией против Монмартра, Центральный комитет сделал в тот момент роковую ошибку: надо было немедленно пойти на Версаль — Версаль не имел тогда средств к обороне — и раз навсегда покончить с заговорами Тьера и его «помещичьей палаты». Вместо этого партии порядка дали снова возможность испытать свои силы на выборах в Коммуну 26 марта. В этот день в мэриях Парижа «люди порядка» обменивались словами примирения со своими чрезмерно великодушными победителями, втайне давая себе торжественную клятву в своё время учинить над ними кровавую расправу.

Посмотрим теперь на оборотную сторону медали. Тьер предпринял второй поход против Парижа в начале апреля. С первой партией пленных парижан, приведённых в Версаль, обошлись с возмутительной жестокостью. При этом Эрнест Пикар, засунув руки в карманы штанов, прохаживался тут же и всячески насмехался над ними, а г-жа Тьер и г-жа Фавр, окружённые почётной (?) женской свитой, рукоплескали с балкона подлым выходкам версальской черни. Пленных солдат линейных полков безжалостно расстреливали. Наш храбрый друг генерал Дюваль, литейщик, был расстрелян без всякого суда. Галиффе, «альфонс» своей жены, столь известной тем, что она бесстыдно выставляла напоказ своё тело на оргиях Второй империи, кичился в своей прокламации тем, что это он приказал перебить небольшой отряд застигнутых врасплох и обезоруженных его стрелками национальных гвардейцев вместе с их капитаном и лейтенантом. Винуа, бежавший из Парижа, получил от Тьера большой крест ордена Почётного легиона за издание общего приказа, предписывавшего расстреливать каждого солдата линейных войск, захваченного среди коммунаров. Жандарма Демаре наградили орденом за то, что он изменнически, как мясник, изрубил в куски рыцарски великодушного Флуранса — того самого Флуранса, который 31 октября 1870 г. спас головы членов правительства национальной обороны{82}. Об «ободряющих подробностях» этого убийства Тьер с явным удовольствием разглагольствовал на одном из заседаний Национального собрания. С надутым тщеславием парламентского мальчика с пальчик, которому позволили разыгрывать роль Тамерлана, он отказался признать за людьми, восставшими против его карликового величия, право воюющей стороны и не хотел соблюдать даже нейтралитета перевязочных пунктов. Не было ничего гнуснее этой обезьяны, которой на время дали власть удовлетворять её инстинкты тигра, — обезьяны-тигра, портрет которой нарисовал ещё Вольтер{83} (см. приложения, стр. 35{84}).

После декрета Коммуны от 7 апреля, в котором она приказывала производить репрессии, объявляя, что считает своей обязанностью «защищать Париж от каннибальства версальских разбойников и требовать око за око и зуб за зуб»{85}, Тьер не прекратил своего варварского обращения с пленными; к тому же он глумился над ними, печатая в своих бюллетенях, что «никогда опечаленный взор честных людей ещё не видел более бесчестных представителей бесчестной демократии», — взор честных людей вроде Тьера и его банды в роли министров. Тем не менее расстрелы пленных были временно приостановлены. Но как только Тьер и его генералы — герои декабрьского переворота — узнали, что декрет Коммуны о репрессиях был лишь простой угрозой, что были пощажены даже шпионы-жандармы, пойманные в Париже переряженными в национальных гвардейцев, и полицейские, схваченные с зажигательными снарядами, — как только они узнали об этом, они начали снова массовые расстрелы пленных, продолжавшиеся беспрерывно до конца. Дома, в которых укрывались национальные гвардейцы, жандармы окружали, обливали керосином (здесь он был в первый раз употреблён в этой войне) и поджигали; обугленные трупы были извлечены впоследствии санитарным отрядом прессы в квартале Тёрн. Четыре национальных гвардейца, сдавшихся в Бель-Эпине 25 апреля отряду конных стрелков, были расстреляны поодиночке капитаном этих стрелков, достойным холопом Галиффе. Один из этих гвардейцев, Шеффер, которого оставили, приняв за мёртвого, кое-как дополз до парижских передовых постов и засвидетельствовал этот факт перед одной из комиссий Коммуны. Когда Толен обратился с запросом по поводу отчёта этой комиссии к военному министру Лефло, депутаты «помещичьей палаты» заглушили его слова криком и не дали Лефло отвечать. Было бы оскорблением для их «славной» армии говорить о её подвигах. Небрежный тон бюллетеней Тьера, сообщавших о заколотых штыками сонных коммунарах в Мулен-Саке, о массовом расстреле в Кламаре, подействовал на нервы даже лондонской газеты «Times», не отличающейся особенной чувствительностью. Но тщетной была бы теперь попытка перечислить все жестокости — а они были лишь началом — людей, бомбардировавших Париж, зачинщиков рабовладельческого бунта под покровительством чужеземного завоевателя. Среди всех этих ужасов Тьер, забывая свои парламентские фразы о страшной ответственности, возложенной на его плечи карлика, кичится в своих бюллетенях тем, что l'Assemblée siège paisiblement (Собрание мирно заседает), и доказывает нескончаемыми парадными обедами то со своими генералами, героями декабрьского переворота, то с немецкими принцами, что его пищеварение не испортили даже тени Леконта и Клемана Тома.

III

Утром 18 марта 1871 г. Париж был разбужен громовыми криками: «Vive la Commune!»{86} Что же такое Коммуна, этот сфинкс, задавший такую тяжёлую загадку буржуазным умам?

«Парижские пролетарии», — писал Центральный комитет в своём манифесте о 18 марта, — «видя несостоятельность и измену господствующих классов, поняли, что для них пробил час, когда они должны спасти положение, взяв в свои руки управление общественными делами… Они поняли, что на них возложен этот повелительный долг, что им принадлежит неоспоримое право стать господами собственной судьбы, взяв в свои руки правительственную власть»{87}.

Но рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить её в ход для своих собственных целей.

Централизованная государственная власть с её вездесущими органами: постоянной армией, полицией, бюрократией, духовенством и судейским сословием, — органами, построенными по принципу систематического и иерархического разделения труда, — существует со времён абсолютной монархии, когда она служила сильным оружием нарождавшемуся буржуазному обществу в его борьбе с феодализмом. Но прерогативы феодальных сеньоров, местные привилегии, городские и цеховые монополии и провинциальные уложения — весь этот средневековый хлам задерживал её развитие. Исполинская метла французской революции XVIII века смела весь этот отживший хлам давно минувших веков и таким образом одновременно очистила общественную почву от последних помех для той надстройки, которой является здание современного государства. Это здание воздвигнуто было при Первой империи, которая сама была создана коалиционными войнами старой полуфеодальной Европы против новой Франции. При последующих режимах правительство, будучи подчинено парламентскому контролю, то есть непосредственному контролю имущих классов, не только превратилось в рассадник неисчислимых государственных долгов и тяжёлых налогов; оно не только стало яблоком раздора между конкурирующими фракциями и авантюристами господствующих классов, которых непреодолимо влекли к нему предоставляемые им доходы и влиятельные и выгодные должности, — вместе с экономическими изменениями в обществе изменялся и его политический характер. По мере того как прогресс современной промышленности развивал, расширял и углублял классовую противоположность между капиталом и трудом, государственная власть принимала всё более и более характер национальной власти капитала над трудом, общественной силы, организованной для социального порабощения, характер машины классового господства{88}. После каждой революции, означающей известный шаг вперёд классовой борьбы, чисто угнетательский характер государственной власти выступает наружу всё более и более открыто. Революция 1830 г. отняла власть у земельных собственников и отдала её капиталистам, то есть из рук более отдалённых врагов рабочего класса передала её более непосредственным его врагам. Буржуазные республиканцы именем февральской революции захватили государственную власть и употребили её на то, чтобы устроить июньскую бойню; они этой бойней доказали рабочему классу, что «социальная» республика — это республика, обеспечивающая его социальное порабощение, а монархически настроенной массе буржуазии и классу землевладельцев, — что они могут без опасений предоставить буржуазным «республиканцам» заботы и денежные выгоды управления. Но после своего единственного июньского подвига буржуазные республиканцы должны были уступить первое место и перейти в последние ряды партии порядка, этой коалиции, образовавшейся из всех враждующих фракций и партий присваивающего класса, ставшего теперь в открытую противоположность к классам производительным. Самой подходящей формой для их совместного управления оказалась парламентарная республика с Луи Бонапартом в качестве её президента; это был режим неприкрытого классового террора и умышленного оскорбления «подлой черни». По словам Тьера, парламентарная республика «меньше всего разделяла их» (различные фракции господствующего класса), но зато она открыла пропасть между этим немногочисленным классом и всем общественным организмом, существующим вне его. Если при прежних режимах раздоры внутри этого класса налагали всё же известные ограничения на государственную власть, то теперь благодаря его объединению эти ограничения отпали. Ввиду угрожавшего восстания пролетариата объединившийся господствующий класс стал безжалостно и нагло пользоваться государственной властью как национальным орудием войны капитала против труда. Но его непрекращающийся крестовый поход против массы производителей заставил, с одной стороны, давать исполнительной власти всё больше и больше прав для подавления сопротивления, с другой — постепенно отнимать у своей собственной парламентской твердыни — Национального собрания — все его средства обороны против исполнительной власти. Луи Бонапарт, представлявший собой эту исполнительную власть, разогнал представителей господствующего класса. Вторая империя явилась естественным следствием республики партии порядка.

Империя, которой coup d'état служил удостоверением о рождении, всеобщее избирательное право — санкцией, а сабля — скипетром, заявляла, что она опирается на крестьянство, на эту обширную массу производителей, не втянутых непосредственно в борьбу между капиталом и трудом. Империя выдавала себя за спасительницу рабочего класса на том основании, что она разрушила парламентаризм, а вместе с ним и неприкрытое подчинение правительства имущим классам, и за спасительницу имущих классов на том основании, что она поддерживала их экономическое господство над рабочим классом. И, наконец, она претендовала на то, что объединила все классы вокруг вновь возрождённого ею призрака национальной славы. В действительности же империя была единственно возможной формой правления в такое время, когда буржуазия уже потеряла способность управлять нацией, а рабочий класс ещё не приобрёл этой способности. Весь мир приветствовал империю как спасительницу общества. Под её господством буржуазное общество, освобождённое от политических забот, достигло такой высокой степени развития, о которой оно не могло и мечтать. Промышленность и торговля разрослись в необъятных размерах; биржевая спекуляция праздновала свои космополитические оргии; нищета масс резко выступала рядом с нахальным блеском беспутной роскоши, нажитой надувательством и преступлением. Государственная власть, которая, казалось, высоко парит над обществом, была в действительности самым вопиющим скандалом этого общества, рассадником всяческой мерзости. Штыки Пруссии, которая сама жаждала перенести центр такой системы правления из Парижа в Берлин, обнажили всю гнилость этой государственной власти и одновременно гнилость спасённого ею общества. Режим империи есть самая проституированная и самая последняя форма той государственной власти, которую начало создавать зарождавшееся буржуазное общество как орудие своего освобождения от феодализма и которую вполне развитое буржуазное общество в конце концов превратило в орудие порабощения труда капиталом.

Прямой противоположностью империи была Коммуна. Лозунг «социальной республики», которым парижский пролетариат приветствовал февральскую революцию, выражал лишь неясное стремление к такой республике, которая должна была устранить не только монархическую форму классового господства, но и самое классовое господство. Коммуна и была определённой формой такой республики.

Париж, бывший резиденцией и центром старой правительственной власти, а вместе с тем и социальным оплотом французского рабочего класса, восстал с оружием в руках против попытки Тьера и его «помещичьей палаты» восстановить и увековечить эту старую правительственную власть, оставшуюся в наследство от империи. Париж мог сопротивляться только потому, что вследствие осады он избавился от армии и заменил её национальной гвардией, главную массу которой составляли рабочие. Этот факт надо было превратить в установленный порядок, и потому первым декретом Коммуны было уничтожение постоянного войска и замена его вооружённым народом.

Коммуна образовалась из выбранных всеобщим избирательным правом по различным округам Парижа городских гласных. Они были ответственны и в любое время сменяемы. Большинство их состояло, само собой разумеется, из рабочих или признанных представителей рабочего класса. Коммуна должна была быть не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей и исполняющей законы. Полиция, до сих пор бывшая орудием центрального правительства, была немедленно лишена всех своих политических функций и превращена в ответственный орган Коммуны, сменяемый в любое время. То же самое — чиновники всех остальных отраслей управления. Начиная с членов Коммуны, сверху донизу, общественная служба должна была исполняться за заработную плату рабочего. Всякие привилегии и выдачи денег на представительство высшим государственным чинам исчезли вместе с этими чинами. Общественные должности перестали быть частной собственностью ставленников центрального правительства. Не только городское управление, но и вся инициатива, принадлежавшая доселе государству, перешла к Коммуне.

По устранении постоянного войска и полиции, этих орудий материальной власти старого правительства, Коммуна немедленно взялась за то, чтобы сломать орудие духовного угнетения, «силу попов», путём отделения церкви от государства и экспроприации всех церквей, поскольку они были корпорациями, владевшими имуществом. Священники должны были вернуться к скромной жизни частных лиц, чтобы подобно их предшественникам-апостолам жить милостыней верующих. Все учебные заведения стали бесплатными для народа и были поставлены вне влияния церкви и государства. Таким образом, не только школьное образование сделалось доступным всем, но и с науки были сняты оковы, наложенные на неё классовыми предрассудками и правительственной властью.

Судейские чины потеряли свою кажущуюся независимость, служившую только маской для их низкого подхалимства перед всеми сменявшими друг друга правительствами, которым они поочерёдно приносили присягу на верность и затем изменяли. Как и прочие должностные лица общества, они должны были впредь избираться открыто, быть ответственными и сменяемыми.

Парижская Коммуна, разумеется, должна была служить образцом всем большим промышленным центрам Франции. Если бы коммунальный строй установился в Париже и второстепенных центрах, старое централизованное правительство уступило бы место самоуправлению производителей и в провинции. В том коротком очерке национальной организации, который Коммуна не имела времени разработать дальше, говорится вполне определённо, что Коммуна должна была стать политической формой даже самой маленькой деревни и что постоянное войско должно быть заменено и в сельских округах народной милицией с самым непродолжительным сроком службы. Собрание делегатов, заседающих в главном городе округа, должно было заведовать общими делами всех сельских коммун каждого округа, а эти окружные собрания в свою очередь должны были посылать депутатов в национальную делегацию, заседающую в Париже; делегаты должны были строго придерживаться mandat impératif (точной инструкции) своих избирателей и могли быть сменены во всякое время. Немногие, но очень важные функции, которые остались бы тогда ещё за центральным правительством, не должны были быть отменены, — такое утверждение было сознательным подлогом, — а должны были быть переданы коммунальным, то есть строго ответственным, чиновникам. Единство нации подлежало не уничтожению, а, напротив, организации посредством коммунального устройства. Единство нации должно было стать действительностью посредством уничтожения той государственной власти, которая выдавала себя за воплощение этого единства, но хотела быть независимой от нации, над нею стоящей. На деле эта государственная власть была лишь паразитическим наростом на теле нации. Задача состояла в том, чтобы отсечь чисто угнетательские органы старой правительственной власти, её же правомерные функции отнять у такой власти, которая претендует на то, чтобы стоять над обществом, и передать ответственным слугам общества. Вместо того, чтобы один раз в три или в шесть лет решать, какой член господствующего класса должен представлять и подавлять народ в парламенте, вместо этого всеобщее избирательное право должно было служить народу, организованному в коммуны, для того чтобы подыскивать для своего предприятия рабочих, надсмотрщиков, бухгалтеров, как индивидуальное избирательное право служит для этой цели всякому другому работодателю. Ведь известно, что предприятия, точно так же как и отдельные лица, обычно умеют в деловой деятельности поставить подходящего человека на подходящее место, а если иногда и ошибаются, то умеют очень скоро исправить свою ошибку. С другой стороны, Коммуна по самому существу своему была безусловно враждебна замене всеобщего избирательного права иерархической инвеститурой{89}.

Обычной судьбой нового исторического творчества является то, что его принимают за подобие старых и даже отживших форм общественной жизни, на которые новые учреждения сколько-нибудь похожи. Так и эта новая Коммуна, которая ломает современную государственную власть, была рассматриваема как воскрешение средневековой коммуны, предшествовавшей возникновению этой государственной власти и затем составившей основу её. — Коммунальное устройство ошибочно считали попыткой заменить союзом мелких государств, о чём мечтали Монтескьё и жирондисты{90}, то единство, которое — у крупных наций, — хотя и создано было первоначально политическим насилием, стало теперь могущественным фактором общественного производства. — Антагонизм между Коммуной и государственной властью ошибочно считали преувеличенной формой старой борьбы против чрезмерной централизации. Особые исторические условия могли воспрепятствовать тому классическому развитию буржуазной формы правления, которое имело место во Франции, и привести, как например в Англии, к тому, что главные центральные государственные органы дополняются продажными приходскими собраниями, корыстолюбивыми членами городских советов, свирепыми попечителями о бедных в городах и фактически наследственными мировыми судьями в графствах. Коммунальное устройство вернуло бы общественному телу все те силы, которые до сих пор пожирал этот паразитический нарост, «государство», кормящийся на счёт общества и задерживающий его свободное движение. Одним уже этим было бы двинуто вперёд возрождение Франции. — Буржуазия провинциальных городов Франции видела в Коммуне попытку восстановить то господство над деревней, которым она пользовалась при Луи-Филиппе и которое при Луи-Наполеоне было вытеснено мнимым господством деревень над городами. В действительности коммунальное устройство привело бы сельских производителей под духовное руководство главных городов каждой области и обеспечило бы им там, в лице городских рабочих, естественных представителей их интересов. — Самое уже существование Коммуны вело за собой, как нечто само собой разумеющееся, местное самоуправление, но уже не в качестве противовеса государственной власти, которая теперь делается излишней. Только какому-нибудь Бисмарку, уделяющему всё время, свободное от интриг, в которых на первом месте всегда кровь и железо, своему давнишнему, больше всего подходящему к его умственным способностям занятию — сотрудничеству в «Kladderadatsch» (в берлинском «Punch»){91}, только такому человеку могло прийти в голову, что Парижская Коммуна стремилась к прусскому городскому устройству — карикатуре на французское городское устройство 1791 г., — низводящему органы городского управления до роли второстепенных колёс прусского государственного полицейского механизма.

Коммуна сделала правдой лозунг всех буржуазных революций, дешёвое правительство, уничтожив две самые крупные статьи расходов: постоянную{92} армию и чиновничество. Самое существование её было отрицанием монархии, которая является, в Европе по крайней мере, обычным бременем и неизбежной маской классового господства. Коммуна создала для республики фундамент действительно демократических учреждений. Но ни дешёвое правительство, ни «истинная республика» не были конечной целью её; они были только сопутствующими ей явлениями.

Разнообразие истолкований, которые вызвала Коммуна, и разнообразие интересов, нашедших в ней своё выражение, доказывают, что она была в высшей степени гибкой политической формой, между тем как все прежние формы правительства были, по существу своему, угнетательскими. Её настоящей тайной было вот что: она была, по сути дела, правительством рабочего класса{93}, результатом борьбы производительного класса против класса присваивающего; она была открытой, наконец, политической формой, при которой могло совершиться экономическое освобождение труда.

Без этого последнего условия коммунальное устройство было бы невозможностью и обманом. Политическое господство производителей не может существовать одновременно с увековечением их социального рабства. Коммуна должна была поэтому служить орудием ниспровержения тех экономических устоев, на которых зиждется самое существование классов, а следовательно, и классовое господство. С освобождением труда все станут рабочими, и производительный труд перестанет быть принадлежностью известного класса.

Странная вещь: несмотря на всё, что за последние 60 лет писалось и говорилось об освобождении труда, стоит только рабочим где-нибудь решительно взять это дело в свои руки, и тотчас против них пускается в ход вся апологетическая фразеология защитников современного общества с его двумя противоположными полюсами: капиталом и рабством наёмного труда (земельные собственники являются теперь лишь безгласными компаньонами капиталистов). Как будто капиталистическое общество пребывает ещё в девственной чистоте и непорочности! Как будто не развиты ещё его противоположности, не вскрыты его самообманы, не разоблачена вся его проституированная действительность! Коммуна, восклицают они, хочет уничтожить собственность, основу всей цивилизации! Да, милостивые государи, Коммуна хотела уничтожить эту классовую собственность, которая превращает труд многих в богатство немногих. Она хотела экспроприировать экспроприаторов. Она хотела сделать индивидуальную собственность реальностью, превратив средства производства, землю и капитал, служащие в настоящее время прежде всего орудиями порабощения и эксплуатации труда, в орудия свободного ассоциированного труда. — Но ведь это коммунизм, «невозможный» коммунизм! Однако те представители господствующих классов, — и их не мало, — которые достаточно умны, чтобы понять, что настоящая система не может долго существовать, стали назойливыми и крикливыми апостолами кооперативного производства. А если кооперативное производство не должно оставаться пустым звуком или обманом, если оно должно вытеснить капиталистическую систему, если объединённые кооперативные товарищества организуют национальное производство по общему плану, взяв тем самым руководство им в свои руки и прекратив постоянную анархию и периодические конвульсии, неизбежные при капиталистическом производстве, — не будет ли это, спрашиваем мы вас, милостивые государи, коммунизмом, «возможным» коммунизмом?

Рабочий класс не ждал чудес от Коммуны. Он не думает осуществлять par décret du peuple{94} готовые и законченные утопии. Он знает, что для того чтобы добиться своего освобождения и вместе с тем достигнуть той высшей формы, к которой неудержимо стремится современное общество в силу собственного своего экономического развития, ему придётся выдержать продолжительную борьбу, пережить целый ряд исторических процессов, которые совершенно изменят и обстоятельства и людей. Рабочему классу предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества. Вполне сознавая своё историческое призвание и полный героической решимости следовать ему, рабочий класс может ответить презрительной улыбкой на пошлую ругань газетчиков-лакеев и на учёные назидания благонамеренных буржуа-доктринёров, которые тоном непогрешимого оракула изрекают невежественные пошлости и преподносят свои сектантские фантазии.

Когда Парижская Коммуна взяла руководство революцией в свои руки; когда простые рабочие впервые решились посягнуть на привилегию своего «естественного начальства»{95} — на привилегию управления — и при неслыханно тяжёлых условиях выполняли эту работу скромно, добросовестно и успешно, причём высший размер их вознаграждения не превышал одной пятой части жалованья, составляющего, по словам известного авторитета в науке{96}, минимум для секретаря лондонского школьного совета, — старый мир скорчило от бешенства при виде красного знамени — символа Республики Труда, развевающегося над городской ратушей.

И всё же это была первая революция, в которой рабочий класс был открыто признан единственным классом, способным к общественной инициативе; это признали даже широкие слои парижского среднего класса — мелкие торговцы, ремесленники, купцы, все, за исключением богачей-капиталистов. Коммуна спасла их, мудро разрешая вопрос, бывший всегда причиной раздора в самом среднем классе, — вопрос о расчётах между должниками и кредиторами{97}. Эта часть среднего класса участвовала в 1848 г. в подавлении июньского восстания рабочих, и сейчас же за тем Учредительное собрание бесцеремонно отдало её в жертву её кредиторам{98}. Но она примкнула теперь к рабочим не только поэтому. Она чувствовала, что ей приходится выбирать между Коммуной и империей, под какой бы вывеской та вновь ни появилась. Империя разорила эту часть среднего класса экономически своим расхищением общественного богатства, покровительством крупной биржевой спекуляции, своим содействием искусственно ускоренной централизации капитала и вызываемой ею экспроприации указанной части среднего класса. Империя политически угнетала её и нравственно возмущала своими оргиями; она оскорбляла её вольтерьянство, поручая воспитание её детей frères ignorantins{99}; она возмутила её национальное чувство французов, опрометчиво ввергнув её в эту войну, которая вознаградила за все причинённые бедствия только одним — ниспровержением империи. И действительно, после бегства из Парижа bohème{100} высших бонапартовских сановников и капиталистов, истинная партия порядка среднего класса, выступившая под именем Республиканского союза{101}, стала под знамя Коммуны и защищала её от клеветы Тьера. Выдержит ли признательность этой массы среднего класса теперешние тяжёлые испытания — это покажет будущее.

Коммуна имела полное право объявить крестьянам, что «её победа — их единственная надежда!»{102}. Из потока клеветы, пущенной в ход в Версале и разнесённой по всему свету наёмными писаками достославной европейской печати, самой чудовищной ложью было утверждение, что «помещичья палата» представляла французских крестьян. Попробуйте вообразить любовь французских крестьян к людям, которым они после 1815 г. должны были уплатить миллиард возмещения{103}! В глазах французского крестьянина уже самое существование крупного земельного собственника есть посягательство на его завоевания 1789 года. В 1848 г. буржуа обложили землю крестьян добавочным налогом в 45 сантимов на франк, но это сделали именем революции; теперь они разожгли гражданскую войну против революции, чтобы взвалить на плечи крестьян главную тяжесть пятимиллиардной контрибуции, которую они обязались уплатить пруссакам. Коммуна, напротив, заявила в одной из первых же своих прокламаций, что бремя войны должны нести настоящие виновники её. Коммуна освободила бы крестьянина от налога крови, дала бы ему дешёвое правительство, заменила бы нотариуса, адвоката, судебного пристава и других судейских вампиров, высасывающих теперь его кровь, наёмными коммунальными чиновниками, выбираемыми им самим и ответственными перед ним. Она избавила бы его от произвола сельской полиции, жандарма и префекта; она заменила бы отупляющего его ум священника просвещающим его школьным учителем. А французский крестьянин прежде всего расчётлив. Он нашёл бы вполне разумным, если бы плата попам не выколачивалась из него сборщиками податей, а зависела бы только от добровольного проявления набожности прихожан. Вот какие существенные блага непосредственно обещало господство Коммуны — и только Коммуны — французским крестьянам. Поэтому излишне останавливаться здесь на тех более сложных и действительно жизненных вопросах, которые только одна Коммуна могла и необходимо должна была решить в пользу крестьян — таковы вопросы об ипотечном долге, который как кошмар тяготел над крестьянской парцеллой, о prolétariat foncier (сельском пролетариате), возрастающем со дня на день, об экспроприации самих крестьян, которая совершалась всё быстрее и быстрее благодаря развитию новейшего сельского хозяйства и конкуренции капиталистического земледелия.

Луи Бонапарт был избран французским крестьянством в президенты республики, но Вторую империю создала партия порядка. В 1849 и 1850 гг. французский крестьянин, противопоставляя своего мэра правительственному префекту, своего школьного учителя — правительственному священнику, себя самого — правительственному жандарму, начал этим показывать, что́ ему нужно на самом деле. Все законы, изданные партией порядка в январе и феврале 1850 г.{104}, были направлены, по её собственному признанию, против крестьян. Крестьянин был бонапартистом, потому что он отождествлял великую революцию и принесённые ему ею выгоды с именем Наполеона. Этот самообман при Второй империи быстро рассеивался. Этот предрассудок прошлого (по существу своему он был враждебен стремлениям «помещичьей палаты») — как мог бы он устоять против обращения Коммуны к жизненным интересам и насущным потребностям крестьян?

«Помещичья палата» отлично понимала — и этого-то она больше всего боялась, — что если Париж коммунаров будет свободно сообщаться с провинцией, то через какие-нибудь три месяца вспыхнет всеобщее крестьянское восстание. Потому-то она так трусливо спешила окружить Париж полицейской блокадой, чтобы помешать распространению заразы.

Если Коммуна была, таким образом, истинной представительницей всех здоровых элементов французского общества, а значит, и подлинно национальным правительством, то, будучи в то же время правительством рабочих, смелой поборницей освобождения труда, она являлась интернациональной в полном смысле этого слова. Перед лицом прусской армии, присоединившей к Германии две французские провинции, Коммуна присоединила к Франции рабочих всего мира.

Вторая империя была праздником космополитического мошенничества. На её призыв устремились прохвосты всех стран, чтобы принять участие в её оргиях и в ограблении французского народа. Даже в настоящую минуту правой рукой Тьера является Ганеску, валашский плут, а левой — Марковский, русский шпион. Коммуна предоставила всем иностранцам честь умереть за бессмертное дело. Буржуазия успела в промежуток между внешней войной, проигранной из-за её измены, и гражданской войной, вызванной её заговором с чужеземным завоевателем, показать свой патриотизм полицейской травлей немцев по всей Франции. Коммуна назначила немецкого рабочего{105} своим министром труда. И Тьер, и буржуазия, и Вторая империя постоянно обманывали поляков громогласными выражениями своего сочувствия, в действительности предавая их России и выполняя её грязное дело. Коммуна почтила героических сынов Польши{106}, поставив их во главе защитников Парижа. Чтобы резче оттенить новую историческую эру, которую она сознательно открывала собой, Коммуна перед лицом пруссаков-победителей, с одной стороны, и бонапартовской армии с бонапартовскими генералами во главе — с другой, низвергла колоссальный символ военной славы — Вандомскую колонну{107}.

Великим социальным мероприятием Коммуны было её собственное существование, её работа. Отдельные меры, предпринимавшиеся ею, могли обозначить только направление, в котором развивается управление народа посредством самого народа. К числу их принадлежали: отмена ночных работ булочников; запрещение под страхом наказания понижать заработную плату наложением штрафов на рабочих под всевозможными предлогами — обычный приём предпринимателей, которые, соединяя в своём лице функции законодателя, судьи и исполнителя приговора, кладут штрафные деньги себе в карман. Подобной же мерой была и передача рабочим товариществам всех закрытых мастерских и фабрик, владельцы которых бежали или приостановили работы, с предоставлением им права на вознаграждение.

Финансовые меры Коммуны, замечательные своей расчётливостью и умеренностью, могли быть только мерами, совместимыми с положением осаждённого города. Под покровительством Османа{108} крупные банкирские компании и строительные подрядчики так обкрадывали Париж, что Коммуна имела несравнимо большие права конфисковать их имущество, чем Луи Бонапарт — имущество Орлеанов. Гогенцоллерны и английские олигархи, бо́льшая часть богатств которых состоит из награбленных церковных имуществ, были, конечно, сильно возмущены Коммуной, которая получила от конфискации церковных имуществ всего только 8 000 франков.

Версальское правительство, как только оно немного приободрилось и окрепло, стало принимать против Коммуны самые насильственные меры; оно подавило во всей Франции всякое свободное выражение мнений, запретило даже собрания делегатов больших городов; оно создало шпионскую сеть в Версале и во всей Франции, и притом в гораздо более широких размерах, чем при Второй империи; его жандармы-инквизиторы сжигали все издававшиеся в Париже газеты, вскрывали все письма из Парижа и в Париж; Национальное собрание на самую робкую попытку сказать слово в защиту Парижа отвечало неистовым воем, неслыханным даже в «chambre introuvable» 1816 года. Версальцы не только вели кровожадную войну против Парижа, но ещё старались действовать подкупами и заговорами внутри Парижа. Могла ли Коммуна при таких условиях, не изменяя позорно своему призванию, соблюдать, как в самые мирные времена, условные формы либерализма? Если бы правительство Коммуны по своему характеру было таким же, как и правительство Тьера, то не было бы причин запрещать газеты партии порядка в Париже и газеты Коммуны в Версале.

Естественно, что депутаты «помещичьей палаты» бесились, если, в то время как они объявляли единственным средством спасения для Франции возвращение в лоно церкви, неверующая Коммуна раскрывала тайны женского монастыря Пикпюса и церкви св. Лаврентия{109}. Разве это не было едкой сатирой на Тьера, сыпавшего кресты Почётного легиона на генералов Бонапарта в знак признания их искусства проигрывать сражения, подписывать капитуляции и делать папиросы в Вильгельмсхёэ{110}, если Коммуна смещала и арестовывала своих генералов при малейшем подозрении в небрежном исполнении ими своих обязанностей? Разве это не было пощёчиной подделывателю документов Жюлю Фавру, который, всё ещё оставаясь министром иностранных дел Франции, продавал её Бисмарку и диктовал приказы образцовому бельгийскому правительству, если Коммуна изгнала из своей среды и арестовала одного из своих членов{111}, который пробрался в неё под вымышленным именем после шести дней ареста в Лионе за обычное банкротство? Но Коммуна не претендовала на непогрешимость, как это делали все старые правительства без исключения. Она опубликовывала отчёты о своих заседаниях, сообщала о своих действиях; она посвящала публику во все свои несовершенства.

Во всякой революции, наряду с её истинными представителями, выдвигаются люди другого покроя. Таковы, с одной стороны, участники и суеверные поклонники прежних революций, не понимающие смысла настоящего движения, но ещё сохраняющие влияние на народ вследствие своей всем известной честности и своего мужества или просто в силу традиций; таковы, с другой стороны, простые крикуны, из года в год повторяющие стереотипные декламации против существующих правительств и приобретающие поэтому репутацию революционеров высшей пробы. Такие люди появились и после 18 марта и им случалось иногда играть видную роль. Насколько было в их силах, они задерживали истинное движение рабочего класса, так же как раньше люди такого сорта мешали полному развитию всех прежних революций. Они — неизбежное зло: со временем от них отделываются, но этого-то времени Коммуна не имела.

Коммуна изумительно преобразила Париж! Распутный Париж Второй империи бесследно исчез. Столица Франции перестала быть сборным пунктом для британских лендлордов, ирландских абсентеистов{112}, американских экс-рабовладельцев и выскочек, русских экс-крепостников и валашских бояр. В морге — ни одного трупа; нет ночных грабежей, почти ни одной кражи. С февраля 1848 г. улицы Парижа впервые стали безопасными, хотя на них не было ни одного полицейского.

«Мы уже не слышим», — говорил один из членов Коммуны, — «ни об убийствах, ни о кражах, ни о нападениях на отдельных лиц; можно подумать, что полиция увезла с собой в Версаль всех консервативных друзей своих».

Кокотки последовали за своими покровителями, за этими обратившимися в бегство столпами семьи, религии и, главное, собственности. Вместо них на передний план снова выступили истинные парижанки, такие же героические, благородные и самоотверженные, как женщины классической древности. Трудящийся, мыслящий, борющийся, истекающий кровью, но сияющий вдохновенным сознанием своей исторической инициативы Париж почти забывал о людоедах, стоявших перед его стенами, с энтузиазмом отдавшись строительству нового общества!

И лицом к лицу с этим новым миром Парижа стоял старый мир Версаля — это сборище вампиров всех отживших режимов: легитимистов и орлеанистов, жаждущих растерзать труп народа, с хвостом из допотопных республиканцев, поддерживавших своим присутствием в Национальном собрании рабовладельческий бунт; они надеялись отстоять парламентарную республику благодаря тщеславию старого шута, находившегося во главе её; они занимались тем, что пародировали 1789 г., созывая призраков в Жё-де-Пом{113}. Собрание, представлявшее всю отжившую Францию, поддерживало свою призрачную жизнь исключительно благодаря саблям генералов Луи Бонапарта. Париж — весь истина; Версаль — весь ложь; и глашатаем этой лжи был Тьер.

Тьер обратился к депутации мэров департамента Сены и Уазы со следующими словами:

«Вы можете довериться моему слову; я никогда не нарушал его».

Он говорил Собранию, что «оно самое либеральное и наиболее свободно избранное из всех собраний, которые когда-либо имела Франция»; своему разношёрстному воинству он говорил, что оно «чудо мира и наилучшая из армий, которую когда-либо имела Франция»; провинциям, — что бомбардировка Парижа по его приказу — только сказка:

«Если и было сделано несколько пушечных выстрелов, то не версальской армией, а некоторыми инсургентами, которые хотели показать, что они сражаются, хотя на самом деле они боялись нос показать».

Позже он объявлял провинциям:

«Версальская артиллерия не бомбардирует Париж, а только обстреливает его».

Парижскому архиепископу он говорил, что все расстрелы и репрессивные меры (!), в которых обвиняют версальцев, — одна ложь. Он объявил Парижу, что хочет только «освободить его от угнетающих его отвратительных тиранов» и что Париж Коммуны есть «всего-навсего кучка преступников».

Париж Тьера не был действительным Парижем «подлой черни», он был призрачным Парижем, Парижем francs-fileurs{114}, Парижем бульварных завсегдатаев обоего пола, богатым, капиталистическим, позолоченным, тунеядствующим Парижем; тем Парижем, который со своими лакеями, жуликами, литературной богемой, кокотками наполнял теперь Версаль, Сен-Дени, Рюэй и Сен-Жермен, который считал гражданскую войну только приятным развлечением, который в подзорную трубу любовался происходившей битвой, вёл счёт пушечным выстрелам и клялся честью своей и своих публичных женщин, что спектакль здесь поставлен гораздо лучше, чем в театре Порт-Сен-Мартен. Ведь убитые действительно были мертвы, крики раненых не были поддельны, и кроме того драма, происходившая перед ними, была всемирно-исторической драмой.

Таков был Париж г-на Тьера, точно так же, как кобленцская эмиграция была Францией г-на де Калонна{115}.

IV

Первая попытка рабовладельческого заговора покорить Париж, заняв его прусскими войсками, не удалась из-за отказа Бисмарка. Вторая попытка, сделанная 18 марта, окончилась поражением армии и бегством правительства в Версаль, куда за ним, по его приказу, бросив работу, последовала и вся администрация. Прикрываясь мирными переговорами с Парижем, Тьер выигрывал время для приготовления к войне с ним. Но где было взять армию? Остатки линейных полков были малочисленны и ненадёжны. Настойчивые призывы Тьера к провинции помочь Версалю национальной гвардией и волонтёрами встретили решительный отказ. Только Бретань послала кучку шуанов{116}, которые сражались под белым знаменем, с нашитым на груди у каждого из них сердцем Христа из белой ткани; их боевой клич был: «Vive le Roi!» (Да здравствует король!). Таким образом, Тьер мог только наскоро собрать разношёрстную толпу матросов, солдат морской пехоты, папских зуавов, жандармов Валантена, полицейских и mouchards{117} Пьетри. Эта армия была бы ничтожна до смешного, если бы не постепенно прибывавшие военнопленные бонапартовской армии, которых Бисмарк отпускал в количестве, достаточном, чтобы с одной стороны, могла вестись гражданская война и чтобы, с другой стороны, можно было держать Версаль в рабской зависимости от Пруссии. Во время этой войны версальская полиция должна была наблюдать за версальской армией, а жандармам приходилось всегда становиться на самые опасные места, чтобы увлечь её за собой. Павшие форты были не завоёваны, а куплены. Героизм коммунаров показал Тьеру, что для того, чтобы сломить сопротивление Парижа, недостаточно ни его стратегических способностей, ни находящихся в его распоряжении штыков.

Между тем его отношения с провинцией становились всё более натянутыми. В Версале не получили ни одного сочувственного адреса, который мог бы хоть сколько-нибудь ободрить Тьера и его «помещичью палату». Наоборот, со всех сторон прибывали депутации и письменные обращения, настаивавшие далеко не в почтительном тоне на примирении с Парижем на основе недвусмысленного признания республики, утверждения коммунальных свобод и роспуска Национального собрания, срок полномочий которого уже истёк. Депутаций и письменных обращений появлялось столько, что Дюфор, министр юстиции Тьера, приказал государственным прокурорам в циркуляре от 23 апреля считать «призывы к примирению» преступлением! Видя безнадёжность похода против Парижа, Тьер решил переменить тактику и назначил на 30 апреля муниципальные выборы для всей страны по новому закону, навязанному им Национальному собранию. Действуя то интригами своих префектов, то угрозами своей полиции, он был уверен, что выборы в провинции дадут Национальному собранию ту моральную силу, которой оно никогда не имело, и что он, наконец, получит от провинции материальную силу для покорения Парижа.

Свою разбойничью войну против Парижа, восхваляемую в его собственных бюллетенях, и попытки его министров установить господство террора во всей Франции Тьер с самого начала старался дополнить маленькой комедией примирения, которая должна была служить нескольким целям: она должна была обмануть провинцию, привлечь к нему элементы среднего класса Парижа и, главное, дать возможность мнимым республиканцам Национального собрания прикрыть доверием к Тьеру свою измену Парижу. 21 марта, когда у Тьера ещё не было армии, он заявил Национальному собранию:

«Будь что будет, а я не пошлю войска в Париж».

27 марта он снова объявил:

«Я вступил в должность, когда республика была уже совершившимся фактом, и я твёрдо решил сохранить её».

В действительности же он именем республики подавил революцию в Лионе и в Марселе{118}, в то время как его «помещичья палата» в Версале встречала диким рёвом само слово «республика». После этого славного подвига он низвёл «совершившийся факт» до уровня предполагаемого факта. Орлеанские принцы, которых он из предосторожности выпроводил из Бордо, получили теперь возможность, явно в нарушение закона, плести интриги в Дрё. Условия, о которых Тьер говорил на своих бесконечных совещаниях с парижскими и провинциальными делегатами, — как ни различны были его заявления по тону и оттенку, меняясь в зависимости от времени и обстоятельств, — всегда сводились к тому, что необходимо отомстить «той кучке преступников, которые виновны в убийстве Клемана Тома и Леконта».

Конечно, при этом само собой подразумевалось, что Париж и Франция должны безоговорочно признать самого г-на Тьера лучшей из республик, подобно тому как сам Тьер в 1830 г. признал лучшей из республик Луи-Филиппа. Однако даже и эти уступки он старался поставить под сомнение посредством тех официальных комментариев, которые им давали его министры в Национальном собрании. Но, не удовлетворяясь этим, он действовал ещё и через Дюфора. Старый орлеанистский адвокат Дюфор всегда играл роль верховного судьи при осадном положении как теперь, в 1871 г., при Тьере, так и в 1839 г. при Луи-Филиппе и в 1849 г. во время президентства Луи Бонапарта{119}. Когда он не занимал должности министра, он наживался, защищая парижских капиталистов, и в то же время наживал политический капитал, нападая на законы, которые сам издал. Не довольствуясь поспешным проведением через Национальное собрание ряда репрессивных законов, которые должны были после падения Парижа уничтожить последние остатки республиканской свободы во Франции{120}, он как бы указывал на будущую участь Парижа следующей мерой: делопроизводство военных судов казалось ему чересчур длинной процедурой — он сократил его{121} и составил новый драконовский закон о ссылке. Революция 1848 г., уничтожив смертную казнь за политические преступления, заменила её ссылкой. Луи Бонапарт не решился, по крайней мере открыто, восстановить режим гильотины. Помещичьему Собранию, которое ещё не осмеливалось даже намекнуть, что парижане в его глазах не бунтовщики, а разбойники, пришлось пока ограничить подготовку мести Парижу новым дюфоровским законом о ссылке. При таких обстоятельствах Тьер не мог бы продолжать свою комедию примирения, если бы эта комедия не вызвала — чего он в сущности и желал — бешеную ярость депутатов «помещичьей палаты», которые из-за своего тупоумия не могли понять ни его игры, ни необходимости его лицемерия, притворства и медлительности.

Ввиду предстоявших 30 апреля муниципальных выборов Тьер разыграл 27 апреля одну из своих сцен примирения. Среди потока сентиментальных фраз он воскликнул с трибуны Национального собрания:

«Существует только один заговор против республики — парижский заговор, вынуждающий нас проливать французскую кровь. Но я повторяю ещё и ещё раз: пусть сложат своё нечестивое оружие те, которые его подняли, и мы, немедленно остановив карающий меч, заключим мирный договор, из которого будет исключена только кучка преступников».

В ответ на яростные крики депутатов «помещичьей палаты», перебивавших его речь, он сказал:

«Скажите мне, господа, убедительно прошу вас, разве я не прав? Разве вы действительно жалеете, что я мог сказать по справедливости, что преступников только кучка? Разве это не счастье среди наших бедствий, что люди, которые были способны пролить кровь генералов Клемана Тома и Леконта, являются лишь редким исключением?»

Однако Франция оставалась глуха к речам Тьера, льстившего себя надеждой пленить всех пением парламентской сирены. Из 700 000 муниципальных советников, выбранных в оставшихся у Франции 35 000 общин, легитимисты, орлеанисты и бонапартисты не смогли вместе провести даже 8 000 своих приверженцев. Дополнительные выборы привели к результатам, ещё более враждебным правительству Тьера. Национальное собрание не только не получило от провинции крайне необходимой ему материальной силы, но потеряло последнее право на роль моральной силы: право считать себя выразителем всеобщей воли страны. В довершение поражения вновь избранные муниципальные советы всех французских городов открыто угрожали узурпировавшему власть Версальскому собранию контрсобранием в Бордо.

Для Бисмарка настала тогда долгожданная минута решительного вмешательства. Тоном повелителя он приказал Тьеру прислать во Франкфурт уполномоченных для окончательного заключения мира. Униженно и покорно исполняя приказание своего хозяина и господина, Тьер поспешил послать во Франкфурт своего верного Жюля Фавра в сопровождении Пуйе-Кертье. Пуйе-Кертье — «видный» руанский хлопчатобумажный фабрикант, горячий, даже холопский, сторонник Второй империи, не видевший в ней никаких недостатков, кроме торгового договора с Англией{122}, который вредил интересам его как фабриканта. Как только Тьер ещё в Бордо назначил его министром финансов, он начал нападать на этот «злосчастный» договор, намекал на его скорую отмену и имел даже наглость немедленно попробовать, хотя и безуспешно (так как не спросил разрешения Бисмарка), ввести старые покровительственные пошлины против Эльзаса, чему, по его словам, не мешали тогда никакие прежние международные договоры. Этот человек смотрел на контрреволюцию как на средство понижения заработной платы в Руане, а на уступку французских провинций как на средство повысить цены на свои товары во Франции. Разве такой человек не был предназначен для того, чтобы Тьер выбрал его в помощники Жюля Фавра для осуществления его последнего, завершающего предательства?

Когда эта милая пара уполномоченных приехала во Франкфурт, Бисмарк грубо и властно сразу поставил их перед выбором: «Или восстановление империи, или беспрекословное принятие моих условий мира!» Условия его предусматривали сокращение сроков уплаты военной контрибуции и занятие парижских фортов прусскими войсками до тех пор, пока Бисмарк не будет доволен положением дел во Франции. Таким образом, Пруссия была признана верховным судьёй во внутренних делах Франции! Зато он выразил полную готовность отпустить из плена бонапартовскую армию для истребления Парижа и оказать ей прямую помощь войсками императора Вильгельма. В залог того, что сдержит своё слово, он отсрочил уплату первой части контрибуции до «умиротворения» Парижа. Тьер и его уполномоченные набросились, конечно, на такую приманку с жадностью. 10 мая они подписали мирный договор, и уже 18 мая он был благодаря их стараниям утверждён Национальным собранием.

В промежуток времени от заключения мира до возвращения из плена бонапартовских войск Тьер находил нужным продолжать свою комедию примирения. Это было тем более необходимо, что его республиканские приспешники крайне нуждались в подходящем предлоге, чтобы смотреть сквозь пальцы на подготовку кровавой бойни в Париже. Ещё 8 мая он ответил депутации среднего класса, пришедшей уговаривать его примириться:

«Как только инсургенты согласятся на капитуляцию, ворота Парижа будут на неделю открыты для всех, кроме убийц генералов Клемана Тома и Леконта».

Несколько дней спустя, когда «помещичья палата» потребовала от него объяснения по поводу этого обещания, он уклонился от ответа, но многозначительно заметил:

«Говорю вам, что между вами есть нетерпеливые люди, которые слишком уж спешат. Пусть потерпят ещё неделю; к концу недели уже не будет никакой опасности, и задача будет соответствовать их отваге и способностям».

Как только Мак-Магон смог заверить его, что он скоро вступит в Париж, Тьер заявил Национальному собранию, что он «вступит в Париж с законом в руках и заставит мерзавцев, проливших кровь солдат и разрушивших публичные памятники, поплатиться за свои преступления».

Когда решительная минута приблизилась, он заявил Национальному собранию, что он «не даст пощады»; Парижу он заявил, что приговор ему уже произнесён, а своим бонапартовским разбойникам, — что правительство позволяет им мстить Парижу сколько им угодно. Наконец, когда 21 мая измена открыла генералу Дуэ ворота Парижа, Тьер раскрыл 22 мая «помещичьей палате» «цель» своей комедии примирения, которую она так упорно не хотела понять: «Я говорил вам несколько дней назад, что мы приближаемся к нашей цели: сегодня я пришёл сказать вам, что цель достигнута. Порядок, справедливость и цивилизация, наконец, одержали победу!»

Да, это была победа. Цивилизация и справедливость буржуазного строя выступают в своём истинном, зловещем свете, когда его рабы и угнетённые восстают против господ. Тогда эта цивилизация и эта справедливость являются ничем не прикрытым варварством и беззаконной местью. Каждый новый кризис в классовой борьбе производящих богатство против присваивающих его показывает этот факт всё с большей яркостью. Перед небывалыми гнусностями 1871 г. бледнеют даже зверства буржуазии в июне 1848 года. Самоотверженный героизм, с которым весь парижский народ — мужчины, женщины и дети — ещё целую неделю сражался после того, как версальцы вступили в город, отражает величие его дела так же ярко, как зверские бесчинства солдатни отражают весь дух той цивилизации, наёмными защитниками и мстителями за которую они были. Поистине великолепна эта цивилизация, которая очутилась перед трудной задачей, куда девать груды трупов людей, убитых ею уже после окончания боя!

Чтобы найти что-либо похожее на поведение Тьера и его кровавых собак, надо вернуться к временам Суллы и обоих римских триумвиратов{123}. Те же хладнокровные массовые убийства людей; то же безразличное отношение палачей к полу и возрасту жертв; та же система пыток пленных; те же гонения, только на этот раз уже против целого класса; та же дикая травля скрывшихся вождей, чтобы никто из них не спасся; те же доносы на политических и личных врагов; та же равнодушная зверская расправа с людьми, совершенно непричастными к борьбе. Разница только в том, что римляне не имели митральез, чтобы толпами расстреливать обречённых, что у них не было «в руках закона», а на устах слова «цивилизация».

А после всех этих ужасов посмотрите теперь на другую, ещё более омерзительную сторону этой буржуазной цивилизации, описанную её собственной печатью!

Парижский корреспондент одной лондонской консервативной газеты пишет:

«Вдали ещё раздаются отдельные выстрелы; раненые, брошенные на произвол судьбы, умирают между памятниками кладбища Пер-Лашез; 6 000 инсургентов, охваченные ужасом и отчаянием, бродят, заблудившись в лабиринтах катакомб; по улицам гонят толпы несчастных, чтобы расстрелять их из митральез. Возмутительно видеть в такую минуту, что кафе переполнены любителями абсента и игры в биллиард и в домино, а кокотки нагло разгуливают по бульварам, в то время как звуки оргий, раздающиеся из cabinets particuliers{124} богатых ресторанов, нарушают ночную тишину!»

Г-н Эдуар Эрве пишет в «Journal de Paris»{125}, версальской газете, запрещённой Коммуной:

«Форма, в которой парижское население (!) вчера выражало свою радость, действительно более чем легкомысленна, и мы боимся, что дальше будет ещё хуже. Париж имеет праздничный вид, что совершенно неуместно; если мы не хотим заслужить имени Parisiens de la décadence{126}, то надо это прекратить».

Затем он приводит выдержку из Тацита:

«И вот на следующее утро после этой ужасной борьбы и даже раньше, чем она полностью закончилась, Рим, подлый и развратный, снова опустился в то болото распутства, которое разрушало его тело и оскверняло его душу — alibi proelia et vulnera, alibi balneae popinaeque (здесь битвы и раны, там бани и пиры)»{127}.

Г-н Эрве забывает лишь, что то «парижское население», о котором он говорит, есть только население тьеровского Парижа, Парижа francs-fileurs, толпами возвращающихся из Версаля, Сен-Дени, Рюэя и Сен-Жермена; это действительно Париж «времён упадка».

Эта преступная цивилизация, основанная на порабощении труда, при каждом кровавом триумфе заглушает крики своих жертв, самоотверженных борцов за новое, лучшее общество, воем травли и клеветы, который отдаётся эхом во всех концах света. Спокойный Париж рабочих, Париж Коммуны, превращается внезапно этими алчущими крови сторожевыми псами «порядка» в какой-то ад. Что говорит это чудовищное превращение рассудку буржуазии всех стран? Только то, что Коммуна устроила заговор против цивилизации! Народ Парижа с воодушевлением жертвует собой за Коммуну: ни одна из известных истории битв не знала такого самопожертвования. Что это значит? Только то, что Коммуна эта была не правительством народа, а насильственным захватом власти кучкой преступников! Парижские женщины с радостью умирают и на баррикадах и на месте казни. Что это значит? Только то, что злой дух Коммуны сделал из них Мегер и Гекат! Умеренность Коммуны во всё время её двухмесячного полного господства может сравниться только с геройским мужеством её защиты. Что это значит? Только то, что Коммуна в течение двух месяцев скрывала под личиной умеренности и гуманности свою дьявольскую кровожадность, с тем чтобы дать ей свободно вылиться во время предсмертной агонии!

Рабочий Париж в своём геройском самопожертвовании предал огню также здания и памятники. Когда поработители пролетариата рвут на куски его живое тело, то пусть они не надеются с торжеством вернуться в свои неповреждённые жилища. Версальское правительство кричит: «Поджог!» и нашёптывает своим прихвостням вплоть до самых далёких деревень такой лозунг: «Травите повсюду моих врагов, как простых поджигателей». Буржуазия всего мира наслаждается массовым убийством людей после битвы, и она же возмущается, когда «оскверняют» кирпич и штукатурку!

Когда правительства дают своим военным флотам официальное разрешение «убивать, жечь и разрушать», есть ли это разрешение поджогов? Когда английские войска бессмысленно сожгли Капитолий в Вашингтоне и летний дворец китайского императора{128}, — был ли это поджог? Когда пруссаки не из военных соображений, а просто из чувства злобной мести, используя керосин, сжигали такие города как, например, Шатоден и многочисленные деревни — был ли это поджог? Когда Тьер в течение шести недель бомбардировал Париж, уверяя, что желает поджечь только те дома, в которых есть люди, был ли это поджог? — На войне огонь — столь же законное оружие, как и всякое другое. Здания, занятые неприятелем, бомбардируют, чтобы их сжечь. Когда обороняющимся приходится оставлять эти здания, они сами предают их огню, чтобы нападающие не могли укрепиться в них. Неизбежная судьба всех зданий, оказавшихся во время сражения перед фронтом какой бы то ни было регулярной армии, — быть сожжёнными. Но в войне рабов против их угнетателей, в этой единственной правомерной войне, какую только знает история, такие меры считают совершенно недопустимыми! Коммуна пользовалась огнём как средством обороны в самом строгом смысле слова; она воспользовалась им, чтобы не допустить версальские войска в те длинные, прямые улицы, которые Осман специально приспособил для артиллерийского огня; она воспользовалась им, чтобы прикрыть своё отступление, так же как версальцы, наступая, применяли гранаты, которые разрушили не меньше домов, чем огонь Коммуны. Ещё до сих пор остаётся спорным вопрос, какие здания зажжены были наступавшими, какие — оборонявшимися. Да и оборонявшиеся только тогда стали пользоваться огнём, когда версальские войска уже начали свои массовые расстрелы пленных. — К тому же Коммуна открыто объявила заранее, что если её доведут до крайности, то она похоронит себя под развалинами Парижа и сделает из Парижа вторую Москву; такое же обещание давало раньше правительство национальной обороны, но, конечно, только для того, чтобы замаскировать свою измену. Для этого Трошю и приготовил запас керосина. Коммуна знала, что враги её нисколько не дорожат жизнью парижан, но очень дорожат своими домами в Париже. А Тьер, со своей стороны, объявил, что он будет мстить беспощадно. Когда, с одной стороны, армия его уже была готова к бою, а с другой — пруссаки заперли все выходы, он воскликнул: «Я буду беспощаден! Искупление должно быть полное, суд строгий!» Если парижские рабочие поступали, как вандалы, то это был вандализм отчаянной обороны, а не вандализм торжествующих победителей, каким был тот вандализм, в котором повинны христиане, истребившие действительно бесценные памятники искусства древнего языческого мира; но даже этот вандализм историк оправдал, потому что он был неизбежным и сравнительно незначительным моментом в титанической борьбе нового, нарождавшегося общества против разлагавшегося старого. И уже всего менее эти меры рабочих Парижа походили на вандализм Османа, уничтожившего исторический Париж, чтобы очистить место Парижу проходимцев!

А совершённая Коммуной казнь шестидесяти четырёх заложников во главе с парижским архиепископом! В июне 1848 г. буржуазия и её армия восстановили давно уже исчезнувший военный обычай расстрела беззащитных пленных. Этому зверскому обычаю затем более или менее строго следовали при всех расправах с народными восстаниями в Европе и Индии — явное доказательство, что он является действительным «прогрессом цивилизации»! С другой стороны, пруссаки во Франции снова ввели обычай брать заложников — ни в чём не повинных людей, которые своей жизнью должны были отвечать за действия других. Когда Тьер, как мы видели, ещё в начале войны с Парижем ввёл гуманный обычай расстрела пленных коммунаров, Коммуна была вынуждена для спасения жизни этих пленных прибегнуть к прусскому обычаю брать заложников. Продолжая, тем не менее, расстреливать пленных, версальцы снова и снова сами отдавали на казнь своих заложников. Как же можно было ещё дольше щадить их жизнь после той кровавой бани, которой преторианцы{129} Мак-Магона отпраздновали своё вступление в Париж? Неужели и последняя защита от не останавливающегося ни перед чем зверства буржуазного правительства — взятие заложников — должна была стать только шуткой? Истинный убийца архиепископа Дарбуа — Тьер. Коммуна несколько раз предлагала обменять архиепископа и многих других священников на одного только Бланки, находившегося в руках Тьера. Но последний упорно отказывался от этого обмена. Он знал, что, освобождая Бланки, он даст Коммуне голову, архиепископ же гораздо более будет полезен ему, когда будет трупом. В этом случае Тьер подражал Кавеньяку. С какими криками возмущения Кавеньяк и его «люди порядка» обвиняли в июне 1848 г. инсургентов в убийстве архиепископа Афра! На деле они прекрасно знали, что архиепископ был застрелен солдатами партии порядка. Г-н Жакме, генеральный викарий архиепископа, бывший очевидцем, сейчас же после происшествия засвидетельствовал им это.

То, что партия порядка при всех своих кровавых оргиях распространяла столько клеветы о своих жертвах, доказывает лишь, что современные буржуа считают себя законными наследниками прежних феодалов, которые признавали за собой право употреблять против плебеев всякое оружие, тогда как наличие любого оружия в руках плебея само по себе уже являлось преступлением.

Заговор господствующего класса для подавления революции при помощи гражданской войны под покровительством чужеземного завоевателя, заговор, который мы проследили с 4 сентября до вступления преторианцев Мак-Магона в ворота Сен-Клу, этот заговор закончился кровавой бойней в Париже. Бисмарк самодовольно смотрит на развалины Парижа и, вероятно, видит в них первый шаг ко всеобщему разрушению больших городов, о котором он мечтал, когда был ещё только простым помещиком — депутатом прусской chambre introuvable 1849 года{130}. Он самодовольно любуется трупами парижских пролетариев. Для него это не только искоренение революции, но и уничтожение Франции, которая теперь в самом деле обезглавлена, и притом самим же французским правительством. Поверхностный, как все преуспевающие государственные мужи, он видит лишь внешнюю сторону этого чудовищного исторического события. Разве видели до сих пор в истории победителя, который решился бы увенчать свою победу ролью не только жандарма, но и наёмного убийцы в руках побеждённого правительства? Между Пруссией и Коммуной не было войны. Наоборот, Коммуна согласилась на предварительные условия мира, и Пруссия объявила нейтралитет. Значит, Пруссия не была воюющей стороной. Она действовала, как подлый убийца, потому что не подвергалась при этом никакой опасности, как наёмный убийца, потому что она заранее обусловила падением Парижа уплату ей 500 миллионов — этой кровавой цены убийства. Вот тут-то и проявился истинный характер войны, которая была ниспослана провидением для наказания безбожной и развратной Франции рукой глубоконравственной и набожной Германии! Это небывалое нарушение международного права даже с точки зрения юристов старого мира вместо того, чтобы заставить «цивилизованные» правительства Европы объявить вне закона преступное прусское правительство, бывшее простым орудием в руках с.-петербургского кабинета, дало им только повод обсуждать вопрос, — не выдать ли версальскому палачу и те его немногие жертвы, которым удалось проскользнуть через двойную цепь, окружавшую Париж!

После самой ужасной войны новейшего времени армия победившая и армия побеждённая соединяются для совместной кровавой расправы с пролетариатом. Такое неслыханное событие не доказывает, как думал Бисмарк, что новое, пробивающее себе дорогу общество потерпело окончательное поражение, — нет, оно доказывает полнейшее разложение старого буржуазного общества. Высший героический подъём, на который ещё способно было старое общество, есть национальная война, и она оказывается теперь чистейшим мошенничеством правительства; единственной целью этого мошенничества оказывается — отодвинуть на более позднее время классовую борьбу, и когда классовая борьба вспыхивает пламенем гражданской войны, мошенничество разлетается в прах. Классовое господство уже не может больше прикрываться национальным мундиром; против пролетариата национальные правительства едины суть!

После троицына дня 1871 г. не может уже быть ни мира, ни перемирия между французскими рабочими и присвоителями продукта их труда. Железная рука наёмной солдатни может быть и придавит на время оба эти класса, но борьба их неизбежно снова возгорится и будет разгораться всё сильнее, и не может быть никакого сомнения в том, кто, в конце концов, останется победителем: немногие ли присвоители или огромное большинство трудящихся. А французские рабочие являются лишь авангардом всего современного пролетариата.

Европейские правительства продемонстрировали перед лицом Парижа международный характер классового господства, а сами вопят на весь мир, что главной причиной всех бедствий является Международное Товарищество Рабочих, то есть международная организация труда против всемирного заговора капитала. Тьер обвиняет эту организацию в том, что она — деспот труда, а выдаёт себя за освободителя труда. Пикар приказал не допускать какие-либо сношения французских членов Интернационала с его членами за границей; граф Жобер, превратившийся в мумию соучастник Тьера по 1835 г., заявил, что главной задачей каждого правительства цивилизованной страны должно быть искоренение Интернационала. «Помещичья палата» поднимает против него вой, а европейская печать хором поддерживает её. Один уважаемый французский писатель{131}, ничего общего не имеющий с нашим Товариществом, сказал о нём:

«Члены Центрального комитета национальной гвардии и бо́льшая часть членов Коммуны — самые деятельные, ясные и энергичные головы Международного Товарищества Рабочих… Это — люди безусловно честные, искренние, умные, полные самоотвержения, чистые и фанатичные в хорошем смысле этого слова».

Буржуазный рассудок, пропитанный полицейщиной, разумеется, представляет себе Международное Товарищество Рабочих в виде какого-то тайного заговорщического общества, центральное правление которого время от времени назначает восстания в разных странах. На самом же деле наше Товарищество есть лишь международный союз, объединяющий самых передовых рабочих разных стран цивилизованного мира. Где бы и при каких бы условиях ни проявлялась классовая борьба, какие бы формы она ни принимала, — везде на первом месте стоят, само собой разумеется, члены нашего Товарищества. Та почва, на которой вырастает это Товарищество, есть само современное общество. Это Товарищество не может быть искоренено, сколько бы крови ни было пролито. Чтобы искоренить его, правительства должны были бы искоренить деспотическое господство капитала над трудом, то есть искоренить основу своего собственного паразитического существования.

Париж рабочих с его Коммуной всегда будут чествовать как славного предвестника нового общества. Его мученики навеки запечатлены в великом сердце рабочего класса. Его палачей история уже теперь пригвоздила к тому позорному столбу, от которого их не в силах будут освободить все молитвы их попов.

Генеральный Совет:

М. Дж. Бун, Ф. Брадник, Г. Х. Баттери, Кэйхил, Делаэ, Уильям Хейлз, А. Эрман, Кольб, Ф. Лесснер, Лохнер, Дж. П. Мак-Доннел, Джордж Милнер, Томас Моттерсхед, Ч. Милс, Чарлз Марри, Пфендер, Роч, Роша, Рюль, Садлер, О. Серрайе, Кауэлл Степни, Альф. Тейлор, Уильям Таунсенд

Секретари-корреспонденты:

Эжен Дюпон

— для Франции;

Карл Маркс

— для Германии и Голландии;

Ф. Энгельс

— для Бельгии и Испании;

Герман Юнг

— для Швейцарии;

П. Джоваккини

— для Италии;

Зеви Морис

— для Венгрии;

Антоний Жабицкий

— для Польши;

Джемс Кон

— для Дании;

И. Г. Эккариус

— для Соединённых Штатов.

Герман Юнг

, председательствующий

Джон Уэстон

, казначей

Джордж Харрис

, финансовый секретарь

Джон Хейлз

, генеральный секретарь

256, Хай Холборн, Лондон, Уэстерн Сентрал, 30 мая 1871 г.

Приложения

I

«Колонна арестованных остановилась на авеню Урик и выстроилась в четыре или пять рядов на тротуаре лицом к улице. Генерал маркиз де Галиффе и его штаб спешились и начали осмотр с левого фланга. Медленно двигаясь и осматривая ряды, генерал останавливался то тут, то там, хлопая какого-нибудь человека по плечу или вызывая кивком головы кого-либо из задних рядов. В большинстве случаев, без дальнейших разговоров, человека, выбранного таким образом, заставляли выйти на середину улицы, где вскоре образовалась отдельная колонна меньшего размера … Ясно, что тут был значительный простор для ошибок. Офицер верхом на лошади указал генералу Галиффе на мужчину и женщину, будто бы виновных в особом преступлении. Женщина, выбежав из рядов, бросилась на колени с вытянутыми вперёд руками и в страстных выражениях уверяла в своей невиновности. Генерал выждал некоторое время и с самым бесстрастным лицом и безучастным видом сказал: «Мадам, я бывал во всех театрах Парижа, — не утруждайте себя и не играйте комедии (се n'est pas la peine de jouer la comédie)»… Было плохо в этот день оказаться заметно выше, грязнее, чище, старше или некрасивее своих соседей. Один человек особенно поразил меня. Очевидно, он быстро избавился от бремени жизни благодаря сломанному носу… Когда таким образом было отобрано больше сотни человек и был назначен отряд расстреливающих, колонна двинулась вперёд, оставив их позади. Несколько минут спустя позади нас раздался залп, и огонь продолжался свыше четверти часа. Это была казнь тех наспех осуждённых бедняг». (Парижский корреспондент «Daily News», 8 июня.)

Этот Галиффе, «альфонс своей жены, столь известной тем, что она бесстыдно выставляла напоказ своё тело на оргиях Второй империи», во время войны был известен под именем французского «прапорщика Пистоля».

««Temps» — газета осторожная и не падкая на сенсации — рассказывает ужасную историю о людях, не умерших сразу после расстрела и погребённых прежде, чем их жизнь угасла. Большое количество из них было зарыто на сквере вокруг Сен-Жак-ла-Бушри, многие из них очень неглубоко. Днём уличный шум мешал это слышать, но в тишине ночи обитатели домов, находящихся по соседству, просыпались от отдалённых стонов, а утром они видели, как сжатая в кулак рука высовывается из-под земли. Вследствие этого было предписано откопать зарытых… У меня нет ни малейшего сомнения в том, что многие раненые были заживо погребены. Один факт я могу засвидетельствовать. Когда Брюнель был застрелен вместе со своей возлюбленной 24-го во дворе одного дома на Вандомской площади, тела лежали там до вечера 27-го. Когда погребальный отряд явился, чтобы убрать тела, он увидел, что женщина ещё жива, и отвёз её в больницу. Хотя в неё попали четыре пули, она теперь вне опасности». (Парижский корреспондент «Evening Standard»{132}, 8 июня.)

II

Следующее письмо появилось в лондонском «Times» от 13 июня{133}:

РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «TIMES»

Милостивый государь!

6 июня 1871 г. Жюль Фавр разослал циркуляр всем европейским державам, в котором он призывал их бороться с Международным Товариществом Рабочих вплоть до его уничтожения. Для характеристики этого документа достаточно всего лишь нескольких замечаний.

Уже во введении к нашему Уставу указывалось, что Интернационал был основан «28 сентября 1864 г. на публичном собрании в Сент-Мартинс-холле, Лонг-Эйкр, в Лондоне»{134}. По причинам, лучше всего известным ему самому, Жюль Фавр переносит дату его возникновения на время до 1862 года.

Для разъяснения наших принципов он берётся цитировать «его» (Интернационала) «листовку от 25 марта 1869 года». Но что же он в действительности цитирует? Листовку одного общества, которое вовсе не является Интернационалом. К такого рода манёврам он уже прибегал, будучи ещё довольно молодым адвокатом, при защите парижской газеты «National» от обвинения в клевете, возбуждённого против неё Кабе. Тогда он утверждал, что читает выдержки из брошюр Кабе, а в действительности читал им же самим вставленные предложения. Этот обман был обнаружен ещё во время судебного заседания, и, если бы не снисходительность Кабе, Жюль Фавр был бы наказан исключением из парижской адвокатской корпорации. Из всех документов, которые Жюль Фавр цитирует в качестве документов Интернационала, ни один не принадлежит Интернационалу. Так, например, он говорит:

«Альянс объявляет себя атеистическим, как это заявляет Генеральный Совет, учреждённый в Лондоне в июле 1869 года».

Генеральный Совет никогда не выпускал такого документа. Напротив, он выпустил документ{135}, объявлявший недействительным тот самый устав Альянса — L'Alliance de la Démocratie Socialiste{136} в Женеве, — который как раз Жюль Фавр и цитирует.

Во всём этом циркуляре, якобы направленном в известной части также и против империи, Жюль Фавр лишь повторяет те полицейские вымыслы бонапартовских прокуроров, которые были опровергнуты даже перед судами самой империи.

Известно, что в своих двух воззваниях (от июля и сентября прошлого года) о последней войне{137} Генеральный Совет Интернационала разоблачил завоевательные планы Пруссии, направленные против Франции. Впоследствии г-н Ретленжер, личный секретарь Жюля Фавра, обращался, и, разумеется, напрасно, к некоторым членам Генерального Совета с просьбой добиться демонстративного выступления Совета против Бисмарка в поддержку правительства национальной обороны; при этом их особенно просили не упоминать о республике. Приготовления к демонстрации, ввиду ожидавшегося прибытия Жюля Фавра в Лондон, были сделаны, — несомненно с самыми лучшими намерениями, — вопреки желанию Генерального Совета, который в своём воззвании от 9 сентября определённо предостерегал парижских рабочих в отношении Жюля Фавра и его коллег.

Что сказал бы тот же Жюль Фавр, если бы Генеральный Совет Интернационала обратился, в свою очередь, с циркулярным письмом о Жюле Фавре ко всем европейским кабинетам, предлагая их особому вниманию документы, опубликованные в Париже покойным г-ном Мильером?

Остаюсь, милостивый государь, Ваш покорный слуга

Джон Хейлз,

секретарь Генерального Совета

Международного Товарищества Рабочих

256, Хай Холборн, Лондон,

Уэстерн Сентрал, 12 июня

Примечания

1

Данное введение Энгельс написал для третьего юбилейного немецкого издания работы Маркса «Гражданская война во Франции», выпущенного в 1891 г. к двадцатой годовщине Парижской Коммуны издательством газеты «Vorwärts» в Берлине. Отметив историческое значение опыта Парижской Коммуны и его теоретического обобщения Марксом в «Гражданской войне во Франции», Энгельс в своём введении сделал также ряд дополнений, касающихся истории Парижской Коммуны, в частности деятельности входивших в Коммуну бланкистов и прудонистов. В юбилейное издание Энгельс включил также написанные Марксом первое и второе воззвания Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне. Последующие отдельные издания «Гражданской войны во Франции» на разных языках обычно публиковались вместе с введением Энгельса.

Первоначально введение Энгельса было опубликовано с его согласия в журнале «Neue Zeit», Bd. 2, № 28, 1890–1891 гг. под заглавием «О гражданской войне во Франции». При публикации редакция допустила вмешательство в текст: в последнем абзаце выражение «социал-демократический филистер», употреблённое в рукописи, было заменено словами: «немецкий филистер». Как видно из письма Фишера к Энгельсу от 17 марта 1891 г., Энгельс выразил своё неодобрение по поведу этой произвольной замены, однако, по-видимому, не желая допускать разночтений в одновременных публикациях своей работы, сохранил и в отдельном издании заменённые слова. В настоящем издании восстановлен первоначальный текст. 

На русском языке введение Энгельса вместе с «Гражданской войной во Франции» Маркса было впервые опубликовано в Женеве в 1893 году. В 1905 г. в издательстве «Буревестник» (Одесса) вышло издание «Гражданской войны во Франции» с введением Энгельса в переводе с третьего немецкого издания 1891 г, под редакцией В. И. Ленина. Ленин, редактируя перевод, устранил многочисленные искажения и неточности предыдущего издания 1905 г., выпущенного этим же издательством, а также восстановил те места текста «Гражданской войны во Франции» и введения, которые ранее были опущены царской цензурой. В дальнейшем В. И. Ленин сделал новые переводы ряда мест из введения, которые цитируются в труде «Государство и революция» и в других его произведениях. Отредактированные и сделанные Лениным переводы учтены при подготовке настоящего издания.

(обратно)

2

См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 8, стр. 115–217.

(обратно)

3

Имеется в виду национально-освободительная война немецкого народа против наполеоновского господства в 1813–1814 годах.

(обратно)

4

Демагогами реакционные круги в Германии называли участников оппозиционного движения, которые выступали в период, последовавший за войнами с наполеоновской Францией, против реакционного строя в немецких государствах и организовывали политические манифестации с требованиями объединения Германии. Движение получило распространение среди интеллигенции и студенчества, особенно в студенческих гимнастических обществах. Реакционные власти подвергали «демагогов» преследованиям.

(обратно)

5

К. Маркс. «Второе воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне» [см. ниже]

(обратно)

6

1–2 сентября 1870 г. при Седане произошло одно из решающих сражений франко-прусской войны, закончившееся разгромом французских войск. Согласно акту капитуляции, подписанному французским командованием 2 сентября 1870 г., в плен сдались свыше 80 тысяч солдат, офицеров и генералов во главе с Наполеоном III, который с 5 сентября 1870 по 19 марта 1871 г. содержался в Вильгельмсхёэ (близ Касселя) — замке прусских королей. Седанская катастрофа ускорила крах Второй империи и привела к провозглашению 4 сентября 1870 г. республики во Франции.

(обратно)

7

Речь идёт о прелиминарном мирном договоре между Францией и Германией, подписанном Тьером и Ж. Фавром, с одной стороны, и Бисмарком, с другой, в Версале 26 февраля 1871 года. Согласно условиям этого договора, Франция уступала Германии Эльзас и восточную Лотарингию и уплачивала контрибуцию в размере 5 миллиардов франков; до выплаты контрибуции сохранялась оккупация части французской территории немецкими войсками. Окончательный мирный договор был подписан во Франкфурте-на-Майне 10 мая 1871 года.

(обратно)

8

Цитируется отчёт комиссии по выборам в Коммуну, опубликованный в органе Коммуны «Journal Officiel de la République Francaise» («Официальная газета Французской республики») № 90, 31 марта 1871 года.

(обратно)

9

По-видимому, Энгельс излагает содержание приказа делегата просвещения Парижской Коммуны Э. Вайяна от 11 мая 1871 г., опубликованного в «Journal Officiel de la République Francaise» № 132, 12 мая 1871 года.

(обратно)

10

Дарбуа. Ред.

(обратно)

11

Имеется в виду книга Прудона «Idée générale de la Révolution au XIX siècle», Paris, 1851 («Общая идея революции в XIX веке», Париж, 1851). Критика изложенных в этой работе взглядов Прудона содержится в письме Маркса Энгельсу от 8 августа 1851 г. и в работе Энгельса «Критический разбор книги Прудона «Общая идея революции в XIX веке»» («Архив Маркса и Энгельса», т. X, стр. 13–17).

(обратно)

12

Поссибилисты — оппортунистическое течение во французском социалистическом движении, возглавленное Бруссом, Малоном и др., приведшее в 1882 г. к расколу в Рабочей партии Франции. Лидеры этого течения провозгласили реформистский принцип — добиваться лишь «возможного» («possible»); отсюда название поссибилисты.

(обратно)

13

«Первое воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне» («The General Council of the International Working-Men's Association on the War») было написано К. Марксом между 19 и 23 июля 1870 года. 19 июля 1870 г. — в день начала франко-прусской войны — Генеральный Совет поручил Марксу подготовить воззвание по поводу этой войны; воззвание было принято Постоянным комитетом Генерального Совета 23 июля и затем единогласно одобрено на заседании Совета 26 июля 1870 года. Впервые оно было напечатано на английском языке в лондонской «The Pall Mall Gazette» («Газета Пэл-Мэл») № 1702, 28 июля 1870 г., и через несколько дней вышло в виде листовки тиражом в 1 000 экземпляров. Воззвание было полностью или частично перепечатано также целым рядом провинциальных английских газет. Газета «The Times» («Времена»), в редакцию которой было направлено воззвание, отказалась его опубликовать.

Поскольку первое издание воззвания быстро разошлось и выпущенный тираж далеко не удовлетворил спроса, Генеральный Совет 2 августа 1870 г. принял решение о выпуске дополнительного тиража воззвания в количестве 1 000 экземпляров. В сентябре 1870 г. первое воззвание было вновь переиздано на английском языке совместно со вторым воззванием Генерального Совета о франко-прусской войне; в этом издании в тексте первого воззвания Марксом были исправлены опечатки, допущенные в первом издании. 9 августа Генеральный Совет назначил комиссию для перевода первого воззвания на немецкий и французский языки и для его распространения. В комиссию вошли: Маркс, Юнг, Серрайе и Эккариус. На немецком языке воззвание было впервые опубликовано в Лейпциге в газете «Der Volksstaat» № 63, 7 августа 1870 г. в переводе В. Либкнехта. Получив этот немецкий текст воззвания, Маркс подверг перевод коренной переработке и заново перевёл около половины всего текста. В этом новом переводе на немецкий язык воззвание было опубликовано в Женеве в журнале «Der Vorbote» № 8, за август 1870 г. и выпущено также в виде отдельной листовки. В 1891 г., к двадцатой годовщине Парижской Коммуны, Ф. Энгельс опубликовал первое и второе воззвания Генерального Совета в немецком издании «Гражданской войны во Франции», выпущенном в Берлине издательством газеты «Vorwärts». Перевод первого и второго воззваний для этого издания был сделан Луизой Каутской под наблюдением Энгельса. На французском языке воззвание было опубликовано в августе 1870 г. в газете «L'Égalité» и в газетах «L'Internationale» № 82, 7 августа 1870 г. и «Le Mirabeau» № 55, 7 августа 1870 года. Воззвание было выпущено также в виде листовки на французском языке в переводе комиссии Генерального Совета.

 На русском языке первое воззвание было впервые опубликовано в августе — сентябре 1870 г. в газете «Народное дело» № 6–7, август — сентябрь 1870 г. в Женеве; в 1905 г. первое и второе воззвания вошли в издание «Гражданской войны во Франции», выпущенное под редакцией В. И. Ленина в переводе с немецкого издания 1891 года. Впоследствии первое и второе воззвания о франко-прусской войне многократно публиковались на русском языке вместе с основным текстом «Гражданской войны во Франции».

«Der Volksstaat» («Народное государство») — центральный орган немецкой Социал-демократической рабочей партии (эйзенахцев), издавался в Лейпциге со 2 октября 1869 по 29 сентября 1876 г. (два раза в неделю, с июля 1873 г. — три раза). Газета выражала взгляды революционного течения в рабочем движении Германии. За свой смелый революционный тон газета подвергалась постоянным правительственным и полицейским преследованиям. Состав её редакции непрерывно менялся в связи с арестами редакторов, но общее руководство газетой оставалось в руках В. Либкнехта. Значительную роль в газете сыграл А. Бебель, заведовавший издательством «Volksstaat». Маркс и Энгельс являлись сотрудниками газеты с момента её основания, постоянно оказывали помощь её редакции и систематически выправляли линию газеты. Несмотря на отдельные промахи и ошибки, «Volksstaat» была одной из лучших рабочих газет 70-х годов XIX века.

«Der Vorbote» («Предвестник») — ежемесячный журнал, официальный орган немецких секций Интернационала в Швейцарии; издавался на немецком языке в Женеве с 1866 по 1871 год; ответственным редактором был И. Ф. Беккер. Журнал в общем проводил линию Маркса и Генерального Совета, систематически публикуя документы Интернационала и давая информацию о деятельности секций Товарищества в различных странах.

«L'Égalité» («Равенство») — еженедельная швейцарская газета, орган Романской федерации Интернационала; выходила в Женеве на французском языке с декабря 1868 по декабрь 1872 года. В ноябре 1869 — январе 1870 гг. проникшие в редакцию газеты бакунисты Перрон, Робен и др. пытались использовать её для нападок на Генеральный Совет Интернационала. Однако в январе 1870 г. Романский федеральный совет добился изменения состава редакции и вывода из неё бакунистов, после чего газета стала поддерживать линию Генерального Совета.

«L'Internationale» («Интернационал») — еженедельная бельгийская газета, орган бельгийских секций Интернационала; издавалась в Брюсселе при ближайшем участии Де Папа с 1869 по 1873 год. В газете публиковались документы Интернационала.

«Le Mirabeau» («Мирабо») — еженедельная бельгийская газета, выходила в Вервье с 1868 по 1874 год; орган бельгийских секций Интернационала.

«Народное дело» — газета (до апреля 1870 г. — журнал), издававшаяся в 1868–1870 гг. в Женеве группой русских революционеров-эмигрантов; первый номер был подготовлен Бакуниным, затем, с октября 1868 г., редакция, в которую входили Н. Утин и др., порвала с Бакуниным и выступила против его взглядов; с апреля 1870 г. — орган Русской секции Международного Товарищества Рабочих, проводивший линию Маркса и Генерального Совета; публиковал документы Интернационала.

(обратно)

14

См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 16, стр. 11.

(обратно)

15

государственного переворота. Ред.

(обратно)

16

В мае 1870 г. правительство Наполеона III провело плебисцит (всенародное голосование), пытаясь укрепить пошатнувшийся режим Второй империи, который вызывал недовольство широких слоёв населения. Поставленные на голосование вопросы были сформулированы таким образом, что нельзя было выразить неодобрение политике Второй империи, не высказавшись тем самым против всяких демократических реформ. Несмотря на этот демагогический манёвр плебисцит показал возрастание оппозиционных правительству сил: 1,5 миллиона голосов было подано против правительства, 1,9 миллиона человек воздержалось от участия в голосовании. Подготавливая плебисцит, правительство организовало широкую кампанию репрессий против рабочего движения, в больших масштабах прибегало к клевете на рабочие организации, извращая их цели и запугивая средние слои «красной опасностью». Парижская федерация Интернационала и федеральная палата профессиональных рабочих обществ в Париже выпустили 24 апреля 1870 г. манифест, в котором разоблачали бонапартистский манёвр с плебисцитом и призывали рабочих воздержаться от голосования. Накануне плебисцита члены Парижской федерации были арестованы на основании сфабрикованного полицией обвинения в заговоре с целью убийства Наполеона III; обвинение было использовано правительством для организации широкой кампании преследований и травли членов Интернационала в различных городах Франции. На судебном процессе над членами Парижской федерации, происходившем с 22 июня по 5 июля 1870 г., был полностью раскрыт лживый характер обвинения в заговоре; однако ряд членов Интернационала во Франции был приговорён бонапартистским судом к тюремному заключению только за принадлежность к Международному Товариществу Рабочих. Преследование Интернационала во Франции вызвало массовые протесты со стороны рабочего класса.

(обратно)

17

Жюлю Фавру. Ред.

(обратно)

18

«Le Réveil» («Пробуждение») — французская еженедельная, а с мая 1869 г. ежедневная газета, орган левых республиканцев, издавалась под редакцией Ш. Делеклюза в Париже с июля 1868 по январь 1871 года. С октября 1870 г. выступала против правительства национальной обороны.

(обратно)

19

«La Marseillaise» («Марсельеза») — французская ежедневная газета, орган левых республиканцев, издавалась в Париже с декабря 1869 по сентябрь 1870 года. Газета помещала материалы о деятельности Интернационала и о рабочем движении.

(обратно)

20

Имеется в виду Общество 10 декабря (названо так в честь избрания покровителя общества Луи Бонапарта президентом Французской республики 10 декабря 1848 г.) — тайное бонапартистское общество, созданное в 1849 г. и состоявшее преимущественно из деклассированных элементов, политических авантюристов, представителей военщины и т. д. Хотя формально Общество и было распущено в ноябре 1850 г., в действительности принадлежавшие к нему элементы продолжали вести бонапартистскую пропаганду и явились активными участниками государственного переворота 2 декабря 1851 года. Подробная характеристика Общества 10 декабря дана Марксом в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 8, стр. 167–170).

Шовинистическая манифестация в поддержку захватнических планов Луи-Наполеона была организована бонапартистами 15 июля 1870 г. при содействии полиции.

(обратно)

21

Битва при Садове произошла 3 июля 1866 г. в Чехии между австрийскими и саксонскими, с одной стороны, и прусскими войсками — с другой, и явилась решающим сражением в австро-прусской войне 1866 г., которая закончилась победой Пруссии над Австрией. В истории это сражение известно также как сражение при Кёниггреце (в настоящее время — Градец-Кралов).

(обратно)

22

Рабочие собрания в Брауншвейге 16 июля и в Хемнице 17 июля 1870 г. были созваны руководством немецкой Социал-демократической рабочей партии (эйзенахцев) для выражения протеста против завоевательной политики правящих классов. 

Резолюцию собрания в Брауншвейге 16 июля 1870 г. Маркс цитирует по газете «Volksstaat» № 58 от 20 июля 1870 года

(обратно)

23

«Второе воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне» («Second Address of the General Council of the International Working-Men's Association on the War») было написано Марксом между 6 и 9 сентября 1870 года. 

6 сентября 1870 г. Генеральный Совет Интернационала, рассмотрев новую обстановку, сложившуюся в связи с падением Второй империи и началом нового этапа войны, принял постановление о выпуске второго воззвания о франко-прусской войне и избрал для этого комиссию в составе Маркса, Юнга, Милнера и Серрайе. 

Работая над воззванием, Маркс использовал присланные ему Энгельсом материалы, в которых разоблачались попытки оправдать военно-стратегическими соображениями стремление прусской военщины, юнкерства и буржуазии к аннексии французских территорий. Написанное Марксом воззвание было единогласно принято на специально созванном заседании Генерального Совета 9 сентября 1870 г. и разослано во все лондонские буржуазные газеты, которые обошли воззвание молчанием, за исключением «Pall Mall Gazette», опубликовавшей 16 сентября 1870 г. выдержку из него. 11–13 сентября воззвание было выпущено в виде листовки на английском языке тиражом в 1 000 экземпляров; в конце сентября вышло новое издание, в котором первое и второе воззвания были опубликованы вместе. В этом издании исправлены опечатки, допущенные в первом издании, и внесены отдельные редакционные исправления. 

Перевод второго воззвания на немецкий язык был сделан Марксом, который, переводя текст, дополнил его несколькими фразами, предназначенными для немецких рабочих, и опустил отдельные места. В этом переводе второе воззвание было опубликовано в газете «Volksstaat» № 76, 21 сентября 1870 г. и в журнале «Vorbote» № 10–11, октябрь — ноябрь 1870 г., а также издано в Женеве в виде листовки. В 1891 г. Энгельс опубликовал второе воззвание в немецком издании «Гражданской войны во Франции»; перевод воззвания для этого издания был сделан Луизой Каутской под наблюдением Энгельса. 

На французском языке второе воззвание было напечатано в газетах «Internationale» (№ 93, 23 октября 1870 г.) и неполностью (публикация не была закончена) в «Égalité» (№ 35, 4 октября 1870 г.). 

На русском языке второе воззвание впервые вышло в 1905 г. в издании «Гражданской войны во Франции» в переводе с немецкого издания 1891 г. под редакцией В. И. Ленина.

(обратно)

24

В немецком переводе, сделанном К. Марксом и напечатанном отдельным изданием в 1870 г., эта фраза и следующая за ней цитата из манифеста опущены, а последующий текст до слов: «И они сейчас же подали сигнал…» изложен в сокращённом виде. Ред.

(обратно)

25

В 1618 г. курфюршество Бранденбургское объединилось с герцогством Прусским (Восточной Пруссией), образованным в начале XVI века из владений Тевтонского ордена и находившимся в ленной зависимости от Речи Посполитой. Бранденбургский курфюрст в качестве герцога Прусского оставался вассалом Польши до 1657 г., когда, воспользовавшись её затруднениями в войне со Швецией, он добился признания за ним суверенных прав на прусские владения.

(обратно)

26

В октябре 1865 г. во время свидания в Биаррице Бисмарк добился от Наполеона III фактического согласия Франции на союз Пруссии с Италией и на войну Пруссии против Австрии; давая это согласие, Наполеон III рассчитывал с выгодой для себя вмешаться в конфликт в случае поражения Пруссии. В начале франко-прусской войны 1870–1871 гг. министр иностранных дел царского правительства Горчаков в переговорах, происходивших между ним и Бисмарком в Берлине, заявил, что Россия будет придерживаться благожелательного нейтралитета в войне и окажет дипломатическое давление на Австрию; в свою очередь прусское правительство обязывалось не оказывать препятствий царской России в её политике в восточном вопросе.

(обратно)

27

В немецком издании 1870 г. перед словами «свобода и мир» вставлено слово «независимость». Ред.

(обратно)

28

В немецком издании 1870 г. здесь добавлены слова: «что соответствует традиции Гогенцоллернов». Ред.

(обратно)

29

В немецком издании 1870 г. здесь добавлена фраза: «Такова мирная перспектива, которую «гарантируют» Германии выжившие из ума буржуазные патриоты». Ред.

(обратно)

30

В немецком издании 1870 г. далее добавлено: «А патриотические крикуны скажут в утешение им, что капитал не имеет отечества и что заработная плата регулируется антипатриотическим интернациональным законом спроса и предложения. Не пора ли поэтому рабочему классу сказать своё слово и не давать больше господам из буржуазии выступать от его имени». Ред.

(обратно)

31

Маркс имеет в виду торжество феодальной реакции в Германии после крушения наполеоновского господства. Результатами освободительной войны против владычества Наполеона I, в которой вместе с народами ряда европейских стран приняли участие широкие слои немецкого народа, воспользовались правители европейских феодально-абсолютистских государств, опиравшиеся на реакционное дворянство. Вершителем судеб европейских государств сделалось контрреволюционное объединение монархов — Священный союз, ядро которого составили Австрия, Пруссия и царская Россия. С созданием Германского союза в Германии сохранилась феодальная раздробленность, в германских государствах укрепился феодально-абсолютистский строй, сохранились все привилегии дворянства, усилилась полукрепостническая эксплуатация крестьян.

(обратно)

32

«Manifest des Ausschusses der social-demokratischen Arbeiterpartei. An alle deutschen Arbeiter!» («Манифест Комитета Социал-демократической рабочей партии. Ко всем немецким рабочим!»). Манифест был выпущен в виде отдельной листовки 5 сентября 1870 г. и опубликован в газете «Volksstaat» № 73, 11 сентября 1870 года.

(обратно)

33

В немецком издании 1870 г. далее вставлено «благодаря немецким штыкам». Ред.

(обратно)

34

Речь идёт о героическом восстании парижских рабочих 23–26 июня 1848 года.

(обратно)

35

В немецком издании 1870 г. после слова «долг» вставлены слова: «что они и делают». Ред.

(обратно)

36

Маркс имеет в виду движение английских рабочих под лозунгом борьбы за признание Французской республики, установленной 4 сентября 1870 г., и за оказание ей дипломатической поддержки. Начиная с 5 сентября, в Лондоне, Бирмингеме, Ньюкасле и других крупных городах происходили митинги и демонстрации, в которых принимали участие широкие массы трудящихся; активную роль в этом играли тред-юнионы. Участники митингов и демонстраций выражали свои симпатии французскому народу и в своих резолюциях и петициях требовали от английского правительства немедленного признания Французской республики. 

Непосредственное участие в организации движения за признание республики во Франции принимал Генеральный Совет Интернационала.

(обратно)

37

Маркс намекает на активное участие буржуазно-аристократической Англии в создании коалиции феодально-абсолютистских государств, начавших в 1792 г. войну против революционной Франции (сама Англия вступила в эту войну в 1793 г.), а также на то обстоятельство, что английская правящая олигархия первая в Европе признала бонапартистский режим во Франции, установленный в результате coup d'état (государственного переворота) Луи Бонапарта 2 декабря 1851 года.

(обратно)

38

В немецком издании 1870 г. конец этой фразы дан в следующем виде: «которого часть английской печати требует с не меньшим шумом, чем немецкие патриоты». Ред.

(обратно)

39

Да здравствует республика! Ред.

(обратно)

40

«Гражданская война во Франции» — одно из важнейших произведений научного коммунизма, в котором на основе опыта Парижской Коммуны получили дальнейшее развитие основные положения марксистского учения о классовой борьбе, государстве, революции и диктатуре пролетариата.

Написано как воззвание Генерального Совета Интернационала ко всем членам Товарищества в Европе и Соединённых Штатах. 

Уже с первых дней после провозглашения Парижской Коммуны Маркс тщательно собирает и изучает все сведения о её деятельности: материалы французских, английских и немецких газет, информацию в письмах из Парижа и т. д. 18 апреля 1871 г. на заседании Генерального Совета Маркс предложил выпустить воззвание ко всем членам Интернационала относительно «общей тенденции борьбы» во Франции; подготовка воззвания Генеральным Советом была поручена Марксу. Маркс начал работу над воззванием после 18 апреля и продолжал её в течение всего мая; им были написаны первый и второй наброски «Гражданской войны во Франции», являющиеся подготовительными вариантами этого произведения (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 17, стр. 497–616 и примечание 375), после чего Маркс приступил к составлению окончательного текста воззвания. 30 мая 1871 г., через 2 дня после падения последней баррикады в Париже, Генеральный Совет единодушно одобрил зачитанный Марксом готовый текст «Гражданской войны во Франции».

«Гражданская война во Франции» была впервые опубликована в Лондоне около 13 июня 1871 г. на английском языке в виде брошюры в 35 страниц тиражом в 1 000 экземпляров. Ввиду того, что первое издание быстро разошлось, вскоре было выпущено второе английское издание тиражом в 2 000 экземпляров, которое распространялось по удешевлённой цене среди рабочих. В этом издании Марксом были исправлены отдельные опечатки, допущенные в первом издании; был дополнен вторым документом раздел «Приложения». В списке подписей членов Генерального Совета, помещённом под воззванием, были произведены изменения: вычеркнуты фамилии тред-юнионистов Лекрафта и Оджера, которые в буржуазной печати выразили несогласие с воззванием и вышли из Генерального Совета, а также добавлены фамилии новых членов Генерального Совета. В августе 1871 г. было выпущено третье английское издание «Гражданской войны», в котором Марксом были устранены отдельные неточности предыдущих изданий. 

В 1871–1872 гг. «Гражданская война во Франции» была переведена на французский, немецкий, русский, итальянский, испанский и голландский языки и опубликована в периодической печати и отдельными изданиями в разных странах Европы и в США. 

Перевод на немецкий язык был сделан Энгельсом и опубликован в газете «Volksstaat» в июне — июле 1871 г. (№№ 52–61 от 28 июня, 1, 5, 8, 12, 16, 19, 22, 26 и 29 июля) и неполностью в журнале «Vorbote» за август — октябрь 1871 г., а также выпущен в виде отдельной брошюры в Лейпциге. В переводе Энгельс внёс в текст несколько незначительных изменений. В 1876 г. в связи с пятилетием Парижской Коммуны было выпущено новое немецкое издание «Гражданской войны», в текст которого были внесены некоторые уточнения.

В 1891 г. при подготовке юбилейного немецкого издания «Гражданской войны во Франции», выпущенного к двадцатой годовщине Парижской Коммуны, Энгельс вновь провёл редакцию текста перевода и написал к этому изданию введение, в котором подчеркнул историческое значение опыта Коммуны и его теоретического обобщения Марксом в «Гражданской войне во Франции», а также сделал некоторые дополнения, касающиеся деятельности входивших в Коммуну бланкистов и прудонистов. В это издание Энгельс включил написанные Марксом первое и второе воззвания Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне, которые в последующих отдельных изданиях на различных языках также обычно публиковались вместе с «Гражданской войной во Франции».

На французском языке «Гражданская война во Франции» была впервые напечатана в газете «Internationale» в Брюсселе в июле — сентябре 1871 года. В 1872 г. вышло отдельное французское издание в Брюсселе в переводе, отредактированном Марксом, который внёс многочисленные изменения в присланную ему корректуру, сделав заново перевод многих мест текста.

В 1871 г. в Цюрихе вышло первое издание «Гражданской войны во Франции» на русском языке, положенное в основу ряда последующих типографских изданий и перепечаток на гектографе. В 1905 г. «Гражданская война во Франции» вышла на русском языке под редакцией В. И. Ленина в переводе с немецкого издания 1891 г. (издательство «Буревестник», Одесса). В. И. Ленин, редактируя перевод «Гражданской войны во Франции», внёс в текст точную экономическую и политическую терминологию, устранил многочисленные искажения и неточности предыдущего издания 1905 г., восстановил те места текста, которые в предыдущем издании были выпущены царской цензурой. Особенно большие изменения В. И. Ленин внёс при редактировании перевода III главы «Гражданской войны во Франции». 

В дальнейшем В. И. Ленин сделал новые переводы на русский язык многих мест из «Гражданской войны во Франции» (с немецких изданий 1876 и 1891 гг.), которые цитируются в его труде «Государство и революция» и в ряде других произведений. Редактирование В. И. Лениным русского перевода «Гражданской войны во Франции» и его переводы отдельных мест этого труда Маркса учтены при подготовке настоящего издания.

(обратно)

41

См. стр. 29. Ред.

(обратно)

42

Письмо Адольфа Симона Гио к Сюзану было опубликовано в «Journal Officiel» № 115, 25 апреля 1871 года.

«Journal Officiel» — сокращённое название газеты «Journal Officiel de la République Française» («Официальная газета Французской республики»), выходившей с 20 марта по 24 мая 1871 г. и являвшейся официальным органом Парижской Коммуны; сохраняла название официальной газеты правительства Французской республики, выпускавшейся в Париже с 5 сентября 1870 г. (во время Парижской Коммуны под этим же названием выпускалась в Версале газета правительства Тьера). Номер от 30 марта вышел под названием «Journal Officiel de la Commune de Paris» («Официальная газета Парижской Коммуны»).

(обратно)

43

28 января 1871 г. Бисмарком и представителем правительства национальной обороны Фавром была подписана «Конвенция о перемирии и капитуляции Парижа»

(обратно)

44

Capitulards (капитуляры) — презрительное прозвище, данное сторонникам капитуляции Парижа во время осады в 1870–1871 годах. В дальнейшем вошло во французский язык для обозначения капитулянтов вообще.

(обратно)

45

Манифест был опубликован в газете «Le Vengeur» («Мститель») № 30 от 28 апреля 1871 года.

(обратно)

46

«L'Étendard» («Знамя») — французская газета бонапартистского направления, выходила в Париже с 1866 по 1868 год. Выход газеты был прекращён в связи с раскрытием мошеннических операций, служивших источником финансирования газеты.

(обратно)

47

В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. вместо «Джо Миллер» напечатано: «Карл Фогт»; во французском издании 1871 г. — «Фальстаф». Ред.

(обратно)

48

Имеется в виду Société Générale du Crédit Mobilier — крупный французский акционерный банк, созданный в 1852 году. Главным источником доходов банка была спекуляция ценными бумагами учреждённых им акционерных обществ. Crédit Mobilier был тесно связан с правительственными кругами Второй империи. В 1867 г. общество обанкротилось и в 1871 г. было ликвидировано. Сущность Crédit Mobilier Маркс раскрыл в ряде статей, опубликованных в газете «New-York Daily Tribune» (см. настоящее издание, том 12, стр. 21–37, 209–217, 300–303)

(обратно)

49

«L'Électeur libre» («Свободный избиратель») — еженедельная (со времени франко-прусской войны ежедневная) газета, орган правых республиканцев, выходила в Париже с 1868 по 1871 год; в 1870–1871 гг. была связана с министерством финансов правительства национальной обороны.

(обратно)

50

В Англии уголовным преступникам, после того как они уже отбыли бо́льшую часть наказания, часто выдают отпускные билеты, с которыми они могут жить на свободе, но под надзором полиции. Такие билеты называются tickets-of-leave, а владельцы их — ticket-of-leave men. (Примечание Энгельса к немецкому изданию 1871 г.)

(обратно)

51

Имеются в виду антилегитимистские и антиклерикальные выступления 14 и 15 февраля 1831 г. в Париже, нашедшие отзвук в провинции. В знак протеста против легитимистской демонстрации на панихиде в память герцога Беррийского собравшаяся толпа разгромила церковь Сен-Жермен-л'Осерруа и дворец архиепископа Келена, известного своими легитимистскими симпатиями.

Орлеанистское правительство, стремившееся нанести удар враждебной ему партии легитимистов, не приняло мер, чтобы помешать действиям толпы; присутствовавший при разгроме церкви и архиепископского дворца Тьер уговаривал национальных гвардейцев не препятствовать действиям толпы. В 1832 г. по распоряжению Тьера, бывшего в то время министром внутренних дел, была арестована мать легитимистского претендента на французский престол графа Шамбора, герцогиня Беррийская. В дальнейшем она была поставлена под строгий надзор и подвергнута унизительному медицинскому освидетельствованию с целью дать огласку её тайному браку и политически скомпрометировать её.

(обратно)

52

Маркс имеет в виду неприглядную роль Тьера (в то время министра внутренних дел) в разгроме руководимого тайным республиканским Обществом прав человека восстания парижских рабочих и примкнувших к ним мелкобуржуазных слоёв против режима Июльской монархий 13–14 апреля 1834 года. Подавление этого восстания сопровождалось зверствами военщины, которая в частности перебила жителей одного из домов на улице Транснонен. Тьер был главным вдохновителем жестоких репрессий, предпринятых против демократов во время восстания и после его подавления.

Сентябрьские законы — реакционные законы, изданные французским правительством в сентябре 1835 года. Законы ограничивали деятельность суда присяжных и вводили суровые меры против печати. В отношении печати предусматривалось увеличение денежных залогов для периодических изданий, вводилось тюремное заключение и крупные денежные штрафы за выступления против собственности и существующего государственного строя.

(обратно)

53

В январе 1841 г. Тьер выступил в палате депутатов с проектом создания вокруг Парижа укреплений — крепостной стены и отдельных фортов. В революционно-демократических кругах этот проект был воспринят как подготовительная мера для подавления народных движений, предложенная под видом усиления обороны Парижа. Отмечалось, что именно с этой целью в проекте Тьера предусматривалось сооружение особенно сильно укреплённых и многочисленных фортов вблизи рабочих кварталов с восточной и северо-восточной стороны Парижа.

(обратно)

54

В январе 1848 г. неаполитанские войска Фердинанда II, получившего впоследствии за жестокую бомбардировку Мессины осенью этого же года прозвище короля-бомбы, подвергли артиллерийскому обстрелу Палермо, пытаясь подавить народное восстание, которое послужило сигналом к буржуазной революции в итальянских государствах в 1848–1849 годах.

(обратно)

55

В апреле 1849 г. французское буржуазное правительство в союзе с Австрией и Неаполем организовало интервенцию против Римской республики с целью её подавления и восстановления светской власти папы. В результате вооружённой интервенции и осады Рима, который был подвергнут французскими войсками жестокой бомбардировке, Римская республика, несмотря на героическое сопротивление, была свергнута, а Рим оккупирован французскими войсками.

(обратно)

56

«Мирабо-муха». Ред.

(обратно)

57

Маркс имеет в виду свирепое подавление правительством буржуазных республиканцев восстания парижского пролетариата 23–26 июня 1848 года. Подавление восстания сопровождалось разгулом контрреволюционных сил и привело к укреплению позиций консервативно-монархических кругов.

(обратно)

58

Партия порядка — возникшая в 1848 г. партия крупной консервативной буржуазии, представляла собой коалицию двух монархических фракций Франции: легитимистов (сторонников династии Бурбонов) и орлеанистов (сторонников династии Орлеанов); с 1849 г. вплоть до государственного переворота 2 декабря 1851 г. занимала руководящее положение в Законодательном собрании Второй республики. Банкротство антинародной политики партии порядка было использовано кликой Луи Бонапарта для установления режима Второй империи.

(обратно)

59

15 июля 1840 г. Англия, Россия, Пруссия, Австрия и Турция без участия Франции подписали в Лондоне конвенцию об оказании помощи турецкому султану против египетского правителя Мухаммеда-Али, которого поддерживала Франция. В результате заключения конвенции возникла угроза войны между Францией и коалицией европейских держав, однако король Луи-Филипп не решился на войну и отказался от поддержки Мухаммеда-Али.

(обратно)

60

Желая усилить версальскую армию для подавления революционного Парижа, Тьер обратился к Бисмарку с просьбой разрешить ему увеличить контингент войск, численность которых по прелиминарному мирному договору, подписанному 26 февраля 1871 г., не должна была превышать 40 тысяч человек. Заверив Бисмарка, что войска будут использованы исключительно для подавления восстания в Париже, правительство Тьера, согласно Руанской конвенции, заключённой 28 марта 1871 г., получило разрешение увеличить численность версальских войск до 80 тысяч, а несколько позднее — до 100 тысяч человек. В соответствии с этими соглашениями немецкое командование спешно производило репатриацию французских военнопленных, главным образом из армий, капитулировавших в Седане и Меце. Версальское правительство размещало эти части в закрытых лагерях, где они подвергались идеологической обработке с целью внушения им ненависти к Парижской Коммуне.

(обратно)

61

В немецком издании 1891 г. после слова «Бордо» вставлено: «в 1871 г.». Ред.

(обратно)

62

Легитимисты — партия сторонников свергнутой во Франции в 1792 г. династии Бурбонов, представлявшая интересы крупной земельной аристократии и высшего духовенства; как партия оформилась в 1830 г., после вторичного свержения этой династии. В период Второй империи легитимисты, не пользовавшиеся никакой поддержкой среди населения, ограничивались тактикой выжидания и изданием отдельных критических памфлетов и активизировались лишь в 1871 г., включившись в общий поход контрреволюционных сил против Парижской Коммуны.

(обратно)

63

В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. далее следуют слова: «(палата ландратов и юнкеров)». Ред.

(обратно)

64

«Chambre introuvable» («бесподобная палата») — палата депутатов Франции в 1815–1816 гг. (первые годы режима Реставрации), состоявшая из крайних реакционеров.

(обратно)

65

У Маркса в оригинале «assembly of rurals» («rurals» соответствует французскому слову «les ruraux») — «собрание деревенщины», «помещичья палата» — презрительное прозвище Национального собрания 1871 г., состоявшего в большинстве своём из реакционеров-монархистов: провинциальных помещиков, чиновников, рантье и торговцев, избранных в сельских избирательных округах. Из 630 депутатов в собрании насчитывалось около 430 монархистов.

(обратно)

66

Речь идёт о требовании уплаты контрибуции, выдвинутом Бисмарком в качестве одного из условий прелиминарного мирного договора. Договор был подписан 26 февраля 1871 г. в Версале Тьером и Ж. Фавром, с одной стороны, Бисмарком и представителями южно-германских государств, с другой. Согласно этому договору, Франция уступала Германии Эльзас и восточную Лотарингию и уплачивала контрибуцию в размере 5 миллиардов франков; до выплаты контрибуции сохранялась оккупация части французской территории немецкими войсками. Окончательный мирный договор был подписан во Франкфурте 10 мая 1871 г.

(обратно)

67

10 марта 1871 г. Национальное собрание приняло закон «Об отсрочке платежей по денежным обязательствам»; по этому закону для платежей по обязательствам, заключённым с 13 августа по 12 ноября 1870 г., устанавливался семимесячный срок, считая со дня их заключения; для платежей по обязательствам, заключённым после 12 ноября, отсрочка не предоставлялась. Таким образом, закон фактически не давал отсрочки для большей части должников, что нанесло тяжёлый удар по рабочим и малоимущим слоям населения, а также вызвало банкротство многих мелких промышленников и торговцев.

(обратно)

68

Décembriseur — участник бонапартистского государственного переворота 2 декабря 1851 г. и сторонник действий в духе этого переворота. Винуа непосредственно участвовал в государственном перевороте, подавив с помощью войск попытки поднять республиканское восстание в одном из департаментов Франции.

(обратно)

69

По сообщениям газет, из внутреннего займа, который решило провести правительство Тьера, сам Тьер и другие члены его правительства должны были получить более 300 миллионов франков под видом «комиссионного» вознаграждения. Тьер впоследствии признал, что представители финансовых кругов, с которыми велись переговоры о займе, требовали быстрейшего подавления революции в Париже. 20 июня 1871 г. после подавления Парижской Коммуны версальскими войсками закон о займе был принят.

(обратно)

70

Кайенна — город во Французской Гвиане (Южная Америка), место каторги и ссылки политических заключённых.

(обратно)

71

государственного переворота. Ред.

(обратно)

72

«Le National» («Национальная газета») — французская ежедневная газета, выходила в Париже с 1830 по 1851 год; орган умеренных буржуазных республиканцев.

(обратно)

73

В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. далее следуют слова; «тот, кто берёт на себя отбывание тюремного наказания». Ред.

(обратно)

74

31 октября 1870 г. после получения известий о капитуляции Меца, поражении при Ле-Бурже и о начатых Тьером по поручению правительства национальной обороны переговорах с пруссаками, парижские рабочие и революционная часть национальной гвардии подняли восстание и, захватив городскую ратушу, создали орган революционной власти — Комитет общественного спасения — во главе с Бланки. Под давлением рабочих правительство национальной обороны было вынуждено дать обещание уйти в отставку и назначить на 1 ноября выборы в Коммуну. Однако, воспользовавшись недостаточной организованностью революционных сил Парижа и разногласиями между руководившими восстанием бланкистами и мелкобуржуазными демократами-якобинцами, правительство с помощью оставшихся на его стороне батальонов национальной гвардии, нарушив свои обещания об отставке, завладело ратушей и восстановило свою власть.

(обратно)

75

«Бретонцы» — бретонская мобильная гвардия, которую Трошю использовал в качестве жандармских войск для подавления революционного движения в Париже.

Корсиканцы при Второй империи составляли значительную часть корпуса жандармов.

(обратно)

76

черни, сброда. Ред.

(обратно)

77

22 января 1871 г. по инициативе бланкистов произошло революционное выступление парижского пролетариата и национальной гвардии. Демонстрация, участники которой требовали свержения правительства и создания Коммуны, была по распоряжению правительства национальной обороны расстреляна бретонскими мобилями, охранявшими здание ратуши. Правительство предприняло аресты участников демонстрации, издало распоряжение о закрытии всех клубов Парижа, запрещении народных собраний и прекращении издания ряда газет. Подавив при помощи террора революционное движение, правительство приступило к подготовке капитуляции Парижа.

(обратно)

78

хлыщей, пшютов. Ред.

(обратно)

79

Sommations (требование разойтись) — форма предупреждения при разгоне властями демонстраций, собраний, митингов и т. д. Согласно закону 1831 г. требование разойтись повторялось троекратно под барабанный бой или звуки труб, после чего власти имели право прибегнуть к силе. Акт о беспорядках (Riot act), вступивший в силу в Англии в 1715 г., воспрещал всякие «мятежные сборища» более чем 12 человек: в подобных случаях представители власти были обязаны зачитывать специальное предупреждение и применять силу, если собравшиеся не расходились в течение часа.

(обратно)

80

Бержере. Ред.

(обратно)

81

Мальжурналь. Ред.

(обратно)

82

Во время событий 31 октября (см. примечание 74), когда члены правительства национальной обороны были задержаны в ратуше, Флуранс помешал их расстрелу, к которому призывал один из участников восстания.

(обратно)

83

Вольтер. «Кандид», глава двадцать вторая.

(обратно)

84

См. стр. 82–83. Ред..

(обратно)

85

Маркс цитирует обращение Парижской Коммуны от 5 апреля 1871 г., опубликованное в «Journal Officiel» № 96, 6 апреля.

Упоминаемый Марксом декрет о заложниках, принятый Коммуной 5 апреля 1871 г., был опубликован в «Journal Officiel» 6 апреля (Маркс датирует декрет по публикации его в английской прессе). Согласно этому декрету все лица, обвинённые в сношениях с Версалем, в случае доказанности их вины объявлялись заложниками. Этой мерой Парижская Коммуна стремилась помешать расстрелам коммунаров версальцами.

(обратно)

86

«Да здравствует Коммуна!» Ред.

(обратно)

87

Маркс цитирует «Journal Officiel de la République Française» № 80 от 21 марта 1871 года

(обратно)

88

В немецком издании 1871 г. конец этой фразы несколько изменён: «государственная власть принимала всё более и более характер общественной власти для угнетения труда, характер машины классового господства». Ред.

(обратно)

89

Инвеститура — в средние века акт передачи земли сеньором своему вассалу или назначение на должность духовного лица. Для системы инвеституры характерна полная зависимость лиц, стоящих на более низкой ступени иерархической лестницы, от вышестоящих светских и церковных феодалов.

(обратно)

90

Жирондисты — в период французской буржуазной революции конца XVIII века партия крупной торгово-промышленной и выросшей в годы революции землевладельческой буржуазии; название получила от департамента Жиронды, который представляли в Законодательном собрании и Конвенте многие руководители этой партии. Жирондисты выступали против якобинского правительства и поддерживавших его революционных масс под флагом защиты прав департаментов на автономию и федерацию.

(обратно)

91

«Kladderadatsch» («Кладдерадач») — иллюстрированный сатирический еженедельный журнал, издавался в Берлине с 1848 года. «Punch» — сокращённое название английского еженедельного юмористического журнала буржуазно-либерального направления «Punch, or the London Charivari» («Петрушка, или Лондонское шаривари»), выходит в Лондоне с 1841 года.

(обратно)

92

В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. слово «постоянную» опущено. Ред.

(обратно)

93

В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. слова «правительством рабочего класса» даны курсивом. Ред.

(обратно)

94

по декрету народа. Ред.

(обратно)

95

В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. далее следуют слова: «имущих классов». Ред.

(обратно)

96

В немецких изданиях далее следует: «(профессора Гексли)». Ред.

(обратно)

97

Имеется в виду декрет Парижской Коммуны от 16 апреля 1871 г. о рассрочке на 3 года платежей по всем долговым обязательствам и об отмене выплаты по ним процентов. Декрет значительно облегчал финансовое положение мелкой буржуазии и был невыгоден крупным капиталистам, выступавшим в роли кредиторов.

(обратно)

98

Маркс имеет в виду отклонение Учредительным собранием 22 августа 1848 г. законопроекта о «полюбовных соглашениях» («concordats à l'amiable»), в котором предусматривалась отсрочка платежей для должников, доказавших, что они стали банкротами вследствие вызванного революцией застоя в делах. Вследствие этого значительная часть мелкой буржуазии совершенно разорилась и оказалась во власти кредиторов из крупной буржуазии.

(обратно)

99

Frères ignorantins («невежествующие братья») — прозвище религиозного ордена, возникшего в Реймсе в 1680 г., члены которого обязывались посвятить себя обучению детей бедняков; в школах ордена учащиеся получали, главным образом, религиозное воспитание, приобретая весьма скудные знания в других областях. Употребляя это выражение, Маркс намекает на низкий уровень и клерикальный характер начального обучения в буржуазной Франции.

(обратно)

100

богемы, шайки. Ред.

(обратно)

101

Республиканский союз департаментов — политическая организация, состоявшая из представителей мелкобуржуазных слоёв, уроженцев различных областей Франции, проживавших в Париже; выступала под знаменем Коммуны, призывала к борьбе против версальского правительства и монархического Национального собрания и к поддержке Парижской Коммуны во всех департаментах.

(обратно)

102

По-видимому, речь идёт о воззвании Парижской Коммуны «К трудящимся деревень» («Aux travailleurs des campagnes»), опубликованном в апреле — начале мая 1871 г. в газетах Коммуны и выпущенном в виде отдельной листовки.

(обратно)

103

Маркс имеет в виду проведённый реакционным правительством Карла X закон от 27 апреля 1825 г. о выплате бывшим эмигрантам возмещения за конфискованные у них в годы французской буржуазной революции поместья. Бо́льшая часть этого возмещения, составившего около 1 миллиарда франков и выплачивавшегося в виде трёхпроцентной государственной ренты, досталась высшей придворной аристократии, крупным помещикам Франции.

(обратно)

104

Имеется в виду указ о разделении Франции на военные округа и предоставление командующим округами широчайших полномочий на местах; предоставление президенту республики права смещать и назначать мэров; закон о сельских учителях, поставивший их под контроль префектов; закон о народном образовании, усиливавший влияние духовенства на руководство образованием. Характеристика этих законов дана в работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 7, стр. 87).

(обратно)

105

Лео Франкеля. Ред.

(обратно)

106

Я. Домбровского и В. Врублевского. Ред.

(обратно)

107

Вандомская колонна — была воздвигнута в 1806–1810 гг. на Вандомской площади в Париже в память побед наполеоновской Франции. 16 мая 1871 г. по постановлению Парижской Коммуны Вандомская колонна была снесена.

(обратно)

108

Барон Осман (Haussmann) был во время Второй империи префектом Сенского департамента, т. е. города Парижа. Провёл ряд работ по проложению новых улиц и проч. в целях облегчения борьбы с рабочими восстаниями. (Примечание к русскому изданию 1905 г., вышедшему под редакцией В. И. Ленина.) Ред.

(обратно)

109

В газете «Mot d'Ordre» («Пароль») 5 мая 1871 г. были опубликованы факты, которые свидетельствовали о преступлениях, совершавшихся в монастырях. В монастыре Пикпюс в Сент-Антуанском предместье в результате обысков обнаружились случаи многолетнего заточения монахинь в кельях, были найдены также орудия пыток; в церкви святого Лаврентия было найдено тайное кладбище, являвшееся доказательством совершённых убийств. Эти факты были преданы гласности также в выпущенной Коммуной с целью антирелигиозной пропаганды брошюре «Les Crimes des congrégations religieuses» («Преступления церковников»).

(обратно)

110

Вильгельмсхёэ (близ Касселя) — замок прусских королей, где с 5 сентября 1870 г. по 19 марта 1871 г. находился бывший император Наполеон III, взятый в плен пруссаками

(обратно)

111

Бланше. Ред.

(обратно)

112

Абсентеисты (от слова «absent» — «отсутствующий») — крупные землевладельцы, обычно не проживавшие в своих имениях; в данном случае речь идёт о лендлордах, живших в Англии на доходы от ирландских поместий, которые управлялись земельными агентами или сдавались в аренду спекулянтам-посредникам, в свою очередь сдававшим их на кабальных условиях в субаренду мелким арендаторам.

(обратно)

113

Зал для игры в мяч, где Национальное собрание 1789 г. приняло своё знаменитое решение. (Примечание Энгельса к немецкому изданию 1871 г.)

(обратно)

114

Francs-fileurs (буквально «вольные беглецы») — насмешливое прозвище, данное парижским буржуа, бежавшим из города во время его осады. Иронический характер этому прозвищу придавало его созвучие со словом francs-tireurs (вольные стрелки) — название французских партизан, активно участвовавших в борьбе против пруссаков.

(обратно)

115

Кобленц — город в Германии, во время французской буржуазной революции конца XVIII века центр дворянско-монархической эмиграции и подготовки интервенции против революционной Франции; в Кобленце находилось поддерживаемое феодально-абсолютистскими государствами эмигрантское правительство во главе с ярым реакционером бывшим министром Людовика XVI де Калонном.

(обратно)

116

«Шуанами» во время Парижской Коммуны коммунары называли монархически настроенный отряд версальской армии, навербованный в Бретани, по аналогии с участниками контрреволюционного мятежа в Северо-Западной Франции в период французской буржуазной революции конца XVIII века.

(обратно)

117

шпионов. Ред.

(обратно)

118

Под влиянием пролетарской революции в Париже, приведшей к созданию Парижской Коммуны, в Лионе, Марселе и ряде других городов Франции происходили революционные выступления народных масс. В Лионе 22 марта национальные гвардейцы и трудящиеся города захватили ратушу. После прибытия делегации из Парижа в Лионе 26 марта была провозглашена Коммуна, однако временная комиссия, созданная для подготовки выборов в Коммуну, располагавшая небольшими военными силами, недостаточно связанная с народными массами и национальной гвардией, отказалась от своих полномочий. Новое выступление трудящихся Лиона 30 апреля было жестоко подавлено войсками и полицией. 

В Марселе восставшее население города завладело ратушей и арестовало префекта; в городе была создана комиссия департамента и назначены на 5 апреля выборы в Коммуну. Революционное выступление в Марселе было подавлено 4 апреля правительственными войсками, подвергшими город артиллерийскому обстрелу.

(обратно)

119

Речь идёт о деятельности Дюфора, направленной на укрепление режима Июльской монархии, в период вооружённого выступления Общества времён года в мае 1839 г. и о роли Дюфора в борьбе против оппозиционной мелкобуржуазной партии Горы во время Второй республики в июне 1849 года.

 Революционное выступление тайного республиканско-социалистического Общества времён года 12 мая 1839 г., возглавлявшегося Бланки и Барбесом, не опиралось на массы и носило заговорщический характер; выступление было подавлено правительственными войсками и национальной гвардией. Для борьбы с революционной опасностью было образовано новое министерство, в которое вошёл Дюфор.

 В июне 1849 г. в обстановке нараставшего политического кризиса, вызванного оппозиционными выступлениями партии Горы против президента республики Луи Бонапарта, Дюфор, заняв пост министра внутренних дел, выступил инициатором проведения ряда репрессивных законов против революционной части национальной гвардии, демократов и социалистов.

(обратно)

120

Имеется в виду принятый Национальным собранием закон «О преследовании за преступления прессы», снова вводивший в действие положения прежних реакционных законов о печати (1819 и 1849 гг.) и предусматривавший строгие наказания вплоть до закрытия печатных органов за выступления в них против властей, а также восстановление в должности ранее уволенных чиновников Второй империи, специальный закон о порядке возвращения конфискованной Коммуной собственности и установление наказания за её конфискацию, как за уголовное преступление.

(обратно)

121

Закон о процедуре военных судов, внесённый Дюфором в Национальное собрание, ещё более сокращал эту процедуру по сравнению с установленной военным кодексом 1857 года. Закон подтверждал право командующего армией и военного министра по своему усмотрению осуществлять судебное преследование без предварительного следствия; в этих случаях судебное дело, включая рассмотрение апелляций, должно было решаться и приговор должен был приводиться в исполнение в течение 48 часов.

(обратно)

122

Речь идёт о торговом договоре между Англией и Францией, подписанном 23 января 1860 года. В этом договоре Франция отказывалась от запретительной таможенной политики и заменяла её введением пошлин, которые не могли превышать 30% стоимости товаров. В договоре Франции предоставлялось право беспошлинного ввоза большинства французских товаров в Англию. Последствием заключения этого договора было резкое усиление конкуренции на внутреннем рынке в результате притока товаров из Англии, что вызвало недовольство французских промышленников.

(обратно)

123

Имеется в виду обстановка террора и кровавых репрессий в период обострения социальной и политической борьбы в Древнем Риме на различных стадиях кризиса рабовладельческой Римской республики в I веке до нашей эры.

Диктатура Суллы (82–79 гг. до н. э.), ставленника рабовладельческой знати — нобилитета, сопровождалась массовым уничтожением представителей враждебной ему группировки рабовладельцев. При Сулле впервые были введены проскрипции — списки лиц, которых всякий римлянин имел право убить без суда.

Первый и второй римский триумвираты (60–53 и 43–36 гг. до н. э.) — диктатура наиболее влиятельных римских полководцев, договорившихся о разделе между собой власти, в первом случае — Помпея, Цезаря и Красса, во втором — Октавиана, Антония и Лепида. Правление триумвиров явилось этапом в борьбе за ликвидацию Римской республики и установление единоличной монархической власти в Риме. Триумвиры широко применяли метод физического уничтожения своих противников. За распадом первого и второго триумвиратов следовали кровопролитные междоусобные гражданские войны.

(обратно)

124

отдельных кабинетов. Ред.

(обратно)

125

«Journal de Paris» («Газета Парижа»)— еженедельная газета, выходила в Париже с 1867 г., придерживалась монархическо-орлеанистского направления.

(обратно)

126

парижан времён упадка. Ред.

(обратно)

127

Маркс приводит выдержки из статьи французского публициста Эрве, напечатанной в «Journal de Paris» № 138, 31 мая 1871 г., в которой воспроизводится цитата из сочинения Тацита «Истории» (книга III, глава 83).

(обратно)

128

В августе 1814 г. во время войны между Англией и США английские войска, заняв Вашингтон, сожгли Капитолий (здание конгресса), Белый дом и другие общественные здания столицы.

В октябре 1860 г. во время захватнической колониальной войны Англии и Франции против Китая англофранцузские войска разграбили и затем сожгли летний дворцовый городок близ Пекина — богатейшее собрание сокровищ китайской архитектуры и искусства.

(обратно)

129

Преторианцами в Древнем Риме называли привилегированную личную гвардию полководца или императора; в период Римской империи преторианцы постоянно участвовали во внутренних смутах и нередко возводили своих ставленников на престол. Слово «преторианцы» позже сделалось символом наёмничества, бесчинств и произвола военщины.

(обратно)

130

Маркс называет прусской «chambre introuvable» — по аналогии с крайне реакционной «chambre introuvable» («бесподобной палатой») 1815–1816 гг. во Франции — Собрание, избранное в январе — феврале 1849 г. на основе конституции, октроированной прусским королём в день контрреволюционного государственного переворота в Пруссии 5 декабря 1848 года. В соответствии с конституцией Собрание состояло из привилегированной аристократической «палаты господ» и второй палаты, к двустепенным выборам в которую допускались только так называемые «самостоятельные пруссаки», что обеспечивало преобладание в ней юнкерско-бюрократических и право-буржуазных элементов. Бисмарк, выбранный во вторую палату, являлся в ней одним из лидеров крайней правой юнкерской группировки.

(обратно)

131

по-видимому, Робине. Ред.

(обратно)

132

«The Evening Standard» («Вечернее знамя») — вечерний выпуск газеты «Standard» выходил в Лондоне в 1857–1905 годах.

(обратно)

133

Написанное Марксом и Энгельсом заявление Генерального Совета Интернационала по поводу циркуляра Жюля Фавра от 6 июня 1871 г. было включено во второе и третье английские издания «Гражданской войны во Франции» и немецкие издания 1871, 1876 и 1891 годов. Заявление было также напечатано в ряде газет в качестве самостоятельной публикации.

(обратно)

134

См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 16, стр. 13.

(обратно)

135

Имеется в виду написанное Марксом циркулярное письмо «Международное Товарищество Рабочих и Альянс социалистической демократии» (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 16, стр. 353–355).

(обратно)

136

Альянса социалистической демократии. Ред.

(обратно)

137

См. Первое воззвание

(обратно)

Оглавление

Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Франции»{1}

Первое воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне{13}

Второе воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих о франко-прусской войне{23}

Воззвание Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих{40}

  I 

  II

  III

  IV

Приложения

  I

  II Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg