«Крепостной Петербург пушкинского времени»

Крепостной Петербург пушкинского времени (fb2) - Крепостной Петербург пушкинского времени 599K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Григорьевич Яцевич

Из предисловия

Пушкин неотъемлем от среды, в которой протекала его жизнь и творчество. Петербург и его ближайшие окрестности были близки Пушкину. Здесь протекала его юность, здесь созрели его первые поэтические образы, здесь пронеслись и его бурные зрелые годы. В Петербурге и петербургской сфере созданы многие из его бессмертных произведений. Поэтому для пушкиноведения и в частности для биографии А. С. Пушкина Петербург пушкинской эпохи является необходимым вспомогательным предметом изучения.

В этих видах Пушкинское Общество издало в 1935 г. книгу А. Г. Яцевича «Пушкинский Петербург». Несмотря на значительный объем этого издания Пушкинское Общество, выпуская его, не считало свою задачу в данном направлении исчерпанной.

«Подлинный пушкинский Петербург, — писал в предисловии к этой книге академик Н. С. Державин, — это, конечно, не только бельэтажный, великосветский, салонный Петербург, во также и Петербург подвалов и чердаков; не только Петербург Невского проспекте, Фонтанки, Гагаринской и Французской набережных, но также и Петербург окраинных трущоб; не только Петербург крепостнической знати, но также к Петербург ремесленника, рабочего и крестьянина, купившего себе у крепостника-помещика право на вольный труд ценою дорогого откупа, или же проживающего здесь же в Петербурге при своем крепостнике-барине в роли крепостного лакея, горничной, кухарки, повара, кучера и пр. и пр».

С начала ХIХ века в Петербург потянулось много крепостных оброчных крестьян, ищущих заработка. Многих крепостных вывозили сюда помещики и множество крепостных являлось постоянным населением столицы. В тридцатых годах ХIХ века из общего числа жителей Петербурга в 450 тысяч, около 200 тысяч составляли «крепостные люди». Они были везде: и на стройке городских домов, улиц и набережных, и на баржах Невы, и в городских мастерских и лавках, на рынках и улицах, среди дворни и прислуги сановных бар и петербургских чиновников, они служили и в великосветских салонах, и в домах декабристов, и в квартирах писателей, не исключая и квартиры нашего поэта — Пушкина.

Пушкин живет среди них, часто общается с ними, сталкивается с их запросами и с их судьбой. Они устраивают его квартиру, они привозят в 1832 г. из села Михайловского на 12 подводах его библиотеку, они фигурируют часто в его произведениях. Он лицеистом смотрит игру крепостных в царскосельском домашнем театре Варфоломея Толстого и воспевает крепостную красавицу — актрису. Он знает приятелей, ставивших на карту «и лошадей, и даже кучеров». Он принимает близкое и активное участие в крепостном поэте Слепушкине. Он знаком с бывшим крепостным, известным А. Н. Никитенко. Пушкина рисуют бывшие крепостные большие художники Кипренский и Тропинин. Ему близка и дорога его Арина Родионовна.

«Крепостной Петербург» А. Г. Яцевича, выпускаемый Пушкинским Обществом, дополняет «Пушкинский Петербург» существенно необходимым материалом. Привлекая новое и освежая в памяти забытые старые источники, автор дает полный облик крепостного населения Петербурга.

Но здесь не только пушкинский Петербург, здесь дается быт крепостных с конца ХVIII века вплоть до падения крепостного права. И это обстоятельство у не уводит книгу от пушкинской тематики. В истории крепостного права и в быте крепостных мы можем Проследить те новые явления, какие вносила постепенно жизнь часто против воли крепостников, — явления как положительного, так и отрицательного характера. Однако, ярче всего бросается в глаза необыкновенная рутина, косность, великая сила традиции и консерватизм в быте крепостных. В этом отношении быт крепостных Петербурга ХVIII — ХIХ веков мало отличаются между собою. Взаимоотношения ХVIII века бытуют и в ХIХ веке и картина этого быта полнее да красочнее во всем охвате «Крепостного Петербурга».

И это тем более важно, что понять символику пушкинского. Медного всадника», укрепившегося на костях крепостных в Петербурге, без знания крепостного Петербурга ХVIII века затруднительно. Равным образом и оценить историческую реальность Пугачева, шедшего освободить крепостных не только деревни, но и города, в спокойствии «крепостных людей» которого самодержавная помещица сильно сомневалась, без очерка старого быта

От автора

Настоящая работа, освещающая жизнь крепостного Петербурга, дополняет материал, положенный в основу моей работы — «Пушкинский Петербург», в которой осталась, в основном, мало затронутой наиболее многочисленная часть петербургского населения — подневольное крестьянство.

В связи с выраженным председателем Пушкинского Общества академиком Н.С.Державиным, в предисловии к моему «Пушкинскому Петербургу», пожеланием — всесторонне осветить, в целом, жизнь пушкинского Петербурга, мною этому вопросу и посвящается настоящее исследование.

Таковая работа является существенно необходимой, так как всестороннее изучение истории крепостного права приводит нас к более глубокому пониманию настоящего, как одного из звеньев. сложного исторического процесса.

Разработке вопросов, связанных с крепостным правом, посвящено множество работ. Однако историки уделяли до сих пор главное внимание вопросу положения крестьянина в деревне, в помещичьих усадьбах и на фабриках. Вследствие этого бытовые условия крестьянина, проживавшего в городе, еще не получили должного освещения.

Вся русская история является, по существу, историей революций — сначала крестьянских, а затем рабочих. Но представители господствующих классов всячески старались скрыть подлинное существо феодально-крепостнического строя, в котором основным фактором исторического развития являлась (как и во всяком классовом обществе) классовая борьба.

Целый ряд важнейших документов эпохи указывает на ожесточенную борьбу между помещиками и крестьянами. К сожалению, большая часть свидетельств этого рода подверглась уничтожению. Что же касается уцелевших документов, то и к ним следует относиться с большой осторожностью, так как они весьма пристрастно освещают факты и события того времени.

Отсутствием объективности страдает и большинство дневников и мемуаров того времени, отражающих идеологию лишь определенной социальной категории. Между тем, идеология классов угнетенных, по вполне понятным причинам, очень редко получала свое письменное выражение.

Если же среди дворянства и раздавались отдельные голоса, осуждавшие злоупотребления помещичьей властью, то они тонули в хоре крепостников, прославлявших мнимое «благоденствие» русского крестьянина.

«В государстве нашем, — писал действительный статский советник Ф. Дурасов, — крестьяне вверены попечению дворян и, подобно положению неотделенных детей при отце, собственность их не обозначена в твердой уверенности, что отцы не могут желать воспользоваться имуществом детей своих». — «При таком положении крестьян в России одно неведение иностранцев может приписывать им невольничество», — писал в другом месте Дурасов.

Не подлежит сомнению, что от иностранцев тщательно скрывали неприглядную действительность; бывали и случаи, когда они сами сознательно от нее отворачивались. К свидетельствам такого рода относятся слова Сардинского посланника Жозефа де-Местра, отметившего в 1812 г., что «все книги полны описания деспотизма и русского рабства, но я могу, однако, заверить, что нигде человек не так свободен и не может делать, что пожелает, как здесь». — «Рабство здесь существует чисто номинально, — писал, в свой очередь, в 1856 г. Наполеону III французский чрезвычайный посол герцог де-Морни. — Злоупотребления редки и сурово преследуются монархом и, должен отметить, общественным мнением». Наряду с этим, среди иностранцев встречались лица, пытавшиеся узнать правду о внутреннем положении России. Но, как отметил Буддеус, — «вопрошающий иностранец всегда рассматривается в Петербурге как лазутчик, который, по возвращении за границу, вскроет и предаст огласке все ее язвы, тайные или не существующие, и станет отрицать все положительное». — Известный английский путешественник Р. Бремнер также подтвердил, что «узнать правду в России совершенно невозможно, даже если хочешь узнать что-либо любопытное о самых простых вещах». Кюстин, посетивший Россию в конце 30-х годов ХIХ века, записал: «Здесь лгать — значит охранять престол, говорить правду — значит потрясать основы». Тем не менее это отнюдь не должно умалять общего значения иностранных мемуаров. Ле-Дюк, Ланьи, Пассенан, Руа и множество других путешественников и исследователей оставили ряд ценнейших свидетельств о русском крепостном праве.

В настоящей работе автором впервые приводится ряд подобных сведений, сообщенных иностранцами, отметившими некоторые характерные особенности русской жизни и быта того времени вовсе не отмеченные когда-либо русскими бытописателями.

Издавая свои мемуары заграницей, они могли позволить себе к тому же свободно высказываться о темных сторонах русской действительности.

Что касается свидетельств, отражающих идеологию угнетенных классов, то таковыми мы, к сожалению, не располагаем.

Условия русской цензуры не допускали возможности печатных выступлений, противоречащих интересам дворянства. «Истинное счастье, что большинство лакеев или вовсе безграмотны или не любят писать и ограничиваются одними рассказами, которые погибают в Лете, — писал в 1856 г. один из образованнейших людей своего времени проф. К. Д. Кавелин. — Что если бы они стали писать мемуары? Как смерть, они разрушили бы нравственную красоту и на месте ее оставили бы гнилой труп, который не составляет человека. Впрочем утешимся! Будь даже много таких мемуаров, вряд ли бы им удалось выбраться в печать. Кто же решится быть издателем» — Весьма откровенное признание!

Стоящее у власти дворянство поддерживало крепостной строй, всецело отвечавший его интересам. Опорою власти являлся суд, пропитанный язвой взяточничества, и полиция, с ее грубым произволом. Для солдат были шпицрутены, для крестьян — палки. Таковы были столпы, на которых держался крепостной строй.

«Первые Романовы прикрепили крестьян к земле, — писал Энгельс. — Со времен Петра началась иностранная торговля России, которая могла вывозить лишь земледельческие продукты. Этим было вызвано угнетение крестьян, которое все возрастало по мере роста вывоза, ради которого оно происходило, пока Екатерина не сделала этого угнетения полным и не завершила законодательства. Но это законодательство позволяло помещикам все более и более притеснять крестьян, так что гнет все более усиливался».

Такое положение издавна вызывало противодействие со стороны крестьян, являвшихся в то время основным революционным классом. Однако, обострение классовых противоречий давало себя знать не только в деревне. В городах торгово-ростовщическим верхам, связанным с интересами дворянства, противостояли массы посадского «черного люда», ремесленники и мелкие торговцы.

Таковы были социальные группировки в городах ХVIII века. Напряженность положения еще более возросла в начале следующего столетия, вследствие усиления притока крепостного крестьянства в город, в поисках заработка. Особенно резко это было заметно в Петербурге, куда стекались на строительные работы сотни тысяч людей. Петербург вмещал кроме того десятки тысяч крепостной дворни, обслуживавшей здесь своих господ.

Сотни тысяч крепостных вложили свой подневольный труд в постройку этого города. «Сколько людей погибло, — вынужден был отметить Н. М. Карамзин, — сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения. Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах». Приехавший сюда путешественник попадает, по словам Карамзина, — «в пески, в болота, в песчаные леса сосновые, где царствует бедность, уныние, болезни. Там обитают. Государи Российские, с величайшим усилием добиваясь, чтобы их царедворцы и стража не умирали голодом и чтобы ежегодная убыль в жителях пополнялась новыми пришельцами, новыми жертвами преждевременной смерти». Однако царский Петербург умел скрывать за стенами своих дворцов мрачную действительность.

«Самодержавные цари, — сказал современник, — любят оставлять потомству огромные памятники своего царствования; и замечательно, что чем более народ был угнетен, унижен, тем выше они воздвигались».

Кюстин заметил, что Петр I и его преемники стремились превратить столицу в грандиозный театр. Но, как писал Ле-Дюк, трагическое действие разыгрывалось здесь за кулисами и можно легко впасть в заблуждение, если принять за действительность блестящие декорации русской столицы. «Я как бы вижу тень смерти, реющую над этой частью света», — заметил в своих мемуарах Кюстин.

Глубокий кризис, сковавший всю экономику страны, а также могучая волна восстаний, вынудили правительство осуществить, наконец, крестьянские реформы.

Но, как писал Ленин, крестьян «освобождали» в России сами помещики, помещичье правительство самодержавного царя и его чиновники. И эти «освободители» так повели дело, что крестьяне вышли на свободу» ободранные до нищеты, вышли из рабства у помещиков в кабалу к тем же помещикам и их ставленникам».

… Петербург, столица крепостнической империи, более не существует. Город-бунтарь, первый поднявший знамя Революции, носит имя величайшего вождя пролетариата. Возрожденный и по-новому прекрасный город Ленина идет по великому пути социалистического строительства.

1. ПЕТЕРБУРГСКИЕ КРЕПОСТНЫЕ

На Васильевском острову, по Большому проспекту под № 76 доме, продаются: мужской портной, зеленой забавной попугай и пара пистолетов.

«С-Петербургские Ведомости». 1800 г., № 1.

«Россия — это сто тысяч семей, считающих себя чем-то и 54 миллиона людей-скотов, которых, как лошадей и быков, продают, дарят, меняют и стегают»,

— отметил французский литератор Ж.-Б. Мей в 1829 г.

Такова была феодально-крепостническая Россия, в которой жил и творил Пушкин. Все зрелые годы жизни поэта тесно связаны с Петербургом, являвшимся тем бюрократическим центром, в котором были сосредоточены все нити управления огромной империей. Здесь, в Петербурге, рядом с утопавшим в роскоши дворянством, в нужде и лишениях проживали сотни тысяч крепостных крестьян. Эти бесправные «крепостные люди» составляли значительнейшую часть населения столицы. В тридцатых годах ХIХ века, при общем населении Петербурга в 450 000 чел., число их достигало почти 200 000, то есть немногим меньше половины всего населения. Основную массу среди них составляли помещичьи крестьяне. На втором месте стояли казенные — около 50 000 чел. и, наконец, удельные — почти 16 000 чел.

Для характеристики социального облика города очень показательно также соотношение между мужским и женским населением крепостного Петербурга. Женщин здесь была подавляющее меньшинство, так как на заработки в столицу приходили, главным образом, мужчины, занимавшиеся тяжелым физическим трудом. Барская дворня также была по преимуществу мужской. Согласно статистическим данным, в 1750 г. на 100 женщин в Петербурге приходилось 135 мужчин; в 1784 г. это соотношение равняется 100:194, в 1789 г. — 100:213, в 1814 г. — 100:234. Наконец, в 1825 г. диспропорция достигает максимума: на 100 женщин в Петербурге насчитывается 255 мужчин. В тридцатых годах соотношение несколько меняется — на 100 женщин приходится уже 230 мужчин. В своем социальном разрезе Петербург тога времени являл собою тип античного невольничьего города, перенесенного в ХIХ век. Эта обстоятельство обратило на себя внимание современников. Один из иностранных дипломатов начала александровского царствования провел даже параллель между Петербургом и древними Афинами, где, по сообщению Геродота, на 20 000 свободных граждан насчитывалось 40 000 рабов. В Риме же, имевшем к концу республиканского периода, по словам Цицерона, 1 200000 жителей, как отмечает иностранец, насчитывали едва 2000 господ. Когда возник вопрос о присвоении рабам особой одежды, сенат отверг это «из боязни, чтобы они себя не пересчитали и не узнали бы своего количества».

Этот же факт был в свое время отмечен Энгельсом: «В Афинах на каждого взрослого гражданина мужского пола — писал Энгельс в «Анти-Дюринге», приходилось по меньшей мере 18 рабов. В Коринфе и Эгине, в период их расцвета, рабов было в 10 раз больше, чем свободных граждан». Огромное большинство крепостного населения Петербурга составляли, в первой половине ХIХ века, оброчные крестьяне, приходившие сюда на короткий срок, сколотить нужную сумму на уплату оброка помещику. Некоторые из них оседали здесь, занявшись мастерством или поступив на фабрику. Но фабричная промышленность Петербурга в начале ХIХ века была еще очень слабо развита; поэтому крепостные этой категории, среди «несвободного» населения столицы, составляли незначительную часть; жизнь и быт их довольно подробно описаны в одной из работ П. Н. Столпянского («Жизнь и быт петербургской фабрики 1704–1914 г. г».).

Оброчные крестьяне стекались в Петербург со всех концов России. Белоруссия доставляла землекопов, Ярославль — каменщиков, ярославский уезд штукатуров, печников и мостовщиков, любимский уезд — «служителей рестораций и трактиров», Галич — искусных плотников, галицкий уезд — комнатных живописцев, маляров и столяров, чухломской и солигалицкий уезды поставляли кожевников, мясников и рыбаков, пошехонский — саешников и хлебников, даниловский — мелочных торговцев. Уроженцы Тулы занимались коновальным ремеслом и служили в кучерах и дворниках, ростовцы — огородничали, владимирцы — плотничали. Олонецкая губерния поставляла искусных каменотесов, Тверская-хороших сапожников и башмачников. «Мастера книгопечатания» были часто зыряне, уроженцы Вологодской губернии. Все наиболее «прибыточные дела» были, обычно, в руках опытных и ловких москвичей.

Точное числа крестьян, приходивших сюда на заработки, установить в настоящее время весьма затруднительно. Историк Петербурга А. Башуцкий сообщает, что Спб. контора адресов (ставившая на крестьянских паспортах пометку о выезде из столицы) в 1831 г. зарегистрировала 52 939 крестьянских паспортов и в 1832 г. — 32 009. С другой стороны, «Путеводитель от Москвы до Петербурга и обратно», изданный в 1839 г., утверждает, что только по одной московской дороге в Петербург ежегодно проходило пешком до 35 000 чел. Независимо от этого, множество крестьян прибывало в северную столицу водным путем, на баржах. Они доставляли строительный материал — песок, глину, лес и т. д. В 1807 г. на. барках и судах в Петербург прибыло 27 793 чел., Из них 2 500 женщин. К сороковым годам число прибывавших на баржах сократилось. По свидетельству И. Пушкарева, число их достигало 16 000. По его словам, они стекались сюда из Архангельска, Вологды и других малоземельных губерний. Каждый работник, за летний сезон получал от 70 до 120 руб., с которыми к осени возвращался домой. Однако общее число крестьян, искавших в столице заработка, к этому времени значительно увеличилось. По сведениям Спб. адресной экспедиции за 1840, 1841 и 1842 гг. было выдано «чернорабочим» 380 488 адресных билетов, то есть, в среднем, 126 829 билетов ежегодно. Но и эта крупная цифра не вполне точна, так как, даже по официальным сведениям, «огромное число каменщиков, плотников, матросов, также как лиц, приходящих на барках с дровами, кирпичом, камнем, сеном, хлебом — не оплачивают адресного сбора». Число крестьян, искавших в Петербурге заработка, из года в год неизменно увеличивалось. По свидетельству современников в конце 40-х годов общее число приходивших в Петербург на работу мостовщиков, землекопов, каменщиков, каменотесов, плотников, штукатуров, кирпичных мастеров и проч. — достигало огромного числа — 350 000 человек. До нас дошло мало сведений об условиях жизни рабочих в Петербурге. Некоторые данные по этому опросу содержит изданная в 1791 г. книга Ф. Антинга, посвященная России конца ХVIII века. «Приходящие на летние заработки рабочие — строители, плотники, каменщики, штукатуры, — пишет автор, — начинают работу в 5 час. утра и продолжают ее до 9 час. вечера, с двухчасовым обеденным перерывом. Большинство зарабатывает от 40 до 50 коп. или от 10 до 12 саксонских грошей. Эти люди живут чрезвычайно скудно и никакая нация не удовлетворяется меньшим. Они ночуют за городом, во дворах или конюшнях, на земле. Их пища состоит из воды, кваса, хлеба, муки или огурцов; они чрезмерно напрягают свои силы, чтобы собрать немного денег и, по возвращении домой, зарывают их тотчас в землю, чтобы их господа или управляющие не смогли бы их отнять. И случайное происшествие или смерть погребают навсегда в земле это серебро». Несколько лет спустя Г. Шторх, в своем известном описании Петербурга, отметил, что средняя поденная плата петербургского рабочего не превышает 75–80 коп. В начале следующего столетия, на крупных работах по сооружению Казанского собора, каменщики получали 25 руб. асс. в месяц. а известники — 15 руб.; кроме того им, обеспечивалось даровое помещение. Согласно предписанию, они должны были «жить тихо, смирно, опасаясь законного наказания». Во избежание же побегов, от всех нанимаемых на работу отбирались паспорта. В 1831 г., по официальным данным, поденная плата поднялась до 1 руб. 54 коп.; работник со своей лошадью получал 3 руб. 27 коп. в день.31 Столько же, 1 руб. 50 коп., зарабатывали на Неве и Ладожской системе «тяглецы». Однако, по существу, вследствие падения курса денег, заработная плата в тридцатых годах ХIХ века даже понизилась по сравнению с концом ХVIII века.

Известный архитектор Монферран, в своем труде, посвященном истории сооружения Александровской колонны, дал следующую характеристику русских крестьян, с которыми ему пришлось сталкиваться на строительных работах. — «Двадцать лет, посвященных мною постройке Исаакиевского собора, позволили мне высоко оценить трудолюбие этих людей, которые ежегодно приходят на работы в Петербург. Я отметил у них те большие достоинства, которые трудно встретить в какой-либо другой среде… Русские рабочие честны, мужественны и терпеливы. Одаренные недюжинным умом, они являются прекрасными исполнителями. Каждая губерния поставляет своих специалистов: Ярославская — каменщиков, Костромская — плотников; гранильщики и мраморщики приходят из Олонца… Уже с зимы их нанимают подрядчики и они появляются в Петербурге к Пасхе, когда начинаются строительные работы. Русские рабочие велики ростом и сильны, отличаются добротой и простодушием, которые очень располагают к ним. Проживая здесь без своих семей, они селятся группами в 15–20 человек, причем каждый ежемесячно вносит на свое содержание определенную сумму. Каждая группа имеет свою стряпуху и двух работников, занимающихся топкой печей, доставкой воды и провизии. Они выбирают между собою доверенное лицо — голову, на обязанности которого лежит ведение счетов». По словам А. Башуцкого, также оставившего описание жизни крестьян в столице, они жили большею частью целыми артелями, внося в «общий котел», на еду, каждый по 8-12 руб. Один из членов артели освобождался поэтому от работы, занимаясь всецело хлопотами о столе, закупкой припасов и т. д. Пища их отличается скудостью и однообразием, — замечает автор. — Такая артель снимает обычно под жилье подвалы домов, погреба или сараи; некоторые устраиваются в пригородных деревнях, откуда на рассвете отправляются в город на работу. Сезонные рабочие, приходящие в Петербург на баржах и лодках, живут все лето в сторожках. Строительные рабочие обычно устраиваются на месте своих работ, занимая подвалы строящихся домов. Надзор за рабочими на крупных постройках возлагался обыкновенно на мастеров и десятников. Каждому из них поручалось наблюдение за 25 рабочими. Начальствующим лицом являлся «смотритель», какой-либо отставной поручик, оставивший службу «по домашним обстоятельствам», то есть выгнанный за пьянство, воровство и дебоши. Эти бессмысленно жестокие «надсмотрители», бесконтрольно управлявшие рабочими с помощью кулаков, являлись лишь помехой для дела. Поэтому с 20-х годов в Петербурге их стали заменять немцами из прибалтийских провинций. Газетные публикации того времени изобилуют спросом и предложением услуг остзейцев, отличавшихся большой исполнительностью. «Нужен молодой человек из немцев, — печаталось в 1832 г. в «СПБ. Ведомостях», — предпочтительно недавно приобщавшийся святых тайн… для принятия на себя присмотра за рабочими..». О требованиях нанимателя можно судить по договору, заключенному с 2000 рабочих, привлеченных к сооружению Казанского собора. По условию, «на работу выходят обыкновенно при восходе солнца и по полуночи, в 11 час., для обеда и отдохновения с работы бить в колокол, а пополудни в час бить в колокол на работу и отшабашивать при захождении солнца также по знаку колокола». Майский день в Петербурге равен 17 1/2 час.; за вычетом двух часов обеденного перерыва, рабочее время в этом месяце исчислялось, таким образом, примерно в 15 1/2 час., в среднем же, в течение летнего периода, рабочий день достигал 13 1/2 -14 час. — Подобные условия были вполне обычными для того времени. Даже у «Креза-Младшего» — Шереметева, при постройке его «домашнего» театра в Останкине, крепостные выходили на работу в четвертом часу утра; на обед и отдых давалось им «только полтора часа и продолжали работу до половины девятого». Единственным праздничным днем был первый день Рождества; «а посторонних, — доносил управляющий, — к тому принудить неможно». Но несмотря на необычайно тяжелые условия работы той эпохи, в Петербург на заработки стекались тысячи голодных людей в поисках хотя бы скудного заработка. Огромное предложение труда неизбежно порождало конкуренцию, совершенно обесценивавшую труд. Даже официальный историк Петербурга 1830-х годов И. Пушкарев, говоря о крестьянах, вынужден был признать, что «изнуренные дальним путем, они являются сюда нередко в болезненном виде и, что всего хуже, не вдруг могут иногда находить себе работу, отчего крайне нуждаются в пропитании». Приток рабочих в Петербург начинался обычно с апреля месяца и усиливался около «Николина дня», то есть 9 мая. Период наибольшего скопления рабочих в Петербурге, с апреля по июль, согласно указаниям официальной статистики, совпадал с максимальным процентом смертности. Немецкий врач А. Буддеус, описавший Петербург того времени в изданной им в Штуттгарте специальной работе, сообщает, что весной и осенью, среди прибывавших на заработки крестьян начинались, на почве недоедания, нищеты и сурового климата, массовые заболевания нервной лихорадкой и тифом. Особенно тяжело приходилось людям, работавшим на открытом воздухе или в предприятиях, вредных для здоровья. Занимавшиеся вывозкой мусора и нечистот обычно болели скорбутом. Не удивительно, что крестьяне, побывавшие в Петербурге на «заработках», возвращались на родину больными и немощными. Эти десятки тысяч утерявших трудоспособность людей обычно умирали по своим деревням, снижая, таким образом, фактический процент смертности в столице. Несмотря на это, цифры официальной статистики красноречиво свидетельствуют, что в 1831 г. при общем населении города в 448 221 чел., в Петербурге умерло 20 868, а родилось 6 511 чел. Таким образом, смертность свыше чем в три раза превышала рождаемость! Между тем население столицы неуклонно росло. Объяснялось это тем, что на смену десяткам тысяч умерших в Петербург прибывали сотни тысяч других. Однако никто не смел громко говорить о лишениях, на которые были обречены петербургские «рабочие люди». При посещении Николаем I одного госпиталя, царь, остановившись у постели тифозного больного, спросил врача, что послужило причиной заболевания? — «Голод, ваше величество», — ответил врач. На следующий день он был уволен со службы. Наконец, когда тяжелые заболевания среди рабочих, заполнявших городские больницы, приняли массовый характер, правительство образовало особую комиссию по изысканию средств для улучшения быта «рабочих людей». Председатель комиссии гр. П. Ф. Буксгевден, посетив помещения рабочих, отметил в своем докладе, что «все вообще чернорабочие и во многих заводах мастеровые помещаются весьма тесно в душных подвалах или в квартирах сырых и холодных и неопрятных, спят где попало: ткачи на станках, пирожники, калашники и пряничники на столах, где катают тесто». Что касается временных помещений для рабочих, то «квартиры сии чрезвычайно неопрятны, сыры и так тесны, что в одной комнате найдено до 50 человек разного пола и возраста, что неизбежно разрушает физические и моральные силы». К. Веселовский, поместивший в 1848 г. в «Отечественных Записках» статью «Статистическое исследование о недвижимых имуществах в Петербурге», дал очень яркое описание жизни рабочего люда того времени. Обычно рабочие снимали помещения целой артелью какой-либо одной специальности — каменщиков, плотников или штукатуров. Вот описание такого общежития, находившегося в центре города на Сенной пл. «Большая, довольно светлая комната сажени в четыре длины и столько же ширины, в углу огромная русская печь, из которой несется запах варящейся пищи;. вокруг стен и среди комнаты широкие полати или нары, на которых там и сям лежат отдыхающие рабочие, женщины и дети разного возраста; под потолком над срединой комнаты и по углам протягиваются веревки, на которых развешаны разные тряпки, белье, верхняя одежда… Некоторые из них живут здесь круглый год, другие несколько месяцев летом, третьи приходят только на несколько дней, часто даже только на один ночлег. Кто же эти жильцы? Шесть пар пильщиков, две пары каменщиков, пяток плотников, отставной служивый с женой, торговец с Сенной площади… в этой комнате жильцов 40 человек, мужчин и женщин, взрослых и детей. Все они местятся ночью на нарах, кто на тюфяке, кто на голых досках, с разостланным тулупом вместо постели и с армяком под изголовьем. В этой же комнате варится пища, стоит ушат с помоями, сушится мокрое белье и мокрая одежда, особенно когда в дождливое время работники сходятся вымоченные и загрязненные и развешивают по стенам свою одежду. Плата за такое помещение различна: работники без харчей платят по 43 коп. сер. в месяц с человека, а торговцы на Сенной по 60 коп. Эта разница основана на том, что первые, с работы, на которой бывают, ввечеру приносят хозяйке «шабашик», то есть какой-нибудь чурбан, обрубок дерева или поленце для печи. Как те, так и другие, пользуются правом приставить свой горшок с пищей в общую печь, истапливание которой лежит на обязанности хозяйки. Останавливающиеся там на один день или два дня, платят в соразмерности несколько более, а за один ночлег плата около 5 коп. сер. А. Э. Эвальд, в своих воспоминаниях, передает весьма характерный для того времени эпизод, ярко рисующий условия работ эпохи. При переделке, по повелению Николая I, правого флигеля гатчинского дворца, все строительные работы было приказано закончить к осени, до переезда двора в Гатчину, Усердный дворцовый архитектор, для ускорения просушки сырой штукатурки здания, приказал рабочим ночевать в дворцовых комнатах, «дабы они своим дыханием ускорили осушку стен». «Не известно, — замечает Эвальд, помогло ли это средство осушке, но что среди рабочих появилась масса заболеваний, это было верно». Столь излюбленные Николаем I перестройки дворцов и сооружение новых парков требовали огромного числа рабочих рук. Тот же А. Э. Эвальд подробно описывает историю переустройства гатчинского «зверинца» в парке. Николай приказал привести парк в порядок и осушить. Сквозь болота стали прокладывать широкие канавы, из выкапываемой земли и торфа укладывались целые островки, вокруг которых забивали сваи, переплетаемые тростником для защиты от обвала. За отсутствием машин землю рыли лопатами. По отзывам свидетелей это была «египетская работа». Рабочие, вынимая землю и переплетая сваи, стояли целыми часами по колено, а то и по пояс, в воде. «Работы, с которыми очень спешили, — пишет Эвальд, — производились всю осень, не разбирая никакой погоды, до самых заморозков. Понятно, что при таких условиях между рабочими развились всевозможные простудные заболевания, часто со смертельным исходом, и они гибли целыми сотнями, переполняя все гатчинские больницы. Но в больницы попадала только малая часть счастливцев; наибольшую же массу рассылали просто по окрестным деревням, где и предоставляли умирать, как кому угодно». Между тем этот каторжный труд, постоянно грозивший даже жизни, оплачивался жалкими грошами, а нередко и вовсе не оплачивался нанимателем. Тщетно стучались рабочие в двери суда и управы благочиния. На их самые справедливые жалобы никто не обращал внимания. Известный писатель Нестор Кукольник поместил в «Русском Вестнике» за 1841 г. подробную историю сооружения в 50-х годах ХVIII века Зимнего дворца. «Мне рассказывали, — пишет Кукольник, — что есть даже старики, которых отцы были при строении елисаветинского дворца и говорили, что бывало, при расчетах, за вычетом израсходованных на харчи денег, получать не приходилось ничего, а нередко еще и за рабочим оставались кормовые передержки… Вскоре от перемены климата, недостатка в здоровой пище и дурной одежды появились разнородные болезни: оспа, корь и лопуха начали заразительно свирепствовать». Это происходило в 1754 г. Ближайшие годы не внесли перемен в положение рабочих. В 1757 г., как пишет далее Кукольник, — «многие каменщики, за неуплатою заработанных денег, ходили по миру и даже, как тогда рассказывали, умирали с голода». В царствование Екатерины II, в период расцвета строительства города, когда потребность в рабочей силе значительно возросла, материальное положение рабочего отнюдь не улучшилось. Богатый подрядчик первостатейный купец Долгов, руководивший работами по облицовке гранитом набережных Фонтанки, причинял «ужасные притеснения и обиды мужикам, при строении находившимся». 7 августа 1787 г. выборные от 4000 рабочих, в составе 400 человек, явились к Зимнему дворцу с челобитной, в каждой подходившей к окну даме они узнавали императрицу низко кланялись и показывали свою челобитную. Они говорили, что они не собрались бы толпою, если бы двух челобитчиков, отправленных в Царское Село, не взяли бы под стражу, а с дежурным генерал-адъютантом гр. Ангальтом, они, как не знающим по-русски, и говорить не захотели. Пополудни удалось захватить 17 человек, которые были тотчас отправлены под караул, в уголовный суд, с тем чтоб осуждены были в учинении скопа и заговора».

О непомерно тяжелых условиях работ по сооружению набережных Фонтанки рассказывает и Клостерман, доверенный известного писателя Фонвизина. Занятые на постройке окрестные крестьяне изнемогали от непосильного труда, «ибо с горя и нищеты, они походили скорее на мертвецов, нежели на людей. Начались жалобы и всякаго рода дрязги со стороны подрядчиков, которые отказывались выплачивать им деньги полностью. Эти бедные люди, без пищи и крова, со смертною бледностью на лицах, едва прикрытые какими-то лохмотьями, шатались, как привидения по улицам… Надо было иметь каменное сердце, чтобы не чувствовать к ним сострадания». Такова подлинная история постройки славящихся своей красотой гранитных набережных Петербурга.

Подобные же факты имели место и при Александре I, когда доведенные до отчаяния крепостные решились подать жалобу «скопом» министру внутренних дел. Об этом рассказывал в декабре 1820 г. в одном из своих писем, А. Закревский, муж воспетой Пушкиным красавицы Аграфены Закревской: «12-го числа гр. Кочубей, по возвращении из дворца, был дома встречен у крыльца толпою крестьян, коих было человек до ста. Это рабочие, которые пришли к нему с жалобою, что не получают следующей им по контракту платы за их работу, кажется, по работам путей сообщения. Такого примера никогда не случалось в Петербурге, а в теперешнем положении дел сие может произвести сильное впечатление».

Не встречая отклика на свои ходатайства у министров, крестьяне решались иногда обратиться к самому царю. Так к Николаю I в Гатчину отправилась однажды толпа белорусов с жалобой на притеснения польских панов. Их встретили специально вызванные войска и мирная толпа, заподозренная в «пугачевских настроениях», была окружена и задержана. По окончании расследования, зачинщики, как сообщает А. Э. Эвальд, «были наказаны плетьми и сосланы в Сибирь; остальные под сильным конвоем отправлены по домам, где, как говорят, их всех пересекли».47 Другой аналогичный случай произошел в 1844 г., когда измученные нищетой и голодом землекопы со строившейся Петербургско-Московской жел. дор. отправились с челобитной к Николаю I в Царское Село. Предупрежденный заблаговременно дворцовый комендант поспешил выставить у городской заставы отряд гвардейских солдат. При появлении землекопов вышедший вперед офицер скомандовал: «Разойдись!» — Крестьяне бросились на колени: «Пропусти, голубчик, к царю — показать, каким хлебом, кормят нас», — взмолились они. — В ответ на это гвардейцы по данному сигналу двинулись на «мятежников» с ружьями на перевес. Толпа в ужасе отступила. Растерявшихся, запуганных людей гнали по шоссе несколько верст, после чего «победоносные» войска возвратились в Царское Село.

Строительство железных дорог началось в России с середины тридцатых годов. Первая русская железная дорога, проведенная между Петербургом и Павловском, была открыта в 1837 г. На ее постройку было собрано 2500 крепостных крестьян, не считая 1400 командированных солдат.

Значительно большее количество рабочей силы потребовалось в середине 40-х годов при сооружении железной дороги Петербург-Москва. Число крестьян, занятых на ее постройке, достигавшее сначала 35 000 чел., дошло впоследствии до 60 000 чел. Заработная плата их была совершенно ничтожна. Землекопы, пайщики артели, получали 19 1/2 коп. сер. в день, равняльщики и крючники — по 9 3/4 коп. в день. Но даже эти гроши не выплачивались им подрядчиками в срок, а иногда и вовсе не платились. Поставленный в такие условия рабочий часто не проявлял особого рвения к тяжелой работе. Тогда в ответ на жалобы администрации на «нерадивость и лень рабочих», призывали на помощь жандармов. «Дистанционный офицер корпуса жандармов Вроблевский, — как гласят документы, — удостоверясь в справедливости жалобы приказчика о неповиновении ему 728 рабочих при деревне Борках, согнал всех сих рабочих и наказал из них 80 человек розгами, дав каждому по 80 ударов». После этого, подполковник Дурново, объезжая линию, с гордостью докладывал, что «прежнего возмутительного состояния он не встретил больше, наказавши некоторых виновников возмущения, которые более или менее теперь поняли мое назначение, мою цель и мои убеждения». Постоянное недоедание, теснота и сырость помещений, где жили рабочие, вызывали массовые заболевания цингой и тифом. Сотни людей погибали также от туберкулеза, воспаления легких и отеков. Петербургские больницы не могли вместить рабочих, привозимых с постройки. В 1845 г. министр внутренних дел гр. Перовский распорядился прекратить прием их в столичные больницы. Наконец военный министр поднял вопрос о том, что крестьяне, работающие на постройке Петербургско-Московской ж. д., «будучи совершенно изнурены и истощены от болезней и голода, в пути, часто идя по деревням, падают и на тех местах умирают, а иные имеющие еще несколько силы, едва доходят до домов хозяев, где их подымают, дабы дать какое-либо пособие из сострадания к человечеству, но после того заражаются сами семейства, в которых больные были приняты». Смертность на постройке достигла таких размеров, что умерших хоронили уже по несколько человек в одной могиле. При этом ямы для погребения копались столь небрежно, что некоторые гробы стали вскоре «выказываться из земли».

Прямо дороженька, насыпи узкие, Столбики, рельсы, мосты, А по бокам-то все косточки русские… Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

2. КРЕСТЬЯНСКИЙ ОБРОК

Есть два рода людей в России — дворяне и крестьяне или рабы. Дворяне, имеющие все, и крестьяне, не имеющие ничего; дворяне, всегда правые, и крестьяне, всегда виноватые; крестьяне, работающие, и дворяне, все пожирающие.

R. Fаurе. Sоuvеnirs du Nоrd. Раris. 1821 г.

Последовательный рост барщины и оброка, наблюдаемый во второй половине ХVIII века, ложился непосильным бременем на задавленного нуждою крестьянина. Из этих двух способов эксплуатации подневольного крестьянства, среднее и мелкопоместное дворянство, обычно проживавшее в своих вотчинах, предпочитало барщину, как способ эксплуатации, позволявший помещику извлечь из крестьянина максимум его возможностей. Но барщина требовала от помещика затраты труда и средств, между тем, как оброк этого не требовал. Поэтому для большинства крупного дворянства, безвыездно проживавшего в Петербурге, более выгодной формой использования подневольного крестьянского труда являлся оброк. С течением времени он сильно возрос в своем размере. К 1760-м годам он достиг 5 руб. (в переводе на деньги 1850 г.), а к 1790-м годам — 7 руб. 50 коп. К 50-м годам следующего столетия оброк возрос в среднем до 10–12 руб.

Между тем, повышая оброк, помещик отнюдь не заботился об увеличении площади крестьянской земли. В имении помещика Позднякова крестьяне платили в 1827 г. 6 руб. сер. оброка, имея по 2 гектара пахотной земли. В начале 50-х годов крестьяне платили уже 9 руб. сер., при уменьшении душевого надела на 1/2 га. В 1859 г. те же крестьяне платили по 24 руб. сер. в год.

Для оброчных крестьян, занимавшихся торговопромышленными делами, оброк принимал часто форму подоходного налога, достигавшего в некоторых случаях десятков тысяч рублей. Помимо оброка, на крестьянина возлагался еще ряд грубо вымогавшихся повинностей, грозивших, однако, жестокой карой, в случае их невыполнения. В Лужском уезде, под Петербургом, в имении жены генерал-майора Буткевича (ее дочь, Екатерина Буткевич, в замужестве гр. Стройновская, увековечена Пушкиным под именем «гордой графини» в «Домике в Коломне») 300 человек крестьян, помимо обязательных 10 руб. оброка, должны были ежегодно доставлять помещице запасы хлеба, овса, гороха, конопли, сена (800 пудов) и т. д. Эти поборы вызвали, наконец, на рубеже ХVIII-ХIХ веков открытое волнение среди крестьян Буткевичей. Некоторые из них поплатились за это арестом, другие были наказаны кнутом. Главного же «зачинщика» сослали в Сибирь.

У знатных петербургских вельмож оброк редко превышал 10 руб. в год. Оброчные Юсупова, ярославцы, платили 7–8 руб. сер. в год. столько же, примерно, платили и приходившие в Петербург, на заработки, казенные крестьяне. Положение их фактически, немногим отличалось от положения крепостных. Лишь помещика для них, по выражению Cперанского, заменяли земские исправники, с тою токмо разностью, что они переменяются, что на них есть некоторые способы к управе». Чрезвычайно интересна характеристика положения казенных крестьян, данная шефом жандармов А. Бенкендорфом. В своем отчете Николаю I за 1835 г. III Отделение отмечало, что «казенные крестьяне — сия значительная часть нашего народонаселения, почти повсеместно находятся в самом худшем положении. Не имея должного надзора или, лучше сказать, не имея никакого за собою надзора, и, будучи жертвою своих Голов и алчной земской полиции, они год от года беднеют и развращаются». От казенного крестьянина, уходившего на заработки, требовалось только, по словам Н. И. Тургенева, — быть в полном расчете с «миром».

Еще тяжелее было положение крестьян удельного ведомства. Они обыкновенно «побирались по миру». За Калугой, — передает свои детские воспоминания П.А.Кропоткин, — приходилось проезжать через необычайно бедную деревню — «Это удельные!» — разъясняли сведущие люди. Между тем в 50-х годах общее число удельных крестьян достигало 803 407 чел.

Некоторые данные о петербургских «оброчных» тридцатых годов прошлого века дает недавно опубликованная работа В. Кашина «Экономический быт и социальное расслоение крепостной деревни в ХIХ веке», основанная на изучении юсуповских вотчинных архивов. С наступлением зимы, юсуповские крепостные тысячами приходили на заработки в столицу. Как докладывала костромская вотчина Юсуповых, «в домах находятся только не могущие идти в Петербург престарелые и малолетние». «У нас при мирском собрании говорить некому, докладывал один староста, — все бабы, а мужья на чужой стороне».

Юсуповские крестьяне работали в Петербурге, по преимуществу, «по мастерству сальных свечей», возвращаясь в деревню с наступлением лета. Из другой юсуповской вотчины, села Кузнецова, наоборот, приходили на заработки в Петербург к лету, с тем, чтобы вернуться домой осенью, с окончанием судоходных работ. Кузнецовские крестьяне уплачивали свой оброк в Петербурге в юсуповской конторе, а не по месту приписки. В 1836 г. их городской староста уплатил от их имени 21524 руб. асс.; между тем как из села, в счет оброка, было прислано всего 1329 руб. асс. Помимо свечного мастерства и судоходных работ, юсуповские крестьяне занимались в Петербурге продажею «от хозяев» огородных товаров, полотерной работой, ломовым извозом, службой в трактирах, «портным ремеслом». Один из княжеских оброчных «обрабатывал петербургский его сиятельства дом портновской работой», получая 3400 руб. асс. в год. Часть юсуповских крестьян, объединившись в артели по 80-100 человек, уходила под Петербург на лесные разработки. Другие же безвыездно жили в Петербурге, «забывши совершенно хозяйство и хлебопашество до того, что не только скотины, но земледельческих снарядов другие не имеют».

Однако, даже двадцатилетняя давность проживания в городе не освобождала крепостного от ярма рабства. Не таково было положение на Западе, где уже в средние века крепостной считался свободным, если ему удавалось прожить беспрепятственно в городе год и один день. Города Шпейер и Вормс добились права на свободу для проживавших в их пределах беглых крепостных, в случае вступления их в брак с местными горожанами. Считался свободным также каждый житель города, к какому бы состоянию он ни принадлежал, если он покупал на свое имя дом в городе. В этом смысле следует толковать две средневековых поговорки — «городской воздух делает человека свободным» (Stаdt luft mаcht frеi) и «за ограду города петух (символ крепостной зависимости) никогда не перелетает». Таким образом город, сыгравший на Западе столь значительную роль в деле освобождения крепостных, в России был совершенно лишен этого значения.

Крепостной, безвыездно проживавший в Петербурге десятки лет, должен был неизменно отсылать свой оброк на родину или относить деньги в столичную контору своего барина; иначе ему не выдавался паспорт, отсутствие которого или даже просрочка грозили крестьянину арестом и высылкою, как беспаспортного, со всей семьей, по этапу, на родину. «Беспаспортные», то есть беглые, проживавшие без документов, были редким явлением в Петербурге, переполненном агентами царской полиции. Укрывательство беглых преследовалось законом очень строго. Дворника, «за впуск беглого или беспаспортного», сдавали в солдаты.

Особенной требовательностью в отношении оброка отличались мелкопоместные дворяне. Самая незначительная просрочка платежа уже грозила их крепостным рядом бедствий. К тому же у мелкопоместных дворян размер оброка всегда был выше, нем у крупных владельцев, так как «обремененный долгами рабовладелец или феодальный сеньор высасывает больше, потому что из него самого больше высасывают». Это обстоятельство отметил в 1818 г. Н. И. Тургенев, записавший в своем дневнике, что «крепостные крестьяне людей знатных находятся по большей части в лучшем против других положении, хотя и в сем случае могут быть печальные исключения». Декабрист В. Кюхельбекер, лицейский товарищ Пушкина, в своих показаниях Следственной Комиссии также отметил, что «угнетение истинно ужасное (говорю не по слухам, а как очевидец, ибо живал в деревне не мимоездом), в котором находится большая часть помещичьих крестьян, особенно же господ мелкопоместных и среднего разбора (исключая миллионеров и то не всех) и совершенно бедных».

Известный Денис Давыдов описывает следующий случай, характерный для отношения мелкопоместных дворян к их крепостным: «В 10 верстах от моей деревни есть село, называемое Дворянская Терешка, — писал из сызранского уезда Давыдов приятелю Пушкина — кн. П. А. Вяземскому в мае 1834 г. — В этом селе живет целая колония мелкопоместных дворян; между ними есть один отставной гусарский майор Копиш, у которого душ до 10 крестьян. В этот голодный год он рассудил весьма и благородно и естественно кормить их на свой счет, не полагая, чтобы из этого могла возникнуть какая-либо и от кого-либо ему неприятность. Что же вышло? Несколько дворян являются к нему с объявлением, что они хотят подать на него просьбу правительству, как на неблагонамеренного человека, старающегося возбудить черный народ к бунту, — Тот не понимает, спрашивает: когда, почему, отчего? и пр. — и они ему толкуют так: «у наших крестьян нет ни куска хлеба, мы ни зерна не даем им на пропитание, а вы своих кормите; знаете ли, какое это преступление? Знаете ли, какое последствие из этого выйти может, милостивый государь?» — «Знаю, — отвечает тот, — последствие то, что мои крестьяне живы будут, а ваши или помрут с голода или разойдутся просить милостыни». — «Нет, сударь, это ничего, это плевка не стоит, а вот что: наши крестьяне, узнав, что вы своих кормите, а мы не кормим, взбунтуются и этому причиною будете вы. Вы, сударь, бунтовщик, посягатель на спокойствие государства, язва государственная, стыд дворянского сословия, и мы сейчас идем писать на вас донос губернатору». — Какова выходка? — Натурально тот продолжал кормить крестьян своих, а этим кто-то растолковал, что за такой донос им же будет плохо и уговорил их оставить дело in stаtus quо».

Но не только мелкопоместное дворянство не стеснялось в выборе средств для добывания с крестьян требуемого оброка. Юный кн. А. И. Одоевский, поэт и будущий декабрист, родители которого владели значительным состоянием, в августе 1824 г. обратился к ярославскому губернатору с письмом, в котором, указав, что его крестьяне, «под разными предлогами, от платежа наложенного на них умеренного оброка», уклоняются, ходатайствовал о принятии губернатором «всех мер» для взыскания оброка. Даже князья Юсуповы, кичившиеся своими миллионами, отнюдь не ограничивали своих управителей в выборе любых средств для взыскания оброка с их крестьян. «Взнос без палки не бывает», — докладывал в 1840 г. тульский управитель Юсуповых. Для «пользы дела» усердный слуга почел необходимым пять раз перепороть «всех вообще» крестьян. Другому богатейшему феодалу своего времени, Дурново, его управитель без стеснения докладывал: «какие были мои предприятия и неплательщикам жесточайшие истязания — один только бог знает».

Первая половина ХIХ века отмечена, как известно, быстрым разложением крепостного хозяйства, происходившим вследствие развития промышленно-капиталистических отношений. Стоявшее у власти крупновладельческое дворянство, располагая оборотными средствами, легче приспособилось к новым условиям; оно стало вкладывать свои капиталы в предприятия, прибегая, в случае необходимости, к наемному труду. Среднее же и мелкопоместное дворянство, за отсутствием свободных капиталов, было обречено на неизбежное разорение. Обязательства, возлагаемые ими на своих крепостных, непомерно возросли. Но это не смущало помещиков. «Крестьяне лучше всего, когда плачут, хуже всего, когда радуются» (rusticа gеns орtimа flеns, реssimа gаudепs), — гласила старинная поговорка. Древний Рим также установил правило непрерывной работой изнурять рабов, не оставляя им свободного времени на отдых «для размышления». Яркий представитель древнего рабовладельца, Катон, держался принципа, что раб должен постоянно работать или спать. Если же раб болен, это значит, что он «обожрался».

Как писал в своем «Политическом завещании» выразитель идей абсолютистской Франции ХVII века герцог Ришелье, — «все политики согласны с тем, что если бы народ слишком благоденствовал, его нельзя было бы удержать в границах его обязанностей. Они основываются на том, что имея меньше знаний, чем другие сословия государства, народ едва ли остался бы верен порядку, который ему предназначивают разум и законы, если бы он не был до некоторой степени сдерживаем нуждою. Его следует сравнивать с мулом, который, привыкнув к тяжести, портится от продолжительного отдыха сильнее, чем от работы». Сто лет спустя русское дворянство держалось подобных же взглядов. В известной повести конца ХVIII века «Роза полусправедливая», принадлежавшей перу Н. Эмина, один из героев заявляет: «Чтобы поощрить их (мужичков) к трудолюбию, надобно больше нужд; а это тогда случится, когда будешь каждый год надбавлять оброк и отнимать все лишнее».

Последующие годы не внесли никаких изменений в положение крепостных крестьян. Вся первая половина ХIХ века отмечена жестокой эксплуатацией помещиком подневольного крестьянского труда. Чем гнет суровее, считал помещик, тем «мужик послушней». Юрий Самарин писал о некоем поляке, управлявшем имением в Полтавской губ., который умышленно разорял крестьян. «Он гласно и дерзко развивал теорию, — пишет Самарин, — по которой богатый крестьянин казался ему язвою в селении: с ним не сладишь, он рассуждает и торгуется, а доведи его до нищеты, придет умолять, чтобы ему дали работу из-за насущного хлеба».

Дворянина, не душившего своих крестьян непомерным оброком, строго осуждало общественное мнение. Герцен рассказывает, как однажды группа помещиков была возмущена соседом, который развратил своих крестьян до того, что они в будни ходят в сапогах. В «Земледельческом журнале» за 1831 г., в статье «О настоящем положении дворянских достояний», тверской помещик И. В-с с сожалением отметил: «За 30 лет не знали наши крестьяне, как даже надеваются на ноги сапоги; а нынче в Тверской губ. и в ближайших к Москве редкого уже в лаптях увидишь. Прежде мужичек, купив шапку или шляпу, носил ее во всю жизнь свою и даже оставлял детям в наследство; а теперь — картуз, ермолки, фуражки раза по три в год переменяются».

Целый ряд свидетельств современников ярко живописуют жестокий характер той эпохи. Так, особенной требовательностью в отношении своих крепостных отличалась мать прославленного автора «Горя от ума» А. С. Грибоедова. Купив у кн. Мещерской имение в кологривовском уезде Костромской губ., майорша Н. Ф. Грибоедова начала с того: что увеличила вдвое оброк, лишь впоследствии сократив его на одну четверть. Грибоедовские крестьяне обязывались платить за руб. с души, что составляло 30 000 руб. оброка. Но помещица требовала кроме того с тягла 4 арш. тонкого холста, 1/4 арш. черного сукна, один фунт коровьего масла, полпуда меда, 1/4 фунта белых грибов, 1/4 барана; 10 яиц, одну птицу и по пуду меда с каждой свадьбы. Кологривовским крепостным вменялось также в обязанность вырубить 1000 деревьев и 1000 саж. дров, изготовить 10 000 драни и 100 000 кирпичей. В случае неплатежа Грибоедова грозила крестьянам, что она отнимет у них половину пахотной земли и переведет их на пашню, откроет винный завод и суконную фабрику, где им «не будет ни дня, ни ночи покоя, а подав то, что я на вас накладываю, останетесь при своих местах щастливы и покойны». — «я госпожа добрая и христианка», заканчивала майорша Грибоедова. Среди кологривских крестьян начались волнения, длившиеся 3 года. Мятежом были охвачены 20 деревень, причем крестьяне располагали 300 ружей и даже пушкой. Борьба с помещицей велась с исключительной энергией и упорством. Крестьяне организовали свой «забастовочный комитет» на месте и нелегальное представительство в столице. Выдвинутые ими вожаки с большим мужеством шли к намеченной цели. Предпринятые неоднократно личные ходатайства грибоедовских крестьян перед Александром I об облегчении их участи остались безуспешными и один из представителей крестьян, Петр Никифоров, был приговорен за троекратное утруждение государя императора недельными просьбами к наказанию плетьми, 35 ударами, и к ссылке в Нерчинск на поселение».

Характерную также в этом отношении запись оставил в одном из своих дневников Н. И. Тургенев, приятель Пушкина, будущий глава Северного Тайного Общества. Он отметил в этой записи беседу с случайно попавшимся ему петербургским извозчиком. «Я узнал от него, — пишет Тургенев, что он принадлежит гр. Петру Разумовскому, деревня в Рамбовском (Ораниенбаумском) уезде; что крестьяне в сей деревне платят по 32 руб. с ревизской души; что прежде они платили гораздо менее, но что недавно Разумовский увеличил оброк. Я часто вижу эту глупую и безобразную образину на набережной и на бульваре; гуляет, ходит, что (бы) с большею жадностию есть и лучше спать. В четырех верстах от нашей деревни, — продолжал извозчик, — есть деревня, принадлежащая Альбрехту. Крестьяне работают на винокурне и вообще работают беспрерывно, живут в крайней бедности и по большей части зимой не имеют хлеба: «а бог знает, как они и жить могут!» — повторял несколько раз извозчик. Между тем этот Альбрехт, с пребольшим пузом, — записал Тургенев, играет ежедневно в карты в клубе и фигура его цветет глупостью, скотским бесчуствием, эгоизмом».

Однако, по исчислению Ф. В. Булгарина, размер оброка петербургского извозчика обычно достигал 100 руб., не считая паспортных денег и податей»; всего же он выплачивал до 150 руб. в год.

Жена английского дипломата лэди Блумфильд, жившая в Петербурге в начале 40-х годов, передает, что нанятые в посольский дом слуги (русские крепостные) платили своим господам, за право проживания в столице, до 200 руб. оброка. По сообщению Вольтманна, один из его петербургских друзей платил ежемесячно своему слуге 35 руб., из которых последний должен был отдавать своему владельцу 25 руб., что составляло 300 руб. годового оброка, равнявшихся 70 % его заработка. Т. Вельп также рассказывает о петербургском извозчике, платившем своему барину оброк в размере 70 % своего заработка. Такие условия были, очевидно, нередкими для столицы.

Весьма крупный оброк платили своим господам крепостные, торговавшие в Петербурге по свидетельствам. Как сообщает К. Кавелин, некий дворянин получал таким образом со своих крепостных по 450 руб. сер. Один петербургский маляр. плативший со своим братом 400 руб. асс. оброка, горько сетовал на свою судьбу. — «За то семья твоя не замерзнет, — заметили ему, — когда у тебя сгорит изба, барин построит новую». — «Это так, — отвечал маляр, — да я плачу барину по 200 руб. вот уже десять лет, а это — 2000 руб.; останься эти деньги у меня в кармане, я бы четыре избы на них построил». Кавелин рассказывает также об одном крепостном, служившем лакеем в 1842 г. в одной известной кондитерской на Невском. Ее хозяин, очень довольный своим слугой, был вынужден его уволить только потому, что, отягченный чрезмерным оброком слуга был лишен возможности обзавестись приличной одеждой. Проживающие в Петербурге мелкопоместные дворяне иногда сами старались подыскать своим «подданным» прибыльную работу, чтобы иметь возможность требовать с них удвоенный оброк. Известный драматург А. А. Шаховской, все состояние которого заключалось в 20 крепостных крестьянах, устраивал их на службу в петербургскую театральную дирекцию в качестве машинистов сцены, требуя с них за это усиленный оброк.

Большой оброк платили также и пригородные крестьяне. Они занимались огородничеством, извозным ремеслом, рыбной ловлей; их господа, в отношении оброка, были беспощадны. Об их «корыстолюбии» упоминает одна из рукописей Пушкина. Это обстоятельство отметил в свое время и Кавелин. «Особенно нагло увеличена цифра крестьянских повинностей вокруг столиц и преимущественно около Петербурга, где вместе с оброком, весьма значительным, обыкновенно отбываются крестьянами и разные работы».

Крепостные баронессы Фредерикс, жившие по реке Морье, близ Петербурга, обязаны были каждый, помимо денежного оброка, ежегодно «поставлять в Петербург, к дому своей госпожи 18 саж. березовых дров и 50 бревен, которые сплотя и поклав на них дрова, гоняют они в Петербург водою». Кроме того, каждый крепостной должен был еще доставить 500 соленых сигов и 25 свежих лососей.

Высокий оброк платили также окрестные огородники. Как сообщает Вольтманн, некоторые из них платили до 200 руб. оброка, обязуясь к тому же выполнять попутно различные барские повинности. Когда одного из этих крепостных спросили, почему у него такой плохой печной горшок и дурная ложка, он ответил: «Если бы мой хозяин увидел, что я пользуюсь лучшими, он тотчас увеличил бы мой оброк».

Поэтому крестьяне, сумевшие тяжким трудом сколотить несколько рублей, тотчас зарывали их в землю. И нередко случалось, что сын, по смерти отца, не мог их разыскать. Как отметил в своих мемуарах П. П. Cеменов-Тян-Шанский, — русский крепостной «опасался проявлять какие бы то ни было признаки своей зажиточности, боясь, что все накопленное им, при полном его бесправии, будет отнято у него помещиком или приказчиком, что нередко и случалось».

Бывший крепостной богатого петербургского помещика Салтыкова Н. Шипов рассказывает, как однажды его барин приехал со своей женой в принадлежащую ему слободу Выездную, близ г. Арзамаса, Нижегородской губ. «По обыкновению, богатые крестьяне, одетые по праздничному, — рассказывает Шипов, — явились к барину с поклоном и различными дарами; тут же были женщины и девицы, все разряженные и украшенные жемчугом. Барыня с любопытством все рассматривала и потом, обратясь к мужу, сказала: «У наших крестьян такие нарядные платья и украшения; должно быть они очень богаты и им ничего не стоит платить нам оброк». Недолго думая, помещик тут же увеличил сумму оброка. Потом дошло до того, что на каждую ревизскую душу падало вместе с мирскими расходами свыше 110 руб. асс. оброка. Помещик назначал сколько следовало оброчных денег со всей вотчины; нашей слободе приходилось платить 105 000 руб. асс. в год».

Совершенно особый разряд дворовых в Петербурге составляли «отданные в науку». Это были, большей частью, крепостные богатых помещиков, присылаемые в столицу для обучения различным мастерствам.

«Морского шляхетного кадетского корпуса главный инспектор» Г. А. Полетика, богатый украинский помещик, в письме к брату просил выслать в Петербург шесть или семь мальчиков — «наберите их, несмотря ни на какие отцов и матерей их отговорки и пришлите их сюда… на своих лошадях, трех или четырех поодиночке или попарно, давши им съестных припасов столько, чтоб стало на всю дорогу, ибо на дороге все дорого… из которых намерен я отдать одного в портные, другого в сапожники, третьего в столяры, четвертого в кузнецы, пятого в седельники, шестого в каретники, седьмого в живописцы».

Эти присылаемые в Петербург ученики оставались здесь более или менее продолжительное время, в зависимости от сложности их обучения. Как сообщает Б. Греков, в архиве декабриста М. Лунина сохранились по атому поводу следующие сведения. — Отданные в обучение к бронзовщику (великобританскому подданному Банистеру) оставались у него в течение 6 лет, к клавикордному мастеру 5 лет; обучавшиеся кулинарному и башмачному делу изучали его 4 года, фельдшерское — З года. Кончившие образование возвращались к своему владельцу для работы по своей новой специальности или отпускались «на заработки» с обязательством платить усиленный оброк. Приезжавшие в Петербург составляли особую колонию, имевшую своего управляющего, также из крепостных, обязанного наблюдать за «нравственностью и добропорядочным поведением» крестьян и своевременно взыскивать с них оброк. Однако, как видно из архива Лунина, едва ли не треть из них требуемого оброка не уплачивала. Размер же его достигал сравнительно малой суммы — 60 руб. Его должны были уплачивать без разбора кучера, торговцы, сапожники и клавикордные мастера.

Оброк, собираемый по деревням, обычно доставлялся помещику бурмистром. Он приезжал в Петербург поздней осенью, после продажи хлеба. Если привезенная им сумма барина не удовлетворяла, управителя отправляли на съезжую, невзирая на все его клятвенные заверения в том, что «кругом неурожай», что «люди совсем обнищали и побираются». — Случалось, что, не выдержав истязаний, злополучный управитель вдруг «вспоминал», что он «забыл» передать барину еще двести рублей. Если барин этим довольствовался, виновного отпускали домой, в противном же случае его снова отводили на съезжую. У мелкопоместных дворян бурмистра водили иногда по три-четыре раза на съезжую, вымогая с него деньги.

Случалось, что выведенный из терпения «нерадивостью» своего управителя помещик сам отправлялся «наводить порядок» в своей деревне. Такие путешествия совершались обычно осенью, когда мужик бывал «при деньгах» и с него можно было больше взять. Но в большинстве случаев, изнеженный петербургский барин, не желая утруждать себя излишними хлопотами, предоставлял своему бурмистру бесконтрольно распоряжаться своими поместиями; иногда же он отправлял вместо себя молодого барчука, строго наказывая ему «быть построже с народом».

Герцен так описывает приезд помещика в свою деревню: «Подобострастная дворня и испуганное село готовы были его встретить со страхом и трепетом, поклониться ему в землю и подойти к ручке». Кн. И. М. Долгоруков в своих мемуарах в таких выражениях описал собственный приезд в одну из своих деревень. — «Показавшись на границе своей, я увидел знаки древнего рабства, — пишет автор. — Все пали предо мною в ноги и в полном смысле слова челом били землю и ползали у ног моих, как черви».

Молодой поэт д. В. Веневитинов, приехавший в 1824 г. в свое поместье в Воронежской губ., описав в письме к матери радушный прием, оказанный ему родными, замечает: «Иначе обстоит дело с нашими людьми и если радость написана на их лицах, то не думаю, чтоб она жила в их сердцах».

Молодой повеса, вынужденный силой обстоятельств променять столичную жизнь на деревенскую глушь, обычно тяготился своими обязанностями, изнывая в поместье от скуки и безделья. Однако, между ними встречались иногда люди весьма «хозяйственные», умевшие отлично соблюдать свои выгоды. Большой интерес в этом отношении представляет письмо, написанное будущим декабристом Никитой Муравьевым своей жене в октябре 1825 г., за два месяца до знаменательной даты 14 декабря. «Каждый день я даю аудиенции, — писал из своего имения Муравьев, — предо мной прошло уже более 300 отцов семейств. Я начал актами милости и приказал выпустить 5 крестьян, посаженных в исправительный дом за непослушание и неплатеж оброка. Остальное время ушло на проверку счетов и на усилия вытребовать крестьянские деньги от их должников. Я убежден, что ты смеялась бы до слез, присутствуя при моих проповедях к крестьянам. Иногда я громлю их, Иногда забавляю их шуткою и заставляю их смеяться, минуту спустя я действую на их чувствительность и слышу и вижу, как плачут старики, тогда как молодежь остается твердокаменной. Через каждые четверть часа какой-нибудь крестьянин отделяется от всей группы и подходит положить на стол некоторую сумму денег, соглашаясь со справедливостью высказанных мною суждений».

В результате барского посещения вотчин, обычно следовал приказ отправить из деревни в «столичный дом» лучших кучеров, столяров, шорников и музыкантов. Если же предполагались крупные строительные работы, из деревни гнали к барину сотни мужиков.

Как сообщает Д. Шелехов, «одному помещику, систематически обучавшему своих крепостных ремеслам, вздумалось выстроить в Питере дом на свой трудовой (!) рубль, добытый. расчетливым хозяйством. Он покупал только первые материалы — кирпич, известку, дерево, железо, медь. Его тягловые мужички дружно, быстро, искусно склали четырехэтажный дом, покрыли, настлали полы, сделали рамы, двери, замки, задвижки, оштукатурили, раcписали и наполнили домашними уборами. Они обогатились щедрою платою своего великодушного господина и помещик не в убытке: этот дом приносит теперь доходу от 30 до 40 000 руб.

Руками крепостных были построены прославленные дворцы Мятлевых, Юсуповых и Строгановых, созданные талантом Растрелли, Кваренги и Руска. Резная мебель, штучные наборные полы, фигурные печи — все это являлось продуктом безвозмездного труда. Французский маршал Кастеллан, попавший в 1812 г. в Москву с наполеоновскими войсками, восторженно описал в своих мемуарах древнюю столицу, называя ее одним из красивейших городов мира. — Трудно представить себе все великолепие дворцов русских вельмож, — замечает автор. — Это объясняется тем, что им легко строить дома: благодаря крепостному труду владелец дома, на его возведение и меблировку, тратит одни лишь съестные припасы, потребные для прокормления занятых на постройке крестьян. Благодаря этому, то, что потребовало бы во Франции два миллиона, обходится здесь менее, чем 50000 франков.

Массон также отметил на рубеже ХVIII и ХIХ веков, что «недавно Россия была единственной страной, предпринимавшей и выполнявшей удивительные постройки, постройки, подобные тем, что восхищают нас в древнем мире, — в ней есть рабы, прокормить которых стоит недорого, как и в Египте. Вот и видишь в Москве и Петербурге гигантские постройки. А между тем нет даже шоссе на небольшом протяжении 200 миль для соединения обеих столиц… Екатерина предпочитает истратить два, три миллиона рублей на унылый Мраморный дворец для своего фаворита (гр. Орлова), чем устроить дорогу, полезную для народа: дорога была для нее вещью слишком обыкновенной».

Проживавшие в Петербурге оброчные крепостные столичных знатных бар несли иногда, помимо оброка, еще особые повинности. Так, например, в торжественных случаях они обязаны были являться на зов барского управителя для пополнения дворни. Когда в конце ХVIII века в деревянном Петербурге участились пожары, один из петербургских магнатов, П. Б. Шереметев, издал указ, «чтобы во время случающихся пожаров торгующие в Петербурге» шереметевские крестьяне «в Фонтанный и Миллионный домы, где предвидится нужнее, приходили, так как оное и всегда бывало, что и в Москве учреждено». В 1838 г., при рождении у д. Н. Шереметева первенца-сына, его крестьяне, «на радостях», преподнесли гр. Шереметевой богатое бирюзовое ожерелье. Известно, что в 1819 г. крестьяне П. Я. Мятлевой поднесли своей госпоже дорогое жемчужное ожерелье, некогда принадлежавшее кардиналу Рогану и приобретенное Павлом I для его фаворитки Гагариной. Как выяснилось впоследствии, муж Мятлевой, узнав, что жене приглянулась эта драгоценность, сумел «убедить» ее крепостных в необходимости купить ожерелье за 55 000 руб.

3. ТОРГОВЛЯ КРЕПОСТНЫМИ

Согбенный игом жесточайшего рабства русский крепостной кажется рожденным лишь для страдания, труда и смерти.

Соuр d'оеil sur l'еtаt dе lа Russiе. Lаusаnnе. 1799.

Крепостной человек являлся в описываемое время предметом купли-продажи. Газеты рубежа ХVIII — ХIХ веков пестрят объявлениями о «продажных людях». Никого не смущало объявление о продаже «мальчика, умеющего чесать волосы и дойной коровы». Тут же рядом публиковалось о продаже «малого 17 лет и мебелей». В другом номере газеты сообщалось, что «у Пантелеймона, против мясных рядов», продаются «лет 30 девка и молодая гнедая лошадь». В 1800 г. объявлялось о продаже женщины с годовым мальчиком и шор на 6 лошадей. «В Московской части в улице Больших Пеньков (так называлась в старину Разъезжая ул,), в доме № 174, - публиковалось в 1802 г., - продаются муж с женою от 40–45 лет, доброго поведения, и молодая бурая лошадь». Продавали, — пишет современник, — повара-пьяницу — «золотые руки, но как запьет, так прощай на целый месяц», продавали лакея — «хороший малый, но извешался: из девичьей его не выгнать», продавали горничную — «услужливая и расторопная, но очень уж умна: в барыни захотела».

На аукционах, при продаже с молотка старого хлама, сбруи, колченогих столов и стульев, фигурировали и «доброго поведения семьи, нраву тихого, спокойного». И только грозные раскаты французской революции принудили «просвещенного друга енциклопедистов», Екатерину II, воспретить употребление на аукционах молотка при продаже крестьян, без земли, за долги владельцев.

Следующая «реформа» последовала уже при Александре I, когда воспретили печатание в «СПБ. Ведомостях» объявлений о продаже людей без земли.

Но по существу ничто не изменилось. Как сообщает в своих записках декабрист Якушкин, «прежде печаталось прямо — такой-то крепостной человек или такая-то крепостная девка продаются; теперь стали печатать: такой-то крепостной человек или такая-то крепостная девка отпускаются в услужение, что означало, что тот и другая продавались». «Продается охота из 16 гончих и 12 борзых, — читаем мы в одном из объявлений «СПБ. Ведомостей», — а если кому угодно, то при сей охоте отпускаются ловчий и доезжачий».

Помещая в газетах объявления о «продажных людях», владельцы их обычно откровенно выхваляли свой «товар». Эпитеты, — «пригожий», «собой видный», встречаются постоянно. О «девках» писали: «изрядная собой», «с лица весьма приятна», «собой дородная». Восхвалялись также качества и способности продаваемых слуг. «Отдаются в услужение: чеботарь 25 лет, по стройности и росту годен в ливрейные гусары и жена 18 лет, неуступающая хорошему кухмистеру в приготовлении кушанья».

Что касается цен на крепостных людей, то они значительно поднялись с середины ХVIII века. В 1747 г. Лерх купил за 60 руб. двух людей и двух лошадей и нашел эту цену высокой, — отмечал В. Фрибе. — Теперь крепкий, здоровый парень стоит 300–400 руб. и больше, а девушка 100, 150 и 200 рублей. Эти же цены отмечает и Г. Шторк для конца ХVIII века. «В рассуждении дарований крепостного, цена на него иногда доходит до 1 000 руб»., - сообщает Массон.

Конечно, такие высокие цены на «продажных людей» держались лишь в столице. В соседней Новгородской губ. на рубеже ХVIII — ХIХ веков можно было легко купить крестьянскую девку за 5 руб.

Как записал в своих мемуарах адмирал П, В. Чичагов, он «пустил на выкуп», в начале ХIХ века своих крестьян. — «За каждую душу мужского пола, кроме женщин, мне выдали по 150 руб., - пишет он, — цена была назначена самим правительством. Желая в то же время избавиться от конского завода, устроенного в моем имении, я продал английских маток за 300–400 руб. каждую, то есть больше нежели вдвое против стоимости людей».

П. Н. Столпянский, посвятивший небольшое исследование «Торговле людьми в старом Петербурге», на основании публикаций в «СПБ. Ведомостях» за последние годы ХVIII века, приходит к выводам, что цены на «рабочих девок» стояли тогда от 150–170 руб. и до 250 руб., каковые просили за «горничных, искусных в рукоделии». За мужа-портного и жену-кружевницу просили 500 руб., за кучера и жену-кухарку-1000 руб., за повара с женой и сыном двух лет-800 руб. Мальчики обыкновенно стоили от 150 до 200 руб. «За изрядно пишущих» просили 300 руб.

Француз Дюкре, оставивший, под именем Пассенана, ряд сведений о России, сообщает, что в 1808 г. цена крепостного человека достигала в среднем 400–600 франков, при ежегодном доходе от его работы в 50 франков. В ту же эпоху негр в колониях стоил 2000–3000 франков, но приносил 200–300 франков дохода. Около 1812 г. цена крепостного не превышала 200 руб., а в 1829 г. французский литератор Ж.-Б. Мей снова сообщает, что в Петербурге можно купить одинокого человека за 400 франков. Однако, в последующие годы цены на «продажных людей» пали до 100 рублей; на этом уровне они держались до 40-х годов. Конечно, столь низкая цена назначалась лишь за скромных «необученных» крестьян. Люди же грамотные, знавшие хорошо какое-либо ремесло, в особенности крепостные актеры и живописцы, расценивались значительно дороже.

Кроме продажи крепостных «с рук» и по газетным объявлениям, предприимчивые люди устраивали в центре столицы «невольничьи рынки», наподобие восточных, где, на «особливых двориках», выставлялись на продажу крепостные. Какой-то «секретарь» Громов содержал в конце ХVIII века такой «дворик» против Владимирской церкви; другой подобный же находился в доме Вахтина у Поцелуева моста. Рынки для продажи людей имелись также на Лиговском канале, у Кокушкина моста и в Малой Коломне, где этим промышлял некий дьячек. Шантро в своем «Voyage philosophique» писал: «Если дворяне решают продать своих крепостных они их выставляют с их женами и детьми в общественных местах и каждый из них имеет на лбу ярлык, указывающий цену и их специальность». В Петербурге цены на «продажных» людей стояли значительно выше, чем в провинции. Поэтому, В конце ХVIII века, как отметил в своем дневнике Н. И. Тургенев, людей привозили в Петербург на продажу целыми барками.

При Петре I в Петербурге продавались также и пленные. Как сообщает датский посланник Ю. Юль, после взятия Выборга «русские офицеры и солдаты уводили в плен женщин и детей, попадавшихся им на городских улицах. Дорогою, — рассказывает Ю. Юль, — встретил я, между прочим, одного русского майора, который имел при себе девять взятых таким образом женщин. Царь тоже получил свою часть в подарок от других лиц. Иные оставляли пленных при себе, другие отсылали их в свои дома и имения в глубь России, третьи продавали. В Петербурге женщины и дети повсюду продавались задешево, преимущественно казаками».

Торговля людьми в Петербурге в некоторых случаях приобретала исключительно злостный характер. Один поляк, содержавшийся в екатерининское время в заключении в Петербурге, так передает свои впечатления о жизни русской столицы: «Я не думаю, чтобы продажа негров на сенегальских перекрестках была бы более позорной, чем то, что происходило в Петербурге еще в конце ХVIII века, под покровительством Академии Наук и на глазах Екатерины «Lе Grаnd», «Екатерины-Философа». Страницы «Ведомостей» столицы, — пишет автор, были заполнены лишь продажей юношей и девушек. Каждый мог их купить. Простой русский поручик, не владевший и пядью земли и живший на одно свое жалованье, скопив немного денег из тех, которые мы передавали ему с моими несчастными сотоварищами за оказываемые нам, по соглашению, услуги, решил однажды заняться торговлей крепостными. Он покупал девушек 19–20 лет, заставлял их работать на себя, бил, когда они не имели достаточно работы и сдавал, затем, в наем своим товарищам или находившимся любителям. Эти сцены происходили на наших глазах во время двухлетнего нашего заключения, в доме, примыкавшем к нашей тюрьме».

Массон также упоминает об одной петербургской даме, некой Посниковой, владелице населенного имения под Петербургом, которая выбирала среди своих крепостных самых красивых девочек 10–12 лет и обучала их, с помощью гувернанток, музыке, танцам, шитью, причесыванию и т. д. В 15 лет она продавала наиболее ловких в горничные, самых же красивых в качестве любовниц, получая за них по 500 руб. «Дрессировкой» крепостных мальчиков и девочек занимались в то время многие помещики. Обучение крепостного ремеслу стоило гроши, но зато цена на него возрастала втрое. Ряд помещиков занимался также выгодным делом — перепродажей людей. Так, например, Пашкова, урожденная кн. Долгорукова, составила себе большое состояние спекуляцией по продаже «рекрут». Она покупала населенные имения, продавала по дорогой цене в рекруты всех дворовых мужчин, а затем сбывала с рук купленное поместье. Как сообщает кн. П. Долгоруков, ей в этом успешно подражали Е. П. Бутурлина и гр. И. И. Воронцова.

Когда, однако, при приезде в 1829 г. в Россию Хозрева-мирзы, прибывшего с извинениями от персидского шаха по поводу убийства в Тегеране русского посланника А. С. Грибоедова, восточный принц выразил желание приобрести для себя и своего отца двух дам, приглянувшихся ему на одном из аристократических балов, высший свет пришел в негодование от дерзости «дикаря». Как, покупать живых людей? Россия ведь не Персия.

В официальных документах того времени крепостные именовались «душами». Фамусов об отце Чацкого говорит, что он «имел душ сотни три». В одном из произведений декабриста А. И. Одоевского, молодой крестьянин говорит: «Я орошал землю потом своим, но ничто производимое землей не принадлежит рабу. А между тем наши господа считают нас по душам; они должны были бы считать только наши руки». Характерно, что в античном мире раб именовался «мужским телом». Надпись, найденная в Халее и относящаяся ко II веку до нашей эры, гласит: «Клеоген, сын Андроника, халеец. работающий в Амфиссе, продал мужское тело по имени Димитрий, родом из Лаодикии».

Закон, изданный 2 мая 1833 г., воспрещал «отдельно от семейств, как с землею, так и без земли, продажу крепостных людей вообще и уступку их по дарственным записям в посторонние руки. Семейством же, не подлежащим раздроблению, — гласил закон, — считать отца, мать, из детей их сыновей неженатых и дочерей незамужних». Закон этот, однако, систематически нарушался помещиками. Нам известен бесчисленный ряд случаев «дробления» при продаже семей.

В начале ХIХ века при продаже людей купчая писалась следующим образом: «Продана мною, продавцом, девка Матрена Лукина, за 100 руб. асс. А та моя девка, опричь такого-то, никому не продана и не заложена и ни в каких крепостях ни у кого ни в чем не записана и не укреплена и в приданых ни за кем не отдана. А буде кто у него или у жены или у детей ево в той девке станет вступаться по каким-нибудь крепостям или по чему-либо ни есть и мне, продавцу, и детям моим — его, такого-то, и детей его от всяких крепостей очищать и убытка ни до какого не доводить. А что ему и детям его, от кого ни есть, моим неочищением учинятся какие убытки — и ему и детям его взять на мне и на детях моих те свои 100 руб. и убытки сполна».

Помимо купли-продажи и наследования, основных способов перехода права собственности на крепостных, их также дарили. Так, С. Л. Пушкин, отец поэта, подарил своей крестнице, малолетней дочери своего управляющего Пеньковского, крепостную Пелагею Семенову, как «верноподданную». В те времена, рассказывает Н. С. Селивановский, «людей дарили в знак приязни. У нас было таких несколько».

Как отметил Д. Н. Свербеев, «крестьянских мальчиков и девочек дарилось, особенно барынями, порядочное количество. Набожные барыни любили награждать своих духовных отцов или поступались знакомым купцам или купчихам, хотя ни те, ни другие не имели права иметь у себя крепостных и держали их у себя в рабстве, часто весьма тяжелом, на имя дарителей. По недостатку в деньгах или по скупости дарили людей судейским и приказным за их одолжения по тяжебным и следственным делам».

Придворный рекетмейстер Фенин, обвиненный во взяточничестве, писал в свое оправдание: «Подполковник Зиновьев ни по какому делу, но токмо по старой еще дружбе, привел ко мне мальчика и девочку киргиз-кайсаков». Гвардейские офицеры, желая получить продолжительный отпуск в Москву, посылали начальству в подарок по несколько своих крепостных. Известный минеролог Н. И. Кокшаров, при своем посещении Парижа в 1841 г. увидел у подъезда дома известного живописца О. Верне русские дрожки, запряженные парой лошадей, с «танцующей пристяжной». Кучер был в кафтане и в русской кучерской шляпе. «Я был озадачен такой неожиданностью, — отметил Кокшаров, — и еще более удивился, когда Верне сказал мне: «С кучером вы можете даже говорить по-русски». — Оказалось, что кучер и дрожки с лошадьми были подарены живописцу императором Николаем».

Крепостные ставились также на карту. Пушкин писал Великопольскому, вспоминая карточную игру своего знакомца:

Проигрывал ты кучи ассигнаций И серебро, наследие отцов, И лошадей, и даже кучеров…

Декабрист Якушкин рассказывает в своих записках, как «однажды к помещику Жигалову приехал Лимохин и проиграл ему в карты свою коляску, четверню лошадей и бывших с ним кучера, форейтора и лакея; стали играть на горничную-девку и Лимохин отыгрался».

Одному французскому врачу называли некоего помещика, большого любителя мен, обменявшего как-то своего лакея на датского дога. Пушкин, как известно, был дружен с Михаилом и Матвеем Виельгорскими. Последний был прославленным музыкантом своего времени, владевшим замечательной виолончелью итальянской работы, которую он получил в обмен «на тройку лошадей с экипажем и кучером в придачу». На портрете Виельгорского кисти Карла Брюллова художник запечатлел и эту замечательную виолончель.

По поводу обычая менять своих крепостных, декабрист Лунин в одном из своих писем из Сибири сообщает интересную биографию нанятого им в ссылке слуги «Василича». — «Его отдали в приданое, потом заложили в ломбард или в банк. После выкупа из этих заведений он был проигран в бильбокет, променен на борзую и, наконец, продан с молотка со скотом и разной утварью на ярмарке в Нижнем. Последний барин, в минуту худого расположения, без суда и справок, сослал его в Сибирь». Крепостных продолжали «менять» и в последующую эпоху. Так Герцен упоминает в «Колоколе» за 1860 г. о некоем казачьем есауле Попове, обменявшем принадлежавшую ему крестьянку на часы.

Наряду с этим бывали, конечно, и случаи отпуска господами своих слуг на волю. У известного «либералиста» николаевского времени, адмирала Мордвинова, дворовый, прослуживший в его петербургском даме в качестве слуги десять лет, получал, по словам Н. Н. Мордвиновой, вольную. Не следует, однако, думать, что общее положение мордвиновских крепостных было очень завидным. Как рассказывает Михайловский — Данилевский, при проезде Александра I в 1818 г. через принадлежавшую адмиралу Мордвинову в Крыму Байдарскую долину, царскую коляску окружила толпа местных крестьян в 2000 человек, со слезами жаловавшихся на притеснения своего помещика. «Славны бубны за горами!» — сказал тогда Александр о Мордвинове, пользовавшемся репутацией гуманнейшего человека своего времени.

Как отметил в своем ценном дневнике Э. Дюмон, его племянник, известный петербургский ювелир Дюваль, отпустил на волю своих двух крепостных, отданных им мастеру Любье для обучения ювелирному делу. При этом Дювалю пришлось еще уплатить 5 % налог с нарицательной стоимости каждой «души» в 500 руб.

Вопрос о выдаче «вольных» грамот крепостным, а некогда и рабам, имеет свою историю — в древнем Риме случаи отпуска рабов на свободу вызывали всеобщее негодование. Считалось недопустимым «создавать таких граждан тому государству, которое имеет руководящее значение и достойно претендовать на господство над всем миром». Поэтому император Август установил определенный возраст, который должны были иметь, как господа, освобождающие рабов, так и сами освобождаемые рабы.

Лишь после Августа, в связи с огромным притоком рабов, их отпуск на волю стал делом обычным.

В России, в эпоху феодализма, бывали периоды, когда русские бояре иногда сами старались освободиться от бесполезной «холопской» челяди, содержание которой при новых экономических условиях было разорительно, так как боярину приходилось уже многое покупать на деньги, добывание которых было делом нелегким. Последующая эпоха в истории крепостничества отмечена уже обратным явлением, стремлением к ограничению выдач «вольных». Издается даже закон, воспрещающий освобождение крестьян целыми вотчинами, по духовным завещаниям, как это имело место в предыдущий период. В духовных завещаниях ХVIII и начала ХIХ веков выдача «вольных» относилась уже исключительно к дворне. Так, в 1728 г., по духовной генерал-адмирала гр. Ф. Апраксина была объявлена «воля» всей апраксинской дворне. Таким же образом в те годы была отпущена на свободу, по духовному завещанию, дворня Бориса Шереметева. В 1826 г. гр. Ф. Ростопчин, умирая, отпустил на волю всю свою многочисленную дворню. Но оставшихся вотчинных крепостных немилосердно секла и ссылала в Сибирь его вдова.

В ХIХ веке случаи отпуска дворовых по завещаниям уже чрезвычайно редки. Число отпускаемых на волю совершенно ничтожно, так как завещательные распоряжения касались обычно лишь нескольких «доверенных» слуг-дворецких, камердинеров или управителей. Это были, большей частью, старики и «отпускные» грозили им подчас голодной смертью. Да и куда было уйти им, когда дети их, обычно, на волю при этом не отпускались. Как редки были в это время случаи «отпуска» дворовых по духовным завещаниям показывает «духовная» Н. П. Шереметева, скончавшегося в 1809 г. Согласно его завещанию было освобождено всего 22 человека, в том числе четыре художника. Между тем, Шереметеву принадлежало 123 000 крестьян, в том числе несколько тысяч дворовых.

Чтобы как-нибудь избавить своих детей от рабства, крепостные, жившие в Петербурге или в Москве, нередко относили их в воспитательные дома. Таким образом, дети навсегда лишались родителей, но зато выходили оттуда свободными людьми. Наиболее способных из них воспитательные дома отдавали даже для завершения образования в столичные гимназии. Это обстоятельство привлекло, наконец, внимание правительства. И 20 декабря 1837 г. последовало воспрещение приема питомцев воспитательных домов не только в гимназии и спб. коммерческое училище, но даже в уездные училища. Хотя сюда и попадали только наиболее способные воспитанники, но «умножающийся из года в год принос детей в Петербургский и Московский воспитательные дома обнаружил, — гласил приказ, — что многие родители отчуждают законнорожденных детей своих от родительского попечения семейного быта, Не по причине нищеты… а для того, чтобы этим подлогом (!) вывести детей своих из сословия, к которому принадлежит… или доставить выгоды по гражданской службе выше своего состояния».

4. ВЫКУП НА ВОЛЮ

Раб, довольный своим положением, вдвойне раб, потому что не одно его тело в рабстве, но и душа его.

Бурке.

В эпоху расцвета крепостного права из крестьянской массы стал постепенно выделяться наиболее зажиточный слой. Это счастливое меньшинство, жившее бок о бок с голодной, нищей массой, представляло собою крупную денежную силу, державшую в своих руках все нити хозяйственной жизни деревни. Случалось, что крепостной, составив себе капитал в деревне, уходил в город, где он проживал по паспорту, выданному помещиком, которому он платил ежегодный оброк. Он вкладывал свой капитал в какое-либо торговое дело, вкупался в артель, открывал мастерские, лавки и меняльные конторы. «Многие крестьяне, пользуясь дозволением господ своих, — пишет Ф. Дурасов, — ведут торговлю на правах купечества, на сотни тысяч рублей собственного капитала». По существу они мало чем отличались от полноправного столичного купечества. Лишь в случаях заключения некоторых торговых сделок, крепостные, не имевшие на то права, прибегали к помощи подставных лиц из среды мелких чиновников или приказных. Им не разрешалось также строить и покупать в столице дома. Свод законов о состояниях воспрещал всем «сельским обывателям», тем паче крепостным людям, приобретать недвижимости в Петербурге (ст. 249 и 1047). Поэтому в тридцатых годах в столице — на три с лишним тысячи дворянских и чиновных домов приходилось всего 4 крестьянских дома. Богатей-крепостной мог лишь поэтому «снимать дом», что не мешало ему жить в полном довольстве, щеголяя кровными рысаками и бобровыми шубами.

Один француз, попавший в плен в 1812 г., описывая русскую крепостную буржуазию, с изумлением отметил, что «на женах крестьян-торговцев здесь часто приходится видеть головные уборы из жемчуга и других драгоценностей в десять и в сто тысяч рублей. Эти Купцы сохраняют свои длинные бороды, крестьянский покрой одежды… они полны деятельности, ловкости и сообразительности и в высокой степени наделены способностью подражания и воспроизведения всех видов иностранной промышленности до самой сложной и трудной включительно; они высокого роста, сильны и сложены необыкновенно красиво».

Между тем все благосостояние этих «крепостных купцов» целиком зависело от произвола барина или удельного «головы». Министр юстиции гр. Панин, богатейший помещик своего времени, отнял у своего крепостного огромный каменный дом в Петербурге, сделав это, как передает В.В.Берни (Н. Флеровский), «не из жадности, — он владел состоянием в 14 000 крестьян, — а просто «по одному самодурству».

Крепостной, которому удавалось составить некоторый капитал, прежде всего начинал хлопотать о «вольной». Единственным же законным способом освобождения крепостного являлся выкуп. Как отметило в 1827 г. III Отделение, крепостные, живя, «с согласия своих господ в городах, невольно учатся ценить те преимущества, коими пользуются свободные сословия. Надо заметить, что всякий крепостной, которому удалось своим трудам сколотить несколько тысяч рублей, употребляет их прежде всего на то, чтобы купить себе свободу». Удельное ведомство, выдавая «увольнение» крестьянину при записи его в мещанство, требовало с него 600 руб. сер.; при записи же в купечество выкупная плата достигала 1500 руб. сер., суммы для того времени весьма значительной.

Размер выкупа помещичьего крестьянина обычно определялся суммой, которая приносила ежегодно проценты, равные оброку, уплачиваемому выкупающимся. Так, рязанский предводитель дворянства Маслов, потребовавший за выдачу «вольной» своему крепостному, поэту Сибирякову, 10000 руб., основывал свое требование на том, что эта была сумма, проценты с которой равнялись плате за наем человека на освобождаемое Сибиряковым места кондитера.

Однако и таким выкупом владелец не всегда довольствовался. Поэтому получить вольную обычно имели возможность лишь люди, разбогатевшие на каких-либо отхожих промыслах. Между тем владельцы зорко следили за состоянием своих оброчных и тотчас же увеличивали оброк, если дела тех «шли в гору». Недаром старая поговорка гласила: «крестьянину не давай обрасти, но стриги его, яко овцу, — до гола».

А. Пеликан рассказывает об одном своем родственнике, подбиравшем среди своих крестьян наиболее способных и предприимчивых людей. Он ссужал их деньгами и отправлял торговать в Петербург. Когда, по истечении известного времени, им удавалось составить себе капитал, помещик возвращал их обратно в деревню. Тут он ставил их на «черную работу», подвергая таким истязаниям на конюшне, что «толстосумы» спешили сами отдать ему все ими нажитое, лишь бы выкупиться на волю. Таким способом этот помещик составил себе, по сведениям Пеликана, многомиллионное состояние. При подаче крепостным челобитной о выдаче ему вольной, владелец, боясь продешевить, прежде всего наводил подробные справки о его благосостоянии. «У меня был богатый крестьянин, — рассказывал некий помещик, — он захотел откупиться. Мы поторговались и сошлись на 16000 руб., но мужик, каналья, перехитрил меня; он оказался после в 200 тысячах. Я мог бы взять с него тысяч пятьдеcят. Вот сестра моя была умнее. Она не иначе отпустила одного из своих крестьян, как взяв с него 30 000 руб. и взяла славно, потому что капитала оказалось только 45000 руб».

О таком же случае передает в своих мемуарах Н.Шипов. — Один из крестьян петербургского помещика Салтыкова, по фамилии Прохоров, владел небольшим домом и вел мелкую торговлю красным товаром в Mоcкве. «Торговля его была незавидная, пишет Шипов. — Он ходил в овчинном тулупе и вообще казался человеком небогатым. В 1815 г. Прохоров предложил своему господину отпустить его на волю за небольшую сумму с тем, что эти деньги будут вносить за него, будто бы, московские купцы. Барин изъявил на то согласие. После того Прохоров купил в Москве каменный дом, отделал его богато и тут же построил обширную фабрику. Раз как-то этот Прохоров встретился в Москве со своим бывшим господином и пригласил его к себе в гости. Барин пришел и не мало дивился, смотря на прекрасный дом и фабрику Прохорова. Очень сожалел, что отпустил от себя такого человека и дал себе слово впредь никого из своих крестьян не отпускать на свободу».

«Бывали примеры, — пишет Ю. Ф. Самарин, — что помещики употребляли, как средство узнать состояние богатых крестьян, обещание свободы за выкуп входили с ними в сделки и, разведав, что нужно, не выполняли своих обязательств».

Если можно верить французу де-Пюибюску в начале ХIХ в. в руках крепостной буржуазии были сосредоточены уже крупнейшие капиталы. В этом отношении он сообщает в одном из своих писем от 25 января 1814 г. о нижеследующем случае. «Недавно в Петербурге, — пишет автор, — оброчный крестьянин, уже много лет разъезжавший по Сибири и по Крыму и бывавший на ярмарках в Лейпциге и крупнейших европейских городах, явился к своему барину, чтобы выкупить на свободу сына, акционера одного из крупнейших банков России; одновременно он желал приобрести свободу и для самого себя и для своей жены. Барин спросил его, зачем он хочет произвести такой крупный расход. Тот отвечал, что сын его хочет жениться на дочери своего товарища, одного негоцианта, который непременным условием брака ставит освобождение своего будущего зятя, а также его родителей. Желая пошутить над крестьянином и поставить его в затруднительное положение, барин назначил цену выкупа всей семьи в 400 000 руб. асс. Крестьянин нисколько не растерялся и, вынимая из кармана эту сумму, сказал:

«Вот, барин, деньги; я так и знал, что вы запросите с меня четыреста тысяч». Барин, пораженный этим, заметил, что если тот отдает ему столько денег, то у него ничего не останется на продолжение его торговых операций и на женитьбу сына. «Не беспокойтесь, барин, — отвечал крестьянин, — у нас останется еще побольше этого». Барин не пожелал ничего взять с него за свободу, но крестьянин не захотел уступить ему в щедрости: через несколько дней он принес ему хлеб и соль (в России это служит знаком почтительной преданности и покорности), которые были положены на огромное блюдо из литого золота с бриллиантами, рубинами и другими драгоценными камнями. — Этого подарка барин не мог не принять».

Кюстин передает случай, когда некий граф обещал одному из своих крепостных вольную за непомерную сумму в 60 000 руб., каковую владелец принял, но своего крепостного на волю не отпустил. Французский литератор Ж.-Б. Мей рассказывает об одной семье крепостных в Петербурге, владевшей несколькими миллионами и тщетно предлагавшей своим господам 500 000 руб. за освобождение. «Но их господа не принимали этих денег, — замечает Мей, — так как знали, что, при необходимости, они смогут отнять у них все». Р Фор, в свою очередь, сообщает об одном очень богатом крепостном петербургском купце, принесшем своему барину миллион рублей, с просьбой выдать ему отпускную». Оставь себе твои деньги, — сказал ему барин. — Для меня больше славы владеть таким человеком, как ты, чем лишним миллионом». — Это был Шереметев.

Об отказе Шереметевых отпускать своих крепостных даже за большие деньги, один французский врач сообщает следующее: «Называют одну аристократическую семью, которой принадлежит половина владельцев фруктовых лавок в Петербурге. Ей нравится повелевать этой толпой мелких лавочников и ее гордость не позволит никогда, за исключением разве полного разорения, продать этим несчастным их свободу». «Множество крепостных торговцев принадлежащих Шереметевым, являются миллионерами, — пишет по этому же поводу Ле-Дюк. — Граф Шереметев кичится обладанием подобными рабами; он нисколько не увеличивает платимого ими ежегодного оброка. Но если некоторым из них приходит мысль выкупить свою свободу, граф неуклонно отвергает их просьбы, хотя бы они сложили к его ногам половину состояния. Исключительно редки случаи, когда он уклоняется в этом отношении от своих строгих правил, составляющих часть особого фамильного кодекса».

Француз де-ла-Гард передает слышанный им от англичанина Релэя рассказ об одном из богатейших крепостных Шереметева, который предлагал своему господину 2 миллиона руб. за выдачу «отпускной», но получил отказ. «Эти железные сердца, — говорит Релэю крепостной, — гордятся тем, что в числе их крепостных есть миллионеры, которым они могут одним своим словом разбить сердце и искалечить жизнь, так как эти несчастные вполне зависят от произвола их господ и барских управляющих. Они гордятся, когда видят своих рабов, выходящих из их собственного экипажа, который они приобрели благодаря своей энергии, и склоняющих перед ними чело до самой земли. И все это только потому, что господин, который их так унижает, — как сказал один французский писатель, потрудился лишь родиться. Разве это справедливо? Разве это не ужасно? Я нарисовал вам картину в целом; но если бы вы знали отдельные подробности этой картины, вы перед ними содрогнулись бы от ужаса! Какие отвращение вы почувствовали бы к нашему игу. Что заставило тех писателей, тех философов, которым люди обязаны многотомными сочинениями о правах и достижениях человека, черпать их доводы из фактов торговли черными людьми, которые были взяты с африканских берегов, чтобы быть проданными на другой конец света. Зачем они не явились к нам, чтобы присмотреться к нашему несчастью. Они увидели бы, как нас, для которых природа была злой мачехой, переселяют с земли, обработанной нашими руками, в пустые степи для того, чтобы их обратить в плодородные пашни. Они увидели бы, как каприз господина не щадит даже самого святого для нас, как принуждают сына быть палачом матери, хлестать прутьями грудь, которая его вскормила; как наши девушки, наши сестры, наши невесты будут преданы наглым желаниям бессердечного господина. Почему, почему они этого не видели?»

Нежелание владельцев отпускать на волю своих крепостных, даже за большой выкуп, часто объяснялось боязнью потерять постоянно растущую статью дохода. Кроме того помещик учитывал все выгоды владения богатым крестьянином, исправным плательщиком, на плечи которого к тому же можно было переложить уплату оброка за бедных односельчан. Знатные баре, как Шереметевы, всячески поощряли торговые начинания своих «богатеев». Крупный нижегородский помещик Василий Сергеевич Шереметев (отец приятеля А. С. Грибоедова «Васьки» Шереметева, убитого на дуэли А. П. Завадовским, человек крутой и своевольный, не считаясь с желанием своих «подданных» — «гнал их силою, — как рассказывают современники, — на заработки в Петербург». — «Плакали, как уезжали, а после разбогатели». Помещики поэтому охотно содействовали начинаниям своих «подданных», доставляя им казенные подряды и поставки.

Некоторые же из знатных дворян считали унижением своего достоинства выдачу за деньги отпускных, так как богатство крепостных приятно льстило их самолюбию. Шереметев с большой гордостью повез однажды французского поверенного в делах при русском дворе гр. Рехтерна к одному из своих «подданных». К изумлению француза, роскошный обед был сервирован в доме крепостного на серебряной посуде и саксонском фарфоре.

Неудивительно, что с подобного рода крепостными Шереметевы не хотели расставаться. «Чем вам худо у нас?» — неизменно говорили они своим крепостным, различным торговцам и фабрикантам, а также музыкантам и живописцам, просившим у них вольную. Еще женщины могли рассчитывать на освобождение, так при выходе их замуж за каких-либо чиновников, офицеров или священников, Шереметевы подчас не отказывали им в выдаче вольных.

С каким трудом приходилось добиваться от Шереметевых свободы показывает случай с их крепостным Александром Никитенко, впоследствии известным академиком. Образованный и энергичный, он сумел заинтересовать своей судьбой некоторых товарищей Шереметева по кавалергардскому полку, а также министра народного просвещения Голицына и ряд других влиятельных лиц. Шереметев, не отказывая ходатайствам, тем не менее, от выдачи Никитенко вольной уклонялся. Тогда Никитенко обратился с просьбой о заступничестве к дяде Шереметева, пользовавшемуся влиянием на племянника. Однако, тот категорически отказался поддержать его. «Что касается свободы, — заявил он, — я решительно против нее. Люди, подобные вам, редки и надо ими дорожить». Тогда на помощь Никитенко пришла гр. Чернышева. Воспользовавшись визитом к ней Шереметева, она, в присутствии множества гостей, стала горячо благодарить его за, якобы, уже выданную Никитенко отпускную,»Мне известно, граф, — сказала она, — что вы недавно сделали доброе дело, перед которым бледнеют все другие добрые дела ваши. У вас оказался человек с выдающимися дарованиями, который много обещает впереди и вы дали ему свободу. Считаю величайшим для себя удовольствием благодарить вас за это: подарить полезного члена обществу — значит многих осчастливить». Смущенному Шереметеву ничего не оставалось, как благодарить Чернышеву за «добрые слова»… Однако, подписание отпускной все откладывалось. И потребовалось вмешательство еще целого ряда лиц, а также исключительная энергия самого Никитенко, чтобы Шереметев согласился, наконец, на освобождение одного из своих 123000 крепостных. — Однако престарелая мать Никитенко и его брат были отпущены на волю лишь много лет спустя, благодаря энергичному вмешательству Жуковского, пользовавшегося большим влиянием при дворе. А.В.Никитенко к тому времени был уже «заслуженным профессором».

Как видно из этого, рядовому крестьянину было почти невозможно добиться от Шереметевых выдачи «вольной». Если они иногда и снисходили в этом отношении на просьбы своих крепостных, то удовлетворяли в таком случае лишь ходатайства, исходившие от каких-либо представителей крепостной буржуазии. О подобном случае рассказывает немецкий актер Иеррманн. По его словам, один из богатейших крепостных Шереметева, владелец крупного фруктового магазина в Милютиных рядах, на Невском проспекте, принес однажды своему барину 80 000 руб., ходатайствуя о вольной для сына. Юноша полюбил свободную девушку, категорически отказавшуюся от брака с крепостным. Шереметев, к удивлению окружающих, дал свое согласие и принял деньги, выразив даже желание быть посаженым отцом «молодых». Когда, после венца, новобрачная поднесла графу на серебряном блюде бокал шампанского, Шереметев, поздравив ее, преподнес ей букет цветов, искусно обвитый полученными им ассигнациями за вольную жениха.

О подобном же случае передает известный бар. Фиркс, писавший под именем Шедо-Ферроти. К числу богатейших крепостных Шереметева принадлежал некто Шелушин, обладатель нескольких миллионов, тщетно предлагавший своему владельцу 200 000 руб. за освобождение. Свои торговые дела Шелушин вел в Риге, где его сыновья никак не могли найти себе невест, так как никто в Риге не хотел отдавать детей за крепостных. Отправляясь однажды в Петербург, Шелушин захватил с собою полученный им в день отъезда бочонок с устрицами, с которым и явился к Шереметеву, в его дом на Фонтанке. Он застал графа и его гостей за завтраком. Смущенный метрдотель докладывал, что нигде в городе не смогли достать заказанных графом устриц. — «А, Шеелешин! — крикнул Шереметев своему крепостному-миллионеру. — ты напрасно предлагал мне, за свое освобождение, двести тысяч рублей, так как я не знаю, что с ними делать. Но достань мне к завтраку устриц и ты получишь свободу», Шелушин низко поклонился и, поблагодарив графа за его милости, доложил что устрицы уже находятся в прихожей. Бочонок вкатили в столовую и Шереметев, тут же на бочонке, написал отпускную, сказав: «Ну теперь, господин Шелушин, я вас прошу сесть с нами за стол».

В Петербурге, между знатными феодалами и их «подданными» из крупной крепостной буржуазии нередко устанавливались патриархальные отношения. Шереметевы, Уваровы, Воронцовы и многие другие владели в Петербурге крепостными миллионерами, имевшими ювелирные магазины, шелковые фабрики, экспортные конторы. Тем не менее, они платили своим господам лишь по 10 руб. ежегодного оброка. Зато в особо торжественных случаях — бракосочетания господ, рождения детей, эти крепостные подносили им иконы в богатых ризах. Господа, в свою очередь, охотно крестили у них детей и исполняли. обязанности посаженых отцов на их свадьбах. Иногда они оказывали им честь своим присутствием на их семейных обедах. Господская же кухня получала приказ закупать всю провизию, вина, фрукты исключительно в лавках «своих». Овощи и дрова также поставляли «свои».

В свою очередь крупный фабрикант бывал частым посетителем передней своего барина. Допущенный в кабинет, он подносил своему господину какую-либо старинную «безделку», если барин был любитель старины, после чего следовала «просьбишка». Полиция ли амбары опечатает, обнаружив неклейменые товары, сын ли прибьет на торгах конкурента — одна надежда на высокографское милосердие», И богатый коммерсант, заручившись рекомендательным письмом, отправлялся в присутственное место и добивался там «именем графа» сокращения наполовину пошлины, сберегая, иной раз, десятки тысяч рублей. Зато и он в долгу не оставался. Являясь с пасхальным поздравлением, он подносил «графинюшке» фарфоровое яйцо с голубым бантом, на котором был вышит бриллиантами ее вензель. И польщенный барин хвалился перед гостями подношением своего «холопа». Секретарь французского посольства гр. де-Рейзе упоминает в своих записках об одном крепостном Шереметевых, торговавшем фруктами в Милютиных рядах, на Невском пр. Владея трехмиллионным состоянием он тем не менее не добивался, по словам де-Рейзе, свободы, ценя превыше всего покровительство влиятельного вельможи, ограждавшего его от вымогательств приказных и полиции.

Если же случалось, что господа находились в затруднении, их подданные тотчас же раскрывали им свои туго набитые кошельки, ссужая подчас крупными суммами, без расписок, а иногда без отдачи. Даже Шереметевы, на рубеже ХVIII-ХIХ веков, когда пошатнулось их состояние. неоднократно прибегали к займам у своих крепостных. Один из них, воспользовавшись этим случаем, купил себе даже свободу за 100000 руб., вложив вдвое большую сумму в коммерческие дела своего бывшего барина.

Известен также случай, когда Шереметев, нуждаясь в деньгах, выдал вольную своему крепостному, богатейшему фабриканту, за 800000 руб.

Накопление значительных капиталов в руках крепостных на рубеже ХVIII — ХIХ веков свидетельствует уже о зарождении крепостной буржуазии, приобретавшей иногда, на имя своих господ, целые имения в десятки тысяч десятин.

5. ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДВОРОВЫЕ

О горе нам, холопам, за господами жить. И не знаем, как их свирепству служить! Власть их увеличилась, как в Неве вода. Куда бы ты ни сунься — везде господа. «Плач холопов ХVIII века».

Среди проживавших в Петербурге крепостных крестьян значительную часть представляли весьма многочисленные в начале ХIХ века «дворовые люди».

Часть их жила в столице по выданным им паспортам и платила своим господам обычный оброк, являясь, по выражению Николая I, «ходячим доходом», представляя «класс тунеядный, развратный и наиболее опасный». Остальная часть дворовых жила в столице при своих господах в качестве прислуги. Наибольшее число их насчитывалось, как сообщает К.Веселовский, в Литейной части, заселенной чиновниками, державшими при себе значительное число прислуги. Здесь, в среднем, на каждого дворянина и чиновника приходилось по два дворовых, в Петербугской же части по одному на двух чиновников.

В знатных домах Петербурга штат прислуги бывал «без числа и меры», доходя иногда до ста и даже двухсот человек. Штат Шереметевых составлял 300 человек, Строгановых — 600 и Разумовского — 900. Громадное количество прислуги заполняло роскошный петербургский дворец гр. Браницкой, жены великого коронного гетмана Польши: владевшей 97 000 крепостных, у Всеволода Андреевича Всеволожского (в доме которого на Екатерингофском пр. бывал на собраниях «Зеленой Лампы» Пушкин), в его пригородном имении «Рябова») под Петербургом, числилось до 400 человек крепостной прислуги.

Обычай содержания огромной дворни укоренился в феодальной Руси с давних времен. В 50-х годах ХVII века «челядь» боярина Морозова в Москве состояла, по сообщению И. Забелина, из 700 человек.

В богатых домах все управление прислугой возлагалось на метрдотелей. Иногда это бывали иностранцы, увозившие из России немалый капитал, прослужив иногда всего несколько лет. Так, метрдотель Волконских, Паоли, вывез из России капитал в 45 000 руб. Однако, большей частью, обязанности управителей возлагались на собственных дворецких. В домах больших бар — Нарышкиных, Шереметевых, Строгановых, Куракиных — это были люди «значительные», хотя и крепостные, которым «молодые господа» руку подавали. Но в «строгих» домах даже дворецкий не смел повернуться к барину спиной или прислониться к стене.

Дворецкий, с малых лет находившийся в доме, знал до тонкости все распорядки, хранил ключи и отвечал за все в доме. «Ему надлежит быть человеколюбивым, — гласило старое наставление, — честным, миролюбивым, богобоязненным, равнодушным, свою честь наблюдающим, а не подлым, корыстолюбивым и пристрастным, сердитым и скучным человеком». Получая «барское платье», дворецкий был одет всегда опрятно и важно выступал, в торжественных случаях, впереди всей прислуги, держа в руках фуляровый платок (кроме того он имел полотняный платок для глаз). Бесшумная походка и безукоризненная выдержка дворецкого были обязательны для всякого знатного дома. По утрам, если барин выражал желание осмотреть «аппартаменты» или конюшню, на обязанности дворецкого лежало сопровождение барина. Весь день он был в «разгоне», всем надо угодить, за всем самому усмотреть, каждому до него есть дело.

А наступит вечер дворецкому надо распорядиться — сколько зажечь кенкетов, да свечей в люстрах и бра, карточные столы расставить, в буфете все приготовить, приказать прислуге одеться в парадную ливрею. Гости станут съезжаться — он глаз не спускает с хозяйки, чтобы «В минут» исполнить ее приказание. За ужином строго блюдет, чтобы слуги гостям служили «с приличием», «бессуетливо», с «пониманием», подавая блюдо, выгибали бы локоть «фертом». Запуганные, с изможденными лицами, слуги должны были скользить «неслышной поступью», на лету улавливая отданное приказание.

Пользуясь всей полнотой власти, дворецкий имел право, не докладывая барину, «учить» провинившихся. «С лентяев и пьяниц, — получал он барский приказ, — не спускать глаз, а ежели не работают, кормить березовой кашей; давать ложек пятьдесят. И даже, в крайности, сто, глядя по едоку». Если случалось, что дворецкий был не из «своих», а взятый со стороны какой- либо отставной вахмистр-преображенец, прислуге приходилось тяжело — засекал до смерти. По субботам, в день «обучения нравственности», на конюшнях стоял стон. Выходил приказ: «Отбарабанить». И людей били — «сколько попало, чем попало и по чем попало». Иногда экзекуции происходили в присутствии барина. «Народ разбойник, вор, — оправдывался он перед друзьями, верьте, никакой филантропии не стоит. Да, ведь, русский человек, кроме того, даже любит, чтобы его изредка посекли».

Таких же взглядов держался и целый ряд образованнейших людей того времени. Прославленный поэт Жуковский полагал, что русский палку любит». Согласно недавно опубликованным мемуарам проф. Б.Н.Чичерина, этот просвещенный представитель либерального дворянства пореформенной эпохи придерживался того же мнения. Считалось, однако, что людей секут отнюдь» не для разрушения человечества, а единственно в поправление от распутства и лени». Иной барин своих «людей» не сек, довольствуясь, в качестве исправительной меры, рукоприкладством». «Прибьет и отсылает к барыне, — пишет А. Герцен, — поди, покажи ей свою рожу и скажи, вот, мол, как дураков учат, людей делают из скотов».

В знатных домах поведение прислуги иногда регламентировалось особым «положением». Так, например, «надсмотритель дома» Б. Куракина, по особому «указу», должен был «всего же паче смотреть, чтоб все домовные, а паче лакеи, были во всякой учтивости к приходящим, не токмо вышних персон, но и нижних». На его обязанности было наблюдать, «чтоб между лакеями, также и другими доместиками, никакого дезордину не было». Ему надлежало внушить швейцару — «всех с респектом принимать, не токмо приезжих в каретах, а и приходящих пешком. Всех персон шляхетства вводить в верхний аппартамент. Всех купцов и других артизанов (ремесленников) — в нижнюю камору.

По своему значению в доме, после дворецкого, следовал камердинер, как человек «приближенный» к барину. На обязанности камердинера было «рачительно и верно сохранять врученный ему гардероб, драгоценные вещи и прочее. Часто посылают господа для отдания поклонов и для других надобностей, а к сему потребен человек искусный и знающий. В больших господских домах три камердинера бывает: первый — портной, сей имеет на руках гардероб и белье, ведет ему роспись, одевает господ… Второй — бритовщик, господина бреет, когда прикажут. Кроме сего около домашних служителей отправляет лекарскую должность. Третий — парикмахер, чешет всякий день господину волосы и прислуживает». Обязанности, возлагавшиеся на камердинера, требовали от него «видной наружности» и неукоснительной чистоты. В некоторых домах камердинер должен был являться к своему господину босым, чтобы показать, что у него руки и ноги начисто вымыты, лишь после чего получал доступ к особе барина. Камердинерами знатных бар, так же как и дворецкими, часто бывали иностранцы. В таковом случае они пользовались в доме особыми привилегиями. Доктор Гренвилль отметил, что метрдотель и повар гр. Воронцова, отправлялись на базар не иначе, как в экипаже. «Это происходит всюду. Пешком они не ходят», — добавляет Гренвилль.

Петербургская аристократия любила окружать себя иностранными слугами. Как видно из публикации в «СПБ. Ведомостях», воспетую Пушкиным кн. Е. Голицыну, известную «Рrincеssе Nоcturnе», «Княгиню Полночь», при ее отъезде в 1815 г. за границу, сопровождали: «дворецкий Иоганн Шот, венгерский подданный; Михаил Фаддеев, дворовый ее сиятельства человек, и араб Луи Обенг, французский подданный». Русская прислуга часто пыталась подражать иностранцам в одежде и манерах, присваивая себе даже иностранные имена. Среди лакеев были «Пьеры», «Жаны», «Людвиги». Камердинер пушкинского «полумилорда» Воронцова, Иван Донцов, откликался лишь на имя Джиованни.

Не менее значительной фигурой в доме являлся главный швейцар, в больших домах носивший название «свиса». Должность эта требовала «человека трезвого, постоянного, тихого, рослого, веселого, учтивого, знающего по-русски, по-немецки, по-французски, который пристойным образом всякому ответ дать может, также около себя и в горнице своей чистоту наблюдает».

В свою очередь и мундшенк должен быть «В деле своем человек искусный и господам верный. Должен быть знаток различных напиток, иметь хороший вкус и чувствительное обоняние, быть трезвым и умеренным в своем житии, весел, проворен и услужлив, не должен никаких трудов счадить и то, чему обязался, без огорчения исполнять». На парадных обедах он должен был уметь столь убедительно предложить малагу или бургонское, чтобы гость никак уж не мог отказаться.

Видную роль играл в доме в то время повар.

«Искусство свое» он «наипаче оказывает в составлении сытных и смачных похлебок и подливок, студеных и горячих; В морении, тушении и жарении разных мяс, также и в варении и жарении разных рыб, Дворовых птиц и всякой дичины; в разных мороженых, готовимых на блюдах, также в приготовлении пастетов и сладких пирогов». Вопрос чревоугодия имел в то время первенствующее значение. Поэтому в домах больших бар-гастрономов хороший повар получал, не в пример прочим, до 100 руб. в месяц. На таких искусных поваров цена была очень высока. Карамзин продал своего повара за 1 000 руб.

В больших домах, в помощь повару, для успешного выполнения многосложных обязанностей, имелась особая «Кухонная служба» с множеством «работных баб».

Очень велико было также в больших домах количество кучеров, конюхов и форейторов. Кучера делились на «выездных», умевших править запряженной цугом шестеркой лошадей и на «ямских», посылавшихся в город с поручениями. Бывали и «собственные» кучера, возившие только барина. Кучерская служба считалась, хотя и не безвыгодной, благодаря «экономии» на сене и овсе, но «беспокойной». Кучер был в ответе и за захромавшую лошадь и за случайно поломанное колесо. Но тяжелее всего было ожидание долгими часами, а иногда и целую ночь, на улице, в непогоду и лютый мороз.

Помимо дорогой конюшни и множества экипажей для городской езды, большинство дворян позволяло себе и другую роскошь. Многие имели целую флотилию богато убранных лодок и шлюпок, которыми пользовались для езды по городу. По свидетельству современников, на реках и каналах было в те времена «не меньше лодок, чем экипажей на улицах». В зависимости от места катанья по Неве или по каналам, гребцы меняли длинные весла на короткие. Команда каждой лодки, обычно, состояла из 12 человек. Все они носили особую ливрею. Так гребцы Юсупова были одеты в шитые серебром вишневого цвета куртки. Их головы украшали шляпы с богатыми перьями. В своих живописных костюмах и белоснежном голландском белье они походили больше на балетных артистов, чем на гребцов. От них требовалось не только уменье искусно грести. Во время катания своих бар они услаждали их пением и игрой на французских рогах.

Любопытно, что владельцы нередко разрешали своим гребцам «прирабатывать», отпуская их на целый день с лодками. И скромный петербургский чиновник приобретал, таким образом, возможность доставить себе за несколько рублей удовольствие «царского выезда». Помимо частных лиц, Лодки содержали Адмиралтейство и все коллегии. Их гребцы были также пышно разодеты.

Подобными же богатыми ливреями щеголяли в больших домах лакеи «собственных» комнат. Кроме того, имелись еще «выездные» лакеи, «швейцарские», дежурившие в прихожей, и «дневальные», днем находившиеся для услуг в парадных аппартаментах, а ночью, по очереди, спавшие на пороге господской спальни. В штате значились также камеристки, «комнатные женщины»; «гардмебели», «люди» при серебре, при белье, при свечах, в буфетной, в винном погребе. «В ключах ходили» (то есть состояли при кладовых, леднике, подвале) большею частью жены кучеров, поваров и садовников.

К высшему служебному персоналу относился также «фершал», заведывавший домашней аптекой и никогда поэтому не бывавший трезвым. Его главная обязанность заключалась обычно в «открывании» крови. Он исполнял также обязанности ветеринара, «пользуя» лошадей и собак. К высшему штату принадлежали и так называемые «назначенные в науку»; это были наиболее развитые и способные мальчики, которых обучали грамоте и «наукам», с тем, чтобы из них комплектовать потом домашних лекарей, управителей вотчин и фабрик, художников, капельмейстеров хоров и оркестров и т. д. По окончании домашней подготовки их отдавали в школы и училища, где они обучались своей будущей специальности, заканчивая иногда свое образование даже за границей. Если возлагавшиеся на ученика надежды не оправдывались или, как это часто бывало, несчастный спивался, его причисляли к домашней канцелярии, где он коротал свой век, неся обязанности счетовода или писца. Таких «приканцелярских» в больших домах насчитывался чуть ли не десяток человек.

Штат петербургской конторы Д. Н. Шереметева в 1813 г. состоял из 32 лиц. Во главе ее стоял «домоуправитель», в помощь которому был дан управляющий экспедицией. В экспедиции работали два экспедитора, казначей, три столоначальника и два бухгалтера. «Младшая братия» состояла из шести повытчиков, десяти копиистов, трех учеников и одного «геодезии помощника». Эти «конторы» богатейших феодалов ведали их земельным имуществом, а также заводами, приисками, рыбными ловлями и откупами. Они же вели наблюдение за всеми барскими оброчными крестьянами, проживавшими в столице по паспортам. Наступивший с начала ХIХ века кризис значительно подорвал благосостояние дворянства. В 1850 г. по адресной книге, в Петербурге значилось уже всего четыре «помещичьи конторы» Всеволожских, Нарышкина, Шереметева и Юсупова.

В знатнейших домах, кроме русской прислуги, держали сербов, албанцев, арабов и др. Все они были наряжены в богатые национальные костюмы. Эти «арапы, по произволению господ, либо африканскую, либо американскую, смотря по цвету ливреи, одежду имеют». Обычаи держать в доме слуг различных национальностей существовал уже в начале ХVIII века. «Недавно один молодой Долгорукий возвратился из Франции — записал в ноябре 1724 г. в своем дневнике Берхгольц. — Он привез с собой скорохода и несколько иностранных лакеев, чего здешняя знатная молодежь до сих пор не делала». В числе дворни известного Артемия Волынского были поляки, шведы, турки, персы, калмыки, бухарцы и индейцы.

Француз де-Мион, описывая роскошный прием, устроенный в Петербурге в 1734 г. гофмаршалом Левенвольде французским пленным офицерам, рассказывает, что хозяин принял их с «исключительным радушием, угостив прекрасными яствами и винами. Он привел нам, — пишет де-Мион, — молодых красивых черкешенок, своих рабынь, предоставив нам на этом празднике решительно все, что могло бы нам быть приятным». Как отметил в своих письмах из Петербурга В. Эстергази, там «не было дома, в котором было бы меньше ста слуг различного рода — негров, турок и в особенности карликов и карлиц, которые очень в моде… В каждой комнате, где сидят, обычай требует, чтобы у дверей стояли для услуг 5–6 пажей-карликов, турок или казаков, поэтому в домах отсутствуют звонки».

Карлики, излюбленный род забавы барских домов ХVIII века, встречались в ряде знатных дворянских домов еще в пушкинское время. Дочь скульптора Ф. Толстого, М. Каменская, сообщает в своих мемуарах, что дом кн. Васильчиковой был переполнен карликами, щеголявшими в господском доме собольими шубками.

Во многих домах доверенными лицами при «барыне» были турчанки, «персидки» и калмычки. По большей части они попадали в дом еще детьми, как трофеи, вывезенные из походов. Чуждаясь остальной прислуги, они бессменно находились при своей госпоже, располагаясь на ночь на ковре у порога ее комнаты. Кроме того «при спальне» состоял еще целый ряд горничных и «девок». Самая дородная из них избиралась для обогревания барского кожаного кресла, зимою же, перед выездом на прогулку, на ее обязанности лежало обогревание подушки кареты.

В доме были также «хлебщицы» и, наконец, целый штат прачечной.

В каждом большом доме были также свои «полочисты». Печами ведали истопники, к ночи накладывавшие печи; рано утром, бесшумно, их зажигали, чтобы к «вставанию» господ всюду было тепло. Истопники набирались преимущественно из северян, так как считалось, что украинцы, не привыкшие к северным морозам, не умеют топить печей. В больших домах держали также своих «рукодельных» людей — сапожников, столяров, шорников и слесарей. Разделение труда было, как видно, полное.

Ле-Дюк оставил следующее любопытное описание барских домов Петербурга николаевского времени. — На вечерах поражает исключительное обилие ливрейной прислуги. В некоторых домах их насчитывают 300–400 человек. Таковы нравы русских бар. Они не могут жить без окружения значительным числом прислуги, незнакомым другим странам; это; не мешает; однако, тому, что они являются людьми хуже, чем где бы то ни было обслуженными. В дни торжественных приемов, по зову управляющего, являются все проживающие в городе, по оброку, крепостные. Они надевают имеющиеся запасные ливреи и служат на торжественных приемах. На следующий день, придя куда-либо в магазин, вы не удивитесь, узнав в приказчике, отмеривающем вам материю или завязывающем ваши пакеты того, кто подавал вам вчера чай или шербет. Таково все в России: «однодневный наряд, обманывающий блеск».

Такое обилие прислуги с точным разделением труда встречалось, однако, лишь в домах высшего дворянства. Люди же менее обеспеченные старались держать прислугу самых универсальных знаний. Полковник Егор Комаровский, публикуя в 1805 г. о сбежавшем дворовом человеке Сергее Иванове, указывает: «искусный повар, лакей, башмачник, сапожник и печник».

Крепостной быт в Петербурге накладывал свой отпечаток и на уличную жизнь. Так, вельможа выезжал в карете цугом с мальчиками-форейторами на «выносных» лошадях и с выездными верзилами лакеями на запятках. И чем выше бывал выездной, тем знатнее был его барин. «Никогда, ни на одной ярмарке, где показывают великанов, — записал один путешественник, — нельзя увидеть таких гигантов, как придворные лакеи, сопровождающие на прогулках императрицу Александру Федоровну». Ливрейный лакей сопровождал свою госпожу при ее выезде в Гостиный двор за покупками. Даже мелкий чиновник и тот не мог отправиться на вечеринку к департаментскому приятелю без того, чтобы у него не трясся на облучке его. Кирюшка в рваной шинели. Молодого чиновника-барчука, а тогда служили в министерствах с 15–16 лет, провожал на службу лакей. Богатый студент являлся в университет в сопровождении гувернера или лакея. Барчука, приезжавшего в столицу «определяться в службу», обязательна сопровождало несколько человек дворни. Когда же барчук женился, ему отправляли из деревни обоз со всякой хозяйской утварью и с тремя десятками дворовых девок и парней, в придачу. Эта называлась «обзавестись домом».

Пушкин, как известна, был стеснен в средствах и, тем не менее, в последней его квартире на Майке в штат пушкинской дворни входили: две няни, кормилица, лакей, четыре горничных, три служителя, повар, прачка и полотер. В этот список не вошли старые доверенные слуги — Никита Козлов и другие.

Даже К. Рылеев, постоянно нуждавшийся в деньгах и ведший чрезвычайна скромный образ жизни, в своем письме от 27 января 1825 г. сообщал об отправке в деревню «за излишеством» — «Аксиньи, Машки, Якова и Марины».

Некоторые сведения о численности крепостных слуг в барских дамах конца ХVIII века содержит любопытная «Пропорция содержания дому от 3000 рублей доходу в гад: сколько иметь дворовых людей и каких чинов». Как гласит этот документ — «в доме первый человек камердинер -1, помощник его — 1, повар-1, ученик его — 1, кучер — 1, форейтар — 1, лакеев — 2, истопник и работник -1, женщину иметь вверху — 1, белую прачку — 1, работную -1. Кареты — 2, лошадей — 4. Итого в даме мужчин — 9, женщин — 3». Таким образом средняя дворянская семья с незначительным, для столицы, доходам в 3000 руб. должна была содержать 12 человек дворни.

В императорском Риме каждый бедняк «благородного происхождения» обязательно имел своего раба. Гораций, повествуя о своей жизни, замечает, что он жил чрезвычайно просто и бедно — за его обеденным столом ему прислуживали лишь трое рабов.

Наличие огромного штата прислуги поражало приезжавших в Россию иностранцев. Джон Куинси Адамс, американский посланник в Петербурге в 1809–1812 гг., привыкший к скромной жизни буржуазии Нового Света на рубеже ХVIII — ХIХ веков, со смущением отметил в своих мемуарах, что он вынужден был содержать здесь метрдотеля, повара, камердинера, горничную, швейцара, кучера, двух лакеев, двух кухонных служителей, рассыльного, истопника, уборщицу, прачку, Между тем, обычный его штат ограничивался всего двумя слугами. Число слуг в русском доме громадно, — записал в своих мемуарах в 1839 г. один иностранный офицер. Они плохо оплачиваются, но за то и мало работают; каждый имеет свой крайне ограниченный круг занятий и не делает ничего другого, один носит воду, другой топит, третий убирает комнаты, тот ездит на запятках; одна служит прачкой, другая судомойкой и т. д. Небольшое, но приличное хозяйство требует человек 25 прислуги, немного больше — от 40 до 50 чел.

Как передавал доктору Гренвиллю некий генерал, число слуг в столице после войны 1812 г. значительна сократилось; тем не менее, работой занята была лишь одна десятая часть штата. Даже стесненные в средствах держали значительное число прислуги. «Во всякой другой стране у стола прислуживают 3, 4 или 5 слуг, в России же лакей должен стоять обязательно за каждым стулом. Хуже всего то, — жаловался рассказчик, — что в каждом доме числа слуг возрастает с поразительной быстротой; во-первых потому, что они выписывают своих жен, во-вторых потому, что у них рождаются дети, а в третьих — к ним неизбежна переселяются родственники, а затем и друзья, жаждущие, в свою очередь, воспользоваться барскими щедротами. Когда я женился, — закончил он, — Я решил ограничить свой штат всего лишь сорока слугами. Но, к моему большому удивлению, три или четыре года спустя я заметил, что число их почти удвоилось».

Число прислуги было в некоторых домах так велико, что господа многих не знали по имени. По отчеству же называли лишь заслуженных стариков. В таком случае их звали «Сергей Семенов», «Иван Петров». Когда же среди прислуги имелось несколько Петров или Иванов, каждому из них давали особую кличку. Была «Аришка Большая» и «Аришка Меньшая». Были «Андрей-повар» и Андрей-портной», «Полька-косая» и «Полька-рябая». Был «Макарка-Вихор» и «Макарка-пучеглазый». Случалось, что такой «Макарка-Вихор», получив в детстве свое прозвание, носил его потом до седых волос. И на зов барина: «Степка» или «Афонька» из «приспешной» появлялся благообразный старец 70 лет.

Одной из наиболее тяжелых обязанностей было обслуживание «детских комнат». Прислуживать капризным распущенным «барчукам» и «барышням» было настоящей мукой. На возмутительное обращение детей с прислугой указывают в своих мемуарах все иностранцы-педагоги. Это явление наблюдалось, как в домах скромных чиновников, так и во дворцах знатных вельмож. На грубое обращение с прислугой жаловались и наставники вел. кн. Николая Павловича, будущего Николая I.

Между тем, в больших домах при «детских комнатах» состоял целый штат специально приставленных людей. Когда у Н.П.Шереметева родился в 1803 г. сын, то для охраны наследника огромного состояния было установлено особое дежурство прислуги. «При специальных дверях снаружи, — последовал графский приказ, — быть посменно и безотлучно по два человека из разночинцев. Изнутри спальни двери должны быть всегда заперты ключом, которые не иначе отворяться должны для входу, как со спросом — кто пришел, по моему ли повелению, и имеет ли билет мой; а иной никто впущен быть не должен. Назначенным к дверям разночинцам в ночное время, переменяясь, спать в той комнате, где они при дверях назначены и наблюдать, чтобы двое отнюдь не спали, а двое отдыхали». Особое усердие надзирающих за графским сыном не было забыто Н. Шереметевым при составлении им завещания. «Дядьке» молодого графа и его «маме» было «отказано» в завещании по 40 и 30 000 руб., подлежавших выплате им или их наследникам по окончании воспитания юного питомца.

Согласно обычаям того времени, молодого барчука, отданного в закрытое учебное заведение, сопровождал крепостной человек. В школе гвардейских подпрапорщиков, где обучался в тридцатых годах Лермонтов, юнкерам разрешалось держать при себе «собственную» прислугу. Вследствие этого на 200 воспитанников приходилось до 100 слуг. Они носили казенную форму-мундир с фалдами и красный воротник. Школьное начальство жестоко секло слуг, не умевших угодить своим молодым господам. По окончании школы за молодыми офицерами следовали их слуги, разделявшие с ними все трудности походной жизни. Дворовый человек Рылеевой Федор Павлов сопровождал ее сына, будущего декабриста, в заграничный поход.

В 1828 г., во время войны с Турцией, в турецкой деревне, занятой русскими войсками, вспыхнул пожар. В одном из домов, охваченных пламенем, остался ребенок. Дворовый человек кн. Кропоткина, Фрол, сопровождавший своего барина в походе, бросился в огонь и спас ребенка. Кн. Кропоткин был тут же награжден Главнокомандующим орденом Анны с мечами, за храбрость, — «Но, папаша, — воскликнули дети Кропоткина, слушая рассказ отца, ведь это Фрол спас ребенка! — Так что ж такое, — отвечал Кропоткин, — разве он не мой крепостной? Ведь это все равно».

Но и эти «доверенные» слуги, делившие со своими господами все трудности походов, жили в вечной нужде, не получая никакого жалованья. И лишь в «зараженных европейскими порядками» домах им выдавали ежемесячно несколько рублей. Но такого рода щедрость была редкостью и почиталась большим либерализмом. Генерал В. С. Голицын говаривал: «Я достаточно богат, чтобы платить людям мне служащим». О подобных «чудачествах» обычно говорили с усмешкою.

Даже у «самого богатого человека в России», Н. П. Шереметева, высшее жалованье камердинера, не превышало, на ру6еже ХVIII-ХIХ веков, 60 руб. в год. Управитель, «поверенный служитель» (домашний юрист) и «учитель концертов» получали 50 руб. в год; портной и подлекарь получали по 30 руб. И лишь в особо торжественных случаях — свадеб или рождения наследника, слугам выдавалось денежное вознаграждение. Старым, заслуженным слугам жаловались серебряные часы, предмет зависти всей дворни.

Обычно, даже в богатых домах столицы, жалованье слуги, ограничивалось 5 руб., выдаваемыми к пасхе. Таким образом, главный расход на прислугу состоял в ее «прокормлении».

Во всем обязательная «табель о рангах» была особенно ощутительна, как отмечал Коль, в вопросе «стола». Так, иностранные слуги всегда обедали отдельно. Они собирались в буфетной, по окончании барского обеда, где им тщательно сервировался обед из обильных остатков господского стола. Кушанье на стол подавали лакеи. Вместе с «избранными» обедали дворецкий, камердинеры и камеристки. Женатые приходили с женами. Часто за этим же столом обедал и домашний врач, старавшийся приурочить свой ежедневный визит к обеденному часу, но стеснявшийся общества знатных хозяев дома. Тут же обедали и личные секретари барина. Так, М. Сперанский, состоял секретарем А. Б. Куракина и имея разрешение обедать за княжеским столом, предпочитал обедать с горничными и старшим камердинером, особенно покровительствовавшим молодому секретарю. Когда же, много лет спустя, в бытность Сперанского пензенским губернатором, к нему явился его бывший покровитель, княжеский камердинер, в качестве просителя, Сперанский, к удивлению всей губернаторской приемной, обнял «Ивана Макаровича, старого знакомого» и всячески ему помог.

Эта высшая категория слуг в своих манерах и одежде пыталась подражать «господам». В праздничные дни они являлись ревностными посетителями театра. Их излюбленными пьесами были трагедии и драмы. В журналах того времени, в качестве посетителей 4-го яруса императорских театров, упоминаются «лакеи высшего тона и горничные лучшего круга».

Следующую группу» табели о рангах» составляли лакеи, повара, швейцары, старший кучер, горничные и «приканцелярские». Они обедали в «первой застольной». Но их обед уже значительно отличался от обеда в буфетной. Тут подавался борщ, приправленный салом, каша и тушенная капуста. Два раза в неделю полагался мясной пирог, по праздникам — сладкий. Пили квас, к столу подавали «работные бабы» из кухни и «кухонные мальчики».

И, наконец, последнюю, низшую группу составляли истопники, кучера и вся «кухонная служба». Они обедали в людской застольной» или на кухне. Даже в больших домах стол их был скуден. Они получали щи с салом или со сметаной, по воскресеньям — с мясом; гречневая каша, горох, картофель или свекла являлись их неизменной пищей. Хлеба в то время старались давать к обеду как можно меньше, так как он был дорог. «Кухонная служба» «подкармливалась» тайком, но кучера, истопники и сторожа жили впроголодь, Лучше жилось в тех домах, где кроме стола полагалась «дача натурою». В таких случаях слугам выдавалось ежемесячно определенное количество муки, крупы, капусты, сала.

Жена английского посланника при дворе Николая I лэди Блумфильд оставила следующее описание жизни прислуги посольского дома. «Комнаты мужиков были без всякой мебели и, если не ошибаюсь, они спали на полу, завернувшись в свои бараньи тулупы. Пища их состояла из капусты, замороженной рыбы, сушеных грибов, яиц и масла, весьма дурного качества. Они смешивают все это в горшке, варят эту смесь и предпочитают эту тюрю хорошей пище. В бытность свою послом, лорд Стюарт Ротсей хотел кормить мужиков, как и остальную прислугу, но они отказались есть то, что приготовлял для них повар. Они носили красную рубашку, широкие нанковые шаровары на выпуск, куртку и передник, причем они раздевались только раз в неделю, когда шли в баню».

Иногда господа, во избежание хлопот, не держали своего «стола» для дворни, ограничиваясь выдачей 3–5 руб. в месяц на человека «на харчи». Женщины получали в таком случае рублем меньше. У мелкопоместных дворян и у чиновников крепостных кормили так худо, что голодные слуги ходили обедать в какой-либо соседний богатый дом, к «землякам», что отнюдь не смущало их господ.

Бывали дома, где прислугу не кормили не из скупости, а потому, что господа сами жили впроголодь. И весь дом с нетерпением ждал наступления санного пути, когда «нижайший раб и слуга бурмистр Федулий» приводил в город обоз с ржаной мукой, коровьим маслом, салом и прочей снедью.

«Когда приходил из деревни обоз, — пишет один из современников, — во всем доме начиналось смятение. Слуги метались, как угорелые, во все стороны, из передней во двор, а из двора опять в переднюю, но, главным образом, в девичью, чтобы сообщить новости… Когда сани бывали разгружены, передняя наполнялась крестьянами. Они стояли в армяках поверх полушубков и дожидались покуда отец позовет их в кабинет, чтобы расспросить о том, каков снег выпал и каковы виды на урожай. Они робели ступать по навощенному паркету и немногие решались присесть на краешек дубовой скамьи. От стульев они наотрез отказывались. Так они дожидались целыми часами, глядя с тоской на каждого входившего или же выходившего из кабинета». Когда же на следующий день обоз возвращался в деревню, домовая прислуга обычно отправляла с ним кое-какой бакалейный товар. И следующий, уже масляничный обоз доставлял дворне вырученные от продажи продуктов деньги. Тогда вся мужская часть при слуги отправлялась в соседний трактир чествовать прибывших.

Для характеристики обычаев того времени интересно отметить следующие факты. В барских дачах под Петербургом, обычно деревянных, заколоченных в течение зимы, заводилось множество клопов. Предусмотрительные господа ранней весной отправляли туда часть своей дворни, на которую с жадностью набрасывались насекомые и лишь некоторое время спустя на дачу перебирались «господа». Нечто подобное происходило и в период вспыхивавших в городе заразных эпидемий. Когда в 1831 г. до Петербурга докатилась эпидемия холеры, множество дворян выехало со своей челядью из Петербурга в места более «благополучные». Когда же эпидемия прекратилась, в столицу стали отправлять на испытание дворовых; и только по прошествии двух недель, когда из столицы пришли вести, что все приехавшие «пребывают в здоровьи», «господа» сочли возможным возвратиться в столицу. Подобного рода отношение к слугам наблюдалось издавна. Знаменитый флорентийский историк и дипломат Ф. Гвиччардини записал, что во время вспыхнувшей чумы на его вилле умер один из слуг. Виллу тщательно продезинфецировали. Но когда, через некоторое время, Гвиччардини пожелал сам переехать с семьей в свою виллу, он приказал предварительно поселить в комнате умершего, одну за другой, три смены слуг. И лишь после того, как испытание прошло благополучно, Гвиччардини решился на переезд.

Привольно жилось слугам только при выезде со своим господами за границу. Во избежание побегов, их там хорошо одевали, кормили и платили приличное жалованье, но по возвращении домой они лишались всех этих привилегий. Даже платье, сшитое «за кордоном» отбиралось. Его выдавали лишь по торжественным дням, когда надо было служить гостям.

К столу лакеи надевали обычно серые или синие фраки с костяными пуговицами. В знатных домах слуги носили ливрею. В зависимости от достатка хозяев, она бывала «годовою», то есть выдавалась на год, или «двухгодовою». Обычно верхнее платье выдавалось на год, шинель или тулуп — на два года или «до износу». Сапог полагалось две пары на год и «головки». В домах попроще прислуге шились казакины из черного некрашеного сукна и синие суконные шапки с овчинным околышем. Казачки на груди носили красные нашивки. Воротник и обшлага обшивались красным кантом. Но от бессменного ношения одежда быстро снашивалась и дворня всегда ходила оборванной. Женщинам выдавали обувь, белье, «пестрядь» на платье и «затрапезу» (грубая пеньковая материя). Кроме того, они получали по полтинному в год «на подметки».

Для размещения прислуги предназначалась особая «людская», «службы» и «приспешная». Но в то время как барские 10–12 комнат занимала семья в три-четыре человека, в двух «людских комнатах» помещалось 20–25 человек прислуги. За недостатком места некоторые вынуждены были спать в конюшне, в погребах и сараях; казачки на ночь располагались в передних, лакеи в коридорах. А.С.Строганов один занимал в своем дворце на Невском пр. весь бельэтаж. Нижний этаж занимала «контора». Много ли оставалось в доме места для 600 строгановских слуг!

В лучшем положении среди слуг оказывались семейные люди. В богатых домах им все же старались отвести какое-либо помещение. Но с одинокими совсем не церемонились; собственных постелей они никогда не имели и вечером со своими тюфячками или ковриками бродили по всему дому, разыскивая незанятый уголок, где можно было бы пристроиться на ночь.

В домах провинциального дворянства, как отмечают современники, людские флигеля бывали буквально переполнены «дворскими» детьми. В Петербурге же наблюдалось часто обратное явление. Здесь в знатных домах иногда почти совсем не было видно детей, несмотря на множество семейной прислуги. Это объяснялось тем, что, по мнению господ, прислуга, обремененная детьми, «худо служит», а потому детей старались отослать в деревню. Обычно, после очередного обхода дворецким дворовых флигелей, составлялся список детей, подлежащих отправке в деревню, во избежание лишней грязи и шума в барском доме. И первый же обоз, доставивший господам продукты из деревни, уходил обратно, увозя дворовую детвору. Таким образом, мать расставалась с ребенком на долгие годы; детей возвращали в город лишь тогда, когда они вырастали настолько, что могли быть пригодными к барской службе.

Одевали их в домашнее сукно, а на ногах они носили «волоснички», род лаптей, сплетенных из конского волоса, которые они сами плели. Детей наиболее способных и «пристойной наружности» обучали в больших домах танцам. Они носили название «бальных детей». В торжественные дни они должны были «изображать балет». Расход на их содержание был очень не велик. Они получали лишь ежемесячно пятачок на баню, да полтинник в посту, «на говенье». Щедрые господа выдавали еще на маслянице четвертак, «на баловство», который тотчас же отбирался родителями. Мальчики начинали получать жалованье с 18 лет; девочкам же иногда его вовсе не платили.

Таким образом, расходы на содержание дворни по существу занимали в бюджете знатного петербургского дома очень скромное место. В среднем, расход на крепостного человека, при условии даже выдачи ему жалованья, редко превышал 150 руб. Из этой суммы около 30 % приходилось на жалованье, 15 % на «прокормление», остальные деньги шли на «построение одежды» и выдачу съестных припасов. Таким образом, крепостной слуга обходился в 3–4 раза дешевле, чем на Западе.

Такое нищенское содержание петербургских слуг неминуемо толкало их на преступление. За русским слугой у иностранцев установилась определенная репутация «первого в мире вора». «Они крадут все, что только могут!» — записал о русских слугах один иностранец. Как отметил в своих записках известный английский путешественник В. Вильсон, хозяйка его петербургской гостиницы ему жаловалась, что слуги крадут все, что только попадется под руку, вплоть до ключей от комнат. Забытая серебряная ложка тотчас исчезает со стола. «Однако, — записал Вильсон, — этот упрек относится не только к слугам; также и гости, без всякого угрызения совести, забирают всякую мелочь или безделушку, попавшуюся им на глаза в вашем доме. У одного знатного англичанина, недавно посетившего Петербург, после данного им роскошного приема, кто-то из гостей унес несколько блюд от обеденного сервиза».

Хотя газеты и пестрели объявлениями об «отпуске для услуг людей хорошего и неиспорченного поведения», но на деле это было далеко не так. Обычно слуги проводили в безделии весь день в «застольной», за игрой в карты, в короли или в мельники. Работу же выполняли, главным образом, подростки. Казачок в доме вставал первым и ложился последним. Дежурство в прихожей добросовестно нес только казачок, в то время как «швейцарские лакеи» заходили в прихожую разве только в пьяном виде, чтобы тотчас заснуть, развалясь, где попало на полу.

Пьянство среди дворовых было так развито, что «рачительные» хозяева из предосторожности никогда не селились близ питейных домов. Х. Мюллер знал в Петербурге дома, где слугам раз в неделю выдавались деньги на водку, с разрешением в этот день напиться, но зато с обязательством остальные дни недели быть трезвыми. Однако, обычно слуги повсюду были уже с утра «выпившие» и тщетно дворецкий ведет в «часть» наказывать лакеев-пьяниц, они и вернувшись со съезжей «грубят» и не обнаруживают охоты к работе.

Поэтому «вольный» слуга, умеющий брить и причесывать, да к тому же непьющий, зарабатывал на всем готовом 35–40 руб. в месяц, камердинер или кондитер — 75–80 руб. Но «вольных» слуг в городе было мало.

Среди наемной прислуги преобладали, главным образом, крепостные оброчные. Прибыв в Петербург, они, в поисках места, обращались прежде всего к иностранцам, где лучше содержали прислугу и больше платили. И лишь за неимением другого места поступали к купцам. «Слуги нанимаются обыкновенно месячно, — сообщает Башуцкий, — и в зависимости от наружности, способности и должности, получают от 25 до 75 руб. в месяц, женщины от 10 до 30 руб. Сорок лет назад они получали от 10 до 25 руб., служанки от 4 до 10 руб. Слугам, нанятым от чьего-либо управителя (то есть крепостным), платили не более 30 руб».

Доктор Гренвилль, оставивший одно из самых обстоятельных описаний Петербурга 20-х годов, сообщает следующие сведения об условиях жизни петербургской наемной прислуги. Лакей получал 35–40 руб. в месяц; его кормили, но не одевали. Кучер получал 40 руб.; его, наоборот, не кормили, но одевали, желая щегольнуть, при выезде, богатством кучерской одежды. Кухаркам, камеристкам и прачкам платили 25 руб., горничным и няням 15 руб. Месячный расход по содержанию каждого слуги исчислялся в 15 руб. «Они не имеют определенного помещения, — отметил Гренвилль, — их не снабжают постелями, одеждой, сахаром, чаем или чем-либо из съестных припасов; даже в лучших домах они спят, где попало, на лестницах и т. д.».

Условия жизни слуг в значительной степени зависели от благосостояния дома, в котором они служили. В «вельможеском» доме их оплачивали лучше, чем у какого-либо департаментского чиновника. И чем мельче был барин, тем тяжелее жилось его прислуге. Так было и в предреволюционной Франции. Штатные парадные лакеи королевы получали 1350 фр. в год, камердинеры вельмож — 1250 фр., лакей «хорошего дома» — 900 фр., «средний» лакей лучше других устроенный, зарабатывал, как, например, у поэта Малерба, 375 фр. В провинции же слуге платили 100 фр.

В Петербурге при гостиницах имелся особый штат слуг, предоставляемых для личных услуг приезжающих. По словам Гренвилля, они проводили целый день в прихожей, изнывая от безделья. Их единственной обязанностью было убрать постель. «Так они честны, — пишет Гренвилль, — но послать их купить что-либо нельзя, ибо они представляют раздутый счет. Нельзя покупать ничего и вместе с ними, так как магазины, уплачивая им проценты, требуют с покупателя лишнее».

Все возраставший спрос на наемную прислугу вызвал необходимость открытия в Петербурге специальных контор, поставлявших слуг. В 1802 г. в «СПБ. Ведомостях» появилось объявление «мадамы Эдоль», проживавшей на Невском пр., близ трактира «Париж», с предложением «кормилиц, клюшниц, горничных-девушек, камердинеров и лакеев». Вскоре у «мадамы Эдоль» появилась конкурентка, в свою очередь объявлявшая, что «имеющие надобность в служителях, могут оных нанимать у представляющей в услужение таковых людей, живущей в Мал. Морской ул., в доме № 98».

Наконец, в 1822 г. на углу Мал. Морской ул. и Невского пр., в доме именитого купца Косиковского, открылась, на заграничный манер, «Контора частных должностей» Гомулецкого де-Колла. Сюда являлся и громадный гайдук в рваной шинели, в поисках места егеря, и скромный швейцарец учитель, искавший «приличных» уроков французского языка. Рядом с кормилицей в голубом кокошнике тут же сидел в ожидании нанимателя немец-танцмейстер, державший в руках пачку аттестатов из «знатных домов». Как гласили публикации Конторы, здесь каждый мог найти для себя «потребное» — «помещик — получить наставника, желающий получить свой портрет — художника». При этом Контора обязывалась рекомендовать лишь людей «способных и нравственных». Здесь поставляли «гувернеров, дядек, архитекторов, художников, музыкантов, певчих, механиков, граверов, врачей, дантистов, костоправов, бухгалтеров, переводчиков, мастеров книгопечатания, поверенных, компанионок, повивальных бабок». Характерна плата, взимавшаяся Конторой за оказываемые ею услуги. Лицо, предлагающее свой труд, при обращении в Контору уплачивало 1/2 % с требуемого им годового вознаграждения, наниматель платил 1 %. При состоявшемся найме работника, он уплачивал 2 % своего годового жалованья, работодатель — 3 %.

Однако, подлинной «биржей труда» в Петербурге, еще с ХVIII века, являлась местность у Синего моста, на Мойке, перед дворцом Чернышевых. Здесь по утрам царило особое оживление. Толпа людей занимала всю площадь и мост. Весь парапет набережной был занят сидящими. Одни, расположившись прямо на мостовой, вытаскивали из котомок всякую «снедь» и тут же приступали к «закуске». Другие же, подложив кулак под голову, мирно спали, пока тяжелый сапог квартального не нарушал их безмятежного покоя.

Сюда приходили наниматься артели пильщиков-олончан и маляров-ярославцев. Сюда шел и ямской кучер в длинном кафтане, с талией под мышками, и кормилицы в кокошниках и садовники с лейками в руках. Лакей в заплатанной, с чужого плеча, бекеше, выгнанный вчера «за дерзость», приосанивался при виде проходившего «барина», искавшего недорогого, «приличного» слугу. Все эти завсегдатаи «человеческого рынка» терпеливо выжидали здесь места у купцов или иностранцев. Только бы не к чиновнику. Там бьют и не кормят.

Куда хуже было положение простого крестьянина, которого судьба впервые загнала издалека в северную столицу добывать барину оброк. Он никого не знал в городе и с трепетом и надеждою смотрел на каждого приближавшегося к нему «чисто» одетого человека. Весной, со всех концов России десятками тысяч стекались они в Петербург, эти, гонимые нуждой, люди, искавшие здесь заработка. Но получить в летний сезон работу, в виду громадной конкуренции, было делом нелегким. Случалось, что люди, в поисках работы, ходили сюда безрезультатно неделями, а иногда и месяцами.

С четырех часов утра тут на площади начинал уже толпиться народ. Пильщики с пилами, лесорубы с топорами, часто своим единственным имуществом, целым «обчеством» устраивались по углам площади, в ожидании работы. Между тем их старосты вступали в немилосердный торг с подрядчиками, являвшимися сюда за нужными им рабочими. Заложив руки в карманы своих длинных кафтанов, подрядчики степенно торговались с крестьянами, «прижимая ценой» и норовя оттянуть хоть гривну.

Однако на этом рынке можно было не только нанять кучера или слугу, но и купить его, по выражению Булгарина, в «вечное и потомственное владение».

Продажа людей на рынках была в то время делом настолько обыденным, что не привлекала к себе ничьего внимания. Фрейлина О. Шишкина, автор известных исторических романов, передавала А.О.Смирновой-Россет, что, при окончании ею в 1808 г. Смольного института, ей купили в Петербурге на рынке «девку» за семь рублей.

Весной, с открытием навигации, на Васильевском острове, за Биржей, открывался специальный рынок заморских товаров, привозимых предприимчивыми капитанами и матросами. Тут продавались попугаи, обезьяны, раковины, восточные ароматические снадобья, тропические растения и т. д. Как передает М.А.Рено, владельцы кораблей тут же продавали негров в рабство «под видом отдачи их в услужение богатым барам».

Были в Петербурге и другие места, где можно было подыскать себе «людей для услуг». Очень популярна была в этом отношении площадь у Казанского собора, вернее Казанский мост, где с утра толпился крепостной люд в поисках места или поденной работы. Чернорабочие собирались, главным образом, на углу Невского и Владимирского пр., у так называемой «Вшивой биржи», получившей свое название от уличных цырульников, особенно многочисленных в этом районе. Сюда же с утра стекались бабы, торговавшие всякой снедью и привлекавшие в «Обжорный ряд» толпы изголодавшихся людей. Плотники и каменщики собирались обычно у Сенной площади; на Никольском мосту стоял длинный ряд кормилиц и кухарок. В Апраксин, на «Толкучий рынок», стекались «плотные мужики, предлагавшие свои жилистые руки для переноски диванов, столов и комодов». Иностранная прислуга зарабатывала значительно больше русской. «Хотя один немецкий слуга стоил в три раза дороже руского, — записал А. Шлецер, — но про них распространилась слава, что они аккуратнее и чище и что вообще могут сделать втрое больше, чем русский крепостной». Повар-француз легко зарабатывал в Петербурге 150–200 руб. и больше, лакеи и кучера — 40–50 руб. в месяц, камеристки — 60–80 руб. Очень высоко оплачивались англичане. Вознаграждение английского камердинера доходило до 150 руб. в месяц.

Иностранцы отдавали, однако, должное известным достоинствам русских слуг. «Французский слуга превосходен, — отметил Фабр, — но русский единственен в своем роде. Оба смышленны и ловки; француз, однако, захочет рассуждать над тем, что ему прикажут или даже пожелает стать барином. Русский исполнит буквально все то, что вы ему прикажете; его повиновение безгранично; сказанное слово нет нужды повторять; оно навсегда имеет силу закона. Хороший русский слуга — лучший слуга в мире». Своего «Федора» Фабр нанял случайно. «Я велел ему сбросить зипун. Я мог бы сделать его своим секретарем, конюхом, моим метрдотелем, моим управителем. Но имея нужду в лакее, я его взял в лакеи. На следующий день он был уже неузнаваем. Он явился утром в галстухе, свеженачищенных сапогах, с причесанными хохлом волосами и заткнутым за пояс передником. Он с особо озабоченным видом мне подал чай. Через неделю он это делал с изяществом, подражая в этом настоящим лакеям. В одно из воскресений какой-то молодой человек, раскланявшись со мной на улице, подошел ко мне. Я недоумевал, кто может быть этот незнакомец. Вдруг я узнал моего Федора, в подаренном мною костюме. Через месяц мы так привязались друг к другу, будто были уже годами неразлучны. Он изучил все мои привычки и вкусы и умел их угадывать даже, когда я молчал. Но это не все. Он знает все ремесла: он вяжет чулки, чинит сапоги, делает корзинки и щетки. При надобности, он был моим столяром, седельником, портным, слесарем».

О достоинствах безответного русского слуги вспоминал в одном из своих писем и Герцен:

«Здесь трудно найти слугу, — писал он в 1847 г. из Парижа, который бы веровал в свое призвание, слугу безответного и безвыходного, для которого высшая роскошь — сон и высшая нравственность — ваши капризы, слугу, который бы «не рассуждал». Между тем, как заметил еще в ХVIII веке Регенсбургер, «ни в какой земле не жалуются столько на слуг, как в России». Н. И. Тургенев также записал, что «огромное количество слуг, стоящих в конце концов очень дорого, не препятствует тому, что русские господа обслужены хуже, чем где бы то ни было».

«За границей и даже в Петербурге у иностранных купцов в доме один слуга; а между тем все чисто, все убрано, — писал в сороковых годах А. Кошелев. — За столом он один служит 15–20 человекам; везде он поспевает; нигде нет за ним остановки. Почему? Потому, что он получает жалованье хорошее, то» есть то, чего нам стоят двое-трое наших слуг; потому что если он не будет исполнять всех требований своего хозяина, не будет предупреждать его желаний, то его сошлют в деревню и возьмут слугу более усердного. Спросите иностранцев в Петербурге, как они довольны нашими, так называемыми артельщиками: один человек служит за троих, — Отчего? — Охота пуще «неволи».

Ценное наблюдение сделал француз Дюкре, посвятивший особое исследование русскому «рабству». «У меня перебывало, — отметил он, — множество слуг и те, которые принадлежали ранее господам, относившимся к ним с мягкостью, те отличаются своим поведением и преданностью». Знаменитому филантропу Джону Говарду показали в 1781 г. в Петербурге одного помещика, крестьяне которого, узнав, что он, нуждаясь в деньгах, задумал их продать, принесли ему потребную сумму денег, лишь бы он остался их господином. Крепостными руководила, в данном случае, конечно, отнюдь не «преданность» помещику, а лишь боязнь попасть в более дурные условия.

Так, после смерти В. Л. Пушкина, болдинские крестьяне, перейдя в распоряжение опеки над имением, написали племяннику покойного, А. С. Пушкину:

«Ласкаем себя надеждою быть вашими рабами».

Бывали, однако, случаи, когда крепостные, в ответ на доброе отношение помещика, платили ему искренней преданностью. Известен целый ряд случаев добровольного следования крепостных в Сибирь за своими ссыльными господами. Многие из слуг, получив там вольные, не оставляли своих бывших господ, всячески стараясь облегчить их изгнание. Дворовая декабриста М.Нарышкина, Анисья, отпущенная на свободу, не оставила своих господ в ссылке и пользовалась огромным авторитетом у местных властей. Сам комендант Лепарский, как рассказывает декабрист Лорер, снимал перед нею свою фуражку. Когда Павел I отправил в Петропавловскую крепость А. И. Рибопьера, за якобы нанесенное им оскорбление императорской фаворитке Гагариной, рибопьеровский крепостной, старик-парикмахер Иван Новицкий, упав к ногам генерал-прокурора Обольянинова, выпросил у него разрешение разделить тюремное заключение своего барина.

Много случаев трогательной преданности передают нам мемуары александровского времени. Сколько дядек, подобно пушкинскому Никите Козлову, не расставались со своими господами буквально от колыбели до могилы. М. Молинари в своих «Lеttrеs sur lа Russiе» упоминает о жившем в столице крепостном портном, содержавшем своего совершенно разорившегося барина.

«А много все-таки, много обязан я тебе в своем развитии, безобразная, распущенная, своекорыстная дворня!» — записал о своем детстве Аполлон Григорьев. Ведь среди крепостных слуг того времени встречалось множество образованных людей, подчас знающих несколько языков. В объявлениях о розыске сбежавших дворовых людей часто встречаются фразы: «пишет по-русски, говорит по-немецки». У И. П. Бибикова был крепостной камердинер, прекрасно владевший французским языком. Его называли в доме «Mоnsiеur Lа Тоur». Камердинер Пушкина Никита Козлов был поэтом и большим начетчиком. Хорошо грамотным человеком был и камердинер Лермонтова, известный Андрей Соколов. Как передает Липранди, Пушкин, в одной из своих бесед с Раевским, затронув вопросы истории и географии, «ошибся и указал не так местность в одном из европейских государств. Раевский крикнул своего человека и приказал ему показать на висевшей на стене карте пункт, о котором шла речь: человек тотчас исполнил. Пушкин смеялся более других».

Историк Н. М. Карамзин очень гордился тем, что в числе «субскрибентов» (подписчиков) на его издания были и «купцы ростовские» и «просвещенные земледельцы-крепостные гр. Шереметева». М. П. Погодин, приехав в 1813 г. в глухое село Медынского уезда, Калужской губ., где проживала его бабушка крепостная помещика Салтыкова, нашел у крестьян «много книг». Там он впервые прочитал «Письма русского путешественника» Карамзина. М. Уоллэс, к своему большому изумлению, неоднократно находил у крестьян переводы «Истории цивилизации Англии» Бокля.

Даже Бенкендорф, в докладе III Отделения за 1827 г., отметил что «среди этого класса (крепостных) встречается гораздо больше рассуждающих голов, чем это можно было бы предположить с первого взгляда». Когда известная Т. Б. Потемкина учредила под Петербургом, в Гостилицах, ланкастерскую школу, она назначила ее учителем, по словам П. А. Вяземского, специально для этого выкупленного крепостного, славившегося своими познаниями.

«Мне часто приходилось встречать в прихожих русских господ, — записал французский режиссер А. Домер, — крепостных, читающих потихоньку Вольтера и Руссо, взятых из барской библиотеки». Коль также встречал в Петербурге очень образованных слуг. Он знавал, между прочим, дворецкого, выучившего наизусть всего Крылова и прочитавшего шесть раз «Историю» Карамзина, за неимением иных книг. Другой пристрастился к математике и прекрасно знал алгебру и геометрию. «Если заглянуть в их темные комнаты, в ящики их комодов, — пишет он дальше, — можно изумиться. Обрывок библии лежит рядом с переводом «Илиады» и изданная Синодом азбука подле произведений Вольтера. По своему образованию они часто превосходят прислугу других стран и в их документах постоянно встречаются отметки: «знает языки» и нередко: «русский, французский, немецкий, английский и турецкий». Коль отметил, что наибольшим успехом среди крепостных пользовались книги с описанием жизни Наполеона. Все, что выходило о нем на русском языке, тотчас расхватывал ось слугами. Симпатии к Наполеону начали проявляться в России после возвращения русской армии из Франции, где русский солдат стал противопоставлять ничтожному Людовику ХVIII, окруженного ореолом cлавы «молодого Бонапартия». Александр I уже не пользовался в то время в армии престижем.

Чтение крепостными книг и газет давно уже обращало на себя внимание правительства и помещиков. Вышедшая при Александре I весьма либеральная для той эпохи книга сенатора гр. В. Стройновского (его жену, Е. Стройновскую, упоминает А. С. Пушкин, под именем «гордой графины», в «Домике в Коломне») «Об условиях помещиков с крестьянами», вызвала всеобщий протест крепостников, с негодованием указывавших, «что сия книга ходит по рукам, что ее даже читают лакеи». Дворяне жаловались, что в годы войны «газеты прочитываются прежде в лакейской, а потом уже господами». В.Каразин в своей беседе с Кочубеем в октябре 1820 г. также отметил, что среди солдат «немало весьма острых и сведущих людей из семинаристов и дворовых; они, как и все, читают журналы, газеты и пр». Поэтому, когда в 1840-х годах был учрежден «Меньшиковский» комитет о цензуре, на периодическую печать было приказано обратить особое внимание, ибо «газеты и журналы переходят в трактиры и передние».

Однако, редко кто из крепостных слуг имел школьное образование. Почти все они были самоучками.

Большие бары иногда содержали в своих вотчинах, при конторах целые училища, в которых обучалось до 30–40 мальчиков, подготовляемых, в зависимости от успехов, на должности домашних счетоводов, бухгалтеров, приказчиков, а в будущем бурмистров и управителей. Однако, число этих школ было чрезвычайно незначительно. В Петербурге к тому же они были, конечно, редкостью. В 1778 г. некий иностранец Август Винцман намеревался открыть в столице семинарию для крепостных, с целью обучения их архитектуре, оптике и механике. Курс обучения намечался четырехлетний. Школу должны были открыть лишь при наличии 30 учеников. Эта семинария так и не открылась.

Уже в середине 20-х годов следующего столетия, большой известностью пользовалась школа гр. С. В. Строгановой (дочери кн. Н. П. Голицыной в пушкинской «Пиковой даме»). Здесь крепостных обучали сельскому хозяйству и горнозаводским наукам, а впоследствии тут же было открыто и ремесленное отделение. Школа ставила себе целью дать образование «крепостным молодым людям обоего пола, преимущественно мужского, из вотчин графини, выбираемых из сирот, для женского же пола — обучение рукоделию и домашнему хозяйству». В школу принимались и другие «господские и вольные люди». Теоретическая школа помещалась в Петербурге, а практическое отделение в строгановском имении Марьино, в 70 верстах от столицы. С 1839 г. при школе были дополнительно открыты отделения лесных и ветеринарных наук и химическая лаборатория. Курс обучения был четырехлетний. Из старшего отделения выпускали приказчиков, управителей, бухгалтеров, из низшего — «сведущих хлебопашцев» и ремесленников.

Значительно более скромная по масштабу егерская школа «для помещичьих людей» была открыта в 1835 г. в Лисине, близ Царского Села. Здесь обучали арифметике, черчению, грамматике, геометрии, лесоводству и «егерскому искусству».

Некий офицер Софийского полка В.Погожев, приглашенный тамбовским помещиком М. А. Огаревым на экзамены в его «училище», отметил, что после вполне «удовлетворительных» экзаменов, один из учеников, обращаясь к своему господину и его гостям, сказал: «Сколь много обязаны мы вашим вожделенным присутствием, за которое приносим вам наичувствительнейшую нашу признательность. А паче обязаны вам, милостивый государь наш, за учение нас и благодарим вас, со всем любезнейшим семейством вашим за открытие нам сего малого просвещения, из которого мы уже научились познавать бога, почитать государя и повиноваться господам нашим и всякой узаконенной власти». — «Это зрелище истинного патриотизма и отеческой любви к крестьянам было приятнее всех балов и спектаклей», — восторженно заканчивает свои впечатления от школы В. Погожев.

Что касается высших учебных заведений, то для крепостных был открыт доступ лишь в Академию Художеств и Медико-хирургическую Академию.

Первоначально прием крепостных в Академию Художеств не допускался, так как, согласно утвержденному Екатериной II уставу, в Академию принимались лица, «какого- бы звания ни были, исключая одних крепостных, не имевших от господ своих увольнения». Однако впоследствии в Академию был открыт доступ и лицам, не имевшим увольнительных свидетельств. Но крепостные, даже попав в Академию, не пользовались все же там преимуществами, предоставленными воспитанникам свободного состояния». Так, когда в начале ХIХ века ученику Академии Дубровину была присуждена, за успехи, большая серебряная медаль, ее заменили похвальным отзывом, «одобрением», «ибо он (Дубровин) оказался крепостным», каковое обстоятельство, при присуждении медали, упустило из вида забывчивое начальство.

Прием крепостных в Академию был прекращен в 1817 г., когда вновь назначенный президент Академии Художеств А. Н. Оленин признал необычайно вредным для процветания Академии, наличие среди ее учеников лиц «крепостного состояния». Он пришел в ужас от мысли, что «люди сего (крепостного) состояния воспитываются наряду с казенными, свободными питомцами», признав, что «сие смешение состояний было причиною, что нравственность между учащимися исчезла: многие из них предались всякого роду пороков». Вследствие этого, как отмечал президент Академии в своем отчете, «первою заботою его было исправить, как можно скорее, сие вредное отступление от закона». Отныне прием крепостных в число воспитанников Академии Художеств был строжайше воспрещен.

Из числа других высших учебных заведений столицы, крепостные допускались также одно время в Медико-хирургическую Академию. Однако, как гласил академический устав, воспитанники «крепостного состояния» — «по камерам помещаются и пользуются столом отдельно от воспитанников свободного состояния». Кроме того, воспитанники из крепостных официально не числились студентами и не пользовались правом ношения шпаги, что являлось прерогативой дворянства. Получив, по окончании курса наук, врачебный диплом, крепостной обязывался прослужить шесть лет у своего владельца. Закон лишь освобождал его от телесного наказания. В свою очередь, помещик обязан был выплачивать своему крепостному врачу содержание в том же размере, как и в период его обучения в Академии. По истечении шестилетнего срока крепостной получал вольную.

Реакция, последовавшая за событиями 1825 г., привела к окончательному воспрещению приема крепостных в средние и высшие учебные заведения. 19 августа 1827 г. Николай I обратился к министру народного просвещения А.С.Шишкову с рескриптом, в котором отмечал, что «до сведения» его дошло, что часто крепостные люди, из дворовых и поселян, обучаются в гимназиях и других высших учебных заведениях. От сего происходит вред двоякий: с одной стороны, сии молодые люди, получившие первоначальное воспитание у помещиков или у родителей нерадивых, по большей части входят в училища уже с дурными навыками и заражают или через то препятствуют попечительным отцам семейств отдавать своих детей в сии заведения; с другой же, отличнейшие из них, по прилежности и успехам, приучаются к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию. Неизбежные тягости оного для них становятся несносны и оттого они не редко в унынии предаются пагубным мечтаниям или низким страстям». Вследствие сего министру повелевалось «Университеты и высшие учебные заведения и гимназии и равные по преподаванию места» принимать лишь людей «свободного состояния».

Так, одним росчерком пера, Николай I отнял у миллионов крепостных людей возможность получения какого-либо образования. Царский приказ удовлетворил требования реакционных кругов дворянства, издавна стремившихся закрыть крестьянским детям доступ в учебные заведения. Учитывая взгляды своего монарха на этот вопрос, Начальник III Отделения гр. Бенкендорф выражал, в свою очередь, мысль, что «не должно слишком торопиться с просвещением России, чтобы народ не стал по кругу своих понятий в уровень с монархами и не посягнул бы тогда на ослабление их власти». Между тем среди крестьян было не мало одаренных людей, горячо стремившихся к образованию. Еще в александровское время Павел Строганов, один из крупнейших представителей столичного дворянства, признал, что «изо всех сословий в России крестьяне заслуживают наибольшее внимание. Большинство их одарено и большим умом и предприимчивым духом, но лишенные возможности пользоваться тем и другим, крестьяне осуждены коснеть в бездействии и тем лишают общество трудов, на которые они способны».

6. УСЛОВИЯ ЖИЗНИ ДВОРОВЫХ

Fоr frееdоm's bаttlе оncе bеgun, Bеquеаthеd bу blееding sirе tо sоn, Thоugh bаfflеd оft, is еvеr wоn. Вуrоn (Раз начатая битва за свободу, завещанная сыну истекающим кровью отцом, хотя часто встречает отпор, под конец всегда выиграна) Байрон

Обычное отношение господ к своим слугам не отличалось особой заботливостью. Да и к чему было утруждать себя излишними о них хлопотами. Еще Сумароков писал Екатерине — «наш низший народ никаких благородных чувствований не имеет». Известный публицист того времени А. Болотов также писал, что на него «наводили сомнения» — «крайняя глупость, непросвещенность, грубое невежество и свойственная ей дурнота нравственного характера нашей черни». М. П. Погодин, сам выходец из крепостной среды, писал в 1826 г. о народе, что он «низок, ужасен и скотен».

Понятно, что в такой атмосфере «бредни» об освобождении крестьян встречали решительный и резкий отпор со стороны крепостников. «Что же дворянин будет делать тогда, когда мужики и земля будут не его, а ему что останется?» — замечает известный писатель ХVIII века Сумароков. — «Впрочем свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна, а отчего пагубна, того и толковать не надлежит», — решительно заключает автор.

«Разве не видели мы царствия разума во Франции? — писал в 1812 г. кн. В. М. Волконский. Разве не под его владычеством ниспровержен престол и зверски истреблен весь род сидевшего на нем? Разве не во имя разума миллионы французов отреклись от сознания всевышнего, дети от признательности к родителям, а эти от всякой обязанности противу их? Расторглись все связи общежития, пали все узы, соединяющие людей. Они вошли в исступление и пришли в состояние злообразных животных и зверей, скитающихся по развалинам, курящимся собственною их кровью. Все сие было, происходило в глазах наших, кто осмелится сказать: «Нет!» «Народ русский совсем еще не готов принять дар свободы и благоразумно им воспользоваться, — писал в 1815 г. кн. И. М. Долгоруков, он еще не в той мере образования, в какой были франки или германцы, когда у них было феодальное право. Русский человек не иначе понимает слово вольность, как свободно делать все то, что он захочет и не повиноваться никому. Спрашивается, при таких понятиях свободы, чего оставалось ожидать прежде всех помещикам? Неминуемой погибели и за нею последовало бы и общее потрясение всего государства».

К этому времени «либерализм» юного Александра I был уже в далеком прошлом. Когда 65 петербургских дворян представили царю петицию о некотором облегчении положения крестьян, Александр спросил представителя дворян И. В. Васильчиковскому, по его мнению, принадлежит законодательная власть в России? — «Без сомнения вашему императорскому величеству, как самодержцу империи», отвечал Васильчиков. — Так предоставьте же мне издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных, — отвечал ученик проcвещенного Лагарпа.

Прошли после того долгие десятилетия и А. Тухачевская, двоюродная сестра знаменитого физиолога И. М. Сеченова, «настолько благочестивая дама, что жила в монастыре, нанимая там квартиру», вполне искренно утверждала, что дворяне происходят от Иафета, а крепостные от Хама. Как передает П. П. Семенов-Тян-Шанский, — в доме помещика Ракитина никогда не отворялись окна и когда кто-либо из соседей выражал по этому поводу удивление, Е. Р. Ракитина неизменно отвечала: «Да как же, батюшка? Ведь у нас воздух барский, а на дворе холопский». Чрезвычайно также характерно опубликованное Герценом в «Колоколе» за 1860 г. заявление «из дворян, жены штабс-капитана Зенаиды Васильевой Архангельской», которая в опровержение о «дурном будто бы» ее обращении с людьми, имела «честь объяснить» властям, что «Cам бог создал особо господ и слуг, которым и дал особенную натуру, способную к перенесению тяжелых трудов в услужении господам своим, тогда как господа имеют натуру, от бога им данную, более нежную». Поэтому, — отмечала Архангельская, — «жалобы на меня крепостной девки Марфы Андреевой не заслуживают никакого внимания и не стоят того, чтобы из-за них беспокоить благородных людей, как меня, так и вас, господа следователи. Имею честь покорнейше просить этот отзыв принять от меня и освободить меня от всяких притязаний Андреевой, как нелепых и противоестественных».

Просвещеннейшие люди того времени — Державин и Карамзин, Мордвинов и Лобачевский, в отношении своих крестьян, были также «сынами своего века». Переводчик Лафонтена Дмитриев-Мамонов так истязал своих крестьян, что вызвал даже вмешательство Екатерины II. Известный баснописец Дмитриев, обедая с друзьями под липами «Филемонкида» не постеснялся прибить лакея, разбившего стакан. Даже Новиков, слывший «мартинистом», своего любимого секретаря, за «баловство», сдал в солдаты. Фонвизин, один из образованнейших своего времени, почувствовал себя необычайно оскорбленным тем, что во Франции лакеи не вскакивают с мест перед господами, проходившими мимо этих «скотов». Прошло много лет и «смягчались нравы», как писали историки. Юрий Самарин, в своей записке «О крепостном состоянии и о переходе из гражданской свободе», писал: «Если мы сравним личное обращение владельцев с их крепостными людьми в настоящее время с тем, что дошло до нас по преданию от конца прошлого века и начала нынешнего, то мы, конечно, убедимся, что примеры бесчеловечных истязаний и проявления бесцельного произвола стали гораздо реже. Грубость и суровость в обращении постепенно исчезают, уступая неотразимому влиянию лучшей системы воспитания». И тут же автор повествует о том, как в одном городе «полиция открыла помещицу, которая выписывала из деревни крепостных девок, воспитывала их у себя и снабжала ими целый дом, ею же содержимый. Состарившихся она отсылала в деревню, а на выбылые места подготовляла новых».

Действительный тайный советник Ланской, отражая взгляды своего круга, писал в николаевское время, что «продажа людей как целыми селениями, так и порознь, без земли, нисколько не унизительна для человечества, ибо сею продажею, также как и наследством, ничего иного с ними не делается, как только передается от одного помещика другому право на владение ими или, лучше сказать, переменяется одно имя владельца». Нашелся также «доктор обоих прав» Грибовский, который в особом, посвященном «сиятельнейшему графу А. А. Аракчееву» сочинении, писал, что «мнение утверждающих рабство противным вовсе уму и уничижающим природу человеческую кажется слишком пристрастным».

К счастью, сохранились и другие свидетельства современников по этому вопросу. «Я не навык мучить несчастных слуг, — записал в екатерининское время Г. Винский, — глядеть покойно на брызги крови, слушать хладнокровно их вопли, не трогаться их стонами, видеть их голодных холодных и всегда готовых забавлять их мучителей».

Действительно, условия жизни крепостных слуг были невыносимо тяжелы. Сколько жестокости таила в себе повседневная жизнь! Маленькие форейторы, привязанные ремнями к лошадям, во избежание падения при быстрой езде, часами мерзли в суровые морозы у подъездов. Никто не интересовался также отмороженными руками и ногами своих кучеров. Лишь некоторые сердобольные господа оставляли своих кучеров в сенях, где они и заваливались спать, не тужа о твердости ледяных ступеней каменной лестницы». Не имевшие же от своих бар разрешения оставить козлы, случалось, замерзали, — отметил Шантро.

«В январе не проходит ни одного бала, — записал полвека спустя Кюстин, — без того, чтобы два-три человека не замерзли бы на улице. Одна дама, более искренняя, чем другие, которую я неоднократно расспрашивал по этому поводу, ответила мне таким образом: «Это возможно, но я об этом не слыхала». Уклончивый ответ, стоящий признания. Нужно побывать в России, чтобы узнать до каких размеров может дойти пренебрежение богатого к жизни бедного и чтобы понять, какую вообще малую цену имеет жизнь в глазах человека, осужденного влачить дни под игом абсолютизма».

Кюстин ознакомившийся с русской действительностью, откровенно писал за границей о своих впечатлениях. Однако деспотическое отношение русских к слугам было и до того широко известно в Европе. Еще в Х VII веке, по поводу прибытия в Ливорно русского посольства, отправленного царем Алексеем Михайловичем «в государеву службу в немцы, в Виницейскую землю ко францышкусу князю Молину» (венецианскому дожу Франческо да Молин), современники записали, что послы «бьют своих слуг собственноручно так зверски, что четыре или пять из них при смерти».

Впоследствии русские дворяне, приезжавшие за границу, из опасения прослыть варварами всячески старались подчеркнуть свою гуманность. Сохранился любопытный рассказ об известном своей жестокостью гр. Остермане-Толстом, герое Кульма, поселившемся в тридцатых годах ХIХ века в Женеве. Он держал при себе, кроме швейцарца Фрица, еще своего крепостного камердинера. Когда кто-либо из иностранцев посещал Остермана-Толстого и речь заходила об «ужасах» крепостного права, хозяин, выслушав гостя, вызывал крепостного камердинера. «С каких пор ты у меня служишь?» — спрашивал он. «С самого детства, ваше сиятельство», — отвечал слуга на ломаном французском языке. — «Бил я тебя когда-нибудь?» — «Сохрани бог, ваше Сиятельство». «Ну хорошо, позови Фрица», — являлся Фриц. «Гражданин свободного народа! Сегодня я в раздраженном состоянии и рука у меня чешется, чтобы дать тебе пощечину». — Швейцарец подходил, получал пощечину и тотчас удалялся. Остерман-Толстой держал его специально для того, чтобы награждать пощечинами при своих гостях. Но за это он платил швейцарцу большое жалование.

Русская печать служила послушным орудием пропаганды в руках господствующего класса. Журналы того времени в самых елейных выражениях описывали «счастливое» и «избыточное» состояние крестьян в России.

«Добрый барин» и облагодетельствованные им «мужички» являлись обычными персонажами театральных представлении того времени. В пьесе популярного писателя начала ХIХ века Коцебу «Бланка фон-Монфокон», долго не сходившей со столичного репертуара, демонстрировалась весьма чувствительная сцена: добрая госпожа милостиво пожимает руку своему крепостному, после чего умиленные поселяне выражают непременное желание дотронуться до руки счастливца.

В подражание Коцебу, драматург той же эпохи Василий Федоров написал пьесу «Русский солдат или хорошо быть добрым господином». Герою пьесы, добродетельному помещику Доброву грозит разорение. Но «сердечно» управляемые им крестьяне продают все свое имущество и приносят ему 10000 руб. Но в их жертве нет больше нужды, так как отставной солдат, бывший крепостной Доброва, уже принес своему барину шкатулку с драгоценностями, захваченными им на войне. Далее следует еще более умилительный эпизод со старостой помещика Доброва, которому предлагается «вольная», на что тот отвечает: «Перьва спрошай, пойду ли я на волю? Да что я себе баю, спрошай последнева из нашей братьи, так и тот, не погневайся… в глаза те наплюет: да храни господи! и думать от такова барина на волю — вить он нам отец!»

В представленной впервые в Петербурге 13 ноября 1803 г. пьесе Н. Ильина «Великодушие или рекрутский набор» на сцене демонстрировалась деревня, жители которой так бедны, что не могут собрать даже пяти рублей, но зато здесь процветают высокие добродетели и главной из них почитается преданность барину и казенным интересам. Одна из героинь пьесы, крестьянка, учит своего сына исправно уплачивать подати: опоздать в уплате — «стыдно», — говорит она, — «подумают, что ты ленив, плохо работаешь, не промышляешь на казенную потребу». Между тем пьесы Ильина, по словам Аксакова, производили при своем появлении в Москве и Петербурге такое сильное впечатление, даже восторг, какого не было до тех пор, как мне сказывали театралы-старожилы. Я видел много раз эти пьесы на сцене, когда они были уже не новость, и могу засвидетельствовать, что публика и плакала навзрыд и хлопала до неистовства». Иностранец, видевший пьесу Ильина или Федорова, должен был таким образом воочию убедиться в отеческом отношении помещиков к крестьянам.

Однако, иностранный гость не так легко поддавался обману, Хотя очень многое и ускользало от его взора. Фигуры мерзнущих у подъездов кучеров, конечно, бросались в глаза. Но кто из путешественников мог заглянуть, например, в столичные девичьи, существовавшие во всех богатых домах?

Девичья вставала на рассвете и работала целый день. Тут обшивали барских детей и прислугу, делали столовое и носильное белье, вязали на зиму теплые вещи и ткали ковры, покрывала и скатерти. Отсюда выходили тончайшие вышивки по батисту, тюлю, кисее, бархату и атласу, требовавшие каторжного труда и терпения. В девичьей шились иногда экономным «барыням» и богатые бальные туалеты. Громадного напряжения требовали также тонкие кружева, «паутинки» и «решетки». Часто над одним платьем две «девки» сидели по несколько месяцев. В летнее время такая работа была особенно мучительна, так как требовала большой чистоты рук, чтобы работа вышла из пяльцев совершенно чистой. Мытая вещь теряла уже свой вид, а, следовательно, и цену. Нерадивых секли, а старательные сами осуждали себя на безбрачие. «Вот еще, учила, учила девку, выучила, да и выдавай ее замуж. А кто же мне шить-то будет? «Если же случалось, что какая-либо девушка, несмотря на строгий присмотр, готовилась стать матерью, ей стригли волосы, одевали в белое посконное платье и отсылали в деревню на скотный двор.

Однако, швеи редко оставались в девичьих продолжительное время; постоянное напряжение глаз уже в молодые годы притупляло их зрение, превращая их со временем в полных инвалидов. Тогда девушку отсылали в деревню коротать на завалинке свой век; теперь ей разрешалось выйти замуж. «Пеньюар весь сплошь вышит гладью, — рассказывает бытописатель той эпохи, — дырочки, фестончики, городки, кружочки, цветочки, — живого места, что называется, на нем не было — все вышито… Двенадцать девок два года вышивали его… Три из них ослепли».

В знатных домах случалось, что вся приближенная к барам прислуга обрекалась на безбрачие, так как считалось, что «обзаведение семьей» лишает службу при господах «ревности и усердия». «Боже сохрани, бывало, если который из любимых слуг семьей вздумает обзавестись — никогда не позволяла», — описывает одну помещицу современник. «Муж, дети и то мизерное подобие хозяйства, которое самая бедная, зависимая от господ раба непременно ухитрится завести вокруг себя, как только что выйдет замуж, — читаем мы далее, — все это претило ей уже по одному тому, что предаваться всецело служению своей госпоже такая женщина не могла. Что бы ни заставили ее делать, она непременно будет отвлекаться мыслями к тому грязному, душному углу, где у нее в зыбке пищит ребенок. От нее и такой опрятности, как от других, нельзя требовать; как ни мойся она перед тем, как бежать к барыне, всегда от нее разной гадостью будет вонять. А самое главное то, что ночью ее уже не будет в девичьей, где вся женская прислуга, имевшая непосредственное отношение к господам, должна была постоянно находиться налицо».

Разврат в помещичьей среде принимал иногда чудовищные формы, перед которыми бледнеет западное право первой брачной ночи (ius рrimае nоctis). Тем не менее Джемс Эббот, посетивший Россию в 1840-х годах, имел смелость отметить в своих мемуарах, что «старинные феодальные привилегии помещика в отношении невест среди крепостных постепенно исчезают, хотя меня уверяли, что это еще встречается».

Крепостные гаремы в столице были, конечно, редкостью. Однако, и здесь ряд дворян держал при себе крепостных одалисок, именовавшихся на языке того времени, «канарейками». Отставных военных при их наездах в Петербург, постоянно сопровождало несколько крепостных девушек. В Справке из дел III Отделения о привлеченном по делу декабристов Осипе Горском сказано нижеследующее: «Сперва он содержал несколько (именно трех) крестьянок, купленных им в Подольской губернии. С этим сералем он года три тому назад жил в доме Варварина. Гнусный разврат и дурное обхождение заставили несчастных девок бежать от него и искать защиты у правительства, — но дело замяли у гр. Милорадовича».

Тяжелая была также жизнь купеческой прислуги.

Не имея права владения крепостными, купец, выдав сестру или дочь за мелкого чиновника, тотчас покупал себе крепостных слуг на его имя. Если же чиновной родни не оказывалось, то слуг нанимали из оброчных. За «дерзостные поступки» купцы сами своих слуг не наказывали, а обращались к своему квартальному, прося «сделать надлежащее распоряжение». Внизу следовала приписка: «При сем прилагаются три рубля на розги». Вслед за этим из части являлся унтер-офицер, «хожалый», уводивший жертву на расправу.

Случалось, что «при простоте нравов того времени», письмо квартальному относил сам провинившийся, «тут же получавший на месте соответствующее «внушение».

Как передает в своих мемуарах В. Н. Карпов, в домах зажиточных купцов все было «по последней моде: на кухне — повар, в приемной — лакей «для доклада», у подъезда — элегантная карета. Но если помещик, — по словам поэта, наблюдал жизнь «из окон своей кареты», — то купец изучал жизнь дворян, сидя у дверей своей лавки, — пишет автор. — Он в большинстве случаев, брал от дворян лишь внешнюю сторону пышной жизни. При этом нельзя не отметить, что в среде купечества лежала тяжелою тенью наклонность подражать дворянству в его крепостнических отношениях к людям, стоящим по положению своему в зависимости от него. Я говорю о приказчиках и о прислуге, которые проводили дни своей жизни под тяжким ярмом гнета».

Все же в купеческих домах прислуге жилось легче, чем у дворян. Случалось, что сам хозяин, из выкупившихся на свободу крепостных, носил еще на своей спине следы барских плетей, либо он помнил рассказы отца о том, как «ломали» людей на господской и конюшне. Купеческая прислуга, даже если это были крепостные, выглядела опрятнее, чем в больших барских домах. Наемные слуги из оброчных, — а таковых было большинство, — получали жалованье. В богатых домах, к рождеству и пасхе давали полумесячный оклад «В награждение». Кроме того мужчинам выдавались шапка и сапоги, женщинам — ситец. «А если у именитого купца в день ангела соберутся гости, он, во время обеда, громко, на всю столовую прикажет хозяйке: «Выдать всем людям, не в зачет, по три рубля» — и оглядывается — все ли гости слышали о его щедрости».

Зато за всякую провинность купцы строго взыскивали со своих слуг, вычитывая с них штраф из жалованья за каждую разбитую чашку; не то было в барских домах, где, по словам современника «все бьют, ломают, теряют, будто на подряд; а глупые хозяева довольствуются одним лишь за то наказанием». Поэтому у купцов обращались бережнее с глиняным чайником, чем в барском доме с драгоценным севрским фарфором.

Прислуга ценила также сытный купеческий стол.

Хлеба здесь давали вволю, потому что пекли его всегда дома. Чай выдавался «отсыпной», а не «спивки», как в барских домах. В просторных купеческих погребах и кладовых, наполненных неистощимыми запасами, можно было найти «все, что душе надобно».

По законам того времени, владеть крепостными, как было уже отмечено, могли лишь дворяне. Тем не менее крепостную при слугу заводили себе не только именитые купцы, но даже бухарцы, торговавшие в Апраксином рынке коврами, персидскими шалями и восточным оружием. В таких случаях, для обхода закона, прибегали к разным ухищрениям.

«Изобретены способы, — писал Каразин, — продавать людей, особливо порознь, лицам, не имевшим права к покупке, например, нахичеванским армянам или бухарцам, разъезжающим с шалями. Условясь о цене, пишут у маклера контракт, силою которого такой-то помещик или помещица отдает такому-то нахичеванскому или казанскому купцу такую-то свою крепостную девку для наученья шитью золотом и шелками или тканью тех или других материй, сроком на 25 (1) лет. Девушка «переходит в объятья азиатца», а у барыни взамен остается выбранная ею шаль». Об этом же сообщает в своей записке «Нечто о крепостном состоянии в России» (1819 г.) и Н. И. Тургенев. — «В одной губернии, — пишет автор, — как сказывают, некоторые помещики ежегодно на ярмонке продают девок приезжающим туда для сего постыдного торга азиатцам, которые увозят сих жертв беззаконности далеко от места их родины».

Горька была доля дворовых людей военных, заводивших у себя солдатскую дисциплину и немилосердно дравших своих слуг. Среди документов эпохи, ярко рисующих жестокий быт того времени, сохранился, например, приказ генерал-адъютанта Лидерса — «собственного моего человека кучера Игната наказать при стрелковом баталионе розгами — сто ударов».

Г. Щербачев рассказывает, что лакей одного из офицеров гвардейской артиллерии, побежав срочно выполнять приказание своего барина, надел, случайно, при штатском платье, военную фуражку денщика. На несчастье ему встретился в. кн. Михаил Павлович, тотчас заметивший «лакейскую дерзость». На следующий день вышел приказ командира гвардейской артиллерии высечь лакея розгами. Когда же командиру доложили, что лакей не крепостной, а немец, он ответил: «Тем лучше, пусть немец попробует русских розог». И немец был высечен в манеже в присутствии собранных отовсюду денщиков и офицерских лакеев.

Еще хуже жилось офицерским денщикам. Их совсем не кормили, а от постоянного «рукоприкладства» у них обычно недоставало передних зубов. Денщик в николаевское время представлял собою самое жалкое и бесправное существо, отданное на полный произвол деспота-офицера. Жестока была судьба николаевского солдата. «У русского солдата одна воля — неволя, — сказал современник, — одна прогулка — побег, один ответ — спина и одно убеждение, что жизнь его, как медная пуговица, не имеющая срока, принадлежит казне». И тем не менее солдат предпочитал условия строевой жизни горькой доле денщика. В отношении денщиков, строжайшая дисциплина распространялась даже на членов их семейств. В одной из гвардейских частей некий батарейный командир, как рассказывает современник, сек иногда даже жену своего денщика, «потому что она была красива собой и ему нравилось смотреть на нее во время процесса сечения».

7. КРЕПОСТНЫЕ АКТЕРЫ И МУЗЫКАНТЫ

Что касается собственно до города, то он удивительно прекрасен: в Европе нет другова Петербурга.

Карамзин.

Известный пианист Клементи, на заданный ему гр. Орловою вопрос: был ли он уже раз в Петербурге, ответил: «Милостивая государыня, приезжают ли сюда два раза!»

Э. Дюмон.

Крепостному театру, сыгравшему столь значительную роль в истории сценического искусства, посвящен целый ряд исследовательских работ. Поэтому автор не считает необходимым подробно останавливаться на этом вопросе, тем более, что в северной столице, обслуженной блестящими императорскими театрами, где выступали не только лучшие русские силы, но и выдающиеся артисты Запада, по существу, было мало места для развития крепостного театра. Петербургского барина, избалованного высоким искусством Жорж, Колосовой или Каратыгина, не могли особенно заинтересовать наивные спектакли «домашнего» театра.

Как установлено все же новевшими исследователями крепостного театра, он представляет собою скорее явление городской, а не усадебной жизни русского дворянства. Произведенный Т. Дынник подсчет показал, что из 155 крепостных театров, 52 находилось в усадьбах и 103 в городах; из них 53 в Москве, 27 в Петербурге и 23 было рассеяно по другим городам.

Однако, каждый владелец провинциального театра обычно прилагал все старания к тому, чтобы его домашний театр как можно более походил на столичный. Домашний театр Баташевых чрезвычайно напоминал петербургский Большой театр; камергер Салтыков в своем имении «Выездном», под Арзамасом, построил театр, представлявший точную копию Эрмитажа, придворного театра в Петербурге. В Петербурге же, по сообщению М. Пыляева, в николаевское время крепостные театры были у гр. Васильевой, у Грибоедова, кн. Долгорукова, кн. И. А. Гагарина, гр. Кемеровского, Резановых, Авдулиных, И. А. Кокошкина, Титова, Комаровых, Бакуниных. К сожалению, дошедшие до нас сведения о лицедеях этих доморощенных трупп очень незначительны. Надо полагать, что им жилось не легче, чем их провинциальным собратиям.

Они жили, обычно, совершенно изолированно в отдельных флигелях, под строгим присмотром. «Делать нечего, — говорит у А. И. Герцена один владелец крепостного театра, — порядок в нашем деле — половина успеха; ослабь сколько-нибудь вожжи — беда: артисты — люди беспокойные. Вы знаете, может быть, что французы говорят: легче армией целой управлять, нежели труппой актеров».

Целыми днями их мучили бесчисленными репетициями, долгими месяцами заставляя с «голоса» выучивать роли наизусть; лишь в театрах очень больших бар можно было встретить грамотного актера. В театр отбирали, обычно «видных собою», красивых и статных людей. Согласно приказу Шереметева, актрисы его театра набирались «из сирот-девочек», при условии, чтобы «они были лицом и корпусом не развращены и притом и грамоте умеющие». Однажды были вытребованы в театр «15-ти или 16-ти лет девочки из сирот, которые, чтобы были из себя получше и не гнусны видом и станом».

Жалования крепостные актеры большею частью вовсе не получали, так как жили на всем готовом. И лишь у богатых вельмож им было положено определеннее вознаграждение. По указу Н. П. Шереметева от 21 марта 1799 г., актерам его театра было назначено жалование в размере от 10 до 60 руб., в год. Прасковья Ковалева, высокоталантливая актриса шереметевского театра, а впоследствии «законная» жена графа, получала высший оклад — 80 руб. Положение его актеров считалось исключительно привилегированным, так как 50–60 руб. в год получали лишь графский камердинер и управитель. Впоследствии оклады актеров были еще повышены. Некоторым танцовщикам назначили жалованья по 115 и 121 руб., а близкой подруге Прасковьи Ковалевой — Татьяне Шлыковой даже 313 руб. Кроме того, шереметевские актеры пользовались улучшенным столом. В графском доме имелась «низовая дача», затем «дача против лакеев», то есть наравне с лакеями, и, наконец, высшая категория — «верховая дача», выдаваемая всем причастным к театру.

Покровительственное отношение графа-мецената к своим актерам исключало возможность телесных введений, которые применялись лишь в исключительных» случаях и только в отношении мужчин. Женщины были от них навсегда избавлены. Да и как было сечь учениц прославленного европейского балетмейстера Ле Пика, дававшего в Петербурге уроки шереметевским танцовщикам. Знаменитый актер Иван Афанасьевич Дмитревский обучал их декламации. Все эти юные жрицы Терпсихоры, носившие неблагозвучные имена Кучерявинковой, Ковалевой, Буяновой, Чечевициной, по приказу Шереметева, в один добрый день, превратились в Изумрудову, Яхонтбву, Гранатову, Жемчугову, Бирюзову, Аметистову. Мужчины же стали именоваться — Мраморновым, Каменевым, Сердоликовым и т. д.

Сохранилось любопытное письмо И. А. Дмитревского, докладывавшего Н. П. Шереметеву о результатах обучения драматическому искусству его крепостного актера Василия Жукова. Дмитревский проходил с ним пьесы «Пигмалион», «Орфей» и «Солиман», но вынужден был сознаться, что основным препятствием на пути развития таланта его ученика стояло то обстоятельство, что Жуков «в русском языке» — «очень скуден», а без правильного знания языка, по замечанию Дмитревского, — «актером хорошим быть весьма трудно».

Екатерина II, побывав однажды в знаменитом имении Шереметева Кускове на одном из спектаклей его прославленного театра, сказала, что «это был самый великолепный и приятный спектакль изо всех, какие ей когда-либо устраивались». С начала 1790-х годов Н. П. Шереметев стал подолгу жить в Петербурге в своем доме на Фонтанке. С ним прибыли сюда солисты и музыканты; иногда вызывались из Москвы и балетные танцовщики. Тут, в фонтанном доме, Прасковья Ковалева, ставшая к тому времени официальной фавориткой Шереметева, на концерте, данном Павлу I в феврале 1797 г, произвела такое впечатление своим прекрасным голосом, что удостоена была «императорским подарком» — перстнем в 1000 руб.

Судьба этой крепостной девушки совершенно необычна. — Дочь шереметевского дворового Параша Ковалева была воспитана в кусковской школе Шереметевых. Блестяще одаренной девочке дали хорошее образование. Она даже говорила по-французски и по-итальянски. Ее выступления в кусковском театре, под именем Жемчуговой, проходили с громадным успехом. Любовь к музыке и совместные, занятия сблизили ее с ее «господином» Н. П. Шереметевым, В 1801 г. крепостная девушка стала гр. Шереметевой. Однако, тайный брак этот был объявлен лишь в 1803 г. после рождения сына, будущего наследника огромного состояния. Брак этого «богатейшего в мире вельможи» со своею «рабынею» произвел на современников необычайное впечатление. Параша Ковалева умерла от чахотки в шереметевском фонтанном доме три недели спустя после рождения сына. Ее смерти кн. И. М. Долгоруков посвятил следующие вирши:

Театр волшебный подломился, Хохлы в нем опер не дают, Парашин голос прекратился, Князья в ладоши ей не бьют; Умолкли нежной груди звуки И «Крез меньшой» скончался в скуке.

И все же внешне столь блестящий шереметевский театр мало чем отличался от «камедей» провинциального дворянства, смотревшего на театр, лишь как на прихоть, тешившую барское тщеславие.

Как сообщает П. Бессонов, Шереметев, в дни своей молодости, имел обычай обходить комнаты своих актрис, забывая у «избранной» свой платок, за которым он возвращался ночью. Известно, что у Шереметева было довольно многочисленное потомство, рожденное от своих крепостных. Между тем, внешний этикет шереметевского дома лицемерно требовал соблюдения строгих правил «приличия». Когда однажды обнаружилось, что ученица шереметевского театра Беляева выезжает из фонтанного дома на уроки к актеру Сандунову в одном экипаже с учеником Травиным, Шереметев был глубоко возмущен тем, что «девка ездила вместе с холостым».

Относительно благоприятные условия жизни крепостных актеров знатных дворян, по существу, ничего не меняли в отношениях господина к своим рабам. Барин-меценат вовсе не считался с человеческим достоинством своего актера. Так, об известном вельможе Н. Б. Юсупове рассказывали, что он очень любил развлекать своим московским театром близких друзей-приятелей. И когда заканчивался блестящий спектакль крепостного балета, Юсупов, наряженный в светлый синий фрак и напудренный парик с косичкой, «подавал знак». И тотчас весь кордебалет, по словам И. Арсеньева, сбрасывал с себя мишурные костюмы, являясь перед зрителем в «природном виде». Такой финал балетного спектакля приводил гостей в восторг.

Если Юсупов, этот воспетый Пушкиным «приветливый потомок Аристиппа», допускал подобное отношение к своим артистам, то какова же была участь тех из них, которые принадлежали людям невежественным.

Между тем, среди петербургских владельцев «домашних театров» был целый ряд подобных лиц. «Это все мои дворовые ребята!» — победоносно орал, в удачных местах спектакля, некий петербургский меценат», обращаясь к зрителям своего театра.

Имеется также любопытное описание некоего представления в одном из петербургских крепостных театров начала ХIХ века. — «Где же декорация?» — спросили хозяина зрители, когда на сцене занавес открыл группы крестьянских мальчиков, из которых каждый держал в руках по одной густой и кудрявой березке. — «Мой театр еще очень нов и домашний Гонзага не поспел своею работою к моим именинам», — последовал ответ. Когда же наряженный в волчье хозяйское одеяло актер, изображая медведя, заревев, направился по сцене на охотников, громадная датская собака хозяина, с громким ревом и с быстротою, подобно молнии, бросается на мнимое чудовище и грызет его без милосердия. Ужас расстраивает все машины, лес падает из рук мальчиков, на театре делается смятение, все бегут с воплем и рыданием; зрители одни задыхаются от смеха, другие соболезнуют о страждущем несчастливце. Один только мощной и твердой хозяин сохраняет свое равнодушие, он весьма спокойно оттаскивает бунтующего Цербера от его добычи и с невинностью золотого века говорит: «Продолжайте, дураки! Собаку повесим, а между тем досмотрим, чем кончится!».

В двадцатых годах ХIХ века в Петербург стал привозить свой крепостной театр богатый помещик А. А. Кологривов, известный театрал своего времени. Въезд в столицу этого чудака всегда собирал толпу любопытных. Впереди в щегольском экипаже ехал сам хозяин, занимая своею персоною почти все пространство шестиместной кареты. Он был одет в неизменный коричневый фрак; на голове его красовался огромный парик. Вслед за ним длинной вереницей тянулся ряд повозок с актерами, музыкантами, певчими. Шествие замыкали повозки с любимыми псами хозяина. Сбегавшихся на это зрелище зевак удивляло, что все актеры были, как бы, «на одно лицо». Это объяснялось строгим приказом барина «всем стричься под скобку и красить волосы черной краской». Блондинов в своей труппе Кологривов не терпел. Многие из друзей этого чудака интересовались, зачем он возит в столицу свой театр. «У меня на сцене, когда я приду посмотреть, — отвечал Кологривов, — все актеры и певчие раскланиваются и я им раскланиваюсь. К вам же придешь в театр, никто меня знать не хочет и не кланяется».

На ряду с этим, в Петербурге иногда давались блестящие спектакли, в которых значительная роль отводилась искусно обученным крепостным актерам, мало чем отличавшимся от профессиональных артистов. При устройстве в 1822 г. на мызе Рябове, под Петербургом, пышного праздника, данного В. А. Всеволожскому его родными и друзьями, была поставлена опера-водевиль Хмельницкого «Проезжий», розыгранная, — по словам современника» — собственными актерами помещика так хорошо, как нельзя было ожидать».

С участием крепостных артистов ставились и живые картины. Кн. Дондуков обставлял их «царской роскошью». Весь великосветский Петербург стремился в его театр посмотреть на славящихся своим изяществом дондуковских крепостных красавиц.

До нас дошло мало имен крепостных актеров домашних петербургских театров. Юный Пушкин обессмертил в своих стихах первую актрису крепостного театра Варфоломея Толстого, Наталию. Как рассказывает Гаевский, около 1815 г. «у одного из царскосельских жителей В. В. Толстого, был домашний театр, на котором играла труппа, составленная из крепостных людей. Подобные затеи, для которых сгоняли «от матерей, отцов отторженных детей», — была тогда не редкость и царскосельский любитель театра не представлял в этом случае исключения. Лицеисты посещали его спектакли, на которых, вместе с другими посетителями, засматривались на первую любовницу доморощенной труппы, Наталью, которая, однако же была плохою актрисою». Такую же оценку красавице дал и юный Пушкин:

Ты пленным зрителя ведешь, Когда без такта ты поешь. Недвижно стоя перед нами, Поешь и часто невпопад… Увы, другую-б освистали! Велико дело красота! О, Хлоя, мудрые солгали: Не все на свете суета.

Из крепостной среды вышла также знаменитая актриса императорских театров Катерина Семенова, «Семенова-Трагедия», добрая знакомая Пушкина.

Мать ее, крепостная смоленского помещика Путяты была отправлена, вместе с дворовым человеком Семеном, в Петербург к учителю кадетского корпуса Жданову в подарок за воспитание сына. Новый владелец выдал свою крепостную замуж за Семена в то время, как она уже готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Жданов. Родившаяся девочка и была будущая актриса Семенова, создавшая высоко художественные образы Федры, Медеи и Клитемнестры. «Какой голос! Какое чувство! Какой огонь! — восхищался игрой Семеновой актер Шушерин. — Стоя на коленях надо было ее смотреть!»

Содержание домашних театров, в особенности столичных, поглощало огромные суммы; поэтому такую роскошь позволяли себе лишь знатные вельможи. Начиная же со второй четверти ХIХ века крепостной театр почти вовсе исчезает. Объяснялось это теми, огромными сдвигами, которые произошли в то время в экономике России. Крепостной театр, как продукт исключительно феодально-крепостнической эпохи, построенный на эксплуатации безвозмездного труда, больше существовать не мог.

Мы, к сожалению, не располагаем точными сведениями о времени возникновения русского крепостного театра. Один из новейших его исследователей, Т. Дынник, в своей недавно опубликованной ценной работе «Крепостной театр», отмечает, что «с легкой руки Н. Евреинова принято считать день свадьбы Екатерины II днем первых выступлений «ревизской души, как актера». «Между тем, — продолжает автор, — Берхгольц в записи своих мемуаров, сделанной 15 ноября 1722 г., упомянул о приказании герцогини Мекленбургской наказать некоего провинившегося актера 200 ударами батогов». Полагая, что батоги могли быть применены лишь в отношении крепостного человека, Т. Дынник делает отсюда вывод о существовании крепостного театра уже в петровское время.

Отнюдь не отрицая: такой возможности, следует, однако, отметить, что случай наказания актера батогами не может еще служить доказательством принадлежности его к «крепостному состоянию». Батогами «драли» в то время всех, не исключая и чиновников. Даже четверть века спустя, как сообщает В. К. Лукомский, батогами били художников, состоявших на службе в столичных учреждениях. В Герольдмейстерской конторе Сената художники, рисовавшие гербы и жалованные грамоты, должны были являться на службу в седьмом часу утра, а уходить в шестом, а иногда в восьмом часу вечера. В 1748 г. по конторе был отдан приказ: «Копииста Суслова и ученика Токарева Ивана за нехождение их в Рисовальную Палату высечь батожьем и о том к экзекуторским делам дать известие». Как видно из дел «Порцелиновой мануфактуры» (Императорского фарфорового завода), талантливейшего русского мастера Виноградова сажали, в наказание за проступки, на цепь. 12 апреля 1753 г. по «Порцелиновой мануфактуре» последовал приказ Управляющего «Кабинетом ее величества» бар. Черкасова: «Живописца Черного держать на цепи и чтобы он работал всегда; буде же будет упрямиться, то его извольте высечь, да и жену его поближе держать и ежели явится в про-дерзости, тоже высеките».

Указанные факты свидетельствуют о весьма частом применении этого рода наказаний, которые, однако, не могут служить свидетельством принадлежности наказуемых к крепостным. При Павле били, как известно, и гвардейских офицеров.

Таким образом, для нас остается неизвестным точное время возникновения крепостного театра, так же, как и момент его исчезновения. Только детальное изучение архивов домовых контор петербургского дворянства сможет дать исчерпывающий ответ по атому вопросу. Существует, однако, весьма ценное в «том отношении свидетельство самого Николая I. В 1844 г. на одном из совещаний Комитета об устройстве «сословия дворовых людей», Николай сказал, что «театральные труппы, оркестры и пр., теперь везде уже почти вывелись или выводятся. В Петербурге, сколько знаю, это есть уже только у Юсупова и Шереметева; у последнего, впрочем, не по вкусу, а потому, что он не знает, куда с этими людьми деваться».

Петербургский крепостной театр к 40-м годам больше не существовал. Но крепостные артисты в столице не исчезли; часть их вошла в состав трупп императорских театров, дирекция которых нуждалась в музыкантах. Недостаток их объяснялся тем, что «вольных музыкантов» в Петербурге тогда не было. Между тем, театральное училище выпуск молодых сил почти прекратило; иностранцы же обходились слишком дорого. Последовавшее в начале ХIХ века разорение множества крупных дворянских фамилий дало театральной дирекции возможность приобрести ряд крепостных оркестров, вошедших в состав трупп столичных театров.

В списке дирекции за 1804–1810 гг. уже значится длинная «выпись» «состоящих в подушном окладе служителей дирекции, как-то: капельдинеров, актеров, музыкантов, парикмахеров и портных». Как сообщает Н. Дризен, эти музыканты получали жалованья 216 руб. в год, квартиру казенную в 100 руб., 6 саженей дров и 14 фунтов свечей, итого содержание в размере 359 руб. 20 коп. в год. Капельдинеры получали на 8 руб. 70 коп. меньше.

Положение крепостного артиста с переходом его от помещика к театральной дирекции отнюдь не изменилось. Он продолжал оставаться безответным рабом нового хозяина, несмотря на то, что, по закону 17 декабря 1817 г. об «исключении артистов и других театральных служителей из подушного оклада», все лица, служащие при театрах от крепостной зависимости освобождались. Невзирая на это, театральная дирекция всех их продолжала считать своей полной собственностью.

В 1828 г. театральною дирекциею был приобретен у обершенка двора Чернышева оркестр из 27 человек за сумму в 54 000 руб., то есть из рассчета 2000 руб. за человека. Оказалось, однако, что музыканты эти в оркестре «не игрывали» и «играют худо». Даже инструменты оркестра были признаны негодными. Пришлось часть музыкантов отдать в «ученики», остальных в «турецкую музыку»; некоторых посадили в нотную контору переписывать ноты. Содержание им было назначено, в зависимости от обязанностей и «дарований», в размере от 250 до 500 руб. в год. Они пользовались казенными квартирами в одном из флигелей Аничкова дворца, отоплением и освещением. Семейные получали прибавку в 50 руб. При столичной дороговизне жизни это было весьма скромное вознаграждение, так как «вольные» оркестранты получали от дирекции до 1000 руб.

Материальное положение бывших Чернышевских крепостных было столь тягостно, что они осмелились даже обратиться к министру двора Волконскому с отчаянной мольбой: «Сиятельнейший князь! Милостивый Государь! Воззри милосердным оком на бедных и прими под покров несчастных»… Однако, высокое начальство на жалобу чернышевских музыкантов должного внимания не обратило.

В 1829 г. состав оркестра дирекции пополнился еще десятью музыкантами гр. Сологуба. По проверке, опять оказалось, что «ни один из них не может быть определен в оркестры». Четверо были определены бутафорскими помощниками, с жалованьем в 300 руб., а остальные хористами, с окладом в 250 руб. Приобретенные дирекцией в следующем году 13 крепостных музыкантов петербургского помещика Афросимова также оказались пригодными лишь в качестве хористов. За 13 музыкантов было уплачено 24 000 руб., то есть около 2000 руб. за человека. Видимо, это была обычная цена крепостного музыканта.

С переходом на службу в дирекцию, крепостной артист должен был работать с утра до ночи. Утро проходило в репетициях, днем занимались «усовершенствованием себя в искусстве», а вечером играли в театре. Заработать на стороне при таких условиях, было совершенно невозможно, что еще усугубляло безвыходность положения. И несчастный музыкант нередко искал утешения в вине.

Как передают театральные летописи, гобоист Черников не являлся на службу в декабре 1833 г. в течение трех дней. Из своих странствий он вернулся «совершенно без одежды». На допросе Черников показал, что «по молодости лет он был завлечен посторонними людьми в развратную жизнь и, будучи в нетрезвом виде, лишился своей одежды, оставленной в разных трактирах, а именно: плащ у проживающего у Синего моста в подмастерьях у мастера Мильса — Карла Ивановича, жилет, манишка и галстук в царицынском трактире, брюки — в Екатерингофской ресторации, а казенный театральный гобой — в трактире «Отель дю Нор»… Инструмент заложен у маркера Ивана за 30 руб., а брато денег не более 14 р., остальные все проценты».

Другой музыкант, Шариков, найденный однажды в «безобразно пьяном виде», был посажен под арест в Большом театре. После этого его отправили в часть «наказать там розгами», с предупреждением, что если он еще раз будет замечен в неприличном поведении, то будет тотчас исключен из дирекции и отдан в солдаты. В 1833–1834 гг., «за нетрезвое поведение и ослушание по должности», подвергались в полицейской части наказанию розгами трое бывших афросимовских музыкантов.

Такова была доля бывшего крепостного артиста и после того, как крепостной театр перестал существовать.

Дворяне, не имевшие средств для содержания собственного театра, довольствовались хором певчих. В репертуар их входили оперы и русские песни. На последних сильно отразилось влияние усадебных крепостных музыкантов, особенно песенников, солистов и хористов. Болотов упоминает о музицировании в дворянских усадьбах с участием «девок со своими песнями» и «умеющих петь лакеев». Отсюда получила свое начало «народная песня», созданная из элементов деревенских мелодий и модного сентиментального романса.

Домашние хоры в столице были обязательны при прогулках, на лодках, за городом. Свой хор также пел в домашних церквах столичного дворянства. Среди крепостных церковных хоров когда-то особенно славились шереметовские певчие. Долгое время во главе этого хора стоял прославленный композитор своего времени шереметевский крепостной Степан Аникиевич Дегтярев (Дегтяревский) или Дехтерев (1766–1813 гг.). Закончив музыкальное образование у знаменитого Сарти, Дегтярёв приступил к управлению шереметевской капеллой, соперничавшей с придворной. Дегтярев написал до шестидесяти произведений, из которых лишь немногие напечатаны. В течение долгих лет он тщетно просил Н. П. Шереметева дать ему вольную. Композитор получил свободу лишь после смерти своего владельца, от опекунов его сына. Предание гласит, будто бы Дегтярев, не имея средств перевезти в Москву свои ноты и рукописи, сжег их.

А. В. Ннкитенко, бывший крепостной Шереметевых, с таким же трудом добившийся от них свободы, подробно передал на страницах дневника о трагической судьбе Дегтярева.

«Это была одна из жертв того ужасного положения вещей на земле, — пишет А.Ннкитенко, — когда высокие дары и преимущества духа выпадают на долю человека, только как бы в посмеяние и на позор ему. Дегтярева погубили талант и рабство. Он родился с решительным призванием к искусству: он был музыкант от природы. Необычайный талант рано обратил на него внимание знатоков и властелин его, гр. Шереметев, дал ему средства образоваться. Дегтярева учили музыке лучшие учителя. Он был послан для усовершенствования в Италию. Его музыкальные сочинения доставили ему там почетную известность. Но, возвратясь в отечество, он нашел сурового деспота, который по ревизскому праву на душу гениального человека, захотел присвоить себе и вдохновение ее: он наложил на него железную руку. Дегтярев написал много прекрасных пьес… Он думал, что все они исходатайствуют ему свободу. Он жаждал, просил только свободы, но не получая ее, стал в вине искать забвения страданий. Он пил много и часто, подвергался оскорбительным наказаниям, снова пил и, наконец, умер».

После смерти Дегтярева былая слава шереметевского хора стала меркнуть и к 1820-м годам, как рассказывает Г. Ломакин, шереметевские певчие уже едва знали ноты. И если «старший» сбивался, то тотчас останавливался весь хор.

Наконец при Д. Н. Шереметеве были приняты меры к восстановлению прежней славы шереметевского хора. Из украинских имений были выписаны свежие голоса; новых певчих заставили пройти большую подготовку. «Спавших» с голоса отправили на родину, вознаградив 50 руб., или же оставили при фонтанном доме в качестве прислуги. Шереметевский хор вскоре вернул свою былую славу. С. Шереметев рассказывает, что Франц Лист приехал однажды специально послушать пение хора, причем «стройные и потрясающие звуки и замечательное единство голосов довели его до слез».

Наиболее выдающиеся певчие нового шереметевского хора сделали впоследствии блестящую артистическую карьеру. Однако, в свое время на все мольбы их о выдаче вольных Шереметев отвечал неизменным отказом. Какие-то знатные иностранцы, предложившие однажды Шереметеву огромную сумму за выкуп его певчих, также получили отказ. «Вы правы, — ответили иностранцы, — эти люди не имеют цены».

В тридцатых годах пользовался также большой известностью хор Дубянского. Потомок несметного богача, любимого духовника императрицы Елизаветы Петровны, Дубянский жил на Фонтанке, против Аничкова Дворца, в своем роскошном доме. В его домовой церкви собирались любители церковного пения послушать знаменитый хор, состоявший из 50 прекрасно подобранных голосов. Солисты этого хора учились чуть ли не у Галуппи или у самого Сарти. Среди них особенно славился солист «Фриц», в действительности камердинер Дубянского «Федька». Как передает, однако, Ю. Арнольд, исключительная манерность его исполнения изобличала полную безвкусицу и непонимание пения, как самого владельца хора, так равно и всего восторгавшегося хором аристократического Петербурга.

«Однажды с матушкой мы были у всенощной в этой церкви, — рассказывает Ю. Арнольд, — чтобы послушать знаменитый хор Дубянского и прослушать тенора Фрица. Приехав домой, я обратился к матушке с вопросом: «А зачем же больного Фрица заставляют петь? Ведь ему трудно и больно». — Да кто же тебе сказал, что он болен? — возразила матушка. — «А как же, маман, разве ты здесь слыхала, как Фриц все охал, да всхлипывал и стонал; все ох, ох, ох!» — И я запел, подражая Фрицу: «Све-е-е-ете-е, ох! ти-и-н-ох-ох! хииииий, ох!»

Помимо обязательного хора, состоятельный дворянин стремился обзавестись также домашним оркестром, игравшим на вечерах и балах. Иногда его одалживали родным и друзьям. Но это бывало редко; считалось, что музыканты, играя часто «у чужих», — »портят свою нравственность и теряют искусство». Музыканты же, наоборот, очень любили играть у посторонних, так как их там кормили хорошим ужином. «Добрые господа» даже жаловали на «ублаготворение» оркестра две «десятки», то есть двадцать рублей, которые на следующий день пропивались в соседнем трактире.

Оркестры Строгановых и Нарышкиных славились своими виртуозами, на обучение которых их господа не жалели денег. В 1813 г. в Петербург переехал со своим знаменитым домашним оркестром московский богач, тайный советник П. И. Юшков. В его известном по всей России симфоническом оркестре было 22 музыканта, причем все они были солистами. Юшков не жалел на свой оркестр никаких средств. Лучшие музыканты того времени давали юшковским крепостным уроки, получая по 25 руб. в час. Бальный оркестр Юшкова был единственным в своем роде. Перед началом танца им надо было лишь «задать мотив», после чего тотчас же следовало стройное исполнение заказанного танца всем оркестром. Ромберг, Лафон, Львов и другие виртуозы своего времени просиживали целые ночи подле юшковского оркестра, восторгаясь блестящими импровизациями «первой скрипки», прославленного «Ивана Григорьевича», имевшего все данные для того, чтобы на Западе стать европейской знаменитостью.

К числу юшковских крепостных относится и прославленный музыкант своего времени Рупини. Его настоящее имя было Иван Рупии. Проявив большие способности к музыке и пению, Рупин был отдан своим владельцем в обучение к известному московскому певцу, итальянцу Мускети. Получив от своего барина отпускную, он переехал в Петербург, где певец «Рупини» стал вскоре широко известен, как исполнитель русских песен, переложенных им на музыку. Ему принадлежит множество популярных песен и романсов, в том числе: «Вот мчится тройка удалая», «Кого-то нет, кого-то жаль», «Не белы снеги», «Ах, не одна-то во поле дороженька». Рупини сблизился с кружком петербургских литераторов и поэтов. Пушкин и Дельвиг считались в числе его друзей.

Кроме юшковской «музыкальной капеллы», заслуженной репутацией пользовался также прославленный оркестр Шереметевых. Характерно, что сравнительно большое жалованье Шереметевы платили лишь двум немцам — Мейеру 1 800. руб. и Фациусу 1 225 руб. Крепостным же музыкантам, даже лучшим из них, как, например, П. Калмыкову и Г. Рыбакову, платили по 190 и 160 руб. в год. Вознаграждение остальных не превышало 79–97 руб. Прославленный Дегтярев получал 177 руб. 70 коп.

Дворяне со средним достатком также стремились обзавестись «собственным» оркестром. Поэтому в столице их было множество; в газетах того времени постоянно встречаются публикации об их продаже. — «Продаются 8 человек музыкантов, не старее от роду каждому 20-ть лет, — гласит одно из подобных объявлений, — кои играют и в вокальной и инструментальной музыке. Желающие купить могут узнать обстоятельнее у живущего в Преображенском полку, в Офицерской улице, в доме Демидова, у действительного статского советника Чихачева». — «Отпускаются в услужение 12 человек холостых музыкантов с инструментами, — читаем мы в другой публикации, — играющие до 6 000 номеров разных нот, более 17 лет на инструментальной духовой музыке и могущие давать концерты. Желающие нанять оных благоволят адресоваться Литейной части 3 квартал, подле Итальянской слободки, в Эртелевом пер., в дом Белавиной».

Но в начале ХIХ века крепостные оркестры были еще редкостью. Как передает в своих мемуарах Р. М. Зотов, когда некий немецкий учитель Краузе организовал в доме Ф. И. Елагиной домашний оркестр из ее крепостных, это наделало много шума в столице и даже кн. Адам Чарторыйский, любимец Александра I, удостоил своим присутствием один из елагинских обедов, чтобы услышать музыкантов.

К 20-м годам крепостные актеры и оркестры уже появились в Петербурге во всех более или менее знатных домах. Описывая один из приемов в оленинском доме, М. Ф. Каменская, дочь скульптора Ф. Толстого, отметила: «Одно, чего не было на праздниках у Олениных, это — крепостных танцоров и музыкантов, пляшущих и играющих для господ из под палки».

Дворяне скромного достатка, за отсутствием оркестра, довольствовались своим лакеем, обученным играть «на «скрипице», для увеселения прогулок хозяина на лодке. «Продается человек 25 лет, большого росту, умеющий писать и играть на скрипице и годный в лакейскую должность, — читаем мы в современной публикации. — Видеть его и о цене узнать на Галерном дворе, в Английском трактире у г. Фавля».

Но самым замечательным явлением того времени была роговая музыка — продукт исключительно крепостной эпохи. Изобретена она была в середине ХVIII века, а в начале следующего столетия в Петербурге уже насчитывалось десять подобных оркестров, не считая двух императорских. Особенно славился в столице хор камергера Вадковского, состоящий под управлением искуснейшего музыкант Силы Дементьевича Карелина. Вадковский не жалел денег на усовершенствование своего хора, специально заказывая для него инструменты в Москве.

В роговой музыке каждый рог давал лишь одна звук, высота которого находилась в зависимости от длины рога. Самая длинная труба достигала 8 1/2 аршин длины, а самая малая — 6 вершков. Для каждого тона имелось по два инструмента, так что полный оркестр состоял приблизительно из 90 человек Обычно, однако, число их не превышало сорока. Лишь роговой хор Александра I состоял из 300 человек. Они носили зеленые мундиры с желтыми воротниками и обшлагами и черные каски с зеленым султаном. Хор Потемкина, которым управлял прославленный музыкант своего времени Сарти, достигал 50 человек. В более скромных роговых хорах один музыкант иногда совмещал игру на двух рогах. В таком случае от него требовалось совершенно исключительное внимание, так как трубач не мог ни на мгновение спустить глаз со своих нот, отсчитывая мысленно паузы, после которых ему следовало вступать.

Известный историк русской музыки Н. Финдейзен по вопросу о роговой музыке; писал, что это есть «первое оригинальное явление в истории нашей художественной светской музыки, не обязанное подражанием какой-либо западной моде. «За единственным до сих пор известным исключением, — отметил дальше Н. Финдейзен, — когда русский оркестр роговой музыки был подарен немецкому владетельному князю, роговая музыка развилась и умерла в России, не переходя за границы своего отечества».

Оркестр роговой музыки, о котором упоминает Финдейзен, был подарен около 1818 г. в. кн. Константином Павловичем вел. герцогу Саксен-Кобург Готскому Эрнсту I. Коллекция рогов оркестра поступила впоследствии в музей кобургской старой крепости и была приобретена в 1900 г. для музея спб. придворного оркестра. На сохранившихся нотах уцелели пометки, относящиеся к 1801–1827 гг. Очевидно, к 30-м годам роговой оркестр перестал уже существовать. Среди нот имеются оперы: «Жоконд», «Два слепых», увертюра из «Похищения из сераля» Моцарта. До нас дошли также скромные имена музыкантов оркестра: Стефан Шубин, Евстафий Рыбалченков Иван Мартиненков («Заучен 1801 г. на роговой музыки. Дишкант играю»), Клим Шамшев, Ефим Синельников (нотная книга его № 17 — «таперича поступил ей Семен Тарапцов»), Никифор Лечманов («1820 г. месяца ноября» 6 числа. От роду ему лет 35 и с самого начала на, гобое и на басе играл»).

О том, как пополнялся состав роговых хоров, рассказывает Фабр. — «Как-то однажды, — пишет он, — я видел в апреле месяце целую толпу выписанных из деревни парней для составления рогового хора. Их отдали в обучение учителю музыки Семеновского полка и вот в августе месяце я увидел уже этих мужичков, превращенных в приличных молодых людей и очень верно исполняющих отрывки ив Плейёля и Моцарта». «Такая живая шарманка с ее эоловыми дуновениями внушала восторг, — писал о роговой музыке В. А. Сологуб. — Но какова же была участь музыканта, имевшего по рассчету свистеть в неизменную дырку неизменную нотку!» — Любопытно, что музыкантов рогового хора называли не именами, а той единственной нотой, которая составляла весь их репертуар. Рассказывают, что два члена такого диковинного оркестра попали в полицию. На вопрос, кто они такие, один отвечал: «Я нарышкинский Ц», другой — «Я нарышкинский Фис».

Роговая музыка звучала так громко, что в безветренную погоду звуки прославленного нарышкинского хора, обычно разъезжавшего в лодках по Неве перед домом своего владельца на Английской набережной, слышны были в Коломягах и в Лесном. Ночью же звуки рогов, в особенности, если играли на возвышении, разносились на 7–8 верст от столицы.

На балах роговой хор ставили близ оркестра где-либо за занавесом. В этом случае хор лишь аккомпанировал оркестру, разыгрывая полонезы, менуэты и контрдансы. Такое музыкальное сочетание производило поразительный эффект. Как высоко стояло искусство роговой музыки видно из слов известного историка, академика Штелина, считавшего, что роговая музыка «по своему прелестному звуку превосходит все другие роды музыки». Большое впечатление произвела некогда роговая музыка на М. Ломоносова, посвятившего ей в 1753 г. следующие стихи:

Что было грубости в охотничьих трубах, Нарышкин умягчил при наших берегах; Чего и дикие животны убегали, В том слухи нежные приятности сыскали.

Ломоносов еще раз вспомнил о роговой музыке в «Фелице»:

… над невскими брегами Я тешусь по ночам рогами И греблей удалых гребцов.

Французская художница Виже-Лебрен, слышавшая мастерское исполнение роговым оркестром увертюры из оперы «Ифигения», удивлялась тому, «как все эти отдельные звуки могли сливаться в одно чудное целое и откуда бралась выразительность при столь механическом исполнении».

Сколько же палок требовалось обломать на спинах этих «Федек» и «Прошек», чтобы добиться от них исполнения «Ифигении» на восьмиаршинных рогах. Дюкре, оставивший нам подробное описание русской крепостной России, сказал о роговой музыке, что она «может исполняться лишь рабами, потому что только рабов можно приучить издавать всего лишь один звук».

8. КРЕПОСТНЫЕ ХУДОЖНИКИ, ПОЭТЫ И ИЗОБРЕТАТЕЛИ

Увы, и я, и я рожден

В последней смертной доле,

Природой чувством наделен,

Столь гибельным в неволе.

Крепостной поэт Иван Сибиряков.

С Петербургом ХIХ века связан ряд имен замечательных русских крепостных художников — Кипренского, Сазонова, Тропинина, Уткина, Воронихина. Орест Кипренский в ранней юности уже получил отпускную и, окончив Академию Художеств, уехал в Италию, где вскоре приобрел широкую известность. Из крепостной среды вышел и художник Василий Сазонов, «раб его сиятельства гр. Н. П. Румянцева», отпущенный своим барином на волю «в уважение к талантам». Поводом для этого послужила медаль, полученная румянцевским крепостным в Академии Художеств в 1809 г. за исполнение рисунка с натуры». Окончив в 1815 г. с золотой медалью Академию и, побывав в Италии, Сазонов, по возвращении в Россию, отдался целиком работе, добившись звания академика живописи.

Иначе сложилась судьба крепостного гр. Моркова — Василия Тропинина. Однажды помещику доложили о замечательных способностях мальчика к рисованию. «Баловство одно, толку все равно не будет, — заявил Морков, и мальчик был отправлен в Петербург обучаться кондитерскому искусству. Совершенствуясь в изготовлении слоенных пирожков и тортов, мальчик старался улучить минуту, чтобы побежать в мастерскую соседа-живописца, с сыном которого он свел дружбу. За эти отлучки кондитер таскал за волосы нерадивого поваренка, бил его плеткой, но мальчик по-прежнему продолжал бегать в мастерскую художника. Тропинин понемногу стал рисовать, удивляя окружающих своими успехами. Весть об этом дошла до Моркова, согласившегося, наконец, отдать мальчика в Академию. Поразительные успехи Тропинина привлекли к нему завистливое внимание старых профессоров и один из них поспешил уведомить Mоркова, что он рискует потерять своего крепостного, если позволит ему окончить Академию Художеств. Встревоженный Морков тотчас вызвал Тропинина к себе в Подольскую губернию, где умышленно заставлял его красить крыши, заборы и экипажи.

Художник покорно выполнял требования своего господина и только в редкие свободные минуты ему удавалось заняться живописью. Наконец Морков соблаговолил признать талант своего крепостного, разрешив ему отныне писать иконы и портреты сначала членов семьи Моркова, а затем и соседних помещиков. Вскоре портреты кисти Тропинина стали пользоваться широкой известностью и даже до Петербурга дошла весть о талантливом крепостном живописце.

Один француз, посетивший имение Моркова, пришел в восторг от произведений Тропинина. Но каково же было изумление иностранца, когда за графским обедом, среди одетой в ливреи дворни, он узнал Художника. Экспансивный француз поспешил предложить ему свободный стул, сконфузив этим и барина и крепостного. После этого Тропинин был освобожден от обязанности стоять за графсим стулом. Однако, материальное его положение продолжало оставаться очень трудным. Гр. Морков платил художнику жалованье в размере 36 руб. асс. в год и 7 руб. «харчевых». На эти гроши надо было содержать жену и ребенка.

Восемь долгих лет ждал Тропинин «вольной», которую Морков, наконец, «милостиво» поднес ему на пасху, «вместо красного яичка». Однако семья художника продолжала оставаться в крепостной зависимости и сын Тропинина получил отпускную лишь от наследников Моркова.

В метрической записи знаменитого русского гравера Николая Ивановича Уткина значилось следующее: «Его превосходительства господина действительного статского советника Никиты Артамоновича Муравьева у дворового человека Ивана Уткина 1780 г. мая восьмого дня родился сын». В действительности матерью Уткина была дворовая женщина Муравьева Пелагея, отцом-племянник Муравьева — Михаил Никитич Муравьев, известный писатель, отец декабристов — Никиты и Александра Муравьевых, добрых друзей Пушкина Чтобы узаконить рождение ребенка, его отцом был записан отец Пелагеи — Иван Уткин. Дети Михаила Никитича, будущие декабристы, называли, однако, Николая Ивановича Уткина своим братом, на что крайне застенчивый Уткин замечал: «Помилуйте, какой я Муравьев, я просто крепостной вашего батюшки».

Жизнь Н. И. Уткина сложилась благоприятно.

Н. А. Mуравьев, дав ему «вольную», отправил юношу в Академию Художеств, где он проявил большие способности к гравировальному искусству. По окончании курса Академии, Уткин, награжденный золотой медалью, был послан для усовершенствования за границу. Вернувшись на родину, Уткин был назначен профессором Академии Художеств. Отдавшись всецело своему искусству, он выполнил множество работ. Его портреты создали ему всеобщую известность. Художник скончался в глубокой старости, 83 лет, пользуясь славой «искуснейшего русского гравера».

Из крепостной среды вышел также крупнейший зодчий начала ХIХ века А. Н. Воронихин. Его отцом был дворовый человек известного мецената гр. А. С. Строганова, президента Академии Художеств. Строганов дал талантливому мальчику прекрасное образование, по завершении которого Воронихин, получив вольную, был отправлен Строгановым за границу. Вернувшись в Петербург, Воронихин быстро приобрел известность рядом блестяще выполненных проектов. Рекомендованный Павлу I, как один из наиболее талантливых русских зодчих, Воронихин получил задание построить Казанский собор. Два крупнейших творения Воронихина Казанский собор и здание Горного института на набережной Невы являются совершенными образцами архитектуры Петербурга эпохи классицизма. Завистники и недоброжелатели с пренебрежением отзывались об этом вчерашнем «рабе», своей славой, по их мнению, обязанному лишь счастливому случаю. Вигель иронически заметил, что Воронихин, «был, вероятно, предназначен судьбой для сапожного мастерства». Между тем исключительный талант художника открыл ему путь к вершинам искусства.

Его имя, по праву, заняло одно из первых мест в истории русской архитектуры.

Следует отметить, что в Петербурге, при наличии Академии Художеств и целого ряда прославленных иностранных зодчих, крепостным архитекторам не было места. Их творчество следует изучать в провинции, в особенности в Москве, где при участии крепостных архитекторов был создан ряд широко известных подмосковных усадеб. Юсуповский крепостной архитектор Старжаков строил прославленное «Архангельское»..

Как выяснилось недавно, при изучении шереметевских архивов, открытых лишь Октябрьской революцией, в постройке знаменитого останкинского дворца принимали участие крепостные архитекторы Дикушев (Дикушин), Миронов и Петр Аргунов. Имя Федора Аргунова связано с постройкой петербургского дома Шереметевых на Фонтанке.

Аргуновы были целой династией, давшей России шесть художников. Наибольшее значение среди них имел Иван Аргунов, выдающийся живописец конца ХVIII века, ученик прославленного портретиста Георга Гроота. Блестящий русский художник, создавший замечательную портретную галерею своих современников, всю жизнь оставался, однако, «всенижайшим рабом графа государя» Шереметева. «Ваше сиятельство, премилосердный государь, — должен был писать он в своих письмах к Шереметеву, — пад у ног ваших с раболепностью моею». И лишь его дочь, во внимание к особым заслугам отца, получила в 1807 г. вольную при выходе замуж.

Среди графской дворни Аргуновы все же занимали привилегированное положение. Сын Ивана Аргунова, Николай, «за написание» графского портрета, получил в 1798 г. очень крупную для него сумму — 80 руб. ХVIII век вообще очень низко расценивал труд художника. Даже живописец с большим именем имел, более чем скромный, заработок. Так, знаменитый Левицкий, обессмертивший Екатерину II в ряде своих произведений, получал от 300 до 700 руб. за портрет.

Высокие цены платились лишь иностранцам.

Художник Тончи получил в 1803 г. за портрет Н. Шереметева 1 080 руб. Скромный датский художник Патерсон расценивал свои виды Петербурга, исполненные маслом, по 750 руб. Портреты же прославленной кисти Рослэна расценивались художником в 4000 руб. Из хранившегося в собрании Гонкуров «Дневника» Лагрене-Старшего видно, что наиболее крупные заработки художника относились ко времени пребывания его в России, где за одно лишь «Воскресение Христа» он получил 5 000 ливров. Кроме того, Лагрене получал жалование в размере 10 000 ливров в год и пользовался казенной квартирой, отоплением, освещением, выездом и т. д.

Большое по тому времени содержание, 10 000 руб., получал известный декоратор Гонзага. Как сообщает в своих письмах французский живописец Паризо, художнице Виже-Лебрен платили за портреты 3–4 тысячи франков. Портрет ее кисти во весь рост расценивался в 30000 франков, то есть чуть ли не в десять раз дороже, чем художница получила бы за такой же портрет в Париже.

В начале ХIХ века миллионное состояние своими портретами составил себе в России знаменитый английский художник Джордж Дау. Как сообщают доктор Тренвилль и маркиз Лондондерри, ему платили по 1 000 руб. с «головы». А эти «головы» он рисовал сотнями.

Наряду с этими крупными заработками иностранцев, русские художники голодали. Мы знаем в какой бедности умер знаменитый скульптор Шубин, В какой нужде жил блестящий живописец Левицкий. Даже в 30-х годах ХIХ века художники, «по своим способностям» оставленные при Академии Художеств для усовершенствования, получали 20 руб. в месяц жалованья и 150 руб. в год на «построение одежды». Еще тяжелее было, конечно, материальное положение крепостных художников. даже таких выдающихся, как Аргуновы, принадлежавшие прославленным меценатам Шереметевым.

Архитекторы П. Аргунов, А. Миронов и Г. Дикушев (Дикушин) получали по распоряжению Н. Шереметева 40 руб. в год. Живописцы С. Калинин и К. Фунтусов получали по 30 руб. «Театрального живописного художества» ученику Г. Мухину (его учителем был Гонзага) платили 30 руб. в год. Такую же сумму он получал на платье.

Известный живописец Николай Аргунов получал 25 руб. жалованья и столько же «на платье». Впоследствии он стал получать 40 руб. Однажды, по распоряжению графа, ему выдали 50 руб. на покупку шубы. В виде особой милости к нему был приставлен крепостной мальчик для «терения красок». И только в 1806 г., когда Николай Аргунов остался единственным представителем своей талантливой семьи, Н. П. Шереметев, в знак особого расположения, пожелал уравнять его в окладе со своим всесильным камердинером Федором Кирюшенковым. Но это оказалось «совершенно невозможным», так как графский лакей получал, как выяснилось, «не в пример прочим». Поэтому художнику было положено высшее жалованье крепостного — 300 руб. в год. Когда же была разбита в буфете одна из находившихся «под смотрением» Аргунова тарелок, художник был оштрафован на 100 руб. Только после смерти «Креза-Младшего» Аргунов получил право свободного жительства, с освобождением от уплаты оброка.

Такое же разрешение получил и художник Зацепин.

Шереметевы, как уже было отмечено, ревниво охраняли свои «государские» права на крепостных, в особенности на тех из них, кто проявлял особые таланты, льстившие тщеславию их владельцев. Подобно Аргуновым, не добился вольной и архитектор Миронов, несмотря на свою старость и непригодность к дальнейшей службе.

Однако, случаи отпуска Шереметевыми своих крепостных художников все же бывали. В 1803 г. Н. П. Шереметев дал «свободу вечную» своему «домовому служителю» Ивану Петрову Александрову, за «таланты», проявленные им в качестве ученика Академии Художеств.

Наряду с этим, «архитектурного ученика Д. Головцева, — гласил в 1808 г. приказ Н. П. Шереметева, — по востребованию из Павловска, за сделанное им буйство и пьянство, наказать розгами и употреблять в дворовую работу, с производством меньше дворового оклада, то есть тюремное содержание. По залечении сделанного наказания отдайте его на год в смирительный дом». Впоследствии Головцев был отдан в рекруты.

Этот приказ относился уже к концу жизни Н. П. Шереметева, когда вследствие болезни он стал крайне раздражителен. Как сообщает В. Станюкович, прежде всячески избегавший телесных наказаний, Шереметев, в последний период своей жизни, начал прибегать к ним, особенно в случаях пьянства или буйства своих «подданных».

Несмотря на известные привилегии, связанные со званием художника, его, по обычаю того времени, секли, меняли, дарили и продавали, наравне с другими дворовыми людьми. Лишь цена на них, при продаже, была значительно выше обычной. За бронзового мастера Тараса Иванова, работавшего по украшению Казанского собора, в 1810 г. было уплочено помещику Теплову 1000 руб.

Действительная статская советница Свистунова, за своего крепостного художника Михаила Ширяева, расписывавшего живописью большой каменный театр, просила в 1827 г. с театральной дирекции 1 500 руб. Но театральное начальство, как сообщает Н. Дризен, не сойдясь в цене, от этой покупки отказалось. Высоко, очевидно, расценивал своего крепостного живописца Ивана Малышева и надворный советник Салтыков, предлагавший в 1796 г. 300 руб. вознаграждения за одно лишь указание местопребывания этого, сбежавшего от своего владельца, «ученика проф. Лампия».

За очень крупную по тому времени сумму, 2500 руб., петергофская гранильная фабрика выкупила в 1831 г. крепостного кн. А. В. Голицыной — крестьянина Архипа Ивановича Качурина с женой. Он работал чеканщиком при бронзовых дел мастере, заслужив следующую аттестацию — «мастерство свое он знает очень хорошо, весьма усерден к работе и поведения честного». Однако, фабрика, приобретя этого искусного мастера, для покрытия уплаченной за Качурина большой денежной суммы, сократила его жалованье. Крепостной Голицыной, Качурин получал 840 руб. в год, а по выкупе его фабрикой — 400 руб.

Если даже Шереметевы не умели ценить талант Аргуновых, то как тяжело должно было быть положение крепостных художников, принадлежавших провинциальным невежественным помещикам. Подобный барин не признавал никакой разницы между своим живописцем художником и лакеем. Поэтому вполне обычным явлением была публикация в «С.-Петербургских Ведомостях» некоего «коллежского советника и кавалера Петра Мартынова», объявлявшего о продаже своего крепостного живописца, «который пишет образа и всякого рода картины, с женой в 30 лет, могущего быть в лакейской и других домовых должностях и который знает читать и писать».

Между тем, упомянутый уже французский художник Паризо, живший в России на рубеже ХVIII — ХIХ веков, свидетельствовал, что среди крепостных художников встречаются «хорошие живописцы». Бывали среди них и выдающиеся таланты. К таковым относится крепостной некоего помещика Корнилова Александр Поляков, отданный своим владельцем в 1822 г. «на выучку» к известному художнику Дау, за плату 800 руб. в год. Английский художник, писавший в это время портреты участников войны 1812 г. для галереи Зимнего дворца, поручал Полякову рисовать аксессуары, а иногда и лица на портретах. Поляков настолько усвоил себе манеру своего учителя, что несколько повторений его портретов, исполненных крепостным художником, Дау продал за свои. По этому поводу Обществом поощрения художников было даже, подано заявление о «предосудительных действиях» иностранного портретиста, заставлявшего Полякова «В неизвестности трудиться для выгод и чести другого». Быстрота работы Полякова была такова, что, как рассказывают очевидцы, художник написал в течение шести часов эскиз поясного портрета Мордвинова. Поляков получил в 1833 г. звание свободного художника, «во внимание к известным трудам его», но два года спустя он умер.

Художнику Дау был дан в помощь при его работе в России ряд «учеников» из крепостных, прошедших у него большую школу. До нас дошли имена лишь двух из них — Клюквина и Мякушина.

Мы не имеем также точных сведений о театральном художнике Кораблеве, писавшем в 30-х годах, по словам Н. Я. Афанасьева, блестящие декорации для домашнего театра известного заводчика И. Д. Шепелева на Выксе, близ Мурома, во Владимирской губ. — «Кораблев был истинный талант, — пишет Афанасьев, — заслуживший вполне имя художника. Он учился в Петербурге и мог бы, вероятно, пойти далеко, если бы не его крепостная зависимость; В сознании ли своего положения или от других причин, но он сделался горьким пьяницей».

Обстоятельства жизни крепостного скульптора Бориса Орловского сложились более благоприятно. Его имя (опущенное почему-то Е. Коц в ее обстоятельной работе «Крепостная интеллигенция» Л.1926 г.) имеет для Ленинграда тем большее значение, что его произведения и поныне украшают улицы и площади города. Отец художника, по фамилии Смирнов, дворовый человек некоей Мацневой, был продан в 1801 г. вместе с семьей, «без земли, на своз», тульскому помещику, бригадиру Шатилову, Новый владелец отдал сына своего дворового в обучение к одному московскому «мраморщику». Вскоре мальчик был переведен в Петербург в мастерскую известного мраморного мастера Трискорни. От товарщей, называвших его по месту рождения Орловским, он получил свою будущую фамилию, осташуюся за ним навсегда. Бюст Александра I, работы молодого скульптора, обратил на себя всеобщее внимание и Орловский был принят в Академию Художеств. Его владельцев убедили дать своему талантливому крепостному вольную. Отправленный для усовершенствования в Италию, Орловский провел там 7 лет, усердно работая в Риме в мастерской Торвальдсена. Вызванный в 1825 г. в Петербург, Орловский выполнил здесь ряд ответственных работ. Его резцу принадлежат памятники Кутузова и Барклая де Толли перед Казанским собором, статуя ангела на Александровской колонне и ряд других работ.

Орловский умер в расцвете сил в 1837 г. Не обладая крупным талантом, он отличался исключительной добросовестностью и трудолюбием. «Оставьте ваши шалости, — говорил он своим ученикам в Академии Художеств, — любите свое искусство. Когда я учился, то в серых, модных шинелях не ходил, а носил тиковый халат. Отец мой оставил мне в наследство 10 копеек медью, две рубахи и икону, но через труд и старание, не обладая большим талантом, я достиг того, чего достигают немногие»… Торвальдсен говорил: «К небрежности и лени привыкнуть можно очень скоро; сперва мы отстегиваем у фрака одну пуговицу, потом позволяем себе отстегнуть другую и так поступаем далее, пока совершенно не снимем фрака». Повторяю вам, занимайтесь не для медалей; за наградами не гонитесь, пусть они за вами гонятся».

Крепостная интеллигенция, попадая нередко в руки жестоких и невежественных самодуров, подвергалась возмутительному насилию и издевательствам. Как рассказывает А. Пеликан, один талантливый крепостной, учившийся в Академии Художеств, собрал по подписке среди своих доброжелателей требуемые для выкупа 3000 руб. Но когда он принес их своему барину, тот объявил, что передумал и согласен дать вольную лишь за 5000 руб. Об этом доложили президенту Академии Художеств, в. кн. Марии Николаевне; она написала жадному крепостнику любезное письмо с просьбой дать вольную за прежнюю сумму, так как собрать большую оказалось невозможным. Письмо это принес сам художник. Прочитав его, барин сперва отправил несчастного художника на конюшню, велев дать ему 25 розог за то, что он осмелился вмешать в свои дела столь высокопоставленную особу, а затем поспешил исполнить желание великой княгини.

Один из бывших шереметевских крепостных, Профессор А. Никитенко, так описал свою встречу в 1836 г. с одним крепостным художником в доме гр. Головина в Петербурге. «Здесь мы нашли, пишет он, — мальчика лет четырнадцати, который в маленькой комнатке срисовывал копию с картины Рубенса. Копия прекрасная: она почти кончена. Это крепостной человек гр. Головина. Я говорил с ним. В нем определенные признаки таланта; но он уже начинает думать о ничтожестве в жизни, предаваться тоске и унынию. Граф ни за что не хочет дать ему волю. М-в (приятель Никитенко) просил его о том Тщетно. Что будет с этим мальчиком? — Теперь он самоучкою снимает копии с Рубенса. Через два, три года он сломает кисти, бросит картины в огонь и сделается пьяницею или самоубийцею. Граф Головин, однако, считается добрым барином и человеком образованным… О, Русь! О, Русь!»

О подобном же случае рассказывает в своих воспоминаниях скульптор Н. А. Рамазанов. Как передавал ему академик живописи Е. Васильев, у помещика Бл. был крепостной живописец Поляков, учившийся у отца Васильева и за свои успехи в живописи получивший от Академии медаль. Его портреты уже высоко расценивались. Однако, барин, сначала обещавший было освободить его, не сдержал слова и, по окончании учения, этот талантливый и образованный человек должен был сопровождать на запятках барскую карету и выкидывать подножку экипажа перед теми домами, где висели картины его кисти. Поляков вскоре спился и пропал без вести.

Николай I, как убежденный крепостник, не благоволил к «вольноотпущенным» художникам. Когда портретист Антон Легашев, бывший крепостной надворной советницы Новиковой, окончил Академию Художеств, Совет последней обратился в Комитет министров с ходатайством о даровании Легашеву, как это обычно бывало, звания «художника 14-го класса». Просьба Академии была удовлетворена, но Николай I, просмотрев картины художника, положил резолюцию: «Я работу видел и нахожу, что рано давать чин». Вторичное ходатайство Академии было вновь отклонено Николаем. Легашев вскоре уехал в Пекин. Состоя там художником при русской миссии, он вскоре стал модным живописцем чиновного Пекина. Вся местная знать желала видеть себя увековеченной кистью талантливого русского художника.

Помимо ряда перечисленных художников и скульпторов, бывших крепостных, в списке воспитанников петербургской Академии Художеств мы находим имена живописцев, бывших крепостных: Алимпия Васильева, Каменского, Хлобыстнева, Чернова. Из крепостной же среды вышли: миниатюрист Кондратьев, исторический и портретный живописец, академик Серебряков, портретный живописец Янов, художники Сергеев, Суханов, А. и П. Богдановы и ряд других. Множество крупных русских художников были также «солдатскими сыновьями». К ним относятся известный художник Семен Щедрин, академик живописи Мартынов, пейзажный живописец, академик Новиков, баталист Серебряков, ландшафтные живописцы Сосин и Шитиков. Известный перспективист Алексеев был сыном сторожа, заграничный пенсионер Пискунов — сыном носильщика, пейзажист Сергеев — сыном фонарного подмастерья, исторический живописец Фомин — сыном конюха; портретный живописец, академик Саблуков происходил «из придворных певчих», пейзажисты Солнцев и портретист Шишкин были детьми театральных капельдинеров.

В ту эпоху помещики испытывали обычно очень большую нужду в «домашних» архитекторах и поэтому среди воспитанников архитектурного отделения Академии Художеств встречается целый ряд имен крепостных. Из числа архитекторов, вышедших из крепостных, надлежит назвать академиков: Садовникова, Свиязева и Семенова, так же как и Васильева, Костина, Кульченкова, Луценко, Попова, Пустовойтова, Сошникова и др. Вышли также из крепостной среды архитекторы: Ашитков, Голев, Кошкин, Сумароков, Тихомиров и др., были среди архитекторов дети конюхов, лакеев, флейтщиков.

Крепостное искусство, давшее целый ряд талантливых художников, было значительно беднее в области литературы. Творчество крепостных поэтов не отличалось большой самобытностью, являясь в значительной степени отражением идеологии господствующего класса.

Как отметили в свое время Маркс и Энгельс, «мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями, то есть класс являющийся господствующей силой общества, является в то же время его господствующей духовной силой».

Обычно будущий поэт-самоучка, по счастливой случайности обученный грамоте, начинал с подражания общеизвестным образцам. Иногда его скромное творчество доходило до литературных кругов; случалось, что и сам поэт отваживался представить плоды своей робкой музы на суд кого-либо из «олимпийцев». Его снисходительно выслушивали, говорили ему «ты», нисколько не скрывая своего пренебрежения к его «низкому званию». К счастью, среди писателей находились люди, горячо сочувствовавшие скромным новичкам. Таковы были Жуковский, Дмитриев, Шишков и, в особенности, П. Свиньин и Б. Федоров. Хлопотам некоторых из них крепостные поэты всецело обязаны освобождением из под власти своих господ.

Однако, долгожданная воля не всегда приносила облегчение в судьбе поэта. Суровая нужда заставляла часто хвататься за первое попавшееся место копииста или приказчика в лавке и неуспевший окрепнуть талант погибал под непосильным бременем невзгод и лишении.

Из числа писателей, «вышедших из низов», большой популярностью пользовался в свое время Слепушкин. Он был крепостным человеком Е. Новосильцовой, урожденной гр. Орловой, сын которой погиб на дуэли с Черновым. Петербургский разносчик, бойко торговавший с лотка грушами, Слепушкин впоследствии снял лавочку в Ново-Саратовской немецкой колонии, под Петербургом, а в 1812 г. окончательно обосновался в селе Рыбацком по Неве. В 20-х годах начали появляться в печати его стихотворения и басни, которые благожелательный Пушкин читал «все с большим и большим удивлением». Поэт принял живейшее участие в хлопотах по выкупу Слепушкина на волю. Но Новосильцова запросила за его отпускную 30 000 руб. И лишь благодаря содействию кн. Юсуповой, собравшей на выкуп Слепушкина 3000 руб., он был, наконец, отпущен на свободу.

Критика благожелательно отнеслась к музе Слепушкина, требуя лишь, устами Сенковского, чтобы Поэт дал поселянам почувствовать «поэзию скромного, но благородного их состояния, утверждая в них чувство довольства своею судьбою». И «русский Гезиод» стал усердно воспевать «безмятежность крестьянской доли».

О как ты счастливо живешь, Поселянин трудолюбивый. Ты с пеньем соловья встаешь, И, радуясь, спешишь на нивы; Там до заката в ясный день, Под голубыми небесами, Ты веселишься за трудами.

Муза Слепушкина, отвечавшая интересам дворянства безмятежно воспевала мужика, у которого

Слава богу, хлеба много, тем богат мужик слывет, Из того он делит всюду и доволен и живет.

Однако, став в 30-х годах владельцем кирпичного завода под Петербургом, Слепушкин изменил своей «благонамеренной» музе. И, проезжал через городскую заставу, бывший крепостной поэт, на вопрос: «Кто едет?» — с гордостью отвечал: «Купец Слепушкин».

Стихи Слепушкина имели в свое время влияние на современников. Они сыграли решающую роль в судьбе другого крепостного — Егора Алипанова. «Раб» секунд-майора Мальцова, плотник и столяр на его заводах, пленясь творчеством Слепушкина, он «стал тихо петь смиренный» свой «ветхий уголок». Но Алипанов рабски копировал образцы дворянской литературы ХVIII века, вводя в свои стихи муз, зефиров, амуров, Геликон и Аполлона. Он перелагал также Пушкина, подражал Жуковскому. Подобно Слепушкину, его крестьяне «весело трудились». Надо все же признать, что в стихах Алипанова впервые в русской литературе зазвучала «поэзия труда», первая хвалебная песнь рабочего своему заводу.

Люблю смотреть работ стремленье, Стоя в заводской мастерской… Там пламенем дышит горн огромный, И млатов стук, как гром, гремит. Река огня в отверстье льется, Мехов гул томный раздается И озеро огня стоит.

Поэт был вскоре увенчан Российской Академией «за похвальные в словесности упражнения», продолжая оставаться крепостным человеком Мальцова. Лишь благодаря настоятельным хлопотам Академии он, наконец, получил свободу.

Несмотря на ограниченность дарования Алипанова, ему принадлежит несомненная заслуга введения в русскую лирику неизвестной дотоле тематики, вошедшей в поэзию лишь сто лет спустя, после Октября.

Обстоятельства сложилось так, что жизненные пути Слепушкина и Алипанова соединились. Последний женился на дочери Слепушкина. Но «заботливость о многочисленном семействе и непостоянство счастья жизни изменили его характер, — свидетельствует современник, — на лице видна глубокая задумчивость, а в разговоре безнадежность на счастье». Алипанов умер в середине 50-х годов и похоронен в Павловске, но его скромная могила не уцелела.

К числу крепостных поэтов принадлежит также Иван Сибиряков. Его незатейливое творчество привлекло к себе внимание общества. Ряд виднейших представителей русской литературы — Жуковский, Вяземский, братья Тургеневы, принялись энергично хлопотать об освобождении поэта. Его владелец, рязанский предводитель дворянства Д. Маслов, потребовал за освобождение своего кондитера неслыханную сумму в 10 000 руб. Но это не остановило покровителей Сибирякова, собравших, по подписке, требуемую помещиком сумму. Сибиряков вскоре стал «вольным».

Прослужив некоторое время в одном из петербургских департаментов, под начальством друга Пушкина, А. И. Тургенева, Сибиряков перешел в 1822 г. на службу в Александринский театр, где и служил сначала «актером российской труппы», а потом суфлером и переписчиком. Свыше 20 лет состоял Сибиряков на службе в театральной Дирекции, совершенно забросив увлечение поэзией. Нужда и семейные раздоры довели его, под конец жизни, до такой «раздражительности характера», что в дирекции возник даже вопрос «не подвергается ли Сибиряков, по раздражительности своей, и некоторой степени расстройства рассудка». Такова была безрадостная судьба этого крепостного поэта, скончавшегося в больнице, в Петербурге, в 1848 г.

Небольшая группа этих крестьянских поэтов, затертых невзгодами жизни, все же не исчезла бесследно. Они также внесли свою скромную лепту в русскую поэзию.

Крестьянскому искусству — художникам, артистам и поэтам был посвящен, после революции, ряд исследовательских работ. Следует также уделить внимание и вышедшим из народа самоучкам, самоотверженно отдавшим свои силы служению науке и технике.

Из числа таких самоучек, проживавших в Петербурге, надо прежде всего отметить Семена Власова, крепостного ярославской помещицы Скульской. Сначала пастух, затем рабочий фабрики Грейсона, он добился известности, представив в 1811 г. модель изобретенной им гидростатической машины для подъема воды. Этим, вышедшим из «низкого сословия» изобретателем, заинтересовались власти и Скульской был сделан запрос об условиях, на которых она согласна дать своему крепостному свободу. Скульская потребовала 5 000 руб., каковые по ее мнению, Власов мог бы «по своему художеству» заплатить сам. На это последовало повеление дать Семену Власову свободу, а Скульской выдать рекрутскую квитанцию. Осенью 1811 г. Власов был принят в число воспитанников петербургской Медикохирургической академии, по фармацевтической части. Власов вскоре был назначен лаборантом академии. В течение 1814–1815 гг. им был сделан ряд интересных открытий, в том числе изобретен новый способ добывания серной кислоты, окрашивания тканей и приготовления некоторых красок. Он нашел также средство для усиления действия электрических машин и замены сложных паровых машин более простыми. Но реализация сделанных им открытий требовала времени и средств; между тем, сданные в министерство народного просвещения проекты и чертежи его лежали без движения. Обеспокоенный этим автор тщетно засыпал министерство ходатайствами — уделить внимание его работам; ими никто не заинтересовался. Внезапная смерть его, на 32-м году жизни, положила конец его разочарованиям. Труды этого крепостного изобретателя, так и не были никогда напечатаны.

Печальная участь постигла также крепостного Д. Н. Шереметева Михаила Сутырина, создавшего себе имя изобретенной им в 1822 г. «судовзводною машиною». Эксплуатация его машины, впервые построенной на Волге, обогатила некоего французского предпринимателя, обвинившего Сутырина в «подделке». Машины изобретателя были по суду описаны и погибли, его же конкурент нажил на этом деле свыше 300 000 рублей.

Совершенно разоренный, Сутырин добился, наконец, восстановления своих прав. Выпросив затем из конторы своего владельца, Шереметева, 5000 руб., он построил на Неве «пассажбот», применив в нем особый изобретенный им механизм, действовавший путем закидывания якорей. Летом 1822 г. этот «пассажбот» начал проводить суда между Петербургом и Шлиссельбургом, приобретя у «коммерчествующей публики весьма уважительное доверие». «Пассажбот» хотя судно и не быстроходное, имел то преимущество, что мог всюду приставать, тогда как пароходам Берда, прибывавшим в Кронштадт, не разрешалось продвигаться дальше определенной зоны из опасения «огненного извержения». Изобретение Сутырина имело для своего времени несомненно большое значение, заменив собою каторжный труд бурлаков. Тем не менее оно не вошло в употребление. Между тем кредиторы Сутырина ждать не желали и он вынужден был в 1823 г. продать свое изобретение. Но покупатели не заплатили ему следуемых денег и Сутырин, боясь подвергнуться личному задержанию за долги, предпочел скрыться. О дальнейшей его судьбе сведений не сохранилось.

Среди крепостных изобретателей начала ХIХ века надлежит назвать также М. Г. Калашникова, награжденного министерством внутренних дел 1500 руб. «за полезные труды и занятия». Владелец Калашникова, помещик Кардовский, не препятствовал в выдаче вольной своему талантливому крепостному. Юный изобретатель поспешил в Петербург, где его ждал ряд горьких разочарований. Представленные им модели и проекты были встречены насмешкой. Калашникова спрашивали «где он учился технике», замечая при этом, что занятия такого рода являются уделом лишь «людей, известных своею ученостью и не мужицкое это дело». Однако, Калашников продолжал упорно работать, с мужеством преодолевая горькую нужду. Он изобрел машину для удаления воды из плашкоутов, на которых держались мосты в Петербурге, им открыт новый способ подъема воды на большую высоту, а также метод орошения полей и лугов с помощью воды из рек и озер. Калашников сделал удачные модели Тучкова, Сампсоньевского и Исаакиевского мостов. В течение 25 лет жизни в Петербурге талантливый изобретатель, борясь с суровой нуждой, был вынужден заниматься «разными мелочными торгами», закончив свою жизнь в дворниках у какого-то купца.

К числу самоучек изобретателей первой трети ХIХ века принадлежит также Михаил Федоров, крепостной гр. Лаваль. Он изобрел небольшой пароход особой конструкции, на котором совершил путешествие по всему Ладожскому озеру, прибыв в Петербург в июле 1836 г. Толпы народа собирались смотреть на самодельный пароход, стоявший у дачи Лаваль на Аптекарском острове; Федоров давал всем интересующимся объяснения, указывая, что пароход «весьма хорошо идет против течения», материалы же по его сооружению обошлись всего в 500 руб. А. Г. Лаваль купила этот пароход. Дальнейшая участь его изобретателя мне неизвестна.

Любопытна судьба другого крепостного изобретателя, Кирилла Соболева. Столяр костромского помещика, отставного капитана Макарова, он впервые обратил на себя внимание придуманной им механической пожарной лестницей. Слух о его способностях дошел до властей и петербургскому генерал-губернатору было повелено снестись с помещиком об отпуске Соболева на волю. Но Макаров запросил за его отпускную участок земли, принадлежавшей городу Любиму, Ярославской губернии. Когда же это домогательство, как незаконное, было отклонено, Макаров отказался от выдачи вольной крепостному изобретателю и лишь настойчивые требования властей побудили помещика отпустить Соболева на волю, за это владельцу его были выданы, по его требованию, три рекрутских квитанции, по числу «душ» мужского пола, составлявших семью отпускаемого. Наконец 28 марта 1811 г. Соболев, вместе с женой и двумя сыновьями, получил свободу.

Однако, вскоре обнаружилось, что Макаров, не включив в отпускную тринадцатилетнюю дочь Соболева, стал требовать с него уплаты за нее оброка, угрожая, в противном случае, Продать ее на сторону. «Кирилло Васильевич, — писал помещик своему бывшему крепостному, — ты шельмовским своим упорством опять забыл, что тебе надобно прислать за прошлый год оброк. Если ты не пришлешь по первой же почте, то дочка твоя будет запродана и выдана». Об этом поступке Макарова было доведено до сведения правительства и помещику было приказано немедленно выдать отпускную дочери Соболева. При этом Макаров был предупрежден, что «если он с подобными правилами будет поступать в управлении прочими своими крестьянами», то его имение будет взято в опеку. Эта угроза вынудила, наконец, Макарова выдать девочке вольную.

Отпущенный на свободу изобретатель усердно работал. В 1826 г. Свиньин, ревностный покровитель «отечественных самородков», сообщал о новых изобретениях «известного русского механика». К этому времени в числе изобретений Соболева были: заводской духовой мех, полировальная машина, мельница на деревянных жерновах, наконец, «лодка, приводимая в действие тремя лицами, заменяющими десять гребцов». «Все машины, — сообщал П. Свиньин, можно видеть на практике в квартире Соболева, живущего по Мойке, между Полицейским и Конюшенным мостами, в доме Тирана, № 9».

Долгие годы безуспешно хлопотал о своем освобождении и шереметевский крепостной Иван Александрович Батов, первый инструментальный мастер своего времени. Современники называли Батова «русским Страдивариусом», считая, что «после знаменитых итальянских мастеров, русский мастер Иван Батов, Конечно, занимает первое место», «Чистота отделки Батова доведена до высшей степени совершенства, — писали о нем, — в гарнировке старинных инструментов он не имеет равного».

Шереметев позволял своему крепостному работать только для выдающихся музыкантов той эпохи. «Таким образом, — отметили современники, — знаменитые виртуозы того времени: Хандошкин, Тиц, Френцель, Фодор, а впоследствии Роде, Бальо, Лафон, Ламар, Борер и множество других пользовались искусством Батова, которому они отдавали полную справедливость».

Мастерская этого замечательного художника помещалась на Караванной ул., в убогой квартирке с темной грязной лестницей, выходившей во двор. Вся мастерская была завалена кусками ценного дерева, футлярами от инструментов, виолончелями и скрипками. Они лежали длинными рядами на столах, висели на стенах. «Это напоминало знаменитую мастерскую из повести Гофмана «Скрипка работы Кремонской», — записал один из современников. Однако, несмотря на свою славу, Батов продолжал оставаться в крепостной зависимости у Шереметева.

Своему своенравному владельцу Батов поднес однажды замечательную виолончель, над которой он неустанно трудился свыше полугода. Приглашенный Шереметевым знаменитый музыкант Ромберг «В присутствии многих русских и иностранных артистов с любопытством осматривал инструмент, трижды садился играть на нем и трижды предлагал вопрос: «Точно ли этот мастер делал его?» Лишь после этого Шереметев выдал Батову долгожданную «вольную». Ему было тогда уже около 60 лет.

Безрадостную долю самоучек-изобретателей того времени лучше всего характеризуют слова одного современника, посетившего в 1820 г. некоего «страстного механика», проживавшего на Гороховой ул., «на чердаке, по грязной лестнице», в доме Таирова (где жил в 30-х годах А. С. Пушкин). «Пламенная душа его, утомленная препятствиями и неудачами, читаем мы, — ждет внимания, как иссохший цветок целебного дождика. Капля — и он расцвел паки или погиб на веки. Уже румянец пропал на щеках его, взор прежде светлый, исполненный огня, начинает тускнеть, наружность приемлет вид мрачный; в семействе его — не задолго пред сим мирном, счастливом, возникают неудовольствия — одним словом, бедный, он на краю пропасти».

9. РАБ И ДВОРЯНИН

В России чтут

Царя и кнут;

В ней царь с кнутом,

Как поп с крестом.

А. Полежаев.

Как отметил один французский путешественник, в России бить можно только людей известных классов и бить их разрешается лишь людям других классов». — Били всех: и малолетних казачков и стариков-дворецких и талантливых живописцев. И. С. Тургенев говорил, что он «родился и вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины»

«Я был немало удивлен, — записал Р. Фор, — когда услышал впервые о том, что секли первую скрипку; это был талантливый молодой человек; но я вскоре привык: секли альта, баса, контрабаса. Это не волновало ни меня, ни даже их».

У строгого барина «всякая вина была виновата», у него «кто ступил — тот и провинился». Старая поговорка гласила: «душа-божья, голова-царская, спина-барская». — «Друг вынужден был бить друга, — рассказывал один французский врач, — родственник родственника. Я даже скажу, что видели сына, принужденного бить отца». «Так как он ни чем не располагает, — говорит в другом месте тот же автор, — так как он ни в чем не волен, он ничем не дорожит: ни женой, ни дочерью, которых в любой момент может отнять у него каприз барина; ни своей землей, которая всегда может быть безнаказанно присоединена к барским владениям, ни своей родиной, где ему так горько живется. В душе его все темно и смутно, он не различает добра от зла, добродетель от пороков; отечество, семья — для него пустые слова».

Об исключительных, по своей суровости, мерах наказания, применяемых столичным дворянством, рассказывает английский врач Гренвилль. При осмотре им Монетного двора, в Петропавловской крепости, в цехах, особенно вредных для здоровья, где обрабатывали ртутью серебро и сжигали шлаки, внимание Гренвилля привлек жалкий вид рабочих. Как оказалось, это были строптивые или непослушные слуги, присылаемые сюда их господами, на короткий срок, для исправления, и работавшие тут под наблюдением особых надсмотрщиков. Работа в этих условиях была столь тяжела, что, как отмечает Гренвилль, крепостные «необычайно редко дают потом повод для их вторичной присылки сюда».

Как безгранична была зависимость крепостного человека от своего господина, видно из следующего рассказа англичанина Скельтона, производившего в 1818 г. осушительные работы на Охте. Один рабочий, крепостной человек, обратился к нему с просьбой разрешить ему отлучиться к его барину, за 80 миль от Петербурга, чтобы испросить позволение вырвать больной зуб. Оказалось, что без согласия своего господина крепостной не смел его удалить. Скельтон, на свой риск, дал ему свое разрешение. Известно, что господа неохотно разрешали своим крепостным удаление зубов даже тогда, когда это было необходимо, потому что отсутствие определенного числа зубов у рекрута препятствовало сдаче его в солдаты.

Власть дворянина распространялась, конечно, и на семейную жизнь крепостного. Его женили, вовсе не спрашивая его согласия. Приводили невест и женихов и расставляли их по росту, затем записывали парами, по очереди, и лист тотчас же отсылали «для исполнения» приходскому священнику.

Трудно было ожидать, при подобных условиях, нормальных семейных отношений, чем отчасти можно объяснить ту «нравственную распущенность и разврат петербургской дворни», о которых пишет в своих мемуарах немецкая путешественница Фанни Тарнов, посетившая Петербург в 1817 г. Хорошим примером, однако, могла служить дворовым «семейная жизнь» их господ!

Вмешательство помещика в семейный быт подвластных ему крестьян было обыденным явлением. Характерно, что в спорах родителей с детьми помещик всегда становился на защиту авторитета родительской власти. «Если от родителей последует жалоба на детей в неповиновении или распутстве, то злонравных детей наказывать по желанию родителей». Так гласил § 152 «Положения для управления вотчиною гр. Строгановой, составленного самою помещицей» (гр. Строганева была урожденная княжна Голицына, дочь кн. Н. П. Голицыной — «Рrinсеssе Mоustаchе», «Княгини Усатой», пушкинской «Пиковой дамы»).

«Дворовые люди суть самое жалкое состояние в целом пространстве Российского государства, — такова характеристика дворовых, данная Пестелем. — Солдат, прослуживший 25 лет, получает, по крайней мере по истечении сего срока свободу и избирает себе любое занятие. Дворовый же человек всю жизнь свою служит своему господину и ни на какую надежду права не имеет. Одна воля барина всю его участь составляет до конца его жизни».

По законам того времени, дворянин имел право за любую провинность крепостного сдать его в солдаты. У А. А. Закревского, мужа воспетой Пушкиным красавицы Аграфены Закревской, было «свое неизменное правило, — пишет М. Ф. Каменская, — раз напьется человек — простить, в другой раз напьется — простить, а в третий раз напьется — в солдаты и конец. Тут хоть жена, хоть дочь, ползай перед ним на коленях — не простит».

В Петербурге это случалось чаще всего в больших домах, с многочисленной дворней, где отсутствие одного или нескольких человек не имело значения. Из опасения побега, сдаваемого в солдаты об этом заранее не предупреждали. Ранним утром в дом неожиданно являлись два полицейских солдата, тут же забиравшие «назначенного в сдачу». Несчастного вели в ближайшую полицейскую часть, откуда, по оформлении документов, отправляли в канцелярию обер-полицеймейстера. на Морской улице. Оттуда его передавали уже местным военным властям.

За небольшие проступки, с крепостным, обычно, расправлялись «домашними средствами». По закону 1833 г. владелец имел право употреблять «домашние наказания и исправления» по своему усмотрению, лишь бы только не было увечья и опасности для жизни. «Дворянин может бить своих крестьян или людей столько, сколько захочет, — отметил один иностранец. Закон говорит лишь, что он не должен бить их до смерти; это совершенно похоже на времена Моисея. Если избитый умрет в течение ближайших 12 часов, вмешивается суд и дворянин может быть осужден, как убийца; но судебные власти могут быть умилостивлены: небольшие подарки, опущенные в руку судей, приезжающих на разбор дела и несколько стаканов водки, предложенной им с видом лестного уважения, побуждают их видеть вещи такими, какими они должны быть, то есть доказывают им достаточно явственно, что дворянин не может быть виновным».

По этому поводу А. Кошелев в своих записках отметил следующее красноречивое заявление некоего предводителя дворянства: «Если я увижу, что мой брат-дворянин зарезал человека, то и тут пойду под присягу, что ничего о том не знаю». Попытки же правительства оградить крепостных от произвола помещиков наблюдались в чрезвычайно редких случаях. Как пишет английский журналист М. Уоллэс, известный деятель эпохи «крестьянских реформ» М. А. Милютин засвидетельствовал ему, что на всем огромном пространстве «Российской империи» в 1858 г. насчитывалось всего 215 имений, отнятых у помещиков, изобличенных в «превышении господской власти» и отданных в управление опеки.

Алексей Пашков наказывал своих дворовых «на одну трубку» или «на две трубки». Их били кнутом, а он сидел на дворе в кресле, успевая выкуривать одну или две трубки, в зависимости от длительности процесса наказания крепостного. Характерно, что даже иностранцы, вступавшие в царскую службу, легко усваивали обычный для русских метод обращения с подчиненными, соперничая с ними в жестокости. Как передает кн. П. Долгоруков, русский генерал-аншеф гр. Оттон-Густав Дуглас, бывший шведский офицер, «жестоко бил кнутом, в своем присутствии, людей и приказывал посыпать порохом избитую спину. Потом к ним приближали зажженную свечу, порох загорался и можно себе представить мучения несчастных. Дуглас хохотал при стонах истязуемых. Он называл это — устройством фейерверков на спине. Исключительной жестокостью в отношении крепостных отличался также известный петербургский фабрикант шотландец Берд, дослужившийся в России до дворянства.

И все же ни один иностранец не мог соперничать с русскими в жестокости. Тот же кн. Долгоруков рассказывает о генерале М. И. Леонтьеве, державшем двух поваров, француза и русского. Когда барин бывал недоволен обедом, он призывал провинившихся к себе. Француз отделывался строгим выговором, русского же били в присутствии барина кнутом, после чего его заставляли проглотить сначала кусок хлеба с солью и перцем, затем селедку и два стакана водки. После этого несчастного повара запирали на сутки в карцер, не давая ему пить. Леонтьев хвастал, что такой метод «учить» русского человека он заимствовал у своего отца. «Это единственный способ управлять ими», — пояснял он.

Таких же взглядов держался и кн. А. Кропоткин, отец будущего революционера. Когда после издания в 1861 г. новых законов о крестьянах, его юный сын сказал отцу: «А, ведь, сознайтесь, что вы часто жестоко наказывали слуг, иногда даже без всяких оснований?» — «С этим народом иначе и нельзя, — ответил старый генерал. — Разве они люди?» — Описывая, далее, ряд случаев бесчеловечного отношения дворян к своим крепостным, П. Кропоткин заметил: «Таковы были дела, которые я сам видел в детстве. Картина получилась бы гораздо более мрачная, если бы я стал передавать то, что слышал в те годы: рассказы про то, как мужчин и женщин отрывали от семьи, продавали, проигрывали в карты, либо выменивали на пару борзых собак или же переселяли на окраину России, чтобы образовать новое село; рассказы про то, как отнимали детей у родителей и продавали жестоким или развратным помещикам; про то, как ежедневно, с неслыханной жестокостью пороли на конюшне; про девушку, утопившуюся, чтобы спастись от насилия; про старика, поседевшего на службе барина и потом повесившегося у него под окнами; про крестьянские бунты, укрощаемые николаевскими генералами запарыванием до смерти десятого или же пятого и опустошением деревни. После военной экзекуции оставшиеся в живых крестьяне отправлялись побираться под окнами. Что же касается до той бедности, которую во время поездок я видел в некоторых деревнях, в особенности в удельных, принадлежащих членам императорской фамилии, то нет слов для описания этого».

Столичные дворяне, обычно, сами не наказывали своих слуг, а отправляли их «для исполнения наказания» в ближайшую полицейскую часть. Надо отметить, что полиция зорко следила за поведением господских слуг. Как докладывал Николаю I спб. обер-полицеймейстер, полиция «обращала особое внимание на поведение людей, находящихся в услужении. Она внушала им о беспрекословном повиновении хозяевам и владельцам. Ни одна жалоба со стороны хозяев и владельцев на служителей принесенная, не оставалась без должного внимания».

К сожалению, полицейские архивы не сохранили документов, которые могли бы дать интереснейший материал о «взысканиях», налагавшихся петербургскими дворянами на своих крепостных. Однако, при став исполнительных дел Рождественской части Н. Цылов, автор очень ценного для истории застройки города «Атласа 13 полицейских частей г. Петербурга», оставил в своих записках любопытные сведения о числе крепостных, присылаемых в вверенную его управлению часть, для наказания. В 1843 г. таковых лиц было 29, в 1844 г.- 57, в 1845 г.- 70, в 1846 г. — 93, в 1847 г. — 115, в 1848 г. — 132, в 1849 г. — 141, в 1850 г. — 149, в 1851 г. — 167, в 1852 г. — 181. Как замечает Цылов, в Рождественской части в 1843 г. было 32 питейных заведения, в 1847 г. — 130, в 1852 г. — 203. Таким образом, увеличение числа питейных заведений в шесть раз повлекло за собою, заключает он, соответствующее увеличение присылаемых в полицию для наказания крепостных.

Между тем дурное «исполнение службы слугами», на которое так жаловались дворяне, объяснялось, не только «пьянством и ленью», но и общим недовольством среди крепостных, весьма ощутимым в сороковых годах.

Этот же пристав Цылов, в прошлом скромный обыватель артиллерийского училища, волей судеб превратившийся в полицейского, оставил следующие любопытные воспоминания о своей службе в полиции. «Обязуюсь сознаться, — пишет он, — что женщин, присылаемых в полицию к наказанию, я почти никогда не наказывал, редкую явную пьяницу, наказывал десятью розгами и то по платью. Прочим делал внушение, а многих, особенно хорошеньких, отпускал без всякого взыскания, так как, по дознанию моему, большею частью они присылались для наказания из ревности. Как, например: один старик в генеральском чине, приволакивался за хорошенькой горничной девушкой, находившейся в крепостном состоянии его супруги. Однажды сын генерала, красивый молодой человек поцеловал эту горничную, что отец увидел в зеркале: старик за что-то к ней привязался, пожаловался жене, — ну и беда. Тотчас призывают кучера и с запискою ко мне — марш для наказания розгами. Я, увидев горько плачущую девушку, начал расспрашивать о ее виновности и она, в слезах, всю свою вину вышеизложенную рассказала мне со всею откровенностью. Разумеется, наказал. Подобных случаев было много».

В 1852 г. на полицейскую съезжую 1-ой Адмиралтейской части на Офицерской ул. (ныне ул. Декабристов) был посажен под арест И. С. Тургенев, за напечатание некролога только что скончавшегося Н.В.Гоголя («о таком писателе преступно отзываться столь восторженно», — заявили власти). Много лет спустя, автор «Муму, написанной здесь, на съезжей, вспоминал об ужасном соседстве его комнаты с экзекуционной, где секли присылаемых владельцами на съезжую провинившихся крепостных слуг». Как рассказывает М. Стахович, Тургенев «принужден был с отвращением и содроганием слушать хлест и крики секомых».

Исключительной жестокостью в отношении своих слуг отличались женщины. «Нет более строгих в наказании своих слуг, как женщины, — отметил Р. Бремнер. В семьях, где нет хозяина, исполнение этих обязанностей отнюдь не является синекурой. Нежными созданиями должны быть эти русские дамы». «Приказывают ли они наказать неловкого слугу или виновную в небрежности прислужницу, — записал французский литератор Ж.-Б. Мей, — они остаются совершенно бесчувственными к стонам своих жертв и, лишь больше раздражаясь, велят удвоить наказание только потому, что господам докучают мольбы наказываемых».

В «просвещенный век Екатерины II» в Сенате слушалось дело по обвинению петербургской губернской канцелярией вдовы тайного советника Ефремовой в истязании «дворовой девки» Осиповой. Ее секли батогами, по распоряжению Ефремовой, два артиллериста и барабанщик и Осипова «после того на другой день по утру умре». Правительствующий Сенат, однако, постановил: «за таковой в неумеренном наказании поступок предать ее Ефремову, церковному покаянию». Но и эта мера, показалась Сенату слишком суровой; посему, приняв во внимание высокое звание «осужденной», он определил повергнуть все дело «В высочайшее ее императорского величества благоволение, прося указа».

П. В. Долгоруков рассказывает, как однажды, в дни своей юности, он был приглашен на обед к жене воспитателя Александра I, фельдмаршала Н. И. Салтыкова. Садясь за стол, Долгоруков заметил, что все слуги наголо выстрижены. «Оказалось, что старая и злая фельдмаршальша, разгневавшись на своих слуг, приказала всех их наголо остричь. Это имело место в первых годах нашего века; можно себе легко представить, — продолжает автор, — что творилось 60 или 80 лет до этого». Долгоруков описывает, далее, один свой визит жене фельдмаршала Голицыной, на ее дачу на Петергофской дороге. «Ах, мой дорогой князь, — воскликнула она, — как я счастлива вас видеть; идет дождь, невозможно гулять, мужа моего нет, я умираю от скуки; я совсем не знала, что мне делать; я уж собралась сечь розгами своих калмыков». «Эта Голицына, — поясняет автор, — была одной из самых высокопоставленных дам двора; ее муж был фельдмаршалом, петербургским генерал-губернатором; она сама была урожденной княжной Гагариной, внучкой того князя Матвея, который намеревался стать полновластным владыкой Сибири; она была статс-дамой Екатерины II и сестрой близкого друга императрицы — графини Матюшкиной; в ее доме собиралось лучшее общество.

«Я не первый, — записал свидетель конца царствования Екатерины, Массон, — кто заметил, что в России женщины вообще более злы, жестоки и грубы, чем мужчины: это происходит оттого, что они более невежественны, более суеверны. Они никогда не путешествуют, мало учатся, не работают». Массон пишет также, что он видел в Петербурге одну крепостную, которой ее госпожа, какая-то княгиня (Козловская), разорвала пальцами рот до ушей.

Среди целого ряда подобных случаев выделяется своей исключительной жестокостью история некоей дворянки Рачинской, происшедшая в первых годах ХIХ века. Как рассказывает в своих мемуарах генерал А. М. Фадеев, дед С. Ю. Витте, в Петербурге проживала некая бедная вдова чиновника, дошедшая «до такой крайности, что была принуждена заложить свою крепостную девушку дворянке, девице Рачинской. Это Рачинская мучила девушку всякими истязаниями; однажды она ее тузила до того, что та свалилась без дыхания; обморок ли с нею сделался или лишилась жизни — неизвестно. Рачинская испугалась. Чтобы выпутаться из беды, она решила ее разрезать по частям и сжечь в печке. Надобно знать, что все это она делала сама, собственноручно, и начала с того, что распорола живот, вынула внутренности и бросила в печь, но так как печь не топилась, то, засунув тело под кровать, позвала слугу, приказала ему принести дров и затопить печь. Слуга принес дрова, начал класть, почувствовал каком-то странным запах, вгляделся, увидел кровь; положил, однако же, дрова, пошел будто за огнем и побежал дать знать полиции. Привели квартального, обыскали и нашли труп девушки под кроватью».

Прошли десятилетия, однако, нравы и обычаи русского дворянства отнюдь не изменились. Палочный режим Николая I менее всего содействовал «смягчению нравов». — «Светская женщина, — отметил Ф. Лакруа уже в николаевское время, — чей пленительный разговор, прекрасный вкус, разнообразные знания, тонкую элегантность, очевидную мягкость, мы имели возможность двадцать раз оценить, во время своей беседы с вами о литературе или искусствах, даст приказание высечь до крови одного из своих крепостных, совершившего какую-либо весьма извинительную неловкость. Рассказывают о возмутительных жестокостях, совершенных одной из представительниц высшего дворянства; некоторым приписывают вещи, которые даже перо отказывается передать».

К сожалению, в анналах этой эпохи сохранилось мало документальных данных о «жестоких поступках» столичного дворянства. Наиболее ценные свидетельства, каковыми являлись судебные материалы того времени, до нас почти не дошли. А. Любавский, в своей работе «Русские уголовные процессы», подробно описывает зарегистрированный в конце пятидесятых годов в Петербурге факт жесточайшего обращения жены майора А. Свечинской со своими крепостными. Она вырывала у своих слуг волосы, топтала людей ногами, била их так, что палки ломались.

И только теперь, из недавно опубликованных Центрархивом отчетов III Отделения стал документально известен ряд случаев жестокого обращения с крепостными в Петербурге. Между тем, до сведения шефа жандармов доходили, несомненно, лишь самые вопиющие факты «нарушения дворянами законов»; в свою очередь, III Отделение всеподданнейше докладывало лишь о случаях исключительного зверства, так как не в интересах жандармов было раскрывать пред Николаем I картину полного произвола столичного дворянства. Вследствие этого материал, которым мы располагаем для освещения истинного положения петербургских крепостных, весьма ограничен.

В 1839–1842 гг. возникли дела по обвинению в жестоком обращении с крепостными чиновника управы благочиния Крузе и его жены, вдовы коллежского ассессора Винскевич, чиновника 9-го класса Аксенова и его жены, чиновника 7-го класса Григорьева. В 1843 г. обнаружено было столь зверское отношение штаб-ротмистра Балясникова и его жены к «дворовой девке» Ефимовой, что, по высочайшему повелению, оба они были арестованы. Тогда же возникли подобные дела об отставном полковнике Яхонтове, коллежском советнике Мартынове, надворном советнике Самойлове и др. В 1857 г. был предан суду вице-директор департамента государственных имуществ Нефедьев, жестоко наказывавший своих крепостных розгами и бивший их «своеручно» палками. В 1859 г. жена инженера, штабс-капитана Баранова, подозревая «девку Андрееву в краже и вынуждая ее в том сознание, посадила ее на горячую плиту».

«Правда, мы не находим среди помещиков того времени личности, подобной известной Салтычихе, — говорит исследователь крепостного права В. Семевский. — Но некоторые факты заставляют думать, что способы истязаний крепостных — цепи, оковы, колодки, деревянные чурбаны, шейные рогатки, особые арестантские помещения, были распространены в то время более прежнего. Наряду с «конскими кандалами», «личными сетками» (для пытки голодом), наложением сургучной печати на голое тело, выщипыванием бород, опаливанием лучиною волос на теле женщин, существовали также и барские забавы в виде качания дряхлых старух на высоких качелях, «пока старуха не обомрет», а затем и купания их в колодцах и прудах. Бывало также, что старух раздевали и они, в таком виде, прислуживали господам при игре на биллиарде. держа в руках факелы «на подобие римских весталок».

Помимо телесных наказаний, владелец пользовался в то время правом непосредственной отдачи своих крепостных в смирительные дома и исправительные арестантские отделения. Дворянин мог даже сослать своего крепостного в каторжные работы. Как ничтожны были поводы, по которым помещики ссылали на каторгу своих крепостных, свидетельствует рассказ Д. Мамина (Сибиряка). На одном из сибирских заводов он видел списки бывших каторжан, среди которых значились: «Аггей Фомин и Иван Андреев», крепостные крестьяне», «за неповинование помещице», — наказаны 1500 шпицрутенами и ссылкой в каторжные работы на пять лет каждый; «Ивет Евлампиев, крепостной крестьянин, 30 лет», — «за кражу сахара у своей помещицы» наказан 40 плетьми и 6 годами каторжных работ. Крепостной крестьянин Александров, 25 лет, получил 40 плетей и пять лет каторги «за кражу из ульев меду».

Право ссылки в каторжные работы было отнято у дворян лишь после случая ссылки помещицей Козляниновой своего крепостного Сергеева в каторжные работы на 20 лет.

Такое смягчение закона свидетельствовало уже о значительном сдвиге в вопросе о крепостном праве. Эпоха феодально-крепостнической системы к тому времени была уже позади. Быстрый рост промышленно-капиталистических отношений, наблюдаемый на рубеже ХVIII-ХIХ вв. подорвал основы крепостничества.

Восстание Пугачева глубоко всколыхнуло народные массы. Жестокое подавление мятежа и казнь вождя отнюдь не содействовали «успокоению умов». В народе упорно держались толки о близкой «воле». Как передает Бюржа, весной 1784 г. между петербургскими крестьянами распространился слух будто бы В. кн. Павел Петрович милостиво разрешил крепостным селиться в его имении Гатчина, даруя им при этом свободу. В течение нескольких дней множество крепостных оставили своих господ и отправились в Гатчину. Обманувшись в своих надеждах, некоторые из них вернулись обратно; другие же, боясь суровых наказаний, рассеялись по окрестным лесам, где, по-видимому, занялись грабежом на больших дорогах. Почти аналогичные факты передает в своих записках английский мемуарист Свинтон. По его словам, Екатерина II предоставила в 1789 г. город Софию, предместье Царского Села, «русским крестьянам, угнетенным своими господами или желавшим испробовать блага свободы». Однако, вскоре обнаружилось, что туда стеклись «самые беспорядочные и ленивые люди, рассматривавшие Софию, как средство заставить своих господ выполнить все их требования, угрожая в противном случае уйти в Софию». Вследствие этого монаршая милость была, будто бы отменена.

Однако, надежды на близкое «объявление воли» не оставляли крестьян. В 1796 г. в Котлах, имении полковника Альбрехта под Петербургом, возвратившийся из столицы крестьянин Андрей Исааков заявил своим односельчанам, что «якобы все крестьяне помещичьи, состоящие от С.-Петербурга в 180 верстах жительством, будут государевы, о чем де указ на площади читан».

Вера в близкое освобождение особенно возросла в начале ХIХ века. В столице среди народа передавались самые «неуместные толки» о близости «воли». В январе 1807 г. в Петербурге был арестован дворовый П. Г. Демидова Спирин, сообщавший в письме к отцу, что он в скором времени «располагает» — «увидеться с отцом чрез посредство войны; кажется у нас, в России, будет вся несправедливость опровергнута». По распоряжению Александра I Спирин был посажен в Петропавловскую крепость, под особый суровый надзор, как преступник, который «питал в себе мысли беспокойные, опасные и вредные».

Интересно отметить, что в своих стремлениях к освобождению Петербургские дворовые возлагали большие надежды на вмешательство Наполеона. В Петербурге был арестован крепостной помещика Тузова Корнилов, распространявший слух, будто бы «Бонапарте писал государю… чтоб если он желает иметь мир», то освободил бы «всех крепостных людей и чтоб крепостных не было, в противном случае война будет всегда».

Оказалось, что эти сведения Корнилов получил от крепостных живописцев, рассуждавших о том, что «француз хочет взять Россию и сделать всех вольными». Имеются и другие свидетельства того, как сильна была вера крестьян в Наполеона освободителя.

После военных неудач начала кампании 1812 г. перед правительством стал вопрос о необходимости удаления из Петербурга всех учреждений в виду возможности дальнейшего продвижения неприятеля, Любопытны соображения, которые были при этом высказаны: «Всякому известно, кто только имеет крепостных служителей, что род людей сих обыкновенно недоволен господами». Если же правительство вынуждено будет «оставить столицу, то прежде, нежели — б могло последовать нашествие варваров (французов), сии домашние люди, подстрекаемые буйными умами, без всякого состояния и родства здесь живущими, каковых найдется здесь весьма довольно, в соединении с чернью — все разграбят, разорят, опустошат».

Создавшееся угрожающее положение отметил также декабрист Штейнгель, записавший, что «в одной Москве девяносто тысяч одних дворовых, готовых взяться за нож и первыми жертвами будут наши бабушки, тетушки, сестры».

Эти годы отмечены усиленным брожением умов среди крепостного крестьянства. Разноречивые толки, необоснованные надежды, сменяли друг друга, лишь усиливая всеобщее беспокойство.

Дворовый помещицы Муромцевой, некий Мелентьев, писал 4 июля 1814 г. из Петербурга в Москву приятелю-дворовому. «Скажу тебе по cекрету: у нас здесь слух происходит очень важный для нас, который также делается секретно, чтоб в России крепостной народ сделать свободным — так, как в прочих землях, от господ отобрать, как людей, так и крестьян». Мелентьев за свое письмо попал в Петропавловскую крепость. На допросе он показал, что впервые узнал об этом «слухе» в трактире, другой раз от встречных людей на улице, а затем у Исаакия, когда водили ополчения». Освобожден Мелентьев был лишь в октябре, причем от него отобрали подписку, что о подобных сему предметах ни писать, ни говорить ни под каким видом нигде и ни с кем не будет». В апреле следующего, 1815 г., в Нижнем Новгороде был арестован прибывший из Петербурга дворовый человек капитана Любанского Дмитриев, распространявший повсюду весть о дарованной всем крестьянам вольности. Дмитриев говорил, что об этом прочитан был уже в Казанском соборе особый манифест. Дело это дошло до сената. Дмитриев был наказан 30 ударами плетей и отдан в солдаты.

Война 1812 г. дала толчок целому ряду выступлении крепостного крестьянства, воспользовавшегося затруднениями правительства, занятого борьбой с Наполеоном.

Бегство помещиков из имений, занятых французами, также благоприятствовало крестьянским мятежам. Наряду с этим усиленные рекрутские наборы и увеличение податей еще более разжигали всеобщее недовольство.

Удачный исход борьбы с Наполеоном, а также беспорядочный характер крестьянских выступлений помогли власти и помещикам подавить вспыхнувшие по всей стране восстания.

Некий тверской помещик И. В-с в своих воспоминаниях, относящихся к тем временам, писал, что «местами готов был появиться дух возмущения против владельцев — и если бы, мудрыми мерами Правительства, не были в скором времени прекращены сии неустройства, то слово ВОЛЬНОСТЬ сделалось бы, может быть, общим лозунгом буйной черни».

Последующие годы принесли резкое ухудшение в положении крестьян. Подъем хлебных цен и усиленная эксплуатация крестьянского труда привели к новой вспышке мятежей. В 1820 г. агенты тайной полиции доносили по начальству, что «опасные толки» наблюдались в Петербурге в толпе, где было замечено множество «пришедших на работу мужиков». «Настроение низших классов населения очень неспокойное, — добавлял автор доноса. В особенности мало доверия заслуживают дворовые люди». Во времена Плутарха (50-125 гг. нашей эры) уже существовала поговорка, гласившая, что каждый человек «имеет столько врагов, сколько у него рабов».

Аграрный кризис, назревший после 1820–1821 г.г. вынудил помещика увеличить барщину и оброк, что привело к полному разорению крестьянства. Теряя в цене продаваемого хлеба, помещик компенсировал себя количеством выбрасываемого на рынок хлеба. Яркую картину настроений «низов» в столице дает тайное донесение полиции в июле 1826 г., после казни декабристов. «О казни и вообще о показаниях преступников, — докладывал агент, — в простом народе и, в особенности в большей части дворовых людей и между кантонистами, слышны такие для безопасности империи вредные выражения: «Начали бар вешать и ссылать на каторrу, жаль, что всех не перевешали, да хоть бы одного кнутом отодрали и с нами поровняли; да долго ли, коротко ли, им не миновать этого». «Всеобщая безденежность, сообщал, далее, агент, — нищета у многих и у некоторых совершенная невозможность существования имеет свою опасность. Голодный превращается в зверя и не имеет никаких способов к пропитанию; неимущие могут решиться резать и грабить тех, кои имеют что-либо. Самая столица наводнена людьми, которые, проснувшись, совершенно не знают, чем пропитать себя… и пропитываются низкими или преступными средствами».

Слухи о событиях 14-го декабря 1825 г., о вооруженном бунте против «вышнего правительства», быстро облетели всю страну, породив нежелательные для власти «недоумения» и «толки». Как сообщал флигель-адъютанту гр. Строганову ярославский губернатор, «со времени бывших в Петербурге в декабре месяце происшествий различные нелепые слухи в народе бесперестанно распространялись и доселе распространяются. Слухи сии в Ярославской губернии более, нежели в других, имеют возможность доходить и сосредоточиваться в мнении народа, «ибо треть жителей губернии беспрестанно в отлучке, по торговле и промыслам, большей частью проживают в Петербурге и Москве и из сих мест, обращаясь в домы свои, приносят вести, часто самые нелепые, но тем не менее среди собратий своих доверие заслуживающие. Сии-то люди, приходящие из столиц, распространили слухи между помещичьими крестьянами о мнимо ожидаемой к весне вольности».

К тридцатым годам устои крепостничества были уже поколеблены. Встревоженное дворянство тщетно пыталось внушить себе иллюзии «общего благополучия» и, закрывая глаза на истинное положение, в идиллиях Жуковского искало забвения суровой действительности. — Между тем, в крестьянских массах росло напряженное ожидание «воли».

Всякое внешнее событие, как например, заключение правительством мирного договора, вплоть до очередных дворцовых празднеств, все казалось счастливым поводом к «объявлению воли». При постоянных разъездах Николая I по России, несмотря на все препятствия, чинимые администрацией и помещиками, крестьяне забрасывали свиту царя тысячами жалоб и прошений. То же самое повторялось и при проезде царя в Петербурге. Поэтому, в целях «пресечения непорядка» в 1853 г. последовало «высочайшее повеление» дежурным флигель-адъютантам: «чтобы при принятии прошений от простолюдинов, а особливо господских крепостных людей, спрашиваемы были паспорты и отобраны для приложения к просьбам; если же паспортов кто не будет иметь, таковых отправлять в полицию». Фактически этим приказом воспрещалась впредь подача каких-либо прошений царю.

Между тем, страна уже зашла в безвыходный тупик, как неминуемое следствие отсталости всех форм хозяйственной системы государства. Наряду с внутренним экономическим распадом крепостничества, появились и внешние грозные факторы в форме все учащавшихся поджогов, убийств помещиков и бегства крепостных.

«По частным, но достоверным сведениям, писал в начале 50-х годов Ю. Ф. Самарин, — в последние годы в некоторых подмосковных губерниях, Тульской, Рязанской, Тверской, крестьяне стали довольно часто подвергать своих помещиков телесным исправительным наказаниям, чего прежде не бывало». Известны случаи, когда, выведенные из терпения крестьяне сжигали барские усадьбы, бросали в огонь господ, жгли амбары и конюшни. Иногда такие бунты переходили в подлинные восстания, требовавшие вмешательства военной силы.

Настало время, когда, по выражению Ленина, на смену оседлому, забитому, приросшему к своей деревне крепостному крестьянину, выросло новое поколение, побывавшие на отхожих промыслах в городах и принесшее оттуда опыт и смелость. Не случайно в числе губерний, с наибольшим процентом высланных «за дурное поведение» в Сибирь крепостных, стоят на первом месте, как сообщает С. Максимов, обе столичные губернии. По далеко не полным данным министерства внутренних дел, всего лишь за девять лет, с 1835 г. по 1843 г., было сослано в Сибирь, за убийство помещиков, 416 человек крепостных. Кроме того, с 1826 г. по 1834 г. последовало 148 крестьянских восстаний, с 1835 г. по 1844 г. — 216 и с 1845 г. по 1854 г. — 348. С каждым годом крестьянское движение все более разрасталось.

По последним подсчетам, в 1858 г. было уже 86 крестьянских бунтов, в 1859 г. — 90, в 1860 г.- 108.

Кровавыми расправами отвечало издавна царское правительство на бунты крестьян. Взрослых, детей и стариков жестоко избивали плетьми и розгами. Целые деревни предавались пламени, а их население ссылалось в Сибирь. Предлогом для расправы с крестьянами являлись не только мятежи, но даже неплатеж помещику повинностей или неповиновение приказчику. Когда во времена Павла I, в имении Брасово, Орловской губ., вспыхнули волнения, прибывший, для усмирения, с войсками генерал-фельдмаршал кн. Репнин сжег взбунтовавшуюся деревню. Убитые были зарыты в общей яме, у которой поставили столб с надписью: «Тут лежат преступники против бога, государя и помещика, справедливо наказанные огнем и мечом по закону божию и государеву».

Яркую картину крестьянских волнений рисуют отчеты III Отделения Николаю I, опубликованные в 1931 г. Центрархивом. Они свидетельствуют о необычайно упорной борьбе крестьянства, значительно повлиявшей на политику дворянства и правительства. Недаром Бенкендорф отметил в своем отчете за 1839 г., что «крепостное состояние есть пороховой погреб под государством».

Полоса волнений не миновала и Петербурга.

Еще в ХVIII веке здесь был зарегистрирован ряд «дерзких неповинений» среди дворовых людей. Однажды группа их осмелилась даже подать челобитную на своих господ самому Павлу I. В ответ на это император приказал тотчас же дать каждому из челобитчиков столько плетей, сколько пожелает его барин. «Поступком сим, — говорит современник, — Павел приобрел себе всеобщую похвалу и благодарность от всего дворянства».

Тем не менее, в Петербурге имел место целый ряд «дерзких» убийств дворян их крепостными. Особое внимание обратило на себя в первые годы ХIХ века убийство кн. Яблоновского. Возвращаясь с дачи Строганова на Черной речке, он был убит своим кучером, который ударил его колесным ключом, а затем задушил вожжами. Убийца был вскоре задержан близ Ладоги и присужден к 200 ударам кнута. Приговор был приведен в исполнение 20 сентября 1806 г. на «площади, где торговали скотом, близ Невы», то есть на обычном лобном месте Петербурга — Конной площади.

Эту казнь подробно описали в своих мемуарах два английских путешественника Д. Грин и художник Р. Портер. Собравшаяся со всех концов города громадная толпа, по словам Портера, «была куда ужаснее шумной толпы, собиравшейся в Лондоне на публичных казнях перед Ольд-Бэлей». Но вот несколько палачей с кнутами в руках окружили жертву. Забил барабан и истязание началось. Палач, нанеся шесть ударов, уступал место другому, подходившему со свежим кнутом в руках. Наказуемый испустил вопль лишь при первых ударах, на двенадцатом ударе он уже умолк и лишь вздрагивания тела показывали, что он еще жив. Истязание длилось час. Когда положенное количество ударов было отсчитано, преступника подняли. Он оказался жив. Ему прокололи на лбу и на щеках надпись «вор» и вырвали ноздри. Он имел еще в себе достаточно силы, чтобы надеть кафтан. Как говорит Портер, «этот кучер убил своего господина за жесточайшие притеснения не только его самого, но и всех других крепостных». Убийца был «красив, молод, хорошо сложен».

В сороковых и пятидесятых годах шеф жандармов в своих ежегодных всеподданнейших докладах отметил три покушения на убийство со стороны петербургских дворовых.

В 1848 г. дворовые люди Кривошеев и Лагошев покушались на жизнь своей владелицы гр. И. Воронцовой. В 1857 г. трое дворовых избили камер-юнкера кн. Сибирского, а затем пытались его задушить. «Произведенным исследованием обнаружено, что означенные люди выведены были из терпения вспыльчивым и раздражительным характером своего господина».

Наконец, в 1854 г. возникло громкое дело «об убийстве в Петербурге 25 декабря 1854 г. действительного статского советника Оленина двумя крепостными людьми», потребовавшее назначения особой следственной комиссии. Как выяснилось, «поводом к означенному злодеянию последовало дурное обращение Оленина с людьми его и что, по жалобам их, местное начальство делало ему неоднократно внушения. В то же время, по управлявшимся Олениным собственным и принадлежащим жене его имениям в Тверской, Московской и Тульской губерниях, произведены особые исследования, которыми доказано, что крестьяне указанных имений от обременения повинностей находятся большей частью в бедном положении и нуждаются в продовольствии. Поэтому сделано распоряжение, как об отпуске им хлеба, так и об учреждении особого надзора местных властей за управлением наиболее расстроенной тульской вотчины. Убийцы Оленина заключены в петербургский тюремный замок, а прочие дворовые люди, 12 человек, отправлены на родину». Убийство Оленина, — писал Ю. Ф. Самарин, «который в самом Петербурге, в глазах явной и тайной полиции мучил свою прислугу и, наконец, поплатился жизнью за долговременную безнаказанность, еще яснее засвидетельствовало всю недействительность предупредительного надзора со стороны правительства для ограждения крепостных людей от злоупотреблений помещичьей власти».

В 1856 г. ординатор 2-го спб. Военно-сухопутного госпиталя А. П. Бородин, впоследствии известный композитор, должен был, в качестве дежурного врача, извлекать занозы из спин «проведенных сквозь строй» шести крепостных людей некоего полковника В. Возмущенные его жестоким обращением, крепостные, заманив своего барина на конюшню, избили его там кнутом. «С братом три раза делался обморок при виде болтающихся клочьями лоскутов кожи. У двух из наказанных виднелись даже кости», — записал брат композитора.

Характерно, что даже III Отделение склонно было считать основными причинами волнений крестьян тяжелые оброки и повинности, а также жестокое обращение помещиков с крепостными. Опасность бунтов среди дворовых значительно возросла вследствие быстрого увеличения числа дворовых людей. Как разъяснял Ю. Ф. Самарин, «дворовые гораздо быстрее размножаются, чем крестьяне». Это объяснялось тем, что из дворовых обычно не брали рекрут. Дворовый попадал на военную службу лишь в виде наказания. «Кроме того, — пишет Самарин, дворовые не изнуряются тяжелыми работами, их жены не жнут и не молотят и оттого смертность между ними, как от обыкновенных, так и от повальных болезней, никогда не бывает так значительна, как между надельными крестьянами. Класс непроизводительный плодится за счет производительного». В 1838 г. дворовые составляли 4 % всего количества крепостных. К концу же 50-х годов число их дошло почти до 7 %, увеличившись с 914 000 чел. до 1 467 000 чел. Стремление помещиков к переводу своих крестьян в дворовые объяснялось тем, что по закону земля крестьянина, переведенного в дворовые, отбиралась «на барина», расширяя таким образом площадь помещичьей запашки. Наконец, в 1858 г., в виду все возраставших волнений среди крестьян, правительство вынуждено было воспретить перевод крестьян в дворовые.

О бунтарских настроениях дворовых людей правительство было достаточно осведомлено. Недаром в своей речи к депутатам петербургского дворянства Николай охарактеризовал дворовых, как «класс весьма дурной». «Будучи взяты из крестьян, — сказал Николай, — они отстали от них, не имея оседлости и не получив ни малейшего образования. Люди эти вообще развратны и опасны для общества, как и для господ своих. Я вас прошу быть крайне осторожными с ними. Часто за столом или в вечерней беседе вы рассуждаете о делах правительственных и других, забывая, что люди эти вас слушают и по необразованности своей и глупости толкуют суждения ваши по-своему, то есть превратно. Господа! — закончил свою речь Николай, — у меня полиции нет. Я не люблю ее: вы моя полиция. Каждый из вас мой управляющий».

Аналогичные слова произнес некогда отец Николая, сказавший, что у него столько полицеймейстеров, сколько помещиков. Однако все усердие этой добровольной полиции было бессильно затушить разгоравшееся пламя мятежа. Целый ряд семейных хроник дворянских родов пестрит сообщениями о насильственной смерти дворян-помещиков, убитых за жестокое обращение с крепостными. Известный деятель периода «реформ» 1860-х годов П. П. Семенов-Тян-Шанский рассказывает в своих мемуарах, что его прадед Г. Г. Семенов, женатый на кн. Мещерской, был убит своими крепостными. Все следы преступления были скрыты. Крепостные оберегали малолетних сыновей убитого помещика и, когда настало время, отвезли их в Петербург в Шляхетский кадетский корпус. Старший из них Петр Григорьевич, по окончании корпуса, состоял некоторое время на военной службе, затем, выйдя в отставку уехал в свое имение. Он женился на Бахтеевой, от которой имел трех детей. Но вскоре после смерти жены, он стал проявлять в отношении своих крепостных ту же жестокость, которой славился его отец. Кончилось это тем, что крестьяне, не выдержав истязаний, убили своего помещика.

Дед шлиссельбуржца Морозова, Алексей Петрович, мологский предводитель дворянства, человек очень жестокий, был взорван своими крепостными. Его дворецкий и камердинер вкатили в подвал под спальней барского дома бочонок с порохом и взорвали его. Дед и бабка Морозова погибли от обвала печи. Известно, что дядя Лермонтова, один из Арсеньевых, также был убит своими крепостными за жестокое обращение.

Насильственной смертью, зарубленный своими дворовыми, погиб в 1834 г. и дядя поэта А. Полежаева А.Н.Струйский. Это была месть «страшному барину» за частые аресты, бритье головы, жестокую порку и т. д. В 1842 г. был убит крестьянами Петр Катенин, брат пушкинского приятеля. В те же годы был убит своими крепостными отец Ф. М. Достоевского — Михаил Андреевич Достоевский. «Зверь был человек, — говорили о нем крестьяне. — Душа у него была темная».

Напрасны были все усилия власти скрыть от постороннего взора все учащавшиеся случаи убийств помещиков и поджогов имений. Мемуары того времени полны упоминаний о «своевольстве» и «упорстве» бунтующих крестьян. Один французский врач отметил, что «каждый год подобного рода печальные факты имеют место на московской земле. Но самая глубокая тайна их окутывает и если по крайней мере, вы не проезжаете по таким зловещим местам, вы ничего обо всем этом не услышите». Автор изданного в Лондоне в 1846 г. памфлета «Eastern Europe and the emperor Nicholas» также подтверждает, что «полная тайна окутывает все, касающееся убийства крепостными их господ». «Столичные дворяне, — записал известный художник Орас Верне, посетивший Петербург в начале 40-х годов, — весьма часто не решаются даже выехать в свои поместья из боязни бунтов». «Дворяне же, открывшие несколько лет тому назад в своих поместьях школы, — сообщает Ле-Дюк, — частью их закрыли». «Они удваивают строгости: боязнь увидеть ускользнувшую из-под их власти добычу заставляет взять в руки молот, чтобы еще крепче заковать кандалы».

«В это время, — пишет о сороковых и пятидесятых годах П. П. Семенов-Тян-Шанский — не проходило года без того, чтобы кто-либо из помещиков в ближайшем или более отдаленном округе не был убит своими крепостными. В газетах об этом, конечно, никогда не писали, но известия о таких случаях были совершенно достоверны, подтверждаясь и снизу, через крепостных, и сверху, через общих наших родных и знакомых, так как дворянство всех губерний нашей центральной черноземной области было непосредственно в родстве, свойстве или знакомстве. Это продолжалось непрерывно до 1858 г».

Если в этот грозный период крестьянских восстаний являлась необходимость сосредоточить где-либо большое количество крестьян, за ними устанавливался особый полицейский надзор. Когда в конце 40-х годов приступили к постройке Петербургско-Московской ж. д., то для надзора над 35 000 крестьян, завербованных на работу, было организовано особое железнодорожное управление, во главе с генералом кн. Белосельским-Белозерским. В виду сложности задачи по поддержанию «порядка» при столь значительном скоплении крепостных людей, предусмотрительный генерал рекомендовал строителям дороги «устраивать места для наибольших скопищ рабочих в тех пунктах, которые были бы окружены непроходимыми болотами и имели бы выход только по немногим дорогам, хорошо защищаемым».

«Когда началась Крымская война, — пишет П. Кропоткин, — и по всей России стали набирать ратников, возмущения крестьян распространились с невиданной до тех пор силой. Бунты приняли такой грозный характер, что для усмирения приходилось посылать целые полки с пушками, тогда как прежде небольшие отряды солдат нагоняли ужас на крестьян и прекращали возмущения».

Крестьянское движение несомненно сыграло крупнейшую роль в деле уничтожения крепостного права. И когда, наконец, борьба крестьян с крепостническим дворянством достигла, в середине ХIХ столетия, предельного напряжения, последовали вынужденные «реформы 1861 года». Новое положение устраняло дотоле непреодолимое препятствие к экономическому развитию отсталой страны. В период, предшествовавший реформам, стало уже совершенно очевидным, что крепостной крестьянин является дурным работником, а его хозяин — плохим предпринимателем, не умеющим ни управлять имением, ни крепостной «мануфактурой». С другой стороны, непомерная эксплуатация помещиками труда крепостных вредно отражалась на естественном при росте крестьянского населения, на что не могло не обратить внимания и правительство. Все это привело к тому, что против крепостного труда стала высказываться влиятельнейшая часть буржуазно-либеральных элементов дворянства, самым тесным образом связанных с бюрократическими верхами. Они стали понимать, — заметил один историк, что «сук, на котором они не без удобства сидели, дал серьезную трещину и чтобы не упасть, им приходится подумать о том, как бы удобнее сойти с него самим».

Министр государственных имуществ Киселев в середине 40-х годов докладывал комитету по устройству дворовых людей, что «в отношении фабричного и заводского дела ныне признано уже за неоспоримую истину, что наемный труд несравненно выгоднее работ, производимых крепостными, тем более, что владелец, для содержания одного крепостного работника, должен кормить целую семью и уплачивать за нее подати и повинности».

Даже такой отъявленный крепостник, как гр. Ал. Бобринский, был вынужден резко изменить свои взгляды, когда ему пришлось спешно восстанавливать расстроенные имения отца. Прославившиеся впоследствии сахарные заводы Бобринского, положившие основание его огромному состоянию, дали ему возможность на деле убедиться в преимуществах наемного труда, вследствие чего старый крепостник оказался сторонником реформ.

Ликвидация крепостного труда давала возможность свободного выбора рабочей силы, а также включения в оборот скрытых дотоле капиталов крепостной буржуазии, открывая, таким образом, широкий путь росту внутреннего рынка. Однако, ни огромные преимущества наемного труда, ни даже разразившийся экономический кризис не убедили бы правительство в необходимости реформ без наличия упорной борьбы со стороны самого крестьянства. Потребовались десятки лет упорной борьбы, целые потоки крови, тысячи семей, сосланных за «бунты» в Сибирь, чтобы правящие верхи осознали, наконец, необходимость уничтожения крепостного права.

Тем не менее, в 50-х годах среди крупного дворянства, близкого к правящим сферам и лучше других осведомленного о катастрофическом положении страны, еще оставался целый ряд непримиримых крепостников. Когда Александр II высказал впервые свое намерение осуществить крестьянские реформы, министр юстиции гр. Панин, как передает В. В. Берви (Н. Флеровский), «не стесняясь кричал на весь Петербург, что нужно повесить того, кто подал императору подобную мысль».

Неудивительно, что при таких условиях проект осуществления «реформ» почти не двигался вперед. Белинский писал Анненкову: «Дело об освобождении крестьян идет и вперед не подвигается». Характерно, что в изданном в 1852 г. наставлении для образования воспитанниц женских учебных заведений еще говорилось: «Берегите крепостное право, как учреждение божественное, как божью заповедь».

Когда в 1861 г. последовали, наконец, новые крестьянские законы, дворянство громко заявило о своем протесте, указывая, что освобождение крестьян приведет помещика к полному разорению. Между тем, пишет П.Кропоткин, — «для многих помещиков освобождение крестьян оказалось, в сущности, выгодной сделкой. Так, например, та земля, которую отец мой, предвидя освобождение, продавал участками по 11 руб. за десятину, крестьянам ставилась в 40 руб., то есть в 3 1/2 раза больше. Так было везде в нашем округе. В Тамбовском же степном имении отца мир снял всю землю на 12 лет и отец получал вдвое больше, чем прежде, когда землю обрабатывали ему крестьяне».

«Мы невольно поражаемся умственным и нравственным убожеством господствующего сословия, — отметил один историк. — В нравственном отношении они гораздо ниже тех, над кем им приходится властвовать, в умственном — нисколько не выше их».

Известному историку А. Шлецеру встретился в Петербурге, — в доме, где он поселился, мальчик слуга 14 лет, очень развитой и исполнительный. Он совершенно правильно говорил по-русски, немецки и фински. «Однажды я нашел его полупьяным, — рассказывает Шлецер, — но так как он на другой день, уже совсем трезвый, исполнял все свои обязанности и исполнял их особенно хорошо, то я прочитал ему наставление, что он легко мог бы составить себе счастье в свете, если бы вел порядочную жизнь и трудился, потому что он пишет уже так хорошо, как немногие в его лета. Он выслушал меня и когда я кончил свое наставление, отвечал: «Я крепостной человек». Эти слова проняли меня до костей. По прошествии 37 лет все стоит предо мной 14-летний мальчик в своем голубом сюртуке; я все еще вижу равнодушное лицо, слышу глухой голос, каким он, по-видимому, бесчувственно, без всякого выражения горести, произнес эти слова. Да будет проклято крепостное право!»

От редакции

Крепостное право в России было отменено в 1861 году.

Оглавление

Из предисловия

От автора

1. ПЕТЕРБУРГСКИЕ КРЕПОСТНЫЕ

2. КРЕСТЬЯНСКИЙ ОБРОК

3. ТОРГОВЛЯ КРЕПОСТНЫМИ

4. ВЫКУП НА ВОЛЮ

5. ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДВОРОВЫЕ

6. УСЛОВИЯ ЖИЗНИ ДВОРОВЫХ

7. КРЕПОСТНЫЕ АКТЕРЫ И МУЗЫКАНТЫ

8. КРЕПОСТНЫЕ ХУДОЖНИКИ, ПОЭТЫ И ИЗОБРЕТАТЕЛИ

9. РАБ И ДВОРЯНИН Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg