«Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад»

Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад (fb2) - Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад 854K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Алексеевич Жутиков

Михаил Жутиков Проклятие прогресса: благие намерения и дорога в ад

От автора

Провинциалам пятидесятых

Эта книга состоит из двух частей. Первая и основная часть посвящена технологическому натиску на планету, развившемуся как следствие в корне ложного – так называемого естественно-научного – представления о мире; вторая («Русская душа как причина русской истории») – происходящим уже не один век в России процессам ее духовной деградации вследствие опять-таки ложного – атеистического, светского и наихудшего из всех – интеллигентского – понимания возможностей и целей ее развития. Оба искажения, накапливаясь в течение так называемого Нового времени как отклонения от некоторого пути (или, возможно, являясь своего рода негативным предопределением), проявились в достаточной полноте в ХХ столетии и благодаря этому стали видимыми нам всем. Осталось не закрывать глаза на это видимое – но именно к подобной страусиной тактике склоняет нас утешительная привычка. Размеры и общность опасности, впрочем, таковы, что не могут не побуждать к перемене отношения к ней на зрячее.

Предпринятые в обеих частях сопоставления приняты в качестве приема исследования. Характер сопоставлений различен, но цепочка взаимосвязей прослеживается сходным образом в материалах I и II части. Поясним ее действие на примере из отечественной истории. Возьмем за первое звено исторической цепочки демократические убеждения русского поэта Н.А.Некрасова: искренняя любовь и сострадание великого поэта к народу (крестьянскому миру, быту, труду) – некрасовский «Современник» – демократы-революционеры (Чернышевский и др.) – организация «Земля и воля» – «Народная воля» и другие боевые партии – основание РСДРП – февральский, а за ним октябрьский переворот 1917 г. – коллективизация 1929–1933 гг. – гибель (суммарно с Гражданской войной) свыше 30 млн. крестьян-хлеборобов, то есть гибель того самого крестьянского мира, во имя которого честнейшим образом положил свою жизнь поэт и редактор Н.А.Некрасов (и в итоге – закабаление уцелевших крестьян новым крепостным игом, худшим прежнего). Как видим, на всех этапах в качестве цели действует некий положительный идеал, но цепочка в целом приводит к результату, не просто противоречащему исходной цели, но вопиюще ей обратному. Сходная диалектика прослеживается и в развитии материалистической науки XVI–XX вв. от Коперника и Кеплера до Хиросимы и Чернобыля. Это позволило объединить материал I и II части в единую книгу и дать ей общее название.

Оба исследования (как мы надеемся) достаточно субъективны; общая их особенность – стремление довести исследование до корневых причин происходящего (субъективность служит тому только инструментальным средством). Но если ложности пути России в ХХ веке (включая и либерально-демократический переворот, в целом усугубивший ложь) посвящены многие исследования, то о ложности так называемой естественно-научной картины мира, приведшей к тяжелейшим планетарным последствиям, не говорится вовсе. В этом отношении первая из двух частей, по-видимому, наиболее шокирующа для читательского восприятия и далее ее особо предваряет предисловие, для начала могущее показаться странным; однако оно – всего лишь поясняющее.

Доброкачественна ли цивилизация?

Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз?

М. Ю. Лермонтов

Предисловие

Данная работа возникла первоначально как совершенно самостоятельная попытка выявить истоки экологического кризиса ХХ столетия. В своем развитии эта тема, постепенно углубляясь и все обрастая, что называется, сюрпризами, образовала цепочку выводов, отчасти шокирующих, – но в результате множество разнородных фактов обрело общий подход. Выстроенная авторская версия, изложенная систематически, составила содержание этой части книги. В силу своей специфики, она потребовала развернутого изложения с привлечением по возможности разносторонней аргументации, а затем и выработки некоторых программных положений. В заключении работы сформулирована Зеленая стратегия, представляющая собой сжатый итог исследования.

Таким образом, настоящая работа в целом не есть интерпретация чего-либо известного, а выраженные в ней взгляды далеки от общепринятых.

Содержание предпринятого исследования, кратко, состоит в следующем. Итоги технологического развития эпохи научной и промышленной революций ХVII–XIX вв. в Европе и в особенности итоги форсированного развития технологий ХХ века в мире в самом общем виде могут быть охарактеризованы как построение внутри земной природы искусственного (синтетического) мира – технологической цивилизации, и в его отношениях к природе можно усмотреть ряд черт, свойственных недоброкачественному физиологическому новообразованию внутри животного организма. Эти черты оказываются отнюдь не только внешними и совсем не поверхностными, – между двумя структурами обнаруживается глубокое родство. Соответственно, развитие обеих идет в направлении подавления функциональных жизненных процессов.

Поверить в столь серьезную аномалию окажется возможным, если станет ясна ее предопределенность. В подкрепление несчастливой метаморфозы существует своего рода «опора на причину». В работе обосновывается утверждение, что планетарная экологическая катастрофа ХХ столетия (именно так следует квалифицировать углубляющийся планетарный кризис технологического отравления Земли) как возможность логически содержится в самих истоках научного знания – в аналитическом методе как таковом (неправомочность метода относится не только к научно-технологическим, но и к научно-социальным, научно-биологическим и другим новациям – к «наукопроизводимой» цивилизации вообще: ярким примером тому служит научная идея коммунизма и процедура ее внедрения в российскую практику; примеры вообще неисчислимы). Принципиально, что это никакие не «ошибки» или просчеты метода, но сам он оказывается глубоко чужд функциональной Жизни с ее бесчисленными взаимосвязями.

В то же время аналитического инструментария, научного знания оказывается совершенно достаточно для строительства (синтеза) искусственного мира, в котором правота научных законов уже непререкаема, – только сам он, этот мир как целое, оказывается более и более враждебен живой природе (следовательно, человеку). Сегодня этот мир прорастает в ее живые ткани, отключая, одну за другой, связи человека с корнями жизни и уничтожая саму ее на Земле.

Таков «предварительный диагноз» происходящего – и это именно диагноз, а отнюдь не метафора. Если он справедлив, то практика ХХ столетия, по существу, отвергла аналитический научный метод познания – другими словами, математизированное (вообще логизированное) естествознание не в частях, а в целом ложно в своей основе. Ценность научного знания, таким образом, незаметно для нас поменяла знак: чем одареннее ученый, тем даже потенциально более он содержит в себе возможность нанесения вреда.

Отсюда неизбежен вывод о необходимости перемены фундаментальных мировых стратегий (базовых концепций) развития: экономической, энергетической, технологической, о смене самой парадигмы – о приоритете интересов природы над интересами человеческих сообществ, категорическом отказе от «вырывания» у природы тайн, от насильственного ее преобразования. «Права природы» оказываются рангом выше «прав человека», поскольку сами эти последние обращаются в ничто при подрыве оснований жизни. Что до самой технологической цивилизацией во главе с паразитической энергетикой, то она должна быть подвергнута разумно-постепенному, но неотложному и глубокому системному демонтажу. По существу, почти вся она должна быть демонтирована – задача только в том, чтобы избрать должную последовательность, минимальные сроки и минимальную ей замену в части энергетики, транспорта и т. п. – либо вся она рухнет с еще большим треском, чем мировой коммунизм. Важно, что при этом научный инструментарий вовсе не отвергается, скорее, обретает, в известном смысле, свое истинное назначение. Требуемая постепенность лучше всего выражается формулой «торможение» – т. е. снижение, первым делом, скорости наращивания ряда производств в мире, прежде всего, производства энергии. То, что при этом необходимо опираться на «разумную договоренность» (и прежде других, межгосударственную), может порождать довольно глубокий пессимизм, – но гораздо более обоснованный пессимизм содержат в себе перспективы дальнейшего расширения технологической «опухоли».

Таким образом, диагноз – не приговор, а возможный стимул радикально иного отношения к жизни, основание для глубоких перемен.

Первый раздел («Диагноз») является исходной точкой исследования: дальнейшее опирается на диагноз как на факт, получающий, однако, в исторической ретроспективе новое углубленное обоснование. Именно в опоре на факт состоит главное отличие развиваемого нами воззрения от суждений теоретиков прошлого об опасности научных представлений, которые (суждения) легко могли быть (и были) проигнорированы: длительное время научные открытия воспринимались как победа разума, т. е. выступали в форме, лестной для человеческой гордыни; факт поражения жизни отвергнуть уже нельзя, возможны лишь те или иные, никак не утешительные, его интерпретации.

Сделаем одно примечание. Нетрудно заметить, что в работе мы сами используем метод анализа, отвергаемый как метод познания. Это прямая необходимость: с людьми материалистической выучки (нынче это 9/10 активного мира, и работа адресована по преимуществу им) следует говорить на их языке – языке какой ни есть логики: иного не станут слушать. Никакого «порочного круга» здесь нет. Для верующего читателя интерпретация происходящего самоочевидна.

Заметим уж к слову, что логика, может быть, вообще любезна всем нам оттого, что понятна и доставляет почти единственную основу для умозаключений. Однако к истине она может иметь отношения не более, чем поиск монеты под фонарем только потому, что под ним светло. Ищущих не там, где потеряли, а там, где «светло», не так мало на свете, как может показаться. Для этих господ мы потрудились перенести «монету» под их фонарь.

Научная картина мира как фактор его поражения

1. Диагноз

Неслышимый фон многошумных общественных коллизий минувшего XX и наступившего нынешнего века – растущее угнетение и начало гибели земной природы. На наших глазах расшатываются и рушатся многотысячелетние – как Арал – и многомиллионнолетние – как озоновая пленка атмосферы – равновесные константы, климатические циклы природы; массированно гибнут целые виды живого: каждые 20 минут исчезает один биологический вид («Бюллетень Центра экологической политики России» под ред. А.В. Яблокова, 1998, № 3). Идет, в частности, поступательное омертвление вод континентальных и островных рек (европейских – от Сены и Дуная до Невы и Волги), целых морей (Балтика, Азов), вод крупнейших мировых озер. Лесному зверю и птице неоткуда напиться неотравленной воды. Сохранность видов не обеспечивается даже внутри территорий, номинально признанных заповедными, а сами эти территории сжимаются. Простое перечисление зон радиационного заражения удручает: «шлейф» Чернобыля, Южный Урал, Алтай, полигоны Новой Земли, Семипалатинска, Невады, Синьцзяна, атоллов Таити, бомбовые следы Японии, Ирака, Сербии, – перечислены заведомо не все. В этом же гибельном ряду – распыление над значительными площадями населенного (не только людьми!) земного мира уже тысяч тонн высокотоксичного ракетно-космического топлива, не говоря о газовом выбросе продуктов горения; нарастающее облучение всего живого (например, перелетных птиц) высокочастотными полями спутниковых и иных радиосистем, способное вызывать в живых клетках бесчисленные губительные резонансы (как известно, явление резонанса состоит в резком усилении колебаний при самом слабом воздействии); прямое индустриальное усечение жизненного ресурса природы – узаконенная порубка кедра, вылов рыбы и моллюсков в угнетающих популяции размерах, набирающий темпы бой китов, осушение болот и малых рек, поступательное истребление уральской и печорской тайги, равно как и амазонской сельвы, – масштабы и множественность форм планетарного поражения природы сегодня таковы, что для основательного изложения только фактического материала требуются многие тома. Времени для их написания и осмысления остается все меньше. Между тем самые впечатляющие цифры и доводы, случается, меркнут перед наглядным и неожиданным сопоставлением. Оно особенно действенно, если удается затронуть существо явлений: выводы, полученные «по аналогии», могут далеко опережать аналитические, не уступая им в убедительности. Мы попытаемся установить предварительный диагноз происходящего, сопоставив две формы поражения жизни. За примерами из реальности не станем уходить слишком далеко.

…На картах послевоенной Москвы можно видеть поначалу неспешное разрастание благородно пламенеющего массива столицы; скоро в некотором отдалении от него являются пятнышки городов-спутников, их все больше, они набухают, наливаются, идет взаимное их сближение с главным городом. В 1960 году между ними и городом твердо прорезывается Кольцевая автомобильная дорога, рассекая надвое последний значительный зеленый сектор – Лосиный остров, отграничивая Москву от прочего мира. Операция не оказалась успешной: город и спутники продолжают сближаться и сливаются; благородный овал столицы украшается могучими приростами-клешнями – затаенные бухточки, луночки, пятнышки зеленого заплывают и заплывают алым…

Похожие процессы преобладают на все больших участках карты мира. Не напоминают ли чем-то характерным эти процессы, эти очаги – их зарождение, рост, слияние – роста метастаз в пораженном организме?

Зачем же сразу… так мрачно? Может быть, ветрянка или, на худой конец, лишай? Если не шутя: допустимы ли вообще подобные параллели? И наконец, обывателю-то что за хлопоты: разве не уделяется повсюду в мире все более и более внимания среде обитания, ее сбережению, замкнутым технологическим циклам?..

Это несомненно так, уделяется! – а багровое и серое на картах ширится, зеленое на картах сжимается. Сравнение земной природы с шагреневой кожей стало общим местом. К тому же, как нетрудно заметить, процессы современной экспансии отнюдь не сводятся к механическому расширению занятых нашим присутствием площадей и к проблемам роста народонаселения. Нет числа большим и малым искажениям естественных природных циклов, вносимым в жизнь природы (следовательно, человека) современными технологиями, к которым проблемы демографии сами по себе имеют отдаленное отношение. Если говорить об искажениях «малых», то в той же Москве ласточки напрочь вытеснены помойными голубями, сосны – тополями, а живые соловьи – автомобильными (поющими круглый год и полные сутки); соль, сеемая на дороги, только за две зимы съела три четверти лип[1]; углеводородами Капотни заносит населенные (не только людьми!) низовья реки – перечислять далее нет необходимости. Так ли уж повинны во всем этом проблемы роста народонаселения?

Часть подобных искажений может представляться локальной или почти невинной. Но, приглядевшись, мы скоро отметим случаи отравления насмерть традиционно съедобными грибами в среднерусских лесах, поражения тяжелыми металлами печени у охотников, дерзнувших вскипятить себе чаю на воде лесного (!) ручья; а взглянув пошире, увидим настораживающие климатические странности – сходы снеговых лавин на альпийские курорты, неведомые до того во весь период их (курортов) существования, отрыв сверхкрупных массивов льда от антарктической шапки (крупнейшие из таких, по данным информационных агентств, достигают десятков морских миль в поперечнике) – при тектоническом спокойствии полюса происходящий, надо полагать, из-за резкого нарушения энергетического баланса в атмосфере; обнаружим изменение состава атмосферных осадков, «тихую» эпидемию свинца и «громкую» пестицидов, отравление дустом и радиационное заражение вод всех четырех океанов… Дело катится к концу комедии?

Речь идет, несомненно, о новом качестве поражения земной природы и – неотрывно от нее – здоровья человека. От механического теснения зеленого мира минувший XX век – с его резким, взрывным ростом производства энергии, испытаниями и производством новых вооружений, становлением химического синтеза, проникновением в микромир и наследственность, прорывом в ближний космос, зомбированием человека внушаемыми ему псевдопотребностями – перешел к фронтальному уничтожению земной и околоземной жизненной сферы – основы ее собственного и нашего существования. Непрерывно находимые наукой «выходы» из непрерывно ухудшающегося положения с очевидностью ведут в никуда. Не видать в тумане приближения «ноосферы» Владимира Вернадского, но слышнее тяжкая поступь коней Иоанна Богослова… Что же происходит?

Внедряя научно обоснованные (равно и малонаучные, и вполне бредовые) технологии в практику, мы строим внутри природы чуждый ей искусственный мир – технологическую цивилизацию. Понятно, что, строя что бы то ни было, даже копая огород, мы воздействуем на внешнюю природу. (По словам Б.Пастернака, «И на дорогу за тын перейти Нельзя не топча мирозданья»). Есть, однако, различие между огородом и искусственным миром. Строя этот последний, мы создаем то, чего принципиально нет в природе: реквизуя рассеянные в ней компоненты, мы по-новому организуем их, выстраиваем в порядке, определяемом собственными законами, упорядочиваем. (Притом, как можно заметить, именно технологии, разделяющие и по-новому объединяющие компоненты, т. е. технологии научные, престранным образом – точно бьющие в некую «точку» – оказываются радикальнее, «злее» любых прочих – замечание, отчасти забегающее вперед, предваряющее…) В известном смысле мы подражаем природе и соперничаем с нею в созидании. (Одним из сильнейших стимулов «созидания» изначально был и остается, разумеется, военный). Если продолжить немудреное сопоставление, то огород (не отравленный селитрой, ядами – в конечном счете, той же наукой) воспроизводим, он включен в кругооборот веществ и энергии, связан бесчисленными жизненными узами с живыми же процессами природы (к примеру, с работой бактерий и фотосинтезом) – он, хотя и теснит дикую природу, сам живой: его рыхлят медлительные черви, по нему перелетают насекомые-опылители и бабочки-«вредители», ходят хозяевами скворцы, трясогузки, долгоносые грачи, бегут едва различимые чудесные жучки; над ним вьет паутину паук, а то и гнездо в кустарнике (под защиту человека!) отважная птичка и т. д. – технологии научного генезиса строятся на мертвых аналитических законах, они попросту слепы к природе и в лучшем случае нейтральны к ней – в нашем же веке более и более сокрушают ее…

Требовать от подобных технологий, чтобы они сделались «живыми», не приходится по самому определению; не о том уже и речь. Опаснейшее уродство этого строительства состоит в том, что практически ни одну из современных технологий, развитых на аналитической основе, не удается окружить со стороны внешней природы сколько-нибудь глухой «капсулой», как это свойственно, к примеру, доброкачественным новообразованиям в животном организме. С другой стороны, некоторые параллели в истоках современного технологического развития, сама глубина его уродства позволяют предположить информационные, «генные» основы поражения – что сближает современные технологии не с внешне привнесенными недугами в животном организме, но, скорее, с неким информационным («программным») преобразованием в нем – прежде всего, с недоброкачественной опухолью. Косвенно это подтверждают и характерные видимые черты сходства: необычайная агрессивность «клеток» новообразований (элементов технологий), их относительная простота и однородность (примитивность алгоритма), множественность очагов, растущее напряжение планетарного организма, монотонное отступление жизни без признаков равновесия, нарастание скорости…

Сравнительный диагноз – вещь рискованная, в обосновании его неизбежен известный произвол. При желании легко сыскать в современном развитии признаки сразу многих заболеваний. Следует помнить, что мы лишены самой возможности корректного сравнения: наш пациент единствен. Но единственно, конечно, и значение пациента – бесценной нашей природы. Такая ответственность темы требует рассмотреть черты сходства подробнее. Что же это за черты?

Научно-техническая (равно и научно-биологическая, научно-социальная, вообще «наукопроизводимая») цивилизация строится по простым и устойчивым законам: познанным современной наукой законам теоретической физики, химии, экономики, генетики и т. д., то есть по законам математизированной, логизированной науки – по законам (утверждаем мы) простейшим и самым поверхностным, сравнительно с неизвестными нам более глубокими законами жизни. (Последняя, заметим, вся «невероятна» и развивается скорее по законам «женской» логики – но это в скобках.) Весьма подобно этому, физиологическая опухоль строится и воспроизводится по упрощенным схемам, по относительно простым законам – сравнительно опять-таки с организацией функциональной жизни; сами по себе эти законы достаточно сложны и едва ли проще законов квантовой физики. В этой сравнительной простоте алгоритма заключены главная сила и, так сказать, надежность и устойчивость обеих структур. (Устойчивость здоровой жизни совсем иной природы – она сродни устойчивости «ваньки-встаньки», но это опять же в скобках.)

И опухолевая клетка, и ячейка технологическая используют окружающее живое вещество как материал для своего строительства, игнорируя взаимосвязи этого живого вещества, прорастая в него и замещая его собою. И та и другая структура, таким образом, строятся извне по отношению к окружающей жизни и даже вопреки ей, но за ее счет, питаясь ее соками и надвигаясь на нее. Следствием является нарушение естественных кругооборотов. Помимо того, что опухоль (та и другая) «не спросясь» занимает живую территорию, то и другое строительство сопровождается искажениями в обмене: не отводятся обычным путем отходы (того и другого) производства, им нет потребителей на месте; что было благом для жизни, перерождается в лучшем случае в балласт. Компоненты живого целого, организованные по-новому, перекрывают (природе и больному организму) либо захламляют каналы нормального кругооборота веществ и тем прерывают неведомые строителю жизненные циклы. Паразитически поглощаются необходимые жизни вещества и накапливаются чуждые ей и угнетающие ее… (Разумеется, живым материалом пользуется и живое. Но оно само включено в кругооборот, в многомерные цепочки взаимосвязей, не «прорастая», вместе с тем, в «чужое», сохраняя некую жизненную линию, генный код и не создавая структур, враждебных функциональным тканям природы, – оно «признано» многомерным окружением, являясь само для него материалом. «Чуждость» искусственного мира заключена в чуждости алгоритма, которая проявляется в извращении взаимосвязей, резком усечении самой полноты приятия живого, отчуждении от мира Жизни. Грань между мирами неизменно ощущается как линия фронта.)

Как уже говорилось, форма развития того и другого образования не одиночно-очаговая, локальная, но многоочаговая: имеет вид множественных зачатков. В случае цивилизации это территориально новые очаги (энергетические узлы, промышленные зоны, аэро– и космодромы и т. д.), а также явления информационного переноса: взаимодействие научных школ и отраслей наук вплоть до их слияния (физическая химия, химическая физика и т. п.). То и другое приводит к расширению потребности в живом материале. Метастазы физиологической опухоли образуются также двояко: путем физического переноса клеточной ткани с кровью и по лимфе и путем информационного переноса, механизма которого мы пока не знаем (в последнее время появились исследования, это подтверждающие). Первичен и в этом случае оказывается информационный перенос, вследствие которого удаление опухоли не дает окончательного эффекта. Множественность и вместе с тем однородность, сродство структуры очагов препятствуют их локализации (блокировке организмом), ведут к их слиянию и являются отличительной особенностью злокачественных образований.

В результате ширящегося наступления физиологической опухоли функциональная жизнь в пораженном организме вынуждена отступать в зоны относительного здоровья, где пытается мобилизовать защитные ресурсы, нагрузить здоровые части организма задачами, до того им не свойственными и все более их изнуряющими. В природе мы видим поначалу попытки одолеть «опухоль» изнутри ее самой: это прорастание травы сквозь асфальт, заселение разнообразной жизнью промышленных установок и устройств и т. п. (В результате одного такого «заселения» в 1983 году колонией термитов была перемкнута важная цепь в аналитическом устройстве Центра стратегической разведки США. Замыкание интерпретировалось как начало ядерной войны, и едва не состоялся «встречный» пуск ракет[2].) Однако растущая активность человека заставляет жизнь и здесь отступать в зоны здоровья. (Не следует переоценивать степень этого здоровья. Шансы на выживание таких зон, сжатых до некоего минимума, сохраняются уже ценой вырождения, а при дальнейшем сжатии резко падают. Существует, в частности, минимальная площадь выживания леса – нельзя сколь угодно часто рассекать его дорогами.) На оставляемой территории поражается все больше функций природного метаорганизма (гибель почвенных, речных, океанских микроорганизмов; перерождение облученных особей; кислотные дожди, идущие вместо обычных, угнетают жизнь растений, насекомых, земноводных, птиц; вокруг протекших нефтеносных танкеров на многие десятки километров подавляется живое и т. д.). Оба процесса идут поступательно в одном направлении, без признаков равновесия. Все более сужаются каналы поддержки между зонами – как в пораженном организме, так и в природе. В природе является все больше объемов, из которых живое вытесняется, хоть на время, полностью: если ранее это могло быть в жерлах вулканов, то сегодня это имеет место внутри объемов горения, взрыва, ядерной реакции (силовые установки, двигатели, горящие газовые струи), внутри некоторых химических веществ… Таких объемов становится все больше, а катастрофы, связанные с деятельностью человека, начинают преобладать над естественными и все чаще провоцировать естественные (к примеру, хищнически вырезаемая сибирская и уральская тайга открывает путь на Европейский континент тихоокеанским ураганам и т. п.)

Вместе с тем нужно отметить, что территория в обоих случаях не сразу оставляется полностью и на ней до последнего идет «партизанская» борьба.

Можно видеть, наконец, что скорость вышеупомянутых процессов поначалу невелика как в живом организме, так и в истории цивилизации: эти процессы идут поначалу в «спящем» режиме, образуются лишь некие зачатки, которые могут свертываться не развиваясь. Но начиная с некоторого момента часть из них вдруг трогается в рост, и скорость начинает нарастать. Занятие здоровых территорий – в природе и в больном организме – идет в некоторой прогрессии и затем лавинообразно. Если говорить о современной технологической цивилизации, то стремительность ее развития набирается на протяжении всего полутора-двух последних столетий, то есть в течение ничтожно короткого срока сравнительно с возрастом человечества (но фактически совпадающего, опять заметим, с периодом научного вмешательства в природу).

Стоит напомнить, что злокачественное образование, губя больного, не успевает довести дело до метаморфозы его тела, до логической своей «простоты» – больной еще сохраняет видовой и даже индивидуальный облик, еще дышит, осознает, еще даже борется, – но важные функции организма поражены, и победа ускользает.

Природа точно так же может сохранять живой многовидовой облик, но быть уже опасно поражена. Сохранение видимости не равносильно сохранению жизнеспособности.

Не будем томить читателя.

Конечно же, взгляд наш не проникает (пока) в микроструктуру изменений, обследование напоминает разве поверхностный осмотр. Итог осмотра неутешителен: современная технологическая «опухоль» обнаруживает ряд признаков, свойственных злокачественному новообразованию. При отмеченной уже единственности пациента нельзя уверенно говорить о стадии заболевания, но лишь о направлении его развития: это направление злокачественного перерождения.

Отступление

Все это представляется невероятным. Могло ли технологическое развитие, еще вчера целесообразное (возбуждающее и теперь обильные надежды), обернуться столь серьезной аномалией? Поверить в подобное преображение будет возможно, если станет ясна его предопределенность. В подкрепление несчастливой метаморфозы существует своего рода «опора на причину».

Ниже мы попытаемся показать, что враждебность (не просто чуждость) синтетического мира живому (следовательно, человеку) коренится в самой природе научного знания. Но прежде отметим, что среди многотрудных проблем сравнительного диагноза особенно драматическая состоит в том, что организм земной природы не дает нам знать о своей боли. Неясно, можно ли говорить о возможности подобного ощущения применительно к природе. Что считать ощущением боли у природы, если ее крик беззвучен? Редкое дерево и редкий зверь страдали меньше, чем двуногий волк, но природа не жалуется – и не помнит зла. Она не враждебна человеку и не борется с ним, но лишь с выстроенным им – враждебным ей и нам – миром, однако и при этом как-то чудесно обтекая, осваивая его, пытаясь внедрить в него свою живую суть, переработать его в нечто подобающее, вернуть компонентам их прежнее, осмысленное значение. Крики жалоб? Безвинная и бессловесная, она своей наивной жизненной силой пытается удержать расползающуюся основу своего и нашего существования – но упорен сынок-победитель в искоренении той основы…

Может быть, «криком боли» следует считать монотонное нарастание концентрации углекислоты в атмосфере Земли и то, что вопреки ожиданиям теории это не приводит к более интенсивному росту растений? (См.: Моисеев Н.Н. Модели экологии и эволюции. М., 1983. Забавно, что эта теория оценивает повышение температуры атмосферы вследствие парникового эффекта на 1–2 градуса в десятилетие как вполне допустимое: бестактно интересоваться, допустил бы какой-либо теоретик такие же темпы для температуры собственного тела: ну, к примеру, чтобы к пятидесяти годам она достигла 46,6 градусов.) Среди вызывающих доверие современных прогнозов ближайших (в том числе парадоксальных) последствий парникового эффекта отметим анализ А.Карнаухова (см. «Парламентская газета» № 15, 2005 г.: «Мамонты уйти не успели. Успеет ли уйти человек?») В модели прогнозируются последствия таяния (уже начавшегося) арктических льдов, в результате которого более легкое пресноводное течение заглубляет Гольфстрим, с последующим ледниковым периодом в Европе. (Дело идет о ближайших трех десятках лет. Чтение крайне занимательное для энтузиастов «прогресса» и поборников «высоких технологий»). Отметим также научную работу В.Г.Горшкова, К.Я.Кондратьева и С.Г.Шермана «Устойчивость биосферы и сохранение цивилизации» (журнал «Природа», № 7, 1990 г.) В обеих работах (они, конечно, не единственны) можно видеть далекое от оптимизма понимание происходящего, опирающееся на количественный анализ фактического материала.

В ряду внешних симптомов физиологического заболевания есть и такой: ощущение боли является страдальцу на поздней стадии. До этих пор болезнь крадется «тихой сапой», исхитряясь блокировать механизмы сигнализации. Причина этого, можно думать, прямо связана с причиной самого заболевания. Если последняя (как полагают) состоит в том, что произведена подсознательная установка организма на самоуничтожение, то, стало быть, сигнализация излишня (стало быть – продолжим – и лечение излишне, если только оно не переменяет каким-то образом этой подсознательной установки). Как это ни парадоксально, но в последнем пункте дело обстоит небезнадежно, и мы рады ободрить читателя. Если развивать аналогию, то дело выглядит (или обстоит) таким образом, как если бы имела место «подсознательная установка» природы (и цивилизации вместе) на самоуничтожение. Но применительно к природе (если не принимать взгляд мистический) ее «подсознание» не может быть заключено нигде более, как в коллективном сознании людей. В таком случае соответствующая ее «установка» – если она состоялась – заключена в нашем разуме (вернее было бы сказать, в нашем безрассудстве), то есть до известной степени нам подвластна. Погибнуть ли цивилизации и природе – зависит от нашего сознания!.. Диагноз – не приговор!

2. Ребенок, ковыряющий гранату

Ибо, судя по времени, вам надлежало быть учителями; но вас снова нужно учить первым началам слова Божия, и для вас нужно молоко, а не твердая пища.

Евр., 5.12

Надо полагать, в душе читателя исподволь тлеет глубокое недоверие к кощунственным и мрачным выводам: мыслимо ли допустить, чтобы усилия лучших умов человечества (следует перечисление многих десятков только вершинных имен) были ложнонаправленны в своей основе, чтобы враждебность (не просто чуждость) синтетического мира живому (следовательно, человеку) коренилась в самих основах научного знания? Едва ли будут удовлетворены и те, кто с позиций Откровения Св. Иоанна не отыщет нового в наших суждениях – ибо «ничто не ново», а в неотвратимости наказания за гордыню научного псевдознания они заранее спокойно уверены. К тому же гипотетический наш диагноз попросту не хочется принимать: он крайне неприятен.

Новое все-таки есть, хотя, быть может, и не в суждениях, а в самом повороте дела, ибо кара ждет, как мы видим, не только (виновных) Содом с Гоморрой или не одних (невиновных) динозавров, но ровно ни в чем не повинную земную жизнь целиком! Новое – в том, что мы, кажется, в силах сокрушить эту жизнь, не нами созданную. Ведь сколько ни оспаривать термины, нельзя не видеть, что в теле бесценной нашей природы зародилось и разрастается, за ее счет, нечто, развивающееся по чуждым ей законам, по законам некой мертвой природы, тупо враждебное ей, слепо агрессивное и сильное. Совпадение же (чуть ли не буквальное) происходящего с библейским представлением о порочности и наказуемости «познания», неспособного довольствоваться открытым нам в полноте, скорее, подтверждает наш диагноз.

Не углубляясь пока в «гносеологические корни» столь опасной хвори и предполагая наш диагноз, в рамках аналогии, верным, остановимся на одном следствии этого диагноза.

Приходится предположить, что современная наука, по крайней мере в своей неотъемлемой части – синтезе (говоря проще, при внедрении теорий в практику), входит или вошла, по выражению, принятому у философов, в новый виток «спирали развития». Этот новый виток даже условно не хотелось бы именовать «новоинквизиторским», но смысл термина, к сожалению, подходящ. Хотя нынче повсеместно наука у нас вроде священной коровы, иным ее разделам фактически может угрожать натуральная расправа. Дело, понятно, не в термине, и можно именовать этот новый виток, к примеру, «новоаристотелевым» – опять-таки не имея в виду буквально возвращение к схоластике. На этом новом витке, как его ни называй, ценность современной науки парадоксальным образом меняет знак, и в силу этого чем одареннее ученый, тем потенциально более он заключает в себе возможности нанесения вреда.

Мы принуждены обратиться к примеру известному, но толкуемому нами, увы, обратно. Старшее поколение помнит имя Трофима Денисовича Лысенко. Академик Т. Д. Лысенко был знаменитый мичуринец-селекционер и борец со лженаукой генетикой (в терминах той поры, «менделизмом и морганизмом»). Он изобрел яровизацию зерновых и вырастил необыкновенную пшеницу, – если позволено будет так выразиться, эксклюзивную и со сверхустойчивым вкусом. На делянках эта пшеница давала вполне немыслимые урожаи.

Трофим Денисович был, по меркам обыденным, не совсем образцовым человеком и, по меркам научным, совсем не образцовым ученым. Пшеницу ту не сеют, и иные новшества не прижились. Говоря проще, Т. Д. Лысенко крупно блефовал. От академика (он скончался в 1976 году) осталась память о большом почете, о еще больших надеждах и о загубленных ученых-генетиках. Список последних возглавляет, по значимости, имя Николая Ивановича Вавилова. Н. И. Вавилов был замечательным и настоящим ученым и в 1943 году умер в тюрьме. Он был гениально одарен и опередил свое время. Все это общеизвестно.

Наша не слишком веселая мысль состоит в том, что мы желали бы всей душой сочувствовать правоте гениального Николая Ивановича. Но… его гонитель – очень возможно, фальсификатор и рутинер – нанес будущему, жизни, кажется, менее вреда, чем великий генетик, ибо Николай Иванович докопался до новых глубин научного знания. Для современных глубин это означает одно: при внедрении вновь открытых закономерностей в практику неизбежен новый подрыв жизненных сил природы. Ибо (смеем думать) до истинной сути природы не докопаться и триллиону Вавиловых, искалечить же всю ее на Земле может оказаться по силам «генетической бомбе» в руках любого энтузиаста – это, разумеется, при самом мирном приложении теории; стоит ли говорить о неизбежном военном применении всякого подлинно научного открытия? Довольно будет не применения, а его подготовки. Нежданным для многих итогом развития логически корректной генетики может стать – и, скорее всего, станет – то, что «биологический Чернобыль», перед которым настоящий покажется шуткой, воплотится въяве. «Залогом» этого может служить хотя бы нынешний ажиотаж около «генорожденной» овечки Долли: «Век биотехнологий», «Сегодня наука находится на пороге беспрецедентного прорыва», «Замечательный эксперимент Уилмута» и т. д. (цитируем по журналу «Business Week», 1997, № 3). Если понимание факта хоть наполовину на самом деле таково, остается признать: наше любезное человечество не желает ничему учиться.

Итак, современная наука предположительно входит или вошла в новый виток «спирали развития», на котором ее ценность меняет знак и на котором она сама может оказаться своего рода козлом отпущения за грехи прогресса, – поскольку на основании главным образом ее выводов и рекомендаций произведено множественное индустриальное внедрение в природу, приведшее к нарушению равновесного состояния планеты и естественных природных циклов.

Наука (могут заявить и заявят ей) вызвала к жизни термоядерное и иное оружие, отравила океан и прорвала озоновый слой, на ее счету Чернобыль, Арал и т. д. – от страждущих и гибнущих людей по причине этих и многих других деяний не приходится ждать беспристрастного внимания к аргументам защиты. По крайней мере, упомянем о них.

1. Наука, быть может, виновна лишь в том, что к ее методам взывала и продолжает взывать агрессия человека, экспансия государств и хищничество по отношению к ресурсу природы: в ней видели и продолжают видеть инструмент войны и эксплуатации этого ресурса. Научные результаты если и использовались в прочих целях, помимо хищничества и войны, то разве что по «остаточному» принципу.

2. Существуя, что называется, с вечно протянутой рукой, наука оставалась всегда подневольной и направлялась властью к достижению целей власти – от Архимеда до Оппенгеймера и Сахарова исполняя «царский» (что почти всегда означало военный) заказ: она не имела реального выбора. Практически ей не давали опомниться, напротив, шел и идет ее «разогрев» с самых бездумных позиций.

3. Наконец, никто не просил человечество уверовать в науку как в нечто исчерпывающее и непогрешимое, уповать на нее как на чудо, переоценивать и обожествлять научный анализ; никто не виноват, что человечество так наивно. Наука – только зеркало нас самих.

Этот «лепет оправданья» может не быть услышан. Напротив, куда как зловеще может осветиться то очевидное нынче обстоятельство, что науке изначально присуща «взломная» функция в силу самой природы – если угодно, в силу порочности научного анализа, разделяющего неделимое на части, отбрасывающего при построении своих моделей неведомое «второстепенное», изучающего произвольную, в сущности, абстракцию (об этом мы еще скажем более подробно далее).

Прибавим, что сами ученые продолжают активно способствовать нарастанию в обществе недоверия к науке. Вспомним, что «полезность» дуста (препарата ДДТ) подтверждалась в свое время всепланетно сотнями профессоров, а «мирный атом» во времена Н. С. Хрущева занимал, за самыми авторитетными подписями, полосы чуть не всех популярных изданий, соперничая разве с «химизацией всей страны». Но и поныне поворот рек «вспять», с трогательным упорством воплощаясь въяве в безденежной России, обеспечивается изысканиями серьезной науки; не унимается сочувственная пропаганда в пользу развития той или иной энергетики с опорой на неотразимый довод о крайней надобности расширенного производства энергии: от академика, в кабинетной тиши восположившего, что «человечеству нужна энергия», до идиота-ударника, сбрасывающего бетон в Енисей, мы взяты в угрюмые заложники этой доктрины, в то время как уже производимая в мире энергия используется не «варварски» и не «с низким КПД», но почти вся прямо во вред человеку и природе; почти пародийно-тупо продолжается научная же пропаганда применения, само применение и даже развертывание производства пестицидов и искусственных (минеральных) удобрений, отвергнутых самой практикой потребления продуктов, и т. д. Примеры научного патронажа над самыми дикими затеями можно продолжать без числа – так, в уже цитированном номере «Business Week» рекламируется финансируемый проект одновременного запуска 1700 (тысячи семисот!) спутников связи, включая низколетящие… Тем временем районы и регионы, реально бывшие земным раем (река Припять), обращены в ад, значительные и вполне здоровые территории неприметно вплыли в зоны бедствия, неслышно расползается дыра в озоновом слое Земли – не без помощи все новых космических запусков, стимулируемых отнюдь не одними только связными корпорациями: со снижением военной значимости им лихорадочно подыскивается всевозможная «польза» – это ли не прямые следствия внедрения технических, технологических, социальных, биологических и иных научных доктрин, в коих, надо полагать, каждый абзац был научно обоснован, выдержал «проверку практикой» и украшен сосчитанным «положительным эффектом», а сегодня и «коммерческой выгодой»?..

Кажется, необходима известная коррекция нашего суждения о сугубой опасности таланта в науке: не следует недооценивать и лишенных оного. Вполне лишенных его и нет; но и лишенные – не таланта, а отчасти интеллекта – достигают своих целей замечательной активностью. Вероятно, продвигайся научное познание вообще усилиями одной духовной черни, человечество по сей день увлеченно занималось бы рычагами 1-го рода, что послужило бы ему только ко благу. Но на деле именно этой, мало вменяемой и практически безответственной категорией самоотверженно продвигается то, что уже «расколото» оригинальным исследователем. Если последний озабочен термоядерным синтезом, психотронным оружием, клонированием и подобными прелестями, то первые успешно возводят в мировых столицах мусоросжигающие заводы (припоминается, что в природе – а хоть и в том же русском крестьянском хозяйстве – сроду не было проблемы «мусора», не чудеса ли?), ведут и планируют «осушение» и «орошаемое земледелие» (для простоты в одном и том же месте, как в Мещерском крае: воду вначале выжимают из почвы в канавы, и она уходит; затем естественные водоемы выливают на поля, и они мелеют; трудность организации уже самого простого кругооборота воды показывает, насколько труднее разрушить, чем создать), а натолкнувшись на затруднения в строительстве новых ГЭС и каналов, отвергнутых экологической экспертизой, продвигают – с большим талантом! – «безотходные» технологии, «безопасные» проекты ковыряния каспийского дна и «экологически чистые» (например, водородные) двигатели (основанные на тепловом цикле, то есть работающие принципиально на разности температур, другими словами, греющие воздух!).

Следовало бы напомнить этим достойным господам, что экологически чистыми, возможно, станут наши с ними драгоценные тела при условии, что у родственников достанет средств облачить их в шерстяные костюмы с костяными пуговицами и в хлопковые (профессоров, конечно, в кожаные) тапочки. Возможно, сказали мы: если мы и они сами не станем питаться их продукцией и если в саму шерсть и хлопок, в сам уже могучий череп и позвоночник великого академика не въестся неистребимый какой-нибудь полиэтилен…

Мы отнюдь не ставим себе критических задач. У нас достанет сил сообразить, что маховик, коий с превеликим рвением раскручивался в течение трех веков, едва ли удастся остановить разом, воткнув в него с разбегу героическую голову. Речь о том, что время тормозить его – разумно и потихоньку – давно приспело, а между тем пониманием этого, похоже, и не пахнет. Наука в массе (за единичными персональными исключениями) не изменила своей изначальной, от века оплачиваемой и высокоинтеллектуальной службе: отламыванию палок у природы, чтобы достать банан – или чтобы вытянуть той палкой «лучшего друга» на соседней ветке.

В своих же ведущих изысканиях, на своих передних рубежах естествознание, стартуя от самонадеянности Декарта и упрямства Галилея, докопалось нынче до глубин, столь мало достаточных для понимания сути природы и уже столь опасно затрагивающих основания жизни, что донельзя напоминает бездвижно замершему наблюдателю ребенка, ковыряющего гранату. Оттого Вавиловы сделались опаснее Лысенок: ибо Трофим Денисович, говоря фигурально, только повертел тяжеленькую игрушку в руках, Николай же Иванович со товарищи углядел и покачал в тяжеленькой игрушке удивительную проволочку-чеку. Ныне Уилмут высмотрел и более: если проволочку разогнуть, то ведь можно… выдернуть?!

Граната так интересна! Ребеночек увлечен…

3. Синтетический мир: происхождение порчи

– Тебе привезу саблю; хочешь саблю?

– Хочу, – отвечал Фемистоклюс.

– А тебе барабан; не правда ли, тебе барабан? – продолжал он, наклонившись к Алкиду.

– Парапан, – отвечал шепотом и потупив голову Алкид.

Н.В.Гоголь

Вообразим такую диковатую дискуссию.

– Подтверждение ли научной теории то, что самолет летает?

– Вот это по-нашему! Что же это в таком случае? Ведь не было же самолета в природе! И ведь он летает!

Самолет летает – и расчудесно уносит, к примеру, соотечественников наших от завалинок, где они лузгали бы семечки, в разгоряченные края, откуда они вернутся с блестящим взором, ожогами от непривычки к тамошнему солнцу на плечах и со смутным чувством, что повидали под тем солнцем такую же самую завалинку; и это превосходно. Ожоги же, Бог даст, заживут.

Самолет летает – и чего бы в этом факте искать еще, кроме подтверждения теорий Н.Е. Жуковского и других замечательных ученых, не говоря о подтверждении самой аэродинамики, восходящей к Ньютону и Даниилу Бернулли? Летает и подтверждает.

Но верно, однако ж, и другое. Под самолет наш на земле требуется сколько-то площади бетона аэродрома, закрывающего столько же живой «кожи» Земли: под ним, под бетоном, замирает природная жизнь. Это сходно с покрытием кожи человека – скажем, пятнышком несмываемой краски. Для сопровождения самолета в полете требуется излучение радиоволн высокой частоты. От грохота, выброса газов из сопл двигателей, содрогания земли и от облучения уходят подальше от нехорошего места птицы, насекомые, звери, деревья, трава. Для самого полета потребен авиационный керосин, и не так мало: 10–20 тонн в час и более – стало быть, необходимы нефтедобывающая и нефтеперегонная отрасли, а заодно уж сталелитейная, сталепрокатная и машиностроительная, их обслуживающие. Для добычи, к примеру, тюменской нефти переломаем на Оби чуть-чуть тайги (особенно впечатляет валка кедрача исполинскими бульдозерами «KOMATSU»: наши малы и не берут); зальем, несильно, нефтью ее болота и почвенные покровы; отведем в отдельные трубы попутный газ и запалим, не так много, сотню-другую факелов (загонять газ обратно в нефтяную скважину технологически сложно: «дорого», выпускать в атмосферу нельзя: сгинет все живое – так и гудеть им по сегодняшний день тридцать лет, содрогая мелкой дрожью землю, примерно как на аэродроме; факел – это труба примерно метрового диаметра, из которой бьет пламя на высоту 10–12 метров).

Словом, каждая из порознь взятых отраслей по-своему хороша и абсолютно, разумеется, необходима, а вместе они занимают некоторую площадь живой Земли, чуток захламляют и отравляют ее и потребляют кой-какую энергию. Что ж, ее придется добыть. Для получения крылатого металла опять не слава Богу, требуется электролиз – увы, энергоемкая вещь. Куда деваться, так и быть: перекроем Енисей и Ангару. Затопим для этого кой-какие (опять) тайгу и пашни и разведем на их месте… не будем называть это болотом – море. Море само по себе запоганится, зацветет, но не везде, кое-где только – чего-то не учли. Погибнут некоторые виды (не так много, с полтысячи) и сколько-то там особей (миллиард, что ли) кой-кого живого. Зато запустим на место стерлядей карпов – хорошо, ладно.

Повторим наш вопрос, но зададим его иначе: предусмотрели ли в своей теории этих карпов, эти бульдозеры, эти факелы и т. д. замечательные ученые Н. Е. Жуковский и Даниил Бернулли?

Вопрос дикий: понятно, нет.

Так подтверждение ли научной теории то, что самолет летает?

– Опять за свое! – возразят оппоненты. – Нельзя же всю бесконечность предусмотреть.

Воистину так.

Нельзя предусмотреть того, что переход звукового барьера самолетом конструктора П.О.Сухого сопроводится в полной тишине громовым хлопком среди ясного неба и от такого хлопка на земле у коровы (какая проза!) несколько испортится молоко. Это почти неприметно, биология отворачивается от таких эффектов: экий вздор! Вздрагивают, однако ж, не одни коровы – кормящие матери тоже. Детишки от мелочей разных, вроде этой, вырастают не так чтобы очень здоровыми. Некому летать на самолетах конструктора П.О.Сухого. На подобном самолете, между прочим, при исполнении противоракетного маневра пилот (по инструкции) от перегрузок должен потерять сознание (и это бы ладно, потерять, но после маневра нужно вовремя вернуться в сознание).

Итак, мы имеем по видимости полное торжество научной теории: самолет, разумеется, летает. И дело обстоит еще того внушительнее: искусственный авиационный мир обладает устойчивостью и саморазвитием, он активен и отнюдь не замкнут, он черпает из природы все более. Но… разве подлинной целью был полет? Ведь это мы только так говорили, что целью был полет! Предполагалось (молчаливо), что полетим, а остальное будет как прежде – кедры, русла рек, тишина…

Подлинной целью – невысказанной, но непременно ожидаемой – были польза и радость, счастье от полета, целью была лучшая жизнь, прибавка к общему благу за счет «вырванной» у природы тайны. Достигнута она? Выходит, заплачено за тот полет счастьем же (если не большим)??

Но, положим, достигнута оборонная цель. Бог с ним, со счастьем, быть бы живу. Это-то гарантирует теория?

Научный анализ «ядерной зимы» «гарантирует» совсем обратное…

Так повторим с упорством, которое простит нам благородный читатель: подтверждение ли научной теории – то, что он летает, – самолет, летающий на деле, не падающий в океан, не обрушивающийся на жилые дома?

Ответ довольно странен, но очевиден: нет.

– Помилуйте, – возмутятся аналитики, – теории не было дела до бетона и каких-то коров, она не занималась ими!

Вот именно.

– Да и бетон, – дополнят практики, – та же самая земля! Перестаньте летать, и он завтра зарастет! Перестаньте жечь газ, добывать нефть, и завтра…

Да ведь и раковая опухоль – тот же самый человек; перестаньте ее питать, и… Да как перестать питать?

Так что же, авиация – опухоль? Вместо лучшей жизни построена – опухоль?.. (Не напоминает ли это вам, читатель, хоть отчасти, результатов построения лучшей жизни после 17-го года или достойной жизни после 91-го? К анализу первых мы еще вернемся ниже.)

Присмотримся поближе к результатам внедрения других теорий.

…Из форменных пустяков сложилась «авария» (на деле катастрофа) на Чернобыльской АЭС. Вместо проекта, лучшего по безопасности, был избран и утвержден более дешевый; вместо реального срока пуска потребовали от исполнителей срока более раннего – остались недоделки; взятое вместе, это сказалось рядом мелких и не мелких аварий, – аварии и их последствия систематически замалчивались; вместо высокой зарплаты персоналу платили 200 рублей; по стечению нелепостей в процессе планового эксперимента на четвертом энергоблоке вогнали реактор в неустойчивый режим; парадоксальным образом не помогли, а навредили введенные средства аварийной защиты (поглотители); вместо глушения реактора произошел его разогрев… О самой аварии боялись сообщить начальству и населению; не оказалось необходимых антипожарных и дозиметрических средств; отказали импортные роботы (запутались в шлангах) – армейские офицеры и солдаты собирали осколки топлива и графита руками в ведра (при активности осколков 2000 рентген в час); сбрасываемым с воздуха песком покосило плиту перекрытия, и возрос радиационный выброс; позднее в прогоревшую пустоту в реакторе рухнула вся масса сбросов, выбросив тучу ядерного пепла… Образовался снежный ком. (Для дотошных с крепкими нервами сошлемся на аналитическую хронику: Медведев Г. Чернобыльская тетрадь // «Новый мир», № 6, 1989. См. также: Шашарин Г. и Воробьев А. Звезда Полынь // «Новый мир», № 9, 1991.)

Предусмотрено ли что-либо подобное в теории Бора – Шредингера – Ферми и т. д. – А.П.Александрова? То есть учитывалась ли в теории национальная беспечность, зарплата, страх начальства, и т. д.? А если нет, то можно ли пользоваться вышеозначенной теорией? (Оказалось – нет: не будет этих пустяков, будут другие.) Так подтверждение ли (опять!) научной теории – работающие (не взорвавшиеся!) АЭС? Ведь цель их была опять не электричество, читатель! Подразумевалось чудесность будущего с добытой энергией, лучшая жизнь! Отметьте себе, мы вовсе не спрашиваем, дурно или нет строить самолеты и АЭС, дело это отчасти вкуса, мы только спрашиваем, точно ли они – победа теории? Если да – то отчего внедрение этой последней сопровождается выпячиванием наружу столького непредусмотренного – что обнаруживает, оголяет в ней аховой величины пробелы? И даже чем капитальнее идея, тем… тем как будто даже обратного идее?.. А в итоге прогресса и улучшений не землянка ли перед разбитым корытом, только с покалеченными душою и природой, ждет нас?..

Тут, правда, этта… (сделаем тут оговорку) нужно заметить, что в бытность ту еще, марксистскую, международный товарищ Ф.Энгельс указывал, что да, что наряду с первоначальным успехом научной идеи – то есть успехом ее внедрения – наряду, так сказать, с правильностью результата, нами предвидимого, являются вскорости явления вторичные, нами совсем не такие предвиденные и даже вовсе не предвиденные, даже и не совсем хорошие – короче, полная дрянь появляется (не дословно так – но в труде «Анти-Дюринг» или «Диалектика природы», где-то там, говорится в этом роде, – с оптимизмом, разумеется).

Мы, однако, продолжим.

Примеров подобного внедрения с частичным или полным неуспехом на самом деле бессчетное множество. Из катастрофических отметим только обмеление Арала вследствие действия каналов, вырытых во исполнение мелиоративного научного плана «превращения пустыни в сад», и колоссальную потерю воды в озере Севан, одном из жертв электрификации. Не все подобные деяния обнаруживают оборотную сторону скоро и ясно, многие – замедленно и исподволь: здесь можно упомянуть, в частности, сюрпризы, доставленные строительством гидростанций. Хотя число примеров становится утомительным, этот достоин упоминания по своей невероятности; им и завершим.

…То, что плотина враждебна жизни реки, было ясно уже некоторым из авторов плана ГОЭЛРО, а борьба некоторых ученых против, например, возведения Цимлянской ГЭС полна настоящего трагизма. Как-никак перекрывались нерестилища, да какие: перекрывалось так называемое «гирло» Дона, кишащее осетровыми, раком и всевозможной живностью, – ставился под удар второй в мире (ладно бы в стране!), после Каспия, пресноводный рыбный бассейн, от века сохранявшийся казачеством в цельности, то есть в постоянной воспроизводимости. Дальнейшее известно: ученым упрямые башки свернули, ГЭС построили, а осетровые, само собой, в Азовском море перевелись. (Теперь разводят бестера, это гибрид белуги и стерляди, сам не плодится, выводят из оплодотворенной икры. Выводят и, понятно, поедают. Только на Ростовский обком партии и хватало его, бедолаги.) Аналогичных историй на других реках хоть отбавляй: на Волге случалось и бывалым людям плакать при виде того, как осетры идут на плотину – вверх, на нерест, в безрассудном инстинкте своем – лезут друг по другу, по воздуху уже, по стене, по собственной крови… Но мы никак не доберемся до главного.

Очень скоро после строительства первых же станций (уже на Волхове, на Днепре) обнаружилась неожиданность: изъязвление лопастей турбин раковинами (с кулак величиной и более, и гораздо более) – кавитация. Происхождение явления ввиду важности вопроса изучено: полость воздуха образуется (вдруг, отчего-то) при падении на турбину водной массы и разрывается с силой неимоверной, вырывая в лопасти раковину. Борьбе явление не поддалось, и лопасти наваривают. Известно, впрочем, и поболее. «Воздушные пузыри, увлекаемые водой, а также газы, растворенные в воде, значительно облегчают возникновение кавитации» (Прандтль Л. Гидроаэромеханика. М., 1949).

Но вот пузырьки-то эти воздушные (вдруг выясняется)… тут, в некотором роде, перелом дела. Пузырек-то этот воздушный, оказывается, образуется вокруг индивидуума, микроорганизмика из зоопланктона, микрорачка такого размалюсенького (кормильца всего живого в реке) – защитная, может быть, реакция: от испуга, может быть, перед грохотом впереди (что-то там у рачка-то в душе, может тоже мир свой, не хуже как у поэтессы, в своем, то есть, роде?) И вот при касании страшной лопасти разрывается не один воздух в пузырьке, а и организмик этот в нем; стало быть, помирает организмик. Соответственно, идет не в питание живности иной, не в энергию жизни иной, а гниет и потребляет кислород. Само собой, ученых (ленинградских), открывших, отчего является пузырек, с работы за открытие уволили (сведения уже старинные: журнал «Природа и человек». 1988. № 4). Ну, это уж такая им планида.

Что же опять выходит? Плотина дает нам ток, но губит реку, живой организм?.. Это не совсем товарищ Энгельс получается…

Поневоле обратишь наизнанку знаменитую самохарактеристику Мефистофеля: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно сотворяет благо». Куда как губительней является та сила, что вечно хочет блага, вечно сотворяя зло! (Но помилуйте, как же так, что такое значит «вечно», это что же… закономерность? Да так ли это? И где же в таком случае… причина? Ведь должна же быть какая-то причина, если это так??)

Отступление

Что доказывают эти предвзятые примеры? Мыслимо ли на основании неполноты знания, каких-то частных неудач усомниться в успешности научного прогресса?

Пока очевидно, что эта неполнота и эти неудачи несут по мере углубления знания все большую угрозу жизни. Разрушение земной природы все более зависит от неучтенных и в принципе непредвидимых частностей. Последствия от совместного воздействия на жизнь природы сразу многих технологий еще менее поддаются прогнозу и управлению. Между тем внутри земной природы мало-помалу разрастается чуждый ей искусственный, синтетический мир – технологическая цивилизация, и в отношениях его с природой впору заподозрить неладное.

Суммарным практическим итогом добросовестных усилий ученых и последовательного применения научных принципов явилось отнюдь не ожидаемое благо. Внутри земной природы выстроено опухолевидное образование, относительно доброкачественности которого, как мы видели, есть по меньшей мере серьезные сомнения. В развитии технологической «опухоли» равно поражают как агрессивность этого искусственного мира по отношению к живому (следовательно, и к человеку), так и его устойчивость, основанная на познанных простых (скорее простейших) научных законах и черпаемой из них уверенности в правоте. Подавляя технологическую активность в каком-либо одном направлении, мы получаем ее вспышки в других; свертывание целых блоков технологий (поворот северных рек, гонка вооружений) не дает окончательного эффекта, – процесс сохраняет внутренний стимул к саморазвитию. Наука же (если видеть не намерения, а факты) дает в руки «созидателям» неизменно новые, более изощренные и производительные орудия истребления ресурса природы. Уродство подобного развития имеет явно глубинное, «генное» происхождение. И в таком случае совсем нелишне ревизовать сами истоки знания. В определившемся противостоянии мир (природа) может не в шутку оказаться проигравшим – что будет означать гибель и всех «выигравших» тоже. Наше исследование может представлять, таким образом, отнюдь не абстрактный интерес.

4. Происхождение порчи (продолжение)

Где скрыта порча, если таковая была? Все шло так славно: Галилей, Ньютон… Неоглядные горизонты открывались перед надеждами еще какого-нибудь XIX столетия: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» (А. С. Пушкин). Сегодня, повсеместно отступая, жизнь не успевает увертываться от «открытий чудных», воистину чудом умудряясь еще существовать – подобно пациенту, который, несмотря на лечение, остается жив. «Столбовая дорога науки» (Кант), говоря фигурально, уперлась в забор перед мировой помойкой. Ведал ли К.Э. Циолковский уже в нашем столетии, что космические запуски станут разрушать защитный озоновый слой над «колыбелью разума»? (Крылатая фраза Циолковского нынче подзабыта, напомним ее: «Земля – колыбель разума, но нельзя же вечно жить в колыбели». Образный язык уязвим тем, что утверждение легко переиначить, например, так: нельзя жить не только в колыбели, но и в гробу! – оппоненты расходятся, довольные собой, слушатель остается при нулевом результате.)

Несмотря на видимый факт глубокого поражения жизни и несомненное банкротство научного предвидения, ценность самой идеи насильственного преобразования природы по сегодня не подвергается сомнению. Возлагаются самые трогательные надежды на проекты планетарного экологического моделирования, синтез наук и прочее – только бы не отвергать саму логику насилия, обусловленную уже развернутыми технологиями и безоглядным ростом потребления ресурса. Дело не в одной корысти: ложность пути очевидна далеко не для всех. «Упертость» отдельных умов и инерция целого, объясняя движение, сами имеют глубокие причины.

Выше мы приводили некоторые примеры научно-технического синтеза, приводящего к результату, обратному цели, избежать которого становится все труднее. Соотечественникам, вероятно, невозможно не вспомнить о примере синтеза научно-социального: научной теории коммунизма и процедуре ее внедрения в российскую практику. Вспомнить о нем в контексте нашего исследования оказывается совсем небесполезно. В этом рассмотрении мы затронем по возможности лишь собственно идейную, бесстрастную сторону дела.

Быть может, читатель согласится, что главная странность этого внедрения в том, что оно намечалось «в интересах» трудящихся людей, а между тем жизней именно трудящихся людей (хлеборобов) в одну только коллективизацию 1929–1933 годов это «внедрение» унесло многие миллионы (по минимальным оценкам, более десяти. Н.Лосский оценивает суммарную довоенную гибель с 17-го года не менее чем в тридцать миллионов – миллионы не можем подсчитать!! (см.: Н. Лосский. Достоевский и его христианское миропонимание) – и это, заметим, гибель на 90 % русских, малороссов и белорусов, и это – заметим еще – в основном, вполне здоровых людей и детей). Очень вероятно, что если бы не косное крестьянское сопротивление идее и не эластичность (некоторая) ее самой – будь догма модели, в которую предполагали нас упрятать, жестче, проводись она в жизнь последовательнее (то есть имейся для этого сила, сильнее большевистской) – и ко времени окончательного счастья не осталось бы ни одного живого трудящегося человека. (По крайней мере, именно превращение всех будущих счастливцев в бессловесное стадо имел в виду в близкой перспективе Л. Троцкий, опаленно ненавидевший русский народ; для несогласных предполагалось устранение.) Дополнительная странность оказалась в том, что плановое, то есть монопольное, хозяйство приучило наконец к экономической стабильности, но и тем самым к застою и даже производству брака: главное было – отчитаться перед руководством, у потребителя же выбора не было. Но вовсе не это было предусмотрено теорией, а благо потребителя! Распределение «по труду» странным образом выходило все несправедливее; необозримое «наше» стало диалектически обращаться в «ничье» и т. д. Наконец как-то без лишних разъяснений, само собой обнаружилось, что и главная приманка – «каждому по потребностям» – невозможна, и от теории в ее лучшем назначении ничего не осталось. Продолжалась одна инерция, и она закончилась. По последнему пункту, о потребностях, следует сказать, что и теории-то не было, а был обман, однако учение в целом было (хоть это теперь оспаривается) наукой (налицо и анализ модели, и логический синтез), и не какой-нибудь заштатной, а последним словом социальной науки Запада.

Интересно отметить, что тот «новый человек», который предполагался конечной целью коммунизма, таки выведен. Это именно он, потомок комбедов и сын комсомола, изумляет нынче простоватый Запад жестокостью, коварством и продажностью. Сдерживаемый кнутом, он еще тянул советский воз. Нынче он убивает изо всех видов оружия, не знает пощады к детям, подделывает все виды денег и документов и вытесняет сицилийские кланы из мест их обитания. Не имея внутренних сдержек, оторванный от национальных корней, от религии, воспитанный на ярчайших примерах людей, для которых ложь не составляет нравственной проблемы, наученный, подобно Павлуше Смердякову, одному: «Бога нет», он летит по миру, как Господень бич, признавая правилом одну алчность, а законом – только пулю. Неуважение к себе, к образу Божьему в себе ведет тем паче к неуважению к живущему другому, утере уже и людского облика. (Скажут: это и было всегда в народе; разумеется, в зачатке в каждом из нас было (и есть) все. Но именно это гасила религия и именно это всячески стимулировала и развивала передовая большевистская «наука»). Обкушавшись суррогата «морального кодекса строителя коммунизма», в православной стране убивает сегодня русский русского, сын – отца, друг – бывшего друга. (И истинно высшую подлость выказала как раз наша «ум, совесть и честь нашей эпохи», совершившая предательство своей родины будучи во главе страны). Не может опять не поражать, если можно так выразиться, степень обратности результата по отношению к научной теории…

Нет сомнения, что и в этом случае выявился коренной изъян научного метода – замена бесконечного конечным, – ибо и в социальной модели было пренебрежено куда как многим «второстепенным» – и в пренебрежении опять оказались сами основания жизни! Таким образом, убийственное технологическое воздействие на растительный и животный мир и, казалось бы, далекое от темы грандиозное коммунистическое строительство и его всепланетный провал – это, несомненно, обломки планетарного крушения научного метода преобразования мира, своего рода «головокружение от успехов» научного познания.

На первый взгляд это утверждение может показаться надуманным, даже недобросовестным: при чем здесь вообще какой-либо метод? О какой науке идет речь, нужно бы уточнить? Наконец, разве не наука забила тревогу по поводу сохранности среды обитания? Однако факты, рассеянные на всем победительном пути научного познания: чудовищное искажение практических результатов сравнительно с целями преобразования, сама глубина поражения жизни, его нарастающая скорость, уже очевидное уродство технологического развития, а фактически несовместимость его с жизнью – убеждают с определенностью: главный инструмент преобразования, современная аналитическая (логизированная, математизированная) наука – по крайней мере в части внедрения теорий в практику, научного синтеза – вошла в глубокий антагонизм с жизнью природы (следовательно, человека). Как будет видно, это не случайность, не следствие «ошибок», но закономерный итог применения научных принципов: не годятся к использованию не только «вершки», но и «корешки». Все началось не сегодня: наш век только выявил серьезность конфликта, резко его обострив.

Как из возвышенных конструкций теоретиков мог выйти монстр разрушения земной жизни? когда случился переход от обсуждения устроения миров к «устроению» экологического кризиса, с его все возрастающей «научностью»? какую роль могли сыграть в том установочные положения великих основателей? – в попытке исследования этого мы обратимся к ключевым моментам в истории аналитического метода.

…Хотя мы затрудняемся в отыскании первоначальных истоков научного анализа, прародителем его по совокупности заслуг (с оговорками, мало существенными для наших целей) можно, по-видимому, считать Платона. За две тысячи лет до Декарта великий мыслитель открыл вещь преловкую: что из реального предмета и явления можно извлечь идею предмета и явления, очищенную от несущественного и несовершенного в предмете – от всего «портящего» идею, и даже (говоря точнее) от существенного, но второстепенного по отношению к идее. И того более: что можно извлечь одну и ту же идею из весьма несхожих предметов (например, из «предмета» Земли как астрономического тела и «предмета» ежа, свернувшегося в клубок, – одну и ту же идею шара… Сам Платон, верно, не привел бы «ежового» примера; это не меняет дела). Мало того, именно идея является сутью реальности. И, наконец, идея – и вовсе единственная реальность. То, что мы видим перед собой, – лишь ее неудачное воплощение, так сказать «идея второй свежести», что-то вроде производственного брака. От сей крайности, правда, остерегал философа Аристотель: «Платон мне друг, но истина – еще больший друг». Идея, поправлял он платонизм друга, все-таки извлекается из реальной вещи разумом.

С такой коррекцией Аристотеля научная база существует долго… до сего дня. (Отметим, что хотя нам импонирует «заземленность» Аристотеля, современные представления о космическом разуме проливают некоторый новый свет на увлеченность Платона. Новое – это забытое старое. См., например: Клизовский А. Основы миропонимания новой эпохи, 1995).

Это весьма занимательно, читатель, но мы опустим очень многие детали и оставим в бестревожном покое всю глубину отличия «единства» от «единичного», а заодно уж и весь затаенный период Средневековья. Перейдем сразу к тому, что происходило далее.

Далее в истории активно действуют последователи классиков. Народившийся в XVII столетии (плод чтения греческих манускриптов) научный анализ овладевает умами Европы. Из творцов нового анализа нельзя обойти молчанием философа Р.Декарта. «Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми обычно пользуются геометры, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне повод представить себе, что и все вещи, которые могут стать предметом знания людей, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если остерегаться принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда наблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они не были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть». Эти слова Декарта комментировались многократно, но, может быть, следует выделить оговорку, которая обычно не выделяется: «вещи, которые могут стать предметом знания людей», – сегодня с полным основанием можно отнести объект естествознания к вещам совсем иным. (Однако нет сомнения, что сам Декарт относил окружающую природу к познаваемым вещам. Вторая часть цитаты говорит об этом совершенно недвусмысленно. Остережемся пока и мы принимать за истинное то, «что таковым не является»).

Но увереннее других берется за дело естествоиспытатель Галилей.

…Пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но для того чтобы это проявилось, необходимо убрать трение воздуха, то есть убрать воздух! – таков вывод Галилея (1620 г.), который «де-факто» открывает эру нового естествознания и который приходится считать праисточником Чернобыля и чуть не всех вообще «побед» и несчастий прогресса. Попытаемся это показать.

Мы принуждены просить извинения у читателей: в отыскании корней происходящего мы подходим к самой отвлеченной части нашего исследования; к сожалению, она не может быть исключена: нашей целью является уяснение вещей, которые сами по себе, по своей природе, вовсе не столь элементарны. Мы должны нанести визит в «пыточную камеру» научного познания, где уже один вид аналитических его «щипцов» не предвещает хорошего (к слову сказать, сам Галилей многозначительно именовал свой научный метод «испанским сапогом», т. е. пыточным инструментом по отношению к натуре).

Последуем пока за методом (просим чуточку терпения читателя – самый крошечный комментарий, к сожалению, необходим. Этот элементарный опыт как нельзя нагляднее выявляет самую суть аналитического подхода).

Пушинка и камень падают одинаково скоро:

– если убрать сопротивление воздуха;

– если пренебречь неоднородностью поля тяжести Земли (либо в опыте они должны падать из одной и той же точки пространства, но «одна и та же» точка не существует дважды во времени);

– если пренебречь испарением пушинки и камня во время падения;

– если пренебречь различием воздействий на пушинку и камень магнитного и иных полей Земли, а также воздействия Луны, Солнца, самого испытателя… И т. д. и т. д.

Другими словами – если пренебречь всем, что составляет реальные пушинку и камень и реальные условия их падения, всей их неповторимостью и всей бесконечностью содержания опыта, оставив от этого содержания только заложенные нами же понятия скорости, ускорения и т. д. применительно к неким идеальным телам в идеальных условиях, – то есть, выжав из опыта как раз повторимую – но уже только мысленно – а в опыте для нас главную часть. Главное же назначается испытателем по вдохновенному (пусть будет утешительнее – гениальному) произволу и в виде гипотезы навязывается опыту. А уж последнему остается соглашаться или опровергать. (А что еще остается опыту?? Он перед нами во всей полноте, но мы озабочены не им!! Как влюбленный в толпе высматривает милое лицо, так в опыте мы озабочены одной проекцией – нашею гипотезой…)

В этом абстрагировании и навязывании опыту ведущей мысленной идеи состоит вся соль анализа. (Здесь, по-видимому, Декарту нет упрека: дедукция его вся из головы и реальной природы касается больше платонически. С Галилеем иное: ставя во главу исследования всегда натуру, он таки умудрился оторвать бесповоротно от натуры научную модель. Его относительная победа содержит зачаток абсолютного поражения).

Идея, как это известно, может быть поверена только идеей, поэтому нет и не может быть экспериментального подтверждения (никакой) теории, за исключением эксперимента мысленного (главным образом, им и пользовался Галилей. Вот его классическое рассуждение: возьмем тяжелое тело; рассечем его мысленно на две части; зададимся вопросом: должно ли оно падать как одно тяжелое тело или как два легких? Ответ единствен: тяжесть тела не влияет на быстроту его падения. В том же роде другие значительные умозаключения). Разумеется, то же относится и к опровержению теории. Иными словами, пушинка и камень падают одинаково скоро в мысленном эксперименте – то есть в головах у Галилея и адептов физики и (полагаем) нигде более. В живом же воздухе живой Земли и где угодно в реальности пушинка и камень падают как им Бог на душу положит и разумеется, по-разному. Для практики же довольно и приблизительного (и даже мысленного!) подтверждения…

Вот, собственно (не угодно ли), готовая научная методология (точнее, структура ее аналитической части) – каковой, в главных чертах, она сохраняется четвертый век. Не верите? И то сказать, фокус уж больно прост; да на мудреца довольно простоты.

В самом деле (повторим), испытанию опытом (и последующей коррекции) подвергается только наша же модель явления или предмета – в мысленном представлении тонкая и идеальная, на деле же как раз грубая или менее грубая относительно жизненного явления и реального предмета.

Это и понятно. Описать явление математически во всех бесчисленных его внутренних и внешних взаимосвязях нельзя (хоть оно все перед нашими глазами), а описать его в модели можно – и в том, собственно, состоит достижение Галилея и всей последующей науки. Но для построения идеализированной модели необходимо упростить явление, пренебречь второстепенным в нем, мешающим математической ясности, – а таковым для модели будет, по определению, все, опричь нее (как для влюбленного вся толпа второстепенна! – даже и досадна…) Не означает ли это (как мы и видели), что необходимо пренебречь всей реальностью? (И беды бы никакой – такими ли еще предположителями наполнены, к примеру, сумасшедшие дома! – кабы не скорое, очень скорое внедрение полученной абстракции обратно в эту самую реальность! Это покамест в скобках…)

Но выкладки теории – это только игры. При последующем внедрении теоретической модели в практику идея (не только, конечно, научная, но и любая бредовая) становится сама реальной. Она вступает в контакт с пренебреженным, о коем не ведала. Воплощаясь, втискиваясь между бесчисленным «второстепенным», она принуждена либо считаться с ним, как пушинка и камень с воздухом, либо (все чаще) сокрушать и опрокидывать его. Если на первых шагах теории (механика и ее производные: баллистика, акустика, гидростатика и др.) ее внедрение не несет природе драматических новшеств, то с усложнением и углублением знания отрыв модели от явления и опасность упрощения начинают быстро нарастать.

Но не будем забегать вперед. Итак, научный закон существует «в чистоте» в ученых головах и на бумаге – в реальности же осквернен бесчисленным «второстепенным». Однако, хоть и мысленный, закон получен, это не шутка! Пускай он применим в настоящую силу только к призракам – мы примéним, притянем его к реальности, даже и к такой, где потребуются уточнения, многие уточнения, модернизация самой модели, за уточнениями дело не встанет! Нам как раз для жизни ох как много всего нужно (о чем вчера и помину не было), и закон-то новый, открытый, куда как кстати! А ну-ка, где там дорогой наш законник… что там, говорите, чему пропорционально? Удачно введенные абстракции много значат в логическом обосновании – но куда более (что главное) на практике! Очень скоро метод абстрагирования и мысленного подтверждения, апробированный Галилеем, стал давать практические результаты, которыми стало выгодно пользоваться. Успехи практической механики и послужили подтверждением свежеиспеченного метода. Сказочный джинн выходит на волю: отныне у того, кто имеет лучших ученых, ходче корабли, дальнобойнее пушки, скоростнее самолеты, ядовитее отравляющие газы, мощнее бомбы… у того больше испачканных рек, потравленных озер, аллергии, лейкемии, уродов… а у всех нас – больше перевернутых в океан танкеров, больше озонной дыры…

Как это сделалось? Неужто от анализа?…

Неужто по заслугам нашим Хиросима и Чернобыль, неужто поделом нам Оппенгеймеры и Теллеры, – ничего иного, как опоганить Творение, они, выходит, и не могли??

Нет, выходит, никакого познания аналитического, нет, и не было? И (что занятно) – быть не могло? Нам возразят: да ведь нельзя же извлечь пользу из применения неверного закона, стало быть, есть же научное предвидение?! Но, в отличие от теоретиков прошлого, мы как раз имеем возможность опираться на практический итог – разорение земной жизни научными технологиями XX века, создание внутри нее враждебной ей структуры. Не ставилась же наукой такая цель?! Суммарно, как видим, искомой пользы нет – при суммарном вреде, да каком! А из создания искусственной структуры, сугубо враждебной земной жизни, не следует ли, что сами основания (приемы, алгоритмы) строительства в какой-то своей части ложны?

Мы утверждаем – в самом корне.

Но что же означает тогда «подтверждение опытом», знаменитейший «решающий эксперимент», – что такое он подтверждает? Ведь подтверждает же он (как-то там) и идеи Лобачевского? И Римана-Клиффорда? И Дирака? – абстрактнейшие на свете??

Отступление

Кто любит философию? (кроме философов, но они не в счет). «Любомудрие» – любовь не многих. Но в данном случае речь не идет о философии как предмете любви; дело лишь в том, что когда доискиваешься до самых корней, тогда, истинно, – «гони философию в дверь, она влезет в окно». А если не докопаться до корней, то не вырвать зла.

Если говорить историографически, то позволительно упростить: можно говорить о происхождении антагонистического противостояния природе из источника более «житейского» – ну, хоть из меркантильности «владычицы морей», вечно обедненной ресурсами (елизаветинский пират капитан Дрейк – только малый пример ее государственной этики), о вечной вообще бедности европейской территории, ведущей к завоеваниям, формировавшим сам характер европейца, – следовательно, о хищничестве по отношению к природе как одном из его проявлений (в этом контексте наша беспечность и наше хищничество – следствие богатства территории). Но в своем историческом экскурсе мы обнаруживаем, увы, существенно более глубокие и общие причины хищнической агрессии, коренящиеся в отвержении тайны мира, в торжествующем, самонадеянном безбожии, ослепленном научными «успехами».

Мы исходим, как говорилось, исключительно из факта, который у всех перед глазами, избегая отвлеченных суждений везде, где это возможно. Однако выводы, производимые из одного и того же факта, могут сильно различаться: одно и то же Солнце не увидеть двум разным людям. Для человека верующего настоящая работа может представлять иллюстративный или частный интерес: глубинная суть происходящего ему ясна без особых обоснований. С людьми материалистической выучки, как уже говорилось, следует сообщаться на языке какой ни есть логики: иного не станут слушать. Отсюда аналитическая, а не проповедническая или мистическая направленность настоящей работы.

5. От Галилея до Чернобыля: искушение познанием

Свежих людей редко видят в палате № 6. Новых помешанных доктор давно уже не принимает, а любителей посещать сумасшедшие дома немного на этом свете.

А.П.Чехов

Проследим, как меняются качественно практические успехи науки по мере развития её самой и роста связанных с ней ожиданий. Наш обзор будет очень беглым, так как фактическая сторона вопроса общеизвестна.

…Первые успехи науки в Европе связаны с астрономией, а их отсчет традиционно ведется от работ Н. Коперника (1543 г.). Гипотеза Коперника (а также Леонардо да Винчи за сорок лет до него, а также Аристарха Самосского, за восемнадцать веков до него) состоит во вращении Земли и планет вокруг Солнца (Аристарх полагал эти вращения круговыми, Коперник, столь же ошибочно, – эпициклическими). Модель Аристарха через столетие была отвергнута геоцентриком Гиппархом (один из мотивов состоял в том, что если бы Земля на самом деле двигалась, то оставила бы позади людей и животных; смеяться, однако, погодим). Геоцентрическая версия достигла своей высшей точки после Птолемея – но для удовлетворительного описания движения пяти известных планет ко времени, о котором мы говорим, требовалось семьдесят семь окружностей! (См. по этому поводу: Клайн М. Математика, поиск истины. М., 1988.) Коперник своей схемой снизил это число до тридцати четырех – то был великий шаг; точность расчета орбит оказалась, впрочем, недостаточна (сравнительно с геоцентрической модель заметно расходилась с измерениями), но великий упроститель верил в свою гипотезу. Ее эффективность подтвердилась после смерти ученого.

А пока… науки в современном смысле слова не существовало, и общественного признания Николай Коперник иметь не мог. «Осел, лягающий астрономию», «спятивший астролог» – рядовые ярлыки, которыми удостоил гения новатор в смежной области Мартин Лютер. Жан Кальвин клял мятежного астронома со своей обычной высокопарностью, а католический амвон признал учение «злонамеренной клеветой», ересью, «более отвратительной и более пагубной для христианского мира, нежели те, что содержатся в сочинениях Кальвина, Лютера и других еретиков, вместе взятых». Смеяться опять не будем.

Однако лед схоластики тронулся. В 1609–1619 гг. И. Кеплер предает гласности три знаменитых закона, обобщив огромный фактический материал и обосновав строго количественно новую планетарную схему: планеты движутся по эллипсам, общий фокус которых – Солнце. Точность описания впервые достигла геоцентрической и начала ее превосходить, а простота описания (якобы свойственная природе) теперь (вот только теперь) укрепилась; схема оказалась даже проще Коперниковой. Тем временем, главный труд Коперника вносится «впредь до исправления» в «Индекс запрещенных книг» (пребывать ему там до 1828 года более двух веков; там же окажется и труд Кеплера). За эти последующие двести лет еретическая теория обрела твердую опору в законе всемирного тяготения Ньютона и завершилась построением к началу XIX столетия (трудами, главным образом, Эйлера, Лагранжа и Лапласа) математической модели Солнечной системы («точной» модели, как это ясно, не может быть в принципе; окончательной нет и сегодня, поскольку число известных астероидов растет, меняются массы участников движения, обнаруживаются новые циклы и т. д., – бесконечность математического описания неискоренимо дурная: находится и найдется новое и новое неучтенное, позабытое «второстепенное»! Мы не злобствуем, читатель, мы только обращаем бесценное ваше внимание на наличие уже тут, в зародыше, будущего Чернобыля – в пренебрежении, неизбежном, «мелкими» деталями.)

Наконец, в 40-х годах XIX века на основании открытых законов, по отклонению орбиты Урана от расчетной, сразу двумя астрономами в Кембридже и Париже математически предсказано существование неизвестной планеты (Нептун), и она обнаруживается в ожидаемом месте! Это открытие планеты «на кончике пера» триумфально завершает победное шествие теории, обнимающее триста лет.

Можно заключить, что в этой, исторически первой, науке, не имевшей в виду вовсе никакого «внедрения» (кроме предсказания уже сущего, но неведомого нам, как Нептун), достигнут полный успех естествознания. Ему способствовала и относительная простота модели: сравнительно с планетарными расстояниями, планеты и само Солнце в большинстве случаев можно полагать материальными точками. Это не умаляет гения великих исследователей: в известном смысле как раз простота была камнем преткновения. Благословенно младенчество естествознания, для торжества которого довольно математической схемы!

Не приходится удивляться тому, что успех математического описания столь грандиозного объекта, как мироздание, окрыляет ученых. Убеждение Коперника, что «природа довольствуется простотой», укрепляется во многих умах Европы. Поиск простоты и вместе с тем привязка заготовленной модели к опыту, отчасти уже вымогание у натуры искомого приобретает характер метода. Наиболее последовательно и эффективно он развивается опять-таки в механике – Галилеевой, затем Ньютоновой – на этот раз земной. Можно также говорить о полном ее успехе и об успехе ее производных – баллистики, акустики, теории упругости и т. д. Близки, даже родственны механике гидростатика Б.Паскаля, гидродинамика Д.Бернулли; и они торжествуют полную победу. Примеры успехов механики обширны и общеизвестны. Приведем только один характерный штрих. Жозеф Луи Лагранж публикует труд своей жизни «Аналитическая механика» (1788 г.), в предисловии к которому со сдержанной гордостью обращает внимание читателя на новость: книга по механике не содержит ни одного чертежа! – степень отрыва от реальности даже нарочита; но теория работает!

Ставятся и целенаправленные опыты – разумеется, не только мысленные – имеющие целью проверку той или иной гипотезы, без особого внимания к частностям. Лишь при неудаче опыт очищают от мешающих частностей (пройдет время, из частностей сложится Чернобыль – но это еще не скоро).

На этот раз, в отличие от астрономии, внедрение достижений теории в практику, в природу уже имеет характер действия: теория начинает уже и стимулироваться внедрением. Однако оно не встречает ощутимого противодействия реальности. Хотя в аналитическое рассмотрение берутся отвлеченности – силы, координаты и т. п., реакция практики в целом благосклонна; практическая механика еще не насыщена неведомыми природе веществами и чуждыми ей процессами, природа еще «узнает» свое, скелет механики еще легко угадывается, «просвечивает» в ней самой. Научная модель не отличается еще агрессивной антиприродностью, а сама деятельность человека мало чем отличается от донаучной. Наука еще не отдалилась от природы, она только что вышла из нее. Вероятно, в этой близости к матери-природе, «босоногом» научном детстве заключена тайна непреходящего обаяния науки механики, долгое время игравшей базовую роль в других, более изощренных научных моделях: все более изощренных и все более приближенных… Далеко, еще очень далеко до того времени, когда укушенный бесом, возмужавший сынок примется поколачивать маму-природу смертным боем в невменяемо-упорном стремлении вырвать у нее какую-то тайну…

Заметим, однако, что внутренняя установка познания уже смещена. Если астрологи (и древние, и Платон, еще даже Кеплер) довольствовались мечтой предсказывать природные явления, то вожди науки Ф.Бэкон и Р.Декарт призывают к овладению силами природы «на благо человечества». Это очень разные желания! – и «благо» не замедлит проявиться. По видимости, новая механика – лишь развитие архимедовых рычагов, однако наметился поворот от всемогущего Бога к всемогущему Человеку. Является дерзновенно новое: от расчисления уже данного нам в сущем (астрономия) делается бесповоротный шаг к использованию теории для создания (синтеза) того, чего не ведала природа (поначалу невинного инструментария, как барометр Паскаля, хронометр Гюйгенса и т. п.), а все чаще, чего не бывало и в помине: аппетит приходит во время еды. Идут в работу пар, взрыв… Маховик «внедрения» закручен. Уже паровая машина и явленные при ней молекулярная теория газов и учение о теплоте заметно ловчее теснят мать-природу. Вырубка лесов, первые крупные пакеты копоти, выброшенные в воздух, на сушу и поверхность моря, – эти искажения и воздействия не остаются незамеченными, но не считаются дефектами самой науки; напротив, вера в нее растет. Синтетическая идея уже теснит, но еще не раздавливает фрагменты Живого: еще есть куда теснить. Очаги промышленного пробуждения XVII–XVIII веков, подобно небольшим ссадинам на теле подростка, еще не досаждают планете, полной жизни. Ученые радуются возможности высвобождения природных сил и облегчения человеческого труда, росту его производственных потенций. Их нельзя винить; они не видели Хиросимы и многого иного…

Мы, умудренные опытом нашего «века внедрения», уже не можем не различать в глубине происходящего симптомов качественной деградации практических успехов науки. Нельзя не видеть, что по мере углубления знания теория не просто предвидит не все: она предвидит все менее – считая хоть только то, что обнаруживается близкими потомками. Ее развитие все менее поспевает за сложностью и опасностью уже открытого. Если поначалу – хоть в той же модели Галилея – ее практическое внедрение не несет серьезной угрозы жизни (в реальности тела падают медленнее, чем в безвоздушной теории, но это не приносит природе драматических новшеств, это еще вполне «свое»), то с усложнением и углублением знания являются все более чуждые земной жизни процессы – а там и вещества, и излучения. Радикальное содержание вливается в «старые мехи», быстро обретая традиционные формы «отламывания палок у природы», что ведет, в недальнем итоге, к надругательству над средой обитания и человеком. Подзорная труба Галилея, ещё даже паровой котел Уатта выглядят вещами невинными и полезными; но очевидно, что с первых атомных взрывов середины XX столетия воздействие научной практики на земную жизнь обретает вполне зловещие черты. А между тем этот финал логически содержится в истоках!.. За математизированной экономикой является новое дерзновение: научная теория коммунизма, пренебрегшая тончайшим «второстепенным» – психологией людей, – и терпит уже всепланетный провал. Параллельно с этим индустриализация нашего (минувшего) века – гонка вооружений, электрификация и химизация, «мирный» и военный атом загоняют наконец жизненные процессы в тупик.

На глазах у каких-нибудь двух-трех столетий естествознание, а за ним наука об обществе делаются все изощреннее в своей работе с абстракциями – но пренебрежение «второстепенным» становится менее и менее мотивированным и вразумительным, более и более вынужденным – вынужденным даже и вульгарно-политическими основаниями…

Наконец обнаруживается, что:

– «второстепенными» для научной модели электрификации оказались река Припять и озеро Севан, устье Дона и вся жизнь этой реки выше и ниже Цимлянска, Днепр и Волга, Енисей и Ангара;

– «второстепенными» для модели мелиорации – Аральское море и Мещера; для модели химизации – великие озера Мичигана, Темза и Дунай, Байкал и Ладога; для космической научной доктрины – озонный слой атмосферы; для «научной» военной (есть и такая) – Новая Земля и Синьцзян, Челябинск и Томск, все четыре океана…

«Второстепенными» для научной идеи социализма оказались крестьянская психология и весь крестьянский («христианский», в русской транскрипции) уклад России – основа русской государственности – и, как результат, – неучтенный теорией мятеж черноземной Тамбовской губернии против продразверстки, подавленный Тухачевским и Антоновым-Овсеенко с применением отравляющих газов; при этом были погублены крестьянские дети в десятках деревень (частью расстрелянные как заложники – расстрел детей как заложников производился, кажется, впервые в писаной истории), – погублены те, «во имя» кого внедрялась в реальность научная модель социализма…

«Второстепенной» для теории оказалась мало-помалу жизнь на Земле.

Агрессия к природе и паразитизм на ней в той или иной мере свойственны, по-видимому, всем культурам, но наиболее нацеленно и остро агрессия явлена в самом существе европейской научной методологии. Как она развертывается в своем дальнейшем движении, проследить уже совсем легко.

Как мы видели, начиная от Галилея, получение научного результата требует упрощения реальности до условленной схемы (идеализации), для чего необходимо пренебречь второстепенным, вытащив из живого явления главное: аналитическую идею. У самого Галилея находим и простейшую из них: пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но для того чтобы это проявилось, необходимо убрать воздух! – отсюда уже только один шаг до того, чтобы понять, отчего Чернобыль очень скоро сделается неизбежен.

Уже учение о теплоте (XIX век), с его практическим последствием – нарушением кругооборота энергии в атмосфере Земли, являет признаки неверного в корне отношения к природе: рассматривается только потребление, важен лишь высокий КПД. То же относится к учению об электричестве, еще более – к химии и экономике, еще более – к генетике и квантовой физике. Все перечисленное, корректное в теории, ведет к прожиганию ресурса в нарастающих масштабах и в конечном итоге к надругательству над жизненной средой и человеком.

Хотя впереди неизменно выступает производство оружия, исторически технологический прогресс неизменно «оправдан» – индустриальные бицепсы важны, многое объясняется надобностью защиты. Мир и наука разжигают друг в друге аппетит к завоеваниям. До жизни природы им дела нет – примеры тому можно умножать без числа. Основоположнику мировой космонавтики К.Э.Циолковскому не просто неведомо, что космические запуски станут разрушать защитную озоновую пленку над «колыбелью разума» и поливать токсикантом гептилом живую «колыбель» – предвидеть это не было возможности, – ему попросту ни до чего такого нет дела! До нарастающего облучения всего живого (например, перелетных птиц) полями высокочастотных (спутниковых и иных) радиосистем нет дела связным корпорациям: в их отчетах о том ни слова. Птицы не читают отчетов корпораций, а корпорациям не до птиц – наши пути все дальше расходятся! Если же случаются «объективные» оценки технологического воздействия на что-либо живое, то они неизменно в пользу его дальнейшего подавления… Да и как объективно оценить влияние облучения на ориентирование птиц в полете, на то, какого рода резонансы оказываются возбуждены в живых клеточках «слабыми» этими полями, как это проявится на их потомстве?..

Мы не ведаем о жизни нашего окружения ровно ничего, самым забавным образом предполагая ею управлять…

Ну, в самом деле (отступим чуточку опять): радиоизлучение от связного и телевещательного спутника «безвредно» (плотность энергии от передатчика спутника, при несфокусированном луче антенны, составляет единицы и десятки пиковатт на квадратный метр у поверхности Земли – это крайне малая величина, лишь на порядок-два превышающая уровень шумов); допустим, допустим! (У некоторых спутников эта величина на порядок-два больше, – в частности, у сфокусированных антенн концентрация мощности резко возрастает). А излучение от десяти спутников? А от ста? (на 2002 год, по данным НОРАД, функционировало 434 излучающих спутника, см. ежегодник «Спутниковые системы связи и вещания» 2001/2002 гг., и число их растет). И «безвредность» эта – проверена? Когда? на ком? в течение какого времени? И что – на всех, на всем проверена? И на пауке? и на лесном клопе? на муравье? на перелетном журавле? на психике детей Алтайского края? на медузе океана? и везде-везде излучение от 434 спутников безвредно? И на сто лет вперед безвредно? И на двести? И не окажется от излучения 434 спутников никаких самых размалюсеньких последствий?? – Члены любой ученой комиссии отвернутся при таких вопросах в негодовании, – ведь в негодовании, ведь так? А… в негодовании – на что?? На то, что проверить ту «безвредность» нет на самом деле никакой возможности, и не проверялась она вовсе ни на ком? Есть небольшое излучение галактического водорода, под которым выросла жизнь на Земле, так вот оно – безвредно… Если же продолжить об уровнях и их (якобы) «слабости», то плотность излучения (например) зоновых связных ретрансляторов на шесть порядков выше (на уровне земли; на уровне мачты – на десять-двенадцать) – а есть еще радиолокация с мегаваттными импульсами, – уровень которых выше спутникового на восемнадцать порядков… (Все это нужно, необходимо, – а как же, а как же! – хоть появилось за последние полвека, а до того полмиллиона лет обходились, да еще жизнь нам передали вон какую: что, несмотря на «институты морфологии человека», мы с вами живы…)

Пробегая, даже наскоро, фактическую историю научной мысли XVII–XIX веков, с позиции опыта нашего «века внедрения» нельзя не видеть, что по мере углубления научного знания естествознание становится все более роскошно и блистательно в своей работе с моделями, но оказывается все менее в силах объять явление в его подлинной глубине и взаимосвязях с другими. Ошибки научного предвидения становятся все вероятнее, а их последствия – все колоссальнее. Являются зияющие пробелы в обосновании, растет напряженность теоретических натяжек. Можно сказать, что чем сложнее явление, тем сомнительнее в отношении важных последствий становятся предсказания теории, тем меньшую положительную ценность начинает представлять наука! Неприметно для теории земная жизнь делается для нее целиком «второстепенной».

С проверкой теории дело обстоит не лучше. «Решающий эксперимент», поверяющий гипотезу, поначалу простой и достоверный, становится все более изощрен и длителен, многомерен и сложен в анализе, все более дорог и сам по себе все более опасен. Та дотошность и достоверность, которой когда-то достигал Паскаль, пытая гипотезу об атмосферном давлении, давно забыта уже по своей невозможности. Ко времени, когда в опыте достигается необходимая коррекция, естественная жизнь уже частью загублена и впору залечивать последствия. Ввиду ограниченности возможностей эксперимента в наше время он все шире заменяется компьютерным счетом: суррогат модели поверяется суррогатом опыта!!!

А между тем жизнь торопит: ни мир, ни наука не отказываются от сиюминутных выгод внедрения научных открытий в практику. Явная их польза превалирует: польза военная, польза усиленного хищения ресурса. Понемногу и неприметно наука перерождается, обращаясь в свою противоположность. Строительство синтетического мира началось – и подчиняется отныне собственным законам. Единожды (и навеки) отторгнутый внутренне от природы, этот мир укрепляется силой собственной логики, полагая природу служанкой своих потребностей, а ее ресурсы, саму ее жизнь – своим материалом. Идут в работу горение, взрыв, химический синтез, являются вовсе враждебные жизни процессы, вещества, излучения… Аналитическая идея вступает наконец в антагонизм с действительностью, которая прямо или косвенно противостоит ей, порождая результат, скрыто или явно обратный поставленной нами цели. Сказочный джинн, вышедший на волю, исполняет наши желания – но так, что впору забирать их обратно. Познанная нами ничтожная доля истины – на самом деле исчезающе малая, теряющаяся в ней, неотличимая от нуля – ложится в основу искусственного мира, в котором ее «правота» уже непререкаема, как правота закона Ома в радиосхеме, – да только сам он, этот мир, как целoe, увы, более и более угнетает своей «жизнедеятельностью» натуральную жизнь! Предполагается самым искренним образом, что мы продвигаемся в познании – между тем как мы «продвигаемся» только в строительстве искусственного мира, более и более враждебного живой природе! Перевертывается, наконец, само качество научного знания: ценность его парадоксальным образом меняет знак. Логизированная, аналитическая наука, о том не ведая, начинает приносить сугубый, нарастающий, углубляющийся вред! Окончательной реальностью становится построение внутри природы, за ее счет, синтетического мира, враждебного жизни (следовательно, человеку).

Историческая постепенность, «незаметность» происходящего являет собой одно из самых драматических, содержательных и по-своему занимательных проявлений коренного заблуждения человека о возможности аналитического (расчленяющего) познания мира (приметим, что «черное ядро» просвечивает уже в трудах глубоко преданных вере Коперника и Кеплера!)

Мы рассмотрели одну сторону механизма подавления жизненных процессов суррогатной жизнью Идеи, но есть и другая. Сама по себе идеализация не несет ущерба природе, ведь аналитическая идея существует «в чистоте» только в ученых головах, в действительности же осквернена бесчисленным «второстепенным», – действительность о ней (полагаем) и не знает (ей приписывались, например, – начиная от «трех китов» в основании Земли – «боязнь пустоты», теория теплорода, эфира, наличие гравитационных волн и т. п. – чего, по нынешним понятиям, вовсе нет; модель «первого толчка» Эйнштейна – Фридмана оказалась нелепостью и т. д. Возразят: есть же различие между тремя китами и научной гипотезой? Что из того? – если доказательство гипотезы опять только в головах? – ведь оно попросту не может иметь места нигде, как только в некоем идеале, а последний существует только в голове). Но идеализация содержит искус, который очень скоро потребует себе законного продолжения: внедрения в практику. И вот понемногу как раз чистота аналитической идеи становится для нас все привлекательнее. Действительность начинает представляться нам чем-то невообразимо неудачным. Мы как-то позабываем, что в реальности подобная, чисто умственная, идея неотделима от триллиона других, неведомых нам, но с тем же правом существующих в явлении или предмете, что ее извлечение происходит с потерями, которые с углублением знания могут делаться все существеннее и непредсказуемее – ведь как-никак в пренебрежении остаются все 100 % реальности! Но, принадлежа как будто отвлеченной теории, стерилизованная идея невольно проецирует себя на живое сущее, примеривается к нему. Сначала мысленно, будто шутя, но более и более всерьез и, как водится, в наших «интересах» она, говоря грубо, «напяливается» обратно на явление: происходит ее внедрение в практику. Самоуверенная, но обедненная и простоватая, Идея по-столичному возвращается в родные пенаты – и тут выясняется, что она ничегошеньки не знает о них.

Оказывается, что Земля отнюдь не имеет «форму шара» – ни даже форму сплющенного сфероида: это представление, удобное нам, а не Земле. Живая, истинная Земля знать не знает ни о какой форме: вся она целиком «второстепенная». Живая Земля несет на себе горные цепи и океаны, леса и траву, комаров и контр-адмиралов; вот муравей вполз на травинку, покачался на ней и сполз обратно по дурацким своим надобностям: это разные земли, с муравьем внизу и вверху, – предполагаем ли мы сие учесть, ну хоть бы в компьютерной модели? А без учета того муравья, которого и не видит никто, предполагаем ли мы ту модель верной??

Земля не только не может быть «учтена» математически, она беспрерывно меняется: что считать в ней «второстепенным», и существует ли оно? Но спроецированная на сущее, становясь сама реальной, аналитическая идея нацеленно стремится воплотиться в своей полноте, сгладить, уничтожить отличия этого сущего от себя, потеснить или вытеснить неведомое ей «второстепенное», переработать природу в научную заданность, живой организм – в куклу, подделку, живое вещество с бесчисленными взаимосвязями – в монолит технологической опухоли, уничтожает или пытается уничтожить жизнь как таковую. Роскошная идея сплющенного сфероида, хоть и триллионажды «уточненная», напяленная на живую Землю «в интересах» муравья, ничего не оставит реальному муравью, кроме гибели. В свою очередь, все сущее, борясь за полноту своего существования, за само свое существование, принимается вывертываться, выпрастываться из-под насильственных моделей и, покалеченное, полуживое в моделях, погибая в моделях, невольно, от отчаяния, мстит нам – порождает результат, скрыто или явно обратный поставленной нами цели. Ненависть – это форма оскорбленной любви…

Познание мира посредством научного инструментария оказывается попросту иллюзией, разрушение живой его основы достается нам в реальное наследство.

Итак, преследуется ли нами, с одной стороны, «польза» или, с другой – «красота», результат научного синтеза оказывается плачевно одним и тем же…

Подчеркнем, что в этих выводах мы не опирались на предвзятое (то или иное) верование, но исходили исключительно из факта гибельного поражения природы; беглый экскурс к истокам предпринят единственно затем, чтобы установить его первопричину. Объяснимся с определенностью: практика, а не гносеология первична в нашем подходе. Речь о видимых всякому последствиях внедрения идей и методов науки, их реальном воздействии на природу и нас самих. Еще менее тщимся мы бросить тень на усилия мыслителей прошлого. Ни Галилей, ни Декарт – никто (почти) из великих основателей науки не мог видеть того, что не обнаруживало себя (исключением был Блез Паскаль). Но век наш поворачивает нас лицом к последствиям их трудов, век наш оказывается печально опытнее Декартова, не мы, а век побуждает усомниться в надежности их построек. Результат ревизии подтверждает опасения.

Если главная сила науки – в подтверждении ее практикой, а ее главная ценность – в предсказании практического результата, то практика нашего века – именно доведение природы до грани гибели – не подтверждает, а опровергает аналитические теории.

Ставя всегда частные, но всегда так или иначе благие, положительные цели, мы при научном посредстве достигли цели явно и ярко отрицательной, то есть, как ни говорите, обратной.

В согласии с тем самым приматом эксперимента над теорией, который в науке провозглашен критерием истины, мы должны определить математизированное естествознание как набор знаний (фактов, истин), суммарно опровергаемых практикой, следовательно, ложных. Это опровержение имело место всегда, оно идет непрерывно в веках, незаметное поначалу и нарастая, делаясь убедительнее по мере роста опасности (словно давая нам шанс догадаться, понять нечто самим) – но идет как будто и все мучительнее, точно ослабевая от безнадежности борьбы, или в нарастающем раздражении, словно теряя надежду достучаться до нашего разума – и не оставляя, однако ж, попыток!

Можно ли не увидеть здесь хотя бы аналогии с любящим отцом?! Покуда дитятко выкладывает домик из кубиков, отец лишь гладит его по головке, похваливая. Но если для своего строительства подросший сынок, уверовав в свою логику, к тому же подтверждаемую прежде отцом, примется выворачивать камни из настоящего дома, тут уже и любящий отец накажет отпрыска – и даже именно любящий накажет, – но и внушит, будет пытаться втолковать!..

Уверовав в убедительность научных выводов, мы вплоть до минувшего века не обращаем серьезного внимания на то, что, внедряя эти выводы в практику, мы насилуем материал реальности – природы и общества, людей и твари, водоемов и лесов, атмосферы и океана, на необратимость насилия, на уже разрушение дома – и вот близки к тому, что золотая рыбка природы оставит нас, как дуру старуху, у разбитого корыта.

Истина вся – перед нами, тянет к нам руки. Мы рубим их, но тянутся новые. Природа устает терпеть и ждать. Она слабеет, ропщет, она страдает. Она накажет нас за бесконечное оскорбление, надругательство: чаша наполнена. Мы находимся не «на пороге» экологической катастрофы, как по привычке пугают, но уже за ним, на относительно пологом ее участке, когда гибнет невидимый просвещенному взору мир: водные и почвенные микроорганизмы, насекомые. Завтра придет черед тех, кто питается самими этими организмами или продуктами их жизнедеятельности, затем – лавинообразный свал, откуда возврата нет. Много ли проку будет от заводов по производству чистейшей питьевой воды, если прекратится совершенно от неизвестных причин, сама собой, к примеру, работа бактерий? Сегодня технологи и ученые, подобно страусу, прячут головы в песок, выставляя наружу самое основательное, что у них есть, – свои «школы» – в расчете ошеломить зрелищем опасность. Напрасно: она не впечатлительна, как леопард или пума. Опасность – увы и наконец! – смертельна.

«Чудесного» будущего нет. «Внуки» не будут «жить лучше»; вот мы и есть эти внуки. Как бы ни жаждалось чуда, будущее, на которое можно рассчитывать, – это развитие сил, заложенных в сегодня. Сегодня аналитическая наука, обладая интеллектуальным превосходством, могла бы отклонить человека от направленности безоглядного паразитизма – вместо того она укрепляет в нем эту направленность. Как докучный посредник, стоит она между человеком и природой, завлекая его игрушками – авиацией, роботами, межпланетными станциями – и пятясь, чтобы прикрыть изрубленные леса, разрытые котлованы и потравленные поля и реки. Подобно негодяю, сажающему подростка «на иглу», приучает она своих жертв к «благам» цивилизации, маня их поочередно электрификацией, «термоядом», клонированием, материальным бессмертием, «неисчерпаемыми» источниками энергии, бесконечным досугом, идеей жить без духовного труда – клоком сена, привешенным впереди бегущего осла.

Если цель познания – благо, то, судя по результату, не остается попросту ничего иного, как признать ошибочность самого научного метода в познании, то есть недостижимость посредством этого метода цели познания.

Ставя как будто одни положительные, но неизменно узко понимаемые (и неизбежно таковые в будущем) цели, научное знание не в частях, а в целом отвергнуто практикой нашего века, ибо по достижении их внутри природы выстроен – и с неизбежностью должен был быть выстроен – сугубо враждебный ей активный саморазвивающийся мир, по-своему убежденный в своей правоте, – поистине подобно тому как (если бы это было вероятно) убеждена в своей «правоте» раковая опухоль, покуда не упрется своим развитием в стенки трепещущего тела жизни, пожрав то, на чем держалась сама.

И причина этого поистине проста.

В жизни, реальности, природе, истине, тайне – пусть каждый выберет синоним себе по душе – нет вовсе второстепенного. Аналитический метод в науке попросту ложен в своей основе. Вот «только и всего».

Не генетика с кибернетикой, как невинно полагали наши вожди, но вся аналитическая наука в целом есть в известном смысле «лженаука».

И хотя эта причина может быть выдвинута лишь гипотетически, в ее пользу говорит то, что она исчерпывающе объясняет порочность дальнейшего развития технологических структур. Это развитие находит свое нынешнее разрешение, по предположению, уже в злокачественном перерождении – тем самым, гипотетический диагноз и гипотетическая причина смыкаются, укрепляя взаимное обоснование.

Можно возразить, что все сказанное о порочности расчленяющего анализа приложимо и к нашему исследованию. Это, разумеется, так – и это образует еще один своего рода логический круг. По обоим кругам можно было бы кружить бесконечно, если бы не отвлекающий факт – разрушение жизни на Земле. Этот камень слишком тяжел, чтобы носиться с ним по философическим кругам, и на весах аргументации, думается, перетянет. Тяжесть факта убеждает в правоте нашего диагноза, а тем самым, в правомочности нашего анализа.

Отступление

Те глубокие чувства сострадания к больному и опасливой брезгливости к прокаженному, которые вызывает у непредвзятого наблюдателя нынешняя мировая наука, накладываясь на собственное ее отчуждение (в силу финансовых и иных причин) от добротных традиций самооценки (и в итоге полную, за персональными исключениями, утрату ею чувства реальности), сливаются подчас в личной драме ученого, подвигнутого к отказу от убеждений своей жизни. Наркотик науки коварен, как все снадобья сатаны, в нем обеспечены сразу две великие приманки: признание общественное, суетное – и прикосновение к тайне истинного, чуть не вровень с Создателем; отшатнуться сразу от обеих зависимостей куда как нелегко! С мучительностью одолевает их гений несравненного Блеза Паскаля, не легче (и не вполне) дается уход от них нашему современнику Андрею Сахарову, платит жизнью за прозрение академик-чернобылец Валерий Легасов.

И все-таки только переменой внутренней (сознательной) нашей установки возможно обратить вспять развитие технологической опухоли. Это совсем не так уж невероятно. Не везут же, в самом деле, сотрудники института им. Курчатова детей и внуков на реку Припять, под Чернобыль, чтобы на натуре поведать потомству о плодах творческих трудов; не предлагают сотрудники Минатома личных земельных участков для захоронения столь нужных родине радиационных отходов, и химики не покупают совхозную картошку, а берут частную (чтобы сыпался в грядку назем, а селитры ни-ни!) – и это очень обнадеживает! Это значит, что не дураки они на самом деле.

А значит, дойдет же и до них.

6. Искушение познанием (продолжение)

Но мыслимо ли усомниться в аналитическом методе? Не проще ли предположить, что необходимы лишь более сложные, тонкие модели природных явлений?

Вернемся на шаг раньше: мыслимо ли усомниться в математической модели, подтвержденной тысячью тысяч опытов? Если сосчитанное по уравнениям Максвелла – все работает? вращаются электромоторы, излучаются предсказанные теорией поля? если рассчитанные в модели механизмы ведут себя с невероятной точностью почти так?! Мы даже уверенно ждем, знаем, что сосчитанное заработает по теории, а если нет – то ведь теория не спит: уточнит, а то и переворотит собственные основы, но заставит опыт объясниться! Ведь вот (например) Кронштадтский и Антоновский (и многие другие, общим числом многие тысячи) мятежи вынудили же изменить социалистическую модель (в меру ее способности изменяться)? Быть может, вот это, по шагам, приспособление модели к практике через сколько-то шагов явит нам… истину?

Не успеет – или успеет только в простейших случаях: механике и т. п. (и явит не истину, а приемлемый суррогат).

Как бы ни казалась «верна» теоретическая схема, «напяливать» ее обратно на реальность можно только обдирая до крови эту реальность. Разумеется, некая «коррекция» теории в результате этого будет иметь место – вот только от самой жизни, от самых корней ее за это время ничего не останется… Вдумаемся: если понадобились пятнадцать веков и Кеплер, чтобы «скорректировать» то, что еженощно сияет перед нашими глазами, то каковы могут быть ожидаемые сроки для удовлетворительной коррекции… ну, хоть моделей генетического синтеза (клона) – если применением невинных электродинамических уравнений Максвелла (по сегодня вызывающих у просвещенного человечества восторги дитяти) уже разрушено полмира??

Приходится говорить уже не о «недостаточности», грубости модели, не об «уточнениях» ее. Не те или иные модели, но сам принцип научного познания был и традиционно остается непогрешим. Модели могли уточняться, наука могла ошибаться, но в ней самой могли позволить себе усомниться даже не все агностики. Мы как раз говорим о принципе и склонны, увы, усомниться.

Дело не улучшается, а ухудшается от углубления научной модели и ее детализации: уточняя модель, мы не приближаемся к истине, а удаляемся от нее, изготовляя столь же абстрактный и неживой, но только более похожий ее муляж. И чем глубже, подробнее теория, тем меньше надежд! Если при отсутствии строгости еще вероятен благоприятный компромисс с реальностью, то строгая теория уже точно позабыла включить в себя миллион чего-нибудь «второстепенного» – подобно Госплану, который предусматривал все, кроме крушения системы!

Можно сказать, что нынешняя жизнь еще не уничтожена благодаря «недознанию» науки, остаточной эластичности научных моделей. Внедрение их в практику остается относительно бескризисным в меру наличия в моделях пустот, которые кое-как осваивает жизнь, – примирение оказывается еще возможным. Если будет «просчитано» глубже, модели станут всеохватней, уходить от них природе станет тяжелее. Природу не скопируешь и не обманешь куклой – пусть и такой, которая моргает и сучит ножками. При внедрении самой изощренной модели природа распознает подделку, но ей придется затратить на борьбу с нею больше сил: рывком она вывернется из сети, но может не ожить более.

Пограничные попытки «вживления» научной модели в практику (вроде овечки Долли) чреваты отторжением, которое будет еще мучительнее для земной жизни и катастрофично по своим планетарным последствиям.

Аномальное технологическое развитие является на самом деле закономерным тупиком математизированного описания природы: отделяя «второстепенное» и расчленяя неделимое, научный анализ познает не мир, а его неживое подобие, сходное с миром примерно так, как отрубленный палец сходен с живым, то есть (продолжая не слишком приятное сравнение), познает не палец, а отрубленный палец.

Немудрено, что уже при такой неполной победе разума удалось наполовину извести на Земле самоё природу…

Таким образом, научное знание не в частях, а в совокупности оказалось отвергнуто практикой ХХ века, и в силу этого мы вправе заключить, что научные (вообще логизированные) законы не могут быть законами природы, а в лучшем случае суть никак не более чем фрагменты их поверхностного слоя. Инстанции, много высшие академий мира, убеждают нас в том сильнейшим на свете способом: фактом гибельного поражения жизни. Колоссальное значение XX столетия состоит в том, что его практика ответила на вечный вопрос о научной познаваемости мира – и этот ответ отрицательный! Нам осталось только это заметить… (И если это не свидетельство, не ручательство Высшей тайны бытия, то что же? Сколько еще Чернобылей и какого размера необходимо, чтобы вразумить нас?)

Ложь заключена не в «законе Ома», а в том, что он «выдернут» из реальности, где он действовал наряду с триллионом других, неведомых нам – где его действие обладало мерой, свойственной жизненным процессам – он действовал среди других живых законов, не был отчленен от них. Выдернутый, он так или иначе превращается в служителя мертвого искусственного мира. Можно сказать, что закон «омертвляется» при нашем его познании, и в таком случае мера его «выдернутости» есть и мера его ложности. Внутри Божьего мира научный закон существует в невыявленном, неопознанном, но живом виде, не проявляясь в одиночку, но взаимодействуя с великим множеством таких же. С приходом публичности в научном законе, если можно так выразиться, отмирает душа. Как слепая лошадь, ходящая по кругу, он «работает», служа враждебному искусственному миру: его принудили, заставили, и он утратил жизнь, приобретя ярмо.

Поманив нас познанием мира, аналитический метод оборотился инструментом его преобразования, а там и подавления жизненных процессов Земли. Пренебрежение «деталями» оказывается пренебрежением душой природы и с нею – душой самого субъекта-исследователя, а разорение обеих душ есть прямой результат такого «моделирования». Бесконечное не заменяется конечным, Земля не имеет «форму шара», вода не имеет «формулу Н2О». Нет двух одинаковых комаров и двух одинаковых молекул, и сама суть живого непрерывно ускользает от анализа, оказываясь то и дело в «мелочах».

Практика обнаруживает в анализе заблуждение не математическое, но глубочайшее! На языке афористическом, не «электрон неисчерпаем, как атом» – в подобных сентенциях истины едва ли больше, чем в рассказах о «людях с песьими головами», – но внутри жизни – снова жизнь, а внутри нее – Тайна, расковыривать которую дозволено до поры, и пора эта явлена нашему веку. Говоря несколько возвышенно, все сущее требует не места в анализе, а любви – и тогда покойно занимает и место. Только категорический отказ от «вырывания» у природы тайн, неуклонный отход от традиций ее насильственного преобразования может обратить вспять развитие опухоли. Но и при самых благих побуждениях прямая «научная помощь» природе категорически противопоказана. От земной природы необходимо отступиться, оправится она только сама.

В целом можно говорить о прямом вреде систематического моделирования природы – а равно и о вреде большинства фундаментальных исследований: не явится ничего нового, кроме нового оружия, нового надругательства над тайной жизнью природы, нового подрыва оснований жизни. Нелепо возлагать надежды на инструмент, когда остается неизменной внутренняя установка самого человека. Ищущий облегчения не изнутри, а извне себя обречен на новые трудности. Оружие, изобретенное для защиты, обратится против твоих сыновей. Подзорная труба необоримо обратится в оптический прицел. Все уловки и спекуляции прогресса – телевидение, компьютеры, системы связи и т. д. – расширяют равно возможности добра и зла, значит, само по себе – это не прогресс (а с учетом неизменно большей активности зла, это – несомненный регресс). Не сбылись – и не сбудутся надежды на то, что на этом пути нас ждет улучшение жизни, напротив, перейдя опасную черту, мы явным образом достигли ее ухудшения. Как ясно из вышесказанного, иного быть и не могло. В экологической катастрофе непосредственно повинен «взломный» характер научного анализа, расчленяющего неделимое целое, познающего мертвую, в сущности, абстракцию. На ее основе может быть выстроен только мертвый же, якобы «необходимый», а на деле убийственный для живого современный технологический мир.

«Причина причин» столь серьезной аномалии состоит в ложной внутренней установке человека на цели познания: на борьбу с природой и «победу» над ней и своими собратьями вместо единения с нею и покоя, на усиленное потребление дарового ресурса с нарушением естественных кругооборотов, ведущим к истреблению жизненно важных компонентов и выбросу в природу чуждых ей веществ, тепла, излучений и т. п. В терминах теологии, результат научного синтеза выступает как своего рода наказание Господне за торжество (гордыню) аналитического (расчленяющего) знания. (С этой точки зрения аналитическая наука является в точном смысле слова мракобесием). Мир не следует вспарывать анализом – он живой.

…Но, быть может, мы клевещем на научный метод?

«Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, лишь сообразно с которыми… явления и могут иметь силу законов, и, с другой стороны, с экспериментами, придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы знания, но не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые ему вопросы» (И. Кант. «Критика чистого разума»).

Черпать из природы знания «как судья»! Яснее некуда выразить главную линию научного познания – одно слово, классик…

Мы нимало не клевещем, мы еще и смягчаем.

Ответ природы судьям сегодня перед нами.

Главным итогом развития технологической цивилизации в течение трех минувших столетий является проявление к началу XXI века отчетливых черт ее сходства со злокачественным физиологическим новообразованием внутри животного организма. Что это за черты, мы достаточно подробно говорили выше и повторяться не будем. Содержательным положительным итогом самого активного из всех XX столетия является то, что порочность подобного развития выявилась с несомненной ясностью.

…Итак, Наука прямо виновна в злокачественном перерождении технологий? Помилуйте, но астрономия – астрономия, предтеча земных наук! ведь там было нетронутое, не нами созданное, истинное сущее – до вмешательство в которое нам (было тогда) не дотянуться? – ведь именно там сработали раньше всего математические схемы? (хотя бы закон всемирного тяготения). Что же: схемы не верны? Или было нам там и остановиться, да заманил лукавый? Что неверного, дурного, что такого заведомо опасного в расчислении хода планет? В законе Ома? В формуле ДНК? Что вообще происходит при извлечении научного закона, этого «закона для нас», из его живого бытия в глубине сущего? Превращается ли он тут же автоматически в свою (враждебную нам) противоположность?

Вопрос этот остается без ответа лишь на логически доказательном уровне – на котором едва ли и достижим. Зато самые верные факты таковы: до тех пор – и только до тех пор – пока не могли использовать (астрономический) закон для своего вмешательства – и не вмешивались. Стоило появиться самомалейшей возможности использовать научный закон не только предсказательно, но для активного преобразования реальности в своих интересах, как началось вмешательство. Как видим, ответ практики на логически неразрешимый вопрос есть, и он, увы, однозначен: соблазн внедрения неизменно оказывается неодолимо велик!!! А с этого момента, как мы видели, научный закон делается более и более враждебен Жизни через посредство возрастающего на его основе синтетического мира. Следом являются – и Чернобыль, и привечание ненавидящей весь мир Англией активистов клонирования, и активность в мире исследования так называемых «торсионных полей» – т. е. фактически психотронного оружия и т. д. и т. д. «Шкурное начало» в целом, как видим, побеждает в «лучших умах», а за ними и в обществе. Возможно, лишь нынешний диагноз окажется способен нас образумить.

Итак, катастрофичность научного синтеза как возможность содержится в самих истоках научного знания – в аналитическом методе как таковом – и именно эта возможность оказалась реализована.

Но… содержится ли в нем (методе) вообще что-либо иное?

Ответ на это если и достижим на логическом уровне, то волнует разве философов. Остальным довольно того, что найденных законов, как уже говорилось, оказывается совершенно достаточно для строительства искусственного, синтетического мира (технологического, биологического, социального), внутри которого правота этих законов представляется непререкаемой.

Причина того, что сам он, этот мир как целое, с углублением знания более и более враждебен жизни, повторим, глубока, но и проста: в реальном мире нет второстепенного, научный метод попросту ложен в своей основе, практика же минувшего века только обнаружила (или, если угодно, подтвердила) это. Да, справедливы Ом и Максвелл, против них – одна только гибель живого в плотинах, турбинах, вблизи передающих антенн, одно нагромождение энергетических узлов – электростанций, подстанций, линий передач – теснящих жизнь в резервации, которые сжимаются, как шагреневая кожа; справедливы Карно и Клаузиус, против них – только отравление воздуха выхлопами двигателей Отто и Дизеля, горящие нефтепроводы, опрокинутые танкеры и бьющиеся в нефти птицы; верны формулы Циолковского – Мещерского, против них – всего-навсего разрыв озонового слоя атмосферы Земли и облитые токсикантом гептилом норы сусликов и гнезда змей; «всесильно» учение Маркса, против него – лишь мучительная гибель многих миллионов безвинных, разорение хозяйств и отравление почв. Триумфально утверждаемая, наука опровергнута всего только безмолвной гибелью рыб, птиц, травы, микроорганизмов, букашек, людей – гибелью безвинного, пренебреженного второстепенного! Подобно «свинье в золотых одеждах» (Соломон), в золотистой упаковке, глянце и гладких формулах научных обоснований и бизнес-планов скрывается извращенная целевая установка, полная холодной жестокости, подлого расчета и агрессии к природе, со ставкой на низменность человека-животного: такое не может остаться без наказания!

Начав почти невинно с небесной и земной механики и обнаруживая с первых шагов замечательную легкость обращения из инструмента познания в инструмент преобразования реальности, на деле именно аналитическая наука прямо ответственна за ввержение земного мира в экологическую катастрофу, поскольку посредством именно научного метода современная технологическая цивилизация западного (говоря условно) генезиса вошла в антагонизм с тайной жизнью природы и ныне развивается в направлении злокачественного перерождения, угрожая, таким образом, самим основам Жизни. Возрастающими темпами на основе живой природы как материала строится природа синтетическая, основанная на познанных простых (скорее простейших) научных законах; именно простотой, рациональной организацией и «торжеством» сильна, как известно, раковая клетка…

Разумеется, определенный и окончательный диагноз устанавливает вскрытие: по-видимому, оптимистам следует дождаться вскрытия трупа природы – или уж того торжественного момента, когда последний академик из последней могилы подаст присутствующим некий знак, – что да, что диагноз верен, потому что исследования подтвержда… (следует прощальный взмах и захлопывание крышки). Смеем думать, другим довольно симптомов монотонного, поступательного ухудшения. Сомнения могут относиться к стадии, но не к направлению процесса.

Логизированное естествознание результативно никак не менее, чем пушкинский Балда – он и прост, и недорого берет: вся плата три щелчка. И от первого щелчка уже подпрыгнула бедная природа, и с нею мы, «до потолка»; остались еще два за Балдою. Замыкаются технологические круги (описаны М.Я.Лемешевым): разрывается котлован Курской магнитной аномалии с целью добычи железной руды (при этом погублен гигантский пласт чернозема) – из руды выплавляется сталь – из стали изготовляется экскаватор, разрывающий Курскую аномалию! (Не только для этого, конечно, нужны экскаваторы: еще для того, чтобы поворачивать «реки вспять» и т. п.) Очередной искусственный спутник Земли «необходим», потому что «нужна связь»; широкая связь служит дальнейшему расширению технологического внедрения в природу – производству и запуску новых спутников Земли… Почти единственная достигаемая при этом цель – «занятость», создание рабочих мест (сродни тому, как если бы обеспечить «занятость» людей выкалыванием друг у друга глаз). Заинтересованных в расширении индустриального «прогресса» все больше, гонка все безумнее.

«Из огромного количества вещества, изымаемого для целей производства из природной среды, превращается в конечный продукт лишь 1,5–2 %. Основная же его масса (98 %! – Авт.) переходит в… отходы» (Лемешев М. Я. Природа и мы. М., 1989).

А между тем все мы едим не стиральные порошки, не гербициды, не гептил и даже не линолеум, а продолжаем по старинке пробавляться все тем же хлебом, что родит та же земля – что родил тот же чернозем над Курской аномалией – и хлеба (пока) хватает на производителей шагающих экскаваторов… и гептила…

Белореченский химкомбинат стоит ныне (физически) на селитре, которая понемногу сползает в Белую, а из нее в Кубань. Искусственные удобрения вредны (овощи из удобренной ими почвы лучше закапывать до еды), это сужает спрос… Невостребованные удобрения, бывает, сваливают в ближний лесок… Летних цикад не слышно уже в радиусе 30 километров. Наконец, обнаружился некий «экспорт» удобрений – ликуй, Европа! Получи своего Декарта обратно в мешках.

Но… мы, быть может, просто не отдавали себе отчета в… общем, так сказать, результате – а вот (ужо) отдадим, и… Взять и тот же коммунизм – ведь может и наука ошибаться, имеет же право? Социальный эксперимент длится долго, обнимая по времени жизнь нескольких поколений, нельзя же судить по-обывательски. Ошибка обнаружилась, это досадно, но не перечеркивает же науки? Что до удобрений и в целом, так сказать, индустрии, то ведь задача была: уцелеть в военном противостоянии либо предотвратить войну… Ну, там, уцелеть в экономическом плане… урожайность… и все такое прочее. У них ведь тоже там… проблемы. Отходы вот к нам думают везти, а мы им – и откажем? Не все так плохо! Сгущаете, это… краски.

Оптимист несокрушим.

Не какие-нибудь отвлеченности, но и две-три недели Бутырской тюрьмы не берут оптимиста.

Экземы и лишай пойдут корой по оптимисту, но шепелявя сквозь выбитые зубы: «Голубь, – слышим мы, – шизнь… – Поддерживая плохо сросшейся рукой обмоченные брюки, озабоченно привыкая к зрению одним глазом, озорно им подмигивая и силясь открыть другой: —…прекрасна!»

И вот, кажется, уже понесли оптимиста – но вдруг, севши в гробе и поднявши к небу искривленный перекрученный палец: «Прекрасна!», – и еще из засыпанной могилы будет чудиться вам шевеление земли – точно вот сейчас покажется в последний раз ноготь, указующий кверху.

Жаль, однако ж: мы не таковы. Жизнь прекрасна – и отчасти тем, что практики трех веков достаточно для отрицательного вывода об успехах и самих возможностях научного познания.

Что до обывательского суждения, то оно-то, быть может, самое верное, ибо обыватель и платит по чьим-то векселям. «Живая душа подозрительна, живая душа ретроградна» (Достоевский). Новость всякого «внедрения» касается обывателя первого, и он же остается с нею один на одни: сами-то энтузиасты-«внедрители» попрячутся.

Но главное состоит в том, что и ждать доброго было неоткуда, не содержалось изначально в той аналитике наиважнейшей правды: то, что в живом мире нет «второстепенного», фактически обесценивает научный анализ.

И тут (как мы уже отмечали) обнаруживается нечто еще более интересное. Оказывается, что в сильнейшей и неожиданной степени ничто в реальном мире прямо-таки не желает быть второстепенным и отброшенным! И вот при внедрении теоретических схем в практику все в реальности, пренебреженное и отброшенное (то есть все 100 % ее), вывертываясь из-под наших «моделей», порождает результат, не только не ожидаемый, но фактически обратный нашей цели – уже почти без ожидаемой первоначальной пользы, – уже почти сразу переходя к «отместке», к эффектам, обратным желаемому! Пренебрежение к ничтожным обернется пренебрежением к тебе.

Но и еще более того, читатель.

Стоит чем-то пренебречь, как оно, это пренебреженное, не прямо, так исподволь желает заявить о себе даже с чрезмерной, обидчивою силой, выйти даже на главное и ясно видимое место – совершенно подобно ребенку или гоголевскому Акакию Башмачкину: если унизить, обидеть его (Башмачкина) донельзя, то это ничтожное, забитое, третьестепенное существо, почти уже не человек, поднимается во весь свой уже не маленький, не человеческий уже, но исполинский рост, и, погибая, погибнув, ухватывает нас «весьма крепко за воротник» и СДЕРГИВАЕТ С НАС ШИНЕЛЬ, КОТОРУЮ МЫ ИСКРЕННЕ СЧИТАЛИ СВОЕЮ…

Живой еж не желает быть «шаром».

Можно заключить эту цепочку выводов уже совсем забавным.

Именно самое малое, соединение ничтожных сил – все бесчисленное, неразличимое, неразделимое «второстепенное», то Целое, что все перед нашими глазами, – и является главным.

Оно уже дано, исполнено в полноте, его нет надобности синтезировать, пытать моделью, преобразовывать и калечить.

Человеку дано дыхание – легкие и воздух.

Дыхание – это наслаждение.

Нужно только оставить это в покое.

Но… но как же это? Вот ведь важные люди уверяют: все дело в нашей перенаселенности. И потому главным назначением науки сделалась выработка оружия. Что бы нового ни было открыто учеными, первым делом это обратится в оружие. И потому «науки с человеческим лицом» нет и не будет.

И никогда не было, – дополним мы, – не было и до нашей перенаселенности.

А… дело не в порче нашей, нет? Не в нарастающих (последний век особенно) псевдопотребностях: «бандерлогам» скучно? Бедные, скучающие бандерлоги. Садитесь ближе. Вам будет интересно.

Вам расскажут о безотходных технологиях;

– о высокой надежности атомных электростанций Франции;

– о неизбежности наращивания энергетики;

– о невозможности остановить добычу нефти;

– о безопасности бурения Каспия;

– о пользе космических запусков;

– о прелести мировой паутины.

Садитесь ближе, бандерлоги…

Еще ближе…

Еще…

– А мы уйдем-ка отсюда, Маугли: негоже нам видеть, что здесь будет.

Итак, утверждение об отсутствии в природе или самой истине «второстепенного», по нашему мнению, можно усилить.

Как раз главным содержательным признаком истины должно полагать ее бесконечность, но именно ею мы вынуждены пренебрегать – ибо только ценой ее усечения возможно строить познаваемые (заведомо конечные) логизированные модели – проекции, версии истины.

(А коли так, возможно ли познать истину, пренебрегая главным в ней?)

…Отвергается ли тем самым инструментарий науки? До известной степени, да; по существу, отвергается не наука, а ее Великая Претензия: претензия на овладение истиной. Если те же методы математической оптимизации способствуют сокращению производства хоть пресловутой энергии и свертыванию вреднейших технологий, они могут оказаться полезны, как оказался (например) безусловно полезен научный анализ «ядерной зимы», позволивший своевременно остудить многие политические головы. Следует лишь помнить, что уточнение всякой модели есть улучшение подобия куклы: единственной достоверной «моделью» природы является она сама.

Стоит добавить, что хотя непосредственно воздействует на природу не анализ, а его практическое воплощение (синтез), анализ же сам по себе как будто безвреден, изготовление потенциального аналитического «оружия» уже предполагает его использование. И будьте покойны, оно будет использовано. Напрасны иллюзии изготовителей относительно уровня санкционирования: от уровня генералиссимуса он легко сползет до уровня прапорщика – и любого помешанного. Мы не успеем опомниться, как очутимся посреди зловонных испарений неживого океана, под небом в черных веретеньях дыма и по соседству с существами, мало похожими на что-то прежнее, – среди животных, пытающихся встать на полторы лапы, и птиц с одним крылом, потрясенно взирая на каких-то чудищ, ползущих из шевелящихся струпьев пепла: то наши дети. Грех предсказывать худое: накличешь, – но до вопроса ли нам будет тогда: «Неужто это сотворили Бэкон с Декартом?!»

И утешит ли кого-нибудь ответ: «Нет, они лишь начали. Продолжили господа N и Z, довершили счетчики «экологической модели» при участии всех нас, рубивших кедры на карандаши, сверливших дыры в морях, посыпавших солью дороги, изготовлявших штаммы сибирской язвы, рекламировавших стиральные порошки»?

Ценность самого ценного в жизни отнюдь не определяется «созидательным трудом». Подобно здоровью, большая и главная часть поистине ценного дана человеку даром – как плоды дерева, как Байкал и Севан, как воздух и дыхание. Вот этот-то даровой ресурс мы истребляем, следуя куцей горе-экономике: экономисты считают затраты, а не последствия.

Но дело уже не в нас одних. Бессловесный мир вверен нам, ему не на кого больше рассчитывать. Звери и букашки даны нам и глядят нам в душу. Бесчисленные очи, глазки, гляделки таращатся на нас – опасливо и хитро, выпучась и со страхом, обреченно и наивно – из болот валимой сотнями тысяч тонн печорской тайги и амазонской сельвы, из трав, из ближней речки. Дельфины и страшилы природы, орхидеи и шуршащие рябины верят и не верят нам, они ждут. Не дождались уже слишком многие. Мириады одних только бабочек прикипают к радиаторам мчащихся загородными трассами автомобилей каждый сезон (вспомним единственную раздавленную бабочку из новеллы Рея Брэдбери!).

Конечно же, обо всем этом вы думали и сами. Подобно несуществующему платью короля в сказке Андерсена, факт видят многие… все. (И сам король, хотя выступает уверенно, чувствует странность и смущен в душе). Нужен дерзкий мальчик, доверяющий зрению и не остерегающийся в простоте души последствий, мальчик, для которого правда еще превыше всего, чтобы крикнуть: «Король голый!»

Не верьте же, что король выступает в нарядном платье, что за ним несут чудесные переливающиеся шлейфы: уверяющие вас в этом портные – мошенники.

Математизированная модель природы есть исключительная по дерзости ошибка.

Уверование в аналитический метод есть гениальное заблуждение, помешательство человечества.

Вы обращали когда-нибудь бесстрастное, холодное внимание, читатель, на автостраду, по которой с высокой скоростью – в противоположные стороны! – мчатся потоки автомобилей? Водители в потоках еще и обгоняют при этом попутчиков. Трудно отделаться от ощущения, что это – помешанные. Странна бывает мысль, что, за единичными экстренными исключениями, им всем НИКУДА НЕ НУЖНО. Наша цивилизация – не суть ли спайка помешанных? Ускоренным аллюром несемся мы к пропасти, утаскивая за собой насекомых и рыб, птиц и гадов, деревья и траву; ничто не мило Безумному: ему нужно скорей.

Скорей – куда?

7. Этюд о простоте

Уж не хочет быть она царицей, Хочет быть владычицей морскою. А.С. Пушкин

«Природа довольствуется простотой и не терпит пышного великолепия излишних причин» – этой крылатой фразой Николая Коперника можно с известной мерой условности датировать если не зарождение, то зачатие научного метода, принявшего в основу, с одной стороны, логизированное умозаключение и, с другой, отыскание в окружающем мире именно простоты. Сегодня искомой простоте как будто противятся многометровые полки библиотек с трудами по философии или физике, но мало что изменилось в нашей устремленности все к ней же – простоте аналитической, логической; между тем в крылатой декларации содержатся в зачатке многие, если не все, разрушительные силы прогресса XX столетия. По истечении более чем четырех веков, в особенности же по итогам форсированного развития технологий XX века, можно с уверенностью заключить, что аналитическое познание оказалось на деле орудием омертвления живого мира. Путь его оказался путем дурной бесконечности, а его наиболее почитаемый результат – логизированное естествознание – выступает сегодня как добросовестная и последовательная клевета на природу. Если в трудах глубоко преданных вере Н. Коперника и И. Кеплера еще только сквозит неуверенная, почти искательная усмешка лукавого, то в нашем веке он, не таясь, хохочет во всю пасть: удалось испакостить дело Творения…

Простотой, как выяснилось, может удовольствоваться ученый – пусть и великий, как Коперник, – но не природа. В результате научного прорыва XVII–XVIII веков и последующего за ним исследовательского натиска получены многие содержательные результаты – но тем труднее признавать, что мы нимало не подвинулись к тайне мира, располагая в полноте инструментами сокрушения земной жизни и нынче полным ходом сокрушая ее. В осознании этой мировой тщеты заключено теперь, вероятно, единственное спасение от новых упований – от искуса «великих открытий», этого шарлатанского набора отмычек, от новых соблазнов формальной аналитической «простоты», глубинные токи которой с таким энтузиазмом разрабатывали гении прошлого.

Подобное «отрицание отрицания» в общественном развитии само по себе не новость; ново то, что масштабы разрушения подобрались уже к основаниям жизни – чего не было, надо полагать, с самого ее зарождения. Выбросы в природу отходов «научного производства» были и раньше; они всего лишь достигли критической концентрации – количество перешло в качество.

Проблема рационального описания явлений, поставленная еще Платоном, оказалась разрешена – в астрономии и физике, экономике и генетике и т. д., но вместе с ее разрешением сами условия существования земной жизни успели оказаться чудовищно искажены именно рационализмом! Ибо из надерганных законов-истин немедленно и все более торопливо стал возводиться опирающийся на них искусственный мир орудий, оружия, технологий, подчиняющий жизнь природы исключительно своим потребностям и мало-помалу умерщвляющий ее. Служа более и более низменности человека-животного, великая наука «проскочила» момент своего перерождения на пути от милой «почемучки» к Хиросиме, – увы, мы не зафиксируем в том развитии видимых метаморфоз. Подобно тому, как Лаврентий Берия – личность совсем иного порядка, чем Александр Герцен – принадлежа той же, если можно так выразиться, «команде социализма» (и вызванная, заметим, логикой его строительства!), нравственные калеки Оппенгеймер и Теллер – отнюдь не то же, что Кеплер и Паскаль; однако развитие «не замечает» перехода, заметны только крайности! Упущен момент, когда «мальчишеские шалости» науки переросли в преступления против самой жизни. Переменились цели, переродилась научная «истина» – как будто незаметно и постепенно – но и изначально были к тому показания, – да что показания, все предпосылки!

Можно сказать, что с началом утраты верхушечной Европой религиозного чувства в авангардной мысли Запада укрепляется уверование в некую познаваемую формальную «простоту» мироздания, как бы предвечную достаточность аналитических, более или менее простых, соотношений. Произошла подмена бесконечного конечным, реальности – абстрактной схемой, ощущаемая поначалу как победа разума. Оставался только шаг до строительства на основании тех соотношений «целесообразного» собственного синтетического мира – строительства на подавляемой, угнетаемой, вытесняемой жизненной основе! В эффективном поначалу методе упрощения реальности – ее идеализации, в аналитическом алгоритме коренится вся ложность избранного пути.

Повредить природе на самом первом этапе (астрономия) теория не в силах – ведь нет и речи о ее «внедрении», – но именно аналитическая заданность содержит искус, который станет причиной последующего разрушения живого мира – ибо очень скоро она потребует себе законного продолжения: внедрения в практику.

Эта глубинная порча аналитического метода, – расчленяющего Целое, убивающее в нем душу – на поверхности последующих трех веков выступает постепенно и малоприметно – но в точности подобное происходит и на уровне относительно мирном, бытовом! Постепенность и тут, заметим, прековарна! Читатель простит нам взятые наудачу случайные примеры: в крестьянском быту являются невинные ходики вместо петухов (состоится подмена космического времени бездушием высокоточного маятника – пример, подсказанный М.Я. Лемешевым); на памяти уже нашего века является лифт вместо лестницы, холодильник вместо погреба; оптический прицел позволяет охотнику валить зверя издали: тюкай и тюкай – стадо продолжает бестревожно пастись, только падают, неведомо отчего, новые жертвы; рентгеновский аппарат облегчает (а как же!) диагностику, и врачу уже совсем не столь важна теперь интуиция; калькулятор позволяет забыть навеки таблицу умножения… На наших глазах перевертывается качество процесса, именуемого прогрессом. Ведь на деле речь идет о дальнейшем невоспроизводимом техническом потреблении леса, кислорода, воды, угнетении и уничтожении биологических видов, разрушении климата, радиационном заражении почв и вод и т. д. Ослабляется и сам Человек – вследствие постепенного обрыва корней, привязывающих его к живым истокам.

Но нам удобны холодильник, лифт, рентгеновский аппарат, стиральный порошок, оптический прицел, они представляются нам «лучше природы» – и привычка к удобству мало-помалу делается характером нашей цивилизации, ее характер – судьбой планеты. Отказаться от удобств, понятно, трудно (и зачем, коли они есть?), оружие, понятно, необходимо – и для поддержания иллюзорных этих надобностей будут изрублены сибирские и бразильские леса, отстроены новые АЭС, просверлены дыры в Каспии – будет совершаться дальнейшее подавление жизненных процессов. Для экспансии своей искусственной жизни синтетический мир непрерывно востребует все новой энергии, новых и новых площадей, новых искусственных же веществ и т. д., во всеоружии логики наползая на беззащитную земную жизнь.

Все это, как можно видеть, никакие не «погрешности» или недочеты анализа – неправомочен и порочен он сам как таковой, ибо изначально и сознательно обуживает истину до логической абстракции – лишь более или менее детализированной: согласно этой абстракции энергоблок Чернобыльской АЭС взорваться никак не мог! Он взорвался потому, что «учесть» всего нельзя; так обстояло дело и всегда, – вот только цена неучтенностей вырастает на наших глазах неимоверно: лукавый спешит.

Он бесится, потому что век его пришел.

Главной ложью мира является сегодня логизированное естествознание и сама царица наук – не математика как инструментальное оснащение разума (инструмент не бывает истинным или ложным), но как основа (будто бы даже чуть не единственная) истинного знания.

О математике разговор особый. Ее инструментальные возможности вовсе не оспариваются – хоть и она сама, и логика вообще, за порогом вводной аксиоматики («условий игры»), – суть во многих случаях тавтология: сокращение записи, распутывание клубка. Речь о том, что посредством логики разум, быть может, «свертывает» познание в целях самосохранения – мы же принимаем логизированное объяснение мира за продвижение к цели. (Примечательно, что математическая западная мысль вполне сознавала безотносительность, нейтральность математики к познанию истины. Вот, например, характерное высказывание выдающегося немецкого математика Ф.Клейна: «…С этим недоразумением связано в широких кругах другое, в корне ошибочное, понимание роли математического естествознания, которое часто защищается чистыми теоретиками… Это мнение, будто эти науки, в частности аналитическая механика, имеют целью только «объяснить» природу. В противоположность этому нужно особенно подчеркнуть, что при всем значении, которое имели телеологические тенденции для развития науки, задачей естествознания отнюдь не является разыскание в природе сверхъестественных «целей» или даже их привлечение для объяснения явлений; задачу естествознания однако очень легко связать с теми целями, которые человек сам ставит себе и достижение которых облегчает ему наука. Не объяснение природы, которое в конечном счете невозможно, а покорение ее составляет истинную задачу науки». – Ф.Клейн. «Лекции о развитии математики в ХIХ столетии», ч.1, М., 1937 г., с.240 – курсив Клейна. И сам Ф.Бэкон настаивает лишь на вполне определенном акценте познания, своим знаменитым афоризмом наставляя Европу: «Знание – сила»… Не в правде, а в силе ищет (и находит) Запад свою правду…) Сегодня ответственность ученого, сознающего свои способности, обязывает его отказаться от такого «покорения» ввиду невозможности более усыплять свою совесть нуждами (якобы) обороны и чего бы то ни было.

«Простота» формально-логическая, аналитическая шла от нас, а не от натуры, была навязана ей в модели. Натуре не оставалось ничего иного, как только принять игру, потворствовать наивности упрощения. В природе заключено, попросту говоря, «все, что угодно», «чем бы ни тешилось дитятко, лишь бы не плакало», – словно говорит она нам. Все, что только ни может быть изобретено «дедуктивно-непротиворечивого» (и противоречивого тоже, как парадокс Рассела[3]), какая бы невероятная геометрия, алгебра ли, «серая» ли, «бесконечнозначная» ли логика и т. п. ни зародилась в очередной посудине с мозгами – для любой такой премудрости что-нибудь да найдется в реальности в утешение логическому энтузиасту. По мере усложнения нашего вмешательства природа устает подтверждать наши глупости, но ей не переменить враз наш уровень понимания, как не втолковать дитяте сложности королевского двора. Сегодня «подтвержденное» ею естествознание эффективно и ускоренно разрушает нашу неповторимую, единственную среду обитания, убивая неповинных букашек и доверчивых зверей, завтра в отраве задохнемся мы сами. Все натуральнее будут сиять цвета бабочек на телеэкране, все благоуханнее воспроизводиться в помещении запахи лугов или реки – и все мертвее будет сама река, все реже будут встречаться живые бабочки.

Технологическая изощренность не помешала, например, появлению (вдруг, откуда-то) диоксинов в европейской кока-коле; в результате десятки тысяч тонн ее привелось излить в канализацию, откуда, надо полагать, диоксины отправились в Рейн и Сену, Одер и Дунай: ведь рыбам все равно, они уже умерли!

…Платон полагал, что бог «геометризирует», Коперник – что «довольствуется простотой», математик Кронекер – что бог «арифметизирует». Но быть может, вовсе не этим, не дедукцией, причинностью или чем-либо иным, столь же любезным нашей ограниченности, руководствуется Создатель? Что, если (пофантазируем) истинными или хоть главными законами жизни являются как раз преходящие и неповторимые, «случайные»? Что, если эти неповторимые – как раз самые глубокие, изучаем же мы поверхностные и глупенькие?

Мы не настаиваем на этой мысли, нет. Но возьмем наугад любое математизированное заключение науки. Самое простое: математическая теория гармонии учит, что только струны, длины которых соотносятся как целые числа, образуют гармонический строй, и настройщики струнных инструментов добиваются этого с великой тщательностью. Отчего же так гармоничен шум моря? Неужто шелест волн прибоя, их шипение, переплеск и шорох гальки, их ропот и стон, их вечное боренье и игра соотносятся как какие-нибудь целые числа? Отчего в березовой роще вся тайна прелести качания деревьев в том, что ни одной не найдется одинаковой или кратной частоты качания ветвей, но каждая вершина и ветвь, каждый листок до малюсенького последнего тревожится, качается и трепещет по-своему? Неужто эти частоты образуют терции и квинты? Так, стало быть, вздор – теория гармонии? Применительно к искусственному инструментальному миру – нет, не вздор. Но разве это исключает то, что главные законы жизни неподвластны анализу, составляя вечную игру океана Непознаваемого?

Но какой же прок от такого предположения? Какой смысл в слове «закон», если его нельзя очертить логикой, то есть выразить формально и для нас понятно? И далее: если нет повторяемости, устойчивости закона, то нет и прогноза, нет пользы? выпал вовсе наш шкурный интерес? Обидно…

Но больше ли проку в логике – ведь логична была и «полезность» дуста? И дитятко, выкладывающий домик из кубиков, имеет свою логику – да еще какую! Но, приступая с этой логикой к настоящему Дому, выламывая из него куски и оторопело озирая обвалившиеся углы, мы обнаруживаем убожество логического познания. Оно как будто заключено в клетку своей логики, тогда как жизнь – вся снаружи. Эта клетка не дана нам исходно: мы сами от себя натянули колючку логики, оградили зону, где катаем но кругу камень анализа. Камень тяжелеет. Мы тоскуем, мы сетуем небесам. Не находя твердыни и под земной корой, плавающей на магме и в любой момент готовой треснуть под ее напором, пролив ее на наши замечательно надежные атомные станции, мы ищем опору в логике, дедукции, диалектике, теории познания. Но ничего, кроме Веры, не оказывается прочного под бездной, куда со скоростью ста семи тысяч километров в час и вдобавок вращаясь, устремляется наша Земля, еще унося на себе для нас атмосферу и Луну, океан и цветущие персики.

Логика близка и понятна нам, мы по-иному не в силах представить себе явление, как только рассудив о нем логически, – но кто объявил, что она ведет нас к тайне?

И разве закон не выражен тем, что он весь перед нами??! И что мы знаем о его устойчивости? О его повторяемости?

Искомая простота существует – но в ней-то и вся загвоздка. Ведь и алгебра проста, да для кошки, например, закрыта. Кошка может лежать на книжке по теории групп, даже поиграть листочками, но от этого не станет искушеннее в решении хотя бы линейных уравнений. Мы можем по-своему воспринимать сущее, как некую данность, но ее простота иного уровня. Закрыта ли ее тайнопись от нас навеки? Может статься, что она закрыта от нас покрепче, чем от кошки алгебра. Во всяком случае, она явится нам по своей воле, а не служанкой алчности и гордыни.

Кошка умна, она идет своим путем. Она вовсе не «смиряется», ее существование полно, она живет! Ее благо в том, что она не лезет в алгебру. Кошка не поганит мир, а только познает! Нам осталось сделать только то же самое. Нам все дано, порча в нас самих. Наша беда не в том, что наш опыт усложняется, а в том, что нам приспичило вырваться за пределы того, что дано нам в полноте. (Это происходит и потому, что мы не осознаем этой полноты, утратили ее ощущение).

И если в отдельных случаях (научный коммунизм) убожество научного «знания» режет глаз, то для оценки его как целого мы располагаем не менее очевидным суммарным итогом развития. Напрасны оказались надежды энтузиастов-естественников на то, что наука механика облегчит человеку труд, что наука биология укрепит ему здоровье, а наука биохимия продлит ему жизнь. Облегчение труда привело к росту темпов истребления живого мира, совместные действия химии и медицины – к разрастанию числа уродов, а все науки вместе – к росту числа воинствующих паразитов на природе. Оглянемся же, братия, что гибнет вокруг нас живого: ведь это же мы сами! Пусть Платон и Паскаль, другие возвышенные души полагают несовершенство мира не стоящим всей нашей любви – любовь должна быть обращена к миру горнему, идеальному, к Творцу, а не к созданиям – для нас, умов и душ простых, через создания лучше постигается Создатель: ведь в творения вкладывают лучшее!!

Победа «логического», рационального мира – это наваждение, изморочь наших душ, внутри этого мира, чернее черного, вызрело ядро, уже гной его вышел наружу, заливая земную жизнь; что же? Бог даст, прорвет как следует. Только наше неведение счастливо – ведь с непознаваемостью Тайны придется же нам смириться, хотя бы триллионы овечек Долли укрыли землю – овеваемые виртуальными запахами, ведомые «оцифрованными скелетонами» пастырей, неотличимых от живых, – останется же тайна мира в точности той, что была!

Бесконечность же ветвления и «уточнения» математических моделей, их нарастающая сложность, потребность уже в особых приемах и особом инструментарии для их усвоения – одна эта особенность современного знания говорит против него: эта бесконечность – дурная. Сегодня взрослые люди успевают приспособиться к новациям века ценой возрастающего напряжения, но и подрастающие молодые все менее здоровы – не оттого ли, что темпы перемен неприемлемы и для них? Жизнь не может и не будет становиться «все сложнее», как то мечтается прогрессистам и мужам чиновным, она просто вымрет – либо будет делаться яснее, повторимее в самом малом, традиционнее в своем извечном кругообороте, и тем самым ПРОЩЕ.

Математическая «простота» породила невиданную сложность для людей и природы, сложность истинного мира необходимо восстанавливает забытую истинную простоту.

Можно полагать, что жизнь подвержена «простым правилам» – и это уважаемо, это повсеместно считается за верное, за «плодотворное» воззрение. Можно полагать ее сплошным исключением из правил – и это по крайней мере сохранило бы ее. Что более «плодотворно»: «алгебра революции», развитая марксистами, и гибель в результате доверчивого ее применения многих миллионов бедолаг России, Китая, Камбоджи, Эфиопии – или смутное «что Бог даст» – сохраняющее жизнь? Марксизм активно противостоял очеловечиванию истории, статистически верно снизив ее до уровня группового интереса, заразив этой чумой простые души – что же? результат перед нами.

Подобно тому, как России предстоит еще долго выхаркивать «простоту» ленинизма, познанию еще долго предстоит выхаркивать «простоту» Николая Коперника. Но изо всех исторических оптимизмов уместен и подлинен, смеем думать, лишь один – оплаченный кровью Сказавшего: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Землю! – а не растресканную пустыню с обездвиженными скорпионами, пошевеливающими только головами, точно силящимися вспомнить что-то забытое ими навсегда.

Перед этим оптимизмом, перед грозным одиночеством Посланника пустое дело важничать академиям мира и всем вместе мировым цивилизаторам. Точно Ноздрев перед капитан-исправником, напрасно будут вскрикивать они: «Вы врете! Я и в глаза не видал помещика Максимова!» – казенная телега ждет, и капитан в полувоенном сюртуке надежен.

И кроткие наследуют землю.

Грядет ли новая инквизиция?

Высшее искусство в мире состоит в том, чтобы обратить проблему в постулат.

И.В. Гёте

1. Кто заступится за лягушек?

Когда мы упоминаем название территории, говорим, например, «Россия», мы подразумеваем людей с их культурой или их проблемами. Но ведь это и муравьи, и рыбы, и лягушки, и птенцы скворцов; порубка леса – это потеря территории…

Список больших и малых побед дитяти-убийцы над матерью-природой составил бы многие тома, но думается, дело все-таки не в одном только шкурном «интересе», уничтожение жизненной основы ведется и по слепоте.

Почитатели природы, спросим – куда деваться лягушке, если очистка воды в ее водоеме не предусмотрена никакой экологической программой? Чем кормиться птице, если и дикие злаки отравлены «научно-обоснованным» поливанием почв разнообразнейшей мерзостью; куда возвратиться на гнездовье перелетной птице, если лес, полгода тому назад бывший ее родимым домом, по прилете оказался наголо сбрит, а на месте ее болота ворочается строительная техника?

Сколько ни приходилось встречать научных и иных исследований природозащитной направленности, озабоченность авторов простирается никак не далее судеб «человечества», «цивилизации», а то и вовсе «прогресса». Не приходилось встречать охранительной ли, ограничительной программы, озабоченной судьбами зверья, насекомых, птиц, живой природы «в себе и для себя» – «первозданной» ли, нет ли, но уж никак не нашим прогрессом созданной. Речь, от силы, может идти об охранении промысловых популяций рыбы или пушного зверя или сохранении леса в его «народно-хозяйственном» значении (ныне сибирский лес поистине сбривают: каждый час уходит в Китай эшелон отборного кругляка – то-то «народохозяйственники» наши сибирские губернаторы). Другими словами, речь идет в лучшем случае о «рациональном природопользовании», т. е. о дальнейшем более или менее успешном паразитировании на ресурсе природы и фактическом истреблении ее в интересах человека – но никак и никогда о сохранении ее ради ее самой; провозглашение государственной охраны заповедных зон вовсе исчезло как несбыточное пустословие. В словосочетании «природопользование» ключевым словом является, конечно же, «пользование», потребление…

Нужно заметить, что, говоря вообще, высокомерие людей по отношению к биосфере, «к лягушкам» поразительно – ведь каждый из нас какое-то время буквально был лягушкой в утробе матери, – вообще проходил земную эволюцию персонально сам! (Если соотнести между собой часы, дни и месяцы, в течение которых человеческий плод переживает тот или иной эволюционный эпизод в материнской утробе, то вероятнее всего, в логарифмическом масштабе это время будет соответствовать тем миллионолетним интервалам, которые составляли эволюционное восхождение человека и становление его как вида, – в утробе, по всей вероятности, он становится человеком в точности к моменту родов![4]) Брезговать предками, тем паче столь древнего рода, не следовало бы. И вот этих самых предков – хоть бы и лягушек – мы не признаем? Хотя были ими сами всего сколько-то паспортных лет плюс какие-нибудь восемь месяцев тому назад?? Экая короткая память!

Видимо, следует согласиться с предложением философа Н.О.Лосского о переименовании «человека разумного» в «человека слабоумного» (homo imbecillis). «Обижаться таким названием не следует. В термине «слабоумие» есть все же указание на проблески разумности: камень совсем лишен интеллекта и потому не может быть назван слабоумным. А человек есть первое разумное существо на земле, стоящее на самой низшей ступени разумности, и потому неудивительно, что хотя ум у человека и есть, все же проявлений слабости больше, чем обнаружений развитой всесторонней силы» (Н.Лосский. Бог и мировое зло). Этот человек, надо полагать, будет изгнан с земли.

На вопрос: куда деваться зверью, птице, ответ один: вымирать. Богословы, те отвечают на этот вопрос, по крайней мере, прямо: «тварный мир» должен погибнуть; предусмотрено. Спасутся одни людские души и те, как известно, не все. Лягушек жалеть нечего: души у зверья нет, и хлопотать не о чем. Богословы, они тоже оптимисты… в своем роде… Как и академики, заметим вперед.

Стало быть, Божьи твари созданы без Божьей души. Отчего же, к примеру, у птицы или кошки душа не предусмотрена? И что за душа у нас горняя такая, что на тварную жизнь, не нами созданную, смотрит этак-то свысока? Точно ли она – подобие Божье, такая-то душа? И много ли меньше этакой-то души у кошки, чем у генерал – к примеру – майора? Это не в обиду генерал-майору: ведь умнее кто-то же и генерал-майора – ну, хоть генерал-лейтенант? Ну, может, и кошка глупее не так намного?

Но оставим сей тонкий предмет, в коем путаемся: не дано. Откроем труд академика, какой поученее, ну, вот хоть Н.Н.Моисеева: и человек, и ученый славный, с живым бы покалякать…

И вот, читаем (Н.Моисеев. Экология человечества глазами математика. М., 1988). Описаны, весьма толково, смоделированные группами ученых ФРГ (П.Крудцен) и США (группа К.Сагана) и вычислительным центром АН СССР последствия ядерной войны по так называемому «базовому сценарию» (взрыв 5 гигатонн ядерного горючего), а, собственного говоря, описаны преимущественно последствия «огненного торнадо» в крупнейших городах Северного полушария. Эти последствия подытожены так: «Нельзя исключать возможности того, что вся биота будет отброшена к […] эпохе первобытных водорослей, которые жили 3,5 миллиарда лет назад в тех невероятных условиях, которые существовали тогда на нашей планете […] После «ядерной зимы» высшие животные вряд ли могут сохраниться или долго просуществовать при высоком уровне радиации и потоке солнечного ультрафиолета, который не будет задерживаться поврежденным озонным слоем, – их ждет гибель или вырождение […] Во всяком случае, мне представляется, что та биосфера, которая может возникнуть после ядерной войны, вряд ли будет пригодна для жизни человека. Во всяком случае… в первый миллион лет!» (стр.87). Человека!.. о лягушках не хлопочем. Следующий за этим раздел назван: «Проблема «Роковой черты». Речь идет о направляемом совместном разитии биосферы и человечества, с учетом реальной возможности самоубийственного разрушения планеты уже не только в результате войны, а и вовсе без войны: «Само могущество – это уже опасность, и им надо научиться разумно пользоваться […] В этих условиях коллективный Разум людей должен сделаться способным определять пути эволюционного развития, а человечество – ответственным за дальнейшую судьбу планеты, биосферы и самого челевеческого сообщества. У него нет особого выбора: либо люди планеты научатся жить в согласии и коллективными усилиями вырабатывать общую стратегию в своих взаимоотношениях с природой, либо… либо цивилизация начнет угасать» (с.90). Цивилизация!.. Лягушки побоку и тут. Ясное дело, какие лягушки, когда, может, и академии закроют. «И вот теперь, когда на этапе ноосферы, который является этапом революционной перестройки всего процесса развития планеты, определяющим фактором эволюции оказывается человеческая деятельность, мы должны особенно ясно отдавать себе отчет в том, что Разум становится участником эволюционного процесса, именно участником, который при всем его могуществе подчиняется тем не менее его общим законам. И в таких условиях, с учетом всех тех ограничений, тех барьеров, которые присущи Природе, мы имеем право говорить о направленном развитии биосферы […] Таким образом, управляемое или, лучше сказать, направляемое развитие становится необходимостью – без него человечество лишено будущности! Но говорить, а тем более реализовывать направленное развитие можно лишь тогда, когда мы знаем цели, к которым должны стремиться, имеем для этого необходимые возможности (средства) и, наконец, когда мы способны предвидеть результаты собственных действий». (с.93). Истинно так! Но что же это за средства и сколько мы способны предвидеть? «Таким образом, средством развития Природы и Человека как раз и является то могущество цивилизации, которое таит основные опасности для ее судьбы […] Советские и американские работы, посвященные оценкам последствий ядерной войны, привели к результатам, имеющим более глубокое значение, чем решение этой очень важной для человечества проблемы. По существу, они позволии определить одну из точек «Роковой черты». Мы знаем теперь, какое количество сажи, будучи выброшенным в атмосферу, способно полностью уничтожить род человеческий». (с. 94–95).

Одну из точек! Всего только сажа и радиация, и жизнь уже отброшена к эпохе первобытных водорослей! А сколько таких точек в роковой черте? Математику ли не знать, что их число бесконечно? И опять: человечество… род человеческий…

Низкий поклон памяти Никиты Николаевича за моделирование чудовищных последствий войны и настойчивость в оповещении о них общественности. Но нет и нет, не способны мы предвидеть ничего, кроме таких же отдельных точек в «Роковой черте», – а уже перед нами вся она, эта черта, целиком! И в таком случае не Разум с большой буквы, надежды на который не оправдываются, а прямой Приоритет Природы есть и цель, и средство, и предвидение! – лишь доверившись ей мы, по крайности, не доверимся «могуществу цивилизации»…

Современный хищнический капитализм, если говорить обобщенно, – это, в сущности, открытая борьба Зла за полную победу над миром – с апофеозом в виде гибели этого Зла и самого этого мира. Разумно ли участвовать в борьбе против этого Зла, если предрешен подобный исход и «от судеб защиты нет»? Ведь победа будет достигнута лишь в некоторых избранных душах и нигде больше – и это, кажется, не противоречит происходящему, если взглянуть «с холодным вниманьем вокруг»? (А тем паче с горячей внушенностью Нового Завета).

Но если и так, если должно, вскорости или нет, сгинуть виновное человечество, – сгинуть хоть по принципу «Собаке – собачья смерть», – то за что, за какую вину должны быть утянуты в эту воронку лягушки, змеи, жаворонки, дельфины, деревья, журавли, трава? Что есть информативного для нас, информативно адресованного нам в «слезе ребенка» (Достоевский), в слезе невинного существа – чему назначено его страдание? Что может быть заключено в «слезе лягушки» сегодня для нас – когда не то, что лягушек, а людей в той же России истребляются, без вины, количества, измеряемые, суммарно, миллионами? И заступится ли кто-либо за лягушку, коли от нее не поступает никакой жалобы в Гаагский трибунал или иную столько же важную инстанцию? Ведь ей больно! Ведь выражает же что-то эта ее бесслезная даже, без слов и крика, безвестная нам боль? Что есть у Божией твари, кроме этой боли, что есть у жаворонка, кроме крылышек, у синицы, кроме ее желтой жилеточки, для защиты от отравленной воды, от зараженных злаков, выросших на травленной пестицидами, радиационной почве, от кислотного дождя? Что есть у творения Божьего, бессловесного и безвинного, кроме Жизни, дарованной не нами, для защиты от нас? Только сама эта жизнь – ее и наша. Вернем ли ее ей мы, поборники паразитической энергетики, зажигатели «термоядерных солнц», бурители Каспия, стрелятели комет, заселители Луны?

Для чего назначена эта ее слеза? – ведь назначена же она, ведь адресована же она!

Ответ на этот вопрос, как представляется, тот же, что и на известную инвективу Достоевского: через страдание безвинного, через слезу ребенка только и дано Нашему (меднолобому) Величеству постичь глубину надругательства, которое чиним, – и в этом смысл страдания безвинного…

2. Смена знака: торможение и демонтаж

…Дело, к которому мы теперь приступаем… дело, к которому мы… как не хотелось, любезный читатель, приступать нам к этому делу!

Ведь первейшее, что нам могут возразить: все это прекрасно (или прискорбно), но мы подобное слышали, это пока лишь тирады. Чернота и мрак всем осточертели, хочется знать людям: где путь? Укажите путь, и главное – укажите, как сделать выгодным для человека этот путь, ведь он труден, ведь так? А человек ищет легкого. Ведь он невыгоден, ведь так? И т. д.

И потом: отвергнуть аналитическую науку и сам Декартов метод – ради того, чтобы на смену пришел неизбежный суррогат… все эти «магистры в четвертом поколении», а то и что-нибудь того гаже? Ведь «свято место не бывает пусто», и одну загнившую мерзость непременно сменит другая, худшая, более активная и сильная – рядящаяся непременно под добро. То, что шарлатаны сегодня могут быть менее опасны, чем ученые-физики или генетики, не может служить утешением. И главное-то, главное – не впасть бы в очередной, парадоксальный какой-нибудь «оптимизм» – оптимизм-то всего гаже. От оптимистов, если хотите, все и зло…

Но… ведь мы вовсе не отвергаем науку. Ее необходимо обуздать. А обуздание ее может быть и экономическим. И научным…

Вся настоящая работа есть так или иначе аргументация трех основных положений.

Во-первых, того, что современная технологическая цивилизация есть образование, которое можно обоснованно полагать недоброкачественным. Корни такого ее развития – в самом аналитическом методе, а непосредственно повинна в таком ее характере современная наука.

Во-вторых, того, что причина столь серьезной аномалии (на самом деле закономерности) состоит в ложной внутренней направленности общечеловеческого сознания, то есть до известной степени нам подвластна.

В-третьих, того, что сменой этой внутренней установки необходимо попытаться обратить вспять развитие «наукопроизводимой» опухоли. Иного попросту нет: «иное» диагностически означает смерть.

Это общая схема. Но как реализовать ее последний пункт? Что следует из признания диагноза (а признать его, по нашему мнению, придется)?

Если не отпускать мировое технологическое развитие на самотек, то очевидно, что необходимо принятие крайне серьезных планетарных мер. Эти меры могут быть, например, характера радикального вмешательства (сродни хирургическому). При таком подходе технологическую опухоль необходимо попросту «вырвать» из планетарной жизненной среды. Возможно ли это – т. е. возможна ли сколько-нибудь резкая остановка большинства энергетических, промышленных, военных, добывающих и т. п. отраслей и производств – и какие силы решатся и смогут исполнить это, например, на американском и Европейском континенте? К каким последствиям в отношении потребительской жизни миллиардов людей (а также в отношениях международных и всех иных) это приведет? Очевидно, что этим миллиардам людей, связанным в той или иной мере с остановленными технологиями (а связаны с ними так или иначе окажутся все) будет необходимо кормиться, одеваться, защищать (в отличие от России) свои отечества от новых переделов и мародерства и т. д. и т. д.

Кроме того, уже недавние попытки уничтожения (например) химического оружия обнаружили, что уничтожить его без серьезных последствий оказывается, по меньшей мере, столь же трудно и архидорого, как было его создать: слезать с горы бывает труднее, чем было на нее влезть. Еще проблематичнее оказывается консервация плутония, имеющего период полураспада многие тысячи лет.

Очевидно, что подобный форсированный выход из нынешнего «прогресса» (как бы последний ни ненавидеть) представляет собой катастрофу и может явиться только стихийным следствием геологической катастрофы на континентах (например, ледниковой или иной, см. уже упомянутую «Парламентскую газету» № 15, 2005 г. Эти прогнозы оставляют нам всего 20–30 лет. Как уже говорилось, оледенение Европейского континента является парадоксальным следствием парникового эффекта и объясняется пресноводным подтоплением Гольфстрима в результате таяния северных льдов).

Именно такой стихийный исход на самом деле очень вероятен и даже в духе общечеловеческой «традиции». Но в таком случае нечего и говорить о какой-либо разумной программе и сознательном нашем движении. Да и сам столь малый срок, отпущенный нам на обсуждение «технологической философии» и принятие решений, требует, по-видимому, немедленного начала свертывания хотя бы части нефтедобывающих и иных энергетических и наиболее злостных других производств – военно-космических, атомных, химических и множества связанных с ними, т. е. по, существу, не оставляет нам выбора, вынуждая приступить почти безо всяких программ к свертыванию этих производств в ускоренном темпе.

Тут следовало бы написать, что представляется все-таки возможным для мировой интеллектуальной верхушки (скажем, неангажированной научной – хоть это и звучит, по необходимости, предположительно и расплывчато) возглавить своего рода «мозговой штурм», с целью скорейшего осознания происходящего и вместо управления «по свершившемуся факту» попытаться управлять событиями «на опережение». И что, если не терять даже эти отпущенные нам немногие десятки лет, то возможна разработка концепции развития, не ломающего все подряд (но все-таки развития никак, разумеется, не в нынешнем «ключе») – именно, концепции «торможения маховика», со сменой ценностных ориентиров и выходом на относительно спокойный путь. Но исполнимо ли это? По крайней мере, содействию именно такому развитию так или иначе пытается служить настоящая книга и нижеследующие ее разделы.

Прямо из диагноза следует пока то, что необходимо тем или иным способом обратить вспять развитие колоссального искусственного технологического новообразования (если только не иметь в виду оперативную «хирургию»). Выбор перед нами из одного блюда: надежды на то, что человечество успеет «приспособиться» к искоренению под ним жизненных основ, простительны разве молодым иллюзиям. «Всепобеждающая мощь жизни» (по крайней мере, земной) имеет свои пределы. Адаптировать за ничтожную сотню лет жизнь на Земле к экспоненциальному росту выброса тепла, чуждых ей веществ, излучений и т. д. нельзя (пример такой «адаптации» уже приводился – один биологический вид погибает каждые 20 минут, см. гл. I).

Какие есть основания для других решений? То, что мы научились очищать питьевую воду? Но очищаем ли мы воду для лягушек (опять), птиц, змей, планктона? А если нет, то единственный путь природы – это восстать на человека. Суслик не может подать в суд на нас за гибель свою и детишек от токсиканта гептила, он не может войти с жалобой в Интернет – у него нет даже розетки в норке, он не располагает даже пейджером. Все живое восстает на нас тем единственным, что в его возможностях, – своей гибелью: и это наша гибель тоже. Гибель безвинных, подобно «пеплу Клааса», стучит в наше общее сердце – но и в наше прагматическое чувство самосохранения. Все это никакие не метафоры (к примеру, океанский планктон, производящий две трети мирового кислорода, быстро деградирует).

Эфемерны и надежды на успехи фундаментальных наук – которые (успехи) на самом деле и повинны в происходящем. Расчеты в общем и целом (а не в частностях) на науку (на которую за триста лет нас приучили полагаться чуть ли не всецело), т. е. расчеты на инструмент, даже и нелепы.

Вполне ясно и то, что внутренняя порочность человека – корень всего, и что бороться с корневым пороком посредством «убеждения» столько же сейчас реально, сколько рассчитывать на «саморегуляцию» посредством рыночной «свободы». Времени для развертывания убедительной планомерной пропаганды попросту и нет. Единственное, на что можно рассчитывать, – это на скорое осознание диагноза – по крайней мере на осознание его интеллектуальной верхушкой развитых стран, прежде всего, научной и культурной элитой.

«Прогресс остановить нельзя», – прочувствованно вздыхают в ответ на это скрытые оппоненты.

Прогресс остановить можно и необходимо – если время тому пришло. Понятно, нужно прежде признать наш диагноз – и признать его, по-видимому, придется. Но вот о каком прогрессе идет речь, нужно бы разобраться. И что именно остановить? Поставить зеркало перед развитием и повернуть его вспять? Но к прошлому-то нам как раз никак нельзя: ведь именно прошлое завело в тупик. Блудный сын возвращается не к прошлому, а к отцу.

Человечество приняло в себя науку как восьмой смертный грех – но живет же оно (на земле) с семью остальными; трудность почти прежняя: не поддаться его обаянию. Почти, но не совсем. Лукавая новизна, «усовершенствование» этого восьмого в том, что он угрожает гибелью не одному виновному, но ровно ничего не подозревающему безвинному. Эта-то новизна требует новой суровости к прогрессу. Она требует смены знака.

Мы говорим о торможении развития технологической цивилизации и о ее постепенном (системном) демонтаже.

Само по себе это – положительная программа, хоть и с другим знаком. Никакого парадокса тут нет: движение, если угодно, продолжается вдоль той же «спирали». Это совсем не то, что обозначают русской поговоркой: «Ломать – не строить». (Здесь крайняя опасность – воспринять именно по-русски).

Нужно понять, что это – путь во спасение жизненных процессов, самих их основ. Нам всем только кажется, что возможно что-то иное, чем смена знака развития, – и уж совсем безнадежно думается, что она невозможна. Между тем как раз эта единственность пути есть и реальная возможность, и она никак не есть возвращение к прошлому, а есть именно «прогресс» – но уж, конечно, не нынешний! Ибо XX век, как уже говорилось, ответил на главный вопрос познания: практика, увы, перечеркивает как раз пресловутую наукоемкость технологий – нашей слабеющей день ото дня возможностью от нее защиты. Современные технологии сами порождают цепочки, образующие дурную бесконечность: при каждой из технологий возникает новая, назначенная исправлению последствий предыдущей, и т. д. Примеров, связанных хотя бы с проблемой физических отходов производств, читатель вспомнит сколько угодно сам.

Но, кажется, есть иной прогресс. Он относится к жизни в условиях диагноза, то есть сводится более к вопросам, как должно жить в условиях ужесточений и запретов, а не к обсуждению их самих: эти запреты и ужесточения – системные, нарастающие – неизбежны: диагноз возьмет свое. Разумеется, ответ самый общий: «жить по заповедям Божьим» – известен… Помнить о том важно.

Во избежание ложного понимания вышесказанного, повторим еще раз: сказанное никак не означает, что, в том или ином смысле, «отменяется наука», скорее, напротив, – научный инструментарий обретает, в известном смысле, свое истинное назначение. Речь не идет, таким образом, об ограничениях в научном образовании, его финансировании и т. п. Отвергается (и не произволом философа-теоретика, а фактом, который у всех перед глазами) не Наука, а ее Великая Претензия: претензия на овладение истиной. «Отменить» однажды открытое, разумеется, нельзя, но пришла пора дать ему оценку, остановить дальнейшее аналитическое выковыривание научных истин, – неизменно прикрывающееся «пользой», которое (неизменно же) на деле оказывается злом. Не жуют же, в самом деле, академики свои «генетически модифицированные» продукты, – ведь не идиоты же они! Ведь видно уже каждому зрячему, что Король научного познания голый, – видно и самому королю: видно, ведь так? Не сомневайтесь: голый…

Но путь выправления тяжел – почему и требует привлечения, прежде других, интеллектуальных сил, а из них, прежде других, сил научных, – на наш взгляд, потенциально только и способных в полноте проникнуться пониманием зла, которое творим, и обретением (может быть) своей истинной цели: только «созидатели» способны квалифицированно «разобрать» содеянное. Говоря грубо, «нагадил – убери».

Но не виноватить людей – а привлечь их к пониманию и содействию является главной тактикой сегодня: люди не склонны видеть лично своей вины – это одна из сторон инстинкта самосохранения; ученые не склонны видеть вины своей научной школы; склонны, скорей, упорствовать. Это ничего…

Сделаем и еще одно немаловажное замечание по поводу возможного ложного толкования настоящей работы: отнюдь НЕ Россия должна «отвечать» за всех, отнюдь не Россией в каком-либо одностороннем порядке должно быть инициировано некое «самораздевание» перед волчьей стаей (может быть, худшее в этом смысле для России уже и позади). Но только совокупно «цивилизованный» мир и, прежде других, развитые страны Европы (а из них, прежде других, США) – сжигающие более кислорода, отравляющие более воды, губящие более биосферу, раздирающие более «озонную дыру», захламляющие более ближний космос и т. д. – должны будут самым неизбежным образом проникнуться необходимостью смены знака, – пока «кусок асфальта с моста» Уолта Уитмена, упавший на голову его дубоголового героя-соотечественника, не «вразумил» нас всех уже окончательно. Если юность и зрелость человечества оказались такими, что стыдно о них вспоминать, то, возможно, его преклонный возраст окажется способным проникнуться содеянным. Технологическая «опухоль» должна быть подвергнута неотложному и глубокому системному демонтажу, а требуемая постепенность лучше всего выражается формулой «торможение» – т. е. снижение, первым делом, скорости наращивания производств в мире, – прежде всего, производства энергии.

…Аналитическая наука (как мы убедились) не познает сущего – и потому (мы извиняемся) назем не заменяется селитрой, трава не заменяется таблеткой, энергетический обмен в природе – тепловыми циклами и т. д. Если нам простится аналогия, наука не познает мир так же, как, к примеру, плоскогубцы не «познают» электропроводку. Но для чего же «отменять» плоскогубцы? Наука в своем роде – тоже «сущее», и ей необходимо творческое «пропитание», наполненность предметом. В чем эта наполненность может состоять? Неужто в том, чтобы гнать несчастного «зайца» дальше? Пускай наука есть не более, чем продолжение разума, как инструмент – продолжение человеческих рук; не более, но ведь и не менее – и в этом качестве она обнаруживает свою необходимость. Речь идет всего лишь о новом, более скромном ее месте в культуре. При отказе от ненужной претензии на познание именно научный подход помог бы разрешить наиважнейшие «частные» вопросы, находящиеся сегодня в состоянии самом плачевном: точно в наказание, они решены – но решены неверно. Точнее, они решены применительно к прежнему знаку развития, приведшему к уродству, а знак необходимо менять на обратный.

Сложность в том, что эти «частности» большей частью оказываются непривычно новы в самой постановке. Данная работа, конечно, не указывает прямо путей, суждения наши – в лучшем случае представление о стратегии. Отчасти нижесказанное может служить предостережением и ориентировкой на то (возможно, совсем недальнее), что «обречено статься» – но чего часть людей попросту не видит.

О каких «частностях» (в кавычках) идет речь? В последующих разделах мы очень бегло затронем, на наш взгляд, наиважнейшие.

3. Экономика: их учили, что Байкал бесплатный

Как известно, вода – это вовсе не Н2О. Окись водорода, основа воды и крайне активное соединение, в природе не встречается и добывается из воды с изрядным трудом в результате очистки, в процедуре которой многократная перегонка – это только один из приемов (Н2О производится, в частности, для нужд фармацевтики). Высоко ценится качество: по степени очистки окись водорода (ее именуют химически чистой водой) характеризуют специальными категориями, иногда – подобно коньяку – количеством звездочек. Закупоривают ее более тщательно, чем этот напиток, а по стоимости она сопоставима только с лучшими его сортами. В отличие от коньяка, Н2О нельзя употреблять в пищу. При попадании на кожу бывшая вода столь интенсивно растворяет поверхностные вещества, что результатом разогрева является ожог.

Таким образом, воду можно не только загрязнить, но и очистить «до неузнаваемости» – и, разумеется, до любого технологически требуемого промежуточного, «промышленно-чистого» состояния, более чистого, чем вода Байкала. Не существует, следовательно, технической проблемы очистки воды; загрязнять Байкал не только нет технологической надобности, но сам он может находиться в тысячах километров от потребителя: воду худшего качества технически возможно замкнуть – всю или почти всю – по кругу, при самых высоких требованиях к чистоте целлюлозы. (А именно сверхтребованиями к чистоте целлюлозы для производства авиационного корда, если мы не ошибаемся, первоначально продиктовано строительство целлюлозного комбината на Байкале.)

Но существует волшебно-значимое, власть имущее, окончательное слово, и это слово – «дорого». Ибо, согласно А. Смиту и Д. Рикардо и всем без исключения их последователям, пустяками, вроде Байкала, можно пренебречь: стоимость продукта определяется трудозатратами.

Байкал же – бесплатный. И стало быть, экономически выгодно скачивать в озеро хоть бы и сильно загрязненные отходы целлюлозного производства. Вот если бы – не классику, даже не профессору почтенной науки, а вольнодумному ее коллежскому регистратору – взбрела как-нибудь в голову иная версия арифметического суждения – ну хоть та, что Байкал являет собой (по неповторимости, невоспроизводимости) в полном смысле слова бесконечную ценность и что (стало быть) стоимость очистных сооружений любой сложности оказывается (будучи конечной) пренебрежимо мала сравнительно с бесконечной – то и тем самым не только технически, но и экономически сделалось бы прямо обратное: очистка воды до невозможной нынче степени, с последующим ее запуском по замкнутому кругу, оказалась бы тут же, сама собой (прямо сказочно) дешевле – и мало того что сделалась бы возможна и необходима, а сделалась бы… выгодна. Для чего, конечно, стоимость продукта должна определяться отнюдь не одними трудозатратами, но гораздо прежде их – воспроизводимостью ресурса.

Однако такая версия ни в какую вольнодумную голову не взбредает.

Вероятно, потому узаконенная порубка уральского и сибирского кедра (к примеру, на карандаши) выходит… экономически обоснованной. Иначе как забыть то, что механический (цанговый, винтовой) карандаш известен полтора столетия; уходит на него, много, 5 граммов стали и столько же пластмассы, срок использования механизма… большой, нет установленного срока. Но необходимо его производство! – нужны штампы, пресс-формы… Это сколько всего… трудозатрат – т. е. сколько (опять) платить! Кедр же – бесплатный (ну, повалить, расчленить – так это нам… Это нам ништо.)

Природа – живая, бессловесная, не помнящая зла, своей наивной жизненной силой пытающаяся удержать расползающиеся основы своего и нашего существования, согласно логике экономистов – бесплатна.

Вот если бы учтены были трудозатраты: тьмы микроорганизмов, членистоногих и незнамо каких насекомых, червей, рыхливших почву, птиц, вычищающих (других и этих) насекомых, труды корешков травы, гнилостных бактерий, обращающих все павшее в новую жизнь, борение клеточной жизни за рост, за свет, невидимые профессору экономики циклоны фотосинтеза в протоплазме каждой иголки хвои, растивших вместе, ну, к примеру, вологодскую лиственницу 200 лет, – то сколько бы стоили они – кедр, лиственница – по Смиту и Рикардо?

Что карандаши.

Автору этих строк привелось, отчасти не в экономических выражениях, честить заезжих студентов (Нижневартовск, 1980 год), поваливших (бензопилой) кедр, чтобы обобрать шишки, – отвечено же было с некоторым (старые времена!) смущением, однако по существу: все равно завтра свалят. И верно. И автор строк, кося на лежачую махину (на месте удавили бы прежде сибиряки за такое и на месте бы зарыли, упрятали), поплелся. Ибо – да, точно. Видел, и завтра будет то же: как исполинские бульдозеры COMATSU крушат на Оби кедрач, потому что выгодно (сосчитали), потому что нефть окупит (им, в тогдашнем Госплане) все. Выгодно просто валить, ни на какие не карандаши, перемалывая прямослойные стволы и плодоносящие кроны в ничто, перемешивая с землей. Будет – скважина. Или – дорога: возить материалы, песок. Это истинная правда, ни слова не вымышлено. (Нынче вовсе грабительски вывозят кедрач в Китай – в обмен на нарезанную бумагу, именуемую доллар: с глазом на пирамиде. Менять кедр на нарезанную и покрашенную бумажку – выгодно.)

Под тем же Нижневартовском, на Самотлоре, горят четвертый десяток лет многие (больше сотни) газовые факелы: возвращать попутный газ обратно в нефтяную скважину… вы угадали, читатель, дорого. Технология возврата известна и отработана. Просто выпустить газ в воздух, разумеется, нельзя – сгинет все живое; поэтому его поджигают. Так дешевле. (Факел – напомним – это труба метрового диаметра, из которой бьет пламя на высоту 10–12 метров.)

Чернобыльская АЭС дешевле, чем АЭС, использующая подземные реакторы, поэтому обустроили нам с вами дешевую и продолжают строить АЭС наземные, недорогие. Подземные станции дороги; река Припять, земной рай, обращенный в ад, – бесплатна.

Не будем множить примеры. Людей так учили: учитывать трудозатраты, амортизацию основных средств (которые суть те же трудозатраты) и т. д. Но… ведь иначе пришлось бы высчитывать… кислород, погубленный над той же Тюменской областью, а там и вовсе над целым континентом, к примеру над Америкой, ведь принадлежит кислород – и дельфинам океана?

И тогда, во-первых, они (не дельфины) обидятся. А во-вторых… это как-то странно… не правда ли, читатель? Не проще ли тем же аллюром вперед? Авось пронесет, не впервой. Что из того, что осушение болот и малых рек ведет к омертвению земли, как отмирание кровеносных капилляров – к гангрене? Не правда ли, жизнь насекомых и рыб, птиц и гадов, деревьев и травы – ведь это бесплатный ресурс? Не принадлежит же он, в самом деле, бабочкам и червям, бактериям и кедрам. Еще чего! Он безраздельно, безнадежно бесплатен!

Отчего же мы так недоверчиво и неприятно поражены диагнозом?

На примере методов экономики, практически применяемых сегодня к Байкалу или Каспию, к кедру, к кавказскому дубу, каспийскому осетру и т. д. мы обнаруживаем, что «невидимая рука» Адама Смита (назначенная, по мнению классика, регулировать предложение и спрос) оказалась (как и вся наука) «с черненьким копытцем». Механизм «спроса-предложения» на самом деле слеп. Мировое развитие давно переросло буржуазный «интерес», методы истребления окружающего живого стали слишком производительны. Не в обществе с атомной бомбой, химическим и генетическим синтезом и ракетами Земля – Луна следовать «частному интересу»! Уверование в миф о разумности частного интереса есть, говоря фигурально, отдача власти безумному слепому. Императив частного интереса основывается на оценках горе-экономики (зады которой нас нынче понуждают повторять), для которой – что воробьи – неразличимы Гонконг и Бердичев и уж вовсе безлична и безразлична природа. Но сегодня в мировой экономике явился новый, неожиданный «интерес»: не все сводится к деньгам, кое-что «сводится» к гибели. Черпать из природы для бесконечно разрастающихся «потребностей» невозможно, не калеча самих жизненных процессов. (В животном мире подобная саморегуляция точно возможна – но животные не производят гербицидов, изотопов плутония и т. п. – ничего, враждебного жизни!)

Развитие (в частности) хищнического капитализма в России безнадежно запоздало и сейчас прямо враждебно подорванной силе природы, напоминая пир во время чумы. Не может быть речи о «свободе предпринимательства», когда дело идет об истреблении лесов, популяций зверя, птицы, рыбы, отравлении вод – подрыве живой основы существования. Нравится это нам или нет, но придется провести отчетливую грань между относительно невинными производствами вкупе с таким же (неизбежным) паразитизмом, с одной стороны, и производствами, связанными с уничтожением Живого, с другой. Провести эту грань, в частности, в России придется с той мерой твердости, какая будет необходима. Размазывать уже и некогда. «Права природы» заведомо выше «прав человека», поскольку включают их в себя. И это только начало.

Экономически, как представляется, все дело в том, что прибыль измеряется нарезанной бумагой (с «глазом» или без, покрашенной в тот или иной цвет) – не стоящей почти ничего (ее номинал удерживается на межбанкирской договоренности), а невосполнимость живого ресурса природы не измеряется ничем! Наличие в экономических расчетах неоцененного, дармового «входа» (потребляемого кислорода, воды, леса, биологических популяций, – жизненного ресурса) сводит к нулю достоверность ценностного «выхода» (сосчитанной себестоимости и т. п.) – экономические категории повисают, по существу, без своего обоснования. Задача научной экономики может состоять, таким образом, в том, чтобы выработать принципы и критерии оценки этого ресурса, найти количественную меру его невосполнимости, с резким падением «выгоды» при наличии ее, и вытекающие из них практические требования, вплоть до инструктивных ограничений и ужесточений, применительно к хищничеству, вроде ныне повсеместно происходящего, к заселению зеленых зон, отравлению почвы и воды, ограничений потребления энергии, промышленного и военного развития, и т. д. Это, в свою очередь, потребует такой проработки технологических процессов, при которой утилизация самого оконечного продукта (и оборудования, и тары и т. д.) потребует столь серьезных экологических затрат, что сделает (в добрый час) экономически бессмысленным самое производство. Приоритет интересов природы – это суровая программа, требующая своего рода ясно видимой железной «руки» экономических методик, не имеющая каналов для государственных, корпоративных или свойских поблажек, так как в противном случае она бессмысленна.

Могут возразить, что за нарезанными купюрами и акциями стоят технологии, в том числе «высокие» – но технологиям (как раз высоким) через год-два бывает грош цена, а земля, реки, лес, океан – со своим зверьем, рыбами, земноводными, планктоном и один Бог знает кем – останутся в той же живой ценности и через тысячу лет. А коль скоро речь идет о демонтаже технологий, ценность сделок за счет природы становится попросту отрицательной.

Помимо создания соответствующего научно-математического формализма, необходимо целенаправленное восстановление религиозного отношения к Жизни (при любом мнении на этот счет, уж, во всяком случае, созданной не нами) – при каковом производство потребительского технического мусора – самолетов, автомобилей, средств связи и т. п. является прежде всего злом для самого человека (человека, не потребителя). Злом, – потому что эта самая Жизнь погубляется ради соответствующих производств!

Но за что же в таком случае платить работнику, на что ему жить?? – А что, если за демонтаж (например) целлюлозного комбината (атомной электростанции, завода полимеров и т. д.)? – платить той же нарезанной бумагой (деньгами), за которой, как и сегодня, ничего не стоит?! Ведь мы едим (повторюсь) не акции, не гептил, не стиральные порошки, не линолеум, не порнопродукцию издателей, не интегральные даже (вероятно, необходимые) микросхемы, – примерно, как байкальский омуль не питается целлюлозой… Что до паразитической, кровососущей экономики, в духе изобретателей финансовых подлостей, – владеющей на деле как раз ресурсными производствами – то им ровным счетом все равно, на чем паразитировать – была бы нажива; хлопотать о них не нужно, – они ровно с тем же (в добрый час) успехом примутся паразитировать на демонтаже… Ведь на самом деле понятно же и им, что нынешнее развитие не имеет длительной перспективы, что даже очень большая гора долларов не заменит Байкала.

Торможение и демонтаж – не шуточные слова: уничтожители мертвечины в природе не менее важны, чем опылители – а нынче мертвечины технологий накоплено с тем запасом, который позволяет говорить о горизонте, о перспективе развития: это вектор, а не этап «перестройки». Речь вовсе не идет о каком-то тотальном запрете, о катастрофе сродни большевизму – но о торможении системном, расчисленном… Это научная (между прочим) проблема… Другими словами, вопрос в том, возможна ли научная «экономика демонтажа» – или восторжествует тривиальное саморазрушение, Большой Хаос, когда нынешняя индустрия, говоря почти не фигурально, зарастет лопухами?

Что до того, что только крупные хозяйства могут быть производителями (например) товарного хлеба, – так ведь в том и состоит трудность отделения технологической мертвечины от жизненной необходимости, – либо уж не производить и товарного хлеба!

Нужно отчетливо осознать, что идеи кейнсианской индустрии, «раскручивающие» производство по принципу «лучшее – враг хорошего» (в свое время спасшие капитализм), находятся в жестоком антагонизме с жизненными процессами Земли, – ее экспансия агонически продлевается лишь территориальными захватами (сегодня – установлением контроля над Россией, обладающей наибольшей в мире территорией, около трети которой относительно здоровы). В этой связи вообще актуален пересмотр понятия так называемого оптимального качества изделия – по наибольшей выгоде производителя, заинтересованного в том, чтобы изделие ломалось и устаревало, дабы потребитель пришел за новым. По существу, необходимо восстановление доиндустриального представления о качестве, когда основная утварь служила семье век и больше – не устаревая «морально», а прибавляя в цене. К слову сказать, в самом «цивилизованном» мире это и по сей день так, и какие-нибудь каминные щипцы Елизаветы II перешли к ней от прабабки Виктории, а к той, быть может, еще от Плантагенетов. Это же было и в традиционных хозяйствах России, пока они не были разрушены усилиями ее врагов, ее дураков и ее Белинских. Нам эти «цивилизации» будут навязывать как раз непрерывные перемены, рассматривая нас как рынок для сбыта технического и химического хлама. В результате, сейчас мы фактически работаем для Запада как искусственное сердце, «раскручивая» его производителя. Давление телерекламы показывает отчетливый вектор заинтересованности именно в этом. Мы же гоним туда лес, – да еще за бесценок, да еще сырьевой, да еще левый. (Экспорт леса и лесоматериалов из России в каком бы то ни было виде – это вообще самое первое, что должно быть категорически, в максимально жесткой форме запрещено.)

Все это должно быть осознано как можно скорее – в конце концов, осознавший это раньше других окажется впереди и в «экономическом смысле», если уж другого смысла не дано осилить нашей ограниченности. Понятно, новая аксиоматика в экономике не может состояться иначе как общепризнанная – и в этом (только в этом) смысле международная. Мыслимо ли это – см. (как при всех подобных сомнениях) наш диагноз. Стимул хозяйственной выгоды вступает, следовательно, – в том же масштабе – в схватку (или сделку) со стимулом доселе неведомым, именуемым Выжить-Совместно-с-Природой: отдельно от нее, как ни жаль, не суметь. И потому неизбежна смена главной надэкономической категории – категории цели. Цель (всегда и повсюду) определяется ресурсом, а ресурс жизнеопасно подорван! А потому интересы (в прежнем смысле) «царя природы», человечка в «Боинге» или «Су», уходят в историю, как бальзамирование египетских кошек.

4. Энергетика и технологии: слово о кругообороте

Отрыв сверхкрупных массивов льда от антарктической шапки, о котором уже упоминалось, систематические зимние наводнения в Европе, ряд других симптомов планетарного потепления свидетельствуют о резком нарушении в земной атмосфере кругооборота энергии. Насколько невинно подобное нарушение – и верно ли, что главные проблемы заключены в материальных и иных затратах на адаптацию человека к новому климату?

Если бы даже дело состояло в одной перемене климата, то и тогда приспосабливаться к нему придется не одним нам, но и еще великому множеству биологических видов во главе с микроорганизмами, а также жизненных процессов во главе с фотосинтезом. Так ли много мы знаем о бесчисленных взаимосвязях в природе, чтобы усыплять публику суждениями облегченного, а то и шутовского характера? (К примеру, ежегодное январское потепление в средней полосе России с таянием снега приводит не только к затяжной «второй зиме». Оголение земли, не укрытой снегом, приводит к вымораживанию почвы со всем живым, что в ней укрыто. Действуя как мощный охладитель, оголенная мерзлая земля вынуждает увеличивать энергетические затраты и т. д.) А ведь потепление – далеко не все. Ширятся своим чередом механическое загрязнение, химическое отравление и радиационное заражение воды, воздуха и почв как следствие, в сущности, перепроизводства той же энергии, только с акцентом на нашей неспособности справиться с проблемой кругооборота веществ, выделяющихся в процессе ее получения и использования. Как получается, что на фоне таких свидетельств по меньшей мере кризиса перепроизводства то и дело приходится слышать о недостаточности производства энергии, чуть ли не о хронической ее нехватке?

Доктрина имеет почтенную традицию. Уже учение о теплоте (XIX век, от Карно до Больцмана добрая дюжина только вершинных имен) являет нам признаки неверного в корне отношения к природе: изначально изгнано из рассмотрения главное – кругооборот энергии в земной атмосфере; рассматривается, как уже отмечалось, только потребление, важен лишь высокий КПД. Более того, второе начало термодинамики прямо запрещает кругооборот энергии: из рассеянного тепла мы не вправе черпать энергию обратно (правда, с крайне важной, решающей оговоркой – в замкнутой системе). Таким образом, не только изначально взят курс на террор по отношению к природе, но под него подведена самая солидная научная база. В публикации не научно-технического характера не слишком уместны претензии на постановку задач научной проблематики или критика собственно научных положений. Те несколько слов, которые ниже посвящены собственно термодинамике, следует квалифицировать как взгляд заинтересованного дилетанта.

Термодинамика является статистическим обобщением опыта. Живая природа чуть не вся – ее опровержение. Если верить статистике второго начала, то сама жизнь невероятна, а между тем это – главное, что случилось со всеми нами. Основа естественных природных «технологий» – кругооборот (само собой разумеется, Земля – не замкнутая система, есть Солнце). Варварство просвещенного человечества состоит в отсутствии (скажем – острой недостаточности) технологических кругооборотов, которые черпали бы из природы только восполнимое. Прежде всего это относится к производству энергии, которая трансформируется ныне из высоких форм (химическая, ядерная) в вульгарное и крайне вредное тепло. К примеру, автомобиль, мчавшийся с высокой скоростью по шоссе и безмолвно прикорнувший у модернового плетня, преобразовал всю химическую энергию топлива в тепло, токарный станок преобразовал подводимую энергию в разогрев заготовки и самого себя и т. д. А между тем тепло оказывается тут же, рядом, необходимо, и его приходится добывать, сжигая топливо! Если тепловая энергия так необходима для нужд отопления, транспорта и иных, отчего бы не попытаться извлечь тепло из воздуха, из окружающей среды, куда оно неизбежно вернется, – организовать хоть примитивный его кругооборот? Термодинамика этого отнюдь не запрещает! (Русский ученый профессор Павел Ощепков, ныне покойный, вел, насколько можно судить, обнадеживающие работы в этом направлении, см. П.К.Ощепков. «Жизнь и мечта», М., 1984.) Но трудность решения этой задачи сродни нелегкости вырастить лес сравнительно с легкостью лесоповала. Те добросовестные труженики, которые только пилили, рыли, «добывали», завели в нынешний тупик, – нужно заново учиться кругообороту технологий, веществ и энергии, учиться понимать, как нелегко вырастить!

Читатель, вероятно, понял, что речь идет отнюдь не об «энергосбережении». Но нелегко принять к сердцу непривычно странное: мы не вправе вовсе производить энергию помимо той, что уже дана нам в солнечном потоке (и его производных – ветре и т. д.), равно и изменять норму его отражения от атмосферы. Мы вправе в лучшем случае перераспределять ее, участвуя в ее кругообороте; при этом опять-таки неизбежны локальные тепловые перегрузки, но энергетический баланс будет сохранен хотя бы в среднем. Сегодня цивилизованный мир идет мертвящим путем все возрастающего производства энергии; электричество, назначавшееся поначалу спасению мира от несовершенства и копоти тепловых машин, являет миру свою «копоть», почище паровозной…

Статистическая модель в физике, порождающая в энергетике однонаправленное рассеяние тепла, является закономерным банкротством математической модели природы и в этом отношении достойна своего социального близнеца – марксизма: не различая индивидуумов, мы перешли к совокупностям. Вместе с тем сам подход к изучению явления типичен: скорее и легче «объяснить», обходя трудности, чтобы скорей урвать, активнее пользовать, жечь ресурс природы!

По поводу незамкнутых энергетических систем (а других, насколько можно судить, в природе нет!) физическая теория попросту отмалчивается, – несмотря на то, что примеры энергообмена между хаосом и упорядоченным движением в самой физике широко известны. Так, в броуновском движении теплота (молекулярный хаос) самопроизвольно переходит в высокоорганизованное (прямолинейное) движение крупной частицы (например, частицы дыма в воздухе), т. е. сама по себе преобразуется в механическую работу, а затем (при следующем столкновении) – снова в нее же. (То, что мы не умеем пользоваться мечущимися движениями частицы, означает наше неумение и только: сама частица прекрасно ими пользуется, уносясь довольно далеко). Сходным образом, чашечный анемометр преобразует разнонаправленные порывы ветра в высокоорганизованное (однонаправленное) вращение и т. д. Примеры самопроизвольного преобразования хаотического движения в ту или иную форму порядка (а значит, производства работы за счет хаоса) можно множить, – однако столь элементарные примеры энергообмена оказываются отчего-то неприступны для научного моделирования и использования – не оттого ли, что не обещают циклопических финансовых затрат? Большая наука предпочитает обращаться к крупномасштабным свершениям – в духе проектов зажигания «второго солнца» (которые – говоря всерьез – нельзя расценивать иначе как призыв к тысячекратному Чернобылю). Научные школы, развивающие идеи, подобные термоядерному синтезу и «второму солнцу», заинтересованы в финансовых вливаниях в проекты, которые, чем они рискованнее и фантастичнее, тем даже лучше. Инерция маховика научно-технического «прогресса» огромна, накоплены колоссальные, часто простаивающие научно-производственные мощности, а ленивая доверчивость общества «к науке» допускает загрузку этих мощностей работами с непредсказуемым результатом. Зрелости общества явно недостает для наложения запрета на финансирование будущих энергетических, химических, генетико-биологических и психотронных катастроф. (В этом же роде оценивается вполне предсказуемая катастрофа «трансгуманизма», см. Ф.Хэпгуд. Больше, чем человек // Журнал «Computerword», № 01/02/2005. Речь идет о вытеснении многих функций человека их технологическими «усилителями». Замечательно видение автором-янки «проблем» трансгуманизма: нет вообще ни слова о проживании будущих и нынешних трансгуманистов в христианской (по преимуществу) стране; это – «этика», читай: дело одиночек. Зато: «Немало вопросов вызывает управление цифровыми правами… Если рассуждать с точки зрения продаж…» и т. п. – все это при полном, в то же время, осознании автором «постгуманистического будущего» как катастрофы).

Переизбыточность «инерции прогресса» относится отнюдь не только к отечественной науке, но даже прежде нее к науке США, Европы и Японии. Постоянно слышимые уверения в том, что «у них» удается справиться с проблемами технологического отравления жизненной среды, попросту лживы – иначе зачем бы хоть той же Франции хлопотать о захоронении радиационных отходов своей «безопасной» атомной энергетики на территории России, соблазняя ее криминальный бюджет гомерическими суммами выплат? Если они (отходы), как уверяют нас, не несут опасности, отчего бы министру энергетики той же Франции не прикопать их где-нибудь в Провансе? Не оттого ли, что ему оторвут за это его умную голову?

Все эти усилия, исходящие от Европы, говорят только о том, что демонтаж технологий с них и нужно начинать…

О перспективах «безопасности» будущей ториевой, «неисчерпаемой» термоядерной и т. п. энергетики (которая, по умолчанию, в конечном счете опять-таки обратится в тепло!) по-видимому, лучше прочесть в Апокалипсисе.

Как можно видеть, современная наука в целом и деловые круги далеки от понимания необходимости глубочайших перемен.

Самые привычные вещи, творимые нынче на Земле, вызывают, на свежий взгляд, оторопь: стоит взглянуть на стандартное жилище в средних широтах – при отоплении которых зимой обогревается улица; и зимой, и летом обогревается… она же посредством холодильников, кондиционеров, кухонных плит и т. п., – на транспорт, обогревающий ту же улицу всей своей энергией круглый год, – не говоря ни слова о промышленности, чтобы не рехнуться. Сам метод извлечения энергии, основанный на сжигании углеводородов, делении ядра и т. д., враждебен в корне живой природе (следовательно, человеку) – между тем эти и подобные технологии еще предполагается развертывать! Взгляд на техническую деятельность человека вызывает тяжелое чувство. Сегодня в России массово строятся быстровозводимые здания со слабой теплоизоляцией, рассчитанные на интенсивный внутренний обогрев, активно рекламируются обогреваемые полы, кондиционеры (между прочим, омертвляющие – деионизирующие – воздух), электрические антиобледенители для крыш!!!!

Точно запущенные дети, «игры» которых состоят в том, что они бьют друг друга портфелями по голове, от безделья и сдуру поджигающие дом и т. п., – мы производим тяжелое впечатление поистине слабоумных, если только не безумных, людей.

Своим террором по отношению к природе, принципиальным отсутствием кругооборота тепла (не говоря о кругообороте веществ и самих технологий) индустриальная сторона нашей жизнедеятельности вопиет к разуму. Разрешением именно частных (а не глобальных) задач из этого ряда могла бы помочь практическая наука.

Как мы оказались на этом безнадежном пути?

В тупик, на легкий путь примитива свернула блудная порода человека, линия на потребительство дарового ресурса. Сам человек не производит ресурса, он заложен в источниках: природа копила, мы – только проедаем. Человек выучился «раскупоривать» ресурс, взламывать кладовые: подставлять реке турбину, расковыривать ядро урана и т. п. Понимание живых процессов нам не по зубам, требует иных возможностей разума. Но закоренелые переростки, мы все припадаем к сосцам природы, покуда из них не польется кровь. Разве один только страх гибели способен пробудить в нас эти иные возможности разума. Природа ждет нашей зрелости, а тем временем гибнет.

Что произойдет с жизненным корпусом Земли, если внутренняя энергия одних только углеводородов, накопленная в органике – прародительнице нефти в течение многих сотен тысяч лет, будет высвобождена в течение какой-нибудь сотни лет? Некоторое представление об этом дают крупные мегаполисы вроде нынешней Москвы – жители которой обитают уже не «в одной лодке», а в одной газовой камере.

Как бы мало это ни осознавалось нынче футурологами и (кажется, еще менее) экологами, сама единственность выбора обусловит мировые ограничения на сжигание углеводородов – а значит, на нефте– и газодобычу, производство основного ряда двигателей и энергоустановок и т. д. (мы же собираемся бурить Каспий). Одновременно свертывание – скажем мягко – некоторого числа технологий будет обусловлено требованием кругооборота веществ (включая утилизацию продукта и тары), как чуждых естеству природы, так и вполне «своих» – в частности, кислорода и воды. Это не утопия, а рецептура. В этой перспективе уже обсуждаемые (пока абстрактно) ограничительные квоты на техническое потребление кислорода и воды, порубку леса, космические запуски и т. п. – только первые шаги (точнее, намерение шагнуть). Само собой разумеется, актуален научный (!) поиск альтернатив нынешнему транспорту, отоплению жилища, но главное – самому методу извлечения энергии из окружающей среды. Не «водородные двигатели» и «ветровые электростанции» – но, в кратчайшие сроки, отказ от самого склада подобных мыслей, покуда не обеспечен принципиальный возврат существенной части рассеянной энергии обратно в источник – к этому следует призвать сейчас фундаментальную и прикладную науку, не потерявшую разум! (Стоит попутно отметить, что более чем сомнительны какие-либо (кроме военно-тактических) преимущества высоких транспортных скоростей: известно, что аэродинамическая сила сопротивления растет примерно как квадрат – соответственно, мощность, потребная для ее достижения, – как куб скорости. Истраченная на одном и том же пути работа (которая вся обратится в тепло!) растет опять как квадрат скорости (в силу сокращения времени)).

«Права» природы, как говорилось, выше «прав человека», поскольку включают их в себя. Что это может означать применительно к технологиям? Можно предполагать, что простейших категорий воспроизводимости и кругооборота окажется совершенно недостаточно и технологии должны будут «мимикрировать под природу», вовсе не производя веществ, излучений и т. п., чуждых ей, – вовсе ничего, что природа не может «опознать» как свое.

Относительно природных внутриземных источников тепла нужно упомянуть о неоспоримой важности радиационного разогрева земной коры, поддерживающего сердцевину планеты в состоянии расплава; однако смена времен года (наступление зимы) говорит о том, что для обитателей биосферы влияние этого разогрева мало по сравнению с воздействием Солнца. Подобно тому, как в термосе сохраняется высокая температура, мало проявляясь вовне, проявление теплового влияния расплава вовне мало и компенсируется излучением Земли. (Это верно, конечно, при слабом парниковом эффекте; его усиление усугубляет и разогрев коры). Таким образом, именно мы, наша деятельность, а не радиация в земной коре ответственны за тяжелые климатические нарушения в биосфере, и от этой ответственности нам не уйти.

5. Экология: от обслуживания прогресса – к его торможению

Деградация идеологии, как всякое вырождение, проявляется нагляднее при расхождении ее вширь. Спустя полвека от момента, как правитель-новатор (Н.С.Хрущев) объявил миру: «Мы сперва коммунизм построим, а после будем природу охранять» (аплодисменты), охраной ее занялись многие десятки (в мире – тысячи) периодических изданий. Обычной практикой является объявление в них об очередном экологически чистом материале, препарате, изделии, технологическом процессе, экологически чистом агрегате или двигателе (основанном на тепловом цикле!) и т. п. Экологически чистые меды текут по экологически безупречным усам; экологическая полиция осваивает чисто экологические взятки с автомобилистов, которым мало было прежних напастей, явилась новая. На бумагу для охраны природы рубятся леса. «Экологическая чистота» имеет шансы, совсем не в лучшем смысле, войти в ряды прославленных национальных идиом. Кажется, нет другого учения («логии»), которое с такой быстротой было бы вульгаризировано, как мало виновная экология.

«Мало», но «виновная»? В чем же?

Подобно рыбе-прилипале, вычищающей зубы акуле технологической цивилизации, экология кормится с ее стола. Не будь автомобиля – на какие средства содержать экологическую полицию; не будь производства – на что возводить очистные сооружения; не будь порубки деревьев – на чем печатали бы мы обличительные филиппики? Немудрено спланировать с высот академического бесстрастия к компромиссу, а там и к услужению. Без акулы добудь-ка себе сам пропитание! В обслуживание технологического прогресса втягиваются «согласующие» экологические комитеты, фонды, издания. Является «инженерная экология», не за горами «ядерная», а там и «генетическая» экология.

Сказанное ранее о взаимодействии научной модели и реальности можно отнести и к экологии. Как всякая научная специализация, она имеет в своей основе моделирование – в данном случае моделирование одушевленного сущего. Но много ли нам известно о предмете по существу? Осмелимся утверждать, что в экологии даже в большей степени, чем в иных научных дисциплинах, мы моделируем Неведомое (удивляться ли обилию экологических изданий?). В этом принципиальном неведении предмета заключена половина секрета его скорой вульгаризации. Тем временем искусственный технологический мир уже прорастает в живые ткани природы. И вот этот-то мир, сокрушающий природу, стремится «пригладить» современная экология, чтобы он не выглядел столь зловеще и не было бы так зазорно принимать объедки с его стола. Эта двусмысленность положения экологии составляет другую половину секрета ее вульгаризации.

При настоящем положении дел иного и не может быть. Постепенное торможение, а не обслуживание маховика прогресса одно позволит обратить вспять развитие технологической «опухоли» – антагониста жизни на Земле. Вульгаризация экологии в целом есть результат непонимания ею этой нетривиальной задачи – что дает повод к самозваному пренебрежению «логией» и бесчисленным спекуляциям на «эко». На спекулятивном языке водородный двигатель (основанный на тепловом цикле), понятно, «экологически чист», а ветровая электроустановка (порождающая содрогания почвы), понятно, «безвредна».

Но если все вообще (на самом деле) «вредно» – что же в таком случае иметь целью… торможения? Первобытное состояние? Очередные «лапти для всех»? Где тут место дерзанию? Остается ли вообще что-нибудь на долю научного моделирования, может ли оно оказаться, хоть ненароком как-нибудь, полезно? И… ведь мы как будто начисто отвергали аналитические модели – что же, предлагается выстраивать новые? Не очутимся ли мы сами неприметно и непоправимо в опаснейшем для жизни лагере – лагере оптимистов?

XX век выявил глубокую порочность технологического прогресса, по существу, непримиримость, несовместимость его с жизнью. На новые вопросы ответит одна живая практика новой экологии – экология «торможения маховика», которое она-то, на наш взгляд, и должна направлять. Это опять-таки шанс уцелеть ей самой. По существу, речь идет о резком повышении значимости экологии, о глубоком ее преобразовании.

Вульгарное понимание экологии может состоять (как уже сказано) в том, чтобы полагать (например) ветровые электростанции или водородные двигатели «безвредными»: думая так, отчего не ратовать за их повсеместное внедрение? Ясно, что ветровые станции будут порождать инфразвуковое содрогание земли и воздуха, отпугивать птиц и все живое, водородные двигатели – нагревать воздух и насыщать его влагой и т. д. Здесь есть своего рода запретительный принцип, который обойти нельзя. Нужно понять, что все подобные надежды – вздор. Величественное здание природы осело, треснуло, на наших глазах вырождается, осыпается чистый его узор, зарастает технологическим сором высокий замысел Зодчего. Не нынешняя «экологическая экспертиза», а постановка научных разработок под контроль с той степенью ограничений, какая будет необходима – вот что идет на смену хищнической «свободе», имея целью остановить (не загоняя в подполье) опаснейшие научные исследования и разработки.

Мы все находимся в поезде, который идет не в ту сторону. Поезд этот такого рода, что выскочить из него нельзя. Останов произойдет независимо от нас, от нас может зависеть его катастрофичность; есть некоторые шансы на плавный отворот от свала, куда устремляют жизнь на планете современные технологии. Решениям – подчеркнем еще раз – именно частных задач могла бы содействовать практическая наука: разгребать завалы, которым оказалась подвергнута природа, следует не экскаватором, а вручную, по кирпичику. Просчитанные до мелочей «экологические модели» суть прототипы таких экскаваторов.

На этом первом шаге замена вреднейших технологий на щадящие – конечно же, благо; соответственно, водородные двигатели полезнее двигателей Отто и Дизеля, а ветровые электростанции полезнее атомных. Важность этих промежуточных решений не противоречит вышесказанному. Но, говоря «по-крупному», от природы можно только отступиться, оправится она только сама. Нужно со всей ясностью сознавать, что если наука всерьез возьмется за «спасение природы», земной жизни уже точно каюк.

Повторим еще раз: вовсе не благом человека в нынешнем его понимании, но первичностью природы, то есть приоритетом ее интересов, будет определяться стратегия ближайшего будущего, сколько его ни отпущено нам. В контексте деловых или политических традиций это прозвучит странно – но, быть может, многие из традиционных взглядов развеются как дым; стимулы выгоды будут перемещаться в соответствии с перемещением экономических категорий, с изменением самой экономической парадигмы, а многие из нынешних интересов человека будут потеснены интересами выживаемости его совместно с природой.

Научный метод – изощренный и потенциально небезполезный инструмент – нацелен нынче против природы, как топор против дерева. Ей, бедной, нечего от нас ждать: мы враги ее. Превратить современную науку «из Савла в Павла» способно, вероятно, только чудо Божие. Чудес преображения мы не отвергаем, но, подобно апостолу Фоме, лучше бы прежде убедиться. С другой стороны, «новоинквизиторские» настроения (а столкнемся с ними скоро и повсеместно!) не приблизят к истине: разбирать завалы должны специалисты. Таким образом, речь никак не идет об ограничениях в научном образовании, – скорее, оно получает новый стимул.

Поворот к новой технологической философии только отчасти облегчается тем, что решению подлежат не общеглобальные, а частные задачи. Но фактически это последний шанс науки на реабилитацию и на предоставление обществом приемлемых условий существования научным школам. Полезно быть готовым к переменам, не дожидаясь (по возможности не допустив) того момента, когда мировая энергетика, основанная исключительно на паразитизме, и развитые на ее базе технологии лопнут с еще большим треском, чем коммунизм. Эти перемены необходимо должны быть постепенны — но и серьезны: демонтаж ГЭС на крупных реках и АЭС в мире, мировой запрет на добычу нефти, на мощное радиоизлучение, на космические запуски, последовательное усечение ветвей химического синтеза, введение в мире согласованных ограничительных законодательств и др.

Необходимо разделить технологии на группы – относительно приемлемые в качестве промежуточных, неприемлемые категорически под всеобщим запретом и свертываемые по жесткой программе, вынужденные (в том числе военные), которые можно терпеть определенный срок и т. п.

Задача «торможения» вдохновит немногих, ведь в известном смысле предстоит вычеркнуть весь «прогресс» XX столетия. Незавидна судьба разочарователей – а то ли дело открыватели горизонтов! Но так уж вышло, что именно мы, узревшие Горгону, ответственны перед племенем растущих – ныне вкушающих в чужом пиру похмелье. Поставленные нашим веком перед фактом гибельного поражения жизни, мы едва ли вправе онеметь, не предложив хоть первого шага им, еще не укрепившимся в безумном мире, еще, быть может, только и способным отвергнуть его безумие.

6. Кто остановит?

Крепчайшую сталь одолеет более крепкая – или ржавчина. Ржавчина одолеет и ту, которую бесцельно атаковывать «в лоб». Силы, более «крепкой», чем технологическая цивилизация и противостоящей ей, в земном мире нет – иначе бы последняя не победила. В земном мире есть единственная сила, потенциально способная ее одолеть и соизмеримая по мощи с ней самой – сила, создавшая ее саму. Эта сила – «маленький человек», который принял к сердцу, что пришла пора «разбирать» содеянное, что работа эта, будучи направлена на спасение планетарной жизни, стало быть, на самоспасение, – разумна, необходима и благородна, что она совсем не элементарна, требует душевных и творческих усилий, что она прибыльна, что она стимулирует развитие науки и т. д. – словом, сила эта – маленький человек, так или иначе признавший единственность и, стало быть, разумность пути. (Этот человек, заметим, более всего дорожит разумностью…)

Это мыслимо… но возможно ли такое? Не сторожит ли и тут нас самый отвратительный, вечно одурачивающий нас, подлейший и лукавейший оптимизм? На самом деле крайне сомнительно, чтобы что-либо, кроме катастрофы, могло (и то на время) образумить энтузиастов «прогресса», а главное – массового потребителя его продукции. Отвыкнуть от «удобств» радикальнее всего помогает фугасная бомба, попавшая прямо в дом. И тогда оказывается, что можно и без удобств…

И, что вполне ожидаемо, к этому еще, – перед самой бомбой явятся скорейше самоновейшие фонды и самопередовейшие издания, назначенные исключительнейше «спасению природы», внедрению очередных «безотходных» технологий (которых вовсе нет) и сокращению (разумеется!) технологий самовреднейших – результат какового сокращения предсказуем и может сделаться сильно похож на недавнее «сокращение» у нас управленческой бюрократии, – разумеется, увеличившее (хоть и ненамного) ее численность…

И все-таки… железо одолеет не другое железо, но ржавчина. Тот маленький человек с маленьким гаечным ключиком, который собирал все это – только он все это и разберет. Общественные движения, на разных уровнях понимания проникшиеся идеей бессмысленности и опасности технологической гонки – сила, разъедающая индустрию изнутри, одна имеет шансы ее одолеть.

С другой стороны, понявший нечто крайне важное, ключевое, обязан говорить. Судьба того мальчика, который выкрикнул свое «Король голый!», может быть печальной (скорее всего, он будет на месте забит охраной и откинут потихоньку где-нибудь тут же в канаву); тесно окружат короля достойнейшие из свиты, поспешно сдирая с себя, для него, камзолы и плащи; примутся пакостно (однако с оглядкой) пересмеиваться подлейшие и низменные из окружения и заливаться в смехе глупые; призадумаются крепенько умнейшие; ринутся догонять по полю мошенников-портных верные служаки (да куда! – кони у тех завсегда аллюром шибче)… Но не забыть, не заглушить уже никому самого прозвучавшего Слова, – того крика, что сообщил (между прочим) всего только то, что видели они все и сами… Это живое слово правды вырвалось помимо его воли, и в этой (всего-то только) правде окажется та сила, которую уже не удастся игнорировать (но не править уже, конечно, и тому королю).

Правда эта сама по себе проста – и обращена нынче очень ко многим – к ученым и «деловикам», жаждущим «продолжения банкета», к молодым, чей завтрашний день ожидаем, и к «маленькому человеку» как главному деятелю мирового развития и главному потребителю всех этих «теплых полов», «автокосметики» и всего самоновейшего, – ко всем желающим видеть и даже просто не зажмуривающим глаза обращена нынче эта реющая над миром надпись на чернокрылом призраке – исполинская огненная надпись во весь треугольный, вполнеба, их размах:

ПРОГРЕСС – ЭТО СМЕРТЬ

Так есть. Постоянные ссылки на «западное развитие» как образец для вечного его «догоняния» свидетельствуют только о том, что с них и нужно начинать… Напрасны внедряемые в бытовое сознание представления о некоей «экологической чистоте» мобильных радиосредств, магнетронных (микроволновых) печей, химических средств очистки, удобрений, стиральных порошков и т. д. и т. д. – напрасно усердствует в этих усилиях телереклама: разбитое корыто дожидается одинаково всех – пользователей только с более острым разочарованием.

Зайдя, так сказать, «с другой стороны», вживляются в массовое сознание бестревожные представления о будущем развитии «счастливо-новых» технологий (прямо-таки: вот тот редкий случай) – некоей особенной «чистоте» ториевой и термоядерной энергетики, тепловых (например, водородных) двигателей и многочисленные другие, столь же однонаправленные фикции, оправданные, по существу, только перспективой «занятости», создания рабочих мест. Но ведь эти проекты обещают нечто невиданно новое: бандерлогам скучно… Бандерлоги обожают новости, – хлопая симпатичными глазками, они вправе мечтать о счастье: ведь оно в близком будущем.

Новости в самом деле ожидаются. Темпы деградации природного организма, поражения механизмов его саморегуляции нарастают; уже воочию видны эти ближайшие десятки лет прогнозирумого распада жизненной среды. «На наш век» уже НЕ «хватит»: не «после нас», а уже при нас, при нынешнем поколении, этот самый «хоть потоп».

Эва, возразят нам. Не то бывало. Слыхали. Как говаривали в Сибири: «Коллективизацию пережили, войну пережили, Бог даст, и коммунизм переживем». И точно. (Бог даст, переживем и демократию). Только пережить ли надругательство над самой Жизнью, над планетой, над собственной душой, сознающей (все равно, внутри), что творим не то – не просто не то, а прямо обратное тому?

Это все эмоции, скажут нам опять. Детские какие-то суждения; сотрясение воздуха.

Конечно, воздуха, а чего же. Воздуха – который еще возможно сотрясать, потому что им возможно еще дышать. А суждения того выкрикнувшего мальчика, естественно, детские, какие же еще.

Потому и поверили.

Алчность, именуемая нынче «предпринимательской инициативой» и ее лукавое поощрение, подлейше именуемое «демократией», не имели и не могут иметь иных ограничительных механизмов, кроме жестокости наказания – как это и практикуется, например, в Китае против хищничества по отношению к собственному природному ресурсу. Звери и иные обитатели сибирской тайги не могут адресоваться в международный трибунал и потребовать кары для хозяев «Интерлеса» и изгнания китайских экспортеров с нашей территории, равно, как подмосковное зверье и птицы не могут ходатайствовать о каре для владельцев егорьевского «Кроношпана», истребляющих уже не только подмосковный, но и другие леса центральной полосы. По-видимому, одна только наша (государственная) жестокость по отношению к инициаторам подобного «экономического развития» может положить ему предел, и в таком случае она и должна встать на место академической болтовни о «ноосфере» и нелепых надежд оптимистов на торжество Разума. В этой борьбе духовной черни – воровской и научной – за владычество над миром нельзя уступить, ибо духовная чернь слепа. Разумеется, научная мафия много сильнее воровской; будет ли сломлено ее сопротивление в ходе «новоинквизиторского витка спирали» или нет, но в ходе этой борьбы не на жизнь, а на смерть – теперь уже не на жизнь, а на смерть, буквально, планетарную – нельзя допустить тотального уничтожения самих научных школ, Науки как инструментария демонтажа технологий ХХ столетия. Надежды на «худой мир» и компромисс с научной мафией – ошибка, но невозможно «отменить плоскогубцы» потому, что они оказались в руках у оппенгеймеров. С другой стороны, благородство как таковое в принципе неспособно к руководству миром и должно оставаться в перманентной оппозиции. Никакое истинное благородство не способно адекватно воспринять психологию воровски-нацеленного «делового человека»; волками должен управлять волк. Но инструментарий Науки должен быть сохранен под жреческим охранением, исповедующем Приоритет Природы. Альтернативой является Апокалипсис, и черты его уже налицо; если движение его неотвратимо, где сказано, что нам должно его форсировать? И – опять и опять – в чем виновны лягушки? Сегодня на них равно наплевать богословам, ученым, демократам, дегенератам… Что же важнее: Божьи лягушки, что безвинны и гибнут – или научная и воровская «свобода», настоящее имя которой: мертвечина и тьма?

Мы «одной крови» с природой, мы и по сей день способны, но не желаем слышать ее язык, мы обалдели от своей цивилизации и смотрим только в нее, как помешанный в точку. Но на самом деле мы – плоть от плоть Жизни, мы – Она сама, мы ее певцы и ее чудесные помешанные. Майская говорильня скворца заставляет нас почуять позабытую, но не утраченную ее суть, озадачивая нас бессмысленностью нашей деятельности, повседневных наших деяний, полностью оторванных от этой сути и направленных ей во вред, побуждая нас к иному… Чему иному? Чему назначены мы? Тому ли, чтобы глазеть, как чьи-то «инвестиции», подобно егорьевскому «Кроношпану», перерабатывают живой лес в труху и отраву? Тому ли, чтобы скупать никчемную китайскую «электронику» и поддельные германские кастрюли, вывозя лес и ввозя безделушки?

Этому?

Иному?

Те, кто хоть эпизодически видится с живой природой, знают: жизнь начинается там, где заканчивается асфальт. Наша «цивильная» техника вкупе с технологией, подобно научной медицине, оставляет такое чувство, точно мы, однажды выпав из природы, залечиваем себе частные недуги и присоединяем к своим силам искусственные силы посредством изобретенных нами приспособлений, заменителей и протезов, которые, в свою очередь, необходимо постоянно регулировать, ремонтировать, перепроектировать и заменять, – тогда как нужно только все их отбросить. Эта инвалидная однобокость вызвана, вероятно, сдвигом, происшедшим в нас в связи с нарастающей на протяжении веков военной угрозой, вынуждающей нас передоверять все более технике и отрываться все далее от природы.

Синтетический мир уродлив, потому что создается порченными, в сущности калеченными, больными людьми – носителями духовной евроинфекции. Глубокое родство с новообразованием злокачественного характера, обоснованное в предпринятом нами исследовании, говорит о том, что дело обстоит гораздо серьезнее обычного – хоть бы и экологического – кризиса. Останавливаясь на «генетических» истоках болезни, мы стремились показать, что ждать иного было неоткуда – коль скоро разрушительной аналитике была предоставлена неограниченная свобода. Нужно признать глубоко верным взгляд позднего (янсенистского) Б.Паскаля, Л.Толстого, других величайших мыслителей, пришедших к Вере в результате глубоких раздумий и наблюдений над человеческой природой. Думается также, что хотя не следует пенять Галилею за то, что наша картошка отравлена селитрой, но пришло время понять мотивы поведения современной ему инквизиции и ее, уже осажденную, глухую, теснимую насмешливым «прогрессом», уже прямо оскорбляемую правоту по отношению к вызывающе-дерзкой, блистательной и дьявольски опасной научной истине.

Сами по себе закрепленные практикой положения научного знания «отменить», как мы уже говорили, разумеется, нельзя. Нынешнюю науку необходимо перенацелить (принудить, образумить, заинтересовать) на служение исключительно воспроизводимости природного ресурса и тем самым сохранения основ жизни – не пытающегося «выяснить» многомерные цепочки ее взаимосвязей, – истинно жреческим охранением тайны оберегая последнюю от лжезнания, оставляя ее в покое, в молчании, которое богаче языка, не доводя до разрыва сердечной мышцы Природы (быть может, уже надорванной), – не совращая человека ненужным ему «благом» – которое на деле есть прямое зло. Научное «благо» вечно будет соблазном, содержа в себе это зло: придется выучиться ему противостоять. Необходимо принять к сердцу вторичность человека по отношению к земной среде его обитания – вот в чем состоит подлинная основа Зеленой стратегии и Зеленого движения – это коренное, радикальное изменение представления человека о самом себе!

Остановиться на грани самоистребления все труднее. Бездумное наращивание технологий – циклы которых (связки, цепочки), созданные ими «рабочие места» начинают жить собственной жизнью со своими запросами – с одной стороны, с другой – рост народонаселения, помноженный на рост запросов людей (во многом искусственных и внушенных), – факторы по отдельности могут иногда представляться нам одолимыми нашей волей, «когда захотим». На деле же процесс неподавляем извне – но неподавляем и изнутри без осознания всей серьезности диагноза. Между тем миром овладевает словно апатия перед всеобщим разрушением (именуемым, разумеется, «созиданием»), – люди как будто смирились перед грядущим, живя по инерции или надеясь невесть на что. Возможно, это сон перед рассветом.

Погруженные во тьму 50/60 Гц, в колее иллюзорного научного «познания» и развернутой в мире корыстной пропаганды «красивой жизни», мы теряем остатки ориентации, но, подобно гвардейцам кардинала, явившимся Д’Артаньяну и его будущим друзьям в минуту их острейшей (как будто) вражды между собой, общность грядущего обнажает всю вымышленность той вражды, ее происхождение от изощренного бездельем ума. Опасность гибели необходимо объединит нас всех – зеленых, красных и никаких: надругательству над жизнью пока еще противится сама внутренняя природа человека. Долго ли это будет так? Начнется ли на деле «торможение маховика»? – обретет ли на деле научный инструментарий свое подлинное назначение в охранении жизненных основ и воспроизводимости жизненных циклов природы – или человеческому сообществу не удастся предотвратить «новоинквизиторский виток спирали» (на котором нельзя исключать расправы над учеными) – ответы на это даст уже наступивший век.

Мы до последнего не касались проблемы государственных вооружений, вообще интересов сообществ и корпораций. Повторим только то, что уже было сказано: даже при самой доброй воле столь глубокие перемены в концепциях развития не могут быть в полноте инициированы государствами поодиночке. Нужен международный прецедент, и один из возможных прямо перед нами: подписание международного соглашения о «небурении» Каспия – первый шаг на пути нераспространения нефти в мире.

* * *

«Наука все еще глубоко увязает в теологии… Высшая обобщающая мысль, до которой поднялось естествознание этого периода, – это мысль о целесообразности установленных в природе порядков, – иронизирует Ф.Энгельс в книге «Диалектика природы» по поводу докантовского периода науки XVIII столетия, – плоская вольфовская телеология, согласно которой кошки были созданы, чтобы пожирать мышей, мыши – чтобы быть пожираемыми кошками, а вся природа – чтобы доказывать мудрость творца».

Но быть может, более глубокая ирония заключена в том, что это так и есть.

Заключение. 40 тезисов, или Зеленая стратегия

«Сухой остаток» работы мы дадим сжато, в виде тезисов. Повторы некоторых положений, уже сформулированных в основном тексте, назначены для связного восприятия данного заключения, имеющего самостоятельное значение. Некоторые положения окончательно сформулированы именно здесь.

1. Резюме: история болезни

1. Сила и отчасти притягательность современной аналитической (математизированной, «проникающей») науки заключены в достигаемом посредством нее технико-военном превосходстве и активизации потребительства (будет вернее – хищничества) по отношению к ресурсу природы. На традиционный взгляд, наука тем самым содействует материальным завоеваниям человека, а сами завоевания восринимаются как победа разума.

2. Суммарным практическим итогом добросовестных усилий ученых и последовательного применения научных принципов является строительство внутри земной природы, с использованием ее как материала, опухолевидного образования – искусственного, или синтетического мира («наукопроизводимой» технологической цивилизации). Есть основания считать это образование злокачественным или по меньшей мере находящимся в стадии злокачественного перерождения. Это отнюдь не метафора – речь идет именно о диагнозе, установленном по аналогии.

3. В «пользу» данной аналогии говорят видимые признаки сходства с физиологической опухолью: отсутствие равновесия (на картах всего мира багровый и серый цвета монотонно теснят зеленый), растущее напряжение планетарного организма; относительная простота и однородность «клеток» новообразований (элементов технологий), их необычайная агрессивность; нарушение, с растущим усугублением, «обмена веществ» – природных кругооборотов (в том числе климатических; сюда же относится исчезновение биологических видов и т. д.); множественность очагов и их информационное родство (проявляющееся в конце концов в их слиянии); нарастание скорости роста и др. Предварительный диагноз: злокачественное перерождение цивилизации европейского (условно говоря) типа (точнее, европейского генезиса) может быть подкреплено и сходством предполагаемых причин, порождающих характерный рост обеих структур (имеет своего рода «генный» характер поражения, об этом см. далее). Можно обоснованно полагать, что речь идет не о простом сходстве двух явлений, но о глубоком родстве.

4. Это перерождение очевидным образом обнаруживается в ХХ веке с его резким, взрывным ростом производства энергии и соответственным ее выбросом в виде тепла, проникновением в микромир и наследственность, химическим и генетическим синтезом, испытанием и гонкой новых вооружений, проникновением в ближний космос и т. д. Однако исподволь, как тенденция, оно довлело над новейшим развитием всегда, начиная с ХVII столетия: по мере удаления от астрономии и механики научный метод познает все меньшую долю реальности, а внедрение результатов познания несет все большую угрозу жизни. Можно говорить о качественной деградации научного предвидения: ошибки предвидения становятся все вероятнее, а их последствия – все колоссальнее (это относится не только к научно-техническим, но и к научно-социальным, научно-биологическим и другим формам синтеза). Значение ХХ века в том, что он выявил порочность этого развития с несомненной ясностью.

5. Причина фатального расхождения «науки с жизнью» глубока и вместе проста: она коренится во «взломном» характере научного анализа, расчленяющего Целое в силу необходимости математического (вообще логического) его описания. При этом выделяется часть его, произвольно полагаемая главной, всем остальным пренебрегается как второстепенным. Работа теории (равно и ее коррекция и «проверка») касается в дальнейшем не явления, а его модели (аналитической идеи). Само по себе это поначалу не наносит ущерба внешней природе, однако содержит искус, который очень скоро потребует «законного продолжения»: внедрения «очищенной» аналитической идеи в практику. (Но постепенно нарастает и ущерб, наносимый уже проверкой теории, достигая уровней ущерба от атомных и термоядерных испытаний середины века).

6. По мере последующего внедрения в практику аналитическая идея, становясь сама реальной, вступает во взаимодействие с бесчисленным «второстепенным», о коем не ведала, то есть фактически со всей действительностью, которая, борясь за полноту своего существования, прямо или исподволь противостоит ей, порождая результат, скрыто или явно обратный поставленной нами цели. Примеры подобного противоборства с достижением результата, в длительной перспективе обратного нашей цели, неисчислимы (из ближайших нам катастрофических назовем Арал, Чернобыль, строительство научного коммунизма). Сказочный джинн исполняет наши желания – но так, что впору забирать их обратно.

7. Противостояние нарастает по мере усложнения нашего знания и нашего вмешательства – от незаметного (механика) до полного отторжения; с углублением предмета анализ делается все более изощренным и блистательным в своей работе с абстракциями, но разрыв практики с ожидаемым и уровень опасности растут. Еще менее аналитически предвидим оказывается результат воздействия на земную жизнь сразу многих научно-технологических (научно-биологических, научно-социальных, вообще «наукопроизводимых» новаций). Окончательной реальностью становится построение синтетического мира, враждебного земной жизни (следовательно, человеку). В терминах теологии, суммарный результат научного синтеза выступает как своего рода наказание Господне за торжество (гордыню) аналитического (расчленяющего) знания: на месте познания оказался подверстан лукавый искус…

8. Если принять сказанное, то общественная практика, в суммарном итоге, отвергла научно-аналитический путь познания, – ибо наука как таковая не ставила и не могла ставить целью сокрушение Живого посредством строительства внутри него враждебной ему структуры. Согласно главному научному же критерию – примату эксперимента над теорией (достигнутого – над ожидаемым), научный метод не достигает цели познания (блага), то есть является ложным. Приходится заключить, что научные законы не могут быть законами природы, но в лучшем случае суть никак не более, чем фрагменты их поверхностного слоя.

9. Однако этих законов, т. е. уже этих фрагментов, оказывается совершенно достаточно для строительства искусственного мира, в котором их правота как будто непререкаема (как правота закона Ома в радиосхеме) – но только сам этот искусственный мир как целое с углублением знания делается более и более враждебен жизни! Зародившись однажды, он развивается по собственным законам, во всеоружии своей самодостаточной логики наползая на беззащитную земную жизнь и ныне угрожая уже ее основаниям. Можно сказать, что, будучи изъят из живого сущего, вне его, закон как бы омертвляется, становясь основой искусственного мира, т. е. что аналитическая наука во главе с математикой омертвляет истину. Ложь заключена не в «законе Ома», а в том, что в живом организме природы он действует наряду с триллионом других, неведомых нам – одновременно и с тем же правом! – в мертвом синтетическом мире довлеет расчлененная логика. С полным правом можно заключить, что аналитическое «познание» с его математическим аппаратом является в точном смысле слова мракобесием.

10. Можно видеть, что аномальное технологическое развитие является на самом деле закономерным тупиком математизированного (вообще логизированного) описания природы, а не «ошибками» или «просчетами» его. (Заметим, к слову, что посредством логики разум, быть может, «свертывает» познание в целях самосохранения, мы же принимаем это за продвижение к цели). Отделяя «второстепенное» и расчленяя неделимое (изучая произвольную в сущности абстракцию) – подменяя бесконечное конечным и обуживая истину до ее проекции – научный анализ познает не мир, а его неживое подобие, своего рода «подобие куклы». Бездушно-механическая «кукла», порождение соответствующего синтеза, между тем, совсем не безобидна, и ее зубы заостряются на наших глазах. Для поддержания своей искусственной жизни синтетический мир востребует все новых площадей, все большей энергии, все новых духовных сил.

11. Таким образом, аналогия со злокачественным физиологическим новообразованием оказывается отнюдь не только внешней и совсем не поверхностной: сравнительная простота алгоритма позволяет обеим структурам развиваться ускоренно за счет окружающего функционального Живого, прорастая в его ткани – пока та и другая не упрутся в стенки трепещущего тела жизни, пожрав то, на чем держались сами. Можно с определенностью заключить, что глубинное происхождение обеих структур – информационное поражение, которое является, таким образом, первичным (не перегружая «медицинский» акцент, все-таки отметим, что другие тяжелые патологии, отчасти сходные по проявлениям, имеют не информационный, а привнесенный внешний – паразитарный – источник поражения; доброкачественная же опухоль локализуется организмом).

12. Сколько бы ни оспаривать сами основания сравнительного диагноза, нельзя не видеть, что в теле бесценной нашей природы зародилось и разрастается, за ее счет, нечто, развивающееся по чуждым ей законам, по законам некоей мертвой природы, тупо враждебное ей, слепо агрессивное и сильное. Очаги его множатся и ширятся, вплоть до их слияния, – как территориального, так и информационного (слияния отраслей наук – физическая химия, химическая физика и т. п.). Последнее неудивительно: базируясь на единой аксиоматике, источники «информационного заражения» по сути своей – одно и то же. Множественность и одновременно однородность, сродство структуры очагов препятствует их локализации, блокировке организмом (индивидуальным и планетарным) и является отличительной особенностью злокачественных образований. Соответственно, аналитическая наука, по крайней мере в ее сегодняшней самодовлеющей «взломной» версии, есть прямое служение злу, ее дальнейшее логическое развитие ведет к гибели живого, а «наукопроизводимая» цивилизация диагностически есть смерть.

13. Вероятная суть происходящего в том, что в природе нет второстепенного, то есть аналитический метод ложен в своей основе. Бесконечное не заменяется конечным – Земля не имеет «форму шара» (равно и сплющенного сфероида), вода не имеет формулу Н2О – это всего только схемы в наших головах, не существующие (полагаем) нигде более. Нет двух одинаковых комаров и двух одинаковых молекул, и сама суть живого непрерывно ускользает от анализа, оставаясь то и дело в «мелочах». Самый ничтожный зеленый лесной клоп содержательнее всех взятых вместе энциклопедий мира. На языке афористическом не «электрон неисчерпаем, как атом», но внутри жизни – снова жизнь, а внутри нее – Тайна, расковыривать которую дозволено до поры, и пора эта явлена нашему веку. Природа является цельной одухотворенной сущностью, ее достоинство оскорбляемо взломом, ее тайны являются по мере нашей готовности, а не служанками алчности и гордыни. Она ждет, когда мы поймем это сами, а тем временем гибнет.

14. На языке «материалистическом» – если таковой доступнее для читателя – земная природа (включая околоземную) есть цельный организм (к тому же данный нам в единственном экземпляре) – объединенный по меньшей мере общими атмосферой и океаном, течениями и ветрами, миграциями птиц и рыб, общим ядром и его тектоническими проявлениями, общими Солнцем и Луной, общим излучением Космоса, общим происхождением Жизни и т. д., – познание которого невозможно средствами его умерщвления, как личностная жизнь не познается средствами анатомического театра (однако вполне реально низвести эту жизнь к последнему). Стоит напомнить, что злокачественное образование, губя больного, не успевает довести дело до телесной метаморфозы, до логической своей «простоты» – больной еще сохраняет видовой и даже индивидуальный облик, еще дышит, осознает, еще даже борется – но важные функции организма поражены, и победа ускользает. Природа точно так же может сохранять живой многовидовой облик, но при этом быть уже опасно поражена.

15. «Причина причин», первопричина столь опасной «аномалии» (на самом деле закономерности) состоит в ложной внутренней установке человека на цели познания: борьбу с природой и «победу» над ней и своими собратьями вместо единения с нею и покоя, усиленное потребление дарового ресурса (своего рода «отламывание палок у природы») с нарушением естественных кругооборотов, ведущим к выбросу в природу чуждых ей веществ, тепла, излучений и т. п. и в итоге – к подрыву оснований Жизни. Следствием является то, что мы находимся не на «пороге» экологической катастрофы, как по привычке пугают, но уже за ним, на относительно пологом ее участке, и крутизна свала в ее необратимость монотонно нарастает. Соскальзывание в «ползучие процессы», неописуемые никакой математикой, становится уделом обитателей Земли. Не сбылись – и не сбудутся – надежды на то, что на этом пути нас ждет улучшение жизни; напротив, перейдя опасную черту, мы явным образом достигли ее ухудшения. Из вышесказанного следует, что иного быть и не могло.

16. Историческая постепенность, «незаметность» происходящего являет собой одно из самых драматических, содержательных и по-своему занимательных проявлений коренного заблуждения человека о возможности формально-аналитического (расчленяющего, логизированного) познания мира. Начав почти невинно с небесной и земной механики и обнаруживая с первых шагов замечательную легкость обращения из инструмента познания в инструмент преобразования реальности, на деле именно научный метод является сегодня главной ложью мира, прямо ответственной за ввержение его в экологическую катастрофу. Упорствуя нынче в «научном оптимизме», не замечая, по лукавой аберрации, то Целое, что все перед нашими глазами, мы уподобились энтузиасту-кладоискателю, занесшему ногу над волчьей ямой.

17. Дело выглядит (или обстоит) так, как если бы имела место подсознательная «установка» природы (и цивилизации вместе) на самоуничтожение – аналогично тому, как стимулом развития физиологической опухоли полагают подсознательную установку организма на самоуничтожение. Применительно к земной природе ее «подсознание» (если не принимать взгляд мистический) не может быть заключено нигде более, как только в коллективном сознании людей. В таком случае соответствующая ее «установка» – если она состоялась – заключена в нашем разуме (вернее было бы сказать, в нашем безрассудстве), то есть до известной степени нам подвластна. Этот – более уверенный, чем предположительный – вывод можно считать главным результатом настоящей работы. (Иными словами, диагноз – не приговор).

18. Следует подчеркнуть, что в этих выводах мы никак не опирались на предвзятое (то или иное) верование или чисто умозрительное построение – но исходили исключительно из факта гибельного поражения жизни. В отличие от теоретиков прошлого, мы имеем перед глазами динамику развития цивилизации рассматриваемого типа в течение более чем трех веков. По итогам этой практики, в особенности же по итогам форсированного развития технологий ХХ века, можно с уверенностью заключить, что аналитическое познание оказалось на деле орудием умерщвления живого мира; путь его оказался путем дурной бесконечности, а его наиболее почитаемый результат – логизированное естествознание – выступает сегодня как добросовестная и последовательная клевета на природу. Этой практики, и только ее совершенно достаточно для отрицательного вывода об успехах научного познания и о самих его возможностях. (Значение самого активного из всех ХХ века, между прочим, и в том, что дал-таки ответ на вечный вопрос о научной познаваемости мира – и этот ответ отрицательный! нам осталось только это заметить…)

19. По выражению, принятому у философов, мы входим в новый виток «спирали развития», на котором ценность науки парадоксальным образом меняет знак. Побочным следствием является то, что она сама (включая модный нынче «синтез наук», а равно и науку экологию, жестоко скомпрометированную и мало виновную) может стать своего рода козлом отпущения за грехи прогресса; между тем наука как таковая виновна разве в том, что является зеркалом нас самих. Другим следствием является то, что чем одареннее ученый, тем потенциально более он заключает в себе возможности нанесения вреда. Новый виток спирали грозит обратиться в «новоинквизиторский».

20. Сколько бы ни утешаться (или возмущаться) тем, что мы «увлеклись» внедрением и «позабыли» цели познания, угроза реального самоуничтожения нарастает, и об этом факте – главная речь. Опасность осознается недопустимо медленно. Не развивая ни критических, ни гносеологических подходов, мы сосредоточим дальнейшее внимание на практическом аспекте происходящего. К положению и возможной роли науки в этом аспекте мы еще вернемся.

2. Показания и прогноз

21. Наш предварительный диагноз (точнее было бы именовать его квазидиагнозом) убедит, вероятно, одни впечатлительные души – но миром правят отнюдь не они. (Одно из течений современной антропологии различает хищный и кроткий подвиды человеческого вида). Наивно полагать, что кого-нибудь из тех, кто перевертывает ежемесячно в океан по танкеру или утверждает «нормы безопасности» труда на АЭС, взволнует патетика. Но в той мере, в какой осознан опасный диагноз – пускай в виде не строго обоснованной аналогии, – он обретает собственное существование и может побуждать к настроениям обреченности, цинизму или поиску действия. Как следует из предыдущего, попытаться остановить и обратить вспять развитие технологической «опухоли» возможно только переменой коллективной сознательной установки, являющейся своего рода аналогом «подсознания» природы.

22. Примеры подобного самоизлечения индивидов от несомненно установленного физиологического заболевания без радикального внешнего вмешательства известны. Можно думать, это персоналии больных, в каком-то отношении незаурядных: исполнить такое нелегко. Трудности перемены коллективной (хотя и сознательной) установки едва ли меньшие. Чтобы не умирать раньше смерти, будем уповать на то, что сообщество Homo sapiens (не используя пока переименование Н.Лосского) незаурядно по-своему.

23. Не следует также преувеличивать трудностей. Множество потребностей современного человека являются внушенными, навязанными, вынужденными и искусственными: в сильнейшей степени он зомбирован производителем в интересах развитых технологий. (Вообще обезьянничество – определяющий мотив потребительства нового времени). Сам производитель – в такой же мере жертва укоренившихся обычаев и представлений и ровно настолько же подвержен опасности, если она нешуточна. Как бы ни происходило столкновение интересов, потенциально у человеческого сообщества единый враг, а общего врага одолевают.

24. В ряду очистительных стимулов, направляемых разумом на самоспасение, возможны скрытые до времени, но уже теперь можно указать на почти абсурдные формы человеческой деятельности (почти замкнутые технологические круги, о которых шла речь выше, технологические цепочки – разрабатывается некая технология для ликвидации последствий предыдущей технологии и так до бесконечности), оправдываемые по существу лишь созданием «рабочих мест» и приводящие ко вреду, затмевающему пользу. Коррекция этих форм относительно очевидна.

25. С другой стороны, существуют длительно устойчивые культуры и мировоззрения (ряд восточных, русское «почвенническое» и др.), традиционно близкие природосбережению, которые являются скрытой опорой охранительной стратегии. В части из них сохраняется многотысячелетний задел представлений иного, чем научный, уровня обоснованности, эффективности – если угодно, истинности (беря ее критерием природную целостность.) Надругательству противостоит и сама внутренняя природа человека, а угроза гибели – тот толчок, что обязан пробудить его от собственноручного сноса в небытие. Залогом пробуждения служит нарастающее Зеленое движение: как бы далеки от системы и стихийны сегодня ни были его проявления – формируемое в реальном противоборстве, оно уже активно.

26. Наконец, дело не в нас одних. Безвинная и бессловесная природа, насильственно сносимая нами в пропасть, остается и единственной материальной опорой своего и нашего существования. Должна ли она пасть жертвой сомнительной обреченности? Ответ на этот вопрос тот же, что и на известную инвективу Достоевского: через страдание безвинного, через слезу ребенка только и дано Нашему (меднолобому) Величеству постичь глубину надругательства, которое чиним, – и в этом смысл страдания безвинного… Гибель безвинных, подобно «пеплу Клааса», стучит в наше общее сердце – но и в наше прагматическое чувство самосохранения. Бессловесный мир вверен нам, ему не на кого больше рассчитывать; но он же и наш могущественный союзник.

27. И надо полагать, не «отцы-основатели», не Бэкон и Декарт, а мы, узревшие Горгону, ответственны перед племенем растущих – ныне вкушающим в чужом пиру похмелье. Незавидна судьба разочарователей – то ли дело открыватели горизонтов! – но, поставленные перед фактом, мы едва ли вправе онеметь, не предложив хоть первого шага им, еще не укрепившимся в безумном мире, еще, быть может, только и способным отвергнуть его безумие.

3. Режим и рецептура

28. Мы стоим всего лишь перед необходимостью решающего шага – признания приоритета интересов природы. Сформулируем его по возможности ясно: природа, именно и прежде всего земная и околоземная, первична в смысле приоритетности ее интересов, любезное человечество – вторично и представляет собой ее неотделимую ветвь. Первое не в шутку означает, что отнюдь не «благом человека», в привычном понимании, определяется его стратегия, но что, напротив, если интересы человеческого сообщества (группы, народности, государства, блока государств) антагонистически противостоят видовым интересам букашек, то букашки важнее. (Склонным усомниться в буквальном значении слов напомним о последствиях опыления полей ядохимикатами с самолетов, о роли дуста и т. д.) «Права природы» оказываются рангом выше «прав человека», поскольку включают их в себя. Сами эти последние превращаются в ничто при подрыве жизненных основ.

29. Поскольку невозможно знать обширных тайных «интересов» могучей, уязвимой и неведомой – непознаваемой в принципе – природы, на практике остается отступиться от нее, предоставив ей оправиться самой, ограничив вмешательство помощью, которую мы в силах осознать; на первом шаге – ослабив давление вреднейших технологий заменой их на щадящие. Нужно со всей ясностью осознавать, что если та же наука всерьез возьмется за «спасение природы», то земной жизни уже точно каюк.

30. Метод снятия изнуряющих нагрузок только один: планетарное свертывание большей части технологий, как военных, так и «мирных»; параллельно с этим, решению, в узкочеловеческих интересах, подлежат не общеглобальные, но сугубо частные задачи. Завал, которому оказалась подвергнута природа, следует разбирать не экскаватором, но вручную, по кирпичику. Проработанные до деталей планетарные «экологические модели» суть прототипы таких экскаваторов (эти модели могут быть использованы для предупреждения опасности, но не для преобразований, где цена ошибки слишком велика). Единственной достоверной «моделью» природы является она сама. (Заслуживают осторожного внимания модели математической оптимизации, способствующие свертыванию технологий и сокращению добычи энергии, см. тезис 24).

31. Отступление не может не затронуть важнейших тенденций развития – ведь, в известном смысле, предстоит вычеркнуть весь «прогресс» ХХ столетия. Перемене должны подлежать экономическая, энергетическая и технологическая парадигмы, стержневые концепции развития. В частности, экономика, сегодня повсеместно определяющая стоимость продукта трудозатратами (с этой точки зрения, например, воды Байкала бесплатны – и, следственно, экономически выгодно загрязнять их и далее), необходимо будет потеснена (в итоге – вытеснена) иной, исходящей из ценности или единственности (бесконечной ценности) объекта природы, мерой восстановимости ее ресурса; энергетика, основанная на одностороннем преобразовании скрытой энергии носителей в тепло – основанной на кругообороте (возврате энергии из рассеянной) и т. д. Пересмотр неизбежно глубоко затронет концепции транспорта, жилища (отопление внешней средой) и другие – не станем детализировать далее.

32. Легко видеть, что это не что иное, как новая работа аналитической науке, однако при «переведенной стрелке» – при переходе ее (науки) от «взломной» функции к охранной, защитной. Отвергается, таким образом, не Наука, а ее Великая Претензия: претензия на овладение истиной. Речь идет о новом, существенно более скромном (хотя почтенном) месте науки в общечеловеческой культуре – месте, которое можно квалифицировать как инструментарий разума: не более – но и не менее. Сегодня «фундаментальная роль» науки в гиперкомедии человеческой культуры более чем гипертрофирована (даже если не третировать науку как одно из воплощений первородного греха, никакой таковой ее «основополагающей роли» в познании – если не считать создания орудий убийства и направляющего участия в умерщвлении земной жизни, попросту нет). Сам по себе инструмент может быть остроумным и содержать в себе признаки подлинного изящества, но никак не может выступать источником знания, он не может быть ни истинным, ни ложным – но остается силой крайне опасной или потенциально полезной. Полезной – в подконтрольных руках: будем помнить диагноз (если нам простится подобное «снижение», плоскогубцы не «познают» электропроводку – но следует ли по этой причине «отменять» плоскогубцы?)

33. Так что же: довериться лекарю, который залечил больного? Не лекарю, повторим, – но инструменту, и не «довериться», а удержать в руках. Превратить современную науку «из Савла в Павла» способно, вероятно, только чудо Божие. Чудес преображения мы не отвергаем, но, подобно апостолу Фоме, лучше бы прежде убедиться. Научное предсказание «ядерной зимы» являет собой недавний образец своевременного и полезного Анализа-Без-Синтеза; примеры можно множить. С другой стороны, «новоинквизиторские» настроения (а столкнемся с ними скоро и повсеместно) не приблизят к истине: разбирать завалы должны специалисты. Речь не идет, таким образом, о грядущих ограничениях в научном образовании – скорее оно получает новый стимул. Но держать «инструмент» в руках придется выучиться: мировая наука должна быть обуздана, поставлена под максимально эффективный контроль. «Забыть» однажды открытое, разумеется, нельзя, но можно оборвать дурную бесконечность и перенаправить научный поиск, а в открытом и уже наработанном переакцентировать ценности. В известном смысле наука обретает свое истинное значение.

34. Но что является целью? Поставить зеркало перед развитием и обратить его вспять? Но к прошлому-то нам как раз никак нельзя: ведь именно прошлое завело в тупик. Блудный сын возвращается не к прошлому, а к отцу. Настоятельная необходимость заставляет говорить, ни много ни мало, о структурном демонтаже технологической цивилизации как таковой. Этот демонтаж должен явиться вектором развития, а не этапом «перестройки». Соответственно стратегия «торможения маховика» занимает место стратегии его разгона. Разумеется, всем нам кажется, что возможно что-то иное, чем смена знака развития, и уж совсем безнадежно думается, что она невозможна. Между тем как раз эта единственность пути есть и реальная возможность, и она никак не есть возвращение к прошлому, а есть, если угодно, «прогресс» – только уж, конечно, не нынешний. Более того, смена знака развития есть положительная программа. Никакого парадокса тут нет: движение продолжается вдоль той же «спирали». Это фактически и шанс науки на реабилитацию и на предоставление обществом приемлемых условий существования научным школам. Меняется роль экологии – от обслуживания прогресса к его торможению, которое она-то, на наш взгляд и должна направлять. Это опять-таки шанс уцелеть ей самой.

35. Неизбежность радикального (то есть «корневого») пересмотра планетарной технологической философии должна быть осознана как можно скорее – в конце концов, понявший эту неизбежность раньше других окажется впереди и в «экономическом» смысле, если уж другого смысла не дано осилить нашей ограниченности. (Инициатива такого осознания, если угодно, может служить искомой «национальной идеей».) Трудное не есть невозможное: трехвековой «прогресс» остановить можно и необходимо – если время тому пришло. Это видится сегодня единственной разумной альтернативой доктрине «золотого миллиарда» и, во всяком случае, отсрочкой земного Апокалипсиса.

36. Что разуметь под осознанием? На примере методов экономики, применяемых сегодня к Каспию или Байкалу, мы обнаруживаем, что «невидимая рука» Адама Смита оказалась-таки с «черненьким копытцем». Но принятие иной аксиоматики подразумевает ее общепризнанность, – аксиоматика обречена, в этом смысле, стать международной. Ее разработка приведет к переосмыслению цели, ибо цель определяется ресурсом, а ресурс жизнеопасно подорван. Все это – шаги осознания. На практике речь может идти о последовательном ужесточении мировых квот на индустриальное сжигание топлива (включая водород) – соответственно, на производство основного ряда двигателей и энергоустановок с близкой перспективой общемирового запрета (например) на добычу нефти, об ужесточении квот на мощное радиоизлучение и космические запуски – с перспективой их общемирового запрета; о последовательном усечении ветвей химического синтеза; о демонтаже ГЭС на крупных реках и АЭС в мире. Судьбы разработок психотронных и иных жизнеопасных видов оружия и приравненных к ним термоядерного и генетического синтеза (клонирования) – а равно большинства фундаментальных исследований («польза» от которых предсказуема: новое оружие и новый Чернобыль) при этом самоочевидны.

37. Но подлежит научному пересмотру сам метод извлечения энергии – основанный нынче на деградации высоких форм энергии (химическая, ядерная) в вульгарное и крайне вредное тепло. Если говорить об энергетике не в отраслевом аспекте, а как о планетарно-историческом феномене, источнике наших благ и бед, то начиная, наверное, с «приручения огня», нам нелегко принять к сердцу непривычно странное: мы не вправе вовсе производить энергию свыше той, что дана нам в солнечном потоке (и его производных – ветре и т. п.), а равно изменять норму его отражения от атмосферы (вообще норму энергообмена с мировым пространством), мы вправе в лучшем случае перераспределять эту данность. Основой энергетики и технологий может служить только кругооборот энергии и веществ (как чуждых естеству природы, так и вполне «своих» – кислорода и воды). При этом простейших критериев воспроизводимости и кругооборота может оказаться совершенно недостаточно, и технологиям придется «мимикрировать под природу», вовсе не производя веществ, излучений и т. п., которые земная жизнь не может «опознать» как свое.

38. В связи с этим помимо перемены технологической философии и параллельно с ее многосложными процессами важен своего рода «воспитательный тренинг» в различении зла в потребительских новинках, представляющихся нам удобствами: приобретаемые «блага» есть, как правило, лукавое отвлечение человека от жизни и ее ценностей, от Божьего мира, формирование в нем своего рода «наркозависимости», ведь в действительности в основе этих благ – та же (скрытая) паразитическая энергетика с ее дальнейшим погублением леса, воздуха, воды, биологических видов; это в действительности дальнейший подрыв оснований жизни. Либо жизнь и чистые реки, либо стиральный порошок, самолет и смерть. Эти «блага» нарастают и будут нарастать числом: лукавый спешит. Он бесится, потому что век его пришел. Нужно различать его беспокойное мельтешение в золотых обертках, глянце и гладких формулах «научных обоснований» и «бизнес-планов», укрывающих извращенную целевую установку, полную холодной жестокости, подлого расчета и агрессии к природе, со ставкой на низменность человека-животного, – такое не может остаться без наказания! Сегодня наука, обладая интеллектуальным превосходством, могла бы отвратить человека от направленности к безоглядному паразитизму: вместо того она поощряет в нем эту направленность.

39. Едва ли подобные новации могут быть в полноте инициированы односторонне каким-либо государством, ослабляя его в военном отношении и делая его посмешищем и легкой добычей. Не избежать исполнения дела «в мировом масштабе» – хватило бы всемирным чапаевцам ума для признания общих «заблуждений юности». И прежде других именно развитые страны – потребляющие более живого ресурса, производящие более энергии – обязаны приступить к демонтажу технологий, связанных с этим потреблением и выбросом чуждых земной жизни веществ, излучений, энергетического тепла. Невероятно также, что эти перемены исполнимы в течение короткого времени. Маховик, с превеликим рвением раскручиваемый в течение трех веков, едва ли может быть без осложнений заторможен много быстрее, чем за столетие. Отпущено ли нам столько? Как бы то ни было, время тормозить его приспело.

40. Но что за утверждение: «Человечество – неотделимая ветвь»? Это, пожалуй, скучно для грядущих веков? А то ли дело вылететь в космос и там расселиться по Венерам и Андромедам, а на Земле человечество приспособится кушать кремний! Или пустимся в океан и поселимся там – эвона сколько рыб зря плавает! Мы утрируем, но подобное можно услышать. Поверим для начала если не в возможность спасения, то хотя бы в то, что перед нами… пропасть? Скажем мягче: тупик. Мы считаем, что в таком случае обязаны реагировать, Божий же Промысел – спасти нас или нет.

Ну а как, в самом деле, быть с бесконечно разрастающимися потребностями и с бесчисленными энтузиастами прогресса, куда девать их – внедрителей виртуальных нирванн и овечек Долли, пускателей на Землю солнечных «зайчиков», сверлителей Каспия, заселителей Луны?

Вольно, нет ли «созидать» им далее – зависит и от приятия обществом диагноза происходящего. Не произвол философа-теоретика, но сама практика XX столетия обнажает для всех нас его суть: мы не приблизились ни на йоту к познанию реальной природы, но уже в полноте располагаем инструментами ее сокрушения. Для верующих «в разум» наступил решительный момент: никогда не бывало у оптимистов возможности получить столь бесповоротное подтверждение своей «веры в разум» – либо вместе с пессимистами попытаться подняться с потребительских карачек, обратиться из научного зомби, интеллектуального люмпена в человека, ответственного за живое.

Итак,

признание диагноза – пускай в виде не строго обоснованной аналогии;

признание в ряду других причин прямой вины научного метода;

согласие с возможностью самоизлечения Земли сменой общей сознательной установки;

признание в этой связи первичности природы и приоритетности ее интересов (соответственно, отказ от борьбы с нею и «вырывания тайн»);

ограничение вмешательства в нее только помощью – предоставляя неведомому оправиться самому;

избрание в качестве тактического средства постановку и решение частных (а не глобальных) задач;

переход в связи с этим самой науки от «взломной» функции к охранной, защитной —

таков, если угодно, предлагаемый набор довольно горьких пилюль для приема (поглубже) внутрь.

Не сберегший же землю, не сбережет и океан; не уберегший Землю, не убережет и Андромеду.

Русская душа как причина русской истории

В этом разделе мы сосредоточим рассмотрение на отрезке русской истории ХIХ – ХХ веков. Два эссе, так или иначе содержащие оценки ее крупнейшего явления – русской литературы, не являются ни персоналиями, ни исследованиями литературы как таковой. Исследованию в них подвергнуто то глубинное духовное противоборство, которое разрешилось крушением русской государственности. Поклонение идолу европейского прогресса обернулось и в этом частном – русском, а не планетарном – масштабе высвобождением колоссального потенциала зла.

Лермонтов, или Бабочка Брэдбери

– Нет, не может быть! Из-за такой малости… Нет!

На комке было отдающее зеленью, золотом и чернью пятно – бабочка, очень красивая… мертвая.

– Из-за такой малости! Из-за бабочки! – закричал Экельс.

Она упала на пол – изящное маленькое создание, способное нарушить равновесие, повалились маленькие костяшки домино… большие костяшки… огромные костяшки… Не может быть, чтобы она что-то изменила. Мертвая бабочка – и такие последствия? Невозможно!

Р. Брэдбери[5]

Вся Россия застыла на какой-то окончательной точке, как бы колеблясь над бездной.

Ф. М. Достоевский

1

15 июля 1841 года по «старому» (юлианскому) календарю в седьмом часу пополудни по дороге в гору к Машуку (лохматая шапка туч укрывала его, сползая) прибыли на место в четырех верстах от Пятигорска дрожки с секундантами и двое верхами. Торопились: находила гроза. Около семи часов на небольшой поляне на склоне Машука к воткнутой кабардинской шашке, обозначавшей барьер, вышел, поднимая кверху правую руку с нарезным Кухенройтером (коренастый, с черными волосами округ выпуклого лба и черными усами – лицом, уже омоченным дождем, – снял свою пехотную фуражку, отдал другу Глебову? – полотняная забота правительства – один стоял против праведного гнева с детски опечаленными темными очами – что он чувствовал? – отчаяние, нетерпение, невозможность уйти? думал, может быть, о ком-то из близких, о матушке родимой, которой нет на свете – или думал о нужном, боевом – как заставить его дать по себе промах, может быть, взбесить, выжидая? – но исполнимо ли то на трех выстрелах кряду? – о выстреле Грушницкого, с издевкой над собою: так ли будет удачлив он сам, как Печорин? ой, нет! – испытывал ли соперника и судьбу в холодном любопытстве? – или уверен был в исходе и до последнего всматривался Художник – как прост исход, как обыденна реальность – вот хоть эта поляна без романических уступов и демонических затей, как клонятся намокшие, захмелевшие кусты боярышника и уходит наверх чудно зеленый, шумящий ветвями лиственный склон – прощаясь с ним, тревожась?! – как она тесна, и как буднично, в упор, уже почти минуту добротно целясь, смотрит тебе в очи то, что не осталось тебе жить и пяти минут – один, какой-то Мишель, перед силами тьмы и света – что ты? что человеческая жизнь? – или – сказать ли? – почуял звериной сутью своей, что должен подставиться, что без того не будет хоть вот этого нищенского нашего сожаления, нашего воя по нем, восстания из мертвых его – его, что смертию смерть поправ?) – и через краткое время сраженный пулей навылет из правого бока в левый от выстрела с пятнадцати шагов, произведенного приятелем по шалопайским трудам 25-летним отставным майором Николаем Мартыновым, в возрасте 26 лет 9 месяцев и 13 дней упал в траву, полную затихшей жизни насекомых, убитый наповал мальчик, не успевший исполнить из своего главного назначения почти ничего и в глазах окружения почти никто – потомок (как и Байрон) шотландского барда Лермонта, дитя (как и Герцен) страстной и угнетенной любви, изгнанник общества, сирота, одна из вершин человеческих возможностей, опальный русский поручик Михаил Лермонтов.

Ужасающее по своим последствиям событие оказалось (как это бывает почти всегда) оценено немногими судьями, большая часть которых (как это бывает всегда) одобрила событие. Был убит неприятный, малопонятный, много мнивший о себе и скверно отзывающийся о знакомых молодой человек, предсказавший себе сам скорый и дурной конец и получивший по своим предсказаниям и по заслугам. За год до этого он опубликовал роман о некоем Печорине – которого срисовал, надо полагать, с себя – в каковом романе опять же весьма гадко (впрочем, любопытно) обрисовал некоторых знакомых (о романе Государь отозвался, по верным слухам, весьма нехорошо…) – словом, был убит, разумеется, известный, но известный с дурной стороны человек.

В полдневный жар в долине Дагестана… Глубокая еще дымилась рана… И снился мне сияющий огнями Вечерний пир в родимой стороне!

Отлетела от тела в русском пехотном мундире Душа, общавшаяся… не только с Богом – самолюбивая, полная чада всевластии и борьбы с собой, и отчаяния, и жара творчества, душившая сама в себе искренние, а тем паче наружные движения чувств. То-то с воем потащили ее черти в ад – вот только не по ним, к досаде, оказалась категория…

…Душа была из тех, Которым жизнь – одно мгновенье Невыносимого мученья, Недосягаемых утех… Ценой жестокой искупила Она сомнения свои…

Да уж, играть падшего ангела – дело не мирное, не любезное сердцу простодушному. Играть!.. – и чуять приближение Подлинного совсем с иного берега, подстерегать Натуральное, являющееся охотнику, как зверь в бору: только на миг, дрожа – пулей уходящее в безвестность лишь заподозрив, что станет добычей Слов.

И скука… и скука же, черт ее дери, русская тоска!

Но неспроста начинал он всматриваться в русскую жизнь отнюдь не с ее «идейной», т. е. рефлективной (быть может, выдуманной и мнимой) стороны.

С отрадой, многим незнакомой Я вижу полное гумно, Избу, покрытую соломой, С резными ставнями окно… И в праздник, вечером росистым, Смотреть до полночи готов На пляску с топаньем и свистом Под говор пьяных мужичков.

Упорно, с редким усердием, скрытно, почти тайком, с нещадностью к себе, с одинокой настырностью трудился Михаил Юрьевич – на привалах и переходах, в ожиданиях и отпусках, вечерами, ночами и целыми сутками – рано понявший важность реальности, «натуры» и пустоту знакомств и дружб – холод общества, которому нужен не ты, но продукт труда, нужен результат, твоя кровь. Он решал, а не мечтал; достигал, а не планировал. Он не собирался, он жил. Он достиг многого! Его отношение к кавказским людям, горцам; к светским цепям; к войне; к журналам; к русской деревне; к русской публике; к Москве; к Тамбову; к женской любви; к десяткам вещей – верно без изъяну и стало окончательными ответами в культуре.

Он мог достичь вершины!

Сам тяжелый и язвительный его характер должен был гармонизироваться от выдающихся результатов его труда и их признания – ведь несправедливость его в личном быту была лишь уязвимостью высокого самосознания, гордыня – отчасти самолюбием (но и рассеянностью великого сосредоточения ума), провокации – методом испытания истины, а мрачная дерзость и вызов – только формой оскорбленной любви. Однополчане, знавшие его в деле, ценили его сердце, не серчали на пустяки, не вылезли бы со светскою кривою злобой.

Была ли действительная предопределенность в гибели Лермонтова?

Я знал: удар судьбы меня не обойдет; Я знал… Мой ум не много совершит…

Так называемое «общество» – средоточие глухого эгоизма – охотно мирится с чужой гибелью, тем паче предсказанной. Но он не кликал смерть, а заклинал ее, он не хотел умирать!

«Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление. В ущелье не проникал еще радостный свет молодого дня: он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем…как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль!..» – Такого не пишут фаталисты, обреченные гибели! Скажут: предчувствие смерти не есть ее желание; я в этом не уверен. Но вот как говорят в народе: «Кличешь, кличешь – и накличешь». Некоторая предопределенность, вероятно, была; некоторая! – но и русская невезуха. Если в смерти фаталиста Вулича было взаимное искание ее, неосознанное устремление, отражающееся в особой предсмертной печати на его лице, то при гибели Лермонтова ничего такого не отмечено! Он был убит, как мог быть убит обыкновенный русский человек. Печорин не допустил бы над собой этакого!

Поедешь скоро ты домой: Смотри ж… Да что? моей судьбой, Сказать по правде, очень Никто не озабочен. А если спросит кто-нибудь… Ну, кто бы ни спросил, Скажи им, что навылет в грудь…

Но не Шамилю дано было убить его, не боевым оружием, не в сражении: Кавказ невиновен! Кавказ пришелся ему впору, как приходится впору иное наказание, – в отмеренных, конечно, рамках. Не будь Кавказа (только представить), не было бы «Героя…», «Мцыри», «Беглеца»! – да и такого «Демона»…

Там за твердыней старою На сумрачное горе Под свежею чинарою Лежу я на ковре… …Я жду, в недоумении Напрасно бродит взор, Кинжалом в нетерпении Изрезал я ковер…

И этого бы не было тоже. (А что было бы? Были бы в лейб-гвардии обязательные к посещению балы; вероятные раздражения; возможные дуэли – с его занозистостью, дерзостью, потребностью дела, с бесцельностию службы.)

Приходится коснуться и традиционно-демократического толкования: убил его «самодержавно-крепостнический строй». Если и так, если и убил – то убил, как думается, отнюдь не за принадлежность к чуждому лагерю, не за приверженность демократизму или идейности какого-нибудь непозволительного толка; скорее, быть может, как раз за то, что он не поддавался никакому и хуже всего идейному толку, что он сам был суд и судья всему, не считаясь в большинстве вопросов ни с кем, кроме тех немногих, кого любил (и с ними не в главных вопросах), что он ставил себе сам и решал выдающиеся по трудности познавательно-философские и художественные задачи – одинаково чуждый царю и Белинскому – не разделяя общественных установок, исходящих от кого бы то ни было и по-обезьяньи подхваченных «направлениями» той или иной ориентации. С успехом его могли убить за то же самое и «демократы» – интересы партий обычно сходятся в отношении того, кто презирает их одинаково.

В отличие от деятелей-середняков, великий ум тем менее уверен, чем более знает. «Я знаю, что я ничего не знаю» (Сократ) – каков итог жизни, целиком посвященной познанию! Бытие мира таинственно; вещи в нем не случайны. Только ограниченный ум тщится «улучшить» мир – ведь мы не знаем о нем ничего!! Улучши себя – и спасутся около тебя многие! Но упорно втягивают могучую личность в свой лагерь: она придаст вес, она привлечет внимание. Ему же хотелось выйти из круговой поруки людей. Находясь в отношении – даже не презрения, а уж почти сострадания к примитиву – он бежал партий. И именно потому, что он был таков, он и был способен на гораздо большее, чем «демократия» или даже «народность» – что бы под этим ни хотелось тем или иным согражданам подразумевать.

Но месть тупиц ожесточается пренебрежением; и в том, если угодно, и заключалась «предопределенность». (Уступи, и победишь, – скажет мудрец Востока; аккуратнее всего будь с дураком, – сказала бы женщина.)

…и хитрая вражда С улыбкой очернит мой недоцветший гений…

Он мог достичь вершины! – но то не было обыкновенной вершиной: это должна была быть вершина вершин!

2

Что – главнейшее не явленное нам, погибшее в Лермонтове?

«История не знает сослагательного»… и т. д. – эта мысль из цитатника серости верна, как и все подобные, но, быть может, одно только «если бы» на самом деле и тревожит нас в истории, – сама же она, как боль, учит только опыту терпения.

Настоящий этюд содержит две темы, которые, пересекаясь, являют попытку осветить предназначение Гения. Первая тема прозвучала из-за океана в 50-е годы ХХ века. В знаменитой новелле Рея Брэдбери «И грянул гром» незадачливый путешественник в Прошлое раздавливает в мезозойском лесу бабочку – всего только красивую бабочку. Это приводит к непоправимым последствиям в Настоящем: возвратившиеся путешественники не могут его принять; виновник подлежит смерти. «И грянул гром.» Этим заключается новелла. Символика новеллы не во всем тривиальна: бабочку не воскресить, но жестоко непоправимы оказываются и глубокие взаимосвязи. Вместе с тем в новелле впечатляюще прозвучал мотив не-единственности, вариантности истории. Мы попытаемся использовать образ бабочки американского фантаста для нашей русской темы.

Но понадобится и вторая тема, чтобы организовать пересечение. Тут я с досадой отмечаю, что совсем не хорошо знаком с отечественным литературоведением: я постыдно запамятовал имя искусствоведа, который разделил русские литературные направления ХIХ века на два, определив их как «евклидово» и «неевклидово», по аналогии с геометриями! Согласно этому делению, направление «евклидово» отвечает гармонизированному художественному пространству. Из великих творцов это – Пушкин, Тургенев, Гончаров, Толстой. «Неевклидово» – это, стало быть, искривленное, расщепленное… (не просто пространство – искривленное, расщепленное взглядом – а бесспорные, между прочим, типы и куда какие верные извороты и коллизии, выхваченные этим взглядом!) – это, конечно, Гоголь, Достоевский, в некоторой части Щедрин («Головлевы»). В эту классификацию на самом деле «не идут» ряд крупнейших имен (об этом позже), но межа выражена замечательно хорошо!

Кто же тот, кто опущен в обоих списках… и в обоих есть?!

Лирика Лермонтова, то, что он успел – почти целиком «неевклидова».

What is it – Григорий Печорин?

Лермонтовская «тень» или даже лермонтовский «труп»? – но это еще как сказать; и покуда речь не о том. «Герой» – субъект почти антихристианский (государь-то Николай Павлович был прав) – великий автор не доводит, правда, дело до производства Григория Александровича в натуральные герои (лишь иронически) – но! но! какова любовь к дурному?.. (а что есть «дурное»? это как понятие в нас – «императив»?? а как же! а как же! – через девяносто лет окажется, правда, что погубить чуть не двадцать миллионов крестьян во имя «гармонии» – то бишь, коллективизации – совсем не дурно, потому что «объективно», но до той поры все-таки почти век впереди).

А между тем серьезнейший в деле намечается поворот. Страдающий Печорин не просто живой (а никакой не «труп») и вызывающий сочувствие человек, он первый из этого ряда еще и… понятен. Он – «лишний» (если только не лишние и все люди на свете), но, верно, нет читателя, который не следил бы с истинным удовольствием за дерзкими его проделками. Анализ дурного, почти антихристианского, исполненный с любовью почти христианской – тут сознательно, сильной рукой повернуто к объяснению от осуждения и морализма. Происходит это, в общем, в русле общеевропейском (скажем, одновременно со Стендалем) – что ж? поистине, кровью заплачено за простую истину: писатель – не прокурор! Скорей, адвокат…

Но далее.

Печорин, как и герои Достоевского, весь из самолюбия; роман вообще им пронизан – Грушницкий такой же, сама княжна Мери такова! «У меня врожденная страсть противуречить», – это вернейший признак героя Достоевского! (Сравните с Онегиным: «Хоть их не много понимал, прилежно юноше внимал»). Вот он, кажется, раздел! – ведь это «неевклидова» литература?! Ведь так? Ведь верно?? – а между тем Максим Максимыч и обитатели Тамани, и Бэла, и Казбич – что это?.. (я только знаю, что больше такого не прочту). Эти люди – Максим Максимыч, Казбич, Бэла – люди цельные до сердцевины, в них нет намека на трещинноватость душ «неевклидовых» людей (эти люди появятся в «Казаках» Толстого!) Печорин – лишь неевклидов персонаж внутри более общего, включающего его как частность!!!

«Если бы был жив Лермонтов, не нужен был бы ни я, ни Достоевский», – изволил обронить Л.Н.Толстой обдуманную, тяжеленькую фразу. И вот он, ключ к ней: Лермонтов в дебютном же романе обнимает и вмещает обе психологические геометрии – цельную и расщепленную – а притом (заметим) он же первый вскрывает их элементарную (диалектическую) природу. «Лишние» люди до Лермонтова – Чацкий, Алеко, Онегин – загадка, временами почти пародия, Печорин ясен! – в той же степени ясны будут позднее извивающийся на полу Чичиков второго тома «Мертвых душ», Иудушка Головлев, Родион Раскольников, Свидригайлов, Ставрогин – люди, действующие вне веры и труда, застрявшие между злом и добром.

М.Ю.Лермонтов никак не менее Гоголя торил путь Достоевскому и никак не менее Пушкина Тургеневу с Толстым; более того – в нем (в «Тамани»), как думается, – основания и третьей нашей великой литературы – литературы (говоря условно) неприглядно-объективного, непредвзятого, как бы вне-идейного факта (из ее творцов назовем только первейших: Островский, Писемский, Лесков, почти хроникеры Николай и Глеб Успенские, наконец, реалист Чехов) – вспомним отзыв А.П.Чехова о «Тамани»: «Вот бы написать такую вещь, да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!»

А вот суждения Н.В.Гоголя – математически-выверенные, скупые: «Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца». То же после гибели его: «Тут видно больше углубления в действительность жизни – готовился будущий великий живописец русского быта». Добавим – и живописец правды чувств – живописец истинной, т. е. тайной человеческой жизни. (Отметим, как легко, не силясь, отвергает Гоголь будущие вымыслы господина Набокова, с его игровой мотивацией творчества, – как без надрыва, будто невзначай, заявлена серьезность задач литературы). И еще добавим: готовился в Лермонтове и вершинный, и первый русский мировой классик.

О Печорине и самом романе написаны тома. Прибавим только полсловечка. Отчего мы любуемся героем? Мы любуемся грацией эгоизма, не считающегося ни с чьим правом, как любуются грацией тигра. Но нельзя не заметить в нем благородства: он справедлив – качество и просто редкое. Печорин не оперный злодей, история его злоключений это итог своего рода «воспитания чувств». Это «становление личности» в среде отравленной, где «становление» оканчивается душевной амнезией (как в советские времена алкоголизмом). Великие запросы порождают великое забвение – спасительное равнодушие, самозащиту духа. Он отчаялся найти. Он и прямо говорит: «Я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых» и т. д. Это страдание без блага и благодати, – на момент описания уже хроническое, перемежаемое попытками пробудить, взбодрить себя. Было ли оно, это назначение? Говорят: поприще, но что есть цель поприща? Если деньги и власть, так это для Чичикова. Отчасти Григорий Александрович бесится и «с жиру», являясь в этом смысле преемником Чаадаевых-Белинских и предтечей интеллигенции – но власть (не над умами, над людьми) он отвоевывает не поношением отечества, не ротшильдским изворотом и не начальственным лампасом, а всегда личным риском, рискуя собой – как истинно власть имеющий! У него нет любви – как нет цели поприща: ведь родина, на служебном горизонте, подменена петровской неметчиной (с новейшей примесью дантесов-барантов, да с потугами латынской подмены правды – «правом», да дремучей грязью двора), а любви… Нет любви оттого, что велика потребность ее поглощать, да это ли качество особенное? Не от отчаяния ли и оно? – как бывает порой у женщины, втуне любви искавшей? (Он, кажется, желал бы полюбить?) Служение вере? – но до веры долог путь соблазненной, изломанной души.

Прибавим полсловечка и о романе (вот уж где поистине нужно отделять героя от автора). Гений художника начинается с любви к реальному – реальной земле с ее жалкой (и непокорной) Таманью и с ее балбесом (и отчаянной башкой) Азаматом, – с видения ее и творений Божиих как они есть – и тогда только, может быть, видения на ней и сора, – да только есть ли еще тот сор (точно вопрошает автор), сор-то, может быть, в ученых головах… В этом даре авторской любви – разгадка знаменитой благоуханности прозы; великое сердце уравновешивает в ней аналитика, – но сколько уже и просто объяснено 25-летним автором! В романе нет лишнего слова; мысль не вуалируется им никогда, достигая цели с прямотой тоннеля.

Итак – быть может, это покажется натяжкой, но это совсем не гадательно, – в погибшем Михаиле Лермонтове предположительно утрачена существенная (реальная во времени) возможность объединения разных психологических «геометрий» в чем-то более общем и высшем, соединение национальных притоков, – и как следствие (быть может) – возможность объединения российской нации (на образованном уровне) – вещь, заметим, при нашем влиянии литературы на умы, за бесцветностью влияний и умов, совсем не столь невероятная. Речь не идет о слиянии «западников» и «восточников» или «правых» и «левых» – эти и подобные разброды поверхностны и потому несоединимы! – речь идет о соединении более глубинном и первичном – которое с поры, может быть, царя-антихриста, собственноручно рубившего головы стрельцам, давало все углубляющуюся трещину, из которой вышли не правые и левые, а невозможность им вместе существовать (частный пример: издатель М.Катков и анархист М.Бакунин довздорили до дуэли; Бакунин отказался выйти и бежал! – все это на сугубо «идейной» основе – ну, чем не Франция?)

Единение это могло бы произойти, как представляется, не в умах «идеологических» (которых в таком количестве, как сделалось потом, и не было), а в умах иного… склада; не из беллетристов, а практических, – без того сбившихся (совсем чуть-чуть, может быть) с тона – или не взявших необходимой высоты чувства или взявших ее с небольшим (чуть-чуть) опозданием и составивших поначалу разброд, а затем поляризацию общества. (Высота же требуемая вся-то, быть может, состоит только в том, что имеется действительная возможность жительства человеческого сообщества НЕ с позиции силы, т. е. не сдуру по «экономике» или «идее», – при том, что без силы, равно как без экономики и без идеи, жить, понятно, никак нельзя; но это мы теперь в силах осознать, это легко теперь говорить).

«…И, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в своей душе силы необъятные».

«Лермонтов и я – не литераторы», – опять Л.Н.Толстой (имея в виду нравственный непрерывный поиск, только и оправдывающий для них обоих существование: личности, народа, цивилизации).

Житейски задача его была – уйти из-под прямого служебного началия фатально не воспринимающего его императора; а там, промышлением Божьим, пережить царствование: Николаю Романову жить и править оставалось четырнадцать лет. Творчески его задача выглядела сложней – вырасти в абсолютный художественный авторитет (таким авторитетом с непоправим опозданием стал Толстой).

Надо отдать ему должное: первое он, по всем приметам, осознавал и пытался исполнить (это видно из настойчивых попыток отставки). Что до второго, то оно, на наш взгляд, попросту не вызывает сомнений: есть такие умы и натуры, которым легче даются великие дела, чем средние; Лермонтов был рожден властвовать.

Заметим, что он уже почти исполнял завет своего бога-Пушкина: «Ты царь, живи один» (коего сам автор-бог не исполнил, получив за то пулю в позвоночник) – кажется, рефлекторно бежа зависимости от женщины, перенося любовь, как солдат ранение: бывает, надобно терпеть… (умереть, пожалуй, но сделаться калекой??)

Но был мальчишески, светски еще беспечен, не выучился управляться с собой, бесился, играл; поспешал на приманки славы. Балован бабкой, без отца – нехорошо – рос, не выучился себя сознавать, сохранять; не вполне применял к себе (не привык!) – что гений одинок до гроба, что сам о себе и обязан позаботиться (а некому); что надо выучиться терпеть и не показывать вида, а не играть в приятельство, точно какой-нибудь Колька Мартышка тебе ровня. А на крайний случай отбрить, да без дуэли, а просто: «А желаете, так пришли вам лакея, да он от…чит вас палкой».

И все.

И исполняй свое; до них тебе дела нету. Побесился, и будет.

Или вот хоть, как Лев Николаевич двадцатью годами позже:

«Милостивый государь,

Вы называете в письме своем мой поступок бесчестным, кроме того, вы лично сказали мне, что вы «дадите мне в рожу», а я прошу у вас извинения, признаю себя виноватым – и от вызова отказываюсь.

Гр. Л. Толстой

8 октября 1861.

Ясная Поляна».

И далее (в письме к Б.Н.Чичерину):

«Драться же с кем-нибудь, и особенно с ним (с И.С.Тургеневым. – Авт.), через год, за 2000 верст столько же для меня возможно, как нарядившись диким, плясать на тверской улице.

28 октября».

А могли с Иван Сергеевичем укокошить друг друга, без особенной даже злобы, по светской обязанности. То-то бы веселье публике – особливо той безродной прозападной, что, присосавшись к культуре нашей, нас за ничто почитает!

А этак со всяким бараном (барантом ли) силой мериться, да на дуэль выходить – сколько твоего времени уйдет? А оно твое ли?

И ведь не кто-нибудь, а отец, Юрий Петрович говорил это ему, чуть не этими самыми словами.

Не въелось, не село в основу.

Советы, конечно, легко давать. Когда убили. Советы пескаря премудрого.

Кому – советы??

3

«Экельс медленно вдыхал воздух – с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил Экельсу о перемене. И краски – белая, серая, синяя, оранжевая, на стенах, на мебели, в небе за окном – они… они… да: что с ними случилось?

…Зато сразу бросалось в глаза объявление на стене, объявление, которое он уже читал сегодня, когда впервые вошел сюда.

Что-то в нем было не так.

А/О СОФАРИ ВРЕМЕНИ

АРГАНИЗУЕМ СОФАРИ ВЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО

ВЫ ВЫБЕРАЕТЕ ДАБЫЧУ

МЫ ДАСТАВЛЯЕМ ВАС НАМЕСТО ВЫ УБЕВАЕТЕ ЕЕ

…Экельс застонал. Он упал на колени. Дрожащие пальцы потянулись к золотистой бабочке.

– Неужели нельзя, – молил он весь мир, себя, служащего, Машину, – вернуть ее туда, оживить ее?..»

С дрожью, ведомый почти единственно дерзостью невежды, приступаю я к развитию странного предположения: что было бы… (для чего, что это переменит? какая от этого будет польза? – оставляя вовсе эти вопросы… польза будет… уж знаю…)

Предметная часть нашего этюда (поневоле) наиболее предположительна. Нам остается принести извинения читателю как за эту зыбкость предположений, так и за беглость и крайнюю ограниченность оценок столь емкой вещи как ХIХ век в России – оправданную разве тем поразительным обстоятельством, что даже фактическую его историю с его видимыми мотивами и подспудной дикостью еще только предстоит написать (по прошествии века мы не знаем о нем почти ничего, кроме лжи, – так нещадно мстит за свою гибель Бабочка!) Мы осилим теперь, конечно, лишь грубо-упрощенную картину безжалостного его движения. Если судить по последствиям, главная его коллизия состоит во все более широком затоплении лениво-доверчивого российского естества идеей власти Человека над Истиной и Природой – через их (частичное, жалко-ничтожное, убогое, шкурное) познание – наиболее хамски сформулированное Евгением Базаровым в романе И.С.Тургенева «Отцы и дети»: «Природа – не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Этой второй, поначалу малочисленной, но изначально остервенелой силе свойственно опускать важные мелочи вроде той, что бывают работники, которые и мастерскую спалят – и свойственна вообще уверенность в окончательности своего понятия и ненужности не только никакого иного понятия, но и никакого человека, кто не разделит его («Мы всякого гения потушим в младенчестве» – Петруша Верховенский, «Бесы»). Другими словами, ей свойственно самодостаточное Право – вещь, буйно всходящая на доброй почве. Вирус попал на добрую почву; но единственно ли было течение болезни?

Разумеется, все это «носилось в воздухе»; в воздухе много чего носится: и чума. И духовная чума. Здоровый организм не потому здоров, что воздух стерилен. Разумеется, время подобным идеям пришло – идеям не смирения перед Тайной, а выковыривания ее из Природы, – взять мичуринские «милости у природы» (милости силой!) становится уже в ХIХ веке «нашей задачей» – но ведь здоровый организм проходит через такое?.. и ничего? Организм наш заболевал. Фатально, излечимо ли? – до сего дня вопрос этот остается без ответа. Был ли шанс – до повальной эпидемии?

Полагаем, да.

С чего-то нужно начать: начнем с важной роли А.И.Герцена.

Как представляется, Михаил Юрьевич был единственным из сверстников Герцена в России, кто чуточку превосходил последнего, если можно так выразиться, качеством интеллекта (мы объяснимся), чье одно присутствие… ну, хоть вот так: кто своей иронией, легчайшим – не налетом, а намеком, одной возможностью! насмешки мог удержать его, а с ним, конечно, сотни и тысячи – не от представлений о «благе народа» (от этого истинного интеллигента, тем паче народа вовсе не видевшего, никому не удержать), но от провозглашения этих представлений в форме патетической и собственно мятежной.

Пафос в писательстве – та же соль в пище: нет его совсем – пресно, но только чуть лишнего – уже пересолено. Вспомним, что Лермонтов ушел от внутренней мятежности к двадцати пяти годам!

Люблю я больше год от году, Желаньям мирным дав простор, Поутру ясную погоду, Под вечер тихий разговор…

Обратим внимание на это: «год от году…»

А.И.Герцен от надежд (как выяснилось, нелепых) 1855–1859 годов приходил к разочарованию – колебаниям – мятежности…

Вот (не удержусь!) социальная программа: освобождение крестьян – уничтожение власти чиновничества (чиновничества, заметим, петровского, сиречь европейского, – теперь социалист-западник стоит за уничтожение его власти: прозреваем?!) – гласность… (Ба, да что это? – Это Герцен, 1859 год. Каково читается через полтораста лет?!) Это расцвет сил – и это балансирование в одиночку между склонявшими его, тянувшими, шатавшими в разные стороны: либералы «справа», хваля «обличения», пугались безразличия его к средствам освобождения крестьян, «красные», отчаявшись утянуть в свой лагерь, просто «крыли» Александра Ивановича. Н.А.Добролюбов с молодой прямолинейностью разделывался сразу со всей русской литературой: она «не имеет никакого права приписывать себе инициативы ни в одном из современных общественных вопросов», – помыслим: никогда М.Ю.Лермонтов, будь он жив, во-первых, не заслужил бы такого; посовестились бы при нем такое сказать, не посмели бы. И во-вторых, никогда не своротить его было однолинейным таким умам: мог бы и зло повеселиться. (Печорина – да и Онегина! – Добролюбов относил к «обломовцам», бегущим «от настоящего дела»… – от такого впору и нам скривиться).

Отсутствие какого-то… не юмора (какой уж тут); страшноватое отсутствие чего-то сокровенно-важного – и какой бескрылый серьез! Н.Г.Чернышевский 1857–1862 годов проповедует «крестьянскую социалистическую революцию» (кажется, так? не верится? но ведь это теперь выглядит комически, теперь!) Добролюбов призывает эмигранта-издателя: «Перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь» (1860 год). Оба, в сущности, подбивают на разрыв с отцами – делают то, что делают всегда разрушители. Ждут крестьянскую революцию «не позднее 1863 года…» Прости нас, Господи.

Вероятно, все подобное мыслимо даже в точности такое и при нем – т. е. писалось бы и где-нибудь печаталось; и все же… так ли в точности всерьез? (Было бы ему только 46 лет в 1860-м). Стали бы при нем – армейском офицере, командовавшем когда-то сотней головорезов, представленном к Станиславу 3-й степени и золотой сабле «за храбрость» (государь лично из представления вычеркнул) – эти поповичи, смутно знающие, где у штыка перёд, выкликать такое «дюже воинственное»? (Мстя собственной юности за веру??) Да стал бы и Герцен глумиться над «Станиславом на шею»?

С другой стороны, все прямые вмешательства К.Д.Кавелина, И.С.Тургенева и других либералов лишены убийственности его иронии, горячи, длинны, опять серьезны; не так бы он сказал!.. У них же сказать по-иному и права не было.

С третьей стороны, остервенение либеральной (еще недавно) власти делается все более понятным. Являются прокламации, в которых читаем, например, такое: «Мы не испугаемся, если увидим, что… приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90 годах… мы издадим один крик «в топоры»… и тогда бей императорскую партию не жалея»… и т. д. (Зайчневский, «Молодая Россия». Отдает провокатором? – будущим Азефом?..)

На таком базисе «слева» и на непросветно-шкурной традиции родимого дворянства «справа», в интеллектуальном сиротстве, в эмиграции – мудрено ли, что «разбуженный» декабристами Александр Иванович должен был опираться на одного себя? И должен был, с Огаревым, – качнуться к «Земле и воле», к отчаянию – отчаянию, которое автор «Думы» и «Героя» изживал, одолевал к своим 26 годам?! Одолевал, и скоро бы одолел!

В чем же находит опору евросоциалист, изгой-теоретик? «Петр I, конвент научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать без разбора все, что попадается на дороге». – Тряси яблоню, которая едва зацвела, авось посыплется урожай! (Излюбленный прием преобразователей. Удивляться ли результату?) Переставала удовлетворять теоретика и европейская действительность: «Герцен не удовлетворился бы никакой Европой и вообще никакой действительностью, ибо никакая действительность неспособна вместить идеал, которого искал Герцен» (С.Н.Булгаков).

…Если ты не любишь вид из своего окна – значит, ты не счастлив и не живешь. Нелюбовь к реальности, раздраженность по отношению к ней – итог каких-то обуреваний отрочества и юности, когда не открылась, увы, тебе ее краса вместе с чьей-нибудь иной, не состоялось открытия любви, открытия родины в любви! – и вот не утолима уже ничем эта раздраженная досада интеллигенции, питающая ее остроумие и ее бесчеловечность. Разве только в великой литературе – «реальности» облагороженной, гармонизированной – найдет теперь утешение гордая душа, проливая над нею слезы, не доставшиеся сущему – живой жизни, окружению!! – да в идеях – оголенном, обезлиственном лесе разума…

Позволено ли нам будет отступление?

Мы ведь тут (читатель заметил, верно) не об интеллигенции вообще, а собственно только о передовой, об учителях-то наших, – даже исключительно о ней. Без нее русский терпяга-обыватель худо-бедно приспосабливается: кой-как управляется и с собственным вором-конокрадом, и с чиновным кровососом, да и с иноземным пронырой – но вот является вдруг передовое, прогрессивное-то, беда! пиши пропало! Ведь катит на него всегда неведомое, чуждое, катят небывалые новшества (само собой, под флагом улучшения), а с ними, не таясь, напирает прямо враждебное, ненавидящее – для которого прогрессивные-то новшества расчудесным образом оказываются всякий раз впору. Заново теперь бедняге укрепляться – ведь прогрессивное-то оттеснит его от жизни еще на шаг (а то скинет и в кювет), прибавит еще заботу, разорит, отнимет детей. Улучшателям горя мало; их, смотришь, и самих-то нет. И что им скажешь: ведь из самой Европы!

А впрочем, мы сожалеем, сожалеем! – что не умеем показать как раз главную-то возню – возню второго плана, где действуют не вершинные уже люди, то есть не самые даже передовые, даже, как бы сказать, действует вовсе шваль, – настоящую-то историю показать, «милюковых» показать (хуже ругательства не знаю) – ведь вот и ты, Михайло Юрьевич, от швали-то этой больше всех и зависишь? Она-то и накажет, от нее-то, от швали, ты и не оберегся? Ты бы со своим превосходством-то тово… поаккуратней перед ней, – ведь шваль-то определяет мораль и диктует законы жизни наиглавнейшей, жизни живой, а ты-тко перемолчи в уголочке… Эва, куда привел, в уголочек! А мы иной раз и в ощеримся из уголочка – глядь, и отскочат. Это так. Ну, ощерился, увидели тебя – а исполняй опять свое. А как еще? Доказал ты им что?? Это ты бессловесных люби, сколько хочешь люби, малую тварь люби; образованной, бла-ародной черни ничего не докажешь. Только-только перед тобой учитель твой доказывал. Теперь у них там, у духовной черни, улица Дантеса, а в Москве Пушкинскую улицу переименовали – в видах, ясно, «исторических»; да и твоего-то имени станцию метро… Чернь духовная не подремлет. Уж прости, коли сказал не так.

…Им ведь что, передовым-прогрессивным? – то есть на самом деле умненьким их заказчикам, – им подай Европу-Голландию с конституцией, да чтоб как у них – педерасты, стриптиз, кокаин-героин, да свалить же эту махину, эту силищу – Россию, которая у них костью в горле: сколько веков не покоряется. Да расселить тут своих хозяев, где почище; местные пойдут в работники, кто поздоровей (но немногие, сколько выгодно будет прогрессу – канавы там рыть или стекла мыть в банках или мало ли что), а остальное – зараженное, обесчещенное, растленное, наркозависимое, мы, прогрессивные-то, перед тем, как липку, ободрав, да вырезав, из теплых еще, органы какие на продажу, под дудежь о «правах человека» в ямочках-то известкой и позабросаем… Глядишь, и нет ее, России-то, а есть свободная территория. Без культуры, без языка, без государственности. Без русских, в общем. Мы яичко-то снесем в гнездо чужое, готовое: не высиживать, не заботиться, выкормит дуреха-наседка, а уж там и птенчик потрудится – родимых-то всех повытолкает; вот тебе, милая, на месте твоих деточек и вылупится одно «ку-ку». Прогрессивное, оно теперь умно – тихим сапом ползет, в открытую-то не вышло: цивилизаторам-гитлерам рога поотшибали… И чего лучше: поставлен баран-провокатор, провел национальное стадо на бойню. Прошел удачно, отведен в прикормочную; осталось ждать, когда пройдут все. Торопить нельзя: паника в стаде опасна. Из бойни несет кровью…

Не надо Гитлера, от него шуму много. Развернуть к передовой Европе… а она зубов ракетных понаставит у самого горла… Прогресс-то и победит. И вот дожили, Михайло Юрьевич, уже и до журнала «Дантес» в Петербурге, да-с. Свобода слова. А уж пустяков, вроде самоучителей по стриптизу – или, там, «Маркиза де Сада» в серии «Жизнь замечательных людей» (это у нас дамочки специализируются), этого, извиняемся, у нас, как грязи. Следующими в ЖЗЛ, полагаем, Чикатиллы пойдут, а не то Геббельсы – чем не замечательны? Так оно, потихонечку, к бойне-то… и подойдет. Спешить не надо, оно так верней.

Но это, конечно, в будущем, победа-то прогресса.

Эт-ко, конечно, еще поглядим.

Мы отвлеклись, однако.

Разумеется, все эти реальные передовые-прогрессивные люди говорили и делали бы почти то же и при нем – и почти столько же слушали бы их… почти… Все-таки присутствие его охладило бы пыл кого поумней – и Чернышевского, да и Некрасова; и вероятно, облегчило бы работу поздним классикам, взявшим его задачу наконец на себя – принужденным начать его работу почти сначала…

Правда и то, что тяжелы были предстоявшие ему до перемены царствования годы, эти 14 лет (1841–1855). Отчаяние его пустило глубокие корни, было не из тех, что одолимо малым трудом.

К чему толпы неблагодарной Мне злость и ненависть навлечь, Чтоб бранью назвали коварной Мою пророческую речь? (1840) Какое дело нам, страдал ты или нет? На что нам знать твои волненья, Надежды глупые первоначальных лет, Рассудка злые сожаленья? Взгляни: перед тобой играючи идет Толпа дорогою привычной… (1838) И стали три пальмы на Бога роптать: «На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?..» Придет ли вестник избавленья… Поведать – что мне Бог готовил, Зачем так горько прекословил Надеждам юности моей? (1838)

А вот самые истоки, юность.

Страшись любви: она пройдет… (1830) На жизнь надеяться страшась, Живу, как камень меж камней… (1830) Ко смеху приучать себя нужней: Ведь жизнь смеется же над нами! (1831) «До лучших дней!» перед прощаньем Пожав мне руку, ты сказал… Мой милый! не придут они, В грядущем счастия так мало!.. (1831) Как нравились всегда пустыни мне… Ярма не знает резвый здесь табун… И все боюсь, что не успею я Свершить чего-то! (1831 года июня 11 дня)

Поистине:

Эпиграфы неведомых творений!..

(Как несчастливо, в самом деле, складывается его личная и творческая судьба! Ранняя смерть матери и отца, обнаженность круглого сиротства, а за ними – гибель Пушкина – и гибель в тот момент, когда готово и ждет «Бородино», – ждет того, чтобы быть показанным ему с надеждой быть опубликованным в его «Современнике» к 25-летию великой битвы! Как достойно замыслен дебют и какой удар для молодой души, как понятно извержение с самого дна ее «Смерти поэта»! И вот чем, вместо патриотически общезначимого, благоприятного во всех отношениях «Бородино», – крамолой, да с замахом ни много ни мало на «толпу у трона», дебютирует теперь никому не ведомый, незащищенный, не протежируемый 22-летний автор, торя теперь весь путь себе прямо с обнаженной точки, определяя его прямо арестом и ссылкой. Убили не одного убитого Пушкина, попала-таки под слепую подметку Бабочка, посыплются «костяшки домино»! Сиротство и духовное – вот уж сиротство, вот уж круглое).

И то справедливо, что личность такой силы и подобного практического характера, при ее обаянии и благородстве в деле, притягивает в особенности вольнолюбивые, разбойные души; им нужен не атаман, но бог: бог, близкий к ним, более близкий, чем любой атаман – настолько же ближе к ним, насколько душа ближе рубашки. Липли бы к нему, досаждали, тянули бы в партии; неизбежно это. Но —

Любил и я в былые годы, В невинности души моей И бури шумные природы, И бури тайные страстей. Но красоты их безобразной Я скоро таинство постиг, И мне наскучил их несвязный И оглушающий язык.

Не стал бы он ввязываться в их детские споры о курице и яйце.

Присутствие его (молчащего даже), убийственного превосходства его ума и духа, заслуг и труда переменило бы (чуть-чуть, незаметно!) воздух… прибавило бы чуть-чуть опоры. Вместо того съезжало, сползало – и сползло к «Земле и воле».

А ведь, кажется, только чуть-чуть и не хватило, чтобы повернулась (его и наша) судьба! Уже что-то и складывалось – да не сложилось. Молодой человек, полный планов и сил, знаменитость и вождь в одну минуту обратился в бряклое тело, которое Ивану Вертюкову вместе с крепостным убийцы Иваном Козловым пришлось грузить под проливным дождем в телегу; голова стукалась о доски, свесились ноги… «Никто его не жалел». «Все радовались». Радовались не все. «А грузин, что Лермонтову служил (пятнадцатилетний Христофор Саникидзе. – Авт.), так убивался, так причитал, что его и с места сдвинуть нельзя было. Это я к тому говорю, что если бы у Михаила Юрьевича характер, как многие думают, в самом деле был заносчивый и неприятный, так прислуга не могла бы так к нему привязываться… Когда пришлось обмывать тело, сюртук невозможно было снять, руки совсем закоченели. Правая рука, как держала пистолет, так и осталась. Нужно было сюртук на спине распороть, и тут мы все увидели, что навылет пуля проскочила…» (Николай Раевский). Навылет проскочила пуля – сквозь сердце одиноко-сознающее, – не заменимое теперь ничьим, никогда!

Лишь в письмах 1861 года к А.И.Герцену офицера, графа Л.Н.Толстого является наконец необходимая (легчайшая, жалящая) насмешка, ирония (но младшего! – стало быть, не должно еще разумеющего – по отношению к старшему, уже принявшему решение, стало быть, невнушаемому).

«Брюссель 20 марта 1861

…Хочется сказать, что я очень рад, что узнал вас, и что, несмотря на то, что вы все искали меня на том конце, на котором бы не должен быть никто (!!! – Авт.) по всем вероятиям, мне весело думать, что вы такой, какой вы есть… Дай-то бог, чтобы через шесть месяцев сбылись ваши надежды».

«1861 г. Марта 14/26. Брюссель

…Вы говорите, что я не знаю России. Нет, знаю свою субъективную Россию, глядя на нее с своей призмочки… Нам, людям практическим, нельзя жить без этого…

Пожалуйста, если вам не хочется, не отвечайте мне. Мне просто хотелось болтать с вами, а не вызывать переписку знаменитого изгнанника».

Воздействовать это не могло.

«1862

К Герцену я не поеду. Герцен сам по себе, а я сам по себе».

Между тем «оглушающий язык» нарастал.

4

Живущему представляется, что он сам по себе, что он лишь необходимо заполняет вакуум природы, но в иную минуту является чувство связи, некоей цепи соприкосновений и почти единения. Такая связь в России извечно полуоборвана и едва ли не иллюзорна, чудовищные скачки перемежаются со спячкой и рутиной, а со сна случается восскочить опять куда пришлось.

Скоро многое и в эстетическом влиянии будет определять не он, даже не Гоголь, а молодые – на день его гибели 23-летний Тургенев, двадцатилетние Некрасов, Писемский, Достоевский, 18-летний Островский, 15-летний Салтыков, 13-летние Чернышевский, Толстой, пятилетний Добролюбов, годовалый Писарев. Начнется противостояние, противоборство равных – не покрываемое абсолютным авторитетом (одна государственная цензура покрывает все). А покуда укореняется в умах идейная порча безбожного, по европейской моде, Виссариона Белинского, его однобокого «Письма к Гоголю». Сам адресат откликается на письмо неохотно, с задержкой, отделывается от истца вяло: «Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды… Мне кажется даже, что не всякий из нас понимает нынешнее время… Мы ребенки перед этим веком…» (10 августа 1847 г. Ай да ответ!) Всемогущий критик умирает в 1848 году (успев разочароваться в немецких системах мира от Шеллинга до Гегеля, в русском самодержавии и французском социализме), Н.В.Гоголь – в 1852-м, перелистнув, между прочим, «Бедных людей» – «…чтобы видеть склад и замашку нового писателя… В авторе «Бедных людей» виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных; но видно также, что он молод… Впрочем, я это говорю не прочитавши, а перелистнувши…» (14 мая 1846, из Генуи). Отметим, чтобы покончить с отличием той эпохи, что и Пушкин, и Гоголь еще старосветские:

Но я, какое дело мне? Я верен буду старине.

Н.В.Гоголь еще пытается «учить жить», примирить сограждан напрямую; М.Ю.Лермонтов, младше летами, уже понимал, что бесцельно, что река, что диалектика, что единение в вышнем, ином… Он был уже – осознание той тщетности – и другая совсем попытка – и прорыв! Но не заметили, не дали тому цены – еще только брезжило в потьме его дум, только искрятся словечко-два там и сям живой росой по строкам – о значимости внутреннего мира выхваченного из толпы (ничтожнейшего, может быть) человека… теперь только понятны живые словечки те!

…Последователи словно желали бы заменить – но не заменили Михаила Юрьевича. В литературе 50-х гений И.С.Тургенева художественно сужен, направлен, чуток к веяниям. В прямом воздействии на «умы» (поместим их все же в кавычки) деликатен (как и должно): литератор, творец формации новой – творец искусства (ругательством это станет позднее). Оскорбленный недооценкой, непониманием, нелепыми предпочтениями, принужден объявить Н.А.Некрасову, редактору «Современника» (1860): – Выбирай, или я, или Чернышевский. – Выбрали не его, и фактически эмигрировал. Обожаемый в Париже «внуками Бальзака» – Флобером, Доде, молодым янки Генри Джеймсом, он обрел глубочайшее почитание чужбины и чужого языка! При чтении Тургенева не отпускает саднящая боль Несбывающихся Надежд. В романе «Рудин» (1855), шедевре литературы (впервые для русских) мировой, виден литературный след Григория Печорина, как бы общественная потуга его двойника, ищущего поприща, разумеется, неудачная – которую Григорий Александрович скрывал бы как позор. Дмитрий Рудин многословно объясняется, трусит серьезной и решительной Натальи Ласунской, преданно полюбившей его, и бежит!

И под окном, поутру рано Он в сакли просится стуча, Но внемля громкий стих Корана Бежит опять под сень тумана, Как прежде бегал от меча!

Призрак Печорина – уже только трепач, хотя и невольный.

Это некое «прохождение» лермонтовского романа в «старшем классе» 50-х годов: в обществе ничего не сделалось; сделаться ничего не может. Вино скисло. Если всмотреться, это отчаяние глубже, глуше лермонтовского. Оно не преодолено.

Позднее, в романе «Отцы и дети» (уже в «реакционном», по классификации демократов, катковском «Русском вестнике», 1862) является наконец положительный деятель: врач и естественник, материалист-прагматик Евгений Базаров (сделать практически ему тоже дадут немногое) – но что-то уж такой унылостью простоты, худшей воровства, веет от него! Он хороший человек, хоть и груб, его жаль, но как же тянет от него назад, к лишним! – Назад, однако, поздно. Воплотился въяве двойник несчастливого нигилиста публицист Дмитрий Писарев; он и сам несчастлив – погибнуть нехорошей смертью 28-ми лет (утонуть) счастьем не назовешь. Все-таки он многое успел; он вождь, он поведет за собой. Скоро прибудет этого смелого, дерзкого, а затем нахального полку – негнущийся Василий Слепцов, отчаянный Кравчинский, братья Серно-Соловьевичи, Ишутин, Ткачев, нравственные калеки Бакунин, Нечаев – это только вершинные имена, властители дум, центурионы центурий. Найдутся и вожди поосновательнее.

Сквозь дым летучий Французы двинулись, как тучи, И все на наш редут.

«Относитесь к базаровщине как угодно… а остановить не остановите; это та же чума» (Писарев, 1862). Воистину, так.

Мы, однако, вернемся к своему: обострился бы так вопрос – Выбирай, или… или… – будь жив он? А если бы обострился, кого предпочел бы чуткий редактор? Не тут ли начало раздирающего излома? Вот ведь перед нами другая общественная личность, вровень с великим эмигрантом: разве могли не повлиять на ох как дорожащего передовой репутацией Николая Алексеевича словечко ли вскользь, одна ли усмешка его – старейшего и опытнейшего, – шуточка, пущенная по литературному (подлейшему и тогда, заметим) коридору? Неужто не учел бы некоего тут оттеночка? Мог ли серьезный Некрасов не почуять превосходства его? Перепроверил бы, верно, себя, скрепился бы, внутренне оперся – было бы к кому адресоваться, хоть молчком, мысленно? – а если б и то же выбрал самое, то запало бы, верно, сомнение, думка какая ни есть размалюсенькая засела бы вроде занозы?

Но не было его.

Набирающая силу общественная поляризация должна была шатнуть издателя к демократам.

Алексей Писемский начинает славное поприще опять с «лишнего» человека, «тюфяка», по названию повести (1850) – истории гибели честнейшего Павла Бешметева: бедняк погибает между губернскими Феоктистами Саввишнами и собственной родней – погибает, кажется, единственно от невозможности втолковать им, что он не хуже их понимает дело; и сама гибель его совсем проста: «русская нирвана», то бишь пьянство – и смерть. Своего «лишнего человека» удостаивается уже полумещанская рутина.

И опять катастрофа деятельного порядочного человека – в романе «Тысяча душ» (1858), – даже ломая себя в уродливом компромиссе, герой не достигает победы. Мы теперь знаем причину – страна Чичиковых готовится к выпуску в свой высший класс – страну Швондеров, и в ней нет дела порядочным людям (разве писать романы. А к слову: бывает ли вообще им дело?? – если не шутя, если не монастырь? А не то лечить, учительствовать за бесплатно, так ведь это – служение, подвиг, а не дело, это тот же монастырь. Стало быть и есть им одно: служение?)

Итак, последователи.

Политичный, хитрый Ф.М.Достоевский переболел сам социализмом, и это слишком было у него всерьез, старая рана ныла. В понимании происходящего имел «абсолютный слух», даже изощренный, но толковал его не без срывов на гротеск, кой-что и накликал (это и все предположители что-нибудь да накличут, тот же и Лермонтов сам на себя). По беспокойству и боли за уходящее время – опоздать, не наверстать! – по жизненной смуте, ирония Федора Михайловича не всегда адресна, не светски-холодна, не убийственна; и не смешно ругался; и самого бранили. И наверстывать стало что-то много, невмоготу… Мы еще вернемся к нему.

Задачей же светского Л.Н.Толстого с ошеломительной русской нежданностью сделалось рядиться в крестьянские портки. Крестьянская ли утопия, раздражения ли семейные и государственные, великий ли поиск второпях довели графа до порток – но только затруднительно представить себе подобную метаморфозу Бабочки. Лично порываясь из богатства (юноши из Евангелия, опечаленного указанием Христа) в Царствие небесное, Лев Николаевич почти совсем убежал, но не добежал; вышла почти пародия. Толстого бранят, Толстой «спорит с историей», он «утопист», в ярлыках не стесняются. Спорить с историей и нужно: именно вся рота шагает не в ногу, именно один поручик шагает в ногу. Истина еще никогда не определялась большинством голосов. Рота шагает потому, что рядом слева и справа шагает другой идиот, Толстой один или почти один шагает «в ногу».

Но что за пророки в твоем соседстве, кто поверит такому же?

Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами!

А главное, поразительным образом оказывается поздно. Рота навязывает свой темп и шаг, ей не терпится дойти; являются специалисты по устройству лучшего, быстрейшего шага. И внезапность выходок Толстого, конечно, кажущаяся, их поспешность мнимая – он чувствует, как нужно уже спешить, как пора двигать дело хоть примером, хоть для одного себя; примеру не вняли, посмеялись.

Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!

Сегодня уже банальность, что Лев Николаевич вообще как будто торопится пройти путь Лермонтова и двигаться скорее далее – хоть поначалу сам он едва ли мог это осознавать.

С 7 лет сирота, оставшийся «под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17-ти лет… без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни и наконец изгнавший себя на Кавказ, чтобы бежать от долгов и, главное, привычек»… (Дневник 1854 года) – такова самооценка его начальных лет. Как и в сиротстве, в событиях «на воле» много разительно сходного с фактами жизни Лермонтова.

1844 – зачислен студентом университета (только не московского, а казанского, по месту жительства опекунши тетки, – по отделению… арабско-турецкой словесности – вспомним интерес Лермонтова к Востоку, к языку «татарскому»; 1845 – прошение о переводе на юридический факультет); апрель 1847 – прошение об увольнении и оставление университета. Некоторое время служебной и иной толкотни в Петербурге, Москве, Туле (служащий губернского правления, коллежский регистратор); ряд карточных проигрышей, начало литературного труда. Апрель 1851 – выезжает к старшему брату Николеньке (поручику артиллерии) на Кавказ, стычки с горцами все того же имама Шамиля, 1852 – зачисление на воинскую службу (фейервейкер); опубликование, между тем, в «Современнике» повести (на самом деле романа) «Детство» со многими редакционными искажениями, зато похвалами (в письмах) Н.А.Некрасова. 1854 – прапорщик, перевод в Дунайскую армию; 2 сентября – высадка англо-франко-турецкого десанта вблизи Евпатории, подпоручик; два прошения о переводе в Севастополь и прибытие туда 7 ноября 1854 года. Покуда все длится детство: «Главный недостаток моего характера и особенность его состоит в том, что я слишком долго был морально молод и только теперь, 25 лет, начинаю приобретать тот самостоятельный взгляд на вещи – мужа…» (Дневник 1854 г.)

Другому преемнику Лермонтова пока только вышел срок каторги – Ф.М.Достоевскому 33 года, и он тоже выносит из Омской крепости «взгляд на вещи»: «Жить нам было очень худо. Военная каторга тяжеле гражданской… Омск гадкий городишка… Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его.» (февраль 1854; впереди пять лет солдатчины.)

5

Тем временем общественный воздух свежеет, и сильно: переменилось царствование, что-то будет? «18 февраля скончался государь, и нынче мы принимали присягу новому императору. Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться и мужаться, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России» (Л.Толстой, 1855, 20 февраля). А всего за три недели до этого: «Два дня и две ночи (! – Авт.) играл в штосс. Результат понятный – проигрыш всего – яснополянского дома. Кажется, нечего писать – я себе до того гадок, что желал бы забыть про свое существование». 28 июля на Малаховом кургане убит Павел Степанович Нахимов, искавший смерти вместе с гибелью города – видевший неизбежность его сдачи. 28 августа наши оставляют южные руины Севастополя, а Л.Толстому в этот день исполняется 27 лет – пора идти далее Лермонтова!.. (В Лондоне явится теперь торжествующая «Севастополь-стрит»…) Увольнение с воинской службы, 1856 г. Является наконец дерзость, сходная с лермонтовской (отчасти аффектированная – поджимает время): «…И потом я совершенно игнорирую и желаю игнорировать вечно, что такое постулаты и категорические императивы…» (1856, июля 2, Некрасову Н.А.)

Тот же 1856-й год – возвращение из ссылки декабристов. На место Нессельроде назначен будущий канцлер Александр Горчаков, сменен военный министр Долгоруков – вот, вот что-то славно переменится! Пора надежд (знакомая картина?..) Готовятся «Казаки» (загодя проигранные в карты Каткову) – во многом развитие кавказских тем Михаила Юрьевича, – появится повесть, как и почти все последующее, в «Русском вестнике» (1863): с 1858 г. 30-летний автор порывает с «Современником». «По здравому обсуждению я убедился, любезный Николай Алексеевич, что союз наш ни к черту не годится… Из всего этого я вывел решение разорвать наш союз» (17 февраля 1858 г.). Этот не выясняет, как Тургенев, а решает за двоих! С демократами покончено. (В том же «Русском вестнике», заметим, публикуются в 1856–1857 гг. «Губернские очерки» М.Е.Салтыкова-Щедрина, где «лишний человек» уже попросту осмеян: литературный этап завершен).

Что-то, впрочем, буксует с «великими переменами». Все заметнее раздражение А.И.Герцена: «Все одно и то же. Хотят каких-то новых порядков и употребляют старых николаевских слуг» («Колокол», 1 октября 1858 г. Забавна эта нынешнесть сетований). Внезапно в дневнике Л.Толстого страшное, пророческое: «Видел во сне, что я оделся мужиком, и мать не признает меня» (23 августа).

1859 – возвращается из солдатчины (с определением на жительство в Твери без права выезда в столицы) постаревший Федор Михайлович Достоевский. Ему 38, он обессилен, без средств, он еще не начинал настоящего дела. В июне 1862 он – а еще ранее, в марте 1861 Толстой – побывают в Лондоне у Герцена. Но с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение. Что-то в нем изменилось навсегда: они вдвоем – втроем! не успевают произвести «счастливой диверсии». От усилий этих помышляющих об общем благе умов не следует эффекта решительного, даже и никакого: торопились, предвидели; но сделалось как-то поздно. Новые деятели принуждены начать с опозданием: они прибыли НЕ на наработанное им, на этом месте его пустота, его пробел длиною 20 лет; но она не пуста, потому что двадцать прошедших лет работали другие. Они, эти другие, явились как хозяева, потому что он был убит, и место его труда и влияния, по закону жизни, должно было быть занято и было занято другими влияниями и трудами, и это место заполнилось. Несомненно, эти другие люди оставались бы почти такими же и при нем, разве только чуть потеснились бы, очень мало, и наработанное ими оставалось бы почти таким – разве что (из-за ничтожного, может быть, сдвига в представлении о целях трудов и незаметных перемещений в окружающем) прояснились бы некоторые оттенки, явились бы другие интонации. Теперь наследники его принуждены начинать на занятом месте и при другом «воздухе».

В 1859 году посетил великого эмигранта и Н.Г.Чернышевский: «Кавелин в квадрате – вот Вам все», – докладывает он в письме Н.А.Добролюбову. Виднейшим людям, включая царя, отменяющего крепостное право, не удается осилить какой-то сильнейшей силы, одолеть неодолимого! – оно застряло на какой-то точке, колеблясь, куда двинуть.

Л.Толстой торопится исполнить, кажется, все, чего не успел его великий собрат – уже и то, чего тот остерегался: женитьбу (1862). Открывается школа в Ясной Поляне, и вот результат открытия (письмо С.А.Толстой, 7 августа 1862 г.): «Я выписал студентов… Каждый (каждый из 12 чел. – Авт.) приезжал с рукописями Герцена в чемодане и революционными мыслями в голове и каждый, без исключения, через неделю сжигал свои рукописи, выбрасывал из головы революционные мысли и учил крестьянских детей священной истории… 6 июля с колокольчиками и вооруженными жандармами подскакали три тройки к Ясенскому дому… Они подъехали и арестовали всех студентов». Школа закрылась.

«Александру II

1862, августа 22, Москва

Ваше величество!

(Следует описание оскорбительного обыска, жандармских ссылок на «высочайшее повеление», объяснение своих трудов и невиновности).

…Я прошу только о том, чтобы с имени вашего величества была снята возможность укоризны в несправедливости и чтобы были, если не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени.

Вашего величество верноподданный

граф Лев Толстой».

Тульскому губернатору передано, что «его величеству благоугодно, чтобы упомянутая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий».

То-то перемены…

Если бы возможно было при сем употребить эпитет «забавный», то забавнее всего то, что седьмого июля того же года забирают под арест Николая Гавриловича Чернышевского – и за что же? За прокламацию под заглавием «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», в которой читаем:

«И надобно так сказать, когда народный староста не по наследству бывает, а на срок выбирается, и не царем зовется, просто зовется народным старостою, а по-ихнему, по-иностранному, президентом, тогда народу лучше бывает жить, народ у них богаче бывает…»

То-то «богаче»… У них богаче. Кажется, невдомек доброжелателю, что деспотия, а с нею угнетение и самый произвол идут не от структурной, а от иной причины (чтобы не сказать, потребности), а потому непременно восстановятся и при «народном старосте», «по-ихнему» названном, и никогда-то «по-ихнему» не станется, а станется по-своему. (В вилюйской ссылке выскажется он так: «В сущности все это мелочь и вздор. Все вздор перед общим характером национального устройства». – «Пролог», 1877) – которое (устройство) не худо бы прежде знать, чем переменять и рушить, добавим мы, – изучая, как непрерывно изучал его, к примеру, Михаил Юрьевич. Знать прежде, чем выкликать «к топору» – а хоть и к президенству… Чтобы обустроить «как надо», надо знать, «как есть» – ведь на месте обустройства уже живут! Но произвол свойствен демократам еще более, чем правительству.

Между прочим, никак нельзя сказать, чтобы совсем не изучали этот «общий характер устройства». Как не изучать, когда «ходили в народ», жили и трудились с ним. Все-таки теоретику-доброжелателю как-то роднее идеология. И лучше – готовая европейская, не столь важно, какая (Белинский за короткую жизнь сменил их полдюжины, Плеханов из бакунистов перешел в марксисты, побывав во главе «Черного передела» и т. д.) Либералам ближе манифест царя: «И пусть ваш мужик околеет, если не воспользуется этими положениями» (В.П.Боткин). Радикалам важно, чтобы ладком да рядком скорей за ножики; народнику Н.К.Михайловскому – чтобы тот же «мужик» пахал да сеял, а из крестьянской общины уж выведут, на радость нам, социализм (замечательно, что общая направленность именно к социализму обратилась нынче прямо от него; опять главное – поболе перенять готового да покривей приладить – хоть «бразильский вариант». Хоть страусов разводить, лишь бы чужого! Почти по анекдоту: «А дустом вы не пробовали?»)

А покуда бедная дичь снов Веры Павловны, своим чередом, обваливается на детские головенки – и вот он, еще один выстрел 25-летнего: 4 апреля 1866 года у Летнего сада выпаливает в белый свет ишутинец, бывший студент Дмитрий Каракозов. Прохожий картузник из мужиков, Осип Комиссаров отбил руку с револьвером и тем помешал попасть в царя. До этого на русских царей не покушалась чернь.

Закрытие «Современника», «Петербург, за ним Москва… находятся чуть не на осадном положении… никто не уверен, что завтра не подпадет под страшный Муравьевский суд за какое-нибудь слово, сказанное много лет тому назад…» («Колокол», 15 июля 1866 г.)

Пускай «коммуны» Вас. Слепцова и «швейные мастерские» Н.Ишутина свелись, как и следует, к борделям – теперь там ищут и находят «нигилизм». «В несколько лет было уничтожено все, что еще носило на себе либерализм первых лет царствования» (С.М.Степняк-Кравчинский). Каракозов, своим чередом, повешен…

А между тем здравствуют и трудятся величайшие писатели, мыслители России – Тютчев, Тургенев, Достоевский, Некрасов, Островский, Гончаров, Толстой, Герцен, Лесков, крупнейшие музыканты и живописцы, академики и профессора философии, богословия, истории, права… Отчего не переменяется воздух? Переменяется даже к худшему – пореформенному обществу открылись пути к обогащению, и несправедливость возросла! (Народ-кормилец, как обычно, побоку).

Но словно бы та благородная часть души русского народа, которая была поражена, подорвана, убита в нем и тем подавлена во времени – потеряв, говоря по-шахматному, «темп», – теперь тлеет под «объективностью» раннего капитализма, видя не «прогрессивную» его теоретическую суть, а реальное финансовое жульничество, железнодорожные концессии, грабеж и жажду обогащения – и словно бы это великое презрение этой лучшей части души к духовной черни порождает Перовских и Генераловых, оставляющих обеспеченных родителей и выбирающих смерть, – дело революции начинает оказываться даже и перспективным и выгодным, так что к нему примыкают уже и шкурники, чующие ветер, – с другой стороны, ему начинают сочувствовать и помогать даже капиталисты! – а притом, заметим, этого же самого капиталистического «прогресса» не желают не одни народовольцы, но одинаково с ними те же Достоевский и Толстой, Герцен и Писемский, а позднее Мамин-Сибиряк, Горький, Короленко – люди немыслимо различные, – не приемля его на протяжении полувека, и его же, капиталистический «прогресс», столь же сходно желают тогда и позднее воры всех мастей…

Свертывает с дороги естествоиспытателя потерянный для ученого мира бывший камер-паж его императорского величества князь П.А.Кропоткин, слетает с какого-то упора политическая досада Герцена: «Колокол» выдвигает послереформенный лозунг «Земли и воли» (первой; с этим именем будет и вторая)…

И все из-за бабочки? Полноте: что тут могла переменить жизнь или смерть сочинителя? В своем ли мы уме? В «объективном»-то развитии, в «неизбежном-то» прогрессе? Мертвая бабочка – и такие последствия!

И грянул гром. Глупые сны и бестолковые речи Веры Павловны – будучи вместо осмеяния непомерно, не по вине наказаны, обретают ореол жертвенности и торят дорогу уже как доказанность на вечные времена. Быть может, единого слова его насмешки, оброненного вскользь, достало бы, чтобы погубить репутацию этого «романа» навеки! – а тем самым спасти автора и за ним еще многих от наказания чрезмерного, нелепого, – но авторитета всех вместе других недостает. Недостает авторитета абсолютного, непререкаемого, трагически равны оказались силы!

Недостало авторитета его в поворотное время!

Доставшаяся в наследство государю Александру Николаевичу Крымская война против трех держав, напрасные жертвы героев Севастополя (и гибель в нем лучших флотоводческих сил, запрет, по Парижскому договору, на держание Черноморского флота) ударили по достоинству россов и укрепили позиции непреклонных ненавистников, антагонистов власти. Роковые неумелости управления, «романовская надменность и запальчивость» (П.А.Кропоткин) – а между тем, выкупные банковские кредиты для обезземеленных крестьян что-то долго не являются, – силы противостояния драматически уравниваются; промедления двора с целью удержать баланс этих страшных сил увеличивают их величину… Скоро, скоро взовьется над шквалом, неистово крича, впечатлительная, пугливая птица, воспетая Горьким!

Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…

Между писателями вообще идет какая-то свара…

6

Правительство в России – непременно… недруг народа – отчего так? Понятно, «единения» в точном смысле нигде не бывало и не нужно, бывает и нужно даже не равновесие сил, а «равновесие движения» – но для того потребна устойчивость не статическая, а обеспеченная движением. Коли половина русских сил действует на поворот вспять, а другая тянет на срыв с дороги, по самой дороге кой-как тянет одна инерция. Результат известен: лебедь, рак и щука – не отвлеченные фантазии Крылова. Щука – это чиновничество, рак – добротная старина; молодые начинания рвутся в облака, не соизмеряясь с возом. Всем троим обидно: силы уходят, хочется жить! Тем временем Россию одурачивают внешние «союзники», обгоняют по вооружениям… Жить некогда. То, что не разрешается добром и трудом, разрешится все равно – только разрешится как трагедия.

«Если бы чиновники в России не брали взяток, жизнь в России была бы невозможна» (А.И.Герцен). Она и организуется ими таковой – при всякой структуре: это Печорины могут деньгами сорить – в Персии можно и без денег помирать, – а чиновнику семью кормить, ему без взятки погибель.

Главная власть в России – чиновничество, а главная фактически исполняемая программа – его корыстный произвол (таков на деле почти единственный итог петровской «европеизации», – с прибавкой, разве, курения табака). Ненависть к нему тлеет и копится в народном организме вроде радиации. Но и самые назревшие перевороты, хоть и провоцируются благородными теоретиками «либерте-эгалите», возглавляются устремленными циниками, а используются во благо негодяями. Революция в нравственном отношении – всегда только переворот… скажем, навоза, свежим кверху. Это отлично различал во многих частностях Ф.М.Достоевский, поминал между делом как само собой ясное Л.Н.Толстой; но воинствующей низости не с руки откликаться подобной правде. Публика же ни в какой части света не воспринимает увещевания живых пророков – да еще не прямые, художественные…

В «Записках из подполья» (1864) – первой вещи настоящего Достоевского – социализм («хрустальный дворец», по терминологии героя) уже прямо отвергнут с полным видением несостоятельности всей идеи. Отвергнут не кем-нибудь, а поклонником Сен-Симона и Фурье (отметим, что сам изобретатель строя Томас Мор именует труд свой: «Остров Утопия». Вдумаемся: остров! Напяливать же ОСТРОВ на всю Россию – это бараний лоб надо иметь). Но видеть все это, повторим, не с руки будущим вождям будущей бузы. Бесы все активнее, все разнообразнее, все красочней и пестрее (ишутинец В.Федосеев брался отравить собственного отца, чтобы деньги, полученные в наследство, передать «организации»). Тронулась с горы Великая Деградация социалистической идеи по уклону Т.Мор – Чернышевский – Плеханов – Ульянов (где-то в дальнем зеркале, наподобие булгаковского Варенухи, проплывает окончательный Хрущев). Тронулась по уклону – но с переходом к исполнению практическому, с ее (идеи) по ходу всевозможными упрощениями и вместе, с новыми изощрениями (народ, опять же, побоку), со всеми вывертами, далеко превзошедшими мрачную фантазию Федора Михайловича, – положившего жизнь свою, чтоб от того исполнения предостеречь.

Месяца не дожил он до воплощения уже первого акта своего предвидения – цареубийства 1 марта 1881 года, и вот она, сжатая хроника «демократического» царствования: 1856 – возврат из ссылки декабристов, 1861 – «освобождение» (с отсрочкой на два года) крестьян, 4 апреля1866 – выстрел Каракозова (повешен 3 сентября), 1871 – процесс нечаевцев (сам Нечаев изловлен в Цюрихе и выдан России 14 августа 1872 г., приговорен к 20 годам каторги, умер в 1882 г.), 4 августа 1878 на Невском проспекте, днем, зарезан Сергеем Кравчинским начальник III отделения Н.В.Мезенцев, 2 апреля 1879 – покушение на царя по приговору «Земли и воли» (уже второй) террориста Александра Соловьева (промахнулся при близкой встрече с царем, но продолжал стрелять – его державный тезка побежал к подъезду дворца не по прямой, а зигзагами и тем спасся; Соловьев повешен 28 мая), 19 ноября 1879 новое неудавшееся покушение (по приговору уже «Народной воли») – взрыв царского поезда (по ошибке свитского, шедшего вторым) Андреем Желябовым; 5 февраля 1880 взрыв бомбы «столяра» Степана Халтурина в Зимнем дворце; 1 марта 1881 – непреклонная Софья Перовская прерывает-таки реформы, обрывая демократу-царю ноги с частью живота: бомба Николая Рысакова ранила черкесов конвоя, и Александр счел нужным выйти, чтобы ободрить их; Игнатий Гриневицкий швырнул бомбу между собой и царем так, чтобы убить и себя, и царя; оба были смертельно ранены. Освободитель лежал на снегу, и кадеты, возвращавшиеся с парада в Манеже, перенесли его в сани и покрыли кадетской шинелью, а обнаженную голову кадетской фуражкой. Третий террорист (Тимофей Михайлов, юноша из крестьян, повешен со всеми выжившими, в составе пятерых террористов – советская историография редко жалует его именем) с бомбой, завернутой в бумагу под мышкой, бросился вместе с кадетами помогать царю… безотчетное, человечье вытеснило «идею», увидав исполнение!! Александр еще жив, впереди целый час мучений… Он назначил на четверг рассмотрение в Совете министров проекта представительского собрания земств и городов; 1 марта было воскресенье. «Я решился созвать собрание именитых людей», – только что сообщил он кузине, великой княжне Екатерине Михайловне (П.А.Кропоткин. Записки революционера. М., 1988). Собрание перенесут на четверть века; к тому времени в России окрепнут боевые партии.

Началась столетняя классовая война, навязанная русскому народу, в результате которой Россия до конца исполнила свою историческую миссию (пожертвовав собой): она ужаснула мир. И европейский мир внял предупреждению – принялся разрешать социальные проблемы. Не разрешены они посегодня в одной России…

М.Ю.Лермонтов не забыт, напротив, слава его растет. Продолжается отчасти его дело – противостояние официозу великой национальной поэзии с постепенным ослаблением ее практического влияния (и неизжитой-таки тягой к бурям). На Есенине великая русская поэзия оборвалась со звуком перетянутой струны, – лермонтовским отзвуком октавой выше. Наступало «великое безмолвие рубки» (И.Бабель). (Разумеется, речь идет о поэзии сколько-нибудь в русле национальной традиции. Попытки создания новой культуры на расчищенном месте не могли не провалиться и провалились: культура не создается ни в 20, ни в 220 лет. Имена на обломках недо-культуры, не звучащие для сердца, остались вдоль зарастающей дороги в тупик.)

Продолжается его дело и внутри ремесла литературы. Непосредственное влияние «Героя» сильнее проявляется в «евклидовой» прозе, но все три ее течения наполняются его требовательностью к правде; это составит ее славу. (В «Очарованном страннике» Н.Лескова – русской «1001-й ночи» – в эпизоде повторен печоринский тип с прямой характеристикой: «… мой князь был человек души доброй, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи – иначе он с ума сойдет, и в те поры ничего он на свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит счастьем».)

Отметим к слову, что быть может, очень многим людям на свете на самом деле не важны ни Лермонтов, ни вообще литература, но вот особенность: не так уж мало сегодня читателей – и дельных людей – не любящих Л.Н.Толстого за (действительно заметную) фальшь, за ленино-цитатную «глыбость» и «матерость» (в коей он не повинен); не любящих Ф.М.Достоевского за мрак и вывихнутость, сочиненность иных его выдумок, за неловкости и натяжки – но что-то не встречалось тех, кто отзывался бы дурно о Михаиле Лермонтове. Кажется, за единичными исключениями – все того же великого симметриста, накалывателя бабочек В.Набокова, одуревшего от тоски в своей демократической Америке, да мистика Владимира Соловьева, не кропали о нем и никакой особенной глупости….

Но в политической биографии России дело разрушения (точнее, спровоцированного саморазрушения) остановить не удается. Великое Незнание Действительного человека, а точнее (что много хуже) его иллюзорное знание, застрявшее в головах теоретиков, устремляет многие тысячи энтузиастов в «народ», в «террор», в «пролетариат». Раннее понимание им действительных мотивов поступков людей – результат его дерзких провокаций – пропадает втуне. Только много позднее этот уровень понимания появится с притчевой ясностью у Н.Лескова, затем у А.Чехова. Наши же крупнейшие классики – Тургенев, Достоевский, Толстой – при всей «психологии» озабочены почти всецело идейной проблематикой, нагружая ею героев: герои, а с ними авторы только-только управляются с ней. За идеологией и следит с полным напряжением читатель.

За недостатком практического дела роль литературы в России велика. За незнанием, почти полным, реальности, интеллигент-читатель черпает убеждения из мира романических типов и коллизий, проживая подчас и до скончания дней на воображаемой планете. Обсуждая на разные лады выдуманных персонажей и подводя их под теории Шеллинга и Ницше, изучая народ по «Хорю и Калинычу», «помещиков», «мещан», «купцов» – по тому же Тургеневу, Гончарову, Островскому, Писемскому, «заводчиков» – по Мамину-Сибиряку, «рабочих» – по Горькому, читатель бывает до испуга изумлен тем, что в результате торжества «справедливости и демократии» к власти приходят убийцы, демократу же теоретику бьющие, часто до смерти, по голове. «Марксисты»-Бердяевы, систематически приводящие к власти убийц, страдают первые, впору бы их пожалеть; только досадно, что «передовая интеллигенция» на деле оказывается первый враг своего народа – именно по полному его незнанию: через литературу, ее «художественные открытия» узнаются десятки, много, сотня-другая типов, в реальности их миллионы, притом меняющиеся от времени, от освещения! Увы, крестьяне не состоят из Антонов-Горемык – как негры не состоят из дяди Тома с его хижиной…

Ты жалеешь холопа, ты искушаешь его терпение; ты желаешь ему добра! – а сумеешь ли сотворить то добро? не поучиться ли прежде на ком поближе? ведь он тебе неведом, ты не знаешь о нем ничего; ты теоретически знаешь о нем, что он хорош, потому что забит. Отчего же непременно хорош? А ну, как хороша в нем одна забитость – и не вздернет ли он первым освободителя на первом суку? Не выйдет ли из человечка забитого вскорости Яши Свердлова или Коли Ежова или еще чего почище? Но попытки сведущего Писемского развеять университетскую потьму представлений о «мужичке», свидетельствуя о гибели в его среде всего честного и путного, встречены воем демократов. Николай Успенский прямо объявлен клеветником, Николай Лесков после романа «Некуда» (1864) отлучен от ведущих журналов.

М.Ю.Лермонтов изучал действительного человека, даже своей злосчастной дуэлью он продолжал провоцировать его низость (доказано, по каналу пули, что он держал пистолет до самого конца дулом кверху и даже объявил, что не будет стрелять по противнику, тем унижая его более!) – ставя его перед лютым выбором, накапливая опыт прямого, истинного знания: из книжек узнаются разве Чайльд-Гарольды да Веры Павловны… Но упорен, настырен в своем нежелании правды разнесчастный образованный русский интеллигент!

7

Между тем изучение разлюбезной человечьей «личности» – только часть его трудов и даже, быть может, не первейшая из заслуг. У него складывалось, вызревало уже внутреннее знание России:

Страна рабов, страна господ!

Как это понимать? Где тут новое знание? Да это не клевета ли?

Возможно, ответ прояснится, если осмелимся предположить в этих строках предчувствие того, что сама суть нашего народа как целого – в поведении «женского типа», в раболепии в том числе – но и в своенравии, в несоблюдении «правил»; в доверчивости и энтузиазме, в уклончивости и терпении; в выносливости и самоотверженности, в вечных думах не об одном себе, в разочаровании и отчаянии! Вероятно, такую фантазию осмеют аналитики-«экономисты», для которых, что воробьи, однолики Гонконг и Бердичев, но нет ли правды в том, что народная Россия в массе (до поры) – это отчасти чеховская Душечка, с ее верой словам, а не делам? – она пребудет такой, конечно, в своем ровном, обыденном течении жизни – напрасны надежды на «самобытную деятельность народных масс» (Н.Добролюбов, 1857), она зачарованно смотрит на лидера: что он? Она жаждет его решительности, ясности, ей важно будущее, для нее нет прошлого! Она жаждет определенности, она будет ему верна! Она равнодушна к истории, к замороженному конституционному слову, ей потребно словечко живое!

Этот тип доверчив, опыт обмана не очерствляет до поры его сердца, оттого подлость всякий раз успевает, снова и снова «проходит»: довлеет всякий раз надежда – это она окрашивает вождя, оценивая его бог знает по каким приметам – обаянию, доступности, простоте или «эрудиции» – хоть бы он на глазах проваливал одно за другим государственное дело; это огорчительно, это скверно, но будет забыто, прощено за дарованный пустяк, за доброе слово. Важна форма, а не суть, важно как, а не что сказано, – хоть простота вполне может оказаться худшей воровства (обаятельней же, убедительнее всех, как известно, аферисты: это их профессия). Это не означает, конечно, что каждый из нас таков, очень многие видят реальность как она есть и судят «по-мужски»… молчком, про себя. «Толпа» (по любимой его терминологии) – она же и рабочая лошадь – аполитична, анархична, покорна и своенравна вместе – ей важно определиться в вожде! Слабое же правление враз ослабляет и государство.

Но берегись: она чует правду, и внушаемость ее до поры. Россия – таки не Душечка. Доверчивость и глупость далеко не одно! Разочарование ее безвозвратно: перегорело чувство – и ты больше не существуешь для нее. «Разлюбила, и стал ей чужой» (И.Бунин). Она оставит тебя в трудное время и в любом положении, вини одного себя: ты не понял ее нужд (ей было нужно немногое, быть может, словечко понимания, да защита), не оценил ее преданности, ты предал ее! Ты безнадежен – ты откочевал в категорию ничтожеств. Ведь и разгул, и разбой, и бунт здесь тоже не европейский!

Вот что учуял и блистательно использовал великий полководец Владимир Ульянов – и вот что, почти одно, вытянуло его из зубополочного прозябания в их вечном Цюрихе в вожди крупнейшей нации, – несмотря на абстрактность и чуждость социалистической затеи, вопреки «аналитическим», «экономическим» и иным предсказаниям скорого краха большевиков. Фанатик цели, подхватывающий за собой ветер отребья, всполохнувшегося от внезапного шанса урвать от перемен – бесшабашных ловкачей, тугодумов-теоретиков с бледно-сияющим взором и одноплеменников с текущей из пасти слюной, балбесов, верящих в счастье без труда, в «освобождение», за которое платят только худшей кабалой, самое умное, что есть в России – ее воров и самое тупое, что в ней есть – ее интеллигенцию, – этот внук Израиля Бланка (принявшего в православии имя Александра) догадался до самой сути русской лениво-доверчивой, внушаемой души, чтобы бросить ее в огонь самоистребления. И она ринулась в огонь.

Крах наступил только вследствие Ее разочарования. Ей надоело терпеть и дожидаться будущего.

Она больше не верит тебе.

И все кончено навеки.

Возможно, это различал сквозь «старины заветные преданья» великий правдивец Михаил Лермонтов, и в нетерпеливую, лютую минуту это бесило его:

Прощай, немытая Россия… И ты, им преданный народ…

Отсюда же, конечно, и главный недостаток типа – обезьянничанье и нетерпение: «Оттого вся и беда наша, что мы не глядим в настоящее… оттого и будущее висит у нас словно на воздухе… безделицу позабыли, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать…» (Н.В.Гоголь) Никто не хочет узнавать – по нынешний день!!

(Быть может, уродливость нынешних «преобразований» коренится хоть отчасти в искренних – почему нет – потугах переменить тип нации на образец индивидуалистического, антиправославного Запада? Но тип – это, кажется, стойкая вещь?.. Не разумнее ли использовать качества того, который есть – если уж он таков – ведь прочностные его качества не уступят, кажется, иноземным, ведь доказали же это стычки с сильнейшими армиями Европы – Бонапарта, Гитлера? – ведь не осталось же ничего от этих армий? ведь так? ведь верно?? Ведь вылетели же зубы у немецкого «нового порядка» – и вылетят же у всякого нового чуждого? Быть может, друзей стоит поискать не за океаном, а поближе, в собственном народе?)

Между прочим, оттого-то, что нация такова, и сильно влияние литературы: женщина «любит ушами», слово для нее важнее видимого воочию. И оттого не безобидны, а разрушительны подлые усилия превратителей литературы в анекдот, в «частное дело», в сборники скабрезностей, «ненормативной лексики», в сборники историй о надругательствах над жизнью и человеческим порядком: эти художества воспримут подростки-читатели с той же доверчивой душой; она впоследствии захлопнется – но внутри у нее уже будет яд, и он станет разъедать ту душу. – Да ведь и вырастим на свою же голову… о том не мыслим…

Но если с «рабами» отчасти ясно, то кто «господа», и откуда берутся они у нас после многих уже, на сегодняшний день, переворотов? Кто они – эти бояре, дворяне, номенклатура, наконец нынешние «VIP», для которых уже и в алфавите родном букв не отыскалось? В основном, это волки, искренне любящие, как известно, овец. Обе стороны эти отношения устраивают, оттого никакие перевороты их не переменят. Народ никогда не стремился к «равенству» – хоть бы и перед «законом» (которого никогда не уважал) – он для этого слишком умен (стремятся разве к обратному – к привелегиям…) – но стремятся, главное, к справедливости. Народ как целое стремится к тому, чтобы власть реализовывалась пастырями не в волчьих, а в национальных интересах. Однако власть понимает свой народ, ищет его целей еще меньше теоретиков. (Да собиралась ли понимать?)

Но продолжим.

И это-то предчувствие России, это зарождающееся высшее знание – еще не самое высшее, еще не вершина лермонтовского! Его главное понимание еще серьезнее, прозорливее: понимание того, что борьба высших партий – Добра и Зла, абстрактная на слух, на деле посодержательней и поупорней борьбы иной. Нет в той борьбе «второстепенного и главного», народа и царя, партий и классов, «эллина и иудея» – но из каждой частности, от самого низменного и простенького в самом невидимом человечке он умел провидеть путь на самый верх. И она-то, эта борьба идет на земле русской только лишь в наиболее открытой – видимой и откровенной – форме. Этой его высшей школы не пройдет русское общество. Размежуются – по поверхностным (в сущности, страстным, женским) предпочтениям

Земля и Воля

народники и марксисты

социал-революционеры и социал-демократы

меньшевики и большевики

«рыночники» и «кавалеристы»

и т. д. до наших дней.

Поделят крестьян на каких-то кулаков, середняков… (Кубань, 1930 год: две лошади – кулак; 20 килограммов вещей и в течение суток – на подводу с детьми, в Сибирь. То-то «переход количества в качество» – о, диалектик Гегель, посмейся горько с нами!) Объявят интеллигенцию «прослойкой»… Между Добром и Злом?

Гильотина 10 термидора навеки убережет Максимилиана Робеспьера от позора ликования, а злоба революционной Франции расплещется во внешних войнах Бонапарта. Злоба российской революции вся пойдет на саморазогрев! С той необоримой неизбежностью, с какой «коммуны» Слепцова обратятся в бордели, сны Веры Павловны обратятся в явь Беломорканала.

Суждено было худшее: духовная чума, осатанение. Политическое ничтожество двора, его благородно-лакейские «союзнические» услуги Европе – в защите одной гадины от другой заливающие ее русской кровью – истощат и русское терпение. Разрушить же Россию можно только изнутри, натравив нас друг на друга, – это и исполняется бесами «экономики» под лживыми лозунгами «Земля – крестьянам» и т. п. Напрасны добросовестные попытки людей дельных противостоять расколу: масса разогрелась, явились ее кумиры. Трагическое противостояние народной цельности (и грубости), ее «евклидовости» и дворянски-интеллигентской размытости (и культуры) не зачало светлого будущего. Зато изловлена в заморской проруби зубастая теория «авангардной роли» самой отсталой и неприкаянной (и самой организуемой для разрушения) части общества, теория диктатуры неимущих, – изловлена и ухвачена крепко в своей скользкой разбойной красе. Теория вполне в национальном духе: по щучьему велению, по передовой теории, поезжай, русская печка без труда, сама собой в рай!

Первым результатом, зловещей «костяшкой домино» стало аннулирование понятия чести (Г.Зиновьев в Петрограде дал слово не применять репрессий к дворянам, которые явятся на «регистрацию», и расстрелял всех, включая женщин и девушек), следующим, логическим падением стало саморазрушение духа, проступившее опять в адресном терроре – против священнослужителей, церковной атрибутики и самих церквей. («Где же твой бог? Вот я срываю крест, плюю в икону, что же он не поразит меня?» – Но ты уже поражен, в твоей душе не будет покоя. В опоганенных, окаменелых церквях, голых ребрах куполов, в железных конях вместо хлеба, в мертвой воде, в помойных голубях вместо птиц, в твоем рационализме – твое наказание, ты не найдешь себе места, ты будешь метаться по стране, распахивая «залежные земли», обращая степи в пыль, роя каналы, оборачивая «вспять» реки, не имея ни кола, ни двора; проклято твое потомство, твои дети примутся искать утешения в дихлофосе, «ширянии», избиении слабого, жалко-жестоком «лохотронстве» бизнеса – ты обречен уже в самый миг посягновения, как обречен грызть себе десницу несчастный Коля, Соломонов сын, Мартышка! Снова и снова вырастают на ней невредимые пальцы, и снова, давяся костью, отгрызает их бедняк: его рот в крови, его взгляд безумен – еще ли не помилуешь его?)

Это пролетариату-то одолеть Зло?

Разрушение докатывается наконец до самых основ народных: коллективизация… Получил же ты, человече, от вождей «землю крестьянам», не обманули: два метра в длину!

Подневольный труд – правда, без «песен», зато с сильным переплясом – вот то, что досталось ХХ веку от бредней демократов. Суровые строители, после многих жертв, возвели таки (почти из принципа) столько желаемый и уже почти ненавидимый ими социализм.

Но боже! Кто б его узнал? Каким смотрел он злобным взглядом, Как полон был смертельным ядом Вражды, не знающей конца… «Увы, злой дух торжествовал.» И проклял Демон побежденный Мечты безумные свои…

Мы вступаем в новый век без социализма и без поэзии, более одичалые, чем были, теснимые сильнейшим безжалостным врагом, не скрывающим своих целей, и с той же кавказской войной, которая будто и не прерывалась. Идет подлая, компьютерно-расчисленная, неуязвимая для ответа бомбардировка Югославии с применением радиоактивной взрывчатки – история разрешается как трагедия. Что же: «богатство на время, а нищета на всю жизнь»? Поманила залетная бабочка; спасибо за мечту и за обман.

… Может быть, силы завтрашних бесов действуют сегодня? – из Машины Времени выходят отставные майоры, чтобы между бездельем убить Бабочку? Оступился и сошел с Тропы? Или вечно майорам убивать гениев, это их, так сказать, майорская служба? (Ты уже не уйдешь, ты не можешь уйти, нанизанный на эту вертлявую, накаленную пулю – ты приехал, прибыл в компании весельчаков, но остаться тебе здесь одному, одному!)

Я думал: жалкий человек, Чего он хочет!.. небо ясно, Под небом места много всем, Но непрестанно и напрасно Один враждует он – зачем?

Через страдание невинного – ту самую слезу ребенка – только и можем мы понять, только и поймем когда-нибудь, что творим, как виновны мы. Это и есть ответ на великое вопрошание инвективы Достоевского. Так! – но где ответ на простое твое: «Зачем»?

* * *

– Вам где автозапчасти нужно?

– Да нет.

– А-а! Прямо вон, где столб стоит, где воротá.

…Поднялся Пятигорск от Верхнего рынка, подступил к Машуку, уже у подножия его теснятся многоэтажки с их пароходной жизнью – жизнью потомков Каина и Авеля на общей лестнице. Гористый, изначально прекрасный пейзаж иссечен горизонталями этажей; глаз утешен лишь на вертикали собора. В городе закрыто 80 источников минеральных вод – загрязнение водоносного слоя выбросами гальванических ванн «Пятигорсксельмаша». «Самобытная деятельность масс», столь любезная честному сердцу Николая Добролюбова. «Природа не храм, а мастерская…»

«Тамань – скверный городишко на юге России»…

По сторонам асфальтовой ленты к месту дуэли высажены рощи: сосна, грецкий орех. Вокруг скорбного квадрата – мощные лиственницы, ровно стриженные кустарники самшитового семейства. Прекрасен скульптурный горельеф Микешина: небольшая округлая голова, – упрямая своевольная натура. Выражено подлинное: печать глубокой силы – но не обреченности, нет!

Любят его? Владел же он, значит, тайной власти, тайной любви?

Не все потеряно?

Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего?..

«Но все-таки больно, телесно больно. Зачем эта боль?» спрашивают люди. «А затем, что это нам не только нужно, но что нам нельзя бы жить без того, чтобы нам не бывало больно», ответил бы тот, кто сделал то, что нам больно, и сделал так мало больно, как только было можно, а благо от этого «больно» сделал так велико, как только было можно (Л.Толстой).

Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом… Любить…но кого же? на время – не стоит труда… Я не могу любовь определить. Но это страсть сильнейшая! – любить Необходимость мне…

«Но говорю вам, что Илия уже пришел, и не узнали его, а поступили с ним как хотели».

«Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную».

«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».

«И кто не собирает со Мною, тот расточает».

«Преступление и наказание» Ф.М.Достоевского как история России хх века

Речь в этом наброске пойдет об одной аналогии, – как думается, не формальной, а существенной и потому не бесполезной сегодня – именно, об аналогии между историей России ХХ столетия и фабулой романа Ф.М.Достоевского. Ныне, миновав исход этого столетия, можно определенно заключить, что вся Россия прошла мучительным путем Родиона Раскольникова…

Аналогия эта, однако же, не та, что производится обычно прямо от прозрения, мистического провидения автора – скорее, само это «провидение» происходит от верно уловленной первопричины наших смут, – и в таком случае оно получает, если угодно, свое «материальное» объяснение. Параллели (и даже некоторые натяжки), проводимые при таком сопоставлении романа с историей, получают, таким образом, поддержку «изнутри», от этой первопричины, – получают свое настоящее обоснование. Тем самым снимаются и некоторые (при натяжках вполне понятные) раздражения – отчасти имевшие место при попытках подобного сближения у других авторов. Но главное, при этом становится совершенно органичным разговор об одной позабытой всеми причине нашей истории…

1. ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Не вдаваясь в предысторию России начала ХХ века, возьмем эту ситуацию как готовую, – как берет свой роман с первых слов в готовой картине наш великий автор, и сравним происходящее тут и там, исходя, конечно, из романа, т. е. акцентируя романическую фабулу в отношении ее сходства (временами поистине мистического) с осуществившейся нашей историей.

Не боясь сбиться на пародию (какой уж тут юмор) и не в буквальном, конечно, сопоставлении, но только… как хотите, а старуха-процентщица Алена Ивановна, в отношении предрешенности судьбы своей, не есть ли тот самый «одряхлевший дворянский класс» начала нашего века, даже отчасти и двор последнего монарха, – в смысле общей деградации государственного управления? Быть может, не лишена нечаянной и грустной аналогии даже и деятельность старухи по сбору в некую бездонную укладку «добровольного» заклада многих и нередко последних ценностей (скажем, сословных); словом, это персонифицированный «классовый враг» начала ХХ столетия с его (врага) характерными чертами – кроме, разве, скопидомства. Что-то покажется уж и чересчур отталкивающим… Аналогия с русской аристократией, впрочем, мало карикатурна. (Знаменательно, что к старушонке никакого особенного омерзения читатель не испытывает, скорее чувство более сложное, даже и не без жалости).

«Идея» Родиона Раскольникова – это радикализм в его конечном выражении, прямой большевизм в формуле ясной и смелой, «простой, как правда»: зачем жить дряхлому и ненужному, зловредному кровопийце – если одним махом можно его прикончить; на взятые же у него «по праву» деньги (используя взятую власть) в последующем «тысячу прекрасных дел совершить». Всего-то дрянь, старушонка. «Стена, да гнилая, ткни – и развалится» (Ленин).

«…– Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь? […] С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! […] Убей ее и возьми ее деньги, с тем, чтобы с их помощью посвятить себя всему человечеству и общему делу: как думаешь, не загладится ли одно крошечное преступление тысячами добрых дел? За одну жизнь – тысяча жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки?»

Сам Родион Раскольников, мучимый неисходной бедностью, донимаемый отчаянными мыслями, вроде вышеприведенных («мысли» эти высказывает в романе посторонний и случайный студент, но они близки герою) – страдающий, заметим, и от запросов гордости, уязвленный, даже и мучимый уже не столько бедностью, сколько от нее унижением и все более и более именно от нее унижением (уже как бы и «назло» остающийся без дела и безо всякого движения: «чтоб еще хуже было»), – это наш, не знающий на что решиться, народ; то есть, временами это как бы не весь народ, а только пресловутый «передовой класс»… но в той самой мере, в какой разумом Раскольникова завладевает болезненно-навязчивая «идея», народ наш – не весь, но в части, решающей дело – передается большевизму. Призрак индивидуального (национального) величия и амбиции некоего «мирового авангарда», а главное, горизонты последующих «добрых дел» – тут, перед началом другого, вполне низменного, дела прямо тождественны.

Важно отметить, однако, что несмотря на очевидность, на «арифметику», «идея» воплощается в Раскольникове с явным усилием, овладевает им какими-то приступами и с натугой, как нечто внешнее и даже враждебное; в нем идет необыкновенная по упорности душевная борьба, окончательное же одоление и само «дело» совершается чуть не внезапно, отчаянно, точно в чаду и почти уже в бреду.

Вековечное незнание, «что делать», на что решиться (а продолжать жить так невозможно).

Это общая схема.

Но есть замечательно интересные частности.

Вспомним одну из важнейших – пока еще подготовительных, но и переломных – сцен романа, «случай», когда все «разом решилось». После страшного сновидения (мужик Миколка, от пьяного куража – «Всех довезу, садись!» – переходя к безумной ярости, забивает – ломом! – насмерть собственную лошадь: кобыленка не в силах стронуть перегруженную телегу; сон этот – прямо эссенция России в момент ее «сдвига», готовности к любому выверту, когда «всех довезу» окажется бахвальством), – после угнетающего сна на Петровском острове Раскольников просыпается вдруг освободившимся от черной своей «идеи». («Проба» Раскольникова – это февраль и лето 1917, с отречением Романовых, борьбой и множественными провокациями, а провидческий этот сон – это, с инверсией порядка, революция 1905 года – после обоюдных ожесточенных зверств которой совестливый слой нашей «теоретической» интеллигенции во главе с «марксистами» Н.Бердяевым и С.Булгаковым отшатнулся, пробудился от марксизма: теоретикам явилась воочию реальность).

«Боже! – воскликнул он, да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?»

Он дрожал, как лист, говоря это.

– Да что же это я! – продолжал он как бы в глубоком изумлении. – Ведь знал же я, что я этого не вынесу, так чего же я до сих пор себя мучил?..

…Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что он зашел сюда, и пошел на Т-в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, и я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»

Но тут узнается им совершенно верно из подслушанного разговора – внезапно и случайно, а стало быть, роковым образом – что старуха завтра в семь часов вечера останется дома одна, и что, стало быть, просто-таки судьба! Искушение внезапной «удачи», «случая» (не зря готовился) приводит к фатальному рецидиву намерений несчастного. Фатум (или, что почти то же, русский «авось»), как известно, неодолим.

Вспомним в точности такой же «фатум», реальный «случай» – ссору премьера А.Керенского и генерала Л.Корнилова, приведшую к катастрофе в двадцатых числах октября 1917 года. Ревнивая подозрительность премьера к посягательствам на «революционные свободы», то и дело порождавшая напряженность между ним и командованием Петроградского военного округа, проходит в эти дни очередной пик. Это порождает демонстративную самоустраненность столичного гарнизона, который получает приказ (!) – что бы ни случилось в городе, кто бы ни выступил, «пусть хоть сам черт», – в отместку Керенскому солдатам из казарм не выходить. В.И.Ленин выходит из укрытия, идет пешком от Удельной до Смольного (около 15 км) и отдает приказ отряду Н.Подвойского об аресте Временного правительства. «Сегодня, говорит, подниматься рано, а послезавтра – поздно» (В.Маяковский). Это буквально обстояло так, счет шел на часы. Те же неповторимость и «надежность» (а в сущности, случайность) момента, то же «везение», тот же реальный и как бы логичный и естественный, а в сущности, последний шанс («история не простит нам»… – Ленин. Стратег прямо заклинает: «Надо, во что бы то ни стало, сегодня ночью арестовать правительство… Нельзя ждать!! Можно потерять все!! …Положение донельзя критическое, промедление в восстании смерти подобно. – Изо всех сил убеждаю товарищей, что все висит на волоске…» – 24 октября 1917 г.) На волоске висит – неизбежность-то историческая!!

Этот «верный» шанс втягивает Раскольникова в прежнюю колею. Постоянно гнетущая сила безысходности, ее даже возросшее давление (письмо матери), благоприятная исключительность момента побуждают уже и к срочности. Отбрасывается уже и реальное видение дела, и мобилизуется механизм исполнения: само собой определилось, не нужно терзаться думами о «праве», даже о самой исполнимости, а только о механизме, деталях.

Несмотря на изнурительно долгое «обдумывание», дело-таки исполняется без должной подготовки и чуть не впопыхах.

«– Семой час давно!

– Давно! Боже мой!

Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить свои тринадцать ступенек, осторожно, неслышно, как кошка. Предстояло самое важное дело – украсть из кухни топор […] Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидел, что Настасья не только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках! […] Он был поражен ужасно.

…Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось из груди его».

Можно уверенно заключить, что Родион Романович торопится, не обдумав и не готовя толком дела потому, что на самом деле знает очень хорошо, лучше всех других, в подавленной душе своей, что дела этого гораздо бы лучше не делать вовсе… Оттого он делает его рывком – чтобы уж решилось. Недодуманность, неустойчивость и случайность сталкивают готовое полететь с горы; изнурившая душу тяжесть безысходности и случайная возможность явились чуть не причиной исполнения непоправимого дела, в сущности ошибки, – преступления.

«Заметим кстати одну особенность по поводу всех окончательных решений, уже принятых им в этом деле. Они имели странное свойство: чем окончательнее они становились, тем безобразнее, нелепее тотчас же становились и в его глазах… И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже все до последней точки было им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, – то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности. Но неразрешимых пунктов и сомнений оставалась еще целая бездна». – Ни дать, ни взять, в октябре девятьсот семнадцатого…

И вот – важнейшее и поистине роковое совпадение, фактическое слияние фабулы романа и действа нашей истории – от какового совпадения, верно, отшатнулся бы бедный Федор Михайлович, положивший жизнь свою, чтоб от того предостеречь, – Родион Раскольников (Россия, народ) решается на лютый изворот самого себя, на душегубство – и сразу же следует нечаянное, незапланированное вовсе убийство Лизаветы! – невинного, бессловесного существа, работницы и сводной (это замечательно) сестры старухи Алены Ивановны – льется кровь уже непричастного ни к богатству, ни к дряхлости, ни к злобе, самого что ни есть рабочего, доброго, безотказного и бедного человека! – и ведь быть-то ее, Лизаветы, в злосчастной квартире в это-то как раз время никак не было должно, весь «случай» в том состоял! – было точно известно, что ее не будет… но остановиться, конечно, невозможно; дело движется силой внутренней логики, логики самосохранения. Полилась кровь людей, которые ни при чем: братоубийство гражданской войны, подавление Кронштадтского и Антоновского мятежей с применением против тамбовских деревень отравляющих газов и расстрелом детей-заложников. Началось уничтожение невинных

(Здесь, может быть, нелишне повторно отметить разделение идеи, овладевшей нашим героем, и его личности – его души, его самого: команда большевиков сама по себе не сомневалась в правомерности своего насилия и действовала решительно и в полном соответствии со своей логикой, народ же изначально и сознательно был обманут, одурачен; точно так идея Раскольникова вела его к катастрофе, будучи сама по себе решительно, устойчиво «верной», т. е. логически последовательной.)

«Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и смотрела в оцепенении на убитую сестру, вся белая как полотно и как бы не в силах крикнуть. Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкой дрожью, и по всему ее лицу побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором: губы у нее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей…»

Но и то, конечно, необходимо сказать, что довело до катастрофы и управление страной замечательно безмозглое. Правда революции, способствовавшая ее «успеху», – в ее совпадении с яростью народной. Брошенный в лакейски-«союзнических» услугах Европе спасать одну гадину от другой, заливая эту чуждую, враждебную Европу русской кровью, народ был внутренне вправе осатанеть – а сослепу и выбрать что попало как выход. Не будь так озлоблен, унижен Родион Раскольников, не будь он так оскорблен в своей гордости, имей он хоть малую перспективу сколько-нибудь здравую, не получи он от матери известия о новом, еще худшем унижении, не взяла бы его и самая «идея». Теперь же торжествует в нем (и в народе нашем) бредовая (европейская, между прочим) иллюзия.

«– Н-ничего не допускается! – с жаром перебил Разумихин, – не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что «среда заела», – и ничего больше! […] Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления изчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество! […] Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! […] И выходит в результате, что все на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! Фаланстера-то готова, да натура у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет! […] С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и все на один вопрос о комфорте свести!»

Дальнейшее развитие страны – последовавшее за исполненным решением, исполненным «в интересах» «беднейшего крестьянства», то бишь в видах «благородных дел»: непрерывная в сущности Гражданская война (вплоть до измены генерала Власова и сегодняшних дней), мятежи, коллективизация с ее гибелью многих миллионов трудящихся (хлеборобов) в результате репрессий против крестьян и последовавшего голода – ничего тут не сочиняя, не подтягивая специально, помня, что жизнь везде и всюду спасительно брала и берет свое – все-таки, в смысле самоощущения народа, который как будто убил самого себя, – с потрясением всех его душевных сил, с вечным чувством некоей ошибки или неудачи, нарастающим страхом и желанием как-нибудь отвязаться от совершенного дела («за Советы без коммунистов!») – даже и с проблесками коротких и несбывающихся надежд (вроде «Первых радостей» К.Федина, оказавшихся и последними), ожесточение и упорство в вынужденной самозащите, невозможность вполне отвлечься, занявшись чем-то живым, и все возрастающее напряжение какой-то бесчеловечности, антихристианства уже и воинствующего, вечной «борьбы» (вплоть до «битв за урожай» вместо молитвы) и неизбывной подозрительности – не в отношении событийном, но в смысле, повторим, душевного состояния – если взять должный временной и пространственный масштаб – буквально ложится на канву романа. Злодейство оказалось бесцельным, взятые у старухи побрякушки не пошли впрок, кровь пролита не просто зря, но в ущерб исполнителю – потому что его душа оказалась не приемлющей совершенного над собой зла! Окружающие ощущаются Раскольниковым как враги, он бежит от своих близких, ненавидит единственного дельного товарища Разумихина, собственную мать и весь свет… Сделанное отъединяет его от мира…

Но и событийно нельзя отделаться от ощущения странного…

Быть может, если говорить всерьез, мы исключили бы из нашей аналогии, к примеру, Отечественную войну 1941–1945 гг., с ее поневоле объединением народной силы на отпор внешнему врагу… если бы не видеть уже мистического совпадения даже и этого внешнего покушения на Россию с борьбой Раскольников – Лужин, Раскольников – Свидригайлов, с новым, поневоле, напряжением сил героя и мобилизацией, поневоле, его личности для отпора врагу внешнему по отношению к кровному его достоянию, его семье. В самом деле, претензия Лужина на Авдотью Романовну, Дунечку, жертвующую «всем для Роди»; и куда более изощренная, вяжущая и реально опасная тактика Свидригайлова – то есть покушение (в нашей аналогии) на цельность и здоровье, на саму жизнь нации, на святое, на источник и цель, на родину – попадают на сходный период романа, когда его несчастный герой едва начинает приходить в себя и выстраивать свое поведение в новых обстоятельствах и новом самоощущении. Персоны эти действовали и ранее как враги его (как Европа – враг России заклятый, закоренелый), само преступление совершено под дальним их давлением («призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»), но теперь их появление на его территории требует прямого его участия, восстания всей его личности для отпора. Лужин, страждущий заполучить, ухватить эту красоту и цельность попросту женитьбой (и ошибшийся единственно глупостью – как ошибутся, непременно, и нынешние наши «женихи»), Свидригайлов, с шантажом и уловками вместо женитьбы, о коей нет и помышления – и нападение на Россию зверино-сильного фюрера (тоже с «идеями», но с европейской подлостью и коварством – и тоже почти «достигшего»…) – все это требует одинаково полной мобилизации сил. (Рискнем дополнить, что, в предельно ограниченной и сдержанной аналогии, Лужин отчасти подобен «союзной» нам Европе, в ее развитии от Антанты до позднейшей ипостаси «союзника» – вплоть до «второго фронта» в 1944 году, когда стала ясна и слишком опасна самостоятельная победа России, и сегодняшней «родственности» нам НАТО, МВФ и Парижского клуба; Свидригайлов же «эпохи Марфы Петровны» ближе кайзеровской – а по приезде его в Петербург уже гитлеровской – Германии. Самоубийственная его претензия на Дунечку потребовала, заметим, напряжения всех сил ее самой и всей семьи).

Все это мобилизует, но и изматывает душевные силы Родиона Раскольникова. А между тем украденная у старухи дребедень вовсе не востребована – даже не сосчитана! – и лежит под камнем; является же странность в лице Сони и нечто вовсе неожиданное…

(Рискуя доверенностью читателя, могущего окончательно заподозрить нас в «подтягивании» реальности к действу романа, все же спросим в виде предположения или хоть предчувствия: не может ли появление Сони при отчаянных поисках опоры для души героя быть уподоблено растущей роли Православной церкви в период Отечественной войны – восстанавливаемой поначалу, сверху и снизу, тоже вынужденно, как бы скрепя сердце, в поисках опоры при тяжелейшем – подобном нынешнему – отчаянии народной России, напряжении ее сил, чтобы выстоять, выжить?)

Сразу несколько воздействий, поначалу воспринимаемых как единый в своей враждебности мир, начинает проникать в новую внутреннюю жизнь обороняющегося теперь ото всех героя. И роль в этих воздействиях Сони Мармеладовой поначалу самая слабая (мы еще вернемся к ней позднее). Сильнее и непосредственнее других, прямее воздействуют на его психику «идейный» гедонист Свидригайлов и следователь Порфирий Петрович, воспринимаемые им поначалу опять-таки неразличимо как враги, требующие одинакового отпора. Пытается воздействовать на приятеля и ничего не подозревающий, замечательно прямой и цельный Разумихин – воспринимаемый теперь бывшим приятелем как досадный дурачок…

Приглядимся поближе к персонажам романа. Что за личность Свидригайлов? Говоря фигурально, это благородный фасад, за которым все обрушилось: если угодно, отчасти – это циническая Европа с ее деляческой ставкой на низменность человека-животного, с претензией католицизма (а особенно кальвинизма) на единственность этой правды и их обоюдным уклонением от Христа. Конечно, это не тождественное совпадение. Свидригайлов не настаивает на «единственности» своего пути, слишком понимая, что никакого пути и нет. Аналогия состоит в «скуке», в отсутствии цели, в поисках, хлопотливых по видимости и безнадежных внутренне, – как раз и обусловленных отходом от Христа. «Идеи» его близки «идее» Раскольникова, и Свидригайлов не отказывает себе в циническом удовольствии настаивать на некоей душевной «общей точке» с героем – что приводит Родиона Романовича в замечательно сильное раздражение! Но это, пожалуй, и наша «европейничающая» «гуманитарная» интеллигенция с ее метаниями в пустоте рефлексии, с ее замечательной агрессивностью – от обреченности всех на свете теорий «прогресса»; это – тот же народ, только больной от «познанья и сомненья». Это и наш отход от веры! Здоровеннейшего вида мужчина, почти искательно осклабясь, протягивает молодому человеку руку: – Ну, не правду ли я сказал, что мы одного поля ягоды? – но в нем самом уже все сгнило. В попытке самоспасения он претендует на последнее, что может удержать его в жизни, здоровое и лучшее, – чувство Дунечки; но она отказывает ему именно в чувстве. Теперь все едино – хоть «на воздушном шаре с Бергом».

Здесь, по всей видимости, не место – а не так уж мало можно было сказать о личности Аркадия Ивановича Свидригайлова и значении этого персонажа. (В последующем, в «Бесах» Достоевский поставит такое лицо, застрявшее между злом и добром, в центр романа под именем Ставрогина). Свидригайлов говорит немало дельного или хоть цинически верного, ума его можно и послушать.

«…– Да вот еще: я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. […] Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем это административный центр всей России, и характер его должен отражаться на всем».

«…– Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности».

«…– Это вы хорошо учили тогда, чтоб он сам на себя пошел и сказал. Это ему будет гораздо выгоднее. Ну, как выйдет Владимирка – он по ней, а вы ведь за ним? Ведь так? Ведь так? Ну, а коли так, то, значит, деньги вот и понадобятся. […] К тому же вы вот обещались и Амалии Ивановне долг заплатить; я ведь слышал. Что это вы, Софья Семеновна, так необдуманно все такие контракты и обязательства на себя берете? Ведь Катерина Ивановна осталась должна этой немке, а не вы, так и наплевать бы вам на немку. Так на свете не проживешь».

Отметим самым кратким образом, что этот неприятель нашего героя, разумеется, много глубже Лужина (как Германия несравнимо глубже, «симфоничнее» Франции и Англии, не удержимся опять) – а между тем за фасадом его довольства поистине непереносимая для человека пустота.

«– Нам все представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится».

Свидригайлов откровенен с собеседником в «мелочах», которым не придает значения.

«…– А вы были и шулером?

– Как же без этого?»

(Действительно, как же?)

Мы застаем Аркадия Ивановича в фазе самоубийственно-страдательной, в последних исканиях какой-нибудь зацепки за жизнь и скрытой ото всех надежде. Ищет он чуть ли не чуда, чуть не вчерашнего дня, но как человек умный не признается в этом и себе. А как человек цинически умный он, внешне паясничая, идет уже прямо к самоубийству. (Не следует искать тут, конечно, буквально «Европы» и «Германии», не о такой аналогии речь, речь об отчужденности как явлении, отнюдь не только европейском). Раскольников ненавидит и боится его: «общая точка» действительно есть. Эта «точка», вечно отделяющая теоретиков от собственного народа – в сущности, болезнь. И эта «точка», это нездоровье – изживаемое в Раскольникове теперь силами почти одной Сони – суть отступление от закона сострадания. Это отступление и есть почти вся его «идея» – логически здравая и вполне нелепая (как почти все логическое, заметим опять в скобках). Забегая несколько вперед, отметим, что Раскольников освобождается от больной и ложной «идеи», ибо не вынес на душе своей крови – а между прочим, не вынес того же самого и Свидригайлов. Не вынес крови «гедонической», «усладительной», глубже оказались потребности и его, все-таки русской, а не маркизо-садовской души!..

Раскольников же не вынес крови «идейной», расчисленной, крови «научно-обоснованного» врага, теоретически зловредного и ненужного, никчемного и легко одолимого – а фактически являющегося никаким не врагом, а тобой самим – никаких же «тысячи прекрасных дел», разумеется, не сделалось – как не сделалось их в Советской России, если не считать «прекрасными делами» диктуемых нуждами самозащиты строительств энергетических и индустриальных наших монстров, всех этих ГЭС и АЭС – крупномасштабных преступлений против природы и, значит, жизни на Земле, – логически «необходимых», на деле же с самым скверным последействием, Чернобылем только обозначенным… Ничто не построилось на деньги убиенной Алены Ивановны, назначенные в монастырь…

И даже взять их толком не удалось, эти деньги, завещанные ею на вечный помин души, на моления о спасении ее – не идут впрок взятые так-то деньги! – и вот и в другом масштабе, в исторической целевой установке не пошло впрок убиение людей в России, не построено толком, кроме саморазрушенной сегодня, вымученной и бесплодной изначально индустрии, ничего – а что построено, попадало… Довольно было неловко потянуть за что-то там в постройке – потянуть случайно, сдуру (ибо государственники последних десятилетий не сознательные же враги России?) – как и рухнуло… рухнуло все! – да разве возможно такое случайно, значит, не держалось же ни на какой основе – кроме напрочь сгнившей «научной»!?

Не хотелось бы быть понятым буквально, в смысле прямых персоналий (в духе Лебезятников – Хрущев, – что, при всем сходстве чувств к обоим персонажам – пародийным, измельчавшим отзвукам «идеи», с порывом и к некоей справедливости, – конечно же, натяжка), не притягиваем мы и вовсе никаких персонажей «намертво» к истории в ее сложности и невозврате ее к истоку. Но в самом существенном роман оказался, увы, не предостережением, а (против желания автора) пророчеством – и масштаба не частного и поправимого, а самого гигантского, полного и всеобщего; не остановилась Россия на «окончательной точке», так болезненно-верно ощущавшейся Федором Михайловичем. Мы прошли весь путь… Вся и штука в том, что Раскольников (и Россия) не убийца по натуре своей (только по шаткости «на авось» – либо уж от теоретической многодумности). Россия – не Франция, она не способна гордиться своими Робеспьерами, оттого крушит и сбрасывает памятники, отрекается «от проклятой… мечты своей». Русский – не фехтовальщик-дуэлянт, хоть и горд, может быть, не менее (чаще задним числом). Он и убил, а все не к делу: ограбить не сумел, а что взял, тем не воспользовался… как-то позабыл о цели. Все-то исполнил не по-умному, нелогично. И сознался сам – хоть улик не было; Порфирий только подвел…

Как насыщенно, как плотно содержание в этом самом русском из русских романов! И как понятно происхождение его пророческих совпадений с последующей нашей историей – ведь подобно тому, как в аналитической математике в бесконечно малом дифференциале заложены будущие перемены и ближайшее развитие функции, так в характере, самой душе Родиона Раскольникова ухвачена автором русская суть в ее самом малом задатке, – ее максимализм и ее претензия на достоинство – претензия, беспрерывно оскверняемая и толкающая к диким решениям; ее неспособность к принятию «научного», расчисленного зла – но и тяга к теоретическим суждениям, из коих русский человек всегда-то выведет впрямую Бог знает что, – и которые он принимает к самому сердцу или уж отбрасывает целиком! Это истинно душа «женского типа» с ее потребностью правды, определенности и порядка и с ее же сумасбродством и отчаянием, готовностью уверовать во что попало, если уж «пошло вразнос».

Ничего, как видим, нет особенно мистического в предчувствии, «предсказании» хода нашей истории: будущее – это развитие сегодняшних сил, хоть бы и по механике Ньютона. Угадав «в малом», в одном герое-студенте главные душевные истоки, главные национальные движители, угадал, увы, Достоевский путь России…

2. НАКАЗАНИЕ

Но вот является герою нечто подобное самой совести! – является покуда, повторим, как нечто внешнее: идет-таки формальное расследование, его ведет пристав следственных дел Порфирий Петрович. Исторически, в нашей аналогии, это никакая не «оттепель» в России, но именно, как в романе, лишь большее напряжение, большее ожесточение убийцы в своем внутреннем праве и продолжающийся в полной силе его душевный «раздрай». Обозначился лишь слишком явный, очень сильный и опасный враг. Этот враг – правда, до которой докапывается увертливо-проницательный, гениальной интуиции, следователь. Мы вступаем в жанр почти детективный – какая, к черту, оттепель!

Порфирий Петрович – это отчасти уже и наше недавнее, переходное время – даже и почти буквально, с его многословием и пустословием, с его кружением вокруг да около, суесловной, как бы невесть о чем, демагогией, с ее подбиранием к сути дела через бог знает какие закавыки и провокации и с ее вываживанием «идеи» на чистую воду – а между тем идет разрушение самой этой «идеи» в бедном Родионе, ослабевшем и уже почти «готовом». Однако Раскольников – личность титаническая (это первый, после Печорина, да разве Тараса Бульбы титанический герой новой русской литературы; у Пушкина и Тургенева титаническими чертами наделены скорее героини), он не сдается так, как никогда не сдастся так русский народ. Родион Раскольников принимает вызов; суть преступления внутреннего, против себя, на время им отодвинута, и вперед выходит тактика борьбы – борьбы за самосохранение, за остатки достоинства, а вспышками – и прямо за «правоту» своей «идеи». Это куда как легче, это мобилизует интеллектуальные силы героя (и нашего общества); муки душевные пошли отчасти под спуд, даже переплавляются в необходимые ярость и холод, и это, какая ни есть, жизнь! – что из того, что цепляние окажется не прочней свидригайловского – это когда еще окажется…

«– Что такое: убежит! […] Он у меня психологически не убежит, хе-хе! […] Видали бабочку перед свечкой? Ну, так он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. Мало того: сам мне какую-нибудь математическую штучку, вроде дважды двух, приготовит, – лишь дай я ему антракт подлиннее… И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая, да суживая радиус, и – хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж приятно, хе-хе-хе! Вы не верите?

Раскольников не отвечал, он сидел бледный и неподвижный, все с тем же напряжением всматриваясь в лицо Порфирия.

«Урок хорош!..» – думал он, холодея».

Тут, наверное, пора сказать, что мы видим в романе и фон… слышен как бы разноголосый хорал, тоскующий, но по временам и не без веселости, сопровождающий главную партию и подчиняющийся ей. Берет свою партию, выступая из фона, очень важный персонаж, студент Дмитрий Разумихин – дельная сила народа, само его нравственное здоровье (чему оно будет обречено?.. Стать ли ему, через поколения, председателем колхоза, бурно краснеющим на райкоме за то, что смысл дела всегда-то у него не в хвосте партийных указаний… расторопным ли организатором какого-нибудь «бизнеса»? Станется ли с его великолепной гордой Дунечкой то, что сталось с нынешней честной русской женщиной – станет ли она «впаривать» знакомым поддельные германские кастрюли с пылесосами и иной дребеденью или замкнется в гордой бедности? И гладя седую голову горячего друга своего, утешит его своею верностью и пониманием? Истинно: «правда – хорошо, а счастье лучше»… – Где мы, Господи? Ты ли оставил нас?

Нет, это мы оставили Тебя, нас подучили убить Тебя в себе, и мы рискнули, на любимый наш «авось».)

Разумихин – это во многом авторский голос, и автор всячески огрубляет, маскирует свою прямую речь и прямую к этому персонажу любовь.

«– Врешь ты, деловитости нет, – вцепился Разумихин. – Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, – обратился он к Петру Петровичу (Лужину. – Авт.), и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.

– Не соглашусь с вами, – с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, – конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело (каково читается через сто сорок лет?! – Авт.) Если же сделано мало, то ведь и времени было немного… Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…

– Затвердил! Рекомендуется, – произнес вдруг Раскольников».

Петра Петровича Лужина (капитализм европейничающий) автор выписывает с пламенем, со сладострастием ненависти, почти уже тоже любви. Автор страстно несправедлив: Лужин по-своему добропорядочен, этичен – в своем, конечно, мародерском смысле. Он простоват, – признак даже хороший. Он ценит науку…

«…– Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы […] Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем больше в обществе устроенных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем в нем устраивается и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем […]

– Извините, я тоже неостроумен, – резко перебил Разумихин […] Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников (читай: мошенников. – Авт.) и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили. Ну-с, и довольно!

– Милостивый государь, – начал было Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, – не хотите ли вы столь бесцеремонно изъяснить, что и я…

– О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! – отрезал Разумихин».

(Отметим уж по ходу, что весь идиотизм нынешнего нашего государственного «развития» состоит в том, что мы спустя полтора века повторяем заново уже единожды пройденное прежнее – даже и с худшими изворотами и гримасами поры «первоначального накопления» – но повторяем теперь уже наперед зная всю безнадежность тупика, повторяем с убожеством и бесцельностью пародии. Знаменательно, что и нынешние «шестидесятники» являют собой уже пародийное убожество, сравнительно хоть со своими тезками столетием старше, имея сходство разве в европейничаньи, фанаберии, полном незнании, даже как бы «нечувствии» своего народа и презрении к нему. У тех – даже и при той же глупости – было преимущество хоть первичности, исторической неопытности… Однако – забегая тут вперед – заметим, что и вина, и вина! самого народа, позволяющего себя столько дурачить, столько «клюющего» на дешевку, разумеется, велика – а по существу, она-то и есть главный источник, она решает дело… стóим мы, стало быть, с шестидесятниками друг друга… по сеньке шапка…)

Разговор заходит о недавнем убийстве.

«– Чем объяснить? – прицепился Разумихин. – А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.

– То есть как это-с?

– А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…

– Но, однако же нравственность? И, так сказать, правила…

– Да об чем вы хлопочете? – неожиданно вмешался Раскольников. – По вашей же вышло теории!

– Как так по моей теории?

– А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…

– Помилуйте! – вскричал Лужин. […]

– На все есть мера, – высокомерно продолжал Лужин, – экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить…

– А правда ли, что вы, – перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, – правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от нее согласие получили, что больше всего рады тому, что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты?»

Делец и мародер Петр Петрович Лужин – это и родимый наш капитализм, в его начальной, положим, стадии – благородно рядящийся под западный, с его (якобы) «добросовестной конкуренцией» (фантом вчерашней журналистики, быстренько сменивший «цивилизованного кооператора» и в свою очередь исчезнувший). Автор не щадит и просто человеческой, простоватой, провинциальной его озабоченности.

«Собственно до всех этих учений, мыслей, систем […] ему не было никакого дела. У него была своя собственная цель. Ему надо было только поскорей и немедленно разузнать: что и как тут случилось? В силе эти люди или не в силе? Есть ли чего бояться собственно ему, или нет? Обличат его, если он вот то-то предпримет, или не обличат? А если обличат, то за что именно, и за что собственно теперь обличают? Мало того: нельзя ли как-нибудь к ним подделаться и тут же их поднадуть, если они и в самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например, что-нибудь подустроить в своей карьере именно через их же посредство?» Лужин много умней «обличителей»-шестидесятников, а мысль его даже по-простому, провинциально смела! Победа ему, однако, не суждена…

«Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я им денег совсем не давал, – думал он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, – и с чего, черт возьми, я так ожидовел? Тут даже и расчета никакого не было! Я думал их в черном теле попридержать, чтобы они на меня как на провидение смотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за все это время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там разные […] и на всю эту дрянь […], так было бы дело почище и… покрепче! Не так бы легко теперь отказали! Это народ такого склада, что непременно почли бы за обязанность возвратить в случае отказа и подарки, и деньги; а возвращать-то было бы тяжеленько и жалко! Да и совесть бы щекотала…» Опять верно… Жаль Лужина, жаль даже и безо всякой иронии! Ну за что ему было суждено налететь на такую-то своенравную силищу? (Как и нынешним «женихам»-то нашим?..) То-то, друг, не связывайся с непонятным…

Антибуржуазный пафос автора и сейчас, через век с лишним, в той же силе; возможно, автор и «не понял» «прогрессивной роли» капитализма и весь этот марксистский вздор – но только несомненно понял самое главное: экономическая драма России в том, что честным трудом в ней прожить нельзя! Экономически драма Раскольникова, отдвинувшая его и от Христа, состоит в этой раздирающей борьбе на две стороны – и «идея» дрянь, и без денег по-человечески жить не доведется, не дадут жить воры, кровососы, Лужины – и опирающееся на них воровское государство, – в этой необходимости отторжения и «идеи», о которой сразу по исполнении стало ясно, что дрянь, и «прогрессивного» капитализма, о котором безо всяких слов ясно, что он в точности то же самое – в этом отсутствии человеческого выбора – искрученная гримаса гордыни, шатнувшейся от веры. Гордость, понуждая к жизни достойной, нагибает гордую Дунечку под Лужина… нечего делать… уничижение паче гордости… она, положим, делает это «для Роди», а Роде-то… как ему-то быть?

Это и по сей день так. Вероятно, переменится еще многое, да только, кажется, трудновато придется той «деловитости», что «в сапогах ходит», против бордового пиджака с мобильником в кармане и крепкой связью в Думе и с вылезающими из BMW улыбающимися, бритыми наголо, добрыми от крови подручными.

Страшен вопрос Достоевского, но страшен и на него – его и наш, уже нашего века – ответ.

Волки и агнцы разделены, кажется, изначально – хоть и не навеки; потомки Каина и Авеля, на языке современной антропологии, это – хищный и кроткий подвиды человеческого вида. Худо, по-своему, тем и другим – но вдвойне худо тому, у кого запросы от первых, а совесть – от вторых. Родион Раскольников рассудочно пожелал встроиться в ряды процветающего каиного племени – но ни ему, ни России свирепая процветающая маска не пристала. Уже в самом начале романа логически обозначен этот раздел.

«…Ай да Соня! Какой колодезь, однакож, сумели выкопать! и пользуются! Ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!

Он задумался.

– Ну, а коли я соврал, – воскликнул он вдруг невольно, – коли действительно не подлец человек, весь род, то есть, человеческий, то значит, что остальное все – предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..»

Весь род человеческий пытается определить одним типом наш герой, – точно так цинический Запад исходит из доктрины, что всякий человек подлец. Запад стабилен в той доктрине, и на том процвел; Раскольников (и мы) положили, что не подлец человек – и выводы наши завели в революцию.

О западной доктрине Достоевский не умеет говорить бесстрастно, издевательства его неистощимы.

«…Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическая экономия», – уверяет якобы принимающий это к сведению Семен Мармеладов. Достоевский откровенно глумится над той «экономией», отвечая тем самым на коренной вопрос.

Нельзя нам вовсе по волчьей каиновой (и кальвиновой) правде жить. Жизнь возможна для нас в отказе от нарастающих снежным комом материальных благ ее. Несовместимы Бог и мамонна. – Это как же? Из нищеты, да в нее же? – Да нищета-то, даже худшая, и так пришла. На то истинный закон, что его обойти нельзя.

Мы были заражены западной доктриной – как заражают моровой язвой, и сделано то было намеренно, хладнокровно, – внедрено дважды за прошедший век. И целью заражения – как, конкретно, марксизмом, так и, затем, «демократией» (под личиной словечка благозвучного) – является самоуничтожение России, – потому что извне, «в лоб» ее оказалось взять нельзя. Совсем не случайно Западом приголублены Бакунин и Герцен, и в славном городе Лондоне нашли упокоение социалисты – и Герцен, и Маркс (Бакунин – в Швейцарии). В Германии, видно, Маркс не пригодился, немецкого-то ума хватило…

(Это так, да… Ну, а мы-то, мы-то невинны, невиновны?? Заговор нас скушал международный, а мы так, по доброте, по благородству, страну пропели, проплясали? Одурачили нас, овечек? А веру отцов, дедов… а колокола-то кто сбрасывал, кресты с церквей в 23-м году, уж не англичане ли приезжие? Друг друга нынче стреляет, режет, сын отца в грош не ставит, девушки уже, кроме мата, слов не знают – чьи?? Может быть, португальские?)

«Тут дело фантастическое, мрачное, – говорит Порфирий Петрович, – дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитируется фраза, что кровь «освежает»; когда жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с…»

Раскольников (и Достоевский) равно отвергает и цинизм бездеятельности Свидригайлова, и цинизм «деятельности» Лужина – но и к бурным надеждам Разумихина на праведное будущее благоденствие относится он с ясно видимой горькой усмешкой.

«В самое последнее прощанье он странно улыбался на пламенные удостоверения сестры и Разумихина о счастливой их будущности, когда он выйдет из каторги…»

Пессимизм – это хорошо информированный оптимизм…

Потребность в честном труде неискоренима, но мы хотим быстро пройти путь долгий… И не свой. Может быть оттого-то честным трудом прожить в России и нельзя. Возможно подвижничество (это сколько угодно), служение – и возможен разбой без удержу; только просто честно нельзя.

Вот и Порфирий Петрович отмечает нетерпение как главную черту убийцы: «Ведь понимаю же и я, каково это все перетащить на себе человеку удрученному, но гордому, властному и нетерпеливому, в особенности нетерпеливому!»

Нетерпение – в недоверии к вере собственной, к долговременным силам собственным, – но ведь и поныне слышим тот же стон: как же так, ведь вот у них! Да и взять готовое!.. (Хоть страусов, лишь бы чужое.) Густо у нас Петров-Перестройщиков, – без их, понятно, творческой силы. Но главное, нет и не было у них подходящей для нас правды.

Вот ведь и эта дельная сила, само национальное здоровье – Разумихин – то и дело останавливается перед другом Родькой, «выпуча глаза».

«В коридоре было темно; они стояли возле лампы. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.

– Понимаешь теперь?.. – сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом».

Почуял, угадал Достоевский русскую душу в бедняке-студенте Раскольникове! – не «нигилистов» – вненациональную пакость, не жалкие «идеи» обличал он, не обличал он и вовсе никого – а угадал в малом самую суть этой души с ее гордыней и высокомерием, великодушием и фантастичностью, с ее глубокой, неизбывной оскорбленностью, с ее нетерпением, с размахом ее дерзости, с ее верой в себя и самонадеянностью – и надломленностью этой веры! С вечным ее одиночеством и тягой к сообщению… вот только сообщаться не с кем… Одна Соня.

Она занимает все больше места в романе и в его (и нашей) душе. Это только что не смешит нашего героя. Кто она? Какой-то воробышек, живой комочек, свалившийся на столичную панель. Университетскому ли мыслителю, Наполеону ли толковать с нею? – о чем? (И нам ли – с нашим гонором научного знания?!)

«– … Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только глаза стоит раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого от чего не спасаешь! […] Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!

– А с ними-то что будет? – слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению».

«Он начал пристально всматриваться в нее.

– Так ты очень молишься Богу-то, Соня? – спросил он ее.

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

– Что ж бы я без Бога-то была? – быстро, энергически прошептала она […].

– А тебе Бог что за это делает? – спросил он, выпытывая дальше.

Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Слабенькая грудь ее вся колыхалась от волнения.

– Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. – вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него».

Но в поисках опоры в нем подвигается какой-то душевный пласт.

«…– Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон… Закон, Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! Только слепой не разглядит!»

Тяжко герою, застрявшему между злом и добром, между «законом власти» и великодушием; брошена в стороне уже и экономика! (составляющая и в самом деле не больше трети истинной жизни – хоть и находится в фундаменте ее – но поживи-ка в фундаменте!) – теперь уже не до нее, уже и не до фундамента!

«– Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! – воскликнула она, как в исступлении… и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике.

Давно уже незнакомое чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах.

– Так не оставишь меня, Соня? – говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее.

– Нет, нет; никогда и нигде! – вскрикнула Соня, за тобой пойду, всюду пойду! О Господи!.. Ох я несчастная!.. И зачем, зачем я тебя прежде не знала! […] Вместе, вместе! – повторяла она как бы в забытьи и вновь обнимала его, – в каторгу с тобой вместе пойду! – Его как бы вдруг передернуло, прежняя, ненавистная и почти надменная улыбка выдавилась на губах его.

– Я, Соня, еще в каторгу-то, может, и не хочу идти, – сказал он.

Соня быстро на него посмотрела.

После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца».

Соня не воспринимает его рассудочной диалектики, но он упорен в отыскании именно рассудочного ответа.

«…– Я… я захотел осмелиться, и убил… я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!

– О, молчите, молчите! – вскрикнула Соня, всплеснув руками. – От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!..

[…]

– Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! […] И неужели ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж я начал себя спрашивать и допрашивать: имею ли я право власть иметь? – то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому это и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет… Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! […] Не для того я убил, чтобы получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного […] Мне другое надо было узнать […], вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить, или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять, или нет? Тварь я дрожащая, или право имею…

– Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула руками Соня.

– Э-эх, Соня! – вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал».

Сдаваться он не намерен.

«Не будь ребенком, Соня, – тихо проговорил он. – В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? […] Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? – прибавил он с едкою усмешкой. – Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять […] – Я, может, на себя еще наклепал, – мрачно заметил он, как бы в задумчивости, – может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить… Я еще поборюсь.

Надменная усмешка выдавливалась на губах его».

Борьба его превращается, однако, в самоцель. Она все менее оправдана даже и рассудочно, все более теряет смысл. Наступает его окончательное унижение и освобождение.

«– А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь? Но что с вами?»

Признание для него – тягчайшее унижение и горечь, но и то благо, что не нужно больше лгать. Он не раскаялся, Родион Раскольников… и наш народ. Нет; а пожалуй, и не отрекся вполне. Он лишь сознался. Он хмуро смотрит, он угрюм… Ему тяжело. Только тяжело, и вины он никакой не чувствует. Ошибся он. И устал.

«Но не бритой головы и кандалов он стыдился: его гордость сильно была уязвлена; он и заболел от уязвленной гордости. О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя! Он бы снес тогда все, даже стыд и позор. Но он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким может случиться. Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться перед «бессмыслицей» какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя».

О спасении его души, еще не погубленной, до смертного часа ждущей, радеет пока одна терпеливая Соня.

Скажем же главную нашу мысль.

Русская душа есть причина русской истории – в том же самом смысле, в каком, по поговорке, «характер человека есть его судьба». Ф.М. Достоевский, с его безжалостным анализом этой русской души в малом своем герое, есть основополагатель своего рода дифференциального исчисления истории. Тупик (скорей, волчья яма), с «идеей», то бишь капканом, наготове, куда вперлась Россия под водительством бесов, мировых негодяев, – и куда вогнало ее собственное нетерпение, беспечность и ленивая доверчивость, равнодушие и леность в вере, отторжение духовного труда отцов – под знаменем чуждого ей «передового учения» – есть, в сильной степени, следствие непонимания и недооценки работ Достоевского. Правители, предполагающие управлять Россией в ее интересах (ибо нынешние управляют против них) и не знающие либо отвергающие Достоевского, могут быть уподоблены проектировщикам сложной механической системы, не желающим знать Ньютона и Лагранжа, – не желающим знать свойств, которыми обладает важнейшая исполнительная функция в бесконечно малой своей части. Более того, лишь на языке этого «дифференциального исчисления» души только и могут быть сформулированы задачи «прогноза» и «управления» – в той мере, в какой они вообще доступны разумению, управители же «системщики», с их «научными» прогнозами – это на 1/10 заблудшие в трех соснах (о тех 9/10, что прямо куплены для разрушения своей страны, говорить нечего).

И вот уже множество людей, не теоретических Наполеонов, а сугубых практиков, считают ни за что убить человека: от «идеи» 17-го, от великих амбиций сколь краток оказался исторический путь к разорению души, и с нею – страны, из малых сих состоящей!

От прославления же Павликов Морозовых до «оттепелей» и до «шестидесятников» с их «экономистами» Лужиными, для коих едино, что Гонконг, что Бердичев, и вовсе рукой подать… На смену «передовому классу» пришли люди уже совсем передовые – безо всякой уже «идеи» расхищающие что подвернется, – от скафандра Гагарина, проданного в Солтсби, до облицовочного родонита, ободранного с отделки подземного вестибюля «Маяковской», и от маршальского мундира Ахромеева, украденного с трупа, из могилы маршала, до Аптекарского огорода, застроенного особняками – не заботясь уже не то что о государственном, а о собственном завтра!

Куда как коварнее мефистофельской оказалась та сила, что вечно хочет блага, вечно сотворяя зло!

«Он пролежал в больнице весь конец поста и святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и в бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме немногих избранных. Появились какие-то трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе».

Примет ли Россия в себя трихины – идущие нынче на нее из глубин и Азии, и Европы, и Америки – или восстановится в вере прадедов через покаяние – равнозначное новому общерусскому крещению?

«Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла […] Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать… да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое».

Что-то выйдет на место нынешнего нашего оглупления – злонамеренного, подлого, задуманного для нас как поголовное и заглотанного нами вновь как «передовое»?

«Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достанется, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…

Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но нынешний рассказ наш окончен».

Да сбудется.

1

Оценка 2000 года.

(обратно)

2

Сообщение об этом промелькнуло крайне глухо – при этом проверить сам факт у нас нет возможности. Однако он настолько сродни великому множеству реальных фактов, а в то же время по своей яркости настолько выразителен в отношении тенденции и возможных последствий и форм происходящих процессов, что ему оставлено место в тексте. Большинство приводимых в работе примеров мы сопровождаем необходимыми ссылками.

(обратно)

3

Парадокс Рассела возникает при попытке получения ответа на вопрос: «Содержит ли множество всех множеств само себя?» Любой из ответов «да, содержит» и «нет, не содержит» логически приводит к своей противоположности. Уже постановка вопроса (а тем более ответ) хорошо очерчивает круг возможностей логики.

(обратно)

4

К слову сказать, отсюда может быть расчислено время появления человека на Земле.

(обратно)

5

Перевод Л.Жданова.

(обратно)

Оглавление

От автора

Доброкачественна ли цивилизация?

  Предисловие

  Научная картина мира как фактор его поражения

    1. Диагноз

    2. Ребенок, ковыряющий гранату

    3. Синтетический мир: происхождение порчи

    4. Происхождение порчи (продолжение)

    5. От Галилея до Чернобыля: искушение познанием

    6. Искушение познанием (продолжение)

    7. Этюд о простоте

  Грядет ли новая инквизиция?

    1. Кто заступится за лягушек?

    2. Смена знака: торможение и демонтаж

    3. Экономика: их учили, что Байкал бесплатный

    4. Энергетика и технологии: слово о кругообороте

    5. Экология: от обслуживания прогресса – к его торможению

    6. Кто остановит?

  Заключение. 40 тезисов, или Зеленая стратегия

Русская душа как причина русской истории

  Лермонтов, или Бабочка Брэдбери

  «Преступление и наказание» Ф.М.Достоевского как история России хх века Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg