«Эффект бабочки»

Эффект бабочки (fb2) - Эффект бабочки 409K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Николаевич Архангельский

Эффект бабочки Статьи Александр Архангельский

Памяти Екатерины Гениевой

© Александр Архангельский, 2015

© Ольга Александровна Томилова, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

От автора

В эту маленькую книжку собраны разнородные тексты, объединенные только одним – сквозной темой. Где, в какой точке русской истории мы оказались, по каким причинам, что из этого следует, о каких прецедентах полезно напомнить и чего же нам ждать. Все остальное слишком разное, подчас полярно. Здесь есть «неправильное» интервью, превращенное в развернутый монолог, есть интервью «правильное», с вопросами и ответами, есть текущие колонки, есть академические статьи, есть расшифрованная и тщательно прописанная лекция. Но, может быть, в игре на полюсах тоже есть свой смысл. Академическая оптика дает возможность увидеть предмет с высоты птичьего полета, колонка, как якорь, удерживает в точке современности, интервью позволяет скользить по поверхности, в целом получается объемная картина.

Что же до объединяющей мысли, то она – такая. Если не меняться слишком долго, то приходит время революции. Но бывают революции культурные, когда меняется структура ценностей и отношений, и они дают в итоге результат – хотя ничего не сметают. А бывают политические, которые сметают все, но в глубинном смысле не меняют ничего, прошлое воспроизводится в новых формах. Игра с историей в прятки, попытки с помощью искусственной архаизации остановить неизбежные перемены – на первом шаге могут дать желанный результат. И на втором. А на третьем они ведут к тому, что сносит крышу. В самом прямом смысле. Опыт русского XX столетия доказывает это с катастрофической ясностью.

Да и не только XX. Известна красивая историческая параллель, которая, конечно, условна как все исторические параллели. С разрывом ровно в 200 лет основные этапы Великой французской революции и новейшей российской истории обнаруживают поразительное сходство. 1789 год – созываются Генеральные штаты, 1989 – XIX партконференция. Открывается клапан кадрового обновления власти, появляются новые люди, действия которые тотчас входят в противоречие с интересами старых кланов; в обществе начинаются разброд и шатания. 1791 год – неудачное бегство короля, 1991 год – Фарос. Революция вступает в фазу заговоров, за которой – кровавая фаза. 1793 год – казнь Марии-Антуанетты и Людовика, 1993 – попытка переворота и обстрел парламента (настаиваю, обстрел, а не расстрел). Пропускаем несколько этапов… Революция, которая переменила все структуры, но не переменила сознание, захлебывается сама в себе, ей нужен тот, кто остановит ее, усмирит. Это должен быть человек извне, не связанный ни с олигархией, ни с аристократией, ни с самой революцией. В 1799 году полковник Наполеон, только что ставший генералом, получает свой шанс, 18 брюмера. Через 200 лет, в 1999-м – Путин назначен премьером и преемником.

А дальше – неуклонный разворот к реставрации. 1804 год – пожизненное консульство Бонапарта с перспективой императорства. 2004 – второй срок Путина с перспективой пожизненного правления. 1808 год – Тильзит. 2008 – Грузинская война… Если бы Наполеон мог уйти в 1811-м, не было бы ни Березины, ни временной победы в Ватерлоо, ни краха в 1815-м.

На этом ставим многоточие. И на всякий случай делаем оговорку, хотя она и очевидна. Никакие параллели в истории не работают, все случайны. Закономерно только движение больших процессов, логика развития истории. Если революция имеет фазы, то сами эти фазы будут повторяться. А существо перемен и реставраций – нет.

В общем – революция через культуру, через смену отношений была нашим шансом. Как мы им распорядились, вопрос другой.

Автор

1917. Пролог Как оно, собственно, было1

Выдающийся американо-израильский социолог Шмуэль Эйзенштадт в книге «Революция и преобразование обществ» выделял следующие системные признаки приближающихся революций: 1) им, как правило, предшествуют войны, соперничество между государствами и воздействие формирующихся международных систем; 2) распространяется «фрустрация» (чувство беспросветности) в средних классах; 3) начинаются борьба внутри элиты; 4) происходят массовые восстания; 5) возникают новые умственные течения; 6) активно распространяются технические новшества2.

Все это мы находим в революционной России начала XX века. Но многого мы в ней и не находим.

Так, отсутствовала главная причина классической революции: последовательное, системное ухудшение условий жизни. Официальные советские историки, от авторов «Краткого курса» до Исаака Минцаповторяли ленинские тезисы о нарастающей нищете николаевской Руси; на эту же версию работала канонизированная в СССР литература – любой выпускник советской школы помнил мрачное начало горьковского романа «Мать», где фабричная жизнь описана в красках дантовского ада. (Забавно, что Горький писал это в Капри, созерцая с вершины холма, на котором стоит его вилла, бесконечное сияющее море.)

В ответ эмигрантская публицистика утверждала обратное: жизнь перед революцией лишь улучшалась. Иван Ильин, философ, столь ценимый сегодняшней российской элитой, приводил цифры: с 1894 по 1914 год население России увеличилось на 40%; в одной только европейской части урожай хлебов возрос на 78%; количество рогатого скота возросло на 64%; количество добываемого угля увеличилось на 300%; нефти – на 65%, площадь под свекловицей – увеличилась на 150%, под хлопком – на 350%; железнодорожная сеть возросла на 103%; золота в Государственном Банке прибавилось на 146%. «Россия бурно строилась и расцветала; темп этого строительства значительно, иногда во много раз, опережал рост населения и мог соперничать с темпами Канады.»3 Эту версию с той, западной стороны, подкрепляла и литература; от Ивана Шмелева с его дистиллированными описаниями предреволюционной Руси как области счастья, покоя, изобилия, до Ивана Бунина, который в «Окаянных днях» с нежностью вспоминает роскошь предреволюционной жизни. Той самой жизни, которую он так жестко изображал в повести «Деревня» (1909—1910).

Разумеется, такая дискуссия была заведомо неплодотворной. С одной стороны – идеологизированная наука, боявшаяся, особенно после партийного разгрома 1973 года, говорить о реальном устройстве русского труда и капитала. С другой – политизированная публицистика, не ограниченная рамками строгого академического знания. С одной стороны – разоблачительная и ангажированная проза писателя-революционера, с другой – столь же ангажированная словесность эмиграции, которая всегда мифологизирует утраченное прошлое.

Но в последние годы появились серьезные, лишенные политической подоплеки, научные труды, которые скорее подтверждают версию Ильина и Бунина, чем Минца и Лифшица. Но без сентиментальности и без полемических пережимов. Борис Миронов4, Михаил Давыдов5 и другие исследователи стали привлекать данные, ранее находившиеся за пределами академического интереса, вплоть до железнодорожной статистики и физических показателей призывников в армию (вес, рост, наличие болезней). И убедились, что после реформ Александра II жизнь населения объективно улучшалась. Что подтверждается субъективными воспоминаниями людей того времени; мне недавно пришлось брать интервью у сына и дочери Хрущева, и они не сговариваясь повторяли: Никита Сергеевич перед революцией жил зажиточно, он купил велосипед, наручные часы, пиджак и галстук – и получал зарплату больше, чем во времена руководства московским обкомом, когда был партминимум.

Разумеется, был и 12-часовой рабочий день, и труд шахтеров, которым приходилось раздеваться догола, чтобы выдержать дикую жару в шахтах (что потом аукнулось особой жестокостью донбасской гражданской войны). Смертность от заразных болезней составляла в 1910 году 529 на 100 000 заболевших против 100 случаев в Европе. Продолжительность жизни – 32 (мужчины) / 34 года (женщины), против 50 и 53 в Англии6. Было и отставание в образовательной системе: только 10 университетов при 32 в Германии. Бедность бывала жестокой (хотя голодом, как показала диссертация Н. П. Соколова, при самодержавии считалась ситуация, когда крестьянин вынужден был продавать средства производства; ни о каких голодных смертях и людоедстве, в отличие от советских голодных годов, речи не шло7.) Но кривая благосостояния шла медленно вверх.

И это значит, что отсутствовала та самая мальтузианская ловушка, которую считают ключевым условием социальной революции – когда рост населения критически обгоняет рост производства продуктов питания. Ну или как минимум она была системно ослаблена реформами Александра II. Тот же Б. Миронов показывает, что в начале XX века доходы 10 процентов наиболее обеспеченных россиян превышали доходы 10 процентов самых бедных примерно в 6 раз; в тогдашней Америке, где никакой революции не произошло, примерно в 17 раз.

Итак, русская революция 1917 года готовилась в условиях роста, а не в условиях упадка. Другое дело, что Первая мировая война и особенно ситуация, сложившаяся после 1915 года, спровоцировали резкий экономический спад, а зима 1917 года вообще поставила население крупных город в тяжелейшее положение. Но на той важнейшей стадии, когда «запускались» все политические механизмы, порождающие революцию, она была в гораздо большей степени идеологической, чем классовой. И это вторая ее существенная особенность.

Здесь не место и не время говорить о характере революционного процесса во второй половине XIX века, который начинался с герценовских социалистических утопий, но быстро переродился в романтический террор поздних народников. Но интеллигентский характер революционного протеста в начале XX века очевиден; борьба за идеи, формулы и принципы были важнее, чем достижение конкретных прагматических целей и отстаивания интересов тех или иных конкретных групп. Об этом пишут самые разные историки; особенно жестко Ричард Пайпс, который вообще считает, что у русской революции было только две причины – массовая бедность и активная интеллигенция. Выдавленная самодержавием в подполье, не включенная в процесс открытой и легальной политической борьбы, она заразилась сознанием касты, причем радикально настроенной8.

Как писал религиозный социалист Георгий Федотов, который прошел через членство в РСДРП, а потом отверг революционную философию, интеллигенция «целый век шла с царем против народа прежде чем пойти против царя и народа (1825—1881) и, наконец, с народом против царя (1905—1917)». А другой религиозный мыслитель, уже конца XX начала XXI века, Григорий Померанц утверждал: «В жизни русской интеллигенции постоянно нарастают две тенденции: одна к действию во что бы то ни стало („К топору зовите Русь!“), другая, напротив, окрашена непреодолимым отвращением к грязи и крови истории (Лев Толстой и толстовцы)».9

Но чтобы не впадать в модный антиинтеллигентский пафос, подчеркнем: у этого интеллигентского перекоса русской революции были очень серьезные причины. Основная заключалась в том, не институты и не процессы, а личности и кланы оказались движущей силой политической системы поздней Российской Империи. Партии призваны служить институциональной основой легальной борьбы за реальную власть, но у нас они не имели никаких шансов образовать ответственное правительство, им была оставлена в основном риторическая площадка, их участью были словесные баталии, битвы теоретиков. Даже прохождение партии в Думу не давало рычагов управления. Начали они зарождаться, в полном соответствии с триадой Вебера, как аристократические группировки, но даже до стадии политических клубов не дошли; разгром декабристского движения в 1825 году, именно разгром, до основания, остановил это естественное движение раз и навсегда. Масонские ложи, несмотря на причастность к ним значительной части лидеров февральской революции, не сыграли роль клубов, которые в триаде Вебера предшествуют массовым партиям; наоборот, они воспроизводили клановый характер русской политики.

В итоге на территории Великороссии10 не аристократия, а радикальные разночинные круги стали создателями первых протопартийных структур, от народовольцев до эсдеков и эсэров. А элиты, что сословные, что экономические озаботились партийным строительством только после 1905 года. И мало преуспели. Тем более, что власть не только не способствовала, но и запрещала участвовать губернскому начальству в политических организациях.

В результате грандиозная энергия интеллектуальных, религиозных, культурных поисков начала XX века сама себя перенаправила в словесную стихию, она могла расшатывать, но не имела шансов созидать. Неудивительно, что даже партии центра не понимали логику компромисса; это закон политики, вытесненной в область риторики. Правда, имелась маргинальная по своему весу в легальных институтах, но грандиозная по устремлениям партия РДСРП и ее ядро – большевики; но она-то как раз не ставила перед собой задачу институциональных реформ, ее целью было разрушение существующего строя и взятия власти, причем навсегда. Что до поры до времени казалось неосуществимой утопией. Точно так, как трудно было себе представить, что революционный террор из эксцесса на десятилетия превратится в метод государственной политики.

При этом столь же интеллигентским, столь же риторическим и столь же (с точки зрения институтов) беспомощным был крайне правый лагерь; черная сотня, вышедшая из кружка Мещерского, пользовалась сравнительно большой поддержкой – на пике численность черносотенных организаций была более 400 000 человек, но совершенно не случайно партийный кризис фактически разрушил русскую правую, из рядов националистов история вербовала главных врагов самодержавия и деятелей революции.

Что же до часто повторяемой мысли о большевизме как самом последовательном выражении духа русской интеллигенции, то приведем еще одну цитату из Георгия Федотова: «Нет ничего более ошибочного. …большевизм есть преодоление интеллигенции на путях революции. Большевики – профессионалы революции, которые всегда смотрели на нее как на „дело“, как смотрят на свое дело капиталистический купец и дипломат, вне всякого морального отношения к нему, все подчиняя успеху. Их почвой была созданная Лениным железная партия»11.

Третьей особенностью, которая непосредственно связана с антиинституциональным, идеологическим характером русской революции, было то, что на вызовы модерна и власть, и оппозиция отвечали глубоко архаическим образом. С одной стороны, Николай Второй решился на Манифест 17 октября, то есть на подобие основного закона, с другой, отвечая на вопрос Всероссийской переписи 1897 года (Род занятий? «Хозяин Земли Русской»), он очень точно выразил свое мировосприятие. Его картина мира, которой во многом подчинялись практические действия, была ретроспективной и реакционной; в этой картине мира находилось место всемирному еврейскому заговору, но не находилось места рациональному устройству политической системы, скучному балансу интересов. Он не случайно с таким сочувствием отреагировал на Протоколы сионских мудрецов и был потрясен докладом Столыпина, когда тот представил доказательства подделки; даже отдавая распоряжение изъять Протоколы, царь оговаривал: «Нельзя чистое дело делать грязными способами.» То есть, дело само по себе – чистое.

Распутин не случайно появился на его горизонте; причина, конечно, заключалась прежде всего в болезни сына и мистическом настрое жены, но не только. Эта готовность передоверить судьбу (свою, а отчасти и страны) некоему всезнающему старцу и нежелание полностью отвечать за свою судьбу (и судьбу государства) индивидуально, тоже были частью архаической картины мира высшего представителя правящей элиты.

Однако и противники царя отвечали на эпоху модерна, столь блистательно проявившую себя в русской культуре, науке, философии – глубоко архаически. Причем не только Черная Сотня и Союз Михаила Архангела, которые противопоставляли изменчивой современности – ретроспективную национальную утопию. Столь же архаичными были политические практики прогрессистов, которые воспроизводили модели русского сопротивления второй половины XIX века, с его уклоном в террор, идеологическую нетерпимость, ненависть к институтам и пародию на средневековую аскезу. Это был архаический прогресс, с человеческими жертвоприношениями и самым настоящим культом кровавых героев.

При этом, и тут заключается четвертая особенность русской революции, в стране давно уже вызрела альтернатива как неумеренной архаике, так и безответственному прогрессу. Это философия консервативной модернизации. Одним из ее адептов был Столыпин, который ясно сознавал необходимость разрушения общины, учитывал западный, в частности, датский фермерский опыт, и при этом столь же ясно понимал: на смену ценностных приоритетов нужно время, требуются не только административные решения, но и работа с человеческим сознанием. Другим мощным полюсом консервативной модернизации было русское старообрядчество, которое соединило крайний религиозный консерватизм с невероятной отзывчивостью на все новое и жизнеспособное в области промышленности, техники, науки и искусства. Рябушинские, Щукины, Морозовы закладывали основы русской протестантской этики, причем не теоретически, в отличие от интеллигенции, а практически. И осознанно – ссылки на хорошо прочитанного Вебера мы находим в статьях одного из Рябушкинских, Владимира, профессионального банкира12. Невозможность реализовать эти планы консервативной модернизации резко повышала шансы назревавшей русской революции.

Между прочим, пусть гораздо менее выраженно, схожие процессы протекали в Российской православной церкви. Несмотря на весь политический консерватизм, особенно среди иерархов, несмотря на связь с черной сотней и союза Михаила Архангела даже лучших и талантливейших ее служителей13, она дозрела до отказа от синодального рабства. Она хотела демократического самоуправления, делала ставку на религиозное просвещение и участие в политической жизни, что позже подтвердит великий Собор 1918 года. Но парадокс (если угодно, то и еще одна особенность) заключался в том, что для реализации этой ее потенции тоже требовалась революция. В рамках существующего архаического строя эта консервативная институция не получила возможности саморазвития. Другое дело, что получив от революции эту возможность, Церковь тут же будет лишена самих оснований для независимого существования, но это уже отдельная история.

В последнее время много пишут и еще больше говорят в университетских аудиториях о такой особенности русской революции, как ее связь с сектантскими движениями, особенно с хлыстовством14. Не вдаваясь в обсуждение этой темы, заметим лишь, что такое невероятное влияние эротически-социальных сектантских движений на революционные процессы могло быть– и было – следствием все той антиинституциональности России начала XX века.

Наконец еще несколько особенностей, которыми, конечно же, полноценная характеристика не исчерпывается и даже не очерчивается. Одна из них – в том, что современники так и не смогли себе ответить на вопрос, что такое Октябрь: продолжение Февраля? Его оборотная сторона? Искажение идеалов? Обычный политический переворот и захват власти? Или расплата за изначальную ошибку?

Так, для поколения и круга Бориса Пастернака, который о революции размышлял всю жизнь, от легально-мифологических поэм до религиозно-философского романа «Доктор Живаго», она была единым процессом. Но февраль олицетворял ее рассвет, а Октябрь – закат. В стихотворении 1918 года, опубликованном только в 1990-е годы, Пастернак обращается к революции как живому существу, как к личности, которая изменила себе, своему призванию:

Как было хорошо дышать тобою в марте И слышать на дворе, со снегом и хвоей На солнце, поутру, вне лиц, имен и партий Ломающее лед дыхание твое! (…) И грудью всей дышал Социализм Христа. (…) Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье. И чад в котельной, где на головы котлов Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев.

Примерно так думали о революции и Горький в 1918 году, когда писал свои «Несвоевременные мысли».

Наоборот, «бабушка русской революции» народница Брешко-Брешковская, революцией считала только Февраль. А Октябрь объявляла изменой и переворотом. В 1920-м она напишет книгу «Скрытые корни русской революции», где скажет: «На революционных митингах 1917 г. я видела огромную разницу между теми людьми, которые прошли революционную подготовку в наших организациях в 1904—1906 гг., и новичками, с самого начала оказавшимися под влиянием большевиков. У них не было времени, чтобы сформировать обоснованное мнение, и они были готовы поддерживать безумцев и предателей. В борьбе между двумя течениями победителем оказалась толпа. Обносившаяся, изголодавшаяся, ожесточенная разочарованиями 1905 г., она знала, что смирением, терпением и молитвой ничего не добьешься.»

Единым процессом считали революцию и правые; уже цитированный Иван Ильин утверждал, что у Февраля и Октября сущность одна – метафизическое зло. Революция есть безумие. Безумие верхов, низов, интеллигентов; она есть результат действий мирового капитала, торжество пошлости, цель ее – равная сытость безбожных животных. Не могу при этом с некоторым злорадством не упомянуть, что в 1933-м году Иван Ильин в такой же яркой форме, с такой же непреклонностью и отказом от любых дискуссий изложит свой взгляд на торжествующий национал-социализм. В статье, написанной в Германии и опубликованной парижским «Возрождением» 17 мая 1933 года, он заявит, что не может смотреть на происходящее в Германии глазами пострадавших евреев – тем более, что те сочувствовали русским коммунистам. Смотреть надо с точки зрения национального духа. А с этой точки зрения национал-социализм есть не просто ответ на отраву большевизма, он и есть та регрессивная революция, на которую Ильин уповает, революция духа. «Пока Муссолини ведет Италию, а Гитлер ведет Германию – европейской культуре дается отсрочка… Он и его друзья сделают все, чтобы использовать ее для национально-духовного и социального обновления страны.» Ровно через год Ильин на себе почувствует все прелести этой духовной революции; его выгонят со всех работ, его будет преследовать гестапо, и в 1938-м он фактически бежит в Швейцарию.

Готовность отшатнуться от русской революции с ее эксцессами в сторону национал-социалистических, народнических по своему духу диктатур, это еще одно характерное следствие русской революции. Через восторженное отношение к раннему Муссолини пройдут и Дмитрий Мережсковский, и Зинаида Гиппиус, и даже один из лидеров русского сионизма и сторонников революции Владимир (Зеев) Жаботинский. А к сталинизму как некой альтернативе распаду будут склоняться евразийцы, и даже умнейший Георгий Федотов в 1939 году допустит, что Сталин работает подчас на благо государства, после чего Федотова изгонят из парижской семинарии.

Несколько иначе смотрел на проблему философ Федор Степун. Но и он считал, что русская революция одна, а фаз у нее две, и вторая есть расплата за первую. «Октябрь родился не после Февраля, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его; Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к разрушению. Чья вина перед Россией тяжелее – наша ли, людей Февраля, или большевистская, – вопрос сложный»15.

Именно сложный, как всякий исторический вопрос. Все просто в мифе, все сложно в истории. К сожалению, сегодня (за пределами научного пространства) в России от сложности этого вопроса часто стремятся уйти. Так, в крупнейшем выставочном центре Москвы, Манеже, год назад прошла грандиозная мультимедийная выставка, посвященная 300-летию Дома Романовых и организованная известным церковным деятелем архимандритом Тихоном (Шевкуновым). В сверхсовременных форматах публике предлагается концепт: новейшая история России, с XVIII до XX века есть история заговора против сакрального самодержавного государства. Все революционные процессы без исключения, от восстания декабристов до легальной оппозиции перед Первой мировой войной инспирированы, оплачены и поддержаны Западом и проведены всемирным масонством. Руководители государства посещают эту выставку, председатель Госдумы содействует продлению сроков ее показа. И возникает соблазн сказать, что этот концепт принят государством как основной.

Но нет; только что в России принята официальная концепция преподавания истории в школе. Говорю об этом сейчас безоценочно, как о данности. Эта концепция предписывает считать Февраль 1917 и Октябрь 1917 двумя фазами единой Великой русской революции. Новые учебники истории для школы не смогут игнорировать данную формулу. Почему великая? Потому что наша. Наше не может не быть великим…

Но это попутное замечание; вернемся к нашему предмету. Может быть, самую существенную – и самую печальную особенность русской революции отметил тот самый Шмуэль Эйзенштадт, с цитаты из которого я начал свое выступление. Она не изменила и не пыталась изменить картину мира, на которую ориентируется большинство. И слева, и справа интеллектуалы отстаивали неизменного национального кода, который исключает возможность работы с ценностной шкалой. Этот код можно либо взорвать и уничтожить, в процессе культурной революции, либо, наоборот, сохранить в неприкосновенности. И если современная история с ее институтами не вмещается в эти древние рамки, тем хуже для нее. Ср. мысль того же Ильина: ««Народы, веками проходившие через культуру римского права, средневекового города, цеха и через школу римско-католического террора (инквизиция! религиозные войны! крестовые походы против еретиков! грозная исповедальня!) – нам не указ и не образец. Ибо мы, волею судьбы, проходили совсем другую школу – сурового климата, татарского ига, вечных оборонительных войн и сословно-крепостного строя. Что «немцу здорово», то русского может погубить…» (1949 г.)

Известный социолог, профессор кембриджского университета, основатель и президент Московской высшей школы социальных и экономических наук Теодор Шанин, который был учеником Эйзенштедта, так суммировал его концепцию в публичной лекции, прочитанной в Высшей школе экономики. Две самые важные, опорные структуры любого общества – сеть социальных отношений и сеть культурных отношений. Революционные изменения могут происходить внутри каждой из них. Во второй – без перемен в первой. И в первой – без перемен во второй16.

Пример стран, в которых социальная революция не произошла, но культурная система изменилась – Европа после 1968 года. Главные классы те же, власть устроена по-прежнему, даже королева остается королевой. В то же время сместились общепризнанные ценности, переменилось поведение, люди стали ближе, проще, классовые ограничения во многом утратили смысл.

Зеркально противоположный пример – СССР. Здесь революция произвела кардинальные социальные изменения. Господствующие классы исчезли, формы хозяйства принципиально другие, земля национализирована. От идеи частной собственности вообще отказались, что Макс Вебер считал роковым обстоятельством; ср.: «Сравнивают русскую революцию с французской. Не говоря о бесчисленных прочих различиях между ними, достаточно назвать одно: даже для „буржуазных“ представителей освободительного движения собственность перестала быть священной и вообще отсутствует в списке взыскиваемых ценностей»17. Но культурная модель несвободного общества осталась и даже усилилась. В итоге вернулось все худшее, против чего революция была направлена.

От себя добавлю, что «левая» мысль Эйзенштедта во многом расходится с «правой» идеей Пушкина, выраженной в «Капитанской дочке»: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…». Но в самом существенном они совпадают.

1956—1964: Вторая попытка Хрущев. Урок запоздалой отставки18

14 октября 1964 года, в день Покрова Пресвятой Богородицы, Московская духовная академия отмечала свой юбилей. Во время актовых торжеств в Троице-Сергиевой Лавре по рядам пробежал слух: Хрущева сняли! И многие перекрестились: наконец-то! Долгополое сословие ненавидело царя Никиту; антицерковная кампания 1958—1964 годов была образцом большевистской жесткости.

Вздохнули с облегчением интеллигенты. Все помнят про историю с «Доктором Живаго» в 1957-м и скандал в Манеже в ноябре 1962-го, но ведь за Манежем сразу же последовала череда других погромных встреч – декабрьская 1962-го на Ленинских горах и мартовская 1963-го в Свердловском зале. Всякий раз на этих встречах Хрущев начинал во здравие, заканчивал за упокой; сворачивал на тему сортира и уже не мог остановиться: вы смотрите на мир изнутри стульчака! Сквозь все нападки и наезды сквозила затаенная обида: «Был я шахтером – не понимал, был я политработником – не понимал, был я тем – не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер и все не понимаю?! Для кого же вы работаете?»

Счастливы были армейские, не простившие троекратного сокращения армии, в 1955, 1958 и 1960-м годах. Успокоились ученые, судьбе которых был посвящен июльский пленум 1964-го: Хрущев предлагал распустить Академию Наук, а сельскохозяйственную академию переместить в деревню, поближе к земле; предложения были столь фееричными, что материалы пленума так и не решились напечатать. А уж как радовалось окружение, задетое хрущевским самодурством. Некогда Сталин заставлял его плясать гопака и выбивал о лысину трубку, с издевкой повторяя: «пусто, Никита!»; теперь он приказывал министру иностранных дел Громыко бить вилкой в тарелку, а маршалу Гречко – танцевать. Что же музыки нету, скучно…

Не было ни одного слоя, ни одной группы, ни одного класса, который был бы недоволен решением октябрьского пленума 1964-го. Сталинисты, антисталинисты, диссиденты, партийцы, обыватели, армейские, чекисты – внутренне несовместимое большинство сошлось на том, что хватит, слава Богу, надоел. И бесполезно было им напоминать о том, что именно Хрущев, при всех его невероятных закидонах, решился распустить ГУЛАГ. Остановил коммунистический террор. Похоронил мумию Сталина. Благословил космический эксперимент и предъявил Гагарина стране и миру. Именно он развернул СССР от маоистского Китая к мучительно-тяжелому, но невероятно важному партнерству с США. Он решил публиковать Солженицына; он, ввязавшись в карибскую авантюру, сумел опомниться, остановиться на краю и ценой потери политического веса отмотал историю назад. Он запустил строительство «хрущевок», которые избавили десятки миллионов сограждан от коммунального коллективизма. Прекратил внутрипартийную мясорубку, и врагов унижал, но не уничтожал; он совершил последний кровавый переворот, убив «английского шпиона» Берию, и на этом поставил точку. Все последующие перевороты, включая его собственную отставку, происходили без насилия.

Но у большинства россиян остался в памяти стандартный набор: заставил сеять кукурузу, стучал башмаком по трибуне ООН, отдал украинцам Крым. Ну и так, по мелочи. Пойди докажи, что решение по Крыму было чисто бюрократическим, вписывалось в рамки той системы и впервые обсуждалось еще при Сталине, вскоре после войны, из-за путаницы в управлении, и административное переподчинение 25 января 1954 года объяснялось удобством строительства каскада ГЭС на Днепре. Никому и в голову не приходило, что СССР когда-то распадется, и возникнут территориальные проблемы. Например, из-за Абхазии, не раз менявшей статус. Из-за Карабаха. И, конечно, из-за Крыма. И кукурузу тоже нужно было сеять – только в раж не впадать. И башмаком по трибуне он не стучал; он стучал кулаками по столу советской делегации, а потом (как рассказывал мне переводчик Виктор Суходрев), разбил свои наручные часы и, разозлившись, стал молотить туфлей. Что же до трибуны, тут история совсем другая; он обманул ведущего сессию, ирландца, и вместо выступления по процедуре начал яростно спорить с оппонентом; ирландец в гневе стал колотить деревянным председательским молотком, головка отлетела и, вращаясь, полетела в зал. Страстные были люди. Живые. Причем с обеих сторон.

Как бы то ни было, даже отчеты КГБ, как отметил историк Никита Петров, подтверждают, что новость об отставке была восприняла спокойно. Никаких тебе волнений или недовольства. И дело заключалось, кажется, не в том, что Хрущев, партийный живчик, ухитрился перессориться со всеми. И не только в том, что аппарат аккуратно втягивал его в конфликты, преследуя свои корыстные цели. (Хотя, особенно в последние годы, это делалось почти что откровенно; так, в историю с интеллигентами он влип вполне закономерно: Суслов копал под Ильичева, и характерны фамилии сотрудников ЦК, которые отвечали за этот процесс – Поцелуев и Безобразова.) И даже не в том, что он, в отличие от Сталина, был настоящим, искренним большевиком; Церковь ненавидел лично и не по партийному приказу – хороня первую жену, запретил проносить гроб через храм, пришлось на вытянутых руках передавать через кладбищенскую ограду. И поэтому, как всякий искренний политик, наломал серьезных дров; романтизм в политике куда опаснее цинизма.

Нет, дело было в другом. Прежде всего в двух вещах. Во-первых, в политическом советском мазохизме, в эротическом влечении народных масс к вождю-садисту и бесполому презрению к веселым и гуманным слабакам. С этим он, конечно, ничего не мог поделать. А, во-вторых, в несочетаемости принципов демократизма – и бессрочной власти. Коли ты вечный правитель, изволь по-сталински глодать народ, как кость. Урча и плотно прижимая лапой. Кость будет под тобой услужливо вертеться и просить: кусни, кусни! А коли хочешь великой науки, мирного космоса, кукурузных полей, блочных пятиэтажек, перевыполнения плана по мясу, американских выставок в Сокольниках, а также бытовых удобств для обывателей, – не пересиживай в Кремле. Не надо. Лишнее это. (Многие ли, кстати, помнят, что последнее поручение Хрущева московскому партийному секретарю Егорычеву – наладить производство пластмассовых стульчаков?).

В России не надо вихляться. Будешь нормальным тираном, простят и ужатие армии, и неприлично-жесткую отставку Жукова, и талоны, и кубинские ракеты, и Новочеркасск. Живи, царь-батюшка, подольше. И, пожалуйста, построже с нами. Будешь энергичным борцом с культом личности, поймут твое недолгое правление, похлопают американскому визиту и поедут жить в бараках на непаханую целину. Но тогда изволь уйти с Олимпа вовремя. И не впадай в абсолютистский раж, не привыкай к монархической власти, не дурей от чувства полной вседозволенности, не доводи людей до белого каления, не влюбляйся в самого себя.

Впрочем, тут винить Хрущева тоже не в чем. Он поломал самодержавную модель, которая не допускает мысли об уходе на покой – покоя нет, покой им только снится; он разрушил модель самозванчества, которая предполагает пулю, петлю и серебряную табакерку. Но модель власти, ограниченной и в пространстве и во времени, в полномочиях и сроках исполнения, он создать не успел. Да и не мог. Поэтому он потерял чувство реальности, как потерял бы всякий слишком живой человек, помещенный в вакуум абсолютной власти. И стал растрачивать свою неуемную энергию на самодурство.

Но можно ли сказать, что он 14 октября 1964 года потерпел сокрушительное поражение? И да, и нет. Он первым из отставленных руководителей страны уехал с Пленума отставленным пенсионером, а не врагом народа; на родную дачу, а не на Лубянку. Или без малейших промедлений в морг. Это была победа. Как победой была подневольная пенсия, проведенная на огородах, под гэбэшным присмотром и без права выходить на публику. Что-то было в ней диоклетиановское, хотя и с народным полусказочным окрасом. Затянувшаяся власть, ударив в голову, постепенно отливала, сознание входило в норму, человеческое возвращалось. Хрущев помирился со многими из тех, кого обидел понапрасну; прочитал «Доктора Живаго» и очень удивился – за что, дураки, запрещали? И сам угодил в такую точно ситуацию, когда передавал машинопись воспоминаний за границу. Передавал, разумеется, тайно. Издатели потребовали подтверждения. Пришлось сфотографироваться в ковбойской шляпе, присланной ими через сына; фотографию переправили в Лондон: таков был шпионский пароль.

Он доказал, что существует жизнь после власти. И это было грандиозное открытие, в одном ряду с победой над репрессиями. Само собой напрашивается сравнение с Горбачевым, который тоже уходил под улюлюканье и которого великое российское начальство до сих пор считает одним из главных предателей в истории страны; он доказывает, что жизнь после власти только начинается. Кстати, забавное совпадение: и Хрущев, и Горбачев, горячие южные парни, имели несчастье носить фамилии, которые оканчиваются на «ёв». А в России по-прежнему любят вождей, чьи фамилии оканчиваются на «ин».

1985: Попытка третья Перестройка. 30 лет вокруг да около19

Полжизни назад случилось то, чего никто не ждал. Молодой прогрессивный генсек выступил на пленуме ЦК КПСС, пообещал созвать XXVII преобразовательный съезд и произнес три магических слова. Ускорение. Застой. И перестройка. Ускорять нам, как вскоре выяснилось, нечего; лозунг прошел процедуру списания и был отправлен на партийный склад. Застой стал важным термином для внутреннего употребления; нам, проспавшим целую эпоху и проснувшимся от выстрелов Афганистана, под похоронную музыку «груза 200», была дана возможность поквитаться с прошлым. А слово перестройка зажило своей отдельной жизнью; оно стало последним из советских слов, которые вошли во все мировые языки – после спутника и лунохода.

Потому что перестройка и была – последним советским проектом, который мог претендовать на общечеловеческий масштаб. При этом демонстрирующим миру, что мы не злодеи какие, а хорошие, веселые ребята. И хотим вдохновлять на развитие – всех, и левых, и правых, и богатых и бедных, и белых и черных, и восточных и западных. Мы не считаем себя наследниками Сталина, всех этих чертовых творцов ГУЛАГа, шарашкиных контор, афганских авантюр и проваленных Олимпиад; мы продолжаем дело тех, кто созывал XX съезд, разоблачал культ личности, запускал прекрасного Гагарина в открытый космос, управлял «Союзом-Аполлоном» и ощупывал железными клешнями лунный грунт. Давайте снова будем делать вместе что-нибудь прекрасное, но не в космосе, а на земле.

Конечно, слишком быстро выяснится, что советская экономика сгнила, что реформированию она не подлежит, что не бывает коммунизма с человеческим лицом – хотя у коммунистов и бывают человеческие лица. Обнаружится, что под покровом официального интернационала тлеют несгорающие национализмы, а Сталин был отличным бочкарем. И стянул СССР железным обручем восточноевропейских сателлитов, чтобы его собственная империя не рассыхалась. Но стоит эти обручи убрать, позволить двум Германиям соединиться, а Польше избрать Солидарность, Чехии прогнать подсоветских вождей, не помешать одичавшей румынской «элите» без суда расстрелять Чаушеску, – как бочкотара рассыплется в прах. И Советский Союз распадется. Потому что он ничем не объединен, кроме внешних крепежей и внутреннего насилия.

Более того; эксперимент по ненасильственному выходу из коммунизма покажет, что рано или поздно политик-толстовец неизбежно сталкивается с чудовищным парадоксом – чтобы осуществить свою мечту, он должен именно что проливать кровь. Если он эту кровь прольет, то конец его надеждам на торжество просвещенного гуманизма. Не прольет – образуются тромбы Карабаха, Сумгаита и Баку; образуются тромбы – в ход пойдет тбилисские саперные лопатки; опробовав газ «Черемуха» в Тбилиси, рано или поздно используешь рижский ОМОН и вильнюсский спецназ. А там и чекисты восстанут, запустят механизм ГКЧП.

Не случайно на излете перестройки один из лучших поэтов перестроечного поколения, Тимур Кибиров, в рижской «Атмоде» опубликует «Послание Л. С. Рубинштейну», в котором будут такие слова:

Ты читал газету «Правда»? Что ты, Лева! Почитай! Там такую режут правду! Льется гласность через край! Эх, полным-полна параша! Нам ее не расхлебать! Не минует эта чаша. Не спасти Отчизну-мать. Энтропия, ускоренье, разложение основ, не движенье, а гниенье, обнажение мослов.

Ясно, что проект перестройки «для нашей страны и для всего мира» (так, кажется, называлась последняя из книжек Горбачева, выпущенных во время нахождения на троне) был утопическим и иллюзорным. Что ошибок по пути наворотили выше крыши – тоже. Можно с горьким смехом вспоминать, как растратили время на борьбу с виноградниками, что в Крыму, что в Молдавии, что на Кубани; как в упор не понимали специфику национального вопроса, как разрушали жалкие остатки экономики, наивно верили в искренность западных партнеров и в перевоспитуемость коммунистических начальников. На месте рухнувшего СССР осталась сеть заведомо спорных границ, чреватых соблазном захвата и военной провокации; никуда не делись политическая русофобия – и закомплексованный имперский шовинизм. Все было. Все есть. И исчезнет не скоро.

Но было также и другое, чем нам забывать никак нельзя. Надежда на общий прорыв, мимо разоряющей войны, мимо провалов в тоталитарное прошлое, мимо ледяного прагматизма – в утопию сотрудничества, научного развития, культурного прорыва. И всеобщий интерес к стране, которая берет себя за волосы и тащит из болота, в котором провела XX столетие. Интерес, подогреваемый не государственным пиаром, а живым сочувствием и жаждой диалога. Не со стороны элит, а со стороны обычных, нормальных людей. Тех самых миллионов, которых Шиллер и примкнувший к нему Бетховен призывали обняться в радости общей мечты.

За любую эйфорию нам приходится платить похмельем; за любой порыв за пределы наличной реальности – прыжками с крутого трамплина, травмами, увечьями и ранами. Но отказ от всемирной надежды тоже имеет свой ценник; если расценки за утопию скорей похожи на последнюю страничку меню провинциального ресторана, где прописаны штрафы за бой посуды и разгром зеркал, то скучный скептицизм с цинической подкладкой предусматривает плату ни за что. В самом прямом смысле – ни за что. Отрекаясь от перемен, отвергая возможность преобразований, соглашаясь с местячковым пребыванием на обочине истории, с ядерным оружием и плоскими идеями, подогревая в себе подростковую обидчивость, агрессию и в то же время – полную зависимость от старших, – мы платим за это будущим. И уже, пока отчасти, настоящим.

У нашего начальства любимый лейтмотив – Горбачев один из главных предателей в истории страны, потому что струсил, не заставил сохранить империю, позволил встать рабам по стойке вольно, не врубил огнеметы на полную мощность. До поры до времени психологическую травму перестройки, пережитую в глубокой молодости, начальники пытались компенсировать иначе; олимпийский Сочи стал последней в череде попыток предъявить себя миру в качестве хороших, правильных парней, которых просто неправильно поняли. Но поперек олимпийских торжеств было принято решение действовать совсем иначе. И многое из того, что происходит здесь и сейчас, в 2014 и 2015 годах, есть самая прямая и неприкрытая реставрация, попытка восстановить очертания прошлого, каким оно было до прихода ГКЧП. Но к чему эта попытка ведет? К реальному восстановлению величия, или к окончательному превращению страны в региональную державу, у которой нет ни сил, ни драйва, ни амбиции быть настоящим игроком на сцене мира? К символическому возвращению в день 17 марта 1991 года, когда (как верят многие) народ на референдуме дал политические полномочия на сохранение СССР любой ценой – или к реальному провалу в тот застой, из которого перестройка была призвана державу вывести?

Впрочем, как нам объяснили еще перед выборами 2012 года, застой – не так уж плохо. Сыто, спокойно. Никто не беспокоит. И Брежнев тоже был царь не настолько ужасный, как его малюют. Поэтому не нужно пугать брежневизмом; 16 с половиной лет на посту генерального – вполне приемлемый период. Оно бы и ничего, но в действительности этот покой скорей болотный. С блуждающими огнями. Именно из позднесоветского болота рождается трагедия Афганистана, которую все чаще объясняют жизненной необходимостью, потребностью остановить распространение наркотиков. Именно из позднесоветского болота происходит морок атакующего национализма. Именно из позднесоветского болота является весь набор опасных мифов о войне как живительном источнике духовности. И самое существенное. Любой застой завершается перестройкой. С ускорением из никуда и ни во что. Безбашенным вылетом пробки из старой закупоренной бутылки. Мечтаете о Брежневе – готовьтесь к Горбачеву.

Так что тот, кто перестройки не хочет, кто ее боится, кто считает ее неприемлемой, тот просто-напросто обязан враждовать с застоем. А если хочет, пусть потом не ж алуется. Потому что вас, что называется, предупреждали.

2011. Неудавшаяся альтернатива Между гарантией и шансом20

Старая преподавательская шутка. «Накануне 1917 года Россия стояла на краю пропасти. После 1917 года она сделала огромный шаг вперед»… Сто лет назад мы оказались перед чудовищной развилкой. Все задачи, решение которых давало шанс на мирное развитие, были долгосрочными. Превращение расхристанного пролетариата в цивилизованный рабочий класс. Переход из тотальной общины к фермерству по датским образцам. Эволюция самодержавия в конституционную монархию. А процессы, которые в России назревали и отчасти шли, вели к скоропостижному обвалу. Который все вменяемые силы отодвигали врозь – и тем самым приближали, как могли. Государь семейственностью, кадровой чехардой и распутинщиной, Столыпин своими виселицами, левые интеллигенты словоблудием, священники надеждами на черносотенцев.

При всем тотальном различии контекстов, мы опять перед той же развилкой. Задачи долгие; горизонты короткие; все действуют врозь. Большинство представителей элит убеждены, что модернизация – проблема управленческая; «правильная» тактика ведет к победе, «неправильная» – к провалу. Между тем, как показало проведенное под руководством Александра Аузана исследование «Культурные факторы модернизации»21, после Второй мировой на путь модернизации вступило полсотни стран, но преуспели только те, кто неуклонно работал с ценностями, с национальной картиной мира. Сохраняя своеобразие и при этом меняясь. Гонконг, Япония, Тайвань, Сингапур и Южная Корея. Не западные, страны, а восточные. Не вестернизированные. Косные. Традиционные. Но решившиеся на долгие перемены. И не потерявшие себя.

Сегодня часто приходится слышать, что причина успеха данной группы стран – в исповедуемой ими конфуцианской этике. Но пока они не предъявили миру столь убедительный результат, никто не знал, что конфуцианская этика способствует модернизации. Наоборот, господствовало устойчивое мнение о «неподвижности», «неизменности» и однотипности «азиатского пути». Тут связь скорей обратная: модернизационный потенциал конфуцианства выявлен в процессе прорыва, благодаря тому, что с культурно-историческим опытом здесь осознанно работали, взаимодействовали с ним. Более того, выход на устойчивую траекторию экономического развития сопровождался во всех этих странах снижением дистанции граждан по отношению к власти, ростом статуса ценностей самовыражения, самореализации, личной ответственности за свою судьбу. Чем шире эти ценности распространялись в обществе, тем устойчивей становилась траектория экономического развития. И наоборот. Там же, где элита не работала с гуманитарной сферой, с ценностной шкалой, ничего не получилось. Самый поучительный пример – Аргентина.

Это значит, что модернизация предполагает запуск долгосрочного социокультурного процесса; если перед глазами работника стоит образ общины, а вы понуждаете его к фермерству, не надейтесь на торжество столыпинской реформы. Если честно заработанные деньги не являются мерилом успеха, производительность труда не вырастет, как ни повышай зарплату. Вопрос не в том, учитывать ли культурные факторы модернизации, а лишь в том, как с этими факторами работать. Революционно обнулять, или поступательно взаимодействовать.

Сегодня нет недостатка в утопиях культурных революций, имеются трактаты об охранительной «суверенной модернизации»22; общего понимания того, что нам необходима поступательная культурная эволюция – нет. Как нет системных практик, основанных не на сохранении и не на разрушении, а именно на обновлении любой реальности. В том числе реальности социокультурной. Зато есть избыток архаических институтов, основанных на поддержании и воспроизводстве эталонных образцов. И нарастающий вал авангардных практик, которые демонстративно разрывают с косными образцами.

Архаична Академия наук, и никакие попытки ее реформировать ни к чему хорошему не ведут; авангардным является проект «Сколково», уникальную модель которого невозможно тиражировать; революционна природа пермского культурного проекта. Задача в том и заключается, чтобы предъявить стране и миру возможность резкого единоличного прорыва, а не в том, чтобы поставить дело научных инноваций на конвейер. Архаике найдется место в обновленной России; штучный авангард заставляет шевелиться остальных, но если не создать идеологию ненасильственного обновления всей сферы общественных отношений, экономических практик, культурных установок, то крайне сложно будет выйти на траекторию модернизации без колоссальных потрясений, без нового русского раскола.

В отличие от архаики, социальный модерн предполагает изменение реальности, последовательную работу с устоявшейся традицией, обновление ценностей и институтов. В отличие от авангарда, он не отрицает устоявшиеся модели только потому, что они существуют давно. Он воспроизводим, как сам стиль модерна, который когда-то быстро распространился по всей Европе. Авангардный «Черный квадрат» навсегда остается одним-единственным «Черным квадратом», сколько бы авторских копий Малевич ни сделал. Архаические «Грачи прилетели» Саврасова не могут быть изменены, их невозможно варьировать, только повторять. А дом, построенный в стиле модерн, может быть маленьким или большим, дорогим или дешевым; он может находиться в столицах или в глухой провинции.

В этом отношении российская традиция модернизации не враг, а в некоторых случаях союзник. Чтобы проверить, причем в максимальном приближении к реальности, насколько верны наши предположения и тезисы, было проведено социологическое исследование, основанное на опросе соотечественников, живущих и работающих в модернизированных странах или в западных компаниях, представленных в России. То есть в тех условиях, которые должны возникнуть в случае успешного запуска модернизации в России. Исследование было проведено весной 2011 года Центром независимых социологических исследований в России (Санкт-Петербург), США (штаты Мэриленд и Нью-Джерси) и ФРГ (Берлин и Северная Рейн-Вестфалия). Два главных исследовательских вопроса, сформулированных авторами:

Существуют ли специфические культурные черты, принципиально отличающие российского работника от его коллег в ведущих странах Запада?

Какова связь между выявленными чертами и процессами экономической модернизации?

Авторы считают, что при исчезновении внешних социально-политических, экономических и прочих институциональных барьеров молодой «креативный класс» легко раскрывает свои модернизационные возможности, на равных конкурируя с западными коллегами в рамках устоявшихся правил. И никакие факторы традиционности им в этом совершенно не мешают; наши культурные установки вполне совместимы с модернизированной средой обитания. (Хотя культурные установки помогают российским работникам в большей степени строить карьеру предпринимателей на малых инновационных предприятиях, чем карьеру исполнителей в крупных корпорациях.) А у тех, кто закончил американскую или европейскую школу, никаких специфических установок в сфере трудовой и организационной этики нет; культурная принадлежность к «русскому миру» выражена не в особенностях социального поведения, в том числе экономического, а в особом эмоциональном, эстетическом, бытовом обиходе.

Значит, если не ломать, не обнулять традицию, не идти на колоссальные цивилизационные риски и культурно-политические издержки, связанные с практикой «культурной революции», но просто убирать барьеры и втягивать людей в модернизационные процессы, то зрелая часть «креативного класса» сумеет вписать свои сложившиеся ценности и установки в новую среду и новую реальность. А что до следующего поколения, то оно станет носителем модернизационных ценностей, если удастся превратить российскую школу в институт ненасильственной гуманитарной модернизации.

Между тем, если в позднесоветской модели культурно-образовательной политики торжествовал тотальный идеологический подход, то сегодня ставка сделана на столь же тотальную прагматику. Литература, история, художественное воспитание, последовательно смещаются на периферию образовательных процессов. Но все замеры говорят о том, что снижая количество часов на историю и литературу, мы не получаем взамен роста научно-технических знаний. И при этом только школа может решить политическую задачу формирования общероссийского гражданского сознания, без чего невозможно сохранение и развитие единой территории, государственного тела России. И только школа (что подтвердили и результаты прилагаемого социологического исследования) может заново и без революционных потрясений сформировать систему ценностей следующего поколения, связав установки начинающейся модернизации с культурно-исторической традицией.

Ответственны за это в первую очередь история и (в силу специфики русской культурной традиции) литература. Именно они призваны формировать картину мира, сознание сложного человека, свободного и ответственного россиянина. А сложный человек для сложного общества – это главное условие модернизации.

PS Напоминаю, что это написано в начале 2011 года. Предание – свежо.

2012. Последняя попытка Смеющаяся, но не революция23

Еще раз подчеркну: разница между политической революцией и революцией социокультурной не в отсутствии/наличии собственно политических лозунгов и требований. Первая может возникнуть на гребне процесса, как это было с английской буржуазной в XVII веке, или на гребне национально-религиозной борьбы за идентичность и «особый путь», как в Иране образца 1978—1979 годов, и лишь в результате обернуться сменой всех типов правления. А вторая, наоборот, часто запускается из политической ракетницы, но ограничивается сменой культурной матрицы и переменой нравов и обычаев. Пример – студенческая революция 1968 года. Но результаты у той и другой принципиально различные.

Политическая революция – дело серьезное до мрачности и последовательное до автоматизма. После нее остаются руины, на которых строится новое общество, новое государство, новая экономика. Она не может, не должна ограничиваться полумерами; ей необходим разворот векторов развития, слом структур управления. Она уничтожает прошлое ради продвижения в будущее, а потом преследует его реликты («пережитки»). А революция социокультурная, как правило, распадается на множество несистемных локальных событий; в конечном счете она ничего не сметает и никаких серьезных внешних и прямых последствий не имеет. Политическая система сохраняется, государственные институты прежние, экономика построена на тех же принципах. Но вся сеть общественных отношений начинает медленно, однако неуклонно изменяться.

Если политическая революция сочетается с культурной, это может вести к смене цивилизационного устройства, к наполнению новых форм власти новым смыслом, а значит, к рождению принципиально иных институтов и общественных отношений. Если нет, то в результате политической революции и всех ее потрясений поменяются одни лишь декорации, а худшее в системе, то, собственно, против чего нацелен переворот, воспроизведется.

Русская революция, которая достигла апогея в октябре 1917 года, но во многих отношениях не завершилась вплоть до 1930-х годов, смела все на своем пути: самодержавие, империю, основы государства, классовое устройство, церковь. Но в конце концов воспроизвела все то, против чего боролась: крепостное право вернулось в виде отъема паспортов у крестьян и создания рабовладельческой системы ГУЛАГа; политбюро стало коллективным монархом, диктатор – самодержцем, классовая структура и бюрократическая империя восстановились в уже-сточенной форме, абсолютистский патернализм не изжит до сих пор. При этом о культурной революции советская власть охотно говорила, но то, что называется советской культурной революцией, было чем угодно – необычайно важным просветительским процессом, насильственным втягиванием неграмотного населения в образовательную среду, созданием принципиально новых трудовых ресурсов, – только не переворотом основных представлений о государстве, обществе и человеке. Даже атеистическая пропаганда была не чем иным, как вывернутой наизнанку катехизацией: верую в партию, правительство и двуединого идола Ленина – Сталина, ибо несть Бог.

И вот с этой точки зрения интересно и важно посмотреть на те протесты, прежде всего и почти исключительно московско-петербургские, которые происходили с декабря 2011 года. Итак, что это было – захлебнувшаяся мирная политическая революция или революция социокультурная? Или ни то ни другое?

Первоначальный посыл был, казалось бы, политическим: люди, в массе своей молодые, но также и зрелые, вышли на Чистопрудный бульвар 5 декабря 2011 года протестовать против фальсификации выборов в Госдуму. Формула «партия жуликов и воров», загодя вброшенная в общественное сознание Алексеем Навальным, направляла растущее раздражение не на абстрактную власть вообще, а на ее несущую партийную конструкцию. То есть должна была запустить механизм демонтажа системы снизу, по методу «бархатных революций» в Украине, Грузии, отчасти в арабских странах.

Но те лидеры протеста, которые поставили на политику как таковую (и прежде всего Эдуард Лимонов, который призывал не терять времени и сразу переводить ситуацию в кризисную стадию, собираясь в запрещенном властями месте возле площади Революции), в этот раз безнадежно проиграли. Потому что для тех, кто выходил на улицы, лозунги политики оказались менее важны, чем формулы общественной морали. Смыслом массовых выступлений было не столько требование смены власти и типа правления, сколько восстановление этической точки отсчета. Врать при подсчете голосов не только незаконно, но и подло; не пускать оппозицию в эфир не только противоправно, но и нечестно; удерживать режим административным путем не только антиконституционно, но и аморально.

И форма выражения протеста резко отличалась от революционной; политическая революция требует пафоса, самоотверженного идеала, громких слов и смелых действий. Тут же скорее смеялись над режимом, вышучивали его, и мало кто собирался идти напролом. Среди прочего и потому, что большинство протестующих состоялись и добились личного успеха внутри этой системы. Она не очень им мешала; раздражала, возмущала, вызывала аллергию, но не препятствовала личной самореализации. Недаром уже с середины 2010-х годов в России соединилось несоединимое: гламур, интеллигентский запрос и гражданские амбиции. Будущие лидеры протеста работали в тех самых глянцевых изданиях, которые читала молодежь («Афиша», Esquire), и обсуждали в них гражданские идеи. Глянец совершенно не приспособлен для того, чтобы пропагандировать гражданственность, но именно вокруг него задолго до протестов фор– мировалась среда, которая потом пошла на митинги. Среда, испытывающая презрение к системе, но не достигающая градуса ненависти, без которого революционная ситуация невозможна.

Именно поэтому после выборной ночи 4—5 декабря 2011 года мы не вступили и не могли вступить в новую фазу политического сопротивления; мирная революция, управляемая из некоего оппозиционного центра, не была запущена. Характерно, что уже начиная с выхода на проспект Сахарова, то есть с января 2012 года, акции протеста стали распадаться на две части. Первая – гражданское шествие, вторая – политический митинг. Многие ограничивались участием в шествии, но и среди тех, кто оставался на митинги, не все сочувствовали политическим речам, некоторые иронизировали над ораторами не меньше, чем над режимом. Да и никаких свежих идей, никаких реализуемых лозунгов, никаких осуществимых сценариев борьбы никто с трибун не предлагал. Это было ритуальное действо, смысл которого – семиотический, а не практический. Мы слушаем это. Мы произносим это. Мы здесь. Мы вместе. Мы не хотим врать. Мы – другие.

Характерно, что среди неформальных лидеров протеста к сегодняшнему дню осталось очень мало старых, опытных бойцов, вытесненных из реальной политики путинским режимом. Да, в центре внимания были Сергей Удальцов и Геннадий Гудков. Да, некоторые митинги вел Владимир Рыжков. Да, умный политический игрок Навальный время от времени выходил из тени и оказывался в центре внимания. Но именно он вовремя для себя осознал, что лозунг «партия жуликов и воров» сработал не на демонтаж системы, а на консолидацию «морального меньшинства». Которое не собирается идти на штурм Кремля и не готово устраивать бессрочную оккупацию какой-то территории, по образцу площади Тахрир или Майдана. Максимум, на что оно готово, – подежурить несколько ночей на «ОккупайАбай», летом, после чего расходится по домам. А значит, время истинных борцов еще не пришло; под покровом протестных акций происходит нечто иное, важное, но с претензией на власть пока не связанное. Если чересчур активно включиться в сиюминутные акции, можно растратить впустую свой долго копившийся ресурс, замылиться, примелькаться, а настоящий бой еще впереди.

Так что вряд ли Навальный в тот момент сожалел о сохранении персонального запрета на появление в эфире федеральных каналов (хотя туда допустили и Рыжкова, и Немцова, и даже Удальцова). Сохранение запрета, во-первых, подтверждало его особый масштаб, роль истинного врага, которого режим все сильнее боится, и, во-вторых, он не распылял свой образ раньше времени, до перехода событий в следующую фазу, собственно политическую. И опять же, недаром Навальный был так заметен на «Марше миллионов» 6 мая, от участия в котором воздержались многие гражданские вожди «культурной недореволюции» и который был именно актом политической борьбы с революционным подтекстом. Гарантированно провалившимся, как все собственно политические начинания последнего времени.

При этом действующая власть относится к происходящему именно как к первой фазе политической (не культурной) революции; той фазе, остановив которую можно победить движение в целом и не допустить краха системы. Об этом говорит и знаменитая «слеза Путина» во время митинга на Манежной площади. И целый ряд последующих акций, от обысков у Ксении Собчак с изъятием наличных денег в сумме миллиона евро, до подготовки к аресту Сергея Удальцова и некоторых других лидеров протеста. И рассмотрение пакета законов, потенциально ограничивающих свободу распространения информации в Интернете. Но в реальности – на данный момент – нет ни малейших признаков того, что протест разрастается, захватывает новые территории, привлекает новых людей24. Более того, если бы не давление власти, которое порождает встречную энергию сопротивления, масштаб этого самого протеста был бы еще меньше.

Значит ли это, что все происходившее в 2011—2012 годах было напрасной тратой социальных сил, выхлопом в пустоту? Нет. Просто смысл этих событий лежит в другой плоскости. Не в плоскости большой политики, а в плоскости социокультурной. Смыслом была самоорганизация морального меньшинства, самых разных идеологических направлений и групп; самопрезентация нового гражданственного поколения; и все практики и решения, направленные на эту цель, вплоть до избрания самодеятельного Координационного совета в Москве, – удались. А главным успехом стало не свержение ненавистного строя, а массово проявленная солидарность с жертвами наводнения в Крымске или марш против «закона подлецов», запретившего американцам усыновлять российских детей; самоотверженное волонтерство было теснейшим образом связано с накопленным за время протестов опытом гражданского солидаризма и сочувствия попавшим в беду.

Если посмотреть на то, какие сюжеты были ключевыми для участников протестов, какие лидеры возглавили его, в глаза бросится одно обстоятельство. А именно: все эти сюжеты и все эти лидеры связаны с идеей правды, с принципом морального авторитета, но не с принципом борьбы за власть. Кто формулировал цели шествий? Писатель Борис Акунин. Кто вел переговоры с московскими властями о маршрутах? Издатель и журналист Сергей Пархоменко. Кто гарантировал, что добровольные пожертвования на шествия и митинги не будут растрачены попусту? Журналист Ольга Романова. Кто организовывал сопровождение митингов оборудованной сценой, профессиональной музыкой, аппаратурой? Шеф-редактор объединенной компании «Рамблер-Афиша» Юрий Сапрыкин. Кто организовал трансляции заседаний оргкомитета? Главный редактор журнала «Большой город» филолог (и внук религиозной диссидентки, сиделицы Зои Крахмальниковой) Филипп Дзядко, во многом именно за это он поплатился вскоре своей должностью. Кого из ораторов на митингах встречали теплее других? Писательницу Людмилу Улицкую и писателя Дмитрия Быкова, журналиста Леонида Парфенова, музыканта Юрия Шевчука. И так далее. То есть в центре квазиполитического процесса были люди, неоднократно заявлявшие о том, что политическая карьера в их жизненные цели не входит, и сосредоточенные на гражданском солидарном действии.

В этом, разумеется, есть и опасность; заключается она отнюдь не только в том, что система сохраняется в неприкосновенности и ее репрессивный потенциал лишь нарастает. Есть вещи не менее важные. Последний раз гражданские активисты с гуманитарным бэкграундом массово выходили из тени на рубеже 1980—90-х, что было связано с приближающимся распадом СССР, крахом всех прежних институтов и отсутствием новых. Вакуум могли заполнить только те, за кем не тянулся шлейф партийного опыта, те, кто обладал личной легитимностью и с ее помощью склеивал разорванное государственное тело. Именно тогда филологи-академики Д. С. Лихачев, С. С. Аверинцев, Вяч. Вс. Иванов, публицист Юрий Карякин, режиссер Марк Захаров и многие другие стали временно исполняющими обязанности лидеров. И лишь после того, как собственно политический лидер Борис Ельцин накопил силы, отслоился от своей обкомовской биографии и стал ассоциативно связываться с академиком Сахаровым и борцами за свободу, а не с партийной номенклатурой, – гуманитарный десант в политику начал слабеть и очень быстро был сдвинут в тыл. Исключения штучны и нехарактерны (знаменитый историк литературы Мариэтта Чудакова и ее немногочисленные коллеги).

Такое происходило тогда повсеместно; именно с писательских съездов в Эстонии, на Украине и в Молдавии началась необратимая дезинтеграция СССР; переводчиками были первые президенты Эстонии и Грузии Леннарт Мери и Звиад Гамсахурдиа, этнографом и переводчиком – первый президент сепаратистской Абхазии Владислав Ардзинба; трудно преувеличить роль, какую сыграли в истории распада империи профессор вильнюсской консерватории Витаутас Ландсбергис, национальные писатели Иван Драч, Чабуа Амирэджиби и другие представители гуманитарной интеллигенции, заместившей собою отсутствующую политическую элиту. Даже один из участников террористических операций чеченских боевиков (и впоследствии руководитель полунезависимой Ичкерии) Яндарбиев был поэтом и при советской власти успел выпустить книжку в издательстве «Молодая гвардия» под названием «Сажайте, люди, деревца!». И всюду они либо разминали почву для жестких и амбициозных политиков, которые за их спинами проходили во власть и брали ее, оттесняя гуманитариев, либо сами становились этой жесткой властью и забывали о гуманитарных ценностях. Едва ли не единственное исключение – Чехия с писателем Вацлавом Гаве– лом во главе, но даже Гавел не удержался от термина «гуманитарная бомбар– дировка».

Парадоксальным образом именно в эти годы общим местом литературной публицистики стали рассуждения о завышенном статусе русской литературы («Поэт в России больше, чем поэт») как о явлении исчерпанном и завершенном; именно потому, что у нас не было свободного парламента, независимой церкви, открытой университетской кафедры, самостоятельной философии – словесность вынуждена была исполнять несвойственные ей функции и быть чем угодно – проповедью, исповедью, национальной формой философии, политическим клубом. А теперь все это безобразие позади, теперь мы освободим литературу от несения общественной службы, говорили люди, словно бы не замечавшие, что, кроме литераторов, историков и режиссеров, им вообще некого предъявить истории и политике.

Прошло четверть века. И словно в насмешку над этими иллюзиями именно беллетрист (то есть автор развлекательных романов) Акунин становится голосом гражданского протеста; он ведет за собой «рассерженных горожан» на прогулку – придумав и обосновав этот социально-поведенческий жанр. И от какой символической точки к какой символической точке ведет он своих последователей? От памятника Пушкину на Страстном бульваре к памятнику Грибоедову на Чистых прудах. А лозунги, которые несут участники прогулки, обличают несвободный парламент, зависимую церковь, недофинансированный университет.

О чем это говорит – в связи с заявленной темой?

О том, во-первых, что за четверть века в России не утвердились новые общественные институты, а старые, одним из которых является литература и писатель как выразитель общественных чаяний, никуда не делись и самовоспроизводятся. О том, во-вторых, что культурно-социальное по-прежнему сильнее, чем политическое. И о том, в-третьих, что в данной ситуации протестная активность не могла привести к слому существующей государственной машины и возникновению новой.

Теперь вопрос. А были ли в этой практике морального протеста признаки иной революции, культурной? Я бы сказал так: был порыв к новому опыту массовой моральной самоорганизации, обретение навыков гражданского саморегулирования. Не индивидуальной, штучной, исключительной и героической практики личного протеста против незаконности и несправедливости (как это было в диссидентские времена), а именно массовой, добровольческой и солидарной. Это – потенциальная культурная революция, начало тектонического сдвига в отношениях личности и государства, самодеятельного гражданина и профессионального политика, индивида и коллектива.

Реализуется ли эта потенция? Все будет зависеть от того, пересечет ли это движение хоть когда-нибудь границы Москвы и Санкт-Петербурга, захватит ли регионы.

Если да – начнут системно меняться общественные отношения, а значит процесс станет по-настоящему революционным. Культурно-революционным.

Если нет, разрыв между постиндустриальной столицей и индустриальной страной усилится. И единственным результатом протестной активности будет появление важной, но маргинальной социальной группы столичных жителей, которую одни называют «рассерженными горожанами», другие «новой интеллигенцией», третьи «креативным классом». Что менее масштабно, но тоже важно.

Уже сейчас очевидны признаки этой формирующейся группы. Ее участники разделяют несколько простых принципов: гражданская ответственность важнее политической принадлежности, мораль выше целесообразности, честность – норма общественной жизни. Это в чем-то похоже на самоощущение позднесоветской интеллигенции, но неформальные члены новой социальной группы не ощущают себя интеллигентами в старом смысле слова, то есть особым избранным сословием, которому история поручила давать всему моральные оценки, и только.

«Новая интеллигенция» – это практики. Они начинают создавать вокруг пригодную среду обитания – сначала для себя, потом для своих детей. Постепенно в эту среду вовлекаются друзья друзей, разные незнакомые люди. Начинается социальное перемешивание. «Новые интеллигенты» задают себе вопрос, который нормальный русский интеллигент никогда себе не задавал: за счет чего мы будем добиваться поставленных целей? Какую цену нам придется заплатить? Более того, едва ли не впервые в русской истории зарабатывание денег и общественное служение перестали быть двумя вещами несовместными.

Отдельный и интересный вопрос – об отношении этой группы к вере и церкви. На поверхности – она настолько же доверяет общественной морали, насколько не нуждается в религии. Более того, история с Pussy Riot, которую здесь не время и не место анализировать, спровоцировала резкий рост антиклерикальных настроений в этой группе, в этой среде. Но парадоксальным образом весь этот всплеск анликлерикализма, уничижительная критика всего церковного и религиозного показали, что никакого равнодушия к церковному вопросу, никакого релятивизма нет. От церкви (пусть подчас и в диких формах, с примесью левацкого радикализма и с полным невежеством в вопросах церковной жизни) требуют правды, честности, милосердия. Но разве имеет смысл чего-то требовать от института, на который тебе наплевать? Следовательно, некоторая нереализованная возможность для перерастания морального пафоса в религиозный поиск – для части «новых интеллигентов» – сохраняется.

Другой вопрос, что это потенция, а не данность и все положительные характеристики новой группы трагически уравновешены отрицательными. Оборотной стороной гражданственной самодеятельности является дилетантизм, который бессилен против профессиональных политиков, причем с обеих сторон политической баррикады. И реакционная власть, и революционная оппозиция легко обыгрывают эту группу, и, если созреют условия для политической революции или для тоталитарной реакции, эта группа легко будет сметена с исторической сцены. Оборотной стороной искренности является наивность; эту группу легко направить по ложному следу, что и случилось с Pussy Riot. Появится свежий острый сюжет – и старый перестанет кого-либо интересовать.

И тем не менее. Положительное как минимум сопоставимо с отрицательным. Шансы сопоставимы с рисками. И всем нам наконец-то нужно научиться действовать, не ссылаясь на внешние неблагоприятные обстоятельства и без каких бы то ни было гарантий успеха. Да, новое движение может проиграть, но ведь может и выиграть. Если правда, что на всех нас, и в России, и в окружающем мире, надвигаются драматические испытания, то опыт гражданской самоорганизации и нового морализма не сможет нас от них защитить.

Но эти испытания рано или поздно закончатся, и нам придется предъявить альтернативу прошлому. Начать строить заново и страну, и мир, и себя. Не на основе государственного патернализма или революционного коллективизма, а на основе личной ответственности и общественной солидарности. Предъявим – значит, все, что кажется сегодня бесполезным, вдруг приобретет вполне практический смысл. Не предъявим – уподобимся герою евангельской притчи, который закопал талант, потому что не имел гарантий прибыли.

Мы помним, чтó хозяин ответил на самооправдание раба.

Хочется в конце жизни и в конце истории услышать что-нибудь другое.

2014. После иллюзий

1. Опричнина вместо элиты25

Начиналось все, конечно, несерьезно. Как положено в таких делах. С карамазовской игры словами.

В первой половине нулевых богатые друзья публициста Леонтьева открыли под его имя московский ресторан. Под светлым добрым именем «Опричник». А гости вроде будущих руководителей донбасского восстания Гиркина/Стрелкова и Бородая в этот ресторан наведывались. Чуть позже в администрации президента и правительстве был распространен «Проект Россия»: книга без имени автора и без указания издательства; метафора опричнины как современной политической модели тут проходила фоном, без детализации. Зато в полуромане бизнесмена Михаила Юрьева «Третья империя», о России образца 2054 года, поглотившей Европу, опричный мир был описан детально, с восторгом. (Кстати, Юрьева называют как среди тайных владельцев ресторана, так и среди заказчиков, они же исполнители «Проекта». ) Книга была написана в ответ на «День опричника» Сорокина – окончательно конвертировала беспечное слововерчение в политическую антиутопию.

До поры до времени все оставалось в аккуратных рамках; вы нам словесную угрозу, мы вам пламенное предупреждение. Никому же в голову не приходило, что в десятые годы XXI века можно будет поиграть в эпоху Грозного всерьез? Как в начале 80-х годов века 20-го, слушая громокипящие лекции Льва Николаевича Гумилева в Институте психологии о пассионарности, Великой Степи и особых задачах Руси или читая робкие прогумилевские статьи философа Юрия Бородая, невозможно было и подумать о реальных исторических последствиях. О том, что из семейства младогумилевца Бородая выйдет твердокаменный борец за воплощение утопии, а в игрушечном обществе мужчинок-реконструкторов сформируется бесстрашный Гиркин. Который, прочитав роман «Доктор Живаго», повторит путь Патули Антипова. И как тот переименовался в Стрельникова, так этот станет Стрелковым. Тем более нельзя было предвидеть казус Приднестровья, который даст молодым интеллигентам, игравшим в литературные утопии, шанс обучиться военному делу, стать истинными партизанами. И опыт года 93-го, объединивший их надолго, если не навсегда. И Сербия с боснийскими чистками и американскими бомбардировками, которая довершит процесс воспитания.

Началось с литературщины, закончилось реальными боями.

Так случилось и с темой опричнины. Примерно года с 2003-го (уж не знаю, по плану или нутряно, стихийно) политическая жизнь России стала строиться по некоей псевдоисторической модели; назовем ее «хороший Николай». То есть царственным ориентиром был Николай Павлович – после подавления Сенатской площади, но до наступления мрачного семилетия. Так, чтобы все было строго, во фрунт, но победительно и без чрезмерного давления в системе. С оттяжечкой. Правда, в 2008-м создатели этой модели вынужденно взяли паузу; тут же, разумеется, пошли разговоры про царя Ивана Грозного и назначенного им Симеона Бекбулатовича. Но сравнение с эпохой Грозного так и не получило массового распространения; как создатели «Опричника» ничего не имели в виду, кроме бизнеса и шуток юмора для ради смеху, так и либеральное злословие ограничивалось сатирической задачей. Высмеяли ситуацию, припечатали Дмитрия Анатольевича, дальше пошли.

Через четыре года прежний царь вернулся, а с ним возвратился николаевский флер; Поклонная гора и Манежная площадь – это вам не Александровская слобода. Правда, замечалось в политическом поведении старого нового лидера нечто непривычное, не связанное с образом «хорошего Николая». Он все реже опирался на системное начальство, на аппаратную структуру, на послушное партийное большинство, даже на товарищей из кооператива «Озеро». И все чаще демонстрировал, что никакой элиты нет вообще. Есть только лидер – и его народ. Олицетворяемый Народным фронтом, а не «Единой Россией», которую оставили в нагрузку младшему партнеру. Провода были вырваны из приборной доски и закорочены напрямую. Я и он. Без посредников. Иногда демонстрация прямого контакта принимала комические формы; вспомним про Уралвагонзавод и про «ребят» и «мужиков», делегированных из цехов в полпреды. Но это был эксцесс, чересчур символический жест. А в целом новая модель не отрицала старой, она ее спокойно, незаметно вытесняла. Элемент за элементом, блок за блоком. Не спеша.

Первым, кто ощутил предвестье структурных перемен, кто испытал их на собственной шкуре, были люди в погонах. Года два с половиной назад чекистам запретили выезд за границу – за исключением служебных командировок. Ближайшей причиной называли неудачную вербовку одного из зампредов ФСБ. Но, видимо, это был только лишь повод. Примерно через полгода была дана негласная команда чиновникам высшего ранга забирать счета из-за границы и возвращать в родные банки. Потом последовал запрет на покупку домиков у моря – для депутатов, министров и прочих. Зазвучала формула «национализация элит». И многие сочли, что это первый шаг к закрытию границ. А уж когда случилась крымская история и начались ритуальные санкции, заговорили о давно продуманном и лишь теперь осуществленном плане. Тем более что и закон об иностранных агентах, и «закон Димы Яковлева», и новые правила регистрации второго гражданства и вида на жительство, и даже милостивая высылка Ходорковского – ложатся в политическую матрицу полузакрытия.

Конечно же, одно другому не мешает; есть желание полузакрыть границы, взять ситуацию на западном участке фронта под контроль, а затем через Великую Степь поскакать навстречу вечному Китаю. Но истинный смысл воплощаемого плана, как мне кажется, совсем в другом. И цель его совсем не занавес, хотя бы и полупрозрачный. Полупрозрачный занавес – всего лишь средство, а цель заключена в строительстве другой модели. Не «хорошего Николая», а «улучшенного Грозного». Не в смысле Грозного – Кадырова, а в смысле Грозного – Царя.

В рамках этой модели все подчинено железной логике. Есть Государь, вознесенный над миром, Бич Божий. Справедливый, жесткий, умеющий изредка миловать, но пробивать на жалость не пытайтесь. Обращенный ко всем, кто готов.

По правую руку от него – нет, не элиты. То есть не бояре, пускай зависимые от царя, но опирающиеся на родовитость и богатство. А опричники. У которых отобраны многие привычные права, доступные обычным людям. Например, право свободного перемещения по миру. Или обладания заветным домиком у моря (если это, конечно, не Ялта). Но которым отдана свобода выполнять решения. Не потому, что знатный род, не потому, что имеются деньги. А потому, что – опричь.

Сюда же, в зону опричнины, попадают и российские сироты. Потому что эти дети – государевы. Им на Западе нечего делать, как нечего делать чекистам, полиционерам, прокурорам и судейским. Вот тем, которые по леву руку, в земщине, тем можно. Как минимум – пока. Они не государевы, они под государством; почувствуйте разницу. Земских тоже будут ограничивать, причем системно, но гораздо мягче и разборчивей. Даже тех, кого считают национал-предателями и «пятой колонной», то есть меньшинство от меньшинства. Хочешь быть общественной организацией, получать иностранные гранты? Давай. Но сам нашей себе на рукав особый знак. Это унизительно, но не страшно. Посмотри, со своих мы спрашиваем много строже (правда, и спасаем, в случае чего). Хочешь иметь второй паспорт или вид на жительство? Вперед. Но самостоятельно явись и доложись по форме. И не спрашивай, при чем тут ВНЖ, который не влечет за собою никаких политических следствий, не предполагает клятв на верность государству и голосования на выборах, а только трудовые и житейские отношения. Не спрашивай и продолжай разъезжать. А если будет сочтено, что это вредно, мы найдем способ остановить тебя на границе. Но только если будет сочтено. А так вперед и с песней.

Тем более что основная земщина не состоит из мелких бунтарей и славного студенческого хипстерства; большинство сегодня со своим царем. А если что-то вдруг пойдет не так и завышенные ожидания не оправдаются (например, приходится сдавать Донбасс), опричные земским предложат веселый сюжет. Одним – поспорить о Сталинграде и Царицыне, другим – о Петербурге с Лениным в придачу, третьим, если это им неинтересно, подбросят нереализуемый законопроект о запрете продавать женщинам до 40 то ли алкоголь, то ли сигареты; понадобится, вспомнят о запросе прокуратуры про депутата Митрофанова и лишат его неприкосновенности. Причем, и это нужно подчеркнуть особо, никто не может и не должен знать, а что опричные об этом думают на самом деле и возможно ли в принципе подобное переименование. Потому что все решения про земщину – возможны. Все. И ни одно заранее не сформулировано.

В том и заключается принципиальное различие между положением опричных и земских, что у первых правила суровы, но они есть. Это нельзя. А это можно. И если можно, то никто не скажет «нет». У земских все гораздо ласковей, но правила плывут. Сегодня да, а завтра может быть, а послезавтра вам никто не обещал. И еще одно отличие – в месте и роли. Есть тысячи дел и проектов, которые могут быть реализованы лишь в государственном поле; от школьных до университетских, от музейных до библиотечных, про военные и политические не говорю. Тот, кто не пойдет в опричнину, получит некоторую умеренную вольницу: в том, что касается личных дел. Но никогда не реализует серьезные замыслы, если они у него есть.

И наконец, за спиною Грозного царя – опасный Запад. На этом Западе нет опричных и земских; есть враги и есть прикормленные (а иногда и бескорыстные) союзники. Но там обязательно должен иметься свой Курбский. Не важно, какой, как зовут. Главное, чтобы слова произносил. Пока был жив Березовский, он считался этим самым Курбским. Не стало Березовского, отпущен Ходорковский, с жестким, связанным условием – не жить в России.

Конечно, я слегка утрирую; все куда сложнее и объемнее, есть и будут зоны перехода из земщины в опричнину (но не обратно; обратно только через суд, позор и обнуление – о чем говорит нам обоюдоострый пример Сердюкова с Митрофановым). Однако ясно, что процесс идет, и в однозначно заданном направлении. Причем в опричники так просто не берут. Даже если ты славишь опричнину сердцем. Меня трудно заподозрить в политических симпатиях к Чалому; взгляды его – диковатая смесь все того же недопереваренного Гумилева с недодуманным Иваном Ильиным. Но совершенно очевидно, что не человек жуликоватой внешности, не будем показывать пальцем, а именно Чалый был настоящим крымским харизматиком и лидером, ставящим свою судьбу на кон. Не потому, что выгодно, а потому, что правильно. Не потому, что посадят на обильные потоки, а потому, что правда – здесь. Так он ее понимает. Но именно Чалый был первым отставлен от власти; он – типовая земщина, он носит бороду и ходит на приемы в свитерах. В отличие от человека узнаваемо жуликоватой внешности; этот по рождению опричнина, ему и песью голову на «бентли».

И Гиркин с Бородаем, если не погибнут, после поражения и возвращения на Родину пойдут себе на все четыре стороны, им песья голова с метлой не полагается26. Может быть, и слава богу, но не в этом дело. Дело в том, что даже Дугин и Проханов – не опричники. А только временно приближенное земство. Первый может сколь угодно агитировать за евразийство, а второй участвовать в писании речей про «пятую колонну»; это не пропуск в опричнину. Вот тебе медаль, сынок. Ступай.

В опричнину берут лишь тех, кто ни на что не претендует. Для кого нет собственных мечтаний, только воля государя, изменчивая, как Божья гроза. А те, кто слишком близко принимает к сердцу даже эту волю, на роль человека с метлой не годятся.

Как долго продержится эта модель? До какой черты опричные готовы одобрять ограничения? Не знаю, мне их внутренний мир недоступен. Как будет вести себя земщина? Пока она в целом довольна; комплексу утрат противопоставлен фактор Крыма, экономические следствия не начались, а начнутся, так можно что-нибудь еще придумать. Например, велеть опричным всерьез поработать с «колонной», проредить ее и без того неплотные ряды. Что же до задавленного меньшинства, то ему уже даны фельдфебели в Вольтеры, Минкульт резвится на цензурном поле, депутат Яровая учит нас, какими должны быть учебники по литературе, аккуратно подвешен вопрос о Фейсбуке.

Вообще-то можно жить без поездок за границу. И без Фейсбука очень можно жить. И втихаря переиграть идиотскую мечту о едином учебнике – тоже можно. Но невозможно после долгих лет свободы вернуться в государство, которое по произволу может запретить и выезд, и соцсети, и разнообразие учебников. Тут ключевое слово – произвол, а не поездки и не интернет. Но другой опричная система не бывает.

А начиналось все с игривых слов.

2. Эффект бабочки27

Сражение за символы, нараставшее с начала нулевых, со времен перекодированного гимна, в 2014-м окончательно стало сутью российской политики. Все, что было важного, хорошего, дурного и ужасного в уходящем году, так или иначе связано с этими битвами знаков, войнами метафор, столкновениями образов.

В декабре парламентарии стали вносить предложения, которые прогрессивная общественность сочла бессмыслицей. Глава сената обещала отменить решение о передаче Крыма Украине как незаконное и принятое в обход тогдашних процедур (1954 год). Зампред думского комитета обороны потребовал пересмотреть постановление Первого съезда народных депутатов об афганской войне (год 1991). А его старший коллега – о юридическом анализе бомбардировок Хиросимы (1945), поскольку преступления против человечности сроков давности не имеют.

Все это идеи, начисто лишенные практического смысла. Отменяй порядки образца 1954 года, не отменяй, а для условного противника #крымнаш законнее не станет. То же и с Афганистаном, и юридическим анализом бомбардировок. Но парламентарии сегодня действуют в другой логике: они уходят в удаленную историю, как герой рассказа Рэя Брэдбери «И грянул гром» отправлялся в эру мезозоя.

Случайно оступившись и сойдя с тропы, он уничтожил бабочку. Вернувшись, понял, что все переменилось. Все – от орфографии до власти; во главе страны стоит диктатор, а прежняя жизнь невозможна. Только если он не собирался покидать тропу, то они осознанно идут охотиться на бабочек. Чтобы после переделки прошлого – теперешнее переменилось. Объявим бывшее небывшим там – и увидим, как все засверкает здесь.

Страна писателей, страна ученых

Вспомним. Политический год начался Олимпиадой. Все Олимпиады нулевых сопровождались гимном будущим победам, переходящим в плач спортивного начальства: засудили. В Сочи золото и серебро считали, но сутью события было не место в медальном зачете, а первая сигнальная система. Пылающий светом сочинский стадион напоминал гигантский костер, который должен быть виден из космоса. Мы сигнализировали всей вселенной, что умеем строить города практически с нуля, что нам под силу победить природу и устроить зиму посреди субтропиков, и поэтому, ребята, зря вы нас не любите; мы ведь такие хорошие, если присмотреться.

На вопрос – чем же так мы хороши – отвечала церемония открытия (и закрытия – в удешевленной форме). Такого рода церемонии рассчитаны на многомиллиардную аудиторию; каждый зрительный образ, каждая мелодия, каждый эпизод должны быть очевидны для всех. После жесточайшего отсева оказалось, что хорошая Россия может предъявить себе и миру – свою тысячелетнюю церковную архитектуру, «золотой» век Толстого, модерн. Потому что нас опознают как родину Лентулова, Малевича, конструктивистов, бала Наташи Ростовой, переходящего в супрематизм.

Нас уважают как народ – победитель нацизма. А как страну большой политики – не знают и знать не хотят.

Военно-сакральный курорт

При сохранении курса российской внешней политики Крым и Севастополь могут стать для нас плацдармом вечной обороны от той части мировой цивилизации… Из всех российских вождей в очевидный набор а-ля рюс попадает лишь Петр Первый, которому отводится роль шоколадного зайца в золотой новогодней обертке.

Но, видимо, это была последняя, запоздалая и бесполезная попытка предъявить себя миру как правильных, хороших парней, за грубоватым обликом которых прячется ранимая и светлая душа. Под прикрытием колонны русских гениев, всех этих Гоголей и Солженицыных, они же Пастернаки, в олимпийском Сочи проходили многочисленные совещания, на которых прорабатывался план полной перекройки постсоветского пространства. Крым берем? А Донецкую область? А пробиваем ли путь в Приднестровье? Чем придется платить? Что Запад проглотит, что нет? И это означало, среди прочего, что символический дресс-код Олимпиады не нужен.

Не успела кончиться Олимпиада, а все, что было там показано, внезапно обнулилось. Потому что сменилась задача. И практическая, и символическая.

Что, не захотели нас признать хорошими парнями? И не надо. Не полюбили беленькими? Воля ваша. Мы станем черненькими. А вы будете нас признавать и бояться.

Делаем пением лодку

Но страну писателей бояться нечего; страну ученых – тоже.

Бояться можно возрожденного СССР, про который любят повторять, что Сталин взял страну с сохой, а оставил с ядерной бомбой.

И в это ядерное качество мы начали переходить практически наутро после завершения Олимпиады. Набор символических («невзламываемых», как было сказано в первой предвыборной статье 2012 года) кодов был резко сменен. В момент принятия решения по Крыму решались вполне прагматические задачи, но политики внимательно следили за системой знаков, посылаемых вовне. И придавали этому особое значение.

Сначала крымский референдум был назначен на 25 мая и содержал размытый вопрос о вольном статусе; затем перенесен на 30 марта и переформулирован в вопрос о независимости – по косовскому образцу. Но в конце концов состоялся 16-го – с вопросом о вхождении в состав России. То есть с прямой отменой ялтинского правила, которому до сих пор следовали все, даже бесцеремонная Америка: распады государств признаем, присоединения территорий – нет. Даже воссоединения – и те лишь с полного согласия всех стран-победительниц без исключения. И дата, выбранная для точки танкового разворота, напрямую связана с «эффектом бабочки»: 17 марта (1991-го) состоялся референдум о сохранении СССР, но, вопреки ему, советская империя распалась. Крымский референдум, проведенный как бы накануне этой памятной даты, запускает процесс преодоления «главной геополитической катастрофы XX века». А 18 марта в Кремле подписывается межгосударственный договор.

Тут числа гораздо важнее, чем годы: 16—17-18.

Послание из прошлого

Будь экономические инициативы, прозвучавшие в послании президента – 2014, озвучены, а главное – хотя бы на треть воплощены в жизнь лет… → Нас символически вернули в точку, из которой мы так долго выходили. Отменены лихие 90-е. Добро пожаловать в тот самый «обновленный СССР», который предлагался в марте 1991-го.

Но в том и дело, что, начав работу с прошлым, остановиться уже невозможно; надо дойти до глубинного уровня, до неделимого ядра.

Или, если угодно, добрести до той самой бабочки, эффект которой был описан Рэем Брэдбери. Что и было сделано в декабрьском послании Федеральному cобранию. Крым вернулся в родимое лоно – не потому, что так хочет народ (мартовская версия). И не потому, что иначе Америка построит там натовские базы (июньская концепция). А потому, что это сакральная точка российской истории. Это наш мистический исток. Место, где крестился князь Владимир. Не Киев – мать городов русских, а Херсонес. Наша храмовая гора, взошедший на которую без нашей воли – обречен.

Мы не просто восстанавливаем СССР; мы не только бросаем вызов всей послеялтинской истории; мы меняем всю колею. Сразу. С самого начала. С древности.

Разговор переведен в такую плоскость, где нечего делать историку. Нереально опровергнуть то, что невозможно доказать. Конечно, это всего лишь риторика; но бывают слова, которые весомей, чем иные действия. «Я знаю силу слов, я знаю слов набат. Они не те, которым рукоплещут ложи. От слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек». Под такие слова переверстывают все экономические постановления и ломают отдельные судьбы; под такие слова не страшно сформатировать запрос огромной массы населения на посадки и репрессии, которые не начались (и, надеюсь, не начнутся), но которые должны, как тени, гулять по освещенным стенам Храма. Если он действительно – опора новой России.

У кого сакральность, тот и власть

Началось все это, повторю, не сегодня; тут огромную роль сыграла осень 2011 года. Если вы подумали про смену лидера и отказ от идеи тандема, то зря. Я имею в виду миллионные очереди к Поясу Богородицы, выставленному в ноябре 11-го в храме Христа Спасителя. Здесь речь не том, кто прав, стоявшие или не стоявшие; каждый решает за себя и для себя. Речь о том, что впервые с такой ясностью обнаружился мощнейший запрос на прямую встречу со святыней – мимо регулирующей власти.

В очереди на морозе сутками стояли люди, на которых опирается государство; не хипстеры какие-то; электорат. И власть, которой не откажешь в чуткости к малейшим колебаниям народных умонастроений, дала себе ответ на ключевой вопрос, что делать. Вступить в сражение за символы, стать в центре сакрального круга.

С этим связаны и массовые выставки в Манеже, от «Романовых» (где был выстроен мультимедийный образ внутренней Руси, поддержанной монархией и окруженной купленным врагом) до «Рюриковичей», где шлейфы современности протянуты в доисторические времена. И доставленные фондом Константина Малофеева – того, который станет спонсором донбасских дел, – Дары Волхвов. И тем более история с Pussy Riot, которая была воспринята верховными руководителями не просто как скандальная акция с нарушением этических границ, а как реальное покушение на миражи и атака на сакральный уровень, источник власти. И в конечном счете как попытка перехвата храмовых ключей. Теми самыми внешними силами, которые, как объяснит начальству выставка «Романовы», оплачивают всякую революцию в России. Начиная с декабристов.

Отсюда – «двушечка»; отсюда крайне жесткая реакция на любую попытку попросить о милости, тем паче оказать поддержку.

Между очередью к поясу, посадкой пусь, Корсунью и Донбассом есть прямая символическая связь, которая – а с символами по-другому не бывает – оборачивается жесткой реальностью.

Политолог Пушкин

Так в каком же периоде родной истории мы оказались и к какому рубежу подвел нас уходящий год? В этом нам поможет разобраться великий русский политолог и один из символических героев сочинской (теперь уже доисторической) Олимпиады. Пушкин.

В тяжелом 1833 году он создал «Сказку о рыбаке и рыбке», которую мы зря считаем детской. Потому что эта сказка – не о жадности. И не только о вздорной старухе. Сказка эта о природе власти.

Вспомните сюжет. И наложите его на то, что происходило с нашими элитами в последние 15 лет.

Старик со старухой живут на берегу студеного моря тридцать лет и три года. Они не то чтобы очень счастливы, но не печальны. Да, корыто их разбито, однако для чего им огорчаться? Других корыт они не видели, им этого достаточно. Но в сети попадает золотая рыбка, и в их руках оказывается власть. И с чего начинает старуха? С нового имущественного статуса: она вдруг понимает, что была бедна, что корыто у нее плохое, что нужно чуть-чуть разбогатеть.

Поправив материальное положение, старуха делает следующий шаг и меняет свой статус в истории. Она становится дворянкой столбовою. Подчеркнем: не просто дворянкой, а столбовой, то есть родовитой. Ради этого приходится исправить ход событий и переписать их задним числом; срабатывает «эффект бабочки» – золотая рыбка должна вернуться в прошлое и подменить родословные книги. Фук-фук-фук, прошлое считать небывшим.

Теперь пора поставить вопрос о политических полномочиях. То есть стать настоящей вольной царицей. И всерьез задуматься о том, нужна ли рыбка как источник власти? Или можно сразу стать владычицей морскою, то есть богом, и пусть рыбка будет у нас на посылках.

Но здесь у Пушкина был очень важный эпизод, который он дописывать не стал, от чего сказка стала стройнее, а смысл ее довольно сильно пострадал. Старуха хочет стать папою римской. «Добро, будет она римскою папой». И вот уже перед стариком «монастырь латынский, На стенах латынские монахи Поют латынскую обедню», а на самой вершине вавилонской башни сидит его старая старуха. На старухе сарачинская шапка, «На шапке венец латынский. На венце тонкая спица, На спице Строфилус птица».

Судя по всему, в 2014 году мы оказались именно здесь. У Вавилонской башни. Где кто сакральней, тот и прав.

Иметь реальную власть – значит непосредственно распоряжаться мистическим слоем истории, управлять эффектом бабочки, раздавать символы, как наделы.

После чего остается лишь одно желание. Которого рыбка не выполнит, а старуха оставит взятую страну с сохой. Она же разбитое корыто. Герой Брэдбери надломил прошлое и получил трагическое настоящее; героиня Пушкина покусилась на будущее («будешь ты у нее на посылках») и вернулась в прошлое.

Все помнят про «эффект разбитого корыта». Но ведь наступает год литературы. Не грех и Пушкина перечитать.

2015. После после

Страна меняет вектор своего развития. На востоке Украины тлеет, а иногда и вспыхивает война. Но вокруг культуры происходят не менее существенные процессы, которые определяют наши перспективы. Все, что происходило значимого в последнее время, и трагического и светлого, все связано с дискуссиями вокруг культуры; культуры понимаемой широко. Конечно, это и искусство, но не только искусство. Это вся сеть институтов, которые производят смыслы, которые отвечают за ценности, от трагедии «Шарли Эбдо» до митинга в Грозном. Это всё про картину, мира, это всё про то, что происходит с нашим сознанием и каким образом из этого сознания вырываются наружу довольно грозные всполохи.

Споры вокруг «Левиафана» – это же не были споры о кино. Это споры о картине мира, это споры о ценностях, это споры о том, в каких образах мы представляем себе жизнь здесь и сейчас, и жизнь в прошлом, и жизнь в будущем.

Следующая по времени история – «Тангейзер». Судебный иск, слава Богу, вынесен в пользу режиссера. Но ведь это же не вопрос о том, кто как относится к конкретной постановке в Новосибирском оперном театре. Это вопрос о том, что мы считаем допустимым, что недопустимым, где граница, которую мы сами для себя проводим. За «Тангейзером» – погром в Манеже, Энтео vs Сидур. Мы в каком веке живем, и в какой век стремимся? Есть ли автономные области, автономные границы искусства, куда не должна дотягиваться рука судьи? Является ли музей закрытым пространством, которое не может никого оскорблять, потому что для того, чтобы оскорбиться, надо в музей прийти? Может ли храм быть местом, где допустима акция современного искусства?

Мы не доходим до самого существа, до вопроса о том, кто и как формирует картину мира, насколько эта картина мира, формируемая, прежде всего, культурой, совместима с перспективами развития, вообще с шансами на то, чтобы вписаться в будущее?

1. Линия отрыва28

Жертв парижского теракта, сотрудников «Шарли Эбдо», похоронили. Вот и завершились эти напряженные, ужасные, величественные дни. В чем заключался их глубинный смысл? Что они изменили в устройстве европейского мира, а чего изменить не смогли? Как сказались на России – и сказались ли? Вот вопросы, которые нужно обдумать сегодня, после выхода трехмиллионного тиража журнала «Шарли Эбдо» с ласковой карикатурой на пророка, прощающего всех без исключения.

Начнем с напоминания. Казалось бы, уже не актуального, на самом деле – более чем важного. В 2006 году в Дании были опубликованы изображения пророка, из-за которых четыре года спустя, в 2010-м, на художника Курта Вестергора совершили покушение. Слава Богу, неудавшееся, но заставившее его уйти в подполье, вплоть до сегодняшнего дня. Целью тех карикатур – как, впрочем, и теперешних – было не оскорбление мусульман, а демонстрация всеобщего равенства перед силой разящего смеха. Мы датчане. Мы такие. У нас такие правила. На рисунок можно отвечать рисунком, на текст – текстом; руки распускать нельзя. Нравятся, не нравятся, но правила эти наши, и другими они не будут. Если вы хотите быть датчанами, вам придется эти правила принять.

Но тот сюжет, увы, утонул в болтовне; были многочисленные выступления, были перепосты и перепечатки, был массовый эфирный шум; ощущения, что именно здесь находится последний рубеж отступления, не было. Отступления – не «перед», а «от». Не перед «понаехавшими», а в сторону от европейской вольницы. От наследия эпохи Просвещении. Видимо, время тогда не пришло. А сегодня настало. И в этом главное отличие. Четыре миллиона французов, вышедших на улицы в память о погибших и в знак солидарности лучшее тому доказательство; стрельба в редакции, помноженная на трагедию в кошерном магазине, заставила наконец-то без обиняков ответить на жесткий вопрос: что важнее – право оскорбляться или право жить?

И ответ был дан. Однозначный и не подлежащий обсуждению. Да, у карикатуристов были безобразные – с точки зрения религиозной – картинки. Пророка они просто не жаловали, а вот Троицу изображали с извращенным богохульством. Да, их юмор можно считать лицемерным (как выразился один из российских адвокатов). Циничным. Ефрейторским. Каким угодно. Но не их скоморошество стало причиной убийства, а ненависть к самой идее вольного, неподконтрольного кому бы то ни было пространства культуры. Низкой, высокой, пошлой, глубокой – не имеет ни малейшего значения. Тот, кто внутри европейской культуры, будет отвечать на хамские картинки словом. Или теми же картинками. Или бойкотом. Или демонстрацией. Или созданием такой мощной, такой полноценной религиозной культуры, вкусив которую, никто и не захочет покупать «Эбдо». А тот, кто выпадает из Европы, даже если он живет в ее границах, возьмет в руки пистолет и автомат. Или оправдает преступников. Или посочувствует им: такую острую неприязнь испытывали, так презирали лицемерие, что просто кушать не могли.

В этом смысле в январе 2015 стало ясно: линия разрыва проходит не между мусульманами и не мусульманами, а между теми, кто признает незыблемую ценность человеческого существования, и теми, кто ставит чувства выше смерти. Как минимум уравнивая, превращая в равнозначное сравнение – данную Богом жизнь и данную художником картинку. «В людей стрелять нехорошо, но…». «Испытываю противоречивые чувства. С одной стороны, художников жалко, с другой…». Массовая реакция на парижские события показала, что для европейца, независимо от веры и неверия, от места жительства и формального гражданства, такая постановка проблемы – табу. Поднимать на человека руку за взгляды нельзя. Отвечать на рисунок насилием гнусно. Быть с теми, кто стреляет в «неверных» – преступление, не имеющее оправданий. Полицейский-мусульманин, погибший от пуль террористов, был защитником Европы; продавец-мусульманин, спасавший евреев в холодильной камере, тем более. А какой-нибудь навязчивый христианин, убежденный, что художники сами виноваты, поскольку спровоцировали террористов, и что лучше запретить такие гадкие рисунки, чтобы не было соблазна убивать – невольный сторонник джихада.

Тут с сожалением приходится переходить к российской ситуации.

После трагедии во Франции лишь премьер Медведев – 13-го января, вручая премии правительства в области СМИ – выразил соболезнования семьям жертв. Да министр Лавров, представлявший Россию во время парижского шествия. Зато трижды высказался президент Чечни Кадыров. Сначала пригрозив Ходорковскому местью соотечественников, живущих в Цюрихе, за призыв к перепечатке карикатур во всех газетах. Затем пообещав, что если правоохранители не разберутся с Венедиктовым, то мусульмане справятся с проблемой сами. И наконец, доходчиво объяснив всем нам, что если ислам запрещает изображения пророка, то это правило должно распространяться на всех, иначе можно будет вывести на улицы миллионы единоверцев. (И показать, кто здесь власть – добавлю от себя.)

Но, во-первых, если действующему руководителю, назначаемому президентом, позволено прозрачно намекать на возможность бессудной расправы, и это не встречает гневного окрика сверху, значит, братья Куаши победили. Как водится, в одной отдельно взятой стране. Среди поставленных перед ними задач – неважно, озвученных или подразумеваемых по умолчанию – было столкновение и противопоставление «двух Европ», Европы христианской и Европы мусульманской; расстрел «Шарли Эбдо», подкрепленный антисемитским убийством в кошерном супермаркете, должен был вызвать волну возмущения и усилить шансы крайне правых, что, в свою очередь, еще резче разогрело бы исламистов. Возникла бы дурная бесконечность; зло порождало бы и провоцировало зло. Во-вторых, если продолжить рассуждение в заданной логике, то мусульманам запрещено есть свинину; давайте запретим ее в употребление по всей России. Мусульманам разрешено иметь до четырех жен. Чтобы никого не задевать, изменим брачное законодательство.

Но шутки в сторону. В известном отношении кадыровские реплики стали сгустком (и сгущением) нашего безмолвного ответа на парижскую трагедию. Точнее, на проблему, которую расстрел редакции «Шарли Эбдо» катализировал. Мы защищаем не самих людей, а их чувства. Ранимость важнее ранения. Ради защиты чувств можно пожертвовать самим человеком и его свободой; двушечка в уголовном лагере не так страшна, как переживания церковного охранника, а смерть «лицемерного пошляка» сопоставима с его «кощунством». Европейский ответ оказался принципиально иным. Мы были, есть и останемся сторонниками светского подхода. Который заключается не в том, чтоб ограничивать неверующих и иноверцев, а в том, чтобы защищать права всех. Включая права мусульман никогда НЕ рисовать пророка. Даже просто – человеческое изображение (например, в общей школе). Не нравится, возмущены чужим творчеством – ругайте, рисуйте, пишите, говорите, выступайте, судитесь, призывайте к отказу от покупок, от размещения рекламы, от приглашения в приличные места. Но никаких ограничений сверх утвержденных законом и установленных традицией! И никакого права на насилие.

Так что после парижского кровопролития мы стали еще дальше от Парижа. А Париж стал ближе к себе самому. Звучит, конечно, слишком пафосно; когда на улицы выходят миллионы – сколько выходило в момент триумфального возвращения де Голля, хочется позволить себе быть сентиментальным. Хочется верить, что европейский мир пережил шок и вернул солидарность, что он никогда больше не будет таким, как прежде, что начинается новый поворот истории… Правда, мы примерно так и говорили, и писали после ужасов 11 сентября. Не только про Европу и Америку. Не только про Россию и Китай. Про человечество в целом. Однако в тот раз не сбылось; сентиментальный пафос схлынул, мечта о единстве ослабла; нынешний президент США позволяет себе глупость не поехать на манифестацию в Париж… Почти все возвратилось на круги своя.

Но что в этой фразе главное – «почти» или «вернулось»? То, что ожидания глобальных перемен не оправдались, или что после 11 сентября случился незаметный сдвиг от края общей пропасти?

Мне лично кажется, что все-таки важнее слово – почти. И оно усилилось после Парижа. А слово «вернулось» пригасло.

2. Стой! Стрелять буду29

3 марта 2015-го похоронили Бориса Немцова. Это далеко не первое убийство крупного политика в России. Мы прощались и с Галиной Старовойтовой, и с Сергеем Юшенковым, и с Анной Политковской, которая была отнюдь не только журналистом… Но тут, мне кажется, особый случай. Каждая из упомянутых потерь объяснялась страшным и бесчеловечным, но – конкретным политическим раскладом; смерть Немцова насквозь символична, даже если у заказчиков убийства был сиюминутный расчет. Выстрелы, прозвучавшие в ночь с 27 на 28 февраля на Москворецкому мосту, однозначно подтвердили давнее предчувствие, что политическая дамба – прорвана. И отныне дозволено все.

Что я имею в виду? Как минимум в конце 2012 года была запущена политика имперских комплексов. Не восстановлена имперская идеология как таковая, не возрожден имперский миф, а началась эксплуатация фантомной боли, чувства гниющей утраты. До поры до времени элиты не решались на эту игру. В отличие от англичан или французов, утративших империи в XX веке, они не работали с травмой, не пытались погасить системный шок, окультурить неизбежный всплеск шовинизма, переключить его с ненависти к чужому на любовь к своему. Но все-таки не педалировали, справедливо опасаясь, что резьбу сорвет. Даже во время российско-грузинской войны 2008 года с этими комплексами обращались осторожно; местную инициативу по переучету школьников-грузин гасили; направляли гнев обывателя на Грузию как государство, стараясь не трогать народ.

И вот однажды что-то щелкнуло; ситуация переменилась.

Первый в череде решений и законов, призванных сплотить тоскующее большинство чувством ущемленного единства и компенсировать ему потерю прежнего имперского масштаба, стал закон Димы Яковлева. Он был направлен против чересчур расслабленного гуманизма и ценности отдельно взятой жизни; он порождал опасную мифологему: есть мы и есть они, мир во главе с Америкой охотится за нашими детьми, чтобы помешать нам возрождаться. Логики тут было маловато, но политические мифы этого не требуют, у них другая функция, они должны пугать.

Затем был Крым, который наш, и вежливые люди, и внезапно вспыхнувшая перспектива восстановления огромных территорий, от Ростова на Дону до Приднестровья; обществу была предъявлена Россия, которая не только борется за справедливость, как было в 2008-м с Осетией и Абхазией, но и способна возвращать утраченные земли. Не считаясь с договорами. Заключенными, конечно же, под дулом автомата.

Но вбросив тему иностранного влияния, не обойтись без рассуждения о внутренней измене. В тронной речи, посвященной вхождению Крыма в состав обновленной России, было сказано о пятой колонне и национал-предателях; к чувству облегчения, с которым большинство восприняло известие о крымском референдуме, подмешалось ощущение тревоги. Не столько от того, что гадят Штаты, сколько от того, что мы в кольце из внутренних врагов, намеренных лишить нас радости победы. Как именно лишить – неважно; главное – понятно, вместе с кем и по чьему заказу.

Донецкая история, помноженная на санкции, довершила начатое дело; она окончательно сместила центр этической тяжести. Оказалось, убивать не так уж плохо. Занимать одну из сторон в чужой войне – не только можно, но и нужно. То, что глубоко таилось в глубине непроясненного сознания, внезапно прорвалось наружу. Вдруг обнаружилось, что желать идейному противнику посадки – хорошо, а писать публичные доносы можно. Почему? Да потому что нам возвращена прописка в мировой истории; кто не согласен эту радость с нами разделить или хотя бы усомнился в правильности сделанного выбора, не заслуживает ни сочувствия, ни оправдания; он неполноценный гражданин, майдаун, а недочеловеку жалость не положена.

Не положена она и тем, кто не согласен соблюдать неписанные правила, будь то правила религиозные или политические. После расстрела французских карикатуристов, как заклинание на съезде людоедов, в бытовых речах и с политических трибун звучала формула: «конечно, убивать нехорошо, но…». И после «но» – рассказ о том, что сделали погибшие для своего расстрела; рассказ, по форме отрицающий идею бессудной расправы, а на самом деле утверждающий ее. Потому что сами виноваты. Не нужно было рисовать. Не нужно было говорить. Не нужно было делать.

Но ровно то же самое мы прочитали и услышали в сетях через несколько минут после новости о гибели Немцова. Сам напросился. Нечего было гадить. Даже высочайшее сочувствие семье погибшего не остановило массовой истерики; продолжился разнузданный бесовский вой. Не потому что власть так приказала; не потому что кто-то дергал за веревочки и управлял оравой кремлеботов; нет. Сами, от души, по доброй воле. Характерен скандал с Талисмановым, заместителем декана из МФТИ, написавшим на своей страничке в соцсетях: «Одной мразью стало меньше». Талисманов это сделал не по приказу, не из конъюнктурных соображений; он просто выразил переполнявшую его эмоцию, и только. Как выразило ее множество фейсбукеров и вконтактёров. Молчал бы, не гадил стране, не лез бы в пятую колонну, все бы с ним было хорошо. А так… ну что ж теперь поделать. Застрелили.

Отдельный мотив – в многочисленных постах националистов. Они не то чтобы приветствуют убийство, нет; но повторяют с плохо скрываемой злобой: если в 1993-м можно было в нас стрелять, то почему сегодня – «не убий»? И бесполезно им напоминать о том, что в 1993-м шла вооруженная борьба, а в 2015-м стреляют в безоружных; из этого не следует, что 1993 год не трагедия, не ужас, не позор, но ситуации несопоставимы.

Тут мы и подходим к главному. К тому, какую дамбу прорвало и какая волна понеслась на наши головы. Это дамба обезбоженной державы; это волна коллективных психозов. Отдельно взятая человеческая жизнь перестала быть мерилом; оказалось, что в истории есть вещи поважней, поинтересней. Сила, например. Сплоченность. Противостояние. В массовом сознании созрела мысль о допустимости, а может, и желанности жестокой власти. Сформирован запрос на расправу. На репрессии как форму политического управления. И даже на террор, если он направлен против неприятных нам политиков, общественных деятелей, художников, писателей и режиссеров. Конечно, убивать пока никто не призывает. Но…

Я сейчас не про конкретную политику, не про решения начальства; я про состояние умов. Выстрелы, раздавшиеся на Москворецком мосту, прозвучали как предупреждение всем, кто думает не в унисон со всей державой. «Стой! Стрелять буду». Не двигайся с места. Не смей быть иным. Не выбивайся из общего строя. По странному стечению обстоятельств именно 27 февраля в России был введен новый праздник, «день спецопераций». А в истории эта дата маркирована другим событием – поджогом Рейхстага. Разумеется, интеллигентские стенания, что мы оказались в нацистской Германии, помноженной на сталинский ГУЛаг, смешны. Если бы и впрямь все было как тогда, мы бы об этом не спорили. Негде было бы. И некому. Но что до массовых психозов, то здесь все не так однозначно. Логика, которая жила в сознании тогдашних немцев, избавленных от комплекса послевоенных унижений, напоминает логику иных из нас. Равно как логика людей, которым после ужасов гражданской войны возвратили обновленную советскую империю.

Это логика проста: каждый ничтожен, а вместе мы сила. Кто против единства, тот враг. А врага уничтожают, если он не сдается. Причем, и это важно подчеркнуть, так думают не жалкие уроды, не маньяки; так думают самые обычные люди. За пределами идеологии прекрасные. Живущие тихую жизнь. Но ведь и немцы нюрнбергского образца, и граждане СССР, кричавшие на площади про «смерть врагам народа», по большей части не были исчадием ада. Кто-то, несомненно, да. А большинство, разумеется, нет. Просто им приятней было думать в унисон с начальством. И верить, что евреи, либералы, троцкисты угрожают общему покою. А так – все растили детей. И любили животных. Во время войны героически клали жизни за други своя.

Еще раз. Я не про имперские идеи; они не хуже и не лучше, чем идеи национального государства, анархии или же конфедерации. В истории вообще нет идеальных государственных устройств, все в чем-нибудь порочны, выбрать трудно. Я про имперские комплексы, с которыми нужно работать, но которые нельзя эксплуатировать. Джин выпущен из бутылки, как его загнать обратно, кто будет этим заниматься и когда начнет – вопрос, на который нет ответа. Пока этого не случится, реакция на смерть любого несогласного будет именно такой. Да, неправильно стрелять, но сам нарвался.

Стой! Стрелять буду. Стрелять буду. Стой.

3. Отверженные30

Оперный спектакль Новосибирского театра породил общественную бурю. Не вдаваясь в обсуждение «Тангейзера», сотни тысяч оскорбленных пользователей поместили у себя в фейсбуках постер, на котором… в общем, если вы это читаете, значит, постер видели. Но, боюсь, не сам спектакль. В результате безобразная картинка, как минимум, неприятная верующему, как максимум – бьющая в самое сердце, размножена невероятным тиражом. При том, что а) она показана в спектакле мельком, б) было всего лишь четыре показа, пятый состоится в Москве, в рамках Золотой Маски, так что общее число реальных зрителей не более 6 000, в) хорошо ли это сделано, по делу или зря – вопрос отдельный, но история, рассказанная Вагнером, развернута Тимофеем Кулябиным в современность. Партия Тангейзера разделена на две, и в одной из линий неприятный кинорежиссер Тангейзер снимает талантливый, но очень неприятный фильм. Так сказать, очередной Скорсезе. Эпизод из фильма как раз и показан на несчастном постере.

Точка зрения автора не совпадает с точкой зрения героя. Седьмой класс средней школы. Садитесь, пять.

Так что главные распространители картинки – они же оскорбленные своими чувствами – они же слышали звон – не Тимофей Кулябин. И не директор театра Мездрич, уволенный со своего поста за отказ подчиниться министру культуры, уменьшить финансирование постановки и извиниться перед теми, кто на спектакле на был. Например, перед митрополитом Тихоном (Емельяновым), который объявил стояние протеста, но на спектакле явно не был. Перед выдающимся специалистом в области искусств Валуевым, который прилетел в Новосибирск и выступил на митинге протеста против кощунства; что-то мне подсказывает, он тоже на «Тангейзере» не побывал. Не знаю, побывал ли новоназначенный директор Кехман, до сих пор руководивший Михайловским театром; наверное, если он так твердо заявил, что задет – как еврей, как православный, как директор.

В принципе, это должно было стать предметом спора для театроведов и продвинутых зрителей: удачна постановка или нет, нашел ли Тимофей Кулябин верное решение, или грубо промахнулся. Но об эстетике никто не соприт; культура снова в центре политических процессов. На ней, на ее материале, на ее площадке отрабатывается модель нашего дальнейшего существования. Что можно, что нельзя, что хорошо, что плохо – и на какой планете мы живем. Так было и с основами государственной культурной политики, когда Минкульт аккуратно забежал вперед и пиаровски вбросил собственный проект, которого ему никто не поручал; в этом проекте поражала дикая смесь православия, самодержавия, народности, чекизма и автаркии. Так было с законом о защите чувств верующих. Так было с «рашкой-говняшкой», знаменитой формулой Мединского о критериях поддержки русского кино. Так было с отказом финансировать фестиваль Артдокфест, поскольку современная документалистика не соответствует высоким представлениям министра. Так было со скандалом вокруг «Левиафана», финальной сценой из которого обернулась новосибирская реальность. Так было с миллионным стоянием в двухсотпятидесятитысячном Грозном – не против террора, а против карикатуристов.

Поднимаясь над конкретными сюжетами, мы четко различаем контур обсуждаемой проблемы. Что впереди: торжествующая архаика и неуклонное сползание в мифологическое небытие? Туда, где бродят тени Рюрика и государей, злобные и нанятые Западом декабристы покушаются на самое святое, а православие не существует без опоры на народность? Или все-таки период заморозки завершится и будет медленное и мучительное, но движение вперед? Вот, собственно, в чем дело. Все остальное – мелкие детали. Получился фильм у Звягинцева или не очень. Правильно переписал либретто Кулябин, или нет. Допустим ли ефрейторский юмор «Эбдо» или нет.

И дело тут не в конкретном митрополите, казаках в лампасах или государственном министре; они всего лишь вольные или невольные участники гораздо более важного, гораздо более страшного процесса. Процесса выбора судьбы. И тут главный вопрос не о том, кто выступает в роли настоящего левиафана: минкульт, метрополия или Валуев. А в том, что формируется запрос на разрушение главного принципа современного общества; принципа автономии.

Если мы хотим гражданского разнообразия, не допускаем мысли о запрете на чужое, но при этом не готовы воевать ежеминутно, то мы стремимся соблюдать границы. Вот это ваше, а это наше. Вы здесь, а мы тут. Вам запрещено изображать людей, а нам позволено. Мы постимся, а вы хотите отбивную. Мы свободные художники, а вы монахи. Мы добровольно подчиняемся установлениям собора, а вам подавай манифест. Мы ставим резкий спектакль, а вы не приходите. Но все мы вместе живем в одной стране и солидарно движемся в том хаотическом пространстве, которое и называется – СЕГОДНЯ.

Принцип автономии удобен всем, кроме таких, как я – сидящих на двух стульях и считающих оба пространства своим, и пространство веры, и пространство искусства. Но это уж наша проблема, как выходит из тупика и как разрываться на части. А по существу, если принцип автономии, когда каждый отвечает за свое и никогда не отвечает за чужое, будет уничтожен, мы потеряем не только искусство. За искусством в очереди университет, чья автономия – условие его существования. За ним – все неформальные объединения. Но знаете, что будет дальше, после этого? Мы рано или поздно потеряем Церковь. Потому что нынешние руководители ей благоволят, но когда-нибудь придут совсем другие. Похожие на тех, что были полстолетия лет назад. И снова начнется вмешательство в церковные дела – не мягкое, как ныне, не давлением, а кровью. Так что на самом деле Церковь нуждается в идее автономии не меньше, а больше, чем театр, музей, университет. Это ее охранная грамота на все времена. И тот, кто сегодня хочет разгромить чужую автономию, заранее сжигает свою.

Началось все это не сейчас. Давным-давно, в доисторические времена, открылась выставка «Осторожно, религия!». На которой были разные работы, некоторые замечательные, некоторые дурные, в том числе и крайне неприятные для верующего. Но чтоб узнать о неприятном, верующий должен был прийти на выставку и посмотреть картинки; если не пришел – не оскорбился, предоставил дело Страшному Суду. Однако выставку немножко погромили, забыв о том, что есть отдельное музейное пространство, автономное от исповедания культа. Это все равно как строгий моралист отправится громить общественную баню, поскольку голым ходить неприлично. Вообще-то говоря, он прав. Совершенно неприлично. Но только за пределом бани. С монастырским уставом в парнУю не лезь.

То, что в Церкви – это дело Церкви. То, что в театре и музее – дело театра и музея. Смейтесь над клерикалами на сцене; обличайте вольномыслие на солее. Выражайте несогласие публично – для этого есть критика и публицистика. Но не входите в чужой монастырь. Не требуйте, чтоб ваш устав соблюдали в этой несвятой обители…

Встает вопрос: что делать? Не уверен, что пройдет бойкот Минкульта,; слишком разрозненно, слишком маргинализировано культурное сообщество, договориться совместных действиях вряд ли удастся. Хотя счастлив буду ошибиться; судя по реакции театрального сообщества, какая-то координация возможна. Но писательница Мария Голованивская как бы между делом пробросила в своем фейсбуке: «Разумно было бы всем уволенным или травимым тангейзерам объединиться в группу. Называться она могла бы „Отверженные“. Легко запомнить. И что-то делать вместе, написать манифест, что ли, сделать совместные проекты, акции и т. д. Красота ведь получится (или нет). Все делается для того, чтобы было создана и институализирована группа. Унавожена почва, выкопаны грядки.»

Так в русском искусстве бывало. Академические живописцы не дают работать? Ответом становится пул передвижников. Что-то в музыкальном мире нет так? Вот вам «Могучая кучка». Не принимают авангард в Москве? Имеется Витебск. Нет государственного запроса на экспертное сообщество? Значит, нужно создавать альтернативное, проявлять низовую солидарность. И так далее.

Справимся ли – вопрос. Но шанс, как мне кажется, есть.

4. Развилка31

Сюжет развивался стремительно. Перед майскими праздниками завершилась проверка двух некоммерческих фондов – «Династии» Дмитрия Зимина и «Либеральной миссии» Евгения Ясина. Оба были сочтены иностранными агентами. Вчера, 25 мая, во второй половине дня на сайте минюста появилась официальная запись об их включении в реестр. При том, что «Династия» занимается наукой и финансируется исключительно из средств гражданина России Зимина, которые находятся – в рамках закона – на его зарубежных счетах. А «Либеральная миссия» сосредоточена на экономических, политологических и просветительских проектах и получает деньги только от российских бизнесменов, в частности, того же Зимина.

Казалось бы, сюжет печальный, но вполне типовой: по этой схеме был объявлен агентом «Мемориал», другие славные организации, погруженные в историю и историческую память и не участвующие в борьбе за нынешнюю власть. Закон об иностранных агентах для того и принимался, чтобы подвесить любое независимое от государства, не встроенное в его систему общественное дело; он шествует путем своим железным и уничтожает без разбору все, что выпадает из магического круга. Грустно, противно, опасно, но без принципиальной новизны. Когда-то Зимин на заседании РСПП пошутил – говоря о своем уходе в благотворительность: «Все там будете». Теперь все будут там, куда запишут. Или не будут вообще.

Но на самом деле все, происходящее с «Династией» (и тем самым с «Либеральной миссией»), резко отличается от происходившего до мая 2015 года. Не только потому, что фонд крупнейший – в среднем 10 млн долларов в год на поддержку молодых и не молодых ученых, научных проектов, изданий, переводов и т. д. Не только потому, что по целому ряду направлений он был дублером государства, закрывая бреши – и мотивируя ученых на работу во благо российской науки, в мировом контексте и масштабе. Но и потому, что Зимин, при всей его гражданской активности, сдувал с фонда пылинки, чтобы, не дай Бог, тот не пересекался ни с какой политикой. Не страха ради иудейска, а потому что наука, рациональное знание, эксперимент, свободная мысль не допускают примесей извне. Ни слева, ни справа, ни сверху, ни сбоку. Крупный ученый может быть и часто бывает «политическим животным», но сам процесс познания вне партий, идеологий и позиций.

И поэтому на фонд – даже в рамках этого опасного закона – невозможно распространить правило об иностранных агентах. А если возможно, то это значит, что закона уже нет. Да, кошмарного, да, полицейского, да, закомплексованного. Но хотя бы писаного. То, что «Мемориал» политическая организация, могло присниться только в страшном сне, но можно было сделать вид, сказать – а мы считаем. Здесь и этого сказать нельзя. Нечему казаться. Нечего считать. Бьют не по фонду, к которому придраться невозможно; бьют по Зимину, который чем-то не понравился кому-то; бьют безо всякого формального закона; бьют для того, чтобы другие боялись. Поздним вечером 25 мая его фейсбучный блог был взломан и в нем появилась фейковая запись – мол, раз вы так, то я открыто заявляю, что финансировал врагов кровавого режима, список прилагается, причем не сам, а вместе с «американскими друзьями». Причем некоторые детали фейкового текста указывают на то, что работали не любители, а профессионалы. А значит, Зимину прислали метку. Лично. Без посредников. Мы тут.

Не сомневаюсь в том, что в ближайшие дни на помойных ресурсах появятся «мнения и комментарии», что Зимин вполне хорош, да и фонд у него неплохой, но зачем залезал за черту? Зачем за пределами фонда выражал свои симпатии и антипатии? Как будто личная позиция отца-основателя хоть как-то влияет на работу фонда, и как будто политические взгляды являются – и могу являться – условием приемлемых пожертвований в сфере культуры, науки, образования. Боюсь, что эти рассуждения помогут власти передвинуть тумблер еще на одно деление и ввести «по понятиям» новые правила. Если раньше действовал молчаливый контракт – кто крадет, должен бояться, кто боится, может красть, то похоже, что стране предлагается новый: бояться должен тот, кто хочет поделиться с обществом; право быть благотворителем предполагает робость и послушание во всем – в том числе и за пределами благотворительности.

Эпидемия выходит на новый уровень. И последствия будут другими. Дмитрий Зимин, которому в день принятия решения об «агентстве» исполнилось 82 года (такой чудесный подарок к дню рождения), не для того становился крупнейшим донором родной науки, чтобы кланяться и целовать ручку злодею. Я не знаю, что должно случиться, чтобы он согласился нашить желтую звезду на свой фонд, свое детище, свое счастье, свою гордость. Даже если ему пообещают жизнь за пределами гетто. В виде исключения. Этого не будет; тут сомневаться не приходится.

Иное дело – суд с Минюстом. Тут тоже слишком много сложностей, и организационных, и психологических. Да, «Мемориал» судился, да, «Либеральная миссия» тоже готовится идти в суд. Но они – получали гранты, а он их давал. Давал свои, из именного (а не «слепого» обезличенного) траста. Не привлекая чужих средств. Находя удовольствие в том, чтобы российским ученым было хорошо. Ничего не требуя взамен, кроме уважения. И получив на выходе плевок в лицо вместо низкого поклона государства за – прошу прощения, произнесу высокие слова – патриотическую работу. Если Зимин решит судиться за право соблюдать закон и отдавать свои деньги ученым, он проявит какое-то неземное величие. Ему, конечно, не впервой; он сделан из того материала, из которого получаются великие люди. Но с точки зрения обычной логики гораздо проще на ближайшем Совете фонда «Династия», который состоится 8 июня, объявить о закрытии крупнейшей, старейшей и репутационно безупречной институции. Что в переводе на язык эмоций будет означать: мы не работаем дамбой на пути державного селя; если государство не хочет, чтобы ученые – были, и были в своей стране, мы не встанем на его пути, оно сомнет вас. Вы не будете получать гранты, закроются десятки проектов; скажите спасибо тем, кто взорвал заграждения на пути этого селя.

Что дальше? Дальше резкая радикализация со всех сторон. Ученым, всему образованному сословию будет послан внятный сигнал – терять вам больше нечего, «от судеб защиты нет», ни на какие разумные процессы не надейтесь, все подчинено неостановимому желанию владеть живыми душами. А что делает сообщество, которому нечего терять? Встает стеной. Даже если нет ни малейших шансов на победу – все равно встает. А государство, осознанно провалив ситуацию еще на один уровень и временно закрепившись на нем, через шаг опустится еще ниже. Сегодня по факту уничтожаются институции, которые связаны с неугодными людьми, хотя институции закону соответствуют; завтра будут уничтожаться сами люди. Сегодня принимается закон о нежелательных организациях; что помешает по прошествии какого-то времени принять закон о нежелательных гражданах? Сегодня можно безо всякого закона эти самые организации крушить, что может остановить подспудное желание без ссылок на закон уничтожать людей?

Я пишу это – и сам не верю в реальность такой перспективы. Как не верил, впрочем, в то, что разгром «Династии» возможен. Что «нежелательные организации» могут стать реальностью. Что советский бред единого учебника вернется в виде мутного проекта Яровой. Что музей советской зоны «36» превратится в музейную зону УФСИНа. Оказалось, зря не верил.

PS Как известно, фонд прекратил свою деятельность 31 октября 2015 года.

5. Новые варвары, вечные ценности32

Как выглядело происходившее в Европе в конце лета – начале осени 2015 года, если судить по российским газетам, радиостанциям, телеканалам, они же – российский фейсбук и другие соцсети? С Востока на Европу движется новый Атилла. Этот Атилла скорее хороший, потому что разорит Европу. С другой стороны, он плохой, его изображают диким и опасным. При этом репортажи о нашествии иноплеменных в основном снимаются в Восточной Европе, прежде всего в Венгрии, реже в Сербии, совсем редко в Вене и почти никогда в Париже, Берлине и Хельсинки. Возникает ощущение коллапса, который не имеет точки выхода; мы сосредоточены на завязке сюжета, но не получаем кульминации, тем более не видим развязки.

Сквозная мысль пронизывает все публикации и большинство сетевых дискуссий: Европе христианских ценностей конец. Сначала она будет корчиться в социальных судорогах неисполнимого бюджета, а потом в агонии исламизации. Многие были бы рады такому финалу, ибо – «Европа, ты одурела!». Одно огорчает – Америка, которая все это заварила, стоит в сторонке и в ус не дует. Надежда на то, европейцы ее проклянут. Пускай и на последнем издыхании. А мы насладимся проклятием.

Но если включить «Евроньюс» (не говорю уж просто посмотреть TF 1 или ZDF или BBC), то сложится другой, гораздо более серьезный, драматичный – и при этом не катастрофический – образ. Очень много проблем. Очень. Масштаб сирийско-ливийско-тунисско-марокканского исхода поражает. Особо тяжело приходится буферным странам, через которые поток мигрантов устремляется в старые столицы и там уже распределяется по капиллярам. Среди тех, кто стремился в Германию, Австрию, Францию, Данию, Швецию – страны с высочайшей степенью социальной защиты – есть реальные жертвы геополитики, есть желающие пристроиться в общую очередь, есть потенциальные бандиты, есть просто жулики. Поначалу европейцы возмущались. Но после новостей о брошенной машине с трупами мигрантов и о тельце маленького мальчика, выброшенном волнами на берег, настроения стали меняться. Австрийцы приезжают на своих машинах, подхватывают тех, кого не пропускает Венгрия, довозят до границы, дают им перейти ее пешком, чтобы не нарушать закона, сажают снова и везут дальше. Немцы увеличивают квоты для приема беженцев. Папа Римский призывает каждый приход принять одну «гуманитарную семью»; финский премьер предлагает свой дом для несчастных. А тех, кто спрятался за спинами страдальцев и хочет просто получить хорошее пособие, стараются отфильтровать и выслать.

Разумеется, вышлют не всех. Конечно, в этих разнородных толпах слишком много будущих бездельников и дармоедов. И тех, кто вольется в ряды исламистов – немало. Угроз и рисков не скрывают; в последствиях – может быть, не в полной мере – отдают себе отчет. Ролик с обнаглевшими переселенцами, которые выбрасывают бутылки с водой, разносимую полицией, на рельсы и воротят нос от предлагаемой еды, поскольку протестуют против задержки, – смотрят миллионы. О том, что это бизнес на несчастье, позволяющий нажиться опытным контрабандистам, знают. Помнят о несправедливости: средства будут доставаться беженцам, а не «новым европейцам», которых приняли в Евросоюз и социально бросили на произвол судьбы. Однако все это второе. А первое – здесь и сейчас наступила беда. Пикейные жилеты и мудрецы геополитики пускай обспорятся о том, кто больше виноват, Америка, Брюссель или главы национальных правительств. А нормальный европеец должен сначала помочь. Без русской душевности. Без американской широкой улыбки. Ворча. Но помочь.

Почему? А потому, что европейски е ценности – есть. И при всей утрате религиозности, тем более конфессиональности, современный европеец продолжает мыслить библейскими категориями. Содействие. Солидарность. Преломление хлеба. Помощь ближнему. Подаяние. Ответственность. И снова солидарность. А самое главное, человеческая жизнь. Если на одной чаше правильное мироустройство, правила и процедуры, личное благосостояние, даже будущее страны, а на другой – машины с трупами и тельце мальчика, понятно, что перетянет. Если угодно, это и есть залог европейства. Здесь проходит линия разделения между «старыми» странами, которые не выпадали из общеевропейской жизни, и «новыми», которые вторую половину 20 века провели под коммунистической ордой и которым приходится заново осознавать себя. Стены предлагают строить там, где европейские инстинкты ослабели. И где собственное соучастие в делах нацизма не так охотно вспоминают, как (несомненный, кто спорит) советский диктат. А там, где слишком ясно помнят, чем для Германии окончилась борьба с «нашествием» евреев, которые захватывали национальную территорию, грозили патриотическому бизнесу, мешали правильной политике и плохо относились к христианской вере, – там стен не строят. Там скрепя сердце действуют и помогают.

И неслучайно, что мы видим Венгрию, а не Германию. Потому что если запускать видеозонд в Берлин, то реальность предстанет в своей отвратительной сложности. Сразу и против, и за. И дискуссия, и реальный страх, и солидарное действие, и риски, и неизбежность, и готовность принимать «атилл», и неготовность. То есть все, что не вмещается в границы пропаганды, в подтверждение того, что «закат Европы» наконец уже случился. Мы так долго ждали, ждали, и вот наконец… И невозможно будет получить простой ответ, все хорошо, или все отвратительно. Нету такого ответа; все и очень плохо, и не страшно, и опасно – в одно и то же время. И есть еще одна причина, по которой мы стараемся не видеть точек выхода, а сосредоточены на точках входа беженцев. Это укрепляет нас в опасном убеждении, что весь мир живет как мы. То есть ни во что, кроме денег, не верит и ничем, кроме трезвого расчета не руководствуется. (Хотя на самом деле и мы живем давно уже не так, как думаем; наши представления о жизни и практические действия расходятся, и представления куда ужасней).

Впрочем, главное заключено в другом. Да, потом проблемы нарастут, как кучи мусора в Неаполе. И «Мечеть парижской Богоматери» из антиутопии может стать реальностью. И, кто знает, вследствие наплыва «лиц мусульманской национальности» не только в Брюсселе откажутся от символов родной традиции во имя ложно понимаемой политкорректности, и будут строить рождественские елки из абстрактных треугольников, чтоб не обижать новоприбывших, или как в Дании ставить охрану у елок – настоящих. И радикальный национализм тогда полыхнет общеевропейским пожаром… И карикатурные скандалы продолжатся, и сдача позиций. Но, во-первых, не факт. Во-вторых, если Европа откажется – во имя надвигающихся ужасов – от сиюминутной солидарности, гуманизма, странноприимства и построит венгерские стены на пути оказавшихся в бедствии, она уже перестанет быть Европой. Без всяких треугольных елок. То есть гарантированно проиграет.

Да, в Катар и Саудовскую Аравию никто не бежит, потому что не примут – и потому что тамошняя роскошь только для своих. Они защищены гораздо лучше, чем Европа. Но стать второй Саудовской Аравией или новым Катаром уже нельзя, можно только уйти в третий мир. В общем политическом раскладе не осталось мест для равнодушного богатства. Есть место для богатых, но умеющих делиться. Есть место для бедных, которые делятся хотя бы сочувствием. Есть место для тех, кому делиться просто нечем. Есть даже место для тех, кто делает вид, что богат, а на самом деле очень беден. Но для самопоглощенных – места нет.

Что же до отказа от традиций веры и поведения сегодняшней Европы… Парадоксальным образом ее готовность рисковать без страховки говорит о том, что никуда эта вера не делась. Как не вспомнить старый анекдот о человеке, сорвавшемся в пропасть и зацепившемся за кочку. Несчастный молится: «Господи, помилуй! Пошли ангела Своего, пусть спасет меня от верной смерти! Я исправлюсь, заплачу десятину, буду усердно молиться, я верю, Ты можешь помочь!» И слышит он голос: «а ты правда веришь»? «Да, да, конечно!». «Ну, тогда кочку-то отпусти».

6. Мы должны выбирать – мы страна университетов или страна Энтео?33

– Как вы оцениваете сегодняшнее состояние российского гуманитарного знания, особенно науки и университетского преподавания?

– Научное знание интернационально, оно не зависит от того, где ученый живет и работает. Я думаю, что у нас с этим полный порядок. Нормально, когда люди перемещаются: уезжают, возвращаются, это уже не эмиграция, как было во времена моей молодости. Тогда человек, уезжая, как в омут нырял, здесь его больше не было. Да, больше нет таких очевидных лидеров гуманитарного сообщества, какие были в поздние советские годы – Юрий Лотман для одних, Сергей Аверинцев для других, Мераб Мамардашвили для третьих. Но сегодня вообще поменялась структура общества – единоличных лидеров больше нет. Ни в гуманитарной науке, ни в литературе, ни в искусстве. Так что тут беды большой не вижу.

Но вот что касается университетской среды в целом, тут, конечно, произошло сжатие поля, чтоб не сказать, схлопывание. Разумеется, в позднесоветское время было слишком много бессмысленных филологических и исторических факультетов. Да, там сидели начетчики, которые занимались кто Чернышевским, кто Добролюбовым. Все они потом переключились на русскую религиозную философию и, конечно, стали большими специалистами по духовности, соборности, православной традиции, учат нас жизни. Завтра переменится ситуация, опять будет главенствующее атеистическое давление – они опять переквалифицируются. Этих халтурщиков и начетчиков не жалко. Но вместе с вымыванием бессмысленных структур были вымыты и вполне осмысленные, а оставшиеся чересчур привязаны к рынку. Я не против рынка, я считаю, что рынок – вещь важная. Любой, даже самый жесткий, рынок лучше идеологического государства, даже такого диетического, как СССР в 80-е годы. Но есть общественные факторы, которые не считаются деньгами, которые считаются совершенно по-другому – средой обитания, судьбой детей, контекстом, атмосферой, эпохой. Гуманитарное знание описывается в этих категориях и не может приносить непосредственного дохода, да и не должно.

Гуманитарное знание «приращивает» такую среду обитания, в которой доверие выше, а доходы становятся более честными. А уже доверие вполне экономическая категория, его можно измерить деньгами. Там, где нет доверия, гораздо больше юристов, посредников, правоохранителей, всем вы платите, это всё издержки, которые закладываются в стоимость товара. Это как, опять же, с музеями, библиотеками, парками. Их нельзя переводить на самоокупаемость, это глупость.

– Почему?

– А потому что сразу начинается работа на потребителя «ниже среднего». Чем ниже уровень среды, тем выше доходы от количества посещающих. Вы не подтягиваете людей и не обучаете их другому типу жизни, а просто ориентируетесь на низовые запросы.

Показатели музеев нужно измерять другими способами. Например, сколько человек приехало в город для того, чтоб прийти в этот музей? Человек, приехав посмотреть музей, оставляет деньги в городской казне, это доход города, а не музея. Ну и так далее. И это вещи, поддающиеся учету, а не атмосфера и прочее, что посчитать нельзя. Вот с этим делом неблагополучно, и боюсь, что больших надежд на будущее нет.

– Что происходит с высшим образованием?

– Очень разное происходит. У меня есть только свой опыт: «Вышка», в которой я преподаю, экономический факультет МГУ, где я изредка бываю на семинарах, которые организует Александр Александрович Аузан, региональные университеты, в которых я выступал. Там, где толковые управляющие, всё неплохо, где их нет – всё враздрызг. И это неправильно. Важно, и каков декан, и каков ректор, но не может быть так, чтобы только от личности ректора, или декана, или научного руководителя зависела система жизни в университете. Университет сам по себе должен быть институтом, внутрь которого встраиваются и ректоры, и научные руководители, и деканы. И в этом смысле, конечно, мы видим бюрократизацию, нарастающую повсеместно, политическую зависимость. Приходит поколение, выросшее в новую эпоху и заранее готовое встраиваться в то, во что их предшественники встраиваться не хотели, подчиняться идеологическим установкам

Нужно честно себе сказать, что само образование поменялось. Сегодня магистратура – это то, чем раньше была старшая школа. Мы первые два-три года дотягиваем студентов до уровня нормального среднего, а высшее начинается на последних курсах бакалавриата и магистратуры, другим университет уже не будет. Самонастройка, готовность работать по индивидуальному плану, всё меньше аудиторных часов, много самостоятельных занятий и поездок, исчезновение или, как минимум, ослабление национальных границ в смысле университетского взаимообмена. Скоро ведь возникнут дилерские центры по продаже образовательных услуг мирового уровня. Уже появилась Coursera, есть возможность не только слушать краткие лекции лучших профессоров мира, но и сдавать экзамены, получать дипломы лучших университетов…

Привычных нам традиций больше нет. Когда мы начинаем громить всё вокруг себя лишь бы только традиция сохранилась – это первый признак того, что она мертва. Пока традиции живы, мы за них не боремся, мы в них живем. Вы сами можете быть какой угодно идеологии, придерживаться каких угодно взглядов, хоть советских, хоть националистических, каких угодно, но когда речь идет о вашем ребенке, как правило, вы начинаете рассуждать принципиально иначе. Можно сказать: только наше образование, только наши традиции! А если ваш ребенок становится перед выбором – диплом Гарварда или диплом местного университета, с которым ему на рынке труда делать нечего? Причем диплом Гарварда без всяких отъездов, рядом с вами же! И какой совет вы дадите, родительский или политический? Патриотизм, среди прочего, заключается в том, чтобы судьба наших детей складывалась счастливо.

– Можно ли сегодня говорить о выходе наших вузов на мировой уровень?

– Есть ли отдельные преподаватели почти в любом университете, которые могут читать лекции и вести семинары на мировом уровне? Конечно, есть. Но как только мы ставим вопрос о системе, мы должны себе сказать, что ситуация не такая благополучная. Нет системы воспроизводства, не получается мотивировать выдающихся преподавателей на продолжение жизни и работы в стране. И тут мне придется говорить о вещах политических.

Факт остается фактом: профессор не может довольствоваться только деньгами, иначе он не профессор. Да и с деньгами-то проблема, но даже если бы они были, профессору нужна атмосфера, свободный доступ к любому виду и типу информации, университетская автономия. Ему нужно право говорить со студентами о том, о чем он считает нужным, без страха, что напишут донос, позовут прокуратуру. А как ты можешь не нарушить, если университетское образование подразумевает обсуждение любых проблем, а у нас происходят погромы на выставках, как только делается шаг в сторону от привычного…

Мне лично не очень симпатична акция, которую устроили Pussy Riot, но в ней не было даже намека на насилие, при этом за нее дали два года, а за уничтожение картин Сидура, профиля Мефистофеля – все стараются спустить на тормозах. Я не подписывал и не подпишу призывов к посадке тех, кто устроил погром в Манеже; в России призывать к посадке – мягко говоря, не следует. Однако бросается в глаза избирательность решений. Те, кто действуют от имени ложно понимаемой традиции, находятся под защитой. Те, кто с ней не считается, получают наказание, несоизмеримое с поступком. А ведь все это контекст, в котором живет современный профессор. Он должен иметь право на свой оперный театр, в котором будут ставить то, что интересно смотреть университетскому кругу, как бы к этому ни относился местный митрополит, мулла, раввин, или кто угодно. Понимаете, в любой развитой стране эксцессы могут быть: сумасшедший придет, сорвет не понравившуюся ему картину, безумный пастор сожжет книжки, все возможно. Кроме вмешательства государства и церкви в ту сферу, которая независима от сиюминутных представлений о прекрасном.

По одним и тем же причинам нельзя приходить в церковь для того, чтобы сорвать икону, и в музей, чтобы сорвать картину, хотя я, как человек верующий, не могу поставить картину и икону в один ряд. Для меня икона – это святыня, а не только изображение. Но для государства и общества нету никакой разницы. В стране, где защищаются чувства верующих, а никаких другие чувства не защищаются, университетскому профессору неуютно. Чтобы не уехать и при этом не поддерживать идею революции, надо быть либо убежденным патриотом, либо лентяем. В Иране, где довольно жесткая цензура, есть хорошее религиозное образование, есть и светские профессора, но университетов, куда стремились бы или мы – из других стран – обучаться наукам – нет. Мы тоже должны выбирать: мы – или страна университетов, или страна околоправославного хулиганата. Так, чтобы и то, и другое – не получится.

– Как вы оцениваете замысел и течение реформы Российской академии наук?

– Я понимаю мотивы тех, кто запускал реформу. Среди них совсем не только бюрократы; просто чиновники, как им и положено, «подтянулись» первыми. Есть и большие ученые, которые видели неэффективность этой машины, её внутреннюю бюрократизацию. Например, Михаил Гельфанд, совершенно замечательный ученый, который был убежденным сторонником реформы Академии наук, – пока она не началась… Но как только ты запускаешь процесс, к нему присоединяются всякие случайные люди. Президент РАН Владимир Евгеньевич Фортов и сам по себе серьезный ученый, и хороший управляющий, только самые главные, экономические рычаги управления, перехвачены. Все поломали под предлогом оптимизации. Знаете, я это слово ненавижу больше всего! Оптимизация на нашем языке – не выстраивание какой-то логической модели управления, а сжатие, схлопывание, унасекомливание. Вот чтобы сидели, не рыпались, никуда не лезли.

Есть институты модернизационные, которые рассчитаны на бесконечную доводку. А есть архаика и авангард, которые по существу не реформируются. Академия наук – архаический институт, который нельзя реформировать. Его можно сохранить, можно сжать, можно улучшить, можно подправить.

Мы можем оставить за Академией наук очевидную функцию золотого стандарта. Проще говоря, если Академия наук сказала, что это наука, значит, это она и есть, а если она сказала, что это не наука, значит нет. Академию ломали при советской власти, ломали после, и она охотно отступала от всех принципов, но одним не жертвовала – не могла сказать, что это наука, если это не наука. Последний пример – это псевдонаучные разработки Виктора Петрика, которые продавливал тогдашний глава «Единой России» и спикер парламента Борис Грызлов. Академия виляла хвостом, отползала, грызла ручки диванов, как собака, которую сейчас побьют, но она не сказала, что это наука, просто не смогла. Эта функция за ней есть, а все остальное – разговоры от лукавого.

В мире, конечно, науку в основном создают университетские лаборатории. Но сначала создайте мирового уровня сеть лабораторий по всей стране в университетах, а потом что хотите, то и делайте с РАН! Сегодня мы видим, что Академия разрушается, а взамен ничего не дается.

– А что думаете про инновационный центр «Сколково»? Есть ли у него перспективы?

– Перспектива существовать есть, перспективы развиваться – нет. Развитие – это распространение модели за пределы узкого ограниченного пространства. Чтобы «Сколково» развивалось, должно быть условное Сколково московское, новосибирское, дальневосточное, уральское. Само по себе «Сколково» наверняка дает эксклюзивный результат…

– Вы считаете, что дает?

– Судя по всему, да. Это тот уровень уже научно-технологического знания, где я не специалист, поэтому никакого своего суждения выносить не могу. Но люди, которым я доверяю, говорили, что инновационные вещи там прорабатываются. Тут важно, что с точки зрения страны, не имеет никакого значения, есть «Сколково», нет «Сколково»… До страны это не доходит, это далеко от реалий, в которых живет простой ученый даже в столице, я уж не говорю про регионы. Это авангардный проект.

Чем отличается авангард? Он не считается с традицией. Он говорит, «нет никакой вашей традиции, я перепрыгиваю через бурную реку и оказываюсь сразу на той стороне». Все же остальные остаются по ту сторону реки. Поэтому ещё раз говорю, это не замена Академии наук. Мы вынуждены держаться за РАН со всеми её несовершенствами, нам нечего предложить взамен.

– А что скажете про происходящую сейчас реформу образования?

– Я никакой реформы образования не вижу. Я вижу очередную реформу управления образованием. Одновременно вижу учителей-новаторов, и не только учителей, но и деятелей образования, которые реально прорабатывают новые образовательные модели.

Есть проработка федерального государственного стандарта, попытка его очеловечения. Есть попытка заново конституировать преподавание русского языка и литературы; комиссия заседает под руководством спикера Госдумы Сергея Нарышкина. Рабочую группу по литературе возглавил Дмитрий Бак, директор Государственного литературного музея. Наброски документов, которые я видел, – это движение в правильном направлении. Там есть вполне живые вещи: свобода учителя от излишнего контроля, отказ от жесткой стандартизации, творчество как принцип. Это вполне гуманистическая, вполне современная, вполне живая попытка вдунуть смысл в преподавание материала в школах.

Классическая литература действительно уходит всё дальше по своей сюжетике, по языку, всё больше труда нужно для того, чтобы понять, про что эти книжки. Ну и какой выход? С одной стороны, втягивать их в современность. Герои «Евгения Онегина» – это же молодые люди. Это почти сверстники наших старшеклассников: шестнадцать лет Ольге, семнадцать Татьяне, восемнадцать Ленскому, двадцать с небольшим Онегину. Соне, когда она появляется в в своей первой детской сцене «Войны и мира», сколько, пятнадцать лет? И у нее уже роман с Борисом! В общем, Роскомнадзор, если бы это не была классика, не пропустил бы никогда это всё. А с другой стороны, конечно, надо затягивать детей и подростков в современную литературу. Обычно тут начинается патологический страх, как это так, она вся «про такое»… Слушайте, а вы чего хотите, чтобы подросток про «такое» узнавал из жизни, на собственном опыте или в каком-то обеззараженном виде через литературу?

– А если включать в программу школьной литературы современные имена, то кого?

– Из—за этого разгораются дикие споры! Вокруг чего строится современный курс литературы? Жесткий форматированный список, преемственность и традиция. Понятно, что часть текстов обязательна, это золотая классика, на нее и не будет никто покушаться. Каким бы новатором ни был учитель, он без «Горя от ума», «Капитанской дочки», «Преступления и наказания», «Войны и мира» (дальше любой назовет весь этот длинный список сам) не обойдется, как и без очевидного набора стихотворений Пушкина, Лермонтова, Тютчева. А вот остальное он может подбирать сам.

Самая правильная идея – базовое ядро, а вокруг него подвижная периферия. Есть школы, где дети и учителя готовы проходить рассказы Владимира Сорокина. Можно ли рекомендовать всей стране? Не надо. Есть школы, где учителю и его ученикам будет понятнее изучить рассказы Василия Белова. И отлично. Это и есть свобода. Свобода не от нормы, а свобода творческих решений.

Нужно понять, в чем цель преподавания. Мы хотим, чтобы в головы детей завинтились именно сюжеты, или чтобы у них был читательский опыт, который позволит им оставаться читателями на протяжении всей жизни?

Часто приходится слышать от коллег: «А как мы будем контролировать и измерять?». Вопросы важные, но только они вторые, а не первые. Первый вопрос – как сделать так, чтобы школьник хотел читать, чтобы он получал от чтения радость? Как сделать так, чтобы он остался читателем, выйдя из школы? Разные пути есть.

Если бы было двенадцатилетнее образование, я бы точно знал, как надо построить школьный историко-литературный курс: 5—8-й – это только произведения и авторы, мы имеем дело с книгами, не не с эпохами, 9—10-11-й – это историко-литературный курс, а 12-й – это вообще свободное чтение.

А есть, например, немецкий путь. В Германии в основном изучают не столько историю литературы, сколько жизненные обстоятельства, про которые в разных произведениях рассказано. Например, к проблеме «отношения родителей и детей» можно брать «Подростка», «Отцов и детей» и «Над пропастью во ржи». Я не говорю, что эта система должна быть введена у нас, но просто не нужно зацикливаться на том, к чему мы привыкли.

– Расскажите, пожалуйста, про своих студентов.

– Если говорить про бакалавров, то вполне нормальные, очень живые и активные, на входе почти ничего не знают. Целые области исчезли, могу сказать это точно. Географии нет, истории нет. Последний русский царь – Николай IV, Сталин правил после Хрущева, что происходило в 17-м году – большой вопрос. При этом идеологические позиции правильные. Когда началась Вторая мировая война, не всякий скажет, но что пакт Молотова-Риббентропа был спорным и неоднозначно злодейским, скажут все. Но при этом мозги живые, быстро принимающие хорошие формы.

Для меня главный вопрос – мы их куда выпускаем? Чтобы они что? Инфраструктуры нет. Университет всегда нацелен на карьеру, а в нашей сфере карьера часто бывает связана с жесточайшим компромиссом, который человеку приходится заключать в самом юном возрасте.

Это все тоже наша сфера ответственности. С нас ведь потом наши ученики спросят. Можем ли мы их действительно адаптировать к той реальности, в которую они входят? Если мы это сделаем – по-человечески их испортим. А если не будем адаптировать – педагогически обманем. Для меня это мучительный вопрос, я хорошего ответа не нашел.

– Еще о проблеме выбора – хочу спросить про соотношение веры и атеизма в современном обществе, про свободу выбора и человеческую свободу…

– Мы как общество не очень-то, на самом деле, изменились с 1980-х годов, просто воспроизводим одни и те же практики с разными начинками. То, что делали оперотряды по отношению к верующим, шедшим на Пасху, сегодня иной раз делают верующие по отношению к тем, кто собрались на разные радиостанции. Мы просто поменялись ролями. Раньше оперотрядом были они, а мы были теми, кому портили праздники выкриками из толпы и попытками застукать, потом написать в деканат. А теперь мы стали теми, кто портит праздник. Это говорит о том, что поменялась ролевая позиция, а самосознание осталось прежним.

То, что творили коммунистические структуры по отношению к нам, сегодня мы перенаправили на атеистов. Мы, такие добрые, просим государство призвать их к ответу. Раньше гонители тоже были добрые – в 80-е в основном с работы увольняли, а чтобы тебя посадили, надо было уж как—то совсем явно действовать, подобно Александру Огородникову, Сандру Риге или, не знаю, несчастному отцу Дудко. А так сиди себе тихонько, не рыпайся, глядишь, и не тронут.

Религия для многих превратилась в систему правильных взглядов, а не в живую открытую веру. Что я могу сказать? Это печально. Те же люди, которые нас гнобили в 80—е, теперь нам объясняют, как правильно верить и как платочек завязывать. Они же лет через 15—20, когда элиты с Церковью опять будут бороться, хотя и гораздо мягче, «вежливей», чем прежде, – будут нас опять бить по башке. Потому что это люди, которые хотят быть не с Церковью, а с большинством.

А вот что с этим можно сделать? Ну, во-первых, смириться. Да, над нами будут смеяться. Мы не можем сказать, что мы этого не заслужили. Если в прошлом мы, верующие, были в белых одеждах, все такие прекрасные, все нас ни за что обижали, сейчас мы не можем такого сказать. Что касается атеистов, это уже будет их выбор, чем они нам отплатят за то, что мы сегодня устраиваем с ними.

Господь нас не создал ни атеистами, ни верующими, Господь нас создал людьми, которые либо находят веру, либо находят неверие, как веру. Это же тоже форма веры. И Он не будет, как мне кажется, никого палкой загонять ни в истину Церкви, ни в истину общества. Он не благословлял только равнодушие к поиску истины. Самое ужасное – это равнодушие

Мы поймали бумеранг, который когда-то запустили коммунисты, схватили его, подержали и в ответ запустили на тех, кто думает по-другому. Наверное, рано или поздно они поймают опять этот бумеранг. Запустят или не запустят – это уже от нас не зависит. Поэтому мне кажется, что свобода заключается в том, чтобы каждый ответственно выбирал, во что он верит, как он верит, и отвечал своей жизнью за этот выбор… Я надеюсь, что когда-то мы остановимся. Я надеюсь, что когда-то кому-то хватит ума схватить бумеранг и следующим кругом его не запускать.

Эпилог на троих

Бессистемная модернизация окончилась. Началась системная архаизация

В конце июня 2015 года, в рамках проекта «Открытая библиотека» я выступал в питерской библиотеке имени Маяковского – вместе с Екатериной Юрьевной Гениевой, великим русским культуртрегером. Это было ее последнее выступление, через несколько дней ее не стало. Для меня оно стало завещанием: как жить, если поле кажется выжженым, а горизонт закрыт? А так и жить, как Бог на душу положит. И тогда в конце концов развиднеется.

Ниже – отрывки из этого разговора, который вела Екатерина Гордеева.

Полностью он размещен на сайте -bessistemnaya-modernizatsiya-i-nachalas-sistemnaya-arhaizatsiya.

Катерина Гордеева, модератор: Я начну с Екатерины Юрьевны. Мы подсчитали там за кулисами, что ваш общий стаж вредительства Родине, то есть сотрудничества с иностранными организациями, которые теперь называются «нежелательные», составляет 30 лет.

Екатерина Гениева: Ну, не 30 – 25. Четверть века. Это началось с 90-го года.

Катерина Гордеева: Раскаиваетесь? Покайтесь, пока не поздно.

Екатерина Гениева: Вы знаете, раскаиваюсь только в одном, что, может, за это время можно было сделать еще больше. Потому что вся история такого сотрудничества началась с того, что, когда я стала директором библиотеки иностранной литературы, это 89-й год, мне пришла такая светлая мысль в голову – пригласить в Россию издательство «ИМКА-Пресс». Ну, как вы понимаете, сейчас понятно, что это за издательство, но тогда ни мобильных телефонов, ничего не было, я позвонила Никите Алексеевичу Струве в Париж, и предложила ему приехать с книгами. Там была глухая такая пауза на другом конце провода, и он решил, что это или провокация или что-то. На что мой муж сказал: «Ты знаешь, вообще были простые способы сесть в тюрьму». И тем не менее все это произошло, появилось издательство «ИМКА-Пресс» на территории Российской Федерации, и после этого был открыт Французский культурный центр в библиотеке. Поэтому 25 лет – сколько библиотеке иностранной литературы – существует энное количество международных культурных центров. На сегодняшний день их 14. Не раскаиваюсь абсолютно ни в чем, мне кажется, это чрезвычайно полезная структура. Ну а остальное, наверное, судить нашим читателям, потребителям и вообще стране.

Катерина Гордеева: А как закончилось сотрудничество с Соросом для вас? Чем?

Екатерина Гениева: Ну, к сожалению, фонд Сороса закрылся энное количество лет назад, но вы знаете, для меня сотрудничество с фондом Сороса не закончилось. Потому что до сих пор, когда я езжу по нашей с вами стране, я вижу замечательные следы фонда Сороса всюду. Это и программа интернета, и Пушкинская библиотека, и медицинские программы, и программы малых городов. То есть, я бы сказала, что те толчки, которые были даны за те годы многим программам, они существуют до сих пор. Поэтому я бы не сказала, что оно закончилось. Оно закончилось формально юридически, но физически, ментально существует.

Катерина Гордеева: Александр Николаевич, покайтесь теперь вы.

Александр Архангельский: Каяться я буду, только не здесь и в другом.

Катерина Гордеева: Но вы тоже замечены в связях с Соросом, например.

Александр Архангельский: Я был членом правления одной из групп, потом я был членом правления «Открытой России», потом – до сих пор, слава Богу, состою членом правления общества «Либеральная миссия». В общем, пробы ставить негде. Мы поддерживали огромный проект «Библиотека всемирной литературы», который выпускал Александр Яковлевич Ливергант, журналы толстые литературные, кто поддерживал? Сорос, между прочим, и поддерживал.

Екатерина Гениева: Мы были единственной страной, где фонд Сороса поддерживал проект «Книги для провинциальных библиотек». Знаете, я вспомню фразу, которую я слышала от Дмитрия Сергеевича Лихачева.

Катерина Гордеева: Который тоже иностранный агент?

Екатерина Гениева: Ну, получается, что да, просто не хочется это произносить. Про Сороса [Лихачев] как-то сказал: он помогает, не унижая. Он помогает, потому что он действительно чувствует, что есть кому помогать, зачем помогать. Понимаете, можно сегодня заниматься политическими взглядами Сороса, но мы не про это. Мы говорим про то, что это была за структура и сколько полезного она сделала.

Александр Архангельский: Я бы по-другому вообще поставил вопрос. Я не хочу залезать в голову политиков, они как-то по-другому…

Катерина Гордеева: Ну надо же как-то понять их логику?

Александр Архангельский: Да не пытайтесь. Это люди с других планет. Хорошие, плохие, все. У них просто какие-то другие головы. Давайте попробуем по-другому просто порассуждать, на своем языке. И в своих категориях. Есть проблема тотального отъезда молодого образованного поколения? Есть. Как эту проблему решать? Можно искать тех, кто перекупает, и бороться с теми, кто перекупает. Давайте допустим, что перекупают. Я не знаю, мне все равно. А можно по-другому пути пойти. Давайте создадим условия для того, чтобы они не уезжали. Давайте мы создадим. Америка на чем выиграла, собственно говоря весь ХХ век? На том, что, пока все продавали, она все скупала. От книг до интеллекта.

Катерина Гордеева: До мозгов.

Александр Архангельский: Да. И все. Так давайте, может, мы подумаем над тем, как не перекусывать провода, соединяющие школьников с грантами, а создадим систему, которая будет работать в автономном режиме на благо общества. Для того чтобы наука российская развивалась. Вообще говоря, национальных наук нет, наука вся – мировая. Если вы хотите, чтобы часть этой науки была представлена здесь, создайте условия здесь. Точка. Никаких других методов нет. Ну, кроме концлагеря, но это мы пока, слава богу, не обсуждаем. Удержать можно только условиями. Причем в условия входят не только деньги, деньги это вещь важная, но в условия входит уважение…

Катерина Гордеева: Хватает ли библиотеке государственной поддержки, можете ли вы выполнять все те программы, которые вы выполняете, в том числе и по поддержке региональных библиотек, без какой-то сторонней помощи?

Екатерина Гениева: Конечно, нет, конечно, нет. Потому что в бюджете министерства культуры просто таких денег не заложено. Поэтому одна из программ сейчас, эти региональные библиотеки, это программа, которую библиотеке помогает осуществить фонд Прохорова. Их там два: фонд Ирины Дмитриевны Прохоровой и фонд самого Михаила Дмитриевича Прохорова. Это замечательная программа, которая называется Ex-libris, она дает возможность пополнить хотя бы вот эти дыры, существующие в региональных библиотеках, книгами, которые посылаются из центра. И не только пополнить, но еще и доставить их до места по нашей необъятной территории. Не только доставить на место, но и пригласить таких вот замечательных людей, наших писателей, журналистов приехать в региональные центры. Конечно, на это бюджета у государства нету. А насчет языков – это, на самом деле, очень хороший вопрос. Потому что нас вообще уже можно признать таким, я не знаю, пан-иностранным агентом, потому что сколько библиотек работает со 147 иностранными языками? Нам хватает. Пять миллионов единиц хранения. Это иностранный фонд и его можно считать вражеской структурой. Но все-таки это территория, как совершенно справедливо сказал Саша, это территория культуры, просвещения, образования. Но можно считать, что это тоже все вражеское, нам не нужно, третий путь, не нужно все это. Но пока до этого не дошло. Я буду бороться, чтобы такая замечательная структура, как Американский культурный центр, который существует у нас, продолжала функционировать, работать и так далее. Потому что это языки, это образование, ну, вся та территория, о которой мы уже говорили, поэтому, наверное, Париж стоит мессы.

Александр Архангельский: Ну, понимаете, проблема простая: помирать собрался, а рожь сей. Это единственно возможный крестьянский принцип, заложен он как раз в русской традиции, и ему надо следовать. Я бы разбирал не отдельные сюжеты с отдельными фондами, а ту точку в новейшей российской истории, где мы оказались. Это точка – разлом. Действительно, это точка разлома. Мы либо начинаем производить отсталость, либо мы производим развитие.

Екатерина Гениева: Изоляция осталась.

Александр Архангельский: Никаких промежуточных вариантов не осталось. Была промежуточная эпоха, было колебание то ли туда, то ли сюда.

Катерина Гордеева: Это когда было?

Александр Архангельский: Я думаю, что между 2005 и 2011—2012 годами, 2011—2012 годы – это рубеж. Сейчас, мне кажется, что произошло: закончилась бессистемная модернизация и началась системная архаизация. Причем это – я просил бы понять – очень важная вещь. Бывают страны, где это возможно, там, где архаика жива. Ну, Китай. Там, если отойти от Пекина и Шанхая, архаические семьи, традиции – они живы. Они воспроизводились из поколения в поколение. У нас почти архаических живых институтов нет, они все придуманы, сочинены, и это конструкции, это не традиции. Это конструкции, такие же модернистские, почти постмодернистские, которые искусственно внедряют. Когда идет архаизация искусственная, придуманная, сочиненная – кончается обычно взрывами. Я не сторонник революции, я знаю, что за все революции приходится слишком жестоко платить. Архаизация, институциональная архаизация заканчивается очень нехорошо. Как правило. И очень быстро.

Катерина Гордеева: Мы действительно находимся в этой точке разлома и действительно еще что-то можно исправить, или?..

Екатерина Гениева: Ну вообще есть ощущение некоторой точки невозврата. К сожалению. И очень опасной точки невозврата, потому что куда направлен этот отрицательный вектор? Боюсь, что туда, в 30-е годы. Почему это так быстро все вернулось? Ну, наверное, потому что действительно не хватило времени на изменение менталитета. Но, с другой стороны, у меня есть ощущение, что и наверху, где какие-то решения должны приниматься, у них нет единой точки зрения: закрыть все-таки страну окончательно, или идти по какому-то нормальному европейскому пути развития. И все эти разговоры о том, какой у нас третий путь, четвертый путь, особый путь, что мы Европа, не Европа, это все сюда же. Опасная вещь в этом – бесконечные поиски врага. Ищем врага. Ищем не то, в чем мы ошиблись, а кто виноват в том, что у нас то не получилось, это не получилось и так далее.

Катерина Гордеева: Что будем делать? Ваш план? Я сегодня всех пытаю словосочетанием «ваш план».

Александр Архангельский: Надо здесь и сейчас продолжать делать то, что ты считаешь важным и нужным, независимо от того, нужно ли это кому-то, кроме тебя, в данную минуту. Мы вот позавчера отвезли в общество «Мемориал» очередную порцию интервью с диссидентами, которые мы делаем. Понятно, что никто никакого кино про диссидентов здесь и сейчас нам не закажет. Но есть огромное количество съемок, они все в телевизионном качестве, двумя камерами, то есть то, с чем можно будет потом работать. И вот, значит, уже 26 интервью мы взяли, может, в следующем году возьмем еще. Нужно ли это для общественности здесь и сейчас? Нет. Но это то, что будет. Да. Это первое. Второе, видимо, мы начнем с «Арзамасом» – знаете, наверное, проект «Арзамас», который делает команда Филиппа Дзядко, – мы договорились, что мы этот проект смонтируем.

Катерина Гордеева: Это интервью с бывшими диссидентами?

Александр Архангельский: От Людмилы Алексеевой, Подрабинека до покойной уже Горбаневской, ныне здравствующего Щаранского. Ну, понятно, да? С теми ключевыми участниками, свидетелями. Причем мы безоценочно. И с теми, кто отрекался, и с теми, кто шел до конца. Мы не имеем права оценки, мы интервьюируем, мы должны дать им возможность высказаться. И в этом смысле – это задача. Дальше, что касается проговаривания. Я для себя вот размышляю: хорошо, кончится вот эта вот истерика – мы ведь со многими коллегами разругались так, что не можем друг с другом вообще общаться, правда? Но мы же окажемся все равно в стране, где мы будем в одном пространстве. Возможна эта коммуникация или невозможна? Опыт ошибок 90-х годов, когда было в большей степени все-таки наше время, мы должны проанализировать, что мы сделали неправильно, и чего не следует делать.

И я знаю, кстати говоря, что многие крупные деятели, в том числе политические, 90-х годов думают про свои ошибки. Не нужно думать, что это герои без страха и упрека. Они размышляют над своим опытом ошибок. Опыт других стран нам показывает, что бывают консервативные модернизации, а, между прочим, у нас есть серди русских традиций старообрядческая, которая сочетает невероятный консерватизм идейно-бытовой с невероятным модернизационным потенциалом в экономической плоскости. Это когда говорят, на что опираться. Что будет, что своим, что чужим.

Мне кажется, невероятно важно осмыслить. Было вброшено очень важное слово, которое тут же заляпали, как все важные слова – «русский мир». Что такое для меня русский мир? Для меня русский мир – это опыт. Наднационального, надграничного существования огромной исторической нации на всех континентах, во всех средах, с разным историческим опытом и, почти везде, кроме родной страны, успешным. И это предмет, над которым надо думать. Когда все разговоры про то, что русский человек [с чем-то в мире] несовместим. Да совместим! Он почему-то со своей страной не всегда совместим, а с миром – совместим вполне. Это опыт, который надо изучать, да. Русский мир, предъявленный нам в ХХ веке, пример успеха повсюду, где институциональные барьеры убраны. Может быть, нам надо думать над тем, чтобы убрать институциональные барьеры?

Я, так получилось, третий год подряд езжу на среднерусский экономический форум в Курск и общаюсь с сельскохозяйственными деятелями, узнаю многие интересные слова – это к предыдущей сессии. Там, например, мы решили вопрос по «рогатке», про крупный рогатый скот. Я вижу, что выросло поколение успешных фермеров. Не тех фермеров, которые мы последний раз видели в фильмах 90-х годов, а успешных, состоявшихся фермеров, которым государство мешает, а они все равно продвигаются. Все разговоры про то, что русское хозяйство, крестьянское с фермерским не совместимо – это позавчерашний день. Я про что? Я про то, что есть опыт, в том числе, позитивный, здесь и сейчас.

Дальше, что нужно? Нужно изучить опыт работы с историческими травмами, чего не было сделано в 90-е годы. Мы сделали вид, что нет никаких травм. А травмы есть: имперская травма, от которой мы просто отмахнулись, она сегодня вылезает через подсознание, и мы имеем дело с последствия…

Катерина Гордеева: С Крымом.

Александр Архангельский: «Крым наш» – это вообще плохая Византия. Понятно, что это комплекс Константинополя, который прошел через ХХ век, выплыл здесь. Но мы же никак не работали с имперскими комплексами. Ни как немцы – этот путь невозможен в России, к сожалению, потому что этот путь слишком рационально-индивидуалистически жесткий, ни как даже французы, создавая… Ведь с этого начал де Голль. Что делать с вишизмом, который расколол французскую нацию на опыт тех, кто был коллаборантом и тем, кто участвовал в сопротивлении? Он как лидер сопротивления поделился с нацией мифом об общем участии в сопротивлении. Ведь Франция не то, что сопротивлялась уж так охотно. Но этот миф, компенсирующий будущую утрату империи.

Дальше. Языковой национализм вместо этнического. Дальше французское влияние через язык, литературу, культуру, науку. Это отчасти мифологические модели. Я не говорю, что их надо сюда переносить, но это опыт стран, которые работали со своими травмами. Мы – не работали. Значит, мы должны сейчас фиксировать травмы. Не просто там махать кулаками, кулаками махать – бесполезно. Можно зафиксировать свою позицию: «Крым не наш». Считаете иначе – имеете право, но давайте поговорим о более важных вещах. Для меня 6 часов вечера после войны – это переход к совершенно другому типу интеллектуальных взаимоотношений в этом обществе.

Екатерина Гениева: Мой план гораздо проще, хотя, наверное, Александр Николаевич точно его параметры высветил. На нашей необъятной территории очень важна такая категория, как просвещение. Просвещение и еще раз просвещение. Здесь будут и фермеры, и региональные библиотеки, и диссиденты, и опыт, и так далее. Про это нужно говорить, для этого нужно ездить в самые отдаленные уголки нашей страны, и все время на эту тему говорить, потому что в противном случае, мы и эту территорию потеряем. Я совершенно согласна, что можно высказывать совершенно разные позиции по поводу «Крым наш» – «Крым не наш», но есть, наверняка, какие-то точки соприкосновения, где мы можем договориться. Вот например, что делает библиотека иностранной литературы в этом полыхающем конфликте? Мы издаем сборник современного украинского рассказа. Довольно дерзкая вещь. Мы издаем. Зачем мы это делаем? Потому что, если мы не хотим потерять эту территорию оставшейся культуры, значит на этой территории культуры должны быть какие-то реперные точки. Вот и все. Поэтому мой план даже до 6 часов после войны – это просвещение.

На самом деле, ничего нового мы не говорим, потому что всегда этим была занята наша интеллигенция. Другое дело, насколько у нас это получится, но, знаете, делаем, что можем. Когда не получится – скажем, что не получается. Но это не значит, что не должны делать.

Катерина Гордеева: Давайте, у меня будет последний вопрос, спасибо вам за ваши аплодисменты. Я не такой оптимист, как вы оба. У меня есть ощущение, что все время сужается пространство, на котором можно строить планы, на котором можно надеяться и на котором еще что-то действительно реально можно делать. Не думать о том, как это можно сделать, не тешить себя надеждами, а по-настоящему делать, потому что ты в дверь, они в окно. Раньше казалось, что частное пространство твое – потом пришли в частное пространство и стали говорить, что с этим жить нельзя, пропагандировать гомосексуализм и все, что угодно – нельзя, думать вот так – нельзя, и брать деньги, даже на просвещение, вами любимое, вот там можно, а там – нельзя. А там, где можно – их и не дают, только на определенного рода просвещение и ровно по этому поводу появляются такие просветительские лозунги, на которых написано «мы не майдауны», что, собственно, противоречит идее любого просвещения, потому что оскорбляет одну из категорий граждан. Вы себе взяли в кулак и силой воли надеетесь, или вы действительно верите в то, что действием можно преодолеть наступающую на нас плотину уравниловки, плотину серости и что нельзя будет голову поднять?

Екатерина Гениева: Ну, наверное, может быть это даже как-то немного стыдно прозвучит, при такой аудитории, но я искренне в это верю. Я верю в силу сопротивления. Разумного сопротивления, не безумного сопротивления. Ну, с другой стороны, мы не знаем, какие могут быть последствия.

Катерина Гордеева: Последствия для себя лично или в историческом контексте?

Екатерина Гениева: Они могут быть и для тебя, и в историческом контексте. Наверное, это вещи связанные. Но я в силу сопротивления разумного – верю. Более того, я для себя этот внутренний безумный путь, но вполне осмысленный, я его выбрала. Это не значит, что я хочу идти завтра на баррикады. Я тоже не хочу революций. Но я понимаю, что если у тебя есть точка зрения по какому-то вопросу (я убеждена, что наличие международных структур библиотеки иностранной литературы, это лучше моей стране), то я должна что-то для этого делать. Другой дело – получится? Но нам не дано предугадать.

Александр Архангельский: Ну, я совсем не оптимист. Практически все, чем я занимался на протяжении жизни, практически все порушилось. Но я, тем не менее, свою жизнь живу.

Катерина Гордеева: И вы ее связываете с нашей страной?

Александр Архангельский: Да. И дальше вопрос: это, может, окажется бесполезным с точки зрения большой истории, но с точки зрения маленькой истории моей жизни все это имеет смысл. Потому что в процессе этого пути – собачка могла подрасти. Я думаю, что многого во мне я бы сам для себя не открыл, если бы не этот опыт, в том числе и поражений. Мы все меряем в категориях большой общественной пользы. А давайте попробуем измерить хотя бы раз ценностью своей собственной жизни. В этом смысле, мне кажется, ничего не бесполезно. Сужается поле? Да, конечно сужается, мы же не слепые. Нас никто не благословил быть наивными, мы должны быть не наивными, мы должны быть добрыми, милостивыми, но наивными…

Катерина Гордеева: И сострадательными, по возможности.

Александр Архангельский: … никто не благословил. Надо действовать, жить. И опыт ХХ века, одного из самых страшных столетий в истории человечества, показал, что все, что кажется окончательным злом, тоже заканчивается.

Примечания

1

В основу этой главки положена статья «Особенности русской революции» (немецкая версия: «Besonderheiten der russischen Revolution» // XVI. Potsdamer Begegnungen: Zivilisationsbrueche eines Jahrhunderts. Столетие цивилизационных катаклизмов. S. 42—64.

(обратно)

2

Revolution and the Transformation of Societies. Русский перевод: Эйзенштадт, Ш. Революция и преобразование обществ: Сравнительное изучение цивилизаций. – М.: Аспект-Пресс, 1999

(обратно)

3

Ильин, Иван. За национальную Россию.

(обратно)

4

Миронов Б. Н. Развитие без мальтузианского кризиса: гиперцикл российской модернизации в XVIII – начале XIX в. М., 2009, и др..

(обратно)

5

Давыдов М. А. Всероссийский рынок и железнодорожная статистика в конце XIX – начале XX вв. РГГУ. – СПб.: Алетейя, 2010.

(обратно)

6

Вишневский А. Серп и рубль: консервативная модернизация в СССР. М., 1998.

(обратно)

7

См.: Соколов Н. П. Голод 1891—92 гг. и общественно-политическая борьба в России. Дисс. на соискание ученой степени кандидата исторических наук… М., 1987 (рукопись).

(обратно)

8

Русский перевод: Пайпс Р. Русская революция: В 2 ч. М., 1994.

(обратно)

9

Выход из транса. М., 1995. С. 63.

(обратно)

10

В Польше и Финляндии ситуация была иной.

(обратно)

11

См.: Федотов Г. Трагедия интеллигенции // Федотов Г. Лицо России. Paris: YMKA-PRESS, 1988.

(обратно)

12

Рябушинский В. Старообрядчество и русское религиозное чувство / Сост., вступительн. очерк и комментьарии В. В. Нехотина., В. Н. Анисимовой, М. Л. Гринберга. – М.: Мосты культуры, 2010.

(обратно)

13

Ср., например, речь выдающегося церковного писателя и впоследствии новомученика Серафима (Чичагова) от 21 декабря 1908 года к членам «Союза русского народа», в которой он – человек, начисто лишенный склонности к антисемитизму – говорил: «…Вы принесли сюда для благословения не мечи, необходимые для людей, готовящихся к брани и вражде, а свои священные хоругви для окропления и освящения! А что такое хоругвь?… Это знамя победы не мечом, а правдой и любовью». См.: Митрополит Серафим (Чичагов). Да будет воля Твоя. 2-е изд. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2003.

(обратно)

14

См., например: Эткинд А. Хлыст: Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение, 2013. Здесь же обширная библиография.

(обратно)

15

Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб., 2000. С. 311.

(обратно)

16

См.: Архангельский А. Важнее, чем политика. М.: АСТ, 2011. С. 110—111.

(обратно)

17

См.: Кустарев А. Макс Вебер, русская революция, вестернизация // Космополис, 2005, №3. С. 49.

(обратно)

18

В основу статьи положена публикация на ресурсе «Forbes.ru»

(обратно)

19

В основу статьи положена публикация на ресурсе «»

(обратно)

20

В основу статьи положено предисловие к книге: Матрица русской культуры. Миф, двигатель модернизации, барьер? М., 2012.

(обратно)

21

Культурные факторы модернизации. А. А. Аузан (руководитель проекта), А. Н. Архангельский, П. С. Лунгин, В. А. Найшуль. При участии: А. О. Ворончихиной, Н. В. Зверевой, А. В. Золотова, Е. Н. Никишиной, А. А. Ставинской.

(обратно)

22

Ср.: Фролов К. Третий Рим: суверенная модернизация // . 2010. 26 октября (); Ашкеров А. Модернизация как культурная революция // Полит. ру. 2011. 1 марта (KM.rue/2011/03/01/aa010311). Разумеется, мы не ставим эти работы на одну доску, уровень их несопоставим, но само наличие таких проектов характерно.

(обратно)

23

В статье использованы тезисы доклада, прочитанного в Католическом университете (Милан) 20 октября 2012 года. Итальянская версия статьи опубликована: Dopo il 4 dicembre. Persona, responsabilita e politica // La nuova Europa. 2012. No. 6. P. 83—92. Русская версия: Смеющаяся НЕреволюция: движение протеста и медиа (мифы, язык, символы) / Под общ. ред.: А. Г. Качкаева. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2013. С. 162—170.

(обратно)

24

Доклад, напомню, относится к концу 2012 года.

(обратно)

25

В основу положена статья, опубликованная на ресурсе «Slon.ru»

(обратно)

26

Что, собственно, и произошло. – Прим. 2015 г.

(обратно)

27

В основу положена статья, опубликованная на ресурсе «Газета.Ру».

(обратно)

28

В основу статьи положена публикация на ресурсе «».

(обратно)

29

В основу статьи положена публикация на ресурсе «»

(обратно)

30

В основу статьи положена публикация на ресурсе «»

(обратно)

31

В основу статьи положена публикация на ресурсе «»

(обратно)

32

В основу статьи положена публикация на ресурсе «»

(обратно)

33

Интервью ресурсу «Православие и мир». Интервьюер – Анна Данилова.

(обратно)

Оглавление

От автора

1917. Пролог Как оно, собственно, было1

1956—1964: Вторая попытка Хрущев. Урок запоздалой отставки18

1985: Попытка третья Перестройка. 30 лет вокруг да около19

2011. Неудавшаяся альтернатива Между гарантией и шансом20

2012. Последняя попытка Смеющаяся, но не революция23

2014. После иллюзий

  1. Опричнина вместо элиты25

  2. Эффект бабочки27

2015. После после

  1. Линия отрыва28

  2. Стой! Стрелять буду29

  3. Отверженные30

  4. Развилка31

  5. Новые варвары, вечные ценности32

  6. Мы должны выбирать – мы страна университетов или страна Энтео?33

Эпилог на троих Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg