Екатерина Сергацкова, Артём Чапай, Владимир Максаков Война на три буквы
От авторов
— Кажется, все закончилось, — так с облегчением 22 февраля 2014 года одному из авторов этой книги сообщили по телефону новость о бегстве президента Виктора Януковича из Киева.
Какой наивной кажется эта фраза сейчас.
Как известно теперь, по состоянию на 22 февраля 2014 года погибли 95 участников протестов на Майдане и 16 силовиков, а позже умерли от ранений еще несколько человек.
2 января 2015 года агентство Reuters сообщило: «В конфликте 2014 года, который спровоцировал сильнейший кризис в отношениях России и Запада со времен «холодной войны», погибли более 4700 людей».
Данная книга охватывает период от бегства Януковича 22 февраля 2014 года до начала 2015 года. Она содержит репортажи двух украинских журналистов — Екатерины Сергацковой и Артёма Чапая, — написанные в течение 10 месяцев, а также важный текст московского филолога Владимира Максакова, который однажды летом записался добровольцем в «Донецкую народную республику», попал в плен и затем все это подробно описал.
В центре внимания авторов — аннексия Крыма, последовавшая за этим антитеррористическая операция на Донбассе, трагедия в Одессе и развернувшаяся вскоре после незаконных референдумов полномасштабная война. В мифологии разных народов есть такое понятие: божество, имени которого не произносят. Для целой страны этим божеством вдруг стала война, которую назвали тремя буквами: АТО. О том, что в Украине идет война, а никакая не антитеррористическая операция, вскоре узнали все, но на официальном уровне так и остались эти три буквы.
В своих репортажах и записанных свидетельствах очевидцев авторы пытаются не столько показать последовательность событий и их политический и геополитический подтекст, сколько исследовать процессы в обществе, которые всколыхнули эти события, рассказать, как выглядят, чем живут и чего хотят участники событий, как реагируют на них простые люди, как меняется социальная, культурная, эмоциональная среда в разных регионах страны и за ее пределами. В конце концов, авторы сами время от времени теряются, задумываясь, как правильно назвать происходящее: антитеррористической операцией, гражданским конфликтом или российско-украинской войной.
Публикуемые репортажи, само собой, несовершенны и не тянут на полноценное исследование. Главное и важнейшее их свойство в том, что они являются неоспоримым отпечатком времени и представляют собой уникальные свидетельства ключевых событий, произошедших в стране за 10 месяцев 2014 года, поскольку порой самые важные решения принимались не в правительстве и администрации президента, а в «полях».
Авторы выражают благодарность изданиям Colta.ru, Insider, Сноб.ru, «Украинская правда», «Фокус» за разрешение опубликовать репортажи, людям, помогавшим в подготовке материалов, а также издательству «Фолио» — за возможность издать их отдельной книгой, которая позволит широкому кругу читателей узнать, что же происходило в самых опасных уголках страны в течение почти целого года.
«Зеленые человечки» и «референдум» в Крыму
23 февраля, на следующий день после бегства Виктора Януковича из Киева, в Севастополе проходит 20-тысячный митинг, на котором российский гражданин Алексей Чалый был провозглашен мэром.
В ночь на 27 февраля вооруженные люди без опознавательных знаков блокируют здание Верховного Совета Крыма в Симферополе. Вскоре они получают название — «зеленые человечки». В их присутствии происходит голосование за новых руководителей Верховного Совета и за роспуск местного Совета министров.
1 марта 2014 года президент России Владимир Путин вносит в Совет Федерации обращение об использовании войск Российской Федерации на территории Украины, и в тот же день Совет Федерации его одобряет.
Параллельно на юге и востоке Украины — в Донецкой, Луганской, Харьковской, Одесской областях — проходят пророссийские митинги.
Так, 1 марта на митинге в Донецке провозгласили «народного губернатора» области — организатора детских праздников Павла Губарева.
1 марта в Луганске возле облгосадминистрации участники митинга подняли российский флаг.
В Одессе 1 марта митингующие совершают неудачную попытку штурма здания обл-совета и ненадолго поднимают над ним российский флаг. Вскоре после этого одного из организаторов этой акции, Антона Давидченко, задерживает СБУ В тот же день в Харькове после штурма облгосадминистрации неизвестные поднимают флаг России. Ответственность за это взял на себя житель Москвы.
Poker face по-крымски
Я думала, что еду в оккупированный Крым. Что воздух будет заряжен энергией надвигающейся войны. Что на вокзале увижу вооруженных людей в камуфляже. Что в Армянске пассажиров ссадят с поезда и оставят посреди поля. Что вокруг будут обеспокоенные неравнодушные лица.
Увидела другой Крым. Спокойный, равнодушный, весенний.
Жизнь идет своим чередом: таксисты зазывают на курорты: «Ялта! Алушта! Севастополь!» — набрасываются на приезжих как ни в чем ни бывало. Автобусы по всем направлениям ждут своих туристов. Туристов, правда, мало, и не уверена, что они вообще есть, но их ждут, и это удивительно.
Друг говорит: «Крым — это сплошной poker face: делают вид, что ничего не замечают».
В Симферополе проходят два митинга: один возле Верховного Совета, другой — у Совета министров.
Днем возле Совмина местные активисты снимали украинские флаги и вешали вместо них крымские. Один экзальтированный мужчина принес упаковку с бело-сине-красными флагами: «Давайте повесим российский, чего там!»
Повесили. На вопрос, что за организация, один из активистов ответил: «Организация объединенных наций». И засмеялся так странно...
Афганец рассказывает на камеру, что возле метро «Тараса Шевченко» в Киеве его вместе с десятками других активистов, приехавших на Майдан помогать «Беркуту», облили «коктейлями Молотова», а девушки-«бандеровки» до смерти забили семерых его соратников. Он не говорит, он кричит.
Бывший сотрудник силовых структур рассказывает, что он против войны, что он за расширение полномочий автономии и против «бандеровцев», что дружит с крымскими татарами, что Крыму хорошо без всех остальных... Я верю ему, он не кричит.
Неизвестный парень в камуфляже с автоматом подходит ко мне — я держу планшет с онлайн-трансляцией — подходит вплотную, я чувствую этот чертов автомат. Он требует отойти и не снимать. Другой, в гражданском, толкает вперед, отводит за локоть.
Тот сотрудник силовых структур говорит им: «Она наша, крымская!» Они успокаиваются.
Но что, если бы у меня не было крымской прописки и российского паспорта, который мне уже искренне противен? Нет, я уважаю свою родину, люблю своих российских друзей, но... Все сводится к одному имени, вы его знаете.
Некоторые здесь говорят: «Путин — наш президент». Я запуталась. У каждого, видимо, уже свой президент. Янукович, Турчинов, Путин. Лично у меня президента сейчас нет. Президент — это что-то иное. Не имя...
Некоторые из тех, кто не кричит, сказали: «Спасибо Майдану за то, что научили нас, как поднимать восстание. Мы многое поняли. Мы осознали себя».
Другие понимают, что Майдан и новая власть — это разное.
Иные от слова «Майдан» сжимают кулаки и принимаются кричать.
На площади Ленина выступает группа «Русские». Говорят, приехали по своей инициативе, поддержать мирное собрание. И еще приехали «Земляне». Для меня здесь все инопланетяне — с каких-то других планет. Называют меня, россиянку, украинским нацистом. Говорят, что меня «помнут» и «завалят».
Женщина кричит: «Когда Путин скажет нам «Доброе утро, страна!» — для меня это будет самый светлый день».
Дама с собачкой истошно вопит, что хочет в Россию.
Вокруг вообще все так истошно вопят, что хотят в Россию, что кажется, будто это спектакль. А еще кажется, что все это искренне. И оттого еще страшнее.
Вечер. Митинги завершились.
По улице идет пенсионерка с украинским флагом. Спрашиваю: «Вам не страшно одной так ходить?»
— Нет, — говорит на украинском, — никого не боюсь. Пусть хоть режут. Слава Украине!
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
3 марта 2014
Всё наоборот
Разговоры о гражданской войне надо было начинать с разговоров о Крыме. Если что-то подобное и происходит — то именно здесь, а не в Киеве, где народу противостояли силовики, защищавшие власть.
В Крыму силовики пока что защищают народ, что бы ни приказывал им новоявленный глава Совета министров Аксёнов.
Вчера возле военной части в Симферополе проукраинские активисты — редко кто их здесь так мягко называет, обычно зовут «бандеровцами» и «фашистами» — стихийно собрались. Без флагов и лозунгов — чтобы поддержать силовиков. Несколько активистов предложили остаться ночевать в части, на всякий случай.
Вышел полковник, пообещал, что военные, несмотря ни на что, будут стоять на стороне народа. Захотелось ему поверить — он говорил искренне. Чувствовалось: переживает.
Пока полковник общался с активистами, рядом с частью собралась группа «титушек» — так бы их назвали, будь мы в Киеве. Красные лица, перегар, сигареты в зубах — мрачное зрелище. В Крыму таких называют «самообороной».
В Крыму вообще всё наоборот.
Вместо украинских флагов люди носят триколор. Желто-голубые ленточки здесь — как проказа. Носишь украинскую символику — ты нацист и «бандеровец», говоришь по-украински — провокатор. Провокаторами называют и тех, кто задает слишком много вопросов.
Проукраинским активистам приходится ходить тихо. О встречах уже никто из них не договаривается по телефону.
На площади Ленина в палатке КПУ собирали мнения о том, что делать с памятником «вождю». Варианта три: перенести, оставить, установить на его месте фонтан. Кажется, большинство голосовало за «оставить».
— Зачем его сносить? Это моя история! — возмущается афганец, он уже знает меня в лицо. Это он пару дней назад рассказывал, что его обливали «коктейлями Молотова» в Киеве. — А кому нужен фонтан, то пускай его поставят прям перед Лениным. Ну а что?
Бабушка держит плакат, где красными буквами выведено: «Наша Россия» и нарисован серп и молот. Спрашиваю: «Почему советская символика, если вы за Россию?»
— Потому что Россия — это Советский Союз, — говорит. — Вы что, историю в школе не учили?
Одновременно на меня набрасывается другая бабушка. Утверждает, что я снимаю вранье.
— Так я же онлайн снимаю, вот что вы говорите, то и показываю, — оправдываюсь.
— Да все ты врешь! — хватает меня за руки, визжит. Из-за спины ей поддакивают.
Со всех сторон подходят люди, рассказывают, как хотят, чтобы образовался союз «Россия—Украина—Белоруссия». Кто-то заявляет:
— Пускай батька Лукашенко придет и порядок тут наведет!
Крым — перевертыш.
Если тысячи людей вышли на Майдан за перемены, за прогрессивное развитие страны, то здесь люди требуют реверсии. Если на Майдане друг другу в глаза посмотрели тысячи людей с новым типом мышления, далеким от советчины, то в Крыму встретились взгляды ушедшей, деградировавшей эпохи.
Выходя с советской символикой, крымчане на самом деле требуют российского империализма. Сочувствуют не коммунистическим, левым ценностям, а мифе о советском благосостоянии.
Майдан для них — это образ того мира, который они не готовы принять. Поэтому они верят в такого бабая, как «бандеровцы», не интересуясь, кем был тот самый Бандера.
Лозунг «Слава Украине!» здесь произносят тихо. И отвечают шепотом: «Героям слава!» Но и «Слава России!» здесь тоже никто не кричит. Кричат просто: «Россия!», без всякой «славы».
Крым — это пространство мощнейшего когнитивного диссонанса. Понять крымчан, ратующих за присоединение к России, воссоздание СССР или отделение автономии, могут только те, кто здесь жил.
Увы, долгие годы на Крым не обращал внимания Центр, считая его, возможно, беззубым курортным придатком. А у придатка за это время накопилось немало злобы на тех, кто его регулярно «кидал». Не кидала только Россия — верный большой друг.
Поэтому «самооборона» здесь защищает от проукраинских активистов-«титушек», «нормальные» люди носят российские и георгиевские ленточки, а организаторов движения «Стоп Майдан» считают героями.
Наличие российских военных на территории Крыма — пустяк по сравнению с тем, какие военные действия идут в гражданской среде.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
4 марта 2014
Вирус в активной фазе
Бледно-розовая крепость, некогда служившая верандой советского кафе. Мой друг пытается поймать в кадр прячущихся за ней «зеленых человечков», более известных в народе как «вооруженные вежливые люди». Это те самые ребята в российской форме с автоматами, которые внезапно появились в Крыму 27 февраля.
Подбегает молодая женщина. «Зачем вы их фотографируете? Вы что, в зоопарке?!» Голос срывается, дрожит. Спрашиваю ее: «Вы нервничаете?» — «Да, я нервничаю!» — «Почему? Вы знаете этих ребят?» Она отнекивается, лезет в сумочку и трясущимися руками достает мобильный телефон, фотографирует наши лица. Сейчас тут многие так делают.
— Почему вы их защищаете? — интересуюсь.
— Они защищают меня, а я защищаю их! — бросает она и убегает в банк по соседству.
Мы недоуменно переглядываемся: что это было?..
Может, это запоздалый ответ на то, как люди беспрестанно фотографировались на фоне отряда «Беркута» на Банковой? Наверное, женщина посчитала, что их это унижает...
Сережа сегодня впервые приехал в Крым, голова у него разрывается. Рассказывает, как увидел среди «самообороны» парня с украинским флагом. А ему объяснили, что это такой стеб над проукраинскими активистами.
Каждая встреча двух лагерей оборачивается скандалом и грозит перерасти в драку. Все, кто стоит на «украинской» стороне, это, по мнению других, западенцы, «бандеровцы» и «майданутые». На Майдане им платили, а теперь они сюда за деньги приехали стоять, расшатывать крымскую мирную землю. Ответы «да я же местный!» — не принимаются: все, кто мыслит вне георгиевских ленточек, — предатели. Так и говорят: предатели, убирайтесь отсюда.
При этом у крымчан нет единой позиции в отношении к происходящему. А у некоторых позиции меняются каждые пять минут, в зависимости от собеседника.
Большинство уверены, что Янукович наворовал так, как не воровал никто из украинских правителей — но при этом признают его легитимным президентом и винят «Кулювлоба» в том, что тот и еще несколько «радикалов-фашистов» незаконно захватили власть. Соглашаются, что власть в Крыму тоже была свергнута незаконно, но «ведь это вы показали нам такой пример, теперь уж разбирайтесь».
Солидный мужчина на митинге в Ялте вступил в дискуссию с активистами. На вопрос, считает ли он, что Крым должен остаться в составе Украины, сказал: «Что-что вы сказали? В этом ПРОЕКТЕ?»
Страной Украину он, видимо, не считает.
Градус дискуссий настолько высок, а уровень так низок, что разобраться, чего именно хотят крымчане, просто невозможно. Это какая-то смесь гречки, манки и овсяных хлопьев, политых то ли сиропом, то ли застоявшейся водой из цветочной вазы.
Сможет ли всекрымский референдум поставить все на свои места?
И сможет ли новая власть обеспечить его легитимность?
Крымчане не принимают радикальную риторику, они привыкли к спокойствию и благоденствию. Некоторые до сих пор уверены, что туристический сезон состоится, что все станет на свои места.
Очевидно, что сейчас здесь идет активная фаза серьезной болезни. Вирус спал в организме Крыма давно, а теперь активизировался.
Обезболивающие препараты и симптоматическое лечение не помогут. Требуется сложная болезненная операция с наркозом и длинным периодом реабилитации.
Но чтобы понять, как лечить — надо успокоиться и распутать этот странный и страшный клубок.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
5 марта 2014
Юлий Мамчур — герой из «Бельбека»
Маленькая воинская часть возле аэродрома «Бельбек» окружена панельными пятиэтажными домами.
Это общежития военнослужащих. Низкие потолки, маленькие комнатки. В одном из таких домов живет командир тактической бригады авиации Юлий Мамчур с семьей.
После появления в интернете видео, на котором он бесстрашно ведет подчиненных с одними флагами под нестройное исполнение государственного гимна отбивать у российских оккупантов захваченные рабочие места, полковник стал настоящей звездой: в части его постоянно караулит пресса, чтобы взять очередной комментарий.
— Сейчас командира нет, он на переговорах с русскими военными, — говорит пресс-атташе части Алексей. — Он обычно общается с прессой, но сейчас сами понимаете... И знаете, он уже несколько дней кофе не пил. И не спит почти, — добавляет он.
Подъезжает машина и кто-то восклицает: «Командир приехал!»
Журналисты бегут к автомобилю, спотыкаясь о штативы с камерами. Из машины выходят несколько человек, и я сразу узнаю Мамчура: у него какие-то особенные черты лица. А может, просто ответственность, которая на нем лежит, как-то по-особенному его освещает.
Увидев прессу, он смеется и подает знак рукой: не сейчас. «Ну, ей-богу, потерпите», — и направляется к штабу.
По дороге к нему устремляется хрупкая маленькая женщина в серо-синей куртке — супруга Лариса. Когда я знакомилась с ней и подала руку, она дотронулась до моей ладони буквально кончиками пальцев — очень мягкое касание. Видно, что серьезно устала, и от журналистов тоже. Лариса говорит тихо и постоянно держит наготове телефон.
— Мамчур! — произнесла она негромко, но уверенно. Командир обернулся, увидел ее и рукой показал, чтобы она шла за ним.
— Вы же понимаете, что вас во всей Украине уже считают героем? — спрашиваю я у Мамчура, когда нам удается отойти в сторону от толпы корреспондентов.
— Теперь знаю, — мягко улыбается он.
За последние несколько дней командир бригады авиации испытал многое. На «Бельбеке» была и стрельба, и провокации, а сегодня ночью представители «самообороны» повредили военную технику.
Мамчур теперь постоянно проводит переговоры с российской стороной, чтобы ситуация не дошла до полного беспредела. И если раньше ему и его семье угрожали — и расправой, и уголовным процессом, — то теперь пытаются задобрить.
По признанию командира, россияне предложили ему в обмен на сдачу части квартиру в Севастополе. Неплохое предложение для человека, вынужденного обитать в маленьком общежитии.
— А вы знаете, квартиры нынче очень дорого стоят... — говорит Мамчур и, улыбнувшись, добавляет: — Я отказался, конечно. Ведь я присягу давал украинскому народу. Разве я могу его предать?
Глаза у Мамчура уставшие. Общаясь, он поджимает чуть дрожащие губы.
После встречи с журналистами он отправится на очередные переговоры. С «северными братьями» — так командир называет россиян — он общается по два-три часа в день. Спать ему совершенно некогда, и я его очень понимаю. Тоже не сплю.
Когда российские «зеленые человечки» заблокировали подвоз пищи к базе аэродрома, караул голодал два дня.
— Тогда мне пришлось договориться с россиянами, снять ребят с постов и самому занять охрану оборонных объектов, — рассказывает командир. — А потом произошел силовой захват, — сожалеюще добавляет он.
Командиру страшно жаль, что в Крыму сложилась такая безвыходная ситуация.
— Я не ожидал, что такой поворот событий возможен в нашей стране, что наши братья россияне так поступят... Было неприятно. Но верность присяге — самое главное, что может быть.
У Мамчура теперь часто спрашивают, что он будет делать дальше. Странный, в сущности, вопрос, ведь ситуация меняется несколько раз на день. Но уставший командир отвечает:
— Мне хотелось бы иметь уверенность для моих военнослужащих — как нам дальше жить и где проходить военную службу.
А на еще один глупый вопрос о том, страшно ли ему, что могут возбудить уголовное дело из-за отказа присягнуть на верность новому руководству Крыма, он пожимает плечами:
— А чего мне должно быть страшно? Одним больше, одним меньше...
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
7 марта 2014
Феодосия и Керчь. Приглашение в бойцовский клуб и цветы
Мы приехали на базу батальона украинской морской пехоты в Феодосии, чтобы встретиться с подполковником Дмитрием Делятицким.
Это он послал куда подальше Дениса Березовского, который, пробыв ровно сутки командующим ВМС Крыма под руководством новых украинских властей, принял присягу крымской власти и предложил украинским частям сложить оружие.
— Командир очень занят, да и вас в часть эти ребята, — кивает на людей с георгиевскими ленточками, — не пропустят, а через забор девушкам перелезать опасно, — говорит мне офицер Анатолий Мозговой.
Толя — настоящий красавец. Внимательный, галантный, уверенный. Говорит, что офицеры в части не станут предавать украинский народ и будут стоять до конца. В части не все так сложно, как это описывают в СМИ и соцсетях.
«Ленточные» их не трогают, но пытаются оказывать психологическое давление. Однажды даже вырубили свет.
С тех пор тут спокойно. Правда, за журналистов военные сильно переживают.
— Мы знаем, как к вам относятся. Не ходите поодиночке, пожалуйста, и старайтесь поменьше разговаривать с этими психами, — говорит Толя.
Возле базы, рядом со стадионом «Кристалл», разбит крошечный лагерь «самообороны», стоят два БТРа, перегораживающих дорогу к части. У обочины переминаются с ног на ногу молодые ребята — почти подростки. Просят подключиться к нашему вай-фаю, делятся шутками из «ВКонтакте». Один из них сообщает:
— Да я вообще из Москвы, просто приехал к другу.
Выясняется, что здесь много молодых россиян, и все они якобы приехали навестить друзей. Один за другим проезжают автомобили с московскими номерами.
Подходит парень крепкого телосложения в пайте с капюшоном, называет себя Спартаком.
Узнав, что мы ведем онлайн-эфир, просит предъявить паспорт, фотографирует адрес прописки и только тогда начинает свою речь:
— Тут все за Россию, понятно? Вообще все! Поверьте, это настоящая правда, а то, что показывают по телевизору, — вранье. Нет, мы, конечно, за мир и единство. Но западенцы нам тут не нужны, ясно?
И добавляет:
— Передайте западенцам, что когда они сюда приедут, пускай заходят в клуб «Гладиатор», мы их там хорошо встретим.
Спартак делает характерный жест кулаками. «Гладиатор» — это местный бойцовский клуб.
Молодые парни из «самообороны» сообщают, что сотрудничают с местной милицией.
— Раньше они меня постоянно принимали за драки, а теперь я с ними здороваюсь и общаюсь нормально, — не без гордости заявляет один из них.
Подходит мужчина — как выясняется позже, афганец — и начинает задавать уже привычные вопросы:
— А правда, что на Майдане в людей стрелял не «Беркут»? Нет? А может, просто вы продажная пресса? Все вы продажные!
Доходит до оскорблений.
Еще афганец рассказывает мне историю, как два дня назад крымчан в Киеве массово облили «коктейлями Молотова» и подожгли, а семерых убили «бандеровки».
Эту историю я уже слышала четыре дня назад от другого афганца в Симферополе, только даты он называл другие...
Когда мы добрались до военной базы на девятом километре под Керчью, стемнело. Возле части дежурят двое пожилых мужчин, называют себя казаками. Снимать не дают — закрывают камеры перчатками, толкаются.
— Вы «бандеровцы», да? Да-а-а, вижу, что «бандеровцы», — говорит один из них.
— Вас всех давить надо, — говорит другой. — Вот моя мать пенсионерка — и та говорит, что была б она посильнее, придушила бы вас всех.
Поднимается ветер, колышется высокая трава. Одинокий дорожный знак, торчащий в поле, как якорь, раскачивается, мерно поскрипывая. Тускло светит неполная луна. Тихо, темно и тревожно.
Возле воинской части в керченском стройгородке нас встречает целая толпа агрессивных «ленточных»: останавливают машину, просят всех на выход, угрожают фотографу Сереже, лезут с кулаками.
В это время такие же ребята избивают журналистов в Севастополе, но мы об этом еще не знаем.
Перепалку пресекает Алексей Никифоров — военный, организовавший знаменитый концерт офицеров, которым проникся сам Вакарчук.
— Мы вас в часть не пустим, — развязно сообщает «ленточный». Алексей смеется ему в лицо.
— Эти «бандерлоги» просто так чушь несут — пугают, — объясняет он мне. — Прав у них никаких нет. Так что, раз вам сказали, что в часть вас не пустят, то торжественно приглашаю вас в часть!
На территории базы морпехи встречают нас с безумной радостью.
— Мы невероятно счастливы, что вы нас поддерживаете, что вся Украина нас поддерживает, — говорят офицеры. — Если бы не вы, кто знает, может, и не продержались бы.
Местные жители относятся к ним по-разному. Кто-то приносит еду и оплачивает телефонную связь, а кто-то плюет в лицо...
Выходит командир батальона Александр Саенко. Уставший и довольный. Вручает мне и Маше, приехавшей в Крым с подарками военным, гвоздики. Он не готовился, просто два букета случайно остались после поздравления женщин с Восьмым марта. Смеется, шутит.
Вдруг опускает голову и произносит:
— Возможно, сейчас я поставлю крест на своей карьере, но я не могу не сказать. В нашу часть приехали сержанты из Киева, чтобы поддержать и пожать руку. Но я не понимаю, где генералы, которые объяснят нам, что происходит? Где наши депутаты? Они должны быть здесь, но они тоже не приехали... Мои офицеры задают один и тот же вопрос: что будет дальше? Как себя вести? Это страшно, когда один брат может убить другого. Солдаты смотрят друг другу в глаза через приборы и хотели бы улыбнуться, да не видно улыбки через приборы...
Ком в горле. В голове — те же вопросы. Неужели Крым вот так вот запросто перейдет в ведомство другого государства?
— Как бы там ни было, мы не падаем духом, — продолжает Саенко. — Я горжусь своим личным составом, сержантами. Даже если в этой войне мы погибнем, то морально мы победили.
В ночь на восьмое марта в восточном Крыму спокойно. Тиха украинская ночь...
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
8 марта 2014
Конец первой крымской весны. Разговор с «зелеными человечками»
Говорят, в Крыму всегда две весны. Неделю назад здесь закончилась первая. Природа, кажется, остро реагирует на происходящее: третий день гуляет лютый ветер.
Едем в Перевальное — передать в самую крупную на полуострове воинскую часть письма со всей Украины. Нам помогает ялтинский активист, он просит «отсыпать» ему горстку писем для военнослужащих в Массандре, которая уже тоже оккупирована «зелеными человечками».
По дороге забираем Валю, она служит в этой части вместе со своим мужем. На Вале — спортивный костюм, кроссовки, волосы собраны в хвост. Она рассказывает, как за несколько часов до прихода российских войск командование отправило ее домой, в отпуск. С тех пор она почти каждый день проходит мимо «зеленых человечков» в часть, чтобы проведать супруга.
— На самом деле все не так тяжело, как это описывают некоторые СМИ, — рассказывает Валя. — Как-то вышел сюжет на украинском канале, что во время штурма было около ста жертв и куча раненых, что военным нечего есть и нет электричества. Мне в ужасе звонили родственники с Украины. Но ничего такого и в помине не было!
Да, Валя говорит «с Украины». Для нее Крым, как и для многих здесь, — отдельное от страны пространство. Остров.
Передаем коробку с письмами. Один из военных тут же разворачивает письмо, читает с улыбкой, складывает обратно. «Ну что, будем держаться!» — смеется он.
Позже появляется видео, как Валя в части вручает военным по письму. Радуются, как дети. Правда, говорит она, в последнее время из этой части уволились несколько человек — не выдерживают натиска: «Тяжело в такой обстановке работать, вот и уходят». А сама Валя выходит на службу с завтрашнего дня.
База оцеплена «зелеными человечками». Они караулят под деревьями, форма сливается с намечающимися листьями.
Подхожу к одному из них близко. Он не возражает, дуло автомата устремлено в небо. Форма поистрепалась, ткань, обившая каску, местами разорвана, сапоги в высохшей грязи.
— Холодно тебе? — спрашиваю. Он смотрит на меня глазами, слезящимися от холода. Совсем юное лицо обветрено. Кивает.
Не уверена, но, кажется, ему боязно и обидно, что приходится вот так стоять в чистом поле по чьей-то невнятной указке. Ему не передают писем от россиян с благодарностью за верность и выносливость, не приносят «сникерсов» и не жмут руку. Он здесь чужой. Чужой, защищающий Хищника.
Разговорились с группой «зеленых» возле одного из КПП. Все очень молодые, кроме командира, ему где-то тридцать.
— Вот ты мне скажи: твой дед за кого воевал? — спрашивает он активиста. Тот отвечает: «За Советский Союз, за кого же еще...» Дискуссия о том, что сейчас происходит, плавно скатывается к теме Второй мировой и, конечно, мифическим «бандеровцам».
— Мы же видели, как там, на Майдане, кидали «коктейли Молотова». Вот кто эти люди? Разве они не фашисты? — говорит юный «зеленый человечек». Пытаемся объяснить, что на Майдане стояли и продолжают стоять в основном интеллигентные люди с двумя высшими образованиями.
— Вот мы похожи на фашистов?
— Нет, не похожи, мы вас и не имеем в виду, — говорит он.
Кажется, он сам смущен тем, что его внутренние установки не работают.
«Зеленые человечки» не скрывают, что они из России. Они даже не знают, в какой части стоят, в каком населенном пункте. Им просто дали приказ.
— Чего вы боитесь? Ну, будет Крым российским, так чего в этом плохого? У России много денег, здесь будет лучше жить! — говорит командир «зеленых». — На кой вам тот запад Украины? Там же никаких ископаемых нет!
— Там наши друзья, — отвечаю. — Не нужно нас разделять.
Ледяной ветер сбивает с ног. На ребятах тяжелая форма. Очередной порыв ветра отталкивает их от нас на несколько шагов.
— Я хочу сказать, я знаю, что сейчас идет прежде всего информационная война, — говорит самый юный из «зеленых человечков». — Нас просто натравливают друг на друга.
— Не переживайте, вот пройдет референдум, и народ решит, чего хочет, — пытается заверить командир.
Да. Только сможет ли этот «референдум» пройти честно под дулами автоматов?
— Никто с оружием у избирательных участков стоять не будет, — говорит командир.
Знает ли он это наверняка?..
До «референдума» остается пять дней. Похищено уже восемь активистов и журналистов. В поездах люди в камуфляже обыскивают пассажиров и проверяют паспорта. Правозащитники вынуждены скрываться и вести подпольную работу.
«Зеленых человечков» в Крыму все больше.
Им холодно и, наверное, странно оттого, что уже две недели они являются живыми скульптурами в камуфляже от Юдашкина. Но они давали присягу родине, с которой так хотят воссоединиться некоторые крымчане.
...В Крыму закончилась первая весна. Чего же ожидать от второй?
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
11 марта 2014
11 марта 2014 года Верховный Совет Автономной Республики Крым и Севастопольский городской совет приняли декларацию о независимости Автономной Республики Крым и города Севастополя. В соответствии с декларацией, в случае решения народов Крыма в результате «референдума» войти в состав Российской Федерации Крым будет объявлен суверенной республикой и именно в таком статусе будет воссоединен с Российской Федерацией на правах субъекта.
Жемчужина Крыма. Кулачный бой
— Пожалуйста, приезжайте в Ялту и всех зовите. Кажется, тут будет жестко, — говорил мне утром активист ялтинского Евромайдана Антон. Вечером он уже звонил и рассказывал, как за ним гнались байкеры, а завтра же он собирается с семьей выезжать из Крыма. До лучших времен.
Ялта, главный курортный город страны, внешне выглядит как прежде: пальмы, горы, солнце.
Но что-то в этой картине не так.
Под пальмами кучкуются люди в сером, на фоне гор реет российский флаг, а солнце мерцает на начищенных до блеска мотоциклах «Ночных волков».
Перед памятником Ленину появилась сцена, увешанная лозунгами «За народное единство». Выступают женщины в кокошниках. Поют: «С Россией будет лучше». Здесь должен был проходить проукраинский митинг, но внезапно планы поменялись. На месте, где должны были обосноваться активисты, появились суровые ребята в спортивной одежде и необъятные русские байкеры.
Пожилая женщина рассказывает, как покупала украинскую ленточку, а ей сказали, что лучше не рисковать. Ленточку она все равно купила. Серая шапочка, старенький плащ. Улыбается.
— Я родилась на Дальнем Востоке, папа мой был белорус, а муж — украинец, — говорит она. — Я люблю Украину, с ней Бог, а Бог не хочет войны.
Продолжая улыбаться во все — сколько у нее их осталось? — зубы, добавляет, как бы про себя: «Не убивайте! Не лгите! Украина голосистая, музыкальная, талантливая...»
Через полчаса эту женщину собьют с ног мужики с российским акцентом. Она будет скандировать, улыбаясь: «Слава Украине!» — и теребить желто-синюю ленточку, а ее повалят на асфальт.
Эти же мужики растопчут украинский флаг, столкнут с фонтана проукраинских активистов и будут скандировать: «Фашизм не пройдет!»
О каком же фашизме идет речь?
— Да вы «бандеровцы» все, едьте отсюда на свою Украину! — стандартно говорят женщины, подошедшие на заварушку. Мужчины менее разговорчивы: закрывают рукой камеру и обещают «навалять». Один из них без лишних предупреждений просто врезал мне по лицу и попытался вырвать планшет. Не удалось.
После этого еще успела заснять, как байкеры напали на пожилого мужчину, а потом, как-то по странному вежливо, усаживали его, побитого, с поврежденной головой, на плетеный стульчик на летней площадке местного кафе.
Митинг закончился. Кто-то ищет свою камеру, отнятую то ли «самообороной», то ли байкерами, кто-то продолжает визгливо обсуждать геополитическую обстановку.
— Вы нам тут не нужны, понятно? — надрывается женщина. На ней шуба и парик. — Вас там на Майдане пичкали наркотиками, а вы и сюда добрались. Вот сколько вам заплатили?
По набережной двигаются люди с георгиевскими ленточками. Невольно сворачиваю на безлюдную тропинку, беспрестанно оглядываюсь, говорю тихо. В это время организатор митинга Антон пытается скрыться от агрессивно настроенных мотоциклов. Каково ему, коренному ялтинцу, бежать от иностранцев, считающих, что эта земля теперь принадлежит им?
До «референдума» еще два дня.
За набережной виднеется море. Только не ласковое оно какое-то. Не ялтинское.
Увидит ли оно этим летом туристов? Порадует ли кого-то?..
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
14 марта 2014
16 марта в присутствии значительного количества «зеленых человечков» (а по факту — российских солдат) в Крыму проходит не соответствующий международному законодательству референдум о выходе республики из состава Украины. «Референдум» официально бойкотирует сообщество крымских татар.
Официально заявлено, что за присоединение Крыма к России высказались 96,77% голосовавших при явке 83,1%.
18 марта Владимир Путин подписывает с премьер-министром республики Крым Сергеем Аксёновым, спикером новосозданного Государственного Совета Крыма Владимиром Константиновым и «народным мэром» Севастополя Алексеем Чалым договор о принятии Крыма в состав России. 21 марта, по российскому законодательству, этот договор вступил в силу.
Между Киевом и Москвой
27 марта Генассамблея ООН приняла резолюцию, признающую «референдум» в Крыму не соответствующим международному законодательству. Присоединение Крыма к России признают лишь несколько стран-членов ООН: Афганистан, Венесуэла, Куба, Никарагуа, Северная Корея, Сирия, а также непризнанные на международном уровне республики Абхазия, Нагорный Карабах, Южная Осетия.
Чим живе пост-Майдан: чорний «Майбах» і Одноногий Тіхарь
Найочевидніші зміни Майдану після падіння режиму Януковича — зменшення підтримки ззовні та зниження середнього соціального рівня. Він тепер ближчий до середнього українського, ніж до середнього київського. Навколо немає черги з машин, які раніше підвозили шини та дрова.
— Мы тут сами по себе и сами от себя, — цю тезу обома мовами повторюють десятки людей.
Подивись на Крим! А якщо «триколори» сюди прийдуть?
Станом на середину березня на Майдані постійно живуть 2—3 тисячі людей. Близько тисячі активістів із різних сотень живуть у наметах. Кількасот — в Українському домі на Європейській площі. П’ятсот — у КМДА, але ці поступово залишають будівлю.
Також активісти залишаються в Жовтневому палаці, консерваторії, департаменті архітектури, Нацраді телебачення й радіомовлення, у відділенні зв’язку в приміщенні Головпоштамту, в офісі «Київстару», в магазині Bosco та ще у кількох менших крамничках і офісах.
Окремий «філіал» Майдану — захоплений антикомуністами офіс КПУ на Подолі.
Ці люди дуже різні. Між ними існує тертя — наприклад, між «поміркованим» Українським домом і «радикальною» КМДА. Практично ніхто не підтримує нову владу: звучать фрази «проміняли шило на мило», «ділять портфелі, а нас злили».
Біля символічної барикади висотою по коліна на вулиці Прорізній жінка нападає на хлопців:
— Чого ви тут досі стоїте? Смітите тільки!
Ставлю запитання «Чого?» десяткам людей.
— Подивись на Крим! А якщо «триколори» сюди прийдуть? Хто буде Київ захищати?
Здається, він і сам собі не дуже вірить — але про Крим кажуть багато майданівців.
Більшість говорить і про інше. Найкращим підсумком є відповідь чоловіка років п’ятдесяти з Яремчі:
— Ми недовольні.
Мы их тут охраняем. А они...
— Бросьте пару гривен для охраны, — каже маленька жінка років тридцяти. — Или сигареты.
Ми потім довго розмовляємо, гріючись біля їхньої бочки. До шостої ранку чергує пара: вона — з Донеччини, він — із Херсонщини.
Крізь барикаду з бетонних блоків на вул. Грушевського їздять машини. Часом опускають вікна: «Слава Україні!» — «Героям слава!»
На пост підходять нові люди. Один смажить на залізному пруті сало.
— Эх, сюда бы еще картошки нанизать, — каже інший.
Той, що смажить сало, сміється.
Я й жінка сидимо на поламаному ряді стільців з якогось актового залу. Її хлопець з Херсонщини і ще один м’ясистий і трохи п’яний чоловік — збоку на дошках, поставлених на бетонні блоки.
— Вам что, переночевать негде? — запитала жінка, коли я засидівся.
— Человеку просто интересно, — каже жінці її хлопець, і до мене: — Вы извините ее.
— Да, я из Донецкой, — розповідає жінка. — Раньше у меня работа была. А тепер вот ребенка там оставила.
Жінка з Донеччини починає триповерховим матом крити Януковича. Жаліє себе і злиться на тих, хто проїжджає повз.
— Мы тут их охраняем. А они не останавливаются. А у охраны сигареты кончаются. Эй! Киньте пару гривен!
— Ты что? — шиплять на неї чоловіки. — Не подставляй нас!
— А чего они?
Вона трохи поплакала. Її хлопець м’яко втішав її. Він теж маленький. Металеві коронки на передніх зубах. Вона витерла сльози рукавом. Вона, як і решта, у б/в камуфляжі.
— Вы извините меня.
Спалений вхід на стадіон «Динамо» позаду них. Зів’ялі гвоздики на барикаді поруч. На обличчях відблискує вогонь з металевої бочки. Саме тоді мені вперше згадуються «Знедолені» Гюґо.
Засланий козачок
Вписатись у якусь із сотень виходить не зразу. Стандартна відмова:
— Та тут стільки козачків засланих. І провокаторів.
Нарешті, показавши паспорт із пропискою, я вписався як земляк у коломийський намет — знаменитий тим, що прямо на Майдані вони насадили цибулю й моркву, а потім постійно тролять усіх, що невдовзі заведуть на Майдані свиней.
Приходжу вночі. Сотниця Люба розписує мене на чергування з іще трьома хлопцями.
Коломияни називають сотню «коломийською», проте зі мною на барикаді — будівельник Валера з Запоріжжя, студент-програ-міст Павло з Полтави та ще Сергій з Черкащини. А наш зв’язковий на рації біля намету — вірменин Азат. Ми бачимо відблиск його вогню за сотню метрів від барикади. Кілька разів Азат приходить до нас, бо йому там самому нудно, а тут нас четверо.
Кожній сім'ї' потрібен робот
Перший час неспокійно. Спершу на вуха сідає дід із білою бородою, який закликає знов іти на Раду й цього разу спалити її: «І то я не один такий». Валера з Запоріжжя врешті не витримує:
— Діду, вибачте, але не *біть мізки.
— Я не один такий! Дайте сигарету.
Сигарети — нав’язлива тема всі ці дні. Якщо їжа є, то сигарет постійно бракує.
Дід іде, закуривши. Але відразу з’являється чоловік у пальті з широкою усмішкою.
— Смотрите на него, — показує вдалину. — Что алкоголь с человеком делает. А можно, я вам стих расскажу?
Вірш виявляється довгим. Він про Ісуса. І це ще нічого. Бо потім чоловік розповідає, що кожній сім’ї потрібен робот, і цю інформацію треба донести до Верховної Ради.
Ми нарешті спроваджуємо й цього, але приходить старший чоловік із алюмінієво-пластиковим костуром.
— Теж вірш будете розказувати?
— Ха... А что, был и такой? Нет. Я разрабатываю законопроекты...
Після другої години ночі стає тихше.
Попри відносно теплу ніч, бочка з вогнем дуже потрібна. Інших дров немає, тому потрохи палимо барикаду: в ній багато напівоб-горілих дощок. Треба тільки дивитись, аби на дошках не було гуми, бо сильно димітиме.
Обгорілий Будинок профспілок — гарне тло для нічних історій.
Чорний «майбах» і хорори Майдану
Ми не спимо вже довго, а у Валери з Запоріжжя гіпнотичний голос. От і пригадуються ешелони розстріляних робітників у «Ста роках самотності».
— Небесна сотня — це як мінімум небесна тисяча, — каже Валера.
— Я сам бачив, як по Інститутській вниз текла річка крові, — дивиться мені в очі студент Павло.
Вони вірять у те, що кажуть.
Сергій з Черкащини тільки тріщить у пітьмі деревиною, а тоді приносить нові дошки. Спалахують іскри.
Ще є історія про Одноногого Тіхаря, який три місяці жив в Українському домі:
— А тут приходить лікар і давай його по мордяці лупити. Ми такі: «Ви що, інваліда?» — «Та він такий інвалід, як ти чи я!» Словом, це був тіхарь ментовський, він просто худий дуже, дві ноги в одну штанину запхав.
— Ну, це діла давно минувші, — каже полтавець Павло. — А щас тут знаєш, шо твориться. Чув уже?
Я киваю. Вже третій день чую про розбірки між собою, про «кількох убитих щоночі» і що «позавчора хоронили одного».
— Чому ж ніхто не знає?
— А ти бачив тут хоч одного мента?
Вони вірять, що влада навмисне приховує інформацію про вбитих на Майдані вже після революції. З тим, аби потім оприлюднити всі факти, виставити їх терористами і провести повну зачистку.
— Тільки останні три ночі підозріло тихо, — каже Валера.
(Почута від стількох людей історія про вбивства мене дуже турбуватиме. Міліції, звісно, на Майдані немає, але лікарі «швидкої» постійно чергують у медпунктах у КМДА й Українському домі. Після побаченого на власні очі епізоду в КМДА я все ж запитаю у кількох лікарів, чи не було в останні тижні вогнепальних поранень. Відповідь: «Слава богу, ні!»)
— А про чорний «майбах», скажи? — продовжує Павло. — Ти ж сам його бачив, так?
Сергій киває й підкидає дров у бочку:
— Так, чорний «майбах», а на ньому — логотип Чорної сотні.
— Де вони взяли «майбах» за десять мільйонів баксів? — апелює до мене Павло.
Правдивість їхніх слів я за годину перевірив на власні очі. До нашого посту повільно під’їжджає чорний автомобіль із логотипом Чорної сотні на капоті. Він виявився бюджетним автомобілем марки КІА.
Підеш на підвал
О третій ночі по Хрещатику гримлять чи то вибухи, чи то постріли.
— О! КМДА гуляє! — сміється Валера. — А я ж казав, що вже три ночі підозріло тихо.
Хлопці розповідають дикі історії про тих, хто живе в КМДА відтоді, як після здачі «Свободою» будівлю захопили заново.
Валера впевнений, що вночі між поверхами КМДА «кладуть розтяжки», тобто мінують проходи внаслідок ворожнечі між групами. Звичайно, після таких історій дуже хочеться туди потрапити.
Але спершу намагаюся потрапити в Український дім. Бо хлопці на барикадах нав’язливо жартують між собою: «На підвал підеш!» Маючи на увазі саме підвал Українського дому. Вони впевнені: там влаштовують допити й тортури. Час від часу дописи про жахи, що кояться у підвалі, з’являються на БасеЬоок’у.
На барикаді нас змінює бригада під проводом маленького на зріст хлопчика — він водій м’ясокомбінату з Краснодона Луганської області.
У будівлю мене проводять без бейджика, але зі скрипом.
— А, ваша ж сотня щойно приїхала, у вас іще немає бейджи-ків? — здаються охоронці.
Робимо морду цеглиною, киваємо. Проходимо.
В Українському домі тихо й на диво чисто. Тут не чути кислого запаху бездомності. Помито й підметено. Хлопці відразу йдуть мити руки, чого я без них не зробив би.
— Йдемо поїмо? — каже Валера.
— Оп’ять гречку з морковкою? — кривиться Павло.
— Да, от раньше у нас тут був комунізм, було добре. Але недовго.
Всі троє відмовляються піти зі мною показати той злощасний підвал. Вони бояться.
— Ти туда не попадеш. Развє шо подопитною свинкою.
— А хоч де він?
— Біля Мистецької сотні.
Наляканий хлопцями, все ж спускаюся. Беру для конспірації чай і хліб із маслом, ходжу, їм і п’ю й нібито роздивляюся картини на території Мистецької сотні. Доходжу до краю. Є табличка з закресленим чоловічком і написом «подумай двічі», біля неї читає книжку черговий.
Ніна Потарська з Жіночої сотні потім підтвердила мені, що туди заводили людей «на допити». Те саме каже чоловік з Українського дому, який живе там тепер. Але максимум, про що відомо: тим, кого заводили, не дозволяли говорити по телефону. І курити.
Проштрикувати ментів арматурою
Залишок ночі в Українському домі ми не спимо, а продовжуємо говорити на кухні. Постійний рух: Майдан і вночі не спить. Підтягуються нові й нові люди. Нові історії про дні штурму, спалені БТРи й відірвані руки.
— Отам на Грушевського стояв один, причому з Донецька. Каже: мені ваша революція побоку, я хочу тільки мента вбити, — усміхається чоловік на прізвисько Бізон. — І от цей із Донецька став попереду на Грушевського, аби першим бути, як менти підуть. Тоді у нього вроді не вийшло. От тепер разом із нами чекає нових.
У Бізона ясні очі й дитяча усмішка. Бізон — з Херсонщини. Велика голова, мускулясті руки. Бізон шкодує, що міліціонерів, яких брали у полон 18 лютого, відпустили:
— Ніхто так і не покараний. Треба було самим.
Бізон з десяток разів повторює фантазію про те, як ментів треба проштрикувати арматурою.
Як в Українському домі, так і в КМДА висить багато оголошень про психологічну допомогу тим, хто «гостро переживає останні події». Люди, з якими я спілкувався, по таку психологічну допомогу не зверталися.
У кого цікавіше стріляти
Від першого дня я помічав пістолети під бронежилетами в окремих людей. Але важко було сказати, чи вони бойові. Розповіді про автомати Калашникова до останнього сприймав, як страшилки на кшталт чорного «майбаха» чи Одноногого Тіхаря.
Виспавшись, за непрямим знайомством звертаюся в одну з сотень, що стоять у КМДА. Прошу почергувати вночі.
— Ну, у нас хлопці з автоматами чергують, — каже на моє прохання сотник. — Є в нас такі, що люблять зі зброєю погратися, а все одно це нічого не дає, крадуть, як і крали.
— Я не претендую на автомат...
Мене проводять у КМДА. Я справді бачу автомати. За ніч нарахував шість різних людей із «калашниковими».
Двоє, з ким стою я, викликають цілковиту довіру. Згадується фраза «ввічливі люди». Це єдина дисциплінована сотня, яку я бачив.
Один із охоронців із «калашем» — спокійний хлопець із Донецька, псевдо Донцов. Він півночі розмовляє по мобільному зі своєю дівчиною, в інший час пробую його розпитувати. Донцов виразно висловлює думки й тверезо мислить. Називає себе анар-хістом-націоналістом. Каже, що спершу сам організовував хлопців у спаленому магазині біля барикади на Грушевського. Не наважуюся запитати, чи це не він мріяв убити мента, як розповідав Бізон.
Я ночую в КМДА після дня, коли вбили Олександра Музич-ка й затримали кількох активістів «Правого сектора» в Полтаві. По всьому Майдану вже висять портрети Сашка Білого з чорною стрічкою, але я не чув, щоб із нього особливо робили героя.
— Если «Правый сектор» с ментами стреляться начнет, вообще весело будет, — каже Донцов. — Мы покамест храним нейтралитет. Но если это будет невозможно, нам, конечно, интереснее в ментов стрелять, чем в «Правый сектор».
Брат «Че Гевари»
Біля КМДА кучкується група людей. Сваряться між собою. Часом на підвищених тонах. Є п’яні, але менше, ніж у якомусь гуртожитку чи в мене на районі ввечері. Проблема лише в тому, що в одного з п’яних — «калаш». Згадую історії, як сьомий поверх бився з восьмим: посварилися за те, «хто більше зробив для революції».
Багато бахвальства. Повний охоронець розповідає писклявим голосом бородатому двометровому чуваку:
— Ти Че Гевару знаєш вєдь? Такой з бородой.
— Е-е-е. А! Ну да!
— Знаєш, хто ето? Мій рідний брат! Це он мене сюда визвал.
(У кінці травня, під час повторного дослідження Майдана, автор і справді зустріне того брата, чоловіка на прізвисько Че Гевара — в береті, з бородою й деякою портретною схожістю.)
Чекаючи на зачистку
О першій тридцять — тупіт ніг. Натовп хлопців із палицями. На ходу застібають бронежилети. Між них — двоє з «калашами». Ломляться в бік барикади біля ЦУМу. Через десять хвилин повертаються.
— Знову здалося? — питає писклявий брат Че Гевари. — І так кажду ночь. Я щас скажу, шо дальше буде. З боку Майдану прибіжать нам помагати.
Він сміється.
Невдовзі з боку Майдану і справді підбігає інша група.
Натовп розсмоктується: хтось іде спати, хтось у бік Майдану — шукати пригод.
О другій ночі повз мене пробігають на вихід двоє підлітків, років по п’ятнадцять-сімнадцять. На ходу заправляють за пояси пістолети.
— Не махайте ними так! — кричить підліткам дядя Толік, авторитетний літній охоронець з автоматом.
Спускається сотник однієї з груп, що живуть у КМДА. Скаржиться, як важко йому контролювати своїх.
— Тому я й кажу, переїжджати треба! — зітхає дядя Толік. — А то ж 500 «тітушок» в одному будинку.
Параноїдальний охоронець приводить за шкирку якогось чоловіка. Апелює до дяді Толіка:
— Он ходит и слушает! Ходит и слушает, что мы говорим!
Спускається сотник затриманого, свідчить, що той свій.
Я згадую, як ходив у туалет робити записи, щоб не забути точні фрази. А якби хтось зайшов? Згадую, що у мене фотоапарат під курткою, хоч я й фоткав лише артефакти, а не людей. Намагаюся триматися під захистом дяді Толіка з автоматом.
— У меня крыша едет! Крыша едет! — скаржиться параноїдаль-ний охоронець.
Повз нас пробігає хлопець із довгим чорним волоссям і вогником в очах. Показує рукою на свій телефон:
— В три часа ночи «Альфа» штурмует. Зачистка. Полная. Серьезные люди звонили.
Ця повна зачистка є архетипом у КМДА. Але о четвертій ранку дядю Толіка знову змінює Донцов, а о п’ятій я не витримую і йду спати. Змушую себе бодай роззутися, вмощуюся серед інших бійців і вирубуюсь.
Артем Чапай, Insider
2 квітня 2014
Часть майдановцев позже запишутся в Национальную гвардию. Часть пойдут в добровольческие батальоны. О нескольких автору достоверно известно, что они принимали участие в обороне села Пески возле Донецкого аэропорта.
На оставшихся — и новоприбывающих — все более будет давить общественное мнение и власть. Почти через полгода, после неудачной попытки 7 августа, Майдан окончательно зачистят от палаток 9 августа 2014-го.
Московское время
Посредине озера Донузлав стоит одинокий корабль — героический «Константин Ольшанский». Когда-то именно он эвакуировал из Ливии, где разгоралась гражданская война, украинцев и граждан других стран.
В ночь на 6 марта он оказался заблокирован российскими военными вместе с другими украинскими кораблями.
После того как состоялся «референдум», «Ольшанский» отошел от пристани и к берегу с тех пор не возвращается.
— Как только пришвартуемся, нас тут же атакуют, — говорит капитан Дмитрий Коваленко. И печально добавляет: — Завтра все окончательно решится. Стоять на озере мы больше не можем. Это конец.
По традиции, на закате на корабле спускают украинский флаг. С берега слышно, как играет гимн. Шлю капитану смс-ку: «Слава Украине!»
Никогда не думала, что буду вот так запросто слать подобные сообщения героям, пусть и проигравшим. Не их же вина, что так получилось.
Несколько дней назад я сидела в кабине Коваленко и слушала его истории и истории его соратников. Маленькая комнатка, полки с книгами про военных и корабли, крохотная тахта, сваренный кофе на подносе.
Каждый час слышалось, как в озеро с корабля вылетала граната. Командиры выглядели сильными и смелыми, шутили, что в случае атаки пальнут из пушек — «этим мало не покажется». Они понимали, что их бросили на произвол судьбы, но точно знали, что не намерены переходить на сторону оккупантов.
Вряд ли перейдут. Просто сложат полномочия и уедут подальше с захваченной земли.
Воинские части в Крыму окружены, повсюду военные переходят на сторону России. Но не все: есть такие, которые намерены стоять до конца.
Звонят из Севастополя: российский спецназ вынудил их разоружиться, приказал новый командир — раньше он был заместителем бывшего «проукраинского» командира. И тем не менее, они по-прежнему рассчитывают на защиту Киева.
Морпех Алексей Никифоров, который организовал в керченской части концерт офицеров, сообщает, что их еще не заставляют сдаться — возле части по-прежнему только казаки, русских военных нет.
— Но скоро, видимо, все решится, — говорит он подавленно, хоть и пытается оставаться уверенным. — Простите нас. Простите нашу армию, простите за все.
Настроение у обычных крымчан по-прежнему приподнятое. Ездят с российскими флагами, обсуждают новые реалии, гадают, когда у них поднимутся зарплаты и пенсии. Правда, про туристический сезон говорят неуверенно.
— Скорее всего, сезона не будет, — размышляет мужчина, который держит кафе возле Донузлава. — Ну, раз не будет, значит, будем сами для себя готовить, и вот вы к нам приедете же, да?
Пожалуй, сейчас в Крыму только военные продолжают отстаивать национальные интересы Украины.
У простых крымчан теперь другие интересы. Крым готовится перейти на московское время и, судя по всему, перейдет.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
20 марта 2014
Украинские военные в Крыму. Сложный выбор
В Крыму штурмом взят последний корабль — «Черкассы». Последняя база морской пехоты тоже захвачена.
Командиры самых сильных частей уже несколько дней не выходят на связь. Говорят, их сейчас пытаются уговорить перейти на сторону России.
В своих интервью, когда они еще были на свободе, и Мамчур (аэродром «Бельбек»), и Делятицкий (батальон морпехов в Феодосии), и Коваленко (корабль «Константин Ольшанский») не раз говорили, что не собираются предавать Украину и будут стоять до последнего.
Российская интервенция прошла успешно: все украинские военные объекты были оставлены по приказу командиров либо взяты спецназом.
Некоторые из тех, кто следит за событиями, уже успели окрестить украинских морпехов предателями за то, что те не ответили оккупантам огнем. Кто-то считает, что нужно было потопить корабли, чтобы они не достались захватчикам.
У самих военных другое мнение на этот счет.
— Пожалуйста, расскажите всем, что мы не имели права стрелять, — говорит офицер штаба командования Военно-морских сил Украины Сергей Пидкопайло. — Некоторое время назад Тенюх говорил, что нам был дан приказ использовать оружие, но люди, далекие от военной службы, не понимают, что это значит. В воинских частях несется не караульная, а внутренняя служба. Караул охраняет только склады с оружием. В случае проникновения в часть военный может только вызвать милицию. Если он начинает стрелять, то попадает под уголовную статью.
Сергей рассказал, как начинались действия по захвату штаба в Севастополе.
— Мы получили приказ на сбор по тревоге и узнали, что наша часть начинает блокироваться. Просидели пару суток, пока они не заблокировали штаб ВМСУ Ждали каких-то указаний, но их не было. Сидели, сидели... Каждый вечер, часов в 10—11, мы получали отбой тревоги и расходились по домам, а российские военные, как оказалось, все это время сидели на казарменном положении. Было понятно, к чему они готовились. А командование продолжало распускать нас по домам, потому часть не была приведена в высшую степень боевой готовности.
Почему так происходило?
По моему мнению, — а я военный с 17 годами стажа — это все было спланировано для того, чтобы мы не могли эффективно противостоять тому, что творится в Крыму. Помимо этого, мы не были готовы к обеспечению продовольствием внутри штаба, что сказалось позднее — приходилось делать вылазки и закидывать еду за забор. Нас там била «самооборона», но другого выхода не было.
Когда нам объявили ультиматум, мы получили команду сдать оружие, и мы сдали его в оружейные комнаты по приказу командующего Военно-морских сил, еще при Березовском. После этого мы забаррикадировались в зданиях, и нам объявили, что если не выйдем по-хорошему, то нас будут штурмовать спецслужбы и «Беркут». Позднее наше командование выдворило со штаба Березовского, пытавшегося склонить на службу властям Крыма, вместе с казачками, которые прорвались на территорию.
Мы забаррикадировались и стали ломать палки, потому что оружия нам не выдали. В итоге часть пришлось покинуть, и теперь я жду команду на эвакуацию. Да, Турчинов говорил, что военных будут перевозить на материк, но, кроме информации в интернете, никаких действий нет. Люди, которые остались верны Украине, до сих пор ждут приказов, но ничего конкретного не поступает. А если я сейчас выеду на материк, то буду считаться преступником.
Знаете, все, что здесь произошло, останется на совести военных начальников в Киеве. Если они хотят, чтобы мы дальше сохраняли патриотизм, они должны нам что-то сказать. Вывезти наши семьи, гарантировать, что наши дети смогут нормально ходить в детские сады и школы... Многие уже сомневаются и с каждым днем теряют веру.
По мнению Сергея, да и многих других военных, украинское руководство должно было ввести военное положение, как только на территории Крыма появились российские военные и «крымская армия».
— Военное положение вводится не только во время войны, но и в случаях появления незаконных вооруженных формирований, угрозы терактов, захвата органов власти и местного самоуправления — все это происходило в Крыму. Руководство не взяло на себя ответственность за бездействие, а теперь нас могут объявить предателями. Я защищал свою воинскую часть как мог — простой палкой.
С морпехами феодосийского батальона мне удалось поговорить буквально за несколько часов до штурма российским спецназом. После этого они на связь не выходили, а командира батальона Дмитрия Делятицкого, до последнего твердившего, что часть не сдана, увезли в неизвестном направлении.
— Мы хотим достучаться до властей, чтобы они принимали уже какие-то решения и не затягивали, — говорит помощник командира по финансово-экономической работе батальона морской пехоты в Феодосии Александр Лантух. — Останусь ли я в Крыму? Однозначно буду переезжать. Я принимал присягу на верность народу Украины и хочу в дальнейшем проходить службу в украинской армии.
Александр планирует переехать на материк и продолжать занятия боевой подготовкой.
— Супруга и родители мной гордятся, — улыбается он. — Немного скучают, переживают. Но жена прекрасно знает, за кого выходила замуж, и переносит все тяготы и лишения.
— Боится? — спрашиваю.
— А чего бояться? Никто же не стреляет... — сказал морпех. Спустя несколько часов с вертолетов был открыт огонь по военной части. — Я ей говорю, что все будет хорошо.
Офицер батальона Анатолий Мозговой считает, что оставаться работать в Крыму — это предательство.
— Крым — это все-таки кусочек Украины, — говорит он. — Многих, конечно, заставили перейти на сторону России, запугали. Но я не смогу так жить, с этим в душе... В зеркало не смогу смотреть. Что я дочке скажу, жене, друзьям? Что после всех этих событий останусь жить в России? Это как, знаешь, пришли к тебе домой, забрали кусок — как палец оторвали. Это больно.
— Почему не эвакуировали нас вовремя? Может, надеялись на помощь, думали, что не все потеряно и есть шанс все вернуть.
На следующий день после того, как была выведена из строя феодосийская часть, с корабля «Константин Ольшанский» сошел капитан Дмитрий Коваленко и два десятка офицеров. Они спустили украинский флаг и исполнили гимн, после чего их вывезли с Донузлава в неизвестном направлении.
Удалось поговорить с моряком, старшим комендором корабля Артёмом Шуреберко, который оставил «Ольшанский» за день до захвата.
— На «Ольшанском» я прослужил три года — это был мой первый опыт. Он для меня родной, — грустно улыбается Артём, глядя на то, как буксир оттягивает куда-то знаменитый корабль.
— Команда у нас была сплоченная, раздоров не было. Правда, в последние три недели уже немножко ехала крыша. Мелкие ссоры, едва заметные, со временем стали перерастать в глобальные. До драк доходило. Но мы все равно до последнего стояли под флагом Украины.
Примерно десятая часть экипажа — местные, крымчане — выступала за присоединение к России, а украинцы были против. Но руководство команду ни к чему не подбивало.
Капитан до последнего старался, чтобы мы были одним целым, и разрешил сделать выбор — уйти с корабля или остаться.
Я выбрал первое: у меня жена, маленький ребенок, да и не смог бы я ничего сделать, начнись стрельба.
У нашего корабля мощностей нет против спецназа, у россиян подготовка гораздо лучше. Один мой выстрел — их два. Я бы погиб сразу же.
У моряка осталась обида на Минобороны: за все это время он видел только информацию о героическом «Гетьмане Сагайдачном», которому удалось отбить российские тральщики, и о прапорщике, которого застрелили в Симферополе. «Ощущение, как будто от тебя отказались», — говорит он.
Его супруга, крымчанка, агитировала Артёма перейти на службу России, но он смог переубедить ее переехать с полуострова на материк.
По словам моряка, решение покинуть корабль без боя было правильным.
— Мы до последнего ждали приказа от Киева, но его все не было. Сколько бы смог протянуть экипаж? Мы же не на суше, продовольствие рано или поздно закончилось бы. Сидели, как в консервной банке.
Вскоре после захвата «Ольшанского» произошел штурм «Черкасс». Как и в случае с другими украинскими кораблями, на тральщик забрался спецназ и вывел экипаж. Теперь все корабли будут служить России. Какая судьба ожидает украинских военных, остающихся на полуострове, до сих пор неясно. Как их примет Украина? Их ли вина в том, что в Крыму теперь нечего защищать?
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
26 марта 2014
Новые «республики» и трагедия в Одессе
6 апреля в Донецке антиправительственные митингующие захватили здание областного совета, 7 апреля — облгосадминистрацию. В тот же день на митинге был провозглашен суверенитет так называемой Донецкой народной республики (ДНР). В тот же день в Луганске неизвестные взяли штурмом здание СБУ. 27 апреля провозглашена так называемая Луганская народная республика (ЛНР).
7 апреля 2014 года и. о. президента Украины Александр Турчинов объявил о создании антикризисного штаба и о том, что в отношении вооруженных противников украинской власти будут приняты антитеррористические меры.
Чего хочет «ДОНЕЦКАЯ НАРОДНАЯ РЕСПУБЛИКА»
Девушка в черной маске с деревянной дубинкой за поясом ведет меня за руку через баррикады. Она еще школьница, лет шестнадцати. Движения четкие, речь поставлена, старается сделать свой голос грубее, чем есть.
— Я маску надела, потому что скрываюсь тут от своей классной руководительницы, — рассказывает Настя. — Она нас постоянно возила в военно-спортивные лагеря, мы там тренировались, как настоящие бойцы спецназа.
Настя активничает в Донецкой областной администрации с 27 февраля. Обычно разносит чай и «щупает» (так она называет досмотр) женщин на входе, а иногда просто патрулирует здание с дубинкой.
Говорит, что к ОГА каждый день приходят ее мама и сестра. Отец участвовать в этом не хотел, пока Настя, по ее словам, не разбила ему компьютер.
— Надоели эти «диванные войска»! Здесь, в ОГА, большинство людей — из других регионов, они почему-то нашли силы приехать и помогать. А в основном все сидят дома и думают, что за них кто-то что-то решит.
Сепаратистом Настя себя не считает.
— Мы называем себя обычными людьми, которые хотят жить нормально. Вот я хочу, чтобы я и моя племянница жили в нормальной стране с нормальными мужиками.
Зимой ее парня, срочника, отправили служить в Киев.
— По телефону ему запрещали общаться, и я каждый раз, когда сообщали о жертвах среди ВВэшников, вздрагивала, думала, что это про него.
Донецкая облгосадминистрация сейчас сильно напоминает здание Дома профсоюзов в Киеве.
Там есть кухня, где женщины разливают чай и готовят бутерброды, кабинеты, в которых отдыхают активисты.
Как только начинает накрапывать дождь, к микрофону выходит какой-то дядечка и призывает женщин обращаться к нему за дождевиками.
Здание постоянно в движении, особенно по вечерам: люди готовятся к штурму.
Как рассказал один проукраински настроенный дончанин, его друг, бизнесмен, поддерживает сепаратистов. Каждый день после работы приходит в ОГА вместе со своими сотрудниками, надевает маску и следит за происходящим.
— Ему точно никто за это не платит, — говорит Женя. — Денег у него своих достаточно, он сам постоянно спонсирует общественные движения.
Еще Женя говорит, что в администрации его друг держит оружие — автоматы Калашникова.
На территории самопровозглашенной «Донецкой народной республики» все выглядит, как на Майдане: несколько уровней баррикад, колючая проволока, бочки с огнем, аккуратно разложенная по кучкам отколотая брусчатка. Только флаги здесь не украинские, а российские и донецкие.
Еще одно отличие — состав «временного правительства» этой самой «республики». Один из лидеров — кинолог, другой — демонтажник.
Он так и сказал в интервью: «Демонтажник. Ну, то есть и монтаж, и демонтаж».
Глава «правительства» Денис Пушилин — коммерсант, когда-то создал партию «Мы имеем цель». Правда, сам он в интервью себя главой не называет, за это уголовная ответственность посерьезнее.
В целом, члены «временного правительства» — это люди, которые жили не очень-то богато и получили наконец возможность взмыть вверх по карьерной лестнице. Для них «Донецкая народная республика» — это мечта о новом социализме, в котором не будет олигархов, и они, кажется, готовы на многое, чтобы она осуществилась.
Новый губернатор Донецкой области, совладелец «Индустриального союза Донбасса» Сергей Тарута, считает, что здесь дело до референдума, как в Крыму, не дойдет и «зеленые человечки» не появятся — границы защищены. Но понять, что происходит в голове у человека, затеявшего весь этот процесс (по мнению Та-руты — Владимира Путина), совершенно невозможно.
За ужином, на который пригласили меня и еще нескольких журналистов, Тарута рассказывает, как он с коллегами звонил одному известному предсказателю.
— Он сказал, что политическая смерть ВВ будет долгой и мучительной, а по его генотипу на него может повлиять женщина, — говорит он, поправляя очки, как у Вуди Аллена, и хохочет.
По мнению Таруты, ситуацию на востоке Украины расшатывает Семья, которая «уехала с тремя грузовиками кэша и ограбила страну на несколько десятков миллиардов».
В Донбассе остались огромные деньги, и сейчас здесь до сих пор находится немало представителей бывшей власти, которые, естественно, не собираются ничего забывать. «ВВ использует это для раскачки», — говорит губернатор.
При этом, считает Тарута, сепаратистское движение не выгодно «королю Донбасса» Ринату Ахметову.
— Раскол Украины приведет его к краху, ведь его основные активы находятся за пределами Донецкой области, в Криворожском бассейне. Его бизнес зависит от процветания страны, и он заинтересован в ее высоком рейтинге. Так что ситуация может быть выгодна только Семье, чтобы вернуться к власти.
Еще одна проблема — правоохранительные органы.
— Во время Майдана общество концентрировало внимание на нарушениях со стороны милиции, и все это отражалось на ее работе. У них теперь болезненный синдром, его надо лечить. А в это время товарищи из Семьи намекают, что скоро вернутся, поэтому милиции рекомендуют не сильно показывать свою смелость, иначе их накажут, как на Майдане, — считает Тарута.
Еще один человек, который оказывает сильное влияние на сепаратистские настроения в Донецкой области, — олигарх Виктор Нусенкис, владелец нескольких шахт в Украине и России, основатель группы «Донецксталь».
Нусенкис — крупнейший церковный жертвователь на нужды православной церкви в Донецком регионе. Здесь на его деньги построено большинство храмов.
— После того как он «ударился» в православие, стал какие-то странные вещи делать, — рассказывает мой собеседник Женя. —
Например, на работу он принимает только тех, кто знает молитву «Отче наш».
Ежедневно вокруг областной администрации проходит «крестный ход» — люди с иконами обходят территорию «республики» с молитвой. Говорят, это происходит как раз с подачи Нусенкиса, он заинтересован в присоединении Донбасса к РФ. Некоторое время назад сам он сменил гражданство на российское.
Существует большой миф о том, что Донбасс кормит всю Украину. Тем временем в Донецке осталось не больше семи шахт и один металлургический завод, работающий в полную силу. Шахтеров здесь называют героями, но на территории «республики» ни одного шахтера, поддерживающего этот протест, нет.
— У них просто нет идеи, ради которой стоило бы выйти, — рассказывает местная активистка Наталья. — Работают себе на шахтах спокойно, их образ активно используют донецкие сепаратисты, а Киев молчит. За что им выходить? Мой папа — шахтер. Если он выйдет на протест, то будет готов под пули идти, выстоит до конца. У шахтеров особая психология, они очень мощные. Но пока просто не видят идеи, которая вытянет их из шахт.
— У тех, кто здесь живет, нет идентичности, — считает культуролог Арина. — Нет понимания, кто они, русские или украинцы. Многие здесь говорят: «Мы — народ Донбасса», а значит, и республику свою создать можно, чтобы почувствовать хоть какую-то идентичность.
Как и в Крыму, здесь многие говорят о желании вернуться в Советский Союз, который теперь олицетворяет Российская Федерация. У дончан есть свой миф о России как о благополучной стране с высокими зарплатами и пенсиями и широкими возможностями для ведения бизнеса. Миф о долгожданной стабильности, которой так не хватает украинской мятежной земле.
Понять жителей города можно, всмотревшись в его архитектуру. Донецк — город просторный, нагой, неуютный. Исторически ценных домов не видно за новыми высотками, а пространственной перспективы — за непродуманными линиями улиц. Публичных мест, в которых мог бы выстраиваться диалог между горожанами и внешней средой, нет. Удивительно замечать, насколько сильно это влияет на местных жителей: они боятся разговаривать с незнакомцами и раздражаются на просьбы, они не привыкли делиться мнением и вступать в дискуссию.
Малый бизнес здесь почти не развивается. Чтобы найти более-менее сносный продуктовый магазин, нужно пройти два-три квартала даже в центре города. Ахметов не любит малый бизнес, у него работает поговорка «чужие здесь не ходят».
Большинства распространенных международных и украинских сетей супермаркетов и кафе здесь нет.
Ахметова на Донбассе воспринимают как хозяина. Его боятся и уважают, он здесь — такой локальный Путин, каждое слово которого воспринимается как руководство к действию. В связке с Ринатом уважают и Семью. Может, поэтому дончане так остро отреагировали на свержение Януковича: с ним поступили «не по-пацански».
В зале переговоров на одиннадцатом этаже облгосадминистрации проходит очередное заседание. Денис Пушилин объявляет о создании «донецкой народной армии» и о том, что «республика переедет» в другое здание, чтобы «нормальные» чиновники могли продолжить работу в администрации. Кажется, история с сепаратизмом подходит к концу.
У этих ребят — кинологов, демонтажников, коммерсантов — не хватит ресурсов, чтобы осуществить «крымский план». Да и нет у них задачи и желания осуществить этот план: они просто устали быть пеплом угольной истории, им хочется почувствовать себя хоть кем-то весомым.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
11 апреля 2014
Глава «правительства» ДНР: «Сейчас мне некогда заниматься МММ»
На второй этаж захваченной Донецкой областной администрации не пускают: «Стоять! Пропуск!» — требует молодой человек в черной маске.
«Да я к Пушилину...» Он рукой преграждает путь. «Ну и что, что к Пушилину?» — «Он глава правительства...» — пытаюсь оправдаться я.
Человека в маске окрикивает мужчина в черном недорогом пиджаке. «Это ко мне, пустите!»
Обиженная очередь за моей спиной начинает причитать, почему меня пустили, а их нет.
Вместе с лидером «временного правительства» «Донецкой народной республики» идем на одиннадцатый этаж, где находится зал заседаний и кабинет губернатора Сергея Таруты, который превратился в комнату отдыха сепаратистов.
— Чем вы занимались до того, как пришли сюда? — задаю вопрос, пока поднимаемся по лестнице.
— Коммерцией занимался. Кондитерские изделия — основное направление (компания «Солодке життя». — Прим. ред.). А сам я с Макеевки.
Кто-то дергает Пушилина за рукав.
— Ну что? Как? — спрашивает мужчина.
— Держимся, держимся! По-другому никак! — бодро отвечает Пушилин и сообщает мне:
— Я так по сто раз на день хожу туда-сюда на одиннадцатый. Вот он, здоровый образ жизни!
По пути Пушилина перехватывает группа журналистов, требующих рассказать, что за референдум предстоит провести на Донбассе.
— Есть три варианта вопросов, которые можно решить на референдуме, — говорит на камеру Пушилин. — Один из них — суверенитет. Это дает возможность выбирать, на каких условиях вступать с какой-либо из стран в конфедерацию — с Россией или с Украиной. То есть что будет выгоднее Донбассу, например в экономическом плане.
— Ожидаете штурм? — спрашивает журналист.
— Штурмов мы ожидаем в любом момент. Мы не хотим допустить кровопролития.
Проходим в переговорную. Нас сопровождает неизвестный мужчина, судя по всему, помощник Пушилина. Получив согласие на то, чтобы присутствовать в комнате, садится на дальнее кресло и сразу же засыпает.
Звонят из Луганска. Сообщают, что общими усилиями установили сцену. Пушилин улыбается и говорит в ответ: «Молодцы! Держитесь!» Улыбка с его лица не сходит ни на миг. Похоже, его чрезвычайно радует, что он оказался в центре событий, да еще в таком статусе.
Правда, на то, что сейчас происходит на Донбассе, ни он, ни «временное правительство» ДНР влияния не оказывают. К молчаливым российским военным, появившимся на периферии области, это отношения не имеет.
Денис Пушилин — обыкновенный мелкий предприниматель, которому никогда особенно крупно не везло, и теперь у него появился шанс добиться чего-то существенного. Терять ему, судя по всему, нечего.
— Я участвовал во всех проектах, которые не запрещены законом, включая финансовые пирамиды, — продолжает рассказ о своей карьере Пушилин.
— Пирамиды МММ?
— МММ — конечно, да, абсолютно. Не считаю это чем-то зазорным. Если бы это было чем-то противозаконным, меня бы уже арестовали. Что такое сейчас МММ? Это касса взаимопомощи, а не как в 90-х, нет возможности ее разрушить.
Пушилин готовится рассказать мне об МММ подробнее, но я его вежливо останавливаю. В интернете есть несколько видеороликов, где нынешний глава «Донецкой народной республики» дает уроки финансовой грамотности. От партии Мавроди «Мы имеем цель», ячейку которой он возглавил в 2013 году, собирался баллотироваться в депутаты Верховной Рады по 94-му округу. Но что-то пошло не так.
— Много на этом зарабатываете?
— Да это не бизнес и не основной источник доходов. Но сейчас мне некогда этим заниматься. Больше нахожусь тут.
— Почему решили участвовать в этом движении?
— Понимаете, нам навязывают, какие будут памятники, кто герой, а кто фашист. Давление на Донбасс оказывалось все сильнее. Пока шел Майдан, я видел своими глазами, как это все происходило. Видел, что это жесткая манипуляция, которая так или иначе повлекла такие события.
Везде один и тот же сценарий этих революций. Ее начал по такому принципу еще Ганди, он ввел освободительное движение через мирные протесты. А все это записал и разложил по пунктам Джин Шарп, можете ознакомиться с методами ведения мирных революций.
Лозунги там (на Майдане. — Авт.) звучали правильные, люди хотели жить лучше, но ими управляют. Поменялись олигархи золотыми унитазами.
Вот Порошенко может стать президентом. Разве это выход из ситуации? Люди должны были погибнуть. Не очень логично, это слишком высокая цена. Явные манипуляции это. Надо смотреть шире, это геополитика.
Стоит признать, что Украина стала плацдармом для проведения войны двух сверхдержав: это Россия и Украина (вероятно, имеется в виду Россия и США. — Авт.). Если раньше Россия только лишь поднималась по этому пути, то сейчас она достигла высот.
Когда Каддафи просил помощи у России, она не могла ему ее оказать. Но вот уже мы смотрим на ситуацию чуть позже, в Сирии, и вы видите, что Россия окрепла и не допустила ввода войск. Здесь Россия ударила по авторитету США очень значительно.
Если посмотрите выступления Путина, то они отличаются уверенным тоном и пониманием, что происходит, а вспомните освистывания Обамы. Нелепица, в которой он как-то пытался остаться с лицом.
Важный момент хочу заметить: Россия не нападала, а просто защитила. Когда флот США подошел к берегам Сирии и был готов бомбить, российский флот, ничего не делая, просто стал между ними.
— Это вы о политике говорите, а вы о себе расскажите. Почему лично вы решили возглавить временное правительство?
— Все гораздо проще, вы реально не поверите. Почему я сейчас знаю, что мои телефоны на прослушке, везде стоят жучки, куча шпионов здесь ходит, куча предателей меня окружает? Почему я продолжаю это делать?
У Пушилина в очередной раз звонит телефон. Снимает трубку и смотрит на меня, виновато улыбаясь, как бы говоря: «Ну, такая работа». На том конце спрашивают, во сколько в администрацию приезжает Царёв. Пушилин осторожничает и отвечает, что точно ничего сказать не может.
— Когда говоришь правду и не выстраиваешь схемы, становится проще работать, — продолжает он. — Когда здесь началось движение, я был еще в Киеве и был рад, когда увидел, что Донбасс не сдается, а Киев был сдан.
Естественно, я болел не за Януковича, я против него. Но и против тех навязанных принципов, которые зашли следом за освободительным движением.
Был рад, когда увидел, что Донбасс встает, просыпается. Вернувшись сюда, я, как обычный гражданин своей земли, не мог пропустить митинги. Приехал с товарищем поддержать, помахать флагом. Тогда как раз ввели режим свободной трибуны на площади Ленина.
Меня товарищ попросил сказать пару слов от Макеевки. После этого я начал посещать эти митинги более активно.
Но увидел некую разрозненность: правые, левые течения. Понимал одну вещь: победить мы можем, лишь объединившись. Стал искать точки соприкосновения. Если делать правильные дела, то их нужно делать на созидание, объединять людей за что-то. Нельзя строить от противного, настраивать людей против.
Вот в Киеве были посылы против. И радикалов подтянули, потому что нужны были все. Теперь вы видите, что там произошло: разрозненность, у каждого свои взгляды, начались расстрелы. А если делать что-то «за», то это работает на созидание.
— Чего вы хотите добиться?
— Все, чего мы хотим, — это референдум. Все амбиции людей удалось погасить этим вопросом: вы за референдум? — За. — Хотите его провести? — Да. — Решить должно большинство.
Для меня идеальный вариант, на чем я настаиваю, — суверенитет. Хороший пример — Бавария. Они не отсоединяются, хотя могут за это проголосовать, но они не пользуются этим правом. Они ведут свои внешнеэкономические связи, не советуясь с центром, и ведут довольно успешно. Что нам мешает это сделать?
У нас здесь есть все — плодородные почвы, трудолюбивый народ. Славяне вообще отличаются этим, им становится скучно, если они ничего не делают.
— И начинают пить.
— Алкоголь — это очень большая проблема. Идет геноцид. Я лично не употребляю алкоголь вообще. 9 мая будет три года.
— Вы считаете?
— Просто так получилось, что я до 30 лет потреблял, а на 30-летие в День Победы...
— У вас день рождения 9 мая?
Пушилин расплывается в улыбке.
— Да. Как говорили — «рожден побеждать». Буду стоять здесь до победы, сдаться не имею права!
В переговорную врывается группа людей. «Срочно! Пушилин! В зал!»
Пушилин вскакивает с места, мужчина на кресле просыпается и бежит к нему.
— Там вот это началось опять: кто идет на переговоры с властью, тот уже чуть ли не дезертир, — кричит один.
— Голосуют уже! — нервничает другой.
Пушилин бежит в зал заседаний, откуда доносятся крики.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
15 апреля 2014
Тонкости Востока
По всей гостинице «Украина» выключен свет, работает только лампа над ресепшеном. Сотрудница недовольна, что журналисты попросили включить дополнительный свет в зале, чтобы провести съемку.
— Мы готовимся жить экономно, — говорит она и просит заканчивать поскорее.
Один из немногочисленных активистов Славянска, «свободовец» Михаил Нечипоренко объясняет, что гостиница принадлежит одному из сторонников федерализации Украины, поэтому его страхи переносятся на сотрудников. По его мнению, людей, на самом деле поддерживающих отсоединение Донецкой области, здесь совсем немного.
— В основном поддержать «зеленых человечков» ходят старики, которых раньше Штепа (мэр Славянска. — Авт.) пригоняла на митинги. Они не особенно понимают, что на самом деле происходит, — говорит он.
Сам Нечипоренко был активным сторонником Майдана. В январе, когда начались события на Грушевского, он призвал людей на митинге в Славянске собрать деньги на медикаменты для пострадавших, после чего ему стали приходить сообщения с угрозами, а руководство компании, в которой он работал, предложило ему уволиться «по собственному желанию».
— А вот «народный мэр» Славянска Пономарёв — он правда бандит? — спрашиваю активиста.
— Да как сказать... Тут все периодически бандиты, ничего особенного, — отвечает Нечипоренко. У него самого однажды был конфликт с Пономарёвым: тот взял у него в долг, а отдавать не хотел.
Неподалеку от захваченного горсовета между Нечипоренко и местными жительницами разгорается спор.
— Из-за этого вашего Майдана нам теперь негде работать! — кричит одна из них. — Я работала на стройке, а сейчас что? Все остановилось!
— Были одни воры, а вы к власти привели других воров! — кричит другая.
— Вы думаете, что в России вам будет лучше? — спрашивает Нечипоренко.
Одна из женщин не задумываясь отвечает:
— Нет, мы хотим в составе Украины, но чтобы был порядок. И всё.
Славянск — это концентрация настроений всего украинского востока. Депрессивный город, построенный вокруг керамического завода и небольшого разваленного курорта, малый и средний бизнес практически не развивается, остатки советской промышленности доведены до отчаянного положения. Старые правила жизни разрушены еще перестройкой, а новые до сих пор не придуманы.
Киев со Львовом уже давно дышат новым воздухом. А на востоке воздух тяжелый и мутный.
То, как развивалось протестное движение в Донецке, Луганске и Харькове, видно по деятельности активистов. Когда в Киеве развернулся Майдан, в восточных городах на площади вышли, с одной стороны, люди в поддержку Майдана, а с другой — сформировалось движение «Стоп Майдан».
Когда в Киеве пришла новая власть, «Стоп Майдан» сменили митинги за федерализацию и создание народных республик, а сторонники Майдана вышли «за единую Украину». После первых же серьезных столкновений проукраинские митинги свернулись и активисты направили свою деятельность на помощь военным.
— Наши активисты объединились и сформировали «Комитет патриотических сил Донбасса», — рассказывает активист Дмитрий Ткаченко. — Это мы установили билборды «Солнце встает на Донбассе» и «Мать Украина, береги Донбасс как сына», запустили газету «Говорит Донецк».
Меньше чем за месяц удалось проделать огромную работу. На 50 тысяч гривен закупили лекарства, спальники и одежду для наших военных, организовали для них концерты и до сих пор всячески им помогаем.
Помощью военным занимаются и луганские, и харьковские активисты. От массовых акций, особенно на Пасху, им пришлось отказаться, поскольку каждый митинг евромайдановцев заканчивается провокациями со стороны пророссийских активистов.
Тем временем люди с российскими флагами и флагами «народных республик» продолжают выходить на улицы. Кое-где это движение подогревается наличием «зеленых человечков» — российских военных — и сообщениями о нападениях «Правого сектора» на мирных жителей.
Люди, вышедшие по зеркальную сторону баррикад, требуют разного: одни хотят оказаться в «стабильной и богатой России»; другие — автономного режима для региона, «чтобы все налоги оставались у нас»; третьи — «чтобы у власти не было бандитов и олигархов»; четвертые хотят вернуться в Советский Союз...
По-человечески же все они хотят быть уверенными в будущем, спокойно работать и получать за труд достойные деньги.
Молодой парень гуляет с коляской по площади Октябрьской революции в Славянске, рядом с городской администрацией, которую оккупировали россияне с автоматами.
— Не страшно вам тут с детьми гулять? — спрашиваю.
— Да уж не очень комфортно, но как-то привыкли уже. Всегда здесь гуляли, — отвечает он. Из разговора с ним становится понятно, что он хочет, чтобы Донбасс вошел в состав Российской Федерации.
— В Славянске практически весь бизнес завязан на России. Вот наш керамический завод в основном делает поставки туда, и мы за этот счет живем. А что будет, если они разорвут все отношения с Россией? Тут же все работу теряют сейчас, — говорит парень.
Восток Украины — это ящик Пандоры, содержащий в себе массу опасных вопросов и проблем, которые нужно было решать давным-давно. Рано или поздно этот ящик пришлось бы открыть. И вот когда его открыли, стало совершенно очевидно, что восток Украины никогда не понимал запад, а запад — восток.
Восток жил промышленностью, тяжелым трудом, нес на себе груз советского имущества. Запад выстраивал сферу услуг и учился общаться. Зимние события окончательно разорвали полотно этих странных отношений. И теперь его нужно чем-то сшивать.
— Они цепляются за свои заводы и шахты, а ведь они уже никому не нужны. Ни Украине, ни России, ни миру, — говорит уроженка Луганска Маша. — Это глобальный процесс. Мир меняется. И нам нужно перестать копаться в старых предубеждениях, разочарованиях и недостатках, а начать все с чистого листа.
— Мы готовимся жить экономно, — поясняет сотрудница гостиницы «Украина» и просит заканчивать съемку поскорее.
— Не обращайте внимания, это шутка, — говорит, пробегая мимо, директор отеля и смеется. — Все будет хорошо.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
22 апреля 2014
Как Одесса перестала быть мирной
1 мая: «Я им куплю виски, если они разбомбят Куликово»
— Я им куплю виски, если они разбомбят Куликово. Это же будет, как 30 ноября в Киеве, — рассказывает мне Артём Давидченко, один из лидеров одесского Антимайдана. — У меня в этом случае руки будут развязаны полностью. Если что-то произойдет с Куликовым полем, то оно переедет под три админздания — СБУ, горсовет и облсовет.
Артём — брат Антона Давидченко, который уже полтора месяца содержится в киевском СИЗО по обвинению в сепаратизме. Именно Антон возглавил Антимайдан и организовал в феврале лагерь на Куликовом поле. Он занимался пророссийскими движениями в Одессе еще с 2006 года.
Когда мы познакомились в 2008-м — я только собиралась переезжать в Украину — первое, что он спросил у меня, могу ли я поделиться контактами российских общественных организаций.
Проводил акции «Георгиевская лента», патриотические мероприятия с ветеранами. В ноябре 2013-го, за неделю до событий в Киеве, зарегистрировал организацию «Народная альтернатива», а в январе начал собирать «народную дружину» — «самооборону» Антимайдана. После попытки захвата обладминистрации 17 марта его задержал наряд «Альфы» и отправил в Киев.
После этого из Одессы стали бежать все, кто каким-либо образом публично призывал к образованию «Новороссии». Неизвестные разместили на фейковом сайте Антимайдана объявление о создании «Одесской народной республики», а вскоре появилось видео, на котором Валерий Кауров, «православный активист», сбежавший в Подмосковье, объявляет себя «президентом» «Новороссии» и «Одесской республики».
— Когда-то Кауров собрал вокруг себя православных, не только фанатиков, которые поверили, что он борется за веру, — рассказывает помощник Давидченко Женя Анохин. — Вначале, когда появился лагерь на Куликовом поле, Антон разрешил ему поставить здесь две палатки, но там находилось пять калек. Когда он заявил о том, что он «президент» «Новороссии», мы просто объявили, что он самозванец.
— Я не спал четверо суток, — делится Артём. — Не могу дать себе ответ, что делать дальше, все время об этом думаю. У Антона тоже только об этом голова болит. Стоять на месте — это не то. Людям нужны конкретные действия. Уже просто маршами не обойдешься.
На первомайской демонстрации с флагами России, Одессы и КПРФ — в основном пенсионеры, женщины с маленькими детьми и немного школьников. Среди них есть парни в черных масках — выкрикивают с воодушевлением лозунг «“Беркуту” слава!»
Одну из колонн ведет Алексей Албу, местный лидер партии «Боротьба». Его лозунги: «Сегодня с листовкой, завтра — с винтовкой», «Нет капитализму!». Часто звучит лозунг «Одесса — Новороссия». Слово «Новороссия» для именования южноукраинского тракта Одесса—Николаев—Херсон недавно употребил российский президент, как бы намекая, что его влияние Крымом и Донбассом не заканчивается.
Теперь о воссоздании «Новороссии» здесь мечтают как минимум пара тысяч человек, вышедших на первомайский митинг. Для них это слово символизирует воссоединение с большим соседом и возврат к СССР.
— Всем людям нужны админздания, — продолжает Артём. — Они смотрят на восток, на Луганск и Донецк, и понимают, что нужны уже активные действия.
— А есть у вас такие ресурсы? — спрашиваю.
— Людские? Есть. Зайти мы можем, 10 тысяч человек элементарно зайдут, окружат со сторон, поднимутся по лестницам, по веревкам. Менты могут, конечно, препятствовать, но поиграют в игру и уйдут. А сильно большого препятствия не будет.
Но тут же вопрос в другом. Есть «чурки», «майданутые». Они могут собрать сразу же противовес, альтернативу. И начать противостоять против нас. Поэтому надо продумать, как именно действовать. Если в Донецке соотношение 95 пророссийских на 5 «майданутых», то у нас ситуация другая. Примерно 45 наших («нашими» Артём называет пророссийски настроенных одесситов), 20—25 их, а все остальные — «диванные». И несколько процентов против всех. Поэтому надо продумать концепцию до мелочей.
Нам нужно заходить в администрации уже не как пророссийские, а по-еврейски: Украина, Россия, Белоруссия и знамя Победы. Возвышать над админзданиями и российский, и украинский флаги. Чтобы не объявили, что мы чистые сепаратисты.
Тем временем на Куликовом поле готовятся к митингу за единую Украину, который планируется на 2 мая. Перед Домом офицеров прогуливаются крепкие мужики в камуфляже и бронежилетах. С ними армейские ножи, у кого-то — пистолеты.
— Это все я им форму — «зеленку» — пошил, за свои деньги, — говорит Артём. — Вежливые люди, хе-хе. Иностранного контингента тут нет, все одесситы, все свои. Просто я их экипировал. Черная форма очень жаркая, а зеленая «дышит», еще десять комплектов дошивается.
По словам Артёма, кандидат в мэры Одессы Геннадий Труханов на днях приходил на Куликово поле и предложил «самообороне» деньги, чтобы они ушли из лагеря и отправились на 411-ю батарею, чтобы «тренироваться».
Часть из них действительно ушла с Антимайдана, как и казаки, которые накануне Первомая переругались между собой. Небольшая группа казаков зачем-то украла с Куликова поля палатку и какие-то вещи. За ночь пространство перед Домом профсоюзов опустело.
— Развитие восточного сценария здесь невозможно — большинство одесситов настроены патриотично, — рассказывает один из лидеров местного Евромайдана Алексей Чёрный. — Здесь живут 60 процентов этнических украинцев, согласно переписи. Этот фактор играет роль. Здесь активно развивается бизнес, у людей более высокий уровень достатка, поэтому меньше стереотипов. И бизнесу, и простым людям выгодно, чтобы здесь было спокойно и мирно.
Активисты с 2009 года начали проводить работу по патриотическому воспитанию в Одессе. Пять лет назад провели первый большой фестиваль вышиванок. Тогда возмущение вызвал сам факт, что патриотическое мероприятие с украинскими флагами проходит на Приморском бульваре.
— Некоторые возмущались, что здесь разворачивают украинский флаг. Это люди, которые считают себя исконно русскими, это русские националисты. Это движение стартануло раньше нас, и поначалу нас воспринимали настороженно, для Одессы это было несколько чуждо. А потом мы показали, что патриотизм не означает национализм, — говорит Алексей.
По словам Чёрного, в Одессе с некоторых пор тренируются группы людей, готовящихся дать отпор, если в город зайдут российские военные.
— Все понимают, что если сюда зайдут люди с оружием, то наши методы пацифистские будут не очень эффективными. Потому что это чужое государство, им не надо думать, как это будет выглядеть, любую агрессию можно списать на украинских «неадекватов».
Я знаю, есть группы, которые готовятся к вооруженному сопротивлению. Не знаю, насколько это будет эффективно, но знаю, что они давно тренируются и готовятся к отпору.
Если вооружатся местные сепаратисты, то без крови и массовых перестрелок не обойдется. Если не будет россиян, то одесситы между собой разберутся. Здесь сепаратистов местное население не поддерживает.
Первомай в Одессе заканчивается спокойно. На улицах пусто.
2 мая в дыму
Весенняя Одесса тиха и настороженна. Соборная площадь пестрит украинскими флагами. Болельщики «Черноморца» и «Металлиста» и просто местные собрались на митинг за единую Украину. Тысяча человек с упоением скандирует «Путин х**ло» и «Багама-мама».
Вдруг толпа резко начинает двигаться в сторону Греческой площади. На пешеходном переходе выстроилась самооборона в касках и бронежилетах с желто-синими ленточками. Худой высокий парень кричит в мегафон: «Живо! На Дерибасовскую! Дадим им отпор!»
Становится известно, что активисты Антимайдана спровоцировали драку с ультрас. Милицейский начальник пытается успокоить мужчину с мегафоном: «Идите на стадион! На стадион!»
— Какой стадион? Тут «колорады» пришли, наших бьют! Все туда!
Милиционера зажали в кольцо, вот-вот начнут бить. Парень с мегафоном призывает всех строиться и идти в наступление. Спустя несколько секунд толпа с дубинками бежит вперед, к Греческой. Там уже выстроился кордон милиционеров в касках — их здесь называют «черепашками».
Кто-то вдребезги разбивает каменную урну, она легко разваливается на части, как будто сделана из пенопласта. Взрываются светошумовые гранаты. Красивая улица, по которой только что гуляли туристы, заполняется едким желтым дымом. Из эпицентра выводят первого раненого: молодому парню осколком попало в голову.
В одно мгновение Греческая улица «превращается» в улицу Грушевского.
Юные девицы в летних майках — как будто только вернулись с дачи — берут в руки кийки и топоры и разбивают брусчатку. Камни летят в милицию, иногда задевает и своих. Как только удается отодвинуть вперед кордон со щитами, народ принимается петь гимн Украины и скандировать кричалку про Путина.
Центр Одессы заполняется людьми — местные жители выходят на улицы, чтобы поддержать украинских активистов. Кто-то раздает каски, кто-то передает куски брусчатки. Девушки несут питьевую воду и медикаменты — число раненых растет быстро.
Вскоре самооборона решает идти на Куликово поле. По дороге ребята с дубинками останавливают пожарную машину. Выталкивают из нее водителя и бьют его по голове — он отказывается открывать воду.
— Ты «колорадо»! «Колорадо»! Иди вон в свою Россию! — кричат они ему вслед.
Несколько ультрас отлавливают активистов Антимайдана по дворам. На одной из центральных улиц от огнестрельного ранения умирает мужчина с окровавленной повязкой на голове — сторонник «единой Украины».
Пророссийских активистов окружили на стройке возле торгового центра «Афина». Со всех сторон летит брусчатка, раздаются выстрелы. Раненых сосчитать трудно: медиков вызывают беспрестанно.
Противостояние превращается в «Зарницу»: группы снаряженных битами и цепями людей бегают по центру и отлавливают антимайданщиков.
— Скажи «Слава Украине!» Скажи! — кричат ультрас избитому парню. Ему ничего не остается, как исполнить приказ.
Солнце садится. Несколько тысяч человек с украинскими флагами двигаются к Куликову полю. Вскоре от палаточного лагеря не остается и следа: палатки сожжены, утварь разбита. Над полем поднимается черный дым, становится темно, как при солнечном затмении.
Часть людей, находившихся в лагере, — несколько сотен — укрылась в Доме профсоюзов. Оттуда активисты Антимайдана бросают взрывпакеты и «коктейли Молотова». Украинские активисты отвечают тем же.
В какой-то момент количество «коктейлей» достигает критической точки, и здание загорается.
С четвертого этажа выпадает мужчина, разбивается насмерть. Из окна показывается украинский флаг — как если бы на корабле, захватываемом пиратами, появилось белое знамя.
Становится известно, что десятки людей, находившихся в Доме профсоюзов во время пожара, угорели. Но масштабов трагедии никто, кажется, не осознает.
Украинские активисты продолжают скандировать кричалку про Путина и петь гимн Украины. В сторону милиционеров, оцепивших вход в здание, летят проклятья.
— На кого вы работаете? Если бы не ваше бездействие, ничего этого не было бы!
Милиционеры молчат.
Несколько пророссийских активистов — я видела их на первомайском митинге — тихо курят в стороне. Нетрезвая женщина в истерике кричит: «Мы же все одесситы! Я вот одесситка в пятом поколении. Я не хочу, чтобы здесь такое было! Столько смертей!» Кто-то из ультрас называет ее «колорадо», но мужчина с желтосиней ленточкой его одергивает: «Не надо. Хватит нам на сегодня».
Толпа постепенно расходится по домам.
Одесса, стремившаяся оставаться мирной, парализована и шокирована. 48 смертей, более 200 раненых.
Рассвет над Одессой тяжелый и темный.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
3 мая 2014
В декабре заместитель Генерального секретаря ООН по правам человека в Украине
Иван Шимонович обратит внимание на то, что расследование трагедии в Одессе не дает результатов.
Кровавые выходные в Одессе
Реконструкция событий на основе свидетельств с разных сторон
«Да там не было одесситов!»
В субботу, на следующий день после побоища, в Одессе относительно спокойно. Только под ГОВД на улице Преображенской собралось полторы тысячи человек. Преимущественно женщины. Они требуют освободить арестованных 2 мая в торговом центре «Афины» антимайдановцев, которых милиция фактически спасла от самоуправства проукраинских футбольных ультрас.
На антимайдановском митинге нет флагов России, лишь несколько флагов Одессы. Участники возмущаются, что СМИ называют их сепаратистами. Говорят, что выступают «за Одессу». Свой митинг они называют антиправительственным и «антифашистким», потому что убеждены: «к власти в Киеве пришли фашисты». Многие считают, что только Россия может их «защитить».
— «Правый сектор» уже обмундировался и идет сюда! — время от времени объявляют выступающие.
Люди реагируют вяло. Никто, похоже, особо в это не верит.
Участники немногочисленного митинга уверены, что большинство одесситов — на их стороне. Тем не менее, прохожие вступают с ними в словесные баталии.
— А что это у тебя за акцент такой? Ты откуда? — несколько женщин набрасываются на мужчину, который раскритиковал их, проходя мимо.
— Я с Молдаванки!
Сначала я и сам боялся, что в моем русском узнают западноукраинский акцент. Однако в случае вопросов выдавал его за киевский — а поскольку я не вступал в споры, а только спрашивал и выслушивал людей, то агрессия митингующих быстро спадала, и они лишь пытались доказать мне свою позицию.
Участники антимайдановского митинга на Преображенской отказываются верить в то, что одесситы могут выходить на улицу в поддержку противоположной позиции. Они убеждены: на такое способны только приезжие.
Многие из них были свидетелями погрома 2 мая на Куликовом поле и утверждают, что слышали «западенский акцент».
— Да там не было одесситов! Одессит никогда не будет кричать «Слава Україні! Героям слава!» Одессит никогда не будет срывать брусчатку на Дерибасовской!
Чтобы убедить меня в этом, один из участников антиправительственного митинга по имени Андрей набирает своего друга — фаната одесского «Черноморца». Но друг-фанат, как слышит и Андрей, по телефону утверждает противоположное:
— Совместно с харьковскими фанами мы собирались провести митинг «За единую Украину», но по нам начали стрелять, — говорит он.
(2 мая в Одессе местный «Черноморец» принимал харьковский «Металлист». К рассказам о «западенском акценте» автор, сам из Западной Украины, будет относиться скептически — однако через день после сдачи материала на проукраинском митинге, среди нескольких тысяч преимущественно русскоязычных интеллигентов, действительно заметит кружок из семи-восьми членов «Правого сектора», разговаривающих на украинском с выраженным западноукраинским акцентом.)
Одна из участниц митинга под ГОВД за освобождение анти-майдановцев, 35-летняя Лида, решает вести меня по местам столкновений и больницам, где лежат раненые. Она уверена: их рассказы убедят меня в правоте антимайдановцев.
Однако мы слышим совсем не то, чего она ожидала.
Кто начал? Подробная реконструкция событий
На митинг «За единую Украину» его участники начали собираться утром 2 мая возле Соборной площади. Это была разношерстная публика — в том числе фаны одесского «Черноморца» и фаны харьковского «Металлиста». Но большинство — простые горожане.
Еще до начала столкновений в СМИ и соцсетях появилась информация, что футбольные ультрас после митинга планируют идти на Куликово поле, где был расположен палаточный городок антимайдановцев. Но участники проукраинского митинга уверяют: заявления типа «а давайте пойдем и разгоним Куликово поле» звучали со времени существования там городка антимайдановцев.
Первые столкновения 2 мая начались на улице Греческой. Охранники и продавцы здешних магазинов рассказывают, что приблизительно в 14.00 со стороны торгового центра «Афина» появились более сотни молодых людей в обмундировании. Нескольким свидетелям они показались «вооруженными до зубов». Это была одна из фракций антимайдановцев — а именно те, кто после междоусобицы ушел с Куликова поля.
Они собрали со всей улицы большие баки для мусора, которые в Одессе называют «альтфатерами». Выстроив баки в ряд и прикрываясь ими, как баррикадой, антимайдановцы покатили «альтфатеры» вверх по Греческой в сторону митинга «За единую Украину».
Участники Майдана говорят, что еще до этого по пути митинга «За единую Украину» вокруг слонялись члены организации «Одесская дружина» (объединяет пророссийских ультраправых «Славянского единства» и «Гражданского альянса Одессы»). Милиция на это не реагировала.
Пророссийские активисты уверяют: оружие было лишь у «нацистов», проукраинские — что только у «рашистов». Опрошенные охранники магазинов на Греческой сходятся на том, что люди с оружием были с обеих сторон. Это же подтверждают и многочисленные фото- и видеосвидетельства.
Участников митинга «За единую Украину» было гораздо больше. Но обмундирование и оружие имелись лишь у некоторых из них. Большинство были одеты в шорты и футболки. Антимайдановцы, которые под прикрытием «альтфатеров» двинулись с Греческой, были обмундированы все. Это были, в основном, исключительно молодые мужчины.
Когда толпы пошли на сближение, раздались первые выстрелы.
С обеих сторон в ход пошли дымовые шашки и петарды. Свидетели расказывают, что было несколько «волн», когда то одна, то другая толпа шла в наступление. Когда же антимайдановские активисты попробовали забаррикадироваться на Греческой, проукраинские обошли их с тыла со стороны улицы Дерибасовской, где также проходили стычки.
Когда милиция оказывалась между толпами — на многих видео видно, что антимайдановцы стреляли из-за спин милиции, которая стояла открытыми спинами к антимайдановцам и щитами к сторонникам единой Украины.
Наконец через несколько часов ультрас разогнали пророссийских активистов. Их остатки забаррикадировались в «Афине», где были арестованы милицией. Их освободят во время штурма РОВД антимайдановскими силами в воскресенье, 4 мая.
После разгона пророссийских сил ультрас неспешно, колонной пошли на Куликово поле. Милиция об этом знала, но ничего не предприняла для защиты антимайдановцев.
Там в ходе столкновений обе стороны использовали «коктейли Молотова». В результате загорелся вход в Дом профсоюзов, где прятались многие антимайдановцы. Поначалу проукраинские активисты радостно говорили о «выкуривании колорадов». Тогда еще никто не понимал, ко скольким жертвам это приведет. От огня и дыма погибли десятки человек.
Женщины-свидетели с пророссийской стороны утверждают, что ультрас с криками «Слава Украине!» добивали выпавших или выпрыгнувших из окон горящего здания. В то же время проук-раинские активисты заявляют, что отдельные ультрас вытаскивали раненых пророссийских активистов, хотя в это время по ним стреляли из окон.
(В последующие дни появится много фото- и видеофейков о горящем и обгоревшем Доме профсоюзов.)
Провокаторы на Греческой
В Еврейской больнице, где лежат 26 мужчин с обеих сторон, дежурят полдесятка волонтеров. Одесситы один за другим приносят лекарства из распространенного в соцсетях списка — пакеты занимают всю лестничную клетку.
— Здесь лежат люди, — отвечает волонтер на вопрос, пострадавшие с какой стороны находятся в больнице.
Лида с пророссийского митинга, которая спонтанно стала моим «фиксером», встречает своего бывшего начальника Игоря Гребенюка с перевязанной головой. Игорь из любопытства с самого начала столкновений снимал видео на телефон. На его видео видно, как он подходит прямо к баррикадам из «альтфатеров», а потом — как с крыши, со стороны пророссийских активистов, в него стреляют — как потом оказалось, из «травмата». К счастью, ранен он не очень серьезно.
Гребенюк утверждает, что по манерам и внешности узнал приднестровских «гопников». Еще несколько одесситов расказывают о «приднестровских бандитах». С этой версией согласна даже Лида из пророссийского лагеря. Она говорит, что ее отец ездил «на маевку» в Лиманское и рассказал, что в это село 1 мая завезли около 50 молодых людей из Приднестровья.
Тем не менее версия так и не была подтверждена. Пророссийские активисты точно так же «узнавали «бандеровцев» и западенцев» в одесских и харьковских ультрас.
Участник проукраинского митинга Сергей, а также журналистка Юлия Городецкая относятся к слухам о приднестровцам скептически.
— Главный звиздец ситуации именно в том, что и с той, и с другой стороны — преимущественно одесситы. И те и другие «спасают Одессу», — говорит Городецкая.
На Куликовом поле гибли другие
По словам очевидцев, выходит, что на Греческой на участников митинга «За единую Украину» напали провокаторы, которые были арестованы в «Афине» либо рассеялись по дороге от центра до Куликового поля. А там ультрас и майдановцы били уже совсем других людей.
В горящем Доме профсоюзов также, похоже, погибли совсем не те люди, что напали на проукраинский митинг. На момент написания статьи все опознанные погибшие — исключительно одесситы. Ни приднестровцев, ни россиян.
— Они ведь раскололись. Как раз радикалов из русско-праворадикального «Славянского единства» на Куликовом не осталось, — рассказывает майдановец Сергей. — А так, преимущественно городские сумасшедшие.
Депутат Одесского облсовета Алексей Албу — один из давних лидеров одесского Антимайдана, был на Куликовом поле и в Доме профсоюзов.
По словам Албу, молодых ребят с Куликового поля «спонтанно» позвали на Греческую. Кто — он не знает.
— На Греческой было человек двести, а вернулось на Куликово поле около тридцати, — говорит Албу.
По его словам, антимайдановцы на Куликовом поле поняли, что устоять на площади не смогут, и решили укрыться в Доме профсоюзов. Он считает, что здесь, на Куликовом поле, у протестующих не было огнестрельного оружия:
— Сложно с палками и камнями против пистолетов.
Албу подтверждает: среди нападавших ультрас были как одесситы, так и приезжие харьковчане.
— Вряд ли это был «Патриот Украины» или одесский «Правый сектор», тех мы всех в лицо знаем, — говорит он.
Когда загорелся вход в здание, Албу и другие активисты пробовали тушить пожар — но в пожарных гидрантах не было воды. Спустились из окна на втором этаже во внутренний двор. В то время, как они спускались со второго этажа, на третьем уже были нападавшие ультрас. Именно здесь его и других «фашисты» избили палками и цепями. Албу утверждает: его товарища по организации «Боротьба» Андрея Бражевского забили до смерти.
Где была милиция?
Участники с обеих сторон, а также все свидетели в один голос обвиняют милиционеров в бездействии во время противостояний. Участники с проукраинской стороны заявляют, что был отряд милиции, который прикрывал провокаторов на Греческой с тыла. Когда провокаторы баррикадировались с трех сторон, с четвертой, куда они в конце концов отступили, их охраняли милиционеры.
В субботу на Куликовом поле я лично видел также, как милиционеры охраняли людей в балаклавах, с битами и с георгиевскими ленточками. А в воскресенье увижу, как они молча смотрят на штурм сначала горотдела, а потом облуправления МВД.
В то же время свидетели со стороны пророссийских активистов утверждают: когда милиция все же пыталась разделить стороны — она стояла спиной к пророссийским активистам: «То есть милиция знала, что не мы — террористы, что с нашей стороны в них стрелять не будут». Проукраинские активисты говорят о том же факте — но расценивают его как свидетельство действий милиции на стороне антимайдановцев. Действительно, антимайдановцы в милиционеров не стреляли — но из-за их спин пророссийские активисты стреляли по проукраинским.
Получить внятные комментарии милиции по этому поводу не удалось. Милиционеры на местах в один голос отсылают к пресс-службе, а в пресс-службе повторяют, что милиция «действовала и действует по закону», либо ссылаются на отсутствие «начальника». Причина нежелания давать комментарии становится понятна после общения с одесскими журналистами и активистами.
Многие видели, как один из начальников одесской милиции, Дмитрий Фучеджи, который 2 мая был и. о. начальника одесской милиции, действовал на стороне Антимайдана. Есть видео, как антимайдановцы с криками «милиция!» вместе с Фучеджи зашли в Болгарский культурный центр, чтобы «снять» с третьего этажа здания стрелка с «травматом» от ультрас. Есть также видео, где Фучеджи уезжает в одной машине с человеком, стрелявшим по ультрас.
(Через два дня министр Аваков сместит Фучеджи, который к тому времени успеет сначала на глазах автора отдать приказ на фоне штурма ГОВД отпустить всех арестованных антимайдановцев — а потом сбежит из страны.)
«Все люди, всех жалко»
Лида, которая показывает мне местность, говорит, что тоже хочет объективно разобраться в произошедшем. Ранее на пророссийском митинге под ГОВД на Преображенской она сказала, что все одесситы думают так же, как участники митинга.
После опроса участников двух митингов и свидетелей Лида готова признать роль провокаторов с пророссийской стороны, но, вопреки услышанному от многих людей, отказывается верить, что с проукраинской стороны были одесситы. Даже со своим бывшим начальником Гребенюком она соглашается в его присутствии, однако тут же противоречит ему, как только мы уходим.
Бойня 2 мая углубила пропасть между одесскими Майданом и Антимайданом. Стороны отбрасывают информацию, которая не согласуется с их точкой зрения.
Но большинство людей в Одессе даже после трагедии 2 мая по-прежнему не склонны поддерживать ни Майдан, ни Антимайдан.
— Одесса сама по себе.
— Мы «маланская» нация, у нас своя хата с краю. Возможно, за это мы и пострадали.
Все однозначно осуждают насилие:
— Да у нас никогда такого не было.
— Одесса за мир.
— Одесса всегда была самым толерантным городом.
— У нас никогда не делились на украинцев, русских, армян, греков, мы — многонациональный город.
— Да у нас всегда был самый спокойный город.
— Нам нужен мир.
Лишь на пророссийских митингах и лишь от отдельных людей я слышал, что «после произошедшего мира быть не может». Стоит отойти на двести метров, и таких слов не услышишь. Большинство на улицах, судя по разговорам, просто скорбит:
— Все люди. Всех жалко.
В сторону Куликового поля идут женщины с гвоздиками, некоторые плачут.
Артём Чапай, Insider
5 мая 2014
В уголке с сепаратистами
В Харькове в течение марта и апреля проходили силовые стычки между майдановцами и антимайдановцами, в том числе вооруженные. Так, ночью с 14 на 15 марта погибли двое людей.
7 апреля на пророссийском митинге была провозглашена аналогичная Донецкой и Луганской так называемая Харьковская народная республика. В тот же день милиция зачистила облгосадминистрацию от антимайдановцев. В отличие от ДНР и ЛНР, в Харькове антимайдановцы отказались от идеи проводить 11 мая референдум о своем статусе.
«Вся милиция на ушах»
Майдановские силы 9 Мая сознательно отменили любые акции, чтобы избежать провокаций.
Харьков встречает огромным количеством милиции, а еще — билбордами с лицом Кернеса и надписями «Возвращайся, мы ждем». (28 апреля мэр Харькова, согласно сообщению пресс-службы горсовета, был из огнестрельного оружия ранен неизвестным. После этого он находился на лечении в Израиле.)
— А что хочешь может сегодня произойти, — говорят утренние продавщицы.
Тем не менее женщины собираются пойти на Мемориал возлагать цветы падшим:
— Страшно, но нужно.
На улицах очень чисто и пусто. На каждом углу патрули милиции. Гаишники проверяют багажники машин, едущих в центр. Меня самого за день несколько раз обыщут ППСники.
— Вся милиция на ушах, — говорят коммунальщики, которые с самого утра и сами «на ушах».
69-летняя женщина-дворник считает, что в Харькове все — «за Украину», в том числе и мэр города. Геннадия Кернеса она уважает:
— Они с Допой (экс-губернатором Михаилом Добкиным. — Авт.) крадут, конечно, — ну а кто не крадет? Зато сколько сделали! Вот в этом парке, извини, собаки срали. А теперь?
Она триумфально показывает на фонтан и чистые газоны, которые сама в данный момент и убирает.
Приблизительно то же отношение к Кернесу я услышу еще не раз. Многие при этом иронизируют насчет того, как Кернес «держит нос по ветру» и что он «опять перекрасился».
«Превратили светлый праздник...»
8 утра. Возле метро «Исторический музей» стоит женщина лет 50 с букетом гвоздик. Ждет свою компанию. Ее зовут Лена. Я прикидываюсь «своим» и прошусь поехать с ней и ее друзьями: очень хочу побывать на Мемориале.
— Ой! В Киеве еще остались вменяемые люди! — радуется Лена, и потом представляет меня компании: — Человек специально из Киева приехал на 9 Мая.
— А я с понедельника в ваш гадюшник, — говорит один из ее друзей и оправдывается перед другими: — А что поделаешь? Работа.
Мы выходим на станции «Пушкинская» и долго идем до остановки маршрутки: половина улиц перекрыта ГАИ.
— Вот сволочи! — говорит Лена. — Это специально, чтобы меньше людей доехали.
В маршрутку людей набивается под завязку.
— Уже можно? — спрашивает Лена у своих.
Она, а затем остальные пассажиры украшают себя георгиевскими ленточками. Все едут на Мемориал.
Лена, оказывается, давно живет в Германии, «напротив американской базы», но продолжает смотреть российское телевидение. Хвастается, что забросила на американскую базу мячик цветов российского флага.
Люди выходят на Сокольниках — дальше маршрутка не едет. Пешком идут вверх по склону. Полный мужчина вытирает пот:
— Превратили светлый праздник в **й знает что со своей политикой!
«Мутные элементы»
Возле Мемориала меня первый раз обыскивают милиционеры:
— Колющие? Режущие?
Здесь уже собралось около тысячи людей. Есть и «мутные» элементы. Обращают на себя внимание люди с флагами движений «Юго-Восток» (связанного с Олегом Царёвым) и «Русский восток» (которое связывают с пропутинской организацией «Суть времени» Сергея Кургиняна).
Пожилой мужчина пришел с флагом и портретом Сталина. Моя знакомая Лена с восторгом бежит фотографироваться рядом. Неподалеку стоят два здоровых лба в тельняшках — молодые КПУшники. С ними фотографируются молодые девушки. Тут же молодой реконструктор в костюме советского офицера играет своим смартфоном.
После возложения цветов большинство обычных граждан, а также ветераны разъезжаются на общественном транспорте и спецавтобусах. Но несколько сотен людей с флагами и с георгиевским полотнищем длиной около 50 метров идут колонной по улице Сумской в центр города. Кричат: «Спасибо деду за Победу!», «Харьков — Крым — Донбасс!», «Одессу не простим!», «Славянск — город-герой!»
На площади Свободы доминируют флаги движений «Юго-Восток» и «Русский восток». Тут же — соратники Натальи Витренко и КПУшники. Неподалеку раздают листовки «За Русь святую». Выступления со сцены резюмирует тезис, высказанный «ветераном»:
— Кодекс строителя коммунизма полностью соответствует канонам православия.
Дима с Антимайдана
Собеседникам я не говорю, что журналист, а прикидываюсь сочувствующим киевлянином. Митингующие вроде бы верят. А вот милиционеры выделяют меня из толпы сразу. На площади Свободы меня обыскивают еще дважды.
— Ну, вы тут все ходите... — оправдывается старший лейтенант.
Я снова нахожу Лену и ее компанию. Они уже слегка выпившие.
Дима, один из ее спутников, оказывается давним участником Антимайдана.
От него несет пивом, но рассуждает он вполне трезво. Ему 41 год, работает в фирме, занимающейся евроремонтом.
В результате мы с Димой проводим вместе почти целый день. Митинг с площади Свободы идет шествием по центру города, в какой-то момент разрастается до 3—4 тысяч человек, впечатляя даже на широкой улице Сумской.
— Я столько еще не видел!
Дима вынужден кричать: впереди колонны, которая час шла по городу, только что стал оркестр под флагами КПУ — похоже, компартия пытается показать, будто это митинг ее сторонников.
Потом демонстрация снова ужимается, насчитывая менее тысячи человек, — и перед памятником Ленину на огромной площади Свободы кажется жалкой.
Дима рассказывает об истории и проблемах внутри Антимайдана, знакомит со многими товарищами.
— Ты пойми, власти просто невыгодно признать, что люди против нее. Вот они и называют нас сепаратистами. Я даже не за федерализацию. Я обожаю украинский язык, и я за единую Украину. Я просто не хочу такой власти.
— А те, что кричали только что «Россия, Россия!»?
Дима моментально признает:
— Да, не все такие, как я.
Он пробует объяснить, что половина антимайдановцев — просто антиправительственные, а другие, хоть и кричат «Россия!», но не подразумевают под этим присоединения, а просто против вражды с соседом. Выходит не до конца убедительно.
— А вот эта, — показывает Дима, — малолетняя дебилка, которая жгла флаг Украины. Провокаторша!
Между прочим, антимайдановец Дима очень уважает поэта и писателя Сергея Жадана, который активно поддерживал харьковский Майдан, и жалеет, что Жадан попал «под раздачу», когда
1 марта антимайдановцы под ОГА избили людей, которых приняли за «Правый сектор»:
— Жадан хоть и за Майдан, но он другой.
Антимайдан на излете
— Собственно, Антимайдан как таковой уже практически рассосался, — говорит Евгений из организации «Боротьба», которая давно принимает участие в харьковском Антимайдане.
— Менты сделали по-умному, — говорит антимайдановец Дима. — Они арестовали заводил.
Сам Дима избежал ареста, потому что всегда вел себя аккуратно:
— Мне даже дадут в руки дубинку, а я «да-да», отойду в сторону и положу на землю.
Ключевым моментом спада Антимайдана он считает зачистку Харьковской ОГА от антимайдановцев 7 апреля.
Антимайдановцы со стажем настороженно относятся к недавно появившимся в городе организациям «Юго-Восток» и «Русский восток» и называют их «мутными».
— Мы очень разобщены, — говорит мне один из антимайдановцев.
За кого Харьков?
В течение дня я общаюсь с антимайдановцами, а вечером — с майдановцами. Олег Закапко из координационного центра Евромайдана рассказывает даже о попытках примирения с Антимайданом:
— Ведь и среди них есть адекватные люди, борющиеся за то же, что и мы: чтобы не было коррупции, чтобы перед законом все были равны...
Помириться сторонам не удалось из-за отсутствия координации внутри самого Антимайдана: мирным антимайдановцам заявляли, что они «говорят лишь от себя», а майдановцев снова били.
— В Харькове, в отличие от Одессы, силовой перевес на стороне Антимайдана, — рассказывает харьковский активист Денис, занявший нейтральную позицию. — Ультрас тоже защищают их более на словах, чем на деле.
Олег Закапко подтверждает проблемы с самообороной:
— Дедушка, который записался в самооборону, подходит к нам: «А вы скоро заканчиваете? А то мне домой пора».
В Харькове у Евромайдана практически нет боевиков. А что касается поддержки харьковчан, все неоднозначно.
— Конечно, больше поддерживают Майдан, — считает майдановец Дмитрий.
— Семьдесят на тридцать процентов в нашу пользу, — уверена Людмила с Антимайдана.
Обе стороны, кажется, стараются не замечать поддержку другой стороны.
— Мы за мир, но не с этими п***сами из киевской хунты, — говорит один из сотрудников местного магазина электроники. Его коллеги, которые вышли на перекур, одобрительно кивают. — Директор наш за Майдан, ну а что с него взять? Он с Новой Водолаги, маленький город. Они там дезинформированы.
В ходе разговора выясняется, что и сам парень и его друзья тоже из маленьких городов — только на Донбассе. В Харьков переехали работать.
Разговариваю с бабушками — эти думают, что все в Харькове, как и они, — проукраинские. Выясняется, что хоть обе давно живут в Харькове, но одна родом из Кобеляк (Полтавская область), другая из Змиева (Харьковская область).
— Харьков также очень проукраинский, потому что здесь много студентов из Полтавщины и Сумщины, — говорит один из майдановцев.
То же подтверждает Дима с Антимайдана:
— Это несправедливо. Студенты приезжие, мы местные — а картинка по телевизору та же. И выходит, будто их больше.
Многие же просто не поддерживают ни одну из сторон. Олег Закапко спрашивает на улице у случайного молодого человека:
— Вы за Майдан или за Антимайдан?
И получает ответ:
— Честно? Меня тошнит от тех и от других.
— Харьков — нейтральный город. Если вам кто-то будет что-то другое рассказывать насчет Харькова — не верьте, — говорит мужчина лет 40.
— Большинство равнодушны, — считает Денис, сам занимающий более-менее нейтральную позицию.
Молодая пара из «равнодушных» объясняет свою точку зрения:
— Все равно все решают сверхдержавы, а мы — такое чувство, что пешечки, — говорит парень.
— Поэтому лучше не высовываться, — добавляет девушка.
«Уголок сепаратиста»
По правую руку памятника Ленина на площади Свободы, прямо за будкой милиции, стоит деревянный МАФ. За ним — два зонта «Кока-Кола» с барными стойками и лавочками вокруг. Антимайдановцы иронично называют это место «уголок сепаратиста». Себя же они называют «сепаратистами» с ядовитым сарказмом.
Дима знакомит меня со многими постоянными антимайдановцами. Хит дня среди присутствующих — человек по имени Коля, очень похожий на Геннадия Кернеса.
— Гепа, иди сюда! — все зовут его к себе, чтобы сфотографироваться.
— Гепа с народом! — антимайдановцы, как и противоположный лагерь, считают «народом» лишь представителей своей позиции.
Я продолжаю играть роль сочувствующего киевлянина, а не журналиста, и «сепаратисты» хотят выговориться. Главный месседж, который они хотят донести киевлянину, — они не сепаратисты.
— Мы просто не можем терпеть эту власть!
Кто-то жалуется на повышение налогов. Кто-то просто неудовлетворен отсутствием работы, сокращением соцвыплат. С социальных и экономических вопросов неизбежно перескакивают на вопрос языка.
Многие — как и Дима, не хотят даже федерализации, лишь больше самоуправления. Некоторые все же высказываются в духе:
— Вячеслав Черновол предлагал федеративную Украину, вот надо было так и сделать. Мы не против жить вместе, пусть запа-денцы чтят своих Бандер, а мы — своих дедов будем чтить.
— И еще заметь. Мы тут все местные. Ты видел хоть одного русского?
«Как я узнаю майданутого»
Ян из координационного центра Евромайдана утверждает: его соратники и ранее были общественно активными, а вот Антимайдан пополняют «напуганные»:
— И поскольку их так зашугали, им легко внедрить мифы о «бандеровцах» и нацистах, — говорит Ян. Он уверяет: правая идеология для него неприемлема.
Подтверждение мифам я вижу сам. Неподалеку от площади Свободы — потасовка, в ней участвуют десять человек — и сразу туда бежит 50 милиционеров. Двух женщин нетрезвого вида пакуют в милицейский «бобик».
— Бросались бутылками из офиса «Батькивщины» на третьем этаже, — утверждает антимайдановец-очевидец. — С криками «Слава Украине! Героям слава!»
Я переспрашиваю у охранников помещения, что произошло. Девушки действительно бросались в толпу бутылками из-под пива, но при этом ничего не кричали. (Офис «Батькивщины» в этом здании действительно есть. — Авт.)
После инцидента нетрезвый парень рассказывает, что будет вычислять и бить «майданутых». На мой вопрос, как узнать «майданутого», он рассказывает свой рецепт:
— А я к нему подойду и «Слава Украине!», — парень зигует. — А он мне «Героям слава!» — снова зигует. — И тут я его: «На! На!»
Тут же с парнем вступают в перепалку два наиболее ярых проукраинских гражданина, которых я видел за весь день. Ими оказываются выходцы с Кавказа, которые, очевидно, не слышали
о решении сегодня избегать провокаций.
В целом 9 Мая люди на митинге и после него были настолько мирными, что украинский флаг прямо возле «уголка сепаратиста» остался висеть до вечера. На флагшток повязали георгиевскую ленту.
Артём Чапай, Insider
10 мая 2014
Война и «референдумы»
7 мая Нацгвардия заняла здание горсовета Мариуполя, вытеснив оттуда сторонников ДНР с применением газа. Спустя несколько часов здание вернулось под контроль ДНР.
В тот же день боевики «народного ополчения Донбасса» в районе поселка Мангуш обстреляли автобус батальона МВД специального назначения «Азов», который двигался из Мариуполя в сторону Бердянска. В результате погиб один из нападавших, ранены люди с обеих сторон, а двое нападавших взяты в плен, в том числе «министр обороны» ДНР Игорь Какидзянов.
9 мая в Мариуполе произошел бой боевиков ДНР с Нацгвардией и батальоном «Азов». В ходе столкновений погибли 7 человек, 39 получили ранения.
11 мая в Донецкой и Луганской областях прошли нелегитимные референдумы о суверенитете ДНР и ЛНР Ранее президент РФ Владимир Путин призывал лидеров сепаратистов перенести референдум на неопределенный срок.
«Это все народное творчество»: как проходил псевдореферендум на Донбассе
Утром на избирательном участке в одной из центральных школ Донецка собралась толпа. Сотни людей пришли поставить «птичку» в бюллетене, в котором значился один вопрос: «Поддерживаете ли вы акт о государственной самостоятельности Донецкой народной республики?»
Референдума здесь ждали давно. И когда начались антитеррористические операции в Славянске, количество поклонников ДНР явно возросло. Киевскую власть здесь стали воспринимать как агрессора, готового расстреливать мирных жителей, не желающих оставаться в составе Украины.
Как и в Крыму 16 марта, в день референдума здесь должен был произойти катарсис. Жителям Донбасса казалось, что 11 мая напряжение, накапливавшееся в последние недели, разрядится.
Люди шли на референдум, как на праздник. Повсюду на участках мелькает флаг Донецка — солнце, поднимающееся из черноты.
— Ни на одних выборах у нас такого не было, вы посмотрите, сколько людей! — восторженно вещает бабушка у входа в школу.
Вскоре становится ясно, откуда такая высокая явка: открылись не все избирательные участки.
По словам председателя местной комиссии Ирины Сергеевны, рано утром она потребовала от директора школы, чтобы та открыла участок. Директор отказалась, но потом с ней «поговорили». В самой школе все для голосования уже имелось — шла подготовка к президентским выборам.
За партами, накрытыми постоянно сползающими на пол голубыми скатертями, расселись члены избирательной комиссии: несколько женщин среднего возраста, пенсионерки и взрослый мужчина в костюме. С таким потоком голосующих они не справляются. На участке практически давка.
Вдруг в толпу врывается молодой парень в полосатых шортах и начинает взывать к совести: «Люди! Пожалуйста, не устраивайте хаос! Не толпитесь здесь все одновременно!»
Спустя мгновение парень оказывается прямо передо мной и просит отозваться: нужны волонтеры, готовые «пару часов» посидеть в избирательной комиссии и раздавать бюллетени, потому что «не хватает рук». Отзываюсь моментально.
Меня усаживают за парту прямо перед входом на участок, документов не спрашивают, интересуются только, как меня зовут.
Председательница комиссии выдает пустые списки избирателей — это дополнительные листы, потому что, объясняет она, Киев закрыл базы данных. Заталкивает мне в сумку пачку бюллетеней. Никакой защиты на них нет: просто листы, напечатанные на принтере.
— Ты, когда будешь выдавать бюллетень, ставь в верхнем уголке свою подпись, и все, — ласково советует Ирина Сергеевна.
Ко мне выстраивается очередь с паспортами. У большинства из них год рождения начинается от 1950-го. Ярко накрашенная женщина с пышной прической громко обращается к кому-то абстрактному:
— Я здесь уже проголосовала, а моя дочь не проголосовала! Но ее здесь нет, дайте мне за нее проголосовать!
Ирина Сергеевна тотчас же подводит женщину ко мне и говорит: «Запиши-ка дочь ее, пускай за нее отметится».
Подходят двое мужчин, с виду — рабочие.
— Мы голосовать пришли, — говорит один. — За Донбасс! Как же не поддержать наш Донбасс?
Другой продолжает:
— И против Бандеры. Не надо его нам тут.
Один из них отмечает «птичкой» ответ «Да» прямо у меня на столе, не доходя до кабинки.
Рядом подсаживаются еще две женщины, вызвавшиеся поработать в избирательной комиссии, — пенсионерки. К ним тоже выстраивается длинная очередь.
— Скорее, скорее! Все сюда! Голосуем, дорогие! Родненькие!
Люди, получая от них бюллетени, жмут им руки и восклицают: «Поздравляю! Вы такие молодцы!»
Кто-то отмечает: «Держите наши паспорта, все равно мы — террористы все тут».
— А жену мою запишите, пожалуйста, она не может прийти, сидит в больнице, — обращается ко мне растерянный мужчина и протягивает стопку паспортов. — И мать запишите. Она, старая, заболела, и тоже в больнице. За ней моя жена смотрит.
Подходит длинноногая девушка на каблуках, интересуется: «Можно я тоже проголосую? Я с Запорожья, но уже давно в Донецке живу». Насчет людей из других регионов мне никаких указаний не давали.
Обращаюсь к мужчине в пиджаке, который заполняет списки рядом: «Можно с Запорожья брать?»
— Да, конечно, можно. Всех можно! — смеется тот, глядя на меня, как на наивную дуру.
Подходит молодой парень и протягивает ксерокопию паспорта.
— Нам говорили, что можно по ксерокопии голосовать. Можно? — спрашивает он и скромно улыбается. Ирина Сергеевна отвечает: «Естественно! Мы всех принимаем. Пускай все голосуют!» Пенсионерки-волонтерки ей вторят: «Родненькие, да голосуйте все! Это ж наш Донбасс!»
Заполнено уже три листа избирателей, подавляющее большинство — жители Донецка. Прошло полтора часа после того, как меня посадили за парту с голубой скатертью, которая постоянно сползает на пол. Зову Ирину Сергеевну, объясняю, что мне нужно идти.
— Куда это ты собралась? Нет-нет, подожди. Раз ты за это взялась, то должна сидеть с нами до конца. До утра. Поняла?
К горлу подкатывает ком. Ирина Сергеевна забирает у меня сумку со всеми вещами и документами.
— Пока ты здесь, сумка будет у меня, — говорит она строго и оставляет сумку в подсобке.
— Но тот парень просил же всего на два часа... — пытаюсь объяснить я.
— Какой парень? — удивленно спрашивает Ирина Сергеевна. «Тот парень» с участка уже ушел.
— Девочка, ты попала, — констатирует она. — Извини, конечно, но ты с нами будешь до последнего. Уйти я тебе не дам.
Толпы избирателей продолжают складывать паспорта мне на стол. Прокручиваю в голове план, как выбраться из этого странного плена. Позади меня стоят ребята из «самообороны» — не вооруженные, но доверия не внушают. Как только Ирина Сергеевна даст им команду, они скрутят меня и отведут в место, из которого удрать будет сложно.
Замечаю, что Ирины Сергеевны на горизонте не видно, забираю сумку из подсобки, оставляю списки избирателей у нее на столе и стремглав выбегаю из школы.
В Макеевке, городе-спутнике Донецка, на одном из избирательных участков людей почти нет. На ступеньках у дверей сидят молодые ребята, назвавшие себя «самообороной», слушают по радио, как назначенный главным в донбасский ЦИК Роман Лягин озвучивает предварительные итоги голосования. Внутри на входе за занавеской сидит мужчина с автоматом.
Фотографирую на айфон старый советский потолок. Мужчина с автоматом тут же поднимается и подходит ко мне.
— Здесь снимать нельзя, — сурово говорит он.
— Почему? Это же просто потолок.
— Нельзя, я сказал. Удали фото.
Приходится подчиниться. Позже мне сообщают, что в руках у него был не настоящий автомат — муляж.
На другом участке на территории горного училища на украинском написано: «Ласкаво просимо!» На кабинках для голосования занавесок нет — не успели повесить.
— Нам сказали, что училище готово к выборам, — рассказывает тихая и кроткая женщина, председательница комиссии. — А потом сказали, что на самом деле тут готовились к выборам президента, а не к референдуму. Мы стали делать свои урны для голосования из подручных материалов. Утром нам сказали пролезть через решетки, но директор все-таки открыла училище, и нам привезли нормальные урны, пластиковые. Не успели мы подготовиться, видите, — добавляет она. — Совсем мало времени было. Вот, даже списков избирателей у нас нет — в Партии регионов сказали, что свои списки они сожгли.
Возле кабинки с ноги на ногу переминается женщина в цветастом пиджаке. Она увидела журналиста с камерой.
— Я бы хотела что-то сказать, но не знаю как, — делится она со мной. — Если скажу, что хочу присоединения к России, меня же объявят террористом... Надо, чтобы все проголосовали «за». Иначе нам каюк.
На участок заходят два парня.
— Дайте-ка проголосовать «сепаратистам»! — бодро выпаливают они. — Только мы с другого района, это ниче?
С утра жители Красноармейска принесли к зданию городской администрации коробки и бюллетени для голосования. По словам местных жителей, за полдня явка составила больше 50 процентов.
Днем исполком заняли вооруженные люди, представившиеся спецподразделением «Днепр» — батальон, входящий в структуру МВД. Они сняли флаг «Донецкой народной республики» с палатки, где проходил сбор голосов, и вывесили над исполкомом то ли на палке, то ли на удочке украинский флаг.
Расстроенные жители переместились от исполкома в сквер. Там несколько женщин уселись на лавочку, поставили картонные коробки на колени и продолжили собирать бюллетени.
— Мы абсолютно мирные, мы просто хотели провести референдум, а тут пришли люди с автоматами. Они что, стрелять по нам собираются? Почему? — говорит одна из самых активных местных жительниц и предлагает поехать посмотреть на милиционеров, которые, по ее словам, прячутся неподалеку, «чтобы не выполнять свои обязанности». Но в это время к исполкому начинает сходиться толпа.
За стеклянной дверью на входе в администрацию стоят вооруженные молодые люди. Они молча наблюдают за тем, как толпа кричит, требуя, чтобы те уходили.
— Пускай просто мирно уйдут, мы им сделаем коридор, — советуются парни на площади. — Если хотят уходить, мы им просто дадим уйти.
Подвыпивший мужик кидает в дверь стеклянную бутылку. Вскоре к исполкому подъезжает черный кроссовер, из него выходят люди в камуфляже с «калашниковыми».
Местные жители окружают машину. «Уезжайте отсюда! Сваливайте!» — кричат они вооруженным людям. Один из местных хватает вооруженного за автомат, раздается выстрел, потом еще один, следом — автоматная очередь. Убегая, успеваю заметить, как на козырьке здания администрации мужчина в камуфляже палит из автомата вверх.
Приезжает «скорая». У парня, который пытался отнять автомат, нога висит на «ниточке», журналисты помогают загрузить его в машину. На траву неподалеку от входа в администрацию перетащили мужчину с ранением в голову. Кто-то сложил ему руки на груди: он погиб.
Как только уехали медики, у исполкома снова собралась толпа. «Фашисты! Убийцы!» — кричат они. В здании по-прежнему находятся вооруженные люди.
Из-за деревьев вижу, как снова подъезжают автомобили и несколько инкассаторских машин. Местные жители их окружают. Раздается еще одна автоматная очередь, коллега валит меня на землю. Стрельба длится минут десять.
От исполкома отъезжает машина инкассации с открытой дверью, из которой выглядывают люди с автоматами. Где-то вдалеке слышны выстрелы.
Мы берем машину и уезжаем обратно в Донецк.
— Что будет после референдума? Ну, мы будем выстраивать новую власть, проведем новые выборы, — рассказывает основатель «Восточного фронта», один из руководителей так называемой Донецкой народной республики Николай Солнцев.
— А вы считаете, что этот референдум хоть сколько-нибудь легитимный? Это же просто бумажки, — спрашивает мой коллега.
— Понимаете, тут такое дело... — отвечает Солнцев и как-то мечтательно закатывает глаза. — Нам хотелось довести все до конца. Это же все — народное творчество! И это прекрасно!
Поздний вечер, Ворошиловская районная администрация. Здесь, в вестибюле, разместилась территориальная избирательная комиссия «референдума». Сюда должны были привезти бюллетени из района, а я собиралась присутствовать при подсчете голосов — так мне обещал Солнцев.
— Нас отсюда эвакуировали из-за событий в Красноармейске, — объясняет Солнцев, стоя на улице возле здания администрации. — Теперь никого не пустят, опасно. Они там сами все подсчитают, а завтра озвучат результаты.
Бумажки, называемые здесь бюллетенями, собраны в коробки и посчитаны. Хотя, скорее всего, никто их толком не считал — для «народного творчества» это не обязательно. В областной администрации небольшой праздник, но массового ликования нет — после событий в Красноармейске люди попрятались по домам.
Над Донецком развиваются флаги: солнце, поднимающееся из черноты.
Хотя, может быть, оно вовсе никуда не поднимается. Может, солнце в этой черноте просто застряло.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
12 мая 2014
Олег Сенцов, жертва теракта
Вечером 10 мая в Симферополе сотрудниками ФСБ был задержан кинорежиссер, активист Автомайдана и организатор проукраинских митингов в Крыму Олег Сенцов. Его обвинили в организации трех несуществующих терактов на территории полуострова в качестве лидера крымского «Правого сектора».
Однажды вечером, когда на город только спустились сумерки, я наблюдала, как юный парень, сидя на асфальте возле прудов в Гагаринском парке Симферополя, пьет из горла водку и запивает соком. Это была сцена из фильма «Гамер» — про подростка, который бросил школу из-за увлечения компьютерными играми. Фильм снимал Олег Сенцов, тогда я увидела его в первый раз. Олег вкрадчиво и тихо объяснял Владу, что от него нужно, а сняв последний дубль, так же тихо и незаметно уехал.
У Олега был свой компьютерный клуб в центре города, в подвале. Он продержался в Симферополе, пожалуй, дольше всех. На те небольшие деньги, что он приносил, Олег и снимал «Гамера». Он сам когда-то был геймером, одним из главных в этой некогда большой и сильной тусовке. В организации съемок участвовало полгорода: кто-то предоставил квартиру для домашних сцен, кто-то приносил реквизит, кто-то — еду. Актеры работали бесплатно. Да и актеров-то, в общем, не было: все роли исполняли обычные люди, далекие от сцены. Они играли почти что себя.
На премьере «Гамера» старенький кинотеатр «Космос» — единственный в Симферополе, крутивший альтернативное кино, — собрал впервые за долгое время полный зал. Люди, пришедшие на показ, говорили, что этот фильм — отпечаток целого поколения, показавший важный пласт местного андеграунда. Олег был сосредоточен — и, как обычно, молчалив и вкрадчив. После выпуска «Гамера» он закрыл клуб.
В самом начале съемок Олег говорил, что его первый большой фильм может оказаться последним, «если не пойдет». Вышло иначе: «Гамер» выиграл массу наград в Украине, России и за рубежом. Но следующий фильм он снять не успел. Больше года Олег, получив несколько грантов, готовился к съемкам новой ленты «Носорог», про детей девяностых. Актеров, как всегда, искал среди обычных людей по крымским городкам и селам. Нашел почти всех героев, кроме главного.
Ночью 11 мая к Олегу домой пришли сотрудники ФСБ и заявили, что подозревают его в подготовке теракта. Наверное, они увидели, как плачут его дети — двенадцатилетняя Алина и девятилетний Владик, страдающий аутизмом. Наверное, Олег что-то тихо и вкрадчиво сказал детям, чтобы те не волновались. И так же тихо уехал.
Когда российские войска вошли на территорию Крыма, Олег стал одним из тех немногих, кто поддержал движение «За единую Украину» и помогал местным активистам выжить в противостоянии глыбы с песчинкой. У него не возникало сомнений в том, что этим людям нужна поддержка, и ради этого он отложил работу над «Носорогом». Помогая покупать и развозить продукты и предметы первой необходимости военным, оказавшимся заблокированными в частях, он как будто отдавал дань людям, которые когда-то поддержали его.
Сейчас Олег сидит где-то в подвалах здания, всего два месяца назад занятого сотрудниками российской службы безопасности. А завтра его отправят в Москву, чтобы добиваться наказания по абсурдной, дичайшей статье. Сидит там молчаливо и сосредоточенно. А крымчане уже верят в то, что он — террорист.
Но на самом деле он в этой камере не один. Вместе с ним задержаны тысячи людей, несогласных с нынешней политикой российских властей. Потому что теперь любого человека с гражданской позицией, отличной от официальной, оказывается, можно обвинить в терроризме. Любой, кто думает криво, — террорист с гранатой в голове.
Еще полгода назад в Симферополе было светло и свободно. Можно было передвигаться по городу без ксерокопии паспорта и выходить на митинги, критиковать власть через прессу и формировать сообщества. Сегодня крымскую столицу патрулируют сотни омоновцев, а на улицах стоят бронетранспортеры. За крымскими татарами следят в мечетях, меджлис угрожают запретить, Мустафу Джемилева не пускают на родину. Проукраинских активистов вызывают на допросы и вынуждают менять гражданство либо покидать полуостров.
Кажется, Крым стал испытательной площадкой для массового вытравливания инакомыслия. На самом деле это и есть настоящий теракт. А сидит за него его жертва — Олег Сенцов. И он в этой камере не один.
Екатерина Сергацкова, Соltа
16 мая 2014
Воєнний кандидат у мирному краю
Як агітує Порошенко, щоб здобути перемогу в першому турі. Черкащина
Місяць тому в штабі Петра Порошенка з’явилася мета — перемога на виборах президента в першому турі. Кампанію власникові Roshen^ роблять ті ж технологи, які працювали у 2004 році з Віктором Ющенком. Німба месії над Дорошенком немає, але використовуються багато фішок з минулого.
День в регіоні складається з зустрічей у трьох містах — Умані, Черкасах, Звенигородці. В останню журналісти за кандидатом не встигли, оскільки Порошенко їхав із «маячками», а журналісти — ні. Хоч і автобус зі ЗМІ їхав дуже швидко, на межі порушень правил дорожнього руху. В ньому, крім представника Insider, був тільки один працівник українських ЗМІ — інформагентства, яке, до речі, вже заздалегідь закріпило за Дорошенком «президентського» кореспондента. Решта — закордонна преса: Le Monde, Financial Times, Agence France-Press, полячка з варшавського тижневика. На запитання, що цікавого для світової преси в агітаційному виїзді у провінцію, репортер Financial Times відповів одним словом: «колорит».
Колорит
Колорит для кожного різний. Москвичці з «Франс-Прес», наприклад, найбільше запам’яталися дівчата в Умані на шпильках і в коктейльних сукнях під руку із хлопцями у трениках і кросівках. Мені — скоріше основна аудиторія мітингів: жіночки старшого віку, часто з коротким, фарбованим у мідний колір волоссям. Ось вони чекають на свого кандидата, поки дивляться на екрані фільм про нього.
— Ви заможна людина. Це добре, — не питає, а стверджує відома телеведуча в екранному ролику, звертаючись до Порошенка.
Трохи пізніше вона таки каже замість нього:
— Ви за консервативні цінності. В хорошому сенсі.
Жінка в уманському натовпі, що прикриває голову газеткою «Свободи», згідно киває. Ми стоїмо під палючим сонцем на площі Леніна, яку тут, на мітингу, називають «майданом».
— Так ви за «Свободу» чи за Порошенка? — питаю я в жінки, показуючи пальцем на газетку.
— За Порошенка, канєшно. А це? Ну просто треба всьо читати, всьо знати.
Мітинг у 86-тисячній Умані в будній день зібрав 1,5—2 тис. людей. Тут непомітно завезених людей, якщо не рахувати десятка однотипних апатичних хлопців-прапороносців.
Більша частина з присутніх визначилася, за кого голосувати. Серед тих, хто вагається, вибір стоїть між Петром Порошенком
і Анатолієм Гриценком. У цих кандидатів і наголоси в кампаніях схожі. Основний — війна.
Верховний Головнокомандувач
Агітаційний ролик на мітингу починається Порошенком на Майдані. Він — «той, хто не сховається, чия стихія — розбурхані лави, той, хто дивитиметься крізь метал в очі посланих убивати, щоб вони задкували та вклякали», — переконує голос за кадром.
Після фільму на розігріві у кандидата виступає Юрій Луценко. В Черкасах був іще й Микола Томенко.
Основний меседж у Луценка й Томенка — ідентичний. Поро-шенко повинен перемогти в першому турі, тому що війна. Ми обираємо не тільки президента, але й Верховного Головнокомандувача. Саме так, з великих літер.
— Другий тур — це ще три тижні, а потім оскарження, а там Верховна Рада йде на канікули, а там розкачка. Хіба ми можемо давати Путіну ще півроку? — питає зі сцени в Умані Луценко. — Не тіште себе ілюзіями. Це війна!
Він входить у раж і починає у своєму стилі витончено жартувати: «Добкін-жопкін, Тігіпко-бібіпко, сині баклажани-регіонали, червоножопі павіани з КПУ» і так далі.
У Черкасах Луценко цього вже не каже. Мабуть, йому зробили зауваження. Або зважає на інтелігентнішу аудиторію обласного центру.
Люди слухають уважно й серйозно, однак без надмірного ентузіазму. Частина чоловіків на деякі репліки навіть невдоволено гукає «Бу!» Але організатори все одно дотримуються пафосної драматургії.
Снайпер Петро
Порошенко заходить на сцену не ззаду, а йде крізь натовп, по-тискаючи руки. Його охороняють принаймні з десяток охоронців. Саме такий прийом 10 років тому використовували в кампанії «месії» Віктора Ющенка.
— Подивіться на себе, які ви красиві, — починає зі сцени Порошенко. Знову ідентично з Ющенком 2004 року.
Образу «месії», як у 2004-му, нині нема, але люди хочуть знайти хоч якусь надію. Жінка з вогняним волоссям дзвонить по мобільному, каже комусь: «Ось, послухай», — і простягає телефон у бік колонок.
Утім, масової ейфорії нема. Порошенко зриває овації лише раз, коли зачитує записку «від народу» про уманську міліцію — бандитів у погонах.
Кандидат починає з новин АТО на сході. Захоплюється патріотизмом жінок, які розігнали блокпост сепаратистів у Краматорську. Розповідає про «снайпера Петра, у якого нема патронів», і тут же обіцяє це виправити.
Як шокувати провінцію
А вже поміж іншим Порошенко представляє й інші пункти програми «Жити по-новому».
— Яка середня зарплатня в Умані? — питає кандидат.
Із натовпу звучать цифри:
— Тисяча! Тисяча триста!
— А знаєте, яка на «Рошені»?
Люди несміливо здогадуються:
— Три тисячі? Чотири?
Нарешті хтось найсміливіший кричить:
— П’ять!
Петро Олексійович шокує уманців:
— Сім тисяч гривень!
Мовляв, чому на «Рошені» таке можливо, а в Умані — ні? До речі, «після обрання» він обіцяє продати весь бізнес, «окрім 5 каналу».
Наприкінці кожного мітингу на сцену виходить дружина кандидата й матір чотирьох його дітей — мініатюрна Марина Порошенко. В Умані розчулені бабусі кричали їм «Гірко!», але Порошенко знітився: «Це ж не весілля». Й тільки обійняв дружину.
Після мітингу іноземні журналісти звіряють свої враження. Москвичка з «Франс-прес» вагається:
— Как-то не хватает в его речах... ммм... перца?
— Пороха, — підказують їй, але москвичка-іноземка не розуміє, чому українська перекладачка з Le Monde регоче.
Зовсім новий
Попри відсутність пороху, люди тягнуться до Порошенка, вважаючи його «новим». Це ключовий епітет, яке вживають практично всі, кого я питаю.
— Якось довіряю йому. А там час покаже. А Тимошенко себе вже показала, — каже 73-річний Василь Михайлович.
48-річний Микола, який чекав на Порошенка з пропозиціями, бо «особисто його знає»:
— Порошенка ж визнають у світі. Правда ж? Єдине, що я хочу в нього запитати: чого така слаба у нього команда?
— Порошенко — единственный достойный кресла президента, — дуже чітко висловлює думки 27-літній Влад. — Он много сделал для Майдана и для Украины. А Тимошенко — ни в коем случае. Это — тот же Янукович. Та же власть.
Але з Владом проблемка. Влад сидить із десятком хлопців у затінку ялини за квартал від мітингу в Черкасах, поряд з автобусами, якими привезли прапороносців. Влад схожий на десятника прапороносців.
— Хлопці, ви звідки? — питаю у рядового.
— З Черкас. А ви думали — «тітушки»? Та нас всігда автобус з роботи розвозить. А оце всі разом захотіли подивиться на мітінг.
Тим часом на мітинг дивляться й батьки з дитячого майданчика через дорогу, і випадкові перехожі, які не визначилися.
— Ти за кого будеш? — питає один молодий перехожий іншого. Той непристойним жестом показує, що йому байдуже, й товариш лізе до нього обійматися на знак солідарності.
Артем Чапай, Insider 22 травня 2014
25 мая в Украине прошли внеочередные выборы президента. В отдельных районах Донецкой и Луганской областей избирательные участки не открылись в целях безопасности. На выборах с 54,70% победил Петр Порошенко.
Життя на кордоні війни і миру
І це ще не все
— Поїзд через Сватове не йде, — одного за одним ошелешує пасажирів провідниця вагону.
— А чого?
— Ви шо, з Луни свалилися? Там война!
— Я ж позавчора їхав! — обурюється літній чоловік.
— Так то було позавчора!
Того дня стріляли в Рубіжному й Лисичанську, й поїзд № 126 Київ—Луганськ перенаправили через Лозову. Тим, хто не дістанеться своїх зупинок, провідниця від імені «Укрзалізниці» пропонує «робіть, шо хочете», й усі вирішують зійти в Харкові.
— Харашо хоть так ходимо, — бурчить провідниця. — А то ж ми можемо забастовать. Чого ми должни под пулями їздити?
57-річна тьотя Люба їде у Троїцький район. Повинна була, як і я, зійти у Сватовому. До нас приєднується студент Ярослав. Ми вирішуємо ночувати на вокзалі в Харкові разом.
— Самій дуже страшно. Щас таке врем’я!
У мене стискається серце. Пізніше виявляється, що вона боїться злодіїв. Тьотя Люба — сварлива, кремезна, коротко стрижена сива селянка — розповідає, як по селу їздить армія, а все село ходить годувати «голих-босих-голодних дітей».
— Через «них» танки в селі, а тепер через «них» і доїхать до села не можеш. От собачі душі! — тьотя Люба не уточнює, кого «них», це стане зрозуміло лише потім. — Паддддлюки. І це ще не все!
— Що ще? — знову завмираю.
— Дві неділі нема дощу!
Великий город
— Сватове тепер стало великий город, — іронізувала тьотя Люба.
Містечко нині — адміністративний центр області: сюди переїхала в. о. губернатора, сюди перевели й ГУ МВС у Луганській області, попередньо кинувши дезу про переведення у Старобільск.
Ми з тьотьою Любою та студентом Ярославом уже налаштувалися ночувати на харківському вокзалі, але дивом опівночі знаходимо попутку.
— Говори по-русски, чтобы не привлекать лишнего внимания, — радить мені водій і одразу переходить назад на український суржик.
Я розпитую, чому в них не закріпився сепаратизм, але не чую патріотичних заяв:
— У нас кажному «сєпаратісту» треба чотири корови подоїти, — каже тьотя Люба.
— До нас пока доїдеш, колеса поодвалюються. Даже у танка, — сміється Ярослав.
Дорогою до Сватового, що зайняла півночі, ми минули три блокпости української армії й МВС, ледь не переїхали трьох лисиць, і у нас ледь не «поодвалювались» колеса. Тьотя Люба і Ярослав поїхали далі на Троїцьке: казали, там дорога ще гірша. Чекаю світанку на сватовському вокзалі з трьома п’яничками.
Щоб краще розуміти: у Сватовому немає жодного будинку, вищого за три поверхи. А, ні. Є чотириповерхова райдержад-міністрація. У місті домінують велосипеди та скутери, які тут продають у кредит. Найпоширеніший тип машини — «Жигуль», за кермом якого сидить дядько з козацькими вусами (як потім виявляється, багато з них — мисливці, учасники місцевої самооборони).
І от ідеш ти о 7-й ранку центром чистенького Сватового, розчулюєшся — й усвідомлюєш, що з-за кіоску «Мобільний зв’язок» знизу на тебе спрямоване дуло кулемета.
Міліцію ми трохи приструнили
Кулеметник відводить дуло й погляд, дає пройти. Він не один. По площі перед Будинком культури — їх кілька десятків. От як собі уявляєш фразу «озброєні до зубів», так і є: підствольні гранатомети, кілька РПГ, у кожного по десятку ріжків до АК. Як потім виявиться, солдати охороняють завезення бюлетенів в окружвиборчком напередодні виборів.
Містечко маленьке, і щоб тебе не зрозуміли неправильно, коли зустрінуть знову, йдеш до РВВС представитись і взяти телефончик про всяк випадок. Вікна першого поверху райвідділу закриті мішками з піском. Десятки людей з автоматами.
На даху райдержадміністрації також автоматники. Пройти до в. о. губернатора, яка передислокувалась у Сватове, можна з заднього ходу. Його охороняють кілька джипів із накачаними дядьками в цивільному.
— Тут демократично налаштоване населення, — пояснює кореспонденту INSIDER різницю між півднем і північчю Луганщини в. о. губернатора Ірина Веригіна. — Тут транслюють українські канали. На півдні нашої області йшло зомбування населення каналом ЛОТ, начебто прийдуть «бандерівці», які будуть чинити насильство над людьми.
Українська влада нині контролює дев’ять північних районів області: по лінії Сватівський—Старобільський—Новоайдарський—Міловський, і всі, що на північ. Попри різницю в менталітеті між Донбасом на півдні Луганщини та Слобожанщиною на півдні, ключовий чинник контролю — армія.
— На півдні області відкриті кордони, і туди пройшли громадяни Росії, — каже Веригіна. — На півночі у нас посилений кордон, а також у нас на території цих дев’яти районів знаходиться українська армія, яка захищає українське населення.
— А що міліція?
— Міліція в Луганській області деморалізована. Більш ніж 90% не готові служити, — стверджує Веригіна. — Дуже довго міліція займалася не тим, чим мала займатися: «кришуванням» копанок і таке інше.
Нині в луганську міліцію скерували «підкріплення» з інших регіонів. Як каже мер Сватового Євген Рибалко, «міліціонери вже починали рахувати, скільки заробляє лейтенант у Росії, але ми їх трохи приструнили». Приструнили, складається стійке враження, присутністю армії.
Віднедавна ГУ МВС у Луганській області очолює Анатолій Науменко. Найм’якіше, що я чув про нього від посадових осіб і місцевих депутатів, — «ненадійна людина». У Старобільську місцевий депутат стверджує, що Анатолій Науменко відомий в народі, як
Толік Железяка — це має відображати як його характер, так і той факт, що міліціонер, як стверджує депутат, «кришував» ринок металобрухту.
А підполковник Міноборони Сергій Мельничук навіть змусить мене записати на диктофон, хто кому і скільки начебто «заніс» за призначення Науменка, але оскільки підполковник не навів доказів, обмежимося одним цікавим фактом. Незадовго до призначення Науменка на посаду начальника ГУ МВС Арсеном Аваковим так званий народний губернатор Луганщини, нині «голова» «Луганської народної республіки» Валерій Болотов призначив-таки того Анатолія Науменка «народним міліціонером».
Ти ж не станеш садити картоплю на асфальті
Мер Сватова Євген Рибалко є водночас і координатором сватовської самооборони, або ж «штабу єдності». Як стверджують недоброзичливці — міськрада перехопила низову ініціативу.
— Эй, репортер, иди сюда! — гукає він мене.
Рибалко сидить на лавочці під міськрадою, де вранці тусили місцеві ханурики. Мер — кремезний чоловік у футболці й кепці, на вигляд і не скажеш, що очільник міста.
Коли я починаю ставити запитання, на які він не може відповідати у присутності місцевих, Рибалко веде мене з лавочок у мерію. По дорозі показує актовий зал: тут на підлозі розстелені десятки матрасів для самооборонців. Про всяк випадок.
Відому в інтернеті історію про те, як сватовські та старобіль-ські начебто не пропустили бойовиків ЛНР напередодні «референдуму», Рибалко розповідає значно менш драматично. Насправді бойовики ЛНР таки побували у Сватовому (та й у Старобільську), але тут усе обійшлося переговорами. Навіть прапор України не зривали (а в Старобільську зірвали).
— Ты же не станешь садить картофель на асфальте, — пояснює Рибалко неспроможність сепаратистів закріпитись у Сватовому. — Нужен подготовленный грунт. А тут его не было. Если в других регионах ЛНР встречали, как освободителей, то тут они не встретили ликующей толпы.
Але не все так однозначно: по-перше, в’їзд перекривала Нацгвардія, по-друге, «референдум» у Сватовому таки пройшов — без дільниць. На тих таки лавочках, де ми зустрілись із Рибалком.
Рибалко тоді сказав міліціонерам не заважати людям, аби не провокувати їх, а лише попередити, що ті здійснюють правопорушення. Нині, коли в місті українська армія, організатори з КПУ заперечують свою керівну роль у цій події.
Наше тривале спілкування з мером Сватового закінчується, коли до Рибалка приходить «військовий» координатор проук-раїнської самооборони з дядьків із козацькими вусами. Координатор — Леонід Привалов, родом із Брянської області (Росія). Привалов скаржиться, що влада не хоче озброїти їхніх самооборонців справжньою зброєю:
— У нас под тысячу охотников. Но ведь с гладкостволом против «калашей» не попрешь.
А потім приїжджає чорним джипом під охороною автоматників Анатолій Науменко, голова ГУ МВС.
— Большой начальник, — сміється Рибалко. — Как по званию, так и...
Він показує руками розміри Науменка.
50 відтінків сірого
У Старобільську й особливо Сватовому нині складніше знайти й розговорити так званих проросійськи налаштованих людей. Не тому, що їх немає: кон’юнктура не та, в містах тепер українські силовики. Але люди налаштовані по-різному. Так, окрім людей, які голосували на лавочках за ЛНР, були сватовчани, які їздили голосувати на південь області.
У регіоні — просто райдуга з різних поглядів. Є україномовні люди, які проти сепаратизму, але не визнають українську владу. Жінки сперечаються:
— Людка каже: «Якщо ми прийдемо на вибори, тим самим ми признаємо цю власть». А я їй: «Так, а шо ти прєдлагаєш»?
Є ще більш парадоксальні погляди. 31-річний Влад, з яким ми розговорилися на вулиці, каже:
— Я за отделение от этой п**стической власти. Лучше бы в Россию вступить — а нет, так хоть автономия. Но слушай: хорошо, что сюда армию ввели. А то «ополчение» ЛНР — это уже перебор. Я сначала очень поддерживал: вот, люди борятся за свое. Но когда они начали грабить и убивать? Все началось, когда «калаши» раздали кому ни попадя. Так что пусть здесь украинская армия еще постоит.
У регіоні нині транспортний колапс. З одного боку, дедалі менше людей наважуються хоч кудись їхати, а з іншого — через це скорочується кількість маршруток і електричок. У підсумку й ті, хто таки хоче їхати, не можуть цього зробити.
Водій автобуса Харків—Сєверодонецьк:
— Сегодня Сватово конечная. Вчера была Кременная.
— А там, дальше — что?
— Война.
Худорлявий дід, який не може виїхати, матюкається через слово:
— Понаоб’являли «народних республік», а на народ їм начхать!
Дядько з козацькими вусами називає представників «Луганської народної республіки» яскравим словом, яке місцеві, котрі не люблять ЛНР, вживають щодо бойовиків:
— Шелупєнь.
На автостанціях збираються люди з усього регіону. Люди злі, навіть ті, хто зберігає почуття гумору. І починають лаяти «їх». А під час розмови виявляється, що погляди співрозмовників відрізняються на кілька відтінків сірого. Для когось погані «вони» — це нова українська влада, для когось — армія й міліція, для когось — ЛНР. Але як би не різнилися погляди співрозмовників, спільну мову завжди знайти можна:
— «Вони» там між собою ділять гроші та владу, а нам тут дістається.
У багатьох навіть немає конкретних поглядів, за кого вони чи проти кого. Все, що треба людям:
— Коли вони вже нарешті закончать? — кажуть, коли повз проїжджає колона військової техніки.
— Все, что я хочу, это чтобы мои дети не видели БТРов, когда идут в школу, — каже таксист, який начебто і проти української влади, але ще більше не любить ЛНР.
Проукраїнська жінка, член виборчої комісії з Новоайдарського району, каже подрузі:
— Я готова на колінах повзти до одних, а потом на колінах до других, щоб тільки вони прекратили.
Хлопець зі Стаханова розповідає, як другу добу добирається додому попутками, КамАЗами та пішки. Одного разу — з великими очима розповідає він — під Старобільськом проходив пішки через КПП «правосєків». На щастя, пронесло.
Через дві години, втиснувшись у єдину маршрутку за день, я опиняюсь у лігві цих «правосєків».
Шайтан-труба
Під Старобільськом у селі Половинкине — на трасі, що веде на підконтрольний ЛНР Луганськ — дислокується 24-й батальйон територіальної оборони в Луганській області. Це — не військова таємниця.
Але по приїзді в місто відразу починається конспірація: є «свої» таксисти й «не свої». З «не своїми» їхати не треба, хоч і так усе місто знає, де батальйон. Володимир Григоренко, координатор старобільського Євромайдану, організовує мені «свого» таксиста Андрія з золотими зубами, який наполягає, щоб я нічого йому не платив.
— Только пусть блымнет фарами, — попереджає Іван із батальйону. — И очень медленно едет.
На вході мене зустрічає чоловік у бандані, але я вже знаю його позивний, і мене проводять за барикади.
Батальйон не має брендової назви типу «Донбас» чи «Азов», лише номер. Можливо, тому, що підпорядкований не МВС, а Міноборони. На моє запитання, як же без бренда, Іван поважно відповідає:
— Потому что мы выполняем свои задания, нам пиар ни к чему.
(Наступного ж дня після нашої розмови 24-й батальон вигадає собі назву «Айдар», а згодом стане одним із найбільш відомих.)
24-й батальйон дисклокується в колишньому ковбасному цеху. Дуже мальовниче місце. Не менш мальовничі — самі військовослужбовці. Батальйон складається наполовину з мешканців Луганської області, наполовину — з людей з інших областей, але практично всі — євромайданівці. Луганчани — давні активісти відомих громадських організацій. Просять змінити імена, бо в багатьох на півдні Луганщини залишилися сім’ї. Бояться, щоб не вирахували.
— А «правосека» у нас нет ни одного, — сміється хлопець у тель-няшці з «калашем» через плече. — «Правый сектор» разлагается изнутри из-за аморального поведения.
На більшість запитань відповідає лише комбат, підполковник Сергій Петрович Мельничук, якого тут називають Петрович. Батальйон почали формувати, як партизан, — в лісах. Більшість становлять мобілізовані Міністерством оборони добровольці. Попри босяцький вигляд, усі вони є офіційно військовослужбовцями. (Ця заява Мельничука потім виявиться неправдою: багато «айдарівців» ніяк не оформлені й станом на початок 2015-го. — Авт.)
Після інтерв’ю та екскурсії по території мене годують юшкою в казармах.
— Говорят, голодные мы. А кормят хорошо, — каже луганчанин Коля, якому вже за сорок. — И оружие есть. Ты ж сам видел. У меня даже шайтан-труба лежит, — так він називає ручний зенітний комплекс.
— «Голі-босі», говорят, — згадав я тьотю Любу.
— Босі, это да. В своем ходим.
Коля, колишній помічник депутата Олега Ляшка, просив іще переказати:
— Напиши, Ляшко — п***с. Обещал нам бронежилеты и про***зделся.
В якийсь момент спрацювала одна з «розтяжок» навколо території — зі свистом і вибухом у повітря злетіла світлошумова граната. Іван зразу хапає бронежилет, вибігає. Потім усі заметушилися: граната підпалила смугу сухої трави. Бійці сперечаються: одні кажуть, треба гасити, інші — само згасне. Зрештою, таки погасили.
Усе це нагадує партизанську армію Ковпака, плюс мобільні телефони й мобільний інтернет.
Я був у батальйоні ввечері. Всі були тверезі, всі слухали накази Мельничука та командирів взводів. Комвзводу просив дозволу вийти по продукти.
— А ты послушаешь, что о нас местные говорят, — проводжає мене Іван.
Г**но на цідилці
Як і належить партизанам, у 24-го батальйону — непрості стосунки з місцевими. І це, вважайте, на відміну від Ковпака чи УПА, вони не змушують нікого ні розселяти їх, ані годувати. Лише їздять у місто по продукти й виконують завдання.
— Ходили тут по селу з автоматами, — жаліється бабуся в По-ловинковому. — А у нас діти в школу ходять.
— Ходять зі зброєю, а хто вони такі? Свої? Не свої? — жаліється дівчина на автобусній зупинці.
— Та это армия наша, которая нас бережет, — саркастично каже хлопець на «Жигулях», який підвозить мене через КПП. У хлопця на дзеркалі — велика георгіївська стрічка. Демонстративно. Він каже, що у Старобільську всі — за Росію. — Иногда бережет, а иногда сама и стреляет.
Весь Старобільськ насторожений через кілька випадків, що сталися за день до мого приїзду. Центральні ЗМІ показали події тут як «стрілянину з боку сепаратистів», через що у Старобільську навіть проукраїнські городяни тепер не вірять центральним ЗМІ.
З показів свідків з усіх сторін: кількадесят умовно проросій-ських старобільців заблокували військову техніку (два КамАЗи). Кількадесят умовно проукраїнських — різниця між ними в кілька градацій сірого — пробували вмовити своїх кумів-сватів-знайомих попуститись. І тут приїхали «партизани» з Половинкиного, заарештували чотирьох найактивніших «сепаратистів». Підполковник Мельничук організував у ковбасному цеху імпровізовану гауптвахту. Гірше те, що під час стрілянини бійці Мельничука поранили одного з місцевих «сепаратистів» у ногу. Вони самі ж потім занесли його в карету «швидкої допомоги».
— Це махновщина! — каже мені умовно проросійський таксист Влад, який був свідком. — Чому в піонертаборі стоїть нормальна армія і проти неї слова ніхто не скаже?
Того таки вечора стався ще один випадок: на блокпосту чи то через непорозуміння, чи через страх водій машини, місцевий циган, почав тікати — йому вслід зарядили чергою й поранили. Гірше, що з водієм була вагітна жінка. Її також поранили. В батальйоні стверджують, що до цього випадку вони не мають жодного стосунку, але місто вірить у протилежне.
Навіть координатор Євромайдану Володимир Григоренко, який повністю підтримує батальйон, каже:
— В умовах, що склалися, доречною буде передислокація батальйону.
Місцевим не подобається й сам босяцько-анархістський вигляд батальйону. Там ображаються: Міноборони не виділяє їм достатньо обмундирування.
Попри конфлікти з окремими батальйонами, місцеві — незалежно від політичних переконань і градацій сірого — побоюються відведення української армії.
— После выборов армию отведут, а мы тут уже враги ЛНР, — прогнозує мер Сватового.
Абсолютно незалежно одні від одних упродовж цих днів півдесятка людей згадували фільм «Весілля в Малинцівці», а саме знаменитий епізод із шапками: «Опять власть меняется». Про цей епізод говорили дуже різні люди в різних місцях — від голови однієї з виборчих дільниць і актора Валерія Немушенка й до дядька з вусами на вокзалі, який матюкався на «Сомалі, б**дь» у регіоні.
— Им сейчас надо показать, что выборы прошли, — каже таксист Влад у Старобільську. — А потом они армию отведут, и привет, свадьба в Малиновке. Сюда придут ЛНРовцы, и мы для них уже враги. А куда нам деться? Мы тут останемся, как г**но на цедилке.
Артем Чапай, Insider
27 травня 2014
Театр жестокости и театр абсурда
О том, как (не) голосовал Донбасс
Таксист как-то странно засмеялся. По радио передавали, что на территории «Донецкой народной республики» выборов не будет.
— Чего вы смеетесь? У вас же выборов не будет, — говорю ему я.
— Ну, смешно же, — говорит водитель и высаживает меня напротив областной администрации, которая с апреля захвачена представителями «народного ополчения».
В кафе, где я планировала позавтракать, меня не пускают.
— Мы еще не открылись, понятно? В одиннадцать открытие, — нервно сообщает девушка, вытирая метлой тополиный пух с занавесок. Смотрю на часы: без пяти одиннадцать.
— Так я подожду тут пять минут, можно? — умоляю я.
— Нет, — сухо отвечает девушка и выпроваживает из кафе.
На улицах пусто и напряженно. За день до выборов прошел слух, будто города Донецкой области планируют зачистить. Что это значит, никто не понял, но с работы людей отпустили еще в три часа дня, закрылось большинство магазинов и кафе. Даже на площади перед областной администрацией почти никого не было. Пожилая женщина сидела на улице за столиком и выдавала редким прохожим анкеты на трудоустройство.
— Когда закончится война, мы всем позвоним и дадим работу. Работы будет ой как много! — говорит женщина и улыбается. — Нам нужно будет строить новое государство, без всех этих олигархов и фашистов. Первые два месяца, правда, придется скорее всего поработать бесплатно. Денег-то у нашей республики еще нет...
Накануне 25 мая стало ясно, что выборов в Донецкой области не будет. В места, где располагались избирательные комиссии, пришли вооруженные люди в масках, забрали компьютеры и пригрозили расправой. Активисты, которые пытались хоть как-то проявить свою проукраинскую позицию, уехали из региона — кто в Киев, кто в соседний Днепропетровск, где миллиардер Игорь Коломойский пресек сепаратистские настроения. Журналистов на Донбассе тоже практически не осталось: после того как им стали угрожать, а на «стене предателей» обладминистрации повесили их фотографии, они предпочли уйти в подполье.
Утром в воскресенье официально сообщили, что голосовать в Донецке не получится. Рядом с домом, где я поселилась, открылся один-единственный участок. Через десять минут к нему подошли вооруженные люди. Спустя еще десять минут участок был закрыт.
Из Докучаевска — маленького городка под Донецком — сообщили, что неизвестные люди взяли штурмом открывшийся избирательный участок. Долго жду такси, чтобы поехать туда: многие водители отказываются выезжать за пределы областного центра. Наконец приезжает таксист Паша. Проезжая мимо заправки, он говорит: «Вот смотри, сколько сепаратистов», — и указывает на машины без номеров. Из окна одной из них показывается рука в черной перчатке — такие здесь обычно носят вооруженные люди.
Возле докучаевской школы стоят двое: милиционер и мужик в гражданском. Двери школы закрыты, рядом припаркованы «Жигули», из которых ревет песня группы «На-на» «Фаина».
— Никаких выборов тут нет, — неприветливо сообщает мужик. — Мы все проголосовали 11 мая, поэтому сегодня никто не пришел.
— Что, совсем никто? — переспрашиваю на всякий случай.
— Совсем, — мрачно отвечает он, и взгляд его как бы намекает, что больше на вопросы он отвечать не намерен. Молчаливый милиционер присаживается на лавочку и закуривает сигарету.
Участок на территории училища тоже закрыт. У дверей стоят мужчина в милицейской форме, длинный худой парень в голубых шортах с желтым узором и девушка в голубой рубашке. Они приехали из Донецка специально, чтобы проголосовать. Милиционер стучит в дверь, изнутри доносятся женские голоса.
— У вас там есть милиционер? — спрашивает в замочную скважину мужчина. Ответа нет. Постояв несколько минут у входа, парень с девушкой расстроенно уходят.
Тем временем на первом участке разворачивается скандал. В школу пришли проголосовать местные жители, все они получили приглашения на выборы. В школу их не пускают: двери держат милиционер и женщина, назвавшаяся охранницей.
— У нас выборов не будет, еще раз повторяю, — строго говорит женщина.
— А милиционер что, эту ДНР защищает? — вопит крупная дама в трениках. — Ишь, пришли какие-то бандиты и не дают нам голосовать, а мы тут отщепенцы получаемся, да?
На главной площади Докучаевска готовятся к митингу «Донецкой народной республики». Посреди площади кто-то поставил старый велосипед, к которому веревкой привязали потрепанный советский флаг с поеденным молью портретом Ленина.
Пожилой мужик в камуфляже рвется на сцену.
— Дайте мне речь сказать! Я хочу речь сказать! — упрашивает он представителей ДНР. Они над ним смеются.
— Хочешь сказать — иди, пока мы микрофон не поставили, — говорит один из них.
— Я хочу сказать, что я за Советский Союз! — кричит мужик.
— Эй, дед, — предупреждает ДНРовец, — мы не за Советский Союз. Мы за народ.
Толпа потихоньку стягивается к сцене, и вдруг раздается автомобильный гудок. За ним еще один, и еще, гудки сплетаются в единый неприятный рев. Люди недоуменно оборачиваются по сторонам. Двенадцать часов дня: именно в это время привыкли сигналить те, кто не поддерживает «Донецкую народную республику». Эту акцию протеста придумал Ринат Ахметов, который на днях заявил, что выступает за целостность Украины и против ДНР. На площади раздаются аплодисменты. Кажется, не все поняли, чему посвящены гудки.
...Босая женщина шагала по мосту в сторону Макеевки, задрав майку. Под ней красовался алый лифчик. В руках она держала шлепанцы, бутылку с прозрачной жидкостью и православный крестик.
— Ахметов — враг народа! — скандировала она и махала руками, призывая всех идти за ней. Возможно, она представляла себя героиней картины Делакруа «Свобода на баррикадах» — и в чем-то действительно была на нее похожа.
Позади женщины двигалась толпа с российскими флагами. Из колонок «Жигулей», накрытых флагом «Донецкой народной республики», играла песня, которую многие здесь уже знают наизусть, — «Русские идут» в исполнении Жанны Бичевской.
В двенадцать, пока я наблюдала, как в Докучаевске автомобилисты раздают «гудок Ахметова», ДНРовцы собрали большой митинг на площади Ленина в Донецке. Задача митинга была проста: продемонстрировать, что Донецк выборы не провел и страшно этим фактом доволен. После официальной части на площади выстроились бойцы батальона «Восток», часть из которых — профессиональные военные из России. Внезапно один из руководителей ДНР призвал всех идти громить резиденцию Ахметова в Макеевке, и экзальтированная толпа молниеносно среагировала на призыв.
И вот уже донецкие жители вперемешку с вооруженными бойцами «Востока» ревут под стенами резиденции, требуя открыть ворота.
— Покажи нам свои богатства, Ринат! — кричат со всех сторон.
— Киеву показали Межигорье, теперь и ты покажи нам свой «Люкс»!
— Дай посмотреть, сколько ты наворовал, Ринат!
Еще пару месяцев назад Ахметов на Донбассе считался неприкосновенной фигурой, хозяином региона, крестным отцом шахтеров и рабочих, кормильцем многотысячной донецкой семьи.
О Ринате слагались легенды. Многие, например, искренне верили в историю о том, будто Ахметов, встречая на улице красивую девушку, обязательно дарит ей пачку долларов. Рината слушали раскрыв рот, за ним готовы были пойти куда угодно, потому что он хоть и узурпировал власть над местной экономикой и не давал развиваться малому бизнесу, но своих не обижал.
Ахметов был локальным «президентом» Донбасса, «царем» терриконов. И вдруг на его территории появилась «Донецкая народная республика», пожелавшая национализировать его предприятия и призвавшая народ отказаться от уплаты налогов узурпатору. Ринат оказался в опасном положении, его неприкосновенный образ начал стремительно разрушаться. Народ вдруг понял, что все это время не только уважал Рината, но и люто его ненавидел и что для них этот поход к резиденции гораздо важнее, чем выборы всеукраинского президента. Поход на «Люкс» стал для них эквивалентом выборов. «Король Донбасса» внезапно оказался голым: подданные забрали у него одежду, и этот факт их ужасно тешил.
Толпа гремела под стенами резиденции, героиня Делакруа носилась с крестом среди вооруженных бойцов, женщины с российскими флагами, лежа на газоне, подпевали Жанне Бичевской. А где-то за пределами «Донецкой народной республики» шли настоящие выборы.
Екатерина Сергацкова,
26 мая 2014
26 мая около 14:00 украинские силовики нанесли удар по боевикам, попытавшимся взять под контроль международный аэропорт Донецка. В ходе многочасового боя несколько ракет попали в здание завода «Точмаш», в районе аэропорта и железнодорожного вокзала погибли несколько мирных граждан. Также в ходе боя был подбит грузовик (по другим данным, два грузовика), который вывозил раненых боевиков (по некоторым источникам — чеченцев) с территории аэропорта, все раненые погибли. Известно, что огонь открыли свои же, боевики ДНР, на въезде в город.
В лагере батальона «Восток»
Мы подъехали к воинской части, где базируется батальон «Восток». Тот самый, который вступил в бой с украинскими военными на донецком аэродроме, а после ограбления гипермаркета «Метро» расчистил территорию областной администрации от баррикад и выгнал мародеров.
— Вы кто? Быстро отсюда! — командует вооруженный мужчина у ворот.
— Мы журналисты... — робко отвечаем мы.
— Пять минут — и вас здесь нет! — говорит он.
— В смысле? — недоумевает один из журналистов.
— В прямом. Пять минут — и вас нет, — спокойно повторяет он и демонстрирует свой автомат.
Вдруг из-за КамАЗа выходит человек кавказской внешности — высокий, широкоплечий, раскосый — осетин Олег по прозвищу Мамай. Он приветствует нас и приглашает присоединиться к поездке.
Не успеваем понять, что это будет за поездка, как нас подсаживают в грузовик к группе российских журналистов и закрывают дверь. КамАЗ с надписью «Батальон Восток» отправляется в неизвестном направлении.
— Ребят, а куда нас везут-то? — интересуюсь я.
— Кстати, да. Может, в аэропорт? — неудачно шутит кто-то из пассажиров.
— Или это подстава какая-то, и нас сейчас по дороге расстреляют. Кремлю же нужна серьезная жертва, чтобы ввести войска... — размышляет другой.
В лесопосадке, где-то в окрестностях ботанического сада, неподалеку от которого располагается резиденция Рината Ахметова, нас встречают вооруженные люди. Они выстроились в ряд перед нашим грузовиком, как на параде. Мамай молча, жестом приглашает посмотреть, как тренируются бойцы.
Вот, посмотрите, этот учится стрелять из гранатомета. А вот другой управляет пулеметной установкой. Поодаль несколько бойцов делают выпады с автоматами. Другие рассматривают новое оружие.
— А откуда у вас столько оружия? Кто купил? — спрашиваю у Мамая.
— Этого я вам сказать, конечно, не могу, — резонно отвечает Мамай. Кто-то с ружьем смеется:
— А вы напишите, что мы клад нашли.
Большинство батальона «Восток» составляют жители Донбасса. До перестрелки в аэропорту в него входило немало чеченцев, но, как утверждают здесь, практически все погибли в бою. Теперь боевой костяк батальона — осетины, участники конфликта 2008 года, произошедшего между Грузией, Южной Осетией, Абхазией и Россией.
— Первый враг России — это Америка, — отвечает Мамай на мой вопрос о том, почему он решил ехать на Донбасс. — Враг моей России — это мой враг. Мы православные и приехали воевать за тех, которых хотят убивать те, кто хочет забрать их землю. Мы были в таком же положении в Южной Осетии, когда наш народ не хотел быть с Грузией, они хотели своей агрессией заставить нас, а весь народ хотел быть в России. Тут — то же самое. Нам никто не помог тогда, а теперь мы сами решили помочь. Я решил один позвать всех. Так сформировались группы. Много людей хотят приехать сюда.
Вокруг действительно много осетин — высоких крепких молодых парней. Все, как один, улыбаются и легко и небрежно, как пушинку, перекладывают автомат с одного плеча на другое.
Пока бойцы проводят показательные учения, один из лидеров батальона, Александр Ходаковский, дает подробное интервью. Это бывший начальник спецподразделения «Альфа» Донецкого областного управления СБУ, который теперь подчиняется «министру обороны» самопровозглашенной «Донецкой народной республики» Игорю Стрелкову-Гиркину. Его же называют «главой службы безопасности ДНР» и руководителем «Патриотических сил Донбасса».
Ходаковский убежден, что охраной Донецкого аэропорта до недавнего времени занимался «кировоградский спецназ ГРУ», а их действия контролировали «представители националистических сил, которые практически при каждой воинской части сегодня имеются в качестве заградотряда — стимулируют воинские части, которые воевать, по сути, не хотят».
— Но кто-то же должен воевать с собственным народом, — говорит бывший «альфовец» и тут же себя одергивает: — Хотя каким «собственным», мы же разные народы... Тем не менее — со «своими». Традиционно же мы считаемся своими. Есть одна сила — националисты, — продолжает Ходаковский. — А есть другая сила — наемники из снайперов, специалистов, которые управляли техникой, которая нас бомбила. Трудно предположить, что украинские авиаторы могли совершать действия достаточно высокого уровня пилотажа. Это не обязательно американские, но наемники! Это особая порода, неважно, американские или русские — это люди, которые отвергают любые морально-нравственные нормы и за деньги готовы убивать любого. Что американские, что русские — все равно наемники.
— То есть здесь тоже наемники, да? — уточняет один из журналистов.
— Ну, это я образно, — пожимает плечами Ходаковский. — Все, кто за деньги, так или иначе выполняет функции. Это люди, которые не ограничены никакими правилами. Есть же конвенции, которые подразумевают определенные правила — отношение к раненым, отношение к мертвым. Мы по сей день не можем забрать своих мертвых из аэропорта, представляете? Теплая погода, а люди на «зеленке» лежат.
— Вы не жалеете, что пошли в аэропорт? — спрашивают командира.
— Знаете, чье это выражение... Марка Твена? Лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Мы не собирались никого убивать. У нас была договоренность. Как только мы заняли высоту, поставили в известность воинскую часть, которая контролировала аэропорт, что мы там находимся и не собираемся причинять никакого вреда, наша задача — снизить их активность. Мы понимали сложную моральную дилемму военных людей, которые выполняют приказ, и не хотели на них давить ни психологически, ни физически. Но эти договоренности были отменены стороной, которая применила авиацию.
Вдруг Ходаковский зачем-то сообщает, что именно «кировоградские ГРУшники», защищавшие донецкий аэродром, стреляли по активистам на Майдане в феврале.
— Чтобы была «картинка», чтобы простимулировать агрессию, — считает он. — Военные не хотят служить, — уверяет командир. — Они принимали присягу, это идейные люди, но идейные в нормальном смысле. Мы же не расстреливали никого на Майдане, мы же ценим человеческую жизнь. Я сказал командиру кировоградской части, что мы не заинтересованы в пролитии крови с их стороны, мы бережно относимся к жизни тех кадровых военных, которые подневольно нам противостоят.
Один из журналистов спрашивает Ходаковского, зачем в таком случае представители ДНР атаковали армейское подразделение под Волновахой. Тот, не скрывая, говорит, что «есть внутренние сложности».
— Это не секрет. Тяжелые времена поднимают на поверхность не очень хороших людей. Криминально настроенные люди вооружаются, по-своему видят то, для чего берут в руки оружие. Из-за этого мы и подъехали на днях к зданию обладминистрации и решили эту задачу. Просто у нас другие идеалы. Нам прилепили клише террористов, — оправдывается Ходаковский. — Но вы видите нас, разве мы таковыми являемся?
Оглядываюсь вокруг. Десятки вооруженных до зубов людей отрабатывают движения с автоматами. Кто-то кидает в деревья ножи, повязанные георгиевской ленточкой.
Террористами, может быть, и нет, а боевиками — вполне.
По крайней мере, до тех пор, пока кто-нибудь из них не решит, например, взять нас в заложники.
— Мы же здесь не за себя боремся на самом деле, а за Россию, — говорит Ходаковский. — А ДНР... Лично для меня это вообще непонятное образование, я ему и не подчиняюсь особо. Но главное — бороться с врагом, а в составе чего — неважно.
Мамай вместе с товарищами-осетинами картинно прилег на траву, сорвал пучок травы и воткнул его в дуло автомата. Фотографы принимаются все это снимать.
— Только не снимай меня с сигаретой, а то мама думает, что я не курю! — говорит, улыбаясь, один из бойцов и добавляет серьезно: — Это не шутка. Старшие, правда, дома не одобряют.
Обстановка в лагере добродушная, насколько это возможно в таких условиях, и, в общем-то, не напряженная. Никого здесь особенно не беспокоит, что в любой момент на эту базу могут прилететь украинские истребители.
— Вы видели, какое у нас оборудование стоит? Мы их быстро порешаем, если что, — комментирует кто-то из бойцов. — А за наше местоположение мы не беспокоимся, это же временный лагерь. Постояли тут, потом в другое место уйдем.
Солнце постепенно уходит из зенита. Наш «пресс-тур» в тренировочный лагерь «Востока» заканчивается.
Напоследок один из журналистов спрашивает Ходаковского:
— То, что прошли выборы президента и теперь в Украине есть легитимная власть, вас не останавливает?
— Ну что же, — бодро отвечает командир, — поздравляю легитимную власть и могу пожелать Украине удачи. А мы, пожалуй, будем отдельно. Пусть делают тут карантинную зону, а мы как-нибудь сами разберемся.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
2 июня 2014
«Террористы» против «карателей»
Як я був «терористом»
Ізюмський район Харківської області
Непросто поснідати, коли ти в наручниках, а очі й верхня частина голови замотані непрозорим скотчем. Але треба, і то швидко. Ти не знаєш, скільки ще тебе триматимуть. Всю ніч не спав, бо думав, що буде далі. В футболці було холодно, наручники муляли, а між очима, праве вухо й під ребрами зліва боліло.
— Принесіть документи й техніку «номера два», — підслуховуєш і відчуваєш водночас надію, що нарешті розібрались, і жах, що повториться вчорашнє.
— Номер два! — вигукує вартовий, але ти не ворушишся: ти ж не повинен підслуховувати й знати, що ти — «номер два».
Тебе зводять по сходах під руку. Судячи з голосів, сподіваєшся, що цього разу все буде добре. Тебе суворо вичитують:
— Скажіть усім, із ким ви там спілкуєтесь, щоб у зону АТО так просто не їхали. Тільки з конкретною метою, тільки в конкретне місце.
Цим і займемося. Скажемо всім. Бо потім я дізнався, що не перший і не єдиний.
«Ми молимо Бога...»
Як виявилось потім, подібне стається і зі спеціалізованими військовими кореспондентами. Комусь не дають працювати, когось б’ють за підозрою в роботі на ворога: Аркадій Бабченко, який потрапив на яму приблизно в той же час, — лише один із них. І теж не перший.
Як співатиме мені контррозвідник у масці між побоями, «а на войне, как на войне». Тому що там війна — хоча в Києві не хочуть вживати це слово, користуючись евфемізмом АТО.
Я не збирався на війну: все одно не відрізню БТР від БМП. Мене цікавили виключно соціальні аспекти. Настрої, особливо настрої мирного населення. За деякі з записаних цитат я потім вигріб окремих звіздюлін. Як-от «ми молимо Бога, щоб Донбас вистояв».
Бо люди в Ізюмі думають «по-різному», як не раз прокоментують посадові особи: це так м’яко кажуть, що далеко не всі підтримують українську владу.
Сланцевий жах
43-літній Анатолій зі Слов’янського району повертається з заробітків з Москви і вранці не може проїхати через закрите КПП.
— Мне бы только добраться. И будем с женой думать, что делать дальше. Куда мне деваться? Брать детей, жену и снова все начинать с нуля.
У нього троє дітей. Він десять років тому переїхав під Свято-гірськ із Донецька через екологічні причини. Анатолій, як колишній екологічний активіст, вважає, що «Слов’янськ повстав» через плани видобувати поруч сланцевий газ:
— Правда, потом сюда действительно несколько российских диверсантов пробралось, — каже він. — Но сначала все было из-за сланцевого газа. Протестовать еще при Януковиче начали.
— А при чем тут нынешняя власть? — я не розумію його логіку.
— Так они ж сказали: нам российский газ не нужен. А если здесь начнут добычу — по Донцу пластмасса потечет вместо воды, — переконує мене він.
Після початку АТО в Ізюмі з’явилися люди зі Слов’янська. За даними райдержадміністрації, таких у місті близько двохсот. Крім того, люди виїжджають самостійно й не звертаються по допомогу. Я бачив в електричці кількох, які їхали в село до родичів. Ще інші мають дачі вздовж Донця й переїхали туди. Проблем із виїздом зі Слов’янська для цивільних — практично нема: на КПП, як я був свідком, лише перевіряють документи й багаж.
У багатьох ізюмчан, з якими я говорив — є родичі в Слов’янську.
— А что нам о них думать, — відповідає 49-літній Юрій на моє запитання про ставлення до ДНР. — Мы такие же, как они.
— Вы с оружием не воюете, — заперечую.
— Это да, — чухає голову Юрій і замовкає.
Армія, як армія
Я запитую в Ізюмі знов і знову, як ставляться до армії. Негативно ставляться переважно люмпенізовані люди, інтелігентніші ж кажуть:
— А как к ней относиться? Армия, как армия. Это правительство мы не любим.
Попри нелюбов до Києва, агресії місцевого населення до солдатів на місцях практично не помітно. Їх переважно жаліють: «вони тут не з власної волі». Жінки називають солдатів «солдатики». За це записане слово мене потім теж окремо битимуть контррозвідники: вони вважатимуть його ознакою не ніжності, а сарказму.
Юрій Шелест, керівник апарату Ізюмської райдержадміністрації, підкреслює: коли оголосили про потребу допомогти армії — люди принесли багато їжі й одягу:
— Просто тих, хто проросійські — більше видно, вони вважають за потрібне висловитись, — каже мені він. — А проукраїнські люди більше роблять, ніж говорять.
Самих солдатів у місті було мало. Один із тих, з ким вийшло поговорити, просив знову згадати про відому тему 95-ї житомирської бригади десантників: мовляв, за документами вони перебувають на навчанні — а по факту тут, на передовій. І гинуть. Того дня загинуло ще двоє.
Серед інших, із ким я встиг поговорити до затримання, настрій бойовий. Стверджували, що досі не зачистили місто лише тому, що не було чіткого наказу. «Але там Чечня», — казав один з десантників-контрактників. На прохання уточнити сказав: «Ну, там є чеченці. І взагалі...»
Не всі бойові. Один просив назвати його прізвище, бо він давно мав бути комісований, у нього маленька дитина — двох років нема. Я дивився на нього, й хотілося плакати від безсилля: він думає, що я можу йому хоч чимось допомогти?
«Правосєки» в погонах
Вранці КПП було закрите, і я встиг обійти весь Ізюм. Інтерв’ю в райдержадміністрації, vox populi на вулицях. Побував навіть на вході в найцікавішу частину — в місті пустили чутку, що там «Правий сектор». Попри «секретність», усе місто знає, де розташовані підрозділи українських сил. Мене провели прямо до спорткомплексу за заростями кущів у глибині парку.
Звісно, «Правий сектор» виявився брехнею. Там стояли полтавські міліціонери — звичайні оперативники та ППСники. Ввечері вони часом виходять у парк, у майках і капцях, п’ють пиво, жують сємки. Багато хто підкачаний і з короткою стрижкою. В Києві таких, не розбираючись, записали б у «тітушки», ну а тут — «правосєки».
Солдатики — народ дружний
КПП відкрили, але автобус на потрібне село так і не пустили. Село спеціально не називаю, хоча на місцях все одно всі все знають. Поїхав на таксі. Думаю наївно: поспілкуюсь із селянами, потім ще раз — учетверте — подзвоню прес-секретарю, підійду до КПП табору, поговорю з солдатами, потім посплю — і назад.
Наївно маю номер телефона сільського голови, сільський голова мене селить. Лишаю речі у хазяйки. Говорю з селянами.
Цікаве ставлення до армії. З одного боку, крім, власне, голови, селяни проти того, щоб тут стояли солдати. У них діти в дитсадку (між іншим, обладнаному пластиковими вікнами за спільною програмою Євросоюзу та ООН), а поряд тепер постійно стріляють. У багатьох, знову-таки, родичі у Слов’янську й районі. З іншого боку — солдатам, знов-таки, носили їжу в перші тяжкі часи. Дівчата й розлучені жінки з солдатами фліртують.
— Ты смотри, — застерігає одна жінка іншу, розлучену. — А то солдатики — народ дружный. Один слезает, другой залезает.
Та сміється в кулак. Ввечері у неї побачення на каву.
— К тебе? — питає подруга.
— Нет, на кофе вон там, — показує на сільмаг. — На кофе, все по-честному.
Навпроти сільради — звісно, сільський магазин. І там на терасі є солдати. Звісно, йду до солдатів. Чого мені боятись? У мене паспорт із західноукраїнською пропискою і журналістське посвідчення, я на «правильному» боці. Я поселився через голову сільради — найбільшу місцеву владу. Я попереджав прес-секретаря, що приїду в село, і не отримав заперечень. «Працюйте за власною програмою, тільки не потрапляйте в незрозумілі ситуації, як такі-то і ще отакі-то», — сказав мені він. «Не знаю, про що це він, — подумав я тоді, — але я ж нікуди не лізу».
Не всі солдати в сільмагу виявляються такими, як належить солдатам. Дехто нетверезий. «На щастя, всі без зброї», — доповідатиме потім старший патруля. Мене патруль загріб разом із солдатами прямо біля магазину як «незрозумілого». Солдати зараз, як заявить мені командир, котрого я не бачитиму через замотані очі, перебувають під трибуналом за порушення дисципліни у воєнній обстановці. Бо обстановка воєнна. В нудні години, які я провів в Ізюмі, у Слов’янську й навколо нього гинули люди, про що я тоді не знав.
«Журналісти — це жирні зелені мухи»
Військовий патруль забрав мене в машину «за компанію» з солдатами. Командир патруля спершу думав вигнати мене, тоді передумав — забрав документи й посадив знов у машину. Я записав це в плюс нашій армії: справді, як це — не перевірити?
На КПП забрали фотоапарат і телефон. Теж логічно. Зав’язали очі й повели. Теж логічно: щоб не бачив, як розташований табір. Я сказав, де зупинився і якому з прес-секретарів дзвонив. Думаю, зараз перевірять і виведуть назад. В рюкзаку, який залишив для безпеки (щоб не думали, що там зброя) є додаткові посвідчення спілки журналістів та військовий квиток. Все так легко перевірити.
Чомусь місце, куди мене привели, серед знаючих називається «яма», хоча це було підвищення. Схоже, машина. І чую, що крім мене в ній є ще хтось. Дихає. Мене попередили:
— Не розмовляти, а то буде застосовано фізичну силу.
Коли мене вивели і вперше вдарили, я навіть не зрозумів.
— У меня гибнут ребята! — пояснив мені голос.
В наметі мені розв’язують очі. Навпроти — люди в масках, з автоматами, ножами. Починається допит. Дивна гра: з одного боку, не вірять, що я журналіст, і питають, хто мене завербував. З іншого — окремо б’ють за журналістику.
— Это журналисты виноваты, что гибнут мои ребята. Знаешь, как это происходит? Появляются идейные, как ты, и начинают раскачивать страну, — як потім виявиться, це про Майдан. — И журналисты. Если бы не журналисты, ничего этого бы не было. Это из-за тебя гибнут мои ребята.
Все звідкись знайомо: щоб виправдати жорстокість, тебе роблять особисто винним.
Це не все. Щоб виправдати її, людину треба дегуманізувати (за розумні слова мене теж окремо битимуть). Дегуманізувати — значить зробити «не-людиною».
— Знаешь, есть такая жирная зеленая муха. Говорят, она чует труп за сорок километров. И журналисты такие. У меня как только гибнут ребята, так сразу появляются журналисты. Ты сюда приехал делать имя на смерти моих ребят. Ты сначала сделай что-то для страны, а потом начинай писать.
Які закони?
В якийсь момент, лежачи на землі після того, як мене збили з ящика ударом берца в живіт, я таки запитав:
— Ви ж працюєте на українську державу. Тут що, закони не діють?
— Какие законы? Тут наших ребят убивают!
І водночас не залишає відчуття, що все відбувається за інструкціями. Просто це інструкції воєнного часу замість мирних законів. Просто нам не кажуть, що тут війна: її називають АТО.
Б’ють без садизму, дозовано і так, щоб нічого не зламати: по вухах, по животу, по вилицях, по шиї. Все інше — залякування. Лякають відрізанням вух, відрізанням сосків. Стріляють над вухом. Змушують за три секунди відповісти, «хто тебе завербував», із дулом пістолета в роті.
І ти все розповідаєш. Якби було що — розповів би все. І про ФСБ розповів би, і про ГРУ розповів би. Пройшлися по біографії, й виявилося: можливо, я працюю не на Росію, а на ЦРУ. Як-як називалась та книжка Едварда Саїда, яку ти переклав на західний грант? Ах, «Гуманізм і демократична критика»? Окремий удар за «гуманізм» і окремий за «демократичну».
Коли тобі приставляють до потилиці дуло автомата й питають, якої ти релігії, ти розумієш, що найгірше для країни сталося з нами за останні півроку. Знецінення людського життя. Якщо смерть Нігояна чи Вербицького викликала хвилі обурення, то тепер — одним більше, одним менше...
В якийсь момент тобі здається, що логічним продовженням буде справді застрелити тебе й вивезти на той бік: мовляв, це зробили сепаратисти. Після побоїв це навіть не страшно, скоріше образливо. І в голові тільки чубчик дворічного сина — і фраза «ні за х** собачий». Образливо навіть не за себе, а за рідних: тобі буде вже все одно, а їм — ні.
Спасибі, що армія
Дружина знайшла у мене в імейлі контакти всіх прес-секре-тарів і вийшла-таки на того, з яким спілкувався я. Поки мене погрожували «передати тепер десантникам», прес-секретар уже заспокоював дружину: «Не переживайте, він не в терористів, а в армії».
Бо вони все ж якось перевірили мене, хоча стверджували, що «ніхто мене не знає». Навіть у найгірші моменти я був радий, що це — армія. Можливо, працював стокгольмський синдром: я майже любив головного в масці, який мене допитував, у ті моменти, коли ми для перепочинку співали українські народні пісні. Можливо, я навіть в найгірші моменти розумів: тут дисципліна й рішення про мою долю прийматиме не виведений з рівноваги автоматник, а якийсь утомлений генерал. Я був радий і досі радий, що це була армія, а не якийсь самодіяльний загін.
Я підписав документ, що не маю претензій до дій службовців АТО. Й хоча я підписував його під дулом автомата — я справді не маю претензій до конкретних дій конкретних службовців.
Бо знову ж розумію: усе відбувалося за інструкціями, які нині діють замість закону. Просто ми, «цивільні салабони» (як мене назвали), не усвідомлюємо, наскільки війна відрізняється від миру — в тому числі для «мирного» населення. Навіть якщо цю війну називають АТО.
«Журналіст» — це все-таки привілейований статус. Мене було дуже легко перевірити. Мене відпустили через ніч. «Номер перший», який дихав у камері поруч, там уже довго. Я не знаю, хто він і за що він там: я боявся дізнатися зайве про іншу людину, щоб з мене не вибили цю інформацію. Знаю лише, що «номер перший» піднімав і тримав переді мною відро для сечі, щоб я торкнувся пальцями краю відра, щоб зміг влучити з зав’язаними очима і зв’язаними руками.
Інші люди
— Ти що думаєш, усі терористи ходять з автоматами і в кирза-ках? — саркастично питали мене під час допиту.
До того як стати «військовополоненим» і після, я спілкувався з цивільними, що повтікали зі Слов’янська та Слов’янського району. Інших — підслуховував. Між собою вони часто називають терористів зі Слов’янська — «патріотами». Це інформація для роздумів про те, чому армії буде тяжко повністю зачистити регіон від терористів. А я думаю про те, що відбувається під час допиту таких цивільних, якщо вони потрапляють під допит. Як їм довести, що вони — не терористи?
З іншого боку: солдати української армії, які постійно ризикують життям. У голосах рядових, які водили й охороняли мене, відчувалося співчуття. А з іншими я спілкувався до затримання. У когось «бойовий дух» високий. Багато хто зі старших — заявляли мені контррозвідники — прийшли тому, що їх покликали командири рот. А хтось називає своє прізвище і каже, що давно демобілізований, а тут його знову призвали, й він уже був у «цій Чечні» під Слов’янськом і більше не хоче.
Коли я дивлюся нині на сонечко, все здається таким далеким і нереальним.
Найважче усвідомлювати: те, що сталось зі мною — хоч і найгірше в моєму особисто житті (не так побої, як погрози «повільною смертю» і т. п.), але це — тільки малесенький епізод із хепі-ендом на тлі того, що відбувається загалом. З багатьма людьми, в тому числі цивільними, невинними, відбуваються і продовжать відбуватися значно гірші речі.
Я ніяк не можу оформити все у стрункий текст. Цивільні біженці, що підтримують терористів. До скількох цивільних жертв може призвести зачистка? Контррозвідники, які кажуть, що винні в усьому — Майдан і журналісти. Випадкові люди, які потрапляють у полон. Є ж сотні людей у полоні терористів — і, впевнений, у полоні терористів значно гірше. Непередбачуваніше.
Й усе це погрожує стати систематичним.
Ті, хто думає, що знає правильний вихід, просто нічого не розуміє. В якийсь момент між побоями я просто сидів, дивився у брезентову стінку військового намету й бурмотів: «Не можу повірити. Не можу повірити». Я не можу повірити, що це відбувається в Україні.
Я пробую, пробую — й ніяк не можу оформити все у стрункий текст, як умів раніше. Я тільки у тисячу разів глибше зрозумів одне стародавнє побажання:
Мир вам.
Артем Чапай, Insider 6 червня 2014
В начале лета развернулись бои между украинской армией и боевиками за контроль над российско-украинской границей. К 5 июня боевикам удалось захватить целый ряд украинских погранпунктов: станицу Луганская, Краснодон, Бирюково, Свердловск, Дьяково, Червонопартизанск, Должанский и Красную Могилу.
Мариуполь освобожденный
Вид из окна поезда Киев—Мариуполь контрастный: зеленые деревья вперемешку с ядовито-ржавыми трубами. Над отвалами перед одним из многочисленных заводов парят желтые облачка.
— Ух, га-а-адость, — ворчит соседка по купе. — Травят всех... А вы знаете, что в Мариуполе самое большое в Украине кладбище? То-то. Довели людей бандиты.
Пейзаж почти до самого вокзала не меняется: сплошь трубы, переплетающиеся между собой, словно змеи.
— А море, думаете, что-то нейтрализует? Ни черта подобного. Море тоже ядовитое, — добавляет старуха и продолжает ворчать: — Га-а-адость.
На перрон выходят две женщины в цветастых спортивных костюмах.
— Он меня «бандеровкой» назвал, ты слышала? Первый раз видит, не знает ничего, а «бандеровкой» зовет! — возмущается женщина в розовом, тянущая за собой розовый чемодан.
— Да просто тут много недалеких. «Бандеровцами» называют просто потому, что мы с Киева, не обращай внимания, — объясняет ее подруга в голубом, тянущая за собой голубой чемодан.
Обстановка в Мариуполе спокойная и даже по-курортному расслабленная. Город, переживший несколько критических периодов, постепенно начинает приходить в себя. В центре не видно ни людей с георгиевскими ленточками, ни флагов «Донецкой народной республики» — ни одного напоминания о сепаратистских настроениях.
Только на решетках одного из окон разгромленного здания управления МВД завязано несколько оранжево-черных узелков, а рядом на стене кто-то прилепил листок со стихами под названием «Проклятие киевской хунте».
13 июня батальон «Азов» вместе с Нацгвардией провел масштабную зачистку Мариуполя и освободил штаб на Греческой улице, где размещались боевики.
Старушка, жительница одного из домов на Греческой, напротив которого располагался этот штаб, показывает дырки от пуль в заборе.
— Тут была целая война, — говорит она спокойно и указывает на стену, недавно залатанную цементом: по ней прошлись пулеметом.
Ее сосед по двору, грек, выносит горсть пуль, которые прошли через забор. Около десяти капсул.
— Это мы на память себе оставили, — говорит он с ухмылкой.
В окне жилого дома виднеется два отверстия от пуль. Потрескавшееся стекло до сих пор не заменили.
— Еще несколько дней назад мы боялись из дома выходить, а теперь все тихо. Даже начали на машинах ездить, а раньше страшно было, — рассказывает мой собеседник.
— Но все равно мне не нравится, что в городе есть танки и эта Нацгвардия, — вступает в разговор еще один местный житель. — Лучше бы здесь их не было. Ни украинских военных, ни сепаратистов. Если пули заденут мою семью, мне будет все равно, кто эти пули выпустил, я пойду против любой из сторон.
Предупреждение «Русской весны»
В одном из местных вузов встречаюсь с политологом и преподавателем Марией, которая с начала «Русской весны» помогает украинским военным в Мариуполе. Как и многие здесь, она просит не называть себя, хотя, похоже, в городе не осталось людей, кто бы не знал, чем она занимается.
Замечаю в аудитории университета флипчарт, на котором красным фломастером написано: «Украина понад усе! Слава Украине!»
— Ой, это студенты наши... — смущенно объясняет Мария. — Видимо, еще во время сессии расписали.
Она говорит на украинском, но иногда сбивается на русский — в Мариуполь приехала с Западной Украины двенадцать лет назад.
Говорит, здесь никогда не было по-настоящему проукраинских партий — одни «регионалы», коммунисты и СПУ. Только во время Майдана патриотически настроенная молодежь сплотилась под эгидой «УДАРа». И тем не менее Мария утверждает — до весны в Мариуполе не было сепаратистских настроений. Да, была симпатия к России, но об отделении никто не помышлял.
По данным соцопроса, проведенного Центром европейских исследований Мариупольского госуниверситета, к концу апреля 75% мариупольцев поддерживали единую Украину, из них 15—20% хотели федерализации, остальные — децентрализации. Из оставшихся 25% семь поддерживали «Донецкую народную республику», а 15% — присоединение к России.
После «референдума» 11 мая больше людей стали поддерживать ДНР, поскольку о ней начали активнее говорить в области. Когда на Донбассе начались активные боевые действия, приехали украинские военные. И началось — по всему Донбассу, по примеру Крыма, проходили стандартные «акции»: к военным частям приходили бабушки и женщины с детьми и требовали сдать оружие.
Мария, памятуя «крымскую кампанию» и понимая, к чему дело идет, собрала знакомых и поехала к 72-й бригаде, которая дислоцировалась, по иронии судьбы, в поселке Ялта.
— Психологическое состояние военных тогда было очень тяжелым, — рассказывает она. — Бабушки просто демократизировали армию. Мы же делали все наоборот — сказали, что видим в ребятах защитников и будем помогать. Обменялись номерами телефонов, спросили, в чем они нуждаются, и начали работу.
Так появилась одна из волонтерских групп, которая собирает средства на бронежилеты, каски, белье, медикаменты и еду для наших военных в Мариуполе.
— Сначала я думала, что буду одна носить им закрутки и одежду на блокпосты, — смеется Мария, — Но люди стали нести мне деньги.
Таких, как Мария, оказалось много.
На выезде из Мариуполя — большой блокпост с украинскими флагами. Стоят несколько БТРов и БМП. Нацгвардейцы тщательно досматривают каждый автомобиль: проверяют документы, бардачок, багажник. Неподалеку располагается база, где живут и тренируются бойцы Нацгвардии из Киева и батальона «Днепр-1».
Мария выгружает привезенные вещи: помпы для воды, диклофенак, мази от грибка, полотенца, наборы для душа, «кусачки»...
На базе тренируются нацгвардейцы. Многие из них носят старую, износившуюся, местами в дырках, форму.
— Это новенькие, недавно приехали, — объясняет Мария. — Их мы еще не успели одеть. Это ведь у них единственный комплект, из-за постоянных учений изнашивается быстро.
Владимир, командир киевской роты Нацгвардии, крепкий взрослый мужчина. У него и его сегодняшних подопечных непростая история отношений — еще недавно они были по разные стороны баррикад. Владимир стоял в Киеве на Майдане за щитами внутренних войск.
— Я был во внутренних войсках, мы стояли безоружные, — говорит он. И вдруг произносит: — Это не смешно, понятно? У нас действительно не было оружия, а все телеканалы врали — и российские, и украинские.
Но обиды в его голосе нет.
— У меня родители с востока, а я сам с запада. Здесь я стою за единую Украину, — говорит он.
Переход к миру
После того как Мариуполь зачистили, люди стали более открыто говорить о своей позиции. Но возле сгоревшего здания городского совета, который дважды занимали сепаратисты, до сих пор собираются пророссийски настроенные горожане.
Несколько бабушек и пожилых мужчин громко обсуждают новые власти и сетуют на то, что «Донецкой народной республике» не позволили развернуть на территории города активную деятельность.
— Это остатки местных коммунистов, собираются здесь по привычке. Видимо, место до сих пор притягивает, — рассказывает один из волонтеров Юрий Тернавский. Он известный в городе человек — директор Управления общественного питания и торговли. По его мнению, сепаратистские настроения в Мариуполе активно поддерживал мэр Юрий Хотлубей.
— Мы все видели, как он сам завел сепаратистов в горсовет и подписал с ними меморандум. Он же поддерживал митинги Антимайдана, написал обращение к Путину... Этот мэр руководит городом уже 15 лет, он такой мариупольский Янукович, который «крышует» криминалитет в городе вместе с двумя сыновьями.
Тернавский уверен: Мариуполь никогда не был пророссийским городом, поскольку этнических русских здесь мало.
— Первые переселенцы здесь — немцы, болгары, греки с Крымского полуострова, казаки... Ничего общего с Россией нет. Мы всегда стремились в Европу, занимались торговлей и дружили со Львовом, это наш город-побратим. Но к России относимся с уважением.
По его мнению, мариупольцы пришли на «референдум» в поддержку ДНР только потому, что хотели выразить недовольство местной властью.
Тернавский стремится организовать местных бизнесменов, чтобы вместе помогать Нацгвардии и военным. Также он подключил своих сослуживцев к разъяснительной работе среди горожан, чтобы показывать, что «никаких «бандеровцев» и фашистов у нас нет» и что «мы должны жить в единой свободной Украине».
Один из коренных мариупольцев, мой знакомый, обращает внимание на то, что здесь всегда говорили: Мариуполь — не Донбасс. Действительно, картина здесь отличается от того, что я видела в Донецке, Горловке или Славянске.
В Мариуполе гораздо активнее развивается торговля и сфера услуг, туризм. На предприятиях, большая часть из которых подконтрольна Ахметову, довольно высокие зарплаты, и депрессивного фактора в виде шахт здесь нет.
Сейчас свободный от боевиков Мариуполь имеет все шансы стать экономическим и культурным центром всей Донецкой области. Об этом говорил президент, и такие планы есть у губернатора Сергея Таруты.
— Мы хотим на примере Мариуполя показать, каким может стать Донбасс после войны, — говорит мне помощник главы областной администрации Василий Арбузов. — Пока военные освобождают другие города, нужно перейти к мирному существованию здесь. Хочется уже сейчас запустить программы, которые будут оживлять город.
Судя по всему, жители Мариуполя к этому абсолютно готовы.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
21 июня 2014
«Батальон политзаключенных» хочет выйти на Майдан и вернуть Крым
23 июня на восток Украины отправляются новобранцы батальона «Азов». Они присоединятся к команде бойцов, получивших известность после того, как провели зачистку Мариуполя от боевиков. Журналист «Украинской правды» пообщалась с лидерами «Азова» и побывала на базе батальона под Бердянском, где тренируются бойцы.
На площадку неподалеку от киевского аэропорта «Жуляны» садится небольшой самолет с красным крестом на крыле. Это — единственный в Украине самолет, оборудованный для транспортировки раненых. Он привез Руслана, позывной Легионер, бойца батальона «Азов», который был тяжело ранен при зачистке Мариуполя от сепаратистов. Когда группа двигалась по улице, под Русланом взорвалась подложенная боевиками мина. Ему полностью раздробило правую руку, несколько пуль угодило в живот.
Руслана встречает лидер «Азова», председатель организации «Патриот Украины» Андрей Билецкий. Он тихонько говорит что-то Руслану и провожает его до машины «скорой помощи». Руслан улыбается. Видно, что через боль.
Сам Андрей молчалив и сосредоточен. Он не похож на кровожадного головореза, каким бы его могли описать российские пропагандистские СМИ. Обычный худой высокий парень с серьезным спокойным взглядом. Такой не полезет в бой, не просчитав каждый шаг.
Билецкий отсидел 2,5 года в харьковской тюрьме, а в конце февраля его, как и Тимошенко, «васильковских террористов» и семью Павличенко, признали политическим заключенным и выпустили на свободу. После этого он участвовал в противостоянии с сепаратистами в Харькове, а потом основал батальон «Азов».
Этот батальон состоит, в основном, из таких же, как он, политических заключенных. В него входят и «васильковские террористы», и Сергей Павличенко, и супруг Татьяны Черновол Николай Березовой.
Несмотря на то что его выпустили из тюрьмы после смены власти, Билецкий считает, что революция не окончена, а власть не поменялась.
— Вот вы чувствуете, что власть поменялась? — спрашивает меня Андрей с фирменной невозмутимостью. — Я не чувствую. И я здесь не за государство воюю, а за родину.
Обновление украинской милиции
«Азов», как и другие батальоны, вошедшие в состав Нацгвардии и Минобороны, сформирован исключительно из добровольцев. По мнению помощника министра внутренних дел Антона Геращенко, создание таких отрядов — единственный верный выход из ситуации, которая сложилась в силовых структурах Украины. Срочники, призванные в армию, недостаточно мотивированы участвовать в боевых действиях на востоке страны, а добровольцы понимают, зачем идут на войну, и вряд ли станут сдавать позиции и оружие без боя.
— Какой смысл посылать людей с оружием, с обмундированием, когда они сдаются без боя? — задается вопросом Геращенко. — Поэтому мы настаиваем на добровольческих отрядах. В XXI веке, когда кругом секс, наркотики, компьютерные игры, человеку не хочется идти умирать. Зачем, если можно классно погудеть? И лишь немногие понимают, что есть кое-что поважнее.
По замыслу нового руководства МВД, те добровольцы, что вступили в батальоны Нацгвардии, сформируют кадровый резерв для обновления украинской милиции. Сейчас в батальонах служит около трех тысяч человек, а в планах — привлечь еще 2,5 тысячи добровольцев.
— Сейчас, конечно, в батальонах есть некоторое ощущение этакой махновской вольницы, — говорит Геращенко. — Но они настоящие патриоты, а нам нужно создавать новую милицию там, где она окончательно разложилась, особенно на востоке.
В Донецкой области 17 тысяч милиционеров, но фактически ни один из них не выполняет своих обязанностей. И мы хотим создать милицию, которая будет служить не конкретной власти, Коломойскому, Авакову или Порошенко, — а непосредственно народу.
Но готовы ли сами бойцы добровольческих батальонов стать новой украинской милицией?
«Главная цель — вернуть Крым Украине»
У ворот тренировочной базы батальона «Азов» меня встречает Андрей Дзиндзя, бывший активист «Дорожного контроля», который отсидел почти два месяца в тюрьме по обвинению в организации беспорядков возле администрации президента 1 декабря. Он одним из первых записался в батальон и сейчас уже является официально сотрудником милиции.
13 июня, во время зачистки Мариуполя, он впервые взял в руки оружие.
— Раньше держал в руках только фотоаппарат и камеру, — смеется Дзиндзя. — Я был помощником Татьяны Черновол в антикоррупционном бюро. Антикоррупционные законы Верховная Рада провалила, какие-либо действия по борьбе со взяточничеством не имели результата, поэтому пришлось ехать сюда, чтобы здесь быть полезным, — объясняет активист свое вступление в добровольческий отряд. — Здесь есть и мои товарищи с Автомайдана. Мы просто поняли, что здесь можем принести больше пользы, чем в Киеве.
У Дзиндзи, по его словам, никогда не было какой-либо боевой подготовки. Но он считает, что для спецопераций, подобных той, что была проведена в Мариуполе, она и не нужна.
— На самом деле тут важнее думать головой, — говорит он. — Мы показали это по Мариуполю: жертв с нашей стороны нет, потому что мы семь раз отмерили, один раз отрезали. Мы проводили тщательные разведки, анализировали, перепроверяли. Подготовка операции длилась около двух недель.
Главная цель Дзиндзи — вернуть Крым Украине: «Рано или поздно мы это сделаем», — надеется он.
Такую же цель ставят, похоже, и все остальные бойцы батальона.
Передо мной стоит «черный человечек» с позывным Холодный. Он совсем юный, ему девятнадцать. Говорит много, складно и эмоционально. В 2011 году он вступил в организацию Билецкого «Патриоты Украины» и увлекся, по его словам, «националистической литературой». Когда начался Майдан, Холодный участвовал в протестном движении в Харькове, присутствовал при штурме обладминистрации российскими активистами.
Молодой максималист целиком разделяет взгляды Белого вождя — так называют лидера батальона «Азов» — и восхищается тем, как построены отношения между бойцами и руководством.
— Здесь воспитывается не стадный инстинкт, а больше братские связи, — рассказывает Холодный. — В нас стараются воспитать индивида, чтобы каждый из нас мог принимать решение в той или иной ситуации, был автономной боевой единицей. А если человек привыкнет, что ему отдают приказы сверху, то толку от такого человека мало. У нас, конечно, есть иерархия, есть беспрекословное подчинение приказам. Но всем нравится, что командование бережно относится к спецоперациям. Нас не кидают куда-то непонятно зачем. Сначала мы отрабатываем тактику, тренируемся, нам сообщают о задачах и целях, и только потом мы едем на точку.
Парень скептически относится к идее пойти после батальона в милицию:
— Идти прикрывать зады каких-то олигархов и отмывать их деньги, при этом забирая их у обычных семей? Нет уж. Мне всю жизнь приходилось давать взятки, чтобы устроиться на работу, чтобы закончить учебу... Но если верхушка власти будет полностью заменена, то можно будет и в милицию пойти. А сейчас главное — вернуть Крым и Кубань, а там разберемся, — смеется Холодный. — Кубань — это же этнически украинская территория. И я хочу, чтобы украинцы вернулись в состав нашего государства. Когда мы станем могущественной и самодостаточной страной, тогда проблем не будет, люди захотят жить у нас, будут сами проситься. И крымчане тоже.
Во время перерыва между тренировками бойцы обсуждают политическую ситуацию, пересказывают новые шутки по мотивам российской пропаганды. Возле скамейки на асфальте лежит стопка газет «Новороссия» с панегириком идеолога сепаратизма Александра Дугина в адрес «министра обороны» ДНР Игоря Стрелкова на первой полосе.
— Мы эти газеты, как анекдоты, читаем, — шутит кто-то из бойцов. — А еще у нас есть пара флагов ДНР, мы их как тряпки используем.
Боец батальона Андрей, совсем недавно занимавшийся общественной деятельностью в Херсоне и работавший депутатом мест-ного совета, считает, как и все мои собеседники в батальоне «Азов», что власть в Украине не сменилась.
— Национальная революция перешла в латентное состояние, и теперь она тлеет на востоке, — говорит он. — Если бы не мы, эта чума расползлась бы дальше, в Харьков и Днепропетровск. Поэтому властям не нужно забывать, кто защищает страну. Совершенно очевидно, что нужно провести люстрацию и не допустить к власти ни «регионалов», ни коммунистов, ни всех, кто с ними когда-либо сотрудничал. Если мы не проведем глобальные чистки в верхушке, то получим Украину времен Кучмы: бизнес-кланы будут между собой договариваться. А нам ведь это не нужно, правда?
Интересуюсь у одного из бойцов, что он будет делать, когда батальон «Азов» выполнит свою миссию на Донбассе.
— Пойдем на Крым, возвращать будем! — говорит он с усмешкой. — Но сначала снова выйдем на Майдан. Надо напомнить власти, почему мы сейчас здесь.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
23 июня 2014
Справка: Андрей Билецкий, командир батальона «Азов» — лидер ультраправой организации «Патриот Украины», а также ассамблеи ультраправых организаций «Социал-национальная ассамблея». Активист движения «Честно» Антон Кушнир, а также издание «Телекритика» указывали, что Билецкий ранее придерживался антидемократической и расистской программы.
Палата № 2
Головний військовий клінічний госпіталь — здебільшого корпуси ще царської забудови, розкидані обабіч тінистої каштанової алеї. Нині тут 57 поранених на сході.
«Ходячі» поранені на лавочках під деревами спілкуються з родичами. Солдат на милицях, у синьо-білій смугастій майці і з наколкою парашута на плечі, стоїть із перев’язаною від стегна ногою. Зневажливо розповідає двом старшим чоловікам:
— А сейчас ниче, вкололи два обезболивающих.
Старші родичі курять і мовчать.
Родимки завеликі
— Я лежу в палаті № 2, — каже по телефону Тарас Ковалик із добровольчого батальйону «Айдар». — Четвертий поверх, як заходите, від сходів ліворуч.
Тарас, родом з Тернополя, за професією — кухар. Працював офіціантом, але звільнився під час Майдану. Був одним із сотників 15-ї сотні Самооборони. Хотів вступити до 2-го батальйону Нацгвардії разом зі своїми — але не встиг: надто довго проходив медкомісію, щоб довести свою боєздатність.
— Кажуть, от у тебе родимки завеликі... Я плюнув на це все, сказав, о’кей, буде час — приїду займуся цим. Поїхав і почав шукати інші варіанти, яким чином можна поїхати на схід. Твої хлопці воюють — а сотник собі просто сидить.
І Тарас, дізнавшись про набір майданівців у батальйон «Айдар» — тоді він називався просто в/ч 0624, — у середині травня поїхав на Луганщину під Старобільськ, незважаючи на білий квиток. Пройшов місцеву медкомісію, а юридичні питання вирішив дооформити потім.
— Я так і не встиг вирішити всі ці питання, мене підстрелили, — засміявся Тарас.
По факту це були крики
Допомогу Тарасові, попри неясність із військовим квитком, надають без жодних проблем. У Тараса прострелені м’які частини ноги, пошкоджені судини та сухожилля. Коли підстрелили, спершу відчув тільки оніміння й лише потім побачив кров.
— Почав давати знаки... ну як, по факту це були крики, що поранений. Вколіть мені знеболююче, бо я не доїду. Якби я втратив свідомість, то ймовірність того, що мене б довезли, була б набагато менша. Особливо на БМП, я би просто злетів. Водій БМП не скидає швидкості, бо він знаходиться під вогнем. Заборонено зупинятись.
Тарасу на ходу вкололи знеболювальне, на блокпосту перев’язали, потім довезли з-під Щастя до Старобільська, де першу операцію провів хірург «Айдару»:
— Руслан. Йому самому кінчик носа відстрелили.
Ефка в руці
На запитання, що з пережитого було найважче, Тарас замислюється. Починає говорити — не про себе. Спершу збивчасто, а потім дедалі швидше він говорить про цивільних:
— У цьому найгірша трагедія... Війна — дуже брудна штука... Вискакує якийсь, вибачте, довбо**б... А хто знає, хто він? Кажеш йому. А воно все одно лізе... Бог суддя, і все одно... Якось розказували, в одного, і вроді цивільні номера машини, і машина без зброї — а ефка (граната Ф-1. — Авт.) в руці... А ти стоїш на блокпосту і знаєш, що це не просто твоє життя — за тобою батальйон... Я вважаю, що там місцеве населення все попереджено й вони мають змогу покинути ту територію, їм не перешкоджають... Їх можуть залякувати, але їм не перешкоджають. Досі з Луганська можна поїхати. На автобус чи поїзд — і проїхати геть. Я вважаю, що потрібно сказати, що: два дні, всьо, люди, ховайтеся в бомбосховищах, інакше ми не відповідаємо. І почати реально знищувати... Треба почесному ввести воєнний стан... І тоді — ти за замовчанням ворог.
Навіть якщо ти дитина. І тоді знімається відповідальність повністю моральна і юридична з військових... Хоча практично ми робимо все правильно. Ми робимо за законами воєнного часу... Ми діємо максимально лояльно. Ми нікого не чіпаємо, ми ніколи не стріляємо в сторону житлових будинків, ми, навпаки, стараємося відтягнути вогонь на себе, відійти вбік...
Тараса перепиняє прихід знайомої, яка занесла малини та смородини. Це його відволікає. Через кілька хвилин він повертає обличчя до мене, вже іронізуючи:
— А то люди вірять, що ми у Щасті стріляли в усіх чоловіків... Що ми якийсь елітний підрозділ... Люди вірять в це. Приходиш у Щастя, питаєш: «Що, реально відстрелювали?» Вони такі: «Ну що ви, дурні зовсім?» А питаєш: «А ви вірите, що у Слов’янську спец-снарядами стріляють і випалюють будинки?» — «У-у-у, віримо». Отакі люди, просто.
І всьо, повисла
На каталці привозять худого чоловіка, у якого в плече та передпліччя встромлені металеві прути. Рука зафіксована металевою конструкцією. Передпліччя перемотане.
Чоловік швидко встає з каталки й піднімає брови, апелюючи до всіх присутніх:
— Сказали б мені з утра, що ні пить, ні їсти.
Санітарки щось винувато кажуть і виходять.
Худий чоловік знизує плечима. У нього світлі очі.
Це Микола Боровин, 43-літній сільський фельдшер з Тростя-нецького району Вінниччини. Йому мали робити чергову операцію на роздробленому передпліччі, але не попередили, щоб не їв. Тепер треба чекати: поки що не можна робити наркоз.
Миколу разом із кількома знайомими фельдшерами з району призвали на початку квітня. Він сержант запасу. Показує радянський військовий квиток: демобілізувався в 1991 році.
З бази в Житомирі вінницьких фельдшерів спершу відправили до військових у Генічеськ на Херсонщину — тоді саме боялися вторгнення росіян з боку Криму.
— А вже потім звідти, колонами, стали відправляти на Донбас.
Микола щойно потрапив у Донецьку область — і колона, в якій він їхав, потрапила в засідку під селом Крива Лука Краснолиманського району. Це за 15 кілометрів від Слов’янська.
— Я одного замотати вспів. Замотав ногу, дивлюсь, треба мотати ще й руку. Ті тоді вже не стріляли. Вони довго не стріляють. Нападуть, постріляли. Наші почали відстрілюватись — ті й притихли. Я перев’язую раненого, і тут одиночний — фах! І всьо, повисла.
Микола киває на поранену руку. Він обережно притримує поранене передпліччя кистю здорової руки.
— І вже кістки стирчать. Кричу: «Женька! Йди мотай уже мені!»
Микола легко усміхається.
— Хуже всього (скоріш за все), снайпер. Бо одиночним... І так здалеку, щоб обидві кістки перебити, з автомата... — Він із сумнівом хитає головою.
Микола, перев’язуючи пораненого, був із лікарською сумкою, з намальованим на ній хрестом. І Микола, і Тарас вважають, що снайперам бойовиків окремо доплачують за виведення зі строю медиків і офіцерів. Тарас каже, що в «Айдарі» через це медики й офіцери ходять у бій без розпізнавальних знаків.
Дві корови, свині
— Солдатам дають по одному буторфанолу, — Микола хитає головою. — Це наркотик слабенький, ефект не дуже. Мені два зразу вкололи, я кричу: давайте ще третій.
Микола втікав сам, пригинаючись і ховаючись за БТР. Всередині БТРів везли більш тяжко поранених, а зверху — вбитого, якого Микола послідовно називає інакше:
— Двохсотий.
І «трьохсотих» (поранених), і «двохсотого», відступивши з-під обстрілу, відправили вертольотом у тил, а звідти Миколу іншим вертольотом повезли в Харків, де зробили першу операцію.
— В операційну я пішком ішов. Ще б час, і я би без руки лишився. Або якби на сантиметр вище, щоб локтьовий сустав зачепило.
Микола розповідає про все, крім «двохсотого», з легкою усмішкою. Якщо у Тараса Ковалика відчувається гнів на супротивника, у Миколи Боровина важко помітити бодай роздратування чи на тих, хто стріляв у нього, чи на будь-кого іншого:
— Слава богу, що вернувся, — тільки й каже він.
Через годину приходить жінка-терапевт. Слухає дихання:
— Так, товарищ сержант, вы сколько курите?
— Пачки півтори в день, — усміхається Микола.
Терапевт хитає головою з осудом. Виходить. Микола лягає на здорову руку і пробує читати детектив Гарднера «Таинственная блондинка». Заходить санітарка. Дає Миколі й Тарасові по персику. Потім приносить компот.
— Мені ж не можна пить і їсти, — каже Микола. — А то знов чотири часа чекать. А то утром тільки перев’язку робили.
— Як? Без наркозу?
— Так мені ж дали промедол. В вену. Середньої дії. Мені щас можна в руку лізти, — киває він на роздроблене передпліччя. — Я нічого не відчую.
Це для перев’язки. Для операції потрібен повний наркоз. Треба чекати ще трохи.
— Брат обіцяв приїхати, — розповідає, чекаючи, Микола. — Може, син. Але син ніколи в Києві не був, а тут попробуй розберись. А ще вроді завтра приїдуть провідати круті родичі, — Микола знижує голос і розповідає про чоловіка двоюрідної, здається, сестри. Це чиновник, який переходить з одного міністерства в інше.
— А жінка до вас приїжджала?
— Як вона приїде? — з легкою усмішкою хитає головою Микола. — Хазяйство. Дві корови, свині...
Його перебиває молодий невисокий хірург, що заходить в палату:
— Ну что, пойдем потихоньку?
— Простинь взяти?
Хірург не встигає відповісти, бо фельдшер Микола вирішує сам:
— Ну, назад же на каталці буду. То краще взяти.
Тарас Ковалик, який сидить унизу на лавочці з гостем-одно-класником, розповідає мені про фельдшера Миколу:
— Дивний чоловік. Мучиться вночі, не дає себе обезболюючим вколоти. Стогне.
Артем Чапай, Insider
1 липня 2014
В ночь на 5 июля 2014 года после боев боевики ДНР под руководством Игоря Стрелкова-Гиркина покинули Славянск и Краматорск. В тот же день город перешел под контроль украинских военных, а над Славянским городским советом был поднят украинский флаг. «Армия» Стрелкова обосновалась в Донецке.
Смертельная усталость: Краматорск накануне побега сепаратистов
На дорогах в Краматорске почти нет машин. Горожан тоже не видно. Все магазины закрыты.
— Здесь за полчаса до того, как вы приехали, была тревога — опять бомбили, — рассказывает местный житель Артём. Он согласился поселить нас в квартиру к другу, который недавно сбежал из Краматорска за границу.
Артём выглядит смертельно уставшим. Вскоре становится понятно почему.
— Ну как прошел день? — интересуюсь у него.
— День? Тебе с двенадцати ночи рассказывать? — отвечает он, печально ухмыляясь. — Тут по часам все. В двенадцать здесь стабильно начинают стрелять. Как в «Золушке».
Брошенная квартира выходит окнами на Славянск и гору Карачун. Из окна видно, как над горой разрываются снаряды. Где-то вдалеке громыхает.
— Знаете, что делать, когда начинается обстрел? — флегматично спрашивает Артём. Я мотаю головой: еще не знаю. — Сразу прячьтесь за стену, которая за туалетом. Чтобы от окна тебя отделяло две стены. А лучше залечь в чугунную ванну.
Артём рассказывает: сегодня сепаратисты заявили, что на площади, где располагается штаб «ополчения», будут выдавать пенсии. Но снаряд попал в здание прямо за штабом — и, конечно, никаких денег никто не выдал.
Он считает, что в Краматорске стреляют только местные — «повстанцы», как он их называет, — а украинской армии и Нац-гвардии в городе нет. Правда, подтвердить или опровергнуть это предположение невозможно: сепаратисты свою причастность к выстрелам, естественно, отрицают, а их противников не видать.
— У меня подозрение, что «повстанцы» этой долбаной «республики» сами стреляют по жилым кварталам, чтобы людей в страхе держать. Чтобы потом эти женщины с детьми сами бросались под танки и останавливали украинскую армию, — предполагает он.
Телевидения в Краматорске уже нет — третьего дня завалилась вышка. Радио тут только одно. Впрочем, местным жителям, кажется, уже не хочется никаких новостей: от выстрелов они все равно не спасают.
— Сейчас уже все очень устали от этого. Даже мой папа был за «республику», но когда блокпост сепаратисты перевели под его дом, мнение свое поменял, — продолжает Артём, вздыхая. — Теперь он постоянно сидит в погребе на стульчике и ждет, когда начнут стрелять.
Прямо под домом, где мы поселились, располагается станция с хлором. Нас предупреждают: если вдруг снаряд попадет туда, нам придется, мягко говоря, несладко. Мысленно надеюсь, что снаряды пролетят мимо.
— Смотри, вон там — микрорайон Лазурный. Это наш Чернобыль, — рассказывает Артём. — Его основали в 86-м году, тогда же, когда произошла авария на ЧАЭС. А есть у нас микрорайон Чечня — его основали, как раз когда Чеченская война началась. Видимо, суждено нам было в такую ситуацию попасть...
На днях Артёма пытались задержать в городе сепаратисты. Обещали отвести в «подвал» и «серьезно поговорить». По его словам, в таких ситуациях нужно держаться спокойно.
— Они, как дикие звери: чувствуют страх и агрессию, — объясняет Артём. — Когда нас с другом задержали, мы стояли перед ними сдержанно, так, будто ничего особенного не происходит. И они просто не знали, что с нами делать. Так и отпустили. Непередаваемое чувство...
В Краматорске на улицах почти нет людей — оттого кажется странным, что по моим следам долго идет неизвестный мужчина. Говорят, такое здесь уже не редкость. У сепаратистов в городе много сторонников, которые устанавливают слежку за подозрительными людьми и «новенькими». За мной, видимо, следят как за «новенькой». Или это просто паранойя. В такой обстановке паранойя возникает очень быстро.
В одиннадцать вечера гремит взрыв. Из окна видно, как на Карачуне разгорается вспышка. Раздается очередной взрыв, за ним еще один: работает артиллерия. Под ногами начинает подрагивать пол. Вдруг вдалеке срабатывает сирена, а за ней включается сирена где-то сразу под нашим домом. Жуткий, страшный вой. Автоматически прячусь за стену за туалетом, хоть и осознаю, что вряд ли снаряд влетит именно в мой дом.
С этой сиреной горожане живут каждый день. Почти никто не спит. Под такие звуки спать просто невозможно.
Сирена стихает так же неожиданно, как началась. Но в ушах до сих пор стоит гул.
В тишине начинает кричать какая-то птица, и этот крик совсем не похож на птичий. Звук такой, будто где-то рядом вылетает пуля. В Краматорске, кажется, все звуки искажены. А у людей за те два месяца, что здесь ведутся боевые действия, искажено сознание.
В подъезде дома, где мы провели тревожную ночь, живет целая свора котов: Пятнашка, Черныш, Серый, Огонек... Все они были оставлены хозяевами, решившими покинуть Краматорск.
На моих глазах очередная семья забирает вещи из дома.
— Уезжаете? — спрашиваю я у девушки, которая заталкивает чемоданы в лифт.
— Уезжаем, — резко отвечает она. — Но скоро вернемся, вы не думайте.
...Из Краматорска мы двинулись дальше — в сторону Славянска. По дороге, на повороте к не занятому сепаратистами Святогорску, я увидела яблоневый сад, вокруг которого расставлены фигуры лебедей, вырезанные из автомобильных покрышек. Эти фигуры сделал дядя Коля. Он недавно перебрался в деревню из Краматорска, где работал на металлургическом заводе.
Дядя Коля вышел к нам, широко улыбаясь, в джинсовой панамке с надписью “Marlboro” — и сразу предложил посмотреть на его черепах. Их у него четыре: цепляются на удочки местных рыбаков, а те приносят их дяде Коле, зная, что тот сможет позаботиться.
— Вышел на пенсию, а заниматься чем-то надо. Вот и развожу живность, а жена раскрашивает домик, чтобы любо было смотреть, — объясняет мужчина.
Дядя Коля рассказывает, что мимо его дома постоянно проезжает военная техника. «Если кто-нибудь эти машины подрезает, начинают стрелять», — говорит он. Бывает, пули попадают и по домам, но никто здесь на это особого внимания уже не обращает.
— Вообще не люблю говорить о политике. Когда-нибудь все утрясется и ненависть забудется. Я лучше буду цветы разводить и черепах, так гораздо спокойнее, — говорит дядя Коля.
В его доме на лавочке стоит старый граммофон, а рядом с ним — стопка пластинок. Жена Татьяна включает проигрыватель, и начинает петь Высоцкий.
— Телевизор у нас уже давно не работает, новости не смотрим, — говорит она. — Зато решили переслушать Высоцкого и поняли, что он поет прямо о том, что сейчас происходит. Вы только послушайте!
— И все же, как вы относитесь к тому, что сейчас происходит? — спрашиваю я дядю Колю. Он загадочно улыбается.
— Знаете, в 1974-м я был на Западной Украине у сестры, — рассказывает он. — Однажды она повела меня в поле и сказала: вот, это мое поле. Я ей говорю: да какое же оно твое, это же советское все! А она отвечает: вот когда все закончится, оно опять будет мое. Так и произошло. А теперь у нас то же самое происходит, что у них тогда.
Напоследок, когда мы покидали дядин Колин дом с лебедями, вырезанными из шин, он произнес:
— Моя бабушка, западенка, всегда говорила, что сила Украины — в единстве. Так что мы будем жить дружно, вы не переживайте!
На следующий день сепаратисты покинули Славянск и Краматорск и отправились в сторону Донецка.
Сирена здесь больше не воет, а птицы поют уже без всякой тревоги.
Смертельная усталость скоро пройдет. В эти города вернется жизнь.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
6 июля 2014
Славянск. Пейзаж после битвы
По дороге к Славянску, перед блокпостом, где теперь развеваются украинские флаги, — вереница машин. Едут автомобили с красным крестом и с надписью «гуманитарная помощь» — везут медикаменты и продукты в оставленный «ополченцами» город. Еще вчера эта дорога была пуста и напоминала путь в Сайлент-Хилл. И точь-в-точь как в одноименном хорроре, с наступлением сумерек здесь начинала выть сирена. Больше она не воет, потому что Славянск уже никто не бомбит.
По городу разбросаны сожженные машины и покрышки. Смотрю по сторонам: повсюду разгромленные дома и магазины. Многие здания сильно повреждены, хоть и не настолько, чтобы сравнить Славянск с Цхинвалом.
Возле большого супермаркета собралась толпа: здесь получают воду. Люди бегут вслед за машиной, которая везет гуманитарную помощь.
— Скорей, скорей! — кричит женщина, подгоняя свою знакомую с пустыми сумками.
Площадь перед горсоветом, вход в который по-прежнему завален мешками с песком, заполнили несколько тысяч человек. Периметр заняли бойцы украинской армии и Нацгвардии. Из горсовета выходят двое парней в форме. Спрашиваю у них, довольны ли они тем, что после двух месяцев военных действий взяли Славянск.
— Довольны ли мы? — ухмыляется один из них. — Не то слово.
— Мы здесь были два месяца назад, — говорит второй. И мрачно добавляет: — В плену.
Вокруг горсовета выстроились машины, груженные мешками с картошкой, луком, хлебом и колбасой. В воздухе сильно запахло лекарствами.
Несколько сотен человек толкаются в очереди, чтобы получить хлеб. Каждый пытается пробиться вперед и схватить свою буханку первым. Хлеба здесь не видели четыре дня.
— Что вы снимаете? Вот когда нас бомбили, надо было снимать! — кричит мне женщина.
— Вы издеваетесь, что ли? — поддерживает ее другая. — Мы тут изголодались...
— Да шо вы плачете, женщина, — говорит кто-то из толпы бабушке, которая в слезах тянет руки к парню, раздающему хлеб. — Отойдите, не позорьтесь!
— Выстроились, вы посмотрите на них. На показуху, что ли? Как будто не ели не знамо сколько, — комментирует проезжающий мимо на велосипеде мужчина.
Парня, раздающего хлеб, буквально сносит толпа.
— Колонна, два шага назад! — кричит он. Толпа не двигается. — Отойдите, ну пожалуйста! — молит парень.
Возле машины, где раздают колбасу, женщина устраивает истерику:
— Не снимайте нас! Не снимайте!
Другая, прорываясь вперед, сокрушается:
— Они сначала в нас стреляли, а теперь кормят!
Мужчина в кепке с надписью “USA” пытается ее усмирить:
— Что вы орете, вам же сейчас ничего не дадут. Ну что за люди? Вы сначала тут бастовали против газа, а теперь что, против колбасы бастуете?
Вдруг одна из женщин, стоящих в очереди за колбасой, падает в обморок. Она разбивает лицо, но, утерев кровь накидкой, быстро поднимается, хватает сумку, запихивает в нее какие-то пакеты и продвигается дальше к машине с гуманитаркой.
Смотреть на изголодавшихся, неумытых, запуганных людей жутко и больно. В середине апреля я была на этой самой площади и наблюдала, как женщины носят еду боевикам, которые совсем недавно заняли здание городского совета, и как они рассуждают о том, что им хочется жить в России. Хорошо запомнился молодой парень, который гулял по площади с коляской, не боясь людей с автоматами. Он переживал, что из-за конфликта между Украиной и Россией заводы в Славянске закроются, поскольку они тесно завязаны на российском рынке. Парень искренне надеялся, что Россия присоединит к себе Донбасс и здесь, в Славянске, сразу повысятся зарплаты и появятся новые рабочие места. Вот бы поговорить с ним теперь, после того, как сотни мирных людей погибли от пуль и артиллерийских снарядов, а тысячи покинули свои дома.
Тогда, в апреле, на площади находились люди, окрыленные надеждой. Теперь же я вижу здесь разочарование и стыд. Одни стыдятся того, что вынуждены толкаться в очереди, чтобы ухватить себе хоть какой-то еды. Другие стыдятся своих грязных волос и одежды.
— Но ведь это не ваша вина, — успокаивает женщину приезжий.
— Нет, наша. Мы сами виноваты в том, что все это произошло, — печально констатирует она.
Многие из тех, кто вышел на площадь за гуманитарной помощью, когда-то выступали на пророссийских митингах и поддерживали «ополченцев».
— Вы же хотели в Россию, а видите, что получили? И не стыдно вам? — обращается одна женщина к другой.
— А вы уверены, что мы хотели в Россию? — отвечает та, чуть не плача. — Мы просто хотели нормальную зарплату, вот и все. Жить хотели лучше.
Местная жительница рассказывает мне, как набирала воду из бассейна и заряжала телефон от бензинового генератора, который поставили на улице. Ее знакомой, молодой девушке, при разрыве снаряда оторвало руку, а мать другой знакомой погибла.
— Зато все стали такие добрые и сплоченные! — с восторгом продолжает она. — Мы пекли пироги и разносили по домам, помогали друг другу. Никогда такого раньше не было. А сейчас мы просто рады оттого, что не стреляют и что ночью смогли наконец-то поспать.
Вместе со Славянском сепаратисты оставили и соседний Краматорск. Но ликования там нет.
На въезде в город — пустующие блокпосты с символикой «Донецкой народной республики». В самом городе — ни единой души и абсолютная тишина. Изредка над пустыми улицами разносится звук короткой автоматной очереди: где-то неподалеку еще идут перестрелки с партизанами. Люди затаились, осторожно выглядывают на улицу из окон. Они все еще чего-то ждут и боятся.
Теперь огромная территория — от Славянска до самых подступов к Горловке — превратилась в такой Сайлент-Хилл, где витают призраки звуков стрельбы и разрывающихся снарядов, призраки случайных смертей. Только с наступлением сумерек здесь уже не воет сирена.
Екатерина Сергацкова, Соltа
7 июля 2014
«Карателі» на шкільних автобусах
Що розумієш на горі Карачун
Гойдалка з упирями
— Мне кажется, в этих качелях не будет победителей и побежденных, — каже колишній військовий, який супроводжує нас у Харкові. — А качели будут, пока «те», наверху, торгуются.
«Качелями» ветеран називає розгойдування насильства: того дня з «Градів» з боку Росії знов обстріляли українських військових.
Мій співрозмовник, великий усміхнений чоловік, служив миротворцем в Іраку за 677 доларів на місяць. На 2003 рік це здавалось йому великими грошима. А до того воював «в Ичкерии. Было и такое». В деталі не вдається.
— В России осталось куча упырей от прошлых воен. Теперь у Путина есть возможность очистить от них Россию. Мда. За счет жизней украинских военных.
Саме бажанням «очиститись від упирів за чужий рахунок» цей ветеран і пояснює випадки, коли російські прикордонники, запустивши «ополченців» для ДНР і ЛНР з боку Росії, при відступі не запускають їх назад у Росію:
— Даже под белыми флагами шли. Все равно русские по ним стреляют. Им эти упыри самим ни к чему.
Більше не куля в лоб
Ми веземо в кілька військових частин бронежилети, якими не забезпечила солдат держава.
За Ізюмом на трасі нас притискає до узбіччя довгий кортеж, який їде назустріч. Сирени. Стаємо на узбіччі. Стоїмо кілька хвилин. Понад десяток машин включно з каретою «швидкої допомоги».
Потім виявиться: кортеж із маячками, який усіх притис до узбіччя, був Яценюка. Той, вочевидь, відмовився від філософії «куля в лоб — то куля в лоб».
Проїхавши всі КПП за Ізюмом, ми вдягали бронежилети в посадці біля бічної дороги, від страху забули про це й поїхали далі не трасою, а цією бічною дорогою. Кілометрів сто їхали не в той бік.
— Так і прямо до сепаратистів приїхать можна, — нервово хихотів водій Олександр, коли ми виявили помилку.
А потім Олександру подзвонили з дому з Демидова, й він опісля багато курив.
Того дня в Демидові ховали танкіста, який загинув від залпового вогню під Зеленопіллям. Ховали в цинковій труні. Труну чомусь не запаяли. Через це біля труни вилися мухи.
Літо. Спека
Коли ми заблукали, поїхали в бік бойовиків і під бронежилетами спітніли від страху — найбільше вражала краса довкола. Соняшники. Цілі поля соняшників.
+30° або більше. На в’їзді до Слов’янська — озеро, на березі та в воді повно народу. Це якраз неподалік великого закинутого блокпоста Гіркіна.
А на горі Карачун, домінуючій висоті над Слов’янськом і Краматорськом — ніякої тіні. Намети на голому плато. Пряме сонце. Кілька солдатів стоять у черзі в машину-лазню. Інші перуть у коритах білизну. Артилерія розташована по периметру.
Нині тут стоїть 11-й батальйон «Київська Русь». Частина людей — добровольці, частина — мобілізовані резервісти. Практично всі — з Києва й Київської області.
Різні бійці батальйону, незалежно одні від одних, надто близько до серця сприймають пропаганду російських ЗМІ, які обізвали батальйон «карателями».
24-літній Віталик з Іванкова перший заговорює про це, зі смішком:
— Обізвали нас так, ще як ми в «Десні» на навчаннях були. А ми що, колись когось карали? Голови комусь відрізали, чи що?
Віталик — доброволець. У нього дві вищі освіти. Пішов, бо «комусь треба». Дружини й дітей не має.
— А як буде мир, подумаю і про сім’ю.
Віталик показує мені повалену телевежу. Неподалік телевежі — розриті могили з дерев’яними дощечками. Тут ховали загиблих у бою за Карачун солдатів, коли не було можливості вивезти тіла. Тепер солдатів перепоховали.
Отруйні ягоди війни
З гори відкривається чудовий вид на Слов’янськ і Краматорськ. На горі Карачун розумієш: якби армія була карателями, то могла звідси хоч зрівняти обидва міста з землею. Обидва — як на долоні. Вночі, казали солдати, особливо гарно. Вночі вже знову все світиться.
— А з тих кущів, — Віталик показує вниз по схилу, — досі стріляють. І ходять усякі. Сигнальні ракети вічно спрацьовують. Особливо вночі.
— А зараз — це наші ходять отам між кущами? — я непокоюсь і відходжу від краю прірви.
— Зараз наші. Сапери. Тут стільки всякого...
Через кілька хвилин до Віталика підходить один із саперів і показує те, що має в руках:
— Если не знать, как собирать — можно остаться без того, чем собираешь. — Сапер гмукає: — Ядовитые ягоды войны.
Уявляєш, як дітям?
— А уявляєш, як дітям? Ми, як малі були, любили то на яблуню, то в малину залізти. А тут попробуй залізь кудись. Хто знає, де розтяжки? — каже чоловік із позивним Карась.
Карасю 34 роки, в цивільному житті охоронець. Із Василькова.
— Я хочу, щоб моя дитина не боялась вийти погуляти з друзями. А ти подивись, як тут.
Карась прийшов у військкомат добровольцем, але попросив, щоб його взяли як мобілізованого. Це, бодай теоретично, дає більші гарантії:
— Якщо, не дай бог... — Карась спльовує через плече, — то родині компенсація.
Карась, як і Віталик, заговорює про «карателів». Якщо Віталик казав мені, що жодного разу на блокпостах не чув поганого слова від місцевих — то Карась стверджує:
— Різні є люди. Хтось нормальний. Але приходять іноді на блокпост провокатори. Всякого наслухаєшся. Дуже образливі слова. Але навіть якщо тобі в обличчя плюнуть — ти не солдат, якщо піддався на провокацію. Ніколи — ніколи не можна навіть спрямовувати зброю в бік мирного населення.
Карась — далеко не єдиний тут — каже про «провокації сепаратистів», але справжнім ворогом вважає Росію.
В ті дні — тільки й розмов, що про «Гради» з боку російського кордону.
Сам подивись на цих «карателів»!
— Ніколи не думав, що свою молодість проведу на полігоні. Война, сама настояща война, — каже Дизель.
Дизелю 24 роки, він слюсар і токар з Трипілля. Дитині 2 роки 4 місяці. Дизеля призвали.
— Спершу казали: 45 днів. Але, судя по разговорах, нема ким нас замінити.
Дизель із Карасем, доповнюючи один одного, розповідають про забезпечення. Бронежилети, форма — є, але все не завдяки державі чи військкоматам, а через волонтерів і спонсорів. Через це форма, звісно, в усіх різна.
Зампотилу був схожий на героя вестерна, наприклад.
— Більше допомагають люди, а не держава, — каже Карась. — Волонтери. Тільки нада, щоб привозили індивідуально. А то... — він хмикає, — губиться.
Комусь бронежилет купили роботодавці. Комусь — місцева влада. Комусь — скидалися всім селом.
Але, на відміну від бронежилетів чи ось генераторів або приладів нічного бачення, військову техніку для батальйону спонсори й волонтери купити не можуть.
— Які «карателі»? Ти подивись на цих «карателів»! — іронізує Дизель. — У нас колгоспна техніка. Чи он, глянь: шкільні автобуси.
Справді, автобуси — як не шкільний, то службовий «пазик», машини — ГАЗони.
— Броні мало, — каже Дизель. — І то як не один, то інший заглохне. Чи закипить. Встидно дивитись. Сьогодні Яценюк приїжджав. Жалко, я не застав. Хотів йому поставити пару питань.
Як і Яценюк, ми не хотіли кулю в лоб, тож назад поїхали до настання пітьми.
Артем Чапай, Insider
18 липня 2014
20 июля появляется сообщение о том, что Игорь Стрелков сложил с себя обязанности «министра обороны» ДНР и уехал из Донецка. Его место занимает тренер из Федерации дзюдо Донецкой области, подполковник Владимир Кононов с позывным Царь.
Необитаемая «республика»
Что случилось с лидерами и идеологами ДНР во время антитеррористической операции
Вокруг Донецкой областной госадминистрации больше нет баррикад. Ни одной. Нет и сцены, с которой обычно представители «временного правительства» «Донецкой народной республики» вещали последние новости «сопротивления». Людей здесь тоже почти нет. От былой крепости осталось только пара палаток да несколько флагов с символикой «Новороссии» и «Русской православной армии».
На входе в администрацию сонные автоматчики проверяют у посетителей сумки. Само помещение ОГА пустует. Там, где раньше волонтеры ДНР нарезали бутерброды и громко зазывали парней с дубинками на чай, теперь тишина. На пятом этаже в холле стоит одинокая пальма, навевая на мысль о необитаемом острове. О том, что нога человека здесь еще недавно ступала, напоминает мусор. Пытаюсь найти «правительственных» чиновников, с которыми еще недавно общалась в этих стенах, но безуспешно — кабинеты заперты или пустуют.
В холле на втором этаже расположен медпункт, в нем сегодня тоже пусто, если не считать сидящего на подоконнике мужчину в шортах. Мужчина курит, стряхивая пепел прямо на пол. По соседству с медпунктом находится «отдел пропаганды и агитации». В маленькой комнате теплится жизнь. Заглядываю за картонные ящики и упаковки бумаги для принтера: полный парень с невыразительным лицом, по которому невозможно прочесть возраст, барабанит по клавиатуре. Похож на программиста. Встречаемся взглядами.
«Программиста» зовут Максим. Ему 35 лет, он убежденный сторонник ДНР. Начал работать на «республику» в отделе агитации и пропаганды сразу, как только была захвачена областная администрация. Теперь он один из главных авторов листовок и брошюр, словом, «теоретик революции».
— Наша повестка дня сейчас — изменить представление о ДНР как о террористической организации, — округлым басом излагает теоретик.
Максим делает большой глоток из чайной чашки, задумывается и в тот момент, когда я решаю, что он уже все сказал и продолжать беседу не собирается, вдруг произносит:
— Вообще-то перед нами стоит дилемма: оставаться работать при ДНР или уходить в «Новороссию», — Максим поднимает на меня глаза, как будто ждет совета.
Мне, признаться, не очень близка драма внутреннего выбора идеолога, поэтому молчу. Максим клюет носом, вероятно, одобряя какое-то свое решение:
— Хотя, честно говоря, все равно, как эта организация будет развиваться. Главное, чтобы мы не остались в составе Украины. Они ж хотят нам смерти, как мы сможем после такого вместе жить? Или они думают, что после гражданской войны все наладится?
Вступать в дискуссию с идеологом ДНР, который только что, не вставая со стула, совершил эмиграцию в «Новороссию», в мои планы не входит. Вежливо попрощавшись, продолжаю путешествие по главному осиному улью сепаратизма.
Вход на одиннадцатый этаж, где раньше ежедневно проводились заседания «временного правительства» ДНР, охраняют несколько суровых бородатых мужчин с автоматами. Судя по форме, это бойцы известного батальона «Восток», которыми руководит бывший глава донецкого спецподразделения «Альфа» Александр Ходаковский.
— Во сколько здесь сегодня собрание? — наивно спрашиваю я.
Охранники ухмыляются и молчат.
— А Пушилин тут? — спрашиваю, чтоб что-то спросить. Ответ на самом деле мне известен.
— Пушилин? — то ли переспрашивает, то ли передразнивает один из бойцов и начинает гоготать.
— Пушилина здесь нет. Давно, — объясняет другой и добавляет: — Кстати, вы не первая, кто задает такие тупые вопросы.
Где Пушилин
Он уехал из Донецка в начале июня, сразу после того, как в центре города был застрелен его помощник Максим Петрухин. 11 июня председатель президиума «Верховного совета» ДНР Денис Пушилин стал одним из главных героев московского митинга, посвященного поддержке «Новороссии». В те дни я была в Москве. Столица готовилась к празднованию Дня России: по центру расхаживали люди с георгиевскими ленточками и флагами, по периметру Красной площади полицейские налаживали рамки металлоискателей. Пушилина встречали как борца за свободу Донбасса от «киевской хунты», возвращающего исконно русские земли под крыло России.
Пушилин — низкорослый круглолицый мужчина с пухлыми губами и бегающим взглядом — стоял на сцене в недорогой куртке. Переминался с ноги на ногу, на лице застыла неловкая улыбка. Когда ему дали слово, он произнес своим фирменным шепелявым говором что-то стандартное о единении с русским миром.
Вскоре он уже сидел в кабинете лидера ЛДПР Владимира Жириновского. Встречу транслировали журналисты LifeNews. Лидер «бунтующей украинской провинции» покорно кивал в ответ на каждую реплику Владимира Вольфовича.
— Вам на помощь готовы прийти добровольцы, так сказать, всех мастей... — вещал Жириновский. Кивок. — Но главное — моральный аспект... — продолжал Жириновский. Кивок.
Когда лидер ЛДПР дал Пушилину слово, тот вдруг выдал:
— Я не должен был в этом участвовать. Я не политик и не видел себя даже во время Майдана в этой роли.
Он, действительно, не политик. По крайней мере, не профессиональный политик. Дениса Пушилина в Донецке помнят как одного из основателей местной ячейки финансовой пирамиды МММ. Еще год назад он занимался мелкой коммерцией — продавал кондитерские изделия и пытался подрабатывать на финансовых махинациях.
Пару месяцев назад, сидя в занятом сепаратистами кабинете губернатора Донецкой области, Пушилин рассказывал мне о финансовой пирамиде с невероятным оживлением:
— Вот в Индонезии МММ сильно развивается, там у них семьи большие, по 700—800 человек. Каждый работающий 10—15 процентов от заработка скидывает в общий котел, никто друг друга не обманывает. Потому что все родственники.
Пожаловался на то, что времени заниматься МММ уже нет. Пушилина полностью поглотила новая роль — руководителя «правительства» ДНР. Чувствовалось, что эта роль ему нравится. Когда он шествовал на заседание «правительства», прохожие дергали его за рукав и спрашивали:
— Ну что, Денис? Как там?
А он бодро отвечал, поднимая вверх кулак:
— Держимся, держимся! По-другому никак!
Пушилин считал себя победителем по жизни, видел особый знак судьбы в том, что день его рождения приходится на 9 мая. Три года назад в этот день он бросил пить. На тот момент это было, пожалуй, одно из основных достижений будущего деятеля, но оказалось, что главное событие в жизни у него впереди.
Вокруг областной администрации тогда еще строили баррикады, а представители ДНР каждый день ожидали штурма со стороны украинских силовиков. Бурлила жизнь: этажи были переполнены активистами и волонтерами, которые готовили бутерброды, прибирались, укрепляли посты.
Еще через месяц соратники Пушилина объявили о том, что на территории Донецкой области будет создаваться своя финансовая система, основанная на особой, местной валюте. Мечта главы «правительства» ДНР о создании мира МММ на Донбассе начинала потихоньку сбываться. Но проявить свои финансовые способности Денис не успел. Когда в донецком аэропорту развернулась антитеррористическая операция, мечта рухнула, финансовая система отошла на задний план, а Пушилин начал терять влияние среди соратников. Обзавелся несколькими охранниками из харьковской организации «Оплот» — опасался покушения. С какого-то момента вовсе перестал появляться в здании областной администрации.
Судьба комиссара
Отец донецкого «референдума», комиссар движения «Восточный фронт» Николай Солнцев сообщил, что больше не принимает участия в жизни ДНР, поскольку не хочет, чтобы его считали террористом. Это решение созрело в нем спустя месяц после того, как был разграблен магазин Metro. С Солнцевым мы знакомы, номер его телефона у меня был. Вот комментарий:
— Я принял решение уйти в чисто политическое поле. — В трубке голос перепуганного человека. — Я обещал людям провести референдум, я его провел. А вот это вооруженное противостояние меня не касается.
Сегодня у Николая много проблем, одна из них — материальная. В разгар восстания он уволился с мясоперерабатывающего завода, где трудился технологом пельменного цеха, дабы посвятить себя политической деятельности. Сейчас он занимается вывозом беженцев из Славянска и Краматорска в Россию и заботится о выживании своей семьи.
— С деньгами сейчас не очень, — говорит вздыхая. — Пока что с женой делаем небольшой бизнес, какие-то копейки зарабатываем, чтобы на плаву держаться. Многие наши поуезжали, конечно. Но я не буду, я же своих не брошу...
Солнцев — коренастый округлый мужичок за сорок. Выглядит, как весельчак У из фильма про Алису Селезнёву, только улыбка бесхитростная, добрая. Вечно ходит с какой-нибудь увесистой книгой под мышкой. Он один из последовательных сторонников федерализации и пророссийских движений. Себе в заслугу ставит то, что 19 февраля вместе с соучредителем «Восточного фронта» Эдуардом Акоповым привел на пророссийский митинг 560 человек.
Солнцев в точности помнит каждую дату и цифру. Помнит, как в 2004-м, вступив в Партию регионов, лично собрал 700 подписей в поддержку Януковича и получил от него благодарственное письмо. После этого успеха пошел учиться на политолога.
— Тогда я почувствовал, что это мое, — рассказывал Солнцев, расплываясь в улыбке. — Политика, политтехнологии — все это я хорошо умею.
Николай изучал аспекты социализма и коммунизма, а параллельно работал в мясном цеху — нужно было кормить семью. Дочь оканчивала школу, а сын — институт.
В 2013-м Солнцев совершил прорыв на политологическом фронте: написал манифест, взятый впоследствии за основу концепции «Восточного фронта», и статью «XVIII євробрюмера України», которую движение «Украинский выбор» Виктора Медведчука отметило призом в 500 грн. В этой статье он, как ни странно, предугадал многое из того, что сейчас происходит на востоке страны.
«Только русские в Украине по определению способны организовать жесткий силовой отпор действующему политическому режиму и повести за собой народные массы к освобождению от буржуазно-уголовно-олигархических пут и этноцида, — писал Солнцев. — Уже в 2013 году нас ждет новая волна антикриминальной революции, но в более жестких и более насильственных ее формах...» Локальные восстания, по Солнцеву, должны привести к расколу Украины.
Когда в Донецке начали собираться первые пророссийские митинги и было сформировано «правительство» ДНР, Солнцев ощутил себя предвестником восточной революции. Делился радостью:
— Я чувствую себя кирпичиком истории, я делаю важное для страны дело!
11 мая Солнцев, излучая радость, наматывал круги вокруг здания Ворошиловской районной администрации, где базировалась территориальная избирательная комиссия. Выглядел как человек, вершащий главное дело своей жизни. В конце концов, именно он организовал «референдум» о самостоятельности «Донецкой народной республики».
А спустя пару недель ушел в тень. Сегодня он держится в стороне от «государственного строительства» и в разговорах о политике ограничивается дипломатичными фразами: «Я просто считаю, что Донецкая народная республика должна защищать права русских и стать исключительно этнической и культурной автономией».
«Министр» Хряков и «вице-премьер» Пургин
Мир ДНР узорчат и ворсист. В каждой ниточке этого ковра — уникальная история падений и взлетов. Заводские рабочие и активисты пророссийских движений, журналисты и копирайтеры, свадебные фотографы и мелкие менеджеры, кинологи и монтажники — такие люди еще недавно населяли областную администрацию под черно-сине-красным флагом. Толкали речи, диктовали приказы, назначали друг друга «министрами».
Одна из самых головокружительных карьер — у Александра Хрякова. Этот человек больше десяти лет проработал на шахте, в конце девяностых пытался создать свое дело — вместе с товарищем выполнял заказы на художественное оформление квартир и офисов. В 2004-м стал председателем областного союза предпринимателей малого и среднего бизнеса. Хотя сфера эта не самая прибыльная: в Донецке малый бизнес не развивался никогда. В 2005-м Хряков, будучи лидером организации «За Украину без Ющенко», перекрыл проезжую часть и избил двух милиционеров, за что попал под уголовное дело. Еще один скандал вокруг его имени: в 2012 году он публично назвал журналистку сайта «Остров» чмом и пригрозил «приложить ее головой о пол».
Александр Иванович — крупный высокий мужчина предпенсионного возраста. Его правую щеку рассекает глубокий шрам, а один глаз значительно меньше другого. Некоторую интеллигентность добавляют очки. Моя коллега назвала его почему-то «типичным шестидесятником». Как бы там ни было, одно из основных качеств этого общественного деятеля — умение бесконечно говорить о любви к Советскому Союзу.
С карьерой Хрякову по жизни не очень везло. Взлет был внезапным: после захвата областной администрации на собрании активистов его произвели в «министры информации и массовых коммуникаций» «Донецкой народной республики». Именно он на первых порах запускал в массы идеологические тезисы, руководил тем самым «отделом пропаганды и агитации» на втором этаже. Карьера Хрякова закончилась столь же стремительно, как и началась. В середине июня он бежал в Москву. Последнее, что известно об этом человеке: побывал в гостях программы «Воскресный вечер» и высказал мысль, что «демократия — это когда убивают русских». Фраза запомнилась.
Еще одна ярчайшая ниточка ковра — первый «вице-премьер» ДНР Андрей Пургин, политический маргинал со стажем. После Оранжевой революции собирал подписи за создание «Донецкой республики» и проведение «референдума» об отсоединении восточных областей от Украины. Но собрать достаточного числа голосов не удалось. В его акциях участвовало, как правило, всего несколько десятков человек. В 2007 году организацию Пургина объявили вне закона, но он с немногочисленными соратниками еще около года продолжал проводить одиночные пикеты под черно-сине-красными флагами и раздавал георгиевские ленточки прохожим.
После этого общественник почти на шесть лет выпал из информационного поля. И вдруг всплыл этой зимой среди наиболее рьяных сепаратистов. Надо полагать, мечта этого человека сбылась: он стал первым «вице-премьером» «правительства» «Донецкой народной республики». Но и первого «вице-премьера» в здании захваченной ОГА сегодня нет. Находится ли Пургин в Украине — неизвестно, выйти с ним на связь не удалось. Как знать — возможно, ведет управление молодой «республикой» из подполья?
Закон силы
Командир батальона «Восток» и глава «службы безопасности» «республики» Александр Ходаковский один из тех, кому принадлежит реальная власть на территориях, контролируемых сепаратистами. Статный мужчина с лицом Арамиса и флегматичностью Фантомаса. Мы познакомились с ним в полевом лагере «Востока» неподалеку от резиденции Ахметова. Не помню, каким был мой вопрос, помню ответ:
— Как говорил Марк Твен, лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал.
Цитата из американского классика была посвящена походу батальона на Донецкий аэропорт в тот день, когда началась антитеррористическая операция. Ходаковский, кажется, действительно мало о чем сожалеет. Он возглавлял донецкое спецподразделение «Альфа» при Януковиче и участвовал в силовых операциях на Майдане. Мотив своей нынешней работы объясняет так:
— Я же понимал, что после этого переворота меня либо привлекут к уголовной ответственности, либо заставят выполнять преступные приказы новой власти. Вот и решил заняться ополчением. Все равно уже срок светит.
Ходаковский всерьез исповедует миф о том, что Майдан спровоцировали США. В одном из видео он без всяких эмоций, с традиционной флегматичностью, говорит, что именно США «филигранно внедрили в сознание молодежи все эти нынешние ценности». Себе в заслугу вменяет то, что именно батальон «Восток» заставил «американских наемников» уйти с Донбасса. Хотя подтверждения того, что «американские наемники» находились на территории Донбасса нет и не было. Кажется, что этот человек живет в какой-то параллельной реальности. Но беда в том, что он не одинок. В той же параллельной реальности пребывают тысячи жителей Донбасса.
— Мы здесь не за себя боремся на самом деле, а за Россию. А что касается ДНР... Лично для меня это вообще непонятное образование, я ему и не подчиняюсь особо, — признался глава «службы безопасности» ДНР. — Но главное ведь — бороться с врагом, а в составе чего — неважно.
Вот такой государственник. Как и Максиму из «отдела пропаганды и агитации», Ходаковскому кажется, что цель оправдывает средства. ДНР, ЛНР, «Восточный фронт», «Новороссия», движение «Юго-Восток» и прочие объединения — лишь способ демонстрации своих намерений. Так думает большинство сторонников отделения Донбасса от Украины: неважно под кем, главное — остаться при своем мнении, не дать слабины. И все же интересно — кому глава «службы безопасности» «непонятного образования» подчиняется? Моя версия — московскому политтехнологу Александру Бородаю (он же — «премьер-министр» ДНР).
Бородай внезапно появился в Донецке 16 мая, после «референдума», именно он привел в город под своим патронажем батальон «Восток». Сегодня можно сказать, что этот москвич сместил с лидерских позиций дончанина Пушилина. Где находится штаб-квартира «премьер-министра» ДНР — неизвестно, но точно не в здании ОГА. Сам Бородай больше похож на полевого командира, чем на политолога. Во время пресс-конференции несколько дней назад «премьер» был сдержан, дипломатичен, на вопросы о расколе в руководстве ДНР отвечал неохотно. Из него удалось выдавить фразу: «Конфликта с Пушилиным у меня пока нет». Чувствовалось, что акцент сделан на слове «пока». На самом же деле очевидно, что Бородай — представитель силы, которая уже поглотила мечтательного, но не самого уверенного в себе строителя финансовых пирамид. И не только его.
Проект «Донецкая народная республика» близится к завершению. Несостоявшаяся республика стала отдушиной для людей, которые часть своей жизни провели как бы в подполье. В любом обществе есть неудачники, живущие в иллюзиях, состоящие в маленьких организациях, пишущие по ночам какие-то концепции. Большинство из них вряд ли всерьез рассчитывают воплотить их в жизнь. И вдруг! Николаю Солнцеву пригрезилось, что он явил миру новую идею. Андрею Пургину показалось, что он создает суверенное государство, а Денису Пушилину — что он им руководит. Люди из маргинального подполья поверили, что теперь смогут диктовать свои правила восьмимиллионному населению. Что создадут свой собственный город Солнца, свергнут олигархов и политиков... Но длилось это недолго.
Теоретически ДНР все еще существует. Но за пределами ОГА игра идет по другим правилам. После того как на улицах Донецка появились серьезные люди с оружием и начались перестрелки, «Донецкая народная республика» живет лишь в головах уцелевших мечтателей, которых никто даже толком-то и не охраняет. Да и есть ли они сами? Вокруг администрации разобрали баррикады, в здании нет людей, а на одиннадцатом этаже больше не проходят заседания. Оружие поглотило идеологию.
Екатерина Сергацкова, «Фокус» июль 2014
Обстріл під Зеленопіллям. Від першої особи
26-річний капітан Олександр Скрипка — кадровий офіцер, командир танкової роти у складі 72-ї бригади.
Чоловік вижив після обстрілу «Градами» під Зеленопіллям 11 липня. Того дня, за офіційними даними, загинуло 19 військових і було поранено 93. Свідки називають більші цифри.
За тиждень до нашої розмови Скрипці видалили малу гомілкову кістку. Олександр сподівається знайти гроші на лікування за кордоном: тоді, можливо, все-таки зможе ходити, як раніше.
Скрипка розмовляє тихо й дуже культурно:
— Ні, ви мене не втомлюєте. Навпаки, що більше я з кимось, то більше відволікаюся від болю.
Прямим текстом: хтось здав
— 10 липня я отримав наказ знятися з блокпоста, де стояв, і супроводжувати колону. Їхали дуже повільно. Коли через 15 годин доїхали до Зеленопілля, нас вишикували в три шеренги. Це ну... настільки неправильно!.. Ну, але ми ж туди приїхали всього на дві години, тільки поповнити боєприпаси й паливо.
Але тільки-но заїхала остання машина нашої колони — почався обстріл. Стріляли точно. Нас чекали, щоб знищити максимум техніки. Тим більше, нас поставили в кучу. То єсть, хароша цель. Карочє, такі справи. Прямим текстом можна сказати, що хтось здав.
Найстрашніше, що я бачив у житті, це коли закінчився обстріл. Обгоріла техніка, обгорілі тіла — навіть не тіла, а шматки тіл.
Знеболювальне майже не допомагає
— Нас, командирів, відкликали порішати про боєприпаси і паливо. І тільки я відійшов від танка — почалося.
Перший вибух був — як від мене до отого зданія (20—30 метрів. — Авт.). Бачу — переді мною хтось тікає. В окоп пригає. А ми йшли між машин. Я пригаю під машину. І тільки хочу залізти глибше — другим вибухом мені осколок прямо в ногу.
Сознаніє я зразу не потєряв. Зразу таке ощущєніє, наче кип’ятком ногу облили повністю. У мене отут рана 25 на 10 сантиметрів. І ще багато малих осколків.
Скільки длівся обстрєл, я не знаю, бо потім почали взриватися боєкомплекти в наших машинах. Одна взірвалась, по цепочкє — третя, четверта... Я не знаю, скільки я там лежав. Потім хтось мене замітив, слава богу, витащили з-під тієї машини.
Знаєте, коли такі рани — знеболювальне майже не помагає. Я ще під машиною собі сам вколов. Я ж просив знеболююче. Люди біля мене сначала не давали — боялись, може їх поранить. Потом дали два. Я вколов, але не сильно помагає, скажем так. Та даже і щас не кожне знеболююче помагає. Через раз. Як каже доктор, там є чому боліти.
Пам'ятаю тільки періодично
— Я старався не тєрять сознаніє, але помню тільки періодично. На БТРі мене транспортували в якусь заброшену ферму. З ферми на грузовій машині до місця, де вертольот міг сісти. Харашо, шо були товаріщі з 72-ї бригади. В першому вертольоті, який забирав найтяжчих, уже не було місця. Слава богу, що мене туди впихнули.
У вертольоті я не міг просто лежати. Жгут мені наложили, нога розпухла, начала боліти. Може, я зробив неправильно, але жгут я розв’язав і ворочався. З останніх сил потім підняв руку — кажу, я тяжкий, втратив багато крові. Кажуть, прибув у лікарню майже без давлєнія.
Танки! Танки! Танки!
— А взагалі солдати себе нормально показували. За весь час із нашої 72-ї тільки два чєловєка злякались. В том смислє, що сховалися в полі в бетонну трубу для зливу води й не виконували команди. А решта, в принципі, молодці.
Навіть у Зеленопіллі у мене механік с наводчіком сообразили — відігнали наш танчик плюс взяли на троси ще один танчик 24-ї бригади. Сохранили дві машини.
Якось ми виїжджали на бивший пост протівніка — поки обшук робили, внутрішні війська побачили щось і кричать: «Танки! Танки! Танки!» З кіпішом. Ну шо, ми зразу в танк, на те місце — оказалось, не танк, а прицеп із бочкою. Ну, здалеку схоже.
А взагалі кіпішу не дуже багато. Чим довше стоїш, тим більше привикаєш. В 10 часов вечора обстрєл — ну, бажають спокойної ночі. С утра обстрєл — ну, всьо понятно, це доброє утро.
Противник прикривається цивільним населенням
— (Гмукає.) Тактика, яку я в училищі вчив, не допомагала. Ми вчилися ще по тактиці Другої світової війни. Зараз усе по-іншому. По-перше, в умовах міста. По-друге, ми воюємо на своїй території. Не можемо стріляти на винищення. Противник завжди прикривається цивільним населенням. Постійно прикривається.
Сучасні «американські» методи теж не підходять. Ну що таке метод американської війни? Спочатку розбомбити все вщент, а потім ввести війська, знаючи, що вже майже нікого нема — просто для зачистки. Ну, ми ж не можемо цього зробити, бо воюємо на своїй території. Що, своїх же і вбивати? Як мінімум, неправильно.
Такі ж люди, як і ви
— З 12 червня по 10 липня ми місяць стояли на блокпості біля Маринівки, біля кордону. Сначала зайшли в магазін — і начинають на нас: «Та ви, “правосєкі”». Ну, я кажу (дуже спокійно): «Ви хоть раз бачили “Правий сєктор”?» — «Нє». Говорю: «І я не бачив». — «Ну ви ж оце, туда-сюда, вся Западна Україна...» Говорю: «Шо ви говорите? Такі ж самі люди, як і ви». — «А шо ж ето у вас одні повязкі, другіє». А у нас весь батальйон у британській формі: наша погана, а таку спонсори купили. От і потрібні пов’язки.
Люди різні. Одні місцеві проїжджають наш блокпост — і сепаратистам кажуть, де що. Інші нам так само все говорили. Де яка техніка стоїть, де що. Місцеві «працювали» нормально шо туда, шо туда.
А так, то чим довше ми стояли, тим краще до нас ставилися. Ми даже якось поле затушили. Получилось так, що сигнальна міна попала в пшеницю. Почало розгоратись кругом. То ми однією гусінню лівіше від вогня, притоптуючи пшеницю, щоб не горіла. А потім в обратну сторону. У мене ж механік-водітєль — на танку віртуоз. На гражданкє він комбайнер. Затушили все. Місцеві були нам, канєшно, вдячні.
Я ще щось можу
— Стоячи в Маринівці, я даже дівчину собі знайшов. Я її даже називав: «сєпаратістка». Вона не обіжалась. Вапщє вона була ні за нас, ні за ДНР.
Вона поїхала з батьками в Шахтарськ, потім начали бомбить Шахтарськ — звідти вони виїхали в Бердянск. Ми кожен день спілкуємось. Але я не хочу, щоб вона сюди приїжджала. Я лучше сам виздоровію і приїду. Не хочу, щоб мене бачили в такому немощному вигляді.
Я хочу бути придатним до військової служби. Але чи буду — не знаю. Всі навчання резервістів пройшли через мене. Я вважаю, що це немаленький вклад у те, що резервісти непогано були підготовані. Скажемо так, я ще щось можу.
Записав: Артем Чапай, Insider
1 вересня 2014
В Гостях у Беса
С группой российских журналистов перемещаться по зоне АТО не так страшно. Таксист без охоты и за дорого взялся довезти нас из Донецка до Горловки: проезжать через военные кордоны рискованно, могут без объяснений отнять машину. Но пока все слава богу. Перед последним блокпостом «Донецкой народной республики» на въезде в Горловку водитель притормаживает задолго до знака «Стоп». На всякий случай: по тем, кто не снижает скорость, могут открыть огонь.
К нам подходит крепкий бородатый мужик с автоматом, досматривает такси, изучает документы. Добродушно кивает, увидев двуглавого орла на паспортах. Бородач, кажется, сразу проникается к нам доверием. За мешками с песком замечаю щуплого парня в белой майке. На лице — испуг, под глазами серые круги, какие бывают после многодневной бессонницы. Белую майку трясет, как осенний лист.
— Вот, полюбуйтесь, настоящий патриот, — хмыкает Бородач, тыча в Белую майку. — Бежит в Одессу! Поймали его... А ну иди сюда... Поймали без документов, наврал, что едет к девушке в Горловку, а где она живет, не знает.
— Но я... — пытается оправдаться Майка.
— Может, ты не к девушке ехал, а? — надвигается на него Бородач. — Ладно, разберемся с тобой сейчас.
— А что вы с ним делать будете?! — выкрикиваю я с заднего сиденья.
Мне уже известно, что у таких вот беглецов и людей без документов, попавшихся бойцам ДНР, всего три пути: в подвал здания СБУ для обмена на пленных, в трудовые исправительные бригады и в армию «ополчения». На мальчика больно смотреть.
— Ничего такого, — вальяжно тянет боец. — Проверим его и решим, что дальше. Он у нас, кстати, не один такой. Недавно тут проезжала баба, везла наклейки «Спільна справа».
— И как вы с ней поступили? — не унимаюсь я.
— Мы с ней поговорили, — лукаво ухмыляется Бородач, несколько секунд как будто размышляет: говорить или не говорить. Решает «не говорить», сплевывает и просит нас проезжать дальше.
Гляжу в заднее стекло автомобиля, как мальчик, опустив голову, выслушивает тираду мужика с автоматом. Понимаю, что ничем помочь в этой ситуации пленнику не смогу. Самой бы живой остаться.
Дорога от блокпоста в центр города пустынна. За окном мелькают в основном машины без номеров — это те автомобили, что «ополченцы» отняли у мирных жителей. На многих машинах отметины от пуль и столкновений. Впрочем, к атмосфере беды быстро адаптируешься, тем более, что жизнь в самой Горловке, кажется, идет своим чередом: магазины и кафе открыты, прохожие торопятся по своим делам, словно ничего не происходит. Позднее узнаю, что даже в местных банкоматах можно снять деньги — такой роскоши уже нет даже в Донецке.
Аудиенция
У нас сложный маршрут: Донецк—Горловка—Славянск— Донецк. Первый пункт — штаб «полевого командира» ДНР Игоря Безлера. Цель путешествия: своими глазами увидеть, как устроены армии обоих фронтов. Часть пути уже позади, перед нами — штаб местных сепаратистов.
На фасаде горловского управления МВД установлена табличка: «Горловский Бес». Слово «Бес» собрано из букв, содранных с других табличек. Такой вот трогательный подарок «ополченцы» преподнесли некоторое время назад авторитетному гражданину Безлеру. Этот человек еще в апреле установил в городе полное единоначалие: подчинил себе правоохранительные структуры и горсовет, сколотил «армию» из местных шахтеров и безработных. Горожане поговаривают, что по его приказу были расстреляны все наркоторговцы и теперь наркотиков в Горловке нет. А за злоупотребление алкоголем наказывают. Такой себе Робин Гуд.
О Безлере ходит много легенд и слухов. Собирательный образ: самый жестокий в ДНР воевода, бывший гробовщик, который пытает и расстреливает пленных. Поговаривают, что Безлер расстреливал наркоторговцев, хотя сам не слезает с тяжелых наркотиков. Что из этого правда, что — ложь, судить сложно, факт лишь то, что Безлера местное население боится. Градус страха вырос после того, как в мае он устроил показательный расстрел украинских офицеров. Видео было выложено в интернет. Позднее Безлер заявил, что это была инсценировка, сделанная, чтобы припугнуть украинские власти.
Нас ждут. По дороге в кабинет представляю себе, как вместо интервью меня бросают в подвал, предварительно засадив под ногти пару толстых иголок. Страшно.
В первые мгновения кажется, что Бес — обычный чиновник ранга местечкового градоначальника. На столе разложена карта Донецкой области, на которой синей ручкой отмечены блокпосты и огневые точки. «Градоначальник», полоснув по нам тяжелым и чуть уставшим взглядом, просит помощника приготовить всем кофе, вытряхивает из пачки «Богатырь» папиросу, разминает ее, о чем-то задумавшись. Как выглядит материализовавшийся Бес? Ясные голубые глаза с прищуром, короткая стрижка, ухмылка в правом уголке губ. Демонизированный прессой полевой командир не похож на взбесившегося вояку. Он сдержан и даже, не скрою, харизматичен. Держится, как образцовый советский офицер: выправка, гордый взгляд и легкая начальственная вальяжность. С подчиненными общается с уважением, но, чувствуется, что держит их на дистанции: никаких лишних реплик, только четкие указания. Речь ровная, уверенная. Во время разговора с журналистами Бес вынимает откуда-то железную трубку и протягивает ее мне.
— Смотрите, это модератор. Сами его сделали на заводе, — с гордостью говорит командир. — Эта насадка на автомат глушит звуки и огонь, а также позволяет работать очередями. Может, запатентовать? — Ухмылка.
Я зачем-то держу эту странную штуку, представляя, как из такого автомата безлеровские бойцы стреляют по украинской армии. Бес что-то говорит, но из общего потока слов мое сознание фиксирует высказывание командира о том, что в его планах — дойти до Львова.
— И в каких же границах вы видите себе это государство? — оживаю я, и в какой-то момент мне кажется, что слышу себя со стороны.
Этот вопрос — больше для поддержания разговора, потому что ответ должен быть стандартный — что-то о границах Советского Союза. Ан нет. Рука Беса ныряет за пазуху, шарит по груди и достает старинный медальон с двуглавым орлом:
— Вот, любуйтесь. Хочу установить границы России 1815 года.
Историческая справка: в тот год большая часть Варшавского герцогства была присоединена к Российской империи. Такие вот планы у горловского командира. Меня передергивает. Безлер это замечает и, видимо, пытается разрядить обстановку:
— А хотите анекдот? — Все та же ухмылка правым уголком губ. — Вот в XIX веке все учили французский — русские взяли Париж. В XX учили немецкий — взяли Берлин. Сейчас все учат английский. Значит, пора брать Вашингтон.
Надо смеяться, но мне не смешно. И не только оттого, что перспектива скорого начала третьей мировой меня не радует. Я больше боюсь за собственную судьбу: никаких гарантий, что после разговора Бес не возьмет в плен всю нашу группу. Пытаюсь не выказать собственный страх, но Безлер, похоже, его учуял:
— Могу показать своих пленных, — ни с того ни с сего спокойно предложил он. — Только я их называю «гостями».
Выходим из кабинета, идем по коридору. Безлер открывает по очереди двери на первом этаже. За процессом пристально следят мрачные бородатые мужики с автоматами. Я заглядываю в комнаты. Какие-то столы, какие-то люди. Оказывается — военнослужащие украинской армии. Пленные. Иногда они спокойно входят и выходят. Большинство из них попали в плен больше месяца назад, в момент, когда их батальоны передислоцировались ближе к границе с Россией. Выглядят они сносно — кровоподтеков и переломов нет. Значит, не пытают, предполагаю я.
Пытаюсь обменяться с ними взглядом, репликой. На вопрос, хорошо ли с ними обходятся, парни в унисон кивают головой. Имя одного из них мне известно. И именно этот человек выглядит хуже всех. У замкомандира третьего батальона 72-й бригады Романа Засухи подбит глаз и простреляна нога. Он поступил в штаб к Без-леру совсем недавно, после того, как его поймали бойцы «Русской православной армии». История вкратце такова: одного из соратников Засухи убили у него на глазах, а самого Романа подвергли пыткам. Бес взял его себе, чтобы потом обменять на своих бойцов. Обычная практика. И вновь знакомое чувство — хочется чем-то помочь, но не можешь.
Вместе с военнопленными у Беса живут их родственники: к нескольким рядовым приехали матери, а к Засухе — жена Оксана. Они выполняют на кухне черновую работу: чистят картошку, нарезают колбасу. Удалось перемолвиться словом с Оксаной. Она сказала, что с ней обходятся нормально, хотя с местными она практически не общается. Во взгляде — мольба о помощи.
— Хотите передать что-то своим близким на свободе? — спрашиваю.
— Да что передавать? Надеюсь, все это скоро закончится, — тихо и без особой надежды в голосе отвечает Оксана, поднимает глаза. Глаза говорят больше, чем слова.
Пленных я насчитала четырнадцать человек. Полноценно пообщаться с ними тяжело — рядом Бес. Интересуюсь у Безлера: есть ли гражданские?
— Гражданских я не беру, только военных, — резко отвечает он. — А если вы о Нацгвардии... то такие мне не нужны. Их мы стреляем на месте.
— Почему?
— Потому что они наемники, а не регулярные войска, — объясняет Бес.
Его слова я интерпретирую так, что он, как кадровый офицер, готов вести диалог только с равными.
Я знаю, в царстве Беса не все так гуманно, как он пытается представить. В его владениях привлекают к черновой работе «провинившихся» горожан — например, тех, кто гулял по городу пьяным или без документов. Установил в подконтрольных ему районах систему оброка — заставил предпринимателей отдавать часть прибыли. Это так, детали. Еще одна деталь: по признанию одной из волонтерок, занимавшейся эвакуацией вынужденных переселенцев, ее несколько часов пытали в штабе Беса, чтобы она выдала контакты своих соратников. Смотрю на Беса, а воображение прокручивает кадры-воспоминания об этой женщине.
Наконец Бес оставляет нас, чтобы переговорить со своими подчиненными, вернувшимися с разведки. К нам подходит его помощник — комендант штаба с позывным Пограничник.
— Мы все очень уважаем Игоря Николаевича, — с нежностью говорит он.
Здоровенный мужик средних лет, по комплекции — шкафчик. Невнятная блуждающая улыбка, бегающий, опасливый взгляд. Пограничник признается мне, как единомышленнику, в искренней ненависти к Украине. Как и многие здесь, он не считает эту страну заслуживающей права на существование.
— Очень жаль, что у нас не было опыта войны, — деловито рассуждает он. — Приходится учиться в процессе.
Пограничник — типичный боец ДНРовского «ополчения». Жил в Донецке, служил в армии, работал на заводе, читал много книжек по истории. Вероятно, слишком много и не тех. Нынешняя война для него — это развиртуализация прочтенных книг и пройденных компьютерных игр. Теперь он играет по-взрослому. В его взгляде — совершенная уверенность в том, что назад дороги нет, потому что его и так уже окрестили террористом. Разговор с ним только подтверждает первое впечатление. Пограничник воюет не за за-мыленное уже слово «федерализация» и не за отделение Донбасса от Украины. Он воюет за полное подчинение страны Российской империи и за передел влияния в мире.
Что тут скажешь. Его можно было бы окрестить мечтателем, который, следуя за двумя столпами «армии» ДНР — Игорем Без-лером и Игорем Стрелковым, — отвоевывает право жить в том мире, который ему представляется правильным. Но что-то в этой картине мира не так, что-то не так и в самом «мечтателе». Что именно — понять не успеваю.
Безлер возвращается с переговоров напряженным. За ним торопятся, почти бегут несколько человек в камуфляже. Ловят каждое слово. Чувствуется, что командиру сейчас не до журналистов. Раздав бойцам команды, Бес ведет нас к выходу.
Его сопровождает совсем юный мальчик с маленькими черными глазками. В горячем взгляде — беспощадность. Мальчик приближается ко мне, показывает на кучку песка, оставшуюся после строительства укреплений. В песок втоптан украинский флаг. Забрали с поля боя, предполагаю я. А может, именно этот флаг когда-то висел над зданием МВД.
— Вот это сфотографируй, — тычет мне мальчик, но как-то не нагло, голос вкрадчивый, интонация доверительная.
И бросает на флаг непотушенный окурок.
Светлая сторона
Машина тронулась, едем в сторону Славянска. По дороге нас несколько раз останавливают на блокпостах ДНР. Все как обычно — досматривают багажник, проверяют паспорт и аккредитацию. За окнами пронесся Краматорск. Успела заметить: жизни на улицах мало — ни прохожих, ни машин, тихая и немного зловещая пустота. Мелькают раскуроченные автобусные остановки, сожженные автобусы, в бывших кафе выбиты стекла...
Минуя несколько суровых блокпостов на выезде из Краматорска, попадаем на развилку между Славянском, Изюмом и Святогорском. Трудно поверить, но факт: мы на украинской стороне. Пропускные пункты теперь должны быть украинские. Так и есть. На следующем же блокпосту нас встречают бойцы Нацгвардии. Рослые парни с серьезным взором. Досмотрев машину и узнав, что мы журналисты, принимаются расспрашивать у российских коллег, «когда уже Путин от нас отстанет». Все улыбаются.
Самый общительный — Володя, решает на камеру рассказать все, что думает об этой войне. Он бежит к украинскому флагу, примотанному к какой-то коряге, нежно берет его в руки и произносит:
— Я здесь стою не за Америку или Европу, и я не против России. Мне очень стыдно за то, что я не могу закрепить флаг моей страны на нормальном флагштоке и растянуть его на все небо, чтобы те, кто нас бомбит, видели, что моя страна будет независимой. — Юный Володя замолкает, глядя куда-то в сторону.
Из-за моей спины выбегает командир. Орет, чтоб замолчал. Спустя несколько секунд понимаю: командир недоволен тем, что кто-то устроил съемку на блокпосту.
— Мы когда увидели, что камера на нас направлена, собирались стрелять. Но вам повезло, — грозно говорит командир.
Камеру выключили, офицер смягчился. Повздыхал, махнул рукой и даже спросил — чем нам можно помочь.
Едем по украинской территории. После общения с Володей и с его командиром в душе что-то происходит. Что? Володе, должно быть, влетит. Нет, не то... Ловлю себя на том, что здесь не страшно. Вдруг понимаю, в каком напряжении находилась все то время, проведенное в армии боевиков ДНР. В Святогорске, Изюме и даже в только что освобожденном Славянске легче дышать. Исчезло чувство, будто в любой момент могут арестовать, отправить в подвал, убить. В часы, проведенные на украинской стороне, я чувствовала себя в безопасности. И мир стал немного иным: другое солнце, другие ласточки над вечерним городом.
Но предстоит путь назад — в Донецк. В тот город, куда на днях вошла «армия» «министра обороны» ДНР Игоря Стрелкова.
Темная сторона
Дорога в Донецк. Такое ощущение, что асфальт расчерчен красками флагов: сперва желто-голубыми, затем черно-сине-красными полосками. Иногда полосы белые. От Изюма до Краматорска тянется украинская лента, а от Краматорска до Дружковки — нейтральная полоса. Населенные пункты в этой зоне покинуты «армией» ДНР, но украинских военных там практически нет. Хотя случаются перестрелки. И вот очередной кордон — горловский блокпост.
Граница ДНР. В висках вновь стучит тревога. Вжимаюсь в кресло. К нам подходит пацанчик в спортивных штанах. На шее автомат. Говорит, что тоже журналист — «стрингер телеканала Вести 24» и, по совместительству, «ополченец». Громко сообщает, что наша группа — не угодные «Новороссии» журналисты. К нашей машине тут же подходит мужик в камуфляже и, снимая с плеча автомат, с совершенно серьезным лицом спрашивает:
— Расстрелять?
Парень трясется от смеха и объясняет автоматчику, что это была шутка.
Мне опять не смешно, я вижу, как такие же автоматчики вытряхивают из соседней машины молодого парня. Им показалось, что он что-то не так сказал. Поэтому стараюсь не подавать признаков жизни, вжимаюсь в кресло, молчу. В горле ком. К счастью, шутники нас пропускают.
Приехали. В Донецке мгла, в Донецке Гиркин (он же — Стрелков). Идет дождь, город как будто обернули серой клеенкой, через которую не могут пробиться лучи света. В этом неприютном царстве предстоит найти ночлег. Гостиница, в которой я останавливалась еще несколько дней назад, закрыта. Она находится слишком близко к зданию СБУ, где нынче обустроился Игорь Стрелков, и теперь там дислоцируются боевики «армии»
ДНР, прибывшие из Славянска. Оказывается, этот отель вчера шерстили вооруженные люди — проверяли постояльцев с украинскими паспортами. Соседнюю гостиницу уже тоже заселили «ополченцы».
Шепот города
Иду по центру под дождем. Возле СБУ собрались женщины. Одна из них держит в руках увесистую сумку, из которой торчит пара сапог и свитер. Ее сына задержали бойцы ДНР за то, что он шел по улице без документов, и отправили на «исправительные работы» — рыть окопы на окраине Донецка.
— Я-то не против, чтобы он это делал, но он же в одной майке был, а сейчас холодно! — жалуется женщина, узнав, что перед ней журналист. — Это же бессовестно, просто с улицы людей забирать. Сделали бы хоть какое-то объявление, что ли...
Чем я могу помочь? Пытаюсь отыскать знакомое кафе. Закрыто. Следующее тоже закрыто. Наконец удается отыскать работающее заведение. Складываю зонт, заказываю капучино и бутылку облепихового сока. Сок прячу в сумочку, а кофе пью маленькими глотками — греюсь и слушаю шепот города. За соседним столиком всхлипывает девушка. Тихо говорит кому-то по телефону:
— Представляешь, его забрали ополченцы. Просто пришли и все... Почему это с нами происходит?
— Когда только приехали ребята из Славянска, они прямо так — с оружием, в форме — пошли в главный торговый центр, — бубнит мужик слева. — На следующий день торговый центр закрылся. Город вымирает. Еще две недели назад донецкая толпа гудела иначе. Об «ополченцах» часто рассказывали с восторженным придыханием. А теперь само слово «ополченцы» произносят как будто с брезгливостью. И еще — со страхом. Куда ж без него. Дончане понимают, что с приходом Стрелкова их город потерял свободу, и в любой момент здесь может начаться то же, что в Славянске. Никто толком не понимает, за что воюет «армия» ДНР.
Капучино согревает. Я вспоминаю Пограничника, вспоминаю гвардейца Володю. И вдруг осознаю совершенно отчетливо, почему «ополченцы» неминуемо потерпят поражение. Потому что мечты Пограничника — это мечты о войне и нескончаемой исторической реконструкции. А мечты голубоглазого Володи с блокпоста под Славянском — это мечты о мире и новой жизни.
— Будет, как в Славянске, — шепчет голос слева.
— Повторить? — спрашивает официант, забирая пустую чашку.
Вздрагиваю. Слишком уж символичен вопрос.
— Ни в коем случае, — отвечаю.
Не надо повторять. Если можно. Я не хочу, чтобы этот официант, мужик слева или крашеная блондинка за дальним столиком пережили то, что пережили жители Славянска. И в который раз понимаю, что ничем этим людям помочь не могу.
Екатерина Сергацкова, «Фокус»
июль 2014
Катастрофический рубеж
17 июля произошло крушение «боинга» авиакомпании Malaysia Airlines, выполнявшего плановый рейс МН17 из Амстердама в Куала-Лумпур, на востоке Донецкой области Украины в районе села Грабово и Тореза. Погибли 298 человек, находившихся на борту. Основная версия состоит в том, что самолет случайно подбили боевики ДНР из установки «Бук».
Пропасть во ржи. Репортаж с места падения самолета
Как проходит расследование авиакатастрофы на территории Донецкой области, где идет война
Село Грабово Донецкой области выглядит, как открытка: красивые ровные поля, усеянные крепким подсолнухом и золотистой пшеницей, а в легкой дымке на горизонте, за полями — мощные по своей выразительности графитные терриконы. Не верится, что в этих краях уже третий месяц идет война. Не верится, что эти подсолнухи и пшеница стали первыми свидетелями гибели двухсот девяноста восьми человек, мирно летевших по своим делам в Малайзию.
На месте крушения, где упала носовая часть самолета и большинство тел пассажиров, дорогу к палаткам МЧС перекрывает автобус, в котором караулят вооруженные люди в форме с нашивкой «V» из георгиевской ленты. Это знак принадлежности к «армии» «министра обороны» «Донецкой народной республики» Игоря Стрелкова. Перед автобусом выстроилась вереница автомобилей прессы: снять произошедшее приехали журналисты со всего мира.
За автобус вооруженные люди журналистов не пускают: там, по их словам, ведутся следственные мероприятия. На самом же деле я вижу, как обычные люди без специальной формы и опознавательных знаков выносят с поля черные полиэтиленовые мешки с останками пассажиров «боинга». Большинство из них не являются ни сотрудниками милиции, ни специалистами МЧС.
За час до того, как я приехала на место крушения самолета, «премьер-министр» ДНР Александр Бородай провел брифинг, на котором буквально кричал о том, что представители «республики» не убирают с поля тела, вещи и обломки самолета, чтобы дождаться приезда международной комиссии по расследованию катастрофы.
— Вы понимаете, тела лежат на жаре уже третий день, а Киев медлит! — повторил с десяток раз Бородай.
Я пытаюсь понять, кто те люди, что ходят по полю с черными мешками. Один из моих собеседников, парень с автоматом, сел в позе лотоса посреди дороги и устало закурил сигарету.
— Это волонтеры, — нехотя отвечает он. — Убирают тела и обломки.
— Как так? — недоумеваю я. — Бородай же сказал, что никто ничего здесь трогать не будет до приезда комиссии...
— Откуда мне знать, вы же сами все видите. Сказали вам, это волонтеры, — нервно говорит автоматчик, привстает и окрикивает соратников: — Слушайте, я устал, объясните кто-нибудь, а?!
Худосочный мальчик с черной сеткой на лице подходит ко мне и принимается вкрадчиво объяснять то, что я уже услышала:
— Это МЧС, криминалисты...
— Но ведь ваш премьер-министр сказал, что место происшествия остается нетронутым, — снова пытаюсь добиться ответа я. Мальчик пожимает плечами.
Наш разговор прерывает начальник караула — крепкий бородатый мужчина в форме и с лентой патронов. Ему явно надоело внимание прессы.
— Граждане, отойдите за автобус, не делайте меня угрюмым, — с улыбкой-оскалом произносит он и многозначительно добавляет: — Иначе узнаете, почему меня называют Угрюмым.
Журналисты по привычке не спешат расходиться, надеясь все-таки пройти дальше. Я отхожу, поскольку уже по собственному опыту знаю, что если человек начнет стрелять в воздух, рикошетом может кого-то задеть.
Вдруг Угрюмый снимает с плеча автомат и поднимает его вверх.
— Отходите, иначе я заговорю языком «калашникова»! — вскрикивает он. Журналисты трусцой отбегают назад.
Коллега шепотом сообщает мне, что если бы здесь были представители ОБСЕ — а они уехали минут за двадцать до нас, — ДНРовцы такого себе бы не позволили. Позднее руководство ОБСЕ заявило, что специалистам не дали осмотреть всю территорию крушения, а открыли лишь небольшой участок, на который пришлось больше всего обломков и тел.
Неподалеку от этого места располагается поле с пшеницей. По нему двигается группа людей в оранжевых касках с фонарями, у каждого в руке — коряга с повязанным на ней куском красной ткани. Это местные шахтеры. На краю поля они останавливаются и сбрасывают в кучу найденные вещи: черный покореженный чемодан, кроссовок, куртку...
— Мы ищем тела, вещи, обломки самолета, — объясняет начальник бригады, шахтер Рома.
— А кто вас об этом просил? — спрашиваю я.
— Начальство наше, — говорит Рома. — Сказали найденные вещи и тела собрать и передать этим, из ДНР.
Шахтеры выполняют свою работу спокойно, так, будто столкнулись с подобным не в первый раз. На вопрос о том, как они отнеслись к катастрофе, которая произошла на их земле, отвечают без эмоций, даже как-то буднично ровно.
Спустя время эти же шахтеры погружали в грузовик один за одним страшные черные мешки. Точно так же, как и собирали по полю вещи: спокойно, буднично.
В селе Рассыпное несколько тел с «боинга» упало прямо на жилые дома. Одно из них пробило крышу небольшого домика — летней кухни. Хозяин в этот момент находился дома и прибежал на грохот.
Я смотрю на дыру в потолке и с ужасом представляю, как это было. Вот с десятикилометровой высоты прилетел человек, который за пять минут до этого сидел в фиолетовом кресле самолета, который зачем-то вез его в Малайзию...
— Вчера его отсюда забрали, он здесь сутки пролежал, — рассказывает хозяин дома — молодой парень со ссадиной на пол-лица. Он говорит об этом без всякого трагизма и даже улыбается. Видимо, от шока, предполагаю я.
Женщина из дома напротив рассказывает, как в тот страшный день готовила закрутки, а когда услышала гул самолета, испугалась и побежала в погреб. Потом, говорит, как и все в селе, ходила в поле смотреть на тела.
Стальные подсолнухи, золотистая пшеница, графитные терриконы, спокойные шахтеры, любопытные сельчане, нервные боевики «Донецкой народной республики»... Этот странный мир, образовавшийся за последние несколько месяцев в восточной Украине, неожиданно объединился с судьбой двухсот девяноста восьми человек. Среди граждан Голландии, Германии, Франции, Бельгии, Великобритании, Австралии, Канады, Индонезии и Малайзии, что по трагической случайности оказались на том рейсе, вряд ли кто-то знал, что неподалеку от западной границы с Россией есть Донбасс, а на его территории вот уже четвертый месяц идет борьба за целостность Украины, что именно здесь кто-то придумал «Донецкую народную республику» и сотни людей взяли из-за этой «республики» оружие в руки.
Вряд ли кто-то сможет внятно объяснить это близким и родственникам погибших. Но когда-нибудь мы получим ответ. А золотистые украинские поля, принявшие случайных свидетелей войны, будут хранить их последний вздох.
Екатерина Сергацкова, «Сноб» 20 июля 2014
Амбали з цепурами
Хтос' тото колотит'
У двадцятих числах липня на Західній Україні перекривали дороги, збирались у селах і райцентрах — начебто «проти мобілізації». Бунтували передусім дружини й матері.
Наприклад, на Прикарпатті перекривали дороги на Івано-Франківськ у Богородчанському й Калуському районах. У Брошнів-Осаді рознесли медкомісію. У місцевій пресі були повідомлення про спалення мобілізаційних списків у селах і інших районів — скажімо, на території сіл, що належать до Яремчанської міськради.
Звісно, повсюдність протестів породила й конспірологічні теорії.
— Хтос’ тото колотит’, — заявив мені літній селянин із Надвірнянського району.
Те саме думає й голова Надвірнянської райдержадміністрації Михайло Іваночко.
— Але це моя думка, а не офіційна, — кілька разів повторює він. — Складається враження, що певні спецслужби підривають мобілізацію. Суто моя думка така: це робиться, щоб показати світу, що «бандерівці» бояться.
У Надвірнянському районі й самій Надвірній протести були порівняно слабші. Щоб заспокоїти людей, 41-річний Михайло Іва-ночко, а за ним кільканадцять депутатів райради пройшли медичну комісію. Щоб подати приклад. Поки що це їх ні до чого не зобов’язало.
Під усевидющим оком Путіна
Я проїхався й поспілкувався з людьми та представниками місцевої влади в десятку населених пунктів різних районів, де повідомляли про найбільші протести.
Навіть люди, які самі брали в них участь, ставляться до протестів або іронічно, або сором’язливо.
Перша причина — вони трішки помилилися. Прийняли повістки на медкомісію за бойові повістки.
А інша причина — тут же всі патріоти, а їхні протести показали аж по російському телебаченню. Найбільшого розголосу як по українському телебаченню, так і по російському набув протест у Богородчанах. Тут перекривали дорогу й пікетували райраду і райдержадміністрацію. Як пише місцева газета, це був найбільший протест із часів ще Помаранчевої революції.
Заступник голови Богородчанської райради Петро Варшавський спершу заявляв, що не має часу приділити мені увагу, а потім говорив близько години.
— Журналісти так усе розтиражували, — каже він. — А інформація потрапляє куди? Самі знаєте! Сфабриковано було прекрасно.
І в той самий день пішло по російських каналах.
Він ніби ображений, що «розкрутили» саме Богородчанський протест. У сусідній Надвірній теж були.
— Якщо Іваночко вам каже, що в них усе спокійно — це його справа, — каже Варшавський.
Варшавський заперечує і звинувачення, що на медкомісії викликають лише «простих людей». Самому Варшавському вже 61 рік, а от його 27-річний син медкомісію пройшов.
На відміну від голови Надвірнянської РДА, голова Богородчанської РДА не може піти у військкомат: Ярослава Гоголь — жінка.
Амбали з цепурами
Якщо спершу щось і навіювало на конспірологічний лад — то це поширеність архетипу «донецького амбала, який приїхав сюди на курорт, а ми за нього там маємо гинути». Виглядало як «інформаційне вкидання». В усіх випадках місцевий мешканець «випадково підслухав» розмову донецьких.
Питаючи про мотиви протестів, я очікував почути соціальні — мовляв, призивають простих людей, а не владу. Ні, про це ніхто не говорить. Якщо не першим, то обов’язково другим ділом заговорюють про біженців.
— Пошуміли й розійшлися, знаєте, як ото наші люди. Та й то переважно жінки, — іронізують вусаті чоловіки в гірському селі Микуличин поблизу Яремчі. — Але я вам скажу, чому були протести.
І він розповідає про донецького амбала, який приїхав під виглядом біженця у Ворохту на курорт.
— Із цепурою на два пальці, — показує чоловік собі на шиї.
Потім я чув про цих архетипних біженців-амбалів по всіх селах, в які приїжджав, — і від простих людей, і від представників місцевої влади.
Біженець-амбал завжди живе в сусідньому населеному пункті. Якщо це Яремча — він у Делятині. Якщо це Микуличин — він на курорті у Ворохті. Якщо Брошнів-Осада, де розгромили медкомісію, то біженець на курорті в Моршині. Якщо Богородчани — він під Гутою.
Іваночко, голова Надвірнянської РДА: «Звісно, люди обурені: донецькі тут бухають, зачіпаються до наших дівчат».
Варшавський, заступник голови Богородчанської райради: «І є підстави: є запис донецьких чоловіків у кафе в Івано-Франківську. “Єдь сюда, «бандьори» хорошо прінімают”».
Оксана, село Кривець: «І от вони кажуть один одному: диви, які хати здорові — ми будемо тут жити».
Баба Маруся, село Маркова: «Вони (хто — не може сказати. — Авт.) хочут Західну Україну винищити, а сюди переселити людей зі сходу».
Одноногий чоловік Міша, Брошнів-Осада: «Ми їх по доброті прийняли, а вони кажуть: «бандєри» — лохі. А ми не лохи».
Цікаво, що ніхто особисто цих донецьких амбалів не бачив. Варшавський розповів, що в Богородчанському районі всього 11 сімей біженців, серед них лише троє чоловіків і то пенсійного віку.
У селищі Солотвин я спілкувався з Вітою з Луганська, яка 11 років тому вийшла заміж за місцевого й живе у Франківській області. Вона теж повторює чутки про донецьких амбалів, але потім переключається на жалість до біженців. До неї самої приїхали біженці-родичі. Амбалів серед них немає. У селищі вона бачила одного дідуся з Донецька.
Виникає підозра, що було повідомлення у ЗМІ, яке всіх пройняло, але спроба знайти першоджерело чуток призводить до нескінченної рекурсії.
Так, багато місцевих ЗМІ передрукували ідентичні повідомлення з посиланням на пост письменниці Ірени Карпи, яку важко запідозрити в роботі на спецслужби, а Ірена Карпа, своєю чергою, посилається на маму, яка щось від когось чула. Тобто чутка шириться давно.
Або цей архетип просто показує настрої населення, або при-карпатці та мешканці інших регіонів тільки те й роблять, що випадково підслуховують однакові слова донецьких амбалів — то в Моршині, то у Ворохті, то в Івано-Франківську.
Нахабні біженці є лише приводом. Тому що поїздка по різних місцях показує просте співвідношення: там, де роздавали найбільше повісток без пояснень, були найбільші протести.
Виглядало як загальна мобілізація
— Виглядало як загальна мобілізація, — сором’язливо, опустивши голову, каже працівниця бухгалтерії сільради села Маркова Богородчанського району.
— Ше сего нам бракувало, — сказала кучерява секретар сільради, дізнавшись, що приїхав журналіст.
— А що, на Маркову прийшла скарга? — питає працівниця бухгалтерії.
Село Маркова — одне з ініціаторів протесту в Богородчанському районі. «Ви вже й там були? А ви знаєте, що з Маркової на медкомісії не прийшов ЖОДЕН?» — питав мене в Богородчанах Петро Варшавський.
Населення Маркової — 3 тисячі осіб. Як стверджують у сільраді, в село прийшло 800 повісток.
— Мені що, у мене сина нема, а зять помер, царство йому небесне, — хреститься баба Маруся. — А в сусідки двоє синів і двоє зятів. І кожному прийшла повістка. То є велика капара (лихо. — Авт.).
Повістки за наказом військкомату представники сільради носили від хати до хати. Більшої частини чоловіків у селі все одно нема, всі на заробітках, зате про повістки почули всі жінки.
— Ще всі й не рознесли, а вже натовп був під сільрадою, — каже працівниця бухгалтерії. — Нікого чужого в селі не було! То все наші! Знаєте, як ото баби? Що не зрозуміли, то додумали.
Повістки були не призивні, а лише на медкомісію. Але жінки, розповідають у Марковій, злякалися, що всіх чоловіків, які ще лишилися в селі, можуть «забрати вночі» й село лишиться без чоловіків узагалі. От вони й збунтувалися, не розібравшись.
Подібна ситуація була в інших селах. Протести піднялись у перші ж години після того, як від хати до хати, всім поголовно, почали носити повістки.
— А то розказують, що тут діяла ФСБ, — обурюється Марія Романівна Стасюк, голова сільради Студінки Калуського району.
Марія Стасюк показує мені повістки, але не дозволяє сфотографувати. Це маленькі пожовклі папірці без слова «повістка» чи будь-якого іншого заголовка. Підписуватися треба під фразою «З забороною виїзду з місця проживання ознайомлений». Звісно, це лякає, а усні пояснення посильних сільради мало чим заспокоюють.
Протести у Студінці не були масовішими, ніж в інших місцях, — просто сталося так, що в когось були знайомі в обласній пресі, а тому протести набули розголосу.
— Ви краще поїдьте у Бондарів, там дорогу перекривали, просто це преса менше висвітлила, — переводить стрілки Марія Стасюк. — А щодо спецслужб, то не працює тут ніяка ФСБ, а працює мама і жінка.
Нічого вони не зірвали
У Микуличині Яремчанської міськради чоловіки казали:
— А медкомісії як прийшли, так і пішли...
У Брошнів-Осаді, де розігнали медкомісію, влаштовану прямо в сільраді, вусатий чоловік Сашко й одноногий Міша пояснюють обурення населення.
— Призначили оце нам місцевих фельдшерок, — каже Сашко. — Значить, одна сліпа тебе дивиться...
— А друга глуха тебе слухає, — підхоплює Міша.
Голова сільради Студінки розповідає, як на зборах у голови рай-держадміністрації всі були проти масової роздачі повісток.
— Казали їм: ви можете прийняти по сто чоловіків за день — от і висилайте по сто повісток за раз.
Але військкомати вирішили нахрапом провести медогляд всіх селян за раз. Найгірше — повістки переважно роздавали у вихідні 19 та 20 липня — в цей час іще не було навіть указу президента про часткову мобілізацію. Тому всі й обурились.
У Калусько-Рожнятівському об’єднаному військкоматі усміхнений майор, який чомусь відмовився назватися, теж не визнає помилки. Думає, в кожному конкретному випадку винен кожен конкретний голова сільради.
У Студінці місцеві мешканці вважали, що «головиха не дала повістки своїм родичам», хоча сама Стасюк казала мені, що дала повістку і своєму синові, хоча той пожежник-рятувальник і має бути звільнений від служби.
— А у Брошневі? Там теж голова замішаний, — каже майор.
У військкоматі не визнають своєї помилки. Але надто вже одноманітно «замішані голови сільрад» по всьому регіону.
— А те, що кажуть, що протести зірвали нашу роботу, — неправда. Людям приходять повістки, люди проходять медкомісії.
Не визнавши публічно помилки, військкомати таки змінили тактику. І якщо раніше говорили про «розгоряння істерики» на Західній Україні, нині «істерика» вляглася так само швидко, як і розгорілась.
Військкомати пробували провести медогляди в один захід, зачепили цим усіх водночас — і миттєво спалахнули протести.
Тепер військкомати надсилають повістки потрохи тут і потрохи там. Протести й затихли.
Артем Чапай, Insider
1 серпня 2014
Чи злочин — залишатися живими?
У Запоріжжі триває суд над 41 українським військовослужбовцем 51-ї аеромобільної бригади. Їх звинувачують у дезертирстві. Наприкінці липня вони опинилися на території Росії, після чого росіяни повернули їх Україні.
Нині десантники перебувають у Запоріжжі у військовій частині А1978, яку в народі називають Уральськими казармами.
За версією влади, яку повідомило нам джерело в адміністрації президента, в 51-й бригаді був один слабодухий хлопець, який ходив у ближнє село випивати. Там його стали обробляти сепаратисти і пропонувати здатися в Росію. А він став підбурювати інших.
Версія хлопців не зводиться до «одного хлопця», а охоплює більше аспектів. Ми зустрілись із десантниками, їхніми родичами та адвокатами й спробували розібратися, що насправді сталося з десантниками 51-ї аеромобільної бригади. Зустріч відбувається в Уральських казармах.
Хоч усміхатися почали
Віктор Січкун сидить увесь ранок із дружиною. Волонтерки з Жіночої сотні посміюються з сором’язливості одруженої пари.
Солдати й волонтерки розмовляють передусім про медичні справи. Складають списки. У двох — закриті черепно-мозкові травми. В одного — потягнута зв’язка. Переважно ж солдати в задовільному фізичному стані. Поширені раніше чутки про контузії й опіки у полонених виявилися неправдою.
— Я би кардіограму зробив, суто для себе, — каже Віктор Січкун.
Його дружина розповідає, що у Січкуна ще в мирний час був передінфарктний стан.
— А як медкомісію пройшов?
— А не було медкомісії, — каже його дружина.
Солдати та їхні родички навперебій розповідають. Одному дали 3 години, щоб з обласного центру, де працював, приїхати у військкомат у райцентр. Іншому взагалі дали на збори 15 хвилин. Вони вже стояли на обліку як здорові — і їх, не оглянувши ще раз, відправили служити. Це була «перша хвиля» мобілізації. Всі призвані 9—11 квітня.
— Дениска, а тебе медицинская помощь не нужна? — питає Світлана Василюк із запорізької Жіночої сотні.
Денис Бебнев, який більшу частину часу сидить, дивлячись униз, вперше піднімає погляд і усміхається:
— Хіба що зуби полікувати. А так усе нормально.
— Ну хоть раз улыбнулся, — каже Василюк.
— Він у нас серйозний, — каже Юлія Бебнева, мати Дениса. — Голова сім’ї.
— Теперь они хоть улыбаться начали, — пізніше скаже мені пенсіонерка Валентина Коршенко з Жіночої сотні, також присутня на зустрічі. — Миша Холод, этот мальчик з красивыми глазами, помнишь? Видел, сейчас какой? А то был, как камешек. Вот так зажатый, — показує вона.
21-річний Михайло Холод — наймолодший, заляканий діями прокурорів, пробував тікати, але з ним зв’язався адвокат, і Михайло вчасно повернувся сам. Цей факт адвокат Тарас Дригайло в суді зміг обернути на користь Михайла і проти прокуратури.
Про те, що сталося з солдатами і як вони потрапили в полон, більше переповідають родички та волонтерки — солдати хіба що докидають окремі фрази й уточнюють. Керівництво заборонило говорити офіційно без дозволу Міноборони, а Міноборони дозволу так і не дало.
На основі розповідей із кімнати зустрічей та розповіді координатора адвокатів Олександра Гришина вдалося більш-менш відтворити версію хлопців і їхнього захисту того, що сталося під Свердловськом Луганської області наприкінці липня.
Пустили в «мішок» — і «мішок» закрили
— Все в Волновасі почалось, — вважає Юлія Бебнева, мама Дениса, який сидить поруч і дивиться вниз. — Вони там не повинні були бути. На той час призваних не мали пускати в «гарячі точки». Уявіть, як нашим хлопцям: ті, що загинули під Волновахою, раніше з ними в таборі в одних наметах жили.
Бригада, розташована в Володимирі-Волинському, збиралася з усієї Західної й Центральної України. Серед військових, які тепер під слідством, — люди не лише з Волинської області, але й Тернопільської, Хмельницької та інших. Усі до єдиного — мобілізовані.
Частини бригади потім кидали в різні місця — блокпости під Донецьком, Краснодон, Красноармійськ. Ті з 51-ї бригади, що опинилися в «котлі» на Луганщині, — винятково зв’язківці й артилеристи.
— Ні піхоти, ні розвідки з ними не було, — каже Юлія Бебнева.
Військові опинилися затиснені між територією, підконтрольною бойовикам, і російським кордоном.
— У «кишку» між ополченцями й Росією нас пропустили без жодного пострілу, — каже один із солдатів.
— Нас пустили в «мішок» — і «мішок» закрили, — підтверджує інший.
Солдати виявилися відрізаними від постачання.
Стояли «на териконі» під Свердловськом Луганської області. Кілька солдатів показали, що це відео знищеної техніки — з місця їхнього перебування.
Бронежилетів було з розрахунку один на п’ятьох. Почались обстріли з артилерії. Стріляли з обох боків, як «ополченці», так і Росія — і що далі, то точніше.
При цьому солдатам було суворо заборонено стріляти в бік Росії.
— Хоча важко було сказати, з якого боку по нас стріляли, — каже один із солдатів.
Інші заявляють: у небі з боку Росії з’являлися безпілотники, які неможливо було збити, а через тридцять хвилин по частині били точніше, ніж перед тим.
Так стояли десять днів, навіть коли відстрілюватися бодай по бойовиках уже не було чим.
Їжа ще лишалась, але не було води.
— В якийсь момент їм пощастило, бо пішов сильний дощ. Пили дощову воду з калюж, — каже Юлія Бебнева.
— Вранці злизували росу з капотів КамАЗів, — каже один із солдатів.
Командири постійно просили прислати набої та продовольство — отримували відповідь «немає змоги». Так на териконі минуло 10 днів.
Дозвіл з матюками
Техніка була розстріляна. Бійці попросили в командира дозволу на передислокацію:
— Точка ж пристріляна, — казали вони.
— Стволи були порожні. Порожні стволи здали командиру, — каже один із солдатів.
Адвокат Гришин розповідає версію захисту:
— Вони здали командирові зброю, бо після обстрілів на десятьох лишався один автомат і то без набоїв. А без патронів «калашниковим» хіба що кидатися можна. Безпосередній командир надав їм дозвіл — і солдати почали передислокацію до місця розташування частини.
— Куди?
— Це військова таємниця.
Юлія Бебнева розповідає про наданий дозвіл із таким уточненням:
— Не можу відтворити, що той командир казав. Я ж не буду тут матюкатися.
Беззбройних узяли сепаратисти
36 солдатів на КамАЗах і без зброї виїхали. По дорозі до них приєдналися ті п’ятеро, яким поки не висунуто звинувачень. Бійці 51-ї й нині живуть із ними разом — але або нічого не знають, або не хочуть розповісти. Адвокати не знають нічого, оскільки тим п’ятьом не висунуто офіційних обвинувачень, а отже, у них нема
і захисників.
КамАЗ перехопили бойовики. Бойовики були озброєні, солдати — ні. Юлія Бебнева відтворює розмову по мобільному з одним із бойовиків. Вона подзвонила синові, а трубку взяв хтось чужий.
— Вы кто?
— Я человек.
— А где мой сын?
— Надо было думать об этом, когда его сюда посылали.
— Я не посылала, его призвали.
— Надо было идти на Киев и не пускать.
— Я сколько порогов оббила, чтобы его вернули...
— Мои внучки боятся спать, мать живет в погребе. А вы хотите своего сына?
Після цього Бебнева розридалась у трубку, і бойовик по той бік змінив тон:
— Тише, тише. Мы живие люди. Мы как их увидели грязных, оборванных — у нас бы рука на них не поднялась. Ничего мы им не сделаем. Но у нашего руководства на них свои планы.
Відмова від «притулку»
Плани — це перевезти в Росію.
Військовослужбовці 51-ї не «переходили на територію Росії», як повідомляли спершу. Їх під дулами автоматів у Росію передали. Юлія Бебнева каже, що це сталося на пункті пропуску «Ізварино» в Луганській області, який контролюють бойовики.
Цікаво, зазначає адвокат Гришин, що бійців перевезли в Росію у п’ятницю 25 липня, а перші повідомлення в російській пресі з’явилися ще в четвер 24 липня.
— Це ще раз підтверджує, що бойовики координують свої дії з Росією.
У Росії солдати провели кілька днів. Сиділи в ангарі.
Фізичних «засобів впливу» до них не застосовували, але намагалися переконати просити про «притулок». Переконували, що в Україні їх судитимуть... Як бачимо, у підсумку так і сталось.
— Знаючи, що їм загрожує в Україні, перебуваючи під психологічним тиском, вони все ж наполягали, щоб їх повернули в Україну. Жоден не написав заяви, жоден не попросив притулку в Росії. Які ж вони зрадники? — каже Гришин.
Адвокат Гришин пояснює: оскільки юридично війни з Росією немає, а солдати були без зброї — їм можна було закинути лише незаконний перетин кордону (до того ж їх перевезли силоміць). Тому солдатів мали просто депортувати.
Російські ЗМІ зняли ролик про солдатів, які начебто «масово лишають частини і тікають у Росію» (неправда, бо їх захопили в полон і привезли силою). Після цього солдатів повернули Україні.
Солдатів завезли в Росію з Луганщини, а повернули на Донеччину
Депортували через інший пункт пропуску. Ті, з ким я спілкувався, не змогли його назвати, але журналіст Роман Бочкала з посиланням на родичів пише, що це пункт «Успенка» в Донецькій області. Там полонених передали українським силам. Кому — знає адвокат Гришин, але це теж військова таємниця й таємниця слідства.
І ось чому. «Успенку» теж контролювали бойовики, але для передачі полонених бойовики пропустили українські сили.
— Це ще раз непрямо свідчить, що бойовики координують дії з Росією, — каже Гришин.
Можливо, відтворена картина неповна або неточна, оскільки частина інформації засекречена. Бракує також свідчень безпосередніх командирів, які нині у зоні АТО.
Враження, що потрібні не живі солдати, а мертві герої
На українському боці забрали телефони, обшукали «аж до підкомірців» і повезли в Запоріжжя. Чому саме сюди?
— Може, хтось хотів собі нові лички, — знизує плечима Гришин.
— У Володимирі-Волинському їх би розірвали, — каже Юлія Бебнева.
Але прокурорів «розірвали» і в Запоріжжі. Попри таємність, місце розташування стало відомо родичкам солдатів і громадськості.
— Про Запоріжжя — це окрема тема, — з усмішкою каже Юлія Бебнева. — Їхня активність...
— А из матерей вы самая активная, — каже Світлана Василюк із Жіночої сотні.
— Я по життю не активна, але ця ситуація мене дістала. Пробують влаштувати судилище. За що? Що повернулися живими? Таке враження, що державі потрібні не живі солдати, а мертві герої.
Жіноча сотня, Громадська рада при ОДА, організація «Крапля істини», Самооборона Запоріжжя — лише деякі з формувань, які взялися допомагати військовим. Багато звичайних людей у Запоріжжі теж активно стали на бік солдатів і проти «прокурорів та генералів».
— Интересно смотреть, как меняется отношение и в прессе, и во власти. Сразу ведь были «предатели». Я иногда думаю, если бы это было не Запорожье — устроили бы показательный суд. А мы такой город — можем иногда, если захотим, — каже Інна Чельцова, яка очолює Жіночу сотню Запоріжжя.
Спершу відбувся конфлікт між громадськістю та адвокатами. Адвокати — надані державою, безкоштовні, й тому волонтери спершу не довіряли їм.
— Светлана из Женской сотни кричала на камеры: «Заменить! Мы им не верим!» — сміється Гришин.
— Я в этого Гришина вцепилась. Девочки мне говорили: ну что ты сама, как прокурор, — розповідає і Світлана.
Нині адвокати в захваті від громадськості, а волонтери й родичі — у ще більшому захваті від адвокатів і постійно просять це наголосити. У кожного західноукраїнського солдата виявилося від двох до десяти охочих узяти на поруки. «В кінці ми навіть відсіювали», — каже Чельцова з Жіночої сотні.
Однак поручителі врешті не знадобилися. В усіх солдатів були різні адвокати, їх судили різні судді, але всіх 35 відпустили навіть не на поруки, а під особисте зобов’язання.
Серед матерів і волонтерок шириться історія про суддю, яка слухала свідчення одного з солдатів про пережите, й по щоках у судді текли сльози.
Перед солдатами мають вибачитись, але це з галузі фантастики
Гришин не сумнівається, що підтримка солдатів громадськістю є важливим чинником для суддів.
Проте прокурори не здаються. Від 7 серпня в Запоріжжі почалися справи в апеляційних судах: військова прокуратура все-таки вимагає «переселити» солдатів із військової частини в СІЗО.
Активісти, яких щойно сповістили 6 серпня ввечері, відразу організували чергові пікети — тепер біля приміщення апеляційного суду.
— Ми їх відіб’ємо, — казала Світлана Василюк, їдучи під суд.
Апеляційний суд залишив бійців на свободі.
Гришин вважає, що прокуратура чекатиме, поки волонтери втомляться, а ЗМІ втратять інтерес до теми:
— Усі хочуть продати гарячі пиріжки, а нікому не цікаво, як робиться тісто, — каже він.
Щодо прокуратури — він каже, що необхідно чинити тиск не на місцевому рівні, а на рівні ГПУ:
— Жінки кричали на прокурорів, а я кажу: прокурори — це просто руки. Голова дала їм наказ — вони й діють.
— А голова хто?
— Генеральна прокуратура, звичайно. Видно, хотіли інших налякати. Бий своїх, щоб чужі боялися.
Він іронічно відмахується від припущення, що військові прокурори просто виконують своє завдання.
— Система прокуратури в нас іще «совкова»: ти начальник, я дурак. Як їм сказали — так вони й діють.
Гришин наголошує, що в Україні — не прецедентне право, але те, як закінчиться справа 51-ї бригади, звісно, важливо й для інших. Наприклад для бійців 72-ї бригади.
— Бо в Запоріжжі — перший випадок в Україні, коли судять за частиною 3 статті 409.
— Бо раніше не було бойових дій?
— Так. Існує юридичний парадокс. Якщо людину призивають в армію і вона не йде — на цьому етапі при найсуворіших розкладах дадуть рік чи два умовно. А тепер, якщо їх засудять, люди будуть думати: навіщо мені взагалі йти під кулі, йти під «Гради», щоб мене потім засудили на п’ять-десять років?
Коли солдатів 51-ї в перші дні називали «зрадниками», то посилалися на 72-гу бригаду, з якої ніхто не потрапив тоді в полон.
Гришин звертає увагу, що, коли на території Росії опинились уже понад 400 бійців 72-ї бригади, їх уже ніхто не називав «зрадниками». Говорять про тактичне рішення, посилаються на спостерігачів ОБСЄ. Водночас Гришин наголошує, що судять за сукупністю обставин, тому якщо обставини будуть різні, рішення будуть різні.
Захист наполягає, що з бійців 51-ї прокуратура повинна остаточно зняти обвинувачення.
Гришин припускає, що нагорі — зокрема в ГПУ — мали б уже зрозуміти свою помилку.
— Якби у нас були розумні політики, вони мали б навіть не просто зняти обвинувачення, а зробити офіційну заяву, мовляв, «проведеною перевіркою встановлено, що наші солдати діяли героїчно. Ми просимо вибачення й захоплюємося їхньою мужністю та стійкістю».
Він зітхає:
— От тоді б я їх заповажав. Але це вже зі світу фантастики.
Артем Чапай, Insider
8 серпня 2014
51-ю бригаду критиковали за то, что другие бригады были в той же ситуации — однако поступили по-иному. Когда через Россию стали отходить и другие бригады — разговоров о «дезертирстве» больше не было.
Счастье близко
Репортаж из фильтрационного центра для луганских беженцев
С недавних пор Счастье стало перевалочным пунктом для тех, кто бежит от войны: украинские власти организовали на территории военной части МЧС «фильтрационный центр»
К развилке в маленьком поселке Счастье под Луганском, где уже третий месяц идут самые ожесточенные бои на востоке Украины, съезжаются машины. У кого-то к антенне привязан кусок белой ткани, у кого-то на лобовое стекло скотчем приклеен наспех сделанный плакат с надписью «Дети». С недавних пор Счастье стало перевалочным пунктом для тех, кто бежит от войны: украинские власти организовали на территории военной части МЧС фильтрационный центр, куда попадают беженцы через «зеленый коридор».
— Выйдите из машины и идите на регистрацию, — командует мужчина с автоматом, боец Нацгвардии. Пассажиры послушно проходят к площадке, над которой натянута маскировочная сетка. На улице страшная жара, сетка не спасает от солнца. Десятки людей идут с маленькими детьми, собаками, кошками. К столам регистрации, за которыми сидят милиционеры в штатском, выстраивается длинная очередь. Очередь продвигается еле-еле: милиционеры методично расспрашивают о причинах выезда.
— Национальность? — спрашивает один из них молодую женщину.
Вопрос ставит ее в тупик.
— Украинка... Русская... Ну то есть и так, и так... — запинаясь, произносит она.
Девушка передо мной тревожно озирается и постоянно переспрашивает, какие нужны документы. Для беженки она выглядит довольно странно: на ней — яркое желтое платье в пол, торжественное, как будто она собиралась идти на свидание в ресторан. Вскоре я замечаю, что она стоит на раскаленном асфальте босиком. Пятки серые, огрубевшие. Обуви в руках нет. Значит, так и добиралась сюда, босоногой. Пытаюсь заговорить с ней, но в глазах у нее страх и недоверие.
— Страшно там, больше ничего не скажу, — произносит она, отворачивается и уходит к родне.
— Мы к детям едем, — объясняет ее родственник, округлый мужчина средних лет. — Внучке десять лет, старшему двенадцать. Давно деток не видели, вот и едем. Еду им везем, гостинцы.
— Из Луганска? Гостинцы? — удивляюсь я. Во всем Луганске уже несколько дней нет света и воды, большинство продовольственных магазинов закрылись, а предприятия, изготавливавшие хлеб и молочную продукцию, остановились. Люди делятся друг с другом последними запасами.
— Ну да, гостинцы. А чего вы смеетесь? — вступается девушка в желтом платье. — Им там в селе есть нечего!
Молодой парень в штатском — участковый из Луганска — просит зарегистрировавшихся луганчан сфотографироваться с паспортом. Он делает эти снимки на мобильный телефон.
— А как мне встать? — спрашивает его худенькая женщина с растрепанными волосами, кое-как собранными в хвост.
— Да как угодно вставайте, — флегматично отвечает парень.
— Я ж не знаю... Наверное, плохо выгляжу. Я три дня в погребе просидела, в зеркало не смотрелась, — произносит женщина и почему-то смеется.
У входа в фильтрационный центр нервно бродит пенсионерка в леопардовой майке, седые волосы собраны в пучок. От жары у нее уже не выдерживают нервы.
— Ну, сколько нам еще ждать? — допытывается она у мужчины в милицейской форме. — Почему вы сына моего держите? Что у него не так?
Милиционер пожимает плечами и предлагает ей поинтересоваться у начальника, которого нет на месте.
— Мы же тут помрем от жары. У нас ребенок плачет! И кошка! — стонет бабуля. Милиционер многозначительно молчит.
В очереди на регистрацию улыбающийся парень объясняет мужчине, заполняющему его анкету, что он здесь проездом — купить продукты и бензин. В Луганске такой роскоши уже практически не осталось.
— Пить хочется, есть хочется... Жить хочется! — весело говорит он.
Вдруг раздается взрыв, где-то совсем рядом. Следом еще один и еще.
— Не обращайте внимания, — успокаивающе говорит регистратор. — Это не здесь.
— Мы, знаете ли, думали, что здесь потише, — нервно смеется молодая девушка. Она направляется из Луганска в Харьков, к друзьям. Надеется, что скоро сможет вернуться — когда все закончится. Она верит, что закончится скоро.
— А кто знает, почта работает? — спрашивает кто-то из очереди.
— Я работник почты, у меня спросите, работает ли почта, — смеясь, отвечает женщина, упаковывая котенка в картонную коробку.
Работу фильтрационного центра координирует девушка Елена, она приехала из Луганска несколько дней назад — начальник дал ей отпуск. Компания, в которой она работает, несмотря на постоянные обстрелы, все еще не закрылась, сотрудники выходят на неполный день. Лена сообщает мне, что за первые четыре дня работы центра здесь зарегистрировалось около семисот человек. Сегодня при мне зарегистрировалось около ста. Рядом толстяк с автоматом в черной майке с надписью “Polizei” утвердительно кивает, как бы аргументируя ее слова.
— Вы всех из этого фильтрационного центра выпускаете? — спрашиваю я его.
— Тех, кто прошел проверку регистрации, да, — неохотно отвечает толстяк.
— А были случаи, когда кто-то проверку не прошел? — допытываюсь я. Автоматчик поджимает губы. — Вы не можете ответить?
— Вы меня ни о чем таком не спрашивали. Вот так, — говорит он и куда-то уходит.
Елена пытается объяснить мне, что фильтрация луганчан нужна для того, чтобы не допустить на украинскую сторону сепаратистов.
По разбитой гусеницами пыльной дороге мимо фильтрационного центра проезжает колонна бронетехники. Военные и бойцы Нацгвардии с украинскими флагами едут в сторону Металлиста — небольшого поселка, располагающегося над Луганском, в нескольких километрах от Счастья. Металлист — это уже территория, подконтрольная «Луганской народной республике», там сейчас идут бои. Через эту же дорогу пролегает маршрут «зеленого коридора» для беженцев, который официально объявил штаб антитеррористической операции. Власти договорились, что с 10 до 14 там будет двустороннее прекращение огня на двести метров с одной и другой стороны дороги. Правда, через этот путь практически никто не ездит: слишком опасно, стреляют, несмотря на «коридор». Беженцы добираются до Счастья обходным путем, через станицу Луганскую.
— Завтра уже не поеду никуда, — сокрушается водитель маршрутного такси, только что привезший людей из Луганска. — Сплошная мука. Они ж обещали «зеленый коридор», а никакого «коридора» нет, езжу по таким дорогам, что никаких денег это не стоит. А тут еще этот цирк, фильтрационный центр какой-то. На фиг он нужен? Стоять лишний час.
За место в маршрутке пассажиры платят 50 гривен, около пяти долларов, хотя от Счастья до Луганска всего двадцать километров. После разговора с прибывшими становится ясно, почему водитель берет так дорого.
— Мы сегодня выехали в девять утра, а приехали только сейчас, — говорит беженка. На часах 16:00. — Там нет дороги, сплошные пески, нашу маршрутку трактор тащил. Трактористу пришлось отдельно денег давать. И сами шли кучу времени пешком, по колено в песке.
Женщина стоит босиком. Несмотря на семичасовую муку, она выглядит счастливой — радуется, что удалось выбраться. Ее дом, рассказывает беженка, находится в низине между микрорайоном Мирный и автовокзалом, который обстреливается «ополченцами».
— Они постоянно через нас стреляют, а те — в обратную, — говорит женщина, не уточняя, кто «они», а кто — «те», хотя очевидно, что речь идет об «ополченцах» и украинской армии. — Последнее время мы постелили в подвале матрас и там спали.
Из Луганска ее вместе с семьей вывезли волонтеры. Их посадили в автобус на площади перед старым железнодорожным вокзалом. «Иначе, — говорит она, — не выехать: на блокпостах бандиты стоят».
Похожей деятельностью занимаются и представители «Луганской народной республики»: они организовывают транспорт для отправки луганчан в Россию. Так уехать проще, объясняет беженка: «ополченцам» выгодно создавать статистику беженцев в РФ, чтобы доказать, что в Луганске никто не поддерживает Украину.
«Дамы и господа, пришло время бокса», — доносится искаженный мужской голос из автомата с боксерской грушей, установленного возле закрытого продуктового магазина на трассе. Следом за объявлением включается восьмибитная версия песни Pink Floyd — The Wall. Проходящий мимо беженец ненадолго задерживается возле автомата, как бы раздумывая, пришло время бокса или еще нет. Автомат повторяет объявление, и мужчина уходит.
По пыльной дороге снова проезжает колонна бронетехники. Где-то неподалеку раздается несколько взрывов. Никто из приезжих уже не вздрагивает.
К развилке подъехали наблюдатели из ОБСЕ, и вокруг них моментально собирается группа беженцев.
— Заканчивайте это, а? — обращается к представителю миссии водитель маршрутки. — Неважно, кто победит, хоть китайцы! Понимаете, моя сестра уже которую неделю из погреба не выходит, боится, что на улице ее сразу снаряд убьет. Это даже хуже, чем в Славянске. Я посмотрел, какие там разрушения, и вот что скажу: это в сравнение не идет с Луганском.
Представители миссии понимающе кивают.
— Помогайте, оно же никому не нужно, — добавляет маршрутчик. — Пройдет время, и вот увидите, вскроется, кто на этом заработал.
Из машины с повязанной на боковое зеркало белой тряпкой выходят две девушки. Одна из них, постарше, со строгим лицом, завидя проезжающих мимо украинских солдат, подпрыгивает и принимается махать им рукой.
— Давай их приветствовать, Алла, давай! — подначивает она подругу. Та вздыхает с каким-то печальным облегчением.
— По Луганску теперь почти никто не ездит, только дорогие тачки, — принимается рассказывать Алла. — Это «ополченцев», отжатые. И вы знаете, пусть говорят что угодно, но я точно знаю, что они пуляют со всех сторон. Люди же видят своими глазами, как они стреляют на аэропорт, а мы у них, получается, сзади щитом стоим. Понятное дело, что армия стреляет в обратную, но они же провоцируют.
Старшая подруга поддакивает и добавляет:
— Нас еле выпустили, на блокпосту хотели машину отнять. Она служебная, с киевскими номерами. А они как говорят: имущество республики, оккупированная территория, забираем для нужд ЛНР...
— Вот смотрите: я живу в самом центре, — продолжает Алла. — Снаряды летят из-за моего дома и попадают в парк Горького. Туда, где никакой армии в помине нет. Зачем они так делают?.. Нам это все не нужно было. Ну, были маргиналы, которые вышли в поддержку этих сепаратистов, у которых ничего нет. Вот они разбогатели, эти писюны, которые фоткаются с оружием и девочками. Эх, если бы было ощущение, что армия вот-вот зайдет в город, то посидела бы дня три в подвале. Но сейчас тишина гробовая, иногда только снаряд упадет, и ощущение, что это длится вечность.
— Добрее надо быть, — встревает маршрутчик. — Все беды случаются от злости. Будем добрее — будет мир.
— Войны просто так не падают на наши головы, — продолжает Алла, выдерживая драматическую паузу. — Значит, что-то с нами не так. Однажды Кужель (украинский политик, экономист родом с Донбасса. — Авт.) сказала, что когда впервые побывала на Западной Украине, то поняла, что там люди любят каждый клочок своей земли, каждую ялыночку. А мы тут любим только своих близких. Поверхностно это как-то, нечестно. Ну, теперь научимся...
Выговорившись, Алла с подругой садятся в автомобиль и уезжают в сторону Сватово — города в Луганской области, подконтрольного украинским властям, где размещается лагерь для временных переселенцев. Жара в Счастье спадает. Беженцы, прошедшие регистрацию, разъезжаются кто куда. Где-то неподалеку снова раздаются взрывы.
Екатерина Сергацкова, «Сноб»
5 августа 2014
7 августа «премьер-министр» ДНР Александр Бородай заявил о том, что уходит в отставку по собственному желанию. Его место занял лидер боевого движения «Оплот», житель Донецка Александр Захарченко.
8 августа журналист Financial Times Сэм Джонс сообщил со ссылкой на социальные сети и экспертов, что на востоке Украине погибли 12 сотрудников Главного разведывательного управления Генштаба Вооруженных сил РФ, которые официально находились в отпусках.
Жизнь после освобождения. Типичный Северодонецк
К Северодонецку ведет разбитая дорога, которую преграждает взорванный мост. Когда украинская армия выбивала отсюда боевиков, переход через реку провалился. Местные жители, как ни в чем не бывало, ходят через впадину пешком. Некоторым — кого занесли в специальные списки — разрешили передвигаться на машинах.
Северодонецк — типичный город на Донбассе, освобожденный от боевиков. Большая часть населения пассивно поддерживала сепаратистские настроения, надеясь, что Луганскую область вместе с Донецкой присоединят к России, как Крым.
Когда в городе появились люди с оружием, в основном казаки, местные поняли, что поддерживать сепаратистов больше не желают. Постепенно с улиц исчезли прохожие, с телевидения — украинские каналы, перестали работать банки и некоторые фирмы.
Северодонецк, как и другие города, оказавшиеся в подчинении у так называемой Луганской народной республики, погрузился в полумрак.
— Было неприятно и непривычно, что в городе пусто. Неприятно было видеть этих «ополченцев» на блокпостах, входить с ними в контакт, — рассказывает местный житель, работник крупнейшего северодонецкого завода Владимир Николенко. — Неприятно было, что нигде своего родного знамени украинского не увидишь. Я ходил на работу, а внутри завода размещается сторонняя организация, во дворе у них долго знамя Украины висело. И вот я проходил, смотрел на него, и настроение поднималось, хоть оно за забором и колючей проволокой.
Местная жительница Татьяна с нервным смешком рассказывает, как ее подруга однажды ехала на дачу через блокпост боевиков.
— Ее остановил бородатый мужик с автоматом, посмотрел документы и спросил: «Кто ты?» Она ему испуганно: «Я из Северодонецка...» Он снова: «Кто ты?» Она опять отвечает, что местная. И тут он на нее посмотрел так строго и сказал: «Запомни, ты — новороска». Когда она ехала обратно, вся тряслась и снова встретила того мужика. А он на нее зыркнул и сказал с гадкой такой ухмылкой: «Ну что, запомнила, кто ты?..» Вот в такой обстановке мы и жили.
— Из-за всего этого у нас много семей рассорилось, — говорит Владимир. — Вот я, например, с сестрой поругался. Но она уже изменила свое мнение на 180 градусов. А сейчас здесь все очень боятся, что сепаратисты могут вернуться.
Когда в Северодонецке появились боевики, местные власти — горисполком и правоохранительные органы — не стали сопротивляться. Единственный орган, который отказался сотрудничать с сепаратистами, — прокуратура. Глава ведомства вместе с сотрудниками заявил, что не станут признавать ЛНР, и покинули город.
Мэрия же работала как прежде: в Северодонецке были и вода, и газ, и свет, и вывоз мусора. И глава горсовета, и депутаты оставались на своих местах.
Но спустя несколько дней после того, как в город зашла Нац-гвардия, руководство Северодонецка испарилось.
Некоторые местные жители считают, что мэр с заместителями просто сбежал, чтобы не нести ответственность за сотрудничество с ЛНР. А секретарь горсовета Андрей Гавриленко, который перенял управление Северодонецком, считает, что его начальников похитили. Также, по его словам, на двоих депутатов было совершено разбойное нападение, после чего они уехали.
Заседания горсовета не проходят «в целях безопасности», хотя при ЛНР уезжать депутаты почему-то не торопились.
— Мы никуда не уезжали, поскольку ехать нам было, в общем-то, некуда и незачем, — рассказывает Гавриленко. Он выглядит уставшим. Возможно, оттого, что его каждый день опрашивают сотрудники милиции. — Мы занимались жизнеобеспечением города. Ведь эта процедура не зависит от того, что вокруг происходит. Людям нужно, чтобы работало ЖКХ, медицина, образование, транспорт, аварийная служба, чтобы мусор вывозили.
И. о. мэра демонстрирует флаги Украины и Северодонецка, которые установлены в его кабинете. По его словам, руководство города всеми силами старалось не допустить уничтожения символики сепаратистами.
— Никто не поймет, в каких условиях мы тут находились, — объясняет секретарь. — Никто не оценит, и никак этого не объяснишь. Можно только находиться здесь и впитывать эту атмосферу. Но ни один чиновник не сказал, что понимает нас.
Тем временем Северодонецк готовится принять у себя часть ведомств и органов власти Луганской области. Еще в советские времена он планировался как запасная столица региона на случай непредвиденных ситуаций вроде стихийного бедствия. И вот такое время пришло.
Возможно, перенос областного центра в Северодонецк станет переворотным моментом в жизни этого небольшого промышленного городка, все еще пропитанного атмосферой Советского Союза. По крайней мере, местные на это очень надеются.
— Я ожидаю хорошего будущего, — делится соображениями Владимир. — Жду, что к власти придут совсем новые люди, больше молодежи другой формации, вроде тех, что представляют «Демаль-янс». Хочется, чтобы власть контролировалась народом, и думаю, изменения будут. Не зря же люди гибли на Майдане и сейчас. Если ничего не изменится, то к чему все это было? Люди не дадут этого так оставить.
— А здесь люди к этому готовы? — спрашиваю у него.
— Нет... — отвечает Владимир. — Люди привыкли к тому, чтобы за них все делали. Они не такие инициативные, как на Западной или Центральной Украине. Но главное сейчас, чтобы Россия над нами не правила. После такого конфликта мы, конечно, отдалимся. Она не нужна нам такая, как сейчас. Вы можете спросить у меня, уважаю ли я российский народ, — после многозначительной паузы продолжает Владимир. — Я не уважаю Путина, но народ ведь Путина любит? 85 процентов его поддерживает. Значит, я и народ не уважаю, получается. Они верят в то, что здесь фашисты, которые детей едят и женщин вырезают. А чего они этому верят?..
Северодонецк освобожден от боевиков, но «новой жизнью» он пока не зажил. Как, впрочем, и масса других городов и поселков Луганской и Донецкой областей. В отличие от флагманского Славянска, где проходят показательные восстановительные работы, здесь ничего не происходит. Люди привыкают ходить по взорванному мосту и надеются, что когда-нибудь их город изменится к лучшему.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
12 августа 2014
Донецк. Неизбежное
Мы с Мариной сидим между этажами в подъезде сталинского дома в центре Донецка. Трясутся стекла, слышно, как падает «Град». Это значит, что война идет где-то совсем близко, в нескольких километрах от нас. С удивлением отмечаю, что отношусь к этому факту как-то уж слишком спокойно. Есть в этих раскатистых звуках что-то неизбежное.
— Мы в правильном месте сидим, — флегматично отмечает Марина, закуривая очередную сигарету. — Здесь толстые стены. И главное, далеко от окон.
Несколько дней назад Марина запаслась сигаретами и продуктами на случай, если из Донецка вдруг окончательно уйдет цивилизация.
— Вчера снаряд упал в родильное отделение, где когда-то появился на свет мой сын, — говорит она драматически тихо. — А один «ополченец» расстрелял лаборанта в больнице за то, что тот с ним как-то неправильно поговорил. Врачи после этого взбунтовались и написали заявления об уходе. Оперировать теперь некому.
Донецк — миллионный город, который когда-то был центром одного из важнейших регионов страны. Между моментом, когда здание областной администрации захватили вооруженные люди, провозгласившие «Донецкую народную республику», и сегодняшним днем пролетела целая вечность. За это время в антитеррористической операции на Донбассе погибли сотни военных и мирных жителей, был освобожден Славянск и сбит малазийский «боинг». Закрылось большинство магазинов, салонов красоты и кафе. С аптечных полок стали исчезать медикаменты, а из больниц — врачи. Регион покинули тысячи людей.
Миллионный город пуст. На въезде в Донецк с южной стороны стоит устойчивый запах гари: в этом районе регулярно бомбят. С некоторых пор мегаполис взят в кольцо украинской армией, и я совершенно отчетливо ощущаю, как здоровое, мускулистое тело города покидает кровь.
Спокойствие берегут лишь цветочные клумбы: несмотря ни на что, старушки продолжают поливать розы и подрезать кусты. Говорят, красота и ухоженность улиц спасают людей, оставшихся в Донецке, от погружения в ужас. Но спокойно только в центре, а за несколько километров от него начинается пространство тревоги.
Во дворе одного из домов в районе железнодорожного вокзала, который недавно обстреляла артиллерия, разведен костер, а на нем — кастрюля. Пенсионерки кипятят воду на чай. В доме уже несколько дней нет газа и электричества. Новости они узнают от знакомых из других районов, где еще работает телевидение и интернет.
Рядом, при 18-й больнице, находится бомбоубежище. Меня к нему подводят двое инспекторов «Гражданской обороны» ДНР, Людмила и Александр. Там нас встречает группа хмурых бабушек.
— Вот посмотрите, здесь люди фактически живут, — показывает пальцем Людмила. — Мы им привозим все необходимое.
— Чего ж ты врешь-то? — вдруг набрасывается одна из старушек на инспектора. — Никто нам не помогает! И тебя мы в первый раз видим!
— Я же отправляла вам волонтера... — оправдывается она.
— Не мурчи! — надвигается на нее другая бабушка. — У нас тут даже света нет, никто свечек не привез!
В бомбоубежище темно и сыро, по лестнице снует раненая собака. В глубине погруженных во мрак коридоров на узких раскладушках, закутавшись в старые одеяла, лежат люди. У некоторых на столе горит тоненькая свечка, вокруг тарелки, кастрюли и игральные карты.
Из дальней комнаты показывается силуэт мужчины. Увидев камеру, он с ходу принимается кричать. Через каждое второе слово прорываются ругательства.
— Мою квартиру на *** разнес снаряд, прямо когда я дома был, — рассказывает он. — Сначала я услышал свист. А я знаю, что если слышен свист миномета, значит, летит прямо на меня. Успел лечь на пол. Квартиру всю разворотило, балкон вырвало с корнем. Когда успокоилось, решил на всякий случай лечь в коридоре на коврик для йоги, который жена оставила. И тут в дом ударила гаубица. Вот тогда я ушел в бомбоубежище и больше отсюда выходить не хочу.
Мужчина постепенно успокаивается, выходит на улицу и закуривает сигарету.
— Знаете, я ведь в курсе, кто там на самом деле стрелял, — продолжает он. — Я такие вещи отличать умею. И знаю, что и те, и эти — «молодцы».
Инспектор Людмила отводит меня в сторонку и на ухо сообщает, что этот парень — «бендеровец».
— Это бабка тут мне успела сказать, — говорит она, хитро улыбаясь. — Он считает, что во всем виновата ДНР. А мы часто таких на объектах встречаем, правда, Саш?
Инспектор Александр кивает.
— Здесь достаточно таких, кто не согласен, — говорит он. — Многие школы не хотят нас к себе пускать, готовятся к украинскому первому сентября, по украинским учебникам. Я на днях был в одной из школ, где есть бомбоубежище. Прихожу туда, прошу предоставить его для инспекции, а директор мне говорит: «Слава Украине, героям слава, мои в меня стрелять не будут, до свидания». Ну, ничего, с такими мы потом по-своему разговариваем.
В городе осталось работать в круглосуточном режиме только одно кафе, по совместительству бомбоубежище. В нем каждый вечер заседает верхушка «Донецкой народной республики». Самопровозглашенные чиновники приходят сюда в сопровождении бородатых амбалов, увешанных оружием. Они не снимают с себя автоматы, даже когда едят.
— Где у вас тут развлечься нормально можно? — обращается ко мне бородач с кавказским акцентом. На рукаве у него нашивка «Новороссия».
— Нигде, — весело отвечает ему Костя, мой собеседник. — Все закрылось. Теперь только едим и кальян курим — вот наши развлечения.
Вскоре к автоматчику подсаживаются две юные девушки, а он заказывает кальян и мороженое.
— Мне кажется, скоро все должно закончиться, — говорит мне Костя. — Украинская армия убежит, а Донбасс станет маленькой Швейцарией.
— Ага. Уже стал, — смеется мужчина за соседним столиком. — Особенно красноречиво это видно по табличке «Убежище» в подвале кафе.
Где-то вдалеке раздается взрыв, следом за ним еще несколько залпов. Никто не реагирует, все уже привыкли. Замечаю за собой, что тоже реагирую на это спокойно. Да, есть в этих раскатистых звуках что-то неизбежное.
Екатерина Сергацкова,
13 августа 2014
Донецкое подполье. Как партизаны-волонтеры спасают людей
— Давай пройдемся с тобой вон той дорогой, я хочу посмотреть, что там эти террористы делают на стадионе. У меня есть подозрение, что «Грады» свои там прячут, — говорит мне Татьяна (имя изменено из соображений безопасности), озираясь по сторонам.
Мы проходим с ней через частный сектор одного из отдаленных районов Донецка, неподалеку от которого в последнее время развернулись боевые действия.
Татьяна — коренная дончанка, всю жизнь участвует в общественной деятельности. Раньше она работала в фондах, оказывавших помощь тяжелобольным. Теперь она — партизан. За те месяцы, что Донецк контролируется боевиками ДНР, привыкла быть крайне внимательной и осторожной. Каждый вечер она выходит на прогулку, чтобы посмотреть, не появилась ли в ее районе военная техника. Если увидит что-нибудь такое, сразу сообщает в штаб АТО. На всякий случай.
В своем доме Татьяна давно не живет: говорит, ДНРовцы знают ее адрес и могут нагрянуть в гости. На улице она старается разговаривать шепотом и не привлекать к себе внимание неудобными военными терминами. В Донецке осталось немного таких активистов, как она.
— Мы даже имен настоящих друг друга не знаем, — говорит она о своих «коллегах»-партизанах. — Когда молодые ребята (активисты, проводившие митинги за единую Украину. — Авт.) только начали играться в позывные в апреле-мае, это было так смешно... Они придумывали себе имена, но при этом абсолютно не соблюдали безопасность — размещали у себя на страницах телефоны, адреса. А когда их начали брать, особенно перед выборами, все испугались и рванули отсюда. Уехали почти все, — печально добавляет Татьяна. — А на днях я поняла, что в городе не осталось почти никого, на кого можно было бы положиться... Аж мурашки по спине.
Партизанское сообщество образовалось в Донецке еще весной, когда на митингах появились первые жертвы. Общественники со стажем осознали, что молодые активисты, опрометчиво бросившиеся выводить людей на улицы, не способны их обезопасить. Тогда они собрали патриотически настроенных врачей и организовали волонтерскую сеть медиков, которая и стала обслуживать каждый проукраинский митинг.
Поначалу было решено действовать вместе с донецким Красным Крестом. Но вскоре выяснилось, что местная ячейка собирает и передает заинтересованным людям информацию об активистах.
С тех пор как проукраинские митинги закончились, врачи-патриоты стали уезжать из соображений безопасности. Сейчас из нескольких десятков специалистов осталось только двое.
— В начале июня в Донецк начали поступать раненые с блокпостов, — вспоминает Татьяна. — Страшнее всего было, когда на Волновахе произошла бойня. Раненых привезли сюда в больницу в тяжелом состоянии. А ДНРовцы пришли с автоматами и стали дежурить возле операционной...
После начала военных действий у местных активистов появилась новая функция: следить за судьбой раненых на подконтрольной ДНР территории украинских военных, которых удалось доставить в больницу. Поэтому одни врачи прячут таких раненых от других врачей, работающих в интересах боевиков.
— Это самый кошмар. Как они будут потом вместе работать, если сейчас даже не разговаривают? — возмущается активистка. — Там реально известная профессура осознанно поддерживает ДНР, я некоторых из них знаю. И не могу им слова сказать, потому что есть пациенты, которых надо спасать.
По словам Татьяны, было немало случаев, когда в больницу приходили боевики, забирали раненых военных прямо из операционных и увозили в неизвестном направлении. Некоторые врачи сами сообщают террористам о таких пациентах. Кто-то делает это, потому что идеологически разделяет концепцию ДНР и уповает на победу боевиков. А кто-то просто мстит за то, что его родственников или близких арестовала СБУ или взяли в плен украинские военные.
И вот в такой напряженной городской обстановке вдруг объявляется 38-летний партизан Сергей Захаров, художник из арт-группы «Мурзилки». Когда на улицах Донецка появились изображения стреляющегося в висок «министра обороны» ДНР Игоря Стрелкова-Гиркина (искусство оказалось пророческим — спустя несколько недель после этого он «ушел» с поста) и карикатурные портреты «ополченцев» — украинцы первым делом подумали, что это фейк: ну не может в наводненном боевиками городе появиться такой смелый стрит-арт!
На тот момент, 11 июля, когда появилась первая работа с изображенным Шариковым из «Собачьего сердца» в форме ДНР, никто не знал, как зовут автора этих художеств. Портрет Стрелкова, размещенный на фасаде кинотеатра «Комсомолец», молниеносно разлетелся по интернету.
По словам друга Захарова Сергея Мазуркевича, художник остро реагировал на то, что происходит на Донбассе. Работал по ночам, чтобы не поймали с поличным. К сожалению, 8 августа террористы добрались и до него. В мастерскую, где работал Сергей, пришли четверо вооруженных людей и один в штатском и забрали его вместе с компьютером и эскизами в захваченное здание СБУ, где тогда еще заседал Стрелков. С тех пор судьба художника-партизана неизвестна[1].
Несмотря на тот невероятный прессинг, которому подвергаются люди, настроенные на то, чтобы Донбасс вернулся под контроль украинских властей, волонтеры продолжают работать и спасать тех, кто попал в беду.
Безымянные герои вывозят из Донецка мыслимыми и немыслимыми путями тех, кто не способен выехать сам, — стариков, тяжелобольных, беременных и женщин с детьми. Проезд им оплачивают из благотворительных взносов сочувствующих украинцев и фонда Ахметова «Развитие Украины».
При этом областные власти, как и государственные структуры, в процессе вывоза беженцев не участвуют: автобусы и поезда, выезжающие из зоны АТО в мирные районы, коммерческие. До сих пор не продуманы маршруты вывоза людей в случае, если в Донецке, как в осажденном Луганске, исчезнет телевидение, мобильная и стационарная связь и прочие средства оповещения.
Другие безымянные волонтеры ищут деньги на еду, медикаменты и предметы гигиены, чтобы обеспечить общежития, где не способные к самоорганизации ДНРовцы поселили беженцев из особо опасных районов. Волонтеры говорят, что до того, как к ним обратились за помощью, беженцам выдавали по одному яйцу на двоих человек.
Третьи безымянные взялись организовывать точки бесплатного питания для тех горожан, которые оказались на грани выживания — таких около трех тысяч человек. Пока что в Донецке практически нет мест, где люди, лишившиеся средств к существованию, а некоторые и жилья, могли бы поесть. Похоже, власти об этой проблеме тоже не задумываются, оставляя ее на плечах немногочисленных волонтеров. Радует, что это начинание уже поддержали некоторые украинские предприниматели и неравнодушные граждане.
Все эти безымянные волонтеры и партизаны оказались серьезной опорой для людей, ставших заложниками войны. Поэтому донецкие партизаны, несмотря на опасность, не уезжают.
— Мы просто не можем себе позволить уехать, потому что понимаем, что без нас кто-то может погибнуть, — говорит волонтер Евгений. — Дети останутся без нормального питания, старики — без поддержки. Нам просто совесть не позволяет оставить их тут одних.
— Главное, пусть АТО закончится как можно скорее, — говорит Татьяна, показывая мне подвал, в который она периодически спускается во время обстрелов. — Чем дальше, тем сложнее нам работать и скрываться. Но мы будем до последнего, правда.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
18 августа 2014
Урятувати рядову Семенівку
День Незалежності України в місті-символі сепаратизму
«Чума на оба ваших дома»
Інтерсіті Київ—Дружківка (колишній Київ—Донецьк) їде практично прожній. Я зустрічаю свого давнього друга. Він із Краматорська. Батьки не тікали. Тільки-но в місто увійшла українська армія — друг повіз туди доньку.
— Конечно, все рады, что ДНР ушли, бо теперь не стреляют, — каже він про настрої своїх знайомих на звільнених територіях. — «Ополченцев» уже ненавидели — ждали, когда уйдут. Но и к Украине осталось много озлобления. Типа, «чума на оба ваших дома». Ну, это я образно. Но если бы была графа «против всех», многие бы так голосовали.
Мій друг поїхав до себе, а ми з фотографом зійшли у Слов’янську й одразу поїхали в мікрорайон (селище) Семенівка, де найбільші руйнування. Бо центр Слов’янська зруйновано хіба що місцями.
Слов’янськ напередодні Дня Незалежності України виявився пофарбованим у синьо-жовте. Поверх свіжої фарби на зупинках де-не-де ще свіжіші графіті «Л.С.Л.Б.» або «НАТО вон!» Деякі з біл-бордів «Спасибо украинской армии за освобождение Славянска» заляпані фарбою. Більшість висять чисті.
— Вас тоже покрасили? — каже по мобільному молода дівчина. — Ну, обалдеть.
На повороті на Семенівку повна жінка років сорока накидається на нас із фотографом майже з кулаками:
— А зачем вы приехали? Все ходите и ходите! Придут, поулыбаются, поснимают — а толку никакого! Что толку с вами общаться? Чем вы нам помогли?
Її звуть Лєна. Вона потім півдня водить нас Семенівкою.
— Ви вибачте, що я вас так обгавкала, — скаже вона потім українською.
«Зате жопи чисті»
Лєна водить нас із фотографом від одних до інших знайомих: на районі всі всіх знають. Практично в усіх від обстрілів постраждали будинки. У декого — розбомблені вщент. Багато людей не повернуться. Дехто, кому нікуди піти, живе з дірявими стінами та стелями, з целофаном замість вікон. Люди зі страхом чекають холодів. Котельня розбомблена, опалення нема, електрика така, що лампочки ще тягнуть, а електроприлади — ні.
Печальна Лідія Анатоліївна залишилася сама у двоповерховому будинку на кілька квартир.
— Сегодня вроде праздник, а у меня траур. Пустой дом, пустой двор.
У гуртожиток сім’я не переїжджає принаймні до холодів: місце проживання надали, але треба платити по 220 гривень з людини, а у неї в сім’ї п’ятеро. А працювали в психлікарні, яка розбомблена. Лишилися без роботи. Лідія Анатоліївна сподівається хоч на якесь чудо:
— Нам нужна помощь. Стройматериалами. Шифер, окна. Ну ладно окна. Но хоть крыша чтоб была. Вроде приезжали какие-то активисты с Киева. Может, вернутся, а? Толковые были ребята.
Більшість селища нічого й не чула ні про активістів, ні про серйозну допомогу. Ми потрапили потім на «стихійний мітинг», де мешканці не знали, що ми журналісти:
— Приїжджали якісь німці, — саркастично розповідає одна з потерпілих жінок іншій. — Питали адреси. Прислали по пачці памперсів!
— Без хати, зате жопи чисті!
Між іншим, більш ніж половина жителів Семенівки розмовляє українською мовою чи суржиком.
«Саме страшне — це проволока»
Щоб подивитися на реакцію, одного разу я заявляю двом жінкам:
— Але дехто каже: «Чого їм допомагати, вони ж підтримували сепаратистів?»
Дві жінки за це ледь не зіштовхують мене з високого ґанку:
— Хто підтримував? Вони самі по собі, ми самі по собі!
— А що ти зробиш, коли приходять люди з автоматами?
Практично весь мікрорайон тепер стверджує, що з бойовиками навіть не спілкувались:
— Кто их поддерживал, тот был уже среди них, когда в Семенов-ку пришли. Ну, здороваешься, если знакомый. А большинство — сами по себе. Мы ни за что пострадали. Я убежала в первый же день, как стрелять начали.
Семенівка постраждала від обстрілів, бо у психлікарні та школі базувалися сепаратисти. Лєна веде нас у розбомблений дитсадок по сусідству. Вона працювала тут медсестрою.
— Надо ж было назвать детсад «Белочка», — каже вона. — Вызываем как-то такси, говорим: «Пожалуйста, машину к “Белочке”». — «А где это?» — «Та возле психбольницы». Там положили трубку.
Потім вона веде нас із фотографом у психлікарню. Теоретично тут розміновано, але йти за Лєною страшно. Пів-Семенівки розповідає історію, як у психлікарню, яка вважалася розмінованою, приїхала бригада електриків. Один зробив необережний рух — йому відірвало руку.
— По обочинах ми взагалі боїмося ходить. Там ніхто не розміновував. Саме страшне — це проволока, — підбадьорює нас Лєна, вкотре перескакуючи з мови на мову. — Моя подруга пішла нащипати корму попугаю. Зачепила ногою. Добре, воно розтягувалось. Вона акуратно зняла, визвала саперів. Шість мін!
Розповідаючи нам про це, Лєна веде всередину психлікарні. Двері без ручок, але Лєна вміло відчиняє їх імпровізованою відмичкою.
Ми ходимо по дитячому відділенню психлікарні. Малюнки та іграшки на тлі розвалених стін.
«Скажемо так, наші»
— Ті бандіти отам засіли, й не викуриш їх, — згадує стара баба Маша. — Вони по армії, армія по них. Ну і нас зацепило.
— А помагає вам хто?
— Сама роблю... Кошка он не хоче помагать, — показує баба Маша на хвостату подругу.
Інша стара, усміхнена баба Ліда, ходить по подвір’ю в теплих шкарпетках, без взуття, і показує свої вибиті вікна.
— Приходила якась комісія, заміряли — та й пошли. Ніхто не помагає, ніхто.
Не тікали під час обстрілів переважно дуже старі люди. Наступний, до кого ми приходимо додому, — Тихон Борисович.
У «дєдушки» (він називає себе так) єдиний золотий зуб, і «дєдуш-ка» постійно сміється. «Дєдушка» життєрадісний: йому лише вибило кілька шибок. Якось міна упала прямо біля подвір’я, але не розірвалась.
— А чо я буду тікать, мені й так умирати скоро, — каже 82-річ-ний Тихон Борисович і сміється. — Ми з бабою написали список телефонів, — показує він. — І каждий раз, як лізли в подвал, клали записку: «Ми в підвалі» — і список, кому звонить, якщо нас будуть відкопувать, — йому і це здається дуже смішним. — А шо? Я двє войни пережив. Отєчєственну і цю. Тільки в Отєчєствєнну всьо понятно було...
Я думав, «дєдушка» почне говорити про політику, але він — про тактику:
— Там бомбили, а потім шла пєхота в наступлєніє. А тут одні бо-о-омблять, другі бо-о-о-омблять. А потом ніхто нікого не трогає. Зачєм бомбить тогда? Только разрушеніє.
Тихон Борисович називає бойовиків: «скажемо так, терористи», українську армію: «скажемо так, наші»:
— І шо інтересно. Єслі сначала, скажемо так, терористів і под-держував хтось — то потім отношеніє перемінилось і всі їх стали нєнавідєть. Тому що ну не вийшло у тебе — ну, смирись і одойди, не муч людей.
«Морський бій. А-5? Мимо!»
Наприкінці довгої розмови Тихон Борисович підморгує:
— Але коли кажуть, що, скажемо так, наші не іспользують «Гради» — то брехня. По Семьйоновці три раза стріляли. Я бивший міномьотчик, так от, із міномьотів таким залпом не удариш. Уже невозможно щитать удари: отак: бах-бах-бах-бах-бах. — Тихон Борисович весело сміється.
Багато хто в Семенівці лише після довгої розмови визнає, що стріляла по них таки українська армія, хоча провокували бойовики, які першими стріляли по позиціях армії на Карачуні та красноли-манському повороті.
— Я понимаю, армии дали квадрат, они и бомбят. Но мирному населению от этого не легче, — каже Лєна. — И почему такие сильные промахи? Почему не было никакой разведки? Да приди ты под видом мирного жителя. У нас спроси. А то это напоминало морской бой.
Лєна показує розвалений будинок за 300 метрів від психлікарні й повторює:
— Морской бой. «А-5! По-о-опал?» — «Ми-и-имо!» А вот это? Это же вообще Же-9!
«Одні нас захищали, інші нас визволяли»
На вулиці Лисичанській — одному з епіцентрів руйнувань — під вечір збирається мітинг. Люди почули, що має приїхати «якийсь депутат». При тому, що новина передається з уст в уста й не всі її встигли почути, людей приходить від сотні до двохсот. Це стільки ж, скільки вранці було на ході на честь Дня Незалежності, наприклад.
Серед місцевих, що постраждали від обстрілів, кілька родин турків, які давно живуть у Семенівці.
Люди, прийшовши на зустріч із «депутатом», примарно сподіваються хоч на якусь допомогу — як Лідія Анатоліївна сподівалася, що «повернуться активісти з Києва».
Прибуває на джипі такий собі Вадим Анатолійович Придворов, директор котельно-механічного заводу.
— Городу выделяются средства, однако работу горсовета блокируют вот те, которые раскрашивают город в сине-желтый, — каже він.
Виявляється, Придворов приїхав не допомагати, а щоб йому допомогли. Він хоче стати секретарем міськради — фактичним в. о. мера на час арешту Нелі Штепи — й хоче, щоб у вівторок мешканці «допомогли розблокувати міськраду».
В натовпі починається те, що в інтернеті називається «срач у коментах». І ось тут, коли ніхто не знає, що ми журналісти, я бачу справжній рівень озлоблення людей, яким не допомагають.
— Одні нас «захищали», другі нас «визволяли»! — кричить одна з жінок. — Тепер третій нам «помагає»!
— Очєрєдний, хоче заработать на нашому горі!
— Пообіщають і поїдуть!
— Опять «ополченцы» придут и опять нас бить начнут!
— Корочє, ти поняла, — тихо каже одна жінка іншій. — Восста-навлюєм свої хати самі...
«Ось мой враг!»
По дорозі з Семенівки в центр ми знайомимось із психологом Оксаною. Вона місцева, але розмовляє не як мешканці Семенівки, а дуже літературною українською мовою. Як і можна було припускати, це людина, яка перейшла на українську з принципу. Оксана вживає, наприклад, такі слова як «долілиць».
— Мені тут гидко. Я себе тут більше не бачу! — каже Оксана.
Попри те що настрої у Слов’янську в останні місяці помінялись, Оксана згадує, як була змушена тікати в часи, коли містом заправляв Стрєлков.
— Почалося з того, що в автобусі я починала сперечатись — і от уже весь автобус проти мене. До смішного доходило, коли якась жінка, яка сама трьох слів російською зв’язати не може, показує на мене пальцем і каже: «Ось мой враг!»
— Але ж тепер це змінилося.
— Тепер міжчасів’я. І чим ми його заповнимо, незрозуміло. Але я вже не маю сили працювати для цих людей.
Оксана вважає, що хоча нині люди на площі святкують День Незалежності, вони не є такими вже переконаними патріотами.
Поряд, на центральній площі, великий натовп, який прийшов святкувати День Незалежності.
Ленін, одягнений у синьо-жовту хустку. Люди з синіми й жовтими кульками. Сцену, де виступають колективи самодіяльності, охороняють українські військові. До них підходять деякі слов’янці і просять сфотографуватись разом. Багато дітей.
Багато видно і молоді, яка просто прийшла «посвяткувати».
«Скоты ненавидят логику»
— Многие из тех, кто сейчас на площади, — это аморфные, — вважає Віктор. — Если бы мы вошли в состав России, они праздновали бы День России.
Віктор каже про більшість людей те саме, що раніше проук-раїнська Оксана, але Віктор із протилежного «табору». Він — прихильник ДНР. Зустрітись із ним вийшло через наявність спільних друзів і в напівконспіративній обстановці.
— Давай только так, — починає розмову Віктор. — Я доверяю нашему Ване, значит, я доверяю тебе.
— А есть причины бояться?
— Моих друзей уже забирали с мешком на голове.
Віктор сподівається на повернення «ополченців» — він думає, що це можливо:
— Есть такие строки: «И даже когда отступаем, это мы идем вперед».
Сам Віктор не пішов в «ополчення» тому, що він інвалід. Віктор каже, що проДНРівських поглядів досі дотримується половина його знайомих — але інша половина або, як він каже, «амофрні», або «за Украину». Віктор толерантний і каже: «ополченцы против армии», «ДНР против правительства». Жодного разу не вживає слів «хунта», «карателі» — не відчувається нетерпимості й у його риториці й інтонаціях загалом.
Водночас зі сподіванням на повернення «ополченців» Віктор виступає за припинення вогню й за переговори.
— А с кем?
— Как с кем? Захарченко.
Я навіть не відразу розумію, що йдеться про чергового «лідера» ДНР.
— Может, с Путиным лучше?
— С Путиным Порошенко и так будет говорить. В Минске.
Віктор розмовляє дуже спокійно. Це людина з вищою освітою, він часто цитує філософів і каже, що погляди свої будує строго логічно.
— Есть такая притча: Аристотель, придумав законы логики, на радостях принес в жертву богам сто быков. И с тех пор скоты ненавидят логику.
Віктор цим нагадує мені знайомого, який теж постійно посилається на логіку, але при цьому дотримується протилежних із Віктором поглядів. Адже логіка виходить із базових припущень. Наприклад, Віктор знає, що серед «ополченців», які воюють на Донбасі, є серби-монархісти, але не бачить у цьому нічого поганого:
— Ну, ведь если мы исходим из единства русского мира...
Справді, питання лише в тому, з яких засад виходити.
Тим часом «аморфне», тобто мирне населення продовжує — хто святкувати День Незалежності, а хто просто святкувати.
Пізно ввечері на вокзал в’їжджають понад десяток машин, які сильно сигналять. Стікається натовп. Хтось тиснеться до стін. Дехто відверто нервує. Якісь люди хаотично бігають. Какофонія клаксонів. Менти, які щойно були тут, розчинилися за білими колонами вокзалу.
Хто це? «Скажемо так, терористи»? Чи «скажемо так, наші?»
На кожній машині по букві. Машини сигналять. Тривожно.
«Б У Д...» — Будуємо?
«Б У Д Ь М О... Е...» — Будьмо єдині?
В’їжджає решта машин із рештою букв — і всі розслабляються й сміються.
«Будь моей женой».
— Мі-мі-мі! — каже мені фотограф.
Артем Чапай, Insider
26 серпня 2014
Параллельно в Донецке в День Независимости Украины прошел «антипарад», на котором по центру города провели колонну украинских военнопленных. Этот «антипарад» описан, в частности, в репортаже Тимофея Антипова «Антипарад в Донецке: где теперь нормальные люди?» (theinsider.ua, 28 августа 2014)
Иловайский «котел» и Минское перемирие
10 августа начались бои за Иловайск, позже закончившиеся окружением и уничтожением крупной группы украинской армии. Под обстрелами также оказались мирные жители.
14 августа корреспонденты Guardian и Telegraph сообщили, что вместо гуманитарного конвоя на территорию Украины въехала колонна из 23 бронетранспортеров, бензовозов и грузовиков с российскими военными номерами. По их версии, эта техника, двигаясь в направлении украинской границы в темноте по грунтовой дороге в районе пропускного пункта «Изварино» в Луганской области, проехала через дыру в заборе из колючей проволоки, который корреспонденты посчитали российско-украинской границей, и скрылась на украинской территории.
24 августа в День Независимости Украины боевики предприняли крупное наступление в южных районах Донецкой области и вышли к Азовскому морю. 28 августа они взяли под контроль Новоазовск, а также ряд населенных пунктов Новоазовского, Старобешевского, Амвросиевского районов.
25 августа СБУ заявила о задержании на границе с Россией десяти российских военно-служащих-контрактников 331-го полка 98-й Свирской дивизии Воздушно-десантных войск Вооруженных сил РФ (в/ч 71211), которые, по данным ведомства, «преступно ворвались на территорию Украины» и были задержаны неподалеку от поселка Зеркальное в Донецкой области, в 20 км от границы с Россией, с личными документами и оружием. По их показаниям, батальон десантников 23 августа был передислоцирован железнодорожным транспортом в Ростовскую область, а в 3 часа ночи 24 августа подразделение было поднято по тревоге и получило приказ осуществить марш в составе колонны из нескольких десятков БМД.
По данным временной следственной комиссии Верховной Рады Украины, в Иловайском «котле» погибли, пропали без вести и были ранены в совокупности около тысячи участников боев с украинской стороны. Генеральный прокурор Виталий Ярема 11 декабря заявит о 241 погибшем — это официальные данные.
Не молчать
Два дня назад у нескольких российских семей перевернулась картина мира: они узнали, что российские вооруженные силы отправляют солдат воевать в Украину. Нет, они не заблудились на границе под Ростовской областью, как в этом пытается убедить россиян Министерство обороны. В том, что Россия ведет необъявленную войну в соседнем государстве, уверены родственники десантника 98-й десантной дивизии Егора Почтоева, которые инициировали обращение к Владимиру Путину с просьбой помочь в освобождении десятерых ребят, взятых в плен в поселке Зеркальное под Иловайском, где сейчас идут самые ожесточенные бои.
Несколько родственников десантников собрались в подвале с желтыми облезлыми стенами, где обычно заседает Совет солдатских матерей Костромской области. В подвал почему-то ведет табличка «Ремонт обуви», а само собрание выглядит так, будто организовали его подпольщики, с минуты на минуту ожидающие облавы. Здесь, в этих стенах, они пишут крамольное обращение к президенту, который в их глазах теперь выглядит предателем.
Среди собравшихся не хватает родственников нескольких десантников. Еще вчера утром мать пленного Ивана Мильчакова, живущая в Ханты-Мансийске, была готова упрашивать украинскую сторону, чтобы те разрешили сыну ей позвонить, а через несколько часов, когда с ней побеседовали российские военные, категорически отказалась общаться с прессой. Догадываюсь, что произошло: семьи попытались запугать, чтобы они не поднимали бунт.
И многие соглашаются молчать. Так промолчали в июле родные 14 военнослужащих 45-го полка спецназначения Воздушно-десантных войск, которые, по официальной версии командования, в момент гибели находились «в отпуске». Промолчали и близкие погибших в Украине псковских десантников, тихие похороны которых прошли на днях в деревне Выбуты. Семьи пленных костромских вэдэвэшников почему-то не стали молчать. О том, что их сыновья и мужья оказались на территории Украины, они узнали из интернета.
— Все получилось случайно, — рассказывает тетка пленного Егора Почтоева Людмила Кочерова. — Мы узнали обо всем из интернета и просто сами начали устраивать кипиш. А они (Вооруженные силы РФ. — Прим.ред.) ничего не делали. Когда они собирались нам об этом рассказать? А если бы не было интернета, как бы мы узнали о том, что произошло? Вообще бы не узнали?
Утром к проходной 331-го полка 98-й десантной дивизии в Костроме выстроилась очередь жен и матерей солдат, недавно отправившихся на «учения» в Ростовскую область. Начальство показало им списки: в них двое убитых, около десяти раненых, пленные и один пропавший без вести. «Если кого-то в списках нет, значит, они находятся на территории России», — сказал командир. Добавить ему было, видимо, нечего. На вопрос, почему четверо контрактников вышли из строя (и впоследствии были уволены), когда им сказали, что они должны будут отправиться на учения на границу с Украиной, он тоже не ответил. Но семьи солдат и так знают ответ.
Одна женщина опоздала на стихийно возникшую встречу, подошла к контрольно-пропускному пункту воинской части, когда родственники уже расходились. От дежурного она узнала, что ее муж погиб. Кажется, руководство не собиралось извещать ее о смерти супруга лично.
— Нас пытались убедить в том, что то, что мы увидели в интернете, — это провокация и ложь, — рассказывает мать Почтоева Ольга Гарина. — Мы показываем военным фотографии пленных, а они говорят, что это фотошоп. Извините, но брови своего сына я ни с каким фотошопом не спутаю...
Мать старшего группы Владимира Савосеева Ольга еле сдерживает слезы. Утверждает, что на видеозаписи, где ее сын дает показания, он сам не свой.
— Мы с мужем готовы ехать прямо сейчас, чтобы его забрать, — продолжает Ольга, — но нам никто не говорит, куда ехать. Ни с украинской стороны, ни с нашей никто с нами до сих пор не связался.
Мать Егора Почтоева рассказывает, что некоторым пленникам удалось связаться с родней. Ее сын якобы позвонил жене ночью и сказал всего несколько слов с просьбой помочь им выбраться. Ольга Гарина считает, что те родственники, с которыми связались солдаты, предпочитают об этом молчать: их запугали.
К слову, у Егора, как и у некоторых других солдат, попавших на украинскую сторону, есть медаль «За возвращение Крыма». Только теперь Ольга начала понимать, что ее дурили еще в марте.
— В то время, как все это происходило в Крыму, Егора направили якобы на учения в Тамбов, — недоумевает она. — Даже сноха к нему туда ездила, он был там... А потом ему дали эту медаль за Крым. Как так вышло? Значит, он в этом тоже принимал участие?
У родственников костромских десантников много вопросов. Они не сомневаются в том, что власти пытаются их обмануть и замять конфликт. И если раньше они всецело поддерживали курс президента и, наверное, как и все, носили георгиевские ленточки, осуждая придуманный Кремлем украинский фашизм, то теперь их волнует только то, что их дети и мужья оказались втянуты в военный конфликт, которого, как им казалось, не существует.
— Друзья не верят, что наши контрактники могли оказаться на территории Украины, — говорит Людмила Кочерова. — Ведь российских войск там нет, нам так говорили президент и министр обороны, и мы им верили. Мы же любим нашего президента. Я-то, наивная, думала, что они ездят защищать границу... А теперь верю, что они там воюют, что это необъявленная война с Украиной. Мы бы и про псковских десантников не узнали, если бы это не случилось с нами. И теперь я понимаю, что наших ребят предали, использовали вслепую. Но мы не собираемся молчать.
Всего за два дня несколько российских семей потеряли веру в руководство своей страны. А если такие же, как они, не будут молчать, то эту веру, глядишь, потеряет и вся Россия.
Екатерина Сергацкова,
28 августа
Попытки администрации Путина замолчать гибель российских солдат доходили до жутких инцидентов. Так, Нина Петлянова в статье «Десант. Специальный репортаж» (novayagazeta.ru, 26 августа 2014) описывает, как по мобильному общалась будто бы со псковским десантником Леонидом Кичаткиным, который заявил, что у него все нормально. На самом деле Леонид Кичаткин на тот момент уже был мертв.
Ползком из Иловайского «котла»
Разведчик Призрак из батальона «Донбасс» рассказывает об Иловайском «котле» — и о предательстве некоторых командиров
Призрак сказал, что встретится со мной после перевязки. Оказалось, перевязку делали не ему, а его девятилетнему сыну, который в очередной раз после фразы «смотри, как я могу!» сломал себе руку.
Сам Призрак под Иловайском только был контужен. Из-за присутствия ребенка отец о некоторых вещах говорит, понижая голос,
о других, можно предположить, и вовсе умалчивает.
Призрак — седой крепкий мужчина лет сорока на вид. Бывший спецназовец погранвойск, ныне — заместитель командира одного из разведывательно-диверсионных взводов батальона «Донбасс». Этнический русский из Твери, с детства жил на Донбассе, потом переехал в Киев.
Есть приказ стоять — мы стоим
Я вообще интервью не даю, но меня Шах лично попросил рассказать вам.
Я вообще-то 20 августа в отпуск пошел, но буквально на следующий день мне говорят, что Иловайск окружают. Отпуск я сам себе отменил. На четвертый день прорвался назад к своим. Нам каждый день звонили и говорили: «Вас окружают, вы в кольце». Мы это знали. Но нам обещали помощь. Нам говорили, что идет помощь, что идут войска. Почему не было приказа отходить — не знаю. Семенченко на тот момент уже не было, его ранили раньше. С нами старший был Филин, замкомбата.
Еще 26—27 августа были «коридоры» с юга. Мы говорили, что надо уходить, «коридор» закрывается: последние уходили из «коридора» с боем. Но — ноль эмоций. Мы не знаем, чья это вина. Есть приказ стоять — мы стоим.
Батальон «Прикарпатье», который отошел, я не могу осуждать. Комбата можно понять — он своих людей спасал. Если бы то же самое сделал Филин, и, не слушая команды, спас жизни людей — мы бы его так же отстаивали, если бы его пытались арестовать.
Наконец нам сказали, что есть «зеленый коридор» на выход, подмоги уже не будет. В этот вечер мы собираемся, снимаем электростанции. Но команды уйти нет. Мы уходим 29 августа с утра на рассвете. Нам сказали, что «коридоры» есть.
Прямой наводкой
С удивлением замечаем огромные по численности наши колонны. Армейцы, танки. Мы присоединились к армейцам. Но «Днепр-1» стоит головой колонны в одну сторону, а мы — в другую. «А че мы так?» — «Ну, типа, мы пойдем по одной дороге, а они — по другой. Так распределены “коридоры”».
Мы поехали до Многополья. Остановились.
И пока мы стояли, нас начали обстреливать из минометов и артиллерии. И нас, и армию. По хатам, по всему. Сумасшедший артобстрел.
«Идем на прорыв!» И погнали. Выходим из Многополья, а там поля до следующего села — Червоносельского. Где-то четыре километра, наверное.
И на этих полях нас и начали жечь со всех сторон.
Сразу было очень много «двухсотых», «трехсотых».
Я был за рулем тачанки — это пикап, наверху которого стоит пулемет. Сквозь обстрел мы шли на максимальной скорости. Я прикрылся справа грузовиком, ГАЗом. Грузовику не так «больно». Мы так за ГАЗом и шли.
Командир роты Тур уехал с Восьмым. По ним танк у меня на глазах со ста метров влупил прямой наводкой. Я вот сейчас ездил в Каменец-Подольский на похороны.
До Червоносельського мы таки доехали. Кто-то остановился на дороге — может, водителя убило. И мы вместо того, чтобы идти дальше на прорыв, ушли влево по Червоносельському. А там все — каша.
Когда мы уходили влево, справа в низинке я увидел, стоит танк и БТР. Я так еще смотрю: «А чего они не стреляют»?
Испуганные русские мальчонки
Танки, которые не стреляли, оказалось, в них были российские танкисты. Они вообще не собирались в нас стрелять. И не они это начали.
До этого мы российскую регулярную армию не видели.
Мы захватили восемь россиян в плен — испуганные мальчонки по девятнадцать-двадцать лет. Говорю: «Вы чего?» Они: «Это не мы стреляли, у нас не было приказа стрелять, у нас был приказ наблюдать». — «Вы как вообще здесь оказались?» — «Мы сопровождали колонну. Ночью. Отоспались, утром нам говорят: “Вы уже в Украине”».
Потом я подошел к танку, который не стрелял. Там были трупы российских танкистов — танк оказался в ремонте, а за танком они обед готовили, то есть видно было, что мальчонки и сами не были готовы к тому, что начнется.
А стреляли ДНРовцы издалека. Я думаю, ДНРовцы подставили этих танкистов. Думаю, это согласовано с русским высшим начальством. Так просто ДНРовцы не действуют. Они там никто: там остались уже не собственно ДНРовцы, а только российские наемники. Изначально там было столько наркоманов и шушеры, но их давно перебили, они ж не вояки. Остались только наемники.
А у танкистов, согласно моей разведке и по факту, действительно не было приказа стрелять.
Мой же командир агитировал меня сдаваться
Бой мог бы продолжаться, мы могли бы ждать подмоги, но информации не было. Филин, наш замкомбата, сбежал. Он шел впереди на бронированной инкассаторской машине и прорвался. Я его расстрелял бы, но меня попросили не делать этого, пока все ребята не выйдут из плена и не зададут вопросы.
А дальше Артист, командир моего взвода, пошел сдаваться. Чудак. И начал нас агитировать — мой же командир! Я отказался: «Как я потом сына буду воспитывать? Почему сдаваться, если у нас есть боекомплект?» — «Во-от, мы не выдержим против них». Я говорю: «Против кого? Этих русских мальчиков мы половину перелупим, половину в плен возьмем. А те, что издалека стреляли — что нам уже? Разбить можно колонну, а мы уже окопались, попробуй возьми».
Армейцев, кого призвали, я понимаю. Им это не надо, они пошли сдаваться первыми. А ты добровольцем пришел, стал командиром взвода — и ты сдаешься, еще и людей ведешь, рассказывая им про светлое будущее в плену?
В результате получилось примерно так, как я и думал. Россияне сдали их в ДНР, хотя какой-то офицер давал им слово чести, что этого не будет.
Один из моей четверки сдался. Молодой парень, его я не осуждаю. А мы втроем решили уходить. Я, Алина и Чет.
Девушка Алина — санитар нашей группы — была ранена в шею. И у нее были прострелены осколками две ноги. Но она раненая ползала и перевязывала раненых. Заползала в подвалы, выкидывала оттуда тех, кто забрался туда из трусости, и затаскивала раненых.
Тяжелое, типа бронежилетов, нужно было сбрасывать. Неизвестно было, в каком состоянии Алина. Пока обезболивающее действует — она ходит, а что дальше, неясно. А нам далеко выходить.
И мы сбросили с себя тяжелое. Как раз начало темнеть.
Ползком в темноте
Мы поползли в темноте по полю. Километра три ползком. Сначала ползли назад в том направлении, откуда приехали — потому что впереди стояли русские.
Отползли, переползли дорогу и ушли в подсолнухи до утра. Заночевали, потому что дальше двигаться, честно говоря, уже не было сил.
И двое суток потом шли. По ночам, между «зеленками». Шли на Комсомольское — оно еще было наше.
Алина шла с простреленными ногами. Для меня она — боец номер один. Я таких мужиков единицы знаю. На одной руке пересчитать.
Маневрировали между блокпостами. К селам близко подойти не могли, потому что собаки начинали лаять.
Трудно словить ориентиры в полях. Вроде надо левее идти — и вдруг из «зеленки» в нашу сторону начинает стрелять трассерами пулемет. Отползли, залегли. И вот так двое суток. Теперь я четко знаю, что нужно в форме носить компас.
Вышли на «зеленку», стоит в поле российская артиллерия, танки, БРД, БТРы. Мы поняли, что тут все окружено.
И Чет идет на разведку, говорит: «Если я через сорок минут не возвращаюсь, значит, я вас жду». Мы через сорок минут идем — его нет. Начинаем искать. А перед тем танк, который смотрел за дорогой, ушел. Подумали, может, его захватили. Мы с Алиной час его искали. Не нашли.
Слюни в разные стороны
Сейчас мы уже знаем, что Чет жив, здоров. Не захватили его. Просто потерялись мы. Он потом шесть суток бродил. Но дошел.
Заканчивалась вода. Мы с Алиной стали заходить в села. Вынуждены. В одной хате купили гражданскую одежду. Страшно. На чьей стороне люди? Все зависит от того, кто к ним пришел. Знаете, как в «Свадьбе в Малиновке» с шапками: «Эх, опять власть меняется!»
Это были третьи сутки — наверное, 1 сентября. Идем в гражданке по подсолнухам — видим, русские. «Это за нами, надо текать». Мы в подсолнухи, но успели только метров на 15 отползти. Русские начали стрелять по подсолнухам. Лежим, смотрю, уже подсолнухи режет прямо над головами.
— Что, говорю, Алина? Или мы сейчас сдаемся, или начинаем отбиваться. У нас из оружия осталось два пистолета Макарова и две гранаты.
И что? Вышли мы. Нас бы положили по-любому. Крупнокалиберный пулемет и пять человек с автоматами. Выхода нет.
Договорились: сдаемся, а если нас будут пытаться сдать в ДНР, идем на прорыв, но живыми в ДНР не сдадимся. Россияне — все-таки военные. А то сброд — ни чести, ни совести. С военными можно разговаривать. Они под приказом. У них смысла что-то с нами сделать нет никакого.
Вы бы видели, что творилось, когда мы выходили из подсолнухов. У старшего руки тряслись, он верещал: «Сюда идите!» Руки трусятся, а сам с автоматом. А я смотрю — палец на спусковом крючке. Я ему кричу: «Не ори, все нормально, я иду, руки вверху». А он орет, верещит, аж слюни разлетаются в разные стороны.
Я не знаю, что им рассказывают про нас — запугали до ужаса. Мы подходим, а у меня пистолет за поясом. Я кричу: «Оружие здесь». Он схватил за оружие, выдернул. Они там думают, что мы их сейчас руками начнем рвать.
Он меня даже не трогал. Просто орал: «Лицом в землю». Я лег. Алина медленно — у нее ноги перевязаны, ее пытались тронуть, я ору: «Не трогай, она ранена!» Он аж отдернулся от нее.
Он вообще боялся прикасаться. Я шел с закрытыми глазами, он постоянно: «Иди на голос, иди на голос...» Я говорю: «Слушай, возьми меня за руку и веди, а то я сейчас куда-нибудь кувыркнусь». Так он вот так меня двумя пальцами за бицепс взял (показывает) и вел.
Два КамАЗа трупов
Мы оказались не единственные. Нас вместе оказалось девять пленных из разных подразделений. Одна была санитарка из «Донбасса», сильно раненная — вчера она в Литву или Латвию улетела на операцию. Пуля под позвоночником, пуля в ребре, пуля под печенью, еще три или четыре осколка. Алину — к ней, а мужчины в яме.
Русские в тот же вечер обещали сдать украинскому Красному Кресту. Мы пошли пешком до какого-то села между Осыково и Комсомольском.
Прождали часа полтора — Красный Крест не пришел. Русские сами такие (пожимает плечами). Берем носилки, идем назад. А наши — у кого пальцы отстрелены, у кого ноги прострелены. Доходило до того, что российский десантник мне чуть не автомат давал подержать, чтобы помочь нести носилки.
Утром пошли опять. Приехал наш Красный Крест, забрали нас девятерых.
Постепенно сформировалась медицинская колонна. Ну и с нами шло два полных КамАЗа трупов. Из Червоносельского.
Я сам в Червоносельском видел много «двухсотых». Санитары, которые шли с нами, говорили, что только за последние сутки вывезли триста-четыреста трупов.
Собрание «Донбасса» будет непростое
Мы, моя группа, сейчас едем на точку сбора «Донбасса», чтобы увидеть, с кем дальше воевать. Если эти же люди будут командовать и дальше — я уйду в другой добровольческий батальон.
К Семенченко у меня претензий нет никаких. Его тогда не было — и, насколько я знаю, он в Киеве активно пытался вытащить нас оттуда. Претензии у меня к Филину, к комвозвода Артисту.
Мы надеемся, что комбат приедет на базу. Не знаю, будет ли Филин. Артист вышел из плена ДНР и едет вместе с Шахом, кстати. Но меня такие люди, как Филин и Артист, больше не интересуют.
Все перед глазами стоит каждую ночь. Смерть друзей, горящие люди — когда ты ничего сделать не можешь. Стоит перед тобой человек и горит, как факел. Я не знал, что люди так горят. И ты понимаешь, что уже ничего сделать не можешь.
Я видел мужество людей, когда у человека оторвана рука, висит на коже, ему дали обезболивающее, а он кричит: «Где мой автомат? Работать надо!»
А другой, командир: «Ай, у меня сердце! У меня может быть инфаркт». И прячется в подвал, ни одного выстрела не сделав. Это поражает больше всего. Но Бог им судья.
Собрание «Донбасса» будет непростое. Может, Призраку попытаются закрыть рот, но вряд ли что-то получится. Потому что я говорил: если кто-то может меня «макнуть» — пожалуйста, я выйду перед ребятами.
А я предъявляю только то, чему я лично был свидетелем, и не распространяю ни слухов, ни сплетен. Если я говорю, что это было так — у меня есть свидетели, и я честью клянусь, что это было так. Если я не знаю, почему мы не отходили из Иловайска, — я так с самого начала и сказал.
Записал: Артём Чапай, Insider
18 сентября 2014
Война без опознавательных знаков. Что происходит вокруг Мариуполя
В последние дни в мирном Мариуполе появилось ощущение тревоги. После того как украинскую армию «выдавили» из Новоазовска предположительно российские военные под флагами «Донецкой народной республики», а боевики ДНР продвинулись на юг после боев под Иловайском, местные жители опасаются, что боевые действия могут затронуть и их морской город.
Каждый день мариупольцы — учителя, рабочие, экономисты, предприниматели — выезжают на окраины Мариуполя и помогают военным строить оборонительные укрепления. Волонтеры и бизнесмены, которые раньше одевали и кормили армию и батальоны Нацгвардии, теперь ищут средства на оборону.
Мариуполь — единственный крупный город в Донецкой области, который не тронула война, если не считать событий 9 мая, и который за несколько месяцев успел стать столицей региона и взять на себя роль главного тыла. Сегодня с восточной и северной сторон над ним нависла «армия» ДНР и российская солдатская «подмога».
Администрация области во главе с Сергеем Тарутой пытается успокоить население и утверждает, что вторжения не будет, и пока что поводов для паники действительно нет, но при этом боевые действия постепенно смещаются ближе к городу-порту.
Сам город не очень-то и защищен: моему таксисту удалось выехать на трассу, минуя украинские блокпосты. Теоретически через эту дорогу может проехать целая колонна боевиков под видом мирных жителей и беспрепятственно провести разведку или устроить провокацию.
В пятидесяти километрах от Мариуполя, в поселке Гранитное, в воздух поднимается несколько воронок пепельно-серого дыма. Там, объясняет местный житель, идут бои: такой дым ни с чем другим не спутать...
К востоку от Мариуполя линия фронта передвинулась уже к городу Тельманово. Еще два дня назад там, над зданием администрации, развевался украинский флаг.
Он и сейчас развевается, но неподалеку уже стоит блокпост с ДНРовцами. Правда, никаких опознавательных знаков на этом блокпосту нет. Впрочем, ни флагов ДНР, ни флагов «Новороссии» нет и по дороге в Старобешево, где на днях шли бои с вышедшей из окружения в Иловайске украинской армией. Только пара сожженных украинских БТРов на трассе и разбитый гусеницей асфальт напоминают о том, что здесь заканчивается мирная территория.
На въезде в Старобешево по краям дороги земля вся изрыта окопами: здесь сидят снайперы ДНР. Командует ими 34-летний Андрей Малютин с позывным Матвей. В его удостоверении, заверенном Игорем Стрелковым, сказано, что он стрелок. Сам он говорит, что раньше работал стропальщиком в Дебальцево.
С гордостью демонстрируя свежую, блестящую российскую медаль «За боевые заслуги» на груди, он проводит нас в глубь города — показать трофейные разбитые танки и места, где шли бои.
— Хочу уже наконец искупаться в соленой воде... Прям в танке, — смеется он, намекая на то, что в ближайшее время планирует оказаться в Мариуполе. На вопрос, когда именно, отвечает: не позднее чем через неделю.
В команде с Матвеем работает смуглый осетин с золотыми зубами, позывной Медведь. Усевшись на край выкрашенного в камуфляж буса, он вгрызается в палку колбасы и закусывает черствой на вид лепешкой. Медведь воевал в Цхинвале в 2008-м и во второй Чеченской войне. Похоже, что другого занятия, кроме войны, он не знает.
— Один из лучших моих бойцов, — говорит Матвей, кивая на Медведя. Тот в ответ то ли скалится, то ли смеется.
Через Старобешево из Иловайского «котла» выходили украинские военные. 30 августа сюда зашла танковая рота и, говорит Матвей, открыла огонь по магазину, в котором укрывались боевики.
Матвей подводит нас к зданию Старобешевского МВД, где сейчас базируются боевики, и сообщает, что покажет пленных. На площадку под конвоем выводят троих мужчин.
Один из них, Артём, сильно волнуется. Это видно по тому, как он нервно оглядывается по сторонам и заикается. Простой солдат, механик танка, попал в плен недавно. Служил в армии в 93й бригаде и в какой-то момент был откомандирован на восток. Когда попал в «котел» под Иловайском, вместе со всеми получил приказ отходить в Старобешево по обещанному «гуманитарному коридору». «Коридору», который превратился в бойню для украинских солдат.
Второй, Алексей Кириленко из Харькова, попал в плен к Матвею буквально сегодня. Он не военный: еще зимой пошел в «народный полк» защищать митинги Евромайдана, а потом отправился добровольцем в разведку при штабе АТО. Его подразделение было разбито на Саур-Могиле.
Оттуда он решил идти пешком к своим, в район Волновахи. Шел восемь или девять дней (из-за контузии не может вспомнить деталей), скрываясь по лесам. Питался, говорит Алексей, сырой кукурузой, яблоками и подсолнечником. А в плен попал уже на блокпосте в Старобешево.
Алексей выглядит измотанным, но решительным.
— Отступление было неожиданным, и я надеюсь, что это еще не поражение все-таки. Я уверен, что Украина сюда вернется, — говорит он, несмотря на то, что его стерегут ДНРовцы с автоматами. — Я здесь защищаю свою страну и знаю, что это никакая не гражданская война, а интервенция под видом гражданской войны. Здесь такое количество высокотехнологического оружия, которое требует серьезной координации, что я уверен: с нами воюют кадровые русские военные. Посмотрите внутрь любого танка, там написаны номера российских частей.
Третий пленник, Анатолий Бабченко, — бывший звонарь в православной церкви, приписан к Кировоградскому батальону. В отличие от Кириленко, он считает, что на востоке Украины идет гражданская война, где «брат убивает брата». Тем не менее он также сообщает, что люди, которые поймали его под Саур-Могилой, россияне.
— Вероятно, по законам нынешнего времени в моем батальоне скажут, что я погиб от пьяной драки, у нас там так сейчас, — предполагает Анатолий. — А политикам спасибо, что обманывают народ.
На вопрос, что будет с пленниками, командир боевиков Матвей отвечает, что их, вероятно, отправят «восстанавливать Донецк». Именно так сейчас говорят военным и бойцам Нацгвардии, попавшим в плен после разгрома под Иловайском.
Сколько всего украинских военных оказались у ДНРовцев и сколько получили ранения после трагического разгрома в «котле» — сказать трудно. Только раненых — около пятисот. А некоторые, как Кириленко, до сих пор пытаются самостоятельно выбраться с территории противника и добраться до своих.
...А тем временем Мариуполь, находящийся в нескольких десятках километров от мест, где сейчас происходят драматические события, живет в тревожном ожидании. Но, несмотря на громкие заявления ДНРовцев о том, что боевики вот-вот зайдут в морской город со стороны Старобешево и Волновахи, местные жители держатся решительно и спокойно. За месяцы противостояния они научились обороняться.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
3 сентября 2014
1 сентября боевики взяли под контроль Луганский аэропорт, который в течение трех месяцев удерживала украинская армия.
Никакого перемирия нет
В этом — определенный юмор: русскоязычный из Харькова в батальоне ОУН
Александр Величко — экономист, в мае 2014 года оставил должность финансового директора проекта жилой недвижимости и записался добровольцем в Нацгвардию. Провел 39 дней под Славянском, а потом около трех недель — под Донецком.
Из второго батальона Нацгвардии перешел в добровольческий батальон Организации украинских националистов, по его словам, хотел более активно действовать. «В этом — определенный юмор: русскоязычный из Харькова в батальоне ОУН», — ухмыляется Александр.
— Сейчас вроде перемирие. Как у вас на месте?
— Ключевое слово «вроде». Ничего не изменилось. Было затишье в день перемирия, но в десять часов вечера к нам прилетел залп АГСа (автоматического гранатомета станкового. — Авт.), и мы все всё поняли.
Сейчас все точно так же, как и до «перемирия», даже в последнюю неделю стало интенсивнее.
— В чем тогда заключается перемирие?
— Не знаю. Если сравнить с перемирием в Славянске: тогда нас перестала поддерживать артиллерия — и по нас гораздо больше стали работать из минометов. Но «гораздо больше» — это по меркам Славянска. Здесь это был бы день отдыха. Славянск, по сравнению с тем, что сейчас, — детский лепет. Сейчас везде, в принципе, покруче, чем под Славянском. Уровень ожесточения больше. Совсем другие люди с той стороны. Может, бандиты поубегали — остались более серьезные. Сейчас перемирие не повлияло на нас ровным счетом никак. Никакого перемирия нет. Первые пару дней наши минометы и наши «Грады» еще не работали. А сейчас — я вас умоляю. Все наши нормально работают, по всем заказанным точкам, все хорошо. Если не связывают руки — пусть называют как хотят. Если надо назвать это «перемирием» для мирового сообщества или еще для кого — ну, пусть называется. У нас война называется АТО — что, от этого кому-то хуже? Если в Славянске она еще пыталась быть антитеррористической операцией... Там с нашей стороны было только точное оружие. Ну, точное в понимании советской армии, сами понимаете. То здесь... Минометы работают аж бегом. А миномет — это на кого Бог пошлет.
— Это под Донецком?
— Да, это никакой не секрет. Мы в селе Пески — это правый фланг Донецкого аэропорта, Авдеевка — левый. Постоянно по нам минометы, АГСы, а ночью приезжают два-три БТРа и начинают трассерами работать либо вдоль улицы, либо поперек. Пока никаких жертв от этого не было. Но это происходит одновременно с минометами и ограничивает передвижение. Может, в этом и смысл. А в основном — блуждающие минометы. Чеченское ноу-хау. Миномет, который стоит на самосвале. Отстреливается и уезжает. А наши позиции известны, мы стоим там два месяца. Соответственно — приехали, по нам ударили. А пока мы начинаем стрелять в ответ — попали или не попали, не знаем. Вот такая бесконтактная война, как в Первую мировую. Противника мы не видим. Кто в нас стреляет — мне, конечно же, интересно, но мы не знаем. Ночью мы слышим БТР и минут за пять понимаем, что сейчас начнется.
— Обстреливают ночью?
— Преимущественно вечером. С пяти-семи начинается — и к одиннадцати, как правило, заканчивается. Но прилететь может в любой момент.
— А что вообще ваши думают о перемирии?
— Чем ближе к фронту, тем более радикальные настроения. Любое перемирие — в штыки. Никто не хочет перемирия. Считают, что врага нужно бить.
— Это вы, добровольцы. А как резервисты?
— А там уже нет грани. Все смешалось. Армейцы тоже хотят воевать и все закончить. Единственное — они чудовищно устали. Я не знаю, почему их, в отличие от нас, не отпускают на ротацию отдохнуть. Когда я говорю «мы», я говорю не о нашей группе, а о соединении полностью. С нами стоят вояки, 93-я бригада. Стоит «Днепр-1», стоит «Правый сектор» и стоим мы, батальон ОУН. Казалось бы, четыре подразделения, но все очень сдружились, нет никакой разницы. У 93-й командир — отличный парень, говорят, 33 года. Может, в армии и были деморализованные, но сейчас та стадия войны, когда просто хочется закончить. В конце июня, когда мы стояли под Славянском, интересный был микс — «Беркута» и Нацгвардия полностью из «майданутых». Так «Беркута» тогда еще затевали песню: «Это не наша война-а-а, это вы начали на майда-а-ане». А теперь все хотят закончить нашей победой. Но насчет перемирия — любая армия начинает воевать, может, за идею, а дальше за то, что Петю убило, а Васю разорвало — и я вам теперь покажу. Это в Киеве можно рассуждать о толерантности и плюрализме. А там есть только черное и белое. Это «передок» — там другие законы, другая логика.
— Какие ваши прогнозы? Кто победит?
— Победим-то мы, но вопрос, когда и какой ценой.
— А то, что Россия подключилась, вас не смущает?
— Она подключилась и снова пропала. Опять же. Почему был «афганский синдром» и столько людей травмировано морально? Потому что людей с нуля кинули в самое пекло. Человек может считать себя агрессивным, бойцом — пойти сразу на «передок» и поплыть... Срочники, которых сейчас Россия кинула на фронт, сильно удивились, что реальные «укропы» намного злее и сильнее, чем кажутся по российскому телевидению. Этим морально травмированным людям еще жить в РФ и разрушать ее изнутри. Насчет России, конечно, есть разные сценарии. Россия может завести две крупные группировки, охватывая в кольцо все АТО с самыми боеспособными частями, а третья подходит на 20 км к Киеву, больше не надо. И все политическое руководство сдается. Одно дело воевать на далеком Донбассе, а другое — в Киеве. Но от этого мы все равно никак не застрахованы. Угрозы такого уровня может снимать уже мировое сообщество. Условно говоря, Штаты, Европа. Угрозы такого уровня — все равно не наша тема. Что мы можем сделать при таком вторжении? Развернуть партизанское движение и закидать все своими трупами, как во Вторую мировую? Надо нам это? Наверно, не надо.
Беседовал Артём Чапай, Insider
22 сентября 2014
Война, про которую забыли
Ни одного дня перемирия конечно же не было.
Каждое утро, как и раньше, жители Донецка и других городов Донбасса просыпаются под звуки залпов тяжелой артиллерии. Правда, стрелять начинают чуть позднее, чем до перемирия, и не так интенсивно.
Передо мной за столиком в киевском кафе сидит Таня. Она только что приехала из Донецка на несколько дней, перевести дух. Таня — коренная дончанка. Когда начался Майдан, она помогала организовывать медицинскую службу на донецких проукраинских митингах, а когда началась война, занялась волонтерской работой: доставляет продукты питания тем, кто остался без денег и крова в разбомбленных районах.
Таня рассказывает, что на днях ДНРовцы взяли в плен девушку, которая якобы за деньги устанавливала на зданиях маячки-маркеры для украинских военных, чтобы те направляли на них «Грады».
— Я сразу же написала людям из командования АТО: где там взять ваши маячки, установлю бесплатно, — рассказывает Таня. — А мне ответили: да нет никаких маячков. Дорого это для Украины...
Таня с июня ждала, что Донецк «освободят». Каждый день она прогуливалась по своему району, наблюдала за тем, как ведут себя боевики ДНР, и сообщала обо всем в штаб АТО. Из общественного активиста стала своего рода партизаном. Когда вооруженное сопротивление достигло апофеоза в конце лета, она была уверена, что вот-вот украинская армия зайдет в город и ужас, в котором живет
Донецк, закончится. «Гуманитарный конвой», вместе с которым на Донбасс по-тихому зашли регулярные российские войска, круто изменил планы. После Минских переговоров и подписания закона об особом статусе Донбасса для всей Украины наступил мир. Но для Донбасса — нет.
— Так что нам теперь делать? И что делать беженцам, которые надеялись вернуться домой к осени? — спрашивает меня Таня. Я лишь развожу руками. — Неужели придется налаживать жизнь внутри ДНР?..
В Донецк и другие города восточного региона идут переполненные автобусы из Мариуполя, Бердянска, Днепропетровска: люди, сбежавшие из домов летом, возвращаются назад. Некоторые из них так и не смогли найти себе работу, чтобы прокормить семью, некоторые устали жить среди голых стен летних турбаз, где размещают беженцев. Кто-то просто заскучал по дому... А впереди — зима.
В некоторые города, недавно «отбитые» украинской армией, вернулась власть «Новороссии». Ждановку, небольшой город между Горловкой и Енакиевом, уже во второй раз возглавило руководство ДНР. Над зданием горсовета был сразу вывешен черно-сине-красный флаг, а женщину, которая до этого подкармливала Нацгвардию, арестовали.
В Луганск начали ходить поезда. Такого не было с июня: город сильно бомбили, и сейчас от него мало что осталось. Как только в Луганск пришел первый поезд, его встретили боевики ЛНР и тут же арестовали нескольких человек, которых посчитали «опасными».
— Мы видели бойцов Нацгвардии, служащих в зоне АТО. Они уже сходят с ума от холода, начинают сильно пить, — рассказывает донецкий волонтер Марина. — Мы тоже сходим с ума. Выстрелы не прекращаются, парни из ДНР звереют...
Я спрашиваю у Марины, сможет ли она привыкнуть к жизни под властью ДНР.
— Мы свыклись с этой мыслью еще в июле, — говорит она, устало вздыхая. — Мы уже поняли, что нас кинули, и надеемся только на себя.
Школы и детские сады в Донецке так и не открылись. Университет, где представители ДНР попытались сместить руководство, объявил о том, что подчиняться «республике» не собирается и будет переводиться в безопасный город. Некоторые учебные заведения вроде бы принимают документы от абитуриентов, но количество этих абитуриентов можно сосчитать по пальцам. Больницы работают, но врачей осталось мало, «скорые» не успевают на все вызовы. Казна обеих областей до сих пор заблокирована, бюджетники вынуждены ездить за деньгами в соседние регионы. Но к этому люди здесь уже привыкли. Не привыкли они к тому, что начались холода, а вопрос с отоплением до сих пор не решен.
— Если сейчас мы занимаемся покупкой лекарств и пропитания для дончан, то скоро нам придется заняться «буржуйками» и теплой одеждой, — говорит Марина. — Вот думаем, где уголь добывать будем... Как думаешь, скольких людей мы недосчитаемся этой зимой?
Жители Донбасса оказались вдруг наедине с этим странным, потусторонним миром с перевернутыми ценностями, где неосторожный шаг может привести в пыточную, где под ногами может разорваться мина, где в любой момент может оказаться, что не на что купить хлеба, где нет никакой культуры, а есть только напряженная кромешная тишина.
Донбасс превратился не в серую зону, нет. Донбасс стал черным полем, на котором ничего не растет. На таком поле невозможно заниматься жизнью, а можно заниматься только войной. И, несмотря на это странное, условное перемирие, которым закрыли глаза украинцам и всему миру, война на потустороннем востоке продолжается.
Екатерина Сергацкова, Соltа
24 сентября 2014
Герои и жертвы
Судя по разрозненным данным из различных источников, за весь период конфликта в плену у боевиков побывали от 3 до 5 тысяч человек. Первые сведения о незаконных задержаниях появились в середине апреля, когда в Славянске был похищен журналист польского фонда «Открытый диалог» Сергей Лефтер, а следом — активистка Ирма Крат и еще несколько иностранных журналистов. Все они удерживались в здании СБУ.
Во время Иловайского «котла» боевики ДНР взяли в плен более двух тысяч украинских военных и бойцов добровольческих батальонов.
В плен часто берут и гражданских — иногда по подозрению в работе на противоположную сторону, иногда ради выкупа.
48 діб в «Ізоляції»
Звільнений із полону ДНР — про слідчих зі схильністю до дешевих романів, п'ятиярусні камери «люкс» і міжусобні бої за шампанське
Дмитра Потєхіна 7 серпня в Донецьку затримали представники ДНР. Його родичі дізналися про це, за словами Дмитра, лише 13 серпня. Після понад півтора місяця полону його звільнили — 27 вересня.
Практично весь цей час Дмитра утримували на вулиці Світлого Шляху. Тюрма — територія колишнього заводу ізоляційних матеріалів, арт-простору «Ізоляція». Це додавало подіям сюрре-алістичності.
Потєхін розповідає про пережите з іронією. «Я порівняно з іншими почувався доволі вільно. Можливо, якби мене побили, то ставився би до цього більш серйозно. Били переважно місцевих», — розповідає він.
«Вас готовили к заброске»
Як тільки мене не називали. І «блогер», і «журналіст», і... Слідчий із МГБ («министерства государственной безопасности». — Авт.) дзвонив і питав: «Что делать? У нас тут организатор Майдана». Я думав: ну йоли-пали, не треба так казати — так мене ніколи не випустять!
У Донецьку на допиті я пояснював, що мав стосунок до організації Помаранчевого майдану, але не цього.
2004-го я координував чи не найбільший проект чесних виборів. Однією з моїх функцій було забезпечення винятково ненасильницького способу дії протестів. Коли мені це інкримінували — було страшно і смішно: навколо війна, постріли, ось ця тюрма, всі жахи — а мене звинувачують у ненасильстві в 2004 році!
Після 2004-го я працював тренером із ненасильницького спро-тиву в Єгипті, Ірані, Вірменії, Білорусі. З венесуельцями й кубинцями. Ну, і в Україні напередодні цього Майдану, проте, як ми побачили, не дуже успішно.
На допитах слідчі казали: «Вот вы там сделали Майдан в Киеве — а теперь у вас Порошенко». Я кажу: «Порошенко прийшов до влади в результаті виборів. А в результаті Майдану, яким я також незадоволений і який мав бути ненасильницьким, було повалено нелегітимний режим Януковича».
У Донецьк я поїхав, бо давно обіцяв аналітичну статтю канадському науковому журналу. Звичайно, я знав, що відбувається в Донецьку. Але думав, що ризик насильства щодо мене нижчий, бо я публічно виступав за незалежність України від Донбасу, а Донбасу від України. Щоправда, коли я на допиті показував цей текст, у них виникло запитання: «Так вас готовили к заброске?» (Сміється.)
«Тебя удивило, что в Донецке есть велодорожки?»
Я вирішив зробити все тупо й безпосередньо. Пішов на вокзал, узяв квиток. Сів на потяг, приїхав у Донецьк. Мене ніде не перевірили. Вільна дорога. Звичайно, сусіди по купе дивувалися. Потім знайшов таксиста, який би мене повозив.
Мені ж потім інкримінували створення мережі. На допиті слідчий кричав: «А теперь я тебе расскажу, как все было на самом деле! Ты приехал, чтобы установить контакт с вот этими тремя людьми!» І називає прізвища людей. Я кажу: «Я не знаю, кто все эти люди» (сміється).
Місцеві таксі на блокпостах не перевіряли, й ми весь день їздили. Місто порожнє. На допиті дивилися мої фотографії. Велодоріж-ка. «Что ты вообще фотографировал? Тебя удивило, что в Донецке есть велодорожки?» — «Нет, меня удивило, что на этой дорожке никого нет».
Наприкінці дня я йшов до вокзалу повз готель «Ліверпуль». Дістав мобільний, щоб сфотографувати його. З’ясувалося, що всередині сиділи люди, здається, з «Оплота» — із прапором «Ново-росії» на шефронах. Виходить до мене: «А ну подойди сюда. Киевская прописка? Принимай его».
Декілька годин у наручниках і з мішком на голові. Не били. Мене взагалі, на відміну від більшості, не били, крім одного разу вже ближче до звільнення — тоді побили «за компанію».
Відвезли в МГБ ДНР. Звідти, після допиту — в «Ізоляцію». Вже по дорозі почали розмовляти так, ніби це була помилка. Однак механізм «відпускання» не передбачений цим типом організації: людина, яка відпускає, бере на себе відповідальність — особливо щодо людини, яку підозрюють у тому, що це «агент».
«Движимый глубокими чувствами»
В «Ізоляції» мене допитувала людина, яка відповідає в МГБ за антидиверсійну роботу. Основне, що їх цікавило, — чи мене залякали, чи мені заплатили. Вони думають, що «правосєки» могли залякати мою сім’ю. Слідчі абсолютно вірять у міфічні речі. Що в уряді нацисти, й водночас... геї. Хоча їхня термінологія, звичайно, «п***си».
Абсурдності додавав факт, що все відбувалося в арт-просторі «Ізоляції».
Протокол допиту вела жінка у стилі вамп, яка потім стала керівником слідчого відділу МГБ. На якомусь етапі було страшно і смішно водночас. Мене підганяли, щоб я говорив швидше: «Ты такой умный, статьи пишешь — почему ты не можешь ответить на самый простой вопрос: кто тебя сюда прислал?!»
Я пояснював, що співпрацював з іноземними журналістами, але не маю стосунку до організації цього Майдану.
«Ну, а з ким із журналістів співпрацював?» — «Ну, з Аль-Джазірою». Вони: «С Аль-Джазирой?! А ты знаешь, что Аль-Джа-зира в ДНР признана террористической организацией?!» Я: «Не-не-не, не с Аль-Каидой...» Тут вони самі почали сміятись.
А ця дама у стилі вамп, яка вела протокол, дописувала від себе. Питали, чому я фотографував готель «Ліверпуль»? Я пояснюю: «Несколько лет назад, когда я был в Донецке с девушкой, останавливался в этом отеле...»
Дивлюсь, вона пише: «Движимый глубокими, неудержимыми чувствами... » Я: «Ну що це за стиль? Я так не казав. Ну що за дешевий роман?» І взагалі все виглядало, як дуже дешевий роман про агентів.
Бій за шампанське
Під час мого перебування в «Ізоляції» постійно гриміло. Часом це були постріли, але переважно гуркіт металу, який пиляли на брухт. Одне з основних джерел економіки ДНР — здача металобрухту (хмикає).
Одного разу до нас у камеру посадили чотирьох «оплотівців», яких МГБ заарештувало, бо в них не було дозволу на перевезення металобрухту. Потім цих «оплотівців» приїжджали визволяти з зеніткою — зав’язалася перестрілка між МГБ й «Оплотом».
Був інший випадок, і знов перестрілка між собою. МГБ відбило десь дві фури шампанського. Приїхав, здається, той таки «Оплот» — відбивати шампанське. Знов із зеніткою. Один ув’язнений, скориставшись перестрілкою, тоді втік.
Перестрілка тривала добу. Як ми дізналися пізніше, було подвійне кільце: «Оплот» оточив базу МГБ, а ззовні «Оплот» оточив іще якийсь підрозділ. Усе завершилося переговорами за шампанське. Облогу було знято. Кому дісталося шампанське, не знаю, але в «Ізоляції» його не виявилося.
«Чтобы не было п***сов»
Під час допитів я сказав, що спілкувався з колишнім послом США в Москві, посла цікавило: «Чого взагалі люди в Донецьку хочуть?»
До мене потім прийшов начальник і виклав доволі чіткий перелік. «Чтобы в Донецке не было ни американцев, ни украинцев. Чтобы не было п***сов. Чтобы не было болонской системы образования. Чтобы в СМИ не было секса, рекламы». І так далі — доволі стандартний перелік вимог нацистів. Але у них це асоціюється з антинацистською боротьбою.
Звісно, тоді я у відповідь не став казати, що вони виглядають нацистами, але ця думка регулярно відвідувала мене. Звинувачуючи Київ у нацизмі, вони значно далі просунулись у втіленні нацизму в реальне життя.
Зокрема, в організації цієї в’язниці.
Камера «люкс»
Спершу мене тримали в доволі комфортній камері. Воду давали в баклажках. У туалет також можна було ходити в баклажки. Але потім привезли жінку похилого віку, їй кілька годин не давали вийти в туалет. Підійшла знайома мені МГБшна жінка зі схильністю до дешевих романів, запитала, як я. Кажу, я-то нормально, але от не випускають жінку і з попереднього дня не годували.
Через хвилину прибігає тюремник. «Кто тут п**дит, что неделю не кормили и в туалет не водили?» — «Я так не говорил, но вот женщина сидит который час...»
Жінку вивели в туалет, але мене через годину перевезли в так званий «люкс». Це щось на кшталт кладовки два та три метри, висотою метрів вісім-десять. І п’ять ярусів полиць для інструментів і плакатів. Там зберігалися плакати радянських часів — антиалкогольні, безпека праці...
Й на цих полицях без матраців ми спали. Нас було десятеро — здебільшого місцевий «спецконтингент». Споживачі наркотиків. Був один, який перебував на замінній терапії, але йому не давали ліків. Один був дуже сильно побитий. Три доби, які я перебував там того разу, він постійно стогнав.
«Люкс» — це штрафкамера. В ній не було вікон, не було кисню. Була п’ятисантиметрова щілина під дверима, до якої ми по черзі підходили дихати.
Коли я зайшов, це виглядало жахливо. Уяви собі, десять людей набиті на полицях у півтемряві. Це було страшно.
Але там були дуже цікаві люди. Я з усіма привітався за руку. Потім нас нормально погодували, а для цієї камери «нормально» було, якщо дали що-небудь їсти, бо доти їх декілька днів не виводили, не годували.
Наступного дня у нас майже закінчилася вода. Й усі баклажки були наповнені сечею. В цю камеру майже не заходили тюремники.
«Жертви бабушок»
Затримані ділилися на декілька категорій. Перша — жертви «боротьби з наркоманією», як цю боротьбу уявляє МГБ.
Другі — бізнесмени. До речі, вийти можна було за хабар. Був один хлопець із магазину спецодягу. Потім він вийшов — дивимось, і вже всі тюремники одягнені (сміється).
Був один співкамерник, ми стали друзями. Він подарував мені авіакомпанію. Я тепер власник авіакомпанії (сміється). Спершу я подумав, що це жарт. Але то серйозна людина. Я коли вийшов, перевірив — авіакомпанія існує. Я йому в камері подарував у відповідь зубну щітку.
Треті затримані — місцеві, що виглядали як шпигуни-навідни-ки-коректувальники. Одного взяли за те, що він подавав сигнали літакам (сміється). Коли вимкнули електрику — він ходив по хаті з ліхтариком.
Місцевий телеканал постійно крутить телефон гарячої лінії. Й останні кілька тижнів серед затриманих було багато, як ми їх називали, «жертв бабушок».
Наприклад, були дівчата, які надто голосно слухали музику, чим не сподобалися якійсь бабулі. Причому коли їх приходили забирати — вони надто голосно слухали вже якийсь гімн ДНР. Але їх привезли, й вони добу тусили в нашій камері.
Практично всі, кого утримували, голосували за ДНР. Треба зробити примітку: це умови камери, свідомість параноїдаль-на... Але, думаю, більшість і справді щиро голосували за ДНР. Хтось міг казати, що те, що відбувається з ними, — «перегибы на местах».
«Не надо меня менять — отпустите меня»
Одного разу мене допитував ФСБшник. Мені віддали всі речі й начебто везли звільняти. А привезли на допит. Там розмова була коротка: чому про мене міг питати міністр оборони України? Я сказав, що не знаю — не військовий, не служив і не маю стосунку до української армії чи української адміністрації.
Потім у МГБ заявили: «ФСБ не хочет тебя брать». Не знаю, що це означало. Почали заявляти, що «Украине ты тоже не нужен».
Тоді зам по МГБ запропонував співпрацю з Ше№"№8 — до речі, одні «аналітики», які мене допитували, самі раніше відсиділи, а потім перейшли на той бік.
«ФСБ ты не нужен, Украине ты не нужен — так не хочешь ли ты, мальчик, поработать на ^еКешэ, будешь нашим королем. Мы тебе хорошо заплатим». До питання, «насколько хорошо», ми не дійшли, бо я кажу: «Подумайте сами. Ну, кто поверит мне? Давайте не будем этого делать». — «Но ведь украинская сторона отказывается тебя менять». — «Так не надо меня менять — отпустите меня. Я не воевал, я не убивал».
Це не справило на нього враження, відвезли мене назад в «Ізоляцію» й утримували ще кілька тижнів — у значно жорсткіших умовах. Припускаю, що їм не сподобалася моя відмова співпрацювати.
Я оголосив голодування. Це багатьох дратувало.
«Вы же понимаете — молодая республика»
«Ізоляція» була поєднанням тюрми й бази для бійців. Коли базу почали згортати — ми сподівалися, що згорнуть і тюрму.
Коли мене нарешті звільняли, то звільнили майже всю камеру. Нас вивели начебто на шмон. І тих, хто довго перебував, посадили у військовий мікроавтобус і повезли в колишнє КРУ, де було МГБ.
Людей почали допитувати. Мене останнього. Це була та сама женщіна-вамп, керівниця слідчого управління МГБ.
«Я вас уже допрашивала. Ничего на вас найти не удалось. Такая произошла ошибка. Но вы же понимаете — молодая республика. Мы вот приняли уголовный кодекс...»
Я почав ставити їй запитання. Це перетворилося ледь не на інтерв’ю. «А суд, может, у вас когда-нибудь возникнет? А то сорок восемь дней — что значит ошибка?»
«Вы же объективно освещайте то, что здесь происходило». Я: «Канэшна!» (Посміхається.) Об’єктивно визнаю, що в останні тижні ув’язнених значно менше били.
У нейтральній зоні
Я кажу: «У мене тут нікого немає. Ви мене відпустите з тим самим українським паспортом — як я перетну блокпости?»
«Мы вам предоставим конвой». Я не хотів конвой (посміхається). Я вже їздив із конвоєм начебто на «звільнення», яке виявилося допитом ФСБ.
«Ну хотите, есть местные, они проходили по делам и о вас спрашивали». Знайшов телефон місцевої людини, яка допомагала міжнародним журналістам у Донецьку. Людина була дуже здивована й не була впевнена, що це я. Вона поставила мені кілька запитань, ідентифікувала мене. Через 5 хвилин передзвонила й погодилася під’їхати.
Це був вечір. Я вийшов на вулицю. Зв’язався з родичами, друзями в ОБСЄ, друзями — іноземними журналістами. З’ясувалося, що один із них перебуває в Донецьку. Для мене винайняли квартиру. Наступного ранку привезли в готель до журналістів, ми порадились і вирішили, що в супроводі іноземних журналістів і водночас із конвоєм МГБ є реальний шанс виїхати.
МГБ погодилось — і вже через 20 хвилин ми їхали.
На обох блокпостах нас ретельно перевірили, бо ці блокпости тримали інші підрозділи, з якими в МГБ були сутички. Але все спрацювало. Через півгодини ми були в нейтральній зоні.
Записав: Артем Чапай, Insider
2 жовтня 2014
Художник из «Мурзилок». История плена и говая трудная жизнь
Сергея Захарова, художника, скрывавшегося под псевдонимом Мурзилки, из плена выпустили только в середине сентября. Точную дату он не помнит, как не помнит и то, сколько дней он провел в заложниках у боевиков Донецкой народной республики.
В Киев он приехал только на днях — заканчивал в Донецке какое-то важное дело, рассказывать о котором не хочет.
47-летний широкоплечий мужик с мальчишеским темным каре сидит передо мной в кафе на Крещатике и совершенно ничего не заказывает. Сергей ничуть не похож на того лихого парня, которого многие из нас представляли поначалу, когда первые карикатуры на ДНР появились на улицах его родного Донецка.
Никто тогда еще не знал, кто оставляет эти остроумные и едкие «приветы» боевикам ДНР и какую цену ему придется за это заплатить.
— Ну а как еще художник может выражать свое неприятие? — говорит Захаров. — Стритарт — это самая быстрая форма для отзывов. Было приятно, когда мы разместили первые работы и потом видели, как люди показывают на них пальцем, фотографируются на фоне... Реакция была мощная.
Захаров радуется тем первым успехам, как ребенок. До того как создать проект «Мурзилки», в художественной среде он, в общем-то, был никем — занимался дизайном интерьеров, иногда выполнял заказы на художественные работы. Придумав «Мурзилки», он стал героем. Интервью с ним хотели заполучить украинские и иностранные журналисты, с ним желали сотрудничать арт-институции. Стал таким художником № 1 в Донецке, о чем наверняка никогда не помышлял.
Идея уличных карикатур зрела у художника с весны, когда в Донецке только появились люди с оружием и черно-сине-красными флагами. Ему захотелось отрефлексировать происходящее, которое ему, как и многим дончанам, совсем не нравилось.
К середине лета Захаров создал серию рисунков для стритарта и совершил первую «экспедицию» вместе со своим напарником — фотографом. Они выехали из мастерской в четыре утра, еще до окончания комендантского часа, с четырьмя работами. Разместили одну, другую. Когда за ними увязалась машина с вооруженными ДНРовцами, в багажнике оставалось еще две карикатуры. К счастью, тогда у них просто проверили документы и отпустили — повезло.
После этого «Мурзилки» взяли за правило размещать только по одной работе в день и делать это в светлое время суток.
— Днем было нормально — людей в Донецке летом практически не было, — вспоминает Сергей. — Мы подъезжали на место, я быстро крепил работу, фотограф делал снимки, может, даже больше рискуя, чем я, и дальше уже наблюдали за реакцией. Бывало, люди подходили и начинали дискутировать, но мы такого старались избегать — дискуссии чреваты последствиями.
Для размещения работ Захаров с напарником выбирали специально такие точки, поблизости от которых располагались штабы и знаковые места для ДНР и «Новороссии».
Так, карикатуру на свадьбу боевика Моторолы они разместили специально возле Дворца бракосочетаний, где эта свадьба и проходила. Спустя полчаса работу убрали. А дольше всех, к слову, продержалась работа с Шариковым. Момент, когда боевики обнаруживают карикатуры, заснять так и не удалось, зато Захаров выяснил, что они их точно не выкидывают — мусорные баки вокруг были пусты.
— У нас каждый раз поджилки тряслись, когда мы выезжали размещать работы, — рассказывает Захаров с улыбкой. — Ты понимаешь, что в воздух никто стрелять не будет, и если ты побежишь, тебя остановят.
Сергей говорит как-то рвано, каждое слово дается с трудом. Он уже миллион раз рассказывал о том, что с ним произошло, знакомым и близким, и каждый раз проживал все заново.
— Я понял сразу: будут бить. В том кабинете вся стена в крови.
Они вычислили его по телефону, когда он возвращался из мастерской домой. Первым делом Сергей заметил на пустынной улице две хорошие машины — такие в Донецке есть только у представителей ДНР. Вскоре перед ним появились двое: один направил на него пистолет, а другой показал ДНРовский документ.
У Сергея от прежней жизни осталось только несколько карандашей и альбом, в котором он рисует цикл иллюстраций того, что с ним происходило в плену. Ему до сих пор трудно избавиться от пережитого.
Его отвезли в здание СБУ, где тогда еще командовал Игорь Стрелков, которого Захаров изобразил с пистолетом у виска. Там его спросили, он ли автор тех самых работ. Тот кивнул. После этого началось маски-шоу: на Сергея надели наручники, запихнули в микроавтобус, набитый автоматчиками, поехали к нему домой, перевернули там все вверх дном, изъяли компьютер и трафареты, забрали даже машину, которая накануне как раз вышла из строя, — взяли на буксир.
Так художник оказался в подвалах здания СБУ, которые в то время еще не были обустроены для содержания людей. Там раньше были оружейные склады.
— Меня положили просто на бетонный пол с какими-то картонными подстилками. Люди лежали там навалом. Места мало, а людей столько, что даже перешагнуть невозможно. Лето, жара, дышать было невозможно. Нас два раза в день кормили какой-то кашей в пластиковых тарелках и два раза выводили в туалет.
Через несколько часов меня вызвали на допрос. Тогда я понял сразу: будут бить. В том кабинете вся стена в крови. Вокруг резиновые палки, деревянные биты. Допрашивала женщина в балаклаве, палач. У нее и у многих остальных был российский говор, они представлялись военной разведкой. После этого женщина выводила меня на расстрел, но я был уверен, что не расстреляют. За что меня стрелять-то?
Боевиков приводили в ярость работы «Мурзилок». Особенно они ненавидели его за карикатуру на Стрелкова с пистолетом у виска.
— Они мне говорили: «Ты в Бога веришь? Ты бы в икону плюнул? Так вот, ты плюнул в нашу икону!»
Захаров, как и все, на допросах кричал. А несколькими этажами выше в здании СБУ жили дети, и они слышали, как он и другие кричат.
— Они хотели, чтобы я «исправился», хотели выбить дурь.
Спустя несколько дней Захарова вместе с еще одним заключенным решили перевезти в другое место. Их вывели из здания СБУ и бросили в багажник автомобиля. На какой-то заправке перебросили в багажник другой машины. Куда их везли, они не понимали и только потом узнали, что прибыли на территорию бывшего районного военкомата.
— Там уже били в мясо. Раньше хотя бы лицо не трогали, а тут били чем попало — прикладами, ногами. И еще была пытка: стоит армейский фургон, там отсек металлический. Они запихивали в этот отсек по два человека, мы там еле помещались. И вот ты постоянно меняешься со своим товарищем, чтобы удобно себя чувствовать.
Всю ночь кувыркаешься, а потом начинается день. Лето, жара, все течет, уже теряю сознанию, думаю, будь что будет — начинаю колотить ногами по стенкам. Открывают, приходит врач, делает уколы, дает нам воды и чуть-чуть подышать, а потом опять закрывают. Мы примерно сутки в этом ящике провели. А потом нас бросили в гаражный бокс, и это было уже облегчением.
...Потом был период: пристегивают нас друг к другу наручниками, а у нас обоих травмированы левые руки. Так мы ходили 10 суток — все время вместе. В основном, правда, лежали. В том военкомате нас дважды выводили на инсценировку расстрела.
Это было страшнее, потому что пьяные охранники приводят к командиру, который тоже бухает, и с криками вытаскивает пистолет. Я уже не знал, чего ожидать. Зачем они это делали, я не понимал.
Там же, в военкомате, произошло и первое освобождение художника из плена. Однажды ему принесли ведро воды помыться и привели на территорию, куда свозятся дешевые «отжатые» автомобили — «Жигули», «ланосы» (там арестанты режут их на металлолом).
В тот момент там как раз красили «газель» в камуфляж — готовили для зоны боевых действий. Сергея спросили: «Слабо покрасить, художник»? А он обрадовался возможности быть хоть немного не пристегнутым наручниками. Несмотря на сломанные ребра и бессилие, он сделал работу. Тогда кто-то из командиров пообещал за это отпустить его домой.
— И действительно, вечером мне дали пять гривен на проезд. На мне была футболка вся в кровище, мне рубашку на замену нашли. Вышел оттуда весь синий, поехал домой. А документы не отдали, сказали — заберешь в здании СБУ.
На следующий день Сергей, ни о чем не подозревая, пошел за документами. Он не понимал, что нужно бежать из Донецка сломя голову, потому что в ДНР редко кто бывает честен, особенно в военной комендатуре. Как честный человек, он зашел в здание службы безопасности, где Стрелкова уже не было, и снова попал в плен.
— Мне объяснили, что я как-то мало отсидел. Снова оказался в подвале, но на допросы уже никто не вызывал, никто не трогал. Просто лежишь, проваливаешься в сон. Очнулся — день прошел. Два раза в туалет, два раза еда. И так целый месяц. Время тянулось бесконечно. В какой-то момент меня перевели в здание отеля «Ливерпуль», где теперь у них гарнизон, там были вообще нормальные условия.
А потом кто-то связался с человеком, который занимает пост в верхушке ДНР, он поинтересовался моей судьбой, и меня отпустили — уже с документами. Правда, ни машину, ни даже ключи от квартиры не вернули.
В плену, подытоживает Сергей, героев нет.
— Если бы меня заставляли признаться в убийстве Кеннеди, я бы признался. Зачем они держали меня там так долго? Думаю, просто хотели, чтобы я «исправился», хотели выбить дурь. Я впервые в жизни столкнулся с людьми, которые получают удовольствие от пыток и избиений.
Сейчас, после выезда из Донецка, Сергей ютится в Киеве в офисе одного знакомого. Средств на нормальное жилье у него нет: приехал из ДНР с пятьюстами гривен — это все, что у него было. От прежней жизни осталось только несколько карандашей и альбом, в котором он рисует цикл иллюстраций того, что с ним происходило в плену. Ему до сих пор трудно избавиться от пережитого.
— Вот я сейчас с вами поговорю, а потом меня еще минимум час отпускать не будет — возвращается то эмоциональное состояние, — признается Сергей.
Он еще ни разу не разговаривал с психологом. Средств на это у него нет, а о том, что в Киеве психологической помощью занимаются волонтерские организации, он не знал. Толковой работы у него тоже пока нет: пока что предложили должность дизайнера в мебельной фирме.
— Трудно начинать жизнь с нуля, когда тебе не двадцать лет, — говорит художник. — Мне здесь до сих пор кажется, что все это происходит не со мной...
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
20 октября 2014
Служили два «айдаровца». О чем принято молчать на войне
— Когда сталкиваешься с одним таким случаем, а через время с другим — справляешься. А когда думаешь обо всем вместе — это очень жестко, — говорит Славик.
Рядом с нами еще один «айдаровец», Лёня. Лёня — бывший преподаватель философии в вузе. У Славика — несколько высших образований. Лёня и Славик — давние друзья.
Каждый из них рассказывает жуткие истории войны. Но не о врагах. Они говорят о внутренних проблемах и преступлениях. То, с чем справиться гораздо труднее, чем с «Градами» русских.
За последние месяцы их батальон «Айдар» не раз обвиняли в нарушениях прав человека и «Международная амнистия», и губернатор Луганщины Геннадий Москаль, и простые жители области включительно с местными майдановцами. Признавал проблемы и новый и. о. комбата Евгений Пташник.
Оба бойца считают, что война — это череда легитимизованных преступлений. Все, чего они хотят, — чтобы самые вопиющие случаи все же расследовались и наказывались.
Славик скоро вернется на фронт. Лёня служил в июле и решил уйти, потому что не может больше выносить того, о чем рассказывает мне сейчас.
ЛЁНЯ
Лёня говорит очень медленно. В полном объеме он рассказывает все впервые. Иногда чувствуешь себя не журналистом, а психотерапевтом.
«Шахтерск»: Тимур и его команды
После Крыма я понял, что силовые варианты неизбежны — и начал готовиться.
После вышкола наша группа сначала поехала в батальон «Шахтерск». Перед самым выездом я узнал, что руководитель батальона, Руслан Онищенко, сам из Шахтерска — человек с несколькими судимостями, который занимался рэкетом, крышевал копанки.
Мы провели на учебной базе в санатории «Лесной» под Днепропетровском более двух недель. Нам все время обещали боевой выезд — этого не происходило, зато часто приезжали представители Ляшко и сам Ляшко. У нас складывалось впечатление, что это пиар-проект. К тому же нам не нравилась атмосфера в батальоне. Кобмат Онищенко наводил порядки бандитскими методами. За нарушение дисциплины приближенные комбата избивали людей.
Тренером по боевой подготовке был Тимур. Человек со своими психологическими сложностями. Курящий траву в больших количествах. И по-моему, не только это. И такая же космическая у него была девушка Карина.
Я раз дежурил на воротах. Подъезжают наши — из автобуса выбегает Тимур с автоматом и начинает палить возле меня боевыми. «Стоять!» Я отбегаю через забор, он направляет автомат на меня.
Думаю, наверно, это такая бравада, имитация штурма. Наверно, мне за травматом лезть в карман не надо. Сдаюсь. Открываю ворота.
Он командует, как стать, куда положить руки. Палит возле меня. Бьет ногами под дых. Водит с заломанными руками по территории. Пару моментов было довольно страшно — я начал сомневаться, в шутку ли это. Особенно когда он меня скрутил и с курткой на голове задавал вопросы — а если я неправильно отвечал, бил ногой в пах, а потом приставил туда автомат и спросил, хочу ли я, чтобы он выстрелил. Возможно, он плохо слышал через куртку мои ответы.
Плюс я не совсем понимал игру. Задает мне вопросы, из какого я батальона, кто мой комбат. Надо быстро отвечать на вопросы — а я не понимаю, какую роль мне играть. То ли разыгрывается версия, что я шпион в штатском, то ли это проверка, как я буду вести себя, если меня возьмут в плен. Из-за этого я притормаживал. И этим его злил.
В конце концов меня отводят якобы в подвал — но все вокруг понимают, что это клоунада и п**дец. Меня пацаны отводят на наш этаж, снимают куртку с головы.
Проблема была в том, что Тимур вообще ни с кем не согласовал этот учебный штурм. Приехал комбат, набил Тимуру е**ло.
Душевная махновщина
Четверо наших остались в «Шахтерске». Десять уехали электричками на Луганщину. Кстати, двое из наших потом попали в «Реванш».
Мы приехали в Половинкино, под Старобельськом, ночью. Включаются прожектора. Пулеметные вышки, контуры мясокомбината. Выходят огромные люди в потрепанной форме.
Здесь было душевнее. Но напоминало махновщину из советской пропаганды. Вольница в худшем понимании. Многие — люди с деформированной психикой. Им бы проходить реабилитацию — а они получили в руки оружие.
Плюс постоянная борьба людей комбата Мельничука и людей начальника штаба Бати. И тебя втягивают в эту борьбу.
Пацаны, это серебро или нет?
На первом же построении Батя (Валентин Лихолет. — Прим. ред.) поставил вопрос о мародерстве. Батя публично осудил эту практику, но звучало это типа «Я все понимаю, но держите себя в руках».
Да и когда мы были в «Шахтерске» — может, чтобы приободрить скучающий состав, комбат «Шахтерска» не раз сам говорил: «Выйдем на боевые — золотишком разживемся. Если будет ситуация: спасать меня раненого или мешок с золотом — спасайте золото».
В «Айдаре» очень популярными были разговоры о том, где обычно «сепары» держат ценности, где надо искать, а где не стоит — можно напороться на внутреннюю растяжку.
Как это происходит? Идет зачистка города — есть в нем пару промышленных предприятий, которые используются как база сепаратистов, и есть список адресов. Все это совместно с СБУ и милицией зачищается. Каждому определяется квадрат. Дается сигнал — начинается зачистка. Ну и кто-то тянет из квартир, из кабинетов.
Я разговаривал с одним таким мужиком. Вернулся с боевого выезда, присел возле нас и раскладывает телефоны, выдернутый винчестер, какие-то статуэтки, ложечки. «Пацаны, это серебро или нет?» — «Не, это пищевая сталь». — «Жалко». Говорит, два месяца отпирался — но «у меня же дома жена, дети».
Мы слышали постоянные рассказы о том, что люди отправляют домой принтеры, ксероксы. Кто-то даже пробовал переправить «Новой почтой» оружие.
Трое из наших потом поехали в Пески — там был настоящий фронт, и там вообще не до грабежей. Эксцессы случаются, когда есть лишнее время и нет четкой позиции руководства на этот счет. Не знаю, возможно ли пресечь это абсолютно. И была ли когда-то армия, в которой этого не было. Я знал, что это есть — но все оказалось жестче, чем я думал.
Были люди, которые жестко осуждали практику мародерства. Я допускаю, есть подразделения «Айдара», где этого нет. «Айдар» нельзя воспринимать как целостный батальон. Он состоял и тогда уже из отдельных групп. Группировки в разных локациях, которые действовали автономно.
Ну, и много машин гражданских, причем ассортимент обновляется. Нужно ведь на чем-то воевать — забираем у «сепаров». Но если нужна твоя машина — ты очень легко станешь «сепаром».
Думаю, начальство не позволяло этому принять особый размах. Почетнее считалось отжать это в бою. Но, тем не менее, был чувак, который ехал в составе колонны на мопеде.
Идем мариновать «сепаров»
На базе в Счастье мы, как новички, караулили пленных и стояли на воротах.
Нам, как молодым пацанам, было трудно чему-то противостоять. В том числе втягиванию во внутренние интриги.
Мы пару раз не пускали посторонних людей к пленным. Но пару раз избиения все-таки происходили. Это не было методично. Обычно отношение к пленным было нормальное — до нас там были дедушки-афганцы, они относились к пленным строго, но человечно.
Но после боев люди приходят странные. Причем в боях происходят странные вещи. Выдвигается разведгруппа — и по них бьет артиллерия. Очень сложно наобум попасть. Кто-то сдал. Или, бывало, на боевую точку не подвозили боеприпасы. Идут бои — а вооруженные силы обещают, что вот-вот-вот подойдет подкрепление. А подкрепление не получает приказа, хотя стоит в 25 километрах. Было всеобщее мнение, что «Айдар» сливают. Ну, это вообще распространенное мнение.
И вот в таких условиях маринуют пленных, из которых треть — это, б**дь, просто местные мужики. Случайно попавшиеся. Хотя треть была — российские военные спецы, это стопроцентно. Граждане России по паспортам, ну и по выправке в любом коллективе видно, как выстраивается иерархия.
Да, я лично видел, как били пленных. Били ногами сидящих. Подымали и опять били. Это недолго продолжалось — комендант прибегал и все прекращал. А били люди, которые возвращались с передовой. У тебя убили друга — что ты делаешь? Да:
— Идем в подвал мариновать «сепаров».
Они ломятся мимо тебя, караульного — наставляют на тебя оружие. Пару раз в пол стреляли. Я так понимаю, это довольно часто происходит. Как-то вот так.
История про миссию ОБСЕ
Мне теперь кажется, что на практике все эти конвенции о правах человека — до п**ды.
Расскажу историю про миссию ОБСЕ.
В нашей группе приехал паренек, позывной Автоном... В общем, он нас всех обманул — ему не было восемнадцати лет. Он взял с собой ксерокопию паспорта, в которой исправил дату. В общем, ему все нравилось и казалось интересным.
Я был в подвале, он стоял на воротах. Мы связываемся по рации. Звоню ему:
— Автоном, как ты?
— Ги-ги, тут місія ОБСЄ приїхала. Хоче до плєнних.
— И что, пропускаешь их?
— Та **й я їх пущу, ліберастів кончєних.
Вот так. Семнадцатилетний пацан по своему произволу не пустил миссию ОБСЕ. А моя мама, по крайней мере раньше, принимала участие в миссиях ОБСЕ. Она до сих пор не знает, где я был. И я подумал: какой был бы каприз судьбы, если бы она была в составе этой делегации, Автоном пропустил бы их — а мне в подвале пришлось бы с автоматом не пропускать свою маму. Потому что есть распоряжение не пускать к пленным никого, кроме коменданта.
Как афганец изнасиловал пленную
Один раз я сам слышал, как одну из пленных насиловали.
Я слышал и о других случаях изнасилований, ближе к фронту — которые преподносили как геройство и забавное приключение.
Я вот думаю. Люди, совершавшие Октябрьскую революцию: через фильмы мы видим в основном образ честных, иногда простоватых людей. И только раз в фильме «Мы из Кронштадта» фигурирует момент, где пьяные матросы ночью пристают к прохожей, а вооруженный рабочий патруль препятствует этому. Возможно, это намек на попытку изнасилования. Иначе зачем матросам приставать к тетке.
Эта тема старательно обходится и в литературе. Одно время моим любимым периодом было начало двадцатых годов — тогда еще не было особой цензуры. Но даже критически мыслящие люди, такие как Платонов, об этом не упоминают. Или возможно, упоминания вычищены позже.
Так вот. На первом этаже было зарешеченное и заклеенное фольгой окно. Там сидели пленные женщины. Туда зашел один из афганцев. Я слышал, как она говорила: «Не надо, нельзя!» А потом приглушенные, сдавленные стоны.
Наверно, это происходило как-то жестко — потому что, когда ее в следующие дни выводили в уборную, она прихрамывала. Ей было тяжело идти.
Потом я интересовался, что это за женщина «А, это сепаратистская снайперша». — «А по чем известно? Ее взяли с оружием?» — «Нет, у нее нашли балаклаву». Какая-то тетка на основании того, что у нее была балаклава, попала в плен, где ее насилуют.
Я не знал, как себя вести в этой ситуации. Как выстраивать отношения дальше. Потому что этот афганец был одним из немногих людей, которых я до этого считал нормальными. Подсказывал нам, помогал, выручал. Вот такое.
Как Костыль убил Гуцула
С самого начала было страшно, что из-за всего бардака подстрелят свои же. Много пьяных, и все с оружием.
На второй же день после приезда мы видели, как пьяная женщина-медик в упор стреляет по коменданту очередью из автомата. Она была пьяна и пустила очередь по стене. А он спрятался за пацанов. Вот такой руководитель.
А потом я видел, как случайно убили своего пацана. Это произошло в десяти метрах от меня.
Это была та единственная ночь, когда я стрелял по врагу. Была попытка нападения на комендатуру.
Это были два пацана с Западной Украины. У одного был позывной Гуцул, ему было лет двадцать. У второго был позывной Костыль. Я так понимаю, он был выше по иерархии. И постарше, покрупнее.
После перестрелки они вышли объехать вокруг комендатуры — нет ли «двухсотых» и «трехсотых» среди тех, по кому мы стреляли. В тепловизор мы обнаружили пять-шесть людей с автоматами.
Тел они не нашли. И там у них случился конфликт. Они вернулись ссорясь. Гуцул постоянно говорил: «Я тебя прикрываю, а ты фигню порешь». Костыль пытался ему закрыть рот.
Начали друг друга шарпать. Их пару раз разнимали. В какой-то момент Гуцул, приготовясь к обороне от более крупного чувака, развернул автомат, чтобы отбиваться прикладом. Понятно, это очень обидный жест.
Полчаса они толкались. Их растягивали. И вроде все, помирились.
Гуцул положил автомат: «Ми ж тут не для цього. Закінчиться війна — вияснимо стосунки». А Костыль: «Так. Ти нормальний пацан — просто іноді дуже хочеться зробити тобі ось так». — Костыль берет свой пистолет Макарова, приставляет Гуцулу к голове и нажимает курок. И забывает, что из-за предыдущей тревоги пистолет снят с предохранителя и патрон в патроннике.
Гуцул падает. Костыль сразу: «Гуцул! Братуха! Що я наробив!»
Мы сразу сообщили Бате. Люди комбата сообщили комбату. Мельничук отдал распоряжение одной из подконтрольных группировок приехать и вывезти Костыля, чтобы спрятать от разбирательства и замолчать этот случай.
А на Батю рассчитывали, что он даст справедливый ход делу. А я дежурю на воротах. Это случилось в полчетвертого утра. Около шести утра приезжают люди комбата. Мне один говорит: «Надо, чтобы люди комбата не выехали до приезда Бати». Я: «А как это замутить? Головорезы, все с оружием». — «Потеряй ключ от ворот».
Я ему отдал ключ, и полтора часа ломал комедию с потерянным ключом, пока не приехали пару грузовиков людей Бати. Костыля официально арестовали. Что с ним сейчас, я не знаю.
Короче, я сдался
В последние дни моего пребывания — особенно после этого случая — я ощутил, что у меня иссяк заряд мотивации и мужества. Что здесь при этих обстоятельствах я не готов находиться. Что я хочу, чтобы хоть со мной это закончилось. Что я деморализирован и разбит. Короче, что я сдался.
Только троим из наших, правдами и неправдами, через знакомых — потом удалось вырваться на передовую.
Было предложение остаться со знакомыми из другого взвода и принять участие во взятии Станично-Луганского района. Но это была очевидная авантюра. Кажется, тогда была идея за три-четыре недели, до Дня Независимости, взять Донбасс. Очевидно, что это делалось бы числом невероятных жертв.
Пару раз были расклады, когда было похоже, что генштаб сознательно бросает «Айдар» в рубку, чтобы избавиться от этого полубандитского формирования.
Все преследуют разные цели. В «Айдаре» много разных групп, независимых одна от другой, — и «Айдар» очень мало слушается руководства Вооруженных сил Украины.
Я думаю, такие эксцессы неизбежны в быстро создающихся ситуативных обществах. Это признак слабости, дезориентированности. Возможно, если бы люди ранее были товарищами, до этого создавали конструктивные сообщества — было бы иначе.
В то же время — тяжело осознавать, что я мальчик, а там мужики с железными яйцами. Иногда велик соблазн списать безжалостность этих мужиков к другим на их безжалостное отношение к себе.
Там царило военное беззаконие. Я чувствовал свое бессилие в этой ситуации. Да и наша группа начала разлагаться. Наш командир попал в госпиталь. Некоторые начали выпивать.
Я чувствовал себя слабым. Одному противостоять чему-либо было сложно.
Не знаю, наверно, у меня получилась односторонняя картина. Ведь, с другой стороны, «Айдар» — это и героический батальон.
Ты послушай еще Славика. Он очень правильные вещи говорит. Возможно, с ним я бы вернулся назад. И возможно, ситуация в стране сложится так, что я вернусь.
СЛАВИК
Славик, наоборот, формирует мысли быстро и четко. Очевидно, что при этом он успевает продумать в десять раз больше, чем говорит.
Разные подходы
Мы с Лёней стоим на похожих позициях. Если бы мы были вместе — может, и ему, и мне было бы комфортней.
Лёне я верю, у нас общий багаж фактов. Но у нас разные подходы. Лёня — человек теперь уже на гражданке. Он более не является частью процесса. Я собираюсь быть там если не до победы, то до мобилизации.
Это предполагает разницу позиций. Я заинтересован, чтобы... чтобы мы не молчали о наиболее вопиющих случаях, но и не старались очернить батальон.
Командир лично расстрелял бойца
Это очень сложно. Раньше, когда я был просто активистом — я думал так, как ты или Лёня. Правду любой ценой. Когда я попал на войну — я понял, что реальность сложнее. Простых ответов, если ты хочешь выжить — нет. Врать не нужно не в коем случае. Нужно дозировать информацию. И наиболее оперативно улучшать ситуацию на местах. Чтобы эксцессы не повторялись в будущем. Это сложный процесс.
С тем, о чем говорит Лёня, я лично не сталкивался. Я в другом подразделении «Айдара». «Айдар» — это батальон, который состоит из самых разных элементов. Много майдановцев, очень идейных людей. Правые, левые, аполитичные. Хватает и криминальных элементов, и всякой алкашни — тех, кто и занимается мародерством.
Ни с чем из того, о чем говорят об «Айдаре», я не сталкивался лично. В нашем подразделении такие вещи сурово наказываются.
Очень много зависит от личных качеств командира. Наш командир лично расстрелял за изнасилование местной жительницы одного из бойцов.
С тех пор это стало притчей во языцех. После этого в нашем подразделении не было больше случаев мародерства и изнасилования. В нашем подразделении изнасилование и мародерство караются смертью.
У нас техника — большей частью со складов Минобороны. Техники много, хватит еще на несколько воен. Есть и гражданские машины — что-то отжимается у сепаратистов, и это считается большой удачей. В бою, не у местных жителей. В бою сепаратисты оставили свою машину — очевидно, что это наш трофей, который мы можем использовать, как считаем нужным. Не будем же мы ее отдавать, правильно?
А насчет пленных? Так мы ведь... нет, это уже слишком, удали это. Короче, мы пленных не берем.
Если ты ничем не скован
У меня несколько высших образований. Я много анализирую.
Как и любое сложное общественное явление, батальон «Айдар» очень разнообразен в своих проявлениях. С одной стороны, он по праву считается героическим батальоном, который сделал очень много хорошего. Положил многих, но и внес серьезную лепту в оборону Украины. У «Айдара» было очень много боев, очень много побед.
Но сейчас в силу так называемого перемирия — люди гниют. Потому что тут куча мужиков, пришедших сюда убивать и готовых быть убитыми за свои идеи. И когда тебе запрещают заниматься тем, ради чего ты сюда приехал — оборонять страну от внешней интервенции, — ты начинаешь искать себе применение.
Понимаешь, там есть мужики, которые про*бали все шансы в жизни, и для них война — хоть какой-то шанс обрести смысл. Далеко не все такие — погибший Динамит был успешным бизнесменом. Но есть и те, кто пошел на войну за смыслом жизни.
А тут перемирие. И вот: если нет образующей идеи, нет семьи — ты ничем не скован морально. Ты ни **я не имеешь в жизни, и тебе нечего терять. Даже доброй памяти о себе.
«Айдар» — это конгломерат
Опять-таки, «Айдар» не есть нечто цельное — это куча группировок, которые зачастую враждуют между собой. Ты вот говоришь, «наш» комбат пошел депутатом от Ляшко? Да не наш он — он сам по себе.
Все зависит от командира конкретного подразделения. «Айдар» — это конгломерат. У всех одно название лишь потому, что «Айдар» — это официально зарегистрированный батальон в составе Вооруженных сил. Все формально идут в «Айдар», чтобы не быть незаконным вооруженным формированием. В зоне АТО — а по факту в зоне отчуждения — ты можешь заниматься тем, что считаешь нужным, и не быть за это наказанным. Для кого-то нужное — это справедливость, оборона страны, оборона революции. А для кого-то — мародерство.
«Айдар» — не правый батальон, в отличие от, скажем, «Азова». У большинства людей нет каких-то оформленных взглядов. Как обычное общество. Другое дело, что в обществе сейчас есть определенный правый консенсус. Но что бы я не сказал перед братьями по оружию — это воспримется нормально, потому что они знают, что я их прикрываю в бою.
Я в очень хорошем подразделении. Я много чего слышал про «Айдар» еще до поездки — но лично я очень доволен тем, что увидел. Я ожидал, что будет сложнее.
Иерархия зла
Я раньше тоже был, как ты: нужна только правда. Но сейчас война. Когда и так работает мощная машина путинской пропаганды, которая опирается на абсолютную ложь, мы... не должны врать, но должны не выдвигать на передний план некоторые наши проблемы.
Да, я читал Оруэлла. И «Памяти Каталонии» в том числе. Но я — личный участник процесса. Все сложно.
Я считаю, что есть иерархия зла. Сегодня интервенция путинского протофашистского государства после того, как в Украине совершилась демократическая революция — это большее зло, чем разбой и эксцессы на местах. Я стараюсь быть историчным.
Я понимаю, что любая война — это всегда преступления и слезы с обеих сторон. Я не отрицаю, что в «Айдаре» немало эксцессов — но стараюсь, будучи субъектом, не выносить слишком много сора из избы. Все эти вещи можно решить, допустим, через совет полевых командиров. Чтобы здоровые силы «Айдара» контролировали нездоровые элементы. К этому дело и идет — тенденция есть.
Возможно, проблемы можно решить переформатированием батальонов — речь ведь не только об «Айдаре». Централизация. Об эксцессах именно в «Айдаре» известно больше всего потому, что он самый дезорганизованный. Это не оскорбление, а факт. Разные группы действуют автономно — и в чем-то это полезно, ведь генштаб... ну, не всегда справляется со своими обязанностями.
Третий Майдан
Да, мы свергли режим Януковича — но мы не свергли систему олигархии как таковую. Если батальоны пойдут на Киев — это будет третий Майдан. И он будет другим. Ты не представляешь, сколько оружия уже вывезено из зоны АТО.
Ты прав — есть риск, что это не будет демократическая революция. Да, тогда-то и возможна настоящая хунта. Поэтому-то нам нужно готовиться защищать демократию.
Да, при свержении олигархии возможна настоящая гражданская война. Нет, сейчас это не гражданская война — сейчас это интервенция России, без которой конфликт не перерос бы в вооруженный. Понятно, что при любой интервенции есть группы, которые на стороне интервента.
Преступление — это суть войны
Есть вопрос этики, соответствия средств и цели. Есть великая цель — преодолеть мировое зло, имперскую Россию. Методы должны быть соответствующие. Если потребуются — мы должны пойти и на пытки. Все эти эксцессы неизбежны на любой войне. На любой.
У нас ведь какой выбор, если мыслить логически. Вообще не вести войну, сдать Донбасс Путину — либо пойти на войну, с учетом допущения эксцессов.
Преступление — это суть войны. Но есть и политический контекст. Война — это разбой, который мы допускаем, когда в другом случае будет хуже. Я думаю, расширение авторитарной империи Путина, этого православного мракобесия, полуфеодальной монархии на эти регионы и всю Украину — в рамках исторического процесса гораздо хуже.
Конечно, нужно стремиться минимизировать эксцессы. Но все это решается конкретно на местах. Например, я считаю, что нужно выплачивать все выплаты жителям Донбасса — но пусть их получают на освобожденных территориях. Тем самым будет презентоваться факт, что это наши граждане независимо от того, кто их оккупировал.
То же касается эксцесса с ахметовским гуманитарным конвоем. Я считаю, что если эти продукты идут на пользу мирным жителям, и эта инициатива Ахметова не сказывается на политике государства — да пожалуйста! Запрещать их перевозки — это по-фашистски. Это очевидная, нерациональная жестокость. Ведь что такое фашизм? Это жестокость, никак не обоснованная рационально. Как Холокост — на основе бредовой мысли о еврейском заговоре.
Реальность циничнее
Мрачные вещи, происходящие на войне, — увы, неизбежность. Нет, не «необходимость», а именно неизбежность — это разные понятия.
До войны я думал, что мой гражданский активизм будет опираться на вечный комплекс нерушимых установок: гуманизм, эмпатия, сострадание. Я понял, что реальность сложнее. Если мы должны добиться цели — мы должны согласовывать средства с ними. Если цель требует жестокости — мы должны это принять, если потенциально большая жестокость существует в случае нашего бездействия.
Конечно, анализ и личная этика — разные вещи. В плане личной этики — очень сложно. Мне очень неприятно об этом говорить.
Реальность сложнее и циничнее наших упрощенных схем. Умирают конкретные люди. Ты видишь оторванные конечности.
Все мои предыдущие абстрактные речи в мегафон о гуманизме — чушь собачья. Как говорит Жижек: «Приветствуем вас в пустыне реальности».
Записал: Артём Чапай, Insider
5 января 2015
Постскриптум. РОТНЫЙ ЗОЛА
Депутат Игорь Лапин, он же ротный Зола, подчеркнул, что Валентин Батя Лихолет никоим образом не является руководителем «Айдара». По его словам, в Половинкино собрались «охотники за гуманитаркой», а в Счастье — боевое подразделение.
«Есть воины — а есть говномуты», — сказал Лапин.
Кстати, практически то же самое ранее говорил и и. о. комбата Евгений Пташник, к которому Лапин относится критически.
Ротный подтвердил инцидент с убийством Гуцула товарищем. «Гуцул был отличный парень. Сути междусобойчика я не знаю. Знаю, что кто-то был арестован».
В то же время, Зола категорически опроверг возможность избиения пленных, а тем более изнасилования. Лапин сказал, что в случае нарушений должно быть официальное заявление. «Мы должны жить по закону. Это же не махновщина», — сказал он.
Ротный подчеркнул, что ключи от камер пленных находятся у караульного.
«То есть твой друг сам себе подписывает статью. Скажи, что у тебя есть телефон Золы — я бы хотел узнать, кого же именно избили». Лапин подчеркнул, что является субъектом нарушения криминального дела.
Он также предупредил, что, если эта статься будет опубликована, он лично будет ее «бомбить». Напомнил о помощи путинской пропаганде.
Леонид, с которым я снова связался, заявил, что да, ключи были у него, однако вернувшиеся с передовой под угрозой оружия заставили его пропустить их к пленным. «Это сложное психологическое противостояние. Люди с оружием считают, что имеют моральное право». В другой раз избиение произошло во время вывода группы пленных на водные процедуры. Леонид снова подчеркнул, что такие эпизоды не были систематичными, начальство пыталось их пресекать — однако не всегда успешно, из-за недостаточной дисциплины.
В ответ на возможность преследования, Леонид сказал: «Я ведь не первый, кто говорит об этом публично».
О похожих инцидентах и необходимости их озвучивать писала Татьяна Мазур, директор Amnesty International в Украине, в тексте под заглавием «Навіщо казати правду про “Айдар”».
tsn.ua, 22 сентября 2014
22 дня в ДНР
В самом конце августа москвич Владимир Максаков по собственному почину отправился в ДНР, три недели пробыл в Донецке и вернулся в Москву. Вот что он там пережил, увидел и услышал[2].
Сборный пункт
На сборном пункте ополченцев в Ростове-на-Дону висит боксерский мешок. День вполне может начаться с боя с тенью. Или с перепасовки футбольного мяча. Утром обязательное построение вдоль чуть заметной выцветшей зеленой линии на асфальте.
На втором этаже живет раненный в ногу. На голени аппарат Илизарова, ходит он на костылях. Ноги худые и безволосые, с желтой кожей. Таких раненых стараются отправить сюда. Тут их выхаживают.
Над сборным пунктом висят флаги России, ДНР и российского ВМФ. У выхода — горка и шведская стенка с детской площадки. Трудно себе представить, что на ней делают мужики.
«Война без баб — не война», — глубокомысленно замечает один из добровольцев и сам смеется своей шутке. На сборном пункте есть ванна, стирают в пластиковом бассейне, в банке на столе — общак для сигарет и чая. У одного ополченца вместо погон — георгиевские ленточки. На завтрак макароны, кто-то делится воспоминаниями о Чечне.
Ополченец в очках, вполне интеллигентного вида, матерясь, говорит о тарифах. Мелькают ростовские реалии: «Теле-2», «Звони дешевле», «Все свои». Ко мне подходит парень и просит телефон, ему надо позвонить в Украину раненому другу, он в госпитале.
Перед выездом абсурдистская картина: ранним утром на донском пляже уже сидят рыбаки и купаются люди, а мы проходим мимо и грузимся в машины с тонированными стеклами. Две из которых — «газели» с номерами, идущими по порядку (возможно, обычные наклейки), а третья — «командирский» «мерседес» с украинским номером. Местным жителям известно, кто мы и куда мы едем. Они не обращают на нас внимания. Привыкли. Им нет дела ни до своих, ни до чужих. Выезжаем. Меня не оставляет ощущение, что мы играем в шпионские игры.
Шутка «ну че, надевайте гавайские рубашки, учим английский и берем пиндосов в плен» вызывает нездоровый хохот. Многие с похмелья.
Едем под шансон. «Приходится имущество прятать», — констатирует один ополченец, располагая понадежнее рюкзак под сиденьем. За то время, что ополченцы провели вместе, они уже успели составить какое-то мнение друг о друге. Шутят: «Написать на автобусе — “Маленькие дети”».
В машине нас четырнадцать человек с водителем. Тяжелый запах. Один из добровольцев показывает на старом ноутбуке мотивирующие картинки, прославляющие «Новороссию».
«К армии ДНР мы не имеем никакого отношения. Запомните это», — серьезно наставляет Петрович, один из проводников через границу. У него «Книга для записей» цветов российского флага. Вдоль дороги часто встречаются надписи «Счастливого пути».
Настроение меняется, как только выезжаем на трассу. «Мы не знаем, куда едем» — эти слова добровольца Малого звучат уже в полной тишине. В Ростовской области много размеченных участков, они огорожены контурами заборов и ворот, собранными из труб. Говорят, для беженцев, но пока тут никого.
По мере приближения к границе дорога стремительно пустеет. Редкие машины попадаются только навстречу. Вдоль трассы — многочисленные памятники-танки, посвященные Великой Отечественной. Сама собой напрашивается нехитрая аналогия. Добровольцы охотно говорят о воевавших в этих местах дедах и прадедах, словно получая от них благословение на войну.
Таможня
Подъезжаем к таможне. Напряжение нарастает. Есть риск, что всех не пропустят. Короткий инструктаж, как себя вести. «Вопросы есть?» — «А если не пустят?» — «Тогда ждать и идти по «зеленке» с проводником (в обход границы, по лесу)».
На таможне нас встречает собачка, старая болонка. Ходит по дороге перед зданием. А вслед за ней с территории Украины в Россию въезжают два автобуса с беженцами. Затем, с промежутком минут в двадцать, проезжают пять армейских КамАЗов. Без номеров. В обе стороны.
Солнце очень яркое, но ветрено, не жарко. Перед зданием таможни — брошенный трактор. Сквозь ржавый металл проросла трава в человеческий рост, а на щитке лежит совершенно новая, еще в целлофановой упаковке, книга Л. Рона Хаббарда. Сельский сортир примыкает задней стенкой к местному сельпо. Кто-то шутит: «В него сдают конфискат». Единственная марка сигарет, которая тут продается, «Сент-Джордж», пустые пачки валяются под ногами. В пыльной траве замечаю собачью челюсть. Стойкое ощущение перехода границы во времени.
Интересуюсь, почему едем через эту таможню. От нее — самый короткий путь до Донецка. Говорят, будем ехать через Снежное. Местный говор — в ударениях: Снежное, Славянск. Стоим, ждем, курим. Подъезжает легковушка с разбитым левым бортом. В ней кроме водителя четыре добровольца в камуфляже. Вид у них — как у героев боевика. Ловлю себя на мысли, что примерно так можно проехать из одного африканского государства в другое. Наколенниками и налокотниками они напоминают мне каких-то безумных роллеров из постапокалиптического мира.
Уже здесь все разговоры идут за жизнь — или о том, как понимать происходящее. Практически все добровольцы — люди идейные.
Вот ополченец Егор. Позывной — Месяц. Ему двадцать два. Он не служил. Но подтверждает слова Стрелкова: на настоящей войне иные гражданские осваиваются быстрее военных. Воевал под Славянском. Командир расчета АГС. Был ранен, осколки из лица извлекли, из руки — нет. Прошел лечение в Ростове и возвращается в Донецк. Воевать. На вопрос, после чего решил вступить в ополчение, отвечает, глядя куда-то вдаль: «После Одессы». Это одна из точек невозврата.
Едет с нами и еще один уже воевавший. Позывной — Джинн. Ходил в разведку, был ранен, для излечения вывезен в Ростов. Документы остались по ту сторону границы. И обратно попасть ему пока не удается — удостоверение ополченца ДНР, разумеется, недействительно. А в Донецке у Джинна осталась семья. Это еще одна трагедия новых границ: люди возраста Джинна как будто до сих пор не могут поверить в то, что между Россией и Украиной — таможня. Ведь на то мы и братья, правда? Я впервые напрямую сталкиваюсь с проблемой непризнанных или частично признанных государств: как быть их жителям с документами, не знает никто. Особенно таможенники и пограничники.
Между тем подходит и наша очередь. Все всё понимают, но делают вид. Один из добровольцев в ответ на вопрос «Куда?» отвечает: «К бабушке. Ну и на могилу к дедушке. Он у меня там похоронен». Меня расспрашивает высокий и толстый пограничник в майке, обтягивающей нависающий над ремнем живот: «Откуда?» — «С Москвы». — «Кто бы сомневался. Зачем? От жены с детьми бежал, чтобы алики не платить? Или за острыми ощущениями, да?» Пока я пытаюсь что-то придумать, уже прошедший паспортный контроль доброволец подсказывает все ту же сказку: «На могилу к дедушке». — «А ты что, его язык?» — «Я тоже с Москвы, без разницы». — «Разница есть. Так к кому ты едешь?» — «К знакомым». Как ни странно, такой ответ его устраивает.
Ополченцы
Сразу после перехода через границу мы оказываемся в автобусе с новыми ополченцами. Они тоже уже не новички. На войне, где сначала наносятся артиллерийские и ракетные удары, а потом позиции противника зачищают пехотинцы, боевым крещением считают любой обстрел. Так что среди бывалых есть и те, кто прорывался с боем из-под Славянска, и те, кто только раз пережидал в окопе огонь. «Опытными» можно считать тех, кто служит месяц.
«Опочленцы», — шутили про них ВСУ. Пока ждем остальных, они сами шутят. Как подсыпали таблетки для эрекции своему товарищу и тот не мог кончить. Подъезжает машина службы, которую здесь называют «аварийно-ритуальной». «Аварийно-ритуальная» занимается сбором тел на зачищенных территориях. Ее работники должны не допустить вспышки заразных болезней и ведут первичный учет «двухсотых», как их здесь называют. Погибших украинских военнослужащих увозят КамАЗы без номеров. «Черные», — прозвали «аварийщиков» ополченцы.
У некоторых «старослужащих» — тех, кто прошел всю летнюю кампанию, — выгоревшие волосы. Замечаю обручальные кольца. Ополченцы сидят впереди, зажав автоматы между коленями, дулом вверх. В автобусе («бусике») им уступают место. Они разговаривают между собой, но так, чтобы слышали и мы. В какой-то момент доброволец Калмык, перешедший границу полчаса назад, не выдерживает: «А ведь это, того, они могут и нас здесь положить». Молча соглашаюсь. Сами ополченцы нам доверяют (или делают вид) — они выходят из «бусика», спокойно оставляя оружие. Пока не едем. У водительского сиденья стоит пакет с открытыми консервами. Над ними вьются мухи.
Слева от дороги пасутся коровы. Одна лежит, остальные стоят и с отрешенным видом пережевывают жвачку. На обочине мусор. Видимо, это традиционное место для стоянки автобусов, встречающих новых добровольцев.
Ждем, сидим, стоим, курим. Кто-то отходит отлить.
«Что до таможни, что после — скучно», — говорит один из новеньких. У границы полоса отчуждения. Это странное пространство кажется одинаковым с обеих сторон. «Когда земля перестает меняться, она умирает», — вспоминаю чьи-то слова.
Перекличка, наконец трогаемся.
В окно иногда доносится запах гари. Пролетающие мимо картины больше всего напоминают кадры из фильма про войну. Слушаем разговоры бывалых, сами молчим, впитываем каждое слово. «Аллергии ни у кого нет?» — «Только на укроп!» — «Один ездил на «бэхе», так попала мина. А была — номерная, «пиновская», отжатая». — «А сколько их таких вообще было?» — интересуется доброволец Калмык. «Говорят, штук пятьсот. Одной меньше».
Ополченцы смеются, очень много, слишком много. Смехачи. «Меряются» Славянском. Именно там, вспоминает ополченец Дуб, уже убитым или тяжелораненым украинским военнослужащим делали контрольный выстрел в голову.
Навстречу — машины беженцев. Их немного, всего несколько штук — очевидно, все боятся скопления людей и автомобилей, чтобы не стать целью для ракет. Едут они небыстро, всегда готовые к внезапной остановке. Машины можно рассмотреть во всех деталях. Легковушки преимущественно российского производства. На ручках дверей белыми бантиками бинты. Задние сиденья сняты, там сейчас лежат вещи, самое необходимое, что успели взять с собой.
Ополченцы обсуждают «походы по адресам». В пригородах Донецка до сих пор скрываются «диверсанты», и как только появляется информация, группа из нескольких ополченцев идет на зачистку. Думаю, что здесь не обходится без доносительства со стороны излишне бдительных соседей. Справедливости ради сразу отмечу, что лично я ни об одном случае «походов по адресам», кроме как от этих «пограничных» ополченцев, потом не слышал. Между тем нас обгоняет грузовик, в котором сидят солдаты в масках. Ходят слухи, что это и есть та самая «невидимая» русская помощь.
Проезжаем пустую украинскую таможню. Она уничтожена. Следы огня видны повсюду. На брошенном блокпосту ополченцы жарят шашлыки. На памятнике-танке Т-34 надпись: «На Киев!»
Иногда ополченцы передергивают затворы автоматов, раздается сухой щелчок, предвестник выстрела. Но и без этого звука понятно, что кругом война. Остовы сгоревших танков при всем желании не перепутать с брошенным трактором. Они напоминают останки огромных доисторических животных. Ополченцы внимательно следят за проводами — если электропроводка и повреждена, то это незаметно. Их линии сопровождают нас непрерывной прямой на всем пути.
Комментируя виды за окном, ополченец зевает. Он шутит, что еще немного — и будет водить экскурсии. «Немного» — это после победы, разумеется.
В Макеевке нас встречает надпись: «Все, кто выполняет приказы киевской хунты, — фашисты».
Донецк
— Зато пробок нет, — шутит кто-то, когда мы въезжаем в полупустой город. Да, и скидки в большинстве магазинов до 70%.
Уже позже, когда «бусик» остановится и мы все выйдем на улицу, я обращу внимание на неестественную тишину — в Донецке нет городского шума. Пока же, в пригородах, я замечаю только множество частных брошенных домов. Они построены недавно. В некоторых выбиты окна.
Ларьки на остановках транспорта работают. Кажется, это новая торговая сеть города, пришедшая на смену супермаркетам и обычным магазинам. На нескольких блокпостах флаги — с ликом Христа. Названия некоторых улиц стихийно «переводятся» с украинского на русский: поверх старых указателей наклеены листы А4, на них от руки написаны новые названия, кое-где бумага цветная и в ламинате.
Сейчас Донецк неприступен. Холмы, окружающие город, все больше называют по-военному — высоты. Почти все пассажирские «газели» изъяты и приспособлены под военные нужды. Самый большой блокпост — на въезде. На бетонных блоках написано белой краской: «Спасибо за помощь!» Теперь это место — своего рода триумфальная арка Донецка. На другом блокпосту схожая надпись: «Только с вашей помощью мы побеждаем».
Совсем другой смысл обрело давнее название одной из центральных улиц Донецка — «проспект Освобождения Донбасса». Именно там нас принимают в ополченцы.
Я радуюсь, что Донецк не очень сильно пострадал от обстрелов. В телевизоре все выглядело куда хуже. Здесь говорят — это потому, что ВСУ часто используют осколочные снаряды. «Для поражения живой силы», а не с целью нанести повреждения зданиям. Действительно серьезно пострадали Снежное и Макеевка, через которые мы уже проезжали. Разрушения, причиненные прямым попаданием артиллерийского снаряда или ракеты, не спутать с воздействием стихийных бедствий: кажется, что огромный кулак нанес чудовищной силы удар, точно прицелившись в самое уязвимое место.
Подъезжаем к нашей будущей части. Выгрузились, строимся. Перекличка. Бывалые ополченцы объясняют нам, как правильно пить воду: теплую и маленькими глотками, чтобы утолить жажду.
Во внутреннем дворе нам устраивают смотр. Капают капли из кондиционера. Словно в унисон, начинают звучать отдаленные и редкие залпы артиллерии. Добровольцев разделяют на две группы — служивших и нет. В первой группе находится один, проходивший службу в прежней украинской армии. Выяснив его часть, командир удовлетворенно констатирует, что и этих разбили.
Предметом из другого мира выглядит стоящий недалеко «бентли». Очевидно, командирский.
У нас переписывают гражданские специальности (военноучетные, понятно, у немногих). Один из нас забыл добавить, что он — психолог, но писарь уже уходит. Психологи здесь, кажется, не нужны. Чуть позже выяснится, что в нашем отделении есть эфэсбэшник, представившийся в анкете «сексотом». Есть парень из Белоруссии.
Недостатка в живой силе Народное ополчение Донбасса не испытывает, и нас распределяют в резервную роту. После того как доведут списочный состав до ста человек, подумают, что с нами делать. «А пока, — шутит ополченец Горец, — можете в столовке мыть посуду».
Со мной в комнате четверо, все бывалые: оправляющийся от ранения ополченец Юра, двое совсем молодых парней из Донецка (оба сидели) и еще один, ждущий распределения.
Ходят слухи, что в комендантский час задержали четверых и предложили им выбор — на «Яму» (я еще не знаю, что это такое, но боюсь лишний раз интересоваться) или в Народное ополчение ДНР.
У ополченцев, недавно вернувшихся с передовой, отрешенный взгляд. Как будто они смотрят на что-то, чего нам увидеть не дано. Они еще там, на фронте. Передовая цепко держит, линиями окопов и точками блокпостов проникая в Донецк. А еще те, кто побывал под обстрелом, не могут расстаться с бинтом и жгутом, их носят в боковых карманах штанов, так, на всякий случай, чтобы всегда под рукой. Передовую называют «передком» или «передоном».
Между тем нашу резервную роту распределяют по специальностям. Особенно торгуются из-за медиков. Оно и понятно: не хватает медсестер, не говоря уже о врачах. Шутят, что те могут делать искусственное дыхание в противогазе.
По двору бегает собака, выглядящая здесь явным недоразумением, — йорк-терьер. В гараже убираются женщины. Там проход в помещения охраны комендатуры.
Во двор постоянно заезжают машины командиров. В них сидят люди, которые косят под чеченских героев. Они отпустили бороды и обрились наголо. Контрразведка предпочитает незаметные легковушки. Те, кому приходится много ездить по Донецку, стараются достать себе машины получше. Предел мечтаний — конечно, джип.
В шесть вечера — импровизированный молебен и крестный ход вокруг части, где расквартировано подразделение РПА, Русской православной армии, говорят, местного лидера по числу нарушений (формирование, известное своей жестокостью, изнасилованиями и пытками. — colta.ru).
Женщины, работающие в столовой, носят в качестве украшений браслеты из георгиевских ленточек. Ополченцы едят с оружием, положив автомат на соседний стул или прислонив к своему. Перед едой все желают всем приятного аппетита: «вежливые люди». Футболки с этой надписью и изображением ополченца в балаклаве, заботливо держащего на руках «калаш», пользуются успехом. Модно приклеить российские и ДНРовские триколоры на приклады.
Работает телевизор. Интервью с одним известным российским политиком, рассказывающим об успехах Кузбасса.
Другая столовая, уровнем повыше, — СБУ, через дорогу. На блокпосту сидит женщина средних лет. Она крашеная, в сером платье, закинула ногу на ногу, курит. Во дворе стоит джип с пулеметом «Утес» в кузове. Эту замысловатую штуковину ополченцы называют «утюгом»: она «утюжит» позиции противника. Что это, современная тачанка? Привет из лихих девяностых?
За обедом ополченцы хвастаются удалью: собирали арбузы с минного поля. Это мне напоминает игру в «Зарницу», как и пулемет «Утес» на джипе, и женщина в гражданском на блокпосту.
Утром — ОФП на стадионе. По дороге замечаю, что канализационные люки завалены мешками с песком, чтобы ими не могли для своих передвижений по городу воспользоваться «диверсанты».
Если про окна с выбитыми стеклами говорят «слепые», то здесь, в Донецке, много «подбитых». На одних наклеен крест-накрест, в несколько слоев, скотч, чтобы если и разобьются от взрывной волны, то, по крайней мере, без осколков. Другие окна закрыты листами фанеры или ДСП (некоторые — это отодранные задние стенки шкафов).
Недалеко от нашей части — троллейбусный парк. Сейчас из всего подвижного состава работает пятая часть. Остальные троллейбусы — днепропетровские «зиушки» — стоят без дела. Они выстроены по-военному в длинные и ровные колонны.
Во время зарядки выясняется, что вояки из нас, прямо скажем, так себе — кто-то не умеет подтягиваться, у кого-то незаживший перелом. Если верить разговорам, только у одной пятой бойцов ДНР есть за плечами военный опыт.
Тем временем — новые разговоры. Ополченец из Харькова, Кобра, который вывел нас из части в город получить удостоверения и купить местные СИМ-карты, говорит, что Украина воюет руками олигархов. Ринату Ахметову было жаль его кровную «Дон-басс-Арену», вот по ней не стреляли, только один шальной снаряд (с тех пор «Донбасс-Арену» неоднократно обстреливали. — соШ. ги). А кто-то из местных воротил потерял на закрытии торговых центров. Походя упоминает о российских «Ураганах», которые, как считает Кобра, придвинули к границе российские олигархи.
Вечером рассказывает другой ополченец, Туз: «диверсантов» в Донецке пока не удается уничтожить, местные ОПГ (организованные преступные группировки. — Авт.) рядятся под бойцов ДНР и отжимают у мирного населения машины, а то и квартиры. Сами же «диверсанты», судя по всему, — профессиональные минометчики, возможно из местных, вооружены то ли 82-миллиметровым «подносом», то ли американской мортирой, передвигаются на грузовой «газели», огонь ведут из закрытых дворов, где нет поблизости блокпостов.
По словам Туза, треть населения Донецка была настроена пророссийски, другая — проукраински, а еще одна пыталась стоять над схваткой. Сейчас в городе остались люди только из первой группы, население наконец объединено. Откуда же «диверсанты»? Этот неудобный вопрос я так и не задаю.
«Яма»
На «Яме» — военной тюрьме бывшей СБУ, нынешней госбезопасности — я оказался вечером на следующий день после приезда. Сразу отмечу, что до конца не уверен в последовательности всего, что там случилось.
Составляют рапорт о моем задержании. В написанном с ошибками тексте мое внимание привлекает заголовок: «бывшая СБУ».
Кажется, что ДНР сама еще не определилась, как называть свою собственную службу безопасности. Хотя отказ от украинского прошлого очевиден: Донецк словно движется назад во времени, набирая скорость, обратно в 90-е, а затем и в СССР, минуя «незалежную».
У меня отбирают личные вещи. К сумке приклеивают бумажки с моей фамилией. Телефон выключил и вместе с деньгами (сумму тщательно пересчитывают) кладу в файл, который при мне заклеивают скотчем. По дороге в камеру я замечаю, что к ножке стола, стоящего поперек дверей лифта (им не пользуются — доступ на некоторые этажи ограничен), привязана веревка с петлей. Мне очень страшно. В завязавшемся разговоре конвоиры меня поправляют: «ДНР, а не Донецкая область». Шутят: «Днепрожидовск».
Камера, в которую меня приводят, представляет собой прямоугольник три метра на полтора, без окон. Здесь нельзя ни встать в полный рост, ни вытянуться на полу, с относительным удобством можно только сидеть. Десять заключенных лежат не вдоль, а поперек камеры, подогнув ноги под себя или задрав их на противоположную стену. Иначе мы все просто не уместимся.
Как ни странно, в «Яму» новости доходят очень быстро. Узнаю последние: в батальоне «Кальмиус» служит около сотни «голубых беретов», а на днях приехало добровольное пополнение в полтысячи человек из Одессы. Говорят про масштабы бегства из Донецка: в доме из 144 квартир свет по вечерам включают только в четырех.
Мои сокамерники: Михаил, бывший шахтер, матерившийся на блокпосту и получивший за это неделю; еще один шахтер, Ваня, служил в особом подразделении практически полностью из горняков, он слишком хорошо знал устав караульной службы, убил в карауле одного сослуживца и ранил другого, не отвечавших на пароли, за это Ваню жестоко избили и прострелили ногу, он провел месяц в одиночке без света в Куйбышеве, а теперь переведен на «Яму»; другой мужчина громко ругался с женой, чем привлек внимание соседей, посчитавших своим долгом сообщить куда следует (это тоже причина); дончанин, опрометчиво сфотографировавший по просьбе незнакомой девушки ее дом в подвергавшемся обстрелу районе, чтобы переслать ей фото, его задержали бдительные местные жители и быстро вызвали патруль ДНР. А еще он состоял в проукраинских группах «ВКонтакте». За это, наверное, он и был жестоко избит. Об остальных я еще расскажу.
Меня вызывают на допрос. В вину мне вменяется то, что я не рассказал по прибытии о своем журналистском опыте. Говорю, что упомянул об этом не раз, добавил, что по образованию историк. Меня допрашивают с пристрастием, трое. В Ростове в магазине спецодежды я успел купить последнюю тельняшку — крапчатобелую. Теперь ко мне подходит мужчина, который поигрывает боевым ножом и интересуется, знаю ли я, чью тельняшку посмел надеть. Я говорю, что нет, не знаю. Он рассказывает мне о «краповых беретах». Нож блестит под ярким электрическим светом, и я понимаю, что человеку напротив ничего не стоит перерезать мне горло. Я предлагаю сейчас же снять с себя тельняшку. «Это на будущее», — говорит он и уходит. Немного позже уводят и меня. Обратно в камеру. Про себя я благодарю Бога, что меня не бьют. По крайней мере, пока.
Две главные категории, на которые делят почти всех подозреваемых, — корректировщики и наводчики (в местной номенклатуре военных преступлений это почти одно и то же). Законы здесь жесткие, и их легко нарушить. А еще ничего не стоит подставить человека. Бьют не с целью выбить нужные показания или чистосердечное признание, а, кажется, чтобы получить удовольствие.
На следующий день выводят в туалет. Вечер. У лифта, под столом, кровь. Кровавые следы ведут к лестнице. В коридоре избивают очень редко, только особо отличившихся. И то — вряд ли это делают конвоиры. Выходит, кто-то из следователей посчитал нужным продолжить допрос.
Еще одного парня запускают уже после меня. Он поехал в Донецк за вещами из относительно спокойной Авдеевки, на блокпосту его задержали, по мнению ополченцев, карта в его машине была слишком подробная. Били, но не сильно. Машину на ночь «отжали».
Кто еще у нас? Украинский военный, ему двадцать восемь, его ранило в ногу осколком мины. Двое суток он прятался в посадках, на третьи вышел к блокпосту ДНР и сдался. Без оружия. По его словам, рота, в которой он служил, разбежалась после первого же залпа. Дома у него беременная жена. В военкомате обещали ко-миссовку после 45 дней службы, а в армии он с мая. Разумеется, он возненавидел войну.
На следующий день вечером (один наш сокамерник забыл снять часы, и мы можем узнать, сколько сейчас времени, иначе, думаю, было бы хуже) заводят женщину. Конвоир бросает: «Пока не трогайте». Ее зовут Аня, она жмется в угол к двери, ей трудно дышать, не хватает воздуха. У нее истерика, она медленно сползает на пол. Шахтер Ваня говорит с ней твердо, но не повышая голос. Аня понемногу приходит в себя. Здесь ее никто не обидит. Если верить тому, в чем ее обвиняют, по меркам военного времени Аня совершила тяжелое преступление: при выезде из Донецка ее задержали на украинском блокпосту, она нанесла пометки на карту города и там написала номер своего телефона. Украинцев отогнали, ополченцы взяли блокпост, нашли брошенную в суматохе карту и «пробили» телефон, позвонив и попросив человека на том конце помочь с доставкой детской одежды из гуманитарного груза. Аня согласилась. Ее схватили, били и насиловали, несмотря на месячные, в том числе и дулом автомата. Отвезли на «Яму». Угрожали расстрелом. (Думаю, чего же стоят ВСУ, если не могут сами найти точки обстрела?) Здесь, в камере, Аня вздрагивает от каждого громкого звука, особенно от шагов по коридору или лязга щеколды на двери.
Каждый день по коридору вдоль тюремных камер идет медсестра. Внутрь она не заходит, несмотря на охрану — автоматчика. Останавливается у двери, равнодушным голосом осведомляется, имеются ли жалобы, и выдает чудо-лекарство от всего — цитрамон. Тот, кого били, как нашего Ваню, может получить зеленку, перекись водорода и ватку. У нас в камере уже сутки нет света, поэтому осмотреть огнестрельные ранения осторожная медсестра отказывается. Не заглянул к нам в камеру и православный священник, которого мы встретили, возвращаясь с параши. Мы попросили его зайти к нам, в качестве ответа прозвучало безразличное: «Будет видно». Что ж, наверно, он слишком занят. В воскресенье — один из главных донецких праздников: День шахтера. Вечером видим у того же лифта двух человек — один жестоко избит, другой с простреленными ногами лежит на носилках. Думаю, что это пленные украинские военные. Нет, шахтеры, которые продолжали праздновать уже после наступления комендантского часа.
Через день нам наконец делают свет. До этого почти все мои сокамерники ушли на работы, я остался в темном пространстве один с шахтером Михаилом. Лежим, молчим. Приходит конвоир с электриком. Меня выводят из камеры, а Миша остается помогать — держать лестницу, подавать провода и лампочки. Подходит ополченец со сломанным носом и распухшим от ударов лицом. Он говорит с конвоиром, вставляя через слово вместо мата утвердительно-вопросительное «понял». Он рассказывает, за что его так. Он подвозил девушку и увидел, что какие-то люди что-то делают с электрощитовой на лестничной площадке. Он принял их за наводчиков и открыл по ним огонь на поражение. Они оказались работниками из компании — интернет-провайдера, но выяснилось это слишком поздно.
В следующий раз Аню приводят через день или два. У нас уже есть свет, и я вижу, в каком она состоянии. Светлые штаны в кровавых потеках. Аня общается через «кормушку» (дыра с лотком в двери, через которую передают еду) с баландером Витей. Он один из немногих в «большой» камере (там сидит тридцать человек), кто отнесся к ней по-хорошему. Сам он на «Яме» уже пятьдесят суток. Он бывший милиционер, и кто-то из новой власти решил свести с ним счеты. В нашу камеру Аню подселяют намеренно, знают, что у нее проблемы с дыханием, а нас десять человек в маленьком и душном помещении. От Ани узнаем новости — в соседней камере сидели два подростка, 16 и 17 лет, о которых просто забыли. Правда, сейчас их уже выпустили.
В один из дней меня выводят на работу. В моем случае это уборка этажа. Я мету и мою полы. В одном из кабинетов на тумбочке под столом лежит пистолет. Мелькает мысль: «А не лучше ли застрелиться?» В ополчении ДНР действует строгий сухой закон, но некоторые равнее других, и в мусорном ведре я обнаруживаю бутылку из-под коньяка. И использованные презервативы.
Я неосмотрительно ставлю ведро с грязной водой рядом с дверью одного начальника. Тот выходит и опрокидывает ведро. Жду, что меня изобьют или впаяют еще десять суток, как предлагает один из конвоиров. Нет, отшучивается, мол, сам виноват, надо под ноги смотреть. Начальники здесь самые разные, среди них есть вполне интеллигентные выходцы с Кавказа, которые не матерятся и даже на свой лад дружелюбны. После работы мне предлагают кофе или чай, я, воспользовавшись моментом, прошу принести кипяток нам в камеру. Соглашаются. В условной караульной бойцы играют в «Контру».
Когда я возвращаюсь в камеру, у нас закрывают «кормушку», через минуту мы понимаем почему. Мужчина из соседней камеры объявил голодовку, и сейчас его избивают. Бьют беспощадно. Он орет. Я молюсь. Вечером следующего дня его вернут на «Яму» из больницы. На носилках, со множественными переломами. А я увижу человека, который профессионально занимается избиением. Это высокий и плотный мужчина, он ходит в солнцезащитных очках, с наушниками и в фуражке.
А у нас новенький — бывший участковый, уволился с прежнего места службы, ехал переоформляться, вроде бы даже заранее согласовал новую работу в создаваемом министерстве внутренних дел ДНР. Его задержали на блокпосту, «отжали» машину, не били, но умудрились «потерять» документы. По его словам, он даже представить себе не мог, что творится на «Яме». Тюрьма по сравнению с «Ямой» — место отдыха.
К нам «подселяют» еще одного задержанного — рэпера, подозреваемого в мародерстве. Он сумеет наладить контакты с начальством, и его будут отправлять на работу — уборку больничных помещений — каждый день. На «Яме» ценится любой труд, лишь бы не сидеть сутки напролет в камере. Наконец, последний «новоприбывший» — сотрудник госэкспертизы. Взяли прямо из дома: позвонила консьержка и попросила спуститься. Ему нельзя сидеть, и в камере он только стоит. Через два часа его вызывают на допрос и отпускают. Мы все удивлены. А еще больше — на следующий день, когда он лично является с передачей. Я уже давно не испытывал такой искренней радости. Передачи здесь жизненно необходимы — то и дело отключают воду, еда тоже оставляет желать лучшего. Впрочем, грех жаловаться — хорошо, что вообще кормят.
Со временем в камере становится все жарче. Мы обмахиваемся картонками, так хотя бы можно дышать. Над нами держат пленных украинских военнослужащих. Говорят, что сейчас на одном только этаже их около 170. И они спят на кроватях, а не так, как мы, — на чем придется. Да и кормят их лучше, и в туалет выводят чаще. Нас со временем тоже стали выводить три раза. На «Яме» я провел шесть суток. Это самое страшное время в моей жизни.
«Дворец Таруты»
В жизни все, как в хорошей драме: из ада я попадаю в рай. По крайней мере, именно так воспринимается то место, куда меня забирают с «Ямы». Информбюро политотдела минобороны
ДНР находится на той же улице, что и бывшая СБУ, всего через несколько домов. В опустевшем Донецке вообще все рядом. В том же здании располагаются разведка, один из офисов Павла Губарева и еще склад гумпомощи. Тыл пытается быть похожим на фронт: мы живем там же, где и работаем, только на другом этаже.
Я приписан к отделу военных корреспондентов. Объясняют, что прежде всего мы — военнослужащие, а только потом журналисты. Это значит только одно: в крайнем случае нас могут перебросить на фронт. Между корреспондентами ДНР и иностранными спецкорами (в том числе и из России) разницы почти нет: аккредитации, документы, пропуска и разрешения всех видов и уровней допуска мы получаем в одном месте, ездим примерно в одни и те же места, подвергаемся приблизительно одинаковой опасности. Возможно, мы даже лучше подготовлены — у нас есть бронежилеты, каски (хватает не на всех) и даже оружие (правда, только для начальства). И да, находимся мы под достаточно строгим контролем политотдела. При всем желании не удастся забыть, что здесь война: под цензуру попадают не столько сами написанные и снятые материалы, сколько решение о том, чтобы предать их гласности. Хотя иностранных журналистов проверяют гораздо жестче. Основной принцип работы — каждый материал должен быть нацелен на победу. Объективность здесь не нужна, пусть даже условная.
Наверное, именно здесь, в бывшем «дворце Таруты», я встречаю самых идейных людей, которые готовы трудиться ради победы ДНР сутки напролет, не уходя с рабочего места. В двух-трех отделах на ночь остаются не только дежурные, но и простые сотрудники. Зарплаты здесь не получает никто, все состоят на довольствии. Возможно, в каком-то смысле это и обостряет конкуренцию. Начальству достаточно упомянуть о «Яме», чтобы напрочь отбить у подчиненных инициативу и желание что-то делать на свой страх и риск. А работы между тем много: хоть и действует режим прекращения огня, снаряды рвутся в Донецке каждый день, а ночью можно сверять часы с началом обстрелов украинской артиллерией. Изредка стреляют залпами, так как слишком велика вероятность промахнуться. Одно дело — попасть в жилой район единичной миной, снарядом или даже ракетой и совсем другое — накрыть несколько домов залповым огнем.
Утром, после летучки, наша первая (и тяжелая) задача — выехать на места обстрелов. Иногда на это может уйти весь день, если речь идет об удаленных от самого Донецка населенных пунктах. Вместо «информационного повода» здесь «информационные точки»; слишком часто ими оказываются разрушенные дома и убитые мирные жители. Несмотря на войну, привыкнуть к ежедневной гибели людей невозможно. При этом потери в корреспондентском отделе, как, зевая, сообщил один из наших начальников, доходят до 40%...
Одно российское издание первой величины предлагает целую полосу под перепечатку новостей из ДНР, но руководство не готово принять в сжатые сроки столь важное решение. Еще бы — всем надо со всеми посоветоваться, но на деле боятся подставы. Подставить и подставиться здесь можно в любой момент, главное — непонятно, с какой стороны ждать опасности. Разведка и контрразведка действительно работают хорошо. Сталинизм здесь у многих в головах.
Я дежурю, принимаю звонки. В отдел военных корреспондентов иногда звонят просто потому, что не знают, где еще помогут. Портниха жалуется на ополченку, которая не хочет платить за пошив одежды. У пожилого человека сын был задержан в комендантский час, ему предложили на выбор — «Яма» или ополчение, он предпочел стать добровольцем. С тех пор прошла неделя, он числится пропавшим без вести. Хозяйка торговой точки на рынке сообщает о людях в камуфляже, которые вскрыли склад и конфисковали почти весь товар.
На первом этаже лежит гуманитарная помощь. Ее очень много, русские — добрый народ. Распределение идет медленно. Волонтер лениво нарезает несколько кругов по двору на велосипеде. Часть вещей из одежды и обуви оказывается перепроданной на рынках. Не прописанные до конца компетенции и юрисдикции приводят к тому, что не всегда можно получить со склада гумпомощи, скажем, минералку, без которой не обойтись на выездах в задымленные места. Попадаются удивительные вещи: пачка ламинированных картонных иконок с ликом Николая II, прославляемого почему-то как «царь-воин», с 90-м псалмом на обороте и акафист воину Евгению Родионову.
Во время одного из выездов встречаю у здания бывшей СБУ сбившихся в кучку женщин. Это жены, матери и сестры пленных украинских военных. Во дворе пресс-центра, под навесом у гаража, развернут своего рода «военно-полевой музей»: остатки ракеты, неразорвавшиеся гранаты, пули, есть даже несколько гранатометов. А «музейные экспонаты» можно в самом Донецке обменять на что-нибудь стоящее. Для начальства, разумеется.
На одном из выездов попался неразорвавшийся снаряд. Знакомый с военной техникой парень с ходу определяет, что он без взрывателя, безопасный. Раз он такой умный, наши начальники отходят в сторону, а ему дают трос, чтобы он эту самую ракету и доставал. Он оказывается прав. Сегодня.
В столовой «дворца Таруты» есть настоящая фреска, на которой изображена Богоматерь. На стойке бара — бумажный журавлик, сделанный из газеты. На его крыле — фотография Игоря Стрелкова. За столом случайно встречаются бывшие одноклассники, которые работают в соседних отделах. Парни флиртуют с девушкой, интересуясь, сколько ей. «А сколько дадите?» — «Двадцать? Двадцать два? Двадцать четыре?» — «Я еще диплом не получила, — смеется девушка. — У нас, конечно, есть, кто уже замужем и с детьми. И даже развестись успели. Кому что надо. Я хочу сначала послужить». Не сразу, но я понимаю, что она похожа (или хочет казаться похожей) на нынешнего прокурора Крыма.
У нас трехразовое питание, готовят вкусно, еще и добавку дают. Правда, дня три подряд не было свежего хлеба — ракета угодила в хлебозавод. Но чувство голода не покидает, и раз в несколько дней мы всем отделом берем в складчину курицу. Особо ценится сгущенное молоко. Вечером в гараже «дворца Таруты» ополченец усердно намывает командирскую машину. Другой ополченец «отжал» «Мини-Купер» с рекламой «Ред Булла». Огромную рекламную банку, понятное дело, снял, так что сзади образовалось свободное пространство, в которое так и напрашивается пулемет. Машина перекрашена в камуфляжные цвета. Наверное, в целях особой безопасности: на ней время от времени подвозят девушек в миниюбках и на каблуках.
На следующий после дежурства день у меня выходной. Мы с другом идем на «Яму» с передачей — проведать наших бывших сокамерников.
Я сижу на скамейке во внутреннем дворике бывшей СБУ Даже не верится, что у такого здания может быть внутренний дворик, да еще и с часовенкой и складом для еды. И все же. Рядом со мной бутылка «Байкала». Предлагаю ее знакомому конвоиру. Тот с жадностью прикладывается, делает пару больших глотков. Дела у него так себе. Одного задержанного сегодня недосчитались. За это всему караулу грозит «Яма». На неопределенный срок. Боевые выезды у них случаются, но редко. Основное время они — охранники здесь, в здании СБУ Он звонит кому-то по телефону, негромко ругается. Уходит.
Я жду своего друга, который ушел с передачей. Я не могу быть уверенным в том, что его не задержали. Мне страшно. Ко мне подсаживается еще один ополченец. Протягиваю ему «Байкал», он отказывается. Только что поел. В столовой бывшей СБУ сегодня вкусно кормят. Видимо, в честь того, что аэропорт все-таки переходит в «наши» руки (на начало 2015-го аэропорт так и не взят. — Прим. ред.). Вчера взяли шестерых корректировщиков, из-за которых погибли мирные люди на Путиловском рынке. Ополченец жалеет, что их сразу же не поставили к стенке. Говорит: «Но ведь тем мы и отличаемся от врага, что не устраиваем самосуд, правда? Пусть это они несут варварство, а мы — цивилизацию».
Эхо выстрелов теннисным мячиком прыгает в колодце четырех стен здания СБУ. Залпы сменяются автоматными очередями. Интересуюсь, когда же в итоге будет генеральный штурм аэропорта. Должен был быть ночью, но перенесли. Изначально, еще после Славянска, там засел «Азов» (в действительности Донецкий аэропорт защищают ВСУ и отряды «Правого сектора». — colta.ru), а недавно к ним прорвалось подкрепление со стороны Авдеевки — ходят слухи, что среди них есть и наемники. Ополченец продолжает: кстати, о птичках. Вроде бы на вооружение ВСУ уже поступила натовская техника из США и Германии. Что ж, тем больше будет ее у ополченцев. А еще, говорят, негров все-таки видели. Они же здесь наемники, поясняет ополченец, из США, а там за деньги маму родную продадут. Сам он вступил в ряды Народного ополчения Донбасса не только чтобы родину защитить (хотя это, разумеется, главное), но и чтобы увидеть все своими глазами, узнать, как оно на самом деле. Да, в украинские СМИ не верят уже давно. Его родственников спасает только кабельное телевидение, благодаря ему у них есть доступ к российским каналам, которые, как уверен ополченец, показывают всю правду без прикрас. А впрочем, ладно: ополченец докурил и сейчас хочет поспать хотя бы несколько часов перед ночным дежурством. Может, этот сон спасет его от смерти?
Хотя и сегодня ночью их командир приказал всем спать в одежде — был риск налета авиации ВСУ Миновало.
А я остаюсь сидеть в одиночестве и ждать. Новых залпов, взрывов, автоматных очередей. И друга, который ушел повидать сокамерников и отнести им передачу. Но вообще-то мне пора. Вообще пора.
С отъездом у меня проблем не возникло. Ополченцы у границы вежливы, вещи перебирают тщательно и аккуратно. Дают нам, пассажирам автобуса Донецк—Ростов-на-Дону, время сложить все на место. Моей соседкой оказывается женщина-педиатр, которая едет к детям. С отцом и Донецком она прощается со слезами. От нее я слышу знакомые слова: «Только бы Россия еще помогла». Автобус едет вперед, скоро за нашими окнами начнется Россия.
Владимир Максаков,
11 ноября 2014
Інтелігенція у бліндажі
«Я — тривожна натура», — іронізує Геннадій Корнєв. Він називає себе «інтелігентом в окулярах» й чимось нагадує персонажів Вуді Аллена. Корнєв — стипендіат Фулбрайта, працював у компаніях РоскеЛоок та «Київстар». У нього двоє дітей: дівчинці 4, хлопчику півроку. Корнєв пішов на фронт добровольцем через три місяці після народження молодшого. Розповідає про все без пафосу. Про «піджаків» з мікрохвильовками замість тактики, про солдатів-дітей, невинних алкоголіків, мишей-диверсантів, страх змій.
Проектний менеджер, стипендіат фулбрайта
Під час «тієї» ще революції, у 2004 році, я вчився в КІМО (робить «козу» пальцями), все як треба. А давніше знав Сергія Лещен-ка. Якось зустрілися, Лещенко каже: «Це Притула». А я не знав, хто це. «Редактор Української правди». — «О, класно. А можна я буду вас перекладать на англійську?» У мене тоді якраз була теорія і практика перекладу.
На стипендію Фулбрайта я потрапив у 2008-му, з третьої спроби. Вони сказали: «Та йди вже, щоб тільки ти знову до нас не приходив». Вчився у Вашинґтоні на юриста-патентознавця. Потім у «Покетбуку» очолював департамент контенту. А в «Київстарі» два роки, менеджер проектів. Найбільш помітний мій проект — «Магазин розумного контенту». Були й інші, але це моя улюблена дитина. Це перший в Україні електронний книжковий проект, який окупився.
Умреш — приб'ю!
Мене чіпонув отой пост «Фенікса», Юрія Бірюкова: «Ви всі кричите, що потрібна ротація — а ротувати нема ким». Ну, і я думаю, що аби до нас ніхто не пхався — нам треба, як Ізраїль. Щоб усі, тупо всі відслужили. Причому не рік — не треба цього дебілізму. Два місяці відслужи на блокпосту. Просто щоб ти зрозумів. Якщо кожен у віці від 18 до 60 так відслужить — хер взагалі сюди хтось полізе.
Діти? Що, мало загинуло пацанів, у яких були діти? Чим я відмінніший? Тим, що живу на Лютеранській? Жінка у мене взагалі з Макіївки. Ну, вона була не в захваті й вважала мене ідіотом, але вона ніколи не ниє.
Розумієш, донедавна було три типи «донецьких». Перший — «реальні пацани». Це як Ахметов до минулого року. Другий тип донецьких — я їх називаю «януковичі». Пацани, які ніфіга не реальні пацани, але намагаються всім довести, що вони реальні пацани. Звідси всі ці дачі-фігачі, золоті унітази. Третій тип — донецькі, на яких тримається світ. Це «естети териконів». Люди, які пройшли і реальних пацанів, і януковичів, і при цьому не втратили людське обличчя. От така моя дружина. «Хочеш — їдь. Умреш — приб’ю!»
Все й пішло дуже швидко. «Оп-оп, я їду. Оп-оп, я в АТО». — «В якому АТО?»
Нафіга нам «піджак»?
Я приїхав у Миколаїв, хотів у легендарну 79-ту бригаду, «Фенікс».
Я ж закінчив військову кафедру — я молодший лейтенант. Якби не це — мене взяли б у «Фенікс». А так кажуть: «Нафіга нам потрібен «піджак»?» «Піджак» — це офіцер, який не служив. Я, карочє. Купили мікрохвильовку викладачу тактики, який півроку зачитував нам статут чогось-там. Оце й уся військова кафедра.
Хоча мій військовий фах — військовий переклад — я дуже любив. Часто був єдиний з групи на парі.
«Та й де ти бачив десантників в окулярах? Ну ладно, очкастих ще б узяли, — кажуть, — але «піджак» не потрібен. Рядовим ми б тебе взяли — але не можемо, бо українське законодавство забороняє брати офіцера рядовим».
Та й то я думаю — може, взяли би й офіцера рядовим. Були такі випадки. Але мені подивилися в очі: «Ти готовий померти?» А я ж хитро зроблений: прямо не скажу, що не готовий. Кажу: «Я готовий жити».
Вони: «Ну, ясно». А там люди готові померти. Є такий тип — воїни.
Є інший дужжже класний варіант
Слухай далі!
А в Миколаєві дуже круті військкоматівці. Проактивні. Ну, не потрапив я в 79-ку — і слава богу. Бо потрапиш ти в якісь Піски й будеш там командувати взводом, бо рядовим ти не можеш. Ну і куди мені командувати — очкарику з мікрохвильовкою замість тактики?
В результаті я кажу військкоматівцям: «Розподіляйте нас кудись». — «Харашо. Є 72-га бригада, тоже нормальний варіант». Але 72-га сказала: «Нафіга нам воєнний пєрєводчик, нам потрібен артилерист. Тут і так усі знають мову ворога».
Тоді військкоматівці й кажуть: «Ладно! Є ще один варіант — дужжже класний варіант! 19-й батальйон тероборони». Приїхали ми — і там зразу було зрозуміло, що нас візьмуть, ха-ха.
Щас я тобі розкажу, яка була учєбка
У військкоматі це був я і ще один хлопець, програміст. Його рідні досі не знають, що він в АТО.
Ми з програмістом познайомилися рано-вранці на вокзалі. Він єдиний сидів там по-воєнному струнко. Бо ж поїзд приїжджає дуже зручно — о п’ятій ранку. А військкомат відкривається о восьмій. От я три години й кантувався на вокзалі. Бачу — сидить чувак у берцах, але при цьому по погляду видно, що він іще явно ніде не був. Дуже інтелігентний. Я зразу зрозумів, що він теж у 79-ку. Підходжу: «Ти в “Фенікс”?» — «Так». — «Ну давай разом».
Так разом ми три місяці й відслужили в 19-ці. Він безбашенний. Каже: «А ми ще толком і не повоювали. Можна на ротацію й не йти». — «Це ти дітей не маєш, тому так кажеш». — «Ну, так».
Отже, 30 серпня ми потрапили в військову частину, а вже 4 вересня потрапили в бойові дії. Учєбка? Щас я тобі розкажу, яка була учєбка!
Словом, приїхали ми з програмістом у частину, і нам кажуть: «Ну, є позиція психолога — це для капітанів. А для лейтенантів — коректувальник і авіанавідник. Хто з вас буде коректувальником, а хто авіанавідником?». (Сміється.) Авіанавідником, кажуть, мажорніше. Ну, ми з програмістом кинули на камінь-ножиці-папір — я виграв і став авіанавідником.
Що робить авіанавідник? Теоретично — це тєма з Афганістана, коли летить вертоліт, ти коректуєш йому з землі, як йому влучити по цілях або забрати поранених. По авіарації. «Курс 240, погода така-то, ваша ціль — танки в укритті, відпрацюєте — відхід вправо». Ну, це в теорії.
А на практиці — це просто запасний офіцер на випадок, якщо уб’ють командира взводу. Який з мене командир взводу? А який з мене авіанавідник? Давай з цього почнемо.
Я ж думав, нас хоч трохи повчать. Замкомбата: «Канєєєєшна! У вас буде два тижні навчання, потім тиждень бойового злагодження...»
По факту, ми поїхали в АТО за два дні. Вранці ми прийшли до ЗКБ, заступника командира батальйону: «Ну шо, коли буде учьо-ба?» — «Яка, б**дь, учьоба! Завтра, с**и, п**ете в АТО!» — «Стоп, так ви ж казали...» — «Мало що я казав!» Коротше, все вони знали від початку. У них був недокомпект — вони й вирішили доукомплектуватись.
Ці люди — як діти
Про армію і алкоголь — це жопа. Жопа постійна. Зараз я тобі розкажу.
Ми їхали три дні. Виїхали 2 вересня, приїхали 4 вересня. З усього ешелону — тобто з усього батальйону — не бухало одне наше купе. Один спецназівець, один десантник, байкер, брат байкера, я і програміст.
Тепер всі обсирають армію — але чому ці люди так бухають?
Добровольці в батальйоні були в основному офіцери — ну, крім байкера, він сержант. Але це сержант, який вартує десятьох офіцерів.
Солдати ж — призовники. Мене-от не призвали. А призивають — кого? Це Миколаїв, і у нас було три типи людей. Оператори сємєчних пресів; маршруточники й водії; і комбайнери. Власне, ось ці комбайнери в посадках нас із тобою й захищають.
Ці люди — як діти. Ось ці комбайнери й оператори пресів... Так, особливо оператори пресів. Сідають біля вогнища: «Ой, розкажи нам ще щось про Сан-Франциско». Як діти, розкажи нам ще одну казочку. «І що, ти справді був у кварталі геїв? Ого, і шо там — настоящіє гомікі?» Діти, я ж кажу.
Бухають? Але ці солдати — герої. Так, бухають. Але що їм іще робити? Якщо людина каже: «Краще здохнути, ніж жити в такій країні, з такими п***сами». І це вони кажуть про президента, уряд, генштаб, про всіх. Вони ненавидять Київ. Недолюблюють захід, бо начебто західні батальйони ротували вчасно, а людей з півдня невчасно, бо вони не «свої». Я не кажу, що це правда, — я тобі їхні міфи розказую.
І от ти комбайнер. Чи оператор пресів. По-перше, вони бухають і по гражданкє. Якщо у тебе безнадьога, ти працюєш, як віл, а отримуєш півтори штуки гривень — понятно, що ти забухаєш. А тут тебе відірвали від дружини — ніхто тобі мізки не чистить. Ти хочеш розслабитись. Тебе кожного дня можуть вбить. На тебе всі забили — починаючи від командування твого батальйону, закінчуючи Міністерством оборони. Нам за весь час від держави видали тільки автомати — і потім, після скандалу, броники. Це окрема історія.
«План К»
Правда, боєприпасів дають неміряно. Згущонки-тушонки теж неміряно. З хавчиком проблем не було — а з рештою величезні. У мене хоч ситуація, що я можу поволати на «Фейсбуку» — й волонтери підмучували нам, що треба. І тепловізор, і дальноміри. Хіба що БТР не підмучували.
В усіх повільно їде дах. Уяви собі, раз на тиждень тобі кажуть: на наступному тижні ми тебе ротуємо.
Поки ми там стояли — «сепарів» три рази ротували. Спершу були чеченки. Ці пуляють на кілометри вліво і вправо — і їм пофіг, влучать вони в цивільних чи ні. Потім були російські військові. Ці стріляли точно. У нас п’ятеро загинуло, поки я служив — по всіх чітко попали російські військові. А потім їх ротували на оцих ростовських волонтерів — вони, дурні, пішки на нас поперли, наші їх поклали.
А нашим все обіцяють ротацію, але відкладають. Дах у солдат і їде. Й у тебе самого їде дах. Якщо у тебе підлеглі набухані, ти як офіцер ідеш по посадці й розумієш: якщо зараз попруть «сепари», то єдине, що тебе врятує — це «план К».
Що таке «план К»? К — значить кукурудза. Коли був перший дощ і всі конкретно набухались, ми розробили план, як п’ять трєзвєнніков відійдуть у кукурудзу, протримають оборону, скільки можна, і потім звалять у сусідню бригаду.
А отак наша армія і тримається. Думаєш, російська армія не така? Я думаю, Russian army is overrated. Така ж клоака, тільки більша і з ядерною зброєю.
Але ці солдати, хоч і бухають — це герої, що лишилися. Розумієш, у нас злиняло 60% батальйону. Ми взагалі перші півтора місяці були там нелегально. За паперами ми були на якомусь там полігоні Широкий Лан. Стандартна тема. А 60% написали рапорт: «Не хочемо служити в АТО». Здали зброю і звалили. Їх тепер **е прокуратура, звісно — але обов’язково напиши, що я їх абсолютно не засуджую. Люди мали повне право проголосувати ногами проти дебілів, які їх відправили зачищати Тельманове без броників.
Нам видали броники централізовано аж через декілька днів після того, як ми постояли під обстрілами. Мужики сказали: «Або ми прямо зараз зй**ємо звідси, або нам видають броники». Навіть не так. «Ми згортаємося, спочатку фігачимо штаб — а тоді йдемо на Миколаїв».
У нас був переломний момент, коли військових інженерів бездумно кинули за лінію фронту. У нашій сучасній армії є таке дебільне явище: ось у них у штабі на карті намальовано, що тут лінія фронту. А те, що по факту «сепари» давно пройшли на 15 кілометрів углиб нашої території, окопані, встановили міномети — нікого не гребе. І нас хотіли поставити саме в таку ділянку.
Ротний відмовився — його ледь не відправили під трибунал. «Ладно, харашо». Його лякали тим, що військові інженери сидять на ваших позиціях, їдять ковбасу — а ви боягузи, не хочете їхати. Він каже: «Ну там нем-м-ма військових інженерів, не може бути». — «Ні є, і завтра ми вам ще пришлемо». — «Ну харашо». Завтра він їде на місце — по дорозі їх зустрічають. Дванадцять інженерів зникли безвісти.
Частина потім пробралась у штаб через хащі та посадки. Злі та стомлені. Але декілька так і зникло безвісти: чи вбиті, чи у полоні.
Фейсбук і Босх проти алкоголізму
Звичайно, алкоголізм робить багато горя. А хто солдатів проконтролює? Всі офіцери так само бухають. Як контролювати алкоголізм? Та треба дбати про людей! У нас не було, наприклад, психолога.
Мене рятував Фейсбук і Босх. Мені часом кричать уже: «Ей, очкарик! Іди сюди, забухай з нами!» А я сиджу і строчу у Фейсбук. Це така терапія. О, вже п’ять лайків — о, уже сто лайків. Може, тому я й не збухався.
Я взагалі мнітєльний. У мене навіть галюцинації були. Якось сидимо на посту, і бачу — стоять три російських десантника й хитаються. Так ніби танцюють. І от годину стою — і годину вони хитаються. Мені товариш каже: «Гєна, тебе глючить! Нема там десантників. Це дерева». І я розумію, що не будуть три десантника годину танцювати, якщо вони тільки не з не кордебалету Борі Моісєєва. А мозок все одно дає сигнали, що це російські десантники.
Про таких мнітєльних — мені потім товариш історію розповів. Був у нього під Мар’їнкою один мнітєльний. Вночі чує скрегіт, і по рації: «Ай, заряджають!» — «Заспокойся, це «сепари» залізо на металобрухт п**дять». — «Ні, заряджають!» — «От побачиш, і завтра будуть заряджати, і післязавтра». Отаке десь у мене ставлення до того, що відбувається. Донбас хочуть здати на металобрухт. Все, що б могло годувати мільйони людей, здають на брухт, не думаючи про майбутнє. І наше діло — не дозволити цього.
Я оце постійно жартую. Це така захисна реакція. От коли вже не жартується — тоді їде дах. Потрібна терапія.
Дуже люблю цей фільм, знаєш — «Залягти на дно у Брюґґе». Пам’ятаєш, вони там картини Босха роздивляються? Я скачав собі «Сад земних насолод» в офігенному розширенні.
Сидиш у бліндажі під обстрілом — і роздивляєшся, скільки там вершників. Критику качав з . (Сміється.) Йде обстріл, а ти психуєш, що скачування РББ обірвалось.
Ми з жінкою хочемо в Брюґґе з’їздити разом із дітьми, коли це все закінчиться — але їй після десяти відкритих шенгенів Бельґія відмовила у візі. Може, тому, що вона з Макіївки.
Тут немає змії
В армії нема поняття «холодно». Є «свіжо», «дуже свіжо» і «піпєц як свіжо».
Мені гріх скаржитися. «Київстар» регулярно відправляв мені все, що треба. І я спав у бліндажі, так склалося. Туди ж поклали картоплю, цибулю — бо це був найближчий бліндаж до кухні. Цибуля відганяє комах, спати легше.
А більшість спали в посадці у дешевих туристичних наметах. В літніх наметах. Один матрац під себе, вкриваєшся кількома ковдрами — а щоб було тепліше, згори ще одним матрацом.
А ще — миші. Вони скрізь. Є дві стратегії. У програміста була стратегія: він усіх валив мишоловками. Я вирішив, що треба навпаки: хай найсильніші миші відіжмуть район, вириють уже за раз усе, що їм треба — й більше мене не будуть турбувати.
Так і сталося. Найсильніші миші віджали район, тримали його — й інших мишей не пускали. Трохи собі лазили. Якщо вже сильно нагліли — я ганяв їх штик-ножем.
Бо коли миша над тобою просто бігає — то над тобою сипеться. А якщо вона риє нірку — то на тебе може отака брила землі впасти. Я часто спав у касці. А то спиш, і на тебе БУДУХ! Ти спросоння: «А-а-а, нападають!»
Миші — таке. Я боюся змій. Коли ліз у бліндаж, завжди казав собі: «Тут немає змії». І так в усьому. Коли я був на дальньому дозорі — це ти сидиш із напарником поперед усіх і не стріляєш, а тільки по рації повідомляєш про пересування та кількість. Якось почався бій, прийшли наші підрозділи — одні по одних фі-гачать, і «сепари» підстрілюють. Мене не видно ні тим, ні іншим.
Отут я і всрався. Кулі літають в усі боки, а ти сидиш на тому дальньому і повторюєш, як мантру: «Тут немає змії, тут немає змії, тут немає змії... Я не загину, не потраплю в полон, я повернуся живий». І повернувся.
Місцеві — різні бувають
Місцеві? Все сильно змінилося ближче до зими. До нас приїжджає мужик на старенькому «жигульонку». І тут стою я, в окулярах. По мені не скажеш, що я бойовик «Правого сектора». Хоча насправді-то бойовики «Правого сектора» — часто саме такі (сміється). Але ж для місцевого — я не його демон. І каже мені: «У мене «ополченці» хотіли взяти дві тисячі гривень, бо ж якщо ти виїжджаєш за межі ДНР — ти зрадник і маєш платити податок».
Місцеві — різні бувають. Наприклад, у селі поруч не любили військових — бо в них половина «сепари». Тому що це Тель-манівський район. А далі буквально 5 кілометрів — інше село, це вже Волноваський район. То там ти приїжджаєш, і місцеві тобі кричать «Слава Україні!» бо сприймають нас як захисників, а не «карателей».
Ну і ми здружилися. Зі згущонкою й тушонкою у нас проблем не було. Тому ми частину віддавали місцевим. Інколи кажуть, воєнні жирують — але ж це наша безпека. Якщо ти привіз і дав дитині тушонку — малоймовірно, що її батьки вночі розстріляють тебе з міномета.
А то з одного села нас розстрілювали прямо. І що ти зробиш? Він дістав з погреба міномет і шмальнув по тобі — а ти не можеш у відповідь шмальнути, бо ж ти армія, а не бойовик. Ти не шмаляєш по цивільних. І місцеві опініон-лідери — продавщиці у магазині, вчительки, трактористи — переважно знають, що українська армія намагається по цивільних не шмаляти.
Знову ж, і українська армія українській армії — рознь. Місцеві розповідали дуже неприємні історії про те, як перед нами поводились Нацгвардія й наші ж армійці. Але в миколаївському батальйоні зовсім інші — треба розуміти психотип. Це комбайнер. Він собі тихо нап’ється — ну, максимум, піде в поле покричить, як він ненавидить Порошенка і свого комбата.
Когнітивний дисонанс
Взагалі миколаївці тут цікаві. З одного боку, всі україномовні, а з іншого — всі розмовляють і російською. Багато хто по дефолту спілкувався українською, але належав до обох культур. Маршруточник їде і слухає Мішу Шуфутінського. Моя мама з Миколаївської області, й мені було цікаво послужити якраз із такими людьми. З івано-франківцями, скажімо, все більш зрозуміло.
Дніпропетровськ — теж цікаві люди. Ось такі миколаївські чи дніпропетровські солдати створюють когнітивний дисонанс у місцевих, які чекають хунту «карателей» і «правосеков». А тут до них приїжджає хлопець, який їде по селу й у своїй «таблетці» слухає Мішу Шуфутінского.
«Таблетка»? Ну це радянський міні-бус, санітарна машина. Їх дуже всі люблять, бо вони найвитриваліші. У нас же не було справжньої бронетехніки. Тільки бронемаршрутка з армованої фанери, як ми казали, і бронетаблетка «Антилопа Гну». Причому вона реально фартова. Коли обстрілювали інженерів — куля пройшла наскрізь усю машину, але не зачепила ні водія, ні пасажирів.
Так-от. Їде миколаївський по донецькому селу і слухає у своїй бронетаблетці Мішу Шуфутінського — от у місцевих і когнітивний дисонанс? Яка між нами різниця? І яка це нафіг хунта?
Знову проектний менеджер — тепер в армії
Я й тепер служу. Звичайно, я ж мобілізований — куди я дінусь? Просто тепер я служу з дев’ятої до шостої під Києвом. Я не можу розповідати, де саме служу. Скажемо так — я проектний менеджер армії.
Це значно цікавіше, ніж стерегти посадку. Бо давай по-чесному: що ми робили ці три місяці під Тельмановим? Ми стерегли посадку. Але кажу тобі, саме оці комбайнери, які стережуть посадки по всьому периметру, — виграють війну. Це вони, ну нехай і п’ють, нас із тобою захищають.
Я продовжую служити. Нині це більш інтелектуальна робота. Нині це проектний менеджмент, а не «посадочний» менеджмент. Але я вважаю, що це — правильний шлях. Спочатку треба відслужити з усіма — бо як ти можеш менеджити проекти для людей, про яких ти нічого не знаєш?
Записав: Артем Чапай, Insider
5 грудня 2014
Донецкий вакуум
— За ДНР молиться? Чтоб победили, да?.. — паренек в драной куртке и монашеской шапке, как будто вышедший из фильма про Ивана Грозного, принимает из рук пассажирки автобуса, следующего в Донецк, двадцатигривенную купюру. Пассажирка несмело кивает. Глаза у парня при упоминании ДНР сияют.
— А хотите еще свечку за вас поставлю и помолюсь? Это пятьдесят стоит, — добавляет он и, услышав отказ, покидает автобус.
Вынужденные переселенцы массово возвращаются домой. Подписанное в Минске перемирие работает: на въезде в Донецк — многокилометровые очереди машин. В донбасскую столицу возвращаются, несмотря даже на то, что дороги периодически обстреливаются.
Посреди мариупольской трассы, неподалеку от ДНРовского блокпоста например, из воронки торчит снаряд. Стрельба здесь не прекращается: ежедневно, по разу-два в час, в разных концах города раздаются взрывы. Местами работает «Град», местами — гаубицы и минометы.
Эпицентры войны прежние: хуже всего приходится районам возле аэропорта и вокзала, чуть легче — Петровскому району, граничащему с Марьинкой, за которой стоят украинские войска.
Десятилетний Коля проводит мне экскурсию по бомбоубежищу на Петровке.
«Вот, — говорит, — здесь живет моя семья, а вот тут, — показывает на крохотный стол, заставленный посудой, — мы кушаем». Готовят семьи у себя дома — в бомбоубежище нет газа, — а готовую еду приносят сюда, в подземелье. «Душа и туалета здесь, — говорит Коля, — тоже нет».
— Как же вы живете? — спрашиваю я, с трудом понимая, как в таких условиях можно провести хотя бы сутки.
— Ну, у кого дом неподалеку, ходят в туалет туда, а у кого нет... сами знаете... на улицу, — стесняясь, отвечает мальчик.
Сам Коля живет в этом бомбоубежище с июля. Так вышло, что его родной дом попал в эпицентр обстрелов, а когда он с семьей перебрался в другой район, начали стрелять и там. В школу не ходит: некуда.
Неподалеку от этого бомбоубежища располагается разбомбленная школа. Снаряд прошил потолок в кабинете английского. На доске осталась то ли с умыслом, то ли без, запись детской рукой мелом: «Спасибо большое! Донецк, 2014 год».
Директор школы не следил за своим бомбоубежищем, поэтому здесь условия одни из худших. Внизу прохладно и сыро, на деревянные поддоны настелены старые матрасы, электричества нет. На одном из таких матрасов, раскинувшись звездочкой, безмятежно спит годовалая Лиза, не обращая внимания на шум и холод.
Пока она спит, ее мать, тридцатилетняя Света, курит на улице, выслушивая подъехавших с гуманитарной помощью волонтеров из группы «Ответственные граждане». Гражданского мужа Светланы, сорокалетнего беззубого мужчину с потемневшей кожей, сократили — он работал дворником.
— В Бердянск с детьми поедете? Перезимовать хотя бы, — спрашивают у Светы волонтеры. Света, недолго думая, отмахивается: «Не надо», — говорит.
С мужем она не расписана, а паспорт свой она несла в фонд, да попала под обстрел, из дома уехала, где документы теперь, не знает, да и черт с ними, с документами, главное, жива, — размышляет она.
— А в Бердянске что? Там же «нацики», — продолжает Света. Лучше тут, в Донецке, сидеть, так безопаснее. «А то мы наслушались, как там убивают, насилуют, — всерьез говорит Света. А тетя Наташа поддакивает.
Тетя Наташа — старшая по бомбоубежищу. Принимает гуманитарку, распределяет, решает вопросы. В мирной жизни она работала бухгалтером. Среди ее друзей — сплошь «активисты» ДНР.
— На Яценюка противно смотреть, Аваков голубой, а Порошенко так вообще... — перечисляет тетя Наташа все, что знает о политиках.
Тема киевских чиновников заводит ее за полсекунды. Вот она уже громко рассказывает, что сюда, на Петровку, регулярно приезжают диверсионные группы «нациков» с пулеметами, которые обстреливают район. Причем «нацики» одеты, как правило, в гражданскую одежду либо форму ДНРовцев — «маскируются».
Чуть позже я увижу на дороге, ведущей к разбомбленной школе, группу военных, одетых в форму «армии» так называемой Новороссии, на машине с прицепленным гранатометом. Спустя несколько минут после этого во двор школы — аккурат туда, где сидела тетя Наташа, — прилетят два снаряда.
В некоторых бомбоубежищах нет не только света, но и еды и воды. Точнее, во время дождей воды бывает по колено, а питьевую жильцы бомбоубежищ покупают в магазинах в перерывах между обстрелами. Одного мужчину во время такого похода на Киевском проспекте убило снарядом.
Многие из жильцов бомбоубежищ не выходят на улицу днем — позволяют себе выйти «подышать» только глубокой ночью, когда не стреляют. Боевики ДНР, которые еще пару месяцев хвастали тем, что расчистили бомбоубежища и снабдили людей всем необходимым, уже давно не появляются у подопечных.
Люди остались наедине со своей темной и сырой жизнью.
— Пока тихо — кто-то бежит кипяток принести, — спокойно рассказывает старушка — одна из жительниц бомбоубежища, и вдруг переходит на крик: — Мы тут скоро сдохнем! Вы нас будете отсюда выносить!
— Вчера вот один бутерброд разделили на всех. Один! — добавляет другая.
— Они (ДНР) снабжают Ворошиловский и Ленинский районы, где спокойно, а тут, где бомбежка идет, никого нет, — продолжает первая старушка. — Забыли нас все. Говорят: ну, приходите к нам сами за помощью. А кто ж у нас пойдет-то?..
Брошенными оказались и старики, переехавшие в центральные общежития из разрушенных домов. В одной из комнат для переселенцев живет бабушка-диабетик. У нее гниет нога, а помочь ей некому.
К таким, как она, не доходят медики: в Донецке врачи — роскошь. Те, кто остался работать в осажденном городе, занимаются в основном ранениями террористов — на остальных не хватает мощностей.
Практически все держится в Донецке на местных волонтерах, которых не трогают боевики ДНР. Они понимают: если волонтерам не дать возможности заниматься своим делом, мирным жителям придется еще тяжелее.
Именно волонтеры ездят в свободные от ДНР города за редкими лекарствами, продуктами, средствами гигиены, которых в Донецке становится все меньше. Впереди зима, и волонтеры готовятся к тому, что придется завозить в Донецк печки-«буржуйки». В разбомбленных районах городские власти вряд ли успеют наладить теплоснабжение.
А пока волонтеры занимаются подсчетами будущих трат, руководители террористов «Донецкой народной республики» и «полевые командиры» ужинают в самых дорогих донецких кафе. Все это наблюдают. Между ними и «народом», ради которого они якобы и устроили войну, — пропасть.
В Донецке уже никто ничего не ждет. Ни выборов в Раду, которым здесь не суждено состояться, ни выборов в ДНР — все понимают, что это фейк. Ни войны, ни мира. Город как будто поместили в пластиковую упаковку и выкачали воздух, а из людей — волю.
Донецк стал городом-призраком, в котором сохраняется лишь видимость жизни. Столица Донбасса погружается в кому все глубже. Как будет выходить из нее — вопрос большой и сложный — пока безответный.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
8 октября 2014
Война и выборы
Выборы в Украине и ДНР—ЛНР уже проходят отдельно: 26 октября — в Украине и 2 ноября — в непризнанных «республиках».
26 октября по всей Украине, кроме оккупированных территорий, состоялись досрочные выборы в Верховную Раду. В парламент восьмого созыва избраны «Блок Петра Порошенко» (21,82%), «Народный фронт» (22,14%), «Самопомощь» (10,97%), «Оппозиционный блок» (9,43%), «Радикальная партия Олега Ляшко» (7,44%) и «Батькивщина» (5,68%). Явка — 52,42%.
В парламент вошли командиры практически всех добровольческих батальонов, а также сотник Майдана Владимир Парасюк и казак Михаил Гаврилюк.
Секрет перемоги Яроша у краю недовалених Ленінів
Адмінресурс Коломойського на тлі апатії виборців
39-й округ — один із найпарадоксальніших. За списками партій тут найбільше набрав «Опозиційний блок», а за мажоритаркою — лідер «Правого сектора».
Поспілкувавшись із виборцями, представниками ПС та опонентами, кореспондент спробував розібратися, як таке взагалі можливо.
Перемогу Яроша, схоже, визначили декілька чинників: апатія та зневіра значної частини виборців; безумовно, харизма Яроша в очах частини виборців; і не менш безумовно — значний ресурс, вкладений у лідера ПС, — у тому числі недобросовісний адмінресурс.
«Мєсне начальство взяв за ж***»
Синельникове — найбільший населений пункт в окрузі № 39. Перше, що привертає увагу ще на вокзалі, Ленін між ялин. Іще один Ленін — на центральній площі. Та хтось дуже схожий на Маркса — в парку.
Як потім виявиться, Леніна «в сезон ленінопаду» пробували знести, але перемогли прихильники того, аби його залишити.
Із розмов з людьми також очевидно, що місто не настільки «націоналістичне», щоб підтримувати програму «Правого сектора».
— Як від вас узагалі міг пройти Ярош? — сміючись, запитую працівницю залізниці.
— Все в шоке! А шо удивляться? Тут в Украине шо хочешь может быть! — каже працівниця залізниці.
Утім, залізничниця заявила, що «у кого не спроси, все голосовали за оппозицию», але потім за півтора дні в окрузі набагато важче було зустріти людей, які підтримували «Опозиційний блок», аніж прихильників Яроша.
— За опозицію хіба що бабушки. Хоть опозиція і далі сидить, ті самі люди, що при Януковичі, — скоромовкою каже чоловік, який продає саджанці лимонів на базарі. — Жаль, у нас великих мусор-ників нема, як в Києві. Я — за репресії!
Чоловік сміється. Потім починає з любов’ю розповідати про свої саджанці.
Люди, яких розпитую, через одного то ненавидять Яроша, то люблять. Підтримують часом люди, від яких цього не сподівався — наприклад, густо нафарбована російськомовна поштарка літнього віку.
— Ярош мєсне начальство за ж*** взяв! — схвально каже наступний, селянин із району.
— Як він міг узяти їх за ж***?! Звідки у нього такі можливості?
— А єслі тут бійці «Правого сєктора» бігають з автоматами!
Такий варіант здавався надто диким і фантастичним. Як виявилося, місцеве начальство притисли іншими методами. Загальноприйнятими ще з часів попередньої влади.
В окрузі досі залишилося багато графіті Яроша: «Свій за свого, брат за брата». Багато виборців голосували за Яроша тому, що «він свій» — родом із Дніпропетровської області, хоч і не з цього округу. Втім, «своєю» багато виборців називали також і самови-суванку Марію Пустову — людину екс-губернатора Олександра Вілкула.
Відомо, що заступники нинішнього губернатора Ігоря Коло-мойського заявляли про те, що «Блок Порошенка» зливав округи в області під людей Вілкула. Керівник одного з найпопулярніших видань України розповів мені, що перед виборами невідомі люди намагалися розмістити «заказуху» про «безчинства “Правого сектора”». Між іншим, чутки про «безчинства “Правого сектора”» поширювали й по округу, але вони завжди відбувались «у сусідньому районі», й підтверджень їм я так і не знайшов.
Натомість є підтвердження застосування адмінресурсу.
Представники місцевої влади коментувати тему виборів відмовилися, пославшись на закон.
«Все было решено до нас»
Як прихильники, так і опоненти Яроша говорили про ті самі факти — розходячись лише в оцінках. Бійці з автоматами і справді були присутні на агітаційних заходах Яроша, але тільки «для помпи», як сказав один із виборців.
Наприклад, для агітації за Яроша збирали залізничників. А залізниця — містоутворююча галузь у вузловому Синельниковому. Поїзд — навіть на гербі міста на центральній площі.
— И вот если мы не проголосуем за такого достойного кандидата — кто знает, будет ли развиваться отрасль, — іронізувала, переказуючи зустріч, Наталія Саратова, опонентка Яроша від КПУ
Для Яроша також збирали «вибрану» публіку — чиновників
і керівництво міських підприємств — у Будинку культури. Кандидат також зустрічався з колективом винзаводу «Золота Амфора», куди їздив, як стверджував один із працівників, разом із менеджером.
Окрім Синельникового в смт Васильківка та в Покровському районі виборці заявляли про випадки, що начальство підприємств — причому як державних, так і приватних — агітувало ходити на зустрічі з Ярошем.
— Все было решено до нас — варіацію цієї фрази я десять разів чув від різних людей.
— Ярош не сомневался, что победит. А местная власть перед ним стелилась, — стверджує Наталія Саратова, яка програла Ярошу.
Звичайно, це все робилося не методом «бійці з автоматом».
«Нас не поддерживают олигархи... Лёвочкин там...»
Артем Скоропадський, прес-секретар партії «Правий сектор», вважає перемогу Яроша передусім результатом того, що батальйон «Правий сектор» розташований тут-таки на території округу й люди в окрузі бачать, як «Правий сектор» воює.
— В отличие от псевдорадикалов, которые приезжают на фронт на полчаса, а потом рассказывают о своих псевдозаслугах, — натякнув Скоропадський на Олега Ляшка. — Люди видят, что мы реально воюем.
Скоропадський також заявив, знову з натяком на Ляшка, з яким веде війну також Ігор Коломойський:
— Нас, «Правый сектор», не поддерживают олигархи... Лёвочкин там...
Про олігархів не доведено, але люди Ігоря Коломойського як губернатора таки підтримували Дмитра Яроша. Так, під час концерту на День учителя за Яроша, за відсутності кандидата, вчительок агітував заступник губернатора Святослав Олійник. Для порівняння: в Києві педколективи збирав одіозний Віктор Пилипишин, але за нього на таких заходах не агітувало начальство міста.
Під час заходу, організованого для педагогів «педагогом Яро-шем» у Синельниковому, були заступник губернатора Олійник, мер Синельникового Дмитро Зражевський, а також голова райдержадміністрації.
Мабуть, саме підтримкою Олійника — заступника Коломой-ського — пояснюється і те, що «місцева влада стелилася під Яро-ша», як мені заявили раніше. Мабуть, цим пояснюється й агітація за Яроша в газеті комунальної власності «Синельниківські вісті». Три передовиці поспіль: «Дмитро Ярош — лідер нової доби», «Дмитро Ярош і Святослав Олійник привітали освітян», «Дмитро Ярош: ніколи нога окупанта не ступить на нашу землю».
«Вже й колош нема!»
Успіх Яроша визначається також відсутністю сильних конкурентів і зневірою значної частини виборців. Через раз, питаючи про політику, я чув відповіді на кшталт:
— Я на выборы не хожу во-об-ще! Разочаровалась.
Дядько, який читав стенд у Синельниковому, дружньо пояснив мені, де райдержадміністрація й мерія, однак варто було запитати про вибори, завівся:
— А мені ***! Воно тобі нада, ***! Жрать *** нема, а вони з політикою, *** в рот! — відвернувся і пішов геть.
До речі, таке враження, що чоловіки в цих краях — як україномовні, так і російськомовні — взагалі вживають незвично багато нецензурної лайки.
— Є кілька чинників перемоги Яроша, — вважає Алла Ме-гель, прес-секретар батальйону «Правий сектор». — Перший: особистість самого Яроша. Другий: близько фронт, і люди голосують за справжніх захисників.
Щодо другого чинника, то в мене склалося враження, що Ме-гель видає бажане за дійсне, бо «справжніми захисниками» вважають усе-таки збройні сили. У Покровському, біля якого базується батальйон, до «Правого сектора» ставляться неоднозначно. Порівняння навіть у тих, хто голосував за Яроша, виходить на користь збройних сил. Один військовий без погонів дуже образився, коли я запитав, чи він не з «Правого сектора»:
— Неужели я похож?
Однак претензії до «Правого сектора» в Покровському — побутові, а не політичні. Тут, на відміну від Синельникового чи Василь-ківки, знесли-таки Леніна, але я не помітив жалю за ним:
— Спиляли болгаркою. Одні колоші зостались.
— Та вже й колош нема!
— А сам Лєнін в тєплосєті лежить, я попри нього на роботу їжджу.
— Я щітаю, невелика потєря!
— Га-га-га!
У Покровському подейкують про одне ДТП за участю п’яних бійців «Правого сектора» та про кілька інцидентів у кафе, які «з усіма бувають». Для порівняння: коли батальйон «Айдар» стояв під начебто проукраїнським Старобільськом, то навіть більш проук-раїнські люди ставилися до нього з острахом. Тут ніякого страху перед «правосєками» не видно, йдеться лише про побут:
— Все-таки армія — це дисципліна, — Сергій, 59-річний виборець Яроша, втягує живіт, щоб показати виправку. — А «Правий сектор»... Ну що це таке, в шльопанцях з автоматом... Або в кафе автомат на стіл класти... Ну, не має так бути.
Повз нас із Сергієм проїжджають вантажівки збройних сил. Покровське, яке тут називають Покровка, розташоване на трасі Дніпропетровськ—Донецьк.
— Поначалу як БТРи стали їздити, жінки плакали, — каже Сергій, проводжаючи вантажівки поглядом. — Потом привикли. Хотя як подумаєш, це ж сто кілометрів тільки до фронту. В любий момент сюда може перекинутися.
Сергій голосував за «Батьківщину» і планував підтримати її ма-жоритарника, але йому дуже сподобався Ярош, на зустріч із яким його відпустили з роботи. Сергій вважає, що сам Ярош — «“нормальний мужик”, от тільки бійців би своїх трохи більше...» — і Сергій показує, як їх треба стиснути в кулак.
Практично всі, хто підтримав кандидата, зробили це, «незважаючи на» політичну силу чи батальйон, лідером якого є Ярош. Ярош набрав понад 30% голосів, а «Правий сектор» — 3,5% по округу.
Я зустрічав багатьох людей, які вирішили голосувати за Яро-ша після особистої зустрічі з ним. Схоже, щодо особистої харизми лідера «Правого сектора» Алла Мегель має рацію. Але це харизма не для всіх.
«Я думала, замінірували Дом культури»
— Як у вас ставляться до Яроша? — питаю я у двох літніх чоловіків із смт Просяна.
Вони водночас відповідають:
— Нормально!
— ***ово!
Замовкають і з подивом дивляться один на одного.
72-річний Мітя, який голосував за БПП й за мажоритарника від БПП, починає гаряче сперечатися зі своїм другом, 65-річним Вітьою. Цей голосував за «Народний фронт» і за Яроша. Дядя Мітя саркастично питає у друга, чи нормально, що за Яроша агітують своїх підлеглих фермери-орендатори, й чи нема в цьому тиску на робітників.
Нарешті вони сходяться на тому, що все одно всім на Просяну «на***». Дядя Мітя з уже звичною на другий день перебування в цих краях кількістю матюків розповідає, як у загубленій посеред степу Просяній уже 20 років немає водогону й мешканці кожного під’їзду мусять бурити собі свердловину за власний рахунок.
— Як у вас ставляться до Яроша? — питаю я і в смт Васильківка.
— Як хто, — ліниво відповідає Сергій, чоловік літнього віку, який випиває в кафе «Зоря». — Я от за нього. А Люба ні.
Сергій, котрий голосував за Яроша, з усмішкою розповідає, як у Васильківці на зустрічі з ним зганяли «газовщиков і школи».
— А як зганяли?
— Ну, як обично в організаціях. Помниш, Люба, як нас Борька з комбікормового ще при Горбачові на Первомай витягав? Це вже коли развал пошол. По пятьорці давав, а тоді водка по чотири двадцять була. — Сергій сміється.
— Я нічого не маю проти Яроша чи «Правого сектора», — хапається за серце Люба, працівниця кафе. — Але що це таке, що вони приїхали на джипі з автоматами. Це як ото Махно на тачанці їздив.
— Зараз час такий, — зверхньо усміхається Сергій.
— Дивлюся, стоять біля Дому культури з автоматами. Я думала, замінірували Дом культури наш.
— Зараз час такий, — повторює Сергій.
Люба розповідає мені, як носить їжу солдатам, котрі охороняють залізничний міст, відколи «в електричці поймали одну бабу, яка хотіла мост подорвать». Розповідає, як навколо Васильківки, посеред степу, збиралися викопати протитанкові рови. Мали залучати безробітних. Але як почали, так і кинули. Полінувалися, чи що.
— Вибори виборами, — звертається вона до мене. — Саме страшне, аби не було больше войни. Нічого, синочка, — Люба переходить на півшепіт: — Переживемо, і це переживемо.
Артем Чапай, Insider
3 листопада 2014
Объективность этого репортажа позже, в интервью Esquire, признал и сам Ярош.
2 ноября проходят «выборы» «парламента» и одновременно «глав» самопровозглашенных «Донецкой и Луганской народных республик». «Главой» ДНР становится
Александр Захарченко, «главой» ЛНР — Игорь Плотницкий.
В обшивке из железа и камуфляжа
Дороги осажденного Донецка утыканы плакатами единственного содержания: 2 ноября — выборы власти в Донецкой народной республике. Еще полгода назад ДНР воспринималась не иначе как сколоченный на скорую руку карточный домик. С момента проведения псевдореферендума о независимости 11 мая стены этого домика обшились железом и камуфляжем, а на дверях появились суровые замки.
На предвыборных плакатах — лозунги: «Родной земле — мир и процветание», «Наша сила в братстве», «Спасли страну — возродим Донбасс» и серия лозунгов «Голосуем за жизнь», «Голосуем за будущее», «Голосуем за мир».
Несколько дней назад указом главного кандидата на пост «главы» ДНР (и действующего «премьер-министра») Александра Захарченко Донбасс перешел на «донбасское» время — то есть на московское. На уличных хронометрах, на часах в кафе, магазинах и на приемниках у таксистов установлено время на час позже киевского. Погода здесь тоже уже склоняется к московской: заморозки, местами метель. В магазинах рассчитываются гривнами, но это временно: Захарченко обещает перевести «республику» на четыре валюты: в ходу будут гривны, рубли, доллары, евро.
— Как думаете, Захарченко победит в первом туре? Или придется второй объявлять? — шутят коллеги рано утром на ступеньках перед богатым офисным зданием, которое принадлежало донецкому олигарху, «регионалу» Борису Колесникову, а теперь объявлено штабом «Центральной избирательной комиссии». Конечно, никто не думает, что выборы главы «республики» выиграет кто-нибудь, кроме Захарченко, а посты в «Народном совете» ДНР займет кто-то, кроме «Донецкой республики» (конкурент — движение «Свободный Донбасс», в которое входят «Новороссия» Павла Губарева и организация ветеранов «Беркута»).
Возле показательного избирательного участка на базе школы № 1 в самом центре Донецка собралась толпа из нескольких десятков человек. Все — журналисты, ожидающие прибытия Захарченко. Участок охраняют вооруженные автоматами люди из «армии» ДНР. Внутрь пускают только тех журналистов, которых ЦИК заранее внесла в специальные списки.
— Так, ребята, будьте любезны, на два шага назад сдвинулися, расступилися! — Один из «ополченцев» пытается усмирить журналистов, спешащих занять козырные места на участке.
Те, кому удалось быстро проникнуть внутрь, выстроились лесенкой у стены с изображениями отличников школы, там, где поставили урны для голосования. Кто-то из коллег пошутил: «Внимание, фото для выпускного альбома».
Продираясь среди вооруженных охранников, на участок заходит старушка в пухлой вязаной шапке и очках с толстенными стеклами. Медленно проходит к стенду, где вывешен список кандидатов и движений, внимательно всматривается, изучает.
— Жалко ее, — произносит один из коллег, тоже наблюдающий за бабулей. — Думает, что все по-настоящему. Издеваются над людьми, ну как не стыдно...
Бабуле, предварительно записав ее данные в пустой пока что список избирателей, выдают два бюллетеня: листы формата А4 с печатью «Донецкой народной республики» и подписью главы комиссии. Это своего рода прогресс: на «референдуме» 11 мая не было даже печатей, только подпись и дата.
Получив бумажки, старушка мелкими шажками идет к кабинке для голосования, и вдруг ее сносит толпа — на участок заходит Захарченко с десятком автоматчиков. Вместе с ними вваливаются журналисты и, давя друг друга, пытаются пролезть вперед, к столу комиссии, где Захарченко получает свои бюллетени. Кто-то из его охраны принимается орать что-то нечленораздельное. «Еще немного, — думаю, — и раздастся выстрел».
— За кого вы голосуете, господин Захарченко? — выкрикивает один из российских журналистов, когда тот подходит с бюллетенями к урне. «Премьер-министру» ДНР неудобно ответить, что он проголосовал за себя.
— За свободу, мир и счастье, — с неловкостью в голосе отвечает он и выходит, выцепив откуда-то из толпы свою жену. Толпа журналистов вываливается с участка вместе с ним.
На выходе стоит улыбающийся пухлый паренек в майке с надписью «Институт общественного мнения». Этот «институт» на выборах в ДНР проводит экзит-полы.
— Это что у вас за институт такой? Новый? — интересуюсь у парня.
— Новый? Не знаю... Самый лучший! — отвечает он и, хихикая, куда-то убегает.
К школе подъезжает грузовик, и молодой чумазый парень принимается выгружать мешки с картошкой, морковью, луком и капустой. Водитель грузовика громко сообщает, что килограмм овощей стоит всего одну гривну (3,5 рубля).
Мужчина, представившийся главным специалистом «министерства экономики и торговли» ДНР, объясняет: это социальная ярмарка, «организованная премьер-министром Захарченко».
— Прогореть не боитесь? — интересуется один из наблюдателей на выборах.
— Мы не прогорим! — беспечно отвечает главный специалист. — Это добровольная инициатива предпринимателей, которые действуют по программе «Благое дело». Все это дело добровольное.
Вслух предполагаю, что это российская гуманитарка. Мужчина двусмысленно пожимает плечами и предлагает уточнить все у Захарченко.
За овощами выстраивается длинная очередь. Пенсионерка громко разъясняет, что на этих выборах голосует «за мир», «за будущее» — точь-в-точь как на лозунгах с повсеместных предвыборных плакатов.
— Нас же предали, — говорит она. — Янукович сбежал, а теперь война... Без Януковича плохо. Но пусть не возвращается. Главное, чтобы теперь у нас восстановился мир.
В это время на показательном участке тоже вырастает очередь. Шумно — все обсуждают выборы. Вдруг одна сотрудница избирательной комиссии произносит: «Тихо!» Зал замолкает.
— Давайте похлопаем ученице нашей школы! — произносит она радостно. Зал принимается аплодировать старшекласснице, которая пришла голосовать. В ДНР приняли закон, как в Шотландии, о том, что голосовать можно с шестнадцати лет.
За процессом наблюдает поляк Матеуш Пискорски. На пиджаке у него закреплен бейдж «Донецкой народной республики», он «независимый европейский наблюдатель», вошедший в комиссию АБСЕ — клона ОБСЕ, который придумали в ДНР, чтобы показать миру, что нынешние выборы легитимны.
Матеуш не впервые участвует в подобных мероприятиях. В марте его можно было видеть на «референдуме», проводившемся в Крыму. Тогда, как и сейчас, его не смутили вооруженные люди на избирательных участках.
— Мы знаем про то, что здесь в первый раз проходят выборы такого уровня, и решили, поскольку это важное событие, при содействии местных неправительственных организаций пообщаться с избирателями и наблюдателями от местных объединений, изучить обстановку и то, как выборы могут пройти при военных обстоятельствах, — сообщает мне Матеуш, застенчиво улыбаясь.
Интервью на участке раздает и наблюдатель из Южной Осетии Анатолий Бибилов.
— Что хочет народ? — глядя в потолок, задумчиво произносит он. — Развития, жизни... Сегодня он об этом и скажет. А организация выборов хорошая.
Позже я увижу этого наблюдателя в компании вооруженных до зубов боевиков из знаменитого батальона «Восток» во главе с раскосым Мамаем, который привез осетин воевать на востоке Украины.
Депутат Госдумы от ЛДПР, первый замглавы фракции Алексей Диденко, приехавший наблюдать за выборами в делегации с еще пятью депутатами, на каждом показательном участке дает комментарии журналистам:
— Наша фракция не признала выборы Президента Украины и выборы Верховной Рады, а эти признаём, — говорит он с улыбкой. — Донецкая республика вправе решать свою судьбу. Народ Донбасса может самоопределиться и строить свою госполитику. Чтобы жизнь пошла так, как ее заслужили.
Наблюдатель от Израиля в кипе и с фотоаппаратом на шее, Макс Лурье, обсуждает выборы с российской журналисткой.
— Вы знаете, это такой ужас... У нас русскоязычные израильтяне так серьезно разделились на теме Украины, так серьезно!
На одном из показательных участков молодой мужчина в пиджаке исполняет патриотические хиты. «Служить России суждено тебе и мне, служить России, удивительной стране... »
Другой певец дает интервью иностранцу:
— Кто-то бомбит город, кто-то защищается, а кто-то — остается. Мы остались и пришли на выборы, чтобы проголосовать за мир.
— Донбасс на колени не поставишь! — присоединяется активная дама за сорок.
— Мы дончане, мы любим свой город, никуда не уезжали и уезжать не собираемся. И не дождутся, чтобы мы сбежали! — вторит ей другая дама.
— Все правильно, девочки, все правильно, — кивает пенсионерка.
На участок возле здания СБУ, после прихода Игоря Стрелкова из Славянска переименованного в «министерство обороны» ДНР, заводят бригаду военных из организации «Оплот», лидером которой когда-то был Захарченко. Певица Анастасия задорно исполняет песню Брауна «I Feel Good». Военные заходят на участок прямо с автоматами наперевес. Стариков этот факт, кажется, совсем не удивляет.
— Нам нужен мир любой ценой, — чеканит военный «Оплота» Владимир в ответ на вопрос о том, чего он ожидает от выборов. — Мы пойдем на Славянск, вернем его. Нас оттуда постоянно просят вернуться, говорят, не могут уже там. Это они что же, будут без нас там сидеть? Нет, мы должны восстановить славянский мир.
— Подождите, но люди же от выборов ожидают окончания военных действий, — говорю.
— Вы не понимаете, — сурово отвечает он. — Мы должны вернуть оккупированные Киевом земли. Любой ценой.
Те же настроения и у нынешних руководителей Горловки, самого загадочного города на территории ДНР — он подчиняется Игорю Безлеру (Бесу); правда, несколько дней назад появились известия о его пока не подтвержденной официально отставке. Горловка не сильно зависит от решений Захарченко и других руководителей «республики». На въезде в город кто-то крупными буквами на бетонных блоках написал: «Добро пожаловать в ад».
Из почти ста избирательных участков здесь открыто только 43. Для удобства передвижения, объясняют в избиркоме.
Избирательный процесс здесь в отсутствие Безлера контролируют сам глава Горловки, секретарь горсовета Олег Губанов, и его помощник. Оба выглядят как типичные бандиты из девяностых: кожаные куртки, характерный прищур, прорехи в зубах.
— После выборов это будет уже отдельное государство, — говорит глава Горловки. — Захочет — попросит помощи у Евросоюза, захочет — у России попросит...
— Будем бить врага! — добавляет помощник. — Врага, который нас окружил, напал на нас.
— Так люди же ждут мира, да и в Горловке сейчас спокойно... — пытаюсь вступиться я.
— А вокруг? А дальше? Мы отвоюем занятое. Мы не против западных украинцев, пускай приезжают, но мы против фашизма!
За час до подсчета голосов на Путиловке в Донецке нет избирателей. Этот район уже несколько месяцев постоянно обстреливается, а когда темнеет, здесь едва можно различить дорогу: фонари не горят, свет есть лишь в редких окнах, машин нет, людей на улицах нет тоже.
— Мы постоянно ждем сюрпризов от Авдеевки, оттуда после обеда стабильно к нам прилетает, — рассказывает член избирательной комиссии, учительница физики в школе № 117 Светлана. — Поэтому к нам вся толпа пришла утром, несколько сотен человек. А теперь все сидят по бомбоубежищам.
Сразу после объявления в ЦИК результатов экзит-полов где-то неподалеку от центра раздается несколько взрывов. Это снаряды прилетели туда, на Путиловку.
Если дончане и голосовали, как в мае, за мир и свободу, то они, похоже, снова ошиблись: те, в чьих руках оказалась власть, не собираются прекращать войну. И если на «референдуме» 11 мая здесь произошел мощный социальный оргазм, то на этих «выборах» никакого оргазма уже не было, а радость испытали разве что те, кто купил овощей по одной гривне за килограмм. Ну, а кого-то, может, порадовал переход на московское время.
Екатерина Сергацкова,
3 ноября 2014
Приднестровье-2 состоялось
Сотрудник «Центральной избирательной комиссии» ДНР — молодой розовощекий парень — отмечал исход выборов в одном известном донецком кафе, которое охраняется «министерством внутренних дел» ДНР.
С алкоголем он немного переборщил и начал приставать с расспросами к дамам. Постепенно расспросы стали принимать слишком навязчивую форму, и к парню подошел мужчина в штатском. Он показал свое удостоверение и предложил ему успокоиться, а тот достал свое удостоверение и со словами «да я вообще свой» принялся ему хамить.
В этот момент другой мужчина в штатском, сидевший за соседним столиком, в паре метров от меня, быстрым движением вытащил из-за пояса пистолет Макарова и взвел курок. Первый мужчина кивнул, и тот, с «макаровым», проследовал куда-то в глубь кафе.
Спустя минуту в зале появился Мамай — глава отряда осетин из батальона «Восток» — и несколько его «коллег» с автоматами. Испуганного парня вывели на улицу. Вскоре мужчина с «макаровым» с довольной улыбкой на лице вернулся обратно в кафе.
Остался ли в живых тот парень, неизвестно. За пьянство в ДНР сажают в подвал и отправляют на исправительные работы, но за борзость могут и расстрелять.
Вот так и живет сейчас «Донецкая народная республика» — наш украинский Техас, наше Сомали. За полгода войны здесь сформировались свои порядки и законы, и никто не способен их изменить, пока регионом руководит оружие.
Псевдовыборы расставили все на свои места. Народ, который по-прежнему, несмотря на страшный опыт многомесячных бомбежек и террора, принимает участие в фейковых актах волеизъявления, проголосовал «за мир», «за жизнь» и «за восстановление Донбасса».
А те, кто взялся этим народом руководить, проголосовали за продолжение войны.
«Выборы» в ДНР и ЛНР не легитимизировали новую власть на территориях, контролируемых боевиками, в глазах цивилизованного мира. Они узаконили эту власть в глазах самих боевиков и поддерживающего их народа.
«После выборов ДНР станет настоящим государством и сможет решать все вопросы на государственном уровне», — заявляли во время «выборов» все как один «полевые командиры» и руководители подразделений «правительства» самопровозглашенной «республики», имея в виду, прежде всего, получение гуманитарной и военной помощи от других стран.
«Что такое Новороссия? В моем понимании, Новороссия — это часть территории, грубо говоря, которая вмещает в себя две Франции, три Германии, 18 Люксембургов, 38 Монако... и плюс еще там... остальной пол-Европы... четыре Польши. Вот это Новороссия», — сказал зачем-то новоизбранный «глава» ДНР Александр Захарченко во время визита на шахту «Холодная балка».
В своей предвыборной программе он не раз заявлял, что не планирует купировать ДНР в нынешних границах, как предполагают Минские договоренности, а собирается «возвращать» Славянск, Краматорск, Мариуполь и другие подконтрольные Украине города. А потом — идти дальше на «исконно русские территории». То есть продолжать войну, несмотря на уговор с Москвой и Киевом.
Москва же позицией «полевых командиров» оказалась недовольна. Почти в канун «выборов», 1 ноября, стало известно, что Игоря Безлера — Беса, который контролирует территорию Горловки (а по его словам — «республику ГЕМ» — объединение Горловки, Енакиево и Макеевки), отправили «на отдых» в Крым.
За несколько дней до этого к нему приезжал на разговор генерал-полковник Сергей Суровикин (косвенно это подтвердил экс-глава «Верховного совета» ДНР Борис Литвинов), командующий Восточным военным округом России, которого связывают с главным кремлевским политтехнологом Владиславом Сурковым.
Суровикин уговаривал Безлера отвести войска от линии фронта и зафиксировать границы, предусмотренные Минскими соглашениями, но тот, как свойственно военным, почувствовавшими вкус власти и славы, отказался. В итоге «республика ГЕМ» осталась без военного начальства.
С «главой» ДНР, призывающим к продолжению военных действий, Москве будет легче договориться: он теперь не военный, а политическая фигура, и в случае нажима со стороны Суркова «сольет» неудобных военных. Те, в свою очередь, могут создать новому составу ДНР проблемы в виде вооруженных разборок. Но к этому в регионе уже привыкли.
Несмотря на то что «выборы» были очередным фейком, созданным, чтобы показать видимость демократических процессов на территории боевиков, в сознании украинцев ДНР и ЛНР все быстрее становятся отрезанным ломтем.
Несколько дней назад на отдельных трассах — в Курахово под Донецком, за Новоазовском под Мариуполем — появились пограничные пункты пропуска. В жестяных вагончиках обитают не бойцы добровольческих батальонов и солдаты ВСУ, а сотрудники Государственной пограничной службы Украины. Они не только проверяют багаж и документы у пассажиров, выезжающих с оккупированных территорий, но и вносят их данные в свою базу.
Граница между Украиной и ДНР/ЛНР постепенно становится реальностью, а это значит, что возвращать эти территории в ближайшее время никто не собирается, и заявление Петра Порошенко о возможной отмене закона об особом статусе Донбасса это подтверждает.
Вынужденные переселенцы могут надолго попрощаться с домом.
Хотя с переселенцами пока что получается ровно наоборот: они возвращаются в оккупированные города. Кто-то не смог найти работу в других регионах, кто-то устал скитаться по временному жилью, кто-то соскучился по дому и семье.
Сейчас Донецк выглядит почти таким же оживленным, как в первые дни лета, когда после начала АТО в аэропорту люди только стали покидать город. Постепенно открываются кинотеатры, дома культуры и музеи, предприниматели возобновляют работу офисов, а кафе наполняются посетителями, несмотря на гостей с автоматами.
Дончане как будто смирились с тем, что их дом уже никогда не будет прежним: привыкли к оружию, привыкли к взрывам. А теперь привыкнут и к тому, что оказались посреди обреченного на увядание острова-гетто, вокруг которого продолжает жить ставшая такой далекой Украина.
Екатерина Сергацкова,«Украинская правда»
4 ноября 2014
Между бегством и голодом
15 декабря Мониторинговая миссия ООН по правам человека опубликовала отчет, согласно которому количество погибших в Украине за весь период конфликта составило 4634 человека, включая 298 пассажиров «Боинга МН17». Ранения официально получили 10 243 человека.
22 декабря 2014 года и 5 января 2015 года проект «Открытая Россия» опубликовал списки из 227 и 250 имен российских военнослужащих и добровольцев, предположительно погибших в вооруженном конфликте на востоке Украины.
По официальным данным Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев, около 1,2 миллиона человек были вынуждены оставить свои дома. Неофициальные цифры еще выше.
Война, сезон миграции
На временно оккупированные территории
— Уважаемые пассажиры, которые едут на временно оккупированные территории! — раздается из репродуктора в вагоне строгий женский голос.
Люди в вагоне замолкают и выслушивают о разнице часовых поясов между Украиной и временно оккупированными территориями. После строгого голоса бодрая песенка «Біла хмара, чорна хмара» не может сразу вернуть их к прежним оживленным разговорам.
Поезд Киев—Константиновка не так уж переполнен, как мне рассказывали. Люди в плацкартном вагоне едут лишь с одной-двумя сумками. Многие, как окажется утром, и до Константиновки не доедут — то есть говорить о «массовом» возврате переселенцев не приходится. Количество внутренне перемещенных лиц в Украине — более 450 тысяч.
Константиновка сейчас — последний город, подконтрольный украинскому правительству. Уже Ясиноватая — под контролем непризнанной ДНР.
— Здравствуйте, — говорит по мобильному 60-летний Владимир. — У вас можно забронировать два места до Донецка? Фамилии... Нет?
— Продолжайте звонить, — советует Лидия Ивановна, его соседка по купе, которая живет в Константиновке.
Владимир звонит по другому номеру и бронирует места в маршрутке до Донецка для себя и своей 47-летней жены Марты.
— Что сказали?
— Перевозчик нас наберет за полчаса до отправления.
Билеты для них от Константиновки до Донецка (60 км) с бронью — по 110 гривен. Для сравнения: билет на поезд от Киева до Константиновки — 105 грн.
За что?
«За что нам такое?» — эту фразу в разных вариациях я услышу десятки раз.
Владимир и Марта, семья интеллигентов, уехали на дачу в Винницкую область летом.
— В отпуск, как мы думали, — вздыхает Марта.
Теперь они возвращаются — возможно, лишь за теплыми вещами, а может, чтобы остаться в Донецке.
— Там посмотрим, — говорит женщина.
Ее муж Владимир, который работает в рекламе, кое-как справлялся удаленно. Он иронизирует и над всем посмеивается. Марта до сих пор «числится», по ее словам, врачом в одной из больниц Донецка. Зарплату «то получала, то не получала». Денег все меньше. И они еще в хорошей ситуации.
Евгения, красивая 40-летняя женщина из Горловки, едет домой лишь на пару дней за теплыми вещами. Она — одинокая мать, воспитывающая ребенка с ДЦП. Ребенка перевела в спецшколу в Киеве, когда школа в Донецке попала под бомбежку. Была репетитором физики и математики. Теперь живет у тетки, однако трудиться толком не может:
— Связей нет. Если искать новую работу, то нужно «от и до». А я на полный день не могу. С ребенком не одно, так другое.
Сами виноваты?
Я стараюсь не говорить, что я из Киева: когда люди об этом узнают, часто закрываются:
— А-а-а, вам наши проблемы...
Или, как сказала мне пенсионерка Лидия Ивановна из Конс-тантиновки:
— Тоже скажете, что мы сами виноваты? Мирные люди — заложники ситуации. А эти — что одни, что другие... Хотите стрелять — выйдите в поле и хоть все перестреляйте друг друга.
Кстати, позиция «выйдите из городов в поле и стреляйте друг в друга» тоже очень типична.
Чаще всего ее слышишь, когда не представляешься, а подслушиваешь разговоры местных между собой. Тогда не услышишь ни поддержки украинскому правительству, ни поддержки «ополченцам». Если в двух словах — доминирует позиция «против всех».
Поскольку позиция «сами виноваты» и вправду распространена вне Донбасса, утром в Константиновке, в армагеддоне пересадки с поезда на маршрутки, мое внимание привлекут чернокожие иностранцы. Один из них — видно, впервые — бегает с сумкой по вокзалу и никак не может попасть на нужное направление. Он оказывается студентом-медиком из Нигерии и на ходу, в спешке, не может понять моих вопросов. Моргает:
— А я тут причем?
Енакиево, два места!
Водители на станции пересадки в один голос утверждали, что сейчас гораздо больше людей едет с территорий, подконтрольных правительству, на территории под контролем ДНР:
— А где вам лучше? Дома или в поездках? Вот и нам тоже.
Утренняя пересадка в Константиновке — хаос и крики, однако длятся они недолго.
— Енакиево, два места!
— Горловка, рейсовый автобус!
Кипиш создают сами перевозчики: их больше, чем нужно. Пассажиров кажется много, но мой вагон, например, до Константинов-ки доехал наполовину пустым. Люди из поезда быстро заполняют маршрутки. Места, по крайней мере сегодня, хватило всем. Марта и Владимир могли бы не бронировать по телефону.
Некоторые перевозчики уехали полупустыми, а таксисты так и будут ходить по вокзалу:
— Енакиево, два места!
— Сколько до Донецка? — спрашиваю у водителя маршрутки.
— Сто гривен. Но через два часа будем — не то, что другие, по три с половиной часа идут.
И очень обижается, что я не принимаю такое заманчивое предложение. Напомню, расстояние — 60 км.
Зате єдина Україна!
Лидия Ивановна в вагоне рассказала о своем друге — завотделом онкологии в донецкой больнице. Он уехал, взяв отпуск за свой счет, однако так и не смог найти другую работу.
— Все места заняты. Дома ты был кто-то, тут — никто.
Завотделом все же не возвращался в Донецк, пока ему не позвонил главврач. «Либо выходишь с понедельника на работу, либо бери расчет». Завотделом вернулся в Донецк.
Армянка Марина в Краматорске (подконтрольном украинскому правительству) позже расскажет мне о своей дочери, студент-ке-медике:
— Ректор сказал: «Либо в течение двух недель выходишь на пары, либо отчисляют».
Дочь на последнем курсе. Перед Мариной стоит дилемма: отправлять дочь или нет. Кроме того, что страшно, есть и другое:
— А если закончит вуз в ДНР, в Украине ее диплом признают?
Ну, а люди более «приземленных» профессий, кроме того, не раз рассказывали о прямой дискриминации.
— Мариуполь, всего за сто километров от Донецка! — говорит мне маршрутчик из областного центра. — Вижу объявление, нужен водитель. Обращаюсь к директору: «Еще нужен?» — «Да, иди в отдел кадров». Прихожу, даю документы. А там — «Вы что, донецкий? Нет, уже не нужен».
— А мои в Полтаву ездили, — говорит другой. — Квартира полторы тысячи. — «А, донецкие? Четыре тысячи!»
— Зате єдина Україна! — саркастически отвечает первый.
Мозоль на пальце ноги
Часть водителей в Константиновке — местные, с подконтрольной Украине территории. Другие — приезжают из Горловки и Донецка, подконтрольных непризнанной ДНР. Однако различия во взглядах между ними, конечно, незаметны.
— И те, и другие нормальные, — говорит горловский. — Проверили документы, и все. Не понравился — проверили вещи.
— И те, и другие козлы, — говорит константиновский, и горловский, выражавший противоположную мысль, тут же кивает.
— Я раньше ездил хоть в Карпаты, — говорит молодой лысый и безбровый таксист. — А сейчас выедешь в Днепропетровскую область, так тебя на блокпосту разденут, разуют. О, мозоль на пальце ноги! Может, ты ногой курок нажимаешь?
Он не видел жену и дочь уже полгода. Они боятся вернуться в Константиновку, и таксист повторяет все ту же фразу:
— За что мне такое?
С невесткой по брусниці, рачки
У каждого перевозчика — ведь они переезжают через фронт часто — есть истории о попадании под обстрел и т. п.
— Останавливают меня. «Пустой»? А я такой радый: «Пустой». Думаю, щас отпустят. Они: «Отлично, поехали воевать». Посидалы. И едем колонной. Танк, за ним джип бронированный, а дальше я такой непаливный.
Водитель показывает на ярко-желтую маршрутку.
— Танк в посадку и давай стрелять. Мне говорят: «Ложись!» Я: «Та куда, грязно». А я такой в белом, присел и сижу. А тут як гахнуло — я забыл, в чем был, втыснулся в землю...
— Еще и рыть начал, — смеется таксист.
— Ну да. То щас я смеюсь. Хорошо, недолго было. Танк отстрелялся, те вылезли в посадке. Отпустили. Я очнулся, стою под мостом на въезде в Констаху, руки на руле. Думаю, че я тут стою — мне ж в другую сторону. Дома это рассказал, сын смеется — а я сел, чашку водки накатил...
Когда я спрашиваю, кто именно его потянул на передовую, мар-шрутчик только махает рукой и остальная компания единодушно бормочет: «Да все они одинаковые». Лишь потом я вытягиваю из него, что это был «Оплот».
Лысый таксист, у которого «мозоль на пальце ноги», тоже рассказывает, как «лежал звездой под плитами» на блокпосту. А 43-летняя женщина-контролер в красной куртке, которая заманивала пассажиров в маршрутки утром, делится своим военным опытом:
— Сначала земля двыгтыть. Мы с невесткой раз уже попадали, то знаем. Идем оцэ с нашими на брусницю, слышу — двыгтыть. Все такие на нас смотрят и смеются — а мы уже с невесткой по брусниці рачки, рачки, рачки.
Мужчины смеются. Женщина в красном заканчивает мысль:
— Остальные только через тридцать секунд, когда рядом гахкать начало, за нами поползли.
Все равно обидно
В пригородных железнодорожных кассах — локальные «мигранты» на небольшие расстояния. Добираются с пересадками. На расписании «Ясиноватая» в качестве конечной станции заклеена надписью «Скотувата» — это последняя подконтрольная украинскому правительству станция.
Украиноязычные бабушки обсуждают вполголоса:
— Яценюк і цей, що в презідіумі сидить, як його?
— Турчинов.
— Так, Турчинов. Хто їх обирав? Да ніхто. Америка да Німеччина назначили.
— Ага.
— А вибори? Їхні, значить, дєйствітєльні, а ці, значить, недєй-ствітєльні? — недоумевают бабушки.
Главная же тема для обсуждений в эти дни, особенно среди старших людей — будут ли платить пенсии на территориях, подконтрольных ДНР.
В электричке на Славянск я подслушиваю разговор немолодых женщин из Ясиноватой, подконтрольной ДНР. Женщины едут в Краматорск переоформлять пенсии. Так делают многие — из подконтрольных ДНР территорий пытаются переоформлять соцвы-платы на Константиновку, Краматорск и другие подконтрольные украинскому правительству города.
— Кіндратівка... — читает название станции бабушка из Ясино-ватой за моей спиной. — Какая между нами и ними разница? Вот почему здесь пенсии получают, а мы нет? Знаете, девочки, что? Ведь ничего от нас не зависит. А все равно обидно.
Артём Чапай, Insider
11 ноября 2014
«Время сейчас смутное»
Против правительства
— Не против Украины! Не против Украины! — бьет себя в грудь 43-летняя Лена из разбомбленного поселка Семеновка в Славянске. — А против этого правительства! Это я не только о себе. Это я тебе говорю, что люди говорят. Это «голос Донбасса!»
Мы с ней знакомы уже довольно хорошо и ощущаем достаточную взаимную симпатию, чтобы я доверял ей: уже во второй раз Лена целый день водит меня по Семеновке.
В очередной раз приезжая на освобожденные территории, снова убеждаешься: слова «проукраинский» или «антиукраинский» в отношении мирного населения — такие же идеологические штампы, как раньше «строитель коммунизма» либо «антисоветчик». Ведь есть нюансы.
Возьмем пример семьи Лены. Она голосовала за «Оппозиционный блок», однако вместе с подругой сбрасывается на помощь украинской армии. Ее отец, потомственный семеновец, голосовал за коммунистов, «тому що при них мені було добре», при этом из всей семьи он — наиболее анти-ДНРовский, презирает «цих бандитів» (он украиноязычный). А русскоязычная мать, родом с Полтавщины, раньше была наиболее про-ДНРовская, но теперь проголосовала за «Радикальную партию Олега Ляшко». Поди разберись.
— Мы и в своей семье разобраться не можем, — смеется Лена.
Подслушанные разговоры, когда не называешь себя, подтверждают разнообразие мнений.
— Я никогда и не хотела в Россию. Я как жила в своей Дружков-ке, так и хочу в ней жить, — говорит попутчицам бабушка в поезде, которая собирается лететь к дочке в ОАЭ.
Ее собеседницы согласно кивают. Одна — из Константиновки, другая — из Авдеевки. Меня они на верхней полке еще не замечают.
В то же время все в той или иной мере враждебно настроены по отношению к нынешнему правительству, а также к армии.
— Когда были ДНР, забирали машины у людей. Мы так ждали, что снова армия придет... А теперь....
И женщины снова соглашаются. Но и здесь есть нюансы.
Мы все боимся, что вернется ДНР
Часто местные делят украинскую армию на «тех, кто в посадках» и «тех, кто шикует». Первые в народном сознании — бедные призывники, вторых часто считают «наемниками». Одни — «голодные мальчики», и их подкармливают, вторые — «приезжают на дискотеки на БТРах», а также привели к расцвету проституции.
Лично я видел только дисциплинированные действия армейцев — однако любой случай недисциплинированности ухудшает отношение местных к армии. Продавщица в Семеновке однажды испугалась, когда пьяный солдат с БТРа из бравады выстрелил очередью в воздух — теперь пол-Семеновки знает об этом случае и имеет еще один повод недолюбливать армию.
Когда в Краматорске при мне армейский БТР заглох посреди улицы — на некотором расстоянии собралась толпа. Многие злорадствовали. Один из солдат, чтобы не терять лицо, стал останавливать «Жигули» с тонированными стеклами и проверять багажники.
И в то же время — практически все, с кем мне пришлось говорить, рады, что «вернулась Украина». Снова начали платить зарплаты и пенсии, а главное — прекратились обстрелы.
— Мы все здесь боимся, что вернется ДНР, — сказала мне армянка Марина.
Это же я услышу еще много раз.
— Люди боятся не собственно ДНР, а потому, что снова стрельба начнется, — уточнит Николай, инженер с НКМЗ (Новокраматорского машиностроительного завода, градообразующего предприятия в Краматорске). — Есть, наверно, и отдельные фрики, которые хотят возврата ДНР, но это не показатель, — а его жена расскажет «непоказательную» смешную историю, но запретит упоминать о ней, «ибо грешно».
Армянка Марина говорит, что в молодости уже пережила войну в Нагорном Карабахе, но там «все было понятно: христиане против мусульман, а здесь ничего не понятно», и в Карабахе, по ее словам, «по крайней мере не стреляли в городах».
В Украине — стреляли, и повторения стрельбы люди на освобожденных территориях боятся и почему-то ожидают.
Слухи о «возврате ДНР» я много раз слышал и в Славянске, и в Краматорске, и в Николаевке. Практически все этого боятся. Происхождение слухов непонятно.
Кто стрелял?
Точнее всего определить позицию нынешнего большинства на освобожденных территориях — «против всех». Обоюдоострая ненависть особенно сильна там, где бомбили:
— Те козлы потому, что в городах сидят. А те козлы потому, что города бомбят, — обсуждали между собой три женщины в поезде, не замечая меня на верхней полке.
Сакраментальный вопрос «кто стрелял?» местные почти всегда решают не в пользу украинской армии. Так, в Николаевке, где разрушен целый подъезд пятиэтажки, жители дома уверены, что стреляла «Украина».
Конечно же, расследования не ведутся, а если будут вестись — им никто не будет верить.
Все же иногда доходит до абсурда.
— Еду в Дебальцево, самую страшную зону. А что делать, матери 86 лет, — говорит мне женщина на остановке.
— А кто сейчас контролирует Дебальцево?
— Нацгвардия. Дошли до того, что по центру долбят. Знакомого убило. Завтра утром похорон.
— А кто долбит?
— Ну а как вы думаете? — задает риторический вопрос женщина. Мол, сомнений быть не может.
Я делаю паузу, и женщина замечает на моем лице сомнение.
— Конечно, Нацгвардия!
— То есть они контролируют город и одновременно по нему долбят?
Женщина сразу «закрывается», обиженная.
Разве что рефлексирующие интеллигенты рефлексируют. Так, в Краматорске инжерер НКМЗ Николай, который водил меня по городу, показывает новенькое аккуратное здание прокуратуры — с характерной часовней «по-пшонкински». Здесь во времена боевика Бабая был «штаб» ДНР.
— Везде вокруг стреляли, причем именно в то время, когда люди на работу идут. Вот здесь маршрутку разбомбило, потом женщина без головы весь день пролежала. Вокруг столько стреляли, а сюда ни разу не попали? Я так думаю, это была инсценировка.
И тот же Николай говорит, что сам видел вспышки с горы Карачун, где стояла украинская армия — а через короткое время слышал взрывы в черте города.
— Украинские СМИ тоже хороши. Что, хотят сказать, что украинская армия за все время ни разу не промахнулась? Ни одного шального снаряда?
За кого воевать?
На освобожденных территориях часто смеются над самой фразой «освобожденные территории»:
— Кто же освобождал? Те — сами ушли.
Эту фразу я слышал много раз в разных вариациях, даже от самых проукраинских граждан.
При возможности интересно было услышать и позицию иностранцев, как относительно непредубежденных людей.
— Самое обидное, что по «тех» никто не стрелял, когда они уходили, — говорит мне сириец Мухаммед, который из-за войны убежал из Сирии к друзьям в Краматорск, а из Краматорска, из-за другой войны, уезжал в Харьков. — Почему было не разбомбить колонну, когда она несколько часов шла до Донецка?
И это тоже приходилось слышать десяток раз — и от соотечественников тоже. На освобожденных территориях бытует также мнение, что нынешняя война — «договорняк», а цель ее — «делить миллиарды».
Когда удается подслушать разговоры людей с территорий, подконтрольных ДНР, и людей с освобожденных территорий — собеседники всегда соглашаются.
— За кого они воюют, эти мальчики? — говорит водитель из Горловки на остановке в Семеновке, когда мимо нас проходит колонна украинских БТРов. — За кого воевать? Яценюк с Коломой-ским делят миллиарды, а они гибнут.
Местные из освобожденного Славянска соглашаются с горлов-ским земляком.
Еще один интересный факт: олигарх Коломойский на нынешнем Донбассе часто демонизируется точно так же, как пару лет назад вне Донбасса демонизировался олигарх Ахметов.
Время сейчас смутное
— Сейчас все двуличные стали, — утверждает мне армянка Марина, продавец в магазине «Кулиничи» в Краматорске. — Приходят ДНР — говорят, что за ДНР. Пришла Украина — говорят, что за Украину.
Не все «двуличные»: люди часто изливают антиправительственные чувства, когда их и не просят. Женщина лет пятидесяти видит, как я фотографирую краматорского Ленина в желто-голубых штанах.
— Смешно, — говорю я.
— Смешно... Нет, уже не смешно! До маразма доходит!
И начинает. О «хунте», об «укропах». Полный набор. Критикует, конечно, и ДНР, и Путина — но как-то между делом:
— Путин не наш президент, с ним все понятно. А вот Порошен-ко почему нас бомбит?
Изливают и противоположные чувства. Кандидат в депутаты Сергей Борозенцев, который проиграл выборы Вадиму Ефимову, сам заговаривает со мной на улице, когда я фотографирую его офис. Он рассказывает, как убежал после того, как ДНР «гахнула его мордой об стол и одела наручники». Борозенцев при мне разговаривает с Ефимовым — после разговора он не преминул похвастать, что теперь метит в мэры Краматорска. В разговоре Борозенцев часто употребляет выражение «вата»:
— Откровенная «вата» осталась, но у них теперь нет организаторов, а сами по себе они ничего не могут.
То же, но политкорректно, говорит мне и инженер Николай с НКМЗ:
— Видишь, партизанская война не ведется. Даже флагов ДНР я давно не видел.
Один из оставшихся сторонников ДНР в Славянске, Виктор — один из тех, кто как раз рисует флаги ДНР в своем городе, но если судить визуально — проигрывает «войну лозунгов на стенах и заборах», как он это назвал.
— Несколько человек проукраинских постоянно показывают по местному телевидению и называют это общественным мнением, — говорит Виктор. — А вот на рынке и в городском транспорте разговоры другие.
Многие чувствуют себя неуверенно.
— Ты помни, на какой ты территории, не говори «провосеки», говори «Правый сектор», — иронически одергивала маршрутчика в Константиновке женщина-контролер.
О неуверенности свидетельствует и то, что некоторые респонденты отказываются называть свои имена или, если имя мне известно, просят его не указывать. Тот же инженер с НКМЗ — человек, если уж пользоваться идеологическим штампом, проукра-инский — смущенно просит меня (возможно, из-за слухов о возможном возврате ДНР):
— Ты, это... Уж очень меня, таким уж, в репортаже не выставляй... Время сейчас смутное.
Кто активно был за ДНР — давно в России
— Послушать украинские СМИ — так тут каждый первый террорист, — сказал мне один из маршрутчиков в Константиновке, и остальные в компании согласно закивали.
Украинским СМИ многие не доверяют, а журналисту — сочувствуют:
— Мы же всё понимаем. Если ты напишешь правду — тебя вызовут в СБУ
И по-отечески треплют по плечу.
Моя подруга Лена из Семеновки только теперь признается: ее любовник был боевиком ДНР. Она узнала об этом, когда он вернулся из «командировки в Москву» в новеньком камуфляже и с хорошим смартфоном, на котором была установлена программа-рация.
— Так он и сейчас в ДНР.
Между прочим, и в Краматорске, и в Славянске, и в Авдеевке все прекрасно понимают роль России в конфликте, но упоминают об этом как-то мимоходом — как о технической детали.
Лена водит меня по поселку и заговаривает с местными, выдавая меня за родственника. Отовсюду только и слышно: «Ивановы — в Ростове. Петровы — в Москве. Сидоровы — тоже в Ростове».
Артём восстанавливает свою разбомбленную квартиру. Кстати, раньше я слышал о «восстановлении Славянска всей Украиной». Так вот, это не совсем правда, мягко говоря. Лишь некоторые дома в разбомбленной Семеновке восстановили. Несколько штук — различные кандидаты в депутаты. А дом Артура и соседний — чешская благотворительная организация, предоставившая материалы, на пару с работниками из одной из протестантских церквей.
— У меня в доме ополченцы жили. Мусора после них, как после свиней.
— Когда вернешься?
— Весной. Сейчас в Николаевке у тетки.
— А М***вы вернутся?
— М***вы, ха! Разве что сюда ДНР вернется. Но тогда уж лучше пусть Сидоровы не возвращаются.
М***вы, сын и мать — местные богачи, у них тут три квартиры. Практически не пострадали. Но Сидоровы, как и еще несколько семей, — уехали и не вернутся.
— Кто чувствовал за собой вину — того здесь нет, — говорит Лена. — А ловят тех, кто за собой вину не чувствовал.
На грани фола
О не вполне законных действиях правоохранителей в «зоне АТО» мне известно по крайней мере из трех различных источников.
Первый источник коллективный — это жители Семеновки, которые называют имена местных, которые пропали, а потом были «найдены» под арестом. Среди них некий Дима — маргинал, много раз сидел в милиции за дебоши, кражу металлолома и т. п. Когда захватили горотдел — пришел позлорадствовать. После этого, по утверждению местных, жил себе с семьей, бухал, в событиях участия не принимал. Пропал — спустя месяц родственники нашли его в Изюме под арестом. Еще одного — милиция взяла, но отпустила, по утверждению местных, после заплаченного матерью выкупа. Третий — старый алкоголик, которого взяли скорее для «отчетности» и который пропал с концами.
О том же сообщил и сотрудник милиции Краматорска, который, кажется, ради этого и согласился со мной встретиться.
— В городе много людей без опознавательных знаков, а милиция действует на грани фола — а то и явно незаконно.
И то же подтвердил мой давний друг, близкий к руководству СБУ в Краматорске.
— А что ты удивляешься? — сказал он. — Милиция людей била всегда, и в мирное время. Настоящих сепаратистов тоже переловили, люди работают. Ну есть и такие — их хватают для отчетности перед начальством. Ты видел эти новости, «задержали столько-то диверсантов»? Это командировочные приехали, им надо перед начальством отчитаться. Местные СБУшники воют. Кто-то из «диверсантов» их агентом был, за кем-то следили, чтобы рыбу покрупнее словить. А эти приехали — тяп-ляп.
По его словам, со ссылкой на руководство краматорского СБУ, «мелких» или задержанных по ошибке после избиения в Краматорске отпускают, предварительно «закрепляя вербовку» интересным образом:
— Они должны на камеру сказать «Путин х**ло».
Ты поставил меня в тупик
Вопрос о Путине — один из наиболее удивительных, но в другом отношении.
Практически все в той или иной степени «против всех». Но при этом Украину критикуют яростно, ДНР — как-то вполсилы, а о роли России упоминают лишь мимоходом.
Я задаю «вопрос о Путине» всем, с кем у меня более доверительные отношения или чье доверие уже не боюсь потерять.
— Меня и самого это удивляет, — смеется инженер-интеллектуал с НКМЗ. — Иногда такое впечатление, что дело не в политике, а в личной харизме Путина. Это не политика, а что-то фрейдистское. Женщины бальзаковского возраста, лет так от сорока пяти до шестидесяти — те вообще. Такое впечатление, что они все его хотят.
Большинство не столь рефлексирующих людей, услышав вопрос об отсутствии критики в адрес Путина, лишь выражают озадаченность. Кажется, такая мысль просто не приходила им в голову.
Лена из Семеновки в день, когда мы снова встретились, сдавала тесты в центре занятости, и теперь самоиронично называет себя:
— Чмо среднестатистическое. Не очень умное, но и не слишком дурное.
По крайней мере, чувство юмора у нее выше среднестатистического.
После целого дня, проведенного вместе, Лена с удивлением узнает, что имела дело с уроженцем Ивано-Франковской области, который не ненавидит Донбасс.
— Вот видишь, нам надо было просто поговорить, а не стрелять! — после паузы восклицает Лена. — И мы же друг друга поняли!
Она приглашает меня в столовку, предлагает выпить — и мы долго еще беседуем по душам. Лена все хочет, чтобы я «понял Донбасс».
— Кажется, я прочувствовал, — говорю я. — Но я одного не пойму.
— Ну?
— Вот я вполне понимаю, почему вы не любите официальный Киев и почему недолюбливаете армию. Но ты же сама говорила: все здесь понимают, что Россия разжигала конфликт. Почему почти никто не критикует Путина?
Лена надолго задумывается.
— Знаешь, ты поставил меня в тупик.
Артём Чапай, Insider
13 ноября 2014
Сумні роковини Майдану
Річниця нагадувала саме роковини. Вранці під час покладання квітів на алеї Небесної сотні освистали Порошенка
Буде бум!
— Це що за херня? Ще трохи, і буде соціальний вибух! — кричить чоловік років 35 на алеї Небесної сотні.
Навколо молодого чоловіка збирається більший натовп, аніж навколо Юлії Тимошенко, яка поруч іде в кільці охорони й сумно зупиняється біля кожного портрета загиблого. Тимошенко та Вла-сенка знімає купка журналістів, а біля обуреного чоловіка збираються люди, які починають підтакувати.
Чим саме він обурюється, ніхто не цікавиться. Кожен додає своє:
— Ну добре, пішли по ускореній програмі, вибрали в першому турі... Нам обіцяли кінець війни.
— Чому ми маємо терпіти?
— Бо ми жлобйо!
— У нас народу немає.
Дивно чути таке від людей, які прийшли на річницю Майдану.
— Знайдеться знову такий, як я! — кричить молодий чоловік, який зібрав натовп. — Як вийшов Володя Парасюк, коли вони підписали з зеком договір!
До нього підходять спершу боєць Нацгвардії, а потім вусатий у цивільному, який пробує відвести його в бік. І хоча скоріше молодий чоловік поводився як провокатор, натовп тут-таки накидається на вусатого:
— Може, ти на Путіна працюєш?
— Скільки тобі Порошенко заплатив?
— Чому, як тільки я ріжу правду-матку, мені затикають рота!
Вусатий у цивільному — судячи з поведінки, рангом не нижче полковника — таки відводить молодого й професійно розсіює натовп. Але люди ще довго продовжують говорити про «нажиті маєтки», про «проклятий шоколад» і «всіх цих порошенків, яце-нюків і турчинових». Або всі тридцять-сорок чоловіків і жінок, переважно старшого віку, були провокаторами, або ця група щось свідчить про настрої людей. Зачинщик, до якого я підходжу, представляється Сергієм і каже:
— Я вам кажу! Буде соціальний бум! — Він вживає слово «бум», імовірно, замість «бунт».
Виглядає так, що «нова влада»-2014 розчаровує людей із більшою швидкістю, ніж свого часу «нова влада»-2005. Критика нової влади звучатиме весь день. Причому критика ця дуже непослідовна й нелогічна — ймовірно, вона є вираженням загального поганого настрою.
Повз нас ідуть покладати квіти на Інститутській іще декілька делегацій. Саме місце покладання квітів охороняють люди у військовому без розпізнавальних знаків.
— Ми добровольчий батальйон, — відповідає на моє запитання один із них.
— Який?
— Це не має значення.
Сто п'ятнадцять шевронів
Людей в уніформах на Майдані весь день, до початку вечірнього мітингу, було добра половина. Цікаво було підходити ближче й дивитися на різноманітні шеврони та нашивки, на сто різних варіацій на тему тризуба. Найпопулярніша, звісно, нашивка — «Укроп», але це на одному рукаві. На іншому — велике розмаїття. Окрім більш відомих типу «Київ-1», «Айдар» чи «Добровольчий український корпус», є ще різні козаки, різна самооборона, всілякі громадські варти і так далі.
Четверта козацька сотня зібралась у «козацьке коло» навколо фонтану на Майдані. Сотник Микола Бондар — той, що стояв до останку, коли Майдан уже після виборів збиралися розганяти, — із гнівом критикує таких людей, як «Парубій і ряд виродків, які прорвались у систему і просякли цією системою». За ним виступають по колу ще кілька козаків. Часто звучать вирази «виродки», «нахабні тварюки».
Тим часом на Михайлівській площі Андрій Парубій збирає Самооборону Майдану з різних областей. Там мені навіть почало здаватися, що я без шеврона надто виділяюсь із натовпу й можу викликати підозру. Аж почав жалкувати, що не зробив шеврона «Батальйон спецпризначення “Інсайдер”», коли побачив значно винахідливішого хлопця. У нього на рукаві був шеврон у вигляді мультяшного зайчика.
Будь проклят шоколад!
— Да будь він проклят, той шоколад! — кричить якийсь козак своєму співрозмовникові.
— Олігарх олігарха послав, — обговорюють якісь бабусі на краю натовпу, як Кучма їздив на переговори з сепаратистами.
Андрій Парубій, координатор Самооборони, виступає з опозиційною риторикою й заявляє, зокрема, що «ми будемо вимагати розслідування вбивств на Майдані». При цьому Парубія охороняють люди з шевронами МВС, а в натовпі ширяться чутки, що «Аваков сам нищить докази, щоб своїх підлеглих прикрити».
Коли колона Самооборони проходить Майдан, боєць Нацгвар-дії, котрий щойно повернувся з Дебальцевого на ротацію, каже:
— Столько людей в военных формах. Почему они здесь, а не там?
Атмосфери єдності чи тим паче свята вранці та вдень не відчувається. Тут не всі — учасники чи співчуваючі. Якийсь чоловік, проходячи повз козаків, із відвертим сарказмом сичить: «С-с-сла-ва Украине!», але козаки зайняті своїм й на автоматі відповідають «Героям слава!»
А вже на тролейбусній зупинці біля «Мак-Дональдса» на вигук самооборонівця «Слава нації!» ніхто з натовпу не відповідає.
Колона Самооборони проходить Володимирською і потім Хрещатиком наче сама по собі, окремо від решти людей. Вигуки — ті, що й минулого року, тільки «Зека геть!» замінило кількатисячне «Путін — х**ло».
Без «лідерів»
Удень важко відчути й себе частиною цих людей, а не відчуженим спостерігачем.
Враження міняється лише надвечір після одного епізоду. Відчуття «того Майдану» приходить, коли під час молебну на алеї Небесної сотні дяк виводить «за убієнних героїв Майдану, безвісти зниклих...» Якась жінка втрачає свідомість, і після вигуку «Лікаря! Лікаря!» медик-волонтер з’являється упродовж двадцяти секунд. Коли допомагають жінці, всі знов єдині. Єдині по-своєму.
О шостій вечора колона Самооборони, завершивши обхід центру, тихо й без пафосу влилася в натовп звичайних людей.
Внизу, у підземному переході, фольклорний ансамбль співає «новий гімн». Дівчина знайомиться з хлопцем, як привід просячи у нього сигарету. Якась парочка цілується. Кілька літніх жінок обіймають незнайомого їм нацгвардійця, який повернувся з того-таки Дебальцевого.
На Майдані почнеться основне віче. Священик молитиметься за загиблих героїв Майдану, за наших воїнів на Донбасі, але не згадає про тамтешніх мирних мешканців чи про переселенців.
Буде спроба провокації з боку «Реваншу» — групки, яка свого часу влаштувала бійку під Верховною Радою 14 жовтня.
Політиків на мітингу не буде — хіба колишні громадські активісти, які тепер стали депутатами. Але не колишні «лідери опозиції».
Артем Чапай, Isider
22 листопада 2014
Черная дыра. Новые правила жизни в ДНР
В оккупированный Донецк по-прежнему ходит общественный транспорт. В город можно запросто добраться с любой территории, подконтрольной Украине.
Самый непростой маршрут — въезд со стороны Днепропетровской области. Здесь, в районе Курахово, осенью установили настоящую государственную границу. В металлических будках дежурят сотрудники погранслужбы Украины. Каждого пассажира пограничники вносят в свою базу, а иностранным гражданам ставят штамп о выезде с территории Украины. Места, подконтрольные ДНР, по документам больше не считаются частью страны.
— Мы расцениваем Украину как наш народ, который является носителем ряда заболеваний, — говорит руководитель батальона боевиков «Восток» и секретарь «совета безопасности» ДНР Александр Ходаковский. Он выступает в актовом зале Донецкой музыкальной академии имени Прокофьева, которая в ноябре была переведена Министерством культуры Украины за пределы оккупированной территории. За спиной Ходаковского — портрет самого Прокофьева и рояль.
Боевику внимают пенсионеры, преподаватели академии и несколько молодых людей. Актовый зал переполнен, но не все слушатели, кажется, понимают, зачем пришли.
— Он сейчас о чем? Что он говорит? — громко шепчет женщина на ухо собеседнице.
— А кто это такой вообще? — спрашивает недоуменно другая.
— Киев — мать городов русских, мы исходим из этого посыла, — продолжает Ходаковский. — Но процессы, которые там преобладают сейчас и усиливаются пропагандой, подаются тенденциозно и однобоко, не дают нам возможности взаимодействовать. Если бы можно было слегка вылечить Киев... В этом наша основная концепция.
Глава донецких боевиков говорит монотонно, сложносочиненными конструкциями, словно пастор, читающий молитву. Еще летом он — бывший глава спецподразделения «Альфа» донецкого Управления СБУ — заявлял, что его «Восток» воюет здесь за будущее России и против США. Вскоре риторика изменилась. Ходаковский стал частенько повторять, что ДНР — таки часть Украины.
— Идет попытка довершить акцию по разложению одного народа, — говорит Ходаковский своим «прихожанам». — Для того чтобы избежать заражения, мы пока что вынуждены изолироваться. Мы не хотим совсем баррикадироваться от Украины, но не хотим, чтобы народ Донбасса вели, как слона, куда захочется. Мы балансируем на очень тонкой грани и хотим продолжать развивать культурные и экономические связи. Донбасс — это не самодостаточный объект. А Украина, с геополитической точки зрения, — разменная монета между Россией и Америкой.
Лекция Ходаковского длится более двух часов. Слушатели постепенно расходятся. Под конец в зале остаются только представители прессы, и они набрасываются на главу «совета безопасности» с расспросами о том, что же сейчас происходит в Донецком аэропорту — ключевой точке украинско-российского противостояния.
Ходаковский обещает всех свозить на место и показать знаменитую девятиэтажку, из которой боевики стреляют по зданию аэровокзала и жилым кварталам.
В здании Донецкой областной администрации, которое с лета здесь именуют «домом правительства», непривычно пусто. На стенах больше нет карикатур, посвященных «хунте» и «кровавому пастору», а на полу — грязи и мусора.
Вычищенные за последний месяц коридоры ОГА стали похожи на администрацию, на дверях кабинетов появились более-менее внятные таблички с названием должностей и «ведомств».
С началом сентябрьского перемирия в «столице ДНР», кажется, начали задумываться о структурировании бытовой жизни и прежде всего экономики.
— Невозможно постоянно находиться в состоянии войны, а сейчас есть ощущение, что в бизнесе все будет постепенно налаживаться, — рассказывает мне знакомый донецкий предприниматель, который весной был вынужден закрыть бизнес.
Я отказываюсь с ним соглашаться: не может развиваться бизнес на оккупированных территориях, которыми руководят боевики. Если с Крымом такое еще можно представить, то с Донбассом — точно нет.
— Уже более 4 тысяч предпринимателей прошли перерегистрацию в «Донецкой народной республике», — говорит он. — Среди них — и патриоты Украины, и сепаратисты — все, кто не хочет лишаться своих денег. Теперь они платят налоги в казну «республики». А что поделать? Работать-то надо...
Так называемая «регистрационная служба» ДНР приводит немного другие данные: по состоянию на 8 ноября в «республике» якобы перерегистрировались 33% частных предпринимателей и компаний, до войны их в области было около 160 тысяч.
Информресурсы, поддерживающие ДНР, ранее сообщали, что стоимость перерегистрации для предприятий — 170 гривен, для физлиц — 34 гривны. Подоходный налог составляет 20%, а для физлиц — 13%.
Такие цифры называет и глава «министерства доходов и сборов» ДНР Александр Тимофеев, которого я знаю как Сашу Ташкента — боевика, отвечающего и за обмен пленными. Он — один из тех, с кем ведет переговоры глава Центра освобождения пленных Владимир Рубан.
Донецк выглядит практически так же, как и до войны. Люди ходят на работу, хотя мало кто из них получает зарплату. Открыты продуктовые магазины и некоторые торговые и офисные центры, например «Green Plaza», куда в августе попали несколько снарядов, убивших двоих человек.
Рестораны и кафе заполнены почти под завязку. На входе в популярную раньше «Юзовскую пивоварню» можно увидеть наклейки, которые сообщают, что данный объект охраняется силовиками ДНР и платит налоги в бюджет «республики». На дверях табличка, соответствующая военному времени, — «Просьба оружие оставлять в специальной комнате».
— У нас в Донецке перестрелки в кафе происходят регулярно, — рассказывает местный житель Александр Боренко. — На днях в «Доме синоптика» пристрелили двоих парней — чеченцы устроили очередные разборки по пьяни.
Расследованием криминала на оккупированной территории занимается местная милиция, переименованная в «полицию ДНР». Отдельно работает «военная прокуратура», «министерство государственной безопасности», выполняющее функции ФСБ, и другие ведомства, еще летом подчинявшиеся разным военизированным группировкам.
Откуда у людей, которые покупают еду, дорогую выпивку и ставшие уже притчей устрицы за 75 гривен в ресторанах, деньги на все это — непонятно. Позволить себе жить на широкую ногу могут только те, кто работает в структурах ДНР и получает зарплаты из России, либо те, кто приноровился зарабатывать в условиях войны. Таких немного. Простые же люди живут на мелкие нерегулярные пособия от «министерства соцполитики» «республики» и украинские пенсии.
Самое сюрреалистичное в Донецке — почти полноценная культурная жизнь. Работает Донецкий театр оперы и балета, недавно прославившийся тем, что оперная певица Анна Нетребко решила передать через Олега Царёва 1 миллион рублей на его «восстановление».
Работает большинство колледжей и вузов региона, в том числе и Донецкий национальный университет, который в начале осени был переведен Министерством образования Украины в Винницу. Некоторые дончане перевелись в винницкое отделение университета и обучаются заочно, при этом живут и работают в Донецке. Те же молодые люди, которые оказались на стороне ДНР, продолжают учиться в оккупированном ДонНУ
Возле Донецкого художественного музея его директор и по совместительству председатель Совета директоров музеев Донецкой области Галина Чумак спорит о чем-то с журналистами НТВ. Те требуют убрать фанерные вставки, чтобы заснять разбитые взрывной волной стекла. Галина отказывается: музейщики работают не для того, чтобы российскому телевидению «делать картинку».
— У нас свои музейные законы, как они не понимают, — злится Чумак. — Еще и требуют фонды наши показать. Почему я должна показывать?
— А если бы люди с автоматами приказали? — интересуюсь я.
— Ну, если бы с автоматами приказали, то пришлось бы показать, а что делать... — обреченно отвечает Галина, но добавляет, что пока таких прецедентов не было.
Хрупкая 66-летняя женщина рассказывает, как однажды у нее состоялся разговор с исполняющим обязанности «министра культуры». Тот заявил, что все культурные ценности в регионе принадлежат «народу ДНР», а она объяснила ему, что он не прав. «Того исполняющего обязанности уже поменяли, кстати», — добавляет Чумак. По закону, все, что хранится в местных музеях, принадлежит музейному фонду Украины.
Сама Галина, как и остальные сотрудники художественного музея и других учреждений оккупированных районов Донецкой области, не получает зарплату с июля. «Мы уже и письма в казначейство писали, а через руководство Минкульта пытались решить вопрос, но все без толку, — жалуется Галина. — После смены руководства министерства о нас вовсе забыли».
— Страшно ли здесь? Да страшно, и не знаешь порой, как себя вести, — обреченно говорит она. — Я могла бы уже давно сбежать отсюда, но у меня есть ответственность — сохранить музейный фонд страны.
Работают и остальные музеи на территории, подконтрольной ДНР. Даже краеведческий, в который летом попали несколько снарядов «Града». На днях этот самый музей даже будет праздновать 90-летие и открывает по этому случаю выставку в пространстве «Арт-Донбасса».
У директора художественного музея тоже планы — сделать большую выставку с презентацией вещей из новых поступлений.
— «Буквально на следующий день после того, как 13 июня возле здания ОГА взорвались два автомобиля, — рассказывает она, — родственники крупнейшего макеевского коллекционера привезли две тяжелые сумки с большой коллекцией экслибрисов. Еще один меценат передал почти десяток картин донецких художников.
— Как-то будем дальше работать, не бросать же все, — улыбается Галина. — У музеев все-таки своя особенная миссия.
На выезде из Донецка в сторону Мариуполя стоит очередь из фур, груженых углем и дровами. Боевики основательно проверяют содержимое и документы.
Блокпост, который еще недавно занимали боевики ДНР, пустует: общественный транспорт, и легковые автомобили никто не останавливает для досмотра. Кажется, такие символические ограничения боевикам больше не нужны.
Руководство «республики» и так понимает, что украинская армия на них не пойдет, а обозначать свои границы для гражданского населения в принципе не нужно — все и так всё понимают.
Донбасс, пройдя войну, из серой зоны в итоге превратился в черную дыру, поглощающую здравый смысл. Отныне здесь действуют свои правила жизни, и к ним уже все, в общем-то, привыкли.
Екатерина Сергацкова, «Украинская правда»
25 декабря 2014
Голодная смерть в «народной республике»
О первых признаках гуманитарной катастрофы в ДНР и ЛНР
Еще до наступления холодов, пару месяцев назад, волонтеры, которые развозят по бомбоубежищам и общежитиям Донецка гуманитарную помощь, собранную с частных пожертвований, кричали о том, что регион находится на грани гуманитарной катастрофы и вот-вот пойдут сообщения о голодных смертях. Тогда это казалось самым жестким и маловероятным сценарием. Ведь какой может быть голод, когда из России постоянно приходит гуманитарная помощь, а супермаркеты забиты едой. Но вот на днях такие сообщения действительно начали поступать.
Сергей К., волонтер и организатор бесплатных столовых для бедных, недавно вынужденный бежать из Донецка на освобожденные территории из-за того, что его имя в ДНР занесли в «расстрельный список», сообщил, что в Кировском от голода умерли семь человек, в Снежном — пять, а в Краснопартизанске Луганской области — 68 человек. Причем, по наблюдениям местных, тела умерших перевозят по городу на санях, потому что другого средства для перемещения мертвецов там нет. Мрачная такая картина позднего средневековья.
Волонтер А., который занимается помощью мирным жителям на территориях, оккупированных боевиками, подтвердил мне, что да, эти цифры реальны, но в официальных реестрах таких данных нет: умерших от дистрофии записывают как скончавшихся от сердечных приступов и разного рода болезней.
Косвенно это подтверждают, кстати, сообщения бывшего «министра обороны» ДНР Игоря Стрелкова. Например, он пишет: «В Донецкой и Луганской республиках много продовольствия. Но у стариков и инвалидов (да и не только у них) совершенно нет денег, чтобы его покупать. К сожалению, властям на это глубоко наплевать, иначе они бы уже давно организовали выдачу продовольствия по карточкам. Уму непостижимо, что люди умирают от голода при набитых провизией магазинах. Сегодня мне доложили, что в Донецке количество официально зарегистрированных умерших от дистрофии превысило 20 человек. В Луганской области, как передают, дела не лучше».
Мои источники рисуют несколько отличную от стрелковской картину. В селе Нетайлово, которое находится в двадцати километрах от Донецкого аэропорта, где уже третий месяц идут бои, осталось жить около трехсот человек. Поскольку село периодически обстреливается, то там почти ничего не функционирует. Школа закрыта (некоторое время назад ее разрушило снарядами), еду изредка подвозят предприимчивые местные, а хлеб поступает раз в четыре дня. Поскольку эта территория не считается оккупированной, то зарегистрированные там жители не могут получить от украинских властей статус временных переселенцев, чтобы покинуть опасный район. Гуманитарные организации о них тоже не заботятся: работы хватает и в освобожденных районах области, где обстрелов нет.
«Недавно, — говорит жительница Нетайлова Марина, — в соседнее село привезли две тысячи продуктовых наборов, но раздавали их не адресно тем, кто нуждается, а всем подряд. В итоге нетайловцы, как и многие другие, на раздачу не успели. Но голода при этом в селе нет: фермеры делятся друг с другом запасами еды, и, — говорит Марина, — на ближайшее время этого хватит — “выживем, не дождетесь”».
Сам Донецк вместе с Макеевкой пока что тоже не на грани голода: в городах работают мобильные волонтеры, которые знают, какие конкретно семьи нуждаются в продуктах питания и медикаментах. Кроме того, жителям оказывают помощь гуманитарщики фонда Рината Ахметова, регулярно привозящие продуктовые наборы.
По-настоящему же голодают в отдаленных районах Донецкой и почти во всех оккупированных местах Луганской области. Там российской гуманитарной помощи не видели совсем.
«Больше всего страдают сейчас места вокруг Луганска, — рассказывает волонтер А. — Это поселки Юбилейный, Новосветловка, Хрящеватое, Металлист — там разрушения страшные. Люди топят печки уже плодовыми деревьями. И собак всех поели».
А в Краснопартизанске недавно произошел «голодный бунт»: женщины собрались возле Дома культуры и требовали выдать обещанные «Луганской народной республикой» еще полгода назад пособия. И обещанные точки с бесплатным горячим питанием там так и не появились.
Вопрос, куда пропадают грузовики с едой, возникает уже и у тех, кто активно поддерживает ДНР и ЛНР. Большинство из них считают, что гуманитарка отправляется на рынки и продается в магазины, и многие знают об этом якобы не понаслышке.
Как происходит само это регулярное пришествие гуманитарного конвоя из России?
Вполне прозаично: в одну из прорех в российско-украинской границе, которая, с одной стороны, контролируется российскими таможенниками и ФСБ, а с другой — боевиками, заходит колонна грузовиков с баннерами и крупной надписью «Гуманитарная помощь от РФ». Эти грузовики проезжают в центры — Луганск и Донецк — и там сбрасывают груз.
Что находится внутри грузовиков, многие видели. На одном из видео, опубликованном на сайте РИА «Новости», демонстрируется, как некто Мясников В. В. с шевроном МЧС России распоряжается о выгрузке генераторов и оборудования для разрушенных подстанций. На других видео официальные российские СМИ демонстрируют картошку, морковь, медикаменты и строительные материалы. Некоторым журналистам удалось заснять, как вместе с «гумконвоем» в Донецк и Луганск попадает российская военная техника, но это уже к делу как бы не относится. Всего с конца августа произошло восемь таких «заходов» гуманитарного конвоя примерно с 10 тоннами груза.
Еще один важный момент в жизни «народных республик» — гастроли артистов российского кино и театра. Михаил Поречен-ков, Иван Охлобыстин, Захар Прилепин, Евгений Федоров, Анна Нетребко и многие другие звезды заявляют, что жертвуют большие деньги на гуманитарные нужды «людей Новороссии». Но помощь эту простые люди видят, увы, только по телевизору.
Еще один немаловажный ритуал — это экспедиции на границу с Россией за зарплатами. Со слов источника, близкого к сотруднику «полиции» ДНР, туда регулярно ездит конвой, сопровождающий из России в Донецк и Луганск грузовики с деньгами. Все деньги распределяются между силовыми ведомствами и сотрудниками «правительств» «народных республик». Пенсионерам и инвалидам из этого груза не достается ни копейки.
Кажется, что-то в этой картине не так. Гуманитарные конвои приезжают, но гуманитарная помощь не доходит. Анна Нетреб-ко передает миллион рублей Олегу Царёву, но деньги идут не на помощь голодающим, а на восстановление Донецкого оперного театра, который вообще-то не пострадал. Сотрудники ДНР/ЛНР и боевики получают зарплату из России и обедают в самых дорогих ресторанах, заказывая устрицы по шесть долларов за штуку. Тем временем мимо проходят голодающие люди, ради которых якобы эти «республики» и создавались. А где-то кого-то уже волокут на санях в вечность.
Екатерина Сергацкова, Соltа
11 декабря 2014
Тихо! Мы неизвестно когда вернемся домой
Брать труднее, чем давать
В первые два прихода в киевский волонтерский центр на Фро-ловской, 9/11 я так и не решился заговорить с переселенцами, а лишь стоял и слушал. Сложно расспрашивать людей в очереди за гуманитарной помощью и при этом не чувствовать себя стереотипным «журналистом-паразитом».
— Это нужно принять. Вы не думали, что этот опыт может вам что-то дать, что-то развить? — подслушиваю я разговор мужчины с интеллигентной на вид женщиной лет сорока.
— Пока что это развивает исключительно комплексы, — вздыхает женщина. — Брать труднее, чем давать.
Около нее стоят несколько пакетов с гуманитаркой.
— Зря вы так, — говорит мужчина. — А если мужчина помогает вам занести коляску по лестнице...
— Это совсем другое, — перебивает его женщина и берется за пакеты.
— Да то же самое! Сейчас вы слабее, но точно так же, как женщина с коляской слабее мужчины, а не из-за личных каких-то...
— Я поняла, — перебивает женщина.
Оба молчат и смотрят друг другу в глаза.
— Хорошо, — слегка хмыкает женщина. — Будем над собой работать.
Мужчина оказался психологом-волонтером. Женщина дома была музыкантом. Она поднимает пакеты с гуманитаркой и идет на выход.
Бабушки выбирают себе из кучи обувь, которую волонтеры разложили около контейнера. Большая же часть обуви — внутри. Практически все — кроме одежды, ее вдосталь — раздают по карточкам со штрих-кодом, их можно получить на регистрации.
Ребенок улыбается
В первый мой приход больше всего поразило полное отсутствие мужчин среди переселенцев. Женщины, дети, несколько подростков. В следущие посещения мужчины были: пенсионеры, несколько озабоченных отцов, которые тащили сумки с помощью для детей, один инвалид. Женщины и дети все равно доминируют. Собственно, центр «Кожен може допомогти» не предоставляет помощь мужчинам трудоспособного возраста.
Самая большая очередь — возле контейнера, где выдают одеяла, постельное белье и посуду для готовки: люди ехали налегке, трудно купить все и сразу, даже если денежные запасы были. Можно видеть женщин, которые со смартфонами в руках стоят за продуктовыми пайками.
— Солнышко, но оно бэушное, — предупреждает девушка-волонтер. — А продукты вон там.
— Я уже взяла.
От контейнера с сердитым видом возвращается на регистрацию маленькая женщина со шрамом на щеке. За ней угрюмо топает мальчик лет десяти, а на руках у женщины — грудной ребенок с соской.
— Аня, просись без очереди! — кричит ей вслед родственница.
— Ма, куда тетя Аня пошла? — спрашивает толстый подросток лет тринадцати.
— Талончик взять забыла... Смотри, — мать ворошит кучу, — померяй эти ботинки.
Подросток начинает ныть: что-то в том смысле, что эти не нравятся, что дома были нормальные. Мать шипит, одергивая сына:
— Тихо! Я тебя умоляю! Мы неизвестно когда вернемся домой!
Через десять минут мимо меня возвращается Аня, за ней, глядя только под ноги, семенит старший сын. На руке у Ани ребенок с соской, во второй Аня сжимает талончик. Ребенок с соской смотрит на меня и улыбается.
Я не могу только брать
Леся Литвинова, координатор центра «Кожен може допомогти» на Фроловской (бывшая «Волонтерская сотня»), познакомила меня с Викой Василевской, 33-летней матерью троих детей из Луганска.
— Леська меня покорила с первого дня. Я влюбилась. Леська мне, как старшая сестра. — Вика вспоминает, как у нее заболели после приезда все трое детей и Литвинова привезла ей из центра лекарства на крупную сумму.
Теперь Вика Василевская сама — волонтер на Фроловской. Вика довольно известна в СМИ: жизнерадостная, красивая, оптимистичная. Разговаривая со мной, она все время бегает по делам. Пока мы говорим, МЧС привозит палатку для обогрева. С МЧС — несколько камер. Тем временем со стороны улицы люди — после публичной просьбы Арсения Финберга, еще одного координатора центра, — без камер стоят в очереди, чтобы отдать свою «помощь» в окно приема.
— Я такой человек, я не могу только брать, — объясняет луганчанка Вика, — я хочу и давать.
Кажется, именно благодаря возможности не только брать, но и давать Вика столь жизнерадостна и оптимистична. Вика часто оставляет своих детей «друг на друга» и приезжает на Фроловскую помогать. Ее старшей дочери 14, и она в составе команды на днях стала чемпионом Украины по cheer leading.
Вика несколько раз ездила за вещами в Луганск. Страшнее всего, по ее словам, было не во время обстрелов — а когда они прекратились.
— Когда звонишь, те, кто остался, говорят, что все у них прекрасно. И лишь при встрече, когда вечером выпили немного бейлиса, расслабились, — тогда только начинают говорить. И оказывается, не так уж у них все радостно.
У семьи Вики после переселения все сложилось. Ее муж — чемпион Европы по бодибилдингу. Он, по словам Вики, сразу через спортивную федерацию нашел работу, они без проблем сняли квартиру.
— Говорят о дискриминации переселенцев в Киеве, но мы лично этого не почувствовали. Может, все от человека зависит?
Ничего личного
Я общаюсь и с теми, кому уже не приходится ходить за гума-нитаркой.
Никто из вынужденных переселенцев, с которыми пришлось встречаться, не почувствовал серьезной дискриминации «лично», если не обсуждать отдельные неадекватные фразы случайных людей. Гораздо больше — помощи или, по крайней мере, сочувствия.
В то же время многие говорят о случаях — у них или их знакомых — отказа при съеме квартир. Отказы выражаются преимущественно в отсутствии повторного звонка риелтора, который обещал «уточнить». Если причины отказов и объясняются, то просто тем, что «Вы скоро можете съехать», «Вы скоро окажетесь неплатежеспособны». Похоже и при приеме на работу — «Мне через пару месяцев нового искать?» Либо на работу брали, но «занижали расценки, пользуясь отчаянным положением».
Действительно, ничего «личного». Прагматика.
Таня Иванова — косметолог из Луганска. До октября в Киеве она жила в доме, который оплачивала организация «Восток 808».
— Условия были суровые. Человек пятнадцать, и все разные.
Теперь лучше. Ее муж — строитель — много работает и теперь уже нормально зарабатывает, не по «заниженным расценкам», как сначала. Коллеги по работе помогают ему, чем могут.
Теперь Таня с мужем (Таня беременна), а также еще две пары сняли далеко от центра одну трехкомнатную квартиру на три семьи. Все они — в родственных связях между собой. Я встречаюсь с Таней и ее родственницей Витой. Вита просит не называть ее фамилию, опасаясь за оставшихся родных:
— Мы с мужем там в «расстрельных» списках, потому что поддерживали луганский Майдан.
У Виты в Луганске был свой небольшой бизнес, а здесь ничего. Таня — хоть ее фирма и эвакуировалась — занята неполный рабочий день. Мягко говоря.
Однако возвращаться в Луганск они не собираются, даже если Луганск зачистят: сложно будет психологически. Если друзья Тани из косметологической фирмы преимущественно поддерживали Украину — то друзья ее мужа, строители, как и многие другие, — за сепаратистов.
— Мы много друзей потеряли.
Все мы внушаемы
— Я бы еще месяц там посидела, и сама такая бы стала, — говорит Таня Иванова.
— Мы ее вытянуть не могли. Говорит: я здесь жить буду, — подтверждает Вита.
Она оставалась в Луганске, когда муж поехал в Киев искать работу. Кроме того, у Тани больные родители, которых она долго не решалась бросить. Брат, насколько я понял, на стороне сепаратистов. Родители «держат нейтралитет» не так между политическими силами, как между двумя детьми.
Таня пережила все бомбежки в Луганске, не выезжая.
— Мобильной связи не было, интернета не было, — рассказывает она. — И вся информация об окружающем мире — от соседей. А говорят все одинаково.
— Да, — подтверждает Вита. — Мои родственники, ее родственники, родственники мужа — звонят и все чуть не слово в слово то же самое говорят. Целые предложения одинаковые. Думают, нас тут мучают. Спрашивают, всех ли с Донбасса «забирают». Что тут «Правый сектор» варит людей, — хмыкает она. — Пропаганда хорошо работает.
— И вот уже я сама: умом понимаю, что что-то не так, а подсознание уже живет отдельно... — Таня Иванова смеется. — Все мы внушаемы. Вопрос только, как скоро.
В конце концов Таня все-таки выехала к мужу. Родители остались в Луганске.
А теперь я начал сомневаться
32-летний Евгений смог вывезти свою мать и теперь содержит ее. Им повезло: Евгений с матерью, а также еще несколько переселенцев долгое время бесплатно жили в квартире, предоставленной киевлянином. Теперь они платят этому киевлянину символическую сумму, но подыскивают другое жилье: квартира на стадии продажи.
Евгений неплохо зарабатывает, по крайней мере в сезон: он — промышленный альпинист с международной сертификацией. Три месяца работал без выходных на внешнем утеплении квартир.
— Меня мучит совесть, что я не воюю, — признается он, — но я знаю от друзей, как бездумно кладут людей. Я не хочу тупо положить жизнь и пока решил просто жить для матери.
Несколько его друзей записались добровольцами в «Айдар». Евгений же с тех пор, как выехал с Донбасса, лишь раз приезжал в родной город, который был наводнен кадровыми российскими военными.
Евгений переоформил выплаты матери без проблем.
— Правда, не знаю, как бы она сделала это без меня. Она в инвалидном кресле.
Все, с кем я общался, оформили выплаты на новом месте без особых бюрократических проблем. «Ну, полдня потратил». И в то же время все собственно из Донбасса, у кого я спрашивал — независимо от уровня поддержки ими Украины, — возмущены и считают глупым лишение выплат тех людей, кто остался на контролируемых боевиками территориях.
— Не все же могут выехать. Что делать старикам, у которых нет детей, как у моей мамы? Ну ладно, не можете платить там, — повышает голос Евгений, заговаривая об этом. — Да пусть хотя бы у каждого будет счет, чтобы он смог получить свои деньги. А так получается, человек всю жизнь платил налоги этой стране — а вы его лишаете пенсии?
В этом пункте разница между людьми с Донбасса и людьми из других регионов — почти диаметральная.
Евгений в феврале — не сезон для промышленных альпинистов — две недели провел в Киеве на Майдане.
— Я раньше был патриотом, меня интересовало все, связанное с Украиной и ее историей, я полностью был за Украину. А теперь, из-за этих пенсий... я начал сомневаться.
А мне какая разница?
Пообщаться с переселенцами, которые бы высказывали про-сепаратисткие взгляды, так и не удалось. Возможно, такие взгляды не высказывают из чувства коллективного самосохранения. Или — совсем уж «антиукраинские» в преимуществе своем предпочитают не ехать в Киев.
Среди переселенок была 56-летняя женщина из Лисичанска, которая, едва-едва дождавшись пенсии и оформив ее дома, убежала в Киев. Лисичанск — подконтрольная правительству территория, но женщина заплатила за три месяца за хостел, отложила деньги на дорогу домой, на всякий случай — а на жизнь у нее осталось триста гривен.
— Спасибо людям — столько помогают!
Я доношу ей сумки с гуманитаркой до остановки маршрутки и не говорю, что журналист.
Женщина из подконтрольного правительству Лисичанска живет в хостеле, ждет, пока начнут начислять на карточку пенсию, а тем временем ходит на Фроловскую обедать и берет с собой банку супа, стараясь растянуть 300 гривен — возможно, на три месяца. Почему она это делает?
— Наши стоят у меня под домом с «Градами» и стреляют. До них вот как до этой церкви, — она показывает на розовую церковь «Пирогощи» в начале Фроловской. — А если по ним в ответ стрельнут? Ну, отойдите вы от города и там станьте! Зачем среди людей?
Раньше я слышал такие обвинения лишь в адрес сепаратистов, и переспрашиваю:
— Точно наши?
— У нас в Лисичанске других нет, — и хотя никого рядом нет, женщина сильно понижает голос и сообщает большой секрет: — А вообще-то, мне какая разница, из-за кого погибнуть? Все равно страшно.
И она едет в свой хостел с гуманитарным супом от греко-католического мальтийского ордена.
Я понимаю ваши эмоции
Я возвращаюсь на Фроловскую уже скорее чтобы потаскать мешки с гуманитаркой, нежели как журналист. Между прочим, здесь помощь и от частных лиц, и от, скажем, посольства США, а еда — как в сотнях коробок КоэЬеп, так и в сотнях пакетов с надписью «Фонд Ахметова».
Мы носим вещи, предназначенные на вывоз в другие города, на пару с Андреем — у Андрея непривычное произношение. Я разговариваю с ним на украинском, а он поддакивает, пока наконец не замечает:
— М-да, у нас и десяти процентов такой помощи нет.
— Где это «у нас»?
— В Москве.
Андрей приехал сюда помочь и «набираться опыта» в организации волонтерской помощи.
— А то, похоже, и у нас в России может начаться.
И у меня вырвалось то, за что мне до сих пор стыдно:
— Ждем не дождемся.
— Я понимаю ваши эмоции, — сказал после паузы Андрей. — Но не надо желать зла соседу, даже если сосед тебя обижает. А то и тебе достанется. Вы представляете, какая черная дыра возникнет, если в России начнется?
Я долго извинялся, а потом, на ходу и с мешками на плече, мы обсуждали возможность ненасильственных антиимперских преобразований в России.
«Як ножем»
Фроловская местами сюрреалистична. Три девочки в розовом, разного возраста, со смехом катаются по двору на одолженных здесь же гуманитарных самокатах, пока их родители стоят в очередях за кастрюлями и продуктовым пайком. Облупленная стена заброшенного дома — а на ней монитор для ведения электронной очереди, как в заграничных банках. Но и электронная очередь — все же очередь, и люди раздражены.
— Я больше не могу, — ворчит, обращаясь к родственнице, женщина, у которой на руках спит ребенок. — Я возвращаюсь домой.
И страшно спросить, имеет ли она в виду домой «тут», или домой «там».
В конце рабочего дня я спрашиваю, где туалет, но ближайшие заняты — и меня ведут по заставленному мешками и коробками извилистому коридору, а на повороте коридора, прямо на проходе, сидят под лампочкой четыре старушки и плетут маскировочные «кикиморы» для армии.
— А я сама звідти, — говорит мне одна из старушек.
— Звідки «звідти»?
— З Луганської області. Лутугине — знаєте?
— Знаю, — соврал я.
Ее сын дал ей пятьсот гривен и отправил в Киев.
— Каже, їдь, поки гроші є, бо пенсії тобі тут не дадуть — грошей не буде, що я з тобою буду робити? Тепер живу по знайомих.
Она рассказывает о своей родственнице, которая осталась:
— Найгірше, що мука закінчується. А у неї дитині десять місяців. Чим буде годувати?
Ей становится трудно говорить. Все замолкают и плетут «кикиморы». Она успокаивается. Остальные три старушки, местные, начинают обсуждать, что надо бы заставить депутатов «Оппозиционного блока» лично возить помощь на Донбасс. Бабушка из Лутугино говорит снова.
— Сім’ї розрізало, як ножем. Я з рідною сестрою півгода не общаюсь. Я навіть не знаю, як вона там.
Она вытирает глаза рукавом.
Артём Чапай, Insider
17 декабря 2014
Жить-то с ней можно (вместо послесловия)
Вячеслав Бондаренко, луганский журналист и активист «Востока SOS» рассказывает о годе жизни с войной
Охранник отказался
Я работал тогда редактором луганского сайта «Обзор», и канал ZIK попросил постримить для них в день выборов Президента, 25 мая. Я съездил в Киев за аппаратурой — и этот рюкзачок потом сыграл свою роль.
На тот момент сепаратисты захватили СБУ и стояли на блокпостах, но было достаточно спокойно, и можно было проезжать. И поезда еще ходили.
Мы с Максимом Осовским поехали — начали с севера области, где выборы Президента состоялись. Кажется, со Сватово — а оттуда на юг в сторону Луганска. Водитель тоже был наш друг. Хотели взять еще охранника — но охранник отказался (смеется).
Максим взял в дорогу бутылку вискаря, сел на переднее сиденье и, смотрю, пьет. Говорит, придумал легенду: мы едем на дачу отдыхать. Пьет и смеется, что маскируемся.
Ну а я на работе не пью — тем более, если прямые включения. Но пришлось тоже полоскать виски во рту. И действительно, так было проще, когда нас проверяли. Слышали запах, видели бутылку — вопросы снимались. Если бы знали, что мы журналисты и едем по заданию — думаю, мы бы далеко не уехали.
Воры и шпионы
И вот весь день 25 мая мы ездили по области и стримили для телеканала ZIK. Я распечатал самую простую карту Луганской области — она потом тоже сыграла свою р-р-роковую роль. Простая карта, контур и основные пункты нашего маршрута.
Последняя попытка включиться в прямой эфир была около машины недалеко от какого-то блокпоста. Машину наверняка расстреляли сепаратисты. На водительском сиденье видны следы крови и, скорее всего, мозг. Связь была плохая, и включиться в эфир не получилось.
Вечером, часов около десяти, после дня работы, мы подъехали на блокпост около Счастья. Тогда как раз начался комендантский час.
При обыске нашли мою карту. Сразу обвинили, что мы шпионы, отмечали блокпосты. Стали искать дальше — нашли рюкзак с аппаратурой. На нем было написано Ц^геаш — название фирмы-производителя. Сказали, что это мы украли аппаратуру у какого-то российского канала с созвучным названием (смеется).
А потом меня ударили в затылок прикладом — на этом мое кино закончилось. Смутно помню, как меня везли.
Много кто в подвалах побывал
Максима Осовского тоже взяли. Водителя отпустили.
Меня держали в захваченном здании СБУ два с половиной дня. Возили на мое рабочее место — проверить компьютер.
Ну, били, допрашивали — чтобы мы признались, что мы шпионы. Максим «признался». Его выпустили чуть раньше. Я так и не признался, получается. Били достаточно сильно. Руки связывали сзади стяжкой, один раз прижгли руку сигаретой, а вот здесь, видишь, какими-то щипцами за ребро хватали.
Смотри, а это другой из наших активистов, МРТ. Видно, как череп проломили.
(Показывает фото, как он и другие выглядели в больницах после освобождения — однако не хочет делать их публичными.)
Много кто в подвалах побывал. Те, кто за Украину был.
Зачем вы обманули?
Наконец жена с друзьями как-то забрали меня. Они все это время пытались найти хоть какие-то края — через всех, кого только могли. Даже через бандитов каких-то.
И мои друзья, которые работают в местной власти — например, в пресс-службе облсовета, — тоже пытались найти какие-то выходы.
Когда меня отпустили — родственники сразу повезли в больницу. Под чужим именем. Врача долго не было, и Света, моя жена, пошла посмотреть, чем он занят.
Зашла, а он по телефону звонит. И говорит ей: «Зачем вы обманули, что у него такая-то фамилия — ведь на самом деле такая-то». И называет мою настоящую.
Короче, врач позвонил чувакам в здание СБУ которые меня выпустили, — и вызвал их опять. Те выехали за мной — но друзья успели меня забрать и спрятали у своих родственников.
На другой день меня переправили в Киев. Я был не в очень бодром состоянии. Три недели в Киеве пролежал в больнице — а после этого переехал к Максиму (активисту и правозащитнику. — Прим. ред.).
С того момента мы с женой и 9-летним сыном живем у Максима. (Загибает пальцы, считая.) Июнь — июль — август — сентябрь — октябрь... Сын уже здесь и в школу пошел.
Не думали, что это надолго
Мы ведь не думали, что это надолго. Школу для сына начали искать в последний момент. Все надеялись, что это ненадолго. Особенно, когда летом Украина начала бодренько жать — уже войска и в Луганск вошли. Мы: ну все, сейчас их там быстренько зачистят — и мы все поедем домой. А не тут-то было.
Я всегда говорю, что мне очень повезло. Нас друзья пустили, спасибо им, живем. Да, мы чувствуем, что стесняем людей, но Макс говорит: «Живите, не переживайте. Когда надоедите, мы вам скажем». Пока не сказали (смеется).
Знаешь — многие переселенцы боятся что-либо рассказывать, поскольку у них родственники там. Что далеко ходить? У моего друга, который в Киеве, родители уже несколько месяцев в плену, потому что он был активистом. Родители пошли посмотреть квартиру, в которой жил их с сын с женой. Просто проверить, как там. А соседи сразу позвонили — и все. Родителей забрали с тем, чтобы сын приехал.
Там сейчас стучать и сдавать — это вообще нормально считается. Многие же думают, что правда все вокруг — фашисты. Транслируются три канала: «Россия-24», «Луганск-24» и «Лайф-Ньюс». И тебе изо дня в день долбят. Теперь даже те, кого я считал вменяемым... Это же средства массовой пропаганды, люди работают профессионально.
Здесь тоже работают средства пропаганды
В ежедневной жизни я никакой дискриминации не чувствую.
А некоторые мои друзья при съеме квартиры сталкивались с тем, что, мол, выходцев с востока не берем. Такое бывает, и я не удивляюсь. Здесь тоже, в общем-то, работают средства пропаганды. Рассказывали, что переселенцы — это же сплошные «ватники» замаскировавшиеся.
Да, сейчас уже пытаются показать, что переселенцы бывают разные — но летом, помнится, та-а-акая волна была. И телевизор, и сайты: что вот, въехали, не заплатили, обворовали... Или что переселенцев выгнали откуда-то за наглость или «ватничество»... Тоже ведь массовая пропаганда.
Не только от друзей
Я ощущал и получал очень большую помощь не только от друзей, но и от незнакомых людей. Лекарства покупали. Одна женщина, ее зовут Наташа, узнала в больнице, что я из Луганска. Приносила в больницу борщ, лекарства. Артёму, сыну, — книжки покупала.
На рынке однажды нас с женой подслушали. Я говорю жене: «У нас уже тоже, наверно, поспела клубника». Женщина спрашивает: «А у вас — где?» — «В Луганске». Женщина: «О боже, боже!» Убегает куда-то. Прибегает: стакан красной смородины, стакан черной. Пробежала по рынку — ей для нас надавали. Женщина плачет, я тоже уже еле слезы сдерживаю.
Показать всех переселенцев «ватниками» выгодно тем же...
Но есть и противоположное. Понимаешь, у всех своя история. У меня подруга — замечательная журналистка. Переехала в Тер-нополь. Она полностью за Украину — на нее в Луганске охотились, как на журналиста.
Уехала в Тернополь. Идет с мамой по Тернополю, говорит на русском, и слышит сзади: «О, “ватники”». В спину кричат. Обидно — жутко.
Квартиру в Тернополе найти не смогла. Как только говоришь, откуда ты...
Словом, по-разному бывает.
Однако я уверен, что эта беда сплотила людей. Да, многие устали. Сейчас мы — «Восток 808» — получаем меньше вещей, но многие пытаются поддержать.
Вся эта фигня, которую искусственно пытаются создать теперь уже внутри страны... Я думаю, показать переселенцев «ватниками» выгодно тем же силам, которые замутили все это в Луганске. Если начнут говорить «валите обратно» — мне кажется, это будет работа тех же сил, которые все начали.
Нужно ломать стереотипы. В конце концов, пора включать голову.
«Ну ниче, скоро тут у вас рубли ходить будут»
К сожалению, мало кто знает, как в Луганске на самом деле было. Многие говорят: вот, хотели свое ЛНР — теперь и живите. Ну, блин. Мы там были. Мы видели своими глазами. Да, там были и местные люди. Но сколько было привезенных — с самого начала.
При захвате обладминистрации... не помнишь, когда это? День рождения Шевченко... Да, 9 марта. 9 марта там была куча туристов из Белгорода, из Ростова. Показывали паспорта и пытались в киосках купить пиво за рубли. А когда им не продавали — говорили: «Ну ниче, скоро тут у вас все равно рубли ходить будут». Снимали видео, селфи: «Привет Ростову!»
Все происходило на наших глазах. Мы видели: это постановка. Знали местных из власти, которые все это раскачивали. Из тех же «регионалов» местных. Или вот Александр Харитонов, знакомый моей жены — реальный грузчик с рынка, из местной ПСПУ. Его выкопали, посадили «народным мэром», у него сразу деньги появились в кафе ходить (смеется).
А в Киеве многие до сих пор этого не понимают. Когда говоришь, что у нас был свой Майдан с самого начала — как только он возник в Киеве... Ну, мы не ночевали на площади, но каждый день ходили. Пока это было возможно. Потом это просто стало опасно.
У нас была своя самооборона. Даже когда эти захватили СБУ и у них появилось огнестрельное оружие — мы выстраивались в цепь, хотя понимали, что смысла в этом уже мало.
Государство в стороне
Государство с самого начала как-то в стороне.
У меня же паспорт там остался — те, в здании СБУ, его забрали. Черт его знает, кто они были. Когда меня отпускали, ждали Лешего. Там же группировок столько. Выяснить, кто главный, просто невозможно...
Я приехал в Киев без паспорта, и когда меня выписали из больницы — сразу пошел в паспортный стол. Мне сказали, что восстанавливать его нужно по месту жительства. Да.
Но буквально через пару дней специально для переселенцев открыли отделение на метро «Университет», и я в первый же день успел подать документы.
Сейчас начали выплачивать помощь — на ребенка около 800 гривен, на взрослого, кажется, то ли 600, то ли 400. Я ради интереса пошел в собес. Еще не платили, но уже оформили. Оформление оказалось довольно быстрым — ну, полдня потратили.
Государство странное. Когда меня выпустили — ко мне приходили и из ОБСЕ, и иностранные журналисты, и наши правозащитники. Фотографировали. Но со стороны государства — ничего.
Я же думал, придут из СБУ хоть расспросить. Они же не знали, что меня ударили по голове и я ничего не помню (смеется). Но, как минимум, следователи могли бы обратиться. Нет, ничего и никто. И к Максиму Осовскому, которого взяли в плен вместе со мной, от государства тоже никто не приходил.
Не оттого, что внезапно полюбили ЛНР
Какого хрена государство не создавало условия для людей еще летом? Когда все массово переезжали на территорию... Украины, скажем так — хотя и эта украинская, просто захвачена.
Вот сколько людей в Киев приехало — и были вынуждены обратно ехать? Не оттого, что они внезапно полюбили ЛНР.
Люди ведь не только ж из Киева вернулись. Хорошо, когда некоторых волонтерские организации из сел в села и переселили. Знаю, в Днепропетровскую область переселялись. К нам обращались, предлагали — но тогда у нас не было связи с сельскими. А теперь появились желающие — а дома закончились.
Многие люди не смогли себе найти квартиру, работу — работу в первую очередь. Будет работа нормальная — будет и квартира. Опять же, нужно понимать, сколько в Киеве платить за квартиру. И поэтому сейчас возвращаются в Луганск — хотя им там и не платят зарплату.
Нам, как активистам, звонят и говорят: «Сделайте что-нибудь». Блин... да мы бы с удовольствием что-то сделали — но что?
«Мы за Украину, мы врачи и преподаватели, мы проукраин-ские — а нам перестали платить».
Глупое решение, которое играет против Украины
Вот ты представляешь? Ладно: эвакуация всех государственных структур? Эвакуируют поликлинику — и что? И где всем лечиться?
Глупое решение, которое играет против Украины прямо сейчас. Потому что и те, кто поддерживал Украину, сейчас начинают сомневаться. Мало того, что им каждый день «Россия-24» вливает в головы всякую чушь — так они еще и видят, что Украина на них забила.
Или даже освобожденные территории. Вот мы ездим туда. Например, Трехизбенка Славяносербского района — света нет, топить нечем. Холода. У нас степь. Машина дров стоит две тысячи гривен. Где их взять?
Точнее, не так
Хуже всего — что мы начинаем жить с сознанием того, что война — это нормально.
Все это переросло в вялотекущий конфликт. Когда люди живут с сознанием, что война — это нормально. Когда люди, которые ничего не понимают, начинают давать советы: «Вот давайте, все уезжайте оттуда. Кто вам мешает? Вы сами виноваты, что остаетесь под обстрелами и не уезжаете».
Блин, человеку семьдесят лет, например. Да даже и сорок. Куда? У него здесь дом. Многие уже и уезжали, когда была самая жесть. А сейчас вернулись — и живут в этой Трехизбенке без дров, без света. Ну да, в магазине есть хлеб и водка. Отлично! А работы нет, ничего нет.
Нельзя жить с войной, понимаешь. Точнее, не так. Жить-то с ней можно — привыкать нельзя.
Примечания
1
Более подробно о Сергее Захарове читайте на с. 263—268.
(обратно)2
Текст дан в авторской редакции.
(обратно)
Комментарии к книге «Война на три буквы», Екатерина Игоревна Сергацкова
Всего 0 комментариев