«История долгов наших. Долги и темная сторона богатства»

История долгов наших. Долги и темная сторона богатства (fb2) - История долгов наших. Долги и темная сторона богатства (пер. Константин Петрович Лукьяненко) 811K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маргарет Этвуд

Грему и Джесс, а также Мэтью и Грему де Янгеру

ГЛАВА 1 СТАРИННЫЕ ВЕСЫ

Канадский писатель-натуралист Эрнест Сетон-Томпсон в день, когда ему исполнился двадцать один год, получил странный счет. Его отец скрупулезно зафиксировал все расходы на сына, не забыв включить в счет даже гонорар врача, принимавшего роды. Еще более необычным было то, что, как утверждают, Эрнест этот счет оплатил. Поначалу я считала, что господин Сетон-старший слишком экстравагантен, но теперь начинаю думать, что он, возможно, прав. Разве мы не в долгу за сам факт своего появления на свет? А если да, то сколько и кому или чему мы должны?

Написать эту книгу меня заставило не только любопытство, но и надежда, что в ходе работы над ней я смогу глубже изучить мало мне известное, но весьма интригующее понятие долга.

Эта книга не имеет никакого отношения ни к управлению долгами компаний, ни к национальному долгу, ни к планированию семейных расходов, ни к тому, как выгодно брать деньги в долг, а потом пускать их в рост, ни даже к определению, приобрело ли ваше хождение по магазинам маниакальную форму или еще нет. От текстов на эти темы ломятся книжные магазины и Интернет.

Не найдете вы здесь и рассуждений о таких зловещих материях, как карточный долг, возмездие мафии или кармическое воздаяние, когда за дурно прожитой жизнью следует реинкарнация в форме какого-нибудь насекомого. Не будет в моей книге и мелодраматических красавчиков с лихо закрученными усами, которые собирают арендную плату и требуют интимных услуг от женщин, неспособных вовремя расплатиться за жилье, хотя такие истории не оставляют читателя равнодушным. Вместо этого я буду говорить о долге как о некоей порожденной человеческим воображением идее, умственном построении, конструкте и о том, как эта идея может отражать и разжигать неуемные страсти и заключать человека в оковы столь же неуемного страха.

Авторы пишут о том, что их больше всего волнует, говорит Алистер Маклеод[1]. Но и о том, что приводит их в недоумение, добавляю я. Темой моей книги является самая волнующая и загадочная вещь из всех, которые я знаю. Ибо именно здесь странным образом пересекаются деньги, слово и вера, и это сплетение таит в себе поистине взрывную силу.

Вещи, которые занимают нас, когда мы становимся взрослыми, вызывали наш интерес и в детском возрасте — по крайней мере, так было со мной. В конце 1940-х общество, в котором я росла, полагало невозможным обсуждать три темы. Никто не мог заговорить о деньгах — особенно о том, сколько каждый зарабатывает. Нельзя было рассуждать о религии, дабы разговор не привел к испанской инквизиции или к чему-нибудь похуже. Наконец, запрещалось говорить о сексе. Живя в семье биологов, о сексе — как минимум — среди насекомых я могла прочесть в учебниках, разбросанных по всему дому. Так что о яйцекладе я была наслышана. А поскольку запрещенное всегда привлекает детское любопытство, я сосредоточила внимание на двух других табу: финансах и религии.

Поначалу они мне казались вполне ясными и понятными категориями. Существовал мир невидимых вещей, относящихся к Богу, и существовал мир вещей вполне материальных, относящихся к кесарю. Последние принимали форму «золотых тельцов», которых у нас в Торонто в то время почти не водилось, и денег, из любви к которым вырастало все зло на земле. Но с другой стороны, существовал герой комиксов Скрудж Макдак, про которого в то время я очень любила читать, — такой вспыльчивый, прижимистый, не всегда честный миллиардер, получивший свое имя от персонажа известной повести Чарльза Диккенса — скупердяя Эбенезера Скруджа. У плутократа Макдака было огромное хранилище золотых монет, куда он и трое его племянников ныряли как в бассейн с водой. Для дядюшки Скруджа и троицы утят деньги были не источником зла, а любимой игрушкой. Вот теперь и понимай, какой из этих двух взглядов на деньги верный?

У нас, детей 1940-х, конечно, водились карманные деньги, но нам и в голову не приходило говорить о них или — что казалось уж вовсе немыслимым — любить их. В то же время нас с раннего детства учили, как с ними обращаться. Когда в восьмилетнем возрасте у меня появился первый источник дохода, я уже имела некоторое представление о деньгах, получая пять центов в неделю на свои нужды. На эти деньги можно было нанести в два раза больше вреда зубам, чем это доступно детям в наши дни. То, что оставалось после покупки конфет, я хранила в жестянке из-под чая «Липтон», на котором сверкающими красками были изображены закутанная в паранджу индианка, слон, пальмы, смуглые мужчины в чалмах и невероятно синее небо. На монетах с одной стороны были отчеканены листья, с другой — голова короля. Я ценила их по тому, насколько редко встречалось то или иное изображение и насколько оно мне представлялось красивым. Правящий монарх Георг VI встречался довольно часто, а потому на моей шкале ценностей занимал скромное место. Кроме того, у него не было ни бороды, ни усов, как, например, у Георга V, монеты с изображением которого еще были в ходу. Реже всего попадались монеты с изображением совсем уж заросшего волосами Эдуарда VII.

Я скоро сообразила, что эти монеты можно было менять, например, на «рожки» мороженого, но не думала, что они чем-то отличаются от той валюты, которая была в ходу у моих сверстников: карты с изображением самолетов, крышки от молочных бутылок, книжки комиксов и стеклянные шарики. Внутри каждой такой категории царил тот же принцип: редкость и красота экземпляра повышали его цену. Обменные курсы устанавливали сами дети, хотя споров по этому поводу было предостаточно.

Но все изменилось, когда я получила работу. Мне платили целое состояние — двадцать пять центов в час! А работа заключалась в том, что мне нужно было катать по снегу детскую коляску с ребенком. Всякий раз, возвращая после прогулки ребенка живым и не окончательно замерзшим, я получала двадцать пять центов. С этого момента я поняла, что ценность монеты никак не связана с тем, голова какого короля на ней красовалась, и извлекла важный урок: в высших финансовых сферах эстетические соображения только мешают.

Как только у меня появились деньги, мне посоветовали открыть счет в банке. Поэтому я распрощалась с чайной жестянкой и обзавелась красной банковской книжкой. Теперь разница между монетами с изображением королей, с одной стороны, и стеклянными шариками, молочными крышками, книжками с комиксами и картами с изображением самолетов, с другой, обрела для меня полную ясность, поскольку шарики и прочее нельзя было положить в банк. В то же время деньги нужно непременно держать в банке, потому что только там они могут быть в полной сохранности. Когда у меня накапливалась небезопасная сумма — скажем, один доллар, — мне следовало отнести ее в банк, где устрашающего вида кассир делал в моей книжке соответствующую запись. Последняя строка в книжке называлась «остаток», или «баланс», но я не очень хорошо представляла, что это значит, и, поскольку это слово у меня ассоциировалось с равновесием, я все время ожидала встречи с весами.

Периодически в моей красной банковской книжечке появлялась дополнительная сумма, которую я в банк не вносила. Мне сказали, что это называется моим «интересом», то есть деньгами, которые мне причитаются за то, что я храню деньги в банке. Этого я тоже никак не могла понять. Конечно, сам факт увеличения суммы на счете у меня действительно вызывал интерес, и я предполагала, что эти дополнительные деньги называются «интересом» именно поэтому. В то же время я понимала, что сама их не заработала, поскольку никаких детей, принадлежавших банку, не катала по снежным тропинкам. Откуда же брались эти таинственные деньги? Наверное, их приносила Зубная фея — ведь дарила же она мне монету в пять центов за каждый выпавший молочный зуб. Фея жила в сказочной стране, местоположение этой страны я определить не могла, но в ее существовании не сомневалась: иначе нельзя было объяснить появление пяти центов при выпадении очередного молочного зуба.

Примерно так же я относилась и к моему «интересу» в банке, поскольку его можно было обратить в деньги, а деньги обменять на конфеты или мороженое. Но как может фикция обращаться в реальные предметы? Из сказок, например из истории о Питере Пене, я знала, что если перестать верить в фей, то они запросто умрут. Неужели и банк исчезнет, если я перестану в него верить? Взрослые считали, что фей не бывает, а вот банки как раз существуют. Но так ли это?

С этого начинались для меня загадки, связанные с финансами, и я не разрешила их по сей день.

Последние полвека я много ездила на общественном транспорте и всегда читала рекламу. В пятидесятые годы особенно часто рекламировали женское белье, дезодоранты и средства для полоскания рта. Сегодня их место заняли многочисленные медикаменты (от сердечных заболеваний, артрита, диабета и т. п.) и средства для желающих бросить курить; получила распространение реклама для телевизионных сериалов, где пара женщин неземной красоты прославляют краску для волос и крем для ухода за кожей лица; есть и реклама организаций, куда могут обратиться люди, страдающие игроманией, или таких, которые обещают вам помощь в решении проблем с долгами. Последних очень много.

С одной из таких реклам на тебя смотрит излучающая улыбку женщина с ребенком на руках. Надпись гласит: «Теперь о тебе позабочусь я — и звонки от кредиторов прекратятся». На объявлении другого агентства написано: «Счастья не купишь, но с долгами справиться можно». «После долга тоже есть жизнь», — твердит третья реклама. Еще один устрашающий плакат вопрошает: «Они уже сели тебе на хвост?» Нет, вам не обещают, что надоевшие долги рассеются, как дым от сигареты, но убеждают, что с их помощью долги можно консолидировать и постепенно оплатить, если не транжирить деньги попусту, из-за чего, собственно, и возникла долговая кабала.

Почему подобной рекламы так много? Может быть, потому, что много должников? Вполне возможно.

В пятидесятые годы прошлого столетия, в эпоху женских поясов и дезодорантов, специалисты по рекламе, похоже, быстро поняли, что человеческое тело служит источником множества неприятностей, когда предоставлено самому себе, — оно норовит выйти из-под контроля и источает отвратительный запах. Такое тело необходимо привести к повиновению, иначе оно навлечет на вас позор. В наше время положение изменилось. Шутки ниже пояса вновь стали достоянием индустрии развлечений и не вызывают ни озабоченности цензуры, ни чувства стыда. Поэтому о теле вспоминают лишь тогда, когда оно заболевает какой-нибудь болезнью, особенно часто упоминаемой в рекламе, а главной заботой теперь стало состояние вашего банковского счета.

Для этого есть все основания. Первые кредитные карточки появились в 1950 году. В 1955 году отношение суммы долга к величине дохода среднестатистической канадской семьи составляло 55 %, тогда как в 2003 году эта цифра возросла до 105,2 % и продолжает увеличиваться. В 2004 году в США этот показатель составил 114 %. В других странах тоже немало людей тратят больше, чем зарабатывают. Их примеру следуют и правительства.

Как сообщил мне один знакомый, на микроэкономическом уровне существует настоящая эпидемия долгов среди тех, кому едва-едва больше восемнадцати лет от роду, особенно среди студентов: они оказались под прицелом кредиторских компаний и тратят деньги, не давая себе труда оценить последствия, причем кредитуют их под самые высокие проценты. В результате долг достигает невероятных размеров, и однажды они понимают, что не смогут расплатиться. Современная наука утверждает, что юношеский мозг отличается от мозга взрослого человека и не способен рассчитать все последствия стратегии «купи сегодня — расплатишься завтра», а потому подобное кредитование молодежи следует приравнять к эксплуатации детского труда.

В макроэкономическом плане финансовый мир недавно испытал потрясение, когда обрушилась долговая пирамида, состоящая из того, что специалисты называют «субстандартными ипотечными займами». Глубинный смысл этого понятия не всем доступен, но идея заключается в том, что некоторые крупные финансовые институты раздали ипотечные кредиты людям, не способным оплачивать ежемесячные взносы, а затем сложили эти безнадежные долговые обязательства в коробки с яркими наклейками и продали их другим финансовым учреждениям и хеджевым фондам, которые посчитали, что эти бумажки чего-то стоят. Эта практика сродни раздаче кредитов подросткам, только масштабы бедствия не в пример больше.

Один мой американский друг пишет: «Я пользуюсь услугами трех банков и ипотечной компании. Первый банк купил два других и изо всех сил старается приобрести ипотечную компанию, которая уже обанкротилась. Всё бы ничего, но сам этот банк, как стало известно сегодня утром, тоже не очень прочно стоит на ногах. Теперь он пытается пересмотреть свои договоренности с ипотечной компанией. Вопрос первый: если твоя компания вот-вот обанкротится, то зачем приобретать компанию, сведениями о неплатежеспособности которой пестрят заголовки всех газет? Вопрос второй: если все кредиторы обанкротятся, то удастся ли должникам соскочить с крючка? Ты даже не представляешь, как это раздосадует американцев, обожающих кредиты. Мне кажется, что все городки на Среднем Западе выглядят так же, как мой собственный, — пустые дома, трава по колено, и при этом хозяева домов не желают объявляться. Кажется, пришла пора пожинать то, что мы посеяли».

Да, это старая библейская мудрость, но мы продолжаем чесать затылок: почему же так случилось? Чаще всего в вину ставят жадность. В какой-то степени это верно, но все равно не дает глубокого понимания процесса. Что же такое «долг», которым мы так околдованы? Он, как воздух, всюду вокруг нас, но мы задумываемся о нем лишь тогда, когда начинаются сложности с доходами. Бесспорно, долг — это то, что неотделимо от нашей коллективной плавучести. В хорошие времена мы благодаря ему держимся на плаву или, как на наполненном гелием воздушном шаре, поднимаемся все выше и выше, а шар все раздувается и раздувается, пока какой-нибудь шутник не ткнет в него булавкой и мы еще стремительней не полетим вниз. Но какова природа такой булавки? Еще один мой знакомый любил утверждать, что самолеты летают только потому, что сидящие в них люди, вопреки здравому смыслу, верят в то, что самолеты могут летать. Без такой слепой веры они бы незамедлительно упали на землю. Неужели с «долгом» происходит то же самое?

Другими словами, долг существует потому, что мы его вообразили. Я хочу рассмотреть в этой книге те формы, которые этот плод воображения может принимать, и их влияние на реальную жизнь.

Наше нынешнее отношение к долгу глубоко коренится в нашей культуре, ибо культура, по словам приматолога Франса де Ваала, «во многом определяет то, что мы творим и чем являемся, проникая в самую сердцевину человеческого существования».

Давайте предположим, что все, что делают люди — доброе, злое, безобразное, — можно расположить на «шведском столе» с табличкой Homo sapiens sapiens, где роль закусок будут играть различные виды человеческого поведения. На столе с табличкой «Пауки» расположатся другие вещи, потому что мы не тратим уйму времени на ловлю мух. Стол с табличкой «Собаки» будет иметь свои отличия, поскольку мы не метим пожарные гидранты и не суем нос в пакеты с мусором. На человеческом столе не обойтись без продуктов питания, поскольку часть наших устремлений определяются аппетитом и голодом. На остальных тарелочках лежат более абстрактные сущности — страхи, желания и прочее — вроде «Я хочу летать!», «Я хочу вступить с вами в сексуальную связь», «Война объединяет одноплеменников», «Я боюсь змей», «Что меня ждет после смерти?».

Но на таком столе не найдется, пожалуй, ни одной вещи, не связанной с рудиментарными канонами человеческого поведения — что мы хотим и чего мы не хотим, что нам приятно и что нам отвратительно, что мы любим и что мы ненавидим и чего боимся. Некоторые генетики даже предполагают наличие в человеке определенных «модулей», как если бы мы представляли собой электронные системы с набором функциональных схем, которые можно включать или выключать. Однако на вопрос, действительно ли существуют такие дискретные модули, определяющие функционирование наших генетически обусловленных нейронных цепей, не ответили пока ни научные дискуссии, ни эксперименты. Но, как бы то ни было, я смею утверждать: чем древнее распознаваемая схема поведения, чем дольше она явно присутствует в нас, тем глубже она проникает в нашу человеческую сущность и тем больше культурных вариаций успевает на ней наслоиться.

Я далека от того, чтобы считать человеческое поведение своего рода «отливкой из металла» — эпигенетики утверждают, что гены можно активировать или подавлять различными способами, в зависимости от среды, в которой мы оказываемся. Я лишь хочу сказать, что без генетически связанных конфигураций, некоторых конструктивных блоков или, если хотите, краеугольных камней множества вариаций базисных типов поведения, которые мы наблюдаем вокруг нас, вообще никогда бы не существовало. Например, интерактивная компьютерная игра Everquest, где участник путем торговых операций должен превратиться из скорняка в рыцаря и владельца замка, сотрудничая при этом с прочими игроками в групповых действиях и нападениях на другие замки, была бы немыслима, если бы люди не относились к общественным животным, имеющим представление об иерархии.

Теперь уместен вопрос: какие древние краеугольные камни лежат в основе такого сложного понятия, как долг, — понятия, без которого немыслима наша жизнь? Почему мы так охотно принимаем предложения сиюминутных благ в обмен на долговое бремя в будущем? Неужели мы запрограммированы на то, чтобы хватать все, что близко лежит, не задумываясь над тем, что и завтра будет день и нужда в пище? Частично так и есть: семьдесят два часа без жидкости или две недели без пищи — и вы наверняка умрете, поэтому, возможно, если не схватить сегодня то, что близко лежит, то через полгода некому будет хвалить себя за умеренность. В этом отношении кредитная карточка почти гарантированно принесет прибыль кредитору, поскольку «хватай то, что близко лежит», является моделью поведения, зародившейся в эпоху охотников и собирателей кореньев, то есть задолго до того, как человеку пришла в голову мысль экономить деньги для будущей пенсии. Бесспорно, синица в руках лучше журавля в небе, а та же синица в зубах лучше даже двух парящих в небесах журавлей. Но может быть, это тот самый случай, когда «за миг удачи — болезнь на сдачу»? Является ли наш долг плодом нашей жадности или, говоря более сдержанно, результатом нашей нужды?

Я утверждаю, что имеется еще один краеугольный камень, без которого не может существовать ни долга, ни кредита: это чувство справедливости. При благожелательном взгляде это — прекрасная человеческая черта. Без чувства справедливости, согласно которому «за добро нужно платить добром», мы бы не смогли понять, что «долг платежом красен». Ни один человек не дал бы в долг другому, не будучи уверенным, что когда-нибудь получит свои деньги назад. Пауки не делятся пойманными мухами с другими взрослыми пауками; только общественные животные могут чем-то делиться. Обратной стороной понятия справедливости является понятие несправедливости. Оно приводит к злорадству, когда вам удается безнаказанно совершить что-то несправедливое, или к взрыву гнева и желанию отомстить, когда несправедливо поступают с вами.

Дети начинают говорить: «Так нечестно!» — примерно с четырехлетнего возраста, то есть задолго до того, как у них просыпается интерес к сложным инвестиционным схемам или возникает понимание ценности денег. Их охватывает удовлетворение, когда в какой-нибудь сказке, рассказанной перед сном, злодей получает по заслугам, или, наоборот, они испытывают разочарование, когда такого воздаяния не происходит. Чувства прощения и сострадания появляются позднее, а если культура, в которой дети растут и развиваются, оказывается неблагоприятной для таких чувств, то не появляются вообще. Для маленьких детей заключить злодея в бочку, утыканную изнутри гвоздями, и катить ее под горку к морю — значит восстановить космическое равновесие и победить зло, после чего они спокойно засыпают.

Интерес к справедливости развивается с годами. После семи наступает правовая фаза, в которой справедливость любого правила, навязанного взрослыми, подвергается сомнению. В этом же возрасте чувство справедливости может принимать самые удивительные формы. Например, в 80-е годы прошлого столетия у девятилетних детей существовал весьма странный ритуал. Первый, кто видел на улице автомобиль «жук» фирмы «Фольксваген», имел право стукнуть кого-нибудь рядом с собой со словами: «Получи за жука без отдачи». Увидевший такой автомобиль приобретал права на удар с обязательным добавлением слов: «Без отдачи!», которые лишали другого ребенка права на ответный удар. Если же участник игры успевал выкрикнуть: «С отдачей!» — до того, как произносились заветные слова, обеспечивающие безопасность, то ответный тумак дозволялся. В этой системе не оставалось места для денег: откупиться от удара было невозможно. Главенствовал принцип взаимности: на удар следовало отвечать ударом, если с быстротой молнии не произносились слова, этот принцип исключающие.

Нам говорят, что онтогенез повторяет филогенез: во время своего взросления индивидуум повторяет все стадии развития вида. И тот, кто не видит в описанной выше детской игре принципа талиона, восходящего к выработанным четыре тысячи лет назад законам Хаммурапи и повторенного в библейской формуле «око за око, зуб за зуб», тот совершенно слеп. Принцип талиона, очень приближенно, означает возмездие «равным за равное»; согласно этому принципу мера наказания должна соответствовать ущербу, причиненному преступлением. В правилах «тумака за „жука“» каждый имеет право на ответный удар, если ударивший не успевает произнести свою охранную формулу. Такой же вид защиты повсеместно встречается в деловой практике и правовых документах — в тех пунктах контрактов, которые начинаются словами «Независимо от вышеизложенного».

Мы все готовы нанести тумак, если это ничего не будет стоить, как и съесть бесплатный обед или вообще получить что-нибудь бесплатно. При этом заранее знаем, что вероятность получения такого права исключительно мала. Но откуда нам известно, что на удар последует ответный удар? Может, это является результатом ранней социализации, например, когда в детском саду вы не поделили игрушку и вдруг хнычете: «Мелани меня укусила!» Или это поведенческий шаблон, изначально запрограммированный в нашем сознании?

Давайте рассмотрим второй вариант. Для того чтобы существовал ментальный конструкт под названием «долг», который «платежом красен», должны существовать некоторые предпосылки. Одной из них, как я уже говорила, является понятие справедливости. Кроме того, должно быть некое понятие равновеликости: что нужно сделать, чтобы наш мысленный балансовый отчет сошелся? Если у Джонни есть три яблока, а у Сьюзи — один карандаш, то будет ли справедлив обмен, при котором за одно яблоко получаешь один карандаш, или справедливо какое-то другое соотношение? Все зависит от того, какую ценность Джонни и Сьюзи придают тому, что хотят поменять. А это, в свою очередь, определяется силой чувства голода или желания заполучить такую вещь, как карандаш. В сделке, которая считается справедливой, обе стороны довольны и ни одна из сторон не считает, что ей еще что-то должны.

Даже неживая природа стремится к определенному равновесию — его называют статическим состоянием. Возможно, будучи ребенком, вы проводили такой несложный эксперимент, при котором в сосуд по одну сторону проникающей мембраны наливалась соленая вода, а по другую — пресная, а затем измерялось время, через которое вода с обеих сторон мембраны станет одинаково соленой. Став взрослым, вы могли заметить, что, если поставить холодную ногу на теплую ногу соседа, то ваша нога теплеет, а его — становится холоднее. (При попытке проверить дома справедливость этого утверждения, не говорите, что ставите эксперимент по моему совету.)

Многие животные способны оценить размер, то есть отличить большее от меньшего. Это необходимо хищнику, чтобы не откусить кусок, который нельзя проглотить. Орлы, обитающие на тихоокеанском побережье, могут утонуть, если вцепятся в слишком крупного лосося, способного утащить орла на глубину, — ведь освободиться от добычи орел может только на твердой поверхности. Если вы водили детей в зоопарк посмотреть на крупных представителей семейства кошачьих, то могли заметить, что средних размеров самка, например гепарда, не обратит на вас никакого внимания, но будет с понятным интересом рассматривать детей, поскольку вы слишком крупны, чтобы стать для нее пищей, тогда как дети вполне подходят для этой цели.

Способность определить размер врага или добычи встречается в животном мире повсеместно, однако среди приматов различение большего и меньшего (лучшего и худшего) позволяет учесть мельчайшие оттенки при дележе различных лакомств. В 2003 году в журнале «Нейчур» был опубликован отчет об экспериментах, проводимых Франсом де Ваалом, специалистом Национального центра по изучению приматов, созданного при Университете Эмори, и антропологом Сарой Ф. Броснан. Они начали с того, что обучали обезьян-капуцинов собирать камушки в обмен на кусочки огурца. Затем одной из обезьян вместо кусочка огурца за такой же камушек дали виноградину, которая на обезьяньей шкале ценностей располагается выше. «И сколько бы вы ни повторяли этот эксперимент, первоначально удовлетворенные кусочком огурца обезьяны вдруг выражали разочарование, когда одна из обезьян за такую же работу получала виноградину, и начинали выбрасывать собранные камушки из корзины», — сообщает де Ваал. Они были так сильно раздосадованы этой несправедливостью, что даже прекращали общение с экспериментаторами. Более того, если одна из обезьян без видимых причин получала в награду виноградину, другие в гневе отказывались от еды. На их мордах читалось: «Требуем равной оплаты за равный труд!» Обмену камушков на кусочки огурца обезьян приходилось обучать, а вот протестовали они без всякой подготовки.

Кит Чен, исследователь из Йельской школы управления, тоже работал с обезьянами-капуцинами. Он обнаружил, что их можно научить пользоваться кружочками металла, похожими на монеты, как валютой, то есть эти монеты выполняли роль камушков, только при этом еще и блестели. «Я задался целью определить, какие аспекты нашего экономического поведения являются врожденными, укоренившимися в нашем сознании и закрепившимися в течение длительного времени», — заявил Чен. Но зачем останавливаться на такой простой форме экономического поведения, как обмен? Общественным животным, которым необходимо сотрудничать в достижении общих целей — для капуцинов это охота на белок и их поедание, а для шимпанзе — те же действия в отношении галаго, — необходимо умение делиться плодами коллективных усилий так, чтобы раздел воспринимался всеми как справедливый. Причем справедливость не означает в данном случае равенство долей: разве будет справедливой такая ситуация, при которой на тарелке сорокакилограммового десятилетнего самца будет столько же еды, сколько и на тарелке девяностокилограммового самца ростом под два метра? У шимпанзе больше еды получает тот, кто выделяется лидерскими качествами или физической силой, но что-то должно достаться всем, кто участвовал в охоте. Этого же принципа придерживался и Чингисхан при дележе военных трофеев среди своих союзников и воинов. Тем, у кого вызывает удивление победа на выборах в результате использования административного ресурса, следует иметь в виду: если ты не делишься — не рассчитывай, что при нужде тебе кто-то придет на помощь. При этом если ты даешь кому-то кусочки огурца, то остерегайся давать их конкурентам виноград.

Если принцип справедливости соблюдаться не будет, то шимпанзе могут поднять бунт или, как минимум, откажутся в следующий раз участвовать в охоте. Будучи общественными животными, создающими очень сложные сообщества, в которых статус играет первостепенную роль, приматы очень чувствительны к тому, что отдельные особи получают по заслугам и что, по их мнению, является откровенной наглостью. В этом отношении леди Кэтрин де Бург, героиня романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение», умевшая с невероятной точностью расставить всех по ранжиру, ничем не отличалась от капуцинов или шимпанзе.

У шимпанзе обмен не ограничивается пищей; они регулярно оказывают друг другу услуги. Обезьяна А помогает обезьяне Б справиться с обезьяной В и надеется получить такую же помощь в будущем. Не получив ответной услуги, обезьяна А приходит в ярость, и ее гнев обрушивается на провинившуюся обезьяну Б. Очевидно, у них есть своя бухгалтерия, поскольку и обезьяна А чувствует, что обезьяна Б ей обязана, и обезьяна Б тоже ощущает, что она в долгу перед обезьяной А. Похоже, что у шимпанзе есть и такое понятие, как долг чести. Такой же механизм изображен в фильме Копполы «Крестный отец»: человек, чью дочь изуродовали, приходит за помощью к боссу мафии и получает эту помощь, но при этом он понимает, что за нее рано или поздно придется платить.

Роберт Райт в вышедшей в 1995 году книге «Моральное животное» пишет: «Взаимный альтруизм, вероятно, определил особенности не только человеческих эмоций, но и человеческого мышления. Леда Космидес показала, что люди начинают лучше решать логические задачи, когда те представлены в форме социального обмена, в частности, когда в условиях игры наличествует объект, который пытается совершить обман. Отсюда Космидес делает вывод, что среди психологических инструментов, управляющих взаимным альтруизмом, имеется модуль распознавания лжи». Мы хотим, чтобы наши обмены и сделки были справедливыми и честными, по крайней мере, со стороны нашего партнера. «Модуль распознавания обмана» предполагает наличие еще одного, параллельного, модуля, способного распознавать правду. В школьных дворах можно услышать присловье: «Нечестно живешь — себя подведешь!» Это правда, мы обманщиков судим строго, и это не может не сказаться на их будущем положении. Но правда и то, что мы начинаем к ним так относиться, только когда ловим на лжи.

В «Моральном животном» Райт рассказывает о компьютерной программе имитационного моделирования, которая в 1970-е годы выиграла конкурс, предложенный американским политологом Робертом Аксельродом. Конкурс должен был выявить, какие типы поведения позволят программе дольше всего «продержаться» в поединках с другими программами. Когда одна программа впервые «встречалась» с программой-конкурентом, она должна была решить, стоит ли с ней сотрудничать, проявить ли агрессию, пойти на обман или отказаться от дальнейшей игры. «Контекст соревнования, — пишет Райт, — прекрасно копировал социальный контекст человеческой и дочеловеческой эволюции. Имелось относительно небольшое сообщество — всего несколько десятков взаимодействующих между собой индивидуумов. Каждая программа могла запомнить, соглашалась ли на сотрудничество в предыдущих поединках встреченная ею программа, и корректировать свое поведение соответствующим образом».

В конкурсе победила программа, действовавшая по принципу «око за око», то есть «удар за удар». В основе программы-победителя лежал простой набор правил: при первом столкновении с другой программой программа-победитель предлагала сотрудничество. Во второй раз она поступала так же, как встреченная ею программа поступала первый раз, то есть платила «за добро — добром, за зло — злом». Программа одержала общую победу, потому что не становилась жертвой повторно. Если противник выбирал обман, то в следующий раз программа воздерживалась от сотрудничества. В итоге она не стала ни слишком доверчивой, ни слишком лживой, ее отторжения другими программами не произошло и, по условиям игры, ее не отключили за излишнюю агрессивность. Программа действовала по давно известному правилу: поступай по отношению к другим так же, как они поступают по отношению к тебе. (Это не совсем соответствует «золотому правилу», согласно которому по отношению к другим нужно поступать так, как ты хочешь, чтобы они поступили по отношению к тебе.) Следовать последнему значительно труднее. В конкурсе компьютерных программ, действующих по принципу «око за око», изначальные условия предполагали, что все игроки обладают равными ресурсами. Относиться первоначально с дружелюбием, а затем на добро отвечать добром, а на зло — злом оказывается выигрышной стратегией лишь в идеальных условиях игры, когда ни одной из программ не позволялось иметь перевес в вооружении: как только участник такой перевес получал — например, колесницу, усовершенствованный лук Чингисхана или атомную бомбу, — принцип «око за око» тут же нарушался, поскольку игрок, имеющий технологическое превосходство, мог уничтожить противника, поработить его или принудить к неравноправной торговле. Именно это происходило в нашей истории на протяжении длительного времени: те, кто побеждал в войне, писали законы, которые закрепляли неравенство и оправдывали иерархию социальных отношений, в которых им отводилось место наверху.

Я столкнулась со «справедливым, но строгим» правилом «око за око» еще в детстве, причем это правило было облечено в форму литературного произведения. В детской книжке «Дети вод», написанной Чарльзом Кингсли в 1863 году, замордованный жизнью маленький трубочист по имени Том утонул в реке и вдруг обнаружил, что у него есть жабры и он плавает, как тритон. Пройдя через множество посмертных испытаний и приключений, он узнал, как стать добропорядочным — по версии Кингсли — христианином Викторианской эпохи. Его главными наставниками были две могущественные волшебницы: красивая чадолюбивая госпожа Поступай-как-хочешь-чтобы-поступали-с-тобой, олицетворявшая «золотое правило» в действии, и уродливая и суровая, но справедливая госпожа Каждому-по-заслугам — воплощенный принцип воздаяния. Викторианский читатель мог разглядеть в них сострадание и справедливость или даже Мать-Природу Вордсворта, то есть «ту, кто никогда не предаст любящее ее сердце», и жестокую («пленных не брать!») Мать-Природу дарвинистского толка с ламаркианским оттенком, носительницу идеи, что человек есть воплощение его поступков. Кингсли был другом Дарвина, а «Дети вод» увидели свет всего через четыре года после появления «Происхождения видов» и стали одним из первых литературных отзывов на труд Дарвина.

В сегодняшних терминах г-жу Поступай-как-хочешь-чтобы-поступали-с-тобой можно рассматривать как первый ход в описанной выше игре «око за око», а г-жу Каждому-по-заслугам с ее розгой — как напоминание о том, что произойдет, если ты будешь вести себя нехорошо. Например, Том был озорником и вместо конфет вкладывал в рот морским анемонам камушки, поэтому, когда г-жа Каждому-по-заслугам угощала всех конфетами, Том получал камушек.

В конце книги оказывается, что эти две женщины являются, по сути, одним и тем же существом — подобно женским аллегориям христианской Благодати в сказочных повестях о Курди Джорджа Макдональда. Воистину люди Викторианской эпохи обожали сверхъестественные женские образы. Однако эта двуликая дама порождает сразу несколько вопросов. Мне, например, было непонятно, почему обе ее аватары были замужем. Может быть, их восприятию как отдельных личностей мешало то, что они были слишком увлечены малышами? Кроме того, я не могла понять, где находятся их мужья. Может быть, они не вылезали из пивных, чтобы хоть там отдохнуть от толпы детей, сюсюканья одной жены и свиста розог в руках другой? Мне казалось, что у этих дам, или у одной дамы в двух лицах, должен быть как минимум один свой ребенок — иначе откуда было взяться Мэри Поппинс из книг Памелы Треверс? Уж слишком явно Мэри вела свое происхождение от этой женской двуликости. Но к сожалению, все эти вопросы навсегда останутся без ответа.

Вместо этого мне хочется спросить, почему в книге Кингсли этот объединенный образ милосердия и воздаяния имеет женский род?

Оказывается, у этого двуликого воплощения справедливости были далекие предтечи. Воспользуемся технологиями будущего и совершим путешествие в пространстве и времени на древний Ближний Восток. Я ищу здесь как изображение, так и созвездие. Что касается второго, то это созвездие Весов — символ равновесия. Сегодня это знак зодиака, приходящийся на отрезок времени с 23 сентября по 22 октября. Одним из объяснений такого названия созвездия является то обстоятельство, что оно восходит во время осеннего равноденствия, когда день равен ночи. Более сомнительным объяснением служит появление этого созвездия на небосклоне в пору сбора урожая, когда земледельцы взвешивали свой урожай, приготовленный на продажу.

Но еще одно объяснение кажется более вероятным. В относящемся к семитской семье аккадском языке, на котором говорили, в частности, ассирийцы, это созвездие называлось Зибаниту, что означает «когти скорпиона», потому что оно восходило перед созвездием Скорпиона и считалось его передней частью. Но слово «зибаниту» могло также означать «весы», потому что перевернутый скорпион по форме напоминает старинное устройство для взвешивания. Сегодня это созвездие известно только под этим именем (Libra — весы по-латыни). Обычно это созвездие изображают в виде весов, состоящих из подвешенной за центральную часть перекладины с чашами, свисающими с ее концов. «Весы» — единственный знак зодиака, не относящийся ни к людям, ни к животным, хотя их часто держит в руках юная девушка по имени Астрея, дочь Зевса и Фемиды. И Фемида, и Астрея — богини правосудия, но Астрея помимо этого еще получила известность как созвездие Девы. Таким образом, в конфигурации Дева — Весы мы видим девушку, держащую в руках двуплечие рычажные весы и символизирующую справедливость.

Снова вернувшись в прошлое, мы оказываемся в Древнем Египте, чтобы отыскать весы именно как устройство для взвешивания. Весы — это один из первых механизмов, нашедших отражение в изобразительном искусстве, основанном на мифологии. В гробницах можно найти множество текстов с изображением весов, это заклинания и обереги, написанные непосредственно на саркофагах или в папирусных свитках и призванные помочь душе умершего найти свой путь в египетское Царство мертвых.

Первую остановку в своем путешествии душа делала в чертогах Маати, где сердце умершего подлежало взвешиваю на таких же коромысловых весах, что и весы, применявшиеся в Древнем Египте для взвешивания золота и драгоценных камней. Слово «Маати» означало Двойную Маат, причем «двойную» не в смысле пары добро — зло, а в смысле удвоения силы. Что касается самой Маат, то она была богиней, иногда изображавшейся в виде двух богинь или юных близнецов, с крыльями за спиной и головном уборе, украшенном страусиными перьями. Она была главной среди богов, присутствовавших при взвешивании сердца. Вместе с ней находились Анубис с головой шакала, который, собственно, и производил взвешивание, и Тот с головой ибиса — бог луны и, следовательно, в обществе, жившем по лунному календарю, — бог времени. Кроме того, он был богом измерений, чисел, астрономии и инженерного дела и ко всему прочему божественным писцом. В сценах взвешивания сердца его часто изображают с восковой табличкой и палочкой для письма. В реальной жизни в такой позе обычно стоял писец, который присутствовал при взвешивании золота и записывал полученный результат.

Иногда изображают миниатюрную Маат, восседающую на одной из чаш весов, но чаще всего на чаше помещалось перо — перо Маат, которое использовалось как гирька для взвешивания сердца. Если сердце покойного весило столько же, сколько весила Маат, то душе разрешалось следовать дальше для встречи с Осирисом, выступавшим в роли бога Подземного мира, который выделял вновь прибывшему место в своем царстве с перспективой на дальнейшее возрождение. (Внутренний древнеегипетский саркофаг носил название «то, что порождает», а крышка саркофага называлась «яйцо», то есть покойник мог вновь вылупиться из яйца словно птица.)

Однако если ваше сердце было тяжелее пера, то его швыряли отвратительному крокодилоголовому божеству для пожирания. Как и в большинстве мифологий и религий, всегда находился способ избежать такого ужасного взвешивания: можно было заранее укрепить сердце с помощью специальных заклинаний, чтобы оно не вздумало ябедничать на владельца. Возможно, сердцу захотело бы пойти на уступки, поскольку и вам, и ему было бы лучше, если бы никто не узнал о ваших неблаговидных делах: быть съеденным крокодилом — такая участь не устроила бы ни вас, ни ваше сердце. С другой стороны, сердцу ничего не мешало вас выдать. И эта неопределенность придавала посмертному взвешиванию сердца подлинный драматизм и делала его частой темой рассуждений и размышлений в Древнем Египте.

Интересно, что даже в такой древности сердце считалось вместилищем и добрых, и злых дел, словно печально известный портрет Дориана Грея. Однако вовсе не сердце, а мозг запоминает все ваши прижизненные плюсы и минусы — хотя нас трудно в этом убедить. Ведь никто не пошлет своей любимой открытку, на которой изображен пронзенный стрелой мозг, как никто не скажет при любовной неудаче: «Она разбила мне мозг». Может быть, это происходит потому, что, оставаясь нашим центром управления, мозг не так чутко отзывается на наши эмоции, как сердце, и призыв «Успокойся!» мы адресуем сердцу, а не мозгу.

Почему именно Маат использовалась как противовес для взвешивания сердца? Маат была богиней, но богиней вообще, а не чего-нибудь конкретного (письма, плодородия или скотоводства): она стояла выше всего этого. Слово «маат» означало истину, справедливость, равновесие, основные принципы природы и Вселенной, торжественный ход времени — дней, месяцев, времен года, лет. Это слово также означало должное отношение людей друг к другу, правильный общественный порядок, отношение между живыми и мертвыми, стандарты поведения, отвечавшие требованиям нравственности, соответствие заведенному порядку вещей. Все эти значения были заключены в одно слово, а противостояли ему физический хаос, эгоизм, ложь, неправедные деяния — все, что возмущало божественный порядок вещей.

Такая концепция, предполагавшая наличие равновесного принципа во Вселенной, в соответствии с которым мы обязаны действовать, похоже, была универсальной. В китайской культуре ее место занимает Дао, или Путь. В Индии — это колесо кармической справедливости, которая проявлялась если не в этом мире, то обязательно в следующем, если не сегодня, то завтра, своего рода космический закон воздаяния, согласно которому тебе будет заплачено добром за добро и злом за зло. Даже в шаманских обществах охотников и собирателей существовало представление о правильном пути, и отказ от него мог нарушить равновесие мира природы и привести к голоду: если ты не будешь с должным уважением относиться к животным — то есть убьешь слишком многих, не поблагодаришь их за то, что они дали тебе пищу, не поделишь добычу справедливо, как того требует обычай, — то богиня животных будет прятать их от тебя.

Покровительствовала животным и охоте всегда женщина. Древние греки поклонялись серебролукой Артемиде, считавшейся повелительницей животных; множество кельтских богинь ассоциировались с дикими животными; среди инуитов (Северная Канада) была распространена вера в Нилиалиут — устрашающую подводную богиню, которая либо давала людям котиков, китов и моржей, либо прятала их от охотников в зависимости от того, насколько добродетельным было поведение мужчин племени. В эпоху раннего неолита считалось, что дети появляются на свет без участия мужчин, поэтому не было ничего удивительного в том, что и плодовитость животных определялась женским божеством. Оно вовсе не было милой девушкой — когда ему перечили, это божество проявляло свою жестокую, безжалостную сущность.

Однако к тому времени, когда мифы стала фиксироваться в письменных источниках, древние египтяне уже превратились в земледельцев и зависели не только от диких животных, но и от домашнего скота и сельскохозяйственных культур. Поэтому, несмотря на то что у них еще были боги с головами животных, эти животные уже в значительной степени стали домашними. Исключение составляла богиня с головой львицы Сехмет, чье имя означает «могущественная». Она выполняла множество функций, и логику этого перечня на первый взгляд трудно понять: с одной стороны — война, разрушение, мор и бури, а с другой — врачевание и защита от зла.

Этот список противоположных, по сути, функций обретает смысл, если мы вспомним, что Сехмет одновременно являлась защитницей Маат, поэтому ее разрушительные деяния совершались как воздаяние за зло и восстановление мирового равновесия. Она была действенным олицетворением принципа «око за око», в отличие от Маат, которая не совершала никаких деяний, а служила всего лишь эталоном, по отношению к которому каждое деяние должно было оцениваться.

Сехмет, как и Маат, была дочерью бога солнца Ра, дающего жизнь и создавшего этот мир, просто дав ему имя. Сехмет была также известна как «палящее око Ра», то есть богиня, которая могла спалить обнаруженную несправедливость. (Такое понятие существует и в Ветхом Завете — всевидящее око Бога замечает в первую очередь не добрые, а злые дела.) Однако, по всей видимости, действия Сехмет ограничиваются только этой жизнью, тогда как Маат присутствует всюду. Она является sine qua поп, то есть непременным условием существования чего бы то ни было. Поэтому во время посмертного суда ваше сердце сравнивается на весах не с чем-нибудь, а с самим миропорядком.

Нам часто дают понять, что мы являемся наследниками греко-римской и иудейской философии, а не философии древних египтян. Однако, по сути, древнегреческая традиция божественного суда является для нас более странной и чужеродной, чем древнеегипетская. У древних греков было несколько богинь правосудия. Первая из них, Фемида, чье имя означает «порядок», олицетворяет примерно те же идеи, что и богиня Маат. Она была Титанидой, то есть происходила из более древней группы управляющих миром сверхъестественных существ, отождествлявшихся с самой Землей. Титаны были свергнуты Зевсом и другими богами-олимпийцами, но Фемида пережила эту «революцию», и ей даже было предоставлено место на Олимпе. Она безошибочно предсказывала будущее, и ее способность пророчествовать основывалась на умении читать образы Вселенной. В некоторых сюжетах говорится, что у нее была дочь от Зевса по имени Дике, или «справедливость», причем «справедливость» не в древнеегипетском понимании как сохранение некоторого равновесия, а в смысле заслуженного наказания. Дике была довольно агрессивной — сохранились изображения на вазах, где эта богиня бьет людей тяжелой палицей.

Другой тип справедливости олицетворялся богиней Немезидой, которую часто представляли как богиню возмездия. Однако ее имя можно понять как «раздающая должное», поэтому Немезиду можно считать богиней, устанавливающей равновесие добра и зла. Среди ее аксессуаров мы находим Колесо Фортуны, меч и плеть — аналог березовой розги госпожи Каждому-по-заслугам. Третьей богиней справедливости была Астрея, еще одна дочь Фемиды. В понимании справедливости как правды, добропорядочного поведения, правильного порядка вещей она приближалась к Маат. Но поскольку люди становились всё более порочными, она не могла больше оставаться на Земле и превратилась в созвездие Девы, которая, как мы уже упоминали, держит в своих руках весы.

Создается впечатление, что любая религия берет у своих предшественниц все, что считает возможным, а остальное выбрасывает или демонизирует. Римскую богиню справедливости звали Юстиция. У нее были весы, как у Астреи, и меч, как у Немезиды, которые ранее могли принадлежать месопотамскому богу солнца Шамашу, имевшему в своем распоряжении и весы, чтобы отмерять справедливость, и меч, чтобы ее обеспечивать. На глазах Юстиции была также повязка, чтобы на ее решение не мог подействовать общественный статус обращавшегося к ней человека. Иногда ее изображали с факелом, символизировавшим свет истины, а также с фасциями, или пучком прутьев, означавшим гражданскую власть. Поскольку у нее было только две руки, то она не могла держать в них все сразу, поэтому, если вы видите изображение этой богини в судах за пределами Европы и Северной Америки, то в руках у Юстиции может оказаться любой из этих предметов, чаще всего — весы и меч.

Действительно, Юстиция унаследовала множество аксессуаров от предшественников, но ее никогда не считали судьей душ умерших. Она возглавляла суды общего права и взвешивала не сердца, а улики и свидетельские показания. Однако в Древнем Риме она была скорее аллегорической фигурой, а не загадочной, внушающей трепет богиней. А вот древние египтяне действительно верили в существование Маат и особенно Сехмет — в то, что эти божества вмешиваются и в земную жизнь, и в жизнь после смерти, причем любое их вмешательство может иметь серьезные последствия. Юстиция же оставалась лишь статуей, которая олицетворяла намерение человеческого суда разбирать дела в согласии с принципом справедливости и в соответствии с кодексом законов, которые сами люди для себя установили.

Поговорим теперь о понятии справедливости после смерти. Жизнь древних греков и римлян после смерти не отличалась ни особым комфортом, ни последовательностью описания, однако похоже, что в их мрачных подземных мирах происходило что-то напоминающее суд над душами и воздаяние. Оказаться мертвым было совсем не веселым делом: как поведал мертвый Ахилл все еще живому Одиссею, лучше провести один день последним из рабов на земле, чем царем в стране мертвых. Действительно, некоторых после смерти настигает возмездие, но и посмертная жизнь людей добродетельных далека от пребывания в приятном во всех отношениях раю: никаких садов, арф или юных дев для услады. Скучные поля асфоделий — вот, пожалуй, лучшее, что их может ожидать. Что касается отмеренных людям при жизни удач и испытаний, то это дело парок, перечить которым не могли даже боги. Древние греки были озабочены неизбежностью кары за злодеяния, но почему-то плата добром за добро их интересовала меньше: лучшим вознаграждением за совершенное доброе дело могло стать превращение тебя в дерево.

Чтобы отыскать нечто схожее с древнеегипетским взвешиванием сердца и концепцией Маат, нужно немного продвинуться по шкале времени в эпоху христианства. Идеи, заключенные в слове «маат», схожи с теми, которые содержатся в древнегреческом слове «логос» или, по крайней мере, в некоторых вариантах его значения. Логос — это не колесо, не весы, не путь, а всего лишь слово, или Слово. Оно проникло в христианство через Евангелие от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Но Логос — это не просто древнее слово, это слово, подобное Маат. Оно одновременно и слово, и Бог; оно содержит в себе истину, справедливость и нравственные основания всего сущего.

В христианстве нет богинь как таковых, но есть женщины-святые, многие из которых изображаются с отсеченными частями тела в руках. Хотя они могут помочь найти мужа, научиться играть на рояле или найти потерянную вещь, особого могущества у них нет. Самая влиятельная из них — Дева Мария, но единственное, что она может, это ходатайствовать за тебя, сама же она никаких актов возмездия не совершает. В то же время вместо второстепенных богов в христианстве есть ангелы. Про них нельзя сказать, что они женского пола, но обычно у них длинные волосы и лишенные бороды лица. На изображениях Страшного суда главенствует похожий на Христа Осирис, но непосредственным взвешиванием души занимается архангел Михаил: как и у Маат, у него есть крылья, и его часто изображают с весами, которые он унаследовал у древних римлян вместе с мечом правосудия. Как и в древнеегипетских сценах взвешивания сердца, в христианском варианте присутствует регистратор происходящего — архангел Гавриил, которому доверено вести учетную книгу Бога. Именно то, что записано в ней, будет оглашаться в час Страшного суда, а возможно, и раньше: возьмем для примера картину, где бедный и несчастный в земной жизни Лазарь взирает сверху из райских кущ на поджаривающегося внизу богача. Таким образом, в книге учета наслаждений и страданий устанавливается некоторый баланс. В исламе тоже есть весы — мизан, — используемые в Судный день. На них взвешиваются ваши добрые и злые дела, а записи ведут два ангела: Ракиб в правую часть книги заносит благие дела, а Атид в левой части книги ведет учет неугодных дел. При такой системе документирования уже нет места любимой политиками отговорке «Я не помню».

От древнеегипетских богинь Маат и Сехмет к древнеримской богине Юстиции и далее к архангелу Михаилу и госпоже Каждому-по-заслугам — путешествие совсем не близкое. Но если справедливо утверждение, будто люди не совершают ничего, что не предусмотрено тем или иным поведенческим модулем, лежащим на «шведском столе» с табличкой Homo sapiens sapiens, то эти сверхъестественные существа как раз и олицетворяют тот модуль, о котором мы говорили ранее и который можно называть «справедливость», «установление равновесия» или «взаимный альтруизм». Что посеешь, то и должен пожать — по крайней мере, мы так думаем. Причем дело этим не ограничивается: необходимо наличие кого-то или чего-то, обеспечивающего «выравнивание счета».

Во всех религиях, за исключением христианства и ислама, все сверхъестественные существа, отвечающие за справедливость, имеют женский пол. Почему так произошло? Про древних богинь типа Маат и Фемиды можно сказать, что они восходят к эпохе Великой Матери на Ближнем и Среднем Востоке, когда все верховные божества были женскими и отождествлялись с Природой. Однако за этой эпохой последовали тысячелетия женоненавистничества, когда боги заменили богинь, а женщины оказались в подчиненном и униженном положении. Тем не менее женские фигуры Юстиции сохранилась. Чем это можно объяснить?

Будь мы приматологами, то указали бы на тот факт, что у шимпанзе вожака часто назначают старшие самки. Без их поддержки самец-лидер не сможет удержаться у власти. У гелад (вид приматов из семейства мартышковых), проживающих в горах Эфиопии, эта тенденция выражена еще ярче. У этих обезьян семьи состоят из групп тесно связанных между собой самок, их детей и самца, которого они выбрали и который остается семейным самцом ровно столько, сколько хотят самки. Будь мы антропологами, то сказали бы, что в племенах охотников-собирателей, например ирокезов, при распределении добычи большая роль отводится старухам, от которых зависит, какую долю охотничьих трофеев получит каждая семья, поскольку они учитывают не только относительный социальный статус, но и относительные потребности каждого. Окажись мы последователями Фрейда, то могли рассуждать о развитии психики ребенка: первую пищу он получает от матери вместе с первыми наказаниями и уроками справедливости и честного распределения благ.

Как бы там ни было, Справедливость, по крайней мере, в западной традиции, продолжает носить женское одеяние, что, возможно, объясняет привязанность членов Верховного суда Канады к эффектным красными мантиями и парикам.

Мне хочется совершить еще один прыжок во времени и пространстве, чтобы вернуться к пьесе, которая запечатлела тот момент, когда отправление справедливости перешло от сверхъестественных женских существ к тому, что возникло и надолго укоренилось в качестве суда общего права, в котором доминировали мужчины. Пьеса называется «Евмениды» и является третьей в трилогии «Орестея». Авторство принадлежит Эсхилу, место действия — Афины, впервые пьеса была поставлена в 458 году до н. э., то есть в тот период греческой истории, который мы называем классическим.

Сюжет был заимствован из более древней эпохи, известной как микено-минойская эра, и рассказывал о событиях после Троянской войны. В первой пьесе трилогии («Агамемнон») вернувшегося из Трои царя Агамемнона убивает его жена Клитемнестра за то, что тот принес в жертву их дочь Ифигению, надеясь получить в награду попутный ветер для своих кораблей. Во второй пьесе («Хоэфоры») сын Агамемнона и Клитемнестры Орест тайно возвращается из изгнания и, подбадриваемый своей сестрой Электрой, убивает мать. Мы оказываемся в гуще вражды, ведущейся по правилу «око за око», и это правило с особой четкостью сформулировано в шекспировской трагедии «Макбет», где говорится: «кровь рождает кровь». Орест, движимый кровной местью за отца, убивает мать и тем самым отдает долг мести.

Однако в соответствии с архаическими, доклассическими, традициями убийство матери является очень большим грехом, который по своей тяжести перевешивает убийство Агамемнона, совершенное Клитемнестрой, поскольку тот не являлся ее кровным родственником и тем более матерью. Поэтому у Ореста возник еще один долг: эринии, которых древние римляне называли фуриями, потребовали в качестве платы его собственную кровь. Они старше богов-олимпийцев и являются дочерями Земли и Ночи. Ужасные видом, эринии дики и мстительны. Они обязаны преследовать убийц кровных родственников и нарушителей кровных уз, лишать их рассудка и доводить до самоубийства.

В «Евменидах» эринии преследуют Ореста до самого святилища Аполлона, который очищает его от вины за совершенное преступление. Однако эринии не соглашаются с вынесенным вердиктом. После этого Орест отправляется в Афины, где богиня Афина, посчитав, что она не может одна выступать в качестве судьи в таком сложном случае, когда на весах с одной стороны — кровь отца, а с другой — кровь матери, для рассмотрения дела собирает 12 афинян, оставляя за собой право решающего голоса. Мнение афинян разделилось, и Афина отдала свой голос в пользу отцов и мужчин, объяснив свое решение тем, что мужчины производят детей, а женщины только вынашивают их. Он привела в пример себя самое, напомнив, что вышла из головы своего единственного родителя Зевса. (При этом Афина забыла начало мифа, согласно которому она попала в голову Зевса, поскольку тот проглотил перед этим ее беременную мать.)

Эринии были оскорблены таким приговором — триада древних матрилинейных богинь, обладавших огромной властью, оказалась побежденной молодой богиней, явно расположенной к мужчинам, которая к тому же не испытала материнства и даже никогда не была ребенком. Они грозили Афинам всевозможными проклятиями и карами, но Афина лестью и подкупом уговорила их побыть гостьями города. Она сказала, что у них сохраняется власть, что афиняне станут и впредь воздавать им почести и что эриниям придется по вкусу уютная темная пещера, в которой она предлагает им поселиться.

Эринии получили новое имя — Евмениды, или Благодетельницы. В пьесе они из отвратительных, неприглядных, вонючих полуженщин-полуживотных с клыками, кожистыми крыльями и красными налитыми кровью глазами превратились в грациозных, величественных богинь — такую метаморфозу мы встречаем в женских журналах, где рекламируется эффект какого-нибудь косметического средства… Избавившись у дантиста от ужасных клыков и умело скрыв под одеждой уродливые крылья, бывшие богини мести отправились в свое новое уютное святилище. Эти богини примитивного прошлого постепенно уходили из поля зрения, хотя, как указывала Афина, месть по принципу «око за око» искоренить до конца было невозможно, поскольку Справедливость нужно насаждать с помощью Страха. Утвердился суд обычного права, который представлялся более просвещенным и цивилизованным и согласно которому платой за ущерб может быть не только кровь. Таким образом удалось прервать бесконечную череду убийств, освящаемых кровной местью.

«…Я из граждан выберу достойнейших, — говорит Афина о суде, который намеревалась учредить, — чтоб здесь творили суд, присягу памятуя и закон храня»[2]. В «Евменидах» похвален и сам подход, и разделившиеся голоса судей. И хотя древнее чувство справедливости должно лежать в основе любой правовой системы, это не означает, что каждая правовая система обязательно справедлива. В классических Афинах надеяться на справедливое решение и пользоваться всеми свободами могли только граждане Афин мужского пола. Понятие гражданства на рабов и женщин не распространялось, а законы по отношению к ним были достаточно суровы.

Несмотря на это и на тот факт, что тысячелетия женщины не допускались в суд в качестве судей, защитников, членов коллегии присяжных, а в некоторых случаях даже в качестве заслуживающих доверия свидетелей, аллегорическая фигура Юстиции оставалась женской. Она до сих пор стоит перед залами судебных заседаний с весами в руках — единственная наследница многочисленных богинь, также владевших весами.

До сих пор речь шла не только о принципе справедливости, без которого система заимствования денег и их предоставления в кредит не может существовать, и не только о женских воплощениях справедливости — Маат, Фемиде, Астрее, Юстиции и воздающей по заслугам двуликой даме из сказки Чарльза Кингсли, но и об истории весов, этого инструмента, который служит справедливости, позволяя сравнить различные предметы и деяния. В загробном царстве Древнего Египта вес сердца сравнивался с такими понятиями, как справедливость и истина, которые включали в себя весь миропорядок. В христианской системе архангел Михаил на одну сторону весов кладет душу, а на другую — деяния человека. А теперь, возвращаясь к банковской книжке, которую я завела еще ребенком, напомню: расходуемые суммы записывались красным слева (на одной чаше весов), приходуемые — черным справа (на второй чаше весов), а итоговая цифра называлась «остатком», или «балансом». Древние египтяне на весах сравнивали моральные «плюсы» и «минусы». То же делал и архангел Михаил, однако банковский баланс имеет дело только с цифрами, хотя считается безнравственным делать большие долги (записывать слишком большую цифру в красной зоне), поскольку ни вам, ни другим от этого хорошо быть не может.

В следующей главе, которая называется «Долг и грех», я задаю вопрос: «Безнравственно ли быть должником?» Другими словами, грешно ли это, и если да, то почему? А поскольку должник является непременным членом пары «должник — кредитор», я хочу также спросить: «Совершает ли грех кредитор, давая деньги в долг?»

ГЛАВА 2 ДОЛГ И ГРЕХ

Кто-то недавно сказал, что долги — это новое ожирение. Мне это тут же напомнило, что еще не так давно говорили, будто ожирение — это новое курение, а до этого говорили, будто курение — это новое пьянство, а еще раньше, что пьянство — это новое распутство, ну а распутство сравнивали с долгами. Получается, что мы ходим кругами. Общее здесь то, что в определенное время каждую из этих привычек люди начинают воспринимать как самый страшный грех, хотя до этого момента они считались если и не чем-то совершенно безобидным, то, по крайней мере, модным. Не хочу говорить о наркотиках-галлюциногенах, но они вписываются в эту категорию.

Похоже, мы вступаем в период, когда долги уже прошли этапы своего безобидного и модного существования и начинают восприниматься как прегрешение. Уже появились телевизионные шоу на тему долгов с различимым религиозным оттенком. Различные шопоголики с раскаянием в голосе и слезами на глазах рассказывают о том, как они теряли рассудок при виде изобилия товаров, безнадежно залезали в долги, лгали, изворачивались, крали и подписывали ничем не обеспеченные чеки. Совсем печально звучали рассказы о разрушенных семьях и распавшихся влюбленных парах, не выдержавших испытания долгами. Ведущий относился к таким людям сочувственно и произносил назидательные речи, начиная напоминать проповедника. Люди прозревали, раскаивались и обещали впредь так не поступать. Искупая грех, они брали в руки ножницы и резали кредитные карточки на мелкие кусочки, а потом принимали обязательства соблюдать строжайшую экономию. Наконец, при благоприятном развитии событий они выплачивали долги, после чего получали прощение и отпущение грехов. Занималась заря нового дня, и слегка грустный, но набравшийся мудрости человек начинал новую жизнь.

Время от времени люди начинали прикладывать старания, чтобы не наделать долгов. Такое происходило не раз: долги то входили в моду, то выходили из моды, и сегодняшний обаятельный джентльмен, легко расстающийся с деньгами, завтра может превратиться в презираемого мота. Во времена Великой депрессии, когда мои родители были молодоженами, мама раскладывала заработанные отцом деньги по четырем конвертам. Конверты были подписаны: «квартплата», «питание», «прочие расходы» и «досуг». Под досугом имелось в виду кино. Первые три конверта считались приоритетными, и если в четвертый конверт нечего было класть, то ни о каком кино речи быть не могло и родители вместо кинотеатра шли на прогулку.

Мама записывала траты в течение пятидесяти лет. Я отметила, что в первые годы семейной жизни — в тридцатые и сороковые прошлого века — родители иногда позволяли себе долги: пятнадцать долларов там, пятнадцать здесь. Не такие уж маленькие суммы по тем временам, если счет булочнику за месяц составлял доллар двадцать центов, а молочнику нужно было платить шесть долларов. Долги возвращались обычно через несколько недель или месяцев. Иногда появлялись странные записи: «Книга — два доллара восемьдесят центов» или «Лакомства — сорок центов». Я до сих пор гадаю, что можно было отнести к лакомствам. Подозреваю, что имелся в виду шоколад, поскольку мама рассказывала мне, что всякая шоколадка в семье делилась пополам, чтобы каждый мог насладиться ее вкусом. Все это называлось «жить по средствам», и, если судить по телевизионным шоу, подобное искусство давно утеряно.

Поскольку настоящая глава называется «Долг и грех», мне хочется рассказать о том, как я впервые соединила эти понятия. Это случилось в церкви, а точнее, в воскресной школе Объединенной церкви Христа, на посещении которой я настояла, несмотря на возражения моих родителей, которые боялись, что я стану излишне религиозной в таком раннем возрасте. Но я уже была излишне религиозной, поскольку в той части Канады, где я жила, было две системы государственных школ — общественная и католическая. Я ходила в общественную школу, которая в то время воспринималась как протестантская, поэтому прямо в классе мы иногда молились и читали Библию. Там же висели портреты короля и королевы Англии и Канады, в коронах, со всеми орденами, регалиями и драгоценностями. Они благосклонно взирали на нас с задней стены класса.

Посещение воскресной школы было своего рода дополнением к религиозным занятиям в классе. Как обычно, я была движима любопытством — а вдруг там я узнаю о религии нечто такое, о чем мне не скажут в обычной школе? Но не тут-то было: в воскресной школе умышленно обходили молчанием самые интересные части Библии, где можно было найти секс, насилие, жертвоприношения детей, кровопролитные побоища, корзины с отрубленными детскими головами, расчленение тел наложниц с последующей рассылкой отсеченных членов как приглашение к войне. Вместо этого я провела немало часов, раскрашивая ангелочков и агнцев и распевая псалмы о свечке, пламя которой должно озарить мой темный уголок.

Вас может удивить, что при этом я получила приз за чтение наизусть стихов из Библии. Среди заученных молитв была и «Отче наш», в которой есть строка: «и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Но мой брат пел в англиканском хоре, и у них эта строка звучала иначе: «И прости нам прегрешения наши, как и мы прощаем тех, кто согрешил против нас». Незамысловатое слово «долги» вполне соответствовало простоватой, пьющей грейпфрутовый сок Объединенной церкви Христа, а слово «прегрешение» — англиканское слово, напоминающее шуршание юбки с оборочками, больше подходило прихлебыванию вина во время причастия и более изысканным ритуалам. Неужели эти два слова означали одно и то же? Я не понимала, как такое возможно, но, видимо, были люди, которые полагали, что эти слова взаимозаменяемы. Впрочем, одно мне, запутавшемуся в религиозных премудростях ребенку, было совершенно ясно: ни прегрешений, ни долгов допускать не следовало.

С сороковых годов прошлого века многое изменилось. В частности, появились Интернет и сетевые поисковые системы. Сравнительно недавно я обратилась к всемирной Сети, чтобы понять, как появилось различие в переводе этой строки молитвы «Отче наш». Если вы повторите мой эксперимент, то обнаружите, что слово «долги» использовал Джон Уайклифф в своем переводе Библии 1381 года, а слово «прегрешения» появилось в переводе Уильяма Тиндала в 1526 году. «Прегрешения» вновь появляются в 1549 году в «Книге общей молитвы», но в 1611 году в переводе Библии короля Якова опять появляется слово «долги». В латинской Вульгате используется слово «долги». Но, что интересно отметить, в арамейском, то есть семитском, языке, на котором говорил Иисус, «долг» и «грех» обозначаются одним словом. Поэтому возможным переводом интересующей нас строки был бы такой: «прости нам долги/грехи наши», или даже: «грешные долги наши», — хотя ни один переводчик до сих пор этот вариант не выбрал[3].

Если вы продолжите поиск в Интернете, то обнаружите довольно много похожих на проповедь записей в блогах, смысл которых обычно сводится к тому, что под долгами или прегрешениями, упомянутыми в молитве «Отче наш», имеются в виду долги и прегрешения духовные. По сути, это всегда грехи: Господь прощает нам наши грехи в той степени, в которой мы прощаем грехи, совершенные против нас.

Блогеры-проповедники пытаются спасти нас от наивного убеждения, что речь в молитве идет о денежных долгах. Вот выдержка из записи, размещенной в блоге женщины-священника епископальной церкви Святого Якова в Южной Каролине Дж. К. Ольбрих. «Вспоминая „Отче наш“, — пишет она, — хочу сказать, что финансовые долги иногда являются метафорой греха — прости нам наши грехи, прегрешения, долги, как мы прощаем тех, кто совершает против нас грех, прегрешение или в долгу перед нами…» И далее:

Для сегодняшнего дня типично иметь множество долгов — 2,5 триллиона долларов потребительских долгов по состоянию на июнь 2008 года, или почти 12 тысяч долларов на одну семью. Если вам принадлежит дом, то вы знаете, что подписание ипотечного соглашения отрезвляет… и ошеломляет, если о нем думать очень долго… Когда я служила в другой церкви, ко мне пришла одна пара за пасторским советом. Они бились из последних сил, на их кредитной карточке был долг в 75 тысяч долларов, а годовой доход не превышал 50 тысяч. Они устали от долгов и боялись, что никогда не смогут их выплатить… Представляете, как они были бы счастливы, если бы тот человек из MasterCard, который стращал их все это время, объявился бы в один прекрасный день и сказал, что их долг списан. Или вдруг появился бы кто-нибудь с известием, что банк решил простить вам ипотечный кредит, или кредит для получения образования, или кредит на развитие бизнеса… Слишком хорошо, чтобы быть правдой, подумаете вы или почувствуете в этом какой-то подвох… или нарушение закона… или ошибку… Вы подождете немного, а потом проверите свой банковский счет… но вот приходит письменное подтверждение из банка… То-то будет праздник! У вас не хватит слов благодарности в адрес American Express, или Visa, или вашего банка, потому что долги — это настоящая кабала.

В этом месте те из вас, кто имеет наиболее практический склад ума, скажут, что подобное невозможно, что в таком случае обрушилась бы вся система… если всем прощать ипотечные кредиты, банковская система рухнет… кто-то все равно должен платить… И вы в этом будете абсолютно правы.

Освобождение от долгов — это прекрасно, но еще более замечательно — освободиться от наших долгов в духовном смысле.

Здесь в одном букете объединились несколько значений: финансовый долг стал метафорой греха; ужас и бремя человека, оказавшегося должником; радость от осознания того, что однажды этих долгов не будет; нереальность списания долгов, потому что «вся система тогда рухнет», и ощущение того, что долг — это форма рабства. Если мы соединим начало и конец, то у нас получится еще более элегантное уравнение: финансовый долг — это не только метафора греха, это само прегрешение. Это долг/грех, как в арамейском оригинале.

Современные проповедники, конечно, не говорят, что кредиторам пора сжечь свои долговые книги, но существует достаточно оснований для того, чтобы верить: Иисус имел в виду именно то, что мы должны прощать финансовые долги так же, как и грехи любого другого рода. Он не только воспользовался словом, в котором для него объединялись оба значения, но и хорошо знал закон Моисея, согласно которому каждый седьмой год должен объявляться саббатическим, в котором прощаются все долги. «В седьмой год делай прощение. Прощение же состоит в том, чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы ближнему своему, простил долг и не взыскивал с ближнего своего или с брата своего; ибо провозглашено прощение ради Господа» (Втор.15, 1–2).

Почему при таких условиях кто-то будет давать в долг? Возможно, потому, что деньги брали и давали взаймы в небольших общинах. Чужеземцам долги не прощались, они прощались только своим, с кем поддерживались соседские отношения, закрепленные многолетним совместным проживанием, и тот, кто выступал в качестве кредитора, через год мог сам стать заемщиком. Моя мать, выросшая в небольшом селении в Новой Шотландии, любила говорить: «В деревне каждый знает, как у тебя идут дела». В таких местах огромное значение имела репутация, и никто не хотел прослыть человеком, не отдающим долгов. В противном случае такому человеку в час нужды никто не одолжит даже стакана муки и яйца. Поэтому за прощенный долг нужно было все равно как-то расплачиваться, пусть даже и не деньгами. Во время Великой депрессии, например, в сельских местностях Новой Шотландии денег у людей было очень мало. Моему отцу, который был местным врачом, платили кто цыплятами, кто дровами. Цыплята, конечно, надоедали, но зимой в доме было всегда тепло, вспоминала мама.

В книге «Системы выживания» (1994) Джейн Якобс предложила теорию, согласно которой люди получают что-то только двумя способами: либо берут, либо приобретают. Все попадает к нам, пишет Якобс, одним из этих путей, которые никогда нельзя путать. Нельзя допускать, чтобы эксперты в одном методе работали там, где используется другой. Например, полицейский, которому ближе и понятней метод «брать» и который осуществляет свои функции с оружием в руках, одновременно не может быть коммерсантом, ибо тогда нам не миновать взяточничества, рэкета и других форм коррупции.

Если следовать мысли Якобс, то под категорию «брать» подпадают охота, рыболовство, собирательство, мародерство в военное время, захват территорий, грабеж, насилие, угон людей в рабство и нахождение монет (а в моем случае — чаще канцелярских скрепок) на тротуаре. Под «приобретением» понимаются бартер, покупка и продажа, браки по расчету и договоры, определяющие функционирование рынков, хотя последние часто приводят к ситуации, подпадающей под категорию «брать», — такие случаи назывались «дипломатией канонерок». Когда я впервые читала эту книгу, мне нравилось отыскивать случаи, которые не подпадали ни под одну из этих категорий. Прежде всего, я подумала о подарках, поскольку на них не распространяется ни понятие «брать», ни понятие «приобретать». Но оказывается, что подарки все же можно отнести к категории «приобретать», поскольку, хотя для них не устанавливается твердая цена и подарки не принято продавать, от правила обмена подарками никуда не деться. За подарок нужно платить хотя бы благодарностью. Кроме того, получивший подарок теперь сам обязан дарить что-то, пусть даже и не тому человеку, от которого подарок получен. Это особенно очевидно в сфере художественного творчества. Талант тоже является даром — его нельзя приобрести за деньги. Вдохновение рождается у вас от работы других художников или артистов, а потом от вашего творчества передается другим людям — если вам, конечно, повезет.

Но под какую категорию мы подпадаем, когда берем деньги в долг или одалживаем их? Создается впечатление, что кредитование существует в некой теневой, промежуточной зоне и, в зависимости от конечного результата, подпадает то под категорию «брать», то под категорию «приобретать». Заимствованный предмет или взятую в долг сумму денег нельзя отнести ни к тому, что «берут», ни к тому, что «приобретают». Они существуют как бы на нейтральной полосе: если за заемные средства берется процент, почти равный сумме долга, то это равносильно краже денег у заемщика; если взятые в долг вещь или деньги не возвращаются, то это тоже своего рода кража у кредитора. В этих случаях заем подпадает под категорию «брать», а не «приобретать». Но если вещь сначала была взята, а потом возвращена с разумными процентами, то мы имеем дело с категорией «приобретения». Захват заложников тоже находится в промежуточной зоне — частично это захват, частично выкуп.

Есть еще одна нечеткая по отношению к этим категориям финансовая схема: залог с последующим выкупом (или без выкупа, и в этом случае тот, у кого в данный момент оказалась вещь, может ею владеть). Залог — это старинная практика. В Библии говорится: «Никто не должен брать в залог верхнего и нижнего жернова; ибо таковой берет в залог душу». (Втор. 24, 6) Во Второзаконии много места посвящено тому, как следовать закону, чтобы не нарушить справедливость. Запрет на взятие в залог жернова объясняется тем, что это необходимая вещь, без которой человек не сможет выжить, а значит, не сможет вернуть долг и получить назад свой жернов. Таким образом, взять в залог орудие труда — значит украсть. А если это жернов небольшой семейной мельницы, то семья в буквальном смысле останется без хлеба.

Мы до сих пор еще пользуемся такой промежуточной формой сделки и несем свои вещи в места, называемые «ломбардами». От них, как считается, попахивает серой, как и от всего, что не помещается ни в одну из категорий и находится в неопределенной зоне где-то между ними.

Моя девяностопятилетняя тетушка Джойс Баркхаус, живущая в Новой Шотландии, рассказала следующую историю про ломбард.

Когда в середине февраля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, как раз в разгар Великой депрессии, родился мой брат, то на железнодорожный билет из Новой Шотландии в Монреаль сделали скидку по случаю Дня святого Валентина. Билет стал стоить десять долларов. Моя тетушка и ее подруга с трудом наскребли по десять долларов, чтобы отправиться в Монреаль и помочь моей маме с новорожденным. Когда они приехали, мама все еще находилась в больнице, поскольку отцу задерживали жалованье и ему нечем было заплатить за акушерские услуги и «выкупить» маму. Больницы в то время многим напоминали долговые тюрьмы. Отцу в конце концов удалось извлечь оттуда маму, но на это ушло, если верить маминым записям, девяносто девять долларов, или вся его месячная зарплата.

В то время мои родители были очень бедны. Поэтому отец заложил в ломбарде свою авторучку, чтобы в знак благодарности сводить тетушку в ресторан. (Он считал себя обязанным так поступить, поскольку он осознавал необходимость отблагодарить тетю за проявленные ею заботу и внимание.) Когда тетя и ее спутница купили обратный билет в Новую Шотландию, каждая из них получила по прощальному подарку — гроздь винограда и небольшую коробку шоколадных конфет «Лора Секор», на которых они должны были продержаться до конца путешествия. Они собирались всю дорогу просидеть, но оказалось, что проводник за двадцать пять центов может дать подушку. К сожалению, у них на двоих набралось только сорок восемь центов, поэтому, как рассказывала тетя, они состроили проводнику глазки и предложили ему всё, что имели, плюс две шоколадные конфетки. Их предложение было принято, и всю дорогу они крепко спали.

Услышав эту историю еще ребенком, я порадовалась за них и навсегда запомнила урок: торгуйся, если хочешь что-либо получить. Позднее, заинтересовавшись различными видами ручек, я задумалась над тем, что же это была за авторучка, если ее взяли в залог? Еще позднее я удивилась дешевизне железнодорожных билетов (сегодня на десять долларов можно приобрести разве что бутылку воды да пару пакетиков чипсов) и дороговизне винограда.

Но сейчас я думаю: бедный отец! С его-то нравственными принципами идти в ломбард! Нужно отметить, что эта часть истории рассказывалась почти шепотом, но с тайным смакованием каждого слова, как будто в эпизоде с ломбардом было что-то порочное, вроде посещения стриптиза, что-то совершенное вопреки правилам, но в то же время и героическое, жертвенное: смотрите, отец смог преодолеть себя и совершил отважный поступок!

Когда я была еще совсем юной, мне казалось, что ломбарды как-то связаны с шахматами — пешки часто заваливались за диван и, как я думала, в ломбарде можно было купить новые[4]. Однако это оказалось ошибочной точкой зрения. Пешки в шахматах идут в бой первыми, ими в первую очередь жертвуют, поскольку они немногого стоят. Слово «ломбард» происходит от итальянской местности Ломбардия, банки которой еще в Средние века практиковали залоговые сделки. Человек приходит в ломбард, сдает вещь и получает взамен квитанцию с номером и какую-то сумму, возвратив которую с процентами, а также предъявив квитанцию можно получить свою вещь обратно, то есть выкупить ее. Но если ты не возвращаешься в течение установленного времени, то теряешь свое право на выкуп вещи и она с этого момента принадлежит владельцу ломбарда, который может продать ее с прибылью для себя.

Что же касается репутации ломбардов к тому времени, когда мой отец отнес в залог свою авторучку, то здесь мнения расходятся. Как всегда, когда на предмет можно смотреть, как минимум, с двух сторон и взвешивать каждую точку зрения — вспомним весы, где на одной чаше лежит сердце, а на другой — перо вселенской истины, или спор, в котором сравниваются матереубийство и отцеубийство, или ангелов, записывающих добрые дела и злодеяния, или месячный бюджет, или плюсы и минусы ломбарда, — добиться точного равновесия очень трудно.

Ломбарды ведут свою историю с классической эпохи в Древней Греции и Риме, а на Востоке — с первого тысячелетия до новой эры в Китае. Отрицательным отношением к себе они обязаны репутацией последнего средства для отчаявшихся людей и места, где грабители избавляются от своей добычи: снесут ее в ломбард, получат деньги и никогда не вернутся за отданной вещью. Есть и еще один вариант: человек, готовящийся к банкротству или бегству из города, может накупить товаров на заемные деньги, заложить эти товары и с полученной наличностью исчезнуть.

Положительной стороной ломбардов является их готовность в случае нужды прийти на помощь людям небогатым, поэтому они служат банком для бедняков — и францисканцы в Средние века, и буддистские монахи в Древнем Китае ссужали бедным деньги под залог. Они выдавали крохотные суммы, которые люди, не обладающие достаточным залогом, не смогли бы получить у гнушающихся такими операциями кредитных организаций: по сути, это были микрофинансисты. Их покровителем был святой Николай, и существует трогательная легенда о том, как он помог с приданым трем бедным девушкам, которые без этого никак не могли выйти замуж. В приданое каждая получила по мешочку золота — именно в память об этом над дверями всех западных ломбардов висят три золотых шарика. (В Китае вместо шариков как символ удачи висит золотая летучая мышь, но это уже другая история.)

Согласно другой легенде о святом Николае (он же Санта-Клаус) он каждый год 25 декабря по печной трубе проникает в жилище с мешком всякой всячины, позаимствованной из ломбардов. В XIX веке бытовало выражение «старик Ник», так было принято называть дьявола, и это выражение напрямую связано со святым Николаем. Не стоит забывать о его красном одеянии, пышной растительности на лице и о связи обоих с огнем и сажей. Кроме того, глагол «to nick» имеет сленговое значение «украсть», если следовать… Но тут я хочу сделать маленькое отступление и заметить, что святой Николай был покровителем не только детишек — таких маленьких эльфов с липкими ручонками, не очень-то уважающих чужую собственность, но и просто воров. Он всегда оказывается рядом со славной добычей, а на вопросы о ее происхождении отвечает что-нибудь малоубедительное, приписывая происхождение ценностей каким-то волшебным персонажам, которые якобы без устали трудятся в так называемой «мастерской». Занятная история, добавлю я.

Что касается трех выкрашенных золотой краской шаров, то, хотя история о приданом очень мила, на самом деле эти шары первоначально были частью герба богатейшего семейства Медичи, а потом перекочевали к Ломбардскому дому банкиров и ростовщиков, которые хотели, чтобы люди думали, будто и они богаты. И действительно, вскоре эта форма суггестивной рекламы и симпатической магии сработала: они действительно обогатились.

Среди первых объектов, служивших залогом, оказались люди. Месопотамский свод законов Хаммурапи, который датируется примерно 1752 годом до новой эры, являлся, по сути, комплексом поправок к уже существовавшим законам, а это значит, что долговое право еще древнее. Из этого свода мы узнаем, что должник мог заложить свою жену и детей, своих наложниц и их детей и своих рабов и превратить их в долговых рабов, чтобы погасить свой долг. Кроме того, он мог просто их всех продать. В последнем случае он терял право их выкупить и они оставались рабами до конца своей жизни. Но если их закладывали под заем, то по возвращении такого займа в пределах оговоренного срока все долговые рабы возвращались прежнему владельцу. В самой отчаянной ситуации он мог продать самого себя в долговое рабство, и в этом случае ему бы пришлось оставаться рабом до конца дней своих, поскольку вряд ли нашелся бы человек, пожелавший его выкупить.

Долговое рабство — явление не такого уж далекого прошлого. В современной Индии, например, человек может всю жизнь, по сути, оставаться долговым рабом. Сегодня многие попадают в такое рабство, желая предоставить дочерям приданое. Так же обстоит дело с нелегальными иммигрантами из Азии в Северную Америку, которые, тайно попадая в страну, должны всю жизнь расплачиваться за это со своими «благодетелями». В XIX веке в шахтерских деревушках на севере Европы жители становились настоящими рабами торговых лавок, принадлежавших тем же угольным компаниям. В них за предметы первой необходимости и продовольствие шахтеры вынуждены были платить больше, чем могли заработать.

В самом известном романе Эмиля Золя «Жерминаль» (жерминаль — это апрель по французскому революционному календарю) эта система описана во всех ужасающих и неприукрашенных подробностях. Владелец лавки — мерзкий тип, убежденный, что секс служит вполне конкурентным товаром, брал долги натурой, используя для своих похотливых целей шахтерских жен и дочерей. Вам будет приятно узнать, что в романе есть знаменитая сцена бунта, во время которого жены и дочери отомстили своему обидчику, насадив его гениталии на палку и пройдя с ней торжественным маршем по улицам городка. Грубое и жестокое развлечение, но ведь телевидения в то время еще не было. Еще одной формой долгового рабства в XIX веке являлось предоставление проституткам крова и одежды или организация публичных домов, где с девушек за жилье, одежду и еду брали столько, что они не могли рассчитаться за эти услуги. Некоторые виды такого рабства продолжаются до сих пор, когда человек вынужден отрабатывать очередную дозу наркотиков. Все эти средства подчинения людей чужой воле заставляют их работать за гроши и превращают их существование в кромешный ад.

К тому моменту, когда свод законов Хаммурапи был записан, рабство уже давно существовало. Как оно возникло? В своей книге «Происхождение патриархата» (здесь имеется в виду не благостная картина с почтенным седовласым главой семейства, торжественно разрезающим ростбиф за воскресным обедом, а система, при которой мужчина имел право относиться к своей жене или женам и к своим детям как к собственности и распоряжаться ими по собственной воле, словно это были стулья или столы) Герда Лернер пишет: «Исторические источники, сообщающие о рабстве, немногочисленны и трудны для оценки. Рабство исключительно редко присутствовало в сообществах охотников или собирателей, но широко распространилось в различных удаленных друг от друга местах с возникновением животноводства, затем земледелия, а еще позже в процессе урбанизации и формирования государств. Обычно происхождение рабства связывают с пленением людей во время боевых действий, наказанием за преступления, продажей другими членами семьи, продажей себя самого за долги… Рабство может существовать только тогда, когда для него созданы определенные предпосылки: излишки продуктов питания, методы принуждения непокорных узников, различие (визуальное или иначе воспринимаемое) между рабами и их „поработителями“». Далее она постулировала, что первыми рабами были женщины, потому что их легче подчинить и контролировать. Пленных мужчин обычно убивали, проламывая голову или сбрасывая со скалы, пока кому-то не пришло в голову их ослеплять, и мы получили Самсона-борца в поэме Джона Мильтона под таким же названием, когда героя ослепили в темнице Газы вместе с другими рабами.

Самсон — это ветхозаветный герой, наделенный Богом огромной силой, которая могла покинуть его, если он раскроет свою тайну. Тайна же заключалась в том, что он становился беспомощным, если ему срезать волосы. Нашлась одна женщина, которая выведала у него эту тайну и отрезала волосы Самсона. Разве могут женщины хранить тайны? Не говорите им ничего, если не хотите, чтобы об этом завтра узнали соседи. Однако Самсону удается как бы выкупить, вернуть себя — он покупает свободу души ценой своей физической жизни. Это весьма впечатляет, когда мы говорим, что «человек вернул себя», — например, виновный в совершении позорного поступка уравновешивает его совершением поступка благородного. Получается, что у нас есть ломбард для души, раз ее можно сначала заложить, а потом выкупить. И именно к этому я хочу перейти.

Во-первых, существует странное проявление такого ломбарда для души: поедание грехов. Обычай поедать грехи появляется в романе Мэри Уэбб (1924 год) под названием «Яд сокровищ», которое навеяно строкой из первой книги «Потерянного рая» Джона Мильтона. После падения с Небес в Преисподнюю Сатана отправляет экспедицию:

Вблизи гора дымилась — дикий пик С вершиной огневержущей, с корой, Сверкающей на склонах: верный признак Работы серы, залежей руды В глубинах недр. Летучий легион Туда торопится. Так мчатся вскачь, Опережая главные войска, Саперы, с грузом кирок и лопат, Чтоб царский стан заране укрепить Окопами и насыпью. Отряд Маммон ведет; из падших Духов он Всех менее возвышен. Алчный взор Его — и в Царстве Божьем прежде был На низменное обращен и там Не созерцаньем благостным святынь Пленялся, но богатствами Небес, Где золото пятами попиралось. Пример он людям подал, научил Искать сокровища в утробе гор И клады святокрадно расхищать, Которым лучше было бы навек Остаться в лоне матери-земли[5].

Отсюда мы узнаем, что Уэбб названием романа указывала на то, что одной из его тем является разрушительная сила богатства, что, собственно, не раз подтверждалось. Действие романа происходит в XIX веке в Шропшире, где несуетно живут старики. Отец Гидеона Сарна совершенно внезапно умирает от инсульта. Какая ужасная смерть — умереть в припадке гнева, не избавивших от грехов своих, — именно такой смерти Гамлет желал своему отчиму. Можно искупить грехи свои, если искренне раскаяться, но если у тебя нет на это времени, то ты обречен на муки. Вот тут-то и нужен поедатель грехов. Рассказчик объясняет:

В наших краях тогда еще водился обычай давать бедняку деньги, если кто-нибудь умирал. Тогда бедняк должен был взять хлеб и вино, протянутые ему над гробом, и съесть и выпить все со словами: «Облегчаю участь твою, дорогой человек, упокойся и не блуждай полями и проселками. Ради твоего покоя я закладываю душу свою». После чего он с тихим и скорбным взором должен удалиться. Мой дед говаривал, что поедатели грехов были как шаманы в давние времена или как своего рода духи, да все перевелись в дни испытаний. А может быть, это были нищие, опустившиеся до такой степени, что с ними никто не хотел знаться, и единственной пищей для них часто были хлеб и вино, которые им подносили над гробом. В наше время вблизи Сарна таких людей не было и за ними нужно было посылать далеко в горы. Но горы были далеко, да и люди там просили за свою услугу немыслимые деньги, а делать все даром, как это бывало раньше, никто не соглашался.

В романе Гидеону пришлось самому стать поедателем грехов своего отца; он это сделал для того, чтобы заполучить семейную ферму и стать богачом и влиятельным человеком. Однако поедание грехов сослужило ему плохую службу. Вот как описано поглощение им вина, полагавшегося поедателю грехов: «В его руках оказалась оловянная посудина, наполненная мраком…» Мы сразу же понимаем, что ничего хорошего из этого не выйдет. Если побуждения поедателя грехов чисты и бескорыстны, то у него есть надежда избежать проклятия. Но не в том случае, если помыслы его низки, как это было с Гидеоном.

Поедание грехов было известно и шотландцам, и жителям Уэльса. Льюис Хайд в своей книге «Дар, или Воображение и эротическая жизнь собственности» описывает очень похожий валлийский обряд, совершавшийся сто лет назад:

Гроб установили на похоронные дроги рядом со входом в дом. Один из родственников покойного стал раздавать хлеб и сыр нищим, стараясь, чтобы раздача милостыни происходила над гробом. В некоторых кусочках хлеба и сыра внутри оказывалась монета. Нищие в ожидании начала раздачи милостыни собирали цветы, которыми украшали гроб.

Хайд относил погребальные дары к более широкому классу даров, который он назвал «пороговые дары», то есть дары, облегчающие переход из одного состояния в другое. В валлийском обряде умершему помогали перейти из этой жизни в иную, и, если этот обряд совершался неправильно, покойник мог задержаться на земле в виде духа, поскольку духами считались души, не успевшие завершить свои дела на земле. Аналогичные обряды встречаются по всему миру, а предметы, размещавшиеся в местах захоронения или пирамидах, выполняли одну и ту же функцию: сопровождать в путешествии и облегчить переход в иную жизнь. В следующий раз, когда вы будете бросать цветок в открытую могилу, спросите себя, зачем вы это сделали.

Однако в обряде поедания грехов было еще кое-что. Передача хлеба и вина над гробом бесспорно является отголоском христианского причастия. Причастие помогает душе обрести блаженство, однако хлеб и вино из обряда поедания грехов имеют противоположное значение: то, что поедается и выпивается, является мраком, а не светом. Поедающий хлеб и выпивающий вино в этом обряде берет на себя все грехи покойного, чтобы освободить его душу, и в этом качестве является своего рода козлом отпущения. Кроме того, он закладывает свою душу, гарантируя тем самым, что кто-то — а в данном случае он сам — готов заплатить за все прегрешения, когда наступит срок расплаты.

В то же время, хотя поедающий грехи и закладывает свою душу, он ее не продает, а всего лишь отдает в залог, а точнее, меняет на хлеб и вино, весьма при этом рискуя, поскольку, если и он внезапно умрет и для него не найдут поедателя грехов, то ему придется задержаться на земле с целым скопищем грехов. Душу в залог отдают, конечно, дьяволу, именно он удерживает у себя эти души до тех пор, пока ее не выкупит какой-нибудь новый поедатель грехов. Здесь уместно отметить, что залог и заложник — однокоренные слова. Заложниками были люди, которых, как и сегодня, держали в неволе для обмена на других людей или на некоторую сумму денег. Душа поедателя грехов выступает как заложница и как замещающая душу того, чье грехи он взял на себя, поедая их. Нет ничего удивительного в том, что поедатель грехов в «Яде сокровищ» отправляется к себе «с тихим и скорбным взором».

Первым заложником такого рода, известным нам из мифологии, будет, пожалуй, Гештинанна, одна из героинь шумерского мифа об Инанне. Богиня жизни Инанна потерпела поражение от богини смерти Эришкигаль и была убита. Однако богине жизни негоже быть мертвой — сад ее может погибнуть, не говоря уже о всех живых существах на земле. Поэтому другой бог изготавливает два похожих на голема робота, которые изначально не относятся к живым существам, а значит, неподвластны богине смерти. Они спасают Инанну и снова возвращают ее из мрака на свет. Эришкигаль говорит, что количество мертвых должно остаться прежним, а не то нарушится космическое равновесие, поэтому нужно было найти кого-нибудь, кто занял бы место Инанны в подземном мире шумеров. Жертвой стал пастуший царь Думузи, смертный возлюбленный Инанны. Однако сестра Думузи Гештинанна взамен брата предложила себя, и боги были настолько поражены величием ее духа и способностью на самопожертвование, что поделили между ними срок заточения в подземном мире: шесть месяцев в году должен был проводить под землей Думузи и шесть месяцев — Гештинанна. Это первый случай, когда человек предложил себя в обмен на спасение другого человека. Такова центральная идея поедателя грехов: имеется долг, который должник оплатить не может, тогда возможны два варианта — или этот долг берется оплатить кто-то другой, или кто-то другой соглашается подменить собой должника. Параллели с христианством совершенно очевидны.

В каждой схеме человеческого поведения можно разглядеть и положительный, и отрицательный элемент. В отрицательном варианте вместо того, чтобы предложить себя взамен кого-то, вы предлагаете кого-то взамен себя. Яркий пример такого поведения можно обнаружить в антиутопии Джорджа Оруэлла «1984». Главного героя, неудачника Уинстона Смита, отправляют в страшную комнату 101, где находится то, чего человек больше всего боится. В случае с Уинстоном это были крысы. Голодные крысы были готовы выгрызть ему глаза.

Маска придвигалась к лицу. Проволока коснулась щеки. И тут… нет, это было не спасение, а только надежда, искра надежды. Поздно, может быть, поздно. Но он вдруг понял, что на свете есть только один человек, на которого он может перевалить свое наказание, — только одним телом он может заслонить себя от крыс. И он исступленно кричал, раз за разом:

— Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня![6]

Джулия, между прочим, была его возлюбленной. Такая замена себя самого кем-нибудь другим хорошо известна специалистам по древним религиям, поскольку именно эта идея лежит в основе принесения в жертву как животных, так и людей. У тебя есть долг перед богами — так пусть его оплатит кто-нибудь вместо тебя. Те, кто читал Ветхий Завет, особенно книги Левит и Второзаконие, найдут длинные перечни животных, которых следует приносить в жертву, или во искупление ваших собственных прегрешений, преступлений или провинностей или как благодарность за особое расположение, оказанное вам Богом. Одно животное можно отдать как плату за другое: например, вы можете в благодарность за первенца осла принести в жертву ягненка.

На Ближнем Востоке и в Древней Греции в жертву могли приноситься и люди, особенно в важных случаях. Царь Агамемнон, возглавлявший греков во время Троянской войны, принес в жертву свою дочь, как и ветхозаветный военачальник Иеффай (Книга Судей, 11, 30–31), причем оба взамен получили победу над своими врагами. Покорив города ханаанеян, Иисус Навин убил всех пленных и их скот и принес их в жертву Богу, так же как Иезекииль убил четыреста пятьдесят жрецов Ваала. Первенцы всех живых существ, включая детей человека, всегда считались принадлежащими Богу. Авраам не удивился, когда Бог сказал ему, чтобы он принес в жертву своего единственного сына Исаака. Эта история должна, как считается, проиллюстрировать процесс замены человеческих жертв на жертвенных животных, ибо горло в данном случае перерезали овну. Однако человеческие жертвоприношения, особенно детские, были широко распространены в Древнем мире. Они были призваны либо искупить грех, либо воздать благодарность Богу за оказанную милость. Вместо себя вы приносите в жертву какую-то часть своей собственности — быка, голубя, ребенка, раба, — постоянно произнося при этом разные варианты одной и той же фразы: «Отдайте им Джулию!»

По счастью, ко времени написания Книги Чисел вместо жертвы можно было предлагать определенный денежный эквивалент. Вспомните об этом, когда будете класть деньги в церковный ящичек для пожертвований. Двадцатидолларовая бумажка заменяет перерезание горла, причем предлагаемая цена вполне приемлема.

Кроме того, это возвращает нас к христианству. Иисус назван Искупителем, и это слово взято непосредственно из языка долгов и залогов и, следовательно, относится к замещающим жертвоприношениям. По сути, вся теология христианства строится на понятии духовного долга и его искупления, а также подсказывает, что нужно делать, чтобы вместо вас долг заплатил кто-нибудь другой. Кроме того, она строится на дохристианской фигуре козла отпущения во всех вариантах, включая человеческие жертвоприношения, когда кто-то освобождает вас от грехов.

Вот краткое изложение этой истории, и я прошу извинения, если из-за краткости что-нибудь упущу.

Бог дал Человеку жизнь, и за это человек должен быть благодарным и послушным. Однако человек не отдает свой долг и проявляет непослушание. Этим самым он возлагает на себя и своих потомков бесконечный долг, ибо, как мы знаем, все родственники и душеприказчики, указанные в завещании, принимают на себя не только завещанное, но и долги усопшего. Что касается изначального греха, то кредитором порой считается Смерть, а порой — дьявол: именно они забирают либо жизнь, либо душу, либо и то и другое в качестве оплаты долга, который достался вам от далекого предка.

Груз греховного долга, унаследованного вами от Адама и получившего название «первородного греха», в сочетании с вашими собственными не очень оригинальными грехами так и останутся не оплаченными вами, поскольку они слишком велики, чтобы вы могли расплатиться. Поэтому если кто-нибудь не согласится сделать это за вас, то ваша душа либо (а) погибнет, либо (б) останется в рабстве у дьявола в аду, где будет заниматься не самыми приятными вещами. Возможных варианты описаны Данте, у которого Адом управляет некая разновидность Микадо из комической оперы Джилберта и Салливана[7], у которого есть врожденная склонность обеспечивать справедливое воздаяние за преступление. Если это для вас слишком сильно отдает Средневековьем, отыщите более короткую проповедь об Аде в «Портрете художника в юности» Джеймса Джойса.

Во время жизни все души, не находящиеся в состоянии благодати или вообще проданные дьяволу, пребывают, как считается, в промежуточном состоянии, то есть в состоянии грозящей опасности, но не окончательно проклятые. Христос выступает как избавитель всех душ (по крайней мере, в теории), действующий в качестве космического поедателя грехов, — на кресте он берет на себя грехи всех людей, предлагая себя подобно Гештиананне на роль заместительной человеческой жертвы, чтобы тем самым прекратить все заместительные человеческие жертвы и искупить этот огромный первородный грех. Однако индивидуумы тоже обязаны участвовать в этой драме: по сути, вы должны искупить себя сами, позволив быть искупленными.

Таким образом, все души ныне живущих можно полагать находящимися в ломбарде для душ, не будучи при этом ни рабами, ни полностью свободными. Время идет, не останавливаясь. Сумеете ли вы освободиться от грехов до того, как грянет полночь и явится старушка с косой или, того хуже, старик Ник[8] в красном костюмчике, готовый засунуть вас в свой инфернальный мешок? Будьте осторожны! Кто ж заранее это знает?

Именно это наделяет жизнь христианина драматизмом: вы ничего не знаете заранее, если, конечно, не являетесь сторонником антиномианской ереси. В последнем случае вы настолько уверены в своем спасении, что даже самые неприглядные свои дела полагаете благими, поскольку их совершаете вы. Вот краткий пересказ небольшой статьи, опубликованной в 2005 году в лондонской газете «Телеграф», в которой автор, некто Сэм Лейт, изображает бывшего премьер-министра Великобритании Тони Блэра еретиком-антиномианистом:

В первом приближении — а на большую точность я, не будучи теологом, не претендую — антиномианизм основан на идее, что вера освобождает человека от необходимости творить добро. Праведность оказывается выше закона, что, например, с определенными оговорками, можно сказать о позиции премьера по отношению к Ираку.

Тут получается своего рода теологическая квадратура круга: кальвинистское представление о том, что избранные спасутся, потому что такова часть божественного замысла, возникшего тогда, когда еще не существовало никого из их далеких предков. Вера выше поступков, и это — прямая дорога в рай. Крайняя интерпретация этой идеи приводит к тому, что поступки вообще не имеют никакого значения.

Божественная благодать, которая нам не подконтрольна, приходит с верой. Вера приносит спасение. Следовательно, если тебя не коснулась Божья благодать, то тебе остается лишь ждать конца, когда тебе придется бесконечно долго согревать ноги, сидя на дьявольских вилах в преисподней.

Если же ты попал в число избранных, то, что бы ты ни натворил, все равно останешься незапятнанным перед Богом. Многие из нас, конечно, согласятся, что это слишком экстравагантная точка зрения, она многократно порицалась как светскими, так и религиозными авторитетами по совершенно понятным причинам. И тем не менее она все еще жива.

Поскольку политики, по крайней мере на англоязычном Западе, стремятся все втянуть религию в политику, то электорату уже пора поинтересоваться их личными теологическими представлениями. «Верите ли вы в свое безусловное спасение, а также в то, что взятки, мошенничество, ложь, пытки и другие преступные деяния, в которых вы можете быть замешаны, совершенно оправданы, потому что вы — один из избранных и не можете совершать злодеяний, и в то, что все деяния такого безгрешного человека, как вы, также безгрешны, и, наконец, в то, что большинство людей, интересы которых вы хотите представлять в качестве политического лидера, грешно, никчемно и обречено на адские муки? И почему бы тогда не послать их подальше?» Такие вопросы кандидату будут вполне уместны.

Есть один роман, очень тщательно исследующий антиномианскую ересь: книга Джеймса Хогга «Частные мемуары и исповедь оправданного грешника» (1824 год). Нет ничего удивительного в том, что сегодня, когда многие политики считают себя «святее Папы», этот роман вновь привлек внимание критиков. В романе описана следующая ситуация: духовно изуродованный фанатичкой-матерью, уверенный, что ему уготовано искупление всех грехов, охваченный завистью и ненавистью к своему более привлекательному брату и жизнерадостному отцу-пьянице, рассказчик совершает одно мерзкое преступление за другим, ведомый таинственным незнакомцем, которого он встретил, когда полностью уверовал в свою избранность.

Обязательным элементом сделки с дьяволом в литературе Нового времени являлась «инфернальная книга», и о причинах ее появления я расскажу позднее. Роман Хогга не стал исключением. Одна из первых встреч со странным незнакомцем произошла в церкви, где эта таинственная личность была полностью увлечена чтением книги, на первый взгляд похожей на Библию:

Я подошел к нему, но он был так поглощен чтением, что не поднял глаз, даже когда я заговорил. Я тоже взглянул на книгу, она мне очень напомнила Библию — те же колонки, главы и стихи, но написана она была на языке, о котором я не имел ни малейшего представления, а поперек страниц шли какие-то красные линии и стихотворные строки. Вдруг меня словно поразило электрическим током, и я застыл в неподвижности. Он посмотрел на меня, улыбнулся, закрыл книгу и спрятал ее на груди. «Вы чем-то очень удивлены, сэр? Я заметил, с каким удивлением вы посмотрели на мою книгу», — мягко сказал он. «Ради Бога, скажите, что это за книга, — попросил я. — Это Библия?» — «Это моя Библия, сэр», — ответил он.

Затем таинственный незнакомец заговорил о кровных узах, и читатель тут же понимает, кто перед ним, ибо кровные узы и «нехорошая» книга непременно сопровождают дьявола в литературе XV–XIX веков и тот, кто желает заключить с ним сделку, должен закрепить ее собственной кровью. Сатанинский вариант Писания, или, другими словами, Книга дьявола, представляет собой своего рода бухгалтерскую книгу, где регистрируются уже приобретенные души, которые остается только забрать в момент смерти. У Луи-Фердинанда Селина есть роман «Смерть в кредит», а это именно то, чем торгует дьявол: ты покупаешь сегодня, наслаждаешься всеми прелестями жизни, которые предоставляет дьявол, а затем обязан вечно расплачиваться.

В великолепном труде «Высший алтарь: история человеческих жертвоприношений» Патрик Терни описывает различные древние традиций шаманов (ятарис), живущих в районе озера Титикака в Южной Америке:

Здесь мазохизм христианского представления о продаже души дьяволу в обмен на иллюзорное сокровище обретает ясность. Шаманы племени аймара подошли к этому весьма практично: зачем самому продаваться дьяволу, когда за тебя это может сделать кто-нибудь другой? Чтобы не навредить себе сделкой с дьяволом, нужно просто принести ему человеческую жертву. Очевидно, этой дьявольской сделки кого-то физически убивали. Менее очевидной частью ритуала было то, что душа убитого навеки отдавалась в рабство дьяволу.

В древности, еще до прихода в эти края европейцев, жертву (обычно молодого человека, не потерявшего невинность, или ребенка) заранее психически и эмоционально подготавливали. Обреченному на смерть давали лакомства, ему льстили, его увещевали согласиться со своей участью добровольно и стать таким образом духом-хранителем для всех остальных, то есть проводником духовных сил, которые должны послужить на благо всей общины. В результате жертва становилась своего рода поедателем грехов или козлом отпущения — табуированной, «проклятой» личностью, ибо именно так называли поедателя грехов в «Яде сокровищ». Но одновременно такая личность становилась блаженной. После убиения ей поклонялись, ее боялись и уже ей приносили умилостивительные жертвы.

Как пишет Терни, среди современных ятарис и их клиентов индивидуальные сделки с местными божествами заключаются из вполне эгоистических соображений, включая материальные блага и власть, а жертва при этом отнюдь не идет на смерть добровольно. Ее заманивают к месту жертвоприношения и убивают, а душа убитого попадает в рабство и должна делать все, что пожелает ее новый хозяин. Те, кто совершает жертвоприношения, живут в постоянном страхе, что душе удастся сбежать и она начнет мстить, как, например, Спартак или шахтерские жены и дочери в романе «Жерминаль». Возмущение несправедливостью — это как вселенский неоплаченный долг, взывающий к установлению равновесия.

На ранних этапах человеческой истории перечни жертвоприношений, полагавшихся сверхъестественным силам, а также сделки с ними и долги перед ними постоянно претерпевали изменения. Однако с развитием письма появились записи, долговые книги и договоры. Считалось, что в невидимом мире все должно быть устроено так же, как и на земле: шабаши ведьм, изображавшиеся художниками Новой Англии в XVII веке, очень похожи на церковные собрания пуритан того же периода. Поэтому дьявол обзавелся письменными принадлежностями сразу же, как только они появились у людей. Не исключено, что они достались ему от прежних регистраторов деяний покойников, например от древнеегипетского божественного писца Тота.

С годами предпочтения дьявола менялись. Иногда он уже пользовался не книгой с подписью кровью, а свитком. Это могла быть и дарственная, как, например, драме Кристофера Марло «Трагическая история доктора Фауста» (конец XVI века). Но как бы это внешне ни выглядело, речь всегда шла о сделке, подписание которой приводило к тому, что в дьявольской книге учета оказывалось ваше имя. Точно так же записывались имена праведников в книге добрых дел. Поскольку дьявол, помимо всего прочего, еще и стряпчий (со стороны обвинения, можно добавить), то ему очень нравятся всяческие договоры, записи и конторские книги.

Зачем же нужна вся эта документация? Давайте рассмотрим связь между долгами и письменными записями.

Если нет памяти, то и долгов тоже нет. Долг — это то, что причитается согласно сделке, совершенной в прошлом, и если ни должник, ни кредитор этого не помнят, то долг перестает существовать. Мы говорим: «Прости и забудь», но на самом деле мы неспособны полностью простить до тех пор, пока не забудем. Ад в «Божественной Комедии» Данте — это место, где мученики помнят абсолютно всё, тогда как в раю ты совершенно забываешь о себе, о том, кто тебе должен пять долларов, и превращаешься в бескорыстное существо. По крайней мере, так выглядит теория.

Долг существует, только пока существует память, но мы же помним рассказы, а следовательно, и обиды, и долги чести, и то, кому следует отомстить, — помним людей и их поступки, причем это запоминается легче, чем длинные цепочки цифр, если, конечно, вы не математический гений. Наши развитые математические способности — это недавнее приобретение, не имеющее отношения к инстинктам: таблица умножения вбита в нашу голову путем зубрежки. Но и запомнив ее, люди иногда прибегали к подсчетам на пальцах (разумеется, до появления калькуляторов). Беда, случившаяся с куклой Барби, когда ее научили говорить «Математика трудна», это наказание за то, что она сказала правду. Ведь большинству из нас нужна техническая помощь в расчетах, пусть это всего лишь карандаш и лист бумаги.

Но как мы справлялись со своими делами, когда бумаги еще не было? Как, например, торговали? По словам археологов, люди торгуют физическими предметами, как минимум, сорок тысяч лет, но без записей торговля на больших расстояниях становилась слишком рискованной. Чтобы избежать претензий, участники сделки должны были сойтись лицом к лицу — твой обсидиановый топор за мою охру. Посредники не обеспечивали надежности. Кто мог поручиться, что товар отправленный и товар полученный будут тождественны? Тем более что способов доказать это не существовало. Но как только появились инструменты для записи сделок, купец-посредник мог совершить за вас любую сделку и привезти выручку, а вы могли сами все проверить по записям.

Все технологии — это дальнейшее развитие человеческого тела и мозга. Очки, телескоп, телевизионное изображение, кино, живопись — это расширение возможностей глаза; радио и телефон — расширение возможностей голоса; палка и костыль — продолжение ног и т. д. Письмо и запись чисел — это, помимо всего прочего, расширение возможностей памяти. Такие помощники памяти возникали независимо в разных человеческих обществах, а методы передачи чисел и, следовательно, долгов появились задолго до письменных поэтических и религиозных текстов — эмоционально заряженные сюжетные построения могли легко передаваться в устной форме.

Среди инков для этой цели использовались цветные нити с узелками. В Древней Месопотамии небольшие глиняные конусы, шарики, цилиндры и другие геометрические фигуры запечатывались в глиняные конверты. Эти фигуры являлись символами, обозначавшими различный домашний скот — коров, бычков, овец, ягнят, коз, ослов и лошадей. Конверт отправляли с пастухом, который не имел права его вскрывать. Поэтому у покупателя всегда оставался заверенный счет или транспортная накладная.

Клинописные таблички появились позднее, причем огромное их большинство — это бухгалтерские записи и списки товаров, поскольку к тому времени цари-жрецы Месопотамии уже вовсю торговали излишками зерна и создали первые банки, которые, по сути, были банками продовольственных товаров. С появлением излишков продовольствия начались крупномасштабные войны, поскольку большие армии не могут существовать без продовольственного снабжения. С войнами возникла необходимость в учете и распределении добычи. Первое, что предпринимали войска Чингисхана после сдачи очередного осажденного города, была перепись всех ценностей, а также всего населения. Чингисхан обычно убивал представителей аристократии, но всегда щадил писцов: для управления империей он нуждался в бюрократической системе, где высоко ценилась грамотность.

Ведение учета, и, следовательно, возможность отслеживать доходы и расходы, позволяло развивать довольно сложную систему сбора налогов. Изначально налоги представляли собой определенную форму рэкета: заплатил налоги религиозной знати — значит, обрел защиту со стороны богов; если налоги платились царю или императору, то надежда возлагалась на их армии. Особо тяжелым бременем налоги ложились на крестьян, то есть тех, кто занимался производством продуктов питания и позволял всей надстройке функционировать. Сходное положение сохраняется до сих пор. Теоретически взимание налогов отличается от ситуации, когда кто-то входит в ваш дом и забирает у вас что-то — иначе говоря, от грабежа. Платя налоги, человек взамен должен что-нибудь получать, и в зависимости от того, что вы получаете, меняются политические симпатии избирателей на выборах в наши дни.

Первые появившиеся записи могли показаться неграмотному населению своего рода черной магией: странные значки, в которых люди ничего не понимали, их господа и законники использовали против них, поэтому такие предметы обрели дурную славу. Именно в этот момент должны были зародиться представления об «инфернальной книге» дьявола. И действительно, дьявол в те времена весьма напоминал собой сборщика налогов или жестокого господина, размахивающего договорами купли-продажи «душа-за-деньги», словно театральный злодей, пришедший взимать просроченную квартплату и заигрывающий с несовершеннолетней дочерью жильца. Хотя в Библии сказано: «Нечестивый берет взаймы, и не отдает» (Псалом 36, 21), всем несчастным на земле должно было казаться, что нечестивым является не должник, а кредитор.

Всё это дает ответ на вопрос, ради чего Боб Крэтчит, трудившийся за мизерное жалованье на Эбенезера Скруджа, что-то целый день скреб перышком в своей мрачной конторе. Плодом его трудов были счета, в которых отражалось, кто и сколько должен Скруджу, этому безжалостному ростовщику. Боб Крэтчит служил Скруджу тем же, кем архангел Гавриил служил Богу, ибо там, где есть долги, должна быть и память, а для Скружда первостепенное значение имела память о долгах, которая существовала благодаря гусиному перу Боба.

Как правило в бедных областях люди больше всего мечтали о том, чтобы кто-то уничтожил все долговые записи. Поэтому обман господина и сборщика налогов считался делом правым и даже добродетельным. Разбойник Робин Гуд был зачислен в герои, тогда как собирающий деньги шериф Ноттингема и установивший непомерные налоги король Иоанн — в злодеи. Роберт Бернс написал небольшое стихотворение «Со скрипкой черт пустился в пляс и в ад умчал акцизного»[9], в котором черт, отплясывая, уводит с собой человека, призванного собирать налоги с тех, кто дома гонит виски. Чёрта совершенно искренне благодарят за такое дело, поскольку, будучи самым безжалостным кредитором, он забрал с собой собственную копию, и все рады такому избавлению.

Что позорнее — быть должником или кредитором? Старик Полоний, наставляя сына Лаэрта в шекспировском «Гамлете», говорит: «В долг не бери и взаймы не давай; / Легко и ссуду потерять и друга, / А займы тупят лезвеё хозяйства»[10]. Другими словами, если ты дашь другу деньги и он их тебе не вернет, то и ты им будешь недоволен, и он тобой. А если ты возьмешь в долг, то будешь тратить чужие деньги, которые не заработал, вместо того чтобы жить по средствам. Правильный совет дает Полоний! Странно, что почти никто этому совету не следует. А может быть, как раз странно, что кто-то все же ему следует, — ведь нам постоянно говорят, что долги — это похвально, поскольку именно они крутят колеса «системы», а приток крупных сумм потребительских денег держит на плаву это абстрактное аморфное образование, называемое «экономикой».

Но Полоний прав — по крайней мере, в том, что если весы слишком сильно и слишком долго склоняются в сторону должника или кредитора, то при этом непременно усиливается обоюдное недовольство, каждая сторона начинает обвинять другую и в результате долг превращается в некое действие по установлению равновесия между двумя сторонами, в котором одинаково неприглядно выглядит и должник, и кредитор.

«Начать с чистого листа» — это разговорное выражение означает искупление собственных грехов и попытку исправить совершенное вами зло. Но эта метафора, как и все метафоры вообще, имеет под собой нечто реальное: эти листы — обычная принадлежность баров и пабов, где постоянным посетителям открывается кредит и записываются долги. Лист считается нечистым, потому что он весь измаран долговыми записями, но главное — он нечист в равной мере и для кредитора, и для должника.

Я заканчиваю главу двусмысленными цитатами, взятыми из неисчерпаемого запаса народных поговорок. Одна рассчитана на должников, а вторая — на кредиторов. Для должников: «Смерть оплатит все долги». Для кредиторов: «На тот свет ничего с собой не возьмешь». Обе эти поговорки в чем-то неверны. Во-первых, долги могут сохраняться и после смерти. А что касается «того света», то все зависит от смысла слова «ничего». Впрочем, об этом — в следующей главе, основной темой которой станет долг как движущая сила любой истории. Я назвала эту главу «Долг как сюжет».

ГЛАВА 3 ДОЛГ КАК СЮЖЕТ

Без памяти нет долга. Но можно сказать, что и без «истории» нет долга.

«История» в нашем случае — это цепочка событий, происходящих во времени, как говорят на занятиях по художественной прозе. А долг проявляется как результат событий, происходящих во времени. Поэтому в каждом долге содержится сюжетная линия: как человек оказался должником, что он делал, говорил и думал, пока был должником, а затем если вам нужен счастливый конец, то следует описание счастливого избавления от долга, а если нужна трагедия — рассказ о том, как человек все глубже и глубже погрязал в долгах, пока наконец не пропал.

Скрытые тут метафоры прозрачны: мы влезаем в долг, как в кабалу, болото, или яму, или даже в кровать; мы освобождаемся от него, словно выходим на свежий воздух или вылезаем из ямы. Если мы тонем в долгах, то на ум приходит сразу образ тонущего в волнах корабля и пассажиров, идущих на дно и задыхающихся от нехватки воздуха. Все это звучит драматично и сопровождается множеством физических действий — тут и прыжки, и барахтанье, и медленное погружение. Рассуждая метафорически, долговой сюжет далек от унылой реальности, в которой должник сидит за столом, играя цифрами на экране монитора, раскладывает просроченные счета в надежде, что они как-нибудь исчезнут, или меряет шагами комнату и мучительно думает, как выбраться из этой финансовой ямы.

В нашем сознании, которое отражается в языке, долг — это некое мысленно представимое нематериальное обиталище, как ад в пьесе Кристофера Марло. Там на вопрос Фауста, заданный Мефистофелю, почему тот не в аду, а в одной комнате с Фаустом, Мефистофель отвечает: «О нет, здесь ад, и я всегда в аду»[11]. Он носит ад всегда с собой, как скафандр, — он всегда в аду, и ад всегда с ним. Если слово «ад» заменить на слово «долг», то в нашем контексте получится, что долг — это тоже то, что мы носим всегда с собой. «О нет, здесь долг, и я всегда в долгу», — может сказать любой осажденный долгами человек.

Это сообщает общей идее долга — особенно крупного и безнадежного — оттенок некоторого благородства и таинственности, придает ему некий трагизм. Возможно, некоторые люди становятся должниками потому, что, как быстрая езда на мотоцикле, долг добавляет им адреналина и делает жизнь ярче. Когда судебные приставы стучат в дверь, электричество отключают за неуплату, а банк грозит забрать дом за просрочку платежей по ипотеке, то по крайней мере на скуку вы жаловаться не должны.

Ученые говорят, что крысы, лишенные игрушек и общения с другими крысами, скорее соглашаются на то, чтобы их подвергали болезненным электрическим ударам, чем на продолжительное существование в одиночестве. Даже такие электрические разряды могут стать источником радости: ожидание пытки само по себе возбуждает, сопряженное с риском поведение волнует кровь. Но еще важнее, что крысы готовы практически на все, чтобы обогатить свою жизнь событиями. Так же ведут себя люди: они не только любят свои сюжеты, но и нуждаются в них. В каком-то смысле мы сами тождественны сюжетам своей жизни. История жизни, лишенная «истории», перестает быть жизнью.

Такую историю всей жизни может составить долг. В книге Эрика Берна «Игры, в которые играют люди» (1964 год), анализирующей человеческое поведение, выделены пять схем поведения, которые могут оказаться «играми на всю жизнь»; они могут иметь деструктивные последствия, но в то же время характеризуются некими скрытыми психологическими поощрениями, которые, собственно, и продлевают игру. Излишне говорить, что каждая игра требует больше одного игрока, причем некоторые игроки сознательно участвуют в игре, а другие до самого конца этого не осознают.

«Алкоголик», «Ну что, попался, сукин сын!», «Бейте меня», «Посмотри, что я из-за тебя сделал» — вот названия четырех «игр на всю жизнь», данные Берном. Пятую игру он назвал «Должник». «„Должник“ — это нечто большее, чем просто игра, — пишет Берн. — В Америке игра „Должник“ для многих людей становится сценарием всей жизни. Впрочем, то же самое происходит, например, в джунглях Африки, где родственники покупают юноше за огромную цену невесту, а он на многие годы становится их должником». В Северной Америке, замечает автор, «господствует, по существу, такой же обычай, только место невесты здесь чаще всего занимает дом, купленный в кредит, а место родственников — банк, и отныне выплата ипотечных долгов составляет смысл жизни человека». Я помню, как в моем раннем детстве, в 40-е годы прошлого века, было модным вешать в ванной комнате рамочку с вышивкой, на которой мелкими буквами было написано: «Господь, благослови наш ипотечный дом». В те годы люди созывали гостей на сожжение ипотечных бумаг, как только все долги были выплачены.

Тут я сделаю паузу и замечу, что английское слово mortgage (ипотека) происходит от французского mort, что означает «смерть», и gage, что означает «заклад» или «залог», причем последнее слово имеет примерно такой же смысл, как и в средневековых рыцарских романах, когда один рыцарь вызывал на дуэль другого и для этого бросал ему перчатку. Перчатка, или gage, должна была означать обязательство явиться вовремя, чтобы подставить под удар свою голову, а поднять перчатку значило ответное обязательство. Поэтому вы должны дважды подумать, прежде чем при помолвке дарить кольцо, потому что это тоже gage — залог вашей любви на всю жизнь. (Или, как теперь считается, — любви до следующей любви. Моя подружка на свадьбе сказала: «Из него получится хороший первый муж».)

Но вернемся к ипотеке. При ипотеке дом оказывается залогом, который становится «мертвым», когда вы от него освобождаетесь. Мне нравится слово «освобождаетесь» — это словно выйти из тюрьмы, отбыв срок.

Итак, «выплата ипотеки» — это то, что происходит, когда люди по всем правилам играют в игру «Должник». А если игра идет не по правилам? Нарушение правил в игре есть не что иное, как обман, — даже детям это известно. Известно им и то, что поговорка «Нечестно живешь — себя подведешь!» не всегда верна. Бывает, что обманщикам везет — и на детской площадке, и в других местах.

Поэтому существует вариант «Должника», где действует должник-обманщик. Эту игру Берн называет «Попробуй получи с меня», и название говорит само за себя. Как и в других играх, предполагающих мошенничество, обманщик всегда что-то выигрывает независимо от хода игры. Суть игры в том, что должник получает много вещей в кредит, а затем избегает возврата денег. В такую игру должны играть, как минимум, двое, причем тот, кто играет против должника, конечно, является кредитором. Если кредитор проявит нерешительность и уступит должнику, то неспособность получить то, что ему причитается, означает, что должник окажется в выигрыше, получив что-то даром. Но когда кредитор прикладывает усилия для возврата своих денег, игра превращается в захватывающее преследование. Если кредитор оказывается действительно серьезным в своих намерениях и прибегает к решительным мерам — судебное преследование и т. п., — то у должника просыпается праведный гнев, ибо кредитор оказался таким подлым и настырным. Должник изображает из себя жертву, а кредитора рисует в черных красках как человека, который из-за своего поведения не заслуживает возврата денег.

Приобретение товаров в кредит, стремление избежать платежей, азарт погони, гнев на кредитора, разыгрывание из себя жертвы — все это сопровождается всплесками в химических процессах, происходящих в мозгу, и все это участвует в формировании ключевых элементов сюжетной линии игры под названием «Должник». Жалкий бродяга Владимир из пьесы Беккета «В ожидании Годо» хочет рассказать об увиденной им неприятной сцене и говорит, что тогда время пройдет быстрее. Его приятель Эстрагон отвечает, что время и без того пройдет. Конечно, соглашается Владимир, но не так быстро. Долг может быть чем угодно, но не следует забывать и о его развлекательной стороне, даже для самого должника. Как крысы с их стремлением к самоистязанию электрическим током, мы тоже предпочитаем боль скуке и однообразию.

Долг приобретает дополнительную развлекательную ценность, когда становится мотивом, пусть даже не в сюжетной линии жизни, а в вымысле. Другими словами, как бы ни менялись типы долгового сюжета во времени в зависимости от социальных условий, классовых отношений, финансового климата и литературной моды, сам долг уже продолжительное время служит движущей силой сюжета.

Хочу начать с допроса очень известного персонажа — персонажа настолько знакомого, что он из звезды среди литературных героев превратился в звезду телевизионной и уличной рекламы. Этот герой — Эбенезер Скрудж из «Рождественской песни» Чарльза Диккенса. Даже если вы не читали эту книгу, не видели театральную инсценировку или те несколько фильмов, что были сняты о Скрудже, вы легко его узнаете среди прохожих. «Будь щедр, как Санта-Клаус, копи, как Скрудж», — призывает реклама, и мы видим чудаковатого старикашку, который дает добрый совет, как сэкономить доллар-другой.

Но, гоняясь за двумя зайцами, реклама фактически породила двух Скруджей. Один — изменившийся Скрудж, свидетельствующий о наступлении благодати и спасении своей души путем щедрых трат; другой — Скрудж, с которым мы встречаемся в самом начале повести, скупердяй, который боится тратить деньги даже на себя, отказывая себе в хорошей пище и теплой одежде. Его воздержание и вечная овсянка могли бы стать примером для подражания как признак святости в эпоху отшельников, живших в пещерах на хлебе и воде. Но не таков Эбенезер Скрудж, само имя которого созвучно слову «скряга». Автор не пожалел его:

Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий — он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду носил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых Святках.

Жара или стужа на дворе — Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем — они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.

Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: «Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?» Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: «Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом»[12].

То, что Скрудж, вольно или невольно, заключил договор с дьяволом, автор нам намекает не один раз. У Скруджа дурной глаз, как у продавших душу дьяволу ведьм, его обвиняют в поклонении золотому тельцу, и, когда в ночь видений он видит свое будущее, ему удается подслушать лишь одно замечание о себе: «…Он попал-таки, наконец, черту в лапы». И если Скрудж недопонял, что заключил сделку с дьяволом, то автор в этом ни на мгновение не сомневается.

Но это странная сделка. Дьявол может заполучить Скруджа, но Скрудж взамен не получает ничего, кроме денег, и лишь для того, чтобы на них сидеть.

У Скруджа есть несколько примечательных литературных предтеч. Однако они, заключив сделку с дьяволом, не живут, как скряги, а наоборот. Доктор Фауст из пьесы Кристофера Марло, написанной в конце XVI века, продает тело и душу Мефистофелю, кровью подписав договор, согласно которому тот должен прийти за своим приобретением через двадцать четыре года. Однако эта сделка достается Мефистофелю недешево: ему нужно выполнить целый список желаний — почти все то, о чем сегодня пишут в глянцевых журналах для мужчин. Фауст желал путешествовать, стать очень-очень богатым, получить знания и власть, поквитаться со своими врагами и заполучить в любовницы копию Елены Троянской. Елену, конечно, не найдешь в глянцевых журналах — там она фигурирует под совершенно другими именами, но смысл все тот же: женщина неземной красоты или — еще хуже — тайная демоница. Говорят, такие очень заводят мужчин.

Доктора Фауста у Кристофера Марло нельзя назвать ни низким, ни жадным, ни алчным. Он жаждет денег не для того, чтобы потешить тщеславие, — он хочет потратить их на исполнение других желаний. Он любит принимать друзей на широкую ногу, есть изысканные блюда и пить тонкие вина, он любит веселые пирушки, шутки и розыгрыши, а свою власть — по крайней мере однажды — использует, чтобы спасти человека от смерти. Он ведет себя, как Скрудж, но Скрудж перевоплотившийся — тот, что покупает большую индейку, весело смеется, подшучивает над своим несчастным клерком Бобом Крэтчитом, идет на Рождество к своему племяннику, принимает участие в играх и спасает ребенка-инвалида Крошку Тима. Мы даже начинаем задумываться, не унаследовал ли Скрудж дремлющий ген бонвиванства у своего далекого предка доктора Фауста — ген, который только ждал эпигенетического включения. (Скрудж не претендовал на любовь Елены Троянской. Он был слишком стар для этого. Вышвырнув вон свою невесту только потому, что у нее не было достаточно денег, он затем предавался лишь тем грехам, которые можно совершать, не покидая бухгалтерии, и жил такой жизнью слишком долго. Единственное, что он себе позволил, это вожделенно взглянуть на служанку в доме своего племянника: «Какая милая девушка! Прекрасная девушка!» Но даже это было сделано добродушно и мило, без всяких там щипков за попку или щечку.)

Может быть, Диккенс специально сделал Скруджа антиподом Фаусту? Он ведь знал историю Фауста и по представлениям уличных актеров, любителем которых он был, и по спектаклям на профессиональной сцене. Параллелей так много, что нельзя избавиться от этой мысли. Фауст любит путешествовать по воздуху и посещать разные далекие места, Скрудж страшится этого, но путешествуют оба; у обоих есть помощники — Вагнер и Боб Крэтчит, к своему Фауст относится очень хорошо, а Скрудж к своему — плохо; оба невидимками посещают веселые пирушки, на которых Фауст дает себе волю, а Скрудж ведет себя очень скромно. Марли играет ту же роль, что и Мефистофель для Фауста, всюду нося свой ад с собой, но появляется, чтобы спасти, а не заполучить душу Скруджа. Три духа Святок ведут себя как свита, но больше напоминают не демонических, а ангельских персонажей. Этот список можно продолжать и продолжать. Что бы ни делал Фауст, Скрудж будет делать наоборот. Я уверена, что кто-нибудь более подробно исследовал этот вопрос, и с удовольствием бы познакомилась с результатами такого исследования.

Другой важной фигурой Фауста, конечно, является Фауст, созданный Гете. Именно этот Фауст, идущий на поводу у своих желаний, побудил Гуно написать оперу, в которой происходит обольщение несчастной Маргариты с помощью сверкающих драгоценностей. Фауст у Гете, в отличие от героя Марло, в конце концов спасается, но Гете в этом не оригинален, поскольку существуют более старые тексты, в которых человек, совершивший сделку с дьяволом, также обретает спасение. Однако нельзя сказать, что Скрудж ведет свое происхождение именно от семейства Фаустов с их любовью к роскошной жизни и удовольствиям. В поисках отца или деда скряг мы должны обратиться к творчеству американского писателя Вашингтона Ирвинга.

Известно, что Диккенс очень любил Вашингтона Ирвинга, относящегося к предыдущему поколению писателей и очень популярного во времена Диккенса. Читателям особенно нравилась «Легенда о Сонной лощине», где появляется всадник без головы. Но его перу принадлежит и множество других произведений, которые Диккенс, несомненно, читал. Одно из них называется «Дьявол и Том Уокер». Здесь человек, подписавший договор с дьяволом, не отмечен тягой к роскоши или желанием показать свою щедрость, то есть чертами, характерными для более ранних Фаустов, приземляющими их и обрекающими на духовную гибель. Герой Ирвинга, Том Уокер, — невероятный скряга. Он вместе с не менее жадной женой живет на болоте, где пираты спрятали свои сокровища. Однажды Том встречает черного человека — нет, не негра, а человека, почерневшего от копоти. Том быстро распознал, кто перед ним:

…после того, как вами, белыми дикарями, истреблены краснокожие, я развлекаюсь тем, что руковожу преследованием квакеров и анабаптистов; кроме того, я — покровитель и защитник работорговцев и великий мастер салемских колдуний[13].

— В итоге, если не ошибаюсь, — бесстрашно заметил Том, — вы тот, кого в просторечии зовут Старым Чертякой[14].

Том не ошибся, и вскоре они заключили сделку: черт покажет Тому, где лежит пиратское золото, а тот взамен расстанется, как положено, со своим телом и душой. Черт настаивал, чтобы Том вложил деньги в дело по его, черта, выбору. Ему хотелось, чтобы Том стал работорговцем, но это показалось отвратительным даже Тому, и они сошлись на том, что Том станет ростовщиком.

В итоге Том Уокер стал ростовщиком в Бостоне. Вскоре у его дверей стали собираться толпы. Там были и нуждающиеся, и авантюристы, и игроки, и мечтатели-фермеры, и небережливые торговцы, и купцы, неспособные вернуть кредит. Другими словами, все, кто был готов на что угодно, чтобы только раздобыть деньги.

Так Том стал всеобщим другом, другом всех нуждающихся. Нужно добавить, что деньги он выдавал под большие проценты и требовал что-нибудь ценное в залог. Любой попавший к нему лишь ухудшал свое и без того трудное положение. Он копил закладные, постепенно отбирал у владельцев их имущество и расставался с ними тогда, когда с них уже нечего было брать.

Деньги к нему шли сами, вскоре он стал очень богат и влиятелен и лишь приподнимал шляпу, когда с ним раскланивались. Как полагается, он, хвастовства ради, построил себе огромный дом, значительная часть которого оставалась незаконченной и необставленной из-за его скаредности. Из вящего тщеславия он обзавелся парадным выездом, но лошади вскоре сдохли от голода. И так же, как скрипит несмазанная тележная ось, скрипели души несчастных должников, которых он пускал по миру.

Так же жил Скрудж. Много денег, жесткие условия сделок, безжалостное отношение к тем, кто нуждается, много показного в сочетании со скупостью. Скрудж, как и Том, живет в большом доме, который очень скупо обставлен. Но в отличие от того Скруджа, к которому еще не являлись духи, Том знает, что его душа в опасности. Он часто посещает церковь и не расстается с Библией, чтобы защитить себя от дьявольского агентства по сбору долгов. Но однажды Том совершает промах — в случайной клятве он упоминает дьявола, его ловят, когда в руках у него нет Библии, наконец черный человек забирает Тома, после чего его никто никогда не видел.

Как только это случилось, его богатство исчезает без следа: от расписок и закладных остается только пепел, золото и серебро превращаются в стружки и опилки, лошади, которые некогда тащили его экипаж, превратились в скелеты, огромный дом сгорел дотла. Вашингтон Ирвинг хорошо знал фольклор: в сказках о посещении страны фей золото, которое они дарят странникам, после восхода превращается в куски угля. Это заставляет нас задуматься о том, сколько подобных сказок возникло на основе опыта людей, оказавшихся под действием галлюциногенов. Нам словно говорят, что неправедно нажитое богатство похоже на наркотическую иллюзию и исчезает либо после смерти, либо после утреннего пробуждения, сопровождаемого головной болью.

Вот и богатство Скруджа такого рода. Третий посещающий Скруджа дух — Дух будущих Святок, показывает ему, как будет выглядеть его смерть, если он не изменит своего поведения. Вот, например, логово воров, изображенное как блестящая пародия на контору Скруджа, где бывшие служащие распродают его земное имущество какому-то барыге, который, как заправский счетовод, мелом на доске подсчитывает свои барыши. Среди имущества были «два-три брелока, футляр для карандашей, пара запонок да дешевенькая булавка для галстука», а также сорочка, в которой, вероятно, был похоронен Скрудж, позднее снятая с его тела, его собственные простыни и балдахин — вот, в сущности, и всё. Кто-то должен был унаследовать и огромное богатство Скруджа, но об этом в повести не сказано ни слова. Только кошка скреблась за дверью, заслышав, как пищат крысы под очагом, пытаясь прогрызть себе лазейку. На кровати лежал труп Скруджа — «ограбленный, обездоленный, необмытый, неоплаканный, покинутый всеми». Перед нами картина абсолютной нищеты, как материальной, так и духовной.

Но, как нам известно, Скрудж в конце повести спасется, тогда как доктор Фауст, человек более щедрый и внимательный к людям, оказывается разорванным на кусочки, а душу его уносят в ад. Почему признаки спасения Скруджа — приобретение индейки и тому подобное — принимают те же формы, что и знаки, ведущие к проклятию Фауста? Возможно, это связано с тем, что в период, когда Марло писал свою пьесу, набор идеальных христианских добродетелей, сформировавшийся за несколько столетий — презрение к богатству, аскетизм, добровольная нищета, уход от мира, — еще был настолько близок по времени, что воспринимался как совокупность признаков святости. В те дни официальная религия не уставала твердить, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу попасть в рай, хотя, может быть, об этом вспоминали в проповедях только для того, чтобы богатые поделились с церковью.

Однако Марло отделен от Диккенса триумфом протестантской реформации в Англии. Это движение началось ранее и приобрело чисто английские черты после того, как Генрих VIII разорвал отношения с Папой Римским и впоследствии закрыл монастыри. В эпоху Марло Елизавета I уже была главой англиканской церкви. В течение последующих двухсот лет протестанты продолжали укреплять свои позиции, и к XIX веку, хотя владеющая землей английская аристократия еще имела большое влияние, крупнейшими плутократами становились купцы и промышленники. Как тогда следует рассматривать богатство? Является ли оно Божьим даром, как это было в дни Иова, или это все-таки «яд сокровищ», признак мирского разврата, как во времена аскетов и отшельников? Обсуждение этого вопроса долгое время велось в различных ветвях христианской веры. Поговаривали, что проскользнуть верблюду через игольное ушко на земле, конечно, нельзя, но на небесах возможно все. Почему же тогда нельзя иметь и солидный банковский счет на земле, и место на райском пиру? «По плодам их узнаете их», — сказал Иисус, который, бесспорно, имел в виду духовные плоды, но некоторые апологеты склонны считать, что здесь имеются в виду и материальные плоды, поэтому богатство они рассматривали как Божью милость и благодать. Нельзя сказать, что такая позиция не имеет сторонников в фундаменталистских кругах современной Америки.

Еще одним изменением, привнесенным протестантской реформацией, стало то, что ростовщичество, которое изначально понималось как предоставление денег в долг за проценты, более не считалось занятием, запретным для христиан. Христианские банкиры раньше обходили этот запрет, называя свое занятие другими именами, как это делают и сегодня исламские банкиры. Но после Генриха VIII взимание процентов было легализовано для христиан сначала в Англии, а затем и в других странах, и многие с готовностью принялись за это дело. Делались попытки ограничить величину взимаемого процента, однако они не увенчались успехом ни прежде, ни сейчас: отсюда у нас грабительские проценты по кредиту, а при пользовании кредитными карточками эмитенты берут с нас ежедневную мзду.

В XIX веке капитализм на Западе так рванул, что финансовая шрапнель от него разлетелась во все стороны. Лишь немногие понимают, как функционирует капиталистическая экономика. До сих пор еще остается загадкой, как некоторые люди становятся очень богатыми, не делая ничего, что хотя бы отдаленно напоминало занятия, которые мы называем «работой». Если верить предрассудкам, то это наверняка результат вмешательства какой-нибудь нечеловеческой, инфернальной руки, таскающей из огня каштаны для процветающего, но безнравственного капиталиста. При отсутствии хоть какого-нибудь регулирующего механизма развитие принимает циклический характер, когда подъемы чередуются со спадами, и поскольку страховочные социальные сетки отсутствуют, то во времена спадов масштаб страданий увеличивается. Те, у кого есть возможность пользоваться ситуацией, наживают в такие периоды целые состояния — прошли века с того момента, когда был снят запрет на взимание процентов, и за это время ростовщики настолько извратили это понятие, что теперь оно означает не просто взимание процентов, а взимание чудовищных процентов. И Том Уокер, и Эбенезер Скрудж были среди тех, кто получил от этого немалую выгоду.

Современные христианские фундаменталисты, особенно на американском Юге, считают грехами только прегрешения плоти, особенно сексуальные грехи, пьянство и употребление наркотиков. Католическая церковь тоже много говорит о греховности сексуальных связей. Какова бы ни была цель этих проповедей, на практике получается так, что рассуждения о плотских грехах отвлекают внимание от грехов, связанных с деньгами. Но ни Вашингтона Ирвинга, ни Чарльза Диккенса в этом уличить нельзя, поскольку и Том Уокер, и Эбенезер Скрудж отличаются сексуальным воздержанием: их грехи заключаются в том, что они поклоняются золотому тельцу, мамоне. Дух прежнего партнера Скруджа по бизнесу, Марли, демонстрируя принципы посмертного взвешивания сердца, достойные древних египтян и средневекового христианства, обязан после смерти Марли оплатить грехи, совершенные им при жизни. Ни один из этих грехов не связан с флиртом с Еленой Троянской, но все они — результат жестокой деловой практики, характерной как для Скруджа, так и необузданного капитализма XIX века. Марли тащил за собой длинную цепь, сделанную из «ключей, висячих, замков, копилок, документов, гроссбухов и тяжелых кошельков с железными застежками». Он говорит Скруджу, что скован цепью, которую выковал себе за всю свою жизнь, — еще один образ несвободы и рабства, которые так часто ассоциируются с долгами. Вся лишь разница в том, что сейчас цепь носил сам кредитор. Увлечение добыванием денег, ростовщичеством — это и духовный, и материальный грех, поскольку предполагает холодное безразличие к нуждам и страданиям других и делает человека узником своей алчности.

Скрудж освобождает себя от своей собственной цепи из копилок в самом конце повести, когда, вместо того чтобы восседать на куче денег, он начинает их тратить. Да, он тратит деньги на других, обретая самую замечательную для Диккенса черту — добросердие. Но важнее всего то, что он все-таки тратит деньги. В прежние времена ему следовало бы раздать свои сбережения, надеть рубище и ходить, прося подаяния. Однако Диккенс не имеет ничего против того, что Скрудж богат. В его творчестве есть несколько вполне привлекательных богачей, вспомним хотя бы мистера Пиквика. Дело не в том, есть ли у тебя богатство, и не в том, как ты его получил. Скрудж после общения с духами, например, не оставляет свой бизнес, хотя автор не сообщает нам, остался ли этот бизнес, пусть даже частично, ростовщическим. Главное все-таки в том, как ты распоряжаешься своим богатством.

Главным грехом Скруджа было то, что он заморозил свои богатства, ибо деньги, как признают все специалисты в этой области, работают только тогда, когда находятся в движении, поскольку их ценность полностью определяется тем, во что они вложены. Поэтому Скруджи нашего мира, которые отказываются вложить свои деньги в какое-нибудь дело, тормозят бизнес. Счастливый для Скруджа конец повести ни в чем не противоречит идеалам капитализма. Его образ жизни — пример для Эндрю Карнеги: сначала жми из всех последние соки, а потом занимайся благотворительностью. Он нам чем-то нравится, поскольку, в соответствии с законами исполнения желаний, которые не обходятся без мечтаний о бесплатном кино или краткосрочном отпуске домой из тюрьмы, он олицетворяет собой обе стороны уравнения — жадный скопидом и щедрый мот, и это не мешает ему прекрасно себя чувствовать.

Знал ли Диккенс значение имени Скруджа? Эбенезер означает «камень помощи», и это указывает как на хорошие, так на плохие стороны Скруджа: жесткий, неуступчивый, холодный Плохой Скрудж и добрый, спешащий на помощь новый Скрудж нашего эгоизма: все себе, а нищим — презрение. Хороший Скрудж поступает так, как мы бы с радостью поступили, если бы у нас были деньги: мы бы поделились ими и спасли бы всех Крошек Тимов на земле.

Но у нас недостаточно денег. По крайней мере, мы стараемся себя в этом убедить. Вот поэтому мы лжем работникам благотворительных организаций, которые стоят на пороге нашего дома, и говорим, что «уже сдали деньги у себя в конторе». Выходит, мы сочетаем в себе обе стороны. Как и Скрудж.

Скрудж прежде всего принадлежит XIX веку, и именно в XIX веке долг служит стержнем сюжетов многих произведений литературы. Когда я была юна и простодушна, мне казалось, что роман XIX века движим любовью, но теперь, будучи в зрелом возрасте и воспринимая вещи намного сложнее, я вижу, что именно деньгам, а не любви отводится там центральное место, как бы при этом ни превозносились добродетели любви. Хитклиф из «Грозового перевала» Эмили Бронте страстно любит Кэтрин Эрншо и ненавидит своего соперника Линтона, однако единственным его оружием и в любви, и в ненависти становятся деньги и долги, которыми он умело манипулирует. Он становится хозяином имения под названием «Грозовой перевал», опутав долгами его бывшего владельца. И такое случается во множестве романов. Лучшей местью в XIX веке считалось увидеть своего противника не поверженным в луже крови, а погрязшим в долгах.

Психологи XX века черпали свое вдохновение не только в древних мифах, но и в работах художников XIX века. Фрейд считал, что «поэты», под которыми он понимал не только собственно поэтов, но и вообще творцов художественного текста, «в познании разума ушли намного вперед по сравнению с нами, простыми людьми». Сам Фрейд был многим обязан древнегреческим драматургам и библейским сказаниям, а также Ибсену; Юнг хорошо знал немецкий фольклор и аниме-драмы, например балеты «Жизель» и «Лебединое озеро». Если же вас интересуют не столь бесплотные и мистические переживания, а, например, динамика силы по Альфреду Адлеру или зависимость общества от того, кто кому и сколько должен, вам не повредит знакомство с несколькими квазиреалистическими романами XIX века.

Самую лучшую иллюстрацию к варианту игры «Должник», который, по классификации Эрика Берна, получил название «Попробуй получи с меня», можно найти в знаменитом романе У. Теккерея «Ярмарка тщеславия» (1848 год). В романе мы видим глазами Эмилии Седли, как разоряется ее семья, и одновременно наблюдаем, что делает умная, но стоящая ниже на социальной лестнице и ищущая богатого мужа авантюристка Бекки Шарп, которая готова на все, чтобы проложить себе путь наверх. Для этого она выходит замуж за младшего в семье и не очень успешного Родона Кроули, который своей женитьбой на Бекки восстановил против себя всю семью и оказался без ее финансовой поддержки. Родон зарабатывает на жизнь шулерством и игрой в бильярд. В главе «Как можно жить — и жить припеваючи — неизвестно на что» Теккерей очень подробно описывает состояние финансов в семействе Кроули. Бекки и Родон очаровывали торговцев своими изысканными манерами и социальным положением, после чего те продавали им в кредит все что угодно, не получая обещанной платы. Бекки была особенно азартным игроком в «Попробуй получи с меня». Теккерей замечает:

Интересно было бы знать, сколько семейств ограблено и доведено до разорения великими надувалами вроде Кроули? Сколько знатных вельмож грабят мелких торговцев, снисходят до того, что обманывают своих бедных слуг, отнимая у них последние деньги и плутуя из-за нескольких шиллингов? Когда мы читаем, что такой-то благородный дворянин выехал на континент, а у другого благородного дворянина наложен арест на имущество, и что тот или другой задолжали шесть-семь миллионов, то такие банкроты предстают перед нами в апофеозе славы, и мы даже проникаемся уважением к жертвам столь трагических обстоятельств. Но кто пожалеет бедного цирюльника, который напрасно ждет уплаты за то, что пудрил головы ливрейным лакеям; или бедного плотника, сооружающего на свои средства павильоны и всякие другие затейливые штуковины для dejeuner миледи; или беднягу портного, который по особой милости управляющего получил заказ и заложил все, что мог, чтобы изготовить ливреи, по поводу которых милорд, в виде особенной чести, самолично с ним совещался? Когда рушится знатный дом, эти несчастные бесславно погибают под его обломками. Недаром в старых легендах говорится, что прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он спровадит туда немало других человеческих душ[15].

Одна из экономических теорий утверждает, что умножение богатства у богатых — факт положительный, поскольку часть богатства, благодаря щедрым расходам, будет «просачиваться» вниз и достанется тем, кто стоит ниже на экономической лестнице. Отметим, что «просачивание» больше похоже не на падающий водопад, а на протечку в кране: даже самые оптимистичные сторонники этой концепции, судя по применяемым ими выражениям, не верят в то, что ниспадающий поток будет обильным. Но все в человеческом воображении и, следовательно, в человеческой жизни может иметь как положительный, так и отрицательный смысл. И если теория «просачивающегося» богатства является положительной, то теория «просачивающегося» долга будет отрицательной. Долги, «просачивающиеся» вниз от крупных должников, могут сами по себе быть небольшими, но оказаться непомерными для тех, на кого они «просачиваются». Бедный мистер Реглс, у которого Кроули снимали домик, не заплатив за него ни гроша, оказался полностью разоренным, когда семейка Кроули распалась и съехала из дома.

«Ярмарка тщеславия» — это название города в «Странствиях пилигрима» Джона Буньяна («Ярмарка Суеты» в русском переводе), где оно иллюстрирует не только слова «Суета сует — все суета» из книги Екклесиаста, но и ярмарку земных благ, как материальных, так и духовных, а также то состояние сознания, когда буквально все выставлено на продажу.

Буньян предоставил полный перечень того, что продается на Ярмарке Суеты: дома, земли, ремесла, места, почести, привилегии, титулы, страны, царства, вожделения, наслаждения, радости всех видов, шлюхи, сводники, жены, мужья, дети, господа, слуги, жизни, кровь, тела, души, серебро, золото, жемчуг, драгоценные камни — все, что пожелаешь.

Неужели все? Каждое человеческое общество устанавливает ограничения на то, что может быть продано или куплено, но на Ярмарке Суеты у Буньяна ограничений нет. Тем не менее все, кто путешествует, должны пройти через нее. Это ужасное место, полное «надувательства, обмана, игрищ, балаганов, дураков, обезьян, рыцарей и нищих», там совершаются «мошенничества, убийства и прелюбодеяния» — и все красно от крови. По сути, это преддверие ада, и путешествие по нему заканчивается ужасающими пытками и отсечением членов. Такое видение могло родиться только от сильного потрясения, вызванного тем, что старый мир веры сталкивался с новым, в котором коммерции подчинена абсолютно вся жизнь. Те, кто верны старому порядку, где существуют добродетели, такие, как вера, надежда, милосердие, стоявшие выше денег, — не могли чувствовать себя уютно при виде того, как мамона превращается в триумфатора, а именно такое чувство оставляли бесконечные ряды мрачной ярмарки Буньяна. Новый мир денег, в его глазах, это Город Погибели, и единственное, что вы можете сделать, это покинуть его как можно быстрее.

К середине XIX века, однако, этот переход давно завершился. Оставалась определенная доля благочестия и чопорной морали — ножки фортепьяно следовало называть «конечностями», чтобы не быть превратно понятым; воспитанная девушка никогда бы не села на стул, который только что освободил молодой человек, поскольку предполагалось, что оставшееся в подушке стула тепло его тела может подвергнуть ее соблазну. Но при этом сделавший карьеру в церкви священник никогда не разразился бы проповедью против развращающего душу богатства. Голос Теккерея звучит иначе, чем недвусмысленные, гневные, обличения Буньяна, продиктованные его наивной верой. Это, скорее, свидетельства скучающего остроумца, стремящегося запечатлеть то, что происходит в материальной плоскости нашего существования. Его роман, говорит он нам, — это кукольное представление, а в кукольном представлении все персонажи уступают в размерах зрителям и существуют только для нашего развлечения, а не для нравственного совершенствования. Таким образом, «Ярмарка тщеславия» Теккерея — это комический роман или, по крайней мере, ироничный: Родон Кроули и Бекки Шарп всегда исчезают с тем, что им удалось прикарманить, причем «исчезают» буквально — каждый из них всякий раз покидает поле совместного боя и оказывается не в Англии, а в какой-то другой стране.

Повествование о Бекки Шарп и Родоне Кроули — это комический вариант игры «Попробуй получи с меня». Однако в большей части литературных произведений XIX века отношение к долгам выглядит серьезнее и мрачнее. Тема долгов воистину вездесуща, трудно остановиться на чем-нибудь определенном. Может, нам родиться в долговой тюрьме, как, например, крошка Доррит у Диккенса? Или испытать на себе все последствия безрассудных долгов, когда, как в «Хижине дяди Тома», приходится продавать людей, чтобы заплатить по счетам? Или с треском разориться, как в романе «Домби и сын»? Или, может быть, перенесясь на несколько десятилетий вперед, задуматься над печальной судьбой двух подававших надежды, но не выдержавших жизненной гонки писателей из остросоциального романа Джорджа Гиссинга «Новая улица литературной богемы», посвященного литературным поденщикам?

Или стоит обратиться к тому, как долг влияет на судьбу женщины? Тогда мы должны начать с романа Флобера «Госпожа Бовари» (1857 год), в котором провинциальная героиня решается на внебрачную любовную связь, безмерно много тратит только для того, чтобы побороть скуку, но решает отравиться, боясь, что не получающий деньги кредитор ее разоблачит и откроется тайна ее двойной жизни. Флобера обвинили в оскорблении морали, а он в суде использовал описание ужасной картины смерти Эммы как доказательство высокой нравственности, скрытой в романе. Расплатой за распущенность стал мышьяк, который не только убил героиню, но и обезобразил ее, утверждал Флобер. Но это была лишь уловка автора — на самом деле Эмму погубила ее страсть к покупкам. Если бы она заставила себя изучить бухгалтерию с ее двойным счетом и научилась сводить баланс, то до конца своих дней могла бы изменять мужу, хотя и стесняя себя в тратах.

А может быть, нам следует пересечь Атлантику и проследить за достойной сожаления карьерой Лайли Барт из романа Эдит Уортон «Дом мирта», которая, умей она управлять долгами, не стала бы принимать яд. Лайли не стала размышлять над принципом «око за око»: если мужчина дает деньги и не настаивает на возвращении их с процентами, значит, он скоро заявит о плате другого рода. Лайли не только отказала ему, но и не захотела извлечь выгоду из компрометирующих писем своего лживого друга, не оставив тем самым себе места в обычном мире. Лайли Барт была чиста, как лилия, о чем говорит ее имя, но она была и слишком чиста, чтобы идти на какой-то бартер, как намекает ее фамилия. Лайли появилась на брачном рынке, но цена ей была невысока, потому что она не имела денег и не могла смириться с пошлостью потенциальных покупателей. В конце концов ее репутация пострадала, а испорченный продукт уже никому не нужен.

И здесь стоит обратить внимание на то, что в XIX веке у слова «порочить» было два значения. Мужчина XIX века мог опорочить себя, доведя до финансового фиаско, после которого появляются судебные исполнители, чтобы описать дом и остальное имущество. Тогда вы переходите в разряд бедняков, и ваши знакомые стараются не встречаться с вами на улице. Но для девушки XIX века опорочить себя означало вступить по желанию или против своего желания в добрачные сексуальные отношения или даже просто позволить другим думать о себе так. Однако это не обязательно означало финансовый крах, если девушка могла повернуть дело в свою пользу. Для доказательства достаточно процитировать стихотворение Томаса Харди «Опороченная девушка»:

Эмилия, подружка, то ты или не ты? В тебе не замечала я раньше красоты. Не чаяла я встретить на улице тебя. — Здесь, в городе, с пороком свела меня судьба. Ушла от нас в обносках, мозоли на руках, А нынче разоделась, поди ж ты, в пух и прах. Колечки, и браслеты, и платье из шитья… — Ты разве не слыхала? Уже порочна я. Давай, давай, поведай, успеха не таи. Сегодня, как у леди, перчаточки твои. Румянец во всю щеку, мягка рука твоя. — Могу я не работать, когда порочна я. …………………………………………… И я бы так хотела по городу гулять В красивеньком пальтишке. Какая благодать! — Деревня ты, деревня, и не мечтай так жить — Пока ты непорочна, за что тебе платить?[16]

От этого стихотворения уже легко перейти к роману, который для нашей цели будет образцовым, поскольку в нем сочетается долг и порок во всех их значениях, то есть в финансовом и сексуальном. Это роман Джордж Элиот «Мельница на Флоссе». Вот как он начинается.

Дети Мэгги и Том Тэлливер живут на берегу реки Флосс, на Дорлкоутской мельнице. Их отец — мельник, а его водяная мельница перемалывает пшеницу на муку.

И тут я должна подчеркнуть, что Мэгги — дочь именно мельника, а не торговца канцтоварами или водопроводчика. И в этом-то все и дело. Мне придется немного рассказать о мельницах, поскольку быть дочерью мельника очень непросто, ибо на тебе лежит груз мифических представлений и связей. Как и на самом мельнике и его мельнице.

Я поведу речь об этом в таком порядке: мельницы, мельники, дочери мельников.

Водяные мельницы строят очень давно. На Западе они знакомы со времен Древней Греции и Древнего Рима. Тогда про них говорили только хорошее, потому что мельницы заменяли труд людей — обычно, рабов, как, например, ослепленного Самсона, — или труд животных. Использовались такие мельницы и англосаксами, особенно в Средние века. Постепенно, однако, эти мельницы стали приобретать сомнительную репутацию. С одной стороны, они были всего лишь механическими устройствами, но суеверные крестьяне смотрели на них и с завистью (вот бы мне такую!), и с недоверием: раз она работает сама по себе, то без нечистой силы тут не обошлось. Кроме того, мельницы могли внушать страх: «А что, если она выйдет из повиновения?» Или: «А как мне ее остановить?» Чтобы понять причины такого страха, нужно вспомнить первые фильмы о роботах или свои первые впечатления от автоматической кофеварки.

В фольклоре часто встречается тема волшебной мельницы, которая и не думает останавливаться. Бедный крестьянин заполучает ручную мельницу, которая вертится сама по себе и перемалывает все, что только пожелаешь, и становится богатым. Но вот мельница попадает в чужие руки и начинает что-то молоть, выдавая некий продукт — в сказке братьев Гримм это каша, — причем новый хозяин не может ее остановить, и каша заполняет сначала весь дом, а потом и улицу. Этот мотив весьма близок теме «ученика чародея», с которой вы, наверное, последний раз встречались в фильме Уолта Диснея «Фантазия». Там учеником был Микки-Маус, а швабра и ведро воды выполняли роль безостановочно работающего робота. Мораль: бойтесь сыра в мышеловке, потому что бесплатного вообще ничего не бывает. Гермес — бог обманщиков, воров и коммерции — покровительствовал и всяческим механическим устройствам, в том числе мельницам.

В «Голубой книге волшебных сказок» Эндрю Янга, которую я читала в детстве, крестьянин получает ручную мельницу, выменяв ее на окорока у мертвецов. Этот сюжет можно объяснить двумя способами: во-первых, все мертвецы очень голодны, а во-вторых, появление любых новых приспособлений легче всего объяснить их происхождением из потустороннего мира. Предприимчивый крестьянин попросил мельницу выдавать ему золото, и этого металла вскоре стало так много, что богатый брат крестьянина стал исходить завистью. Этот брат исхитрился купить мельницу у крестьянина и велел ей производить селедку. Все бы ничего, но впопыхах богач забыл спросить, как эту мельницу выключить, и в результате его завалило селедками. Наконец мельница перешла к капитану, который попросил ее давать ему соль, потому что он торговал этим продуктом и ему бы теперь не пришлось куда-то плыть за своим товаром. Но и ему не удалось найти у мельницы выключатель, поэтому он отплыл подальше в море и швырнул за борт эту адскую штучку. Теперь она лежит где-то на морском дне и все время мелет соль. Оттого и вода в море соленая.

Вот теперь вы и это знаете.

Тут вы можете спросить, почему идеалист Дон Кихот воевал именно с ветряными мельницами, считая их злыми великанами? Почему бы, например, ему не сражаться с какими-нибудь другими высокими объектами, скажем башнями или деревьями? Ветряные мельницы крутятся сами по себе, и с ними может быть связана идея всепожирания просто потому, что они — мельницы. (В прекрасной опере испанского композитора Кристобаля Хальфтера «Дон Кихот» роль мельниц исполняют газетные ротационные машины, которые тоже без конца распространяют новости и слухи — как правдивые, так и ложные.) Помимо всего прочего, мельницы провозглашали наступление промышленной революции, которую интуитивно чувствовал Дон Кихот, а все связанное с этим процессом ощущалось благородным романтиком-рыцарем как несчастье, так же, как Ярмарка Суеты была несчастьем для религиозного романтика Джона Буньяна.

Уильям Блейк видел в мельницах те же инфернальные качества. К тому моменту, как он написал свое известное стихотворение «Иерусалим» с его «темными фабриками сатаны»[17], мельницы давали не только муку, но и тканое полотно, и для этого процесса поглощали почти бесплатный труд огромного количества рабов. Однако фабрики-мельницы Блейка появились, уже имя за спиной репутацию сатанинских порождений, которую унаследовали у длинной вереницы предшественниц. В XIX веке фабрики-мельницы уже стали причиной появления на свет таких свидетельств промышленной революции, как роман про город-фабрику «Мэри Бартон», написанный Элизабет Гаскелл, а в Канаде — роман Фредерика Гроува о промышленном магнате «Фабрикант».

Теперь перейдем к мельникам. Когда я училась в третьем классе, у нас в школе все еще были уроки пения. Считалось, что они способствуют общему развитию ребенка. Как бы там ни было, но мы пели, и среди наших песен были и очень странные. Одна из таких странных песен называлась «Мельник с речки Ди», в которой, если мне не изменяет память, были такие слова:

Жил да был веселый мельник, Где журчала речка Ди; Как он весело работал, Как он пел за днями дни, Жил наш мельник беззаботно, Веселее соловья. — Мне никто, — он пел, — не нужен, Никому не нужен я[18].

Я никак не могла понять, почему этот чурающийся общения субъект оказался нужен нам, маленьким певцам? Есть более приглаженный вариант этой песни, в котором мельник поет, что ему никто не нужен в том случае, если и он не нужен никому. И вообще, мельник становится образцом крепкого, ни от кого не зависящего английского фермера. Но я запомнила слова, из которых следовало, что этому мельнику было на всех наплевать, и, мне кажется, именно такое содержание песни является оригинальным. В статье «Мельницы и мельники в фольклорных песнях Старого и Нового Света» Джессика Бэнкс пишет, что мельники в народном творчестве очень часто называются ворами, которые допускают недовес и используют часть муки на свои нужды. Есть поговорка XVII века, утверждающая, что если положить в мешок мельника, ткача и портного и хорошенько потрясти, то первым из мешка выйдет вор. Другими словами, все эти три профессии подозревались в жульничестве. Почему? Очень просто: вместо того чтобы что-то вещное и зримое выращивать или производить, они лишь что-то перерабатывают — твое зерно в муку, сделанную тобой нить в ткань, твою ткань в предмет одежды, при этом долю их собственного труда в конечном продукте оценить практически невозможно. К тому же часть сырья можно всегда украсть.

Именно мельник-мошенник фигурирует в «Рассказе мажордома» Чосера. Мельник в рассказе богат и тщеславен, ему удается украсть полмешка муки, по праву принадлежащей двум студентам, которые привезли ему зерно для помола. Однако, как говорит один из них: «Ведь есть закон, / Что, если кто обидой ущемлен, / Искать обиде может возмещенья»[19]. Поэтому они хитростями совратили и жену мельника, и его дочь, подтвердив тем самым, что долги, особенно долги, затрагивающие честь потерпевшей стороны, можно отдавать не обязательно деньгами.

Этим подчеркивается и тот факт, что быть дочерью мельника очень опасно, поскольку и на нее может распространиться расплата за недостойные дела отца. Сомнительная моральная природа мельниц и пугающее фольклорное наследие мельников просто обязаны были притягивать беду, от которой дочка могла в стороне и не остаться.

У братьев Гримм есть сказка «Безрукая девушка», и начинается она так. Один мельник был беден и, сколько ни бился, все никак из нужды не мог выйти. А имущества-то у него было только мельница да большая яблоня, которая росла за этой мельницей. Пошел мельник однажды в лес за дровами и встретил совершенно незнакомого человека, который посулил ему богатство в обмен на то, что находится за его мельницей. Мельник подумал, что незнакомец имеет в виду яблоню, и согласился подписать такой договор. (Эту сказку следует включить в список книг для обязательного чтения будущим юристам в качестве предупреждения против использования нечетких формулировок в документах, имеющих правовую силу.) Незнакомцем оказался, естественно, дьявол — кто же еще мог предложить подписать такой «выгодный» контракт, а за мельницей в тот момент стояла дочка мельника.

Договор был заключен на три года, и, когда этот срок истек, дьявол явился забрать то, что ему причитается, то есть дочь мельника, которая, если пользоваться терминологией Юнга, олицетворяла лучшую часть души своего отца. Но она была столь благочестива и так часто и тщательно мылась, что, поскольку чистота — это почти святость, дьявол оказался над ней не властен. Он потребовал, чтобы мельник лишил дочь воды для умывания, но она так много лила слез на свои руки, что они все равно оставались чистыми. Тогда дьявол приказал мельнику отрубить девушке руки. Однако она продолжала мыть обрубки рук, и дьявол, истратив третью и последнюю попытку, был вынужден уйти ни с чем.

Дальше сказка повествует о том, что произошло с девушкой во время ее странствий, ибо она, естественно, не захотела остаться с отцом, который не только продал ее дьяволу, но и отрубил ей руки. Ее охранял ангел, который помог девушке съесть грушу с дерева, принадлежавшего королю. Затем она вышла за этого короля замуж, и он сделал ей серебряные руки. Но дьявол не оставлял девушку своим вниманием и решил ее погубить проверенным способом — подменив письма короля своими собственными, в которых он обвинял ее в том, что она родила чудовище. Это сразу доказывало, что девушка была неблагочестива и нецеломудренна, и делало естественным исходом для нее смертный приговор. Так что ей снова пришлось бежать и нищенствовать, но на этом пути ее оберегал второй ангел-хранитель. Поскольку «Безрукая девушка» — это сказка, то все у героини в конце концов образуется: и король к ней вернется, и ребеночек будет очень миленьким, и она сама будет такой хорошей, что у нее снова отрастут руки.

Роман «Мельница на Флоссе» Джордж Элиот сказкой назвать невозможно. Мэгги и Том Тэлливер живут на Дорлкоутской мельнице со своим отцом мистером Тэлливером, мельником, у которого трудное финансовое положение. Он не встречается с дьяволом и не подписывает с ним договор, но совершает обычный для XIX века эквивалент такой сделки: став участником судебных тяжб, он подвергает себя и свою семью опасности. Его иски касаются того, кто является владельцем воды в реке Флосс. Тэлливер борется против дамб и ирригационных сооружений, уверенный, что они повлияют на подачу воды на мельницу. Стряпчего, действующего на стороне ответчиков, зовут Уэйкем. И именно на него изливается весь гнев Тэлливера.

Тэлливер — честный мельник, утверждает Элиот. Она вынуждена повторять это неоднократно, потому что честность совершенно не характерна для мельников. Жульничает и ведет себя, как фольклорный мельник, как раз его оппонент — стряпчий по фамилии Уэйкем. Он-то и становится мельником, приобретая в конце концов мельницу Тэлливера. Окажись Тэлливер менее честным, он сразу бы принял правила игры. А так он просто злится и оказывается жертвой обмана. Он проигрывает свой последний суд и должен выплатить крупную сумму, увязнув в долгах. От расстройства с ним случается удар, и на какое-то время он становится инвалидом. Мельница за долги пошла с молотка, имущество распродано, а Том и Мэгги — еще подростки — вынуждены расстаться со школой и сами заботиться о себе во враждебном окружении провинциального мирка.

Этот роман обычно читают как протофеминистскую историю об умной, пылкой, склонной к идеализму, страстной, но оказавшейся в неблагоприятной обстановке Мэгги Тэлливер, женщине, опередившей свое время, что является абсолютной правдой. Но что, если мы прочтем эту книгу как историю долгов мистера Тэлливера? Ведь именно долг является движущей силой всего романа: благодаря ему развивается сюжет, меняется психическое состояние персонажей и определяется масштаб их действий. Если бы у ее отца не было долгов, то Мэгги могла бы успешно выйти замуж, но в реальной жизни она оказалась совершенно без средств. В XIX веке человек без денег чувствовал себя очень беззащитным не только в том, что касалось приобретения вещей, но и в создании семейных уз. Мэгги — это «безрукая девушка», поскольку в ту эпоху, когда возможности для женщины были весьма ограничены, она не смогла бы найти честный заработок. Она мало что умеет и даже шить может только самые простые, незамысловатые вещи.

Одинокая, чувствующая себя покинутой, обделенной, она оказывается в любовном квадрате: Филип Уэйкем, сын стряпчего Уэйкема, любит Мэгги; она любит Стивена, ухажера своей кузины Люси; Стивен любит Мэгги, но Мэгги не хочет давать волю своим чувствам, потому что не может обмануть Люси. Хуже всего то, что ее, как и «безрукую девушку» из сказки, подозревают в развращенности. Но она — благочестивая девушка и поэтому отказывается от Стивена, ибо для нее это замужество стало бы равносильно нарушению христианских заповедей: такой поступок оказался бы слишком эгоистичным и предательским по отношению к Люси. Но у Мэгги не было ангела-хранителя, который уберег бы ее от соблазнителя. От нее все отказываются, даже священник, который поначалу решил ее защищать, но среди его прихожан начались разговоры, и особенно в этом преуспел ее любимый, но жестокосердый брат Том. Местным матушкам будет приятно ощущать, что миссис Тэлливер не отступилась от Мэгги, но поддержка даже такой матроны имела на округу куда меньше влияния, чем главная самка в стае шимпанзе.

Но тем временем несчастный, разоренный мистер Тэлливер оставался на Дорлкоутской мельнице в качестве управляющего. Его хозяином стал его враг, стряпчий Уэйкем, купивший эту мельницу и нанявший Тэлливера, чтобы подчеркнуть свою победу. «Люди преуспевающие не прочь иной раз отомстить своим врагам, так же как они не прочь поразвлечься, если это не требует с их стороны больших усилий и не вредит делу, — замечает Элиот. — Ну разве не приятно наказать человека, помешав ему получить место, где он был бы как нельзя более кстати, или, отнюдь не преднамеренно, очернить его доброе имя?»[20]

Такова теория «просачивающейся» мести, и Уэйкем был рад поучаствовать в этом процессе:

…он решил потешить свою душу, сделав то самое, что сильнее всего уязвит мистера Тэлливера, — причем потешить не просто грубым проявлением низменной злобы, но поступком, который позволит ему любоваться самим собой. Видеть, как твой враг унижен, приятно, нет слов, но это ничто по сравнению с той высокой радостью, которую мы испытываем, унижая его благодеянием или благотворительностью. Такого рода мщение может пасть на чашу добродетелей, а мистер Уэйкем не забывал следить, чтобы эта чаша перевешивала другую.

Тэлливер согласился на эту работу, потому что она позволяла остаться в родовом гнезде и придавала немного уверенности его жене. Но он возмущен тем, как поступил с ним Уэйкем, и отказывается его простить, ибо это значило бы потакать мошенникам. Он заставил Тома написать в семейной Библии, что ни он, ни Том никогда не простят Уэйкема, и призвал на голову своего недруга небесную кару. Мэгги попыталась протестовать: «О, отец, что ты! — воскликнула Мэгги, бледная и трепещущая, опускаясь на пол у его колен. — Грешно проклинать своих ближних и таить в душе зло». И в этом она была права. Особенно нехорошим предзнаменованием явилось использование Библии в качестве писчей бумаги для составления договора — а это, по сути, был договор, и Том должен был его подписать. Однако с кем заключался договор? Может быть, с Богом? Это вызывает сомнения. Впрочем, Тома не мучили угрызения совести, когда он подписывал этот договор, — ведь прощение было и не в его характере.

Том нашел себе приличное место и упорным трудом, а также некоторыми торговыми операциями заработал достаточно, чтобы выплатить отцовские долги. В день, когда с долгами было покончено, мистер Тэлливер вновь встретился с Уэйкемом и тот его снова оскорбил. Но теперь Тэлливер чувствовал себя достаточно независимым, чтобы расстаться с работой, и поколотил стряпчего для достижения «равновесия в этом мире». Вскоре у него случился еще один удар, и он покинул этот мир, отдав должное древним представлениям о равновесии и справедливости. Тэлливер был должником, но одновременно чувствовал себя и кредитором: Уэйкем был в долгу перед ним за то, что низвел его до этого положения, а такой долг отдается не деньгами, а только болью и унижением.

Подобный конфликт мы встречали и ранее: романтизм и честность против всего новомодного, лживого и цинично эксплуататорского. Вся разница лишь в том, что на этот раз таинственная и инфернальная мельница и ее мельник оказываются на стороне старого и наивного, а орудием обмана становится безжалостный закон. Власть перешла от тех, кто занят производством материальных ценностей, к тем, кто имеет дело с контрактами, регулирующими это производство. Гермес, бог торговли, воров, лжи, ухищрений, уловок и механизмов, поменял свои симпатии. Такая ситуация сохранилась по сей день: мы не придумываем анекдоты о хитрых мельниках, но зато возникает много шуток о хитрых законниках.

Для семейства Тэлливер все заканчивается трагически, как и для Дон Кихота. Тэлливер умирает, а вскоре после этого гибнут в наводнении Том и Мэгги, которые перед самой кончиной смогли помириться друг с другом. Как и герой книги Джона Буньяна «Странствия пилигрима», которую в детстве очень любили читать Том и Мэгги, они получили последнюю награду, пройдя через воды смерти. Как говорит пословица, смерть оплатит все долги, и это справедливо по крайней мере в отношении нравственных долгов — именно в таком долгу Мэгги, по ее мнению, была перед Люси.

Впрочем, стряпчий Уэйкем избегает наказания, если не считать полученных им побоев. Как я и говорила, это далеко не сказочный сюжет.

Я начала рассуждать о долге как сюжете, поскольку именно такой подход использовал Эрик Берн, описывая различные варианты «игры на всю жизнь» под названием «Должник».

Но долг существует и в форме реально бытовавшей английской салонной игры. Такую игру наблюдал невидимый Скрудж во время рождественской вечеринки у своего племянника. Диккенс не случайно выбрал здесь игру в фанты — все, что Скруджу показывали духи, должно было иметь отношение к его неправедной жизни.

У игры в фанты есть много вариантов, но вот правила, по которым шла эта игра в далекой древности. Игроки садились в кружок, и один из них выбирался судьей. Каждый игрок, включая судью, предоставлял некий предмет. За спиной судьи один из предметов поднимали вверх. При этом произносились такие строки:

Тяжелый-тяжелый груз висит над твоей головой. Что мне нужно сделать, чтобы спасти тебя?

Судья, не зная, чей предмет был выбран, говорит, что должен сделать владелец этого предмета. Все шумно веселятся, когда возникают абсурдные ситуации.

Существует две реальных модели, на которых основана эта игра. В мягком варианте это ломбард, где грузом, висящим над головой, является долг, который должен быть выплачен, чтобы выкупить предмет. Второй вариант — более зловещий: в нем над головой узника висит тяжелый топор палача и речь идет о спасении жизни.

Все, что человек может себе представить, включая долг, можно превратить в игру, то есть в развлечение. И наоборот, к любой игре, даже самой легкомысленной, можно относиться с полной серьезностью, а порой и с отвращением. Вы можете знать это из своего опыта, если играли в бридж с бандой карточных шулеров или смотрели телевизионные новости, в которых матери девушек из групп поддержки спортивных команд готовы были растерзать конкуренток своих дочерей. Чем-то средним между детскими играми и битвой при Ватерлоо можно назвать игры в хоккей и футбол, где болельщики кричат «Убей!» не вполне иносказательно. Когда игра приобретает слишком отталкивающие черты, ее, по терминологии Эрика Берна, можно отнести к «крутым играм». В них ставки высоки, игра идет без правил и после окончания на паркете может остаться лужа крови.

Именно к «крутым играм» в должника и кредитора я хочу обратиться в следующей главе, и в поле нашего зрения появятся месть, преступление, наказание, макроэкономика, миллиардные дефолты и революции, возникающие из-за долгов. Не случайно эта глава получила название «Темная сторона».

ГЛАВА 4 ТЕМНАЯ СТОРОНА

Догадываюсь, о чем вы думаете: куда уж темнее? Уже были и ломбарды для душ, и поедание грехов, и сделки с дьяволом. Темнее вроде бы некуда. Отнюдь: иногда кажется, что мрачнее и быть не может, но вдруг оказывается, что темнеть еще и не начинало. Впрочем, не отчаивайтесь — ведь самые радужные сюжеты я припасла для конца книги. Как Пандора.

В этой главе я хочу ответить на вопрос: что происходит, когда люди не хотят или не могут рассчитаться по своим долгам? И как продолжение этого вопроса: что, если долг таков, что его нельзя оплатить деньгами?

Я стала размышлять на тему долга по нескольким причинам, и одна из них — мое непонимание фразы, которую сейчас услышишь нечасто, хотя раньше она звучала повсеместно: «Он отдал свой долг обществу». Мы также говорили: «Преступление себя не окупает». Если рассуждать оптимистично, то это означает, что преступление никогда не может быть выгодно преступнику. С пессимистической точки зрения это можно трактовать так, что преступления совершают одни, а платить за них приходится другим.

В страшные 1940-е в комиксах, которые я читала ребенком, утверждалась оптимистическая позиция. Эти назидательные истории рассказывали о том, как преступники совершали множество темных делишек, обычно в свете голой электрической лампочки или автомобильных фар, но негодяев в конце концов всегда ловили. Иногда я слышала: «Их песенка спета», — и это заставляло меня гадать, о каких песнях идет речь. Время от времени преступников настигал автоматный огонь. Однако если арест преступников не означал их физического уничтожения, то, значит, они должны были сделать что-то — «заплатить за свои преступления».

При этой фразе сразу приходит на ум своеобразный супермаркет, в котором можно бродить между рядами всевозможных преступлений, отобрать те, которые ты хочешь совершить, а потом отправиться к кассе, чтобы за них заплатить — побольше за крупные преступления, поменьше за мелкие. После этого можно спокойно покинуть магазин и отправиться совершать купленные преступления. Эквивалентом такого супермаркета преступлений в прошлом служила католическая церковь, торговавшая индульгенциями, с той лишь разницей, что вы платили не до совершения преступления, а после. Подобная практика сохранилась в организациях, носящих иные имена: «Ангелы ада», мафия и многие другие, совершающие заказные преступления. Мне говорили, что половина суммы вносится авансом, а вторая половина — по исполнении заказа. Однако, говоря, что за преступления нужно платить, мы обычно имеем в виду совершенно иное.

Аналогичным образом, когда говорят, что нужно «заплатить долг обществу», имеют в виду, конечно, не штраф, а смертную казнь или тюремное заключение. Рассмотрим это как систему сиамских близнецов «должник — кредитор», которые сидят на разных чашах весов, а равновесие наступает, когда все долги оплачены. Если приговоренный к смерти или тюремному заключению считается должником, а кредитором является общество, то я не возьму в толк, как оно сможет получить долг с человека, которого должны казнить или заключить в тюрьму. Вряд ли оно выиграет в финансовом отношении, поскольку осудить человека и затем содержать его в заключении или отрубить ему голову, четвертовать, сжечь на костре или казнить на электрическом стуле стоит немалых средств. Вероятно, имеется в виду какой-то иной способ расчета по долгам.

Если мы до сих пор практикуем закон Моисея «око за око», то тогда казнь человека, совершившего убийство, обретает смысл — один труп за другой труп, и весы снова находятся в равновесии. Но тогда осуждение на тюремный срок вряд ли эквивалентно чему-либо. Именно поэтому сроки заключения, к которым приговаривают преступников, так разнятся в зависимости от времени и места. При этом общество не только ничего не выигрывает от этого в материальном отношении, но даже проигрывает, поскольку преступник не платит за свое содержание и оно ложится бременем на налогоплательщиков. Среди утверждений, оправдывающих лишение людей свободы, самыми популярными являются следующие: это будет уроком тем, кто только собирается совершить преступление, а преступник за время отсидки сумеет исправиться. Однако в финансовом отношении эти утверждения никого убедить не могут. Образование как средство предупреждения преступлений намного эффективнее и дешевле, а общественные работы лучше и дешевле исправят преступника.

Однако, когда говорят, что человек «должен заплатить за свои преступления», чаще всего имеют в виду простую месть. Поэтому в дебетовой части уравнения — собственно преступление и ущерб, который оно могло нанести другим, а в кредитовой части — узаконенное злорадство по поводу того, что мерзавец получил по заслугам, причем выразить это в деньгах невозможно. Аналогичным образом некоторые долги не могут быть денежными, а являются долгами чести, и расплата за них часто сопряжена с нанесением человеческому телу повреждений тупыми или острыми предметами. «Гамлет, помни!» — говорит дух отца Гамлета, но это не означает, что Гамлет должен отправиться к Клавдию и сказать: «Раз ты убил моего отца, то с тебя тысяча дукатов». Он понимает, что долг будет оставаться неоплаченным до тех пор, пока Клавдий не умрет, причем не от старости, а от руки Гамлета.

Месть — это любимая тема для всех, кто бил ногой своего братишку под столом и в ответ получал еще более сильный пинок или кто кидал снежок, а в ответ получал удар камнем. Я уверена, что эта тема, да еще с примерами, представит для вас интерес. Скажем, брошенная парнем девушка, которая царапает стены его квартиры, вырезает сердечки на дорогих галстуках или размазывает шпротный паштет по шторам его спальни. Или брошенный любовник, который периодически присылает бывшей любовнице траурные веночки, а потом еще ей приносят счет за эти изделия. Или хуже того: отвергнутый ухажер звонит в полицию и говорит, что по адресу его бывшей подружки находится мертвое тело. Та, естественно, все отрицает, и полиция вынуждена добиваться разрешения на обыск. Но это все детские игры, в которые играют живущие в цивилизованном обществе. Есть еще места, где о старой кровной вражде напоминают подброшенными на крыльцо трупами. Такие способы сведения счетов нельзя оценить количественно, к ним относятся очень субъективно, как к искусству; поэтому невозможно определить, привел ли в равновесие чаши весов каждый подобный поступок или нет. Месть может легко превратиться в длинную цепь отдельных проявлений вражды, причем каждое последующее звено этой цепи будет отличаться большей жестокостью.

Однако к теме мести я вернусь позже. Не потому, что месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным, а потому, что она приведет нас в комнату ужасов, где перед нами откроются очень темные закоулки человеческой психики. Поэтому сильные эффекты лучше оставить для заключительной части.

Сначала мы совершим путешествие по более светлым сторонам темного царства, то есть рассмотрим последствия, которые наступают в том случае, когда человек не платит по своим чисто финансовым долгам.

Что происходит, когда вы не расплачиваетесь по своим официально оформленным долгам? Тут следует разделять «не хотите платить» и «не можете платить», как это делают французы, общаясь со своими детьми: Tu ne peux pas, ou tu ne veux pas? — «Ты не можешь или ты не хочешь?» Как бы там ни было, а различные общества давно создали набор методов, включающих молотки, клещи, пинки и пытки, чтобы «выбить» долги, ибо без меча или иных средств воздействия богиня справедливости будет бессильна.

В прошлом существовало много видов серьезных наказаний за невыплату долга — от долгового рабства до конфискации имущества. В Англии начиная с XVII и заканчивая началом XIX века кредитор имел право арестовать должника и обвинить его в сокрытии ценностей. В этом случае должника могли бросить в переполненную грязную долговую тюрьму, где тому приходилось сидеть, пока он не сумеет отдать долг или кто-нибудь не внесет за него положенную сумму. Находясь в тюрьме, должник обязан был оплачивать пропитание и содержание — настоящая издевка по отношению к человеку, которого лишили свободы по причине отсутствия денег. Если помощь не приходила, заключенный мог умереть с голоду или замерзнуть в тюрьме. Вот что писал о таких долговых тюрьмах известный английский ученый и писатель XVIII века Сэмюэль Джонсон:

Нет смысла сохранять институт, опыт применения которого доказал свою несостоятельность. Мы заключаем в тюрьмы одно поколение должников за другим, но при этом обнаруживаем, что их число не уменьшается. Сегодня мы уже знаем, что нам не избавиться от поспешности и опрометчивости тех, кто берет деньги в долг, так давайте посмотрим, можно ли ограничить жульничество и алчность кредиторов. Те, кто пишет законы, вероятно исходили из предпосылки, что любая задержка платежа — это вина должника. Но правда заключается в том, что кредитор не просто участник этой сделки; он разделяет с должником в равной, а то и в большей, степени и вину за ее неблагополучный исход, ибо проявил неоправданное доверие. Когда один человек заключает другого в тюрьму по причине невозвращенного долга, который он предоставил заемщику в надежде получить для себя; выгоду, он сознает, что ожидаемый барыш оправдывает потенциальную опасность. Поэтому нет причины, по которой один должен наказывать другого за договор, в котором оба они участвуют на равных основаниях.

Другими словами, и должник, и заимодавец одинаково виновны в том, что их сделка оказалась неудачной: один виновен в том, что долгом подверг риску свою безопасность, а другой — в том, что хотел извлечь выгоду (предположительно чрезмерную) из трудного положения пошедшего на чрезмерный риск заемщика. Сделка была заключена обеими сторонами из соображений выгоды, поэтому в ее несостоятельности виновны отсутствие здравомыслия и жадность обеих сторон. Вполне вероятно, что доктор Джонсон с такой симпатией отнесся к заключенным в тюрьму должникам, поскольку сам был близок к их ситуации.

Нередко семья английского должника переезжала в тюрьму вслед за ним, и жена и дети должны были работать, чтобы заплатить за жилье и питание. Это очень похоже на свод законов Хаммурапи, которому уже четыре тысячи лет и согласно которому должник мог продать свою жену и детей в оплату долга. Это напоминает и использование подневольного детского труда в Индии сегодня, причем таких детей, по данным одной из правозащитных организаций, насчитывается около пятнадцати миллионов. Они выполняют тяжелую работу в течение продолжительного рабочего дня, чтобы вернуть долги своих родителей, которые по-другому эти долги заплатить не могут. Но в Англии XIX века такая «семейная каторга» не называлась рабством, под которым подразумевалось только полное владение человеком. Тем не менее дети, отрабатывавшие долги, были так же несвободны, как и рабы.

Отец Чарльза Диккенса угодил в долговую тюрьму Маршалси, и двенадцатилетний Чарльз вынужден был бросить школу и пойти работать на гуталиновую фабрику. Воспоминания об этом омрачали всю последующую жизнь писателя и долго преследовали его во сне. Беспечные прожигатели жизни, милые банкроты, хапуги-неудачники и отчаявшиеся узники долговых тюрем встречаются повсеместно в произведениях Диккенса, а натура Скруджа проступает из самого Диккенса — он щедр во многих отношениях, но прижимист, когда речь идет о деньгах, поскольку всегда боялся разделить судьбу своего неосмотрительного отца.

Мистер Микобер, который, как полагают, списан с Диккенса-старшего, является самым известным героем-неудачником Диккенса, с которым мы встречаемся в романе «Дэвид Копперфильд». Он всегда надеялся, что ему «улыбнется счастье», но стоит ему улыбнуться, как он начинает все тратить на выпивку. Рецепт счастья по Микоберу часто цитируют. Когда юный Дэвид отправился навестить его в долговой тюрьме, тот сначала горько плакал, а потом, по словам Дэвида, «он торжественно заклинал меня помнить о его судьбе, которая должна служить мне предостережением, и не забывать о том, что если человек зарабатывает в год двадцать фунтов и тратит девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов шесть пенсов, то он счастливец, а если тратит двадцать один фунт, то ему грозит беда»[21]. Полагают, что именно так говорил Диккенс-старший.

Однако почти никто не цитирует остальную часть этой воспитательной речи Микобера: «Затем он взял у меня взаймы шиллинг на портер, вручил мне соответствующий чек на имя миссис Микобер, спрятал носовой платок и приободрился». Микобер — это человек, который сам загнал себя в угол и, не видя выхода, очень рад этому углу. Многие из должников, которых изобразил Диккенс, хорошо осознают униженность и позорность своего положения. Исключение составляет лишь мистер Микобер. Ему вполне подходят слова старого блюза: «Я так долго был ниже плинтуса, что и плинтус для меня уже вершина». Он настолько бесстыден, что готов обворовать других должников. Он не имеет ни совести, ни чести, ни стыда. При этом он — великий притворщик, умевший слезами разжалобить кого угодно. Но, несмотря на это, читатель почти влюбляется в него за умение жить не унывая, как, собственно, жил и сам Диккенс. По крайней мере, мистер Микобер человек не злобный. Он никому не желает зла, хотя то и дело его причиняет.

Долговая тюрьма — это явление, характерное в основном для Старого Света. Перенаселенность городов вела к удешевлению рабочей силы, тогда как в первые годы быстрого развития Северной Америки спрос на трудоспособное население был столь высок, что содержание людей в тюрьме только за то, что они не могли заплатить по своим счетам, полностью лишало эту затею экономического смысла. Вместо этого людей наказывали принудительным трудом, то есть они были обязаны отработать в определенном месте столько, сколько необходимо, чтобы расплатиться по долгам. Сейчас смысл этого лучше всего передает термин «общественные работы», хотя такое наказание редко вменяется за неуплату долга. В западном обществе мы все еще сажаем в тюрьмы людей, которые не вернули долг (чаще всего, когда это сказывается на благополучии детей). Это наказание назначается за умышленное уклонение от уплаты — «вы не хотите платить», а не за отсутствие средств — «вы не можете платить».

К тому же в Северной Америке за невозвращение долга предусмотрены такие смехотворные санкции, что они мало впечатляют наглого заемщика. Мне сообщили, что студенты университетов рассказывают истории о том, что они чрезмерно кредитовались по студенческим займам, не со слезами на глазах, а с легкой усмешкой: раз все должны, то и я буду должен. А иначе как закончить университет? О возврате долгов они начинают задумываться значительно позже.

Один мой друг в 1970-е годы начал по почте получать кредитные карточки, поскольку тогда кредитные компании еще рассылали их на индивидуальные адреса. Они отправляли карточку по почте, даже если их об этом не просили, поэтому мой друг быстро израсходовал все лимиты. После этого началась игра «Попробуй получи с меня». И каждый месяц он платил небольшую сумму, кажется пять долларов и тридцать два цента. В конце концов кредитная компания разозлилась и передала дело в агентство по взысканию долгов. После этого он стал выслушивать длинные тирады по телефону. Это было еще до того, как появился маленький дисплей, на котором высвечивался номер звонящего. «Извините, — говорил мой знакомый собеседнику, — я понимаю, почему вы мне звоните, но мне не нравится ваш тон. Вам совсем необязательно быть грубым. Не будь таких людей, как я, вы бы остались без работы. Поэтому звоните, но при этом оставайтесь вежливым». Сотрудника агентства по взысканию долгов это убедило, и, поскольку дело происходило в Канаде, с тех пор он был отменно вежлив.

Сегодня все те, кто погряз в долгах, имеют ресурс, который ранее совершенно отсутствовал: они могут объявить о своей личной финансовой несостоятельности и избежать значительной части неприятностей. Есть агентства, которые помогают людям оформить это за определенный процент. «Это будет стоить вам меньше, чем вы должны», — нежно воркуют рекламные объявления в метро. Конечно, и в этой системе есть свои недостатки, поскольку ваш кредитный рейтинг ухудшится и вы лишитесь возможности приобретать в кредит свои дорогие игрушки. Но вас никто не бросит в холодную мрачную камеру, где пришлось бы довольствоваться засохшим сыром и заплесневевшим хлебом и где другие заключенные смогут позариться на ваши ботинки, запонки и шелковый носовой платок. Такого не произойдет — по крайней мере, здесь и сегодня.

Пока мы толковали о том, что с вами может произойти по закону в случае, если вы не отдаете заемные деньги, полученные по документу, имеющему юридическую силу. Но что может сучиться, если долг получен каким-то темным путем в обход закона? Что, если должник получил деньги у мафии? Тогда события могут развиваться по другим сценариям.

Мой главный источник по этой теме — неподражаемый Элмор Леонард. В своем детективном романе «Контракт с коротышкой» его антигерой Чили Палмер работает на мафию, разыскивая ее должников. В романе он должен найти человека, страдающего игровой зависимостью, который к тому же играет в азартную, но глупую игру под названием «Попробуй получи с меня». Вот что говорит Чили о методах мафиозных кредиторов:

К тебе приходит человек, и ты ему без обиняков говоришь: «Ты уверен, что хочешь получить эти деньги? Тогда слушай. Тебе не придется закладывать дом или подписывать бумаги. Ты просто дашь мне слово, что каждую неделю будешь возвращать определенную сумму плюс проценты». Если он начинает сомневаться, но все равно заявляет: «Да, да, я уверен, что смогу» — или что-нибудь в таком же роде, то я ему говорю: «Не стоит тебе брать эти гребаные деньги». Тут он начнет умолять, клясться своими детьми, что вернет все деньги в срок. Но ты понимаешь, что он в отчаянном положении, иначе никогда бы не пришел за этими чертовыми деньгами, и ты ему говоришь: «Ладно, но если ты пропустишь хотя бы один платеж, то тебе придется пожалеть, что ты вообще сюда пришел». Но ты никогда не говоришь, что конкретно его ждет. Пусть сам включит воображение и подумает о чем-нибудь хуже некуда.

Далее в романе Чили пытается оправдать все это: «Ты должен понять, что этот бизнес не хуже любого другого. Здесь на первом месте вовсе не желание придавить человека, а желание получить прибыль». Но все дело в том, что если мафиозный ростовщик не получит своих денег, то ему придется все равно «давить» на людей. В темном царстве, где один берет, а другой дает деньги в долг, нет ограничений ни на характер и величину долга, ни на вид наказания за невозврат. Как говорит Чили, это наказание может быть «хуже некуда».

До сих пор мы рассматривали только индивидуального должника, гражданского должника, простого должника, должника-пешехода, должника без своей армии. Но что мы увидим, если расширим поле зрения? Что, если должник — это король, император, герцог эпохи Возрождения, Чингисхан, вождь вроде гунна Атиллы или современное правительство, не важно, демократическое или нет? Тогда последствия могут вырваться за границы того, что Чили Палмер назвал «хуже некуда», ибо, как ураганы, извержения вулканов и цунами, крупные долги могут изменить как историю, так и ландшафт.

В своем произведении «Государь» с позиции человека XVI века Никколо Макиавелли учит тому, как с помощью железного кулака в бархатной перчатке управлять людьми, рассказывая обо всем с такой прямотой, что его леденящую душу логику трудно опровергнуть. Он считает, что правитель или будущий правитель обязан делать три вещи: обретать, расширять и укреплять власть. Для этого ему нужны последователи и подданные (говоря языком эпохи демократии — «члены партии» и «налогоплательщики»). Он может получить землю по наследству, может завоевывать ее силой оружия, коварством или предательством. Но в любом случае — ему нужна армия, то есть отряды людей с оружием, а для того чтобы накормить и вооружить эту армию, ему понадобятся деньги.

Армии можно платить либо завоевывая территорию и отдавая ее на грабеж войскам, то есть расходуя на эти цели имущество других людей, либо из средств, которые собирают с подданных. Однако, если их обложить слишком высокими налогами, извечный ребенок, живущий в человеке, будет вопить: «Это нечестно!» — и такое положение чревато бунтом. С другой стороны, чрезмерные налоги могут породить нищету и голод, подданные начнут питаться плохо и ослабеют до такой степени, что им будет не до восстания. Одновременно они потеряют стимулы и силы, необходимые для продуктивного труда. Но, с третьей стороны, если дела станут настолько плохи, то подданные решат, будто им уже нечего терять, и все-таки решатся восстать. Вот такие тонкие расчеты.

Налогообложение можно видоизменить, если государство будет брать деньги у населения взаймы, что иногда и делается в виде выпуска облигаций, и тогда у государства возникает долг перед населением, который нужно отдавать в виде определенных услуг. Даже Макиавелли говорит, что государь должен стремиться к тому, чтобы по возможности облегчать долю своих подданных. («По возможности» означает лишь наличие некоторого денежного остатка после всех расходов на войны, которые намерен вести государь.) Подданные, в свою очередь, хотят получать услуги без уплаты соответствующих налогов, тогда как правители хотят получать налоги, не предоставляя встречных услуг. Этот конфликт интересов присутствует во всей человеческой истории с того момента, когда возникли первые излишки продовольствия, социальные иерархии, армии и налоги, и с тех пор ропот недовольных не утихает.

Тем не менее если война представляется справедливой, то под ее предлогом можно собирать довольно большие налоги. Война отвлекает на себя внимание, а люди в такое время не хотят чувствовать себя или выглядеть нелояльными по отношению к своей стране. Если их испугать тем, что придут банды варваров и отнимут у них все имущество, самих обратят в рабство, детей будут жарить на кострах, а женщин насиловать и вспарывать им животы — не смейтесь, ибо такое бывало, — то это будет должным образом воспринято, и нужные деньги вы всегда соберете. Достаточно вспомнить, что подоходный налог был впервые введен в Великобритании в 1799 году для финансирования войны с Наполеоном. В Соединенных Штатах этот налог появился в 1862 году для снабжения армии во время Гражданской войны. В Канаде доходы были впервые обложены налогом в 1917 году как временная мера, вызванная участием страны в Первой мировой войне. Однако от уже введенных налогов трудно избавиться, и, хотя войны, на которые они собираются, периодически заканчиваются, подоходный налог обычно остается. Впрочем, такой налог лучше, чем налоги на окна, бороды или холостяков, которые тоже в свое время собирались.

Примечательно и то, как часто государства умудрялись забывать о предоставлении тех услуг, которые были обещаны в обмен на собираемые налоги. Когда же государство израсходует деньги, насильно взятые в долг у своих граждан, то люди не могут взыскать этот долг, потому что у них нет своей армии. В демократическом обществе можно заменить непопулярного лидера другим путем голосования. В тирании этого можно добиться, только рискнув пойти на вооруженный переворот или народное восстание. Но даже если удастся выиграть выборы или захватить власть в результате переворота, карман государства от этого не наполнится. При самом худшем сценарии ваши дети все равно останутся голодными и лишенными образования, установку для очистки воды никто не построит, ваши налоги окажутся на секретном счете в каком-нибудь швейцарском банке, а бывший тиран будет загорать где-нибудь на Ривьере за высоким забором и под надежной защитой дорогостоящих телохранителей. В демократическом государстве ваши деньги исчезнут с помощью политических дружков вашего лидера, для чего будет подписан целый ворох внеконкурсных контрактов, в которых будут фигурировать весьма завышенные цены. При этом бывший лидер будет согревать кресла в полудюжине благодарных ему советов директоров вдалеке от беснующихся журналистов. С другой стороны, если страна ввергается в хаос и восстания станут неизбежны, вы сможете шагать с чьей-нибудь головой на шесте и плакатом «Его песенка спета!». И хотя как акт возмездия это может принести некоторое удовлетворение, оно будет временным, а деньги ваши все равно не вернутся.

Существует две налоговых системы: та, которой возмущаются, и та, которой ого-го-го как возмущаются. В Римской империи в период ее экспансии, то есть в I веке до н. э., налоги действительно вызывали возмущение, потому что были необходимы для ведения бесконечных войн, а их сбором занимались откупщики. Откупная система сбора налогов работает следующим образом. Правители утверждают налоговую квоту на всю общину, и местные сборщики налогов участвуют в конкурсе на выплату установленной суммы или больше в пользу Рима. Побеждает пообещавший Риму больше. Сборщик налогов должен сразу выплатить государству обещанную сумму, а потом, не спеша, собирать налоги со всего местного населения.

Нет нужды говорить, что он будет стремиться собрать больше, чем заплатил Риму, и оставить у себя разницу. На всякого рода обманах и изощренных схемах удавалось сколотить целые состояния. Тут и получение налогов натурой при заниженной цене товара с последующей его перепродажей с большой выгодой для себя, и монопольная скупка зерна с перепродажей, когда зерно на рынке исчезнет и рынок отреагирует и цены поднимутся, и многое другое. Само собой разумеется, что такая система была очень коррупционна. Некоторые историки склонны считать, что именно она стала одной из причин гибели Римской империи: если забирать у крестьян слишком много, они перестанут давать вообще. Это напоминает пирамиду «хищник — добыча»: если нет мелких рыбешек, то сокращается и популяция крупных рыб. Конечно, Римская империя была далеко не единственной, в которой налоги собирались именно таким образом. То же происходило и в Китае при династии Мин, и в Оттоманской империи, и во Франции Людовика XVI.

В Римской империи сборщиков налогов называли publicani, или мытари, что сразу заставляет нас вспомнить фразу из Нового Завета: «мытари и грешники». Я когда-то думала, что publicani — это те, кто содержат пабы, то есть питейные заведения, а значит, это слово ассоциируется и с пьянством. Иисус Назарянин имел привычку общаться со всеми тремя типами людей, чье поведение было предосудительно: мытарями, грешниками и пьяницами. И поскольку я затеяла разговор об откупной системе сбора налогов, теперь вам должно быть понятно, почему общение с мытарями воспринималось соотечественниками Иисуса как нечто позорное и не входящее ни в какие нравственные рамки.

Существовавшая тогда система сбора налогов также объясняет, почему противники Иисуса спрашивали его, не грешно ли платить налоги Риму, на что был дан знаменитый ответ: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Такой ответ является выходом из расставленной ловушки, потому что, будь ответ положительным, он означал бы оправдание непомерных для земледельцев податей, а будь он отрицательным, римляне могли бы счесть его подстрекательством к бунту. Зато мудрецы до сих пор ломают голову над смыслом этого ответа. Неужели деньги — это вообще сфера исключительно кесаря? Не хотел ли Иисус сказать, что мытарей следует обманывать? Кроме этого, многие правительства лезут из кожи вон, чтобы произвести впечатление, будто они заодно с Богом, поэтому платить им — это все равно что платить Богу. Посмотрите хотя бы, что написано на деньгах даже в наши дни. В Канаде надпись гласит Elizabeth D.G. Regina, что означает «Елизавета, Божьей милостью королева». В Великобритании надпись несколько длиннее, там добавлены инициалы, которые означают, что королева — защитница веры. В США на деньгах имеется девиз: «Мы веруем в Бога». Когда я была ученицей старших классов, это породило шутку: «Мы веруем в Бога, а остальные платите наличными». Однако есть неоспоримое преимущество в том, что на деньгах присутствует слово «Бог»: создается впечатление, что они получили одобрение Господа.

Недовольство непомерными налогами не раз становилось причиной восстаний. Если уточнить термины, то победоносное восстание — это революция, а неудачное восстание — это бунт. Чаще всего большие налоги связаны с войнами. Так, Столетняя война между Англией и Францией привела к восстанию, которое произошло во Франции в 1358 году и известно под названием «Жакерия». Этот термин появился позднее, во время французской революции. В Англии в 1381 году тоже произошло восстание, вызванное высоким подушным налогом, призванным собрать необходимые средства на войну. Ситуацию, помимо всего прочего, осложнила попытка знати восстановить феодальную систему, похожую на крепостное право, когда крестьяне были обязаны какое-то время бесплатно работать на своих господ. Эта система была частично разрушена эпидемией чумы, которая, почти вдвое сократив население Европы, привела к нехватке рабочих рук. В таких условиях труд вздорожал. Отсюда можно сделать вывод, что даже эпидемия чумы годится на что-нибудь полезное.

Восстание 1381 года в Англии возглавил йомен Уот Тайлер, а одним из предводителей стал священник Джон Болл. Он использовал в своей проповеди известный стишок: «Когда Адам пахал и пряла Ева, где родословное стояло древо?» Своего рода паролем у восставших были строки: «Мелко-мелко-мелко мелет мельник Джон», на что нужно было отвечать: «Сын Царя небесного за всех платить должон». Мне не встречались сколько-нибудь убедительные объяснения этих строк, но слова о мелком помоле напоминают одну известную древнегреческую поговорку: «Мельницы богов мелют медленно, но зато очень мелко», — что должно означать, что возмездие приходит иногда не сразу, но сокрушает злодея в прах. Что же касается ответа про Сына Царя небесного, то тут все ясно: крестьяне считали, что если в своем праведном гневе они убьют несколько человек, то им это в другой жизни простится, ибо их грешный долг уже оплачен жертвенной кровью Христа. До своего поражения они действительно убили несколько человек, в основном сборщиков податей, и сожгли их записи, но кара, которая ожидала их самих, была ужасна. Каждый раз, когда происходило восстание, причиной которого становились непомерные налоги, налоговые и долговые расписки уничтожались в первую очередь. Тут действовал простой принцип: если ты не можешь доказать, то я тебе ничего не должен.

Американская революция — это еще один бунт, спровоцированный налогом, воспринятым как несправедливый, хотя его ввели для финансирования уже ведущейся войны. Это была Семилетняя война между Англией и Францией, во время которой в 1759 году произошел захват Квебека. Если бы Квебек не пал, то никакой американской революции не было бы и в помине, поскольку в то время колонисты не могли позволить себе содержать постоянную армию, способную защитить их от французов. Как только Новая Франция оказалась в руках англичан, американские колонисты уже могли восстать — и восстали. Помните, что было сказано по этому поводу: «Никаких налогов без представительства». Это была настоящая налоговая война.

Но вернемся к Англии, дурновкусие которой позволило ей одержать победу в Семилетней войне, после чего абсолютная французская монархия поддержала американских революционеров, одобрив тем самым определенную модель антимонархических действий, что было весьма неблагоразумно. Франция истратила так много денег на поддержку американцев, что ей пришлось поднять налоги и тем самым ухудшить положение своего населения. Тут же возникло протестное движение, объединившее в том числе простолюдинов, получивших название санкюлотов. Я-то думала, что эти люди были настолько бедны, что не могли себе позволить приобрести штаны, а оказалось, что они просто не носили бриджи, которые были в моде среди аристократов. Такое различие в модных пристрастиях приобрело особое значение во время французской революции 1789 года, как, впрочем, и в любой другой. После падения Бастилии последовал ряд крупных крестьянских восстаний, во время которых сжигались замки тех, кто носил эти самые бриджи, при этом все податные и долговые записи уничтожались в первую очередь.

Однако это дело не только далекого прошлого. В 1930 году в Бирме и Вьетнаме и в 1935 году на Филиппинах произошли антиколониальные восстания, направленные против непомерных налогов, установленных империалистическими государствами, которые использовали денежные средства на цели, определенные еще Макиавелли, то есть обретение, расширение и укрепление власти. Мы можем рассматривать венгерскую революцию 1956 года как спонтанное стремление к демократии, однако все объясняется тяжелым налоговым бременем, корни которого следует искать в СССР в связи с его участием в гонке вооружений, навязанной «холодной войной». Всякий раз одной из основных целей восставших было уничтожение налоговых и долговых записей. Это было самым простым способом начать жизнь с чистого листа.

Если король, князь или демократическое правительство желает вести войну, но при этом не хочет доводить население до восстания, то он (оно) может добыть средства другими способами, например взять в долг. Имеются три источника для таких вненалоговых заимствований: (1) собственные подданные, которым можно продать облигации военного займа; (2) кредитные организации в собственной стране; (3) правительства или финансовые институты других стран. Если у других стран занимать слишком много, то рано или поздно вы почувствуете, как вас начнут сдерживать в вашем стремлении обретать, расширять и укреплять свою власть, поскольку, если той — другой — стране не понравится то, что вы делаете, она откажет вам в финансовой поддержке. Но и вы можете пригрозить дефолтом по вашим непомерно разросшимся долгам, и ваш кредитор ощутит дефицит средств. Мы снова имеем тот самый случай, когда должник и кредитор представляют собой сиамских близнецов.

(Мне бы не стоило шептать: «Как Америка и Китай сегодня». Но я все равно прошепчу, добавив при этом слова Макиавелли, что для правителя пагубно ввергать свою страну в огромные долги. Это приводит к потере могущества и влияния, то есть тех вещей, ради которых государи часто и ведут дорогостоящие войны. Трофеи и грабеж — тоже неплохо, но сначала стоит заняться арифметикой. Итак: общий объем военной добычи минус время, которое на это уйдет, помноженное на стоимость минуты войны, в результате даст либо отрицательный либо положительный результат. Если вы окажетесь в минусе, вспомните совет мистера Микобера и откажитесь от мысли начинать войну.)

Однако если кредиторы находятся не в другой стране, а внутри ваших собственных владений и вы, по вашему мнению, возьмете у них в долг слишком большую сумму денег, то с ними можно сыграть грязную шутку, к которой прибегают довольно часто. Шутка называется «Убей кредитора». (Пожалуйста, не используйте этот метод в отношении вашего банка.)

Вспомните, например, о судьбе рыцарей-тамплиеров. Это был религиозный рыцарский орден, который собрал огромное количество пожертвований от верующих, а также разбогател благодаря добыче, захваченной во время крестовых походов. Этот орден стал крупнейшим кредитором в Европе, ссужая деньги королям и другим лицам в течение более двух столетий. Христиане не имели права взимать ростовщические проценты, но никто не запрещал взимать земельную ренту, поэтому тамплиеры вместо процентов по долгам взимали своеобразную ренту за использование денег, которую нужно было уплатить сразу по получении долга. Но при этом в назначенный срок вы все равно должны были отдать всю сумму. Для многих заемщиков выполнение таких обязательств было и остается нелегким делом.

В 1307 году французский король Филипп IV обнаружил, что должен тамплиерам весьма кругленькую сумму. С помощью Папы Римского и пыток он ложно обвинил их в ереси и святотатстве и покончил с орденом, а его главу и многих других рыцарей подверг казни на костре. Словно по волшебству, его долг испарился. (Также исчезли и несметные богатства тамплиеров, которые до сих пор никто не сумел сосчитать.)

Филипп вел себя в соответствии с давно известной моделью под названием «Убей кредитора», которую также можно назвать «Убей кредитора-еврея». В то время христианская религия не позволяла взимать проценты с долга, но иудаизм не запрещал евреям взимать процент с неевреев, и, поскольку во многих странах, где жили евреи, им не разрешалось владеть землей как источником всех богатств, они вынуждены были заниматься ростовщичеством, за что, собственно, и вызывали к себе презрение. Однако деньги, которые они зарабатывали ростовщичеством, часто облагались налогом королями. В результате возник удобный, но опасный симбиоз: евреи получали доход от ростовщичества, а короли получали доход, облагая налогом доход евреев. Получателями займов могли быть сами короли или представители знати, которые, по Макиавелли, старались таким образом обрести собственную власть и влияние, чтобы стать королями или, возможно, сажать на трон или низвергать королей, то есть продвигаться вверх по иерархической лестнице. Однако карабкаться по такой лестнице без денег нельзя, поэтому они часто занимали деньги у евреев.

Деньги, короли, знать и евреи представляли собой весьма взрывчатую смесь, которая периодически и взрывалась. Под лозунгом «Убей еврея-кредитора» тут как тут появлялся удобный для этой цели антисемитизм. Я ограничиваюсь примерами из английской истории, хотя таких случаев было много по всей Европе. Например, в 1190 году группа дворян, задолжавших евреям-ростовщикам крупные суммы, собрала толпу и отправилась громить еврейское население. Была пущена в ход та же схема, что и против тамплиеров, — евреям предъявили обвинения религиозного характера. В то время евреи находились под защитой короля Ричарда I, однако тот был в крестовом походе. Произошла резня, и, как вы уже догадались, все долговые записи были сожжены. Но Ричард зависел от евреев, которые давали ему деньги на ведение войны. Раздосадованный король учредил систему дублирования долговых записей, после чего обложил евреев еще большим налогом.

В XIII веке положение евреев в Англии еще ухудшилось, погромы участились, королевские налоги возросли. В 1255 году они обратились к королю Генриху III с просьбой разрешить им покинуть страну, но король ответил отказом, поскольку евреи представляли собой удобный источник дохода — настолько удобный, что Генрих объявил евреев королевской собственностью, как если бы они были парками или садами. Дальнейшие изменения в законодательстве еще больше ограничили их деятельность, запретив, например, заниматься ростовщичеством и не предложив ничего взамен. Евреи стали беднеть, и в 1290 году они были изгнаны из Англии, которая стала первой страной, предпринявшей такой шаг.

Не думайте, что такая участь постигла только тамплиеров и еврейских ростовщиков. Могу вам напомнить об изгнании выходцев из Восточной Индии, предпринятой в 1972 году Иди Амином в Уганде в связи с тем, что индийцы доминировали в банковском секторе страны, а также о враждебном отношении к этническим китайцам во Вьетнаме, которое закончилось их изгнанием из страны в конце 1970-х. Как только в стране появляется группа чужаков, которым «свои» должны большую сумму денег, модель «Убей кредитора» становится эффективным, хотя и отвратительным, способом избавления от долгов. Примечание: нет нужды прибегать к убийствам в буквальном смысле. Если люди бегут из страны достаточно быстро, то они бросают все свое имущество, и вы можете легко прибрать его к рукам, а также, разумеется, сжечь все долговые записи. Наверное, вы обратили внимание, что до этого момента я не упоминала нацистов. В этом просто не было необходимости, ибо нацисты оказались не одиноки в использовании метода «Убей кредитора».

Мы переходим к самой темной части нашей темной стороны долга. Да, мы приближаемся к Стране возмездия, где деньги не гарантируют избавления от долга чести. Тут я хочу вернуться к чувству справедливости, характерному для приматов, с которого и начала эту книгу. Вы помните эксперимент, в котором обезьяны с радостью меняли камушек на кусочек огурца до тех пор, пока одна из обезьян вместо огурца не получила более привлекательный виноград. После этого большинство обезьян прекратили всякий обмен. Проводился также эксперимент, в котором две обезьяны добывали желанную еду только в результате совместных усилий, потянув за веревку, — ни одна из них выполнить это задание в одиночку не могла. Но доступ к еде открывался только одной из двух обезьян. Если эта обезьяна не делилась полученной едой с партнером, то вторая в следующий раз могла бы отомстить своим неучастием в деле. Но она предпочла наказать «жадину», а не отказываться от дальнейшего сотрудничества.

Вам знакомо это чувство. Оно знакомо всем. Не исключено, что модуль возмездия является очень древним, глубоко укоренившимся в нас. Каждая культура по-разному относится к его проявлению, однако сомневаться в его вездесущности не следует. Простое заявление, заявление, что мстительность — плохая черта, звучит неубедительно.

«Экономический человек» — любимое дитя всех экономистов, которые готовы верить, что наше поведение определяется чисто экономическими соображениями. Будь это справедливым, мир стал бы не столько лучше, сколько иным. Деньги, как и камушки у обезьян, — это просто средство обмена. Их можно поменять на множество различных вещей, включая жизнь. Иногда они используются как средство расчета за смерть, которую вы причинили корове, лошади или человеку. Иногда они служат платой за смерть, которую вы хотели бы причинить, или платой за то, чтобы избежать смерти. В последних двух случаях мы можем говорить о деньгах, «связанных с кровью». Однако есть случаи, когда деньги бессильны и в оплату принимается только реальная кровь.

В романе Чарльза Диккенса «Повесть о двух городах», повествующем о французской революции, зловещая мадам Дефарж проводит все время перед Террором за вязанием, в котором, словно в летописи, фиксируются те, чьи головы должны полететь с плеч, когда разразится буря. Ее муж говорит: «Легче самому жалкому трусу вычеркнуть себя из списка живых, чем вычеркнуть хотя бы одну букву его имени или его преступлений из вязаного списка моей жены»[22]. Ее вязание напоминает работу древнегреческих мойр — трех сестер, которые прядут судьбы людей, а потом обрезают нить. Но это и зловещий вариант долговых списков, о которых мы говорили: когда гильотина начинает работать, мадам Дефарж посещает все казни и считает отрубленные головы, а затем распускает на своем вязании петли, соответствующие именам казненных, ибо те уже кровью заплатили свой долг.

Рядом с мадам Дефарж сидит и вяжет еще одна женщина — по прозвищу Месть. Это одно из божеств Революции, наших старых знакомых. Ее можно назвать и Немезидой, или Возмездием, и красноглазой безжалостной Фурией. Когда в большей степени уравновешенная богиня Справедливости с повязкой на глазах и весами в руках теряет власть, на сцене появляются более древние и более кровожадные богини.

Здесь я сделаю отступление, чтобы порассуждать о слове «месть», прибегнув к Оксфордскому толковому словарю английского языка. Если верить этому источнику, английское слово revenge («месть») происходит от латинского revindicare, а это слово восходит, в свою очередь, к vindicare, что значит «оправдывать», или «спасать», или «освобождать» — например, освобождать раба. Таким образом, «отомстить за себя» означает «освободить себя», поскольку, пока ты не отомстил, ты не свободен. Что делает тебя невольником? То, что ты охвачен ненавистью к другому, твоя жажда мести. Ты понимаешь, что не сможешь освободиться от нее до тех пор, пока не совершишь акт отмщения. Счет, который следует оплатить, носит психологический характер. Долг, который нельзя оплатить деньгами, — психологический долг. Это душевная рана.

Мстители и те, кого они хотят убить или наказать, напоминают собой кредиторов и должников. Они ходят парами. Это сиамские близнецы. Отсюда всего один шаг к архетипу Тени в теории Юнга.

Когда идет речь об иррациональной одержимости ненавистью человека к другому лицу или группе лиц, с которыми этот человек едва знаком — говорят последователи Юнга, — такая ненависть является отличительный свойством человека, который находится в разладе со своей Тенью. Тень — это наша темная сторона, в которой откладывается все то, чего мы стыдимся и в чем никогда не захотим признаться, а также те качества, о которых мы открыто говорим с презрением, но при этом внутренне желаем ими обладать. Если мы не признаемся себе в таких свойствах, то тут же переносим их на другого человека или группу людей, и в отношении этого человека или этой группы у нас развивается иррациональная ненависть. В художественной литературе Тень часто появляется в виде двойника или копии, как, например, в рассказе Эдгара По «Уильям Уилсон» или в «Портрете Дориана Грея» Оскара Уайльда. Литература изобилует такими двойниками, не говоря уже о фильмах и телесериалах. На память сразу приходит андроид Дэйта из сериала «Звездный путь. Новое поколение», у которого была злокозненная Тень. Все такие сюжеты со «злыми двойниками» последователи Юнга назвали бы сюжетами о Тени.

Это все не могло не сказаться на сюжетах об отмщении, где Тень уже проявляет себя во всю силу. Кто знает, почему персонаж А чувствует такое отвращение к персонажу Б? Это знает Тень, и до тех пор, пока это знает и персонаж А и пока он воспринимает Тень как им же сотворенную сущность, ему никогда от этого чувства не избавиться.

В драматургии времен Елизаветы I и Якова I наличествует жанр, который называется «трагедия мести». В этих пьесах можно наблюдать принцип отмщения в действии. На сцене множатся трупы, ибо одна месть порождает другую. Это не просто «око за око». Это — «око за око за око за око за око», как в ранних детективах Дэшила Хэммета. В предыдущих главах я упоминала о теории «просачивающегося» богатства и «просачивающегося» долга, однако «трагедия мести» иллюстрирует собой «просачивающуюся» месть: относительно невинные наблюдатели вдруг оказываются в самом центре событий. «Гамлет» — это тоже «трагедия мести», но Шекспир, как всегда, проявляет жанровое многообразие и изменяет сюжет: в данном случае именно запоздалая месть, а не ее скороспелость является причиной горы трупов в конце пьесы.

«Трагедия мести» переделана Шекспиром и в «Венецианском купце» — пьесе настолько многоуровневой и острой, что она до сих пор вызывает горячие споры. Обычно говорят, что каждый актер мечтает сыграть Гамлета, но играть Шейлока, который то ли герой, то ли злодей, то ли оба в одном, то ли ни один из них, — оказывается труднее, ибо образ Шейлока многослоен и с годами его сложность лишь увеличивается. Как играть Шейлока после нацизма? И как играть Шейлока в наши дни, если ростовщичество, за которое его презирали, стало обыденной деловой практикой?

В «Венецианском купце» наличествует все то, что мы признаем неотъемлемой принадлежностью весов «должник — кредитор», включая и моральные, и финансовые аспекты. Тут отражена эпоха Древнего Египта, когда сердце подлежало взвешиванию, и эпоха богини Юстиции, когда она с весами в руке стояла у входа в суд, и получающий залог ломбардщик, и сомнительный письменный договор. Действие пьесы вращается вокруг заема некоторой суммы денег, необычного залога и понятия справедливости.

Шейлок — еврей и ростовщик. Для автора Елизаветинской эпохи это уже два минуса, или, по крайней мере, вы так можете подумать. Но Шекспир очень изобретательный автор: неоднозначность — вот его конек. Как вы думаете, он понимал, что Шейлок и Антонио — это Тени друг друга? В конце пьесы только эти два персонажа остаются без пары. Все остальные вступают с кем-нибудь в брак. Может быть, Антонио и Шейлок в каком-то смысле тоже соединены узами? К сожалению, мы уже не сможем расспросить об этом Шекспира.

Сюжет — по крайней мере, в том, что касается долга и трех связанных с этим персонажей, — достаточно прост. Антонио хочет ссудить деньги своему другу Бассанио, но у него не оказывается свободной наличности. Поэтому он готов предоставить залог, чтобы друг смог получить деньги у третьей стороны, то есть у ростовщика Шейлока, который давно враждует с Антонио. Но вместо денежных гарантий Шейлок требует фунт мяса Антонио, вырезанный «как можно ближе к сердцу» и брошенный на весы, если долг не будет возвращен своевременно. Суда с товарами, на которые рассчитывает Антонио, чтобы рассчитаться, куда-то подевались, день расплаты наступил, и Шейлок требует причитающийся ему фунт мяса. Даже когда ему предлагают в три раза больше денег, чтобы «выкупить» Антонио, Шейлок продолжает настаивать на получении того, что ему положено по договору. Здесь важны не деньги, а месть. Порция, жена Бассанио, которую он заполучил, использовав деньги Шейлока и свою собственную смекалку, переодевается судьей и рассматривает дело. Сначала она призывает Шейлока проявить милосердие, однако тот приводит вполне резонные возражения — он не обязан прощать долг. Порция произносит милую речь о милосердии, которая тем не менее звучит неубедительно, как и все речи такого рода. После этого она переходит к крючкотворству и заявляет, что Шейлок имеет право получить то, что оговорено в договоре, и ничего больше. Он должен взвесить мясо и не пролить ни капли крови, поскольку кровь в договоре не упомянута.

В результате Шейлок не получает ни фунта мяса, ни суммы изначального долга. Кроме того, как «чужак», посягающий на жизнь венецианца, он по действующему закону ставит под угрозу свою собственную жизнь. Порция и судья готовы его простить, если он станет христианином. Но при этом он должен отдать половину всего, чем владеет, государству, которое при вынесении решений никогда о себе не забудет, а вторую половину своего земного богатства он должен вручить своенравной беглянке-дочери Джессике и ее мужу-христианину.

Шейлок — далеко не Фауст, поскольку никаких сделок с дьяволом не совершает. Это, скорее, скряга, образ которого восходит к «римской новой комедии», переходит в средневековые нравоучительные пьесы, где присутствует в качестве персонажа, олицетворяющего грех стяжательства, и вновь появляется в качестве Панталоне в венецианской комедии дель арте и у Мольера в пьесе «Скупой». Однако, разделяя с этими персонажами некоторое внешнее сходство, Шейлок — другой. Прежде скряги на сцене были только скрягами. Но Шейлок — еврей, и это многое меняет. Из того, что я писала о расправах с евреями, становится ясно, что у Шейлока есть все законные основания позаботиться о крепких запорах на дверях своего дома, о сохранности своего имущества и безопасности дочери. На его месте я бы и ключи от дома не давала кому попало.

Антонио обычно интерпретируется как добрый малый, поскольку он раздает деньги и не берет за это процентов. Но можно ли это ставить ему в заслугу? Будучи христианином в той воображаемой «Венеции», он не имеет права брать ростовщические проценты! Ему нет нужды ссужать деньги. Но, поступая так, он тем самым подрывает бизнес Шейлока, причем не в качестве конкурента. Он вообще не занимается этим бизнесом, не извлекает прибыли, давая деньги в долг. Мне кажется, его действиями руководит антисемитизм. Судя по пьесе, можно предположить, что он какое-то время старался навредить Шейлоку как словами, так и делами. Он проецирует на Шейлока как на свою Тень злобу и жадность, которые в нем присутствуют, но в которых он себе не признается. Он делает из Шейлока мальчика для порки, и именно за это Шейлок его ненавидит, а не потому, что не может ссужать деньги под более высокие проценты.

Все это Шекспир формулирует за нас. В «Отелло», например, ключом к плохому поведению Яго является его имя. Яго — это испанский вариант имени святого Якова, который известен в Испании как Сантьяго Истребитель Мавров. Таким образом, Яго — расист, и это обстоятельство объясняет его поступки. Антонио тоже выступает в качестве бескорыстного ростовщика не потому, что он добр к нуждающимся, а из желания навредить Шейлоку и всем евреям-ростовщикам, а в их лице — всем евреям.

Играть Антонио так же трудно, как Шейлока. Как сыграть милягу Антонио и показать его внутреннее содержание, которое явится побудительным мотивом для дальнейших мстительных действий Шейлока, описанных Шекспиром? В большинстве постановок антисемитизм Антонио и его друзей затушевывается, и лишь в постановке Ричарда Роуза в Стратфорде, провинция Онтарио, в 2007 году этому аспекту уделяется должное внимание. Шейлока играет коренной житель Северной Америки, которому незачем ни обливаться слезами, ни падать ниц, ни переигрывать, как это делали в прошлом, из-за чего Шейлок выглядел во многом комичной, но все равно презираемой фигурой. В постановке Роуза перед нами предстает Шейлок, исполненный достоинства, одинокий, измученный и доводимый до помешательства ненавистью общества, в котором он вынужден жить. Коренному жителю Америки легко понять такую ситуацию. Мне кажется, именно в этой постановке раскрывается весь замысел пьесы. Большинству критиков такой подход не понравился: им очень хотелось, чтобы трактовка образа Антонио осталась традиционной.

Все три главных героя нарушают установки тех религий, которые исповедуют. Антонио нарушает главную заповедь христианства: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Не случайно Иисус рассказывает историю о добром самаритянине. Твой ближний — это не обязательно единоверец; ближний — это категория, в которую входят даже те, с кем у тебя идут теологические споры. Шейлок — ближний, но Антонио не хочет видеть в нем такового. Как гласит старая шутка: «Христианство — великая религия, которую никогда не пробовали исповедовать». Шейлок прав, когда говорит, что научился мести у окружающих его христиан.

Что касается Шейлока, то он нарушает закон Моисея, зафиксированный во Второзаконии, который гласит, что нельзя брать в залог то, без чего человек существовать не может. Именно это подчеркивает Шейлок, когда в конце пьесы говорит Порции, что та лишает его возможности зарабатывать на жизнь. Шейлок говорит:

Берите жизнь и все; прощать не надо. Берите вы мой дом, отняв опору, Чем он держался; жизнь мою берите, Отнявши все, чем только я живу[23].

Именно этот принцип лежит в основе современного законодательства, регулирующего долги и банкротство, — вы не можете изъять у человека средства, которые ему необходимы для своей профессии или дела. По сути, Шейлока обирают дважды: сначала он лишается своих денег, то есть рабочего капитала, который для него — как набор инструментов, а потом заставляют его принять христианство и лишают возможности взимать проценты с одолженных денег.

Из этой троицы лучше всех выглядит Порция, произносящая прекрасную речь о милосердии, которую мы должны были заучивать в старших классах и которая начиналась словами: «Не действует по принужденью милость».

На это Шейлок отвечает известным монологом: «…я жид. Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем? А если нас оскорбляют — разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом».

Когда я проходила это в школе, мне казалось, что Шейлок просто говорит, что он — такой же хороший, как и другие, но тут я немного ошибалась. Он настаивал на том, что он тоже человек, что у него человеческое тело и чувство мести свойственно ему так же, как и другим людям.

В своей речи Порция говорит о том, что милосердие стоит выше правосудия, и это не может не радовать слух, но в практическом плане ее слова обязывают Шейлока проявить больше милосердия, чем другие люди проявляют по отношению к нему. Видя, что Шейлок не пойдет на это, Порция возвращается к принципу «око за око» и даже не останавливается на этом. Действительно, без милосердия пьеса тоже не обходится: Антонио, оказавшись на краю гибели, сумел растерять былую мстительность, и Шейлок остался в живых, хотя остается вопрос, как он будет влачить дальше свое существование.

С Шейлока, однако, нужно снять обвинение в стяжательстве. Ему предлагают в три раза больше денег, чем сумма долга, чтобы выкупить у него этот фунт мяса, но он отказывается. Он, таким образом, нарушает законы деловой практики (прибыль превыше всего) и законы Моисея о выкупе залога и предпочитает всему месть. Джеймс Бачан, анализируя «Венецианского купца» в книге «Замороженное желание» — превосходном труде о природе денег, отмечает: «В тот самый момент, когда Шейлоку показалось, что дело выиграно, он становится жертвой того насилия, которое деньги были призваны заменить собой. Этот момент очень важен. Фунт мяса не может обладать залоговой ценностью, ибо его нельзя изъять и обратить в деньги… Это безумная и первобытная расплата… при которой деньги не компенсируют оскорбление, нанесенное телу. Мы имеем дело не с деньгами, „связанными с кровью“, а просто с кровью, заменяющей деньги, становящейся деньгами».

Имеются два противоядия, способные остановить бесконечную карусель мести. Одно из них — суды общего права, которые призваны взвешивать, оценивать и разрешать проблемы, возникающие между должниками и кредиторами, самым справедливым и устраивающим обе стороны путем. Получается у них это или нет — совсем другой вопрос, но в теории они именно для этого и предназначены.

Другое противоядие носит более радикальный характер. Говорят, что Нельсон Мандела перенес множество испытаний, но, выходя из тюрьмы, куда его бросили власти ЮАР во времена апартеида, он сказал самому себе, что должен простить всех, кто причинил ему зло, еще до того, как дойдет до ворот тюрьмы, иначе ему никогда не обрести свободы. Почему? Потому что он будет прикован к ним всем цепями мести. Он и они будут Тенями друг друга, сиамскими близнецами. Другими словами, противоядием от мести является не справедливость, а прощение. «Сколько раз прощать?» — спросил Иисуса Петр. «Не говорю тебе: „до семи“, но до седмижды семидесяти раз», — был ответ. Поэтому Порция, в принципе, была права, но сама не смогла последовать своему призыву.

Законы ислама позволяют членам семьи убитого участвовать в казни убийцы. При желании они могут его помиловать, причем такое решение считается благородным и освобождающим их от чувства гнева и мстительности. Есть множество других примеров культур, которые не требуют платить жизнью за жизнь. Одна из групп аборигенов Северной Америки лишь в 2005 году приняла «Манифест о прощении» Соединенных Штатов. (Если бы они перечисляли в нем все прощаемые обиды, список получился бы очень длинным.) Я полагаю, у всех на памяти удивительный процесс примирения, который идет после завершения практики апартеида в Южной Африке. Вы можете подумать, что все эти рассуждения о прощении — всего лишь сентиментальные идеалистические бредни людей, верящих в красивые сказки, но если прощение делается искренне и искренне принимается, что в равной мере сделать очень трудно, то человек действительно испытывает чувство облегчения и освобождения. Как мы уже отмечали, жажда мести — это тяжелая цепь, а сама месть порождает цепную реакцию. Прощение эту цепь разрывает.

Теперь переведем дыхание, закроем глаза и попытаемся сделать следующее упражнение из разряда «что было бы, если бы» в приложении к истории. Предположим, сегодня 11 сентября 2001 года. Два самолета врезались в башни-близнецы и разрушили их до основания. Аль-Каида распространяет сообщения о возмездии. Президент Соединенных Штатов выступает по международному телевидению и говорит:

Нам нанесен серьезный удар безумцами, которые хотят причинить нам боль. Мы понимаем, что это дело рук маленькой группы фанатиков. Другие страны на нашем месте начали бы бомбить гражданское население тех государств, на территории которых сейчас скрываются эти фанатики, но мы понимаем бессмысленность таких действий. Мы также не собираемся обвинять в причастности к преступлению те страны, которые спокойно взирали на это. Мы понимаем, что месть всегда возвращается к тем, кто мстит, и не хотим, чтобы она вызвала цепную реакцию. Поэтому мы прощаем.

Только представьте, какие бы последствия могла иметь такая позиция (я не утверждаю, что для нее существовала хоть какая-то реальная возможность). Мир коренным образом мог измениться. Не было бы войны в Ираке и афганского тупика. А кроме того, американский долг не вырос бы до таких неимоверных размеров.

Когда все это закончится? Я уверена, что вы не раз задавали себе этот вопрос. Это зависит от того, какой смысл вы вкладываете в слово «все». Что касается этой книги, то она закончится в следующей и последней главе, в которой делается попытка рассмотреть, что произойдет, когда дебетовая и кредитовая части баланса вообще выйдут из-под контроля. Эту главу я назвала «Возвращение долгов». В Интернете, помимо нескольких фильмов с таким названием, я обнаружила сайт ThePayback.com, который позиционирует себя как «дом для всех, кто жаждет мести». В Интернете сейчас можно заказать все что угодно, включая «мертвую рыбу», «пакет проказ» и «непристойные лотерейные билеты».

Однако в последней главе этой книги я не пишу о том, что отомстить бывшей любовнице можно, послав ей букет увядших роз. Скорее, это глава о мельнице богов, которая мелет очень медленно, но очень мелко.

ГЛАВА 5 ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОЛГОВ

Главной темой моей книги являются отношения внутри пары должник — кредитор, рассматриваемые в самом широком аспекте, поэтому в качестве прелюдии к заключительной главе я хотела бы освежить основные моменты, которые были затронуты в этой книге ранее.

В первой главе — «Старинные весы» — разговор шел о честности, равновесии и справедливости, и оказалось, что это очень древнее чувство. Оно предшествует возникновению человека, и в пользу этого вывода говорят научные исследования приматов, в частности шимпанзе. У этих животных есть вполне устойчивые представления о правильном дележе пищи и о справедливом обмене. Например, обезьяны отказались менять камушки на кусочки огурца, когда соседняя обезьяна получила за камушек виноград. Кроме того, они помнят, кто им оказал любезность, и готовы на это ответить встречной любезностью. Я постулировала, что ни одна из множества наших долговых и кредитных систем не могла бы существовать, не будь у человека врожденного модуля, оценивающего справедливость и несправедливость и стремящегося к достижению равновесия. В противном случае никто бы не стал давать в долг и возвращать долги. У таких необщественных животных, как дикобразы, подобный модуль в мозгу оказался бы лишним, но у общественных животных, к которым относимся и мы с вами, многое строится на возможности брать и давать взамен, поэтому такой модуль имеет большое значение. Кроме того, необходимым является чувство обязательности возвращения долга и осознание того, что за невозвращением долга может последовать негативное воздействие.

На таких древних основаниях были построены многие сложные системы получения в долг и возвращения долга. Например, посмертный суд над душами у древних египтян, на котором сердце должно уравновешиваться богиней истины, справедливости, весов, правильного поведения и миропорядка, и если равновесие не было достигнуто, то сердце поедал бог в обличье крокодила.

Итак, некоторые долги не являются денежными — они могут быть моральными долгами или долгами, связанными с нарушением равновесия в порядке вещей. Следовательно, при любом рассмотрении долга центральным для него оказывается понятие равновесия: должник и кредитор оказываются двумя сторонами одной сущности, ибо ни один из них не может существовать без другого, и любой обмен между ними — в здоровых экономической, социальной или экологической системах — стремится к равновесию.

Во второй главе — «Долг и грех», — как вы можете догадаться, рассматривалась связь между долгом и грехом. Что хуже с точки зрения морали — быть должником или кредитором? Греховность в равной мере падает на обоих. В этой главе также рассматривается связь между долгом и памятью и, следовательно, между долгом и письменным договором, которая породила много сюжетов в западной культуре, в том числе сюжет о сделке с дьяволом, которую я полагаю первой схемой отсроченных платежей. Достаточно привести пример с доктором Фаустом. В этой сделке обменивается душа или что-нибудь не менее важное на множество соблазнительной, но в конечном счете ничего не значащей белиберды. Я также рассмотрела понятие искупления, или выкупа, то есть практики, которая в равной мере применима и к ломбардам, и к рабам, и к душам.

В третьей главе — «Долг как сюжет» — я проанализировала сделку Фауста более подробно, используя, в частности, такие произведения, как «Доктор Фауст» Кристофера Марло и повесть Чарльза Диккенса, героем которой является Эбенезер Скрудж, причем последнего я предложила рассматривать как оборотную сторону первого. Долг был представлен здесь как лейтмотив западной художественной литературы, особенно в XIX веке, когда капитализм праздновал свой триумф, деньги превратились в меру почти всех вещей и долг играл важную роль в реальной жизни. В XIX веке наблюдались значительный рост числа промышленных предприятий и расширение капиталистических отношений, поэтому я рассмотрела те пугающие атрибуты, которые традиционно приписывались мельникам (их представляли мошенниками и людьми, заключающими сделки с дьяволом, поскольку считалось, что они могли делать деньги из ничего).

Мельницы и мельники были связаны с фольклорными волшебными мельницами, способными производить все, что вы только пожелаете, но которые было очень трудно остановить. Эта глава завершалась отсылкой к мельницам богов, которые мелют очень медленно, но очень мелко. Большинство людей понимают эту древнегреческую поговорку как утверждение, что возмездие за проступок не спешит появиться, но уж если появится, то будет беспощадным.

Именно эта бодрящая мысль подвела меня к четвертой главе, «Темная сторона», в которой я коснулась самых неприглядных сторон взаиморасчетов. Тут и долговые тюрьмы, и тактика акул подпольного бизнеса, и уничтожение кредиторов, и восстания против правителей, когда налоги кажутся слишком тяжелыми или несправедливыми. Наконец, мы вышли за финансовые рамки и оказались в зоне, где денежные платежи вообще неприменимы. Это зона кровавой мести.

Теперь пора вернуться к «Возвращению долгов», моей пятой и заключительной главе. Я постараюсь сделать ее минимально травмирующей. Впрочем, нет, не стану этого делать: разве глава о возвращении долга, о расплате, может быть безболезненной?

В той части света, где я живу, нередко можно услышать такой диалог:

— Прекрасная погода, не правда ли?

— Нам еще придется за нее расплачиваться…

Я живу в Канаде, где много разговоров о погоде, за которую мы всегда расплачиваемся с опозданием. Один человек заметил: «В этом нет ничего канадского, это пресвитерианское». Как бы там ни было, но у нас говорят именно так.

Этот диалог вскрывает нашу привычку говорить о самых приятных вещах как о полученных в долг или с оплатой в рассрочку, причем день расплаты всегда не за горами. Именно этому и посвящается настоящая глава. Она — о времени расплаты, мгновенной или отложенной, то есть о том моменте, когда одна чаша весов должна уравновеситься другой чашей весов, что бы на этих чашах ни лежало: душа, сердце или долги. Она — о моменте окончательного расчета.

По каждому долгу назначается день расчета. В противном случае кредитор никогда не сможет вернуть свои деньги, поэтому никогда не будет давать в долг и вся система кредитования. В сфере финансовых услуг дата расчета указывается прямо в ипотечном договоре, договоре о кредитовании или в договоре о кредитной карте. К этому дню вы должны рассчитаться, или возобновить кредитование, или заплатить за овердрафт по вашей кредитной карте. При просрочке пени растут, и в скором времени картина может оказаться весьма неприятной.

Любые иные формы долга тоже имеют свой срок. По сути, любой долг всегда связан с символикой времени, счета и чисел. В Книге пророка Даниила написано, как таинственная рука появилась на пиру царя Вальтасара и начертала на стене: «Исчислено, исчислено, взвешено, разделено». Пророк Даниил так интерпретирует эти слова: царство Вальтасара было исчислено и ему назначен конец. Другими словами, число его настало, и он взвешен на весах — тех же весах, как мы полагаем, которые уже взвешивали душу, сердце или грех у древних египтян. На следующий день наступила расплата: Вальтасар убит, а его царство разделено.

Календари, часы, колокола — все это призвано отмечать время, а время бежит как для смертных, так и для долгов. Часы моего деда, которым было тесно на полке, и потому они стояли на полу девяносто лет, купили в тот день, когда он родился, и с тех пор их тиканье не прерывалось ни на один день, как стук сердца. Но когда дед умер, они остановились и больше не пошли.

На средневековых гравюрах смерть изображали не только с косой, но и с песочными часами, которые должны были означать, что песок времени — твоего времени — не бесконечен и течет очень быстро. Крылатая колесница времени постоянно находится рядом. В рассказе Эдгара По «Маска Красной смерти» принц Просперо и его тысяча бражников в надежде избежать чумы переходят из одной ярко окрашенной комнаты дворца в другую. В седьмой и последней комнате стоят огромные эбеновые часы. (Почему семь? Думаю, потому, что человеческая жизнь делится на семь возрастов.) Эти вещие часы сначала просто тикали, а затем издали двенадцать ударов, извещавших о наступлении полночи, мистического часа, после которого все начали покрываться красными пятнами и падать, потому что нельзя спрятаться от Времени и его сиамского близнеца — Смерти. (У Эдгара По часы, как и часы моего деда и как многочисленные настенные, напольные, карманные и наручные часы из детективных историй, в которые попадают пули, останавливаются вместе с последним ударом сердца владельца.)

Поэтому никогда не спрашивайте, по ком звонит колокол, как сказал поэт XVII века Джон Донн. Он звонит по тебе. Или будет звонить. А потом он перестанет звонить, как все эти литературные часы.

Время — это условие существования наших физических тел: без него мы не можем жить, мы застынем, превратимся в статуи, потому что не сможем изменяться. Но в конце времени, нашего времени, Время нам больше ни к чему. На небесах часов нет, как нет их и в аду. И там и там все происходит Сейчас. По крайней мере, ходят такие слухи. В раю нет долгов — все они были так или иначе оплачены. Но в аду нет ничего, кроме долгов, там производится огромное количество платежей, хотя всё вы оплатить никогда не сможете. Там нужно платить, платить и платить. В этом смысле ад — это выдоенная досуха кредитная карточка, проценты по которой без конца увеличиваются.

Вот как у Марло доктор Фауст говорит о своей сделке с Мефистофелем. Он сетует на безжалостность времени и одновременно хочет, чтобы оно не кончалось:

Я написал договор с Люцифером собственной кровью; срок истекает; близится час, когда он должен явиться за мной…

Ах, Фауст! Один лишь час тебе осталось жить, И будешь ты навеки осужден! Свой бег остановите, сферы неба, Чтоб время прекратилось, чтоб вовек Не наступала полночь роковая! Природы око, воссияй! Пусть вечный Настанет день, иль этот час продлится Год, месяц иль неделю — хоть бы день, Чтоб Фауст мог, раскаявшись, спастись. О, lente, lente currite, noctis equi![24] Светила движутся, несется время; Пробьют часы, придет за мною дьявол, И я погибну.

Латинская фраза в этом монологе полна грустной и сочувственной иронии. Это цитата из стихотворения Овидия, в котором он просит коней, которые везут крылатую колесницу ночи, бежать помедленней. Он хочет, чтобы ночь длилась долго и он смог бы больше времени провести в постели со своей возлюбленной. Однако это обращение у доктора Фауста не возымело действия, и время как бежало, так и продолжает бежать. Причем не останавливаются не только часы, но и колокола, как и положено, бьют полночь, и наступает час ужасной расплаты.

Как я уже говорила, есть все основания полагать, что доктор Фауст Кристофера Марло и Эбенезер Скрудж Чарльза Диккенса — это зеркальные отражения друг друга: все, что делает Фауст, Скрудж делает как раз наоборот. Это же самое касается и их отношения ко Времени. Фауст лишь хочет, чтобы Время стало резиновым и растянулось, день возврата долга никогда не наступил и ему не пришлось бы расплачиваться своим телом и душой с Мефистофелем, тогда как это свойство Времени уже имеется у Скруджа.

Роковой момент для обоих персонажей наступает между полночью и часом ночи. Для тех, кто увлекается мифологическими ассоциациями, полночь символизирует наступление поворотного момента. Это выражение я использую в его старом значении, которое восходит к тому периоду, когда считалось, что время может открываться и закрываться в определенные моменты (например, Хэллоуин и дни солнцестояния), когда двери между нашим и другими мирами отворяются, и именно в этот момент Фауста разрывают на куски демоны.

Этот час является очень важным и для Эбенезера Скруджа, к которому две ночи подряд (первая — канун Рождества) приходят духи Святок, когда ему кажется, что пробило час. Третий дух является к нему в двенадцать часов на третью ночь. Но когда он просыпается, все три ночи превращаются в одну и то, что должно было быть вторым днем после Рождества, оказывается рождественским утром. Время для Скруджа движется медленно, и в одну ночь совершается то, на что могло уйти три ночи. За эту единственную ночь он прожил всю свою жизнь, взглянул на свою будущую смерть и вновь вернулся в настоящее. Таким образом, срок расплаты оказался отложенным, и он заново входит в мир — мир, который он, наконец, может обнять как свой собственный.

«Да! И это была колонка его собственной кровати, и комната была тоже его собственная. А лучше всего и замечательнее всего было то, что и Будущее принадлежало ему и он мог еще изменить свою судьбу». Затем он заявляет, что не знает, какое сегодня число, и он весел, как школьник, даже как младенец. В этот момент звучит звон колоколов, но это не те торжественные колокола, которые извещают о смерти, они не символизируют безжалостную поступь времени. Нет, это — праздничный звон. Он извещает о рождении, даже о двух — о рождении Иисуса и о втором рождении младенца Скруджа. Одновременно он знаменует радость по поводу отмены обычных законов времени и, следовательно, правил, регламентирующих долг. Скрудж получает отсрочку приговора. Ему дается дополнительное время — по сути, дополнительная жизнь. Теперь он использует ее для того, чтобы оплатить все, что взял, или вернуть моральный долг.

Кому он задолжал и почему? С точки зрения Диккенса, он должен своим близким. Всю свою жизнь он только брал ото всех, кто его окружал. Именно так возникло его богатство. Но отдавать он никому не торопился. Крупный кредитор в финансовом плане, он одновременно был должником в плане нравственном. Осознание этого приводит Скруджа к настоящему перевоплощению. Деньги — не единственная вещь, которая должна находиться в движении, циркулировать, чтобы иметь цену и сохранять общественную систему в равновесии.

Мы знаем, как Скрудж будет использовать свое дополнительное время, — он купит индейку, спасет Крошку Тима, даст деньги на благотворительные цели, поучаствует в игре, повысит жалованье Бобу Крэтчиту. Другими словами, он в отношении к другим следует своему внутреннему чувству, о котором можно иногда судить по тому, сколько денег он готов потратить. Мы (читатели и зрители) всегда радуемся, когда приближаемся к этому месту повествования. Нас наполняет тепло, как от глотка хорошего пунша, и чувствительные слезы льются из наших глаз. По крайней мере, со мной было именно так. Но затем гаснут искорки света на снегу, и мы закрываем книгу, покидаем театр или выключаем телевизор, чтобы больше не вспоминать об этой истории, поскольку она представляет собой устаревшую детскую сказочку, а нам нужно возвращаться к реальной жизни взрослых людей.

Но давайте останемся еще на минуту рядом со Скруджем и проведем небольшой мысленный эксперимент. Многие люди привыкли задавать вопрос: «А что бы сделал Иисус?» Это весьма благочестиво, хотя вопрошающий иногда получает странные ответы: бомбить Иран, угнетать бедных, жечь церкви, распространять ложь о своих политических оппонентах, применять пытки и тому подобное. Еще труднее представить Иисуса, забивающего насмерть беспомощного военнопленного. Пусть я покажусь старомодной, но в священных текстах Иисус сам представлен жертвой подобных действий, а не их исполнителем.

Большинство из нас совсем не похожи на Иисуса, поэтому людям трудно представить, как бы повел себя Иисус, явись Он нам сейчас во плоти. Но хотя с Иисусом у нас мало общего, зато мы во многом похожи на Скруджа, а потому можем себе представить, как бы повел себя этот герой Диккенса, окажись он рядом с нами и повстречайся он с теми же проблемами, с которыми встречаемся мы. А получив дополнительное время, чтобы исправить свою жизнь в ожидании неотвратимо приближающегося часа расплаты, как бы он это сделал? Решил бы Скрудж, что он должен искупить свой моральный долг перед близкими, или он пришел бы к пониманию того, что существуют и другие виды долгов, которые ему тоже необходимо вернуть?

Попробуем это выяснить.

Как вы знаете, существует два Скруджа. Один — скряга и старый грешник, с которым мы встречаемся в начале рассказа. Я назову его «изначальный» Скрудж — это тот, который появляется в рекламе компаний, производящих прохладительные напитки и картофельные чипсы. Но имеется и второй Скрудж, он появляется после своего чудесного повторного рождения. Я называю его Скрудж «лайт», поскольку на иллюстрациях Артура Рэкема Скрудж «изначальный» изображен согнувшимся над большим мешком денег, но Скрудж «лайт» стоит прямо, руки его словно предлагают помощь, он счастлив и улыбается. Его кошелек облегчен, но и с души спала тяжесть. Современные исследования говорят в пользу позиции Диккенса и Рэкема: богатый человек не становится счастливее с увеличением богатства, но он счастлив, когда это богатство раздает. Я прочла об этом в газете — а значит, так оно и есть.

Если вы захотите стать по-настоящему счастливым, используя этот метод, то могу предложить: спасите альбатросов от вымирания. Сегодня это еще можно сделать. Но завтра это уже окажется невозможным. Ведь спасение вида от вымирания тоже имеет ограничение по времени — как и возврат долга или наше земное существование.

Как бы там ни было, а эти два Скруджа, «изначальный» и «лайт», являются традиционными. Но давайте поговорим о — третьем Скрудже — том, который бы мог появиться среди нас в двадцать первом веке. Его я назову Скрудж «нуво», поскольку презентация нового продукта выигрывает, если в нем есть что-нибудь французское.

Скруджу «нуво» столько же лет, сколько и «изначальному», но выглядит он моложе, поскольку, в отличие от «изначального» Скруджа, тратит деньги, причем тратит их на себя. Он пересадил себе волосы, сделал подтяжку лица, а кожа его загорела от частых путешествий на собственной яхте. Его улыбка стараниями стоматологов ярко сияет в темноте.

Я хотела было оделить его собственным полем для гольфа, но отказалась от этой мысли, поскольку поле с одним игроком — это не поле, так же как муравейник с одним муравьем — не муравейник. Скрудж «нуво» вряд ли захочет играть с кем-нибудь, поскольку даже теоретическая вероятность проигрыша ему не по нраву. Иногда он ходит на охоту и стреляет в животных, но только с безопасного расстояния. Его досуговые предпочтения такие же, как у государя эпохи Возрождения, описанного Макиавелли, хотя он вряд ли захочет кого-то отравить. По крайней мере, в прямом смысле слова. Он может вызвать это отравление в результате прискорбных, но неизбежных побочных эффектов повышения рентабельности производства, поскольку не травить народ — слишком убыточно, а плату по искам, вчиненным экологическими службами, можно списать на производственные расходы.

В отличие от Скруджа «изначального», Скрудж «нуво» вовсе не придирчив, по крайней мере внешне. В одной недавней книжке говорится, как нужно себя вести, чтобы стать очень-очень богатым. Но Скрудж «нуво» уже очень богат, и ему в этом смысле ничего предпринимать не надо. Он не груб и даже вежлив со сборщиками средств на благотворительные цели, чего не наблюдалось у Скруджа «изначального». Если он не хочет встречаться с такими людьми, то он всегда на заседании.

Если бы сегодняшние корпоративные законы существовали в 1843 году, то Скрудж стоял бы во главе корпорации, а не фирмы, в которой он так себя уютно чувствовал. Но корпорации с ограниченной ответственностью возникли в 1854 году, а в правовом плане окрепли только к концу XIX века. Поэтому «изначальный» Скрудж был партнером в компании «Скрудж и Марли». Из этого названия мы можем понять, что Скрудж был старшим партнером и мог иметь приличный кабинет. Но он не придавал этому значения, и рабочее место Скруджа было таким же унылым и грязным, как все, что его окружало.

Однако Скрудж «нуво» живет в XXI веке. У него отменный офис, а вместо фирмы — корпорация. И не одна — много корпораций. У него такое увлечение — собирать корпорации. А чем они занимаются — не важно. Лишь бы давали прибыль.

Какая-то часть богатства Скруджа «нуво» перешла к четырем бывшим миссис Скрудж, которые не сходят с обложек глянцевых журналов, рассказывающих о жизни богатых и знаменитых. Две из его бывших жен дали откровенные интервью о жизни Скруджа, и ему это приятно, ибо он любит ощущать на себе внимание других. Однако нарциссизм Скруджа — не его вина. Просто он вырос и жил среди рекламы, которая убеждала в том, что он этого достоин и что он всем обязан самому себе. Сейчас он пытается обзавестись пятой миссис Скрудж. Ей двадцать два, она эффектна, и у нее длинные ноги. Он всем обязан себе, поскольку он всего этого достоин.

Эта фразеология XXI века вошла в нашу жизнь непосредственно из сферы кредитования. Скрудж обязан только себе, он должник перед собой и сам себе кредитор. Что он занимал у себя? Время и усилие, предполагаем мы, — то же время и то же усилие, которые понадобились, чтобы увеличить богатство, унаследованное от «изначального» Скруджа через племянника Скруджа, Фреда. Теперь он может отдавать долг самому себе, приобретая таинственное «это» — то есть все то, что фигурирует в рекламе. Он задолжал «это» самому себе, но никому другому он не должен ни гроша. Таково его кредо.

Мы присоединяемся к Скруджу «нуво» на его роскошной вилле, скажем, в Тоскане. Но он уже собирается ее продать, потому что богачи рангом поменьше тоже облюбовали эту местность и безвкусица их особняков начинает портить пейзаж. Пятая миссис Скрудж бегает по магазинам в Милане, скупая туфли на шпильках-стилетах, как того требует самая последняя мода. Скрудж «нуво» проводит вечер с одним из своих генеральных директоров, которого зовут Боб Крэтчит. Скрудж «нуво» считает, что переплачивает Бобу, признает его полезность, но относится к нему как к раболепствующей пиявке. У Крэтчита нахальная, плохо одетая жена и орава надоедливых детишек, младший из которых, Тимми, постоянно ноет. Скрудж игнорирует бесконечные намеки Боба на то, что ему стоило бы пригласить в свой бассейн всю эту орду.

Вечереет. Скрудж наслаждается скромным ужином. На столе — чилийский каменный окунь, почти исчезнувшая, но невероятно вкусная рыба, которую все равно придется съесть, поскольку она и так уже мертва. Он отдыхает за бокалом превосходного вина (марку можете проставить сами) и вдруг слышит не обещающий ничего хорошего звук, сопровождающийся отвратительным запахом. Звук — влажный, чавкающий, словно кто-то идет по болоту; и запах — запах разложения. И все это приближается прямо к нему по мраморной лестнице.

Что было в этой бутылке (марку проставьте сами)? — недоумевает Скрудж. Его мысли возвращаются к юности, когда он впервые попробовал наркотик. Он не успевает до конца додумать мысль о том, что никогда не курил «травку» взатяжку, как вдруг видит, что в кресле напротив появляется его давний компаньон по корпорации, Джейк Марли, скончавшийся много лет назад после сердечного приступа, который случился с ним на беговой дорожке корпоративного фитнес-клуба. Джейка обвивает волочащаяся по полу длинная цепь из дохлых рыб, разлагающихся животных, а также черепов и волос крестьян из беднейших стран третьего мира.

— Джейк! — произносит Скрудж «нуво». — Ты пачкаешь мой бесценный восточный ковер! Что ты здесь делаешь и что означает эта груда мусора?

— Я ношу цепь, которую выковал себе при жизни, — отвечает Марли. — У тебя она в три раза длиннее и смердит в три раза сильнее. Я пришел предупредить тебя, чтобы ты смог избежать моей участи. Тебя посетят три духа.

— Им разве назначено? — говорит Скрудж «нуво», добавляя, что если они явятся, то он вынужден будет уволить своего нерадивого помощника. — Я не смогу с ними встретиться, у меня совещание.

— Жди первого духа, когда часы пробьют час ночи, — сообщает Марли и исчезает в зловонном облаке.

Скрудж выглядывает в окно и видит протухших карпов, летающих в воздухе, причем к каждой рыбине прикреплено кресло члена совета директоров. Он идет в облицованную мрамором ванную и принимает душ, чтобы освежиться, затем принимает таблетку снотворного и растягивается под балдахином на кровати шестнадцатого века.

Однако все эти предосторожности не мешают первому духу явиться к его изголовью ровно в час ночи. У духа женское обличье — приятная девушка в зеленом с цветочным венком на голове. У нее такой вид, словно она сошла с рекламы шампуня с натуральным экстрактом полевых трав. Может, это не так уж и плохо, начинает думать Скрудж. «Не хочешь лечь рядом?» — и рука Скруджа показывает на место рядом с собой. Он в долгу перед собой. Пятая миссис Скрудж опять куда-то запропастилась, и даже если она явится, то он легко перенесет ее негодование. «Я дух Дня Земли прошлого, — говорит девушка — Вставай и следуй за мной!» Скрудж готов протестовать — если уж речь зашла о том, что ему куда-то нужно идти, то без своих тысячедолларовых кроссовок он никуда не двинется, но вдруг обнаруживает, что окно спальни уже осталось позади и он летит по воздуху.

— Никакого долбаного Дня Земли в прошлом не было! — рявкнул Скрудж, поскольку в полете у него нашлось время подумать.

— Такой день и не нужен, — ответил дух, когда они парили над облаками. — Представляешь, что было бы, если бы в честь Земли выделили всего один день! Это все равно что День матери — раз в год посылаешь ей открытку и цветы, а потом все остальное время на ней пашешь. Однако в древних обществах о нашем долге перед Землей помнили всегда. Земля была священной в каждой религии, и каждая религия выражала благодарность Земле за все, что человек ест и пьет и чем дышит. Пока люди не научатся относиться с уважением к дарам природы, воздерживаться от ее растранжиривания и умерять свою жадность, их будет преследовать божественный гнев в виде засухи, болезней и голода. Кроме того, древние люди считали, что должны заплатить за все, что они брали от природы. Вот откуда пошла идея жертвоприношения. В некоторых племенных культурах Южной Америки человеческие жертвоприношения до сих пор называются «кормлением земли». Люди признавали наличие долга, который нужно было периодически возвращать, — иначе, полагали они, придется расстаться с тем, что человек получал от природы.

Скрудж разозлился на себя самого: и зачем он поднял эту тему и обрек себя на такую проповедь?

— Где мы? — спросил он. Ему казалось, что они находились в лабиринте перемежающихся света и тьмы.

— Мы движемся сквозь время, — сказал дух. — В обратном направлении. Закрой глаза, чтобы не рябило.

— Ладно, — сказал Скрудж. — Мы — дети цивилизации, и вся эта дребедень с жертвоприношениями уже устарела. Мы относимся ко всему рационально, не говоря уже о науке и анализе рентабельности. Мы используем долг как сложный инвестиционный инструмент…

Дух улыбался.

— Природа — отличный специалист по анализу рентабельности. Правда, ее бухгалтерия имеет несколько иной вид. Что касается долгов, то в конце концов она их всегда собирает. Рациональности, о которой ты вспомнил, всего два века от роду. Тогда люди стали заменять Бога Рынком, придав ему те же свойства: всезнание, безусловную правоту, способность делать то, что получило название «коррекции», которая, как и Божественное наказание в прошлом, приводит к тому, что огромное количество людей перестает существовать. Просвещенные люди начали верить в то, что Земля — это всего лишь совокупность машин, а поэтому всё на ней, включая дикую природу, существует лишь для того, чтобы претерпеть изменения в соответствии с волей Человека и работать на его благо, как это делает водяная мельница. Даже в начале XX века ученые утверждали, например, что животные лишены чувств, а поэтому к ним можно относиться как к неодушевленным предметам. Ранее примерно то же самое в Англии говорилось о представителях низших классов и повсеместно — о рабах.

Однако идея о том, что Земля — это живое существо, сохранилась до наших дней, пусть даже только в языке. Когда человек умирает, про него говорят, что он «отдал свой долг природе». Другими словами, получается так, что физическое тело мы берем лишь взаймы — оно нам никогда не принадлежит, — а смерть — это всего лишь способ вернуть долг. Даже в буквальном смысле это правильно, если, конечно, родственники не кремируют покойного или не положат в герметичный склеп. Но если телу позволено раствориться и вернуться в природу…

Скруджа начинало подташнивать. Он никогда не считал свое тело взятым в долг. И ему не нравилось думать, что за него придется платить таким невеселым образом. Оно принадлежит ему вечно, и он может его совершенствовать. Как недвижимость. Он произвел значительные капиталовложения в это тело! Он знает о существовании биоинженеров, которые работают над идеей бессмертия, и, как только у них появятся первые реальные результаты, он их тут же получит. Почему бы его телу не работать на него всегда?

— Не могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом? — попросил он.

— Конечно, — сказал дух. — Первую остановку мы сделаем в Афинах, в шестом веке до новой эры.

Скрудж оказался в простой, но чистенькой комнате, из окна которой виднелись море и небо. Какой-то пожилой чудак, укутавшись простыней, сидел, погрузившись в размышления.

— Это Солон, — сказал дух, — спаситель Афин. Аристократия в течение длительного времени контролировала правительство Афин и принимала выгодные ей законы. Это позволило ей сосредоточить в своих руках непропорционально большую долю всех богатств государства. В неурожайные годы аристократия загоняла бедных земледельцев во все большие долги, а затем вообще обращала их в рабов. В результате наступил экономический застой.

— Я думал, что ты — дух Дня Земли, — сказал Скрудж. — Зачем ты читаешь мне лекцию по экономике?

— Как сказал Чарльз Дарвин, природа в отношении своих ресурсов выказывает потрясающую экономию, — сказал дух. — Она источник всех богатств. Без нее не может быть никакой экономики. Основным богатством является пища, а не деньги. Поэтому все, что касается обработки земли, касается меня.

Для Скружда это был новый образ мысли. До сих пор он полагал, что пища приобретается в ресторанах или в дорогих продовольственных магазинах.

— Солона долгое время считали самым великим законодателем среди афинян, — продолжил дух. — В данный момент он думает, как решить проблему государства, ликвидировав огромную долговую структуру, которая обогащает единицы, тогда как массы продолжают нищать. Именно это он в конце концов и сделал. По существу, он уничтожил все долговые записи.

— Ты думаешь, он объявил дефолт? — сказал Скрудж. Он с ужасом подумал, что могло бы произойти с его инвестиционным портфелем в такой ситуации.

— Совершенно верно, — ответил дух. — В противном случае произошла бы кровавая и разорительная революция, поскольку афинские земледельцы попали в очень тяжелое положение. Когда долг оказывается излишне сконцентрированным в руках нескольких человек, расчеты нужно провести тихо и мирно, иначе страну ждут хаос и разрушения. В данном случае богатое и могущественное меньшинство, отнимавшее в течение многих лет средства у большинства, вынуждено было рассчитаться за содеянное, уничтожив свои долговые записи. В результате наступил новый век процветания для всего сообщества. Таков один из способов достижения равновесия. А теперь я покажу тебе другой.

И они мгновенно оказались над средневековым портовым городом.

— Кафа, — произнес дух, — город на берегу Черного моря. Колония, основанная генуэзцами, чтобы взять в свои руки сухопутную торговлю с Дальним Востоком. Год тысяча триста сорок седьмой. Здесь множество людей уже платят свой долг природе.

Скрудж и дух снизились. Город бурлил. Он только что выдержал осаду монгольских орд, но среди осаждавших разразилась чума, которая быстро перекинулась в город. На грязных и узких улицах люди умирали сотнями. В гавани толпа охваченных паникой горожан пыталась сесть на корабли, надеясь таким образом спастись.

— Зачем мы здесь? — спросил Скрудж. — Давай скорее уберемся отсюда.

Вонь, поднимающаяся от Кафы, была в десять раз сильнее, чем смрадный запах, исходивший от духа Джейка Марли.

— Черная смерть скоро распространится по всей Европе, — ответил дух Дня Земли прошлого. — Она не пощадит ни одной страны. Чума придет с моря — ее привезут с собой генуэзские галеры из Кафы, а потом она словно лесной пожар пройдет по всему континенту. Страны перенаселены, повсюду антисанитария, продовольствие на исходе. Кроме того, иммунная система тогдашних людей была ослаблена еще в детстве из-за скудного питания. За два года, пока не схлынет первая волна Великого мора, умрет половина жителей Европы. Города опустеют. Вымрет также большое количество животных и птиц. На месте полей и пастбищ вырастут леса. Изменится весь пейзаж Европы.

Все это начинало походить на телевизионные документальные фильмы, на которых Скрудж обычно выключал телевизор, — бедность, голод, болезни и все такое. И зачем останавливаться на таких печальных подробностях? Ему очень хотелось вернуться в свою кровать, точнее, в одну из своих кроватей. Но вместо этого они быстро неслись через районы, зараженные Черной смертью. Какие-то люди харкали кровью, какие-то чернели, на теле других возникали огромные волдыри.

— Когда любая плохая ситуация становится еще хуже, — произнес дух голосом нравоучительной девушки (подобный голос у таких духов не редкость), — люди реагируют одним из нескольких вполне предсказуемых способов. Во время Черной смерти многие старались себя защитить, возжигая благовония, разводя огромные костры, бросая больных родственников и убегая, и тем самым распространяли инфекцию. Богатые закрывались в своих замках в надежде отгородиться от болезни. Были люди, которые, признавая, что любое долгосрочное финансовое планирование в таких условиях — это пустая трата времени, жили одним днем и развлекались как могли. Такие развлечения приобретали несколько форм: от пиров и свального греха до грабежей и насилия.

— Могу я увидеть что-нибудь подобное? — спросил Скрудж, не любивший обиняков.

Но дух продолжал:

— Были люди, которые оказывали посильную помощь — кормили и лечили, как могли, умирающих и сами погибали. В некоторых деревнях, куда проникла зараза, понимали, что болезнь передается при личном контакте, и старались отгородиться от внешнего мира и таким образом остановить распространение болезни. Кто-то обвинял себя или других в появлении чумы, находя ее причину в прегрешениях, злодеяниях или отравлении колодцев. Так появились бичующие себя флагелланты, которые переходили из города в город и разносили заразу. Люди нападали на чужаков, боясь, что среди них есть распространители чумы. К ним относили прокаженных, цыган, нищих и евреев — причем последние подверглись, по некоторым подсчетам, тремстам пятидесяти кровавым погромам. Кто-то записывал свои наблюдения, и во многом благодаря им мы имеем свидетельства того, что происходило. Наконец, находились и такие, кто пытался жить как ни в чем не бывало, продолжая заниматься своими делами. Скрудж, ты слушаешь, что я тебе говорю?

— Конечно, — ответил Скрудж, который как раз в эту минуту отвлекся на сцену, происходящую внизу. Там группа пьяных гробокопателей — байкеры тех времен — забралась в роскошную виллу, очень похожую на его собственную.

— Другими словами, — сказал дух, — всех можно было разделить на следующие группы: «Защити себя», «Отдайся на милость судьбы и веселись», «Помогай другим», «Обвиняй», «Свидетельствуй» и «Живи, как жил». Это все шесть типов реакций, которые возможны в период кризиса, если кризис не вызван войной. Если же идет война, то можно добавить еще две реакции: «Сражайся» и «Сдавайся», — хотя это могут быть разновидности таких реакций, как «Помогай другим» и «Отдайся на милость судьбы и веселись». Ты уже мог заметить, что некоторые из твоих современников выбирают один из шести перечисленных вариантов. Может быть, они уже сегодня предчувствуют наступление глобального кризиса?

Скрудж что-то промямлил себе под нос, но он уже знал, какой будет его реакция на подобные события: он удерет на собственном самолете, а потом будет развлекаться где-нибудь в своем убежище на одном из Карибских островов. «Я судьбе покажу фигу», — подумал он про себя. Но какой-то тихий голос ему тут же возразил: «Если у тебя к этому времени будут пальцы, чтобы сложить фигу». Он поежился, но подумал, что все не может обернуться настолько плохо.

— Действительно, не все так плохо, — заявил дух, читая его мысли. — Смерть оплачивает все долги, многие просто аннулирует. В итоге высвободится немалый оборотный каптал, и те, кто выживут, станут получать за свой труд больше, потому что будет ощущаться нехватка рабочих рук, а неуклюжей и унизительной феодальной системе придет конец. Улучшится положение женщин, для них откроются рабочие места, как это было между Первой и Второй мировыми войнами. Начнется период технического прогресса, правда, неизвестно — во благо или во зло. Да еще подумай о шедеврах, на которые их создателей вдохновил Великий мор: «Декамерон» Боккаччо, роман Альбера Камю «Чума», фильм шведского режиссера Ингмара Бергмана «Седьмая печать»…

— Не нужны мне такие шедевры, за которыми стоит чума, — произнес Скрудж.

— Не исключено, что чума — это результат анализа рентабельности, проведенный Природой, — возразил дух. — Один из способов уничтожить долговые записи и подбить баланс. Когда человечество становится слишком несносным, слишком многочисленным и слишком разрушительным для Земли, возникает чума. Скопление домашних животных тоже приводит к вспышкам болезней. Представь кошку, которая срыгнула кусочек шерсти, и ты поймешь всю логику болезни.

Эта метафора со срыгиванием кошкой кусочка шерсти не льстила человечеству, принадлежность к которому Скрудж ощутил впервые за свою жизнь. Но дух снова поднял его выше облаков, и четырнадцатый век с его чумными городами остался позади.

Дух Дня Земли прошлого провел со Скруджем небольшую экскурсию во времени и пространстве. Сначала они посетили Северную Америку в 1793 году, чтобы посмотреть, как уничтожались огромные стаи перелетных голубей, которые без нужды валялись на земле и которых никто не собирал в пищу. «…Бог не потерпит, чтобы живые создания гибли зря, — враги голубей и всяких других тварей скоро понесут за это кару… — произнес высокий грубоватого вида человек, стоявший рядом. — Так безжалостно истреблять птичьи стаи — стыд и позор»[25].

— Это Кожаный Чулок, — сказал дух. — Герой написанного в 1832 году романа Фенимора Купера «Пионеры».

— Но он же просто персонаж из книги! — воскликнул Скрудж.

— Как и ты, — парировал дух.

«Кажется, дух оседлал любимую тему», — подумал Скрудж.

— Я хотел показать тебе, — продолжал дух, — что даже в те годы полного изобилия в Северной Америке находились люди, которые рассуждали о том, что можно и чего нельзя делать с «природным капиталом».

Затем они увидели, как в Европе появился дешевый и питательный картофель, привезенный из Нового Света. Он быстро распространялся, стимулируя рост населения, которое стало переполнять страны и города, несмотря на повторные эпидемии чумы и других опасных болезней — туберкулеза, дифтерии, оспы, тифа, холеры, сифилиса и других. Скрудж решил, что его дух совсем рехнулся. Он наблюдал, как в 1840-е в Ирландии началась «картофельная гниль». Дух пояснил, что это результат монокультурного хозяйства, которое природа всегда недолюбливала.

— Очень глупо, — заметил дух, — зависеть всего от нескольких культур — пшеницы, риса, кукурузы и сои, как это имеет место, например, в XXI веке, поскольку поражающая культуру болезнь сразу может вызвать голод.

Оставив стенающую и вымирающую Ирландию, Скрудж и дух полетели в Лондон, где, как в замедленной съемке, Скрудж наблюдал за развитием фабричного производства с его чадящими трубами, постепенным перенаселением и обнищанием людей в результате цикличности развития капитализма на ранних этапах. Он видел тщедушных болезненного вида детишек, живущих в удушливых от смога трущобах, семьи рабочих, ютящиеся по пятнадцать человек в одной комнате, открытые зловонные стоки.

— Как люди могут жить в таких условиях? — спросил Скрудж. — Это же отвратительно.

— Разве у них есть выбор? — вопросом на вопрос ответил дух. — У них еще нет законов и мер социальной защиты.

— Но им может помогать частная благотворительность… — неуверенно заметил Скрудж, который свято верил, что такие люди, как он, не несут никакой социальной ответственности, да и налогов должны бы платить поменьше.

— Была бы жалость на земле едва ли, Не доводи мы ближних до сумы. И милосердья люди бы не знали, Будь и другие счастливы, как мы[26], —

прошептал дух.

— Что? — переспросил Скрудж.

— Небольшое стихотворение, — ответил дух, — Уильям Блейк. На этом моя экскурсия с тобой почти завершилась. Могу показать тебе еще всего лишь одну сцену. Год тысяча девятьсот семьдесят второй. Место действия — Торонто, Канада.

Во мгновение ока Скрудж оказался в современной комнате. Никаких бледных детей, никакой чумы, никакого гниющего картофеля — и Скрудж вздохнул с облегчением. В комнате он увидел только женщину шестидесяти трех лет, которая читала газету. Она вырезала из газеты статью, вложила ее в конверт, заклеила его, спустилась в подвал дома и поместила конверт в большой чемодан.

— О чем статья? — полюбопытствовал Скрудж.

Но тут часы вновь пробили час ночи, дух заколыхался и растворился в воздухе. И почти сразу же появился вновь. Только на этот раз он сменил облик и стал мужчиной. Скруджу это не понравилась.

— Привет, малыш Скрудж, — произнес мужчина с интонациями, принятыми на Западном побережье. — Я — дух нынешнего Дня Земли. Зови меня просто — ДНДЗ.

На нем был велосипедный шлем и майка с надписью: «Обними мое дерево». В одной руке у него был многоразовый пакет, полученный путем переработки пластиковых упаковок для попкорна, а в другой — стаканчик кофе, на котором значилось: «Не вредит певчим птицам, выращен в тени, честная торговля, без пестицидов и минеральных удобрений». Он был немного похож на Дэвида Судзуки[27] и немного — на Ала Гора, а еще немного — на принца Чарльза, если того нарядить в одежду фермера.

— Итак, — продолжал дух, — место какой будущей катастрофы ты хочешь посетить сначала?

Скрудж хотел было ответить «никакой», но он уже начинал понимать, что от него подобного ответа не ждут.

— Сам выбирай, — сказал он мрачно. Ему показалось, что этот парень довольно мягок — как хиппи, который в несколько помятом виде появился из телепортационного устройства.

— Хорошо, — сказал дух, и в следующий момент Скрудж оказался на дне океана.

Он видит, как по дну ползет огромная сеть, уничтожая все на своем пути. Перед ней — подводные леса с тысячами обитателей, а позади сети — пустыня. Сеть поднимается к поверхности, и из нее достают множество умирающих существ и растений. Все это идет в отбросы, за исключением немногих видов, на которые есть спрос.

— Это все равно что взять бульдозер, выскрести с его помощью весь ваш садик под окном, отобрать несколько камешков, а остальное выбросить, — произнес дух. — Добавь сюда превышение квот вылова рыбы, что очень легко осуществить с помощью современных судов, оборудованных эхолотами для поиска косяков. Рыба исчезает. Когда в ходу были небольшие рыболовецкие суда, рыбные запасы восполнялись, но за последние сорок лет современные технологии ловли уничтожили треть мировых запасов рыбы.

Люди думают, что рыба вновь появится. Может быть, они правы, но вряд ли это произойдет в ближайшее тысячелетие. Самое невероятное заключается в том, что все эти рыболовецкие флотилии существуют на государственные дотации, поэтому люди, по крайней мере в магазине, платят за рыбу меньше ее себестоимости. Но они оплачивают все через свои налоги.

— Налоги! — задохнулся Скрудж, потому что от этого слова его всегда передергивало. — Ты думаешь, что за все это расточительство плачу я?

— Ты платишь и не только за это расточительство, — ответил дух. — Я могу тебе напомнить о сельскохозяйственной политике некоторых правительств, которые субсидируют производство различных видов биотоплива, на изготовление которого уходит больше энергии, чем оно может дать. Реальная стоимость такого топлива еще выше, если учесть истощение почвы и уничтожение биосистем пестицидами и гербицидами. Из-за этого повышаются цены на продовольствие — ведь когда ты не поедаешь урожай, а сжигаешь его, то фактически весь он уходит в дым. Правда, это может помочь сохранить рыбу: если стоимость топлива значительно увеличится, эксплуатационные расходы этих огромных судов окажутся запредельными, особенно когда рыбы в морях останется очень мало. За тридцать лет эффективность рыболовства уже упала на восемьдесят процентов.

Скруджу становилось нехорошо. Его ужин из чилийского каменного окуня готов был извергнуться из желудка.

После этого они посетили влажные леса в бассейне Амазонки, которые стремительно вырубают, чтобы успеть снять несколько урожаев сои и поддержать скотоводство. Затем они оказались у реки Конго, где леса вырубаются еще быстрее. А вот под ними оказались северные леса — там гигантские стволы ломали как зубочистки.

— Одно взрослое дерево производит две трети воздуха, нужного человеку для дыхания, — комментировал дух. — Если вырубать ежегодно по миллиону деревьев и на миллион человек увеличивать население, то что будет с качеством воздуха? Я уже не говорю о наводнениях, эрозии почвы и последующих засухах, которые неизбежны, если вырубать деревья там, где этого делать не следует.

Они летели над Антарктидой, где крошились и таяли ледяные глыбы, и над Арктикой, где над тундрой висели огромные облака метана. Они видели, как поднимался уровень моря, как от этого гибнут или становятся беженцами люди. Они столкнулись с двумя циклонами необычайной силы, ударившими по низинным прибрежным районам с очень плотным населением.

— Ты можешь все это остановить? — закричал Скрудж.

— Очень трудно принять международные законы в этой области, — отвечал дух, — потому что ни одно решение не признается справедливым всеми. Тот же случай, что и с обезьянами: если одна получила виноград, то и остальные тоже хотят получать виноград. «Вы ради прибылей уничтожаете свою экологию, — говорят бедные страны, — поэтому не убеждайте нас в том, что мы не должны поступать так же». С одной стороны, Землю убивает нищета, а с другой — алчность. Нужно не забывать еще, что те страны, в которых уничтожение природы происходит с наибольшей скоростью, имеют больше всего долгов перед богатыми странами. Поэтому уничтожение природы происходит еще и по причине долгов.

Международный валютный фонд и Всемирный банк, созданные в 1940-е годы для оказания так называемой помощи так называемым развивающимся странам, убеждают часто неразборчивых в средствах лидеров этих стран занимать на стороне крупные суммы. После этого они имеют возможность тратить деньги сверх всякой меры и, злоупотребляя своей властью, повышают налоги на беднейшие слои населения, чтобы расплачиваться по долгам. В отчаянии земледельцы начинают непомерно эксплуатировать землю, что ведет к уменьшению урожаев и голоду. Во многом это похоже на систему откупов в Римской империи: богатые становятся еще богаче, выжимая последние гроши из бедных. Как результат сегодня двадцать пять миллионов самых богатых людей в мире имеют в совокупности столько же, сколько два миллиарда самых бедных жителей планеты.

Скрудж уже был готов произнести, что богатые заслуживают своего богатства, потому что имеют более совершенные гены и нравственность, но увидел, как дух начал хмуриться, и решил промолчать.

— Не хочешь ли ты сказать, — продолжал дух, — что у людей есть серьезные побудительные мотивы творить то, что уже не раз случалось в истории, когда разница между долгами и кредитом, с одной стороны, и нищетой и богатством, с другой, становится чрезмерной и бедные начинают задыхаться под бременем непосильных долгов, а человеческое чувство справедливости не позволяет с этим мириться? Они свергают своих правителей, или убивают кредиторов, если могут до них добраться, или объявляют дефолт по своим долгам.

— Но это же разрушит всю систему, — заявил Скрудж.

— Ты ничего не понял, — сказал дух, — система уже разрушена.

Спустившись из стратосферы, они оказались на званом ужине в Торонто. Никаких голодающих крестьян и в помине не было; стол ломится от еды и напитков. Хорошо одетые люди заняты приятной беседой. Тема беседы — нехватка продовольствия в мире весной 2008 года и возникающие из-за этого голодные бунты.

— Во всем виноваты спекулянты продовольствием, — говорит один из гостей. — Они наживают миллиарды.

— Нет, — заговорил второй гость, — всему виной нехватка продовольствия.

— Всегда можно выращивать больше, — раздался чей-то голос.

— Конечно, — отозвался кто-то, — будем выращивать больше, пока не надорвемся. Нельзя все время только брать. Когда-нибудь придется и отдавать.

— Зеленая революция увеличила урожайность плюс удобрения плюс пестициды плюс генно-модифицированные семена… — раздался еще один голос.

— За таким повышением производительности, — возразил второй голос, — следует обеднение природных ресурсов и остается выжженная земля. В тех районах Индии, где произошла эта «зеленая революция», процветают только производители экологически чистой продукции.

— А что произойдет, когда у всех китайцев и индийцев появятся автомобили? — спросил еще один участник дискуссии. И сам ответил: — Мы все задохнемся.

— Повышение цен на бензин не позволит этому произойти. У них просто не будет денег на эксплуатацию своих машин.

— На земле слишком много людей, — сказал второй. — Суша составляет всего двадцать процентов земной поверхности. Из них только три процента пригодны для земледелия. Большинство населения земли живет на двух процентах суши. Нам не хватает мест проживания, и мы продолжаем разрушать то, что имеем.

— Эти мальтузианские прогнозы мы уже слышали, — говорит третий голос.

— Это не значит, что они неверны, — произносит четвертый.

— Как бы там ни было, — присоединяется к беседе пятый, — мы не можем ничего изменить. Нам остается радоваться, пока есть возможность. — И все сдвинули бокалы.

— Глупцы! — крикнул им Скрудж, но они не могли его слышать. Их веселый смех потихоньку стих, и через мгновение Скрудж вновь оказался в подвале, где в тысяча девятьсот семьдесят втором году стояла пожилая женщина и лежал огромный чемодан. Но наступило уже настоящее, и другая пожилая женщина открывала крышку чемодана. Она обнаружила конверт, оставленный здесь три или четыре десятилетия назад, и решила его вскрыть. «Интересно, почему мама решила его сохранить», — пробормотала она.

Скрудж стал читать через ее плечо. Это была вырезка из газеты «Лос-Анджелес таймс». Заголовок статьи гласил: «Группа специалистов из Массачусетского технологического института считает, что не позднее 2042 года произойдет развал мировой экономики, если ее рост не замедлится». Статья была посвящена заказанному «Римским клубом» исследованию, в котором говорилось, что через 70 лет мировая экономика претерпит коллапс, который закончится эпидемиями, нищетой и голодом, если не приостановить экономический рост. Вряд ли можно назвать новым представление о том, что население и производство материальных ценностей могут расти бесконечно, поскольку конечен запас земель и других ресурсов. Это представление можно, как минимум, отнести к эпохе Платона. В статье эта мысль звучала так: физические ограничения роста будут ощутимы уже при жизни наших детей. Исследование касается анализа пяти основных переменных: невозобновляемые ресурсы (металл, камень, энергия), количество населения, уровень загрязнения окружающей среды, объем промышленного производства на душу населения, а также объем производства продуктов питания на душу населения.

— Они знали! — завопил Скрудж. — Они знали уже в тысяча девятьсот семьдесят втором году! Почему же они ничего не сделали, когда еще было время? — От возбуждения он ухватил духа за майку и стал его трясти. Но на часах уже было двенадцать, и дух начинает исчезать на глазах Скруджа.

Он превращался во что-то сухое и чешуйчатое, пока не стал гигантским тараканом.

— Я дух Дня Земли будущего, — сказал он скрипучим голосом.

Скрудж отпрянул. Он ненавидел насекомых.

— А не можешь ли ты приять облик человека? — спросил он.

— Это зависит от того, какое будущее имеется в виду, — ответил таракан. — В не очень отдаленном будущем человечество вымрет, и я вряд ли смогу принять вид биоформы, которой больше не существует.

— А как насчет более близкого времени? — поинтересовался Скрудж.

— Хорошо, будь по-твоему, — произнес таракан и принял другую форму: пред Скруджем стоял тридцатипятилетний человек с горящими глазами, в темном костюме, с серьгой в ухе и элегантным кейсом в руке. — Ну как? — спросил он. — Теперь я — будущий трейдер. Какое из своих будущих ты хочешь посетить?

— А что, у меня их много? — удивился Скрудж.

— В будущем всегда есть доля вероятности, — продолжил дух. — Количество будущих бесконечно, как нас уверяют писатели-фантасты. Например, в одном будущем тебе могут подправить гены и ты будешь жить до ста пятидесяти лет, а в другом тебя через неделю переедет автобус.

— Тогда мне лучше в первое, — быстро сказал Скрудж.

— Оно вполне пристойное, — сказал дух. — В нем ты захочешь, чтобы тебя похоронили естественным способом, поэтому у тебя появится возможность возродиться в виде дерева. Итак, с какой новости начать: с плохой или хорошей?

— Начни с хорошей, — ответил Скрудж, который был оптимистом по отношению к себе, оставаясь мизантропом по отношению ко всем остальным.

Дух потряс своим кейсом, и Скрудж оказался в небольшом городе, на улицах которого царило веселье. Все люди были одеты в платье из натуральных тканей, ездили на велосипедах или пневмоавтомобилях, используя энергию волновых генераторов и солнечных батарей, расположенных на крышах и стенах домов. Никто из них не употреблял в пищу вредные продукты, но зато ел много фруктов и овощей, которые росли на ближайших экологических плантациях или на лужайках перед входом в дома, где поверхностный слой почвы восстанавливался с помощью очень сложной программы мульчирования и компостирования, причем, отнюдь не случайно, этот процесс одновременно уменьшал содержание двуокиси углерода в воздухе. Ни один из жителей не страдал излишним весом, во всех высоких зданиях во время перелета птиц выключался свет, варварские методы лова рыбы были запрещены, для воздушных путешествий использовались суда с гелиевыми двигателями, а пластиковые пакеты были изъяты из всех магазинов.

Все религиозные лидеры поняли, что их мандат включает оказание помощи по сохранению Божественного дара, то есть Земли, а поэтому смирились с планированием семьи; исчезли из обихода шумные, работающие на бензине пневматические устройства для сметания листьев и газонокосилки; удалось справиться с глобальным потеплением, для чего было созвано международное совещание на высшем уровне, на котором мировые лидеры отказались от подозрительности, зависти, соперничества, стремления к власти, алчности и споров, кто из них первый должен начать снижение выбросов углерода в атмосферу, а потом закатали рукава и приступили к работе.

А вот и сам Скрудж. Он прекрасно выглядит в льняном костюме. А чем он занят? Он подписывает чеки на огромные суммы в пользу природоохранных организаций: защита тропических лесов, создание подводных морских парков и птичьих заповедников.

— В будущем, — сказал дух, — альбатросов удастся спасти, причем, должен признаться, благодаря твоим усилиям. Да вообще множество этих чудесных превращений произошло, во-первых, благодаря облигациям займа «Виктория», с помощью которых население предоставляло своим правительствам средства на восстановление окружающей среды и на развитие микроэкономики, как это сейчас в Бангладеш делает Грамин-банк, кредитующий небольшими суммами под скромные проценты беднейшее население, чтобы оно могло начать небольшой бизнес, а во-вторых, в результате добровольного и массового списания долгов богатейшими странами, как это делали в древние времена израильтяне, которые объявляли каждый пятидесятый год юбилейным и погашали все долги.

— Насколько вероятно такое будущее? — спросил Скрудж.

— Увы, эта вероятность не очень велика, — признался дух. — Или пока еще не очень. Однако многие твои современники готовы на все, чтобы оно наступило. К сожалению, еще больше людей противятся любому усилию очистить глобальную помойку — им слишком выгодно сохранение нынешней ситуации. А вот и другой вариант будущего. — Дух помахал рукой с кейсом.

Поначалу Скрудж с трудом узнал себя в этом будущем. Он был худ, без меры возбужден и толкал перед собой целую тележку денег в слабой надежде поменять их на банку собачьих консервов.

— Дух, что происходит? — спросил Скрудж. — Это же кошмар.

— Ты стал свидетелем гиперинфляции, — ответил дух. — Так происходило не раз в истории денег. Когда люди теряют веру в ценность своей валюты, для покупки чего-нибудь нужно все больше и больше денег. Те, кто владеет реальными ценностями, например продуктами питания или топливом, не хотят их продавать, ибо боятся, что деньги на следующий же день упадут в цене. По сути, деньги тают вместе с иллюзиями, которыми они всегда и являлись. В конце концов, деньги — это всего лишь символ, придуманный людьми. И если однажды ты не можешь поменять деньги на что-нибудь реальное, то это означает, что они превратились в нечто совершенно бесполезное.

— Но если я не смогу ничего купить, — закричал Скрудж, — я же буду голодать!

— Вполне вероятно, — произнес дух. — Быть богатым в обычном смысле совершенно бесполезно, если ничего нельзя купить. Царь Мидас хотел, чтобы все, к чему он прикоснется, превращалось в золото, и его мечта исполнилась. Но он скончался от голода, потому что еда, к которой он прикасался, тут же превращалась в золото. Если в мире все превращается в деньги, то нечего будет есть. Однако давай посмотрим на происходящее с птичьего полета.

Увиденное напомнило Скруджу Европу во времена чумы: хаос, массовая гибель людей, конец гражданской власти. Все пять миссис Скрудж предлагают себя на улице в обмен на банку сардин, причем это у них не всегда получается. Они не слишком хорошо выглядят, превратившись в тощих моделей без особых на то стараний. Дух обратил внимание Скруджа на троих мужчин, которые дрались из-за дохлой кошки: они намеревались ее съесть. Одним из троих был сам Скрудж. Но кошка ему не досталась, потому что он слишком ослабел от голода. Двое других избили его, оставили на обочине дороги, а сами отправились поедать трофей.

— Это ужасно! — Скрудж захныкал. — С меня довольно!

— Мельницы богов мелют медленно, но зато очень мелко, — произнес дух. — С появлением первых технологий, с изобретением лука и стрел человечество заключило фаустианскую сделку. Вместо того чтобы ограничить рождаемость и сохранять численность населения в гармонии с имеющимися ресурсами, люди стали бесконтрольно размножаться. Они увеличили производство продуктов питания, используя все ресурсы, чтобы поддержать рост населения. Для этого они стали изобретать все более сложные технологии. В результате мы имеем самую сложную в техническом отношении систему. Эта система превратилась в мельницу, которая перемалывает все, что вы пожелаете, но никто не знает, как ее выключить.

Конечным результатом сверхэффективной технологической эксплуатации Природы станет бесплодная пустыня: весь природный капитал будет израсходован, его пожрет безумно разросшееся производство. В итоге долг перед Природой окажется бесконечным. Но еще задолго до этого человечеству придется платить по своим долгам.

Хотя Скрудж был смертельно напуган, он не переставал делать вычисления. Если хорошее будущее реально, то ему стоит инвестировать в альтернативные источники энергии и опреснительные установки, и тогда он озолотится. Если же реально плохое будущее, то ему следует стать главным на рынке собачьих кормов и построить себе укрепленный подземный бункер со своим запасом кислорода. Тогда он сумеет подчинить себе весь мир или хотя бы то, что от него останется.

— Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу, — процитировал Скрудж своего знаменитого предшественника. — Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим. Скажи, ведь и то, что ты показываешь мне сейчас, тоже может измениться?

— Я торгую будущим, — ответил дух Дня Земли будущего. — Мое лучшее предложение — это «может быть».

Скрудж схватил духа за руку, которая вдруг сжалась, скомкалась и превратилась в полог его собственной постели. «Какой ужасный сон, — подумал Скрудж. — Но это всего лишь сон. Я буду жить в Прошлом, Настоящем и Будущем, и все три духа Дня Земли будут во мне всегда! У меня еще есть время, чтобы все искупить!»

В мире, который не имеет отношения к художественной литературе, в котором и вы, и я, в отличие от Скруджа, существуем, мы рассмотрели долг с различных сторон. Как все наши финансовые системы и как все правила морали — а по сути, как и сам язык, — понятия, связанные с долгом, образуют часть сложного воображаемого построения, называемого человеческим обществом. Все, что справедливо в отношении любой части этого воображаемого построения, справедливо и в отношении долга во всех его значениях. Дело в том, что и долг — это воображаемое, мысленное постороение, и от того, как мы его воспринимаем, зависит его функционирование.

Может быть, наступила пора, когда нам следует взглянуть на него по-другому. Может быть, нам стоит считать, и складывать, и измерять вещи совсем иначе, чем мы делаем это сейчас. А может быть, нам следует подсчитывать, взвешивать и измерять совсем не то, что мы привыкли считать, взвешивать и измерять сегодня. Может быть, нам следует трезво рассчитывать реальную стоимость нашей жизни и соизмерять ее с природными ресурсами, которые мы изымаем из биосферы. Неужели это время когда-нибудь наступит? И так же, как дух Дня Земли будущего, я отвечаю: может быть!

Скрудж выбрался из постели и подошел к окну. Вот он — мир. Он прекрасен, прекрасны деревья, и небо, и всё вокруг. Раньше Скрудж считал его прочным, а теперь он представился ему хрупким, как отражение на воде: казалось, порыв ветра поднимет рябь — и он исчезнет.

«Получается, — подумал Скрудж, — что мне ничего не принадлежит. Даже тело». Все, что он имеет, взято взаймы. На самом деле он не богач, а должник и теперь должен платить по своим долгам. Дело за малым — решить, с чего начинать?

Примечания

1

Алистер Маклеод (р. 1936) — канадский писатель (здесь и далее примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Перевод С. Апта.

(обратно)

3

В русской традиции в молитве «Отче наш»: «… и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим». В синодальном переводе Евангелия от Луки (11, 4): «И прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему».

(обратно)

4

По-английски ломбард — pawnshop (от pawn — залог), а пешка — pawn (от peon — пеший воин, откуда русское слово «пешка»).

(обратно)

5

Этот перевод «Потерянного рая», выполненный Аркадием Штейнбергом, носит достаточно приближенный характер, и последние строки отрывка должны были бы звучать так: «Богатствам этим быть в Аду уместней — Там созревает яд сокровищ». (Let none admire / That riches grow in Hell; that soyle may best / Deserve the precious bane). Но этим строчкам не повезло еще раз, и вышедший в 1989 году в Великобритании фильм по сценарию Мэри Уэбб и др. в русской фильмографии известен как «Драгоценный Бейн», так что отсылки к известной строчке Мильтона не произошло и здесь.

(обратно)

6

Перевод В. П. Голышева.

(обратно)

7

Уильям Джилберт (1863–1911) и Артур Салливан (1842–1900) — известные английские либреттист и композитор. «Микадо» — одна из их наиболее известных комических опер.

(обратно)

8

Прозвище дьявола.

(обратно)

9

Перевод С. Маршака.

(обратно)

10

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

11

Здесь и далее цитаты из «Трагической истории доктора Фаустуса» даны в переводе Е. Бируковой.

(обратно)

12

Здесь и далее цитаты из «Рождественской песни» даны в переводе Т. Озерской.

(обратно)

13

Салем — город в США близ Бостона; Ирвинг имеет в виду ведьмовские процессы, происходившие здесь в конце XVII века, когда по обвинению и колдовстве специальный трибунал, ведавший делами такого рода, бросил в тюрьму сотни людей, из числа которых девятнадцать были казнены.

(обратно)

14

Здесь и далее цитаты из «Дьявола и Тома Уокера» даны в переводе А. Бобовича.

(обратно)

15

Перевод М. Дьяконова.

(обратно)

16

Перевод К. Лукьяненко.

(обратно)

17

Строка взята из перевода С. Маршака. В английском языке слово mill означает и мельницу, и фабрику.

(обратно)

18

Перевод К. Лукьяненко.

(обратно)

19

Перевод И. Кашкина и О. Румера.

(обратно)

20

Здесь и далее цитаты из «Мельницы на Флоссе» даны в переводе Г. Островской и А. Поляковой.

(обратно)

21

Здесь и далее цитаты из «Дэвида Копперфильда» даны в переводе А. Кривцова и Е. Ланн.

(обратно)

22

Перевод С. Боброва и М. Богословской.

(обратно)

23

Здесь и далее цитаты из «Венецианского купца» даны в переводе Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

24

О, тише, тише бегите вы, кони ночи! (лат.)

(обратно)

25

Перевод Н. Дехтеревой.

(обратно)

26

Перевод С. Маршака.

(обратно)

27

Канадский эколог.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1 СТАРИННЫЕ ВЕСЫ

ГЛАВА 2 ДОЛГ И ГРЕХ

ГЛАВА 3 ДОЛГ КАК СЮЖЕТ

ГЛАВА 4 ТЕМНАЯ СТОРОНА

ГЛАВА 5 ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОЛГОВ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg