«Что вдруг»

Что вдруг (fb2) - Что вдруг (Вид с горы Скопус - 1) 2860K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роман Давидович Тименчик

Роман Тименчик Что вдруг Статьи о русской литературе прошлого века

…посвящается моим слушательницам и слушателям

1991–2008 гг.

Часть I Вид с горы Скопус

Вид с горы Скопус

…И все родимое настолько вдалеке,

Что дети задают безумные вопросы.

Семен Гринберг

За почти восемнадцать лет, что я преподаю историю русской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме, самым частым из обращенных ко мне русскоязычных вопросов был такой: а зачем преподавать историю русской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме? Я всякий раз отвечал на него по-разному, с разной степенью встречной агрессивности, но всегда избегая честного ответа, что вопрос этот дурацкий. А вот вопрос о том, меняется ли взгляд на русскую литературу, как посмотреть да посравнить с горы Скопус, гораздо более осмыслен. Так, увиденный во время предвыборной кампании Шарона артефакт – его лицо, приклеенное к фанерному силуэту мужчины, указывающему на дешевую парикмахерскую при иерусалимском рынке, как бы «Пожалуйте бриться!» – подтолкнул к написанию сочинения о подтекстах мандельштамовского сравнения «как руки брадобрея». Подвернувшаяся на толкучке в Яффо, неведомая никому, не попавшая ни в какие книгохранилища и библиографические указатели петроградская книжка русских стихов 1922 года затянула в долгие и не вовсе бесплодные архивные поиски. Не говоря уж о русской части архива Эзры Зусмана, легендарного одесского «Эзры Александрова», хранящейся у его потомков1, или о письмах Вяч. Иванова к Лейбу Яффе в Архиве сионизма в Иерусалиме2. Выглянувшая из развала на распродаже в университетской библиотеке древняя грампластинка с аргентинским танго «Эль Чокло» вызвала острое воспоминание о солнечном снежном московском полдне, когда я еду в автобусе, везу свежий номер «Вестника русского христианского движения» с только что напечатанным «Мексиканским дивертисментом», чтобы поскорее показать старым друзьям Бродского, и осторожно полуоткрываю обернутый в газету журнал так, чтобы соседи по автобусу не заметили несоветской верстки, но в неистребимой потребности реагировать на головокружительное стихотворение мурлычу на мотив «На Дерибасовской открылася пивная», и из этого воспоминания возникла статья «Приглашение на танго».

Совсем недавно открывался в Иерусалимской русской библиотеке рачением легендарной Клары Эльберт отдел редкой книги, и в первый же день на полках его в вытащенных на пробу томиках ждало меня маленькое открытие. Оно и впрямь маленькое – в тот же день было объявлено об обнаружении гробницы Ирода, – но шесть библиотечных единиц сложились в библиофильскую новеллу, которую остается записать, если руки дойдут. Шесть книжек с дарственными авторскими надписями из библиотеки умершей в 1957 году в Тель-Авиве дочери Ашера Гирша Гинцберга, известного как Ахад-а-Ам, – Рахель (Розы) Гинцберг. Сочинения Михаила Осоргина, второй женой которого была дочь Ахад-а-Ама (и об этой семейной драме не раз писали историки сионизма), постепенно в надписях становившегося все суше по мере иссякания брачного дружества, но все же в последней подытожившего: «Рери – в память долгих дней и в благодарность за вечные обо мне заботы – любовно и дружески Михаил Осоргин Paris 28.2.28». Замечательна там и авторская правка 1921 года. Ревнитель языка исправлял у себя «маленький домик в пару комнат» на «в две комнаты», «пара длинных писем» – на «два письма». Эта втершаяся с языком беженцев в годы войны «пара» в смысле «несколько», как сегодня приблатненное, посадское «пару-тройку», была ему гвоздем по стеклу.

Из вопросов студентов и аспирантов о профессии историка литературы явствует, что в головы моих юных коллег были внедрены не совсем точные представления о том, каково было заниматься историей русской литературы эпохи модернизма в позднесоветские времена. (И таким образом получается, что, как Епиходов, «собственно говоря, не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе, между прочим…»).

А во времена эти особенность занятий «серебряным веком» (если не годится эта наклейка, можно обозвать как угодно иначе, хоть «позорным десятилетием», хоть золотым горшком, в печь только не надо ставить и разогревать позавчерашние яства, выдавая их за свой повседневный рацион) состояла в том, что в него, в век этот, можно было позвонить – М.А. Зенкевичу, гэ шесть сорок девять пятнадцать, простите, можно Михаила Александровича… (спросить, например, а не написал ли он в стихотворении, которое Ахматова попросила ей посвятить, —

И чудится, что в золотом эфире И нас, как мясо, вешают Весы, И так же чашки ржавы, тяжки гири, И так же алчно крохи лижут псы. —

каковой переход, замечу во вторых скобках, «к вечности и Богу» после сочного реализма описания бойни Гумилев объяснял «требованиями композиции» – потому что был он под впечатлением стихотворения Франсиса Жамма, и услышать, что нет, тогда он еще Жамма не читал).

К этому веку можно было зайти на дом – к Игнатию Игнатьевичу Бернштейну (А. Ивичу), который вспоминал вдруг, скажем, эпиграмму, некогда свежеуслышанную от старшего брата С.И. Бернштейна, – про Гумилева, «когда с Георгьевским крестом свершает подвиги в “Привале”» (а это значит тысяча девятьсот шестнадцатый год).

Туда можно было написать, как писал мой приятель Саша Парнис в Мюнхен Иоганнесу фон Гюнтеру («и еще был при этом какой-то немчик», – рассказывала Ахматова Анатолию Найману историю дуэли Гумилева и Волошина), Константину Ляндау (из «Нездешнего вечера» Цветаевой!) и многим, многим другим. Или слышать от художника рижского Театра русской драмы Юрия Феоктистова пересказ слов Сергея Радлова, которому когда-то Гумилев говорил, что он, Гумилев, для того, чтобы писать стихи, должен объезжать весь свет, а Блоку достаточно дойти от своей квартиры до аптеки, чтоб написать гениальное стихотворение, или что его отца (сибирского писателя Н.Феоктистова) Осип Мандельштам как-то в Доме Герцена принял по ошибке за Емельяна Ярославского и рвался подискутировать на понятно какую тему. А актер и по совместительству вахтер рижского ТЮЗа Рихард Петрович Церинь рассказывал, как хаживали до войны в баню с критиком Петром Мосеевичем (не Моисеевичем, корректоры и историки литературы!) Пильским по рецепту друга Пильского – писателя Куприна: первым делом на полок выливается бутылка красного вина.

…Можно было заполночь слушать за коньяком первого исполнителя роли Неизвестного в мейерхольдовском «Маскараде», актера той же Русской драмы, когдатошнего эмигранта Н.С.Барабанова. Он учил, как правильно пить коньяк (лимон, грецкие орехи, серебряный щелкунчик), изображал, как Мейерхольд принимал его в пустой городской квартире, когда семья и прислуга были на даче: на бесконечно длинный обеденный стол ставились всё новые тарелки, а использованные последовательно накрывались набегающей волной скатерти. Или как летним днем Барабанов вернулся поездом со взморья, а на перроне вокзала из окна международного вагона на пути из Берлина в Москву Всеволод Эмильевич без лишних слов спросил, не хочет ли Барабанов вернуться в Россию, и поезд вдаль умчало. И как прятался в оккупацию от немцев, чтобы его не снимали в пропагандистских фильмах. Я, помимо прочего, спросил, отчего так скупо освещена роль Неизвестного в «аполлоновской» рецензии В.Н.Соловьева (Вольмара Люсцинуса), он не знал, что и сказать, а несколько лет спустя О.Н.Арбенина, которую я расспрашивал о Мандельштаме, Гумилеве, Кузмине, вспомнила, как сидела она, молодая актриса, в коридоре Александринки в 1917 году рядом с В.Н.Соловьевым, тот читал гранки своей рецензии, проходил мимо Н.С.Барабанов, Соловьев попросил папиросу, а Барабанов ответил в том духе, что и сам не курит, и другим не рекомендует, и Соловьев сказал «Ах, так!» и на глазах Арбениной перечеркнул в гранках абзац о Неизвестном. Так пишется история.

Можно было навещать в московском Доме престарелых Иону Брихничева, однокашника Сталина по семинарии, попа-расстригу, знакомца Бялика, работника Наркомпроса, в этом качестве попавшего в эпиграмму Мандельштама. Мы читали про него в планах на лето 1910 года в дневнике Блока: «Поехать можно в Царицын на Волге – к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию к Клюеву…». Он был ветх денми, заговаривался, сказал, что Блока помнит хорошо, тот был очень образованный человек, к нему приезжали даже советоваться из Синода, – и мы с Гариком Суперфином подумали, что ага, это очень интересное свидетельство, а потом спросили про Есенина – оказалось, тот был очень образованный человек, к нему приезжали даже советоваться из Синода, а вот Шаляпин – тот был очень образованный человек, к нему приезжали даже… Про Мандельштама и Бялика мы уж не стали спрашивать.

Чуть ли не в тот же день мы с Гариком пришли к прекрасному скульптору Илье Львовичу Слониму, отцу нашей приятельницы, чтобы расспросить его о Бабеле, которого он хорошо знал. Задавали мы, как я понимаю теперь, безумные вопросы. Например, случайно ли Бабель взял для своего зловещего персонажа имя выдающегося русского философа («…босой Федька Степун в матросской рубахе. Федьку контузили когда-то под Ростовом, он жил на излечении в хибарке рядом с кладбищем, носил на оранжевом полицейском шнуре свисток и наган без кобуры. Федька был пьян»). Илья Львович сказал, что этого он, к сожалению, не знает. Я забыл об этом разговоре, но спустя тридцать лет мне припомнил его присутствовавший при нем тогдашний зять скульптора. Он был младше нас на несколько лет и все никак не мог пробить заслон, выставленный филфаком МГУ ввиду пятого пункта. Так вот, он сказал через тридцатилетие, что наш вопрос чуть ли не вызвал у него охоту заниматься этаким вот увлекательным литературоведением. Ныне он известный славист в Калифорнии.

В библиотеке Академии наук Латвии учила меня, первокурсника, обращаться с каталогом одна из временных муз Игорь-Северянина – Валентина Васильевна Берникова, в прошлом поэтесса, а в 1962 году – библиограф. Кстати говоря, Оскар Строк, положивший в 1915 году стихи Северянина на музыку, дал мне первый урок по фортепьяно, после которого сказал моей огорченной маме, что пианистом мне не стать. Отослал, если все же хочется попробовать, к своей сестре, Розине Давыдовне, нашей соседке по дому. Спустя двадцать лет я узнал, что Розина Строк когда-то танцевала вместе с Глебовой-Судейкиной. В общем, даже в отдалении от столиц историка серебряного века подведомственная история поджидала на каждом шагу. У мамы моей однокашницы Наташи Ривош я брал почитать «Распад атома» с пометами то ли Петра Пильского, которому книга была подарена, то ли Игоря Чиннова, которому она была переподарена. Окно в окно на нашей узкой улочке Калею-Кузнечной (узкой настолько, что, одновременно открывая окна, мы не могли не улыбаться друг другу) жил в собственном (последнем собственном в Старом городе!) доме Н.Л. Пичугин, как-то навестивший Ахматову, внесенный в ее записную книжку, а в следующем веке мне пришлось в своей книге об Ахматовой дезавуировать идущие от него слухи о последнем месяце жизни той, что привечала его в Комарове. Запись его адреса обнародована в книжном издании с ошибкой: «Камю» – публикаторы, возможно, полагали, что в Риге 1960-х могла быть улица в честь экзистенциалиста. Такова была репутация города, в котором я жил, «домашнего зарубежья», некоторые основания для чего имелись – во всяком случае, я, как и иные мои сверстники-земляки, узнал сочинения, например, Сирина-Набокова не из ардисовских репринтов и не в спецхранах (недоступность которых тоже была сильно преувеличена перестроечной молвой), а взяв с полки у знакомых номера «Современных записок».

Михаил Самойлович Юзефович, юрист, библиофил, переписывавший целые номера «Современных записок» и «Чисел» нездешней и нетеперешней красоты мельчайшим почерком в ученические тетрадки в линейку для второго класса, полтавский уроженец, друг семейства Короленко, показывал, как агитировал его, вольноопределяющегося в толпе фронтовиков весной 1917 года, за продолжение войны эмиссар Временного правительства Виктор Шкловский. «Лысый, как коленка», – сказал Юзефович. Виктора Борисовича я видел на вечере в 70-летие Маяковского. Он, как всегда, говорил мало о многом. В придаточном предложении по стороннему поводу он сообщил о новости, которая еще не покатилась по Москве: «…и сегодня, когда ушел Асеев», и во весь остаток его речи публика перешептывалась, дискутируя, как надо понимать сказанное, в общечеловеческом ли грустном смысле, или в каком-то индивидуальном шкловском смысле, и тогда все еще не так плохо. В начале 1970-х я недолго разговаривал со своим кумиром первого университетского года. Он отдыхал в Доме писателей в Дубулты, я жил на даче неподалеку, навещал в Доме Леонида Зорина, которого любили в театре, где я служил, да и он хорошо относился к рижскому ТЮЗу, хотя ставили его там явно недостаточно. Он и познакомил меня (неожиданно для меня, уже имевшего к тому времени некоторый опыт разочарования в обольщеньях отроческих дней) со Шкловским. Я стал называть имена всеми тогда забытых поэтов, про которых только активный участник околоавангардистской литературной жизни с 1913 года мог что-то знать. Я спросил про Владимира Силлова, лефовца, расстрелянного в 1930 году. Кажется, это было моей главной оплошностью. (Мне об этом эпизоде до того рассказывала Рита Яковлевна Райт-Ковалева, посоветовавшая, как я теперь понимаю, не без подвоха: «А вы при случае спросите у Виктора Борисовича»; заодно рассказала еще всякие истории об удальстве молодого Шкловского.). «Он был троцкист, – пробурчал Шкловский, – и передавал Троцкому сведения». Я осторожно (поскольку вблизи нетерпеливо прогуливалась тогдашняя жена Шкловского, вдова Нарбута) спросил про Владимира Нарбута. Тут Шкловский огрел меня раблезианским рассказом о молодечестве Нарбута, превосходившим то, что рассказывала о самом Шкловском Рита Яковлевна. Тогда я задал роковой вопрос об исчезнувшем полвека тому назад с лица русской литературы мелком (я бы и сейчас не дерзнул поднимать его до третьестепенного) имитаторе футуризма, «директоре» и «синтетте» группы «Чэмпионат поэтов» (э оборотное) Пучкове, он же Анатоль Серебряный. Недолгая пауза, и родоначальник новой русской филологии начал эпически: «У Толстого есть один рассказ, которого никто не читал…». Видимо, стилизуясь под двойника Шкловского, каверинского Некрылова, чтоб выдать себя за человека одной с ним крови, я вякнул что-то вроде того, что если бы никто и не читал этот рассказ Толстого, то все, знающие наизусть книги Шкловского, не раз о нем слышали. Он не обратил на мою репризу никакого внимания и продолжал монолог. Действие монолога разворачивалось на всех меридианах и параллелях искусства и жизни, и нить проповеди я стал безнадежно терять, но голос звучал все беспокойней, Серафима Густавовна переминалась все нетерпеливей, и вот, раскачав себя, Виктор Борисович Шкловский вскочил, вернулся к вопросу десятиминутной давности, поднял фальконетообразно руку и очень-очень-очень громко произнес: «Уходите!!! Вы пришли меня спрашивать о третьестепенных писателях! Не из этого состоит история литературы!» Застыл, потом, сменив позу, сказал очень спокойно: «А будете в Москве, – заходите!»

Спустя двадцать лет выяснилось, что, когда я выспрашивал у Шкловского про Пучкова, сам неведомый поэт был еще жив в Подмосковье, и можно было анкетировать его самого. Теперь как торжество еще венгеровского, еще доопоязовского подхода к истории литературы (а может, наоборот, младоформалистского?) увлекательнейшая пространная статья об Анатолии Ивановиче в тяжеленном волюме словаря «Русские писатели. 1800–1917» на две страницы отстоит от солнца русской поэзии.

Подвергаясь не только методологической анафеме, но и добродушным смешкам друзей, я хранил верность «малым сим», мелким букашкам и черным мурашкам русской литературы, тому муравьиному шоссе, которое представляет из себя литературный процесс. В чем, как я полагаю, следовал за духом времени, присягая одной из тенденций т. н. «шестидесятых годов».

Это было время пересмотра созданных официозом репутаций. Помню, как будущий правозащитник Сергей Григорьянц, тогда ходивший в мундире Рижского института Гражданского воздушного флота, сказал мне, только окончившему школу в 1962 году: «А вы читали Замятина? Это писатель получше Горького будет». Я прочел и согласился. Но в следующий раз Сережа мне сказал: «А Николая Никандрова? Не хуже Замятина». Тут я медлил соглашаться. Рассчитывая, что уж тут греха таить, на моментальный эффект, он как-то сказал мне, повторяю, вчерашнему десятикласснику, про свою замечательную библиотеку: «Да, много хорошего есть, но вот Добролюбова не хватает». На мое запрограммированное недоумение отмахнулся ласково-презрительно: «Не того, Александра». (Спустя много лет мне пришлось оказаться в той же ситуации историко-литературного квипрокво с другой, так сказать, стороны прилавка. Я толковал Иосифу Бродскому, что, по-моему, обещание проходить всю жизнь «в железной рубахе» у Мандельштама отсылает к биографии поэта-веригоносца, как и многое другое в этом стихотворении «Сохрани мою речь…» навеяно загадочным ореолом «воинственного молодого монаха раннего символизма», и вдруг по брезгливому движению губ понял, что собеседник запамятовал о наличии в отечественной поэзии однофамильца ревдемократа. Я почувствовал, что густо краснею.).

Настоящим же чемпионом знаточества был Леонид Чертков, мы с друзьями звали его мэтром. Более или менее устоявшийся ныне пантеон серебряного века во многом избран его персональными усилиями.

А вот как создается канон, как взаимодействуют словесность и коммерция, коммерция сегодняшнего дня и словесность времен, про которые нас учили в школе, что все эти модные течения канули в Лету и были сброшены в прошлое вместе с теми классами, идеологию которых они отражали, – все эти символисты, акмеисты, «желтые кофты», «бубновые валеты», «ничевоки». В начале 1960-х в букинистическом на Литейном можно было купить альманахи десятых годов за один рубль. У меня, у второкурсника, этого рубля не было, и, полистав на прилавке сборник «Вечер “Триремы”», я отправился в Публичку делать из него выписки. Одну из этих выписок как типический мотив петербургской культуры образца 1913 года (сближение Невы и Леты в стихах Всеволода Курдюмова) я включил в свою статью, напечатанную в «Семиотике»3. Вскоре после выхода статьи я снова в очередной раз был в магазине на Литейном, увидел обложку «Вечера “Триремы”», одной рукой нашарил в кармане уже заведшийся у меня рубль, другой – потянулся за элегантной книжицей с маркой работы Георгия Нарбута и обнаружил, что сейчас она стоит три рубля, и именно такой суммы у меня не было на сей раз. На мой досадливый вопрос, с чего это вдруг она подорожала, мне ответили не без запальчивости: «А знаете ли, молодой человек, что на этот сборник в Тарту ссылаются?!» Крыть было нечем, и мне был преподан наглядный урок рукотворного происхождения литературных и книгопродавческих ценностей. Впоследствии, в самом конце прошедшего века, у меня было немало серьезных поводов полушутливо корить себя – зачем упоминал имярека, зачем вытаскивал мадам имярек. И боясь, что канонизация выйдет из всех берегов, я даже нет-нет да стопорил своих студентов, выросших в эпоху пошатнувшихся иерархий и победоносного эгалитаризма, когда они слишком, на мой взгляд, буквально исповедовали принцип «дойти до каждого» из сочинителей утраченных времен.

И конечно, как и следовало ожидать, мне пришлось у своих учеников подучиться. Один аспирант, ныне уже канадский профессор и заметный литературовед, как-то чересчур внимательно начал интересоваться поэтом Николаем Берендгофом (а в моей библиотеке случайно оказалось несколько толком мною не прочитанных сборников этого не самого знаменитого – хотя и автора «Эх, хорошо в стране советской жить…» – поэта), и я было стал уже разворачивать молодого человека, жалея уходящее время его юности, на более крупные явления русской поэзии, – но перечитал книжки Берендгофа и понял, что прав не я. Сам же учил их о всеотзывчивости Мандельштама, сам же приводил как пример, что вздорное четверостишие его, с которым он ходил по «Бродячей собаке», —

Не унывай, Садись в трамвай, Такой пустой, Такой восьмой, —

это подражание обсмеянному столицей и благосклонно отмеченному Мандельштамом в газетной рецензии поэту Павлу Кокорину, крестьянину, служившему в швейцарах на Серпуховской улице:

Несет меня От шума дня, Столиц — Блудниц, Рабы — Толпы, Такой простой, Такой пустой!

И теперь понял, что литературная территория, стоящая за фразой Мандельштама «Я учусь у всех, даже у Бенедикта Лившица», может быть еще расширена. Стихотворение Берендгофа «Улица и кино» —

В белый экран заключена, Кружится тишина, Чтобы картину жадно вбирал, В мрак погруженный зал, Чтобы от трюка с вершины вниз, Он на ресницах повис —

по-видимому, отразилось в стихах о похоронах Андрея Белого:

Как будто я повис на собственных ресницах, И созревающий и тянущийся весь, — Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах Единственное, что мы знаем днесь…

На вечере памяти Мандельштама на мехмате МГУ в мае 1965 года Арсений Тарковский говорил о виновнике торжества: «Очень не любил стихов, похожих на него, любил, например, стихи Берендгофа». «Чепуха», – сказала на это с места Н.Я.Мандельштам. Но именно такой чепухой и должны заниматься комментаторы. А сопоставлять Мандельштама с Пушкиным, Данте, Шекспиром найдутся любители и без нас. Когда словарь «Русские писатели» только задумывался, его вдохновитель Константин Черный умолял сотрудников разыскивать как можно больше писателей начала XX века как можно помельче и решил, что за трудоемкие источниковедческие разыскания о микроскопических фигурах, за время, отрываемое от зарабатывания денег на жизнь своих семей (а в «Словаре» платили сущие гроши!) для воссоздания биографий никем не читаемых персонажей, коллектив может наградить себя «лишним, добавочным» русским писателем. Он предстанет в самом финале многотомного словаря, предел малозаметности в литературном процессе, ноль, вернее, минус единица. Размещаясь на излете русского алфавита, для надежности ему хорошо б произойти на свет каким-нибудь Яяцковым, но фонетического правдоподобия ради пришлось ограничиться Ящуком. Это имя вместе с Костиным замыслом я вручил Михаилу Леоновичу Гаспарову, который с охотой приступил к монтажу гомункулуса.

В гаспаровской антологии русского стиха начала XX века явился «Ящук Т.А. (даты и обстоятельства жизни почти неизвестны) – поэт, начавший (ок. 1903–1904) подражаниями Л. Мею и К. Случевскому, затем подпавший под сильное влияние В. Брюсова и предвосхитивший многие веяния постсимволистской поэтики, будучи при этом никак лично не связан с ее носителями. Печатался преимущественно в эфемерных литературных изданиях (Киев, Одесса, Нижний Новгород, Саратов), вызывая незаслуженные насмешки провинциальной критики». Такая справка прямо-таки молила обратить на себя внимание. И обратила. Безвременно ушедший Максим Шапир, которому на роду было написано стать центральной фигурой в русской филологии текущего века, печатно заподозрил мистификацию. Гаспаров отвечал вяло и уклончиво, сославшись на то, что фактические (!) сведения о Тимофее Авксентьевиче получил от меня, а я теперь каждый год, когда вокруг (как пел Вертинский в «Палестинском танго») «расцветает миндаль», неминуемо вспоминаю ящуковскую ритурнель: «И мне предстанет в запахе миндальном / Внезапно воплотившаяся тень, / И я возьму / Ее за пальцы, тонкие, как стебли, / И с ней войду в чуть дышащую тьму. / Там красок нет, / Там я – как тень, но тень меня реальней, / Там нет меня, но лишь миндальный цвет».

Но в промежутке между литературным генералитетом (а «слепой отпор “истории генералов”» отмечал в свою эпоху еще Тынянов, и по законам некой литературной цикличности производство энергии такого отпора возродилось в 1960-х) и полным небытием – во все эпохи существовали реальные случаи минимального присутствия русских авторов в литературном процессе своего времени, как в случае Александра Подановского, кончившего жизнь инженером в Уругвае, напечатавшего за всю жизнь, возможно, одно только стихотворение, но зато где? В легендарном журнале «Гиперборей», где М.Л.Лозинским, Н.С.Гумилевым и С.М.Городецким был водружен высокий барьер для начинающих авторов4. В предлагаемой книге можно прочесть о члене первого Цеха поэтов (куда вряд ли принимали пишущих ниже известного уровня) Константине Вогаке – он, видимо, тоже напечатал только одно стихотворение.

Для того чтобы испытать и промерить границы литературного процесса начала века, надо было рекрутировать всех запасных, расширяя контингент до крайних пределов. В качестве некоторой компенсации за такое расширение литературной вселенной иные персонажи сократились, обнаружив в разных писателях – одного автора, как парижский поэт (и автор интереснейшей статьи 1913 года о симультанизме, истоки которого он нашел в «Евгении Онегине») Р. Бравский оказался нью-йоркским поэтом Александром Браиловским, и еще описателем акатуйской каторги, и еще тем мальчиком, которому Валерий Брюсов посвятил стихотворение «Юноша бледный со взором горящим»5. Со страниц своей последней книги он спрашивает нас:

Иль нашу жизнь, наш подвиг пылкий, Томленье в каменных мешках Отметят только скучной ссылкой В тяжелых справочных томах….

Писателей, почти не предававших свои сочинения тиснению, разыскивать полагается в домашней переписке той эпохи, в альбомах, дневниках, в папках с надписью «произведения неустановленных лиц». К 1970-м работать в советских архивах с фондами начала XX века стало ощутимо затруднительнее. Издательства все менее охотно давали туда отношения, хранители находили все новые отговорки и предлоги для отказов. В советскую печать я со своими темами и не совался, экономил рабочее время, после того как столкнулся в столичных журналах и альманахах со всем набором вежливых и невежливых отказов. Редактор журнала «Литературное обозрение» не стал печатать набранный материал про раннюю Ахматову. «Опять про культ личности», – сказал он, не читая. Редактор «Альманаха библиофила» сказал, что очерк мой слишком хорош для его издания. Только Мариетта Чудакова, не жалея собственного времени, отчаянно пробивала мои сочинения, и в каких-то случаях это увенчивалось успехом, да покойный Саша Чудаков тоже все время старался пристроить меня к печатанию, да покойная Таня Бек взялась провести в «Вопросах литературы» статью об И. Анненском, правда, так, чтобы ее не было в оглавлении. Тартуские «Ученые записки» были исключением. Там можно было даже напечатать статью о гумилевском «Заблудившемся трамвае», правда, не тиснув ни разу запретных семи букв, а именуя автора «Заблудившегося трамвая» автором «Заблудившегося трамвая». Так что в основном я печатался в зарубежных славистических изданиях, в том числе в незабвенной серии «Slavica Hierosolymitana». Я приносил ходатайства из самых малопрестижных заведений, на меня косились. Можно было подделать, «учинить», на юридическом языке, отношение, но это было дело уголовное, чем и воспользовались чекисты в случае с одним нашим коллегой, отправив его на четыре года в лагерь.

В конце беспросветных 1970-х мне в этом отношении повезло. Илья Самойлович Зильберштейн получил после долгих проволочек разрешение с самых верхов выпустить к столетию Блока соответствующий том «Литературного наследства», но до юбилея оставалось мало времени, платных советских литературоведов калачом было не заманить на выполнение за копейки черновой архивной работы вместо того, чтобы за приличные гонорары писать левыми ногами привычную бессодержательную лабуду, и Зильберштейн дал знак набрать команду добровольцев из безработных и сомнительных личностей (я работал, в числе других, вместе с покойной Ирой Якир) и попросил у цгалийского начальства (приходившегося ему супругой) о зеленой улице для занимающихся темой «Блок в переписке и дневниках современников», о выдаче этим шалопаям любых материалов. Так я попал в мир теней авторского вспомсостава серебряного века.

Я приезжал в Москву, Зильберштейн приглашал иногда заглянуть к нему за инструкциями в 7 часов утра, но потом передумывал потакать сибаритству, звонил наутро в 5.30 и говорил, что так он и знал, что я еще сплю вместо того, чтобы готовить к печати новые материалы об Александре Александровиче Блоке, который столь безвременно ушел из жизни, а мог бы еще жить и жить и радовать нас своими новыми замечательными произведениями. Буквально.

Из затеи гениального советского менеджера вышел не том, а пять томов, ставших помимо прочего огромным депозитарием сведений о младших чинах серебряного века.

Исполнению этой почетной, на мой взгляд, обязанности историка литературы – спасти рядового имярека – я и стараюсь учить своих студентов и аспирантов, настаивая на, как пишет Михаил Ямпольский в «Энциклопедии отечественного кино», «понимании иерархии значимости архивных материалов, интересе к маргинальным явлениям и остром неприятии тривиальностей».

Но начинаем мы с обучения основам комментирования. Это не только объяснение малопонятных имен и слов, это ответ не столько на вопрос «что это?», а скорее на вопрос «что вдруг?» или «почему здесь?». И объяснять надо не только беллетристику, а сочинения на всех этажах былой словесности, доходя до самых нижних. Сергей Маковский когда-то вспоминал, как репортеры описывали дуэль Гумилева и Волошина в 1909 году: «всевозможные «вариации» разыгрывались на тему о застрявшей в глубоком снегу калоше одного из дуэлянтов». И вот тут подходит комментатор и напоминает, что газетная писанина всегда подбирает стилистические находки успешливых литературных новинок, а таковой в означенную пору был «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева со взбудоражившей читающую Россию концовкой:

В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении, за редкими, прозрачными по-зимнему деревьями, молчаливо двигались два фонарика: там стояли виселицы.

– Калошу потерял, – сказал Сергей Головин.

– Ну? – не понял Вернер.

– Калошу потерял. Холодно.

<…> Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной, – плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.

Так люди приветствовали восходящее солнце.

Это занятие – комментирование – приглянулось мне, наверное, еще в школьные годы, может быть, даже когда увидел фильм «Честь товарища» из жизни суворовцев, где продвинутый суворовец сообщал, что «вина кометы брызнул ток» означает пенистое вино урожая 1811 года, года кометы. Потом как-то на взморье при мне обсуждали всем пляжем читавшуюся новинку, повесть «Сержант милиции». Там грабитель Толик пел: «Таганка… Все ночи, полные огня. Таганка… Зачем сгубила ты меня?..» Загоравший рядом, сидевший во времена дела врачей, объяснил, что квазипоэтизм «ночи, полные огня» означает, что в тюрьме на ночь не выключали свет. Это была устная сноска. Наверное, одним из пиков общественного признания комментаторской рутины был 1970-й, когда ленинградцы спрашивали друг друга: «Вы уже видели Милиндера в Сноске?» Это о спектакле Вадима Голикова «Село Степанчиково» в Театре комедии, для которого Яков Гордин написал нового фигуранта – Сноску, персонифицированный комментарий, который сообщал ту реальную подоплеку прозы Достоевского, которую разглядел Тынянов.

Так вот, ремеслу глоссы, ремеслу сноски, этаким вскрикам в манере бессмертного Игната Тимофеевича Лебядкина «Стой-нейди! Варьянт!» или «Что же касается до Никифора, то он изображает природу», мы учимся на семинарах по источниковедению. Мы ищем там начала и концы. Появившееся в 1990-х полное издание «Записных книжек» Ильи Ильфа мы в течение семестра испытывали на предмет комментирования. Нашли, например, что стишки

Наша жизнь – это арфа, Две струны на арфе той. На одной играет счастье, — Любовь играет на другой,

шагнувшие из Ильфа в чаты интернетовских флиртов, – это перевод из австрийца Петера Розеггера. Не знаю, правда, много ли меняет это для читателя Ильфа. Сноска ведь является вмешательством в процесс чтения, за властный окрик «Стой-нейди!» надо отвечать. Это пауза. Это предписанный читателю выход из текста с последующим вторичным входом, перечитыванием – после некоторого схождения в низы текста, после сеанса вручения подсобного знания подстрочным, подвальным помощником. При этом движении взгляда вниз в известном смысле заземляется духовный полет текста, вымысел поверяется скукой справочника, и кажется, что не случайно сигналом к спуску служат цифры, которые «для низкой жизни были». Дж. Сэллинджер назвал сноску эстетическим злом, но это зло необходимо для того, чтобы мы понимали то, что понимал между строк исторический читатель, тот, которому некогда адресовались комментируемые нами сочинения.

Восстановление утраченного понимания – это и есть должностная повинность историка литературы. Само же литературное былое при этом вызывающе меняется на глазах одного поколения, на глазах студентов с первого курса по последний. Одни фигуры укрупняются, важнеют, стремительно делают свою посмертную карьеру, других вот-вот побросают со всех пароходов. Конъюнктура здесь зависит от многих случайностей, они же закономерности. Серенького писателя могут поднять на щит, например, краеведы, земляки, потомки, наконец, «заграница». Мне приходилось в печати6 дивиться казусу двухтомника 1987 года «Новообнаруженный поэт серебряного века» (престижное швейцарское издательство «Петер Ланг»), на который можно наткнуться в библиотеке любого американского университета. Двухтомник включал репринт не возбудившей при своем появлении ничьего внимания книжки «Три победителя» (1910) и перевод этой книжки на немецкий. Книга 1987 года издана племянником и тезкой сочинителя. Рейтинг незаметной фигуры – нетрудно было предсказать – должен был измениться. И вот в этом году вестник одного из старейших российских университетов печатает статью о творчестве творца не первых сил.

…Итак для этого изборника мною выделены, согласно условиям серии, работы, появившиеся в бытность мою сотрудником Еврейского университета, в кампусе на горе Скопус, по-русски – на Дозорной горе. Но за пределами его остались статьи и заметки, посвященные трем постоянным предметам моих интересов – биографии и творчеству Анны Ахматовой7, русско-еврейским литературным связям8, источниковедению истории русской литературы XX века, вернее, ухваткам историко-литературной эвристики9 (в последнем случае добрую половину конкретных примеров, в связи с ошеломительным развитием систем поиска во всемирной паутине, пришлось бы заменять, но зато пришлось бы уделить внимание проблеме ненадежности интернетской эрудиции). Эти три темы – особь статья.

В курсе источниковедения мы исходим из предпосылки ненадежности любого текста. Замысел на пути к читателю испорчен ошибками автора, переписчика, редактора, комментатора, самого читателя, описками и очитками. Я отдаю себе отчет в том, что и предлагаемые далее работы могут содержать неточности, недосмотры, ошибки в реконструкции событий прошлого и в интерпретации текстов. Но одна из педагогических задач обучения нашему промыслу состоит во внушении императива усилия, порыва, прорыва. С текстом надо работать, и только потом, по выходным, предаваться размышлениям об эмоциях, своих и автора, воплощенных и вызванных этим текстом, о всяких вечных ценностях, обнаруженных в нем, о том, что «вы, нынешние, ну-тка!» (как говорил горбуновский генерал-майор, «Вот Херасков умел взять быка за рога. А молодежь!») или, наоборот, что уж нас-то, людей XXI-то века, этим не удивишь, – словом, предаваться обычной непыльной практике сюсюкающих дармоедов, как называет этот вид литведов мой первый соавтор. Но работа, как защищает нас пословица, почти неизбежно связана с ошибками.

Что касается уклонов интерпретации, то одну склонность я могу указать сразу. Она проявляется в высветлении и, может быть, в преувеличении значения того, что я когда-то обозначил неповоротливым словом «автометаописание». Но эта склонность объединяет исследователя с исследуемыми, с людьми 1913 года, один из которых, помянутый выше враг никотина В.Н.Соловьев, писал в «Аполлоне» накануне войны, говоря о художественной ценности не как о статической, а о становящейся: «Так как новое искусство соответствует более активному, более деятельному состоянию души современного человека, то и образы его тогда имеют наиболее действенную силу, когда они в себе самих несут историю своего происхождения. Ведь потому так и интересуют современных знатоков и просто любителей искусства вопросы техники. Как это сделано – для нас часто интереснее, чем вопрос о том, что изображает сделанное. Потому так и нравится нам скульптура Родена, что в ней мы видим, как образ возникает из глыб грубого материала».

Мы стараемся восстановить «код чтения», который был у «исторического читателя» 1910-х годов, заведомо отличающийся от нашего, отличающийся по определению, не нуждающемуся в аргументации. Но с некоторым смятением приходится признать, что в каких-то отношениях исследователь начала нашего века все еще походит на читателя начала прошлого. Например, в том отношении, которое зафиксировано великолепным очевидцем и одним из сотворцов той эпохи Петром Бицилли: «… Мы приучены к <…> искусству, восприятие которого доставляет удовольствие того же, должно быть, рода, какое испытывали посвящаемые в масонство или в древние таинства, – гордость от сознания, что сидишь на пиру богов, соединенную со смущением от убеждения в собственном ничтожестве».

Комментарии

1.

Деталь двойного назначения // Лехаим. Май 2006. Ияр 5766. № 5(169).

2.

Вячеслав Иванов и поэзия Х.Н. Бялика // НЛО. 1996. № 14. С. 102–118 (совместно с Зоей Копельман).

3.

К семиотической интерпретации «Поэмы без героя» // Труды по знаковым системам VI. Тарту, 1973. (Ученые записки ТГУ. Вып. 308). С. 438–442.

4.

К изучению круга авторов журнала «Гиперборей» // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 275–278.

5.

Забытые воспоминания о Брюсове // Даугава (Рига). 1997. № 3. С. 97–100; Заметки на полях именных указателей: XV–XVII // НЛО. 1997. № 31. С. 272–275.

6.

Размышления на середине дороги // Новая русская книга (СПб.). 2000. № 1(2). С. 6–7.

7.

Например, публикации из цикла «Именной указатель к «Записным книжкам» Анны Ахматовой»: К 65-летию С.Ю. Дудакова. История, культура, литература / Под ред. В. Московича и С. Шварцбанда. Иерусалим, 2004. С. 221–234; Quadrivium. К 70-летию проф. В.А. Московича. Иерусалим, 2006. С. 205–224; Стих, язык, поэзия: Памяти Михаила Леоновича Гаспарова. М., 2006. С. 614–639; «Я всем прощение дарую…»: Ахматовский сборник / Под. общ. ред. Д. Макфадьена и Н.И. Крайневой. UCLA Slavic Studies. New Series. Vol. V. M.; СПб., 2006. С. 492–517; Эткиндовские чтения. II–III. СПб., 2006. С. 214–276; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 4. Симферополь, 2006. С. 142–180; На меже меж Голосом и Эхом: Сб. ст. в честь Татьяны Владимировны Цивьян. М., 2007. С. 331–346; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 5. Симферополь, 2007. С. 156–189; Символизм и европейская культура XX века. М., 2008. С. 393–471.

8.

Например: Еврейские подтексты в «Египетской марке» Осипа Мандельштама // Jews and Slavs. Vol. I. Jerusalem – St. Petersburg, 1993. С. 354–358; Еврейские мотивы в русской поэзии начала XX века (Три предварит. замечания) // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 175–179; Расписанье и Писанье // Themes and Variations: In Honor of Lazar Fleishman. Stanford Slavic Studies. Vol. 8. 1994. С. 70.

9.

Резоны комментария (Из курса лекций, читаемых в Еврейском университете в Иерусалиме) // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро. М., 1995. С. 446–458; Вопросы к тексту // Тыняновский сборник. Шестые – Седьмые – Восьмые Тыняновские чтения. Вып. 10. М., 1997. С. 415–427; Чужое слово: атрибуция и интерпретация // Лотмановский сборник. Вып. 2. М. 1997.С. 86–99.

Часть II На окраинах серебряного века

Неучтенное письмо Блока

25. XI.09

Милостивая государыня

Анна Николаевна.

Для избрания в члены рел<игиозно-> фил<ософского> Общества не требуется ценза, оно зависит от совета.

Обратитесь к секретарю общества Дмитрию Владимировичу Философову (Пантелеймоновская 27, кв. 10 – суббота, около 4х час<ов> дня) и, если Вам угодно, скажите, что направил Вас к нему я.

С совершенным уважением

Александр Блок1.

Письмо является ответом на послание, полученное в дни, когда Блок был загружен всевозможными обязательствами и «утомлен физически»2:

Многоуважаемый Александр Александрович. Очень прошу Вас сообщить мне: может ли обыкновенный человек со средним образованием, женщина, быть членом религиозно-философского Общества? Если да, то пожалуйста, сообщите также куда и к кому надо обратиться? Не знаю – состоите ли Вы там членом, но знаю, что Вы читали там доклад «о России и интеллигенции». Прошу извинить, что затрудняю Вас, но я решительно не знаю, к кому обратиться, т<ак> к<ак> в адрес-календаре «Весь Петербург» это общество почему-то не значится.

Всего хорошего

А. Пасхина

Угол Кирочной и Литейного.

Главное казначейство.

Квартира Главного Казначея.

Анне Николаевне Пасхиной3.

Некоторые сведения о А.Н. Пасхиной-Рукиной-Оранской, усыновившей в 1914 году Виктора Гершова (1899–1953), содержатся в воспоминаниях дирижера Ю.Ф. Файера: она училась в Смольном институте, затем в Петербургской консерватории по классу фортепьяно. Второй ее муж был революционером-нелегалом4.

Этот эпизодический эпистолярный обмен не только характеризует и без того известную деловую обязательность Блока, но и, употребляя формулу другой обитательницы периферии «серебряного века»5, представляет нам одного из рядовых той армии, водителем которой был Блок.

Впервые: НЛО. 1994.№ 7. С. 240.

Комментарии

1.

Государственный музей музыкальной культуры имени М.И. Глинки. Ф. 365. № 291 (фонд композитора В.А. Оранского-Гершова). Письмо не учтено в указателе: Александр Блок. Переписка. Аннотированный каталог. Вып. 1–2. М., 1975, 1979.

2.

Блок А. Собр. соч. в 8 томах. Т. 8. М.; Л., 1963. С. 299.

3.

РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 359. Главный казначей – статский советник Николай Алексеевич Оранский.

4.

Файер Ю. О себе, о музыке, о балете. М., 1970. С. 247.

5.

См.: Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М, 1999. С. 33. Речь шла о Л.Д. Большинцовой-Стенич.

Читатели серебряного века

Порыв к академическому изданию сочинений Владислава Ходасевича, «младшего поэта», по слову О.Мандельштама, был в свое время симптоматичным шагом на пути к расширению границ изучения русской поэзии начала XX века. Далее следовал деятельный интерес к еще более «младшим» авторам, и, наконец, следующим шагом должно стать пристальное изучение читательской среды в эпоху символизма и постсимволизма. Разработка этого аспекта остро необходима для построения претендующей на возможную полноту картины литературного процесса столетней давности. Бесспорно, диалог с читателем обладал различной степенью релевантности для творческих стратегий разных поэтов этого периода, но столь же бесспорным представляется, что одним из наиболее внимательных к реверберации своих стихов в читательской толще был Ходасевич.

Коллективный портрет читателя модернистов будет складываться из поименно названных и зачастую малоизвестных или вовсе безвестных книгочеев, «домочадцев литературы», как опять-таки говорил О.Мандельштам, родившихся в последнее десятилетие XIX века и первое десятилетие XX-го.

Приступая к изложению небольшого историко-библиографического сюжета, выхватим наудачу мемуарную зарисовку об одном из таких читателей – Владимире Васильевиче Девятнине (1891–1964), художнике-графике:

Собственно о нем и следует пока поговорить, о нем, оставившем по себе память «трибуна от литературы». Вове Девятнину было в то время 25 лет, и он был уже известен своей поэмой «Смута» (изданной в Новочеркасске в 1918 году) и романом из быта литературной богемы тех лет, рукопись которого – впоследствии – какими-то судьбами – погибла в Москве1. Много писал Вова и стихов, которые недурно читал на вечерах у О.В.[Мануйловой]. Но более всего он был интересен как собеседник, весьма начитанный, с собственным суждением, яркий и образный – в речи. Все новое и свежее его интересовало и захватывало, что называется с головой. Только-только сообщил нам Борис Всеволодович Соловьев о том, что его двоюродный брат отошел от литературы и приял сан священника2, как уже вечером Вова скандирует его стихи <…>. Выпустил свой «Литературный дневник» Андрей Белый и – по его поводу Вова уже «глаголом жжет сердца»…

«…Художник воплощает в образе полноту жизни или смерти (Андрей Белый)».

Юлиус Майер-Грефе, поэт Магр («…Магр вряд ли сможет подняться с ложа опиофага, на котором он тоскует»), В.Розанов («…Заканчивая описание развалин в Пестуме и предаваясь печальным размышлениям над пришедшим христианством и грядущим американизмом, Розанов с нежностью подмечает: «Камни Пестума чрезвычайно нагреваются, и везде видишь зеленых ящериц, бегущих по колонкам, змеящихся на полу. И кругом – зелень, зелень»), Евгения Геркен («… с ее особенно живыми, точно после тяжкой болезни, остро прочувствованными стихами»…)», Елена Гуро («Небесные верблюжата» – невыявленная нежность любви, умирающей от избытка скрытого ото всех чувства»…), Мария Моравская («…с стигматами любви «Городской Золушки»), Надежда Львова («…над которой так жестоко подшутил сухой Валерий Брюсов; ее «Старая сказка» ранит стрелами, смоченными ядом кураре»…), М.Лозинский, Гордон Крэг и т. д. – все интересовали Вову Девятнина, обо всех и обо всем, касающемся любой отрасли искусства, говорил он горячо и с полным знанием предмета, напоминая энциклопедистов3.

Александр Петрович Дехтерев4, из воспоминаний которого позаимствован этот портрет, сам являлся таким экспонатным читателем серебряного века. Поэт и прозаик, он имел возможность получить оценку своего (и своего собрата по перу, остающегося нам неведомым) творчества из уст Ходасевича:

Теперь вот что: о стихах Ваших и г. Данилова. Я имею неприятное обыкновение говорить правду, особенно в этих случаях.

Ваши стихи, разумеется, – вполне литературны, и все в них, так сказать, на месте и в порядке. Я бы сказал, что в них мало недостатков. Но не отсутствие недостатков создает достоинства. Одного этого еще мало, как Вы сами знаете. Я даже позволю себе сказать, что из-за стихов Ваших виднеется лицо автора – хорошего человека. Это уже несомненное достоинство, особенно в наши дни, такими людьми не очень богатые. Но это достоинство – вне-литературное. Оно одно еще не образует поэта. Стихи же Ваши мне кажутся прежде всего недостаточно своеобразными. В них есть поэзия, но как бы нейтрализованная, они поэтически недостаточно своеобразны. Мне кажется, Вам следует меньше помнить о том, как надо, как полагается писать стихи – и больше писать, как хочется. Вот если у Вас есть то поэтически-индивидуальное, что еще не высказано доныне, то надо его в себе развязать, высвободить – и тогда Ваше дело в шляпе. Если же нет – Ваши стихи останутся только человеческим, но не поэтическим документом. Вы сами понимаете, что категории поэтического и человеческого совпадают не полностью. В «человеческом» есть то, что для поэзии просто не нужно, что ею не усваивается, как ореховая скорлупа не усваивается желудком. Обратно, поэзия требует того, что не нужно и часто вредно и даже дурно – в человеке (отсюда – демонизм всякой поэзии). Боюсь, что этого поэтическаго демонизма в Вас нет – или что он слишком подавлен в Вас. Сумеете ли Вы освободить или добыть его? В этом весь вопрос.

Г. Г. Данилову, пожалуйста, передайте, что в его стихах многое очень удачно. Есть острые и любопытные мысли, но ему надо много работать, чтобы освободиться от влияния Блока, затем – чтобы «философия» не лезла из стихов, как начинка из пирога, а чтобы была с ними спаяна, сварена в одну массу, чтобы «содержание» и «форма» (кстати – не всегда у него безукоризненная) были соединены, так сказать, не механически, а химически. Его стихи несколько рассудочны, но у них есть данные быть умными: ум же есть соединение рассудка и чувства. (Кстати: у Вас явно преобладает чувство над рассудком.) Словом – ежели сказано, что надо быть простыми, как голуби, и мудрыми, как змии – то Вам следует кое-чего призанять у змиев, а г. Данилову – у голубей.

Я бы охотно напечатал кое-что и из Вашей тетради, и из тетради г. Данилова. Но я нигде сейчас не редактор, а «пристройство» стихов в последние годы принесло мне такое множество неприятностей, подчас очень тяжелых, что я дал на сей счет твердый зарок (даже напечатал об этом письмо в редакцию «Возр<ождения>» – м<ожет> б<ыть>, оно Вам попадалось?). Поэтому Вы хорошо сделаете, если обратитесь к <С.К.>Маковскому непосредственно, тем более, что Вы сотрудник «Возрождения». Пошлите ему и стихи г. Данилова. Вот если Маковский сам меня спросит совета, то я обещаю всяческое содействие. Но Вы на меня не ссылайтесь, это может испортить все дело.

О рассказах Ваших не имею понятия, но желаю всяческого успеха. Впрочем, по части прозы, я не судья. Сам писать рассказов не умею – и других судить избегаю5.

В ответ на присланную ему тетрадь стихов А.П. Дехтерева П.М. Бицилли писал:

Но должен предупредить, что поэтических приговоров я никогда не выносил и диагнозов не ставил. Я на это неспособен, потому что сам никогда ни одной стихотворной строчки не высидел. Угадать же поэтический талант может только тот, кто и сам поэт. Кроме того, должен сказать, что я не понимаю Вашей постановки вопроса: «стоит» ли отдаваться творчеству или нет. Допустим, что не «стоит» – в том смысле, что не найдется, где печатать, что критика не похвалит и т. д. Что же из того? Почему можно и «стоит» петь для себя, играть на фортепиано, не будучи виртуозом, а опять-таки для собственного удовольствия, а писать стихи нельзя и «не стоит»? На стороне стихотворца даже есть преимущество перед дилетантами певцами, скрипачами и пьянистами: их искусство бесшумно и никому не причиняет беспокойства. И если Вас нудит писать стихи, – то почему и не писать? Допустим, что истинного таланта у Вас нет. Что из того? Искусство поэзии, как и всякое другое, есть в значительной мере техника. Выучкой и в поэзии можно кое-чего добиться. Зачем же лишать себя удовольствия? Особенно, когда живется так скучно, как нам, российским беженцам6.

О том, через какие читательские открытия проходил А.П. Дехтерев середины 1910-х, можно судить по сохранившемуся в его вильнюсском архиве дневнику, озаглавленному «Борьба с символизмом». В 1918 году на Дону он предпринял опыт издания литературного журнала. Об истории его возникновения А.П.Дехтерев рассказал в публикации выдержек из своего дневника:

1918 год. Август. Ростов-на-Дону.

I. – Затеял большой литературно-общественный журнал. Средства дает каменноугольный магнат Антонин Васильев.

4. – Посетил в Нахичевани (на Дону) Мариэтту Сергеевну Шагинян7. Живет она на 23-ей линии, в старом-престаром доме. Мариэтта Шагинян поразила меня своим внешним безобразием. Но у нее много огня, живой жизни, и этим искупается внешняя крайняя непривлекательность. У нее молчаливый, замкнутый муж – армянин, кажется, профессор чего-то, и – нужда вопиющая, сильно бьющая в глаза.

Часа два пролетели как мгновенье: в мечтах о создании большого серьезного журнала, в котором так нуждается весь Юг России. М.С. желает порвать всякие сношения с якобы нарождающимся «Русским Будущим» и всецело примкнуть к моему журналу.

– Побывал на худож<ественной> выставке ориенталистов. Мастеров мало, все больше – Сарьян. Каким-то образом два-три полотна Миганаджиана… <…>

10. – Опять в Ростове. Получил письмо от Мариэтты Сергеевны: «10.VIII.18 г. Многоуважаемый Александр Петрович, очень жалею, что не застала Вас. Вот вкратце мой ответ. Я согласна перейти к Вам при двух условиях: I) если, ознакомившись с проектом Вашего журнала и собранным для первого номера материалом, найду то и другое приемлемым для меня; 2) если материально я буду хотя отчасти компенсирована за то, что теряю с уходом из “Русского Будущего”. Этот последний связывает меня гл<авным> образом выгодностью участия в нем: за свое редакторство, имя, обязательство пригласить видных писателей, я выговорила себе там полторы тысячи помесячно с контрактом на год, в котор<ом> издатели должны были обязаться выплатить мне неустойку в случае безвременного прекращения журнала.

У Вас я за соредактирование не считаю себя вправе брать жалованье, так как не дам своего имени, как соредактора, и работу стану производить негласно. Следовательно, мне понадобится гарантия для обеспечения возможности работать у Вас более или менее солидно: гарантия напечатания в каждом номере минимум 3 печатных листов моей прозы, а в I номере – всего “Путешествия в Веймар”, целиком. Оплата 500 рублей за печатный лист.

На случай полного нашего соглашения вот что я предложу Вам для I номера: дневник “Путешествие в Веймар” (полубеллетристика философского типа), листов 5–6. Дневник уже выписан и м<ожет>б<ыть> к концу августа будет здесь (я поручила привезти музыканту Брумбергу). Если же он не поспеет во время, я дам для I номера две символ<ические> пьески (одна в стихах) и рассказ. Для последующих №№ я обещаю роман «Муж и жена», над которым работаю в настоящее время (очень медленно); кроме того мелочи и «Очерки по эстетике» – извлечения из общего курса эстетики, который, вероятно, буду читать в местной консерватории. Пока всего Вам хорошего. С искренним уважением Мариэтта Шагинян. 2 Софиевская, 12 (или 23 линия), дом № 10–14».

Увы, в этом письме нет сокровища смиренных.

Побывал у Виктора Севского (Краснушкина), где опять встретил Евгения Николаевича Чирикова. Беседа наша длилась около трех часов, но ни к чему реальному пока не привела. Почему-то Евг. Ник. косо посматривает на Шагинян.

13. – Новочеркасск. Познакомился с композитором С.А. Траилиным (автор опер: «Стенька Разин», «Хаджи-Абрек», «Тарас Бульба» и «Богатый гость Терентьище»). Сергей Александрович встретил меня в тужурке с полковничьими погонами. Он моложав, несмотря на свои сорок лет, жизнерадостный, с огоньком в глазах и румянцем во всю щеку. Все потеряв – разуверился во всем. Единственное утешение его – рыбная ловля, к которой питает он непреоборимую страсть. Ничего не пишет. Я попросил его написать для журнала статью о Балакиреве (из которого вышел Траилин), зная, что в его столе хранится около ста писем первого.

19. – Получил пространное письмо от Мариэтты Шагинян (все – о том же) и книжку ее стихов с милой надписью: «Влюбленному в рыцарство А.П. Дехтереву от автора, с заповедью: первое требование рыцарства – рыцарское отношение к женщине. Мариэтта Шагинян».

Весьма благодарен за указание, но – все же по 600 рублей за печ<атный> лист платить не могу.

Сентябрь. I. Побывал у издателя Антонина Яковлевича Васильева и предложил ему два имени для журнала: «Наши дни» и «Новое в литературе и общественности». Но Антонин Яковлевич, торопливо завязывая галстук, сказал: – Ни то, ни другое… Журнал будет носить… вот какое имя… «Лучи солнца»…

– Позвольте, как же это так, Антонин Яковлевич, ведь это же сущая безвкусица… – возразил я.

– Но это будет именно так, – невозмутимо ответил издатель, торопясь на Экономическое Совещание. Я развел руками и ушел неудовлетворенным.

Вечером я опять встретил А.Я. и прямо спросил его: – Вы и в содержание журнала будете вмешиваться?..

– Нет, – последовал категорический ответ, – я дал только имя журналу.

9. – Утром побывал в мастерской Мартироса Саркисовича Сарьяна. Встретил он меня на пороге своей мансарды и ввел в святая святых. Мастерская большая, светлая. По стенам развешаны последние работы М.С.: странные плоды, причудливые деревья на фоне лилового неба…

Затем побывал у Зеленского, где познакомился с Лоэнгрином (театральный критик «Приазовского края») и Долотовым. Все трое вошли в мой журнал.

Заглянул к В. Девятнину – посмотреть его новые работы. Серия его портретов очень хороша.

10. – Опять побывал у Сарьяна. Обложка для журнала готова: цветы, плоды…

В журнал пока вошли: М.М. Долотов, А.М. Евлахов, Е.Н. Чириков, И.В. Зеленский, Н.А. Казмин, Лоэнгрин, М.С. Сарьян. С.А. Траилин, Игорь Княжнин, Мариэтта Шагинян. С.В. Поздняков и др. Объединение наступило после банкета, организованного Мариэттой Сергеевной. Мы дружески поговорили, наметили план работы и разошлись в приятном осознании, что дело с журналом все же налаживается как будто прочно. Побранили издателя за имя, данное журналу, но примирились с капризом степняка, влюбленного в солнце.

18. – Записка М.С.Шагинян. «…Приехал художник Федоров, обещает статью о живописи, привез согласие Макс. Волошина сотрудничать в журнале»8.

20. – Побывал у Шагинян. Встретил у нее Сарьяна. Состоялось краткое совещание по журнальному делу. <…>

Ноябрь. 7. – Письмо М.С.Шагинян: «… Приезжайте непременно и будьте у меня в воскресенье утром, есть для Вас два коротких хороших рассказа, статья Гозулова о Чичерине и т. д. Сарьян не согласен на 300 рублей. Он говорит так: ведь эта обложка на все №№ журнала. Как только вы получите клише для последующих №№, Вам обложка ничего уже не будет стоить, так что 500 руб. – это минимум и очень дешево. Итак, жду в воскресенье от 10 до 12, а то от 2 до 2½ часов. Привет. М.Ш.».

Свидание с Крюковым, увы, не состоялось. Он и Казмин ждали меня в театре, а я – на квартире первого.

1919 год

Январь. I. – Дело клонится к печальному концу. Портфель полон рукописей, но – нет бумаги: вся она на учете правительства. Предложили мне немного и такого формата, что никак под сарьяновское клише не подходит. Типографии все работают на правительство, приходится ждать длинной очереди с частным заказом (и то – по особому разрешению).

6. – Понемногу начал возвращать рукописи авторам. Очень тяжело… Могло быть создано большое культурное, весьма необходимое дело, а в результате – пустая затея…

10. – А.Я.Васильев махнул рукой на журнал. Все равно ничего не получается. В стране – тревожно, хотя очевидной опасности еще нет. Так… чувствуется скорее интуитивно, что – не все прочно в этом «лучшем из миров».

17. – Наконец-то типография взялась за печатание журнала.

Но, Боже, в каком виде… Бумаги – меньше малого, да и качества последнего. Формат бумаги – уже сарьяновской обложки. Ну, и получается Бог весть что, но только не журнал: так, брошюра какая-то…

31. – Журнал вышел. Казню себя, что взялся за это дело. Все оказалось против меня, несмотря на всю мою – и М.С.Шагинян – энергию. Журнал же «Русское Будущее» – с широковещательным проспектом – и вовсе не вышел. Издается только единственный журнал – типа «Солнце России» (Петербург) – «Донская Волна», да и то едва влачит свое существование. Таково же положение и в Екатеринодаре, и в Ставрополе, и в Новороссийске: за 1918 и 1919 года – ни одного солидного журнала, несмотря на то, что есть к этому возможности: имеются и литературные силы, имеются и материальные средства. Но как-то так – не до литературы, не до искусства вообще, когда вся энергия правительства и общественности сосредоточилась на обороне Юга России9.

В первом и единственном номере журнала «Лучи солнца» была напечатана статья Игоря Княжнина (о котором, к глубочайшему сожалению, нам ничего не известно) о Ходасевиче, оставшаяся не введенной в оборот штудий о поэте. Экземпляр журнала, библиографический раритет, восемь лет спустя А.П.Дехтерев послал В.Ходасевичу, который отвечал:

14. XII.27 г. Париж

Многоуважаемый Александр Петрович, я искренно благодарен Вам за присылку книги. Поверьте также, что юношеская, очень сырая, статья Княжнина о таких же юношеских и сырых моих стихах меня сердечно тронула – особенно в связи с трагической судьбой автора10. Но Вы пишете: «пожалейте о нем и почтите как-нибудь его память». Тут – затруднение, пока что непреодолимое. Судите сами: не зная ни строки Княжнина, кроме его статьи обо мне, – что я могу написать? Что вот – был человек, которому очень нравились мои стихи? Я уж не говорю о том, как на это «посмотрят» – с этим иногда можно и не считаться. Боюсь, что выйдет хуже: что я ни напишу, как я ни напишу – получится при самом объективном взгляде на дело – самореклама, да еще самая бесстыдная: вот, дескать, как любил мои стихи – кто? Не просто неведомый юноша, а герой, мученик, убитый большевиками11. А раз я ничего сверх этого о Княжнине не знаю – ничего другого и не получится. Вот если Вам удастся разыскать книжку стихов Княжнина – тогда дело другое: отнесусь к ней со всем доброжелательством и напишу о своем неведомом друге. Надеюсь, Вы будете добры прислать ее. «Лучи солнца» я Вам верну немного спустя, хочу показать кое-кому из ростовцев. Им, вероятно, будет приятно увидеть книжку. Между прочим, покажу Т.Г. Берберовой, у которой была гимназия в Нахичевани12 и которую Вы, вероятно, знаете. Я женат на ее племяннице.

Тут есть и участники журнала: С.В. Яблоновский и Сарьян, с которыми я иногда встречаюсь. Еще хорошо и давно (лет 20) знаю я Мариэтту Шагинян. Но бедная Мариэтта стала усердной «попутчицей» (в кавычках) и даже, от трудов коммунистических, выстроила себе (весьма буржуазно) собственный домик где-то на Кавказе. Следственно и мы уже с ней не попутчики…

Позвольте еще раз принести Вам благодарность

Преданный Вам Владислав Ходасевич.

«Сырая» статья из новочеркасского журнала являет собой образец искомого материала по читательской рецепции поэзии символистов. В этом документе, относящемся к истории первоначального бытования ранней поэзии Ходасевича в читательской среде, нас интересуют не столько «юношеские» оценки «сильных мест», сколько диагностирование «сильных мест». Сообщительны как отбор процитированных фрагментов, так и степень читательского удивления, мотивирующего цитирование. К таким сильным раздражителям, как видим, относился, например, «прекрасный фимиам» над чашкой чая. Читатель регистрирует процесс того, как «очередной раз воскресает одно из зерен мировой традиции – поэзии частного существования»13, еще не зная и не понимая, что в «Счастливом домике» появляется один из самых существенных для позднейших читателей зрелого Ходасевича мотивов.

Впервые: A Century's Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert P. Hughes Edited by Lazar Fleishman, Hugh McLean. (Stanford Slavic Studies, Vol. 32). 2006. P. 123–144.

Комментарии

1.

Поэт Георгий Дешкин писал из Москвы 25 мая 1924 г. А.П.Дехтереву: «Вова Девятнин с двумя женами и двумя дочерьми (а теперь, может быть, их еще больше) живет по-прежнему в Новочеркасске. Он был сначала заведующим художественными мастерскими, потом чем-то по военному ведомству, а теперь читает лекции по литературе в Донском Институте Народнаго Образования. В 1921 г. я был у него в Новочеркасске, а немного времени спустя он около двух недель прожил у меня. Немного похудел, но в общем все тот же». В следующем письме от 22 июня он добавлял: «К сожалению, и с ним у меня с 1922 года порвалась всякая связь, поэтому какой он сейчас – не знаю. А в 1921 – 22 гг. он мне не понравился – уж больно в нем выперла материальная сторона, как у многих в то голодное время (себя я тоже не исключаю). <…> Он много писал эти годы, еще больше рисовал и одно время был даже заведующим Художественной мастерской в Новочеркасске, а одну его картину (автопортрет в рыцарском одеянии перед замком) я своими глазами видел в Новочеркасском музее» (Рукописный отдел Библиотеки Академии наук Литвы, F. 93 – 230. Публикация Павла Лавринца на сайте «Русские творческие ресурсы Балтии» (2002)).

Экземпляр «Смуты» («Поэмы наших дней») без обозначения места издания и с датой «1919», на правах рукописи тиражом в 200 экземпляров, имеется в Российской Национальной библиотеке. Несущая на себе несомненный отпечаток чтения поэмы Блока «Двенадцать», она открывается эпиграфами из Тютчева – «Блажен, кто посетил сей мир…» и «Умом Россию не понять». Полиметрическая поэма состоит из 15 главок: Вступление. I. Николай II. II. На рубеже. Марионэтки судьбы (с эпиграфом из Гумилева «Все мы – смешные актеры в театре Господа-Бога»). III. В Петербурге (с эпиграфом «Люблю тебя, Петра творенье…»). IV. Провинция. V. Вожди. Владимир Ленин. Лев Троцкий (с эпиграфом из Шекспира «Любовники, безумцы и поэты – из одного воображенья слиты»). VI. Жертвы. Буржуй. Баба. VII. Лавр Корнилов. VIII. Добровольцы. IX. Русь (с эпиграфом «Была ужасная пора…»). X. Деникин. XI. Колчак. XII. Поле. XIII. Наступление. XIV. Спекулянты. XV. Палачи. Китайцы. Латыши. На обложке новочеркасского сборника стихов Павла Казмичева в 1919 г. анонсировалась книга В. Девятнина «Аркан». Ср. о «поэзо-вечере» в Новочеркасске 8 октября 1921 г.: «Доклад о творчестве Блока сделал председатель Новочеркасского отделения Союза поэтов Владимир В[асилье]вич Девятнин, поэт и художник. Впоследствии он переехал в Днепродзержинск и больше был известен как художник, но всю жизнь продолжал писать стихи» (Мануйлов В.А. Записки счастливого человека. СПб., 1999. С. 76).

2.

Соловьев Борис Всеволодович (1920–1957) – морской офицер, в ту пору – офицер связи при английском морском командовании, кузен поэта Сергея Михайловича Соловьева (1885–1942).

3.

Дехтерев А. Салон О.В.Мануйловой (Гуверовский архив). Морис Мегр (1877–1942) – французский поэт и автор прозы на темы оккультного знания. «Евгения Геркен» – видимо, ошибка памяти или записи – о поэте Евгении Георгиевиче (Юрьевиче) Геркене (1886–1962) см. статью К.М. Поливанова: Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 542.

4.

Бахметьева Е. Три ипостаси Александра Дехтерева // Вильнюс. 1993. № 7 (126). С. 123–138; Лавринец П. Апологет символизма // Памяти Андрея Белого / Сост. М.Л. Спивак, Е.В. Наседкина. М., 2008. Вырос в Вильно, где издал в 1906 г. сборник стихов «Неокрепшие крылья» (1908). Кончил Морское училище в Либаве (1911), как штурман ходил на океанской яхте «Бирма» Русского восточно-азиатского общества. Научный сотрудник Статистического отдела по обследованию флоры субтропиков Закавказья (1913–1914), во время войны – заведующий верфью в Риге. В 1918–1920 гг. руководитель скаутского движения на Дону. В 1920-х – воспитатель Галлиполийской гимназии (1920–1923), сотрудник отдела школьного воспитания русских детей в Болгарии (1924–1934), заведующий детским домом (Лесковец, Тырново, Шумен). Постригся как инок Алексий в обители преп. Иова в Словакии (1935), заведовал монастырской школой, был соредактором газеты «Православная Русь», редактором журнала «Православный Карпатский вестник». В декабре 1938 г. рукоположен во иереи, в 1940–1949 гг. – настоятель церкви в Александрии, принял советское гражданство в 1946 г., в августе 1948 г. арестован и заключен в тюрьму в Александрии, в 1949 г. выслан из Египта. В СССР – библиотекарь Троице-Сергиевой лавры, с 1950 г. – епископ Пряшевский (Чехословакия), с 1956 г. до смерти – архиепископ Виленский и Литовский. Автор многих книг для детей и о детях.

Историкам русской поэзии А.П. Дехтерев известен прежде всего заметкой, содержавшей ошибочную атрибуцию стихотворения Есенина:

«У вузовца Вити было тонкое лицо аристократа, что как-то не вязалось с рабоче-крестьянской республикой, гражданином которой он был. В настоящее время это уже не милый мальчик Витя, а Виктор Андроникович Мануйлов, славист и поэт.

Но я знавал его еще мальчиком – гимназистом, в Новочеркасском двухэтажном родителевом домике на Ермаковском проспекте, бегавшим с сестрой Ниной в частную гимназию Петровой. Витя и тогда уже любил литературу, как, в общем, любил все живое: будь то наука, искусство или спорт.

Отец его Андроник Семенович Мануйлов, профессор и директор санатория для туберкулезных. От своего отца Виктор унаследовал кипучий нрав, от матери – пламенную любовь к литературе и к преходящим отрывам от слишком однообразной степной почвы.

Уйдя в эмиграцию, я не порвал сношений с Витей – при содействии его матери, с которой переписывался до 1928 года. От Ольги Викторовны я знаю, что ее сын, как поэт, мало плодовит, все свое время и все свои силы отдавая преподаванию словесности. Знаю также и то, что, живя в Баку, он подружился с Сергеем Есениным, а потом быль любимым учеником и личным секретарем Вячеслава Иванова.

Вплоть до “Есенинской развязки” прекрасные отношения между двумя поэтами не прекращались. Но вот – не стало Есенина. Мне писала О.В., что накануне своей смерти Есенин все время говорил о Викторе, вспоминал встречи с ним и чуть ли не тосковал по нем. И что известные предсмертные стихи, написанные кровью:

“До свиданья, друг мой, до свиданья” – относятся именно к нему, к Виктору Мануйлову» (Дехтерев А. О последнем стихотворении Есенина // Числа. 1934. № 10. С. 240–241).

5.

ИРЛИ. Ф. 821.№ 42; в свою тетрадь «Наиболее примечательные письма ко мне. 1909–1947 годы. Вильно-Александрия (103 письма 38 авторов)», хранящуюся ныне в личном фонде в Рукописном отделе Библиотеки Академии наук Литвы в Вильнюсе, А.П.Дехтерев скопировал, опустив цитируемую нами часть, только начало и конец этого письма от 27 декабря 1928 г., которые и были не так давно опубликованы (Бахметьева Е. Письма русских писателей А.Дехтереву // Вильнюс. 1993. № 8. С. 115). Архив А.П.Дехтерева в Пушкинском Доме приобретен в 1985 г. «у одного из ленинградских коллекционеров». Сведениями о Г.Данилове, к сожалению, не располагаем.

6.

ИРЛИ. Ф. 821. Оп.1. № 10.

7.

Ср. о ней в 1918–1919 гг. в белом Ростове: «…оставалась в надменном одиночестве писательница Мариэтта Шагинян, писала рассказы про любовь и про чудаковатых немецких профессоров и называла поход Деникина контрреволюцией» (Дроздов А. Интеллигенция на Дону // Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном. Т. 2. Берлин. 1922. С. 48).

8.

Ср. в недатированном письме М. Шагинян к А.П. Дехтереву: «У меня сейчас лежит статья [М.Ф.] Гнесина и статья (большая) [С.Г.] Сватикова. Авторы просят Вас привезти им гонорар в размере ½ стоимости <…> Волошин приезжает в ноябре сюда читать лекцию; даст нам, может быть, стихи и к I номеру (если успеет)» (ИРЛИ. Ф. 821. Оп. 1. № 45).

9.

Дехтерев А. История одного журнала (Гуверовский архив. Gleb P. Struve Papers, Box 93, folder 17 (из архива М.Л. Кантора). По автобиоблиографическим записям А.П. Дехтерева в его личном фонде в вильнюсском архиве, этот очерк был опубликован в чикагской газете «Рассвет», но нам видеть соответствующего номера не довелось. В дневнике А.П. Дехтерева упомянуты среди прочих писатели Евгений Николаевич Чириков (1864–1932), Виктор Севский (псевдоним Вениамина Алексеевича Краснушкина; 1890–1920), Федор Дмитриевич Крюков (1870–1920), экономист Авдей Ильич Гозулов (1892–1981), литературовед Александр Михайлович Евлахов (1880–1966), критик Петр Титович Герцо-Виноградский (псевд. «Лоэнгрин»;1867–1929?), муж М.С.Шагинян Яков Самсонович Хачатрянц (1884–1960), оперный певец С В. Поздняков, художник и композитор Сергей Александрович Траилин (1872–1951), художники Дмитрий Степанович Федоров, Мартирос Сергеевич Сарьян (1880–1972), Авагим Эммануилович Миганаджян (1883–1938). Последнего, между прочим, характеризовал Абрам Эфрос как «создателя живописных рахат-лукумов», показывающего «пену сладких вин на узорных шальварах» (Эфрос А.М. Мартирос Сарьян (тридцатилетие творчества) // Новый мир. 1934. № 3. С. 219).

10.

Примечание А.П.Дехтерева на копии: «Я ошибочно сообщил В.Ф.Ходасевичу о гибели поэта Княжнина во время гражданской войны. И<нок> А<лексий>».

11.

Примечание А.П. Дехтерева на копии: «В своей просьбе я рассчитывал на посвящение Игорю Княжнину стихотворения В.Ф. Х<одасевича>».

12.

Такуш Григорьевна Берберова была настоятельницей женской гимназии Берберовой с 1915 г.

13.

Котрелев Н. «Счастливый домик». 1914 // Памятные книжные даты. М., 1989. С. 134.

И. Княжнин Лирика Владислава Ходасевича Беглая характеристика

С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва

Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Гумилев

Силуэт

Когда-то давно, далекий от всего родного и мне милого, в глуши Пинских болот, я, рассеянно перелистывая очень скучную и очень глупую книгу (не помню уже достоверно, что это была за книга), случайно отыскал кем-то позабытые в ней засохшие цветы… Скромные, милые полевые цветы, бледные, пожелтевшие, они не утратили своего очарования и стали только бесконечно грустны, хрупки, призрачны… И тогда, помнится, подумалось мне, что есть на свете люди, чья душа странно схожа с душою этих цветов. Бог, рассеянно перелистывая книгу жизни, утомленный серостью ее и скукой, позабыл в ней нежные цветы и захлопнул книгу. Цветы засохли, поблекли, но остались по-прежнему прекрасны, став лишь более очаровательными.

Вот таким цветком, случайно найденным в книге серой будничной нашей жизни, кажется мне лирика В.Ходасевича.

Молодой поэт печальными глазами смотрит из своей уединенной кельи на улицы, стены и веси, рассеянно перебирая бледными, чуть дрожащими пальцами золотые струны хрупкой своей, изысканной лиры.

Он не созерцает только – он ощущает мир. Вот почему так нежны, так непосредственны, так убедительно-волнующи его простые напевы.

Ни желая ничего рассказать, не стремясь ничему научить, не пытаясь объяснить неизъяснимое, он задушевно-просто показывает нам зримое его душе, родное его сердцу. Он прислушивается к жизни, как к музыке, присматривается к ней, как к картине – вот почему ее ритмы подчас тяжелы и грубы, ее краски, зачастую грязные и тусклые, преломленные творческою мыслью поэта, согретые и освещенные пламенем его сердца, омытые горькой влагою его слез, преображаются и кажутся нашему духовному взору столь нежными и привлекательными. Ни на что не закрывая глаз, ни от чего не отвращая тонкого своего слуха, он приемлет явления жизни полно и спокойно и ощущает их необычайно остро и своеобычно. Далекий от надуманности, чуждый суховатого и, всегда почти у поэта, скучного философствования, Ходасевич не знает позы, фразы, презирает, всегда дешевый, эффект. Он искренен до цинизма, прост до величия. Думая образами, он достигает в своих стихах изумительной подчас впечатляемости. Его не читаешь, его просто и внятно ощущаешь и веришь, веришь ему до конца.

Искусно обходя психологические лабиринты, сознательно замалчивая так называемые больные вопросы, глубоко презирая злобу дня, Ходасевич, уводит нас в обитель уединенной, тоскующей, утомленной души современного человека, открывает нам тайны ее бытия. И, Боже, как просты и как поэтому человечны (значит, божественны!) его темы! Горечь любви, сладость печали, ужас скуки, сладкая боль устремлений в дали неведомые, манящие, ускользающие, мгновенные, но острые волнения здешней скоротечной жизни, мысли о зарубежном, потустороннем – вот та вечная канва, по которой расшивает он свои неуловимо-стройные, пленительно-своеобразные узоры; вот те воистину космические мотивы, на которые кладет он свои печальные и радостные песни. Поэтому-то, может быть, так радостна его печаль, так печальна радость.

Любовь

У греков, в благословенной Элладе, она олицетворялась прекрасною женщиной. Афродита было ее имя. А господином ее, ее повелителем был Эрос – крылатое дитя. Капризный, ветреный, – он пускал золотые стрелы, и сладостны были раны от них. Легкая боль – сладкая боль. Просто и мудро любили эллины, ибо души их были от Солнечного Аполлона.

У египтян, скрытных мудрых египтян, была дева-львица. Сфинкс имя ей. Узки каменные глаза, страшна улыбка широких уст, когтисты лапы. И ей поклонился новый мир. Она – Богиня нашей любви, Владычица дум и сердец.

И прекрасной Афродите, и ужасному Сфинксу поверил Ходасевич. Поверил и преклонился. Захотел узреть и узрел. И пропел двуединой любви песни нежные, скорбные, молитвенные. Он знал, что не умерла Афродита, он чувствовал ее благоуханное дыхание, он видел ее синие очи, они, как звезды, указывали ему путь. И он шел к ней, далекой, недоступной, шел по тернистому пути, не смея надеяться, не дерзая верить:

Я до тебя не добреду, Цветок нетленный, цвет мой милый… —

шептали запекшиеся губы.

В лесу, пред ликом темноты, Не станешь ты ничьей добычей.

Потому что ты священно недоступна, любовь!

Оберегут тебя цветы, Да шум сосны, да окрик птичий…

О тебе можно только грустить, только мечтать в ночи на трудной дороге.

Но та же ночь, что сердце жмет В неумолимых тяжких лапах, Мне, как святыню, донесет Твой несказанный, дальний запах.

Какое благоговение! Только услышать аромат недостижимо-нежной, цветущей раз в столетие, истинной святой любви, той любви, для которой свил поэт венок из непорочно-белых цветов, для увенчания которой он готов идти за тридевять земель. Но дойти нельзя. Дорога бесконечна. И Ходасевич горестно восклицает:

Я брошу в озеро венок, И как он медленно потонет…

В бездонное озеро печали брошен венок Афродиты…

…Самая хмельная боль – Безнадежность, Самая строгая повесть – Любовь

Но все ж

Счастлив поэт, которого не минул Банальный миг, воспетый столько раз.

Потому что

Благословен ты, рокот соловьиный! Как хорошо опять, еще, еще Внимать тебе с таинственной кузиной, Шептать стихи, волнуясь горячо, И в темноте, над дремлющей куртиной Чуть различать склоненное плечо! … О, радости любви простой, Утехи нежных обольщений! Вы величавей, вы священней Величия души пустой…

Но это, увы, только остановка на трудном пути, и воззвал уже алчный Сфинкс, и

тот, кто слагал вам стихи про объятья, их разомкнул и упал мертвецом!

Рассеялся пленительный обман, «снова ровен стук сердец», странно чужды стали

бедные волненья Любви невинной и простой. Господь нам не дал примиренья С своей цветущею землей.

Но душа ужаснулась принять Сфинкса, она нашла в себе силы лишь заглянуть в его каменные глаза, и… поэт, уйдя от любви в равнодушие, со злою иронией декламирует:

В холодном сердце созидаю Простой и нерушимый храм… Взгляните – пар над чашкой чаю! Какой прекрасный фимиам.

Храм, но кому? кому этот фимиам? Мещанскому благополучию– будням? Ужасно. Впрочем– это неизбежный конец. И спасибо Ходасевичу, что он не побоялся сказать, что трусливо замалчивают иные г-да поэты, кокетливо драпируясь в тогу олимпийцев. Всякий имеет право на усталость и апатию, а Ходасевич щедро оплатил это право свое терниями долгого своего пути от Афродиты к Сфинксу и от Сфинкса к… чашке чаю!

Томление духа

Ускользнула Присно-Дева Афродита. Сфинкс испугал и оттолкнул…

Душа утомлена. С несказанною тоскою глядит поэт на предлежащий ему путь!

Мои поля сыпучий пепел кроет. В моей стране печален страдный день. Сухую пыль соха со скрипом роет, ноги жжет затянутый ремень. В моей стране – ни зим, ни лет, ни весен, Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей. Там круглый год владычествует осень, Там – серый свет бессолнечных лучей. Там сеятель бессмысленно, упорно, Скуля, как пес, влачась, как вьючный скот, В родную землю втаптывает зерна — Отцовских нив безжизненный приплод. А в шалаше – что делать? Выть да охать, Точить клинок нехитрого ножа Да тешить женщин яростную похоть, Царапаясь, кусаясь и визжа. А женщины, в игре постыдно-блудной, Открытой всем, все силы истощив, Беременеют тягостно и нудно И каждый год родят, не доносив. В моей стране уродливые дети Рождаются, на смерть обречены…

Вот крест тягчайший, страданье безмерное, ощутить такою жизнь! Не узреть, а именно ощутить, выкрикнуть, провыть эту жестокую боль ужаснейшего ощущения! И Ходасевич это вынес. Он приял и это, как принимал Афродиту и Сфинкса. Он корчился в раскаленных лапах Молоха и все же не возроптал, не устрашился. Напротив, он готов благодарить судьбу за это новое для него ощущение.

Нет, молодость, ты мне была верна, Ты не лгала, притворствуя, не льстила. Ты тайной ночью в склеп меня водила И ставила у темного окна. Нас возносила грузная волна, Качалась ты у темного провала, И я молчал, а ты была бледна, Ты на полу простертая стенала. Мой ранний страх вздымался у окна, Грозил всю жизнь безумием измерить… Я видел лица, слышал имена — И убегал, не смея знать и верить.

Он только ощущал… Он не хотел иного восприятия мира, как через ощущение.

И он твердо пошел по своему крестному пути к предназначенной ему Голгофе, «на распутьях, в кабаках» утоляя «голод волчий», и на губах его сухих и жарких «застыла горечь желчи». Повлеклись трудные дни «без любви, без сил, без жалобы, – если б плакать слез не стало бы», и он не плакал, не сплетал гирлянд из жалких слов, утешаясь мыслью, что «песня новая» суждена и ему «на миг»:

Эй, гуди, доска сосновая, Здравствуй, пьяный гробовщик!

Но это где-то то там, в конце дороги, а пока все приять, все ощутить, исчерпать душу, насытить мысль. Ведь:

В тихом сердце – едкий пепел, В темной чаше – тихий сон. Кто из темной чаши не пил, Если в сердце – едкий пепел, Если в чаше – тихий сон?

И он жадно пил из всех чаш, вкушая горькие отравы, как хмельную влагу, ибо жизнь была для него «как вино, как огонь, как стрела». Ибо он чувствовал, что:

Пустой души, пустых очарований Не победит ни зверь, ни человек.

Вот это-то горькое чувство и подсказало ему мудрое решение:

Среди живых ищи живого счастья, Сей и жни в наследственных полях.

А это ведь уже перелом, поворот на новую дорогу, на дорогу примирения с судьбою.

О пусть отныне жизнь мою Одно грядущее волнует!

восклицает поэт, вступив на новый путь, и далее:

Блажен, кто средь разбитых урн, На невозделанной куртине, Прославит твой полет, Сатурн, Сквозь многозведные пустыни!

Да, трижды блажен, ибо он ушел уже от соблазнов злой жизни. Ушел от ней и Ходасевич, прочувствовав ее до конца, оправдавший свой уход тем, что дерзал,

Все то в напевы лир влагать, Чем собственный наш век терзаем, На чем легла его печать.

Итак, обманчивая, коварная, скоротечная жизнь, утомившая душу, охладившая сердце, изжита, осталась позади, и поэт один, среди речных излучин,

При кликах поздних журавлей,

научен

Безмолвной мудрости полей.

Долгая, мучительная драма душевная разрешилась в тихий, печальный, но сладостный аккорд одинокого покоя, бесстрастного отдохновения, в предчувствие иного мира, иного, но уже вечного, уже истинного пути в небытие!

Смерть

В восприятии Ходасевича – она не «тихая избавительница» (Блок), не алчный подстерегающий палач, не разящая стрела Аполлона (у Эллинов). Поэт ощущает ее, как космическое начало мирозданья, как ту незримую, довременную стихию, из недр которой воззвал Господь Вселенскую жизнь. Вот почему Ходасевича не страшит неизбежный и, для других роковой, конец. Вот почему «осенних звезд задумчивая сеть», этот безграничный мир синевы и золотых мерцаний зовет его:

Мудро умереть. Легко сойти с последнего обрыва В долину кроткую…

«Страна безмолвия», – говорит величаво поэт,

Безмолвно отойду Туда, откуда дождь, прохладный и привольный Бежит, шумя, к долине безглагольной…

радостно и молитвенно погружусь в

расплеснувшийся эфир Из голубой небесной чаши…

Ибо

Мы дышим легче и свободней Не там, где есть сосновый лес, Но……………………………. … горним воздухом небес…

Естественно поэтому, что от обманов жизни, от ее утомительной суеты Ходасевич уходит, через природу, в небытие, в смерть. И как просто, как величаво-спокойно он говорит об этом:

Когда впервые смутным очертаньем Возникли вдалеке верхи родимых гор, Когда ручей знакомым лепетаньем Мне ранил сердце – руки я простер, Закрыл глаза и слушал потрясенный… ………………………………………. И так до вечера…………………….. ……………………………………… Когда ж открыл глаза – торжественным потоком Созвездия катились надо мной.

Венок

Теперь нам осталось рассмотреть творчество В. Ходасевича с внешней стороны. В стихотворстве, как и во всех иных видах искусства, есть своеобычная структура, своя, я сказал бы, физика и химия. Химия стиха – логика слов, спайка мыслеобразов, жизнь звука. Физика стиха – архитектоника его – ритм, пластика, сила и свежесть созвучий, острота и нега диссонанса. Объединяющий же химические и физические процессы стиха, незыблемый закон версификации – единство формы и содержания, – есть заключительный, общий аккорд, создающий и закрепляющий впечатление прекрасного. Вот те тесные пределы, в которых должен творить истинный художник слова и выходя из которых он, тем самым, унижает и оскорбляет искусство, которому отдает свои творческие силы. Обращаясь к стихам Ходасевича, мы с удовольствием отмечаем, что он свято соблюл в своем глубоком и живом творчестве указанные нами законы. Его стих – строг, певуч, сжат. Его мыслеобразы ярки, выпуклы, пластичны. Он далек от бессильного многословия, от расхолаживающей витиеватости, изысканно прост его рисунок, чисты и ясны краски. Его рифмы всегда безупречно музыкальны, остры, свежи, выразительны, его ритмы всегда рождены внутренней силой чувств, всегда согласны с изображаемым настроением, а сила изобразительности достигает подчас изумительной высоты и напряженности. Ни одного лишнего слова, ни одного фальшивого звука. Слова скованы золотою цепью внутренней поэтической логики, а потому теплы, живы, убедительны. Вот почему его стихи не читаешь, а пьешь, словно сладкое красное вино, хмельное как любовь, нежно так же кружащее голову. Вот почему веришь его стихам, почему так глубоко западают они в сердце. А раз это так – значит, Ходасевич подлинный Божией милостью поэт, поэт высокого взлета, глубокого и глубинного настроения, и, мне думается, его, пока еще мало известное, имя украсит собою блестящий список имен нашего отечественного Парнаса. Хотелось бы, чтоб это скромное пророчество сбылось, ибо Владислав Ходасевич воистину достоин быть увенчанным изумрудными листьями лавра.

Финляндские письма Константина Вогака

История несостоявшейся научной судьбы персонажа нижеследующей публикации вторит до сих пор саднящей теме о прерванном деле работников русской культуры 1910-х, о загубленных жизнях и судьбах людей, в частности петербуржцев эпохи «серебряного века». Так что впору писать, подобно С.Т. Верховенскому, «диссертацию о возникавшем было… значении» деятелей этого недолгого «века». И коль скоро помянули мы незадачливую этикетку, к этой теме примыкает вопрос о географических и хронологических границах феномена «серебряного века».

Не вошедший в финскую академическую среду, хоть и измлада связанный с Финляндией1, Константин Андреевич Вогак (1887–1938), выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, зачисленный в 1913 году в первый Цех поэтов и тогда же ставший ближайшим сотрудником Вс. Мейерхольда, зарабатывавший на жизнь преподаванием латыни в коммерческом училище, впоследствии, задержавшись на своей даче, стал эмигрантом, но участие его в литературной жизни эмиграции было почти незаметно2 – пока зафиксирована только одна его стиховая публикация3, – и не удивительно, что он отсутствует, или, как говаривали в старину, блистает отсутствием, в новейшем «научно-информационном своде, представляющем на данный момент самую широкую панораму той части отечественной литературы, которая была вынуждена после 1917 года развиваться за рубежами своей Родины»4. Его биография не была ясна первому историографу русской литературы в изгнании, о чем он объявил печатно: «…моим учителем латыни был К.А.Вогак, связанный в те дни с театром В.Э.Мейерхольда и его журналом “Любовь к трем апельсинам”. О нем как об учителе я сохранил благодарную память. После революции он оказался в эмиграции и жил, кажется, одно время на юге Франции, но я не помню, чтобы он где-либо печатался, и вскоре он куда-то сгинул»5. Ранее Г.П.Струве писал Владимиру Вейдле: «Латинский язык не входил у нас в обязательную программу, но преподавался факультативно с 6-го класса. Преподавал его небезызвестный К.А.Вогак, сотрудник журнала “Любовь к трем апельсинам”. Вы, может быть, его знали? Он дал мне очень много в этих занятиях латынью (у нас была совсем небольшая группа – тех, кто хотел идти на историко-филологический факультет, чего я, правда, когда пришло время, по разным причинам не сделал). Вогак потом оказался в эмиграции (на Ривьере, кажется), но куда-то быстро пропал. Ничего о нем не знаю: преждевременно скончался? Вернулся в Сов. Россию? Сошел как-то на нет?»6

Спрашивал и я Глеба Петровича о Вогаке в письмах, передававшихся с оказией, но получал все те же неполные сведения о Ривьере.

В 1987 году, когда в СССР переехала Ирина Одоевцева, моя покойная приятельница, сотрудница Рукописного отдела Пушкинского Дома Лариса Иванова, вхожая к ней, предложила навестить вместе парижскую поэтессу на выделенной ей обкомом ленинградской квартире. Там, дожидаясь приема, я познакомился с сидящим в очереди князем Юрием Борисовичем Ласкиным-Ростовским из Ниццы. Он пообещал мне разузнать в своих краях и через некоторое время сообщил о дате смерти похороненного в Ницце Константина Вогака – 1938 – и о том, что у него осталась дочь Ирина, живущая в Калифорнии. Ирину Константиновну Вагин я впоследствии навещал в ее доме в Салинасе, и оказалось, что счет стихотворений ее отца, хранящихся у нее, идет на сотни, если не на тысячи. При этом в печати появилось, возможно, только одно из них. Это, таким образом, воплощение минимума присутствия в русской поэзии. Подобные примеры в биографиях людей «серебряного века» встречались7 – они в известном смысле являются выражением универсальной тенденции русского искусства начала прошлого века к опробованию всевозможных форм минимализма как в текстопорождении, так и в жизнестроительстве8.

Не реализовавшиеся в эмиграции научные планы К.Вогака были связаны, в частности, с его занятиями стиховедением, вытекшими из интереса к научной поэтологии9. В студии на Бородинской, наряду с историей театра10, он преподавал технику стихотворной и прозаической речи. Программа этого курса была обнародована:

Три системы стихосложения – метрическая, силлабическая и тоническая. Их взаимоотношения и основные единицы в них. Понятие о метрике и ритмике стиха. Отношение ритмики к метрике в метрической и тонической системах стихосложения. Стопа в стихосложении, такт в музыке. Ошибочность такой аналогии и вытекающая отсюда необходимость музыкального чтения как самостоятельного искусства. Определение стопы. Трехсложные стопы. Амфибрахий и область его применения. Дактиль и спондей. Доказательство существования спондея в русском стихосложении в связи с разбором схемы древнегреческого гекзаметра. Пентаметр и элегическое двустишие. Анапест. Вопрос об усечении восходящих метров. Молосс и его роль в анапестическом стихе. – Двусложные стопы. Хорей (трохей). Ритмическая сложность русского хореического стиха. Анапестический и реже пэонический характер ритмики хореического стиха. Влияние рифмы на общий тон хореического стиха. Общий закон о введении в нисходящий метр восходящего ритмического размера. Вопрос о количестве ритмических ударений в хореическом стихе.

Далее намечена следующая программа: Ямб и его ритмика. Пиррихий. Пэоны. Учение о цезурах. Цезура и пауза в связи с вопросом о метрике и ритмике. Понятие о строфе. Учение о гармонии стиха. Аллитерация, ассонанс и пр. Рифма, ее эволюция и видоизменение. Учение о сложных стихотворных формах. Градация формы от основной единицы через стопу и стих к строфе и более сложным формам. Примеры развитых стихотворных форм. Формы древнегреческой театральной лирики. Техника прозаической речи. Ритмические особенности современной прозы11

Спектакль, поставленный К.А. Вогаком в Выборге в 1922 году, – один из примеров раздвижения временных и пространственных рамок «серебряного века», продвижение на крайний север одного из талисманов этого века – комедии масок, подобно тому как продвижением на крайний юг был поставленный Сергеем Радловым в августе 1917 года в Алуште спектакль «на началах словесной импровизации»12. Константин Вогак, соавтор Мейерхольда и В.Н.Соловьева по сценической обработке либретто Карло Гоцци «Любовь к трем апельсинам»13, входил в число наиболее ревностных приверженцев итальянской комедии масок, о культе которой свидетельствовал на излете «серебряного века» внимательный и разборчивый очевидец:

Давно уже театр наш не был зачарован и потрясен наваждением столь магическим и подвижным, как восстание из мертвых итальянской импровизированной комедии. Внезапно хлынувший сонм оживших масок захлестнул наших режиссеров и теоретиков и так бойко завертел их в бесшабашном хороводе, что еще не видно, где они упадут и на что сядут. Самый термин commedia dell’arte обрел значение столь сенсационное, неясное и емкое, что стал применяться по самым нечаянным поводам. Это заповедное слово – желанный ключ ко всем театральным сезамам; им тщатся взломать замки утраченного творчества. То – панацея от сценического паралича, философский камень, годный для претворения в золото всяческой мишуры. Волшебством этим думали возродить на подмостках умершее движение, наладить в косном актере дар свободно творимой сценической речи. Мечта о театре масок все эти годы питала поиски подлинных искателей, восторженную экспансивность актеров, притязания дилетантов и предприимчивость театральных шарлатанов, ныряющих за добычей в этот ворох разноречивых суждений. Слово «commedia dell’arte» было захвачено раньше, чем раскрылся его смысл14.

Примкнув к движению театральных реформаторов (по конспективной записи В.Мейерхольдом его монолога 1915 года: «Почему современный театр скучен – потому что слишком торчит глубинность и не дано ничего от театра»15), К. Вогак пропагандировал точное понимание лозунга «маски», а именно в смысле «слияния сущности типа с внешностью маски, даже с именем маски, того слияния, совершенного в манере преувеличенной пародии, какое мы видим в ателланах и в commedia dell’arte. Только ателланы и commedia dell’arte, доведя самую маску до крайней степени гротеска, закрепили ее, выводя на сцену неизменные типы под неизменными традиционными масками. Как бы ни менялось содержание пьесы, обстановка, второстепенные лица, – маски и снаружи, и внутри оставались совершенно неподвижными. <…> Маска в том смысле, в каком употребляли это слово ателланы и commedia dell’arte, останется всегда могучим эстетическим фактором в театральном деле. <…> Нужно только уметь пользоваться этой маской в эстетическом плане, как умел пользоваться ею Гоцци, как сумел воспользоваться ею А. Блок в “Балаганчике”. Надо уметь ввести маску в общий ход пьесы и не мешать ей жить особой жизнью в том особом мире, для которого она родилась и в котором она выросла, – в мире гротеска»16. Выборгский спектакль был, вероятно, последним деянием К.Вогака на поприще аккультурации commedia dell’arte в странах гиперборейских.

Адресат финляндских писем К. Вогака, брат поэта и знаменитейшего в будущем переводчика Михаила Лозинского, житейского и литературного друга Вогака (они были соавторами по шуточному и игровому сочинительству17), Григорий Леонидович Лозинский (1889–1942) – филолог-романист, автор известного перевода «Дон Кихота», занимавшийся, впрочем, и славянской, и угро-финской18 филологией, появился в Финляндии в августе 1921 года. Обстоятельства, предшествовавшие переходу границы с помощью проводника-контрабандиста, описаны им в письме от 26 августа из Териоки к сестре, Елизавете Миллер, в Париж:

…В четверг по невыясненным еще причинам был арестован Н.С.Гумилев, проживавший с женой в общежитии Дома Искусств на Мойке. Весь день только и была речь, что о нем и о засаде, оставленной у него на квартире. Все об этом знали, знал и Миша <М.Л.Лозинский>, даже, по-видимому, предупреждавший о засаде кого-то из знакомых. Мы расстались с ним в четверг часов в 12 ночи, после того, как он помогал мне выклеивать марки из альбома. В пятницу утром ко мне незнакомый женский голос и спрашивает, когда можно застать меня дома. Говорю – в 12. Около 12 является молоденькая барышня, Мишина ученица по поэтич<еской> студии, и в волнении заявляет, что Миша утром попал в засаду в комнате Гумилева; она видела, как он шел туда, но не успела догнать, чтобы предупредить его. Понимаешь, какое эта новость произвела впечатление! Неизвестно, по какому делу попался Гумилев: согласно одному из слухов, в связи с какой-то организацией, переправлявшей людей в Ф<инлян>дию. У Миши накануне в бумажнике были адреса 2 посредников, знакомых Шапировых, которые он собирался уничтожить; у него могло быть письмо из Ф<инлян>дии от Лебедевых. Он мог попасть к тов. Матвееву, и конечно, тов. Матвеев не преминет произвести обыск у тех, кто у него на подозрении еще с февраля. Покамест стали оповещать власть имущих для выяснения положения Миши, готовить ему съестное и т. д., я стремительно принялся эвакуировать на Вас<ильевский> о<стро>в все компрометирующее: документы, письма, валюту. <…> В понедельник 8/VIII до меня дошли еще более удручающие слухи, заставившие даже усомниться в Мишиной нормальности. По словам первой вестницы, Миша вошел в комнату Г<умилева>, никого не замечая, подошел к сидевшей там (под дом<ашним> арестом жене Гум<илева> и спросил ее: “Дома Н<иколай> Ст<епанович>?”, затем увидел направленные револьверы, сказал: “Ах, Боже мой!” – и все.

За Мишу хлопотал все время комиссар П<убличной> Б<иблиоте>ки Андерсон, но ему обещали дать справку ко вторнику. В воскресение 7/VIII Таня ездила в Нов<ый> П<етерго>ф к сослуживице Соф<ье> Вас<ильевне> И., жене видного следователя Ч.К., и ей удалось добиться внимания этого важного лица, кот<орый> обещал на след<ующий> же день справиться. Если бы Т<аня> поехала днем позже, она не застала бы уже больше эту даму, кот<орая> в понед<ельник> должна была уехать из П<етер>бурга.

По-видимому, вмешательство чекиста произвело нужное действие, и, вернувшись часам к 5 в понедельник домой, я узнал, что Миша на свободе, а часам к 7 пришел и он сам, бледный, похудевший, и рассказал о своих злоключениях.

На него нашло какое-то помутнение рассудка; он забыл о засаде и вспомнил, когда уже было поздно. До вечера он сидел в комнате Г<умилева> вместе с его женой и другим попавшимся провинциалом. Благодаря интеллигентности “коммунаров” он мог проверить содержимое своего бумажника и оказать кой-какое ценное содействие жене Г<умиле>ва. Увели его на Гороховую 2, причем его успели предупредить, что я знаю о случившемся. Там он просидел три ночи и два дня и одно утро на стуле в комендатуре, куда приводят арестованных для дальнейшего распределения и направления. Так как он считался задержанным, а не арестованным по ордеру, то его имя не поступало все эти 3 дня в справочное бюро, ему нельзя было посылать “передачу”, и на него не отпускалось арестантского пайка. Первый день ему что-то дали, и потом он получал только чай – то, что ему давали сердобольные спекулянтки, арестованные на дому и привезшие с собою провизию. Следователь допрашивал его об его отношениях к Г<умилеву>, о взглядах Г<умиле>ва на политику, о собственных взглядах Миши (Миша определил себя как “филологический демократ”, т. е. как человек, относящийся с уважением к народу, носителю языка, который он изучает), о том, бывал ли Миша за границей. У Миши случайно оказалось письмо от неизвестного из провинции, адресованное в Библиологическое о<бщест>во, где автор спрашивает, имеется ли в России какое-нибудь периодическое издание по библиографии. “Это – письмо из-за границы”, – заявил следователь тов. Якобсон. “Не станет человек, живущий в России, спрашивать, “есть ли в России”.

– “Ваше счастье, – сказал он потом Мише, – что Вы напали на меня. Другой следователь посмотрел бы на это дело серьезнее. В будущем будьте осторожнее”. Мишу отправили обратно в комендатуру, где его, д<олжно> б<ыть>, забыли и, вероятно, отпустили только когда из П<етерго>фа вернулся тов. Озолин и позвонил по телефону.

После пребывания в карантине в Териоки Григорий Лозинский перебрался в Париж, где прожил до своей смерти. Изучение его филологического наследия только начинается19.

Письма К.Вогака хранятся в фонде Г.Л.Лозинского в Архиве Бременского университета (Hist. Archiv Forschungs Stelle, F. 45 / Lozinski, G.) и любезно предоставлены в наше распоряжение архивистом Габриэлем Суперфином.

Пользуюсь случаем также поблагодарить дружественного библиографа Славянской библиотеки Хельсинкского университета Ирину Лукка за предоставление газетного материала, а Татьяну Двинятину – за копии архивных документов.

[1]

Rantahovi

Hotakka

Äyräpää.

Finland

Чт 3/XI 21

Дорогой Григорий Леонидович,

Только что получил от Б.А.Лебедева Ваш адрес, и спешу черкнуть Вам пока хоть несколько слов. Сведения о Вашем появлении в Финляндии и предполагаемом отъезде во Францию я получил, как это ни странно, из Франции же, в частности, из Парижа, от своей тещи, которая, в свою очередь, получила их в Париже, если не ошибаюсь, от Вашей сестры20. Конечно, нет ничего удивительного, что пришедшие таким сложным путем новости оказались сильно запоздавшими, и спешно отправленное мною Б.А.Лебедеву письмо было получено им уже после Вашего отъезда во Францию. Должен сказать, что по полученным мною сведениям, дело шло не о Вас, а о Михаиле Леонидовиче21, почему я и отнесся к этим сведениям чрезвычайно скептически.

Теперь все разъяснилось, и я могу написать Вам.

Хочу Вас попросить, если это Вас не слишком затруднит, черкнуть мне несколько слов, о себе, о Михаиле Леонидовиче, о Татьяне Борисовне и их детях22, вообще о наших общих знакомых, если Вы о ком-нибудь имеете сведения. Я не знаю ничего ни о ком. Вот только читал статью Мочульского в «Русской мысли»23.

Несмотря на самые противоречивые сведения, полагаю, что составил себе довольно ясное представление если не о том, что такое теперь «Россия», то о том, что такое теперь Петроград. И потому могу только искренне поздравить Вас, что Вы оттуда выбрались.

Как-то Вам посчастливится устроиться во Франции? Трудно и там, но, кажется, все же легче, чем здесь: здесь, по-видимому, ни о каком устройстве в смысле занятия, заработка и т. п. не приходится и думать. Я не живу здесь, а прозябаю уже пятый год, и конца этому прозябанию не видно никакого. Особенно изводит даже не нужда и прочие житейские невзгоды, даже не болезнь (наша российская передряга наградила меня бронхиальной астмой), а полное отсутствие дела. Силы есть, энергия есть, а приложить их решительно некуда.

Надеюсь, что это письмо Вас найдет и что Вы не забудете моей просьбы и напишете мне хоть немного о себе и Михаиле Леонидовиче.

Адрес мой: Herra K. Wogak

Rantahovi

Hotakka

Äyräpää.

Finland.

Ваш

К.А. Вогак

[2]

Rantahovi

Hotakka. Äyräpää.

Finland.

Вс. 27 ноября 1921

Дорогой Григорий Леонидович,

так рад был получить Ваше письмо от 13 / XI, что Вы и представить себе не можете. Я до такой степени отрезан от всего, что раньше окружало меня и было так близко и дорого! Пятую зиму я здесь – это значит, пятую зиму, пятый год отрезан и предоставлен самому себе. Правда, создалось много нового. Я женился (horribile dictu!), завелись новые знакомства. Но ведь старое-то во мне живо и дорого по-прежнему.

Дико мне слышать, что Мих<аил> Леон<идович> служит в П<убличной> Б<иблиоте>ке, что он перевел «Эринний», в прошлой жизни я видел их в Михайловском театре в чьем-то неважном переводе24. Дико слышать, что Блох занят Gozzi…25 Люди живут, что-то делают, достают книги…

Книги, положим, есть и здесь, без чтения в буквальном смысле слова не сижу – и за то спасибо. Но подбор случайный, по специальности ничем не займешься систематически – нет источников. А жаль! Моя работа о Дигенисе26 сильно развилась, показала самые заманчивые горизонты, которые даже испугали меня своей значительностью. Неизвестно, конечно, вышло бы что-нибудь стоящее или нет, но поработать – ух, хотелось бы! Да и кроме Дигениса и связанных с ним работ об эпосе вообще и русском героическом эпосе в частности, у меня были начаты еще работы по истории и теории русского стихосложения, напр<имер>, где мне тоже удалось получить кое-какие не лишенные интереса новые результаты. О Дигенисе и говорить нечего – не только здесь в деревне, но и в Выборге, который еще доступен, и в Гельсинфорсе, который уже недоступен, нет нужных книг. Но и по стихосложению работать нельзя: тут я мог бы обойтись своими книгами (у меня было хорошее собрание по этому вопросу), но все мои книги погибли в России, а здесь ничего нет, нет даже текстов нужных мне поэтов.

Вот и пробавляешься кое-чем. «Ставлю заплатки», т. е. прочитываю по русской и иностранным литературам то, чего не удосужился прочесть или плохо прочел в прошлой жизни. Прочел всего Льва Толстого, всего Достоевского, всего Мельникова-Печерского, всего Карамзина, всего Бестужева-Марлинского, всего Н.И.Греча, наконец-то собрался прочесть всего Данте, всего Петрарку, всего Цезаря, всего Ксенофонта. Много прочел отдельных вещей, русских и иностранных… но Вы видите какой это все вздор, а ничего более основательного и нужного достать нельзя. За два последних года более 1200 названий – не так плохо по числу названий, но о качестве лучше не спрашивайте.

И мне очень, очень грустно. Идет пятый год в этой глуши, а ведь мои годы – лучшие для работы. А если еще принять во внимание, что я не работал систематически с весны 1915 года, когда я сдавал государственные экзамены по фил<ологическому> фак<ультету> и поступил на военную службу, то это даст еще худшую цифру – седьмой год.

Слышал что-то одним ухом про то, что Чехо-Словакия дала возможность работать русским ученым, и даже начинающим ученым27, но – «слышал звон», не знаю, кто там, что там и как там, не знаю даже, к кому обратиться за разъяснениями и справками. Печально и то, что все мои документы остались в России, пропали в кронштадтском совдепе, и я объявился здесь без всяких бумажек. Печально и то, что по патриотическим соображениям я отказался в свое время от предложения Ильи Ал. Шляпкина28 остаться в ун<иверсите>те и поступил на военную службу, так что представляю из себя всего лишь окончившего с дипломом первой степ<ени>. Печально и то, что лица, близко знавшие мои работы – И.А. Шляпкин и А.А. Шахматов29, – умерли. Мих<аил> Ив<анович> Ростовцев за тридевять земель – в Америке30. – Думаю однако, что я не один в таком положении, и что можно бы многое сделать, если бы разыскать людей, которые бы знали меня и знали то, что я делал.

Вам, Григорий Леонидович, в Париже виднее и слышнее, там хоть народ есть. Коли будет Ваша милость, черкните мне 1) что это за штука в Чехо-Словакии 2) кто и где из нашей петербургской историко-филологической профессуры обретается за границей, в Европе. Где, между прочим, Дон Деметрио (Петров)? Не знаете, где и что Фьельструп, Гвоздев, Гвоздинский?31

С.А. Венгеров ведь умер?

Где Сиповский? Сакулин? Граф Жан Жанчик Толстой?32

Не знаете ли чего о Влад<имире> Ник<олаевиче> Соловьеве33. Гумилев расстрелян, знаю.

Видел здесь Игоря Воинова34, знаю, что Ярослав Воинов в Ревеле35. Жены в России. Святослав расстрелян36.

Если будет время и охота – ответьте на мои вопросы – очень обяжете.

Большущее спасибо за адреса К.В. Мочульского и синьора Lorenzoni37. Напишу обоим. Синьору постараюсь накропать по-итальянски, хотя сильно забыл итальянский язык. У меня здесь (случайно) мой старенький Dante, есть еще Ariosto, Petrarca – и punto38. Да, еще знаменитый divin’39 Pietro Aretino (peccato!40). Так что по-итальянски и читать нечего. Итальянских книг ни у кого нет. Что-то Sr. Lorenzoni? Как-то он устроился? Ведь он давно сидел в России!

Эх, кабы работы, да еще умной работы… Масса энергии, а приложить некуда. Особенно умственной энергии. Физически-то я не очень хорош – астма одолевает и не позволяет заняться физическим трудом.

Еще раз большое спасибо и за письмо и за адреса.

Не осудите за почерк: пилил дрова, руки трясутся и замерзли, сегодня большой мороз.

Ваш К. Вогак

[3]

Rantahovi

Hotakka

Äyräpää.

Finland

Пн. 13 марта 1922

Mea culpa, mea maxima culpa, дорогой Григорий Леонидович. Получил Ваше милое письмо – страшно сказать! – 3 января, и вот когда отвечаю.

Большое спасибо Вам за доставленные сведения. Мне не пришлось даже сноситься с Ломшаковым41 или Ястребовым42 (которого, к слову сказать, совершенно не знаю – занимался у него польским языком, но и только). Не беспокоил я даже и Давида Давидовича Гримма43, так как все нужные сведения получил через Андрея Дмитриевича Руднева44 и прив<ат->доц<ента> Московского унив<ерситета> Лоллия Ив<ановича> Львова45.

Ничего утешительного для себя не узнал. Если бы я не окончил курса, или был бы оставлен при университете, дело мое было бы значительно лучше. А в моем положении я, что называется, сижу между двух стульев. Курс я окончил и государственные экзамены сдал, но от предложения И.А.Шляпкина остаться при университете отказался – по патриотическим причинам, как это ни дико звучит в настоящее время: пошел на военную службу. Вот и оказывается, что я ни Богу свечка, ни чорту кочерга. Пекутся либо об университетских недорослях, либо о лицах, уже ранее бывших причастными к ун<иверсите>там (хотя бы даже только оставленным). Так что мне и бранить некого, разве только самого себя: зачем не остался.

Попытаюсь еще кое-что сделать, но полагаю, что из этого ничего не выйдет.

Во всяком случае Вам большое спасибо.

Прозябаю по-прежнему. Работать по специальности – нечего и думать. Разве если бы переселиться в Гельсинфорс – там у меня есть кое-какие связи, и я не сомневаюсь, что мне удалось бы получить доступ в университетскую библиотеку, которая, к слову сказать, там очень хороша. Но, во-первых, жизнь там так дорога, что мне и думать о ней нечего, а во-вторых, русскому почти немыслимо получить право жительства в Гельсинфорсе. – Продолжаю читать, что можно. 1000 названий успели превратиться в 1½ тысячи, но проку мало – ведь ничего систематического.

Перечитал много изданного с 1918 по 1921 год в Совдепии – трудно было достать, но достал. Курьезное получилось впечатление. Конечно, напечатано было много старого, т. е. написанного до большевиков, и кое-что новое.

Читал я и «Записки мечтателей». Многое удивляет, как например, писания Андрея Белого, к которым по ряду причин не могу не относиться отрицательно. Написанное Блоком и Вячеславом Ивановым, а того больше Ремизовым, удивляет меня с другой точки зрения, как г.г. большевики это стерпели и допустили.

Изданное Ремизовым за границей уже («Шумы города» и «Огненная Россия») положительно привело меня в восторг. Многого просто не понял и не вместил, например, г.г. имажинистов. И читал, и перечитывал, и все же не понял в чем суть, например, у синьора Александра Кусикова. Последние книги Гумилева хороши. Боюсь, не иссякает ли Анна Ахматова46. А Сологуб – все Сологуб. Вот Анастасии Николаевны жаль47. Прочел всю «Русскую мысль» за 1921 год. Впечатление не слишком благоприятное.

Покаюсь еще. Показалось мне обидно, что везде за границей российская эмиграция с успехом подвизается на поприще театра, и решил попробовать здесь. Ставить что-нибудь уже знакомое не хотелось – вот и поставил трехактную комедию-пантомиму «Плутни Бригелла»48, сценарий которой был под моим наблюдением составлен приятелем моим В.П. Щепанским (художник)49 по принципам итальянской комедии масок XVII века. Костюмы (по эскизам того же В. Щепанского) и постановка были выполнены строго в стиле Commedia dell’arte.

Музыка была из произведений композиторов XVII в. – Kuhnau, Scarlatti, Pergolesi, Lully, Rameau, Pougnany, Couperin, Fischer’а50 и пр. Вышло удачно. Труппа (из актеров-профессионалов, полупрофессионалов и любителей) постояла за себя. «Новая русская жизнь»51 и финские газеты напечатали крайне хвалебные отзывы – но и только. Я, как режиссер, заработал массу комплиментов. А матерьяльная сторона не дала почти ничего. Sic transit gloria mundi.

Если найдете минутку поделиться сведениями о том, как живете, что делаете, кого видели и пр. – буду сердечно рад.

Ваш К. Вогак

Слегка измененная версия юбилейного подношения: Varietas et concordia. Essays in honour of Pekka Pesonen (=Slavica Helsingiensia 31) / Ed. by Ben Hellman, Tomi Huttunen, Gennady Obatnin. Helsinki. 2007. PP. 479–499.

Комментарии

1.

См.: Циллиакус Виктор Р., Вогак К.А. Россия и русские. Русская хрестоматия для средних и высших классов средних учебных заведений Финляндии. Helsingfors. 1910; Изд. 2, испр. и доп. 1914.

2.

См. нашу справку о нем: Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 336–337.

3.

Русская печать в Эстонии. 1918–1940: Биобиблиографические и справочные материалы к изучению культурной жизни русской эмиграции: В двух выпусках / Сост. О. Фигурнова. М., 1998. Вып. 1. С. 192 (Ко «Дню русской культуры». Стихи // Русский вестник (Нарва). 1931. 7 июня).

4.

Литературное зарубежье России: энциклопедический справочник / Гл. ред. Ю.В. Мухачев. М., 2006. С. 5. Ныне см. справку о нем: Российское зарубежье во Франции. 1919–2000. Биографический словарь. В 3 т. Т. 1. А-К. Под общей ред. Л. Мнухина, М. Авриль, В. Лосской. М., 2008. С. 294. Здесь сообщается, что он подготовил два тома «Истории русской литературы».

5.

Струве Г. К истории русской поэзии 1910-х – начала 1920-х годов. Berkeley, 1979. С. 14.

6.

«Откликаюсь фрагментами из собственной биографии…»: Эпизод переписки Г.П.Струве и В.В. Вейдле / Публ., подгот. текста, предисл. и коммент. Е.Б. Белодубровского // Новый мир. 2002. № 9. С. 136.

7.

Тименчик Р. К изучению круга авторов журнала «Гиперборей» // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 275–278.

8.

Тименчик Р. Тынянов и некоторые тенденции эстетической мысли 1910-х годов // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 59–70.

9.

См. письмо М.Л.Лозинского к Вас. В. Гиппиусу от 29 октября 1912 г.: «Сегодня Вогак, <О.Э.> Мандельштам и я сообщили вкратце <Ф.А.> Брауну о нашем кружке. Браун отказался быть руководителем за недостатком времени, но просил прийти к нему завтра, во вторник, в 7 часов для беседы о целях и характере кружка» (Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф.Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. № 2. С. 183). Вероятно, об этой же затее К.В. Мочульский писал В.М. Жирмунскому: «Познакомился я в Университете с поэтом Гумилевым, который собирается учредить кружок изучения поэтов (вероятно, в том числе и самого себя), в котором будут участвовать многие достославные люди: Мандельштам, <Вас.> Гиппиус, Пяст, <М.Л.>Лозинский, Лебедев, Шилейко и прочие. Записался и я» (Мочульский К. Письма к В.М. Жирмунскому / Вступ. ст., публ. и коммент. А.В.Лаврова // НЛО. 1999. № 35. С. 146). Лебедев, упоминаемый наряду с довольно широко известными сегодня лицами, идентифицирован в публикации А.В.Лаврова как «возможно, Леонид Васильевич Лебедев (1889-?), студент историко-филологического факультета Петербургского университета (с 1908 г.)». Нельзя не обратить внимание на перекличку с именем пока неизвестного нам Б.А.Лебедева в первом письме К.А.Вогака к Г.Л. Лозинскому. Он фигурирует в списке поэтов, заседавших в Цехе поэтов 10 ноября 1911 г. в квартире С.Б. Пиленко, составленном М.Л. Лозинским, другие участники вечера: С.М. Городецкий, В.А. Пяст, Е.Ю. Кузьмина-Караваева, А.А. Ахматова, Вас. В. Гиппиус, В.И. Нарбут, М. Лозинский, гость – Д.В. Кузьмин-Караваев (ИРЛИ. Коллекция П.Н. Лукницкого. Альбом X. № 19). 22 декабря 1911 г. на квартире М.Лозинского на заседании шутейного сообщества «Транхопс» он вместе с другими цеховиками участвовал в сочинении сонетов-акростихов на тему «Цех ест Академию» («Транхопс» и около (по архиву М.Л.Лозинского): Часть II. Публикация И.В. Платоновой-Лозинской. Сопроводительный текст, подготовка и примеч. А.Г. Меца // Габриэлиада. К 65-летию Г.Г. Суперфина (). В списках членов Цеха поэтов, начиная с февраля 1912 г., не фигурирует. Он печатал стихи, начиная с 1908 г., в журнале «Бодрое слово», «Новом журнале для всех» и других изданиях. Как и К.А. Вогак, он учился у И.А. Шляпкина (см. его письмо к учителю: ИРЛИ. Ф. 341. Оп. 1. № 1650), написал работу «Татары в русском эпосе (по собранию Рыбникова)» (Там же. № 497).

10.

См. воспоминания ученицы: «От него мы получали знания о театральных системах прошедших времен, может быть, не столь четкие и историчные, как в позднейших трудах С.С. Мокульского, А.К. Дживелегова и А.А. Гвоздева, но дававшие представление о лице театра – французского, испанского, итальянского и других. Вогак приносил на занятия много редких книг, показывал имевшиеся в них иллюстрации. Именно тогда, помнится, меня особенно пленили офорты Калло» (Смирнова-Искандер А.В. О тех, кого помню. Л., 1989. С. 14).

11.

Любовь к трем апельсинам. 1914. № 4–5. С. 98–99. Интересны некоторые детали этого курса, характерные для теоретических поисков 1910-х: «Пауза в современном русском стихе (А. Блок и его творчество). <…> На этом первая часть курса – учение о построении стиха была закончена. В качестве практического упражнения по этой части курса был произведен подробный метрический и ритмический разбор предложенных одним из участников Студии (Г.Г. Фейгиным) стихотворения А. Блока “Девушка пела в церковном хоре” и 3.Гиппиус “О, ночному часу не верьте!” При этом был рассмотрен вопрос о появлении в русской метрике, кроме признаваемых школьными учебниками ямба, хорея, дактиля, анапеста, амфибрахия и пэонов, новых для русского стиха, более сложных стоп – пиррихия, спондея, молосса, амфимакра, дихорея, диямба и хориямба, притом не только в качестве ритмических, но иногда и метрических единиц. В связи с этим были внесены соответствующие поправки в обычную схему исторического развития русского стиха: от народного стиха через силлабическую к метрической системе. <…> Особые случаи рифмования: внутренняя рифма, начальная рифма, строчная рифма; рифмы витые и возвращающиеся. <…> В связи с начавшимися с одной из групп участников Студии занятиями по тексту драмы Кальдерона “Врач своей чести” (в переводе К.Д. Бальмонта), а также в связи с постановкой на сцене Александринского театра драмы Кальдерона “Стойкий принц”, были рассмотрены главнейшие особенности стихосложения испанских драматургов. План этих занятий был такой. Формы испанского народного стиха (soleares, coplas, seguidillas) в связи со сходными явлениями у других народов. Примеры монострофичных стихотворных форм. Русская частушка. Японская танка и хокку (хайкай). Непременное условие – большая драматичность и изобразительность (испанские песенки и лучшие танки и хокку – у Мибу но Тадаминэ и Басё). Способность монострофичных форм к диалогизации. (Примеры из цикла испанских песен и из русских частушек.) Связь монострофичных форм с танцами и хороводами, стало быть, с первичным драматическим действом. Танцевально-ритмический элемент испанских размеров. Четырехстишия у Кальдерона. Дробление четырехстиший между различными действующими лицами и вытекающие отсюда особые приемы читки текста испанской драмы. Как отзываются на исполнении четырехстиший значительные сценические события – уход фигур, появление значительных аксессуаров» (Любовь к трем апельсинам. 1915. № 1-2-3. С. 150–152).

12.

См. «Кофейня разбитых сердец».

13.

Живую картинку из истории этого замысла рисует дневниковая запись В.Н. Соловьева от 16 декабря 1913 г.: «Не пошел на бега, а отправился к Мейерхольду для чтения Терещенке “Трех апельсинов”. Головин не пришел. Терещенке дивертисмент понравился, но он находит неосуществимым его сценическое воспроизведение за отсутствием актеров, годных к импровизации. Вогак, игравший апельсина, был не в духе и читал средне» (Санкт-Петербургский государственный музей театрального и музыкального искусства). Сценарий К.А. Вогака «Арлекин в странах гиперборейских» игрался студенческим любительским кружком на дачах соседей автора в поселке Хотакка летом 1913 г. (Рыков А.В. Мои встречи с Мейерхольдом // Художник и зрелище. М., 1990. С. 306).

14.

Левинсон А. Комедиант о комедиантах // Вечерний звон. 1917. 7 декабря. Некоторым подтверждением этим наблюдениям Андрея Левинсона служит продолжение цитировавшейся выше дневниковой записи В.Н.Соловьева: «Встретил около трамвая Г.Ф. Гнесина, с которым долго говорил о театре <А.П.>Зонова. Участники этого спектакля, как и все, разыгрывая пьесу Гольдони и ученую комедию, предполагали, что разыгрывают пьесы commedia dell’arte».

15.

Мейерхольд и другие. Документы и материалы. М., 2000. С. 442.

16.

Вогак К.А. О театральных масках // Любовь к трем апельсинам. 1914. № 3. С. 16.

17.

Я, петербуржец. Переписка А.А. Блока и М.Л. Лозинского / Предисл., публ. и коммент. А. Лаврова и Р. Тименчика // Литературное обозрение. 1986. № 7. С. 110–111; Пяст Вл. Встречи. С. 367.

18.

Вейдле В. О тех, кого уж нет / Публ. Г. Поляка // Новый журнал (Нью-Йорк). 1993. № 192–193. С. 398.

19.

См. прежде всего: Dolinina A.A. Forgotten Name: Grigory Lozinsky’s Life and Scholarly Work // Культурология: The Petersburg Journal of Cultural Studies. 1993. V. 1. № 3. P. 91–98. Ср. также: Из литературного быта Петрограда начала 1920-х годов (Альбомы В.А. Сутугиной и Р.В. Руры) / Публ. Т.А. Кукушкиной // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб., 2002. С. 400.

20.

Елизавета Леонидовна Лозинская (в замужестве – Миллер; 1884–1970), сестра М.Л. и Г.Л. Лозинских. Ее воспоминания о М.Л.Лозинском опубликованы И.Н.Толстым (Русская мысль. 1990. 6 апреля: Литературное приложение. № 9. С. 18). Эмигрировала из России в 1918 г., с 1920 по 1947 г. жила во Франции, с 1947 г. до конца жизни – в Южной Африке.

21.

Поэт и переводчик Михаил Леонидович Лозинский (1886–1955). Его позиция по вопросу об эмиграции сформулирована им в письме к Е.Л.Миллер 1924 г.: «Конечно, жить в России очень тяжело, во многих отношениях. Особенно сейчас, когда все увеличивается систематическое удушение мысли. Но не ibi patria, ubi bene, и служение ей – всегда жертва. И пока хватает сил, дезертировать нельзя. В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может казаться очень скромным и не оправдывающим приносимой им жертвы. Но как только один из таких немногих покидает Россию, видишь, какой огромный и невосполнимый он этим приносит ей ущерб; каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры; а ее надо сберечь во что бы то ни стало. Если все разойдутся, в России наступит тьма, и культуру ей придется вновь принимать из рук иноземцев. Нельзя уходить и смотреть через забор, как она дичает и пустеет. Надо оставаться на своем посту. Это наша историческая миссия» (Ивановский И. Воспоминания о Михаиле Лозинском // Нева. 2005. № 7. С. 202).

22.

Татьяна Борисовна Лозинская (ур. Шапирова; 1885–1955) – историк, экскурсионист; дети – Сергей Михайлович Лозинский (1914–1985) – впоследствии видный советский математик, преподаватель Военно-воздушной академии, председатель Ленинградского математического общества, заслуженный деятель науки и техники РСФСР (1966); Наталья Михайловна Лозинская (1915–2007) – впоследствии жена доктора физико-математических наук, профессора Петербургского университета Никиты Толстого, преподавательница английского языка. В 2001 г. она вспоминала о тех временах, к которым относился вопрос К.А.Вогака: «Первые годы после революции были голодными. И в гостинице “Европейской”, что на Невском, открылся карантинно-распределительный пункт для беспризорных детей, которых после войны оказалось немало. Их там отмывали, лечили, учили и распределяли по детским домам. Здесь работала учителем моя мама, историк по образованию, Александр Брянцев, ставший позже директором ТЮЗа, и другие представители интеллигентской элиты города. А поскольку у нас дома было холодно, нам с мамой и братом дали номер в “Европейской”. Папа остался жить на кухне в промерзшей квартире на Кировском и часто приходил к нам. Был он высоким, статным, красивым и, конечно, хорошим отцом – добрым и внимательным. Несмотря на то, что работал с утра до вечера, находил время для игр с детьми» (Наталья Лозинская: «Таких людей, как мой отец, на свете больше нет» // Комсомольская правда (Санкт-Петербург). 2001. 21 июля).

23.

Мочульский К. Поэтическое творчество Анны Ахматовой // Русская мысль (София). 1921. № 3–4; Константин Васильевич Мочульский (1892–1948) – литературовед.

24.

«Эриннии», «античная трагедия» Леконт де Лиля, была поставлена в 1909 г. в Михайловском театре в Петербурге в переводе Ольги Чюминой. Перевод Михаила Лозинского был издан отдельной книжкой: Леконт де Лиль. Эринии. Пер. и вступ. ст. М. Лозинского. Режиссерские указания В.Н.Соловьева. Эскизы декораций и костюмов А.Я. Головина. Пг.: Петрополис, 1922. Ср. рецензию: «“Эринии” уже были переведены на русский язык покойной О.Н. Михайловой-Чюминой, но эта честная дубоватая переводчица не умела чутко воспринять и передать все особенности языка и стиля Леконт де Лиля, как удалось это М.Л.Лозинскому. Перевод Лозинского – виртуозный, артистический труд, исполненный с осторожнейшею строгостью и трезвостью. Мы знаем Лозинского как поэта, он сам из наших парнасцев, ему и книги в руки, такие книги, как трагедия Леконт де Лиля, и, хотя она сама нам не нравится, мы не можем достаточно надивиться искусству переводчика в выборе словесного материала, в воспроизведении ритмики и инструментовки подлинника. Местами это настоящий tour de force, а вообще образец технического мастерства, достойный внимательного “студийного” изучения. Есть, впрочем, несколько промахов» (Н. Л<ернер>. [Рец.] Леконт де Лиль. Эринии. Пг., 1922 // Книга и революция. 1922. № 9-10 (21–22). С. 69–70).

25.

Яков Ноевич Блох (1892–1968), секретарь правления издательства «Петрополис», переводил фьябы Карло Гоцци (вместе со своей сестрой Раисой Блох и М.Л.Лозинским), писал предисловие к их изданию во «Всемирной литературе» (Пг.; М., 1923).

26.

Византийский эпос X–XII вв. о богатыре Дигенисе Акрите (см.: Дигенис Акрит / Пер., ст. и коммент. А.Я. Сыркина. М., 1960), переложенный в древнерусской литературе («Девгениево деяние»), о котором Иннокентий Анненский говорил: «Влияние поэмы о Дигенисе на нашу поэзию еще не вполне выяснено» (Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 292) Вариант работы «Василий Дигенис Акрит в византийском мире» (1913) сохранился в бумагах И.А. Шляпкина (ИРЛИ. Ф. 341. № 442). Ср. письмо К.А. Вогака к И.А. Шляпкину от 23 мая 1915 г.: «…не откажите привезти в Петроград для представления в испытательную комиссию находящееся у Вас мое зачетное сочинение (Тема – “Василий Дигенис Акрит в византийской и русской литературах”)» (ИРЛИ. Ф. 341. № 994. Л. 5). Приведем как характерный документ письмо К.А.Вогака к И.А.Шляпкину от 6 мая 1916 г.:

«Глубокоуважаемый Илья Александрович,

спешу написать Вам несколько слов по следующему экстренному поводу. Сегодня узнал из Нов<ого> Вр<емени>, что Министерство Народного Просвещения разрешило организовать научную экспедицию в Трапезунд. «Цель экскурсии – на месте наметить план для охраны имеющих ценность предметов древности. Руководить экскурсией будет академик Успенский» (Н<овое> Вр<емя>. № 14426 от 6 мая 1916 г. стр. 7). Судьба этой экскурсии не может меня не интересовать, так как именно в Трапезунде находится знаменитая рукопись поэмы о Василии Дигенисе Акрите – именно та, которая была найдена Саввой Иоаннидом в монастыре в Сумела и принесена в дар библиотеке Трапезундской народной школы, где и находится в настоящее время. <…> Если газетное сообщение не утка и если Вам представится какая-нибудь возможность, не откажите замолвить словечко перед кем-нибудь из причастных этому делу лиц, чтобы рукопись поэмы о Дигенисе и бумаги Саввы Иоаннида не были забыты экскурсией. Если понадобится, я с удовольствием представлю Вам или тому лицу, которое Вы укажете, описание Трапезундской рукописи, сделанное господами Сафа и Леграном <…> Что касается до официального письма о продлении срока моего оставления при университете, о котором Вы говорили мне зимой, то я не счел возможным написать его, так как по наведенным мною, хотя и не лично, справкам, я в числе оставленных при университете не значусь» (Там же. Л. 6–7 об.). Трапезундская рукопись «Дигениса Акрита» была введена в оборот в 1875 г. – описание ее, о котором говорит К. Вогак: Sathas C., Legrand E. Les Exploits de Digenis Akritas. Paris, 1875. Турецкий город Трапезунд был «занят по праву войны» в апреле 1916 г. Трапезундская археологическая экспедиция 1916–1917 гг. была предпринята на средства Русского археологического института в Константинополе по инициативе византиниста Ф.И.Успенского. Рукопись, о которой идет речь, ныне считается утерянной.

27.

Речь идет о деятельности Комитета по обеспечению образования русских студентов в Чехословацкой республике, основанного в августе 1921 г. См.: Обзорный материал о помощи русским студентам и профессорам. 21 декабря 1921 г. // Сладек З., Белошевская Л. Документы к истории русской и украинской эмиграции в Чехословацкой республике (1918–1939). Praha, 1998. С. 32–33.

28.

Илья Александрович Шляпкин (1858–1918) – историк литературы, преподавал на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета с 1881 по 1918 г.

29.

Алексей Александрович Шахматов (1864–1920) – филолог-славист, с 1909 г. профессор Петербургского университета.

30.

Михаил Иванович Ростовцев (1870–1952) – археолог, историк античности, академик Российской АН с 1917 г., в 1920–1925 гг. профессор в Мадисоне (Висконсин, США), в 1925–1944 гг. профессор Йельского университета.

31.

Димитрий Константинович Петров (1872–1925) – историк литературы, испанист, арабист, член-корреспондент АН (1922); Федор Артурович Фиельструп (1889–1933) – этнограф, тюрколог, в годы Гражданской войны преподавал в Томском университете, служил переводчиком в армии А.В. Колчака и с ноября 1921 г. работал в Петрограде, где в 1933 г. арестован по «делу Российской национальной партии» и скончался во время следствия; Алексей Александрович Гвоздев (1887–1939), литературовед, историк театра, выпускник романо-германского отделения историко-филологического факультета Петербургского университета, с 1916 г. – приват-доцент этого университета, в 1917–1920 гг. профессор Томского университета, с 1920 г. до смерти – в Петрограде/Ленинграде; об Алексее Антоновиче Гвоздинском (1883-?; последние известия о нем относятся к 1947 г.), одном из немногочисленных подписчиков журнала «Гиперборей», знакомце семьи Лозинских, попавшем в германский плен в 1914 г., вернувшемся после Первой мировой войны в Одессу, бежавшем в Константинополь, жившем затем в Баварии и Польше, возможно (добровольно или принудительно) вернувшемся в Россию, см.: Письма А.А. Гвоздинского Е.Л. Миллер (1918–1921) / Публ., вступ. ст. и коммент. О.Р. Демидовой // Минувшее: Исторический альманах. 18. М.; СПб., 1995. С. 426–477.

32.

Семен Афанасьевич Венгеров (1855–1920) – историк литературы, умер в Петрограде 14 сентября 1920 г.; Василий Васильевич Сиповский (1872–1930) – историк литературы, член-корреспондент Академии наук (с 1921 г.); Павел Никитич Сакулин (1868–1930) – литературовед, академик АН СССР (1929); Иван Иванович Толстой (1880–1954) – филолог-античник, академик АН СССР (1946), в 1918–1953 гг. – профессор классической филологии ЛГУ.

33.

Владимир Николаевич Соловьев (1887–1941) – историк театра, театральный рецензент, еще в предреволюционное время спорадически выступал как режиссер. В 1920-е ставил в Театре народной комедии, Театре новой драмы, Молодом театре, Ленинградском театре драмы им. Пушкина, Малом оперном театре. Ср. рассказ Дины Шварц о его гибели в блокаду: «У него была великолепная библиотека, уникальная библиотека. Он жил на Загородном, когда он услышал бомбежку, он побежал к себе домой и стал спасать эти книги, бегать от полки к полке, прикрывая собой. И умер» (Война – не война, но экзамен будет… // Петербургский театральный журнал. 1994. № 5. С. 53).

34.

Игорь Владимирович Воинов (1897?-1942) – поэт, прозаик, автор поэтического сборника «Чаша ярости» (Париж, 1938). Эмигрировал в 1920 г. в Финляндию, в 1923 г. переселился в Париж. См. о нем: Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна) / Сост. Р. Тименчика и В. Хазана. СПб., 2006. С. 180–181, 613–614.

35.

Ярослав Владимирович Воинов, брат Игоря Воинова, перебрался в Эстонию в 1920 г. Заведовал литературным отделом газеты «Последние известия» (Таллинн), издал сборник «Саркофаг одной весны: Стихи» (Ревель, 1920). В конце 1920-х у ехал из Эстонии в Южную Америку. Ср. о разговоре М. Кузмина с художником В.В. Воиновым: «Рассказывал он биографии своих 12 братьев: казак расстрелян, секретарь Великого князя Дмитрия Павловича убежал, Ярослав тоже, еще какой-то тоже» (Кузмин М. Дневник 1921 года / Публ. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина // Минувшее. Париж, 1991. Вып. 12. С. 469). См. о нем: Петербург в поэзии русской эмиграции. С. 184–188, 615–616.

36.

См. о нем (1890–1920?), ученике студии Л. Шервуда, экспоненте «Мира искусства»: «…организаторы театра при “Детском городке” в Краснодаре <….> осенью 1920 года <…> обратились к молодому, даровитому художнику Святославу Владимировичу Воинову, предложив ему принять участие в предполагаемом деле. С тех пор прошло уже больше 2 лет. Трагической смертью погибла молодая жизнь художника» (Юнгер А. Художник в «Театре для детей» // Васильева Е., Маршак С. Театр для детей. Сборник пьес. Краснодар (Екатеринодар), 1922. С. 231–232).

37.

Ринальдо Викторович Лоренцони (1857–1924) – лектор итальянского языка на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Ср. в письме К.В. Мочульского от 22 октября 1912 г.: «Я написал итальянскую поэму в терцинах, в подражание Данте. Дело происходит в Purgator’и, где Данте встречает знакомых лиц – Вогака, Лозинского, Тэдди, Лоренцони – одним словом, всю итальянскую компанию. Думаю прочесть ее на лекции у Лоренцони» (Мочульский К. Письма к В.М. Жирмунскому. С. 146). В некрологе Г.Л. Лозинский писал: «Многие из старых студентов помнят еще, вероятно, его характерную фигуру, его степенную походку, когда он по университетскому коридору направлялся во вторую или четвертую аудиторию комментировать “Божественную Комедию”. Он не искал популярности среди слушателей, иногда отпугивал напускным пессимизмом. Но достаточно было подойти к нему без задней мысли, навести его на интересующую его тему, не требовать от него “грамматики”, как он становился незаменимым учителем. Он был действительно носителем римского духа: достаточно было посмотреть на его величавую осанку, послушать, как он декламирует Данте или веселые сонеты Белли на римском наречии. В беседы со слушателями он вносил остроумие, образность, красочность, все то, что заставляет любить итальянский язык и литературу живой, а не книжной любовью. За этот дар ученики Лоренцони будут высоко чтить его память. Непрактичный в устройстве личных дел, болезненно-подозрительный порою, он за сорок лет жизни в России постиг какую-то жизненную мудрость, которую его друзья особенно оценили в тяжелые большевистские годы. Эти-то годы и сломили его крепкий организм и преждевременно свели его в могилу. В Петербургский университет покойный был приглашен Веселовским в 1902 году. До этого он преподавал в Петербургской Консерватории и состоял лектором Харьковского университета. В харьковских “Университетских известиях” была помещена его статья о поэте Кардуччи, а в 1892 г. он напечатал в Петербурге любопытную брошюрку (по-французски), содержащую обзор теорий о происхождении современного итальянского языка. Если не ошибаюсь, единственный экземпляр этой брошюры хранится в Публичной Библиотеке, а все остальные погибли во время странствований автора по России. Обстоятельства жизни и неуверенность в своих силах не позволили Р.В.Лоренцони продолжать научную работу. Но он и без многочисленных печатных трудов сделал много для распространения итальянского языка в России и внушил своим ученикам горячую любовь к итальянской литературе» (Звено. 1924. 23 июня).

38.

(и) точка (итал.).

39.

божественный (итал.).

40.

жалко! (итал.).

41.

Алексей Степанович Ломшаков (1870–1960) – профессор Политехнического института в Санкт-Петербурге, специалист по теплоэнергетике, председатель Союза русских академических организаций за границей.

42.

Николай Владимирович Ястребов (1869–1923) – профессор Петербургского университета, историк славянских народов. Эмигрировал в 1919 г., с 1920 г. профессор Пражского университета.

43.

Давид Давидович Гримм (1864–1941) – правовед, экономист. В 1920 г. жил в Финляндии, затем в Париже, с 1922 г. – в Праге.

44.

Андрей Дмитриевич Руднев (1878–1958) – филолог-монголовед, профессор Петербургского университета, в 1918 г. уехавший на выходной к семье в Выборг и оказавшийся в провозгласившей независимость Финляндии, где остался жить и работать.

45.

Лоллий Иванович Львов (1888–1967?) – поэт, критик. В Финляндии оказался в 1919 г. Одно время числился ассистентом юридического факультета Русского научного института в Берлине (1923–1924 гг.).

46.

Григорий Лозинский был инициатором издания ахматовского сборника «Подорожник» в основанном им кооперативном издательстве «Петрополис» и, вероятно, был заказчиком перевода стихотворения португальского поэта Антеро де Кентала «Заре» (Лозинский Г. По поводу одного стихотворения Анны Ахматовой // Голос России (Берлин). 1922. 27 августа; Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М., 2005. С. 367). «“Подорожник” был пущен в продажу на общем собрании членов “Петрополиса” в апреле 1921 г.<…> Интересно было выступление Льва Дейча, возражавшего против печатания ”Петрополисом” стихов. С ответом выступил Гумилев, произнесший речь в защиту поэзии. Присутствовавшие молчаливо высказались за тезисы Гумилева: почти каждый унес с собою по одному или по нескольку экземпляров “Подорожника”. Номинальный тираж “Подорожника” – 1000 экземпляров; в действительности было отпечатано значительно большее количество. Было выпущено 100 нумерованных экземпляров на бумаге верже, для членов кооператива, и 60 именных на плотной бумаге. Почти все книжки – в белой обложке; некоторое количество в серой, обрезанной по краям» (Лозинский Г. Petropolis // Временник Общества друзей русской книги. II. Париж. 1928. С. 36). Перед побегом из Петрограда он составил письмо, которое впоследствии обнародовал в эмигрантской печати:

«До Петрограда дошли сведения, что за границей, в Германии, готовится новое издание “Подорожника“ Анны Ахматовой, выпущенного в свет в апреле с. г. Кооперативным Издательством “Petropolis”.

“Petropolis” не располагает никакими иными средствами, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого плана, кроме обращения к русской зарубежной печати.

Не говоря о том, что самовольная перепечатка “Подорожника” наносит существенный ущерб издательству, положившему много труда и денег на выпуск книги при самых неблагоприятных условиях книжного рынка, – подобный образ действия со стороны заграничного издательства затрагивает интересы автора, подобно “Petropolis’у”, лишенного возможности охранять свои права.

Издательское право на “Подорожник” отчужденно Анной Ахматовой “Petropolis’у” сроком на пять лет.

В настоящее время в Петрограде готовится новое, дополненное издание «Подорожника», и определенный процент с продажной цены отчисляется в пользу автора. Всякое неавторизованное издание наносит материальный ущерб последнему, и едва ли русское общественное мнение за границей, зная экономическое положение русских писателей, спокойно отнесется к этому факту, в особенности, когда дело идет об Ахматовой.

За “Подорожником” могут последовать и другие перепечатки. “Petropolis” энергично протестует против нарушения его прав, делающего невозможным продолжение серьезного культурного дела, объединившего группу лучших русских писателей, которые работают, невзирая на тяжелые условия существования.

Пусть русские писатели за границей поднимут свой голос в защиту их товарищей, оставшихся в России.

Г. Лозинский

Председатель Правления “Petropolis'а”»

(Голос России (Берлин). 1921. 19 октября).

Покойная Н.Я. Мандельштам с чьих-то слов говорила пишущему эти строки, что у Ахматовой был роман с Г.Л.Лозинским («хромым Лозинским»).

47.

В ноябре 1913 г. жена Федора Сологуба Анастасия Николаевна Чеботаревская (1876–1921), покончившая с собой в сентябре 1921 г., устраивала в зале Калашниковской биржи «Беседу о современном театре», в которой принимал участие К.Вогак (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 425).

48.

Объявления о спектакле печатались в хельсинкской русской газете «Новая русская жизнь» 1, 5 и 8 февраля: «Выборгский Городской театр. В 1-ый раз “Плутни Бригелла”. Комедия-пантомима в 3-х действиях. Соч. № 5 с прологом, интермедией, музыкой, танцами и пением. Сценарий и постановка по принципам итальянской комедии масок XVII века (Comedia Gell´arte) (sic! – Р.Т.). Главный режиссер К. Вогак. Художник Вл. Щепанский. Балетмейстер А. Сакселин. У рояля проф. А.Д. Руднев». (Александр Сакселин до эмиграции служил в Мариинском театре.)

49.

Живописец Владимир Петрович Щепанский (1895–1985) жил в Финляндии с 1918 по 1944 г., затем в Швеции, с 1951 г. – в Канаде. См. справку о нем: «Сын польского мещанина; крещен матерью в православие. В 1916 окончил реальное училище Александра II в Петрограде и поступил вольнослушателем на архитектурное отделение Академии художеств. Был мобилизован, воевал, служил в артиллерии. В марте 1918 демобилизовался и продолжил занятия в АХ. Эмигрировал в Финляндию, поселился в Хельсинки. В 1933 стал членом-учредителем Общества русских художников в Финляндии, участвовал в его ежегодных выставках. Был председателем общества. Во время II мировой войны жена (художница Мария Щепанская), дочь и сын погибли при бомбардировке Хельсинки» (Лейкинд О.Л., Махров К.В., Северюхин Д.Я. Художники русского зарубежья: Биографический словарь (1917–1939). СПб., 1999. С. 638).

50.

Упомянуты композиторы: Кунау (Kuhnau) Йохан (1667–1722), Скарлатти (Scarlatti) Джузеппе Доменико (1685–1757), Перголези (Pergolesi, Pergolese) Джованни Баттиста (1710–1736), Люлли (Lulli, Lully) Жан Батист (1632–1687), Рамо (Rameau) Жан Филипп (1683–1764), Пуньяни (Pugnani <sic!>) Гаэтано (1731–1798), Куперен (Couperin) Франсуа (1668–1733), Фишер (Fischer) Йохан (ум. в 1746 г.).

51.

Ср. отзыв, подписанный «Мих. Р.»: «Господин К.Вогак, ставивший эту пьесу, показал себя очень талантливым режиссером и сумел дать в сотрудничестве с художником Вл. Щепанским ряд в высшей степени интересных типов. Все исполнители играли живо и увлекательно, а господин Бегичев сверх того с успехом спел две итальянские песни. Музыка была в стиле остальной постановки. На рояли играл г-н А. Руднев» (Новая русская жизнь. 1922. 16 февраля); другой отзыв был подписан «Овъ»: «Нам, приученным долгими годами к натуралистическому театру, было немного странно видеть на сцене возродившиеся фигуры Панталона, Доктора, Бригелла, Арлекина и других непременных персонажей старой итальянской комедии. В упрек автору можно поставить недостаточно ясное развитие действия. Очень хороши и красочны были костюмы, выполненные по рисункам художника Вл. Щепанского, давшего подлинный театральный гардероб той эпохи. Режиссер К.А.Вогак весьма умело поставил позы и жесты, которые хотя немного отдавали буффонадой, но все же не выходили из границ итальянской комедии. Ensemble труппы был настолько хорошо составлен, что трудно выделить кого-либо из артистов. Все старались создать наиболее точно типы старой итальянской комедии, и надо сказать, что на фоне музыки старых мастеров (Люлли, Рамо, Перголези, Скарлатти и др.), очень удачно подобранной проф. А.Д. Рудневым, создали удивительно яркий, интересный и незаурядный спектакль. Необходимо отметить поставленный балетмейстером А. Сакселин “танец шутов”, прекрасно исполненный Оцко, Леагилье, Фроловой и Федоровой. Удачны сцены Панталона (Вл. Щепанский), Доктора (Г. Кузьмин) с Капитаном (А. Ларской) и комической дуэли Капитана с Принцем (А. Сакселин), Бригеллом (Н. Бегичев) и Арлекином (В. Красовский). Хорошо исполнили роли служанок Поскуэллы и Смеральдины г-жи Ленская и Оцко. Танец Принца был поставлен и исполнен г-ном А. Сакселин. По слухам антрепренер труппы Э.Фрейман собирается дать ряд спектаклей комедии “Плутни Бригелла” в Териоках (23.02), в Котке, Вильманстранде, Фредрихсгаме и Великим постом в Гельсингфорсе» (Новая русская жизнь. 1922. 22 февраля).

Петербург в поэзии русской эмиграции

Образ Петербурга, созданный (в своей, как правило, не осознающей себя совокупности) стихами эмигрантов первой и второй волны, предстает нам сегодня в стереометрии всех чувственных измерений.

Это – фонотека городских шумов:

И весело свищет паровичок.

(Михаил Струве).

С Невы далекие свистки. Зовет куда-то жизнь. И зовы Полны пронзительной тоски.

(Вера Булич)

Визжит на блоке дверь.

(Михаил Струве)

А на дворе удары лома, Михайла-дворник колет лед.

(Вера Лурье)

Идет лейб-гвардия, идет Преображенский Его Величества, в России первый полк! Турецкий барабан уж бухает как пушка, Рыкает диким львом могучий геликон.

(Сергей Шишмарев)

Мороженщик с грохотом прокатил Ящик синей лазури.

(Михаил Струве)

Как с озаренных островов, Под стук расшатанных торцов, Летишь с подругой полусонной.

(Петр Бобринский)

Лишь изредка, чем ближе, тем звончей. Сухих торцов проснется говор ломкий, Когда на франтоватом лихаче Промчится Блок с влюбленной незнакомкой.

(Д. Крачковский-Кленовский)

Это – застрявшие на ретине пятна:

А напротив казенка. Стена Красной оспою испещрена.

(Михаил Струве)

Вороны летят наискось над Невой, Скрываясь в морозном тумане; Вдали показался маяк биржевой, Плетутся извощичьи сани…

(Нина Гейнц)

Рвалась подняться ввысь, умчаться в вышину Цветная гроздь шаров, надутых водородом.

(Сергей Шишмарев)

На Невском под дождем не умолкает шум… В туманах наверху горят огни Омеги.

(Нина Рудникова)

Это – реклама склада часовой фирмы «Omega», находившегося в Пассаже, воспетая Петром Потемкиным:

Хлопья первого снега засыпают панели. Над Пассажем часы Омега догорели, —

за что Блок и назвал его «свободный трубадур питерский, певец Шапшала, Оттомана и часов Омега»).

В Неве угрюмой ходит зыбко В разводах нефтяных волна.

(Вера Булич)

Краснеют столбы на воде возле дачки, На ряби – цветная спираль.

(Саша Черный. «Весна на Крестовском»)

В полдень на Невском жаркое лето, Желтых небес тяжелая ткань, Тени домов и дома-скелеты И доцветающая герань.

(Софья Прегель)

У тебя были стройные трубы, Как колонны ваятелей мудрых. Завитками мохнатого чуба Таял по небу дым чернокудрый.

(Эмилия Кальма)

Ведь память маленьких детей Удерживает только вещи. Следы ворон на берегу И на безлистых ветках иней, И четкость тени на снегу, И самый снег лилово-синий. А дальше море без границ, И дымный силуэт Кронштадта…

(Евгений Шах)

Но сердце помнит благодарно Виденье отроческих лет: Снег вьющийся и круг фонарный, На льду конька мгновенный след.

(Георгий Раевский)

Это – ароматы и миазмы города и окрестностей:

Уж на кухне запах ели свежий И от праздничной готовки чад,

(Вера Лурье. «Рождество)»

Гиацинтами пахло в столовой, Ветчиной, куличом и мадерой… Пахло солнцем, оконною краской И лимоном от женского тела… И у памятника Николая Перед самой Большою Морскою, Где была из торцов мостовая, Просмоленною пахло доскою.

(Игорь Северянин. «Пасха в Петербурге»)

Солнцем полдня нагреты, Дышат смолой торцы.

(Ярослав Воинов. «С.-Петербургская пасха»)

…День и ночь Морская Кипящим дегтем пахла из котлов, И этот запах я теперь люблю.

(Нина Берберова)

В лечебнице спокойно, тихо, пусто, Чуть пахнет ваннами и свежею капустой И морем, и смолой.

(Анна Таль. «Сестрорецк»)

Тогда встает передо мной Мой царскосельский день. …Он пахнет морем и руном Гомеровской строки, И гимназическим сукном, И мелом у доски; Филипповским (вкуснее нет!) Горячим пирожком, Девическим, в пятнадцать лет Подаренным, платком…

(Д. Крачковский-Кленовский)

И выгружают медленно дрова На мостовую парни звонко. Так остро пахнет потом и сосной…

(Вера Лурье)

В дыму бледно-зеленом Крестовские лужайки и леса. Пестрят стволы берез. И над землею (От алгебры весьма отличный запах) Смолою тянет и сырой травой.

(Михаил Струве)

Это – память вкусовых рецепторов:

Каких-то шоколадок хилых У ярославца сверток взяв, Отправились под звон немолчный В любимый наш, забытый сад… Нет! Не найти такой же точно На свете вкусный шоколад.

(Михаил Струве)

О время, незабвенный вкус в котором Я выпила с горячим молоком

(Ксения Бабкина)

А пьяновишни от Berrin? Засахаренные каштаны?.. О, у Gourmets был boule de neige, Как мятно-сахарная клецка…

(Игорь Северянин. «Поэза для лакомок»)

Кухмистерскую, гордость здешних мест, Мамаша держит на Разъезжей. Ей Катя помогает. И с утра Битки замешивает с луком.

(Михаил Струве)

О, пыльный вкус родной земли…

(Петр Бобринский)

Это – то, что помнит кожа помимо стиховой эрудиции:

Бурлили воды в нашей дельте плоской, Носился ветер, как шальной. Он нам в лицо смеялся брызгой мелкой…

(Михаил Струве)

И октябрями влажными Россия Укутывалась в лондонский туман…

(Ксения Бабкина)

А в сквере влажные скамьи — Любви вечерняя приманка!..

(Валентин Горянский)

Тяжелый ветер с Запада. Темно — И в полдень лавки зажигают. На Невском людно. Мокрая мятель За воротник вам залетает.

(Михаил Струве)

И поскольку в этих стихах имперская столица часто является страной детства, инфантилизирующая себя память позволяет монтировать образы и толки, категории предметов и навязчивые видения в порядке случайного перебора:

Фонтанка. Мост и бронзовые крупы. Карета бабушки. Ивана борода. В канале плещет тяжкая вода. В Михайловском гастроль французской труппы.

(Георгий Эристов)

Речь идет о консервации урбанистических импрессий, и средством консервирования служат отчужденные от столбовой дороги русской поэзии XX века объездные стиховые пути – в большинстве случаев заведомо консервативный, эпигонский, «пушкинский», приправленный иногда Блоком, стих, – как простодушно признавался Юрий Трубецкой, которого современники аттестовали «подлизой», что, кажется, самым точным образом описывает и его поэтику:

Как хорошо, закутавшись в доху, Бродить в снегу Таврического сада И знать, что сердцу ничего не надо, Пусть бьется в лад спокойному стиху.

иногда же, наоборот, самоотстраняющийся идиостиль (в котором, при некотором усилии, все же можно рассмотреть амальгаму влиятельных авангардистских образцов):

Колокол на площади По пояс в колесах Треплется лошадь, Жуя овес. Мысли заколочены. Дуга, уздечка. Сидит прочно На улиц речке. По снегу, дождику, В бесцельный скок. Натянуты вожжи — «В тоску высокую!»

* * *

Под форточкой стоял и ухал Исакий под мороз. Понамело пера и пуха За окна слез. Глядел фонарщик у цепи желтой И резал даль, Все с той же пополам расколотой Тоской в февраль.

* * *

Наупаковано. Заупаковано. Двойные рамы – мороза нос. Нева на ключ по брюхо скована. Ледища глыбища – голодный пес. У окон светики калечат разницу, Стекает в улицы людская тень. Еще не начато пастилкой празднество. Ночь прикрывается схватить кистень. В гостиной шарики качают дерево. Кричит игрушками в шальной народ. В мотках прыгунчиках худеет вервие Под перевязками любых пород. Заупаковано. Позаштриховано. Узорных стеклышек играет пар. Там где-то мысленно всем пташкам холодно. Под электричества трещит пожар.

(Даниил Соложев)

Главную посылку, на которой строится патетика былых жителей метрополиса, мы находим в самых истоках изгойской лирики, как заметил с содроганием в отклике на выход в Петрограде в 1922 году книжки переводов Адриана Пиотровского из Феогнида филолог Георгий Лозинский, убежавший в августе 1921 года с помощью финна-контрабандиста из своего города и проживавший в Париже: «Две с половиной тысячи лет назад народная партия изгнала из Мегары поэта Феогнида, горячего сторонника аристократического образа правления. <…> И через две с половиной тысячи лет эти песни изгнанника, зачатки “эмигрантской поэзии”, сохранили для нас свою свежесть. Возможно, что переводчик, избрав темой своей работы сборник Феогнида, и не имел в виду его злободневность, но затушевать ее он не мог, и именно как близкую нам мы воспринимаем значительную часть элегий… “Город наш все еще город. Но люди – другие”, – восклицает он, затаив жажду мести»1.

В формуле «город тот же, люди другие» передана структура мотивной схемы эмигрантских стихов об оставленном месте – см. например у Татианы Остроумовой о «крае, где петь впервые я училась»:

Мне б знать, что здесь средь дымных пург, Как на смотру иль на параде, Стоит Петровский Петербург В чужом и страшном Ленинграде. И вздыбив верного коня, Воспетый правнуком арапа, Все тот же Петр. Так пусть меня Терзает бархатная лапа…

Формула иногда может быть и обращена – «люди те же, а город другой».

Выделяя зарубежный филиал «петербургского текста» русской поэзии, приступая к систематизации и описанию всего корпуса изгнаннических гимнов и диатриб столице, мы видим, что поэтическое напряжение и, следовательно, залог известной живучести этих стихов зиждется на смысловом конфликте между разного рода статическими и разного рода динамическими компонентами, притягиваемыми самой титульной темой.

Доминирующее мемуарное измерение эмигрантской стиховой петербургологии предполагает статику окаменевшего времени, вывозимого, как известно, всеми в эмиграцию стоп-кадра последнего петербургского дня, каким бы он ни был —

А уезжая, думал «до свиданья», Смотря на невские стальные воды. Пройдут недели, месяцы и годы, И медленно умрут воспоминанья. Забуду я мосты, проспекты, зданья И за рекой, на Выборгской, заводы.

(Евгений Шах)

В прощальный час, в последний раз Мы улыбаемся и шутим. Трепещущий бессильно газ Не разметет полночной жути, Но видим мы – и стороной Идем, по-прежнему болтая, — И конский труп на мостовой И вкруг него собачью стаю.

(Яков Бикерман)

Сложившийся к 1920-м жанр ностальгической полу-элегии, полу-оды городу тоже статичен по определению. Печаль ли, хвала или умиление – равно заданы в нем заранее. Но биография переместившегося лица, т. е. (тоже по определению) – судьба, как мотив изначально предполагает некоторую динамику. И в рано осознанной дилемме эмигрантского поэтического самосознания – стихотворение как совершенное произведение словесного искусства или стихотворение как пронзительный «человеческий документ» (полемика В. Ходасевича – Г. Адамовича), стихотворения петербуржцев о Петербурге отчасти являются опытом преодоления этой принудительной развилки – они документируют лирику бездомности, дневниковые медитации «голого человека на голой земле». «Документализация» осуществляется анкетно мотивированной местной топонимикой, локально привязанными реалиями, картой, календарем, хронологией:

В воспоминаньях я не властен и не волен, Я помню наших встреч привычные места, Под перезвон пасхальных колоколен. Касанья краткие разгоряченных рук, Весенний небосклон над опустевшей Стрелкой, И двух сердец нетерпеливый стук, Перерываемый далекой перестрелкой.

(Евгений Раич-Рабинович)

Тематически заданные сочинения с заранее объявленной высокой степенью предсказуемости, сочинения про «город, явный с первых строк» (как сказал по, в общем, сходному поводу Пастернак, – по поводу беженки из Петербурга в Ленинград), преодолевают подразумевающуюся банальность введением личной, документированной, «тайны» – укромные местечки города с точными адресами.

Сопутствующие петербургской теме мотивные клише, тоже заведомо статичные в эту пору, скажем, происхождение столицы как материализация бреда —

И здесь на зараженном нерве Из бреда создал Чародей Дворцы, темницы, храмы, верфи, Призрак мятущихся людей.

(Евгений Недзельский)

или первородный грех города на костях («На спинах держат град старинный сто тысяч мертвых костяков» – Н. Агнивцев, «Хрустел под бледным Петроградом коварный костяной фундамент» – Евгений Шах), или реванш топи блат –

И пошатнулся всадник медный, и помрачился свод небес, и раздавался крик победный: «Да здравствует болотный бес».

(Владимир Набоков), —

все эти общие места и их производные преломляются новообретенной динамикой, энергией эпистолярного посыла, ведь многие из эмигрантских стихотворений – это в своем роде «письма туда».

Во все эти статические конструкции темы и жанров (а среди жанровых инерций числятся и псалмы-плачи об утраченном Иерусалиме) вписана диахроническая динамика двойной метаморфозы. Ибо эмигрантская стиховая петербургология прошла несколько стадий (в какой-то мере они соответствуют массовым изменениям эмигрантской психологии и историософии). Первая восходит к метаморфозе послереволюционного года, когда вся поэтическая эмблематика изменила семантику, начиная со шпилей и шпицев —

Осенний день раскинул крылья Над утомленною землей, — И петербургская Бастилья Блестит кровавою иглой —

(Б. Башкиров-Верин)

и кончая самим «Медным всадником»:

И веще мнится, что с гранита Старинной злобы не тая, Виясь ползет из-под копыта Полуожившая змея.

(Александр Рославлев)

– последняя неоднократно шипит в разных эмигрантских стихах, ну например, —

Там, где могучий Всадник Медный, О вековой гранит звеня, Сдавил главу змеи зловредной Копытом гордого коня, — Из-под гранита пьедестала Пробился новый злобный гад, Его раздвоенные жала Коня и всадника язвят.

(Александр Федоров, 1924)

Происходит смена функций персонажей петербургской неомифологии начала века2 – Медный Всадник во время наводнения 1924 года у Вадима Гарднера говорит:

«Ты бушуй, красавица-царица, Гневом обуянная Нева, Покарай потомков ошалелых, Ты в отмщениии своем права. Осквернили детище Петрово, Переименован в Ленинград Чудный город, плод мечты высокой, Парадиз мой обратили в ад».

В общем, происходит обращение, перевертывание, перезаполнение одической формулы «Где прежде – там ныне» – примеры слишком многочисленны, приведем лишь один, где город персонифицирован в его этимологически производном духе места – в городовом, с которым Блок попрощался в травестии городского романса:

Не слышно шуму городского, Над Невской башней тишина, И больше нет городового — Гуляй, ребята, без вина

Эмиграция реабилитировала этого неизменного носителя сатирической ноты (кажется, только Маяковский с его урбанистическим пантрагизмом выбрал его в свои двойники: «Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи – иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые»). Показательна в этом смысле история стихотворения Александра Радзиевского «Мечта обывателя», напечатанного в «Новом Сатириконе» послефевральским летом 1917 года:

Городовой… как звучно это слово! Какая власть, какая сила в нем! Ах, я боюсь, спокойствия былого Мы без тебя в отчизну не вернем. …Где б ни был ты, ты был всегда на месте, Везде стоял ты грозно впереди. В твоих очах, в твоем державном жесте Один был знак: «Подайся! Осади!» …Мечтой небес, миражем чудной сказки Опять встает знакомый образ твой… Я заблудился без твоей указки. Я по тебе скорблю, городовой!

В широких слоях эмиграции это стихотворение потеряло свою ироническую интонацию, а заодно и автора – в сан-францисских изданиях «Блистательного Санкт-Петербурга» 1960-х оно было отписано Н. Агнивцеву, а лос-анджелесский журнал «Согласие» хотел видеть автором расстрелянного князя Владимира Палея.

Низший чин полицейской стражи покрывается лирической дымкой —

Посередине мостовой седой в усах, городовой столбом стоит, и дворник красный шуршит метлою.

(Владимир Набоков)

Пар валит от жаркой конской выи, Пристав шел – порядок и гроза, И уже без слов городовые Поднимали строгие глаза.

(Валентин Горянский),

приобретает героические обертоны – при воспоминаниях о февральских днях:

В этот день машины броневые Поползли по улицам пустым, В этот день… одни городовые С чердаков вступились за режим!

(Арсений Несмелов)

монументализируется через сближение с памятником Александру III:

Но неизменно каменное слово Насмешника Паоло Трубецкого: Гранитные комод и бегемот, И всадник, в облике городового, Украшенный кровавым бантом зря; Февраль слиняет в ливнях Октября!

(Александр Перфильев)

и, подобно Милицанеру из поэзии будущих эпох, стоит, исполненный предчувствий, в центре санкт-петербургского космоса:

Вблизи Казанскаго Собора Мальчишки продают цветы. За тенью синею забора Скамейки желтыя пусты. Восходит солнце над Невою, Церквей сверкают купола. Летит в лазурь над головою Адмиралтейская игла. Фигура резкая застыла Городового на посту. Глаза его глядят уныло Куда-то мимо, в пустоту!

(Анна Таль, 1925)

Ко второй половине 1920-х – стихи экс-петербуржцев о Петербурге начинают наследовать энергию очередной метаморфозы – ностальгической. Как говорила Ахматова: «Вы заметили, что с ними со всеми происходит в эмиграции? Пока Саша Черный жил в Петербурге, хуже города и на свете не было. Пошлость, мещанство, смрад. Он уехал. И оказалось, что Петербург – это рай. Нету ни Парижа, ни Средиземного моря – один Петербург прекрасен», повторяя, впрочем, наблюдения К.И. Чуковского в предисловии к книге Саши Черного в «Библиотеке поэта»3. В стихах появляется топика и риторика, заставляющая вспомнить чеховский пассаж (эта фраза приводится как пример чеховского блеска в лекциях петербуржца Набокова, придирчивого наблюдателя эмигрантской стилистики): «Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал». Возникает конструкция «здесь и там», как и называется стихотворение В. Гарднера – где даже финские конькобежцы его не устраивают:

И образы прежней России Рисуются снова в мечтах. Вот вижу зиму в Петрограде; Скользят по катку на «Прудках». …Подружек ведут гимназисты; Идет за четою чета… Свежи по зиме поцелуи, И нектара слаще уста. …Ребята в Руси говорливей, Проказники много резвей; Смышленей, смелее мальчишки И девочки наши нежней.

То есть стихи подзаряжаются энергией преодоленного заблуждения, снятого проклятия, усмиренной злобы. Есть и еще один динамизирующий поворот темы, еще один энергетизирующий момент для ухода от штампа, которым чреваты стихи из раздела patriotica на чужбине. Из прошлой петербургской жизни выбираются реалии, которые ранее, в 1910-х, несли тему континента («серым пеплом от окурка Европы» назовет Петербург Евгений Недзельский), скажем, «пармские фиалки» или магазин «Цветы из Ниццы» – как у М.Струве —

Здесь о садах на море бирюзовом Мечтает привозной французский рай, —

то есть компоненты того зазеркалья, в который ныне переместился пишущий и которые в своем соприродном контексте начисто лишились своего поэтического ореола, как, скажем, более или менее достижимая Ницца в воспоминательных стихах Николая Оцупа о 1918 годе:

Где снегом занесенная Нева, И голод, и мечты о Ницце, И узкими шпалерами дрова, Последние в столице.

Воссоздание опознаваемого города в лирическом стихотворении состоит во введении уникальных зрительных и слуховых деталей, а в петербургской поэтике начала прошлого века, как правило, сочетания тех и других, и обычно – минимума этих деталей, звукозрительной пары:

Последний свет погас в окне И мы следим в сияньи братском, Как медный всадник на коне Летит по площади Сенатской. И вот навек запечатлен Тот миг… Загадочно-недавен В моих ушах, как сон, как тлен, Звенит-звенит еще – «Коль славен»…

(Татиана Остроумова)

Минимум деталей имеет своей мотивировкой тот тип видения, которое оставляет после себя в вербализуемом остатке именно метонимические фрагменты – сновидение. Так, в стихах Льва Гордона, написанных перед отъездом в Европу:

Мой Петербург, где умер Гумилев, Где ночью люди говорят о Блоке… И снятся мне у новых берегов Твои горбатые мосты и доки.

Можно говорить об особой поэтике эмигрантского миража, который может быть немым и звуковым, и Петербург сравнительно с Москвой скорее беззвучен – вот вариации «Песни Миньоны» у петербуржанки Татианы Остроумовой:

Туда, где воздух чист и волен, Где на булыжнике трава, Где средь узорных колоколен Расселась жирная Москва. Туда, туда, где Питер четкий Вонзил в луну блестящий штык, Где близок ночью, сквозь решетки, Дворцов таинственный язык.

Расписанное видение жанрово тяготеет к стиховому описанию картины, симптомом этого тяготения становятся словесные портреты конкретных петербургских картинок. Так, Вера Лурье, ученица Гумилева, вослед «Заблудившемуся трамваю», вводит в свое воспоминание вывеску «зеленной»:

И гуляют важные торговцы, Наслаждаясь солнцем и весной, Точно нарисованные овцы С вывески соседней зеленной.

или вывески у Михаила Струве, тоже числившегося в учениках Гумилева (Гумилев говорил о Маяковском: «Не больше нашего Струве»):

Немудрые мелькают магазины. Золоторогий бык и красной рыбы Разрез на блюде с вилкой посреди.

Другие петербургские картинки берутся из интерьера – вот у того же Михаила Струве комнатка курсистки:

И над девичьей белой постелью, Ни цветов, ни крикливых картин, А «Сестра Беатриса» и рядом Генрих Ибсен, Толстой и Куприн.

Или у него же – комната белошвейки

Ты кипятила кофей. Руки наши Встречались, так был столик мал. И только с карточки безумный Гаршин, — Ты помнишь? – нас не одобрял

Петербургский поэтический текст вообще склонен накапливать и сводить в единый иконостас обозначения и переложения «картинок», обрамленных композиций – от ведуты (у Марии Веги: «И Петербург, стихи напевший мне, свернувшись, лег в гравюру на стене») до витрины:

Мощность Петропавловской твердыни, Шпиль Адмиралтейства в облаках И у Елисеева в витрине Пара неуклюжих черепах!

(Г. Сатовский-младший)

Расстояние от витрины до петербургского окна не столь уж велико —

И в одном из кривых, из малых Деревянных ее домов Переплетный мастер Измайлов Жил немало уже годов. На нечистом окне и сером Обозначено – кто живет, И распластан там для примера Синемраморный переплет.

(Михаил Струве. «Петербургская сторона»)

Где под окнами – скамеечка, А на окнах – канареечка И – герань!

(Николай Агнивцев. «В домике на Введенской»)

и, переходя от мещанских кварталов к фешенебельным –

Те пармские фиалки на окне, Что выходило на Неву, завяли. Их нет давно. И нет Невы…. Ну что же, вспомним зимний полдень, дом И на паркете отблеск розоватый, Неву в сияньи снежном за окном, А между рам – стаканчики и вату. И пармские фиалки у окна, Махровые, бледней обыкновенных. Как я любил их!

(Д. Крачковский-Кленовский)

Окно всегда являет живопись менее или более фигуративную:

Блестит окно в морозном чертеже.

(Михаил Струве)

О Рождестве, пушистом, рыхлом снеге, О ледяных узорах на окне…

(Александр Перфильев

Сверкала на окне узоров льдистых вязь…

(Николай Агнивцев)

Ледяные розаны на стеклах…

(Георгий Адамович

Когда над снежною Невою Закат морозный не погас. Еще на окнах розовеет Последний блик его лучей…

(Вера Булич)

Да солнца стрелы золотые Дрожат на окнах, как в былые Давно ушедшие года

(Павел Булыгин)

Аничков мост, Фонтанка, ряд карет Дрожат в окне неясным отраженьем.

(Мария Вега)

(Заметим в скобках, что излюбленный оселок историософского сарказма, «окно в Европу», – не станем утомлять примерами из зарубежных ретроспективных упреков державному основателю – иногда совмещается с проемами прославленных персональных окон, как у Михаила Айзенштадта-Аргуса:

Окно – вы помните? – на целый мир, в Европу ли, Бушует ветер, финский ледяной Над темною громадою Петрополя, Над всадником с простертою рукой. В окно – вы помните? – глаза глядели всякие На снег, на острова и на метель, На мощные колонны Исаакия, На мелкого чиновника Акакия Почти что легендарную шинель.)

Петербургский поэтический эмигрантский текст, встающий в позицию самооглядки, берущий на себя обязанность резюмировать и сгустить традицию, усиливает тенденцию экфрасиса. Он не столько дает описание картины города, сколько описывает город как картину. Процесс перевода архитектурных пейзажей, или предположительных многофигурных полотен, или городских фотографий на язык ритмизованной речи содержит в своем механизме посредующие, промежуточные тексты. Это образчики жанров городской бытовой словесности.

К урбанистической малой словесности, устной и письменной, относятся – в порядке алфавита и весьма выборочно – афиши театральные («рассказ о влезших на подмостки», по дефиниции Маяковского), билеты пригласительные, библиотечные требования, вывески, домовые книги, классный журнал, меню, обложки книг, прейскуранты, путеводители по городу (вариант – устные объяснения, как куда пройти), расписание остановок городского транспорта (появляется даже семантика номера трамвая – «садись в трамвай, такой пустой, такой восьмой» – у О.Мандельштама, тот же маршрут у М.Струве – «Восьмой. Зелено-желтый знак. Скорее к прицепному»), реклама, речевки местных детских игр, траурные объявления и т. д.

Может быть, самые главные городские жанры назвал один из первых в поэзии русского модернизма истовых описателей повседневной столичной улицы. Петр Потемкин писал Иннокентию Анненскому (отвечая на не дошедшее до нас письмо, в котором Анненский утверждал, что импрессионизм не идет городу): «Я не согласен с Вами… в отрицании Вашем городской сказки. Мне даже кажется – не будь у города обманчивой фантастической личины, разгадай все его изнанку – рецепты да счета, – никто и жить бы в нем не стал»4. Все эти урбанистические тексты, рецепты да счета и прочее, прямо или косвенно, раньше или позже отражаются в стиховой петербургиане у эмигрантов. Напомним еще один жанр из этого разряда – список дел или перечень покупок:

Потом составлялся список, И мамаша была строга: У Зернсена сосисок, У Бараковых – сига, На Морскую в «Ниву» зайти, Указать на неудобное положение, Так как опять в пути Где-то застряло приложение.

(Валентин Горянский)

В беженской мнемопоэтике различные списки сводятся во всеобъемлющий каталог, призванный перечислить «все»:

Я помню все – гранитные перила, И Карповку, и путь на Острова; Где муть залива солнечно застыла, Где так душиста свежая трава. И Летний Сад, и баржи на Фонтанке, И грустный, затуманенный закат, И в булочной румяные баранки, Которыя так шелково блестят. Весенние, прозрачные недели, Подснежников густую полосу, Сверкающие лужи на панели — В душе я осторожно донесу.

(Анна Таль)

Реалии петербургского быта 1917–1921 годов вызвали к жизни новые фольклорные жанры, например, амебейные композиции споров в очереди. Очереди, быстро получившие наименование «хвостов» с последующей разработкой соответствующего метафорического ряда (непременная шутка тех лет о том, что Дьявол уже на подходе, ибо хвост уже виден), тоже предоставили свою риторику эмигрантской поэзии – у одного из эмигрантов в 1919 году:

Успокойте ваши нервы; Что же вы там все орете?! Вы в хвосте стоите первым, Значит, первым и войдете. – Бросьте вы; не рассуждайте: Хоть и первым получаю, Но зато, не забывайте, Я и первым все съедаю.

(Михаил Миронов-Цвик).

Подведем некоторые итоги намеренно разрозненным – в лад всеохватной фрагментарности, пестуемой самими носителями петербургской темы, – наблюдениям.

Многократное, уже двухвековое т. н. умирание Петербурга как поэтический и публицистический мотив невольно встает в отношение параллельности с самой усталостью темы, с ее буксующей тавтологичностью, с ее как бы предсмертным износом.

Поэтическое сочинение на тему «Мой Город» должно поэтому вырабатывать тактику обновления риторики, для какового обновления литература знает несколько путей – заимствование из соседних словесных рядов, смена образа автора (превращение из Савла в Павла), удвоение банальности как средство преодоления ее и т. д. Проблема дления петербургского текста стояла и стоит, и, хочется сказать, стоять будет перед литераторами и метрополии, и эмиграции.

Впервые – Звезда. 2003. № 10. С 194–205. Частично вошло в состав совместной вступительной статьи «На земле была одна столица» в кн.: Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна) / Вст. ст., сост., подготовка текста и примеч. Р.Тименчика и В. Хазана. СПб., 2006 («Новая библиотека поэта»). Справки о цитируемых авторах найдутся там же.

Комментарии

1.

Лозинский Г. Элегии Феогнида из Мегары. Перевел Адриан Пиотровский. Пг., 1922 // Звено. 1923. 22 октября.

2.

Тименчик Р. «Медный всадник» в литературном сознании начала XX века // Проблемы пушкиноведения. Сб. науч. трудов. Рига, 1983. С. 82–101; Тименчик Р. «Поэтика Санкт-Петербурга» эпохи символизма/постсимволизма // Труды по знаковым системам 18. Тарту 1984. С. 117–124.

3.

Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Т. 2. М., 1997. С. 392; Саша Черный. Стихотворения. Вст. ст. и общая ред. К. Чуковского. Критико-биографич. очерк, подгот. текста и примечания Л.А. Евстигнеевой. Л., 1960. С. 19.

4.

См.: Тименчик Р. Петр Петрович Потемкин // Родник (Рига). 1989. № 7. С. 13.

Библиография поэзии и поэзия библиографии

Поэзию и библиографию сближает эпизод их сравнительных жизнеописаний, когда александрийский поэт Каллимах, возможно, сотрудник тамошней Публички, составил списки сочинений всех греческих авторов, что и позволило считать его в европейской традиции отцом библиографии. От многих сочинений остались только выведенные Каллимахом их имена, поскольку фонды местных библиотек были изведены невесть кем. Писавший стихи всеми метрами, как характеризует его византийская энциклопедия, Каллимах – не просто поэт, а «поэт-поэтыч» (если есть «актер-актерычи»), изыски которого впору популярить и сегодня, – проверял атрибуции переписчиков, разводил многочисленных тезок-греков, Александров и Аполлониев, Деметриосов и Гераклидов (напомним, что в V в. до н. э. в Аттике было, например, три трагика Еврипида), отделял соименных сыновей от отцов, опознавал анонимов, надо полагать, с тем же наслаждением, с которым он сочинял свои изобретательные композиции. Ведь списки малодоступных публике обложек в известном смысле подобны стихам – и те и другие состоят из соизмеримых, сходно устроенных и торжественно звучащих отрезков.

Каталог русских поэтов прошлого века похож на отменно сложенный верлибр, напоминающий о перечислениях Уолта Уитмена или Михаила Кузмина (сказавшего, что «всякий перечень гипнотизирует и уносит воображение в необъятное»). Это – парад номинативов, порой перебиваемый вторжением комичных родительных падежей («твоих глаз», «моих тысячелетий») или хулиганствующих инфинитивов («Родить мужчинам»). Это поля кириллицы, на которых нет-нет и всходят латинские литеры (недавние обязательные галуны, как заметил в начале 1930-х Владимир Набоков). Списки заголовков книг – это ведь собрание микротекстов, каждый из которых устроен так же, как и пространный художественный текст: в нем содержится возможность двуплановости и разнотолкования. Иногда эта двусмысленность доведена до предела, как в омонимах, представляющих вне контекста языковую загадку. Так, читатели 1922 года гадали, что за «Град» на обложке у Николая Оцупа, вид осадков или славянизированный «город»1. Работа над заглавием по тщательности не уступала отделке стихов – поэт Валентин Анненский-Кривич, только отвергнув «Дымы», «Кольцо обручальное», «Дымные песни», нашел свое окончательное «Цветотравы»2. Загадка названия охранялась так же неукоснительно, как и тайные смыслы стихов: «Я спросил его наивно, почему книжка называется «Трюм». Майзельс удивленно промолчал»3. Как список кораблей, списки стихов хорошо читать перед сном, роняя их, как ветхого Данте…

Когда бы грек увидел сегодняшние книгоописания, он бы удивился совпадению: и мы тоже в иных случаях знаем только названия. Списки Тарасенкова-Турчинского призваны исчислить те памятники, сохранность которых никем не обещана. В книгохранилищах чужих городов эти остатки скарба метеков могут стать изгоями депозитариев. В иных столицах, выйдя из-под спасительной сени спецхранов, они стали неприоритетной частью комплектования. Какие-то из поименованных томиков рискуют остаться только строчками в desiderata, библиографическими улыбками чеширских котов.

Книги Тарасенкова и Турчинского – праздник для всех, вкусивших наркотика книжной пыли, запойных читателей карточных каталогов, былых посетителей палаток утильсырья, тех рассеянных гостей, которые сразу замечают в кабинете хозяина многообещающий своей невзрачностью корешок. Они не столько библиография, сколько география той сумеречной библиографической зоны, которая знала своих первопроходцев, проводников, контрабандистов и, наконец, дождалась землеописателей. Труд библиографа, как известно (или недостаточно известно?), не самый легкий. Но не станем их жалеть. Им зато дано едва ли не магическое переживание того общего дела, которое некогда померещилось дежурному по каталогу Румянцевского музея.

Как писала поэтесса Татьяна Бек, «чтобы победоносно завершить подобную работу, надо быть и буквоедом, и безумцем, и педантом, и маньяком, и – главное – талантливым читателем. Надо быть Дон Кихотом русской поэзии и библиографии!»4 Все так, но о завершении приходится говорить с оговорками, ибо – повторим это в 1001-й раз: полных библиографий не бывает. И не может быть. И, кажется, в силу некоторых таинственных законов культуры, не должно быть. Всегда должна оставаться надежда на позицию номер эн плюс один к самому завершенному перечислению.

Есть фраза Каллимаха, донесенная до нас: «Большая книга – большое зло». Современная профессура полагает, что эта mega biblon – ни под коим видом не библиографический справочник, а какая-нибудь мегаломанская поэма и что это вздох обреченного читать всю литпродукцию подряд библиотекаря. Во всяком случае, про книги Тарасенкова и Турчинского можно с уверенностью сказать – «большое добро».

Входя в предлагаемый этими книгами каталожный зал, при всей готовности к тому обстоятельству, что русских стихов больше, чем кажется, и что в преизбытке поэтических книг первой половины минувшего столетия найдутся два «Подорожника», две «Свирели», два «Эха», четыре «Костра» и четыре «Жар-птицы», все же ловишь себя на том, что невольно уподобляешься одному мимолетному персонажу гумилевской эссеистики, который, «заходя в библиотеку», «вздыхает о том, сколько написали люди»5. Гипертрофия рифмы (говоря и чуть-чуть более красиво, чем полагалось бы при обсуждении сухого библиографического перечня, и не совсем строго – вспомним о десятке книг «стихотворений в прозе») в двадцатом столетии удручала и самих поэтов. «Стихи можно отныне мерить фунтами и пудами. Стихи отныне подвозятся к столицам на подводах, наравне со всякой прочей живностью», – сетовал Александр Блок6. Несмотря на стихотворную убедительность лозунга «Чтоб больше поэтов хороших и разных», в этих справочниках наберется не так уж много «разных» и не так легко отыскиваются «хорошие». Но библиография – великий уравнитель. Андрей Белый в том же году, когда Блок жаловался на перегруженные подводы, тоже протестовал против уплотнения Парнаса: «Если поэт А. Блок, то чем не поэты, напр., Стражев и Новиков? В детстве я читывал Авлина. О, и Авлин, и Авлин поэт тоже!»7 Однако даже начинающий историк литературы знает то, о чем когда-то написал один талантливый литератор: «И мы, плохие поэты – тоже нужны. По нашим следам, по нашим неудачам проходит великий к победе. Нужны сотни Василиев Гиппиусов, Поярковых и Стражевых для одного только Блока»8.

Поэтами с точки зрения библиографии именуются решительно все, говорившие в рифму. Как написал Лев Лосев в инскрипте одному литературоведу, —

Таланты есть и поогромнее, Но ведь Роман conservat omnia.

Поэтому, помимо прочего, этот справочник дает и первоначальное представление об окружающем читателя XX века русском рифмованном космосе – рекламы, инструкции, памятки вендиспансера, мнемотехнические шпаргалки, какие-нибудь куплеты о сугубой химии —

Бор встречается в природе В виде борной кислоты И, сгорая в кислороде, Дает бурые пары.

Поименованные, например, в надлежащем месте алфавитного списка «Унтер-офицерские беседы с солдатами в стихах» А.В. Скрипицына (Скрина) надолго запомнились современникам:

«Не знаю точно, что должны были делать унтер-офицеры с вверенными им стихами – петь их перед новобранцами, мелодекламировать в ротных швальнях или пластически передавать их на гимнастике, но все случаи солдатского обихода были предвосхищены в казенных стихах.

Обязанности конвойного

Кажется, много не надо таланта, Чтоб под конвоем вести арестанта. Но и для этого дела зараз Нужны и уши, и разум, и глаз. Помни: с того, кто поручен конвою, Глаз не спускай – не удрал бы порою, Если ж на грех он задаст стрекача, Не натвори чепухи сгоряча… и т. д.»9.

Что уж говорить о вошедшем в поговорку Дяде Михее (Сергее Аполлоновиче Коротком), певце табачных изделий:

Папиросы «Ада», «Ада» — Поощрять их надо, надо! Приключилось с тобой горе, Папиросы «Трезвон» купи, И в дыму его, как в море, Свое горе утопи. Весна! Разносят свежесть травы И дышат нежные цветы, «Зефир», «Ю-ю», «Фру-фру» и «Ява». О милый друг, закуришь ты!

Как резонно заметил один критик полвека спустя, «если бы дядя Михей дожил до сегодня, он, пожалуй, называл бы себя поэтом Серебряного века»10.

Или – о плодовитом гусарском метромане Посажном:

Не говорильня, а Диктатор Судьбу России порешит.

Даже если пока оставить до лучших времен сопредельные версифицированнные территории, прикладную поэзию, а также ждущую своего историографа лирику и эпику российского графоманства, следует признать, что и история «настоящей» поэзии прошлого века известна нам не очень хорошо.

Можно было бы составить пространный протокол причин этого недознанья, но назовем здесь только самую показательную примету неблагополучия: у нас долго не было даже надежной библиографии поэтических книг, не говоря уже о росписи журнальных и газетных публикаций.

В 1966 году в этой без малейшего преувеличения неизведанной области произошло нечто вроде прорыва – вышла книга А. Тарасенкова «Русские поэты XX века». Она стала путеводителем по воистину необъятным просторам раскидистого российского книгопечатания – от Либавы до Владивостока, от Крыжополя до Тяньцзиня, от Луги до Сан-Пауло, меморандумом для комплектаторов лучших славистических библиотек мира, импульсом для многих начинавших тогда филологов.

Анатолий Тарасенков, критик и редактор (не тем будь помянут), собрал внушительную коллекцию стихотворных книг, заслужив прозвище «Иоанна Калиты русской поэзии», и составил по печатным источникам не менее внушительный перечень своих дезидерат. Но, разумеется, как и всякая – напомним еще раз! – библиография, его картотека не была свободна от ошибок, усугубленных при издании отсутствием научной редактуры.

Библиографическая ошибка – мина замедленного действия. Она срабатывает через полвека, век и более. Из многочисленных примеров подорвавшихся по причине когдатошней утраты редакторской бдительности приведу только один: в сравнительно недавнее издание «Неизданного и несобранного» московского поэта-символиста Эллиса (Л.Л. Кобылинского) включены экзерсисы из ревельской книги 1916 года, автор которой то ли взял тот же псевдоним, то ли обладал такой паспортной фамилией. А в издании Тарасенкова 1966 года оба стихотворца были объединены.

Неполнота книжки 1966 года исторически легко объяснима (так же, как, обнаружив недосмотры в обсуждаемых изданиях, будущий историк должен будет вспомнить о заштабелированных и депонированных книжных фондах, об утраченных или «заставленных» в крупнейших библиотеках экземплярах раритетов, т. е. о физической невозможности изучить книжку de visu). База данных для того издания подбиралась в 1950-х, когда сведения о печати русской диаспоры проникали в метрополию по капле. При публикации срабатывали еще и цензурные и автоцензурные запреты на упоминание изданий русского зарубежья, оккупированных немцами и румынами территорий, переведенных на спецхранение книг осужденных литераторов. Да и просто, как помнят имевшие дело с издательствами в ту эпоху, спокойней для судьбы библиографического указателя было вычеркнуть, скажем, заглавие «Сволочь Москва».

За истекшие полвека в этой узкой обсуждаемой здесь области произошли, как и следовало ожидать, кардинальные перемены. В 1960-1970-х в краеведческом литературоведении появлялись сообщения о многих стихотворных книжках, выходивших в провинции в годы лихолетья, в очерках и заметках о книжных коллекционерах замелькали позиции, не учтенные в книге 1966 года, какие-то оставшиеся неизвестными издания были описаны в печатном каталоге коллекции другого видного собирателя по этой теме И.Н. Розанова, а затем и в каталоге собрания М.С. Лесмана, появились пионерские обзоры рукописных книг эпохи военного коммунизма и НЭПа, стала выходить добротная библиографическая серия «Русские советские писатели. Поэты», а в 1980-1990-х пришло в библиотеки России несколько крупных потоков старых эмигрантских изданий, появились не только любительские, но также и вполне профессиональные каталоги поэзии русского рассеяния (А. Д.Алексеева) и публикации о собраниях россики в западных библиотеках, были обнародованы библиографии русской книги в Финляндии, Латвии, Эстонии, открылись (ранее практически недоступные) собрания книг, изданных под эгидой ГУЛАГа, восстановилась (если не впервые создалась в России) культура аннотированных каталогов книжных аукционов, началось многотомное энциклопедическое предприятие «Русские писатели. 1800–1917», в ходе подготовки которого было обезврежено немало библиографических фантомов, восходящих к нереализованным издательским обещаниям и прямым мистификациям, и многое, многое другое, взывавшее к составлению итоговой описи русских стихотворных книг предпоследнего полувека.

Наконец, не столь маловажно и то, что за это время собралась личная коллекция русской поэзии XX века Льва Михайловича Турчинского, ориентированного в своем собирательском рвении не в последнюю очередь на конкуренцию с тарасенковскими богатствами и потому нацеленного на отыскивание книг, отсутствовавших у прославленного предшественника.

Профессиональный глаз филолога отметит незаурядные достоинства «проекта Турчинского», делающие его перепись образчиком не просто библиотечной регистрации, а скорее литературоведческой библиографии. Для того чтобы скомпоновать такой каталог, надо помимо тщательного пересмотра книжной летописи, фиксирующей типографскую продукцию в стабильные эпохи на библиографически контролируемой территории, передержать в руках много сотен переплетов, проанализировать легенды обложек и хотя бы бегло ознакомиться с содержанием описываемой книги – и иногда совпавшее в двух книгах одно стихотворение откроет тайну псевдонима, посвящения подскажут город, где книга издана, хоть он и отсутствует на титуле, эпиграфы дадут хронологическую привязку брошюрке с необозначенным годом и т. п. И не просто ознакомиться с изданием, а проверить все доступные экземпляры – загадки авторства, времени и места могут раскрыться в дарственном инскрипте автора или в маргиналиях былых владельцев. И хотя речь идет в основном об эпохе стандартизации и крепчавшего госучета, все же еще остаются мимеографические, гектографические, литографические, машинописные и рукописные тиражи (от одного экземпляра и выше) – ведь они тоже были фактом литературного процесса: на машинописный сборник могла появиться рецензия в журнале «Книга и революция», а рукописные копии книги «Сестра моя жизнь» за несколько лет до своего типографского воплощения ходили по рукам московских поэтов, успев создать небольшую школу подражателей. В реальном культурном процессе фигурировали не фиксируемые официальными книжными ведомостями оттиски и переплетенные выдирки из альманахов на правах книжной единицы. Таким образом, нужно не только перешерстить библиотечные фонды и доступные частные собрания – в центре и на периферии, но и следить за движением букинистического и антикварного рынка – в центре и на периферии, нужно быть одновременно странствующим энтузиастом, искателем жемчуга, буквоедом и крохобором и – что весьма и весьма существенно – испытанным читателем, способным по качеству стихов заподозрить в синтезированной в предыдущих библиографиях одной персоне двух однофамильцев.

Понятно, что исчерпывающая библиографическая экспертиза многих книг, то есть установление авторства, еще впереди. Конечно, нельзя не заметить, что курский Вомерфе скорее всего простой Ефремов, московский Воморг – Громов, а петербургский Носказин, небось, Изаксон, что парижский Эварист Лин взял себе литературной маской имена двух римских пап – впрочем, некоторый содержательный анализ и недолгие архивные поиски тут же обнаруживают подлинного автора – Марка Лещинского. Но будут и более сложные случаи. Под каким псевдонимом скрыт, например, актер Камерного театра Герман Воскресенский, который, по словам некролога11, в 1913 году выпустил талантливый сборник стихотворений? И как за иными титулами для сегодняшнего историка литературы не стоит (и, может быть, никогда уже не обнаружится) никакого авторского лица, так же верно будет сказать, что несколько десятков стихотворцев еще не обрели своих библиографических надгробий.

Новые находки будут. Вот из кишиневской газеты 1921 года можно узнать о еще одной эфемерной бессарабской поэтессе – Екатерине Эмманолиди, писавшей:

Награждена от Бога рифмой Чтобы для всех стихи слагать Моею золоченой лирой Я буду вас всех услаждать12,

из нью-йоркской13 – об издании – Сэви Три. Наташенька. Гамбург, 1949 (лирическая поэма), а из варшавской – о брюссельской книге 1931 года («Клуб четырех») корнета Дмитрия Любищева, сообщавшего:

Я безусловно эксцентричен, Как бездна адская глубок, Мечтой узорной экзотичен, На Гумилева есть намек14.

И – вне всякого сомнения – так далее. Как любое – не устану повторяться! – новое достижение в источниковедении, списки Тарасенкова – Турчинского не могут претендовать на титул всеисчерпывающих, но цена любого дополнения к ним отныне заведомо высока.

Печаталось как предисловия в двух изданиях: Русские поэты XX века. Материалы для библиографии / Сост. Л.М. Турчинский. М., 2007; Тарасенков А., Турчинский Л. Русские поэты XX века: 1900–1955. Материалы для библиографии. М., 2004. («Studia poetica”).

Комментарии

1.

Альмединген Г. [Рец. на кн.]: Оцуп Н. Град. П., 1922 // Книга и революция. 1923. № 11–12 (23–24). С. 61.

2.

РГАЛИ. Ф. 5. Оп. 1. Ед. хр. 31.

3.

Дмитренко А.Л. О воспоминаниях С.Е. Нельдихена // De visu. 1994. № 3–4. С. 70. См. о поэтике названий стихотворных книг: Тименчик Р. Bibliotheca promissa. Теневой портрет русской поэзии начала века // Studies in Modern Russian and Polish Culture and Bibliography. Essays in Honor of Wojciech Zalewski. Ed. by L.Fleishman. Stanford. 1999 (Stanford Slavic Studies. Vol. 20). С. 119–144 (подгот. совм. с Ю.М. Гельпериным).

4.

Бек Т. Галера, груженная стихами: Перепись поэтического населения России первой половины XX века // НГ – Exlibris. 2004. 3 июня.

5.

Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 201.

6.

Блок А. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 5. М.-Л., 1962. С. 646.

7.

Белый А. На перевале. Вольноотпущенники // Весы. 1908. № 2. С. 69.

8.

Райс Э. Под глухими небесами. Из дневников 1938–1941. Нью-Йорк, 1987. С. 83.

9.

Аркадский Л. [А.С. Бухов]. Недавнее. // Петроградское эхо. 1918. 2(19) мая.

10.

Большухин Ю. Незабвенный дядя Михей // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1965. 19 февраля.

11.

Биржевые ведомости. 1917. 30 мая.

12.

Мушкатер. Фильма дня // Бессарабия (Кишинев). 1921. 14 августа.

13.

Александрова В. Лирика в рассеянии сущих // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1949. 3 июля.

14.

Рецензия Юрия Мандельштама (Молва (Варшава). 1933. 20 августа). Из очерка В. Ходасевича «Ниже нуля» (Возрождение. 1936. 23 января) известно, что у Д. Любищева был еще один сборник «Колье Сандрильоны» (Брюссель, 1931). А из рецензии Г. Адамовича – о книжках И. Дублинского и Ник. Ярцева (Адамович Г. Молодые поэты // Последние новости (Париж). 1930. 9 января). И т. д., и т. д.

Разметанные листы

История прошлого века, опрокинувшая привычную закономерность бытия, которая словами Иосифа Бродского формулировалась как «в каких рождались, в тех и умирали гнездах»), мела людей из края в край и из града в град. Турбулентности людских потоков вторила судьба вещей. Осип Мандельштам писал: «Центробежная сила времени разметала наши венские стулья и голландские тарелки с синими цветочками». Стулья, тарелки, личные архивы…

Среди случайных бумаг, занесенных недобрыми вихрями века в рукописный отдел Национальной библиотеки Израиля, есть остатки архива Павла Бархана. Уроженец Гродно, по рождению – Хаим, жил в Германии, подписывался то Пауль, то Павел, переводил русскую литературу на немецкий, писал о русском балете и русской живописи. В ноябре 1942 года кончил свою жизнь в Освенциме в возрасте 66 лет.

Павел Бархан принадлежал к той интересной культурной поросли, которая ждет подробного и поименного описания, – евреи, выходцы из российской империи, ставшие в разных странах мира переводчиками русской литературы.

Бархан до революции бывал в Петербурге. В его романе «Петербургские ночи», вышедшем в Берлине в 1910 году, легко узнаются его друзья из столичной богемы, в первую очередь – Аким Волынский. Волынский, видимо, обратил внимание Бархана на Алексея Ремизова как на писателя, чьи драматургические опыты могут оказаться созвучными поискам немецкого модернистского театра (в свою очередь, А. Волынский был, наверное, инициатором ремизовского перевода пьесы немецкого писателя-натуралиста Йоханнеса Шлафа «Вейганд» и постановке ее в Александринском театре в октябре 1907 года). Этими обстоятельствами, вероятно, вызвано письмо Ремизова, входящее в состав небольшой подборки из бархановского архива в Национальной библиотеке.

1/14 XI 1907

СПБ. Малый Казачий пер. 9 кв. 34

А.М. Ремизов

Простите, что не знаю, как величать Вас: ни имени, ни отчества Вашего не знаю, и напишите мне, а то по русскому обычаю по фамилии называть нескладно.

Письмо Ваше только вчера до меня добралось. Посылаю вместе с этим письмом заказн <ой> бандер<олью> пьесу. Она неаккуратна, но это единственный экземп<ляр>, кроме моей рукописи, который у меня в распоряжении. На нем делали вычерки для цензуры, а потому прошу все зачеркнутое, под чем поставлены ………. (точки) принимать, как нужное.

В рус<ском> цензур <ном> экзем<яре> пьеса названа несколько иначе

Бесовское действо над неким мужем

а также прение живота со Смертию

и т. д.

Анонсироваться же она будет совсем коротко:

Бесовское действо

На днях начнутся репетиции. Пойдет она, по всей вероятности, числа 15–28 этого месяца.

Печатать скоро я ее не думаю, пускай пройдет на театре. Если она Вам понравится, попытайте счастье. Буду Вам весьма благодарен.

«Вейганд» шел 4 раза при почти пустом зале и его сняли, вот незадача с Акимом Львовичем. Ругали вовсю.

В скором времени выйдут «Примечания» к «Посолони», разъясняю слово за слово почти. Я их Вам пришлю. Потом еще три моих книги выйдут.

Сцена в «Бесовском действе» делится на два этажа, верхний – земля, нижний – ад.

Прение живота со Смертию можно думать немецкого происхождения. В ряду старин<ных> немец <ких> масляничных представлений «Fastnachtspiele» сохранился один памятник: «Ein Vasterlavendes spil van dem dode unde van dem levende» напечатан в 1576. Он помещен в изд. Келлера

Keller. Fastnachtspiele aus dem XV Jahr. 2 T. S.1065-1074

Bibliothek des litterarischen Vereins in Stuttgart, T.XXVIII–XXX Общее заглавие издания.

Выписываю эту справку, как образец скитаний сюжетов в случае удачи устроить пьесу на немецкой сцене.

Все бранные слова следует переводить самыми бранными немецкими и притом уличными.

Танец в первом акте играется на гармонье. Пение «Плача Адама», иермосов и Христос воскресе – напевы церковные, если понадобится, буду просить Кузмина разрешить мне прислать Вам ноты.

Турица – маска – бык, буйвол, зубр.

Прощеное воскресенье – последнее воскресенье на масленице, когда по рус<скому> обычаю все [каждый] друг у друга просит прощенья.

На стр. 285 стр. сверху

Тимелих (угрюмо) «Послал —

(здесь должна быть игра, так как слова, которые должен был бы произносить актер, опущены:

Послал кобыле под хвост).

На стр. 30 в конце слов Грешной девы:

Тебе говорю – Помяни мя…

(не докончено. Это последние слова разбойника на кресте:

Помяни мя (меня), Господи, егда (когда) приидеши (придешь) в царствие (царство) Твое.

на стр. 182 стр. снизу

«Дрова сухие – горные»

У нас на дровяном складе продают дрова горные (хор<о>шие) и сплавные (мокрые). Не знаю, как у немцев.

Иермосы, если надо, пришлю по-русски. Они поются в великую субботу, когда выходят, ч<то> б<ы> плащеницу убрать. Напев удивительный.

У Коммиссаржевск<ой> будут исполнять без слов.

«Страсти» – часов так в 9 в 10-м вечера в монастырях читают о страданиях Христовых (в велик<ую> субботу).

Стояние Марии Египетской – читают канон Андрея Критского.

Если понадобятся выяснения, напишите.

Серафима Павловна Вам кланяется.

А. Ремизов

Письмо это относится к одному из значительных событий в истории петербургского модернизма – постановке пьесы Ремизова в театре В.Ф. Коммиссаржевской. Композитор – Михаил Кузмин, художник – Мстислав Добужинский, режиссерская концепция Всеволода Мейерхольда, после ухода которого из театра спектакль доводил до постановки Ф.Ф. Комиссаржевский.

На премьере публика свистела и аплодировала, кому-то запомнился скандал, кому-то успех. Одна из зрительниц, поэтесса Аделаида Герцык, писала на следующий день:

Лучше всего было, когда после второго акта стали вызывать Ремизова, и он вышел на сцену (в аду) и стоял в длинном шевиотовом сюртуке, странно сложив руки на груди, с торчащими волосами, а у его ног легли все 40 чертей, участвовавших в этом акте, – ужасные хари, хвостатая нечисть окружила его, но он казался самым настоящим из всех чертей. Черные глаза его горели, и он стоял неподвижно, не кланяясь, а театр гудел, стонал от восторга, и ему поднесли огромный венок. <…> Весь литерат<урный> мир был налицо <…> красивый холодный Блок ходил молча и недоступно.

Блок находил, что в этой пьесе Ремизов озарил предвесенним сиянием темную стихию диких, исстрадавшихся и испуганных душ.

Добужинский вспоминал:

Пьеса вызвала скандал. Публика проглядела все, что в пьесе было существенно, ее мистику и слезы сквозь смех, публика возмутилась “издевательством над ней и балаганом”, но мы с Ремизовым храбро выходили на аплодисменты части зрителей среди шума, свиста и негодующих выкриков. Нам было только забавно это первое театральное крещение. В газетах затем появились ругательные статьи и карикатуры.

Письмо Ремизова написано за месяц до премьеры, экземпляр, им посланный, носил следы предцензурной «подсушки», «выжимался в две руки жгутом», как потом объяснял Ремизов. В рискованных смысловых перевертышах пьесы обыгрывались элементы православного богослужения, их надо было утаить от цензурного ведомства, их же автор старался разъяснить переводчику-еврею.

Ремизовское «действо» воссоздавало небывалый древний русский театр, каким он должен был бы явиться, сложись русская история иначе, и пользовалось для реконструкции элементами европейской народной драмы. По мысли Ремизова, общность конструкции должна была помочь проторить дорогу пьесе на немецкую сцену. Этого не случилось, Павел Бархан переводить «Бесовское действо» не стал.

Другое письмо, хранящееся в Центральном архиве сионизма в Иерусалиме, тоже относится к несостоявшейся акции, которую в известном смысле можно было бы назвать культурной. Письмо это было адресовано Лео (Арье) Моцкину (1867–1933), одному из вождей сионизма, носившему неофициальный титул защитника евреев в диаспоре и живущему в сегодняшней памяти Израиля названием города к северу от Хайфы. Он родился под Киевом, в молодости изучал философию в Берлине. К сионистскому движению он присоединился на 1-м Сионистском конгрессе (1897), а на 2-м конгрессе он представил отчет о еврейских поселениях в Палестине с критикой методов заселения, применявшихся бароном де Ротшильдом. С тех пор, по-видимому, он и был знаком с другим уроженцем Киева, своим ровесником философом Львом Шестовым, Львом Исааковичем Шварцманом (1866–1938).

Письмо Шестова к Моцкину относится к июню 1923 года:

Многоуважаемый Лев Ефимович!

Пишу Вам по тому же делу, по которому мы с Вами в январе беседовали в Париже. Вы, верно, еще не забыли, что я Вам о Гершензоне рассказывал. Одно время – всего четыре недели тому назад – ему показалось, что он настолько поправился, что уже может больше не лечиться и вернуться в Москву. Он покинул Баденвейлер и уехал с семьей в Берлин, чтоб там приготовиться к отъезду. Но через две недели он вновь заболел, и врачи строжайшим образом запретили ему даже и думать об отъезде, т. к. поехать в Россию для него равнозначаще тому, чтоб попасть на верную гибель. Нужно во что бы то ни стало остаться за границей, и нужно лечиться.

Но средств, как Вы видите, нет. Литературные заработки ничтожны. А жизнь и в Германии стала очень дорогой. Чтоб иметь возможность прожить с семьей год и хоть сколько-нибудь прилично лечиться – нужно много денег, и в Париже их не достать. В Америке это еще возможно. И вот я обращаюсь к Вам с просьбой похлопотать для Гершензона в Америке. Необходимо достать для него на год тысячу долларов. Только таким образом можно спасти его жизнь. Мне, конечно, нечего говорить о том, кто такой Гершензон: Вы знаете это так же хорошо, как и я. Но нужно объяснить это нашим американским соплеменникам – и тут я надеюсь на Вас. Если Вы им объясните, кого они спасут, пожертвовав всего одной тысячей долларов, я думаю, что Вы не встретите отказа.

Очень прошу Вас ответить мне по возможности скорее, т. к., как Вы понимаете сами, каждая минута дорога.

С совершенным уважением

Л. Шестов

Михаил Осипович (Мейлих Иосифович) Гершензон (1869–1925), историк, философ, толкователь русской литературы, приехал из Москвы в Германию на лечение в октябре 1922 года. О ситуации московской и о своем видении советской России и послевоенной Европы он писал Шестову из Баденвейлера в Париж:

…Для того, чтобы мои слова сколько-нибудь подействовали на тебя, надо тебе знать: 1) что я и моя семья испили за эти годы всю чашу бедствий и утеснения, и ни в чем не были облегчены <…>, – так что и бессознательно я ничем не мог быть подкуплен; и 2) что я все время старался честно думать и теперь говорю с тобою так искренно, как только может быть искренен человек. Я страдал лично, страдал за бесчисленные чужие страдания, которые были кругом, – и думал про себя молча. Притом ты знаешь, что я все время стоял в стороне от всей власти и от всякой публичности; сидел сплошь дома, помогая в хозяйстве, болея, писал «Ключ веры» и «Гольфстрем». Я думаю, что я очень беспристрастный свидетель. – И вот я говорю: не только прежний русский строй, но и общий европейский строй жизни кажутся мне столь безбожными, бесчеловечными, бессмысленными, полными злодейства и лжи, что самое разрушение их я уже считаю прогрессом. Весь физический ужас нашей революции я чувствую наверное не меньше тебя, уже потому, что я его видел в большем количестве, – я разумею кровь, всяческое насилие и пр.; и все же <…> духовно в России теперь легче жить, чем в благопристойных заграничных пансионах, читая Temps или Vossische Zeitung. Здесь пока длится и повторяется старая бессмысленная жизнь, там в крови и судорогах чувствуется горячее сердце и смелая мысль. Самое трудное в России для меня было теперь, т. е. в последнее время, кроме личных трудностей и лишений, – две вещи: во-первых, воспоминание о предыдущих 4 годах, воспоминание о том, как ужасно я и моя семья жили, и воспоминание о многих чужих ужасающих страданиях, которое за эти годы легло на мою душу тяжелой ношей на всю жизнь; во-вторых, – что власть, всякая, делает свое дело всегда с кровью, – но раньше (и в Европе) она работала за ширмами, теперь она у нас вся на виду, – колоссальная разница! – Жизнь почти невыносима, когда изо дня в день видишь, как она стряпает свою стряпню. А нынешняя русская власть к тому еще – из властей власть: сущность власти, как закона беспощадного, отрицающего личность, – и неизменный во все века спутник – вырождение закона в произвол отдельных персонажей власти, – в ней выражены ярче, чем где-либо. И все это у тебя постоянно на глазах; вот что очень страшно. – А политика и экономика? Не знаю, только вижу, что вся Европа разорена и не может излечиться после пятилетней войны. В Германии теперь делается то же, что было у нас в 1919-м г., в городах средний класс, служащие и люди свободных профессий форменно голодают. А русское крестьянство, в средней полосе по крайней мере, еще никогда не было так хорошо, как теперь, это я слышал от многих местных людей, и часто от таких, которые ненавидят большевиков».

О гершензоновском быте эпохи военного коммунизма вспоминал Владислав Ходасевич:

Дело прошлое: знаю наверное, что Гершензон с женой, Марией Борисовной, тайком от детей, иногда целыми сутками ничего не ели, питаясь пустым чаем и оставляя для детей все, что было в доме. И вот, голодая, простаивая на морозе в очередях, коля дрова и таская их по лестнице, – не притворялся он, будто все это ему нипочем, но и не разыгрывал мученика: был прост, серьезен, но – ясен. Скинет вязанку с плеч, отряхнется, отдышится, а потом вдруг – так весело поглядит – и сразу заговорит о важном, нужном, большом, что надумал, тащась куда-нибудь в Кремль, хлопотать за арестованного писателя.

В тех же воспоминаниях находим и еще одну важную деталь, без которой не понять позиции и оценок Гершензона:

Летом 1923 г., в Берлине, в очень жаркое утро, пришлось ему много бегать по разным полицейским учреждениям. Он вернулся, задыхаясь и обливаясь потом:

– Вы знаете, до чего дошло? До того дошло, что я, было, вздумал зайти в какое-нибудь ихнее кафе, выпить стакан кофе. Но после одумался: ведь отец семейства!..

Это было сказано без малейшей иронии, совершенно серьезно.

Минуя анекдоты, я думаю, что в его самоограничении был подлинный аскетизм.

Лев Шестов взял на себя заботы по денежной помощи Гершензону. С самого начала гершензоновского заграничного пребывания он обратился к заокеанскому еврейству. Эта попытка была безуспешной. 17 ноября 1922 года Гершензон писал ему из Баденвейлера: «Никакие американские евреи ко мне не приходили, а за присылку их я тебя очень благодарю». После этого Л. Шестов и говорил с Л. Моцкиным о помощи русско-еврейскому философу. В эти же месяцы он предлагал Гершензону сотрудничать с еврейской периодикой. Гершензон отвечал: «Я здесь не написал, разумеется, ни одной строки; даже не представляю себе, как люди пишут литературное. Значит, еще не так поправился, потому что когда здоров, меня тотчас начинает тревожить какая-нибудь тема, и хочется писать. Это очень жаль: я в Москву ничего не привезу для продажи. <…> А в «Еврейскую неделю» непременно постараюсь прислать тебе статейку; у меня мысль есть».

В июне 1923 года, когда было написано письмо Л. Моцкину, Шестов пытался организовать финансовую помощь Гершензону с разных сторон. Гершензон находился тогда в колебаниях – он писал Шестову:

Мы в Берлине уже почти две недели. Не писал тебе, потому что трудно было: мучились опять вопросом, ехать или не ехать в Россию. <…> Итак, опять решили ехать. А на другой день я узнал, что в России еще до лета будет отменен академический паек; это значит – голод, как в 1919-20 гг., до пайка. При этих условиях как ехать? Чистое мученье. В этих думах и разговорах мы потеряли добрую часть Баденвейлерской поправки. Мне трудно оставаться здесь – жить на такие деньги, и дети рвутся в Москву ради нормального ученья и друзей. Так замучились, что решили остаться здесь еще на неделю и несколько дней не разговаривать об этом предмете.

В Берлине Гершензон посмотрел на жизнь «наших»: «…не многим легче московской (я говорю только о внешнем), – писал он Шестову, – и притом призрачно, пустынно, одиноко. И странно: после всех жалоб, все без исключения настойчиво советовали мне не ехать в Россию, особенно Ремизов, – и притом аргументировали все только от внешнего».

О реакции Моцкина на просьбу нам ничего не известно, но Гершензоны в начале августа, несмотря на все уговоры Шестова, отправились в Москву.

Есть некое соответствие между тем, что оба эти документа повествуют нам о событиях несостоявшихся, и топологией русского архивного пространства в Израиле. Филолог-русист здесь все время (за редчайшими исключениями) сталкивается с оторванными от цельного архивного комплекса документами (как это бывает на аукционе), с обрубленными концами линий межкультурной связи.

Впервые: Лехаим. Июнь 2006 / Сиван 5766. № 6 (170). С. 55–59.

Треугольник Гаспарова

Каждая старая книга с кириллицей, оказавшаяся под израильским небом, ставит перед взявшим ее в руки вопрос – почему? Почему здесь? Ответа мы можем и не дождаться никогда, строя только догадки о чьей-то персональной истории. Расскажу об одной книжке из моей небольшой коллекции.

Началось это четверть века назад. Занимаясь русской поэзией начала XX века, я, как и некоторые другие представители моего филологического поколения, любил бродить по закоулкам былого литературного процесса, без видимой цели листая журналы, газеты, альманахи с причудливыми названиями, ускользнувшие от внимания библиографов. Иногда я натыкался в них на стихотворческие курьезы и раритеты и сообщал Гаспарову. И как-то Михаил Леонович отдарился не виданным и не слыханным мной до того сборником – «Тетрадь первая кружка “Адская мостовая”», Москва, издательство «Мост», 1922 год. 56 страниц. В указателе Н.П. Рогожина «Литературно-художественные альманахи и сборники. 1918–1927 годы» он не числился, а указателя дополнений1 тогда еще не существовало.

Подарок был с подтекстом – что может историк литературы сказать о сборнике стихотворений, подписанных ничего не говорящими даже завзятым книгочеям именами (возможно, псевдонимами) – Наталия Ли, К. Никольский, Ц. Крон, Т. Шовен? И что знает историк акмеизма о сонете некого Н. Бржевского, обращенном к Н. Гумилеву:

Жилец каких-то непонятных стран С далекими чужими именами, Где бродят звери с детскими глазами И ночью поднимается туман. Там жил когда-то страшный великан — Его колдун заворожил стихами. Он стал ручным и поселился с нами, Поверив в недосказанный обман. Я слышу аромат твоих Цветов, Взращенных в келье сказочного мага, Где светятся глаза антропофага, И близок мне твой непостижный зов, Искатель непонятных жемчугов Неведомого нам архипелага.

Сборник открывался анонимными декларациями с нержавеющей стилистикой домашнего литературничанья, вроде сегодняшнего живого журнала:

…Отравленные значительной дозою скепсиса, мы называем себя «Адской Мостовой». Ибо все это только попытка, попытка, рожденная теми «благими намерениями», которыми какой-то талантливый мечтатель вымостил ад.

…Организационное собрание «Адской Мостовой» состоялось в январе 1921 года. Первое собрание не было последним.

…В число членов «Адской Мостовой» избраны, но ни разу не присутствовали на собраниях: Монна Ванна, Клеопатра, Леонардо да Винчи, Сирано де Бержерак и князь Мышкин. Изъявили желание вступить, но забаллотированы: Мартин Иден, Художник с Невского проспекта, Леди Лигейа, Мистрисс Пирибинкль и др.

…«Адская Мостовая» не любит темных пятен. Во время «Круглого стола» по вопросу «любите ли вы больше радостно-солнечное начало в жизни или грустно-меланхолический мотив» большинством всех голосов против трех – одержало победу солнечное начало. При этом был похоронен Бальмонт с его

…гимн соловья лишь тем и хорош, что похож на рыдание, …гор снеговых вековое молчание прекрасней, чем лепет ручья…

похоронена была Клеопатра из «Египетских ночей» с ее черной страстью, темные боги Греции и граф Монте-Кристо.

…Новейшая поэзия, как это, может быть, еще не всем известно, разделяется на два основных вида: стихи, которые читать невозможно – и стихи, которые можно и не читать. Авторы настоящей тетради не стремятся создать самостоятельный вид поэзии. В бесцельной сутолоке ежедневной работы, утомленные и скучно злые, мы только украдкою смеем радоваться новому белому снегу, вчера выпавшему и уже гладко покрывшему грязные выбоины ломаных переулков Москвы. Мы только украдкою пишем свои стихи и исподтишка печатаем их в под псевдонимом издаваемой книжке.

Каждый отвечает только за себя. Так как каждый волен с ума сходить по-своему и делать глупости, как ему хочется; и как-то неприятно делать глупости сообща.

Вино налито – надо его пить. И вот мы, забросив портфели и груды бумаг и лекций, дружно взявшись за руки, выступаем глубокомысленными авторами этих стихов. Впрочем, читатель сам разберется в стихах людей, слишком занятых для того, чтобы писать длинное предисловие.

За этой тоскливой чепухой, способной развлечь только писавшего ее, следовали стихи. Нет, никаких жемчужных зерен, разве что могущие пригодиться преподавателям истории литературных вкусов запыленные и топорные наглядные пособия, как, например, это сочинение того же Н. Бржевского:

Вчера я зачитался Саломеей, И долго грезил, думая о ней… Мы по ночам становимся пьяней Над томиком с рисунками Бердслея. Изгибы рук, как золотые змеи, Переплелись с тенями тополей. Как жуток был задумчивый Бердслей Перед лицом раскрашенной камеи. На площади тушили желтый газ, И в сумраке вставали чьи-то лица. Я пробегал знакомые страницы. Где выткан странный роковой рассказ, И видел прорезь неподвижных глаз И вогнутые острые ресницы.

К этой же теме – эпиграфы из Альфреда де Мюссе и Оскара Уайльда у Наталии Ли и неистовая любовь к Рабиндранату Тагору у последнего из представленных в сборнике, у Т. Шовена:

…За Трубной в переулке Вон там, где бьется дым из лавки мясника, Я в комнате живу. Есть чай, есть сыр, есть булки. O, je vous prie. Пойдем! Вот вам моя рука. …Я буду день и ночь – до раннего рассвета, Пока мне новый день не бросит свой укор, Шептать созвучия красивого сонета И все тебя читать, божественный Тагор. …Молюсь – кому хочу. Зову – кого мне надо. Горю, как зарево, сгораю, как свеча. И строчки четкие – почти Рабиндраната — Слагаю в честь любви и Бога сгоряча.

Стихи безнадежно любительские, и глаз в таких случаях цепляется хоть за имена собственные, за прописные буквы. В этой книжке читателя советской поры останавливала подпись «1921 г., Бутырки» под стихами о тюрьме Ц. Крона:

Свет электрический злобный В камере нашей горит. Коек ряд – серый и скорбный — В горе безмолвном грустит. В дверь постучит коридорный: «Староста! За кипятком!» Щелкает ключ вдруг задорно, Вновь все смолкает кругом.

Книга при этом не только была помечена «Р.В.Ц. Москва № 1410», то есть разрешена военной цензурой, но и отпечатана в типографии Г.П.У., Большая Лубянка, д. 18.

Перед тем, как расстаться с книжкой, Гаспаров кое-что из нее выписал. В его «Записи и выписки» попала лихая фраза «Новейшая поэзия разделяется на два вида: стихи, которые читать невозможно, и стихи, которые можно и не читать» и четверостишие Н. Бржевского, образцовое для уже умилительного кича мурлыкающих двадцатых: «Вечерами в маленькой кофейне / Матовые светятся огни. / Перелистывая томик Гейне, / Тонкую страницу поверни».

Я попытался узнать что-нибудь об именах авторов. Нашелся из них в библиотечных каталогах только Цезарь Маркович Крон, автор книжки 1926 года «Частная торговля в СССР. По материалам Сов. Съездов биржевой торговли». (Это уже потом из материалов «Мемориала» мне стало известно, что Крон Ц.М., 1896 года рождения, беспартийный, арестовывался по делу социал-демократов, а в 1937 году расстрелян в Дальстрое, то есть на Колыме). Значит, по крайней мере, не все имена в сборнике – псевдонимы.

Прошло немало лет, и в Пушкинский Дом поступил архив Павла Лукницкого, собиравшего в 1920-е все о Гумилеве. Среди этой коллекции была и машинопись недопечатанной (недописанной?) статьи «Странный паладин», – некролога Гумилеву, назначение которого не очевидно – то ли он предназначался для домашнего распространения, то ли автор наивно готовил его для официальной печати:

1921 год поистине трагический для русской поэзии. – Только что сошел в могилу поэт исключительного дарования Ал. Блок, как весть о трагической гибели Гумилева больно ударила по сердцам всех истинных любителей поэзии.

Гумилев почти ровесник Блока по вступлению на литературное поприще. Дебютировал он в 1905 году, выпустив сборник стихов «Путь конквистадоров». Годы общественного подъема 1905-6 характеризуются сильным охлаждением к эстетизму и вычурный стих Гумилева, насквозь – особенно в первых опытах проникнутый экзотикой, не мог прийтись по душе широким массам читающей публики, прислушивавшейся тогда скорее к гражданской «музе» мелких злободневных сатириков. Более широкая известность Гумилева, так впрочем и оставшегося поэтом для немногих, начинается даже не с «Романтических Цветов» его, вышедших в 1908 году в Париже, а «Жемчугов», – сборника, который выпустил в 1910 году в Москве поляковский «Скорпион» – патентованный поставщик русских и иностранных эстетов и экзотиков…

На машинописи П. Лукницкий пометил: «1921? 1922? Кто писал?» Но на обороте последней страницы есть помета «Н.Д. Бржевский. 1921». Лукницкому это имя ничего не сказало, а обладателю книжки «Тетрадь первая кружка “Адская мостовая”» оно уже было сообщительно.

В конце 1990-х Гаспаров приехал в Иерусалим на конференцию. Выдающийся филолог XX века вел себя на Святой земле, как и на любой другой. Смотреть достопримечательности не стремился. «План Старого города, как и план древних Афин, – у меня в голове», – объяснял он пристававшим. Оживлялся, когда доходило до профессиональных разговоров. Я рассказал ему уж не помню о какой не весьма значительной историко-литературной проблеме, сказал, что есть у меня два свидетельства, но, может быть, мало этого для выступления в печати.

– Да, – жестко сказал он, – должны быть три точки.

Третья точка в истории московской книжки пришла спустя еще несколько лет с лотка на блошином рынке в Яффо. На лотке лежали книжки на разных языках. Русская была среди них одна – стихи:

Т. Шовен. Повесть. Петроград, 1921.

32 страницы. Тоже «Р.В.Ц.». Типография с не менее эффектным названием, чем Главное Политическое Управление, – типография «Кадима», Птгр., Вас. остр., 5 лин., 28. Книги, печатавшиеся в этой типографии, не обязательно были сионистскими, как выпущенные издательством «Кадима» в 1917–1923 годах (С. Дубнов, Т. Герцль, Б. Борохов и многие другие), – любители русской поэзии помнят, что в этой типографии напечатаны и «Соты» Анны Радловой.

В книжке Т. Шовена содержались опоздавшие на пятнадцать лет дерзания, отчисленные из литературы вскоре после того, как двадцатилетний Гумилев подражал Валерию Брюсову.

Прихоть

Царь Лесной, седобровый проказник, Повелитель и ведьм и зверей, Нам устроил торжественный праздник В честь своих молодых дочерей. И русалки, и черти, и люди Веселились, как каждый горазд. Подавались на крашеном блюде Много тонких, изысканных яств: Черный соус из лап крокодила, В горьком луке большой нетопырь, И котлеты из бурого ила, И поджаренный свежий упырь. Высоко подымая бокалы, Подымали в честь праздника мы Двух цветов – серебристый и алый — Пьяный снег позапрошлой зимы. Потихоньку из розовой вазы Я стащил и запрятал в карман Корень сладкого зелья проказы, Приворотный пьянящий дурман. Дома гордой холодной принцессе Подмешал я три капли в бокал. …Если счастье в безудержной мессе — Это пьяное счастье я знал. А сегодня вновь скучно и тихо. Звезды смотрят, зевая, на нас. Счастье только минутная прихоть Пары карих насмешливых глаз.

Судя по переплету и по семизначной цифре на титуле, книга хранилась в одной из общественных библиотек, откуда списана, или украдена, или зачитана.

Книга не числится в указателе «Русских поэтов» А.К. Тарасенкова. Ее нет в Российской национальной библиотеке (в прошлом – Публичке).

На яффском экземпляре (а есть ли другие – пока не очевидно) под эпиграф из Рабиндраната Тагора («Рука в руке и очи в очи: так наша повесть началась») вклеена фотография – видимо, автора, в студенческой форме. То ли сам «Т. Шовен», поклонник Рабиндраната, достиг Земли Израиля, то ли кто-то из близких ему читателей (читательниц)? Какой-то возможный толчок к разгадке появился буквально на днях: среди книг из собрания покойного академика Хаима Тадмора (харбинца по происхождению, замечательного знатока русской культуры), только что поступивших в Национальную библиотеку Израиля, нашлась почему-то та самая «Адская мостовая»…

Бывает, что вопрос интересней ответа. Не знаю, согласился ли бы с этим Михаил Леонович. В книжечку свою записать мог бы.

Впервые: Лехаим. Сентябрь 2006 / Элул 5766. № 9 (173). С. 65–67.

Комментарии

1.

Богомолов Н.А. Материалы к библиографии русских литературно-художественных альманахов и сборников. 1900–1937. М., 1994.

Часть III Эпоха «Бродячей собаки»

«Бродячая собака»: Воспоминания Бэлы Прилежаевой-Барской

За последнюю четверть века опубликованы и отчасти систематизированы немалочисленные мемуарные свидетельства о легендарной «Бродячей собаке», художественном кабаре, ведомом Борисом Прониным в Петербурге в 1912–1915 годах1. Публикуемые ниже записки Б.М. Прилежаевой-Барской расставляют некоторые акценты в уже сложившемся коллективном мемуарном тексте. Следует напомнить, что, разумеется, и описание петербургского подвала, и, надо думать, само восприятие его были предопределены топосом «богемы», как он сложился в европейской культуре, начиная со знаменитого романа Мюрже. Чтоб взять первый попавшийся пример – описание сцены в первом утреннем трамвае после ночи в «Собаке» у Бенедикта Лившица2, видимо, навеяно популярной тогда картиной бельгийского художника Шарля Эрманса «На рассвете» (1875), изображавшей выход раскрашенных гуляк наутро из ночного заведения под осуждающие взоры простолюдинов.

Помянутый в завершении этюда Б.М. Прилежаевой-Барской роман Михаила Кузмина «Плавающие-путешествующие» стоял у истоков3 этого коллективного мемората:

Светлое, насторожившееся небо, пустынную торжественность петербургских улиц им заменяли пестро расписанные стены, тусклый свет фонарей и душный воздух двух небольших комнат, из которых, не считая крошечной буфетной, состояла «Сова». <…> Несмотря на характер импровизации, который хотели придать этому кабачку устроители, там образовалась, как во всех повторяющихся явлениях, известная последовательность настроений и времяпрепровождения. Когда же последовательность нарушалась действительными импровизациями, это всегда бывало не особенно приятной неожиданностью, неминуемо походя на самый обыкновенный скандал. Импровизации, которые производились случайными посетителями, сводились к тому, что или кто-нибудь из гостей, всегда сняв ботинок, бросит его на сцену, или спросит у дамы, сидящей с мужем, сколько она возьмет за то, чтоб с ним поехать куда-нибудь, или толстый пристав под гитару запоет:

Я угасаю с каждым днем, Но не виню тебя ни в чем…

Или выползет никому не известная полная дама и с сильным армянским акцентом, под звуки арфы, начнет декламировать: «Расцветают цветы. – Ах, не надо! не надо!» – или артисты одного театра, всегда ходившие стадом, затеют драку с артистами другого театра на почве артистического патриотизма. Импровизация вообще вещь опасная, и потому устроители кабачка, хотя и не переставали говорить о свободном творчестве, были отчасти рады, что известная последовательность установилась сама собою. А последовательность была такова. Сперва приезжали посторонние личности и кое-кто из своих, кто были свободны. Тут косились, говорили вполголоса, бесцельно бродили, скучали, зевали, ждали. Потом имела место, так сказать, официальная часть вечера, иногда состоявшая из одного, двух номеров, а иногда ни из чего не состоявшая. Тут не только импровизация, но даже простейшая непредвиденность была устранена, и все настоящие приверженцы «Совы» смотрели на этот второй период как на подготовление к третьему, самому интересному для них. Когда от выпитого вина, тесноты, душного воздуха, предвзятого намерения и подлинного впечатления, что тут, в «Сове», стесняться нечего, – у всех глаза открывались, души, языки и руки освобождались, – тогда и начиналось самое настоящее. Артистические счеты, внезапно вспыхивающие флирты, семейные истории, измены, ревности, восторги, слезы, поцелуи, – все выходило наружу, распространялось и заражало. Это была повальная лирика, то печальная, то радостная, то злобная, но всегда полупьяная, если не от вина, то от самое себя. Три четверти того, что говорилось, конечно, не доживало в памяти и до утра, но и одной четверти бывало достаточно, чтобы расшатать воображение или сделаться источником бесчисленных сведений и сплетен. После этого наступал четвертый период, когда и флирты, и измены, и неприязни приходили к какой-то развязке, по крайней мере, на сегодняшнюю ночь. Кто-нибудь уезжал в очень странных комбинациях, кто-то требовал удовлетворения, а кто-нибудь ревел во весь голос, сидя на возвышении и ничего не понимая. Наконец, наступал последний период, когда человека два-три храпело по углам, несколько посетителей, всегда случайных, иногда еле знакомых, сообщали друг другу гениальные планы, через пять минут забываемые, а откуда-то вылезшая черная кошка или делала верблюда при виде спящих гостей, или ловила луч солнца сквозь ставни, который тщетно старался зажечь уже потухший камин4.

Можно сказать, что воспоминания Б.М. Прилежаевой-Барской приближают нас к некоторым общим выводам о смысловой структуре пронинского кабаре, которая отличается прежде всего разнообразной и ревностно культивируемой программной пограничностью, а не просто богемными замашками, вызывавшими недоумение у людей буржуазного воспитания5. В этих воспоминаниях завсегдатаи подвала стремятся – по поводу и без оного – публично заявить о своей маргинальности, в чем бы она ни выражалась: П.О. Богданова-Бельская – о том, что она бисексуальна6, А.Я. Гальперн – о том, что он еврей и при этом сын сановника. Продолжим: Пронин не делал секрета из своих продолжающихся контактов с большевиками7, Н.К. Цыбульский побуждал лансировать его наркоманию и алкоголизм8. Виктор Ховин вспоминал:

…Там не скрывалось то, что вообще принято было скрывать. Там были откровенные алкоголики, нескрывающиеся наркоманы. Любовные интриги завязывались у всех на глазах. Все знали, что одна поэтесса имеет очаровательную записную книжечку, куда тщательно заносит каждого своего любовника, общее число которых давно перевалило за 100. Там неудивительно было услышать от мужчины, что он «вчера был у своего любовника», и вообще вряд ли что-нибудь такое могло удивить или шокировать обитателей этого подвала9.

Эта пограничность оттеняется присутствием в «Собаке» представителей другого полюса образованного общества (как правило, буквально полярно противоположных подвалу10), персон из солидных общественных и академических кругов, которым подземелье обеспечивало реализацию их шутливых гипербол и домашних импровизаций. Показательно, что по времени пронинская затея наследует петербургскому слуху:

[А.А.] Корнилов очень интересно рассказывал, что [М.И.] Ростовцев, Нестор Котляревский, [А.В.] Пешехонов (?) и еще кто-то учредили «общество бродячей собаки». Собираются по ночам и ужинают, а вместо приветствия – лают11.

Но не надо думать, что снятие некоторых социальных запретов означало вседозволенность самовыражения. Нарушители норм поведения петербургской художественной интеллигенции подвергались администрацией остракизму, за что отплачивали моралистической филиппикой, как, например, А.И. Тиняков в письме к Б.А. Садовскому от 11 ноября 1913 года:

В «Собаку» я не хожу, и вовсе не потому, что меня оттуда выставили (в день Вашего отъезда из Питера)… Выставляли меня оттуда не раз и в прошлом сезоне, но не в этом дело. Откровенно скажу Вам, что даже мне эта «Собака» – мерзость. Это какой-то уголок ада, где гнилая и ожидовелая русская интеллигенция совершает службу сатаны. Ходить туда русскому человеку зазорно и совестно. И до шабашей я не охотник…12

Как целый ряд других петербургских культурных феноменов 1910-х, подвал Общества интимного театра стремится поставить себя под знак «столетнего возвращения», вводя точечные отсылки к золотому веку пушкинской эпохи. Один из примеров тому – перелицовка рылеевских куплетов «Ах, где те острова…» (впоследствии, в реальности 1930-х, продолженная ахматовским подпольным пастишем о Ягоде-злодее и Алешке Толстом13). Носителями хронологической метафоры были, например, В.П. Зубов и Н.Н. Врангель14. То же можно сказать об одном из частых посетителей первых сезонов актере Александринки Е.П. Студенцове15.

Конечно, «Ах, где те острова» изначально предрасполагают к травестии. Но и все бытие подвала зиждилось на нисхождении высокой поэзии и взлете низших жанров. Промерялись высшие и низшие границы поэтического слова. Можно сказать, что художественная мысль 1910-х вообще была озабочена поиском последних границ художественного текста. Поиском меры, веса и числа по части того, что необходимо для провозглашения себя искусством – поэзией, живописью, театром. Поиском критериев и сигналов самодостаточности16.

Искусство 1910-х рождалось из чувства опоздания, страха и стыда запыхавшегося кунктатора на шапочном разборе культуры:

Я опоздал на празднество Расина…

Театр, к которому опоздали петербургские богемцы и книгочеи, был, как известно, театром трех единств. Упущенная триада нашлась, как и полагается древнему кладу, под землей, в сырых подвалах Северной столицы. Единство пропахшего вином и табаком места, ночного истлевающего времени и развязанного, вероятно, даже развязного, действия. Из этого стечения трех единств в одной точке, на пятачке крохотной эстрады не могли не рождаться стихи,

Там всё начиналось и кончалось стихами. Начиналось (на чествовании Бальмонта в ноябре 1913 года вскоре после его возвращения из парижской ссылки):

Мы чаем, чаем, чаем. Мы Бальмонта величаем, Угощаем его чаем И «Собаку» кажем раем.

Виновник торжества ответствовал в тон:

Сперва я думал, что собака Это совсем не то, что кошка, Теперь же я мыслю инако И полюбил ее немножко17.

Затем последовал скандал, безобразие и рукоприкладство, но кончилось все равно стихами:

Грустней, чем Одиссей Итакой, Отчизной встречен был пиит. Сперва обласкан был Собакой, Но, как собака, был избит18.

Салонное версификаторство последней эпиграммы, впрочем, для подвала не характерно, да и возникла она, видимо, вне его стен. Ибо соприродна богемскому кабачку была скорее нежно пестуемая корявость стиха, как бы изломанного актерской отсебятиной, и вызывающая натянутость составной рифмы, вроде тех, что в «свиную Собачью книгу» записывал Петр Потемкин:

И он сказал ему: «Пойдем, Кин19, Нам нету места в той стране, Где лавры вьет себе Потемкин». Настреляет дроф она, Угощает Гофмана. Гофман кочевряжится, Речь его не вяжется. Каш из ячменев, манн, Хочет милый Гофман.

Здесь, в подвале сочинилось Федором Сологубом (вообще, кажется, предпочитавшим тяжеловесные экспромты, как Владимир Соловьев особенно ценил неуклюжие шутки):

Юлия Леонидовна! Видел вас в июле я В Мерекюле давно. Бородою дяди, Юлия Леони — довна, никогда не кляни — тесь. Совета Вам На это я не дам. Бродячая Собака — Веселенький подвал, Но пусть бы забияка Старух не задевал. От страха Раскраснелося дитя, Скушай сахар, Ножку ножкой колотя. Я тебя не съем! Сделаю с тобой совсем Я другое, — Угадай-ка, что такое! Влюбившись в Тиме, Поэт завял И только вымя Ее сосал20.

Стихи в «Собаке» звучали постоянно. Вот описание глубокой ночи первой военной зимы, сделанное заезжим англичанином:

Маленькие подвальные комнаты сверху донизу задрапированы и разрисованы: здесь и просто орнаменты; и Пьеро с Пьереттой и Арлекином; и печальная судьба поэта; и Дон Кихот со своей клячей; и буржуа с граммофоном; и сюжеты из фантастических романов всех времен. В камине ярко горит огонь, кто-то играет на фортепьяно – играет рэгтайм. Поэтесса читает сентиментальные стихи перед возбужденной аудиторией, состоящей из офицеров и актрис. Ужасный юноша с напудренным лицом и в крахмальном отложном воротничке просит своих друзей, чтобы они не заставляли его читать стихи сию минуту; ладно, – говорят они, – тогда через двадцать минут; по прошествии двадцати минут наш поэт замечает, что у друзей пропал к нему интерес, и пробует их сызнова возбудить: еще десять минут, – говорит он, – коли уж вы так хотите; ему начинают нехотя, словно по обязанности, аплодировать; ну, ладно, – говорит он. Поднявшись на эстраду, он просит тишины и начинает пищать совершенно не мужским голосом: «Да, милый, я отдамся тебе этой ночью. Час настал, и я готов. Я сегодня интересен, как никогда». Кончив читать, он выслушивает аплодисменты и смешки, смотрится в зеркало. приглаживает волосы и брови и садится на свое место. Кухня очень скудная, вина не подают, – только чай, лимонад, омлеты и яблоки21.

Не в этих, однако, «серьезных», «станковых» стихах, не только в том, что, говоря словами пястовской «Богемы», «поэты, в том числе Маяковский, гулко “произвещали” свои сшибавшие с ног стихи»22, была сила «Бродячей собаки». Воздух кабаре составляли бутады и парадоксы23, сопровождаемые петербургскими точечными уколами и обычно останавливавшиеся перед гранью скандала24, хотя данный локус, или даже сказать, локаль почти автоматически предполагал ссору как основную сюжетную свою валентность25, которая не медлила реализоваться в измышленных мемуарах (например, в автобиографической повести Пимена Карпова живо-писан Маяковский, оскорбляющий в «Собаке» Ахматову26). В воспоминаниях же последней о Мандельштаме обессмерчена подвальная пикировка: «Как-то раз в «Собаке», когда все ужинали и гремели посудой, Маяковский вздумал читать стихи. О.Э. подошел к нему и сказал: «Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр». Это было при мне. Остроумный Маяковский не нашелся, что ответить». Изящный образчик летучей репризы застыл на записке, сохраненной посетителем подвала Константином Сюннербергом:

Потанцуйте, Анночка! Мы Вас любим. К. СЮ <ннерберг> Ф. СО <логуб> Н. ТЭ <ффи >

Если мне потому танцевать, что Вы меня любите, потанцуйте, потому что я Вас также люблю! Честное слово27.

И слова, слетавшие с эстрадки, обретали полноту кабаретного бытия, когда их парировали из-за столика, как «Роза в Одессе живет!» в ответ на «Не тянися весною за розой…». В этом отклике из зала, в этом стиховом мини-диалоге тот же принцип, что в великих стихотворениях серебряного века, написанных вдогонку звучавшим под сводами погребка стихам, как в мандельштамовском «Мы напряженного молчанья не выносим…» – ответе на декламацию Владимира Пяста, оглашавшего стихи Эдгара По в пронинском заведении (и так великий американец становился незримым посетителем труднодоступного ночного кабаре, как, согласно любезной сердцу Пяста легенде, веком ранее он был анонимным клиентом санкт-петербургских кабачков28), или как в ахматовском «Косноязычно славивший меня…», подхватывающем стихотворные славословия Владимира Шилейко с «края эстрады» (где «косноязычие» не только высокое, Моисеево, но и почти обязательная, в известном смысле ритуальная стихотворная сумятица, вносимая «собачниками» в свои импровизации). И наоборот, прочитанное автором за столиком Мариэтте Шагинян гумилевское «Если встретишь меня, не узнаешь…» («В той пустыне, где горы вставали, как твои молодые груди») вызвало на собачьей эстраде бретёрское стихотворное послание талантливого завсегдатая Александра Конге («Разве эти нежные груди ты увидишь во сне бесцветном?»)29. Да и все бурлескное речетворчество «Собаки» целиком было ответом с подземного столика на голоса, изливавшиеся с башен (эту полемическую вертикаль обыгрывал в своем стихотворном тосте Сергей Городецкий —

В тебе сильней, чем в храмах Искусства площадных, Уютно и упрямо Горит огонь хмельных! Собака дорогая! Под землю ты зовешь — Сама того не зная, На небо уведешь!)30,

и в первую очередь – в хронологическом смысле, в самые первые месяцы существования «Собаки» – на голос древлеторжественной меднокованной поэзии главного башенного насельника. По поводу вспыхнувшей накануне брады Вячеслава Иванова Алексей Толстой огласил в «Собаке» напичканную «ивановизмами» эпиграмму:

Огнем палил сердца доныне И строя огнестолпный храм, Был Саламандрою Челлини И не сгорал ни разу сам. Но только отблеск этот медный Чела и лика впалых щек Был знак, таинственный и вредный, Тому, кто тайно души жег. Но как Самсон погиб от власа — Твоя погибель крылась где? Вокруг полуночного часа В самосгоревшей бороде31.

Коронные номера символистских мэтров переиначивались по-собачьи. В мистерии-экспромте «День ангела Архангела Михаила» (сочиняли Петр Потемкин, Михаил Зенкевич, Михаил Лозинский, Николай Гумилев) Дьявол (которого Федор Сологуб вслед за народной частушкой рифмовал с «плавал») рассказывал:

А я под этим толстым дубом До ночи взвешивал баланс, А ночью плавал с Сологубом, Из «Скорпиона» взяв аванс32.

Не избег косноязычной пародии и Блок – ему отвечали под гречаниновские «Вербочки»:

Девочки да мальчики Собрались в подвальчике — Время убивать. Пить напитки винные И биточки псиные Вместе уплетать! Дни тоски ненастные Скитальцы несчастные Коротают так. Подвал наполняется, Стаи всё сбегаются Бродячих собак33.

Версификационная неуклюжесть, пробность и случайность подтекстовки, «рыбы» на сегодняшнем профессиональном жаргоне, обозначали ту самую границу быта и искусства, ахинеи и гармонии, на которой тщились обжиться «собачники». Границу эту обозначает совпадение необходимого и достаточного для искусства. На этом принципе возник и сам «Подвал Бродячей Собаки Художественного Общества Интимного Театра». Очевидец премьерной ночи вспоминал: «Но ко дню открытия всё необходимое было готово: были деревянные столы (посредине круглый, – белый), некрашеные, были с соломенным сиденьем стулья, сидеть на которых было весьма “неуютно”, висела “люстра” с тремя свечками в деревянном обруче, был даже “буфет”, где кипел самовар и лежала колбаса для изготовления бутербродов»34.

И так же сколь необходимым, столь и достаточным было объявить вот эти, здесь и сейчас склеившиеся рифмы и кое-как пристроившиеся к стиховому маршу обрывки застольного жужжания – объявить все это стихами и торжественно продекламировать. На границе между экспромтом и поэзией разместил Маяковский свое, написанное для «Собаки», «Вам, проживающим за оргией оргию…», завершившееся жестом, связавшим слово (само по себе, кстати, пограничное, одной ногой в приюте интимного театра, другой – на безъязыкой улице) с временем и местом. Специальные «собачьи» стихотворные жанры рождались из монотонного гула кабачка (в ахматовском наброске к «Поэме без героя» —

Зеркала, плетеные стулья, И жужжание, как из улья, Знаменитых профилей ряд…),

когда стихи начинают мерещиться из акустического тумана, заполняясь вместо высоких слов какой-то веселой чушью, вроде слова «жора», обязательного в виде сочетания слогов в новом жанре, изобретенном в «Собаке» Владимиром Шилейко.

Как минимально необходимым и достаточным для всего кабаретного «тотального» театра было присутствие самих кабаретьеров под сводами подвала, где они играли сами себя35, так и строки, гулявшие под сводами, изображали, пародируя, самое стихотворную речь, самое «тесноту стихового ряда», как говорил посетитель, возможно, «Привала комедиантов» Юрий Тынянов36.Такое бесшабашное невесть что бралось из арсеналов «вздорной поэзии», как памятное по рассказу Власа Дорошевича —

Ададуры нет растенья, А крыжовник есть, Одна дура в воскресенье Хочет его съесть37.

«Собачьи» стихи лепились из того, что под руку попалось, скажем, из гимназических каламбуров, как в пьесе, написанной к юбилею войны 1812 года:

Сфинкс

Случись где битва иль сраженье, Будь город то или селенье, Оканчиваяся на О, И роду среднего он будь, — Ты о победе позабудь. Тебя постигнет пораженье. Бородино и Ватерло — Фонтенебло. <…> Не будешь видеть ты измены, Но бойся имени Елены — Елена будет роковой — На ней найдешь себе покой. <…>

Жозефина

Кто Елена?

Наполеон

Я не знаю.

Жозефина

Заклинаю, умоляю, отвечай.

Наполеон

Я имени ее не знаю <…>

Сфинкс

Чтоб тайна вам была открыта И чтоб утешились скорей, От головы и до ногтей Елена будет из гранита.

(Пауза удивленья)38.

Превращение речевой рутины в стихоряд захватывало почти всех посетителей, даже и совершенно не предназначенных для таких занятий. Приведем, нарочно не пряча его в сносках, образец бесхитростного сиюминутно-локального сочинения, принадлежащего перу неумелого и неведомого нам автора – Е. Малашлиевой:

Из настроений «Привала комедиантов»

Ты играешь моим чувством, как пугливым, белым кроликом. Я сижу такая тихая, я сижу такая дикая за смешным цветистым столиком. Все мне странно: эти люди, эта роспись эротичная. Я забавная, нелепая, я забавная-приличная. Дамы пестрые в брильянтах, разношерстные, как птица, Звонкий говор, сигаретки, раскрасневшиеся лица. Эти стены… Эти столики и в тюрбанах пестрых мальчики… Все так странно! – Что так смотришь ты и целуешь мои пальчики… Знаю, средь толпы веселой, между пестрых дам и франтов Я, смешная – всех счастливее, всех богаче и красивее здесь в «Привале комедьянтов».

18 ноября 191639

Остиховление и всеприятие окружащего составило основу экспромта Садовского, в котором трижды по-разному поименован завсегдатай (до момента своего отлучения) и автор пародируемого стихотворения «Прелести земли» (1912) Александр Тиняков. Стихотворение это, вероятно прозвучавшее в подвале, было, может быть, одним из поводов для Гумилева приглядываться к столь похожему декларациями на акмеизм-адамизм поэту на предмет введения его в Цех поэтов:

Прекрасен лес весною на рассвете, Когда в росе зеленая трава, Когда березы шепчутся, как дети, И – зайца растерзав, летит в гнездо сова. Прекрасно поле с золотистой рожью Под огневым полуденным лучом И миг, когда с девическою дрожью Колосья падают под режущим серпом. Прекрасен город вечером дождливым, Когда слезятся стекла фонарей И в темноте, в предместье молчаливом Бродяги пробуют клинки своих ножей. Прекрасна степь, когда, вверху мерцая, Льют звезды свет на тихие снега, И обезумевшая волчья стая Терзает с воем труп двуногого врага40.

Борис Садовской выкроил из гимна антигармонии в природе мадригал песьему крову, изложенный александрийским стихом («дитя гармонии» назвал этот размер один поэт из «Бродячей собаки»):

Прекрасен поздний час в собачьем душном крове, Когда весь в фонарях чертог сиять готов, Когда пред зеркалом Кузмин подводит брови И семенит рысцой к буфету Тиняков. Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь, Когда Ахматова богиней входит в зал, Потемкин пьет коньяк, и Александр Иваныч О махайродусах Нагродской рассказал41. Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий, Как Конге щурится под петушиный крик, И, шубы разроняв, склоняет Одинокий Швейцару на плечо свой помертвелый лик42.

Видения ада капризно возникали в мозгу посетителей и навсегда запечатлелись в написанных здесь стихах о бражниках и блудницах. Не мог этот мотив не возникнуть прежде всего в силу элементарных законов стиховой антитетики – подвал мыслил себя миниатюрным раем, меблированным судейкинскими цветами и птицами на стенах и сладостными русскими стихами, раем, по самому протосюжету предполагающим грядущее изгнанье, которым «на языке трамвайных перебранок» завершается пьеса про «день ангела Архангела Михаила», сочиненная четырьмя замечательными русскими поэтами и разыгранная в день ангела Михаила Кузмина 8 ноября 1912 года в «Бродячей собаке»:

Змей

На этом древе Увидеть Еве Весьма легко Яблоко! А приподнявши каблучки, И все увидеть яблочки…

Ева

Я одна… Голодна… Ну их совсем: Съем! Ай да рай!

Адам

Ева! Дай!

Ева

Нет, Адам, Я не дам.

Змей

Полно врать. Надо дать.

Ева (манит яблоком Адама за сцену)

Viens ici.

Адам

Гран мерси.

Михаил

Айда, айда, га-га-га-га, Вот попались прямо черту на рога. Осади теперь которые назад. Закрывается для публики наш сад!

(Гонит Адама и Еву)

Ева

Ты всегда так, Адам, Говорила, не дам. Вот какой ты супруг, Прямо вырвал из рук…

Адам

Послушайте, нельзя ли нам остаться?

Михаил

Не прохлаждаться! Функционируя летом, Осенью сад закрывает засов. Станция желтым билетам. Нету местов!43

* * *

Автор нижеследующего мемуара – Бэла Моисеевна Прилежаева-Барская (1887, Переяслав [ныне – Переяслав-Хмельницкий] – 1960, Ленинград), вольнослушательница Петербургского университета и студентка Высших женских (Бестужевских) курсов, в советское время – автор исторической прозы о Древней Руси44.

Мемуар был написан осенью 1949 года по настоянию библиофила М.С.Лесмана, в чьем собрании и сохранился экземпляр, легший в основу данной публикации. К этому времени муж мемуаристки Виктор Феофилович Крушинский уже двенадцать лет как был расстрелян. Он, один из вдохновителей «Бродячей собаки», некогда заплатил долги Пронина, когда кабаре было закрыто городскими властями45. После революции В.Ф.Крушинский служил инженером в проектном институте. Арестован 23 июля 1937 года, расстрелян в Ленинграде 5 сентября того же года.

Брат его Михаил Феофилович был в 1912 году членом правления «Подвала “Бродячей собаки” – Собрания исключительно интеллигентных людей» и ее казначеем. По своей личностной фактуре всецело вписывался в тип истого «собачника». Эсер, он впоследствии был одним из руководителей Викжеля (Всероссийского исполнительного комитета железнодорожного профсоюза). «Инженер Крушинский подписывал даже приказы о всеобщей забастовке рабочих всей сети российских железных дорог. Уже в 1918-ом году он решил искать причину крушения русской революции. Крушинский, человек как будто трезвый, любил посмеяться над самим собой. Тот факт, что он – Крушинский, железнодорожник, а русской революции грозит крушение, казался ему знаменательным. Именно на железных дорогах больше всего опасаются и борются с крушениями, именно он – носит фамилию – Крушинский, и значит, именно ему, члену ВИКЖЕЛя, предназначается роль спасителя русской революции от крушения. Но как это сделать? Крушинский занялся созданием новой экономической теории. <…> Одним из положений его теории было отменить железные дороги в России»46. Михаил Крушинский был расстрелян в Уфе в 1938 году.

Воспоминания Б.М. Прилежаевой-Барской отличаются от иных тем обстоятельством, что она была в самом эпицентре создания «Собаки».

Она может не знать чего-то о событиях, непосредственно предшествовавших открытию подвала. В частности, по-видимому, в самый первоначальный период участвовал в разработке планов будущего кабаре Юрий Ракитин47, но, принятый только что перед этим на работу в императорский Александринский театр, вынужден был публично опровергнуть газетные сообщения об участии в кабаре как в частном театральном предприятии48.

Она может умалчивать о чем-то – как, например, лишний раз не упоминает имя исчезнувшего за десять лет до того и за это десятилетие вытравлявшегося из истории русского театра Мейерхольда (впрочем, дважды в тексте названного) как одной из главных закулисных фигур «Собаки»49, – но зато ей и не привиделось присутствие Андрея Белого50, Максимилиана Волошина51 или Владислава Ходасевича, не говоря уже о мерещившемся многим былым посетителям сквозь туман утраченного времени никогда не спускавшемся в подвал Александре Блоке52.

Сам тон ее воспоминаний заслуживает быть отмеченным, ибо к 1949 году немало было сделано для того, чтобы представить пронинские подвалы филиалами реакционного и контрреволюционного ада. Остановлюсь лишь на одном примере, и остановлюсь подробнее, потому что с ним, возможно, связано происхождение одного из знаменитых русских стихотворений XX века.

«Привалу комедиантов», который, в отличие от утверждения Б.М. Прилежаевой-Барской, существовал после революции – до 1919 года, прозаиком Михаилом Козаковым была придана – не без известного исторического основания53 – репутация места сборища инсургентов54. Оно изображено в его пьесе «Чекисты» с установкой на «документальность».

Ремарка:

Литературно-художественное кабаре «Подвал поэтов», огромный подвал в доме на Марсовом поле. Было раньше так: из-под кружевных масок свет неясно освещал черно-красно-золотистую залу росписи художника Судейкина. Старинная мебель, парча, деревянные статуи из древних церквей. Лесенки, уголки, таинственные коридорчики. В глубине подвала – несколько рядов кресел перед эстрадой. Позади кресел – ряд столиков. Все это сохранилось, но роскошь мебели и стен заметно обтрепалась. Дыхание оскудения чувствуется на всем. Позолота обсыпалась, мебель – не в том порядке, что прежде, электричество горит «нервно», с частыми перебоями, лампочки раздражающе мигают. Подвал освещается толстыми восковыми свечами, оплывающими в подсвечниках. Сырость, не сдерживаемая жаром каминов, вступила в свои права. На многих посетителях «Подвала» – теплая (внакидку) верхняя одежда. Некоторые во фраках и… в валенках. Центр нашей сцены «судейкинский» зал, по бокам «уголки» и лесенки.

В декабре 1917 года в этом подвале в пьесе представлены Пронин (Рынин), Клюев (Корнев), Кузмин (1-й поэт, поющий, согласно «Петербургским зимам», «Нам философии не надо…»), Игорь-Северянин (2-й поэт), Савинков (Серебров), Зинаида Гиппиус (поэтесса кадетской газеты), Ахматова (поэтесса):

Рынин

Пьем за искусство! Долой политику и партии.

Поэтесса

Навсегда забиты окошки…. Что там – изморозь или гроза?

Сапожков (пьянеющим голосом)

Гроза! Вихрь! Гроза!

Рынин

За комедиантов, господа! За нас всех!

Голоса (под звук рояля)

К чему бесплотные влеченья и романтизм? Гоните прочь вы все сомненья и драматизм. Дважды два – четыре, два да три – пять, — Вот и все, что мы можем, Что мы можем знать…

Поэтесса кадетской газеты

Стыдно! Русской интеллигенции стыдно за вас!

Сапожков

Фу ты – ну ты! (Насмешливо) Интел-ли-генция!

Поэтесса кадетской газеты

Фигляры вы, господа! Дряблые эгоисты!

Поэтесса

Ну, ну, Зинаида Николаевна! Это даже интересно.

Поэтесса кадетской газеты

Из дикарей, из русско-монголов в боги не прыгнешь! (Жест в сторону Корнева). У нас «политика» недостойна внимания поэта? (Жест в сторону третьего поэта). Ах, вот как? Но Ламартин, господа, немножко иначе вел себя в сорок восьмом году.

Серебров

Правильно, Зинаида Николаевна.

Поэтесса кадетской газеты

Он не плел безответственную меледу и не удалялся в «шелковый шепот травы»… Да и Жорж Занд перо свое не романами занимала в то время. А вы… кто вы… жалкие болтуны в тогах на немытом теле?! И на что вы России? (В зале шум, обида, наряду с шумом одобрения). Ей куда нужней пять русских генералов!

Ср. также сцену обыска в подвале:

[Чекист] Никит. (Рынину)

Ваш документ?

Рынин

Мой, помилуйте, кто же меня не знает? Рынин – есть Рынин. Помилуй, голуба!..

Поэтесса

Да это же Рынин, товарищ комиссар! Петр Петрович Рынин…

Никита (добродушно)

Ну, Рынин так Рынин!55

Возможности этих эпизодов были высоко расценены критикой:

В пьесе Козакова помимо персонажей, двигающих сюжет и выражающих основные идейные конфликты, имеется много характерных эпизодических фигур. Среди них явные враги вроде поэта Корнева, юродствующего «мужичка» в шелковой косоворотке, чей исторический прообраз легко угадывается в пьесе. Выразительно нарисованы Козаковым затерявшиеся в непонятных им событиях люди вроде Рынина из «Привала комедиантов» <…> Козаков правильно поступил, уделив им место в своей пьесе: это позволило ему передать колорит интеллигентско-мещанского быта эпохи. Очень показательна 1-я картина 2-го акта, изображающая артистический кабачок «Привал комедиантов». Целиком оправданная тематически, она сделана с настоящей театральной яркостью. В большом подвале на Марсовом поле, где тусклый свет из-под кружевных абажуров освещает декадентские росписи Судейкина, собираются остатки буржуазной богемы. Тут звучат прелюды Рахманинова, и люди, боящиеся заглянуть в лицо событиям, охотно слушают стишки мирных поэтов – «милый вздор».

А среди всего этого «милого вздора» заговорщик устраивает свидание со шпионкой, английский «журналист» Эркварт инструктирует Сереброва. Тут же пьянствует эсер Сапожков, пробравшийся в ВЧК, читает свои антисоветские аллегории поэт Корнев, и кадетская поэтесса призывает расслабленных поэтов к активному сопротивлению большевикам.

Эти колоритные эпизоды для режиссера-постановщика – благодарнейший материал, в котором соединяется реалистическое изображение событий с большой театральной выразительностью56.

Ахматова, которая всегда настойчиво подчеркивала, что она в «Привале комедиантов» «вообще не бывала»57, и, вероятно, склонная среди своих поэтических двойников числить и образы Клеопатры, могла по поводу появления лицедейки, наряженной Ахматовой, вспомнить диалог из «Антония и Клеопатры»:

Клеопатра

Ну вот, Ирада! Мы, видишь ли, египетские куклы, Заманчивое зрелище для римлян. Толпа засаленных мастеровых, Орудуя своими молотками, Собьет помост; дышать мы будем смрадом Орущих жирных ртов и потных тел.

Ирада

Да не попустят боги!

Клеопатра

Нет, Ирада, Все так и будет: ликторы-скоты Нам свяжут руки, словно потаскушкам; Ватага шелудивых рифмоплетов Ославит нас в куплетах площадных; Импровизаторы-комедианты Изобразят разгул александрийский. Антония там пьяницей представят, И, нарядясь царицей Клеопатрой, Юнец пискливый в непристойных позах Порочить будет царственность мою.

Ирада

О боги!

Клеопатра

Вот что ожидает нас.

(пер. М.Донского)

Вместе с другими биографическими аналогиями58 связка У. Шекспира и М. Козакова могла стать побудителем к созданию ахматовской «Клеопатры» 1940 года.

Некая загадочность, переведенная разоблачителем буржуазных кабаре в конспирологический план, видимо, ощущалась в пронинских подвалах. Ахматова, как известно, вспоминала «пеструю, прокуренную, всегда немного таинственную “Бродячую Собаку”»59, а создатели кабаре сами намекали на сокровенность предприятия, уподоблявшегося масонской ложе – в списке атрибутов членов правления к новогоднему карнавалу при встрече 1913 года: циркуль, молоток, сажень Г.Д. Ротгольца, треугольники А.П. Зонова, В.А. Шпис-Эшенбруха и Н.К. Цыбульского, песочные часы К.М. Миклашевского60.

Если не все тайны, то некоторые секреты мемуаров Б.М. Прилежаевой-Барской открывает.

Как и при первой публикации, я хочу выразить неизменную благодарность вдове Моисея Семеновича Лесмана – Наталье Георгиевне Князевой за предоставление текста для печати.

* * *

Во втором дворе подвал. В нем приют собачий. Всякий, кто сюда попал, Просто пес бродячий! Но в том гордость, Но в том честь, Чтоб в подвал пролезть. Хау! хау!61

Да, «в подвал пролезть» – дело трудное. Не все имели доступ сюда.

Отъявленные «фармацевты»62 не пользовались правом входа в «Собаку».

Кто же такие «фармацевты»? Это все те, кого не впускали в «подвал».

Кто же определял это «право»? Кто дал эту кличку всем тем людям, которые не могли попасть в «подвал», туда,

где бродяжки снуют и глинтвейн они пьют, прославляя собачью обитель,

где главным украшением был

камин, что поставил Фомин63, и где Данчик, кто Кранц64, продает померанц. и где «Пронин Борис вдохновитель».

С Пронина-то все и началось – он мозг и сердце кабачка. Ему принадлежала «великая идея»65.

«Ты понимаешь, – кричал он вдохновенно, – это будет изумительно, неповторимо, чудесно… иметь приют для богемцев – и чтоб ни один фармацевт не переступал порога…»

«Фармацевт» – это понятие, прямо противоположное понятию «богемец», то есть это не художник, не артист, не музыкант, не поэт. Это – обыватель.

Кто же такой был сам Борис Пронин?

По своему «официальному положению» он был то, что теперь называется «театральный работник». Одно время он служил у Веры Федоровны Коммиссаржевской, потом он был сценаристом в Александринском театре, когда там подвизался Мейерхольд, имел какое-то отношение к «старинному театру», когда он помещался в Соляном городке и там шли спектакли под руководством Миклашевского, Евреинова и Остен-Дризена66.

Я увидела Пронина в первый раз в год основания «Собаки», 1912 г. Ему было тогда лет под 40, но больше 23-х ему нельзя было дать; по невероятной возбудимости и экспансивности это был совершенный ребенок. Таким ребенком он оставался всю жизнь. Я его встречала и после революции, лет за десять до войны.

Он говорил мне: «Мне иногда приходят в голову гениальные мысли. Это надо ценить! Вера Федоровна (Коммиссаржевская) поступала очень умно – она мне платила жалованье и надеялась, что я что-нибудь создам.

Вот и теперь какой-нибудь театр должен был бы мне платить, ну, немного – скажем, рублей 250–300; пусть платит месяц, два, год, два года, может быть, на третий год мне придет в голову гениальная мысль, и я оправдаю все расходы».

– А если не придет? – спрашиваю я его.

– Надо рискнуть! – совершенно серьезно отвечал Пронин. – «Служить» я не могу, ходить изо дня в день на службу!

Ну, помилуй! Я же не какой-нибудь фармацевт.

Он и тогда (году в 32-35-м) выглядел необыкновенно моложавым, хотя ему было за 60.

Красивое тонкое лицо с копной темно-русых волос, среднего роста, с юношески стройной фигурой, порывистыми движениями, весь какой-то легкий, он ни мгновенья не оставался в покое: бегал по комнате, встряхивая волосами, жестикулировал, громко, заливисто, по-детски хохотал; с ним случалось и такое: вдруг, посреди шумного разговора, смеха, вдохновенных восклицаний, он внезапно замолкал.

«Тише, Борис спит!» Через десять минут он пробуждался и продолжал вести себя в прежнем духе.

Его необычайная приветливость и ласковость располагали к нему все сердца, особенно женские. У него была привычка беспрерывно целовать руки у женщин, сидевших с ним рядом. Мне казалось, что он даже не видит тех, у кого он целует руки, плечо, платье. Это делалось по привычке и вообще от полноты чувств.

Борис Пронин обвораживал всех с первого взгляда. Женщины его любили самозабвенно. Я помню его жену – Веру Михайловну67. Кажется, нельзя было представить себе более неподходящей пары, чем Борис и Вера Михайловна – высокая, худощавая блондинка, типичная «учительница». Она и была учительницей городской школы Петербурга. Она, правда, очень тяготилась своей работой, идущей вразрез с ее образом жизни, с ночными бдениями в «Бродячей собаке».

Жизнь в кабачке начиналась в 12 ч ночи, а заканчивалась утром, как раз тогда, когда Вере Михайловне следовало отправляться на работу.

Однако бросить свою службу она не могла, так как ее жалованье по школе было единственным твердым ресурсом их материальной жизни. Борис не желал ни на одну минуту становиться «фармацевтом».

Помню, как он по-детски искренне возмущался, когда Вера Михайловна жаловалась на холод и говорила о необходимости купить дрова.

Они жили в студии, большой светлой комнате, в которой совершенно отсутствовала мебель.

«Ах, Верочка, что ты ко мне привязываешься с глупостями? Дрова, холод, какая это все чепуха!»

Вера Михайловна принимала Бориса таким, каким он был, ничего от него не требовала и прощала ему все на свете. Как-то в отсутствие Веры Михайловны он влюбил в себя Верочку Королеву, молоденькую актрису «Старинного театра»68. Когда Вера Михайловна вернулась, Борис, как само собой разумеющееся, перешел снова к Вере Михайловне. Верочка была потрясена своей драмой и выбросилась в окно. Она, кажется, осталась жить, но с тяжелыми увечьями.

Когда Борису говорили: «Ваша жена, Вера Михайловна…», – он прерывал и отвечал: «Собственно, Вера Михайловна – сестра моей жены – Клавдии Михайловны. Мы с Клавой сейчас большие друзья». У Клавдии Михайловны был ребенок от Бориса, но это обстоятельство мало его интересовало.

В конце концов Вера Михайловна не выдержала жизни с Борисом и вышла замуж за архитектора Евгения Александровича Бернардацци69. Его брат, тоже известный архитектор, Александр Александрович, очень красивый пожилой человек, был постоянным посетителем «Бродячей собаки»70.

Возвращаюсь к Борису Пронину. После расхождения с Верой Михайловной он сошелся с Верой Александровной Вишневской или Лесневской – дочерью известного архитектора, богатой женщиной71. Потом разошелся и с ней и был женат на какой-то «Марусе» (я знала это только с его слов), и была у него дочка «Маринка»72.

Пронин в великой степени обладал способностью обвораживать людей, соединять их. В советское время он обворожил Луначарского73 и устроил в Москве своего рода «подвал», хотя этот подвал помещался, кажется, на 5-м или 6-м этаже74.

В московском кабачке частым гостем бывал Луначарский со свой женой Натальей Александровной Сац – сестрой давнего приятеля Пронина и композитора Ильи Сац. Она тогда носила фамилию Розенель.

Пронин по приезде в Ленинград рассказывал о своей московской «Бродячей собаке», где бывали «Наркомтоль и Наркомташка». Так Пронин называл Луначарского и Розенель.

Я не помню, как и где Виктор Феофилович познакомился с Борисом Константиновичем Прониным, но чуть ли не при первом знакомстве они стали называть друг друга на «ты». Пронин притащил с собой в нашу маленькую квартирку на Александровском проспекте (теперь пр. Добролюбова) своего друга Даниила Марковича Кранца (после революции я встречала Кранца в редакции «Красной газеты»), композитора Цибульского – интересного человека, но безнадежного алкоголика, «Шуру» Мгеброва, артиста «Старинного театра». Это были «зачинатели»75.

– Паанимаешь, – кричал Пронин, прижимая мою или Сонину руку к груди и целуя ее, – ты паанимаешь, как это будет замечательно. Надо выбрать какой-нибудь подвал на задворках, вблизи помойной ямы…76

– Зачем же обязательно помойной ямы?

– Ты паанимаешь, в этом особенный шик! Ты идешь – темно, скользко, грязно, ты спускаешься вниз у самой страшной грязной помойки… скользишь, но берешься за скобу дверей, и твоим глазам открывается изумительное зрелище: на стенах фрески, изумительные фрески! Все лучшие художники наши будут расписывать эти стены: Судейкин, Сапунов, Анисфельд77.

– А буфет? Будет буфет?

– Каанешно! У нас будет своя specialite de la maison – сосиски, горячие сосиски78! Таких сосисок нет во всем Петербурге!

– А кто будет стоять за прилавком? Кто-нибудь из своих?

– Данчик, – обращается он к Кранцу, – ты наденешь поварской колпак! Это будет изумительно!

Кто-то выражает сомнение, согласится ли Даниил Маркович нарядиться поваром.

Пронин не на шутку взволнован, но «Данчик» соглашается.

– Не огорчайся, Борис! Я согласен. Я буду буфетчиком!

Пронин в порыве чувств бросается на шею к Кранцу.

– У нас будет лежать при входе книга, где посетители будут расписываться. Книга автографов… Ты паанимаешь, что это значит. Все знаменитые люди, все богемцы будут расписываться в этой книге. Тяжелая, огромная книга в свином переплете. Так и будет она называться – «свиная книга».

Ведь это же для потомства! книга автографов! – все писатели, художники, артисты, все знаменитые богемцы оставят свои расписки. Они напишут стихи, посвященные «Собаке», песни, речи. Это же будет изумительно79.

Пронин захлебывается своими творческими идеями.

– А где будем покупать вино для кабачка?

– Вино?

Виктор Феофилович настаивает на Франческо Тани80 – погребке на Екатерининском канале вблизи Невского.

– Не надо нам этих поставщиков-фармацевтов, всяких там Шиттов и т. д.

Виктор пропагандирует своего Тани. «Нигде в городе мы не найдем такого «кьянти». А какие там подают макароны «по-итальянски»!»

Чтобы доказать правильность своих слов, Виктор тащит всех нас в погребок Тани. Нам действительно подают макароны в красном соусе, наперченные до невозможности, они мне совсем не нравятся, но я не смею выразить свое мнение. Боюсь прослыть профаном и боюсь, что Виктор будет кричать: «Действительно! много ты понимаешь в макаронах! действительно!»

Виктор очень любил это слово, вкладывал в него много экспрессии – тут была и убийственная ирония, и подчас восхищение и восторг.

Кто-то все же решился чуточку возразить Виктору.

– Кьянти – дело хорошее, но и ликеры – недурная вещь! Что вы скажете, например, о бенедиктинчике и джинджере и кюрассо? А о шампанском?

Виктор неожиданно смиряется. Он согласен и на шампанское, и на мускат, и на хороший ликер.

Скоро помещение для кабачка было найдено именно такое, о котором мечтал Пронин.

На Михайловской площади, в доме, примыкающем к зданию Михайловского театра, в бывшей прачечной, рядом с помойной ямой, открылась «Бродячая собака».

Рядом со входной дверью на стойке лежала «свиная книга». Направо от входа стоял камин из красных кирпичей, обведенных золотыми полосками.

Камин этот сконструировал Иван Александрович Фомин, очень популярный в то время архитектор. На стенах красовались фрески – работа художников «мироискусственников». Крохотная эстрада и рояль на ней. Простые деревянные столы, простые скамьи и такие же табуретки.

Я хорошо помню эти первые собрания, когда «Бродячая собака» еще мало была известна широкой публике, когда по городу ходили нелепые слухи, будто все гости «подвала» одеваются в звериные шкуры и в масках бегают на четвереньках, и будто все обязательно лают и «лакают вино прямо из бочек».

Некоторое подобие такого сборища мне довелось видеть. Может быть, оно и послужило поводом для распространения таких «собачьих» слухов.

Героем этого вечера был прославленный впоследствии писатель Алексей Николаевич Толстой: тогда он был «начинающий», известный своими «заволжскими рассказами»81. Толстой приехал со своей первой женой – «графиней Софьей Исаковной Толстой»82. Так она подписывалась под картинами, которые выставляла на выставке «Мир искусств». Она слыла очень красивой женщиной, но я совершенно не помню ее лица, а помню только крайне безвкусный и вычурный ее наряд. Очень сильное декольте, и громадное страусовое перо, неизвестно по какой причине и в подражание кому, спускалось с прически и покрывало оголенную спину.

Алексей Николаевич, бывший, вероятно, навеселе, дурачился, как ребенок, и, откровенно сказать, неумный ребенок. Он надел наизнанку свою меховую шубу, бегал на четвереньках, распевал собачий гимн (сочинение Виктора Феофиловича), в котором каждый куплет заканчивался подражанием собачьему лаю: пользуясь своим званием «собаки», он хватал дам за ноги.

Такой случай в подвале был только один раз. Поведение Толстого встретило неодобрение со стороны «собачников», и больше подобные шалости не повторялись.

Завсегдатаи первых собраний «Собаки», когда бывали только «свои», это присяжный поверенный князь Сидамон-Эристов83 с Натальей Николаевной Завадской, очень хорошенькой женщиной84, которая в «Собаке» считалась женой Эристова. Завадская протежировала двум барышням Семеновым – Марусе и Оле85. Обычно вся эта четверка являлась вместе. Сестры Семеновы пользовались необыкновенным успехом.

Я не понимала, почему эти простенькие девушки с наружностью смазливеньких горничных так сильно всем нравились. И одеты они были очень скромно, «простенько».

– Вот этим они и хороши – своей заурядностью, – объяснял мне Виктор. – С ними ничего не надо «выкомаривать», перец и уксус приелись, хочется простой сдобной булочки.

Я вспомнила эти слова Виктора, когда приехала в Петербург его сестра Аня из своей польской глуши.

Громко на все «собачье зальце» она в присутствии прославленных эстетов, утонченных художников и поэтов жаловалась, что у нее нет детей, а она «так хочет, так хочет» иметь ребенка, что согласилась бы на четвереньках ползти из Петербурга до «матки бозки Ченстоховски».

В тот вечер Аня была царицей «Собаки». Все ею восхищались, все наперебой подливали ей вино, угощали, целовали ручки и ножки.

Виктор сокрушался об ее провинциальности и простоте наряда, но ему возражали, что именно такая, какая она есть, она привлекательнее всех.

Завсегдатаем «Собаки» была, конечно, и моя тезка Белочка. Теперь она была артисткой Старинного театра, выступавшая под фамилией Казароза86. Смуглая, маленькая, гибкая, она была похожа на шоколадную куколку. Она пела на собачьих подмостках:

На лугу трава примята. Здесь резвились чертенята, —

весьма гривуазную песенку из пьесы Кальдерона «Благочестивая Марта», где она изображала гитану87. Пела она и песенку Молли из «Блэк энд уайт»88, пьески, которую ставил Мейерхольд в своей студии на Галерной улице; пела она и песенку, модную в то время:

Дитя, не тянись за розой весной. Розу успеешь и летом сорвать. Помни, что летом фиалок уж нет89.

Насколько мне помнится, это песенка М.А. Кузмина. Очень часто он садился за рояль и выводил тоненьким детским голоском:

Два да два цетиле, Два да тли пять. Вот все, цто мы мозем, Мозем знать…

Николай Васильевич Петров, тогда молодой помощник режиссера Александрийского театра, «Коля Петер»90, со своим круглым детским лицом выступал не в особенно оригинальном репертуаре:

А поутру она вновь улыбалась91

или

Коля и Оля Бегали в поле, Пара детей — Птичек резвей Коля, Коля, Коля, Дай мне тебя обнять, расцеловать!

а кончалась эта песенка грустно:

Николай Васильевич! Дай мне, дай мне покой, Батюшка мой!92

Известный конферансье Гибшман выступал в своем репертуаре93.

Выпучив глаза, делая идиотский вид, изображал немца в пивной. Вся песня состояла из счета выпитых бутылок пива:

Ein Buttel Bier Zwei Buttel Bier Drei Buttel Bier

и так до бесконечности.

Монотонное пение постепенно все больше пьянеющего немца очень смешило публику. Все находившиеся в зале начинали подтягивать певцу, все пели хором и хохотали при этом доупаду.

Часто в «Собаку» приходила такая компания: Паллада, урожденная Старинкевич, – слывшая демонической и очень развратной женщиной, из-за которой якобы стрелялись, которая якобы сама стреляла в кого-то94. Это была худая некрасивая молодая женщина, одетая так безвкусно и кричаще, что ее нельзя было не заметить. Она почему-то изображала из себя лесбиянку, бросалась на колени перед теми женщинами, в которых она якобы молниеносно влюблялась. Помню, она выкинула такое «коленце» перед моей двоюродной сестрой Еленой Михайловной Гофман.

Об этой Палладе писал М.А. Кузмин в каком-то из стихотворений, посвященных «Бродячей собаке»:

Там резвилася Паллада… ……… И где надо и не надо не ответит: не могу.

Паллада появлялась в блестящем окружении: князя С.Волконского – писателя, искусствоведа, сотрудника «Аполлона» и «Старых годов»95; графа Зубова96 – известного мецената, открывшего на собственный счет Институт истории искусства и предоставившего свою библиотеку и весь институт всем желающим изучать историю искусства, и прекрасно державшего себя, очень красивого графа Берга97.

Кн. Волконский носил на указательном пальце перстень, который Пушкин подарил его прабабке Марии Николаевне Волконской.

Граф Зубов одевался под Онегина, носил бачки и кружевное жабо вместо галстука. Некоторые рассказывали, что он иногда являлся в коротких шелковых панталонах и в туфлях с пряжками. Впоследствии рассказывали, что он после прихода советской власти вступил в партию, «отдал» свой институт государству и уехал в Рим, чтоб там «открыть филиал»98. Насколько эти слухи справедливы, судить не берусь.

Как-то Волконский (чем-то напоминавший мне Бориса Годунова) привез с собой в «Собаку» какого-то юного француза-танцора99 из школы Жака Далькроза100.

Волконский прочел «собачникам» лекции о «художественном движении и о школе Далькроза». Француз иллюстрировал лекцию художественными движениями, а Волконский ему аккомпанировал. Эта лекция появилась впоследствии в журнале «Аполлон» в виде статьи о художественном движении и ритме. Это было тогда новостью и откровением.

Часто бывала в «Собаке» Надежда Александровна Тэффи101, всегда очень молчаливая, наотрез отказывавшаяся прочитать вслух какой-нибудь из своих юмористических рассказов.

«Я не могу победить свою застенчивость. Мое дело писать, а не читать».

Помню один вечер.

«Смотри! Вон явился весь «Цех поэтов»!» – подтолкнула меня Соня. Несколько молодых людей и девушек вошли в зал. Это были «акмеисты»102.

Не помню кто, Гумилев или Городецкий, выступил с программной речью о том, что такое «акмеизм». Слово «акме» обозначает полноту бытия в противоположность символизму, обеднявшему действительность.

Какие стихи читали акмеисты – не помню. Хорошо помню Анну Ахматову в ее неизменном синем платье с белой вставкой и неизменной челкой:

Едва доходит до бровей моя незавитая челка103.

Худенькая, высокая, молчаливая, она очень похожа на свой портрет, написанный Альтманом104.

Это, конечно, о «Собаке» пишет Ахматова:

Все мы бражники здесь, блудницы. Как невесело вместе нам. ……………………… А та, что сейчас танцует, Непременно будет в аду105.

По всей вероятности, это относилось к Глебовой-Судейкиной – жене художника Судейкина106, артистке того неопределенного жанра, к которому принадлежит и моя Белочка Казароза.

Глебова-Судейкина – бесцветная блондинка, была очень заметна своими необыкновенными художественными туалетами, сделанными по рисункам ее мужа.

Бывал здесь поэт Вячеслав Иванов107 с падчерицей своей Верой Ивановой-Шварсалон108, о которой писала Ахматова, воспевая ее незнающие спокойные глаза.

Иногда Вячеслав Иванов читал свои стихи, но это было очень заумно. Я, грешным делом, не понимала их.

Читал стихи и Гумилев, и Рюрик Ивнев109, и Кузьмина-Караваева110, и Мария Моравская111.

После выступления акмеистов «Собака» нас угостила футуристами, не просто футуристами, а «эго-футуризмом» в лице Игоря Северянина.

Высокий блондин, задрав голову кверху, глядя в потолок и отставив мизинец левой руки, пел свои стихотворения:

Она мне прислала письмо голубое, Письмо голубое прислала она…

Когда он заканчивал свое произведение:

Но я не поеду ни завтра, ни в среду. Она опоздала, другую люблю!

«собачий» зал сотрясался от хохота.

Но смех не смутил поэта. Он возглашал:

Я гений Игорь Северянин, Своей победой упоен, —

читал он, и поэму об Ингрид, которая «поэзит поет», которая прославлена как поэтесса и как королева. «Она прославлена всеславьем слав»112.

Как-то я познакомилась в одном буржуазном доме с почтенным господином, который спросил меня очень застенчиво, знаю ли я его племянника, немного придурковатого, «он печатался под псевдонимом Игорь Северянин, потому что мы не позволили ему позорить нашу фамилию»113.

Виктор Феофилович, кроме «Бродячей собаки», увлекался скульптурой, работал в мастерской Шервуда, где познакомился и подружился с Сарой Дмитриевной Дармолатовой114, вышедшей впоследствии замуж за художника Лебедева.

Ее сестра Анна Дмитриевна выступала как поэтесса и переводчица, а потом, будучи женой С. Радлова, снискала себе грустную славу.

Виктор рассказывал нам о богатстве и «шике» дома Дармолатовых115. По его описанию это были разбогатевшие люди, но далекие от настоящего «бон тона».

Несмотря на то, что Пронин произносил громовые речи против «фармацевтов», «фармацевты» просачивались в «Собаку». К таким «фармацевтам» нельзя было не причислить Жака Израйлевича116 – богатого молодого человека, прожигателя жизни, красивого, сорившего деньгами, а «Собака» всегда нуждалась в деньгах – и Жак Израйлевич «выручал»: то заплатит за помещение, то дает денег на дрова.

Судьба меня столкнула с «Жаком» – во время войны он работал в Литфонде и умер, как многие умирали в Ленинграде.

К таким же «фармацевтам» можно было отнести и Александра Яковлевича Гальперна, известного лишь тем, что он был дворянином117. «Еврей-дворянин»! Было чем кичиться!

Приходилось пускать «фармацевтов», «всяких там Грузенбергов»118 и других буржуев тогда, когда «Собаке» требовались деньги.

Тогда устраивалось какое-нибудь чествование, например, Карсавиной, и рассылались билеты. Я помню этот блестящий вечер, когда Карсавина танцевала в интимной обстановке маленького собачьего зальца. Билеты стоили дорого – не помню точно цены; обычно вход в «Собаку», в художественный кабачок, ничего, конечно, не стоил. Бюджет строился на шампанском.

Из «собачьих» изданий состоялось только одно, в честь Карсавиной119. Эту книжку и сейчас не трудно получить у букинистов. Издана книжечка на средства Н.И. Бутковской120, «подруги» Н.Н. Евреинова.

Бутковская была владелицей художественного издательства, которое, конечно, никакого дохода ей не приносило, только один убыток.

«Фармацевтам», конечно, делались большие послабления. Как было назвать нас всех, курсисток и просто «барышень» – ведь мы попадали в «Собаку» потому, что были подругами, женами чистых собачников.

Как назвать юношу, который подошел ко мне и предложил организовать объединение «активных читателей». «Это так важно – объединиться всем людям, бескорыстно, страстно любящим искусство и литературу!»

Я не упомню всех, бывавших в «Собаке». Это были почти все петербургские актеры, все поэты, все сколько-нибудь интересные девушки, их друзья, поклонники.

Я помню писательницу Нагродскую121, автора нашумевших бульварных романов «Гнев Диониса» и «Бронзовая дверь». Нагродская, так же как и Паллада Старинкевич, описаны в романе Кузмина «Плавающие-путешествующие».

Там же описан конец «Собаки» – пожар подвала122.

Но «Собака» не умерла. Она возродилась в «Привале комедиантов», поместившемся в доме Митьки Рубинштейна123 на Марсовом Поле, просуществовавшем до революции.

Но здесь дело было поставлено на более широкую ногу и лишено той интимности, которая все же существовала в «Собаке».

Ноябрь – декабрь 1949 г.

Впервые: Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 23. СПб., 1998. С. 381–416; Поэтическое слово на «сверхподмостках» // Московский наблюдатель. 1992. № 9. С. 61–63.

Комментарии

1.

Парнис А., Тименчик Р. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 160–257 (в дальнейшем – БС); Конечный А.М., Мордерер В.Я., Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Литературно-художественное кабаре «Привал комедиантов» // Там же: Ежегодник. 1988. М., 1989. С. 96–154 (в дальнейшем – ПК); Тихвинская Л. Кабаре и театры миниатюр в России. 1908–1917. М., 1995. С. 86–134; Могилянский М.М. Кабаре «Бродячая собака» / Публ. А. Сергеева // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 12. М.; СПб., 1993. С. 168–188; Могилянский Н. О «Бродячей собаке» // Воспоминания о Серебряном веке / Сост., авт. пред. и комм. В. Крейд. М., 1993. С. 444–447; Высотская О. Мои воспоминания / Публ. и прим. Ю. Галаниной и О.Фельдмана // Театр. 1994. № 4. С. 86–88, 99; Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 164–182, 356–379.

2.

«В зеркальном стекле я видел свое отражение: съехавший на затылок цилиндр, вытянутое лицо, тяжелые веки. Остальное мне нетрудно было бы мысленно дополнить: двойной капуль, белила на лбу и румяна на щеках – еженощная маска завсегдатая подвала, уже уничтожаемая рассветом… Перед моими слипающимися глазами чредою сменялись, наплывая друг на друга, кусок судейкинской росписи, парчовый, мехом отороченный, Лилин шугай, тангирующая пара, сутулая фигура Кульбина… нет, средневекового жонглера Кульбиниуса, собирающегося подбросить в воздух две преждевременно облысевших головы. Нет, это не лысины, а руки, лежащие на коленях, и на меня смотрит в упор не лобастый Николай Иванович, а пожилой рабочий в коротком полушубке. В глубине запавших орбит – темное пламя ненависти. Мне становится не по себе. Я выхожу из вагона, унося на всю жизнь бремя этого взора» (Лившиц Б.К. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989. С. 529).

3.

Впрочем, ранее уже было описание в романе Ю.Л. Слезкина: «Хваленый кабачок этот устроен был где-то в подвале и внешним своим обликом напоминал монмартрские кабачки, но далеко не так был оживлен, как они. Под низкими его сводами, ярко расписанными, можно было увидеть несколько молодых писателей, художников и актеров с неизменными их спутницами. Собственно, спутницы эти были занимательнее своих знаменитых кавалеров, потому что в них еще все было плохо скрытая игра, в их платьях, прическах, манере говорить чувствовалось желание изображать собою что-то, и это заставляло их жить лихорадочной жизнью и часто, делая их смешными, вызывало любопытство. Здесь не было легкого непрерывающегося говора Монмартра, естественно оживленных лиц, определенно усвоенных кричащих костюмов и движений. Здесь был все тот же болотный Петроград, желающий во что бы то ни стало походить на Париж. И потому все – разговоры, лица, улыбки, самые стены казались нарочитыми, подчеркнутыми, мгновениями застывали, как напряженная натура перед глазами художника, и вновь оживали, меняя маски. Когда Ольга со своими спутниками входила в низенький зал из тесной передней и расписывалась в какой-то книге, – всем известный актер рассказывал на эстраде смешной анекдот, а публика сдержанно смеялась. Но донельзя натянутые нервы Ольги заставляли ее особенно остро воспринимать окружающее. Ей сразу же почудилось, что все эти люди делают вид, что им весело, и у нее безнадежно сжалось сердце. <…> Певец Левитов переходил от одной группы к другой. Раису упрашивали петь, и уже кто-то брал аккорды. Высоко держа над головами поднос со стаканами, лакей разносил чай. Невидный никому режиссер расставлял на сцене марионеток, и все было почти так, как в настоящем кабаре» (Русская мысль. 1914. № 5. Отд. 1. С. 148; Слезкин Ю. Ольга Орг. Роман. Берлин, 1922. С. 121–123; напомним, что три страницы (уж не эти ли?) из слезкинского романа Гумилев в 1915 г. счел возможным включить в проект «Антологии современной прозы» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 270). Как и ряд других «собачников», разнесенных в годы Гражданской войны по разным российским городам, Ю. Слезкин, видимо, пытался создать кабаре в Чернигове в 1918 г. – во всяком случае, это должен был делать автобиографический герой его ненаписанного «романа с ключом» писатель Тислинов (Слезкин Ю. Конспект романа о Чернигове (РГАЛИ. Ф. 1384. Оп. 2. Ед. хр. 32).

4.

Кузмин М. Плавающие-путешествующие. Романы, повести, рассказ. М., 2000. С. 236–237. «Зацветают весной (ах, не надо! не надо!)…» – стихотворение Тэффи. «Никому не известная полная дама» – возможно, камешек в огород часто выступавшей в «Собаке» певицы, актрисы театра «Кривое зеркало» Астры (Азры) Семеновны Абрамян (1884–1934). Она считалась одной из лучших исполнительниц роли Вампуки, невесты африканской, и «с большой серьезностью исполняла самые несерьезные номера» (Рафалович В. Весна театральная. Л., 1971. С. 36). См. ее портрет работы киевского поэта и художника Г. Кирсты: Театр и искусство. 1916. № 50. С. 1015; ср. шарж Ре-Ми (Сатирикон. 1909. № 45. С. 10).

5.

Соседка мейерхольдовской труппы в Териоки в 1912 г., почти сплошь состоявшей из записных «собачников», Вера Владимировна Алперс (1892–1982) записывала в дневник 17 июня 1912 г. о том, что «Белка» после гибели Н.Н. Сапунова рассказала, что покойный художник был ею увлечен. «Ее утешает товарищ Сапунова, художник Пронин, симпатичный человек на вид. Но вообще у них у всех довольно странные отношения друг к другу. Белка обнимает этого Пронина, кладет ему голову на плечо. Мне все это странно» (РНБ. Ф. 1201. № 79. Тетрадь № 2). «Белка» – Елена Аветовна Назарбекян (1893–1941), впоследствии – жена поэта Григория Санникова.

Реконструкция «богемного духа» определенной эпохи – задача не тривиальная. Люди 1910-х его улавливали с полуслова. См., например: «Однажды нас зазвал к себе Пронин, открывший в Москве поздний вариант “Бродячей собаки”. На тахте у него развалились две девицы. Они тотчас пристали к Мандельштаму, но только я успела пристроиться на тахте рядом с ними, как была насильно уведена. Мандельштам почуял богемный дух и бежал, а рядом с нами семенил Пронин и просил остаться: сейчас будет кофе – еще одну минутку» (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 104). Ср.: «Если они интересные девушки, они принимают совсем иной облик. Носят не платья, а какие-то перехваченные шнуром полуантичные хламиды. Считают бриллианты и сапфиры на руках “ужасной безвкусицей” и признают только жемчуга и аквамарины на шее. Парикмахер их целомудренному сознанию представляется чем-то вульгарным и грешным. Их волосы никогда не причесаны, а всегда только небрежно подколоты, чаще всего улитками на ушах. Двигаются они всегда пластично, слегка под Дункан, а говорят вопросительно напевно, под современную читку стихов. Премьерам так же определенно предпочитают генеральные репетиции, как кроватям – широкие турецкие диваны своих комнат, на которых они по вечерам в центре своего артистического кружка без конца философствуют о любви. Интересуются они очень многим, почти всем, но прежде всего дионисизмом Ницше, интуитивизмом Бергсона и системою Далькроза. Однако они редко только интересуются, они всегда и от чего-нибудь “без ума”: чаще всего от Коммиссаржевской, Скрябина или Блока» (Степун Ф. Случайные заметки (Из записной книжки 1910 г.) // Дни. 1923. 8 апреля). В 1920-х режиссер Василий Сахновский описывал тип девушек, из которых рекрутируются современные актрисы (просто одеваются, любят природу, ходят к теософам, летом – Феодосия и Коктебель): «Такая изящная, умненькая. В комнате на стенах шали, на столиках русские набойковые платки, томик стихов Гумилева и Анны Ахматовой, в цветном стаканчике цветы, в углу четки и металлическое распятие с лампадкой» (Сахновский В.Г. Театральное скитальчество. М., 1926. С. 41. Верстка невышедшей книги – Архив МХАТ).

6.

Ср., например, и эпизод из воспоминаний Веры Гартевельд, познакомившейся в «Бродячей собаке» с Георгием Ивановым: «Он был среднего роста, скорее тщедушный, с волосами, подстриженной челкой, которая покрывала лоб. Комната, где он жил, была как у девушки: постель покрывали белые кружева, туалетный столик украшал флакон одеколона и т. п. Все это я увидела, когда как-то раз зашла к нему за сборником стихов, который он мне давно обещал. <…> Мой первый и единственный визит к нему домой происходил так: он сразу прошел к туалетному столику, начал переставлять бывшие там флаконы и сказал между прочим: “Вот это – одеколон Кузмина”. Поскольку я ничего не ответила, а на лице у меня ясно было написано, что его одеколоны меня не интересуют, он, помедлив, произнес: “А Вы не слышали, чтобы обо мне говорили, что я ‘такой’?..” Я довольно холодно ответила: “Нет, ничего подобного не слышала”. Получив книгу, я через несколько минут с благодарностью откланялась» (Терехина В. Коломбина десятых годов // LiteraruS – Литературное слово (Хельсинки). 2004. № 6. С. 19).

7.

«Пронин прятал в диванах [революционную] литературу» (Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) / Сост. и подгот. текста К.Н. Суворовой; вступ. ст. Э.Г. Герштейн; научн. консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В.А. Черных. М.; Torino, 1966. С. 556).

8.

Ср. письмо завсегдатая «Бродячей собаки» Леонида Каннегисера Н.К. Цыбульскому в Баку от 17 декабря 1917 г.: «У вас резня и у нас резня. Словом, если приедете, ничего не потеряете. А что здесь было! Петровская мадера, наполеоновский коньяк, екатеринино шампанское – все это потоками текло по улицам, затопляло Фонтанку и Мойку, люди бросались на землю и, подставив губы, пили с мостовой драгоценную жидкость! А Вы прозевали! Чувствую, что Вы от досады грызете ногти. <…> Конечно, мне недостает “голубого света” и пр., но я помирился сейчас хотя бы и на “зеленом змие”» (Шенталинский В. Поэт-террорист // Звезда. 2008. № 1. С. 95–96).

9.

Вехин [Ховин В.Р.]. Обрывки воспоминаний // Наш огонек (Рига). 1924. № 11. С. 15. Критик Виктор Романович Ховин (1891–1944?), по слову Игорь-Северянина, «кто, поэзясь, на красноречье тороват», намеревался после закрытия «Собаки» взять инициативу в свои руки. Это намерение комментировал Федор Сологуб: «Le roi est mort, vive le roi! “Бродячая собака” прекратила свое существование, но уже издательство футуристов “Очарованный странник” обещает открыть с осени на берегах Невы “богемский кабачок”. Так напечатано в “Весеннем альманахе”, этом “Правительственном Вестнике” футуристов. “Богемский кабачок”, конечно, не совсем то, что “кабачок боге мы», но ясно, что беспомощные в слове молодые люди хотели сказать именно это. С мая приступают к работам по устройству кабачка. Предполагаются диспуты, доклады и театральные постановки. Лейся кровь, страдай человечество, плачьте, матери и жены, падите кровавые звезды с неба – они будут свистеть в свои дудки и придумывать костюмы пестрее арлекинских» (Ф.К.Сологуб о футуристах // Биржевые ведомости. 1915. 23 апреля (утр. вып.).

О жене В.Р. Ховина Ольге Михайловне Вороновской, эпизодически выступавшей в критике (например, она рецензировала «Четки» Ахматовой в альманахе «Очарованный странник», издававшемся В.Р. Ховиным), как завсегдатае «Бродячей собаки» и кассирше магазина «Книжный угол» см. в заметке И.Я. Рабиновича (Творчество (Харьков). 1919. № 4. С. 37).

10.

Ср. например, рассказ о молодой жене известного в Петербурге медика, приват-доцента А.И. Бердникова, исполнительнице характерных танцев: «К сожалению, она сделалась вскоре постоянной посетительницей ночного кабака “Бродячая собака”, где собиралась литературная богема. Эта среда имела на нее дурное влияние. Там она часто выступала в своих танцах» (Каменский С. Век минувший. Париж, 1958. С. 140; Сергей Владиславович Каменский (1883–1969) – петербургский адвокат). Ср. в цитируемом ниже очерке Пяста «Богема»: «Три раза в неделю, к 12 часам, съезжались туда из театров, с концертов, лекций, из трактиров и кабинетов, – не “кабинетов в кавычках”, а из самых настоящих, ученых, домашних, своих кабинетов, люди, занимавшие почтенные должности и занимавшиеся отнюдь не “полупочтенными” профессиями: доценты медицинской академии и университета, адвокаты, инженеры, члены Государственной Думы, журналисты…»

11.

Вернадский Г.В. Письмо к Н.В. Вернадской от 4 марта 1911 г. (ГАРФ. Ф. 1137. Оп. 1. Д. 366. Л. 189 об). Сообщено Г.Г. Суперфином.

12.

Варжапетян В. Исповедь антисемита // Ной: Армяно-еврейский вестник. 1994. № 8. С. 115.

13.

Записные книжки Анны Ахматовой. С. 392.

14.

См. о ретроспективистских стихах Н.Н. Врангеля (например: «И странно мне, что повесть давних лет / Мне смутным эхо сердце взволновала. / Что это, правда, жил я или нет – / В дней Александровых прекрасное начало»): Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. «Печальну повесть сохранить…». М., 1987. С. 130–131.

15.

Евгений Павлович Студенцов (1890–1943) – ранее учился на юридическом факультете Петербургского университета. Исполнитель роли Звездича в «Маскараде» Мейерхольда. Умер в блокаду. «Очень к нему идут строки Михаила Кузмина:

Франты двадцатых годов, Подражающие д’Орсэ и Брюммелю, Вносящие в позу денди Всю наивность молодой расы.

<….> Евгений Павлович сам выдумывает себе моду. Если не знать его лучше, можно было бы назвать его старомодным. Он ироничен, умен, остер. Не дай Бог попасть ему на язык» (Феона И. Не забытые встречи // Звезда. 1978. № 11. С. 172). Ср. о нем в послереволюционную эпоху: «Курчавый, с цветным бантиком, в старательно отглаженном пиджаке, схваченном в талии, в брюках бридж и высоких шнурованных ботинках темно-желтого цвета. Когда-то, лет 7–8 назад, он ездил в Париж и явился оттуда разодетый по последней моде. Удивлял всех широким клетчатым пальто и восьмигранным кепи с пуговкой» (Минчковский А. Повести о моем Ленинграде // Звезда. 1985. № 10. С. 100).

16.

См.: Тименчик Р. Тынянов и «литературная культура» 1910-х годов // Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 160–161; 79;. Тименчик Р. Русская поэзия начала XX в. и петербургские кабаре // Литературный процесс и развитие русской культуры XVII–XX вв. Таллин, 1985. С. 36–38.

17.

РНБ. Ф. 1120 (А.А. Кроленко). Копия письма к З. Милютиной от 28 февраля 1970 г. Сообщено В.Н. Сажиным.

18.

РГАЛИ. Ф. 1694 (А.В. Руманов). Оп. 2. Ед. хр. 5. Л. 16.

19.

Кин – по-видимому, Edmund Kean (1787–1833), великий английский трагик, персонаж драмы Александра Дюма-отца, откуда взят эпиграф к блоковскому «Балагану»: «Ну, старая кляча, пойдем ломать своего Шекспира! Кин»

20.

РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 275. Лл. 1–6. Экспромты датированы 13 января 1913 г. – в «Собаке» происходил вечер памяти Козьмы Пруткова. Возможно, «старуха» – участница этого вечера поэтесса Поликсена Сергеевна Соловьева (Allegro; 1867–1924). Юлия Леонидовна Сазонова (1887–1957) – критик, одна из создательниц кукольного театра в России. Посетителем «Собаки» был и ее брат, литературовед Алексей Леонидович Слонимский (1881–1964) – в плане его ненаписанного мемуарного повествования есть пункт «Предвоенная эпоха. “Бродячая собака”» (Слонимский А.Л. Воспоминания о литераторах конца 19-го и начала 20 века (РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 47. Л. 13)); Меррекюль – курортное место в Эстонии; дядя Ю.Л. Сазоновой – историк литературы Семен Афанасьевич Венгеров (1855–1920); его «дремучую, муравьиную бороду» вспоминал Мандельштам в «Шуме времени»; Елизавета Ивановна Тиме-Качалова (1888–1968) – актриса Александринского театра, обладательница «такого волнующего красивого тембра голоса, в котором и медь тимпанов, и золото, и бархат виолончели» (Пяст В. Актеры – поэты // Вечерние ведомости. 1918. 19 марта), заметная фигура в «Бродячей собаке» (БС. С. 188, 224).

21.

Bechhofer C.E. Letters from Russia // The New Age (London). 1915. January 28. P. 344. Карл Эрик Бехгофер (1894–1949) – английский журналист, переводчик русской литературы. Сам он подписывался «Э. Бехгефер» (см. его письмо к А.К. Лозина-Лозинскому от 10 июля 1915 г. (РГАЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 51)).

22.

Не все, однако, стихи могли быть «произвещены» даже при «развязанности цепей». Так, на вечере 19 декабря 1912 г. мемуаристу запомнился эпизод с М.А. Зенкевичем (за давностью лет он спутал его с В.И. Нарбутом), которому «кричали из публики: – “А Вы прочтите про турка, посаженного на кол“, на что поэт, почему-то очень волнуясь, отвечал: – “это стихотворение не для публичного чтения“)» (Могилянский М. Кабаре «Бродячая собака» // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 12. С. 175). Это стихотворение незадолго перед тем появилось в журнале «Гиперборей», и за два дня до того посетители кабаре могли прочесть о нем в статье Бориса Садовского «Аполлон-сапожник» в «Русской молве»: «Что прежде всего выдает ремесленника? Отсутствие чувства меры. Г.Зенкевич с отвратительными подробностями описал посаженного на кол турку да еще имел смелость поставить эпиграф из Пушкина: “На кольях, скорчась, мертвецы оцепенелые чернеют”. Но у Пушкина к этому описанию не прибавлено ни слова, г-н же Зенкевич переложил в дубовые стихи страницу из учебника “Судебной медицины”, и от его “произведений” читателя тошнит». Не услышанное в «Собаке» стихотворение:

Средь нечистот голодная грызня Собак паршивых. В сутолке базара, Под пыльной, душною чадрою дня, Над темной жилистою тушей – кара. На лике бронзовом налеты тлена Как бы легли. Два вылезших белка Ворочались и, взбухнув, билась вена, Как в паутине муха, у виска. И при питье на сточную кору, Наросшую из сукровицы, кала, В разрыв кишок, в кровавую дыру, Сочась вдоль по колу, вода стекала. Два раза пел крикливый муэдзин И медленно, как голова ребенка, Все разрывая, лез осклизлый клин И разрыхляла к сердцу путь воронка. И, обернувшись к окнам падишаха, Еще шепча невнятные слова, Все ожидала буйного размаха И свиста ятагана – голова.

Видимо, М.А.Зенкевич всю жизнь разделял стихи на произносимые и только письменные. Леонид Чертков вспоминал, как он на выступлении М.А. Зенкевича в 1950-х крикнул из зала: «Смерть лося!», но автор со смущением отказал в просьбе, не огласив дерзкую метафору любви охотничьей трубы и лосиного мужества:

Дыханье мощное в жерло трубы лилось, Как будто медное влагалище взывало, Иссохнув и изныв. Трехгодовалый, Его услышавши, взметнулся сонный лось. <…> …И петухам безглавым Подобен в трепете, там возле задних ног Дымился сев парной на трауре кровавом, Как мускульный глухой отзыв на терпкий рог.

23.

Ср., например, такой эпизод: «Когда-то поэт Гумилев (расстрелянный в свое время в СССР), вернувшись в Петербург из Парижа, к моему удивлению говорил: «И что это говорят, что французы веселый народ? Их веселье наносное, они тоскуют». На мой вопрос, о чем же французы тоскуют, он отвечал: «О своих королях»» (Рындина Л. Письмо из Парижа // Наша страна (Буэнос-Айрес). 1949. 20 августа). Вполне возможно, что разговор происходил в «Бродячей собаке», где актриса Лидия Рындина в первый сезон была частой посетительницей. Она вспоминала: «… душно, накурено, но весело и приятно. Заранее приготовленной программы не было, но так как кабачок всегда наполнялся артистически-литературной братией, то программы налаживались сами собой. Иной раз программа была лучше, в другой – слабее. Всегда, однако, было интересно» (Рындина Л. Ушедшее // Мосты (Мюнхен). 1961. № 8. С. 312).

24.

К концу существования кабаре большинство из них молва связывала с именем Маяковского. Ср.: «Бродячую Собаку закрыли, да и в ней …хорошо, если Маяковский кого-нибудь побьет, а ну, как не побьет?» (Любяр Я. <Лозина-Лозинский А.К.> Спарафучил // Богема. 1915. № 3. С. 39).

25.

Из других набегающих мотивов – любовные томления великих мужчин и женщин за столиками. Из этой возможности соткался рассказ о необычайном происшествии, бывшем со знаменитыми поэтами в «Привале комедиантов», зафиксированный добросовестной в основном, как представляется, мемуаристкой, но в весьма преклонном возрасте. Татьяна Леонидовна Григорова-Рудыковская (1892–1981) окончила Высшие педагогические курсы, по окончании которых учительствовала более 40 лет. Была дружна с писательницей Еленой Афанасьевной Грековой (1875–1937). «Елена Афанасьевна выезжала со мной на различные литературные собрания, посещали мы артистические кафе, типа “Бродячей собаки”. Знакомила она меня со многими, но память не удержала их имен. Однажды приехали мы в какое-то литературное кафе – что ли. Помещалось оно в 1-м этаже углового дома на Марсовом поле, окна выходили на площадь и р. Мойку. Сидели за столиком вдвоем, а напротив нас, лицом к входной двери, столик занимала одинокая женская фигура, жгучая брюнетка с резко очерченными бровями, с трагическими глазами, гладкой прической “на пробор” в черном облегающем платье с небольшим декольте. Очень эффектная дама! Она вся горела беспокойством, и я невольно следила за ней глазами. Вдруг она как-то просветлела, засияла, подалась вперед, глаза стали огромными. Следя за направлением ее глаз, я обернулась назад. Откинув рукой красную бархатную портьеру, закрывавшую вход, в дверях стояла высокая фигура в ярко-желтой блузе, с гордо поднятой головой, увенчанной волной темных волос. Он медленно обвел своими выразительными глазами зал, опустил портьеру и шагнул назад. Так появился в кабаре Владимир Маяковский! Когда он исчез, я перевела взгляд на заинтересовавшую меня соседку. Перемена была разительная! Она потухла; сидела безвольная, совершенно белая, с опущенной головой. Кто это? – спросила я Грекову. – “Анна Ахматова”. Так, в этой мимолетной встрече, ярко проявилось ее личное отношение к Владимиру Маяковскому, которое она не в силах была скрыть» (Григорова Т. Время, события, люди – ).

26.

Карпов П. Пламень. Русский ковчег. Из глубины. М., 1991. С. 272–274. Много злобной отсебятины и в его псевдовоспоминаниях о «Привале комедиантов» (Там же. С. 315–317, 327), хотя там он, по крайней мере, мог бывать – одно из его писем к Ларисе Рейснер написано на бланке «Привала». Об одиозном характере этой книги см.: Азадовский К.М. Блок и П.И. Карпов // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 251–252. Стиховое единоборство – мотив, кажется, почти обязательный для топоса кабаре. Ср.: «Как-то в «Привале комедиантов» в присутствии Луначарского, Маяковского и многих других коммунистов и полукоммунистов, Блок читал стихи. Когда он кончил, на эстраде появился Маяковский и проревел по адресу Блока свое обращение к литературной братии, у которой будто бы

Из любви и соловьев постыдное варево, А улица корчится безъязыкая»

(Оцуп Н. А.А. Блок (из личных воспоминаний // Сегодня. 1927. 14 августа).

27.

ИРЛИ. Ф. 474.№ 106. Л. 2. Адресат – актриса «Старинного театра», участница программ «Собаки» Анна Федоровна Гейнц (ум. в 1928). А. Мгебров писал о ней: «Я вспоминаю поэтичную, точно Гретхен, будущую испанскую танцовщицу в нашем театре, юную Гейнц, – недавно трагически погибшую (она утонула, спасая чужого ребенка)» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 36). В примечании критика Э. Старка к этим словам сказано: «После Старинного театра служила в Москве в “Летучей мыши” Балиева, где выделялась своим изяществом, грацией и темпераментным исполнением».

28.

См. статью «Рыцарь-несчастье».

29.

См. статью «Посмертные скандалы Гумилева».

30.

С.М. Городецкий спасал репутацию «Собаки» в известном эпизоде оскорбления К.Бальмонта («“Собакой” был избит»). См.: БС. С. 215.

31.

Возможно, дополнительной зацепкой для экспромта послужило хлесткое, как всегда у этого критика, сравнение: «Жалко, что Иванов стал искать жемчужин не в недрах народной поэтической старины, а в складе книжной литературной залежи. Из мертвого вышло сладкое в библейской загадке Самсона. Из трупа льва вылетели медоносные пчелы. Вот образ, который мог бы символизировать плодоносность старинного народного искусства и который совершенно не применит к себе Иванов» (Измайлов А.А. Помрачение божков и новые кумиры. М., 1910. С. 75–76).

32.

Полный текст см.: Тименчик Р. «Записные книжки» Анны Ахматовой. Из «Именного указателя». I // Эткиндовские чтения. II–III. СПб, 2006. С. 243–248.

33.

Из воспоминаний актера и режиссера Григория Александровича Авлова (Шперлинга; 1885–1960), ждущих своей публикации.

34.

Могилянский Н. О «Бродячей собаке» // Звено. (Париж). 1925. 21 декабря.

35.

Ср. «…та, условно говоря, эстрада, где вершилось главное <… > кабаретное зрелище, располагалась не на эстраде. Главным и бесконечно соблазнительным зрелищем здесь были поэты, писатели, художники, актеры и так далее – вне своей профессиональной роли, в своей роли бытовой, постоянные и полноправные посетители кабаре, завсегдатаи с хозяйским статусом, сбор городской богемы. Это было их заведение, они здесь были своими. В кабаре ежевечерне длился непрерывный спектакль под названием кабаре <… > Люди искусства играли здесь самих себя в своей привычной богемной обстановке <…> Зрелище вполне заурядное для самой художественно-артистической среды и бесконечно экзотическое, романтически странное со стороны, для внебогемного бюргера или буржуа» (Петровский М. Ярмарка тщеславия, или Что есть кабаре // Московский наблюдатель. 1992. № 9. С. 14).

36.

По крайней мере, Ю.Г. Оксман, сообщая в 1964 г. о том, что начал писать воспоминания о Тынянове, фиксировал: «Вдруг стали всплывать <…> «Привал комедиантов»)» (Козинцев Г. Собр. соч. в 5 тт. Т. 5. Л., 1986. С. 482).

37.

Бутковская А. «Бродячая собака» // Возрождение. 1962. № 130. С. 26. Анна Ильинична Бутковская (1885-?) – пианистка и танцовщица, сестра Н.И. Бутковской, в эмиграции – владелица салона дамской одежды, автор книги о Г.И. Гурджиеве (Butkovsky-Hewitt, Anna. With Gurdjieff in St. Petersburg and Paris. With the assistance of Mary Cosh and Alicia Street. N.Y., 1978).

38.

Скетч намечался к «наполеоновскому вечеру» по случаю столетия Отечественной войны и уцелел в бумагах Н.В. Петрова (РГАЛИ. Ф. 2358. Оп. 1. Ед. хр. 184). Увы, далеко не весь стиховой театр «Собаки» сохранился. Так, в блокноте Ахматовой набросаны по памяти фрагменты из какой-то «собачьей пьесы:

Послали за лейб-медиком, Лейб-медик тут как тут. Игрушечным медведиком Бежит придворный шут. — Ура, пошло лечение! Настало облегчение.

При чем-то были колики с шикарной рифмой католики» (Ахматова А. Записные книжки. С. 557).

39.

Лазаревский Б.А. Дневник 1916–1917 (ОР ИРЛИ. Ф. 145. № 11. Л. 67). Борис Александрович Лазаревский (1871–1936) – беллетрист; на 18 ноября 1916 г. в «Привале» анонсировался вечер докладов группы «Сборники по теории поэтического языка»: Л.П. Якубинского, Е.Д. Поливанова, В.Б. Шкловского.

40.

Тиняков А. Треугольник. Вторая книга стихов. 1912–1921 гг. П., 1922. С. 6–9.

Звериные симпатии автора сближали его с В. Нарбутом, автором стихотворения о волке, и делали его близким всей мифологии подвала с ее тотемом, «родичем волка», как назвал его Хлебников в поэме «Жуть лесная». Здесь не место писать о многосоставности символа «собаки» в текстах, порожденных этим подвалом. Напомним только о памятной «собачникам» надписи «Cave canem» в «Сатириконе» при описании дома Тримальхиона: «…недалеко от каморки привратника, был нарисован на стене огромный цепной пес, а над ним большими прямоугольными буквами было написано: берегись собаки» (перевод Б.И. Ярхо, в кн.: Татий. Лонг. Петроний. Апулей. М., 1969. С. 249).

41.

Здесь, может быть, отсылка к стихотворению Михаила Зенкевича в сборнике «Дикая порфира»:

Корнями двух клыков и челюстей громадных Оттиснув жидкий мозг в глубь плоской головы, О махайродусы, владели сушей вы В третичные века гигантских травоядных.

Б.Садовской, заведовавший литературным отделом журнала «Современник» в марте 1912 г., вероятно, стоял за отклонением восторженного, надо полагать, отзыва на «Дикую порфиру» для этого журнала, написанного В. Нарбутом, и сам написал весьма скептическую рецензию.

42.

БС. С. 207. О стихотворении Ахматовой «Да, я любила их, те сборища ночные…», навеянном памятью о «Собаке» и написанном александрийским стихом, см.: Тименчик Р. Автометаописание у Ахматовой // Russian Literature. 1975. № 10–11. C. 213–226.

43.

Выдержки из «Изгнания из рая» по памяти привел Георгий Иванов, назвав авторами Н. Гумилева и П. Потемкина. Финал, видимо, он запомнил так, как это выглядело в спектакле:

Станция желтым билетам, Нету местов, нету местов (подталкивая их в шею) Нету местов!

(Сатирикон (Париж). 1931. № 12. С. 8).

Финал всю жизнь помнила наизусть и Ахматова (Записные книжки Анны Ахматовой. С. 557). П.Н. Лукницкий, беседовавший в 1920-х с посетителями «Бродячей собаки», зафиксировал, что в сочинении пьески участвовали еще О.Мандельштам, Вас. Гиппиус. С. Городецкий, М. Зенкевич.

44.

Бахтин В., Лурье А. Писатели Ленинграда: Биобиблиографический справочник. 1934–1981. Л., 1982. С. 251; ср. отзыв Б.М. Эйхенбаума в его дневнике 1946 г. о повести «Русь единая» (о Новгороде и Москве XV в.): «Очень скучная вещь», «…смущает историческая фальшь и упрощение» (Петербургский журнал. 1993. № 1–2. С. 183–184).

45.

Ср. воспоминания Б.Пронина (БС. С. 243).

46.

Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911–1928). Париж, 1991. С. 76–77.

47.

Ср. запись Мейерхольда о предполагавшемся у него (и не состоявшемся) собрании 11 декабря 1911 г.: «Ракитин, К.Петер, Чиж [В.А. Подгорный], Пронин» (РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 781. Л. 101 об.).

48.

Ракитин Ю. Письмо в редакцию // Обозрение театров. 1911. 2 ноября. См.: Галанина Ю. Юрий Ракитин в России (1905–1917) // Лица: Биографический альманах. СПб., 2004. [Вып.] 10. С. 92–94.

49.

Автопортрет В.Ф. Крушинского (тушь) сохранился в бумагах В.Э.Мейерхольда (РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 1804). О непостоянном, часто неприязненном отношении Мейерхольда к «Собаке» см.: БС. С. 169–170. Тем не менее он стоял у самых истоков затеи, еще за три года до создания подвала. После ликвидации кабаре «Лукоморье» Мейерхольд писал В.А. Подгорному 12 декабря 1908 г.: «…группа, прежде именовавшаяся «Лукоморье», пришлет в «Слово» письмо в редакцию о том, что продолжать свою деятельность в стенах Театрального клуба она не считает возможным. Группа будет, однако, продолжать свои спектакли в своем собственном помещении, каковое уже найдено. <…> Группа образует «Общество Интимного театра»» (ГЦТМ им. Бахрушина. Ф. 212. № 141). 21 января 1909 г. В.А. Подгорный сообщал А.П. Зонову: «Пронин затеял «интимный театр». «Общество интимного театра» уже утверждено властями. По идее очень занимательно, но ничего пока не клеится, происходят расколы. Не успел приехать в Москву, как получил от Пронина приглашение «быть директором интимного театра», чтобы «поднять дух и водворить порядок». Я согласился быть директором в течение 3-х первых недель поста. Мечтали о тебе как о режиссере. Ты бы написал Пронину: он вышлет тебе Устав» (РНБ. Ф. 371. № 122).

50.

Ср.: «Кто знает, может быть и Сара Бернар, если была бы жива, заглянула бы сюда, без гроба или с гробом, с которым разъезжала на гастроли – ходил такой слух, – и соблазнилась бы сама продекламировать отрывок из “Орленка” [Э. Ростана], или, усевшись на диване, прислушалась бы к чтению элегии еще не признанного поэта… или к голосам Андрея Белого, Кузмина, Гумилева, Анны Ахматовой; она бы знала, о чем они говорят, – слава Богу, тайный священный язык между людьми искусства существует» (Бутковская А. «Бродячая собака» // Возрождение. 1962. № 130. С.27).

51.

Ср.: «Среди посетителей “Бродячей собаки” бывали все светила литературно-артистического мира – Александр Блок, Анна Ахматова, Н. Волохова, Макс Волошин, гр. Зубов – отдавший свой дворец – черного мрамора – под институт Искусства, Федор Сологуб….» (Дейкарханова Т.Н., Н. Евреинов // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1953. 18 октября).

52.

Ср.: «Там царили художники Сапунов и Судейкин, поэты – Александр Блок, Гумилев, П.Потемкин и Анна Ахматова. Там был весь цвет молодых музыкантов, писателей, поэтов и актеров, примыкавших к левой школе в искусстве. Там встречались и талантливые петербургские архитекторы, журналисты и адвокаты. <…> … Нередко Борис Георгиевич <Романов> приходил к заднему столику, который стоял в тени, за аркой. Там заседала “Собачья аристократия”. Собачьи мудрецы: бывший директор императорских театров кн. С.М.Волконский, историки искусства барон Н.Н. Врангель и граф Вале[нтин] Зубов. К ним подсаживались режиссеры: всегда блестящий Н.Н. Евреинов и острый К.М. Миклашевский. Этот столик привлекал и Собачьих умников – В.Ходасевича, Георгия Иванова и других молодых работников пера. Когда нам удавалось ускользнуть из сферы деятельности Бориса Пронина, который был душой Собаки, энтузиастом и организатором экспромтных выступлений, мы тоже, т. е. Бобиш и я, садились к ним, слушали и учились» (Мещерский Б.А. Памяти Бориса Георгиевича Романова // Новое русское слово. (Нью-Йорк). 1957. 15 февраля); Борис Алексеевич Мещерский (1889–1957) – художник; ср. о нем в гимне «Бродячей собаки» М.Кузмина – «И художники не зверски пишут стены и камин, / тут и Белкин, и Мещерский, и кубический Кульбин», он упоминается в письме Гумилева к Ахматовой из Парижа 1917 г.: «Здесь сейчас <…> Мещерский (помнишь, бывал у Судейкиных)» (Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1991. С. 246). См. о нем также воспоминания Людмилы Миклашевской: «К.М. [Миклашевский] разыскал в Париже нескольких своих лицейских товарищей. Один из них, князь Мещерский, иногда заходил к нам в отель. Было в нем нечто плутоватое, он нигде не работал, считал себя художником, так как в прошлом в своем имении много писал маслом, но в Париже он ни разу не выставлялся. Бродил по кафе и кипел ненавистью к Советской России» (Миклашевская-Айзенгард Л., Катерли Н. Чему свидетели мы были. Женские судьбы. XX век / Вступ. ст. Я. А. Гордина. СПб, 2007. С. 193); мемуаристка неточна: Б.А. Мещерский выставлялся в парижских салонах, а в 1929 г. у него была персональная выставка, и предисловие к его каталогу написал Морис Дени; о хореографе Б.Г.Романове (1891–1957) в «Собаке» см.: БС. С. 183, 200, 202–203, 211. Ср. также: «Крошечная, из теса наскоро сколоченная эстрада твоя посвящена была музам. На ней читали свои еще не напечатанные стихи Блок, Гумилев, Мандельштам. На ней Карсавина танцевала» (Шайкевич А. Петербургская богема. Из книги «Мост вздохов через Неву» // Орион. Париж. 1947. № 1. С. 136). «Блок приходил в подвал очень редко» (Шкловский В. Поиски оптимизма. М., 1931. С.81).

Но ср. свидетельство В. Пяста: «Вот Блока – никак, никогда и ни за что хунд-директор залучить в «Собаку» не мог! И это несмотря на то, что лично к нему Блок относился очень дружелюбно и, помню, он, с безграничной чуткостью в годы своей юности и молодости разделявший людей так, что иных вовсе исключал из всякого общения с собою, твердо и решительно заявлял про хунд-директора, что он – «не неприличный человек». Блок все-таки оставался «дневным человеком»» (Пяст Вл. Встречи. С. 182). Да и сам Пронин в устных воспоминаниях в 1939 г. говорил, что не мог Блока «захороводить, он был страшно мрачен в этот период, хотя мы с ним были близки, и он меня помнил по театру Веры Федоровны [Коммиссаржевской] – в «Собаке» он бы чувствовал себя плохо, сидел у себя в квартире, был замкнут и меланхоличен» (БС. С. 168).

53.

Ср. воспоминания одного из конспираторов: «В феврале [1918] я встретился в кабаре “Бродячая собака”, что на Марсовом поле, с Филоненко.<…> Луначарский покровительствовал, и никто не придирался к хозяевам кабаре. Филоненко познакомил меня с Леонидом Акимовичем Каннегисером» (Нелидов Н. Убийство Урицкого // Русская мысль. (Париж). 1960. 18 августа).

54.

Козаков М. Пролетарский якобинец // Солдаты невидимых сражений. Рассказы о подвигах чекистов. М., 1968. С. 14–15.

55.

Козаков М. Чекисты. Пьеса в 4 актах, 8 картинах (На правах рукописи. Стеклографированное издание.) М., 1939. С. 29, 36–39, 46. Впоследствии линия разнообразного очернения пронинских кабаре продолжилась в «Русском лесе» Леонида Леонова, где был представлен «Привал комедиантов», в первой редакции названный «Бродячей собакой» (Знамя. 1953. № 12. С. 125), и его посетители Л. Андреев, А. Куприн и М. Арцыбашев на фоне сюжетов Бориса Григорьева, занавесок судейкинской работы и «картавцев поэта Кузьмина» <sic!>, что вызвало протест былой посетительницы «Собаки» Ольги Высотской: «Зачем теперь некоторые писатели (Л.Леонов), которые и не бывали в “Бродячей собаке”, говорят об этом артистическом обществе как о каком-то развратном кабаре с проститутками и переодетыми жандармами. Не было проституток, не было жандармов в штатском, не было лакеев во фраках. Это сплошное вранье» (Театр. 1994. № 4. С. 87). В эмигрантской беллетристике мы встретим, наоборот, ностальгически-умиленный образ «Собаки», где «появлялась и Анна Ахматова, любимая Полина поэтесса» (Йорк О. Река времен. Роман в четырех частях. Нью-Йорк, 1967. С. 290; автор – Ольга Всеволодовна Юркевич (1898–1976), дочь Всеволода Крестовского).

56.

Жданов Н., Шнейдерман И. Пьеса о первых днях ВЧК: «Чекисты» М.Козакова // Искусство и жизнь. 1939. № 1. С. 24. Правда, при сценическом воплощении эти эпизоды рецензенту не показались: «В постановке есть ряд недостатков (совершенно безвкусна, например, сцена в кабаре)» (Моров Ал. «Чекисты»: Пьеса М.Козакова в Московском театре Ленсовета // Правда. 1939. 31 января. С. 6).

57.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 295.

58.

Здесь не место перечислять все аналогии, – отметим мотив «А завтра детей закуют», адресованный как весточка заключенному Льву Гумилеву, у которого тот же эпиграф из Шекспира взят к программному стихотворению 1934 г. «Дар слов, неведомый уму…»: «I am fire and air. Shakespear < sic!>» (ГЛМ. Ф. 40. Оп. 1. № 19; с некоторыми мелкими разночтениями: Гумилев Л.Н. Дар слов мне был обещан от природы. Литературное наследие. Стихи. Драмы. Переводы. Проза. СПб., 2004.С. 31).

59.

Ахматова А. Поэма без героя. / Сост. Р.Д.Тименчика при участии В.Я. Мордерер. М., 1989. С. 80. С. 80. Ахматова тоже говорила это в пику установившейся совместными усилиями репутации. Ср., например: «Один пионер спросил меня: “Были ли прежде, в царское время, какие-нибудь съезды писателей?” Я ответил ему: “Были, конечно. Еще бы. <…> Например, в “Бродячую собаку”. <…> Так назывался ночной кабачок в подземельи, куда съезжались не только писатели, но художники, музыканты, актеры. Там все стены и потолки были расписаны разными чудищами, на эстраде танцевали, играли, пели, читали стихи, а в тесных подвальных залах сидели за столиками сплошь знаменитые люди и, конечно, пили водку… вино… и смертельно скучали. Один замечательный поэт того времени так и написал о “Бродячей собаке”:

Все мы бражники здесь и блудницы, Как невесело вместе нам.

Пионер задумался, засмеялся, махнул рукой и убежал» (Чуковский К. Прежние съезды писателей//Литературная газета. 1934. 23 августа).

60.

БС. С. 202. Из посетителей «Собаки» масонами были (уже в Петербурге или стали позднее в эмиграции) Е.В. Аничков, Г.В. Адамович, А.М. Колюбакин. С.К. Маковский, М.М. Маргулиес, Е.А. Нагродская и В.А. Нагродский, В.И. Поль, а из людей, причастных к ее организационной стороне, – А.Я. Гальперн, М.В. Добужинский, Н.Н. Евреинов, Е.А. Зноско-Боровский, В.А. Маклаков, П.Н. Переверзев, П.П. Потемкин, Г.Д. Сидамон– Эристов, П.Е. Щеголев.

Упомянутый выше архитектор Георгий Давыдович Ротгольц, согласно списку Н.А. Митурича «Посещавшие вечера Худ. Об-ва Интимного театра – подвал «Бродячей собаки» в 1912–1915 годах», умер в 1920-х. Список, составленный архитектором Николаем Александровичем Митуричем (1891–1973), хранится в библиотеке Музея Анны Ахматовой. С ним меня любезно ознакомила Н.П. Пакшина. В нем среди прочих названы однокашники Н.А. Митурича по Петербургскому институту гражданских инженеров, «сотрудники по декору, плакатам, эстраде, костюму» А.И. Тягин и М. Штромберг, а также брат актера Николай Авелевич Мгебров, «военный инженер – всегдашний помощник в строительных работах и доставании стройматериалов».

61.

Первая публикация песенки В.Ф.Крушинского – по-видимому, в статье «Чествование Ю.М.Юрьева в кабаре «Бродячая собака»» (Петербургский листок. 1912. 19 янв.; подписано «Р-ов» – возможно, Вл. Рышков), затем – в анонимной заметке журнала «Огонек» (1912. № 5). См. также заметку Д.М. Цензора (подпись: «Дм») в журнале «Черное и белое» (1912. № 1. С. 13). Текст и ноты (музыка В.А. Шписа-Эшенбруха) – в кн.: Петров Н.В. Я буду режиссером. М., 1969. С. 100–101. Автор текста в нотах обозначен как «В.К.»; предположение об авторстве В.Г. Князева (БС. С. 145) было ошибочным. Окончание гимна:

На дворе метель, мороз. Нам какое дело, Обогрел в подвале нос, И в тепле все тело. Нас тут палкою не бьют, Блохи не грызут. Лаем, воем псиный гимн Нашему подвалу, Морду кверху, к черту сплин, Жизни до отвалу. Лаем, воем псиный гимн, К черту всякий сплин.

Ср. репортажное описание ночи первого сезона:

Атмосфера становится все напряженнее. Наконец, часов около трех утра артист балета талантливо протанцевал кек-уок и матчиш.

Аплодисменты. Опять долгая томительная пауза.

Кто-то садится за рояль. Ему жидко подпевают гимн «Бродячей собаки». Присутствующим раздаются листки с текстом. Вот он. <…> Пропели гимн. Снова жуткая напряженность. Мне вспоминается парижское кабаре Монмартра, где французы умеют так беззаветно, непосредственно веселиться, так заразительно-жизнерадостно хохотать иногда плоским, грубоватым остротам импровизаторов, иногда над их действительно меткими и злыми шутками, пародиями, политическими памфлетами и т. п. …

Вспомнилось, и до слез стало жаль скучных, немолодых петербуржцев, которые отчаянно, истерически хотят веселиться и не могут, не умеют.

«Бродячей собаке», конечно, нужно оплатить свой угол в подвале, отопить и осветить его, но лучше было бы, если бы она обошлась как-нибудь своими средствами и не впускала бы за высокую плату (1 рубль за вход) в свои стены хмурый, чужой ей по духу Петербург (Заречная С. [Кочановская С.А.] Письмо из Петербурга // Женское дело. 1912. № 11/12. С. 6; Софья Абрамовна Кочановская (1887–1967) – прозаик).

62.

«Отъявленные фармацевты» – цитата из стихотворения Игоря Северянина «Бродячая собака»:

1 Залай, Бродячая собака! И ровно в полночь в твой подвал И забулдыга, и гуляка Бегут, как рыщущий шакал. Богемой в папах узаконен, Гостей встречает Борька Пронин, Подвижен и неутомим. (Друзья! вы все знакомы с ним!) И рядом – пышущий, как тульский С солидным прошлым самовар, Распространяющий угар, Известный женовраг Цибульский, Глинтвейнодел и музыкант, И, как тут принято, талант… 2 А кто же эти, с виду дети, А по походкам – старички? Их старший книжку издал «Сети». А эти – альманах… «Сморчки!» Глаза подведены кокотно, Их лица смотрят алоротно, И челки на округлых лбах Внушают дамам полустрах… О, сколько ласки и умилий В глазах, смотрящих на своих… От них я очищаю стих И, избегая их фамилий, Уж превращенных в имена, Оставлю им их времена!.. 3 Все это «цвет литературы», «Надежда» выцветших писак, Готовых пригласить на туры Поэзовальса этот «брак», Дабы помодничать прекрасным Зло-недвусмысленным маразмом, Себя их кровью обновить… Но тут легко переборщить И гнилокровьем заразиться… Нет, в самом деле, черт возьми, Какими полон свет «людьми!» Я не могу не возмутиться И поощрителям «сморчков» Бросаю молнии зрачков! 4 «Они талантливы»… Допустим! Но что – в таланте без души? Бездушные не знают грусти, А только скуку. Напиши Поэзу, вызванную скукой, — И гений мой тому порукой, — Как тонки ни были б слова, Она останется мертва. Ни возмутит, ни зачарует Скопец, развратник, женофоб. И современца медный лоб Теперь лишь сталь бича взволнует, Да, сталь бича иль гений! Вот Какой пошел теперь народ! 5 «Ну что же, разве это плохо? Ведь требовательность нужна»… Тут не сдержалась бы от вздоха Моя знакомая княжна. Однако ж, чем живет богема? Какая новая поэма Бездушье душ объединит? Что мысли их воспламенит? Чего хотят? о чем тоскуют? Зачем сбираются сюда? Да так… Куда ж идти? куда? Посплетничают, потолкуют И, от безделья отдохнув, Зевают: «Скучно что-то, уф»… 6 Ничьей там не гнушались лепты, И в кассу сыпали рубли Отъявленные фармацевты, Барзак мешавшие с Шабли! Для виду возмущались ими, Любезно спрашивая: «Имя Как ваше в книгу записать?» Спешили их облобызать, А после говорили: «Странно, Кто к нам пускает всякий сброд?.. Но сброд позатыкал им рот, Зовя к столу на бутерброд… Но все это уже туманно: Собака околела, и Ей околеть вы помогли!

(Северянин И. Собр. соч. Т. 2. М., 1995. С. 264–265). О категории «фармацевты» см.: Тэффи Н. Оборотни // Возрождение (Париж). 1931. 28 июня.

63.

Иван Александрович Фомин (1872–1936) – известный советский архитектор. По воспоминаниям Вас. Каменского, одно время камин был украшен «античными масками, лошадиным черепом» (Каменский В. Жизнь с Маяковским. М., 1940. С. 147)

64.

Даниил Маркович Кранц – выходец из заметной черниговской семьи (отец его, Марк Наумович, владелец библиотеки и книжного магазина, был кузеном Розы Люксембург). См. подробнее: Могилянский М.М. Повесть о днях моей жизни (РГАЛИ. Ф. 1267. Оп. 1. Ед. хр. 1).

65.

Ср. воспоминания этнографа, антрополога, видного деятеля кадетской партии Николая Михайловича Могилянского (1871–1933): «В один из ненастных вечеров осени 191… – точно не помню года, знаю лишь, что это было после 1910 года – ко мне вихрем ворвался мой земляк, которого я знал еще гимназистом в родном городе Чернигове, Борис Константинович Пронин, проще Борис Пронин, а для близких и просто Борис, как всегда розовый, с взъерошенными каштановыми кудрями, возбужденный, как всегда, с несвязной, прерывистой речью и оборванными фразами.

– Понимаешь! Гениальная идея! Все готово! Замечательно! Это будет замечательно! Только вот беда – надо денег! Ну, я думаю, у тебя найдется рублей двадцать пять. Тогда все будет в шляпе. Наверное! То есть это, я тебе говорю, будет замечательно.

Я был завален спешной работой, и мне давно были известны всякие проекты, планы и «замечательные» предприятия Бориса Пронина. Но сразу мелькнула мысль: за 25 рублей можно моментально прекратить беседу, которая грозила стать очень длинной, ибо Борис уже снял барашковую серую шапку и длинный белый шарф, но второпях забыл снять пальто – до такой степени был во власти своей блестящей идеи.

– Денег, рублей двадцать пять, я тебе дам, но скажи же в двух словах, что ты еще изобрел и что затеваешь. Только в двух словах, ясно?

– Мы откроем здесь «подвал» – «Бродячую собаку», только для себя. Для своих, для друзей. Для знакомых. Это будет и не кабаре, и не клуб. Ни карт, ни программы! Все это будет замечательно, уверяю тебя. Интимно, понимаешь… Интимно, прежде всего» (Могилянский Н. О «Бродячей собаке» // Звено. (Париж). 1925. 21 декабря; Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 444–445).

66.

О К.М. Миклашевском (1886–1944) см.: «За революционным фронтом я плетусь в обозе 2-го разряда…»: Из писем К.М. Миклашевского к деятелям театра / Публ. Р. Янгирова // Минувшее. [Вып.] 20. М.; СПб., 1996. С. 404–431; один из лидеров «Собаки» и активный сотрудник «Привала комедиантов», он говорил в 1919 г. о кабаре и театрах миниатюр: «Они уже сказали свое слово и уже несколько приелись» ([Б.п.] У рампы // Вечерний час (Одесса). 1919. 25 (12) февр.). О Николае Васильевиче Дризене (Остен-Дризене) (1868–1935) см. статью А.М. Конечного: Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 2. М., 1995. С. 182–183.

67.

Ср. о В.М. Уваровой: «милая, кроткая, ласковая, тонкая, изящная женщина, с лицом несколько умученным, но на котором, как у большого ребенка, сияли добрые серые глаза» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 1. Л., 1929. С. 356). См. также рассказ о том, как Пронин, женившись на дочери известного доктора Уварова и уже имея дочь (которую называл Прозерпиной), поехал с сестрой жены в Швейцарию (Могилянский М.М. Повесть о днях моей жизни (РГАЛИ. Ф. 1267. Оп. 1. Ед. хр. З. Л. 79–79 об.)). От пронинского подвала В.М.Уварова была отстранена в феврале 1913 г. после конфликта с другими членами правления. Претензии последних были оглашены печатно: «Несколько раз г-жа Уварова, не имеющая никакого отношения ни к искусству, ни к литературе, не пропускала на собрания весьма видных литераторов, чем впоследствии, когда выяснялось, кто были «забракованные лица», очень конфузила правление «Бродячей собаки» <…>Теперь «под горячую руку» г-жи Уваровой попал председатель правления «Собаки» артист В.А. Подгорный, которого она оскорбила во время исполнения режиссерских обязанностей» (День. 1913. 26 янв.).

В числе «жертв» Уваровой называли П.Е. Щеголева и А.Т. Аверченко (В «Бродячей собаке» // Обозрение театров. 1913. 27 янв. № 1981). Ср. сообщение в заметке «Бродячая собака» (подписанной «К.») о том, что в означенной «Собаке» («где-то на Конюшенной») собираются люди искусства «уже несколько месяцев» и туда не впустили «Вл. Азова и К°»: Против течения. 1912. 17 марта; Владимир Александрович Азов (1873–1948) – юморист, сотрудник «Сатирикона». Видимо, тот же эпизод рассказан в воспоминаниях Ольги Высотской: «Два случая, когда веселье перешло границы, запомнилось мне. Был такой закон: после 3-х часов ночи новые посетители в подвал не пускались, и [после] 5 часа ночи все рестораны закрывались. Так вот, один раз писатели и художники журнала «Сатирикон» во главе с Аркадием Аверченко, после 3-х часов ночи решили взять «Бродячую собаку» приступом; они стучали, кричали, ломились в дверь… Тогда те, что еще сидели в подвале, сделали вылазку. Возглавлял вылазку художник Сапунов, композитор Цыбульский, Борис Пронин. На Михайловской площади завязалась битва. Но, когда раздались полицейские свистки, «сатириконцы» обратились в бегство» (Театр. 1994. № 4. С. 87). В связи с конфликтом члены Общества Интимного театра во главе с Н.Н. Евреиновым и хореографом В.И. Пресняковым произвели ревизию (Ратмир. Бунт «Бродячей собаки» // Воскресная вечерняя газета. 1913. 27 янв.), показавшую, что касса подвала пуста, а бухгалтерия находится в хаотическом состоянии (Обозрение театров. 1913. 30 янв.).

68.

Вера Николаевна Королева (1889–1918) после окончания гимназии в Перми поступила на Бестужевские курсы по историческому факультету, а затем – в драматическую школу Поллак, где преподавал Мейерхольд, вслед за которым перешла в его собственную школу, выступала в Доме интермедий, затем работала в Таганрогском городском театре, а с 1911 г. – в Общедоступном (Передвижном) театре. См. некролог ей Я.Г. Гуревича-Крюковского: «У нее был благородный вкус, способность к горячим увлечениям…» (Записки Передвижного театра. 1918. № 12. С. 3–4). См. в комментариях П.Н. Медведева (по-видимому, со слов Л.Д. Блок) к словам А.А. Блока в записи от 22 марта 1913 г. – «жена Пронина, прекрасная, я все на нее взглядывал» – «В.Н. Королева» (Блок А. Дневник: 1911–1913. Л., 1928. С. 193, 226. прим. 197). Ср. в воспоминаниях В.Чекан «горящие глаза трагически погибшей Верочки Королевой» (Чекан В. Старинный театр: Испанский цикл: Евреинов – Дризен // Жизнь искусства. 1922. 29 мая).

69.

Евгений Александрович Бернардацци (1883–1931) закончил жизнь в Кишиневе – там, где его отец А.О. Бернардацци (1831–1907) был первым главным архитектором.

70.

Действительный член «Бродячей собаки» Александр Александрович Бернардацци (1871–1931) – автор известного в Петербурге доходного дома на углу Офицерской и Английского проспекта, прозванного «Дом-сказка», декорированного майоликовыми панно по эскизам М. Врубеля (разрушен бомбой в 1942 г.), с 1911 г. архитектор Департамента народного просвещения, автор проекта здания 6-й гимназии (1914–1916) по ул. Ломоносова, 5. В июне 1917 г. покинул Петроград для работы в Екатеринбурге и Перми. После революции жил в Харбине, где основал студию «Лотос».

Его имя названо в числе первых посетителей подвала в мемуарах Н.В.Петрова: «Анна Ахматова, Н.С. Гумилев, К.Д. Бальмонт, Игорь Северянин, М.А. Кузмин, П.П. Потемкин, Саша Черный, О.Э. Мандельштам и Георгий Иванов представляли Цех поэтов; <…> редакция журнала «Аполлон» была представлена Сергеем Маковским [и] С. Ауслендером, а театроведение князем В.П.Зубовым. С первого же дня постоянными и активными “друзьями“ “Собаки“ были певица Зоя Лодий, профессора Андрианов <sic!>, Е.[В.] Аничков, архитектор Бернардацци, художник и доктор Н.[И.] Кульбин и общий любимец Петербурга клоун Жакомино. Среди молодежи помню двух студентов консерватории Сережу Прокофьева и Юру Шапорина. Прочитав перечень этих имен, сегодняшний читатель обратит внимание на его пестроту, на то, что иные из откликнувшихся на призыв “Бродячей собаки“ стояли отнюдь не на верных позициях. Но “Собака“ не вырабатывала своей платформы, объединяя самых различных художников, каждый из которых приносил свое, личное. Может быть, в этом и была наша платформа?» (Петров Н. 50 и 500. М., 1964. С. 145).

О нем см. также мемуарную запись в дневнике художницы Л.В. Яковлевой-Шапориной: «На углу Литейной и Симеоновской встретила Н.К. Цыбульского и А.А. Бернардацци. Последний был в восторженном состоянии: «Я счастлив, говорил он, что мой отец (может быть, дед) принял русское подданство. Я горд, что я русский. Какая удивительно бескровная революция!» (Яковлева Л.В. Дневник 1917 г.; приписка от 21 октября 1949 г. (ОР РНБ. Ф. 1086. Ед. хр. 1).

71.

Вера Александровна Лишневская (1894?-1929?) – дочь архитектора А.Л. Лишневского, в первом браке – за архитектором Владимиром Наумовичем Кашницким. См. о ней воспоминания Елены Тагер: «Мы встретили новый, 1917 г. в “Привале комедиантов” <…> На столиках вместо скатертей лежали деревенские цветные платки. Электрические лампочки загадочно струили свет сквозь глазные отверстия черных масок. Столики обслуживали арапчата в цветных шароварах. Подобно гению этого места, улыбалась гостям хозяйка – молодая брюнетка восточного типа, в эффектнейшем платье, сочетавшем белое, красное и золотое. Ее муж, директор подвала Б.К.Пронин, ходил между столиками, а за ним брела какая-то беспородная шавка, изображая или символизируя “Бродячую собаку”, предшественницу “Привала комедиантов”» (ПК. С. 133). См. также рассказ о встрече с ней в 1915 г., когда только планировался «Привал комедиантов»:

«Мастерская – большая высокая комната. На заднем плане комнаты – второй этаж – балкон, превращенный в альков. На переднем – стена с застекленной верхней половиной. Внизу пусто, и только один угол занят круглым столом, стоящим на прекрасном персидском ковре. Рядом чугунная печь. Вокруг стола – павловские красного дерева кресла, обитые старинной русской парчой. За столом женщина лет тридцати. Пронин показывает Мейерхольду свое хозяйство: несколько хороших эскизов Судейкина. «Сейчас будем пить кофе», – говорит Пронин мне. «Это Саломея», – указывая глазами на женщину, шепчет он Мейерхольду. Женщина действительно похожа на один из рисунков Бердслея к «Саломее». Это жена Б.К.Пронина и, как оказывается, главное действующее лицо и пружина всего предприятия. Она добывает деньги и решает большинство всех вопросов, она хозяйка дела»» (Рыков А.В. Мои встречи с Мейерхольдом // Художник и зрелище. М., 1990. С. 321).

В 1921 г. Кузмин, крестный отец ее дочери Евдокии, которой он посвятил стихотворение «Девочке-душеньке», вошедшее в его книжку «Двум» (Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С. 339), записывал в дневник: «Были у кумы. <…> Вертится Федорович, на посылках. Что это: новый роман? Одобряю более, чем эту балалайку – Луначарского» (Минувшее. [Вып.] 12. С. 453). В.А. Лишневской отвел раздел в своих «Петербургских зимах» Георгий Иванов (Иванов Г. Соч. в 3-х тт. Т. З. М., 1994. С. 45–54). См., например:

«Портрет «Веры Александровны», «Верочки» из «Привала» должен был бы нарисовать Сомов, никто другой.

Сомов – как бы холодно ни улыбнулись, читая это, строгие блюстители художественных мод, – Сомов удивительнейший портретист своей эпохи: трагически-упоительного заката «Императорского Петербурга».

Я так представляю это ненарисованное полотно: черные волосы, полчаса назад тщательно завитые у Делькроа, – уже слегка растрепаны. Сильно декольтированный лиф сползает с одного плеча – только что не видна грудь. Лиф черный, глубоким мысом врезающийся в пунцовый бархат юбки. Пухлые руки, странно белые, точно набеленные, беспомощно и неловко прижаты к груди, со стороны сердца. Во всей позе тоже какая-то беспомощность, какая-то растерянная пышность. И старомодное что-то: складки парижского платья ложатся как кринолин, крупная завивка напоминает парик.

Прищуренные серые глаза, маленький улыбающийся рот. И в улыбке этой какое-то коварство…».

По этому поводу Ахматова отзывалась в своем рабочем блокноте: «Недаром он выбрал, или, вернее, выдумал себе под стать и героиню Веру Александровну (жену Пронина), наделил ее красотой, умом и т. д., хотя в самом деле это была накрашенная, как лиговская девка, мошенница, мелкая спекулянтка, от которой даже Луначарский отказывался в газетах (что-то о векселях или о детях…)» (Ахматова А. Записные книжки. С. 263).

По-видимому, В.А. Лишневскую как «хозяйку салона <…> в пышном пунцовом платье кринолином», у которой Луначарский читает свою пьесу и обещает денежное покровительство ее театру, Г.Иванов изобразил еще в одном из своих очерков (Иванов Г. Соч. Т. З. С. 297–298). Ср. запись о ней 30 августа 1919 г.: «У Луначарского, в бытность его в Петербурге, уже была местная “цыпочка“, какая-то актриска из кафе-шантана. И вдруг (рассказывает Х) – является теперь, в Москву – с ребеночком. Но министр искусств не потерялся, тотчас откупился, ассигновал ей из народных сумм полтора миллиона (по-царски, знай наших!) – “на детский театр“» (Гиппиус З. Петербургские дневники. 1914–1919. Нью-Йорк, 1982. С. 49).

Ср. фразу из письма О.А. Глебовой-Судейкиной лета 1917 г. (периода ее работы в «Привале комедиантов») к Ан. Н. Чеботаревской: «Что за фурия эта Вера Алекс<андровна>, наша хозяйка» (ИРЛИ); ср. свидетельство мемуаристки, вообще говоря, не очень надежной в смысле хронологии: «Вера Александровна Лишневская – страшная дока, еврейка, с таким, знаете, большим… Представьте, ее бабка держала ямской пост – это какой нужно было быть бабой, чтоб держать ямской пост! <…> А Вера Александровна – невероятный жмот такой, коммерческая женщина… Она вышла замуж за графа Козельского и уехала с ним в Польшу, когда был уже “Привал комедиантов” на Кисловке» (Фигурнова О. Из беседы Е.Т. Барковой (Осмеркиной) с В.Д. Дувакиным (октябрь 1975 года) // Алфавит. 2000. № 16).

О В.А. Лишневской см. также: ПК (по указателю).

В воспоминаниях композитора Димитрия Темкина (Tiomkin, Dimitri and Buranelli, Prosper. Garden City. N. Y., 1959) мемуаристу кажется, что прозвище хозяйки «Собаки» было «Сова». Приходится сопоставить это сообщение с тем обстоятельством, что «Совой» назвал «Собаку» Кузмин в романе «Плавающие-путешествующие».

72.

Мария Эмильевна Пронина и ее дочь Марина Борисовна Пронина.

73.

По словам Пронина, «на проводах за границу художника К. Коровина Луначарский сказал: “Уезжает король Богемы, но остается принц Богемы – Борис Пронин”» (Лещенко-Сухомлина Т. Долгое будущее. СПб., 1993. С. 92).

74.

Здесь контаминирована история московских начинаний Пронина – «Странствующего энтузиаста» (1922–1923) и «Мансарды» (1924–1925). Ср. о них: БС. С. 164, 245–246. Они иногда в обиходе наследовали прозвание своей питерской прародительницы, отсюда и нередкие мемуарные анахронизмы и анатопизмы вроде такого: «Высоко вознеслись в то время Мариенгоф, Шершеневич, Бурлюк, Пастернак <…> Всех этих поэтов я знал лично, встречался в «Бродячей собаке», в «Стойле Пегаса» и в «Домино»» (Чижевский А. Я молнию у неба взял… Автобиографические очерки. Калуга, 1994. С. 37). Описания «Энтузиаста» несколько раз проникали в беллетристику 1920-х. Ср., например, в романе Рюрика Ивнева:

«Люстра была задрапирована зеленым газом, причем сделано это было так искусно, что самой люстры не было видно. Сбоку, на стене, у потолка, была прикреплена картонная луна, и таким образом получалось впечатление, будто зеленый лунный свет исходил от нее. Благодаря этому свету все здесь было как-то необычно – и столики, уставленные винами и фруктами, и цветы, и лица людей, вяло улыбавшихся друг другу. На стенах было развешено несколько недоконченных этюдов одного модного художника и несколько картин начинающих. Тут же, между картинами, развешены были дощечки с надписями: “вино и пиво”, “прейскурант”, “обеды из трех блюд – рубль”, а также плакаты, гласившие о предстоящем «вечере поэта Томича» и о вышедшей книге стихов поэта Ренца, которую “можно получить здесь”. Слово “здесь” было начерчено красными буквами, жирными, как руки мясника. В углу, как бы всеми отверженный, стоял столик, нагруженный тоненькими книжками, за которым сидела анемичная барышня, умудрявшаяся путаться в счетах даже тогда, когда покупатель давал деньги без сдачи. Впрочем, это случалось довольно редко, так как этот столик, оттиснутый в задний угол, почти никто не замечал, кроме официантов, которые, проходя на кухню, не могли его миновать, обливая соусами, проклиная, но молча терпя, так как он был все-таки символом привилегированного положения заведения и торговли, длившейся, не в пример прочим увеселительным местам, до трех часов ночи.

Это и был знаменитый “Зеленый Рог”, в который после театров и вечеров съезжалась неугомонная богема. <…> Зеленый газ, закрывавший люстру, делал похожей комнату на бассейн, наполненный зеленоватой морской водой, на дне которого пресытившиеся всем люди устроили праздник цветов и мяса. В этой зеленой полумгле было все причудливо и странно» (Ивнев Р. Открытый дом. Л., 1927. С. 106–107).

«Мансарда» описана Владимиром Лидиным в романе «Отступник», естественно, с присутствием беллетристических штампов:

«Лестница привела в длиннейший чердачный коридор, сквозь который нужно было идти, ощупывая балки ногой. И в конце коридора за незаметною дверью разом грянули голоса. В крохотной прихожей, отделенной фанерой, словно предбанник, лежали сугробы шуб, шапок, галош; рядом за занавеской сквозь щели видны были какие-то девицы в пестрых и фантастических костюмах, жирно гримировавшиеся перед зеркалом. Винный и солодовый дух туманно ударил в голову, на минутку выскочил хозяин чердака в расстегнутом френче, Игнатка Сургучев, крикнул на ходу: – Верка, здравствуй, – и нырнул под холщевую занавеску, за которой гримировались девицы.

На чердаке за длинными столами вдоль стен сидели молодые люди и женщины, все столы сплошь уставлены были бутылками, а посредине, между столов, на узком четырехугольнике, отведено было место для выступлений и танцев. <…>

В огромных чашах, словно в амфорах, на столе стояла закуска – маслянисто-желтая капуста-провансаль, расшитая клюквой, капусту натыкали прямо на вилки и несли в рот через стол. <…> тут было множество по-мальчишески остриженных девушек с начесами на щеки, с мечтательно стекленеющими глазами <…> Все это гудело ревом плотины, хотя никто не мог ничего разобрать, и внезапно опять вынырнул из-под занавески Игнатка Сургучев, уже без френча, запросто скинутого из-за невозможной жары. Вытирая платком лицо, он завопил:

– Внимание! Артистки школы гротеска и буффонады исполнят последнюю новинку Парижа…. Чарльстон!» (Лидин В. Собрание сочинений. Т. 3. М.; Л., 1928. С. 102–104).

Ср. также: «Помню, как втроем мы отправились к «Пронину», был такой ресторан на Молчановке, где собиралась вечерами московская артистическая и художественная публика. Шумно, оживленно. Осмеркин и Есенин как дома. Масса знакомых – артисты, писатели, художники. Расходились заполночь» (Кончаловский М.П.. [Воспоминания] // Осмеркин. Размышления об искусстве. Письма. Критика. Воспоминания современников. М., 1981. С. 231).

«Мансарду» в одноименном стихотворении описал один из ее частых посетителей Б.М. Зубакин:

«Рояль был весь раскрыт», но струны не «дрожали» (Да из чего б дрожать-то было им?) Поэт читал о Пушкинском кинжале, И на мансардном глупом карнавале Два дурака, с кем не сравним налим, В чей остов острый нож они пихали, Поэта вдруг венком короновали, Сплетенным из закрученных газет: Мертвы сердца и мертвен глаз! Глазет. «Мансарда» – мира Нотр-Дам — Своею кровлей островерхой И Мефистофеля и Гретхен Мешает с пивом пополам. «Мансарда» – это место там, Где раз и два и три в неделю Мы собирались, пили, ели, От дел тоскуя и безделья: И «академик», и «герой», И «мореплаватель», и «плотник» Весьма паскудною ордой На свой стекалися «субботник» (Зане толпа родит героя, Готов вам, критик, уступить Я место первое – и пить Со мной вы можете и кушать, За столик сев, стихов не слушать, — Что пользы портить аппетит? — Зато вы, критик, как в Европе, Свободно сядете на… стуле.) И как всегда, простор раздвинув шалью, Толстая пела бешеный романс, И напоил отравною печалью Табачный этот резонанс: А-а-твари, паскарей калитку, И в-а-а-йди в эту душную сень… Вот какую рождает пытку Параструнная дребедень…

(Зубакин Б. Медведь на бульваре. М., 1929. С. 14–15; Анна Ильинична Толстая-Попова (в первом браке Хольмберг; 1888–1954) – внучка Л.Н.Толстого). Стихотворение это Б. Зубакиным посвящено тоже, надо полагать, завсегдатаю «Мансарды» – «Николаю Леонхарду – другу». О музыканте Николае Николаевиче Леонхарде как агенте-провокаторе см.: Немировский А.И., Уколова В.И. Свет звезд, или Последний русский розенкрейцер. М., 1994. С. 407; Эзотерическое масонство в Советской России: Документы 1923–1941 гг. / Публ., вст. статьи, комм., указатель А.Л. Никитина. М., 2005 (Мистические общества и ордена в Советской России, Вып. 3). С. 302.

О наводненности «Странствующего энтузиаста» агентами ГПУ со слов артиста и писателя Бориса Глубоковского сообщал его сосиделец по Соловкам: «В то время, в первые годы НЭПа, в Москве имел большой успех ночной артистический кабачок “Бродячая собака”, открытый широко известным в богемных кругах ловким предпринимателем Борисом Прониным. В этом подвале на Кисловке после двух часов ночи можно было видеть многих известных артистов и литераторов, там шумел Есенин, всегда сопутствуемый более чем сомнительной компанией, порою маячила одутловатая маска только что вернувшегося из эмиграции и еще нащупывавшего почву А.Н.Толстого. Забредал туда и Луначарский в окружении своих “цыпочек” с Н.И.Сац в роли дуэньи. Артисты мешались с коммунистами и нэпачами, не обходилось, конечно, и без агентов ОГПУ, получавших в “Бродячей собаке” широкие возможности подслушать вольные спьяну разговоры.<…> В уборной открыто торговали кокаином, на полу валялись окурки толстых “Посольских” папирос, густо измазанные кармином губной помады; приехавший из Парижа поэтик Борис Парнок танцевал тогдашнюю новинку монмартрских кабачков – фокстрот и формировал в театре Мейерхольда первый в Москве джаз…» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. Нью-Йорк, 1954. С. 75; «Борис Парнок» – Валентин Яковлевич Парнах). Позднее сам Б.К. Пронин был осужден Особым совещанием (ОСО) при коллегии ОГПУ по статье 58-5 и выслан из Москвы в Йошкар-Олу.

75.

О Николае Карловиче Цыбульском нам достоверно известно только начало его биографии: родился в 1879 г., учился на математическом отделении в Киевском университете (Державний архiв м. Киева). В приглашении на пронинский юбилей, посланном друзьями Пронина Б.М. Зубакиным, В. Пястом и А.А. Радаковым Владимиру Шилейко в 1925 г., речь о нем идет – если текст разобран правильно – как будто как о живущем в Ленинграде (Мец А., Кравцова И. Предисловие // Шилейко В. Пометки на полях. Стихи. СПб, 1999. С. 8).

Ср. очерк В. Пяста «Богема»: «Гениальный пьяница, часа через три уже клевавший красным своим носом, около бутылки красного вина, в не просыхавший от алкоголя, впитавшегося в каждую пору дерева, деревянный стол, – Н.Цыбульский, прозванный “Граф О'Контрер” на французско-ирландском наречии – этот неизменный друг “Хунд-директора”, Бориса К. Пронина – около полуночи Цыбульский часто еще бывал в ударе и исполнял никогда не записывавшиеся им композиции, по отзывам знатоков, чрезвычайно значительные в музыкальном отношении» (Красная газета. 1926. 18 ноября. Веч. вып.).

Ср. запись в дневнике В.А.Стравинской (в ту пору жены С.Ю. Судейкина) от 5 января 1917 г.: «Цыбульский все болтал, рассказывал разные сплетни, талантливо характеризуя людей, нюхал кокаин и заставил нас выпросить у [С.А.] Сорина последнюю бутылку красного вина, которую он и выпил почти один. Сережа [Судейкин] очень не любит пьяниц, и его возмущает постоянное опьяненное состояние Цыбульского. За последнее время он и кокаин нюхает, и опий курит, вообще опьяняет себя всеми всевозможными способами. Благодаря такому состоянию он становится очень талантливым рассказчиком и собеседником, но теряет даровитость музыканта, т. к. мало сочиняет и иногда даже с трудом играет. Сам он говорит, что за последнее время совсем бросил работать и сочиняет только ерунду, которая, кстати сказать, очаровательна, как например, его французская шансонетка на старинный текст <…>, мы заставили его играть ее несколько раз подряд, что он делал неохотно, с большой охотой он читает вслух свои стихи – его последний spleen, – которые записаны у него на длинном блокноте. Стихи злободневные, иногда любовные. Когда он был у нас на Рождестве, он оставил нам довольно нелепое четверостишие:

Быть может, потому, что не имею друга, Мне радостно приходить в дома, где любят друг друга, Пусть на «друга» плохая рифма «друга», Я заповедую вам: «любите друг друга!»

Внешний вид у него все еще великолепный, несмотря на болезненную одутловатость. Грузное тело с крупной головой великого человека. Сорин хочет сделать с него рисунок. Сережа тоже» (Судейкина В.А. Дневник. 1917–1919: Петроград – Крым – Тифлис. М., 2006. С. 25).

Ср. о нем: «Сияющий и в то же время озабоченный Пронин носится по “Собаке”, что-то переставляя, шумя. Большой пестрый галстук бантом летает на его груди от порывистых движений. Его ближайший помощник, композитор Н.Цыбульский, по прозвищу граф О’Контрэр, крупный, обрюзгший человек, неряшливо одетый, вяло помогает своему другу. Граф трезв и поэтому мрачен. Пронин и Цыбульский, такие разные и по характеру, и по внешности, дополняя друг друга, сообща ведут маленькое, но сложное хозяйство “Собаки”. Вечный скептицизм “графа” охлаждает не знающий никаких пределов размах “доктора эстетики”. И напротив, энергия Пронина оживляет Обломова – Цыбульского» (Иванов Г. Соч. в 3 тт. Т. 3. М., 1993. С. 340).

А также: «В самом деле, это был исступленный бродяга и изумительно верный себе, до конца дней своих, человек.

Цибульский жил где-то на Васильевском острове, в какой-то малюсенькой, поражающей убогостью, комнатушке, всю меблировку которой составляли железная кровать без матраца, ломанный, грязный деревянный табурет и такой же поломанный грязный деревянный стол; ко всему еще – жена с вечно плачущим и страдающим от холода и голода ребенком…

Но в этой же комнатушке было несколько листов нотной бумаги, на которых руками Цибульского запечатлены были замечательные по своей красоте и композиции, причудливые и фантастические вальсы.

Не думайте, что под эти вальсы можно было с приятностью кружиться в опьяняющем легкомыслии; нет, они были полны такой неизбывной и грустной тоски, что их нельзя было слушать без слез. Когда нелепый Цибульский, вечно нетрезвый, очкастый, огромный и высокий, грязный и ободранный, перебирал клавиши своими тоже грязными руками, самые утонченные, красивые и избалованные женщины оказывались у его ног. В одинаковой степени благоговели перед Цибульским и все другие; сам Илья Сац с большим восторгом слушал его. Но вальсы Цибульского почти потерялись во времени, ибо Цибульский был бродягой с головы до ног, ничего не хотел и не умел сохранять и ничего не старался извлекать из своего несомненно большого дарования. С утра до поздней ночи среди ли друзей в богеме, или от поздней ночи до раннего утра в каких-то далеких, заброшенных чайных и трактирах по окраинам, – он оставался самим собою. Цибульский умел быть философом; он умел спокойно проживать свой вечный поистине замечательный рубль. Какая бы ни была компания (кстати – во всякой компании Цибульский держался трезвее, спокойнее и выдержаннее всех), после того, когда уже все уставали и торопились по домам, он один никуда не спешил и добродушно, методически, постоянно напоминал о рубле, т. е. просил его у кого-нибудь взаймы, разумеется, никогда его не отдавая; во всякой компании находился кто-нибудь, кто охотно давал ему этот рубль, и тогда Цибульский, принимая его как должное, с философским спокойствием, один и одинокий, уходил в свои загадочные пространства.

О Цибульском рассказывали, что он бросал когда-то какие-то бомбы, был непримиримым бунтарем и анархистом, но чем бы он ни был, все видели в нем благороднейшего, прекраснейшего человека, для всех он был неутомимым энтузиастом и совершенно исключительным музыкантом, к сожалению, в силу своей странной натуры не оставившим после себя никакого следа, не закрепившим тех импровизаций, которыми он увлекал всех без исключения» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 178–180).

И наконец: «Зимой шестнадцатого года в частном доме Маяковский читал нам только что написанную им поэму «Война и мир». <…> После чтения за легким ужином, очень тихим и очень чинным, несмотря на присутствие композитора Цибульского <…> полусонный Цибульский счел нужным вступиться за человека, носившего желтую кофту, и Маяковский в конце стола в благодарность гаркнул ему:

– Люблю трезвые речи пьяного Цибульского!

Вскоре Цибульский уже не мог говорить.

Покидая дом, мы наткнулись в гостиной на человека в черном пальто, крестообразно и неподвижно распростертого на полу.

Это был Цибульский, которого я видел в первый и последний раз в моей жизни.

В доме этом он тоже был в первый раз» (Масаинов А. Маяковский – поэт и человек // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1930. 2 ноября). См. о нем также: БС. С. 172, 238; ПК. С. 121–122.

Авель Александрович Мгебров (1884–1966) оставил несколько страниц о Б. Пронине и «Собаке»: «Кто не знает в артистически-художественных кругах Бориса Пронина! С именем его связана целая особая эпоха.

Пронин – это до сих пор еще не состарившийся страстный энтузиаст и мечтатель… В сущности, он ровно ничего не создал как художник, но он долгое время был центром всей художественной жизни Москвы и Петербурга. Он сумел сгруппировать вокруг себя все, что только было в те годы значительного и интересного, особенно вначале… Ему принадлежит и инициатива создания так называемой “Бродячей Собаки” в 1912 году в Петербурге, переорганизовавшейся в дальнейшем в “Привал Комедиантов”.

В те годы Пронин только начал проявлять себя, и его замыслы и первые осуществления этих замыслов были действительно замечательно интересны… В дальнейшем же – они выродились, и все его начинания превратились в характер увеселительного заведения для снобирующей публики.

Тогда же, в первые годы, он был создателем настоящего русского Монмартра, в лучшем смысле этого слова… Немало больших художников, поэтов, писателей, музыкантов и артистов были отысканы им, им выдвинуты и благодаря ему получили широкую известность и популярность.

В то время Пронин был абсолютный санкюлот, мечтатель, энтузиаст, отличавшийся неимоверной фантастикой, бескорыстностью, неутомимой энергией и страстной влюбленностью в мир и людей. Он обладал исключительным обаянием, исключительным умением сплачивать всех и из ничего, в буквальном смысле этого слова, создавать многое прекрасное.

К сожалению, в дальнейшем жизнь испортила этого, по существу своему, прекрасного человека.

Самое замечательное в Борисе Пронине – его неувядаемая молодость, почти юношеская экзальтированность, которая сохранилась в нем, несмотря ни на что, даже до сегодняшних дней…

Тогда же, когда я впервые встретился с ним, Пронину было больше тридцати лет, но он производил впечатление восемнадцатилетнего юноши: среднего роста, необыкновенно пропорциональный, изящный, с маленькими красивыми руками, с тонким, почти женственным лицом, с никогда не сходящей с этого лица жизнерадостной улыбкой, с глазами, которые вдохновенно и приветливо зажигались ко всем, кто сколько-нибудь был способен гореть и быть влюбленным в кого-нибудь или во что-нибудь, со своей вечной стремительностью, порывистостью и неизбывной восторженностью – Пронин очаровывал всех.

В этом человеке роились мечты, как пчелы в ульях: бесчисленные проекты, планы, дерзания кружились в нем потрясающим ритмом. Этот ритм захватывал всех и каждого, и раз встретившись с Прониным, раз получивши от него дружескую улыбку и признание, расстаться с ним уже было невозможно. Он влек вас за собою… Через него вы знакомились с десятками каких то замечательных людей… тотчас же создавался круговорот каких то встреч, впечатлений, переживаний, рождалась какая-то особая жизнь, в которой, как в сказке, вырастали цветы на длинных стеблях, совершенно не похожие ни на какие другие цветы в мире. Вокруг этих цветов словно из голубых туманов выплывали такие же красивые девушки и юноши, и вы попадали во власть чарующих переживаний, создаваемых мгновенно, вот тут же, мановением руки Пронина, восторгом его горящих голубых глаз, потоком его бессмысленных, но колдующих слов и речей. В тумане этих сказок кружились музыканты, поэты, художники, артисты, писатели, кружились в священном братании, наподобие гофмановских Серапионовых братьев… С Прониным вместе все устремлялись в неведомые миры, создавали непонятные организации: – сегодня одну, завтра другую, всегда непостоянные, но именно прекрасные в этом непостоянстве… Часто, словно по мановению волшебного жезла, вдруг возникали какие-то, свалившиеся откуда-то, призрачные театры, в совершенно призрачных помещениях, с массою таких же призрачных денег… Помостами для таких театров часто служили лишь воображаемые площадки, пустые совершенно, но на которых позолоченный канделябр с пятью свечами значил больше, чем все роскошные порталы Гваренги, вместе взятые.

Художники приходили к Пронину и писали бесплатно на голых стенах какого-нибудь подвала, вдруг разысканного им, свои изумительные подчас фрески и орнаменты. Так, например, впоследствии, уже в Петербурге, заброшенный пыльный погреб на Михайловской площади, превращенный Прониным в дворец “Бродячей Собаки”, был расписан такими замечательными художниками, как Судейкин, Сапунов Яковлев, Борис Григорьев и другие…» (Мгебров А.А. Жизнь в театре. Л.; 1929. Т. 1. С. 263–266); «Еще задолго до открытия в 1912 году подвала “Бродячая собака”, Пронин носился с этой идеей и непрерывно разыскивал подходящий подвал. Наконец он присмотрел на Михайловской площади заброшенное подвальное помещение, служившее некогда винным погребком, и был счастлив необыкновенно, словно, по меньшей мере, выиграл двести тысяч. В подвал он водил всех своих друзей, и мы все, несмотря на весь неуютный ужас этого подвала, увлеченные Прониным: верили, что он поистине волшебен и никаким дворцам мира с ним не сравниться.

Вседвижущий дух Мейерхольда, силою борисовского энтузиазма, полновластно воцарился в пыльном, сыром и холодном подвальном погребке. Со сказочной быстротой начали счищать со стен погребка столетнюю пыль, одновременно изгоняя сырость, холод и жуткую тьму. В маленьких сводчатых помещениях его быстро воздвигнулись фантастические высокие камины, словно непосредственно перенесенные из фаустовских кабачков, которые так ярко отобразил Гете. С столь же удивительной быстротой голые стены украсились замечательными росписями, выполненными такими художниками, как Сапунов, Судейкин, Яковлев, Борис Григорьев и другие.

Девизом “Бродячей собаки”, еще официально себя не утвердившей, было по мысли Пронина: “бей буржуа”, разумеется, не в прямом смысле слова, но в переносном. Пронин носился тогда с мечтой о нашем собственном журнале, который выходил бы на серой оберточной бумаге, чтобы как можно сильнее ошарашивать буржуа. Но больше всего он мечтал о театре масок и Коломбин, где вокруг главного мастера, доктора Дапертутто, сгруппировались бы изысканные артисты и художники, писатели, поэты, певцы и музыканты. Тогда идея Пронина увлекла и зажгла всех, особенно потому, что сам Пронин в ту пору был очень увлекателен и ласков со всеми. <…> Официальная “Бродячая собака”, кроме весны 1912 года, во многом потеряла для меня свою прелесть. Когда же началась иная эра, не столько романтического подполья, сколько коммерческого предприятия, я почти совсем порвал с Прониным.

Самыми прелестными днями были дни 1909–1911 гг., когда “Бродячая собака” жила еще в мечтах Бориса и в немногих действительных энтузиастах, окружавших его. Из них самыми милыми мне были: прежде всего, жена Бориса Пронина – Вера Михайловна Уварова (Мишка),<…> затем Николай Николаевич Сапунов, Цибульский, Илья Сац, Даниил Кранц и, наконец, сам Мейерхольд. Собственно говоря, эта небольшая группа людей и была вдохновителями и энтузиастами тогда еще глубоко романтической идеи. Наиболее близкие этой группе, например Судейкин с Глебовой, Борис Григорьев, Яковлев, отчасти Евреинов и другие, были уже как бы аристократами для этой идеи, снисходившими до нее, иные же просто принадлежали к группе меценатов, без которых, разумеется, не мог обходиться Пронин; это – оба Владыкины, Сидамон-Эристов и другие, кого я не помню. В дальнейшем к первоначальной группе энтузиастов присоединились еще несколько лиц, сумевших внести не только аристократический энтузиазм; таковыми были Николай Иванович Кульбин, Сюннерберг, отчасти Маяковский и целый ряд других артистов, художников, поэтов и музыкантов. Сюда же надо отнести некоторых зажженных этой идеей очаровательных женщин, среди которых, например, была Верочка Королева, упоминаемая мною в главе о Старинном театре, художница Бебутова и две сестры Семеновы. <…> Борис Пронин при всех своих достоинствах обладал очень крупным недостатком, а именно – слишком большим примиренчеством с тем самым буржуа, против которого именно он провозгласил в то время свое знаменитое “эпате ле буржуа”. Если вчера Борис клялся своим друзьям, что под своды его энтузиазма не проникнет ни один мещанин от искусства, ни один филистер, вообще ни один “фармацевт”, как в шутку назывались тогда буржуа, то сегодня этот же Борис раскрывал широко двери для всех и даже для “фармацевтов”. Последние, разумеется, тотчас же оттесняли бунтарей и бродяг на задний план, потому что они приходили сюда лишь искать развлечений; они точно английские туристы, вечно путешествующие с Бедекером и с тугим кошельком в кармане, самодовольные, самовлюбленные, приходили сюда с карманными часами, ожидая, когда бродяги вынырнут из темных углов и начнут забавлять их, щекотать их пресыщенные нервы и нервы их чувственных и изысканных дам, для которых, разумеется, и Гете, и Данте, и тот же Гофман, и безумец Крейслер, и сам Дапертутто, – все, в конечном счете, были лишь пустыми звуками… Не в древних фолиантах седой старины стремились черпать они свои настроения, но исключительно в остроте впечатлений, в необычности обстановки, и даже не в ней ища забвения, но лишь в вине и шампанском, в утонченной эротике от пресыщения, во власти которой большинство из них всецело находилось.

Все это никак не вязалось с обычным представлением о Пронине и возбуждало во мне бурный протест, так что в те дни, когда все эти господа заполняли наш подвал, я вступал с ними в непримиримый бой, пугая их бешеным темпераментом. С огромным подъемом я читал тогда “Восстание” Верхарна или произносил страстные монологи, от которых они разбегались. Смущенный Борис, вечно примирявший всех и вся, как ни злился потом на меня, все же сам с восторгом отдавался настроениям, наступавшим после моего бунта, когда подлинные бродяги полновластно объединялись в подвале, едва только все случайные и ненужные, привлеченные сюда широтой пронинского добродушия, исчезали… Оставались только самые непримиримые – Илья Сац, Николай Цибульский, Кульбин, иногда Мейерхольд, почти всегда Сапунов, Судейкин и некоторые другие. Все мы снимали пиджаки, закуривали трубки, весело варили жженку, в эти мгновения тихо влетал к нам дух Гете и Данте, Гоцци, Гофмана, и мы по-настоящему сближались между собою наподобие гофмановских “Серапионовых братьев”» (Мгебров А.А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 57–161, 171–173).

76.

Образцы письменной речи Пронина можно видеть в его письме к Гумилеву от 26 июля 1921 г., зазывающем в московский «Литературный особняк»: «Особняк открылся 11-го в понедельник. Подробно тебе все расскажет Пяст. Я доволен. Не доволен, очень нервничаю, но думаю, что все образуется и войдет в колею. Мне показалось, что вчера уже пара колес [м]оей колымаги взошла на рельсы». (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 287), или в письме к М.А.Кузмину от 19 февраля 1926 г. о проекте вечера на «Мансарде», посвященного юбилею одного из создателей «Собаки» В.А. Подгорного: «…войди в комиссию по чествованию от Петербурга и захороводь А.А. <…> Приезжай с Юрочкой [Юркуном], уговори А.А. Ахматову» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. № 338), или в письмах к Э.В. Боровой 4 марта 1941 г.: «Я хочу похвастаться. Сегодня Анна Андреевна Ахматова позвала меня к себе пить шампанское. Будет один доктор-профессор, ее друг, и я! – я счастлив безмерно – Ахматова скоро будет в Москве читать в двух концертах – в Доме ученых и в М.Г.У. Если будешь в силах, умоляю – пойди туда и напиши и мне свои впечатления. Хорошо бы было, чтобы ты об этом позвонила Лизе Подгорной и сговорилась с ней итти вместе. Я очень хочу, чтобы она и ты послушали Анну Ахматову и написали бы мне о ней – сделай это! Позвони Лизе – м<ожет>б<ыть> Коко [Н.А. Подгорный] даст свою машину и вы бы могли Анну Андреевну отвезти домой, а м<ожет> б<ыть> к тебе или к Лизе чай пить. Поверь мне, что для вас это был бы незабываемый вечер <…>. Пойду бриться, и к Ахматовой». 19 марта он приписал: «У Ахматовой было бесконечно хорошо, познакомился, и, кажется, подружился с очароват<ельной> поэтессой, водил ее на ген<еральную> реп<етицию> «Дон-Кихота»! Ахматова, кажется не ездила в Москву, на днях буду ей звонить». 22 апреля тому же адресату он писал: «Вчера Анна Ахматова уехала на несколько дней в Москву «повидать друзей». Разыщи ее, устрой «чай» и зови А. Толстую и Ольгу Леонардовну <Книппер-Чехову> (о, почему меня нет в Москве!)» (частное собрание; сообщено Б.Н. Равдиным; доктор-профессор – В.Г. Гаршин, Елизавета Афанасьевна Подгорная – сестра актеров Николая Афанасьевича (1879–1947) и Владимира Афанасьевича (1887–1944) Подгорных).

Очаровательная поэтесса – Ольга Берггольц, которая вспоминала этот вечер двадцать два года спустя: «…В комнату порывисто вошел уже совсем пожилой, но весь какой-то легкий, почти стремительный человек невысокого роста, с профилем тоже легким и островатым. Анна Андреевна познакомила меня с ним – это был владелец известного в свое время в 1914–1916 гг. артистического погребка “Бродячая собака” Борис Пронин. Вернее, давно бывший владелец, а ныне – то есть тогда, в сорок первом году – артист Театра им. Пушкина на выходных ролях. Не могу не сказать тут же, что почти в каждой статье о Маяковском или работе, где упоминается “Бродячая собака” и Борис Пронин, о нем говорится почти в пренебрежительных тонах, в лучшем случае – этак барски-снисходительно, а это явная несправедливость <…> за это краткое знакомство он произвел на меня впечатление человека живого, умного, а главное – безгранично влюбленного в искусство, так влюбленного, так преданного ему, особенно поэзии, что дай бог любому нашему администратору любого Дома писателей или композиторов! А в тот вечер он меня прямо покорил. Они с Ахматовой не виделись очень долго, и разумеется, сразу же понес их поток совместных воспоминаний о тех столь далеких годах и днях, о людях, многих из которых не было уже ни в Ленинграде, ни на свете. <…>

– А помните, Анна Андреевна, как свистали однажды в свои “комоды” эти “фармацевты”?

– Они свистали не однажды, – уточнила Ахматова. – Особенно они буйствовали всю ночь, когда в “Бродячей собаке” впервые выступал Маяковский.

– Почему “фармацевты”? – удивилась я. – И почему “комоды”?

– Мы называли так… ну, буржуев, что ли, – пояснил Пронин. За право отужинать среди знаменитых поэтов, артистов, художников мы брали, надо признаться, с них большие деньги – на что и существовал этот, в сущности, литературно-артистический клуб. Но жаловали мы их не очень. Почти на сто процентов это были самые махровые мещане… Они тогда приходили и к нам в Большой драматический на пьесы Блока с комодными ключами, чтоб удобней освистать то, что им, видите ли, не по вкусу… <…>

– Но что было в тот вечер, когда впервые выступил Маяковский… Это не поддается описанию! Меня как владельца погребка чуть не убили…

– Но ведь он же читал тогда бог знает что… с точки зрения “фармацевтов”… – добавила Ахматова. – Это было во время войны, кажется, в начале пятнадцатого года. Он читал стихи “Вам!” <…>

– Они орали, а Маяковский стоял на эстраде совершенно спокойно и не шевелясь, курил огромную сигару… Да. Вот таким я и запомнила его, очень красивым, очень молодым, большеглазым таким среди воющих мещан…» (Берггольц О. Сто сорок солнц… // Литературная Россия. 1963. 19 июля). Мы не отмечаем очевидных неточностей (пьесы Блока в Большом драматическом) и хронологических сдвигов.

Скорее всего, Ахматова говорила не об исполнении «Вам», а о другом выступлении Маяковского, – вероятно, в 1913 г. Имея в виду это нагромождение сдвигов, Ахматова сказала, что в заметке «ни одной строчки правды» (Готхарт Н. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 273).

77.

Сводку словесных описаний несохранившихся росписей см.: БС. С. 173, 248. Из позднее обнародованных материалов укажем на роман М.Зенкевича «Мужицкий сфинкс» (1928): «На стенах яркой клеевой краской рябит знакомая роспись: жидконогий господинчик Кульбина сладострастно извивается плашмя на животе с задранной кверху штиблетой, подглядывая за узкотазыми плоскогрудыми купальщицами; среди груды тропических плодов и фруктов полулежит, небрежно бросив на золотой живот цветную прозрачную ткань, нагая пышнотелая судейкинская красавица» (Зенкевич М. Сказочная эра. М., 1994. С. 446). Ср. об одном из замыслов оформления будущей «Бродячей собаки»: «Оригинально хотят «заготовить» потолок: на нем будет написан фон, на котором каждый из художников мог бы нарисовать по своему вкусу набросок» (Базилевский В. Петербургские этюды // Рампа и жизнь. 1911. № 51. С. 13).

Упоминаются художники Сергей Юрьевич Судейкин (1884–1946), Николай Николаевич Сапунов (1880–1912), Борис Израилевич Анисфельд (1879–1973).

Судейкин вспоминал: «…Борис Пронин, никогда ничего в театре не сделавший, помощник Мейерхольда, необходимый Мейерхольду, Сацу, Сапунову и мне как воздух, как бессонные ночи, как надежда, как вечно новое. Вечный студент, неудавшийся революционер, беспочвенный мечтатель, говорящий, вернее, захлебывающийся от восторга, о том, что ценно. Никогда не ошибавшийся, понимавший не знанием, а инстинктом. Незабвенный Пронин» (Судейкин С.Ю. Бродячая собака. Воспоминания // Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. С. 189).

78.

Ср. в одном из первых отчетов о «Собаке»: «Буфет самый примитивный. Котлеты, сосиски, холодная рыба, сыр, колбаса, чай, вино, пиво. Должно быть, из зубоскальства на буфете красуется одна полубутылка шампанского! Никому и в голову, конечно, не придет выпить ее в этой обстановке. Никаких “услужающих”. Буфетом заведует один из членов правления – он и пиво вам откупорит, и сыру отрежет. А нести все это на свой столик – не угодно ли самим? Претензии не допускаются, а если они у вас являются – пожалуйте к Кюба!» (Яшин В. [Рышков Вл.?] Петербургские наброски // Театр. 1912. 15–16 янв.).

79.

Ср.: «Маленькая тесная раздевалка, а за ней низкая придавленная комната со сводами – просто подвал. У входа налево дежурный принимает повестки и взносы. <…> Направо на покатом столе толстый фолиант. Дневник “Бродячей собаки”. Надо расписаться. Можно изобразить карикатуру. Отдаете приглашение с виньеткой в виде собаки о трех головах или собаки, свернувшейся клубком, платите, проходите, и дальше вы совсем свободны от обязательств» (Псковитинов Е. В «Бродячей собаке»: Общество «Интимного театра» // Тифлисский листок. 1913. 25 авг.).

Ср. также описание в явно автобиографическом романе малозаметной петербургской актрисы 1910-х Н.С. Аленниковой:

«Лихач быстро довез нас на Михайловскую, где помещалась “Бродячка”. Чтобы очутиться в ней, надо было спуститься вниз, как будто в подвал. Над дверью висели два фонаря; она открывалась без звонка. Мы вошли в сплошной хаос и гам. В углу находилась треугольная эстрада, на которой играли какие-то гитаристы в тот момент, когда мы вошли. Много публики сидело за столом; кухня находилась тут же, с небольшим окошком, через которое передавались всевозможные яства и напитки. Все пили и громко разговаривали. Рядом была другая комната в другом духе. Она вся была в коврах, даже стены ее были ими увешаны. Вдоль стен стояли длинные, узкие скамейки, также покрытые ковровой тканью. Здесь был полумрак, разноцветные фонарики горели во всех углах, еле освещая эту странную, вроде турецкой, комнату. Несколько пар сидели очень чинно и прилично.

<…> Вскоре появился Сладкопевцев, продекламировал на эстраде что-то особенное. Затем стали появляться толпой знакомые фигуры: увидели Судейкина, писательницу Вербицкую, от которой сходили с ума все гимназистки. <…> Больше всех удивила нас Миронова; она появилась с большой компанией в 3 часа ночи» (Аленникова Н.С. Дороги дальние, невозвратные. Париж, 1979. С. 130); Владимир Владимирович Сладкопевцев (1876–1957), актер Театра Литературно-художественного общества, выступал с юмористическими рассказами собственного сочинения; насчет Анастасии Алексеевны Вербицкой (1861–1928) и «Бродячей собаки» замечал Виктор Шкловский: «… И раз даже зашла Нагродская. Вербицкая заходить не решалась» (Шкловский В. О Маяковском. М., 1940. С. 69); Валентина Алексеевна Миронова (? – 1919) – актриса Театра Литературно-художественного общества на роли «grande coquette»).

80.

Ср. в стенограмме воспоминаний Бориса Пронина: «Недалеко от «Собаки» был итальянский ресторан «Танни», бедный, обшарпанный, но он умел привлечь аристократов, таких, как Олсуфьев, Модест Чайковский, князь Барятинский, Волконский. Наряду с ними там бывали наездники из цирка, клоуны (как итальянцы), конюхи и ливрейные лакеи из придворных конюшен. Там были необыкновенные вина и прекрасная, чисто итальянская кухня, очень дешевая. Раз попав в этот ресторан, я почувствовал там атмосферу, к тому же он был в двух шагах от «Собаки», и часто днем сидели там, а ночью в «Собаке». Маяковский там часто бывал, он приходил с Радаковым…»

Ср.: «Пронин увлекал меня в маленький ресторанчик на Екатерининском канале, славившийся действительно настоящими макаронами и красным итальянским вином. В его комнатушках, почти всегда одиноких и пустых, в известный час, собирались разные бродяги от искусства; сюда же любили приходить и иные “аристократы”. Бродяги и эстеты соединялись энтузиазмом Бориса все вместе за дымящимися от пара макаронами и несколькими бутылками сомнительного происхождения итальянского вина. И тут изысканнейшие эстеты, вроде, например, Судейкина или Федора Коммиссаржевского, вступали в тесную дружбу с таким, например, принципиальным и вечным бродягою, как знаменитый в свое время Николай Цибульский, которого все почему-то звали “графом”… Рваный, вечно ободранный Цибульский не уступал по эстетизму и духовному аристократизму многим из тех, которые официально считали себя находящимися на вершине искусства. Князь Сидамон-Эристов, этот прожженный аристократ, споткнувшийся на богеме, знакомился здесь же с утонченным жрецом и философом поэзии скромным и застенчивым Сюннербергом; оба они вместе, как и все другие, попадали потом в пасть такого рыкающего морского льва, каким был уже и тогда юный Владимир Маяковский. Мейерхольд же, как и везде, вербовал здесь же друзей для своего стана – самых разнообразных фанатиков, которые с ученых скамей университета приносили с собою различных величин чемоданчики и чемоданы научного багажа, задорно выкраденного ими из седых веков глубокой старины каких-нибудь, скажем, «древнероманских изысканий» или «пещных действий» старинных театров. Все это оживлялось общим энтузиазмом за той же бутылкой сомнительного «итальянского вина» и превращалось уже в настоящую фантастику, когда в дело вступала музыка такого, например, экзотического и экстатического композитора, каким был Илья Сац. Для него, действительно, не существовало ни времени, ни места: в кругу друзей, на каком-нибудь самом плохоньком, разбитом пианино, он мог каждого, умеющего слушать, наполнить вихрем своеобразнейших настроений и творческих устремлений.

Итак, маленький итальянский ресторанчик на Екатерининском канале объединял и связывал многих и многое. В те дни он был как бы и продолжением пронинской мансарды на Михайловской площади; от нее к нему и обратно тянулись невидимые нити. Вообще если с Прониным сталкивались трое, то через час вокруг него же было втрое больше. Но он умел очень чутко отбирать и выбирать друзей, даже случайных… Таким образом легко и свободно попадали самые разнообразные люди в его мансарду, откуда неизменно был путь вниз, в подвал, потому и называвшийся “Бродячая собака”, что он объединял благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 161–163).

81.

Об Алексее Николаевиче Толстом (1883–1945) в пронинском подвале см.: Тименчик Р. В артистическом кабаре «Бродячая собака» // Даугава. 1982. № 1. С. 120–122. Он помянул его в своем романе: «Дух разрушения был во всем, пропитывал гнилостным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале “Красные бубенцы”, – и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и обострить. <…> Вдыхать запах могилы и чувствовать, как рядом вздрагивает разгоряченное дьявольским любопытством тело женщины, – вот в чем был пафос поэзии этих последних лет: смерть и сладострастие» (Толстой А.Н., гр. Хождение по мукам // Грядущая Россия (Париж). 1920. № 1. С. 26). Сашка Сакельман – очевидно, намек на банкира «Митьку» Рубинштейна, «модная поэтесса», вероятно, – на Анну Ахматову, «Красные бубенцы» – на «Бродячую собаку»). Далее он описал подвал, беглым шаржем запечатлев Михаила Кузмина и Бориса Пронина: «…Потолок и стены были расписаны пестрыми птицами, голыми, ненатурального цвета и сложения женщинами, младенцами с развращенными личиками и многозначительными завитушками.<…> На эстраде сидел маленький человек в военной рубашке, морщинистый и нарумяненный, и рукой перебирал клавиши рояля. <…> В углу три молодых поэта кричали через весь подвал: “Костя, спой неприличное!” Накрашенный старичок у рояля, не оборачиваясь, пробовал что-то запеть дребезжащим голосом, но его не было слышно. Хозяин подвала, бывший актер, длинноволосый и растерзанный, появлялся иногда в боковой дверце, глядел сумасшедшими глазами на гостей и скрывался. Третьего дня, под утро, его жена уехала из подвала с молодым гением-композитором прямо на Финляндский вокзал, – он пил и не спал третьи сутки» (Толстой А.Н. Сестры // Современные записки (Париж). 1921. Кн. V. С. 28–29). Первый портрет Пронина был набросан А.Н.Толстым еще в незаконченном романе 1915 г. «Егор Абозов»: «…Его помятое бледное лицо было все в морщинах, пепельные волосы стояли дыбом. Это был известный Иванушко, директор “Подземной клюквы”. Со всеми женщинами он был на “ты”, называл их коломбинами и фантастическими существами, за что и пользовался большой благосклонностью с их стороны. Его голова была набита планами необыкновенных вечеров, немыслимых спектаклей, безумных кабаре. Обыкновенную жизнь друзей и знакомых он считал недосмотром, недоразумением от недостатка воображения и горячности. Если бы хватило силы, он бы весь свет превратил в бродячие театры, сумасшедшие праздники, всех женщин в коломбин, а мужчин в персонажей из комедии дель арте». Когда этот текст был впервые напечатан спустя полвека, Ахматова заметила: «Пронин (в “Бродячей собаке”) не называл дам “Коломбинами”, а обращался к ним по имени и отчеству» (Будыко М.И. Загадки истории. СПб., 1995. С. 374).

82.

Софья Исааковна Дымшиц-Толстая (1884–1963) писала о создании «Собаки» в своих целиком еще не изданных мемуарах: «На вечере у одного из писателей было решено организовать в новом году литературный клуб. Денег ни у кого не было. Договорились в первую очередь снять помещение “по средствам” – это значило снять подходящий сухой подвал. Такой подвал нашелся на Михайловской площади. Решили там устроить новогодний маскарад с буфетом. Несмотря на то, что ремонт подвала не был закончен, туда явился цвет петербургской художественной элиты в роскошных туалетах, фраках и т. д. Билеты на вход для посторонних были очень дороги. Таким образом подводилась материальная база под клуб. Один из организаторов в буфете продавал, а другой тут же расплачивался с представителями магазинов. Надо еще прибавить, что каждый из организаторов клуба должен был внести свою лепту: художники разрисовывали стены, поэты, музыканты, литераторы демонстрировали там свои новые произведения, артисты и режиссеры занимались всевозможными импровизациями. В дальнейшем этот клуб был превращен в крупное литературное кафе, и только» (цит. по: Молдавский Д. Владимир Необходимович // Новый мир. 1983. № 7. С. 239–240). Ср. воспоминание о ней на «Башне» Вяч. Иванова: «…красивая черноволосая женщина, причесанная в стиле Клео де Мерод, в строгом, черном платье, перехваченном по бедрам расписанным красными розанами шарфом» (Степун Ф. Москва и Петербург накануне войны 1914 г. // Новый журнал (Нью-Йорк). 1951. № 27. С. 173). См. о ней: Толстая Е.Д. «Одна, в плаще весенней мглы»: к тексту Софьи Дымшиц-Толстой в русской литературе // НЛО. 2008. № 91.

83.

Георгий Дмитриевич Сидамон-Эристов (1865–1953) – присяжный поверенный, масон, деятель грузинского землячества в Петербурге (Цулукидзе Т. Всего одна жизнь. Тбилиси, 1983. С. 187–188), сенатор Временного правительств, после революции – посланник независимой Грузинской республики в Польше. Официально он был женат на М.И. Ватагиной.

84.

Возможно, речь идет о Наталье Николаевне Миловидовой, действительном члене «Бродячей собаки» в 1914 г. Сведениями о ней не располагаем, кроме того, что ей посвящено стихотворение Надежды Павлович (Павлович Н. Золотые ворота (стихи 1921-22 г.г.). М., 1923. С. 13).

85.

Ольга и Мария Александровны Семеновы упомянуты и в мемуарах В. Пяста (Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 135–136). Они принимали участие в мейерхольдовской постановке «Шарфа Коломбины» в «Привале комедиантов» (Рыков А.В. Мои встречи с Мейерхольдом // Художник и зрелище. М., 1990. С. 320). Портрет О.А.Семеновой работы С.И. Дымшиц-Толстой выставлялся в 1915 г.

86.

Бэлла Георгиевна Казароза (настоящая фамилия – Шеншева; 1893?—1929) – актриса Дома интермедий. «Почти не женщина, а существо. Для женщины слишком маленький рост (“всегда пятнадцать лет”) при исключительной пропорциональности сложения, слишком неосознанная печаль в огромных глазах, слишком непробужденная чувственность толстых губ. Казалось, ее смугловатая кожа была изнутри освещена каким-то розовым огнем. Casa rosa. Когда я давал ей это название, я думал, что по-испански это значит “розовый дом“. Может быть, это именно то и значит, – я не знаю испанского языка. Во всяком случае, я имел в виду не Испанию, а испанскую Америку» (Кузмин М. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 75). В ту пору она была женой художника А.С.Яковлева, впоследствии – театроведа Н.Д. Волкова. См. о ней: Лопатин А. Три персонажа в поисках любви // Петербургский театральный журнал. 2001. № 24.

87.

«Благочестивая Марта» (не Кальдерона, а Тирсо де Молина) – спектакль «Старинного театра», поставленный К.М. Миклашевским. Музыка песенки – Ильи Саца, слова К.М. Миклашевского. Ср. отзыв о спектакле Валериана Чудовского: «Очень выигрышно было избрано особое задание: представление бродячей труппы на дворе народного трактира. Недостатком постановки я бы признал неполное сведение общего тона к этому заданию <…> Были изящные любовные сцены вместо столь свойственной романскому простонародью откровенной грубоватости» (Русская художественная летопись. 1912. № 4. С. 59).

Казароза, по словам современника, создавала «иллюзию, что перед нами не петербургская барышня, а подлинная гитана, каким-то чудом занесенная на берега Невы» (Бенуа А. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 20). О танцах гитаны в «Благочестивой Марте» вспоминала и Т.Л. Щепкина-Куперник, писавшая о Казарозе: «…милая крошечная женщина, словно сошедшая с картины Гогена, эта “обезьянка”, как она сама себя шутливо прозвала. Это было совершенно экзотическое существо, бог весть как выросшее на нашей почве» (Щепкина-Куперник Т.П. Театр в моей жизни. М; Л., 1948. С. 161).

Ср.: «Совсем особым, экзотическим цветком нашего театра была Белла Каза-Роза: ее мелодичный голос до сих пор звучит в моих ушах. Белла Каза-Роза заполняла антракты между хорнадами (действиями) представления исполнением традиционных испанских песен, без которых не обходился ни один старинный спектакль, как и без гитан – этих бравурных танцовщиц, дававших ему своеобразное, площадное оживление и неукротимую страстность. “При-и-и-ходи, когда стемнеет…” пела Каза-Роза под звон кастаньет и гитары волнующую, страстную испанскую песнь, сверкая черными глазами, вся маленькая, очень чувственная и в то же время обладавшая большим художественным тактом, вместе с действительно жгучим южным темпераментом и обаянием» (Мгебров А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 37–38).

88.

Молли – персонаж скетча П.П. Потемкина и К.Э. Гибшмана «Блэк энд уайт», который Андрей Левинсон называл «удачной бутадой» (Левинсон А. Так было, так будет // Жизнь искусства. 1918. 4 ноября). Ср.: «Быстрые темпы были ей не очень свойственны. Чистота, задушевность и несколько абстрактная нежность. Хотя в негритянском скетче “Блэк энд уайт” Мейерхольд извлек из нее достаточно натурного темперамента» (Кузмин М. [Воспоминания] // Казароза. М., 1930. С. 70). См. об этом скетче: Петровская Е. «Абсолютно нечитаемая…» // Московский наблюдатель. 1992. № 9. С. 54–55.

89.

«Дитя, не тянися…» – романс М. Кузмина. Ср. в рассказе Тэффи «Собака»: «Удивительное было заведение, эта “Бродячая собака”. Втягивала в себя совершенно чуждые ей элементы, втягивала и засасывала. Никогда не забуду одну постоянную посетительницу. Это была дочь известного журналиста, замужняя женщина, мать двоих детей. Кто-то случайно завез ее в этот подвал, и, можно сказать, она так там и осталась. Красивая молодая женщина с огромными черными, точно от ужаса раскрытыми глазами, она приходила каждый вечер и оставалась до утра, дыша пьяным угаром, слушая завывающую декламацию молодых поэтов, в стихах которых, наверное, не понимала ни слова, всегда молчащая, какая-то испуганная. Говорили, что муж разошелся с ней и детей от нее отобрал. <…> Я в тот вечер была в числе выступающих на эстраде и спела тогда еще модную песенку Кузмина “Дитя, не тянися весною за розой”. И кто-то из публики после этой первой фразы пропел: – Роза в Одессе живет…» (Тэффи. Ведьма. Берлин, 1936. С. 143–144).

90.

Николай Васильевич Петров (1890–1964) интересовался кабаретным театром, еще учась в режиссерском классе у В.И. Немировича-Данченко, ставил «Сон советника Попова» А.К.Толстого и «Сродство мировых сил» К. Пруткова, поставил несколько номеров в «Летучей мыши». В 1910 г. был приглашен в Александринский театр помощником режиссера. После «Бродячей собаки» и «Привала комедиантов» участвовал в работе еще нескольких кабаре. Был вместе с А.А. Радаковым создателем подвала «Петрушка» на углу Литейного и Невского. «Первый “зал” представляет старую русскую харчевню, причем профиль одного из половых напоминает популярного в Петрограде невского банкира. Вторая комната – “Одиссея” в Петрограде. Третья комната именуется “залом Венер”, где фигурируют Венеры всех стран и времен. В этом интернационале особенно забавна русская Венера с веником». Главными поэтами подвала были А.С. Рославлев и Н.Я. Агнивцев. Гимн подвала:

Сердце вянет, как петрушка, Со стыда хоть в тартарары. Но излечит нас «Петрушка» От тоски и от хандры.

(Д. В «Петрушке» // Новые ведомости. Веч. вып. 1918. 10 мая / 27 апреля)

91.

По воспоминаниям Ю.Л. Ракитина, первым исполнителем этой песенки в «Летучей мыши» был один из столпов МХТ Василий Лужский. «Он выходил с лейкой в руке, поливая цветы. Начиналась песенка так:

Одна подросточек девица Бандитами была взята. Принуждена им покориться, Была в мансарде заперта. Она веселая была И припеваючи жила… А поутру она вновь улыбалась Перед окошком своим, как всегда. Ее рука над цветком изгибалась, И вновь лилася из лейки вода.

Далее в песенке говорилось про несчастья и беды, приключившиеся с бедным подросточком, но девица, несмотря ни на все ужасы, ни даже на смерть, каждое утро снова улыбалась перед своим окошком и поливала из лейки свои цветы…» (Ракитин Ю. Памяти русского Йорика // Руль (Берлин). 1931. 8 сентября).

Затем этот номер в «Летучей мыши» перешел к Н.Ф. Балиеву, который почти при каждом воспроизведении сочинял новый куплет (Шебуев Н. «Летучая мышь» // Солнце России. 1913. № 15. С. 8). Н.В. Петров пел «куплеты из репертуара “Летучей мыши”» в Доме интермедий (Ауслендер С. Дом Интермедий // Русская художественная летопись. 1911. № 1. С. 7). О том, что Петров «выступал только с одною песенкой, которую он исполнял, впрочем, истинно артистически», вспоминает В.Пяст, который приводит фрагмент еще одного куплета:

И с двадцать третьего этажа Ее бросают под мотор. Автомобиль того и ждал, Бедняжку мигом распластал.

(Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 137).

92.

Эта «шансонетка для детей, юношей и старцев» входила в личный кабаретный репертуар Евгения Вахтангова (Херсонский Х. Вахтангов. М., 1963. С. 30).

93.

О Константине Эдуардовиче Гибшмане (1884–1942), «с недоуменно-необъятной усмешкой конфузливого простака, своего рода Епиходове во плоти» (Левинсон А. Так было, так будет // Жизнь искусства. 1918. 4 ноября) см. в различных воспоминаниях современников, например:

Публика навзрыд хохотала, когда К.Э. Гибшман исполнял с застывшим лицом жестокие романсы или, надев красные шаровары и безбожно коверкая украинский язык, пытался спеть «Реве та й стогне Днипр широкий» (Рафалович В. Весна театральная. Л., 1971. С. 35); «… очень смешно, психологически достоверно изображал случайно попавшего на сцену туповатого обывателя, который от застенчивости и растерянности произносил явные нелепости. Например, после выступления акробатов Гибшман, с трудом подыскивая слова, но в то же время с большим апломбом поучал:

– Тело надо развивать… Потому что человек без тела как без рук…

После дружного взрыва хохота Гибшман еще более терялся, свирепо смотрел на публику, как бы негодуя на неуместный смех, раскрывал рот, чтобы сказать что-то уничтожающее, но, не найдя, что сказать, с открытым ртом неожиданно уходил со сцены. <…> В Ленинграде Гибшман пользовался огромным успехом и был любимейшим конферансье. В других же городах тонкий, своеобразный юмор этого замечательного комика, к сожалению, не всегда доходил. <…> В городе Борисове один из работников местного Дома культуры совершенно серьезно нам рассказал:

– Вчера выступили ленинградцы. Хороший концерт… Но у них, должно быть, что-то случилось с конферансье… Объявлял артистов какой-то допотопный старикашка… Наверное, чей-нибудь родственник… Двух слов не мог связать… Над ним смеялись больше, чем над юмористами… (Синев Н. В жизни и на эстраде. Киев, 1983. С. 50–51). См. также: Райкин А.И. Воспоминания. СПб., 1993. С. 173–175. Современный кинолюб может увидеть К.Э. Гибшмана в советских фильмах «Поручик Киже» (1934), «Юность поэта» (1936), «Петр Первый» (1937).

94.

О Палладе см. примечание к статье «Кофейня разбитых сердец…» Ср. мотивы лесбийской любви в стихах, обращенных к Палладе, например в сонете Б.А. Садовского:

Паллада

Графине П.О. Берг

С кудряво-золотистой головы Сняв гордый шлем, увенчанный Горгоной, Ты мчишь свой челн в залив темно-зеленый, Минуя риф и заросли травы. Ждет Сафо на скале. Сплелись в объятьях вы, И тает грудь твоя, как воск топленый, Но вот к тебе несет прибоя вздох соленый Остерегающий призыв совы. Прости, Лесбос, прости! О Сафо, не зови! Не веря счастию, не верю я любви: Под розами смеется череп, тлея. И, легконогая, влетая вновь на челн, Обратно мчишься ты по лону вечных волн, Тоску безмерную в груди лелея.

(Садовской Б. Обитель смерти. Стихи. М., 1917. С. 25).

Ср. также стихотворение Гумилева «Жестокой» (1911) о «виноградниках Лесбоса». По свидетельству Ахматовой, адресат стихотворения – «какая-то лесбийская дама (не то В.Яровая, не то Паллада)» (Ахматова А. Записные книжки. С. 361). Из других обращенных к ней стихов ср. стихотворение апреля 1912 г. «В последний раз»:

Обожги в последний раз, Как обугленным железом, Глаз, миндалевидных глаз Семитическим разрезом. <…> Уст оправленный алмаз, Как в стекло, вонзай же в горло! <…>Жалом глаз, за долгий отдых, Обожги в последний раз.

(Курдюмов В. Пудренное сердце. СПб., 1913. С. 51–52).

Напомним и о сонете И. Северянина:

Она была худа, как смертный грех, И так несбыточно-миниатюрна… Я помню только рот ее и мех, Скрывавший всю и вздрагивавший бурно. Смех, точно кашель, точно смех, И этот рот – бессчетных прахов урна. Я у нее встречал богему – тех, Кто жил самозабвенно-авантюрно. Уродливый и блеклый Гумилев Любил низать пред нею жемчуг слов, Субтильный Жорж Иванов – пить усладу, Евреинов – бросаться на костер… Мужчины каждый делался остер, Почуяв изощренную Палладу…

(Время (Берлин). 1925. 26 января; Северянин И. Собрание сочинений. Т. 4. М., 1996. С. 170).

Упомянутый здесь Н.Н.Евреинов незадолго перед отъездом в эмиграцию написал рекомендательное письмо:

«Настоящим удостоверяю, что Паллада Олимповна Пэдди-Кобецкая окончила мою Драматическую Студию в 1911 году. Из моего личного знакомства с Палладой Олимповной как артисткой – поэтессой и художницей я вынес убеждение в ее своеобразном драматическом таланте, который несомненно может найти достойное применение в искусстве экрана. 14 августа 1924 Н.Евреинов» (Собрание Э.В.Гросса; псевдоним «Пэ(д)ди» – акромонограмма ряда фактических мужей Паллады). Георгий Иванов писал о Палладе неоднократно (см.: Иванов Г. Соч. Т. З. С. 194, 426 и др.). Сохранилась отправленная с квартиры П.О. Богдановой-Бельской телеграмма М.А. Кузмину, по-видимому, по поводу публичного оскорбления, нанесенного Кузмину С.К. Шварсалоном (см.: Азадовский К. Эпизоды // НЛО. 1994. № 10. С. 123–127): «Искренно и горячо жмем вашу руку. Паллада. Георгий Иванов. Борис Курдиновский. Николай Стааль. Павел Харламов» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 216. Л. 1). Ср. также ее письмо Ахматовой 1965 г. с сообщением о том, что она пишет мемуары (Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма / Сост. М.М. Кралин. Л., 1990. С. 550). Фрагмент этих воспоминаний см.: БС. С. 253. Приведем и другой оттуда же, показывающий, что к этому источнику надо относиться с осторожностью – в нем очевидны анахронизмы (например, Алла Тарасова!) и имена людей, известных как раз своим непосещением «Собаки» (Мережковские):

Подмостки деревянные небольшие, узкие, две ступеньки от пола, стихи, Михаил Алексеевич Кузмин, Георгий Иванов, Адамович, иногда приходил Борис Пастернак, Бальмонт, Игорь Северянин, Гумилев. Сам Дягилев и Петр Струве изредка приезжали сюда, Мережковский, Гиппиус, иногда заезжали москвичи – артисты театра им. Вахтангова и Корша, наезжали уже известные художники Гончарова, Валентина Ходасевич и наши гости – Крон, художник из Швеции (выставлявший свои картины на выставке «Бубнового валета» в Москве). И конечно, актеры петербургских театров – Александринки (ныне Пушкинский театр) и Малого театра – суворинского театра (ныне – Большой Драматический им. Горького), Маринетти, шахматист, чемпион мира того времени Капабланка, бывала Тамара Платоновна Карсавина (балерина русских театров), прима-балерина Семенова, Станиславский, Качалов, Юрьев, Алла Тарасова. Это были почетные гости. В этот вечер не вечер, а в ночь – [не?] пускали много «фармацевтов», только избранных. В этом вопросе решающим голосом был, конечно, Борис Пронин. Бывали в «Бродячей собаке» маскарадные вечера, когда конфетти, как вуаль, ложилась на головы посетителей, укутывая всю фигуру цветным миражом; с подмостков звучали песни, а то и скрипка или гитара. И все мешалось, и призрачными казались фигуры. Порой баритон Маяковского покрывал шум, нестройные голоса <…>. Рослый, широкоплечий, в своей знаменитой желтой кофте, он выделялся. Но он был очень редким гостем. Я, например, видела его только дважды в стенах «Собаки». Порой виднелся мистический силуэт Блока с его огромными глазами, близко поставленными друг к другу, с его характерным вырезанным профилем» (Собрание Э.В. Гросса).

См. также образчики ее эпистолярии 1915 г.: «Я не могу жить без выдумки, Леня, не могу жить без мечты и страсти, а люди должны мне помогать в этом, иначе я не верю в свои силы… Леня, я умираю, я умираю. Я все пороги обегала, сколько рук я жала, сколько глаз я заставляла опуститься – встречаясь с моими, в слезах. Есть люди все сплоченные одной злобой и презрением ко мне, все мои враги. Ухожу с подмостков после испробования всех видов борьбы за существование…»; «Есть тысяча способов добиться любви женщины и ни одного, чтобы отказаться от нее. А про меня! Есть миллионы способов заставить забыть ее и ни одного, чтобы она полюбила. Да, я аскетка и, если бы не мое здоровье, я бы одела власяницу. Вот уже три месяца Паллада не сексуальничает и не будет до смерти или – что еще! – до огромной постельной любви!..» (Шенталинский В. Поэт-террорист // Звезда. 2008. № 1. С. 73).

95.

Сергея Михайловича Волконского (1860–1937), теоретика театра, в обстановке «Собаки» описал Е. Псковитинов: «Степенно, деловито, углубленный в себя, но вежливый до невозмутимости проходит художник-декоратор Судейкин, садится, вступает в спор с князем Волконским, проповедником далькрозовской системы. Судейкин совсем молодой с вида, но разговор у него человека весьма почтенного. Волконский – высокий, черный, с мигающим веком, с сильной жестикуляцией. Говорит горячо, страстно, речь его всегда красиво построена» (Тифлисский листок. 1913. 25 авг.).

96.

О том, как Валентин Платонович Зубов (1885–1969) создавал собственный облик, вспоминал Б.Г.Берг: «… темно-синий фрак, песочного цвета панталоны. Носил бачки и волосы, зачесанные вперед. Цилиндр и шинель были точно скопированы с мод эпохи романтизма. В руке была трость с тяжелым набалдашником – изображал воплощение из “Евгения Онегина” или современника Альфреда де Мюссе. Его очень радовало, что где бы он ни появлялся – сразу привлекал общее внимание и удивление. Костюмы эти он носил и за границей. Однажды в Париже познакомился с африканской уроженкой, привел ее на какую-то квартиру. При виде молодого человека, одетого по моде 1830 г. и в сопровождении негритянки, горничная, открывшая им дверь, чуть не впала в истерику от неудержимого смеха. Кроме рисовки и паясничества, у Зубова была серьезная черта в характере. Задуманный и проведенный им в жизнь институт явился результатом большой работы и стоил ему много десятков тысяч рублей. Под помещение этого института был отведен весь нижний этаж большого Зубовского особняка на Исаакиевской площади. Здесь он собрал все лучшие сочинения и периодические издания по искусству и здесь же устроил аудиторию для чтения лекций. Открытие Института задержалось по разным причинам, и [Н.Н.] Врангель, всегда любивший подтрунивать над Валей, стал рассказывать, что Зубов собирается открыть совсем другой институт, выдумывая разные анекдоты, сочиняя стихи совершенно нецензурного характера, и создал ему совершенно невозможную репутацию. Сначала это все очень забавляло Валю, но потом он был не рад той молве, что о нем пошла. Он решил тогда переменить свой нравственный и внешний облик. Он снял свой стилизованный костюм, стал курить трубку и изображать немецкого ученого профессора» (Бахметевский архив).

Зубову посвящено альбомное стихотворение Ахматовой «Как долог праздник новогодний…» (1914?), навеянное разговорами в «Собаке»:

Пускай над книгою в подвале, Где скромно ночи провожу, Мы что-то мудрое решали….

Ср. сцену в «Собаке» из автобиографического романа С.Волконского:

«– А скажите, кто вон в том углу сидит, красивая, строгая, с таким четким профилем?

– Не знаете? Анна Ахматова.

Нина засмотрелась на прекрасное лицо:

– Ассирийская царица, – сказала она. – И рядом с ней маленький Зубов! Это точно в какой-нибудь фантастической книге Уэльса, где перемешаны все века и все людские поколения» (Волконский С. Последний день: Роман-хроника. Берлин, 1925. С. 157). Ср. позднейшее заявление Ахматовой: «АА говорит, что про «Четки» думают, что они В.П.Зубову посвящены. АА.: «А я с Зубовым даже знакома тогда не была (т. е. почти не была знакома – м.б. и так сказала АА). <…> Разным лицам есть, но Зубов тут совершенно не при чем» (Лукницкий П.Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 157). Мемуарный шарж на Зубова есть и в прозе Г. Иванова (Иванов Г. Соч. Т. З. С. 192–193). В.П. Зубов описывал кабаре в некрологе Ахматовой: «“Бродячая Собака” был подвал, где петербургская богема – литераторы, художники, артисты, музыканты – собирались до поздней ночи. Здесь они существовали среди своих. Чужие появлялись редко. Каждый непринужденно на маленьком подиуме выражал себя в том, что ему в тот момент приходило на ум, или слушал. Окна были забиты, художник Судейкин пестро расписал потолки и стены обеих комнат. Из буфета можно было принести напитки на свой столик» (Zubow W. In memoriam Achmatowa. // Der Monat (Munchen). 1966. № 6. S. 84).

97.

Борис Георгиевич Берг (1884–1953) – сын флигель-адъютанта Александра II, выпускник Александровского лицея, к моменту революции – помощник обер-секретаря в 1-м департаменте Сената, надворный советник, камер-юнкер. В эмиграции написал мемуарную книгу (хранится в Бахметевском архиве), отрывок из которой, посвященный П. Богдановой-Бельской, напечатан нами под заглавием «Не забыта и Паллада…» (Русская мысль. (Париж).1990. 2 ноября: Литературное приложение № 11). «Графу Борису Берг» было посвящено стихотворение Георгия Иванова «Утром в лесу» (Иванов Г. Стихотворения / Комм. А.Ю. Арьева. СПб., 2005. С. 674).

Ср. запись в дневнике Л.В. Яковлевой-Шапориной о Палладе: «“Титулованный круг” состоял из барона Н.Н.Врангеля, кн. С.М.Волконского, гр. Берга. А.К. Шервашидзе мне рассказывал, что у Паллады эти милые эстеты говорили такие чудовищные вещи, что даже ему бывало не по себе» (ОР РНБ. Ф. 1086. Ед. хр. 5). Упомянутый здесь искусствовед Николай Николаевич Врангель (1880–1915) вспоминался коллегой как человек, который проводил ночи с Ахматовой, Гумилевым, Кузминым, Судейкиным и артистами «Бродячей собаки»: «Он умел соединять деловитость и самые серьезные свои научные интересы с близостью к крайне левой богеме и мог так же долго беседовать с председателем археологической комиссии, как и с руководителем “Ослиного хвоста”, “Бубнового валета”, врачом и статским советником, и одновременно футуристом – русским “Маринетти” Н.И. Кульбиным. Действительно, интерес его к людям самого разного миросозерцания был необычаен и был того же порядка, который характеризовал собою и гениальность, с которою подходил, например, Пушкин к людям, событиям и эпохам, интересовавшим его. Являлось почти загадкой для всех, знавших Врангеля, когда, в сущности, он работал? Его видели на всех балах, премьерах, в вернисажах, в заседаниях, в любительских спектаклях и задавали ему вопрос, когда же он пишет свои книги, работает в библиотеках и архивах? А между тем, плоды его деятельности были обильны и значительны: появлялись книги за книгами, он писал много серьезных статей, предисловий к каталогам выставок, организовал ряд выставок картин, которые требовали громадной работы, а главное, затраты времени, например, выставка “Ломоносов и Елизаветинское время”, или спектакли в доме граф. Шуваловой. Ведь он у всех на виду и ведет светский и даже богемский образ жизни, ложась нередко спать лишь поутру, а в июне, когда наступают белые ночи, он, зачарованный их красотой, конечно, нередко проводил их на островах, в прогулках у Елагина Дворца, или в «Вилла Родэ» на Крестовском…» (Лукомский Г. Венок // Мир и искусство. 1931. № 13(29). С. 16).

98.

О проекте открыть отделение Института в Риме В.П. Зубов писал: «…Тогда это было химерой и, конечно, до фактического осуществления не дошло. Да и представил я проект скорее для того, чтобы посмотреть, до какого абсурда я могу довести комиссариат» (Зубов В.П. Страдные годы России: Воспоминания о Революции (1917–1925). Мюнхен, 1968. С. 102).

99.

Речь идет о швейцарском художнике и танцовщике Поле Тевна (Paul Thevenaz; 1891–1921), близком к кубистическому движению (его называли «кристаллистом» или «призматистом»), близком друге И. Стравинского и Ж. Кокто, с середины 1910-х жившем в Нью-Йорке. Его (под именем Жан Жубер») выступление в «Собаке» изображено в романе М.Кузмина «Плавающие-путешествующие»: «Иногда эти куски соединялись в нечто целое, и мальчик изображал то возвращение воина с битвы, то смерть Нарцисса. При высоких прыжках он, взмахивая руками, почти касался ими низкого потолка здания, и было видно, как капли пота покрывали его смуглую, несколько круглую спину. Было странно смотреть, как это простое лицо вдруг трагически морщилось или застывало в выражении любовного экстаза, сообразно тому, играл ли пианист отрывок в две четверти или в шесть восьмых» (Кузмин М. Плавающие-путешествующие. Романы, повести, рассказ. М., 2000. С. 256). Ср.: БС. С. 210–211.

100.

Эмиль Жак-Далькроз (1865–1958) – швейцарский композитор и педагог. О С. Волконском как популяризаторе системы Жак-Далькроза (и об участии Поля Тевна в работе его курсов) см.: Гринер В.А. Мои воспоминания о С.М. Волконском / Публикация Вяч. Нечаева // Минувшее. [Вып. 10]. Париж, 1990. С. 330–340.

101.

Тэффи – псевдоним Надежды Александровны Бучинской (1872–1952). Ср. в мемуарах А. Шайкевича: «В рыжем лисьем боа, в бархатном черном платье на эстраду выходит женщина

с умным, вдохновенным лицом. Читает одну из своих новых “лукавых песенок” – “Принцесса надела зеленое платье”. “Браво, Тэффи”… – “Тэффи, сюда” – раздается откуда-то из заповедного интимного помещения “Собаки” столь всем знакомый свежий голос Ахматовой» (Аш[Шайкевич А.Е.] Петербургские катакомбы // Театр (Берлин). 1922. № 14. С. 4). Ср. отклик на этот очерк: «Как живо встают в этом эскизе когда-то веселые и оживленные лики выступавших на затянутой сукном маленькой эстраде и просто сидевших за стаканом вина петербургских артистов, поэтов и поэтесс» (Каппа [А.А. Кондратьев]. Рец. на изд. Театр. 1922. № 14. // Волынское слово (Ровно). 1922. № 401). «Лукавые песенки» Тэффи (Аргус. 1913. № 1. С. 51–53) на музыку И.И. Чекрыгина входили в репертуар Казарозы:

I

Лизбетта У кокетки у Лизбетты В клетке редкий соловей Вил гнездо и пел куплеты И, как жених, ласкался к ней. Так приятно, деликатно Пробежал за годом год, А соловко так же ловко И ласкает и поет. А соседка очень едко Стала с зависти плести: «Ах, Лизбетта, в наше лето Лучше кошку завести! С кошкой будешь жить в покое, Нет в ней прыти глупых птиц, — И хвост, и рост, и все такое, Что отрадно для девиц». И Лизбетта, вняв совету, Пригласила кошку в дом: «Кошка, кошка!» и трах в окошко Соловья с его гнездом. Вот и все. А напоследок Я пример дам соловью, Я буду петь и так и эдак, Но гнезда я не совью.

II

О принцессе Могуль-Мегери…

У принцессы Могуль Могуль-Мегери Каждый вечер патруль Сторожит все двери. Отчего же патруль Сторожит все двери У принцессы Могуль Могуль-Мегери. Оттого, что принц Гуль, Укрывшись в портьере, Подсмотрел за Могуль Могуль-Мегери. И узнал, что Могуль Могуль-Мегери, Сняв фальшивый капуль, Подобна тетере. Так, увидев Могуль Могуль-Мегери, Он свалился, как куль, От чувств потери. Он, конечно, был куль, Но в высшей сфере Стал кричать про Могуль Могуль-Мегери: «Я жениться могу ль На такой мегере, Как принцесса Могуль Могуль-Мегери?» Вот с тех пор-то патруль Сторожит все двери У принцессы Могуль Могуль-Мегери.

III

Дорофей и Доротея

Королева Доротея Полюбила Дорофея, Простого садовника. Без ущерба этикету Как покажешь всему свету Такого любовника? Стал известен всем туристам Уголок в саду тенистом, Где ночью встречалися И на зависть лунным феям Доротея с Дорофеем Так сладко ласкалися. И к чему та Доротея Соблазняла Дорофея Уловкой нелепою? Он бы лучше занимался Тем, на что он нанимался, — Морковкой да репою. И за глупые затеи Отнял суд от Доротеи Регалии царские. Видно – раз ты королева, Не сворачивай налево В кусты пролетарские. Чтобы так не вышло с вами, Всех садовников вы сами Скорей совершенствуйте. Награждайте их чинами И венчайте королями, А после – блаженствуйте!

Надо заметить, что в поздних воспоминаниях юмористки представление о «Собаке» откорректировано в рассуждении чистоты ее «стильного» облика, вопреки общеизвестным свидетельствам о присутствии не подходящих к «стилю» футуристов в пронинском кабаре: «У Сологуба эта компания – Бурлюки, Маяковский, Хлебников не бывали. В «Бродячей собаке» я их тоже не видела. Они не подходили к стилю. Там танцевала Карсавина, танцевала свою знаменитую полечку Олечка Судейкина, там чаровал Кузмин» (Тэффи. Моя летопись / Сост. Ст. Никоненко. М., 2004. С. 309).

Выступление Хлебникова в «Собаке» изображено в романе Георгия Чулкова 1917 г. «Метель». Литературная группа, к которой он принадлежит, называется «какумеи» – от ослышки в сологубовском стихотворении «Мы плененные звери, голосим, как умеем». Глагол был принят за существительное в дательном множественного. Тема «плененных зверей» примыкает к «собачье-волчьей» мифологии подвала:

…Полянов и его юный спутник входили в подвал «Заячьей губы». Этот кабачок помещался на улице Жуковского во втором дворе старого дома, большого и мрачного. Над грязным входом красный фонарь освещал нелепый плакат, где нагая женщина, прикрывающаяся веером, нескромно смеялась. На веере была надпись: «Тут и есть “Заячья губа”».

В передней было тесно. Из вентилятора дул сырой ветер. Пол был затоптан грязью. На шею к Сандгрену, лепеча какой-то вздор, тотчас же бросилась немолодая рыжая женщина, с голой шеей и грудью, похожая на ту, которая нескромно смеялась на плакате.

В подвале было шумно, пахло угаром, духами и вином. По стенам были развешаны картины какумеев, но осматривать их было трудно: все было заставлено столиками. Яблоку, как говорится, негде было упасть. Однако две картины бросились все-таки в глаза Полянову. На одной несколько усеченных конусов и пирамид, робко и скучно написанных, чередовались с лошадиными ногами, разбросанными по серому холсту, не везде замазанному краской. Картина называлась «Скачки в четвертом измерении». Другая картина носила название более скромное, а именно – «Дыра». В холсте в самом деле была сделана дыра, и оттуда торчала стеариновая свеча, а вокруг дыры приклеены были лоскутки сусального золота. На эстраде стоял молодой человек с наружностью непримечательной, но обращавший на себя внимание тем, что в ушах у него были коралловые серьги, и такие длинные, что концы их соединялись под подбородком. Молодой человек смущался и чего-то боялся чрезвычайно, но, по-видимому, чувство некоторого публичного позора, которое он испытывал, доставляло ему своеобразное наслаждение. Этот юноша выкрикивал, вероятно, заранее выученные эксцентричные фразы, которые, впрочем, не производили большого впечатления на публику: почти все были заняты вином и лишь немногие подавали соответствующие реплики.

– Сладкоголосый Пушкин и всякие господа Тицианы и разные там Бетховены довольно морочили европейцев! – выкрикивал юноша на эстраде. – Теперь мы, какумеи, пришли сказать свое слово! Восемь строчек из учителя будущего и открывателя новых слов Зачатьевского более ценны, чем вся русская литература, до нас существовавшая!

Юноша нескладно махнул рукой и сошел с кафедры.

– Зачатьевского! Зачатьевского сюда! Пусть он прочтет свои восемь строчек! – кричали из публики нетрезвые голоса.

– Зачатьевский! Зачатьевский!

И приятели, слегка подталкивая, вывели на эстраду самого Зачатьевского. Это был угрюмый господин, державшийся на эстраде совсем не развязно. Он читал тихо, не очень внятно, но убежденно и серьезно:

Поял петел Петра, Предал камни навек. Чубурухнуть пора Имя-рек. Словодей словернет голодай. Жернова, как ни кинь, В рот не суй. Пинь! Пинъ! Пинь!

Полянову понравились почему-то нелепые стихи Зачатьевского, и он даже тотчас их запомнил.

– «Чубурухнуть пора имя-рек»! Вздор! Какой вздор! – бор мотал Александр Петрович, улыбаясь. – Но почему-то запоминается! <…> В то время на эстраде стоял новый какумей. Это был стройный плотный малый, ничем, по-видимому, не смущающийся. У него были светлые холодные глаза и легкомысленная улыбка на красных губах.

Начало его речи Александр Петрович не слышал. До него долетели только последние фразы этого какумея, кажется, весьма собой довольного.

– Любовь к женщине – выдумка неудачников и паралитиков, – упоенно декламировал какумей. – Женщина – орудие наслаждений, а вовсе не предмет обожания и поклонения. Романтическая любовь – чепуха. Ее надо заменить простым соединением для продолжения рода! Нам надо спешить, а не киснуть у юбок. Долой Психею! Нам нужен автомобиль, а не какая-нибудь там «Душа Мира» или что-нибудь подобное. Мы плюем на «Вечную Женственность»…

– Браво! Браво! – завопил вдруг какой-то международно го типа человек, вероятно, фармацевт. – Это мне нравится! Да здравствуют какумеи!

И он полез со стаканом шампанского к эстраде. Кто-то за ноги стащил его с эстрады, крича:

– Ведь притворяешься! Ведь не пьян вовсе! Сиди смирно!

И притворявшийся пьяным фармацевт тотчас же присмирел и сел за стол, опустив свой бледный нос в стакан.

– Нет, как хотите, тут что-то есть, – тыкал пальцем в картину, где были изображены лошадиные ноги, известный «уклончивый» критик, считавший себя покровителем «нового» искусства. – Тут что-то есть. Четвертое измерение, разумеется, здесь ни при чем. Но есть форма. Не правда ли? И цвет есть. <…>.

Один из какумеев произнес какую-то фразу, оскорбляющую, как говорится, «общественную нравственность». Кто-то потребовал удаления этого какумея из «Заячьей губы», но иные решили поддержать товарища, и дело принимало плохой оборот. Совсем юный какумей кричал что-то о «царственных прерогативах поэта». Другие сняли пиджаки и засучивали рукава рубашек. Дамы визжали в истерике (Чулков Г. Валтасарово царство / Сост., комм. М.В.Михайловой. М., 1998. С. 111–113).

102.

Речь идет, по-видимому, о вечере 19 декабря 1912 г., когда с докладом «Символизм и акмеизм» выступил С.М.Городецкий, а в прениях – Н.С.Гумилев (БС. С. 201; Литературное наследство Т. 92. Кн. З. М., 1982. С. 413; Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 289–290). См. об этом вечере в шуточном «новогоднем отчете» Н.В.Петрова за 1912 г.: «В самые последние дни второй сессии в «Собаке» состоялась лекция С.Городецкого о символизме и акмеизме, вызвавшая длинные и довольно бурные пренья с участьем Цеха поэтов. В виду отсутствия чествуемого лица, обычай разбиванья бокалов применен не был, но зато состоялось нарушение постановления правления о закрытии подвала «Бродячей собаки» в 4 часа» (РГАЛИ. Ф. 2358. Оп. 1. Ед. хр. 184. Л. 66). За два дня до лекции Городецкого цеховики устроили чтение своих стихов в «Собаке», куда отправились после заседания Цеха на квартире Городецкого (Гумилев Н. Сочинения: В 3-х тт. Т. З. М., 1991. С. 378). Ср. также: «Вот отделился “цех поэтов”». Большой круглый стол. Поднимаются один за другим. Читают свои стихи, то растянуто, певуче, то глухо, словно давясь рифмами, то отрывисто рявкая» (Псковитинов Е. В подвале «Бродячей собаки»). Ср. в стенограмме воспоминаний Б.Пронина: «Итак, в “Собаке” в первый же год начали царить поэты, были определены официально вечера поэтов, на которых подвизались в основном Кузмин и Гумилев. Они считались арбитрами, они судили молодых поэтов. Бывал также и Городецкий с его “цехом поэтов”. В “Собаке” были даже заседания цеха, где серьезно и научно разбирались всякие вопросы, но это были заседания не наши, не “собачьи”, а было это часов в шесть – академические часы».

В тезисах доклада С.М. Городецкого на этом вечере, вынесенных на повестку, значился «рай, творимый поэзией Н. Гумилева, Владимира Нарбута, М. Зенкевича, А. Ахматовой и О. Мандельштама» (БС. С. 201). Этим днем Ахматова датировала два своих стихотворения, в которых можно увидеть уколы в адрес доклада и докладчика – «Cabaret artistique» («А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду») и «Дал Ты мне молодость трудную» («Ни розою, ни былинкою не буду в садах Отца», «Над каждым словом глупца»). См.: Тименчик Р. Святые и грешные фрески. Об одной строке Ахматовой // Поэтика. История литературы. Лингвистика: Сборник к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М., 1999. С. 235–240.

103.

Из стихотворения Ахматовой «В зеркале» («Дама в лиловом») (Северные записки. 1914. № 1).

104.

Портрет Ахматовой писался Натаном Исаевичем Альтманом (1889–1970) в конце 1913 – начале 1914 гг. См.: Молок Ю. Вокруг ранних портретов // Литературное обозрение. 1989. № 5. С. 82–84. Ср.:

Альтман выдвинулся кубистическим портретом Анны Ахматовой, приводившим в отчаяние некоторых поклонников замечательной поэтессы наших дней. Худая, как щепка, будто вылепленная из дерева, Анна Андреевна была написана треугольниками, причем знаменательна была линия ноги и какая-то страшная, зеленая, но точно сделанная из листового железа, огромная еловая шишка, заменяющая собой пейзаж. Этот портрет не был полным выражением духовного человека, что, по нашему убеждению, требуется в портрете (я имею в виду не сходство, а таинственную передачу, даже в общемысленных на взгляд линиях и красках, внутреннего я). Но и то сказать, – как передать глаза-дебри женщины-поэта? (Никольский Ю. Искусство в Крыму // Объединение (Одесса). 1918. № 3–4. С. 222). Ср. также: «Пожалуй, это – первая победа кубизма. Кроме того, сходство, которым, как известно, кубисты брезгуют, у Альтмана очень большое» (Vigens. 1, 97, 111, 222, 242 // Голос жизни. 1915. № 12. С. 19). Ср. еще одно свидетельство современника о портрете, который остановил своим «каким-то душевным беспокойством», «причудливым изломом психологии»: «Я никогда не видел этой поэтессы, как не видали ее и сотни других посетителей выставки, и поэтому ничего не могу сказать: похоже или не похоже. <…> те, что займут наше место, останавливаясь перед портретом Анны Ахматовой, тоже, конечно, не будут думать о сходстве, ни даже об ее стихах, ибо кто знает? Быть может, они и недолговечны?» (Старк Э. По выставкам // Петроградский курьер. 1915. 21 марта). Ср. впечатление через три года: «“Ахматова” и “Голова еврея”, ушедшие в частные руки, при новом появлении вновь за себя постояли: воплощение дисциплины, глаза и воли, внутреннего равновесия, строгой и элегантной концентрации формы» (Л[евинсон] Андр. Выставка художников-евреев // Наш век. 1918. 28(15) апреля).

105.

Из стихотворения «Cabaret Artistique», датированного 19 декабря 1912 г. (то есть новогоднего по новому стилю) и, возможно, оглашенного на встрече Нового 1913 года в «Собаке». См., например, описание этой ночи у Сергея Ауслендера: «Анна Ахматова тогда написала “Все мы бражники здесь, блудницы…”» (Ауслендер С. Три встречи // Сибирская речь (Омск). 1919. 1/14 янв.).

106.

В альбоме С.Ю. Судейкина (РГАЛИ) сохранилась телеграмма, полученная художником в Москве в доме Носовых в вечер премьеры оформленного им домашнего спектакля по пьесе М.Кузмина «Венецианские безумцы»: «Все собаки целует [так! – Р.Т.] Бобиш [Б.Г. Романов], [П.М.] Ярцев, Кузнечик [Н.В. Кузнецов], Анна Ахматова, Евреинов, [П.А.] Луцевич».

107.

Вяч. Иванов бывал в «Собаке» только до весны 1912 г.

108.

Вера Константиновна Иванова-Шварсалон (1890–1920) запомнилась своими глазами многим современникам – Ахматовой, Добужинскому, Пясту, Н.Ю. Фиолетовой (см.: De Visu. 1994. № 5–6. С. 6–7; Добужинский М.В. Воспоминания. М., 1987. С. 271; Пяст Вл. Встречи. С. 325; Минувшее. [Вып.] 9. Париж, 1990. С. 15). Ср. также о ней стихотворение К.А. Сюннерберга:

Блестя сквозь томности девичьи, Холодный ум твой – остр и колок, — Мне говорит, что ты филолог, Ученый в девичьем обличьи. Скажи, ученый необычный, Филолог в образе Психеи, Скажи мне, на какой камее Я профиль видел твой античный.

(ИРЛИ. Ф. 474. Ед. хр. 53; Пяст Вл. Встречи. С. 325–326).

109.

О Рюрике Ивневе (Михаиле Александровиче Ковалеве; 1891–1981) в пронинском кабаре вспоминал В.Л. Пастухов (Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993. С. 456–458). Ср. также: Ивнев Р. Встречи, которых не забыть // Огонек. 1968. № 29. С. 22; Пяст Вл. Встречи. С. 176, 374; публикацию Р. Янгирова (Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 150).

110.

Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (1891–1945) вспоминала впоследствии «Собаку» без особых симпатий – как место сборища «талантливых юношей», читающих «очень хорошо написанные, но такие пустозвонные стихи» (из имен она называет Г. Иванова, Р. Ивнева, И. Северянина). См.: Кузьмина-Караваева Е.Ю. Избранное. М., 1991. С. 202. Е.Ю. Кузьмина-Караваева жила в Петербурге до весны 1912 г., когда переехала в Анапу, но могла навестить «Собаку» и в конце 1912 г., когда ненадолго приехала в столицу.

111.

Мария Людвиговна Моравская (1889–1947), став в эмиграции американской беллетристкой, упомянула «Собаку» («The Strayed Dog») в романе «Жар-птица» (Moravsky M. The Bird of Fire: A Tale of Russia in Revolution. N.Y., 1927. P. 314), правда, с отнесением к 1917 г.; в этом же романе под именем Зебры выведена П.О. Богданова-Бельская. См. ее стихотворение «Пьяное искусство»:

А многие поверить сумели, Что там человечнее веселье… Ведь со стен там глядят портреты, — Карикатуры грустные поэтов. И поют, и стоит эстрада, И на ней картонное Искусство…

(Моравская М. Золушка думает. П., 1915. С. 33).

См. о ней нашу статью: Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 4. М., 1999. С. 124–126.

112.

В мае 1915 г., вскоре после закрытия кабаре, Игорь Северянин написал стихотворение «Бродячая собака». «Поэза отказа» тоже написана после закрытия «Собаки» – в июне 1915 г.; в 1916 г. положена на музыку Оскаром Строком. Ср. ее полный текст:

Она мне прислала письмо голубое, Письмо голубое прислала она. И веют жасмины, и реют гобои, И реют гобои, и льется луна. О чем она пишет? Что в сердце колышет? Что в сердце колышет усталом моем? К себе призывает! – а больше не пишет, А больше не пишет она ни о чем… Но я не поеду ни завтра, ни в среду, Ни завтра, ни в среду ответ не пошлю. Я ей не отвечу, я к ней не поеду, — Она опоздала: другую люблю!

(Северянин И. Собр. соч. Т. 2. С. 231).

«Сказание об Ингрид» также датируется весной 1915 года:

1 На юго-восток от Норвегии, в Ботническом шхерном заливе, Был остров с особенным климатом: на севере юга клочок. На нем – королевство Миррэлия, всех царств и республик счастливей, С красавицею-королевою, любившей народ горячо. 2 У Ингрид Стэрлинг лицо бескровно. Она – шатенка. Стройна. Изящна. Глаза лиловы. И скорбен рот. Таится в Ингрид под лесофеей демимондэнка. Играет Ингрид. Она поэзит. Она поет. 3 Она прославлена, как поэтесса. Она прославлена, как композитор. Она прославлена, как королева. Она прославлена всеславьем слав. Наследник маленький, Олег Полярный – и дочь прелестная Эклерезита, И принцем-регентом суровый викинг, но сердце любящее – Грозоправ.

И т. д.

113.

Вероятно, инженер-технолог Михаил Петрович Лотарев (1854–1925), впрочем, финансировавший издания племянника (Словарь литературного окружения Игоря Северянина (1905–1941). В 2-тт. / Сост., вступ. ст., коммент., оформл. Д.С. Прокофьев. Т. 2. Псков, 2007. С. 117).

114.

Сарра Дмитриевна Лебедева (урожд. Дармолатова; 1892–1967) – скульптор, первая жена художника Владимира Владимировича Лебедева.

115.

Семья банковского чиновника коллежского советника Дмитрия Ивановича Дармолатова (см.: Боханов А.Н. Деловая элита России: 1914 г. М., 1994. С. 131) состояла из жены Марьи Николаевны (ум. 1942) и дочерей Анны, Веры (покончившей с собой в 1919 г. – см.: Сорокин П. Дальняя дорога: Автобиография. М., 1992. С. 127, 131, 141), Надежды (1895? – 1922) (см. о ней: Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1989. С. 295; Мандельштам Е.Э. Воспоминания // Новый мир. 1995. № 10. С. 146–147) и Сарры.

116.

Яков Львович Израилевич (1872–1942) из семьи владельцев дачной недвижимости и лесопромышленных предприятий. Впоследствии стал профессиональным «другом писателей» – работником Литфонда, художником-консультантом Дома писателей. Одно время был секретарем М.Ф. Андреевой. Ср. отзывы В.Б.Шкловского: «Жак по прозвищу “недостоверный”» (De Visu. 1993. № 1. С. 37), «Жак был человек талантливый и много работавший, но без определенных занятий. Неверный и самоотверженный – и самоотверженный от некуда себя девать» (Шкловский В. Третья фабрика. М., 1926. С. 110), сообщение Мандельштама: «Николай Степанович [Гумилев] не любил Шкловского – считал его человеком одного типа (качественно, хоть не количественно) с Жаком Израилевичем» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 115); свидетельство Р.О. Якобсона: «Жак был настоящий бретер, очень неглупый, очень по-своему культурный, прожигатель денег и жизни» (Янгфельдт Б. Якобсон-футурист. Стокгольм, 1992. С. 39); наблюдение Е. Шварца: «сложнейшего, самолюбивейшего, путаннейшего человека» (Шварц Е. Телефонная книжка. М., 1997. С. 414). Портрет Я.Л. Израилевича, известного к тому же коллекционера живописи, был написан Судейкиным (Коган Д. С.Ю. Судейкин. М., 1974. С. 138). См. о нем также: Guenther, Johannes von. Ein Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München. Erinnerungen. München, 1969 (по указателю).

117.

Александр Яковлевич Гальперн (1879–1956) – действительный член «Бродячей собаки», адвокат, в 1917 г. – управляющий делами Временного правительства. Сын Я.М. Гальперна (1840–1914), который был «одним из немногих евреев, достигших на действительной службе чина тайного советника» (Еврейская энциклопедия. Т. 6. СПб., [Б.г.] С. 118; ср.: Российская еврейская энциклопедия. Т. I. М., 1994. С. 266). А.Я.Гальперн впоследствии был мужем Саломеи Андрониковой. Ср. его характеристику как представителя «богатой и незаменимой русской культуры, ушедшей навсегда», у Исайи Берлина: Берлин И. Александр и Саломея Гальперны // Евреи в культуре русского зарубежья / Сост. М. Пархомовский. Вып. 1. Иерусалим, 1992. С. 230–241. Ср. некролог С.А. Васильева А. Гальперну: Новое русское слово (Нью-Йорк). 1956. 8 июля. См. также: Казнина О. Русские в Англии. М., 1997. С. 241–242. Сам инженер-путеец, Сергей Александрович Васильев (1889–1969) тоже бывал в «Собаке», а ставшая в эмиграции его женой актриса Тамара Христофоровна Дейкарханова (1891–1980) вспоминала о «Собаке»: «Как сейчас помню [Г.Д. Сидамон-Эристова], восседавшим на президентском стуле, а рядом с ним будущий министр юстиции П.Н. Переверзев (отдавший приказ об аресте Ленина и арестовавший Троцкого). Будущий управделами Временного правительства А.Я. Гальперн имел какое-то отношение к этому революционно-художественному кабаре-клубу. Часто бывал там и А.Ф. Керенский. <…> Бывали там и все светила кадетской партии» (Дейкарханова Т.Х. Н.Н. Евреинов // Новое русское слово. (Нью-Йорк). 1953. 18 октября).

118.

Имеется в виду скорее Оскар (Исраэль) Осипович Грузенберг (1866–1940), юрист и деятель кадетской партии, чем его брат Семен (Соломон) Осипович (1875–1938), историк философии (см.: Российская еврейская энциклопедия. Т. I. С. 384–385).

119.

О вечере «бесконечно талантливой и интеллигентнейшей из танцовщиц» (Пяст В. Богема) Тамары Платоновны Карсавиной (1885–1975) и выпущенном к этому вечеру сборнике см. воспоминания балерины (смешивающие, как часто водится, «Бродячую собаку» и «Привал комедиантов»): «Мы продолжали собираться в “Бродячей собаке”, артистическом клубе, само название которого указывает на царивший там дух богемы. Артисты со степенными привычками и постоянной работой, “филистеры” нашей касты, не жаловали “Бродячую собаку”. Актеры же, с трудом зарабатывающие на жизнь, музыканты, которых все еще ждала слава, поэты со своими “музами” встречались там каждый вечер.

Один из моих друзей, художник, впервые привел меня туда за год до войны. Встреча, устроенная по этому случаю, отличалась даже торжественностью: меня подняли вместе с креслом, и, совершенно смущенная, я должна была благодарить за аплодисменты. Этот ритуал дал мне право свободного входа в закрытый клуб-погребок, и хотя я не питала особой симпатии к жизни богемы, но это обиталище находила очень уютным. Мы собирались в подвале большого дома, вообще предназначенном для дров. Судейкин расписал стены: Тарталья и Панталоне, Смеральдина и Бригелла, и даже сам Карло Гоцци – все они смеялись и строили нам гримасы из каждого угла. Программа, которую показывали здесь, носила обычно импровизированный характер: какой-нибудь актер, узнанный собравшимися и встреченный аплодисментами, поднимался со своего места, пел или декламировал все, что приходило на ум. Поэты, всегда довольные представившимся случаем, читали свои новые стихи. Нередко же сцена вовсе пустовала. Тогда хозяин начинал пощипывать струны гитары, а как только он запевал любимую мелодию, все присутствующие подхватывали припев: “О Мария, о Мария, как прекрасен этот мир!”

Однажды ночью я танцевала там под музыку Куперена: не на сцене, а прямо среди публики, на маленьком пространстве, окруженном гирляндами живых цветов. Я сама выбрала музыку, так как очень увлекалась в ту пору французским искусством XVIII века с его кринолинами, мушками и чарующими звуками клавесинов, напоминающими жужжание пчел. Из огромного наследия композитора мне особенно нравились три пьесы: “Добрые кукушки”, “Домино” и “Колокола острова Киферы”. В награду мои друзья преподнесли мне “Букет”, только что вышедший из печати. В этом альманахе поэты собрали все мадригалы, созданные ими в мою честь, а за ужином они продолжали импровизировать и читать новые стихи» (Карсавина Т.П. Театральная улица. Л., 1971. С. 220–221). См. также: БС. С. 171, 231–232). Сергей Судейкин вспоминал: «А вечер Карсавиной, этой богини воздуха! Восемнадцатый век – музыка Куперена. “Элементы природы” в постановке Бориса Романова, наше трио на старинных инструментах. Сцена среди зала с настоящими деревянными амурами 18-го столетия, стоявшими на дивном голубом ковре той же эпохи при канделябрах. Невиданная интимная прелесть. 50 балетоманов (по 50 рублей место) смотрели, затаив дыхание, как Карсавина выпускала живого ребенка – амура из клетки, сделанной из настоящих роз» (Судейкин С.Ю. Бродячая собака. Воспоминания // Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. С. 193). Из шестидесяти именных билетов сохранился, например, посланный Ахматовой (он подписан художником С.А. Сориным). Об этом вечере Гумилев вспоминал в стихотворении конца 1914 г. Соответствующую строфу он выписал на своем сборнике «Колчан», поднесенном им Т.П.Карсавиной 28 мая 1916 г.:

Весь день томясь от непонятной жажды И облаков следя крылатый рой, Я думаю: «Карсавина однажды, Как облако, плясала предо мной.

В пронинских кабаре Карсавина выступала и как чтица. Ср. в стенограмме воспоминаний Б. Пронина: «Гумилев мне рисовался очень чопорным человеком, чувствовалось, что сверхдворянского происхождения. Он был на ходулях, на котурнах. В “Собаке” он бывал часто и был одним из присяжных любимых поэтов. Когда он уехал в Абиссинию, то абиссинские свои стихи присылал и передавал через Ахматову. Я настоял, что кто-то должен читать их по рукописи, уговаривал Т.П. Карсавину, она долго отказывалась; я говорил ей:

– Вы с Вашей простотой и четкостью лучше всего прочтете, и Гумилеву будет приятно, что Вы будете читать, а не Тиме.

И она очень-очень хорошо читала абиссинские стихи» (Библиотека-музей В.В.Маяковского).

Современник вспоминал о ее участии в вечерах поэзии в «Привале комедиантов» в 1916 г.: «Она была единственной из петербургских балерин близкой к литературным кругам. Читала стихи Тамара Платоновна, скажу откровенно, не Бог весть как, да никто и не ждал от нее в этой области особого мастерства. Но она так выходила на эстраду, так на эстраде сидела, так перелистывала книгу, что это было подлинным произведением искусства» (Адамович Г. Балетные впечатления // Русская мысль. (Париж). 1963. 10 сентября).

В сборник, посвященный Карсавиной, вошли стихи Ахматовой:

Как песню, слагаешь ты легкий танец — О славе он нам сказал. — На бледных щеках розовеет румянец, Темней и темней глаза. И с каждой минутой все больше пленных, Забывших свое бытие. И клонится снова в звуках блаженных Гибкое тело твое.

120.

Наталья Ильинична Бутковская (1878–1948) – дочь известного петербургского нотариуса, действительный член «Бродячей собаки», актриса, режиссер, сотрудница Общества старинного театра, издательница ряда книг Н.Н.Евреинова и К.М.Миклашевского, вторая жена художника А.К. Шервашидзе, после революции – в эмиграции. См. о ней: Минувшее. [Вып.] 20. М.; СПб., 1996. С. 417–418.

121.

Евдокия Аполлоновна Нагродская (урожд. Головачева, в первом браке – Тангиева) (1866–1930) – поэтесса, беллетристка. Ср. о ней у Георгия Иванова – «писательница X» (Иванов Г. Соч. Т. З. С. 332–333), в дневнике Рюрика Ивнева (Река времен: Книга истории и культуры. Кн. 2. М., 1995. С. 208). См. о ней статью О.Б. Кушлиной: Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 4. М., 1999. С. 202–205.

Ее приход в «Собаку» изображен в романе Т. Краснопольской (Шенфельд) «Над любовью» (Петроградские вечера. Пг., 1914. Кн. З. С. 116–118).

122.

Конец «Собаки» в романе «Плавающие-путешествующие» (1914) не описан, а предсказан. Но не пожар стал концом подвала. Закрытие угрожало предприятию еще в феврале 1914 г. по взысканию поставщика вин Бауэра ([Б.п.] «Бродячая собака» // Театр и жизнь. 1914. 10 февраля). Исчезнувшая «Собака» стала для петербуржцев связываться с концом петербургского периода русской истории. Ср. дневник белогвардейца: «Отпуск кончился. Еду снова на фронт. Фронтовые разговоры. У них особенный тон. Со мной в купе едет румяный прапорщик. Две-три фамилии. Старый Петербург. Завсегдатай «Собаки» и приятель Сашà. Странно: так рисовался мне финал забытого неоконченного романа» (Иванов Ф. Взявшие меч // Струги. Литературный альманах. Кн. 1. Берлин, 1923. С. 108).

123.

Дмитрий Львович Рубинштейн (1876–1936, Загреб) – финансовый деятель (см.: Боханов А.Н. Деловая элита России. С. 131). Ср. биографическую сводку в некрологе: «Молодой помощник присяжного поверенного, приехавший с Юга России, Рубинштейн почти не занимался в столице своей профессией. Будучи по складу ума и характера дельцом, он быстро составил себе крупное состояние банковской и биржевой деятельностью. Незадолго до революции Д.Л.Рубинштейн создал и возглавил Русско-французский банк, в числе клиентов которого был и Распутин. Богатые приемы в особняке банкира Рубинштейна на Марсовом Поле, где бывал тогда “весь Петербург”, вызывали в свое время много толков. За свою широкую благотворительность Рубинштейн был награжден чином действительного статского советника» (Последние новости (Париж). 1936. 17 марта).

См. также некролог его жене Стелле Генриховне, написанный Ф.Ф.Шаляпиным:

Ее рассказы и воспоминания о Петербурге были всегда очень интересны, и слушать ее было большим удовольствием <…> Большая любительница театра, СГ любила рассказывать о тех спектаклях, которые она называла «незабываемыми». Ее дружба с моим покойным отцом была как бы унаследована мной и продолжалась до последних дней (Новое русское слово (Нью-Йорк). 1958. 13 апреля).

Ср. также запись рассказа Ахматовой: «1915. Лето. Была вместе с Николаем Степановичем у Ф.К.Сологуба на благотворительном вечере, устроенном Сологубом в пользу ссыльных большевиков. Билеты на вечер стоили по 100 рублей. Были все богачи Петербурга, в одном из первых рядов сидел Митька Рубинштейн» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 48).

Рубинштейн своего позднего, парижского периода описан в рассказе Жанны Гаузнер «Париж – веселый город»:

Шла такая картина из русской жизни «Любовь Гришки Распутина». Рубинштейн пошел. Оказалось, его, Рубинштейна, играл плюгавый актер с козьей бородкой Вывели его как ростовщика, скупердягу, мерзавца. Митька обозлился и пошел ругаться с режиссером. Режиссер, двадцатипятилетний парнишка, обожающий всякую русскую клюкву, долго не мог ничего понять.

– Но вы, собственно, кто? – спрашивал режиссер

– Да я – Рубинштейн! Димитрий Рубинштейн, тот самый.

Тогда режиссеру стало дурно. Он не мог поверить, что почти

выдуманный им в фильме Рубинштейн – живой человек, живущий в Париже (Красная новь. 1935. № 7. С. 111).

В 1931 г. Рубинштейн организовывал вечера И.Северянина в Париже (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1992 год. СПб., 1996. С. 242). См о нем также: Вертинский А. Дорогой длинною. М, 1990. С. 175; в связи с «Привалом комедиантов» – см.: ПК. С. 106, 115.

Ольга Глебова-Судейкина: первое приближение

Книга Элиан Мок-Бикер, доселе известная только десятку исследователей в форме диссертации, наконец-то пришла к широкому читателю1. Любовно подготовленная квалифицированной бригадой2, она невольно воспринимается как еще один памятник хвалимому и хулимому серебряному веку, ушедшей Ахматовой, растоптанной эпохе.

Этой ноте грусти и дуновению скорби ничуть не противоречит то, что эта книжка может стать начальной и отправной точкой для последующих монографических исследований.

Но уже ни у кого из продолжателей французской энтузиастки не будет такого источника, как беседы о Коломбине с теми, кто знал ее на протяжении десятилетий.

(…И говоря о тех, кого мы еще на земле застали, я вспоминаю свой разговор 1975 года с ныне покойной Ириной Сергеевной Злокович, которая виделась с Глебовой-Судейкиной в 1921–1922 годах, познакомившись с ней через Б.С. Глаголина и Е.К. Валерскую.

И.С. Злокович тогда вспоминала, что вроде бы в те времена Луначарский приходил к Судейкиной, смотрел ее кукол и сказал: «Вам нужен Париж. Вас здесь не поймут)».

Из подруг Судейкиной, рассказы которых помогли исследовательнице восстановить биографию героини, следует в первую очередь назвать Н. Лидарт – Нору Яковлевну Сахар (Лидарцеву), уехавшую из Петрограда в 1921 году и умершую в Париже в 1983 году. В свое время, к приезду Судейкиной в Берлин, Н. Лидарцева написала заметку, сопровождавшую публикацию фотографий кукол работы ее петербургской подруги – «Творчество О.А. Глебовой-Судейкиной»:

Еще одно достиженье русского искусства… но не за границей, а в самом Петрограде.

Артистка О.А. Глебова-Судейкина создала за последние годы ряд восхитительных кукол. Глебова-Судейкина – волшебница. Поколдовав над лоскутками яркого шелка (остатки старых платьев) и над кусочками ваты (из взрезанного стула), она вызывает к жизни очаровательные существа. Их небольшие тела исключительны по скульптурной красоте и частью одеты, частью едва прикрыты художественно-смелой пестротой костюмов.

Так как артистка, находя в своем творчестве большую отраду, создает эти фигурки исключительно для себя, то в Петрограде они знакомы лишь небольшому кругу ее друзей. Остается тем более пожалеть тех, кто, живя по эту сторону границы, лишены возможности любоваться оригинальными художественными произведениями женщины с таким безупречным вкусом и с такой чуткой, культурной душой3.

Н. Лидарцева иногда сама в печати вспоминала о своей подруге. Так, после полувековой годовщины со дня смерти Блока она рассказывала:

В то время я часто бывала у Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной. Несмотря на разницу лет, могу сказать, что дружила с нею. Меня притягивал ее «фарфоровый» облик, ее тяжелая, необыкновенно-золотистая «каска» волос. («Только не вздумай остричься, по этой глупой моде», – говорил ей художник Сорин, когда она выбралась за границу и жила у меня в Берлине). Меня интересовали ее разговоры, определения, воспоминания… и конечно, люди, с которыми я знакомилась у нее: Ахматова, Кузмин, Валерская…

И вот, сижу я бывало у «Оленьки», в единственной топленой комнате ее очаровательной квартирки на Фонтанке, увешанной картинами Судейкина. Вдруг, в соседней комнате, нетопленой, раздался телефонный звонок. Оленька скашивала прозрачные голубые глаза, но не двигалась.

– Ничего, – говорила она, – они перестанут.

Они, разумеется, переставали.

И вдруг испуганный вскрик: – А что, если это был Блок?

Я ехидно отвечала: – Очень может быть, что это был Блок. Даже наверное это был Блок. У него нашлась свободная минута, вот он и подумал: Позвоню-ка я Оленьке. И позвонил. Но вы не подошли…

– Молчите, ужасная девчонка!

У Блока есть стихотворение: «Я помню нежность Ваших плеч…»

Оно относится к Глебовой-Судейкиной. Но и Кузмин, и Сологуб, и другие поэты4, гласно или негласно, посвящали ей стихи.

Блока она любила, но настоящей близости у нее с ним не было.

– Почему же, Оленька?

– Трудно сказать. Но я, вероятно, умерла бы от этого.

С женой Блока, Любовью Дмитриевной, дочерью знаменитого проф. Дм. Ив. Менделеева, а по сцене – Басаргиной, Глебова-Судейкина была в дружеских отношениях5.

О ранних годах актрисы мы знаем, пожалуй, только то, что она сочла нужным рассказывать своему другу Артуру Лурье, а он сообщил в своем мемуарном очерке. Мы мало знаем о ее отце, разве что 18 апреля 1909 года «в церкви Горного института состоялось отпевание прослужившего в институте около 40 лет скромного труженика Афанасия Прокофьевича Глебова»6. О ней в период театрального училища рассказывается в воспоминаниях ее однокашника Юрия Ракитина (Ионина), в ту пору страстно влюбленного в нее. Это именно она – та не названная по имени девушка, которой Ю. Ракитин рассказывал о своем визите к Блоку в 1906 году7.

Если для восстановления облика актрисы в ранней юности мы можем только ждать обнаружения неведомых еще мемуаров друзей ее «доисторической» поры, то биография ее и, что не менее важно, репутация, «образ» ее в 1910-е могут быть установлены документально. Образ возникает на скрещении скупых (ведь она в основном играла маленькие роли) отзывов рецензентов и немалочисленных стихов.

Гимны себе в стихах и в прозе Судейкина услышала достаточно рано. Балетоман Анатолий Шайкевич писал в 1922 году о «прекрасной молодой женщине с пышными, белыми плечами»: «О, милая Олечка, отчего не сравнить тебя с Форнариной нашего капризного и обаятельного Судейкина? Всюду, из фарфоровой куклы, из придворной дамы, из пышного панно, им созданного, глядят на меня твои голубые глаза и манит твоя теплая, нежная шея»8.

Были у нее как актрисы пылкие поклонники, как, например, Н.Г. Шебуев, предрекавший в будущем «роль, которая ее прославит»9, были и записные недоброжелатели, как поэт И.В. Игнатьев (Казанский)10, подкалывавший Н. Шебуева:

На счет Сережи и Сергеича (парни-ой!) Пьем всегда аи. По сему в гении «Ольг Афнасьну» с «Лен Кстинвной» Э-х! Произвели!11

Главные творцы ее облика в стихах названы в книге Э. Мок-Бикер. Михаил Кузмин обратил к Судейкиной ряд стихотворений, часть из которых не публиковал. Вот стихотворение «На случай», навеянное, как видно, совместным времяпровождением – посещением авиавыступления французского пилота Губера Латама (1883–1912) весной 1910 года в Петербурге:

Забыть ли мне полет Латама, Автомобили, драмы гром, Когда средь сутолоки, гама Стремились мы на ипподром? Пускай мужчины ходят в драпе, Лазурь безбурна и ясна, И розы на лиловой шляпе Мне говорят: «пришла весна». Одна нас приютила ложа, Один с тобой дан общий стул. Внизу же, на цветник похожа, Толпа доносит смутный гул12.

Дружба Кузмина с четой Судейкиных и его проживание13 в их квартирке в 1912 году («с желтой передней, синей столовой и белой мастерской»14), видимо, оставили след во многих сочинениях Кузмина15, и некоторые из них были написаны специально для декламационного репертуара актрисы, как «Бисерные кошельки»16 или опубликованное лишь в 2006 году «Ожиданье» («Сердце, биться так не надо…»), завершающееся:

Если вас пленить игрою От весны дана мне власть, Помните, что нас ведь трое: Балетмейстер, я и страсть17.

Идиллическое сосуществование в единой вещной среде в квартире у Летнего сада было разрушено теми силами и обстоятельствами, которые предопределили фабульную основу «Поэмы без героя» и которые потом Кузмин вспоминал в своем дневнике: «…мелкий и поганенький демонизм, что побуждал Оленьку отдаваться Князеву на моих же диванах»18.

Стиховые экспромты Федора Сологуба в книге приведены почти все – или в основном тексте, или в примечаниях, хотя не всегда с сохранением стилевых особенностей19, а в одном случае – в пересказе Н. Лидарцевой, разрушившем ритмику четверостишия:

Оля, Оля, Оля, Оленька! Не читай нескромных книг, А ходи почаще голенька И целуйся каждый миг20.

Существуют еще экспромты Ф.Сологуба к Глебовой-Судейкиной, записанные на бумажках разных цветов, например:

Бумажка цвета померанца, Мою мольбу запечатлей, Люби меня ты, не голландца И будь со мною помилей!21

Из возможных литературных отражений можно заподозрить еще героиню рассказа А.Н.Толстого «Катенька», снабженного посвящением О. Судейкиной22.

Идущее от роли Путаницы соотнесение Ольги Афанасьевны в жизни с мифологизированными «1830-ми годами»23, может быть, даже объясняет тот «баратынский» ореол, который она получает в стихах Ахматовой – «изнеможенье» в стихотворении 1921 года и эпиграф в «Поэме без героя».

Неявный ореол анахронизма, обволакивавший Судейкину, овеществился в «Старом домике» – музее русского интерьера прошлых веков, устроенном режиссером Ю.Э. Озаровским в 1910-х в Соляном переулке, 8, в бывшей бондарной мастерской (после блокады на его месте появилось новое здание). «Примечательная особенность этого музея была та, что каждая комната музея была также и жилой комнатой, что создавало необыкновенный уют и интимность и не имело мертвенности и музейной чопорности»24; «В этом восхитительном домике была собрана мебель карельской березы Елизаветинской эпохи, клавесины, венецианские зеркала, русское стекло, фарфор, вышивки, портреты Боровиковского и красавиц Венецианова. Среди этих сокровищ Ольга Афанасьевна царила, как фея; визиты к ней были сплошным праздником, и всякая встреча должна была быть чем-нибудь ознаменована…»25

Вопрос о реконструкции всего списка сценических ролей Судейкиной – это не просто формальное требование к будущей академической биографии «двойника» великого поэта (а список этот не так уж мал, если вспомнить о многочисленных разъездах по провинции, о вологодском сезоне26, об импровизированных и не отразившихся в программках распределениях и заменах в кабаретных театриках). Биография разночинца, учил Мандельштам, сводится к списку прочитанных им книг. Биография актера – иногда только список исполненных ролей.

Осколки сыгранных спектаклей часто кружатся вокруг актеров в повседневном быту, в их разговор вплетаются обрывки их ролей и реплики их былых сценических партнеров, некогда заученный текст выскакивает блоками, цитируются не только монологи, но и мизансцены. Эта профессия изначально отмечена сладостностью и проклятьем «чужого слова», миссией интертекстуального посредничества, переноса смыслов – образы бабочек и пчел еще и потому не случайно возникают в стихотворении Ахматовой, обращенном к Ольге.

Чтобы реконструировать смысловой состав Героини «Поэмы без героя», нужно погрузиться в чтецкий и театральный репертуар прототипа. Ольга читала Иннокентия Анненского27 и «Балаганчик» Блока28, «Гадкого утенка» и сказочки Соллогуба29, стихи Сологуба и Бальмонта30, Цветаеву31 и Пушкина. Об исполнении отрывков из «Евгения Онегина» и «Для берегов отчизны дальной…» слушатель писал: «По-своему, «по-петербургски» читала О.А. Глебова-Судейкина, особенно мастерски подчеркивая чеканность пушкинского стиха, прелесть русской «латыни». Публика по заслугам оценила эту строгость чтения»32.

И, разумеется, образ ее преломлен в живописи современников – помимо названных в книге художников, ее портреты писали К. Юон (карт. серый, итал. карандаш, пастель, 39×30, 1915. ГТГ), Н.Д. Милиотти (в эмиграции), С.А. Сорин (репродукция была отпечатана для вклеек последнего, невышедшего номера журнала «Аполлон» в 1918 году), Н.И. Кульбин33.

Героиня в «Поэме без героя» – отраженное отражение, и отражение не только своих ролей и портретов, но и своих друзей. В разговоре с П. Лукницким Ахматова говорила о «напластованиях»: «На О. Судейкиной – это – от Лурье, это – от того-то <…> Как это ни странно, культурность и образование женщины измеряется количеством любовников. <…> У О. Судейкиной – 5–6»34.

И здесь для восстановления содержания «культурности» Судейкиной в первую очередь надо описать ту духовную атмосферу, которую создавал вокруг себя «презрительно улыбающийся Судейкин»35. Атмосфера эта, конечно, по-петербургски неуловима, но некоторые ценные свидетельства имеются36. Вот например, позднейшая запись разговора с ним во время Первой мировой войны: «Погибнет культура? Забудется искусство? Неправда! Не все забудется. Все, что угодно, погибнет, но <Н.Н.>Врангель и <С.П.>Дягилев останутся. Врангель, создавший «Старые годы», Зубовский институт искусств, Дягилев – [ «Мир искусства»], Нижинский, Стравинский. Они не забудутся! Они – Врангель и Дягилев – высочайшие вехи культуры. Слишком высоки их вершины, чтобы их занесло забвением»37. Из этого пафоса и происходила Ольга Глебова-Судейкина, что и выдвинуло ее на роль эмблемы серебряного века в «Поэме без героя».

Впервые: НЛО. 1994. № 7. С. 213–219.

Комментарии

1.

Мок-Бикер, Элиан. «Коломбина десятых годов…». Книга об Ольге Глебовой-Судейкиной. Издательство Гржебина – АО «Арсис». Париж – СПб., 1993.

2.

Сост. и науч. редактор Ю.А. Молок. Пер. В.Н. Румянцевой. Худ. В.И. Меньшиков. Пред., комм. Н.И. Поповой. Сост. каталога выставки «Образ и судьба» – И.Г. Кравцова.

3.

Наш мир. Иллюстрированное воскресное приложение к «Рулю» (Берлин). 1924. № 26. 14 сент. С. 271.

В уточнение к информации Н.Лидарцевой следует заметить, что работы Глебовой-Судейкиной все же иногда выставлялись, например, в Академии художеств (Жизнь искусства. 1923. № 19. С. 16). Добавим, что Н. Сахар писала стихи. См., например, републикацию их и ее очерка «Как живут поэты» из каунасских газет 1921–1922 гг.: / Sahar/Sahar_1.html#6 (см. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М., 2005. С. 489). О ней в Петрограде 1920 года как о дочери известного петербургского адвоката и поклоннице Н.Н. Евреинова см.: Лурье В.И. Из воспоминаний // Континент. 1990. № 62. С. 240.

4.

К списку поэтов надо прибавить и Георгия Чулкова, автора послания августа 1920 г.:

В жизни скучной, в жизни нищей Как желанен твой уют… В этом сказочном жилище Музы нежные поют. В старых рамах бледны лица, Как в тумане странный быт. Здесь былое тайно снится, Злободневное молчит. Ты среди своих игрушек — Как загадочный поэт. В мире фижм и в мире мушек Отраженье давних лет. Ты – художница. С улыбкой Оживляя век любви, В жизни призрачной и зыбкой Куклы чудом оживи. Век безумный Казановы, Дни безумий и страстей Вечно юны, вечно новы В милой комнатке твоей.

(Чулков Г. Годы странствий. М., 1999. С. 785 – комм. М.В.Михайловой).

5.

Лидарцева Н. Памяти Александра Блока // Русская мысль. 1971. 16 сент. Ср. ее замечание: «Между прочим: актрисой «Оленька» была небольшой: назову для примера соловья в «Шантеклере» Ростана» (Н.Л. [Лидарцева Н.Я.] Защита диссертации Элианы Мок-Бикер: «Ольга Глебова-Судейкина, друг и вдохновительница поэтов» // Русская мысль. 1971. 17 июня).

6.

Василеостровская газета. 1909. 23 апреля.

7.

См.: Ракитин Ю.Л. Две тени // Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 96. Мемуарист ошибочно датирует эпизод 1904 годом. О подлинной дате см.: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 252. См. также в рукописи воспоминаний Ю. Ракитина: «Глебова была всецело под влиянием декадентства. Певуче декламировала Бальмонта, Верлена, Бодлера, искала тонких изысканных эмоций и запахов… Это, конечно, не могло не влиять на мои вкусы и стремления. Позднее эти увлечения модернизмом сыграли большую роль в обеих наших жизнях. <…> Мы смутно искали и бессознательно тянулись к новому искусству, несмотря на то, что учитель наш [В.Н.Давыдов] не признавал никаких новых веяний, никаких новых настроений и исканий. <…> Олечка Глебова была вся в новых веяниях, вся в исканиях новой неясной, но ощущаемой уже тогда красоты» (цит. по: Галанина Ю. Юрий Ракитин в России (1905–1917) // Лица: Биографический альманах. [Вып.] 10. СПб., 2004. С. 56).

8.

Аш <Шайкевич А.Е.>. Петербургские катакомбы // Театр (Берлин). 1922. № 14. С. 4. Форнарина – натурщица Рафаэля.

9.

Шебуев Н. О козах и прочем // Обозрение театров. 1912. 25 октября. Ср. отзыв З.Львовского о Судейкиной, «оригинальный талант которой так не подходит под обычные условности» (Весь мир. 1912. № 49. С. 28), или И.О. Абельсона о «нежной графине де Ла-Мот» в «Молодости Людовика XIV» (Обозрение театров. 1911. 6 февраля).

10.

См., к примеру, его отрицательный отзыв об исполнении Глебовой роли Принцессы в «Оле-Лукойе»: Казанский И. Театральные арабески // Нижегородец. 1911. 9 сентября; по отдельным придиркам рецензентов можно предположить специфику актерской манеры Судейкиной – так, А.Р. Кугель замечал еще в связи с выпускным спектаклем: «…школа преподала г-же Глебовой странный совет изображать кокетство кистями рук» (Театр и искусство. 1905. № 15. С. 235), но не этот ли прием очаровал знатоков в исполнении Судейкиной «Песни о руках» в кузминской «Забаве дев» в 1911 г.?

11.

Игнатьев И. Около театра. Юморески, миньятюры, штрихи, пародии. СПб., <1911>. С. 109. Сережа – С.Ю. Судейкин, Сергеич – Б.С. Глаголин, Елена Константиновна Валерская – жена Б.С. Глаголина, актриса. Ср. в соседней миниатюре «Б.С. Глаголин» (с. 110): «Плюс Судейкин бездарно-свекольный». Говоря о Е.К. Валерской, многолетней подруге Судейкиной, следует помнить, что это была актриса с четкой и новаторской художественной установкой. Она писала: «Если бы отстающий от течения искусств театр использовал теперь примитивизм форм, <…> тогда рядом не стало бы возможным существование театра “типов”, “характеров” и трансформаций» (Валерская Е. «Царь Иудейский» (Из петербургских впечатлений) // Одесские новости. 1919. 20 декабря).

12.

РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 31. О «драме» полета Латама см.: Чурсина Л.И. Блок и авиация // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 222.

13.

Ср. письмо Глебовой-Судейкиной к Кузмину, видимо, 1913 года: «Дорогой Михаил Алексеевич, очень прошу Вас ввиду того, что переезжаю в маленькую квартиру 1-го числа, взять свои вещи – мне некуда будет их поставить. Всего хорошего. С.Ю. просил из Парижа передать Вам привет. О. Судейкина» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 392). О душевном тоне совместной жизни дает представление письмо С. Судейкина Кузмину в Ригу от 5 сентября 1912 г.: «Целую Вас и милого Всеволода, крепко. Скучаем без Вас, приезжайте скорей. Вы не прислали нам своих новых стихов? <…> Текущие дела таковы: я ленюсь, полнею и работаю полтора часа в день. – По вечерам сочиняю вальс – Ольга нервно прикрывает двери. – Мне нравится! Ольга весь день переходит с постели на кушетку, с кушетки на диван и томно все вздыхает» (Кузмин М. Стихотворения. Пьеса. Переписка / Публ. А.Г. Тимофеева // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993. С. 58). Извлечения из предыдущего письма С.Судейкина от 3 сентября (ГЦТМ. Ф. 131. № 2) см.: Тименчик Р. Рижский эпизод в «Поэме без героя» Анны Ахматовой // Даугава. 1984. № 2. С. 116.

14.

Городецкий С. Трагедия художника (О Судейкине) // Кавказское слово. 1918. 26 июня.

15.

Во французской версии книги Э. Мок-Бикер содержалось сближение Судейкиной с героиней романа Кузмина «Плавающие-путешествующие» Лелечкой Царевской.

16.

Ср. воспоминания Н.Н. Берберовой о Судейкиной в Париже: «Моему поколению она казалась чуть-чуть жалкой и чуть-чуть смешной: она, видимо, помнила – из всех стихов ей известных прежде – только «Бисерные кошельки» Кузмина, и всегда только их и читала» (Берберова Н.Н. Курсив мой. Автобиография. Мюнхен, 1972. С. 683).

17.

РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 216–217. Полностью см.: Кузмин М.А. Стихотворения. Из переписки / Сост., подг. текста, прим. Н.А. Богомолова. М., 2006. С. 131–132.

18.

Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. Париж, 1991. С. 471.

19.

Стихотворение, написанное «11 иулия 1922» (архаизм воспроизведен с опечаткой), должно, конечно, передаваться со стилизованной орфографией оригинала («в день андела» и проч.).

20.

ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 559. Ср. в мемуарах М.М. Могилянского: «Федор Соллогуб, подолгу и взасос целовавшийся при встречах со своими поклонницами, среди которых артистка Глебова, видимо, занимала место премьерши» (Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. С. 172).

21.

РГАЛИ. Ф. 482. Оп. 1. Ед. хр. 398. Л. 4. В том же фонде содержится приглашение к Глебовой-Судейкиной на заупокойную обедню по Ан. Н. Чеботаревской на Смоленском кладбище (Ед. хр. 410).

22.

Альманах для всех. Кн. 2. СПб., 1911. Ср. письмо А.Н. Толстого к М. Волошину от 12 марта 1910 г.: «А мы путаемся с Судейкиными» (Переписка А.Н. Толстого в двух томах. Т. 1. М., 1989. С. 161).

23.

И сама она была сотворцом этой легенды. В письме к Ан. Чеботаревской из гастрольной поездки в Ржев, Смоленск, Минск, Бобруйск она сообщала: «Везде встречаем милых военных и невоенных людей и довольно весело проводим время в стиле сороковых годов, возвращаясь в розвальнях – и даже верхом целой кавалькадой» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 5. Ед. хр. 272. Л. 26). Первое появление ее в роли Путаницы вместо заболевшей исполнительницы стало легендой, сопровождавшей всю ее сценическую биографию. Ср. первую фиксацию: «Преодолев первое волнение, артистка прекрасно провела рассказ о медведях и внесла много оживления, грации и свежести в символический образ героини. Театр был переполнен, и пьеса имела обычный шумный успех. Г-жу Глебову много раз вызывали» (Петербургская газета. 1909. 29 декабря). Сам автор «Путаницы» писал А.В. Амфитеатрову 16 марта 1910 г.: «В Петербурге пьеса имела большой успех, хотя поставили ее в суворинском бедламе отвратительно» (Библиотека Лилли Индианского университета, Блумингтон, США).

Известная фраза Ахматовой о пьесе Юрия Беляева – «Кстати, о Путанице. Все, что я знала о ней до вчерашнего дня (6 июня 1958) было заглавие и портрет О.А. в этой роли, сделанный С.Судейкиным. Даже, да простит мне Господь, путала ее с другой пьесой того же автора “Псиша”, которую я тоже не читала.<…> Вчера мне принесли пьесу, поразившую меня своим убожеством. В числе источников Поэмы прошу ее не числить» (Ахматова А. Поэма без героя / Сост. Р.Д. Тименчика при участии В.Я. Мордерер. М., 1989. С. 224) – нуждается в напоминании о том, что монолог из пролога к пьесе Судейкина часто исполняла в концертах как отдельный номер.

24.

Ракитин Ю. Дорогим могилам. I. Юрий Эрастович Озаровский // Новое время (Белград). 1924. 18 ноября.

25.

Лурье А. Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина // Ахматова А. Поэма без героя. М., 1989. С. 217.

26.

В Вологде она, например, играла Анну Гагарину в «Павле I» Д.С. Мережковского, Филю в «Женщине без упрека» Г. Запольской (Театральный бюллетень Дома революции (Вологда). 1922. №№ 10, 11).

В 1918 г. играла в театрике «Би-ба-бо» Н. Агнивцева – в «Эроте у двери», в программе «Итальянский театр» (Вечерние ведомости. 1918. 1 апреля (19 марта); Вечернее слово. 1918. 5 июня). С конца этого года много работала в «Привале комедиантов». Новогодний вечер в «Привале» описан, между прочим, в дневнике М.В. Добужинского: «Сели за круглый стол с актерами. В<ера> Алек <сандровна Лишневская> угостила пирогом, мясом, вином и чаем с печеньем всласть! Сидел с Судейкиной. Смотрю на нее – какая-то пустая внутри, мертвая. Но все-таки не скучно <…> В 2 ч<аса> погасло электр<ичество>. Было оч<ень> красиво с свечами, с цыганами, с тенями на стенах и сводах» (Литовская национальная библиотека).

27.

На первом вечере общества «Арзамас» 13 мая 1918 г.

28.

На вечеринке писателей в Академии художеств 13 марта 1918 г. Посетитель (В.Е. Чешихин) записал в дневнике: «Мило декламировала нечто ребяческое из Блока (жанр бэбэ)»; там же, между прочим, «Мандельштам декламировал свои стихи, неумело их напевая» (РГАЛИ. Ф. 553. Оп. 1. Ед. хр. 1163. Л. 26).

29.

На концертах для детской колонии в б. Царском Селе, организованных Артуром Лурье (Жизнь искусства. 1918. 14 ноября).

30.

Стихи Сологуба она читала на чествовании в Тенишевском зале 1 марта 1911 г. В отчете Г. (А.И. Гидони?) замечалось: «…читали тоже не слишком хорошо (как приятные исключения отметим г-жу Озаровскую и О. Глебову)» (Театр и искусство. 1911. № 10. С. 210). Ахматова, познакомившаяся с актрисой, по-видимому, 13 сентября 1910 г., когда Судейкины приехали на прощальный вечер перед отъездом Гумилева в Африку, и посетившая вечер Сологуба (см.: Чулков Г. Годы странствий. М., 1930. С. 246), возможно, видела здесь ее на сцене впервые. Стихи Сологуба Глебова-Судейкина читала также в постановке «Мечты-победительницы» в Театре комедии и драмы в 1912 г. Ср. в рецензии, подписанной «Чайка»: «Тон основного строения пьесы почувствовали только артистки Глебова и Гейнц. Первая очень мило танцевала и читала стихи в первом акте» (Голос земли. 1912. 5 февраля). Ср. также в другом отчете: «…танцует в своем соблазнительном и, конечно, чуждом “мечты” декольте изящная г-жа Глебова, очень пластичная в движениях, но безнадежно “застилизованная” в сценической речи» (Театр и искусство. 1912. № 7. С. 148). На вечере Бальмонта в Театре комедии и драмы она читала стихотворение «Ручеек» (см. отчет Тэффи – Голос земли. 1912. 7 марта).

31.

См. объявления о вечерах поэтов 12 декабря 1916 г. и 26 января 1918 г. в «Привале комедиантов» (Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1988. М., 1989. С. 133, 143)

32.

Последние новости. 1937. 23 февраля (отчет о пушкинском вечере подписан «А.Н.Т.»). Заметим, что Георгий Адамович сказал о ней: «…одна из редчайших русских актрис, умевшая читать стихи» (Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 68).

33.

Калаушин Б. Кульбин. Кн. 2. СПб., 1995. С. 252. А.Е. Крученых вспоминал в 1948 г. о визите с Н.И.Кульбиным к ней за кулисы: «Кульбин, уже пожилой человек, в восторге поцеловал ей ножку. Потом он сказал А.Е.: “Ах, Алеша, ты ничего не понимаешь! Она – настоящая фарфоровая кукла, такой же нежный, бело-розовый цвет лица, черты лица кукольной правильности”» (Сетницкая О. Встречи с А. Крученых // Русский литературный авангард. Материалы и исследования. Тренто, 1990. С 157).

34.

Лукницкий П.Н. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. Париж, 1991. С. 91; впрочем, из другого высказывания Ахматовой в беседе с Лукницким (20 мая 1926 г.) явствует, что «культурность» могла быть и «сыграна»: «Сказала, что О. Судейкина была необычайно остра в разговоре, и этой остротой речи поразительно умела скрывать недостаток культурности. «Она не была культурной, – нет, совсем… Но с поразительным уменьем скрывала это». С грустью и любовью говорила о ней – жалела ее, добывающую сейчас в Париже средства к существованию – шитьем и вышиваньем…» (Лукницкий П.Н. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 2. Париж; М., 1997. С. 167) Дело разумеется, не только в любовниках, а во всех токах художественных идей, проходивших сквозь «маленькую актрису». В этой связи очень важно свидетельство о присутствии О.Глебовой на «афинских вечерах» Акима Волынского, в 1904–1906 гг. зажигавшего узкий кружок слушателей вдохновенными речами об искусстве (Ходотов Н.Н. Близкое-далекое. Л. – М., 1962. С. 171).

35.

Пастухов В. Музыкальный Петербург прежде и теперь // Сегодня (Рига). 1938. 1 марта.

36.

С некоторой осторожностью, видимо, следует отнестись к очерку Рюрика Ивнева «О Сергее Судейкине» (Литератор. 1991. № 14 (68))

37.

Лопатин Б.П. Встреча с С.Ю.Судейкиным [1935]. – РГАЛИ. Ф. 947. Оп. 1. Ед. хр. 311.

Рыцарь-Несчастье

Сегодняшнему любителю новой русской старины облик этого поэта предстоит с разных сторон – то на анненковском портрете («лицо, заросшее щетиной, заржавевшее; стиснутые брови и губы; каталептически остановившийся глаз»1), то – на портрете работы Александра Осмеркина («…взгляд… потухший, в нем нет живого биения мысли, он словно подернут дымкой, как у людей, перенесших тяжелую моральную травму или болезнь»2), то в мемуарах литераторов 1920-х, торопившихся жить и отметивших косвенно-внимательным, вяло-ехидным или бегло-сочувственным взором старомодного эксцентрика в клетчатых панталонах по кличке «пясты», колотящего ногой по печке в такт внутреннему стиховому ритму3 и патетически прочищающего горло по утрам одностроком «Грозою дышащий июль»4.

Сводка припоминаний современников рисует нам вечного неудачника вроде мандельштамовского Парнока из «Египетской марки»5, которого зацепляет кукла (и старый кукольник морализирует: «Говорил я им не соваться к ней, она их не уважает»6) и преследуют опечатки (превращая, скажем, стража из цитируемых ниже стихов в страуса), лунатика7, «безумного»8, самого себя называвшего «безумный Пяст»9. Да и посвящение Пясту в первом по времени мемориале, воздвигнутом ему русской поэзией, возникает над тем стихотворением Блока, в котором содержится – в пятом стихе – ключевое для образа Пяста слово:

Май жестокий с белыми ночами! Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, Неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, С вечно смятой розой на груди!..

Блоковская дедикация уделила Пясту частицу бессмертия, и поколению, к коему принадлежит автор данной статьи, это имя было указано синим блоковским восьмитомником:

Имена и названья звучали, как песня — Зоргенфрей, Черубина и Пяст! Где б изданья сыскать их творений чудесных, дивных звуков наслушаться всласть!

(Тимур Кибиров)

Вскоре «безумный» Пяст становится персонажем стихотворения Осипа Мандельштама:

Мы напряженного молчанья не выносим — Несовершенство душ обидно, наконец! И в замешательстве уж объявился чтец, И радостно его приветствовали: просим! Я так и знал, кто здесь присутствует незримо: Кошмарный человек читает Улялюм. Значенье – суета, и слово – только шум, Когда фонетика – служанка серафима. О доме Эшеров Эдгара пела арфа, Безумный воду пил, очнулся и умолк. Я был на улице. Свистел осенний шелк, Чтоб горло повязать, я не имею шарфа!

Этот – используя, как сказано в пястовских «Встречах», «французское Собачье слово» – оммаж «безумному Эдгару», а заодно и предстателю Американца сближает подвал «Бродячей собаки» с подземельем дома Эшеров, чужеземную арфу пястовской английской декламации – с сердцем-лютней из французского эпиграфа к «Падению дома Эшеров», да и самого Родерика Эшера – с потомком (по семейной легенде) польского королевского рода Пястов Владимиром Алексеевичем Пестовским. Сам он спустя восемь лет писал:

Моих руин – со дня паденья Усадьбы Эшеров – я страж10.

В третий раз классика русской поэзии XX века представляет Пяста снова в «Бродячей собаке» и снова отмеченного знаком несчастья – поэма Велимира Хлебникова «Жуть лесная»:

Сюда нередко вхож и част Пястецкий или просто Пяст В его убогую суму Бессмертье бросим и ему.

А посвящавшееся Пясту стихотворение Георгия Иванова «Странное кабаре» преобразовывало «Собаку» в какую-то романтическую таверну (с огромным негром в хламиде красной):

Я помню своды низкого подвала. Расчерченные углем и огнем. Все четверо сходились мы, бывало. Там посидеть, болтая, за вином. И зеркало большое отражало Нас, круглый стол и лампу над столом11.

В.А. Пестовский родился («с длиннучим носом и гремучим голосом», скажет он через 45 лет12) в Петербурге 19 июня 1886 года в семье потомственного дворянина, чиновника. С детства («лишь стукнет ему год») «двадцать лет живет в арабском доме вычурном Мурузином». Бабушка его держала частную библиотеку в этом доме, и мальчик «…не с бабушкою вместе ли / Шагает в первый ножками подъезд / С той улицы, что памятна о Пестеле?» (Иосиф Бродский попал в точку, когда в Амстердаме, в гостях у племянницы Пяста, обретя новую рифму, сказал экспромт: «How do you do, Mr. Pyast / I’m your future, you are my past»13). Отец был актером-любителем,

И предлагает выбор нам: «Анчар», Отрывки из «Полтавы», из «Клермонского Собора» – так богат репертуар, — Фет целиком и многое Полонского. Весь Беранже (на русском) наизусть, И Алексей… (ну, старший, разумеется)….

И сын сызмала жил под знаком поэзии. «Начал диктовать стихи раньше, чем себя помнит»14. Стихоманом остался на всю жизнь и умел распознать гекзаметр даже на советском просветительском плакате («тонкой (черевой) кишки, гражданин, не бросай, она – ценность»15).

Тогда же, в детстве, он открыл для себя автора первой в мире детективной прозы, «Убийства на улице Морг»:

…Но мне иной толчок был дан при чтеньи вслух «Убийства в улице» бессмертного Эдгара. И крался по утрам я, затаивши дух, Ко шкафу, где томов миниатюрных пара Стояла. Меж других (их было много) – двух, Лишь двух искал, – лишь в них неотразима чара… И в мире ко всему я становился глух, Одними ими жил. В них было все «другое», Ни с чем не сходное, святое, дорогое. О, это был и ум другой – не вам чета, Умишки важные напыщенных ученых. В нем только небеса, в нем только простота, Он видел мир до дна – во всех его законах; В Явлении пред ним такая красота Раздвинулась – какой не зрел никто из оных Присяжных гениев от гипса и холста; Но вы, «ценители» всего, что непривычно, Нашли, что слишком По смотрел геометрично. И с той поры Эдгар – моих «властитель дум», А я его огня носитель неземного…

(«Поэма в нонах»)

В гимназии (Пяст окончил с золотой медалью 12-ю Петербургскую) он прошел через весь набор положенных эпохой увлечений.

Во-первых, Ницше: «Вспоминаешь первые впечатления от личности великого славянина. Жадно впитывал в себя тогда гимназический мозг ницшеанство. Отчего казалось оно тогда таким недозволенным, кощунственным? Особенно вот эта идея сверхчеловека, животного высшего, чем Homo Sapiens, вида? Что это было так со мною, гимназистом, неудивительно. Но отчего так мучительно подходил к этому пункту Заратустры сам Ницше? Отчего свободомыслящему человечеству, уже прошедшему через плоский материализм и нигилизм шестидесятых годов, было так трудно родить этот напрашивающийся вывод из истин дарвинизма? Это мне не совсем понятно. То, что кажется теперь таким азбучным, далось человечеству с таким напряжением, что голову, в которую впервые пришла эта мысль, через несколько лет объял хаос безумия»16.

Во-вторых, Шопенгауэр: «…считая музыку содержанием всякого искусства, фактическое же произведение искусства, будь то портик, статуя, картина или стихи, лишь формою этой музыки», которая – «сверхэмпирическая – гармония небесных сфер, лишь приоткрывающаяся <…> поэту на мгновение»17.

Об этом мгновении при-откровения – стихотворение Пяста, ценимое Блоком и Гумилевым:

Нет, мне песни иной не запеть, не запеть, не запеть! Только раз, только миг человеку все небо открыто. И мгновеньем одним – все безмерное счастье изжито. О безмерное счастье! иного не сметь, не суметь… Нет, мне рощи иной не любить, не любить, не любить. Только раз, только миг предстает обиталище рая. В том зеленом саду – там душа остается, сгорая. О, душа остается! Остаться! Не жить… И не быть… Нет, мне жизни иной не узнать, не узнать, не узнать. Только раз, только миг брыжжет ввысь ледяная громада. Упадет – и уйдет – и пустыню покинет прохлада… О, пустыню покинет! Покинуть! Не взять!.. И не дать!..18

Подобный миг – непонятный луч, заставивший гимназиста младших классов замереть в экстазе на набережной Фонтанки, – описан Пястом в «Поэме в нонах» (этот миг он потом почел «мистическим анархизмом», переведя на русский – тайным безвластьем):

«Безвластье тайное»! – Тебя я пережил, — О, не рассудком, нет, – но в странном откровенье. Я помню этот день: наш класс «гулять ходил», Мы вдоль Фонтанки шли – тягучей цепи звенья; Вдруг я замедлил шаг, – меня остановил Тот непонятный луч – на малое мгновенье; Он существо мое надолго обновил, И навсегда с тех пор мой обратился разум, К чему нет доступа, что нам дано экстазом19.

И с этого мига он неизменно внимателен и доверчив к разного рода оккультистским опытам20.

А гимназисту выпускного класса был явлен другой луч – московские «Весы»: «…схватив с неописуемой жадностью новый № журнала с таинственной, черной, тщательно воспроизведенной, кляксой на обложке, – не шел он, – летел – домой, не замечая ни восхитительного, «мартиникского» заката, ни домов, ни прохожих, ни конок, – летел он, не замечая ни времени, ни усталости, – летел он домой, – скорее, только бы скорее!.. И дома преображалась комната его; прежняя неприветливая, сырая становилась уютной и радостной. Комната ждала сама, всеми фибрами своими ждала хозяина своего с вожделенной книгой под мышкой. Не отрываясь, просиживал в ней хозяин ее над страницами своего приобретения. Просиживал вечер, и ночь, и половину занявшегося утра. Все, что находилось в этой красно-серой тетрадке, пленяло его, восхищало, наполняло трепетом. В каждой каракуле видел он особый, огромный, таинственный смысл. Каждая недомолвка – происходившая часто от неуклюжести неопытного автора – казалась ему потаенной дверью в заповедное царство. Каждое имя, упомянутое и журнале, – именем помазанника и владыки»21.

С того времени запойный читатель брюсовского журнала «несет караул перед лозунгами символизма»22. А через год Пясту выпала встреча, вызвавшая переживания, сходные с теми, которые когда-то испытал гимназистик на Фонтанке:

…Январь девятьсот пятого года, квартира в доме Мурузи, стройная фигура в студенческом сюртуке, лицо юного Аполлона, и – разлитая во всей атмосфере комнаты, полной людей искусства и литераторов, исходящая от него – трепетность касания миров иных.

В тех мирах, есть они или нет, времени во всяком случае нет. Поэтому-то так быстролетно в эмпирике все то, что касается таких людей, про которых кажется, что для них потустороннее не нечто умопостигаемое, но родное, кровное, осязательное.

Материалисты, скептики, попробуйте отрицать факт, что относительно А.А. Блока это казалось!23

В «Воспоминаниях о Блоке» Пяст описал эту встречу подробнее, отметив «и то скромное благородство, с которым он вступил в спор с влиятельным в литературном мире лицом по поводу стихов отсутствовавшего тогда поэта. Дело касалось последнего стихотворения Бальмонта». К этому Пяст прибавил, по-своему подхватывая эстафету литературного благородства, сославшись на казненного Гумилева: «Один умерший теперь поэт, к которому Блок относился без сочувствия и всегда утверждал, что он, Блок, его не понимает, – этот поэт, несмотря на это, всегда отмечал у Блока, как наиболее характерный его человеческий признак, – благородство; говорил, что Блок – воплощение джентльмена и, может быть, лучший человек на земле»24.

В этом году Пяст «вошел в круг» и в почти ежедневном общении с блистательными собеседниками и сверстниками, наделенными острой и глубокой чувствительностью, был как бы обречен на ускоренный духовный рост. На «Башне» Вяч. Иванова он блеснул не столько как поэт, сколько как читатель поэтов. Об одной из первых «сред» Л.Д. Зиновьева-Аннибал записывает: «Пяст, застенчивый, почтительный, красивый, как будто со сдерживаемым пламенем человек читал наизусть прелестно (нечто между поэтического и актерского чтения) стихи Бальм<онта>, Белого, Сологуба и Вяч. Иванова и свои, где чувствуется стиль и желание что-то сказать из глубины!»25

Продолжением и расширением петербургского опыта должна была стать его поездка в Германию:

О Дрезден! Яркие весенние три дня Тобой заполнены в волшебной жизни-сказке; Там «более чем мир» раскрылся для меня, Очам представились неснившиеся краски…

(«Поэма в нонах»)

О мюнхенских впечатлениях два десятилетия спустя Пяст писал: «Главное: убеждаюсь навсегда, как неверно представление многих русских, что подлинная духовная жизнь – только в России»26.

Но в том же Мюнхене с ним происходит психический срыв, ставший началом болезни, мрачно окрасившей всю его жизнь27.

Из психиатрической клиники Пяст пишет в июле 1906 года письмо Ремизову, где перечисляет «результаты» постигшей его «нервной инфлуэнцы»: «1) оскорбительное письмо Брюсову (!); 2) приезд в Мюнхен матери; 3) приезд дяди; 4) шесть недель дорогого леченья в лучшей в мире клинике у лучшего в мире психиатра (точно для этого я выбрал Мюнхен); 5) перспектива мотанья денег в Швейцарии; 6) перспектива нескольких лет жизни под запретом всякого волненья и, наконец, 7) приезд – отдельный, самостоятельный, сказочный приезд невесты моей, исполнивший меня стыдом за себя и горестью за нее несказанной»28.

Болезнь будет не раз возвращаться к Пясту, будут попытки самоубийства, его будут доставлять в клинику с проломленным черепом29, его станет избегать иногда даже Блок30, на долю его выпадет глубокое душевное страдание – в письме к Брюсову в 1913 году, написанном, несмотря на размолвку, в попытке выразить сочувствие адресату после самоубийства Н.Г. Львовой, Пяст писал о себе: «…человек, бывший сам недалеко от ужаса, подобного тому, который захватил Вас»31.

Но, пусть и с пробелами, Пяст все же активно присутствует в литературной жизни. В поэме «По тропе Тангейзера» спустя четверть века он себя, молодого, описывал:

А он, в сюртук застегнутый, Надменный и неловкий, С чуть-чуть назад отогнутой Лобастою головкой, «В поэта» коронованный И в двадцать лет женатый, Всходил, слегка взволнованный, По лестнице покатой. В самосознаньи четок, и Самотерзанья полон…32

Он участвует в создании книги, которая должна закрепить взлет русской поэзии самого начала века, – «Книги о русских поэтах последнего десятилетия». Спустя много лет он с удовлетворением вспоминал о составе книги, «куда не были помещены (провиденциально!) начинавшие тогда… А. Кондратьев, Леонид Семенов, Г. Чулков и Сергей Соловьев (я не говорю о безвкусных, старомодно начинавших, о тех и говорить не стоит), а были помещены после Блока, Вяч. Иванова и Белого (из старших) Городецкий, Кузмин и Макс Волошин – все трое вполне «отгаданно», заслуженно – хотя и отгадать последнего, например, было трудно!»33

С 1907 года Пяст начинает готовить к печати книгу своей лирики, она выходит в 1909-м. Не считая отзывов нескольких знатоков и друзей (И. Анненский, Гумилев, Городецкий), «Ограда» встречает прохладный прием у рецензентов. Отчасти это объясняется заведомой недоброжелательностью массовой русской критики к символистской поэтике, упрямым нежеланием вникать в язык новой чувствительности, которая лелеяла «молитвенность цельного мига» и стремилась по возможности удалить из стихового рассказа об этом миге «материальное, слишком материальное», – Пяст исповедовал тезис: «То, что не улавливается физическими чувствами, есть наилучшая ловитва для поэта»34. Ныне, когда семантический букварь символизма представляется элементарно ясным, нам уже трудно внять, например, пафосу критика В. Кранихфельда:

«Кто, например, дерзнул бы разгадать хотя бы такое стихотворение Пяста:

Когда твоя, простая, как черта, Святая мысль мой разум завоюет, Тогда моя ответная мечта, Познав себя – белея заликует. Тогда моя ночная пустота Лишится чар и в Свете растворится; Единая познается царица, И будет Ночь, как Первая, свята»35.

За последующее десятилетие стихи из «Ограды» потеряли свое «сладкозвучие» (Гумилев36), и тайну (А. Кондратьев37). При переиздании в 1922 году новые читатели жаловались на скуку: «Рассуждений сколько угодно, но ни образности, ни музыкальности, т. е. того, что поэту только и нужно, – нет у него»38. Да и былые соратники по «Весам» обнаружили, что на его холодной элегантности и формальной законченности «лежит тяжелая склепная тень», и, перечитав его старые строки:

Покажу ли я людям свой собственный шаг, Перейму ли чужую походку, Иль без области царь и без магии маг, — Я пройду одиноко и кротко? —

заключали: «Вл. Пяст действительно в поэзии «без магии маг» или его магическая сила осталась в прошлом»39.

Но на рубеже 1910-х в стихах «Ограды» жили какие-то обещания, заставившие Иннокентия Анненского (выделившего в сборнике такие «анненские» строчки: «Талая тучка. Робкая, будто обманутая») сказать о дебютанте: «Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем»40. Первый сборник Пяста заслуживает самого пристального рассмотрения с точки зрения новых для 1909 года интонаций, навеянных откуда-то из ближайшего будущего русской поэзии, из постсимволистского стихового говора. Вот, например, стихотворение 1905 года (отбиравшееся Пястом для публичных чтений41), которое предсказывает дикцию «Вечера» и «Четок»:

Ночь бледнеет знакомой кудесницею Детских снов. Я прошла развалившейся лестницею Пять шагов. Коростель – без движения, всхлипывая В поле льна. Ровный отблеск на сетчатость липовую Льет луна. Я в аллее. Ботинкой измоченною Пыль слежу. Перед каждою купою всклоченною Вся дрожу. Старой жутью, тревожно волнующею, Вдруг пахнет. И к лицу кто-то влажно целующую Ветку гнет. Путь не долог. Вот тень эта матовая — Там забор. О, все так же дыханье захватывает — До сих пор!

Оставляя разговор о лирике Пяста, напомним справедливый, на наш взгляд, приговор, вынесенный представителем следующего литературного поколения (Верой Лурье): «…пусть крупица, принесенная поэтом в сокровищницу русской поэзии, и совсем небольшая, но во всяком случае это чистое, культурное творчество, в строгом, выдержанном стиле, человека глубокого, знающего, а главное, действительно любящего поэзию»42.

В 1908 году Пяст предпринимает попытку создания пространного автобиографического стихового повествования – «Поэма в нонах», по слову Иванова-Разумника, «самое последнее, самое предельное и самое последовательное выявление того духа внутренней отграниченности, которая определяет собою все подлинное наше декадентство двух прошлых десятилетий»43. Д.Мережковский в «Русской мысли» ее отверг44, а отдельным изданием Пяст недоволен как «лубочным» (то есть полиграфически убогим и изукрашенным досаднейшими опечатками) и объявляет небывшей эту книжечку, вышедшую в московском издательстве товарищества «Пегас» в 1911 года. Он безуспешно пытается переиздать ее в солидных издательствах45, что удается ему только в конце 1913 года с помощью Блока и Иванова-Разумника, когда она появилась в альманахе «Сирин» (правда, с купюрами). Литературным событием на фоне рядом опубликованного романа Андрея Белого «Петербург» она не стала46.

В 1914 году Пяст (по рекомендации Блока) становится рецензентом газеты «День» и приложения к ней «Отклики» (эти его газетные выступления заслуживают републикации). Его можно было слышать на различных диспутах, где он, по замечанию, П.Е. Щеголева, «трогательно говорил в защиту торжествующего над жизнью искусства»47. Венцом такого рода публичности стала для него лекция «Поэзия вне групп», состоявшаяся 7 декабря 1913 года в Тенишевском училище. Текст лекции не обнаружен, нам известна лишь афиша с тезисами:

Гороскоп новорожденным футуристам. «Будетляне» или поэты настоящего? «Carpe diem» как неосознанный лозунг поэтов «грядущего дня». Элементы футуризма в русской поэзии предшествующего периода.

Декаденты и символисты. З.Гиппиус, К. Бальмонт, Иван Коневской, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Ал. Блок. «Школы», возникавшие из символизма. Акмеизм.

Мистическая действенность и магическая сила поэзии девятисотых годов. Переворот в технике, как существенное в футуризме; его признаки, причины и предвестия. Отчего футуризм не только следствие модернизма. Новое и ветхое в футуристических «манифестах». Доктрина и практика. Рабочая комната и поэзия живая. Рост русской поэзии, как таковой (помимо предвзятых теорий). Характеристика новейших поэтов «вне групп»48.

Лекция нашумела в литературном Петербурге тем, что Пяст, как тогда говорили, «расшаркался» перед футуристами. Спустя два месяца, придя в то же Тенишевское училище на затеянный В.Шкловским диспут о «новом слове», Пяст увидел свежий кубофутуристический манифест «Идите к черту!», а там, в перечне адресатов – свое имя. В его выступление пришлось внести изменения. Как повествовал Б. Эйхенбаум в письме к Л.Я. Гуревич, «закончил он неожиданно. “Будетляне” оскорбили его, назвав недавно в каком-то своем листке “Адамом с пробором”: “Они послали меня к – я не могу сказать, куда…” (в публике смех). Он открещивается от футуристов и кончает обращенным к ним возгласом: “Руки прочь!”»49

Но главным, пожалуй, в глазах современников «литературным самовыражением» Пяста была его многолетняя дружба с Блоком – сопровождавшаяся охлаждениями и взаимосближениями и почти прервавшаяся после революции. Этим взаимоотношениям посвящена глубокая работа 3.Г. Минц50, где рассмотрены «исходная асимметрия» их взаимоотношений, обстоятельства дружбы-спора Блока и Пяста: как приверженца «стихийничества» и адепта «мистического эстетизма» во второй половине 1900-х, как «националиста» и «либерала-западника» в начале 1910-х, как «скептика» и «оборонца» во время войны, как «антигуманиста» и «гуманиста» после революции. Там же поставлен вопрос о соотнесенности фигуры Пяста с образом Бертрана, Рыцаря-Несчастье в «Розе и кресте».

Среди увлечений Пяста помимо шахмат, оккультизма, декламации, плаванья была и версификация. Немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер вспоминал об их долгих совместных «прогулках в садах мировой литературы» и разговорах о разных типах сонетов и о дактилических и еще более многосложных рифмах51. Последние, так называемые гипердактилические рифмы, были предметом особенной привязанности Пяста. Именно из-за них он послал из Мюнхена безумное письмо Брюсову52. Пяст выступает в прениях по стиховедческим докладам в Обществе ревнителей художественного слова (его собственные отчеты об этих заседаниях в прилагавшейся к «Аполлону» «Русской художественной летописи» подписаны псевдонимом Rusticus, то есть «Деревенщина»). Итогом его стиховедческих штудий53 стала книга «Современное стиховедение. Ритмика» (Л., 1931) – первая часть задуманной монографии, вторая часть должна была быть посвящена «тембромелодике».

В 1910-х Пяст пишет автобиографическую прозу, которой суждено было остаться неизданной, – первый свой роман «Круглый год» (объявленный как готовящийся к печати в 1923 году; чтение из него Пяст устраивал в 1916 году54), состоявший из четырех частей и эпилога, в котором, по-видимому, должен был быть описан эпизод, когда Пяст бросался под поезд55. (Второй роман Пяста тоже света не увидел56.) Следующим опытом автобиографического повествования была поэма о Февральской революции, оставшаяся незавершенной:

Здравствуй, Русь перевернутая! Все то же в тебе, что и было: Дороги, пылью глаза и уши наглухо законопачивающие; Ухабы, обухом туловище бьющие; Лужи, в которых потонет и теленок; Тараканы, бесповоротно все кухни завоевавшие; Клопы, неразрывно с каждой спальнею сблизившиеся; Полное отсутствие всего, что могло бы сделать благословенной жизнь, И щедро рассыпанная повсюду отрава существованию… По-прежнему редкий знает, на какой улице он сам живет, И никто указать не может, как пройти в место соседнее. Свой досуг и каждый свободный клочок земли По-прежнему всякий старается заполнить семечками, Поклявшись не оставить незаплеванным ни клочка своей родины… И в белых церквях, единственном проблеске красоты среди владычествующего уродства, По-прежнему полным голосом отдают сторожам грубые приказы попы, Промежду глав, между возгласами, которыми знаменуются таинства, И ектиниями, в которых отвращавший прежде каждого от церкви «Царствующий Дом» Заменен с неохотой на тех же местах (что <…> ломать, молитвы переделывать?) Временным правительством57.

Свое отношение к октябрьскому перевороту Пяст высказал в стихах, опубликованных уже 31 октября 1917 года в газете «Воля народа»:

Зимний дворец (Ночь на 26 октября)

Мы умираем во имя идеи, во имя Матери нашей России, во имя святыни. Той, что звалась революцией вечно и ныне, Девы, как лилия чистой, меж всеми другими. Мы умираем, предать неспособные право В руки захватчиков. Вам же, о трусы, проклятье! Вы не пришли защищать нас, о Каины братья. Нас, беззащитных, предавшие слева и справа. Не от себя проклинаем мы вас, малодушных, Вас, чья душа растворилась в хотениях тела. Это проклятье послать вам Царица велела, Та, Херувимских честнейшая хоров воздушных.

Акции большевистской власти Пяст резко не приемлет. Настроенный просоюзнически, он озаглавливает свой стихотворный отклик на вести о сепаратных переговорах с немцами евангельскими словами об Иуде – «Шед удавися» (пошел и удавился):

Что Русь на части расхищается, Что не уйти ей ввек от плена, — Не искупленье. Не прощается Ни за какую скорбь измена58.

И, записной космополит, противопоставляет т. н. пролетарскому интернационализму чувство всеевропейской культурной солидарности в стихотворении о Китеже (начиная подсоветскую традицию этого символа, которой потом отдали дань и Ахматова, и Клюев):

Как церковь есть горе над нами, И в ней вершится правый суд Над лживыми ее сынами, Что верными себя зовут, — Так, как бы жизнь ни искажала В мути зеркал его черты, Есть лик Интернационала Невыразимой красоты. Не устоять пред этим ликом Вам, осквернителям его. Поднявшим в ослепленьи диком Длань на свое же божество! Его неумолима кара, Возмездья час не долго ждет, — И от обратного удара Кощунник в корчах упадет.

* * *

Холопы Кайзера! Не мните ж, Что лег у ваших ног народ! Россия подлинная в Китеж Ушла, сокрытый в лоне вод59.

И в ряде других стихотворений Пяст отдается поэтике прямой инвективы, – например, в памфлете на однокашника по Петербургскому университету Н.В. Крыленко, прочитанном в глаза наркому А.В. Луначарскому, которого Пяст помнил еще в косоворотке на «средах» Вяч. Иванова:

«Орангутанг и жалкий идиот», Что на плечи взвалил себе заданье Покрыть бесчестьем Армию – и вот Успел в одном – потомству в содроганье… В «похабных» снах не зная неудач, Знак чести снял с солдатских плеч – погоны, Заплечный мастер! – иначе палач, На чьих глазах растерзан был Духонин60.

Неудивительно, что Пяст, как известно, прервал отношения с Блоком после обнародования поэмы «Двенадцать», сделав это публично, через газету: «В понедельник 13 мая общество «Арзамас» объявило «Вечер петроградских поэтов», в числе участников которого значусь и я. Вынужден заявить, что согласия на помещение моего имени я не давал и выступать на вечере с такою программою и с Рюриком Ивневым и Александром Блоком не считаю возможным»61.

Войдя в оппозицию к новому строю, Пяст стал как никогда предаваться культурной работе – в частности, журналистике и переводам. В 1919 году он начинает пристально заниматься теорией декламации и соответствующей педагогической практикой в Институте живого слова62. Противопоставляя «свиному рылу декламации» (О.Мандельштам) собственно поэтический подход к звучащему стиху, он проповедует закон неприкосновенности звуковой формы, предполагающий приблизительную изохронность, то есть равенство во времени произнесения ритмически соответственных стихов (ускорение и замедление допустимы только как исключение, как «музыкально обоснованный» прием), соблюдение ритмических, а не словарных ударений, равенство пауз, тактичное подчеркивание звуковых повторов63. Но, человек предвоенной культуры, «закоренелый символист», как называл его С. Городецкий64, Пяст иногда воспроизводил лозунги, выглядевшие довольно наивно в контексте народившейся новой литературной науки. Естественно, что они вызывали критику, например, Б.М.Эйхенбаума:

«Он говорит о каком-то «содержании» и об «отвлеченной (?), посредствующей (?) форме». Потом он говорит еще о том, что слово – синтез всех искусств и что «при восприятии словесных произведений воображения ум (?) должен работать особенно интенсивно». Этими туманными намеками открываются пути ко всем изношенным банальностям, с которыми В.Пяст сам хочет бороться. Если есть форма посредствующая и содержание, то да здравствует психологическая декламация! Если слово – синтез искусств (скучная и бесплодная метафора!), то да здравствует она же, заботящаяся о том, чтобы слушатель «видел» каждое слово, чтобы он слышал в звуках шум моря, пение птиц и т. д. <…> Предоставьте слову его место – не играйте метафорами! В Пясте говорят традиции символизма – нам их не надо. Никакой живописи или скульптуры, никакой архитектуры (!), никакой музыки и никакой пантомимы в словесном искусстве нет, а есть законы общие всему искусству как таковому, и есть свои, специальные, отличающие его от всех других искусств»65.

Что касается поэтического творчества Пяста, то его несозвучность наступившей эпохе была самоочевидна. Вот характерный отчет о его творческом вечере:

Из своих произведений он читал отрывки из поэмы «Грозою дышащий июль». Какого бы, вы думали, года этот июль? Наверное, 1917, 1918 или 1919 гг. Ничуть не бывало. Поэт Пяст живет не революцией, нет, а вдохновляется июлем 1914 года. Тогда все буржуазные поэты, как один, встали на защиту матушки-России против кровавого Вильгельма. Даже «нежный и единственный» Игорь Северянин хотел «вести на Берлин» своих читателей. Вот одну из таких громоносных поэм и продемонстрировал Вл. Пяст. В этих отрывках вспомнил и убийство эрцерцога австрийского в Сараеве, и переписку Вильгельма с Николаем II, наконец, самого Вильгельма в страшном образе, с «провалившейся грудью» и авиаторов Гарро и Нестерова, отважно протаранивших немецкие цеппелины и т. д. <…> Из лирических стихов, входящих в неизданную книгу стихов «Львиная пасть», нельзя не упомянуть о стихотворении «Моему сыну», где автор говорит: «Пусть будет тебе неведом малодушный страх пред здешней пустотой. Благослови тебя Господь» и т. д. Мне хотелось бы успокоить поэта, сказав, что его сын наверное не будет знать того страха перед здешней пустотой, каковым наделен он сам66.

В 1922 году Пяст передает в издательстве З. Гржебина «Ограду» и два новых сборника лирики «Львиная пасть» и «Третья книга лирики» (стихи 1920 г.). В рецензии на три издания, подписанной «X.», говорилось, что Пяст «поэт огромных потенций, внемерных порывов», но что осуществления его не ярки и делают его звездой «второстепенной величины»67. Но все же отдельные пястовские строфы останавливают внимание даже среди стихового изобилья начала 1920-х:

Да, пожалуй, еще об одном Попрошу Вас: когда Вам не спится. Как-нибудь, у меня за окном В час ночной, пролетев, очутиться. И послушать, как сонную тишь, В расстояньи, за шторою близкой, — Под каблук угодившая мышь Разрезает пронзительным писком. То мой бред. Потому не боюсь В нем я с истиной впасть в разноречье. Потому – как мертвец, я смеюсь, Что у мыши – лицо человечье.

Деятельность Пяста в начале 1920-х весьма энтузиастична. 17 февраля 1921 года он читает в Доме искусств доклад «Новые побеги травы», восхваляющий (и как бы ставящий на место прославлявшихся Пястом за семь лет до того Ахматовой и Мандельштама) начинающих И. Одоевцеву, Н. Оцупа, С. Нельдихена, Вс. Рождественского, и последнему даже приходится после доклада публично опровергать прогноз о том, что он превзойдет Мандельштама68. Пяст неустанно ждет «нового трепета»:

Нынче присяжным критикам не хватает твердой почвы, точных мерил и критериев для их работы. Зыблются самые устои деревянных зданий с теми фундаментальными печами, от которых так удобно было начинать церемонный критический менуэт с приседаниями или бесстыдный канкан – в зависимости от характера, воспитания и вкуса пишущего. Искусства проходят полосы перемен в самом своем нутре; видоизменяются самые понятия, самые определения искусств; новые здания их строятся так, что печек в них не закладывается вовсе, а в уже готовые комнаты вносятся новомодные «времянки» и «буржуйки» (sit venia verbo!).

Почему «новый трепет» (бодлеровское выражение) в искусстве не позволяет утверждать о нем что-либо категорически? Именно потому, что он трепет, что сейчас он – трепет, он выбивает сам почву из-под ног утверждающего. О нем возникают суждения лишь потенциальные, либо же аподиктические, а произносить те и другие осмеливаются лишь считающие себя до известной степени прорицателями, с которыми в древности отождествлялись поэты69.

В эти годы Пяст озабочен тем, чтобы не пропустить нового голоса, откуда бы он ни шел – со стороны выучеников Цеха поэтов или так называемых пролетарских поэтов, приветствуя стихи Николая Оцупа за бодрость, а Макса Жижмора – за «собственное искание в области недозволенного поэтическими канонами (прозаического) словаря»:

Но часов сложнее Мозера Путь к тебе, жене чужой. Вспомни, дорогая, озеро, Белый китель, голос мой70.

С Цехом поэтов Г. Иванова, Г. Адамовича и Н. Оцупа в начале 1922 года Пяст даже объединяется официально71.

В эти годы Пяст еще заметная фигура литературно-художественной жизни обеих столиц – в Доме ученых читает лекции об открытиях и влиянии Эдгара По, посещает приемы у А.А. Мгеброва и В.В. Чекан, ночные бдения в кружке «живого творчества» «Ложа вольных строителей» – домашнем клубе актера Н.Н. Ходотова72, пишет стихи в альбомы, например, метя в своих современников-конформистов:

Увы, совсем наоборот Поэты делают в кавычках. Благословлять у них в привычках Царя очередного гнет73.

Он пишет стихи для детей, вроде таких:

Старшая стрекоза Выпучила глаза. Крылышками стучит. Дрыгает и ворчит «Грузный аэроплан, Этакий ты мужлан, Так-то ты неуклюж, Мотоциклеткин муж!»74

В 1926 году выходит составленная В. Пястом совместно с Надеждой Омельянович хрестоматия «Современный декламатор», включавшая и ряд впервые опубликованных стихотворений поэтов 1920-х. Советская критика в лице Г. Лелевича сигнализировала о том, что в книге «много и мертвого, чужого, порою – вредного»: антииндустриальные стихи Клюева, «обывательские стихи Цветаевой и Вяч. Иванова об эпохе «военного коммунизма». Такой материал может пригодиться при декламации лишь в случае специфическою задания, напр., для иллюстрации доклада «Современная мистика» и т. д. Печатать такие вещи в декламаторе можно лишь с соответствующими оговорками и социологической характеристикой материала»75.

При том Пяст, говоря прямо, был нищим трагическим чудаком – из десятка анекдотов приведем один:

Когда я иногда иду вместе с поэтом Вл. Пястом (у него очень длинен нос, и он очень похож на Данте, но одет – отчаянно) – то бывает, что мальчишки и барышни хихикают нам в лицо. Пяст приходит в ужас и спрашивает: «Почему же они смеются?» Я ему объясняю, что это – смеются надо мной. И он, слава Богу, верит – и успокаивается. Вид у нас с ним такой, особенно когда он под порыжелым котелком подвязывал себе зубы, что однажды – вот как вышло: – я и Пяст – присели на подоконник магазина на углу Арбата, поджидая трамвая. И тут к нам подошел внезапно довольно опрятный нищий-еврей и сказал буквально следующее: «Хаверим (граждане), подайте мне, пожалуйста, что-нибудь. Я тоже из тюрьмы и тоже из Могилева.

Пяст даже застонал от негодования. Этот случай, кажется, получил даже широкую огласку у гг. литераторов76.

О чем беседовали Пяст с Зубакиным под взглядами мальчишек или на «Мансарде» Бориса Пронина – можно отчасти восстановить по списку тем для монографий, который пять лет спустя предложил Зубакин Пясту письмом из ссылки в ссылку: теория новеллы, конструкция драмы (отправляясь от испанского театра), «теория сенсационного зрелища» (скачки, шахматный турнир, цирк) или же «значение конного спорта в древности и у нас»77. В переводы и популяризацию испанской драматургии Пяст вложил немало времени и сил, скачки же были его страстью78 и предметом одного нашумевшего его стихотворения – о кобыле по имени Мангуст, чья блестящая карьера «ахматовских достойна уст».

Наконец, он состоялся как один из причудливейших русских мемуаристов. В 1923 году выходят его «Воспоминания о Блоке», несомненно содержащие ценную информацию о душевном строе и духовных интересах как автора, так и главного персонажа, но информация эта скорее улавливается между строк, требуя известной реконструкции. Поэтому книга вызвала почти всеобщую негативную оценку.

Григорий Лозинский писал в Париже: «Вл. Пяст говорит, что одно время был очень близок с Блоком, но читатель того не видит и не чувствует. Разговоры с Блоком бледны, факты из жизни поэта, приводимые Пястом, незначительны…»79, а литературовед Арсений Островский – в Ленинграде: «Литературные встречи, беседы на «мелкие» мистические темы, частые прогулки (с деталями пейзажа) и редкие кутежи (с выяснением отношения Блока к женщинам). Ничего, что бы рисовало Блока во весь рост»80. Далмат Лутохин, считавший Пяста талантливым поэтом, нашел, что образ Блока в воспоминаниях «вышел тусклым и мелким»81. И старый друг Пяста С. Городецкий восклицал: «В книге Пяста Блок опошлен и оханжен»82.

Вышедшие в 1929 году «Встречи» тоже явно разочаровали тех, кто в большей или меньшей мере принимал участие в становлении и развитии русского модернизма, – от Андрея Белого, считавшего книгу бестактной и поверхностной83, до младшего современника и блистательного знатока символизма Дмитрия Усова, который писал Б.А.Садовскому, что «Встречи» – «витиеваты, претенциозны и как-то нахальны»84. Большего ждали от книги и представители следующего литературного поколения: «…воспоминания эти особого интереса не представляют из-за небрежности, с которой они написаны: даты – перепутаны, синтаксис обезображен, изложение способно отпугнуть доверчивого читателя»85. «Сомнамбулический синтаксис» раздражал и Цезаря Вольпе86, и Георгия Адамовича, который, приведя фразу – «Это была знакомая не его, собственно, и даже не Любови Дмитриевны, а тетки и матери Блока, которых она, чьи родители были с теткой и матерью Блока дружны, – с раннего детства называла “тетями” и выросла как бы под их крылышком», – иронизировал: «Образец ясного и выразительного стиля»87. Социологическую критику отталкивали не только «неряшливость» и «неумелость», но и предпочтение «мелочам» за счет общих концепций: ««Собака» заслоняет литературу, литературный факт уступает место анекдоту»88. Некоторые читатели умели оценить «добродушие и деликатность» мемуариста, находили в его характеристиках выпуклость, остроумие, едкость, но опять-таки отмечали поверхностность, когда речь шла о наиболее интересовавших их фигурах: «Слабее всех очерчен в книге В.Пяста “Цех поэтов”»89.

По этому поводу надо напомнить, что текст «Встреч» в большей своей части сочинялся Пястом в процессе диктовки и почти лишен следов редактирования и саморедактирования. Это, между прочим, придает развертывающемуся как бы на глазах читателя процессу воспоминания, припоминания, борьбы с провалами памяти известное очарование и особую иллюзию искренности. Надо сказать, что разительное простодушие и какая-то несомненная внутренняя честность пястовской книги придали ей репутацию безусловного свидетельства (хотя порой, вместе с зоркими наблюдениями и малоприметными деталями, которые уловило только «боковое зрение» Пяста, встречаются и досадные неточности). Сегодня во «Встречах» те черты, которые в пору их опубликования виделись прегрешениями против жанра, бестактностью по отношению к описываемым личностям, безвкусием повествователя и безответственностью летописца, именно и представляются наиболее привлекательными. Внимание к сугубым мелочам поэтического быта, к эксцентричным и периферийным фигурам, к случайным разговорам и идеям-однодневкам, к проходным каламбурам и стиховым экспромтам да еще сумбурно-вдохновенная вязь, дающая некое косвенное представление о характере петербургских разговоров предреволюционной эпохи, – все эти золотые крупицы исторической прозы для наблюдателя из-за реки беспамятства едва ли не дороже развернутых академичных концепций.

У Пяста было много оснований попасть в поле зрения органов политического сыска. Его имя как участника оккультистских занятий у Г.О. Мебеса было названо в 1926 году в показаниях Б.В. Астромова90.

8 февраля 1930 года Пяст был арестован в Москве и по статье 58–10 и 58–11 (контрреволюционная агитация и участие в контрреволюционной организации) приговорен к высылке в Северный край на три года – сначала в Архангельск, потом – в Кадников Вологодской области. Книга «Современное стиховедение» была остановлена печатанием, но потом все же вышла в свет, хотя автор не имел возможности держать корректуру. В ссылке он продолжает писать большую «поэму в отрывах» «По тропе Тангейзера», которая фигурирует в дистихах Мандельштама:

Слышу на улице шум быстро идущего Пяста. Вижу: торчит из пальто семьдесят пятый отрыв. Чую смущенной душой запах голландского сыра И вожделею отнять около ста папирос.

В 1932 году прошел слух о самоубийстве Пяста91, вызвавший ряд некрологов в зарубежье (В. Ходасевич, Георгий Иванов, А. Кондратьев). В 1933 году Пяст был сослан в Одессу. Здесь он женился на К. Стояновой, в 1936-м получил возможность вернуться в Москву, благодаря, в частности, хлопотам В.Э. Мейерхольда. Хлопотал за Пяста и М.М. Пришвин (в дневниках которого за разные годы мы встречаем моментальные словесные портреты Пяста). Умер он в Голицыне под Москвой осенью 1940 года. В некрологе, помещенном «Литературной газетой», говорилось: «В трудной своей жизни Пяст никогда не снижал своего мастерства. Он написал не очень много, но то, что он оставил, сделано хорошо»92.

По замечанию Иванова-Разумника, «острый» Пяст умер после ссылки «непримиримым»93.

P.S. На этой цитате обрывался первый вариант, служивший представлением к научной републикации мемуаров Пяста. Но, как говорил Михаил Кузмин, «судьбой не точка ставится в конце». И Пясту случалось имитировать «перестройку». Для одной из поэм он переписал наново, с точки зрения победителей, свое старое, от имени защитников Зимнего, цитированное выше стихотворение. В «Поэме о городах» выступил и вкладчиком стихотворной ленинияны (в 1917 году он называл этого человека «душегубом» и «криводушным безумцем»):

…И те луга, где Ильичом накошено, Шалаш в разливе у Сестры-реки… Но – за стеной Китайскою теперь, Но – за экватором такого встретьте-ка, Кто не слыхал бы имени в ту дверь, Входившего, чуть щурясь, теоретика!

У него, в двадцать пятом «отрыве» «Тангейзера» содержится и мотивировка, покрывающая технику мореходного лавирования, гибкость гражданина и переменчивость стихотворца:

Таково мореплаванье. Только наставишь уверенно Одинокий свой парус на сушу, вдали очертившуюся, — Как желанная с глаз – безвозвратно и сразу потеряна, И ветрам возвращаешь ладью, по их воле носившуюся. В этом роде политика. Выступи только с платформою, Как стареет она, все изъяны свои обнаруживая… Потому и в поэме, с какою чуть свыкнусь я формою, Как бросаю ее, для меня обветшавшие, кружева (я).

Как бы то ни было, погодим и с пафосом, и с морализированием. Давайте пока введем в оборот пястовский архив, вынесенный в базарных корзинках из квартиры Мандельштама после первого ареста хозяина квартиры.

Первый вариант – как вступительная статья в книге Вл. Пяста «Встречи» (1997) в серии «Россия в мемуарах» издательства «Новое литературное обозрение». Книга была посвящена «памяти историка русского символизма, первого исследователя пястовской творческой биографии – Зары Григорьевны Минц». Независимо от этой нашей публикации была подготовлена работа: Гришунин А.Л. Спутник Блока – Владимир Пяст // Славянские литературы. Культура и фольклор славянских народов. XII международный съезд славистов (Краков, 1998). Доклады российской делегации. М., 1998. С. 189–203. См. также нашу справку о В.Пясте: Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 5. М., 2007. С. 228–231.

Комментарии

1.

Замятин Е. О синтетизме (цит. по: Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. М., 1991. Т. 2. С. 19). Ср. в романе Ю.П. Анненкова об эпохе «военного коммунизма»: «взволнованный Пяст, страдавший одышкой, голодный неудавшийся Пяст» (Русские записки. 1938. № 3. С. 109). По отзыву художника Г.И. Гидони, близкого Пясту, анненковский портрет «совершенно неудовлетворителен со стороны внешнего сходства» (Аргонавты. 1923. № 1. С. 65), но падчерица Пяста, впервые увидевшая его в 1933 г., свидетельствует, что он выглядел так же, как нарисовал его Ю.Анненков (Наше наследие. 1989. № 4. С. 590). Ср. впечатление явно недоброжелательного к модели Н.М. Волковыского о «патологически-жутком реализме портрета Вл. Пяста» (Дни (Берлин). 1923. 1 апреля).

2.

Гулевич В.М. К истории создания А.А. Осмеркиным «Портрета В.Пяста» // Музей 5. Художественные собрания СССР. М., 1984. С. 108. Портрет (1926) хранится в Киевском музее русского искусства.

3.

Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 59.

4.

Слонимский М. Книга воспоминаний. М; Л., 1966. С. 62. Строка взята из стихотворения Владимира Княжнина.

5.

Возможно, в сознании Мандельштама, когда он выстраивал биографию Парноку, жила память о «библиотеке для чтения» пястовской бабушки. Заметим, что в личности основного прототипа главного героя, В.Я. Парнаха, немало черт совпадают с пястовскими. Несомненны в облике Парнока и автопортретные черты. Все это выводит нас на существенный вопрос о своеобразном «двойничестве» Мандельштама и Пяста, которому посвящена специальная работа (Лекманов О.А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 556–560). Сохранился инскрипт на «Встречах»: «Соавтору, Осипу Мандельштаму, от любящего автора. В.Пяст. 25/IX 1929». Ср.: «Может быть, Пяст – пожалуй, единственный символист, преданно любивший Мандельштама, – обсуждал с ним эту книгу по мере ее создания?» (Фрейдин Ю.Л. «Остаток книг». Библиотека О.Э.Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 236). О дружбе Мандельштама с Пястом в эти годы см.: Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1989. С. 9, 12, 17–19. Рецензию Пяста на «Камень» (1916) см.: Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 218–219. В свои поздние поэмы Пяст нередко вводил реминисценции из Мандельштама, например, описывая умирающую от туберкулезного менингита дочь, он располагает в два параллельных столбца стихи свои и Мандельштама (по памяти), графически изображая идею подтекста:

Цепь воспаленных оболочек Для тела стала палачом, И к ней прикованный комочек Нужды не чувствовал ни в чем. Открыла два огромных глаза Невыразимая печаль, Цветочная разбилась ваза И выплеснула свой хрусталь.

Сноска Пяста: «Этот эпиграф (из Мандельштама) здесь проходит второй темой».

6.

Сазонова Ю. Письма Р.М. Рильке // Новый журнал. 1942. № 5. С. 288.

7.

Так, по словам Георгия Иванова, называл его Гумилев (Иванов Г. Сочинения. М., 1994. Т. 3. С. 352). Вс. Рождественский фиксировал в 1927 г.: «Пяст при жизни Гумилева упорно его не любил. Но теперь, кажется, глаза его раскрылись. Гумилев же – помню – относился к нему с почтительностью трезвого благородного Горацио к безумному Гамлету» (Двинятина Т.М. Н.С.Гумилев в литературном сознании конца 1920-х годов (Из комментария к дневнику П.Н.Лукницкого) // Печать и слово Санкт-Петербурга. Сб. научн. трудов. Петербургские чтения. 2003. СПб., 2003. С. 190).

8.

Кузмин М. Дневник (1918) // Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. Париж, 1991. С. 462.

9.

Павлович Н.А. Воспоминания об Александре Блоке // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 478.

10.

Пяст В. Третья книга стихов. Пб.; Берлин, 1922. С. 15.

11.

Гиперборей. 1913. № 9-10. С. 20. В журнале посвящение не появилось. В книге Г. Иванова «Петербургские зимы» Пяст, как и многие другие современники, изображен в безответственно-шаржированном виде. В предисловии к «Встречам» Пяст отверг эти мемуары как фальсифицированные.

12.

Здесь и далее цитируется первая глава его «Поэмы о трех городах» (Новая Юность. 2003. № 5 (62). Публикаторы: А.Н. Полторацкая, А.Н. Катчук). К сожалению, в журнальной публикации не воспроизведены примечания, о которых говорил В.Б. Шкловский в заявлении в ЦГАЛИ в 1962 г.: «Сама эта поэма и фактические примечания, к ней приложенные, являются любопытнейшим материалом, рассказывающим о литературной биографии Петербурга того времени».

13.

Рассказано нам Т.Ф. Фоогд-Стояновой.

14.

Цитата из автобиографической заметки Пяста (Никитина Е.Ф. Русская литература от символизма до наших дней. М., 1926. С. 379).

15.

Пяст В. Современное стиховедение. Л., 1931. С 233.

16.

Пяст В. Комедия и философия («Человек и сверхчеловек» [Бернарда Шоу] в Гос. Театре Комической оперы) // Жизнь искусства. 1920. 30 ноября – 2 декабря.

17.

Пяст В. О «Круге музыкального чтения» // Жизнь искусства. 1922. 29 мая.

18.

Антология. М., 1911. С. 137. На подаренном в 1911 г. Пясту первом томе своего собрания стихов Блок выписал второй и третий стих второй строфы рядом с цитатой из стихов Вл. Соловьева – их общего с Пястом учителя.

19.

«Поэма в нонах» перепечатана в издании «Встреч» Вл. Пяста 1997 года.

20.

См. его письмо в редакцию, озаглавленное «Шестое чувство», рассказывающее о визите Пяста с Б.С. Мосоловым и В.П. Лачиновым к ясновидящему американцу: Биржевые ведомости. 1913. 16 апреля.

21.

Gaudeamus. 1911. № 9. С. 8.

22.

Белый А. Начало века. М., 1990. С. 492.

23.

Пяст В. Умер Блок // Жизнь искусства. 1921. 10 августа.

24.

Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 28.

25.

А. История «Башни» Вяч. Иванова. Рим, 1996. С. 66–67.

26.

Автобиография (РНБ). О разнице в отношении к Западу см. письмо Пяста Г.И. Чулкову от 27 октября 1914 г.: «Случилось ли Вам полюбить «за-границу», увидеть человеческие лица у наших союзников? Зная Ваше непримиримое отношение к Западу, которое с Вами разделяет и Блок, я всегда болею душой – это верное слово – за Вас обоих» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 436).

27.

Ср. письмо Б.М. Зубакина к Пясту 1932 г., в котором описан разговор с О.Э.Мандельштамом о слухе про самоубийство: «Все в М<оскве> интересуются давним слухом о Вашей чуть не бывшей смертоубийственности. Конечно, “Мрамор<ная> Муха” спрашивала. Спрашивал он и про Ваше психическое состояние, в то время бывшее. И на вопрос жены своей объяснил очень не дурно, на мой взгляд: «У Вл. А-ча очень хрупкие верхние покровы мозга, которые при потрясениях (кот<орых> можно избежать) создавали состояние временной невменяемости при полной нетронутости всего тонуса умственной и психической его жизни в целом» (Филологические записки (Воронеж). 1994. № 3. С. 161).

28.

ГЛМ. ОФ 3497.

29.

Утро. 1908. 29 сентября; о попытках самоубийства Пяста см.: Шкловский В. Жили-были. М., 1964. С. 77–78. По Шкловскому, Пяст – «высокогрудый, длинноголовый, яростно спокойный и напряженно пустой».

30.

См., например, письмо Евгения Иванова Блоку от 16 февраля 1912 г.: «…я предпочел соврать, чтобы избежать подробностей и вопросов о непринимании» (ИРЛИ).

31.

РГБ. Ф. 386. К. 99. № 49.

32.

Рукопись хранится в Мемориальной квартире Андрея Белого – отделе Государственного музея А.С.Пушкина. С ней меня любезно ознакомила М.Л.Спивак. Эта «поэма в отрывах» также именовалась «Человек-Судьба».

33.

Письмо Пяста к М.А. Бекетовой 1935 г. (собрание М.С. Лесмана).

34.

П[яс]т В. Во владениях, ведающих стихиями // Красная газета. Веч. вып. 1925. 28 февраля.

35.

Современный мир. 1909. № 6. С. 192.

36.

Ср.: «В «Ограде», книге стихов Вл. Пяста, есть и дерзость юноши, и мудрая осторожность настоящего работника. Он любит ипердактилические рифмы, изменяет обычное чередование рифм сонета, создает новые строфы. <…> Он – лирик, и ситуации его стихотворений несложны, фигуры и пейзажи окутаны легкой дымкой мечтательности. Есть Бог, но Он только состояние высшего, блаженного просветления. <…> Но Вл. Пяст живет в наше время; ему нельзя молиться, ему надо писать стихи. И вот, чтобы получилось стихотворение, он присочиняет к строкам вдохновенным строки искусно сделанные, поэзию мешает с литературой. <…> Конечно, только что сказанное не должно повлиять на благоприятную оценку книги Вл. Пяста. Пусть среди молодых лебедей русского символизма он не самый сильный, не самый гордый и красивый, – он самый сладкозвучный» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 89–90).

37.

Ср.: «…со стихами, в которых сквозь подобные разрозненным тучкам обрывки образов лунным сиянием светила нежная недоговоренность какой-то меланхолической тайны. Помню также, что он тщательно избегал тогда банальных и не чуждался сложных рифм…» (Кондратьев А. Из литературных воспоминаний. В.А.Пяст // Молва (Варшава). 1932. 24 апреля).

38.

Эрг [Гуль Р.] // Накануне (Берлин). 1923. 12 октября.

39.

Петровская Н. // Накануне. 1922. 25 ноября.

40.

Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 380.

41.

См. письмо Блока к Пясту от 22 апреля 1912 г.: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 214.

42.

Дни (Берлин). 1922. 9 декабря.

43.

Иванов-Разумник. В заколдованном кругу (Стихи Вл. Пяста) // Заветы. 1913. № 9. С. 184.

44.

См. письмо 1908 года:

Глубокоуважаемый Владимир Алексеевич,

Простите, что так замедлил ответом, но мне хотелось внимательно прочесть Вашу поэму.

Она во многих частях своих прекрасная и глубокая, но слишком утонченная и слишком субъективная. Есть места, которых и я совсем не понимаю. Где же понять читателям Р<усской > М<ысли>? Предлагать им такую поэму все равно, что ученикам, не знающим таблицу умножения, предлагать геометрию Лобачевского.

Ваша поэма подходит не к Р<усской > М<ысли>, а к Зол<отому> Р<уну> или Весам: она для «посвященных». Лучше пришлите нам каких-либо самых простых (по возможности, конечно) лирических стихов – мы поместим их с удовольствием, так как искренне ценим Ваш талант и верим в его будущее развитие.

Не пишете ли Вы прозы?

Искренне Ваш Д. Мережковский (ОР РНБ. Ф. 248. № 489).

45.

Поэт Г.И. Рыбинцев сообщал Е.Я. Архиппову, что поэму «нигде в Москве не приняли» (РГАЛИ).

46.

Например, А.И. Тиняков назвал ее «бледной» (Новый журнал для всех. 1914. № 3. С. 59). Но Блок записал в дневник свой одобрительный отзыв о «подлинности и значительности поэмы» (Блок А. Собр. соч. М.; Л., 1963. Т. 7. С. 93).

47.

Щ. [Щеголев П.Е.] Искусство и жизнь (лекция Г.И. Чулкова) // День. 1914. 17 января.

48.

Пяст Вл. Встречи. С. 357. Carpe diem – «лови день», цитата из «Од» Горация. Из футуристов Пяст особенно выделил Николая Бурлюка, отметил в прозе футуристов следование А. Белому и А. Ремизову, «с большой похвалой говорил о поэтах Анне Ахматовой, О. Мандельштаме и И. Северянине. Мандельштама он провозгласил “поэтом-философом” и сравнивал его с А. Блоком. Но особенно много восторга выражал лектор перед поэзией Ахматовой» (Речь. 1913. 9 декабря).

См. подробнее наши комментарии: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 426–427; Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 218–219.

49.

Пяст Вл. Встречи. С. 380. Об этом выступлении Пяста вспоминал впоследствии М.Л. Слонимский: «Он дрожащей рукой (запомнилась широкая кисть, вылезшая из слегка задравшегося рукава) поднес к губам стакан с водой, отхлебнул, отставил стакан, снова схватился за него, а из груди его с каким-то мелодраматическим клокотаньем вырывались жалобные и гневные выкрики. Смысл удалось уловить – его, Пяста, пришедшего сюда с открытой душой, сочувствующего, доброжелательного, послали к черту. Он размахивал какой-то тонюсенькой брошюркой и кричал, что футуристы послали в ней к черту замечательных поэтов, в том числе и его, Пяста.

– Я бы не пришел, если б знал!.. Меня заманили!.. Мне только сейчас показали!

Голос у него оказался погромче, чем даже у футуриста» (Слонимский М. Книга воспоминаний. М., Л., 1966. С. 54–55).

50.

Блок А.А. Переписка с Вл. Пястом / Вступит. ст., публ. и комм. З.Г.Минц // Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 175–231.

51.

Guenther, Johannes von. Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München. Erinnerungen. München, 1969. S. 114. Гумилев заметил, что гипердактилические рифмы Пяста «раздражают ухо» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 82).

52.

В письме, написанном спустя три месяца после злополучного мюнхенского послания и оставшемся в бумагах Пяста (РНБ), он пытался объяснить: «Разумеется, в здоровом состоянии я не принял бы близко к сердцу одинаковость рифм! Но в больном мозгу возникла приблизительно такая идея при получении Вашего письма: Вы ставите меня настолько низко, что считаете возможным сознаваться в таком позорном деле, как кража, причем предлагаете мне вдобавок дележ добычи, затыкая мне рот первым куском. Рифма играла роль вещественной ценности в этом построении – подобно всякой другой вещи, а не была для меня каким-либо священным предметом – ни атрибутом “моего творчества”. Конечно, комичность моей выходки этим объяснением подчеркивается еще больше. Как жаль, что, быть может из-за нее, Вы бросили свои стихи». К истории взаимоотношений Пяста с Брюсовым отметим, что в собрании рижского коллекционера А.Т. Ракитянского хранится экземпляр «Urbi et Orbi» с надписью: «Владимиру Алексеевичу Пестовскому от автора. Валерий Брюсов. 1907».

53.

В 1920-х Пяст вел отделы «занимательного стихосложения» и «литературных задач» в ленинградской «Красной газете» и журнале «Смена».

54.

Оно состоялось 20 декабря 1916 г. у писателя В.В. Бородаевского (присутствовали Е.Г. Лисенков, К.Ю. Ляндау, Е.В. Аничков и др.); с отдельными частями романа был знаком Блок. См. письма Пяста к Е.Ф. Никитиной 1925 г. с запросами о судьбе рукописи (РГАЛИ и ГЛМ).

55.

Это можно предположить на основании письма Пяста к Блоку от 3 февраля 1917 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 234).

56.

В автобиографической справке Пяст сообщал, что в феврале 1917 г. «закончил роман в 4 ч. «Роман без названия», повесть «Круглый год». В 1923 г. закончил первую часть романа «Возрождение» под заголовком «Дом отдыха»» (Никитина Е.Ф. Русская литература от символизма до наших дней. М., 1926. С. 379). Машинопись романа «Возрождение» («Дом отдыха») хранилась в 1930-х у М.А. Бекетовой.

57.

РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 56–57 (Альбом М.М. Шкапской). Первые 11 стихов приведены в кн.: Пяст В. Современное стиховедение. С. 62. Купюра в последнем стихе вызвана обрывом листа.

58.

Воля народа. 1917. 15 ноября.

59.

Воля народа. 1917. 19 ноября. Интерпретацию поэтических инвектив Пяста в контексте политической ситуации см.: Сегал Д. Осип Мандельштам. История и поэтика. Jerusalem; Berkeley. Ч. I. Кн. 2. 1998. С. 483–486.

60.

Воля России. 1917. 19 декабря; имеются в виду первые приказы большевистского главковерха прапорщика Н.В. Крыленко и его присутствие при солдатском самосуде над смещенным верховным главнокомандующим Н.Н. Духониным. Стихотворение, которое должно было открыть предполагавшийся цикл «Галерея современников», снабжено эпиграфами из К.Д.Бальмонта – «Высоко на Парижской Notre Dame / Красуются жестокие химеры… И гнусность доведя до красоты… Орангутанг и жалкий идиот / Зачатый в этом мире в черный год».

61.

Дело народа. 1918. 10 мая. Организаторами вечера были Г.В. Иванов и Г.В. Адамович.

62.

Датой первого своего публичного выступления как декламатора Пяст указывал вечер, устраивавшийся В.Мейерхольдом в пользу пензенского землячества 2 декабря 1913 г. Пяст читал «1 января» Лермонтова, А.А. Голубев – «На железной дороге» Блока, участвовали также В. Веригина, Т. Дейкарханова, А. Гейнц (программка в архиве А.А. Голубева).

63.

Современный чтец-декламатор. Л., 1926. С. 5–6.

64.

Ср. его посвящение Пясту (1913):

С какой тоскою величавой Ты иго тяжкое свое Несешь, вымаливая право Сквозь жизнь провидеть бытие! Уж символы отходят в бредни, И воздух песен снова чист, Но ты упорствуешь, последний, Закоренелый символист.

65.

Эйхенбаум Б. О чтении стихов // Жизнь искусства. 1920. 12 ноября.

66.

Грошиков Ф. Устрашенные новой жизнью (Вечер стихов Вл. Пяста)// Красная газета. 1920. 3 июня.

67.

Новая русская книга. 1923.№ 5–6. С. 23.

68.

Оношкович-Яцына А. Дневник 1919–1927 // Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 13. М.; СПб., 1993. С. 405.

69.

Пяст В. О «Круге музыкального чтения» // Жизнь искусства 1922. 23 мая. «Новый трепет» – выражение Виктора Гюго о Бодлере. Sit venia verbo! (лат.) – «Да простится это слово!».

70.

Жизнь искусства. 1922. 5 сентября. Для сравнения напомним об отношении Гумилева к пролетпоэтам: «…в Пролеткульте, где на его суд являлись заслуженные пролетарские поэты вроде Жижмора, Маширова-Самобытника, Садофьева, – там против него нередко поднималось негодование. А от негодования в Советской России всего только один шаг к доносу в Г. П. У., тем более, что Гумилевым произносились такие фразы:

– Пролетарской поэзии не существует. Могут быть только пролетарские мотивы в поэзии.

Или:

– Каковы бы ни были стихи – пролетарские или непролетарские – но пошлости в них не должно быть. А ваши «барабаны», «вперед», «мозолистые руки», «смелее в бой» – это все пошлости.

А однажды он прямо в лицо заявил жижморам и самобытникам:

– Поэтами вы никогда не будете. В лучшем случае вы будете версификаторами, да и то плохими» (Ирецкий В.Я. Воспоминания о Н.С. Гумилеве / Публ. Н.В. Снытко // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.). Вып. 1. М., 1991. С. 208–209). Но, впрочем, в отношении Гумилева как будто не наблюдалось сословной фанаберии, и вряд ли бы он стал укорять кухаркиных детей незнакомством с сочинениями, входившими в гимназическую программу (см.: Безродный М. Кар(р)? // НЛО. 1996. № 19. С. 196).

71.

См. отчет о вечере Цеха поэтов 27 февраля 1922 г. в Доме искусств (Новая книга. 1922. № 1. С 25). Ср. заявление о своей принадлежности к этой «почтенной» школе // Пяст В. Разными путями (Жизнь искусства. 1922. 1 марта).

72.

Ходотов Н.Н. Близкое-далекое. Л.; М., 1962. С. 273.

73.

Нечаев В.П. Листая альбом. Об альбоме Е.П. Летковой-Султановой // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1989. М., 1990. С 88.

74.

Цит. по: Пяст В. Современное стиховедение. С. 274.

75.

Печать и революция. 1926. № 6. С. 219. Заметим, что цензура вычеркнула в этом сборнике только одно стихотворение – «Страх, во тьме перебирая вещи» Ахматовой (см.: Лукницкий П.Н. Встречи с Ахматовой. Париж. 1991. Т. 1. С. 306).

76.

Письмо Б.М. Зубакина А.М. Горькому (1927). См.: Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 20. М., СПб., 1996. С. 235–236. Ср.: Петровский М. Книги нашего детства. М., 1986. С. 119–124.

77.

Немировский А.И., Уколова В.И. Свет звезды, или Последний русский розенкрейцер. М., 1994. С. 247.

78.

Ср. воспоминания Г.И. Чулкова, напечатанные еще при жизни Пяста: «Романо-германец по образованию, декадент по строю души, лирик по сердечным своим влечениям, шахматист по своему суетному пристрастию, этот человек, несмотря на многообразие своих талантов, никогда не мог хотя бы сносно устроить свои житейские дела. При этом он воображает себя практиком. И в голодные годы он предпринимал какие-то фантастические путешествия для добывания пищи и обыкновенно возвращался с пустыми руками, измученный и едва живой. В мирные дореволюционные годы он увлекался скачками и однажды уговорил меня пойти на них. На трибуне он тотчас же преобразился и сказал мне, гипнотизируя меня своими магическими глазами, что я должен непременно играть на какую-то «Клеопатру». Я проиграл. Тогда Пяст воскликнул: «Ну, вот видите! Я так и знал, что эта хромая кляча придет последней!» – «Зачем же вы посоветовали мне на нее ставить?» – удивился я. – «Как зачем! – в свою очередь удивился Пяст. – А представьте себе, если бы она пришла первой, тогда вы взяли бы всю кассу один: на нее никто не ставил. Я не рискнул вам предложить меньше, чем всю кассу. Все или ничего». Я согласился с его доводами, продолжая играть по той же программе, и вернулся домой пешком, утратив весь свой литературный гонорар, только что полученный, если не ошибаюсь, в конторе “Шиповника”» (Чулков Г. Годы странствий. М., 1930. С. 173).

79.

Звено (Париж). 1924. 18 августа.

80.

Жизнь искусства. 1924. № 13. С. 11.

81.

Огни (Прага). 1924. № 2.

82.

Городецкий С. Письмо к М.В. Бабенчикову от 2 января 1924 г. (РГАЛИ). Но в письме 1928 г. к Б.А. Садовскому (РГАЛИ) Пяст сообщал, что «Воспоминания о Блоке» нравились А.Н. Толстому.

83.

По свидетельству П.Н.Зайцева. Ср. его отзыв: «Бестактная книга. Самые поверхностные впечатления автора об отдельных писателях и о символизме в целом» (Зайцев П.Н. Воспоминания. Последние десять лет жизни Андрея Белого. Литературные встречи. М., 2008. С. 137).

84.

Письмо от 21 января 1930 г. (РГАЛИ).

85.

Гулливер [Берберова Н.Н.?] Литературная летопись // Возрождение (Париж). 1930. 29 мая.

86.

На литературном посту. 1930. № 11. С. 78.

87.

Сизиф [Адамович Г.В.]. Отклики//Последние новости (Париж). 1930. 17 июля.

88.

Рабинович М. «Встречи» // Новый мир. 1930. № 7. С. 205.

89.

К – г Н. [Кнорринг Н.Н.] Петербургская богема// Новое русское слово (Нью-Йорк). 1930. 7 декабря.

90.

Петербургские мартинисты 1910–1925 годов / Сост. В.С. Брачев // Отечественная история. 1993. № 3. С. 184; Эзотерическое масонство в Советской России: Документы 1923–1941 гг. / Публ., вст. статьи, комм., указатель А.Л. Никитина. М., 2005 (Мистические общества и ордена в Советской России, Вып. 3). С. 45.

91.

Социалистический вестник. 1932. № 5. С. 16; Бюллетень оппозиции. 1936. № 51. С. 10. Ср. в очерке Георгия Иванова «Странный человек»: «Еще недавно, во время писательского съезда в Париже кто-то спросил Пастернака о Пясте. Тот развел руками: «Не знаю, покончил с собой где-то в провинции, а может быть, и не покончил, так умер, но слух был…» (Сегодня (Рига). 1936. 16 февраля). О повесившемся Пясте упоминал в своей прозе и Ю. Анненков (Темирязев Б. <Анненков Ю.П.> Повесть о пустяках / Подг. и ред. текста, коммент. и послесл. А.А. Данилевского. СПб., 2001. С. 144, 467).

92.

Литературная газета. 1940. 24 ноября. Некролог подписали И. Андроников, К. Чуковский, Н. Павлович, А. Ивич, С. Бернштейн, В. Тренин, В. Шкловский, П. Антокольский, Вс. Иванов, К. Федин, Ю. Верховский. См. также: Фоогд-Стоянова Т. О В.А.Пясте // Наше наследие. 1989. № 4; Фоогд-Стоянова Т.Ф. Вспоминая Владимира Алексеевича Пяста. Владимир Пяст. Девятнадцать писем / Сост. А. Полторацкая, Е. Мальцева. Одесса, 2004.

93.

Новое слово (Берлин). 1943. 12 мая.

Часть IV Заметки о Гумилеве

Неизвестное стихотворение Гумилева

Среди мотивов цензурной амнистии Гумилева в начале перестройки одним из самых ходовых было соображение о том, что за три большевистских года он не написал ни одного стихотворения против новой власти. Обстоятельство действительно примечательное, в интерпретации нуждающееся и не отводимое бесспорным напоминанием о том, что поэт, вообще говоря, не обязан фиксировать в стихах свое отношение к текущей современности. Одним (но только одним!) из объяснений выразительному молчанию неробкого Гумилева может служить тот факт, что оценку «побед демократии» он дал в рифмах еще на заре своей литературной деятельности.

В альбом беллетристки Лидии Ивановны Веселитской (1857–1936), писавшей под именем «В. Микулич», поэтом внесено стихотворение под заглавием «1905. 17 октября» – посвященное, таким образом, обстоятельствам принятия манифеста о свободах. Пятерка в обозначении года перерисована из шестерки, и это, по-видимому, косвенно указывает на дату записи в альбом – 1906 год.

Захотелось жабе черной Заползти на царский трон. Яд жестокий, яд упорный В жабе черной затаен. Двор смущенно умолкает. Любопытно смотрит голь, Место жабе уступает Обезумевший король. Чтоб спасти свои седины И оставшуюся власть, Своего родного сына Он бросает жабе в пасть. Жаба властвует сердито, Жаба любит треск и гром, Пеной черной, ядовитой Все обрызгала кругом. После, может быть, прибудет Победитель темных чар, Но преданье не забудет Отвратительный кошмар1.

Гумилев встречался с Микулич в доме Коковцевых – своего одноклассника, поэта Дмитрия Ивановича Коковцева (1887–1918)2, его отца, архитектора Ивана Николаевича Коковцева (1863–1912), его матери Анны Дмитриевны, урожденной Лермонтовой (как дальнюю родственницу великого поэта ее обслуживал Литфонд; умерла в инвалидном доме в конце 1930-х).

Как известно, с рекомендательным письмом от Микулич Гумилев явился в 1906 году в Париже к Зинаиде Гиппиус. По-видимому, в дальнейшем знакомство Гумилева с Веселитской активно не поддерживалось, хотя она продолжала жить в Царском Селе (в котором поселилась в 1896 году) и была знакома с его семьей3. Фактически усыновленный ею Яков Меньшиков (1888–1953), сын (от первого брака) ее друга – известного нововременского публициста (и сам впоследствии выступавший в эмиграции как интересный эссеист), был однокашником Гумилева по Николаевской гимназии, директор которой Иннокентий Федорович Анненский осенью 1905 года был вынужден покинуть свой пост отчасти вследствие позиции, занятой записным хранителем устоев, членом родительского комитета М.О. Меньшиковым, к вящей радости последнего. Тем не менее Анненский вписал в альбом приятельницы своего недруга4 стихотворение «Л.И.Микулич», гимн городу, в котором им довелось проживать:

Скажите: Царское Село, И улыбнемся мы сквозь слезы5.

Стихотворение это записано 10 апреля 1906 года, и, видимо, Гумилев был следующим за своим учителем вкладчиком альбома.

Двенадцать лет спустя, когда бывший царскосельский гимназист, вернувшийся из Европы, оказался в ядовитой пене сердитой власти, он уже твердо знал, что «политическая песня – скверная песня»6. Однако полная победа «жабы» знаменовала теперь для него скорое наступление желанного идеала. Выученик Ницше, ревнитель идеи «вечного возвращения», он полагал, что, говоря словами его «Канцоны третьей»7, «как встарь», на земле властвовать предстоит поэтам-друидам, ибо кругооборот наследовавших им четырех каст правителей (воины, купцы, клерки, парии8), наконец, близок к завершению, поскольку последний элемент тетрады дождался своей очереди на трон – при, можно думать, неуклонно убывающей длительности владычества.

О забрезжившем возвращении мирового круга к исходной точке Гумилев толковал ропщущей советской аудитории в августе 1920 года: «В древние времена власть принадлежала духовенству – жрецам, затем – вплоть до наших дней – войску. Сейчас же на наших глазах начинается период власти пролетарской. Ясно каждому, что и он ложен, как предыдущие, и только когда власть перейдет к мудрецам, к людям высшего разума – словом, к человеческому гению, только тогда… о, тогда…»9.

Предвкушение приближающейся инаугурации неодруидов, «победителей темных чар», объясняет его согласие примкнуть к петроградским инсургентам в ноябре 1920 года10, снискавшее ему звание «явного врага народа и рабоче-крестьянской революции»11.

Под автографом в альбоме Л.И. Веселитская пометила:

Расстрелян в 1921 году в Петрограде.

Когда он написал мне в альбом это стихотворение, я подумала, что его можно истолковать двояко, и спросила самого поэта: «Как это понять, Николай Степанович?». Он помолчал и сказал: «А как хотите, так и понимайте».

Впервые: Russian Philology and History. In Honour of Prof. V. Levin. Jerusalem, 1992. Р. 34–38.

Комментарии

1.

ИРЛИ. Ф. 44. № 22. Л. 73.

2.

Об отношениях Гумилева с Д.И. Коковцевым см.: Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева (Вокруг дневников и альбомов Ф.Ф. Фидлера // Русская литература. 1988. № 2. С. 177–178). О вечерах у Коковцевых в 1904–1905 гг. см. сведения, полученные П.Н. Лукницким от А.А. Мухина и А.Д. Коковцевой: «С 1904 г. А.Д. и И.Н. Коковцевы в своем доме на Магазейной ул. стали устраивать литературные «воскресения». Здесь бывали: И.Ф. Анненский, В.Е. Максимов-Евгеньев, Веселкова-Кильштедт, М.О. Меньшиков (публицист-нововременец), Туган-Барановский, В. Ковалева (дочь Буренина), К. Случевский, Л.И. Микулич, Е.М. и А.А. Мухины, Кондратьев, Гофман, Савицкий (поэт), Катайский [Катанский?], Копыткин, Влад. Тихонов, братья Клименко, Андрей А. Горенко, В.И. Кривич (с 1905) и др. До отъезда в Париж [Гумилев] постоянно бывал на «воскресениях» и несколько раз выступил с чтением стихов и выдерживал яростные нападки и издевательства присутствовавших (в числе которых был и хозяин дома), не признававших «декадентства». Бывал у Коковцевых и в другие дни, встречаясь здесь с братьями и сестрами Вульфиус, с братьями Ягубовыми, Ухтомским (сыном издателя), Влад. Дешевовым и др.» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 162–163).

3.

В 1920 г. она писала Акиму Волынскому (в ту пору сотруднику газеты «Жизнь искусства»): «Если у Вас в редакции бывает поэт Гумилев, то кланяйтесь ему. Очень бы желала знать, как поживает его мать и сестра» (РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 387. Л. 3).

4.

Л.И. Веселитской часто приходилось сочетать малосовместимые знакомства. Толстовец А.М. Хирьяков вспоминал: «– Я Мимочке прямо сказал, – жаловался мне очень любивший меня Лесков, вздергивая недовольно плечами, – нельзя хромать на оба колена. Что-нибудь одно. Если она признает правду Толстого, то зачем она бегает за Иваном Кронштадтским? Каких она там чудес ищет?» (Хирьяков А. Мимочка (Светлой памяти Л.И. Веселитской-Микулич // Очаг (Львов). 1937. № 4. С. 4). См. о ней также: Антон Чехов и его критик Михаил Меньшиков: Переписка. Дневники. Воспоминания. Статьи / Сост., статьи, подгот. текстов и примеч. А.С. Мелковой. М., 2005.

5.

ИРЛИ. Ф. 44. № 22. Л. 68. Подпись: «Ник. Т-о (Анненский)». В первом стихе – разночтение с широко известным печатным вариантом: «Там на портретах горды лица». Альбом открывался посвящением М.О. Меньшикова (5 октября 1905 г.):

Das Ewig Weibliche в себя вместили Вы Mit Etwas Mannlichen в изрядной дозе: Поэзию и ум – в прелестной прозе, И сердце нежное, и ясность головы.

6.

Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 206.

7.

Гумилев сказал Блоку об этом стихотворении: «Тут вся моя политика». См.: Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 362.

8.

Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 358–359.

9.

См.: Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 361–365. Это изложение гумилевской лекции мемуаристка Н.И. Яблоновская (урожденная Давыдова, ум. в 1978) повторила позднее в беллетризованном автобиографическом очерке (Яблоновская Н. Двадцать первый // Возрождение (Париж). 1953. № 30). Из новейшей литературы по этой теме см.: Иванов Вяч. Вс. Николай С. Гумилев и Жорж Дюмезиль: роль поэтов и тройственность каст в древности // Шиповник. Историко-филологический сборник к 60-летию Р.Д. Тименчика / Сб. издан по недосмотру Ю. Левинга, А. Осповата, Ю. Цивьяна. М., 2005. С. 112–122.

10.

См.: Тименчик Р. По делу № 214224 // Даугава (Рига). 1990. № 8. С. 116–122; Сажин В. Предыстория гибели Гумилева // Даугава (Рига). 1990. № 11. С. 91–93.

11.

Лукницкая В. Николай Гумилев. С. 294 (заключение следователя Якобсона).

Забытые воспоминания

В 1920-х Павел Лукницкий записал для биографической канвы Гумилева воспоминание Ахматовой о 1905 годе: «…когда на пасхальной неделе затеял дуэль с гимназистом Куртом Вульфиусом, Андрей Горенко стал его секундантом. Правда, дуэль не состоялась – гимназическое начальство не допустило»1.

То, что ему было рассказано сверх того, не зафиксировано в записях Лукницкого, но он на свой страх и риск расшифровал начальное «В» в составленном для него Ахматовой варианте ее донжуанского списка2 («В, Г, NN, Ч, Н, Л, З, Ц, Ф, К, Владимир Петрович») как «Вульфиус». Кажется, он ошибался, как следует, видимо, из другого варианта такого списка, составленного для Н.Н. Пунина и хранящегося у его внучки А.Г. Каминской3.

Фамилия Вульфиусов в рассказе о Царскосельской мужской Николаевской гимназии начала века известна по очерку Николая Оцупа об Иннокентии Анненском, где в уста директора гимназии вложена фраза, вызванная шалостью гимназиста: «Вульфиус, какая ты дрянь…»4. Нам доводилось отмечать, что такая форма обращения к ученику противоречит другим мемуарным свидетельствам о педагогической манере Анненского5. Впоследствии обнаружился источник подтасовки Н. Оцупа – он использовал эпизод из воспоминаний своего старшего брата, Александра Оцупа (писавшего под псевдонимом «Сергей Горный»), тоже воспитанника Царскосельской гимназии, но там этот эпизод с одним из Вульфиусов произошел не у Анненского, а у другого преподавателя6.

Несколько братьев Вульфиусов учились в этой гимназии. Их отец Александр Александрович Вульфиус (1854–1940) служил смотрителем уделов в Царском Селе. Мать их, Екатерина Владимировна, урожденная графиня Соллогуб (1860–1918), была дочерью известного русского писателя, автора повести «Тарантас». Это обстоятельство позволяет определить автора очерка, который был опубликован в рижской русской газете7 1926 года за инициалами «А.М.», ибо в 1927 году в рижском же журнале «Перезвоны» (№ 30) помещен очерк «Шутки Соллогуба», подписанный «Анатолий Матюшкин. Рига», автор которого называет себя внуком В.А. Соллогуба. Понятен выбор псевдонима – к роду Матюшкиных принадлежала мать Михаила Виельгорского, известного музыканта и тестя В.А. Соллогуба. Понятно и имя автора этого очерка – Герберт-Анатолий Вульфиус, родившийся в 1884 году, на два года старше Гумилева. В 1939 году он уехал из Латвии в Германию.

Дуэльный партнер Гумилева Курт Вульфиус (1885–1964) тоже жил в Риге последние сорок лет своей жизни, был практикующим врачом, после Второй мировой войны – заметным гомеопатом8. Его дочь – рижский искусствовед Вера Барташевская, рассказы которой о семейных преданиях помогли атрибутировать авторство заметки о Гумилеве.

В семействе было еще три брата – Александр, Николай, Михаил, и три сестры – Нина, Нелли, Екатерина. Стихи Екатерины Вульфиус печатались в 1920–1930 годах в рижской периодике.

В заметке Анатолия Александровича Вульфиуса упоминается брат Николая Гумилева – Дмитрий Степанович. Он умер в Риге 3 сентября 1922 года в больнице на Александровской высоте9. Родился он в 1884 году в Резекне. По случайному совпадению, у семейства его жены Анны Андреевны Фрейганг (1889–1965) было имение под Резекне, и потому в 1921 году они перебрались в Латвию.

Сестра (единокровная) Гумилева, здесь упоминаемая, – Александра Степановна Сверчкова (1869–1952). Секунданта – «студента Л.» – разъяснить пока затрудняемся.

Как известно, впоследствии в жизни Гумилева была и состоявшаяся дуэль – с Максимилианом Волошиным. Гумилев был одним из последних апологетов идеи поединка в нашем веке – А.В. Амфитеатров вспоминал, что даже в 1920 году Гумилев поговаривал о вызове на дуэль Сергея Городецкого за его доносительские большевизанские статьи. Но и у мальчиков Вульфиусов была своя традиция, связанная с одной несостоявшейся дуэлью – В.А.Соллогуб был секундантом первой дуэли Пушкина с Дантесом. Как вспоминал семейное предание Анатолий Вульфиус в упоминавшемся очерке, «Соллогуб тогда перешел границы данных ему Пушкиным полномочий; последний остался недоволен результатами переговоров своего секунданта, но дуэль в тот раз не состоялась, цель была достигнута. Соллогуб, несмотря на свою юность, знал, что делает».

Воспоминания Вульфиуса вводят нас в самое жилье юного поэта. Двух обстоятельств, впрочем, мемуарист мог не знать – во-первых, «подводная роспись», выполненная гимназическим однокашником, будущим композитором Владимиром Дешевовым, видимо, возникла как реминисценция из комнаты с аквариумом за иллюминатором у дез Эссента, героя любимого Гумилевым романа Гюисманса «Наоборот», а во-вторых, – в виде русалки в этом подводном царстве была изображена царскосельская гимназистка Анна Горенко, будущая Ахматова10. Гумилевский интерьер вступал в своего рода диалог с уголком Анны Горенко: «Интересна в царскосельской жизни Ахматовой маленькая подробность: у нее была там своя комната, в которой все предметы были не позднее 1830-х годов, мебель, картины, различные безделушки, даже книги были только авторов, писавших до 1830-х годов. Когда ее спрашивали – для чего ей такая комната, – она отвечала, что уходит в нее отдыхать от современности»11.

Русский конквистадор

Я конквистадор в панцире железном.

Н. Гумилев

Гумилев учился в Царскосельской гимназии в одном классе с моим братом, и я совсем ясно помню время его литературных начинаний.

Почти каждую субботу в доме моих родителей собиралась молодежь: подруги сестер по гимназии, товарищи брата, и я приезжал из корпуса. В одну из таких «суббот» брат привел Гумилева, которого почти все присутствовавшие уже знали: он был в моде, всюду бывал, стихи его в рукописях ходили по рукам. Когда он вошел, прекратились игры и все бросились к нему.

– Николай Степанович, что нового написали? Прочитай те…

Гумилев тогда был в шестом классе, но вид имел восьмиклассника, держался очень прямо, говорил медленно, с расстановкой и голос имел совсем особенный. Он не ждал, чтобы его долго упрашивали, и без всякого жеманства начал декламировать:

– Я конквистадор в панцире железном… – начал он; он немного шепелявил и картавил. В этот вечер он прочитал не сколько стихотворений, после чего принял участие в наших играх.

Второй раз я его видел в доме его родителей.

Жили Гумилевы в Царском Селе по Средней улице, совсем близко от парка и Екатерининской аллеи, вдохновившей Пушкина. Отец его, седой моряк, тогда уже в отставке, очень радушно принимал молодежь. В этот вечер брат мой пел, аккомпанировала сестра поэта Сверчкова. Интересна была комната гимназиста-поэта: все стены были расписаны. Масляными красками было изображено морское дно с фантастическими морскими животными и водорослями. Было очень оригинально, но неуютно для спальни.

Зимой 1903/04 учебн. года Гумилев и мой брат все свободное время проводили за игрой в винт. Они играли запоем, как говорится, до потери сознания. Если не было партнеров, они играли вдвоем, в так наз. гусарский винт.

За одной такой игрой они повздорили, и была решена дуэль на шпагах. Дуэльных шпаг не оказалось, и пришлось воспользоваться учебными рапирами, но т. к. последние снабжены предохранительными пластинками на концах, то наши герои не задумываясь вышли на улицу и стали стачивать о камни металлические кружочки. Дуэль была назначена в лесу в Вырице – дачном месте, в нескольких шагах езды от Царского Села по Виндавской ж.д.

За пять минут до отхода поезда на станцию прибежал брат Гумилева Димитрий, тогда гимназист 8-го класса.

– Директор требует вас обоих немедленно к себе, – крикнул он.

Оказывается, один из секундантов, студент Л., нашел благоразумным предупредить брата Димитрия, чтобы таким образом задержать дуэлянтов.

Дуэль не состоялась, и долго в Царском смеялись, вспоминая рапиры.

Прошло много лет.

Поздно вечером я шел с разъездом гвардейских драгун по шоссе. Мы вели лошадей, едва передвигавших ноги, в поводу.

После стычки с арьергардными частями отходившей на запад немецкой пехоты мы шли на бивак.

Разрозненные части дивизии собирались на шоссе, отыскивая свои полки, эскадроны. Ко мне подскакала группа гвардейских улан.

– Ваше высокоблагородие, – обратился один из них. – Нашего полка не видели?

Сразу по голосу, я повторяю, совсем особенному, я узнал Гумилева.

– Я конквистадор в панцире железном, – ответил я ему. Он меня узнал. Подъехал ближе.

– Уланы в авангарде, догнать будет трудно, присоединяйтесь к моему разъезду, отдохните, – посоветовал я ему.

– У меня донесение к командиру полка, – ответил мне Гумилев.

– Ну, тогда шпоры кобыле, – ответил я, и поэт-улан, взяв под козырек, немного пригнувшись к шее рыжей полукровки, двинулся со своими товарищами размашистою рысью в темноту.

Далеко впереди гремела артиллерия, доносились одиночные ружейные выстрелы, и долго еще было слышно хлесткое цоканье копыт уланских лошадей.

Больше я Гумилева не видел.

Германская армия, в течение трех лет державшая в страхе Божьем всю Европу, пощадила поэта. Не пощадила его своя подлая застеночная пуля…

Первоначальная версия: Даугава. 1993. № 5. С. 157–158.

Комментарии

1.

Лукницкая В. Н. Гумилев. Жизнь поэта по материалам документов архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 34.

2.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. С. 284–285.

3.

«Дж. Выс., Н.С. Г<умилев>, Г.Ч<улков>, Шуб<ерский>, Бэби, Н.В. Н<едоброво>, Арт<ур Лурье>, Гриша, В. Шил<ейко>, Цим <мерман>, Н.Н.<Пунин>». О Григории Герасимовиче Фейгине см.: Кравцова И.Г. Об одном адресате Анны Ахматовой // НЛО. 1992. № 1. С. 257–262. Владимир Петрович Шуберский (1877–1958), инженер и промышленник, обосновавшийся с середины 1920-х в Париже.

4.

Оцуп Н. Современники. Париж, 1961. С. 10; Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах; Статьи и воспоминания о писателях / Сост. и вступ. ст. Л. Аллена; комм. Р. Тименчика. СПб.; Дюссельдорф, 1993. С. 503.

5.

Лавров А.В., Тименчик Р.Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях // Памятники культуры: Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник. 1981. Л., С. 137.

6.

На гибель Гумилева С. Горный откликнулся некрологом, в котором вспоминал о публикациях поэта в гектографированном журнале еще в гимназии:

«И тогда уже помнилось шуршание его крыльев, первое, но уже четкое, уверенное, обещавшее. Это не были ученические потуги, ритмы бьющиеся, ищущие. Это было странное овладение формой. Божий дар, полный и щедрый. Уже тогда, в гимназическом журнальчике, на глянцевых страницах, где растекались фиолетовые строки ученической “гектографии” – было странное, полноценное, – словно сразу пришедшее – владение техникой, ритмом. Все достижения внутренней архитектуры, все стрельчатые острые просветы метрики, своды и линии певучей ритмики – пришли сразу. И под сводами, и меж просветов шел, не нагибая головы, свободно. Недаром И.Ф. Анненский, капризный, застегнутый эстет, почему-то попавший к нам директором гимназии, полюбил его пристальной любовью.

Потом в “Жемчугах” и позднейших сборниках отточился ювелирный резец, и к выпуклости формы прибавилось закругленное мастерство, изысканность умелой кисти. Но уже тогда, уже на фиолетовых глянцевых страничках:

Звуки плыли и кричали, Как виденья, как гиганты…»

(Горный С. [Оцуп А.А.] // Свобода (Варшава). 1921.14 октября; цитата из стих. «Маэстро».

7.

А.М. Русский конквистадор // Слово. 1926. 9 мая.

8.

В Риге его знали и как музыканта, члена певческого общества «Баян». В 1930-х он давал сольные концерты художественного свиста.

9.

Маяк (Рига). 1922. 7 сентября.

10.

Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие / Перевод М. Тименчика. М., 1991. С. 25. Ср.: «Русалка на стене» (Анна Ахматова. Записные книжки. М. – Турин, 1966. С. 444).

11.

Фрагмент магистерской работы Елизаветы Росс об А.А. / Публ. и вступ. ст. Галины Пономаревой и Татьяны Шор. Комментарии Р.Д. Тименчика // Балтийско-русский сборник. Кн. I / Под ред. Бориса Равдина и Лазаря Флейшмана. Stanford, 2000. С. 87–88.

Геософия и джаграфия

На полке рядом с пистолетами…

Николай Гумилев

В 1989 году я гостил у Томаса Венцлова в Нью-Хэйвене, и он, литературовед, верующий во единого и великого бога деталей, бога, напомню, Ягайлов и Ядвиг, и при этом еще записной глобтроттер, поделился недавно увиденным им в Египте. Гумилевские строки

Дай скончаться под той сикоморою, Где с Христом отдыхала Мария, —

подразумевали конкретное дерево в Эль-Матарии, пригороде Каира, до сих пор являющееся туристическим объектом. Я рассказал о находке Томаса на страницах журнала «De visu»1, но, увы, строчкой комментария в новом полном собрании сочинений Гумилева (вообще беззаботном по части информации, введенной в оборот после 1991 года) она не стала.

Во взаимообмене находками я ответил другой гумилевской деталью, из стихотворения, написанного в 1911 году —

Я закрыл Илиаду и сел у окна, На губах трепетало последнее слово, Что-то ярко светило – фонарь иль луна, И медлительно двигалась тень часового. Я так часто бросал испытующий взор И так много встречал отвечающих взоров, Одиссеев во мгле пароходных контор, Агамемнонов между трактирных маркеров. Так в далекой Сибири, где плачет пурга, Застывают в серебряных льдах мастодонты, Их глухая тоска там колышет снега, Красной кровью – ведь их – зажжены горизонты. Я печален от книги, томлюсь от луны, Может быть, мне совсем и не надо героя, Вот идут по аллее, так странно нежны, Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

В этом стихотворении, отводящем глаза от книги, чтобы увидеть, что мир состоит из вочеловеченных литературных цитат, и отдохнувши от Гомера, возвращающегося к Лонгу, одно место особенно интригует неразъясненностью – сибирские мастодонты третьей строфы, доноры сибирских закатов в крови. Рауль Эшельман видит здесь отголосок «Слонов» Леконт де Лиля2. Мне же кажется, что здесь отозвалось чтение Гумилевым в лето 1911 года3 фантастического «Ученого путешествия на Медвежий остров» Осипа Сенковского, имевшего одним из эпиграфов «Какой вздор!.. (Гомер, в своей «Илиаде»)» и ерничавшего (по слову Бенедиктова, «оправив прибауткой живую речь, с игрушкой и с лозой, он действовал порой научной шуткой…») насчет теорий Жоржа Кювье:

По мере приближения нашего к берегам Лены вид страны становился более и более занимательным. Кто не бывал в этой части Сибири, тот едва ли постигнет мыслию великолепие и разнообразие картин, которые здесь, на всяком почти шагу, прельщают взоры путешественника, возбуждая в душе его самые неожиданные и самые приятные ощущения. Все, что вселенная, по разным своим уделам, вмещает в себе прекрасного, богатого, пленительного, ужасного, дикого, живописного: съеженные хребты гор, веселые бархатные луга, мрачные пропасти, роскошные долины, грозные утесы, озера с блещущею поверхностью, усеянною красивыми островами, леса, холмы, рощи, поля, потоки, величественные реки и шумные водопады – все собрано здесь в невероятном изобилии, набросано со вкусом или установлено с непостижимым искусством. Кажется, будто природа с особенным тщанием отделала эту страну для человека, не забыв в ней ничего, что только может служить к его удобству, счастию, удовольствию; и, в ожидании прибытия хозяина, сохраняет ее во всей свежести, во всем лоске нового изделия. Это замечание неоднократно представлялось нашему уму, и мы почти не хотели верить, чтоб, употребив столько старания, истощив столько сокровищ на устройство и украшение этого участка планеты, та же природа добровольно преградила вход в него любимому своему питомцу жестоким и негостеприимным климатом. Но Шпурцманн, как личный приятель природы, получающий от короля ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею, извинял ее в этом случае, утверждая положительно, что она была принуждена к тому внешнею силою, одним из великих и внезапных переворотов, превративших прежние теплые краи, где росли пальмы и бананы, где жили мамонты, слоны, мастодонты, в холодные страны, заваленные вечным льдом и снегом, в которых теперь ползают белые медведи и с трудом прозябают сосна и береза. В доказательство того, что северная часть Сибири была некогда жаркою полосою, он приводил кости и целые остовы животных, принадлежащих южным климатам, разбросанные во множестве по ее поверхности или вместе с деревьями и плодами теплых стран света погребенные в верхних слоях тучной ее почвы. Доктор был нарочно отправлен геттингенским университетом для собирания этих костей и с восторгом показывал на слоновый зуб или винную ягоду, превращенные в камень, которые продал ему один якут близ берегов Алдана. Он не сомневался, что до этого переворота, которым мог быть всеобщий потоп или один из частных потопов, не упомянутых даже в Св. Писании, в окрестностях Лены вместо якутов и тунгусов обитали какие-нибудь предпотопные индийцы или итальянцы, которые ездили на этих окаменелых слонах и кушали эти окаменелые винные ягоды.

Ученые мечтания нашего товарища сначала возбуждали во мне улыбку; но теории прилипчивы, как гнилая горячка, и таково действие остроумных или благовидных учений на слабый ум человеческий, что те именно головы, которые сперва хвастают недоверчивостью, мало-помалу напитавшись летучим их началом, делаются отчаянными их последователями и готовы защищать их с мусульманским фанатизмом. Я еще спорил и улыбался, как вдруг почувствовал, что окаянный немец, среди дружеского спора, привил мне свою теорию; что она вместе с кровью расходится по всему моему телу и скользит по всем жилам; что жар ее бьет мне в голову; что я болен теориею. На другой день я уже был в бреду: мне беспрестанно грезились великие перевороты земного шара и сравнительная анатомия, с мамонтовыми челюстями, мастодонтовыми клыками, мегалосаурами, плезиосаурами, мегалотерионами, первобытными, вторичными и третичными почвами. Я горел жаждою излагать всем и каждому чудеса сравнительной анатомии. Быв нечаянно застигнут в степи припадком теории, за недостатком других слушателей, я объяснял бурятам, что они, скоты, не знают и не понимают того, что сначала на земле водились только устрицы и лопушник, которые были истреблены потопом, после которого жили на ней гидры, драконы и черепахи и росли огромные деревья, за которыми опять последовал потоп, от которого произошли мамонты и другие колоссальные животные, которых уничтожил новый потоп; и что теперь они, буряты, суть прямые потомки этих колоссальных животных. Потопы считал я уже такою безделицею – в одном Париже было их четыре! – такою, говорю, безделицею, что для удобнейшего объяснения нашей теории тетушке, или, попросту, в честь великому Кювье, казалось, я сам был бы в состоянии, при маленьком пособии со стороны природы, одним стаканом пуншу произвесть всеобщий потоп в Торопецком уезде4.

Виленский профессор был предшественником Гумилева по африканским путешествиям, по Нилу он поднялся до Эфиопии, вел там беседы вроде —

– Из какой долины ты родом, о хозяин? – спрашивал меня шейх столичного города Дерра.

– Я русский; то есть, Москов.

– Что, большая долина, Московия?

– Очень обширная.

– Есть леса в вашей долине?

– Огромные.

– Будет с наш, что подле города?

– Вдесятеро больше этого.

– Машаллах! У вас должно быть много фиников! И вы уж верно кушаете их с утра до вечера? Москов славный человек, и Московия, по милости пророка, славная долина. Но все-таки она не то, что наша Нубия! Во всей вселенной нет земли прекраснее и благороднее Нубии!5,

а также слышал от одного префекта монастыря забавную дефиницию: «это джаграфия, наука о чудесах и редкостях вселенной»6.

Гумилевское объяснение красноты зорь (как бы стадиально сменившее полюбившееся Андрею Белому выведение колорита закатов 1903 года из рассеяния пепла после извержения вулкана на Мартинике7) служило еще одним кирпичиком в недовоздвигнутом им здании новой науки о чудесах земли. Он открыл ее в 1909 году, назвал геософией, решил основать «Геософическое общество» с участием М. Кузмина и В.К. Ивановой-Шварсалон8 и в связи, возможно, с этими проектами «Вере Шварсалон какую-то нечисть подарил… (тритона?)»9. Жан Шюзевилль вспоминал его приезд в Париж в 1910 году:

Незадолго до этого он женился на Анне Горленко <так!>, известной сегодня под именем Анны Ахматовой, и намеревался отправиться в Абиссинию охотиться на пантер. До поездки он хотел принять участие в ночной экспедиции по канализационной сети Парижа, и мне пришлось сопровождать его на встречи с двумя-тремя натуралистами, которые промышляли набиванием чучел и которые, как он считал, могли свести его с истребителями крыс. Я уже не помню, имел ли проект с крысами какое-то продолжение. Если же посмотреть на Гумилева под иным углом зрения, то он представляется потомком крестоносцев и конквистадоров. А, может быть, приключения и путешествия были для него всего лишь аскезой. Он мечтал о создании собственной науки – геософии, как он ее назвал, умудренной в климатических зонах и пейзажах10.

Люди тех лет, которые получили этикетку серебряного века, охотно констатировали перекличку с пушкинскими временами и подыскивали себе двойников в эпохе столетней давности. Геософия Гумилева рифмовалась с джаграфией и другими научными шутками барона Брамбеуса.

Минимально измененная версия юбилейного подношения: SANKIRTOS. Studies in Russian and Eastern European Literature, Society and Culture: In Honor of Tomas Venclova. Ed. by Robert Bird, Lazar Fleishman, and Fedor Poljakov (Frankfurt am Main et al.: Peter Lang Verlag, 2007). P. 161–166.

Комментарии

1.

Тименчик Р. О Гумилеве и Африке (Рец. на: Аполлон Давидсон. Муза странствий Николая Гумилева. М., 1992) // De visu. 1993. № 9. С. 76.

2.

Eshelman R. Nikolaj Gumilev and Neoclassical Modernism: The Metaphysics of Style. Frankfurt, 1993. P. 106.

3.

В Слепневе, – свидетельствовала Ахматова, – «в шкафу остатки старой библиотеки, даже «Северные цветы», и барон Брамбеус, и Руссо» (Ахматова А. Десятые годы / Сост. и примеч. Р.Д. Тименчика и К.М.Поливанова; послесл. Р.Д. Тименчика. М., 1989. С. 87).

4.

Собрание сочинений Сенковского (Барона Брамбеуса). Т. 2. СПб., 1858. С. 70–73.

5.

Там же. Т. 1. СПб., 1858. С. 115.

6.

Там же.

7.

Белый Андрей. На рубеже двух столетий / Комментарии А.В. Лаврова. М., 1989. С. 47, 469.

8.

Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 2000. С. 119–121.

9.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 186.

10.

Chuzeville J. La Poesie russe de 1890 a nos jours // Mercure de France. 1925. Vol. CLXXXII. № 654. P. 611.

Пропущенная реплика

Обнародованная впервые в 1993 году рецензия Н.С.Гумилева «Театр Александра Блока» освещает две важные проблемы творческой биографии Блока – литературные взаимоотношения обоих поэтов, столь много значившие для Блока в последнее десятилетие его жизни и приведшие к написанию статьи «Без божества, без вдохновенья», и судьбу театральных замыслов Блока в восприятии его современников.

Оба этих момента окрасили жизнь Блока в самый последний период его литературной работы: весной 1921 года гневная полемика с гумилевским Цехом поэтов и несбывшиеся надежды на постановку драмы «Роза и крест»1 стали последними писательскими заботами Блока. При этом, не дойдя до печати в 1918 году, гумилевская заметка осталась пропущенной репликой в многолетнем споре.

Остановимся вкратце на литературных взаимоотношениях Блока и Гумилева. Будучи еще дебютантом, последний, наряду с влиянием Бальмонта и Брюсова, испытал и воздействие поэтики «Стихов о Прекрасной Даме», что было отмечено Брюсовым в рецензии на сборник «Путь конквистадоров»2 – это вообще одно из первых, если не самое первое, упоминание в печати о влиянии Блока на современников. В некоторых из последующих стихов начинающего поэта, вошедших в сборник «Романтические цветы» (1908), Брюсов продолжал усматривать подражание Блоку3. Иногда Гумилев сам указывал на блоковскую поэзию как на источник тех или иных стилевых приемов в своих стихах4. Есть ряд свидетельств того, что лирика Блока занимала немалое место в жизни Гумилева и его поэтических исканиях 1900-х5. При этом Гумилев сознательно старался уклониться от влияния Блока, ища спасения от его «туманностей» в парнассизме Леконта де Лиля и академизме Брюсова6. Решительно отстранялся он и от главных положений критических статей Блока7.

Однако в 1910 году, после доклада Блока «О современном состоянии русского символизма», Гумилев склонен был сближать свое понимание идеала поэзии как строгого ремесла8 с некоторыми формулировками блоковского доклада9. Когда осенью 1911 года Гумилев вместе с Городецким организовал Цех поэтов, Блок (по-видимому, в пику Вяч. Иванову) рассматривался ими как «классик» этого кружка10.

Соответственно в поэзии Блока Гумилев выделял в этот период «акмеистические» черты (если «акмеизм» понимать в том несколько упрощенном смысле, как определял его один из шестерых акмеистов В.И. Нарбут: «Новая литературная школа, выступившая в защиту всего конкретного, действительного и жизненного»)11. Вот что писал Гумилев в 1912 году в одном из «Писем о русской поэзии»:

«Я не слушаю сказок, я простой человек», – говорит Пьеро в «Балаганчике»: и эти слова хотелось бы видеть эпиграфом ко всем трем книгам стихотворений Блока <…> О блоковской Прекрасной Даме много гадали – хотели видеть в ней то Жену, облеченную в Солнце, то Вечную женственность, то символ России. Но если поверить, что это просто девушка, в которую впервые был влюблен поэт, то, мне кажется, ни одно стихотворение в книге не опровергнет этого мнения, а сам образ, сделавшись ближе, станет еще чудеснее и бесконечно выиграет от этого в художественном отношении <…> В скрипках и колоколах «Ночных часов» (второй половины «Снежной ночи») уже нет истерии, – этот период счастливо пройден поэтом. Все линии четки и тверды12, и в то же время ни один образ не очерчен до замкнутости в самом себе, все живы в полном смысле этого слова, все трепетны, зыблются и плывут в «отчизну скрипок беспредельных13.

Брюсов спустя десятилетие замечал, что Блока (как и Кузмина, как и самого Брюсова) «акмеисты считали почти за своих»14. Однако сближения Блока с Цехом поэтов не произошло. Кроме первого, учредительного заседания Блок этот кружок не посещал15. Весной 1912 года среди некоторых членов Цеха поэтов начала формироваться программа акмеизма. В своих полемических выступлениях в конце 1912 – начале 1913 годов акмеисты шумно критиковали теории символистов, а отчасти и их творения16. И хотя с враждебными по отношению к Блоку высказываниями в этот период выступал в основном второй лидер акмеизма – Городецкий17, Гумилев уже в эти годы определился как литературный антипод Блока, тем более что с его стороны явно присутствовал элемент личного соперничества с Блоком18.

Как единодушно вспоминают современники, Гумилев неизменно отзывался о старшем поэте почтительно и восторженно, но при этом старался его изолировать, пресечь его влияние на молодых поэтов. Гумилев стилизовал отношения с Блоком под борьбу за государственную власть. Это вытекало из его взглядов на назначение поэта, которые он открыто декларировал: «Поэты и прочие артисты должны в будущем делать жизнь, участвовать в правительствах»19. Сходные мотивы лежали и в основе настойчивого утверждения Гумилевым акмеизма как особой литературной школы. Если Блок говорил Городецкому в 1913 году: «Зачем хотите «называться», ничем вы не отличаетесь от нас»20, то Гумилев «находил школы необходимыми, как ярлыки и паспорта, без которых <…> человек только наполовину человек и нисколько не гражданин»21.

Блок относился к поэзии Гумилева в этот период сравнительно благожелательно, но в признании лирического дара, как правило, отказывал. Так, к словам Городецкого в акмеистическом манифесте – «по характеру своей поэзии Н. Гумилев скорее всего лирик» – Блок сделал помету: «Будущее покажет. Думаю, что нет»22. Отношение его оставалось, в общем, неизменным, – и в последний год своей жизни в статье «Без божества, без вдохновенья» Блок тоже говорит, что «в стихах самого Гумилева было что-то холодное и иностранное, что мешало его слушать»23, – хотя иногда смягчалось под впечатлением от некоторых более близких Блоку произведений младшего поэта. Так, П.В. Куприяновский справедливо указал, что «сочувственные ноты» в одной из дарственных надписей Блока Гумилеву («Дорогому Николаю Степановичу Гумилеву – автору «Костра», читаемого не только «днем», когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю. А. Блок. III. 1919»24) объясняются некоторым изменением поэтической манеры Гумилева25. Именно по поводу сборника «Костер» А.А. Смирнов писал, что гумилевскую поэзию «обычно считают холодной, лишенной лиризма и, с другой стороны, темперамента. В этом кроется недоразумение. В новейшей русской поэзии замечается определенная реакция против внешнего проявления «душевного жара», течение в сторону сдержанности, целомудрия в выражении горячего чувства. Последнее часто скрывается под внешним сухим, ледяным покровом. Но если оно под ним действительно затаено, то, доходя до читателя, действует в некоторых отношениях сильнее и глубже, чем в случаях своего яркого внешнего выражения. Это – не искусственный прием для оживления притуплённой чувствительности, но строгий и законный художественный прием одного из течений в современной поэтике. Такова в высокой мере поэзия Гумилева. Яснее всего это обнаруживается в сборнике «Костер», стихи которого превосходят все, до сих пор написанное Гумилевым. Каждая строка полна редкой словесной силы, за которой ощущается напряженное, страстное чувство»26. Реакция против эмоциональной несдержанности и отсутствия композиционной организованности лирической исповеди, о которой писал А.А. Смирнов, была присуща и Блоку, но ранее, в период «Нечаянной Радости». В письме к Е.Я. Архиппову по поводу сборника стихов А.В. Звенигородского «Delirium Tremens» Блок писал 7 ноября 1906 года: «Можно простить автору слабость техники, потому что она – дело наживное. Но нельзя простить вычурность и отсутствие стройной психики. Какая бы ни была страстная буря в душе, – ей нужно уметь жонглировать и владеть для того, чтобы быть поэтом. Стих вовсе не есть «кровавое дно, где безумствует жрица» <…>; скорее – стих – мертвый кристалл, которому в жертву приносишь часть своей живой души с кровью. «Убивай душу – и станешь поэтом», сказал бы я, нарочно утрируя, для того, чтобы точнее передать то, что чувствую; или – «убивай естество, чтобы рождалось искусство». У А. Звенигородского нет самопожертвования в этом смысле – самого страшного, потому что не видного для других, и наиболее убийственного»27.

Однако за десять лет в картине русской поэзии произошли существенные изменения: во-первых (и это было очень важно для Блока), ушла в историю эпоха первой русской революции – «время, когда поэтов были только десятки, а не сотни, как теперь», как писал Блок в 1919 году28); во-вторых, в среде молодых поэтов Петербурга на рубеже 1910-х произошел явный поворот к «кларизму» (термин, предложенный М.Кузминым в статье «О прекрасной ясности»29, которая была и симптомом, и стимулом этого поворота), в результате чего, как считал Блок, возникла противоположная крайность – замалчивание души30. В пропагандировании и искусственном насаждении этой тенденции Блок обвинял Гумилева. Личные споры между ними стали возникать в 1918–1920 годах, когда они часто встречались во «Всемирной литературе»31. Споры были вызваны и разногласиями по поводу конкретных переводов32, и разительным несовпадением в общих взглядах на поэзию32а, и, наконец, просто психологической и эстетической несовместимостью33, и разным составом их божниц, – так, Гумилев заявлял о любимце Блока Ибсене, что «с юности питает антипатию к творениям великого норвежца»34.

В 1920 году произошел конфликт Блока с Гумилевым в Союзе поэтов35. Хотя ближайшей его причиной послужили проблемы организационные, нельзя не связать этот конфликт с резкой разницей во взглядах обоих поэтов на природу поэтического вдохновения, на возможность рационализации творческого процесса. Гумилев «считал, что каждый может овладеть поэтическим даром и что это человеку так же свойственно, как обычный разговор или даже движение»36. Для этого, как он полагал, необходимо было в первую очередь освоить версификационную технику, оставляя до времени в стороне проблему эмоционального самовыявления37. Правила этой техники могут быть предельно формализованы – в программе курса лекций Гумилева по теории поэзии в Институте Живого слова есть даже пункт «возможность поэтической машины»38. Деятельность руководимой Гумилевым «студии стихотворчества»39 вызывала протест Блока, вылившийся в статью «Без божества, без вдохновенья»40, агрессивность которой не в последнюю очередь, видимо, вызвана подступавшей к нему смертной болезнью41.

Нетрудно заметить, что и разбор блоковских пьес в рецензии Гумилева произведен с точки зрения неких нормативных «правил», якобы неизменно обязательных для драматурга. Чтобы понять, какие правила подразумеваются в рецензии, следует рассмотреть драматургическую практику самого Гумилева.

Первое обращение Гумилева к театру – это драма «Шут короля Батиньоля», о работе над которой он сообщал Брюсову из Парижа в конце 1906 года42. В 1909 году с этим произведением (ныне утерянным) познакомился А.М. Ремизов и оценил его положительно43. Но, по-видимому, в том же 1909 году Гумилев как-то высказывался о своем отрицательном отношении к театру, что отразилось в черновиках статьи И. Анненского «О современном лиризме», где сказано, что Гумилев «не любит театра, пьес не пишет»44. М.А. Кузмин, друживший с Гумилевым в 1909–1912 годах, впоследствии утверждал, что Гумилев никогда не любил и не понимал театра45.

Тем не менее к моменту рецензирования «Театра» Блока Гумилев был уже автором нескольких стихотворных драматургических сочинений: одноактных пьес «Дон-Жуан в Египте» (она вошла в его сборник «Чужое небо» и, таким образом, по-видимому, была прочитана Блоком46) и «Актеон»47, драматической сцены «Игра»48, драматической поэмы в 4-х действиях «Гондла»49, лирической сказки для кукольного театра «Дитя Аллаха»50 и трагедии «Отравленная туника». За исключением двух последних, эти драматические произведения, видимо, не предназначались для постановки на сцене (хотя и ставились в студиях, любительских кружках и «интимных» театрах-кабаре51). Слова С.Городецкого о запутанном и неразрешенном драматическом построении «Гондлы»52 можно отнести и к другим пьесам Гумилева.

Здесь следует попутно заметить, что драматургические замыслы Блока и Гумилева несколько раз отчасти совпадали тематически. К одному и тому же «заказу» восходят драматическая сцена «Игра» и проект, зафиксированный в блоковском дневнике 7 октября 1912 года: «Люба просит написать ей монолог для произнесения на Судейкинском вечере в «Бродячей собаке» (игорный дом в Париже сто лет назад)53. Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся»54. Действие гумилевской сцены происходит в «игорном доме в Париже 1813 года», герой ее, «претендент на престол Майорки», проигрывает в карты свой будущий трон. В «отрывке» из незавершенного драматического сочинения Гумилев упоминает подлежавший, по-видимому, развитию мотив конфликта рыцарей и ремесленников в эпоху Средневековья55, затронутый также в «Розе и кресте»56. Наконец, в 1921 году Блок получил предложение инсценировать пушкинскую «Сказку о царе Салтане»57. Возможно, что Блок пытался разрабатывать этот замысел – в числе своих (утраченных ныне) работ Блок называл и «Пробы детского театра»58, но впоследствии от этого предложения отказался, и пьесу «Царевна-Лебедь» для Первого детского театра взялся написать Гумилев59.

Сказанное выше об ослабленной и неразрешенной драматичности гумилевских поэм-диалогов не относится, однако, к пятиактной трагедии «Отравленная туника» (1917–1918). Действие трагедии происходит в VI веке в Византии. Соблюдено единство места (зала Константинопольского дворца), единство времени (события происходят в течение 24 часов) и единство действия. Гумилев сознательно ориентируется на театр французского классицизма – после первого авторского чтения у Ф.К. Соллогуба 8 мая 1918 года один из слушателей назвал «Отравленную тунику» «трагедией в стиле модернизированного Корнеля»60. В это же время Гумилев объявляет о намерении переводить «Сида» Корнеля для планируемого Камерного театра61.

В период работы над «Отравленной туникой» Гумилев так изложил свою театральную программу в интервью для английского журнала «Нью эйдж»: «Новый театр, как я представляю, не будет театром бледных событий, бледных движений и эмоций наподобие театра Метерлинка. Но, напротив, будет исполнен страстей, действия и возвышенных моментов. В конце концов, только такой театр способен ознакомить широкую публику с искусством ее современников. Если говорить о новейших театральных опытах в России, то попытки таких режиссеров, как Мейерхольд и Евреинов, возродить старую итальянскую комедию обречены на неудачу просто потому, что эта форма слишком мелка и поверхностна, она никоим образом не достигает глубины и трагичности, характерных для нашего времени с его грандиозными открытиями, войной и революцией»62. С позиций трагедии героического действия и предпринял Гумилев критику театра Блока. Рассмотрим его аргументацию.

О том, что лирические драмы Блока выросли из соответствующих стихотворений, писал и сам Блок, и его критики – одним из первых С. Городецкий63. Равным образом достаточно распространено было и мнение о том, что эти драмы «как театр не существуют», потому что «как бы растворяются в поэтической и бездейственной влаге, становятся аморфными»64. Но «Роза и крест», чье появление совпало с опытами нового ансамблевого типа спектакля, представлялась деятелям и сторонникам экспериментального театра 1910-х вполне сценичной65. В.М. Жирмунский писал в связи с постановкой драмы Иннокентия Анненского в московском Камерном театре: «“Фамира-кифаред” вместе с лирической драмой Александра Блока “Роза и крест” – единственное произведение поэзии символизма, которое требует действительного сценического воплощения, так как заключает в себе зерно неосуществленной трагедии. <…> Трагическое развитие в драме Блока возникает из мистического чувства, нисходящего к земной жизни и принимающею жизнь, как радость…»66. Гумилев же в рецензии 1918 года стремится «развенчать» театр Блока, напоминая о тех литературных жанрах (лирическом стихотворении, поэме в октавах67), к которым генетически, на его взгляд, восходят блоковские драмы.

Гумилева как критика, теоретика и поэтического соперника Блока постоянно волновала тайна обаяния блоковской поэзии68. В поисках объяснения он обычно стремился свести разгадку блоковского «шарма» к тому или иному структурному принципу, обнаруженному им в стихах Блока. Так, в набросках доклада об акмеизме Гумилев писал в 1914 году: «Поэт стал великолепным органом, гудящим и смутно волнующим сердца, но когда мы хотели узнать, кому звучит его Te Deum, мы останавливались изумленные. Увы, оказывается, он играл нам все те же песенки, которые нам опостылели еще со времен Ламартина, его темами бывали то роковые герои Марлинского, то травки, то звезды, столь любимые английскими иллюстраторами. Великолепная инструментовка придала им на миг кажущуюся убедительность, захотелось по призыву Блока “с никем не сравнимым отлетать в голубые края”69, но вдруг стало ясно, что тайна Незнакомки в ее дактилических окончаниях и больше ни в чем70. Символисты использовали все музыкальные возможности слова, показали, как одно и то же слово в разных звуковых сочетаниях значит иное, но доказать, что это иное и есть подлинное значение данного слова, а не одна из его возможностей, не смогли. Мало того, исследуя слово в одном музыкальном направлении, они забыли и стилистику, и композицию или, вернее, попытались и их подчинить законам музыкального развития. В их стихотворениях отсутствует последовательное смешение планов переднего и заднего; при помощи чрезмерно развитой метафоры, гиперболы, сказал бы я, человек с исключительной легкостью подменяется звездой, звезда какой-нибудь идеей и т. д. Откуда ж бы им, всецело подчиненным временному искусству музыки, знать о пространственных законах пластического восприятия»71.

Другой пример попыток Гумилева развеять эмоциональный ореол блоковской поэзии – его слова о «Шагах командора» в разговоре с С.Л. Рафаловичем весной 1916 года: «Он мне сказал, что главным литературным событием этого сезона было блоковское стихотворение “Шаги командора”, напечатанное в “Русской мысли”. На мой вопрос, что это за стихотворение, он мне процитировал на память несколько строф и пояснил, что это по сюжету, в сущности, только современный адюльтер в обстановке современного города, где мстящий муж приезжает к любовнику на автомобиле. И прибавил: “Но тут есть обычный блоковский шарм”. Обычно такой проницательный и вдумчивый, Гумилев на сей раз совершенно не понял этого стихотворения»72.

Такую же позу «непонимающего» занял Гумилев и по отношению к театру Блока. Он предъявляет к блоковским героям те же самые требования, что и к заданному идеалу своего лирического героя, о котором он писал в стихотворении «Мои читатели»72а:

Но когда вокруг свищут пули, Когда волны ломают борта, Я учу их, как не бояться, Не бояться и делать, что надо.

Разумеется, такого героя на театре следует воссоздавать, ориентируясь на корнелевскую трагедию. Но Блока-драматурга интересовал как раз такой герой, который делает не то, «что надо». Именно таким задуман персонаж драмы «Нелепый человек»73. Такой тип героя Блок связывал со спецификой национального характера: «…это и есть в нем РУССКОЕ: русский “лентяй”, а сделал громадное дело, черт знает для чего; сделал не для себя, а для кого – сам не знал»74. Таким образом, можно предположить, что на претензии Гумилева к блоковским действующим лицам Блок должен был ответить так, как он отвечал Гумилеву по поводу других его упреков: «Вообще же то, что вы говорите, для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы – слишком литератор, и притом французский»75.

Нельзя не заметить, что, подходя с позиций классицистской трагедии и упрекая «Розу и крест» в недостаточной конфликтности, Гумилев с невольной проницательностью указал на то свойство драматургической природы блоковской пьесы, которое роднит ее с театром Чехова, где был дискредитирован «традиционный образ действий, основанный на конфликте между героями в борьбе за практически определенные цели»76, с театром, не основанным ни на борьбе воль, ни на борьбе с препятствиями77. По-видимому, подобное сближение не противоречило творческой интуиции мхатовцев, причастных к попытке постановки «Розы и креста», – так, например, В.И. Качалов задумывал «сыграть Бертрана» в подобие Епиходова из «Вишневого сада»78.

Беглый анализ Гумилева во многом верен, но осужденная им драматургическая специфика «Розы и креста» исторически оказалась предвосхищением тех путей, по которым пошла мировая драматургия XX века, отправляясь в значительной мере от Чехова. Этих театральных возможностей Гумилев не учитывал, и парадоксальным образом претензии Гумилева к недостаточной театральности драмы Блока можно счесть претензиями именно литературными, а не театральными.

Напечатано с незначительными разночтениями как предисловие к первой публикации рецензии Н.Гумилева 1918 года (предназначавшейся, по-видимому, для бывших «Биржевых ведомостей», вероятно, по заказу Акима Волынского): Литературное наследство. Т. 92. Кн. 5. М., 1993. С. 23–31. Сама публикация по беловому автографу была осуществлена моим соавтором и по другой публикации (переписки Брюсова с Гумилевым) Ремом Леонидовичем Щербаковым (1929–2003).

Из последующей литературы на эту тему см.: Лекманов О. «Пусть они теперь слушают…»: о статье Ал. Блока «“Без божества, без вдохновенья” (Цех акмеистов)» // НЛО. 2007. № 87.

Прилагаю текст обсуждаемой рецензии:

Театр Александра Блока (Александр Блок. Театр. «Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка», «Роза и крест».

Издание третье. Петербург. Изд. «Земля». 1918).

Четыре пьесы Александра Блока – это целая эпоха в истории русского театра. Не важно, что только две из них, и то как-то случайно, увидели сцену, давно известно, что душа театра не режиссер и не актер, а автор, и только он. Это мы говорим: театр Станиславского, Коммиссаржевской. При некотором удаленьи мы уже скажем: театр Расина, театр Шекспира.

Театр Блока охватывает десять лет сумеречно-рассветных от малой революции до Великой Войны. Это тот новый репертуар, который вопреки важным директорам театров, поклонникам Рышкова и Трахтенберга, шел прямо из сердца русского общества к сердцу каждого отдельного его представителя. И победы и пораженья у поэта и его аудитории одни и те же. Сила Блока в его чувствованьи ритма, двигающего массами.

Словно собираясь с силами для предстоящих ей великих испытаний, дремала душа страны. Не было ни действия, рождающего драму, ни воспоминанья о действии, из которого родился бы эпос. Одна лирика царила нераздельно. Чувство, бессильное выйти за свои пределы, загоралось всеми цветами радуги, как мыльный пузырь на солнце, и наш глаз обогащался созерцанием невиданных дотоле оттенков. Блок был первым поэтом этого периода, и у него хватило даже творческой энергии на инсценировку своих же лирических стихотворений. В самом деле, театр – достоянье немногих героических эпох, а сцена и актеры на ней – всех. И вот поэты инсценируют свои лирические и эпические замыслы, создавая не подлинные произведенья искусства, но суррогаты драматического творчества. О том, как это делается и как могло бы делаться, я поговорю в другом месте, пока же прошу обратить вниманье на то, что «Балаганчик» вышел из «Нечаянной Радости» (там даже есть стихотворенье под таким же названьем), «Король на площади» из «Земля в снегу» и «Незнакомка» из «Снежной маски». Мне эти пьесы дороги, как вариации на незабываемые образы, но я так же приветствовал бы альбом рисунков на те же темы или музыкальные композиции. Театрального же в них нет ничего, кроме модной в то время ломки веками выкристаллизировавшихся норм отношений между двумя сторонами рампы, оказавшихся не под силу тогдашним актерам и авторам. Ломка была столь же решительная, сколь изящная, но и только. Созидания не было. Я помню постановку доктором Дапертутто «Балаганчика» и «Незнакомки» несколько лет тому назад в Тенишевском зале. Постановка была блестящая, актеры (о чудо!) великолепно говорили стихи, и было только, только что приятно. А ведь щеки бледнеют и глаза загораются, когда читаешь эти вещи вечером один в своей комнате.

Остается «Роза и крест», написанная позже других, хотя тоже до войны. Эта величественная поэма имела все права быть рассказанной в октавах. Каприз поэта сделал из нее драму. Попробуем покориться этому капризу.

Герой пьесы – это рыцарь Бертран, немолодой, незнатный, неудачник на турнире. Он на службе у графа Арчимбаута и влюблен в графиню Изору. По ее порученью он находит и приводит в Лангедок бретонского менестреля, решает бой против восставших ткачей и, раненный, умирает, охраняя Изору, целующуюся со вчерашним пажом, красивым и робким Алисканом. Прекрасный образ, но в котором нет ничего драматического. Он ни с чем не борется, ничего не домогается. О своем постепенном проникновеньи в непонятное ему сперва сочетанье слов «Радость – Страданье» он рассказывает только в лирических монологах, не сопровождая их никакими решеньями. Второе наиболее значительное лицо пьесы – это графиня Изора. Как эпический образ, она, пожалуй, еще значительнее Бертрана, как драматический – не существует, подобно ему. Это молодая женщина, под влияньем зимней тоски влюбившаяся в неведомого ей автора песни, которую случайно пропели под ее окном. Но наступает весна, приведенный певец оказывается стариком, и она отдает свою благосклонность ничтожному юноше. Чисто физическая правдивость этого образа только подчеркивает его статичность. Что сказать об остальных? Все хороши: и бретонский поэт Гаэтан, во всем мире видящий лишь его сказочную сущность, и эстет тринадцатого века Алискан, и грубоватый хитрец Капеллан. Но если рассматривать их как действующие лица драмы, то они представятся какой-то колонией толстовцев, где каждый без спора и колебания делает то, что ему скажет другой. А ведь драма – это столкновенье воль, страстная напряженность положений, во время которой у зрителя ногти впиваются в ладони и он замирает, ожидая, что же случится, кто же победит?

Если правильно относить начало театра к эллинским жертвоприношениям, то не надо забывать, что тогда проливалась, пьяня присутствующих, настоящая кровь.

Так давно мы ждали постановки «Розы и креста». Так хотелось отдаться ритму этих колдующих стихов, любоваться переливами этих нежных существований, как в летний полдень любуемся пробегающими облаками. Но когда я недавно прочел, что наконец решено поставить эту пьесу, с какой болью почувствовал я, что это поздно. Так мужчина с печалью смотрит на нежную девочку, в которую бы он мог так ясно влюбиться пятнадцать лет тому назад. Мечтательный период русской жизни теперь весь в прошлом. Ритму нашей жизни отвечает только трагедия. Мы доросли до Шекспира и Корнеля.

Комментарии

1.

Суперфин Г., Тименчик Р. К истории неосуществленной постановки драмы А. Блока «Роза и крест» // Труды Второй науч. конф., посвящ. изучению жизни и творчества А.А. Блока. Блоковский сборник. II. Тарту, 1972. С. 411–415.

2.

«Отдельные строфы до мучительности напоминают свои образцы, то Бальмонта, то Андрея Белого, то А. Блока…» (Весы. 1905. № 11. С. 68). Сам Гумилев в рецензии на «Сети» М. Кузмина писал: «наше время Брюсова, Бальмонта и Блока» (Речь. 1908. 22 мая).

3.

Так, на экземпляре «Романтических цветов» против последней строфы стихотворения «Влюбленная в дьявола»:

Я не знаю, ничего не знаю, Я еще так молода. Но я все же плачу и рыдаю И мечтаю всегда, —

Брюсов пометил: «Неплохо. Блок» (Литературное наследство. Т. 27–28. М., 1937. С. 674).

4.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 22 мая 1912 г. (Литературное наследство. Т. 98: «Брюсов и его корреспонденты». М., 1994. Кн. 2. С. 503).

5.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 1 мая 1907 г.: «Его «Нечаянная Радость» заинтересовала меня в высшей степени» (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 432).

6.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 14 июля 1908 г. (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 480).

7.

См. о «ереси В.Иванова, Блока или других» в письме Гумилева к Брюсову от 20 августа 1908 г. (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 482).

8.

Так, метафора техники словесного искусства как «законов рыцарства, когда оно становится великим цехом», развернутая в рецензии С.А. Ауслендера на «Жемчуга» Гумилева (Речь. 1910. 5 июня), является, по-видимому, отголоском подробных бесед Гумилева с Ауслендером весной 1910 г.

9.

См. письмо Гумилева к Брюсову от 2 сентября 1910 г.: «…я несколько иначе понимаю статью Блока. Может быть, под влияньем разговора с ним, я вынес то впечатленье, что он стремится к строгому искусству, которое ему нравится называть религией, от произвольных догадок, выкриков и подмигивания («Земля в снегу»), что он, конечно, совсем неосновательно называет поэзией. Пример – его стихи в «Аполлоне», где он явно учится у Вас» (Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 500). См. также: Кузнецова О.А. Дискуссия о состоянии русского символизма в «Обществе ревнителей художественного слова» // Русская литература. 1990. № 1. С. 200–207.

10.

См. записку Городецкого Блоку от середины октября 1911 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 56).

11.

Новый журнал для всех. 1913. № 5. Стлб. 149.

12.

Эта формула, по-видимому, совпадает с рабочим определением акмеизма, принятым в Цехе поэтов. Ср. записанные Ахматовой в 1961 г. слова М.А.Зенкевича о «Поэме без героя»: «Слово акмеистическое, с твердо очерченными границами» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976. С. 78).

13.

Аполлон. 1912. № 8. С. 60–61. Эту рецензию Блок счел нужным показать матери (см. его письмо к матери от 7 ноября 1912 г. // Письма Блока к родным. Т. II. М.; Л., 1932. С. 230). Анализ гумилевских оценок Блока, равно как и разбор контекста статьи «Без божества, без вдохновенья», см.: Громов П.А. Блок, его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 434–437, 538–551.

14.

Брюсов В. Суд акмеистам // Печать и революция. 1923. № 3. С. 98.

15.

А. Белый вспоминает, что к его приезду в Петербург в январе 1912 г. «был А.А. исключен из тогда лишь сформированного «Цеха поэтов»: за непоявление в Цехе поэтов без уважительных причин» (Эпопея. 1923. № 4. С. 239). Точная дата исключения неизвестна, но, во всяком случае, в телеграмме Цеха, от правленной к чествованию Бальмонта 11 марта 1912 г., среди перечисленных в подписи цеховиков имя Блока отсутствует (Записки Неофилологического общества. Вып. VII. СПб., 1914. С. 58).

16.

См. письмо Ал. Н. Чеботаревской к Вяч. Иванову от 21 января 1913 г.: «…“акмеисты” помешаны на теоретическом, конечно, и платоническом, но от этого не менее яростном преследовании “старших”. Как в былые времена считалось почетным для молодого считать себя чьим-нибудь учеником (ну, хоть Брюсова, Бальмонта), так теперь считается почетным быть врагом старших, не признавать никого кроме себя. Мандельштам ходит и говорит: “Отныне ни одна строка Сологуба, Брюсова, Иванова или Блока не будет помещена в 'Аполлоне' – он скоро (это еще оч<ень> проблематично) будет журналом акмеистов”» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 409–410). Возможно, что сохранившиеся свидетельства «старших» преувеличивают размах антисимволистской кампании. Ср.: «Когда мы возвращались откуда-то домой, Николай Степанович мне сказал про символистов: “Они как дикари, которые съели своих родителей и с тревогой смотрят на своих детей” (А<нна>А<хматова>)» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925 гг. С. 193).

17.

См. письмо Ал. Н. Чеботаревской к Вяч. Иванову от 3 марта 1913 г.: «Городецкий, кроме того, что он ведет кампанию за акмеизм против символизма, позволял себе неоднократно вылазки чисто личные против Вас, Блока, публично. В подвале, читая об акмеизме, он разбирал один Ваш сонет из “Золотых завес”, на каждом шагу спрашивая, “что это значит”, “какой тут смысл”, а также одно стих <отворение> Блока, над кот<орым> тоже прямо издевался» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 413).

18.

Ср. свидетельство недоброжелательного к Гумилеву К.А. Сюннерберга: «Гумилев все же навязчиво лез в вожди. Между тем вождем никто его и не собрался признавать. “Не признают? – Заставлю!” И он стал сам делать себе карьеру. Начал в толпе поэтов работать локтями и кулаком.

Как-то был я на большом обеде, когда чествовали С.К. Маковского, будущего редактора худож<ественно>-литер<атурного> журнала “Аполлон”. <…> Когда садились за стол, я услышал конец разговора, который вел Гумилев с кем-то: “Во всяком случае я считаю себя не ниже Блока; в крайнем случае – Блок, а потом сейчас же после него я ”, – говорил Гумилев, усаживаясь на стуле. Для него, я думаю, не так было важно, чтобы была школа, как было существенно, чтобы он, Гумилев, был признан вождем. Признания кучки друзей, назначенных Гумилевым в акмеисты, ему было мало» (Гречишкин С.С., Лавров А.В. Символисты вблизи. Статьи и публикации. СПб., 2004. С. 215–216).

19.

Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 195 (запись от 2 января 1920 г. о теме доклада Гумилева в Доме искусств). Сходные мысли Гумилев излагал в 1917 г. Г.К.Честертону: «Он не коммунист, но утопист, причем утопия его намного безумнее любого коммунизма. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии. Подобным образом Д‘Аннунцио был возведен на итальянский, а Анатоль Франс – на французский престол. <…> Короли, магнаты или народные толпы способны столкнуться в слепой ненависти, литераторы же поссориться не в состоянии» (The Autobiography of G.K. Chesterton. N.Y., 1936. P. 259–261; Русинко Э. Гумилев в Лондоне: неизвестное интервью // Николай Гумилев: Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 301–302).

20.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. М.—Л., 1963. С. 238.

21.

Кузмин М. Как я читал доклад в «Бродячей собаке» // Синий журнал. 1914. № 18. С. 6.

22.

Куприяновский П.В. Пометки А. Блока на манифестах поэтов-акмеистов // Учен. записки Ивановского гос. пед. ин-та. Т. XII. Филол. науки. Вып. 3. 1957. С. 126.

23.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 181.

24.

Надпись опубликована Д.Е.Максимовым (Ивановский альманах. 1945. № 5–6. С. 229).

25.

Куприяновский П. Сквозь время. Статьи о литературе. Ярославль, 1972. С. 65.

26.

Творчество (Харьков). 1919. № 3. С. 27. Ср., впрочем, отзыв Е.И. Шамурина: «Но ни капли огня, пафоса, вдохновенья. Ничего того, что позволяло бы, а тем более обязывало бы считать автора этих милых, утонченных, но бесконечно холодных стихов подлинным Божией милостью поэтом. Ни одно стихотворение в «Костре» не захватывает, не волнует, не запоминается так, как запоминались в свое время хотя бы «Капитаны» того же поэта» (Ш. [Шамурин Е.И.] Н. Гумилев. «Костер» // Казанский библиофил. 1922. № 3. С. 88).

27.

РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 57. Л. 2–2 об. (опубликовано с неточностями: Знамя. 1964. № 1. С. 196).

28.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 335.

29.

Кузмин М. О прекрасной ясности // Аполлон. 1910. № 4.

30.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. С. 183.

31.

См. воспоминания Владимира Шкловского о том, как Гумилев и Блок во «Всемирной литературе» читали друг другу стихи (Книга и революция. 1922. № 7 (19). С. 57). Споры Гумилева и Блока во «Всемирной литературе» описаны в воспоминаниях В.А. Рождественского, К.И. Чуковского и др.

32.

См., напр., запись от 11 апреля 1919 г.: «Забракован перевод “Гренадеров” коллегией Гумилева. Я заступился за Михайлова» (Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 456). Об этом эпизоде вспоминал один из участников «коллегии Гумилева»: «Блок <…> колебался, следует ли наново перевести “Два гренадера”. Гумилев вызвался предложить ему на выбор с десяток переводов знаменитой баллады и просил друзей и учеников этим заняться. Мы трудились целую неделю, и, право, некоторые переводы оказались совсем недурны. Но Блок отверг их – и оставил старый перевод Михайлова. “Горит моя страна…” – задумчиво, чуть-чуть нараспев произнес он михайловскую строчку, будто в укор всем нам, в том числе и Гумилеву» (Адамович Г. Комментарии. Вашингтон, 1967. С. 114–115). См. также запись от 5 июня 1920 г. о переводах В.П. Коломийцева из Гейне: «Насколько это ближе к Гейне, чем Гумилев!» (Блок А. Записные книжки. С. 494).

32а.

Вот как виделась антитеза двух поэтов человеку, наблюдавшему недолго обоих в 1920 г. – киевскому поэту и художнику Виктору Третьякову: «Мужественно уверенная поступь, военная выправка, прямо и чуть гордо поставленная голова, коротко остриженная. Плотно сжатый рот. В походке, выгибе спины и профиле есть что-то, напоминающее тигра. Золотистые ресницы прикрывают прямо и непреклонно смотрящие зрачки.

Таков Николай Степанович Гумилев, ровно год тому назад павший в Петрограде от пуль Чека.

Какая разница между ним и другими литераторами! Он и Александр Блок – два полюса.

Блок – это музыкальная лирика, это – хаос и стихия, ломающие форму. Гумилев – это форма, сковавшая хаос, это поэт зрительного образа. Блок пассивен в жизни, статуарен, мечтательно-созерцателен. Гумилев – энергичный, упругий, как пружина, мускулистый действователь, у него темперамент искателя, борца и смельчака. Всегда молчаливый и грустный Блок, медленный и сосредоточенный в себе, словно носящий роковые предчувствия, – весь он как-то вне жизни. Он проходит мимо нее, испытующе заглядывая ей в очи, читая в них темные пророчества. Слегка загорелый, женоподобно красивый и чуть надменный, он матовым, усталым, медленным голосом, слегка в нос и нехотя читает на литературных вечерах свои ночные, неуловимо струящиеся стихи.

Его поэзия– это вещание строго печальной от знания будущего древней Сибиллы. Взволнованный и опьяненный мгновением, он точно эллинская пифия, в полузабытье слагает певучие, трепетные, всегда неясные и странно томящие песни. Не ищите у него образов – он весь в мелодии, не ищите у него определенности и скульптурности: он – весь темная, страшная неизбежность, он – во власти глухих ночных пророчеств. Он к концу своей недолгой жизни стал чеканнее и яснее, но не это характерно для него. Блок служит богу Дионису, а не Аполлону. Он потомок Лермонтова, а не Пушкина.

А Гумилев… Весь он стальной, этот всегда безукоризненно одетый поэт, сильным гортанным баритоном читающий публично такие же, как он сам, кованые стихи. Он так любит точность, стройность, ясность и теорию. Он даже язык богов – поэзию хочет подчинить железному закону необходимости. Он считает поэта таким же цеховым мастером слова, как портного, живописца, ткача, мастером в лучшем смысле, мастером, преодолевшим технические трудности искусства, сознательным и образованным руководителем вдохновения. Он искренно считает возможным учить хорошо писать стихи, шлифовать сырое дарование. Он напоминает древних мастеров слова: миннезингеров, труверов и менестрелей, создавших стройную науку слагания песен. Леонардо да Винчи писал: “Сначала научись всему тому, что нужно для твоего искусства, а потом трогай души”, и Гумилеву, конечно, был мил этот девиз. Гумилев так любил преодолевать технические трудности словесного искусства, влагая свое вольное и безудержное вдохновение в старинные строгие формы сонета, терцины и октавы; он владел этими формами в совершенстве. И как не похож на него прихотливый, стихийный Блок, никогда не написавший ни одного сонета, не любивший скованных форм. В своем поэтическом творчестве Гумилев продолжает и ярко утверждает себя как человека необычных устремлений. Он весь в стародавних временах, в зловеще-хмуром Средневековье. У него всюду опьянение стариной и необычайным соотношением явлений. Образы рыцаря, пирата, отважного конквистадора, жреца, воина создаются им с особой любовью. Но эти древние персонажи он вплетает в странный, капризно-изысканный замысел. Вы читаете балладу Гумилева или лирическое стихотворение и никогда не знаете, к какой развязке приведет его беспокойная и пестрая фантазия» (Третьяков В. Светлой памяти Н.С. Гумилева (К годовщине его смерти) // Сегодня (Рига). 1922. 1 сентября; характерны аберрации увлеченного антитезой читателя – Блок, конечно, писал сонеты).

33.

См. свидетельство частой собеседницы Блока в 1918–1921 гг.: «Все, что в современной поэзии не было “круглым”, то есть таким, где не за что “зацепиться”, находило отклик в сознании Блока. Но бывали случаи, когда бесспорный талант проявлялся в сочетании с неприемлемыми для Блока чертами этики и эстетики. И неприятие это переходило не в личную, а, я бы сказала, в гражданственную неприязнь. Так было с поэзией Н. Гумилева. <…> Про Гумилева: “Все люди в шляпе – он в цилиндре. Все едут во Францию, в Италию – он в Африку. И стихи такие, по-моему… в цилиндре”» (Книпович Е. Об Александре Блоке. М., 1987. С. 22, 73). Ср.: «Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: “Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать – почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать”» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 260). Позднее Ахматова находила разные, не невероятные объяснения – ср., например, запись 1926 года: «АА рассказывала, что читала в Москве только что изданные письма Блока, из которых видно, что Блок был под большим влиянием (биографически) Мережковских, и это подтверждает мысли АА, что враждебное отношение Блока к Гумилеву вышло из дома Мережковских» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. Париж; М., 1997. С. 61–62).

34.

Чуковский К. Чудотворство любви // Литературная газета. 1965. 26 июня.

35.

Полуироническое (писано в 1926 г.) резюме соратника Гумилева в этом эпизоде: «Когда “Цех” сверг соглашательское правление Союза поэтов, возглавлявшееся Блоком <…> и образовал собственное “фашистское” правление во главе с Гумилевым…» (Иванов Г. Собр. соч. в 3 тт. Т. 3. М., 1994. С. 271).

36.

Лурье В. Маленькая столовая напротив кухни // Дни. 1923. 17 июня.

37.

В 1917 г. Гумилев писал Ларисе Рейснер: «Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр. Что из того, что в этом я немного искуснее моих сверстников» (Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 200).

38.

Записки Института Живого Слова. Пб., 1919. С. 76. Поводом для обсуждения такой возможности были, по-видимому, сообщения об изобретении «машинки для мышления», комбинирующей слова (см., напр.: Машинка для писателей // Вестник литературы. 1917. № 1. Стлб. 14–17).

39.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 398.

40.

Резонатором, а может быть, и источником блоковских настроений были суждения его родных и знакомых. См., например, письмо А.А. Кублицкой-Пиоттух к К.И. Чуковскому от 23 февраля 1921 г.: «Вчера Саша принес “Дракона”, издание цеха поэтов. Я прочла все эти стихи и поразилась их убожеством, сочиненностью, вычурностью, холодностью, ветхостью. <…> Но мне хотелось бы знать Ваше мнение о Осипе Мандельштаме, Ходасевиче, Лозинском и родоначальнике их Гумилеве. Мне все это представляется поэзией вырождения: писано зря, нарочито не из органической потребности и совсем не потому, что есть что сказать, а чтобы называться поэтом <…> Прочтите нам, Корней Иванович, напишите и прочтите, а не то ведь Эйхенбаумы всех их нарядят в тоги гениальности, этих бедняг, сидящих по уголкам» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 317–318). Ср. сведения, собранные П.Н. Лукницким для «Трудов и дней» Гумилева: «1921. Апрель. Ал. Блок написал статью “Без божества, без вдохновенья”. Статья эта (Н.С. читал ее в рукописи) привела к разрыву личных отношений между Н.С.(?) и Ал. Блок <…> 1921. Май. Написал ответную статью на статью Ал. Блока “Без божества, без вдохновенья” С.Г. Каплун. Примечание. Статья не сохранилась» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 320–321). Е.Ф. Книпович вспоминала три года спустя: «Надо сказать, что в это время Ал<ександр>Ал<ександрович> встречался с Гумилевым во “Всемирной литературе” и вел с ним нескончаемые споры, стараясь если не принять, то понять, найти что-нибудь живое и подлинное в credo акмеизма. Это не удалось, и тогда он согласился на предложение Чуковского и написал статью, которой несвойственное ему в последние годы полемическое заострение он объяснил тем, что “я десять лет слушал и старался, чтобы мне что-нибудь понравилось, и больше не хочу, пусть они теперь слушают”» (Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 293).

41.

«АА говорила о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей «Без божества, без вдохновенья», поступил крайне неэтично и нехорошо. А Гумилева упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. С. 151).

42.

Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. С. 423.

43.

Письмо А.М.Ремизова к Гумилеву от 2 февраля 1909 г. (Гумилев Н. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 228).

44.

РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 135. Л. 187.

45.

Кузмин М. Условности. Статьи об искусстве. Пг., 1923. С. 107.

46.

Блок писал матери об этом сборнике: «У Гумилева мне многое нравится» (Блок А.А. Письма к родным. Л.; М. 1932. т. II. С. 196). См. также его письмо к Гумилеву от 14 апреля 1912 г. (Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 8. М.-Л., 1963. С. 386).

47.

Гиперборей, 1913. № 7. Пьеса написана под несомненным влиянием драм И. Анненского. Ср. воспоминания Ахматовой о ее разговоре с Блоком 25 ноября 1925 г.: «АА вместе с Блоком выступала на Бестужевских курсах, где был закрытый вечер. Блок говорил АА, что “Актеон” (которого Николай Степанович перед тем прислал Блоку – в номере “Гиперборея”) ему не нравится» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. С. 31). Ср. об этом разговоре: «Блок <…> фыркнул на Гумилева» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 81).

48.

Альманах муз. Пг., 1916. С. 57–60.

49.

Русская мысль. 1917. № 1. С. 66–97. В том же номере публиковались фрагменты из «Возмездия». Впоследствии Блоку пришлось рассматривать «Гондлу» в связи с планом «Исторических картин» (Блок А. Записные книжки. С. 477, 497).

50.

Аполлон. 1917. № 6–7. С. 17–57.

51.

См. объявление о включении «Дон-Жуана в Египте» в репертуар театра «Маски» (Вечерние новости (Москва) 1917. 25 мая). Ставили эту пьеску и во Владивостоке в годы Гражданской войны, а ранее, в 1913 г., – в любительском кружке в Митаве; дважды ставилась «Гондла» и т. д.

52.

Городецкий С. Беллетристика в 1917 году // Кавказское слово (Тифлис). 1918. 3 января.

53.

Идея этого вечера была связана с юбилейными торжествами – столетием Отечественной войны // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 200–201). В программе, в числе прочих, были названы произведения С. Ауслендера, С. Городецкого, Н. Гумилева.

54.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 161.

55.

РГАЛИ. Ф. 147. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 2.

56.

Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 313–314.

57.

См. письмо А.А. Кублицкой-Пиоттух к М.А.Бекетовой от 17 апреля 1921 г. (Литературное наследство. Т. 92. Кн. З. С. 521).

58.

Литературное наследство. Т. 27–28. М., 1937. С. 565.

59.

Жизнь искусства. 1921. 30 августа. В связи с этим в гумилевских бумагах, изъятых ВЧК, появляются телефоны Детского театра, режиссера этого театра Генриетты Паскар и завфинчастью А.М. Данкмана (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 279; воспроизведено неверно).

60.

Чешихин Вс. Е. Дневник 1918 г. (РГАЛИ. Ф. 553. Оп. 1. Ед. хр. 1163. Л. 32).

61.

Театр должен был быть рассчитан всего на 60 зрителей. Режиссерами должны были стать В.Н. Соловьев и С.Э. Радлов, заведующим репертуаром – Гумилев (Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 2007. С. 211).

62.

Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С. 272.

63.

Городецкий С. Рецензия на «Лирические драмы» // Образование. 1908. № 8. Отд. 4. С. 68. Ср. также: «Три лирические драмы Блока являются лишь развитием излюбленных стихотворений. Но самое построение драматического произведения по методу лирического стихотворения является новым» (Городецкий С. Блок А.А. // Новый энциклопедический словарь. Т. 6. СПб., 1912. Стлб. 900).

64.

Чулков Г. Лирическая трагедия // Золотое руно. 1909. № 11–12. С. 54.

65.

К.А. Вогак, соратник Мейерхольда по обновлению театральной стилистики, писал о «Розе и кресте»: «…глубокое и мудрое содержание драмы влито в законченную и уравновешенную сценическую форму. <…> Вообще пьеса дает много простора для работы и актеров, и режиссера. Остается пожелать, чтобы она <…> не в пример многим и многим современным пьесам, проложила себе быстрый путь на сцену» (Любовь к трем апельсинам. 1914. № 1. С. 56–57). Впрочем, именно то обстоятельство, что ряд сцен пьесы, по словам К.А. Вогака, предполагал «развитие пышного театрального зрелища», затрудняло ей путь на сцену. Н.Н. Евреинов писал В.В. Каменскому в 1922 г.: «Потом помни, что чересчур постановочные вещи невыгодны для драматурга. Напр<имер>, “Роза и крест” Блока нигде из-за этого не идет. Опять же “Фауст” Гете!» (Современная драматургия. 1988. № 4. С. 238). Само собой разумеется, что пьесы Блока казались несценичными противникам нового театра вообще. См., скажем, статью историка театра Бориса Варнеке «А. Блок и театр» (Вечерние известия. Одесса, 1926. 5 декабря).

66.

Victor [В.М. Жирмунский]. Московский камерный театр // Биржевые ведомости. 1917. 18 февраля.

67.

Возможно, толчком к этому гумилевскому сближению послужили слова Пушкина по поводу плана «драмы о папессе Иоанне»: «Лучше сделать из нее поэму в стиле “Кристабель” или же в октавах». С тем ощущением, что сквозь драму Блока «просвечивает» ее эпический прототип, столкнулась при постановке «Розы и креста» труппа МХТ. По словам В.И. Качалова, от декораций М.В. Добужинского пришлось отказаться, «так как выяснилась необходимость дать пьесе Блока легкую оправу, чтобы она смотрелась так, как переворачиваются страницы книги. Постановку на занавесе поручено было выполнить художнику И.Я. Гремиславскому» (Беседа с В.И. Качаловым // Россия. (София). 1920. 20 октября).

68.

Н.М. Волковыский передает слова Гумилева: «У Блока есть одно-два стихотворения, которые выше всего, что я написал за всю свою жизнь» (Сегодня. (Рига) 1931. 15 сентября).

69.

Неточная цитата из стих. «В кабаках, в переулках, в извивах…».

70.

За четыре года до этого в статье «Жизнь стиха» Гумилев назвал «Незнакомку» в числе «живых» стихотворений современной русской поэзии, но от разбора ее воздержался, потому что «о ней столько писалось» (Аполлон. 1910. № 7. С. 12). По-видимому, он имел в виду прежде всего анализ «Незнакомки» в статье Иннокентия Анненского «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 2. С. 7–9).

71.

Гумилев Н. Письма о русской поэзии. С. 266–267.

72.

Рафалович С. Памяти Ал. Блока // Фигаро (Тифлис). 1921. 25 декабря.

72а.

По свидетельству Веры Лурье, Гумилев говорил: «Это будет предисловие в стихах к моей новой книге» (В. [Лурье В.И.] Последние дни Гумилева // Сегодня (Рига). 1921. 20 декабря).

73.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 251–253.

74.

Там же. С. 253.

75.

Чуковский К. Александр Блок как человек и поэт. Пг., 1924. С. 45.

76.

Зингерман Б.И. Очерки истории драмы XX века. М., 1979. С. 15.

77.

Скафтымов А. К вопросу о принципах построения пьес А.Чехова // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 419. О роли театра Чехова в духовном мире Блока см.: Родина Т. А. Блок и русский театр начала XX века. М., 1972. С. 211–216.

78.

Шверубович В. Люди театра // Новый мир. 1968. № 8. С. 95.

Читатели Гумилева

С легкой руки Г.П. Струве разговор о тайном культе Гумилева в советской России1 повелось начинать со стихотворения Николая Моршена (Марченко):

С вечерней смены, сверстник мой, В метель дорогою всегдашней Ты возвращаешься домой И слышишь бой часов на башне. По скользоте тротуарных плит Ты пробираешься вдоль зданья, Где из дверей толпа валит С очередного заседанья. И, твой пересекая путь, Спокойно проплывает мимо Лицо скуластое и грудь С значком ОСОАВИАХИМа. И вдруг сквозь ветер и сквозь снег Ты слышишь шепот вдохновенный. Прислушайся: «Живут вовек». Еще: «А жизнь людей мгновенна». О, строк запретных волшебство! Ты вздрагиваешь. Что с тобою? Ты ищешь взглядом. Никого. Опять наедине с толпою. Еще часы на башне бьют, А их уж заглушает сердце. Вот так друг друга узнают В моей стране единоверцы.

Мой друг и коллега Георгий Ахиллович Левинтон записал по моей просьбе рассказ о встрече с автором этого стихотворения:

Я виделся с Николаем Моршеном (Н.Н. Марченко) один раз, один вечер, этим знакомством был обязан Ольге Раевской-Хьюз: услышав, что мы после Беркли будем в Монтерее, она спросила, знаю ли я Моршена, и дала его телефон. Я позвонил, он сразу же без вопросов пригласил нас с женой на тот же или следующий вечер. Дамы готовили ужин или говорили о нем, а мы разговаривали в другой комнате. Разговор зашел о читательской биографии, что-то совсем простое, кажется, Моршен говорил, что Мандельштама прочел намного позже, чем Гумилева (напомню, речь шла о конце 30-х годов в Киеве). Я сказал: «А Ваши стихи я впервые прочел в предисловии Г. Струве к сб. “Неизданный Гумилев”» (изд. им. Чехова, 1952 – там цитируется не все стихотворение «С вечерней смены, сверстник мой», а только ключевые строки, относящиеся к Гумилеву). Я прочел и запомнил этот финал «Вот так друг друга узнают / В моей стране единоверцы», Струве не назвал имени поэта, только упомянул, что он принадлежит ко второй эмиграции (времени Второй мировой войны), потом уже, когда я как-то процитировал эти строчки, мне назвала имя Моршена (с ударением на последнем слоге) Е.Рабинович, еще позже я прочел все стихотворение в 4-м томе собрания сочинений Гумилева (Вашингтон, 1968. С. 574–575).

Моршен удивился, что я вообще читал что-то из его стихов, и потом продолжал говорить о своей молодости, как будто перерыва не было, но затем как-то незаметно, ничем не обозначив начало нового эпизода, стал рассказывать, как он шел по коридору Киевского университета и вдруг услышал, как молодой человек читает своей девушке (видимо, в назидание) стихотворение «Индюк». Он повернул голову, кажется, встретился взглядом с читавшим, и прошел дальше. «Я счел, что могу в стихах несколько видоизменить этот эпизод», – закончил рассказ Моршен. Я цитирую, конечно, неточно, но смысл был тот, что именно этот эпизод, переведенный в более «патетический» регистр (там цитируются с метрической модификацией строки из стихотворения «Фра Беато Анджелико» («В стране, где гиппогриф веселый льва…»), и стал основой упомянутого мною стихотворения.

«Шепот вдохновенный» – эзотеричность, приглушенность, недомолвки – окрасили всю историю культа Гумилева, возникнув с появлением первых признаков официального табу2. Его имя стало существовать в литературных текстах в режиме загадки. Читатель распознавал его присутствие, шла ли речь о попытке цельного, хоть и приблизительного «стилистического портрета» его поэтического мира – как в стихотворении Антонины Мухаревой «Памяти поэта»:

Для меня ли стрела арбалета, Свист пращи, облетающий мир — С того дня, как мне стал амулетом Синий камень – священный сапфир. Если этот безоблачно-синий Временами туманится взор, Знаю – тигры спустились к долине Из лесов заповедных гор. Раскаленные пасти все ближе! В тростниках пробегающий взгляд, И под кровлями пальмовых хижин Старики собирают ребят. К водопою траву приминая, У священной реки залегли… В эту ночь безрассудная Майя Управляет всей кровью земли. Гонг, протяжно ревущий у храма, Точно звон притупленных мечей. И предвечные Будда и Брама Не приемлют молитвы ничьей. Голоса завывающей меди Отдаются так больно в висках. И мой лоб и пылает, и бледен, И горячею стала рука. И как в полночь у храма Изиды, Сердце в пьяном, багряном хмелю, И того, кого так ненавидел, Я опять безответно люблю. И взращенный в далеком Сиаме В недрах гор, ограждающих мир, Берегу я безоблачный камень, Синий камень – священный сапфир3, —

или о его проникновении на страницы периодики под псевдонимами «акмеист» и «акмеисты» (портреты Н.К. Шведе-Радловой «заставляют вспомнить другую, раннюю ее работу – портрет поэта акмеиста, в котором “стиль” не мешал характеристике»4), «поэт»5, «автор “Заблудившегося трамвая”»6, или о неподписанных эпиграфах, как к стихотворению Сергея Рудакова «Жизнь» («Мелькают дни, часы, минуты…»):

Остановите, вагоновожатый, остановите сейчас вагон7, —

или к сборнику В. Заводчикова:

Ни шороха полночных далей, Ни песен, что певала мать, Мы никогда не понимали Того, что стоило понять8, —

или об анонимных цитатах по разным поводам – в очерке о капитане теплохода: «…бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет»9, в пересказе пьесы о ссыльной польской бунтарке, умирающей в тайге:

Там в далекой Сибири, Где плачет пурга, Застывают в серебряных льдах мастодонты… И не их ли тоска Там шевелит снега, Красной кровью не их ли горят горизонты10, —

в рассуждении о пользе воображения после пересказа мыслей Писарева об умении мечтать и после «пылинки дальних стран»: «Это – из Блока. А другой поэт сказал:

В каждой луже – запах океана, В каждом камне – веянье пустынь…

Пылинка дальних стран и камень на дороге! Часто с таких вот пылинок и камней начинается неукротимая работа воображения»11, – где активизация пытливости читателя в поисках «другого поэта» вторит гимну воображению, или, наконец, о полутайных его стихах в устах беллетристических персонажей, как, например, в «Наших знакомых» Юрия Германа, где герой «очень долго, страшно завывая и тараща глаза, читал:

Я счастье разбил с торжеством святотатца, И нет ни тоски, ни укора…12, —

или же в устах косоплечего главного бухгалтера правления «Красного Металлурга», который во время лодочной прогулки по Фонтанке увидел:

Впереди, через Садовый мост, рванулся к Марсову полю трамвай. Косоплечий потянулся и продекламировал:

– Остановите, вагоновожатый! Остановите сейчас вагон!

– О-о! – с уважением пробормотал латыш: – Та фы поэт!

– Питаю некоторую склонность! – иронически ответил косоплечий. – А вы?13, —

или в «Голубой книге», где строки из «Фарфорового павильона» приобретают почти невытравимый зощенковский привкус:

Мы ему сказали:

– Уезжайте теперь. И лучше всего, устройтесь там у себя на работу. И параллельно с этим пишите иногда хорошие стихи. Вот это будет правильный для вас выход.

Он сказал:

– Да я так, пожалуй, и сделаю. И я согласен, что молодые авторы должны, кроме своей поэзии, опираться еще на что-нибудь другое. А то – вон что получается. И это правильно, что за это велась кампания.

И, поблагодарив нас, он удалился. И мы, литфондовцы, подумали словами поэта:

О как божественно соединенье Извечно созданного друг для друга, Но люди, созданные друг для друга, Соединяются, увы, так редко14.

Школы читателей, как известно, «подчас даже группирую[т]ся и независимо от наличных на Парнасе партий»15. И не только на Парнасе, но также и в агоре. С одной стороны, как симптом известного диссидентства (ср. характеристику ленинградского Института экранного искусства в середине 1920-х: «В этом особняке приобщались к высокому искусству экрана <…> молодые люди, с упоением читавшие Гумилева и избегавшие слова “товарищ”»16) интерес к стихам расстрелянного не раз попадал в разносы17, доносы18 и показания19, стихи Гумилева изымались при обысках20. С другой стороны, в конце 1920-х – начале 1930-х интерес к Гумилеву охватил широкий круг молодых советских, даже пролетарских21 и крестьянских22 поэтов, не говоря уже об образованном слое молодежи23, заявлен был и самим Александром Жаровым24 и вызвал разговоры о необходимости переиздания Гумилева, на которые отзывался Маяковский в 1929 году на пленуме РАППа, нападая на Цветаеву: «Это полонщина <…>, которая агитировала за переиздание стихов Гумилева, которые “сами по себе хороши”. А я считаю, что вещь, направленная против Советского Союза, направленная против нас, не имеет права на существование, и наша задача сделать ее максимально дрянной и на ней не учить»25.

Школа читателей состояла из просто читающих Гумилева (выписывающих, переписывающих, хранящих26, размножающих, распространяющих, начитавшихся27, подражающих28, имитирующих29) и «вычитывающих» Гумилева с большим или меньшим основанием из всего наличного корпуса русской и советской поэзии. Назовем из последних лишь некоторых:

Георгий Горбачев:

«И вот под небом, дрогнувшим тогда, / Открылось в диком и простом убранстве, / Что в каждом взоре пенится звезда / И с каждым часом ширится пространство» (Н.Тихонов)30.

Марк Слоним:

«Над зеленою гимнастеркой / Черных пуговиц литые львы; / Трубка, выжженная махоркой, / И глаза стальной синевы» (Н.Тихонов)31.

Дмитрий Святополк-Мирский:

«И все мне казалось – за поворотом / Усатые тигры прошли к водопою», «Откуда ты? Какой вокзал / Тебе продал билет?» (М. Светлов)32.

Алексей Эйснер:

«Одинокая пальма вставала над ним / На холме опахалом своим, / И мелькали, сверлили стрижи тишину / И далеко я видел страну» (И.Бунин)33.

Владимир Державин:

«Далека симбирская глушь, / тихо времени колесо… / В синих отблесках вешних луж / обывательский длинен сон. / По кладовым слежалый хлам, / древних кресел скрипучий ряд, / керосиновых тусклых ламп / узаконенная заря. /. / И никак не уйти от глаз, / просквозивших через века, / стерегущих и ждущих в нас / взгляд ответный – большевика» (Н. Асеев)34.

Иннокентий Оксенов:

«Здесь спор ведут с единоверцем, / Засыпав лошадям овса, / И, ставни с вырезанным сердцем / Закрыв, спускают на ночь пса» (В.Рождественский)35; «Пар клокочет, и поднят якорь / Вымпела высоко взнесены / Над отчалившими по знаку / Быстроходной рабочей страны»; «А мне представлялось: когда на восходе / Пустым океаном владеет заря, / И льдины отколотые проходят, / Холодной прозеленью горя, / – На ледоколе, а то на собаках, / Стремлюсь в снеговой непрерывный мятеж; / Как горько, бывало, проснуться, заплакав / От явной несбыточности надежд» (В. Наумова)36; «Искатели таинственных цветов, / Не внесенных в тома энциклопедий, / Во снах мы видим чашечки из меди… / …Мы видим сны и сотни поездов, / Товаропассажирских и почтовых, / Всегда служить ботанике готовых, / Спешат к лесам, где бурые медведи, / К озерам, где разрезана жара / Грудными плавниками осетра…» (В. Саянов)37.

Абрам Лежнев:

«Обозы врозь, и мулы – в мыле, / И в прахе гор, в песке равнин, / Обстрелянные, мы вступили / В тебя, наказанный Казвин!» (Э. Багрицкий)38.

Евгения Мустангова:

«За отряд улетевших уток, / за сквозной поход облаков / мне хотелось отдать кому-то / золотые глаза веков…» (Н.Асеев)39.

Николай Степанов:

«Двух бокалов влюбленный звон / Тушит музыка менуэта. / Это празднует Трианон / День Марии Антуанетты» (М.Светлов)40.

Вячеслав Завалишин:

«В рыжих травах гадюки головка / Промелькнула, как быстрый укол, / Я рукой загорелой винтовку / На вечернее небо навел» (Н.Тихонов); «Я любил ветер верхних палуб, / Ремесло пушкаря, / Уличные скандалы / И двадцать пятое октября» (И. Эренбург); «Мы в походе не спим недели, / Извелись от гнилой воды; / Наши волосы поседели / От своей и чужой беды» (А.Сурков)41.

Николай Вильям-Вильмонт:

«Середина нынешнего века, / Втиснутая в ямбы и гранит / Жесткими руками человека / Что-то первобытное хранит» (А. Межиров)42.

Последний случай снова сплетает поэтику и политику, когда примстившееся сходство «интонации», тематические якобы переклички (включающие полемику) и другие сближения обладают зловещей силой и заставляют доброжелателей выгораживать тех, кто запятнан реминисценцией. Так было, когда тень «Моих читателей» упала на стихи безупречно-советского Виктора Гусева:

Я был в Самарканде, я Волгу видел, Я по небу мчался средь жутких стихий. Работал в газетах полков и дивизий, На канонерках читал стихи. Я в краснофлотском играл джаз-банде. Я в шахты спускался, взлетал наверх И всюду: в Свердловске, в Кузнецке, в Коканде, Я был как поэт и как свой человек. В шинели, в шубе, в бухарском халате, У южных пустынь и у северных льдин Встречал меня друг, однокашник-читатель, Суровой и честной руки гражданин. И хоть не отмечен я славой и стажем, Я видел: он знает, чем я дышу. И любит за каждую песню и даже За ту, что я завтра ему напишу.

При чтении этих стихов Гусева приходят на память стихи певца русского империализма, Гумилева, написанные на «аналогичную тему». В данном случае не важно, задавался ли Гусев целью противопоставить немощной теме, развернутой предельно себялюбивым певцом русского фашизма, великую тему нашей жизни, нашей гордости и нашей славы, или он этой целью не задавался. Важно то, что это противопоставление получилось. Тема у Гумилева – бледная, немощная, несмотря на все попытки оживить ее. Тема Гусева – яркая, красочная тема. Мы не говорим здесь о качестве талантов. Но мы должны сказать, почему бесцветна, нежизненна тема у Гумилева и почему многоцветна, полнокровна тема у Гусева. У Гумилева тема бесцветна потому, что отражает идеологию квасного националистического хвастовства тем, что он тоже на канонерках читал стихи43.

В этом случае пришлось целую статью посвятить неуместности самого совместного называния двух имен44.

Таким образом, не только цепкой или рассеянной памятью стихотворцев, не только солидаризирующимися и полемизирующими, но и усилиями этих (и целого ряда других) «вычитывающих» в русской и советской поэзии (как в поэзии после Гумилева, так и в поэзии до него45) создавался некий обширный «quasi-гумилевский текст».

Впервые: Natales grate numeras? Сборник статей к 60-летию Г.А. Левинтона. СПб., 2008. С. 548–560.

Комментарии

1.

Струве Г. Николай Гумилев – жизнь и личность // Гумилев Н. Собрание сочинений. Вашингтон, 1962. Т. 1. С. XLIII; стихотворение Н. Моршена напечатано в журнале «Грани» (1950, № 8).

2.

Ср. зафиксированный 18 января 1924 г. разговор с одним марксистским критиком: «Среди разговора узнал от Войтоловского, что само имя расстрелянного Гумилева запрещено упоминать. Против Львова-Рогачевского, который в своей “Истории” русской новейшей литературы посвятил этому поэту отдельный раздел – страшное возмущение… Как посмел?!») (Ефремов С.О. Щоденники. 1923–1929. Київ, 1997. С. 58). Об этом периоде см. содержательную публикацию: Двинятина Т.М. Н.С.Гумилев в литературном сознании конца 1920-х годов (Из комментария к дневнику П.Н.Лукницкого) // Печать и слово Санкт-Петербурга. Сб. науч. трудов. Петербургские чтения 2003. СПб., 2003. С. 183–194.

3.

Мухарева А. Cartes postales. Стихи. Кн. 3. Саратов, 1923. С. 79–80. Антонине Николаевне Мухаревой (1891–1962) принадлежали также сборники «Стихи. Кн. 1» (Пг., 1916), «Стихи. Кн. 2» (Саратов, 1921). О первой книге Давид Выгодский писал: «Зато образцы она выбирает в большинстве случаев со вкусом: это чаще других Гумилев и Ахматова…» (Летопись. 1917. № 7–8. С. 328). До известной степени обоснованно приписывание ей появившейся тогда же в том же Саратове рецензии на «Огненный столп», подписанной инициалом «М.» (Галушкин А.Ю. (сост.). Литературная жизнь России 1920-х годов: События. Отклики современников. Библиография. Т. 1. Ч. 2. М., 2005. С. 142), но все же ряд мотивов в ней (память об отзыве И.Анненского, деление акмеистов на левое и правое крыло и др.) склоняет к предположению об авторстве М.А.Зенкевича. Ср.: «Небольшая в 70 стр., изящно изданная, вышедшая в августе сего года, книжка стихов Гумилева теперь, после его смерти, приобретает особый интерес и значительность. Ею, так же, как и еще не появившейся книгой “Посредине странствия земного”, подводится неожиданный итог творчеству поэта. И точно предчувствуя это, поэт начинает свою книгу стихотворением “Память”. <…> В ряде стихотворений (“Молитва мастеров”, “Персидская миниатюра”, “Мои читатели”) дается поэтом определение и оценка своей поэзии. Он остерегается тех учеников,

Которые хотят, чтоб наш убогий гений Кощунственно искал все новых откровений.

И действительно, в новейшей поэзии Н.Гумилев занимал позицию правых – акмеистов парнасцев, неоклассиков, предпочитавших усовершенствовать старые испытанные приемы, чем рисковать на еще неизвестное новое. Экзотические и декоративные мотивы всегда были у Н.Гумилева лучшими в его творчестве, выделяются они и в “Огненном столпе” (“Слоненок”, “Леопард” и др.). Одним из основных устремлений Н.Гумилева как акмеиста было – стремление к мужественному в противоположность вечно-женственному символистов. В стихот<ворении> “Мои читатели”, одном из лучших в сборнике, поэт с гордостью указывает на своих поклонников. <…> Сильные, злые и веселые возят его книги в седельной сумке, читают в пальмовой роще, забывают на тонущем корабле, потому что

Я не оскорбляю их неврастенией, Не унижаю душевной теплотой <…>

Среди современной поэзии футуристов и имажинистов, часто “оскорбляющих неврастенией”, это спокойное признание поэта особенно характерно. Последние стихи дорисовывают знакомый уже читателям по прежним книгам образ Гумилева как поэта. В них он является уверенным мастером избранного им стиля. Меньше чувствуется главный недостаток его поэзии – приподнятый и риторический пафос, за что когда-то Инн. Анненский назвал его поэзию бутафорской, недостаток общий у Гумилева с его былыми учителями Теофилем Готье и Брюсовым, и особенно заметный в первых книгах его, в “Жемчугах” и “Чужом небе”. Книга озаглавлена “Огненный столп”, и действительно, стихи ее блещут молниями каких-то предчувствий. Поэту чуется рождение в современном человеке под скальпелем природы и искусства “органа для шестого чувства” (“Шестое чувство”). Молниями каких-то прозрений пронизаны стихи “У цыган” и особенно “Заблудившийся трамвай”, где сознание поэта сливается с каким-то жившим до него и с я будущим. <…> Книга заканчивается небольшой поэмой “Звездный ужас”, в которой очнулась память поэта, понявшего что —

…Наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа В зоологический сад планет».

(Саррабис (Саратов). 1921. № 4. С. 12).

Ныне эта рецензия перепечатана в подборке журнальных сочинений М.Зенкевича саратовского периода (Волга – XXI век. 2008. № 3–4).

4.

Голлербах Э. Выставка «Шестнадцати» // Красная газета. Веч. вып. 1927. 30 апреля.

5.

См. репродукцию парижского портрета Гумилева работы Натальи Гончаровой (1917), озаглавленную «Поэт», в харьковском журнале «Календарь искусств» (1923. № 5).

6.

См.: Морев Г. СВ // НЛО. 2000. № 46. С. 151; автор упомянутой здесь статьи о трамвае в русской поэзии хотел было взять эпиграфом к ней «И все твое лицо прекрасно, как трамвайное кольцо. Н. Г.», но издатели бестрепетно сняли эпиграф – чтоб не дразнить цензуру. Тем более что так оно и было, но инициалы принадлежали не автору «Заблудившегося трамвая», а автору стихотворения «Окраины враждебных городов», написанного в 1965 г. в Риге, – Наталье Горбаневской.

7.

Спектр. Сборник стихов. Издание авторов. Ленинград, 1927. С. 18.

8.

Заводчиков В. Седое время. Л., 1928. С. 9. О влиянии Пастернака и Гумилева на Владимира Павловича Заводчикова (1904–1969) и Дмитрия Анатольевича Левоневского (1907–1988) см.: Чевычелов Д. О «божественном треугольнике» // Студент (Л.). 1928. 22 апреля.

9.

Братья Тур [Тубельский Л. Д., Рыжей П. Л.]. Последний романтик // Известия. 1934. 30 октября.

10.

Крути И. Альбина Мегурская // Современный театр. 1929. № 12. С. 8. Исаак Аронович Крути (1890–1955) – историк театра; разбивку на строки сохраняем.

11.

Паустовский К. Золотая роза. Заметки о писательском труде. М., 1956. С. 151; цитата, конечно, была замечена в русской зарубежной печати: Чемесова А. [Ширинкина А.] Путешествие без карты // Грани. 1956. № 30. С. 151.

12.

Герман Ю. Наши знакомые. Л., 1936. С. 480–481.

13.

Грабарь Л. Журавли и картечь: Повести. М.,—Л., 1928. С. 103; Леонид Юрьевич Грабарь (Шполянский; 1896–1938) – ленинградский прозаик, расстрелян.

14.

Красная новь. 1935. № 7. С. 32; ср. там же анонимное: «Но все же навеки сердце угрюмо, / И трудно дышать, и больно жить» (С. 5).

15.

Томашевский Б. Пушкин – читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти проф. С.А. Венгерова. М.; Пг., 1922. С. 212.

16.

Садовский А., Славентатор Д. Фридрих Эрмлер // Литературный современник. 1941. № 3. С. 107.

17.

Один из примеров: в 1928 году на пленуме Сибирского краевого комитета партии обсуждался тот факт, что «один мальчик посвятил свои стихи Н. Гумилеву» (Вивиан Итин – письмо А.М.Горькому // Литературное наследство Сибири. Новосибирск, 1969. Т. 1. С. 38). Возможно, что речь шла о поэте Константине Беседине, авторе сборника «Странствования» (1923) и сотруднике многих сибирских журналов и газет (Здобнов Н.В. Материалы для сибирского словаря писателей. М., 1927. С. 13), пославшем из Новосибирска в Ленинград в 1925 г. на имя Георгия Иванова (!), уехавшего из советской России в 1922 г., свою поэму «Путешествие», посвященную памяти Гумилева и завершавшуюся строфой:

И печально память тогда Мне шепнула, грусть затая, Что рассеялся без следа Мой случайный миг забытья. Отчего – не знаю – взгрустнул… И на столике глобуса шар Я, задев плечом, шевельнул И… попал на Мадагаскар…

(РО ИРЛИ. Коллекция П.Н. Лукницкого. Альбом III-4, № 37).

18.

См. например: Шенталинский В. Донос на Сократа. М., 2001. С. 236.

19.

Так, сообщалось, что критик Лев Гладков был посажен за то, что поднял тост за Гумилева (Горский И. Солнце восходит с Запада // Новое слово (Берлин). 1942. 3 июня) – будто бы по доносу поэтессы Е. Шевелевой; брат его, драматург А.К. Гладков, винил другого литератора. Только в октябре 1963 г. было прекращено дело человека, изготовившего самиздатскую книжку Гумилева «Забытое» (58–10. Надзорные производства прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде: Аннотированный каталог. М., 1999. С. 641). Ср. также: Распятые: Писатели – жертвы политических репрессий. Вып. 4: От имени живых… / Автор-сост. З. Дичаров. СПб., 1998. С. 169.

20.

Например, у С. Дрейдена (вместе со стихами Ахматовой) в 1949 г. (Распятые: Писатели – жертвы политических репрессий. Вып. 4. С. 121).

21.

Ср.: «Напомним, что лет пять тому назад возможность положительного стилистического влияния Гумилева или Георгия Иванова на русскую пролетарскую поэзию показалась бы крайним абсурдом, а в настоящее время это совершившийся факт (см., например, стихотворение <С.> Маркова “Адресное бюро” в декабрьском выпуске “Звезды” за 1928 год <…>)» (Державин В. Рец. на кн.: Рильський М. Де сходятся дороги. 1929 // Красное слово (Харьков). 1929. № 4. С. 101). Владимир Николаевич Державин (1899–1964) – филолог-украинист, поэт; его наблюдения над русской поэзией заслуживают реактивации в научном обороте.

22.

Ср.: «Особо скажу о Гумилеве. Существует мнение, что у Гумилева нельзя учиться. Мнение это ошибочно. У Гумилева есть чему поучиться. У этого поэта очень четкие вещные образы, полновесный язык, чего нет у нас. Конечно, под гумилевскую идеологию подпадать не нужно, нужно оберегать себя от этого. Но крестьянские поэты теперь же должны приняться за упорную учебу над формой. Если мы не сделаем этого, то очень долго не изживем положения, которое в крестьянской поэзии наблюдается сейчас, – когда имеются тысячи пишущих стихи, и в то же время нет хороших поэтов» (Исаковский М. // Пути развития крестьянской литературы: Стенограммы и материалы Первого Всероссийского съезда крестьянских писателей. М.; Л.: 1930. С. 102).

23.

Ср.: «Гумилев отрезан от современности не только смертью, но и всем характером своего творчества, несмотря на то, что и среди его книг добрая половина приходится на 1917–1922 годы. Эффективность творчества Гумилева оказалась гораздо сильнее многих других, – т. к. наряду с замалчиванием и игнорированием его имени в профессиональных литературных кругах, он пользуется исключительной любовью и уважением среди тех, кого можно было бы назвать старым словом “любителей и ценителей словесности” <…> Если расширить понятие низовой литературы и включить в нее поэтическое творчество молодежи, прошедшей определенную ступень литературной культуры и в силу интересов и специальности постоянно имеющей дело с запасами нашего поэтического вчера, то в этой среде имя Гумилева стоит исключительно высоко. Этот приглушенный и неофициальный культ Гумилева как бы компенсирует то, что Гумилев в сущности не имеет прямых последователей и учеников в современной русской поэзии. Блок, Маяковский, Пастернак, Есенин оставили после себя хвосты явных подражателей, у Гумилева они заменены тайными поклонниками» (Кемшис М. [Подшебякин-Баневич М.Ф.] Новейшая русская поэзия // Darbai ir dienos. (Acta et commentationes ordine philologorum). Kaunas, 1931. [T.] II. P. 223–224).

24.

Ср. отзыв А. Безыменского и С. Родова о реакционной тенденции жаровского «назад к Гумилеву» (Молодая гвардия. 1928. № 12. С. 194) и фразу И. Сельвинского о «полном отчаяния заявлении Жарова об учебе у Гумилева и первой ласточке этой учебы – “Магдалине”» (там же. С. 196); ср.: «Жаров зовет пролетпоэзию от газетчика Маяковского к экзотичнейшему парнасцу Гумилеву, поэту, у которого поэтическая форма социально-функциональная (по-своему, конечно), как ни у кого» (Третьяков С. Наши товарищи // Новый ЛЕФ. 1928. № 10. С. 1). О возможном отголоске Гумилева у самого А. Безыменского см.: Ронен О. Лексические и ритмико-синтаксические повторения и неконтролируемый подтекст // Известия РАН. Сер. литературы и языка. 1997. Т. 56. № 3. С. 40–41.

25.

Маяковский В. Полное собрание сочинений в 13 тт. Т. 12. М., 1959. С. 391; цитируемая фраза была обнародована в журнале «На литературном посту» в 1930 г. – ср. иронический отклик Г. Адамовича: Сизиф. Отклики // Последние новости. 1931. 19 февраля.

26.

Само хранение до известной степени было поступком. Возможно, что А.Е. Крученых, приторговывавший поэзией начала века, не держал у себя книг Гумилева (Алексей Крученых в свидетельствах современников / Сост. С. Сухопарова. Мюнхен, 1994. С. 180) не из-за былых литературно-групповых разногласий, а страха ради иудейска.

27.

Ср. отголосок «Капитанов» («Кто иглой на разорванной карте отмечает…») в стихах о геополитическом противостоянии СССР и США: «Это сам генерал Эйзенхауэр в нарте / На собаках влетает во тьму, / Отмечая крестом на потрепанной карте / Все, что нужно отметить ему» (Колтунов И. Гренландия // Звезда. 1948. № 4. С. 26).

28.

Из многих персонажей укажем на одного: «Пройдя школу Гумилева <…> Глушков не без успеха мог бы углублять и развивать поэтические идеи Гумилева» (Н. У. [Ушаков Н.] Киев и его окрестности // Ветер Украины. Альманах ассоциации революционных русских писателей «АРП». Кн. 1. Киев, 1929. С. 124); речь идет о Михаиле Глушкове, авторе сборника «Taedium vitae: Стихи» (Киев, 1922), «короле юмористов» (Крученых А. Наш выход. К истории русского футуризма. М., 1996. С. 150), общепризнанном как прототип Авессалома Изнуренкова в романе Ильфа и Петрова. О самом Н. Ушакове см.: «Акмеизм, уже ушедший в историю литературы, – отличная школа для современных поэтов» (Поступальский И. О стихах Н. Ушакова // Печать и революция. 1928. № 1. С. 100).

29.

Ср. запись от 23 октября 1924 г.: «Во “Всемирную литературу” пришло письмо из провинции с прекраснейшим сонетом и с письмом, в котором сообщается, что стихи получены во время спиритического сеанса от Гумилева. Сообщается также, что Гумилев находится в настоящее время на планете Юпитер и продолжает там работать. Любопытнее всего то, что стихи великолепно сработаны под Гумилева» (Сны и явь. Из альбома поэтессы Марии Шкапской / Публ. С. Шумихина // Субботник НГ. 2001. 20 октября).

Стихотворение, якобы написанное Гумилевым в тюрьме, появилось в самиздате в 1960-е. Мнение о том, что автором стихотворения является С.А. Колбасьев (Эльзон М.Д. О герое стихотворения «В час вечерний, в час заката…» // Русская литература. 2000. № 4. С. 150–153), пока не представляется доказанным. Ср.: «Помню, последний наш разговор о Гумилеве был связан с тем, что кто-то принес Ахматовой стихи, которые якобы были написаны Николаем Степановичем в камере. И мы гадали – подлинные это стихи или нет» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2004. С. 479). См. свидетельство Леонида Бородина: «…когда лязгает замок дальней двери, я уже хожу по камере и читаю шепотом (вслух больновато) стих Гумилева, который будто бы написан им в камере перед расстрелом. Доказательств тому нет, и если подделка, то талантливая.

В час вечерний, в час заката Колесницею крылатой Проплывает Петроград…

<…> Как и прежде, как в молодости, Гумилев действует на меня гипнотически. Мне не холодно, не больно, не одиноко. И я до ужина топаю по камере и шепотом читаю Гумилева – все, что помню» (Бородин Л. Без выбора. Автобиографическое повествование // Москва, 2003. № 9. С. 15).

30.

Горбачев Г. Н. Тихонов // Печать и революция. 1927. № 6. С. 78 («Ясность, скупую четкость, обдуманную полновесность сурового и мужественного стиха Гумилева он на первых же порах синтезирует с торжественной плавностью Мандельштама»). Георгий (Григорий Ефимович) Горбачев (1897–1937) – критик-марксист, политработник, арестован после убийства Кирова, расстрелян в Челябинске 10 октября 1937 г. Сближение двух имен, поддержанное памятью о том, что «Гумилев перед самой смертью предсказал ему большую будущность» (Адамович Г. Поэты в Петербурге // Звено (Париж), 1923. 10 сентября), – общее место у всех, писавших о Тихонове, вплоть до сравнительно недавней публикации (Шошин В.А. Н. Гумилев и Н.Тихонов: Фрагменты книги «Повесть о двух гусарах» // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 201–234), в которой рассказывается, что если нарочно написать на бумаге Гумилев, то и выйдет Тихонов. Однако после 1920-х это неистребимое сближение, как правило, дезавуировалось, например: «От редакции. В рецензии Вс. Рождественского на книгу А. Гитовича “Стихи”, помещенной в “Звезде” № 1 за 1935 г., по ошибке редакции допущено следующее выражение: “Только тогда “романтический” голос поэта, многому учившийся у мужественности Н.Гумилева и Н.Тихонова, найдет выход к подлинному реализму” и т. д. (стр. 251). Такая редакция фразы дает повод к совершенно неправильной трактовке творчества классово-враждебного писателя Н.Гумилева и проводит недопустимую аналогию между его творчеством и творчеством советского писателя Николая Тихонова» (Звезда. 1935. № 4. С. 271).

См. отклик В. Ходасевича (или Н. Берберовой) на это скандальное объявление: «фактически же его заменяет не кто другой, как сам Николай Тихонов, – человек, обязанный Гумилеву всем своим литературным бытием. Весной 1921 года Всеволод Рождественский принес Ходасевичу на суд несколько стихотворений никому неведомого поэта Николая Тихонова. Ходасевич нашел их неинтересными и написанными «под Гумилева», к которому и посоветовал обратиться. Гумилев стихи очень одобрил (на наш взгляд – опрометчиво) и в течение нескольких месяцев, до самого своего ареста, оказывал Тихонову всяческое покровительство. С этого и началась «карьера» Тихонова, который теперь бесстыдно от Гумилева отрекается» (Гулливер. Литературная летопись // Возрождение. 1935. 5 сентября). И врагам не давали про то говорить: «…у него оказывается, что советская героическая и патриотическая поэзия в лучших своих образцах (Багрицкий, Тихонов, Симонов) пошла… от Гумилева» (Кулешов В.И. С позиций эклектики и субъективизма (о книге В. Леттенбауэра «История русской литературы») // Против буржуазных и ревизионистских концепций истории русской литературы. М., 1963. С. 47; ср.: Lettenbauer, Wilhelm. Russische Literaturgeschichte. Zweite vermehrte und verbesserte Aufl age. Wiesbaden, 1958. S. 251–252).

31.

Слоним М. Десять лет русской литературы // Воля России. 1927. № 10. С. 7. В этой статье говорится: «В стихотворениях пролетарских писателей, у какого-нибудь Гастева или Казина легко найти отзвуки героической романтики Гумилева».

32.

Святополк-Мирский Д. Рец. на кн.: Светлов М. Ночные встречи // Евразия. Париж, 1928. 22 декабря. Имеются в виду «У цыган» и «Заблудившийся трамвай». В этой рецензии говорится, что у Светлова «ритмико-синтаксические фигуры Гумилева попадаются на каждом шагу <…> Эта живучесть гумилевского влияния в таких разных поэтах, как Тихонов (теперь преодолевший его) и Светлов, – любопытный факт». Ср.: «…идет перекличка с акмеизмом. И тут М.Светлов в своей учебе поступает благоразумно. Стоит только взглянуть на “Гренаду” (стихотворение эстетически отнюдь не безукоризненное, излишне растянутое и слегка поврежденное “смычками страданий на скрипках времен”), заглавье которой заставляет думать, что мы встретились с каким-нибудь надоевшим комнатным описаньем обязательно декоративного города. Но М.Светлов разочаровывает нас “мечтателем-хохлом”, надеющимся “землю в Гренаде крестьянам отдать”. <…> Акмеистичны и по материалу, и по словарю и такие вещи, как “Я в жизни ни разу не был в таверне”, “Рабфаковке”. Однако М. Светлов нигде не забывает о своей общественной позиции и не поддается легкому искусу – давать только внешние признаки. От акмеистов же М.Светлов научился крепко чувствовать вещь, и стихи его лишены бесплотности различных “легковейных весен” (беру нарочитые штампы, израсходованные еще символистами). Рисунок его отчетлив и не гиперболичен: “Платье синенькое твое / Неподвижно на спинке стула…”. Вероятно, от акмеистов же М. Светлов уловил и многопланность поэтического повествованья – “завоеванный зачет” рабфаковки после воспоминаний о подвигах Орлеанской девы» (Поступальский И. Поэзия М. Светлова // Звезда. 1929. № 4. С. 177; «легковейная весна» – например, в стихотворении Блока «В синем небе, в темной глуби…»).

33.

Эйснер А. Прозаические стихи // Воля России. 1929. № 12. С. 82 («Кто не ощутит также и мужественный гумилевский ритм в такой хотя бы строфе…»). Ср. стихотворение А. Эйснера «Роза» с эпиграфом из гумилевской «Розы» «Ее ведь смею я почтить сонетом»: «Но я помню строчку Гумилева, / Хоть читаю в жизни между строк…» (На рубеже: Орган русского студенчества в Польше (Львов). 1927. № 4. С. 4). Об Алексее Владимировиче Эйснере (1905–1984) см.: Эйснер А. Человек начинается с горя. Стихотворения разных лет / Сост. и послесл. Е. Витковского. М., 2005 (цитированное стихотворение в это издание не вошло).

34.

Державін В. Рец. на кн.: Асеев Н. Работа над стихом. 1929 // Критика (Харків). 1929. № 5. С. 131–132; этим и рядом других украинских материалов я обязан помощи коллеги Полины Поберезкиной.

35.

Оксенов И. Письма о современной поэзии // Книга и революция. 1921. № 1 (13). С. 31.

36.

Оксенов И. Критические заметки (Наумова В. Чертеж. Стихи. Л., 1932) // Художественная литература. 1933. № 4. С. 30.

37.

Оксенов И. Вокруг «поэтического наследства» // Литературная газета. 1934. 4 октября. В какой-то момент стилистическое сходство становилось идеологической компрометацией, и тогда возникало противопоставление – идеостиль Саянова напоминал Гумилева и Г. Иванова, но у тех «это реализм деталей, т. е. реализм плоский, убогий, холодный etc.» (Тарасенков А. Сибирские стихи Виссариона Саянова // Литературная газета. 1934. 8 марта).

38.

Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 132. Ученичество Багрицкого у Гумилева фиксировалось современникам уже после появления первых стихотворений, подписанных этим псевдонимом, в одесском альманахе «Серебряные трубы». Сергей Богомолов (харьковский корреспондент Блока в 1912–1914 гг.) писал тогда: «В его экзотике чувствуется влияние русского парнасца Н.Гумилева» (Бюллетени литературы и жизни. 1915. № 10. С. 218). Ср.: «в эгофутуристской манере с налетом гумилевской экзотики» (Никонов В. Статьи о конструктивистах. Ульяновск, 1928. С. 51). Земляк-поэт С. Кесельман пародировал анонс «Серебряных труб»: «Главный поэт сборника Эдуард Багрицкий (Дзюбин). Пишущий под псевдонимами 1) Н. Гумилев, 2) Теофиль Готье, 3) Леконт де Лиль, 4) Бодлер, 5) там видно будет» (Лущик С.З. Чудо в пустыне: Одесские альманахи 1914–1917 годов // Дом князя Гагарина: Сб. науч. ст. и публ. Одесса, 2004. Вып. 3. Ч. 1. С. 172). Знавший Багрицкого со школьных лет Б.Б. Скуратов свидетельствовал (в записи не совсем осведомленного работника Института мозга): «Очень сильное впечатление произвели на него “Жемчуга“ и “Капитаны“ Гумилева и “Кипарисовый ларец»“ Иннокентия Анненского. Читал эти стихотворения и другим товарищам» (Спивак М.Л. Эдуард Багрицкий: мемуары для служебного пользования, или Посмертная диагностика гениальности // Литературное обозрение. 1996. № 5/6. С. 205). Ср. воспоминания В.П. Катаева о литературном вечере 1914 года: «Он согнул руки, положил сжатые кулаки на живот, как борец, показывающий мускулатуру, стал боком, натужился, вскинул голову и, задыхаясь, прорычал:

– “Корсар”!

Он прочел небольшую поэму в духе “Капитанов”. В то время я еще не имел понятия о Гумилеве, и вся эта экзотическая бутафория, освещенная бенгальскими огнями молодого темперамента и подлинного таланта, произвела на меня подавляющее впечатление силы и новизны» (Катаев В. Встреча // Красная новь. 1935. № 12. С. 9; Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 57).

При памяти об этом первоначальном генезисе поэтики Багрицкого гумилевские реминисценции в его стихах обнаруживались без особых усилий. Например: «…насыщенность стихов Э.Багрицкого чувственными, предметными деталями сближает его с отличительными признаками того же акмеистического мироощущения. Действительно, когда мы читаем у Э.Багрицкого:

Это стремглав, наудачу, в прорубь, Это, деревянные вздувая ребра, В гору вылетая, гремя под гору, Дом пролетает тропой недоброй —

нам вспоминаются и Мандельштам, впервые пожелавший “из тяжести недоброй” создать прекрасное, писавший о городе, чувствующем “свои деревянные ребра”, и Гумилев, у которого древние кумиры “смеются усмешкой недоброй”, и плотоядная выразительность стихов Нарбута или Зенкевича…» (Поступальский И. Поэзия Э. Багрицкого // Печать и революция. 1928. № 5. С. 124; цитата из «Вступления» к сборнику «Шатер»).

Впоследствии охлаждение Багрицкого к наследию Гумилева стало частым сюжетом в советской критике и в высказываниях самого Багрицкого: «Гумилев был любимым поэтом юнкеров и гардемаринов» (Коваленков А. Хорошие, разные. М., 1962. С. 36); «[Багрицкий] рассказал, что очень любил Гумилева: “Но мне теперь душно его читать, я тебе дарю его книги, потому что хочу с ним расстаться”» (Варкан Е. «Я родился при царе и девять лет жизни прожил в нормальных условиях»: Вспоминает поэт Семен Липкин // Независимая газета. 2001. 15 сентября); ср. отражение изменения его привязанностей в двух вариантах «Стихов о поэте и романтике»:

Депеша из Питера: страшная весть О том, что должны расстрелять Гумилева. Я мчалась в телеге, проселками шла, Последним рублем сторожей подкупила, К смертельной стене я певца подвела, Смертельным крестом его перекрестила.

Цензурный вариант:

Депеша из Питера: страшная весть О черном предательстве Гумилева. Я мчалась в телеге, проселками шла; И хоть преступленья его не простила, К последней стене я певца подвела, Последним крестом его перекрестила… Скорее назад!

(Сарнов Б. Перестаньте удивляться! М., 1998. С. 45–46; Бизнес. Сборник Литературного Центра конструктивистов. М., 1929. С. 104). Ср. попытку обеления Багрицкого: «Хотя вопрос о литературных влияниях и не имеет той решающей роли, которую ему часто приписывают, но все же на поэтической генеалогии Багрицкого следовало бы несколько остановиться. Ее чаще всего ведут от акмеистов. Думается, что это не совсем так. Во всяком случае, основная группа акмеистов осталась Багрицкому чуждой. Ни лирическая интимность Ахматовой, ни пассеистический артистизм Мандельштама не связаны внутренне с его творчеством и не отразились на нем. Больше проявилось влияние Гумилева (всего отчетливее в “Голубях“), да и то следы его довольно поверхностны…» (Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 149).

39.

Мустангова Е. Н.Асеев // Литературный критик. 1935. № 12. С. 94. Евгения Яковлевна Мустангова (Рабинович; 1905–1937). – жена Г.Е. Горбачева, 23 декабря 1936 г. осуждена на 10 лет тюрьмы, отбывала срок на Соловках в лагпункте Муксалма, 10 октября 1937 г. приговорена к высшей мере, 4 ноября 1937 г. расстреляна в урочище Сандормох в Карелии.

40.

Степанов Н. Поэтическое наследие акмеизма // Литературный Ленинград. 1934. 20 сентября («Элементы экзотики и книжной романтики, идущие от акмеизма, встречаются даже у таких далеких акмеизму поэтов, как М.Светлов. Светлов сумел преодолеть акмеистическую красивость средствами иронии, выработкой новых принципов стихового слова»).

41.

Завалишин В. Опальный юбилей (К сорокалетию расстрела Гумилева) // Новое русское слово. 1961. 27 августа; в этой статье к школе Гумилева причислены также Э. Багрицкий, В. Саянов, В. Луговской, М. Светлов, П. Васильев, Б. Корнилов, Б. Лихарев «и многие другие».

42.

Вильям-Вильмонт Н. Еще не найденная дорога // Литературная газета. 1948. 11 февраля («Но это же интонация акмеистов и их же преклонение перед варварской первоосновой жизни! Надеемся твердо, что А. Межиров дошел до таких идейно-порочных откровений не собственным умом и сердцем. Все это, надо полагать, просто литературное заимствование, литература ради литературы»).

43.

Власов Ф. О творчестве В. Гусева // Новый мир. 1935. № 7. С. 221; см. свидетельство Анатолия Якобсона о репутации Федора Харитоновича Власова (1905–1975) как крупного стукача (Улановская Н.М., Улановская М.А. История одной семьи. СПб., 2003. С. 298).

44.

Левин Л. Все пропорции должны взвешиваться // Звезда. 1935. № 11. С. 261–264.

45.

См., например: «Пусть Гамлета четыре капитана / Как воина поднимут на щитах! <…> Еще не родившийся Гумилев нашептал их, должно быть, Кронебергу» (Вейдле В. Два искусства: вымысла и слова // Новый журнал. 1970. № 100. С. 120)

Посмертные скандалы Гумилева

Биография Гумилева числит в себе, как известно, ряд эпизодов, когда его имя становилось поводом для кривотолков, всеобщего осуждения или, по меньшей мере, почти единогласного недоумения. Ближайший очевидец становления его репутации Анна Ахматова с огорчением и с некоторой обидой констатировала, что все, происходившее с ним, ставилось ему в упрек, хотя те же обстоятельства в жизни других персон шли им только на пользу в глазах общества1.

«Человек высокомерный», как говорил о нем Мандельштам в «Шуме времени», Гумилев, конечно, оставлял на своем жизненном пути не одного обиженного. Некоторые из них прибегали к отмщению литературному. Так, нам видится Гумилев в зловещем, насылающем смерть на главного героя, персонаже рассказа из фронтовой жизни, подписанном «Виктор Воронов», – псевдонимом, которым изредка в эти годы были подписаны и театральные рецензии в столичных газетах. В рассказе его зовут штабс-капитан Петр Степанович Цветинович: «Холодный, сероглазый человек, который казался таким натянутым в военной форме. Петербург, огни, стихи и вино вспоминались при взгляде на эти тонкие губы, уродливо-надменные, но привлекавшие женщин черты. Цветинович был известный поэт и искатель авантюр»2.

Бытовые пересуды проникали в литературную полемику. Петербургский слух: «Кажется, у него был роман с негритянкой»3 – как намек попал к эго-футуристу Д.А. Крючкову в статью «Церковь в листве (Франсис Жамм)»:

Мы были, – говорит Жамм про себя и своих друзей-поэтов, – гриффэнистом, реньеристом, самэнистом, жаммистом – каждый в отдельности». И это великое слово, такое нужное для русской поэзии настоящего дня – отважная самостоятельность, постоянное устремление к самоопределению. Как хотелось бы видеть поворот от деланной, надоедливой, штампованной «экзотики» к чарам леса, утренних зорь, холодных струй горных речек, поющих что-то непонятное, но близкое и милое на своем хрустальном языке. А вместо этого видишь повсюду «поэтических чиновников», затянутых в «экзотические мундиры», подобно герою рассказа Леонида Андреева, «любящему негритянок». Какой скукой и самодовольной затхлостью, надоедной «литературщиной» веет от этого захолустного щеголянья в чужих, обтрепанных лохмотьях, в засаленных, составленных из пестрых кусочков тогах «акмеизмов» и прочих ежедневно изобретаемых «измов». Одно роднит все эти скучные и нелепые выдумки – общая бесталанность4.

Наиболее известным скандалом, связанным с именем Гумилева, была, как известно, его дуэль с Волошиным 1909 года5.

Если, конечно, не считать таковым его казнь.

Смерть Гумилева, убитого в ночь на 25 августа 1921 года, прервала таким печальным образом его конфликтные и нередко скандалезные взаимоотношения с рядом современников; но с рядом других – только перевела их в другую форму. Сначала о первых.

Начнем с самого малозначительного из скандалов, вероятно, никем, кроме трех непосредственных участников, не замеченного.

Гумилев осенью 1913 года написал мадригал, развивающий мотив встречи в пустыне из знаменитого стихотворения Шагинян «Кто б ты ни был, заходи, прохожий…»:

К ***

Если встретишь меня, не узнаешь! Назовут – едва ли припомнишь! Только раз говорил я с тобою, Только раз целовал твои руки. Но клянусь – ты будешь моею, Даже если ты любишь другого, Даже если долгие годы Не удастся тебя мне встретить! Я клянусь тебе белым храмом, Что мы вместе видели на рассвете, В этом храме венчал нас незримо Серафим с пылающим взором. Я клянусь тебе теми снами, Что я вижу теперь каждой ночью, И моей великой тоскою О тебе в великой пустыне, — В той пустыне, где горы вставали, Как твои молодые груди, И закаты в небе пылали, Как твои кровавые губы.

Поэт Александр Конге, погибший в 1916 году на войне, писал Борису Садовскому 3 ноября 1913 года: «Вы, вероятно, замечали, будучи в “Собаке”, что Гумилеву сильно понравилась Мариэтта. После Вашего отъезда произошли дальнейшие события на этой почве. В одну из суббот Гумилев подсел к нам, пригласил ее (Мариэтту, а не субботу) в “Гиперборей”, на что она по моему наущению дала “гордый” и уклончивый ответ. Потом сей господин развалился рядом в небрежной позе и стал в нос читать свои стихи, видимо, относящиеся к ней, ибо 1) он предупредил ее, что прочтет стихи, которые могут ее заинтересовать, а 2) это явствует из содержания, которое сейчас изложу. Автор стихотворения (впрочем, неплохого) идет где-то в пустыне и декламирует, обращаясь “к ней”, что он видит ее во сне каждую ночь, что в пустыне этой песчаные горы, “как твои молодые груди”, что путь его труден, но он надеется на свои силы: “Клянусь, ты будешь моей, даже если любишь другого” и т. д. Цитировал я на память, но ручаюсь, что не вру. Не будучи ревнив особо, – я возмущен был его амикошонством и наглыми стихами и решил отомстить ему, так, чтобы он сел в калошу и было бы смешно, независимо от того, обиделся бы он или нет. Поэтому я написал стихи и прочел их в “Собаке” с эстрады на вечере поэтов. Гумилев настолько обалдел, что сам аплодировал мне, и настолько, по-видимому, струсил, что весь вечер не подошел к Мариэтте. Вот эти стихи:

Послание к поэту NN

Мой соперник, в любви бесплодный, Я боюсь, ты ошибся ныне. Ты увидел мираж холодный В безопасной твоей пустыне. Может быть, ты найдешь оазис, Ручеек возле пальмы пыльной. Ты, расслабленный и бессильный В смешноватом твоем экстазе. Разве солнце с тобою будет На пути твоем незаметном? Разве эти нежные груди Ты увидишь во сне бесцветном? Ты задремлешь в палатке низкой На груди негритянской сирены И услышишь совсем близко Иронический смех гиены. Ты поклялся: «Будешь моею!» \Пусть же будет тебе известно: Я клянусь, что я сумею Показать тебе твое место6.

Мариэтта, о которой шла речь, – скорее всего, Мариэтта Шагинян. Покинув Петербург, она вернулась в Петроград только к 1921 году и здесь снова встретилась с Гумилевым.

В его следственном деле сохранилась изъятая 3 августа 1921 года при аресте записка: «Расписка. Мною взято у Н.С.Гумилева пятьдесят тысяч рублей. Мариэтта Шагинян. 23.V.21», а в печатном издании ее дневника воспроизведена (и это единственное упоминание Гумилева в этом издании) одна из записей о Гумилеве в рукописном ее дневнике – от 19 января 1921 года: «Вечером довольно бестолковый и дилетантский вечер поэтов. Выступал Ходасевич. Молодые поэты, с Гумилевым во главе, устроили игру в жмурки»7. Записи, относящиеся к августовским дням 1921 года, в цитируемом издании отсутствуют, но об этих днях сохранились воспоминания соседки по Дому искусств:

7-VIII М.Шагинян записывает только два слова: «Умер Блок». Она не хочет помнить, как с ума сходила от горя, как металась, потрясая своими кулаченками, кому-то грозила и кричала: «Они уморили его! Уморили голодом!» Могла бы запомнить Мариэтта и еще более страшную смерть, которую она не решилась даже помянуть, – это расстрел Гумилева. Когда она узнала об этом, она заперлась в своей комнате, и так как ключ остался в замке, то видеть, в каком она состоянии, было невозможно. Друзья были в волнении – не натворила бы она чего с собой, и то и дело подходили к двери, прислушиваясь. Мне удалось вытолкнуть карандашом ключ. Я была уверена, что она не услышит его падения. Так это и было. Мы увидели, что Мариэтта сидит за столом и тихо плачет. Я осталась ждать у двери. Через некоторое время она стала тихо ходить по комнате. Я стукнула, когда она была близко к двери. Она открыла, молча взяла меня за плечи и повела через всю комнату к стене, где у нее висело «расписание». Она обожала составлять планы и расписания, в которых включались занятия марксизмом, текущей политикой и прочим. Она их никогда не исполняла, даже «ударные», но в каждом новом периоде своей жизни всегда составляла их заново. Расписание, аккуратно разграфленное и исписанное ее красивым мелким почерком, было перечеркнуто карандашом и внизу стояло: «Писать стихи. Гумилев».

– Это он написал мне: писать стихи. Это все, что теперь от него осталось – стихи. А я не могу больше писать стихов, – сказала она очень тихо и грустно.

Потом совсем другим, не лирическим тоном, она спросила, и мне ее слов не забыть вовек: «Кто имеет право убить поэта?»8.

Тональность, в которой Конге сообщал адресату о своей борьбе с Гумилевым за Мариэтту, определена взаимоотношениями этого адресата с Гумилевым. Борис Садовской занимал резкоотрицательную позицию по отношению к поэзии Гумилева, к Цеху поэтов, к журналу «Гиперборей», к акмеизму. Б. Садовской атаковал сборник «Чужое небо»: «Сами по себе стихотворения г. Гумилева не плохи: они хорошо сделаны и могут сойти за… почти поэзию. Вот в этом-то роковом почти и скрывается непереходимая пропасть между живой поэзией и мертвыми стихами г. Гумилева»9. Гумилев был для Садовского олицетворением угрозы, нависшей над русской поэзией: «Взгляд Тютчева на поэта как на помазанника, носителя священного огня, особенно следует помнить в наше печальное время, когда проповедь мертвой ремесленной техники стихотворства начинает укореняться среди молодых поэтов, убивая в зародыше живой талант»10. В недописанной статье того же года, оставшейся в его архиве, Садовской обрушивался на «чистоту голоса ватиканского кастрата» у Гумилева и пытался подобрать аргументы для оправдания своей антипатии: «…формально Гумилев пишет лучше Пушкина. Но почему Пушкин бессмертен? Потому что все это правда души. Пушкин поэтому символичен. Искренность живет и дышит. А так – отписка. <…> Конквистадоры не нужны, ибо от Гомера и до наших дней все истинные поэты поют, как им Бог велит. Отсюда выражение – поэт Божьей милостью. Поэт не ищет, а находит»11. Здесь Б. Садовской ответил на колкость Гумилева, который в рецензии на его сборник «Позднее утро» писал, положив начало их многолетней перебранке: «В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покоренных и расчищенных областях»12.

По появлении двух выпусков журнала «Гиперборей» Б.Садовской продолжил атаку под псевдонимом: «…я ближе ознакомился с изданиями “Цеха поэтов”. Перелистав их тощие, превосходно изданные книжки, я облегченно вздохнул, и все мне стало ясно: представители Цеха все, что угодно, только не поэты. Оговорюсь: я исключаю из их числа г. Городецкого, попавшего в компанию честных тружеников по очевидной ошибке. <…> Перелистывая странички “Гиперборея”, искренне хочется сказать его участникам: зачем и для кого вы трудитесь, господа? Кому нужны все эти ваши анатомические препараты, эти гомункулы, зарожденные в колбах и ретортах, мертворожденные ваши строчки, неспособные увлечь и захватить живого читателя? Если вы думаете, что этой беготней в колесе готовите вы дорогу будущему Пушкину, то ошибаетесь жестоко: будущий Пушкин, который придет еще не скоро, первым своим шагом разорвет, не заметив, вашу паутину, и от слов пойдет к жизни, тогда как вы совершили обратный путь. Сводя поэзию к ремеслу, вы ребячески издеваетесь над искусством; мастерски тачая лакированные туфельки и ботинки, вы сами тешитесь своим “веселым мастерством”. Но никому не нужно оно, и не по ноге будущему Пушкину окажется ваша эстетическая обувь»13.

Зимой 1913 года оппоненты встречались в «Бродячей собаке». Б.Садовской вспоминал впоследствии: «Н.С.Гумилев в литературе был мой противник, но встречались мы дружелюбно. При первом знакомстве в “Бродячей собаке” изрядно выпили и зорко следили друг за другом. – “Ведь вы охотник?” – “Да”.– “Я тоже охотник”.– “На какую дичь?”– “На зайцев”.– “По-моему, приятнее застрелить леопарда”.– “Всякому свое”. Тут же Гумилев вызвал меня на литературную дуэль: продолжить наизусть любое место из Пушкина. Выбрали секундантов, но поединок не состоялся: всем очень хотелось спать»14.

Вероятно, под впечатлением этих встреч Гумилев решил, что Б. Садовской «сбавил тон» в полемической статье о журнале «Аполлон», как сказано в письме Гумилева к Ахматовой из Одессы от 9 апреля 1913 года (на самом деле эта статья, подписанная криптонимом, принадлежала Борису Лавреневу15). Неверно приписанная Б.Садовскому статья освежила в памяти Гумилева всю длившуюся целый год атаку и отчасти вызвала к жизни гумилевское стихотворение, которое он приложил к упомянутому выше письму к Ахматовой, датировав его тем же днем и разъясняя в приписке возможный повод к его написанию:

Я сегодня опять услышал, Как тяжелый якорь ползет, И я видел, как в море вышел Пятипалубный пароход. Оттого-то и солнце дышит, А земля говорит, поет. Неужель хоть одна есть крыса В грязной кухне, иль червь в норе, Хоть один беззубый и лысый И помешанный на добре, Что не слышат песен Улисса, Призывающего к игре? Ах, к игре с трезубцем Нептуна, С косами диких нереид В час, когда буруны, как струны, Звонко лопаются и дрожит Пена в них или груди юной, Самой нежной из Афродит. Вот и я выхожу из дома Повстречаться с иной судьбой, Целый мир, чужой и знакомый, Породниться готов со мной: Берегов изгибы, изломы, И вода, и ветер морской. Солнце духа, ах, беззакатно, Не земле его побороть, Никогда не вернусь обратно, Усмирю усталую плоть, Если лето благоприятно, Если любит меня Господь.

Приписка: «P.S. Стихи против Бориса Садовского»16.

Следующий ход в этом противоборстве был сделан в довольно неожиданный момент. В вышедшем весной 1915 года сборнике литературных очерков Б.Садовского говорилось:

…Брюсов стиходей. Литературная фигура его имеет общее нечто (сказать ли?) с императором Вильгельмом. Та же постоянная рисовка и склонность к игре словами (бряцание), та же неутомимость в ненужном и даже вредном труде, та же безвкусица в своем деле. Как Вильгельм, создал Брюсов по образу и подобию своему армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии, от Волошина и Лифшица <sic!>, с кронпринцем Гумилевым во главе. Как пушки у Круппа, отливаются по заказу современные стихи и даже целые сборники стихотворений17.

В столичной газете «День» за Гумилева вступился его друг прозаик Сергей Ауслендер:

Валерий Брюсов не нуждается в моей защите. Его значение для поэзии русской слишком общепризнанно, чтобы злобные выпады недавнего почитателя могли что-нибудь изменить. Но, как близкий друг Гумилева, я не могу не протестовать, не могу не крикнуть: «Стыдно, позорно то, что вы говорите, Садовской!» Я не знаю, может быть, слова «Вильгельм», «кронпринц» – произносит Садовской только с милой шутливостью, но для меня, для миллионов людей, для Гумилева – это символы всего самого злого, что только существует.

Николай Степанович Гумилев в качестве добровольца нижнего чина в рядах российской армии борется с этим злом, угрожающим нашей жизни, свободе, культуре, борется со всем тем, что олицетворяется для нас в Вильгельме и его бесславном кронпринце. И как раз в эти дни, когда появилась «Озимь», где так походя ненавистным сравнением оскорбляется Гумилев (тоже сотрудник Садовского по «Весам»), мы, друзья Гумилева, с тревогой ждали от него известий, зная, что он участвует в самых жарких, кровопролитных сражениях, отражая врагов у Восточно-Прусской границы.

В другом месте, упрекая чуть ли не всех поголовно поэтов современных (меньше десятка «настоящих» поэтов по его счету) в омертвении, Садовской пишет: «Пушкин был живой человек, современник Бородина и Парижа… Для Пушкина и его друзей живы были и Казанский собор, и Адмиралтейская игла, и Медный Всадник; для Вас, господа, существует в Петрограде одна «Вена» (27 стр.). Да, да, надо быть совершенно мертвым человеком, чтобы не почувствовать, как бестактно, неприлично назвать Гумилева, недавно получившего Георгиевский крест, кронпринцем, чтобы в это время пламенной любви и надежды, которой соединены все сердца России, найти о литературе русской только слова унижения…18.

Этот эпизод привлек внимание литераторов. Например, в день появления заметок С.Ауслендера один из ранних литературных знакомцев Гумилева – Александр Кондратьев – в письме к Брюсову выражал удивление тем, что Садовской ополчился на адресата письма, и добавлял: «Но еще более обидно мне за Вас стало, когда на защиту Вашу в «Дне» ополчился и принял Вас и Н.С. Гумилева под свое покровительство Сергей Абрамович Ауслендер. Словно Вы нуждаетесь в чьей-нибудь защите?!»19.

Гумилев, впрочем, отнесся к этой истории с чувством юмора – в частном собрании хранился экземпляр сборника «Колчан» с надписью: «Борису Александровичу Садовскому, неопасному нейтралисту от “кронпринца” Гумилева». И, не исключено, что шутливую отсылку к этому эпизоду, не распознанную или забытую мемуаристкой, содержал его разговор о кронпринце Пруссии Вильгельме Фридрихе Викторе Августе Эрнсте Гогенцоллерне (1882–1951): «Он, враг немцев, как-то хорошо относился к кронпринцу»20.

По-видимому, окончательным исчерпанием былых скандалов должна была стать рекомендательная записка Б.Садовского, адресованная Гумилеву. О ней мы знаем из письма поэта Григория Шмерельсона (1901–1943) к Б.Садовскому. Они были знакомы по Нижнему Новгороду, где Б. Садовской жил в это время и откуда Г.Б. Шмерельсон прибыл 13 сентября 1921 года в Петроград, спустя неделю сообщая: «По известным вам причинам карточкой к Николаю Степановичу я не воспользовался»21. Возможно, что впоследствии Б.Садовской встречался со Львом Гумилевым22.

Один скандал, оборвавшийся с расстрелом Гумилева, был сравнительно свежим. Мария Шкапская прочитала при Гумилеве свое стихотворение «Людовику XVII»:

Народной ярости не внове Смиряться страшною игрой. Тебе, Семнадцатый Людовик, Стал братом Алексей Второй. И он принес свой выкуп древний За горевых пожаров чад, За то, что мерли по деревне Мильоны каждый год ребят. За их отцов разгул кабацкий И за покрытый кровью шлях, За хруст костей в могилах братских В маньчжурских и иных полях. За матерей сухие спины, За ранний горький блеск седин, За Геси Гельфман в час родин Насильно отнятого сына. <…> Но помню горестно и ясно — Я – мать, и наш закон – простой: Мы к этой крови непричастны, Как непричастны были к той.

М. Шкапская вспоминала, что Блок «так настойчиво предостерегал от Гумилева и всего того, что было связано с ним, как просто запретил мне войти в “Цех поэтов”, где я собиралась совершенствоваться в теории стиха, как политически умно и верно направлял мою (да и всю работу Союза в целом) и как откровенно радовался, как после организованного им, Блоком, моего совместного с ним выступления в Доме искусств Гумилев отказался подать мне руку за содержание одного из моих стихотворений»23.

Эта ссора жила в памяти поэтессы, и посмертным примирением, видимо, должно было стать ее стихотворение 1925 года, где автор погружается во второй план, подобно тому, как это происходило в «Заблудившемся трамвае», который, по мнению Максимилиана Волошина, был построен по схеме верленовского «Croquis Parisiens»:

Moi, j'allais, rêvant du divin Platon Et de Phidias, Et de Salamine et de Marathon…24

В стихотворении М.Шкапской этот второй, виртуальный мир – не Эллада Верлена, не Бейрут Гумилева, а уголовный мир каверинского «Конца хазы», который она читает в вагоне на Николаевском мосту:

…И спохватившись у Тучкова, Что не такой, не тот вагон, Что вез когда-то Гумилева Через мосты, века и сон — Сменить его на первый встречный И, может быть, опять не тот…25

Эта отсылка тоже до известной степени была скандальной, ибо стихотворение Гумилева существовало тогда под знаком запретности. В этом году записано: «Эльге Каминской цензура запретила читать “Заблудившийся трамвай” (на вечере, недавно устроенном где-то). Но публика требовала Гумилева, и она все-таки прочла “Заблудившийся трамвай”, после чего ей было сказано, что об этом с ней еще поговорят…»26. Впрочем, чуть позднее, во время берлинских гастролей Э. Каминская исполняла его в присутствии советского начальства27. Не было ли это стихотворение М.Шкапской известно Каверину, когда он вставлял мотив «заблудившихся трамваев» в свой роман «Художник неизвестен»28?

Среди посмертных откликов одним из самых скандальных было стихотворное мемориальное подношение былого литературного соратника Сергея Городецкого, которое, как вспоминала Ахматова три года спустя, «так возмутило тогда всех»29:

На львов в агатной Абиссинии, На немцев в мировой войне Ты шел, глаза холодно-синие Всегда вперед, и в зной и в снег. В Китай стремился, в Полинезию. Тигрицу-жизнь хватал живьем. Но обескровливал поэзию Стальным рассудка лезвием. Любой пленялся авантюрою. И светский быт едва терпел. Но над несбыточной цезурою Математически корпел. Тесня полет Пегаса русого, Был трезвым даже в забытье И разрывал в пустынях Брюсова Камеи древние Готье. К вершине шел и рай указывал, Где первозданный жил Адам, — Но под обложкой лупоглазого Журнала петербургских дам. Когда же в городе огромнутом Всечеловеческий встал бунт, Скитался по холодным комнатам, Бурча, что хлеба только фунт, И ничего под гневным заревом Не уловил, не уследил. Лишь о возмездьи поговаривал Да перевод переводил. И стал, слепец, врагом восстания. Надменно смерть в неволе звал, В мозгу синела Океания, И пела белая Москва. Конец поэмы недочисленной Узнал ли ты в стенах глухих? Что понял в гибели бессмысленной? Какие вымыслил стихи? О, как же мог твой чистый пламенник В песках погаснуть золотых? Ты не узнал родного знамени Или поэтом не был ты30.

Впрочем, С. Городецкий в это время почти ежедневно удивлял своими перехлестами в обслуживании новой идеологии. Приведем один пример из многих: «Вот как отличился Сергей Городецкий (и ему должно быть очень неловко, как поэту и критику): “Отражение ее (‘зубровской идеологии’) уже заметно, например, на Всев. Иванове, который описывает, как ‘бабы плакали одинаково’ над убитыми и белыми и красными…” Не правда ли, было бы куда художественнее, если бы Всев. Иванов описал, как жены белых отхватывали трепака вокруг убитых своих мужей в то время, как жены красных голосили над убитыми красноармейцами?»31.

Отношение к казни Гумилева разделило подсоветское литературное сообщество. Так, В.П. Купченко упоминал «протест Андрея Белого против чтения Г. Шенгели стихотворения памяти Н. Гумилева, в котором уничижительно упоминался “вершковый лоб Максима”: “Как, так говорят о русском писателе? Нет, этого я не могу допустить!” – “Но вы же живете в обществе, где поэтов расстреливают”, – парировал Шенгели»32.

Но уже в 1920-х начинает формироваться, можно сказать, повальное литературное двоемыслие, совмещающее публичное осуждение, отмежевание, разоблачение и т. п. убитого поэта – и тайное почитание его стихов33. Последнее иногда сказывалось, например, в цитировании стихов Гумилева без особой необходимости, сопровождаемом ритуальным уничижением цитируемого автора:

«Разве нельзя считать признаком вырождения буржуазного общества, загнивания капитализма, если один из крупнейших представителей литературы самой «благополучной» страны – Франции, писатель Мак Орлан, с тревогой указывая на «наличие социального беспокойства», в страхе за судьбу своего класса восклицает: “Земля подлинно похожа на шар, катящийся вниз по крутому откосу, скорость падения которого все увеличивается”. Эти тревожные речи французского писателя любопытным образом напоминают стихи последнего поэта русского империализма – Гумилева:

Созидающий башню сорвется, Будет страшен стремительный лет…

Так писал Гумилев в момент, когда поступательный ход революции осудил на скорую гибель русский капитализм. И мы видим, что точно так же чувствуют и говорят теперь представители “победоносной” французской буржуазии»34. Автору этой статьи в «Известиях» стихи Гумилева пригодились в тюремном карцере в 1939 году: «Я снова стоял раздетый на каменной скамейке и читал наизусть стихи. Читал Пушкина, много стихов Блока, большую поэму Гумилева “Открытие Америки” и его же “Шестое чувство”»35.

С тайной, а иногда и не очень скрываемой симпатией к Гумилеву с конца 1920-х велась борьба. Лефовец Петр Незнамов писал: «В поэзии у нас сейчас провозглашено немало врагов-друзей. Их, с одной стороны, принято слегка приканчивать, а с другой – творчеству их рекомендуется подражать. Таков Гумилев. В литературе он живет недострелянным; и в ней сейчас бытуют не только его стихи, служащие часто молодым поэтам подстрочником, но и его формулировки»36. Хотя голоса об учебе у Гумилева раздавались и в Москве (например, Александр Жаров, дружно осужденный за это), но считалось, что рассадником культа являлся Ленинград. Валерий Друзин писал: «В 1927 году секрет изготовления акмеистических стихов прост. Берутся стихи Гумилева и встречающиеся в них экзотические вещи, люди, животные (в натуральную величину) уменьшаются до игрушечных размеров. Рычащие гумилевские львы превращаются в кабинетные безделушки. То же и с гумилевскими декорациями. И с интонациями. Вот типичные эпигонские стихи образца 1927 года:

Целую ночь я ткала напролет Пестрых рассказов ковер. Он не вернется, Синдбад-Мореход, С далеких алмазных гор.

Опять-таки следует отметить трогательное сходство поэтов пролетарских и непролетарских.

Не тебя ль с улыбкою Мадонны Флорентийский мастер рисовал, Кудри кос, склонившихся влюбленно, И лица задумчивый овал.

Это пишет эпигон из непролетарского Союза поэтов.

Днем ли, ночью, в бормотаньи бреда, Он мне снится в гавани морской, Флорентийский мастер, дальний предок В полумраке старой мастерской.

Это пишет эпигон из Ассоциации пролетарских писателей»37. И два года спустя В. Друзин констатирует: «Гумилевым клянутся и в Союзе поэтов, и в Ассоциации пролетарских писателей»38. В том же 1929 году «Комсомольская правда» статьей Иосифа Уткина «Снимите очки!» начала борьбу с эстетизмом среди молодежи. И. Уткин отвергал «гумилевщину» в своем стихотворении «По дороге домой»:

Среди индустрии: «Вороний грай». И «Машенька», и фасад. И вот он – гремит гумилевский трамвай В Зоологический сад. Но я не хочу экзотических стран, Жирафов и чудных трав! Эпоха права: и подъемный кран — Огромный чугунный жираф…

В «Комсомолке» И. Уткин писал: «Непереработанные “Фонтанка”, “Сенатский шпиц”, “Аничков мост”, тысячу раз обыгранные старыми петербургскими поэтами, могут превратить талантливых ленинградских ребят в петербургских литературных гимназистов»39. Вслед за ним там же забытый ныне критик Лев Барриль (впоследствии расстрелянный как троцкист) накинулся на ленинградскую группу «Смена»: «… отдавая дань культурной учебе, подменяют критическое усвоение элементов старой поэзии (Гумилев, Анненский, Пастернак, Кузьмин <sic!>) органическим, беспрекословным врастанием в чужую словесную среду, добровольно отказываясь от поисков нового языка, новой словесной культуры <…> Примером таких эпигонских усилий можно привести Всеволода Рождественского, который из года в год популяризирует Гумилева»40.

Ленинградский литмолодняк огрызался устами Зелика Штейнмана (впоследствии посаженного в лагерь как троцкист же): «Мы вовсе не хотим замалчивать того бесспорного обстоятельства, что в Ленинграде эстетские традиции, эпигонское подражание, увлечение всякого рода буржуазными теорийками формалистского происхождения – сказываются с гораздо большей силой, чем в литературных условиях в культурной обстановке Москвы. Но, ожесточенно борясь направо, всячески парализуя попытку – от кого бы она ни исходила, – оказать разлагающее влияние на нашу литературную молодежь, мы с неменьшей силой должны бороться и с тем упрощенным, с тем легкомысленным отношением к литературе, к учебе, к усвоению культуры, которым занимается Иосиф Уткин. Хвостизм, возведенный в декларацию, это не меньшее зло, чем Гумилев, объявленный вождем и учителем. И тому, и другому надо объявить решительную борьбу»41.

Видимо, за это время, осень – зиму 1929 года, кто-то указал на криминальные реминисценции у самого И. Уткина, и 21 декабря 1929 года, в день 50-летия Сталина, он выступил в газете с покаянием в «эстетском перерождении»: «На сегодняшний день для меня несомненно, что в части моего творчества, а именно в стихах лирического жанра я допустил ряд ошибок эстетского порядка. Причину этого я вижу в художественном наследстве, через которое и преодолевая которое должен пройти всякий пролетарский художник. Выучка у акмеистов, символистов, футуристов не прошла для меня безнаказанно»42.

В связи с этой охотой на акмеистических ведьм в очередной раз в 1930 году отрекается от своего учителя Николай Тихонов «…у Гумилева можно поучиться искусству образа, экономии стиха, ритмике, но применять его тематическую установку не приходится, настолько его тематика далека от нас и чужда нам»43.

Рассказы о неожиданно обнаружившемся эстетическом двоемыслии не только литераторов, но и советских держиморд встречаются во многих мемуарных нарративах, зачастую очевидным образом фольклоризованных. Хронологически последним является рассказ Виталия Коротича об апреле 1986 года, когда он напечатал в «ленинском» номере журнала «Огонек» статью о Гумилеве и подборку его стихов:

Бог не выдал, цензура не съела. Но когда меня вдруг пригласил к себе в кабинет всевластный Егор Лигачев, вторая фигура в ЦК партии, ортодокс из ортодоксов, я решил, что мой оптимизм может оказаться чрезмерным. Я вошел в кабинет на цыпочках, напряженно слушал, а Егор Кузьмич расспрашивал, как пришла в голову идея издать расстрелянного поэта и почему это удалось. Поговорив, он подошел к двери кабинета и раздвинул над ней едва заметную полку: «Я уже много лет ксерокопировал стихи Гумилева, где только мог доставал их и сам переплел эти тома для себя». В сафьяновом переплете с золотым тиснением странный «самиздатский» Николай Гумилев в двух томах лежал на ладони второго секретаря ЦК. Вот уж чего я не ждал! «Почему вы не велели опубликовать его легально массовым тиражом?» – наивно вопросил я. «Сложно это…» – загадочно сказал Лигачев и начал прощаться44.

Это, вероятно, последний скандал в посмертной судьбе Николая Гумилева.

Первый вариант: Семиотика скандала / Сост. Н. Букс. М., 2008. С. 368–385.

Комментарии

1.

Ср.: «Это как кому на роду написано, – объясняла Ахматова. – Как бы гнусно Кузмин ни поступал – а он обращался с людьми ужасно, – все его обожали. И как бы благородно себя ни повел Коля, всё им было нехорошо. Тут уж ничего не поделаешь» (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 126).

2.

Воронов В. Сестра Ольга // Зеленый цветок. П., 1915. С. 58.

3.

Гильденбрандт-Арбенина О.Н. Гумилев / Публ. М.В. Толмачева, примеч. Т.Л.Никольской // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 431; ср.: «Я спрашиваю, были ли у Н.С. в Африке романы <…> с негритянками, из любви к экзотике (АА: Не знаю. Я с ним никогда не говорила об этих вещах)» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925 гг. Париж, 1991. С. 179.

4.

Очарованный странник. 1914. № 2. О Димитрии Александровиче Крючкове (1887–1938) см. статью Т.Л. Никольской: Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 191–192; рассказ Л.Н.Андреева – «Оригинальный человек», герой которого чиновник Котельников говорил, что любит негритянок: «В них, в этих черных женщинах, есть нечто такое пламенное, или, как бы это вам пояснить, экзотическое».

5.

См., например: Давыдов З.Д., Купченко В.П. Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине де Габриак // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1988. М., 1989. С. 41–61; Тименчик Р. «Остров искусства»: Биографическая новелла в документах // Дружба народов. 1999. № 6. С. 244–253; Кобринский А. Дуэльные истории Серебряного века. Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб., 2007. С. 63–158, 389–407.

6.

Богомолов Н.А. Комментарии // Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 1. М., 1991. С. 566. Ср.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1983. Л., 1985. С. 215.

Об Александре Александровиче Конге (1891–1916) см. статью А.Л. Соболева: Русские писатели 1800–1917. Т. 3. М., 1994. С. 46–47. По характеристике Бенедикта Лившица, «молодой, талантливый поэт, находившийся под комбинированным влиянием французов и Хлебникова» (Лившиц Б.С. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 461). Две строки Конге задержались в памяти гумилевского окружения: «Как будто сердце укололось о крылья пролетевших лет, – вспомнились мне две строчки из стихов Конге, которые похвалил в “Цехе” Гумилев» (Зенкевич М. Сказочная эра. М., 1994. С. 440), а Владимир Нарбут взял их лейтмотивом в своем рассказе (Нарбут В. Последняя встреча // Красный офицер (Киев). 1919. № 4. С. 16).

7.

Шагинян М. Дневники 1917–1931. Л., 1932. С. 30.

8.

Чернавина Т. Дневники Мариэтты Шагинян. 1917–1931 // Современные записки. 1934. № 55. С. 424–425. Татьяна Васильевна Чернавина (1890 —?) – искусствовед, арестована в 1931 г. по обвинению в «содействии экономической контрреволюции», освобождена без предъявления обвинительного заключения, уволена с работы. В 1932 г. вместе с мужем перешла финскую границу. См.: Чернавина Т. Побег из ГУЛАГа. М., 1996.

9.

Современник. 1912. № 4. С. 365.

10.

Садовской Б. Ф.И. Тютчев. // Нива. 1912. № 50. С. 999.

11.

Садовской Б.А. Записная книжка, 15 марта 1912 г. (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 24. Л. 402).

12.

Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1991. С. 44.

13.

Мимоза [Б.А. Садовской]. Аполлон-сапожник // Русская молва. 1912. 17 декабря.

14.

Встречи с прошлым. Вып. 6. М., 1988. С. 128. К возможной датировке см. письмо Б.А. Садовского к А.М. Ремизову от 11 января 1913 г.: «При сем случае решаюсь Вас беспокоить: прикажите “Собаке” прислать мне 2 билетика на 13-е число» (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. № 230).

15.

См. наши комментарии: Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1991. С. 338.

16.

РО ИРЛИ. Коллекция П.Н.Лукницкого. Альбом III-9. № 46.

17.

Садовской Б. Озимь. П., 1915. С. 38.

18.

Ауслендер С. Литературные заметки. Книга злости // День. 1915. 22 марта.

19.

Кондратьев А.А. Письма Б.А. Садовскому / Публ. Н.А. Богомолова, С.В. Шумихина // De visu. 1994. № 1/2. С. 37. А Борису Садовскому А.А. Кондратьев писал 24 марта 1915 г.: «Кажется, Ауслендеру хочется потесней сойтись с четой Гумилевых». Ср. отзыв Д.А. Крючкова: «Я не согласен с С. Ауслендером в том, что ценность творчества Гумилева оправдывается его воинской доблестью и что стихи его не подлежат критике, но выпады Садовского граничат здесь с надоевшим дешевым газетным острословием и совершенно недостойны по тону автора “Озими”» (Вершины. 1915. № 21–22). В. Пяст в рецензии на сборник Б. Садовского «Полдень» писал: «Г. Садовской в своем пресловутом памфлете Брюсова назвал, кажется, кайзером, а в крон принцы произвел Н. Гумилева. Отчего он отклонил эту наследственную честь от себя? – Непонятно. По крайней мере, мы вот сколько ни искали, не нашли у г. Садовского чего-нибудь такого, чего раньше не находили у Брюсова…» (День. 1915. 4 декабря; Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 342).

20.

Гильденбрандт-Арбенина О.Н. Гумилев / Публ. М.В. Толмачева, примеч. Т.Л. Никольской // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 431.

21.

РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. № 99. Л. 1. О. Г. Шмерельсоне см.: Кобринский А. Материалы Григория Шмерельсона в Рукописном отделе Пушкинского Дома // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 2001 год. СПб., 2006.

22.

Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 225.

23.

Шкапская М. Автобиография, 1952 (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 151. Л. 35). См. также вступительную статью М.Л.Гаспарова к публикации стихов М.Шкапской (Октябрь. 1992. № 3. С. 168).

24.

Запись Льва Горнунга от 1 апреля 1924 г. // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990. С. 497. В переводе Валерия Брюсова:

А я, – я шел, мечтая о Платоне, В вечерний час, О Саламине и о Марафоне…

25.

Арион. 1999. № 2. С. 44.

26.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925 гг. Париж, 1991. С. 154. Эльга Моисеевна Каминская (1894–1975) – актриса-чтица. В те же годы «Заблудившийся трамвай» читал в Киеве с эстрады чтец Георгий Владимирович Артоболевский (1898–1943).

27.

Офросимов Ю. «Званый вечер с торгпредами» (Вечер новой поэзии) // Руль (Берлин). 1925. 29 августа.

28.

См.: Тименчик Р. К символике трамвая в русской поэзии // Труды по знаковым системам XXI (Ученые записки ТГУ. Вып. 754). Тарту, 1987. С. 143.

29.

Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 276. Тогда же Городецкий сходным образом излагал путь Гумилева, «верного последователя школы Брюсова, Готье» в прозе (журнал «Аполлон» – «это могила вдохновения и творчества» и т. п.): «Он основывает школу акмеизма, дает таких талантливых учеников, как Мандельштам, но холодный академизм закрывает ему дорогу к будущему» (Г<ородецкий> С. Николай Гумилев. 1887-<sic!> – 1921 // Искусство (Баку). 1921. № 2/3. С. 59). «Перевод переводил» в стихотворении Городецкого отсылает к спору Гумилева и Городецкого о необходимости деятельности издательства «Всемирная литература» (см. наши комментарии: Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 365). Обычно точный свидетель вспоминал, что Гумилев даже думал вызывать Городецкого на дуэль (Амфитеатров А. О дуэли // Сегодня (Рига). 1932. 19 декабря).

30.

Последние новости (Петроград). 1922. 15 октября. Другой вариант – в кн.: Стык. Первый сборник стихов московского Цеха поэтов. М., 1925. С. 66–67; разночтения:

На немцев в каиновой войне… Салонный быт едва терпел… Спокойно смерть к себе позвал… О, как же мог твой смелый пламенник… Ты не узнал всей жизни знамени… Ужель поэтом не был ты…

Перепечатано в кн.: Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии / Сост., предисл., коммент. В. Крейда. М., 2004. С. 90–91. Впоследствии финал был еще подчищен:

Ты не узнал живого знамени С парнасской мертвой высоты.

(Городецкий С. Грань. Лирика 1918–1928. М., 1929. С. 45–46). Указание на этот текст, как, впрочем, и все другие библиографические позиции, содержащие имя Гумилева, отсутствует в библиографии С.М. Городецкого в кн.: Русские советские писатели. Поэты: Биобиблиогр. указ. Т. 6. / Отв. за том Н.Г. Захаренко. М., 1983. С. 181. Это нас вводит в другую часть нашей темы, хронологически покрывающую 1968–1986 годы.

31.

Федин К. «Русские писатели все теснее зажимались в железный обруч…» / Предисл., примеч. и публ. В. Перхина // Литературная Россия. 1992. 21 февраля.

32.

Купченко В. «Мы избрали иную дорогу». Письма Марии Шкапской М.А.Волошину // Русская мысль (Париж). 1996. 7-13 ноября. По рассказам, идущим из семьи Шенгели, это его стихотворение о Гумилеве стало причиной вербовки его в осведомители (Шаповалов М. В «четырнадцатизвездном созвездии» (Поэт Георгий Шенгели) // Лепта. 1996. № 20. С. 167, 172); стихотворение это пока не разыскано.

33.

Раздраженный лицемерием своих коллег по цеху, об этом говорил Александр Гитович: «Беда некоторых поэтов и критиков состоит в том, что, оставаясь наедине, они предпочитают Гумилева и Цветаеву, а, выходя на трибуну, клянутся Маяковским!» (Разговор о поэзии: Дискуссия в Союзе писателей // Литературная газета. 1948. 31 марта).

34.

Гнедин Е. Между двумя мировыми войнами // Известия. 1931. 3 августа.

35.

Гнедин Е. Записки очевидца. Воспоминания. Дневники. Письма. М., 1990. С. 639–640.

36.

Незнамов П. Система девок // Печать и революция. 1930. № 4. С. 77.

37.

Друзин В. О многих поэтах. В порядке дискуссии // Ленинградская правда. 1927. 26 июня. «Не тебя ль с улыбкою Мадонны» – из стихотворения Н. Бутовой «Беатриче» (Альманах Ларь. Стихотворения. Л., 1927. С. 12).

38.

Друзин В. Кризис поэзии // Жизнь искусства. 1929. № 17. С. 6. Ср. и позднее: «В наши дни имеется немалое количество поэтов, умеющих состряпать сколько угодно пейзажиков по Гумилеву или изощреннейших самодовлеющих деталей “не хуже Пастернака”» (Друзин В. Так мы живем // Красная газета. 1931. 17 января). Отметим, что Валерий Павлович Друзин (1903–1980) в феврале 1968 г. как зав. кафедрой советской литературы Литературного института им. Горького, профессор, вместе с писателем Владимиром Павловичем Беляевым (1909–1990) подписали заявление Павла Николаевича Лукницкого (1902–1973) на имя Генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденко (1907–1981) с просьбой рассмотреть дело Н.С. Гумилева и определить возможность его реабилитации. Дело Н. Гумилева было изучено первым заместителем Генерального прокурора М.П. Маляровым. «Результаты рассмотрения – в принципе благоприятные, – записал П.Н. Лукницкий, – не были, однако, практически реализованы» (Лукницкая В. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). СПб., 2005. С. 340).

39.

Уткин И. Снимите очки! О редакторах «со вкусом», о попутническом середнячестве, о комсомольских запевалах и борьбе за литературные кадры // Комсомольская правда. 1929. 14 сентября.

40.

Барриль Л. В плену эстетизма. О ленинградском литературном молодняке // Комсомольская правда. 1929. 17 ноября.

41.

Штейнман З. Саблями по воде // Смена. 1929. 15 декабря.

42.

Уткин И. Признаю свои ошибки // Комсомольская правда. 1929. 21 декабря.

43.

Литературная учеба. 1930. № 5. С. 105.

44.

Коротич В. Двадцать лет спустя. М., 2008. С. 27.

К вопросу о проблемах атрибуции

Предлагая рассматривать нижеприведенный текст рецензии, напечатанной в газете «Царскосельское дело» 23 ноября 1907 года, как, до известной степени, возможно, – и далее еще несколько слов, обозначающих сугубую предположительность, половинчатость и неуверенность, – принадлежащий перу Николая Гумилева, я отдаю себе полный отчет в том, что основное побудительное движение к такой атрибуции вызывает в памяти тот тип аргументации, который в истории текстологии известен по лозунгу «А если не Пушкин, то кто бы еще мог так…» и, в частности, например, проявился при вручении Набокову авторства «Романа с кокаином»1.

При этом материал всячески сопротивляется подобному предположению – в письмах Гумилева к Брюсову за это время, своего рода подробных творческих самоотчетах, такой дебют на поприще литературной критики не упоминается. А главное – в «Царскосельском деле» предлежащий текст подписан «К.Т.», и единственное, что я мог бы противопоставить контраргументу этого криптонима, – это гипотетическую ситуацию передачи в редакцию местной газеты заметки незнакомого автора (обосновавшийся в то время в Париже, Гумилев приезжал в родной городок летом 1907 года). В гумилевском почерке «Н.» могло читаться как «К.» – так, вероятно, произошло в редакции «Тифлисского листка» в 1902 году, где шестнадцатилетний автор напечатался впервые как «К.Гумилев»2 (впрочем, остается вероятность, что редакция титуловала гимназиста «Колей»). Виселица прописного глаголя тоже могла привидеться Т-образной. Сознавая недостаточность этой аргументации и дефицит третьей точки (по Гаспарову), я в свое время и не включал этот текст в составленные мною тома критической прозы Гумилева.

Что же касается аргументации «от содержания», то, – скорее пародируя принятые в таких случаях отмычки, – можно было бы обратить внимание на дважды упомянутого Эдгара По, «великого математика чувства»3, о котором Гумилев писал Брюсову в год окончания гимназии: «Из поэтов люблю больше всего Эдгара По, которого знаю по переводам Бальмонта, и Вас»4, и в котором Ахматова подозревала источники вдохновения Гумилева5, если бы не учитывать еще не изученный, но явно существовавший в России в это время истовый культ американца – например, тогда Анна Ивановна Чулкова (впоследствии – Ходасевич) называет своего сына в честь Эдгара Аллана – Эдгаром. Среди эдгароманов, одного из которых выразительно вспоминала Мария Моравская6, мог бы оказаться и «К.Т.» из Царского Села или окрестностей. Цитата из Баратынского, особо ценимого Гумилевым7, тоже доказательной силы не имеет – это «лица необщее выраженье» стремительно тогда становилось общим выражением у русских критиков. В общем, никаких львиных когтей не обнаружено. И все же менторские интонации любителя новых форм, адресованные рецензируемому поэту поверх голов «озверелых царскоселов» («В этом страшном месте все, что было выше какого-то уровня – подлежало уничтожению»8), ничуть не удивительные в Гумилеве даже в его 21 год, побуждают вынести на обсуждение этот образчик из адеспота столетней давности:

Владимир Голиков. Кровь и слезы. Торжество смерти и зла. Маленькие поэмы. СПб., 1907

Странное впечатление производит книга г. Вл. Голикова. Автор как поэт, очевидно, еще молод9; талант его несомненен, но считать его окончательно определившимся невозможно: слишком заметны подчас колебания между старыми и новыми приемами творчества, слишком еще владеют поэтом его учителя, а таковых немало. В книжке г. Голикова есть и «Шутки смерти», и «Бал мертвых», и «Поэма об ожесточении» («Грабитель»), и одинокая «Швея», есть немножко Бодлера, немножко Эдгара По, немножко Лонгфелло и немножко… истинной поэзии.

За стремление к интересным и широким темам, за красивое отречение от серых буден можно только похвалить поэта. Но выполнение у него почти всегда ниже замысла, и это тем более странно, что учился г. Голиков у таких мастеров формы, как Бодлер и По. Казалось бы, элементарный художественный такт должен удерживать поэта от ребяческих небрежностей техники, которыми зачастую пестрят его стихи. Г. Голикову надо еще много работать и помнить, что если он радует нас оригинальностью замыслов, то мы вправе ожидать от него филигранной отработки деталей…

Последнему требованию в его сборнике вполне удовлетворяет легенда «Смерть королевы». Это – простая, благоуханная сказка, написана красиво и выдержана в благородном стиле рыцарской поэзии:

Трубадур играл на лютне и пел… И притихли рыцари и бароны, внимая… На троне король, как зачарованный сидел, И плакала королева молодая…

Это изящное стихотворение – одна из наиболее удачных попыток автора овладеть так называемым свободным стихом, формой, требующей исключительной чистоты и музыкальности аллитераций. Но мы все же посоветуем поэту не отдаваться своенравной волне свободного стиха, а сначала поработать над классическими формами мерной речи. Они закаляют версификатора, а г. Голиков еще далеко не закален и самую обыкновенную прозу готов подчас выдать за стихи. Вот, например, начало «стихотворения» «Бумажный змей»:

Дети запускали с запада на восток бумажный змей, И он упал ко мне на двор. Я поднял его. На нем были письмена. Вот что было написано…

Надо ли говорить читателю, стихи это или проза, но пусть знает г. Голиков, что это даже не «свободный стих» и даже не ритмическая проза.

Хотелось бы верить, что муза г. Голикова еще скажет свое решающее слово и свет еще будет поражен «ее лица необщим выраженьем», которое и теперь можно угадать по таким незаурядным вещам, как «Ссора» (стр. 11) и «Шутки смерти» (стр. 63).

В заключение нам остается только приветствовать поэта в его исканиях новых путей и новых форм. Только в этих исканиях может окрепнуть его талант. Пусть же работает г. Голиков и помнит всегда слова Треплева из чеховской «Чайки»: «Нужны новые формы, новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно».

В любом случае, является ли автором «К.Т.» или «Н.Г.», газетная рецензия 1907 года заслуживает того, чтобы быть учтенной хотя бы при восстановлении истории русского верлибра10 или же для некоторой корректировки безрадостной картины косного царскосельского читательского общества у Ахматовой.

Коль скоро мы извлекли на свет эту без преувеличения забытую книжку11, имеет смысл привести образцы того, о чем идет речь в рецензии.

Вот замысел версификационного кунстштюка: полиметрическая композиция, наращивающая пошагово, крещендо, слоговой объем строки, начиная с односложного одностопника:

Бал мертвых

Бредовая поэма

Мгла… Ночь, Дочь Зла. Тишь. Лишь Мышь Скребет… Но вот У дверей Слышен стук Чьих-то рук. «Поскорей Мне открой! За тобой В тьме ночной, Кладбищ гонец, Пришел мертвец. В двенадцать часов Кладбищенский бал! Счастлив, кто бывал Среди мертвецов. Склонись ко мне на грудь. И пустимся в путь На мертвых взглянуть. Ты увидишь наш пир И захочешь в наш мир. В нашем мире горя нет, Нет болезней, вздохов, слез». И мертвец меня понес В замогильный страшный свет. Вот над нами сквозь туман Уж мерцает мертвых стан. Где ж плиты, гробницы, кресты? Мой спутник ответил: «сняты!»

и т. д.

А затем, через две страницы, сокращая декрещендо:

Вдруг холодная мгла Поплыла, поплыла И редеть начала… Вдруг – колокол!.. Вдруг Светлеет вокруг. Кладбища нет. Кругом меня — Сияет дня Румяный свет, Блестит в окне И на стене… И слышен мне За окном — Жизни гром… И свет Вновь полн, Как волн, Сует. И стих — Моих Снов злых Злой Рой.

Честной игры ради приведем объявленное в рецензии «незаурядным» и звучащее на сегодняшний слух несколько пародийно стихотворение:

Ссора

Эпизод

Под пеплом дружбы ложной Огонь вражды зарыт, И миг неосторожный Его воспламенит. «Во славу дружбы нашей Целуй меня… и пей!»… И вдруг за общей чашей Стал другу друг злодей. Один за поцелуем К другому подходил. И, хмелем уж волнуем, Стакан свой уронил. И другу из стакана Он пролил на рукав Атласного кафтана Вино, захохотав. И друг, нахмурив брови, Посмотрит на пятно… Страшнее пятен крови Покажется вино. «Вином ты или кровью Забрызгал мой кафтан?.. Ты дышишь нелюбовью Иль, может быть, ты пьян… И стал неосторожен?» Другой в ответ: «молчи!» И выхватят из ножен Блестящие мечи. Друг к другу, как тигрицы, Бросаются они: Глаза их – как зарницы, Летучие огни. И каждый движет бровью, Хрипит, как дикий конь… Зальют они лишь кровью Вдруг вспыхнувший огонь!..

А также двустопноанапестический фрагмент полиметрического «гротеска», как гласит подзаголовок, «Шутки Смерти» – монолога заглавной героини:

Я завыла из мрака, Как бесов целый полк — Он подумал: собака Это воет иль волк?.. Я, как ведьма, промчалась Перед ним на метле, А ему показалось — Это вьюга во мгле. Запищала я крысой, Черной крысой в углу, Я метелицей лысой Заскребла по стеклу. У него за спиною Прозвенела я вдруг Непонятной струною, Полной жалоб и мук, — И он понял тот звук. И пришел в содроганье, Прошептав: «узнаю!»… Ледяного дыханья Я пустила струю… И он вдруг застонал, От окна отшатнулся… Так!.. меня он узнал!.. Ужаснулся…

В помянутой рецензентом пьеске «Грабитель» есть в меру забавный поворот диалога, бывший бы многозначительным, оправдайся мое неуверенное предположение:

Неизвестный Для чего ты угрожаешь мне ножом? Не ошибся ли ты, братец, этажом?.. Грабитель Нет, брат, промаха, сдается, я не дал: Как прицелился, так в цель я и попал. Неизвестный Для чего же ты пожаловал, дружок? Грабитель Что-то очень уж распух твой кошелек: Он водянкою страдает, может быть… Я пришел его немножко облегчить. Неизвестный В кошельке моем не сыщешь и рубля… Грабитель Оскудела, значит, русская земля, Коль у барина повывелась деньга! Вынь-ка денежки, и вся тут недолга. Неизвестный Эх, приятель, недоверчивость – порок, Я не лгать давно уж дал себе зарок. Погляди вокруг… что видишь?.. Стул да стол Да кровать… Ну что: богат я или гол?.. Видишь – зеркальце ручное, вон игла, Мыло с бритвою, бутылка из стекла, Посеребренная пуговица брюк… Грабитель Полно вздор молоть!.. Неизвестный Не вздор, а дело, друг. Поезжай в страну бушменов, пальм, песков, Бедуинов, кафров, золота и львов. За иглу дадут там курицу одну, А за зеркало – невольницу-жену, А за мыло – свежих фиников мешок, А за пуговицу – золота кусок, За стекло… ну скажем – рису целый тюк… Грабитель Это та страна, где люди-то без брюк? Знаю – Африка!.. далекая земля!.. И в руках синица лучше журавля.

(Пьеска кончается отказом грабителя от своих целей в данном эпизоде.)

И продолжим, наконец, с оборванного места цитированный верлибр (подзаголовок – «Речитатив») «Бумажный змей»:

…Вот что было написано.

* * *

Завещаю. Никто да не пожмет его руки, обагренной кровью братьев. Никто да не взглянет в его глаза, видевшие столько трупов. Никто да не прикоснется к нему, как к зачумленному. Никто да не поставит своей стопы в его след. Оказывай ему милосердие – но с презрением. Будет ли немощен и наг — отворотясь, брось ему лекарства и одежду. Будет ли томиться голодом и жаждой — не глядя, поставь перед ним хлеб и воду. И скорее уходи. Будет ли ползти за тобою и звать, извиваясь: брат! брат!.. — ответствуй ему издали: Авель уже убит… к кому взываешь?.. Если ослабнет сердце твое от ужаса воспоминаний и огненного гнева — не клейми чела его пинком твоей ноги — Ибо не стоит его чело прикосновения твоей подошвы. Когда же будет умирать… Не умрет — Хотя возжаждет смерти — Ибо бессмертен — В ужасе, скорби и ненависти поколений, которых отцов он истязал и губил, которых матерей насиловал. Да будет проклят, проклят, проклят!.. Завещаю.

* * *

Ужасом, скорбью и ненавистью загорелось и мое сердце, когда я прочел это. Я возвратил змей детям, их законное наследие.

Впервые: Габриэлиада: [Интернетовский сборник статей] к 65-летию Г.Г.Суперфина (/ 545473.html). По сложным архивоведческим и библиографическим вопросам у пишущего эти строки всегда остается запасная возможность «звонка к другу», функцию которого выполняла и эта публикация.

Комментарии

1.

См.: Суперфин Г.Г., Сорокина М.Ю. «Был такой писатель Агеев…»: версия судьбы или о пользе наивного биографизма // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 16. М.; СПб., 1994. С. 267.

2.

См., например: Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 679 (примечания М.Д. Эльзона)

3.

Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 82.

4.

Переписка <В.Я. Брюсова> с Н.С. Гумилевым / Вступ. статья и коммент. Р.Д. Тименчика и Р.Л. Щербакова. Публикация Р.Л. Щербакова // Литературное наследство. Т. 98: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. М., 1994. С. 414.

5.

Кравцова И.Г. Н.Гумилев и Эдгар По: Сопоставительная заметка Анны Ахматовой // Н. Гумилев и русский Парнас: Сборник. СПб., 1992. С. 54.

6.

См.: «I knew a Russian who kept in his library all the works of Edgar Allan Poe side by side with the French translation of them. “I love to look at these books”, he would say; “I enjoy turning the pages”» (Moravsky, Maria. Books and those who make them // Atlantic Monthly. 1919. May).

7.

См. наши комментарии: Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 358.

8.

Ахматова А. Десятые годы. М., 1989. С. 34.

9.

Владимиру Георгиевичу Голикову стукнуло тогда 33. Вообще-то внимательный читатель «Весов», каким, думается, был юный Гумилев, мог бы запомнить имя этого поэта по отзыву о его книге прозы: «Мы помним его первые опыты, стихи, печатавшиеся в середине 90-х годов: мы ожидали от него большего» (Аврелий <В.Я. Брюсов> Рец. на кн.: Голиков В. Рассказы. СПб., 1904 // Весы. 1904. № 5. С. 54). См. недавнюю оценку сборника «Кровь и слезы»: «Разнохарактерный по содержанию и стилистике (гражд. мотивы, стилизации под ср. – век. баллады), сб-к интересен формальными экспериментами – «свободные» стихи, сверхдлинные строфы, односложные и одностопные строки» (Поливанов К.М. Голиков В.Г. // Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 605). В 1910-х В.Г.Голиков стал одним из самых заметных авторов журнала «Вестник знания».

10.

См. опыт подступа к библиографированию этой темы: Орлицкий Ю.Б. Свободный стих в русской поэзии, критике и литературоведении (1890–1940). Материалы к библиографии // Русский стих: Метрика; Ритмика; Рифма; Строфика: В честь 60-летия М.Л.Гаспарова. М., 1996. С. 203–220.

11.

На титульный лист ее автор вынес два стиховых мотто:

Страданье – живым беспощадный, неистовый враг. Слезами и кровью омыт каждый жизненный шаг. И зло развевает над жизнью победный свой стяг. — Когда дождями брызжут грозы, Родится хлеб, цветок и плод… Но, если льются кровь и слезы, Какая жатва возрастет?

Часть V Заметки о Мандельштаме

Три образчика мандельштамовской «зауми»

В мандельштамовских текстах не прокомментированные еще слова и словосочетания могут производить впечатление «заумных» – так, фраза из «Путешествия в Армению»: «Растение – это звук, извлеченный палочкой терменвокса, воркующий в перенасыщенной волновыми процессами сфере» – вызвала размышления иноязычного филолога: «Часто поэт является неологистом, рекомбинирующим словоковачем: какой именно нежный инструмент имел в виду Мандельштам, когда он призывал музыку терменвокса!» («Frequently, the poet is a neologist, a recombinant wordsmith: just what suave instrument had Mandelshtam in mind when he invoked the music of the tormenvox?»)1. Меж тем не Мандельштам выковал этот неологизм, и нежный инструмент для советского читателя 1930-х загадки не представлял: «Терменвокс, первый сов. электромуз. инстр-т. Сконструирован Л.С. Терменом. Высота звука в Т. изменяется в зависимости от расстояния правой руки исполнителя до одной из антенн, громкость – от расстояния левой руки до другой антенны» (БСЭ)2. Снимем ложное впечатление заумности еще в трех случаях.

1

«Ротмистр Кржижановский выходил пить водку в Любани и в Бологом, приговаривая при этом: «суаре-муаре-пуаре» или невесть какой офицерский вздор» («Египетская марка»).

Что бормотал ротмистр, невольно уподобляясь названному там же чуть выше мужичку-франкофону из железнодорожного эпизода «Анны Карениной»?

Вздорная триада, конечно, настояна на той языковой игре, которая именуется редупликацией на «м» («Герцен-Мерцен сжарен с перцем!», как кричал одесский мальчик у К. Паустовского, и которую ввел в свои стихи Мандельштам – «И по улицам шел на дворцы и морцы»), но ее заключительный элемент представляется отсылкой к имени героини петроградских пересудов кануна революции, времени нашумевшего процесса осени 1916 года – Марии Яковлевны Пуаре. В «лето Керенского», описанное в «Египетской марке», был повод снова вспомнить о ней. Перескажем этот повод словами одного из мемуаристов:

Граф А.А. Орлов-Давыдов, член Государственной Думы, какими-то таинственными, психологическими нитями очень привязанный к Керенскому. Оскандаленный на всю Россию недавним судебным процессом артистки Марусиной (Пуаре), умудрившейся, несмотря на свои пятьдесят лет, развести его с женой и женить его на себе, подсунув ему якобы рожденного ею от него ребенка, граф последнее время неотступно следовал за Керенским, возил его в своем автомобиле, причем сам ездил за шофера и вообще приписался к нему в адъютанты. Правда, сам Керенский в свое время не отказал ему в интимной услуге: стать рядом с камердинером графа в качестве второго шафера при таинственном венчании графа с мнимою матерью его мнимого будущего младенца. Эта пикантная подробность, случайно всплывшая при судебном разбирательстве, дала повод неугомонному Пуришкевичу однажды прервать в Думе запальчивую речь Керенского неожиданным восклицанием: «да замолчи же, шафер!»3.

Мария Пуаре, автор романса «Я ехала домой…»4, была ценима не только Александром Блоком5, но и ротмистром Кржижановским, готовым простить ей ее масонские связи – А.А. Орлова-Давыдова и А.Ф. Керенского6, да и самого бывшего отчасти как бы и розенкрейцером: «Ротмистр Кржижановский шептал в преступное розовое ушко…»7.

2

«Меня преследуют две-три случайных фразы», – жаловался Мандельштам. Одно привязчивое словцо из футуристической зауми ждало 22 года, чтобы попасть в поэзию Мандельштама:

От сырой простыни говорящая — Знать, нашелся на рыб звукопас, Надвигалась картина звучащая На меня, и на всех, и на вас.

Источник – «поэма 3», титулуемая «Свирельга», из цикла «пятнадцати поэм» Василия Ивановича Гнедова «Смерть искусству». Все поэмы этого цикла (кроме заключительной), как заметил Александр Блок, «не длинные»8, – одностроки. Полный текст «Свирельги»:

Разломчено – Просторечевье… Мхи – Звукопас9.

Звуковая картина про Василия Ивановича Чапаева, сменившая безмолвие чистой простыни экрана, напомнила о двадцатилетней давности конфликте на демаркационной линии речи и беззвучия, смысла и бессмыслицы у русских футуристов. Книга «Смерть искусству» завершалась «Поэмой конца» – чистой страницей под титулом10. В ту же пору и Хлебников объявил о создании афонического стихотворения – серии знаков препинания, огласовки не имеющих, что вызвало мандельштамовский вердикт: «А мы ничего не слышали!»11. Звуки с экрана идут на зрителя шеренгой «психической атаки», как в хлебниковском сценарном замысле шли в поход буквы-пехотинцы12. Новое божество, погонщик звуков, звукопас, зародилось в сырых недрах «великого немого», столь соответствовавшего футуристическому идеалу ухода слова в белизну страницы, в «пантомимический жест», в несказуемую графику «Fischesnachtgesang» Кристиана Моргенштерна —

 — + + — + + + + —

с которой русского читателя («есть даже немая рыба, исполняющая, однако, целую песню со следующим текстом… Приходит в голову следующее определение подобных произведений: “лирические карикатуры”»13) когда-то ознакомил ведущий орган московского символизма14.

3

Найденная Мандельштамом квазиглосса новейшей пищехимической зауми – фамилия газетчика Сергея Васильевича Елозо (тоже погибшего при Сталине), которая, «итальянясь, русея», сводит звуки италианские с русским непоседой и пронырой, – охотно присоединила к себе подсказанную Сергеем Рудаковым цитату из того, кто своим именем освятил традицию русской «вздорной поэзии»:

«О<сип> сочинил четверостишие, долженствующее пародировать Гумилева:

Карлик-юноша, карлик-мимоза С тонкой бровью – надменный и злой… Он питается только Елозой И яичной скорлупой.

Началось так. О<сип> сказал: «Он питается Елозой» (сказал в разговоре – прозаически). А я:

Он питается Елозой И яичной скорлупой.

Через несколько минут О<сип> вопил четверостишье»15. Строка, предложенная С. Рудаковым, – из «Пророка будущего» Владимира Сергеевича Соловьева:

Угнетаемый насилием Черни дикой и тупой, Он питался сухожилием И яичной скорлупой.

Впервые: Studi e scritti in memoria di Marzio Marzaduri. A cura di Giovanna Pagani Cesa e Ol’ga Obuchova. Padova, 2002. P. 419–422 (Eurasiatica. Quaderni del Dipartimento di studi Eurasiatici dell'Università Ca' Foscari di Venezia; 66).

Комментарии

1.

Steiner G. On Diffi culties and other Essays. Oxford, 1978. Р. 20.

2.

Ср. примечание П. Нерлера в кн.: Мандельштам О. Сочинения в двух томах. Т. II. М., 1990. С. 428–429.

3.

Карабчевский Н. Что глаза мои видели. Т. 2: Революция и Россия. Берлин, 1921. С. 119–120.

4.

Песни русских поэтов в двух томах. Т. 2 / Сост., подгот. текста, биогр. справки и примеч. В. Гусева. Л., 1988. С. 364, 489. Русский романс на рубеже веков / Сост. В. Мордерер, М. Петровский. Киев, 1997. С. 328. О М.Я.Пуаре как актрисе см., например: История русского драматического театра в семи томах. Т. 7. М., 1987. С. 293–294.

5.

Блок А. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М., 1963. С. 374, 513.

6.

См. в черновиках «Египетской марки»: «Нами правило лимонадное правительство. Глава его, Александр Федорович, секрет[арь] братст[ва]» (Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., 1993. С. 565).

7.

Н.А. Богомолов, откликаясь на первую публикацию этой статьи, предложил иную «разумную» привязку «пуаре», не менее правдоподобную – известного кутюрье Поля Пуаре, да и еще несколько других (Богомолов Н.А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004. С. 318–323).

8.

Литературное наследство. Т. 89. М., 1978. С. 312.

9.

Гнедов В. Собрание стихотворений / Под ред. Н. Харджиева и М. Марцадури, вступ. ст., подг. текста и комм. С. Сигея. Тренто, 1992. С. 43. Возможно, что и строка в «Грифельной оде» – «Меняю строй на стрепет гневный» (ср. «Стрепет» (было «трепет») – опечатка машинистки, очень понравившаяся Тихонову, из-за чего автор ее сохранил (помета на экземпляре из собрания М.С. Лесмана)» – Мандельштам О. Сочинения в двух томах. Т. 1. С. 498; «Стрепет» — «резкий шум или шорох со свистом, как от полета иной птицы, отсюда стрепет […] степная птица Otis tetrax, из рода драхвы, которая резко шумит крыльями на лету» (В.И. Даль) – восходит к воспоминанию о стихотворении В. Гнедова «Кук» (напечатано в 1913 г. и исполнялось в «Бродячей собаке»):

Кук! Я. А стрепет где?[…] Стрепета ли стрепетки уныво […] А где ж стрепета?

(Гнедов В. Собрание стихотворений. С. 40).

То есть «стрепет», вытесняющий «строй» у Мандельштама, есть знак-символ зауми, но и знак-индекс (потому что часть, фрагмент) «исторической» зауми.

10.

О жесте, который воплощал декламационный вариант «Поэмы конца», см.: Памятники культуры. Новые открытия. 1983. Л., 1985. С. 227; Зенкевич М. Сказочная эра. М., 1994. С. 38.

11.

См.: Тименчик Р. Тынянов и некоторые тенденции исторической мысли 1910-х годов // Тыняновский сборник. Вторые тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 61–62; Зенкевич М. Эльга. Беллетристические мемуары. М., 1991. С. 38.

12.

Цивьян Ю. Палеограммы в фильме «Шинель» // Тыняновский сборник. Вторые тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 20.

13.

Элиасберг А. Современные немецкие поэты // Весы. 1907. № 9. С. 82–83.

14.

Независимо от моей заметки судьбу подхваченного у В. Гнедова слова «звукопас» обсуждал Е.А. Тоддес (Тоддес Е. Несколько слов в связи с комментариями Н.Я. Мандельштам (in medias res) // Шиповник. Историко-филологический сборник к 60-летию Р.Д. Тименчика. М., 2005. С. 441–442).

Затронутый выше как важный для мандельштамовской концепции мировой культуры момент, когда заговорила валаамова ослица великого немого, видимо, отразился в его стихах раньше, если верно предположение о том, что в стихе «Да целлулоид фильмы воровской» речь идет о сенсации весны 1931 года – премьере первой советской звуковой игровой ленты «Путевка в жизнь» о перековке юных воров (Лекманов О. «Я к воробьям пойду и к репортерам…». Поздний Мандельштам: портрет на газетном фоне // Toronto Slavic Quarterly. № 25. 2008 (). Приход звука в этом фильме был в числе прочего отмечен открывающими его верлибрами А.В. Луначарского в исполнении В.И.Качалова и «заумной» песней ехавшего на дрезине к своей смерти бывшего вора Мустафы – марийского поэта Йывана Кырли (1909–1943), как и Мандельштам, погибшего в лагере.

15.

О. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. СПб., 1997. С. 165. Вероятно, имелись в виду гумилевские строки: «Надменный, как юноша, лирик / вошел, не стучася, в мой дом / и просто заметил, что в мире / я должен грустить лишь о нем».

Артур Яковлевич Гофман

В «Египетскую марку» частицы исторической реальности проникают в двух видах.

Первый – в виде, как говорил сам Мандельштам, – «опущенных звеньев»1, что позволило одному из первых читателей сблизить эту прозу с «Улиссом» Джойса2. Эти «звенья» объясняют вязку мотивов. Чтобы воспользоваться новым примером – скажем, мотивы «исторического заседания» и «дискуссии глухонемых», которые объединены реалией митингов глухонемых в дни Февральской революции.

У Мандельштама:

В мае месяце Петербург чем-то напоминает адресный стол, не выдающий справок, – особенно в районе Дворцовой площади. Здесь все до ужаса приготовлено к началу исторического заседания с белыми листами бумаги, с отточенными карандашами и с графином кипяченой воды. <…> В это время проходили через площадь глухонемые: они сучили руками быструю пряжу. Они разговаривали. Они говорили на языке ласточек и попрошаек и, непрерывно заметывая крупными стежками воздух, шили из него рубашку.

Староста в гневе перепутал всю пряжу. Глухонемые исчезли в арке Главного штаба, продолжая сучить свою пряжу, но уже гораздо спокойнее, словно засылали в разные стороны почтовых голубей.

В газетном отчете:

Жуткое, моментами страшное, но и умиляющее душу впечатление… Собрались несколько сот граждан на митинг, ораторы с кафедры славят переворот, собрание целиком захвачено событиями, но в зале не произносится ни звука…<…> Воистину возопияли камни: заговорили глухонемые. Они собрались, чтобы выработать приветствие Временному Правительству и Совету Рабочих и Солдатских Депутатов. <…> Они – тоже граждане новой свободной России, и для того, чтобы начать жить по-новому, у них есть все, все, кроме… голоса…<…> «Все свои скромные силы, – печально и трогательно пишут глухонемые в приветствии, – «мы обещаем отдать на служение родине и на упрочение дела свободы». Маленькая частность титанических дней и титанических событий, но как выразительна и как драматична эта частность! <…> Я оставлял митинг с чувством большой тяжести в душе, но и с чувством умиления и трепета также… Воистину, изумительное мы переживаем время!3

Другие частицы, наоборот, перенесены в вымысел в своей вызывающей неизменности. Тот же Д. Святополк-Мирский обратил внимание на прием использования подлинных имен современников4. Это относится не только к главному герою, Парноку (имя которого привлекло в текст намеки на стихи и биографию его соименника, впрочем, в конвое аллюзий и на другие стихи и биографии 1910-х5), но и к иным участникам вымышленных событий. Так, независимо от возможных семантических компонентов и житейских прототипов Мервиса6, само его имя не скомбинировано Мандельштамом – этого мастера кройки помнил и Сергей Горный (Александр Авдеевич Оцуп): «При заказах у Мервиса («военный и статский портной») касторовых брюк много раз и повторно указывалось: “Так не забудьте. Маленький кармашек для часов”. – “Помилуйте. Как всегда”»7.

«Артуром Яковлевичем Гофманом» в повести назван «чиновник министерства иностранных дел по греческой части», который обещал устроить Парнока «драгоманом хотя бы в Грецию».

Артур-Эрнст-Карл Яковлевич (Гаврилович) Гофман, как известно, существовал в Петербурге 1910-х8 и в Ленинграде 1920-х. Он ровесник Мандельштама (родился 8 мая 1891 г.), из семьи потомственного почетного гражданина, окончил училище при реформатской церкви и в 1910 году поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, тогда же стал участником пушкинского семинария С.А. Венгерова и одним из составителей пушкинского словаря. С 1908 года изредка печатал стихи (начинал в журнале «Весна»). Писал статьи по литературоведению, философии, славяноведению для журнала «Вестник знания» и для энциклопедического словаря. Печатался в газетах «Русская воля», «Сельский вестник», «Эхо» (1918)9, в петербургских немецких газетах. Был близок к кружку поэтов «Трирема» (1915–1916)10, сборник его стихов не вышел в издательстве этого кружка из-за недостатка бумаги11. В 1920 году вступил в Союз поэтов в Петрограде, и стихи его оценивал квартет экспертов – Блок: «Очень подражательно, но лирика»; Лозинский: «Рука еще очень неуверенна»; Гумилев: «Мне определенно нравится»; Кузмин: «По-моему, ничего себе. Вполне допустимо, хотя и скучновато»12.

Когда Мандельштам писал «Египетскую марку», А.Я. Гофман работал в иностранном отделе «Ленинградской правды». Сослуживец вспоминал о нем: «…полунемец по происхождению, юрист по образованию, литератор-поэт по вкусам, страстно любивший русскую литературу и прекрасно знавший немецкий язык, который он преподавал в техникумах, погиб во время блокады Ленинграда»13.

Отчуждение имени этого человека понадобилось для целей «Египетской марки» отчасти потому, что направляло читателя в сторону той литературной традиции, которая первая приходила на ум слушателям мандельштамовского текста: «О.М. <…> пишет повесть, так странно перекликающуюся с Гоголем “Портрета”»14.

Тезоименитство мандельштамовского персонажа отсылает к Гоголю «Невского Проспекта»: «Перед ним сидел Шиллер, – не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, – не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера».

Именно «писатель Гофман» через своего тезку участвует в смысловой стройке мандельштамовской петербургской повести, как ранее составлял семантическую подпочву петербургских повестей Гоголя и Достоевского. Уже в 1916 году В. Жирмунским было предъявлено Мандельштаму подробное сопоставление с Э.Т.А. Гофманом как с «реалистическим фантастом»15. Десятилетие спустя в черновиках «Египетской марки» появляются «гофманские носы»16 – в числе их и острый нос крошки Цахеса, литературного прародителя гоголевского Носа, достоевсковского Двойника и ротмистра Кржижановского, уезжающего в пролетке «с той самой девушкой, которая назначила свидание Парноку». Неудивительным образом этот эпизод в черновых набросках начинает вращаться вокруг слова «гоголь-моголь» (с его русско-германским синтезом – Gogel-Mogel), а потом «задаток любимого прозаического бреда» начинает чудиться автору «даже в простом колесе» – уж не в том ли, которое вызвало бредовую дискуссию о возможности своего самостоятельного путешествия в Казань, раскрутив этим ход гоголевской поэмы в прозе?17

Рисуя гибель Петербурга 1910-х18, «Египетская марка», как и впоследствии «Поэма без героя», переаранжирует главные культурные знаки той эпохи, в частности, ее «полночную», то есть «северную», гофманиану19. Тезка главного героя был причастен петербургскому гофмановскому культу 1910-х через близость к одержимой Э.Т.А. Гофманом мейерхольдовской Студии на Бородинской20.

К петербургской гофманиане Гоголя и Достоевского автор адресует нас, вводя за собой в пространство «Книги отражений», развивая метафору из статьи «Умирающий Тургенев»21 – «Ведь и я стоял с Ин. Фед. Анненск. в хвосте», «все мы стояли», «стою, как тот несгибающийся старик» – и привнося этим в оркестровку «Египетской марки» то переплетение авторского голоса с голосами литературных персонажей, на котором строятся «виньетки» Иннокентия Анненского к «Носу», «Портрету» и «Двойнику»22.

Первоначальная редакция: Осип Мандельштам // Поэтика и текстология. Материалы научной конференции. 27–29 декабря 1991. М., 1991. С. 63–65.

Комментарии

1.

Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 19.

2.

Святополк-Мирский Д. «Проза поэтов» // Евразия. 1929. 24 августа.

3.

Василевский Л. Митинг глухонемых // День. 1917. 22 марта. О таком петроградском митинге вспоминал и Горький: «Это нечто потрясающее и дьявольское. Вы вообразите только: сидят безгласные люди, и безгласный человек с эстрады делает им [доклад], показывает необыкновенно быстрые, даже яростные свои пальцы, и они вдруг – рукоплещут. Когда же кончился митинг и они все безмолвно заговорили, показывая друг другу разнообразные кукиши, ну, тут уж я сбежал. Неизреченно, неизобразимо, недоступно ни Свифту, ни Брейгелю, ни Босху и никаким иным фантастам. Был момент, когда мне показалось, что пальцы звучат. Потом дважды пробовал написать это, – выходило идиотски плоско и бессильно» (Сергеев-Ценский С.Н. Собр. соч. в 12-ти томах. Т. 4. М., 1967. С. 235).

4.

Святополк-Мирский Д. «Проза поэтов» // Евразия. 1929. 24 августа. Рецензент ссылался на сообщение каких-то читателей. Полагаем, что речь могла идти о Михаиле Струве, который мог указать на похищение имен В. Парнаха и Николая Бруни.

5.

Например, мотив бабушки, содержавшей «библиотеку для чтения», который находим в черновиках повести, восходит к биографии другого петербургского неудачника – Владимира Пяста, а описание египетской марки («отдыхающий на коленях верблюд») вторит стихотворению Марии Моравской «Марка»: «И купила марку Судана / С верблюдом, бегущим по пустыне» (Моравская М. На пристани. СПб., 1914. С. 13).

6.

Вдова Бенедикта Липшица сказала комментатору, что прототипом Мервиса был портной В.В. Кубовец (О. Мандельштам. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1990. С. 408). Заметим, что она могла отвечать только за реалии 1920-х, хуже помня предреволюционный быт – так, она давала неверное объяснение названию действительно существующего мыла «Ралле» (там же. С. 411).

7.

Горный С. Санкт-Петербург (Видения) / Сост., вступ. ст. и коммент. А.М. Конечного. СПб., 2000. С. 70, 108.

8.

См.: Тименчик Р.Д. По поводу «Антологии петербургской поэзии эпохи акмеизма» // Russian Literature.1977. Vol. 5. № 4. P. 320.

9.

См., например, его стихотворение «Сегодня», относящееся к временам, описанным в «Египетской марке»:

Юродствуют на площадях калеки, Пророчат: – Гибель и пожар Объемлют Русь. Большие реки Орудьем станут Божьих кар. Хвостатые грозят кометы Чредой неисчислимых бед, И множит странные приметы В ночи не меркнущий рассвет. Сгорает ночь в кровавых зорях. Немотствует земная плоть. И выпадет не снег, а порох На злак Твоих полей, Господь! — Юродствуют, подъемля к небу Гнойник слезоточащих глаз… Единое нам на потребу Даруй, Господь, в сей страшный час!

(Петроградское эхо. 1918. 5 января).

10.

Справку о кружке см.: Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов. Словарь. М., 2004. С. 243.

11.

Автобиографическая анкета (ИРЛИ. Ф. 291); университетское личное дело (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3); Пушкинист. 1. СПб., 1914. С. 234.

12.

Литературное наследство. Т. 92, кн. 4. М., 1987. С. 694.

13.

Полетика Н. Виденное и пережитое. Иерусалим, 1982. С. 237.

14.

Мандельштам О. Сочинения в двух томах. М., 1990. Т. 2. С. 405.

15.

Ср.: «…как художник он не может считаться реалистом; в своей словесной технике, гротескно преувеличивающей и графически четкой, он такой же реалистический фантаст, как Гофман в сюжетах своих сказок, и если у Гофмана и близких ему поэтов одна характерная мелочь обыденной жизни, одна преувеличенная особенность лица вырастают до фантастических и пугающих размеров, заслоняя собою все явления жизни или все лицо в его гармонической целостности и вместе с тем воспроизводя его основной характер как бы в подчеркнутом искажении гротеска, то Мандельштам может быть назван по своей поэтической технике таким же фантастом слов, каким немецкий поэт является в отношении существенного строения своих образов и повествований. Но с молодым поколением поэтов Мандельштама роднит отсутствие личного, эмоционального и мистического элемента в непосредственном песенном отражении, сознательность словесной техники, любовь к графическим деталям и законченному эпиграмматизму выражения» (Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 128).

16.

«О.Э. Мандельштам живет сейчас в Царском в здании Лицея. Очень доволен снежной тишиной, много читает – главным образом, немецких романтиков», – сообщал В.А. Рождественский Е.Я. Архиппову (РГАЛИ). В архиве Мандельштама сохранилось начало одного его перевода из Гофмана (Мандельштам О.Э. Начало сказки Э.Т.А. Гофмана «Золотой горшок» / Публикация П. Нерлера. Сопроводительные заметки П. Нерлера и О. Лекманова//«Сохрани мою речь…». Вып. 4. Ч. 1. М., 2008. (Записки Мандельштамовского общества). С. 45–49.

17.

Возможно, что «ямбический гоголь-моголь петербургских дрожек» отсылает к началу другого петербургского текста – к четырехстопному ямбу онегинской строфы, складывающейся под цоканье почтовых.

18.

О замысле повести ныне см. комментарии А.А. Морозова (Мандельштам О. Шум времени. М., 2002. С. 265–266).

19.

См. например: Топоров В. Ахматова и Гофман: к постановке вопроса // Топоров В. Ахматова и Блок. Berkeley, 1981. P. 157–202; Тименчик Р. К анализу «Поэмы без героя». IV. «Фантастический реализм» // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006. С. 351–367.

20.

Ср. его письмо к В.Э.Мейерхольду из Берлина 2 июня 1922 г.: «Кто я: поэт Парнок, с рыжими волосами, друг М.Ф. Гнесина, бывал как друг Вашей студии почти на всех занятиях Студии в 1913–1914 гг. и первой половине 1915. Вы мне предлагали играть в “Балаганчике” А. Блока. <…> Моя литературная фамилия теперь: Парнак» (Мейерхольд и другие. Документы и материалы. М., 2000. С. 333). В автобиографической анкете 1924 г. он отметил наряду с посещением уроков движения в Студии Мейерхольда свое присутствие на собраниях Общества ревнителей художественного слова, «или «Академии» Вяч. Иванова» (ИМЛИ). См. о нем заметку Омри Ронена: Encyclopaedia Judaica. Decennial Book. 1973–1982. Jerusalem. 1982. P. 501–502. Ср. также: Парнах В. Жирафовидный истукан. 50 стихотворений. Переводы. Очерки, статьи, заметки / Сост. и предисл. Е. Арензон. М., 2000.

21.

См.: Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 36–37. Мотив похорон Тургенева, таким образом, входит в подтекст «Египетской марки», присоединяясь к сквозному варьируемому мотиву «похорон писателя» – Бодлера, Некрасова, Анатолия Франса, по-видимому восходящему к теме «умирающего Пушкина» (ср. иконостас в доме Мервиса). «Смерть поэта» вообще представляется основным семантическим ядром, из которого возникает «проза поэта» у Мандельштама и Ахматовой.

22.

Возможно, что содержащееся в этом пассаже уподобление театра «курной избе», «где совершилось зверское убийство», навеяно теми страницами «Книги отражений», где речь идет о «Горькой судьбине» и «Власти тьмы».

Кофейня разбитых сердец, или Саванарола в Тавриде

Одно из последних сочинений, сложенных в дооктябрьской России, пьеса «Кофейня разбитых сердец, или Саванарола в Тавриде» (названием своим невольно перекликающаяся с известной пьесой Бернарда Шоу), сооруженная летом 1917 года в Алуште ко дню именин Саломеи Андрониковой (3 августа), впервые печатно была упомянута в собрании сочинений О. Мандельштама со слов виновницы торжества1. Авторами ее были, по-видимому, К.В.Мочульский, В.М.Жирмунский. С.Э. Радлов и Мандельштам2. Они же и персонажи комедии положений, в которой все герои, члены курортной колонии, флиртуют и воздыхают, вспоминая о брюсовском «Рабе»3, где «падали одежды до ткани, бывшей на груди» и чары ночные «их содроганий, стонов их» были похожи на безвестные грезы бреда.

Мандельштам, по-видимому, если не сам предложил, то санкционировал имя изображающего его героя дона Хозе делла Тиж д'Аманда – перевод на французский немецкого Mandelstamm («ствол миндаля») – tige d’amande. Каламбуры на тему этой еврейско-немецкой фамилии были ходовыми еще применительно к дальнему родственнику поэта, известному врачу и общественному деятелю М.Е.Мандельштаму4. Аллюзии на этимологию собственной фамилии присутствуют, вероятно, в поэзии Мандельштама5 и «Египетской марке».

Мандельштам в этой комедии говорит перелицовками своих стихотворений применительно к своей же кофемании, которой он воздал дань и в лирике и в прозе:

Тиж д’Аманд Мне дан желудок, что мне делать с ним, Таким голодным и таким моим. О радости турецкий кофе пить Кого, скажите, мне просить? Суламифь Вы, верно, влюблены? Тиж д’Аманд Не сомневаюсь. Я кофия упорно добиваюсь. Я и цветок и я же здесь садовник… Суламифь Я напою вас, если вы любовник. Тиж д’Аманд Явлений грань кофейником разрушь. Я пустоты всегда боялся. Суламифь Чушь. Тиж д’Аманд Кузнечиков в моем желудке хор. Я чувство пустоты испытываю. Суламифь Вздор. Ступайте-ка влюбиться, Да повздыхать, да потомиться, Тогда пожалуйте в кафе. Тиж д’Аманд (гордо) Любовной лирики я никогда не знал. В огнеупорной каменной строфе О сердце не упоминал. (подходит к кофейнику и величественно в него заглядывает) Суламифь Куда ты лезешь? Ишь какой проворный! Проваливай! Тиж д’Аманд Ваш кофе слишком черный! (медленно удаляется, декламируя) Маятник душ – строг Качается, глух, прям, Если б любить мог… Суламифь Кофе тогда дам.

Способам удовлетворения кофейной страсти Тижа – Мандельштама учит «внесценический персонаж» – проживавшая тогда же в Алуште легендарная Паллада, соименница «богини моря, грозной Афины» из мандельштамовского стихотворения «В Петрополе прозрачном мы умрем», вписанного в альбом Анны Радловой:

(Появляется сияющий Тиж д’Аманд) Тиж Ура, ура, я больше не в загоне, Я объяснился вашей бонне… Она меня с позором прогнала, Шпицбубом назвала И запустила вслед пантоффель. В тяжелых муках заслужил я кофе. Суламифь Как эта мысль вам в голову пришла? Тиж Паллада мудрая совет мне подала.

О повязанности общими заботами о пропитании Мандельштам 15 августа 1917 года вписал в альбом Паллады (с которой пользовался общей молочницей) двустишие:

Я связан молоком с языческой Палладой, И кроме молока мне ничего не надо!6

Оставшаяся за кулисами действия Паллада возникает в комедии еще раз, в основном своем качестве практика и теоретика науки любви7:

Котикус Кого любить и кем увлечься надо? Суламифь Не все ль равно? Кто нравится – хорош. Котикус Так говорит и некая Паллада.

В другой раз автор «Камня» говорит элегическим дистихом в тон встреченному «Александрису Леонидопуло, педагогу» – критику, пушкиноведу, прозаику Александру Леонидовичу Слонимскому (1884–1964). Александр Слонимский на склоне лет поминал Алушту как «Крымскую лабораторию формализма»8. Воздыхания Леонидопуло —

Тягостей, ох, не снесут брюкоодетые чресла, Лунною ночью и днем плачу я все об одном: Встретилась мне на пути бронзовоплечая дева, Я ей сандалии шил, с нею ходил в вертоград. Чтобы ее ублажить прохладнопенным напитком, Часто я смелой рукой вымя коровье трепал. Сколько письмен заказных из Алустии ей приносил я, Сколько конфект покупал, сколько истратил я драхм. Вечно сурова ко мне ременнообутая дева, Вечно над мукой моей, злая, смеется она. Но я сегодня решил, облачившись в купальные трусы, С камней Черновских стремглав в черные волны прыгнуть… Путница, встретив Вирджинию, ты ей скажи непременно: Горестный Александрис в волнах соленых погиб… Милая дева, прощай. Граждане Крыма, прощайте… —

стилизуют облик А. Слонимского в некотором контрасте с его незадолго до того продемонстрированной мужской взрослостью – он работал в санитарном отряде Союза городов и описал фронтовые впечатления в очерках «Картины войны»9. Мандельштам и Слонимский впервые выходят на сцену одновременно:

Входят с двух сторон Леонидопуло и Тиж д’Аманд. Первый нагружен пакетами.

Второй с книгой под мышкой, на лице физическое и нравственное страдание.

Леонидопуло Где же Вирджиния, где же? Ответствуй, прохожий. Не знаешь. Грустным взором глядишь, верно несчастен и ты. Тиж «Камень» в витринах есть, но есть и в печени камень: Знай, рассосаться, мой друг, трудно обоим камням.

«Вирджиния, девушка», к которой взывает Леонидопуло, – Наталья Владимировна Гвоздева-Султанова (1895–1976)10 названа говорящим именем потому, что носила «девическую» прическу – коски по ушам. Урожденная Шумкова, она описана в автобиографической прозе Ольги Морозовой под именем «Наташи Ш., “шармантной”, как говорилось, девицы»11. Она и сообщила текст пьесы, расшифровав имена персонажей12.

Первая из вышеприведенных сцен, где пререкаются С.Н. Андроникова (Суламифь) и Мандельштам (Тиж д’Аманд), смутно хранившаяся в памяти другого персонажа комедии, Виктора Жирмунского (Витикуса), заставила его предположить, благодаря известной перекличке мотивов, реальные лица за фельетонными масками в одном из очерков Георгия Иванова. После чтения «Истории одного посвящения» Марины Цветаевой и обсуждения этого очерка с В.М.Жирмунским в 1964 году Ахматова записала в рабочей тетради:

Кроме Коктебеля, М<андельшт>ам в Крыму бывал в Алуште (дача Магденко). Там в 16–17 была Саломея с Рафаловичем (С. 557); О. М<андельшта>м жил в Крыму 1916-17 г. <…> в Алуште у Магденко. Там в это время были <…> Саломея с Рафаловичем [-] [п]ара, из кот<орой> старый пасквилянт (Г.Иванов) мог слепить богатого армянина и его хорошенькую содержанку. Оба в это время были в Париже, и, конечно, без битья дело бы не обошлось (пред <положение> В.М. Ж<ирмунского>, не знать, к кому относится соломка, Георгий Иванов просто не мог (это знали все), и если он называет ее хорошенькой содержанкой, ему нужна маска13.

Речь идет о цитируемом у Цветаевой очерке Г.В.Иванова из цикла «Китайские тени»:

Мандельштам жил в Коктебеле <…>, сопровождаемый улюлюканьем местных мальчишек и улыбками остального населения «живописного уголка». Особенно, кстати, потешалась над ним «она», та, которой он предлагал «принять» в залог вечной любви «ладонями моими пересыпаемый песок». Она (очень хорошенькая, немного вульгарная брюнетка, по профессии женщина-врач) вряд ли была расположена принимать подарки такого рода: в Коктебель ее привез ее содержатель – армянский купец, жирный, масляный, черномазый. Привез и был очень доволен: наконец-то нашлось место, где ее было не к кому, кроме Мандельштама, ревновать… <…> Мандельштам шел по берегу <…>. Недовольный, голодный, гордый, смешной, безнадежно влюбленный в женщину-врача, подругу армянина, которая сидит теперь на своей веранде в розовом прелестном капоте и пьет кофе – вкусный, жирный кофе, и ест горячие, домашние булки, сколько угодно булок…14.

Догадка В.М. Жирмунского подтверждается формулировкой Г.В. Иванова – последний писал В.Ф. Маркову в 1957 году: «Саломея <…> жена знаменитого булочника, рожд<енная> кн<яжна> Андроникова[,] держал[а] салон <…> Теперь эта Саломея в Лондоне, большевизанит. <…> это та Саломея, “когда соломинка не спишь в огромной спальне”»15.

Жирмунский-Витикус существовал в «Кофейне» в комической паре с Котикусом:

Котикус Профессор Витикус, ах что вы, что вы… Витикус Профессор Котикус, я сотни книг… Котикус Профессор, вы к науке не готовы. Витикус Профессор, я методику постиг. Котикус Прошу, профессор, объяснить позвольте… Витикус От объяснений вы меня увольте. Котикус Пиррихий и пэон четвертый суть Две вещи разные. Витикус Да я ничуть Не отрицал. Котикус Поэзия не проза, Метафора не есть метемпсихоза. Лишь эту разницу переварив, мы Дойдем до мужеской и женской рифмы…

Профессор Котикус – Константин Васильевич Мочульский (1892–1948), тогда – начинающий филолог16, приват-доцент Петербургского университета, впоследствии, в эмиграции – видный литературовед17. Со студенческих лет был дружен с Мандельштамом и Гумилевым18. Увлекался театром19, участвовал в любительских спектаклях. Его парижский друг вспоминал: «Мы знали в К.В. его склонность к игре, которая как-то удивительно уживалась в нем с добросовестностью и основательностью университетского ученого и с глубокой серьезностью в разрешении проблем его личной духовной жизни»20. Он, видимо, писал лирические стихи – как будто только одно из них, внесенное в альбом Анны Ахматовой, опубликовано21, но в дружеском кругу больше был известен своими пародиями22.

К.В. Мочульский оставил воспоминания о Мандельштаме в алуштинское лето 1917 года23.

Виктор Максимович Жирмунский (1891–1971) в то время стал одной из самых заметных фигур среди молодых петербургских филологов. Летом 1917 года он намеревался выполнить роль организующего центра для среды своих коллег. Затевалось издание периодического альманаха или журнала, посвященного поэтике, – были приглашены Жирмунским туда, например, Н.В. Недоброво24 и Б.М. Эйхенбаум25. Предполагалось и участие некоторых из персонажей «Кофейни»26.

Место, где обитали юные «профессора»27 в Алуште, как нарочно, именовалось «Профессорским уголком» (после национализации дач, в 1923 году стало называться Рабочим уголком, позднее – один из корпусов санатория «30 лет Октября»). Этот дачный пансион под Алуштой, где происходит действие пьесы, принадлежал по наследству бывшей актрисе Елизавете Петровне Магденко28, первой жене А.А. Смирнова (ее отец купил эти две десятины земли в 1885 году). Еще в 1915 году Профессорский уголок приютил, как сообщала из Алушты Ю.Л. Сазонова-Слонимская, сестра А.Л. Слонимского, «выводок молодых филологов, которые в звездные ночи превращаются в живой сборник стихов Федора Кузьмича <Сологуба>, Вяч. Иванова, отчасти Ахматовой»29. Весной 1918 года там у А.А. Смирнова гостил Николай Бахтин30. Гостем этого места был давний знакомый Е.П. Магденко Николай Недоброво (в 1905 году он предполагал включить ее в «академию – собрания талантливых мужчин и приятных женщин»31, она адресат нескольких его стихотворений) и описал здешний пейзаж в сонете «Демерджи»:

Не бойся… подойди поближе, стань у края, Дай руку… Вниз взгляни… Как чувство высоты Сжимает душу! Как причудливы черты Огромных скал! Вкруг них, друг друга обгоняя, Внизу, у наших ног, орлов летает стая… Прекрасный гордый вид, вид яркой красоты! И тишина кругом… Лишь ветер – слышишь ты? Из горных деревень доносит звуки лая… А ниже чудные долины и леса Слегка подернуты дрожащей дымкой зноя. И море кажется исполненным покоя, Сияет, ровное, блестит, как небеса, Но вон вдоль берега белеет полоса — То пена грозного, ревущего прибоя32.

Демерджи – одна из трех гор под Алуштой, две другие упомянуты в сцене из «Кофейни»:

Входят Саше и Лизистрата Дуэт Конечно, Беспечно Любить невозможно, Когда осторожно Приходится нам, Страшася надзора, Взбираться на горы, Бродить по лугам. Саше Ревнивые взгляды. Лизистрата Враги из засады… Оба Любить не дают. Саше В угрюмом ущельи Мы встретим веселье, Отыщем приют, Нам грозный Кастель Заменит постель. Лизистрата Ну, это положим: Оттуда лишь шаг — И будет нам ложем Крутой Чатыр-Даг. Саше Зачем тебе гласность? Пусть в тайне любовь: Чем больше опасность, Тем пламенней кровь. Лизистрата (шепотом) Ах вот бесподобно… Тебе неудобно В двенадцать часов? Саше Ах ангел, готов. Хотя откровенно Я должен спросить: Зачем непременно В двенадцать любить? Лизистрата Ну в шесть. Саше Не сердись. Я в шесть регулярно Играю в теннис. Лизистрата Нет, это кошмарно. Ну в девять, без «но». Саше Я право сконфужен, Замечу одно: Что в девять наш ужин. Лизистрата Ну днем-то неужто не можешь придти? Саше Я езжу в Алупку от трех до пяти. Лизистрата Изменой тут пахнет. Ну, в восемь приди. Саше А как же без шахмат, сама посуди.

«Бывшим евнухом Саше» титулуется в пьесе муж владелицы пансиона, известный кельтолог, поэт в юности Александр Александрович Смирнов (1883–1962). До нас, студентов-филологов 1960-х, дошла бродившая в ленинградском окололитературном фольклоре шутливая формула из кулуарной академической аттестации: «будучи послан в научную командировку собирать провансальский фольклор, поразил юг Франции неслыханным развратом». А.А.Смирнов также видный теоретик шахмат, что и обыграно в вышеприведенной сцене – наряду с культивируемой им вялостью, о которой М.Кузмин обмолвился – «телепень»33. Партнерша его в этой сцене, «Лизистрата, баядерка» – Елизавета Александрова, актриса Камерного театра в Москве, известная исполнением роли Катарины в «Укрощении строптивой», впоследствии жена Владимира Соколова, начинавшего тоже в Камерном театре, в 1920-е игравшего на немецкой сцене, с 1930-х – известного голливудского актера. Она умерла в Лос-Анджелесе в 1948 году34.

Сергей Эрнестович Радлов (1892–1958), известный впоследствии советский театральный режиссер, выступает в пьесе как Радулус, латинист и переводчик Плавта (Харин – «радостный», имя персонажей в плавтовских комедиях «Купец» и «Псевдол»35):

Радулус Явленье третие. Харин влюбленный Перед окном подруги благосклонной. Ах, если б тем Харином быть, Чтоб ius hebere вас любить. Феде Что ж, ты имеешь этот ius, Пока не гласен наш союз. Радулус Ах, я весь день твержу упрямо: О боги meam Fidem Amo, А с этим словом вечно в паре Поцеловаться – osculari. Неи mihi! ты молчишь, сердита? Меня ты поцелуешь? Феде Ita. (целуются) Радулус Ах, вы меня поцеловали. Так вы забыли о Рафале? Ведь он мой враг, est meus hostis, ему я обломаю кости-с. Феде Ах нет, мой милый, не ревнуй: Все доказал мой поцелуй.

Мона Феде – Вера Федоровна Гвоздева (1896–1979), училась на Бестужевских курсах и на романо-германском отделении в Петербургском университете, впоследствии – художница36. С 1916 года – жена художника Василия Ивановича Шухаева (1887–1973), в пьесе «Шухай-хана»37. Он был сыном крестьянина, и это всячески обыгрывается в речевой характеристике:

Феде Шухаюшка. Шухай Монюшка. Феде Ханчик. Шухай Жулик. Удобно тэк-с, иль, может, сесть на стулик? Дурэк. Феде Болвашка. Шухай Сволочь. Феде Негодяй. Шухай Дэ. Рожицу поцеловать мне дай. Феде Послушай, подари мне плитку Крафта. Радулус (стучит в дверь) Мне можно? Шухай Кто там прет? Радулус Вот насчет Плавта. Быть может, Мона хочет почитать. Шухай Эт, сволочь, лезет. Феде Ханчик мой, опять Ты сердишься. Не надо, милый друг. В беседах с римлянами мой посредник Тебе не страшен. Сбегай-ка на ледник За кумысом. Шухай Понадобилось вдруг? Так нагишом переть и еле встав-то? Да к черту Радулусовского Плавта… Ну ладно, сволочи… Радулус Что, можно мне? Феде Ах, милый, подожди, ведь мы раздеты. Ну, ханка, надевай штаны, штиблеты. Скорее, марш! Наукою вполне Я занята. Шухай Стой, где штаны? Феде Едва ли Ты их найдешь: наверно их украли. Но есть кальсоны нижние. Чего ж За кумысом так долго не идешь? Радулус Что ж, можно мне? Шухай Эт, сволочи. Ну при ты. Ишь встал чуть свет немытый и небритый. (входит Радулус, Шухай выходит на лоджию) Лоджия. Шухай и генеральша. Шухай (небрежно натягивая штаны) А, это вы, мадам… Генеральша Вы с дамой говорите. Вы не воспитаны: стыдитесь. Шухай А что не нравится мадам Белла Капите? Генеральша Вы прежде застегнитесь. Шухай Да, застегнешься тут: жена сидит с дружком, А ты раз пять на день беги за кумысом. Всё с Плавтом дурака валяют. Генеральша Не понимаю, что вас огорчает. Шухай Есть от чего прийти в унынье: Чуть шесть часов, Любовник шасть с своей латынью, А мужа гонит без штанов. Генеральша Вы терпите столь дерзостный разврат? Шухай Конечно, сволочи. Их хлебом не корми — Все Плавт да Плавт. Куда они спешат. Ну подождали б до семи. Они целуются, а я недосыпаю, Они толстеют с каждым днем, Я в весе каждый день теряю, Заболеваю животом. А все кумыс да Плавт. Да… Генеральша Так эта гнусность – правда… Вы знаете, что у жены любовник. И, как корова, бродите в коровник? Шухай Положим, только в ледник. А мне-то что: ведь я не привередник. Да я их не за то ругаю: Ну, заамурились – я это понимаю, Влюбляются ж другие – и аминь. При чем же здесь собачая латынь? Генеральша (в неистовстве встает) Она жена вам! Шухай Да. Генеральша И у нее любовник? Шухай Чего кричите-то? Я, право, не оглох. Твердишь ей целый час, как об стену горох, Что Плавт… Генеральша Неправда, вы всему виновник. Ты топчешь в грязь святую добродетель, (патетически) За честь жены пред Богом ты в ответе. Над нечестивцем грянет гром. Шухай (позевывая) Пройтись мне, что ль, за кумысом. (уходит)

Но, как замечает Шухай-хан, к Мона Феде «двое льнут». Второй – Сержан Рафаль.

Рафаль О, выслушай правдивое признанье, Недаром я провидец и поэт. Скажи мне, Феде, знаешь, кто ты? Феде Нет. Рафаль Я перечислю все в глухой мольбе: Семнадцать ликов вижу я в тебе. Из них главнейшие – Дидо, Эсфирь, Астарта, Ио, мудрая Хросвита… Нет, мною ничего не позабыто: Еще Изольду любит богатырь. Два женственных, два женских, два девичьих, Их описал уже во всех различьях, Чтоб воплотить вполне мой идеал. Мое перо цветет подобно розе, И о тебе я в месяц написал Три драмы, том стихов и два этюда в прозе.

В монологе Сержана Рафаля спародированы обильные культурно-типологические экскурсы и быстрописание Сергея Рафаловича.

Сергей Львович Рафалович (1875–1943) как поэт был признан в окружавшей его филологической компании. Во всяком случае, два года спустя после «Кофейни» А.А.Смирнов писал о нем как о «поэте, недостаточно у нас еще оцененном», чье дарование окрепло в последние годы, после возвращения в Россию из Парижа38. В Париже Рафалович провел значительную часть своей жизни, – и в предреволюционные годы (в 1900 году первый его сборник стихов был издан по-французски в знаменитом издательстве Леона Ванье), и после эмиграции из Тифлиса в 1922 году. С.Л.Рафалович воспринимался многими петербуржцами как «человек глубокой культуры, глубоких умственных запросов»39. В пору описываемых событий был фактическим мужем С.Н. Андрониковой (их отношения, как рассказывала впоследствии сама героиня, незадолго перед этим были осложнены ее романом с Н.Э. Радловым, художником и критиком, братом Сергея40) – «Суламифи», адресата подношения пьесы.

Саломея Николаевна Андроникова (1888–1982) ко дню своих именин была уже героиней мандельштамовской «Соломинки». 5 июня 1917 года она уехала в Алушту из Петрограда, в который ей уже не суждено было никогда вернуться. В последние предреволюционные сезоны наметилась и ее оборвавшаяся дружба с Ахматовой, которая писала М.Л. Лозинскому из Слепнева 31 июля 1917 года: «…спешу дать Вам на прощание еще несколько поручений. Самое главное это послать «Белую стаю» Саломее Николаевне в Алушту. Подумайте, как было бы неудобно, если бы Жирмунский получил книгу, а она нет. Конечно, очень нехорошо, что книга будет без надписи, но я не придумаю, что сделать»41.

В дружеском кругу Саломея была ценима, как «мадам Рекамье, у которой, как известно, был только один талант – она умела слушать. У Саломеи было два таланта – она умела и говорить»42.

Адресат и героиня широко известных лирических стихотворений и альбомных дифирамбов, персонаж портретов кисти замечательных художников43, она в 1917 году стала прототипом беллетристического персонажа – Светланы в рассказе В. Карачаровой44 «Ученик чародея». Можно предположить, что черты и речи прототипа переданы с фотографической достоверностью (то есть именно со всеми преимуществами и изъянами моментального снимка):

Нервная, очень подвижная, она все делала красиво: красиво курила, красиво садилась с ногами в большое кресло, красиво брала чашку с чаем, и даже в ее манере слегка сутулиться и наклонять вперед голову, когда она разговаривала стоя, было что-то милое и женственное. Костюм ее был очень модный, и свои черные волосы она, очевидно, красила, так как под лампой они имели какой-то неестественно-красноватый оттенок.

Дома Светлана ходила в широком и коротком белом платье, стянутом в талии толстым шнурком. Гибкая и подвижная, она в этой свободной одежде умела как-то особенно удобно сидеть и лежать на своем большом диване, покрытом шкурами белых медведей. И как легко и быстро меняла она свои позы, так менялось и выражение ее нервного лица.

На молодежь она мало обращала внимания. Все это были, вероятно, свои люди, часто к ней приходившие и привыкшие беспрекословно исполнять все ее фантазии и капризы. Двое из них были явно в нее влюблены, и это сразу можно было заметить не столько по их словам и взглядам, сколько по их молчанию и мрачному виду.

Светлана постоянно к кому-нибудь прислонялась. Может быть, это происходило отчасти от ее физической слабости, но она почти не могла стоять или сидеть одна: сидя, она прижималась плечом или головой к соседу, стоя, брала его под руку и прижималась к нему вся, всем своим легким телом. Но и в этой привычке, сначала казавшейся странной, было что-то наивное и милое.

…с ней одинаково легко было и говорить, и молчать. Она обыкновенно усаживалась с ногами на большой диван в углу, <…>, курила, кокетничала и болтала все, что приходило в голову.

…много читала и часто удивляла <…> неожиданной определенностью своих суждений. Она была очень любознательна, но была также и любопытна, и любопытство было у нее какое-то детское. Ее интересовало непосредственно то, что она вот сейчас видела или слышала, интересовало все новое, неизведанное, особенное, если оно было рискованным.

– Я не тщеславна. Я слишком ленива для этого.

– Если бы еще у меня был хоть какой-нибудь талант. А одна красивая внешность, – что она может дать? Меня очень часто мучает мысль, что я не могу отплатить людям тем же, что они мне дают. Люди умные, талантливые, стоящие выше меня. Я ничего не даю им. И ничьей жизни я не украсила уже потому, что никому никогда не дала счастья. Вы нечаянно затронули мое больное место. Вы знаете, что многие мне самой задают этот вопрос. Какая нелепость! А ведь если бы я полсуток стучала на пишущей машинке, никому бы в голову не пришло спрашивать, зачем я живу на свете.

Какое нелепое зрелище представляла бы собой Светлана, если бы сидела за пишущей машинкой со своими удивительными руками и ногтями. Нет, пусть украшает собой вернисажи и первые представления, пусть лежит на медвежьих шкурах, дразнит мужчин своими глазами, пусть вдохновляет влюбленных в нее поэтов и художников.

– Много людей признавалось вам в любви, Светлана Дмитриевна? <…>

– Много. Но я никого из них не любила <…> Потому что в них не было главного, что мне нужно в мужчине, – не было большого ума45.

С. Рафалович посвятил своей подруге множество сочинений46, в одном из них он обыгрывал тезоименитство адресата – с дочерью Иродиады, названной у Иосифа Флавия, а также с одной из жен-мироносиц (иногда считающейся сестрой Богоматери Марии):

Гадать о судьбах не умея, Я кормчих звезд ищу во тьме; Ты не царевна Саломэ И не Христова Саломея. Уста казненного лобзать? Коснуться девственной Марии? Нет, на тебе иной стихии Неизгладимая печать: Ты внучка пышной Византии, Душой в отца и сердцем в мать. Среди грузин – дитя Кавказа, родная нам средь русских сел, ты всем близка, кто в путь ушел к стране несбыточного сказа. И все, что долгие века, трудясь и радуясь, творили в тебе пьянит, как на могиле благоухание цветка. Не вспять ведет твоя дорога, не о былом вещаешь ты, но с возрастающей тревогой впиваюсь я в твои черты. Как знать? Грядущему навстречу неся узорную мечту, могла б и ты любить Предтечу и первой подойти к Христу. Что сфинксу страшному отвечу? как узел рока расплету? Пред неразгаданным немея, я не царил и не погиб. Но, чтоб любимой быть, Эдип тебе не нужен, Саломея47.

Среди ономастических стихотворных рассуждений С. Рафаловича есть и апология собственного самовольного прозванья:

Саломочкой ее зовут другие. Не так, как все, я называл ее. Молитвенное имя есть – Мария, И грешницы святой есть житие… А в кабаке у деревянной стойки, Взмостившись на высокий табурет, Безмолвная участница попойки Пьет чрез соломинку сверкающий Моэт. Он блещет золотом расплавленным и алым. Как будто кровь растворена в вине. О черной женщине, склоненной над бокалом, Зловещий сон недаром снился мне. В вечернем платье с вырезом широким И в шляпе черной, плоской и большой, Она каким-то призраком жестоким Склонялась жадно над моей душой И, как вампир, ее живые соки Безостановочно и медленно пила… Вот платье черное, и вырез в нем широкий, И брови тонкие, как легкие крыла… Как сладко мне о грешнице Марии тать, надежд обманных не тая. Саломочкой ее зовут другие. Сбылся мой сон, соломинка моя48.

Как видим, домашнее имя, предложенное Рафаловичем (ср. в характеристике Сержана Рафаля у Радулуса: «в соломенном костре истлев»), было подхвачено Мандельштамом в «Соломинке».

Византийская генеалогия Саломеи, античная и средневековая история Крыма (в частности, замок Алустон, воздвигнутый при Юстиниане), настроения послефевральского лета сплетены в стихотворении С. Рафаловича «В Крыму», датированном «Алушта 1917 г.» и опубликованном с посвящением «Саломее Андрониковой». Мотив «золотого руна» в мандельштамовском стихотворении «Золотистого меду струя…», возможно, подсказан этой историко-культурной медитацией С. Рафаловича:

Прижалась к берегу недальняя дорога, Встал на дыбы прибрежный ряд холмов, А к нежной синеве, спадающей отлого, Уходит море медленно и строго, Как грузный зверь на свой звериный лов. Застыл в горах размах тяжелой пляски, Тысячелетен лад дробящейся волны. И только люди, как на сцене маски, То радостной, то горестной развязки Для кратких игр искать принуждены. Вон там, где узкие меж двух морей ворота, Сражались воины полсотни городов, И не было в их мужестве расчета, Но лишь о чести и любви забота И мера будущих эпических стихов. И путь от родины продолжив в эти дали, Когда-то мимо наших берегов Проплыл корабль, чьи паруса сверкали Тем золотом, которого искали Пловцы суровые и чтившие богов. А в буйный век, изнеженный и грубый, Смиренных подвигов и дерзостных измен, Пока гремели крестоносцев трубы, Меж диких скал лобзал девичьи губы И в рабстве страсти царственный Комнен. И вот, зыбуча, как пески морские, Под нами твердь, и даль я стерегу, Где Илион, Эллада, Византия,— Меж тем, как за руном пустилась в путь Россия, И дочь Андроника стоит на берегу49.

Имя именинницы было, как известно, чрезвычайно «громким» в эпоху модерна50.

Эскиз истории мотива набросал Андрей Левинсон: «Самый замысел «Саломеи» Уайльда возник из украшенной и бряцающей прозы экзотических видений Флобера: его «Иродиады» и не менее того «Саламбо».<…> В ней налицо то же смешение кровавого варварства и загнивающей цивилизации, те же расовые противоречия, тот же муравейник племен и верований, что и в карфагенском романе Флобера. Но самый образ Саломеи, трагической девственницы, лишь эпизодичен у Флобера, а пляска ее – страница воспоминания о путешествии на восток. Для сладострастного холода, одинокого томления девственности, прообразом Уайльда явился драматический отрывок Стефана Малларме «Иродиада», а для пляски царевны – мистическая эротика знаменитой картины Гюстава Моро, как описал и прославил ее Гюисманс в книге, бывшей у автора «Дориана Грея» настольной. <…> От первого лепета христианского искусства, изображения Саломеи бесчисленны; вспомним чугунный рельеф на вратах церкви Сан-Дзено в Вероне, времен Теодориха Великого, где царевна ходит на руках перед Иродом; прекрасную флорентинку Андреа дель Сарто; иронически-эротическую Саломею конца века, начертанную Бердслеем; Саломею – Карсавину с написанной Судейкиным прямо на стройном колене розой»51.

Заданные именем и генеалогией историко-культурные ассоциации окружают облик С.Н. Андрониковой в то алуштинское лето, и, например, 29 июля ей пишет триолет Анна Радлова:

Воспетую воспеть я не умею, Я знаю, византийский Серафим Сестру свою царевну Саломею Звучней воспел бы, чем я петь умею. О немощи своей я пожалею — И будет лавровый венок моим. Воспетую воспеть я не умею. Сестру свою прославил Серафим? 52

Анна Дмитриевна Радлова (1891–1949), жена С.Э. Радлова53, оставила стихотворный памятник этому долгому, затянувшемуся лету в одной из своих лирических пьес:

Мы из города слепого Долго, долго ждем вестей. Каждый день приносит снова — Нет ни вести, ни гостей. Может быть, наш город темный В темном море потонул, Спит печальный, спит огромный И к родному дну прильнул. Александрова колонна Выше всех земных колонн, И дворец, пустой и сонный, В сонных водах отражен. Все, как прежде. Только ныне Птицу царскую не бьют, Не тоскует мать о сыне, Лихолетья не клянут. Спят любимые безбольно, м не надо ждать и жить, Говорить о них довольно — Панихиду б отслужить.

(1917. Декабрь)

Радлова-«Деметрика» – одна из персонажей пьесы и один из источников «чужого слова» в ней. В 1917 году она еще не рассматривалась никем как соперница Ахматовой, это происходило позднее54, когда Анна Радлова заметно выдвинулась на литературную арену55. Позади лишь был эпизод легкого взаимного заигрывания Сергея Радлова и Ахматовой, зафиксированный их перепиской ноября 1913 года56, подхваченный петербургскими сплетнями57, иронически поминаемый Ахматовой58 и предшествовавший женитьбе Сергея Радлова на Анне Дармолатовой59. Но неизбежное для начинающей в середине 1910-х петроградской поэтессы следование манере «Четок» обыграно во вложенном в уста Деметрики заимствовании из ахматовского «Не будем пить из одного стакана»:

Мы пьем вино из одного стакана, И я одна дарована двоим, Чтоб был Шухай, чтоб был и Валеранна Любовником моим.

Речи и мысли Деметрики перепевают мотивы стихов Анны Радловой – из тех, что, вероятно, читались ею по вечерам в дачном кружке:

Не море, милый, нет, не говори, — Многоголосая то фуга Баха Однообразно без любви и страха Поет. Мы розоперстой ждем зари. Сядь ближе, так. Тебе я расскажу О друге, что с тобою обманула. Ах, лучше б в доброй я земле уснула. В лукавые глаза дай погляжу. Забыть я так хотела о других, Опущенных, послушных, золотых60.

Или —

О чем-то море непрерывно лжет… Его лицо все боле застилает, Соленое, лукаво убеждает Забыть навек горячий детский рот. Поверю ласковому я врагу, Забуду императорское имя, Веселыми стихами и чужими Я душу от него уберегу. Но, взнесены искусною рукой, Готические кипарисов башни Мне говорят о верности вчерашней, Смущая мой взлелеянный покой61.

«Императорское имя» в этом стихотворении – Валериан, имя критика, стиховеда Валериана Адольфовича Чудовского (запомнившегося невнимательным современникам, главным образом, одним своим жестом послеоктябрьской поры62).

По-видимому, ему же адресован триолет 1916 года:

Твоих ресниц бесчисленные жала, Названье необычное твое. Чужими показались мне сначала Твоих ресниц бесчисленные жала. Увы, напасти я не избежала, Вонзились в грудь, не пощадив ее, Твоих ресниц бесчисленные жала, Названье необычное твое63.

Он же, видимо, и адресат стихотворения «Памятник»:

Ты будешь мне Архистратигом сниться С соблазном обнаженного меча, С открытыми глазами, как у птицы, Что смотрит в солнце, не боясь луча64.

Ономастические перифразы на фоне повсеместной риторической оснащенности65 текста (то свойство, о котором М. Кузмин в рецензии на «Соты» писал: «Некоторая торжественность тона и эпитетов (Мандельштам?) не смешна, но кажется скорее поэтическим приемом»66) были спародированы Мандельштамом:

Архистратиг вошел в иконостас, В ночной тиши запахло валерьяном67.

О своей любви к Анне Дармолатовой, в 1914 году ставшей женой С.Э. Радлова, Валериан Чудовский (в 1916 году назначенный заведовать отделом изящных искусств Публичной библиотеки в Петербурге) говорил как о роде религиозного поклонения, причем существенную роль в этом культе играли фотографии Радловой68. «Аполлинический» (а не «дионисийный») поклонник Анны Радловой, постоянный автор журнала «Аполлон» (одно время исполнявший и секретарские обязанности), приехавший в Алушту навестить Радловых, предстает в пьесе в ореоле ярко-индивидуальной речевой характеристики, соответствовавшей его программной языковой политике: сохранение памяти о внутренней форме в грецизмах и «стремление для тех иностранных слов, без коих совсем нельзя обойтись, перенимать только основу, проводя все дальнейшие образования уже вполне по-русски. Потому я говорю <…> иамбовый, трагедийный <…>, стараясь провести в русском языке самобытность, заметную в других языках славянских»69. В «Кофейне» Валеранна – Чудовский говорит (оказываясь к тому же автором термина «сказ», подхваченного формалистами):

Твой чуткий сказ влечет меня стихийно. Средь Петрограждан нелегко мне жить. Лишь я один умею гармонийно, Аполлонически любить.

Или:

Без айсфетичного витийства Зоологийный дам пример: Ваш муж – свинья и изувер. Радулус (врывается с кофейником) Сюда, сюда, о демоны убийства! И в мой кофейник влейте ведра яду. Валеранна Сказал бы «даймоны». Здесь три ошибки кряду.

А на фразу Радулуса «Вот кофею…» как ревнитель языка замечает: «“Ю” не причем, положим».

Титульная героиня подзаголовка, женщина-Савонарола, Белла Капита – художница Анна Михайловна Зельманова (1891–1952), автор портретов не только Ахматовой и Мандельштама, но и других представителей петербургского модернизма (включая и автопортрет70), а в лето 1917 года – портретов Анны Радловой и Паллады Богдановой-Бельской71.

О ней читаем в ахматовских «Листках из дневника»:

Приезжал О.Э. в Царское. Когда он влюблялся, что происходило довольно часто, я несколько раз была его конфиденткой. Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова-Чудовская, красавица художница. Она написала его портрет на синем фоне с закинутой головой (1914, на Алексеевской улице)72. Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жаловался – еще не умел писать любовные стихи.

Ахматовой вторит Бенедикт Лившиц: «женщина редкой красоты»73. Видимо, самоотвод от статуса эротического поэта был предъявлен и самой А.М. Зельмановой – появившись в Тавриде, Генеральша удивляется:

И даже Тиж Д'Аманд, почтенный Дон Хозе, Стрекочет о любви подобно стрекозе.

Генеральша походя замечает о Валеранне:

Но вас сама спрошу про эту встречу: На что нужны нам бывшие мужья?

(в письмах 1917 года к А.Радловой В. Чудовский называл А.М. Зельманову своим заклятым врагом).

Во втором браке она – жена полковника Бориса Белокопытова (1886–1942), которого поминает монолог Генеральши, единственное место в черноморской импровизации, напоминающее о столичных новостях —

Генеральша (с достоинством) Вы мне мешаете, вы не в еврейской лавке. Весь кабинет министров просит об отставке. Диктатор нужен нам с железною рукой, Супруг мой, генерал, иль кто-нибудь другой. Забыв о родине, вы целый день в раздоре, —

и вводящее в оставшиеся за сценой ежедневные переживания петроградцев, представление о которых дает письмо Сергея Радлова к Ахматовой, написанное в Алуште за две недели до Саломеиных именин:

Никогда еще не жили мы в таком незнании будущего дня. Никогда еще не было так грустно вспоминать о вчерашнем, так страшно гадать о завтрашнем74.

Карнавальный разгул пляжной телесности (Деметрика: «Пленительна совместность обнажений, порочней полуголые тела», Генеральша: «Бесстыжие тела нагих мужей и дев питают медленно мой справедливый гнев», «А вы, столичное утративши обличье, в трико и трусики тела полуодев, и быстро все забыв, чему нас учит школа, мирам вещаете про уравненье пола. Презренно равенство, коль равенство для всех. А ваш фамильенбад похож на свальный грех. Все на виду у всех творите вы бесстыдно!»), в котором Тиж д’Аманду не находилось места (литераторы, посещавшие шесть десятков лет спустя Саломею Андроникову, приводят в своих стихах и прозе припомненные ею обидные реплики на этот счет75), легчайшим отголоском прозвучал в написанном в Алуште в августе стихотворении Мандельштама. Увиденное крупным планом плечо, через которое посмотрела Вера Артуровна Судейкина-Стравинская76, возникло, видимо, отраженным в зеркале «ясновидца плоти»77 – в 1915 году она снялась в экранизации «Войны и мира» в роли Элен Курагиной, славной своими обнаженными мраморными плечами.

«А в это время…» – как писали в титрах немого кинематографа (а также, по слухам, «Какая жаль!»). Оставалось два месяца до 24 октября 1917 года, когда Валериан Чудовский записал в Петрограде: «Господь да спасет Россию! Проклятый город опять охвачен мятежом. Темные улицы полны возбужденной толпой, все ждут великих событий, но событий не видно, – и это особенно страшно, ибо все знают, что то, чего не видно, все же свершается. В четвертый раз уличная чернь посягает на власть; в те разы мы видели вооруженные полчища, мы слышали пальбу, была борьба – на этот раз ничего такого, и это страшно…»78.

Первоначальная редакция – как предисловие в издании: Кофейня разбитых сердец. Коллективная шуточная пьеса при участии О.Э. Мандельштама / Публикация Т. Никольской, Р. Тименчика, А. Меца. Беркли, 1997.

Комментарии

1.

Здесь приведены цитированные С.Н. Андрониковой по памяти строки Тиж д'Аманда «Мне дан желудок…», «Маятник душ – строг…», «Камень в витринах…» (Мандельштам О. Собрание сочинений в двух томах / Под ред. проф. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Т. 2. 1966. С. 513).

Первоначально С.Н. Андроникова сообщила фрагменты проф. Кларенсу Брауну:

Мне дан желудок, что мне делать с ним, Таким голодным и таким моим?

/дальше верно не его… или, может быть/

Маятник душ – строг Качается глух, прям Если б любить мог…

Или

(входит Леонидопуло (педагог) /Слонимский/ и Тиж д'Аманд, с книжкой под мышкой, на лице физическое и нравственное страдание)

Тиж: «Камень» в витринах есть, но есть и в печени камень: Знай, рассосаться, мой друг, трудно обоим камням».

В письме к Г.П. Струве от 14 декабря 1965 г. она писала: «Конечно, Вы можете дать (если сочтете интересным) те строчки о Мандельштаме, что я сообщила Брауну. Есть ли они самого Мандельштама – я не могу ручаться. Мне помнится, что в этой коллективной шуточной пьесе были строчки, придуманные им. Так тогда (летом 17-го года) они, друзья, мне говорили. Из всех участников остался в живых один Жирмунский. Он должен приехать сюда в мае – июне. Можно было бы его спросить. Если он помнит. Я его не видела с того лета. Помнить пустяки по прошествии 48 лет трудно». Ср. ее письмо от 13 марта 1966 г.: «В апреле должен приехать сюда (в Оксфорд) Жирмунский Витя. Он мне близкий и старый друг. Он и Мочульский были два «мальчика», что были постоянно около меня. Лурье, Жирмунский, я – а кто же еще жив?» Список пьесы, по-видимому, не сохранился и погиб, вероятно, «во время пожара в доме в блитце 40-го г. – В сгоревшем шкафу погибли очень ценные для меня вещи, альбом со стихами, картины Альтмана, Лукомского, Добужинского и т. д.» (письмо С.Н.Андрониковой к Г.П. Струве от 29 октября 1965 г.). Ср. письмо от 17 декабря 1965 г.: «Сейчас посылаю Вам стихи Миши Струве. Кроме его акростиха есть два стихотворения Конст. Эрберга (Сюннерберга) и одно – Анны Радловой. Мандельштама у меня стихов никогда не было, а других поэтов – сгорели в блитце» (Гуверовский архив).

2.

Состав авторов определен по памяти В.Ф. Шухаевой. Что касается постановки пьесы, то В.Ф. Шухаевой помнилось, что разыграна была не «Кофейня», а другое коллективное сочинение. Кем и когда был зафиксирован текст «Кофейни», чем вызваны некоторые дефекты текста – В.Ф.Шухаева и Н.В. Султанова в 1970-х объяснить уже не могли. Заметим, что в 1920 г. С.Э. Радлов сообщал в печати: «В августе 1917 года мною был поставлен спектакль в г. Алуште на началах словесной импровизации, в котором одна из участниц, М.Ф. Гвоздева, выступала с акробатическим номером. Свидетели этого спектакля имеются в Петрограде» (Радлов С. Несколько хронологических данных (Письмо в редакцию) // Жизнь искусства. 1920. 20 апреля); Мария Федоровна Гвоздева – сестра В.Ф.Шухаевой. См. ее воспоминания: Гвоздева М. Гвоздевы и Шухаевы / Вступ. ст. и публ. М.Г. Овандер // Наше наследие. 1998. № 45. С. 87–96.

3.

Эту балладу поминает в комедии Витикус, а писал об ее устройстве его прототип В.М. Жирмунский, вокруг доклада которого о Брюсове в Обществе изучения современной поэзии при редакции «Аполлона» 15 декабря 1916 г. возникла дискуссия. Судя по конспекту Б.М. Эйхенбаума, в ней приняли участие В.А. Чудовский, К.В. Мочульский. С.Э. Радлов, Мандельштам, а также Л.М. Рейснер, М.М. Тумповская, В.К. Шилейко, В. Пяст, М.А. Струве, М.Л. Лозинский. Конспект выступления Мандельштама: «У Брюсова в отношении к слову чего-то не хватает. Но для всех очевидно, что что-то есть. Если бы он был просто поэтом от поэзии – есть поэзия надписей, поэзия эпиграфическая. Любовь к культуре – отсюда поэзия надписей. Как великолепно говорит помпейская вдова, или кто она такая. Общительный, публичный поэт – он появился, когда Россия вступила в эру гражданственности. Надпись пребывает навеки, неизменна» (РГАЛИ. Ф. 1524. Оп. 1. Ед. хр. 724. Л. 2-об.). Продолжение работы о Брюсове было изложено В.М. Жирмунским на той же даче А.А. Смирнова летом 1917 г. (Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 381).

4.

«Бодрствовал страж из “Колена Миндалей” (Mandel-stamm) и перестал! Плодоносное дерево упало наземь, сломлена отрасль из “ствола Миндалей” (Mandel-stamm), увяли его ветви, задрожал весь лес!» (Иоцер. Мандельштамия. Элегия на смерть д-ра М.Е.Мандельштама. Пер. с др. – евр. П.Я. Киев, 1912. С. 12).

5.

См.: Ронен О. Осип Мандельштам // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 6; Тименчик Р. Мандельштам и Латвия // Даугава. 1988. № 2. С. 95; Pollak N. Mandelstam the Reader. Baltimore-L., 1995. P. 34–35. По воспоминаниям Евгения Мандельштама, они с братом разыгрывали свою фамилию в шараде: первое – лакомство, второе – часть дерева (Новый мир. 1995. № 10. С. 128).

6.

Под авторской подписью поэт прибавил: «гладко выбритый и совершенно не влюбленный», а владелица альбома приписала перед словом «совершенно» – «в эту неделю» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и примеч. А.Г. Меца. СПб., 1995. С. 372, 664).

7.

Паллада Олимповна Старынкевич (1887?-1968) – подруга поэтов, которая была «красива, но не красотой бесспорной красавицы – она неповторима, это больше!» (Милашевский В. Вчера, позавчера. Воспоминания художника. Л., 1972. С. 85), владелица альбома, слухами о непристойности которого полнился литературный Петроград (см. например, в письме А.А. Кондратьева к Б.А. Садовскому 1915 г. // De visu. 1994. № 1–2. С. 23), и эту репутацию обыгрывает мандельштамовский курсив. О Палладе вспоминал Г.В.Иванов в письме В.Ф. Маркову (1957): «Прокрутила большое наследство на разные глупости. Моя вторая (по счету женщин) страсть в 1912–1913 годах. Умница и дура в одно и то же время. Отличалась сверхсвободным поведением. Ее чрезвычайно ценил ментор моей юности бар. Н.Н. Врангель<…> Об этой Палладе в гимне Брод<ячей> Собаки соч<инения> Кузм<ина>был отдельн<ый > куплет:

Не забыта и Паллада В титулованном кругу Ей любовь одна отрада И где надо и не надо Не ответит не ответит не ответит не могу»

(Ivanov, Georgij, Odojevceva, Irina. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958. Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Koln-Weimar-Wien, 1994. S. 69).

О ней есть чуть более поздняя, чем время «Кофейни», ялтинская запись в дневнике В.А. Стравинской (тогда – жены С. Судейкина): «Объявилась Паллада, до невероятности накрашенная, с рыжими взбитыми волосами. <С.А.> Сорин говорит: “Вам нельзя показываться с ней на улице, у нее вид дешевой проститутки”. А меня она забавляет, рассказывает петербургские неприличные сплетни и без конца говорит о сексуальных разговорах с Феликсом Юсуповым». Ср. воспоминания одного из ее мужей, скульптора Глеба Дерюжинского, написанные в 1960-х: «Вероятно, она умерла. Она была на год старше меня. Сейчас ей было бы 81. Сомнительно, чтобы она могла прожить долго в том состоянии, в котором была. Она была поэтессой-модернисткой и у нее был некоторый талант, но она была наркоманка. Она потребляла столько эфира и кокаина…» (сообщено нам вдовой скульптора Н.С. Резниковой в 1989 году).

См. о ней нашу статью: Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 299.

8.

Конспективная помета в плане его автобиографических записок (РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 47. Л. 6). Шесть лет спустя в рецензии на его книгу «Техника комического у Гоголя» К.В.Мочульский писал: «Группа молодых ученых, много лет работающих над вопросами теории искусств, методологии и поэтики, строит новую “Науку о литературе”. После теоретических манифестов и долгих, слишком долгих дискуссий “провинциального” характера, представители нового учения обратились к изучению конкретного художественного материала, к приложению своих методов к литературным произведениям. И по проверке выяснилось, что “формализм” глубже и проникновенней, чем все пресловутые субъективно-эстетические и культурно-исторические подходы мифологического периода нашей критики. Работы Б. Эйхенбаума, В. Жирмунского, А.А. Смирнова, А.А. Гвоздева, Б.В. Томашевского и других, быть может, очень несовершенны: во всяком случае только с них начинается история литературной науки. Многое в них еще смутно и спорно – но ведь “молодые” должны создавать все заново – у них нет учителей» (Звено. 1923. № 39. 29 октября; цит. по: Мочульский К. Кризис воображения. С. 397–398).

9.

Вестник Европы. 1917. № 2.

10.

О том, как она вошла в среду университетских романо-германистов и о жизни летом 1917 г. в Алуште, Н.В. Султанова оставила краткие воспоминания, в которых, в частности, говорится: «А Мандельштам в Алуште почему-то имел птичью физиономию, был большой чудак, никто никогда не знал, как он себя поведет, но все его знали и все прощали» (Вечерний Ленинград. 1991, 14 янв.). См. о ней также: Юркун Юр. Дурная компания / Сост., подг. текста и примеч. П.В. Дмитриева и Г.А. Морева. СПб., 1995. С. 467, 506.

11.

Ср.: «В комнате обязательный полумрак. Наташа полулежит на тахте и ради стиля зябко кутается в шаль. У ее ног сидит один из поклонников, остальные по углам, в креслах» (Морозова О. Одна судьба. Повесть. Л., 1976. С. 95). Ср. в письме-мемуаре О.А. Ланг, направленном Г.П. Струве, о петроградском околоуниверситетском кружке поэтов 1915–1917 гг.: «История любви Дельвига к Софье Пономаревой и фривольное поведение его жены, не говоря уже о романах и донжуанском списке Пушкина, были предметом м.б. даже более заинтересованных толков, чем победы Ларисы Рейснер и другой красавицы, Наташи (забыла фамилию), в которую был влюблен Жирмунский, но которая, поколебавшись, вышла замуж не за него, а за А.Гвоздева» (Гуверовский архив).

12.

В этой работе участвовала и В.Ф. Шухаева, жившая в конце жизни в Тбилиси, куда они с мужем попали после возвращения из эмиграции и последующих репрессий.

13.

Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino, 1996. С. 554–557.

14.

Последние новости. Париж. 1930. 22 февраля; Иванов Г. Собрание сочинений в 3 тт. М., 1994. Т. 3. С. 321–322; цитируется стихотворение «Не веря воскресенья чуду…».

15.

Ivanov, Georgij; Odojevceva, Irina. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958. Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Koln-Weimar-Wien, 1994. S. 70. Первый муж Саломеи Павел Андреев был не булочник, но «чаевладелец».

16.

К.В. Мочульский учился на романо-германском отделении историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета под руководством Д.К. Петрова, Ф.А. Брауна, В.Ф. Шишмарева и А.А. Смирнова, окончил в 1914 г. и оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию, весной 1916 г. сдал магистерский экзамен. С 1914 г. преподавал на курсах иностранных языков Демидова, на высших женских историко-литературных курсах (бывших курсах Н.П. Раева), в училище барона Штиглица и в других местах. Выступал с докладами в романо-германском и пушкинском кружках и университете и в Обществе ревнителей художественного слова при журнале «Аполлон» – «Петрарка и Лаура», «Драматургия гр. Алфьери», «Гр. Альбани и салоны конца XVIII века», «Поэтика Лермонтова», «Образование классической комедии во Франции» и др. Предполагал писать диссертацию о поэтике комедии от Менандра до Фонвизина. Ряд заметок его был напечатан в журнале «Северные записки» (сведения почерпнуты из его письма к В.М. Жирмунскому от 16 мая 1918 г. – Архив РАН. Ф. 1001. Оп. 3. № 608). Подробные сведения о ранней биографии К.Мочульского, равно как и В.М. Жирмунского, а также дополнительные сведения о персонажах «Кофейни» читатель найдет в щедро прокомментированной публикации: (Мочульский К. Письма к В.М. Жирмунскому / Вступ. ст., публ. и комм. А.В. Лаврова // НЛО. 1999. № 35. С. 117–214.

17.

См.: Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский / Сост. и послесл. В.М.Толмачева. М., 1995; Мочульский К. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов / Сост., автор предисл. и комм. Вадим Крейд. М., 1997; Мочульский К. Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Сост., предисл., примеч. С.Р. Федякина. Томск, 1999.

18.

Азадовский К.М., Тименчик Р.Д. К биографии Н.С. Гумилева (Вокруг дневников и альбомов Ф.Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. № 2. С. 182–183; Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 286–287; Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1987. № 1. С. 75–76. Ср.: «…был человек умный и светлый. Он часто бывал у нас дома – учил Колю [Гумилева] латыни» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Т. 2. М., 1997. С. 125). Ср. также: «Милый, но наивный Мочульский» (Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino. 1996. С. 611).

19.

См. его статью «Техника комического у Гоцци» в мейерхольдовском журнале «Любовь к трем апельсинам» (1916. № 2–3. С. 83–106).

20.

Кантор М.Л. Константин Васильевич Мочульский // Вестник русского христианского движения. 1989. № 155. С. 164. Ср. в некрологе, написанном Юрием Терапиано: «Помню Константина Васильевича первых десятилетий эмиграции – остроумного, блестящего, любящего общество, литературные собрания, литературные встречи. По характеру мягкий, избегавший резкостей, благожелательный по отношению к другим, К.В. даже в периоды острых столкновений литературных групп умел оставаться в стороне от кипевших литературных споров и никогда не участвовал в полемике. Редко случается, чтобы человек, находящийся в самой гуще интенсивной литературной жизни своего поколения, не имел врагов, но врагов у Мочульского, насколько я знаю, никогда не было. Не было у него и страстных выступлений против инакомыслящих в литературе, хотя к судьбам литературы и поэзии он далеко не был равнодушен. По темпераменту он не был борцом или вождем какой-либо идеологической литературной группы, хотя по своим знаниям и таланту мог бы занять видное место в зарубежной критике, если бы вложил в это больше энергии и больше страсти» (Новое русское слово. 1948. 9 мая).

21.

Мочульский К. Поэтическое творчество Анны Ахматовой/ Вступит. ст. Р.Д. Тименчика // Литературное обозрение. 1989. № 5. С. 44–46 (там же приводится его пародия на Ахматову). «Довольно длинное, но и довольно бледное», – отозвался об этом стихотворении другой эмигрантский критик (Вейдле В. О тех, кого уже нет // Новый журнал. 1993. № 192–193. С. 400), видевший альбом у Ахматовой в 1924 г.:

Своей любовию не запятнаю, Не затуманю ясности твоей, Снежинкою у ног твоих растаю, Чтоб ты была спокойней и светлей. В твоих глазах я не оставлю даже Неуловимого воспоминанья. Когда умру, Господь мне верно скажет, Кому нужны были мои страданья. Ни жизнь моя тебя не потревожит, Ни смерть моя тебя не огорчит, Но сладко верить, что на смертном ложе Твой милый образ душу посетит.

22.

См., например:

На Гумилева:

Мы шли по стране Утанги, Мы не знали других дорог, Там грозили нам бумеранги Из туземных плоских пирог. Целый день нас жажда терзала, Было небо, как белая жесть. Я случайно убил шакала, Но никто не дал его есть. Венецианским аграфом Южный Крест нам в пути светил. Я долго бился с жирафом И его, наконец, победил.

На Брюсова:

Эвксиноя Я ждал тебя. По пурпуру ковров Рассыпал розы знойною волной, Чтоб ты дышала страстною мечтой, Чтоб ты ходила в ласке лепестков. Я ждал тебя. Хиосское вино В амфоры налил теплое, как плоть, И всех телиц велел я заколоть, Когда, искрясь, запенилось оно. Я ждал тебя. Курильницы возжег И засветил треножников огонь, И факел взяв в горячую ладонь, Я вышел с ним на мраморный порог. И в содроганьях грезы и тоски Я ждал тебя. Напрасно. День светлел, Мой дымный факел с треском догорел, И красных роз увяли лепестки.

На Кузмина:

Жимолость, шалфей и кашка Все о любви вздыхают. Даже самая маленькая букашка Другую букашку обожает. Рыжекудрый Феб-солнце Грешника ль, святого греет; У голландца и у японца Одинаково сердце млеет, Когда в городе бывает наводненье, Непременно палят из пушки, Ах, мне хочется в это воскресенье Сосчитать все твои веснушки.

(Звено (Париж). № 2, 12 февраля; № 3, 19 февраля; перепечатано: Лепта. 1994. № 20. С. 148–149).

23.

Ср.: «Доверчивый, беспомощный, как ребенок, лишенный всяких признаков “здравого смысла”, фантазер и чудак, он не жил, а ежедневно “погибал”. С ним постоянно случались невероятные происшествия, неправдоподобные приключения. Он рассказывал о них с искренним удивлением и юмором постороннего наблюдателя. Как пушкинский Овидий,

Он слаб и робок был, как дети, —

но кто-то охранял его и проносил невредимым через все жизненные катастрофы. И, как пушкинский Овидий,

Имел он песен дивный дар…

Тоненький, щуплый, с узкой головой на длинной шее, с волосами, похожими на пух, с острым носиком и сияющими глазами, он ходил на цыпочках и напоминал задорного петуха. Появлялся неожиданно, с хохотом рассказывал о новой свалившейся на него беде, потом замолкал, вскакивал и таинственно шептал: “Я написал новые стихи”. Закидывал голову, выставляя вперед острый подбородок, закрывал глаза – у него были веки прозрачные, как у птиц, и редкие длинные ресницы веером, – и раздавался его удивительный голос, высокий и взволнованный, его протяжное пение, похожее на заклинание или молитву. Читая стихи, он погружался в “аполлинический сон”, опьянялся звуками и ритмом. И когда кончал, смущенно открывал глаза, просыпался.

<…> мы встретились с ним в “Профессорском уголке”, в Алуште. Он объедался виноградом, объяснял мне свои сложные финансовые операции (у него никогда не было денег), лежал на пляже и искал в песке сердолики. Каменистая Таврида казалась ему Элладой и вдохновляла его своими “кудрявыми” виноградниками, древним морем и синими горами. Глухим голосом, под шум прибоя, он читал мне изумительные стихи о холмах Тавриды, где “всюду Бахуса службы”, о белой комнате, где “как прялка, стоит тишина”. <…> Житейские катастрофы тем временем шли своей чередой. Осипу Эмильевичу было поручено купить в Алуште банку какао. На обратном пути в “Профессорский уголок” он сочинял стихи и в рассеянности съел все какао. Какие-то кредиторы грозили ему; с кем-то он вел драматические объяснения» (Встреча. Париж. Сб. 2, 1945. С. 30–31; перепеч.: Даугава. 1988. № 2. С. 112–114; ср. С. 109 – пародия К. Мочульского на крымские стихи Мандельштама; Воспоминания о серебряном веке. М., 1993; Мандельштам и античность. Сб. статей под ред. О.А. Лекманова. М., 1995).

О чтении этих воспоминаний весной 1946 г. в Париже сообщалось в советской печати:

Он читает свои воспоминания о Мандельштаме, которого превозносит как «классика русской поэзии». И чем дальше, тем явственнее ощущается какой-то холодный, заупокойный дух, витающий в этом зале. Мачульский <sic!>с выражением цитирует «Плач над Петербургом» Мандельштама:

Прозрачная звезда над черною Невой Сломалась… Воск бессмертья тает… Зеленая звезда! Твой брат – Петрополь умирает…

Бунин входит и стоит, прислонившись к притолоке. Он глядит пустыми глазами в зал, раздраженно жует губами, сердится на что-то, но не уходит (Жуков Ю. На Западе после войны. Записки корреспондента // Октябрь. 1947. № 10. С. 128).

24.

См. письмо Н.В. Недоброво к В.М. Жирмунскому от 6 июля 1917 г. // Шестые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига – Москва, 1992. С. 150–152.

25.

См. запись в дневнике Б.М. Эйхенбаума от 26 августа 1917 г. (Эйхенбаум Б.М. Дневник 1917–1918 гг. / Публ. и подгот. текста О.Б. Эйхенбаум, прим. В.В. Нехотина // De visu. 1993. № 1 (2). С. 12.

26.

Так, Сергей Радлов писал из Алушты 20 июня 1917 г. еще не приехавшему туда Жирмунскому: «…я сам удивлен крайней моей невежливости, которая позволила мне до сих пор не ответить на Ваше письмо, меня очень порадовавшее. Правда, я надеялся, что Александр Александрович <Смирнов>, ответивший Вам в тот же день, упомянул и о моем полном и готовном согласии принять участие в сборниках, о которых Вы пишете. Во всяком случае очень прошу Вас приписать мою медлительность исключительно летней беспечности, а отнюдь не малому моему рвению. Напротив, мне кажется, что было бы особенно нужно и значительно осуществить этот замысел в период нашего одичания. Насколько это возможно, другое дело. Как бы то ни было, я очень Вам благодарен за то, что Вы обо мне вспомнили, и хочу это считать добрым знаком, ибо надеюсь, нам не раз удастся дружески встретиться в общей и любимой работе» (РГАЛИ. Ф. 994. Оп. 3. Ед. хр. 48).

27.

В пьесе был еще один профессор, «Профессор из Македонии Костоглы» – микробиолог и биохимик, впоследствии академик Сергей Павлович Костычев (1887–1931), «волосатости угрюмой образец, могучий Костоглы, почти шестипудовый», который «заболел болезнью беспокойной, по горке носится как самолет, терроризируя народ», но текст восстановлен не полностью, и речей его мы не знаем.

28.

Е.П. Магденко умерла в 1922 г. Ср. свидетельство Любови Александровны Рождественской: «А.А. Смирнов был женат два раза. Судьба первого брака была трагичной. Его жена, молодая женщина, заболела какой-то очень тяжелой болезнью, которая выражалась в постепенном отмирании разных частей организма. Это было в Крыму. Ал. Ал. нужно было вернуться в Ленинград на работу. Жену он оставил на попечение ее матери. Вскорости больная жена умерла. Ее мать, которая беззаветно ухаживала за дочерью, после смерти дочери кончила жизнь самоубийством» (Шуточные стихи М.А. Кузмина с комментарием современницы / Подгот. текста и прим. Н.И. Крайневой и Н.А. Богомолова. Вступ. заметка Н.А. Богомолова // НЛО. 1999. № 36. С. 207).

29.

Пушкинский Дом. Статьи. Документы. Библиография. Л., 1982. С. 110. В Профессорском уголке гостил и литературовед А.И. Белецкий. Описание этих мест ср. также в мемуарах К.Г. Локса (Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 15. М.; СПб., 1994. С. 129–132). Летом 1917 г. в Алуште появлялся и поэт Константин Ляндау, вписавший экспромт в альбом Анны Радловой:

Скользнула по небу звезда, Из-за угла пустого дома. Свершилось, думал, без труда Проникну в тайники альбома. Но только зазвенел замок, Открыв заветные страницы, Я ничего вписать не смог На крылья распростертой птицы.

Алушта

18 июля

30.

Christian R.F. Unpublished poems of Nicholas Bakhtin // Oxford Slavonic Papers. New Series. Vol. X. P. 113. В воспоминаниях Николая Бахтина о Профессорском уголке начала 1918 г. говорится, что А.А. Смирнов в ту пору испытывал симпатию к молодому советскому режиму. Поминает он здесь и А.М. Зельманову, «знаменитую петербургскую красавицу, неожиданно разведшуюся с мужем, знаменитым критиком, чтобы выйти замуж за примитивного майора-конногвардейца; он тоже был там – великан, совершенно по-детски невинный, без какой-либо политической лояльности, готовый сражаться за кого угодно и за что угодно, если ему дадут коня и винтовку». Далее описан живший в Ялте Н.В. Недоброво – «известный поэт в последней стадии чахотки, которого возили в креслах и который говорил лихорадочно и блистательно и только о поэзии. Была и его жена, тоже когда-то знаменитая красавица, уже увядшая – преданная жена умирающего гения, которого она боготворила» (Bachtin, Nicolas.The Russian Revolution as Seen by a White Guard // Bachtin, Nicolas. Lectures and Essays. Birmingham, 1963. P. 54). Далее рассказывается о кратковременном аресте Белокопытова советской следственной комиссией и о счастливом освобождении благодаря встреченному им в составе этой комиссии старшине из своего эскадрона.

31.

Кравцова И.Г., Обатнин Г.В. Материалы Н.В. Недоброво в Пушкинском Доме // Шестые Тыняновские чтения. С. 94, 100.

32.

Ранний вариант сонета, писавшегося с 1903 по 1916 гг. (Недоброво Н. Милый голос. Избранные произведения / Сост., прим. и послесл М. Кралина. Томск, 2001. С. 288); окончательный вариант: Альманах муз. Пг., 1916. С. 119. Ср. также терцины «Алушта» доброго знакомого Н.Недоброво – участника «Общества поэтов» Владимира Юнгера:

Алушта – город с плоскими домами, Где улицы меж саклями так тесны, Что трость моя касалась стен концами. И всюду грязь и всюду запах местный: Смесь чесноку и конского помета… Татары, турки, гул речей чудесный… На медных лицах пыль и капли пота, Табачный дым висит в дверях кофейни, Где пьют бузу и слышится икота… Но обогни базары и бассейны, Взберись на скалы или шпили к морю — И встретишь ты простор благоговейный! На этом древнем пурпурном просторе Своих коней, смеясь и пламенея, Навстречу скалам резво гонит море, — И мчатся кони, круто выгнув шеи, С горячих губ роняя хлопья пены, Как в те века, что пели Одиссея… И, радостной охвачен переменой, Ты пьешь вино с кустов и трав пахучих, Что розлили повсюду эти стены. Грудь ширится, прикосновенье жгучих Ты чуешь губ, и легкое круженье, И чувств прилив и грозных и певучих, И древние встают очам виденья…

(Юнгер В. Песни полей и комнат // Юнгер Е. Северные Руны. СПб., 1998. С. 24–25).

Для представления о том, что начинающие филологи сегодня сгоряча назвали бы «алуштинским текстом», приведем стихотворение Григория Фабиановича Гнесина:

Гора Демерджи

Мне помнятся горы желтеющие склоны, Угрюмых облаков лохматые стада, Прохладного ключа змеистая вода, Утесы грозные – орлов могучих троны… Мне помнится тоска, неровное дыханье, Когда, поднявшись вверх разбросанной толпой, Склонялись мы над бездной роковой, И слышали орла тревожное стенанье.

(Стожары: Альманах. Кн. 3. Пб., 1923. С. 32).

33.

Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и комментарии Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. СПб., 2005. С. 451.

34.

См. автобиографию В.А. Соколова: The New Yorker. 1961. October 21. P. 120, 124. О Е. Александровой см. воспоминания Т.И. Сильман:

«Лиза, задорная и неутомимая, восхищала меня необыкновенной естественностью и привлекательностью всего, что она делала и говорила. Я сразу заметила, что не только я, но и все домашние, и все наши гости поддавались ее обаянию. Она училась в какой-то московской театральной студии, но ничего актерски-деланного, нарочитого в ней не было. <…> Уходя от нетопленных печек и жалких пайков на юг, на Украину, потоком двинулись москвичи и петроградцы – и среди них наши родные. Снова появилась в нашем доме Лиза, сразу же изменив течение всей моей жизни. Теперь я полюбила ее больше, чем прежде, полюбила по-настоящему, все яснее чувствуя, что она не такая, как все, кого я знала. Теперь я распознала, что она не только непосредственна и своенравна, добра и капризна, но что она, кроме того, умеет удивительно тонко понимать все, что происходит в душе других людей, и умеет несколькими, брошенными вскользь словами высказать то, для чего другие вообще не находили слов. Она жила в атмосфере какой-то особой внутренней свободы и глубокой причастности к искусству – не потому, что она в это время уже была актрисой Московского Камерного театра, а потому, что все ее движения и слова были выразительны и всегда казалось, что эти движения и слова означают не только то, что они непосредственно должны сказать, но и бесконечно больше. И теперь я уже не удивлялась Лизиному обаянию, с радостью сама покорилась ему и была счастлива, что и все вокруг ему поддаются. Лизу как артистку на сцене я не знала. Но в жизни она была воплощением артистизма, притом артистизма естественного, свободного от всякой манерности и нарочитости <…> И у Лизы оказалось много друзей среди художников, писателей и ученых, приехавших в это время в Харьков. Получилось так, что в нашем городе собралось теперь немало людей, влюбленных в Лизу – с разной степенью глубины и силы этого чувства, иногда полушутливо, а иногда и всерьез. И все они собирались у нас. И хотя сама Лиза отнюдь не блистала в теоретических спорах об искусстве и не произносила афоризмов, у нас то и дело завязывались беседы о живописи и литературе, о новых направлениях в поэзии и в театре. <…>

Ночь еще только начинается. Я лежу одна в моей комнате и не сплю, а о чем-то размышляю или что-то сочиняю, почти не замечая приглушенный шум голосов из гостиной. Там сегодня, как и обычно, много гостей, и я уже привыкла, что взрослые беседуют и спорят там допоздна. И вдруг неровную цепь моих мыслей прерывает неожиданно наступившее молчание. Я прислушиваюсь. И в полной тишине, издали, но явственно, до меня доносится голос, негромкий, сдержанный, но не монотонный и сразу захватывающий меня. Я почти не различаю слов, но ощущаю их движение как нарастающий поток и впервые в жизни всем своим существом переживаю безмерную щедрость полногласного звучания слов. <…>

На другое утро Лиза сказала мне, что вчера в гостях у нас был петербургский поэт Осип Мандельштам и что он читал свои стихи. Лиза прибавила, что он, как и многие другие, уехал из Петрограда, где стало очень трудно жить, было голодно и холодно, и что он едет в Киев. <…>

У себя дома Лиза была еще восхитительнее, чем в Харькове <…>

Как и в Харькове, Лизиному очарованию мало кто мог противостоять. У нее в доме постоянно было много людей – актеров, художников и писателей, – таких, которые имели какое-нибудь отношение к Камерному театру, и таких, которые к нему никакого отношения не имели. Приходили люди, не связанные в своей деятельности с искусством, но хотевшие быть к нему причастными. Я сразу ощутила ту атмосферу интересной, значительной жизни, которая окружала Лизу в Харькове, но которая теперь была еще более насыщенной и замечательной: сама Лиза, как и в Харькове, не произносила длинных речей, вообще редко вмешивалась в разговор, когда начинались споры об общих вопросах искусства, лишь порой, вскользь, произносила несколько слов, но чувствовалось, что ее присутствие придает особое напряжение и остроту, заставляет говорящих глубже и отчетливее высказывать свои мысли.

Лизиному очарованию нисколько не вредило, что артисткой она была слабой. Я сразу почувствовала ее актерскую второразрядность, когда увидела ее на сцене. Но она и сама знала это и не скрывала, порой даже сама словно кокетничала этим и подшучивала над собой. Ее посредственность на подмостках даже словно оттеняла и подчеркивала ее притягательность в жизни». (Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. СПб., 1993. С. 32, 37–39, 46–47). В справке Голливудского мемориального кладбища указывается, что она умерла 22 июня 1948 г. в возрасте 52 лет. Об исполнении ею роли Катарины см.: Культура театра. 1921. № 1. С. 55.

35.

См.: Плавт. Близнецы (Menaechmi). Пер. С.Радлова. Пг., 1916 (рецензия В. Чудовского // Аполлон. 1916. № 4–5. С. 87–88). С. Радлов выступал в печати и как поэт (например, пять стихотворений в журнале «Русская мысль», 1913. № 11 и в журнале «Любовь к трем апельсинам») и даже в 1913 г. был зачислен в Цех поэтов. Впоследствии он вспоминал: «…я лет шесть-семь подряд довольно усердно писал посредственные стихи под Брюсова – Блока» (Литературный современник. 1935. № 9. С. 181). См. также стихотворную комедию С.Радлова «Обманутая обманщица» (Аргус. 1917. № 9-10. С. 27–45) – о Лепорелло, выдавшем себя за Дон Жуана и берущего «приступом супругу дона Ральфа», что, возможно, связано с пародийными играми лета 1917 г. Об инскрипте Мандельштама С.Э. Радлову на «Камне» (28 декабря 1915 г.) см.: Парнис А.Е. Штрихи к футуристическому портрету О.Э. Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 202. О раннем С. Радлове см. публикацию П.В. Дмитриева: Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 16. М.; СПб., 1994. С. 80–101. О его пути как советского театрального режиссера см.: Золотницкий Д. Сергей Радлов. Режиссура судьбы. СПб., 1999. Ср., впрочем, о С. Радлове в 1921 г.: «Питая к советской власти такие же «симпатии», как отец <Э.Л. Радлов>, он замкнул свои уста для всего сколько-нибудь антисоветского. Таким же сдержанным, «воспитанным» был он и в отношениях с людьми» (Ульянов Н. Курмасцеп // Новый журнал. 1970. № 100. С. 232).

36.

См. о ней: Сомов К.А. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 375, 389. В. Шухаев писал о ней М.Д. Врангель 7 октября 1931 г.: «Искусством стала заниматься лишь в Париже под моим руководством. Работала главным образом по декоративному искусству, занимаясь внутренним убранством квартир, писала пейзажи, выставляя их на Парижских выставках, в 1928 г. выставляла свои будуары в Америке в Нью-Йорке – “An Exposition of Modern French Decorative Art”, имела очень большой успех…» (Гуверовский архив). О В.Ф. Шухаевой см.: Козлов А.Г. Огни лагерной рампы. М., 1992. С. 139–140.

37.

Василий Шухаев обладал хорошими актерскими данными и ранее играл у В.Э.Мейерхольда в «Шарфе Коломбины», а еще до того – в постановке «Балаганчика» Блока в Академии художеств (см.: Д.Н. Кардовский об искусстве: Воспоминания, статьи, письма. М., 1960. С. 111).

38.

Смирнов А.А. Русские поэты в Грузинской «республике» // Новая Россия (Харьков). 1919. № 86. 31 августа. Ср. в отзыве на сборник С.Л. Рафаловича «Терпкие будни» об алуштинских стихах 1917 г.: «В ранних стихах эпически-медлительных и торжественных, полных «античного» красноречия в стиле Брюсова:

Торжественной увенчаны лупой, Звучат ночные дифирамбы…—

уже чувствуется переход к суровой и «терпкой» диалектике последних лет» (Мочульский К. Новые сборники стихов // Звено (Париж). 1927. № 209. 30 января). Стихи С.Рафаловича лета 1917 г., отразившие гадания о ближайшем будущем (с примерещившимся в красных лентах тютчевским Царем Небесным в краю долготерпенья), составляют ближайший и непосредственный литературно-бытовой фон мандельштамовского «Золотистого меду струя…»:

1.

Безветренные солнечные дни На рубеже меж осенью и летом. Но стало чуть прохладнее в тени, И медлит ночь, свежея пред рассветом. В тяжелых гроздьях сочный виноград Янтарный блеск струит по горным скатам. И золотом отягощенный сад Костром недвижным рдеет в час заката. Все знает ласковая тишина, И нежная не ропщет примиренность. Природа, как родившая жена, Влюбленную забыла напряженность. Как непонятно в этот тихий час Покорного и ровного цветенья Бессмысленно тревожащее нас, Безудержно растущее смятенье. Иль в самом деле по родной земле, Такой знакомой и такой смиренной, Прошел с повязкой красной на челе Двойник Христов, мертвящий и растленный? За миг сомненья, Господи, прости. Огонь слепит, и оглушают громы. Но как земле и в бурях не цвести, Такой смиренной и такой знакомой.

2.

Торжественной увенчаны луной, Звучат ночные дифирамбы, И медленно скандирует прибой Трагические ямбы. Мэнады спят тяжелым, жарким сном На виноградниках Тавриды, Покрытые серебряным плащом Стыдливой Артемиды. На склонах гор повисли огоньки Каких-то хороводов древних, И словно неба звездного куски — Татарские деревни. Он жив, он жив, языческий пэан, Рожденный в рощах Элевзинских. К чужой земле припал великий Пан, И плещет Понт Эвксинский.

(Рафалович С. Август. Берлин, 1924. С. 30–31, 8; второе стихотворение под заглавием «Ночь в Крыму» впервые напечатано в: Акмэ. Первый сборник Тифлисского Цеха Поэтов. Тифлис, 1919. С. 52). Лоллий Львов в рецензии на «Терпкие будни» писал по поводу второго стихотворения: «Но все же – нет!.. – не все в стихах Рафаловича траур и помпа похорон, не все лишь надгробный плач над собой и не все отчаяние и беспощадное самообнажение своего небытия. Правда, это было уже давно – там, среди виноградников Тавриды, у склонов гор над татарским деревнями у Алушты, среди призраков мэнад и Артемиды» (Русская мысль (Париж). 1927. № 1. С. 111).

Биография Сергея Львовича (Зеликовича) Рафаловича восстановлена в статье Татьяны Никольской (Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. Т. 5. М., 2007. С. 264–266): он выступал также в роли прозаика, драматурга, театрального критика, спортивного обозревателя. По происхождению из семьи финансистов, раннее детство провел в Одессе, в 1884 г. семья переехала в Петербург. Учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета (романские языки) и прослушал три курса на юридическом. Пробыл два семестра вольнослушателем в Сорбонне. В 1897–1906 гг. служил в Министерстве просвещения, Государственном контроле, потом – в Министерстве финансов и в 1909–1917 гг. состоял при агентстве этого министерства в Париже. Стихи писал с детства, первое стихотворение опубликовал в 1893 г. в «Биржевых ведомостях». В 1894 г. вышел первый его сборник «Стихотворения», который он позднее не включал в свою библиографию. В 1900 г. в Париже издал книгу стихов «Poémes» и драму «L'une et I'autre». В 1901–1902 гг. посещал в Петербурге «пятницы» К.К. Случевского, общался с В.Я. Брюсовым, Н.М. Минским. В автобиографии 1906 г. он писал, какую роль в его жизни «сыграло знакомство, а затем и близость с теми, кого у нас принято называть устарелыми кличками “символистов” и “декадентов”» (ИРЛИ. Ф. 377). Следы известного влияния символистов можно видеть во втором сборнике его стихов «Весенние ключи» (СПб., 1901). В этом же сборнике драматическая поэма в стихах «Чужое чувство» анализировала психологию адюльтера. Пьеса «Отвергнутый Дон-Жуан. Драматическая трилогия в стихах» (1907) выводит заглавного героя, поочередно отвергнутого добродетельной женой, монахиней и блудницей. Как объясняла в предисловии З.А.Венгерова, здесь человек поставлен перед выбором между «свободной страстью» и «свободным подчинением заповеди». В пьесе «Река идет» (СПб., 1906; с успехом шла в 1905 г. в Передвижном театре) образ разлившейся реки ассоциировался с революционными событиями. О книге рассказов и драматических этюдов «Противоречия» (СПб., 1906) критик А.Г. Горнфельд замечал: «Он все боится, как бы его адюльтеры не показались кому-нибудь банальными: немудрено, что ему приходится делать их хотя бы противоестественными» (Русское богатство. 1904. № 3. С. 20). Брюсов скорее хвалил: «исполнен трепета современности» и обладает «технической выучкой» (Весы. 1904. № 5. С. 53–54). Экспериментом стала книга Рафаловича «На весах справедливости. Комментарии к роману» (СПб., 1909), по характеристике автора, «скучнейший из когда-либо написанных романов без интриги, без тезы, без событий» (письмо к Л. Вилькиной, июль 1907 г. – ИРЛИ. Ф. 39. № 907. Л. 1). В нем рассуждения по поводу одной житейской драмы доказывают, что «тайна пола <…> может быть только прозреваема, а не разгадана». В связи со сборником «Светлые песни» (П., 1905) Брюсов назвал его музу «трезвой, умеренной и рассудительной» (Брюсов В. Среди стихов. М., 1990. С. 167–168), а Блок писал автору: «Пока еще не успел прочесть всего, а только просматривал немного; при перелистывании внимание остановилось на стихотворении «На могиле» – нежном, тихом и простом. Кажется, в Вашей поэзии мне будет ближе всего нота печальной тишины» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. С. 552). См. финал упомянутого Блоком стихотворения:

Шепот слов унылых, Ропот тихих слез Ветер до могилы, Может быть, донес. И над нею ветлы Скорбно шелестят… Но я понял: светлый Нужен ей наряд. Нужен ландыш гибкий, На заре туман, И моей улыбки Горестный обман.

Иннокентий Анненский в статье «О современном лиризме» связал интонации лирического монологиста с тональностью времени: «Сергей Рафалович («Светлые песни») в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

Себя я вижу… Понемногу В себя гляжу; И быстро к тайному порогу Я подхожу, Исполнен ужаса и страха, Боюсь постичь… Горит костер, чернеет плаха; Вот щелкнул бич. Протяжный стон звучит упорный, Как перезвон; И только плачет кто-то черный Во мгле склонен».

Сборник «Speculum Animae» – с иллюстрациями С. Судейкина, Б. Анисфельда, М. Добужинского, А. Яковлева, С. Чехонина (П., 1911) – в каждом стихотворении изображал одну из страстей на манер характеров Лабрюйера. Книга «Стихотворения» (П., 1913) была конфискована цензурой; в ней заметно влияние Ф. Соллогуба. Три поэтических сборника вышло в 1916 г. – «Стихотворения», «Триолеты» (оба в Петербурге), «Стихи России» (Париж).

Несмотря на известную близость к символистам, Рафалович декларировал свою сознательную «надпартийность», «ни жизненно, ни литературно ни под чьим влиянием не был, никогда ни к каким партиям или кружкам тесно не примыкал» (автобиография 1918 г. – ИРЛИ. Ф. 377). После крымского лета 1917 г. он перебрался через Баку в Тифлис, вошел в местный Цех поэтов, руководимый Сергеем Городецким, который писал тогда о книгах «Стихи России» и «Стихотворения»: «Близкий по своей работе к символистам, он тем не менее сохранил что-то от прежней школы, от тех переходных годов, когда писали Фруг, Фофанов, Случевский, Мережковский, когда только оттачивались первые стрелы символизма. Искренность, доходящая до документальности, реализм, впадающий в прозаизм, некоторая будничность, ежедневность и наряду с этим отвлеченная мечтательность – вот черты тех годов, до сих пор уловимые в творчестве Рафаловича. Но символизм он усвоил глубоко, хотя, быть может, не без некоторой рассудительности и осторожности, во всяком случае, с выбором, не сгоряча. Все, что взято им от символизма, у него продумано и пережито. Так, например, система антитез Вячеслава Иванова (да и нет, бытие и бывание, восток и запад) у него является далеко не формальным приемом поэтического мышления, как у очень многих поэтов, с подлинным выявлением той внутренней раздвоенности, в которой бьется современное сознание» (Кавказское слово. 1918. 2 ноября). Рафалович стал руководителем Цеха после отъезда С. Городецкого в 1919 г. В основанном им издательстве «Кавказский посредник» вышли книги его стихов «Райские ясли. Чудо (две поэмы)», поэмы «Семи Церквам», «Симон Волхв», комедия «Бабье лето» и др. В этом же издательстве он выпустил избранные стихотворения из ахматовской «Белой стаи» и сам же вписал эту книжку в витрине магазина в тифлисский пейзаж:

Седой, но радостный, как дети, Сбегая в дол с крутой горы, Следит он ток тысячелетий В расколотом стекле Куры. Венец поблек, но кровь не стынет, Рука сжимает острый нож. В наряде модном он и ныне На европейца не похож. Дома высокие, трамваи, Мотора лающий гудок И белый томик Белой Стаи — Тоскливый северный цветок.

Редактировал журнал «Орион» (совместно с Городецким, 1919. № 1–9), сотрудничал в журналах «Куранты», «Ars», «Искусство», альманахе «Акмэ». В статье «Крученых и двенадцать» (Орион. 1919. № 1) сопоставлял поэму Блока с разрушением слова заумниками, в статье «Молодая поэзия» (Куранты. 1919. № 3–4) прослеживал пути развития поэзии 1910-х. После советизации Грузии Рафалович был председателем Союза русских писателей в Грузии, переводил Г. Робакидзе, П. Яшвили, Т. Табидзе и других грузинских поэтов. В 1921 г. на вечере памяти Блока сделал доклад о его творчестве (частично опубликован: Фигаро. 1921. 25 дек.). В 1922 г. в Тифлисе вышла поэма «Золотая скорбь». В том же году уехал в Париж, в эмиграции издал сборник поэм «Горящий круг» (Берлин, 1923), сборники стихов «Зга» (Берлин, 1923), «Август» (Париж, 1924) и «Терпкие будни» (Париж, 1926). Владимир Набоков писал по поводу последнего: «Их мягкость порою переходит в слабость, гладкость – в многословие. <…> Недостатком творчества Сергея Рафаловича нужно признать и склонность к тем общим идеям, которые спокон веков встречаются в стихах, не становясь от этого ни более верными, ни менее ветхими <…> Зато там и сям меж двух вялых строк встречается у Рафаловича подлинно прекрасный стих, как, например, этот ответ души ее создателю: “ненужной телу я была и, с ним не споря, завернулась, как в белый саван, в два крыла”» (Руль. 1927. 19 января). Стихи С.Рафаловича эмигрантского периода отразили все соответствующие обстоятельства:

Так повелось, что стали нам жилищем Кабак и постоялый двор. Не люди мы, а пыль, и на кладбище Нас вынесут, как сор.

См. о нем: Рицци Д. Сергей Рафалович в Париже // ПОLYТРОПОN: К 70-летию Владимира Николаевича Топорова. М., 1998. С. 788–799.

39.

Зноско-Боровский Е.А. Заметки о русской поэзии // Воля России. 1924. № 16–17. С. 226.

40.

См.: Васильева Л. Саломея, или Соломинка, не согнутая веком // Огонек. 1988. № 3. С. 25; Васильева Л. Облако огня. М., 1988. С. 265. Официально Рафалович был женат на своей троюродной сестре Анне Артуровне Рафалович. Последней его женой была Мелита (Мелания) Тадиевна Чолокашвили (1895–1985).

41.

Текст письма любезно сообщен И.В. Платоновой-Лозинской. Сохранившаяся надпись на «Белой стае» была сделана немного позднее: «Моему прекрасному другу Саломее Николаевне Андронниковой <sic!> с любовью и глубокой благодарностью Анна Ахматова. 1917. 12 октября. Петербург» (Фотоцентр – Контакт– Культура. Каталог № 1. Выставка-продажа июль – октябрь 1996 / Сост. М. Чапкина. С. 6).

42.

Из воспоминаний Н. Тэффи (Ахматова А. Поэма без героя. М., 1989. С. 94). Письма С.Андрониковой к Ан. Чеботаревской по поводу организации чествования Тэффи в 1916 г. см.: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 5. № 16 (в том же фонде ее письма к Ф.Сологубу – Оп. 3. № 19). О ней см. также: Берлин И. Александр и Саломея Гальперны // Евреи в культуре русского зарубежья. Сборник статей, публикаций, мемуаров и эссе. Вып. 1. / Сост. М. Пархомовский. Иерусалим. 1992. С. 229–241. По свидетельству А.С. Эфрон, Аветик Исаакян сказал о Саломее, что «женщины ее породы рождаются раз в столетье, когда не реже, нарочно для того, чтобы быть воспетыми и увековеченными» (Литературная Армения. 1967. № 8. С. 81).

43.

Ее писали Б. Григорьев, К. Сомов, К.С. Петров-Водкин, С. Чехонин, А. Яковлев, С. Сорин, З. Серебрякова, В. Шухаев, – последний несколько раз. Ср. отзыв А.Я. Левинсона: «Взгляните на портрет г-жи Андреевой, черный на черном почти фоне; художник стремится стать “старым мастером” при жизни, придавая холсту сумрачную и почтенную патину веков» (Последние новости. 1921. 24 ноября).

44.

Вера Михайловна Сюннерберг (урожд. Щукина; 1876–1924, печатавшаяся под псевдонимом «В. Карачарова», жена К.А. Сюннерберга (Эрберга), писала С. Андрониковой 17 ноября 1920 г. из Петрограда: «Как я была поражена, узнав, что ты уехала в Париж. Мне об этом сказал С<амуил>Як<овлевич> [Поляков] по телефону, а он узнал от Мандельштама» (Архив Лидсского университета; о С.Я. Полякове см.: Slonimsky N. Perfect Pitch. A Life Story. Oxford; NY, 1989. P. 47; Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 494). Таким образом, автор рассказа не видела свою героиню с весны 1917 года. Ср. письмо С.Андрониковой к А.Н.Толстому от 6 марта 1941 г.: «Двадцать с лишним лет тому назад я уехала из Тифлиса, веселая, молодая и счастливая на 2–3 месяца в Париж, оставив Ирину (столь была уверена, что вернусь!), чтоб освежиться, снова посмотреть картинки, старые и новые, остричь волосы как полагается, одеться по моде и пр. и пр. – и вот состарилась здесь» (ИМЛИ. Ф. 43. № 2545/6). Ирина Павловна Андреева (ум. в 1990 г.) – дочь от первого брака, бонна-немка которой, как явствует из «Кофейни», назвала Хозе-Осипа Эмильевича spitzbube’ом, то есть мошенником, и запустила pantoffel’ем, то есть туфлей.

45.

Русская мысль. 1918. № 3–6. С. 48, 52, 54–55, 66. Рассказ снабжен посвящением «Саломее Андреевой».

46.

В том числе и поэму «Марк Антоний» (Орион (Тифлис). 1919. № 6), где в образе Клеопатры можно предположить отражение С.Андрониковой. Поэме предпослано посвящение:

САЛОМЕЕ

За все, чему я жадно верил, На что с собой тебя обрек, За невозвратные потери, За долгих дней недолгий срок, За страсть блаженную и злую, За горький хмель твоих измен, За ту, чьи губы я целую, Касаясь ласковых колен. За то, что скорбные морщины Остались от забытых слез И не повторен запах тминный Твоих каштановых волос, Неутомимая, земная, Непокаянная, за все Прости, забвенно поминая Мое забвенное житье.

47.

Рафалович С. Стихотворения. Пг., 1916. С. 72.

48.

Рафалович С. Из цикла «Женских стихов». Саломее Андреевой // Орион (Тифлис). 1919. № 8. С. 3. Совпадениям в стихах С. Рафаловича и О. Мандельштама, обращенных к С.Н. Андрониковой, был посвящен доклад Л.Г. Пановой на Эткиндовских чтениях 2008 года: «Уворованная Соломинка: к литературным прототипам любовной лирики Осипа Мандельштама».

49.

Ars (Тифлис). № 1. С. 48.

50.

См.: Матич О. Покровы Саломеи: Эрос, смерть и история. Авториз. перев. с англ. О.В.Карповой // Эротизм без берегов. Сб. статей и материалов / Сост. М.М. Павлова. М., 2004. С. 90–121.

51.

Левинсон А. Саломея // Творчество (Харьков). 1919. № 4. С. 32–33.

52.

РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 2. Ед. хр. 66. Л. 1. Шестой стих показывает, по-видимому, что происходил стихотворный конкурс триолетов о Саломее.

Среди сохраненных С.Н.Андрониковой мадригалов был и сонет-акростих М.А.Струве (датирован: 11 декабря 1914 г., Лазарет деятелей искусства):

Стрелою тонкою иль гибкою лозою, Ах, я не знаю, как мне Вас назвать. Легко Вас петь, но радостней молчать Отравленному сладостной грозою. Мне холодно, мне не хватает зною, Эрот в плену и на дверях печать… А Вы одна сумеете понять, Несчастие иль счастье надо мною. Дремотное тяжелое томленье… Рассвета жду, и все кругом во тьме, Едва проснулось робкое смятенье, Еще душа заключена в тюрьме… Вы приближаетесь, Вы – свет и исцеленье, Астральная царица Саломэ.

(см. автограф: РГАЛИ. Ф. 1346. Оп. 4. Ед. хр. 119-а; финал сонета, видимо, отсылает к комете из балета Флорана Шмитта «Трагедия Саломеи», поставленного у С.П. Дягилева в 1913 г. с Т.П. Карсавиной в декорациях и костюмах С.Ю. Судейкина. Ср. изложение либретто у В.Я. Светлова: «История танца Саломеи уже канула в вечность. Саломея блуждает в загробных пределах в виде кометы с вечной головой Предтечи. Среди фантастического звездного неба мы видим Саломею, высоко вознесенную над землей. На лице ее читается трагедия ее земной жизни, трагедия ее рокового танца. И она переживает перед нами эту трагедию, танцуя перед головой Иоканаана, покоящейся на высоком столбе. Голова эта стала огромной, потеряв в своих чертах все земное, все низменное, все телесное, превратившись в своей далекой, загробной жизни в какой-то мировой символ. В танце Саломеи принимают участие невольники-негры и палачи, казнившие Иоканаана по повелению Ирода. В экстатическом движении Саломея замирает у колонны с воздетыми руками, измученная пляской и трагедией своей жизни, в каком-то безумном порыве мучительного пафоса. Этот финальный аккорд превосходно заканчивает длинный танец Саломеи и завершает выразительной хореографической ферматой этот красивый акт библейской фантастики» (Синий журнал. 1913. № 33. С. 7).

53.

См. предположительно к нему обращенное стихотворение А.Д. Радловой (1928):

<…>Большеглазый мальчик. В неумелых руках, как мячик, слава. Ты ли это, горькой славой отравленный друг? Почему выпитая радость – отрава? И вот – жестокие складки у губ и в глазах испуг. <…> Ты на Острове рыл за меня окопы, И когда я дрожала, крал для меня дрова, Удивились бы в старой Европе, Услышав в двадцатом году нашей любви слова <…>

(Радлова А. Из неизданных стихотворений / Публ. Г. Морева // Русская мысль. 1991. 13 сентября).

54.

См., например: «Радлова, повторяем, ведет свою поэтическую родословную от Ахматовой. Это вполне естественно – вряд ли мыслима сейчас женщина-поэт, не зависящая так или иначе от самого женственного нашего лирика. Но в строгие формы ахматовского стиха сумела Радлова вложить переживания души, поистине обновленной трагической эпохи» (Оксенов И. Рец. на кн.: Радлова А. Корабли. Пг., 1920 // Книга и революция. 1921. № 7. С. 59).

Ср. о «любопытной белой вороне буржуазной поэзии», «приявшей и в общем понявшей величие революции и своеобразно восхвалившей ее в полуахматовских по форме и словарю стихах» (Горбачев Г. Письма из Петербурга // Горн. 1922. № 2(7). С. 133).

Ср. также: «Опять все черты петербургской школы – мужество и строгость. Но в противоположность Ахматовой Радлова, несмотря на все, сохранила земную радость в любви и страсти, сохранила восторг и высокое напряжение жизни:

Безумным табуном неслись года, Они зачтутся Богом за столетья: Нагая смерть ходила без стыда И разучились улыбаться дети.

Какие великолепные, достойные невских гранитов стихи!» (Mirsky D.S. Uncollected Writings on Russian Literature / Ed., with an Introduction and Bibliography by G.S.Smith. Berkeley, 1989. С. 112–113).

55.

См.: «Выступления ее резко отличаются от гуртовых появлений партийных школ и студий, где сила – в количестве и преданности мэтру и школьной дисциплине. “Корабли” – не результат формальной выучки и не собрание упражнений. Теперь принято питомцам имажинизма или акмеизма обнаруживаться, как цыплята за наседкой или опенки вокруг родимого камня. Анна Радлова слишком поэтическое, внутреннее, значительное явление, чтобы идти таким путем, если бы даже сама этого захотела. Книгой “Корабли” А. Радлова вступила полноправно и законно в семью больших современных лириков, как Ахматова, Блок, Вяч. Иванов, Мандельштам и Сологуб» (Кузмин М. Голос поэта // Жизнь искусства. 1921. 26–29 марта). Ср. также сообщение только что выехавшей на Запад петроградской знакомицы М. Кузмина: «Из поэтов, выдвинувшихся за последнее время, большого внимания заслуживает Анна Радлова. Она начала писать всего 5 лет тому назад. Начинающим поэтом она уже печаталась в “Аполлоне”. В 1918 г. книга “Соты”, где наряду со “своими» нотами, звучало еще что-то от Ахматовой и Кузмина. В конце 1920 г. “Корабли” – уже совершенно самостоятельные, замечательные новым размером, еще не имеющим названия:

Бывают же на свете лимонныя рощи, Земля, рождающая вдоволь хлеба, Нестерпимо теплое, фиалковое небо И в узорчатых соборах тысячелетние не страшныя мощи. И гуляют там с золотыми, пустыми бубенчиками в груди люди. Господи, ты самый справедливый из судей, Зачем же сулил Ты, чтобы наша жизнь была так темна и так убога, Что самая легкая из всех наших дорог – к Тебе дорога?»

(Сахар Н. Как живут поэты // Эхо (Каунас). 1921. № 233 (292). 2 октября). Из алуштинских дачников о поэзии Радловой позднее писали К.В. Мочульский, А.Л. Слонимский, затем, естественно, В.А. Чудовский и, наконец, Мандельштам. Радловскую пьесу-мистерию «Богородицын корабль» о хлыстах и императрице Елизавете Петровне (см. переиздание: Радлова А. Богородицын корабль. Крылатый гость. Повесть о Татариновой / Под ред. А. Эткинда. М., 1997) К.В. Мочульский оценивал отрицательно: «В этой легенде есть материал для мистерии, если бы он ожил поэтически – родилось бы великое произведение. Но он мертв и в мертвенности своей внушает ужас. Нагроможденные глыбы, зияющие провалы – развалины храма, в которых поселились бесы. <…> Как невыносим этот срыв в грубо-комическое, от которого не уберегло автора его большое и подлинное чувство языка. Надуманность, искусственность построения прячется под хитрой риторикой: действия нет – есть эффекты. Если это мистерия – то эффекты не нужны, если драма – как же без действия? Автор <…> ставит себе “проблемы” стиля – и вот тут-то главное. Из фольклора, сектантских песнопений и… Александра Блока следует создать новый поэтический язык. Просят не забывать, что перед вами не пустота, а “русский примитив” – величайшее достижение современной русской поэзии. К пьесе можно было бы написать длинный ученый комментарий, но она и без того не легка. Во имя какого couleur locale позволяется поэту писать беззвучные и аритмические стихи? <…> Какие это стихи – силлабические или просто плохие? В трагический пафос врываются фразы a la царь Максимилиан:

Что вы, что вы блажите, Государыня? Царство вас ждет, —

и ритмы “Двенадцати” Блока:

А здесь тоже вихрь гулял когда-то, И выл, и пел, и крутил. Изо всех ветровых сил. А теперь наложен запрет — В Петербург ему входа нет.

Какой высокий пафос должен быть в стихах, чтобы евангельские слова звучали в них просто и сильно. Когда же в отмеренных по линейке экстазах радений раздается “Сие есть тело мое еже за вы ломимое” – становится страшно за автора» (Звено (Париж). 1923. № 21, 25 июня; Мочульский К.В. Кризис воображения. С. 337–338). Рецензия на третью книгу ее стихов «Крылатый гость» тоже далека от славословия:

«Крылатый гость – “Ангел песнопенья” – слетает к Радловой, чтобы возмутить в ней “бескрылое желание” и оставить ее прикованной к земле. Самые легкие слова, самые летучие ритмы становятся тяжелее свинца, когда она к ним прикасается. Напряженно нагромождаются образы, с трудом проталкиваются цветистые метафоры, усилие и изнеможение в каждом звуке. Это – поэзия тяжести: распластанная на земле, неподвижная и грузная, она грезит о полете. Радлова видит сны – и во снах она всегда летает:

Вот раздвинулись бесшумно стены, мы летим над Васильевским островом. Лечу зигзагами по небесному черному бездорожью.

Или:

За плечами моими бьются крылья Самофракийской победы.

Взмах крыльев, застывших в мраморной неподвижности, романтическая формула о тоске земного по небесному раскрыта в полетах и образах Радловой. С утомительной настойчивостью говорит она о грезах, о крыльях и взлетах в бескрайние просторы. Ей нужно верить, что одним ударом может она разрубить цепи – страшное земное притяжение – поскользнуться и “оказаться в бездонной воле”.

А там подхватит внезапный, многосильный, крылатый… Я крикну пилоту: домой, поворачивай машину скорей! Но улетевшим нет больше возврата.

Но что делать с этими непослушными словами, с этими неповоротливыми, уныло повисающими строками! Они не только не взлетают – они и ползать не хотят: лежат в тупой косности – бесформенные, серые. Не камни даже, а мешки с песком. Дочитываешь стихотворение с усталостью – дыхания не хватает: ритм неуловим: усилия отыскать его бесплодны.

И все же это поэзия: в те редкие счастливые мгновения, когда автор не пытается бороться со своею “весомостью” и преодолевает свою земную грузность – он создает торжественные строки, пышные и придворно-церемониальные, но поэтически значительные. В них – напыщенное великолепие елизаветинского двора, высокий штиль и гром музыки. В эти редкие минуты Радлова верна себе, своему “пафосу тяжести”. Ее поэзия должна быть суровой, канонической, не позволять себе ни вольных ритмов, ни свободных размеров. “Недобрую тяжесть” можно оформить законом. У автора есть одно стихотворение, в котором чувствуется торжественность классической риторики. Эти ямбы – построены; другие стихи – нагромождены.

И вот на смену нам, разорванным и пьяным. От горького вина разлук и мятежей. Придете твердо вы, чужие нашим ранам, С непонимающей улыбкою своей. И будут на земле расти дубы и розы. . Эпический покой расстелет над вселенной, Забвения верней, громадные крыла. Эпический поэт о нашей доле пленной Расскажет, что она была слепа и зла. Но может быть, один из этой стаи славной Вдруг задрожит слегка, услышав слово кровь, И вспомнит, что навек связал язык державный С великой кровию великую любовь»

(Звено (Париж). 1923. № 38. 28 октября; Мочульский К.В. Кризис воображения. С. 345–347). А.Л. Слонимский находил у нее «апокалиптическую космичность» и утверждал: «Оригинальность – неоспоримое достоинство Анны Радловой. Она стоит совершенно особняком – вне всяких “цехов”, течений и групп. Для нее трудно подыскать и генеалогию в прошлом. В ее поэзии почти нет “школы”. Оттого-то так легко напасть на нее с точки зрения какой-нибудь школьной “поэтики”» (Книга и революция. 1923. № 11–12. С. 59).

В.А. Чудовский, рыцарь и апологет поэтессы, провозглашал: «Но родню, кровную родню Анны Радловой в русской поэзии можно искать в одном лишь Боратынском, – не ближе <…> Ни Анна Ахматова, неизлечимо больная зарей вчерашнего “Вечера”; ни зачарованный собственной свирелью Кузмин; ни опьяненные фимиамами Федор Соллогуб и Вячеслав Иванов; ни давно запутавшийся в чащах Андрей Белый; ни даже столь непоправимо умудренный Александр Блок не найдут новых слов на новых порогах <…>«С Анной Ахматовой ее связывает почти один лишь автоматизм критиков, видящих в Ахматовой родоначальницу всех стихотворящих женщин. Приемы Ахматовой заметны в одном лишь стихотворении (“Как в парнике…”), и то резко отличном от бездогматной Ахматовой апперцептивным афоризмом последней строки, – да разве еще в образе “грачей” на стр. 17)» (Чудовский В. По поводу одного сборника стихов («Корабли» Анны Радловой) // Начала. 1921. № 1. С. 210). Упомянутое Чудовским стихотворение:

Как в парнике здесь сыро и тепло, И душно пахнут новые листочки, И солнце кажется туманной точкой Сквозь желтое и пыльное стекло. Прижалась к липе вековой скворешня, А вот скворца не видно и не жду, Все изменилось в нынешнем году, И я как будто сделалась нездешней. Дорогу в парк у сторожа спросила, Потом дорогу вовсе не нашла — Ущербная любовь след замела, Непутеводно сердце, что остыло.

Ср. реакцию Ахматовой в разговоре 24 декабря 1921 г.: «Я, конечно, желаю Анне Радловой всякого успеха, но зачем же уничтожать всех других» (Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 189); «Лучший смысл поэзии – многоохватность, расширение, вмещение бесконечности в конечности формы <…> И не нужно никаких символических “прозрений” в “иные миры”. Поэзия раздвигает тесную и тусклую нагроможденность вещей, погружая все в просторную, прозрачную влагу подлинного бытия, насыщенную отражением несчетных светов, туда, где “времени больше не будет”» (Чудовский В. «Литературный альманах». Анна Радлова // Жизнь искусства. 1920. 30–31 октября). Мандельштам отнесся насчет «сомнительной торжественности петербургской поэтессы Анны Радловой» в очерке «Литературная Москва» (1922).

56.

«А все-таки я не знаю ничего страннее наших встреч» (Тименчик Р.Д. Об одном письме Анны Ахматовой // Звезда. 1991. № 9. С. 165).

57.

Ср. сообщение И. Одоевцевой, видимо, со слов Георгия Иванова, и возможно, с обычными для них обоих метонимическими сдвигами: «[Радлову] Ахматова посвятила, или вернее, это о нем – “я не знала, как хрупко горло под синим воротником”. Впрочем, шея у него была скорее бычья, за что Ахматова и влюбилась в него – без взаимности. В нее же в это время был влюблен брат Радлова, Николай Эрнестович» («…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма Ирины Одоевцевой к Владимиру Маркову (1956–1975) / Публикация Олега Коростелева и Жоржа Шерона // In Memoriam. Исторический сборник памяти А.И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 505).

58.

См. записанный в 1925 г. Павлом Лукницким монолог Ахматовой:

Рассказывает, что глубоко, по-настоящему, ее ненавидит Анна Радлова.

Ненавидит так, что удерживаться не может и говорит про нее гадости даже ее друзьям. Раз, когда Н. Рыкова была у АА и была у нее же А. Радлова и АА вышла зачем-то в другую комнату, А. Радлова – за этот короткий промежуток времени отсутствия АА – ругала Наташе Рыковой АА. Арт. Лурье на лестнице Инст. Ист. Иск. Радлова говорила: «Я так жалею вас, Артур Сергеевич»…

«Сказала, что я назойливая, требовательная – это Артуру, который так любил меня! У него любовь ко мне – как богослужение была».

Такая ненависть Радловой родилась, вероятно, потому, что она предполагала в АА свою соперницу.

«Она про Сергея Радлова думала!.. На что мне Радлов?!» Смеется: «Я бедная, но мне чужого не надо, как говорят кухарки, когда что-нибудь украдут!».

– Но ведь вы же не «украли»? – смеюсь я.

– Это для иронии! <…>

«А Радлова всегда очень мила, даже больше, чем требуется, со мной. Когда я была у них, она ночевать оставляла, комплименты говорила».

Кажется, АА не осталась тогда (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. Париж, 1991. С. 59–60).

59.

Ср. в письме С.Э. Радлова А.Д. Радловой от 12 апреля 1914 г.: «Сегодня звонила Ахматова, каялась (для того и звонила), что, будучи вчера у Чудовских, сказала, что знает о моей свадьбе чуть ли не с декабря. Каялась основательно, ибо здесь передержка явная. Потом звала меня приехать завтра в Царское днем. Я, по-видимому, не поеду…» (Отдел рукописей РНБ; сообщено А.Г. Мецем).

60.

Радлова А. Соты. Пг., 1918. С. 55. Может быть, отдаленное воспоминание о «фуге» из этого стихотворения промелькнуло в 1937 г. в мандельштамовской ностальгии по Крыму – «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…».

61.

Радлова А. Соты. С. 44.

62.

См. например: «Рыжий полиглот и рецензент (с ватой в ушах) носил правую руку на перевязи, чтобы, Боже упаси, не получить через прикосновение – «рукопожатия отменяются»! – микробов сыпняка, оспы или новой морали» (Анненков Ю. Повесть о пустяках. СПб., 2001. С. 142); «Я помню, как критик Валериан Чудовский <…> расхаживал, держа правую свою руку на белой перевязи. И когда его спрашивали, не болит ли у него рука, он отвечал:

– Нет, я просто не хочу ее подавать подлецам, сотрудничающим с большевиками» (Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 44); запись от 18 апреля 1921 г.: «…он и его мать были в прошлом году больны тифом, лежали в пустой квартире, не было никого, кто бы ухаживал за ними. Мать умерла, и ее мертвую объели крысы, а он сам был в это время без сознания, и крысы объели руку и ему (он ее носит теперь на привязи). Вот вам coleur locale Петербурга 1920 г.» (Шагинян М. Дневники 1917–1931. Л., 1932. С. 36); воспоминания Б.Н. Лосского: «Говоря о Доме Искусств, забавно вспомнить манерную фигуру, если не ошибаюсь, одного из членов его правления – Валериана Чудовского, кажется, выпускника Александровского лицея, превратившего себя в беспредметного интеллектуала. В 19-м году нам случалось встречать его в Павловском парке, разгуливающим с молодой женщиной, блистая перед ней своей культурой, судя по слышанному обрывку разговора, “…это было, когда я читал Шопенгауера…”. У него почему-то плохо действовала правая рука и, по словам знавшего его отца, он при встрече говорил ему: “к сожалению, не могу осуществить рукопожатия”. Когда я пришел на концерт и, по совету отца и от его имени, должен был обратиться к Чудовскому с просьбой дать мне возможность на нем присутствовать, он был занят разговором с дамой-брюнеткой лет за тридцать, которая довольно резко требовала от него каких-то услуг, на каковые имели право лица, связанные с жизнью Дома. Зная по открытке Общины св. Евгении портрет Анны Ахматовой работы Альтмана, я решил, что узрел воочию автора только что вышедшего “Anno Domini”» (Минувшее. Исторический альманах. [Вып.] 12. Париж. 1991. С. 106–107); «Он был из тех, кто, здороваясь, не снимает перчатку. Году в тридцатом я видела его с женою в санатории Цекубу. К ним привозили чудного крошечного мальчика, и мне стало страшно, что в такие годы появляются дети – что с ними будет? Жена Чудовского сказала, что надо интеллигентам иметь детей в противовес всем пролетарским младенцам» (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1999. С. 464). Вторая жена Чудовского – Инна Романовна Малкина, в первом браке была замужем за поэтом Всеволодом Рождественским.

63.

Радлова А. Соты. С. 43. «Ресницы», по-видимому, для Радловой были словесным индикатором темы Чудовского – ср. «Пред ним вспорхнула завеса ресниц» в «Отрывках из поэмы о Марии деве», посвященных В. Чудовскому (Соты. С. 59). Заметим, что Мандельштама и всю пересмешническую компанию мог провоцировать на пародии следующий за этим местом фрагмент:

И вот пришел обещанный жених, С ним многие из племени Давида, Мудрейший и смиреннейший средь них Иосиф немощен и слаб был с вида.

64.

Радлова А. Соты. С. 40.

65.

Годом ранее А.Д. и С.Э. Радловы и В.А.Чудовский вместе с С.С. Лукьяновым и Н.В. Недоброво основали эфемерное «общество для всестороннего изучения риторики как художества» (Аполлон. 1916. № 4–5. С. 87).

66.

Жизнь искусства. 1918. 18 ноября.

67.

Пародия известна нам только по «Листкам из дневника» Ахматовой.

68.

См. изложение соответствующих петроградских сплетен: Милашевский В. Нелли // Волга. 1991. № 12. С. 96. Выдержки из писем Чудовского Анне Радловой опубликованы В.Н. Сажиным (Первое сентября. 1993. 2, 5 янв.). Из этих совершенно интимных документов приведем отрывок письма июня 1917 г., дающий представление об объекте стилистического пародирования в «Кофейне»: «Сегодня ночью было полное лунное затмение. Видеть я его не мог, по неблагоприятным здешним условиям, – луна сидела очень низко, во мгле. Но меня всегда волнуют небесные явления. Не знаю точно как, и объяснить не берусь, но я очень люблю Тебя за это затмение. Вообще я причин и оснований любить Тебя нахожу в очень разнообразных областях и часто совсем неожиданно. Неожиданность эта очень приятна. Люблю Тебя за ручного кролика в редакции “Аполлона”, у коего совсем черные, а не красные, как обычно у кроликов, глаза… за гнусность революции (за это очень! на самом дне омерзения я всегда содрогаюсь от заливающей душу любви), за то, что окно у нас в коридор из сада Мариинского института хорошо пахнет. (И за это очень! за всякий хороший запах), за важный вывод, к коему пришел я в теории стихосложения за последнее время, за каждое Твое письмо, за то, что у меня сегодня не болит голова <…>».

В 1923 г. В. Чудовский женился на И.Р. Малкиной, в 1925 г. был арестован как бывший лицеист. «О некоторых из осужденных по делу лицеистов позволено “хлопотать”; в числе их Валериан Чудовский; он запретил о себе “хлопотать”, говоря: если нельзя обо всех, то не хочу, чтобы обо мне» (Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма / Сост., предисл. и коммент. Л.А. Зыкова. М., 2000. С. 253). Ахматова тогда заметила: «Люди уходят сквозь пальцы… Это – последние островки культуры…» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. С. 195). Ср.: «<С.Э.>Радлов вспоминает Чудовского, который уже несколько лет, как в ссылке, в связи с каким-то политическим делом, с которым он по существу не имеет никакого отношения» (Прокофьев С. Дневник-27. Париж, 1990. С. 88). Он был выслан в Нижний Тагил, где занимался розыском и восстановлением библиотеки, принадлежавшей заводам Демидовых (Чудовский В. Библиотека ТОМК. [Тагил,] 1930). Из ссылки писал А.Д. Радловой и присылал посвященные ей стихи. По устным преданиям, В.А. Чудовский и И.Р. Малкина погибли в Уфе в конце 1930-х; встречающееся в литературе указание года смерти Чудовского («1938»), насколько мне известно, документально пока не подтверждено.

В изданных сравнительно недавно воспоминаниях Н. Чуковского исчезновение из Ленинграда В. Чудовского, «самого злобного контрреволюционера, которого только можно себе представить», объясняется мажорно – «сбежал, по-видимому, за границу» (Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 59). Подробную биографическую справку, составленную О.С. Острой, см.: Сотрудники Российской национальной библиотеки – деятели науки и культуры. Биографический словарь. Т. 1. СПб., 1995. С. 569–570. См. также: Постоутенко К.Ю. Из материалов по истории стиховедения в России // Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига – М., 1994. С. 305–311. Как сообщал М.Л. Гаспаров В.А. Успенскому о стиховедческих трудах Чудовского, «статьи его содержали тонкие наблюдения, но с фантастическими обобщениями и к тому же были написаны вычурным стилем, поэтому заметного следа в стиховедении не оставили» (НЛО. 1997. № 24. С. 220–221). См. также: Кузмин М. Дневник 1934 года / Под ред. со вступ. ст. и примечаниями Глеба Морева. СПб., 1998. С. 237–238.

69.

Ср. также: «Убийство символа, убийство сути! Вместо языка, на коем говорил Пушкин, раздастся дикий говор футуристов…<…> Могут законно отнять сословные, вотчинные, образовательные преимущества, – мы подчинимся законной воле страны; но букву «ять» отнять у нас не могут. И станет она геральдичным знаком на наших рыцарских щитах…» (Чудовский В. За букву «ять» // Аполлон. 1917. № 4–5; перепеч.: Вестник Моск. ун-та. Сер. 9, филология. 1991. № 6. С. 72). Реплика Валеранны —

Деметрика У моря лживого, с тобой в разлуке, Я пела о твоей любовной муке. Твоих волос кудрявую лозу Превыше всех я лоз превознесу. Валеранна Аойда, муза, я тебя люблю. Деметрика Тебя, немилого, я погублю, —

цитирует заключение статьи В.Чудовского «Несколько мыслей к возможному учению о стихе»: «Муза, Аойда! Что мог, я сделал. Но ближе ли ты?» (Аполлон. 1915. № 8–9. С. 95).

70.

Николай Недоброво писал в конце 1913 г. Б.В. Анрепу: «Та Зельманова, которую тебе рекомендовал в Лондоне <С.К.>Шварсалон и которая в отместку за неудачу в этой рекомендации вышла замуж за Чудовского, выставила в “Союзе молодежи” ряд картин: подражания иконам, а рядом голую женщину, извернувшуюся самым неподобным образом, а тут же синий свой автопортрет, с весьма обтянутой грудью, отнюдь не освобожденной от “условной” красоты, но, напротив, наделенной красотою табачной рекламы» («Slavica Hierosolymitana». Vol. V–VI. 1981. P. 461).

71.

См.: Первая выставка картин и скульптур «Творчества объединенных художников» в здании ялтинской женской гимназии. Ялта, 1917. С. 5.

72.

О «манерности» этого портрета, возможно, отразившегося в стихотворении Мандельштама «Автопортрет» формулой о «непочатом тайнике движенья», см.: Молок Ю. Ахматова и Мандельштам. К биографии ранних портретов // Поэзия и живопись. Сборник трудов памяти Н.И. Харджиева. Сост. и общая редакция М.Б. Мейлаха и Д.В. Сарабьянова. М., 2000. С. 291–292, 300. Тогда же, в конце 1913 г. А. Зельманова писала портрет Ахматовой. Ср. в отчетах о выставке у Н.Е. Добычиной: «“Эффектное” искусство Зельмановой было представлено на этот раз портретом поэта Мандельштама и поэтессы Ахматовой» (Бабенчиков М. По выставкам // Современник. 1914. № 2. С. 225).

«Чудовская-Зельманова “ищет” и уже “нашла” способ одурачить публику и даже критиков. Необычайно ново! Необычайно смело! И все-таки чистейшая подделка. Нельзя путать графику с живописью, как делает она это в портретах Мандельштама и Ахматовой. Впору передвижникам разлиновывать все узоры на манжетах и выводить контуры. В лиловом головастике мы не узнаем Ахматовой» (Голос жизни. 1914. № 7. С. 19). В сохранившемся в неполном виде письме к Е.Г. Лисенкову, видимо, 1915 года, Н.В. Недоброво писал о В.А. Чудовском и А.М. Зельмановой:

«…о романе, восхваляя брак. Вот “песнь Зельмановой”.

Весной в докладах муж поставил Основою романа брак И трижды эту мысль прославил. Ее усвоила я так: На тех докладах я зевала, Но за лето прошел дурман, И к осени я основала На оном браке сей роман.

Она поехала сестрой милосердия на передовые позиции и чем-то при ней Мандельштам. Если встретитесь, прошу любить и жаловать» (ИРЛИ. Неразобранные материалы).

73.

Лившиц Б. Полутороглазый стрелец. Л. 1989. С. 520. Продолжим цитату: «Жена Валерьяна Чудовского, художница Зельманова, женщина редкой красоты, прорывавшейся даже сквозь ее беспомощные, писанные ярь-медянкой автопортреты, была прирожденной хозяйкой салона, умевшей и вызвать разговор, и искусно изменять его направление». Чудовский женился на А.М. Зельмановой осенью 1912 г. А.Д. Скалдин сообщал петербургские новости зимовавшему в Европе Вяч. Иванову: «Чудовский женился на З… С.К.<Шварсалон> остался с „носом” (не мое выражение!)» (Новый журнал. 1998. № 212. С. 169; речь идет о пасынке Вяч. Иванова. Несколько иные сведения о датах жизни А.М. Зельмановой см.: Северюхин Д.Я., Лейкинд О.Л. Художники русской эмиграции (1917–1941). Биографический словарь. СПб., 1994. С. 214. Зельманова, по-видимому, упомянута в записной книжке Блока (см.: НЛО. 1993. № 4. С. 157).

74.

Звезда. 1991. № 9. С. 167.

75.

О «Кофейне» как своеобразном комментарии к будущим мандельштамовским строкам «И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных сколько я принял смущенья, надсады и горя» см.: Лекманов О. Жизнь Осипа Мандельштама. СПб., 2003. С. 77–78.

76.

Ср. ее запись: «Белый двухэтажный дом с белыми колоннами, окруженный виноградниками, кипарисами и ароматом полей. Какое блаженство: свежий и душистый воздух после грязного вонючего поезда. Здесь мы будем сельскими затворниками, будем работать, и днем дремать в тишине сельских гор. Так и было. Рай земной. Никого не знали и не хотели знать. И вдруг появился Осип Мандельштам. “Каким образом Вы узнали, что мы живем здесь?” – “Я ведь тоже живу в Алуште. [Смирнов и другие.] Некоторые помещики, у которых дачи здесь, уделили нам местожительство [“Профессорский уголок”]». Как рады мы были ему. Я потом говорила Сереже: “Ага, ты, оказывается, не так уж доволен быть только со мной – нам нужны друзья”. Мы повели его на виноградники – “ничего другого не можем Вам показать. Да и угостить можем только чаем и медом. Хлеба нет”. Но разговор был оживленный, не политический, а об искусстве, о литературе, о живописи. Остроумный веселый, очаровательный собеседник. Мы наслаждались его визитом. “Приходите опять, мы так рады Вас видеть”. Он пришел и принес нам свою поэму “Золотистого меду струя из бутылки текла…”.

И опять мы хотели увидеть его, увидеть его воодушевленное выражение, его энтузиазм в разговоре. Он приходил к нам в дождевике, по-моему, у него не было даже костюма, и вид у него был голодный, а мы не могли его угостить буквально ничем – мы сами были полуголодные. Помню, была одна оставшаяся после обеда котлетка – и спрятанная в комоде, “на всякий случай”. Он долго стоял перед комодом, рассматривая эскизы, пришпиленные к стене, и я подумала: “Надо дать ему эту котлетку, он, наверное, угадывает ее существование”. И не дала – она предназначалась Сереже вечером перед сном» (Текст записи был любезно предоставлен нам Джоном Боултом. Английский перевод этого фрагмента (не полностью) см.: Stravinsky V., McCaffrey R. Igor and Vera Stravinsky: A Photograph Album, 1921 to 1971. L., 1982. P. 44; The Salon Album of Vera Sudeikin-Stravinsky. Ed. and transl. by John Bowlt. Princeton, 1995. P. 39; русский оригинал: Судейкина В.А. Дневник. 1917–1919: Петроград – Крым – Тифлис. М., 2006. С. 392; о Вере Артуровне де Боссе (1888–1982) см. подробнее в этом превосходно откомментированном Ириной Меньшовой издании. «Через плечо поглядела» Вера Артуровна в стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла…», в котором крымская писательница Е.Г. Криштоф (1925–2001) усматривала специфическую крымскую реалию – речь шла не о меде, а о бекмесе, сиропе, сгущенном виноградном соке, который хранили в бутылках, ибо он не засахаривается, и подавали к столу, разливая в розетки (см.: Казарин В.П. От античности до наших дней. Избранные работы по литературе и культуре. Симферополь. 2004. С. 137–138).

77.

Помянув формулу Д.С.Мережковского, заметим, что, возможно, другое место из «Войны и мира», приводимое у Мережковского в рассуждениях о телесности у Толстого (см., скажем: Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский / Изд. подгот. Е.А. Андрущенко. М., 2000. С. 124–125), откликнулось в мандельштамовских строках 1931 г. о могучем некрещеном позвоночнике татарских спин: после Бородинского сражения на перевязочном пункте, в палатке для раненых, «на столе сидел татарин, вероятно, казак, судя по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что-то резал в его коричневой мускулистой спине».

78.

Это же последнее слово возникает 25 ноября 1917 г. в письме К.В.Мочульского В.М. Жирмунскому из Петрограда в Саратов: «Моя реакция на события – полнейшая апатия, какая-то чудовищная душевная прострация. Писать об этом не стоило, т<ак> к<ак> такие настроения не имеют ни художественного, ни общественного значения. <…> Как приятно будет снова с Тобой свидеться после долгой разлуки и поговорить не о большевиках и дороговизне, а о красивых и вечных вещах. Для меня это будет настоящий духовный праздник: нам о многом, многом надо с Тобой переговорить. У нас полное затишье всяких возвышенных интересов – какое-то массовое отупение; где наша культура, наша наука, где все наше? Я стараюсь не думать об этом – становится страшно».

И все-таки… Дальше следует отзвук «Кофейни» – «Наташа бодра, хорошо выглядит, похорошела, по-прежнему свирепствует по отношению к покорному Леонидопуло и окружена почитателями» (Мочульский К. Письма к В.М. Жирмунскому / Вступ. ст., публ. и комм. А.В. Лаврова // НЛО. 1999. № 35. С. 189). И в эти же дни пышное лето «Кофейни» поминала в стихах Анна Радлова:

У нас стоит сухой и ветреный ноябрь, Изгнание мое окончится не скоро, Но лето пышное, как золотой корабль, Плывет перед моим неутоленным взором. Великой дерзостью то было и грехом, Что мы тогда страдать и жаловаться смели, Ведь, медом полные янтарным и вином. Сверкали наши дни и жаркие недели. И Ангел Песни ждал, спокоен, молчалив, Пока дрожал огонь, и от огня я слепла, Настал его черед, и, голову склонив, Перебирает друг сухую груду пепла.

(Новые ведомости. Веч. вып. 1918. 6 апреля/24 марта)

В Батуми в 1920 году

Ранней осенью 1920 года Осип Мандельштам попал из врангелевского Крыма в Батуми. Подробности его пребывания в меньшевистской тюрьме описаны в его собственных очерках1. А о том, как Тициан Табидзе и Николо Мицишвили хлопотали за него перед батумским генерал-губернатором, рассказано в мемуарной «Эпопее» Николо Мицишвили2.

12 сентября 1920 года тбилисская газета «Слово» сообщала: «Прибыл из Феодосии поэт Ос. Мандельштам. Вследствие недоразумений с визой О.Мандельштам некоторое время находился под арестом»3. После выхода на свободу Мандельштам обнаружил в Батуми некоторых из своих знакомых по довоенному Петербургу. Во-первых, Илью Михайловича Зданевича, который в 1913–1914 годах активно участвовал в футуристических выступлениях (в ту пору он, впрочем, называл себя «всеком»). С Мандельштамом он был знаком по «Бродячей собаке», где оба они были завсегдатаями. В стихотворении Владимира Пяста, перечисляющем поэтов, постоянно выступавших в этом подвале, наряду с Маяковским, Хлебниковым, Мандельштамом, А.Н. Толстым назван и Илья Зданевич: «Бесконечно-приязненный всек»4.

Вторым давним знакомцем был Николай Васильевич Макридин (1882–1942), инженер путей сообщения, потом инженер-мелиоратор, антропософ, знакомец Андрея Белого5. Он занимался литературной работой, готовил неосуществившиеся издания Н. Языкова и Д. Веневитинова, выступал с лекциями о литературе (в Батуми он делал доклады о Льве Толстом, о футуристах, о пролетарском искусстве6). В конце 1911 года он стал членом петербургского Цеха поэтов, точнее сказать, одним из самых первых его членов, наряду с Мандельштамом, Анной Ахматовой, Михаилом Лозинским и другими. Привлек его в этот замкнутый и высокотребовательный поэтический кружок, по-видимому, Сергей Городецкий, который писал Корнею Чуковскому в 1921 году: «Поэт Макридин, передающий Вам это письмо, мой петербургский цеховой, забатумевший здесь»7. Впоследствии Ахматова вспоминала о Городецком: «Потоки клеветы, которую извергало это чудовище на обоих погибших товарищей (Гумилева и Мандельштама), не имеют себе равных (Ташкент, эвакуация). Покойный Макридин, человек сериозный и порядочный, нахлебавшись этого пойла, с ужасом спросил меня: “Уж не он ли их обоих погубил? – или он совсем сумасшедший”»8.

В Батумском ОДИ (Обществе деятелей искусства), вероятно, по инициативе Макридина, 19 сентября 1920 года был проведен вечер Мандельштама. В этот день в газете появилась заметка о петроградском поэте:

…Это имя всегда с любопытством встречал на страницах журналов искатель прекрасного, а в предреволюционные годы оно приобрело широкую известность в публике обеих северных столиц. Мандельштам – весь форма и мысль, сгущенная до плотности бронзы. Свод – тяжесть, победившая самое себя, – служит эмблемой его творчества. Недаром последняя книга его называется «Камень». Стиль его стар, как пирамида. От спекулянтской (на Бога и на революцию) поэзии наших дней он тянется, минуя символизм с его «la musique avant toutes chose»9, к архитектурности и простоте, к «Анчару» Пушкина. И еще дальше: к тому египетскому каменотесу, который выбирал для своих статуй непременно самый твердый материал, чтобы, не нарушая его глыбкости, придать ему то сильные, то нежные, но всегда простые формы. Таков Мандельштам. В наши дни, когда души вброшены в тигель революции более разрушительной, чем думают сами ее деятели, тугоплавкие образы Мандельштама неизменно успокоительны. Они за порогом аполлонической красоты10.

Отчет о вечере появился в «Батумской жизни». Он был подписан «В.З.». Несомненно, это инициалы жившего тогда в Батуми поэта В. Зданевича, стихи которого напечатаны в вышедшем в том же году в Батуми альманахе «Кривой Арлекин» (альманах двуязычный, грузинско-русский). Вот как проходил вечер:

…Вступительное слово И. Зданевича представляло собою «поп multa sed multum»11. Поэзия О. Мандельштама, одного из лучших представителей петербургской поэтической школы акмеистов, прежде всего обращает внимание своей музыкальностью. Природа музыкальности лежит в долготе звука, которой так мастерски оперирует поэт в своих стихах. Внимание поэта покоится исключительно на гласных – согласные в пренебрежении. Отсюда, заключает И. Зданевич, поэтическая концепция О. Мандельштама уподобляется геометрическим построениям, абстрактность которых также совпадает с содержанием его поэзии.

Н.В. Макридин в своем несколько затянувшемся слове поделился с публикой своими мыслями о той школе, к которой принадлежит поэт, и привел длинный ряд деталей из стихов О. Мандельштама, которые, по мнению докладчика, характерны для поэта.

Поэт О. Мандельштам выступил с чтением своих стихов в двух отделениях. В первом он читал стихи, вошедшие в его книгу «Камень» (Петроград, 1916), а во втором позднейшие стихи. Читка стихов у поэта очень своеобразна. Когда поэт читает, он отдается только мерности, только ритму. Точно далькрозовское упражнение. И логические ударения, и значимость слов, и словесная инструментовка стиха – все приносится в жертву ритму. В этом, правда, своеобразие, но и значительная потеря красот собственной поэзии.

Переполненная аудитория студии очень внимательно слушала поэта и наградила его аплодисментами12.

Замечания Ильи Зданевича крайне любопытны. Они опираются на некоторые строки Мандельштама (например, «Есть иволги в лесах, и гласных долгота – / В тонических стихах единственная мера», 1911) и на впечатления от его авторской читки, для которой, по замечанию исследователя поэтической декламации С.И. Бернштейна, было характерно «мелодическое раскачивание гласных звуков»13. Независимо от Ильи Зданевича тот же тезис выдвинул спустя два года Борис Эйхенбаум, писавший, что у Ахматовой и Мандельштама, в отличие от символистов, «внимание перешло от согласных к гласным»14.

Из Батуми Мандельштам направился в Тбилиси, где встретился с Ильей Эренбургом, который рассказал об их совместных тбилисских днях в книге «Люди, годы, жизнь». 26 сентября в консерватории состоялся вечер, на котором Эренбург читал доклад «Искусство и новая эра» и свои стихи, Мандельштам – стихи из «Камня» и позднейшие, а петроградский актер Н.Н. Ходотов читал стихи обоих поэтов15.

Из Тбилиси через Москву Мандельштам вернулся в свой город, «знакомый до слез», где 21 октября публично читал те же стихи, что в Батуми и Тбилиси. Александр Блок, слушавший это чтение, записал в дневнике: «Постепенно привыкаешь, жидочек прячется, виден артист». «Человек-артист» было в языке Блока одной из высших похвал.

Впервые: Осип Мандельштам в Батуми в 1920 году // Сохрани мою речь: Зап. Мандельштамовского о-ва. М. 2000. Вып. 3. Ч. 2. С. 147–150. С примечанием редакции: «Настоящая заметка продолжает и развивает тему, связанную с пребыванием О. Мандельштама в Грузии в 1920 году (см. также: Нерлер П. «Из Крыма пустился в Грузию…» // Литературная Грузия. 1987. № 9. С. 197–203; Парнис А. Заметки о пребывании Мандельштама в Грузии в 1921 году // L’Avangardia a Tiflis. Venezia, 1982. P. 211–227)».

Комментарии

1.

В одном из них он толи не сделал оговорки, то ли был введен в заблуждение, и как следствие эпизод со стихами поэта (пятигорского до революции, болгарского в эмиграции) Николая Мазуркевича был отнесен на счет его однофамильца Владимира (Тименчик Р. Из комментариев к мандельштамовским текстам // Пятые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига. 1990. С. 130), и в момент, когда пишутся эти строки, украшает статью в Википедии об авторе слов «Дышала ночь восторгом сладострастья…» (к вопросу о ненадежности интернетовской эрудиции). Напомним этот эпизод из очерка «Возвращение»:

Человек с иконописным интеллигентным лицом и патриархальной длинной козлиной бородой усадил меня в кресло, прогнал часового лаконическим «Пошел вон» и тотчас, протягивая мне какую-то тетрадку, заговорил: «Ради Бога, что вы думаете об этом произведении, этот человек нас буквально компрометирует». Тетрадка оказалась альбомом стихотворений поэта Мазуркевича, посвященных грузинским меньшевистским правителям. Каждое начиналось приблизительно так:

О ты, великий Чиквишвили! О ты, Жордания, надежда всего мира…

«Скажите, – продолжал Чиквишвили, – неужели он у вас считается хорошим поэтом? Ведь он получил Суриковскую премию…».

2.

Мицишвили Н. Пережитое. Стихотворения. Новеллы. Воспоминания (Пер. с грузинского). Тбилиси, 1963. С. 161–165.

3.

Слово (Тифлис). 12 сентября.

4.

Пяст Вл. Встречи. М., 1929. С. 262. Илья Михайлович Зданевич (1894–1975) – поэт, прозаик, теоретик искусства, выступал с докладами в «Бродячей собаке». См. изложение одного из них: «Всечество, не признавая футуристов как ничтожно подчиненных земле, проповедует полное освобождение от земли. Для этого необходимо уничтожить постоянство человеческой натуры, возвести в идеал измену, неискренность и даже обезличить человека.

– Мы – хамелеоны! – гордо заявляет докладчик. – Отъявленные негодяи – идейные наши отцы, и проститутки – наши идейные матери. Мы, гордые и сильные, хотим освободить человека от власти земли, что значит – освободить его от самого себя. Это последнее необходимое условие торжества идеи «всечества», а чтобы освободиться от себя – необходимо прежде всего уничтожить человеческое лицо, одно из противных пятен человеческого существа.

И вот, первое, что убивает лицо, это – его раскраска, изменение его природных черт, уничтожение его природной индивидуальности.

Но при чем же здесь искусство, спросят меня! – восклицает тот же докладчик. И спешит ответить. – А вот при чем: мы – великие мастера жизни. Жизнь же должна всецело идти на алтарь искусства. Творя, мы не можем принять жизнь, как она есть: ее необходимо декорировать, а поэтому прежде всего нужно начать с декорирования нашего лица, ибо оно противно в своем постоянстве и в определенности раз навсегда положенных природой черт и индивидуальных особенностей.

В заключение докладчик с ловкостью специалиста цирковых фортелей «раскрасил» свое лицо черной краской» (Петербургский курьер. 1914. 11 апреля). Мандельштам был объявлен участником диспута о Н.С.Гончаровой в училище Св. Петра на Конюшенной после доклада И.М. Зданевича «Упразднение футуризма и всечество» (День. 1914. 31 марта).

5.

О нем см. примечания М.В. Безродного и Р.Д. Тименчика к публикации воспоминаний Г.А. Тотса (Литературное обозрение. 1988. № 11. С. 112); Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. Публ., вступ. статья и комментарии А.В. Лаврова и Джона Мальмстада. СПб., 1998. С. 481, 509; справку М.Д. Эльзона: Сотрудники Российской национальной библиотеки – деятели науки и культуры. Биографический словарь. Т. 2. СПб., 1999. С. 419–420. Участник философского кружка А.А. Мейера (Молодая гвардия. 1994 № 3. С. 152). Делал доклад «О символизме Блока» в кружке А. Блока (Записки Передвижного театра. 1923. № 59. С. 6). По сообщению П. Нерлера, погиб в авиакатастрофе.

6.

См.: Макридин Н. О пролетарском искусстве // Искусство (Баку). 1921. № 2/3. С. 33–37.

7.

ОР РГБ. Ф. 620.

8.

Ахматова А. Requiem / Сост. Р.Д. Тименчика при участии К.М. Поливанова. М., 1989. С. 146. О последних встречах Гумилева с Макридиным имеется запись П.Н. Лукницкого слов Ахматовой о поездке Гумилева в Крым в 1921 г.: «Оттуда вывез собой, собственно, спас от смерти (какая-то перестрелка), инженера Макридина, он был в Цехе Поэтов…» (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 255). На его квартире в Батуми останавливались Мандельштамы в 1921 году (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 166, 519).

9.

«Музыка прежде всего» (франц.) – цитата из стихотворения Поля Верлена «Искусство поэзии».

10.

Эхо Батума. 1920. 10 сентября. Заметка подписана «'Ъ».

11.

«Немногое, но о многом» (лат.).

12.

Батумская жизнь. 1920. 18 сентября.

13.

Бернштейн С.И. Голос Блока // Блоковский сборник. Вып. 2. Тарту, 1972. С. 109, 495.

14.

Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969. С. 120.

15.

Слово. 1920. 24 сентября. В театральной студии, руководимой Н.Н. Ходотовым в Тбилиси, Мандельштам провел занятие с актерами (см.: Ходотов Н.Н. Близкое – далекое. Л.; М., 1962. С. 207).

Руки брадобрея

И послал фараон, и позвал Йосефа,

вывели его скоро из ямы,

и он остригся…

Бытие 41, 14

Всех не переброешь.

Из анекдота

Парикмахерская тема пришла в русскую поэзию в начале XX века, как и одновременно в русскую живопись, что было одной из линий обращения к эстетике улицы. Приманкой для художников и поэтов была лубочная стилистика вывесок парикмахерских1 (тронутых еще Гоголем2), их «бытовая иконопись»3, театрализованность их интерьеров4 и уклада5, дешевая импозантность витрин с обряженными в парики болванками голов. Памятны картины М. Добужинского «Окно парикмахерской» с муляжами голов, навевающими мысли о декапитации, М. Шагала6 («В парикмахерской», 1914) и особенно парикмахерский цикл Михаила Ларионова. Последний стал (по свидетельству Крученых)7 источником для стихотворения Маяковского:

Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный: «Будьте добры, причешите мне уши». Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось, как у груши. «Сумасшедший! Рыжий!» — запрыгали слова…

(Неудивительно, что этот диалог с парикмахером как носителем обывательских резонов входил в декламаторский репертуар Даниила Хармса.)

Петр Потемкин воспел парикмахерских кукол:

Я пришел к моей царице кукле, сквозь стекло целовал ее белые букли и лица восковой овал. Но, пока целовал я, в окошке любимая мной повернулась на тоненькой ножке ко мне спиной8.

И на Иннокентия Анненского ужасом повеяло от этой гофманианы: «Страшно мне как-то за Петра Потемкина»9. Потемкин создал и «влюбленного парикмахера», автопортрет которого содержит отсылку к профессии:

Жду, когда пройдешь ты мимо… Слезы капают на ус… Катя, непреодолимо Я к тебе душой стремлюсь!10

Носителем провербиально связавшейся с ним презренной мещанской эстетики11 брадобрей и волосочесатель (попутно сближенный с киномехаником12) выступает в одном русском стихотворении 1929 года («Благополучие»):

Парикмахер Пьер, Парикмахер Пьер, Жизнь твоя легка — Что же ты не весел. Брей, стриги и пой. Но стоит тоска В белом балахоне У высоких кресел. За окном тиха Улица. Вдоль стен Еле реет снег В тюлевых, ах, занавесках. Ну, а здесь тепло, Светят зеркала Нежно, как во сне, раженным блеском. Кажется, вблизи Музыка играет, И под тихий вальс Комната плывет. В этой чистоте Каждый понимает) Парикмахер Пьер Весело живет. В праздник – тишина, Ты не ждешь клиентов, И тебя не ждут. Будто техник спит — Он едва-едва Сматывает ленту, И на полотне Комната дрожит. Связан каждый жест, Ты почти недвижен, порхающем блеске Пьешь холодный чай. Ровен твой пробор, А – пробора ниже — На пустом лице Усики торчат. Выстроена жизнь. Чем же ты напуган? Ты богат и сыт. Все твое – твое. Что же ты глядишь Пристально в тот угол, Где – тебя боясь — Канарей поет? Что-то здесь не то. Кажется непрочным Этот прочный быт. Вот висит пальто — Криво, как нарочно. Падает снежок… Голова болит…13

В поэтике модернизма нашлось место для различного рода продуктов парикмахерского вмешательства – эшафодажа, челки, тонзуры, пробора. Некоторые неизбежные приметы парикмахерского топоса – холодок шампуня и металлических инструментов, режущая и колющая угроза в сочетании с профессиональной шутливой словоохотливостью исполнителя, наследника Фигаро, подобие грима Пьеро у клиента – перечислены в стихотворении поэта 1910-х, вообще говоря, малозначительного и тогда еще не очень умелого, но интересного как уловитель и имитатор модных поэтических практик – будущего пародиста Александра Архангельского (который, кстати, сообщал о себе в стихотворной автобиографии – «Мать моя / была по специальности швея. / Отец был спец по части брадобрейской»):

Это вьюга железными иглами Прокалывает нежную кожицу. В парикмахерской брили и стригли И зловеще лязгали ножницами. В парикмахерской возле Лагутина, В суррогатах всякой косметики Парикмахер смеется и шутит И уныло сидят поэты. <…> Это вьюга железными иглами Прокалывает нежную кожицу. О, лучше б не брили меня и не стригли, И зловеще лязгали ножницы14.

В цирюльнях, таким образом, гнездится обещание музыки и театра, пира искусств (вспомним, надеюсь, не некстати чаплинского двойника-антипода великого диктатора, который бреет посетителя под «Венгерский танец» Брамса). В стихотворный трактат этот мотив развернут в стихотворении Алексея Лозина-Лозинского «Парикмахерская»:

В парикмахерской есть острая экзотика… Куклы, букли, пудра, зеркала; У дверей мальчишка с видом идиотика; Строй флакончиков на мраморе стола. На щеках у посетителя намылена Пена, точно пышное жабо. Бреет страшной бритвой с пристальностью филина Полунищий пшют иль старый би-ба-бо. И улавливаю всюду ароматы я — И духов, и мазей, и румян, Будуарные, фальшивые, проклятые, Как напыщенный и пакостный роман. Как старательно приклеено приличие К мертвым куклам или ко пшюту! И, как каменный, гляжу я на обличия, Маскирующие смерть и пустоту. О, мне страшно, не увижу ль я, бесчувственный, Здесь однажды – белого Пьеро, Умирающего с розою искусственной За ужасно-водевильное Добро?15

Призрак смерти в парикмахерском салоне иногда материализуется, как у поэта из символистского «третьего сорта»:

Смерть в зеркалах отражена, Надет парик, прическа взбита, Под маской розовою скрыта Ее усмешка костяная. Смерть в зеркалах отражена, И беспредельна их двойная С холодной тайной глубина. Сухой, плешивый старичок Вертит и щелкает щипцами… К такой приятной, редкой даме Он преисполнился вниманья, И, прилагая все старанье, Лелеет каждый волосок16.

В урочище Смерти парикмахер-пошляк становится палачом. Сергей Городецкий писал по поводу стихотворения Валериана Гаприндашвили «Куаффер»17: «Самое обычное – самое страшное. Вы пошли побриться – что проще? Но разве простыня не похожа на саван? И куаффер – на палача? И кто в зеркале: Вы или двойник Ваш?»18

Зарождающиеся в парикмахерских зеркалах двойники втягивают в контрданс удвоений и работающего мастера бритья. Братство-двойничество мастера слова и хозяина бритвы развернуто в «Стихах о парикмахере» у бледного эпигона постсимволистов:

Отец твой – был моим отцом. Мы – дети гибельного мира. Мне нравится твое лицо, Лицо индийского факира. Моя душа – глубокий сад. Твоя – чугунная решетка. И оттого – тебя, мой брат, Люблю доверчиво – и кротко. Здесь, на земле, нам равных – нет. Но мы – ничем не лучше многих: Ты – парикмахер. Я – поэт, У нас – веселые дороги. Я – как ребенок – сердцем чист. И для меня – стихи – молитва. А ты владеешь, как артист — Отточенною сталью бритвы. И оттого – во мне тоска Тяжелой птицей глухо бьется. Я знаю, что твоя рука — Меня когда-нибудь коснется. В испуганных глазах – печаль Блеснет загадочно – и четко. И врежется тугая сталь Чуть-чуть пониже подбородка…19

Бритва сопутствует теме смерти поэта в знаменитых стихах Тихона Чурилина 1914 года:

Побрили Кикапу – в последний раз. Помыли Кикапу – в последний раз. С кровавою водою таз И волосы, его Куда-с?

Уплотняющееся скрепление тем смерти и бритья идет в ногу с новинками разговорного языка. Присловье «Пожалуйте бриться!» в значении неприятной новости, которое в 1920-е записывал Евгений Замятин («Для комедии – московские идиомы»: «пики козыри – пожалте бриться!»20), начинает обозначать самую неприятную из новостей:

Опанас отставил ногу, Стоит и гордится: «Здравствуйте, товарищ Коган, Пожалуйте бриться!»

(Э. Багрицкий. «Дума про Опанаса»)

Два поэта из «мандельштамовского круга» в 1919 году усадили в парикмахерское кресло своих лирических героев, которым пришли в голову ассоциации из старых и древних книг. Одному – медный бритвенный таз, он же шлем Мамбрина:

Сижу, окутан влажной простынею. Лицо покрыто пеной снеговой. И тоненьким стальным сверчком стрекочет Вдоль щек моих источенная бритва. <…> Какая глушь! Какая старь! Который Над нами век проносится? Ужели В своем движении повторном время Все теми же путями пробегает? И вдруг цирульник подает мне тазик, Свинцовый тазик с выемчатым краем, Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то Взял вместо шлема в площадной цирульне. О нет! Себя не повторяет время. Пусть все, как встарь, но сердце внове немо: Носильщиком влачит сухое бремя, Не обретя мечтательного шлема21.

Другому (в стихотворении 1919 года) – образы обезглавленных Олоферна (который притянул к себе паронимически «олеографию» и «олеонафт», по рассеянности названный «олеофантом», кружась, таким образом, вокруг этимологического ядра «олигарха»), Пугачева и жертв гильотины:

За завтраком иль в именинной ванне, — Я в зеркале: купаются ль в купэ? Одеколонный ладан о Ливане Напомнил, а тесемка на диване Гвоздикой гвоздиков – и о клопе. Лоснящееся логово, наверно, Казнит бока спиралями пружин; Уютно, заспанное, и примерно, Как с обтекающею Олоферна Главой Юдифь, судилище мужчин. Олеография в мушином маке Олеонафтом крыта, и комод — Под лоск в гипюре вязанном, чтоб всякий, Берег благополучье, и при драке Ссылался на листы парижских мод. Еще: два узеньких, гранений полных, Бокалов с позолотой, и бокат Гранатами лущащийся подсолнух И радугой в стекле, в табачных волнах, — Соленый день, селитрою богат! Намыленный, как пудель, под железо Откидываю шею и, сквозь век Смеженье, моросится до пореза, Все чаще, и в матросском марсельеза — Синее сыворотки, из аптек. Но музыка, не пойманная колбой, — Позволили ей воздух замесить! И с ядами флаконы я нашел бы, К Марату незамаранные толпы Привел бы, – перестаньте моросить!.. Приятной пуговицей спелый ящик Комода оттопырился и – вдруг Среди обоев в розочках лядащих, Резнуло молнией и – настоящий Ремень вываливается из рук. Зарезан! Недомыленной горилле – Как ниткою по шее, марш – кругом!.. Юдифь! Достаточно мы говорили Об Олоферне, – помечтаем, или Поговорим о чем-нибудь другом…22

Взаимные проекции будничной стрижки-бритья и вечных образов, столь ожидаемые в эпоху постсимволизма, находились на опасной грани каламбура или пародии. Владимир Набоков писал по поводу строк А. Браславского-Булкина:

Вокруг меня ютятся люди, И каждый делает свое. Раб голову мою на блюде Блудливой деве подает. Мне жизнь не посылает милой, Такой, какую я просил: Меня стрижет моя Далила, Доводит до потери сил…

– «Образ бедного Самсона, выходящего из роковой парикмахерской, принадлежит к разряду тех, которые углублять не следует: голова, остриженная под нулевой номер, голая, круглая, синеватая, едва ли производит поэтическое впечатление»23.

В 1922 году два мандельштамовских поэтических сверстника запечатлели в стихах два семантических ореола бритья.

Процедура бритья как ритуала, несущего прикосновение к вечности и сулящее омоложение древней расы, попадая по бодрости в тон будущей мандельштамовской «пластинке тоненькой Жиллетта», изображена в московском стихотворении 1922 года мандельштамовского соседа по общежитию Дома Герцена и полупрототипа героя «Египетской марки»:

Насечку делая, в мыла врезаясь сочно, Щетину пробуя, вниз от кости височной, Вдоль скул поскребывая четко, Скользя ползучей пеной, метко Вдруг повернув у подбородка, Проходит бережной дугою лезвие. Пульверизатор бьет! Салфетка Подхватывает, овевая Лицо, как никогда, мое. Бьет в нос лимонный дух, любовь живая, Уничтожает забытье. Свободны, наконец, бугры, Мускулы, выступы, ухабы. Вновь для труда и для игры Юнеешь, как на взморье крабы. О, это вечность каждый раз! Изобретательно и четко Сухое тело древних рас Вдруг разряжается походкой!24

А у Георгия Шенгели «горло бредит бритвою» вослед его литературному антагонисту Маяковскому:

Бритвы нежная сталь по ремню прозвенела тугому; Мыла миндальный кусок; синяя – в синем – вода; Воздухом пенным и жарким облиты узкие скулы, — Все как всегда. Но зачем медлит у горла клинок?25

В поэтическом интерьере Мандельштама несколько раз появляется парикмахерское кресло. Напомним хотя бы стихи 1931 года:

Как будто в корень голову шампунем Мне вымыл парикмахер Франсуа

и абзац из «Египетской марки»26, где Мандельштам поместил своего двойника Парнока в место, где заводятся двойники от вынужденного долгого и отчужденного нарциссизма. Упоминание о крови обязано здесь двойной профессии цирюльника: брильщика и рудомета (как гоголевский Иван Яковлевич – «И кровь отворяют»):

А парикмахер, держа над головой Парнока пирамидальную фиоль с пиксафоном, лил ему прямо на макушку, облысевшую в концертах Скрябина, холодную коричневую жижу, ляпал прямо на темя ледяным миром, и, почуяв на своем темени ледяную нашлепку, Парнок оживлялся. Концертный морозец пробегал по его сухой коже и – матушка, пожалей своего сына – забирался под воротник.

– Не горячо? – спрашивал его парикмахер, опрокидывая ему вслед за тем на голову лейку с кипятком, но он только жмурился и глубже уходил в мраморную плаху умывальника.

И кроличья кровь под мохнатым полотенцем согревалась мгновенно.

Цитата из записок сумасшедшего, которому выбрили голову («несмотря на то, что я кричал изо всей силы о нежелании быть монархом»), напоминает, что сидящий в кресле становится королем-миропомазанником.

В связи с парнаховским живительным цирюльником заметим, что именно некая французская традиция демонизации27 и вообще «поэтизации» парикмахера, на говорящем имени-этнониме которого настаивал Мандельштам28 (а не просто низовая куаферская галломания29), возможно, сказалась в другом случае30, когда речь идет о власти и ее двусмысленной доброте, – в мае 1935 года в стихотворении о стрижке детей «машинкой номер первый»31:

Еще комета нас не очумила, И пишут звездоносно и хвостато Толковые лиловые чернила, —

где, видимо, содержится отсылка к «детской» рондели Тристана Корбьера «Petit mort pour rire» («Смерть на посмешище») с ее окольцовывающим стихом «Va vite, léger peigneur de comètes!» («Вперед, проворный расчесыватель комет!»), обыгрывающим этимологию слова «комета», связывающую его с греческим обозначением шевелюры.

Знаменитая ныне32 строка из мандельштамовского «Ариоста»:

Власть отвратительна, как руки брадобрея, —

числит среди своих литературных источников, наряду с прочими33, и французский: строчку перевода Бенедикта Лившица из «Oraison du soir» Артюра Рембо34 – «Je vis assis, tel qu’un ange aux mains d’un barbier» («прекрасный херувим с руками брадобрея»).

Можно было бы сказать, что к мандельштамовскому образу читатель мужского пола без заминок пришел бы, отправляясь от опыта обязательной рутины, но и этот опыт давно уже был увековечен литературным прецедентом – у того, кого Мандельштам называл «самым лучшим и здоровым из всего нашего чтенья» («Шум времени»), – у Марка Твена в рассказе «О парикмахерах»:

Затем он начал меня брить, вдавливая мне пальцы в лицо, чтобы растянуть кожу, поворачивая и вертя мою голову то в одну сторону, то в другую, и все время весело поплевывая. Пока он орудовал на грубых частях моего лица, я не страдал, но когда он начал скрести, соскабливать и тянуть меня за подбородок, слезы выступили у меня на глазах. После этого он обратил мой нос в рукоятку, чтобы ловчее брить углы моей верхней губы, и благодаря этому я мог ощутительно убедиться, что в число его обязанностей в лавке входила чистка керосиновых ламп. Прежде я часто, от нечего делать, спрашивал себя: кто этим занимается – подмастерья или же сам хозяин?

Становление архетипа «власть – цирюльник» в русской культуре восходит к «стрижению бород» бояр при Петре І35, отразившись затем в образном инвентаре западников и славянофилов (воспетая Мандельштамом богохранимая «Хомякова борода»36 и буржуа Фигаро у Герцена). В 1920-х европейская литература предложила еще один парадоксальный поворот в этом уравнении: ничтожный парикмахер изменяет ход мировой истории в переведенном на русский язык романе немецкого писателя Лео Перуца «Тюрлюпен» (1924).

Из нередких образчиков топоса «парикмахер-олигарх»37 обратимся к случаю, когда тема парикмахера пронизывала репутацию одного и того же, как, в известном смысле, носителя власти38, так и, в известном смысле, поэта. Речь идет о «строгом»39, но уступчивом40 и «всепонимающем» (последнее качество ретроспективно преувеличивалось мемуаристами в видах сиюминутной полемики41) Анатолии Васильевиче Луначарском, о котором сохранились записанные сексотом слова Мандельштама в 1933 году:

Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверно, услышим рапсодии Крупской42.

Некогда его изобразил стилизованный лубок43 (предположительно идущий вослед парикмахерам Михаила Ларионова44) Александра Глускина (художника из группы с провоцирующим названием «НОЖ» – Новое общество живописцев) «Наркомпрос в парикмахерской»45. Луначарский, наконец, являлся автором драмы «Королевский брадобрей» (1906).

Первым вспомнил о давнем сочинении свежеиспеченного начальника над культурой живший тогда в Америке беллетрист и драматург Осип Дымов:

Это было в дни первой русской революции. Тогда петербургская интеллигенция собиралась у известного поэта Вячеслава Иванова. <…> В этот вечер была новинка: А.Луначарский, вернувшийся из-за границы, читал в рукописи свою четырехактную драму «Брадобрей короля». Луначарского хорошо знали в литературно-общественных кругах и встретили тепло. Многим, конечно, были известны его крайние взгляды, но в те времена это совсем не было грехом… Я слышал о нем как о даровитом, образованном и начитанном человеке, но о том, что он пишет драмы, я не знал. Я хорошо помню его пьесу. Это была ядовитая сатира на самодержавие. Над какой-то страной (само собой подразумевалась Россия) царствует неограниченный властелин. Этого властелина каждое утро бреет цирульник. Делая свое дело, хитрый брадобрей незаметно забирает власть над королем. Он сплетничает, доносит, советует, назначает и смещает министров. Каждое утро является он с бритвой и с коробом политических новостей. Король, сам того не зная, превращается в игрушку своего брадобрея. Собственно, управляет страной не король, а его цирульник. А однажды брадобрей во время бритья перерезывает королю горло. Самодержец падает на пол, а брадобрей, наступив ногою на его труп, спрашивает:

– Кто теперь король?

Пьеса, помню, в общем, понравилась, хотя особенными художественными достоинствами не отличалась. Разумеется, ее на сцене не играли: нечего было и думать представлять ее в цензуру.

Как сейчас, вижу Луначарского – теперешнего министра народного просвещения – и Александра Блока, стоящих в углу и беседующих об этой пьесе. Блок своим ровным бесстрастным голосом что-то говорил Луначарскому, и тот внимательно слушал.

Прошли годы и годы. Десятилетие миновало. И сейчас с грустью читаю о том, как «взбунтовавшиеся рабы», напав на усадьбу нашего прекрасного поэта, наследника Пушкина, сожгли и порвали его рукописи <…> Кто же поднял темные, слепые силы на Блока, на мирного и прекрасного служителя муз? Не то ли разнузданное грубое начало, которое так тщательно поощряется и, пожалуй, провоцируется явлением, называемым «большевизмом»? Короля нет, и брадобрей цирульник, наступивший ногой на его горло, заявляет во всеуслышание:

– Я теперь король!

<…> Я вспоминаю пьесу А.Луначарского «Брадобрей короля» и сейчас с горьким сердцем думаю, что нечто пророческое было в ней: брадобрей, цирульник, парикмахер в самом деле стал самодержцем.

– «Я король!» – говорит он, натачивая бритву. Ба! Не писал ли это драматург Луначарский о большевике Луначарском?

– Я король! – исступленно кричит Луначарский и точит бритву на культуру46.

По памяти О. Дымов несколько неточно передает и судьбу пьесы (она была опубликована, хотя и не нравилась цензуре за показ «моральной несостоятельности носителя верховной власти» и за «речи кощунственного характера»47, вызвав отклики печати, в том числе в главном органе символистов48, и вообще, по мнению автора, познала «заметный успех»49, и персонально у В.И. Ленина50), и ее финал.

Во время предсмертного бритья жестокий король Крюэль (намеревающийся обвенчаться с собственной дочерью, ссылаясь на прецедент праведника Лота) говорит парикмахеру:

Где власть – там наслажденье преступленьем. Я бог земной, не правда ль, Аристид?

После того, как Аристид «быстрым движением бритвы перерезывает горло королю» и голова последнего отваливается, следует заключительный монолог:

А, бог земной, а, властелин могучий! Я бога бог, судьба судеб, я – власть Над властью! О, минута упоенья!.. <…> Минута упоенья! Я разрушил Гордыню эту! Если б брадобреем Я был у Господа на небе или У Люцифера в преисподней, – то же Я сделал бы, клянусь! Ведь ты учил, Что наслажденья нету выше власти — И я тебе поверил!

(Становится в гордую позу, наступив на грудь Крюэля, протягивает вперед руку, скрючив пальцы.)

Власть, о власть!51

В январе 1919 года, – когда Мандельштам, несколько манкируя своими обязанностями52 в атмосфере прекраснодушных словопрений, заданной руководителем отрасли, служил под началом Луначарского53 в Наркомпросе в Москве, – пьеса была поставлена в Театре Драмы и Комедии. Роль поразившего «адским отблеском на выразительном, страждущем, умном лице»54 короля (монологом своим понравившегося Ленину55) исполнял Илларион Певцов56, бритый затылок которого в роли белогвардейского полковника в киноленте «Чапаев» подсказал строки:

Лошадиная бритва английская Адмиральские щеки скребла.

В стихотворении 1933 года сатирический укол связывает эпоху Ариосто с днями, когда писалось стихотворение о нем57, феррарских меценатов XVI века – с хвастливым58 и многоглаголивым59, как парикмахеры (еще у Плутарха на вопрос парикмахера – как брить? – Архелай отвечает: «Молча»60), народным экс-комиссаром просвещения (в то время уже политическим полумертвецом61). Цитата из французского нарушителя спокойствия оказывается жестом, предъявленным вельможному адресату, – в заключение тронутого Мандельштамом кощунственного сонета62 герой Артюра Рембо делает с небесами то же, что монологист «Исповеди хулигана» хотел сделать из окошка с луной63 (напомню, что дебоширящего «Есенина в участке» Маяковский срифмовал с «Луначарским»64):

За кружкою пивной жить начал сиднем я, Подобно ангелу в руках у брадобрея; Подчревье изогнув и трубкою дымя, Смотрю на облачные паруса и реи. Как экскременты голубятни, на меня Мечты горящие нисходят, душу грея; А сердце грустное, порой их прочь гоня, Тогда на зоболонь походит уж скорее. Так, кружек сорок выпив или тридцать пять И все свои мечты пережевав и слопав, Сосредотачиваюсь я, чтоб долг отдать; И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов, Я в небо писаю, – какая благодать! — С соизволения больших гелиотропов65.

В сокращенном виде – НЛО. 2004. № 67. С. 127–136.

Комментарии

1.

Ср.: «…. на глухих уличках, к Невской заставе, Семянниковскому заводу или близ Балтийского и Варшавского вокзалов – были парикмахерские вывески не только со словами: «стрижка, брижка, завивка волос», но и с нарисованным господином в кресле, неестественно, до хруста, повернувшим шею и с немым криком смотревшим с вывески. Должно быть, его очень больно брили. Мастер стоял сзади кресла и неестественно твердыми руками, точно их схватила внезапная конвульсия, держал господина за шею и голову, – брил его. Оба висели в воздухе, но не падали. Должно быть, было все же трудно держаться, потому они и были такие испуганные и напряженные. Лицо у мастера было выпученным, но усы были сладко и кольчиком закручены. Видимо, он сам удивлялся, как они оба не падали. Иногда господин в белом балахоне, похожем на саван, сидел боком, не смотря на зрителя и опустив голову; тогда казалось, что деревянный мастер сзади его прирезал. (Уже потом только, позже и на улицах в центре, появились в окнах сухие, деловые вывески с перечислением всяких шампунирований и даже ондулирований – и с сообщением, что «мастера участники в деле – на чай не берут»; такие вывески были похожи на зеркальные или стеклянные, были ненужными и чужими.) Роднее и теплее были фигуры с повернутою до хруста шеей и с деревянными расставленными руками. Здесь в окнах были часто выставлены парики и усы, и даже маски» (Горный С. [А.А. Оцуп] Санкт-Петербург (Видения) / Сост., вступ. ст. и коммент. А.М. Конечного. СПб., 2000. С.39, 42).

2.

Ср. свидетельство гоголевского современника: «Бывало, даже и не очень давно, лет за двадцать пять, богатые люди в Петербурге имели камердинеров, которые у них исполняли должность волосочесателей, а небогатые люди призывали из парикмахерской лавки стричь себе голову. Те же парикмахеры были цирюльниками, фельдшерами, брили бороду, пускали кровь разными манерами, а подчас выдергивали и зубы. У всякой парикмахерской лавки были вывески с двумя картинами малярного искусства: одна изображала кавалера, сидящего с намыленным лицом, а другая – барыню на стуле, лежащую в обмороке и из руки которой бил в тарелку кровяной фонтан! В нынешнюю эпоху великолепия Петербурга парикмахерские лавки потерпели совершенную реформу. Русские цирюльники, парикмахеры с их лавками и вывесками исчезли с лица не только Невского проспекта, но и с лица всех больших и главных петербургских улиц. Под страшными угрозами умереть с голода их сослали на Петербургскую <сторону>, Выборгскую, в Коломну, на Бугорки, на Пески, в Гавань и в разные отдаленные улицы и глухие переулки» (Расторгуев Е.И. Прогулки по Невскому проспекту (1846) // Прогулки по Невскому проспекту в начале XIX века / Сост., вступ. статья и коммент. А.М. Конечного. СПб., 2002. С. 187). Альбин Конечный снабдил меня еще одной цитатой: «…эти господа гроссмейстеры великого искусства завели у нас магазины, где продаются сотнями парики, полупарики, бакенбарты, пукли, шиньоны, косички и т. п. Здесь они стригут каждого в особом кабинете, кто не хочет заплатить вчетверо за призыв парикмахера на дом. Это что-то похожее на испанские цирюльни, как они описаны в Жилблазе» (Булгарин Ф. Петербургские записки. Толки и замечания сельского жителя (прежде бывшего горожанина) о Петербурге и петербургской жизни // Северная пчела. 1833. 4 мая).

3.

Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Стихотворения, переводы, воспоминания. / Изд. подг. Е.К. Лившиц, П.М. Нерлер, А.Е. Парнис и Е.Ф. Ковтун, вступ. ст. А.А. Урбана. Л., 1989. С. 333.

4.

«Если войти, то сразу обдавал запах густой помады, фиксатуара и кухоньки, сейчас же за занавеской на кольцах, в выцветших розанах. Никаких шкафов со склянками и банками не было, и никто хинной воды навязчиво не предлагал. Ее просто не было. Иногда в углу висел на веревке глянцевый плакат: красавица с распущенными волосами и узкими буквами с длинным росчерком под фамилией: «Косметическая лаборатория «А. Энглунд». Или был нарисован негр, отмывший себе мылом половину щеки: на щеке было белое пятно. Внизу стояло: «А. Сиу», «Ралле» или «Брокар». Плакаты были глянцевыми, иногда с металлическим или деревянным бордюром внизу и вверху; с боков ничего не было. Пышные волнистые волосы у красавиц были распущены и падали на плечо и на грудь. Иногда они смеялись ослепительно-белыми, жемчуговыми зубами. Тогда внизу стояла надпись: «Эликсир». У пышноволосых красавиц наискосок в углу плаката было написано: «Перуин-Пето». Иногда на картоне был нарисован рассудительный господин с удовлетворенным лицом и с длинной раздвоенной бородой: одна половина была седою, другая коричневой. Господин выкрасил себе ее удачно и, по-видимому, прочно, – радовался и собирался выкрасить вторую половину. Плакат был бодрящим и будил надежды. Пока хозяин стриг, наваливаясь кисло пахнущим пиджаком (никаких балахонов тогда еще не было), можно было хорошенько рассмотреть этот плакат и разные небольшие картины, развешенные вдоль зеркала. Тут были – в заведениях получше – щипчики для усов, полудюжинами в ряд; и маленькие флакончики – пробы духов; и костяные палочки для ушей, и железные пилочки для ногтей. Мастер щелкал ножницами быстро, как в скороговорке, точно этим железным дробным, рассыпчатым стуком ножницы сами захлебывались. Потом уже пришли всякие машинки, от которых голова была ровной и казарменной. В ножницах была жизнь; они щелкали, словно целились укусить и даже не над головой, а просто в воздухе, когда мастер опускал руку, все еще щелкали, щелкали. Это было лихо и подбадривало самого мастера. Входная дверь заведения, открываясь, упиралась узким, железным пальцем в рычажок звонка. Раздавался гулкий звон. Появлявшийся мастер дико кричал: «В зало!», хотя зало было низенькой, узкой и пропахшей комнатой. Но так кричать полагалось. И щелкать ножницами тоже. Хотя особой нужды ни в том, ни в другом не было. Иногда на вывеске стояло совсем старое и исчезнувшее слово «Цырульник», но оно попадалось редко и найти его можно было только вне Петербурга, где-нибудь в Пскове на узких уличках, спускавшихся к Великой» (Горный С. Санкт-Петербург (Видения). С. 42–43).

5.

Ср.: «Италия более всего мне вспоминается <…> в парикмахерских. И в шикарных, и затрапезных. Там и безделье, и сплетни, и одеколон, и какие-то завсегдатаи, как из комедий Гольдони. Всегда очень жизненно действует. Особенно прежде. Теперь, со введением мастериц и с женской стрижкой, производимой в мужских залах, все утратилось. Впечатление постной физкультурности и пролетарски сознательного отношения к похабным сторонам флирта лишают парикмахерские игры, а придают им какую-то мрачную чепуху» (Кузмин М. Дневник 1934 года / Под ред., со вступ. ст. и примеч. Глеба Морева. СПб., 1998. С. 96). Приведем пространную справку современника о парикмахерских 1910-х:

«Парикмахерские были разных разрядов. Где-нибудь на окраине, в маленьком, как купе, магазинчике, мастер, он же хозяин, сам кипятил воду, сам брил, сам подметал пол. Бритье – 5 копеек, стрижка – 10. В центре города парикмахерская занимала большую площадь: сплошные зеркала, лепные потолки, особые кожаные кресла, медные плевательницы – все это должно было своей пошлой роскошью поразить воображение клиента. Мастера в белейших халатах выражаются на утонченном диалекте: “осмелюсь разрешить себе предложить вам подогретый о-де-лаванд”; и при этом, оттопырив локти назад, принимают балетно-парикмахерские позы. Бритье здесь стоит 40 копеек или даже полтинник. Некоторые из заведений принадлежат артельному товариществу мастеров, и у них в зале висят надписи: “Мастера и участники в деле на чай не берут”. Но если вы в самом деле на чай не дадите, то швейцар подаст вам пальто с таким презрением, будто вы последний пария и презренный ренегат.

Вообще, здесь уважают солидных, постоянных клиентов, людей с положением. Такой посетитель бреется по большей части у одного и того же мастера. – “Что, Пьер (по паспорту Петр Иванович Сидоров, гатчинский мещанин), не занят?”; “Подайте прибор господина такого-то!” – потому что господин такой-то имеет в парикмахерской собственный прибор, который другим не подается. Между заведением «люкс» и базарным цирюльником, который бреет под открытым небом на складном стуле, – целая градация мастерских получше, похуже. Но все это, так сказать, «низшая сфера в парикмахерстве», как выразился бы Николай Васильевич Гоголь. Высший круг мастеров – это те, которые ездят обслуживать важных клиентов на дому. Некоторым платят не то что по трешке или по пятерке, а то и по целой десятке. А дамские куаферы вознаграждаются еще выше. Немудрено, что некоторые “Фигаро”, зарабатывающие не хуже модного врача, имеют даже собственные выезды. Это настоящие академики парикмахерского искусства. Никто не сумеет так точно выбрить бритвой на голове, точно на середине, узкую полоску в миллиметр шириной для безукоризненного английского пробора, закрасить в нужный тон седые волосы, подбрить кожу выше верхней губы для «американских» усиков или “сделать лицо на бал”. Дело в том, что в 1911-1914-х годах появилась декадентская мода на “утомленное лицо”. Человек со здоровым румянцем считался вульгарным, неутонченным, не искушенным приманками жизни. Наоборот, желтое утомленное лицо с темным кругами под глазами и как бы со следами порочной греховности считалось принадлежащим утонченной личности, ожившим персонажам Бодлера, Уайльда, Бердслея, Ропса и прочих властителей дум» (Григорьев М.А. Петербург 1910-х годов: Прогулки в прошлое. СПб., 2005, С. 204–205).

6.

Rajner, Mirjam. Chagall: The Artist and the Poet // Jewish Art. Vol. 21–22. 1996/96. P. 49–50. Локус парикмахерской был особо отмечен в биографическом пространстве Добужинского: «Мне нравился и громадный черный полосатый дом Мурузи <…>… Дом был замечателен для меня тем, что там была большая парикмахерская, где меня впервые остригли (раньше это делали домашним способом), и я попросил парикмахера: «Пожалуйста, сделайте мне такую же плешку, как у моего папы»– могу представить, как я умилил и развеселил отца» (Добужинский М.В. Воспоминания. Т.I. Нью-Йорк, 1976. С. 29). О соответствующем мотиве у М.В. Добужинского, а далее у В.В. Набокова, Е. Гуро, А. Чаянова, Д. Бурлюка, О. Розановой, И. Пуни см.: Букс Н. Locus poeticus: salon de coiffure в русской культуре начала XX века // Slavic Almanac. Vol. 10. № 1. 2004. P. 2–23.

7.

Харджиев Н. Статьи об авангарде в двух томах. Т. 1. М., 1997. С. 65. Ср.: «“Мужской парикмахер” (1907), как будто написанный каким-нибудь безграмотным заводским рабочим» (Анненков Ю. Художественные выставки // Русская мысль (Париж). 1969. 3 июля).

8.

Потемкин П. Смешная любовь. СПб., 1908. С. 36.

9.

Анненский И. Книги отражений / Изд. подготовили Н.Т. Ашимбаева, И.И. Подольская, А.В. Федоров. М., 1979. С. 379.

10.

Потемкин П. Герань. Книга стихов. СПб., 1912. С. 126.

11.

Ср. например, отзыв об Игоре Северянине: «Но что же делает этот небесталанный человек? Продолжает услаждать парикмахеров» (Городецкий С. Провинциалы // Речь. 1915. 5 января).

12.

Мы пока оставляем в стороне взаимоналожение парикмахера и других мифогенных фигур из сферы обслуживания – садовника, дантиста, извозчика («Петербургский извозчик – это миф…» – «Египетская марка»). С последним парикмахера, произносящего что-то чрезвычайно глупое или чрезвычайно мудрое из-за спины клиента, сближает непривычность мизансцены общения – ср. типовой петербургский рассказ об извозчике, вдруг оборачивающемся и говорящем нечто непредсказуемое.

13.

Юрков И. 1902–1929. Стихотворения. СПб., 2003. С. 163–164.

14.

Архангельский А. Черные облака. Чернигов, 1919. С. 74.

15.

Лозина-Лозинский А. Троттуар. Стихи. П., 1916. С. 16.

16.

Рославлев А. Смерть у парикмахера // Рославлев А. Карусели. Кн. стихов. 1908–1909. СПб, 1910. С. 78.

17.

Текст:

Немею пред зеркальной бездной, Накрытый белой простыней. И с дрожью тайной, бесполезной Глаза вперяю в призрак свой. Опять мелькает куафера Рука с сверкающим ножом. И трудно не потупить взора Перед любезным палачом. Вот бритву он приблизил к шее… Как белый саван – простыня. Но мой двойник еще белее — Двойник, вперившийся в меня. Мы друг на друга без пощады Глядим из далей роковых И, странно скрещивая взгляды, В испуге опускаем их. Мне куафер ланиту ранит. Едва я сдерживаю крик, Но вздрагивать не перестанет Мой окровавленный двойник.

(Ars (Тифлис). 1918. № 2/3. С. 27; Поэты Грузии / [Сост. Н. Мицишвили]. Тифлис. 1921. С. 19).

18.

Городецкий С. Голубые роги (Грузинский символизм) // Кавказское слово (Тифлис). 1918. 7 сентября.

19.

Смиренский В. Осень. Л., 1926. С. 22–23.

20.

Замятин Е. Записные книжки. М., 2001. С. 42.

21.

Шенгели Г. Изразец. Четвертая книга стихов. Одесса, 1921. С. 29.

22.

Нарбут В. В парикмахерской (уездной) // Харьковский понедельник. 1922. 18 декабря; более поздний вариант: Нарбут В. Стихотворения / Вст. ст., сост. и примеч. Н. Бялосинской и Н. Панченко. М., 1990. С. 243–244.

23.

Руль. 1926. 25 августа; Набоков В. Собрание сочинений. Русский период. Собр. соч. в 5 тт. Т.II. СПб., 1999. С. 636, 762.

24.

Парнах В. Вступление к танцам. Избранные стихи. М., 1925. С. 67.

25.

ИРЛИ. Ф. 592. № 390. Ср.: Шенгели Г. Иноходец. Иноходец: Собрание стихов. Византийская повесть: Повар базилевса. Литературные статьи. Воспоминания / Изд. подгот. В. Перельмутером. М., 1997. С. 100–101.

26.

См. о нем: Bonola A. Osip Mandel’stam’s «Egipetskaja marka». Eine Rekonstruktionen der Motivsemantik. München, 1995. S. 242–243.

27.

См. например, стихотворение «Под бритвой» подверженного влиянию этой традиции Марка Талова:

Белеет на груди салфетка, Пропахшая лавандой. Что ж, Давно пора! Я бреюсь редко. Так не угодно ли под нож? О зеркало! О пруд овальный! В тебя гляделось сколько глаз? Чужой тебе и я, печальный, Гляжусь и думаю сейчас: Подставить, значит, горло бритве? Руке довериться чужой? В последней, может быть, молитве Блаженной изойти слезой? А если, свой теряя разум, Загадочное существо — Цирюльник незаметно, разом, Так, ни с того и ни с сего, Со мной покончит? Мне под пыткой Мучительно чего-то жаль!.. Наточенной и острой ниткой Слегка щекочет кожу сталь. Руки лишь взмах неосторожный (Иль предумышленный), и вот Рисуется исход возможный, Почти естественный исход. И не с усладой ли жестокой Цирюльник сжал лицо мое? Вот бритву он занес высоко, Направил к горлу острие… Чувствительный к прикосновенью Его шершавых грубых рук, Лишь за его вертлявой тенью Я наблюдаю не без мук. Молниеносное движенье Отточенного острия! Ожог! Еще одно мгновенье… Стального пламени струя Змеей по коже пробежала. Готовься! Будь настороже! Укус ли ядовитый жала Почувствовал? Уже! Уже!.. Царапина неощутима… А он?.. Он – чародей и маг! Но затянулась пантомима! Свечений блеск, зарниц зигзаг… Я опускаю взор от страха. Кончает пытку жуткий мим! Еще два-три последних взмаха… Встаю я, цел и невредим.

(Талов М. Воспоминания. Стихи. Переводы / Сост. и комм. М.А. Таловой, Т.М. Таловой, А.Д. Чулковой. М; Париж, 2005. С. 131–132).

28.

Липкин С. «Угль, пылающий огнем» // Литературное обозрение. 1987. № 12. С. 99; Левинтон Г. Маргиналии к Мандельштаму // Осип Мандельштам. Поэтика и текстология. К 100-летию со дня рождения. Материалы межвузовской научной конференции 27–29 декабря 1991 г. М., 1991. С. 37.

29.

Ранее автор стихотворения «Довольно кукситься, бумаги в стол засунем…» был боком зацеплен в критической статье: «…барство Друзина, того же порядка, как «барство» Мандельштама в правильной (хотя и не новой) трактовке Берковского. <…> Но если Мандельштам любовался барски-крупнобуржуазной культурой с позиции среднебуржуазного интеллигента, то Друзин любуется интеллигентски-буржуазными «манерами» в литературе, презирая «мужиков», «фабричных» и плохо одетых разночинцев, как какой-нибудь «куафер Жозеф», претендующий на высокую «культурность»» (Горбачев Г. Полемика. Л.; М., 1931. С. 122).

«Франсуа», помимо всего прочего (например, тема Франсуа Вийона – ср.: Дутли Р. Еще раз о Франсуа Вийоне // «Сохрани мою речь…»: Мандельштамовский сб. № 2. М., 1993. С. 77–80), может быть, таким образом отсылает своим окончанием еще и к корню слова «буржуа», прошивающего этот выпад. Надо сказать, что нападки этого критика должны были попадать в сферу внимания Мандельштама в силу их многолетней постоянности. Еще ранее Г. Горбачев под своим обычным псевдонимом, заимствованным у горьковского героя, писал: «Чуждые пафоса современности писатели-попутчики или вообще отрицают идейность и пишут – как ковер плетут, без волнения от трагедии жизни, или переживают трагедии, побочные бытию. А как ни важна форма, писатель, не страдающий, не радующийся, не мыслящий об основных проблемах современности, ничего крупного дать не может. Он – импотент, и никакая техника не заменит живой страсти. Это хорошо знал Блок, – сам сильный именно трагизмом своих переживаний, совпадавших хотя бы частично с трагизмом актуальной современности. Этого никогда не понять никаким Мандельштамам» (Досекин Е. [Горбачев Г.] Литературное безвременье (статья дискуссионная) // Красная газета. Веч. вып. 1925. 19 мая).

В то время, когда Мандельштам с Липкиным обсуждали, кому вручить шампунь, в Париже все еще шумел дамский мастер Антони Черпликовский (1884–1976). «Знаменитый парикмахер Антуан – король дамских причесок, создатель всех “бубикопфов” и прочих волосяных мод – спал в хрустальном гробу, как Белоснежка, чтобы “острее чувствовать”. На прогулках в Булонском лесу он показывался с двумя борзыми собаками, волнистую шерсть которых он окрашивал каждую неделю то в розовый, то в жемчужный, то в бледно-голубой цвет» (Вертинский А. Дорогой длинною… М., 1990. С. 229).

30.

Ср. в написанных незадолго до «Стрижки детей» мандельштамовских «Стансах» образ «садовника и палача», возможно, восходящий к гюисмансовскому парикмахеру (Тименчик Р. Текст в тексте у акмеистов.//Труды по знаковым системам. XIV. Тарту. 1981. С.70).

31.

Ср. новейшие комментарии: «Оптимистическое стихотворение <…> омрачено двусмысленным выражением в (к) высшей мере: с 7 апреля 1935 г. к уголовной ответственности стали привлекаться дети с 12 лет (арестантов тоже стригут)» (Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза / Сост. Ю.Л. Фрейдина, предисл. и комм. М.Л. Гаспарова. М., 2001. С. 797).

32.

См. например: Искандер Ф. Ласточкино гнездо. М., 1999. С. 376377.

33.

Например, описание рук Ивана Яковлевича из гоголевского «Носа» у Иннокентия Анненского (Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. 419). Ср. в «Арабесках из Гоголя» А. Крученых:

В бухарском халате — изумруды и тюльпаны — сын скромного парикмахера щеголь малахитовый Рахим Керап перевернул шахские оглобли и начертал бритвою на песке для всех собратьев шесть заповедей пищеварения и хватания за нос джентльменов с проспекта

(Память теперь многое разворачивает: Из литературного наследия Крученых / Сост., послесл., публ. и коммент. Н. Гурьяновой. Berkeley, 1999. С. 306). Ср. очередь ожидающих контекстов: Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М., 2000. С. 203–208.

34.

См. комментарии М. Гаспарова: Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. С. 789.

35.

Кръстева Д. Концептуализация брадобрея и брадобрития в русской культуре и литературе (до конца Петровской эпохи) // Русистика 2003: Язык, коммуникация, культура. Шумен, 2003 (). Эта статья напоминает об истоках статуса фигуры цирюльника (шута при Петре І в системе культуры барокко, демона в повести Гоголя «Нос» и в романтической модели мира, палача в авангарде). Стимулом к исследованию Д. Кристевой стала статья Клео Протохристовой «“Сибирският бръснар” на Никита Михалков и парадоксът на бръснаря (Литературен Вестник. 2001. Брой 34. С. 17–23), в которой перечислены коннотации «цирюльника» в западноевропейской литературе: медиатор, многословие, опасная власть над клиентами, слуга, превосходящий господина, сплетник, сват, хирург.

36.

См., например: Мазур Н.Н. Дело о бороде (Из архива Хомякова: письмо о запрещении носить бороду и русское платье) // НЛО. 1993–1994. № 6. С. 127–138.

37.

Rothman, Irving N. The Reliable Barber Supply Co.: An Annotated, Chronological Bibliography on the Barber – Second Delivery // Bulletin of Bibliography. 1998. Vol. 55. № 2. P. 101–121.

38.

Ср., например, его отзыв 1923 г. о мандельштамовском переводе из Жюля Ромена: «Я знаю, что «Всемирная литература» поручила перевод этой вещи какому-то очень крупному поэту, не помню сейчас точно – кому. Есть заявления очень компетентных лиц, что перевод сделан блестяще» (Литературное наследство. Т. 82. М., 1970. С. 309). К Луначарскому как к власти Мандельштам обратился после конфликта с чекистом Блюмкиным (Дзержинский Ф. Показания… по делу убийства германского посланника графа Мирбаха // Красная книга ВЧК. 2-изд., уточн. М., 1989. Т. 1. С. 257).

39.

Ср. в известном в 1920-е стихотворении Валентина Стенича: «Наркомвоен отрывисто чеканит / Главе правительства сухой вопрос, / И у широкого окна очками / Поблескивает строгий Наркомпрос». Ср. воспоминания Владислава Ходасевича о 1918 г.: «В общем, это была вполне характерная речь либерального министра из очень нелиберального правительства, с приличною долей даже легкого как бы фрондирования. Все, однако, сводилось к тому, что, конечно, стоны писателей дошли до его чуткого слуха; это весьма прискорбно, но, к сожалению, никакой «весны» он, Луначарский, нам возвестить не может, потому что дело идет не к «весне», а совсем напротив. Одним словом, рабоче-крестьянская власть (это выражение заметно ласкало слух оратора, и он его произнес многократно, с победоносным каждый раз взором) – рабоче-крестьянская власть разрешает литературу, но только подходящую. Если хотим, мы можем писать, и рабочая власть желает нам всяческого успеха, но просит помнить, что лес рубят – щепки летят» (Ходасевич В. Собр. соч. в четырех томах. Т. 4. М., 1997. С. 244).

40.

Ср. его благосклонное отношение к наследию В. Хлебникова (Харджиев Н. Статьи об авангарде в двух томах. Т. 2. М., 1997. С. 288–289) при сдержанном отношении к фигуре поэта: «…большой русский футурист Хлебников, которого сейчас начинают прославлять как великого поэта (по-моему, напрасно)» (Литературное наследство. Т. 82. М., 1970. С. 329).

41.

Ср., например, запись К.И. Чуковского 1965 г.: «О Луначарском я всегда думал как о легковесном и талантливом пошляке, и если решил написать о нем, то лишь потому, что он по контрасту с теперешним министром культуры – был образованный человек» (Чуковский К. Дневник. 1930–1969. М., 1994. С. 370); ср. статью, построенную на антитезе «Жданов-Луначарский»: Крузенштерн-Петерец Ю. Значение доклада Жданова // Антигона (Шанхай). 1948. № 1. С. 4–15.

42.

Berelowitch, Alexis. Les écrivains vus par l’OGPU // Revue des études slaves. 2001. T. 73. Fasc. 1. P. 626. Ср. отклик Г.В. Адамовича на поэму «Концерт» (1921): «И вот, наконец, заключительный гимн: «Обнимитесь, миллионы! // Бейтесь вместе все сердца! // Равны все мужи и жены, // В каждом чтите вы творца! //… Ибо жизнь мы все прияли, // В мире «Я» себя нашло, // В людях звезды засияли, // И клубясь, издохло зло». Жаль, что нельзя перепечатать всю поэму в качестве «маленького фельетона». Никогда Тэффи не угнаться бы за Луначарским» (Звено. 1926. 28 марта); Луначарский читал эту поэму несколько раз в Доме печати в Москве весной 1921 г., по-видимому, объясняя при этом, что «он пробует разрешить проблему приближения поэтического словесного произведения (по конструкции, по расположению частей, по чередованию тем, по введению лейтмотивов) – к форме музыкальных произведений. Отсюда и название поэмы, тема которой – противопоставление личности и космоса, личности и коллектива и финальное примирение обоих» (Из Москвы // Дом искусств. 1921. № 2. С. 125); см. также: Tait A. Lunacharsky: poet of the Revolution (1875–1907). Birmingham.1984; Трифонов Н.А. О Луначарском-поэте // Русская литература. 1975. № 4. С. 137–144; ср. также: «Вот выдержки из напечатанных в “Пламени” стихов молодого гимназиста с очень неудачным псевдонимом: “Кто кровлю выстроит из злата // Горящую издалека? // Кто, как не труд грядущий брата, // Как не рабочая рука? // Венчает шпилем из рубинов Кто наш дворец – мечту пока? // Все то же племя исполинов, // Все та ж рабочая рука”. Гимназист подписался псевдонимом “Луначарский”. Пристрастие молодых и неизвестных авторов подписываться маститыми именами – понятно; в свое время критика упрекала за это гр<афа> Алексея Ник. Толстого. Но редактору «Пламени» надо бы за своими псевдонимами присматривать, чтобы литературные профаны, избави Бог, не вздумали связать этих вирш с именем комиссара по народному просвещению Анатолия Луначарского» (Замятин Е. Я боюсь. Литературная критика. Публицистика. Воспоминания / Сост. и комм. А.Ю. Галушкина. М., 1999. С. 31–32).

43.

«Чудесный», по словам строгого ценителя (Сидоров А. Выставка «Нож» // Правда. 1922. 30 ноября); воспроизведен: Эхо. 1923. № 7. С. 12; нынешнее местонахождение неизвестно.

44.

См.: Bown M.C. Socialist Realist Painting. New Haven & London, 1998. P. 70.

45.

Выставка и манифест «Нож» вызвали дискуссии о допустимости сатиры и иронии и о борьбе с французским влиянием (см.: Щукарь М. Еще о выставке «Нож» // Правда. 1922. 8 декабря; Тугендхольд Я. Бег на месте // Русское искусство. 1923. № 1. С. 88–90). Выставку сопровождал скандал, когда местная администрация потребовала снять картины, содержащие издевку над советским бытом, но личное заступничество Луначарского предотвратило это (Адливанкин С. О выставке «Нож». (Из воспоминаний) // Борьба за реализм в изобразительном искусстве 20-х годов. Материалы. Документы. Воспоминания. М., 1962. С. 109–110).

46.

Дымов О. Брадобрей короля // Русское слово (Нью-Йорк). 1917. 15 декабря; других сообщений о читке этой драмы на «Башне» Вяч. Иванова нам не попадалось.

47.

Фойницкий В.Н. А.В. Луначарский и царская цензура // Русская литература. 1975. № 4. С. 146.

48.

Ср.: «Иллюстрация, долженствующая показать, как ошибочно в безмерности власти полагать смысл и наслаждение жизни. <…> И Аристотель хвалил неожиданную развязку, да требовал, однако, чтобы она была подготовлена. А ведь в шести предыдущих картинах ничего общего с последней: г. Луначарский состязуется с Шелли в разработке сюжета “Ченчи”, конечно – весьма безуспешно. В итоге – нелепая конструкция и утомительная растянутость пьесы да убийственные стихи! Из ада вытянули свои ноги. – Таков народ, магнаты. Вы видели? – Себя защитит. Так-то, милый друг. – В приделе. Видела я сама. – “За других”. И еще: “кто хочет душу”… Эти строки имеют быть пятистопными ямбами. Не обошлось и без курьеза. По ремарке «действие происходит в XV веке в феодальном западно-европейском государстве». Не забавно ли в обстановке этой эпохи слышать голос фигаро-Аристида, пародирующего поэта XIX столетия: “Вороны каркают вокруг, / Разевая рты, / Подожди, мой милый друг, / Повисишь и ты!” А жаль, что ради правильности размера г. Луначарский в первом стихе не поставил “враны”. Тогда в его поэзии, помимо сомнительной близости ее к Гете, ярко сказалось бы родство ее с поэзией Тредьяковского» (Курсинский А. // Весы. 1906. № 9. С. 69–70). Ср. также: «…пьеса г. Луначарского построена слишком схематично. Образы говорят не за себя, а все время развертывают основную мысль автора. При этом автор и сам не доверяет себе как художнику, – и поэтому он слишком подчеркивает свои положения и чуть ли не разжевывает их, постоянно возвращаясь к ним и детализируя их. От этого пьеса вышла длинной, скучной, а следовательно, и не художественной, хотя некоторые сцены и читаются не без интереса» (Кр<анихфельд> В. // Мир Божий. 1906. № 6. 2-я паг. С. 64).

49.

Горький М. Неизданная переписка. М., 1974. С. 13.

50.

«Он в пьесе отметил, конечно, то, что является для меня самым важным: попытку, с одной стороны, проанализировать, что такое монархическая власть, на каких общественных противоречиях вырастает она, а с другой стороны, показать ее естественное превращение в чудовищное властолюбие, непосредственно переходящее в своеобразное безумие» (Литературное наследство. Т. 80. М., 1971. С. 230).

51.

Луначарский А. Королевский брадобрей. Пьеса. Изд. 2-е. Пг., 1918. С. 109–110.

52.

Возможно, о нем идет речь в следующей записи наркомпросовца: «X. – предатель по натуре. В работе он не участвует, только в заседаниях. Он сладок, когда ему худо, небрежен, когда добьется желанного, и холодно-тих, полумертво-тих, когда в маленькой некрасивой голове его слагаются новые стихотворения. Если бы он сделал еще больше гаденьких дел, чем делает здесь – все равно на него нельзя сердиться. Не оттого, что он – хороший поэт. Он – тонкий, неуверенный и небольшой. Но поэт. И я думаю, наедине с собою он либо спит животным сном, либо томится презрением к себе. И в первом и во втором случае возможность осуждения отпадает» (Лундберг Е. Записки писателя. Л., 1930. С. 167); «Мандельштам служил в Комиссариате у Луначарского <…> а главным образом бегал от своей секретарши» (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 328); «Мы оба были сотрудниками отдела «эстетическое воспитание», соприкасались каждодневно по работе, хотя сейчас трудно даже точно определить, в чем именно заключалась тогда наша работа… Но работали мы, что называется, с жаром! Все мы были увлечены общим заданием своего отдела, много говорили, фантазировали и спорили о том, какими методами лучше всего проводить эстетическое воспитание народа, в первую очередь детей и подростков» (Воспоминания С.Г. Вышеславцевой // Санкт-Петербургские Ведомости. 2001. 13 января).

53.

Нерлер П. Осип Мандельштам в Наркомпросе в 1918–1919 годах // Вопросы литературы. 1989. № 9. С. 275–279.

54.

Ашмарин В. [Ахрамович В.Ф.] «Королевский брадобрей» // Известия ВЦИК Советов. 1919. 4 января; исполнитель был загримирован под Ивана Грозного.

55.

Дрейден С. В зрительном зале – Владимир Ильич. Новые страницы. М., 1970. С. 315–316.

56.

Ср.: «…короля Крюэля свободно можно трактовать по-различному, – как величавого деспота, как мономана-выродка, как философски-настроенного резонера, или еще как-нибудь иначе. Талантливый г. Певцов не останавливается в рамках одного образа, сбивается, говоря актерским языком, с одного тона в другой…» (А.А. «Королевский брадобрей» // Правда. 1919. 5 января).

57.

В мае 1933 года Луначарский устроил у себя прощальный званый ужин для писателей, среди которых как будто присутствовал и Пастернак (Чарный М. Направление таланта. Статьи и воспоминания. М., 1964. С. 261); московские слухи о приемах у Луначарских отразились в романе (1934) заезжего англичанина (Muggeridge M. Winter in Moscow. Grand Rapids (Michigan),1987. P. 164); сам автор, судя по его московским дневникам (Like it was. The Diaries of Malcolm Muggeridge. Selected and edited by John Bright-Holmes. London, 1981), на них не присутствовал.

58.

Ср. запись слов Ахматовой 15 января 1926 г.: «О Луначарском за границей, который называет среди трех пользующихся наибольшим успехом в Европе советских пьес – свою» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т.II. 1926–1927. Париж– М., 1997. С. 8); речь идет о наркомовских «Письмах из Берлина» в вечерней «Красной газете» с 10 по 15 января 1926 г. Ср. запись в дневнике Николая Пунина от 11 января 1920 г.: «На “Королевском брадобрее” Луначарского в Народном доме. Чрезвычайно посредственная пьеса. Антракт. Луначарский за кулисами со “свитой”. <…> Увидел меня, протянул левую руку, сказал: «Вот кого я люблю, это умнейший человек из всех, каких я встречал в советской России. Нравится вам? Язык, где вы встречали такой язык после “Маскарада”. Он был пьян и весел» (Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма.// Сост., предисл. и коммент. Л.А. Зыкова. М., 2000. С. 126–127).

59.

Можно понять, что Мандельштамы присутствовали на диспуте Луначарского с главой «живой церкви» А. Введенским (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 320); ср. замечание в дневнике Михаила Кузмина про «эту балалайку – Луначарского» (Минувшее. [Вып.] 12. С. 453); первое впечатление Александра Бенуа: «Сама речь показалась мне остроумной, а моментами даже блестящей, по существу же это был набор уже начинавших тогда мне приедаться формул и трюизмов. Говорил Л<уначарский> громко, отчетливо, однако не поднимал голоса до крика… и без малейшей запинки. А ведь еще не так давно (например, в дни моей юности) почиталось, что Россия не обладает ораторами. Теперь же мы, несомненно, вступили в эру самого безудержного словоизвержения…» (Бенуа А.Н. Мой дневник. 1916-1917-1918. М., 2003. С. 197); ср. также Главначпупса в «Бане» Маяковского, легко импровизирующего на историко-культурные темы, и т. д.

60.

Plutarch’s Essays and Miscellanies in five volumes. Vol. 4. Boston and New York, 1909. P. 238.

61.

Трифонов Н., Ефимов В. Надо ли «сечь» Луначарского? // Вопросы литературы. 1991. № 1. С. 238.

62.

Знакомец Мандельштама приводил этот сонет как образчик цинизма, повлиявший на футуристов (Поступальский И. Литературный труд Давида Д. Бурлюка. Нью-Йорк. 1931); ср. обсуждение вопроса о том, что во французской традиции сонет звучит менее цинично, чем на русское ухо: Etiemble R. Nouveax aspects du mythe de Rimbaud. Rimbaud dans le monde slave et communiste. Fasc. II. Le mythe de Rimbaud dans la Russie Tsariste. Centre de documentation universitaire. Paris [1964]. P. 66–67.

63.

Параллель замечена поэтом Иваном Беляевым (Беляев И. Подлинный Есенин. Воронеж, 1927. С. 37). См.: Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин. Биография. СПб, 2007. С. 346).

64.

Маяковский В. Тамара и Демон // Красная новь. 1925. № 2. С. 133.

65.

Перевод М.П. Кудинова.

О мандельштамовской некрологии

Поэт умер в декабре 1938 года в пересыльном лагере Вторая Речка под Владивостоком. Первое, вероятно, после смерти печатное упоминание его появилось в парижской газете:

Гумилев после выхода в свет «Костра» или «Колчана» говорил, что ему дороже и приятнее всех восторженных отзывов были слова Осипа Мандельштама при встрече:

– Какие хорошие стихи! Мне даже захотелось уехать куда-нибудь…1

В начале февраля 1939 года Эмма Григорьевна Герштейн сообщила в письме к Ахматовой в Ленинград: «Подружка Надюша овдовела». Ю.Н.Тынянов рассказывал В.Каверину, как вскоре после этого Ахматова подошла к нему в сквере перед Казанским собором: «Она ничего не сказала, не поздоровалась, хотя любила Тынянова и была с ним в дружеских отношениях. Но – ни слова. Потом, помолчав, она сказала: «Осип умер». И ушла»2. Литературовед Лидия Андриевская, жена Б.М. Энгельгардта, записала в дневнике 20 марта 1939 года: «Умер Мандельштам. Потеря для поэзии непоправимая. Скольких их не стало – поэтов моего времени и поколения: Блока, Гумилёва, Маяковского, Есенина, Кузмина, а теперь Мандельштама!»3.

Имя поэта сделалось неупотребительным в советской печати (до послеждановских разоблачений акмеизма4). Одно из неожиданных исключений – рецензия Даниила Данина: «Можно привести многочисленные примеры разнородных поэтических влияний на творчество Матусовского. При этом нужно упомянуть, прежде всего, Пастернака и Мандельштама, а затем Блока, Багрицкого, Антокольского и даже молодых поэтов – сверстников Матусовского. Но все это имеет второстепенное значение, и об этом в газетной статье можно не говорить»5.

Русский Париж узнал о смерти Мандельштама из заметки «Беседа с ленинградцем», опубликованной 3 марта 1945 года в парижской газете «Русский патриот» и подписанной «С.М.». Некогда я предположил авторство6 поэта Михаила Александровича Струве (1890–1948), бывшего петербуржца7, участника т. н. второго Цеха поэтов (1916–1917), в который входил и Мандельштам.

Ныне хотелось бы предложить свою версию того, кем был неназванный (и чрезвычайно осторожный) ленинградец, с которым беседовал Михаил Струве.

Приведем текст заметки:

Нашему сотруднику удалось встретиться и поговорить с одним из представителей ленинградской интеллигенции, бывшим недавно проездом в Париже.

Ленинград до войны, т. е. до 1941 года, мало изменился внешне в своих центральных кварталах. Все исторические здания – на своих местах, а новые стройки, грандиозные, целые новые города, выросли на западе и на юго-западе от города. Все это вам, наверное, известно из советских газет. Но есть нечто, что все же радикальным образом изменило внешний вид Ленинграда: исчезли совершенно столь характерные для ленинградских улиц торцовые мостовые и булыжники. Весь город, все улицы равномерно залиты асфальтом. Зимой снег с них немедленно по выпадении убирается.

Другое дело Ленинград в зимы немецкой осады. Глубоко занесенный снегом, без водопровода – мы все ходили за водой в невские проруби; без отопления, почти без продовольствия, хмурый, но гордый город-революционер, город-герой имел особый, навеки незабываемый образ.

Надо считать, что приблизительно половина населения вымерла, не от эпидемий, – их не было, а от истощения, от холода. Особенно, конечно, много умерло стариков и детей.

Из известных представителей ленинградской интеллигенции, среди многих других, нет более в живых проф. В.В. Гиппиуса (известного также как одного из основателей Цеха Поэтов и печатавшего свои стихи под псевдонимом В. Галахов).

Скончался поэт О.Э. Мандельштам (вне Ленинграда).

Известный ученый (романо-германист), член-корреспондент Академии наук В.М. Жирмунский, выдержал осаду, жив и здоров8. Жива и здорова Анна Ахматова. Поэт и переводчик М.Л. Лозинский также уцелел, но довольно серьезно болен – у него элефантиазис.

Сергей Городецкий – в Москве, и хотя ему уже почти 60 лет, он неутомим и даже внешне почти не изменился. Пастернак, слухи о смерти которого ходили в эмиграции, жив и здоров.

Поэты В.С. Чернявский, Михаил Зенкевич, Рюрик Ивнев живы и здоровы.

Попадание нескольких имен в беседу объясняется тем, что это давние, с гимназических времен, друзья расспрашивающего – Вас. Гиппиус и В.С. Чернявский9, с М. Зенкевичем он печатался в одних альманахах, а с Рюриком Ивневым был очень дружен перед революцией10.

Поэт и незаурядный литературовед Василий Васильевич Гиппиус (1890–1942), входивший с самого начала в первый Цех поэтов, сражавший в Цехе Мандельштама строками

Испускает последний свист Вымирающий спондеист, —

пародией на —

Истончается тонкий тлен — Фиолетовый гобелен…11,

находился в непростых отношениях с тремя акмеистами12, что отразилось в его высказываниях конца 1910-х:

Мандельштам, кажется, стал популярен. Превращение его из утонченнейшего символиста в акмеиста было внезапно и неожиданно. Но акмеистом он был логически-добросовестным, наиболее последовательным из всех – до тенденциозности. Он – наиболее литературен из всего кружка, в нем очевидны – грация, школа, техническая выучка, преданность словесному искусству и знание его – все, чего нет у Нарбута и Зенкевича. Но несмотря на эти качества, а может быть и с их прямой помощью, стихи его часто производят впечатление не подлинной поэзии, а поэтических препаратов. Особенно ясно это – при сравнении с непосредственно одаренной лирическим даром Анной Ахматовой13.

В другой раз он цитировал мандельштамовского «Египтянина»:

Все шире и шире расплываются самодовольные улыбки: их отношения к своему искусству хорошо формулируются фразой героя, кажется, <…> в стихотворении одного молодого поэта этой школы:

То, что я сделал – превосходно! И это сделал – я!

Так будет еще долго. Сейчас, в эпоху всяческого голода, особенно соблазнительно обманывать свой голод пряниками. Но уже скоро раздастся неумолимое требование: «хлеба!». И тогда пряные фразы и рифмы отойдут на время в историю14.

Не много печатавшийся поэт15, член первого Цеха поэтов, а затем актер и мастер художественного слова Владимир Степанович Чернявский (1889–1946?) был арестован в Ленинграде в сентябре 1941 года16, освобожден, и последние годы его прошли под знаком психической болезни, завершив его отмеченную печатью неудачи судьбу17.

Но эти же два имени хорошо знакомы и расспрашиваемому, которым, по нашему предположению, был театральный режиссер Сергей Эрнестович Радлов (тоже в 1913 году кооптированный в первый Цех поэтов).

Как известно, руководимый С. Радловым Ленинградский театр имени Ленсовета после первой блокадной зимы был эвакуирован в Пятигорск, где после захвата города немцами режиссер продолжал руководить своим театром, который впоследствии был переведен в Запорожье, а затем – в Берлин, а позднее часть труппы во главе с Радловым была послана в оккупированную Францию выступать перед вывезенными сюда в качестве рабочих соотечественниками. После освобождения Франции труппа перебирается в Париж – в это время, по нашему предположению, Радлов и беседует с Михаилом Струве. Оттуда Сергея Радлова с женой Анной Радловой вызывают в Москву на переговоры о будущей работе театра, в Москве прямо с самолета везут в МГБ, дают лагерный срок, после отбытия которого он пять лет проводит в Латвии, работает режиссером в Даугавпилсе и в Риге, где и скончался 27 октября 1958 года и где похоронен.

Возвращаясь к Парижу весны 1945 года, заметим, что в это время там появился и другой советский гражданин, в числе прочего рассказывавший и о Мандельштаме – сотрудник советского посольства Михаил Михайлович Коряков (1911–1977), некоторое время спустя перебежавший на Запад. О нем Роман Гуль сообщал 25 июля 1945 года из Парижа в Америку известному историку, сотруднику нью-йоркского журнала «Социалистический вестник» Борису Николаевскому:

Шмелева посещает советский писатель (и Бунина, Зайцева, Ремизова) с рю де Гренель… А у Бунина, говорят, этот посетитель наговорил ему такую «контру», что лауреат чуть ли не пустился в пляс после ухода своего гостя. Сов. писатель рассказывал будто бы о том, что на родине будут такие перемены, такие перемены, что только рот разевай! Он же остановил похвалу Эренбургу в Ч.С.18., сказав, что это тоже немодно, ибо Эренбург будто бы уже некоторое время в опале. Он же рассказывал о многих советских писателях, в частности, о Федине, что он жив-здоров, о Цветаевой, что она покончила с собой в Казанской тюрьме (кажется), что умерли в ссылке Мандельштам, Клюев, что «исчез» Пильняк и пр.19

Предположительно, информация того же М.М. Корякова (хотя и с некоторыми весьма существенными разночтениями – например, о Клюеве) содержится в сообщении, обнародованном в другой парижской газете20 и принадлежащем, несомненно, перу журналиста Бориса Бродского, принадлежавшего еще к первой эмиграции, затем ставшего советским подданным и умершего в ГДР: «В Париже за последнее время часто приходится встречать людей, сравнительно недавно покинувших Москву. От них узнаешь много любопытного о жизни московских литературных кругов за последние годы…». В числе новостей в этом безымянном интервью приводится: «Поэт Осип Мандельштам скончался в г. Ельце. Марина Цветаева, как известно, покончила с собой при загадочных обстоятельствах в Казани. Николай Клюев живет в провинции. Много печатаются Александр Дроздов и Глеб Алексеев».

Вопрос о двух последних, по-видимому, был задан интервьюером, знавшим этих писателей по «русскому Берлину» начала 1920-х, откуда оба прозаика в 1923 году вернулись в СССР, где Александр Михайлович Дроздов (1895–1963) стал членом Союза советских писателей, заведовал отделом прозы в «Новом мире», а Глеб Васильевич Алексеев был расстрелян в Москве в 1938 году, так что сведения о его печатании действительности уже не соответствовали, как и сообщение о Клюеве, расстрелянном в Томске в октябре 1937 года.

Из этой заметки информация перекочевала в нью-йоркскую газету «Новое русское слово» от 12 августа 1945 года: «В Ельце скончался известный русский поэт Осип Мандельштам». По этому поводу знавший когда-то Мандельштама в Феодосии Андрей Седых (Яков Цвибак) писал: «Коротенькая телеграмма: “в Ельце умер поэт Осип Мандельштам”. Почему в Ельце? Жизнь безжалостно трепала Осипа Мандельштама, несла его, как щепку, попавшую в водоворот, и всегда выбрасывала где-нибудь в глухом, неожиданном месте»21.

По-видимому, эмигранты осторожно отнеслись к этим сообщениям о смерти Мандельштама, судя, например, по тому, как не акцентирован этот момент в отчете о лекции Георгия Адамовича в Париже в октябре 1945 года (о Маяковском, Есенине, Ахматовой, Мандельштаме):

Сам Маяковский, поэт, в значительной мере, трагический, ощущал, как кажется докладчику, неудовлетворенность своим творчеством. В Есенине – им в свое время недооцененном, Г.Адамович отмечает естественность, непосредственность, простоту, роднящую Есенина с Пушкиным. Тема конечного возвращения на родину – мотив блудного сына – является единственной в русской поэзии.

Гораздо ближе Г. Адамовичу Анна Ахматова, подлинный поэт, достигающий порой пределов высокого искусства. Чрезвычайно интересны отрывки из последних стихов Ахматовой, появившихся недавно в России и прочитанных Г.Адамовичем на вечере. Последний из «четырех поэтов» – Осип Мандельштам, – как правильно отметил лектор, до сих пор недостаточно оценен22.

10 ноября 1945 года в журнале «Социалистический вестник» появился анонс:

В редакцию «С.В.» поступили материалы о судьбе ряда писателей в Советской России; в частности, сообщены подробности ссылки и гибели Мейерхольда, убийства его жены Зинаиды Райх, расстрела Пильняка, самоубийства Марины Цветаевой, заключения в централ, покушения на самоубийство и долгих скитаний поэта О.Мандельштама и др.

Этот материал в той его части, которая касается Мандельштама, был Б.И. Николаевским обнародован в журнале 18 января 1946 года:

О. Мандельштам погиб жертвой этого похода власти против антисталинской «потаенной литературы». Подлинный поэт «божьей милостью», он никогда не проявлял большого интереса к политике, – но очень дорожил правом на внутреннюю свободу человека и на свободу творчества поэта. Именно на этой почве он с самого начала был не в ладах с советской диктатурой. Эти нелады обострились, когда диктатура, не довольствуясь внешней цензурой, перешла к осуществлению организации литературного творчества. В Союз советских писателей он не мог не пойти: от этого зависело не просто благополучие, а вся вообще возможность существования каждого писателя. Но внутри Союза он, вместе с Пастернаком и др. писателями того же склада, вел неизменную борьбу против всех попыток расширения контроля.

На этой почве выросло и его преступление. Принадлежавший к отборной «элите» литературного мира, Мандельштам бывал на вечеринках у Горького, где происходили попытки сближения Сталина с литературой, – и правильно понимал действительную роль Сталина во всех попытках ущемления последней. Не вполне ясно, что именно сыграло роль последнего толчка. Возможно, что это была та травля независимых поэтов, которая нашла свое выражение на весеннем пленуме комитета Союза писателей в 1936 году, когда такой жестокой атаке был подвергнут прежде всего Пастернак. Во всяком случае, в непосредственной близости от этого пленума Мандельштам написал сатиру на Сталина. Распространения она получила очень мало. Следствие, которое позднее велось, смогло найти не больше пяти человек, которые знали эту эпиграмму. Поэтому текст ее остался совершенно неизвестен даже в узких кругах литературной верхушки. Но НКВД она стала известна: тогда передавали, что Мандельштам прочел ее небольшой группке своих друзей – а в их числе оказался один, который своим еще более близким другом считал тогдашнего руководителя так наз. «Литконтроля» Я. Агранова и счел нужным обо всем рассказать последнему. Последний сразу же понял всю серьезность дела: сатира была без особенно ключевых слов, – но касалась наиболее щекотливого пункта, вскрывая лицемерие и лживость натуры Сталина. Именно эти стороны своего характера Сталин наиболее старательно скрывает и разоблачение их менее всего склонен прощать.

Сталина действительно сатира привела в настоящую ярость, – и, вспомнив о своем «державном предшественнике» Николае Павловиче, который был не только «тюремщиком декабристов», но и первым следователем по их делу, взял лично на себя следствие по делу об эпиграмме Мандельштама: сам отдал распоряжение об аресте последнего, распорядившись, чтобы бумаги поэта были в опечатанном виде доставлены лично ему; сам допрашивал Мандельштама и всех тех, кому М. прочел свою эпиграмму (это были все писатели с большими именами)… Из этих последних арестован был только один, – тот, кому молва приписывает донос на Мандельштама (имя этого лица нам сообщено, – мы его не печатаем не только потому, что у нас нет полной уверенности, что выдвигаемое против него обвинение правильно. Но если б даже оно и было правильно, то пришлось бы писать целую статью о гонениях, которым этот писатель перед тем подвергался и результатом которых, несомненно, было его падение). С остальных Сталин взял обязательство никому об этом деле не рассказывать, – причем каждому было ясно, как жестоко ему придется расплачиваться за нарушение обещания.

Лично для Мандельштама дело повернулось очень серьезно, – особенно в результате той независимости, которую он проявил во время столь оригинально проводимого следствия. Утверждают, что одно время считались с возможностью его расстрела: чтобы другим неповадно было. После некоторых колебаний Сталин остановился на отправке М. в тюрьму в административном порядке. Утверждают, что текст эпиграммы не был сообщен даже членам коллегии ГПУ… М. был посажен в Курский централ. Тюрьму он переносил очень плохо. Почти до болезненности нервно-впечатлительный и раньше, в тюрьме он страдал галлюцинациями; помимо всего прочего его угнетала мысль, что он сойдет с ума.

Именно на этой почве, после отклонения одной из его очередных просьб о замене тюрьмы ссылкою, он совершил покушение на самоубийство, выбросившись с третьего этажа. Попытка была неудачной: он сломал себе обе ноги, но остался жив. Долго лежал в больнице, перенес несколько операций, – в результате которых к нему вернулась возможность передвигаться, но только на костылях. Только после этого Сталин смилостивился и отдал распоряжение об отправке Мандельштама в ссылку, под надзор. Местом ссылки был назначен город Елец (недалеко от Орла). Мандельштаму было разрешено для заработка работать в местной газете, – в «Известиях» местного Совета, но только под псевдонимом. Писать в центральных изданиях разрешено не было, – равно как не было разрешено вообще печатать стихи… Не пиши эпиграмм!

В таком положении дело находилось в 1941 году, – перед началом войны. Осенью 1941 года Елец был занят немцами, и в литературных кругах Москвы поползли туманные слухи о гибели Мандельштама. После изгнания немцев из Ельца слухи эти получили полное подтверждение, – но никаких подробностей не оглашено. Вначале слухи говорили, что в спешке эвакуации М. не успели вывезти; сам он уйти на костылях, конечно, не мог, – а потому попал в руки немцев и уничтожен ими как еврей. Но теперь все настойчивее говорят, что обстановка гибели была совсем другой: для эвакуации действительно не было времени, но у НКВД была совершенно «твердая» инструкция никого из политических поднадзорных на месте не оставлять, а в случае невозможности эвакуации уничтожать. Тот факт, что М. был секретарем официальной газеты, положения не менял, – и агенты НКВД точно выполнили предписание инструкции…

Так или иначе, но М. погиб в Ельце, и эта гибель была заключительным звеном тех испытаний, которые на него обрушились за составление эпиграммы на Сталина… Можно ли в истории многострадальной русской литературы найти хотя бы одного поэта, который так дорого заплатил бы за эпиграмму на какого-либо самодержца?

21 июня 1946 года «Социалистический вестник» напечатал отрывок из чьего-то письма под заглавием «Еще о гибели поэта Мандельштама»:

…Ваши сведения о поэте Мандельштаме не вполне точны: он погиб, но в несколько иной обстановке. Из Ельца он был освобожден в 1939 году, когда Берия освободил из ссылки ряд писателей, артистов и т. д. Зиму 1939–1940 он прожил в Москве и, несмотря на физическое нездоровье, был в очень бодром, оживленном настроении. Много писал, – и люди, которые читали его стихи этого периода, в один голос говорят, что это была полоса расцвета его творчества. В конце 1940 года Мандельштам попал под новую полосу арестов и после нескольких месяцев тюрьмы был отправлен на Колыму. До Магадана не дошел: в пути схватил тиф и умер где-то на Дальнем Востоке, в тюрьме.

Новые версии биографии поэта продолжали появляться на Западе. Одна из них, со слов эмигрантского критика Эммануила Матусовича Райса (1909–1981) записанная Сергеем Маковским в 1949 году, опубликована Олегом Лекмановым23.

Заслуживает внимания странная информация бывшего ленинградского филолога В.К. Завалишина (1915–1995)24, который был, вообще говоря, «страшный фантазер, как потом выяснилось – он фантазировал на все темы, на советские, литературные, критические»25. Он сообщал в, по-видимому, оставшемся только рукописью очерке «Хождение по мукам (О писателях и ученых Ленинграда)», написанном в самом начале 1950-х, когда Завалишин оказался в США:

В двадцатых годах был расстрелян Николай Гумилев. Осип Мандельштам позднее перебрался в Москву, но и его позднейшее, послереволюционное творчество трудно представить без Петербурга. Мандельштам умер не то в 1936, не то в 1939 году – не сумев оправиться от моральных и физических потрясений, полученных во время следствия, в тюрьме. Мандельштам пострадал не только из-за эпиграммы на Сталина, но и, главным образом, из-за стихотворения «Вий». Вещь эту Мандельштам читал в доме одного из видных литературоведов Ленинграда (куда собирались те, которые взаимно доверяли друг другу), и автор настоящей статьи слышал ее в исполнение самого Мандельштама.

«Вий» принадлежит к числу сложных стихов; содержание «Вия», в общих чертах, такое: бывший профессиональный революционер, никогда не принадлежавший к коммунистической партии, сидит в тюрьме, в одиночной камере; четыре стены истекают скукой и мраком; в конце концов узнику разрешают взять с собой, в камеру, небольшой томик сочинений Гоголя, и он раскрывает «Вия». Вчитываясь в эту странную повесть, заключенный начинает припоминать свою собственную судьбу, по которой, как целое по части, можно определить горестную судьбу России, захваченной в плен большевистской властью. Размышления переходят в бред: в Хоме узник узнает себя самого; церковь, где Хома читает над гробом ведьмы, представляется ему Россией; бесовские силы, опоганившие храм, – это легион больших и малых партийных чиновников, отравлявших ему жизнь.

Ведьма, из обаятельной, прекрасной женщины ставшая исчадием зла, – это общественный идеал, служению которому он посвятил лучшие, честнейшие порывы своего сердца.

«Вий» – стихотворение сюрреалистическое и по эмоциональному тембру, по трагическому колориту перекликается с «Заблудившимся трамваем» Николая Гумилева:

У телефона «Вий»… Позвоните мне… Дайте ЦК…26

Эта завалишинская фантазия заслуживает внимания совпадением цитаты из якобы мандельштамовского «Вия» с фразой из финала «Четвертой прозы» Мандельштама (1930): «Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки. Дайте Цека…».

По-видимому, кем-то услышанная «Четвертая проза», свернувшаяся в пересказе до одной фразы, развернулась в пышную импровизацию Завалишина.

О Мандельштаме говорится и в рассказе «Темные тайны НКВД»27, подписанном псевдонимом «Иван Бурцев» (под ним скрывается носительница псевдонима «Лидия Норд»28). Здесь сведения о взаимоотношениях советских писателей с органами госбезопасности (содержащие утверждения об осведомительской деятельности ряда ленинградских литераторов, которые нельзя принять на веру без – недоступной пока – архивной проверки) приписаны соседу рассказчика по камере, умирающему энкавэдэшнику «Леопольду Аверкиеву»:

Возможно, не всем известно, что Мандельштам, будучи проездом в Ленинграде, в издательстве Союза писателей закатил пощечину Алексею Толстому в присутствии писателей и дам. Мандельштам при этом громко сказал:

– Вы знаете, Алеша, за что вы получили!

Толстой краснел, бледнел, переминался с ноги на ногу, поправлял на носу очки в золотой оправе, вновь краснел. Как выяснилось, при участии Толстого, Иосиф Мандельштам был выселен из квартиры в Москве. Позднее Мандельштам написал ряд пародий на Сталина, что окончательно свергло поэта. Он был арестован, подвержен ОСОЗС, лишился ума и умер в психиатрической больнице в гор. Красноярске.

Ныне, когда биография поэта более или менее прояснена и общеизвестна, читатель легко вычленит расхождения с реальностью в этих слухах. Все они в той или иной степени выдают желаемое (тоже – в той или иной степени, а почему – это и есть самый интересный аспект «психологии слуха») за действительность.

Самым, впрочем, желаемым оставалось физическое существование поэта, и эти слухи долго еще возникали в эмиграции – так, поэт Ю.К. Терапиано, некогда знавший Мандельштама в Киеве, писал Глебу Струве еще в августе 1955 года:

Вчера получил от одного приятеля, поэта, живущего в Зап. Германии, письмо, что он недавно познакомился с только что перебежавшим советским журналистом, который уверяет, что «О.М. жив, но полуглох, полуслеп». Мой приятель надеется выведать у него более подробные сведения и тогда сообщит мне. Не очень верится, но в СССР все возможно!29.

Впервые: Даугава. 1997. № 2. С. 132–138.

Комментарии

1.

Адамович Г. Литературные заметки // Последние новости (Париж). 1939. 12 января.

2.

Каверин В. Счастье таланта. М., 1989. С. 305.

3.

«А вы, мои друзья последнего призыва…» (Вспоминая Анну Ахматову) // День литературы. 2002. 14 июня; Дневник Л. Андриевской. Фрагменты // Роман-журнал XXI век. 2002. № 9(45). С. 69. Вероятно, запись от 24 июня 1939 г. в дневнике М. Пришвина (Октябрь. 1998. № 2. С. 157) фиксирует слух о смерти Мандельштама, сообщенный в письме Иванова-Разумника.

4.

Одно из них – у того же, упоминаемого ниже, критика: «Он притворялся неоклассиком, которому дорога “революция в искусстве”, потому что она “неизбежно приводит к классицизму”. Он уверял, что “пьянеет классическим вином”, потому что “не довольствуясь сегодняшним днем, тоскуя, как пахарь, жаждет целины времен”. “Сегодняшним днем” была революция. Он “не довольствовался” ею. Он был не неоклассиком, а реакционером-романтиком, глубочайшим пессимистом-романтиком. Он тосковал по “целине времени” Средневековья. Он благодарил “чужих людей за трогательную заботу, за нежную опеку над старым миром”. Мнимое возвышение поэзии над житейской суетой было выражением не только ухода от революционной действительности, ухода в старый мир, который объявлял он живым “более, чем когда-либо”, но и формой довольно откровенной политической борьбы с основными идеями и основными политическими завоеваниями нашей социалистической революции и среди них – широчайшей демократизацией искусства. Акмеизм всегда был реакционен» (Данин Д. Пути романтики. Заметки о поэтах-архаистах, порочном романтизме и революционной романтике // Знамя. 1947. № 5. С. 166).

5.

Данин Д. Начало пути // Литературная газета. 1940. 10 июля.

6.

Даугава. 1988. № 2. С. 108.

7.

Он запомнился современникам как «даровитый поэт, порывистый, увлекающийся, чуть-чуть «не от мира сего», чуть-чуть ветреный и рассеянный» (А<дамович> Г. Памяти М.А.Струве // Русские новости. 1948. 27 мая). Строгий критик писал: «Михаил Струве, соратник Гумилева, писавший еще до Революции, но окрепший и созревший уже в аду парижских улиц. Парижской улицей проникнуты лучшие стихи этого умного и дисциплинированного поэта. Отрыва от России в них нет. Тема России и Революции иногда, может быть, в излишне эмоциональной тональности, в них возвращается опять и опять. Но лучшие из последних «гражданских» стихов Струве (например, «Свобода») все-таки стихи о Париже, воспринятом сквозь призму русского послереволюционого сознания. Этот путь кажется мне гораздо плодотворней той бесконечной «тоски по березкам», которым проникнута до сих пор, в сущности, вся зарубежная литература» (Святополк-Мирский Д. Заметки об эмигрантской литературе // Евразия. 1929. 8 января). Из новейшей литературы о нем см.: Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна) / Вст. ст., сост., подготовка текста и примеч. Р. Тименчика и В. Хазана. СПб, 2006. С. 446–487, 745–746.

8.

Виктор Максимович Жирмунский подвергся аресту и недолгому заключению в начале блокады.

9.

В автобиографической поэме Михаила Струве «Голубая птица» троица друзей, составившая гимназической кружок («Как Млечный Путь струею мглистой / Кружок питали символисты»), именуется Кнорре – Гунниус – Венявский. См. мои комментарии: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 382).

10.

См. целый ряд записей о «Мише»: Ивнев Р. Дневники 1916–1918 гг. // Крещатик. 2008. № 2.

11.

Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino, 1996. С. 270.

12.

«АА рассказывал В.К. Шилейко, что Вас. Гиппиус (который был дружен с ним), жаловался ему, что в 1-м цехе Ахматова, Гумилев и Мандельштам его затирали. <…> У Гиппиуса было затаенное злобное отношение к выше поименованным лицам» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924–1925. Париж, 1991. С. 193).

13.

Галах в Вас. [Гиппиус В.В.] «Цех поэтов» // Жизнь (Одесса). 1918. № 5. С. 12.

14.

«Отличный выделыватель хороших стихов…» (Василий Гиппиус о сборниках стихов Николая Гумилева революционных лет) // Николай Гумилев. Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 576.

15.

Еще в 1910 г. он послал в Отделение русского языка и словесности Академии наук 29 своих стихотворений – отзыв великого князя на них см.: К.Р. Критические отзывы, П., 1915. С. 313–323. Ср.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб., 2002. С. 215–216. Безадресная перепечатка четырех стихотворений В. Чернявского, почерпнутых из этого отзыва: Русский архив. 1992. № 2 (603). С. 249–250.

16.

Simmons, Cynthia and Nina Perlina. Writing the Siege of Leningrad: Women’s Diaries, Memoirs, and Documentary Prose. University of Pittsburgh Press, 2002. P. 22.

17.

Ср.: «…худой, стройный, с лицом поэта, вскормленного, точнее, истомленного – временем между двумя революциями, между пятым и семнадцатым <…> Володю Чернявского упорно звал к себе Мейерхольд, и тому пришлось напрячь всю свою робкую, хрупкую, обреченную поэтическую душу, чтобы отбиться от славы, которая шла к нему. Его бледное, измятое личико и стройная тощая фигура остались принадлежностью ленинградских театральных кругов, но как-то вне театров. Он считался хорошим чтецом, выступал по радио, но, как и театры его молодости, так и не воплотился полностью в жизнь, пока смерть не пришла за ним» (Шварц Е. Живу беспокойно… Из дневников. Л., 1990. С. 371, 373).

18.

Ч.С. – газета «Честный слон», издававшаяся в Париже просоветскими кругами эмиграции.

19.

Гуверовский архив (архив Института войны и революции, Стэнфорд, США).

20.

Б.Б. Литературная Москва. Беседа с приезжим // Русские новости (Париж). 1945. 15 июня.

21.

Седых А. Осип Мандельштам // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1945. 2 сентября.

22.

– ий. На вечере Г.В.Адамовича. «Четыре поэта» // Русские новости. 1945. 2 ноября.

23.

Процитируем: «…он написал эпиграмму на Сталина (три четырехстишия) и прочел ее своим друзьям-поэтам: Пастернаку, на дому которого это было, и трем другим. ГПУ, однако, тотчас было осведомлено об этой политической шалости Мандельштама. Он был арестован. Тогда начались за него хлопоты. Дело дошло до Сталина. Ходатаи за Мандельштама ссылались на то, что он, хоть и немного написал, но является самым гениальным из современных поэтов. Сталин, будто бы, лично звонил по телефону Пастернаку и спросил его, правда ли это? Пастернак так опешил от звонка самого «отца народов», что не сумел защитить репутацию Мандельштама… Его выслали на юг России (может быть – в Эривань, которой посвящено одно из его поздних стихотворений?). Он оставался в этой ссылке до 39 года, когда ему разрешили вернуться в Москву. В этот приезд свой он читал какие-то свои стихи, будто бы всех поразившие блеском. Затем поэт опять оказался где-то в провинции, там и застала его война. При наступлении германских войск он с перепугу собирался бежать куда глаза глядят, выскочил во двор дома, где проживал, и сломал себе ногу. Как раз в это время оказались у дома немцы и пристрелили его (этот конец, в 1941 году, как-то мало вероятен, иначе большевики бы не замалчивали трагическую смерть поэта)» (Даугава. 1997. № 2. С. 131–132).

24.

См. о нем: Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна). С. 653.

25.

Андреев Н.Е. То, что вспоминается. Т. 2. Таллинн, 1996. С. 173.

26.

Гуверовский архив.

27.

Суворовец (Буэнос-Айрес). 1954. 18 декабря.

28.

Об Ольге Алексеевне Оленич-Гнененко (она же: О. Куркова, О. Бакалова, О. Загорская) см.: Равдин Б., Суперфин Г. Тайна жизни писательницы // Наша страна. (Буэнос-Айрес). 2006. 18 марта; Богомолов Н.А. Из заметок по истории русской зарубежной литературы и журналистики // Кафедра критики – своим юбилярам. Сб. статей в честь В.Г. Воздвиженского, Л.Ш. Вильчек, В.И. Новикова. М., 2008. С. 48–52.

29.

Гуверовский архив. Источник – скорее всего, Юрий Трубецкой, ныне широко известный своей ненадежностью (Тименчик Р. К биографии Ахматовой // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 21. М.; СПб., С. 502–517;) Петербург в поэзии русской эмиграции (Первая и вторая волна). С. 755–757; ; Хазан В. «Но разве это было все на самом деле?» (Комментарий к одной литературно-биографической мистификации) // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert P. Hughes. Stanford, 2006. P. 464–489. Он обнародовал ряд версий позднее: одна – умер в лагере, другая – отсидел и «поселился в каком-то городе, где его застала гитлеровская оккупация. И там его расстреляли. Остальные версии совсем неправдоподобны» (Трубецкой Ю. Осип Мандельштам // Голос Народа (Мюнхен). 1952. 29 июня).

Часть VI Заметки комментатора

Из лекций по источниковедению

Азы и узы комментария

Всего не упустишь…

NN, в разговоре

Наш следующий шаг должен заклю-

чаться в следующем: мы должны

просить его (указывает на Сона)

изложить все это письменно…

В. Сирин. Изобретение Вальса

В 2004 году проф. А.А. Долинин (Мадисон, Висконсин) предложил пишущему сии строки прочесть у них спецкурс по проблемам комментирования русской поэзии XX века. Сам он присутствовал на всех лекциях и, мастер взвешенного и опрятного комментария, с внимательным скепсисом следил за экзажерациями, к которым для пользы, думалось, дела прибегал лектор. Не преуспев, кажется, в рекрутировании хозяина в единомышленники по интерпретации многих из устно затронутых примеров, гостю приходится, как если бы взяв слушающего за пуговицу, попытаться повторить сказанное на сей раз письменно.

А речь шла в спецкурсе о том, что надо комментировать (I) и как это делается (II).

I.

Что же и зачем мы комментируем, когда изготовляем свои сноски? Согласно наблюдению простодушного аутсайдера, цель наша – «издание источников – такими, какими они были на самом деле. Безусловным образчиком жанра являются немецкие комментированные издания античных авторов – извечный предмет профессиональной гордости античников к зависти позитивистов из других, более молодых разделов гуманитарных наук»1. «Какими они были на самом деле» – в нашем случае это означает восстановление смысловой полноты, утраченной с бегом времени. Но комментировать надо не только неочевидные реалии, выпавшие из оборота цитаты и имена собственные, агнонимы, архаизмы, окказионализмы и т. п. «трудные места». Помимо вышеперечисленного издатель старого текста, представляя его сегодняшней аудитории, должен бы указать степень «новизны» этого текста для исторического читателя с желательной локализацией этой новизны.

Пример. Марина Цветаева летом 1912 г. сообщала родным о книжке новой поэтессы «Вечер»: «Ее называют утонченной и хрупкой за неожиданное появление в ее стихах розового какаду, виолы и клавесин»2.

«Новизна», или «неожиданность», взыскуемая книгочеем новых времен, была отрефлексирована русскими футуристами и формалистами, которым она служила «чисто относительным понятием, описывающим различие между ожиданием и предложением, контекстом и текстом, нормой и отклонением, утверждением и протестом»3. Комментарий должен бы дать представление о том, как протекало восприятие «различия между ожиданием и предложением», другими словами – об исторической рецепции как о процессе, как о двухтактном цикле, двуэтапном обряде перехода от непонимания к пониманию, так, как он описан Андреем Белым: «Действие – взаимодействие: автор движет нами, когда заставляет преодолеть кажущееся вначале неясным; в усилиях преодоления учимся мы, споря с показанным, или ему удивляясь. <…> В сотрудничестве с автором сдвигаемся мы с косной точки; все, что нарастет нового из опыта чтения, что станет предметом работы над автором, в свою очередь сдвинет автора – в нас»4.

Черты затрудняющей новизны нередко фиксировались историческим читателем как бы для удобства будущих комментаторов.

Пример. Непривычная поначалу «конкретность» ахматовского лирического повествования приводила читателей к деформации стиховой графики:

Я смеюсь и читаю вслух Ахматову

…Но сердце знает, сердце знает Что ложа 5ая пуста…

Почему 5ая, а не пятая – не знаю. Так смешно – в стихах – цифры».

Ср. во вполне академическом разборе «Белой стаи» у Д.П. Якубовича:

Если способность особенно остро чувствовать предметы и слова, если такое умение конкретизировать создает нередко известную интимность, напоминает что-то знакомое, то у Ахматовой эта способность по-прежнему утрирована до возведения в художественный метод. Локализация, детализирование (чаще всего при помощи числительных) утомляет: <…> «21-ое, ночь понедельник», <…> «3-ий час меня ты ждешь», «2 большие стрекозы», «6 броненосцев и 6 канонерских лодок», «7 дней звучал» медный смех, «4 недели горел торф», «в 6-ом часу утра, когда я спать ложилась», «то 5-ое время года» (вместо – Май) и т. д.6.

Естественно, что для восстановления затрудненного диалога автора с историческими адресатами его сообщения требуется знать, чего читатель ждал от данного текста. В давнишней и любопытной статье В. Вихлянцев писал:

Часто в произведении читатели видят только то, что они хотят в нем увидеть. Так, по свидетельству Ап. Григорьева, молодое поколение 30-х годов окружало Пушкина романтическим ореолом и даже в «Графе Нулине» искало и находило романтический дух. Понадобился несомненный реализм «Повестей Белкина», чтобы оно заметило поворот, происшедший в творчестве Пушкина, и отступилось от него7.

Пример. В энциклопедической (то есть справочной!) статье, написанной молодыми литературоведами социологической школы В.Ф. Переверзева – В. Совсуном и С. Малаховым (вскоре от школы и от соавтора отрекшимся) – о поэзии Ахматовой говорилось:

О сложившейся веками дворянско-поместной культуре, в обстановке которой выросло творчество А., говорят чрезвычайно выразительным яз. многие из ее стихотворений. Это – дворянские усадьбы с вековыми аллеями и парками, под сводами которых белеют фигуры полуразрушенных статуй у каменных арок семейного склепа, куда приносят оранжерейные розы вымирающие потомки тех, чьи портреты застыли в парадных залах, сохраняя на пышных мундирах жалованные регалии российских императоров8.

Если какаду, виола и клавесины из первого примера без труда находятся на страницах сборника «Вечер», то застывшие в парадных залах портреты с жалованными российскими императорами регалиями во всем корпусе сочинений Ахматовой не обнаруживаются, оставаясь видением, или, как говорила Ахматова, «народными чаяниями» читателя.

Что касается утопической реконструкции исторического читателя, то в хронике русской эстетической мысли XX века зафиксировано несколько многообещающих подходов к разработке сходной проблематики – от постановки вопроса о «реконструкции зрителя» и сценического воплощения этого реконструированного зрителя в зале Старинного театра9 до опыта воссоздания «исторической рецепции» немого кинематографа10.

«Доказывать сейчас, что история литературы не только история писателей, но и история читателей <…> значит ломиться в открытые двери»11, и комментатор, в равной мере погруженнный в обе эти истории, может восстановить картину понимания (resp. непонимания) стихотворения разными поколениями читателей. При этом часто обнаруживается, что изменение стихового сознания, принося новую интерпретацию текста, иногда деформирует собственно текст в самом прямом, «текстологическом» смысле.

Пример. В 1910-х текстолог, возросший в лоне символизма, Модест Гофман при публикации стихотворения Баратынского, —

Благословен святое возвестивший! Но в глубине разврата не погиб Какой-нибудь неправедный изгиб Сердец людских пред нами обнаживший! Две области: сияния и тьмы Исследовать равно стремимся мы. Плод яблони со древа упадает: Закон небес постигнул человек! Так в дикий смысл порока посвящает Нас иногда один его намек, —

решил последовать за конъектурой пионера символизма: «Мы приняли предложение В. Брюсова – после неправедный поставить запятую»12. Брюсов писал: «…текст Баратынского едва ли можно считать окончательно установленным. <…> Кажется, всего вернее будет <…> прибавить запятую перед словом «изгиб». <…> Баратынский говорит о неправедном, то есть порочном человеке, сохранившем в глубине разврата живую душу, дар творчества. Такой человек раскроет перед своими читателями новые тайны души, особый изгиб сердец. Наблюдению и изучению подлежат обе области жизни: и свет, и мрак, и добродетель, и порок. Близкие к этому мысли Баратынский развивает и в предисловии к Наложнице. В своих произведениях он сам хотел принести откровения из области тьмы; в этом отношении замечательно, что почти все герои и героини его поэм – люди падшие, отвергнутые обществом: Эда, княгиня Нина, Елецкой, Цыганка Сара. Верность подобных догадок может быть утверждена только справкой в подлинной рукописи поэта»13.

Таким образом обсуждаемое место приобретало иной вид:

Но в глубине разврата не погиб Какой-нибудь неправедный, изгиб Сердец людских пред нами обнаживший.

Вклеивание запятой укрепило концепцию стихотворения как реабилитации запретных аномалий не столько тем, что этим был назначен новый субъект – субстантивизированный (как и «обнаживший» и «возвестивший») «неправедный»14, сколько тем, что здесь вводился enjambement, иллюстрируя мотив «изгиба». Ибо за полвека, отделяющие Баратынского от символистов, произошла семантизация enjambement’а. Литературному сознанию XX столетия в межстиховом переносе чудится просодический жест, аналог то экфрасиса искореженной статуи (в «Archaischer Torso Apollos» Рильке), то темы выхода за пределы –

Somewhere I have never travelled, gladly beyond Any experience, your eyes have their silence…

(E.E. Cummings. Somewhere I have never travelled),

то движения вовнутрь –

What fond and wayward thought will slide Into a lover’s head!

(Wordsworth. Lucy),

то слома и разрушения –

Another in her willful grief would break Her bow and winged reeds…

(Shelley. Adonais)15.

Автометаописательный гимн переносам как носителям идеи излома складывает поэт и литературовед одно поколение спустя:

Зеленая бутылка на столе, В нее смотрюсь я напряженным глазом, На полутемном выпуклом стекле Подвластно все фантазии приказам. Прозрачность цвета прудовой воды Рисует мне в лучах свои глубины, С усталой тайной, как глаза у Нины, А главное: тенистые сады, Где все деревья слились воедино. Подумать не успеешь: Ob es gab? — Все эти пальмы, ясени и клены, — В какой-то грани гаснет луч, внезап — но исчезая в темноте зеленой. И, как под острием стальным ножа, Мысль оборвется, перейдя в другое, Капризно и нежданно, как enjam — bement под гениальною рукою. Так строки обрывал свои Артур Рэмбо в сонете путаном и гордом, Так Рихард Штраус надламывал H-dur A-moll’ным негодующим аккордом. Жизнь движется размеренно вперед, Когда привык к ней, как к туфлям Обломов, Но если брошен прямо в гущу громов, То вся она перед тобой встает, Как цепь шальных, несвязанных изломов16.

И Брюсову хотелось автометаописательного enjambement’а, «неправильного» стиха для темы «неправедного изгиба».

Как восстановить эти читательские «хотения»? В каждом случае – по-разному, но иногда, например, читатель сам проговаривается.

Пример. Так очерчивают горизонт своих ожиданий те, кто, цитируя по памяти стихотворение Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям…», воспроизводят его заключительный стих как «И растрепанный томик Парни». Тому примеры мы найдем не только в 1910-х17, но и введя строку в этом искаженном виде в поисковые системы Интернета18. (И, кстати говоря, не стоит пренебрегать таким подножным и легкодоступным материалом, – говоря о необходимости перейти к реальным усилиям для собирания, классификации и анализа материалов по истории читателя, А.И.Белецкий замечал: «Экспериментальное исследование современного читателя при этом окажется немаловажным пособием для его истории; так, изучение современных говоров проливает свет на далекое прошлое языка»19.)

Отсутствие ожидаемого в силу разных причин уменьшительного суффикса, форма дольника вместо чистого анапеста20 производят смысловую перестройку, о которой когда-то рассказывал Тынянов:

…здесь получается как бы избыток метрической энергии, сосредоточенной на известном слове или нескольких словах. Это до известной степени подчеркивает и выделяет слово <…>. Слово «том» оказывается здесь наиболее динамизованным, но выделенным оказывается и следующее слово21.

Подчеркну: комментатора интересует не убедительность,

смелость или продуктивность концепции, а свидетельство исторического читателя 1910-х.

Исторический читатель всегда прав.

Пример. Если Тынянов теоретизировал по поводу другого случая употребления дольника у Ахматовой (стих. «Бесшумно ходили по дому…») —

«… в стихах:

На шелковом одеяле Сухая лежала рука, —

эта динамизация и выделение слов не мотивированы, причем получается сукцессивное воссоединение эпитета с определяемым; это способствует тому, что в эпитете до воссоединения оживляется основной признак слова, окрашивающий всю группу. <…> Динамизация речи в стихе сказывается, таким образом, в семантической области – выделением слов и повышением семантического в них момента, влекущим за собою все последствия как для семантики отдельных слов, так и для общего сукцессивного их хода»22, а современному читателю, притом из самых проницательных, не видится здесь никакой динамизации23, то задача комментатора – прислушаться к свидетельству из 1924 года и найти объяснение раздражающему эффекту выделенного дольником слова «шелковый».

II.

Как это делается? Наш спецкурс начинался с, казалось бы, само собою разумеющихся вещей, тем не менее порой забываемых на практике, – например, что все слова, составляющие текст, должны быть проверены по как можно большему числу словарей.

Я предпочел бы обойтись без примеров нарушения этого правила, они слишком многочисленны в наши дни, заставляя применить к современному литературоведению пародию Зиновия Паперного «Сказка о рыбаке и рыбке» (1957), которую я не могу отказать себе в удовольствии напомнить:

«Я вся горю – не пойму отчего. “Сказка о рыбаке и рыбке” – хорошая затравка для большого писательского разговора о людях, о рыбах, и, конечно, о любви. <…> И я знаю, чем дышат рыбаки. Любого рыбака я вижу издалека. В душе я тоже рыбачка. В сказке есть и непонятные слова: например, “невод”»24.

Особенно опасно забвение предписания «посмотри в словарь» в случаях издания авангардистских текстов.

Пример. Неоткомментированная фраза в стихотворении эгофутуриста:

Искрострунный безгрезия крензель Тки шутя экзотичную гибель25, —

оставшись без указания читателю на то, что «крензель» – это стеклорезный алмаз (Даль), из немецкого «Krinsel» – зарубка, насечка (Фасмер), возбуждает читателя на совершенно ненужные в данном случае поиски игры смыслов в квазинеологизме.

Или мы говорили о том, что не может быть никакого комментирования переводного стихотворного текста без обращения к оригиналу.

Пример. Строки:

Вы в тени увидите барвинок, раньше Цвет его любил Руссо… —

из эренбурговского перевода «Полезного календаря» Франсиса Жамма комментируются в новейших изданиях: «Руссо А. (1844–1926) – французский художник»26. Заглянув в жаммовский «Le calendrier utile», мы увидим, что там просто сказано «любил Жан-Жак», и это отсылка к известному эпизоду из «Исповеди». Эти Руссо, кстати говоря, должны быть внесены в список коварных имен, который надлежит раздать комментаторам, – так, в рецензии на издание дневников А.С. Суворина говорилось: «…авторы посчитали, что упомянутый Сувориным Руссо (“Отец нового пейзажа Руссо”) – это “таможенник” Анри Руссо, в то время как новых художников Суворин не знал (не упомянул ни одной фамилии) и, конечно, имел в виду концепцию природы Жан-Жака Руссо»27. Но надо полагать, что речь все-таки идет о Руссо Теодоре (1812–1867), франц. живописце, главе барбизонской школы (БЭС).

(Пишущий сии строки приводит примеры из практики коллег, но мог бы дополнить примерами упущений и из собственных опытов).

Таким образом, в начале комментаторского поиска мы производим операцию соположения и сравнения двух текстов – аннотируемого сочинения и словаря, перевода и подлинника. Вот это-то рассечение комментируемого объекта на два сополагаемых текста, деление надвое и будет все время основной рабочей процедурой – текст последовательно будет нами делиться, и две половинки сравниваться.

Словесный текст и картинка. Заглавие и «основной текст». Посвящение и «основной текст». Эпиграф и «основной текст». (Напомним по поводу этих начальных пунктов, что при отсутствии их, как и других, возможно ожидаемых читателем элементов, комментатору следует установить и проинформировать своего читателя, не является ли это отсутствие минус-приемом – ср. обыгрывание места для дедикации у Сергея Нельдихена в «Органном многоголосьи»: «И все-таки нет никого, кому радостно мог бы посвятить я книгу мою»).

Дата под текстом и «основной текст». Вступление и «основной текст». Эпилог и «основной текст».

И так далее. Divide et impera.

О визуальных источниках

Когда я читал курс, идея которого была предложена А. Долининым и поддержана Дэвидом Бетеа, последний присутствовал на моих лекциях, когда не отлучался в Петербург, и темперировал их своими живейшими реакциями, включая авгурский хохоток. На одном из занятий, когда он отсутствовал, мы коснулись темы визуальных источников. Компенсируем прогул. Обратимся к раздаточному материалу.

I

Иннокентий Анненский. На полотне Платки измятые у глаз и губ храня, Вдова с сиротами в потемках затаилась. Одна старуха мать у яркого огня: Должно быть, с кладбища, иззябнув, воротилась. В лице от холода сквозь тонкие мешки Смесились сизые и пурпурные краски, И с анкилозами на пальцах две руки Безвольно отданы камина жгучей ласке. Два дня тому назад средь несказанных мук У сына сердце здесь метаться перестало, Но мать не плачет – нет, в сведенных кистях рук Сознанье – надо жить во что бы то ни стало.

Импульс для сочинения стихотворения находится довольно легко – картина (1883 года) «Когда мы стареем», или «На пороге старости» («Als men oud wordt»28) голландского художника Йозефа Израэльса (Israels; 1824–1911).

Здесь должны прозвучать два вопроса – первый о том, почем мы знаем, что описывается реальный артефакт, а не воображаемая картина, еще долженствующая когда-то быть написанной, и второй – о том, как именно разыскивается данная картина среди всех полотен мира, написанных до 1909 года.

На первый вопрос мы отвечаем, что в случаях прямо объявленного экфрасиса мы всегда ищем сначала изобразительные источники, и лишь проведя всю положенную поисковую работу и не найдя таковых, высказываем осторожное предположение о том, что перед нами квази экфрасис.

На второй вопрос – в данном случае! – мы говорим, что исходя из бросающихся в глаза особенностей поэтического мира Иннокентия Анненского, мы вообще не можем приступить к комментированию его поэзии, не освежив предварительно в памяти всю галерею именитых шлягеров европейской живописи.

В самом деле, поэт, ревизовавший горациевское «Ut pictura poesis» в своем эссе «Что такое поэзия?» и рассматривавший соотношение словесного и изобразительного искусства, апеллируя к именам Тернера, Доре, Берн-Джонса, Овербека, Корнелиуса, Фра Беато, Данте Габриэля Россетти, поэт, называющий стихотворение «Картинка» («Мелко, мелко, как из сита…»), заставляя читателя вспоминать о полотнах передвижников29, наконец, поэт, введший имя художника в свой стихоряд, описывая собор30 —

В луче прощальном, запыленном Своим грехом неотмоленным Томится День пережитой, Как Серафим у Боттичелли, Рассыпав локон золотой… На гриф умолкшей виолончели,

и анимировавший картину этого художника «Паллада и Кентавр» из галереи Уффици: «…я невольно вспомнил Афину Боттичелли: кто скажет, взглянув на тонкий изгиб этой девственной шеи, что от нажима железной руки корчится в муках кентавр?»31, – такой поэт предполагает у комментатора оглядку на бытовавшие в его эпоху списки шедевров живописи.

К последним можно причислить и картину Израэльса-старшего. Она широко экспонировалась по всей Европе и послужила образцом для голландских, немецких и шотландских подражаний32, что, возможно, несколько осложняет вопрос о непосредственном источнике.

В данном случае трудность заключается не столько в атрибуции источника-картинки, сколько в интерпретации обнаружившихся расхождений.

Как мы видим, на полотне «Als men oud wordt» («When one grows old») изображена только «полутемная комната, где у теплящегося камелька сидит одинокая фигура старухи»33 и часы-ходики в правом верхнем углу над старухой с ее «вангоговским» стулом. Дрожащие, морщинистые, артритные руки по сей день останавливают внимание искусствоведов34. Но представляется, что вдова и сироты с измятыми у глаз заплаканными носовыми платками не просто примышлены, а извлечены из невидимых нам потемков, столь характерных для Израэльса, «главная тайна поэтического очарования» которого современникам виделась «в той прозрачной атмосфере, которая окутывает прозаические предметы обстановки, смягчает их очертания, заметно вибрирует вокруг пламени свечи, борющейся против мглы, что крадется из пыльных углов, – атмосфере, сделавшей Израэльса Рембрандтом сумерек»35. Потемки эти мы находим в других полотнах голландского художника, воплощающих «этот несколько мрачный круг настроений, где царит тревога и тоска заброшенности»36 – плачущая женщина у опустевшей постели в «Одной на свете» («Alleen op de wereld», 1878), плачущая молодая мать в чепце и дочь у ее ног, в отдалении почти неразличимый гроб в «Вечере перед похоронами» («Dag voor het afscheid», 1862), плачущая молодая мать у люльки, дочь, целующая ей руку, и люди у гроба на заднем плане в картине «От тьмы к свету» («Van Duisternis tot Licht», 1863).

Вероятно, Анненский развертывает сцену у камина (с картины 1883 года) во времени («два дня тому назад»), намечая трехчастный рассказ, своего рода похоронный трилистник – смерть сына, похороны (ср. в его сонете «Перед панихидой»: «Ах, что мертвец, но дочь, вдова…»), после похорон. Исходным событием он выбирает смерть сына, как в русской живописной сенсации 1884 года – картине Ивана Крамского «Неутешное горе», навеянной смертью двух младших сыновей художника и изображающей мать у гроба и с платком у губ.

В итоговой строке готового комментария проделанное нами небольшое странствие по альбомам голландца, по-видимому, должно быть суммировано так: «Предположительно, толчком к написанию стихотворения могло быть разглядывание картины Йозефа Израэльса «Когда мы стареем», вкупе со впечатлениями от других работ этого живописца».

II

В заметке «Последняя встреча двух поэтов» (о Марине Цветаевой и Анне Ахматовой) Н.И. Харджиев вспоминал:

«Марина Ивановна говорила почти беспрерывно. <…> Она говорила о Пастернаке, с которым не встречалась полтора года («он не хочет меня видеть»), снова о Хлебникове («продолжайте свою работу»), о западноевропейских фильмах и о своем любимом киноактере Петере Лорре, который исполнял роли ласково улыбающихся мучителей и убийц»37.

В сегодняшней комментаторской практике в таких случаях принято ограничиваться отписочным примечанием, типа:

«Петер Лорре – псевдоним Ласло Левенштейна (1904–1964), выходца из Венгрии, приобретшего всемирную известность исполнением роли серийного убийцы в немецком фильме «М» (1931) и впоследствии переселившегося в Голливуд, где он специализировался на ролях зловещих иностранцев в детективных фильмах».

Это необходимая часть комментария, но этого недостаточно. Комментатор должен стремиться ответить не только на вопросы «что, где, когда», но и на вопрос о функции появления «громкого» имени в повествовании. Этот тип вопроса лучше всего определяется идишизмом или гебраизмом «что вдруг?»38. Перебирая возможные ответы на вопрос о причинах соседства Лорре – Левенштейна с Пастернаком и Хлебниковым и не находя удовлетворительного, комментатор в какой-то момент обязан обратиться к визуальному материалу – найти кадры из фильмов с участием П. Лорре («Elementary, my dear Watson!») и фотоснимки Николая Ивановича Харджиева39. Открывшееся комментатору портретное сходство обоих лиц объяснит скачки в монологе Цветаевой, природа которых, возможно, была укрыта от самого мемуариста.

Впервые: The Real Life of Pierre Delalande: Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander Dolinin / Ed. by David M. Bethea, Lazar Fleishman, Alexander Ospovat (Stanford Slavic Studies, Vol. 33). Stanford, 2007. P. 175–185; Russian Literature and the West: A Tribute for David M. Bethea. Edited by Alexander Dolinin, Lazar Fleishman, and Leonid Livak. (Stanford Slavic Studies. Vol. 35–36). 2008. Part 2. PP. 9-13.

Комментарии

1.

Хапаева Д. Сноска в семьсот страниц // НЛО. 2006. № 79. С. 148.

2.

Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах / Сост. Е.Б. Коркиной. М., 1999. С. 144.

3.

Ханзен-Леве, Оге А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа отстранения / Пер. с нем. С.А. Ромашко. М., 2001. С. 64.

4.

Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1934. С. 39.

5.

Письмо С.С. Шамардиной к А.В. Руманову [1914?] // РГАЛИ. Ф. 1694. Оп. 1. Ед. хр. 684. Л. 100.

6.

Русское богатство. 1918. № 1-2-3. С. 304.

7.

Вихлянцев В. Проблема изучения читателя. Читатель пушкинской поры (Предварительный этюд) // Историко-литературные опыты. Иркутск, 1930. С. 28.

8.

Лит. энциклопедия. Т. I. М., 1929. С. 281.

9.

Казанский Б.В. Метод театра (Анализ системы Н.Н. Евреинова). Л., 1926. С. 102–104.

10.

См. и ср.: Цивьян Ю. Историческая рецепция кино. Кинематограф в России: 1896–1930. Рига, 1991.

11.

Белецкий А. Об одной из очередных задач историко-литературной науки // Белецкий А.И. Избранные труды по теории литературы. М., 1964. С. 26.

12.

Боратынский Е.А. Полное собрание сочинений. Под ред. и с примеч. М.Л.Гофмана. Т. 1. СПб., 1914. С. 297.

13.

Брюсов В. О собраниях сочинений Е.А.Баратынского // Русский архив. 1899. № 11. С. 444–445.

14.

Б.А. Грифцов считал, что с этой запятой подлежащим станет слово «какой-нибудь» (Грифцов Б. Две отчизны в поэзии Баратынского // Русская мысль. 1915. № 6. С. 48. 2-я паг.). Ср. также: Burton, Dora. Стихотворение Боратынского «Благословен святое возвестивший!..» // Russian Literature. 1985. Vol. XVII. P. 183–201; Сендерович М. Поэтика инверсии Баратынского // Russian Language Journal. 1989. Vol. XLIII. № 144. P. 55.

15.

Fonagy, Ivan. Form and Function of Poetic Language // Diogenes. Fall 1965. № 51. P. 82–87.

16.

Марков В. Стихи. [Регенсбург,] 1947. С. 14–15

17.

См., напр.: Чулков Г. Наши спутники. М., 1922. С. 74.

18.

См., напр.: Кедров К. Литературные школы XX века // Новые известия. 2000. 2 декабря.

19.

Белецкий А.И. Об одной из очередных задач историко-литературной науки. С. 40.

20.

См., напр.: Тименчик Р. Ахматова и Пушкин: Разбор стихотворения «Смуглый отрок…» // Пушкинский сборник. Рига, 1968. С. 124–131.

21.

Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Л., 1924. С. 75.

22.

Там же.

23.

Таково было, например, впечатление покойного М.Л. Гаспарова.

24.

Паперный З. Музыка играет так весело… М., 1990. С. 91–92.

25.

Поэзия русского футуризма. СПб., 2001. С. 353, 694 (но зато разъяснена «хоругвь» в этом стихотворении).

26.

Эренбург И. Стихотворения. Л., 1977. С. 391; Эренбург И. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 772.

27.

Новая русская книга. 2000. № 1(2). С. 56.

28.

Желающим справиться: -di-arte.com

29.

Setchkarev, Vsevolod. Studies in the Life and Work of Innokentij Annenskij. The Hague, 1963. P. 74.

30.

Ср. в его стихотворении в прозе «Сентиментальное воспоминание»: «И ей-богу же, я не знаю – если точно когда-нибудь раскрывается над нами лазурь, и серафим, оторвав смычок от своей небесной виолончели, прислушивается, с беглой улыбкой воспоминания на меловом лице, к звукам нашей музыки – что, собственно, в эти минуты он слушает: что ему дорого и близко? – хорал ли Баха в Миланском соборе…» (Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1990. С. 217). Кстати, в этом издании «серафим у Боттичелли» комментируется (как это водилось в «Библиотеке поэта») так: «Боттичелли Сандро (1444–1510) – великий итальянский живописец» (С. 567).

31.

Анненский И. [Рец. на кн.:] Александр Кондратьев. Сатиресса. Мифологический роман. Москва. 1907 // Перевал. 1907. № 4. С. 63.

32.

Dekkers, Dieuwertje. Jozef Israels. 1824–1911. Amsterdam, 1999. P. 204

33.

Левинсон А.Я. И. Израэльс. Петербург, 1913. С. 7.

34.

См. этот укрупненный фрагмент: Sillevis, John; Tabak, Anne. Hague School Book. The Hague, 2004. P. 88.

35.

Левинсон А.Я. И. Израэльс. С. 8.

36.

Там же. С. 7.

37.

Харджиев Н.И. Статьи об авангарде в двух томах. Т. 1. М., 1997. С. 354.

38.

См.: Довлатов С. Собрание прозы в трех томах. СПб, 1995. Т. 3. С. 267. Ср. также рассказ Руфи Зерновой «Что вдруг?». Кстати, об источниках. Реальный прототип автора этой фразы – бабушка историка русской литературы Э.Э. Найдича.

39.

Последние можно найти в цитированном двухтомнике, а на худой конец:

Монолог о комментарии

Нет комментария, рассчитанного на все времена, как не бывает и т. н. точного художественного перевода, переживающего свою литературную эпоху. Всякая сноска временна по определению, будучи ориентирована на синхронный ей уровень осведомленности аудитории, на сегодняшние и здешние нормы понимания/непонимания удаленного во времени и культурном пространстве текста.

Как переводы могут и должны быть переводами разных типов, разных предназначений, разных адресаций, так и этикетка «комментария» может быть приклеена к различным видам истолкования текста. Здесь мы говорим только об историко-литературном комментарии академического типа. Его цель – предоставить ключи для «правильного» понимания текста. Под последним мы подразумеваем прочтение текста как бы глазами его «идеального» исторического читателя (то есть, в конечном итоге, самого автора). Отсюда – первостепенная роль свидетельств исторической рецепции текста.

(Хотя находились авторы, озабоченные прочтением их сочинений «читателем будущего», само представление об этом читателе чаще всего оказывалось ложным; кроме того, читатель завтрашний не прочтет книгу, не нашедшую успеха у читателя сегодняшнего, ибо не узнает, что ее нужно читать, а то и о самом ее существовании, и поэтому любой – самый эзотерический, герметический и т. п. текст – обращен к читателю, современному этому тексту, с каковым читателем существует «понимание по умолчанию».)

Погружаясь в россыпь фактов, относящихся к области первоначального бытования текста в читательской среде, мы ищем в них не столько давних оценок по шкале приятия/ неприятия эстетических новаций – «сильных мест» (ибо оценки зависят от литературно-групповой ангажированности оценщика), сколько фиксации самих этих «сильных мест». Задача комментария еще до объяснения «непонятных мест» – восстановление исторической «темперированности» текста, ибо «темнота» отдельного места производна от сменяющихся с течением времени иерархий текстовых «раздражителей». Говоря предметно, не столь важно, как расценил то или другое место текста рецензент, а информативен сам отбор таких мест для упоминания. Здесь важны и индекс цитируемости фрагментов текста, и степень вольности в точности воспроизведения, и жанровая локализация цитирования – в эпиграфах, в заглавиях, в инскриптах, во введении этого фрагмента в свой текст как «чужого слова» (оговоренного или анонимного), в появлении этой цитаты при обсуждениях другого автора, в текстах, посвященных не литературе, в частном письме или дневнике. Здесь важны искажения при цитировании, часто обозначающие приведение «новационного» фрагмента к предшествующим литературным нормам или выдающие то «ожидание», которое этим фрагментом «обмануто». И очень существенны «народные» переатрибуции цитат (в духе базаровского представления о Пушкине: «Ну, не сказал, так мог и должен был сказать, в качестве поэта»). Здесь важны материальные реликвии читательской рецепции – подчеркивания, пометки на полях, след ногтя и выцветшие силуэты закладок (отсюда предельная желательность ознакомления со всеми доступными экземплярами всех публикаций данного текста). Здесь важны показания критики об этих фрагментах как источниках для подражания у последователей. И должны быть рассмотрены и учтены такие документы интепретирующей исторической рецепции, как опыты интермедиального транспонирования комментируемого словесного текста: в музыку, в инсценировку, в киносценарий, в книжную иллюстрацию. И, наконец, по возможности, все переводы этого текста на иностранные языки – готовая шпаргалка для отлова «темных» мест.

«Сильные места» – это точки текста, провоцирующие читателя на диалог, на задавание вопросов тексту. Ответ мог содержаться в самом тексте, но весьма часто и в неопределенной совокупности находившихся в культурном обороте данной эпохи текстов, «в воздухе». Как ответила мать Марины Цветаевой на ее единственную за все детство попытку вопроса: «Мама, что такое Наполеон?» – «Как? Ты не знаешь, что такое Наполеон?» – «Нет, мне никто не сказал». – «Да ведь это же – в воздухе носится!»

После восстановления (добытого перекрестным анализом примеров расчленения текста и амплификации отдельных фрагментов у исторических читателей) исторической сетки «сильных мест» (это, по слову Александра Блока, те острия, на которых растянуто покрывало текста), комментатор, преодолевший соблазн перенесения культурного опыта своего поколения в написанный не нами и не для нас текст (М.Гаспаров), и обозначивший коэффициент новизны и неожиданности каждого элемента текста, обретает возможность более «правильного» выделения «темных мест». Он, само собой, комментирует то, что должен был понимать в тексте исторический читатель (и что в ходе культурных эволюций исчезает для читателей последующих поколений), но также и то, что исторический читатель мог – а то и должен был – недопонимать в случае авторской установки на «красоту непонятности» (и понимание чего для читателей последующих поколений облегчено работой тех же эволюций). Здесь надо отдавать себе отчет в ответственности за власть сноски. Она, как выше было сказано, феномен временный, отсюда – характерные для всякого временщика черты ее поведения.

«Возмущающая воду» сноска («The aesthetic evil of a footnote», обмолвился Дж. Сэллинджер) властно темперирует текст. Астериск или нумерок – насилие над текстом уже потому, что заставляет остановиться, отвести взгляд, выйти из текста, перечитать его. Порция текста заливается светом внесенного нами Nota bene. Есть сноски, в которых императив паузы важнее подвешенной для мотивировки подстрочной информации.

Внося нумерки или астериски в массив чужого сочинения, мы его подвергаем то расширению, то сужению, сообщая ли, что Париж – столица Франции, предваряя ли объяснение ограничительным «здесь:». При достройке этого нижнего этажа к тексту, а вернее, что и подполья, с присущими этой зоне инверсиями благочестия по отношению к тексту, вопрос заключается в пределах распространения и усекновения семантического запаса комментируемого текста. В каждой нашей глоссе присутствуют оба встречных процесса – расширения текста и сужения его. Комментаторские выноски – произвол, на осуществление которого подписывается каждый, принимающий присягу комментатора. «Несносный наблюдатель» оглашает «всеми буквами» намеки автора, разрушая порой тщательно создававшуюся семантическую атмосферу умолчания, либо несказуемости, либо взаимопонимания с полуслова.

Профессиональная проблема комментатора заключается в том, чтобы его агрессивные акции приближали читателя препарированного текста к исторической рецепции и, таким образом, к гипотетическому «авторскому замыслу».

Но к трюизму, гласящему, что комментатор обязуется сообщать все необходимое для понимания текста, я бы предложил два уточнения.

Первое: он обязуется сообщать необходимое и только необходимое. Например (опять-таки, говоря предметно), поясняя цитату из романса, важнее привести текст романса, чем имя автора текста и композитора – кто их помнил? (Или как указал В. Шкловский в письме к Ю. Тынянову на Г. Шпета, который в комментариях к Байрону «на слово “крокодил” дал примечание, назвавши этого крокодила по-латыни»).

Но… и тут второе уточнение:

Комментарии сочиняются не на облаке. Они тоже адресуются к своему уже историческому читателю. И я бы назначил – в дискуссионном порядке – дополнительной функцией академического комментария (рассчитанного на бытование в течение какого-то срока в качестве эталонного и экспертного при разрешении возникающих затруднений) блокирование читательского недопонимания (в манере древних комментаторов: «но не путать с тем-то»), которое в случае интерпретационного штурма обернется общественным бедствием, перерастя в «современную концепцию». То есть сноска не только должна распространять смысловой запас текста, но и превентивно усекать его ввиду ожидаемых фантомных смыслов, порожденных распадением общих для автора и его исторического читателя эрудиционного канона и языковых конвенций, изменением ходового репертуара топосов и т. п. Можно, конечно, не печься о читателе, изыскивающем, как сказал Б. Томашевский об А. Крученых, нельзя ли понять шедевры навыворот. Но, полагая, что комментарий должен строиться с опережением, учитывая потенциальные капризы читательского интереса, мы имеем в виду, что, возможно, позднейшие идиосинкразийные читательские фантазии обусловлены и спровоцированы самой структурой текста; возможно, в соотнесении с другими конкретными текстами, часто с позднейшими, но иногда и с современными и даже с предшествующими комментируемому. А общие сведения о структуре текста должны являться неотъемлемой частью комментария (обычно, увы, отъемлемой), и вытекающие из особенностей этой структуры нелепые интерпретации должны быть предугаданы и оговорены академическим комментарием. Дилемма власть имеющего коренится здесь в том, что отсутствие комментария в таких местах этически сомнительно, являясь попустительством, а то и подстрекательством читателя к насилию своего рода – к кривотолкованию.

Впервые: Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006. С. 124–130.

Часть VII Друзья

Лёня

Он любил представлять историю литературы в картинках, например Любовь Дмитриевну, моющую окно и, не оборачиваясь, в такт движениям тряпки, окликающую с подоконника работающего за столом мужа: «Да поставь ты лучше “Шоколад 'Миньон' жрала”». Он гордился своими успехами в спорте профессионального злословия – родительской чете при предъявлении некрасивого, на его взгляд, отрока: «Он у вас похож на Эйнштейна». Оповещал о составлении им каламбура «топлес оближ», да и в последние минуты, что я его видел, тридцать четыре года назад, при расходе с предотъездной отвальной, помню его благосклонно кивающим остроте нашего приятеля по поводу вошедших в моду юбок-бананок – «Хорошо ловится юбка-бананка». Приятелю еще предстояло свои четыре отсидеть, у Лёни его пять были за спиной. В тот момент была еще непонятна зловещесть этого фразеологизма. В последующие годы он спиной чувствовал неотвязного соглядатая, превратив свою жизнь в подобие некогда любимого им набоковского повествовательного мотива, заступая ногой в ближайшее метафизическое измерение, что мы в общежитии небрежно титулуем манией преследования, и находя своим прозреньям несомнительные подтвержденья. В его рассказе 1981 года «Небесные оркестранты» отведен мемориальный уголок Андрею Амальрику:

«Плошка, зажженная мною в память давнишнего товарища, странным образом убитого на пути в Мадрид. Солнечный Андрей необдуманно выдал себя темной стихии, и она безнаказанно поразила его на пороге полночи.

Бравурная мелодия Моцарта, сопутствовавшая, подбадривая меня, весь этот год, но могшая быть и песней смертельного ужаса, выбиваемой клацающими зубами».

А мне он писал тогда же с оказией («лучше этим путем, я отвык от эзопова языка»): «А вообще жить очень тошно. Самое ужасное, что все вокруг нашпиговано стукачами и кое-чем похуже. Да-да, из благодарного отечества. Тоже одна из трудностей тутошней жизни. Моя мечта – разделаться со славистикой, но куда же еще податься? Так-то вот. И вообще столкнулся за эти годы с такими поразительными образцами человеческой низости, о которых мы, варясь в узком кругу эрудитов, как-то и подзабыли. Прямо персонажи каких-то готических романов. Раньше я страдал без общения, а теперь и видеть никого не хочу. Да всего и не расскажешь».

Он был придирчив, насторожен, скептичен. К литературным репутациям относился подозрительно, если не сам их создавал. В тюрьме он решил воспользоваться предоставленным ему временем и прочесть всего Блока страница за страницей. Прошел весь первый том, и ничто не задело его внимания. С недоумением стал продвигаться по второму, пока не остановило «я пилю слуховое окошко». Здесь мелькнула ему соприродная поэтика домовитости и насилия, обрамленной бесконечности, с непривычной позой лирического поэта, с подспудным оксюмороном, с метаморфозой ока, превращающегося в ухо, со скрытым образом нестерпимого зрелища пропиливаемого глаза, как в славном бунюэлевском кадре, в свою очередь известном его поколению только понаслышке. И шершавый спил древесины, который синестетически является тактильным аналогом шероховатой расстановке слов в чертковских стихах. Во всем, им написанном, речь идет по сути о жизни слов в универсуме многоликого насилия, то зверски гримасничающего, то вкрадчивого, как когда его арестовывали у пригородной электрички, тронув руку:

Я на вокзале был задержан за рукав, И, видимо, тогда, – не глаз хороших ради, — Маховики властей в движении узнав, В локомобили снов я сплыл по эстакаде. И вот я чувствую себя на корабле, Где в сферах – шумы птиц, матросский холод платья, И шествуют к стене глухонемые братья, — Летит, летит в простор громада на руле.

Он сел за разговоры – неправильно понимал венгерские события. Когда возвращался, не сразу распознал, в какую страну. В поезде начал ухаживать за студенткой-попутчицей. Веско сообщил, что он из отсидевших. «За что?». С шармом: «Ну за что может сидеть у нас интеллигентный человек?». Девушку озарила улыбка хорошего предчувствия: «За растрату?»

Через несколько лет он разыскал доносчика, завел куда-то в подворотню и хотел было оскорбить действием, да махнул рукой.

После лагеря он попал к добрым людям. Его, политзаключенного, привлекли к работе в «Краткой литературной энциклопедии». Он занимался тем, что двадцать лет спустя стали именовать возвращением имен. Веселые будни этого занятия состояли не только из часов в архивах и книгохранилищах (в том числе и в заманчивых спецхранах), но и в пути от горсправки и старой телефонной книги к уцелевшим свидетелям вытоптанной эпохи. К кому-то биография Черткова открывала двери, к кому-то и запирала. Один человек дал полпортфеля книг русских философов, Лёня спросил, сколько ему за это придется заплатить, но ему сказали, что за то, что он унесет из дома небезопасную литературу, приплатить бы полагалось ему самому. Очевидцы былых времен частенько были тронуты зубом времени, многолетним конвейером лжи, возрастной амнезией. Собственно говоря, их мастерски изуродованная память и была памятником профессионализму тружеников великого террора. Подпевалы застенка о неприятном поджимали губы, но сообщали смачные нечистоты про убитых. В общем, исследовательские занятия предполагали хороший запас черного юмора. У Лёни он был.

Сказать, что работа эта была прибыльной, нельзя. Шофер грузовика, перевозивший с одной ленинградской квартиры на другую скарб Лёни и его тогдашней жены Тани Никольской, занявший ровно одну шестнадцатую кузова, расставаясь, пожелал: «Богатейте!» Плата заключалась в другом. По цепочке от случайно завалявшейся в питерской коммуналке открытки к неатрибутированной рукописи в архиве, от туманного намека в эмигрантской газете к забытому одинокому пенсионеру, от подозрительно конкретного эпизодического лица в проходной давнишней повестушке к сегодняшней важной персоне открывался затерянный мир теневой литературы, загон лишних и добавочных, обделенных поминанием, лишенных свидания с читателем, закоцитный кацет. Его подопечные были размечены бирками – фантасты, гротескмейстеры, абсурдисты, чаромуты, сновидцы. Можно, кажется, сказать, что Лёнины вылазки в библиотеки, в рукописные отделы, его чаевничанья со старушками изменили для его коллег картину приоритетов истории литературы. Публикационный бум двадцать лет спустя ступал по следам Лёниных находок, да так списка и не исчерпал. (А о своих собеседницах он писал из Парижа: «вообще здешние старухи хуже – иметь дело с ними трудно».)

Литературоведение Черткова было, конечно, романтическим, ему не хватало наличной литературы, подобно известному персонажу он подозревал, что где-то существует неслыханная литература, искал ее следы, увлекался и разочаровывался. Он нашел немало утаенных стихов, коллекционировал неслышанные доселе интонации, голосовые гримасы. В стихе он был свой, можно было бы сказать в духе пестуемых Лёней неграциозных каламбуров, свой в ту доску, о которой он выдохнул под конец 1980-х —

Действительно, мы жили, как князья, Как те князья, кого доской давили, А наверху ордынцы ели-пили, И даже застонать было нельзя.

Он знал в стихе все ходы и выходы, от спросонок процеженного бормота до четко продекламированной эпиграммы, и в современной ему поэзии редко чему удивлялся. Теперь он сам покоится на страницах антологий, а когда-то был тревожно озабочен тем, как должна выглядеть русская поэзия после самого строгого перебора.

В 1972 году он писал мне: «Заходил Шмаков, показывал роскошную, только что вышедшую и действительно бездарнейшую антологию русской поэзии 20 века… Достаточно сказать, что в ней отсутствует Вагинов, а в качестве последнего слова русской поэзии приведено «Пусть всегда будет солнце…» – сочиненное, как выяснилось неким юным Гришей(?) Баранниковым». В юности бывал еще строже: рассказывал, как когда-то они со Стасем Красовицким, взяв Анненского, попробовали его сокращать и нашли, что если «То было на Валлен-Коски» редуцировать до четырех строф, то стихотворение будет еще лучше. Понятно, что при таких изначальных установках литературоведом он был в некотором смысле беззаконным, сочинитель вздорил в нем с хронистом, и не неожиданным было его письмо ко мне (совсем не по адресу, вернее, адресованное адресанту, а не адресату) 1979 года:

«…и вообще занялся бы ты чем-нибудь позначительней (и другие тоже) – сколько можно вылавливать блох в проблематичном серебряном веке. Написал бы что-нибудь и сам. Литература ведь (и не только отечественная) – на последнем издыхании». Забавно было, что, надевая форму литературоведа (а какая у них форма? нарукавники? накладные карманы для выписок?), он забывал о правах и привычках противной стороны. Вскоре после отъезда: «Был в Монтрё у В.В.Н. Мои попытки натолкнуть его на его же лит. генеалогию успеха не имели» (Лёня был одним из двух авторов дуриком проскочившей заметки о Набокове в «Краткой литературной энциклопедии»). «Лужин как информант плох. Впрочем, сказал, что его приятель в Берлине был Н.В. Яковлев, который дал ему ряд необычных фамилий, в том числе Чорб».

Перед его отъездом я показал ему свою статью, которую переправлял на Запад и в которой Лёне, вместе с Сашей Морозовым и Гариком Суперфином, выражалась благодарность – «чьи многолетние разыскания только отчасти отразились в опубликованных ими трудах». Он нашел формулировку точной. Она и сейчас точна, несмотря на приличные библиографические вереницы, числящиеся за ним. История долгая и не очень нынешнему поколению внятная, но намечалось на исходе 1960-х такое приватное, изустное, вполне, кажется, профессиональное, но накрытое только на дюжину персон литературоведение, в котором Леонид Натанович Чертков (1933–2000) был, словами Хлебникова, «король беседы за ужином».

Осмотришься, какой из нас не свалян из хлопьев и из недомолвок мглы. Покойный был свалян из эвакуационной неприкаянности, оттепельной слякоти 1955 года, подслеповатого библиотечного света, тюремных снов, жидкого полуморока ленинградских сумерек. Его непременно кто-нибудь назовет поэтом второго ряда прошлого века, как будто поэты выстраиваются рядами. Но ему, может статься, и понравилось бы. Он был партизаном недооцененных и непроявленных, сброшенных с пароходов, списанных в расход, в отставку, в спецхран, в запасник, в сноску, в петит. Вот вспомнилось – защищал кандидатскую по Пушкину В.Э. Вацуро, Лёня написал мне: «К чести Вацуры надо сказать, что он хотел защищать по Хемницеру, что не было позволено ввиду малозначительности этого автора. Так-то, любители малых сих».

Впервые: «Леня Чертков». Иерусалимский журнал. 2000. №.5. С. 187–190. Журнал приложил справку: «Чертков Леонид (1933, Москва – 2000, Кёльн) – поэт, прозаик, литературовед. Был заводилой поэтического объединения «Мансарда», о чем см. в книге Андрея Сергеева «Omnibus» (М., 1997). Учился в Библиотечном институте. Писал в стихах: «И я вижу, как незаметный военный / Подшивает мне в папку последний листок», а в январе 1957 г. был арестован по 58 статье, осужден на 5 лет концлагеря в Мордовии. После освобождения жил в Риге, затем в Москве, со второй половины 60-х обосновался в Ленинграде. Доучивался на заочном отделении русской филологии в Тарту, потом в Ленинградском пединституте. В 1974 г. эмигрировал, преподавал в университете в Тулузе, затем в Кёльне. Издал машинописные книжки стихов «Огнепарк» (1987) и «Смальта» (1997), выпустил с содержательными вступлениями «Избранные стихи» Владимира Нарбута и прозу Александра Чаянова. Рассказы его печатались в журналах «Континент», «Гнозис», «Ковчег». О рассказе «Смерть поэта» – о гибели Владимира Нарбута в лагере (Ковчег, 1978, № 2) Иосиф Бродский написал ему, что это «самое значительное, что он читал на русском языке за последние 10 лет». Стихи его см.: Новое литературное обозрение. 1993. № 2; Строфы века; Самиздат века. См. некрологи: Окна. Тель-Авив. 2000. 13 июля; Русская мысль. 2000. 13–19 июля».

Костя

Он был выходцем из Музея Маяковского шестидесятых годов. Тогда я услышал о нем впервые. Приятельница, сотрудничавшая в Музее, восторженно отчитывалась о компании молодых людей, победоносно раскрывавших тайны биографии заглавного героя Музея, а заодно непутевых друзей его футуристической юности, спасенных его державной репутацией от забвения. Я заскочил туда в перерыве между двумя архивами, чтобы за десять минут по духу времени и вкусу выслушать, какие остались еще белые пятна в жизнеописании В.В., с тем чтобы при случае не пропустить открытие. Тогда историко-литературные трудодни измерялись открытиями (потом в дневниках Лидии Гинзбург мы прочитали, что подобное легкомыслие окрашивало и будни раннего ОПОЯЗа). Меня выслушала группка архивных юношей (в те же времена Н.Я. Мандельштам дала мне рекомендательное письмо к В.М. Жирмунскому, завершив его фразой: «Они сейчас появляются, наши «архивные юноши», в более чем одном смысле»), что-то они вежливо промямлили, что можно было понять как успокаивающее обещание сделать необходимые открытия собственными силами. Но Кости среди них уже не было, он ушел работать в издательство «Советская энциклопедия».

Там мы и встретились с Костей спустя десятилетие. Хотя речь шла о предстоявшей работе вполне официального порядка, встречи-обсуждения на квартирах друзей почему-то носили легкий конспиративный налет, как будто мы собирались издавать «Хронику текущих событий», а не советскую энциклопедию. Костя ведал в будущем словаре «Русские писатели» началом XX века, и составление словника сразу вернуло нас к духу 1960-х – к поискам dii minores серебряного века, к идиллическим чаяниям обнаружить неведомого гения и персонализированную разгадку эпохи, к простительному пижонству выкидывания имени поневзрачней и позабытей как козыря в разговоре. Все шло к тому, что типографский станок будет предоставлен в распоряжение полномочного представителя того читательского поколения, в котором великая русская поэзия XX века жила моторной памятью рукописного копирования по ночам, напряжением вчитывания в шестой экземпляр фиолетовой машинописи или вслушивания в как бы залетейские голоса Г. Адамовича и В. Вейдле сквозь тарахтение заглушки на волнах радиостанции «Свобода». Случайным счастливым находкам в старых журналах, всему услышанному от последних стариков затонувшей эпохи, домашнему коллекционированию и фланирующей эрудиции – всему этому готовились «одежды тяжкие энциклопедий». А нацеленная к исчерпывающим последним штрихам полнота списка переживалась как самодостаточная духовная ценность. Каталогизация приобретала сакральный оттенок плероматичности.

«Да отняли список и негде узнать», – часто полупроизносилось в те первые годы работы над словарем. К тому времени чекистское рвение по части организованного истребления памяти сменилось административной ноншалантностью хранителей культуры на зарплате. Когда по крохам собирался словник, я наткнулся в одной из сравнительно недавних статей о В.Д. Бонч-Бруевиче как об организаторе Литературного музея на точную архивную ссылку – многотысячный список бывших участников дореволюционного литературного процесса, составленный музейщиками накануне большого террора для рассылки предложений о сдаче личных бумаг в Музей. Для словника это был бы, разумеется, источник первоклассной ценности.

Метнувшись по указанному архивному адресу, я обнаружил, что дежурная ревизия решила этот список уничтожить, чтобы этот делопроизводственный документ не занимал место, необходимое для хранения творческих рукописей инженеров чел. душ, какой-нибудь четвертой копии машинописи здоровенного романа, сданной очередным совписом в издательство и беспрепятственно преданный тиснению без разночтений с оригиналом, ибо разночтений у договаривающихся сторон отродясь не было.

Полнота историко-литературной картины вырисовывалась рывками. Костя рьяно рыскал по мемуарам, натыкаясь то на нацистского прихвостня, побывавшего в розовой юности русским литератором, то на какую-нибудь импозантную светскую даму, вроде бы тоже пописывавшую. Утопический идеал полноты вызывал соображения такого рода, что буде окажется такая персона, которая – вследствие аграфии ли, неусидчивости ли, а то и какой другой уважительной инвалидности – ни строчки за свою сознательную жизнь не нацарапала, но охоча была поговорить, а среди слушателей ее попадались люди пера, и вот в их-то сочинения попадала часть наговоренного представителем устной городской словесности, то этого говоруна мы тоже включим в словарь. До литературного подпоручика Киже (17?? – 19??) оставалось рукой подать.

Работа начиналась весело. Соскучиться не давали востребованные из забвения персонажи. Публика, как известно, в русские писатели шла разная. Выражение лица у редакторов словаря иногда напоминало о директоре школы, узнавшем о феерической проделке своего питомца. Я держусь за это сравнение еще и потому, что, думая о Косте, все время держу в памяти того, кому было посвящено его диссертационное сочинение и первые публикации – Иннокентия Федоровича Анненского.

О Костиных деловых качествах главное и точное сказано в некрологе газеты «Сегодня» (1 октября 1993 г.). Успешливость его как организатора восходила в конечном итоге к его литературному и, я бы сказал, режиссерскому таланту. Он интуитивно угадывал конкретику каждой писательской индивидуальности, подначивал искать аналитический ход к ней от противного, принюхивался к незаметному, но близкому присутствию сильного литературного источника облучения. Он тыкал пальцем в какое-то место уж слишком оперативно изготовленной объективки, чуть театрально вопрошал: «Как это может быть?!», и пристыженный сотрудник должен был сознаться себе в литературной лени и уступчивости соблазну прямого пути. Костя безошибочно диагностировал прием анимированной библиографии, когда псевдоповествование о жизни писателя строилось по схеме: «В таком-то году он издает книгу “Рассказы”. Но не прошло и двух лет, как он обнародовал “Новые рассказы”. Завершением его творческого пути стал выход книги “Избранное”» и так далее, как писали в «Литературной газете» юбилейные приветствия писателям, излагая им их же анкеты. Но и нехитрый прием маскировки объективки под «медальон» он тоже распознавал с ходу. «Сколько раз еще я буду читать это слово?» – гипертрофированно-страдальчески спрашивал он про очередную «стилему», показавшуюся одновременно спасительной нескольким несговорившимся сотрудникам (так, одно время мы все повадились в статьи про поэтов 1910-х вставлять слово «дендизм»; это было правдой, но от универсальности теряло объяснительную силу).

Пока в редакционной тиши (тишь, впрочем, только для красного словца) Костя смахивал пыль небрежения с наших домашних ларов, на дворе происходили тоже достаточно веселые вещи. Литературная вохра, прикомандированная к истории отечественной словесности, насупилась, заерзала, подбоченилась, стала переглядываться в ожидании команды, не подпустить ли реваншистов поближе, а уж тогда… Пока самые необученные из них не сорвались на «да что же такое, что какие-то неопознанные личности вылезли из-под сени архивов и будут учить нас жить!». Прошло и это. Тем временем можно было бы флажками отмечать, как убегает по карте линия спецхрана. Костя гордился тем, что в момент самоупразднения цензуры ничего не надо было дописывать. Ко времени выхода первого тома он многому научился, прежде всего у профессионалов-пушкинодомцев, и многому научил – и тех, кто в словаре начинал свои занятия литературной наукой, и тех, кому на энциклопедистов пришлось переучиваться.

Спасибо, Константин Михайлович! Прости, Костя!

Впервые: «Некролог «Константин Михайлович Черный (1940–1993)». НЛО. 1993. № 5. С. 79–80.

Супер

Не только я, но, кажется, уже и все современники, и историки советского житья-бытья забыли, что у него вообще-то весьма смешная фамилия. Я впервые услышал ее в начале 1963-го, когда московский школьник Дима Борисов рассказал мне, что они с одноклассниками играют в рифмы-консонансы и одноклассник Витя Живов нашел отличнейший консонанс к «Супрафону», к болтавшемуся тогда на слуху имени чешских грампластинок. Я спросил, а кто этот щекочущий перепонку Суперфин, Дима ответил: «Один книжник». Спустя много лет, оказавшись туристом впервые за пределами СССР, в Хельсинки, я попросил тамошних коллег переслать в Мюнхен сотруднику радиостанции «Свобода» что-то не вовсе легально вывезенное мной из Москвы от гр-на Живова В.М. Они просьбу выполнили, но почему-то, вернувшись с почты, хихикали. Я не понял почему, а они объяснили: ну как же, Супер – финн.

В обиходе он, естественно, Супер. Я услышал это имя в такой уже форме год спустя в Тарту, когда отделение русской филологии гудело новостью о свежеприобретенном в Москве выдающемся студенте. Потом я визуально пережил столь ценимое классическим структурализмом чувство обманутого ожидания, когда суггестивная суперлативность фамилии ударилась о некрупную корпуленцию, о которой филфаковский поэт, покойный уже, замечательный Светлан Семененко писал в лиро-эпическом портрете: «не взяв ни ростом и ни телом, он забавлялся, как умел…»

Все это происходило в те времена, когда возрастная разница в год-два очень много значила в смысле приближенности к будущей профессии. Он стал моим настоящим учителем (хотя и до того я не был обделен возможностью слышать обмен репликами между моими старшими однокашниками, личностями не менее значительными). Потому мне приходится отвести напрашивающийся упрек «все о себе». Пишу о себе как его ученике.

Воспитанников у него много, не обо всех, я думаю, он сам помнит, не все из них, кажется, помнят об этом. Это и понятно: всего не упомнишь. Он всегда учился, уча. Помню его ухватки сельского педагога, когда конспиративными недомолвками он инструктировал, как надо обрабатывать заметки для «Хроники текущих событий», – поучал не только вдохновенного рекрута, но и одного из основателей этого самопечатного органа, Анатолия Якобсона.

Я сказал о конспиративных недомолвках, но мы-то, закосневшие формалисты, знаем, что речевая установка сама себе подыщет мотивировки – культурные, социальные, политические. Как сорок лет тому назад, так и сегодня он редко-редко договорит фразу до конца. Его персональная библиография – ослепительный перечень незавершенных работ. Вот этому паритету сделанного и только замышленного в истории русской культуры он и учил одного из своих первых учеников – меня. Вообще, всякая успешливость, гармоничная результативность для него всегда как будто существовали под знаком некой первородной сомнительности, начиная, – повторюсь, – с правильно сложенной фразы. Он и сам изводил собеседника, и обучил запинающейся речи половину тартуских филологов, вставляя «вот» перед каждым словом во фразе, даже если это слово само было «вот». Из других взрывчатых материалов на этой незнаменитой партизанской войне с филологической гладкоречью запомнилось еще бессмысленное и открывавшее каждую фразу «на самом деле».

«Архивные фрагменты» – назвал он одну из первых своих публикаций (надо ли добавлять, что, конечно, несостоявшуюся – таллинская цензура уважительно поддержала наметившуюся в общих чертах речевую установку). Эти несколько страниц для меня стали главным учебником по филологии, я и пытаюсь им с переменным успехом подражать вот уже четыре десятилетия.

Метод его заключался в восстановлении былой сопряженности далековатых имен, попранной эпохой Великого Беспамятства. Первый «архивный фрагмент» отправлялся от имени Маяковского, встретившегося Кузмину в «Бродячей собаке» в 1915 году. Дневник Кузмина фиксировал сначала, что тот показался живее и талантливее другого дылды – Петра Потемкина; потом, через четыре месяца, что он надоел слегка. Суперу выдали в ЦГАЛИ альбом Судейкина, там был записан экспромт Маяковского, тогда еще никому не известный. «Приятно Марсовым вечером / Пить кузминской речи ром». Сочинено в квартире Судейкиных на Марсовом поле, в доме Адамини. В архиве Русского музея он извлек наброски Н.И. Кульбина к его речи о Маяковском в «Бродячей собаке» (так, если не ошибаюсь, никем до сегодня и не обнародованные): «Маяковский – очень скромный, я бы даже сказал – застенчивый молодой человек. Что он щелкает зубами, вращает глазами и иногда говорит нехорошие слова, это… это просто от сантиментальности. Наибольший его грех – молодость, но он уже исправляется… (лакуна в тексте) скандала. Таким лучше уйти. Их деньги пропадут даром. Пусть лучше они теперь же возьмут деньги за вход обратно. Собака – тончайшее художественное общество. У нее очень прочная репутация. Я бы даже сказал: слишком прочная. Я вообще против прочных репутаций. Вот – говорят про футуристов… Во-первых, никаких футуристов нет… Во-вторых, футуристы – самые скромные люди…»

Все это обросло обширным комментарием, окружившим фигуру Маяковского хороводом богемцев, великолепных неудачников, пестря и корябая пресловутый хрестоматийный глянец. Работа Суперфина, как уже сказано, света не увидела (потом из нее выросла наша с Александром Парнисом объемистая хроника знаменитого петербургского кабаре), но, выражаясь штилем тронутой им эпохи, ноздри его почуяли бриз архивной удачи, и он пустился дозором обходить архивохранилища обеих столиц, наполняя свои амбарные книги копиями, сгодившимися потом не столько ему, сколько последующим новобранцам историко-архивного поиска. Из неожиданных столкновений имен в теснинах личных фондов проистекали его веселые догадки. К примеру, школа Карабаса-Барабаса как пародия на гумилевский Цех поэтов.

Как учил он младших целительному косноязычию, так же заразительно он приобщал их к бешеным архивным забавам.

Ритуал этой охоты был строг. Егеря не трубили, но каждый охотник, желавший знать, начинал знакомство с очередным фондом с последних единиц в описи – с писем неустановленных лиц. Еще лучше – с писем неустановленных лиц к неустановленным лицам. Тогда еще в описях водились такие царь-грибы, как письмо неустановленного лица Максимилиана Александровича к неустановленному лицу Вячеславу Ивановичу. Ну а затем – к фрагментам неопознанных сочинений – отрывок, начинающийся словами «И каждый вечер в час назначенный…» и т. п.

Кажется, впрочем, что он в своем романтическом архивоведении был не первым. Первых вообще не бывает, – это мы довольно скоро все, занимаясь историей литературы начала века, поняли. И у него были друзья, старше его на год-другой – хотя бы Коля Котрелев, впоследствии по какой-то непривычной справедливости истории ставший работником «Литературного наследства», этого отчего дома и детского рая архивных фрагментов, хотя бы Саша Морозов (к искреннему горю имевших счастье знать этого человека, ушедший из жизни вскоре после публикации этих строк), родоначальник мандельштамоведения, да и Леня Чертков, еще и новом веке напоминающий о своем уходе первыми строчками в листах использования архивных единиц.

Вот такие сувениры эпохи, документирующие историю до отдельного дня и отдельного часа, учил (и учился) выискивать мой первый соавтор. Когда в следующем веке мне попался в библиотеке Лилли Индианского университета клочок бумажки, выразительно комментирующий времена и нравы «Повести о пустяках» Юрия Анненкова, я подумал: «Суперу бы показать!» Я списал. На бланке Общественного уполномоченного по армии и флоту по устройству Октябрьских торжеств. 27 октября 1920 г. Петроград. Дворец Искусств. Салтыковский подъезд. «Сим удостоверяется, что член Музыкального совета при Комиссии по устройству Октябрьских празднеств тов. АМФИТЕАТРОВ, в настоящее время пишущий музыку к «Взятию Зимнего дворца», имеет право исполнять гимн «Боже, Царя храни», а также различные контрореволюционные <sic!> гимны и марши, что подписями и приложениями печати удостоверяется. Действительно до 10/ XI. Особоуполномоченный Д. Темкин. Управдел И. Слепян».

Логика источниковедческого азарта вкупе с постоянным, несколько нервным интересом к недавним тайнам отечественной истории (принесшим ему ласковое прозвище в рядах работников политического сыска, подхваченное ими у В. Буковского – «Большая антисоветская энциклопедия»), да еще с представлением об обязанностях гуманитария перед гуманитарными ценностями, сместили его внимание и энергию к событиям послереволюционной эпохи – он готовил к тамиздатской печати воспоминания Бориса Меньшагина, одного из рассказчиков о хатынской трагедии, он вошел в круг солженицынских «невидимок» (так что за иконографией отсылаем к последнему изданию «Теленка»). Тут пора уже передать слово академической биографической справке, составленной помянутым выше вдохновенным рекрутом, Д. Зубаревым:

«Суперфин Габриэль Гаврилович. Родился 18 сентября 1943 г. в г. Кез Удмуртской АССР. В 1964–1969 учился на отделении русской филологии историко-филологического факультета Тартуского университета (ученик профессора Ю.М. Лотмана), отчислен по представлению КГБ. В 1970–1972 – один из редакторов подпольного правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий». В июле 1973 года арестован, в мае 1974 приговорен Орловским областным судом по статье 70 (антисоветская агитация и пропаганда) к 5 годам заключения и 2 годам ссылки. Срок отбывал в пермских политических лагерях и Владимирской тюрьме, ссылку – в г. Тургай Казахской ССР. В 1980–1982 жил в Тарту, работал в газетном киоске. В июне 1983 эмигрировал из СССР, поселился в Германии. В 1984–1994 – сотрудник Архива Самиздата Радио «Свобода». С января 1995 – архивариус Института изучения Восточной Европы Бременского университета. Научные интересы: источниковедение, библиография, история литературы XX века».

Из этой справки с очевидностью вытекает, что мало-мальски подробно о деятельности этого человека может написать только коллектив, включающий в себя профессионалов разных специальностей. Далеко не все стороны его деятельности мне известны, а это именно деятельность, дело, деяния, без дела он ни часу не может прожить. Из того, что мне ведомо, я бы, например, назвал его совместную с М. Сорокиной статью «“Был такой писатель Агеев…”: версия судьбы или о пользе наивного биографизма». Отменно написанный роман 1930-х годов, обозначенный на титуле именем М.Агеева, читательское восхищение 1980-х не хотело отдавать сомнительному и безвестному Леви, как называли некоторые современники имя подлинного автора, а норовило передарить Набокову. Но пришел Суперфин и все испортил.

Эту статью я каждый год включаю в список обязательной литературы по университетскому курсу библиографии и источниковедения. И поймал себя на том, что при этом я и перечитываю ее каждый год. И конец этой детективной истории знаю, а все равно перечитываю:

«Роман с кокаином» представляет собой широко распространенный в 20-е годы тип «романа с ключом». Приметы времени, места, фигуры реально существовавших лиц буквально в изобилии рассыпаны по всему тексту, образуя не слишком сложную литературную головоломку.

Несколько лет тому назад один из авторов этой статьи (Г.Суперфин) высказал предположение, что хронотоп романа носит явственно очерченный автобиографический характер, «биографическое время» пронизывает всю сюжетную канву произведения, и, следовательно, можно попытаться «математически» вычислить имя его автора. Для этого надо сравнить список выпускников московской частной гимназии Р.Ф. Креймана (в романе – Клеймана) 1916-го со списками поступивших в том же году на юридический факультет Московского университета (главный герой романа Вадим Масленников учился именно там). Совпадение имен могло бы указать на возможного автора. Первая же попытка проверить эту гипотезу привела к самым неожиданным результатам. Среди фрагментарно сохранившихся материалов креймановской гимназии удалось обнаружить протокол заседания педагогического совета от 28 апреля 1916, зафиксировавший отметки учеников выпускного класса. Под номером 12 в нем значился Марк Леви! И рядом еще три имени действующих лиц «Романа» – Василий Буркевиц, Айзенберг, Тикиджянц (в романе – Такаджиев). В числе прочих педагогов протокол подписан С.В. Семеновым и В.В. фон Фолькманом – учителями, также фигурировавшими в романе. … Архивы – отнюдь не закрытые и всем доступные – сохранили немало материалов, проливающих свет на жизненные реалии «загадочного господина Агеева» – Марка Леви. Конечно же, в фонде Московского университета нашлось его личное дело студента – как и Вадим Масленников, он учился здесь с осени 1916. Но самое удивительное ожидало нас прямо на первой странице личного дела. Подшитое в обратном хронологическом порядке, оно начиналось с документа июля 1952 года! Ереванский государственный педагогический институт иностранных языков запрашивал МГУ о том, какие документы представлял «преподаватель нашего института Марк Лазаревич Леви при поступлении в университет». Получалось, что … таинственный автор «Романа с кокаином» теоретически мог быть еще жив, не ведая о мировой славе своего произведения.

Марк Леви был еще жив в Ереване в июле 1973 года, когда я, находясь там и возбужденный нашедшимися в тамошних спецхранах богатствами по части закавказской периодики времен гражданской войны, позвонил в Москву нашему общему другу Диме Борисову, чтобы узнать, как найти бегавшего от наружного наблюдения Супера – мне не терпелось рассказать учителю про находки. Я услышал в трубке, что Гарик арестован. Про следующие семь лет, пять – лагеря и два – ссылки, должен он рассказывать сам.

Последние тринадцать лет он создавал при Бременском университете изысканную архивную коллекцию по новейшей российской истории. И каждого, кого он инфицировал архивным зудом, подмывает отложить все дела и ринуться в Бремен на архивную ловитву.

Что еще явствует из справки, так это то, что дата, послужившая поводом для разговора о Габриеле Гавриловиче, не круглая. Но это обстоятельство как раз на редкость точно согласуется с некруглостью, колючей многоугольностью и неисправимой непредсказуемостью этого нашего современника.

Впервые: Звезда. 2008. № 9. С. 109–202.

Часть VIII В части «Разное»

Приглашение на танго: поцелуй огня

В ночном саду под гроздью зреющего манго Максимильян танцует то, что станет танго. Тень возвращается подобьем бумеранга, температура, как под мышкой, тридцать шесть. Мелькает белая жилетная подкладка. Мулатка тает от любви, как шоколадка, В мужском объятии посапывая сладко. Где надо – гладко, где надо – шерсть. В ночной тиши под сенью девственного леса Хуарец, действуя как двигатель прогресса, забывшим начисто, как выглядят два песо, пеонам новые винтовки выдает. Затворы клацают; в расчерченной на клетки Хуарец ведомости делает отметки. И попугай весьма тропической расцветки сидит на ветке и так поет: «Презренье к ближнему у нюхающих розы пускай не лучше, но честней гражданской позы. И то и это порождает кровь и слезы. Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы распространяется, как мухами – зараза, иль как в кафе удачно брошенная фраза, и где у черепа в кустах всегда три глаза, и в каждом – пышный пучок травы».

1975

Стихотворение Иосифа Бродского «1867» из цикла «Мексиканский дивертисмент» выводит за собой некий хоровод муз – мексиканская история, французская живопись («Казнь императора Максимилиана» Эдуара Мане), аргентинская музыка (оно написано как подтекстовка к опусу Анхело Вилолдо 1905 года «El Choklo», что означает зеленый початок кукурузы, на русских этикетках пластинок 1913 года – «Молодой маис», а фонетическая память о нем живет в «шоколадке» из шестого стиха; в англоязычной же традиции танго известно с 1952 года как «Поцелуй огня», «Kiss of Fire»), муза дальних странствий, муза одесского фольклора (Маруся? Роза? Рая?1), еврейский акцент, голливудское кино, поэтическая нумерология и австрийская поэзия: герой стихотворения – сам стихотворец, автор, между прочим, строчки «Hispan’sche Nacht ist Melodie»2.

Стихоряд, в котором «мелькает» ритмическая «подкладка» музыкального мотива, наделяет слова двойным знаковым подданством, понуждая одну их ипостась – поэтическую – оглядываться на другую – музыкальную, и таким образом заставляет слова разыгрывать самих себя, становиться авторефлексивными. Потому распространяется растянутое на каркасе мелодии слово «рас-про-стра-ня-ет-ся», и потому возвращается, как в танговом па, споткнувшись на синкопе спондея, слово «возвращается».

Слова становятся знаками самих себя, как в некоторых искусствах вещи становятся знаками самих себя, и из этих искусств для нас важнейшим является кино. «Мы вышли все на свет из кинозала», – повторим за Бродским, сместив слегка логическое ударение.

Кино в этом стихотворении представлено, кажется, фильмом Уильяма Дитерле «Хуарец» (1939) – именно в нем президент Мексики Бенито Пабло Хуарес3 помечает что-то в отчете о доставке оружия из дружественных Соединенных Штатов. Лента была изготовлена по драме Франца Верфеля «Хуарец и Максимилиан» в преддверии мировой войны. Она гласила о превосходстве демократии. В жертву торжеству демократии приносился симпатичный и тонко чувствующий, но страшно далекий от мексиканского народа австрийский эрцгерцог Максимилиан.

Но если этот фильм является источником, то процитирован он – как и в других случаях цитирования у Бродского – структурно, то есть с заменой материала. В кино Максимилиан и Карлота прислушиваются к местной песенке «Голубка» (La paloma), Карлота переводит мужу с испанского ее сладкие слова, а в конце, перед казнью, император закажет себе эту песню. Этот латиноамериканский хит отвергнут (и заметим, оправданно вполне, ибо в реальной биографии австрийца, ставшего императором мексиканцев, эта песенка фигурировала только как дразнилка с текстом на тему «Европейцы, гоу хоум!»). Герой Бродского, ретро-эго автора, европеец в Америке, танцует танец из будущего («О, этот когда-то бешено модный танец»4), до рождения которого оставалось еще пятнадцать лет. Герой следует привычкам автора —

…“La comparsita” – по мне, самое гениальное музыкальное произведение нашего времени. После этого танго никакие триумфы не имеют смысла: ни твоей страны, ни твои собственные. Я никогда не умел танцевать – был слишком зажатым и к тому же вправду неуклюжим, но эти гитарные стоны мог слушать часами и, если вокруг никого не было, двигался им в такт5 —

и танцует (подобно Остапу Бендеру) солипсически (призрачная мулатка как будто возникает только как функция от вписанного в стоны гитары эротизма).

Записывая русские стихи на музыку Нового Света, Бродский подключился к традиции, у истока которой хотелось бы видеть Иннокентия Анненского, сочинившего осенью 1904 года на террасе ресторана в ялтинском курзале (спустя 65 лет Бродский услышит в сочинском ресторане «Каскад» в исполнении Альберта Фролова «High high the Moon»6) под без конца проигрываемую цимбалистом румынского оркестра новомодную афроамериканскую мелодию cake-walk’а свой «Кэк-уок на цимбалах»:

Молоточков лапки цепки, Да гвоздочков шапки крепки, Что не раз их, Пустоплясых, Там позастревало. Молоточки топотали, Мимо точки попадали, Что ни мах, На струнах Как и не бывало. Чуть ногой в курзалы, Мы – Сарданапалы, Дайте нам цимбалы И Иерусалим. С ними не отрину Даже осетрину И сквозь Палестрину Провильнет налим. <…> Молоточков цепки лапки, Да гвоздочков крепки шапки, Что не раз их, Пустоплясых, Там позастревало. Молоточки налетают, Мало в точки попадают, Мах да мах, Жизни… ах, Как и не бывало7.

В этих стихах о скоротечности жизни разыграна идея палимпсестности жизни: сквозь «румынизированную» негритянскую музыку «провиливает» Палестрина, а в нем в свою очередь промелькнула Палестина, подсказываемая Иерусалимом, и все эти смысловые прыжки происходят на фоне рыбного меню крымского ресторана.

Первая встреча русской поэзии с танго произошла в 1913 году, году парижской тангомании (когда, по слову поэта и танцора Валентина Парнаха, эта нежная музыка убаюкивала тех, кто будет убит на войне, которая разразится год спустя8), – и, как бывает, они при этой встрече не узнали друг друга.

Известен рассказ Ахматовой, как на петербургской вечеринке Константин Бальмонт, наблюдая танцующую молодежь, вздохнул: «Почему я, такой нежный, должен все это видеть?»9.

Историко-культурная прелесть этого рассказа пропадет, если не догадаться, чтó танцевали молодые люди, – а они явно «тангировали» (как неологизировал чуть позднее Константин Большаков10). Эпизод имел место 13 ноября 1913 года11 в дни захватившей Петербург привезенной из Парижа тангофилии: все разучивали новый танец, моральные качества которого бурно обсуждались12 и который был окружен ореолом сексуальной смутительности – ср. рассказ москвича, которому было шесть лет от роду в 1913 году: «…недалеко от нас <…> помещалось варьете «Аквариум». Родители там были, отец потом рассказывал знакомым, что они «видели настоящее аргентинское танго». Мать меня сразу же выставила за двери – танго считалось настолько неприличным танцем, что при детях нельзя было о нем говорить»13. И вот Бальмонт, мексикоман и певец сексуального раскрепощения, хотевший быть дерзким, хотевший быть смелым, хотевший сорвать одежды с партнерши, не признал родственную душу аргентинского танго, этот стриптиз души14, «жадно берущий и безвольно отдающийся ритм»15, «порочную выдуманную музыку», в которой «и южный пыл, и страсть, а моментами северная тоска и страдание»16.

Разговоры о неприличии подлинного аргентинского танго верно отражали его стилистическую биографию, отсылая к тем временам, когда его тексты прославляли бордели предместий Буэнос-Айреса и Монтевидео в прозрачно-завуалированных обсценных метафорах17. Память жанра – от чужой Аргентины до одесских перелицовок («Танго Ланжерона», «Зачем вам быть, поверьте, вовсе в Аргентине?», «На Дерибасовской открылася пивная…») – живет в «1867» в восьмом стихе.

В 1913 году свежий варваризм с его назализованной фонетикой, «праздником носоглотки»18, провоцировал на кругосветную отзывчивость – «Марго быстрей, чем Конго, Марго опасней Ганга, когда под звуки гонга танцует танец танго»19. Такой же экзотизм без берегов продемонстрировал Игорь Северянин20, когда, к ужасу Валерия Брюсова21, пустил бумеранг в мексиканский быт. Как видим, в демонстративно «анти-локальном» приеме Бродского и в этом смысле живет дух тринадцатого года, «искусства лучших дней», когда «пелось бобэоби»22. В 1916 году состоялась инаугурация «El Choclo» в русской поэзии – нотную строку из него Владимир Маяковский вставил в поэму «Война и мир»:

Тогда же привязчивому, «упорному» мотиву и его томно-порочной соборности поддался Алексей Лозина-Лозинский (незадолго до самоубийства):

…Душою с юности жестоко обездолен, Здесь каждый годы жжет, как тонкую свечу… А я… Я сам угрюм, спокоен, недоволен, И денег, Индии и пули в лоб хочу. Но лишь мотив танго, в котором есть упорность, И связность грустных нот захватит вместе нас, Мотив, как умная, печальная покорность, Что чувствует порок в свой самый светлый час, А меланхолию тончайшего разврата Украсят плавно па под томную игру, Вдруг каждый между нас в другом почует брата, А в фее улицы озябшую сестру23.

В январе 1918 года стихи о танго услышал Александр Блок, ранее невольно тоже прививавший латиноамериканский мелос к русскому ямбу, – процитировав хабанеру (гаванскую песню) из «Кармен» («О да, любовь вольна, как птица…») на мелодию, которую Жорж Бизе заимствовал из афро-кубинской песни, одного из ближайших предков танго24. Услышав сонет русского денди Валентина Стенича «Tango macabre» —

Сияя сумеречным серебром Коро, Слезящийся туман на слизистой скале пал. Платаны сонными сонетами корон Свилися над провалами слепого склепа. О, близко с липко-льстивой лживостью скользя, Продли, сомнамбула, соблазны сна, продли же! Тебе с пути змеистого сползти нельзя, И пес кладбищенский застылый мозг подлижет. Со свистом голосит извилистый фальцет, El queso tango радостные трупы воют, Схватились за руки в стремительном кольце, Задравши саван над бесстыжей головою. Скользи, сомнамбула, с луною на лице!.. О, плечи пахнут глиной гробовою25, —

он отметил в дневнике эту тему как апокалиптический признак упадка: «…декадентские стихи (рифмы, ассонансы, аллитерации, танго)»26.

Смерть27 распространяется по финалу стихового танго Бродского, подчеркивая нешуточность этого мексиканского экспромта на полупристойной подкладке. Этот почти капустниковый номер касается темы, поистине смертельно важной для русской поэзии. Это стихотворение о поэте, поддавшемся соблазну власти, этакому поцелую огня. Речь идет о совместительстве «нюхающего розы» с «гражданской позой», о том совместительстве, о котором мечтал изобретатель музы дальних странствий Гумилев28, чья смерть в 1921 году – на хронологическом полпути от заглавия стихотворения «1867»29 к дате его написания – так странно рифмуется с концом посередине странствия земного Фердинанда-Иосифа Максимилиана (1832–1867) – однолетка автора стихотворения «1867» и Гумилева; и от которого перед смертью отказывался автор «бобэоби» Велимир Хлебников:

Мне гораздо приятнее Смотреть на звезды, Чем подписывать смертный приговор. <…> Вот почему я никогда, Нет, никогда не буду Правителем!30

Впервые сокращенная английская версия в кн.: Joseph Brodsky. The Art of a Poem / Ed. by Lev Loseff and Valentina Polukhina. London. Macmillan Press LTD. 1999; другая слегка сокращенная версия: НЛО. 2000. № 45. С. 181–186; Как работает стихотворение Бродского / Ред. – сост. Л.В.Лосев и В.П. Полухина. М., 2002. С. 100–107.

Комментарии

1.

См.: Rotshtein, Robert F. How it Was Sung in Odessa. At the Intersection of Russian and Yiddish folk culture // Slavic Review. 2001. Vol. 60. № 4. P.797. Багрицкий танцевал пляски собственного сочинения «Танго Геховер» и «Мазурка Бродского» под мотив «Дерибасовской» (Шишова З. О нашей молодости // Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 65).

2.

Ferro, Euphemia von. Erzherzog Ferdinand Maximilian von Österreich Kaiser von Mexico als Dichter und Schriftsteller. Inaugural-Dissertation zur Erlangung der Doktorwurde vorgelegt der philosophischen Fakultät der Universität Lausanne. 1910. Ср. некоторые русские переводы:

Я думаю, глядя на море голубое, Чьих только кораблей не видело оно! В нем каждая волна рокочет про былое, Про имена племен, исчезнувших давно. Какой народ, ища над целым миром трона, С отвагой не вверял ему своей судьбы? Морских соленых вод изменчивое лоно Рождало счастье всем в опасностях борьбы. И финикиян флаг, и греков парус белый Заморских дальних стран искали наугад; И древний Рим свой взор, властительный и смелый, Бросал за грань морей, где солнцу был закат. Пойми же, почему смотрю порой так страстно На волны я, тоской неясною томим: В стихии мне родной, хоть бурной, но прекрасной, Провижу мой удел – и плыть хочу за ним.

(Из стихотворений императора Мексиканского Максимилиана // Луговой А. Стихи. СПб., 1912. С. 163).

А. Луговой (Тихонов) – автор «политической трагедии» в стихах «Максимилиан».

3.

Ср. в воспоминаниях Якова Гордина о 1990 годе: «Иосиф повел нас с женой в мексиканский ресторан, поскольку его придворный китайский оказался закрыт. Как известно, в цикле “Мексиканский дивертисмент” он не очень одобрительно отозвался о национальном герое Мексики, “отце мексиканской демократии” Бенито Хуаресе. Я же, напротив того, написал книгу, одним из весьма положительных героев которой стал тот же Хуарес. И когда Иосиф сделал заказ, я сказал ему, что если бы хозяин-мексиканец знал, что он написал о Хуаресе, он бы его на порог не пустил, а меня накормил бы бесплатно. Это, разумеется, была шутка…» (Гордин Я. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. СПб., 2000. С. 221).

4.

Вагинов К. Полное собрание сочинений в прозе. СПб., 1999. С. 490.

5.

Бродский И. Сочинения. Т. IV. СПб., 1995. С. 197. О послевоенном танго см. в стихах современника И.А.Бродского – Михаила Юрьевича Ярмуша (1932–2008), посвященных Анатолию Найману:

Хрипучие мехи аккордеона и танго мелодический надрыв — послевоенных лавров Одеона — доминвалидской славой перекрыв, когда война еще не за горами, когда мы все – шпанская детвора, казарменеет небо перед нами — в кирпичике колодчике двора.

(Ярмуш М. Тень будущего. Стихи. М., 1994. С. 41)

6.

См.: «Из “Школьной антологии”. 7. А. Фролов» (Бродский И. Сочинения. Т. II. СПб., 1995. Т. 2. С. 327).

7.

Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1990. С. 164–165, 552.

8.

Parnac V. Histoire de la Danse. Paris, 1932. P. 69. В стихах В. Парнаха и события 1917 года помечены знаком того же танца:

7 танго Петербурга и Сибири Трагический и легкий пируэт Преображали в танцы тяжкий бред И глухо нежили на Скифском пире!

(«Словодвиг»)

Об истории танго см. очерк Тэффи «Защитный цвет» (1920):

«Революционные сейсмографы показывали глухие толчки и колебание почвы. Наплывали тучи. Густой, насыщенный электричеством, воздух давил легкие. Многие робкие души уже видели молнии и, крестясь, закрывали окно.

И вдруг, как это бывает иногда при глубоких воспалениях, вдруг нарыв прорвало совсем не в том месте: Европа затанцевала.

Гимназисты, дамы-патронессы, министры, дантистки, коммивояжеры, генералы, портнихи, врачи, куаферы, принцессы и левые эсеры встали рядом, вытянули сплетенные руки, подняли побледневшие истомой лица и плавно заколебались в экзотическом танго.

Танго росло, крепло, тихо покачиваясь, словно в сомнамбулическом сне, переступало в новые области, переходило границы новых государств. Залы всех ресторанов всех стран Европы, все кафе, эстрады, театры, площади, пароходы, скверы, дворцы и крыши домов были завоеваны и заняты танго. О танго писались доклады, газетные статьи, устраивались диспуты» (Тэффи Н. Собр. соч. Т. 3. М., 1999. С. 130–133).

9.

Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 127; ср. явные анахронизмы в других версиях: «какую-то там кадриль или польку» (Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 499); «смотря на танцующих фокстрот, в то время новый танец, входивший только что в моду» (Винокуров Е. Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., 1984. С. 250). Фокстрот пришел в Россию значительно позднее.

10.

Ср. «И не тангируют сомненья» в стихотворении К.А. Большакова «Монету жалости опустит….» (Пета. Первый сборник. М., 1916. С. 9). Ср.: «Сегодня, говорит, день моего Ангела / И урежу я муху ростом со слона, / Потом мадам Анет с адвокатом тангила / И с ним флиртовала сполна» (Венский Е. В тылу. Сатира. Юмор. Лирика. П., 1915. С. 56).

11.

См.: Все танцуют танго // Аргус. 1913. № 12. С. 112–113; Молок Ю. Типографские опыты поэта-футуриста // Каменский Вас. Танго с коровами. Железобетонные поэмы. 1914. Факсимильное воспроизведение. М., 1991. С. 4; «Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго – предсмертного гимна, – он жил словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвозвестники – новое и непонятное лезло изо всех щелей» (Толстой А.Н., гр. Хождение по мукам // Грядущая Россия (Париж). 1920. № 1. С. 26–27). В последнюю зиму перед войной танго царило в подвале «Бродячей собаки». «Там, на крохотной эстрадке, оголенная блондинка, легко задрапированная зеленым шарфом, с окаменевшим от белил лицом, потемневшими глазами касалась глаз своего кавалера, а он вдыхал ее раскрашенный рот. Танец то приближал их, и то снова отдалял друг от друга…» (Краснопольская Т. [Шенфельд Т. Г.]. Над любовью // Петроградские вечера. Вып. 3. П., 1914. С. 117). Там его наблюдал и заезжий Ф.Т.Маринетти, цитировавший по случаю свой манифест «Долой танго и Парсифаля!»: «– Обладать женщиной – не значит тереться об нее, а проникать телом в тело! – грозно выкрикивал он. – Вставлять одно колено между ляжек? Какая наивность! А что будет делать второе? – обращался он к окаменевшей паре, только собиравшейся стать в позицию. Сраженные такими афоризмами, самые отъявленные тангисты примерзали к своим стульям» (Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989. С. 490).

12.

См.: НЛО. 1998. № 29. С. 418 («Почему я, такой нежный, должен все это видеть?»).

13.

Морковин В. Воспоминания // Русская литература. 1993. № 1. С. 193.

14.

Ср.:

Чтоб душа ходила в штатской одежде И, раздевшись, танцевала танго.

(Большаков К. Сердце в перчатке. М., 1913. С. 11).

В связи с аргентинско-парижской двойственностью происхождения ударение иногда меняло место:

Суматошатся походки, поступи и ощупи, Физиономию речи до крови разбил арго; Два трамвая, столкнувшиеся на площади, Как два танцора в сумасшедшем танго.

(Шершеневич В. Вечерняя улица. Октябрь, 1913 // Музы (Киев). 1914. № 2. С. 7).

И вы – из камня и меди, Порочный и злой, как танго, Вы стали в творимой победе Язоном новых Арго.

(Шенгели Г. Гонг. Пг., 1916. С. 82).

Да и Игорь Северянин любил напомнить,

Что, кроме Тулы, есть Европа И, кроме «русской», есть Танго…

(Северянин И. Соловей. Поэзы. Берлин; М., 1923. С. 76).

15.

Горский В. Танго. Поэзы. М., 1914. С. 2. Ср. у Лидии Лесной: «…играют танго – горячий и сладкий, / Как милый взгляд, который я ловлю украдкой» (Лесная Л. Аллеи причуд. Пг., 1915. С. 43). Актрисе Е.П.Смирновой, исполнявшей танго в «Бродя чей собаке», было посвящено специальное стихотворение:

В эольно-легком переливе танго Услышал я старинную печаль — И звон копыт летящего мустанга По росной прерии в ночную даль. В изгибе танго слезы Лоэнгрина Блеснули там, – под траурным пером. Я понял маленькую балерину В изгибе танго, в танце голубом…

(Толмачев А. Тангистке // Винтик. Альманах новых поэтов. Пг. 1915. С. 76).

Добавим для полноты картины ассоциативного поля:

Как танцуете красиво Танго Вы, И скользите, ленивый, Оранжевый.

(Серпинская Н. Вверх и вниз. Пг., 1923. С. 15).

16.

Крымов В. Хорошо жили в Петербурге. Берлин, 1933. С. 190. Это воспроизведение заметки В.П. Крымова (1914) из издававшегося им в Петербурге журнала «Столица и усадьба». См. о ней: Starr, Frederick. Red and Hot: The Fate of Jazz in the Soviet Union. New York, 1985. P. 29–30.

17.

Jakubs, Deborah L. From Bawdyhouse to Cabaret: The Evolution of the Tango as an Expression of Argentine Popular Culture // Journal of Popular Culture. 1984. Vol. 18. № 1. P. 136; Manuel, Peter. Popular Music of the Non-Western World. An Introductory Survey. Oxford University Press. 1988. P. 60.

18.

«Двадцать сонетов к Марии Стюарт. VII» (Бродский И. Сочинения. Т. III. СПб., 1997. С. 65).

19.

Беленсон А. Забавные стихи. СПб., 1914. С. 43. «Танго» рифмовали с «орангутангом» (Несмелов А. Смерть Гофмана // Окно. Лит. – худ. ежемесячник (Харбин). 1920. № 2. С. 23), «мустангом» (Венский Е. В тылу. Сатира. Юмор. Лирика. Пг., 1915. С. 124), китайским «шанго», т. е. «хорошо» (Кашменский Н. Танго // Стожары. 1. Пг., 1923. С. 37) и с китайским деятелем Ли Хунчангом (Li Hongzhang) и т. д. Позволю себе отметить и житейскую рифму ситуаций – в 1960-х с Сашей Сумеркиным, будущим сотрудником Бродского, когда в Москве выбросили консервированное манго: «Подхватив по две положенных банки, мы, приплясывая и на бегу выкликая рифмы: «Таманго! Танго! Яранг[а]! Воды Ганга», понеслись…» (Эпштейн Д. Всегда рядом и всегда недоступен // Сумеркин / Ред. – сост. К. Плешаков. Нью-Йорк, 2008. С. 67–68).

20.

В стихотворении «M-me Sans-Gene. Рассказ путешественницы» в тропической Мексике краснокожий с жаркой кровью (бурливее кратера), пачкавший в ранчо бамбуковый пол своими пунцовыми ранами, нередко метал бумеранг (Северянин И. Сочинения в 5 томах. СПб., 1995, Т. 1. С. 99). Северянинско-вертинский бразильский крейсер соседствует с «Кумпарситой» и «Эль Чокло» в «Посвящается позвоночнику» (Бродский И. Сочинения. Т. IV. СПб., 1995. С. 53, 62).

21.

Критика о творчестве Игоря Северянина. М., 1916. С. 21; Брюсов В. Среди стихов. М., 1990. С. 504. За Северянина заступился Г.А. Шенгели, полагая, что анатопизм понадобился здесь для создания маски невежественной рассказчицы. См.: Тименчик Р.Д. Вопросы к тексту // Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998. С. 421, 427. Современные популярные разоблачения ходячих заблуждений указывают на былое бытование бумерангов у североамериканских индейцев.

22.

«Классический балет есть замок красоты…» (Бродский И. Сочинения. Т. III. СПб., 1997. С. 114).

23.

Лозина-Лозинский А. Троттуар. Стихи. П., 1916. С. 17.

24.

Slonimsky, Nicolas. Perfect Pitch. A Life Story. Oxford University Press. 1989. P. 223.

25.

Кацис Л.Ф. В.Стенич: Стихи «русского денди» // Литературное обозрение. 1996. № 5–6. С. 72. Можно добавить, что в январе 1921 г. Блоку довелось прочесть «Аргентинское танго» Александра Введенского, и современные комментаторы не могли воздержаться от упоминания в этой связи «1867» Иосифа Бродского (Кобринский А.А., Мейлах М.Б. Введенский и Блок: Материалы к поэтической предыстории Обериу // Блоковский сборник. Х. Тарту, 1990. С. 77–80). Воспетое Стеничем танго «El Queso» названо и в стихотворении Татьяны Вечорки 1919 года:

Апаш, с фуляром на горле Любишь танцовщицу танго – El Queso?..

(Поэзия русского футуризма. СПб., 1999. С. 581).

26.

Блок А. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. М.; Л., 1963. С. 324.

27.

О становлении образа танго как «танца смерти» в русской культуре 1910-х годов см.: Tsivian Y. The Tango // Experiment/Эксперимент: A Journal of Russian Culture. Vol. 2. 1996. P. 307–335.

28.

См. наши комментарии в кн.: Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 358–362; Гумилев Н. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1991. С. 333–334.

29.

Ср. также разбор этого стихотворения Бродского: Зубова Л. Соперничество языка со временем: клише как объект внимания в стихах Бродского // Иосиф Бродский: стратегии чтения. М., 2005. С. 160–161.

30.

Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 173.

Споемте, друзья?

А кто с …чемчурой

О. Мандельштам1

Траектория фольклоризации стилизованного под устное народное творчество литературного сочинения – зрелище, каждый раз удивляющее своей фатальной предначертанностью и агрессивностью фольклорного сознания, до последней капли крови защищающего идею анонимности всенародных шлягеров. На протяжении сорокалетия приходится наблюдать это явление на примере песни Ахилла Левинтона «Жемчуга стакан» (впервые услышанной пишущим эти строки в виртуозном исполнении Саши Грибанова), а ныне имеем свежий пример. В содержательной и увлекательной монографии приведен текст другой песни:

А вы послушайте, ребята, бородатый анекдот: Жил на свете Жора Бреммель, знаменитый обормот. Имел он званье лорда, фраки-смокинги носил И с королем Георгом что ни день зубровку пил. Брюки узкие носил он, вроде нынешних стиляг, И как он шел по Пикадилли, то оглядывался всяк, И, глядя ему в спину, говорил простой народ: «А вот идет товарищ Бреммель, знаменитый обормот». Он имел свою карету и любил в ней ездить в свет, И он купил за тыщу фунтов леопардовый жилет, И в леопардовом жилете на банкеты он ходил, И тем жилетом на банкетах всех он дам с ума сводил. И все английские миледи в него были влюблены, И все английские милорды носили узкие штаны, А он плевал на всех миледей и милордов не любил, И только с королем Георгом что ни день зубровку пил. И вот однажды за зубровкой говорит ему король: «А что ж ты, тезка, неженатый – не найдешь невесты, что ль?» А Бреммель, хлопнув третью стопку, так сказал ему в ответ: «А как ты есть король английский, тебе открою свой секрет: Я, сказать тебе по правде, восемь лет уже влюблен В одну прекрасную миледи по фамильи Гамильтон — У ней по плечи кудри вьются и глаза как пара звезд, А ейный муж товарищ Нельсон есть мошенник и прохвост!» Тут Георг, король английский, подскочил и закричал: «Ой же Жора, друг мой Жора, что же ж раньше ты молчал? Тебе я орден дам Подвязки и три мильона фунтов в год, А того прохвоста Нельсона мы выведем в расход». И много крови потеряла в ней Британская страна; В Трафальгарской страшной битве синий дым столбом стоял, И был убит товарищ Нельсон, одноглазый адмирал. Он как герой национальный был в Вестминстер привезен, И убивалася несчастная миледи Гамильтон, Отпевал архиепископ, и весь народ кругом рыдал, А обормот товарищ Бреммель только ручки потирал. И вот уж к свадьбе все готово, поп звонит в колокола, И вот уж гости собрались вокруг накрытого стола, Только так уж получилося, что после похорон, Прямо в Темзе утопилася миледи Гамильтон. Тут загрустил товарищ Бреммель и покинул шумный свет, И спустил он на толкучке леопардовый жилет; В отдаленное именье он удалился почем зря И умер там от воспаленья мочевого пузыря. А король британский с горя пил зубровку за двоих, И через некоторое время получился полный псих: Его свезли в умалишенку, поместили под запор — И вся страна палатой общин управляется с тех пор!

«Эта песня бытовала в среде питерских стиляг в первой половине 1960-х годов, – сказали публикатору. – Автор неизвестен»2. Фольклоризация текста несомненна (среди нескольких поправок: вместо «У ней по плечи шевелюра» оригинала – «кудри вьются», как у совсем других товарищей), хотя про среду питерских стиляг – неверно. Автор известен – Юра Гельперин3, сочинил он эту песню в середине 1960-х, исполнял в застолье среди коллег-филологов. Американского фильма «Beau Brummel» (1954) он не видел, а книгой Барбе д’Оревильи с предисловием М.Кузмина с гордостью обладал.

Песенные тексты в постфольклорном пространстве проживают зачастую с текстом-приложением – легендой о происхождении песни. Так, взаимоконкурирующими родословными обросла песня «По улице ходила большая крокодила»4 (среди родителей – воспитанники Полоцкого кадетского корпуса, ВВС императорской России, К. Чуковский), которую, может быть, опрометчиво вывел из культурного поля Борис Эйхенбаум («Фольклор [ «По улицам ходила Большая крокодила» и пр.] оставляю в стороне») в своем эссе «Крокодил в литературе (Совершенно серьезное исследование)», писавшемся в 1922 году для журнала «Петербург»5.

Легенды-догадки сопровождают шансонетку о шарабане, прикрепившуюся к истории Белого дела (в «Песне о ветре» Владимира Луговского: «На сером снеге волкам приманка: / Пять офицеров, консервов банка. / “Эх, шарабан мой, американка! / А я девчонка да шарлатанка!”», в стихах колчаковца Александра Венедиктова: «Опять повсюду скрипки / Играют “Шарабан”») и к топонимам проигранных сражений (Самара, Симбирск), и впрямь широко раскатившуюся по Сибири до Дальнего Востока, где обросла новыми текстовыми толщинками:

Отец извозчик, а мать торговка, А я девчонка, сорвиголовка…6

Как будто автором был Петр Зелинский, написавший ее в Петрограде для Р.М. Раисовой (1869–1921). Ноты изданы Н.Х. Давингофом7. Ср. описание ее бытования в первоначальном контексте: «Откуда-то звенит гитара. Пьяная, нежная гитара де Лазари. “Шарабан мой, шарабан”. Это Раисова. Сама Раиса Михайловна. “Он юнга, родина его Марсель” – “Девушка из Нагасаки”. <…> Музыка, вино, улыбки. Конечно, угар. Но если угорать вообще, так угорать радостно»8.

Подвидом такого текста-приложения является легенда-глосса, толкование темных мест, например, строки «Ботиночки он носит нариман» (продукция обувной фабрики в Баку?) в песне «Я милого узнаю по походке» – ср. исходный вариант:

Я милого узнала по походке, Носит белые штаны, Носит шапочку пана-аму, И сапожки носит на ранту…9

Движение низовой песни к литературе (см., например, инкорпорированный в стихотворение по фрагментам весь текст песни «Девушка из маленькой таверны»10) можно пытаться проследить на примере «цыганочки», включенной Маяковским в стихотворение «Еду» из цикла «Париж» (1925):

Но нож и Париж, и Брюссель, и Льеж — тому, кто, как я, обрусели. Сейчас бы в сани с ногами — в снегу, как в газетном листе б… Свисти, заноси снегами меня, прихерсонская степь… Вечер, поле, огоньки, дальняя дорога,— сердце рвется от тоски, а в груди — тревога. Эх, раз, еще раз, стих – в пляс. Эх, раз, еще раз, рифм хряск. Эх, раз, еще раз, еще много, много раз…

Возможно, источником стало исполнение в эмигрантском ресторане – моему поколению этот песенный блок известен по дискам Алеши Димитриевича («В поле маки, васильки, дальняя дорога»), вероятно оттуда же пришедший к А. Галичу («Ночной разговор в вагоне-ресторане»: «Вечер, поезд, огоньки, / Дальняя дорога… / Дай-ка, братец, мне трески / И водочки немного») и к В. Высоцкому («А в чистом поле васильки / И дальняя дорога»). Ближайшим предшественником Маяковского по внедрению этого текста в литературу (но, может быть, и автором протоверсии песни А. Димитриевича) был эмигрантский поэт Андрей Балашев:

Вечер… поле… васильки… Тихая дорога, Сердце ноет от тоски, На душе – тревога… Васильки – глаза твои!.. Друг мой ненаглядный, Без тебя мне дни мои Тусклы, безотрадны… Вон – звезда! душа твоя, Как она, мне светит, В час печали, знаю я, Мне она ответит! Это – ты! твой чудный свет Я ловлю душою, Словно и разлуки нет, Словно ты со мною! Вечер… поле… васильки… Тихая дорога… Сердце ноет от тоски, На душе – тревога…11

К рассуждениям о перекличках текстов «массовой культуры» и высокой поэзии подталкивает феномен Вертинского, некогда вошедшего в русскую культуру как пародирующий двойник великой лирики XX века: «Мы воображаем, что на первом плане, у самой рампы, Ибсен или Уайльд, или на худой конец Ведекинд, что “в моде” Блок, или Ахматова, или по крайней мере Игорь Северянин <…> Вертинский кашляет как Ахматова – про одинокую, нелюбимую в мокрых бульварах Москвы»12. В исполнявшемся им романсе «Дорогой длинною» на слова (киевского по происхождению) поэта Константина Подревского одна строка —

Дни бегут, печали умножая, Мне так трудно прошлое забыть, —

повторяет ахматовский стих из стихотворения «А ты теперь тяжелый и унылый»13:

Так дни идут, печали умножая. Как за тебя мне Господа молить?14

«Повторяет», если текст составился в середине 1920-х (как будто первое издание романса вышло в 1925 году), но, может быть, наоборот, «навеяло» (как твеновское привязавшееся «Режьте билеты»), если романс звучал в Петрограде раньше, – во всяком случае, один цыганофил, вспоминая 1915 год, говорит о нем как о тогдашней «новенькой песне» и приводит припев15. Но вот в случае ахматовского стихотворения на смерть Зощенко 1958 года —

Словно дальнему голосу внемлю, А вокруг ничего, никого. В эту черную добрую землю Вы положите тело его… —

более вероятно, что звуки навеяны частью шумового фона эпохи – песней Вертинского «В степи молдаванской» (1925):

Звону дальнему тихо я внемлю У Днестра на зеленом лугу. И Российскую милую землю Узнаю я на том берегу.

Возвращаясь к начинающему эту заметку образцу песни из «студенческих» по жанровой разновидности, а по «тематической группе “литературных” (т. е. построенных на литературных, как правило, пародируемых, сюжетах)», как определяет С.Ю. Неклюдов16, приведу для коллекции еще одну песню сочинения 1967 года17, мощность аудитории которой определяется, по-видимому, числом в 40–50 человек:

Вчера в газетах я читал О том, какой разведчик храбрый Зорге, И я в разведчиках бывал И рассказать о том считаю долгом. Тогда реакции паук Нас сызнова загнать хотел в неволю, В Новохоперском ГПУ Я был тогда эксперт по алкоголю. Кругом враги – и там, и здесь, Со всех сторон нас окружает гидра, А я мог кошку на спор съесть водки выпить мог четыре литра. Начальник строг был, но толков, Он как-то вызывает в кабинет свой: «Теперь ты будешь не Дубков, А высший математик и профессор. Ты черен будешь, а не рыж. Забудь свои заплечные ухватки. Ведь завтра едешь ты в Париж Участвовать с врагом в смертельной схватке. Заданье должен зазубрить — Тебе Страна Советов приказала Последних козырей лишить Хозяев мирового капитала». Вот весь короткий разговор. Ну а потом мы с ним (забыл добавить) Их богоматери собор Решили к нашей матери отправить. Вот я в Париже, скромен, тих, Обдумываю, где поставить мину. Вдруг главный математик их Позвал к себе смотреть его картины. Ну в этом я немножко спец — Там много нагишом по дамской части. И я сказал: «Хорош бабец, Но только не подходит нашей власти. А вот, мусью, у вас в углу Сидит такая маленькая кошка, Я эту кошку съесть могу, И только хвостик выплюну в окошко». Ну кошку я, конечно, съел. «Вот вам, мусью, мое уменье, нате!» Гляжу – с испугу на пол сел, Блюет французский главный математик. А после что? Ну, был скандал… Потом по лагерям болтался долго. Но я в разведчиках бывал, И рассказать о том считал вам долгом.

Впервые: Кирпичики: фольклористика и культурная антропология сегодня. Сборник в честь 65-летия С.Ю. Неклюдова. М., 2008.

Комментарии

1.

М.Л. Гаспаров обнародовал предположение о том, что «чемчура», непонятная современному читателю (Интернет правит ее на «немчуру»), отсылает к зауми цыганщины и частушек 20-х годов, например:

На мосту стоит аптека, Чум-чара чара-ра. Любовь губит человека. Ку-ку!

(Герман Ю. Рафаэль из парикмахерской. Роман. М., 1931. С. 139).

2.

Вайнштейн О. Денди: мода, литература, стиль жизни. М., 2006. С. 535–536, 538.

3.

О переводчике и литературоведе Юрии Моисеевиче Гельперине (1943–1984) см. биографический эскиз М.О. Чудаковой, Е.А. Тоддеса, Р.Д. Тименчика: Тыняновский сборник: Вторые тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 168–170; Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М., 2005. С. 682–683.

4.

Среди первых фиксаций: Новый журнал для всех. 1916. № 2–3. С. 42.

5.

Было обнародовано: -spv.livejournal.com

6.

Орлович Н. Необыкновенный номер // Голос Родины (Владивосток). 1921. № 1. С. 21.

7.

Театр и искусство (Чита). 1919. № 37.

8.

Театральный журнал (Харьков). 1918. 22 декабря. Ср. неизвестную нам песню (вариант «Шарабана»?), включенную в стихотворение О. Мамина 1922 года:

Две девушки В пестрых, Ненужно-пестрых кофтах Хрипло поют: «Мой милый Саша, Какой ты тихий, И толще пушки Свеча франтихи. Ах, ты, война, весна, война! Его убили, а я пьяна. Надену гетры, Глаза подмажу. Не будьте робким Влюбленным пажем. Ах, ты, война, весна, война, Его убили, а я пьяна».

(Улита. Первый альманах Уральской литературной ассоциации. Екатеринбург, 1922. С. 31).

9.

Журнал для всех. 1918. № 4–6. С. 429.

10.

Зарубин А. Стихи. М., 1940. С. 18. Ср. также «Бублички» в одноименном эмигрантском стихотворении 1929 года (Вега М. Полынь. Париж, 1933. С. 44–45).

11.

Балашев А. Стихотворения. Нови Сад, 1923. С. 27. См. отклик Д.А. Шаховского (будущего Иоанна Сан-Сан-францисского) на этот сборник: «Взяв книгу, задаешь вопрос в пространство: почему только среди монархических людей можно встретить человека жертвующего, столь открыто, книгу своих – ужасно плохих – “Стихотворений” на спасение Родины? откуда такое невероятное понимание спасения Родины, вообще Поэзии, вообще Скромности?.. Мы знаем, что хочет дать Балашев вместо литературы. Он хочет дать искренность. Он хочет, чтобы мы перешагнули через поэтическую грамотность его вдохновения и остановились бы у его душевных переживаний. Мы должны почувствовать “искренность” поэта, мы должны поверить его стихотворениям. Парадокс невероятный и вынужденный: искренность г-на Балашева есть организованная Анти-поэзия» (Д.А.Ш. Рецензия о читателях // Благонамеренный (Брюссель). 1926. № 1. С.156).

12.

Инбер Нат. Александр Вертинский // Театральная газета. 1918. 19 февраля.

13.

Опубликовано впервые: Петроградское эхо. 1918. 22 января. Перепечатано: Свободные мысли. Пг. – Киев, 1918. 21 октября; Стихи 1918. М. – Одесса. [1918]; вошло в сборник «Подорожник» (апрель 1921 г.).

14.

Подобно тому, как «Высоко в куполах трепетало последнее слово» в «Аллилуйе» (1916) А. Вертинского повторяет гумилевскую «Современность» (1912): «Я закрыл Илиаду и сел у окна, На губах трепетало последнее слово».

15.

Ксюнин А. Цыганка. Из петербургских былей // Иллюстрированная Россия (Париж). 1933. № 25.

16.

См.: Вайнштейн О. Денди: мода, литература, стиль жизни. С. 538–539.

17.

Пользуюсь наконец-то представившимся случаем выразить благодарность К.Я. Макову, издавна занимающемуся нашей темой.

Русский ямб как непрошеный оле

Что делать русским стихам на израильской земле? Новый репатриант Лейб Яффе, пропагандист ивритской поэзии в Москве, с некоторым смущением сообщал в 1922 году Михаилу Гершензону, что, проходя мимо старого города в Иерусалиме, он декламирует русские стихи. И в романе из жизни пионеров-халуцим главного русского прозаика еврейской Палестины Авраама Высоцкого «Зеленое пламя» героиня задает этот вопрос юноше, сочиняющему по-русски. Тем не менее русское слово, видимо, этой земле пригодилось. Пригодилось, в частности, новой ивритской культуре. В 1964 году израильские писатели – поэт Шлионский и прозаик Хазаз – в разговоре с журналистом Гершоном Светом (долгое время жившим в Израиле) подводили итоги русских влияний на ивритскую поэзию: Некрасов – на Бялика, Брюсов – на Черниховского, а на Шленского и Хазаза – Блок и, в некотором смысле, Маяковский.

Приключения российских ямбов на новом месте русские читатели могли на протяжении последних пятнадцати лет наблюдать на примере замечательной поэзии Семена Гринберга. Согласно отрывистой автобиографической отписке, поэт родился в 1938 году в Одессе. «Жил в Москве. С 1990 года живет в Иерусалиме». Прикровенная содержательность этого анкетного лаконизма коренится в неизбывном удивлении чуду жизни, проявившемуся самой последовательностью пребывания в двух означенных местах, да в легкой обиде на тех, кого не трогает это одно из жизненных чудес. В Иерусалиме вышли его стихотворные книжки «Иерусалимский автобус» (1996), «За столом и на улице» (1996), «Разные вещи» (1998), отраженные в московском изборнике «Стихотворения. Из двенадцати книжек» (2003). Пишущий эти строки принадлежит к тем израильским читателям, которые по сей день хранят счастливую память о первом впечатлении от знакомства с новым голосом, о чувстве беззаконного расширения, казалось бы, застывшего к тому времени круга русской поэзии. Новый голос властно-вежливо заговорил с великими. Как свой, а не бедный юродствующий родственник, поддразнивал он бессмертные строки, проборматывал незапамятные столбцы:

В единственной земле двенадцати колен, Вдали снегов и мыслей о простуде Бывало всякое – Фамарь дала Иеуде, И с Беллой лег в Мигдаль-Эйдере Реувен, И я совсем непрошеный оле, Гляжу, как халу преломляют люди, Как оплывают свечи на столе И стынет рыба на российском блюде, Как ищут в незапамятных местах, Омытых драгоценною водою, Саулов плащ с отрезанной полою И прядь Авессалома на кустах.

Московская часть его литературной биографии резюмирована подборкой в составленной Генрихом Сапгиром антологии «Самиздат века». И впрямь, «самиздатность», доселе не притупившаяся, и самодостаточная верность дошестидесятнической холодной поэтической весне во многом определяют его стилистику. И среди тех строк и созвучий, которые без стука входят в жилище его сегодняшних стихов, заметное место занимают отмеченные благодарной памятью стихотворные удивления юности, вроде хлебниковского кузнечика («крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил премного разных трав и вер…»), переселенного в гринберговскую «Гору Герцля»:

И нынче Голде кто-то положил Премного разных камушков печальных. Мне путь указывал случайный старожил. Я слушал невпопад и не могу буквально Пересказать, что он мне говорил. И не хочу, Но перечни фамилий, И эти перед ними имена, А ниже каждого и мачеха-страна — Читай-угадывай, в каком полку служили, Большие мальчики, пока я в русской школе, Держались неподатливой земли, И оставались навзничь поневоле, Пока сюда их не перенесли,

или подвергнутую остракизму иными его сверстниками блоковскую словопару из «На железной дороге»:

Я побывал тут пару лет назад, И ничего с тех пор не изменилось В обличье белокаменных жилищ, Ну, разве что трава поверх оград, Напоминая долговязый плащ, Просунулась, перевалилась. И повернул еще. Фалафельная Шая Была уже открыта, но пуста. Вошла с любимой надписью ШАЛОМ На месте, так сказать, наперсного креста Красивая и молодая И разместила ноги под столом.

Гринберг наугад выбирает строки из российского стихового запаса и, подставляя их ближневосточному солнцу, испытывает их на прочность. Иногда иерусалимская жизнь сама проводит подобные испытания, и поэту остается только их подслушать:

В горячем городе, где все черноволосы, И редко говорят на русском языке, И все родимое настолько вдалеке, Что дети задают безумные вопросы, Вот в этом городе российские матросы, Блондины с положительным Пирке, Искали, как пройти на Виа Долороза, Чтоб там им погадали на руке. Я подошел, узнавши земляков, И рассказал, и встал вполоборота, И впитывал, почти не разбирая слов, С той стороны, где Яффские ворота, Пронзительную фальшь есенинских стихов.

И к новым местам прилагается не только «большая поэзия», но и все, что сложилось в ямбы из вороха русских слогов, да хоть Владимир Гуревич-Агатов с песней из к / ф «Два бойца»:

С холмов туда-сюда снижались улицы людей, Жилища, лавки, все, что полагалось. В двух книгах Царств, Шмуэля и Судей, Написанных старинным языком, Про это не было, но подразумевалось, Строения, набитые битком, Лепились возле магистрали В ту степь, где пращур в Негеве служил Или, быть может, в Газу привозил Шаланды полные кефали.

Стихотворения Гринберга приходится оглашать целиком. (Конечно, иной читатель скажет, что автор предлагаемого, несколько легковесного, под занавес книги этюда попросту хочет, чтобы побольше людей прочитало стихи иерусалимского поэта, и он, читатель этот, не будет неправ.) Полновесность его речи, тугой ход смысловых вспышек подбивает читателя откликаться на эти стихи благодарным цитированием, но тут выясняется, что именно это-то и невозможно. Нет у него и не должно быть крылатых слов, выпархивающих безоглядно из своего контекста. Мягкая властность мастера не позволяет полакомиться любителю выковыривать изюм. Нравится строчка? – берите целиком стихотворение. Помещенные в его стиховой текст чужие слова требуют смыслового разгона перед собой и отзвуков после себя. Цепкие строки из лакомых стихов в засаде поджидают беспечную мимоидущую реалию и в час роковой невпопад накидываются на нее.

Все дни похожие, а этот не такой, То будние, а этот был в апреле, Квартирку мы снимали у Яэли, Но это, к слову, разговор иной. В тот день я был везде, и ты была со мной В Гило, Ре’хавии, потом в Кирьят Йовеле И в старом городе, охваченном стеной, Где, несмотря на нестерпимый зной, С толпой зевак по сторонам глазели. Что понял я тогда, непобедимый лапоть, Когда пошли мурашки по спине, Про них, про земляков в широкополых шляпах, Как стали кудри наклонять и плакать И тени оставлять на Западной стене?

Испанские донны двойной экспозицией впечатались в картинку у Котеля. Ямбы первого поэта возникают у Гринберга не как репризный бонус, заставляющий слушателя благосклонно осклабиться, как это бывает в эстрадном фельетоне, а каждый раз пугающе, с теми мурашками, о которых только что было сказано. Главные и неотменимые созвучия русского стиха появляются внезапно среди стершихся в мусор клише, вроде придуманного когда-то Израэлем Зангвиллем про Америку «плавильного котла»:

С Иаковом сложней. Я думал, представлял, Как он один, и ночью, и в пустыне Лежал И звездный Божий тент Был не рукой подать, как полагают ныне. Но каждый раз, когда оканчивался день И эти самые немые стоны града Полупрозрачная скрывала ночи тень, Накувыркавшийся в плавильном котелке, Я чувствовал себя не то чтобы легко, а налегке На лавке независимого сада.

Чужие слова возникают и как знак своего рода благодарности литературным учителям, скажем, наставнику по части оседлания стиха разговорными интонациями, Борису Слуцкому:

А мой хозяин не любил меня. Дотошный был и мелочен, как баба. И как я драил кухню, выяснял Наутро через одного араба. И тот стучал, не пропуская дня. В его кафе районного масштаба С рассвета начиналась беготня, Как в дни собраний Аглицкого клаба. Все эти дни мне кажутся одним. И вот меня сменил залетный пилигрим. А кто такой, припоминаю слабо, Он, кажется, забрел в Иерусалим Из некоего места со смешным, Кто понимает, именем Кфар-Саба.

Несносный подслушиватель и подглядыватель, он пестует тусклую риторику провинциального нудежа, выволоченного на левантийское рандеву (какого-нибудь нищенски-напыщенного «и я вам скажу»), все эти тягучие подробности постсоветского и новорепатриантского нарратива, не забывая наблюдать, как абсорбируется его любимый ямб, как корежит и плющит его хамсин, распластывая изохронией четырехстопник до пятистопника – эта голосовая разрядка и мелодический курсив в «и все-таки…»… Гринберг вообще умеет вписать в стихоряд уйму интонационных извивов, не утруждая господ наборщиков:

И я об этих, с пейсами, скажу. Их много, и становится все больше. Вольно было в России или Польше, Но здесь, в Израиле, ну я вам доложу… Молиться целый день, окружены врагами? И кто? – все молодые мужики. Нет, я за Библию обеими руками, И все-таки… А с бабою в автобусе видали? Молчит и смотрит вдаль, как марабу. Я вам скажу, десяток лет, не дале, И весь Израиль вылетит в трубу.

Наши ямбы звенят на звукозрительном фоне непривычной жизни с ее расслаивающейся оптикой и гортанной акустикой, настоянной на «харедим», и «хаки», и «хайот». Они разом лишились домашнего эхо, они не отбрасывают эмоциональной тени в испепеляющий полдень. Мы присутствуем при стихостроении в чистом виде, я бы сказал – при чистом словоговорении, да не хотелось бы смущать досужих остряков. Слово означает только то, что видит, знак изображает самого себя, как в том виде искусства, которое в прошлом веке именовали десятой музой. Живая фотография, немое кино с безошибочными титрами. «Ки-не-ма-то-гра-фи-чес-ки-е-ха-ри-на-сте-нах-гра-да-И-е-ру-са-ли-ма», как некогда было сказано в ямбическом пятистопнике русско-еврейского поэта Довида Кнута. И все родимое настолько вдалеке…

Оглавление

Часть I Вид с горы Скопус

  Вид с горы Скопус

    Комментарии

Часть II На окраинах серебряного века

  Неучтенное письмо Блока

    Комментарии

  Читатели серебряного века

    Комментарии

  И. Княжнин Лирика Владислава Ходасевича Беглая характеристика

  Финляндские письма Константина Вогака

    Комментарии

  Петербург в поэзии русской эмиграции

    Комментарии

  Библиография поэзии и поэзия библиографии

    Комментарии

  Разметанные листы

  Треугольник Гаспарова

    Комментарии

Часть III Эпоха «Бродячей собаки»

  «Бродячая собака»: Воспоминания Бэлы Прилежаевой-Барской

    Комментарии

  Ольга Глебова-Судейкина: первое приближение

    Комментарии

  Рыцарь-Несчастье

    Комментарии

Часть IV Заметки о Гумилеве

  Неизвестное стихотворение Гумилева

    Комментарии

  Забытые воспоминания

  Русский конквистадор

    Комментарии

  Геософия и джаграфия

    Комментарии

  Пропущенная реплика

    Комментарии

  Читатели Гумилева

    Комментарии

  Посмертные скандалы Гумилева

    Комментарии

  К вопросу о проблемах атрибуции

    Комментарии

Часть V Заметки о Мандельштаме

  Три образчика мандельштамовской «зауми»

    Комментарии

  Артур Яковлевич Гофман

    Комментарии

  Кофейня разбитых сердец, или Саванарола в Тавриде

    Комментарии

  В Батуми в 1920 году

    Комментарии

  Руки брадобрея

    Комментарии

  О мандельштамовской некрологии

    Комментарии

Часть VI Заметки комментатора

  Из лекций по источниковедению

    Азы и узы комментария

    О визуальных источниках

    Комментарии

  Монолог о комментарии

Часть VII Друзья

  Лёня

  Костя

  Супер

Часть VIII В части «Разное»

  Приглашение на танго: поцелуй огня

    Комментарии

Споемте, друзья?

  Комментарии

Русский ямб как непрошеный оле Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg