«Дороги еврейских скитаний»

Йозеф Рот Дороги еврейских скитаний

О Йозефе Роте и его книге

«Западному европейцу, наверное, ближе Индия, чем мир, в котором живет еврей Восточной Европы», — замечает Йозеф Рот в рецензии на книгу Альфреда Деблина «Путешествие в Польшу» в 1926 году. И написанные в том же году «Дороги еврейских скитаний» — это, в сущности, попытка рассказать ленивому и нелюбопытному европейцу о жизни на близкой и в то же время далекой планете, которой Запад совсем не знает, — о жизни восточноевропейских евреев.

1926 год. Роту, выходцу из Галиции, ассимилированному еврею, бездомному обитателю венских, берлинских, парижских отелей, тридцать два года. Он живет на гонорары от газетных статей, пишет быстро, работать любит в кафе, под нестройный гул голосов какой-нибудь подвыпившей компании, осушая бокал за бокалом, рюмку за рюмкой, в которых содержится необходимая для работы жидкость — вино или пиво, коньяк или шнапс, а иной раз и все вперемешку. Часто рядом с ним можно видеть красавицу с глазами газели, венскую еврейку Фридерику («Фридль») Рейхлер, молодую жену. Рот на взлете своей журналистской и писательской карьеры. Из никому не известного венского репортера он за несколько лет сумел стать постоянным сотрудником респектабельной «Франкфуртер цайтунг», а значит — войти в когорту самых заметных публицистов и журналистов Германии; на его счету множество репортажей и фельетонов, а также первые опубликованные романы.

Мозес Йозеф Рот родился в 1894 году на задворках Австро-Венгерской империи, в болотистом краю, откуда рукой подать до границы с Россией и где, по его выражению, «уже задувает ветер степей, ветер Сибири»; в некогда процветавшем, но захиревшем городке под названием Броды, в котором, по данным путеводителя, к началу Первой мировой войны проживало восемнадцать тысяч населения, причем 85 процентов составляли евреи. К концу XIX века Броды превратились в провинциальное захолустье со славным прошлым. Действовавший в течение столетия, с 1779 по 1880 год, статус вольного торгового города обеспечивал Бродам оживленную экономическую и культурную жизнь; благодаря тесным торговым связям с Германией местные еврейские купцы содействовали распространению в Галиции еврейской просветительской мысли — так Броды стали одним из важнейших центров Хаскалы, еврейского Просвещения. Но сюда же стекались и хасиды, приверженцы религиозно-мистического движения, зародившегося в восточноевропейском иудаизме в XVIII веке. Каждодневные формы проявления хасидского благочестия, будни и праздники восточноевропейской еврейской общины, особая роль ее предводителя, ребе или цадика; противоречие между евреями «просвещенными» и «благочестивыми», между тягой к ассимиляции и верностью традиции — все эти мотивы, которые мы встречаем в сборнике «Дороги еврейских скитаний», берут начало в непосредственных впечатлениях детских и отроческих лет, проведенных в Бродах.

«Город, в котором я родился, лежал в восточных землях Европы, посреди большой, скудно населенной равнины. К востоку она уходила в бесконечную даль. С западной стороны ее окаймляла голубоватая холмистая гряда, проступавшая на горизонте только в погожие летние дни. В моем родном городе жило около десяти тысяч человек. Три тысячи из них были сумасшедшие, не представляющие угрозы для общества. Тихое безумие окутывало их, как золотое облако. Они занимались делами и добывали деньги, женились и зачинали детей, читали газеты и книги. Они заботились о земном. Они изъяснялись на всех языках, какие были в ходу у смешанного населения нашего края», — так вспоминает Рот в автобиографическом отрывке «Земляника» родные места. В Броды, откуда он при первой возможности бежал без оглядки, Рот мысленно возвращался всю жизнь — и на страницах «Дорог еврейских скитаний», и в написанных позже главных своих романах, «Иов» и «Марш Радецкого», в прозе и публицистике.

До семи лет маленький Мозес Йозеф Рот жил с матерью и дедом. Об отце писателя мало что достоверно известно; согласно одной из легенд, вскоре после женитьбы торговец Нахум Рот потерпел неудачу в делах, помешался умом и доживал свой век безумцем в свите одного из хасидских ребе, вдали от жены и сына. Дед Рота был благочестивым иудеем, что определяло весь распорядок жизни в доме, но все же вместо обычного для Восточной Европы хедера — начальной религиозной школы, куда мальчиков отдавали четырех лет от роду, — Мозеса Йозефа определили сперва в немецкую еврейскую школу, а затем в гимназию имени кронпринца Рудольфа, одну из двух гимназий Галиции, где все школьные дисциплины преподавались по-немецки. Поступи он, к примеру, в польскую школу, еще неизвестно, как бы сложилась его судьба. Почти одновременно с ним в соседнем Дрогобыче — в польской гимназии — учился будущий автор «Коричных лавок», польский писатель Бруно Шульц. Для Рота годы учения в гимназии проходят под знаком погружения в немецкий язык и немецкую литературу. Успехами в математике он похвастаться не может, зато его сочинения восхищенный учитель зачитывает всему классу. Юный Мозес Йозеф открывает для себя Гейне, любовь к которому будет сопровождать его всю жизнь, Гете, Шиллера и Гельдерлина. И когда в самом начале «Дорог еврейских скитаний» мелькает фраза о том, что для еврея Восточной Европы, с его тоской по Западу, Германия по-прежнему остается «страной Гете и Шиллера», то в образе «любознательного еврейского подростка», который знает немецкую культуру «лучше, чем наш украшенный свастикой гимназист», безусловно угадывается сам автор.

Желание приобщиться к этой большой культуре заставляет Рота в 1913 году, сразу по окончании гимназии, навсегда уехать из Брод. Отныне бездомность и неприкаянность становятся основой его мироощущения и нормой существования. За короткой промежуточной остановкой — семестром, проведенном в Лембергском (Львовском) университете, — тут же следует новый отъезд. Рот отправляется в Вену, где записывается на факультет германистики и поселяется в том самом квартале Леопольдштадт, где живут герои «Дорог еврейских скитаний» — нищие эмигранты из восточных провинций, промышляющие коробейничеством, торговлей в рассрочку и мелкими валютными спекуляциями.

В сентябре 1913 года девятнадцатилетний Рот из любопытства заглядывает на заседания XI венского сионистского конгресса, последнего перед началом войны, — возможно, в тот же день, когда в зале сидел и незнакомый студенту Роту пражский еврей по имени Франц Кафка. Приверженцем сионизма Рот, подобно Кафке, так никогда и не стал, но размышления о создании еврейского государства неотрывно занимали его всю жизнь. Находят они свое отражение и в «Дорогах еврейских скитаний». Рот видит непримиримое противоречие между активным борцом-сионистом и предавшимся Божьей воле смиренным хасидом и не скрывает своих симпатий в адрес последнего. Сионист, по мнению Рота, «хочет радикально изменить иудаизм. Он хочет, чтобы еврейская нация в чем-то уподобилась европейским. Тогда у евреев, возможно, появится своя страна, но исчезнут сами евреи». И хотя отважные пионеры-первопроходцы заслуживают всяческого уважения, «переселение молодых евреев в Палестину навсегда останется в памяти как своего рода еврейский крестовый поход — ибо евреи, увы, еще и стреляют». В размышлениях Рота о борьбе евреев за национальное возрождение, за возможность вернуться на историческую родину трудно не расслышать скептической ноты.

Роту суждено было недолго оставаться венским студентом. В 1914 году он, как и многие его ровесники, добровольцем уходит на войну — с тем чтобы вернуться уже в новую страну и новую Вену. И подобно множеству своих соплеменников с восточных окраин, бежавших в столицу от ужасов войны и погромов, оказывается в послевоенном городе лишним. Еврейским беженцам отказывают в австрийском гражданстве. Многие вынуждены возвращаться. И первое, что приходится сделать Роту, это начать обивать пороги контор, чтобы всеми правдами и неправдами выхлопотать себе австрийский паспорт. Сквозной лейтмотив его книги — «борьба за бумаги, борьба с бумагами» — это реальность, через которую прошел он сам и тысячи восточноевропейских евреев. Получить паспорт можно лишь с помощью немыслимых ухищрений — к примеру, если еврей сумеет сочинить корректную, по возможности нееврейскую автобиографию и доказать чиновникам, что это правда. Так в анкетах Рота исчезает первое имя «Мозес» и начинается бурное мифотворчество, которым писатель увлекался всю жизнь и которое навсегда осложнило работу его биографов…

После нескольких лет венской жизни Рот вновь снимается с места. К тому времени он уже женат на Фридль и научился худо-бедно зарабатывать журналистикой. Работа в недавно основанной социал-демократом Бенно Карпелесом венской газете с программным названием «Новый день» («Der neue Tag») позволила ему набить руку. Его колонка «Венские приметы» — это собрание коротких этюдов о голодном, истерзанном инфляцией городе. Угловатыми стремительными фразами, в нервно пульсирующем ритме, автор набрасывает сценки из уличной жизни и портреты жителей города. Закрытие газеты, не сумевшей продержаться на плаву дольше года, служит толчком для очередного отъезда. Теперь все дороги ведут в Берлин, где бурлит культурная жизнь и куда еще не успела добраться инфляция.

«„У меня долги. Денег нет. И пристанища нет. Я живу в гостинице“, — заявил он в один из первых трех дней после приезда. „Ладно, — сказал я, — перебирайтесь ко мне“. И тут он с запинкой проговорил: „Но у меня в Вене девушка“. — „Привозите ее сюда“», — вспоминает актер Альфред Байерле, один из берлинских приятелей и собутыльников Рота. В 1920 году Рот с женой приезжают в Берлин. Полюбить город на Шпрее он так никогда и не смог, но именно здесь снискал себе славу известного журналиста. Сперва он под псевдонимом «Красный Йозеф» публикуется в левой газете «Форвертс» («Вперед») и сотрудничает с умеренно-левой «Нойе берлинер цайтунг» и «Биржевым курьером», а с 1923 года его приглашает «Франкфуртер цайтунг». Так завязалось сотрудничество, которое продлилось без малого десять лет, открыло для Рота новые страны и города и дало ему возможность в совершенстве освоить жанр путевых заметок.

Весной 1925 года «Франкфуртер цайтунг» посылает Рота корреспондентом в Париж. Впервые оказавшись во французской столице, он пишет главному редактору Бенно Рейфенбергу ликующее письмо: «Спешу сообщить Вам „лично“, что Париж — это столица мира и что Вы обязаны сюда приехать. Кто здесь не бывал, тот лишь наполовину человек и уж вовсе не европеец. Этот город — свободный, духовный в благороднейшем смысле слова и ироничный даже в своем очаровательном пафосе. Здесь любой шофер остроумней всех наших писателей. Какой мы, право, несчастный народ. Здесь каждый мне улыбается, здесь я каждую женщину, даже какую-нибудь старушку, люблю так, что готов предложить ей руку и сердце; когда я иду по мостам через Сену, мне хочется рыдать; меня впервые в жизни потрясают дома и улицы…»

На фоне залитой солнцем Франции покинутая Германия кажется Роту сумеречной и далекой: «Быть немецким писателем, по правде сказать, не имеет смысла. Отсюда, с высокой башни европейской культуры и цивилизации, открывается далекая панорама — и видно, что Германия лежит в глубоком ущелье». Осенью 1925 года читатели «Франкфуртер цайтунг» могли познакомиться с очерками Рота, объединенными в серии «В полуденной Франции» и «Белые города». В предисловии к задуманной, но так и не осуществленной книге о путешествии по Южной Франции Рот пишет: «В тридцать лет я увидел наконец-то белые города, которые снились мне, когда я был маленьким мальчиком. Детство мое серо тянулось в серых городах. Серой и красной была моя юность — война, казарма, окопы, лазарет». Вскоре в «Дорогах еврейских скитаний» Рот повторит, вслед за Гейне: в Париже еврей не чувствует себя изгоем! Увлечение французским языком и культурой настолько сильно, что он всерьез подумывает о том, не перебраться ли в Париж, не начать ли писать по-французски. Но у редакции внезапно меняются планы. Рота неожиданно отзывают из Парижа, его место занимает коллега. Мечты об обретении новой родины перечеркнуты. Оскорбленный Рот грозит разорвать отношения с «Франкфуртер цайтунг». В течение нескольких месяцев издатели уговаривают его остаться, предлагая, на выбор, поездку в Италию, Америку, Испанию или Советский Союз. Рот выбирает последнее.

«Я не верю в совершенство буржуазной демократии, но нисколько не сомневаюсь и в тенденциозной узости диктатуры пролетариата. Верю <…> в отвратительную реальность, если позволите, „пролетария-мещанина“ — биологического вида, который стесняет свободу, пожалуй, <…> даже больше, чем его буржуазный сородич. Так что я точно не попадусь на крючок, как это случалось с большинством литераторов, путешественников в Россию, за последние годы. В отличие от них, я благодаря своему происхождению и знанию страны неуязвим для атак со стороны всякой, что называется, „русской мистики“, „широты души“ и тому подобного. Я слишком хорошо помню о том, что то и дело забывают западные европейцы: русских создал не Достоевский. К стране и Советам я отношусь без малейших сантиментов». Так формулирует Рот в письме Рейфенбергу летом 1926 года свою готовность поехать в Россию.

Автор восемнадцати репортажей о России, опубликованных осенью 1926 года во «Франкфуртер цайтунг», и вправду чужд каких бы то ни было сантиментов. Отстраненным взглядом он внимательно наблюдает за происходящим. Перед читателем проходит череда зарисовок из жизни новой России — человеческих типов, пейзажей и жанровых сцен. Разделенный на первый, второй, третий и четвертый классы пароход, который плывет из Нижнего Новгорода в Астрахань; низкое плоское небо с нарисованными облаками; суровые приволжские города, хранящие память о страшном голоде; могучие волжские грузчики, поющие вечные бурлацкие песни и пьющие вечную водку; воняющая рыбой, населенная гигантскими мухами Астрахань; столица Азербайджана и нефти Баку; блеклый фейерверк на фоне сырого московского неба по случаю девятой годовщины Великого Октября; витрины, заставленные портретами и бюстами Ленина; парад на Красной площади; обезображенная новой моралью советская женщина; «nowij burjuj или нэпман, <…> примитивный, как в эпоху первобытного капитализма»; и наконец, бродящий инкогнито по дорогам новой России, избавленный от своих докучных обязанностей, отправленный на каникулы Бог. В очерке «Россия едет в Америку» Рот полемически подытоживает: «В то время как наша старая и, как принято говорить, усталая культура патологически опошляется girls, фашизмом и плоской романтикой, здешний, только что разбуженный, брутально крепкий мир наделен здоровой пошлостью изначально. Декадентской пошлости нашего мира противостоит пошлость новорусская, свежая и краснощекая».

По сравнению с этим статья «Положение евреев в Советской России», тоже отнюдь не лишенная скепсиса, кажется почти доброжелательной по отношению к новой власти — особенно концовка, где автор открыто признает достижения русской революции в плане решения еврейского вопроса. Эта совсем нехарактерная для Рота оптимистическая интонация звучит и в некоторых других «русских» репортажах, где речь заходит о национальном вопросе. Статья «Положение евреев в Советской России» была помещена во «Франкфуртер цайтунг» от 9 ноября 1926 года, а затем Рот без изменений включил текст в сборник «Дороги еврейских скитаний».

Работать над сборником Рот начал еще в Париже, а когда планы на Францию рухнули и впереди замаячил Советский Союз, он выговорил себе право поехать в Россию не раньше осени 1926 года, чтобы успеть закончить работу. Стало быть, «Дороги еврейских скитаний» написаны в промежутке между двумя путешествиями. В Париже, чувствуя себя поднявшимся на вершину горы, беглец и скиталец Рот как будто осматривается, перебирая в уме дороги, которыми прошел он сам и которыми проходят тысячи его соплеменников.

Понимая, что мало кто из его потенциальных читателей способен взглянуть на восточноевропейских евреев свежим, не замутненным стереотипами взглядом, он сразу же заявляет, что «обращается не к тем европейцам Запада, кто убедил себя в том, что привычка к лифту и ватерклозету дает право на плоские шутки по поводу румынских вшей, галицийских клопов и русских блох». Читателю, который пребывает в плену пошлых клише, не имеет смысла открывать эту книгу, предупреждает Рот в самом начале. В первой главе — «Восточные евреи на Западе» — он рассуждает о тех евреях, которые уезжают на Запад, и тех, которые остаются дома; о судьбах уехавших; об ортодоксах и реформаторах; о евреях как «национальном меньшинстве» и их борьбе за свои права; о том, что такое «еврейская нация» и нужно ли евреям иметь свое государство; об условности понятий «западный» и «восточный» еврей. Строки полны аллюзий на современность, многого автор лишь бегло касается, не считая нужным растолковывать подробно; многое остается за скобками и требует комментария.

В следующих эссе — «Еврейский городок», «Западные гетто», «Еврей едет в Америку» — на первый план выходит художник. Здесь автор не столько анализирует и рассуждает, сколько рассказывает истории и описывает то, что видят его глаза. Диалогом: «Да откуда вы знаете?!» — «Я это вижу», — он сам формулирует собственный метод и, пожалуй, именно в этих беглых зарисовках и миниатюрах открывается со своей самой сильной стороны. Показав жизнь безымянного еврейского городка, в котором безошибочно узнаются Броды, Рот дает читателю возможность заглянуть в еврейские кварталы столичных городов Европы, проводить еврейское семейство, которое решилось на отъезд в Америку, и почувствовать пугающую атмосферу вечерней Молдаванки.

Как обычно, его взгляд пристрастен и субъективен. Об ассимилированных евреях, которые порвали со своими корнями и успели набраться презрения к евреям Восточной Европы, Рот пишет с гневной иронией. А когда переходит к описанию живой традиции, с которой сам соприкоснулся лишь в детстве и от которой сознательно уходил; когда рисует образ религиозного еврея или просто маленького бедного еврейского человека с восточных окраин, повествование дышит любовью и ностальгией. В заключительную редакцию «Дорог еврейских скитаний» не вошла фраза, сохранившаяся в черновом оттиске: «Народ, который так беззащитен против печальнейших унижений, изначально заслуживает симпатии всех порядочных людей. Для них и написана эта книга». В конце августа 1926 года Рот окончил работу, отправив просмотренную корректуру в издательство, после чего отправился в Россию. И весной следующего, 1927 года «Дороги еврейских скитаний» были опубликованы в серии «Репортажи из реальной жизни» берлинским издательством «Ди Шмиде». У немецкого читателя появилась возможность прочесть книгу о мире, которому, как мы сегодня знаем, оставалось до окончательной гибели совсем недолго. Вскоре этот мир безвозвратно исчезнет.

В 1926 году Рот предчувствовал многое из того, о чем не мог знать наверняка. Еще не написаны ни «Иов», ни «Марш Радецкого», ни многочисленные тексты эмигрантского времени, в том числе и последняя его новелла «Легенда о святом пропойце». В 1926 году нацисты еще не у власти — 30 января 1933 года, сразу же после назначения Гитлера рейхсканцлером, Рот покинет «филиал ада» и уедет во Францию. В немногочисленных статьях этого года — «Поэт в третьем рейхе», «Смерть немецкой литературы», «Я отвергаю», «Аутодафе духа» — он заявит о полном разрыве всех отношений с рейхом, осудив тех, кто не уезжает и продолжает сотрудничать. Так оборвались многолетние отношения с «Франкфуртер цайтунг» и дружба с оставшимся в Германии главным редактором Рейфенбергом. В 1926 году еще не существовало и отчаянного, горького послесловия к «Дорогам еврейских скитаний», которое Рот написал для задуманного в Амстердаме переиздания книги в 1937 году, за два года до смерти. Этот текст был обнаружен в архиве писателя.

1926 год. Алкоголь еще не стал для Рота неизлечимой болезнью, а прелестное живое лицо Фридль еще не искажено признаками душевного расстройства — недуг проявится чуть позже и после долгих безуспешных попыток лечения (в какой-то момент Рот даже возил больную к хасидскому цадику), после многолетних скитаний бедной Фридль по немецким и австрийским клиникам сделает ее жертвой программы эвтаназии, разработанной нацистами для душевнобольных. Это случится в Австрии, после аншлюса, в июне или в июле 1940 года — примерно через год после того, как в своем любимом Париже, в больнице для бедных, привязанный ремнями к койке, скончается в белой горячке писатель-эмигрант Йозеф Рот.

Похоронить его на престижном кладбище Монмартра, по соседству с Генрихом Гейне, оказалось не по силам и не по средствам. Пришлось довольствоваться скромным кладбищем в парижском предместье Тье. Похоронам предшествовали горячие споры: как прощаться с покойным? При жизни Рот утверждал, что он крещен в католичестве, но найти свидетельство о крещении не удалось. Договорились хоронить без отпевания в церкви, но со священником. Когда святой отец приступил к церемонии, в толпе галицийских евреев поднялся недовольный ропот. Народу на кладбище собралось очень много — евреи и христиане, монархисты и коммунисты, знаменитости и безвестные эмигранты, мужчины и много женщин. На плите была выбита надпись: «JOSEPH ROTH. Poète autrichien. Mort à Paris en exil. 2.9.1894-27.5.1939». На могиле нет ни креста, ни звезды Давида.

Анна Шибарова

Предисловие

Эта книга заранее отвергает одобрения и похвалы, отвергает протесты и даже критические замечания тех, кто не замечает, презирает, ненавидит и травит евреев Восточной Европы. Она обращается не к тем европейцам Запада, кто убедил себя в том, что привычка к лифту и ватерклозету дает право на плоские шутки по поводу румынских вшей, галицийских клопов и русских блох. Этой книге не нужен «беспристрастный» читатель, который с высоты шатких башен западной цивилизации с кислой миной наигранной доброжелательности поглядывает на соседний Восток и его жителей, гуманно вздыхает о несовершенствах канализации и в страхе перед заразой запирает несчастных эмигрантов в бараки, где социальную проблему решает повальный мор. Эту книгу не стоит читать и тому, кто отрекся от своих отцов и дедов, лишь по случайности избежавших барачной участи. Эта книга написана не для тех, кого может задеть, что автор смотрит на предмет своего описания с любовью, а не с «научной объективностью», другое имя которой — скука.

Кому же тогда адресована эта книга?

Автор тешит себя наивной надеждой, что у него найдутся читатели, перед которыми ему не придется защищать евреев европейского Востока; читатели, которые склонят голову перед страданием, величием человеческой души, да и перед грязью, вечной спутницей горя; западные европейцы, которые не кичатся чистотой своего матраса, которые чувствуют, что им есть чему поучиться у Восточной Европы, и которые, верно, знают, что из Галиции, России, Литвы, Румынии выходят великие люди и большие идеи, приносящие (с точки зрения этих читателей) изрядную пользу, помогая укреплять и достраивать прочное здание западной цивилизации — отнюдь не только карманные воры, которых в газетном репортаже с места событий, этом подлейшем продукте западноевропейской культуры, принято именовать «гостями с Востока».

Эта книга, увы, не сможет рассказать о восточноевропейском еврействе так подробно и вдумчиво, как этого требует и заслуживает выбранный мною предмет. Здесь лишь бегло обрисованы люди и обстоятельства, имеющие отношение к этой проблеме. Читатель найдет на этих страницах лишь отрывочные заметки о громадной теме, для изложения которой во всей полноте автору необходимо было бы самому пройти дорогами всех скитаний, выпавших на долю нескольких поколений евреев Восточной Европы.

Восточные евреи на Западе

Живя у себя на родине, еврей Восточной Европы не видит социальной несправедливости западной жизни; не видит всемогущества предрассудка, который властвует над средним западным обывателем, определяя его пути и поступки, обычаи и взгляды на мир; не видит тесноты западного горизонта, изрезанного фабричными трубами и загроможденного электрическими станциями; не видит ненависти, набравшей такую силу, что эту ненависть заботливо оберегают — как живительное (но в то же время убийственное) лекарство, как негасимый огонь, на котором подогревается эгоизм всякого человека и всякой страны. Восточноевропейский еврей тоскует по Западу, чего Запад совсем не заслуживает. Запад для восточноевропейского еврея — это свобода, возможность трудиться и проявлять свои дарования; это справедливость и независимая власть духа. Западная Европа шлет на Восток инженеров, автомобили, стихи и книги. Шлет рекламное мыло и правила гигиены, шлет полезное и возвышенное, всячески наряжается и приукрашивает себя. Германия, например, до сих пор остается для евреев Восточной Европы страной Гете и Шиллера, немецких поэтов, которых всякий любознательный еврейский мальчик знает лучше, чем наш украшенный свастикой гимназист. За время войны восточноевропейским евреям довелось познакомиться лишь с генералами, по чьим приказам распространялись гуманные воззвания к иудейскому населению Польши, составленные военным пресс-бюро[1] — не с теми генералами, которые за всю жизнь не удосужились прочесть ни одной беллетристической книги, но все равно проигрывают войну.

Восточноевропейский еврей не замечает достоинств собственной родины. Не замечает ни бескрайности горизонта, ни добротности человеческого материала, из которого получаются святые, убийцы из безрассудства — и мелодии, исполненные грустного величия и сумасшедшей любви. Не замечает добродушия славянина, чья неотесанность все же пристойнее, чем укрощенное скотство западного европейца, который отводит душу в разврате и, галантно приподняв трусливой рукой котелок, тихой сапой обходит закон.

Евреи не видят красоты восточных земель. В деревнях им жить запретили, в больших городах — запретили. Они ютятся в трущобах на грязных улицах. Сосед-христианин грозит еврею. Барин его колотит. Чиновник сажает под стражу. Офицер по нему стреляет, причем безнаказанно. Собака его облаивает — своим нарядом еврей раздражает животных не меньше, чем примитивных людей. Воспитание евреи получают в сумрачных хедерах. С ранних лет узнают они мучительную безысходность еврейской молитвы; страстную войну с Богом, который больше наказывает, чем любит, а всякое удовольствие заносит тебе в «дебет» как прегрешение; узнают непреложный долг — учиться и юными, жадными до впечатлений глазами искать отвлеченное.

За пределы родного местечка выбираются разве что нищие да коробейники. В большинстве своем евреи не знают земли, плодами которой кормятся. Восточному еврею страшно в чужой деревне, в лесу. Отчасти добровольно, отчасти вынужденно он держится особняком. У него есть только обязанности, а прав никаких — только на бумаге, что, как известно, пустое дело. Из газет и книг, от бодро настроенных эмигрантов еврей узнаёт, что Запад — это подлинный рай. В Западной Европе закон защищает тебя от погромов. В Западной Европе евреи становятся министрами и даже вице-королями. В Восточной Европе во многих еврейских домах можно увидеть портрет легендарного Мозеса Монтефиоре[2], который вкушал кошерную пищу за столом у английского короля. Самые баснословные слухи ходят в народе о великих богатствах Ротшильдов. И время от времени от очередного эмигранта приходит письмо с описанием всех преимуществ жизни на чужой стороне. Из честолюбия еврейские эмигранты не подают о себе вестей до тех пор, пока не устроят свои дела, а когда пишут, то всячески превозносят новую родину. Эмигранта обуревает наивная жажда провинциала: покрасоваться перед земляками. И в каком-нибудь городке на восточных окраинах Европы такое письмо производит сенсацию. Всей молодежью, да и людьми постарше, овладевает охота последовать за беглецом; покинуть эту страну, где каждый год ожидаешь войны и каждую неделю боишься погромов. И в какой-то момент они снимаются с места и кто пешком, кто по железной дороге, кто по воде устремляются в западные края, где иное, чуть более благоустроенное, но не менее страшное гетто уже готовит свое темное чрево, чтобы принять этих новых гостей, когда они полуживыми закончат свои мытарства по карантинам и лагерям.

Говоря о евреях, не знающих земли, плодами которой кормятся, я имел в виду их большую часть — правоверных евреев, живущих по старым законам. Но есть и такие, которые не боятся барина и собаки, полицейского и офицера; которые вышли из гетто и полностью переняли язык и культуру титульной нации[3] — евреи, подобные западным, а в отношении гражданского равноправия даже более благополучные; однако и они стеснены в проявлении своих дарований до тех пор, пока не сменят конфессию — и даже после того, как сменят. Ведь у каждого ассимилированного еврея непременно найдется родственник, еврей до мозга костей — и редко какого судью, адвоката или уездного врача еврейского происхождения обойдет известная участь: иметь дядю, кузена или же деда, который одной своей внешностью ставит под угрозу пошедшую в гору карьеру и портит новичку репутацию в обществе.

От судьбы не уйдешь. И многие, покорясь судьбе, не только не отрицают, а, напротив, всячески подчеркивают свое еврейство, заявляя о своей принадлежности к «еврейской нации», наличие которой признано вот уже несколько десятилетий назад, и о праве которой на существование нечего спорить, ибо воли нескольких миллионов людей достаточно для возникновения «нации», даже если бы она никогда не существовала прежде.

Еврейская национальная идея пустила на востоке Европы живые корни. «Еврейской нацией» — по крови и внутреннему побуждению — объявляют себя даже люди, не имеющие ничего общего ни с языком, ни с культурой, ни с религией своих отцов. Они живут в чужой стране как «национальное меньшинство», в повседневной борьбе за свои права, гражданские и национальные; одни — с мечтой о палестинском будущем, другие — вовсе не помышляя о собственном государстве, справедливо считая, что земля — достояние каждого, кто выполняет свой долг перед этой землей; однако же неспособные дать ответ на вопрос, как потушить роковую примитивную ненависть, которую испытывает коренной народ к чужакам, считая, что их развелось слишком много. Эти евреи уже тоже успели покинуть и гетто, и даже теплый кров исконной традиции — безродные, как их ассимилированные соплеменники, и в чем-то, пожалуй, немного герои, ибо добровольно приносят себя в жертву идее… хотя бы и национальной…

И сторонники национальной идеи, и ассимилированные евреи, как правило, остаются на европейском Востоке. Первые — потому что сражаются за свои права и не намерены отступать; вторые — будучи убеждены, что уже имеют эти права, или же потому, что не менее сильно, а может быть, даже сильнее, чем их христианские соседи, любят родную землю. Уезжают люди, уставшие от всех этих мелких жестоких битв, люди, которые знают, чувствуют или хотя бы просто догадываются, что на Западе живое значение приобретают иные проблемы, не имеющие отношения к национальным; что споры на национальную тему воспринимаются на Западе как шумное эхо вчерашнего дня и лишь слабый отголосок дня сегодняшнего; что на Западе рождена европейская мысль, которая, может быть, послезавтра, а может быть, много позже, пройдя испытания, но непременно станет всемирной. Эти евреи предпочитают жить в странах, где вопросами расы и национальности озабочены лишь определенные слои населения — громогласные и даже, пожалуй, влиятельные, но отсталые, источающие запах гнили, крови и глупости; в странах, где отдельные умы, несмотря ни на что, размышляют уже сейчас над проблемами будущего. (Эти эмигранты приезжают из сопредельных России стран, не из России.) Другие покидают насиженные места, потеряв ремесло и работу и не зная, где себя приложить. Это люди, ищущие заработка, пролетарии, не всегда сознающие себя таковыми. Третьи бежали от войны и революции. Это «беженцы», как правило, мелкие буржуа и мещане, непримиримые враги революции и убежденные охранители, более консервативные, чем любой помещик и дворянин.

Многие уезжают, повинуясь инстинкту, сами толком не зная зачем. Их влечет смутный зов чужбины или же внятный зов устроившегося родственника; желание посмотреть мир, вырваться из тесноты родного угла, стремление действовать, пробовать свои силы.

Многие возвращаются. Многие навсегда остаются скитальцами. У восточноевропейских евреев нет родины, но родные могилы — на каждом кладбище. Многие богатеют. Приобретают влияние. Творчески осваивают чужую культуру. Многие теряют себя и свой мир. Оседают в гетто, выбраться из которого смогут только их дети. Большинство дают Западу по меньшей мере столько же, сколько берет Запад у них. Иные дают Западу больше, чем он дает взамен. Как бы то ни было, право жить на Западе имеет каждый, кто принес себя в жертву, приехав сюда.

Западу оказывает услугу каждый, кто приезжает с запасом свежих сил, способных противостоять смертельной, гигиеничной скуке здешней цивилизации, — приезжает, платя за приезд ценой карантина, в который мы запираем эмигрантов, сами того не чувствуя, что вся наша жизнь — сплошной карантин, что все наши страны — это те же бараки и лагеря, хоть и обставленные со всевозможным комфортом. К печальным условиям нашей действительности эмигранты приспосабливаются — увы! — вовсе не медленно, в чем их упрекают, а, напротив, слишком быстро. Они даже становятся дипломатами, газетными писаками, бургомистрами, важными лицами, полицейскими, директорами банков — словом, теми же общественными столпами, что и коренные члены общества. Революционеры среди эмигрантов редки. Многие обращаются к социализму по личным причинам, от безысходности: при том укладе, который проповедует социализм, невозможно угнетение целой породы людей. Многие видят в антисемитизме проявление капиталистической формы хозяйства. Но не поэтому осознают себя социалистами. Они социалисты постольку, поскольку их притесняют.

Итак, большинство эмигрантов — это мелкая буржуазия и лишенные пролетарского сознания пролетарии. Их консерватизм объясняется простым буржуазным инстинктом, любовью к собственности и традиции, а также очень понятным страхом: перед любым изменением ситуации, никогда не идущим евреям на пользу. Историческое чувство, подкрепленное опытом, говорит, что первыми жертвами всякого кровопролития, затеваемого мировой историей, оказываются евреи.

Должно быть, поэтому еврейский рабочий спокоен и терпелив. Еврейский интеллигент может развивать сколь угодно кипучую деятельность, подстегивать и подгонять революцию. Еврейский рабочий, уроженец Восточной Европы, своей любовью к труду, своим трезвым мышлением и размеренной жизнью напоминает немца.

Да, среди восточноевропейских евреев есть и рабочие — мне кажется, эту нехитрую истину полезно подчеркивать в стране, где «общественные органы» с такой настойчивой регулярностью твердят о «непроизводительной массе приезжих с восточных окраин». Среди восточноевропейских евреев есть рабочие; евреи, неспособные торговать, выторговывать, набивать цену, считать барыши; евреи, не умеющие скупать тряпье, ходить по дворам с узлами, но все же вынужденные приниматься за унылое унизительное торгашество, потому что на фабрику их никогда не наймут, потому что законы (без которых, конечно, не обойтись) защищают местного рабочего от конкуренции с иностранцами, и, наконец, потому, что даже если бы этих законов не было, ни фабрикант, ни товарищи по сословию из предрассудка все равно никогда не признают, что есть такое явление, как еврейский рабочий. В Америке он никому не в диковинку. В Западной Европе о нем и слышать не хотят, отрицают, что он существует.

Отрицают на Западе и существование еврея-ремесленника. А ведь на Востоке среди евреев сколько угодно жестянщиков, столяров, сапожников, портных, скорняков, бондарей, стекольщиков, кровельщиков. Образ Восточной Европы, где все евреи — чудотворцы-цадики, или же промышляют торговлей, а все христианское население состоит из крестьян, живущих в хлеву со свиньями, и бар, которые только и делают, что ездят на охоту да водку пьют, — эти детские представления так же смешны и нелепы, как идеал западноевропейской гуманности, который лелеет в своем воображении еврей из Восточной Европы. Поэтов и мыслителей в восточных землях неизмеримо больше, чем цадиков и торгашей. А бывает и так, что цадики и даже торгаши являются по основному роду своих занятий мыслителями и поэтами; применительно к каким-нибудь западным генералам такое вряд можно помыслить.

Война, революция в России, распад австрийской монархии — все это заметно умножило число евреев, эмигрирующих на Запад. Они ехали сюда не затем, чтобы сеять заразу, пугать население ужасами войны и (преувеличенными) жестокостями революции. Гостеприимство западных европейцев произвело на них столь же приятное впечатление, сколь на последних — приезд незваных гостей. (Солдат из Западной Европы восточноевропейские евреи принимали в свое время иначе.) Очутившись, на сей раз не по своей охоте, на Западе, они стали искать себе заработок. Проще всего он нашелся в торговле, занятии отнюдь не простом. Они смирились и стали западными торговцами.

Они смирились и стушевались. Куда-то ушла их печальная красота, серая пыль бессмысленного уныния и мелочной, лишенной трагизма заботы легла на горбатые спины. Раньше в них только летели камни — теперь они стали мишенью для презрительных слов. Они пошли на уступки. Они изменили свою наружность, свои бороды и прически, свою службу; изменили субботу, домашний уклад — все еще крепко держась традиций, они перестали быть частью предания. Они превратились в простых мелких обывателей. Заботы мелких обывателей стали их заботами. Сегодня они платят налоги, получают прописной листок; их вносят в реестры, они заявляют о своей принадлежности к такой-то «национальности» и такому-то «гражданству», каковое право им, после долгих мучений, «присваивают»[4]; они пользуются трамваями, лифтами, всеми благами культуры. У них даже есть «родина».

Родина временная. Еврей из Восточной Европы, даже наполовину ассимилировавшись, приспособившись к западным нравам и обычаям, все равно продолжает мыслить себя евреем. Кстати сказать, сионизм, да и само понятие национальности — не по цели, а по существу, — явления глубоко западные. Лишь на Востоке не перевелись еще люди, которых ничуть не заботит их «национальность», то есть принадлежность к какой-либо «нации» в западном понимании слова. Они многоязычны, в их жилах перемешано много разных кровей, а родину они обретают там, где их заставляют вступать в ряды каких-нибудь военных формирований. Кавказские армяне долгое время были не русскими и не армянами, а магометанами[5] и кавказцами, из которых набирали верную лейб-гвардию для службы русскому государю. Национальная мысль родилась на Западе. Понятие «нация» вырабатывали и истолковывали западноевропейские ученые. История австро-венгерской монархии стала чем-то вроде практического доказательства национальной теории. То есть если бы ею хорошо управляли, она могла бы стать доказательством обратной теории. Стало быть, бездарность правительства на практике доказала теорию, которая затем была подкреплена заблуждением и, опять-таки в силу заблуждений, завоевала признание. Современный сионизм возник в Австрии, в Вене. Его изобрел австрийский журналист[6]. Вряд ли кому-то еще такое могло прийти в голову. Заседавшие в австрийском парламенте представители разных наций боролись за национальные права и свободы, которые, будь они предоставлены, показались бы чем-то само собой разумеющимся. Австрийский парламент заменял народам поля сражений. Пообещать чехам новую школу значило обидеть богемских немцев. Поставить полякам Восточной Галиции польскоязычного наместника значило оскорбить украинцев. И все австрийские нации приводили в качестве доказательства «родную землю». Привести в качестве доказательства родную землю (или, как говорится, почву[7]) не имели возможности только евреи. В Галиции они не были, в большинстве своем, ни поляками, ни украинцами. Антисемитизм же процветал среди немцев и чехов, поляков и украинцев, мадьяр и румын Трансильвании. Евреи опровергли пословицу: двое дерутся — третьему хорошо. Евреи были тем третьим, которому всегда плохо. И в какой-то момент они подняли головы и объявили себя особой, еврейской нацией. За неимением «почвы» в Европе они устремили взоры к своей палестинской родине. Изгнанниками они были испокон веку. Теперь они стали изгнанной нацией. Они направили в австрийский парламент своих представителей и вступили в борьбу за национальные права и свободы, не дожидаясь, пока за ними признают самые элементарные человеческие права.

«Национальная автономия» — так звучал боевой клич Европы, который с готовностью подхватили евреи. По Версальскому мирному договору, стараниями Лиги Наций, за евреями признали право считаться «нацией». Сегодня они во многих странах существуют как «национальное меньшинство». Они добились далеко не всего, чего требуют, но многого: у них есть свои школы, есть право говорить на своем языке и еще целый ряд такого же рода прав, которыми, как утверждается, можно сделать Европу счастливой.

Однако даже если евреям Польши, Чехословакии, Румынии, немецкой Австрии и удалось бы завоевать все права «национального меньшинства», это не дало бы ответа на главный вопрос: не образуют ли евреи собой нечто большее, чем национальное меньшинство европейского толка? Нечто большее, чем «нация», как ее понимают в Европе? Не отказываются ли евреи, притязая на предоставление «национальных прав», от притязаний на что-то гораздо более важное?[8]

Какое счастье быть «нацией», наподобие немецкой, французской и итальянской, когда твой народ уже три тысячи лет назад был «нацией», вел «священные войны», переживал «великие времена»! Обезглавливал чужих генералов и усмирял своих собственных военачальников! Эпоха «национальной истории» и «родиноведения» у евреев далеко позади. Когда-то они завоевывали и имели границы, брали города, короновали царей, платили пошлины, были подданными, наживали «врагов», попадали в плен, вершили мировую политику, свергали министров, имели нечто вроде университета, со своими профессорами и школярами; имели высокомерную касту священников и богатых, нищету, проституцию, имущих и голодающих, господ и рабов. Неужели они хотят повторить все заново? Неужели завидуют государствам Европы?

Конечно, евреи борются не только за сохранение своей «национальной самобытности». Они борются за право на жизнь, здоровье, свободу личности — все те права, которые у них отбирают и урезают почти во всех европейских странах. В Палестине сегодня совершается подлинное национальное возрождение. Отважные крестьяне и рабочие, юные халуцим, доказывают, что еврей умеет работать, возделывать пашню, становиться сыном земли, хотя веками был книгочеем. Правда, халуцим, к несчастью, приходится еще и воевать — быть солдатами и защищать страну от арабов. Так на Палестину переносится европейский пример. Юный халуц — это, увы, не просто вернувшийся на родину предков пролетарий с праведным сознанием труженика; он еще и культуртрегер. Он настолько же еврей, насколько и европеец. Он наделяет арабов электричеством, самопишущими перьями, инженерами, пулеметами, неглубокой философией и всем прочим, что поставляет Англия[9]. Новым удобным дорогам арабы конечно же рады. Но инстинкт природного человека не может сопротивляться вторжению англосаксонской и американской цивилизации, носящей славное имя национального возрождения. Еврей имеет право на Палестину не потому, что в этой земле его корни, а потому, что все прочие земли его отвергают. Беспокойство арабов за их свободу понятно — как понятно и то, что евреи честно стремятся быть арабам добрыми соседями. И все же переселение молодых евреев в Палестину навсегда останется в памяти как своего рода еврейский крестовый поход — ибо евреи, увы, еще и стреляют.

Получается, что, отвергая порочные нравы и обычаи европейцев, сами евреи не в силах от них отказаться. Они точно такие же европейцы. Верховный комиссар Палестины — англичанин[10]. Наверно, более англичанин, чем иудей. Евреи — объект приложения, невольные исполнители европейской политики. Их используют в собственных, не всегда благовидных целях. Им едва ли удастся стать нацией с новым, неевропейским лицом. Каинову печать европейства не смоешь. Конечно, лучше самим быть нацией, чем терпеть насилие и жестокость. Но это всего лишь печальная необходимость. И до чего же гордится еврей, давно сложивший оружие, возможностью доказать, что тоже приспособлен к муштре и шагистике!

Но ведь не ради же «наций» и «отечеств» создан наш мир — наций и отечеств, которые даже если и вправду стремились бы лишь к сохранению их культурной самобытности, все равно не вправе принести в жертву ни одной человеческой жизни. А ведь на поверку нации и отечества хотят куда большего (или меньшего?): жертвы приносятся ради материальной корысти. Для защиты тылов создаются «фронты». И единственным утешением в их вековечном горе было для евреев не иметь такого отечества. Если возможен справедливый исторический суд, то евреям зачтется, что они сохранили здравый рассудок и обошлись без «отчизны» в ту пору, когда весь мир помешался на почве патриотизма.

Итак, они лишены отчизны, но всякая страна, где они живут и платят налоги, требует от них патриотизма, героических смертей за родину и упрекает за нежелание умирать. В таком положении сионизм и вправду становится единственным выходом: если уж быть патриотом, то по крайней мере, своей страны.

Но пока евреи живут в чужих странах, им приходится жить, а порой, к несчастью, и умирать за эти страны. И есть такие евреи, которые вовсе не прочь жить и умереть за страну. Ассимилированные евреи, принявшие все представления местного населения об «отечестве», «долге», «героической смерти» и «военном займе». Ставшие западными евреями. Западными европейцами.

Кто такой «западный еврей»? Тот, у кого есть доказательства, что его предкам выпал счастливый билет, и ни в Средние века, ни когда-либо позже им ни разу не приходилось бежать из Западной Европы, из той же Германии, от погромов? Получается, что еврей из Бреслау, бывшего долгое время польским городом под названием Вроцлав, более «западный», чем еврей из города Кракова, и поныне принадлежащего Польше? Тот ли еврей считается «западным», чей отец уже не помнит, как выглядят Познань и Лемберг? Прежде чем оказаться в Польше и России, почти все евреи были «западными». А прежде чем частично стать западными, решительно все евреи были «восточными». У половины евреев, говорящих сегодня о Восточной Европе с презрением и пренебрежением, деды — уроженцы Тарнополя. Если же они не оттуда, значит, счастливый случай избавил некогда их предков от необходимости бежать в этот самый Тарнополь. В толчее погрома так легко было попасть на восток, где еще не начали бить!.. Поэтому несправедливо говорить, будто восточноевропейский еврей, оказавшийся в Германии в 1914 году, хуже понимал, зачем нужны военный заем и призывная комиссия, чем еврей, чьи предки успели за последние триста лет познакомиться и с рекрутским присутствием, и с податным ведомством. Чем глупей эмигрант, тем быстрей он подписывался на военный заем. Много евреев, восточноевропейских евреев, их сыновей и внуков погибло в войну, сражаясь на стороне всевозможных европейских стран. Я говорю это не в оправдание этим евреям. Напротив: в упрек.

Они умирали, мучились, заболевали тифом, отправляли на фронт «духовных пастырей», хотя умереть еврей может и без раввина, а в патриотических проповедях он нуждался тогда еще меньше, чем его христианский однополчанин. Они впитали в себя все безобразия, все грехи Запада. Словом, ассимилировались. Они молятся уже не в синагогах и не в молельнях, а в скучных «темплях»[11], где богослужение так же механистично, как в какой-нибудь благополучной лютеранской кирке. Они становятся «евреями из темпля», гладко бритыми благонамеренными господами в сюртуках и цилиндрах, которые оборачивают свой молитвенник в газету, надеясь на то, что по передовице еврейской газеты их узнают не так быстро, как по молитвеннику. В новых еврейских храмах играет орган, а на канторе и проповеднике — головные уборы, делающие обоих похожими на христианских священнослужителей. И любой протестант, случайно забредший в новый еврейский храм, вынужден будет признать, что разница между жидом и христианином не так уж и велика и что если б не еврейская конкуренция, то можно было бы даже, пожалуй, перестать быть антисемитом. Деды еще отчаянно воевали с Иеговой, бились головами о глухие стены тесной молельни, взывали о наказании за грехи и умоляли простить. Внуки стали западными людьми. Для поднятия духа им необходим орган, их Бог — это нечто вроде безличной природной стихии, их молитва — готовая формула. И как же они горды! Они лейтенанты в запасе, их Бог начальствует над придворным священником, значит, Он тот самый Бог, чьей милостью правят цари.

Вот что значит овладеть западной культурой. Овладев этой самой культурой, можно спокойно презирать своего сородича, чистого неиспорченного дикаря, который явился с восточных окраин с большим запасом человечности и божественности, чем обретают в теологических семинариях Западной Европы все, вместе взятые, проповедники. Пусть бы только у этого сородича хватило силы не поддаться ассимиляции.

А на следующих страницах я хочу рассказать о том, как живется ему и ему подобным на родине и на чужбине.

Еврейский городок

Городок лежит в чистом поле, не очерченный ни холмами, ни лесом, ни речкой. Он незаметно перетекает в равнину. Он начинается и кончается маленькими лачужками. Затем их сменяют дома. Намечаются улицы. Одна ведет с юга на север, другая с востока на запад. Там, где они встречаются, лежит базарная площадь. А на самом конце той улицы, которая с юга на север, — железнодорожная станция. Пассажирский поезд приходит сюда раз в сутки. И раз в сутки отбывает. Но на станции целый день толкутся какие-то люди. Дело в том, что они торговцы. И товарные поезда их тоже очень интересуют. Еще они носят к железной дороге срочные письма, потому что почтовые ящики открывают только раз в день. Пешком до станции добираться минут пятнадцать. Если дождь, то не обойтись без повозки: дорога кое-как присыпана щебнем и залита водой. Бедные собираются в складчину и нанимают извозчика — кому-то придется стоять, зато места хватит на шестерых. Богатый сидит один и платит за прогон больше, чем шестеро бедных. Для сообщения в городке имеются восемь дрожек. Шесть из них одноконные. Двуконные приберегают на случай приезда сюда благородных гостей. Все восемь возниц — евреи. Это благочестивые евреи с длинными бородами — правда, одежды у них короче, чем у их единоверцев. В короткой тужурке лошадью править сподручней. В шабат извозчики не выезжают. В шабат на станции делать нечего. В городке восемнадцать тысяч душ населения, пятнадцать тысяч из них — евреи. На три тысячи христиан приходится около сотни купцов и торговцев, сотня чиновников, один нотариус, уездный врач и восемь полицейских служителей. Всего полицейских десять. Но двое, как ни странно, тоже евреи. Чем заняты прочие христиане, я затрудняюсь сказать. Из пятнадцати тысяч евреев восемь тысяч живут торговлей. Это лавочники — мелкие, средние и покрупнее. Остальные семь тысяч — это мелкие мастеровые, рабочие, водоносы, книжники, служители культа, синагогальные служки, учителя, писцы, переписчики Торы, ткачи талесов[12], врачи, адвокаты, чиновники, попрошайки и робкие бедняки, живущие на щедроты филантропов; могильщики, моэли[13] и каменотесы, высекающие надписи на надгробиях.

В городе две церкви, одна синагога и около сорока небольших молелен. Евреи молятся трижды в день. Им пришлось бы по шести раз в день проделывать путь в синагогу и обратно — домой или в лавку, если б не эти молельни, где, кстати, не только молятся, но и овладевают еврейской ученостью. Иные книжники с пяти утра до полуночи просиживают в молельне, как какой-нибудь европейский ученый в библиотеке. Только в шабат и в праздники приходят они домой поесть. Те из них, у кого нет состояния или благотворителей, живут милостями общины и богоугодными заработками: произносят во время службы молитвы, учат детишек, по большим праздникам трубят в шофар[14]. Об их семьях, хозяйстве и детях пекутся женщины — летом они торгуют кукурузой, а зимой «нафтой»[15], продают маринованные огурцы, фасоль и коврижки.

Торговцы и прочие евреи, занятые земными делами, молятся наскоро, заодно успевая обсудить новости, потолковать о политике в мире большом и малом. В молельне они дымят папиросами и трубками, набитыми худым табаком. Они ведут себя здесь, как в клубе. Они не в гости к Господу Богу пришли, они здесь у себя дома. Не с парадным визитом, трижды в день собираются они за Его богатыми или бедными священными столами. В молитве они выражают Ему свое возмущение, вопиют к небу, жалуются на Его суровость, затевают именем Бога судебную тяжбу с Богом — и кончают признанием, что согрешили, что наказаны по заслугам и что желают исправиться. Ни у одного народа нет таких отношений с Богом, как у еврейского. Это древний народ, он давно Его знает! Он познал Его великую милость и холодную справедливость, он много грешил, горько каялся, и он знает, что его могут наказать, но не могут покинуть.

Постороннему глазу все молельни покажутся одинаковыми. Но это не так, и богослужение в каждой имеет свои отличия. Еврейская религия не знает сектантства, но в ней есть различные группы наподобие сект. Известна неумолимо строгая и смягченная ортодоксия; известен ряд ашкеназских и сефардских [16] молитв и несовпадений в одних и тех же молитвенных текстах.

Четкая граница пролегает между так называемыми просвещенными евреями и приверженцами каббалы, почитателями отдельных цадиков, вокруг каждого из которых собирается свита хасидов[17]. «Просвещенный» не значит неверующий. Просвещенные евреи лишь отрицают всяческий мистицизм, но их крепкая вера в чудеса, о которых сказано в Библии, ничуть не колеблется под влиянием недоверия, с каким они смотрят на чудеса, творимые современными ребе. Цадик для хасида — посредник между человеком и Богом. Просвещенные евреи в посредниках не нуждаются. Они считают греховным верить в земную власть, способную предрешать Божью волю, и адвокатствуют за себя сами. И все же мало какой еврей, даже если он не хасид, устоит против обаяния чудесных токов, излучаемых ребе, — поэтому в затруднениях и неверующий еврей, и даже мужик-христианин идут к ребе за помощью и утешением.

Чужаку или недоброжелателю восточноевропейские евреи предстают единым — по крайней мере, с виду — фронтом. Наружу никогда не прорвется ни ярость, с какой сражаются друг против друга отдельные группы, ни злобная ожесточенность, с какой свита одного ребе нападает на свиту другого, ни презрение благочестивых евреев к сынам народа Израилева, подладившимся под нравы и внешний облик христианских соседей. Самым резким образом благочестивый еврей осудит того, кто сбрил себе бороду, — сбритая борода есть первый признак вероотступничества. Безбородый еврей теряет печать принадлежности к своему народу. Он пытается, сам того не желая, уподобиться благополучному христианину, не знающему издевательств и гонений. Впрочем, от юдофобских выходок это его не спасет. К тому же долг еврея состоит в том, чтобы ждать смягчения своей участи не от людей, а только от Бога. Любая, пусть даже чисто внешняя ассимиляция — это побег, вернее, попытка побега из печального союза гонимых; попытка сгладить противоречия, от которых все равно никуда не уйти.

Сегодня уже не осталось границ, защищающих еврея от слияния с внешним миром. Поэтому всякий еврей сам проводит свои границы. Ему жаль от них отказываться. Как ни тяжко ему приходится в настоящем, будущее сулит ему сладостное избавление. И за внешней трусостью: когда еврей не замечает мальчишку, метнувшего в него камнем, и упорно не слышит обидного выкрика, — скрывается гордость того, кто уверен, что победа будет за ним, что без Божьего соизволения с ним ничего не случится и что никакой отпор не защитит так чудесно, как Божья воля. Не он ли с радостью восходил на костер? Что ему жалкий булыжник, что ему слюна бешеной псины? Презрение восточноевропейского еврея к безбожнику в тысячу раз сильнее презрения, обращенного в его собственный адрес. Чего стоит этот богатый барин, этот исправник, этот генерал и этот наместник — чего они стоят в сравнении с одним-единственным Божьим словом, одним из тех слов, какие еврей навек заключил в свое сердце? Желая барину здравствовать, он в душе смеется над ним. Что он знает, этот барин, об истинном смысле жизни! Даже если предположить, что он мудр, его мудрость скользит по поверхности вещного мира. Пусть он смыслит в законах, строит железные дороги, изобретает диковинные штуковины, пишет книги и ходит на охоту с царями. Чего это стоит в сравнении с крохотной черточкой в Священном Писании, с глупейшим вопросом желторотого мальчика, корпящего над Талмудом?

Еврею, который так думает, глубоко безразличен любой закон, сулящий ему личную и национальную свободу. От людей все равно ничего хорошего ждать не приходится. Отвоевывать что-либо у людей равносильно греху. Этот еврей — не «национальный», как таких называют на Западе. Он Божий еврей. Он не борется за Палестину. Сиониста, который жалкими европейскими средствами хочет воздвигнуть еврейство, перестающее быть таковым, ибо уже не ждет прихода Мессии и перемены настроения Бога, которая наверняка когда-нибудь случится, — сиониста этот еврей ненавидит. И самоотверженности в его высоком безумии не меньше, чем в отваге юных первопроходцев, возрождающих Палестину, — даже если одно ведет к цели, а другое — к уничтожению. Между этой ортодоксией и сионизмом, занятым в субботу прокладкой дорог, не может быть примирения. Хасиду и ортодоксу из Восточной Европы ближе христианин, чем сионист. Ибо последний хочет в корне изменить иудаизм. Он хочет, чтобы еврейская нация стала в чем-то похожей на европейские. Тогда у евреев, наверно, появится своя страна, но исчезнут сами евреи. Сионисты не замечают, что мировой прогресс разрушает иудаизм, что все меньше верующих выдерживают напор, что тают ряды благочестивых. Они смотрят на ход событий в еврейской жизни в отрыве от хода событий в мире. Они мыслят возвышенно и неверно.

Многие ортодоксы дали себя убедить. Они уже не видят в сбритой бороде отметины отщепенца. Их дети и внуки едут рабочими в Палестину. Их дети становятся депутатами от еврейской нации. Они ко многому притерпелись, со многим смирились, но не утратили веры в приход Мессии. Они пошли на уступки.

Непримиримой и ожесточенной остается лишь большая масса хасидов, занимающих внутри еврейства весьма примечательное положение. Западным европейцам они кажутся столь же далекими и загадочными, как вошедшие у нас нынче в моду жители Гималаев. Впрочем, научному изучению они поддаются трудней, ибо, в отличие от гималайцев и прочих беззащитных объектов европейского научного рвения, хасиды благоразумно успели составить себе представление о цивилизаторском верхоглядстве Европы, и каким-нибудь киноаппаратом, подзорной трубой или аэропланом их уже не удивишь. Но и будь они столь же наивны и гостеприимны, как все другие экзотические народы, заложники нашей исследовательской неуемности, — и тогда едва ли нашелся бы европейский ученый, готовый отправиться в экспедицию в страну хасидов. Евреи живут среди нас, в самой гуще, и считаются хорошо изученными. Тем не менее при дворе хасидского цадика можно увидеть не меньше всего любопытного и занятного, чем на каком-нибудь представлении индийских факиров.

В Восточной Европе живет немало цадиков, и каждый почитается в кругу приверженцев самым великим. Звание цадика переходит испокон веку от отца к сыну. Каждый содержит двор, каждый имеет свою лейб-гвардию — хасидов, которые денно и нощно состоят при цадике, молятся, постятся и едят вместе с ним. Он благословит — и благословение сбудется. Он проклянет — и проклятье исполнится, ляжет на целый род. Горе насмешнику, который его отрицает. Благословен верующий, который приносит ему дары. Ребе ничего не возьмет для себя. Он живет скромней последнего нищего. Он ест ровно столько, чтобы не умереть от голода. Он живет служением Богу. Питается крохами, пьет по капле. Когда он сидит за столом в окружении своих присных, то берет с наполненной до краев тарелки лишь самую малость, после чего пускает тарелку по кругу. И всякий гость насыщается угощением ребе. Сам же ребе лишен плотских потребностей. Спать с женой для него святой долг, и наслаждение дает ему не обладание женщиной, а выполнение долга. Он должен родить детей, чтобы народ Израиля умножался, как звезды на небесах и как песок морской. Женщины из его ближайшего окружения изгнаны; да и еду ребе воспринимает не столько как пищу, сколько как благодарность Творцу за чудо пропитания и за исполнение заповеди кормиться плодами земли и животными — ибо все создал Он для человека. День и ночь ребе читает священные книги. Многие знает наизусть, так часто он их перечитывал. Но ведь каждое слово, даже каждая буква, обладают миллионами граней, и каждая грань воспевает непостижимое величие Бога. Изо дня в день к ребе приходят люди: у одного занемог близкий друг или при смерти мать, другому грозит тюрьма, за третьим охотятся власти, у четвертого сына забрили в солдаты, чтобы чужие обучали его шагистике, и он умер за чужих на какой-то дурацкой войне. У кого-то жена бесплодна, а хочется родить сына. Кому-то предстоит сделать важный выбор, и он в затруднении. Ребе помогает, наводит мосты не только между человеком и Богом, но и — что еще трудней — между человеком и человеком. Люди приходят из дальних мест. О каких только перипетиях не услышит ребе в течение года, и ни один случай не запутан настолько, чтобы до этого он не слыхивал чего-нибудь мудреней. Мудрость ребе равна его опыту, а практический ум равен вере в себя и в свое избранничество. Он помогает кому советом, кому молитвой. Он научился истолковывать изречения святых книг и Божьи заповеди так, что они не противоречат законам жизни, и не остается ни единой лазейки, в которую мог бы протиснуться отрицатель. С первого дня творения многое переменилось — но только не Божья воля, проявляющая себя в основных законах миропорядка. И для доказательства не нужно никаких особых уловок. Все дело лишь в понимании. Кто столько повидал на своем веку, сколько повидал ребе, тот преодолел все сомнения. Перешагнул ступень знания. Круг замыкается. Человек снова верует. Высокомерная ученость хирурга приносит больному смерть, плоская премудрость физика — заблуждения ученику. Мы разуверились в знающем. Мы верим верующему.

Ему верят многие. Он же, ребе, не различает между самыми и не самыми верными исполнителями писаных заповедей; не различает даже между евреем и неевреем, между человеком и животным. Пришедший к нему уверен в помощи. Ребе знает больше, чем он вправе сказать. Ребе знает, что над этим миром царит другой, с другими законами, и, возможно, он даже подозревает, что запреты и заповеди в этом мире имеют смысл, в другом же теряют значение. Для ребе самое главное — соблюдать неписаный, но тем более непреложный закон.

Они осаждают его жилище. Дом цадика обычно просторней, светлее и шире неказистых еврейских лачуг. Иные содержат при себе целый двор. Жены цадиков ходят в дорогих платьях и повелевают служанками, имеют лошадей и конюшни — и все не для удовольствия, а для представительности.

Стояла поздняя осень, когда я отправился навестить ребе. Поздняя восточная осень, еще теплая, дышащая высоким смирением, окрашенная в золото отречения. Я встал в пять часов утра. С лугов поднимался влажный холодный туман, по спинам заждавшихся лошадей пробегал озноб. Вместе со мной в крестьянской телеге сидели пять евреек. Закутанные в черные шерстяные платки, они казались старше своего возраста — житейские тяготы наложили печать на их фигуры и лица; еврейки были торговками и продавали по домам зажиточных горожан битую птицу, зарабатывая гроши. Все они везли с собой малых ребят. На кого оставить детишек в такой день, когда вся округа отправилась к ребе?

С восходом солнца мы добрались до местечка, где жил ребе, и увидели, что толпы людей успели приехать до нас. Приезжие обретались в местечке не первый день и спали вповалку в сенях, в сараях и на сеновалах; местные евреи обделывали выгодные дела и за приличные деньги устраивали чужих на ночлег. Большой постоялый двор оказался переполнен. Улица была изрыта ухабами, мостовую заменяли гнилые заборные доски, и повсюду на этих досках сидели, примостясь на корточках, люди.

По одежде: полушубку и высоким сапогам наездника — меня принимали за одного из страшных местных чиновников, который одним мановением руки может упечь тебя за решетку. Люди расступались, пропуская меня вперед и дивясь моей вежливости. Перед домом ребе стоял рыжий еврей-церемониймейстер: на него с мольбами, проклятьями, тряся денежными купюрами, наседала толпа, но он, облеченный властью, не знал пощады и с подобающей бесцеремонностью раздавал подзатыльники как умоляющим, так и бранящимся. Иногда он даже брал у кого-нибудь деньги, а потом все равно не пускал — то ли забывая, у кого взял, то ли делая вид, что забыл. Восковую бледность его лица оттеняла круглая шляпа из черного бархата. Медно-рыжая свалявшаяся борода на подбородке торчала торчком, а по щекам сползала редкими клочьями, вроде драной подкладки, и вообще росла как придется, презирая всякий порядок, предусмотренный природой для бороды. У еврея были маленькие желтые глазки, глядевшие из-под редких, едва заметных бровей, резкие широкие скулы, выдававшие примесь славянской крови, и бледные, голубоватые полоски губ. Когда он кричал, становились видны его крупные желтые зубы, а при очередном пинке из рукава выпрастывалась дюжая, поросшая рыжей щетиной ручища.

Я сделал этому человеку рукой недвусмысленный знак: мол, дело из ряду вон, нужно потолковать с глазу на глаз. Еврей быстро закрыл входную дверь и через секунду уже шагал, пробивая себе дорогу среди толпы, ко мне навстречу.

— Я приехал издалека, из чужих краев, и хочу повидать ребе. Но много денег заплатить не могу.

— У вас больной? Вы хотите молитвы за его здоровье? Или у вас дела плохи? Так напишите записку — и ребе прочтет и помолится за вас.

— Нет, мне надо с ним увидеться!

— Ну так приезжайте же после праздников?

— Не могу. Мне надо увидеться с ним сегодня!

— Ну тогда ничем не могу помочь… или идите с кухни!

— А где кухня?

— С другой стороны.

«С другой стороны» уже ждал барин, заплативший, верно, немалые деньги. О, это был барин, барин во всех отношениях! Барство сказывалось во всем: в дородной фигуре, в шубе, во взгляде — и не то чтобы ищущем, и не то чтобы сосредоточенном. Барин точно знал, что минут через пять, самое позднее — через десять, дверь кухни откроется.

Правда, когда она в самом деле открылась, богатый барин слегка побледнел. По темному коридору с бугристым полом мы двинулись вперед: барин зажигал спички, но ступал неуверенным шагом.

Он просидел у ребе довольно долго и вышел в прекрасном расположении духа. Позже я узнал, что у этого господина заведено раз в год проходить к ребе через кухню, что он богатый торговец нефтью, владеет скважинами и тратит на бедных такие деньги, что может, не страшась наказания, уклоняться от массы разных обязанностей.

Ребе сидел в голой комнате за небольшим столом перед окошком с видом во двор. Левой рукой он облокачивался на стол. У него были черные волосы, короткая черная борода и серые глаза. Его нос, словно повинуясь неожиданному порыву, прямо-таки выпрыгивал из лица, становясь к концу широким и плоским. У ребе были худые костлявые руки и белые острые ногти.

Ребе громко спросил, зачем я пришел, окинул меня быстрым взглядом и сразу же перевел глаза в окно.

Я ответил, что хотел его повидать и что наслышан о его мудрости.

— Бог мудр! — сказал ребе и снова взглянул на меня.

Затем он жестом подозвал меня к столу, протянул руку и сердечным тоном старого друга промолвил: «В добрый час!»

Тем же путем я вернулся обратно на кухню. Рыжий торопливо хлебал деревянной ложкой фасолевый суп. Я дал ему деньги. Левой рукой он принял купюру, а правой, не отрываясь от еды, поднес ко рту ложку.

На улице он догнал меня с расспросами. Ему не терпелось узнать, что творится в мире и не вооружается ли Япония к новой войне.

Мы с ним потолковали про войны и про Европу. Он сказал: «Я слышал, будто японцы — не гои, не как европейцы. Так и чего же они воюют?!»

Думаю, от такого вопроса любой японец пришел бы в смущение и вряд ли нашелся бы что ответить.

А потом оказалось, что в этом маленьком городке живут сплошь рыжие евреи. Через две-три недели они отмечали праздник Торы[18], и я видел, как они танцевали. То не был танец вырождающегося рода. И не только энергия фанатичной веры — в религиозном обряде рвалось наружу само здоровье.

Хасиды брались за руки, плясали в кругу, распускали круг, били в ладоши, мотали в такт головами и, подхватив свитки Торы, кружили их, словно девушек, прижимая к груди, целуя и плача от радости. В танце сквозило эротическое желание. Меня глубоко тронула картина того, как целый народ приносит на алтарь своего Бога чувственную радость, а Книгу строжайших законов обращает в возлюбленную, не различая, сводя воедино телесное вожделение и духовное наслаждение. Страстность и сладострастие, танец и богослужение, всплеск чувственности и молитву.

Из огромных кувшинов хасиды пили медовую настойку. Откуда пошел ложный слух, будто еврей не умеет пить? Тут к восхищению подмешивается укор, недоверие к племени, которому вменяют в вину рассудочность. Но здесь я своими глазами видел, как евреи теряют рассудок, — правда, не после трех кружек пива, а после пяти кувшинов крепкой настойки, и не по случаю военной победы, а от радости, что Господь наделил их Законом и знанием.

А еще раньше я видел, как они теряли рассудок во время молитвы. Дело происходило на Йом-Кипур. В Западной Европе его называют Днем примирения — уже в одном этом названии проявляется вся готовность западного еврея к компромиссу. Йом-Кипур — это не день примирения, а день расплаты; трудный день, двадцать четыре часа которого вмещают в себя двадцать четыре года покаяния. Он начинается накануне, в четыре часа пополудни. В каком-нибудь городе с подавляющим большинством еврейского населения этот главный еврейский праздник напоминает бурю, застигшую тебя в утлом суденышке в открытом море. В переулках резко темнеет: во всех окнах разом меркнет свет, и тут же, с боязливой поспешностью, захлопываются ставни — так невероятно прочно и наглухо, что кажется, теперь их откроют только в день Страшного суда. Все вокруг прощаются с мирскими делами: с гешефтом, с радостью, с природой и пищей, с улицей и семьей, со знакомыми и друзьями. Люди, которые всего два часа назад в повседневных одеждах, с будничным выражением лица ходили по улицам, сейчас, изменившись до неузнаваемости, спешат к дому молитвы: в тяжелых черных шелках, сверкая страшной белизной своих саванов, в белых носках и шлепанцах, опустив головы, перекинув через руку молитвенное облачение; и глубокая тишина, которая в этом по-восточному шумном городке в сто раз ощутимей, чем в любом другом, заставляет умолкнуть даже детишек, чьи вопли задают в музыке будней главную ноту. В эту минуту все отцы благословляют детей. Все женщины плачут, склонясь над серебряными светильниками. Друзья обнимают друг друга. Недруги просят друг у друга прощения. Хор ангелов трубит, созывая на суд. Скоро Иегова откроет большую книгу, где записаны грехи, наказания и судьбы этого года. За всех мертвых сейчас горят свечи. Другие свечи горят за живых. Лишь один шаг отделяет мертвых от этого мира, а живых — от мира потустороннего. Начинается большая молитва. Пост начался уже час. назад. Сплошными рядами, клонясь друг к другу, сливаясь в одно большое пламя, горят сотни, тысячи, десятки тысяч свечей. Из тысяч окон рвутся на улицу надсадные молитвы, перебиваемые тихими, нежными потусторонними мелодиями, подслушанными где-то на небесах. Во всех молельнях голова к голове стоят люди. Иные кидаются на пол и долго лежат, потом, поднявшись, присаживаются на каменные плиты, на низенькие скамеечки, затем снова вскакивают и, раскачиваясь всем туловищем, принимаются бегать взад и вперед по крохотному пятачку пространства — без остановки, точно исступленные стражи молитвы, — и все дома, все молельни наполнены белыми саванами, нездешними живыми, оживающими мертвецами, и ни одна капля не смочит сухих губ, не освежит глоток, исторгающих — не в этот мир, а в надмирное пространство — столько крика и боли. Эти люди сегодня ничего не будут есть, и завтра тоже не будут. Страшно подумать, что никто в этом городе ни сегодня, ни завтра не будет ни есть, ни пить. Все вдруг обратились в призраков, со всеми качествами, присущими призракам. Всякий мелкий лавочник сегодня сверхчеловек, ибо сегодня он положил себе достичь Бога. Все простирают руки, чтобы коснуться краешка Его одеяния. Все как один, без различий: богатые уравнялись в бедности с нищими, потому что все голодают. Все грешники, и все молятся. У них слабеют колени, их шатает, они бегают, шепчут, причиняют себе боль, поют, восклицают, плачут, по старым бородам текут слезы — и чувство голода отступает перед мукой души, перед бессмертием этих мелодий, внимаемых отрешенным слухом.

Сходную перемену в людях я видел только на еврейских похоронах.

Тело благочестивого еврея кладут в простой деревянный гроб и покрывают черным платком. Никакой колесницы не предусмотрено: быстрым шагом, кратчайшим путем — не знаю, потому ли, что таковы предписания, или поскольку медленный шаг удвоил бы тяжесть — четыре еврея несут умершего на кладбище. Они почти бегут с телом по улице. День ушел на приготовления. Дольше суток мертвому нельзя оставаться на земле. На весь город слышны причитания осиротевших близких. Изливая свое горе первому встречному, с криками бегут по улице женщины. Они разговаривают с усопшим, называют его ласковыми именами, просят его о прощении и снисхождении, осыпают себя упреками, растерянно спрашивают, как им теперь жить, уверяют, что для них все кончено — и все это посреди улицы, на проезжей части, бегом, под безучастные взгляды из окон, в будничной толпе случайных прохожих, под скрип колес проезжающих телег и крики лавочников-зазывал.

На кладбище разыгрываются чудовищные сцены. Женщины не хотят уходить с могилы, их приходится усмирять, утешение похоже на укрощение. Мелодия заупокойной молитвы грандиозна в своей простоте; погребальная церемония коротка и почти резка; толпа нищих, сражающихся за подаяние, огромна.

Семь дней ближайшие родственники сидят в доме покойника на голом полу или на низких табуретках; они передвигаются по дому в чулках и сами выглядят как полумертвые. В окнах, перед кусочком белой холстины, горит за покойника тусклая свеча, и соседи приносят оплакивающим сваренное вкрутую яйцо — пищу того, чья боль кругла, безначальна и бесконечна.

Но и радость бывает бурной, не менее бурной, чем горе. Как-то раз один цадик женил своего сына, четырнадцати лет от роду, на шестнадцатилетней дочери другого цадика, и хасиды обоих ребе прибыли на торжество, которое длилось восемь дней и собрало не менее шестисот гостей.

Городская управа позволила евреям праздновать в старой пустующей казарме. Три дня гости были в пути. Вот они прибыли: в повозках, с лошадьми, соломенными тюфяками, перинами, детьми, драгоценностями, огромными баулами — и разместились в казарме.

В маленьком городке случилось большое волнение. Около двухсот хасидов переоделись, облачились в старинные русские одеяния, опоясались старинными же мечами и на неоседланных лошадях поскакали по улочкам. Среди них нашлись отличные всадники, опровергающие плоские анекдоты по поводу еврейских военных врачей, которые якобы боятся влезать на лошадь.

Восемь дней продолжались шум, толчея, песни, пляски и выпивание. В числе приглашенных я не был. Торжество затевалось лишь для участников события и членов свиты. Посторонние толпились на улице, заглядывая в окна и вслушиваясь в плясовую музыку, — кстати сказать, весьма неплохую.

На европейском Востоке много замечательных музыкантов. Ремесло музыканта переходит от отца к сыну. Отдельные музыканты приобретают себе имя и славу, выходящую на несколько миль за пределы родного местечка. На большее подлинные музыканты не претендуют. Они сочиняют мелодии и, не зная нотной грамоты, передают песни по наследству своим сыновьям, а заодно и большому количеству евреев Восточной Европы. Они настоящие народные сочинители. После их смерти люди еще лет пятьдесят рассказывают случаи из их жизни. Имена их вскоре стираются в памяти, а мелодии поются и путешествуют по белу свету.

Музыкант очень беден: на чужой радости не разживешься. Ему платят гроши, если дадут домой чего-нибудь вкусного да детишкам пряничков, то уже хорошо. От богатых гостей, так называемых заказчиков, музыканту перепадает на чай. По безжалостному закону Востока любой бедняк, а стало быть, и музыкант обременен потомством. Это и худо, и хорошо. Сыновья начинают играть и мало-помалу составляют «капеллу», которая чем больше числом, тем больший приносит доход, и чем больше народу соберет под своим именем, тем громче будет славить это имя молва. Иногда какой-нибудь поздний потомок музыкальной семьи выходит в большой мир, становясь прославленным виртуозом. На Западе есть такие исполнители, но перечислять их поименно я не считаю нужным. Не потому, что это может быть им неприятно, а просто из чувства справедливости по отношению к их безвестным предкам, которые вовсе не нуждаются в подтверждении своего дарования талантом внуков.

Артистической славы добиваются также певцы или чтецы молитв, которых на Западе называют канторами, а в Восточной Европе — хазанами. У этих певцов дела обстоят, как правило, лучше, чем у музыкантов: они служат религии, их искусство благостно и торжественно. Дело, которому они себя посвятили, ставит их в один ряд со священниками. Некоторых, чья известность достигает Америки, приглашают за океан в богатые еврейские кварталы. В Париж, где существует несколько богатых еврейских общин, представители синагог ежегодно выписывают на праздники какого-нибудь знаменитого певца и хазана из восточных земель. И тогда евреи идут на молитву, как на концерт, разом удовлетворяя и религиозное, и эстетическое чувство. Я подозреваю, что содержание исполняемых молитв, равно как и само пространство, в котором они произносятся, повышают художественную ценность певца. Лично мне так ни разу и не выпал случай проверить, правы ли были евреи, с жаром уверявшие меня в том, что такой-то и такой-то хазаны пели намного лучше Карузо.

Самое же диковинное ремесло выбрал себе так называемый бадхан — шут и паяц, философ и сказочник. Ни один городок, ни одно местечко не обходятся без хотя бы одного бадхана. Он веселит гостей на свадьбах и семейных праздниках, ночует в молельне, сочиняет сказки, слушает мужские диспуты и ломает голову над всяким вздором. Никто не принимает его всерьез. А ведь он серьезнейший человек! Он с таким же успехом мог бы торговать птичьим пухом и кораллами, как вон тот состоятельный господин, который приглашает его на свадьбу, с тем чтобы бадхан выставил себя на посмешище. Но бадхан не торгует. Ему не с руки заводить ремесло, жениться, родить детей и слыть уважаемым членом общества. Он ходит из деревни в деревню, из города в город. С голоду не умирает, но вечно ходит полуголодный. Бадхан не умирает — бадхан нуждается, причем нуждается добровольно. Его сказки, попади они в печать, произвели бы в Европе фурор. Во многих всплывают темы, известные из идишской и русской литературы. Знаменитый Шолом-Алейхем был своего рода бадханом — правда, бадханом разумным, честолюбивым, осознающим свою культурную задачу.

На европейском Востоке вообще нередки одаренные сказители. В каждой семье всегда найдется какой-нибудь дядя, мастер рассказывать сказки. В глубине души он поэт, и сюжеты свои он либо заготавливает заранее, либо выдумывает и меняет по ходу дела.

Зимние ночи холодны и долги, и сказочники, у которых обычно худо с дровами, готовы рассказывать за два-три стаканчика чая или за то, чтоб их пустили погреться у печки. К ним относятся по-другому — лучше, чем к профессиональным шутам. Они хотя бы для отвода глаз пытаются заниматься практическим ремеслом и достаточно умны, чтобы не афишировать перед прагматически настроенным рядовым евреем прекрасное безумие, воспеваемое шутом. Шуты — революционеры. Рассказчики-дилетанты заключили союз с обывательским миром и остались любителями. Обычный еврей считает искусство и философию, существующие вне связи с религией, не более чем «развлечением». Впрочем, он достаточно честен, чтобы не лицемерить, и от разговоров о музыке, об искусстве скромно воздерживается.

Идишский театр приобрел за последние годы на Западе такую известность, что возносить ему здесь хвалы нет нужды. К тому же это изобретение скорее западного, чем восточного гетто. Благочестивый еврей не ходит в театр, полагая, что это нарушает религиозные предписания. Театралами на европейском Востоке становятся просвещенные евреи, как правило, с развитым национальным самосознанием. Они европейцы, хотя до типа западноевропейского театрала, который идет на спектакль с желанием «скоротать вечерок», им еще очень далеко.

Кого на Западе совершенно не знают, так это еврейского селянина. Он никогда сюда не выбирается. Он по-мужицки сросся с родимой «почвой». Да он и есть наполовину мужик. У себя в деревне он арендатор, мельник или шинкарь. Никогда ничему не учился. Едва умеет читать и писать. С трудом справит разве что самый мелкий гешефт. Разве что самую малость умней мужика. Крепкий, рослый, здоровый как бык. Обладает физической смелостью, любит подраться, не страшится опасности. Нередко пользовался своим превосходством над мужиком, что в старой России давало повод к погромам, а в Галиции — к антисемитским кампаниям. Но при этом его отличают природная крестьянская кротость и большая душевная честность. Еще одной характерной его чертой является здравомыслие, которое встречается везде и всюду, а особенно благодатную почву находит там, где разумное племя напрямую подчинено законам природы.

Говорить о еврейском пролетариате мне, признаюсь, довольно трудно. Не могу удержаться от серьезного упрека в адрес изрядной его части: упрека если не во враждебности, то в равнодушии к своему классу. Из множества несправедливых и нелепых претензий Запада в адрес евреев Восточной Европы самая несправедливая и нелепая — будто они разрушители устоявшегося порядка, что в переводе на язык филистеров означает «большевики». На самом же деле еврейский бедняк это самый консервативный из всех бедняков земли. Он, так сказать, залог сохранения старого общественного уклада. В своем подавляющем большинстве евреи составляют буржуазный класс со своими национальными, религиозными и племенными особенностями. Антисемитизм на Востоке (да и на Западе) зачастую гораздо революционней; пусть это, что называется, «социализм дураков», все равно это социализм[19]. Бедный славянин, мелкий крестьянин, рабочий, ремесленник — все они уверены, что у еврея есть деньги. Денег у еврея так же мало, как у его врага-антисемита. Но еврей живет с буржуазным размахом. Он голодает и бедствует более упорядоченно, чем пролетарий-христианин. Он, если можно так выразиться, ежедневно воздерживается от принятия в положенный час положенной пищи. Зато раз в неделю — в пятницу вечером — съедает не меньше, чем его состоятельный единоверец. Детей своих он отправляет в школу и умеет прилично одеть, денег на ветер не бросает, а благодаря своей принадлежности к древнему племени всегда хоть что-нибудь да имеет — фамильную драгоценность, мебель или постель. Какая-нибудь ценная безделушка в еврейском доме всегда найдется. У еврея хватает ума ничего не продавать. Он не пьянствует, не склонен к печальной, но здоровой беспечности пролетария-христианина. Всегда сумеет выделить дочери небольшое приданое — если не деньгами, то тряпками. Сумеет даже прокормить зятя. Будь он ремесленник или мелкий торговец, бедный книжник или храмовый служка, нищий или водонос — еврей не желает быть пролетарием, хочет отличаться от бедноты, изображает благополучие. Нищий еврей предпочтет побираться по домам богатых людей, чем на улице. У прохожих он тоже просит, но все-таки основной доход приносит ему своего рода «постоянная клиентура», которую он регулярно навещает. К богатому мужику еврей ни за что не пойдет; иное дело — к менее состоятельному соплеменнику. У нищего еврея своя сословная гордость. Буржуазный талант еврейского народа к благотворительности, коренящийся в его консервативности, сдерживает революционизацию пролетарской массы. Религия и обычай запрещают всяческое насилие, запрещают мятеж, возмущение и любые открытые проявления ненависти. Бедный богомольный еврей смирился со своей участью, как любой богомольный бедняк, безразлично, какой конфессии. Бог одних создал богатыми, других бедными. Восставать против богача — все равно что восставать против Бога.

Сознательным пролетарием выступает лишь еврейский рабочий. Вот где мы встретим социализм самых разных мастей. Восточноеврейский социалист-пролетарий, естественно, менее выраженный еврей, чем его буржуазный или полупролетарский сородич. Даже если он исповедует еврейский национализм или сионизм. Самый убежденный националист среди социалистов — это сторонник движения «Поалей Цион»[20], мечтающего о построении в Палестине социализма или, по крайней мере, государства рабочих. Границы между еврейскими социалистами и коммунистами размыты, никакой вражды между пролетариями, как у нас, и в помине нет. Многие еврейские рабочие состоят в социалистических и коммунистических партиях своих стран, будучи, следовательно, польскими, российскими и румынскими социалистами. Почти для всех национальный вопрос заслонен социальным. Так мыслят рабочие всех народов. «Национальную свободу» выдумало, от нечего делать, сословие, у которого нет других забот. Если из всех наций какая-то и вправе усматривать в «национальном вопросе» жизненно важное содержание, то это евреи, которых заставляет сплотиться в «нацию» чужой национализм. Но даже рабочие, принадлежащие этой нации, ближе к сердцу воспринимают проблемы социальные. В своем пролетарском самосознании они сильнее, честней и последовательней — если воспользоваться словом, ставшим под влиянием нынешнего жаргона партийных вождей в Западной Европе почти ругательным, они «радикальней». Антисемиты заблуждаются, приписывая евреям радикально революционные настроения. У еврейского буржуа, у еврейского полупролетария еврей-революционер вызывает чувство глубокого ужаса.

Должен сказать, что мне очень неловко называть кого бы то ни было, против его воли, пролетарием. В отдельных случаях, пожалуй, уместно более мягкое, изобретенное на Западе и, вообще говоря, довольно бессмысленное обозначение «духовный пролетарий». Это, например, переписчики Торы, еврейские учителя, изготовители молитвенных облачений и восковых свечей, резники и мелкие служители культа. Своего рода пролетарии в делах веры. Но ведь, кроме них, много и других — страждущих, попираемых, презираемых, не находящих утешения ни в вере, ни в классовом чувстве, ни в революционных идеях. Взять хотя бы водоносов в маленьких местечках, которые с рассвета до заката наполняют водой бочки в домах состоятельных жителей — за скудную понедельную плату. Это трогательные простодушные люди, наделенные какой-то нееврейской физической силой. В одинаковом положении с ними находятся грузчики, носильщики и целый ряд прочих — все, кто живут поденным, но все же трудом. Здоровое, храброе, добросердечное племя. Ни в ком физическая сила так близко не соседствует с добротой, ни в ком грубость занятий так не далека от душевной грубости, как в еврейском работяге-поденщике.

Поденными заработками нередко перебиваются и славянские крестьяне, принявшие иудаизм. На востоке Европы такого рода вещи случаются, хотя официальный иудаизм противится подобным переходам, будучи единственной мировой религией, не стремящейся никого обращать. Нет сомнений, что в жилах восточноевропейских евреев течет больше славянской крови, чем, скажем, в жилах немецких евреев — крови германской. Так что когда антисемиты и евреи, разделяющие взгляды немецких националистов, рассуждают о том, что в восточноевропейских евреях-де «больше семитского духа», а стало быть, они «опасней», то они так же ошибаются, как какой-нибудь еврейский банкир, живущий на Западе и считающий, что в нем «больше арийского духа», ибо у него в роду не обошлось без смешанных браков.

Западные гетто

Вена

1

Приехав в Вену, восточноевропейский еврей селится в Леопольдштадте, втором из двадцати городских районов. Отсюда рукой подать до Пратера и Северного вокзала. В Пратере раздолье всякого рода разносчикам и коробейникам — спасибо открыткам, которые покупают приезжие, и человеческому сочувствию, которое повсеместно сопровождает веселье. А на Северный вокзал они все приехали, в его залах по-прежнему веет благоуханием родины, это открытые ворота на случай возвращения.

Леопольдштадт — добровольное гетто. С другими районами города его соединяют мосты. В дневное время по этим мостам шагают торгаши, коробейники, биржевые маклеры, гешефт-махеры — все, кого называют «непроизводительными элементами еврейской эмиграции». Зато в утренние часы по тем же мостам спешат потомки вышеозначенных элементов: сыновья и дочери торгашей, занятые на фабриках, в конторах и банках, в редакциях и мастерских.

Сыновья и дочери восточных евреев — элементы производительные. Пусть их отцы спекулируют и промышляют мелкой торговлей. Из этих мальчиков получились отличные адвокаты, врачи, банковские работники, актеры и журналисты.

Леопольдштадт — бедный район. В тесных квартирках ютятся семьи по шесть человек. В тесных дешевых гостиницах спят на полу до пятидесяти-шестидесяти постояльцев.

В Пратере ночуют бездомные. В привокзальных клоаках обитает рабочая беднота. Еврейским выходцам из Восточной Европы живется ничуть не легче, чем их христианским соседям.

Они многодетны, они не приучены к гигиене и чистоте, их все ненавидят.

Они никому не нужны. Их сородичи и единоверцы, сидящие у себя по редакциям в первом районе, «уже» коренные венцы: им не хочется знаться с восточной родней и тем более не хочется, чтобы их с ними путали. Христианско-социальная партия и немецкие националисты сделали антисемитизм важным пунктом своей программы. Социал-демократы боятся прослыть «прожидовской партией»[21]. Еврейская национальная партия[22] не имеет влияния, к тому же это партия буржуазная. А восточноевропейские евреи в своем подавляющем большинстве пролетарии.

Без помощи благотворительных организаций восточноевропейским евреям не выжить. Многие склонны оценивать еврейское милосердие незаслуженно высоко. Еврейская благотворительность так же несовершенна, как и любая другая. Больше всех этой благотворительностью довольны сами же благотворители. В каком-нибудь еврейском филантропическом обществе единоверцы и даже порой земляки обходятся с евреем из Восточной Европы не лучше, чем христиане. Горькая эта участь — быть восточным евреем, и нет участи горше, чем быть бесприютным восточным евреем в городе Вене.

2

Вот он пересек границу второго района — и его приветствуют знакомые лица. Приветствуют? Какое там! Просто мелькают вокруг. Евреи, приехавшие сюда лет десять назад, не особенно жалуют новичков. Вот еще одним стало больше. Еще одному надо зарабатывать. Еще одному выживать.

А что хуже всего — на погибель его не бросишь. Он ведь не чужой. Он еврей и к тому же земляк.

Кто-нибудь даст ему кров. Другой ссудит небольшим капиталом или выхлопочет кредит. Третий уступит ему свой собственный или составит новый маршрут. И новенький займется торговлей в рассрочку.

Первый, самый трудный его визит — в полицейский участок.

В окошке сидит человек, который евреев на дух не переносит, особенно из Восточной Европы.

Человек потребует предъявить документы. Немыслимые документы. От приезжающих христиан таких документов в жизни не требуют. К тому же у христиан документы в порядке. У христиан понятные европейские имена. У евреев — имена еврейские, непонятные. Мало того, у них бывает по две или три фамилии, соединенные словами false и recte[23]. Поди разберись, как кого зовут. Родители повенчаны только раввином. Данный брак не имеет законной силы. Если мужчину звали Вайншток, а женщину — Абрамовски, то у детей от этого брака будет фамилия Вайншток recte Абрамовски или же Абрамовски false Вайншток. Сына нарекли еврейским именем Лейб-Нахман. Но поскольку имя трудное и может вызывать раздражение, сын переименовал себя в Лео. Теперь он Лейб-Нахман, называемый Лео Абрамовски false Вайншток.

Подобные имена доставляют полиции хлопоты. А полиция не любит лишних хлопот. Да если бы только имена и фамилии! Но с датой и местом рождения тоже полная неразбериха. Бумаги обычно сгорели в пожаре. (В галицийских, литовских и украинских местечках вечно горят городские управы.) Все бумаги утрачены. Что с гражданством, неясно. После войны и Версальского договора положение еще больше запуталось. Как имярек перешел границу? Без паспорта? А вдруг и вовсе с поддельным? Значит, его зовут не тем именем, каким он назвался, и мало того что он указывает несколько имен и фамилий, которые сами же говорят, что они false, они, вероятно, и объективно фальшивые. Человек, означенный в бумагах, в прописном листке, не идентичен тому, что прибыл на днях в город Вену. Как поступить? Посадить его под арест? Тогда под арестом будет сидеть не тот. Выслать его из страны? Тогда будет выслано подставное лицо. Если же просто выставить вон, велев прийти с новыми, приличными документами, с вразумительным именем и фамилией, то не только выставишь кого надо, но и, если случится, сделаешь из неизвестно кого — кого полагается.

И так его выставляют один раз, другой и третий. Пока еврей не сообразит, что ему ничего иного не остается, как указать фальшивые данные, чтоб они смахивали на настоящие. Остановиться на одном имени, возможно чужом, но зато вразумительном, правдоподобном. Так полиция наводит еврея на славную мысль: прикрывать свои настоящие, подлинные, но запутанные обстоятельства выдуманными, но складными.

А потом все еще удивляются еврейским проделкам и плутням. Никто почему-то не удивляется наивности распоряжений полиции.

3

Можно стать коробейником или торговцем в рассрочку.

Коробейник таскает пристегнутую к спине корзину со всякой всячиной — мылом, подтяжками, резиновыми изделиями, пуговицами для брюк и карандашами. С этой маленькой лавочкой ему полагается ходить по кофейням и ресторанам. Но перед тем, как отправиться в путь, желательно хорошенько подумать, куда стоит заглядывать, а куда нет.

Мастерство коробейника тоже достигается упражнением. Самое верное дело — завернуть к Пиоватти, ближе к вечеру, когда состоятельные господа кушают кошерные сосиски с хреном. Чтобы поддержать репутацию, еврей-хозяин обязан угостить еврея-разносчика тарелкой супа. Вот он уже немного и заработал. А что касается едоков, то они на сытый желудок впадают в очень филантропическое настроение. Ни в ком доброта так глубоко не связана с физическим удовольствием, как в еврейском торговце. Ежели он поел, поел от души, он даже способен купить подтяжки, хотя держит точно такие же у себя в лавке. Скорей всего, правда, он ничего не купит, но подаст коробейнику милостыню.

Нельзя, понятное дело, прийти к Пиоватти шестым по счету. Доброты хватает от силы на трех. Я знал одного еврея, который заглядывал в одно и то же заведение каждые три часа. Каждые три часа едоки сменяются. Видя, что засиделся кто-то из прежней смены, мой коробейник не подходил к его столику. Он точно знал, где кончается сердце и начинаются нервы.

В определенной стадии опьянения добрый стих, бывает, находит и на христиан. И по воскресным дням можно без опасений входить в пивные и кофейни на городских окраинах. Над тобой посмеются, слегка обругают — но все больше по-доброму, не со зла. Самые резвые шутники отберут и запрячут корзину, чтоб покуражится над коробейником. Но его на испуг не возьмешь! Он понимает, что все это лишь биение золотого венского сердца. А хотя бы две-три открытки с красивыми видами он уж точно продаст.

Всех его заработков не хватает даже на то, чтобы прокормиться ему одному. Но коробейник сумеет содержать жену и потомство. Детишек своих, если Богу будет угодно наградить их талантами (а Богу обычно угодно награждать их талантами), он отдаст в школу. Сын когда-нибудь станет известным адвокатом, отец же, столько лет проходивший с корзиной, так и будет ходить с ней дальше. Порой случается так, что правнуки коробейника становятся антисемитами, приверженцами Христианско-социальной партии. Случается не так уж и редко.

4

Чем отличается коробейник от торговца в рассрочку? Один продает за наличные деньги, другой продает в рассрочку. У одного маршрут маленький, у другого большой. Один ездит только на электричках, другой и на поездах железной дороги. Одному в серьезные коммерсанты в жизни не выйти, другому может и повезти.

Торговец в рассрочку мыслим только в пору твердой валюты. Инфляция подкосила торговцев в рассрочку, оборвав их печальное существование. Они занялись валютными спекуляциями.

Но и валютному спекулянту жилось нелегко. Только он купит румынские леи — курс лея на бирже падает. Только продаст — начинает расти. Если в Берлине высокий доллар, а в Вене — марка, спекулянт едет в Берлин за марками. Потом возвращается в Вену: купить на марки дешевых долларов. С долларами — обратно в Берлин, накупить еще больше марок. Но ни один поезд на свете не угонится за падающей маркой. Спекулянт еще не добрался до Вены, а половины суммы как не бывало.

Чтобы нажиться по-настоящему, ему следовало бы поддерживать телефонную связь со всеми биржами мира. А он поддерживал связь только с черной биржей в том городе, где находился. Но черную биржу и по части вреда, и по части осведомленности сильно переоценили. Черней самой черной была биржа официальная — белоснежная, щеголяющая невинностью, опекаемая полицией. Черная биржа составляла грязную конкуренцию грязному заведению. Валютные спекулянты были презренными конкурентами почтенных банковских трестов.

И лишь крохотной горстке валютных торговцев удалось сколотить себе кое-какой капитал.

Большинство вернулось к тому, с чего начинало — к нищете и торговле в рассрочку.

5

Клиенты торговца в рассрочку — люди безденежные, но с регулярным доходом. Студенты, мелкие чиновники, рабочий люд. Раз в неделю торговец приходит к клиентам: взыскать долги и сбыть новый товар. Маленькому человеку много чего не хватает, и берет он хорошо. Но доход у него крошечный, и платит он плохо. Торговец не знает, чему больше радоваться: когда оборот растет или же когда падает. Чем больше продашь, тем дольше идут к тебе деньги.

Не повысить ли цены? Тогда люди пойдут в один из ближайших торговых домов, какие пооткрывались в последнее время во всех небольших городках. Торговец в рассрочку дешевле, ведь он платит за проезд по железной дороге, который иначе пришлось бы оплачивать покупателю. С ним торговый дом приходит к клиенту. С ним жить удобней.

В итоге неудобная жизнь у него. Если торговец не хочет тратиться на дорогу, то шагает, навьюченный тюками, пешком. Шагает, стало быть, медленно. И не всегда поспевает к сроку. За воскресенье ему хорошо бы перебывать у всех должников. В субботу им заплатили, значит, к началу недели деньги закончатся. Если же он поедет на поезде, то точно придется платить, и успеть он, положим, везде успеет, но часто бывает так, что уже к воскресенью у должника ни гроша в кармане.

Таковы еврейские судьбы.

6

Куда еще податься еврею из Восточной Европы? Если он рабочий, то на фабрику его никогда не наймут. Безработных и среди местных людей достаточно. Но и, если б их не было — на фабрику не берут даже иностранцев из христиан, что уж там говорить о евреях.

Еще есть ремесленники. В Леопольдштадте и Бригиттенау проживает немало еврейских портных. Евреи — портные милостью Божьей. Но одно дело, когда у тебя ателье, «модный салон» в первом районе на Херренгассе, и совсем другое — когда ты примостился за швейной машинкой у себя в кухне на Кляйне-Шифгассе.

Кто пойдет на Кляйне-Шифгассе? Без крайней необходимости всякий предпочтет обойти ее стороной. На Кляйне-Шифгассе воняет луком и керосином, селедкой и мылом, помоями и домашним скарбом, бензином и кастрюлями, плесенью и всякими деликатесами. По Кляйне-Шифгассе бегают чумазые дети. В открытых окнах выбивают половики, проветривают перины. В воздухе плавает пух.

В таком переулке и квартирует скромный еврейский портной. Да что переулок! Вся квартира портного — кухня да комната. А по непостижимым законам, согласно которым Бог правит евреями, детишек у бедного портного — шесть или больше, но редко когда хоть один подмастерье. Машинка громко стрекочет, утюг водружен на доску для раскатывания теста, мерку он снимает на супружеском ложе. Кто пойдет к такому портному?

Нет, он не «выжимает последние соки из старожилов», этот еврейский портной. И клиентов у христианина не переманивает. Он просто хороший закройщик, к его работе не придерешься. Возможно, лет через двадцать он наконец откроет свой модный салон в первом районе на Херренгассе. Значит, он честно его заслужит. Восточные евреи не волшебники. Все их достижения стоят огромных усилий, труда и кровавого пота.

7

Если еврею повезет и у него заведутся деньги, может случиться, что он раздобудет «концессию» и откроет лавочку. Его покупатели — бедняки с окрестных улиц. К примеру, тот же портной. Он не платит наличными, ему отпускают в кредит. Таковы «гешефты» восточноевропейских евреев.

Среди них есть люди умственного труда. Учителя, писцы и так далее. Еще есть люди, живущие на подаяние. Забитые нищие. Уличные попрошайки. Музыканты. Продавцы газет. Даже чистильщики обуви.

И так называемые торговцы воздухом. Люди, которые промышляют «воздушным товаром». Товар лежит где-то в Венгрии, на каком-то вокзале. Только ничего он там не лежит. Товаром распоряжаются здесь, на набережной Франца-Иосифа.

Среди восточноевропейских евреев встречаются пройдохи и шарлатаны. Ей-богу, пройдохи и шарлатаны! Впрочем, пройдохи и шарлатаны встречаются и среди западных европейцев.

8

Две крупные улицы Леопольдштадта — Таборштрассе и Пратерштрассе. Последняя не лишена известного лоска. По ней идут развлекаться. Населяют эту улицу евреи и христиане. Она ровная, широкая, светлая. Здесь много кафе.

Немало кафе и на Таборштрассе. Причем еврейских. Хозяева тут в основном евреи, а посетители — почти сплошь. Евреи любят зайти в кофейню — полистать газету, сыграть в тарок или в шахматы, провернуть сделку.

Евреи — прекрасные шахматисты. Они не откажутся от партии с христианином. Толковый шахматист-христианин не может быть антисемитом.

В еврейских кофейнях есть своя особая, «стоячая» публика. В буквальном смысле случайные посетители. Завсегдатаи, которые никогда ничего не едят и не пьют. За утро им случается заглянуть в заведение раз эдак по восемнадцать. Так нужно для дела.

От них много шума. У них громкие, резкие, нагловатые голоса. Поскольку все посетители — люди светские, с воспитанием, в глаза никто особенно не бросается, хотя господа все броские да заметные. В настоящей еврейской кофейне ты хоть на голове стой — никто и бровью не поведет.

9

Многих еврейских беженцев пригнала сюда из Восточной Европы война. Пока их родина была занята неприятелем, им полагалось «вспомоществование». Нет, деньги не высылали с нарочным на дом. В холодные зимние ночи, ближе к рассвету, за ними выстраивались хвосты. Стояли все: старики, больные, женщины, дети.

Они промышляли контрабандой. Привозили из Венгрии муку, мясо и яйца. За незаконную скупку продуктов питания их сажали в венгерские тюрьмы. За незаконный ввоз продовольствия их сажали в австрийские тюрьмы. Они облегчали венцам существование. Их сажали в тюрьму.

После войны их подвергли отчасти насильственной репатриации. Некий глава земельного правительства велел высылать их на родину[24]. Для членов Христианско-социальной партии они евреи. Для членов Немецкой национальной партии они семиты. Для социал-демократов они непроизводительные элементы.

А они всего-навсего безработный пролетариат. И коробейник — тоже пролетариат.

Если нет работы для его рук, он будет работать ногами. Если он не находит работы получше, то это ведь не его вина. Но к чему я пишу очевидные вещи? Очевидному разве верят?

Берлин

1

Ни один еврей из Восточной Европы добровольно в Берлин не поедет. Да и кому же по доброй воле захочется ехать в Берлин?

Берлин — это пересадочный пункт, где человек задерживается лишь по суровой необходимости. В Берлине нет гетто. Есть просто еврейский квартал. Сюда попадают эмигранты, которые через Гамбург и Амстердам направляются в Америку. Сплошь и рядом они застревают в Берлине. У них кончаются деньги. У них возникают неурядицы с бумагами.

(О, эти бумаги! У еврея полжизни проходит в нелепой борьбе с бумагами.)

Приезжая в Берлин, еврей обычно имеет транзитную визу, дающую ему право на два-три дня задержаться в Германии. Кое-кому из таких обладателей транзитной визы пришлось задержаться в Берлине на два-три года.

Евреи, прочно осевшие в Берлине, оказались здесь, по большей части, еще до войны. Потом к ним приехали родственники. Из оккупированных областей в Берлин потянулись беженцы. Евреям, помогавшим германским оккупационным войскам в России, на Украине, в Литве или в Польше, пришлось уйти в Германию вместе с немецкой армией.

В Берлине среди еврейских выходцев из Восточной Европы нередки всякого рода мошенники. Карманники, брачные аферисты, жулики, фальшивомонетчики, спекулянты. Но вот грабителя встретишь не часто. А убийцу или разбойника — и подавно. От всей этой борьбы: за бумаги, вернее, с бумагами — избавлен только еврей, который решил преступными средствами бороться с обществом. Еврейский преступник обычно уже у себя на родине был преступником. В Германию он прибывает с поддельными документами или вовсе без документов. В полицию он о своем приезде не сообщает.

И лишь честный еврей — к честности тут еще добавляется робость — спешит в полицию сообщить о своем приезде. В Пруссии с этим все обстоит намного сложнее, чем в Австрии. Берлинская сыскная полиция имеет обыкновение ходить по домам с проверками. На улице могут остановить и спросить документы. Во времена инфляции такое случалось нередко.

Торговля старым тряпьем не запрещена, но и не разрешена. У кого нет патента, тому нельзя купить мои поношенные штаны. И продать их тоже нельзя.

Только он все равно их купит. А вскоре затем продаст. Он стоит в самом центре — на Йоахимсталерштрассе или на пересечении Йоахимсталерштрассе с Курфюрстендамм — и делает вид, будто переминается тут без всякого дела. Он должен уметь читать по лицам прохожих, во-первых, нет ли у них старого тряпья на продажу, а во-вторых, есть ли у них, прохожих, нужда в деньгах.

Наутро купленную одежду сбывают на барахолке.

Среди коробейников и разносчиков действует особый табель о рангах. Бывают разносчики богатые и всесильные: мелкотравчатый даже боится поднять на такого глаза. Чем богаче разносчик, тем больше он заработает. По дворам он не ходит. Ему это незачем. Я не знаю, уместно ли назвать такого торговца разносчиком. Ведь он держит лавку с подержанным платьем и имеет торговый патент. Выписанный если не на него самого, то на какого-нибудь старожила, коренного берлинского жителя, который мало что смыслит в торговле одеждой, но получает свои проценты.

По утрам лавочники и разносчики сходятся на барахолке. Последние приносят весь улов за вчерашний день — всякие старые платья, сюртуки и тому подобное. Весной большой спрос на летнее и спортивное. Осенью спрашивают визитки, смокинги и полосатые брюки. Кто осенью задумал продать холщовый летний костюм, тот не разумеет гешефта.

Одежду, купленную за смешные деньги у прохожих, разносчик со столь же смешной наценкой перепродаст хозяину лавки. Тот распорядится отдать платье в глажку, «освежить», починить. И повесит на улице перед дверью — пусть полощется на ветру.

Кто научился продавать старое платье, тот вскоре научится продавать новое. Откроет вместо маленькой лавочки свой магазин. Станет владельцем торгового дома.

В Берлине даже разносчик способен выбиться в люди. Здесь он ассимилируется быстрей, чем его венский собрат. Берлин спрямляет различия и убивает своеобразие. Вот почему и нет большого берлинского гетто.

Есть только несколько еврейских улочек, недалеко от Варшауэр-Брюке и в квартале под названием Шойненфиртель. Самая еврейская из всех улиц Берлина — это унылая Хиртенштрассе.

2

Такой унылой улицы нет больше в целом мире. Здесь не чувствуешь даже той отчаянной веселости, какой веет порой от помоечной грязи. Хиртенштрассе — это средней руки берлинская улица, чей облик восточноевропейские евреи, пожалуй, немного смягчили, но не изменили. Трамвай тут не ходит. Автобусы тоже. Автомобили редки. Все больше телеги да фуры — самый плебейский транспорт. Из стен выглядывают харчевни. Чтобы войти, нужно подняться по ступенькам. По узеньким гадким щербатым ступенькам. Похожим на отражения стоптанных каблуков. В незапертых подворотнях валяется всякий хлам. Возможно, кем-то подобранный или купленный. Хлам как предмет торговли. Связки старых газет. Изодранные чулки. Разлученные стельки. Шнурки от ботинок. Завязки от фартуков. На Хиртенштрассе пахнет окраинной скукой. Хиртенштрассе совсем не похожа на улочку еврейского городка. Это новомодное, грошовое, уже захватанное барахло. Переулок из магазина. Грошового магазина. По дороге вам встретится несколько мутных витрин. На подоконниках — еврейское печенье, бублики с маком, булки, черный хлеб. Кувшинчик с маслом, лента от мух — все липкое.

Еще есть школы при синагогах и небольшие молельни. На фасадах красуются еврейские буквы. Как чужеродно они выглядят на этих стенах. За подслеповатыми стеклами вы увидите корешки книг.

Вы увидите толпы евреев с талесами под мышкой. Они возвращаются из молельни к своим делам. Увидите много золотушных детей и еврейских старух.

Во всем проглядывает сильнейшее желание жителей превратить эту скучную, до невозможности чистую берлинскую улицу в еврейское гетто. Но город Берлин сильней. Евреи ведут напрасную битву. Они хотят раскинуться повольготней? Берлин сжимает их в свой кулак.

3

Я вхожу в небольшой трактир. В задней комнате в ожидании обеда сидят какие-то люди. Все они в шляпах. Между кухней и залом застыла хозяйка. За прилавком стоит ее муж. У него борода как из медной проволоки. Он чего-то боится.

Да и как прикажете не бояться? Вы полагаете, в его заведение не заглядывает полиция? Вы полагаете, она здесь еще не бывала? И трактирщик, на всякий случай, протягивает мне руку. И бормочет, тоже на всякий случай: «Ба, какими судьбами! Сколько лет, сколько зим!» Сердечное приветствие точно не повредит.

Здесь пьют национальный еврейский напиток — медовую настойку. Этим спиртным они могут напиться допьяна. Они любят эту тягучую темно-коричневую жидкость — сладкую, пряную, крепкую.

4

Время от времени в Берлин приезжает «Храм царя Соломона». Этот храм изготовил некто Фроман из Дрогобыча, изготовил точно по описаниям Библии, из еловой древесины, папье-маше, выкрасив золотой краской. Нет, не из кедра и не из чистого золота, как великий царь Соломон.

Фроман утверждает, что потратил на сооружение этой миниатюрной храмины целых семь лет. Я верю. Воссоздание храма точно по описаниям Библии требует много времени и любви. Виден каждый занавес, каждый дворик, каждый мельчайший башенный зубчик, каждый священный прибор. Храм стоит на столе в глубине одного трактира. Пахнет еврейской фаршированной рыбой с луком. Публики мало. Старики уже знают храм, а молодежь тянет в Палестину — не храмы строить, а дороги прокладывать.

И ездит Фроман из одного гетто в другое, от одних евреев к другим, и показывает творение своих рук; Фроман, хранитель традиции и единственного архитектурного шедевра, который создали евреи и о котором они поэтому всегда будут помнить. Мне кажется, в строении Фромана нашла свое выражение эта тоска, тоска целого народа. Однажды я видел, как перед миниатюрным храмом стоял какой-то старый еврей. Он походил на своих собратьев, что стоят у единственной уцелевшей священной стены разрушенного Храма в Иерусалиме; стоят, плачут и молятся.

5

На это кабаре я наткнулся случайно, бродя еще засветло по темным улочкам и заглядывая в окна тесных молелен, служащих днем обычными лавчонками, а утром и вечером — жилищем Бога. Так уж близко соседствуют у евреев Восточной Европы небо и промысел; для богослужения им достаточно десяти взрослых, то есть старше тринадцати лет, собратьев по вере, а также чтеца молитв и примерного знания географического положения: чтобы понимать, где Мизрах, восточная сторона, пределы Святой земли, Восток, с которого придет свет.

Все здесь сметано на живую нитку: собрание — это уже и есть храм, топтание посреди улицы — это торговля. Вот уж которое тысячелетие длится и все не кончается их исход из Египта. Нужно в любую минуту быть наготове, нужно все иметь при себе: в одном кармане — хлеб с луковицей, в другом — молитвенные ремешки. Как знать, не придется ли в ближайший час отправляться в дорогу. Так же внезапно начинается и театральное действо.

Театр, на который я набрел в тот вечер, располагался во дворе грязноватой обшарпанной гостиницы. Двор был крытый, четырехугольный, с лепившимися по стенам застекленными пристройками и коридорами, где выставлены были на всеобщее обозрение разного рода интимности домашнего быта, перины, рубахи и ведра. Посредине торчала, изображая пейзаж, неизвестно как занесенная сюда старая липа. В освещенных окнах виднелись недра кошерной кухни. Над кипящими кастрюлями клубился пар, толстая повариха ворочала ложкой, в окне мелькали дебелые, обнаженные до плеч руки. Прямо перед окнами, наполовину заслоняя их, возвышалась небольшая сцена, поднявшись на которую, можно было пройти в коридорчик перед рестораном. Внизу сидел оркестр, капелла из шести музыкантов — молва называла их братьями, сыновьями великого Менделя из Бердичева, которого старики из Восточной Европы еще застали живым и чью волшебную скрипку по сей день не могут забыть ни Литва, ни Волынь, ни Галиция.

Актерская труппа, которая должна была скоро выйти на сцену, именовалась «Сурокинской». Сурокиным звали их директора, режиссера и казначея, полного, гладко бритого господина из Ковно, уже успевшего побывать с гастролями в Америке хазана и тенора, героя синагог и оперных залов, неженку, гордеца и зазнайку, хозяина и товарища в одном лице. Зрители сидели за столиками, пили пиво, жевали сосиски с хлебом, сами бегали в ресторан за едой и питьем, болтали, кричали, смеялись. Все это были мелкие торговцы с семьями — не ортодоксальные, а «просвещенные», как называют на европейском Востоке евреев, которые бреются (хотя бы раз в неделю) и носят европейское платье. Религиозные обряды эти евреи соблюдают больше из уважения, чем из религиозной потребности: о Боге вспоминают, только когда Он бывает зачем-нибудь нужен, и, на их счастье, нужда в Нем возникает у них довольно часто. Среди них можно встретить и циников, и людей с предрассудками, но случаются такие минуты, когда всеми ими овладевают умиление, расслабленность и растроганность. В вопросах гешефта они беспощадны друг с другом и с чужим — но стоит лишь коснуться одной потаенной струны, как в них просыпается жертвенность, доброта и гуманность. Да, эти люди умеют плакать, особенно в таком открытом театре, о котором я веду речь.

Труппа состояла из двух женщин и троих мужчин — и при попытке описать, что и как исполнялось на этой эстраде, слова застревают у меня в горле. Все импровизировалось на ходу. Первым на сцену вышел худенький маленький человечек, на лице у которого, с видом крайнего изумления, сидел ни на что не похожий нос — наглый, вопрошающий, но вместе с тем трогательный и смешной, скорее славянский, чем иудейский, с широкими крыльями и неожиданно острым кончиком. Носатый человек изображал бадхана, мудрого шута и клоуна; он пел старинные песни и тут же пародировал их, вставляя нелепые абсурдные пуанты. Затем женщины спели дуэтом старинную песню, другой актер рассказал юмореску Шолом-Алейхема, и, наконец, сам господин директор Сурокин принялся исполнять на современном иврите и идише стихотворения живых и недавно умерших еврейских поэтов: произнеся строки на иврите, он с ходу переводил их на идиш, а иногда вдруг тихонько, как-то совсем по-домашнему, промурлыкивал две-три строфы себе под нос — и тогда воцарялась мертвая тишина, и маленькие торговцы сидели с расширенными глазами, подперев кулаком подбородки, и слышался шелест липы.

Не уверен, что все читатели знают еврейские мелодии Восточной Европы, и попробую рассказать в двух словах, что это за музыка. Точнее всего будет, наверно, назвать ее смесью России и Иерусалима, фольклорной песни и псалма. Она торжественна, как синагогальное действо, и простодушна, как народный напев. Текст, если просто пробежать его глазами, требует, казалось бы, веселой бравурной мелодии. Но на слух, в музыкальном исполнении, песня оказывается щемящей, с «улыбкой сквозь слезы». Один раз услышишь — и она потом неделями звучит у тебя в ушах, а чувство несовпадения быстро стирается; на самом деле эти слова не ложатся ни на какую другую мелодию. Вот как они звучат:

Под зеленым деревцем у реки Мойшеле и Шлеймеле сидят, голубки, Их глаза что жаркие угольки…

Слышите: сидят! Не резвятся под зеленым деревцем. Скажешь «резвятся» — и строчки приобретают тот бойкий ритм, какой может послышаться поначалу. Но они не резвятся, эти еврейские мальчики.

И раздалась старинная песня о том, как поет Иерусалим — поет с такой тоской, что боль отзывается через всю Европу, далеко на восток, через Испанию, Германию, Францию, Голландию, по всему пути, который прошли евреи. Иерусалим поет:

Исрулек, Исрулек, вернись домой, По тебе скучает твой край родной…[25]

Всем торговцам был понятен этот напев. Маленькие люди отставили кружки с пивом и забыли про недоеденные сосиски. Так они готовились слушать серьезную, трудную, а порой и абстрактную поэзию великого еврейского поэта Хаима-Нахмана Бялика, чьи песни переведены едва ли не на все культурные языки мира и с которого, как полагают, началось возрождение еврейского письменного языка, его возвращение к полнокровной жизни. В голосе этого поэта слышен священный гнев древних пророков и сладкий лепет ликующего младенца.

Париж

1

Евреи Восточной Европы не сразу проторили дорогу в Париж. Намного быстрей они оказались в Брюсселе и Амстердаме. Все пути ювелирной торговли ведут в Амстердам. Некоторые еврейские ювелиры, разорившись или, наоборот, наживая состояние, задерживаются в стране французского языка по необходимости.

Маленького восточноевропейского еврея терзает преувеличеннный страх перед совсем чужим языком. Немецкий для него — язык почти родной. Еврей предпочтет поехать в Германию, а не во Францию. Еврейский выходец из Восточной Европы быстро учится понимать иностранную речь, но его выговор никогда не очистится от акцента. Еврея всегда узнают. Здоровый природный инстинкт заставляет его держаться подальше от романских стран.

Но и здоровые инстинкты порой обманывают. В Париже восточноевропейские евреи живут припеваючи. Здесь никто не мешает им открывать магазины и даже основывать гетто. В Париже несколько еврейских кварталов — в районе Монмартра и неподалеку от площади Бастилии. Это старейшие районы Парижа. Здесь старейшие в Париже дома, с самым дешевым жильем. Евреи, пока не разбогатеют, не любят тратиться на «ненужный» комфорт.

В Париже им легче уже хотя бы по внешним причинам. Своим видом они не особенно выделяются из толпы. Их живость не бьет в глаза. Их юмор в чем-то сродни французскому. Париж — это подлинный город-космополит. Вена когда-то была такой, а Берлин еще только когда-нибудь станет. Город-космополит всегда беспристрастен. У него есть свои предрассудки, но ему некогда применять их в реальной жизни. В венском Пратере антисемитизм почти незаметен, хотя отнюдь не все здесь любят евреев, и рядом, затесавшись в толпе, расхаживают самые что ни на есть типичные восточные евреи. Почему незаметен? Потому что в Пратере весело. На Таборштрассе, выйдя из Пратера, антисемит становится антисемитом. На Таборштрассе веселье кончается.

В Берлине тоже невесело. А в Париже веселье разлито в воздухе. К грубым проявлениям юдофобства склонны лишь угрюмые французы — роялисты, группирующиеся вокруг «Аксьон франсез»[26]. Неудивительно, что они не имеют и никогда не будут иметь во Франции никакого влияния. В них слишком мало французского. Явный избыток патетики и недостаток иронии.

Хоть деловитость и считается добродетелью немцев, но Парижу в ней не откажешь. Париж деловит и демократичен. Немцы, возможно, не лишены человеколюбия, но только в Париже давние, прочные корни пустила практическая гуманность. Только в Париже восточноевропейские евреи превращаются мало-помалу в западных европейцев. Превращаются во французов. Во французских патриотов.

2

Суровая борьба за существование, «борьба с бумагами», в Париже протекает мягче. Здешнюю полицию отличает гуманная безалаберность. Она отзывчивей ко всему субъективному, личному. Немецкая полиция мыслит параграфами. С парижской проще договориться. В Париже можно получить прописной штемпель без того, чтоб тебя четыре раза подряд отсылали обратно.

В Париже восточноевропейские евреи могут жить, как им хочется. Они могут отдавать детей в еврейские или же во французские школы. Дети восточноевропейских евреев, родившиеся в Париже, вправе претендовать на французское гражданство. Франция нуждается в людях. Это нечто вроде особой миссии: быть слабонаселенной страной и постоянно нуждаться в людях, офранцузивать чужаков. В этом и сила, и слабость Франции.

Антисемитизм встречается, конечно, не только среди роялистов. Но не настолько гремучий. Евреи Восточной Европы привычны к гораздо более грубым, жестким, свирепым формам антисемитизма, так что французским вариантом они довольны.

Да и с чего им быть недовольными. Их наделили свободой — религиозной, культурной, национальной. Им разрешили изъясняться на идише — сколько угодно и в полный голос. Разрешили даже плохо владеть французским, не навлекая на себя ничьих подозрений. В результате такой терпимости евреи овладевают французским, а их дети забывают идиш. Разве что понимают, но не говорят. Забавно слышать, как на улицах парижского еврейского квартала родители говорят на идише, а их дети отзываются по-французски. За вопросом, заданным на идише, следует ответ по-французски. Это талантливые дети. Они, если Бог захочет, еще кое-чего добьются во Франции. И мне кажется, что Бог захочет.

В берлинских еврейских трактирах на Хиртенштрассе грустно, промозгло и тихо. В парижских еврейских ресторанчиках весело, жарко и шумно. У всех дела идут в гору. Помню, я одно время столовался у господина Вайнгрода. Он кормит отменной гусятиной. Поит отличной, крепкой водкой. Смешит гостей. Просит жену: «Дай-ка мне, силь-ву-пле, наш дебет и кредит!» А жена в ответ: «Си-ву-вуле — возьмите с буфета!» Такая у них в ходу веселая тарабарщина.

Однажды я спросил господина Вайнгрода: «Как вы решились поехать в Париж?» А господин Вайнгрод мне на это: «Экскюзе, мосье, а пуркуа не в Париж? Из России меня гонят, в Польше сажают в кутузку, в Германию не дают визы. Пуркуа же мне было не поехать в Париж?»

Господин Вайнгрод — храбрец, у него нет ноги, он ковыляет на протезе, но не теряет бодрости духа. Оказавшись во Франции, он добровольцем пошел на войну. Во французской армии добровольно, из благодарности служило множество евреев Восточной Европы. Но ногу Вайнгрод оставил не на войне. Он вернулся здоровым, все кости были целехоньки. Но каких только ловушек не расставляет человеку капризница-судьба! Однажды Вайнгрод выходит из ресторана, хочет перейти на другую сторону. Автомобили по этому переулку почти не ездят, самое частое — раз в неделю. В тот день это случается как раз тогда, когда Вайнгрод переходит улицу. Машина сбивает его. У него отрезают ногу.

3

Однажды я побывал в Париже в еврейском театре. Детские коляски оставляли здесь в гардеробе. Зонтики брали в зал. В партере сидели мамаши с грудными младенцами. Стулья не были закреплены, их можно было переставлять куда угодно. Зрители расхаживали по проходам вдоль стен. Пересаживались с места на место. Чистили апельсины. Брызгал сок, в зале пахло. Публика громко болтала, подпевала актерам, посреди действия разражалась аплодисментами. Молодые еврейки щебетали по-французски. Они казались по-парижски изящными. Были хороши собой. Напоминали марселек. Эти женщины по-парижски одарены. Кокетливы и холодны. Легки и деловиты. Умеют быть верными, как истинные парижанки. Ассимиляция народа всегда начинается с женщин. На сцене в тот вечер шел водевиль в трех действиях. В первом еврейское семейство собирается уезжать из российской глубинки. Во втором — получает паспорта. В третьем семейство уже в Америке: разбогатевшие, чванливые, они вот-вот забудут свою бывшую родину и приезжающих с родины бывших друзей. По ходу действия щедрой рукой рассыпаны американские шлягеры и старинные песни на смеси идиша с русским. Когда дело дошло до этих русских песен и танцев, у актеров и зрителей увлажнились глаза. Если бы плакали только актеры, это отдавало бы пошлостью. Но когда заплакали зрители, у меня сжалось сердце. Евреев легко растрогать — это я знал. Но для меня было внове, что они способны плакать от ностальгии.

Между сценой и публикой установилась сердечная, почти домашняя близость. Перед этим народом хорошо лицедействовать. После спектакля к зрителям вышел режиссер и объявил о ближайших событиях. Объявил без всяких газет и афиш. Из уст в уста. От человека к человеку. «В среду к нам приедет NN из Америки», — сказал режиссер. Он обращался к залу, как вождь к соратникам. Не подбирая слов, остроумно. Зал отзывался на его шутки. Заранее предвкушал их. С нетерпением ждал пуанты.

4

Однажды я разговорился во Франции с одним еврейским артистом из города Радзивилова, старинного местечка близ российско-австрийской границы. Мой собеседник оказался музыкантом и клоуном, причем с хорошим доходом. Клоуном не по факту рождения, а по зову души. Он родился в семье музыкантов. Его прадед, дед, отец, братья — все играли на еврейских свадьбах. Он единственный смог уехать из родных мест на Запад и получить музыкальное образование. Один богатый еврей оказал мальчику содействие. Он попал в Венскую консерваторию. Писал музыку. Концертировал. «Но зачем, — сказал он мне, — зачем еврею играть серьезную музыку? Все равно я всегда буду клоуном, даже если на меня печатают серьезные отзывы и в первом ряду сидят в очках газетные репортеры. Зачем мне играть Бетховена? Зачем мне играть Кол нидрей?[27] Стою однажды вечером на сцене — и такой вдруг на меня смех напал. Чего я людей морочу? Я, радзивиловский музыкант? А может, думаю, вернуться домой в Радзивилов, играть на свадьбах? Только не окажусь ли я там еще большим посмешищем?

И в тот вечер я понял, что мне ничего другого не остается, как поступить в цирк. Но не наездником и не канатаходцем. Это не для еврея. Я — клоун. И с первого же выхода на арену мне стало ясно, что я не предал традиций отцов, что я выбрал дело, которое пришлось бы им по душе. Правда, они бы здорово перепугались, если б меня увидели. Я играю на аккордеоне, на губной гармошке, на саксофоне, и мне хорошо оттого, что в зале никто знать не знает, что я мог бы, если нужно, сыграть и Бетховена.

Я — радзивиловский жид.

Я люблю Францию. Говорят, артисту все равно, где обретаться. Мне — нет. Я в любом большом городе первым делом иду искать евреев из Радзивилова. И двух-трех земляков, бывает, всегда нахожу. Мы беседуем. В Париже тоже есть наши. Не радзивиловские, так дубновские. Не дубновские, так кишиневские. В Париже у них славная жизнь. Очень славная. Но всех евреев в цирк не возьмут. А если ты не работаешь в цирке, то изволь угождать чужим равнодушным людям, и ни с кем не вздумай поссориться. От меня же единственное, что требуется, это состоять в союзе артистов. Это большой плюс. В Париже у евреев привольная жизнь. Я патриот, у меня еврейское сердце».

5

В большом марсельском порту ежегодно скапливается некоторое количество восточноевропейских евреев. Они желают попасть на корабль. Или только что с борта. Они все куда-то ехали или плыли. У них кончились деньги. Пришлось им сойти на берег. Они бредут со всеми своими пожитками на почтамт, дают телеграмму и ждут ответа. Но на телеграммы так быстро не отвечают, тем более на просьбы о деньгах. Целые семьи ночуют под открытым небом.

Некоторые — считанные единицы — остаются в Марселе и становятся толмачами. Толмачество — очень еврейское ремесло. Ведь твоя задача не просто переводить на французский — с английского, русского или с немецкого. Твоя задача — переводить, даже когда иностранец молчит. Клиенту не нужно и рот открывать. Толмачи-христиане, возможно, и переводят. Евреи — угадывают.

Толмачи зарабатывают. Отводят иностранцев в приличные заведения — а бывает, и в самые затрапезные. Толмачам платят проценты. Да, они зарабатывают. А потом идут в порт, садятся на пароход и плывут в Южную Америку. В Соединенные Штаты восточному еврею попасть нелегко. Процентная норма давно превышена.

6

Некоторые еврейские студенты из Восточной Европы подались в Италию. Итальянское правительство — ему есть что заглаживать — выделяет евреям стипендии.

Многие восточноевропейские евреи двинулись после распада монархии во вновь созданную Югославию.

Из Венгрии восточноевропейских евреев принципиально высылают. Ни один венгерский еврей не станет о них заботиться. Большинство венгерских евреев исповедуют — невзирая на Хорти[28] — мадьярский национализм. Среди раввинов встречаются венгерские националисты.

7

Куда еще можно податься еврею из Восточной Европы?

В Испанию ему путь заказан. После того как евреям пришлось покинуть эту страну, раввины предали испанскую землю проклятию. Даже неблагочестивые, «просвещенные», и то не рискуют ехать в Испанию. Срок проклятия истекает только в этом году.

От некоторых еврейских студентов я слышал, что они бы не отказались поехать в Испанию. И хорошо бы сделали, если бы покинули свои университеты — польские, где царит процентная норма; Венский, где к процентной норме добавляется тупоумие; и немецкие, где царствует пивная кружка[29].

8

Пройдет еще несколько лет — и восточноевропейские евреи поедут в Испанию. Старинные легенды, которые рассказывает народ в Восточной Европе, хранят память о долгой жизни евреев на испанской земле. И какой-то тихой тоской, тайным томлением по этому краю, столь живо напоминающему прародину Палестину, веет от этих рассказов.

Правда, трудно себе представить более резкий контраст, чем между восточноевропейскими и сефардскими евреями. Сефарды относятся к ашкеназам, особенно к евреям Восточной Европы, с большим презрением. Они гордятся своей древней благородной породой. Смешанные браки между сефардами и ашкеназами редки; между сефардами и восточноевропейскими евреями — практически невозможны.

9

Как гласит старинная легенда, отправились однажды два восточных еврея странствовать по белу свету, собирать деньги на строительство синагоги. Вот прошли они пешком всю Германию, вышли на Рейн и, перейдя французскую границу, двинулись в старейшую еврейскую общину, что в Монпелье. Отсюда они взяли курс на восток, но без карты, не зная дороги, сбились с пути. Темной ночью оказались они во враждебной Испании, где их ждала бы верная гибель, если б их не приютили в своей обители благочестивые испанские монахи. Братья пригласили еврейских путников к участию в диспуте, после чего, восхищенные их ученостью, безопасным путем доставили до границы, вручив на прощание слиток золота — для строительства синагоги. И взяли с евреев клятву, что золото пойдет не на что иное, как на строительство синагоги.

Евреи поклялись. Но если не закон, то обычай запрещает использовать для нужд святыни золото из собственности монастыря, пусть даже дружественного. Думали они думали и, наконец, решили слепить из золотого слитка шар и водрузить его на крышу новой синагоги в качестве символа.

Золотой шар и поныне сияет на крыше возведенной тогда синагоги. Пожалуй, это единственное, что еще как-то связывает евреев Восточной Европы с их былой родиной.

Эту историю поведал мне один старый еврей. По роду занятий он был переписчиком Торы, одним из тех, кого называют «софрим»[30]; человеком благочестивым, мудрым и бедным. Противником сионистов.

«Скоро, — сказал он, — закончится срок херема (проклятия), наложенного на Испанию. Я не против, если мои внуки туда поедут. Евреям не всегда жилось там худо. В Испании были и благочестивые люди, а где есть благочестивые христиане, там и еврею жить можно. Страх Божий все же верней, чем этот ваш модный гуманизм».

И не знал он, старик, того, что гуманизм давно уже вышел из моды. Он был всего-навсего бедным переписчиком Торы.

Еврей едет в Америку

1

Несмотря ни на что: хотя, казалось бы, квота для еврейских иммигрантов с востока Европы в несколько раз превышена, хотя американские консульства требуют столько бумаг, сколько не требует ни одно консульство в мире, — несмотря ни на что, евреи Восточной Европы по-прежнему едут в Америку.

Америка — это далекая даль. «Америка» значит «свобода». В Америке у тебя всегда найдется какой-нибудь родственник.

На европейском Востоке трудно встретить еврейскую семью, которая не имела бы в Америке какого-нибудь кузена, какого-нибудь дяди. Он уехал лет двадцать назад. Удрал, чтобы не забрили в солдаты. Или же дезертировал после того, как комиссия признала его годным к воинской службе.

Если бы не вечный страх, евреи могли бы по праву гордиться своей принадлежностью к самому миролюбивому народу на свете. Родные державы, Россия и Австрия, долгое время считали их недостойными нести военную службу. Только когда евреев уравняли в гражданских правах с остальным населением, их стали призывать в армию[31]. Получилось, в сущности, уравнение не в правах, а в обязанностях. Если раньше к евреям придирались только гражданские власти, то теперь стали придираться еще и власти военные. Позор своей непригодности к армейскому делу евреи несли с большой радостью. Когда их удостоили великой чести: воевать, шагать в ногу и погибать в бою, — они погрузились в печаль. Приближаясь к двадцатилетию, всякий, кто по причине крепкого здоровья мог опасаться призыва, норовил улизнуть в Америку. У кого не было денег, тому приходилось себя калечить. За несколько десятилетий до начала войны по местечкам Восточной Европы прокатилась повальная эпидемия членовредительства. От ужаса перед солдатчиной еврейские парни подставляли под топор пальцы рук, перерезали сухожилия на ногах, брызгали ядом в глаза. Они становились доблестными инвалидами, они слепли, хромели, кривели; они шли на тяжелейшие долгие муки. Они не хотели служить, не хотели идти на войну и гибнуть. Их разум был всегда начеку и считал, не переставая. И по расчету их светлого разума выходило, что жить хромым все же выгодней, чем помереть здоровым. Рациональный расчет подкреплялся соображениями благочестия. Мало того что умирать за какого-то императора или царя — это глупо; но и жить вдали от Торы, противно заповедям Торы — это грех. Грех есть свинину. Грех в шабат стоять под ружьем. Грех заниматься шагистикой. Грех поднимать руку, не говоря уже о мече, на ни в чем не повинного чужака. Самыми храбрыми героями пацифизма были евреи Восточной Европы. Они претерпели за пацифизм. Они добровольно себя калечили. Но поэм о подвигах этих евреев никто до сих пор не сложил.

— Комиссия! — разносился по местечку крик ужаса. Имелась в виду военно-врачебная комиссия, объезжавшая маленькие городки для набора рекрутов. За несколько недель до того начинались «пытки». В надежде на то, чтобы ослабеть, чтобы надорвать сердце, еврейские парни подвергали себя изощренным пыткам. Они не спали, курили, бродяжничали, они пускались в бега, ударялись во имя праведной цели в разгул.

А также, на всякий случай, подкупали военных врачей. Взятки передавали через высоких чиновников и бывших полковых лекарей, уволенных из-за всяких темных делишек в отставку. Целые сонмы армейских врачей богатели, увольнялись со службы и открывали частную практику, служившую, в том числе, для передачи взяток.

У кого были деньги, тот выбирал, что лучше: дать взятку или бежать в Америку. Смелые решались в пользу Америки. Путь назад был для них отрезан. Они отрекались. С тяжелым сердцем отрекались от семьи и с легким сердцем от родины.

Они уезжали в Америку.

2

Сегодня это овеянные легендами сородичи восточноевропейских евреев. Бывшие дезертиры стали за океаном богатыми, по меньшей мере состоятельными коммерсантами. Древний еврейский Бог не покинул их. Он вознаградил их за верность миролюбивому духу.

Этот американский сородич — последняя надежда всякой еврейской семьи. От него, сородича, давно ничего не слышно. Известно только, что он женился и народил детей. На стене висит старая пожелтевшая фотокарточка. Она пришла по почте лет двадцать назад. Вместе с десятидолларовой бумажкой. От сородича давно нет известий. Но семейство в Дубно не сомневается, что если не в Нью-Йорке, то в Чикаго он наверняка найдется. У него, конечно, уже не то еврейское имя, каким его звали дома. Он изъясняется по-английски, он гражданин Америки, у него удобные костюмы, широкие штаны, пиджаки с накладными плечами. Но уж как-нибудь они его да узнают. Возможно, он не слишком обрадуется гостям. Выгнать родню за порог он все же вряд ли осмелится.

И вот однажды, пока суд да дело, в дверях появляется почтальон с заказным письмом в пухлом конверте. В конверте — доллары, расспросы, приветы, пожелания и обещание «скоро выслать билет на пароход».

Начиная с этой минуты семейство «едет в Америку». Сменяются времена года, пробегают месяц за месяцем, проходит год, о билете на пароход ни слуху ни духу, но наше семейство «едет в Америку». Об этом знает весь город, знают все окрестные деревушки и соседние городки.

Приходит в местечко чужой человек и спрашивает: «Как поживает Ицхок-Мейер?» — «Ицхок-Мейер едет в Америку», — отвечают ему местные жители; а Ицхок-Мейер живет себе точно так же, как жил вчера и позавчера, и завтра будет жить точно так же, и ничто в его доме на первый взгляд не меняется.

На самом же деле меняется очень многое. Ицхок-Мейер настраивается. Он мысленно готовится к Америке. Он уже точно знает, что возьмет с собой и что сохранит; что оставит и что продаст. Он знает, что будет с четвертью дома, записанной на его имя. Эта четверть досталась ему по наследству. Остальные три четверти принадлежали трем родственникам. Они умерли или уехали. Теперь тремя четвертями владеет чужак. Можно было бы уступить ему недостающую четверть. Правда, много он не заплатит. Но кто же еще согласится купить у вас четверть дома? Итак, если «ипотека погашена», Ицхок-Мейер попытается набрать как можно больше денег взаймы. Через какое-то время у него все получится. У него появятся наличные или вексели, которые ничем не хуже наличных.

Еврей, который собрался в Америку, далек от мысли учить английский. Как он будет справляться в чужой стране, для него не секрет. Он говорит на идише, самом распространенном — не по количеству говорящих, но по географии — языке мира. Объясниться он всегда сможет. Ему незачем понимать по-английски. Евреи, вот уже тридцать лет населяющие еврейский квартал Нью-Йорка, преспокойно продолжают изъясняться на идише, не понимая собственных внуков.

Итак, языком чужой страны он уже овладел. Он знает его с рождения. И деньги у него есть. Дело только за смелостью.

Он боится не Америки. Он боится океана. Он привык скитаться по просторам земли, но не по морям. Однажды, когда его предкам преградило путь море, случилось чудо, и воды расступились. Быть отделенным от родины океаном — значит быть отделенным от нее вечностью. У еврея страх перед кораблями. И пароходу, на котором он поплывет, он тоже не доверяет. Еврей Восточной Европы веками жил в странах, не прилегающих к морю. Он не боится степи, не боится бескрайних просторов равнины. Он боится потерять ориентацию. Он привык трижды в день поворачиваться лицом к Мизраху, на восток. Это больше, чем религиозное предписание. Это глубокая внутренняя потребность: знать, где находишься. Понимать свое месторасположение. Отдавая себе отчет в своем месте на географической карте, легче искать свой путь и различать пути Божьи. Так ты примерно знаешь, где Палестина.

А на море ты никогда не знаешь, в какой стороне обитает Бог. Не различаешь, где Мизрах. Не понимаешь, как соотносишься с миром. Ты лишен свободы. Ты целиком зависишь от курса, взятого кораблем. У кого настолько прочно въелась в сознание мысль о том, что в любую минуту, возможно, придется бежать, тот чувствует себя на борту корабля несвободно. Случись что — и куда он денется? Вот уж которое тысячелетие он спасается. Вот уж которое тысячелетие то и дело случается что-нибудь нехорошее. Вот уж которое тысячелетие он бежит. Что может случиться? Кто знает? А вдруг на корабле начнутся погромы? И куда он тогда?

Если пассажира настигнет внезапная смерть, где похоронят мертвого? Труп сбросят в воду. Но старинная легенда о приходе Мессии подробно описывает воскрешение мертвых. Всем евреям, похороненным в чужой земле, придется своим ходом, перекатываясь с боку на бок, подземными путями добираться до Палестины. Счастливцы те, кто похоронены в палестинской земле. Они избавлены от долгой трудной дороги. От беспрерывного, миля за милей, вращения вокруг своей оси. А что будет с мертвыми, которых сбросили в воду? Они тоже проснутся? И есть ли под водой суша? И какие диковинные создания живут там внизу? Труп еврея не подлежит вскрытию, человек должен быть предан праху целиком, без повреждений. А если труп обглодают акулы?

Да и обещанный билет пока не пришел. Он, конечно, придет. Но его одного недостаточно. Надо иметь разрешение на въезд в Америку. Без бумаг разрешения не получишь. А где те бумаги?

И тут начинается самый последний и страшный бой — с бумагами, за бумаги. Если еврей победит, то больше уже ничего не нужно. Там, в Америке, каждому сразу достанется и новая бумага, и новое имя.

Пусть вас не удивляет отсутствие у евреев почтения перед именем и фамилией. С ошеломляющей легкостью меняют они свои имена, имена отцов, звучание которых, что ни говори, имеет для всякой европейской души некоторую эмоциональную ценность.

Еврей равнодушен к своему имени потому, что это вовсе не его имя. Евреи Восточной Европы обходятся без имен. Они носят присвоенные им псевдонимы. Настоящее имя — это то, которым еврея вызывают в субботу и в праздники к Торе, то есть еврейское имя его самого и еврейское имя его отца. А фамилии, все эти гольдберги, гешели и так далее, суть не что иное, как навязанные им прозвища. Власти приказали евреям принять фамилии[32]. Но разве же эти фамилии имеют к ним отношение? Если какой-нибудь Нахман переименовал себя, на европейский лад, в Норберта, то разве «Норберт» — это не маска, не псевдоним? Не почти то же самое, что мимикрия? Благоговеет ли хамелеон перед цветом, который он поминутно меняет? В Америке еврей Грюнбаум будет подписываться «Гринбум». Ему и в голову не придет горевать о потере каких-то гласных.

3

Но пока он, увы, еще не может сам выбирать себе имя. Пока он все еще в Польше или в Литве. Пока он еще не добыл бумаги, которые подтверждают, что он родился, что он существует, что он тот, за кого себя выдает.

И еврей начинает блуждать такими же — разве что в уменьшенном масштабе — хитрыми, сложными, мудреными, трагическими и смешными путями, какими когда-то блуждали его праотцы. Его отсылают не просто «от Понтия к Пилату», а из приемной Понтия к наглухо запертым воротам Пилата. Все казенные двери вообще всегда заперты. Они отпираются только при помощи секретаря канцелярии. Но уж кому доставляет радость выставить тебя вон, так это секретарю канцелярии.

Секретаря можно подкупить? Как будто подкуп — это так просто! Можно ли быть уверенным в том, что подкуп не выльется в громкое дело и тебя не посадят в тюрьму? Уверенным можно быть только в том, что чиновники все подкупаемы. Равно как весь человеческий род. Подкупаемость — одна из главных человеческих добродетелей. Но в какую минуту человек в этом признается, и признается ли вообще, никогда не известно. Никогда нельзя быть уверенным в том, что чиновник, десять раз бравший деньги, на одиннадцатый не заявит на тебя в полицию — с тем чтобы доказать, что он десять раз ничего не брал, и чтобы потом еще сто раз взять.

К счастью, почти всегда и везде находятся люди, которые умеют читать в душах чиновников и на это живут. Причем знатоки эти — тоже евреи. Но так как встречаются они редко, в каждом городе наперечет, и к тому же обладают способностью пить с чиновниками, толкуя с ними на местном наречии, они уже и сами, считай, чиновники, и, прежде чем подступаться к кому-то со взяткой, сперва нужно подкупить этих евреев.

Но и подкуп не спасает от унижений и бессмысленного обивания порогов. И ты терпишь унижения и бессмысленно обиваешь пороги.

А потом получаешь бумаги.

4

А когда дело, казалось бы, совсем уже на мази, Америка вдруг закрывает границу: мол, на этот год евреев достаточно — и ты сидишь и ждешь наступления нового года.

А потом едешь шесть дней по железной дороге в вагоне четвертого класса до Гамбурга. Еще две недели ждешь парохода. Наконец, поднимаешься по трапу на борт. И в то время как все пассажиры вокруг машут платочками и утирают слезы, еврей впервые в жизни доволен и весел. Ему боязно, но он поручил себя Божьему промыслу. Он плывет в страну, которая встречает гостей исполинской статуей Свободы. Должна же реальность хоть мало-мальски соответствовать этому гигантскому монументу.

Мало-мальски реальность, пожалуй что, соответствует символу. Но вовсе не потому, что за океаном так уж всерьез принимают идею человеческой свободы, а потому, что за океаном есть люди похуже евреев, а именно негры. Еврей, он и в Америке остается евреем. Но там главное — что он белый. Впервые принадлежность к еврейской расе дает ему выгоду.

Восточный еврей плывет третьим классом или на средней палубе. Плыть оказывается легче, чем он думал, зато высаживаться на берег — трудней.

Чего стоил один медицинский осмотр в европейском порту! Но тут его осматривают еще строже. И с бумагами, кажется, опять что-то не то.

А ведь бумаги самые что ни на есть настоящие, добытые с превеликим трудом. И все равно у них такой вид, как будто с ними что-то не то.

А еще может так случиться, что на пароходе к еврею за пазуху вползет какое-нибудь насекомое.

Случиться может все, что угодно.

И еврей попадает в плен, который называется карантином или что-нибудь вроде того.

Америку от него защищает высокий забор.

Сквозь решетки своей тюрьмы он видит статую Свободы и не может взять в толк, кого тут взяли под стражу: его или человеческую свободу.

Теперь у него есть время представить, что его ждет впереди. Трудно вообразить, как там в Нью-Йорке все сложится.

А сложится все очень просто: он поселится среди домов в двенадцать этажей, среди китайцев, венгров и таких же, как он, евреев; он снова станет уличным торговцем, снова будет бояться полиции, снова терпеть придирки.

Дети его, пожалуй, станут американцами. Пожалуй, знаменитыми американцами, богатыми американцами. Нефтяными или еще какими-нибудь королями.

Так мечтает еврей за решетками своего карантина.

Положение евреев в Советской России

«Национальным меньшинством» евреи были и в старой России — но меньшинством обездоленным. Клеймо принадлежности к особой нации на них выжигали презрением, угнетением и погромами. При этом их не стремились, скажем, насильственно ассимилировать. От них лишь всеми силами стремились отгородиться. Средства, которые против них применялись, наводили на мысль, что евреев хотят истребить.

В западных странах антисемитизм всегда служил примитивным защитным инстинктом. В Средние века он был атрибутом фанатической веры. В России антисемитизм стал методом государственного управления. Простой мужик не был антисемитом. Еврей казался ему не другом, а чужаком. В России, где помещалось столько чужих, хватало места и для евреев. Антисемитами были мещане и всякие недоучки: они набирались антисемитизма у знати, знать — у двора, а двор, в свою очередь, у государя, утверждавшего, будто бы он боится только евреев, — ибо бояться своих собственных православных «детушек» царю не пристало. В итоге, евреям приписывались черты, внушавшие опасения всем сословиям: простой «человек из народа» видел в них религиозных изуверов; мелкий собственник — разрушителей собственности; высокий чиновник — плебейских жуликов, дворянин — смышленых и потому опасных рабов; а мелкий чиновник, функционер на службе у всех сословий, видел в евреях всех сразу: изуверов, лавочников, революционеров и плебс.

В западные страны XVIII век принес еврейскую эмансипацию. В России начиная с 80-х годов XIX века утвердился государственный, узаконенный антисемитизм. В 1881–1882 годах будущий министр Плеве организовал на юге страны первые погромы. Предполагалось, что они устрашат революционно настроенную еврейскую молодежь. Но наемная чернь, хотевшая вовсе не мстить за покушения, а попросту грабить и мародерствовать, пошла громить жилища богатых консервативных евреев, которых организаторы не собирались трогать. После этого власти перешли к так называемым тихим погромам, создали известные «поселения», изгнали еврейских ремесленников из больших городов, ввели процентную норму в школах (3:100) и подвергли притеснениям еврейскую интеллигенцию в высших учебных заведениях[33]. Но в то же время, благодаря тесным связям еврейского миллионера и строителя железных дорог Полякова[34] с царским двором и так как работникам его предприятий нельзя было запретить пребывание в больших городах, тысячи русских евреев становились «работниками» Полякова. И таких лазеек находилось немало. Еврейский ум и продажность чиновников хорошо дополняли друг друга. Поэтому в первые годы XX века правительство вновь перешло к открытым погромам, а также крупным и мелким процессам о ритуальных убийствах…

Сегодня Советская Россия — единственная в Европе страна, где антисемитизм, может, и не ушел в прошлое, но считается чем-то предосудительным. Евреи здесь совершенно свободные граждане — пусть даже их свобода и не означает того, что еврейский вопрос решен. Как индивидуумы они свободны от ненависти и травли. Как народ — имеют все права «национального меньшинства». Еврейская история не знает примера столь внезапного, столь полного освобождения.

На два миллиона семьсот пятьдесят тысяч российских евреев приходится 300 тысяч организованных рабочих и служащих; 130 тысяч крестьян; 700 тысяч ремесленников и представителей свободных профессий. Остальные — это: а) капиталисты и «деклассированные», проходящие по разряду «непроизводительных элементов»; б) мелкие торговцы, посредники, агенты, разносчики — все, кто ничего не производят, но считаются пролетарскими элементами. Полным ходом идет колонизация — отчасти на американские деньги, которые до революции шли в основном на колонизацию Палестины. Еврейские земледельческие колонии существуют на Украине, под Одессой, под Херсоном, в Крыму. После революции 6 тысяч еврейских семей было привлечено к сельскому хозяйству. В целом еврейским крестьянам выделено 102 тысячи десятин земли. Одновременно евреев приобщают к «индустриализации»: нанимают «непроизводительный элемент» на заводы и фабрики и обучают молодежь в еврейских «профтехучилищах» (их около тридцати) рабочим ремеслам.

Во всех населенных пунктах с большой долей еврейского населения открыты школы с преподаванием на еврейском; только на Украине в еврейских школах учатся 350 тысяч детей, в Белоруссии — около 90 тысяч. На той же Украине действуют 33 судебных палаты с судопроизводством на еврейском; здесь есть еврейские председатели окружных судов и отряды еврейской милиции. На еврейском языке выходят три крупные газеты, три еженедельника, пять ежемесячных журналов; существует несколько государственных еврейских театров; высокий процент составляют евреи в высших школах и в коммунистической партии. Количество молодых еврейских коммунистов составляет 600 тысяч.

Уже эти цифры и факты показывают, как подходят в Советской России к решению еврейского вопроса: с нерушимой верой в непогрешимость доктрины, со слегка наивным, расплывчатым, но благородным и чистым идеализмом. Что предписывает доктрина? Создать национальную автономию. Но для того чтобы выполнить этот наказ, евреев нужно сперва превратить в «рядовое» национальное меньшинство наподобие, скажем, грузинов, немцев и белорусов. Нужно изменить неестественную социальную структуру еврейской массы, превратить народ, занимающий первое место в мире по количеству нищих, «получателей американских пособий», попрошаек и деклассированных, в народ с общепонятным лицом. А так как жить этому народу предстоит в социалистическом государстве, нужно весь его «мелкобуржуазный и непроизводительный элемент» окрестьянить и опролетарить. И в конце концов, выделить ему закрытую территорию.

Эксперимент такого масштаба, конечно, невозможно выполнить за какие-то несколько лет. Свобода передвижения пока не очень заметно улучшила положение нищих евреев. И сколько бы их ни переселялось на новооткрытые территории, старые гетто по-прежнему переполнены. При этом, мне кажется, еврейскому пролетарию живется хуже, чем всем остальным. Самыми мрачными впечатлениями я обязан прогулкам по Молдаванке, еврейскому кварталу Одессы. Тяжелый туман нависает здесь над тобой, как судьба; вечер здесь пахнет бедой, восход луны отдает злой насмешкой. Здешние нищие — это не просто обычная городская декорация; здесь они трижды нищие, потому что здесь они у себя дома. В каждом доме помещается пять-шесть-семь крохотных лавочек. В каждой лавке живут люди. Под окном, оно же дверь, стоит рабочий стол, чуть дальше — кровать; над кроватью висят люльки с младенцами; и горе качает их и баюкает. Вот идут с работы здоровенные неуклюжие мужики — еврейские портовые грузчики. Среди своих худосочных, слабых и бледных истеричных собратьев они выглядят чужеродно: словно дикое варварское племя, по ошибке затесавшееся к древним семитам. Все ремесленники работают до глубокой ночи. Из окон сочится мутная желтизна. Эти странные плошки излучают не свет, а какую-то мглу с белесой сердцевиной. Они не состоят в родстве с благодатным огнем. Они души тьмы…

Революция не считает нужным задаться старинным и, в сущности, главным вопросом: образуют ли евреи такую же нацию, как любая другая? или они представляют собой нечто большее — или меньшее? религиозную? родовую? сугубо духовную общность? можно ли смотреть на народ, сохранившийся в течение тысячелетий только благодаря своей вере и особому статусу в Европе, как на обычный «народ», вне зависимости от его вероисповедания? возможно ли в этом конкретном случае разграничение между церковью и национальностью? допустимо ли из людей с наследственной склонностью к умственной жизни делать крестьян? из крайних индивидуалистов — индивидуумов с коллективистским сознанием?

Я видел еврейских крестьян: на тип евреев из гетто они уже действительно не похожи, они сельские люди, но вместе с тем заметно выделяются из крестьянской толпы. Русский крестьянин — это в первую очередь крестьянин и только потом — русский человек; еврейский — в первую очередь еврей и только потом — крестьянин. Я понимаю, что у всякого человека «неотвлеченных понятий» такие слова моментально вызовут ехидное: «Да откуда вы знаете?» Я это вижу. Вижу, что недаром этот крестьянин четыре тысячи лет подряд был евреем, и только евреем. У него древнее предназначение, в его жилах течет древняя, так сказать, ко всему привычная кровь. Он человек умственной жизни. Он принадлежит народу, не имевшему за последние две тысячи лет ни одного неграмотного; народу, который предпочитает газетам журналы; возможно, единственному на свете народу, у которого журнальные тиражи намного выше газетных. И в то время как все остальные крестьяне в его окружении только начинают осваивать грамоту, в мозгу еврея, идущего за плугом, ворочаются мысли о проблемах теории относительности. Для крестьян с таким сложным устройством мозга еще не придуманы земледельческие орудия. Примитивные орудия требуют примитивных голов. А по сравнению с диалектическим умом еврея даже трактор — простая машина. Допустим, еврейские колонии содержатся в порядке и чистоте, приносят прибыль. (Пока таких очень немного.) Все равно это только колонии. Им никогда не стать деревнями.

Я знаю, как на это легче всего возразить: мол, шило, рубанок и молоток еврейского мастерового устроены никак не сложнее плуга. Но подумайте, сколько в работе мастерового личного творчества! Хлеб рождается творческим процессом самой природы. А сапоги человек созидает своим трудом.

Известно мне и другое расхожее возражение: среди евреев, мол, много фабричных рабочих. Но во-первых, большинство из них — это специально обученные мастера; во-вторых, они постоянно питают свой жадный мозг, вознаграждая его за рутинный механический труд интеллектуальными упражнениями, любительским творчеством, политической работой, запойным чтением, сотрудничеством в газетах; в-третьих, именно в России наблюдается, быть может, не столь явный в численном отношении, но постоянный и неуклонный отток еврейских рабочих с заводов и фабрик. Они становятся ремесленниками — обретают пусть не предпринимательскую, но все же свободу.

Маленький еврейский «сват» — способен ли он окрестьяниться? Он не только не производит материальных благ, но и занят в каком-то смысле безнравственным делом. Всю жизнь он перебивался с хлеба на воду, больше «попрошайничал», чем трудился. Но представьте, какую сложную, замысловатую (хоть и не самую благовидную) работу должен был проделать его мозг для того, чтобы найти кому-то «хорошую партию», чтобы заставить скупого богатого соплеменника раскошелиться! И что этот мозг будет делать в убийственной тишине?

Еврейская «производительность», возможно, не особенно бьет в глаза. Но если двадцать поколений бесплодных мечтателей коптили небо только затем, чтобы дать миру одного-единственного Спинозу; если десять поколений раввинов и торговцев понадобилось, чтобы произвести на свет одного Мендельсона; если тридцать поколений нищих свадебных музыкантов пиликают на скрипочках только с той целью, чтобы явился один прославленный виртуоз, то лично я такую «непроизводительность» принимаю. Мир мог бы остаться без Маркса и без Лассаля, если бы их предков задумали окрестьянить.

И когда в Советской России синагоги отдают сегодня под рабочие клубы, а школы Талмуд-Тора[35] запрещают на том основании, что это школы религиозные, то нужно бы отдавать себе отчет в том, каким смыслом обладает для евреев Восточной Европы слово «наука», слова «религия» и «национальность». Дело в том, что наука у евреев — синоним религии, а религия — синоним национальности. Их духовенство — это ученые, в их молитве находит свое выражение национальный дух. Поэтому общность, которая будет пользоваться в России правами и свободами «национального меньшинства», получит землю и работу — это совсем другая еврейская нация. Это народ со старыми мозгами и новыми руками, со старой кровью и относительно новым письменным языком; со старыми ценностями и новым укладом; со старыми талантами и новой национальной культурой. Сионисты хотели совместить традицию с компромиссом в духе нового времени. Национальные евреи России не оглядываются в прошлое; они желают быть не наследниками, а лишь потомками древних иудеев.

Столь внезапно дарованная свобода, конечно, не может не вызывать пусть негромких, но сильных проявлений антисемитизма. Когда безработный русский видит, что еврея, для вовлечения в процесс «индустриализации», нанимают на фабрику, когда «раскулаченный» крестьянин слышит о создании еврейских колоний, в обоих шевелится старый, отвратительный, искусственно выращенный инстинкт. Но если у нас на Западе он стал особой «наукой», а кровожадность является политическим «убеждением», то в новой России антисемитизма стыдятся. Коллективное чувство стыда уничтожит антисемитизм.

Решить еврейский вопрос в России — значит наполовину решить его во всем мире. (Еврейских эмигрантов из России почти уже нет; скорее в России появились еврейские иммигранты.) Религиозность широких масс стремительно убывает, мощные религиозные преграды падают, а национальные, более слабые, не могут с ними соперничать. Если так будет продолжаться и дальше, то когда-нибудь уйдет в прошлое и сионизм, и антисемитизм — а может быть, и само еврейство. Кого-то это обрадует, кого-то опечалит. Но всякий с почтительным вниманием будет следить за тем, как один народ освобождается от позора страдания, а другой — от позора палачества; как побиваемый избавляется от своей муки, а побивающий — от проклятия, которое хуже муки. В этом великое достижение русской революции.

Послесловие

Считаю своим непреложным долгом довести до сведения уважаемого читателя тот факт, что положение евреев в Советской России в том виде, в каком я пытался описать его в последней главе, наверняка изменилось. Цифрами и датами я не располагаю. Все приведенные выше данные я привез в свое время из ознакомительной поездки по России. Тенденциозные и потому ненадежные сведения, которые, думаю, можно было бы получить из Москвы, нельзя использовать, если хочешь свидетельствовать честно и добросовестно. Но я уверен, что принципиально отношение новой России к евреям не изменилось. И самое главное для меня — этот принцип, а не отдельные цифры.

В заключение я позволю себе напомнить читателю о самом страшном событии прошлого года: о разразившейся в Испании гражданской войне — и одновременно вернуть его к тем страницам, где я упомянул о роковом проклятии, провозглашенном раввинами после изгнания евреев с испанской земли. Возможно, кому-то из вас знакомо предание, по которому срок действия херема (проклятия) должен был закончиться в наши дни. Разумеется, я не беру на себя смелость устанавливать четкую взаимосвязь между метафизикой и кошмарной реальностью. Но все же мне кажется, что я вправе напомнить об этих двух поразительных фактах.

Не хотелось бы, чтобы мои слова были поняты так, что вот мол, истек срок проклятия — и сразу же начинается величайшая катастрофа, которую когда-либо знала Испания. Я хочу лишь указать на это — более чем странное — совпадение и вспомнить изречение отцов, гласящее: «Суд Господень ведает небо и землю беспрестанно, во всякий час».

Иной раз проходят столетия — но приговор неизбежен.

Июнь 1937 года

Предисловие к новому изданию[36]

I

Когда много лет назад я писал эту книгу, которую решил сегодня в слегка измененном виде вновь предложить читателям, проблема западного еврейства еще не имела особой остроты. Главной моей целью было тогда пробудить в людях Запада, евреях и неевреях, сочувствие к горькой судьбе евреев восточноевропейских — особенно в стране безграничных возможностей, именуемой, впрочем, не Америка, а Германия. Там тоже, как и везде, бытовал антисемитизм, пусть и в скрытой форме. Стараясь — по вполне понятным причинам — не замечать его или не придавать ему значения, немецкие евреи впали в трагическое ослепление, которое многим, если не большинству из них словно бы заменяет потерянную или выхолощенную веру отцов (лично я связываю это ослепление с суеверным поклонением прогрессу): не видя грозных примет антисемитизма, они продолжали ощущать себя рядовыми немцами; в лучшем случае, по самым большим праздникам, немцами из евреев. Некоторые из них, увы, не могли устоять против соблазна возложить вину за юдофобские выходки на еврейских иммигрантов из Восточной Европы. Давайте признаем факт, на который обычно смотрят сквозь пальцы: антисемитских инстинктов не лишены и сами евреи. Не всякому приятно при виде какого-нибудь чужака, вчерашнего жителя Лодзи, вспомнить своего деда, рожденного в Познани или Катовице. Такова подлая, но объяснимая логика мелкого обывателя, который только решился было подняться по высокой и крутой лестнице на открытую всем сторонам света террасу, где восседает крупная буржуазия. Завидев кузена из Лодзи, трудно не потерять равновесие и не сорваться вниз.

Желая добраться до этой террасы, где аристократы, промышленники из христиан и еврейские финансисты любили иной раз сделать вид, будто все они здесь равны, так напирая на это равенство, что всякое чуткое ухо мгновенно ловило, что разговор на самом деле все время идет о неравенстве, немецкий еврей спешил бросить единоверцу подачку: только б не помешали его восхождению! Протянуть чужаку подачку — гостеприимство постыдного рода; но все же это гостеприимство. Однако были в Германии и такие евреи — сегодня один из их представителей отбывает свой срок в концлагере, — которые не просто вообразили, что если бы не еврейские иммигранты с востока Европы, то все катилось бы как по маслу (на худой конец — как по немецкому маргарину), но и натравливали на беспомощного пришельца плебейских прихвостней, как на бродягу натравливают собак. И только потом, когда прихвостни оказались у власти, когда «господскую квартиру» захватил дворник, а все собаки сорвались со своих цепей, немецкий еврей увидел, что сам он еще более бесприютен и беззащитен, чем был несколько лет назад его сородич из Лодзи. Немецкий еврей зазнался. Он позабыл Бога своих отцов и поклонился идолам: патриотизму и вере в цивилизацию. Но Бог не оставил его. И отправил его в скитания — испытание, подходящее для евреев… и не только для них. Пусть все помнят, что нет в этом мире ничего постоянного, включая родину; и что наша жизнь коротка — короче жизни слонов, крокодилов и воронов. Попугаи и те проживут дольше нашего.

II

Сегодня, мне кажется, пришла пора заступиться за немецких евреев перед их сородичами из Лодзи, подобно тому как раньше я пытался заступиться за лодзинских сородичей перед немцами. Немецкий еврей, он ведь даже уже не восточноевропейский еврей. Он разучился скитаться, терпеть и молиться. Он умеет только работать — но именно это ему не позволено. Из шестисот тысяч немецких евреев около ста тысяч уехали в эмиграцию. Большинству нигде не устроится на работу. Им даже не разрешают ее искать. Их паспорта просрочены и недействительны. А мы знаем, что жизнь современного человека зависит от паспортов не меньше, чем жизнь человека древности — от пресловутых нитей. С ножницами, перешедшими по наследству от классических парок, стоят они перед тобой — посольства, консульства, агенты тайной полиции… Несчастных никто не любит, даже ближайшие товарищи по несчастью; любят разве что кроткие да святые, которых в этом плебейском мире презирают не меньше евреев. Куда же ему идти? Шестым чувством, которое просыпается в том нервном, взвинченном состоянии, в каком находится эмигрант, он повсюду, на всех границах, угадывает незримую надпись, которая кричит ему: «Живи на земле и умри в мучениях!»[37]

Из этих уехавших за границу немецких евреев уже как будто составился целый отдельный народ: они разучились быть евреями; они начинают медленно осваивать эту науку. Они никак не могут забыть, что они немцы, не могут разучиться быть немцами. Они как улитки, таскающие на спине два домика одновременно. На чужбине, особенно в далеких экзотических странах, их принимают за немцев. И с этим, говоря по совести, трудно поспорить. Ах, до чего обветшалыми, затертыми, затхлыми штампами мыслят обыкновенные люди! Они спрашивают у скитальца не куда, а откуда. А ведь скитальцу главное — цель, а вовсе не точка, откуда он начал путь.

III

Когда разражается катастрофа, потрясенный сосед всегда протянет тебе руку помощи. Так действуют на человека внезапные беды. Люди словно заранее знают, что катастрофы быстро кончаются. Зато бедствия хронические, затяжные соседи переносят с таким трудом, что исподволь проникаются и к самим катастрофам, и к их жертвам если не антипатией, то равнодушием. В человеке так глубоко заложена любовь к порядку, правилу и закону, что принимать беззаконные нарушения нормы, сумятицу, безумие и абсурд он способен лишь очень короткое время. Если же безумие не кончается, у помощников опускаются руки, огонь милосердия угасает. К своему несчастью ведь привыкаешь — отчего же не привыкнуть к несчастью ближнего? Тем более к несчастьям евреев?

Многие комитеты благотворительной помощи добровольно или вынужденно закрылись. Нескольким щедрым благотворителям не под силу справиться с массовым обнищанием. Так называемым еврейским интеллектуалам закрыт путь во все европейские страны, равно как и в колонии, где они могли бы заниматься тем, что они умеют. Палестина смогла, как известно, принять лишь несколько тысяч. Из Аргентины, Бразилии и Австралии многие в скором времени возвращаются. Страны не выполнили того, что обещали — себе и эмигрантам — комитеты. Что до оставшихся, то я не знаю, где они пребывают: среди живых или мертвых. Кое-кому кое-что удается; это вечный закон природы. По большому счету мир никому не помог, не помог даже в малом. Да и как можно было ждать помощи от этого мира?

IV

В нашем мире эмигрантам не только не получить работы и куска хлеба — этим сегодня мало кого удивишь. Эмигрантам не получить и так называемую бумагу. А что такое человек без бумаги? Он меньше бумаги, за которой не числится человека! О «нансеновских паспортах», которыми владели после революции русские эмигранты и которые, к слову сказать, тоже не обеспечивали полной свободы передвижения, в случае с немецкими эмигрантами даже речи не идет. При Лиге Наций есть, правда, уполномоченное лицо: английский комиссар, чья задача — улаживать «бумажные дела» беженцев из Германии. Но известно, что представляет собой Лига Наций, как громоздок ее аппарат и какими золотыми цепями скованы руки даже самых добросовестных комиссаров. Единственное государство, которое до сих пор снабжало немецких эмигрантов действующими бумагами — каковые, впрочем, тоже не давали возможности свободно переезжать из страны в страну, — это Франция. Но выдавались эти бумаги лишь ограниченному числу эмигрантов, успевших бежать во Францию до определенного срока — и лишь на известных условиях. Поставить даже в такой, вполне законный, документ визу на въезд в какую-нибудь страну — дело трудное, а то и невозможное. Италия, Польша, Литва, даже Англия неохотно пускают к себе людей без гражданства. Ездить по миру с такой бумагой может, в сущности, лишь «знаменитость»: еврейский журналист, газетный издатель, киноактер или режиссер — все те, кто, как правило, лично знакомы с послами и консулами. Но как попадет в канцелярию советника миссии бедный еврейский портной? Какое дикое состояние: ты скиталец, однако зажат в тисках; ты бежишь, а тебя останавливают; тебе необходимо двигаться и невозможно пошевельнуться. И за все это ты еще должен благодарить Бога и, конечно, полицию.

В некоторых культурных странах Европы общества охраны животных ежегодно отправляют на юг диковинные посылки: собрав перелетных птиц, оставленных осенью их сородичами, люди сажают птиц в клетки и отправляют самолетом в Италию — где итальянский народ, между прочим, отстреливает их себе на жаркое. Где бы найти такое общество охраны людей, которое согласилось бы переправить наших безвизовых, беспаспортных сородичей в желанную землю? Или пять тысяч ласточек, отставших от стаи наверняка по воле какого-то необъяснимого (или пока необъясненного) закона природы, имеют большую ценность, чем пятьдесят тысяч человек? Птице не нужно ни паспорта, ни билета, ни визы — а человека при отсутствии одной из этих вещей сажают в тюрьму? Или люди сегодня ближе к птицам, чем к людям? За издевательства над животными полагается наказание, за издевательства над людьми награждают почетным орденом. И как перелетных птиц — хотя уж они-то без этого точно выживут — мучителей перевозят в самолетах с севера на юг и обратно, с юга на север. Неудивительно, что во всех странах, во всех слоях населения общества защиты животных пользуется большей любовью, чем Лига Наций.

V

Но и те евреи, что остались в Германии, также обречены на скитания. Из маленьких городков они должны переезжать в города побольше, оттуда — в большие, а после того как, случается, выдворят из больших — возвращаться обратно в маленькие. Но и при внешне оседлой жизни — сколько дорог им приходится исходить, какой путь пройти! Этот путь уводит тебя от друзей, от привычного приветственного жеста, от знакомого слова. Ты закрываешь глаза, чтобы не видеть того, что они только что видели, и уходишь в темноту придуманной, нарочитой, искусственной ночи. От мгновенного испуга ты переходишь к страху, всемогущему брату испуга, и, несмотря на холод под ложечкой, пытаешься убедить себя в том, что тебе уютно и хорошо. Этот путь приводит тебя к необходимости врать… что самое неприятное — врать самому себе. Этот путь ведет тебя из конторы в контору: из полицейского участка — в департамент полиции, из налогового ведомства — в комитет НСДАП; из концлагеря ты попадаешь в полицию, из полиции — в зал суда, из суда — в тюрьму, из тюрьмы — в исправительный лагерь. Еврейский ребенок в Германии с самого нежного возраста пускается в свое жутковатое путешествие из мира природного, органичного детской душе доверия — навстречу страху, злобе, отчуждению и подозрительности. В классе он путешествует по рядам, начиная от первой и кончая последней партой, и, даже заняв свое место, все равно представляет себя в дороге. Этот путь ведет тебя к Нюрнбергским законам[38], от одного к другому. Этот путь ведет тебя к газетным киоскам, от одного к другому — можно подумать, еще есть надежда, что где-нибудь вдруг напечатают правду. Этот путь приводит тебя к опасному одурманивающему: «Когда-нибудь все кончается!», и ты забываешь о том, что прежде всего, вероятно, конец придет тебе самому. Ты приходишь — на ватных ногах — к смехотворному утешению: «У страха глаза велики!» — но это не что иное, как сделка с собственной совестью.

Оставаться на месте, пребывая в пути, — акробатическое искусство особого рода, на которое способны лишь несчастнейшие из несчастных — приговоренные к каторге.

Это еврейская каторга.

VI

Она хуже вавилонского плена. На берегах Шпрее, Эльбы, Майна, Рейна и Дуная нельзя не только купаться, но и сидеть и плакать; разве что вы находитесь в «Культурном союзе немецких евреев»[39], официальном духовном центре нынешних гетто.

В существовании этого Союза — какими бы благородными ни были замыслы, которым он обязан своим появлением, — я вижу непозволительную уступку варварским идеям нацистов, на которую пошли евреи. Ведь Союз держится даже не столько на аксиоме (принятой сегодня многими евреями), что они представляют собой особую расу, а на (молчаливом) признании того факта, что они суть люди низшего сорта. Если какому-нибудь союзу тибетской, японской или кавказской культуры никогда не могли бы запретить исполнять, скажем, Гете или Бетховена[40], то Союзу еврейской культуры это запрещено. Но даже если бы немецкие евреи согласились с национал-социалистами в том, что еврейский народ принципиально отличен от немецкого (хотя он давно у него «гостит»), запрещать чужому народу прикасаться к немецкой культуре — это сильнейшее унижение. Унижение, которое евреи из Союза безоговорочно — и априорно — приняли. С ними обошлись не как с меньшинством, а как с неполноценными. И они восприняли это как должное. За их спектаклями, концертами и собраниями следит комиссар полиции, которому они обязаны выказывать уважение и почтение — так некогда сыщики уголовной полиции следили за «вдовьими балами» на Александрплац, в кабаках и притонах.

Можно ли говорить о нехватке у немецких евреев чувства собственного достоинства? Мое сочувствие к ним приобретает сомнительный привкус сентиментальности, которая исключает, отменяет подлинное сочувствие. На ошибки немецких евреев нельзя закрывать глаза. Они, евреи, заслуживают снисхождения, но не слепоты. Во время кишиневских погромов — давно ли Европа еще была Европой, и Англия не боялась высказывать русскому государю то, что она деликатно скрывает от отставного ефрейтора[41]? — евреи оборонялись. Они одолели шестьдесят одного казака[42]. В Венгрии еврейские мясники выходили навстречу «белым» бандам и не раз обращали их в бегство. В Германии стрелял один-единственный — в «день бойкота»[43]! (Разумеется, он был убит.)

Чем объяснить столь вялую, рыбью реакцию на гнуснейшие измывательства? Религиозностью? Большинство немецких евреев платили взносы в казну еврейской общины, многие получали по подписке гамбургский «Израэлитишес фамилиенблатт»[44] — и тем их отношения с иудаизмом исчерпывались. (Тут я, конечно, имею в виду не сионистов, не «сознательно национальных» евреев, а рядовых «немецких граждан иудейской веры».) В то время как с мемориальных досок и памятников стирают имена их павших за Германию братьев, одним махом оскорбляя живых и оскверняя память мертвых евреев; в то время как их «законным путем» лишают хлеба, чести, промысла, собственности, они молчат и продолжают жить дальше. По меньшей мере полумиллионное население живет в этом позоре, ездит на трамваях и поездах, платит налоги, пользуется услугами почты — трудно представить, сколько позора способен вынести униженный человек.

Немецкие евреи несчастны вдвойне: они не просто страдают — они с готовностью переносят позор своего положения. В этой их готовности — большая часть беды.

VII

Нет ни выхода, ни утешения, ни надежды. Нужно ясно осознавать, что природе «расизма» чужды компромиссы. Миллионам плебеев срочно понадобились жалкие несколько сотен тысяч евреев — чтобы удостовериться в том, что они, плебеи, суть люди высшего сорта. Гогенцоллерны (а вместе с ними немецкий дворянский клуб) выразили свое почтение дворникам. Чего уж тут ждать евреям? Чернь беспощадна уже тогда, когда просто сбивается в стаю — беззаконную, послушную слепым инстинктам. А если она еще и организована?.. Если это может послужить кому-нибудь утешением, то пусть немецкие евреи помнят, что они принимают бесчестье подобно тому, как принял бесчестье дом Гогенцоллернов… (Последний, правда, гораздо моложе еврейского рода.)

Ничто не могло бы нанести национал-социалистическому режиму больший урон, чем хорошо отлаженный быстрый отъезд из Германии всех евреев, потомков всех еврейских родов. Стоит нацистам договориться с евреями о каком-нибудь компромиссе, они подпишут себе приговор. Ведь они метят дальше — в том направлении, которое евреев напрямую уже не касается.

Они говорят — Иерусалим, а подразумевают — Иерусалим и Рим.

VIII

Лишь очень немногие, избранные верующие христиане понимают, что сегодня — впервые за долгую и позорную историю антисемитских гонений — трагедия евреев нисколько не отличима от трагедии христиан. Бьют Морица Финкельштайна из Бреслау, но предназначают удары еврею из Назарета. Отбирают концессию у фюртского или нюрнбергского еврейского прасола, но целят в римского пастыря, пасущего кроткое стадо. Подвергнуть бесчестию и позору несколько сотен тысяч людей определенного происхождения — этого конечно же недостаточно. Сынкам таможенников[45] нужен реванш за изгнание мытарей. Вот он, подлинный «голос крови». Он гремит из каждого репродуктора.

Впрочем, множество верующих христиан — в том числе, и высокопоставленные деятели христианской церкви — не отдают себе в этом отчета. Им предстоит учиться на уроках Третьего рейха. В своем ослеплении эти набожные христиане мало чем отличаются от немецких евреев. В какой-то момент всем придется понять, что антисемитская пошлость: «Их не выкрестить» справедлива лишь в отношении рейха. Его и вправду «не выкрестить».

Невзирая на конкордаты[46].

IX

Из евреев, ныне живущих в Германии, по всей вероятности, лишь небольшая часть сможет — да и захочет — куда-нибудь уехать. Дело в том, что, несмотря на столетнюю эманципацию, несмотря на внешнее равноправие, которое продлилось лет пятьдесят, евреи все еще обладают если не божественным даром страдания, присущим их верующим собратьям, то поразительной способностью терпеть невозможное. Они никуда не уедут, они будут обзаводиться семьями, они будут размножаться, передавать по наследству свою печаль, свою горечь — и уповать на то, что однажды «все переменится».

Однажды — не пройдет и тысячи лет — в Германии и вправду кое-что переменится. Но поколение, подрастающее сегодня в гитлер-югендовских отрядах, ни евреям, ни христианам, ни просто людям, воспитанным на европейской культуре, радостных открытий не принесет. Посеянные Ясоном драконьи зубы дадут богатые всходы. Для того чтобы окрестить ближайшие два поколения немецких язычников, потребуется целая армия проповедников. Пока немцы не обратятся к Христу, евреям рассчитывать не на что.

Стало быть, по человеческому разумению, евреям долго еще суждено оставаться среди немцев изгоями. Если на что-то и можно надеяться, то только на вполне утопическую мечту, что Европа возьмет и прислушается к голосу совести; что какой-то общий, всеми признанный закон перечеркнет наивную идею «невмешательства», выросшую из вульгарной плебейской пословицы: «Всяк мети перед своими воротами». Вот уж поистине, лицо мира несколько десятилетий подряд определяет философия дворников. Пусть лучше бы всякий мел перед чужими воротами. Никто не вправе запретить мне ворваться в дом моего соседа, если тот замахнулся мотыгой на своего ребенка. О европейской, христианско-европейской нравственности не может быть речи, пока действует правило «невмешательства». С какой стати европейские страны считают себя достойными нести культуру и цивилизацию на дальние континенты? Почему, собственно, не в Европу? Вековая культура какого-нибудь европейского народа вовсе не служит залогом того, что однажды по воле страшного проклятия провидения этот народ не скатится обратно в эпоху варварства. Ведь и среди африканских народов, нуждающихся сегодня в покровительстве цивилизованного мира, наверняка имелись такие, тысячелетняя культура которых в одночасье — так сказать, в одностолетье — по непостижимым причинам оказывалась погребена под обломками. Это доказано европейской наукой.

Все вокруг постоянно твердят о «европейской семье народов». Но если продолжить аналогию: разве можно себе представить, что брат не схватит за руку брата, видя, что тот замышляет глупое или зверское дело? Или же мне позволено учить правилам хорошего тона лишь чернокожих — но ни в коем случае не белых головорезов? Странная, право, семейка, эта «семья народов!»… Отец твердо решил мести только перед своими воротами; а из комнаты сына смрадный дух подымается до небес.

X

Хотел бы я обладать даром и проницательностью, чтобы хоть приблизительно обозначить направление выхода. Честность — одна из непризнанных, скромных писательских муз, заставляет меня прийти в конце этого второго предисловия к неутешительным выводам:

1. Сионизм является лишь частичным решением еврейского вопроса.

2. Подлинное равноправие и достоинство, которое дается внешней свободой, евреи обретут только в том случае, если «титульные нации» обретут внутреннюю свободу — и внутреннее достоинство, наделяющее способностью к состраданию.

3. Едва ли можно предположить — если не случится чуда Господня, — что «титульные нации» придут к этой свободе и к этому достоинству.

Правоверным евреям остается небесное утешение.

Всем остальным — «Vae victis!»[47]

Переводчик благодарит А. Л. Рогачевского (Санкт-Петербург) и М. Л. Короля (Иерусалим) за бесценные консультации по еврейской истории и этнографии и выражает самую искреннюю признательность А. Я. Ярину за поддержку на всех стадиях работы. Перевод осуществлялся в «Europäisches Übersetzer-Kollegium» города Штралена и «Künstlerhaus Lukas» города Аренсхопа. Обеим организациям — большое спасибо.

Для написания вступительной заметки и примечаний были использованы следующие источники: Joseph Roth. Werke, 6 Bände. Kiepenheuer & Witsch, Köln 1989–1991; Wilhelm von Sternburg. Joseph Roth. Eine Biographie. Kiepenheuer & Witsch, Köln 2009; David Bronsen. Joseph Roth. Eine Biographie, Kiepenheuer & Witsch, Köln 1974; Soma Morgenstern. Joseph Roths Flucht und Ende. Erinnerungen, zu Klampen, Lüneburg 1994; Еврейская энциклопедия в 16 тт., Издательство Брокгауза и Ефрона, 1908–1913 (-efron-jewish-encyclopedia.ru); Электронная еврейская энциклопедия (); The YIVO Encyclopedia of Jews in Eastern Europe ().

Примечания

1

Например: «Евреи Польши! Победоносные армии союзных держав, Германии и Австро-Венгерской империи, с Божьей помощью вступили в Польшу. Война, которую мы ведем, не есть война против населения. Это война против русской тирании. <…> Евреи Польши! Мы пришли к вам как друзья и спасители! Наши знамена несут вам право и свободу — полное гражданское равноправие, подлинную свободу вероисповедания и самопроявления во всех экономических и культурных сферах жизни. Вы слишком долго страдали под железным игом Москвы. Мы идем к вам как освободители…» (Цит. по Das Scheunenviertel. Spuren eines verlorenen Berlins, 1994, S. 87.) Агитационные листовки подобного содержания распространялись во время Первой мировой войны на занятых территориях в миллионных тиражах. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Британский финансист, общественный деятель и филантроп. Защищал интересы евреев в Англии и во всем мире.

(обратно)

3

В оригинале: «Wirtsvolk», букв, «народ-хозяин». В биологии этот термин обозначает организм, питающий паразитов, и применяется в отношении муравьев и пчел. Во второй половине XIX в. слово стало употребляться в переносном значении, часто с антисемитским оттенком. Позднее вошло в словарь национал-социалистов.

(обратно)

4

После распада Австро-Венгрии новое правительство заняло в отношении евреев, живших ранее на окраинах бывшей империи и стремившихся стать гражданами новой Австрии, крайне жесткую позицию. Из распоряжения венского министра внутренних дел, выданного осенью 1921 года: «Вследствие того что евреи по своей расе безусловно отличны от большинства населения, я отдал распоряжение, согласно которому ни одно прошение еврея о получении подданства не может быть удовлетворено». (Цит. по: W. Sternberg. Joseph Roth. Eine Biografie. S. 190.) Самому Роту удалось получить австрийский паспорт лишь после долгих бюрократических проволочек.

(обратно)

5

Во время поездки в Советский Союз Рот, оказавшись в Баку, напишет для цикла «Путешествие по России» статью «В лабиринте народов Кавказа» (Франкфуртер цайтунг, 26.10.1926). Рукопись книги «Дороги еврейских скитаний» к тому времени уже лежала в издательстве. Была ли у автора возможность исправить ошибку, связанную с причислением армян к мусульманам, неизвестно.

(обратно)

6

Основатель политического сионизма, писатель и публицист Теодор Герцль (1860–1904). В 1891–1895 гг. был парижским корреспондентом влиятельной венской газеты «Нойе фрайе прессе». В 1896 г. в Вене вышла его книга «Еврейское государство. Современный опыт решения еврейского вопроса». (После почти векового перерыва книга Герцля недавно была переиздана на русском языке: М., «Текст», 2008.)

(обратно)

7

В оригинале слово «Scholle», которое впоследствии взяла на вооружение идеология национал-социализма.

(обратно)

8

Ср. в статье «Размышления у Стены Плача», написанной в 1929 г. после избиений арабами евреев у Стены Плача в Иерусалиме и погромов в других городах Палестины: «Они не есть нация. Они есть сверхнация — пожалуй, нация будущего, предвосхищающая возможные национальные формы. Государственность, войны, победы и поражения — все эти грубые формы „национальности“ евреи давно миновали. Когда-то они огнем и мечом обращали безбожников, а многие из них зачастую бывали — огнем и мечом — обращаемы в другую веру. Но все примитивные стадии „национальной истории“ и „страноведения“ остались для евреев в далеком прошлом» («Das Tage-Buch», 14.9.1929).

(обратно)

9

В 1922 г. Лига Наций официально утвердила за Великобританией мандат на управление Палестиной, предоставленный двумя годами ранее на международной конференции в Сан-Ремо.

(обратно)

10

Первым верховным комиссаром Палестины с 1920 по 1925 г. был Герберт Луи Сэмюэл (1870–1963), британский политик еврейского происхождения.

(обратно)

11

Имеются в виду реформистские синагоги.

(обратно)

12

Талес — еврейское молитвенное облачение.

(обратно)

13

Моэль — человек, совершающий обряд обрезания.

(обратно)

14

Шофар — духовой музыкальный инструмент, сделанный из рога барана или козла. Непременный атрибут праздника Рош а-Шана, еврейского Нового года.

(обратно)

15

Здесь имеется в виду нефть, которой была богата земля Галиции. В репортаже «Польская Калифорния» Рот пишет о посещении Борислава: «У мутной лужи стояли несколько бедняков, пытаясь зачерпнуть своими ведерками вытекающую на поверхность нефть. Эти люди — безвестные коллеги знаменитого Дрейфуса. Вместо акций у них ведерки. Крохотные количества добытой таким образом нефти они продают или же освещают этой нефтью свои дощатые халупы…» («Франкфуртер цайтунг», 26.6.1928).

(обратно)

16

Ашкеназами называют потомков еврейского населения средневековой Германии. Этот термин обычно противопоставляется понятию «сефарды», под которым подразумеваются еврейские выходцы из Испании и Португалии.

(обратно)

17

Хасид (ивр. «благочестивый») — приверженец хасидизма, мистического направления в ортодоксальном иудаизме, возникшего в Восточной Европе в 1730-х годах.

(обратно)

18

Симхат-Тора (ивр. «радость Торы») — праздник по случаю окончания годичного цикла чтения Торы и начала следующего цикла. Выпадает на восьмой день праздника Суккот.

(обратно)

19

Высказывание „Антисемитизм — это социализм дураков“ принадлежит Августу Бебелю.

(обратно)

20

Поалей-Цион (ивр. «трудящиеся Сиона») — общественно-политическое движение, сочетавшее политический сионизм с социалистической идеологией. Действовало во многих странах. Первые группы возникли в конце XIX века в России.

(обратно)

21

Ведущие политические партии Австрийской республики 1920-х гг.

(обратно)

22

Еврейская национальная партия была создана в 1907 г. по решению конференции сионистских организаций Австро-Венгрии, состоявшейся в 1906 г. в Кракове.

(обратно)

23

False (лат.) — неверно, ошибочно; recte (лат.) — правильно, надлежащим образом.

(обратно)

24

В сентябре 1919 г. Альберт Север, председатель правительства Нижней Австрии, в состав которой входила и Вена, издал указ, который обязывал беженцев получить для дальнейшего пребывания в Вене специальное разрешение. Получить эту бумагу было практически невозможно. Многим пришлось вернуться. Так с распадом монархии десятки тысяч еврейских эмигрантов лишились всякой поддержки.

(обратно)

25

В оригинале оба стихотворных фрагмента на идише. (Пер. А.Ярина.)

(обратно)

26

«Аксьон франсез» — монархическая политическая организация, возникшая во Франции в 1899 г. и организационно оформившаяся к 1905 г. Опиралась на националистически настроенные круги армии и аристократии. В 30-е гг. приобрела профашистский характер. В 1944 г. была ликвидирована; к 1947 г. фактически восстановлена.

(обратно)

27

Кол нидрей (ивр. «все обеты») — молитва, читаемая в начале вечерней службы Йом-Кипура. Провозглашение отказа от обетов, зароков и клятв.

(обратно)

28

Миклош Хорти (1868–1957) — регент Венгрии с 1920 по 1944 г. Участвовал в подавления Венгерской Советской республики, провозглашенной в марте 1919 г., и в формировании контрреволюционной армии. Устроенный этой армией «белый террор» сопровождался беспорядками и погромами. После окончания террора акты прямого насилия прекратились, но антисемитский курс правительства был продолжен: в 1920 г. была введена процентная норма (5 %) приема евреев в высшие учебные заведения; в стране пропагандировался образ иудео-большевистского врага.

(обратно)

29

Еще в начале 1890-х гг. студенческими корпорациями австрийских университетов была принята «Вайдхофенская резолюция», запрещавшая членам корпораций принимать вызовы на дуэль от еврейских студентов, ибо «еврейская раса лишена понятий чести». После войны «вайдхофенский» принцип утвердился в университетах Германии. За то недолгое время (1913–1914 гг.), что Рот учился в Лембергском, а затем Венском университетах, ему не раз приходилось бывать свидетелем стычек на антисемитской почве.

(обратно)

30

Софрим (ивр. «писцы») — переписчики священных текстов.

(обратно)

31

В Австро-Венгрии призыв евреев в армию стал возможен с 1788 г., в Российской империи — после выхода указа Николая I в 1827 г.

(обратно)

32

В 1787 г. австрийское правительство издало указ, по которому евреям предлагалось присвоить себе фамильные имена. Если еврей отказывался принять предлагаемую ему фамилию, его могли принудить к этому насильно. Во Франции ношение фамилий было предписано наполеоновским декретом 1808 г. В России первоначальный проект присвоения евреям фамильных имен принадлежал Г.Р. Державину. Его предложение, но без принудительного присвоения определенного имени данному лицу, было принято «Положением о евреях» 1804 г.

(обратно)

33

Первые погромы имели место и раньше, но в 1881–1882 гг. они впервые приняли массовый характер, охватив огромную территорию на юге и юго-востоке Украины. Вскоре после них утвердился тезис о «еврейской эксплуатации» как о главной причине погромов, и в мае 1882 г. были приняты «Временные правила», которые должны были осуществить давнее желание правительства: освободить от евреев сельскую местность. Евреям запретили вновь селиться в селах и деревнях, входивших в черту оседлости. Другой репрессивной мерой стал ряд указов конца 1880 — начала 1890-х гг. о выселении из разных городов и регионов России тех категорий евреев, которым раньше разрешалось жить вне черты оседлости. Так, в 1891–1892 гг. из Москвы были выселены евреи-ремесленники. Наконец, в связи с идеей революционного влияния евреев на юношество, получившей широкое хождение после убийства 1 марта 1881 г. Александра II, была ужесточена процентная норма. В 1887 г. Министерство просвещения распорядилось, чтобы численность евреев во всех подведомственных ему средних и высших учебных заведениях не превышала 10 % от общего контингента учащихся в черте оседлости, 5 % — вне ее и 3 % — в Санкт-Петербурге и Москве. В. К. Плеве (1846–1904) был назначен министром внутренних дел в 1902 г. Слухи об участии Плеве в организации еврейских погромов касались, в первую очередь, Кишиневского погрома в апреле 1903 г.

(обратно)

34

Самуил Соломонович Поляков (1837–1888) — крупный предприниматель, «железнодорожный король». По его инициативе в 1880 г. было создано Общество ремесленного и земледельческого труда среди евреев в России, в частности помогавшее еврейским ремесленникам переселяться за пределы черты оседлости.

(обратно)

35

Талмуд-Тора — учебное заведение для мальчиков, содержащееся на деньги общины.

(обратно)

36

Предисловие написано в 1937 г. для переиздания книги, которое планировалось в амстердамском издательстве «Allert de Lange».

(обратно)

37

Аллюзия на 36-й псалом: «Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину».

(обратно)

38

«Закон о гражданстве рейха» и «Закон об охране германской крови и германской чести», провозглашенные 15 сентября 1935 г. на съезде Национал-социалистической партии в Нюрнберге.

(обратно)

39

Kulturbund der deutschen Juden — организация, созданная по инциативе невролога и музыковеда Курта Зингера и режиссера Курта Баумана для помощи еврейским деятелям искусства, отстраненным от участия в культурной жизни. Основанный в 1933 г. в Берлине, союз быстро распространился по всей стране. Все мероприятия находились под контролем гестапо и подлежали цензуре. Под разными именами Союз просуществовал до 1941 г., после чего был ликвидирован.

(обратно)

40

В 1933 г. еврейским актерам и музыкантам в Германии запретили исполнять произведения Гете, Бетховена и других «арийцев», а также выступать перед нееврейской аудиторией.

(обратно)

41

Во время Первой мировой войны Гитлер имел звание ефрейтора.

(обратно)

42

Накануне погрома в Кишиневе (апрель 1903) еврейская молодежь создала отряды самообороны, но бойцов быстро разоружили и арестовали. Когда вечером того же дня стихийно собравшаяся группа евреев пыталась, вооружившись палками, разогнать погромщиков, войска пресекли эту попытку, после чего кровавый погром продолжался без каких-либо препятствий.

(обратно)

43

Общенациональный бойкот еврейских предприятий 1 апреля 1933 г.

(обратно)

44

Влиятельная еврейская газета на немецком языке, выходившая в Гамбурге с 1898 по 1938 гг..

(обратно)

45

Таможенником служил отец Гитлера.

(обратно)

46

Конкордат, соглашение между Ватиканом и рейхом, был подписан 20 июля 1933 г.

(обратно)

47

Горе побежденным! (лат.)

(обратно)

Оглавление

О Йозефе Роте и его книге

Предисловие

Восточные евреи на Западе

Еврейский городок

Западные гетто

  Вена

  Берлин

  Париж

Еврей едет в Америку

Положение евреев в Советской России

Послесловие

Предисловие к новому изданию[36] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg