«Столетие тайн и загадок: XVIII век в историко-приключенческих романах М. Н. Волконского»

Словно забавляясь и соревнуясь друг с другом, легко, остроумно, весело пробуют перья в изящном сочинительстве высокородный князь Михаил Николаевич Волконский, его жена Мария Васильевна и его теща Екатерина Николаевна Кондрашева, избрав для печати один и тот же псевдоним — «Михаил Волконский». Однако вскоре из несерьезной забавы этих блестяще образованных интеллигентов восьмидесятых годов прошлого века вырастает глубокое, страстное, захватившее их всецело увлечение писательством, ставшее для них занятием профессиональным и — призванием. Мария Васильевна вошла в историю литературы под псевдонимом К. Маривэ, глава семьи — под своей княжеской фамилией.

Первые плоды своей впоследствии шумной славы князь вкусил совершенно неожиданно и вовсе не по заслугам. В 1885 году журнал «Русский вестник» опубликовал за подписью «Михаил Волконский» повесть «Отчего?», которая тотчас же вышла и отдельным изданием, поскольку пришлась по вкусу и читателям, и взыскательным критикам. Михаил Николаевич, принимая поздравления друзей, расшаркивался с лукавой усмешкой и отвечал весьма странно: «Чувствительно благодарен… Екатерине Николаевне будет приятно… Весьма признателен… Екатерина Николаевна будет счастлива…» Как оказалось, повесть, привлекшая всеобщее внимание, принадлежала перу его тещи Е. Н. Кондрашевой.

Не эта ли казусная ситуация обязала Волконского задуматься и решить, как быть дальше с семейным увлечением и общим домашним псевдонимом? Раздел авторства прошел полюбовно, но как именно — мы и доныне не знаем. Потому-то все написанное литературным трио до 1890 года и напечатанное в журналах «Задушевное слово», «Русский вестник», «Неделя» и других за подписью «Михаил Волконский» представляет для литературоведов интересную загадку. Кое-что в ней явственно разгадывается. В частности, без тени сомнения можно утверждать, что вещи драматургические безусловно созданы Михаилом Николаевичем. Смолоду завзятый театрал, он уже в 1886 году становится одним из активнейших членов литературно-артистического кружка при знаменитом Александринском театре. На сцене Александринки в 1887 году состоялся успешный дебют спектакля, поставленного по его драматическому этюду «Перламутровый веер с кружевами». Сама же пьеса была опубликована в апреле 1888 года в качестве литературного приложения к журналу «Гражданин». Увы, только с этой публикации мы можем определенно и безошибочно начинать отсчет литературного пути будущего самого популярного исторического беллетриста конца XIX — начала XX века.

* * *

Родился Михаил Николаевич Волконский в Петербурге 7(19) мая 1860 года в семье знатной, древнего русского рода, но давно обедневшей. В тридцатом томе Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона о его родословии читаем:

«Волконские — русский княжеский род, происходящий от св. князя Михаила Всеволодовича Черниговского (ум. 1246), младший сын которого получил в удел Тарусу. Правнуки последнего, Константин, Иван и Федор, переселились в Алексинский уезд, где приобрели вотчины на берегах р. Волкони и от имени ее стали называться князьями Волконскими… Стольник Никита Федорович Волконский был придворным шутом при Анне Иоанновне. Сын его Михаил Никитич (1713—1786), генерал-аншеф, отличился во время семилетней войны и в 1764 году командовал корпусом, вступление которого в Польшу ускорило избрание в короли Станислава Понятовского…»

А вот потомок именитых князей Михаил Николаевич довольствоваться принужден был весьма малым. В 1882 году юноша окончил училище правоведения и получил чин губернского секретаря. В течение последующих десяти лет он сперва исправно исполняет обязанности помощника делопроизводителя в канцелярии Главного управления государственного коннозаводства, а затем служит чиновником особых поручений при министре народного просвещения. Эта часть его жизни была существенной и важной хотя бы потому, что кормила его и его семью. Была и вторая сторона повседневного быта сиятельного, но скромного чиновника, мало кому видимая, но именно она являлась главной для него, поскольку была жизнью его духа, его одаренной личности, честолюбиво стремившейся к творческому самовыражению.

Если жизнь первая у Волконского шла размеренно-однообразно, заполняя дни рутинным канцелярствованием, то вторая его жизнь наполнялась многоцветьем раскрепощенного богемного времяпрепровождения, о котором у нас и доныне сохранилось весьма превратное представление как о каком-то пустом и бесцельном бездельничанье. Ничего подобного! Вглядитесь, например, как протекали дни у титанов XIX века Пушкина и Тургенева, Достоевского и Толстого — в сосредоточенном миросозерцании и размышлении, в чтении, в общении с себе равными, а также — и это главное — в счастливом самоистязании муками слова за письменным столом… Это был особый образ жизни российских (и не только российских!) интеллигентов — внешне, да, богемный, но на самом деле труженический, исполненный высокого смысла и значения. Это была непонимаемая, трудно воспринимаемая обывательским сознанием и потому им презираемая и коримая самопожертвенная работа высокоразвитого интеллекта и чуткого, восприимчивого к радостям и горестям сердца.

Михаил Николаевич Волконский не оставил нам документальных свидетельств о том, что более всего подвигло его, уже тридцатилетнего, без всяких сожалений оставить в конце концов службу, к коей готовился с юношества. Отныне он отправил себя в плавание по морю житейскому, водительствуемый одним только компасом — верой в свой талант, убежденностью в том, что именно словом лучше всего послужит людям.

Что этот путь им избран верно, Волконский убедился довольно быстро. И был этим обстоятельством, конечно же, немало обрадован. В 1891 году один за другим выходят два романа, положившие начало его громкой славе как первого исторического беллетриста, как истинного «русского Дюма». Это были произведения еще малоизведанного в русской литературе историко-приключенческого жанра «Мальтийская цепь» и «Князь Никита Федорович». Их напечатал самый популярный журнал того времени «Нива», только что переживший взлет небывалого читательского интереса благодаря увлекательным романам Вс. С. Соловьева: тогда тираж «Нивы» рекордно поднялся с двадцати до ста тысяч экземпляров. И вот новый бум: число подписчиков «Нивы» опять резко пошло в гору, на этот раз благодаря романам Волконского. (Попутно заметим, что как раз в эту пору Михаилу Николаевичу было предложено возглавить «Ниву».)

В чем же таилась их особая прельстительность? Ведь русский читатель XIX века был, надо заметить, немало избалован именно исторической беллетристикой. В этом жанре, популярном во все времена, успешно потрудились М. Загоскин, В. Вонлярлярский, Вс. Крестовский, Г. Данилевский, Е. Карнович, Н. Костомаров, Д. Мордовцев, Н. Каразин, Вс. Соловьев… А еще — несть числа тем, кто талантом поменее: К. Массальский, А. Апраксин, А. Красницкий, Н. Северин, А. Соколов, Н. Гейнце, Л. Жданов…

В этом многообразии имен и дарований легко ли было сыскать свое место? Но нашлось оно просто — как бы само собой явилось. Дело в том, что и в детстве, и в юношестве Михаил Николаевич с дотошливой пытливостью увлекался рассказами и книгами своего двоюродного дяди по материнской линии — выдающегося русского историка и романиста, блестящего знатока российского средневековья Евгения Петровича Карновича. Ныне это имя — в числе тысяч незаслуженно забытых… И тут в очередной раз невозможно удержаться от сожалительного и гневного восклицания: как много растранжирила, растеряла, замолчала и в беспощадном заблуждении вычеркнула из народной памяти наша держава, наша первая в мире по утопической идеологизированности и политизованности страна победивших фанатиков, попытавшихся в 1917‑м своевольно изменить естественную поступь истории. Только сейчас пришли к нам возможность и право возвращать в российскую сокровищницу культуры все то, чем она еще так недавно гордилась, чем восхищала другие народы и страны.

В числе возвращаемых — и Евгений Петрович Карнович. Во второй половине XIX века не было такого, кто, интересуясь российской историей, не знал бы его знаменитых книг «Московские люди XVII века», «Замечательные и загадочные личности XVIII и XIX столетий», «Русские чиновники в былое и настоящее время», «Родовые прозвания и титулы в России и слияние иноземцев с русскими», «Замечательные богатства частных лиц в России», «Очерки и рассказы из старинного быта Польши»… Уже одна только тематика и проблематика этих незаурядных книг говорит нам и сегодня об их первооткрывательской новизне и оригинальности, сразу приковывающих к себе внимание неравнодушных к истории и всех любознательных.

С таким же пылом и любопытствованием зачитывались современники и романами Карновича «Мальтийские рыцари в России», «Самозванные дети», «На высоте и на доле (Царевна Софья Алексеевна)», «Любовь и корона», «Придворное кружево» и др. В живых красках и ярких личностях в них представал очень мало нами знаемый до сих пор восемнадцатый век. Повествования Карновича покоряли читателей не игрой писательского воображения (с чем встретимся мы в романах его племянника Волконского), а скрупулезной документированностью, достоверностью, точно соотносимой с реально происходившими событиями, но вместе с тем они не переставали быть интересной и значительной художественной версией исторических фактов…

Теперь можно себе легко представить молодого литератора, начитавшегося романов, исследовательских очерков, монографий Карновича и решившего попытать свои силы, продолжив его многотрудное дело. Пылкая и серьезная увлеченность Волконского книгами своего знаменитого дяди, как оказалось, в нем не угасала никогда, она-то и погрузила вскоре его писательскую фантазию в удивительные, еще очень мало известные страницы жизни россиян столетней давности, полные небывалых тайн, загадок, интриг, подвигов, о которых так много и хорошо писал Карнович.

Волконскому удалось даже с еще большей художественной убедительностью передать самый характерный для восемнадцатого века ореол таинственности. Читатели обнаружили это уже в первом его романе «Мальтийская цепь» (1891). Загадочность, сложная переплетенность событий, в которые попадают герои книги, захватывают читателя с самых начальных страниц. На тайну ориентирован и весь сложный, многоплановый сюжет этого увлекательного повествования. Чтобы понять своеобразие писательской манеры Волконского, вкратце расскажем, о чем его первый роман, ставший как бы образцом, примерной схемой для всех последующих.

Можно с определенной долей уверенности предполагать, что роман затеялся с одного газетного абзаца, остановившего внимание Волконского в старинных «Ведомостях обеих столиц» за 1789 год: «Флота капитан генерал-майорского ранга, кавалер Литта, командовавший правым крылом в атаке, данные ему от начальства наставления с похвальною точностью и искусством исполнял, поспешая везде, где должно было, от начала до конца сражения и подавая доводы своей отличной храбрости». Кто же такой этот храбрец Литта? Писательские розыски привели к созданию интересного романного сюжета.

После успешной охоты за турецкими пиратами возвращается в родной порт итальянский корвет «Пелегрино». Его отважный командир граф Джулио Литта, рыцарь Мальтийского ордена, по доносу своего штурмана в Милане арестовывается. Однако вина рыцаря — нарушение им обета целомудрия, любовь к жене русского посланника, племяннице всесильного Потемкина Екатерине Скавронской — не доказана. Но графа все равно отсылают, хотя и с почетной миссией, в Россию. Здесь при дворе Екатерины II, а затем и Павла I храброго моряка ждала славная карьера: после многих лет добросовестной флотской службы он становится капитаном корабля первого ранга, контр-адмиралом российского флота, кавалером ордена святого Георгия. Добивается рыцарь и личного счастья: его женой становится овдовевшая красавица Екатерина Скавронская.

История жизни Джулио Литты, иностранца в России, искусно вплетена в тайную борьбу иезуитов и масонов, в дворцовые интриги императрицы Екатерины II и сменившего ее на троне Павла I. Подлинные исторические фигуры и достоверные события переданы в романе с вполне допустимым творческим своеволием автора, стремящегося занимательно организовать сюжет, добиться высокой его динамичности и напряженности. В центре едва ли не каждого романа Волконского оказываются на первый взгляд маленькие люди. Но вовлеченные в события, имеющие исторические последствия, они как бы возвышаются и обретают первостепенную значимость наравне с теми, в чьих руках и власть, и судьба государства. Волконский словно бы задался целью написать историю восемнадцатого века интимно-личностную, неофициальную, которая слагалась сплошь и рядом по воле господина Случая, то есть вроде бы не подчиняясь ожидаемой логике, даже более того — взрывая закономерности. Порой десятилетия проходили, пока логика когда-то свершившегося обнаруживалась и закономерности доказывались.

Об этой особенности своей писательской концепции Волконский рассказал нам уже на склоне своих лет, готовя к изданию полное собрание своих исторических романов (увы, оборвавшееся в 1917 г. на седьмом томе).

«Давно уже доказано, — написал Михаил Николаевич в предисловии к роману «Две жизни», вышедшему в 1915 году, — что наряду с так называемой официальной историей несомненно существует неофициальная, тайная, сплетающаяся из целого ряда интриг и отношений, разгадать и открыть которые представляется возможным лишь спустя многие годы. И сколько раз подобные открытия давали вдруг совершенно неожиданно объяснения явлениям, казавшимся случайными, и соединяли эти казавшиеся случайными явления в последовательную и логически развивающуюся цепь».

К этому остается добавить еще одно весьма существенное уточнение: Волконский восстанавливал цепь казавшихся случайными явлений не как историк, а художнически преобразуя их в энергичное, почти драматургически остро развивающееся повествование, добиваясь этим повышенной его занимательности. Журнал «Вокруг света», представляя в 1903 году книги Волконского своим читателям, очень точно отметил, что это «романы действия, где события часто сходятся с вымыслом и запутанная завязка, полная таинственности, отвлекает нас от действительности».

И на самом деле: действие, действие и еще раз действие — таково творческое кредо Волконского, которое позволило ему превзойти в читательских симпатиях и предпочтениях всех других беллетристов-современников, избравших, как и он, для художественного освоения великую российскую историю. Но помог в этом Волконскому также и сам полюбившийся ему восемнадцатый век, к которому и доныне не иссякает повышенный читательский интерес.

* * *

Среди двух десятков историко-приключенческих романов Волконского, посвященных загадочному, мистическому, интереснейшему в истории государства российского восемнадцатому столетию, есть один, который писался им с особым благорасположением, и оттого получился он мечтательно-поэтическим, сентиментально-трогательным, хотя в основе его большая человеческая драма. Это роман «Князь Никита Федорович», которым открывается наше Собрание сочинений одного из самых блистательных исторических беллетристов начала XX века. С любовью, с неутаиваемой симпатией и состраданием к драматичной судьбе героев писался этот роман. Объясняется эта его личностная пристрастность по крайней мере двумя причинами. Во-первых, само время — послепетровское — было на редкость увлекательным и для историков, и для романистов. А во-вторых — и это, пожалуй, главное, — герои лирического романа не кто иные, как Волконские, не такие уж и далекие предки автора. А у кого не дрогнуло бы сердце, попадись ему какое-то новое имя из собственного родового древа или самый малый факт из жизни тех, кто зачинал твою фамилию? Разве что иваны, родства не помнящие, остались бы здесь равнодушными.

Об этом же послепетровском времени и об этих же его действующих лицах написал интересный роман и Карнович, выбрав для него точное название, передающее характерную черту происходивших вокруг императорского трона событий, — «Придворное кружево». Наверное, любопытно будет нам сторонним читательским взглядом посмотреть, как отнеслись, что извлекли и о чем сочли нужным рассказать читателям два художника, когда изучали драматическую историю жизни семьи Волконских в эпоху царствования Анны Иоанновны.

Михаил Николаевич Волконский, конечно же, читал — и не без ревностной увлеченности — роман Карновича. Но так случилось, что, очевидно, в то же время в руки ему попала и книга В. Андреева «Представители власти в России после Петра I», вышедшая в 1871 году. Наверное, не один раз он горестно останавливался на странице, где рассказывалось о том, что его пращур Никита Федорович Волконский оказался в числе шести шутов, своевольно назначенных Анной Иоанновной.

«Князь Голицын, — читаем мы в книге Андреева, — прозванный в шутовстве Квасниным, был сделан шутом за то, что, быв за границей, принял католическую религию. Князь Волконский, другой шут Анны, имел должностью присмотр за ее гончею собакою. Прочие шуты были Апраксин, Балакирев, Педрилло и Коста».

За что же был так наказан князь Волконский? Об этом мы с немалым интересом читаем уже в романе, в котором автор поведал нам трагическую историю возвышенной и чистой любви князя Никиты Федоровича и Аграфены Петровны, дочери императорского резидента в Курляндском герцогстве Петра Михайловича Бестужева.

Роковую роль в судьбе молодых людей сыграл тот самый господин Случай, который и в других романах Волконского едва ли не главный герой. Однажды красавица Бестужева решила проучить гордячку Анну, герцогиню Курляндскую. Готовясь к балу, она обила всю мебель в гостиной той же тканью, из которой сшила себе бальное платье Анна Иоанновна. Злопамятная герцогиня, через несколько лет занявшая российский императорский трон, жестоко расправилась с четой Волконских: Аграфена Петровна до конца дней своих стала монастырской узницей, а обезумевшего князя отрядили в шуты.

Историка Карновича, взявшегося за роман о судьбе Волконских, привлек внимание аспект чисто политический, а не личностный. И в результате Евгений Петрович написал книгу о том, как Аграфена Петровна Волконская (она главная героиня «Придворного кружева») оказалась в водовороте дворцовых интриг и даже в числе вдохновителей заговора против императрицы, за что и понесла суровое наказание.

Перед нами, таким образом, две альтернативные художественные версии, представляющие читателям одну и ту же разыгравшуюся почти триста лет назад драму. Но не будем судить, кто из авторов прав, кто ошибается. Ошибемся, не будем правы безусловно мы, если возьмем на себя такую самонадеянную третейскую миссию, потому что и Карнович, и Волконский, взглянув так очевидно по-разному на частные, неофициальные факты истории, написали о них хорошие книги. И это-то для нас самое привлекательное.

* * *

По мере разраставшегося интереса к восемнадцатому веку Волконский все более отрывался от влияния Карновича и пришел в конце концов к полной самостоятельности и в выборе тем, и в оценке исторических деятелей.

История восемнадцатого столетия представала в романах Волконского вовсе не в той хронологической последовательности, в какой она свершалась на самом деле. Мы можем только предполагать, что книги им создавались в ходе несистематизированного, любительского изучения попадавших в его руки первоисточников, а также по мере проникновения в те или иные исторические эпизоды, почерпнутые из документов.

Некоторые страницы русской истории задерживали внимание писателя не надолго, и читатели получили в результате один-два его романа, как, например, время царствования Елизаветы Петровны (правда, роман о ней «Кольцо императрицы» из числа лучших). Волконский крайне отрицательно откосился к Екатерине II, оттого о ней самой писать всячески избегал. Но были в восемнадцатом веке у Волконского и свои пристрастия, к которым он обращался постоянно в течение всей своей жизни. Это Бирон и бироновщина, граф Калиостро (под разными обличьями) и другие маги, мистики, масоны (о них у Волконского девять романов), наконец, эпоха Павла I, о которой повествуется в семи его книгах.

«Почему так много о Павле?» — без конца задавали вопрос писателю современники. В конце концов он принужден был дать обстоятельное пояснение в предисловии к роману, ставшему последним, — «Слуга императора Павла» (1916). Коротко приведем доводы Волконского, поскольку они помогут нам понять авторскую позицию.

Прежде всего Волконский сожалительно и, может быть, справедливо утверждает, что «до сих пор еще не имеет настоящего серьезного описания кратковременное царствование императора Павла Петровича». Отчего так? Да оттого, считает автор, что, во-первых, «мы слишком близки этому времени и оно не отошло еще для нас в историческую перспективу», а во-вторых, решительно заявляет он затем, «наша историческая наука разрабатывалась до сих пор под углом зрения тех, кто имел основание не любить Павла Петровича».

И далее Волконский обстоятельно рассматривает «наиболее претендующую на полноту» знаменитую в свое время монографию Н. Шильдера «Император Павел Первый», которая, по его мнению, чрезвычайно одностороння и написана с предвзятой целью, чтобы не без налета своего рода суеверия доказать, что преждевременная кончина Павла Петровича была, как говорит Шильдер, как бы логическим следствием «злого дела», совершенного в 1742 году, — лишения престола несчастного малютки Иоанна Антоновича».

«Конечно, в такие фантастические отвлечения не должен вдаваться серьезный историк», — пишет Волконский. Его обязанность — «угадать чутьем научного прозорливца связь разбираемого прошлого с последовавшими и будущими затем событиями. А этого-то и нет, в особенности в труде Шильдера, оказавшегося неспособным снять с себя очки рутины, заведомо предрешающей, что все, что делалось в царствование Екатерины II, было велико и превосходно и потому должно служить мерилом для оценки всех данных русской истории».

Волконский берет на себя смелость выступить в одном ряду с теми историками, которые являются сторонниками критической переоценки всего содеянного Екатериной II как во внутренней, так и во внешней ее политике. Россия была ввергнута в страшные государственные долги, с которыми не удалось рассчитаться и через полтораста лет. Павел I получил в наследство «ту распущенность и тот хаос в государственном управлении, которые существовали при Екатерине». Наш романист здесь не удерживается от восторга тем, какой огромный труд вынужден был нести новый император и какую ломку пришлось ему проделать, чтобы ввести государственный строй в определенное русло. «Чиновники при Екатерине II, — пишет Волконский, — не ходили на службу вовсе, военные одевались в модные кафтаны и с собольими муфточками разъезжали в каретах цугом», ведя разгульную жизнь, манкируя своими воинскими обязанностями.

Павел I потребовал от чиновников являться на службу к шести утра, призвал к порядку офицеров, чем вызвал, конечно же, возмущенный ропот и недовольство и тех, и других. «Этот ропот, — пишет Волконский, — питался сплетнями, и они распространялись по Петербургу, а оттуда разносились по всей России. На Павла Петровича лгали с остервенением, с нескрываемым злорадством».

Своими романами Волконский взялся доказать, что тот государственный порядок, который за короткий срок своего царствования удалось установить Павлу I, «явился настолько прочным и настолько соответствовал нашему духу, что при всех своих недостатках, происшедших от поспешности, с которой был введен, устоял неизменно в главных своих чертах до наших дней и позволил России развиться и укрепиться, остаться великодержавным государством».

Кстати, исторической реабилитацией Павла I занимался не один Волконский. До него, в частности, это блестяще сделал Вс. С. Соловьев в своем романном цикле «Хроника четырех поколений».

* * *

Возвращаясь к характеристике писательской манеры Волконского, следует особо выделить одну сразу бросающуюся в глаза ее особенность: едва ли не во всех его книгах мы постоянно встречаемся с тем, как всего лишь какая-то одна поразившая писателя деталь, какой-то один скромный исторический факт разрастаются и в его воображении и под его пером до размеров романа, становясь его контрапунктом.

Вот мы, до предела заинтригованные, напряженно следим, как один из персонажей Волконского — князь Иван Косой — спасает от разбойного нападения дочь Петра I принцессу Елизавету Петровну. Будущая императрица дарит отважному спасителю золотое кольцо, вокруг которого в дальнейшем завязывается вся приключенческая интрига романа «Кольцо императрицы» (1896). Мальтийская цепь, оказавшаяся в руках героя другой книги Волконского, становится таинственным масонским символом, под знаком которого происходят главные события романа, так и называющегося — «Мальтийская цепь» (1891).

Вся сюжетная линия романа «Гамлет XVIII века» (1903) сконцентрирована вокруг таинственной смерти князя Радовича. Через много лет его повзрослевший сын Денис Радович получил веские основания заподозрить, что соучастницей в убийстве отца могли быть его мать и ее сожитель. В рассмотрение этого загадочного дела оказывается втянутым Павел I: увидев в молодом князе — русском Гамлете — честную, благородную душу, император поддержал его и возвысил, взяв Дениса на придворную службу.

Роман «Брат герцога» (1895) переносит читателей в годы, последовавшие за смертью императрицы Анны Иоанновны, когда регентскую власть в России в 1740 году захватил герцог Курляндский Эрнст Иоганн Бирон. Но не эти события избирает для своего романа Волконский — они для него только исторический фон, возвышающий книгу антураж. А в центре увлекательного повествования — брат временщика Густав Бирон, триумф и падение этого удачливого в службе, но несчастливого в любви генерал-аншефа. Роман вырастает опять же из очень частного факта: красавица Наталья Олуньева, чтобы избавиться от докучливых притязаний брата всесильного герцога, вынужденно вступает в фиктивный брак с обнищавшим князем Чарыковым-Ордынским, как оказалось, человеком добропорядочным, отважным и честным. Этот союз после многих испытаний принес молодоженам неожиданное счастье.

Таким образом, если судить по романам Волконского, история восемнадцатого столетия в России в ее неофициальном, личностном воспроизведении словно бы оживает, оказывается несравнимо более впечатляющей и обвораживающе-значительной, нежели судить о ней по скупым на краски документальным сводам и монографиям ученых мужей. Что, кстати, и требовалось доказать, ибо, как и все исторические романисты, Волконский, сочиняя свою беллетризованную историю века, преследовал цели важные, возвышенно-просветительские: увлечь читателей далеким прошлым своего отечества, зажечь в них живой пламень патриотических чувств, а также показать, что и в те давно минувшие времена превыше всего ценились в людях мужество и благородство, доброта и милосердие, умение постоять за свою честь и достоинство.

* * *

Вглядываясь в жизнь этого удивительно самобытного и гордого человека, вчитываясь в его такие добрые и светлые книги, неожиданно обнаруживаешь, что чуть ли не в мистическом изумлении застываешь перед вопросом-загадкой: а не было ли на свете по меньшей мере двух Михаилов Николаевичей Волконских? Один писал да писал в кабинетной тиши свои так нравящиеся нам сегодня исторические романы. А другой?..

Да, был и другой Волконский, живший шумно и блистательно, выходивший на поклоны в театрах, тешившийся громом зрительских оваций, умилявшийся славой-однодневкой. Это был тот самый Волконский, который когда-то привлек внимание театрального мира оригинальным драматическим этюдом, хорошо сыгранным на сцене знаменитой Александринки. С той поры театр оставался жить в его сердце первой и, конечно, пламенной любовью, в которой находил он и наслаждение, и отдохновение после изнурительной работы над очередным романом.

Вот не просохли еще чернила на последней странице романа «Кольцо императрицы», еще в плену этого сюжета его писательское воображение, но, чтобы освободиться, разгрузить свою мысль и сердце для новой работы, Михаил Николаевич устремляется в театр. Долго не раздумывая, обговаривает здесь срочный сценический заказ и легко, раскрепощенно пишет ни много ни мало — четырехактную драму «Рабыня», а затем активно участвует в ее постановке. После «Записок прадеда» — снова пьеса, на этот раз комедия «Дядюшка Оломов»…

И так весь свой творческий путь шли рука об руку два Волконских: один — почти не расстававшийся с восемнадцатым веком прозаик, другой — искрометный, гораздый на веселую выдумку и эпатаж драматург.

Театральная слава Волконского достигла пика и даже на какое-то время затмила его также немалую известность как исторического романиста в тот год, когда в столичном пародийном театре А. Р. Кугеля «Кривое зеркало» была поставлена его опера-фарс «Вампука, принцесса Африканская». О создании этой пьесы и спектакля интересные воспоминания оставил известный искусствовед и театральный деятель П. П. Гнедич в своей «Книге жизни», вышедшей в 1929 году.

«Я не раз с ним, — рассказывает о Волконском Петр Петрович, — возмущался «условностями» сцены. Стремясь к отсутствию кривляния и гримасничания на сцене, мы все время преследовали то жеманство, что пышным цветом расцветало даже на образцовых сценах и более всего в опере. Волконский много раз говорил мне: «Надо написать такой гротеск, чтобы раз навсегда было убито это манежничанье».

Далее Гнедич объясняет, откуда взялось странное имя главной героини оперы. Однажды родственница его жены оказалась в числе тех, кто слушал рассказ Волконского о том, как воспитанницы Смольного института, поднося цветы принцу Ольденбургскому, пели на известный мотив: «Вам пук, вам пук, вам пук цветов подносим». Она удивленно спросила: «Разве есть такое имя Вампук?» И Волконского осенило: «Эврика! Имя для героини найдено: оно будет Вампука».

Премьера спектакля состоялась в январе 1908 года. И в первый же день — ошеломляющий успех, в немалой степени благодаря удачно найденному режиссером Р. А. Унгерном пластическому решению постановки оперы. Один из зрителей тех лет, Г. Крыжицкий, описывает сцену этого спектакля: «Африканская пустыня, посреди которой роскошная, обитая красным плюшем кушетка. Две-три намалеванные на фанере пальмы. Четыре статиста, Бог знает как размалеванных, изображают хор; в рыжих трико и с огромными фиговыми листами они пели: «Мы в пу‑, мы в пу‑, в пустыне мы живем. И как‑, и как‑, и кактусы жуем».

Повезло пьесе и с исполнителями. Вот один из них — замечательный комик Л. Лукин, о котором Крыжицкий рассказывает так: «Маленький, кругленький, толстенький, он производил комическое впечатление одним своим видом, но секрет его успеха заключался не только в его природных данных, но и в его исполнительском мастерстве, умении тонко и остроумно утрировать певческие приемы «итальянской» школы — знаменитого «бель канто». Его вокальные пародии никогда не превращались в грубый шарж или карикатуру».

С подмостков «Кривого зеркала» опера-пародия Волконского перешагнула на сцены других театров и продолжала постоянно с аншлагом ставиться вплоть до конца двадцатых годов, когда многим нашим сценическим коллективам стало не до смеха: и на них, как на всю страну, все более накатывались черные волны сталинских репрессий.

Счастливый удел долгой сценической жизни выпал на долю и другой пьесы Волконского — «Гастроль Рычалова». Она была поставлена Н. Н. Евреиновым также в «Кривом зеркале» в 1911 году. Газета «Театр» через два года об этом спектакле написала так: «Скуку вчера в «Кривом зеркале» разогнала «Гастроль Рычалова», вещь, пользовавшаяся и в прошлом году огромным успехом». Уважением к драматургу проникнуты строки письма Евреинова, сожалевшего, что не мог воспользоваться в постановке советами автора: «Придите, пожалуйста, на премьеру! Мы все так интересуемся Вашим мнением в нашей совместной работе. Труппа кланяется Вам и ждет Вас».

Пьеса также пользовалась популярностью многие годы. Вот одно из последних упоминаний о ней: «Несмотря на солидный возраст очередной премьеры «Свободного театра», «Гастроль Рычалова» еще и теперь не потеряла своей относительной ценности как небольшая буффонада-сатира, остроумно и едко высмеивающая халтуру столичных гастролеров в провинции. Очень музыкальная, изобилующая рядом выигрышных сценических положений, пьеса дает полную возможность развернуться исполнителям, и надо отдать им должное, они сделали все, что было в их силах: вся пьеса идет под несмолкаемый смех зала…» (журнал «Рабочий и театр», 1925, №42. С. 18).

Пьесам «Вампука, принцесса Африканская» и «Гастроль Рычалова» повезло более всего из большого писательского наследия Волконского: не романы, не другие пьесы — только эти две веселые пародии были представлены читателям наших дней. Они попали в число тех лучших произведений, которые были отобраны для антологического сборника «Русская театральная пародия XIX — начала XX века» (М.: Искусство, 1976). А на остальное, в первую, конечно, очередь на его романы легла на многие десятилетия печальная тень незаслуженного забвения.

* * *

Когда после тяжелой болезни Михаил Николаевич Волконский скончался (это случилось 13 октября 1917 года), скорбную эту весть читателям сообщили лишь театральные газеты и журналы. Из прежних друзей отозвался владелец театра «Кривое зеркало» А. Р. Кугель, напечатавший в журнале «Театр и искусство» следующие строки: «Узнал печальную новость: скончался князь М. Н. Волконский, остроумный, живой писатель… Князь М. Н. Волконский был, как принято выражаться, «убежденный черносотенец». Честный черносотенец, а не карьерист. Он был до глубины души убежден, что России необходимо самодержавие, как стальной обруч, поддерживающий ее бытие. С такими убеждениями можно было сделать отличную карьеру, но князь М. Н. Волконский жил и умер если не в нужде, то в весьма малом достатке. Причина была, мне кажется, в природной резкости его нрава и большом самолюбии».

А вот некролог московского театрального журнала «Рампа и жизнь»: «Умер князь М. Н. Волконский. Он сочинял исторические романы на широкий вкус, некоторое время был редактором «Нивы», писал и публицистику… Случайный фельетон — шуточная пародия на оперу «Вампука», — положенный на музыку и разыгранный на сцене, возымел редкую популярность, хотя редко кто знает имя его автора. В последние годы князь, как кажется, сам был готов забыть о нем: его повернуло к иному театру. Это в то время, когда по болезни князь с трудом двигался…»

Театральная слава Волконского затмила то дело, которое считал он главным в жизни и для которого растрачивал свой талант, не жалея сил. Можно предположить, как расстроился бы Михаил Николаевич, узнав об этом. Наверняка обозвал бы эту свою славу вздорной, ветреной, легкомысленной девчонкой, не распознавшей, что ей следовало бы возносить, а что — обойти мудрым молчанием.