«Статьи из журнала «Компания»»

Дмитрий Быков Статьи из журнала «Компания»

Как я был яппи

Я был им недолго — двадцать минут. Скажу больше: я был собственной таргет-группой. Получив в гламурном журнале гонорар, я шел по Чистопрудному бульвару и листал авторский экземпляр того самого издания, выданный мне в придачу к деньгам.

Только что прошел дождь, все сохло и пахло, в кармане у меня было много денег, впереди был час свободного времени — состояние чрезвычайно редкое в журналистской практике. Я зашел в одно из бесчисленных чистопрудных кафе, выбрал столик на открытой веранде, заказал клубничный чизкейк, которого давно почему-то хотел, кофе и еще какое-то ничтожное по размерам, но дорогостоящее баловство, — и стал читать журнал, в который написал чью-то очередную писательскую биографию. В журнале рассказывалось про особо дорогие и легендарные часы, про то, как приготовить лангустинов в клубничном соусе (чтоб я еще знал, кто такие лангустины!), а в конце было интервью с селф-мейд-вумэн, которая основала элитное турбюро и не знает теперь отбою от клиентов. Чизкейк был вкусен, кофе — бодрящ, а жизнь персонажей журнала настолько шикарна, что даже из моего биографического очерка убрали ряд деталей, свидетельствующих о бедной юности героя. Мир сверкал. Вокруг меня сидели, двигались, щебетали по мобильникам прекрасные, молодые, независимые люди. Они принадлежали к тому поколению, которое носит элитные аксессуары, свободно передвигается по всему свету, космополитично одевается в лучших бутиках Европы и Америки, столь же космополитично объясняется на всех европейских языках (и иногда на паре азиатских), ведет живые журналы и легко, без надрыва и напряжения, меняет таких же глянцевых и самодостаточных партнеров. Я смотрел на этих «офисных животных», и мне было хорошо.

То есть я не понимал, за что, собственно, я их ненавидел когда-то. Более того, я их в эту минуту любил. То ли меня заворожил журнал, то ли чизкейк, но я подумал: а вдруг, Господи! Вдруг это и есть счастливое новое поколение, которого столько ждали! А что они не производят ценностей — Бог мой, разве их тихая, доброжелательная жизнь, с мобильным щебетанием и взаимной предупредительностью, не есть ценность сама по себе? Может, правы были Гайдар с Чубайсом и прочие, ожидая, что этот-то средний класс и сделает наконец из России филиал рая?

И тут вся эта идиллия рухнула, дорогие товарищи, и я снова укрепился в своих воззрениях на российскую реальность. Дело в том, что мимо открытой веранды прошла женщина, которая только что получила очередной отлуп на платной бирже труда, расположенной поблизости. Видимо, женщина регулярно смотрит программу «Времечко». А я как раз ее веду. И вот она, узнав меня, устремилась ко мне с жалобами на биржу труда. И услышал я одну из тех историй, с какими на «Времечко» звонят ежедневно и регулярно. А потом и другие подошли, из мимоидущих, и стали рассказывать про свое.

Мне было невыносимо стыдно. Не за чизкейк, разумеется, — тоже мне роскошь, — но за временную мою капитуляцию. За то, что я поверил в безоблачный мир, в конструировании которого сам же за деньги участвую; за то, что на секунду поддался собственным чарам и позволил себя оболванить. Мир представился мне таким, каким его видят яппи — молодые, богатые и востребованные и поэтому легко, халявно добрые. Я понял, за что их ненавижу в обычное время. Они не хотят знать, что где-то есть страна, не желают признавать, что существует жизнь и ее трагедия и что трагедией этой может быть не только несчастная любовь, но и обычная социальная катастрофа, полный жизненный тупик, распад Родины при полном отсутствии альтернативы. Они живут в Риме времен упадка, не видя ни руин, ни варваров. А в общем я вышел из кафе с некоторым облегчением. И пошел по Москве в своем обычном тоскливо-раздраженном состоянии. Оно, конечно, невыносимо, но по крайней мере адекватно. Не получится из меня российского среднего класса. Я бы и купился по слабости своей, да жизнь не даст.

19 июля 2005 года

№ 374, 18 июля 2005 года

Опыт о крайностях

Недавно очень хороший публицист опубликовал на столь же хорошем сайте вполне вменяемую статью. Называть всех троих не стану только потому, что мнение, высказанное в статье, очень типично. Речь шла о двойной морали при освещении британских и российских терактов. Когда лондонская полиция и британские власти скрывают информацию о жертвах — это забота о населении и предупреждение паники. Когда то же самое делают русские власти — это ложь и цинизм. Когда лондонцы сохраняют спокойствие — это вызов террористам и стоическое мужество, а когда москвичи — это безразличие к судьбам сограждан и моральная опустошенность. Все так. То есть строить на этом интеллектуальные спекуляции действительно очень легко. Я сейчас как раз в Лондоне — не сочтите за хвастовство — в командировке: любимая моя британская романистка Сью Таунсенд, над чьими романами я хохочу с ранней юности, выкроила наконец время для интервью. Увы, стал свидетелем второй волны взрывов (на станции метро Warren Street и в районе Hackney). И вот хожу я по Лондону, сравниваю его с посттеррористической Москвой, где дежурил ночами в подъезде, — и вижу, что все именно так и обстоит. То есть у них забота и стоицизм, а у нас опустошенность и цинизм. Равнодушие к личной участи одинаково присуще и человеку, который страстно любит Родину, желая при первой возможности погибнуть за нее на поле боя, и усталому от всего изгою, которому эта Родина даром не нужна, потому что и сам он ей сто лет не нужен. Правду от населения скрывает и тот, кто не желает сеять панику, и тот, кто боится ответственности за очередное политическое поражение. То есть внешний параллелизм ситуаций только подчеркивает их внутреннюю полярность. Почему так? Потому что Британия — страна с принципами, и именно вокруг этих принципов она сплотилась в очередной раз, тогда как мы сплачиваемся исключительно вокруг личностей, которых потом сами же и обвиняем во всех грехах. У нас вовсю действует пятая колонна, использующая всякую национальную трагедию для сведения счетов с властью и готовая, если потребуется, пожертвовать страной как таковой ради торжества своей идеи. В Британии этого нет и не будет никогда. У нас власть тоже использует трагедию для ограничения свобод и отстраивания вертикалей — в Британии власть больше всего заботится о том, чтобы не набрать лишних полномочий и не ограничить свободу, «иначе террористы достигнут своей цели». Проще говоря, в Британии власть и народ не находятся в состоянии войны — у них есть почва для консенсуса. А у нас ее нет, кроме Великой Отечественной войны — да и к той отношение давно уже полярное: либо как к религиозному подвигу, либо как к бессмысленной бойне. Англичане ведут себя со спокойным достоинством, потому что от этого зависит сохранение их страны. А мы — с усталым безразличием, поскольку от нас давно уже ничего не зависит. Больной может спокойно улыбаться по нескольким причинам: либо ему лучше, либо он в коме и перестал понимать происходящее. Народ может быть инертен либо потому, что все хорошо, либо потому, что он под собою не чует страны. А чтобы ее почуять, надо сначала договориться, что она собой представляет. Но в условиях всеобщей трусости такой разговор немыслим. И не надо путать эту трусость со спокойным достоинством. Есть старый английский анекдот: мальчик молчал до восьми лет, а потом вдруг сказал, что кофе холодный. «Что же ты раньше рта не открывал?!» — «До сих пор претензий не было». Так вот, русский мальчик молчит по совершенно другой причине. Это не стоицизм и не особая сдержанность. Это страх, что даже и холодный кофе отберут.

27 июля 2005 года

№ 375, 25 июля 2005 года

Новые гаранты

Гражданином свободной страны является не тот, кто имеет коттедж, а тот, у кого есть твердое понятие о свободе.

Спорим это мы давеча на радио «Свобода» в прямом эфире: может в России случиться революция или нет? Ну ладно, пусть не революция, о необходимости которой так много говорят оранжевики всех цветов, пусть хотя бы серьезный всплеск молодежной политической активности по поводу отмены военных кафедр! Пусть хоть протестное движение дачников, недовольных тем, что у них отбирают их деревянные строения, стоящие в тридцати метрах от воды, а каменные особняки, въехавшие чуть не в самую воду на берегах Клязьмы и Пахры, никто и пальцем не трогает. Ну нельзя же, в самом деле, все терпеть молча, если нет никаких способов добиться правды через суд или прессу!

И тут раздается звонок — бархатный мужской голос с некоторой вальяжностью, как после хорошего обеда, заявляет:

— Никакой революции и никаких волнений в России в ближайшие годы не будет. Это мы вам гарантируем.

— Кто — мы? — спрашиваю я в испуге, а сам думаю: призывали-призывали зрителей и допросились до того, что бойцы невидимого фронта лично звонят!

— Мы — те, кто своим трудом заработал себе и своей семье на достойную жизнь.

— Достойная жизнь — это сколько? — уточняю я.

— Это от сорока до восьмидесяти тысяч долларов в год.

И тут я с небывалой ясностью вспоминаю стилистов, пиар-менеджеров и других продвинутых идеологов девяностых, которые учили нас — журналистов, литераторов, сценаристов и прочую творческую интеллигенцию — ориентироваться на новый класс.

«Это первое поколение свободных, по-настоящему ценящих свободу людей, — говорили они. — Эти люди уже никому не позволят покуситься на свои права. Потому что у них уже будут квартиры-машины-коттеджи, престижные должности и отдых на Канарах. А с этим человек расстается очень нелегко. Это важнее всякой политики. Поэтому про политику вы, пожалуйста, не пишите. И социалку тоже не трогайте. Пишите о том, что этих людей интересует: где им купить автомобиль или как приготовить барбекю».

Не надо врать, будто политика из наших печатных СМИ и из телевизионных ток-шоу испарилась по манию путинской руки. Все это случилось еще во второй половине 1990-х, когда двумя божествами всех пишущих, снимающих и рисующих людей стали Рейтинг и Рекламоемкость. Именно тогда мальгинская «Столица» превратилась в ту, другую, рассчитанную на новых, богатых, свободных, добрых и счастливых. Это был первый сигнал, а там понеслось. И вот они выросли, и накопили, и считают себя состоявшимися. И свободу у них можно отнять запросто — потому что не пойдут они ее защищать: у них на ногах гири весом в сорок — восемьдесят тонн ежегодно. Не нужна им свобода, если есть квартира-машина-дача.

Выросли те самые люди, в коих видели гарантию демократии. Гаранты ничего не гарантируют: пока разбираются с олигархами — они тешат себя надеждой на то, что за олигархами ведь и в самом деле водятся серьезные грешки, а наши грешки маленькие, чего там, сорок тысяч в год… (Что честных денег в условиях отсутствия закона не бывает, им еще только предстоит понять.) Дальше им начнут объяснять, что можно отнять все у всех. И они до последнего будут надеяться, что, по Бродскому, «смерть — это то, что бывает с другими».

Ах, не с того начали. Да и всегда начинали не с того. Сначала думали, что ежели все отнять да и поделить, то вырастут прекрасные новые люди нового мира. Потом — что ежели все поделят между собой те, кто лучше умеет биться за кусок, настанет царство свободы и справедливости. И никто так и не удосужился объяснить, что будущее настанет тогда, когда люди примут какие-никакие принципы и будут готовы их отстаивать. Тогда и история перестанет повторяться, и государство четко осознает границы своих полномочий. Гражданином свободной страны является не тот, кто имеет коттедж и проект, а тот, у кого есть твердое понятие о свободе, праве и законе.

15 августа 2005 года

№ 377, 15 августа 2005 года

Рваные люди

Попробуйте вы у христианства, несущего людям милосердие, отнять чувство долга и презрение к смерти — что за сахарный сироп получится!

Оранжевые майки и ленточки — страшный симптом для любого общества. Оранжевый цвет нынче означает раскол, причем почти пополам. Как на Украине в прошлом году. Раскол на тех, кто считает, что жизнь частного человека выше любых принципов (и уж подавно выше государственной необходимости), и тех, кто консервативно полагает, что за высшие ценности никаких жизней не жаль. Не так давно Альфред Кох сказал, что в России два народа, и расколота страна именно по этому принципу. Тогда и ему, и, грешным делом, мне казалось, что это все-таки специфически российская драма: даже делясь на красношеих сторонников и яйцеголовых противников Буша, Америка сходится на общеамериканских ценностях вроде почтения к закону. Да и Украина, как видим, побурлила и не раскололась. Но тут случилось израильское «размежевание», и стало ясно, до какой степени мы не одиноки. Просто мы, как всегда, первые. Раньше мне представлялось, что только в России готовы жертвовать страной, народом, даже выгодой, чтобы одержать верх над оппонентом. Я думал, что только нашу страну можно развалить на патриотов и либералов, поскольку и патриоты, и либералы одинаково чужие здесь: так, два захватнических племени, которым совершенно не жалко рабочего коренного населения. Но ситуация в Израиле принципиально иная: перед нами нация-корпорация, идеальный пример государства, где — по крайней мере в замысле — не должно быть чужих и лишних, где национальная солидарность возведена в такой же принцип, каким в Америке стало законопослушание! Цель дьявола есть зло, и хорошо бы побольше. Так вот: «выбор дьявола», о котором часто говорил еще Аверинцев, есть выбор заведомо безнадежный. А чтобы расколоть людей, дьявол противопоставляет вещи, которые друг без друга невозможны. Например, свободу и порядок, личность и общество, закон и инициативу. Эти противопоставления, абсолютно ложные по своей природе, держались слишком долго. В результате успели воспитаться уже несколько поколений убогих, одномерных, половинчатых людей, одни из которых выше всего ставят свою (и иногда чужую) жизнь, а другие вечно рвутся помазать жертвенной кровью идол государства.

Обратите внимание, какие это скучные люди. С русским патриотом (как и с израильским крайне правым) двух минут не высидишь — они все талдычат про свои государственнические (религиозные) установки и про враждебное окружение; им весь мир чужбина, одни мы бедные и всеми попираемые, так соберемся же во единый кулак и покажем потрясенным врагам силу Божью! С русским либералом (и израильским крайне левым) еще скучней — они заводят шарманку про свои общечеловеческие ценности, а маскируют этими ценностями, как правило, обычную трусость и столь же обычное нежелание с открытым лицом встречать новые вызовы.

К сожалению, нерасколотых существ остается все меньше. А иммунитет к расколам — все слабее. Семьи распадаются, связи рвутся, дружбы трещат по швам. И даже в Израиле, как оказалось, нет вакцины против дьявольского вируса размежевания — евреи не удержались и разделились на оранжевых и синих, ровно как в Киеве. При этом постоянно раздаются разговоры о том, что человечество в целом должно определиться — какие ценности оно ставит выше, государственные или личные? Потому что скоро белому человеку предстоит столкнуться с арабским вызовом, и уж тогда… То есть кто-то хочет, чтобы уже и все человечество разделилось и самоистребилось, причем победит заведомо половинчатая идея. А на главный вопрос — надо ли было уходить из Газы — у меня ответа нет. Потому что это один из вопросов дьявола. И вина Шарона, если она есть, — не в том, что он на него ответил, а в том, что допустил его постановку.

22 августа 2005 года

№ 378, 22 августа 2005 года

Игнорируй род

Им невдомек, что любить семью — так же примитивно, как любить еду, которая тоже нас всех объединяет.

В последнее время суперактуален запрос на ценности рода и семьи. Есть даже Русское Общественное Движение — аббревиатуру составьте сами. Фильм «Бедные родственники» — о том, как разрубленное тело народа срастается, невзирая на все жульничества, обломы и хитрости властей, — начинает триумфальное шествие по экранам. «Родственники» — обобщающее слово Павла Лунгина при длинном ряде однородных членов, которые наше кино выстраивает еще с насквозь фальшивой михалковской «Родни» (1982): «Мой американский дедушка» — «Американская дочь» — «Мама» — «Папа!» — «Брат» (1 и 2) — «Сестры» — «Свои». Как правильно писала Виктория Белопольская, инстинкт родства — последний, который вообще остается. Падают идеологические скрепы, исчезают интеллектуальные совпадения (поскольку интеллектуальная жизнь сходит на нет) — и правит бал дремучий, темный, древний корень: та самая родовая общность. Этот мне брат, а вон тот — не брат.

Почему русские националисты абсолютизируют род — понятно. Для них ведь главное — аморализм: чтобы никакой морали вообще не было. Данный человек близок мне не потому, что я думаю, как он, или мне нравятся его сочинения, нет: я должен любить его, не рассуждая, потому что он из моего города, моего этноса. Отношения «свой — чужой» строятся в этой системе на том, что своих не выбирают. Но любопытно, что этот родовой патриотизм национального извода, при котором понятие «свой» выше понятия «пристойный», а в основе любой оценки лежат архаичные ценности (знатность, возраст, лицевой угол), теперь постепенно распространяется и на прочие части идеологического спектра. Уже и либералы все чаще заговаривают о семейных ценностях, уже и уважение к старости считается непременной добродетелью молодости, уже и в литературе возобладал жанр семейной саги — и не только у какого-то там Вересова в «Черном вороне», но и у вполне мудрой Людмилы Улицкой в «Казусе Кукоцкого». Семья становится главной ячейкой общества, главной ареной борьбы, а хороший человек сегодня — прежде всего хороший семьянин. Тот, кто умеет заботиться о себе и ближних. Такой мировоззренческий поворот (а на деле — глубокий мировоззренческий кризис) понятен и логичен. У нации не осталось никаких ценностей, способных ее сплотить. Не зря сказал Альфред Кох, что у нас не один, а два народа, и никакой из них пока не может взять верх. А что у всех общее? Правильно, семейственность и дом, на которых так легко помирить либерала с государственником. Вот веду я недавно ток-шоу о том, хороша ли семейственность в политике. Большинство левых и правых гостей сходятся на том, что порадеть родному человечку — не грех, а первый долг. Вот и помирились; хорошо, да?

И невдомек изобретателям новой общероссийской идеологии, что любить семью (родню, брата, место рождения) — так же примитивно, как любить еду, которая тоже ведь нас всех объединяет. Это все физиология, инстинкты и рефлексы низшего порядка. А начинается человек там, где эту животную природу преодолевает. Где братом ему становится чужой, за которого он готов душу положить. Где ближе Родины ему становится страна, живущая по справедливости. Где он может внимательно и трезво взглянуть на свой город — и покинуть его навсегда, потому что от этого города отлетела душа.

Впрочем, до таких высот сверхчеловечества Россия вряд ли воспарит. Что сейчас, что позже. Потому что для принятия христианства надо сначала отказаться от язычества. А чтобы стать сверхчеловеком, надо сначала стать просто человеком. У которого в отличие от зверя есть не только родня, самка и нора, но еще и кое-какие принципы, не сводящиеся к урчанию в животе.

29 августа 2005 года

№ 379, 29 августа 2005 года

Советское = шампанское

Россия действительно правопреемница «совка»: она по-прежнему всему миру абсолютно чужая.

Меня занимает вот какой парадокс: даже люди, родившиеся после советской власти, неохотно и не сразу привыкают говорить обо всем нашем «российское». Российское кино, российская нефть… В речи своих молодых коллег я постоянно слышу определение «советское». Или даже «советское, тьфу, российское» — вот так, в виде устойчивого трехчлена. И сам я никогда не назову новоприобретенный костюм или свежепросмотренный фильм российским — наверное, потому, что Россия, как она сейчас есть, еще более шаткое образование, чем СССР.

Я долго пытался разобраться в причинах этой бессознательной подмены — и не разобрался, честно признаюсь, до сих пор. Версий много. Самая лобовая и пошлая — что все советское было некачественным, а стало быть, данное прилагательное употребляется не как указание на место производства, а как оценка, что ли. Говоря филологически, прилагательное из относительного (или даже притяжательного, если речь идет о государственной символике) стало качественным. Тем не менее в этом смысле российское недалеко ушло от советского, а то и превзошло его в плохости: худо-бедно летаем мы до сих пор на советских самолетах, пользуемся советскими геологическими разработками и восхищаемся советскими кинозвездами. Так что, желая обругать что-нибудь, мы могли бы пользоваться словом «российский» с куда большим основанием. Возможна и другая версия: Россия остается безнадежным «совком». Но это полная чушь, ибо самое точное определение совка дал Пелевин: «Совок — человек, чья жизнь не ограничивается финансово-прагматическими интересами». Совершенно справедливо. Он живет в искусственном, пусть даже вымороченном, но все-таки идиллическом, очень головном пространстве. К нынешней России, где идеализму нет вообще никакого места, совок в принципе не имеет отношения: сейчас и представить трудно, что для целого поколения «Мастер и Маргарита» были важнейшим культурным событием, а Таганка — духовным светочем.

Несколько более правдоподобным мне кажется другое объяснение: все-таки, говоря о чем-то «советском», мы обычно сравниваем это наше, родное, с чем-то чужим. Россия действительно правопреемница «совка»: она по-прежнему всему миру абсолютно чужая. Она ему противопоставлена — и не в меньшей, а едва ли не в большей степени, нежели в эпоху железного занавеса. «Советский» — значит не такой, как остальные, не такой, как надо. Правда, инаковость эта стала принципиально новой: тогда мы отличались от всего мира тем, что жили по другому закону. Сегодня — тем, что живем без законов и принципов вообще. В этом смысле и товары наши, и фильмы, и сами мы — до сих пор неистребимо советские, то есть с точки зрения остального мира опасные и непонятные.

Есть наконец и еще одно объяснение. Его я и считаю наиболее вероятным. Называть себя «советским» — лестно. Потому что Советский Союз, хорош он был или плох, являлся все-таки результатом огромного целенаправленного усилия. Страна была задумана по принципиально новым лекалам — и осуществилась, хотя внутренняя энтропия и конкуренция с сильными соседями погубила ее довольно быстро. Однако ведь и Вавилонская башня, простояв недолго, вошла в легенду и пословицу. Кто сейчас помнит, что Вавилон находился на территории нынешнего Ирака? Помнят великий и неосуществимый замысел — построить башню до неба. И принадлежать к племени строителей этой башни — интереснее и почетнее, чем считаться гражданином одного из мелких племен, на которые разделились ее рассорившиеся, опустившиеся строители.

5 сентября 2005 года

№ 380, 5 сентября 2005 года

Глаза колет

Страна в ее нынешнем положении не может позволить себе иметь столько же вузов, сколько империя.

Выступая на так называемом городском педсовете 25 августа, российский министр образования Андрей Фурсенко сказал дословно следующее:

«Устанавливая необходимость образования для всех, государство стимулирует появление обиженных и несчастливых людей, которые получили образование и столкнулись с тем, что оно никому не нужно. Такие люди могут принести обществу не пользу, а даже вред».

И добавил:

«Надо указать людям другие пути к успеху, кроме высшего образования».

Мама дорогая, что началось! В Интернете, в так называемых живых журналах, в форумах, в сетевой публицистике — все принялись обвинять Фурсенко в том, что он предлагает превратить Россию в страну невежд и неучей. Министр образования, пишут некоторые горячие молодые люди, окончательно превращает нас в банановую республику, в которой качественное образование, как и медпомощь, будет доступно верхним десяти тысячам. А остальные пусть спиваются и тупеют. И вымирают.

Господа, давайте абстрагируемся от медпомощи и от нашего личного отношения к нынешнему министру образования. Поверьте человеку, который не первый год преподает в частном университете: Фурсенко правду сказал. Наше высшее образование в плачевном положении. Открыта тьма частных вузов, чье единственное предназначение — спасать студентов от армии (вру, есть второе — выдавать сертификат о высшем образовании, на деле давая его грубый и плоский суррогат). Главное же — который год призываю опубликовать статистику: сколько процентов наших выпускников работают по специальности, полученной в вузе? По результатам моих личных опросов — меньше половины. Зачем нужно такое образование? Зачем миллионы молодых людей протирают штаны, обучаясь несуществующим дисциплинам? Ведь рекламного агента можно натаскать за месяц, журналиста — за год, к фундаментальной науке склонны и способны процентов десять будущих студентов… Ну что они там делают у себя в институтах — пиво продвинутое пьют? Это можно делать и без обязательного высшего образования… Посмотрите, кто из российской элиты хоть как-то использует полученное образование в повседневной практике. Они же у нас все кандидаты наук. В правительстве и Госдуме кандидатство так же престижно, как в среднем классе — высшее образование. И никто ведь не сомневается, что диссертации у них дутые! Так ведь и образование такое же — половина нужных сегодня специальностей приобретается без всякого вуза. Из-за патологических конкурсов (причем конкурируют не знания, а бабки) поступить в вуз не могут именно талантливые люди, прежде всего провинциалы, которым образование реально нужно! Спросите себя: зачем стране столько экономистов, дипломатов и менеджеров с высшим образованием? Ведь не в педагогические вузы рвутся наши дети (там хронический недобор), а на юридические и экономические факультеты, после которых все равно будут заниматься чем придется, немедленно забыв все, чему их учили…

А если уж говорить всю правду, которая, конечно, глаза колет, да что поделаешь, — страна в ее нынешнем положении не может позволить себе иметь столько же вузов, сколько империя. Наш Рим сжимается до масштабов Италии. И надо учить людей жить сейчас, а не давать им еще одну отсрочку перед началом настоящей жизни.

Впрочем, спросите меня — отдам ли я своих детей в вуз? Отдам. Потому что больше здесь молодому человеку делать нечего. Образование — фикция, оставшаяся нам в наследство от СССР, и потому еще хоть сколько-то работающая. А новых — даже фикций — мы так и не придумали. Кроме хунвейбинства, футбольного фанатства и киллерства.

12 сентября 2005 года

№ 381, 12 сентября 2005 года

Парадокс масштаба

Роскошь не вызывает у российских журналистов ни малейшего отторжения, даром что широкие жесты не в моде.

Газета La Stampa описывает свадьбу Андрея Мельниченко в тонах, скорее, иронических, отечественная — в подобострастных. Один из самых молодых олигархов, тридцатитрехлетний выпускник физматлицея при МГУ, друг и в некоторых отношениях ученик Александра Мамута, угольный магнат Мельниченко считался одним из богатейших женихов России ($1,6 млрд, по оценкам Forbes). Его избранницей стала Александра Кокотович, экс-мисс Югославия и экс-фотомодель. Она красива тяжеловатой сербской красотой. Лицо у нее смуглое и по большей части надменное. В юности, наверное, она подпадала под описанный Лимоновым тип «Девочка-зверь» — для мужчин, любящих романтику, особенно неотразимы эти горячие и большие девочки со странным выражением лица: иногда злым и обиженным, порой злым и победительным, но всегда одинаково неприязненным.

Но дело, как вы понимаете, не в фотомодели с двусмысленной на русский слух фамилией. (Не подумайте плохого, грибы-кокот — такое блюдо). Парадоксально другое: на свадьбе олигарха гуляли российские министры. В лояльнейшую к власти ежедневную газету просочились потрясающие подробности: пела Агилера, публику разогревала Хьюстон, обошлось все в сорок миллионов баксов, наименее утонченной закуской была икра, а понравившаяся невесте подмосковная церквушка была разобрана, перевезена на мыс Антиб и лишь затем возвращена в родную деревню. Мельниченко всегда возвращает одолженное. Вся эта роскошь не вызывает у российских журналистов — да и читателей — ни малейшего отторжения, даром что время сейчас отнюдь не олигархическое, и широкие жесты не в моде. То ли ностальгия взыграла, — все ж лучше купечество, чем сплошная государственническая серость, — то ли имеет место один российский парадокс, который я назвал бы парадоксом Мельниченко: в России ненавидят средний класс, не любят богатых, но все прощают ОЧЕНЬ богатым. Такая страна: масштаб искупает собою все.

В самом деле: Грозному и Сталину прощали великие злодейства, Хрущеву не забыли мелких глупостей. Николаю Первому простили двадцать лет террора — Александру Второму не прощали вдесятеро слабейших репрессий (Александру Третьему опять простили, а уж при нем вешали безжалостно). Я уверен, что если бы хоть один представитель нынешней российской власти начал позволять себе эскапады вроде ельцинских — на него бы обрушилась лавина народного гнева, а ельцинским даже умилялись: как гудит мужик! весь мир а-фи-ге-ва-ет! Нашему среднему классу не прощают именно то, что он изо всех сил пыжится: орда имиджмейкеров, пиарщиков и журналистов учит менеджеров как выглядеть крутыми. Но какие же они крутые! Крутые — это братки. Или вот олигархи. Почему и Ходорковский обретает народное сочувствие, и Березовский народу не омерзителен, а забавен. Когда Карандышев тужится изо всех сил, изображая праздничный банкет, — хохочут все, невесте стыдно; когда кутят Паратовы с Вожеватовыми — ликуют даже те нищие, которых они-то, волжские магнаты, и пустили по миру. А все потому, что размах!

Свадьба Мельниченко приятно оживила затухшую было российскую светскую жизнь. Она же показала, почему Ксения Собчак отказалась от бракосочетания в Константиновском дворце: ей, вероятно, слабо было перевезти туда Исаакиевский собор. Но главное — дана важная отмашка. Если помаленьку, робко, с оглядкой — то нельзя. Если широко, вальяжно и на удивление миру — то ради Бога. Это равно касается зверств, воровства, растрат, террора и кутежей. И — страшно сказать — я начинаю понимать, почему погиб относительно цивилизованный Масхадов и до сих пор жив беспредельщик Басаев.

18 сентября 2005 года

№ 382, 19 сентября 2005 года

Шутка Господа

Не может быть общечеловеческих ценностей у сторонников сильной руки и апологетов сильной личности.

По нашему злосчастному 201-му избирательному округу будут избираться в Мосгордуму Михаил Ходорковский, Александра Иванникова и Владимир Квачков — три человека года, три главных героя и жертвы отечественной юриспруденции. Не знаю, кто надоумил политтехнологов выставить Иванникову против Ходорковского. Шаг рискованный и чрезвычайно показательный. Такое обычно приходит в голову только одному политтехнологу — Главному. И это не Павловский, а Господь, желающий наглядно продемонстрировать, как все запущено.

В округе столкнутся две России. Одна считает своим героем несломленного олигарха, вторая — женщину, убившую насильника, и силовика-отставника, чуть было не взорвавшего Чубайса. Впрочем, шансы Квачкова призрачны. Силовик-отставник привлекателен для сравнительно узкой электоральной прослойки. А вот Иванникова, которую хотел изнасиловать студент Багдасарян, превратилась усилиями своей группы поддержки чуть ли не в новую Жанну Д’Арк. И тот факт, что в этой группе поддержки преобладают весьма одиозные персонажи — вроде лидеров Движения против нелегальной миграции, — никого не останавливает. Иванниковой вручают денежные премии и цветы, Владимир Соловьев требует ее наградить, Генпрокуратура просит прекратить дело Иванниковой за отсутствием состава преступления, а женщины выходят на пикеты в ее защиту под лозунгом: «Нож, кастет и пистолет — наш ответ на ваш минет». Правда, в деле Иванниковой (как и в деле Ходорковского, причины ареста которого темны даже для него самого) есть ряд неясностей, они ведь неизбежны. Но важен вектор. Важно то, что насильник получил отпор. И сторонники смертной казни видят в действиях Иванниковой прекрасный прецедент.

Дела Ходорковского и Иванниковой поражают прежде всего симметрией. И там, и здесь включены серьезные силы, работают группы поддержки. И хотя ни олигарх, ни несчастная женщина, чуть не ставшая жертвой насилия, ни в чем не виноваты, за обоими стоит по России. Одна — якобы либеральная, а на деле предельно циничная. Вторая — с виду государственническая, патриотическая, а на деле людоедская. Такой вот выбор в Университетском округе Москвы, и компромиссной фигуры равного масштаба пока не предвидится. Разве что Квачков — но это уж для тех либералов, которым Чубайс представляется мировым злом.

Я не о том, кто победит. Это непредсказуемо. Я о том, что выбирать реально не из кого, потому что у обеих Россий нет ни малейшего желания сосуществовать. Их давно ничто не объединяет. Общечеловеческие ценности упразднены — и не может быть общечеловеческих ценностей у сторонников сильной руки и апологетов сильной личности. И те и другие дошли до абсурда. Они равно невыносимы. Жить при их власти нельзя. Орудием и символом они выбирают кого попало. Я не представляю в качестве парламентариев ни Ходорковского, ни Иванникову. Но выбирать приходится. Я ведь живу не просто в этой стране, но и в этом округе.

Конечно, я не пойду на эти выборы, дискредитирующие саму идею альтернативы, издевательски подменяющие нормальную политическую жизнь выбором между петлей и удавкой. Но другие пойдут — они-то в своем выборе уже определились. И мне с ними жить — в одной России, одном городе, одном округе. Становясь мишенью для обеих толп — потому что объединить их сегодня в некое подобие цельной страны может только ненависть к неприсоединившимся вроде меня.

26 сентября 2005 года

№ 383, 26 сентября 2005 года

ДРУГГ матерей

Верить в воскрешение детей не более наивно, чем в готовность и желание власти доискаться до истины.

Григорий Грабовой — целитель, академик академии информатизации, предсказатель, победитель рака в четвертой стадии «и других заболеваний», как утверждается у него на сайте, — сделал то, что не удалось всему пропагандистскому аппарату России. Поэтому он вполне может выполнить свое обещание и стать ее президентом. Грабовой скомпрометировал «Матерей Беслана» — единственную общественную организацию в стране, имевшую моральное право говорить власти в глаза то, что думают о ней в России.

Это право было куплено дорогой ценой — слишком дорогой. Странно было бы думать, что матери, потерявшие своих детей (а большинство бесланских матерей были с ними там, в трехдневном аду, без воды, без надежды, без сна), сохранят психическую адекватность. Этой неадекватностью широко пользовались самые разные люди. И я не знаю еще, что хуже, — играть на трагедии бесланских матерей ради политических целей или из соображений личной корысти. Практика показывает, что второе циничнее, зато первое — опаснее для страны.

Некоторые СМИ уже запустили версию о том, что Грабовой действует с санкции Кремля. Мол, бесланские матери добились аудиенции у президента, вырвали у него покаяние, наговорили резкостей — вот Кремль и мстит им исподтишка, нарочно подпуская Грабового и ничем не ограничивая его откровенно шарлатанскую деятельность. И-и, милые, когда бы в Кремле умели так хорошо считать! Нету никакой санкции, ежу ясно: по России действуют десятки самородных целителей, провидцев, абсолютных магов и прочей шелупони, и все они приветствуются властями, ибо исправно платят аренду. Партия ДРУГГ (Добровольные Распространители Учения Григория Грабового) — еще цветочки по сравнению с Виссарионом и его адептами, не говоря уж про Белое Братство. Грабовой функционировал и до Беслана, и никого это не волновало. Интересно другое: неужели после обращения Сусанны Дудиевой и нескольких ее подруг к Грабовому, обещавшему воскресить их детей, авторитет бесланских матерей действительно подорван? Мол, если они такие идиотки, прости Господи, то чего же стоит весь их протест и их право требовать ответственности от власти… Но ведь по такой логике не будет рассуждать ни один нормальный человек.

Изменилось ли мое личное отношение к Дудиевой, которую я хорошо знаю как женщину умную и честную, после ее союза с Грабовым? Ни в малой степени. Мне стало ее только жальче. Я дружу со многими бесланчанами и представляю страшную кашу из оккультизма, православия и советского атеизма, которая выполняет сейчас роль официальной идеологии на Северном Кавказе. Немудрено, что там становятся популярны любые сектанты, в диапазоне от ДРУГГа до ваххабитов. Но союз с Грабовым для меня ни в коей мере не компрометирует бесланских матерей. Он доказывает только, что материнское чувство не признает логики, что горе не лечится пожертвованиями, что все бесланчане сегодня — в сущности, больные дети, и боль этих детей еще страшнее, чем страдания взрослого человека. И потому их претензии к власти, их реплики в суде, их свидетельские показания, противоречивые и путаные, — никак нельзя сбрасывать со счетов под предлогом всеобщей бесланской ненормальности. Для меня их доверие к Грабовому — в одном ряду с их требованиями к президенту. Ибо верить в воскрешение детей ничуть не более наивно, чем верить в готовность и желание власти доискаться до истины.

Это нормально, что они сошли с ума: ненормально было бы, если б после Беслана — и всего, что настало потом, — все они сохранили трезвый рассудок. Сегодня право голоса есть только у сумасшедших. Да только сумасшедшие еще и нуждаются в нем, если честно.

3 октября 2005 года

№ 384, 3 октября 2005 года

Ошибка Сталина

Поэзия Есенина учит не ценить жизнь — ценнейшее качество народа с точки зрения патриотической идеологии.

Это в общем не совсем про Сталина. Это про Есенина, чье 110-летие патриотическая Россия отмечает с таким воем и гиканьем. Я думаю, одну из главных своих ошибок лучший друг всех писателей совершил в 1935 году, когда посмертно назначил Маяковского «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Надо было, конечно, Есенина.

Маяковский — утопист, мечтатель, романтический мальчик, мечтавший жить «без Россий, без Латвий». Русский национализм ему смешон, как и украинский, и еврейский — на этот счет цитат достаточно. На него стоило делать ставку в периоды военного коммунизма и раннего НЭПа. Для времен имперской державности идеально годился Есенин — судя по тем категориям читателей, которые к нему наиболее восприимчивы. Апология хулиганства и бескультурия, ненависть к людям книги, к интеллигенции (хотя и сам он был далеко не лыком шит), отвратительная «почвенная гордость»… «Ведь этот хлеб, который жрете вы, — ведь мы его того-с… навозом…» — интересное «мы» в устах поэта, который после 1915 года в родное Константиново наезжал редко и без охоты, а о сельской жизни вспоминал с ужасом. Стихи Есенина не случайно так нравятся блатным — помимо настоящей, самоподзаводной блатной истерики в них есть родное сочетание сентиментальности и жестокости, столь характерное и для русского патриотизма в целом. Это надрывная жалость к себе и изуверская ненависть к остальным — «Мы самые бедные, но мы вам сейчас покажем!» — слишком знакомы всем, кто слушает русский шансон или читает публицистику «Нашего современника». Кстати, Есенину в высшей степени присуща и еще одна черта русского национал-сознания — установка на отрицательную селекцию (почему у нас начальство всегда оказывается сплошь некомпетентнее и тупее подчиненных). Есенин — поэт лозунга «Чем хуже, тем лучше». Апология скандала, хулиганства и падения — «Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей» — все это, увы, важный компонент «Москвы кабацкой». Этот самоубийственный восторг, сопровождающийся ломкой не только своей, но непременно и чужой жизни, страшно близок патриотам. Теоретики этого клана, правда, предпочитают не гибнуть сами, но заражать остальных гибельным восторгом, наблюдать за их саморастратой и обвывать несчастных в груде «заупокойного лома». Вот их главное садистское наслаждение. Есенин как раз за свои слова заплатил — а вот начальству такая поэзия сильно бы пригодилась. Она учит подчиненных не ценить жизнь — ценнейшее качество народа с точки зрения патриотической идеологии.

Есенин очень подошел бы им. Можно сказать, что это не его вина, — но, увы, поэт в ответе за тех, кто его присваивает; апологеты Бродского из числа либералов — ничуть не лучше, и не сказать, чтобы Бродский вовсе не был на них похож.

Если бы советская власть стояла не на космополитических утопиях, если бы вовремя отказалась от интернационализма и разыгрывала национальную карту не только во время великих испытаний, она была бы почти непобедима. Так что будущий генералиссимус в 1935 году поставил не на того. Он немного не рассчитал с поэтом. Наверное, потому, что Лиля Брик в 1935 году написала ему письмо с просьбой защитить память Маяковского от забвения и небрежения, а за Есенина попросить было некому. Бениславская застрелилась, Райх замужем за Мейерхольдом… Найдись достаточно смелости хоть у одной из бывших возлюбленных — сталинская модель СССР просуществовала бы вечно.

Значит ли все это, что Есенин слабый поэт? Нет, конечно. Он поэт очень сильный, но специальный. И нынешний его юбилей — горькое тому подтверждение. У него есть все шансы попасть в лучшие, талантливейшие поэты нашей постсоветской эпохи.

10 октября 2005 года

№ 385, 10 октября 2005 года

Неравное удаление

Нет лучшего способа учинить революцию, чем заслать известного человека в социальные низы.

Равноудаление олигархов в современных условиях — рискованная вещь. Олигарх — идеальный ньюсмейкер. И отлучение его от государства превращается в сплошной журналистский репортаж о тех местах, куда отправлен равноудаленный. Едет в Лондон — читаем о Лондоне. А отправляется в тюрьму — и вся Россия следит за российской пенитенциарной системой, что куда как дурно сказывается на формировании нашего положительного образа. Прямо хоть не равноудаляй.

Куда легче было Грозному, удалявшему Курбского, или Петру Второму, при котором вытеснили Меншикова, да и Сталину, выпустившему Троцкого. Теперь не то. Удалился в Англию Березовский — и мы регулярно читаем в его интервью о том, как уважают там права человека, в какой он безопасности и как часто ходит на хороший балет. Возглавил Чукотку Абрамович — и пресса рассказала, каково жить на Чукотке. Сел Ходорковский — и русская тюремная жизнь стала главной газетной темой.

Это вранье, что наш народ традиционно сочувствует заключенным и униженным. В народе силен злорадный дух мести, и процентов шестьдесят населения, по разным опросам, полагали, что Ходорковский сидит правильно. Но тут пошли рассказы о том, как именно он сидит. О суде, где казуистика и крючкотворство в мелочах оттеняют продажность и несоблюдение элементарных норм в главном. О тюрьме, где заключенного не предупреждают об этапе — и сообщить о нем он может только по прибытии на место, а до той поры о его странствиях не знают ни семья, ни адвокат, и делать с ним можно, что угодно. Сейчас в одиссее Ходорковского и Лебедева наступил новый этап, простите за невольный каламбур, — они пошли по этапу. Адвокаты, может, и не сразу узнали, куда, а журналисты называли по крайней мере два возможных адреса: либо образцово-показательная колония в Энгельсе, где сидел Лимонов, либо Ямало-Ненецкий округ. И если Лимонов в своем «Торжестве метафизики» кое-что порассказал уже об ужасах так называемой «красной зоны», то теперь, когда Ходорковский проследует по этапу, можно не сомневаться: пресса будет наводнена подробностями. А подробности эти таковы, что — вне зависимости от нашего отношения к Ходорковскому — ему начнут сочувствовать, а властям — перестанут. Ибо эти власти — чьими заслугами считаются стабилизация, вертикализация и даже высокие цены на нефть, в которых они уж вовсе не виноваты, — продолжают усугублять ужасы российского правосудия и заключения. Опасно сажать знаменитостей, даже если они руководят отвязанной партией или как-то не так приватизировали ОАО «Апатит». Лучшим способом возбудить всенародную ненависть к Ходорковскому было бы изолировать его на острове вроде Святой Елены, в окружении одалисок и вышколенной прислуги, а после программы «Время» — желательно с честным рассказом о жизни русской провинции — транслировать ежедневные репортажи с олигархического ужина.

Теперь, когда адвокаты ждут от Ходорковского «малявы», а журналисты описывают его предэтапный шмон, интерес к этой стороне реальности обострится многократно. Стране как бы поставили банки — ведь цель этой операции в том и заключается, чтобы кровь прилила к больным легким. Внимание России опять приковано к самому больному, что у нее есть: к судьбе ее нищих, заключенных, бесправных. Нет лучшего способа учинить революцию, как заслать известного человека в социальные низы — и вытащить на всеобщее обозрение язвы, которых совсем было научились не замечать.

Хорошо, что они еще в армию никого из РСПП не призвали.

17 октября 2005 года

№ 386, 17 октября 2005 года

Детсад «Кавказ»

Колонизаторство — не только угнетение, равно как воспитание — не только насилие над личностью ребенка.

Перестроечные штампы живучи: тоталитарное насаждение лени и расслабленности — двойное растление. Попробуем отмыть хотя бы слово «колонизация», которым клеймили советскую национальную политику.

Слову этому не повезло еще в советские времена, когда пропесочивали британских или французских колонизаторов Индии и Алжира. Но кто бывал в бывших колониях, знает: выгоды захватов и присоединений не окупаются непрерывно усиливающейся головной болью, приобретаемой вместе с новыми землями. Киплинговское «Бремя белых» — не выдумка корыстного британца, прикрывающего хищничество маской миссионерства. Империя присоединяет территории не потому, что жаждет алмазов или чая. Иначе она не включала бы земли в свой состав, а разоряла бы и бросала. Присоединение колоний — форма экспансии, нормального состояния сильного государства. Оно хочет всех обратить в свою веру, научить жизни, добром или силой насадить свои ценности. «Запрещая себе приказывать детям, мы отнимаем у них детство», — вторил Киплингу Честертон. Колонизаторство — не только угнетение, равно как воспитание — не только насилие над личностью ребенка. То и другое — цивилизационный процесс, не обходящийся без конфликтов, но в конечном счете взаимовыгодный.

Средняя Азия и Кавказ были нашей Индией и Алжиром. Мы принесли туда не только и не столько штыки, сколько просвещение, письменность, промышленность, плюс советские ценности, не сплошь ужасные. Например, интернационализм. Или нехитрую мысль о том, что кровная месть — вредный пережиток. Правду сказать, в каменных пещерах Кавказа алмазов поменьше, чем в Индии, и выгод от этой колонизации Россия получала по минимуму, а головной боли — по полной. Конечно, массовое выселение чеченцев в Сибирь будет покруче, чем подавление восстания сикхов. Однако и сводить всю кавказскую политику России к этому выселению — глупая и подлая спекуляция.

«На службу к полудетям, а может быть, чертям», — в этой формуле Киплинга ничего оскорбительного нет: даже марксизм — советский аналог политкорректности — признавал, что разные нации пребывают на разных стадиях развития. В национальной психологии горцев много инфантильного: воинственность, жестокость, повышенное значение, придаваемое ритуалу, родству и другим имманентностям. После Нальчика ясно: не в силовиках дело, не спецслужбы виноваты. Проблема даже не в безработице, из-за которой кабардино-балкарская молодежь якобы начинает интересоваться радикальным исламом. Кавказской молодежи вообще не особенно свойственна любовь к труду, зато любовь ко всему радикальному и боевому у нее в крови. И если бы на Северном Кавказе рабочих мест было больше, чем на стройках Москвы, это не отбило бы интереса к учению Астемирова; рок-музыка — другое дело. В кабардино-балкарских событиях виновата не коррумпированность местных властей (чиновники в колониях всегда бессовестны, особенно если они из числа туземцев). Виноват духовный и культурный вакуум. Россия оставила горцам штыки и наместников — худшее, что у нее есть; но лучшее, ради чего и осуществляется колонизация, ушло давно. Без цивилизационной программы делать на Кавказе нечего. Только терять, что и предрек Козак. Если увести из школы всех учителей, оставив охранника, завхоза и военрука, — ждите погрома.

А тем, кто утверждает, что колонизировать Кавказ незачем и лучше бы России скукожиться в границах московского княжества, напоминаю, что британские колонии находились от Британии далеко. А Кавказ — вот он. Если мы не придем туда, он придет к нам, и отнюдь не с цивилизационными намерениями. А потому лучше вспомнить, как это делалось в СССР. И вовремя понять, что посылать туда учителей и культработников — лучше, чем отправлять солдат, которые могут ведь и не вернуться.

24 октября 2005 года

№ 387, 24 октября 2005 года

Дева Обида

Народы Кавказа — да и русские — полюбили обижаться на разговор о своих реальных проблемах.

Встала обида в силах Даждьбожа внука, вступила девою на землю Трояню. Кто не помнит древнерусского музыкального распева? Сегодня дева Обида — красивейший из образов «Слова о полку Игореве» — ходит широкими шагами по России, плещет крылами и затыкает рты. Слова нельзя сказать — все обидятся!

Надо мне, допустим, собрать комментарии российских деятелей культуры, имеющих кавказские корни либо много работавших в гостеприимных некогда горах: удержится ли Кавказ в составе России? Способны ли мы в нашем нынешнем состоянии на колонизаторскую, просветительскую, культуртрегерскую миссию? Кто виноват в кабардино-балкарской коррупции и осетинской безработице, служащих питательной средой для молодого кавказского экстремизма? Обзваниваю хороших сценаристов, любимых режиссеров, дагестанских писателей, грузинских художников: быть ли Кавказу русским? Одни немедленно сказались больными (грипп так и косит россиян, стоит спросить их о чем-нибудь актуальном). Другие срочно вылетают в Голливуд, у них там вдруг разморозился давно лелеемый проект. Третьи нехотя роняют несколько слов о том, что Россия сегодня себя-то не удерживает — где ей думать о проблемах Кавказа? Высказывается даже здравая мысль о том, что процесс колонизации окраин был двойственным, несли мы туда цивилизацию и культуру, причем цивилизация была не ахти какая, а вот культура отличная. Теперь Россия и сама ее лишилась — где уж Кавказ просвещать! «Себя мы теряем, а не окраины». Золотые слова! Назавтра собеседник требует текст и зарубает его: «Вы все записали правильно, но я тут подумал… Если сказать, что русские принесли культуру Дагестану или Грузии, — там же обидятся! А если сказать, что колонизация была напрасной и жестокой, — обидятся русские. Я здесь живу!»

Ужасно это — принадлежать к двум обидчивым нациям. Как только разговор заходит о сути дела, то есть прикасается к болевой точке, — все: либо глухое молчание, либо слезы негодования на честных глазах. Попробуй, скажи кавказским народам, что коррупция местного чиновничества — их собственная беда, чтобы не сказать — национальная традиция, и что Россия тут ни при чем! Попробуй, намекни русским, что это они поощряют беспредел местных царьков — как лагерная администрация поощряет блатных, чтоб поддерживали «порядок»… Или напиши, что российская помощь Чечне справедливо заставляет прочие кавказские народы ревновать и чувствовать себя брошенными — чеченцев-то не особо любят на Северном Кавказе, а нынешние чеченские милиционеры тоже не так давно переоделись в милицейскую форму — до этого они в боевиках числились — и ведут себя соответственно… Один хороший театральный режиссер сказал это, а потом спохватился: «Мне чеченцы поздравление к юбилею прислали! Нельзя, обидятся».

На обиженных воду возят, говорят на Руси. Это не так красиво, как в «Слове о полку», зато точно. Человек уходит в глухую обиженку, когда боится сказать правду. Когда ему страшно или стыдно прикасаться к своим язвам. И то, что народы Кавказа — да и русские — так полюбили обижаться на разговор об их реальных проблемах, свидетельствует об одном: в России нынче праздник инфантилизма. Внимательного ко всему внешнему, обрядовому, показному — и нетерпимого к любой попытке углубиться в суть вещей. Поп-звезды обижены на журналистов и друг на друга. Власть — на прессу. Пресса — на власть. Диалог исключен: в таком обидчивом обществе можно говорить только о погоде.

Вот и давайте о ней, авось не обидится. И сделать с ней все равно ничего нельзя — снег пойдет, хоть ты негодуй, хоть радуйся. Это и есть главная примета нашего времени: говорить можно только о том, чего нельзя изменить.

31 октября 2005 года

№ 388, 31 октября 2005 года

Русский Хэллоуин

Почему в России все время тужатся над тем, как бы выдумать новый государственный официоз?

Русская православная церковь выразила озабоченность Хэллоуином. Не вся, конечно, а священник Михаил Дудко, отвечающий за отношения Церкви и общества в Московской патриархии. Переход на сторону зла начинается с заигрывания, пояснил представитель патриархии, и дети вынуждены побеждать естественную брезгливость, наряжаясь колдунами и ведьмами. А ведь маски эти им всучили взрослые!

Ну, насчет преодоления естественной брезгливости Михаил явно хватил, поскольку дети во все времена с наслаждением играют в колдунов и ведьм, нимало не переходя при этом на сторону зла. Задолго до изобретения ролевых игр, в которых участвуют тысячи студентов, дошкольники играли в «Чапаева», «Казаков-разбойников» и войну, в которой всегда кому-то приходится быть врагом. Если девочка вырядится ведьмой, это развратит ее не больше, чем взрослого актера развращает роль Гитлера. Происхождение Дня всех святых — кельтское, дети и взрослые рядятся в страшные маски не для того, чтобы подражать злу, а чтобы отпугнуть духов, временно проникнувших с того света на этот и отыскивающих себе новое тело; если бы представитель РПЦ дал себе труд почитать соответствующую литературу, хоть в Интернете, он бы, конечно, не стал выражать озабоченности по поводу такой ерунды. У Церкви нашей и так репутация косной, консервативной организации, бегущей от юмора и от любой новизны, как черт от ладана. Если бы не умный Андрей Кураев, РПЦ и насчет Поттера выразила бы озабоченность. Ей бы озаботиться убийствами иностранных студентов и тем, что большинство националистических организаций активно используют православную символику и лексику, — нет, ей Хэллоуин покою не дает…

Однако насчет Хэллоуина, честно говоря, есть и у меня некие соображения. Мы тут все никак не определимся, что делать с 7 ноября: превратить его в День единства и согласия, вообще забыть, отмечать на три дня раньше, сделав из него День борьбы с поляками… Да зачем? Есть ведь у нас прекрасная возможность устроить свой, русский Хэллоуин — день, когда всякая нечисть рвется к власти. Своя мумия для этого случая у нас уже есть, никак не разберемся — хоронить или воскрешать; символики завались — у американцев тыква, у нас пусть будет помидор. Он красный. Можно будет друг в друга кидаться. Наряжаться по-всякому — колдуном, ведьмой, Лениным, Троцким, Дзержинским… Это будет, во-первых, исторично, а во-вторых, патриотично. А главное — позволит наконец посмеяться над своим прошлым, потому что все нормальные западные праздники выросли из трагедий. Тот же День всех святых был для кельтов серьезной и даже мрачноватой датой — кануном Нового года, когда открывается тоннель между мирами. А потом проходит время — и трагедия становится объектом осмысления; а еще столетие — и легкой иронии, которая вовсе не противоречит серьезности. Почему в России все время тужатся над тем, как бы выдумать новый государственный официоз — и превращают в него даже День города с его непременным сбитнем, плясками и пробками у всех вокзалов — и ни разу не попытались устроить веселый карнавал на почве своей мрачной, безнадежной, цикличной истории? Даешь Хэллоуин 7 ноября и День святой Клары 8 марта. А насчет возможного кощунства… Праздную же я свой день рождения 20 декабря, в день создания ВЧК, — и не особенно комплексую по этому поводу. Надо уметь ставить красную дату поверх черной, иначе при нашем-то календаре и рехнуться недолго.

7 ноября 2005 года

№ 389, 7 ноября 2005 года

Два процента

Мы думали, что «Единая Россия» — формальная партия начальства. Нет! Это тихий, но надежный способ сбора дани.

Еще три российских губернатора вступили в «Единую Россию» — Георгий Шпак (Рязанская область), Валерий Сердюков (Ленинградская, так и не переименованная) и Михаил Кузнецов (Псковская). Когда журналисты спросили откровенного десантника, 62-летнего генерал-полковника Шпака, зачем он вступает в партию, он с военной прямотой ответил, что меркантильные соображения тут ни при чем. Он просто полагает, что такое его решение поспособствует развитию области. Откровенность похвальная: оказывается, пока губернатор не распишется в лояльности, его область не сможет рассчитывать на развитие. Главное откровение генерал-полковника, однако, заключалось не в этом. На вопрос, что он может дать партии, Георгий Шпак рубанул: «Что я могу ей дать? Два процента зарплаты!»

Самооценка, конечно, скромна. Одной партии Шпак уже кое-что дал — «Родине», и не только два процента или сколько там «Родина» берет, а и некую долю мужественного обаяния. Все-таки военных, да еще десантников, у нас любят. Теперь, однако, выясняется главное: мы, наивные, думали, что «Единая Россия» — формальная партия начальства. Нет! Это тихий, но надежный способ сбора дани с госчиновников, и спасибо новому члену партии, что проговорился. Тут, понимаешь, сотни аналитиков гадают — зачем Кремлю партия без идеологии, внятного лидера и ярких инициатив; ларчик распахнулся! Борис Грызлов руководит сбором двух процентов с людей, поставленных на главные должности в стране. Вероятно, это у нас официальный откат: помните, Касьянову уже инкриминировали нечто подобное? Якобы он брал два процента то ли за инсайдерскую информацию, то ли за урегулирование долговых споров… Сам он наотрез отрицал, что имел когда-то такую кличку (и такую специализацию), но после Шпака отмазываться будет труднее. Выходит, все они после получения хлебной должности платят по два процента в госказну (а вовсе не в личный карман, как полагали недоброжелатели Касьянова). И это не жалкие отчисления с официальной зарплаты, а две сотых реального чиновничьего дохода — деньги, на которые средний гастарбайтер при его запросах мог бы кормить семью десять лет, да еще отсылать родителям в Среднюю Азию.

Больше того: я догадываюсь теперь, что «два процента» — у них нечто вроде пароля. Человек, упоминающий эту магическую цифру, — крепкий, надежный государственник. Заметьте, ведь и Касьянова назначили премьером вскоре после того, как всплыла эта якобы унизительная кличка! «Прошерстил» на этот предмет последние новости: в Германии собираются на два процента поднять налог на добавленную стоимость. Я всегда догадывался, что Меркель наша! Алексей Кудрин сообщает: чтобы пенсионная реформа заработала, гражданам России придется отчислять в Пенсионный фонд еще два процента сверх прежних: молодец Кудрин, государственно мыслит! Всего два процента россиян регулярно посещают церковь: видимо, именно такую разнарядку спустила партия власти. Если все уверуют в Христа, кто ж сможет терпеть нынешнее положение дел? А два процента — ничего, нормальненько. Наконец, смертность птиц от птичьего гриппа в мире выросла за истекший год на два процента: я и не знал, что это тоже наши регулируют. Наверное, так надо отечественному рынку курятины.

Я вот только думаю: сколько же населения должно остаться в России при таких губернаторах, откатах, партии власти, налогах и прочих особенностях текущего момента? Неужели те самые два… Молчу, молчу.

14 ноября 2005 года

№ 390, 14 ноября 2005 года

Как в Париже

Если государство само станет главным насильником, количество низового насилия резко уменьшится.

Французские беспорядки оказались как нельзя на руку русским националистам. Это наводит на мысль о том, что миром правят никак не сионские мудрецы: какой тайный совет яйцеголовых умудрился бы так все предусмотреть, чтобы в России отменили интернациональный праздник 7 ноября и ввели национальный — 4-го, а во Франции в это время вспыхнул бунт мигрантов? Многие на знаменитом «правом марше» так и говорили: «Не примем мер против нелегальной миграции, будем и дальше терпеть жидов и хачей — будет, как в Париже и вокруг».

Мысль здравая: если государство само станет главным насильником, количество низового насилия резко уменьшится. Если бы во Франции вовремя перебили всех инородцев, ноябрьских событий, разумеется, не было бы. Правда, не было бы и самих инородцев: вряд ли им захотелось бы ехать в страну тотального арийского диктата. В Германию тридцатых никто особо не рвался — а оттуда, напротив, многие унесли ноги, чем и спаслись. Есть, правда, мнение, что бунт мигрантов во Франции был как раз реакцией на чересчур резкие заявления министра внутренних дел Николя Саркози, но одно дело — заявления, а другое — целенаправленная политика по уничтожению мигрантов. Если б их уничтожали, они бы, небось, не рыпнулись. Есть еще мнение, что толчком для бунта послужило убийство полицией двух цветных юношей — но если бы цветных юношей убивали регулярно, никто бы, конечно, не бунтовал. Террор парализует лучше всякого нервно-паралитического газа.

Разница между активистами «правого марша» и министром Николя Саркози, правда, все равно имеется. Николя Саркози лично принял вдову француза, погибшего во время беспорядков, и родителей тех самых юношей, из-за которых все началось. Цель Саркози — установление порядка, и если он называет наркоторговцев мерзавцами (что считается очень неполиткорректным и вызывает бучу в парламенте), то уж никак не потому, что они приезжие. Что до борцов с нелегальной миграцией, им никакого порядка устанавливать не хочется. Кроме так называемого «русского порядка», при котором они будут иметь право бить всех по роже и по паспорту. То есть цель Саркози — прекратить избиение, а цель активистов «правого марша» — сделать его постоянным. Им очень нравится бить жидов и хачей и самоутверждаться таким образом. Можно придумывать этому занятию разные названия — изучение истории родного края, празднование победы над поляками, осенняя бодрая разминка юных культуристов, борьба с засильем инородцев на московских рынках… Названий много, а суть и цель — одна, и она нам знакома.

Поэтому пусть они не врут, что стараются предотвратить Париж. Они хотят, чтобы Париж тут был всегда.

Правда, есть некоторое но. Гастарбайтеры в России живут гораздо беднее своих французских собратьев. И ведут себя намного тише. И о правах своих не заикаются. Так что если к нищенским зарплатам и хамству коренного населения прибавятся еще и избиения, к которым призывают скины всех мастей, — они ведь могут и не выдержать. И тогда французские беспорядки с поджогом машин и уличными драками покажутся детским садом — потому что перечень претензий, которые могут предъявить пришлые жители окраин к коренным жителям центра, в России много длинней.

Ох, погляжу я тогда на защитников русской державности и расовой чистоты. Сначала — на их беспомощные кулачки, годящиеся только для публичного «хайль». А потом — на их сверкающие пятки.

19 ноября 2005 года

№ 391, 21 ноября 2005 года

Без сожаления

Дело Иванниковой — столь же этапное событие в российской истории, как и «Правый марш» 4 ноября.

Дело Иванниковой вроде как завершилось. Прокуратура окончательно отказалась от всех претензий. Сторонники жестких мер, защитники общественной морали и поборники смертной казни могут торжествовать: женщины вправе защищаться от насильника. В том числе ножом. И даже убивать насильника в превентивном порядке.

Честно говоря, мое отношение к делу Иванниковой менялось очень сильно. Поначалу, узнав о нем в пересказе друзей, я почувствовал горячее сочувствие к девушке, защитившейся от агрессивного ночного водителя. Мое поколение хорошо помнит очерк Ваксберга «Завтрак на траве» о том, как простой скромный совслужащий в порядке необходимой обороны случайно убил пьяного бандита, защищая себя и свою семью. И получил восемь лет. А когда его чудом оправдали (после вмешательства «Литературной газеты», тогда еще пристойной), он сказал корреспонденту: в другой раз я никогда бы уже не стал защищать свою семью!

Потом я увидел Иванникову. И тут, знаете, многое переменилось. Дело не в ней, не в ее поведении, не в поведении ее защитников. Не в сомнительных и спорных обстоятельствах дела. И даже не в том, что ее чуть не возвела в ранг национальной героини такая сомнительная организация, как Движение против нелегальной миграции. Все это побоку — я умею отделять мух от котлет. Для меня, опять-таки, не важна национальность несостоявшегося насильника — да, Иванникову согласно ее показаниям пытался изнасиловать армянин Сергей Багдасарян, так что у ситуации появился малоприятный национальный аспект. Пускай. Меня другое поразило. Александра Иванникова ни разу ни единым словом не выразила сожаления о том, что убила человека. Она ни на секунду не усомнилась в собственной правоте.

Пусть она даже десять раз права — ведь и православное русское воинство, разбив супостата, отправлялось на молебен и замаливало грехи. Убивали ведь, хоть и в честном бою. Значит, надо покаяться. А тут — пусть случайно, но убила ведь человека. С которым, по собственным показаниям, за десять минут перед тем распивала «отвертку». Более того: в разговоре с корреспондентом «Комсомольской правды» Иванникова… улыбалась! Там так и было написано: «Улыбка прячется в уголках губ Александры». Очень умилительно.

Если бы на месте Александры Иванниковой был кто-нибудь другой, хоть с тенью сомнения на лице, без «улыбки в уголках губ», без готовности принять букет роз и денежную премию от ДПНИ, я бы ни секунды не сомневался в правомочности решения, вынесенного прокуратурой. Я не очень люблю, когда говорят «убила и правильно сделала» — об убийстве, вообще говоря, всегда имеет смысл сожалеть. Но другие-то пусть говорят. А вот что сама Иванникова ни слова не произнесла о том, что сожалеет о случившемся, — это уже страшно.

Дело Иванниковой — столь же этапное событие в российской истории, как и «Правый марш» 4 ноября, сериал «Есенин» и многие другие ненавязчивые покамест признаки так называемого национального реванша. Пока еще идеологи этого реванша прячутся за лозунги «Очистим Москву от мигрантов» и «Защитим наших женщин». Но стесняются они все меньше. И очень мне жаль ни в чем не повинную Александру Иванникову, которой в истории, кажется, уготована примерно та же роль, что и ни в чем не повинной Лидии Тимашук.

28 ноября 2005 года

№ 392, 28 ноября 2005 года

«Родина» знает

Партия, еще вчера считавшаяся кремлевской марионеткой, сорвалась с руки, подхваченная мощными настроениями.

История про ученика чародея, вызвавшего силы, которые он разбудить-то разбудил, да заклясть оказался не способен, известна человечеству столько же, сколько существует черная магия. И все еще никого ничему не учит. Всем кажется, что уж они-то — способные ученики, и дух у них вызовется правильный, неагрессивный, и управлять им они смогут мягко, необидно — он напугает, кого надо, исполнит пару желаний и нырнет обратно в лампу.

Наверное, Гитлер был зачем-то нужен Гинденбургу. Очень многим казалось, что хуже красных нет ничего — а потому потерпим коричневых. Страх перед красными до сих пор так силен именно потому, что у них все получилось. Они взяли власть в самой большой стране на свете. Поэтому кое-кто боится коммунистов до сих пор. Между тем, к сожалению, коммунисты — далеко не худшее, что может случиться. Они, конечно, ужасно примитивные люди, ибо делить землян по имущественному признаку или по социальному происхождению может только тупой ученик Маркса, мелкий материалист, лавочник. Но есть принципы более низменные — например, расовый. Потому что имущественное наше положение еще хоть в какой-то степени зависит от нас, а раса — голая имманентность, голос крови. Можно стать богатым, но нельзя стать негром. Правда, у Майкла Джексона получилось наоборот, но ничего хорошего все равно не вышло. Коммунизм — предпоследняя стадия массового безумия. На классовую утопию найдется расовая. Побеждать коммунистов еще большей простотой — занятие сомнительное. У Гинденбурга получилось — и Германия, счастливо избавившись от коммунизма, влипла в такое, чем до сих пор пугают детей. Сегодняшняя Россия тоже очень боится коммунистов — вероятно, потому, что они все еще напоминают о социальной справедливости, требуют какого-то там бесплатного образования и пристойной медицины… Их уже, конечно, мало кто слушает, но Кремлю они кажутся очень грозной силой. И тогда Кремль выдумал «Родину». Подсадил в организм раковую клетку — пусть, мол, она уничтожит лишние органы. Лишних органов, положим, не бывает, ну да ладно — с таким проектом еще можно бы мириться. Раковые клетки, однако, быстро дают метастазы по всему организму — и скоро бороться с болезнью не может даже тот, кто ее инспирировал.

Это я к тому, что «Родину» сейчас можно отлучить от телеэфира, ошельмовать, замучить судами — метаться уже поздняк. «Родина» знает, что любой отрицательный пиар идет ей в плюс. К ореолу защитников коренного населения прибавился нимб гонимых. Партия, еще вчера считавшаяся кремлевской марионеткой, сорвалась с руки и пошла гулять сама, подхваченная настроениями куда более мощными и опасными, чем любые коммунистические симпатии. И если Рогозин поведет себя правильно — он на это не очень-то способен, но кто сказал, что его некем заменить? — скоро у «Родины» соперников не останется.

Впрочем, вряд ли кремлевские политтехнологи в 2003 году этого не учитывали. Не такие же они болваны в конце концов. Видимо, они с самого начала понимали, что такая партия рано или поздно в России возникнет. Не зря наше развитие столь циклично и предсказуемо. Вот им и показалось, что лучше создать ее самим. Тогда есть шанс, что когда освобожденный демон перестанет быть управляемым и сожрет все вокруг себя, он пощадит хотя бы того ученика чародея, который столь дальновидно выпустил его на свободу.

9 декабря 2005 года

№ 394, 12 декабря 2005 года

Запах жизни

Поздравляю всех с возвращением самого эфемерного запаха и самого грустного праздника.

К Новому году японцы освоили выпуск новых освежителей воздуха. Названия у них длинные и печальные. Например: «Первый поцелуй на чертовом колесе в городском парке культуры и отдыха в районе Тенпозан (Токио)». Или: «Запах шеи официантки в портовом кабаке (Осака)».

Дело хорошее. Я, правда, не думаю, что попадание будет стопроцентным, — в конце концов, даже цвета воспринимаются двумя людьми неодинаково, что уж говорить о такой тонкой материи, как запах… Блок считал, что девятисотые годы вначале были розовыми, а потом стали лиловыми; Белому они виделись сначала багряными, а потом типа золото в лазури… Однако запах первого поцелуя на чертовом колесе в парке культуры и отдыха имени Горького (Москва) я, пожалуй, разложил бы на составляющие: запах дешевеньких духов, которыми пользовались наши девушки («Клима» — это был потолок, они редко встречались, чаще — какая-нибудь «Ночная фиалка»), запах тополей — дело ведь происходит где-нибудь в мае, и немного еще пахнет водой и тиной от прудика внизу, и с прудика доносится визг и стук — катамараны сталкиваются с лодками… Что это были бы за освежители воздуха, вобравшие в себя главные запахи жизни? «Запах сентябрьских кленовых листьев по дороге из школы через сквер на улице Дружбы, Москва» (хорошо бы с шуршанием. Как они шуршали!). «Первая после зимы поездка на дачу на излете эпохи застоя» — с вкраплениями сосисок и картошки на свежем воздухе. «Первая ночь с любимой после страшного количества бухла в гостях у друга» — помнится, пили калгановую настойку, оказавшуюся сильным слабительным. Запах калгановой настойки, что сымитирует тебя?!

Японцы, как всегда, мудры — зря, что ли, они впереди планеты всей в смысле технологий? От жизни остаются не свершения, не тома, не политика (которая вся сводится к повторениям давно известных ситуаций), а вот именно запахи. Страшно, конечно, если нечего вспомнить, кроме запаха шеи официантки в портовом кабаке. Никогда не нюхал портовых официанток. Но вот шапка ребенка, вернувшегося с мороза… или разгоряченная дочь, прибежавшая со свидания и пахнущая духами, легким алкоголем и чужим табаком… хорошо, подчеркиваю, если чужим… Нет, что вы ни говорите, а жизнь все-таки состоялась. От всего Пруста остался один вкус печенья, размоченного в липовом чае, — но это, как выясняется, не так мало. Кто там сейчас помнит злоключения Альбертины и его метания по этому поводу? А липовый чай с печеньем — это навеки.

С Новым годом, господа. Нет никаких итогов уходящего года — ушел, и ладно, и спасибо за все, и дай Бог, чтобы следующий был не хуже. Но вот запах искусственной елки, доставаемой с антресолей, и мандаринов (куда без мандаринов?!), и хлопушечного пороха, и студня, и духов, естественно, потому что какой праздник без женщины… все это, в общем, и есть смысл. Поздравляю всех с возвращением самого эфемерного запаха и самого грустного праздника. Подозреваю, что так пахнет само время — советским шампанским с легким оттенком дрожжей, духами, порохом; и морозным ветром из форточки, открываемой ровно в полночь, чтобы выпустить все старые запахи и впустить новые.

20 декабря 2005 года

№ 395, 19 декабря 2005 года

Город Кроткий

Когда некоей вещи очень боятся, ее избегают называть по имени, чтобы она не появилась.

Известие о переименовании Грозного (предположительно — в Ахмадкалу) вызвало у российской молодежи неоднозначную и непредсказуемую реакцию. Говорю именно о молодежи, поскольку передачу на эту тему вел вместе со своими студентами на радио «Юность». Думал, что идея сделать из чеченской столицы город-мемориал Ахмада Кадырова вызовет понятную иронию в наименее гипнабельной и наиболее веселой прослойке российского общества. Ничего похожего: все понимают, что происходящее закономерно.

«А как вы сами относитесь к переименованию Сталинграда в Волгоград? — спрашивает меня один тихий ядовитый мальчик. — Оно вам нравится, наверное?»

Что тут скажешь? Не нравится. Переименование Царицына в Сталинград — холуйство. Переименование Сталинграда в Волгоград — тоже холуйство. Пожелание отдельных персонажей переименовать Волгоград обратно в Сталинград — холуйство в квадрате.

И тут я понимаю, что мне на самом деле не нравится. Дело не в Ахмаде Кадырове, к которому я отношусь в высшей степени неоднозначно. Дело в принципе. В языческом принципе, который, кстати, сохранился и в иудаизме: когда ребенок заболевает, ему меняют имя, чтобы отпугнуть демонов. Когда некоей вещи очень боятся, ее избегают называть по имени, чтобы она не появилась. Язычество, да и иудаизм, — в отличие от храброго, безбашенного христианства, слишком даже любящего называть вещи своими именами, — очень осторожно работают с реальностью. Они меняют не ее, а свое восприятие этой реальности. Если вслух сказать «медведь», придет очень страшный зверь. Поэтому ему придумывают кучу эвфемистических названий — Михайло Потапыч, Толстолапый, еще какие-то… Я слышал, что и сравнительно невинное обозначение «медведь» — подумаешь, мед ведает, что страшного? — эвфемизм не сохранившегося, очень страшного и настоящего имени главного владыки русского леса. Чистое язычество, зависящее от ритуалов, имен, условностей — и никак не желающее принять реальность в чистом виде.

Что изменилось оттого, что последователи Джохара Дудаева перестали называть свою республику Чечней? Что принципиального случилось, когда они предпочли гордое имя Ичкерия? Жизнь лучше стала? Боевого духа прибавилось? Это тоже рудимент древнего, языческого отношения к миру — на Кавказе этого много, там вообще первобытно ценят ритуал, обряд… Почему надо непременно стирать с карты России слово «Грозный», данное еще Ермоловым? Потому, что город этот оказался в свое время слишком грозным, и не для кавказцев, как предполагал Ермолов, а для русских? Так это как раз достойная причина не забывать страшный урок истории. Переименовать Сталинград — не значит избавиться от холуйства, а переименовать Ленинград — вообще чудовищная пошлость: ну не станет этот город Санкт-Петербургом, не монтируется с ним это название в его нынешнем облике! Питер — это я бы еще понял… В пятнадцати главных городах Чечни главная улица (бывшая, вероятно, Ленина) будет названа в честь Кадырова-старшего — человека, чьи методы даже в Кремле не считают образцовыми. Есть ли лучший способ привить детям ненависть к нему? Когда чего-то слишком много — хорошо не бывает, вспомните отношение школьников моего поколения хотя бы к Ленину или к пионерам-героям, над которыми издевались, почти не стесняясь… Ладно, допустим, что вам невыносима сама мысль о прежней Чечне и желательно поскорее забыть все, что в ней творилось. Назовите город Грозный Кротким, Мирным, Плодородным — вон в Крыму селений с такими названиями не меньше десятка, — но почему взамен культа войны надо непременно насаждать культ личности? Или в России уже привыкли, что плохое побеждается только худшим?

Да, привыкли. А вернее сказать, и не отвыкали.

26 декабря 2005 года

№ 396, 26 декабря 2005 года

Пахать подано

Трагедия России в том, что большинство ее жителей совершенно разучились и расхотели работать.

Внимание, анонсируется новая примета времени. Полярное расслоение населения — когда на полюсах очень много народу, а в середине практически никого, — проникло в новую сферу. Раньше, например, у нас были очень богатые и очень бедные, а средний класс существовал все больше в воображении газетных менеджеров. Теперь аналогичная ситуация в сфере занятости: есть люди, которые работают очень много, и люди, которые не работают вовсе. И не потому, что не могут, а потому, увы, что не хотят.

В этом году всем, кто что-нибудь делает, приходилось работать беспрерывно. Их видно, и они практически одни и те же. В кино это Хабенский, Миронов, Пореченков, Куценко, Безруков, Гармаш и Хаматова. В театре — те же самые актеры (из режиссеров — Чусова и Серебренников). На телевидении и в шоу-бизнесе — Заворотнюк и прочие ее коллеги по сериалу «Моя прекрасная няня», Галкины (оба), Петросян, Познер и клан Пугачевой, отчетливо сдающий позиции. Музыка — Земфира, «Ума2рман»… и все? (Это из новых, старый набор общеизвестен и неизменен, вон Кинчев новый альбом выпустил, вон Кашин — это все те же Кинчев и Кашин, невзирая на нюансы). Не буду касаться журналистики — сфера, чересчур близкая автору этих строк, так что пристрастность обеспечена; но и в критике, и в литературе, и в публицистике вы встретите один и тот же набор имен. Иногда создается впечатление, что на всю страну работают пятьдесят человек, которые всем опротивели.

Можно сетовать на засилье Хабенского или Гармаша, ужасаться вездесущести Заворотнюк, но люди реально работают: не спят, живут в поездах, со спектакля бегут на съемки, дают интервью, затем гастроли, автографы… не жалуются! Однако если бы кто-то пришел им не то что на смену, а на подмогу — они были бы только рады! Нет желающих, никто не рвется жить в таком темпе, столько вкалывать и столько негативных отзывов за это огребать. Да что шоу-бизнес! Вот у меня сейчас лежат заказы на двадцать — тридцать книг, которые надо написать немедленно — и я в свое время за эти заказы глотку бы перегрыз, на любые условия согласился, лишь бы мне дали об этом написать! Звоню десятку знакомых историков: не хотите написать серьезную книгу о феномене Ленина? — «А сколько денег? Нет, неинтересно». Звоню филологам: как насчет новой биографии Блока, востребованной в богатом и престижном издательстве? — «Работы много, да и скучно…» Хорошо: кто готов за деньги, быстро, написать хорошую детскую сказку? — «Нет, не надо, это не мое…» А что ваше? Затрудняются ответить, как пишется в анкетах.

Трагедия России не в том, что в стране толком работают лишь очень немногие (которыми в результате публика, конечно, объедается, но больше есть нечего, и не вина каши, что ее дают каждый день, — мяса не завезли). Трагедия в том, что большинство жителей страны совершенно разучились и расхотели работать — именно потому, что уже изначально готовы к обману, отъему результатов труда, издевательствам начальства и прочему. И так уж у нас девяносто процентов музыкальных, кинематографических и книжных бестселлеров — импортные, а свои сделаны по чужим лекалам. Даже честолюбие не спасает: люди реально ничего не хотят. Работа перестала быть смыслом и стала средством.

В девяностые, которые все мы так ругаем, ничего подобного не было. Так что, может, это не народ виноват? А те, кто окончательно и бесповоротно добил очередной его порыв пожить по-человечески? Во времена перемен хочется не только стрелять, но и думать, писать, снимать. Во времена застоев — только спать и ни о чем не думать.

16 января 2006 года

№ 397, 16 января 2006 года

Герои холода

У России есть исключительное по привлекательности ноу-хау: из национального ужаса делать национальную гордость.

В России похолодание. Все испугались. А зря.

Никаких политических аналогий проводить не хочется — хотя бы потому, что в Новосибирске неделю стоял сорокаградусный мороз, в Москве обещали тридцатиградусный, а Путин по нашим политическим меркам не дотягивает и до десяти. Полно, такой ли опыт мы знавали! Наша нынешняя погода значительно радикальнее политики. Выявляются интересные вещи: россияне отвыкли, что зимой бывает холодно. И здесь — еще одно отличие: если путинская эпоха Россию в некотором смысле усыпила, то холода от этой спячки пробудили. Пришлось заново осознавать себя в традиционных культурно-исторических координатах: оказывается, мы самая северная из великих держав. Оказывается, мы умеем выживать в этом холоде. Это у нас в крови.

Сразу оговорюсь: я категорически против того, чтобы выпускать детей из дома в тридцатиградусные морозы. Взрослому человеку в такую погоду трудно оторвать голову от подушки — что же говорить про детеныша! Пусть спят под тремя одеялами. Но для нас, людей взрослых, социально ответственных, состоявшихся, не лишенных авантюристической жилки (всеми этими словами накручиваешь себя, спускаясь по лестнице в ледяной подъезд, на студеную улицу), — настал праздник. Мы снова доказываем себе и всему миру, что глубоко в наших генах закодировано умение выживать в экстремальных условиях русской зимы. Нам холодно и от этого жарко. Мы горды.

Большая часть России расположена на пространстве рискованного земледелия, краткого светового дня и чрезвычайно морозных ночей. Ни в одной европейской столице — исключая, может быть, Рейкьявик, но точных данных у меня нет, — ночная температура в районе минус тридцати пяти не является нормой, а у нас хоть пара таких ночей, но выпадает ежегодно. В Москве или в Питере. Я уж не говорю про российский полюс холода — Якутск; а ведь цивилизованный город, если кто бывал! И в сорокаградусные холода все ночные клубы (они там есть) переполнены!

У России есть исключительное по привлекательности ноу-хау: из национального ужаса делать национальную гордость. У нас многого нет, и это ужас, — но мы без этого существуем, и это гордость! В последнее время, в эпоху путинской стабилизации, мы как-то очень уж смирились со своей второсортностью: все первосортное способно вывести нас из нашей уютной сырьевой летаргии и потому нежелательно. Поэтому мы читаем, смотрим и производим исключительно вторичный продукт. Но природа наша не приемлет половинчатости. И когда мы сами, под убаюкивающие теленовости или хохоток «Аншлага», забываем о своем величии — нам напоминает о нем погода. Природа. Не может быть второсортным народ, выживающий при минус сорока. Этот народ может быть только великим. А потому вечно терпеть сплошных посредственностей в своей духовной, финансовой и правящей элите он не способен. Мы обречены на героизм — хотя бы потому, что родились здесь и не имеем в массе своей возможности улететь в теплые края на три зимних месяца. Когда ничто в окружающем мире не напоминает нам о том, что русские изобрели телевидение, «Катюшу» и роман «Война и мир», — на помощь приходит Дед Мороз. Он дыхнет, завоет, нагонит самого что ни на есть первоклассного холода — и русская жизнь поневоле подтянется к нему.

Все, кто ездит по улицам в эти дни, — герои. Все, кто выходит на работу, принимает больных, преподает в полупустых классах, пишет заметки вроде этой, читает их в московском метро или московских пробках, которые никуда не деваются и в эту погоду, — титаны. Эта мысль греет нас лучше водки, лучше всякого тропического солнца. Наш холод — наше величие. Поздравляю всех!

23 января 2006 года

№ 398, 23 января 2006 года

Шпион вернулся

Внедрение шпиономании в умы — лучший способ внушить обывателю, что мы вновь отстроили сверхдержаву.

Возвращение резидента! Новостные ленты вновь заполнены сообщениями о шпионских играх, поимке и разоблачении тайных агентов, захвате уникальных приспособлений для сбора информации! Сотрудники британского посольства установили передатчик, замаскированный под камень, в одном из скверов на московской окраине. Они давно уже, черти, были в разработке у ФСБ, потому что финансировали наши неправительственные организации. В том числе оплот родной правозащиты — Хельсинкскую группу с Людмилой Алексеевой во главе.

Связь между финансированием НПО и шпионажем составляет, так сказать, пуанту российского скандала, начатого демонстрацией спецрепортажа Аркадия Мамонтова о разоблачении шпионского камня. Именно в этом репортаже прозвучало прямое обвинение в адрес британских спецслужб: они, гады, не только камнями шпионят, но еще и правозащитников поддерживают. В силу этого между камнем с его электронной начинкой и правозащитником с его явно антигосударственной сущностью как бы устанавливается тождество. Посыл Мамонтова и его новых заказчиков (а что в НТВ хорошо учили работать на заказ, мы давно знаем) сомнителен сам по себе — просто в силу того, что со вторым секретарем британского посольства явно общалось множество народу, в том числе и из правительственных организаций. Что он выписывал гранты для неправительственных — полбеды, гранты-то легальные и распределяются не в посольствах. У нас тьма-тьмущая организаций, работающих с привлечением американского, европейского или японского капитала. Что делать, если почти вся российская благотворительность вынужденно пользуется подачками западных бенефакторов? Как быть ученым, использующим международные гранты за отсутствием нормального финансирования в России? То, что человек, ведавший распределением денег, оказался вдобавок шпионом, — больнее всего бьет не по Хельсинкской группе, а по тем правительственным чиновникам, которые тоже явно вынуждены были с ним контачить в силу должностных обязанностей. Все, кто просто по протоколу пожимал руку второму секретарю британского посольства, оказываются, по логике Мамонтова и компании, вовлеченными в шпионскую деятельность. А это уже заставляет задуматься о прелестях шпиономании как таковой.

Я выскажу сейчас, наверно, парадоксальную мысль, но возвращение шпиона на наши холода улучшит самочувствие россиян. Внедрение шпиономании в умы — лучший способ внушить обывателю, что мы вновь отстроили сверхдержаву. Когда Вадим Бакатин «сдавал» американцам схемы прослушки посольства США — ясно же было, что ни о какой сверхдержавности речь не шла. А если у нас в скверах снова устанавливают тайники, как в фильме «ТАСС уполномочен заявить», — все в порядке, страна опять могуча. В последнее время нам и так и сяк пытались внушить, что у нас все хорошо, — но сограждане как-то по привычке сомневаются. Им не верится в сырьевое процветание, в его заслуженность и долговечность. Они не видят никаких позитивных сдвигов в социальной политике. Напротив, им кажется, что эта политика становится все более дарвинистской… И тут — на тебе! — у нас опять появились тайные агенты. О чем это говорит? О том, что у нас есть сенсационные сверхсекретные научные разработки; о том, что взоры мира опять прикованы к нам; о том, наконец, что нас снова рассматривают как конкурентов! Достигнута главная цель пропаганды — слушатель убежден, что живет в наилучшей стране!

Если вверенный вам народ все никак не поверит, что ему при вашем правлении стало значительно лучше, — не старайтесь накормить эту бездонную прорву. Заведите шпиона. Это срабатывает быстрее и безотказнее.

30 января 2006 года

№ 399, 30 января 2006 года

Златой кумир

Люди, решающие вопросы жизни и смерти, волей-неволей начинают несколько переоценивать себя.

Возвращаться к этой теме приходится, поскольку люди, которых я задел, никак не успокаиваются. Самый серьезный бизнес — это тот, что связан с мировоззрением и спекулирует смыслами. Так вот, люди, занятые благотворительностью, никогда не смогут простить мне одной прошлогодней колонки, в которой я пытался доказать, что вопросы, связанные с жизнью и смертью, должны находиться в ведении государства, а не частных лиц. Не отдаем же мы на откуп анонимным или гласным благотворителям такую важную и страшную миссию, как наказание виновных, месть и правосудие! Так и в случае со спасением жизни: люди, занимающиеся благотворительностью, решающие вопросы жизни и смерти, волей-неволей начинают несколько переоценивать себя. Да и общество возводит их в ранг святых. Что опасно — особенно опасно, когда речь идет о политиках или артистах. Это по определению персоны, которые без вдумчивой и часто жесткой критики быстро портятся. А критиковать благотворителя нельзя — он ведь святой.

Больные дети — тема столь страшная и рискованная, что возражать их спасителям очень быстро становится невозможно. Ни в чем: критикуют ли они государство, учат ли других жизни, объясняют ли слушателю в сотый раз, что возле всякого счастливца должен стоять человек с молоточком (если бы Чулпан Хаматова внимательно читала охотничью трилогию Чехова, она бы заметила, что там это говорит не самый приятный персонаж)… Даже раздаются голоса: да какая разница, откуда деньги на лечение! Детям ведь все равно, кто спас их жизнь! Отвечаю: если вам это неважно — пойдите на улицу и ограбьте прохожего. Одному герою русской классики уже было неважно, откуда взять деньги на спасение семьи Мармеладовых…

Но самое обидное в том, что люди, начисто забывшие о скромности, говорят: если благотворительностью займусь я — ею займутся и мои поклонники! Значит, артист или музыкант искренне уверен, что любовь поклонников к нему в самом деле зашкаливает; что любят его до рабства, до буквального подражания ему во всем! Увы, несчастный кумир не понимает, что тем самым он радикально смещает акценты: люди начинают делать добро не из благих, а из самых отвратительных побуждений. Из желания подражать кумиру, часто сомнительному. И это уж вовсе не лезет ни в какие ворота. Когда с экрана телевизора Дмитрий Дюжев, сделавший себе имя ролями киллеров и «быков», призывает пойти и сдать кровь, уговаривая, что это не больно, — я вспоминаю фразу Шендеровича: «Не хотите стать донором? А придется…» Больных детей необходимо спасать, и немедленно — это должно стать предметом государственной заботы номер один. Но спасать их надо анонимно, а не путем канонизации наших и без того культовых персонажей. Пошляки и эгоцентрики, призывающие к благим делам, только думают, что они тем самым подправляют свой имидж. Они компрометируют добро, а это куда опаснее. Человек, публично занимающийся благотворительностью и вдобавок уверенный в своем тотальном влиянии на фанатичную клаку, по определению теряет право говорить о морали, потому что не имеет о ней никакого представления. И пока главный государственный вопрос — жизнь и здоровье детей — отдан на откуп частным лицам, а само государство тратится на содержание Общественной палаты и не может найти средств на укол больному ребенку, — ждать возрождения не приходится.

Впрочем, какое государство, такие и кумиры. Их безвкусная, самоупоенная и насквозь фальшивая благотворительность — обратная сторона равнодушия и воровства, царящих в сфере «национальных интересов». Сами они этого, конечно, не понимают. Но остальным, думаю, пора догадаться. И начать анонимно, тихо, без пиара скидываться на то, чем громогласно занимаются «герои нашего времени».

3 февраля 2006 года

№ 400, 6 февраля 2006 года

Полиция мечты

В нормальных странах полиция существует для того, чтобы помогать людям в невинных добрых поступках.

Если бы месяц назад меня кто-то спросил, за что я люблю перуанскую полицию, я бы затруднился с ответом. Месяц назад я ни о какой перуанской полиции понятия не имел — а что полицию вообще можно любить, ни за что не поверил бы. Однако нелегкая журналистская судьба занесла меня в Перу, и я понял, что именно там стражи порядка точно соответствуют моим мечтам.

Выяснилось, что в Перу расположен город Nahui. Я собрал деньги по нескольким московским редакциям, добавил своих и слетал туда. Nahui — это далеко. То есть человек, посылающий вас туда, знает, что делает. Город оказался поселком на 50 человек. Он существует с XIV века, со времен империи инков, и количество жителей там было примерно такое же, как сейчас. Есть на свете вещи незыблемые: бобы, картошка, любовь, дружба. Чтобы это понять, стоит съездить в Nahui.

Раз уж я там оказался, гостеприимные перуанцы устроили мне заодно тур по Священной долине инков. Гидом моим была сказочно красивая девушка Рита, ночами подрабатывавшая в местном казино, а днем возившая экскурсии. Она принадлежала к распространенному в Перу смешанному типу — бледно-смуглая индианка с чуть раскосыми глазами и фигурой, которую пошляки называют «точеной». При спуске с очередной горы я увидел над серпантинной тропинкой чрезвычайно красивую розовую орхидею и изъявил желание достать ее для Риты.

— Нельзя, заругают! — крикнула Рита на своем странном кечуанско-испанско-английском языке, который я, впрочем, быстро научился понимать благодаря ее выразительной мимике.

— Ничего, я долезу…

Я полез, хотя орхидея была высоко. До какого-то момента у меня все получалось, но дальше начинался почти отвесный уступ, и я затормозил. Снизу засвистел местный полицейский — они в исторических местах Перу появляются словно из ниоткуда.

— Мне нужен цветок для девушки! — крикнул я сверху. — Флауэр, флора! Пур ля фам!

— Нельзя, — сказал полицейский и жестами показал, что готов залезть туда сам и достать орхидею.

— Я должен сделать это лично! — воскликнул я и, с трудом оторвав одну руку от скалы, ударил себя ею в грудь.

— Ну, как знаешь, — сказал полицейский и ушел.

— Он пошел писать протокол! — кричала Рита. — Меня уволят, слезайте немедленно!

Но слезать я боялся. Я завис на скале, распластавшись по ней, как блин, и в это время полицейский вернулся. Он нес откуда-то огромную палку длиной метра в три, не меньше. Конец ее был заботливо расщеплен, чтобы удобнее оказалось зацепить орхидею.

— Я буду снизу держать, а ты сверху подхватывай! — объяснил полицейский, помогая себе жестами. Я подхватил палку и направил ее на орхидею. Рита закрыла лицо руками. Попытки с семнадцатой розовый цветок упал к ее ногам. Полицейский отставил палку, помог мне слезть и зааплодировал. Я предлагал ему двадцать солей за помощь, но он не взял.

Я это все к чему? К тому, что неискоренимый страх перед любой полицией — признак болезни общества. В нормальных странах полиция существует для того, чтобы помогать людям в невинных добрых поступках. В Перу, наверное, тоже не все полицейские такие, если даже Рита поначалу испугалась. Но то, что такие хотя бы есть, само по себе способно внушить восторг. Если бы я в Москве полез в гору за цветком, никакой местный дядя Степа не избавил бы меня от штрафа за оскорбление скалы или неправомерный сбор цветов.

Можно, конечно, плюнуть на все и уехать отсюда в Nahui… Но это как-то непатриотично. Патриотично — дать почитать эту колонку всем отечественным полицейским и понадеяться на исправление их нравов.

10 февраля 2006 года

№ 401, 13 февраля 2006 года

Какие есть

Самая стабильная в мире корпорация — Россия, которая в главных своих чертах неизменна уже лет шестьсот.

Будь я специалистом по организации бизнеса, непременно ввел бы в каждой корпорации должность менеджера по революционным переменам. Этот персонаж специально осуществлял бы периодические реорганизации — максимально травматичные, жестокие и бессмысленные. Он компрометировал бы любые перемены, доводя их до абсурда, обращая в противоположность — лишь бы после его трехмесячной бурной деятельности коллектив дружно застонал: ради Бога, верните все как было! Пусть оно было отвратительно, косно, неэффективно — а все-таки лучше, чем сейчас. И все благополучно возвращалось бы на круги своя, и это звалось бы стабильностью.

Самая стабильная в мире корпорация — безусловно, Россия, которая в главных своих чертах неизменна уже лет шестьсот. Сколько она существует как государство, столько и не меняет основных своих схем. И если вас интересует не только эффективность, но прежде всего устойчивость бизнеса, — организуйте свои корпорации по образу и подобию российского государства, в котором любые перемены приводят к ухудшениям, компрометируют саму идею реформ и легитимизируют возвращение к исходной точке.

Главная особенность сегодняшнего российского телевидения, да и печатных СМИ, не в том, что из них исчезли острые ток-шоу, яркие персонажи, непримиримые дискуссии и прочие атрибуты так называемой свободы: всего этого не очень много и на американском телевидении, и на немецком, и на французском — даже в нынешние бурные для Европы времена. Главная перемена — в интонации: раньше все мы напряженно думали над тем, какими нам стать, чтобы быть счастливыми. Сегодня все уже поняли: мы такие, как надо. Как надо нам самим. Мы не можем стать другими, ибо любая реформа обрушивает страну так же, как обрушился на наших глазах нереформируемый Советский Союз. Надо не менять себя, а учиться жить с этим. С тем, что мы вот такие и другими быть не можем. Эта интонация решительно во всем: любой телевизионный или газетный разговор очень быстро уходит от сути. Зайдет ли речь о рядовом Сычеве — и все часами спорят, был он изнасилован или нет, сам себя покалечил или был покалечен сержантом, сам виноват («не умеет за себя постоять») или ни в чем не виноват. Тогда как речь должна идти единственно о том, почему российская армия вообще славится самострелами и покалеченными солдатами, почему новобранец готов скорее вызвать у себя гангрену, чем нормально служить, и так далее. Заговорят ли о том, что нынешние морозы оказались серьезным испытанием для российских теплосистем, — и опять-таки сведут все к разговору о погоде или Чубайсе, а не о том, что вся система российских котельных давно дышит на ладан. И так далее: все разговоры в конечном итоге — о следствиях, а не о причинах, о внешнем, а не о внутреннем.

Конечно, ежу ясно, что и Советский Союз был вполне себе реформируем, и сама Россия может быть приведена в человеческий вид минимальными коллективными усилиями. Но, поскольку тогда это будет уже другая страна — не столь комфортная для дураков, не столь удобная для бездарей, не столь вольготная для лентяев, — все перечисленные категории населения содержат некоторое количество горе-революционеров и поощряют самых бездарных реформаторов — чтобы они, пятнадцать-двадцать лет внушая всей стране отвращение к реформам, убеждали нас в главном: мы такие, какие есть, и другими быть никогда не сможем.

В это состояние мы снова вернулись. С этой господствующей интонацией живем. А надоест так жить — так лет через сорок очередные менеджеры по антиреформаторству к нашим услугам. Чтобы и детям нашим было неповадно задавать себе вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?»

17 февраля 2006 года

№ 402, 20 февраля 2006 года

Повесить кирпич

Люди, всерьез обсуждающие прелести престолонаследия, забывают только об одном: от этого уже отказались.

Тут в одной российской республике сменилась власть. Возглавлявший ее с советских времен и вогнавший в стагнацию 75-летний президент подал в отставку после разговора с президентом России. Вместо него предложили человека помоложе. А спикером парламента в этой республике теперь стал сын бывшего президента. Так сделали потому, что республика очень многонациональная, и для баланса сил — чтобы, значит, президент был одной нации, а спикер другой, — обязательно требуется продвинуть в спикеры родного сына бывшего президента. И всем будет от этого хорошо.

При этом широко обсуждается вопрос о том, хорошо ли, когда соблюдается династический принцип смены власти. Вспоминают даже фразу Александра Введенского: «Монархия хороша тем, что иногда случайно приводит к власти порядочного человека». Прав был обэриут: чтобы сделать политическую карьеру — особенно в условиях демократии — с порядочностью надо распрощаться априори. Говорят, что и в Азербайджане вполне неплохо получилось: Эльхам Алиев, конечно, не Гейдар (что, возможно, и к лучшему), но преемник достойный, народом любим, фамилия знакомая… Создается впечатление, что ничего и не кончилось. Смена власти превращается в чистую формальность.

Люди, всерьез обсуждающие прелести престолонаследия, забывают только об одном: это уже было, и от этого отказались. Человечество ушагало дальше. Монархия осталась в десятке-другом государств, и то символически. У престолонаследия, как и у любой архаики, есть свои преимущества — архаика вообще обаятельна, например, в кино о викингах, рыцарях и драконах; но хватит, это уже было, и клановая структура общества была, и байская власть, и среднеазиатское средневековье — но попробовали, хватит, не надо. Пусть Россия ходит по кругу — человечество выбрало движение по прямой.

Всякий период в человеческой жизни — и в истории — чем-нибудь да хорош: в детстве все очень чисты (если вовремя пеленают и подмывают), в отрочестве могут много раз без передышки, в зрелости хорошо соображают, в старости умеют отделять главное от второстепенного… Все это не повод впадать в детство и сломя голову ломиться в старость: ни жизнь, ни история не терпят повторений. Когда-то человечество уже решило: мысль — свободна, религия — ненасильственна, фанатизм — отвратителен, невежество — постыдно, а выдавать пещерность нравов за оскорбленное религиозное чувство — обычная уловка погромщиков. Мы это помним по своим дворам: «Ты про мою сестру плохо сказал!» — хрясь! А я и знать не знаю, что у него вообще есть сестра. Скорее всего, нету. Просто ему кулаками помахать хочется.

В богатой, долгой и жестокой человеческой истории много чего уже было. И никто не утверждает (я уж точно), что главной целью человечества является достижение свободы каждого индивидуума. Свобода вообще не может быть целью — она чего-нибудь стоит, лишь пока остается средством. Но утверждать, будто человечеству лучше в условиях средневековья, — примерно то же, что после поражения в войне уверять, будто населению лучше жилось под твоей оккупацией. Лучше, не лучше, а история тебя приговорила; ну и будь любезен слушаться, уйди с арены. В истории и в философии, к сожалению или, к счастью, ничто не может быть завоевано раз и навсегда — но уж какие-то ключевые вещи надо запоминать надолго. И повесить внушительный «кирпич» на тех путях, которые оказались тупиковыми. Это в равной степени касается и престолонаследия, и фундаментализма, и оголтелого антигосударственного либерализма.

24 февраля 2006 года

№ 403, 27 февраля 2006 года

Парадный вход

Гей-парад отличается от гей-любви одним, но решающим обстоятельством: парад — заявление о триумфе.

Мэр Москвы призвал столичных геев воздержаться от марша по Москве в мае сего года. А у них уже все было намечено на 27 число. Дело даже не в том, что это день основания Санкт-Петербурга (1703), коронации Александра III (1883), независимости Афганистана (1921), закрытия Камерного театра (1949) и возвращения в Россию через Владивосток Александра Солженицына, который вообще никак не виноват в том, что московским геям не терпится парадировать. Это еще и день создания партии «Единство» (2000), преобразованной из одноименного движения. Согласитесь, в контексте парада геев пятилетний юбилей партии с таким названием приобретает вовсе уж сомнительный оттенок. Но суть и не в этом, а в том, что нечего нам подражать гибнущей Европе. Московская мэрия — я редко ее хвалю — стопроцентно права в решении запретить это мероприятие в Москве. Ничего хорошего из этого марша не вышло бы.

Я ничего не имею против геев, хотя предпочитаю с ними не дружить. Как говаривал Уайльд, «парадокс в области мысли стал для меня тем же, чем извращение в области страсти»: мне не очень нравится их парадоксальная этика, в которой разрешаются чуть большие вольности, нежели у натуралов. Я не люблю сплетен, не интересуюсь модой, плохо отношусь к женственности мужчин и мачизму женщин, но это мои личные проблемы. Есть право геев заниматься любовью с кем угодно — но есть и мое право испытывать физиологическое отвращение при виде целующихся мужиков. Есть, наконец, опасность вызвать в России волнения на ровном месте — решительно не понимаю, зачем провоцировать консервативную страну: если геи попробуют устроить марш в Иране — это будет весьма сомнительным признаком свободы, а кончится камнепобитием. Вот и не надо подталкивать Россию на иранский путь. Главная особенность нашей страны — то, что здесь любой факт или призыв может послужить к разжиганию национального либо идейного антагонизма. Даже спор о разведении помидоров обязательно кончается упреками в недостаточном патриотизме или безродном космополитизме. Нормально, когда такие споры разворачиваются в идейной плоскости, вот и давайте спорить о серьезных вещах, не растрачивая пыл по пустякам.

Гей-парад отличается от гей-любви одним, но решающим обстоятельством: парад — заявление о триумфе. Не помню, чтобы военные парады устраивались по случаю поражения. А триумф физиологии не устраивает меня ни в каком виде. Я готов обсуждать какие-то вещи с правыми, устроившими «Правый марш»; я готов вступать в диалог даже с фашистом, если этот диалог ведется не на языке кулака (впрочем, готов и на такой, если придется, — но это уже не называется диалогом). Я не готов к одному: воспринимать имманентные вещи вроде физиологических или эротических предпочтений в качестве идейной программы. Нет ровно никаких оснований праздновать чье-либо гейство. Заслуги геев тут давно уже нет: они не общественному мнению противостоят, а моде следуют. Ни тот, кто любит представителей своего пола, ни тот, кто увлекается представителями протовоположного, не имеют морального права выходить на улицы и пропагандировать свой образ жизни — потому что иначе следующей стадией всероссийского триумфа прав и свобод станет парад тех, у кого запор, и встречный парад тех, у кого понос. Что самое интересное, эти два шествия тоже обязательно стали бы драться на почве недостаточного патриотизма, немедленно разделившись на консервативно-запорных патриотов и поносно-либеральных радикалов…

Вот и нечего, нечего. Мне от идейной-то склоки уже тошно, а тут еще вы с вашими эге-гей-поп-парадами. Всем сидеть дома и перечитывать Солженицына — «Смирение и самоограничение как категории национальной жизни».

13 марта 2006 года

№ 405, 13 марта 2006 года

Помощь рису

Обязательное желание влезть в решенное дело и тем все испортить давно уже замечалось в российской политике.

Я не понимаю одного: кто их толкает под руку? Кто заставляет проделывать все эти глупости и гадости, очевидные даже для закоренелого поклонника российской государственности? Почему всякое укрепление вертикали должно означать ограничение свобод и расправу с неугодными, поиски национальной идеи — цензуру, а выстраивание конкурентоспособной внешней политики — клевету?

Чрезмерность, избыточность усилий, обязательное желание влезть в решенное дело и тем все испортить давно уже замечались в российской внешней, да и внутренней политике. Народ на голом энтузиазме сворачивает горы — но надо непременно подогреть этот энтузиазм страхом и тиранией, так что вся инициатива масс выдыхается за десять лет, и страна остается обескровленной и отупевшей. Пророссийски настроенная Абхазия выбирает пророссийски настроенного кандидата, но мы начинаем поддерживать одного против другого и тем ставим регион на грань новых уличных беспорядков. На Украине у Ющенко минимум шансов — но мы в ответ начинаем так поддерживать Януковича и поздравлять его два раза подряд с небывшей победой, что Ющенко уверенно выигрывает в незаконном, но неизбежном третьем туре.

Поразительно это желание — помогать рису расти. Хотя он растет сам, ходом вещей, повинуясь механизмам биологии и смене времен года. Но наши люди, ответственные за рост урожая, понимают в рисе только одно: что он для них тайна. Они лишены главного качества политика — интуиции, доверия к судьбе. В политике и истории, вещах природных и чуждых человечности, надо уметь улавливать тенденцию и спокойно ждать, пока Божьи мельницы перемелют все как следует. Наши люди, ответственные за внешнюю и внутреннюю политику, этого в принципе не умеют. Они не верят в Бога, не доверяют истории, не понимают иррационального и не умеют считать. Они интуитивно чувствуют только абсолютную случайность своего попадания на верха и полное несоответствие своих способностей запросам времени. Поэтому их главная задача — слепо, тупо суетиться. И влезать в те вещи, которые и без них отлично сделаются. Им надо все время доказывать Главному Некомпетенцу (который, впрочем, как раз обладает смутной интуицией), что они на своем месте и не зря получают деньги! Поэтому в стране, где стихийный патриотизм медленно, но верно нарастает сам собой, начинаются дикие и бессмысленные «патриотические мероприятия», создаются всяческие «Наши», способные отвадить от Родины и самого пылкого ее любителя.

Зачем, зачем они делают все это? Почему сегодня, когда Россия только-только стряхивает либеральный гипноз, начинает верить в свою государственность и надеяться на свои спецслужбы, они запускают по государственному каналу историю про этот идиотский камень, нашпигованный шпионской техникой? Почему напропалую врут про Украину, в то время как до Киева ночь пути и любой может туда доехать, посмотреть, как там «зажимают» пророссийские силы, которые на деле говорят и пишут все, что хотят? Почему не говорят очевидного про белорусскую ситуацию, над которой хохочут сами белорусы — потому что плакать уже не могут? Неужели главная задача всех этих государевых людей — не спасать страну, которая прогнила уже до основания, а даже и в последний миг рапортовать о том, что они не зря едят свою протухшую икру?!

Впрочем, одна надежда у меня есть. Вдруг они все это делают нарочно, чтобы выходило наоборот? Чтобы побеждал Ющенко, рухнул Лукашенко, никто не верил ФСБ и все смеялись над пропагандой?

Ну, тогда нам точно кранты.

20 марта 2006 года

№ 406, 20 марта 2006 года

Ребро Евы

В России одни мужчины бьют женщин, другие, хихикая, потирают руки, а третьи серьезно обсуждают, кому это выгодно.

Вечером 20 марта избили Марину Литвинович, помощницу Гарри Каспарова, в прошлом сотрудницу Глеба Павловского. Литвинович занималась расследованием бесланской трагедии, много общалась с Комитетом матерей Беслана, в последнее время занималась делом Андрея Сычева, собиралась передавать в приемную президента собранные ею подписи за отставку министра обороны Сергея Иванова (передаче избиение не помешало), а также много работала в Комитете-2008.

Хорошие пошли Адамы — ребра Евам ломают.

Я хочу сразу подчеркнуть, что к деятельности Комитета-2008 отношусь резко отрицательно, к Гарри Каспарову — еще хуже, а за Комитет матерей Беслана, который как только ни пытались использовать самые разные персонажи от Путина до Грабового, мне очень больно. Политтехнологов я тоже не жалую. Деятельность Марины Литвинович никогда не вызывала у меня особого сочувствия, хотя я и верю в ее искренность. Наверное, дело в том, что Литвинович действительно очень красива и чрезвычайно обаятельна. Я перед красотой всегда склоняюсь, будь она левая, правая или анархо-синдикалистская. То-то из меня и вьют веревки всю жизнь.

Но когда молодой красивой женщине несколько мужчин выбивают два зуба, разбивают лицо, ногами бьют по голове и по ребрам, да еще и по ногам добавляют, обеспечивая хромоту, — это не повод для выяснения политических позиций. Если бы скинхедку так избили, я тоже полагал бы своим долгом горячо ей посочувствовать.

Мне, честно говоря, сейчас не важно, кому было особо выгодно избиение политтехнолога. Хотя уже появились дежурные публикации о том, что нужнее всего оно было самой Литвинович. Более того — в ее «живом журнале» некоторые храбрые люди уже написали, что Комитет-2008 все это устроил нарочно, при ее горячем участии. Эти комментаторы гораздо хуже тех, кто ее бил. Когда тебя бьют, больше всего ненавидишь не самих бьющих, а тех, кто бегает вокруг и хихикает. Тем, кто бьет, хочется дать сдачи, а тех, кто хихикает, — убить. Большая разница.

Высказываются версии, что Литвинович избита людьми Иванова, и встречные версии, что она избита людьми антиивановской направленности, чтобы подумали на Иванова. А я вот думаю: ну какая разница? Если на нашего министра обороны и на его оппонентов в равной степени легко такое подумать, то чего стоит этот министр, эти оппоненты и эта оборона? Какая разница, кто против кого играет? Важно одно: в России одни мужчины бьют женщин, другие, хихикая, потирают руки, а третьи, хмуря лбы, серьезно спорят о том, Невзлину это нужнее или Патрушеву… Коль скоро вы с равной легкостью готовы допустить, что на такое способны и Невзлин, и Патрушев, — чем один лучше другого?

Лично мне, кстати, особенно симпатична версия о том, что Литвинович заказала сама себя. Дала кому-то денег, а ей за это выбили два зуба. И все ради Каспарова, ради пиара его комитета. И вот я о чем подумал: если о ней ходит такая версия — это, наверное, знак высшего уважения! Вдумайтесь: о женщине, чьим главным орудием всегда считалась ее действительно редкая красота, ходит слух, будто она сама наняла людей выбивать себе зубы (потому что переломов ведь нет, это наши конспирологи тоже уже отметили в храбрых статьях под псевдонимами) — значит, эту женщину считают истинной героиней! Я не то что за Каспарова — за Литвинович не дал бы себе два зуба выбить. Разве что за членов семьи, и то поворчал бы. Это что же получается? Получается, что только о ней в стране кто-то думает хорошо!

Литвинович — в министры обороны, и баста!

24 марта 2006 года

№ 407, 27 марта 2006 года

Еще не вечер…

Мудрость жизни такова, что в краткосрочной перспективе всегда торжествует зло, а в долгосрочной — добро.

О провинции и столице — кто живучее, кто талантливее, — можно спорить долго. А у меня тут случился контрольный эксперимент. Я зарядил в одном хорошем издательстве новую книжную серию — историю великих литературных пар. Блок — Менделеева, Эфрон — Цветаева, Пунин — Ахматова, Пушкин — Гончарова, Маяковский — Лиля Брик, Джойс — Нора Барнакл и т. д. В молодости я дорого дал бы за такой заказ. Но нынешний автор привередлив, ленив и нелюбопытен. Однако в конце концов я заказал пять биографий: студентке-журналистке, выпускнице-филологичке, глянцевому журналисту-москвичу, газетному журналисту-провинциалу и американскому преподавателю с питерским литературным прошлым.

Через полгода результаты такие: студентка-журналистка канула, не отказавшись и не перезвонив. Видимо, стыдится. Ей не до биографий — она ведет легкую светскую жизнь, не вылезает из клубов. Выпускница-филологиня написала тридцать страниц, полных элементарных фактических ошибок, и просит пока заплатить аванс, а потом она за полгода напишет еще тридцать таких же. Глянцевый журналист-москвич полгода занимался чем попало, а в последние две недели навалял сто страниц ничем не подтверждаемых слухов и сплетен, изобличающих в авторе недюжинную, но больную фантазию. Питерский писатель, ныне американский профессор, честно написал сто пятьдесят абсолютно нечитабельных страниц унылого структурализма на фрейдизме с подробным анализом фекальных и анальных комплексов своего героя. Не знаю, кто сможет это прочесть добровольно. А провинциальный журналист прислал хорошо документированный, грамотно написанный, концептуальный и внятный труд на четыреста страниц.

Но ты, читатель, не спеши с выводами. Студентке-журналистке, жаловавшейся на безденежье, книжные заработки не нужны — она поденщиной и флиртами больше заработает. Выпускница-филологиня продала свои тридцать страниц в качестве диплома одной девочке на курс младше себя за вполне приличные деньги. Отвергнутый мною труд американского структуралиста сделал сенсацию в журнале, который я тут назову «УФО» («Универсальные Филологические Открытия»). Труд моего друга-провинциала в издательстве отвергли как скучный и чересчур объемный — куда им четыреста страниц, да еще и со сносками? А вот сочинение глянцевого журналиста, где на две страницы три соития и четыре вранья, взяли, оплатили по высшему разряду и велели благодарить.

Мы все думаем, что выживает хорошо работающий, умный и добросовестный. А это не универсальный закон и не для всяких времен действует. Хорошо выживает тот, кто умеет приспосабливаться. А приспосабливаться к эпохе деградации — как раз и значит либо работать плохо, либо не работать вовсе и уметь получать за это деньги. Вот кто становится героем времени. Как в девяностые.

Но ты, нетерпеливый читатель, опять же не спеши. Ибо главная мудрость жизни заключается в том, что в краткосрочной перспективе всегда торжествует зло, а в долгосрочной — добро. Смотришь вокруг и говоришь: прямо-таки последние времена! Проходит десять лет — и понимаешь, что не последние. Студентку-журналистку, любительницу легкой и нервной клубной жизни, выгнали с журфака за пропуски. За диплом, который выпускница филфака продала младшей подруге, поставили тройку. Работу, вышедшую в «УФО», разругали ревнивые, эгоцентричные коллеги — все структуралисты в общем одинаковы, ибо искусство, объединяющее всех, им по барабану. Издательство, решившее предпочесть дешевый и лживый труд глянцевого журналиста, лопнуло. А книгу провинциального автора я пристроил в серьезный издательский дом, уцелевший благодаря тому, что он издает классику.

Так что в стратегической перспективе, на которую ставлю я, добро по-прежнему на коне. Жаль, не все до этого доживут.

3 апреля 2006 года

№ 408, 3 апреля 2006 года

Громов пишет

Меня всегда занимали люди с железным чувством долга — внутренним, императивным, никем и никогда не навязанным.

Макс Громов пишет мне из тюрьмы: «Благодарю за поддержку, которую вы оказали мне и моим товарищам. Конечно, особо изменить что-то и как-то подействовать на сексотов в мантиях — глупо рассчитывать. Но проигрывать процесс так, как проиграли мы с вами, тоже неплохо. Наш проигрыш предпочтительнее. Обрекая нас на каторгу (шучу), они забываются и снимают маску. Ради этого и стоит сидеть, что мы и делаем. Борьба продолжается, и если не у нас, то по крайней мере с нами все в порядке. Не знаю, как другим, но для меня одиночество только на пользу. Сижу, читаю, головой качаю. Старик-тезка Макс Волошин из начала века двадцатого протягивает мне, уже в двадцать первый, строки: „Надо до алмазного накала прокалить всю толщу бытия. Если ж дров в плавильне мало — Господи, вот плоть моя!“

Хорошо и тепло его вспоминать, выдыхая эти строки с паром, в самом сердце „черного точила“. Я благодарю судьбу, что она дала возможность соприкоснуться со всем этим. Но ладно, наверное, хватит размазывать сопли. Простите за пафос — он тут не кажется излишним. С наилучшими пожеланиями».

Громов — тридцатидвухлетний нацбол, из тех, кто захватывал Минздрав в позапрошлом году, возражая против отмены пенсионерских и инвалидских льгот. Он получил пять лет, потом срок скостили до трех. Сидит в Уфе, неподалеку от Чебоксар, где возглавлял когда-то отделение НБП. Он сидит трудно. Из первых 170 суток провел в штрафном изоляторе 130 — из-за беспрерывных конфликтов с начальством. В его письмах нет жалоб — цитирует стихи, просит прощения за пафос, говорит, что тюрьма на многое меняет угол зрения. Благодарит за сочувствие. Очень вежливый человек.

Я выступал на процессе нацболов как свидетель, потому что знаю многих из них как хороших журналистов и поэтов, некоторых печатал, статьи Громова всегда выделял как внятные и дельные. Он мне сдержанно кивнул из клетки. Письмо его написано еще в октябре, но шло долго — он знает только мой рабочий адрес, и блокнотный листок в клетку с железным убористым почерком каторжанина Громова искал меня долго.

Нацболы сознательно выбрали такую политику: совершать демонстративные акции и сидеть. Никому не причиняя физического и даже морального ущерба. Просто демонстрируя несогласие. Я никого не призываю подражать им, я хочу, чтобы молодые люди, принадлежащие к так называемым менеджерам, задумались о таком варианте поведения. Можно сколько угодно считать себя будущим России, получая стабильную зарплату и формируя деловую среду. Но нельзя забывать о том, что будущее России сидит в УЕ 394-9, Уфа, ул. Новоженова, 86а (на случай, если кто-то захочет написать ему). Он просит не предъявлять претензий к начальству колонии — изводят его не местные начальники, а люди из ФСБ. Но изводят серьезно, как этим людям и положено.

Мне никогда не нравились террористы, бомбисты, эсеры из «Боевой организации». Не зря именно в этой среде процвел Азеф. Но нацболы — это ведь совершенно другое дело. Это не убийцы, а какие-то небывалые еще террористы, уничтожающие только себя, причем не самым быстрым способом. В стране, где никому до них нет дела, где даже либералы брезгуют защищать их — потому что это все, конечно, хулиганство, а не борьба, и вообще Лимонов подставляет детей. Так говорят многие, сам слышал.

Я пишу все это, а Громов сидит. Вы читаете, а Громов сидит. Скинхеда отпускают в зале суда, а Громов сидит. Зачем он сидит? Знал же, на что идет.

А вот чтобы фон создавать. Без этого фона как-то не совсем понятно, чем мы все тут занимаемся и кто мы такие. А на фоне Громова — более-менее наглядно.

7 апреля 2006 года

№ 409, 10 апреля 2006 года

Без Итаки

В большой и проблемной стране, ни во что толком не верящей, либеральная демагогия выглядит провально.

Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит… Ленин продолжил бы: если она умеет защищаться. Но сначала надо научиться говорить. Революции — а равно и стабилизации, и даже стагнации — не делаются без языка. От эпохи остаются лозунги: «Индустриализация, коллективизация, культурная революция», «Кадры решают все», «Все для фронта, все для победы», «Никто не забыт и ничто не забыто», «Пятилетку — в четыре года», «Экономика должна быть экономной», «Ускорение, перестройка, гласность». Дальше тишина. Ельцинские девяностые запомнятся блатным сленгом и советом брать столько суверенитета, сколько унесете. Идеологии у Ельцина не было и быть не могло: бывший обкомовец, попавший в демократы, и демократ, постоянно доводивший до силовых мер, он не мог и не хотел выработать универсальную лексику, которая бы все это покрывала. При нем кремлевский персонал превратился в челядь: последним человеком, знавшим историю и способным внятно формулировать, был Костиков. Его и выкинули. Если кто и запомнился — то Черномырдин, и именно косноязычием.

В начале путинского правления язык как будто забрезжил. Равноудаление олигархов, вертикаль власти, диктатура закона. Начался своего рода восстановительный период, лексика еще могла быть апофатической, «от негатива»: приблизились — равноудалим, расшатали — восстановим… На государственную идеологию все это не тянуло, но опознавательным знаком служило. Путин периода второго срока — далее «второй Путин» — озаботился выработкой позитива. В обязанности политтехнолога — в отличие от идеолога, у которого задачи совсем иные, — входит говорить непонятно, так, чтобы работодатель понял и заплатил, уважительно повторяя по-чеховски: «Гладко, гладко… Дай Бог здоровья…» Команда политтехнологов взялась сегодня формировать набор опорных слов, которыми должен запомниться народу второй Путин. Не получается ничего, совсем ничего.

Бог — не фраер: тем, у кого нет внутреннего содержания, он не дает и слов для его выражения. Заметьте, ни одна фраза нынешних властителей России, кроме пресловутого «сортира», не ушла в цитаты. Все прочие крылатые слова — тоже цитаты, но чужие: пыль глотать, сопли жевать, кое-что из гайдаевского репертуара…

Вот труд Алексея Чадаева, надежды нашей политической философии (куда бы возложить эту надежду, чтоб хоть не так наглядно демонстрировала нищету нашей мысли?). «Путин. Его идеология». «Живой ценностный язык появляется в тот момент, когда абстрактный идеал разворачивается в программу конкретных политических действий». Это сказано мутно, как и положено политтехнологу, отрабатывающему заказ. Говоря по-русски, живой ценностный язык появляется тогда, когда есть ценности, признаваемые большинством населения. Ясно, что в многонациональной стране такие ценности должны быть наднациональными, так что русскую почвенническую демагогию, к которой в Кремле в последнее время прибегают все активнее, надо оставить. Она свое отжила, доказав полную тупиковость, сведясь к системе запретов на все и вся. Общечеловеческие ценности — товар экспортный, идеально годящийся для развала и растления противника, но крайне сомнительный в качестве позитивной программы. Беда в том, что, лавируя между Сциллой и Харибдой, идеологи Путина, в отличие от Одиссея, не видят перед собой никакой Итаки, то есть плыть им некуда и лавирование их самоцельно. Отсюда и вечное болтание между двумя скалами без малейшей попытки направить нос на что-нибудь осязаемое.

Надо решить для себя: либо ты стараешься сделать максимально комфортной постепенную гибель империи, либо берешься восстанавливать ее на новых наднациональных основаниях. Надо перестать действовать с оглядкой на вашингтонский обком и скиновский общак. И тогда слова придут сами.

17 апреля 2006 года

№ 410, 17 апреля 2006 года

Лотерея праведных

Пятилетие гибели того, гусинского, НТВ становится очередным предлогом повцепляться друг другу в глотки.

Кому Пасха, а кому пятилетие разгона НТВ. Я вовсе не хочу в очередной раз противопоставить православных патриотов и либеральных правозащитников, тем более что и среди правозащитников полно таких фундаменталистов, что хоть святых выноси. Просто в очередной раз — по случаю полукруглого юбилея — решили вспомнить трагедию главных свободолюбцев, имеющих сегодня, правду сказать, довольно бледный вид. Не пойму, кого мне жальче: тех ли, кто уцелел и приспособился, вписавшись в канал РТР вслед за сообразительным Олегом Добродеевым, или тех, кто так никуда и не вписался, довольствуясь работой на радио или разовыми колонками в Интернете. У вторых вид гордый, но героизма их, похоже, не ценит никто, кроме горстки пенсионеров, разагитированных еще во времена программы «Взгляд». Грустное, в общем, зрелище. Маргинальными, правда, выглядят не только защитники свободы. Консерваторов еще меньше, особенно тех, что способны внятно сформулировать свои убеждения. Мыслит сегодня в России дай бог один процент населения, и не ссориться бы между собой этому проценту, а попытаться выработать общие ценности. Но как раз пятилетие гибели того, гусинского, НТВ становится очередным предлогом повцепляться друг другу в глотки.

Почему я не хожу на митинги в память об НТВ и в защиту свободы слова? Разве я не согласен с тем, что история империи Гусинского была только стартом глобальной зачистки медиа-пространства? Согласен, сам предупреждал об этом. Просто я не хожу на митинги против явлений природы. Мне это кажется недальновидным и вдобавок располагающим к излишнему самоуважению, а это последнее — самый страшный грех, от которого проистекают все прочие. Мне скажут, конечно, что про явления природы я выдумал нарочно, чтобы оправдать свою подлую трусость. Я на такие инвективы давно не отвечаю, поскольку спорить со злонамеренным дураком еще смешней, чем митинговать против снегопада. Если тебе не нравятся законы здешней жизни — меняй страну. В обоих смыслах: либо пытайся изменить ее, либо изменяй ей, отправляясь в менее предсказуемое пространство. А здесь история развивается как природа — независимо от людской воли. И свободолюбцы, и сатрапы — люди, в общем, случайные и легко меняются местами.

Мне не так уж страшно было бы жить в стране, где нет свободы слова: она никуда не девается — просто уходит в те сферы, где ее никакое правительство не достанет. Мне гораздо страшнее жить в стране, где попадание в борцы, либералы и светочи (а также сатрапы, гонители и душители) — до такой степени лотерейно. Работаешь ты в телекомпании одного малоприятного магната — и ты светоч, а переходишь в телекомпанию одного малоприятного эстета — и ты душитель. Работаешь в администрации питерского мэра — демократ, переехал и попал в преемники — сатрап. Защищаешь в циничных и лживых репортажах интересы работодателя — лучший репортер отечества; защищаешь в столь же циничных и не менее лживых репортажах интересы Отечества — Иуда-предатель. Эти правила игры мне не нравятся. Люди-то одни и те же, и были одними и теми же — что в составе НТВ, что в составе РТР, что в Кремле, что в оппозиции. Убеждения их случайны, методы одинаковы, а принципы отсутствуют. Потому и история повторяется, как одна и та же пьеса в разных декорациях: от актера ведь не требуется, чтобы он по-настоящему душил Дездемону или умирал от ядовитого клинка Лаэрта. Он после спектакля спокойно себе пойдет домой, с сосисками в пакете, и сварит себе эти сосиски, и просмотрит дневник сына… А зрители из тех, что поглупей, долго еще будут митинговать в зале, делясь на «левых» и «правых» и обсуждая судьбы персонажей.

Нет уж, братцы. И пьесу вашу я видел, и играли вы так себе, и дома у меня — свои сосиски и свои дети.

21 апреля 2006 года

№ 411, 24 апреля 2006 года

Счастливый мальчик

Дело Никиты Гладышева получило огласку, хоть его и предлагали замять полюбовно за скромную сумму.

Никита Гладышев — исключительно счастливый мальчик. Андрею Сычеву — другому мальчику, о чьей судьбе случайно или не случайно узнала вся страна, — повезло гораздо меньше. Его покалечили. Гладышев отделался легким испугом и сотрясением мозга средней тяжести. Но главное везение не в этом. Его судьба — вообще цепь удивительных случайностей. Когда два сержанта милиции из Басманного ОВД прибыли по тревоге в район детского сада, где сработала сигнализация, им попался именно Гладышев, а не кто-то другой, и Гладышев всероссийски прославился. Когда два сержанта стали его бить, Никита сгруппировался и прикрыл голову, так что получил всего несколько ссадин, хоть и обширных. Когда его пихнули в машину и повезли в отделение, пугая, что сейчас убьют и закопают на свалке у стадиона «Локомотив», друзья тринадцатилетнего Гладышева не испугались и бросились за машиной следом, чтобы заметить, в каком направлении повезли их товарища. Когда Гладышева вытаскивали из машины и в наручниках (несовершеннолетнего-то!) волокли в отделение, поблизости случилась местная жительница Регина Ермолаева, услышавшая его крики и решившая усовестить милиционеров.

Но главное везение Никиты Гладышева заключается в том, что его мама — судебный пристав. Если бы милиционеры могли это заподозрить, они бы, конечно, не стали бить мальчика. И мы с вами так ничего и не узнали бы о нравах Басманного ОВД (вот же проклятое название), а могли только догадываться о них. Ведь они почему его взяли-то, мальчика? Они решили, что он обычный беспризорный хулиган, прячущийся в подъезде. Одет он был так, поскольку собирался играть в футбол на грязной весенней улице. Они думают, он беспризорник, озоровавший тут неподалеку в детском саду, а он сын судебного пристава! Сюрприз. Ну, тут они так забоялись, что сразу выдали свою версию: это, значит, он на них напал. Мальчик. На двух сержантов. То есть они не просто храбрые и порядочные, но еще и такие умные.

Проблема, однако, заключается в том, что Никита Гладышев — не самый типичный представитель современной российской молодежи. Он ходит в спортшколу, занимается конькобежным спортом, имеет надежных друзей, живет в полной, слава Богу, семье, и мама его имеет отношение к судебной системе. И потому дело получило огласку, хоть Кире Гладышевой и предлагали замять его полюбовно за скромную сумму. Чтобы о подобном деле сегодня заговорили — надо либо обеих ног лишиться, либо иметь в родне судебного пристава. А вы говорите, стабилизация, суверенная демократия.

Порадуемся за Никиту Гладышева, товарищи. Его уже выписали из больницы. И в интервью многочисленным корреспондентам он сказал, что постарается забыть произошедшее, как страшный сон, а помогут ему в этом занятия любимым спортом.

А теперь на секунду представьте, что они делают с теми мальчиками (и, возможно, девочками), у кого мама — не судебный пристав. А, допустим, алкоголичка со стажем. И рубище на них надето не потому, что они собираются поиграть в футбол. А потом вспомните, что никакой внятной статистики по беспризорным у нас нет — мы не знаем их точного числа и не отслеживаем их бесследных исчезновений. Их как бы нет. Представляете, что бы сделали с настоящим беспризорным в том отделении, куда отволокли Гладышева, спасенного пенсионеркой и родителями? Его-то некому было бы вытаскивать. На нем, вероятно, там бы еще долго оттаптывались, и никто бы слова не сказал.

Это я не к тому, чтобы мы все дружно поздравили Никиту Гладышева. Он-то пускай действительно постарается все это забыть. Я к тому, чтобы вы не удивлялись, когда уцелевшие беспризорники вырастут и захотят все-таки отомстить. И не только тем, кто топтал их в отделениях, а и тем, кто шел мимо, полагая, будто так и надо.

5 мая 2006 года

№ 413, 8 мая 2006 года

Детородные органы

Приятно, что рождение (а стало быть, и зачатие) ребенка преобразилось в дело государственной важности.

Главной проблемой современной России президент Путин считает демографию. Оно и правильно. Мы рожаем мало и неохотно. Причин хватает. Президент призвал резко повысить выплаты за первого, капитально — за второго и колоссально — за третьего ребенка. Он также намерен поощрить усыновление и вместо семисот опекунских рублей платить ежемесячно четыре тысячи. Короче, с некоторой частью Стабфонда мы, кажется, определились: не с самой большой, большая самим нужна, но тем не менее.

Пока он все это говорил, в зале счастливо аплодировали. Каждому повышению, каждой выплате. То есть все как бы согласны, что с демографией у нас дело швах. И что лучший способ разрешить эту проблему — выплатить матерям пособия. Но это какой-то, простите, очень уж материалистический подход. Был во времена моей юности такой анекдот: студенческая любовь — это когда негде, трагическая — когда некого, комическая — когда нечем. А бывает еще философская: есть где, кого и чем, но зачем?!

Завести ребенка — значит некоторым образом представлять себе будущее страны. Рожают там, где верят в завтрашний день; где могут купить квартиру; где есть надежда на вертикальную мобильность и окружающую стабильность… Ради четырех тысяч рублей может родить только алкоголичка, которой похмелиться не на что. Надо чувствовать, что ребенок твой нужен стране. А как уверишься в этом, когда и родитель не больно-то нужен? Когда в том же самом Послании вторая главная тема — враждебное окружение, от которого нам обязательно надо спасаться? Ясно же, почему стране нужны дети. Президент так и сказал: армия — полтора миллиона, а воевать некому. Правда, он имел в виду боеготовность. Но, поскольку отмена отсрочек случилась только что и была, кажется, не последней, — ясно, что не в одной боеготовности дело. Служить некому. У меня, честно говоря, давно уже есть ощущение, что России не нужно особенно много населения — трубу обслуживать хватит, и ладно. Но тут выясняется, что трубу надо еще и защищать. А для этого требуется несколько больше народу, чем для разведки недр и их последующего опустошения.

Собственно, меня пугает не только тот факт, что кадры востребованы сегодня главным образом в армии. Меня пугает то, что никакого нового смысла для увеличения рождаемости никто так и не придумал. Ребенок — это, как хотите, ответственность, и я должен представлять, в какой мир его привожу. А приводить его в мир, полный конфронтаций, скучный и демагогический мир современной России, где нет ни чувства всенародной солидарности перед лицом новых испытаний, ни сколько-нибудь внятных правил игры, — мне лично совершенно неохота. Я не уверен, что в мире тотального лицемерия, где ни одно слово не равно себе, а залогом процветания является лизательская верность под псевдонимом «государственничество», ребятам будет так уж комфортно. И в то, что наши дети будут счастливее нас (любимое обещание всех российских правительств), — я верю не особенно, поскольку моим родителям это тоже говорили. И счастливее я пока только в том отношении, что не живу в коммуналке. Я уже поучаствовал в приросте российского населения. Дочери моей предстоит через год поступать в институт, который, сколько я могу судить об отечественном образовании, подготовит ее к чему угодно, кроме реальной жизни, и не гарантирует никакого трудоустройства. Сыну пока восемь. И лет через десять, если мы все доживем, ему предстоит защищать Родину, у которой весьма приблизительные представления о собственных принципах, но неизменно твердая уверенность в своем величии. Последние пятнадцать лет русской жизни были неуклонной деградацией всего и вся, кроме свободы торговать и торговаться, и что-то я пока не вижу, чтобы эта тенденция переломилась. Разве что за детей стали больше платить.

Но это, наверное, за вредность.

12 мая 2006 года

№ 414, 15 мая 2006 года

Плач апельсина

Можно выгодно продать девяносто девять клонов «Кода да Винчи», но ни к чему, кроме дискредитации идеи, это не приведет.

В последнее время все чаще сетуют на измельчание кинематографа, оскудение литературы, нищету общественной мысли и прочие симптомы конца света. При всем своем эсхатологическом мышлении рискну утверждать, что ничего страшного не происходит. Современному человеку элементарно некогда быть великим.

Толстой написал «Войну и мир» потому, что мог пять лет не думать о хлебе насущном. Почти вся русская литература была создана людьми праздными, свободными от ежедневного труда. Мне возразят, что Достоевский сочинил «Игрока» за сорок дней и вообще не вылезал из долговой кабалы. Но Достоевский здесь, скорее, исключение, и вдобавок лучшие свои вещи — «Братьев Карамазовых» или «Бесов» — он писал все-таки в относительно спокойной обстановке. Кто бы спорил! Полная праздность вредна, она расслабляет и лишает тонуса, — но паузы, проколы, прогулы, как называл их Мандельштам, художнику жизненно необходимы. Найти идеальное соотношение между трудом и праздностью — нелегкая задача для художника, но без этого, как ни крутись, не состоишься.

К сожалению, к руководству культурой и у нас, и во всем мире уверенно пришли менеджеры, что, впрочем, случилось не вчера. Стоит сегодня появиться интересному тексту, перспективному автору, значимой тенденции — и менеджер, успевший первым, покупает автора с потрохами, заставляя его ставить найденное на поток. Тексты начинают производиться с компьютерной скоростью и минимальным участием души. Нужен титанический талант, чтобы при такой эксплуатации выдавать разнообразие, и столь же титанический дух, чтобы отказаться от соблазна: ведь менеджеры заботятся и о том, чтобы автор не получал слишком больших гонораров за каждый отдельный текст! Ему платят именно за регулярность их появления.

Напомню некоторые музыкальные бренды, неумеренная эксплуатация которых сильно им повредила: перестала развиваться и фактически сошла на нет группа «Мумий Тролль», утратила все обаяние непосредственности Земфира. В литературе все еще нагляднее: стоило Илье Стогову написать один хороший роман, как петербургские издатели немедленно выжали из него еще десять посредственных. Стоило прославиться Евгению Гришковцу, как его заставили неумеренно тиражировать самого себя, причем никакого качественного скачка при этом не произошло. Авторам приходится выскребать сусеки, сдавать в печать то, что вовсе для нее не предназначалось, — гоните все в дело, под имя схавают!

Увы, этот чисто менеджерский подход к литературе и к искусству вообще не учитывает одного. Здесь бессмысленно повторять успех. Можно напечатать и выгодно продать девяносто девять клонов «Кода да Винчи», но ни к чему, кроме дискредитации идеи, это не приведет. Клон Гарри Поттера по имени Таня Гроттер выдохся на третьей серии. Главное же — попав в мир тотально клонированного искусства, читатель потерпит-потерпит, да и отвернется от книги как таковой.

Авторы, чьего опыта и мировоззрения достает от силы на один полукачественный текст, начинают, как Оксана Робски, бесстыдно и безжалостно эксплуатировать себя. Фильмы, посыла и фабулы которых едва хватало на полный метр пленки, продолжаются, как «Бумер», уродливыми и беспомощными сиквелами. Идеи, авторы, тенденции ставятся на поток и выжимаются, как апельсины. Чтобы писать, художнику нужно жить и думать. А для этого необходимо время.

Но менеджеру, конечно, всего этого не объяснишь. Я вообще думаю, что менеджером называется человек, которому никто и ничего не может объяснить.

19 мая 2006 года

№ 415, 22 мая 2006 года

Также плевал

Назвать кого-либо «фаллическим символом» — вовсе не значит обозвать героя неприличным словом.

С точки зрения прецедентного права одно из главных судебных решений в России было принято в 1883 году. Во всяком случае, легенда (точных данных нет) относит именно к этому году дело солдата Орешкина, который, буйствуя в кабаке, начал ругать власть и плюнул на висевший там портрет государя императора. «Плевал я на вашего императора!» — так и воскликнул он. Орешкина арестовали, делу, как водится в России, придали политический характер, и через месяц оно попало на высочайшее рассмотрение.

Мой любимый русский царь Александр III собственноручно начертал на папке: «Дело прекратить, впредь моих портретов по кабакам не вешать, Орешкина выпустить, передать, что я на него также плевал».

Я решительно отказываюсь понимать дело Владимира Рахманькова, редактора интернет-газеты «Курсив». Сайт теперь закрыт, а ивановскому журналисту Рахманькову местная прокуратура предъявила обвинение по статье «Оскорбление должностного лица при исполнении им служебных обязанностей» (319). Проблема в том, что Рахманьков разместил в своей сетевой газете собственную статью «Путин как фаллический символ России», где подверг осмеянию президентский призыв к демографическому взрыву и особенно цену вопроса, то есть государственные выплаты за решение названной проблемы.

При этом прокуратура — без постановления суда! — изъяла все системные блоки редакционных компьютеров, документацию редакции и трудовую книжку самого Рахманькова. Дома у него тоже провели обыск, и тоже без постановления. Изъяли компьютерный системный блок, книжек не тронули.

Я не говорю о том, что Ивановская прокуратура сделала фантастическую рекламу упомянутой статье. Я о другом российском парадоксе: ну ведь не заставляет же никто! Нет никакого заказа сверху. Чего они там хотят-то, в ивановской прокуратуре? Для чего орут во всю Ивановскую область? На что надеются, выставляя на столь громкое посмешище президента России и делая диссидента из обычного молодого журналиста?

Важно зафиксировать именно сейчас: никто вас не заставлял. Вы сами, совершенно добровольно. Вам казалось, что время такое; что это здоровая инициатива масс; что это понравится наверху. Уверяю вас, не понравится. Там же тоже понимают, что к чему. Там все-таки сидят грамотные юристы с петербургским образованием. Им отлично известно, что «фаллический символ», как и «секс-символ», — не оскорбление. Что назвать кого-либо «фаллическим символом» — вовсе не значит обозвать героя неприличным словом, это просто указание на продолговатую форму данного предмета. Наконец, ни единого грубого слова про президента в статье Рахманькова нет — он тоже профессионал и знает, что почем. Так что наверху сразу смекнут: ничего, кроме позора, из этой ситуации не выйдет. Особенно если учесть, что «оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей» — это статья для тех, кто милиционера «козлом» обозвал во время задержания. А оскорбление власти — совсем другое дело. Пойди докажи, что президент в момент публикации статьи выполнял служебные обязанности, а не плавал в бассейне или не выгуливал Кони. Позор ведь усугубляется тем, что в судебном заседании должен лично присутствовать оскорбленный. Представляете ужас ивановских властей, если он законопослушно приедет?! Столько домов красить…

Короче, исходя из прецедентного права — было бы гораздо лучше, если бы кремлевские юристы вовремя прекратили это безобразие. И начертали на папке следующую резолюцию: «Демографическую проблему впредь решать без моего напоминания. Рахманькову вернуть домен и системные блоки и передать от меня, чтобы не завидовал. Сам ты фаллический символ. Привет ткачихам».

29 мая 2006 года

№ 416, 29 мая 2006 года

Правильная газета

От души рекомендую всем объединиться и подготовить совместный выпуск газеты, которую от нас ждут.

В августе 1991 года, когда вся отечественная пресса была приостановлена путчистами, журналисты ведущих изданий собрались, чтобы сделать «Общую газету» — одну на всех. Потом ее под этим названием возродил Егор Яковлев. Мне кажется, сегодня настало время совершить некую подобную акцию, но уже не с протестными целями, а исключительно в порядке эксперимента. К этому я и хотел бы призвать всех коллег, несмотря на наши идейно-творческие разногласия. От души рекомендую всем объединиться и подготовить совместный выпуск «Правильной газеты». Газеты, которую от нас ждут.

Перечислю для начала, чего в ней не должно быть. В ней должны отсутствовать слова «доллар», «евро» и прочие упоминания иностранных валют; в ней не должно быть глумления над нацпроектами и дискуссий о преемнике президента; в ней не будет места сочувственным репортажам из Грузии и упоминаниям о тамошнем вине, а также добрых слов об Украине. В ней не следует упоминать о личной жизни тридцати артистов, подписавших письмо к президенту и парламенту с требованием защитить их неприкосновенность. В ней не должно быть криминальной хроники, ибо это пропаганда секса и насилия. Полагаю, что отчеты о стихийных бедствиях на российской территории также неуместны. Не следует писать и о том, как под националистические лозунги скинхеды убили армянина. О том, как под космополитические лозунги армяне убили скинхеда — тоже, наверное, не надо.

Теперь примерный пополосник. Думаю, что в первой тетрадке должно найтись место отчету о конкурсе на лучший символ рубля; не повредит репортаж из Государственной Думы с подробным отчетом о свежепринятых законопроектах. Встреча президента с активистами движения «Наши», показательный заплыв. Фототема: студенты сдают единый госэкзамен, тут же — раскаявшийся репетитор, который благодаря ЕГЭ лишился заработков и занимается теперь с детьми совершенно бесплатно, из любви к своему ремеслу. Расследование: из чего состоит импортное вино? (Краткий перечень тяжелых металлов и радиоактивных элементов прилагается.) Очерк о поимке в Шереметьеве-2 опасной шпионки, пытавшейся вывезти под видом тампона — вы представляете! — полуметровой длины контейнер с секретной информацией. Проповедь о. Тихона (Шевкунова). Для симметрии — статья произвольно выбранного муфтия об исконном миролюбии ислама. Фотоочерк о конкурсе «Мисс Чечня-2006». Отрывок из нового романа Евгения Гришковца «Проще».

Вторая тетрадка: очерки о стихийных бедствиях в Индонезии, падение американской валюты, катастрофический провал внешнеполитической доктрины Буша (репортажи из Ирака, Ирана, Афганистана). Исповедь украинского бездомного, который до победы оранжевой революции был доктором наук. Фотоочерк о триумфальных гастролях Большого — нет, вру, вру — Мариинского, конечно, театра в Европе. Воспоминания лидеров «восьмерки» о том, как хорошо было в Петербурге. Исторический очерк о том, как геи губили любое дело, к которому прикасались, — с обобщениями, как политкорректность ведет к вырождению. Кулинарные советы от звезд (без вторжения в частную жизнь). Заметки фенолога. Календарь природы. Страничка юмора от Евгения Петросяна.

Я думаю, эта газета будет пользоваться огромным успехом. По крайней мере, ее первый выпуск. Потому что люди имеют дурную привычку интересоваться будущим. Так давайте предъявим им это будущее, чтобы они, по крайней мере, не питали иллюзий. Чтобы кто-то уже уезжал, а другой кто-то упражнялся в доносительстве, а третий осваивал новый стиль… Правда, второй номер такой газеты уже вряд ли кто купит. Но со второго, я думаю, она станет государственной, так что как-нибудь прокормимся.

2 июня 2006 года

№ 417, 5 июня 2006 года

Хочу Бердяева

Практика возвеличивания одного философа за счет других вредна: единственно правильной философии не существует.

Человек года — безусловно, Иван Ильин. Его не скомпрометировала даже отставка генпрокурора Устинова, любившего подпустить цитату из Ильина в самом неожиданном месте. Подумаешь, Устинов. Президент тоже обширно цитирует Ильина второе Послание подряд. Вон и российское телевидение подсуетилось — сделало о нем познавательную программу на час, в прайм-тайм. Книги вовсю переиздаются. И вот его архив, купленный за немалые деньги, отправляется в Россию; прах уже перенесен из Цюриха в сентябре прошлого года (теперь Ильин с женой покоятся в некрополе Донского монастыря) — дошла очередь и до идей.

Ильин — фигура неоднозначная, как и все большие мыслители. Основная его работа «О сопротивлении злу силой» (1925) вызвала бешеные, очень русские споры в эмиграции. В понимании государства он был последовательным гегельянцем, что и отмечали все его оппоненты от Бердяева до Парамонова: считал государство не карательным аппаратом, а проявлением мирового духа, чуть ли не наместником Божества на земле. Перу Ильина принадлежит также емкая статья «Что есть государство — корпорация или учреждение?». Применительно к России Ильин, безусловно, склонялся ко второму — но лишь до тех пор, пока она останется нацией «с неразвитым правосознанием»: после этого «опекающая функция государства» спокойно отомрет, а до тех пор власть будет строиться сверху, и никакой полной демократии ждать не следует.

Сегодня мы сталкиваемся с типично отечественным явлением: извлечением из тьмы веков какого-то одного, пусть и чрезвычайно одаренного автора в ущерб всем прочим. Между тем в русской жизни главное — контекст, самое интересное — дискуссия, и пусть в спорах почти никогда не рождается истина, но само состояние спора приближает нас к ее пониманию куда лучше, чем зазубривание официально разрешенных цитат. Величие Ильина именно в том, что он поставил вопрос, а вовсе не в том, что он весьма субъективно на него ответил. Главное событие в русской философии двадцатых — именно спор Ильина с Бердяевым: один призывает покончить с интеллигентскими слабостями и метаниями, другой пугает новой инквизицией и возвращением средневековья. Лично я не люблю Бердяева — по мне, он демагог и путаник; но он наглядно представлял важную часть спектра. Сегодня Бердяева не видно, а без него Ильин не столько полезен, сколько опасен. У нас нет сегодня внятного и последовательного либерального мыслителя, который защищал бы свободу не с позиций разнузданного потребителя или развинченного жлоба, а с точки зрения последовательного гуманиста. А потому Иван наш Александрович остается в тревожащем одиночестве.

Русская мысль — всегда ансамбль, хор, даже, если хотите, концерт. В ней представлены все крайности, она прекрасна именно богатым и несколько даже избыточным универсализмом. Нет такого экстравагантного учения, у которого в России не нашлось бы сторонника. По меткому замечанию Вячеслава Пьецуха, во всем мире из-за Гегеля спорили, но только в России из-за него стрелялись на дуэли. Главная черта русской мысли — ее полемическая страстность, диалогический напор, жажда собеседника; главное занятие русских — разговаривать, а с пустотой ведь не поговоришь. Вот почему государственная практика возвеличивания одного философа за счет других вредна и грозна: единственно правильной философии на свете не существует. Но российская власть никогда этого не понимала. Из хора она вычленяла только те голоса, которые были ей на данный момент созвучны, — тогда как ценность хора лишь в его разноголосице, уникальном русском явлении, которым не может похвастаться ни одна другая культура. Русская философия немыслима без пестроты и полярности — в этом ее богатство и мощь.

Но русское государство немыслимо без угнетения и узости — в этом его бедность и слабость.

Бедный, бедный Ильин.

9 июня 2006 года

№ 418, 12 июня 2006 года

Сиропные слезы

Этика начинается с эстетики. И ею же проверяется. Если благое дело некрасиво осуществляется — благость его сомнительна. Два события, одновременно грянувшие в День независимости России — главного, по сути, государственного праздника, — подтвердили самое страшное: добро от зла уже неотличимо. Критерий потерялся. Во-первых, «Кинотавр» наградил главным призом беспомощную, претенциозную, грязную картину модного театрального режиссера Кирилла Серебренникова по равноценной пьесе братьев Пресняковых «Изображая жертву». Я на фестивале не был, может, там выбирать не из чего — мало ли. Но каналу НТВ явно было из чего выбирать. Тем не менее он показал благотворительный концерт отечественных звезд в театре «Современник». В пользу детей, больных раком крови.

И это было самым страшным зрелищем, которое я видел на отечественном ТВ за все годы его существования. Я не буду говорить о своих идеологических и моральных претензиях к публичной широковещательной благотворительности, я верю только в анонимную. Невозможно себе представить большую фальшь, чем Сергей Безруков, Чулпан Хаматова, Лия Ахеджакова, Федор Бондарчук, Анна Михалкова — в благотворительном проекте. Вот они с хорошо видными, крупно снятыми слезами, с отрепетированным надрывом, с потрясающей слащавой искусственностью рассказывают о детских судьбах. Вот — в паузах — на фоне фотографий больных детей выступают рок-звезды, «Ума2рман», поющая что-то о «борьбе с засранцами» (хорошо еще без Шнурова обошлись)… Вот Шевчук с «Прекрасной любовью» — куда же без Шевчука?! Вот родные интонации, с которыми привычно упрекают подлое государство, не желающее давать ни копейки из чудовищно разросшегося Стабфонда, — благотворители вообще очень любят антигосударственную риторику; но все это немедленно сменяется паточным умилением, едва заходит речь о визите президента России к больному мальчику. Блинов вместе поели! Крупно проецируется фото президента. Принято важнейшее решение о строительстве еще одной клиники! После этого столь же сиропно-слезливыми голосами рассказывают о чудесных выздоровлениях — и громко, на весь зал возглашают: «Деньги помогли!» Яйцо сосватало, как писали когда-то в святочных рассказах. Деньги — страшная сила, все сделают.

Этим звездам как будто невдомек, что разовыми финансовыми вливаниями проблему не решишь, что одним прямым обращением к конкретному министру они добились бы куда большего, чем тремя часами публичных причитаний. Они не думают даже о том, что своими акциями помогают весьма сомнительным персонажам отмывать деньги и имидж — причем с помощью самых несчастных и беззащитных граждан России, то есть больных детей. Это цинизм, которому нет ни названия, ни оправдания. Больным, может быть, в самом деле все равно, кто спонсирует их лечение. Но растлеваемым зрителям, которых в очередной раз отучают отличать добро от зла, не все равно. Пошлость и мерзость, с помощью которых спасают больных, не перестают быть пошлостью и мерзостью. Единственные здравые слова за весь вечер сказал Сергей Юрский — луч света на современниковской сцене: «Да не поставим мы свое добро себе в заслугу, да не возгордимся им».

Поздно. Лия Ахеджакова уже не расстанется с ролью нашей общей совести, даром что фильм «Гараж» давно закончился. Сергей Безруков, Есенин всея Руси, уже не задумается о том, что публично давить слезу нехорошо. Зрители в зале, рыдающие перед телекамерами, искренне уважали себя за то, что вот пришли, помогли, заплатили… Приобрели, можно сказать, билет в рай…

И ведь самое страшное — что дети будут благодарны. Те самые дети, чьи благодарственные монологи тоже не постыдились показать в этот вечер.

День России, одно слово. Спасибо за наглядность.

16 июня 2006 года

№ 419, 19 июня 2006 года

Плесневая культура

В двадцатые годы в России было две культуры. Одна — для победителей, вторая — для побежденных. Когда в разряд угнетателей попадает все население, знающее грамоте и помнящее Бога, когда в буржуи записывают детей, внуков и эмбрионов, когда классовым врагом назначают своего брата-крестьянина, не понимающего политики партии, — побежденных и победителей оказывается поровну. А когда побежденных так много, их сразу не переубиваешь. Надо дать время, чтобы вымерли. И потому им разрешается иметь свою культуру — отдельную, до конца не вытоптанную. Иногда полезнее оставить вымирающему классу что-нибудь, чтобы не бунтовал и не омрачал нам тут утопии.

Сегодня у нас похожая ситуация. Только в проигравших оказались девяносто девять сотых населения, потому что шансы выжить — и выжить комфортно, со смаком, с «Золотыми ключами» — есть в нынешнем состоянии страны только у «золотого миллиона». А всего миллионов — около ста, или даже больше, если считать беженцев и далекие северные окраины. Всем этим людям тоже надо жить, потому что извести их всех быстро в девяностые годы уже не получилось. Они оказались чрезвычайно адаптивны, приспособились и к безработице, и к криминалитету, и к отъему средств. Но ни работы для всех, ни запасов на всех, ни попросту идей, которые годились бы всем, в России сегодня нет.

Но поскольку расправиться с этим преобладающим населением вот так, сразу, не получилось, ему разрешают быть и даже учреждают для него специальную культуру. Так сказать, культуру-2, если пользоваться термином Владимира Паперного. Это все, что мы видим по телевизору, все, что слушаем по музыкальному радио, все, о чем читаем в бесчисленных и неотличимых клонах «Кода да Винчи». Не надо сетовать на тухлость нынешней массовой культуры — это культура во втором смысле, в том, в каком этим термином оперирует ученый, выращивая плесень. Культура плесневых грибов — ничего другого мы не заслужили. Потому что всех нас — чей месячный доход ниже определенной планки — просто не должно быть.

Нам разрешат, разумеется, медленно вырождаться в морлоков, пролов, обслугу, нас не сразу вгонят в небытие — разрешат пожить в катакомбах, подальше от барского глаза; нам не позволят только одного — первосортности. Нам нельзя быть умнее, а точнее — благороднее определенного эталонного человека, которого называют еще target. Представителей этой «мишень-группы» (здесь слово «мишень» имеет и второй смысл) регулярно опрашивают, чтобы определить: достаточно ли плохо предлагаемое? Достаточно ли оно легко усваивается, не требует ли усилий, чтобы, не дай Бог, у акцептора не наросли мускулы и не проснулся интеллект? Все, решительно все делается для того, чтобы население, не попавшее в «золотой миллион», медленно лишалось бесплатного образования, нормального медицинского обслуживания и пристойных книг. Результаты налицо: стоит качественной продукции (вроде прошкинского «Доктора Живаго») случайно затесаться в поток телехалтуры, как рейтинг стремительно падает.

Недавно мне заказали сценарий сериала. Я принес заявку. «Старик, — сказали мне доверительно, — прежде всего, забудь все, что ты знаешь. Никаких умных слов, никаких намеков, никаких отсылок к другим текстам. Слезы и выяснения отношений — все, что от тебя требуется. И побольше ностальгии по „совку“. Иначе смотреть не будут».

Конечно, обреченным не надо думать о будущем. Пусть ностальгируют. Так разрешалась ностальгия людям двадцатых годов, так разрешается и поощряется она даже сегодня.

Мы не обязаны умирать. Мы обязаны перестать быть. Чтобы стать кем-то другим, кто для них полезен, приемлем и удобен. И что самое интересное — мы почти уже и не возражаем. Фиг ли толку-то?

26 июня 2006 года

№ 420, 26 июня 2006 года

Чужие письма

Строго говоря, автор этой колонки — не совсем я. Я даже готов поделиться гонораром, если автор внятно заявит о себе и пришлет свои данные. Я бы охотно с этим автором познакомился и бесплатно научил простейшим приемам, незнание которых компрометирует и его, и работодателя. Государство, бесспорно, должно уметь пропагандировать свои идеи. Но, во-первых, это надо делать талантливо и тонко. А во-вторых, идеи должны быть приличные. Иначе получается неталантливо и толсто, примерно как в цитируемом тексте. Итак, некая инициативная группа журналистов при комитете по информации Государственной Думы предложила мне (вероятно, в числе прочих) подписать такое письмо:

«Уважаемые господа!

В последнее время зарубежные СМИ все чаще преподносят Россию, как страну, погрязшую в тине коррупции, преступности, разделенную на сферы влияния „правящими кланами“. Эта тема с удовольствием муссируется западными журналистами, которые говорят о любом экономическом преступлении в нашей стране, даже успешно раскрытом, как о „пороке системы“, дискредитируют российскую власть и призывают иностранных инвесторов не рисковать своими деньгами в России. К сожалению, некоторые отечественные СМИ в погоне за дешевой популярностью поддерживают эту истерию, перепечатывая „сенсационные“ разоблачения западных газет. На наш взгляд, против России развернута настоящая информационная война, и это не может более оставаться незамеченным».

(Дальше абзац про то, как много в России молодых и свободомыслящих людей, не желающих возврата в эпоху железного занавеса.)

«Мы не можем понять, с какой целью представители развитых стран, которые тратят столько сил и ресурсов на борьбу за демократию, пытаются вернуть нас на „круги своя“, постоянно напоминая нам о нашем прошлом, допуская спорные реминисценции и упреки в нашем настоящем. Такое впечатление, что железный занавес опускается с той стороны границы и демонстрируется современным россиянам.

Мы гордимся тем, что сегодня россиянин, в том числе и в информационном смысле, человек Мира: медиа-пространство больше не делится на разные континенты и политические системы. Не исключено, что этим обстоятельством пользуются владельцы транснациональных корпораций, деловые интересы которых не сочетаются с активной интеграцией России в мировую экономику. Скорее всего, развернутая в иностранных СМИ антироссийская кампания имеет экономические корни.

Уважаемые издатели и владельцы иностранных медиа-активов! Со своей стороны границы мы видим множество политических детективных историй, которые не кажутся нам правдой, подтвержденной фактами, мы слышим мнения по проблемам России, представляющие ситуацию в нашей стране поверхностно и упрощенно. Мы призываем Вас к объективности и со своей стороны обещаем полное содействие и открытость.

С уважением и верой во взаимопонимание, инициативная группа журналистов и комитет по информации Государственной Думы РФ».

Поразительно вообще, где они среди молодых граждан мира набрали людей, оперирующих выражениями типа «в погоне за дешевой популярностью». Авторы вообще странно изъясняются: «правда, подкрепленная фактами», как вам это понравится, уважаемые владельцы иностранных медиа-активов! При таком слоге, ясное дело, только и подкармливаться в информационном комитете Госдумы, увещевая иностранных коллег и стравливая отечественных.

Наверное, не очень хорошо печатать чужие письма. Но лучше вы прочтете его в моей колонке, чем где-нибудь в газете уже за подписью более сговорчивых коллег, молодых граждан Мира. Я-то не тяну на эту счастливую генерацию, поэтому ответил, что никак не могу, к сожалению, подписать это письмо, в котором не согласен ни с одним словом.

«Мы тоже», — честно ответила мне инициативная группа. Это, наверное, должно было меня обрадовать. Но почему-то опечалило еще больше.

2 июля 2006 года

№ 421, 3 июля 2006 года

Срамные места

Российская борьба с коррупцией начинается с мест, соответствующих классической поговорке: «Рыба гниет с головы, но чистят ее с хвоста». Под хвосточистку уже попали Евгений Ищенко (Волгоград), Константин Титов (Самара), Сергей Осипов (Сахалин), Алексей Баринов и Игорь Кошин (Ненецкий АО), Георгий Лиманский (Самара), Владимир Шестопалов (Пятигорск). Все это сопровождается затяжным обстрелом московского мэра, в связи с чрезвычайно своевременным южнобутовским скандалом; пишут, что Юрию Михайловичу и смену уже присмотрели — в лице вице-премьера А. Жукова (москвич, и на том спасибо). Все перечисленные люди совершили правонарушения разной степени тяжести, но практически никто не сомневается в справедливости принимаемых мер. Любого крупного руководителя на местах (ах, да и в центре!) можно брать немедленно, даже не объясняя причин. Все знают: есть за что. Алгоритм управления Россией неизменен с гоголевских времен (на самом деле с царь-гороховских, но Гоголь первым подсуетился с описанием): чиновник на месте рулит с помощью воровства, розог и расстановки ближайших родственников на хлебные посты, а центральная власть периодически проводит судорожные кампании по замене одних мздоимцев другими. Как правило, такие кампании приносят центру серьезные политические дивиденды: как же, борьба с коррупцией! Местные жители страшно благодарны, ибо собственных их силенок никогда не хватает, чтобы лично окоротить губернатора.

При этом судить местных чиновников будут, по всей видимости, опять же на местах. Но никакого объективного расследования в регионах им не дождаться по определению. А стало быть, это будет не выяснение истины, а банальное сведение счетов. Вымещение злобы на том, кто только что держал весь край в кулаке, а теперь, по верховному мановению, лишился всего, кроме смены белья. Местная пресса вон как уже неистовствует, обкусывая тех, кого теперь можно. Поверьте, я вовсе не в восторге от Ищенко и тем более Лиманского. Но еще меньше мне нравится ситуация, когда до известного предела им сверху, из центра, разрешают быть именно такими, а потом на них же и сваливают ответственность за все художества, отдавая недавних царьков на расправу охлосу. Лишь перевод важнейших уголовных дел в центр может обеспечить хоть какую-то объективность следствия.

Нынешняя кампания служит не справедливости, не интересам народа, не очищению власти, — а новому витку репрессий. Она задумана как их посильное оправдание. Воюя с губернаторами, власть убивает двух зайцев: во-первых, обеспечивает себе кредит народного одобрения (кто же не знает, каковы наши городничие?!), а во-вторых, расправляется с остатками самостоятельности в регионах. На место разоблачаемых градоначальников придут серые, идеально управляемые, стопроцентно лояльные — и начнут управлять точно теми же методами, но уже без намека на самостоятельность.

При Сталине — и при всех других подобных русских «правителях» — первыми жертвами как раз и становились начальники, «перегибавшие на местах». Центр всегда оставался чист, непогрешим и свят. Люди в Кремле никогда не спят. Они пришли и навели порядок. Прикрыли, так сказать, срамные места. Но срамные места совершают свои срамные дела не по личному произволу: главная грязь, увы, гнездится выше.

Происходящее вовсе не значит, что в Самаре, Волгограде или Нарьян-Маре настанет райская или просто пристойная жизнь. Это значит, что, получив народное одобрение кампанейским посадкам, власть начнет сажать именно тех, кто ее так восторженно одобряет сегодня. Главное — начать. Дальше само пойдет.

7 июля 2006 года

№ 422, 10 июля 2006 года

Апология бегства

Артековский детский международный кинофестиваль — самый безалаберный, отвязный и счастливый из фестов, на которых мне доводилось бывать. Дети срывают все графики, не отпуская артистов с мастер-классов и требуя расписываться на всем — от футболок до животов. Ночами с криком, визгом и скандалами заседает детское жюри, которому никто не смеет перечить. В пресс-центре галдит молодая журналистика со всего бывшего СНГ плюс из Германии, Норвегии и Польши, приславших в этом году по картине. Артековский фестиваль — редкая возможность пообщаться с киевскими, минскими, бакинскими, ереванскими и даже тбилисскими коллегами, вместе с которыми мы когда-то начинали, а потом расходились все дальше и дальше — но в Артек съезжаются все: он как был раем, так и остался.

Нигде так не тоскуешь по СССР, как здесь. Причина — в радости от совместной работы и в общем прошлом, которое никуда не девается. Дети империи отличались не только склонностью к конформизму, но и дисциплиной, солидарностью, ответственностью — многими славными качествами, которые журналистике отнюдь не вредят. Большая страна задает масштаб личности — все мы здорово обеднели, утратив тогдашние связи. В Артеке я встречаюсь с теми, кого знал по Карабаху, с кем ездил в Чернобыль, за кого митинговал в Минске — у нас не так много осталось мест, где мы снова вместе занимаемся своим делом.

Но эта тоска по общности очень быстро сменяется другим чувством. Вот они заговорили о политике — каждый о своей. Украинцы, которых на фестивале большинство, бурно спорят о новой коалиции. Азербайджанцы яростно раскалываются по вопросу о своей оппозиции — а поскольку их тут всего четверо, дискуссия делит их ровно пополам. Грузины ругают Саакашвили — и тиграми набрасываются на всех, кто пытается с ними соглашаться. Белорусы одновременно проклинают и батьку, и оппозицию. А мы молчим. Нам не о чем рассказать, кроме истории про пупок мальчика Никиты. Не о нацпроектах же, не о преемнике! Может, о процветании периода новой стабилизации? Может, это за него мы платим тотальной обезличкой и отсутствием новостей? Отъезжайте от Москвы на километр и смотрите на это процветание…

Политическая жизнь, пусть в мелком и окарикатуренном виде, есть везде, кроме России, — потому что только в России ничего не значит никакая идеология. Только у нас скомпрометированы все ценности, патриотизм отождествлен с имперской идеей, свобода — с воровством, государственность — с «Газпромом», роль личности в истории стремится к нулю, а все участники политической жизни похожи на актеров, занятых в надоевшей пьесе. Содержательный аспект из нашей политики выветрился начисто — да и был ли? По всем чертежам собирается только пулемет, любой балет кончается парадом, всякий государственный строй принимает форму сапога.

И когда я понимаю это, мне хочется восславить распад СССР. Дальше от нас, от безверия, византизма и лицемерия! Может быть, у вас еще есть шанс сыграть по другим правилам. Летите, голуби, из этого зараженного пространства. Ибо хуже, чем обессмысливание истории, не может быть ничего.

14 июля 2006 года

№ 423, 17 июля 2006 года

Мертвый язык

Мы привыкли, что у нас есть русская классика — золотой фонд нации, вечное оправдание любых отечественных художеств. Рабство, воровство, грязь — но зато Толстой и Достоевский, Чехов и Горький; минимум цивилизации — зато культура! Сегодня выясняется, что этого золотого запаса, по сути, больше нет — по крайней мере для большинства населения. Иногда надо проверять свои сундуки. Ибо есть шанс, что из шкатулки с драгоценным жемчугом высыплется при осмотре беловатый порошок, а вместо собольей шубы извлечешь на свет побитые молью обноски. Нечто подобное испытываю я сейчас, пролистывая школьные и абитуриентские сочинения, изучая филологическую литературу и глядя на динамику продаж в книжных магазинах.

Спросите себя, когда вы в последний раз перечитывали Льва Толстого, когда всерьез думали над историософской проблематикой «Войны и мира» или антигосударственным пафосом «Воскресения». А второй том «Мертвых душ» открывали? А много ли помните наизусть из Пушкина, Блока, Некрасова? Посмотрите, каким бредом полны школьные сочинения: дети не знают элементарных реалий девятнадцатого века, вообще не представляя той жизни, князь Андрей для них — инопланетянин, а князь Мышкин — Женя Миронов; искусство выхолощено сериалами и упрощенными педагогическими интерпретациями; никто и не вспоминает о великих фигурах второго ряда — Гончарове, Писемском, Мамине-Сибиряке. Своего богатства мы не знаем, не чувствуем, не ценим. Причин много.

Вероятно, прав Виктор Пелевин: вишневый сад уцелел в колымских холодах, но рассыпался в прах вместе с концом советской империи. Представления о добре и зле кардинально менялись в двадцатые-тридцатые, но представления о хорошей и плохой литературе были одинаковы и у красных, и у белых. Более того — даже если красные молились Марксу, представления о надличных, религиозных ценностях у них были все равно. Сегодня их нет, ибо высшей ценностью объявлена целесообразность. Что не окупается, то не выживает. Но есть причины и более грустные, историософские — те, с которыми ничего не сделаешь: литература девятнадцатого века, пусть трижды великая, не может быть главным культурным багажом в двадцать первом столетии. Русская и мировая реальность успела слишком далеко уйти от усадебной прозы, от масонских поисков Пьера и мечтаний Болконского о своем Тулоне. Литература должна работать с реальностью, и никакой Толстой, никакой Чехов не заменят нам современного внятного анализа происходящего. А происходит нечто принципиально новое: Россия совершенно непохожа на себя и как-то боится себе в этом признаться. То, о чем написана русская классика, — ушло. А никаких предпосылок для появления новой классики у нас попросту нет: вернее, она появится сама собой, ибо нет такой силы, которая способна остановить развитие литературы. Но вот заметят ли ее, пробьется ли она в толстый журнал (если уцелеет журнал) или в крупное издательство — уже вопрос. Тогда как за очередную рублевскую мелодраму я в этом смысле совершенно спокоен.

Пора признаться хотя бы самим себе: наше культурное наследие сильно побито молью. Оно убито бездарным преподаванием и социологическими схемами, убивается сейчас отсутствием квалифицированных учителей, умеющих навести мосты между школьником и классиком; оно не нужно никому, кроме абитуриентов, забывающих о нем на другой день после получения студбилета. Оно отошло в область преданий и утратило всякую актуальность — не по вине классиков, конечно, но и не только по нашей вине. Нельзя вечно предаваться разврату, перечитывая до дыр «Золотого теленка» или «Золотого осла», — и думать, что все это оправдано нетленной «Энеидой». «Энеида» написана на мертвом языке.

21 июля 2006 года

№ 424, 24 июля 2006 года

Путем воронки

Александр Солженицын когда-то определил ситуацию 1916 года как воронку. Обе конфликтующие стороны подталкивают друг друга к худшим решениям. «Ты вон как? А я могу хуже». Переиродить Ирода. Сделать так, чтобы противник зашелся в тошной зависти: «Батюшки, да он же совсем без тормозов! Ну-ка, я сделаю что-нибудь такое, от чего меня самого вырвало бы в другое время, но теперь-то можно, теперь конец всем ограничениям, раз они так. Раз они такие, мы будем тысячекратно ужаснее!» И — бабах!

При таком подходе коридор ответных возможностей на самом деле сужается не по дням, а по часам. Дело в том, что количество лучших ответов беспредельно. Но количество худших очень невелико. В конце концов остается всего два варианта: убийство и самоубийство. Да они, собственно, уже и сливаются.

Воронка — прямое следствие отказа от главного христианского принципа: быть лучше противника. Лучше — не обязательно добрее, щедрее и терпимее. Возможны варианты. Например: хитрее, умнее, тоньше. СССР выиграл войну против гитлеровской Германии в том числе и потому, что все наши дела в Восточной Пруссии ни в какое сравнение не идут с немецкими зверствами на русской территории: русский солдат воевал умнее и благороднее. А принцип «вы нам так, а мы вам — вдвое» ведет исключительно к обоюдной деградации. И любое нехристианское столкновение заканчивается именно так.

Я это к тому, что подавляющее большинство сегодняшних конфликтов в мире развивается по ветхозаветным, а не по христианским правилам. Христианство учит именно расширению взгляда на мир — жестковыйная ветхозаветность заставляет во всем копировать противника, только удесятеряя мощь ответного удара. Словом, как некогда пел Щербаков, «считая, что я его должен в гроб свести его же путем».

Иудеохристианский — странное определение, оксюморон, но не все отдают себе в этом отчет. Каким таким оплотом христианской цивилизации на Востоке можно назвать Израиль? Сколько бы ни говорили сегодня израильские блоггеры, наши бывшие соотечественники, о чрезвычайном гуманизме и сдержанности израильского ответа на ливанские зверства — подтекст-то везде один: мы можем еще и не так! И должны бы еще и не так! Израиль уже нанес Ливану гораздо более серьезный ущерб, чем ракеты «Хезболлы», и полагает его мягким, гуманным, недостаточным. Наверно, из Хайфы все выглядит иначе. Когда идет война — не до логики. Но надо отдавать себе отчет в одном: установка на десятикратное отмщение самоубийственна по определению.

Жуткое чувство испытываешь, читая сегодня сетевые полемики (других-то не осталось). Или ведя эти споры в реальности с теми, кто следит за войной из России. Послушаешь сторонников Ливана, Сирии, Ирана — думаешь: «Господи, пусть бы Израиль скорее раздавил гадину!» Послушаешь сторонников Израиля — и думаешь, что альтернативная-то гадина побольше будет. Я понимаю, какое количество влиятельных врагов наживу себе этим текстом, но мне, во-первых, не привыкать, а во-вторых, я ведь знаю уже, чем все это кончается. Две уравнивающиеся силы взаимно уничтожаются, а побеждает третья — наиболее циничная, вовсе уже ничего не стесняющаяся. Трудно предположить, как будет эта сила выглядеть на Ближнем Востоке. Ясно одно: она будет хуже и Ливана, и Израиля.

Не нужно ждать от меня рецептов, хотя кое-какие выходы из клинча очевидны всякому. Рецептов не будет, потому что они не нужны. Есть люди, которые никогда и нипочем не примут христианства. Есть целые нации, с которыми оно органически несовместимо. И бессмысленно в этих условиях оперировать понятиями «правда» и «справедливость». Иногда ведь пишешь не для того, чтобы кого-то осудить или к чему-то призвать. Иногда ограничиваешься констатацией и прогнозом.

11 августа 2006 года

№ 425, 14 августа 2006 года

Плохо лежит

В Выборге проходит кинофестиваль «Окно в Европу». В программе документального кино — фильм Ольги Сладковой «Лучшее место». Это Сладкова с камерой поехала на родной Дальний Восток, побывала на Шикотане и сняла визит туда японцев. Они родились на этом острове и теперь наведываются в родные края. Старые, древние японцы и японки с трудом передвигаются по шикотанскому бездорожью, по мосткам, проложенным через грязь. И выражение лиц у них странное — не злое, но досадливое. Типа: эх, была земля, могло бы на ней быть так прекрасно — а что в результате?

Такое кино только в Выборге и смотреть. Потому что Выборг тоже стал советским только в 1940 году, потом в 1941-м его заняли оккупанты, а в 1944-м наши отбили обратно. Финны постоянно наезжают сюда — то по дороге в Питер, то именно ради отдыха в незабываемом парке «Монрепо». И смотрят они на все здесь с тем же элегически-досадливым выражением: нет, мы не злимся на вас и ни в чем вас не виним, но если бы эта земля была нашей… ох, мы бы ее!

Я и у китайцев часто видел такое выражение — они так смотрят на значительную часть Сибири. Японцы — на Дальний Восток. Финны — на Ленинградскую область. Ну, зачем вам вся эта земля? Вам же все равно столько не надо, вы только запускаете эту идеальную территорию, райский чернозем, пышную растительность… Дайте настоящему хозяину, ведь все равно эта земля вам НЕ СВОЯ!

И в каком-то смысле это верно. Россия беспрерывно расширялась во все стороны только потому, что боялась углубиться. В себя. Именно на себя оборотиться, задуматься о собственных задачах и перспективах она не хочет никак. Поэтому надо захватить как можно больше территории, растянуться, размазаться по ней. Все равно ведь ни окультурить эту землю, ни принести ей свет чьих-то идей она сегодня не в состоянии. Ей бы хоть в главном определиться, с собой разобраться, а потом колонизационную политику продумывать. Черчилль, приехав в Крым, все сожалел, что нельзя увезти с собою Алупкинский дворец в виде сувенира. Честно говоря, думаю, что он и не в виде сувенира взял бы, а в натуральную величину. И ведь эти притязания на наши земли диктуются не только всеобщей ненавистью к нам или всемирным заговором по изведению нашей духовности. Это не потому, что мир ужасен, а мы в белом. Это даже не следствие безудержной территориальной экспансии, столь присущей нашим соседям, — всем ведь понятно, что прошлый и нынешний век положили конец территориальной экспансии. Сегодня в моде духовная — не столь травматичная, не столь затратная. Китай отлично завладеет всей Сибирью и без войны — товары и рестораны там давно китайские. И Выборг не надо завоевывать — там финнов больше, чем наших, и все вывески на двух языках. Никто не точит зубы на наши границы. Это именно элегическое сожаление при виде плохолежащего. Мы ничего не хотим у вас отнимать, но если бы это было нашим — это выглядело бы не так, совсем не так! Ведь вы ничем толком не занимаетесь: ни своими детьми, ни своей историей, ни своими сокровищами, ни даже своей наукой. Уж мы бы всему этому нашли применение…

Им невдомек, что наш способ обращения со своей землей и своими талантливыми людьми — оптимальный. Ибо если наши власти, с их уровнем и привычками, займутся чем-нибудь всерьез — то, чем они займутся, немедленно исчезнет. Как доступное жилье в ходе реализации нацпроекта «Доступное жилье». Наш способ сохранения территорий и развития культуры — отойти от всего этого как можно дальше и наблюдать издали. Целее будет. Это, конечно, самый удобный способ. Но смотреть на все это со стороны очень грустно.

18 августа 2006 года

№ 426, 21 августа 2006 года

Выдуманные страны

Я любил Советский Союз за то, что он был страной умышленной, умозрительной. Не зря братья Стругацкие собирались превращать трилогию о Каммерере в тетралогию, заканчивая ее главным своим романом — увы, так и не написанным. В конце этой книги инопланетянин говорил Каммереру: похоже, ваш мир кем-то выдуман. В реальности он невозможен.

Но с этим пессимистическим выводом я как раз не согласен. Только выдуманные страны и реальны по-настоящему. Будьте реалистами — требуйте невозможного. Америка — пример почти целиком вымышленной, умозрительно спланированной страны. Вся хваленая американская гордость зиждется именно на том, что вот, нарисовали и стали жить.

И Советский Союз со всеми его гадостями был задуман именно таким — теоретическим. Жили в насквозь утопическом, нереальном, придуманном мире, который был населен не людьми, а фантомами, — но это лучше, чем тупое следование природе. Ведь и Англия в значительной мере вымышлена — и следует своим литературным образцам. Только в очень умозрительной стране может быть музей литературного героя, а лондонский музей Холмса однозначно лучший в городе.

Я все это вспомнил в связи с тем, что в Харькове собрались открывать памятник Людмиле Гурченко. И поставить этот монумент планировали перед местным театром оперы и балета — при жизни актрисы, без всякого информационного повода, просто потому, что Гурченко нравится местному мэру Михаилу Добкину и миллионеру Александру Фельдману, соратнику Юлии Тимошенко. Лепил местный скульптор Сейфаддин Губанов. Фельдман уже установил в Харькове памятники нескольким литературным героям — Бендеру, Эллочке-людоедке, Скрипачу на крыше и Первой учительнице. Учительница — это та, что из песни.

Так вот, руководители театра воспротивились установке монумента. Сказали, что Гурченко не имеет никакого отношения к опере и балету. Они — и общественность — согласны на памятник, и скульптура Губанова им в принципе нравится. Но только пусть это будет памятник не самой Гурченко, а ее героине из фильма «Карнавальная ночь».

И это, как хотите, гениально. Народ по-прежнему, по-советски, предпочитает, чтобы памятники воздвигались не реальным людям, а фантомам. Призракам оперы. Ведь и Ленину памятники ставили не как реальному лицу, политику и публицисту средней руки, впавшему под конец жизни в безумие и патологическую жестокость, — а как светочу мира, персонажу фильмов Ромма и Юткевича. И Гурченко будет стоять в Харькове не как конкретная актриса (очень неровная, кстати), а как миф пятидесятых годов, девочка, в которую страна влюбилась с первого взгляда. Я, конечно, не очень люблю Тимошенко, а уж тем более ее сторонников-миллионеров. И к Илюмжинову у меня сложное отношение. Но одно несомненно: все эти люди остаются в душе очень советскими. Они хотят выстраивать вверенные им страны как умозрительный, тщательно спланированный проект. Иначе не стали бы ставить памятников киногероям. Такое возможно только в Америке, реже — в Англии и в маленьких государствах, отколовшихся от Советского Союза.

А в нынешней России памятников выдуманным персонажам не ставят. И амбициозных олигархов, желающих украсить родные города статуями бендеров и эллочек, здесь тоже больше нет. И умозрений — не сказать, чтобы очень много: торжествует ползучий прагматизм и плоский расчет. А прямыми наследниками СССР являются, как ни странно, империя Илюмжинова и не состоявшаяся покуда (но все впереди) империя Тимошенко.

Вот я и думаю: где лучше жить? В стране, где никто ни во что не верит и все предсказуемо, или в стране политического абсурда и миллионеров-мечтателей?

С точки зрения настоящего — безусловно, лучше у нас.

А кого полюбит будущее — большой вопрос. Чаще всего оно остается за мечтателями.

25 августа 2006 года

№ 427, 28 августа 2006 года

Пустые места

В девяностые годы, чего уж там, не было социальной политики. Полагали, видимо, что она нарастет сама собой. И рынок сам себя отрегулирует, и культура на себя заработает. В результате пустое пространство принялось стремительно зарастать хищными неконтролируемыми образованиями — назвать их «корпорациями» язык не поворачивается. Социальная политика свелась к грабежу и вымариванию, а вместо самоокупаемых рыночных продуктов во всех областях человеческой деятельности — от культуры до бизнеса — нагло расцвела откровенная халтура. Впоследствии у нас образовался другой вакуум — в области идеологии. Механизмы его образования понятны: русская традиционная борьба нутряного с зарубежным, западного со славянским, демократического с государственническим неразрешима, потому что ложна по определению. Противопоставляются друг другу взаимообусловленные, нераздельные вещи, ни одна из которых не лучше другой. Этого никто не сформулировал внятно, все оппозиции остались прежними, хаос в умах господствует, четкой идеологической концепции у России как не было, так и нет. В результате мы живем в обществе, в котором единственной дозволенной идеологией стал фантастический цинизм, немыслимый даже и в брежневские времена: тогда у людей хоть совесть была, они хоть понимали, что такое хорошо и что такое плохо. Сегодня же Максим Соколов и Игорь Иртеньев — люди полярных идеологий — открытым текстом признают, что более подлых времен не припомнят и что совесть при позднем Путине вообще представляется рудиментом. Почему это так? Да потому, что пустое поле зарастает сорняками. Вместо того чтобы серьезно думать о российской миссии и судьбе, нас предпочитают кормить протухшими еще в советское время суррогатами, руками всяческих якеменок вовсю насаждают двойную мораль, выращивая из очередного поколения новых комсомольчиков, «готовых на все ради завтрашних дней»… Поэтому плодятся любые идеологии — от оккультных до фашистских. Новый российский политический словарь состоит из трескучих мнимостей вроде «суверенной демократии» — и все это нам пытаются выдать за возрождение. В возрождающихся странах, увы, студенты рынков не взрывают… если, конечно, эти студенты вообще хоть каким-то боком причастны к трагедии.

Теперь, во вторую годовщину Беслана, мы переживаем новый (увы, циклический, календарный, а потому слишком объяснимый) всплеск интереса к самому страшному теракту в российской истории. Доклад комиссии Юрия Савельева вызывает массу вопросов, а вывод о том, что теракт спланирован спецслужбами, ничем не лучше подозрения насчет причастности ФСБ к московским взрывам 1999 года. Но почему процвели и набрали столько адептов и та, и эта версии? Да потому, что правда так и не прозвучала. Чечня замирена (не знаю, как долго еще Рамзан Кадыров будет выглядеть гарантом тамошней стабильности) — но конкретные виновники и попустители тех терактов не предъявлены обществу. Не внесена ясность в рязанский эпизод, когда, если помните, во время экспериментальной проверки рязанцев на бдительность в подъезде дома вдруг оказался настоящий гексоген. То же и с Бесланом: суд над Нурпаши Кулаевым оставил больше вопросов, чем ответов. С бесланскими матерями умеет внятно разговаривать, кажется, только оппозиция. Вся правда о захвате школы по-прежнему либо не выяснена, либо не сказана; роли Масхадова и Басаева во всем произошедшем не уточнены; внятной книги о Беслане нет — а оппозиция их выпустила уже несколько. Так что пусть власть не обижается на то, что доверием масс пользуются именно альтернативные версии.

Это не злонамеренность. Это стойкое непонимание того простого факта, что пустые места зарастают бурьяном, пустые души — ненавистью, пустые страницы — ложью и спекуляциями. А страна, в которой пустые места правят всем, очень скоро превращается в дикое поле.

1 сентября 2006 года

№ 428, 4 сентября 2006 года

Подсунуть инородца

В Кондопоге наша власть в очередной раз продемонстрировала все, за что мы ее так любим. Сначала — коррупцию и бессилие, потом — вранье. Это касается и местных властей, и тех московских руководителей, которые попытались придать конфликту «сугубо бытовую окраску». Город бунтует, в городе погром, оттуда толпами уезжают кавказцы (которых там было максимум шестьсот семей на тридцать пять тысяч русских) — а телевидение повторяет слова о пьяной драке и радостно рапортует о том, что в Кондопоге прекращена продажа спиртного. Теперь, конечно, на трезвую-то голову протест иссякнет…

И тут мы сталкиваемся с весьма интересной коллизией. Российская власть образца 1903 года вела себя точно так же. Как вы помните, именно девятьсот третий — год страшнейшего из еврейских погромов, кишиневского. Было тогда и свое ДПНИ (Движение против нелегальной иммиграции). Оно называлось «Черная сотня». Задача у такого движения всегда одна — устроить отводной канал для народного гнева. Народ живет плохо, нищета растет, образованием и лечением занимаются немногочисленные энтузиасты — надо подсунуть недовольным близкую, удобную для всех мишень. Это инородцы. Аргументы за сто лет не изменились: инородцы вас спаивают, обманывают, отнимают ваши рабочие места, убивают ваших сыновей и насилуют дочерей. Кавказцы, кавказцы, кругом одни кавказцы. Именно ДПНИ сегодня громче других требует гласности: не сметь замалчивать погром! Это народное восстание против засилья чуждого элемента!

Русская интеллигенция в очередной раз оказывается меж двух огней. С одной стороны, власть ведет себя совершенно неприлично. Ведь это она виновата в том, что на благоприятнейшем экономическом фоне, среди диких нефтяных цен и относительной внутренней стабильности в Карелии процветают коррупция, безработица и пьяные драки с человеческими жертвами. Так и хочется, чтобы из толпы вышел очередной Ленин и направил наконец народный гнев в правильное русло. Не на своего брата-пролетария, хоть и кавказского, а на то самое карельское руководство, которое разложило милицию до полной недееспособности и превратило Кондопогу в арену непрерывных разборок из-за собственности. Там же один из крупнейших деревообрабатывающих комбинатов в стране, вокруг него не первый год страсти кипят… Между прочим, от кишиневского погрома до массовых волнений 1905 года — уже не антисемитских, а чисто антиправительственных — прошло всего девятнадцать месяцев. Народ у нас сообразительный. И тут-то возникает вопрос: а надо ли направлять этот самый народный гнев в правильное русло? Ведь если в России (как всегда, при полном экономическом шоколаде) случится очередная революция, хотя бы и неудачная, как в пятом году, жизнь наша отнюдь не улучшится. А последствия тем более известны. В ХХ веке революцию оседлали марксисты, сегодня это могут сделать националисты, куда более популярные в массах. И хотя современная российская власть в высшей степени заслуживает революции — и многое для нее делает, как и во времена Николая II, — стоит ли приближать эту вполне заслуженную расплату? Она ведь уничтожит не только власть, но и страну, значительную часть населения уж точно.

Вот тут и выбирай между новыми Пуришкевичами и Николаями, новыми погромами и баррикадами, новыми Каляевыми и Азефами. Вся надежда на то, что народ в его нынешнем состоянии вряд ли способен на серьезную борьбу. Но от этого утешения становится вовсе уж кисло.

8 сентября 2006 года

№ 429, 11 сентября 2006 года

Страна писателей

Еще год назад замечательный филолог Александр Жолковский, у которого есть счастливая возможность приезжать в Россию раз в год и оттого яснее видеть динамику, заметил:

«Не иметь собственной книги сегодня так же неприлично, как раньше — не завести визитную карточку».

Сегодня на книжной ярмарке писателей не меньше, чем читателей. Книг издается столько, что все развалы у метро забиты уже не старой, а новейшей литературой — романы, справочники, всяческий научпоп уцениваются сразу же по выходе, стоят по сорок, а то и по двадцать рублей, а со временем, я убежден, начнут продаваться на вес. Называются эти киоски «Книжный рай», а надо бы «Ад», конечно.

Вторую книгу выпускает Ксения Собчак. Четвертую — Оксана Робски (это не считая ее же справочника по амурно-гламурному устройству интерьеров). Изданы книжные версии всех хитов кинопроката — «новеллизация» сценариев сделалась повальной модой и престижным заработком. Поэтические сборники выпустили все лидеры рок-групп — в том числе и те, которые сами стихов не пишут. Участники проекта «Дом-2» издают мемуары и кляузы друг на друга. Любой автор газетных обзоров пиратского видеорынка выпускает том откликов на кинематографические новинки. Опубликовывают никому не нужные воспоминания о бессмысленно прожитых годах, переписку с друзьями, сборники ежегодных посвящений жене ко дню рождения, именинам и Новому году.

В чем истоки этого бума? Ведь на самом деле, будем честны, никакого читательского бума нет. Есть издательский, совсем другое дело. И писательский, вдвойне заметный. Дело, конечно, не в деньгах: стандартный российский гонорар редко превышает 3.000 долларов, да и 15.000, которые платят звездам и классикам, не бог весть какая сумма. Причина писательского бума в ином.

Прежде считалось, что человек обязан родить и воспитать ребенка, построить дом и посадить дерево. Но построить дом в российских условиях трудно — недвижимость, ставшая единственным вложением, вздулась ценовым пузырем. Да и что строить? Власть переменится — все отберут, будь то бизнес или законно приватизированная дача. Воспитать ребенка? Но чему его научишь в условиях ценностного вакуума, когда себе-то самому не можешь объяснить, как жить на свете? Наконец, посадить дерево — самый легкий путь к оправданию собственной жизни, но где гарантия, что его не срубят, прокладывая очередную правительственную трассу? А вот написать книгу — это единственный шанс на бессмертие. Потому что с книгой ничего нельзя сделать. Можно, конечно, запретить, но это лишь создаст ей ореол запретности. Можно сжечь, но рукописи не горят, что доказано опытом. Можно выбросить на книжный развал, но кто-то все равно разглядит ее среди макулатуры. Словом, книга сегодня — единственное стоящее занятие. Относительно безопасное, кстати: не зря в книги переместилась политическая дискуссия, которой нет больше места на газетных страницах. Власть, вероятно, боится только телевидения…

В России есть один способ оставить «что-нибудь после себя». Русская литература — вечная выручалочка для политиков, банкиров, пролетариев. Сегодня единственная возможность себя зауважать — это написать книгу. Сосредоточить в ней все, что ты успел увидеть, узнать и понять. И оставить как памятник. Потому что никаких других ценностей в обессмысленной стране нет, а все материальные следы твоего существования и жизнедеятельности обязательно пропадут в каком-то из переделов, случающемся раз в полвека.

Пишите книги, господа. Больше тут делать давно уже нечего — русские классики смекнули это раньше всех. Пора додуматься и нам.

15 сентября 2006 года

№ 430, 18 сентября 2006 года

Знай свое место

Перед нами уже третье подтверждение одной интересной закономерности в новой России. Вы можете вытворять что угодно, и ничего вам не будет — ровно до тех пор, пока не посягнете на власть. Как только вы скажете: «Я, мол, не исключаю для себя возможности въехать в Кремль», так триумфальная доселе ваша карьера круто пойдет вниз. Пусть даже ваше посягательство не имеет никаких шансов, пусть вы это сдуру ляпнули, исключительно ради упоминания Кремля рядом со своей фамилией — сама мысль о том, что во власть способен проникнуть человек, не назначенный верховной инстанцией, является в России главным и непростительным грехом.

Этим принципом объясняется все: почему олигархов полно, и все небезупречны, а сидит — Ходорковский? Почему телемагнатов хватает, а размагначен Гусинский? Почему дачи туманного происхождения у половины крупного чиновничества, а разоблачается Касьянов? Почему в стране полно настоящих фашистов, а обзывают фашистом и нацистом именно Лимонова, который, что называется, ни сном ни духом? Почему сектантов, целителей и шарлатанов в одной Москве несколько тысяч, а сидит Грабовой, суд над которым начался на прошлой неделе?

Надо бы радоваться, по идее, что сидит хоть он. Грабовой поставил себя вне всех законов — божеских и человеческих — в тот день, когда пообещал матерям Беслана воскрешение их детей. После этого заявления его можно считать или очень опасным сумасшедшим, верящим в собственную богоравность, или человеком с таким выжженным пространством на месте совести, что никакой расплаты не хватит. Но смею вас уверить, что ребят с выжженной совестью среди целителей полно — почти все они причастны либо к гибели десятков людей, либо к необратимому ухудшению их и без того плачевного состояния. Кстати, когда Грабовой принялся вербовать матерей Беслана в ряды своих сторонников, ему ничего за это не было. Предполагаю, что его деятельность даже приветствовалась — он компрометировал единственных людей, имевших моральное право бросать в лицо президенту и силовикам самые жестокие упреки. И скомпрометировал, окончательно расколов и без того разобщенное бесланское сообщество. Только после заявления о своей готовности баллотироваться в президенты России Григорий Грабовой был низвержен, разоблачен и взят за хобот. Таковое действие власти следовало бы приветствовать самым пылким образом, если бы наряду с ним были окончательно запрещены все российские шаманы, целители, притопыватели и прихлопыватели, маги и экстрасенсы, да и некоторые из попов, грешащие язычеством и магизмом. Потому что в православной церкви, простите за прямоту, таких артистов тоже полно и расстригают их крайне редко. А между тем языческое идолопоклонство, целительство и прямое шарлатанство наших церковников разоблачается давно и публично, в том числе и самыми умными из них — такими, как диакон Андрей Кураев.

Однако сидит (в Лефортове!) один Грабовой. И не за то, что обещал воскресить мертвых — это в оккультной нашей Родине всякому с рук сойдет. У нас вон ВВП удвоить обещают, и ничего, многие верят. Грабовой сидит за то, что публично допустил возможность собственной победы на выборах-2008. Такое действительно не прощается. И Ходорковский сидит вовсе не за то, что нахапал свои миллиарды — ненахапанных миллиардов в России не бывает. А за то, что на известном этапе нахапывания захотел еще и политической власти. И это как-то мешает радоваться справедливому возмездию.

Потому что именно в таких ситуациях становится ясно: никакого закона в России не было и нет. Кроме одного: знай свое место.

22 сентября 2006 года

№ 431, 25 сентября 2006 года

Идея нахожусь?

Невозможно объяснить, зачем человеку вещь, которой он в глаза не видел, — а ты ею пользуешься много лет так же естественно, как воздухом, и себя без нее не представляешь. Какой смысл иметь национальную идею, если все без нее так исправно обходятся?

Я действительно не знаю, что такое национальная идея, потому что это, вообще говоря, не моя специальность. Я знаю только, что государство без нее вырождается. Либералы в качестве идеи предлагали «достойную жизнь». Они говорили: ну хорошо, а вот у княжества Лихтенштейн какая национальная идея? А у Люксембурга? А у Швейцарии? И вообще, повторяли они за Набоковым: портреты главы государства не должны превышать размеров почтовой марки, вот тебе и вся идея.

И вот я думаю о жизни человека, чья единственная цель — купить дом в рассрочку и каждый вечер приносить в этот дом в клюве какое-то количество достойной жизни. Проверять домашнюю работу у детей, смотреть новости, заниматься гигиеничным сексом с женой и уютно засыпать до радостного утра. Утром апельсиновый сок — и вперед. День веселого офисного рабства сменяется вечером скромной семейственной гармонии. И не надо никаких идей, если платят вовремя. Почему меня так отвращает, так ужасает это прекрасное размеренное существование? Почему меня не устраивает типовая модель сегодняшней России — модель, которой мы, в общем, почти уже соответствуем?

Вот тут-то и обнаруживается фундаментальное развитие между мною, тоже не ахти каким сторонником идеологического диктата, и моими оппонентами, которым идея вовсе не нужна, а нужна достойная жизнь с апельсиновым соком, фитнесом и регулярным сексом. Я воспринимаю жизнь как трагедию, и для преодоления этой трагедии мне обязательно надо во что-то верить и чем-то утешаться. А они всем довольны, и «достойная жизнь» кажется им вполне нормальной. Ничего страшного. Дом-работа-санаторий, дом-работа-крематорий, как шутили в семидесятые.

В том-то и дело, что национальная идея нужна в действительности ничтожно малому проценту людей. Тем, для кого даже самая благополучная жизнь — пучина страстей, источник отчаяния и ужаса, непрерывная схватка с собственными темными инстинктами, чужой глухотой и неизбежной смертью в конце. Мы со всем этим боремся, зная, что проиграем. В этом непрерывном страдании человеку необходима сверхцель, иначе он попросту не вынесет, отупеет, утратит смысл… Как страшно жить, если жить незачем! Если ты преодолеваешь повседневную драму жизни не ради великой цели, а ради семейного обеда по воскресеньям?!

Но таких несчастных, повторяю, очень немного. Мы, кажется, добились фантастического результата — и в этом нам помогла вся отечественная и зарубежная массовая культура: наконец выведена порода людей, у которых второго дна нет по определению. Им свойственны, конечно, тревога и страх — страх перед увольнением, тревога из-за подорожания. Но воспринимать жизнь как высокую мистерию с трагическим финалом они попросту не способны. Их вполне устраивает относительная сытость, полусвобода, недолюбовь — запросы их минимальны. Принцип «Мы только мошки, мы ждем кормежки», описанный еще Маяковским, благополучно воплощен в жизнь. Он стал девизом целого поколения. На фиг этим людям национальная идея?

Проблема только в том, что жизнь-то не спидвей. В ней бывают и войны, и экономические кризисы, и наша личная смерть. И с этим ужасом — для многих неочевидным — придется что-то делать. Семейные ужины тут бессильны. История не состоит из торговли нефтью. Если человек забыл о том, что кое-чем отличается от животного, ему обязательно напомнят. Очень жаль, что необходимость сверхценностей постигается только такой ценой.

№ 432, 2 октября 2006 года

Третий союзник

В девятнадцатом веке у России было два союзника — армия и флот. Это сказал Александр III. И хотя страна при нем ни разу не воевала, этим она была обязана, по всей вероятности, именно данным грозным союзникам. В общем, не завидую я государству, у которого нет других друзей, — но заботиться об остальных Александр не считал необходимым. Такая страна — большая, богатая и живущая по собственным правилам; рассчитывать на всеобщую любовь не приходится по определению.

В двадцатом веке у нас опять были два союзника — пространство и время, история и география. География оказалась такая, что в орбиту российского влияния частью добровольно, а частью по необходимости втянулись почти все соседи — среднеазиатские, кавказские, а потом и прибалтийские. Огромное русское пространство сделало страну практически непобедимой — любой завоеватель подавился бы таким куском. Милость же истории заключалась в том, что практически все существовавшие тогда режимы оказались в какой-то момент либо слабее и уязвимее, либо циничнее и отвратительнее коммунистического. Симпатии интеллектуалов всего мира к России были обеспечены ненавистью этих же интеллектуалов к фашизму, кризисами в Америке и Европе, крахом британской империи — у СССР было враждебное географическое окружение, но сказочно выгодный исторический фон.

В двадцать первом веке, судя по всему, у нас опять два союзника — нефть и газ. География наша скукожилась, а история ушагала куда-то очень далеко и почти про нас не вспоминает. Ее внимание приковано теперь к Ближнему Востоку, к американо-исламскому противостоянию, к молодым демократиям — а нас оставили на обочине процесса, что по-своему даже комфортно. Уважать нас из страха уже не получается, любить по контрасту, от противного — опять-таки трудно: не от Ирана же отталкиваться, все-таки мы в разных весовых категориях… Теперь нас любят потому, что у нас много топлива. Две его главные разновидности — наши единственные надежные союзники в этом суровом мире, где никто не любит нас за просто так.

В общем, примерно по такому сценарию все получается и с Грузией. Армия и флот у нас сейчас явно не в лучшем состоянии, и именно поэтому (а вовсе не потому, что у военных хватает ума) мы не можем пригрозить оскорбительнице военной силой. Пространство и время уже не на нашей стороне, и притяжение Запада в Тбилиси чувствуется гораздо сильнее, чем геополитический зов России. Остаются нефть и газ, транспортная и энергетическая блокады. На Украину с помощью этого рычага уже давили, и, кажется, небезуспешно.

Я, собственно, вовсе не хочу сказать, что это наихудшие союзники. Нефть и газ — очень полезные вещи, особенно в стране, где ничего другого нет. Не территорию же сдавать в аренду! (Китай и без всякой аренды ее потихоньку осваивает.) Просто не надо думать, будто Россия может всем и всегда внушать только зависть и ненависть. Нас ненавидят не за то, что мы такие большие и сильные, а за то, что мы такие неопределенные. У нас нет ничего, кроме армии и флота, пространства и истории, нефти и газа. А для того чтобы страну любили, у нее должны быть принципы, законы, порядок и другие надличные ценности. Если она этим ценностям верна, ее любят даже без нефти, пространства и армии.

И если бы Россия во что-нибудь верила, придерживалась неких правил и действовала в мире не только исходя из своих интересов, а еще и из каких-никаких представлений о добре и зле, — у нее обязательно завелся бы Третий Союзник. Тот самый, который помогает всем хорошим людям, а плохим не помогает никогда. Тот, без кого и нефть с газом, и пространство с временем, и армия с флотом стоят недорого.

Но Россия, похоже, сама почти не верит в этого Союзника. Храмы Ему строит, в колокола звонит — и никак не поймет, что Ему нужно совсем, совсем другое.

6 октября 2006 года,

№ 433, 9 октября 2006 года

Красное сырьё

Контуры будущей российской идеологии обрисовались. Может быть, кто-то из нынешних представителей власти еще надеется, что предвыборную кампанию 2008 года удастся построить под лозунгом «Мы противостоим национализму». Типа путинский преемник — единственный шанс избежать сползания к пещерной, погромной ксенофобии. Разводка элементарная: сначала доводим народ до этой самой злобы своими беспрерывными художествами, чиновным произволом, разнузданным воровством под лозунгом государственничества, — а потом объявляем себя единственной защитой от яростных низов, желающих крушить и топтать.

Между тем национализм ведь возник не сам по себе — его разбудили сверху, как будят всегда. Мы-то хорошо помним, кем раскручивался проект «Родина», который впоследствии пришлось так интенсивно загонять в подполье. Национализм — тот джинн, которого вечно будят для решения частных задач, но загнать его назад в бутылку уже нельзя, покуда он не нажрется. Даже если нынешняя власть и позиционирует себя и своих преемников как единственную защиту России от безбашенных «нациков», — то сама она в этом смысле будет ничуть не лучше. Тот факт, что нынешняя власть не брезгует услугами и лозунгами ДПНИ (Движения по борьбе с нелегальной иммиграцией), сам по себе достаточно красноречив. И преемник Путина в любом случае будет националистом — никакой другой связной идеологии в России не осталось. Сейчас объясню, почему.

Национализм в идеологии и политике — прямое следствие (и идейный аналог) сырьевого засилья в экономике. И то, и другое основано на имманентностях, данностях, в которых нет никакой нашей заслуги: национальность, место рождения и сырьевые запасы даны нам от Бога, нас никто не спросил. И если экономика, идеология и политика страны начинают строиться на этих данностях — это первый признак окончательной деградации, потому что люди — если они люди — все-таки призваны отличаться друг от друга более сложными вещами, а не только расположением родимых пятен, цветом кожи и принадлежностью к землячеству. Если люди в стране начинают делиться исключительно по национальности, а право исповедовать ту или иную идеологию определяется только формой носа — это свидетельство окончательного интеллектуального падения, потому что все тонкие различия и градации упразднены. Оно и понятно — при такой череде упрощений, какой была вся русская история, серьезному интеллектуальному потенциалу взяться неоткуда. Культура нарастает медленнее, чем разрушается. У нас не осталось ни философии, ни идеологии, ни экономики, — а только два вида сырья. Черная кровь земли и красная нефть человечества — кроваво-нефтяной запас, на котором мы сегодня и держимся. Нефть уже льется неостановимо — самим не хватает. Осталось начать так же лить кровь, и для этого сегодня делается уже многое. Сначала пошла охота на грузин — при стыдливом молчании российской интеллигенции; всего-то и нашлось несколько десятков представителей во главе с Борисом Стругацким, поднявших свой голос против этой пещерности. Но грузинами, как вы понимаете, дело не ограничивается. Прошло время, когда в России преследовали за убеждения. Убеждений больше нет. Остался цвет волос и прописка.

Обычно после разрушения всех имманентностей страна прекращается. Классовая революция затрагивает все-таки не все основы государственного бытия — кое-что остается. После революции семнадцатого года чудовищно обедневшая и одуревшая Россия выжила. После национальной революции, которую нам предлагают сегодняшние русские «нацики», она перестанет существовать вовсе. Ибо нации не формируются путем уничтожения всех остальных — точно так же, как и экономика не создается путем опустошения стратегических резервов. Временщики в экономике с необходимостью порождают нацистов в политике — вариантов нет.

13 октября 2006 года,

№ 434, 16 октября 2006 года

Символы не разводятся

Британская пресса взбудоражена. Бульварное издание, которое мы не будем здесь называть, чтобы лишний раз его не пиарить, распространило грязный слух о том, что у Романа Абрамовича проблемы в семье. И будто бы он получил к сорокалетию сомнительный подарок в виде иска от своей жены Ирины, нанявшей крупнейших адвокатов страны, чтобы отсудить у него пять миллиардов фунтов.

Роман Абрамович, естественно, немедленно сделал соответствующее заявление. О том, что разводиться не собирается. Но пресса не умолкает. Муссируются чудовищные слухи о том, что Роман Аркадьевич появляется на публике с бывшей невестой Марата Сафина, двадцатитрехлетней моделью Дарьей Жуковой. В Англии еще не знают, что Роман Абрамович никогда не позволил бы себе завести отношения с моделью, даже если бы это была последняя модель яхты. Роман Абрамович не заводит отношений. Это не человек. Но падкая на сенсации буржуазная пресса до сих пор не понимает этого и продолжает рыть на него компромат, как на обычное существо из мяса и костей. И никто до сих пор не объяснил продажной прессе всю тщетность этого занятия.

Придется нам.

Значит, записывайте. Роман Абрамович — не человек, а проект, запущенный в России еще в ельцинское время. В этом персонаже значимо все, включая имя и фамилию. Имя недвусмысленно указывает на умышленный, литературный характер его биографии. Фамилия говорит о том, что Абрамович в наше время уже может быть самым богатым россиянином: то есть у нас, во-первых, нет антисемитизма, а во-вторых, эта спорная нация нам уже не опасна. Мы переориентировались на кавказцев.

Роман Абрамович никогда не участвовал в тусовках и скандалах. Он не лез в политику. Не скупал телевизионных каналов. Не пытался шантажировать власть. Он вел себя так, как требовалось, был своего рода Мистером Как Надо — потому что именно по его примеру богатые люди России должны были ориентироваться, как по барометру. Что там у нас на дворе? Абрамович «Челси» купил? Правильно, надо выводить капиталы из России. Что за погода? Абрамович стал губернатором Чукотки? Надо и нам вспомнить о социальной ответственности бизнеса и взять на иждивение отстающий регион… А чтобы пример Абрамовича был убедительнее, его наделили действительно фантастическим капиталом. Ясно же, что власть сделала этого олигарха специально. Чтобы остальные равнялись.

Абрамович вовремя избрался в Государственную Думу. Этим он показал, что бизнес должен озаботиться государственной проблематикой. В Государственной Думе он молчал. Этим показал, что заботиться о ней следует молча, не афишируя заботы и не вступая в лишние дискуссии. В какой-то момент Абрамович продал «Сибнефть», что было вовсе уж недвусмысленным сигналом, и отчалил в Англию, где активно поддерживает спорт. Нужны ли комментарии? Они совершенно излишни.

Тот факт, что Абрамович несколько раз появился на публике с брюнеткой Дашей Жуковой, может быть расценен по-разному. Система сигналов, подаваемых через него крупному бизнесу, довольно сложна. Даша Жукова, причем брюнетка, — это сигнал. Это значит, наверное, что крупному бизнесу пора переориентироваться на поддержку вице-премьера Жукова, что он-то и есть преемник, «темная лошадка» (потому что брюнетка). А тот факт, что брюнетке Жуковой 23 года и что она бывшая невеста теннисиста, подчеркивает, что с 23 марта 2008 года все в России будет как при главном кремлевском теннисисте, чье имя все помнят и так.

Но эти тонкости понимаем мы с вами. А падкая на сенсации британская пресса все еще думает, что у него что-то в семье не в порядке. Символы не разводятся, леди и джентльмены. Если его и в самом деле разведут, это будет для российского бизнеса слишком страшным сигналом. Так что пока к вам не хлынули толпы олигархов, опасающихся разводки, можете быть уверены: у Романа с Ириной все тип-топ.

20 октября 2006 года 

№ 39(435), 23 октября 2006 года

Песочные часы

Москва вышла на первое место в мире по темпам строительства — в том числе жилищного. Она обогнала Шанхай, Пекин и Дубаи. Столичная недвижимость дорожает рекордными темпами. Все эти данные Юрий Лужков озвучил в Баварии на открытии выставки Expo Real 2006. Баварский министр экономики Эрвин Хубер кисло сострил, что будь у него пара свободных миллионов, он бы вложил их в московскую недвижимость. Если бы он вложил в нее сколько было, но лет пять назад — сегодня у него точно была бы пара свободных миллионов.

Но дивно молвить — в этом самом строящемся городе мира решительно негде жить. Десятки тысяч московских семей отчаялись купить квартиры. Москвичи не рожают, потому что некуда селить детей и ставить кроватки. Все, кто копил на квартиру, срочно ищут другой объект инвестиций: машина, дача, на худой конец, квартира в Нью-Йорке. Там значительно дешевле. Тысячи квадратных километров жилья скупаются впрок, пустуют в ожидании владельца, приберегаются на черный день. Московская экономика похожа на огромные песочные часы. Сверху — бесквартирные москвичи, огромная, искусственно раздутая толпа представителей среднего класса, ютящихся в хрущевках или малогабаритках. Снизу — такое же гигантское количество пустой или неиспользуемой площади. А между ними — узкая горловина, протиснуться в которую почти нет шанса.

Ничего парадоксального в этом нет. Главный, фундаментальнейший принцип российской экономики — и культуры, и общественной жизни — заключается именно в неравномерности пустот и густот, как называл это философ Дмитрий Панин. На одном полюсе — чудовищный, до неприличия перегретый избыток. На другом — такой же вопиющий недостаток. Сделать из песочных часов обычный ровный цилиндр, конечно, можно. Но скучно. И вдобавок исчезнет единственный двигатель российской истории. Никаких других у нее нет. Часы переворачиваются, но формы не меняют.

Только в России возможна ситуация, при которой экономика пухнет от денег, а население — от голода. Только у нас возможен такой разброс — между фантастическим уровнем науки и катастрофическим положением среднего образования (про высшее, насквозь коррумпированное, и не говорю). На полюсах отечественной политики кипят страсти — но середина мертвенно инертна, и эта страстность с этой инертностью каким-то роковым образом связаны. Иными словами, универсальная модель любого российского явления — именно сочетание крайностей, и когда эти крайности достигнут некоего предела, вся конструкция перевернется в очередной раз. Но никак принципиально не изменится.

А для того чтобы этот вечный двигатель работал, должен соблюдаться один-единственный закон: все в России должно принадлежать не тем, кому это нужно. Жилье должно принадлежать тем, у кого его навалом, — а не тем, кто впятером ютится в крошечной «двушке». Стабфонд должен находиться в ведении тех, кто категорически не умеет им распоряжаться и вообще не представляет, что с ним делать, — а не тем, кто мог бы вложить его в дело. Доступ к высшему образованию, классическому балету и лицензионному кино должен быть не у среднего интеллигента, которому все это необходимо как воздух, — а у тех, для кого между «Де Бирс» и Дебюсси нет никакой разницы. Иными словами, воздух должен доставаться рыбам, а вода и водоросли — млекопитающим. И это залог того, что однажды они поменяются местами. А никакой другой динамики у нас нет.

Что самое интересное, эта модель воспроизводится в российском обществе при любой формации. Значит, зачем-то это нужно. Одного только не понимаю — кайф-то в чем?

А вот в миг переворота как раз и кайф. Думаю, ради него, как многодневное ухаживание ради минутного оргазма, все и затевается. Одна беда — ждать его долго, да и пролетает он быстро.

27 октября 2006 года

№ 40(436), 30 октября 2006 года

Погром-трава

Когда вы читаете эту колонку, так называемый правый марш уже прошел — подпольно или легально, с испуганного разрешения властей или вопреки испуганному же запрету. Московский мэр уже прошел меж двух огней — обеспечил порядок в столице и притом не поссорился с фашистами. Или не прошел, и это стало закатом его карьеры. Но дело не в этом конкретном марше и его следствиях. Дело в его причинах и механизме их самовоспроизводства.

Миф об изначальной склонности русского народа к погрому и ксенофобии не выдерживает ровно никакой критики — хотя бы потому, что сам является примером ксенофобии. Это на Западе дураки могут верить, будто русские от рождения склонны к национальной нетерпимости. Русские демонстрируют чудеса долготерпения решительно во всех областях жизни — и это как раз не очень хорошо, потому что является следствием безразличия и лени, а вовсе не доброты и кротости. Фашизм растет не там, где для него есть все экономические условия (в девяностых условия были, а фашизма не было). И даже не там, где нашествие восточных гостей угрожает трудоустройству коренного населения (в Европе нашествие есть, а фашизма нет). Материальные предпосылки тут вообще ни при чем. Фашизм — торжество самой примитивной, самой пещерной идеологии. Еще более простой, чем коммунистическая, потому что она основана уже не на классовом признаке (все-таки, согласитесь, приобретенном), а на самом грубом, расовом. И эта простота, в отличие от сложных культурных растений, первой пробивается на поле, которое не возделывают.

А у нас его не возделывали. За двадцать лет страна не получила внятной идеологии. Либералы не смогли предложить ничего, кроме «достойной жизни» и глумления над любыми вертикальными иерархиями. Сегодня и общественные дискуссии прекращены, так что политическая культура общества рухнула ниже самого плоского плинтуса. Если поле не обрабатывается — оно зарастает. Так уже было в семнадцатом, когда верхи не могли предложить ничего, кроме пресловутой верности царю и Отечеству, а интеллигентов, призванных вырабатывать общественную мораль, вытеснили в глухую оппозицию воровством и тупостью тогдашних менеджеров Империи. Когда политики нет в парламенте, она начинает делаться на улицах. Если оппозиция насаждается сверху, снизу нарастает пьяный матрос или нынешний его скиноголовый аналог.

Сегодня мы расплачиваемся за то, что в политику и, главное, идеологию толпой хлынули пиарщики, выходцы из бизнеса, решившие (или это их наниматели так решили?), что выстроить философию нового государства так же просто, как вычислить таргет-группу нового продукта. Они стали подходить к идеологии ровно с теми же мерками, выбрасывая на рынок пустые слоганы и ничего не значащие тезисы. Они стали формировать партии так же, как складывают бизнес-альянсы. Они объявили радикалами всех, у кого были хоть какие-то убеждения. И вместо поля, на котором сосуществуют разные, но одинаково культурные злаки, мы получили дикое пространство, заросшее лебедой и крапивой, и пропалывать все это уже бессмысленно. Правда, у нас сейчас намерены прибегнуть к травобою, выжигающему все — и репьи, и остатки картошки. Решение мудрое и, главное, традиционное. При этом репью, как всегда, ничего не сделается, а картошки не станет, но видимость борьбы с сорняками будет налицо — зацени, Европа!

Что надо было делать? Не бояться дискуссий, учиться называть вещи своими именами, не допускать двойной морали во власти, не пускать копирайтеров в политику, меньше воровать, не считать свой народ быдлом. Да чего уж теперь. Вы взвешены и найдены легкими, а на поле вашем вовсю прорастают деревянные солдаты. Которые в свой час растопчут и вас, демократы вы мои суверенные.

3 ноября 2006 года

№ 41(437), 6 ноября 2006 года

Фигура на фоне

Что ни говори, Россия — исключительно милосердная страна. Она, конечно, не может нам обеспечить дешевой жилплощади, низкой инфляции и бескорыстных рыцарей ГИБДД, но зато на ее фоне мы в исключительном шоколаде. Более того: половина наших проблем выглядит при беспристрастном рассмотрении совершенно несущественной. Все они явно раздуты. Еду я, допустим, в Италию. И там хороший писатель из нашей писательской команды рассказывает о русских ужасах, о нашей жизни, полной опасностей, о бюрократии, пожирающей наше время… Теперь коренного жителя на вечер русского писателя калачом не заманишь, приходят в основном бывшие наши, замученные ностальгией. Слушают они, слушают про здешние страдания — и в какой-то момент не выдерживают.

— Слушайте! Вот вы тут говорите, что у вас там везде мафия. Но это ведь итальянское слово! И у нас тут мафии гораздо больше…

— Не может быть, — негодует писатель. — Я видел, как у нас во дворе, среди сохнущего белья, пробежал киллер, выстрелил в жертву — и убежал в подворотню. Жертва лежит, а дети все также на качелях качаются, и белье висит…

— И у нас стреляют! — кричат бывшие наши. — И у нас среди белья!

— Нет, позвольте, — берет слово другой писатель. — Но ведь нет же у вас такой бюрократии!

— Как нет? Вы попробуйте пойдите права восстановить! Обычные автомобильные права, утерянные по рассеянности!

— Ну, не знаю, — сникает писатель. — В Латвии восстанавливают за пятнадцать минут.

— Так то Латвия! А у нас Италия, страна агрессивного чиновничества. И все лениво так, сквозь зубы… И смотрит на вас как на вошь…

— Но уж, по крайней мере, — важно говорит третий писатель, явно гордясь убойным аргументом, — поезда у вас так не опаздывают. А у нас всегда опаздывают и нередко даже сходят с рельсов!

— Не опаздывают?! — возмущается бывший крымчанин, но уже с истинно итальянским темпераментом. — Я из Вероны в Венецию недавно пять часов ехал! Сломалась дорога, и починить не могли. Причем все поезда так и стояли! И из вагона не выпускали, чтобы я на такси не пересел. Говорят, опасно.

Этот спор о том, чья страна глупее и чиновничество коррумпированнее, продолжается часа два. Приводятся новые и новые примеры: оказывается, в Италии серьезные проблемы со свободой печати. Очень много рекламы на телеканалах, и вся некачественная. Жутко дорогое жилье. В Латинской Америке (сам знаю, в командировке был) коррупция в правительстве не нашей чета, а в Северной Америке — кампанейщина. Я уж не говорю про то, какой тоталитаризм в Китае и мода на жестокие порнокомиксы в Японии. Если относиться к жизни как к одной гигантской язве, которую надо непременно и публично расчесывать, — многие страны мира дадут нам серьезную фору по части невыносимости бытия. Но только в России граждане старательно и упорно создают Родине имидж страны, в которой жить нельзя.

Объяснений напрашивается три. Первое — что во время перестройки такое самооплевание было модно, и за это кормили. Но эта мода давно схлынула, и не заметить этого нельзя. Второе — что русские все идеалисты, ориентированы не на реальность, а на другую, прекрасную жизнь, и оттого все несовпадения действительности с этим идеалом их ранят особенно больно. Но что-то я не вижу особого идеализма в их повседневном быту — они идеалисты только в том, что касается чужого поведения, а в своем никакой щепетильностью не отличаются. Поэтому третье объяснение кажется мне самым убедительным. Оно сводится к тому, что русским обязательно надо за что-нибудь себя уважать. А им сейчас особенно не за что. Поэтому они уважают себя за то, что героически выживают в самой невыносимой, самой чудовищной, замороженно-отмороженной стране. И при первой возможности стараются сделать ее похуже — чтобы выглядеть на ее фоне чуть получше.

Во всем мире люди живут ровно наоборот. Дикари-с.

10 ноября 2006 года

№ 42(438), 13 ноября 2006 года

Горбатый снится

Многие мои сограждане и единомышленники кинулись искупать русскую вину перед Грузией. В самом деле, наши власти поступили в своей манере — сумели сделать так, что Михаил Саакашвили, не столь уж единодушно любимый даже у себя на Родине, на глазах потрясенного мирового сообщества превратился в ангела с крыльями, и сделано это, как всегда у нас бывает, от противного. Сколь бы дурно ни вела себя Грузия с нашими ГРУшниками (что делают наши ГРУшники в ГРУзии — вопрос отдельный), сколь бы нагло ни высказывался отставленный ныне Окруашвили о России и ее руководстве, но после массовых московских антигрузинских акций, высылок, закрытий ресторанов и т. д. все это стало казаться детскими шалостями, а наша имперская неадекватность опять сделалась притчей во языцех. За обсуждением этой неадекватности, заставляющей предположить в российских властителях тайных агентов Запада, совершенно забылся весьма существенный вопрос: что такое сегодняшняя Грузия?

Речь не о нынешнем ее руководстве — в конце концов, это самое руководство ведь плоть от плоти своего народа, — а о настоящей национальной трагедии. Она обязательно происходит с народами, которые вместо развития, интеллектуального и социального, эксплуатируют один и тот же набор национальных мифов. А содержания в них давно никакого нет — все под ними сгнило, износилось, провалилось в никуда. Есть культ застолья и гедонизма, свободолюбия и широты — а под ним бездна: последние десять лет грузинской истории были годами неуклонной и неостановимой деградации, и все это на фоне возрастающего национального самомнения. «Революции роз» вообще очень способствуют самоуважению, как и любое опьянение, — но рано или поздно должно наступить похмелье. Новая грузинская власть больна всеми недугами своего народа — болезненной мнительностью, неблагодарностью, патологической обидчивостью, самонадеянностью, тягой к показухе. Поэтому либеральное клише насчет противопоставления доброй, маленькой, теплой и дружелюбной Грузии большому, злому и заснеженному монстру по имени Россия, мягко говоря, спекулятивно. «Мне Тифлис горбатый снится» — гениальные стихи, но что поделать, дуканами Грузия не исчерпывается.

Между прочим, о перерождении народа заговорили сами грузины — лучшие, умнейшие из них. В прозе Думбадзе, Чиладзе, Панджикидзе все уже было названо своими именами; «Листопад» и «Пастораль» Отара Иоселиани не просто так были фактически запрещены в Грузии, а «Покаяние» Тенгиза Абуладзе — снятое, отдадим должное начальству, под непосредственным патронатом Шеварднадзе — ставило мрачный диагноз не столько Варламу Аравидзе, сколько породившему и терпящему его обществу. Так что когда Виктор Астафьев опубликовал свою «Ловлю пескарей в Грузии» — горький, страшный, временами оскорбительно-грубый рассказ об эволюции грузинского характера, — обиделись в Грузии не все. Многие нашли в себе силы признать: русский писатель, сроду не принадлежавший ни к либеральному, ни к почвенному лагерю, во многом прав. И рассказ его пронизан любовью к истинной Грузии… но и болью за то, что от нее остается все меньше. В Грузии сейчас многое валят на вынужденное сожительство с русскими — между прочим, вполне добровольное с грузинской стороны, если я ничего не путаю про 1783 и 1801 годы. Никто не заподозрит меня в избыточном русофильстве, но боюсь, что русские на сегодняшний день сохранили себя полней и лучше — по крайней мере, они не винят соседей во всех своих бедах, а что сволочей у нас порядочно — так ведь и народу побольше…

Думаю, нам уже хватит выдавать любовь к застолью за любовь к Грузии. Русской и грузинской интеллигенции настала пора разговаривать всерьез, откровенно, жестко и честно. Не скрывая собственных болячек и не отводя глаз от чужих.

17 ноября 2006 года

№ 43(439), 20 ноября 2006 года

Голый Дон

В условиях полузакрытого общества всякое культурное событие становится предметом бурного и политизированного обсуждения. Добавим и мы свои пять копеек в бурную дискуссию, третью неделю бушующую вокруг бондарчуковского «Тихого Дона». Семисерийная картина, оказавшаяся запредельно плохой, вызвала волну споров на самые разные темы: возможна ли пристойная экранизация советской классики? Нужна ли нам эта классика, читается она хоть кем-то или сдана в архив? Следовало ли показывать последнюю, трагически неудачную работу великого режиссера — или пусть бы пылилась в сейфе, в статусе вечной легенды? Лично меня голый король под названием «Тихий Дон» навел на весьма оптимистичные размышления — прежде всего он подтвердил мое давнее представление о том, что Сергей Федорович Бондарчук никогда не был гениальным режиссером, каковой статус ему активно шило советское киноначальство. И потому на Пятом съезде Союза кинематографистов он выслушал много справедливых, хоть и горьких слов.

У Бондарчука был хороший фильм «Судьба человека» и несколько неплохих, хоть и однообразных ролей в чужих фильмах разной степени удачности. Если брать «Войну и мир» как работу чисто режиссерскую — это невыносимо нудный, претенциозный фильм, напыщенность и медленность которого призваны воспроизвести на экране толстовский «большой стиль», — но все вместе, включая замогильный голос за кадром и дымные пролеты камеры над полями сражений, производит впечатление фальши и декламации. «Ватерлоо» — одна из лучших батальных картин в мировом кинематографе, но после нее Бондарчук не сделал уже ничего выдающегося. «Они сражались за Родину», «Степь», «Красные колокола», «Борис Годунов» — все это по уровню недалеко ушло от «Тихого Дона» и удручает главным образом непереносимой пафосностью, трогательно серьезным отношением к себе и полным отсутствием собственного, личного киноязыка.

Вот я и думаю: на Пятом-то съезде, многократно обруганном, все было правильно. В защиту Бондарчука выступил тогда один Никита Михалков, что по-человечески хорошо (да оказалось и стратегически дальновидно — допускаю, впрочем, что тогдашний Михалков был искренен). Да, вследствие Пятого съезда рухнул прокат и пропало госфинансирование. Но все слова, сказанные там, были правильными словами: потому что реванш советских, патриотических, почвенных сил пока не ознаменовался никакими культурными достижениями. Да и политические, честно говоря, сомнительны: когда б не сырьевая конъюнктура, все обстояло бы много хуже, чем при стократно изруганных и вполне этого заслуживающих демократах. Что демократы плохи — стало понятно лет через пять после их воцарения. Но когда их выгнали отовсюду и радостно провозгласили, что к власти вернулись настоящие матерые хозяйственники и верные слуги Отечества с незримого фронта, их полная бездарность, мелкая мстительность и сугубая недальновидность сделались очевидны уже через год. Так что ругать демократию можно сколько влезет, а вот противопоставить ей по-прежнему нечего. Очень бы хорошо сказать, что чернуха, порнуха, насилие, убийства и космополитизм, пропагандируемые сегодняшним кино, тают, аки снег перед солнцем, на фоне грандиозной эпопеи могучего художника. Но на фоне занудного творения насквозь советского киноакына даже «Дозоры» обретают какую-никакую новизну и формальную свежесть.

Наши консерваторы и почвенники, советские ностальгисты и красные коммунисты, людоведы и душелюбы слишком рано обрадовались. Мало вытеснить из власти слабых и корыстных русских либералов. Нужно еще и самим что-нибудь из себя представлять. А с этим, к сожалению, у русских патриотов были серьезные проблемы задолго до 1985-го и даже 1917 года.

27 ноября 2006 года

№ 44(440), 27 ноября 2006 года

Живое слово

Григорий Горин дал когда-то гениальную формулу эффективного менеджмента во власти: «Раньше подкупали актеров, а теперь подкупают зрителей». Перефразируя этот точнейший диагноз из «Свифта», попытаюсь определить нынешнее время: раньше у граждан было множество вопросов к власти, причем она либо отвечала наобум, либо врала… Короче, проблемы были с ответами. Тогда казалось, что это кризис. Сегодня ясно: кризис — это когда нет вопросов.

Печальные подтверждения этого факта обнаружились во время творческих встреч Д.Медведева с пожилыми писателями и В.Суркова — с молодыми. До этого, впрочем, аналогичные симптомы обнаруживались во время встреч с артистами, музыкантами, молодежными идолами… Вопросы, конечно, задают. Но в основном они сродни тем, с которыми особенно упертые пенсионеры дозваниваются в программу «Времечко».

Мы понимаем, что самые мелкие, чисто прагматические вопросы в нынешней России можно решить только с помощью федеральной власти. Никаких других рычагов для вызова сантехника или ремонта лифта у населения уже не осталось. Но это, если вдуматься, лишь следствие. Главная беда именно в том, что населению Все Понятно. Вот случись сейчас чудо, воплотись золотая мечта всякого российского журналиста, позвони мне пресс-служба президента Российской Федерации и сообщи: Владимир Владимирович хочет дать вам эксклюзивное интервью. После краткого счастливого обморока я примусь формулировать вопросы. И с ужасом пойму — их нет.

Пример: кто убил Литвиненко и Политковскую? А откуда же ему знать, ему это меньше всего было нужно, он мог об этом даже не говорить. Долго ли будет укрепляться рубль? А какая разница, ведь его колебания все равно вряд ли скажутся на среднем уровне большинства российских зарплат. Будет ли нам польза от вступления в ВТО? Наверное, будет, раз мы собираемся (при неодобрении большинства экономистов). Настанет ли эпоха дешевого жилья? Да, разумеется, настанет, если есть такой нацпроект. Ну и о чем нам еще говорить? О сельском хозяйстве, что ли? Покажите мне человека, которому интересно было бы говорить о сельском хозяйстве.

Дело ведь вот в чем: раньше можно было поговорить с человеком во власти, рассчитывая на какие-нибудь его человеческие реакции. Услышать нестандартное что-нибудь. Меня ведь волнует, грубо говоря, не состояние отечественной промышленности, а отношение первых лиц России к ней и к прочим нашим проблемам. Чисто человеческий масштаб их личности меня занимает. Мы живем в самой большой стране мира, и желательно бы наблюдать соответствие между масштабами истории, территории, побед, поражений — и людей, которые всем этим руководят. Ведь все образцы политической риторики, которые могут выдать на-гора Владимир Путин, Алексей Кудрин, Сергей Миронов и иже с ними, — я себе представляю. Мы знакомы с официальной версией отечественной истории и знаем, что Запад только и ждал, как бы нас поглотить. Мы в курсе официальной версии нашего настоящего, а также будущего, — но невыносимо хотелось бы услышать живое слово, которое иногда даже товарищ Сталин себе позволял. Хочется, чтобы первые лица государства могли сказать нечто содержательное, добавив некую мейнстримную человечность к двум полюсам своей обыденной речи — официозным формулам, ничего не содержащим, и столь же бессодержательным эскападам вроде «Попрошу прекратить истерику» или «Вам все отрежут».

И ведь самое ужасное — все они нормальные и даже хорошие люди. И по их маленьким, но все-таки наличествующим глазкам отчетливо видно, что и у них к нам вопросов нет — они тоже, тоже все понимают!

Но вслух, конечно, не скажут. Ибо высказать это понимание вслух — значит досрочно закрыть проект, прекратить свои полномочия и уйти куда глаза глядят.

4 декабря 2006 года

№ 45(441), 4 декабря 2006 года

Нерусская душа

Пришел ко мне интервьюер из испанской газеты. Хочется ему расспросить десяток современных русских писателей об их творческих планах, и вот он расспрашивает.

— Как вы, — говорит, — оцениваете убийство Литвиненко?

— Я, — отвечаю, — очень посредственно его оцениваю. Слабенько с постановочной точки зрения. Березовскому, я слышал, очень нравится пьеса «Гамлет». Так вот, там есть такой диалог: Клавдий спрашивает — где, мол, Полоний? А Гамлет отвечает: на ужине. Только не он ужинает, а им ужинают. Вот, заставили человека поужинать полонием. Очень уж литературно как-то, зрелищно. Не люблю.

— А не допускаете ли вы мысли, что это его силовики убили, из корпоративной мести?

— Ну откуда же я знаю. Вы же хотели про мои творческие планы, а не ихние. Подите и спросите их о творческих планах…

Тонко улыбается. Понял, что я боюсь расправы. Спрашивает дальше — у него в блокнотике штук двадцать вопросов заготовлено.

— А как вы оцениваете убийство Политковской? Идет ли Россия к фашизму?

— Я, — отвечаю, — очень негативно оцениваю убийство Политковской. Я любое убийство негативно оцениваю. Тем более что теперь с ней полемизировать нельзя. А полемизировать, по-моему, было необходимо.

Улыбается еще тоньше, кивает еще горячее.

— А еще, — говорит, — чем вы можете объяснить западную тягу к русской душе? Чтобы вот все бросить и на два дня загудеть?

— Знаете, — отвечаю, — душа по природе христианка, как учили нас Тертуллиан с Владимиром Соловьевым. А в Царствии Небесном нет ни эллина, ни иудея, так что душа не может быть русской, еврейской или, в вашем случае, испанской. Начиная с Бернарда Шоу, назвавшего «Дом, где разбиваются сердца» фантазией в русском стиле, вы так и считаете признаком русской души сидение в полуразваливающемся усадебном доме, где со всех сторон течет, и распивание чая с водкой под разговоры о Христе — вместо того, чтобы крышу чинить. Нравится вам такое представление о России — ради Бога, но имейте в виду, что к реальной России это никакого отношения не имеет. У меня крыша починена, и водки я не пью. Русский человек активен, деловит и талантлив. Только он все эти прекрасные качества направляет не на прогресс, а на сохранение статус-кво. И мы еще посмотрим, кто кого пересуществует — Запад нас или мы его.

Тут он обиделся.

— Как это я не знаю России? Я тут пятый год живу! Я был в Сибири! Я регулярно беседую с Валерией Новодворской и другими либеральными политиками!

— Вольному воля, — говорю. — Генрих Боровик тоже беседовал с бездомным безумцем Джо Маури и думал, что знает Америку. Но чем общаться с маргиналами и искать друг у друга пороки и мерзости, мы могли бы объединиться против мировой дикости… Против радикального ислама, например, или всемирного нежелания читать серьезные книжки… Против голода в Африке и бесправия в Ираке… На Марс могли бы полететь, например… Что вы все повторяете штампы столетней давности, почему ваша Россия состоит из Толстого, Достоевского, Сталина, водки, спутника, Политковской и Литвиненко? Ведь такой штамп уже был относительно СССР, и не без американской помощи этот гигант развалился, и с чем лицом к лицу столкнулся Запад? Правильно, с Усамой бен Ладеном. Так, может, нам перестать собирать друг о друге мерзости, на девяносто процентов не имеющие отношения к реальности, и попробовать как-нибудь узнать друг друга по-настоящему?

Он пообещал, но без энтузиазма. Я, кажется, его разочаровал. Нерусская какая-то у меня душа.

8 декабря 2006 года

№ 46(442), 11 декабря 2006 года

Мой добрый народ

Тут одна газета, не будем называть имен, опубликовала на меня анонимный наезд. Очень храбрый. Конечно, когда подобные публикации подписываются всякими Петровыми, Сергеевыми или Александровыми, чувствуется известная трусость. А когда они анонимны — всем гораздо спокойнее. Честнее как-то.

И пишут они там интересную вещь: вот, значит, и Быков (который вдобавок еще и толстый), и некоторые другие публицисты смеют ругать власть. Но ведь власть — единственное, что еще защищает их от народа, который, если дать ему волю, очки разобьет им всем! И поговорит с ними совсем не по-парламентски! Для доказательства этой мысли приводятся слова Михаила Гершензона из «Вех». Не думаю, что они там наверху читали «Вехи», но я часто цитировал эту глупую фразу и спорил с ней, — вот они, наверное, и вычитали. Речь у Гершензона о том, что не ругать, а благословлять мы должны «эту власть, которая одна защищает нас своими штыками от ярости народной».

Кто вам сказал, милостивые государи, что Гершензон был хорошим политологом? Он был крупным пушкинистом, это да, — но как философ и тем более публицист проигрывал прочим авторам «Вех» по всем пунктам. Глупее этой несчастной фразы про нас, власть и штыки в русской публицистике мало чего найдется. Я объясню сейчас и Гершензону, и анонимам схему этой простейшей разводки — хотя они наверняка ее знают: Гершензон — потому что уже умер и узнал вообще все, а власти — потому что регулярно этим приемом пользуются. Смотрите: сначала мы делаем все возможное, чтобы народ был темен, дик и агрессивен. Не разговариваем с ним на нормальном языке, отсекаем его от социальных лифтов, лишаем льгот, платим нищенские деньги, разводим безработицу, сами нагло богатеем и вдобавок заменяем политику невнятными финансово-пиаровскими играми, так что даже посмотреть не на что и проголосовать не за кого. Народ реагирует адекватно: он действительно становится темен и дик. Потом мы одной рукой указываем ему на интеллигенцию (или на инородцев, что часто тождественно): вот, мол, твой истинный враг! А другой рукой берем интеллигенцию за шкирку и говорим: видишь, каков у нас народ? Он тебя жив-ва к ногтю, если ты немедленно не приползешь целовать наши сапоги!

Ну, ребята. Ну, стыдно же. Как можно покупаться на такую очевидную вещь? Сколько можно ссорить интеллигенцию и народ, пугая одних другими? Да народ ведь давно уже ничем от интеллигенции не отличается — по крайней мере, в имущественном отношении. Не надо нас, пожалуйста, пугать, что вы возьмете и натравите на нас какое-то темное российское быдло: нету никакого быдла, это вам с Рублевки так кажется. Есть несчастная, забитая, но умная, все отлично понимающая страна. Я живу с этой страной в одном спальном районе, в одной семиэтажке, мы здороваемся по утрам, дети наши учатся в одной школе. Не на меня они накинутся в случае чего, а на вас, дорогие друзья. Гастарбайтеры, на которых вы так усердно науськиваете людей (сами для вида борясь с радикалами и националистами), — тоже никак не тянут на врага. А вы — тянете, и знаете это. И в случае чего бежать из России на очередном философском пароходе придется не нам, а тем, кто философствует о суверенной демократии.

Раз уж нас опять пугают собственным народом — приходится со всей ответственностью сказать: это наш народ. И с ним мы как-нибудь договоримся — просто потому, что живем бок о бок. Не думайте, что он готов громить кого-либо только по национальному признаку, искать врага под фонарем и нападать на этнических чужаков. Он отлично понимает, что главные враги живут не в Азербайджане и не в Молдавии.

Они гораздо, гораздо ближе. Хоть и достать их труднее.

18 декабря 2006 года 

№ 47(443), 18 декабря 2006 года

Будьте проще

Мы должны публично признать, что правила остального мира на нас не распространяются.

Руководитель ФСБ России Николай Патрушев заявил, что в истекшем году возглавляемая им служба пресекла на территории РФ деятельность 27 своих кадровых «кротов» и 89 иностранных разведчиков из более чем 40 спецслужб. Как подчеркнул Николай Платонович, наибольшую активность проявляли легализованные разведчики — сотрудники международных фондов и СМИ. Что меня тут не устраивает? Все устраивает. Это я в свою очередь хотел бы подчеркнуть. Я также имею заявить, что все, происходившее в этом году, меня крайне радует — хотя бы как подтверждение моих прогнозов, высказанных ранее. Когда живешь внутри часового механизма, одна радость — твердо знать, когда пробьет. Бомм! Меня одно только настораживает, да и не настораживает даже, а слегка беспокоит: к чему вот эти экивоки? Почему не сказать прямо, что все международные фонды, работающие в России, являются шпионскими организациями, а иностранные СМИ — внутренними врагами, под прикрытием которых осуществляется обычный сбор сведений о ракете «Тополь М»? Ведь некоторые наши граждане — и я, в частности, — до сих пор заблуждаются, соглашаясь давать иногда интервью иностранцам или выпивая с ними в московских барах. Некоторые сотрудничают в международных правозащитных организациях, хотя ежу понятно, что никаких правозащитных организаций тут нет и быть не может. Чтобы защищать права, надо, чтобы они были. А поскольку единственным и неотъемлемым правом каждого российского гражданина является, как и прежде, право быть заподозренным во всем ужасном, защищать тут решительно нечего — на страже этого права и так стоит организация, возглавляемая г-ном Патрушевым. Всех правозащитников интересуют только «Тополь М» и новейшие его разновидности. Опять-таки деятельность иностранных журналистов совершенно уже задолбала: чего они тут не видели? Тут не Африка, голода нет, чеченская проблема решена не только в Чечне, но и в Кондопоге, а после ликвидации г-на Байсарова — и в Москве; гастарбайтеров у вас там в Европе своих хватает, разберитесь сначала с ними; ассортимент продуктовых магазинов поражает воображение. Чего вы еще хотите? Я не против тенденции, я за определенность. Давайте скажем прямо: любой иностранец в России является шпионом, любой международный фонд — прикрытием, правозащитник — агентом, а его российский коллега — осведомителем; грузин — диверсант, молдаванин и узбек — дестабилизаторы, азербайджанец — захватчик русских рынков и насильник русских женщин, армянин отбирает рабочие места у российских таксистов, а киргиз — у дворников; всякий отечественный журналист — пособник вышеозначенных категорий населения, если только у него нет заранее выписанной справки от Николая Патрушева и его коллег. И тогда уже не надо будет блуждать в поисках национальной идеи — поскольку она нарисуется сама собою. Был такой фильм «Щит и меч», который мы с одноклассниками глумливо называли между собою Shitty Match, то есть «дерьмовая спичка». Так вот, разделение всего человечества на щит и меч вполне может служить смыслом жизни при отсутствии других смыслов, с которыми у нас в последнее время напряг. Я давно уже отказался от любых попыток расставлять моральные акценты в стране, давно живущей механически. Мы просто должны публично признать, что правила остального мира на нас не распространяются — это будет банальная констатация давно очевидной вещи. Немудрено, что все, кто напоминает нам о человеческих законах остального мира, расшатывают систему и потому должны рассматриваться как враги. Можно, конечно, поступить еще проще и выгнать на фиг из страны все правозащитные организации, международные фонды, иностранных, а лучше бы и российских корреспондентов. Но это пока преждевременно, потому что тогда никто не будет виноват. Не чекистов же обвинять в случае чего.

25 декабря 2006 года 

Испускание газа

Вы поняли, как это мерзко выглядит со стороны, когда ваши недавние друзья и партнеры, клявшиеся в нерасторжимости вашего с ними геополитического единства, ищут на вас управы у мирового сообщества, которое они сами же поносили еще три часа назад за вмешательство в свои внутренние дела? Когда в обмен на ваш газовый прессинг вам устраивают транзитно-нефтяной? Когда маленький, чуть ли не последний в Европе диктаторчик, ваш комнатный дракончик, ваш задушевный диктатуша демонстрирует вам в полный рост всю свою безбашенность? Когда все, что вы терпели сами и призывали терпеть других, изливается на вас бурным и зловонным потоком, а любимые аргументы об историческом братстве высмеиваются даже вашими собственными идеологами? Вы поняли, короче, что это такое — когда внешняя политика не основывается ровно ни на каких принципах, а диктуется исключительно сиюминутной выгодой? Нет, кажется, не поняли. В пошлые времена для людей убедительны только пошлые мотивировки. Почти весь российский истеблишмент был убежден, что Буш полез в Ирак только за нефтью. Все официальные комментарии были исключительно в этом духе. И простая мысль о том, что бывают у людей помимо корысти и какие-то принципы, какая-то искренняя ненависть к диктатуре, какое-то желание отомстить за террор, никому не приходила в голову. Американская политика, нет слов, цинична, но российская дает ей миллионы очков вперед. Потому что для сегодняшней России, несмотря на ее относительное нефтедолларовое благополучие, как не было никаких принципов, так и нет. У нас нет друзей, ради которых мы готовы идти на убытки. У нас нет врагов, общаться и торговать с которыми мы отказались бы по принципу «самолюбие дороже». Сегодня, когда в стране более-менее благополучная экономическая конъюнктура, из нас поперло такое, что хоть всех святых выноси. Причем давление на Грузию или Украину еще можно понять — гнусно, конечно, но ведь, действительно, оппоненты сами ничем не гнушаются. А Белоруссия, которую так облизывали! На все «художества» Александра Григорьевича закрывали глаза ради славянского единства — и на тебе, дружба вдребезги после первого же повышения цен на газ и ответных фантастических пошлин на нефтяной транзит. Наверное, не надо было газовые цены повышать… но на самом-то деле не надо было с ним дружить! Потому что все наши друзья — в диапазоне от аджарского экс-лидера А.Абашидзе до южноосетинского лидера Э.Кокойты — очевидно и нагло корыстны, и не дружба наша им нужна, а гарантии собственного неограниченного господства. И Александру Григорьевичу было нужно ровно то же самое. И чего, спрашивается, стоит такая дружба? И чего ради мы позорились на весь мир, демонстративно закрывая глаза на то, что вытворяет Лукашенко в своей вотчине, где оппозиция в буквальном смысле пропадает, а население год от года тупеет? Ради геополитики, что ли? Ради одобрения красно-коричневой части идеологического спектра? Ради невыносимого российско-белорусского приложения к невыносимой же «Литгазете» под издевательским названием «Лад»? Не обижайтесь, когда в ответ на ваши ценовые финты вам устраивают аналогичные финты с пошлинами. Не открещивайтесь, когда в друзья к вам лезут сплошь диктаторы на грани сброса или авантюристы на грани бегства. Не претендуйте на то, чтобы полноправно входить в мировое сообщество, в котором вас терпят исключительно в качестве источника некоторых жидкостей и газов. И не пытайтесь угнетать собственный народ с помощью муляжа патриотизма, навязывая ему в качестве главных ценностей глупость, безвкусицу и жестокость. Нет у вас никаких ценностей, кроме нефти и газа. И вся ваша политика — одно бесконечное и бессмысленное газоотделение. Порча воздуха.

12 января 2007 года,

№ 1(446), 15 января 2007 года

Как это будет

Российский исторический цикл: оттепель, потом застой, потом очередной переворот с ног на голову

Когда-то Дмитрий Фурман — отличный историк и только во вторую очередь политолог — заметил, что царевича Димитрия, по всей вероятности, никакой Годунов не убивал. И никто не убивал — версия с падением на ножичек, учитывая конструкцию ножичка, вполне реальна. Но народ приговорил Годунова — и версия жива, и проницательнейший Пушкин в нее верил, ибо версия эта эстетична и логична. А история почти всегда алогична и некрасива, как любая правда. И Сталин Кирова не убивал. Нет ни одного доказательства прямого сталинского попустительства этому убийству — одни умозрения да убежденность Н.С. Хрущева, страстно желавшего ниспровергнуть прежнего фараона. Так вот: когда я читаю сегодня сайты и прессу так называемой русской оппозиции, я уже вижу, как будут выглядеть наши дни из того будущего, которое обязательно когда-нибудь настанет в полном соответствии с российским историческим циклом. Мы непременно узнаем, что осень 2006 года была началом крупномасштабного политического террора в России. Что убийства Политковской и Литвиненко, попытка отравления Гайдара, новые обвинения в адрес Ходорковского и Лебедева, избиение и задержание банкира Френкеля, избиение молодого антифашиста в Петербурге были звеньями одной цепи. Что все это были преступления распоясавшихся силовиков, желавших оставить президента на третий срок (потому что без президента они никто). Что Россия была страной без свободы и прав, а все, кто в это время выжил, не будучи отравлены полонием, — суть адепты террора, предатели свободы, в лучшем случае винтики, в худшем — соучастники. А герои — те, кто сидел или уехал, те, кто из-за границы облаивал Кремль или вел пропаганду среди матерей Беслана. Мы узнаем — это предсказывал и Фурман, — что ФСБ взрывала дома и тайно сговаривалась с террористами. Что Байсарова в центре Москвы демонстративно убили по приказу кремлевского наместника в Чечне. И еще мы узнаем, что все были до смерти напуганы и молчали — а те немногие герои, которые отважно действовали, были единственным оправданием России и солью земли. Все мы знаем этих героев, но называть не будем, дабы избежать упрека в доносительстве. Я же, пишущий эти строки, — всего лишь конформист, больше всего на свете боящийся потерять доступ к корыту. Почитайте, что пишут сегодняшние русские оппозиционеры, — и вы живо представите себе, как будет выглядеть наше сегодняшнее нефтяное процветание из новоперестроечной нищеты. В России ведь что хорошо? Машины времени не надо — все заранее понятно. Прошлое можно пережить сегодня, а будущее мы уже переживали — в восемьдесят пятом. Мы тогда презрительно отворачивались от тех, кто пытался донести до нас простую мысль: «Все было не так однозначно». Мы никогда не узнаем, как оно было, — просто потому, что это никому не надо. Правда в России кланова, кастова, относительна — как и закон, которого никто не соблюдает. Мы никогда не узнаем, кто убил Политковскую и Литвиненко, — потому что это никому не нужно. Мы не узнаем даже, что они были за люди, — потому что одни слепят из них страшные пугала, а другие изваяют их в белоснежном мраморе, и все это будет бесконечно далеко от истины. Страшная все-таки страна. Не только потому, что в ней убивают, — но потому, что живые и настоящие в ней точно никому не нужны. И пойди потом объясни кому-нибудь, что все было не так просто. А самое горькое — что и в 1937 году многим было очень, очень хорошо. Птички пели, цветы цвели, парки культуры манили. И сегодня многие изумленно спрашивают: да чем же вы-то недовольны? Всем недовольны. И вами, довольными. И будущими, наивными. И прошлыми, столь же глупыми. А главное — тем, что, кроме довольных и недовольных, никого больше нет: ни умных, ни честных, ни храбрых.

19 января 2007 года,

№ 2(447), 22 января 2007 года

Новое порно

Ахти нам, журнал «Мулен Руж» проиграл антимонопольному комитету России дело о рекламе. Московский арбитражный суд признал законным запрет на муленружевский плакат, изображавший известную модель Ольгу Родионову, едва задрапированную изысканным бельем. При этом антимонопольный комитет и арбитражный суд руководствовались не столько нормами закона (каковых на этот случай пока нет), сколько цитатами из Нагорной проповеди, где, в частности, сказано: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Арбитражный суд предположил, что вся читающая, ездящая и ходящая Россия посмотрит на Ольгу Родионову с вожделением и, соответственно, начнет прелюбодействовать с нею в сердце своем, а это аморально. Мнения Сергея Родионова никто не спросил, хотя Родионов как раз был инициатором именно этой рекламы — как и всего «Мулен Ружа».

Собственно, свое решение антимонопольный комитет принял не просто так, а исходя из обращений граждан. Нашлись, значит, некие граждане, которые не захотели в сердце своем прелюбодействовать с Ольгой Родионовой, — или же их нравственное чувство было оскорблено тем, что начнут прелюбодействовать другие. У нас полно социально активных граждан, озабоченных чужой моралью: на инспектора ГАИ, берущего взятку, на врача, отказывающего пациенту в помощи, на солдата с отбитыми кишками они смотрят без возмущения и даже со скрытым одобрением, но когда на фоне всей этой порнографии появляется красивая полуголая женщина, рекламирующая глянцевый журнал, — кипит наш разум возмущенный, вскипел Бульон, течет во храм.

Ничего не поделаешь — раз наши сограждане стали так возбудимы, а антимонопольные службы купно с арбитражем начали жить по шариату, будем приноравливаться. В конце концов в Коране, действительно, сказано, что «раздеваться без надобности и ходить голым — грех». Из нашей рекламы никак не следует, что Ольге Родионовой прямо в тот момент припала прямая надобность раздеться, и доказать это в суде Издательский дом Родионова не смог. Будем рекламировать издание в соответствии с новыми требованиями. Я почему так интересуюсь этим вопросом-то? Потому что я — креативный редактор этого самого «Мулен Ружа». Лозунг у нас с прошлого года — «политика в глянце» (-rouge.ru). Когда-то мы писали всякие штуки про секс, а сегодня все больше про политику, почему Родионов и захотел переориентировать издание. Очевидно, пора ускорить переход на новые рельсы. Вот, например, у нас там иногда появлялись голые женщины, но теперь мы решительно откажемся от фотографий обнаженной натуры. Пусть читатель возбуждается от текстов. И в самом деле, сегодня столько тем, способных до дрожи в позвоночнике возбудить самого пресыщенного развратника! В массы все глубже ПРОНИКАЕТ уверенность в завтрашнем дне, Семаго с Селезневым ВЫДВИГАЮТ и ВДВИГАЮТ ОБРАТНО законопроект о запрете митингов, глаза телезрителей УВЛАЖНЯЮТСЯ при виде представителей власти, вертикаль которой нерушимо СТОИТ… А с нашими правами, свободами и инициативами на наших глазах КОНЧАЮТ так убедительно, что никакой порнографии не надо — и так кругом сплошное неприличие.

Что до рекламного плаката «Мулен Ружа», то я, как его непосредственное креативное начальство, обещаю подумать над серией билбордов, изображающих офицера спецслужб при полном параде, вице-спикершу в парандже и темных очках, представителя антимонопольного комитета при галстуке, члена арбитражного суда, произносящего перед рекламным сообществом Нагорную проповедь… Конечно, это довольно неприличные картинки, и я не уверен, что миллионам сограждан понравится на них смотреть. Зато все будет высоконравственно. Вряд ли россиянам захочется прелюбодействовать со всеми этими персонажами в сердце своем. Они и так имеют нас круглые сутки за здорово живешь.

26 января 2007 года

№ 3(448), 29 января 2007 года

Мачехины дети

Илья Кормильцев — автор множества поэтических формул, вошедших в наш язык, текстовик «Нау» и «Урфин Джюса», блистательный переводчик с английского, французского и итальянского, поэт, прозаик-фантаст, главный редактор нонконформистского издательства «Ультра. Культура» — тяжело болеет в Лондоне. У него диагностирована запущенная опухоль позвоночника. На лечение Кормильцева нужно много денег — день его пребывания в клинике стоит тысячу фунтов. Он не гражданин Англии, в Лондоне находился по работе, страховки у него нет.

Деньги собирают тысячи людей — кто сколько может. Миллион рублей перечислил Альфа-банк. По пятьсот шлют поклонники из Екатеринбурга — Кормильцев не из тех авторов, чьи фанаты наживают состояния. Впрочем, его песенки времен «Наутилуса» наверняка хорошо известны многим российским олигархам, и никто не мешает им помочь человеку, написавшему «Скованных одной цепью» или «Мы лежим на склоне холма».

Дело в том, что Кормильцев — один из немногих ныне живущих поэтов, составляющих гордость русской культуры. Это фигура такого же масштаба, такой же универсальности дарований, как и Цой, Гребенщиков, Шевчук. Просто так получилось, что он не пожелал вписываться в истеблишмент — и даже рассорился с давним другом-соавтором Бутусовым, когда тому вздумалось спеть песни «Нау» перед тусовкой «Наших» на Селигере. Никакими антиправительственными акциями Кормильцев не занимается, он просто честно пишет все, что думает о бедах и пороках Российского государства — о маниакальном стремлении запрещать, тащить, не пущать, о паническом страхе перед умными, о привычном вывихе репрессий, о неискоренимой серости масскульта, о недоверии к человеку и страшном дефиците человечности… И вот этот человек, в чьем переводе мы прочли Ника Кейва, Льюиса, Стоппарда, стихи Уэльбека, эссе Берроуза, человек, чьими словами мы признаемся в любви и ненависти, — нуждается в срочной помощи, а государство делает ему бонусный подарок, закрывая его издательство.

Вот я и думаю: утвердить свой позитивный имидж в глазах мирового сообщества на самом деле очень просто. Для этого вполне достаточно помочь человеку, который — согласен он с твоей политикой или нет — составляет славу твоей страны. Ее большому поэту и крупному культуртрегеру. Иной вопрос, захочет ли Кормильцев принять помощь от сегодняшнего государства Российского. Это его частное дело и личный выбор. Но давно пора подумать о создании всенародной, негосударственной, общественной организации, которая могла бы помогать нашим гражданам, оказавшимся в беде за границей. Эта же организация могла бы распределять и анонимную помощь больным детям, чтобы опять-таки не отдавать святое дело в частные, не всегда чистые руки. Мы нуждаемся в некой общественной инстанции, которая могла бы спасать лицо страны. Ибо и государство, и частные благотворители у нас скомпрометированы давно.

Не может такого быть, чтобы один из самых честных, умных и талантливых людей России был до такой степени не нужен Родине. Пушкин не был таким уж фанатом самодержавия, однако Николай I платил его долги — ибо считал себя государем-рыцарем. Лицо государства определяется не тем, сколько у него придворных трубадуров, а тем, как это государство бережет своих лучших людей, согласных или несогласных с ним. И тот факт, что представители российского посольства не бросились помогать Кормильцеву в тот самый день, когда стало известно о его госпитализации, — говорит о России куда больше, чем все выпуски пропагандистского канала Russia Today.

К сожалению, Россия остается Родиной-матерью только для тех, кто нравится нынешним мужьям этой Родины. Для всех остальных она мачеха. Как хотите, а что-то здесь не так.

2 февраля 2007 года 

№ 4(449), 5 февраля 2007 года

Лицо Родины

Сходя с трапа в аэропорту Домодедово или Шереметьево после долгого международного перелета, всякий гражданин России испытывает непроизвольную радость. «Но Родина есть предрассудок, который победить нельзя», — сказано у Окуджавы, и возразить нечего. Жив, не разбился, долетел, снежком пахнет, дома ждут, сейчас будем раздавать конфеты и сувениры — словом, есть, есть чему тихо порадоваться. Но уже через десять минут возвратившийся гражданин начинает тихо стервенеть, потому что Родина показывает ему лицо.

Я не уверен, правда, лицо ли это. Я видел глаза Родины и улыбку Родины, и это всякий раз выглядело совершенно иначе. Но если не лицом, то чем же встречать иностранца и уроженца, пересекающего твою границу? Не могу же я допустить, что ко мне нарочно поворачиваются задом, «чтобы никто уже надежды не питал»? Полагается все-таки в первые минуты продемонстрировать самое характерное и дорогое. И тут выясняется, что самое дорогое и характерное в нашем случае — это полнейшее неумение организовать любой процесс, недоверие ко всякому, кто к нам приехал, и тотальная убежденность в том, что как бы мы себя ни вели — все нам сойдет с рук, потому что мир нас обязан терпеть любыми. Это наиболее неприятные черты русской ментальности и политики — и уже в аэропорту они явлены нам с обескураживающей полнотой.

На границе сидят тетки в погранцовской форме, тетки усталые, злые, раздраженные, грубо мнущие твой паспорт в безжалостных руках; тетки без тени сострадания и уважения, стыдящиеся улыбнуться или просто взглянуть на тебя по-человечески. Самый большой дефицит в России — человеческий взгляд. В наших климатических условиях, где само небо редко озаряется солнечным просветом, такая хмурость поистине непозволительна, но мы все время стараемся сделать другому хуже. Не сказать, чтобы во Вьетнаме, откуда я прилетел на этот раз, жилось сильно лучше, нежели в России. Но пограничник, представьте себе, улыбнулся мне и даже подмигнул. Типа — добро пожаловать. Неужели нам настолько никто не нужен?

Не помню, чтобы даже в суперподозрительных Штатах меня досматривали и проверяли документы дольше двух минут. На Родине мне случается ждать и по пять, а уж как придирчиво рассматривают паспорта гостей — вообще молчу. При этом возникает длиннейшая очередь, поскольку из пяти приграничных кабинок работают три, а еще трое погранцов весело курят неподалеку, усмехаясь по адресу терпеливо ждущих лохов. Кто-то возмущается, требует начальника смены — почему, мол, трое работают, а трое нет? И начальник смены, молоденький капитан с каменным лицом, выходит и говорит, что так надо. «Так надо, понимаете? Это же не мы решаем». И уходит, ничего не изменив. И по спине его видно, как страшно он доволен собой.

Он имеет право на самодовольство, поскольку только что продемонстрировал еще один лик Родины. Точнее, сразу два. Первый: «Это не от нас зависит». И второй: «Так надо, и вдаваться в объяснения мы с вами не намерены». Я понимаю радость этого капитана. Пришло его время. Сегодня так, как он, ведет себя все население Родины, от которого хоть что-то зависит, — от продавца до пограничника. Вероятно, это и есть суверенитет в действии.

А после этой приграничной очереди, где ваше лицо с паспортом сличают раза по три, вас уже не должно смущать, что багаж потерян или свален в кучу где-то вдалеке от багажной ленты. В этой куче я его и обнаруживаю после получаса бесплодного ожидания, но это уже ничего не меняет.

И ведь самое ужасное — что капитан, читающий эти строки, или кто-нибудь еще с лицом и сознанием капитана даже не подумает что-то в себе изменить. Он скажет мне: «Убирайся в свой Вьетнам, если тебе там нравится. То-то они к нам и едут стадами, если у них так хорошо».

И ведь будет прав. Простите меня, капитан.

9 февраля 2007 года 

№ 5(450), 12 февраля 2007 года

Наши наци

Не бойтесь русского национализма. Ничего у них не получится. То есть нормальный, цивилизованный, не ксенофобский и не погромный русский национализм рано или поздно состоится, и это будет неизбежный и прекрасный этап в развитии страны. Возможным он станет только тогда, когда этничность будет рассматриваться не как следствие рождения на определенной территории в определенное время, а как исповедание нескольких нехитрых принципов и соблюдение простейших норм. И никто в мире не будет бояться такого национализма, поскольку он будет основан не на истреблении чужого, а на формировании и утверждении своего. Но раз уж в нашей безрелигиозной стране до этого еще терпеть и терпеть, нынешний русский национализм строится по совершенно другому принципу, и в таком виде он категорически недееспособен, что показали уже и последние «русские марши».

Дело в том, что эти националисты никак не могут решить, кто из них русский.

В самом деле: ежели по крови разбираться — так это черт ногу сломит, такая у нас история. Ежели по почве — география не проще. Родился в Донецке — это русский или как? Стало быть, приходится выбирать русских по убеждениям, и тут в патриотах такой раскол, какого в либералах никогда не бывало. Сейчас вышло сразу несколько значимых публикаций и целых книг, посвященных разборкам в патриотическом лагере. Одна из них (это сборник статей известного мракобеса и ретрограда Владимира Бушина, травившего в свое время Окуджаву) так и называется — «Огонь по своим». Основные линии раскола обозначились не вчера: одни — за коммунистов, другие — против. Одни — за этническую чистоту, то есть за расовую теорию; другие согласны признавать русскими и тех нацменов, которые все-таки за великую Россию (разумеется, после многократных проверок и при условии использования на грязных работах). Одни желали бы видеть Россию государством предельно закрытым и военизированным, другие — за цветуще-сложную империю, которая всем открыта и всех абсорбирует. И наконец, одни — за тактический союз с исламом (против мирового еврейства), а другие — категорически против ислама, поскольку он сегодня сильней России и легко поглотит ее.

Победит, как всегда, самый отвратительный — в такой борьбе иначе не бывает. Ведется она ровно по тому же принципу, по которому производятся репрессии в любой замкнутой диктатуре: сначала убивают всех приличных, потом всех неприличных, потом остается кто-то один, который кончает самоубийством, либо у народа лопается терпение, либо приходит спасительная внешняя агрессия и заканчивает со всем этим проектом (как в Камбодже). Сначала русским будут считать самого невежественного: не нужны нам все эти заморские разносолы и разговоры! Потом — самого агрессивного. И наконец — попросту самого безбашенного. Так что на какой-то момент в русском национал-патриотическом движении, безусловно, возобладают откровенные нацисты — так самый крупный таракан пожирает более мелких, но лучше от этого не становится. Таракан и есть, только огромный.

После этого русский национализм, конечно, будет скомпрометирован очень надолго. Примерно как немецкий. И тем вменяемым русскоживущим и русскоговорящим людям, которые уцелеют, придется восстанавливать понятие почти с нуля. Одна надежда: захватить власть у этой публики все-таки не получится, так что их шанс разгромить всех несогласных пренебрежимо мал. Ведь система выявления русских на сегодняшний день так устроена, что по сути своей самоубийственна — как всякая диктатура. Нынешний «правильный» русский, с точки зрения оголтелых ксенофобов, обречен действовать по принципу «всех убью, один останусь». Они «перемочат» друг друга прежде, чем завоюют чьи-либо симпатии. «Чужой промахнется, а свой в своего всегда попадет».

Те, кто останется, как раз и будут настоящие русские.

16 февраля 2007 года 

№ 6(451), 17 февраля 2007 года

Исход из России

Меня тут позвали в Израиль на книжную ярмарку, я встретился со страшным количеством давних знакомцев, так и не ставших стопроцентными израильтянами и озабоченных главным образом русской проблематикой, — и мне кое-что стало понятно насчет русской национальной идеи, если когда-нибудь закончатся энергоносители и придется все-таки жить всерьез. Когда-нибудь у России будет власть, способная на содержательную политику, а не только на выработку новых словесных формул для прикрытия абсолютной пустоты. И вот тогда нашей первоочередной задачей станет собирание нации — возвращение в страну всех, кого отсюда вытеснили бездарные и тупые люди, обладающие звериным чутьем на все настоящее.

Российская эмиграция — явление во многих отношениях уникальное. От нас ехали не только так называемые «колбасники», то есть те, кому хотелось реализоваться в тонкой сфере жульничества или толстой сфере потребления. Думаю, принципиальное отличие российской эмиграции во все времена заключалось в том, что от нас уезжали не ради карьеры или денег. Ехали не от нищеты, как едут китайцы или латиносы, — напротив, львиную долю «отъезжантов» в семидесятые — девяностые составляли люди небедные, и даже с профессиональной реализацией у них все обстояло неплохо. Ехали от страху либо от тошноты. Ехали потому, что чувствовали безликую, растворенную в воздухе ненависть, с которой российская власть и верное ей быдло (не путать с населением, быдло составляет ничтожный его процент) смотрели тут на всех приличных, умных, озабоченных российскими судьбами людей. Я, кажется, готов дать наконец определение быдла. Быдло — незначительная часть народа, которая лояльна к бездарной власти и залог своего процветания видит именно в ее бездарности. Это те, кто способен выживать, профессионально расти и получать удовольствие только за счет гнобления всего по-настоящему хорошего и полезного. Единственная беда российской государственности состоит в полном отсутствии социальных механизмов, которые бы блокировали продвижение этого быдла наверх. Напротив, ему у нас всегда «зеленая улица». Этот механизм и называется отрицательной селекцией. И всем, кто что-то умеет, при таком раскладе остается только уезжать — думаю, грамотный социальный анализ русской эмиграции подтвердил бы этот вывод. Мы занимаемся последовательным и целеустремленным экспортом всего лучшего, что у нас есть, а себе оставляем только то, что не мешает быдлу спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны.

Эти «отъезжанты», будучи истинными патриотами и вообще очень приличными людьми, никогда не смогли вполне избавиться от любви к своей стране и тоски по ней. Я говорю, конечно, не о тех, кто злорадно следит за российскими бедами, изыскивая в них подтверждение своей правоты, а о тех, кому и в самом деле обидно за страну. Этих людей очень много. И собирать их обратно — задача, вполне достойная новой и порядочной российской власти, когда у нас будет наконец такая власть.

Ведь особенность российского жителя — будь он евреем, татарином или чукчей — заключается именно в том, что он никогда и нигде не станет окончательно своим. Тот, кто здесь родился, может много где пригодиться, но никогда не избавится от тоски по России — в том числе и по той России, которой она давно уже стала бы, если бы быдло не губило здесь все живое, стремясь оптимизировать свою среду. Может, нам пора уже сделать национальной идеей собирание всего хорошего, что есть в России, и массовый экспорт всех запретителей, топтателей, травителей и иной завистливой бездари, вечно диктующей профессионалам, как им работать, думать и дышать?

Так оно и будет рано или поздно. Но сколько еще народу успеет уехать от этой сгущающейся гнуси, прежде чем она сама себя сожрет?

26 февраля 2007 года

№ 7(452), 26 февраля 2007 года

Смысл жизни

Хотите верьте, хотите нет, но я его сформулировал и теперь совершенно счастлив. Началось с долгого и невеселого размышления на тему «Зачем писать?». И вот я, значит, размышляю: хорошо, допустим, в девяностые и даже в начале нулевых у меня была твердая уверенность в необходимости делать свое дело. Я типа жаждал влиять на общество, искоренять его пороки… Что же изменилось? Ничего принципиального. Я просто понял, что пороки этого общества суть условия его существования. Если нашу российскую ситуацию изменить, Россия прекратится. А раз она не прекращается, значит, она в мире нужна такая — именно такая, какая есть. Что-то она собою уравновешивает, что-то сдерживает, чему-то важному противостоит. И не следует взламывать теплицу, как уже несколько раз взломала ее российская интеллигенция — которая, к сожалению, только в этой теплице и может существовать, но называет ее исключительно темницей.

И вдруг я понял. Поскольку никакого смысла, кроме эстетического, в нашей повседневности не обнаруживается, жить надо так, чтобы Богу было интересно. Он ведь, я думаю, главным образом наблюдатель, потому что вмешиваться во все — значит загубить эксперимент с самого начала. Он запустил всю эту историю не просто так, а чтобы понаблюдать; и потому ему должно быть прежде всего увлекательно — тогда он досмотрит и, может быть, поможет. Помощь его в том и заключается, что он не отводит глаз. Когда он доброжелательно наблюдает за персонажем — персонаж всегда это чувствует. Тогда все получается. Так вот, надо, чтобы Богу просто не было скучно или противно.

Богу скучны — до тошноты, до омерзения: любые демонстрации человеческой безнаказанной гнусности, массовые аресты и убийства, любые виды государственной лжи, тотальное лицемерие, кровавые и пыточные сцены, доминирование любой ценой, однообразные и корыстные преступления — все, от чего мы сами брезгливо отворачиваемся, когда встречаем это на экране. Мы ведь созданы по образу и подобию.

Богу интересны: любые проявления человечности в экстремальных обстоятельствах, умение подмигивать и перешучиваться, внося надежду и утешение в пространство сплошного отчаяния; нестандартные творческие решения, не сопряженные с разводиловом и грубыми наколками; подвиги внезапного самопожертвования; интересные сюжеты с неожиданными финалами; хорошие дети; хорошая эротика. Представьте себя зрителем — вы ведь ходите в кино: ужасное должно быть дозировано, прекрасное должно быть изобретательно, физиологическое должно быть красиво, энд должен быть хэппи, а если не хэппи, то поучительный, со значением. Иначе деньги на билет потрачены зря.

Хорошо, спросит атеист, а если Бога нет? А если Бога нет, отвечу я без тени смущения, так ведь зрителя никто не отменял. Потомок посмотрит — и для всех нас лучше, чтобы он не отвел глаз. Потому что ужасна дурная память в потомстве: ничего уже не возразишь, ничем не оправдаешься. Будем жить так, чтобы интересно было хотя бы этому будущему зрителю — иначе он перелистнет нашу эпоху, как перелистываем мы сегодня скучные страницы в истории человечества. Конечно, на всякий жанр можно найти любителя — есть люди, всерьез интересующиеся даже историей рабочего движения в развивающихся странах, — но большинство ценит авантюрные фабулы, красивые героические поступки, умение говорить правду, хорошие шутки и страстную любовь.

Как мало всего этого в нашей сегодняшней жизни! Как много эгоизма, неизобретательного воровства, добровольного отупения! Как много всего забыто, отброшено, не используется — а все почему? А все потому, что мы совсем уже было уверились, что за нами не наблюдает никто, кроме «Большого Брата», начисто лишенного эстетического чувства.

Ну, будь это так, и жить бы не стоило. Но, к счастью, все гораздо интереснее.

2 марта 2007 года

№ 8(453), 5 марта 2007 года

Без анекдота

Вернулись все приметы застоя: от дешевой и качественной народной водки до дорогих и некачественных боевиков о противостоянии двух мировых систем. Есть аналоги у комсомола, у замполитов, у идеологического отдела ЦК КПСС, и даже фамилия главного идеолога необъяснимо напоминает сусловскую с поправкой на масштаб. Нет одного: политического анекдота. Объясняется это просто. Сама реальность до такой степени анекдотична или, иными словами, настолько откровенна, что анекдоту некуда просунуть свое тонкое лезвие. Он ведь обычно устремляется в зазор между реальностью и политграмотой, истиной и лицемерием, как в классической шутке о четырех противоречиях социализма: говорят, что все есть, но ничего нет. Ничего нет, но у всех все есть. У всех все есть, но все недовольны. Все недовольны, и все — за. Сегодняшняя ситуация несколько сложнее: она порождена полным отсутствием иллюзий. Попробовали так, попробовали сяк, вышло хуже и стало как всегда. Этим и объясняется, например, так называемый парадокс льготников: объяснения ему искали лучшие политологические умы — Кагарлицкий, Пионтковский, Латынина… Я не иронизирую, они и правда умные. Парадокс состоит в том, что все льготники — самая недовольная категория населения — стопроцентно за Путина. Убежден, что почти неизбежная сдача Зурабова ближе к выборам не решит ни одной пенсионерской проблемы. Личности не значат ничего. Можно перетравить половину бывшей российской резидентуры, но передачи «Голоса Америки» никогда уже не будут иметь прежнего семидесятнического успеха. Ведь в чем штука-то: сегодня в России очень мало государственной лжи. Или, вернее, она настолько откровенна, что и разоблачать ее неловко. Вот почему на встрече с президентом журналисты не задали ему ни одного внятного вопроса. Ведь все ясно. Появился даже ответ на самый неразрешимый вопрос последнего семилетия: «Ху из мистер Путин?». Он тот, вместо кого никого.

Путин, надо отдать ему должное, ведет себя с фирменной откровенностью своего ведомства. Такой же честностью, скажем, поражал интеллигентных собеседников Андропов. Это ведь его фразочка: «Дадим колбасы — не захотят никакой свободы». Если учесть, что понятие «колбаса» следует толковать расширительно, прав оказался мудрый старик. И взаимообусловленность свободы и колбасы оказалась таким же праволиберальным мифом, как и рабская сущность России. У нас никакое не рабство. У нас просто политическая система, способная существовать в единственном, раз и навсегда заведенном виде. И потому революционеры сегодня — в лучшем случае воспитатели нонконформистской молодежи, которая со временем так же вольется в элиту, как отвязный саксофонист Билл Клинтон.

Путин не пытается изображать ни диктатора, ни идеолога, ни пассионария. Он прекрасно знает, что не он управляет страной, а страна — им, и надо лишь минимизировать травмы и потери. Какая, помилуйте, революция против нанятого менеджера? Идеологические схемы кончились, пришла реальность как она есть.

За последнее время мне показался смешным всего один анекдот:

— Мама, мама, смотри, мальчик девочку ест!

— Глупый, не ест, а целует… Нет, все-таки ест!

Ну и приятного аппетита.

9 марта 2007 год

№ 9(454), 12 марта 2007 года

Уличный фарш

Наверное, это репутационное самоубийство, и все-таки я попробую рассказать, почему не пойду на «Марш несогласных». Разумеется, это не призыв следовать моему примеру. Просить сограждан «Не ходите, ребята, на марш!» ничем не лучше требования «Все на улицу!». Пора каждому решать за себя и отвечать за этот выбор лично — что я и пытаюсь сделать в преддверии нижегородской манифестации 24 апреля, московской демонстрации 14 апреля и всех иных маршеобразных выражений несогласия, запланированных на эту весну.

Власть и оппозиция давно ничем не лучше друг друга как в смысле идеологической нищеты, так и в смысле полной моральной свободы в выборе средств. У сторон сугубо провокативные задачи — вывести друг друга из берегов. Кто первым выйдет, тот и даст оппоненту мандат на любые ответные действия. Расшатать нынешнюю российскую государственность на самом деле не штука — у нее нет ни идеологического, ни даже силового ресурса; есть только сырьевой, но в публичных дискуссиях — и тем более на баррикадах — он бесполезен. Однако вопрос в том и заключается, что оппозиции предложить тем более нечего — ни Каспаров, ни Касьянов в этом смысле не выглядят надежной альтернативой менеджерам в сером.

Согласен ли я с тем, что у нас сегодня делается? Нет, конечно, — очень не нравится. Готов ли я демонстрировать это несогласие? Сколько угодно. Желаю ли я маршировать в знак несогласия? Нет, ибо это означает ходить в ногу с теми, с кем я тем более не согласен. Мы привыкли восхищаться борцами и сочувствовать жертвам, и я готов признать героем того, кто идет подставлять голову под дубинку, — но не вижу никакого смысла в таком поведении. В лучшем случае побьют много народу. Но возможен и худший, много худший — из побитого сделают святого, по лучшим большевистским правилам организуют масштабную провокацию, подставят под избиение еще сотню-другую героев, раскачают наконец прогнившую лодку, повалят глиняную стену и приведут к власти истинного лидера. Сейчас его не видно — в такие минуты этот лидер избирается мгновенно, и становится им самый наглый, безбашенный и яростный.

«Показать, что мы их не боимся» — цель куда как благородная, но ясно же, что результат к этому далеко не сведется. Мне кажется, в сегодняшней России есть задачи поважнее публичных шествий — которые ни одной проблемы не решают, но страшно прибавляют самоуважения марширующим.

Возможна ли сегодня в России публичная политика? Нет, конечно. Но не думаю, что единственной альтернативой публичной политике должна быть политика уличных шествий, побоищ и провокаций. Свое несогласие я готов выражать в индивидуальном порядке — ибо сегодня нет политической силы, с которой можно было бы идентифицироваться без пароксизмов брезгливости и стыда. В принципе мне никогда не нравилось неприсоединение, и я немедленно присоединюсь к адекватной политической силе, как только она заявит о своем существовании; но несогласие — чересчур зыбкая платформа, а вектор сегодняшней российской политики слишком явно направлен в сторону дикости. И рушить тошнотворную нынешнюю стабильность уличными маршами — это делать в сторону этой дикости еще один, решающий шаг.

Разумеется, нежелание маршировать вовсе не означает отказа от любых убеждений и действий. Я и впредь готов использовать все свои небогатые возможности и невеликие умения для разоблачения кремлевских или антикремлевских передержек, разводок и свинств. Я не готов только ускорять движение России к тем временам, когда главными инструментами политической дискуссии станут головы, дубинки, дымовые шашки и слезоточивый газ. А ускоряют это движение с обеих сторон. И те, кто дубасит. И те, кто на это напрашивается.

19 марта 2007 года

№ 10(455), 19 марта 2007 года

Подвиг разведчика 

Нет, это черт знает что. В тайную кремлевскую организацию боевиков «РуМол Ультрас» внедрился нацбол Роман Садыхов и подробно рассказал журналистам о планах Кремля по созданию собственной мобильной уличной армии. Им там в Кремле надоело, что оппозиция может вывести на улицу пять тысяч человек или кинуть в кого-нибудь яйцо. Они сами теперь хотят нести яйца в массы. По рассказам Садыхова, их уличная гвардия отрабатывает применение дымовых шашек и взрывпакетов. То есть это, по сути, никем открыто не санкционированная и абсолютно незаконная силовая структура, состоящая из отмороженной, но лояльной молодежи.

Я возмущаюсь, как вы понимаете, не тем, что замглавы кремлевской администрации В.Ю.Сурков встречался с активистами «России молодой» и на прямой вопрос о необходимости создать свою боевую организацию ответил уклончиво: «С вашего позволения, я ничего не слышал». Типа делайте что хотите, я не против, но прямой санкции не даю. Я возмущаюсь даже не тем, что лидер «России молодой» Максим Мищенко создает боевую организацию с благословения и под непосредственным патронатом Никиты Иванова — неформального куратора молодежной политики Кремля, официально возглавляющего всего лишь отдел администрации по культурным связям с зарубежьем. Все это не стоит возмущения. Это привычная глупость — попытка воспитывать больного вместо того, чтобы лечить его. Они там вообще простые ребята, судя по всему: сначала вытаптывают начисто все поле публичной политики, упраздняют эту последнюю как класс, оставляют оппозиции единственный выход — на улицу, — а потом принимаются растить своих уличных бойцов, чтобы блокировать всякого рода «Марши несогласных».

Меня возмущает другое: вот у нас администрация президента — закрытая, малолюдная и всемогущая организация. Вот она создает тайный боевой отряд для разгона демонстраций и избиения протестующей массы. Вот устраивает для этой тайной боевой организации семинары, выезды, встречи с самыми законспирированными и высокопоставленными сотрудниками кремлевской идеологической обслуги — короче, все как положено. И в эту организацию внедряется один, прописью, двадцатилетний нацбол — за полгода, без напряжения. Делается «сотником». И с полпинка разоблачает всю эту многоэтажную конструкцию, передав журналистам стенограммы всех кремлевских встреч с румоловским активом!

Господа, это как называется? Это вы ТАК намерены противостоять оранжевой революции? Это вы с таким человеческим ресурсом хотите выступить против льготников, пенсионеров, нацболов и прочих безбашенных категорий населения?! Да тот же Садыхов уже озвучил истинную численность ваших «Ультрас», сообщив, что при наличии пяти «тысячников» и десятков «сотников» ее реальный актив не превышает ста человек! То есть вы и тут умудряетесь следовать привычным путем приписок и wishful thinking, потому что вместо отвязных борцов у вас гладенькие комсомольские карьеристики, не готовые пожертвовать ради вашего благополучия ни лбом, ни носом, ни личным спокойствием! Это что у нас делается с государством, если один воспитанник Эдуарда Лимонова шутя сдал разветвленную тайную боевую организацию на глазах мирового сообщества — а в НБП за пятнадцать лет ее существования до сих пор не сумел внедриться ни один полноценный кремлевский агент?! При том, что у НБП сроду не было ни государственного финансирования, ни кремлевского куратора, ни даже регистрации в последнее время… Нет, ребята, что-то надо делать. Так жить нельзя. Можно терпеть злодея, циника, даже карьериста. Но непрофессионал в проправительственных боевых структурах — это чересчур.

Лимонова, Лимонова туда!

26 марта 2007 года

№ 11(456), 26 марта 2007 года

Отвращение Европы

В последнее время Россию занимают два почти рифмованных вопроса:

«В ж…е ли мы?» (его особенно активно обсуждали на юбилейной церемонии национальной кинопремии «Ника») и «Европа ли мы?» (его вовсю муссируют в чересчур быстрой, но бурной программе Максима Шевченко «Судите сами», а также на специальном «круглом столе» «Живого Журнала»).

В принципе эти вопросы взаимосвязаны: всякий раз, когда мы пытаемся выбраться из ж…ы, происходит движение в сторону Европы, но тут же выясняется, что Европе мы не очень-то и нужны. Она нас не любит, Европа. Она согласна нас терпеть, но только при условии, что мы в ж…е, причем еще более глубокой, чем прежде. Петр I безумно стремился привести Россию в Европу, даже во всеуслышание называл себя учеником европейских государей, — но в результате всю жизнь с этой самой Европой и провоевал (Швеция — что, в Азии?). Не сказать, чтобы Россия платила Европе кротким непротивлением: здесь очень чувствуют, что ТАМ нас не любят и не полюбят никогда. А потому огромное количество народу всерьез озабочено тем, чтобы загнать Россию в глубокую и окончательную Азию, бесперспективную, тупиковую, некомфортную для жизни, зверскую по способам управления и вечно отсталую по его результатам.

Все это очень напоминает стремление отморозить себе уши назло бабушке — а что делать, если для Запада — «скифы мы, азиаты мы с раскосыми и жадными очами»? Пора признать открытым текстом: вне зависимости от того, будет Россия европейской или нет, старая Европа не полюбит нас просто так, ни за что, по определению. Ей нас не надо. Она исторически живет отдельно — и довольно замкнуто; она ведь и Америку не любит, если кто не помнит. Европа никогда не простит Америке ее масштабов, ее смелости и свежести, ее безбашенности, если угодно.

И что? Наблюдаются ли в Штатах многочасовые дискуссии на тему «Европа ли мы»? Слава Богу, нет: они отделены от Европы аж целой Атлантикой, и с самоидентификацией проблем нет.

Нас Господь расположил в непосредственном соседстве со снобской, старой, великой, комфортной Европой — но сделал по преимуществу Америкой: огромной многонациональной империей, рекордно пестрой как экономически, так и географически. Нам тесны европейские масштабы, нам не подходит политкорректность, у нас не идеально работает парламентская демократия (она и в Штатах не очень-то работает), мы склонны любить харизматичных лидеров, у большинства наших магнатов несомненное криминальное прошлое и соответствующие манеры. Мы любим все великое. Мы можем — и должны! — стать для всего мира такой же Меккой, как в свое время Штаты, пообещавшие режим наибольшего благоприятствования всем умным, трудоспособным и жизнерадостным людям, которым почему-либо мешают реализоваться их родные правительства. И в каком-то смысле мы такой Меккой становимся — вся Азия к нам хлынула работать, учиться и торговать. Однако отечественные патриоты почему-то упорно считают Азию единственной альтернативой Америке. Они старательно делают вид, будто никакой Америки на карте нет вообще — как в прославленном романе Александра Громова «Исландская карта». И выстраивают оппозицию очень жестко: если мы не Европа — значит, мы азиатчина, кровавая, тоталитарная, жестоковыйная. Ад для талантов, рай для бездарей. Сатрапия как она есть, образца позапрошлого века.

Этот выбор — ложный и лукавый, как любой выбор из двух, — давно пора отринуть. Мы не Европа и не Азия. Мы сверхчеловеческий умозрительный проект, объединяющий всех своих граждан талантом, храбростью, свободой и авантюризмом. А всех, кто нам будет мешать в построении свободной, процветающей и космополитичной России, мы точно так же сметем с пути, как Америка победила южан, отстаивавших рабство.

2 апреля 2007 года

№ 12(457), 2 апреля 2007 года

Заткни полярников!

Как говорится, «Боже, храни полярников!» — песенка Бориса Гребенщикова. Я не смею давать ему советы, но вообще-то полярники в моей внутренней терминологии — люди, прочно застывшие на идеологических либо классовых полюсах. И ничего ужаснее этих людей я представить себе не могу — особенно когда они притворяются моими единомышленниками. Невыносимы крайние почвенники и крайние либералы, убежденные стабилизаторы и дестабилизаторы; бомж и миллиардер одинаково воняют — и кончают, как правило, одинаковым скотством.

Я вспомнил обо всем этом, когда смотрел в российском прокате фильм Эстевеза «Бобби». Страшное количество звезд, занятых в эпизодах, стянулось под знамена этого проекта не просто так: в Голливуде модно антибушество, Майкл Мур там культовый герой, война в Ираке вызывает дружную ненависть (совершенно, впрочем, справедливую), возражений никто не слушает. Либерализм по-голливудски выглядит, конечно, дурной интеллектуальной модой. Но цель, положим, в любом случае благая: напомнить нации о том, что она уже однажды вляпалась в бездарную войну, и о том, что посредством демократии можно решить любые национальные проблемы, — надо только помнить, что мы великий народ, и выбрать достойного вождя. Все это, повторяю, очень мило — ужасна только поляризация. А она неизбежна, когда во власть попадает двухмерный человек вроде Буша-младшего.

Америка времен первого бушевского срока казалась мне здорово поумневшей: начались общенациональные дискуссии, вышла масса увлекательных книжек — как с нео-консервативных, так и с традиционно либеральных позиций; реднеки — «красношеие», фермеры, южане — обрели своих трибунов, насмерть сцеплявшихся с яйцеголовыми университетскими глобалистами. Наметилось интеллектуальное брожение. Увы, результатом брожения почти всегда является распад «сложных органических тел на более простые» (см. Брокгауза).  Следствием пятилетних дискуссий явилась треклятая поляризация — примерно такая же, какую мы наблюдали у себя: с одной стороны — бессмысленные и бессовестные государственники, с другой — такие же свободолюбцы. Так вот, фильм «Бобби» написан, поставлен и сыгран свободолюбцами. В Штатах и Европе он принят на ура — не по кинематографическим, понятно, причинам, а по идейным. Как же, напоминание о человеке, чуть было не прекратившем войну в Индокитае! Бобби Кеннеди сегодня — любимый герой либеральной Америки (и в самом деле весьма достойный человек), но, Господи, как бездарны и циничны убежденные либералы, принимающиеся манипулировать массовым сознанием! Какие фальшивые сантименты, какое вранье в каждой реплике и каждом ракурсе, какое вышибание слезы посредством приемов, которые уже и в Болливуде (Индия) считаются нижепоясными! Так вот, выход «Бобби» на русские экраны подтверждает простейшую истину: монополии на эстетическое чутье нет ни у кого. Ни у сторонников, ни у противников войны. Следование путеводной идее никогда еще не шло на пользу даже такому грубому искусству, как изготовление блокбастеров.

Надо ли агитировать против войны в Ираке? О да, безусловно, ибо таков долг интеллигента вне зависимости от убеждений: необходимо напоминать о жертвах и стараться минимизировать их. Стоит ли ради этого снимать кино? Вероятно, хотя кино редко оказывается качественным агитатором: оно может улучшить нравы в глобальной перспективе, но почти никогда не приводит к быстрым тактическим результатам. Надо ли доверять съемки серьезных фильмов идейным людям с четкими политическими позициями? Ни в коем случае: на выходе всех нас ждет циничная, шитая белыми нитками манипуляция, способная лишь дискредитировать как идею, так и компанию отличных артистов.

Боже, заткни полярников! Ведь жизнь когда-то зародилась близ экватора.

6 апреля 2007 года

№(458), 9 апреля 2007 года

Третье безрыбье

Главный пункт споров о третьем сроке — не в том, что придется менять Конституцию: в конце концов,  не народ для Конституции, а Конституция для народа. Лозунг «Пусть погибнет мир, но восторжествует юстиция!» в истории несколько раз уже не срабатывал — хотя бы потому, что после гибели народа торжество юстиции некому оценить. Другого Путина действительно нет, и реальный пункт расхождений сводится к одному: хорошо ли это?

Михаил Горбачев в одном интервью заметил: поначалу он отнесся к ельцинскому преемнику настороженно, но преемник «оказался умный». С этим трудно спорить. Меня не волнует реакция так называемой демшизы, поэтому позволю себе заметить, что оценивать следует реальность, а не наши представления о ней. Так вот: из той реальности, которая нам предлагалась в 1999 году, Путин был действительно оптимальным вариантом. Более того: не стану перечислять благодеяния, которыми он осыпал нас за семь лет своего правления, но позвольте выразить уверенность хотя бы в том, что на его месте любой другой персонаж наломал бы куда больше дров и насажал грубейших ляпов. Чечня замирена надолго — не станем обсуждать, как: вспомним, что вариантов не было. Порядок навели, опять-таки исходя из реальностей: чужими и не самыми стерильными руками. Но, во-первых, «ты должен сделать добро из зла, потому что больше не из чего», а во-вторых, Путин с самого начала позиционировал себя в качестве прагматика, исходящего именно из данностей, и эту политику реализует, по крайней мере, последовательно. Олигархи либо равноудалены, либо активно жертвуют на церковь и социальные проекты. Опять-таки не сказать, что это худший вариант. Наконец, нефтяное благоденствие отнюдь не выглядит заслугой Путина, но только слепец не заметит, что хотя бы крохи от этого изобилия достаются бюджетникам и пролетариату. Короче, лучшего, чем Путин, сегодня как не было, так и нет.

И это главная претензия к президенту, заставляющая всерьез мечтать о том, чтобы он не ходил на третий срок.

Дело в том, что даже самый упертый прагматик обязан думать о будущем — иначе он не лидер страны, а всего лишь менеджер. А тот, кто думает о будущем, обязан создавать в стране живую среду для тех, кто его заменит. Он должен пестовать не конкретного преемника, о котором мы все гадаем, а питательный бульон, в котором эти преемники будут с удовольствием роиться, спорить, оглядываться на соперника, предлагать варианты будущего и совершенствоваться под прицелом общественной критики. Ничего подобного в России сегодня нет. Даже ельцинское безрыбье, пустырь второй половины девяностых, на котором все сколько-нибудь интересное и несервильное немедленно затаптывалось, кажется цветущим садом по сравнению с эпохой позднего Путина, в которой вообще не на чем взгляду отдохнуть. Мне скажут, что Путину не до того, что он гораздо больше озабочен внешнеполитическими или военными проблемами, — но в этом-то и драма. Потому что внешнеполитические проблемы по сравнению с созданием нетошнотворной, адекватной, креативной среды в собственной стране — вещь абсолютно левая. Оставление Путина на третий срок — это не только ставка на самого здравого и сдержанного политика в стране (что хорошо), но и еще четыре года прогрессирующего безрыбья (что отвратительно). Это означает всего лишь отсроченную катастрофу. Ибо Путин — истинный консерватор, настроивший всю Россию на консервацию, — есть именно наш общественный договор об отсрочке. А оттянутая пружина бьет больней.

В общем, как говаривали на Украине три года назад, «хай гирше, але инше» — хуже, но иначе. В их случае это оказалось провальной тактикой. Но ведь Украина — не Россия.

16 апреля 2007 года 

№ 14(459), 16 апреля 2007 года

Найти вредителя!

В наш лексикон вернулось слово «вредительство» — универсальное объяснение техногенных катастроф и производственных незадач. Все, как в «Гамлете»: «Предательство! Сыскать!». А кого сыщешь, ежели оно кругом?

Ничего удивительного тут нет: одна из главных характеристик любого тоталитаризма — неизменное наличие виновного. Если виновных нет, их назначают. Эффективность тоталитаризма заключается именно в том, что на каждый вызов следует немедленная и конкретная реакция. Так что дело не только в страхе, который, конечно, витает над всеми (потому что всем понятно, что крайним оказаться может любой — доказательствами эта система себя не утруждает). Дело еще и в том, что ничто не уходит в песок. Взрыв на шахте? Вредители, коварно сломавшие аппаратуру. Недовыполнение плана? Опять же вредители, растлившие моральный климат в коллективе и вдобавок нарочно занизившие показатели. Губернатор Кемеровской области Аман Тулеев по итогам расследования взрыва на шахте «Ульяновская» сказал: «Четвертовать их надо!». Кого? Естественно, тех, кто ради эффективности пренебрег техникой безопасности. Оказывается, некто вскрыл британскую аппаратуру, замеряющую уровень метана в шахте, и нарочно этот уровень снизил, чтобы продолжать угледобычу. Не очень представляю, кто мог пойти на столь самоубийственное дело, ибо любой шахтовладелец отлично понимает, чем чревато вмешательство в работу английской аппаратуры, замеряющей уровень метана. Не для того ее, наверно, закупали, чтобы вмешиваться. Больше того: человек, устанавливающий эту аппаратуру, как раз находился в шахте в момент взрыва. Но речь не о достоверности обвинений, а об их типичности. Живо вспоминаются процессы 1937–1938 годов. Вредители устраивали аварии и выводили из строя технику. У нас сейчас некоторый напряг с вредителями — бывшие руководители «партии и государства» до 2008 года обеспечены неприкосновенностью, а после их, я думаю, нелегко будет найти; но, в принципе, мне не так уж сложно представить каспаровско-касьяновские банды, устраивающие аварии в шахтах и ломающие английскую аппаратуру.

При тоталитаризме главное — найти конкретного виновника и добавить к числу жертв новую: никому не легче, конечно, но видимость порядка соблюдена. При свободе есть некоторый шанс разобраться в ситуации и найти не виновника, но причину — однако поиск причины все-таки требует времени и компетентности, а разбираться во времена свобод уже некому и некогда: одни деклассированы, другие воруют. Поэтому шахты взрываются и будут взрываться примерно с одинаковой частотой — как при тоталитаризме, так и во времена кратковременных оттепелей. Просто при тоталитаризме во всем виноваты вредители (ликвидация которых никогда еще не помогала исправить положение), а при свободе виноваты все и никто (что, может, и гуманнее, но тоже мало помогает в плане техники безопасности).

Сегодня «крайними» сделаны владельцы «Южкузбассугля» — оно и понятно, не Тулееву же признавать себя виновным за происходящее в крае. В том и беда, что поиск виноватого и выдумывание максимально серьезного наказания для него — самое любимое российское развлечение во времена «государственничества». Но к государственности такой подход не имеет никакого отношения — он-то и есть самое настоящее вредительство. У нас сейчас не так хорошо с демографией, чтобы устраивать новые массовые прореживания населения.

Значит ли это, что «Южкузбассуголь» ни в чем не виноват? Не значит, конечно. Все виноваты. Жаль только, что правду об истинных виновниках трагедии — равно как и об истинных ее причинах — мы услышим на каком-нибудь десятом покаянном съезде «Единой России». Да и то оглашать этот секретный доклад будут только членам партии, поэтому СПС, например, так ничего и не узнает.

20 апреля 2007 года

№ 15(460), 23 апреля 2007 года

Хотелось жить

При Ельцине все время что-то происходило. При Путине тоже происходит, но мы об этом не знаем и знать не хотим. Путин с поразительной, беспощадной ясностью обнажил бессмысленность всего. То есть будет так, как надо, даже если все мы, включая исполнителей, отлично все понимаем и совершенно этого не хотим. При Ельцине, наверное, все шло так же — большинство его решений представляются сегодня неизбежными, единственными, часто просто вынужденными. Но ощущения собственного бессилия, как ни странно, не было. Хаос — да, был, покруче, чем сейчас. Полный правовой беспредел. Произвол и взяточничество. Преступность и попустительство. Но ощущения, что от тебя ничего не зависит, что ты обречен и раздавлен, — не было. А теперь, вот поди ж ты, все выглядит гораздо цивильнее: нет уличных перестрелок, открытого бандитского произвола, пьянства в Кремле и разгула в приватизированных дворцах… Но гнетущее, мерзкое чувство полной бессмыслицы всех наших дел и начинаний — наличествует. И жить хочется гораздо меньше, чем при Ельцине, — хотя и стало легче, кто бы спорил.

Объяснить, почему это так, — несложно. Дело в том, что у всего происходящего в девяностые годы был конкретный виновник — Ельцин Борис Николаевич. Хоть он и заявил однажды, что во всем виноват Чубайс, — но мы-то знали, кто привел Чубайса. Ельцина упрекали во всем — в свободе и несвободе, беззаконии и произволе, катастрофическом обнищании одних и столь же катастрофическом обогащении других, — он был ответчиком за все, потому что и брал эту ответственность. И даже, кажется, получал от этого удовольствие. Вот уж кто был государственником от слова «государь»: папа, хозяин, начальник. И проявлялась у него эта ответственность — случай уникальный в российской истории — не в самовозвеличивании, не в увековечивании себя. Напротив, он делал все возможное, чтобы вызвать на себя огонь и ярость, принимая самые непопулярные решения и нимало не заботясь о том, что и как о нем говорят. Ни один журналист при Ельцине не то что не пострадал от его цензуры, но даже и не подумал о такой возможности. От киллеров, от беззакония, от местных властей — да сколько угодно; но чтобы от Ельцина или по его инициативе — никогда. Он не боялся быть тут самым плохим, самым непопулярным и во всем виноватым. А когда есть на кого свалить — жизнь гораздо приятнее, согласитесь.

При Ельцине еще была иллюзия: вот убери Ельцина — и что-то изменится. И есть разница, кто на троне: он или Зюганов, Лужков или Путин… Это сегодня стало понятно, что кого ни поставь — он будет делать все одно и то же, повинуясь не личной воле и не пожеланиям окружения, а темной логике истории, бездуховного, бесчеловечного и циклического процесса. А тогда казалось, что от Ельцина что-то зависит. А значит — и от нас. И хотелось жить — пусть даже ему назло, ради борьбы с ним (многие так и жили, и были счастливы). Это было время смыслов. Каждое слово что-то значило. Сегодня они неотличимы.

Страна, говорил психолог Борис Кочубей, приобретает контуры правителя и перенимает его черты. При Сталине усваивает его маниакальную подозрительность и восточную изощренную жестокость, при Хрущеве — глуповатость, доброжелательность и спонтанность, при Брежневе — интриганство и сонливость… При Горбачеве мы не знали и не понимали себя, но сильно уважали — в точности, как он. А при Ельцине мы просто были сильными и значительными людьми, неспособными устроить собственную жизнь, но участвующими в истории. Как он.

Это было редкое и приятное чувство. Главное, чем мы ему обязаны.

4 мая 2007 года

№ 16(461), 30 апреля 2007 года

Совет усердным

Мне хочется дать один совет молодым, наивным людям, не бог весть как ориентирующимся в отечественной истории, на изучение которой я потратил большую часть жизни. У этих людей могут быть самые добрые намерения — я вообще никогда не возражал против лояльности и общественной активности, это много симпатичнее, чем подполье, и не надо делать вид, что подполье сегодня так уж чисто и независимо в моральном и финансовом отношении. Все хороши. Я просто хочу предупредить тех, кто рвется к вершинам власти, что именно их головы полетят первыми. У противника режима есть шанс, а у сторонника на определенном этапе — нет. Что революции пожирают своих детей — все мы знаем, но вместе с детьми им под руку попадаются куда более дальние родственники; фокус в том, что отдаленность родства прямо пропорциональна степени вашей будущей безопасности.

Я могу примерно объяснить, почему так бывает — в особенности у нас. Во-первых, во всякой революции наступает этап, когда — при полной канонизации ее символов и лозунгов — на содержательном, смысловом уровне наступает их отрицание и даже запрещение. Все революции делаются под знаменем свободы, но после их победы о свободе лучше забыть; все диктаторы начинали с требования демократии, и соратники — свидетели их нищей демократической юности — в какой-то момент становятся им без надобности. Вторая причина расправы с былыми единомышленниками — конкурентная борьба в среде победителей: в стане побежденных она далеко не достигает такой остроты, да и за что бороться? Третий механизм — неизбежный поиск ответственных: их, конечно, ищут и среди врагов (отсюда «вредительство»), но до врагов еще поди дотянись. А свои — здесь, под рукой. В наибольшей же безопасности оказываются нейтральные, сомневающиеся, в некотором смысле даже и двурушничающие — потому что интеллигент по определению видит две правды и двурушничает, так сказать, по обязанности: «обнявши, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум». Без этого соединения крайностей и примирения оппозиций литературы не бывает. Так что наилучшие шансы уцелеть — у интеллигента, которого никак не впишешь в тот или иной лагерь. Во времена репрессий нет ничего страшнее определенности. Если тебя есть за что схватить — схватят обязательно, и тем быстрее, чем ближе ты стоишь. Но если ты успел по врожденной интеллигентской мягкотелости — за которую тебя так корили убежденные борцы — посочувствовать и победителям, и побежденным, у тебя есть реальный шанс пережить тех самых борцов, учивших тебя несгибаемости.

В России же проблема усугубляется вечной неорганизованностью, крайним злоупотреблением всякими окриками, командами, угрозами — в ущерб нормальной творческой работе без истерик и взаимных подсиживаний. При таком перманентном аврале, да в обстановке страха, да среди стукачества, да при такой неэффективной модели, как «властная вертикаль», — головы исполнителей летят градом. Выход один: не исполнять. Не лезть изо всех сил в первые ряды охранителей, строителей, перераспределителей собственности. Не напрашиваться в агитаторы-горланы-главари. Не менять ценности личности (и вечности) на ценности массы (и эпохи). Соотноситься с вневременным идеалом.

Впрочем, есть у меня и еще одно тайное соображение. Идейные при любом раскладе гибнут первыми. Их безумству, так сказать, поем мы славу, но их друзьям и современникам не позавидуешь. Так что всем, кто хочет и лично выжить, и окружающих не очень мучить (а это обычно совпадает), я посоветовал бы верить не в абстракции, а во что-нибудь этакое человеческое, вроде милосердия. Но это, сами понимаете, не для всех.

14 мая 2007 года

№ 18(463), 14 мая 2007 года

Работа — верволк

Мысль о том, что Россия — захваченная страна с порабощенным населением, впервые пришла мне, когда я задумался о местном отношении к работе. Оно уникально. Население России любит и умеет работать, но глубоко презирает всех, кто этим занимается.

В России любят и уважают того, кто приобрел богатство благодаря удаче или хитрости, но глубоко презирают того, кому оно досталось в результате многолетних целенаправленных усилий. Чересчур усердного исполнителя называют «каменной задницей», подчеркивают, что дураков работа любит, и воспевают Емелю, въехавшего в счастье на печи. Тот, кто слишком много трудится, обязательно имеет в виду сделать карьеру или понравиться начальству. Рабский труд не должен производиться с энтузиазмом — в этом есть непростительный коллаборационизм. Раб обязан работать спустя рукава — только так он и способен выразить протест против захватчика. Любой, кто старается, — предатель. Любой, кто делает слишком много, — выскочка, желающий выслужиться.

Трудолюбие какого бы то ни было народа — вымысел марксистов: любить труд нельзя, это проклятие человечества. Мы рождены не для рутинного труда, а для творчества и наслаждений: тупой труд — удел тех, кто не умеет наслаждаться или творить. Работа не есть доблесть — это печальная необходимость, и не было бы ничего удивительного в таком отношении к ней. Но в России есть и своя специфика: тут ненавидят не работу, а работника. Кто хорошо трудится — тот непременно жлоб; кто ни черта не делает, как любимые персонажи русского фольклора — вор, бродяга или пьяница, — тому все валится в руки само. Сошлюсь на собственный пример: вызывает меня недавно начальник одного из журналов, где я работаю. «Как вы можете печататься у такого-то?!» Да очень просто могу: такой-то не ставит мне тематических ограничений, издание его не фашистское, финансируется не олигархатом и не Западом, что ж не печататься? «Но он… Но вы… Но вы себя компрометируете! Все знают, что он нарочно создан Кремлем!» Знают, и что? Почему я непременно должен изыскивать предлог для безделья: ведь все в России создано либо Кремлем, либо Березовским, и обе эти силы мне равно несимпатичны… Что ж, на улицу не выйти? Почему перед тем, как написать материал на интересующую меня тему, я должен требовать у издателя родословную до десятого колена? «Что может заставить вас работать у этого человека?!» — недоумевает начальство. Да ничего, обычное желание писать и печатать то, что я хочу. Разве этого мало? Но в этот стимул никто не верит. Я либо надеюсь выслужиться, либо хочу славы. Мало мне ее, славы-то, еще хочу.

А почему я, поэт, печатаю политические стихи в журнале? Это проституирование Музы! А почему такой-то, прозаик, пишет сценарии для сериалов? Это пошлость! А почему сякой-то, публицист, занимается еще и жизнеописаниями? Как он смеет — ведь это удел профессионалов! Любой человек, который делает хоть что-то сверх весьма убогой нормы, вызывает болезненное раздражение. Ну, чего ему надо?! Весь мой дачный поселок дружно ненавидит соседа, который своими руками, без помощи нанятых гастарбайтеров, сложил себе каменный дом с печью. Перед кем он выделывается?! Что он хочет нам всем доказать?! Никому и в голову не приходит, что дом он строил для себя, а нам ничего доказать не стремился. Он о нас вообще не думал.

«Работа — не волк, в лес не убежит», — говорит веселый и сметливый русский народ, и правильно говорит. Она — не волк, она верволк, вервольф. Готовый в любую минуту обернуться насилием, ложью, унижением, карьеризмом или подхалимажем. Тот, кто работает, — предает свою русскую идентичность. Которая в том и заключается, чтобы никогда — ни словом, ни делом — не помогать захватчику, свергать которого, однако, тоже нельзя.

Потому что тогда придется работать.

21 мая 2007 года

№ 19(464), 21 мая 2007 года

Плюнутая Россия

Войцеха Ярузельского собираются судить. За неконституционные действия 1981 года. Он жив, так уж получилось, и должен за это расплачиваться. Очень уж они торопятся свести счеты с прошлым. В девяностые почему-то не смогли, но сейчас их решимость значительно возросла. И памятники советской эпохи сносят сейчас, а не в девяностые. Потому что отвращение к России и желание нас уесть стали зашкаливать только теперь, спустя семнадцать лет после краха Варшавского договора. Это ведь не его судят, а нас. Если он переведет все стрелки на Москву — могут и помиловать за давностью… Хотя вряд ли он их переведет. Самолюбив слишком.

И вот здесь у меня возникает серьезный вопрос: судьи кто? Кто они, представители сегодняшней Европы, чтобы судить русских солдат 1945 года и польского диктатора 1981-го? Чем они настолько-то лучше? Каковы их ослепительные успехи? От имени какой идеологии вершат они свою торжественную порку? И тут, увы, получается, что идеология эта — согласно которой Россия не освободила мир от фашизма, а всего лишь оказалась хуже, жестче, выносливее фашизма — мало чем отличается от гитлеровской доктрины. Простите меня за эти горькие слова, но это так.

Не стоит предаваться иллюзиям: уничтожение памятников той победы как раз и есть реабилитация того агрессора. В Прибалтике мы это уже наблюдали — там немцев восприняли как освободителей. Но у Польши, кажется, меньше оснований так думать — она-то во время войны натерпелась изрядно, побольше, чем в период советского влияния. Но нет, счеты с социалистическим периодом польской истории еще отнюдь не сведены. Надо заново расправиться с тогдашними вождями. Мертвых выкопать, живых закопать. Надо еще раз отречься, проклясть, поклясться в новой верности. Суд-то ведь не над Ярузельским — не в нем дело. Это все нам, за насилие и оккупацию, за Варшавский договор и визиты на высшем уровне, за идеологические запреты и удушающую атмосферу.

И вот ведь что ужасно: удушающая атмосфера, оккупация, насилие действительно были. И раздел Польши по пакту 1939 года — был. И сегодня, задним числом, советская опасность кому-то кажется не менее, а то и более страшной, чем фашистская. А уж как выглядит из-за рубежа Россия в ее нынешнем виде — даже не спрашивайте. Одно движение «Наши» с околоэстонскими шабашами чего стоит. Как любить такую страну и дружить с ней? В любые объятия бросишься, лишь бы подальше от нас. А тут еще эти наши ядерные санврачи вроде Онищенко, наши героические ответные меры вроде эмбарго на польское мясо, наши антипольские национальные праздники и полонофобские фильмы из эпохи Смутного времени… Позор, да и только. Правда, они тоже запретили «Четырех танкистов и собаку», но до наших истерик им далеко: масштаб не тот!

Самое странное, что умом я все это понимаю. Но чем больше слышу обо всех этих судах над советским прошлым, тем больше мне кажется, что они пахнут средневековьем. И тем больше я люблю эту ненавистную Россию, «всеми плюнутую», как писал Розанов. Потому что как бы отвратительна она ни была — бить лежачего еще ужаснее. И задним числом отбирать победу — доблесть самого гнусного разбора. У нас и так отобрано все, благодаря чему эта победа была одержана. И даже не отобрано — сами выбросили.

Это как же надо стараться и что противопоставить Войцеху Ярузельскому, чтобы я зауважал его от противного! Это что же надо сделать, чтобы на фоне нынешней Восточной Европы наша сырьевая, ксенофобская, неуместно крикливая, истеричная, обидчивая Россия стала выглядеть образчиком благородства!

Впрочем, патриотизм от противного — наш давний и, в сущности, единственный выбор.

28 мая 2007 года

№ 20(465), 28 мая 2007 года

Летняя зима

В понедельник, 28 мая, в 15:30 случилось невероятное. Нет, я не о том, что жара достигла тридцати трех по Цельсию, установив тем самым абсолютный московский рекорд для мая. Я о том, как она подействовала на отдельных граждан. Именно в это время Владимир Владимирович Путин распорядился немедленно начать интенсивную подготовку к зиме. Он так и сказал Михаилу Фрадкову: «Прошлая зима была теплой, но это не повод расхолаживаться». И возложил лично на Фрадкова ответственность за то, чтобы следующая зима — «а вы знаете, что такое русская зима», добавил он, — не стала для страны неожиданностью.

Лично я в первый момент подумал о солнечном ударе, случившимся то ли с ним, то ли со мной, то ли — чем черт не шутит — с Интернетом: действительно, странно 28 мая при патологической тридцатиградусной жаре заговаривать о подготовке саней. То ли вовсе у России проблем не осталось, что Госдума запрещает курение в общественных местах, а президент учит премьера, что такое русская зима? Так давайте я подскажу, проблем полно: при этой самой жаре полчаса простоял на Садовом кольце только потому, что по Ленинскому проспекту в открытой машине ехал португальский премьер с симпатичной фамилией Сократиш. Не знаю, как он там рулит в Португалии, но при таких мерах предосторожности запросто «Сократиш» чужую жизнь на годик-другой: меня чуть кондратий не хватил на припеке. Опять же не все хорошо в идеологии, просвещении и сельском хозяйстве.

Впрочем, вдумавшись, я версию о солнечном ударе отмел. Вероятно, на президента сильно подействовало сообщение о том, что в связи с жарой будет ограничена подача электроэнергии в дома, подключенные к линии электропередачи «Очаково — Пресня 1». Могу понять негодование первого лица: что это такое? Зимой у вас кабель не выдерживает, летом — то же самое… К жаре вы не готовы — вон в Москве из-за кондиционеров какое перенапряжение в сетях; к холоду — тем более… Бессилен стал наш человек перед природой! А надо наоборот. Иначе Фрадкову в январе будет жарко, если его по традиции не подставят в августе.

Есть в этом и еще один нюанс — метафизического свойства. Мы действительно привыкли к хорошей, мягкой зиме и хреновому, сопливому лету. А климат у нас, между прочим, континентальный, с диапазоном до семидесяти градусов. Это же касается и нашей политики — вынужденно аккуратной, теплохладной, с оглядкой на беззубую Европу. Это время закончилось. Надо ли напоминать, что такое русская зима? Надо ли объяснять, что такое трескучие морозы, пронзительные ветры и обострение классовой борьбы? Да у нас эта память в генах, до всякого большевизма. Стало быть, не только Фрадкову, а и всей России сказано: мягкость кончилась, началась жесть. Сама природа все поняла и отметилась похвальным радикализмом. Не путать с экстремизмом. Экстремизм — это когда Лимонов с Каспаровым и Касьяновым выходят погулять на Пушкинскую площадь. А похвальный радикализм — это когда летом плюс тридцать пять, зимой минус тридцать пять и каждый боится ночного звонка.

Вообще зависимость русской власти от природы — или, если хотите, природность русского характера — давно общеизвестна. Одна британская писательница как-то объяснила мне, что континентальный климат вообще не способствует демократии, ибо знает только крайности. Нынешняя патологическая жара отчего-то очень ко времени: ну, слава Богу, наконец-то все не как у людей. Хорошо помню лютую поначалу зиму 2003 года, тоже казавшуюся символической. Эхма, наша русская кровь на морозе пищит!

Так что готовьтесь все, и вы, Мюллер, особенно. Зимой будет жарко. Так жарко, что уже летом, когда я думаю об этом, мне как-то холодно, х-холодно, господа.

4 июня 2007 года

№ 21(466), 4 июня 2007 года

Русские образцы

Расстояние от «Не может быть» до «А как же иначе?!» в России традиционно коротко. Это и хорошо — свидетельствует о высокой адаптивности, быстром привыкании, а значит, почти гарантированном выживании. Разве население какой-нибудь Франции поверило бы в тридцатые годы, что четыре пятых ее армии подкуплены, а половина высших сановников служит иностранным разведкам? Ни в жисть. У нас не просто верили, а не желали потом разубеждаться. Сегодня подите вы внушите какой-нибудь европейской стране, пусть сильно поглупевшей и деградировавшей в культурном отношении, что образцы биологических тканей ваших граждан нельзя вывозить за рубеж, потому что там готовят этническое оружие против вашего населения, — вас в лучшем случае пошлют на фиг. А у нас не просто верят такому докладу ФСБ, а еще и немедленно накладывают резолюцию: прекратить вывоз биообразцов. Вследствие чего образцы тканей, вывозимые для уточнения диагноза или подбора донорского трансплантата, оказываются невыездными на неопределенный срок. Видимо, пока российские кулибины не изобретут оружие, защищающее этнических русских от любого прицельного воздействия.

Честно говоря, сначала я не поверил сам. Ну не может быть, чтобы ведомство Патрушева изготовило такой доклад, потом он лег на стол Сергею Иванову, получил положительную резолюцию и направился на утверждение страшно сказать кому. Это нереально, немыслимо. Этнобиологического оружия не бывает. Но с другой стороны — был же у Гитлера свой астролог, которому тот верил и который даже отсоветовал нападать на Россию, то есть что-то знал?! Был же при Ельцине генерал-майор Георгий Рогозин, убежденный уфолог и астролог, специалист в области торсионных энергий и иных метемпсихических чудес? Прислушиваются же руководители прокремлевских молодежных движений к теориям геополитика и мистика Александра Дугина? Почему не допустить, что некие иностранные злодеи действительно вырабатывают оружие, способное выцепить в толпе этнических славян и нанести им решающий удар под дых — солнечный, торсионный или апоплексический? Не верите?

Как распознать при помощи оружия этнических русских? Повышенное содержание алкоголя в крови? Бросьте эту русофобию, русские пьют ничуть не больше прочих. Может, по совершенно патологической доверчивости? Но тогда главным биотеррористическим оружием против нас является наша собственная лапша отечественного производства, навешиваемая на покорные народные уши вот уж который год: то у нас Бухарин троцкист, то врачи все поголовно убийцы, то генетика — лженаука, то Березовский — английский шпион… Теперь, стало быть, немногочисленные врачи и добровольцы, вывозящие за границу наши биообразцы, на самом деле снабжают ихних ученых генетическим материалом для создания оружия массового поражения русских. Это еще что, скоро и живых русских запретят за границу вывозить. Мало ли кто там тебя в палец кольнет или прядь волос с головы срежет. А потом по твоей генетической информации всех русских переморят. Страшно делается, сограждане. Я уж за Владимира Владимировича боюсь: ведь он столько ездит! Руку жмет кому попало… Возьмут при рукопожатии пробу эпителия — и на кого останется Россия?

Я вот о чем думаю: что если русских только и можно выделить по этому критерию? В смысле — кто поверит в биоэнергетическое оружие? Ведь если кто не купится — он точно не наш. Наш верит во все, что делает его мир комфортнее, а эта идея с биообразцами необыкновенно удобна. Во-первых, она позволяет махнуть рукой на всех этих больных, про которых вспоминать — только расстраиваться. А во-вторых — приятно же думать, что мы во враждебном окружении и кто-то против нас так ужасно злоумышляет. Это ведь как раз и означает, что мы велики и могущественны, как прежде, во времена, когда наш вождь был самым большим в мире демократом. Гораздо больше, чем какой-то Махатма Ганди.

11 июня 2007 года

№ 22(467), 11 июня 2007 года

Закончить свое

Кого что, а меня на последнем саммите G8 больше всего поразило поведение нашего президента в тот роковой момент, когда проживающий в Германии русский нацбол принялся разбрасывать листовки. Спокойно понаблюдав за пылким юношей, Владимир Путин жестко прервал его излияния (он что-то кричал про то, как сильно ему нужна Россия без Путина): «Отлично, молодец. Закончил? Теперь дай нам закончить свое». И продолжал говорить, уверенно поясняя, что Западу — и не только ему, а и отечественным недовольным — придется иметь дело с той властью, которая избрана народом.

Все это очень уж хорошо было разыграно и производило впечатление заранее срежиссированной сцены, но я далек от мысли, что в Кремле есть режиссеры такого уровня. Наличествуй они там — небось первые марши несогласных были бы не так трагикомичны. Хотя, что и говорить, нацбол Шукман устроил Путину отличный пиар, дав лишний раз продемонстрировать незыблемое спокойствие, уверенность и хороший немецкий. Любопытно, кстати, что немецкая служба безопасности засуетилась, а наша оставалась каменно спокойной: то ли сразу поняла, что Шукман не опасен, то ли все-таки была предупреждена. Но как бы то ни было, русско-немецкий диссидент здорово помог своему главному противнику. А главное — Путин проговорился о чрезвычайно важной особенности текущей политики, а именно о чисто театральном принципе распределения ролей в ней. Никто не верит в то, что говорит и делает. Никто не принимает оппозицию всерьез. Никто не жаждет бороться с кремлевской тиранией. Все предельно просто: одни изображают непримиримую вражду, другие — каменную уверенность, и все они, в общем, приличные люди, жизненно необходимые друг другу. Вы закончили? Тогда мы продолжаем.

Я вовсе не хочу сказать, что вся сегодняшняя оппозиция проплачена Кремлем, что власть договорилась с нацболами или касьяновцами, что марши несогласных суть на самом деле результат обоюдного согласия… хотя на такую версию опять-таки наводит многое: бурный старт и вялый финиш Касьянова, отчетливый раскол в «Другой России», ее абсолютно провальный пиар… Предполагать, что вся нынешняя российская реальность выдумывается на Старой площади, как вся контрабанда делается в Одессе на Малой Арнаутской, — значило бы впадать в параноидальную конспирологию, чего мы себе позволить не можем. Конечно, бездарность «Другой России», ее расколы и нарастающая пассивность — исключительно ее личная заслуга. Но причина всей этой бесперспективности именно в том, что никто в «Другой России» не верит в свои задачи. Лозунг «Россия без Путина» точно так же лишен конкретного содержания, как и словосочетание «суверенная демократия». Тоска даже не в том, что и власть, и оппозиция не верят в произносимые ими лозунги: тоска в том, что они вообще не понимают их. Да и что понимать в бессодержательном? Из русской жизни окончательно выхолощены любые смыслы, а в таких условиях можно спокойно выслушивать друг друга, демонстрируя Западу похвальную толерантность. Кажется, в Кремле это уже поняли.

Причина такого положения проста: оппозиция и власть — всегда два сапога пара, они зеркально отражают друг друга и не могут быть лучше друг друга. В России всегда было так — власть и ее оппоненты заняты только тем, что дискредитируют друг друга, а побеждает всегда третья сила. В семнадцатом этой третьей силой были большевики, которых никто не принимал всерьез. Точно так же будет и в нынешней России: власть деградирует при полном отсутствии публичной политики, оппозиция ей во всем соответствует, а большой бенц устроят те, кого сегодня еле видно. Судя по всему, это будут радикальные националисты. И тогда нацболам и Кремлю придется одинаково солоно.

19 июня 2007 года

№ 23(468), 18 июня 2007 года

Юрий Предтеча

Многочисленные вопросы о том, когда же закончится эра Юрия Лужкова в Москве и почему Владимир Путин обречен снова и снова предлагать москвичам одного и того же мэра, выглядят еще наивнее, чем попытки раскачать лодку самого Владимира Путина. И этот президент (или, точнее, этот тип президента), и этот мэр нам еще очень надолго — лет на двадцать, как минимум. Главное же, что представление насчет типологического различия и даже враждебности москвича Лужкова и питерца Путина чрезвычайно далеко от действительности. Несмотря на разницу биографий, бэкграундов и стартовых условий, сегодня это, в сущности, одно и то же лицо — просто одно круглое и в кепке, а другое вытянутое и без.

Лужков — предтеча, прообраз Путина; лужковская Москва — первообраз путинской России. Это особая форма государственного правления, при которой используется сырьевой, имманентный ресурс — а никак не интеллект или менеджерский талант. В случае Путина таким ресурсом стало сырье, в случае Лужкова — столичность. В самом деле, никаких особых управленческих талантов у московского мэра нет, но есть удивительная способность создать иллюзию собственной незаменимости, неусыпной деятельности, хозяйственности, доглядчивости и распорядительности. Ранний Лужков почти столько же разъезжал по вверенной ему Москве, как ранний Путин — по вверенной ему стране. Пиар Лужкова аккуратно намекал на его единственность и незаменимость — то же самое делает сегодня пиар-служба Путина. Лужков окружил себя верными людьми — Путин тоже сформировал окружение по принципу личной лояльности и петербургского землячества. Лужков деликатно отвел от себя бизнес, аккумулировав его в руках близкого ему лично, но отдельного человека, — и Путин вырастил лояльных олигархов, позволяющих ему оставаться чистым, но одновременно концентрирующим деньги страны в надежных руках. При Лужкове в Москве нет и намека на инакомыслие (разве что лично дозволенное, витринное, строго дозируемое) — и Путин установил ровно такую же систему СМИ, потому что открытое общество ему совершенно не нужно. Если бы лужковская Москва и путинская Россия развивались за счет интеллекта, пресловутых инноваций и общественной активности, тогда, конечно, пресса была бы нужна, умным предоставлялась бы трибуна, общество обсуждало бы свои вопросы и по мере сил решало их; но поскольку и Москва, и Россия развиваются сугубо экстенсивно, то и потребности в интеллектуальном ресурсе у них нет.

Встает вопрос: насколько эта система долговечна? Встает ответ: практически бессмертна. Дело в том, что русский сырьевой ресурс неисчерпаем, а столичность — тем более не та вещь, которая может кончиться. Правда, были определенные попытки перенести часть этой благодати на Санкт-Петербург. Но для этого требуется слишком много сил, денег и перестановок, а главное — нарушится драгоценная стабильность. Дихотомия «Вам нужны великие потрясения — нам нужна великая Россия» давно снята временем: понятно, что без великих потрясений великой России не будет. Ну так и нечего претендовать на величие: нам нужна стабильная Москва и такая же Россия. Конечно, их проблемы законсервированы: дикая коррупция, минимум вертикальной мобильности, дураки на местах, тошнотворность общественной атмосферы, неприязнь остальной России (и остального мира)… Но в странах, где думающие никому не нужны, а изобретательные выглядят балластом, в самом деле бесполезно мечтать о гражданском обществе. «Нас и так неплохо кормят». Поэтому Юрий Лужков — или другой мэтр в кепке, как бы его ни звали, — останется на Москве до тех пор, пока она будет самым богатым и представительным городом России, а Владимир Путин (или другой петербуржец с силовым прошлым) останется российским президентом до изобретения универсального нефтезаменителя.

Впрочем, подозреваю, что заменители никеля и марганца не будут изобретены даже тогда.

6 июля 2007 года 

№ 26(471), 9 июля 2007 года

Кабачковая метафизика

Давеча на одной крымской набережной при дивном лиловом закате с чайками, нежно-дынной луной и перламутровым свечением моря случился у меня спор с профессором, уехавшим в Штаты тридцать лет назад. Это крупный лингвист с мировым именем и тем американским демократизмом, который не позволяет забронзоветь. В общем, мы сидели с хорошим человеком в хорошем месте — в кафе, допустим, «Амальгама», они все имеют красивые и бессмысленные названия — и ждали, пока мне принесут шашлык, а вегетарианствующий профессор получит свои кабачки на гриле.

И он их получил, и попробовал, и захотел вернуть.

— Они неправильно поджарены, — назидательно сказал он официантке.

— Я же ж не жарю, — пояснила она. — Это же ж повар.

— Позовите же ж повара, — сказал лингвист, профессионально переходя на суржик. Явился повар — мальчик лет семнадцати. Профессор популярно, уважительно, но категорично объяснил ему, какие погрешности были допущены при зажаривании кабачков. Повар кивал, но забирать кабачки не хотел. Профессор настаивал на возвращении денег. Начиналась конфронтация.

— Олег, — сказал я, — ну, давайте, в конце концов, я съем эти кабачки. Они выглядят вполне аппетитно.

— Но они должны быть порезаны вдоль! — упорствовал Олег. — Существуют же ж правила! И где соус?

Тем не менее я их съел, профессору принесли удовлетворившие его баклажаны, и инцидент был исчерпан.

— Вот из-за этого вашего рабства вы так и живете, — ворчал американец. — У вас совершенно нет принципа send back! Вам принесли не то — требуйте денег назад.

Я пошел недавно в театр на антрепризу, а там заменили главных исполнителей, на которых я, собственно, и шел. И я потребовал деньги назад, и мне вернули! А вы лопаете с аппетитом любую дрянь, которую вам впаривают, и потому сидите с вашим Путиным!

— Олег, — сказал я кисло, сознавая всю его правоту, — я просто не чувствую себя безупречным. Этот мальчик плохо жарит кабачки, а я, может быть, не очень хорошо пишу, но мы как-то терпим друг друга в силу общенациональной конвенции…

— Вот, вот! «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят!» Всеобщий общественный договор о жульничестве и разгильдяйстве, и потому все кое-как, столы жирные и сортиры грязные…

— Олег! — предпринял я еще одну попытку. — Но ведь русская социальная система тем и отличается, что гибнет при малейшей попытке реформирования. Тем, что я ему верну кабачки, я не исправлю положения в целом, а нервы испорчу — и себе, и ему…

— И потому вы предпочитаете поощрять наглость и некомпетентность. Отлично!

— Я не поощряю их, Олег, — снова попытался я выразить невыразимое. — Я как бы стараюсь не снисходить до этой проблематики… со своих высот, где умом громам повелеваю… Я же думаю о мировой проблематике — что мне воевать за кабачки?

— И все прочее население России, хавающее эту политику и этот сервис, тоже думает о высоком?! Не смешите меня…

Аргументация моя исчерпалась. Я смотрел на луну, выплывающую из-за скалы, и на темнеющее море с платиновой зыбкой дорожкой и думал о том, что всего этого никогда не опишешь, не присвоишь и не унесешь с собой. Того, что мне нужно по-настоящему, не может мне дать никто — а на фоне этой главной и великой недостачи стоит ли думать о сервисе или правах человека? Может быть, нечто подобное ощущает и все население России, чуткое к метафизике, а американцы и в самом деле считают, что счастье зависит от познаваемых причин и может достигаться четкой работой социального механизма.

Кстати, кабачки оказались вполне ничего себе.

13 июля 2007 года

№ 27(472), 16 июля 2007 года

Страх спорта

Не подумайте плохого, я действительно очень рад, что России досталась зимняя Олимпиада-2014. Но эта радость — как и всегда в наших обстоятельствах — подсвечена тревогой. Олимпиада — реклама страны, ее ценностей и политического строя. Так было всегда, в том числе и в Берлине-36. Спорт — штука амбивалентная, и в нацистской Германии по этой части все действительно обстояло очень хорошо. Московская Олимпиада-80 была легитимизацией брежневского маразма в глазах значительной части мирового сообщества, и хотя это самое сообщество на нее отреагировало неоднозначно, а Штаты с сателлитами вообще пробойкотировали, но этим они, прямо скажем, ударили и по собственной репутации. Москва ввела войска в Афганистан — но это ж не повод омрачать людям спортивный праздник! В этом и заключается прекрасная амбивалентность, обоюдная удобность спорта: проводя у себя Олимпиаду, ты недвусмысленно рекламируешь свое политическое устройство, но бойкотируя чужую Олимпиаду, ты привносишь политические мотивы в чистое спортивное движение и предаешь идеалы олимпизма. Олимпиада — тот самый случай, когда хозяину позволено больше, чем гостю. И притом, не желая идти в эти гости, ты как бы хамишь лично Кубертену.

Я помню, как рыдала вся страна, наблюдая плачущего олимпийского Мишку, изображенного на лужниковской трибуне тысячами восторженных зрителей. Весь мир увидел, как мы умеем разжалобить и умилить, когда этого хотим. Нельзя было совместить плачущего Мишку и образ империи зла. Так вот, нынешняя Россия во многих отношениях еще и похуже брежневской: унижения остались, сложность разрушилась, культура деградировала, навык личного сопротивления государству утрачен…

Как это ни грустно, но факт победы Сочи и последовавшая за этим вспышка национальной гордости означают прежде всего то, что Россия восприняла решение МОК как очередное верховное одобрение: правильной дорогой идете, товарищи! Абы кому Олимпиаду не доверят! Между тем подозреваю, что именно нынешней России — а поскольку тенденция очевидна, то России-2014 в еще большей степени — хвастаться особенно нечем: она открыла для себя понятие «национальной матрицы», то есть начала гордиться всем, чего стыдилась. Наш застой Западу по-настоящему удобен: при такой модели развития мы — не конкурент. Такую Россию можно и поощрить. Не Китай, прямо скажем.

Но даже если отбросить все эти политические сомнения — пропаганда спорта сама по себе в России традиционно оборачивается контрпропагандой интеллекта и личной свободы. Физкультура — вещь отличная, но лично мне всегда было ближе цветаевское отношение к культу силы и ловкости: это культ опасный, агрессивный, не особенно гуманный. О том, что наша спортивная злость приобретает иногда черты откровенной, закомплексованной, крайне несимпатичной агрессии, все мы помним слишком хорошо, и поведение Леонида Тягачева в скандальных ситуациях нам тоже известно.

Если кому-то после этого покажется, что я против патриотизма, мира и спорта, это будет лучшим подтверждением моих слов.

19 августа 2007 года

№ 30(475), 20 августа 2007 года

Русская ценность

Всемирный русский народный собор провел обсуждение «Русской доктрины», которая призвана сформулировать базовые ценности русского общества. У вас не рябит в глазах от слова «русский»? Впрочем, «российский» еще хуже. «Русский» — по крайней мере, бренд. «Русский стандарт» хочется пить, а «Российский» — вылить. Видимо, дело в том, что русские как нация все же выглядят лучше России как государства, и это справедливо, потому что Российское государство опасно не столько для чужих, сколько для своих граждан. Его базовые ценности нам известны: репрессии в экстремальных обстоятельствах и коррупция в стабильных. Остается определиться с базовыми русскими ценностями, которым, как считает Собор, обязана соответствовать местная политика. До сих пор, видимо, не соответствовала.

Что такое русские ценности — понимают все, но сказать не может никто. Но глядя на любого человека и даже на предмет, мы с первого взгляда можем определить, русский это предмет или не русский. О русском предмете был гениальный анекдот: что такое — не жужжит и в попу не лезет? Ответ: советская жужжалка для попы. Но если вдуматься глубже, выяснится, что предмет и не должен лезть в попу, потому что — какой смысл жужжать там? Зачем нужна такая бесполезная, абсурдная, в некотором смысле оскорбительная вещь? И тогда вырисовывается главное предназначение России и русского: это универсальный механизм для срывания чужих планов — но планов почти всегда ненужных и губительных; Россия — вечная разрушительница утопий, но утопий жестоких и опасных. Вот что следовало бы написать в «Русской доктрине», если бы меня кто спросил.

Только что — почти одновременно с Русским собором — увидела свет книга Андрея Гуровского «Арийская Русь». Он совершенно справедливо пишет, что светловолосые люди с севера принесли всему миру европейскую цивилизацию в том виде, в каком мы ее знаем, — экспансию, технический прогресс, неутомимую волю к власти, столь присущую «белокурым бестиям». И вот я думаю: а хорошо ли они сделали? Может, распространяемый ими прогресс — лишь одна из разновидностей возможного развития, и притом не лучшая? Может, прав был Александр Дюма, утверждавший, что «с отменой крепостного права Россия вступит на широкий европейский путь — путь, ведущий ко всем чертям»? Может, задача России заключается как раз в том, чтобы затормозить этот прогресс, дать ему увязнуть в русских лесах и болотах, незаметно сместить на какой-нибудь градус — и превратить линейное движение в циклическое? Ведь всякий прогресс неумолимо ведет к самоуничтожению, к гибели, — а Россия вечна и не погибнет никогда именно потому, что ей чужда сама идея движения? Ведь наше магическое пространство — отчасти сходное с пространством Индии или Африки — действительно способно затормозить и поглотить кого угодно. И потому любой захватчик у нас тут очень быстро делается неотличимым от нас — и начинает осуществлять наш вариант прогресса: медленный, постепенный, нелинейный, сводящийся главным образом к тому, что взятки становятся чуть больше.

Вот о чем следовало бы подумать создателям «Русской доктрины». Но боюсь, они подумают совершенно о другом. Они напишут о том, что главная особенность России — примат общественного над личным, готовность масс отдать жизнь за государство, строгая вертикаль власти и преимущество духовных ценностей перед материальными. Они найдут красивый синоним для рабства и назовут это рабство главной русской национальной особенностью. Они обожествят сильную власть и заклеймят массовую культуру.

Впрочем, это тоже отлично вписывается в русские ценности. Согласно нашей национальной матрице, интеллектуальная и социальная элита должна состоять из самых циничных и бездарных. А массам от этого ни жарко, ни холодно — они сами себе элита.

24 августа 2007 года

№ 31(476), 27 августа 2007 года

Почему я не знал?!

Нет, ну почему я это знал с самого начала?! Что следы ведут в Лондон. Что нити тянутся к профессору Мориарти. Что сотрудник ФСБ, которого эта не слишком откровенная контора немедленно рассекретила, участвовал в подготовке убийства, но организатором не был. Что задумано все с целью дестабилизации обстановки. Что убийцы Анны Политковской хотели вернуться к временам олигархического всевластия. И это знал не только я — решительно все комментаторы, независимо от того, кого они сами считали заказчиком и исполнителем, сошлись на том, что первая версия власти будет именно вот такая. Что Кирова убили Каменев и Зиновьев.

Но когда же эта схема поломается? Официальная версия по-своему глубоко логична, но именно логичные построения никогда не бывают жизненными: в жизни всего не учтешь, она непредсказуема, простые решения в ней не бывают верными, а слишком явная очевидность указывает на чью-то режиссуру. Версия о причастности Бориса Березовского или его чеченских друзей вроде Нухаева не могла не появиться — уж настолько-то мы знаем начальство нашей Родины; на предполагаемой преступной группе не могло также не повиснуть целой грозди уголовных дел, к которым они причастны. Не удивлюсь, если эти же люди замочили и Листьева. У нас теперь сразу выясняется, что десяток нераскрытых убийств совершены именно теми, кого вот только что отловили, и они уже дают признательные показания. Если помните — студенты, арестованные за взрыв на Черкизовском рынке, тогда оперативно взяли на себя ответственность еще за восемь терактов, включая взрыв в сортире одной ясновидящей; была раскрыта целая националистическая организация, был обещан скорый публичный процесс. Год прошел со времени взрыва, и где процесс? Сенсационные разоблачения повисли в воздухе, и вряд ли мы их дождемся.

Теперь выясняется, что убийцы Политковской причастны и к ликвидации Андрея Козлова. Ощущение такое, что у нас в Москве две преступные группировки: одна — националистическая, причастная ко всем терактам, а вторая — безыдейная, из остатков бывших ОПГ, отвечающая за все заказные убийства. Что вы хотите — централизация. Укрепление вертикали — так уж во всем. И если за все наши достижения ответственен лично Сами Знаете Кто, то во всех преступлениях, вредительствах и неурожаях повинен Борис Абрамович Березовский собственной персоной. Это он организует засуху. Он направляет руку всех наемных убийц. Страшно подумать, что будет, когда его наконец поймают. Но его не поймают еще долго, потому что тогда действительно не на кого будет свалить новые ликвидации, заказы и расстрелы в подъездах.

Я вовсе не хочу сказать, что Политковскую убила «кровавая гэбня». Мне просто представляется, что истина никогда не бывает столь предсказуема. Истина всегда вне партийных и конспирологических раскладов. Очень велик шанс, что царевич Дмитрий просто упал на ножичек. А Кирова убили не Каменев с Зиновьевым и не Сталин с Ягодой, а обезумевший от ревности маньяк Николаев. А Горького отравили не врачи-убийцы и не Сталин с Будберг, а просто у него был грипп и плеврит. А Политковскую, например, приказали убрать не ужасные чекисты и не столь же ужасный лондонец, а кто-нибудь из региональных боссов, кому не понравились ее резкие оценки в его адрес. Может такое быть? Запросто. Потому что не вписывается в схему. И поэтому выглядит близким к истине.

Но истина никому не нужна — почему у нас никак и не могут написать нормальную российскую историю. Так и мечутся, внося Сталина в Мавзолей и вынося обратно, проклиная и канонизируя Грозного, кадя и анафемствуя всем властям по очереди. Умудряясь и в том, и в другом наделать максимум глупостей. И мирясь со всем этим — потому что иначе ужасный Запад отберет нашу нефть, а не менее ужасный Восток захватит своими гастарбайтерами.

Не позавидуешь.

2 сентября 2007 года 

№ 32(477), 3 сентября 2007 года

Продолжить игры

В России дан старт очередной избирательной кампании, выборы в Государственную Думу назначены на 2 декабря, и все почему-то испытывают по этому поводу сильный энтузиазм. Меня это обижает — вроде как единственного трезвого в застолье. Всем налили, все опрокинули и раскрепостились, а меня не торкает. И не сказать, чтоб я был аполитичен, — но как-то это не совсем политика.

Одновременно мне пришлось провожать друзей на очередную ролевую игру в «Гарри Поттера», и их энтузиазм по этому поводу был мне, ограниченному, точно так же непонятен. Вот едут они в окрестности Питера, сутками напролет готовятся, скупают ткани на мантии, часами обсуждают рецепты зелий, печатают специальные деньги, на которые во время игры можно купить все — от новой волшебной палочки до пинты магического эля…

И тут я понимаю, что этот околодумский энтузиазм — ровно той же природы. Что результат этих выборов не колышет никого: имеет место обычная театрализация жизни, как в любые депрессивные эпохи. Театр для себя, как называл это Евреинов. Я сначала думал — может, для Запада? Но Западу и без нас есть чем заняться — не перестройка, чай. Ему бы с Ираком разобраться, с ипотекой и долларом. Все эти игры — исключительно для себя самих, чтобы отвлечься от тоски. Депрессивной ведь эпоха становится не потому, что денег мало: экономические показатели, вопреки марксистским теориям, влияют тут на жизнь ничтожной доли населения. Тоска же проистекает главным образом от того, что страна, соблазненная было реформами или идеологическими раскрепощениями, плюхнулась все в тот же статус-кво, в котором ей и быть надлежит. Одних это радует (их тоже меньшинство — этих фанатов предсказуемости), но других способно довести до запоя. Не то чтоб нам не нравилась стабильность — нам не нравится стабильность ровно одного фактора: полной независимости государства от народа. Что бы мы ни делали, наше влияние на собственные судьбы по-прежнему стремится к нулю. А чтоб мы не слишком об этом задумывались, нам спущены сверху всякие ролевые игры — чуть более забавные, чем в «Гарри Поттере», но принципиально ничем не отличающиеся. Правда, деньги задействованы настоящие — и многие уже перемигиваются, предвкушая эти фантики.

Очень трудно убедить себя, что «Единая Россия» не на шутку борется со «Справедливой ею же». Трудно по двум причинам: во-первых, исход борьбы предрешен, а во-вторых, оба нанайских мальчика выведены в одной колбе, на одной и той же площади. Им нарисовали, конечно, разные лица — одному чуть более человеческое, зато придурковатое, второму — чуть менее человеческое, зато солидное, но единоприродность борющихся очевидна. Однако политолог должен получать фантики, а за фантики он способен и не такое вообразить. Вот Митрофанов перебежал к Миронову: игра? Игра! Нельзя же, в самом деле, допустить, что Митрофанов — влиятельный политик, а Миронов — принципиальный лидер. Но Жириновский обижается, и многие всерьез предрекают серьезный кризис в его балагане, давно уже не делающем прежних сборов.

Моя проблема в том, что ролевые игры никогда меня не привлекали. Я все никак не могу привыкнуть серьезно и увлеченно относиться к делу, которое никак не повлияет на мою дальнейшую жизнь. Я ведь помню, что сессия кончится и придется возвращаться к реальности. И внушить себе, что на нынешних думских выборах решается судьба той самой, единой и справедливой России, я не смогу даже под самой качественной травой. И чем мне — а также примерно половине населения, состоящей из столь же неудобных граждан, — отвлекаться от российской реальности, совершенно непонятно: интеллектуальных развлечений не осталось, а балаганы не торкают.

Теперь вам понятно, почему в семидесятые так много пили?

№ 33(478), 10 сентября 2007 года 

8 сентября 2007 года

«Рашен» не страшен

Когда-нибудь я обязательно сочиню книгу с длинным названием «Почему не надо бояться русского национализма». Мне уже приходилось писать — в том числе в «Компании», — что русские националисты никогда не составят влиятельной политической силы, ибо никогда между собой не договорятся. Нет и не может быть согласия между людьми, которые никак не решат, кто из них более русский. А критерием русскости они делают грубость, отвратительность, некультурность и даже антикультурность — поскольку любая культура главной своей целью ставит борьбу с такими имманентностями, как кровь и почва. Культура — все, чему удалось подняться над этими изначальными данностями; собственно, в их преодолении культура и заключается. Она для того и существует, чтобы человек рос над собой — над своей животной природой и обедняющими его границами вроде происхождения, нации, города проживания. Ни один национализм, чьей главной установкой является борьба с культурой и сопутствующее ей обожествление данностей, не может предложить своим адептам ничего привлекательного, а идеологи его заняты бесконечным выяснением отношений. Почему бесконечным? Потому что если предел человеческому совершенству все-таки есть — по крайней мере на конкретном историческом отрезке — то несовершенство беспредельно. Всегда найдется тот, кто хуже. И он-то объявит себя более русским: более бескультурным, циничным, сервильным. У большевиков была та же проблема: напрасно их вечные склоки пытались объяснить эмиграцией, неизбежными разногласиями в стане проигравших… Но они и после победы так же цапались — вспомним фракционную борьбу начала двадцатых и целенаправленное самоуничтожение тридцатых. В такой ситуации действительно выживает худший — что и доказал пример Сталина. На втором месте от конца был Троцкий, и у него были шансы, но Сталин оказался хитрей и глупей. Именно поэтому власть в России никогда не сделает ставки на русский национализм в его нынешнем варианте, хотя сотни этих национальных идеологов текут сейчас в Кремль, умоляя именно их позвать в советники, хвастаясь влиянием в патриотической среде и обещая лично сдавать наиболее отвязанных экстремистов из числа единомышленников — чтобы не порушили стабильности. В Кремле, конечно, тоже работает отрицательная селекция — но не до такой же степени, иначе давно и Кремля бы никакого не было. Русские националисты все время спорят, кто из них менее человек, страстно ополчаясь на все, что делает людей людьми: свободу выбора, широкий кругозор, отказ от угрюмого местничества, щедрость, иронию… Русский национализм расчеловечен до предела: литература так называемых патриотов нечитабельна, программа сводится к репрессивным мерам, а любой масштабный проект ведет к массовому истреблению населения (и им чаще всего ограничивается). Когда-то мне казалось, что этот национализм — идеология захватчиков, надсмотрщиков, при которой начальником всегда становится не самый компетентный, а самый жестокий и горластый. Сейчас я думаю, что все проще — хотя годится и «захватническая» метафора. Просто существует особая категория людей, для которых невыносима христианская установка «быть лучше»: лучше соперника, врага, лучше себя, наконец. Для них приемлем один вариант — быть хуже и тем побеждать.

Но Господь устроил мир очень правильно (что и наводит на мысль о рукотворности, умышленности этого мира). Человек, мыслящий так, рано или поздно обречен уничтожить всех вокруг себя, а потом себя. С большевистской системой так уже было — и в этом смысле правы сменовеховцы: большевики — действительно органически русское явление, если брать русское в их агрессивном, антикультурном и архаическом понимании. И не видать бы им никакой власти, если бы не полный крах государства, к которому они не были причастны ни сном ни духом.

Будем надеяться, что сегодня до этого не дойдет.

15 сентября 2007 года

№ 34(479), 17 сентября 2007 года

Путь в никуда

Иногда я думаю: ну кто читает в России все эти издания об успешных карьерах, об алгоритмах карьерного строительства и особенностях местного селф-мейда? Глупость же это все. Никакой карьеры в общепринятом смысле тут сделать нельзя, дурак, кто этим занимается. Карьера делается стечением обстоятельств, умением вовремя хапнуть, понравиться нужному начальнику, родиться в нужном городе или в нужной семье. Все. Трудолюбием и постепенностью ты ничего не добьешься: это в Штатах, например, можно год вкалывать, попасться на глаза работодателю, запомниться ему усердием, уйти на повышение и через двадцать лет сменить босса на посту. У нас сын босса имеет решающее преимущество перед любым из подчиненных, и оттеснить его от должности способен только сын Главного Босса, если ему вдруг захочется поработать рангом ниже. Хотя это маловероятно.

Это, кстати, одна из причин отсутствия у нас системной оппозиции. Ведь в оппозицию чаще всего попадают люди, которые побывали на самом верху, но по каким-то причинам оказались оттуда низринуты. Говорю, как вы понимаете, опять-таки не о Западе, где встречаются люди с убеждениями или хотя бы с предрассудками, а о постсоветском пространстве, где оппозицией Лукашенко становятся бывшие соратники Лукашенко, а в противостояние с Саакашвили входят недавние фавориты Саакашвили. Про Украину молчу — все и так наглядно, вспомните, как Ющенко называл Кучму вторым отцом. Так вот, оппозицию как раз и составляют те, чья карьера рухнула или остановилась: система перестала их устраивать, и они отправились в поход против нее, надеясь отвоевать уже не жирный кусок, а весь пирог. В большинстве случаев такой оппозиционер не может рассчитывать на всенародную поддержку именно потому, что в процессе делания карьеры начисто утратил репутацию. Это у нас вещи несовместимые — хорошая репутация и карьерный рост. Если ты наверху — значит, честное попадание туда начисто исключено. Между прочим, всенародная популярность Путина отчасти тем и объясняется, что карьеры в традиционном смысле он не делал (и даже ушел из петербургской мэрии, когда его перестал устраивать начальник). Не зря в ответ на вопросы клуба «Валдай» он однажды сказал: «Я не политик. Я гражданин Российской Федерации, ставший ее президентом». При нормальной карьерной стратегии ему бы никак не добраться даже до премьерского поста. Премьером — а потом президентом — его сделал Ельцин. Получилось вполне по-монархически, в соответствии с давней формулой Александра Введенского: «При монархии на троне иногда случайно может оказаться приличный человек». Иными словами, окажись в 2000 году президентом России человек из Кремля, а не со стороны, вряд ли у России были бы и те скромные достижения, которые есть сегодня. Все закончилось бы очередным переделом. Сейчас передел тоже был, но сказать, что дело им и ограничилось, не смог бы и самый упертый недоброжелатель Путина.

Я никому не советовал бы в России делать карьеру в обычном смысле слова — именно потому, что самого успешного карьериста здесь могут в считанные часы низринуть, если он перестанет встраиваться в систему. А репутация будет уже утрачена безнадежно, так что использовать этот ресурс никак не получится. Старайтесь делать свое дело в свое удовольствие и следовать не журнальным либо карнегианским предписаниям, а собственным моральным принципам. И тогда, возможно, на вас обратят внимание просто как на порядочного человека и ненадолго вознесут. Девяносто девять шансов из ста, впрочем, что этого не случится. И тогда вам останется утешаться тем, что вы не лезли в игру без правил и занимались тем, что любите. И репутация останется при вас. В деньги ее, конечно, не конвертируешь — или конвертируешь, но в небольшие. Однако при любом другом раскладе у вас не будет ни ее, ни карьеры, ни денег. Выбор за вами.

23 сентября 2007 года 

№ 35(480), 24 сентября 2007 года

Сезон охоты

Не спрашивайте меня, откуда я это знаю — это что-то подсознательное, интуитивное, но всякая интуиция базируется прежде всего на информированности, а русскую историю я знаю. В самом скором времени мы будем свидетелями сенсационного разоблачения кого-либо из кумиров нации. Мы узнаем о них что-то ужасное: про взятки, про закулисные интриги или подлые тайные страстишки. Я не знаю, кто это будет: попсовый герой (вряд ли), крупный театральный или кинодеятель (более вероятно), мыслитель или писатель (едва ли), выдающийся политолог или даже, чем черт не шутит, политик (очень может быть). Но в любом случае это будет человек, до сих пор не успевший замараться. Духовный авторитет, которому страна доверяет.

Почему я так думаю? Потому что без этого никогда еще не обходилось на том этапе, через который мы проходим. Если в стране останется хоть один критически мыслящий или просто популярный персонаж, это порушит благостную картину. У нас не должно быть людей, не замаранных дележкой общего пирога или не зависимых от правящего клана. Все должны быть повязаны, лучше бы породнены, как Устинов с Сечиным или Сердюков с Зубковым, замараны в одних и тех же разборках и удерживаемы на общем поводке. То, что страна, вползая в ледниковый период, избавляется от неформальных лидеров — вещь привычная и естественная, но сценарии этого избавления разнообразны. Иногда это тихая изоляция, как было с Горьким; он вовремя умер. Иногда — громогласное объявление сумасшедшим, как было с Чаадаевым, чей авторитет философа и богослова не подвергался сомнению. Иногда — подкуп, как было с большинством советских писателей. Иногда — разнообразные формы уголовной компрометации вроде подбрасывания наркотиков, как было с диссидентами в семидесятые: одного объявят фарцовщиком, другого шпионом, никакой политики, сплошной УК. В общем, нужно, чтобы никто из потенциальных критиков власти не имел морального права открывать рот. Чтобы в ответ на любую критику можно было предъявить взятку, пакетик с травой или документально зафиксированный адюльтер.

Лет десять назад — как раз в начале громких антиолигархических разборок — Александр Кабаков выдвинул афористичный лозунг: «Воюешь с властью — не воруй. Воруешь — с властью не воюй». Политик или политолог, которого легко скомпрометировать, явно не соответствует своему амплуа.

Сегодня как никогда велика потребность в чистом политике или духовном лидере. Потому что власть ничего не сможет возразить ему: рациональных аргументов у нее нет. Только война компроматов. Так вот: запрос на человека, на которого нет финансового или эротического компромата, ощущается во всех партиях, в каждом оппозиционном движении и на каждой оппозиционной кухне. Сегодня в России есть два-три десятка профессионалов, к которым прислушиваются. Которые не замечены ни у государственной, ни у олигархической кормушки, не замараны ни дележками госсобственности, ни выступлениями в качестве закуски на правительственных банкетах. Эти люди немногочисленны, голоса их слабы, — но они есть, и именно атакой на них нам запомнится конец этого года.

Что я могу им посоветовать? Отказываться от любых сомнительных предложений. Строго ограничивать контакты. Не говорить лишнего, не изменять женам, строго дозировать расходы, заполнять налоговые декларации, не допускать легкомысленных высказываний в беседе с иностранными или желтыми журналистами, а лучше бы — не встречаться с ними вовсе без крайней необходимости. Те немногие, кому страна еще верит, те, кто удерживает ее от окончательного погружения в зловонное болото, в котором нет ни добра, ни зла, а только «национальная матрица» и святая вера в неизбежность происходящего, — должны быть сегодня безупречны. Потому что охота на них уже открыта. А ждать двадцать лет до очередной реабилитации Россия сегодня не может себе позволить. Нефти на двадцать лет еще может хватить, но терпения — вряд ли.

29 сентября 2007 года

№ 36(481), 1 октября 2007 года

Тупые ощущения

Что меня действительно занимает — так это стимулы, заставляющие мальчиков и девочек из «России молодой», «Молодой гвардии» и прочих прокремлевских организаций пикетировать съезды оппозиции, выкрикивать гадости около эстонского посольства или преследовать вождей и без того непопулярной демократии с улюлюканьем, гоготом и демонстрацией полупорнографических плакатов.

Не верят же они, в самом деле, что все эти несогласные хотят продать американцам нашу нефть. Деньги за нашу нефть и так достаются американцам — Стабфонд хранится в западных банках, и ничего, никто не возражает. Нет у них и той жалкой, шаткой убежденности, которой худо-бедно обладали наиболее доверчивые из пионеров эпохи позднего застоя — мы, мол, во враждебном окружении, мы всем желаем только добра, и все за мир, и вон у нас какие мультики, — а кругом страшный мир бездуховных людей, неуверенных в завтрашнем дне! Тогда пропаганда была поставлена значительно лучше, нежели у братьев Якеменко, и была в разы тотальнее. Стало быть, мотив убежденности отпадает — да и что понимают эти дети в политических раскладах? Они не верят даже в Путина, потому что спроси их, что хорошего сделал Путин, — и они не сумеют повторить даже тех общих слов, которые отскакивают от зубов селигерских активистов, зомбируемых во время летних сборов. Если какая убежденность и есть у них за душой — то разве что святая вера в то, что меньшинство всегда неправо. Но искать убеждений в сегодняшней России как минимум наивно. Люди давно уже охотятся не за аргументами или фактами, не за правдой или идеей, а исключительно за ощущениями.

Вы думаете, что люди, радостно и единогласно приветствующие вхождение Владимира Путина в тройку «Единой России», не понимают, что происходит на самом деле? Отлично понимают, и не хотят никакого авторитаризма, и даже худо представляют, что это такое. Они охотятся за ощущениями — за дружным, единодушным, переполняющим их восторгом. А те, кто бегает освистывать оппозиционные митинги, охотятся за еще более дефицитным и сладостным ощущением: за спаянным чувством Стаи, травящей Одного. Это почти эротическое, оргаистическое возбуждение в самом деле очень дорого некоторому проценту людей, независимо от места проживания: просто в остальном мире человечество учится держать эту жажду травли в какой-никакой узде, а у нас она вспыхивает при первой возможности. Люди жаждут теплой сплоченности, дружного улюлюканья, желают назначить одного (который не лучше и не хуже) вожаком, а другого (который не хуже и не лучше) — жертвой, им хочется волчьего, стайного, стадного, тайного, стыдного. Это поиск острых, но притом и самых тупых, древних, архаичных ощущений. Жажда страстей самого низкого пошиба. Во времена, когда содержательный аспект из политики испаряется начисто, массовому человеку хочется одного: почувствовать. Это же касается и массового зрителя, который уже не спрашивает, почему у режиссера в этом месте неуместный гэг, а в этом — ниоткуда взявшийся труп. Он тупо испытывает хохот при гэге и легкую нервную щекотку при трупе. Описывал же Хаксли превращение всего искусства в одну огромную «ощущалку», — но не учел того, что это перекинется и на политику, и на все прочие сферы жизни.

Собственно, обществу с ампутированным мозгом и давно атрофированной волей только это и остается. Кто бы только объяснил вождям, уверенным в народном обожании, что любят на самом деле не их?

Впрочем, они от своих обожателей отличаются незначительно. Им тоже уже неважно знать, любят их или нет. Им важно слушать восторженный рев и заходиться в блаженстве — безмысленном, бессмысленном и беспощадном.

7 октября 2007 года 

№ 37(482), 8 октября 2007 года

Нобель и небыль

Нобелевской премии по литературе Россия в этом году не получила. Причина не так проста, как кажется. Дело не в политической ангажированности шведского жюри и даже не в предубеждении остального мира против нас. И не в утечке мозгов.

У Нобелевской премии — во всяком случае, в близкой мне литературной области — есть некоторые особенности, которых я и хочу коснуться. «Нобелевка» складывается из трех факторов. Первый — политическая конъюнктура, с этим смешно спорить, и никто, кажется, не спорит. Конъюнктура эта выражается в следующем: лауреат должен принадлежать к стране, вокруг которой ломаются копья, к региону, властно приковывающему внимание остального мира.

Второе условие сложней: человек, претендующий на премию, должен в этой борьбе каким-то образом засветиться. Он не обязан быть политическим деятелем, вождем оппозиции или, не дай Бог, активистом гей-движения. Просто в этой политической буре он должен вести себя достойно — пусть даже полностью устранившись от политики, но не пятная себя ни доносительством, ни сервильностью, ни предательством собственного таланта. «Нобелевка» присуждается не только за талант, но за совокупность таланта и поведения.

Наконец, третье условие многим кажется определяющим, хотя Нобелевскую премию так и не получили многие крупнейшие литераторы, создатели собственных художественных Вселенных, определившие пути развития словесности на годы вперед. Лауреатами не стали ни Пруст, ни Борхес, ни Джойс, ни Набоков, ни Драйзер, ни Стайрон. Так вот: в-третьих, претендент должен быть высоко одарен литературно, но и сама эта одаренность должна быть особой природы — чтобы наш автор являл собою предельно выраженный, законченный, доведенный до абсурда тип. То есть не обязательно, чтобы он очень уж хорошо писал. Важно, чтобы все его мании, фобии, особенности, приемы не просто были заметны, а КРИЧАЛИ О СЕБЕ. Как у Беккета — единственного абсурдиста, удостоившегося этой награды.

Ну и что светит России в этом смысле? Талантливых людей, пишущих ярко и создавших собственный мир, у нас хватает. Подкачали не звезды наши, а Россия, в которой на самом деле не происходит сегодня ничего интересного — отчего она и в мировых новостях задвинута на десятые места. То есть нам-то все происходящее, наверное, очень интересно. Еще бы, такая стабилизация, такое быстрое, лавинообразное осыпание совести и полный отказ от здравого смысла, и все это на ровном месте, без каких-либо внятных угроз, в значительной степени по собственному желанию! Но, увы, для всего остального мира это не представляет ровно никакой загадки, потому что все это много раз бывало, и никогда не выглядело аппетитно, и никогда не заканчивалось хорошо. А назвать у нас тут нескольких приличных людей, ничем не замаранных и ведущих себя достойно да вдобавок обремененных литературным талантом — задача вообще почти непосильная. Потому что российский литератор нашего времени — либо эскепист, маскирующий гордым неучастием нормальное отсутствие позиции, либо клоун, маскирующий бездарность тиражированием позапрошлогодних клише. Премия Бунину и Пастернаку — награда за отторжение всего советского и продолжение русского, но для этого надо, чтобы было что отторгать. Как Солженицыну в 1970 году.

У нас сегодня нет ни великих перемен, которые можно принимать и отвергать, ни великих людей, готовых со всей страстью принять или отринуть эти перемены. И вообще: коль скоро демократия у нас суверенная, путь особый и все остальное тоже не как у всех, нужен какой-то аналог «Нобелевки» — «Павловка», скажем, или «Курчатовка». А хоть бы и «Путинка». Слово-то уже прижилось.

15 октября 2007 года

№ 38(483), 15 октября 2007 года

Контора пишет

После статьи Виктора Черкесова — о раздрае в спецслужбах — самым широко обсуждаемым тезисом стал не тот, что ФСБ дерется с Наркоконтролем (об этом и без Черкесова догадывались), а тот, что именно спецслужбы в конце 80-х удержали Россию от падения в пропасть. Один социолог в своем блоге уже написал, что после очередного русского системного кризиса (возникающего всегда из-за того, что власть стремится контролировать ВСЁ и на этом пути неизбежно лажается) система реконструируется вокруг того блока, который был надежнее прочих. И получается вроде бы, что в 70—80-е годы такой силой была Контора Глубокого Бурения.

Больший бред трудно себе представить. Надо же, наверное, как-то отличать свои страхи от объективной реальности (в случае социолога) и слегка умерять личный восторг от принадлежности к ордену меченосцев (в случае Черкесова). Контора образца позднего застоя была самой неэффективной, бездарной, импотентной организацией в стране. У нее ничего не получалось, кроме как ловить безвредных диссидентов и пугать интеллигенцию, которая, как видим, и двадцать лет спустя не избавилась от этого страха. Контора должна была заниматься государственной безопасностью — и допустила развал этого государства в три дня, хотя до этого оно шаталось три года. А для того чтобы укрепить государственную безопасность, надо было не диссидентов ловить, а считать на три хода вперед, налаживать конвергенцию с Западом, реформировать СССР, преодолевать геронтократию во власти. Они как не умели ничего, кроме карательных мер, — так ничему и не научились, даром что их государство трещало по швам, и смеялись над ним даже старшие школьники.

Контора не справилась с Кавказом, не остановила разгул террора, десять лет не могла уничтожить Басаева, терпела олигархов, проморгала разграбление страны, а сегодня рулит так, что в начале октября чуть не вдвое дорожает продовольствие, и неделю спустя после первого же снегопада обесточиваются больше тысячи населенных пунктов в Подмосковье. Пугать интеллигенцию — это мы всегда пожалуйста. Составлять списки тех, кому нельзя в телевизор, или разгонять несогласных. А сделать так, чтобы снегопад не был катастрофой, а пенсия — насмешкой, это никак. Сажать одних генералов руками других — это и в 1937-м отлично получалось. А замирять Кавказ без помощи сомнительных наместников — увы. И на фоне всего этого Контора, занявшая сегодня все ключевые посты и активно внедряющая в умы свой любимый миф о злобных врагах, только и выжидающих, как бы нас обезнефтить, — смеет рассказывать о том, что она одна тут была жизнеспособна двадцать лет назад!

Остается естественный вопрос: если она ТАК плоха — почему же она рулит? А очень просто. Потому что вся российская государственность как раз и построена на том, чтобы в ней выживали худшие. Гарантом и главным орудием этой отрицательной селекции как раз и является Контора — воплощение того худшего, что было, есть и будет в русской государственности. А откуда отрицательная селекция? А оттуда, что власть оперирует своим народом как захваченным, при каковой системе надсмотрщик обязан быть глупее, грубее и отвратительнее работника. А почему работник это терпит? Почему он покорно глотает уверения надсмотрщиков в том, что это их жестокостью, подлостью и некомпетентностью жива система? А потому, что такое разделение труда избавляет работника от исторической ответственности, необходимости думать, выбирать и платить за свой выбор. Вот кому надо сказать спасибо за удивительную способность России отливаться в прежнюю форму. А не той антиэлите, которой по любым объективным раскладам давно уже место на свалке истории. Не за отсутствие гуманности — это бы ладно. А за отсутствие профпригодности к чему бы то ни было.

22 октября 2007 года 

№ 39(484), 25 октября 2007 года

Конец двоемыслия

Очень грустное для конформистов время. Власть словно задалась целью всех их от себя отвратить, прекратив любую половинчатость. Она стала совершать поступки, солидаризироваться с которыми нельзя. Впрочем, она и раньше их совершала, — но теперь началось неприличие, а это такая вещь, что для репутации губительно даже молчаливое согласие с нею.

За последнее время случилось сразу несколько таких вещей. Скажем, альтернативная партия власти — а «Справедливая Россия» задумывалась в виде лояльной оппозиции с человеческим лицом — подтвердила худшие прогнозы скептиков, изгнав из выборной «тройки» Сергея Шаргунова. Речь сейчас не о том, хорош или плох Шаргунов (он неоднозначен): если плох, не надо было его туда включать. Если же хорош — не надо месяц спустя исключать с формулировкой «не оправдал доверия» или «не справился с ответственностью». Получается феерическая логическая цепочка: Шаргунов исключен за то, что не оправдал доверия, выразившегося в том, что ему предложили покинуть «тройку» добровольно. За что — знают все: он несколько лет назад, будучи совсем еще молод и недальновиден, позволил себе пару резких личных оценок в публичных высказываниях. Дело не в том, что после этого исключения от СР отвернется молодежь: она и так была не шибко к ней повернута, не знала ни прозы, ни взглядов Шаргунова. Дело в том, что третье лицо в государстве, Сергей Миронов, продемонстрировал полное отсутствие лица, простите за невольный каламбур. Так дела не делаются, такие вещи в любом обществе считаются непристойными, упомянутое третье лицо в государстве не должно так панически бояться никаких серых кардиналов, кулуарных идеологов, министров-администраторов и прочих кукловодов. А если у него есть своя версия происшедшего — оно не должно отмалчиваться в ответ на шаргуновские обвинения, потому что бояться Шаргунова тем более нельзя.

Еще пример, не менее наглядный, хотя из другой области. Журналистка центральной газеты сначала пишет лживую и заказную заметку о визите Владимира Буковского в Москву, где, как минимум, дважды лажается по фактам, а потом у себя в ЖЖ сетует, что ей надо кормить детей, и вот пришлось писать такую гнусь. Цитату из ЖЖ тотчас тиражируют по всему Интернету. Ее радостно приветствует прежде московский, а ныне мюнхенский журналист: как же, покаялась! Не фарисействуйте, не добивайте грешницу… На самом деле он защищает несчастную не потому, что сострадает ей, а потому, что она подтвердила его худшие подозрения о коллегах. Ему и так казалось, что все здесь продались, он давно нуждается в оправдании своего выбора и теперь счастлив: все замараны, а он чист! Немудрено, что все профессиональное сообщество, живущее и работающее в Москве, в ответ дружно клеймит несчастную: она их капитально подставила, создав иллюзию, что сегодня в Москве обязательно писать гадости о хороших людях! Для довершения чуда Магдалине приходится уйти из газеты, и вслед ей несется: «Никто тебя не заставлял, дорогая!» В выигрыше все, кроме нее. То есть не получится уже сегодня совершить мелкое свинство на работе, прийти все на ту же кухню и тихо покаяться. Во-первых, кухня стала прозрачная, а во-вторых, мелкие свинства в наше время уж больно противны, с покаянием несовместимы. Никто ведь в самом деле не приказывал оплевывать старика. Это требование носилось в воздухе, но не было императивным — и в этом особенная противноватость эпохи: оправдать конформизм приказами, шантажом и насилием еще нельзя. А лишиться работы за нонконформизм уже можно.

Вот вам две ситуации, вполне достаточные, чтобы убедиться в бесперспективности «скрытой оппозиции». Эпоха кухни кончилась. На кухне ведь не только разговаривают. Там еще едят. А конформизм в наше время чреват согласием с такой гадостью, что какой уж тут, товарищи, аппетит.

26 октября 2007 года 

№ 40(485), 29 октября 2007 года

Русские гении

Как ни крути, а западное представление о России вполне адекватно. Даже, пожалуй, адекватней русского. Допустим, Daily Telegraph публикует список ста ныне живущих гениев человечества — и, пожалуйста, среди них трое русских. И это не Путин, Грызлов и Миронов, как вы, конечно, подумали, а Калашников, Каспаров и Перельман.

Списки гениев у них вообще составляются адекватно — из всех возможных критериев выбран, кажется, один, в некотором смысле веллеровский. Именно философия Михаила Веллера определяет человека как единственное существо во Вселенной, для которого стремление к максимальному результату (и максимальному действию) сильнее инстинкта самосохранения. Все гении в списке подобраны по этому признаку — кто из них оказал наибольшее влияние на мир в последние годы; художественный результат, научная оригинальность и даже личная нравственность играют тут вторую роль, хотя люди все, в общем, приличные. Тут и Пол Маккартни, и изобретатель Интернета Тим Бернерс-Ли, и Джоан Роулинг, и Стивен Кинг. Усама бен Ладен тоже попал в список гениев — не потому, что хорошо пишет (его обращения довольно бледны по языку) или хорошо выглядит (так себе он выглядит), а потому, что его влияния на мир, каким он сложился в XXI веке, не будет отрицать и самый упертый противник радикального ислама. Повлиял, нечего сказать, даже если и демонизирован.

В этом смысле лучшего выбора, чем британский (в опросе участвовали тысячи англичан), применительно к России сделать было нельзя. Был бы жив Гагарин — тоже попал бы в перечень, вне зависимости от личных качеств. Калашников повлиял на человечество, пожалуй, не меньше, чем Усама бен Ладен, да и кто знал бы Усаму бен Ладена без Калашникова? Виктор Перельман — классический образ «сумасшедшего профессора» (архетипичность для Запада всегда важна — от законов массовой культуры куда же денешься?). Он доказал гипотезу Пуанкаре, о которой подавляющее большинство земного населения только и знает, что ее придумал Пуанкаре и что она как-то связана с яблоком и бубликом (из яблока нельзя сделать бублик и наоборот). Перельман это обосновал, но наотрез отказался от следующей ему премии и любых форм публичности, потому что недорого ценит славу, а также недоволен нравами в математическом сообществе. Для русского ученого это нормально; нормально даже и то, что он еврей — в советском обществе «это многих славных путь», а разницы между СССР и Россией на Западе не видят и правильно делают. Наконец, Каспаров — единственный (после смерти Политковской) известный на Западе русский оппозиционер, экс-чемпион мира по шахматам, автор нескольких прославленных компьютерных программ и талантливых книг о шахматах как модели жизни. Подобная популярная литература пользуется в Европе и Штатах огромным спросом. Короче, образ сегодняшней России идеально олицетворяется этими тремя личностями: в прошлом — грозная и мощная империя с автоматом наперевес, сегодня — попытка вернуть то же самое (да другой Россия и не бывает), но ее брутальность компенсирована наличием пассионарной оппозиции и безумной профессорской прослойки. Конечно, они все там в России не очень нормальные, и Каспаров — не самая типичная оппозиция (он все больше не дебатирует, а марширует), и Перельман — не самый предсказуемый профессор (он прячется от журналистов и даже не читает лекций), да и Калашников далеко не поп-герой, ибо при советской власти был засекречен, а в редких постсоветских интервью — немногословен. Символы интеллектуальной и духовной России сегодня — шахматная доска, маршировка в компании ОМОНа, автомат Калашникова, яблоко, бублик и безумный загнанный профессор. Неэстетичный, но, безусловно, яркий набор. Не хуже, чем водка, балалайка, медведи, ушанка и женщина в космосе.

4 ноября 2007 года 

№ 41(486), 5 ноября 2007 года

Украсть поясок

В последнее время у них завелась новая мода. Проводится элементарная разводка: сначала народ доводится воровством и идиотскими цензурными притеснениями до состояния повышенной злобности, потом ему указывают на интеллигенцию в качестве главного врага и первопричины зол, а интеллигенции говорят: видите, какие у нас люди злые? Бога вам надо молить за наше здоровьечко, ибо только мы еще удерживаем хрупкий щит между вами, тунеядцами, и диким нашим населением, мечтающим вас поглотить. В результате некоторая часть интеллигенции начинает поддерживать власть и даже выпускать сборники вроде «Вех».

Теперь они стали публиковать — в «Комсомольской правде», сетевом «Русском журнале» и других замечательных изданиях — типа редакционные комментарии о том, что народ ненавидит интеллектуальную элиту и вот уже готовится ее сожрать без соли, а президента, напротив, обожает и чует его нутром. Народ воспринял его иррационально, сердцем, поскольку остальные органы народу без надобности. Президент обращается к простым людям через головы ненужных теперь авгуров-политтехнологов, чиновничьих элит (там очень любят слово «элиты») и продажной прессы. Доверие народа — главный ресурс власти, народ воспринимает послания власти глубинно, утробно, а люди, пытающиеся объяснить ему ситуацию, только мутят воду. Эти водомуты живут внутри Садового кольца и настоящего навоза давно не нюхали, но ничего, мы им это устроим и т. д.

Вообще, если власть начинает льстить самым темным, забитым, тупым и грубым, — значит, дела ее реально плохи. Утверждение, будто вся оппозиция, которой не особенно нравятся культ Путина и культ плана Путина, живет внутри Садового кольца, — отвратительно по форме и наивно по сути. Российская власть умеет и любит делать ошибки и возлагать вину за них на своих оппонентов: у нее всегда были виноваты смутьяны, разночинцы, интеллигенты и вообще жиды. Проблема в том, что это уже и сто лет назад не очень хиляло. Уж как-нибудь не Рыжков с Шендеровичем пилят Стабфонд, сочиняя наукообразную ерунду и лобовую пропаганду за бюджетные деньги. Натравливать народ на оппозицию под тем предлогом, что она живет внутри Садового кольца и мало нюхала навозу, — не просто смешно (народ у нас не такой любитель навоза, как кажется его пастырям из кремлевской администрации). Это еще и нерасчетливо, и вот почему. Думать, будто оппозиция нужна исключительно Западу для отъема нашей нефти, — значит несколько недопонимать специфику отечественной власти с ее недвусмысленной тенденцией к выходу из берегов. Оппозиция в России играет роль того самого пояска из каверинской сказки, который опоясывал живот завистника и не давал ему лопнуть от зависти. Однажды у него этот поясок сперли, и он в ту же секунду лопнул, ибо ничто больше его не ограничивало. Отказавшись сегодня от любых ограничителей произвола, власть пилит тот самый сук, на котором сидит не только она, но и все благословенное Отечество. Ведь большинство русских проблем случалось на ровном месте, без особенных причин — просто потому, что ничем не сдерживаемые властители, волю почуя, принимались стремиться к абсолютному всемогуществу и принимались делать глупости. Толковой оппозиции не было ни у одного из русских царей — они либо душили ее в зародыше, либо быстро переставали слушать. Некому было возражать Сталину, Хрущеву, Брежневу — и они творили то, что творили, и губили все на корню, потому что любая претензия на абсолютную власть (особенно при традиционном интеллектуальном уровне местных бонз) заканчивается оглушительным выходом за пределы своей компетенции и трескучим крахом с непредсказуемыми последствиями.

Беречь бы вам этот поясок, господа. А то вы и при девяноста долларах за баррель умудритесь вляпаться в тот самый Октябрь семнадцатого, о юбилее которого так стараетесь сегодня забыть.

12 ноября 2007 года 

№ 42(487), 12 ноября 2007 года

Подсевшие братья

Всякое лекарство, как известно, в больших количествах ядовито. Более того: некоторые лекарства вызывают привыкание. К их числу принадлежат «бархатные революции» — практически стопроцентно эффективные на коротких исторических дистанциях, но в долгосрочной перспективе наносящие нации фатальный урон.

Постсоветское пространство СНГ — замечательный спектр политических систем. Едва всех отпустила советская власть, как Средняя Азия с наслаждением плюхнулась в первобытное байство, Белоруссия — в поздний феодализм, Россия — в традиционную для нее бюрократическую империю (правда, с уменьшившимся военным и ничтожным интеллектуальным потенциалом), а самые продвинутые — Украина и Грузия — ударились в бурную политическую жизнь: Украина — по запорожскому, Грузия — по близкому ей ландшафтно и климатически латиноамериканскому сценарию. Украинская «оранжевая революция» породила феномен Майдана, уйти с которого оказалось трудней, чем из-под российского покровительства; грузинская «революция роз», тоже проходящая на Площади Свободы, подарила нации несколько минут столь пылких восторгов и самоупоения, что соблазн повторить ее оказался слишком силен. Алкоголик тоже отлично понимает, что надо бы выйти из запоя и пойти поработать, но никакая работа не дает ему таких запоминающихся ощущений.

На Украине политическая жизнь до сих пор блуждает в трех соснах, из которых одна — с косой, другая якобы была отравлена, а третья крутится вокруг своей оси, считаясь то пророссийской, то национально ориентированной. Народу эта ситуация очень нравится и даже на экономике не сказывается: все всерьез, с детским наслаждением играют в демократические процедуры, разгоняют и выбирают Раду, формируют и ниспровергают кабинет — в общем, все это несколько однообразно, но трогательно и почти не вредно. Единственный вред заключается в том, что на политику такого рода отвлекается слишком большой интеллектуальный и информационный ресурс, вследствие чего прокламированное возрождение нации отодвигается на неопределенный срок, а самоуважение выглядит вовсе уж незаслуженным.

Гораздо опасней грузинский, он же латиноамериканский сценарий, при котором очередного переворотчика если не убивают, то изгоняют с треском. По идее, Михаил Саакашвили мог последовать русскому сценарию и после победы устроить заморозок с равноудалением олигархов, но если на равноудаление единственного грузинского настоящего олигарха Бадри Патаркацишвили у него хватило ресурса, то полноценный заморозок в грузинских условиях проблематичен. В результате схема свелась к двухтактной: революция — ссора с соратниками и контрреволюция. Сегодня бывшие сторонники Саакашвили выкрикивают в прессе разнообразный компромат на него, Бадри Патаркацишвили клянется, что у него хватит денег избавить страну от хунты, американцы смотрят на все это без прежнего восторга и не выказывают явного сочувствия ни к одной из сторон. Дело идет к выборам, а превращение выборного сценария в переворотный как раз и составляет ноу-хау любой цветной революции.

«Бархатная революция», конечно, хорошее лекарство от застоя, от торжества коррумпированных элит, от несменяемости властных кланов и т. д. Но оно из тех лекарств, на которые подсаживаешься. Поскольку народ, совершивший бескровную и, в сущности, бессмысленную революцию, всего лишь меняет гуся на порося, но при этом искренне собою восхищается и наслаждается благосклонным вниманием Запада, и никакое более осмысленное занятие не может ему заменить новых и новых повторений революционной ситуации. И кто бы ни сменил Саакашвили (если это произойдет вообще), новое похмелье и новая порция горячительного так же неизбежна, как вползание России в новый тоталитаризм.

Черт их разберет, что лучше: оба хуже. Но чего вы хотите от бывшего СССР? У безбожных и распутных родителей не бывает здоровых детей.

19 ноября 2007 года 

№ 43(488), 19 ноября 2007 года

Пещерные люди

Россия — страна народной веры. Двадцать девять сектантов, включая одного доктора наук и пятерых малолетних детей, сидят в пещере под Пензой, общаются с внешним миром через вентиляционное окошко и ждут конца света. В деревню с символичным названием Погановка толпами съезжаются журналисты. Журналистов к переговорам не допускают. Архиепископ Пензенский и Кузнецкий Филарет пишет обращение к сектантам, цитируя апостола Павла — там, где про разделения и лжеучения. Сектанты игнорируют как Павла, так и Филарета. Организатор секты, некто Кузнецов, шизофреник со справкой, находится в бегах. Стал известен примерный социальный состав затворников: одна — беженка с Украины, с тремя детьми, давно объявленная пропавшей без вести; несколько человек из Брестской области, тоже давно числящиеся в пропавших… Все они ждут конца света и уверены, что тот наступит зимой.

Ну, эсхатологические тоталитарные секты в России не новость: они и при советской власти умудрялись функционировать, а уж после ее краха расцвели пышным цветом. Где одна страна кончается и начинается другая — там обязательно многие верят в конец света, потому что он, собственно, уже был на их глазах, и почему бы ему не повториться во всемирном масштабе? Концы света случались с подкупающей регулярностью. Все это — наш быт, и на памяти каждого русского поколения случается хоть одно масштабное упразднение всего прежнего уклада. Так что в эсхатологических, сиречь концесветных ожиданиях тут нет недостатка ни у кого — ни у крестьян, которым достается особенно солоно, ни у интеллигенции.

Подбор сектантской публики тоже предсказуем: в секты у нас обычно уходят люди, не находящие себе места в жизни, считающие себя как бы упраздненными, видящие единственное утешение в проповеди полуграмотного пророка. Почти всякое российское масштабное переустройство жизни сопровождается делением народа на чистых и нечистых, на достойных выживания и обреченных гибели. Поэтому маргиналы — а их у нас почти половина населения — вечно верят, что есть справедливость и для них. Но найти эту справедливость можно только в скиту, или в «Белом братстве», или в самолично вырытой пещере в Бековском районе Пензенской области.

Теперь, конечно, о них вспомнили и церковь, пишущая к ним послания, и журналисты, и родственники. Теперь о них говорят и пишут. Пресса искренне удивляется: как это в ХХI веке находятся люди, которым хочется в землянку, с детьми? Да вот так и находятся. Вас же не удивляет, что в том же самом XXI веке огромный процент населения России попросту никому не нужен? И обо всех этих беженцах, безработных докторах наук и гастарбайтерах вы предпочитаете не вспоминать вовсе — до тех пор, пока они не запалятся в скиту или не залезут в пещеру. Потому что ни местным властям, ни православным епархиям, ни соцслужбам до них нет дела — а тот, кому есть дело, обязательно оказывается лжепророком с трехклассным образованием и справкой из психдиспансера.

Кстати, в АО «МММ» состояли примерно те же люди. И в сети «Гербалайфа» тоже. Ибо по способу распространения учения и по интенсивности вербующей пропаганды это были точно такие же тоталитарные секты — что уже в 1993 году было понятно.

Разумеется, пребывание в пещере в ожидании конца света не свидетельствует о высоком интеллектуальном потенциале и психической адекватности. Но что-то я всерьез сомневаюсь, что в Русской православной церкви, какова она сегодня, отчаявшийся человек может получить сочувствие и ответ на мучающие его вопросы. В лучшем случае ему ответят, как Иоанн Кронштадтский — двадцатилетнему Горькому: молись, кайся… И если уж совсем начистоту — я совсем не убежден, что сектанты из Погановки намного фанатичней и зашоренней других сектантов, которые сегодня так боятся провести обычные выборы и сменить одного президента на другого.

26 ноября 2007 года 

№ 44(489), 26 ноября 2007 года

За Компанию

!

За последние десять лет, прошедшие со дня основания журнала «Компания», российские представления о бизнесе повернулись на 180 градусов — как, впрочем, почти все представления вообще. Это не значит, что они стали лучше. Синоним успеха в бизнесе девяностых — способность урвать и шикарно растратить, залог удачи в бизнесе двухтысячных — способность понравиться власти и влиться в нее; ни то ни другое не имеет отношения к бизнесу реальному, креативному, ответственному и увлекательному. В девяностые все были помешаны на пиаре, в двухтысячные — на тимбилдинге и корпоративной морали; и то и другое весьма мало способствует реальной производительности. В российском бизнесе был, пожалуй, один небольшой просвет — конец девяностых, когда все понемногу наелись и начали формировать какие-никакие правила; но формированию этих правил помешал очередной заморозок, и вместо саморегуляции мы вновь получили регуляцию — жесткую, некомпетентную и предсказуемую. Журнал «Компания», созданный в 1997 году, остался памятником тех идеалистических времен, когда российский бизнес осмотрелся, задумался и вроде как усовестился. Если бы этого не произошло, он не преодолел бы дефолт 1998 года. А он через него перевалил, экономика выжила — и есть даже мнение, что дефолт «способствовал ей много к украшенью».

Сейчас принято ругать девяностые, и это закономерно — нужен фон, на котором наше нынешнее суверенное процветание будет выглядеть стопроцентным шоколадом. Но девяностые были не монолитны, и во второй их половине наметилось нечто, похожее на дело. Связано это было с тем, что традиционному русскому патернализму был нанесен серьезный удар: Ельцин второго срока — не тот Ельцин, на которого можно было надеяться. Некоторые его поступки в конце срока подтвердили это печальное ощущение — ему изменила даже хваленая интуиция. Приходилось выплывать самим. Наметилась переоценка ценностей, появилась реальная — а не навязанная — социальная ответственность. Русский бизнес к концу девяностых состоял не только из Березовского, Гусинского и Ходорковского. В стране отнюдь не было стабильности, но была вертикальная мобильность, и заработать можно было уже не только воровством. Этого-то второго поколения русскому бизнесу и не привелось дождаться: настали времена, когда залогом мобильности стала правоверность, лояльность, «нашесть».

В этой ситуации я не очень понимаю, что делать людям, пишущим о бизнесе, думающим о нем, вырабатывающим его правила… Правил два: не высовывайся и встраивайся. Посильно восторгайся. Ты можешь сделать сколь угодно эффективную компанию, выдумать идеальную стратегию, выстроить безупречную команду — и почти гарантированно проиграть, потому что в сильном и самостоятельном бизнесе тут сегодня никто не заинтересован. А можешь быть стопроцентной бездарью и вдобавок хамом — но повторять мантру о враждебном окружении и единственной нашей надежде, и у других все отберут, а тебе отдадут. Игра по этим правилам слишком предсказуема, чтобы делать журнал на эту тему. Грустно, братишечки.

В чем спасение? Я думаю, в старом значении прекрасного слова «компания». Ведь журнал «Компания» давно уже рассказывает не о том, как преуспеть в деловой сфере: это просто компания приличных людей, обсуждающая то, что ее волнует. Все значения, кроме этого, скомпрометированы: неизменным остается одно — взаимное тяготение умных, ироничных и внутренне спокойных граждан. Вот за эту компанию я и выпью, потому что никакой другой у меня все равно никогда не будет. За компанию и жид удавился, говорит веселый русский народ. Никогда не понимал, что это значит, но в душе всегда понимал: сказано точно. В современной России осталось очень мало вещей, за которые стоит не то что умирать, а и жить. Родина опять отчуждена, идея не нужна… Только и осталось, что за компанию.

3 декабря 2007 года 

№ 45(490), 3 декабря 2007 года

Потребляем все!

Пресса заполнена триумфальными репортажами о беспрецедентных масштабах отечественного потребления. Гремят победные реляции: средний россиянин потратит на празднование Нового года 17.000 рублей! Нет, нет, 500 евро! Нет, 1.000 долларов — кто больше?! Раскуплены все новогодние туры, египетские подорожали вдвое, даже Финляндия, даже самая глухая Лапландия — по слухам, приют Санта-Клауса — уходит со свистом. Рестораны битком. Звонит корреспондент крупного официозного радиоканала: «Скажите, ведь делать друг другу щедрые подарки — это наша, русская прекрасная национальная черта?! Разве нет?!»

Ну, во-первых, насчет щедрости: она не тождественна роскоши. Наша национальная черта — делиться последним: это да, без этого в наших климатических и политических условиях элементарно не выживешь. Власть так относится к народу, что выглядит не гуманней погоды (и так же четко чередует оттепели с заморозками); в такой ситуации без щедрости пропадешь. Но вот насчет потребления как национальной матрицы — позвольте вам этого не позволить. На протяжении большей части российской истории люди все-таки видели в ней смысл. Возможно, они заблуждались, и жалкие их усилия ни к чему не вели, а все происходило заведенным порядком, но они-то, бедолаги, этого не понимали и свято верили в наивные абстракции вроде чести, правды, свободы! И потому жизнь их измерялась не количеством купленного и съеденного, и даже не количеством заработанного, — но достижениями иного порядка: вот построили больницу для бедного народа, вот отменили цензуру (для него же), вот сделали социальную революцию, выстроили Магнитку, слетали в космос и т. д.

Сегодняшнему россиянину совершенно нечего делать — знай потребляй. Исход выборов решен за него, определен государством и ни для кого не был секретом. Условий для триумфального рывка в науке нет по причине хронического недофинансирования, которое никуда не делось, а для такого же рывка в культуре — по причине всеобщего интеллектуального и нравственного паралича: культуре для развития нужна свобода, а население коллективно договорилось, что при свободе было хуже. Национальные проекты существуют не для всенародной мобилизации, а для предвыборной и экспортной демагогии. Даже бизнеса сколько-нибудь серьезного в России сегодня не построишь: мелкий будет немедленно задушен крупным, а крупный выстроен государством. Можно заработать обычный среднеклассный максимум — больше, чем в состоянии сразу проесть, но меньше, чем нужно для серьезной покупки, будь то дача, квартира или контрольный пакет. И средний класс вынужден уважать себя за бурное, но мелкое потребление — потому что больше ему уважать себя не за что. Он скупает все: машины, дорогие игрушки, бессмысленные бесчисленные наряды. Откладывать? — инфляция съест. Бедным раздать? — жалко. Вложить в великое государственное дело? — так ведь государство и само себя не обижает, постепенно возвращая в свои руки всю собственность в стране. Люди резвятся в рамках отпущенных им возможностей, недостаточных для серьезного дела, но вполне годных для предновогоднего консьюмеризма. Слетать в Египет, преподнести подруге штаны, в лучшем случае поменять старый «Форд» на менее старый «мерс». Скупить все петарды в ближайшем пиротехническом салоне «Ваш бабах». И ощутить, что год прошел не зря.

Точней — заглушить покупкой дикую, сосущую тоску от того, что он прошел именно зря, и шансов, что следующий пройдет иначе, крайне мало. Страна, где единственным праздничным занятием стал обмен бессмысленного труда на ненужную вещь, может праздновать только так — заливая глаза вином и заглушая звук петардами. И радостно вслушиваясь в радиосообщения о том, что потребители установили новый рекорд — неустанно пожирая свои недра, собственные мозги и друг друга.

9 декабря 2007 года

№ 46(491), 10 декабря 2007 года

Без нормы

Некоторое время назад мне пришлось отсмотреть — не говорю «посмотреть», ибо это слово предполагает удовольствие от процесса или хоть вовлеченность в него — два десятка новых документальных лент. Я попал в жюри одного хорошего конкурса. Честно вам скажу, это был ужас. Мало того что в большинстве своем это были картины, снятые предельно невнятно — ручной цифровой субъективной камерой, даром что постановочность половины эпизодов была очевидна. Это были картины главным образом про маргиналов, как будто никого, кроме ВИЧ-инфицированных наркоманов и людоедствующих бомжей, на российской территории не осталось.

Нет, я понимаю, что это бунт против гламура (хотя это тоже своего рода гламур — старательное, вылизанное уродство). Я понимаю также и то, что про скучную обычную жизнь интересного кино не снимешь. Во всяком случае, этого не сделаешь без таланта. Талант в том и заключается, чтобы делать чудо на ровном месте. Но дается он не всякому, и потому — как специями заглушается вкус тухлинки — девяносто процентов творцов интересуются патологией: она избавляет их от необходимости думать о художественной логике, достоверности и смысле.

Та же история в литературе: я давно не читал романа про жизнь. Просто про жизнь, без братков, без супергероев, перестрелок, кишков наружу (если это попса); без чернухи, алкоголизма, того же ВИЧа (если это реализм); без космических войн и слизистой нечисти (если это фантастика). А ведь и фантастика бывает реалистичной, точней самого грубого реализма — Лем и Уиндем тому порукой, да и Кинг не отстает. Совсем недавно я привез из Штатов ежегодный сборник тамошней короткой прозы. И прочел там штук двадцать обаятельных, смешных и достоверных историй про реальную жизнь — про нежелательную беременность, нелюбимую работу, про встречу с бывшим любовником десять лет спустя, про смешной роман старшеклассников, про трагическое и глубокое переживание смерти отца, о котором сын, как выяснилось, не знал ничего… Все эти люди живут словно в советских семидесятых: такие конфликты были тогда в нашей прозе и нашем кино. Почему сегодня в России невозможен ни один роман — да что роман — рассказ на эту примитивную, идиотскую, милую тему? Почему ни в одном толстом журнале мы не найдем истории, пробуждающей хоть одно чувство, кроме страха или отвращения? Почему даже реалисты вроде Сенчина описывают жизнь такой, какой я ее не знаю и знать не хочу, а эстеты пишут так, что сквозь их словесную вязь ничего не видно?! Где реальность — вот отчаянный и безответный вопрос ко всему сегодняшнему русскому искусству; но, думается, не искусству бы его адресовать…

Почему это так? Думаю, я знаю ответ, но он не особенно утешителен. Дело в том, что нормальная жизнь есть там, где есть нормальные ценности. Понимание, умиление, сострадание, солидарность, такт, деликатность, жажда профессиональной реализации, способность встать на чужое место, умение помнить добро, любовь к знанию, чтению, думанию… Все это присуще человеку, а вовсе не является чем-то наносным. Мы же по доброй воле исключили все это из нашей жизни, решив, что норма — это жажда доминирования, жестокость, тупость, трусость и лизоблюдство. То есть собственными усилиями лишили жизнь всего, благодаря чему она возможна и ради чего переносима.

Стоит ли снимать фильмы и писать книги о такой жизни? Есть ли в них место нормальному герою, которому хотелось бы не переспать с подругой ради самоутверждения, а беречь ее ради будущего? Найдется ли в них хоть один персонаж, способный решать свои проблемы без помощи пистолета? Есть ли над чем засмеяться или заплакать в этой книге — и в этой жизни?

Боюсь, что нет. И что новый питательный слой нам наращивать и наращивать — над теми грязными, ледяными камнями, которые мы сегодня по недоразумению называем нашей повседневностью.

16 декабря 2007 года 

№ 492, 17 декабря 2007 года

Новости кончились

Газета «Московские новости» — явление мистическое: всякая пресса отражает судьбу страны, но ни одна газета доселе не повторяла ее. Речь, впрочем, не столько о стране, сколько о ее проекции в западном общественном сознании. До 1985 года это было скучное издание и скучное место — помпезное, конечно, со своей экзотикой и даже с какой-то политикой, о которой некоторые читали между строк, но в целом этот экспортный образ был ничуть не увлекательнее теплой, сонной, застойной, гниющей брежневской империи.

В 1985 году теплица рухнула, подул свежий ветер, пришли свежие люди. Впрочем, свежесть их была относительной — Егор Яковлев был отлично известен читателям «Известий» с оттепели. В конце шестидесятых и даже в начале семидесятых, пожалуй, была надежда реформировать СССР сверху, аккуратно и бархатно, — но в восьмидесятых вся эта блистательная прослойка неортодоксальных коммунистов могла в лучшем случае подробно и азартно освещать крах системы.

После Яковлева «Московские новости» пытались стать читабельнее, уравновешеннее, увлекательнее, взвешеннее — в общем, жили, как большая часть постсоветского общества: выживали с трудом, многому ужасались, но убеждали себя, что стратегическое направление выбрано верно. Между тем внутренние противоречия зрели, и они не замедлили разразиться с приходом Путина, когда возник конфликт между НТВ и остальным миром. В результате всех пертурбаций газета, нашедшая было своего читателя и нишу, подверглась полной смене руководства и менеджмента. Ее возглавил Евгений Киселев, вскоре рассорившийся с коллективом. Киселева сменил Третьяков — со всеми его неизбежными плюсами и минусами: умением делать серьезную, дискуссионную газету — но и с неискоренимо завышенной самооценкой и внезапным креном в сервильность, прежде ему несвойственную. «Московские новости» и Россия шли нога в ногу, корпус в корпус, все более ввергаясь в странное состояние гипнотического транса, в котором единственным спасителем России и впрямь кажется действующий президент, а все сомневающиеся выглядят врагами… «МН» оставались качественной журналистикой. Но это была больная журналистика. Чувство неблагополучия и даже ужаса — вроде как у девочки, одержимой бесом и изредка приходящей в себя, — пробивалось сквозь солидность и некоторую даже политическую гламурность, но его старательно глушили. Это я и о редакции, и о стране.

А дальше предсказуемо случилось то, что ждет в скором времени и все возлюбленное Отечество: лакировка и избыточная лояльность оказываются нерентабельны, поскольку не предполагают развития; никакой ресурс, хоть гайдамаковский, хоть нефтяной, не может сделать страну — умной, а газету — спорной и непредсказуемой. Экономические катастрофы — неизбежная участь режимов, где нет, по выражению Сахарова, «самопознания и самообсуждения», зато господствует самоупоение. В общем, гладкость для прессы оказывается самоубийственна: власти она уже не нужна (ее интересуют только оппоненты), а читателю неинтересна. Примерно так же и с сырьевыми империями: свое население их не уважает, а чужое — тем более. Даже бояться не хочет.

Чем все закончится — пока неясно. Есть шанс, что газету перезапустят, уделив, как было обещано, больше внимания «спорту и моде». Надо бы еще и юмору, для полноты сходства. В некотором смысле Россия в этом направлении и эволюционирует. Но есть шанс, что «Московские новости» могут просто ликвидировать — наверное, потому, что никаких московских новостей уже нет. Все это уже, так сказать, старости, повторяющиеся бог весть по какому кругу.

И тогда проект будет закрыт, потому что ресурс его самообновления, кажется, исчерпался, а доверия к бренду больше нет ни на Западе, ни у нас.

Это я про газету или про страну?

24 декабря 2007 года 

№ 48(493), 24 декабря 2007 года

Вам — везде!

Тут недавно один западный журнал меня спросил: а может ли русский президент так же открыто крутить романы, как Николя Саркози? И когда уже кончится это русское ханжество? Вон же Франция — свободная страна, журналисты президента о свадьбе спрашивают!

И хотя я ужасно не люблю защищать Россию от упреков в недостатке свобод, потому что этот недостаток ощущается у нас ежесекундно, как примесь бензина в городском воздухе, — здесь я с полной уверенностью ответил: было у нас уже все это, ребята. Пройденный этап. Попробовали — не понравилось.

У Ивана Грозного было семь жен, из них две погибли от неизвестных болезней (вероятней всего, ядов), а остальных он бросил. И Петр наш Алексеевич в личной жизни воротил, что хотел, публично пьянствуя, казнив сына и женившись на невесте шведского драгуна. Екатерина Великая меняла фаворитов, очень мало заботясь о приличиях. Александр II, не скрываясь, жил в морганатическом браке с Екатериной Долгоруковой. О связи его внука Николая II с Матильдой Кшесинской толковал весь Петербург. То есть была, была у нас эта открытость, проистекавшая от глубокой уверенности начальства в том, что ему можно все. Как в известном анекдоте про Брежнева, посещающего одну из восточных республик и спрашивающего, где тут можно сходить в туалет. «Леонид Ильич! Вам — везде!»

Французский президент, разводясь и женясь, демонстрирует подданным, что он тоже человек. Российский государь (генсек, президент), ведя бурную личную жизнь, демонстрирует подданным, что он сверхчеловек. Это весьма серьезная разница. Французские подданные вместе со своим президентом делают некое общее дело — строят, допустим, справедливую Францию, как они это понимают. Так, по крайней мере, заявлено. Российские же подданные со своим властителем живут в непересекающихся плоскостях, и задачи у них принципиально разные: подданные выживают, президент рулит, ни в чем не отчитываясь. Он в воле Божией и никому не подотчетен. Его действия — урок всем: выучился теннису — и жирная местная элита зайцами заскакала по кортам. Встал на горные лыжи — и склоны Куршевеля и Урала запестрели ответственными работниками. Выучил второй язык — и половина чиновников теперь свободно врет уже на двух иностранных языках. Представляете, что будет, если президент России, как бы его ни звали, разведется?! Мало нам Баскова?

Исходя из всего этого, я за то, чтобы власть вела себя прилично. Пусть даже на грани ханжества — не страшно: это лучше, чем государственно внедряемый разврат. И потому, сколь бы ни серьезны были мои претензии к нынешней русской власти, — в одном я ее одобряю безоговорочно: в плане имиджа она себя блюдет. И всю страну, копирующую ее, заставляет вести себя с оглядкой: стало меньше пышности, крикливого богатства, заграничных оргий (впрочем, тут в прошлом году постарался тот же Саркози).

Что же касается пресловутого русского ханжества — у меня и к нему не самое плохое отношение. В условиях ханжества Россия — страна лживая, ворующая, растерявшая культурный багаж, жестокая к подданным и грубая с соседями. При отсутствии ханжества ко всем этим добродетелям добавляется еще и бесстыдство. Так что я — за сокрытие своих пороков. У того, кто привыкает прилично вести себя на людях, это постепенно входит в привычку. А у того, кто, подобно Саркози, начинает многое себе позволять, — появляются в голосе не самые приятные нотки, и иногда он откровенно хамит публике: «Когда бы ни состоялась моя свадьба — дату ее будете назначать не вы». Это голос человека, которому все можно. Так мне кажется.

Так что на вопрос французского коллеги: «Когда же вашему президенту можно будет вести себя так же, как нашему?!» — с готовностью отвечаю: братцы, ему это можно давно. Как и все остальное. Слава богу, что хватает адекватности делать не все, что ему можно.

14 января 2008 года 

№ 1(494), 14 января 2008 года

Не снисходить

Один блогер, далее ОБ, написал в своем «Живом журнале», далее ЖЖ, нецензурную реплику об одном крупном чиновнике, далее КЧ. Этот чиновник иногда запускает свое имя в поисковую систему, далее ПС, и читает, что о нем пишут в ЖЖ. Ознакомившись с нецензурной репликой, далее НР, он снял телефонную трубку, далее ТТ, и позвонил непосредственному начальству ОБ, требуя, чтобы его сняли с работы. Дело в том, что ОБ работал в одном из СМИ. И хотя он в этом СМИ никогда не писал НР о КЧ, да и вообще специализируется на совершенно других темах, КЧ категорически захотел, чтобы человек с такими антигосударственными взглядами не имел доступа ни к какой трибуне. Пусть в ЖЖ злобствует и там же получает зарплату, далее ЗП.

Меня смущает даже не то, что формально независимое СМИ берет под козырек по первому звонку из горних сфер, причем КЧ отнюдь не курирует прессу напрямую и вообще не имеет к ней никакого отношения. У него другие обязанности. Власть может звонить хоть в газету, хоть на консервный завод — всякое ее распоряжение священно. Меня смущает другое: почему КЧ не просто читает ЖЖ, запуская себя в ПС, но и принимает по этому поводу экстренные меры? Почему он, строго говоря, снисходит?

Ладно, если этим занимаюсь я, такой же журналист, как многие блогеры. Могу даже понять, если это делает Алла Пугачева (написал бы «АП», но эта аббревиатура давно уже обозначает администрацию президента, а я на такие темы не шучу). Но и для меня не представима ситуация, при которой бы я позвонил коллеге и сказал: слышь, там у тебя работает такой ОБ, он в своем ЖЖ написал про меня НР, это ХЗ что такое, так ты сними его, слышь, и чтобы я больше на твоих страницах его не видел. Поговорить с самим ОБ, пригрозить личной встречей — ладно, нормально, все свои, хотя тоже, если честно, чрезмерная реакция. Но звонить, снимать… это какой мерой снисходительности надо обладать, в конце концов?! Ты один из начальников страны, от тебя зависят, без преувеличения, миллионы людей. Твоего слова ждут «тридцать пять тысяч одних курьеров». Один журналист про тебя что-то написал на заборе. А ты, оказывается, уже не можешь представить, что кто-то имеет право тебя не любить. И с помощью ТТ раскатываешь обидчика по асфальту. Надо, в конце концов, иметь хоть какое-то представление о весовых категориях! Или ты уже искренне полагаешь себя государственной символикой и думаешь, что оскорбление в твой адрес, хотя бы и на заборе, приравнивается к ниспровержению вечных ценностей? Если б он в газете про тебя что-нибудь вякнул — еще имело бы смысл публично возразить (а ни в коем случае не шуровать за кулисами). Но если он пишет об этом в ЖЖ, который даже в кругах блогеров расшифровывают как ж…ную жужжалку, — какого черта ты вообще реагируешь? Марина Цветаева на вопрос о своем девизе ответила как-то: «Ne daigne». Что по-французски означает «Не снисхожу».

Вот я и хочу спросить отечественную власть — разумеется, не только в связи с данным трагикомическим инцидентом (хотя лишать человека ЗП, на мой взгляд, не следует ни в каком случае, если только он не доказал свою профессиональную несостоятельность). Почему вы все так снисходительны, дорогие друзья? Почему вы считаете своим долгом реагировать на каждый писк несогласия, на малейший признак недостаточной восторженности, на жалчайший протест, доносящийся из угла, обитатели которого давно ни на что не влияют? Почему вам надо все разровнять до полной одинаковости, отреагировав даже на совершенно мусорный сегмент Интернета, куда вы сами загнали русскую общественную жизнь? Неужели вы настолько не уважаете себя?

Хотя, впрочем, последний вопрос — уже чисто риторический. На самый верх все-таки попадают относительно адекватные люди. И если они не уважают себя настолько, что мстят за НР в ЖЖ, — это свидетельствует, по крайней мере, о верной самооценке.

21 января 2008 года 

№ 2(495), 21 января 2008 года

Прощай, валокордин

Правительство России устроило нам под Новый год удивительный подарок, о котором стало известно лишь три недели спустя. 29 декабря — видимо, не желая омрачать светлый выборный год, — они там в Белом доме приняли новый список сильнодействующих веществ и запретили продавать в аптеках без рецепта валокордин, корвалол и пенталгин.

Все это, понятное дело, мотивируется заботой сразу о трех вещах: во-первых, при известной сноровке из пенталгина, говорят, можно добыть что-то наркотическое. Во-вторых, граждане России перестанут заниматься самолечением и станут при первой хвори обращаться к врачу, то есть выстаивать многочасовые очереди в государственных поликлиниках или оставлять многочисленные рубли в платных — все государству польза. В-третьих, если раньше человеку надо было срочно купить валокордин или пенталгин при сердечной или головной боли, чтобы снять ее в груди или голове, — он мог это сделать и протянуть подольше, а теперь не сможет и быстрей освободит государство от своего присутствия. Нам больные без надобности.

Казалось бы, случилась ерунда, но из нее проистекли шумные последствия: в Питере с прилавков мгновенно смели весь корвалол, в Москве начались проблемы с пенталгином, которого и так давали в руки всего две упаковки, в провинции паника, никто ничего не понимает… Не совсем понятно, почему старики — основные потребители валокордина — должны страдать из-за борьбы с молодежной наркоманией, а главное, не представляю, какой наркотик можно выварить из корвалола. Но при желании, наверное, можно и героин добыть из табуретки, им там в Белом доме видней. Тенденция, по крайней мере, налицо: народу не оставлено даже права быстро избавляться от боли. А если поход к врачу сегодня отнимает целый день — и вдобавок далеко не всегда увенчивается облегчением, — так это ваши проблемы: старикам все равно делать нечего. Пусть побегают по специалистам. Мне особенно интересно, какие вещества у них попадут в разряд сильнодействующих при очередном ужесточении правил: пурген? Лист сенны? Бальзам «Золотая звезда»? Презервативы? Лично я не понимаю, почему последние отпускаются без рецепта. Государство обязано знать, кто собирается трахаться. Лицам до 18 лет контрацептивов не давать: хотят — пусть залетают, оно же и демографически выгодно.

Есть, однако, во всем этом еще одна тенденция, и она-то наиболее отвратительна: на протяжении последних трех лет, а пожалуй, что и всего второго путинского срока нам только запрещают и запрещают. Ограничивают в правах, борются, преодолевают, упраздняют, сокращают — словом, делают все, чтобы жизнь в стране стала трудней, дискомфортней и несвободней. И неужели, вводя запрет почти на все, нельзя параллельно что-то разрешать, ослаблять, впускать воздух в нашу закупоренную среду? А подумайте, господа: каковы будут преимущества жизни в России? Чем компенсированы эти бесчисленные и в массе своей бессмысленные запреты? Неужели только сугубо временным и оттого еще более тревожным нефтяным благосостоянием, возможностью закупаться к Новому году и правом выезжать иногда в остальной мир, где нас все меньше любят? Это ведь очень сомнительные компенсации, и они-то уж точно не для всех. А только для тех, у кого начисто отрубилась способность задумываться.

Верните валокордин, ребята, честное слово. Верните нам право самостоятельно решать, когда его пить. Или уж введите рецепты на туалетную бумагу, потому что нет ничего хуже половинчатости.

P.S. Министр здравоохранения и соцразвития России Татьяна Голикова пообещала, что валокордин останется в свободной продаже. Но купить его в России уже нигде нельзя.

28 января 2008 года 

№ 3(496), 28 января 2008 года

Адский круг

Вот чего я действительно никогда не пойму — так это страсти к одноклассникам. Почему народ бежит записываться в сообщества типа «В контакте» и отыскивать армейских, школьных, детсадовских товарищей — абсолютная загадка даже для тех, кто так чудесно угадал тренд и собрал семь миллионов участников. Альберт Попков, отец «Одноклассников», озолотился, но, кажется, сам не понимает, на чем.

Я долго думал над этой тайной — как и над своим стойким нежеланием вписываться в подобные сообщества. У Моэма в «Пирогах и пиве» есть история о том, как рассказчик приехал на родину, в английскую деревеньку: ему полтинник, у него триумфальная премьера в Лондоне, любовница-актриса, новый роман начат, через неделю он отбывает на Цейлон… Только началась слава, все впереди. Навстречу ему идет глубокий старик, седобородый, согбенный. Это его одноклассник, о Господи! У него трое детей, пятеро внуков. Он весь поглощен домашними заботами, страшно гордится своим овечьим и человечьим приплодом, глава семьи, патриарх, все в прошлом, но итог приятен. Рассказчик смотрит на него — Господи! Ведь это человек из другого мира! Скорее прочь от него, чтобы он не утащил меня в свою краснокирпичную приплюснутую вселенную!

Удивительна эта любовь к имманентным признакам. Только то и священно, что тебе выдали в нагрузку, а то, что выбирал ты сам, не имеет ровно никакой цены. Это, вообще говоря, примета закрытых сообществ, где от человека очень мало что зависит: как себя идентифицировать в этих обстоятельствах, когда у тебя почти все отнимают? Правильно, через земляков. Родина — главное в жизни, ты ее не выбирал. «Край родной, навек любимый…» Надо знать, любить, беречь свой край, а к чужому относиться с настороженностью. На втором месте предки — тоже не выбранные. Нация, род, о желании принадлежать к ним никто тебя не спрашивал, но ты обязан их обожать и выстраивать свою жизнь так, чтобы их не посрамить. Индивидуальность — дело третье. Родители тоже сакральны, хотя и не так, как Родина. На третьем месте — школа. Любимая первая учительница — кто не любил первую учительницу, суровую, но справедливую, тот и для Родины подозрителен. И конечно, веселая, дружная семья одноклассников — которых впихнули раз и навсегда в один с тобою список, и вот изволь тащить его с собой до гроба.

Да какое мне дело до моих одноклассников. ру? Почему я должен всю жизнь помнить этих, по сути, случайных попутчиков в поезде, который десять лет со скрипом вез меня весьма прихотливым, часто совершенно идиотским маршрутом? Я никогда не интересовался, что стало потом с одноклассниками, и абсолютно уверен, что им тоже не особенно приятно следить за мной. Все мы жили тогда в очень несвободном, тесном, душном пространстве, врали себе и другим. Упражнялись в садизме, власть проделывала то же самое, — в общем, как у Ахматовой, «как вышедшие из тюрьмы, мы что-то знаем друг о друге ужасное. Мы в адском круге».

Но в этот адский круг одноклассники продолжают упорно стремиться. Видимо, за всю свою жизнь они так и не нажили ничего другого, что позволило бы гордиться собой и попросту определять себя в пространстве. Все по-прежнему самоопределяются в старых, давно протухших координатах: где родился, кто по национальности, где стоял дом, сколько получали родители, с кем сидел за партой. Ностальгия — отличное чувство, но нельзя жить ею, смотреть наше старое кино и петь старые песни о главном, вечно тоскуя по временам, когда нас никто ни о чем не спрашивал! Дайте своему прошлому отпасть, как отпадает ступень ракеты, и примиритесь уже с тем, что вам не десять лет.

Впрочем, если люди находят одноклассников исключительно для того, чтобы продемонстрировать им свой автопарк, — тогда все еще хуже. Тогда это не наследие старых времен, а примета новых. Когда уважать себя можно только на фоне более бедных одноклассников. ру.

4 февраля 2008 года 

№ 4(497), 4 февраля 2008 года

Буриданова Россия

Что вам дались эти выборы? Кого ни встретишь — разговор немедленно сползает на них: то повторяют фразу недели о том, что мы никого не выбираем, а лишь голосуем на референдуме о смене фамилии Путина. То сетуют на отсутствие приемлемой кандидатуры: что, протестному электорату голосовать за Зю? Короче, все осуждают выборы как фарс, напрочь забывая несколько простых истин, которые я и попытаюсь напомнить.

У каждой нации — да вообще у любой человеческой общности — свои механизмы предохранения от прямых вторжений власти в личную жизнь, своя защита, прокладка, воздушная подушка. Скажем, в Америке между президентской властью и частным человеком стоят власти штата — достаточно могущественные, чтобы шериф одного округа не имел никаких полномочий в другом. У России эта прослойка-прокладка выглядит иначе: между нами и властью стоит своего рода договор о взаимной безответственности. Я не слишком спрашиваю с тебя — ты не спрашиваешь с меня, ибо сам хорош. Я тебя не выбираю — за это ты позволяешь мне приспосабливаться к тебе самыми разными, не всегда законными способами.

Вообще есть народы выбирающие и народы приспосабливающиеся. Русские, если вы заметили, из вторых. Трагедия выбора — одна из основных тем русской литературы: у Гончарова Ольга полромана мечется между Обломовым и Штольцем, у Толстого Наташа разрывается между Болконским и Курагиным, у Тургенева все герои в ужасе замирают даже между чаем и кофе. Самая популярная в России шекспировская пьеса — «Гамлет», она нам всего Шекспира заслонила, а ведь это как раз история о том, как один молодой человек не мог выбрать правильного поведения, и вместо убийства одного мерзавца произошла ужасная смерть всех персонажей, включая ни в чем не повинную возлюбленную главного героя, после чего на троне утвердился решительный человек Фортинбрас. Выбирать мы не умеем — не потому, что слабы, робки или мягки, а потому, что сознаем иллюзорность всякого выбора. Будет ведь более или менее то же самое, а люди обидятся.

Зачем, честное слово, выбирать между одним и другим Медведевым? Мы ведь отлично понимаем, что от воли одного человека здесь ничего не зависит: можно выбрать сейчас президентом Новодворскую — и будет все то же, за исключением, может быть, явных «косяков» вроде движения «Мишки».

Зато в приспособлении русские не имеют себе равных: как только выбор сделан ходом вещей, стихийным бедствием или чьим-то волевым решением, они принимаются стремительно адаптироваться к новым условиям — и достигают в этом гиннессовских рекордов мимикрии, коррупции, конспирации и лицемерия. Адаптивность бывает разной, далеко не всегда она сводится к ползучему выживанию — иногда, напротив, требует подвигов и дерзаний, если время такое на дворе. Россия умудряется между собой и любой властью выстроить такой надежный забор, продышать такой зазор в монолите, что даже при Сталине в стране сохранялись очаги вольномыслия. Веселый цинизм Путина во многом основан именно на понимании этого простого факта: мы же все друг про друга знаем. Нас обоих устраивает эта конвенция: и вы, и я говорите, что надо, и делаете ку в нужный момент. За это я даю вам жить, как вы умеете. Обратите внимание: никто из наиболее успешных, судьбоносных и переломных лидеров России не пришел к власти посредством выборов — ни Петр, ни Александр II, ни Ленин, ни Сталин, ни Горбачев, ни Путин. Отечество не выбирают. К нему приспосабливаются.

Русский буриданов осел так и умер бы между двумя скирдами, не решив, к которой подойти. Но когда бы к нему силком придвинули одну — он умудрился бы сожрать ее с аппетитом, даже если бы она была гранитная.

Лично мне этот осел кажется перспективней американского, европейского и вообще любого.

18 февраля 2008 года 

№ 6(499), 18 февраля 2008 года

Писатель Шварцман

Как хотите, а Олег Шварцман останется в русской истории. У нас же запоминаются не события и личности, а удачные выражения. «Кузькина мать» Хрущева, «жить стало веселей» Сталина, «бессмысленные мечтания» Николая II, «великие потрясения» Столыпина… В этом же ряду — «нагибать и мучить» Шварцмана, самая точная характеристика действий государства применительно к бизнесу. За место в истории не жаль и заплатить — Шварцман, например, лишился бюджетной поддержки сразу в пяти регионах. Его компания «Финанс траст» вынуждена искать других партнеров. А на 1 апреля назначен суд по иску «Рособоронэкспорта» к Шварцману и опубликовавшему его откровения изданию — «Рособоронэкспорт» утверждает, что никакой бархатной реприватизацией он не занимается и никаких поручений Шварцману в этой связи не давал.

Это интервью — одна из самых темных и увлекательных страниц российской истории 2007 года. Все бурно гадали, насколько все это правда и с чего вдруг венчурный капиталист проговорился. Наиболее распространенная версия — залп по силовикам и конкретно по Сечину, которого Шварцман в интервью прямо назвал куратором государственной реприватизации. Второй по частотности вариант — хлестаковщина, безумие, жажда славы (уж распиарился так распиарился — выкинут из Высшего совета «Гражданской силы», поссорился со спонсорами, беспрерывно судится). Третья версия — все так и есть, и нашелся единственный смелый человек, чтобы в полный голос об этом сказать, идеально выбрав время и место (самый канун думских выборов). Насколько Шварцман точен в деталях, эксперты расходятся: одни «очень осведомленные источники» важно шепчут, что он не рассказал и десятой доли творящихся в экономике ужасов, другие пожимают плечами и указывают на десятки фактических несоответствий. «Еще и Варенникова приплел, который ни сном ни духом»… Важно, однако, не то, насколько он прав или честен: общественное сознание воспринимает только то, к чему подспудно готово. Истина почти никогда не бывает убедительна — поди кому-нибудь докажи, что Годунов не убивал Димитрия, а ФСБ не взрывало Россию. Российская атмосфера 2007 года не могла не породить версии вроде шварцмановской. Когда в стране очень сильно воняет — естественно предположить, что какая-то в державе датской гниль. Можно сколько угодно доказывать обратное — запах красноречивее аргументов.

И потому у меня есть свой — пусть абсурдный, но единственный — ответ на вопрос, кем все-таки является Шварцман. Думаю, это несостоявшийся писатель или, по крайней мере, исключительно талантливый пиарщик. Только бес литературы, сильнейший из демонов, заставляет человека в ущерб себе, без повода, без выгоды говорить то, за что его впоследствии отовсюду погонят и потащат в суд. Но не сказать он не может — потому что ТАК ВИДИТ. Неважно, насколько реальность соответствует его представлениям: важно, что она на них похожа. Не думаю, что Шварцман реально осведомлен о реприватизационных замыслах Кремля: люди, посвященные в них, достаточно владеют собой, чтобы не дать такого интервью даже под сывороткой правды. Скорее, перед нами исключительно одаренный самозванец, нашедший яркие и точные слова для выражения того, о чем думают все. Как обстоит дело в действительности — уже неважно. Важно, что оно так выглядит — и это само по себе приговор российской реальности.

Я не думаю, что у Шварцмана есть теперь какие-то финансовые или венчурные перспективы. Да и мало я в этом понимаю, на самом-то деле. Но в литературе я понимаю, и потому от души рекомендую ему поискать себя в этой области. Храбрости у него хватает, с языковым чутьем все в порядке.

25 февраля 2008 года 

№ 500, 25 февраля 2008 года

Прощание с Византией

Научно-популярный фильм архимандрита Тихона (Шевкунова) «Гибель империи. Византийский урок» породил серьезные споры в Интернете, а также несколько полувнятных рецензий в бумажной прессе. Одни историки недовольны, другие — поближе к власти — уверяют, что фильм о. Тихона стал первым серьезным идеологическим высказыванием сначала нулевых претензией на новую концепцию истории. Не вызывают сомнения лишь два тезиса, на которых сходятся все: 1. Россия — дочь Византии, ее прямая наследница, исторические аналогии многочисленны и красноречивы; 2. Идеологическая доктрина о. Тихона сводится к тезисам о том, что Византия погибла из-за кризиса веры — и тлетворного влияния Запада.

Всякая империя гибнет по одним и тем же причинам: иссякает заряд (хотите, назовите его пассионарным, хотите — идеологическим или религиозным), заставлявший ее граждан жертвовать собой ради экспансии державы. Ни одна идея не может вечно подвигать население на героизм: нужно ее модифицировать, модернизировать, иногда попросту менять. Рим, Византия, Британия, СССР распадались и портились по одному и тому же сценарию: бунты на окраинах, деградация элиты, замена креативного отношения к идеологии репрессивно-охранительным, при котором умных, даже и лояльных, затыкают уже на дальних подступах к власти. Начинается отрицательная селекция, неадекватные ответы на внешние вызовы, культ великого прошлого при более чем бледном настоящем. Цветет коррупция, неостановимо формируется культ гедонизма и потребительства, и никакое насилие уже не может мобилизовать страну на то, чтобы с прежней страстью затягивать пояса и покорять соседей. Это набор традиционных, хорошо известных симптомов, в империях никогда не бывает иначе, и надеяться, что возможен другой сценарий, так же наивно, как полагать, будто по достижении семидесяти лет процессы старения организма внезапно прекращаются и разворачиваются в сторону омоложения.

О том, что такое ориентация на Запад и кризис веры (это, по о. Тихону, две главные причины гибели Византии и две главные угрозы России), следует сказать прямо. Вера в современной русской государственной идеологии (по крайней мере, в той ее версии, какую предлагают Сретенское подворье и журнал «Русский дом») — это бесконечная вера в то, что начальство никогда не ошибается, а народ всегда перед ним виноват. К религии это имеет весьма касательное отношение — просто Господь, согласно этой мифологии, ничем не отличается от начальника или, если хотите, всемогущего пахана. Ему все можно, а любое милосердие он рассматривает как признак слабости. Кризисом веры, по той же идеологии, называется ситуация, когда людей перестает устраивать вранье, когда им надоедает молчать и когда любое распоряжение власти перестает представляться им априорной истиной в последней инстанции. Тлетворное же влияние Запада заключается в том, что люди начинают оглядываться на заграничный образ жизни и позволять себе мечты о безопасности и правах, тогда как истинное предназначение народа заключается в максимальном послушании и одобрительном молчании. Вот и вся идеология суверенитета и державности, и совершенно не понятно, при чем тут христианство. Византийский урок заключается не в том, что население империи утратило веру и неразрывно связанное с нею величие, а в том, что власть продолжала врать, бюрократия — торговать, а священство — объявлять ересью любую живую мысль. Именно поэтому там, где прежде была св. София, ныне размещается одна из крупнейших мечетей Стамбула. Лично я горячо мечтаю о времени, когда над Айя-Софией опять воссияет православный крест. Но боюсь, что с такими пропагандистами, как авторы «Византийского урока», дай Бог, удержать храм Христа Спасителя.

3 марта 2008 года 

№ 8(501), 3 марта 2008 года

Новый суверенитет

Уходящего президента следует провожать добрым словом, а уходящего в соответствии с законом при отсутствии препятствий к всевластию, третьему сроку, самодержавию и основанию династии — надо поблагодарить поясным поклоном. Спасибо Владимиру Путину за многое, но прежде всего вот за что: при нем взаимосвязь граждан и государства исчезла окончательно.

Раньше существовала пресса, готовая рассказывать о реальном положении дел. Сегодня она этим почти не занимается — и не потому, что достала политическая цензура (она не трогает самых острых материалов: репортажей с мест, из провинции, из больниц, школ, разорившихся колхозов), а потому, что лень, бессмысленно, неохота ездить, скучно про одно и то же писать и т. д. Короче, неформат. К этому неформату относится сегодня 90 % России и того, что в ней происходит, но поскольку в XVI веке все было примерно так же, ломать эту ситуацию о колено бессмысленно — сломаешь стране хребет, и только.

Врут, что при Владимире Путине государство вернуло утраченные позиции и принялось активно вторгаться в экономику, прессу и частную жизнь. Никогда государство и частное лицо не были так отчуждены друг от друга, так безразличны друг к другу, как в это восьмилетие. Используя модное некогда слово, замечу, что они стали суверенны. Можно, конечно, возразить, что бизнес поглощен госкорпорациями — но разве олигархия, процветавшая в 90-е, не воплощает того же сращения власти с бизнесом? Раньше бизнес пытался диктовать власти, теперь она диктует бизнесу, однако населению разницы не видно — что сову об пенек, что пеньком сову. Можно сказать, что бюрократия всевластна, и добывание справки превращается в многодневную пытку — но в 90-е справка точно так же могла отравить жизнь, просто существовала нетолстая прослойка людей, вообще не нуждавшихся в справках. Они ногой открывали любые двери, включая госграницу. Сейчас этой категории нет, и большинству от этого ни жарко ни холодно.

Зато государство окончательно обрубило возможности влиять на его решения. Отказалось от фарса под названием «выборы» (в России это всегда фарс, даже если соблюдены все формальности). Перешло к назначению губернаторов, мэров и преемников. Перестало реагировать почти на любые разоблачения. Сегодня — если только вы не миллиардер — государству решительно плевать на ваше отношение к нему. Реклама славного прошлого и сияющего настоящего осуществляется до такой степени спустя рукава, что усмехнется и школьник. Короче, между нами окончательно заключен незримый пакт: не лезьте в наши дела, и мы не полезем в ваши. Государству нет дела до проблем рядового гражданина, страдающего от болезней, безработицы или коррупции, — ну и ладно, нам в случае чего тоже будет не до вас. Правда, все это до первого серьезного кризиса, потому что для преодоления его последствий нужен какой-никакой пакт между государством и обществом: на одном административном ресурсе войны не выигрываются, бойцы в атаку не идут и экономическая разруха не устраняется. Людям становятся нужны какие-никакие стимулы, помимо палки или консьюмеризма. Но нефть дорожает, а Штатам не до нас — самим бы выползти из рецессии, так что ближайший системный кризис у нас по графику нескоро. Есть шансы, что он будет последним, но не завтра же.

Именно при Владимире Путине легитимизировался новый тип взаимоотношений государства и граждан: это просто две разные епархии, встречающиеся разве что в ОВИРе или (значительно реже) в военкомате. Они понемножку грабят друг друга, все время врут, демонстрируют взаимное пренебрежение — а главное, не дают друг другу никаких гарантий.

Хочется верить, что при Дмитрии Медведеве пропасть между нами станет еще глубже. Что-то подсказывает мне, что для блага Отечества его населению и власти лучше держаться друг от друга подальше, а лучше бы и вовсе жить в разных странах.

10 марта 2008 года 

№ 9(502), 10 марта 2008 года

Правильный нацпроект

Я попробую сейчас объяснить, что такое правильный нацпроект в моем понимании. Думаю, со мной согласятся многие.

Нацпроект — это когда в Мексике в результате общенациональных усилий самый толстый в мире человек Мануэль Урибе едет на первое за последние 10 лет свидание.

Урибе — в прошлом автослесарь и водитель грузовика, а ныне национальная достопримечательность — начал неудержимо толстеть вскоре после 20 лет, а к 35 достиг невообразимого веса в 570 кг. С этого момента он не видел дневного света, проводя все время на специально укрепленной кровати. Ухаживали за ним мать и братья. В 2006 году он обратился к стране по национальному телевидению и призвал врачей помочь ему похудеть.

Страна откликнулась горячо: ей льстило, что на ее территории проживает самый толстый автомеханик в мире. Это, согласитесь, круто, особенно, если в стране окажется вдобавок лучшая медицина, которая заставит его похудеть. И она заставила, но без любви бы, конечно, ничего не получилось. Молодая мексиканка, желая стимулировать самого толстого мексиканца и, если повезет, отдаться ему каким-нибудь способом сверху (потому что снизу, сами понимаете, самоубийство), пообещала, что выйдет за него, если Урибе сбросит 400 килограммов, то есть вернется в пределы нормы. Первое свидание они договорились устроить, когда он сбросит двести, «на полпути к вершине».

Для него разработали специальную диету. За год Урибе потерял 230 килограммов, худея с опережением графика. У него нормализовалось артериальное давление. Вставать с кровати Мануэль еще не может, но шевелится гораздо более свободно. В 2007-м его вывезли на первую прогулку, и он вспомнил, что такое свежий воздух. Вся страна приняла участие в организации его встречи с возлюбленной: в окрестностях Монтеррея, где проживает рекордсмен, нашли уютную поляну для пикника. Решено было устроить скромный закусон на свежем воздухе. Урибе приоделся (ему пошили по специальному заказу синюю бархатную куртку), автопогрузчик вытащил его из дома, и особо оборудованный грузовик повез к месту свидания. К сожалению, одна из стоек кузова по дороге задела фонарный столб, тот упал, у Урибе подскочило давление, и пикник пришлось перенести. «В следующий раз мы просто спланируем все получше», — сказал герой прессе. Вы спросите: «Неужели она (в смысле — девушка) не может приехать к нему домой?» Отвечаю: может, но тогда у него не будет стимула покидать дом. Все продумано. Это же национальный праздник — толстяк с возлюбленной резвится на природе; телевидение съехалось, все дела.

Урибе получает тысячи писем со всего мира, в основном, конечно, с родины: его забрасывают советами — как худеть, как не думать о пище, как заниматься спортом, не покидая кровати. Если мексиканским врачам удастся довести его вес до относительной нормы и «вернуть дар походки», как выражался Хлебников, местные диетологи станут самыми востребованными в мире.

Когда вся нация в едином порыве начинает помогать самому убогому, больному, несчастному, дает ему надежду, возвращает здоровье, находит возлюбленную и кучу друзей — это не только благое дело, не только лучший пиар, который можно сделать стране, но прежде всего — подлинно национальный, конкретный и объединительный проект. И если вы думаете, что в России нет людей, нуждающихся в общенациональной помощи, это грубое заблуждение: у нас сотни детей, которым не хватает денег на срочную операцию, и тысячи детей, которым не хватает на завтрак. Да что там — будучи искренним патриотом, я совершенно убежден, что в России найдется человек толще Урибе. Просто он живет где-нибудь в далекой Сибири и валит лес, потому что ухаживать за ним там, в Сибири, некому — страна у нас простая и грубая.

Вот это и будет нацпроект. А всякие четыре «И» так и останутся абстракцией, если к ним не прибавится пятое — Интерес к живому человеческому существу.

17 марта 2008 года

№ 10(503), 17 марта 2008 года

Погоревшее движение

Нужен какой-то новый Кубертен, который бы упразднил или по крайней мере переформатировал олимпийское движение. Я понимаю, на что посягаю, какие ломовые бабки и пропагандистские возможности предлагаю отнять, но дело в том, что я слишком люблю спорт. И притом по-настоящему. Видеть его слугой (и заложником) самых отвратительных сил мне тяжело и противно. Ясно же, что Олимпиада — давно уже не спортивный праздник, а циничная и беззастенчивая реклама принимающей страны плюс неизбежный, отнюдь не мирный клубок допинговых страстей и политических амбиций.

Сегодня в Китае больше всего боятся, что волнения в Лхасе испортят Коммунистической партии Китая весь имидж накануне пекинской Олимпиады, задуманной как сильнейший аргумент в пользу китайского пути. То есть они не о том пекутся, что убили больше сотни тибетцев (по большей части буддистских монахов), не о том, что их молодежные лидеры в лучших хунвейбинских традициях обвиняют во всем далай-ламу и выкрикивают с трибун многоэтажные проклятья в его адрес, — а о том, что у них накануне Олимпиады имидж попортится. Что убивать вообще вредно для имиджа — этого им никто не объяснял, потому что китайская компартия, при всем тамошнем экономическом росте, толерантностью по-прежнему не отличается. Бывает, как видим, процветание без свободы. Рекламу этого самого процветания весь мир должен наблюдать уже летом, и тут, представьте себе, такая подлянка со стороны Тибетской автономии, которой с чего-то вдруг захотелось культурной и религиозной самостоятельности. Конечно, это далай-лама из своего индийского изгнания срывает нам Олимпиаду, делать ему в Индии больше нечего…

О том, во что превратится сочинская Олимпиада 2014 года, мне почему-то страшно думать уже сейчас. И не потому, что я плохой патриот или недостаточно тащусь от зимних видов спорта. Просто уже сегодня, когда еще ничего в Сочи не сделано — только земля растет в цене, мы уже так нечеловечески гордимся правом встретить зимнюю Олимпиаду, так беззастенчиво ставим ее в заслугу себе и первому лицу, что представить пик этой истерики шесть лет спустя поистине тошно. Можно, конечно, сказать, что на Олимпиаде страна всегда наваривается за счет туризма: всегда, дорогие друзья, да не везде. Вспомните Олимпиаду-80, оказавшуюся убыточной для страны из-за нечеловеческой бессмысленной показухи, из-за беспрецедентной очистки Москвы, из-за гигантской, помпезной, превышавшей всякие резоны Олимпийской деревни… Все демонстрировали процветание, все намеревались поразить чудесами социалистического образа жизни. С тех пор мало что переменилось, да и образ жизни, прямо сказать, недалеко ушел от позднезастойного: это ведь нам казалось только, что мы со слезами провожаем олимпийского мишку. Империю мы свою провожали, корявую, а все же родную. Нынешняя — не ей чета: в плане глупости, лживости и сырьевой зависимости все по-прежнему, но нету того спасительного флера увядания, того очарования дряхлости. Есть молодой туповатый задор, нерассуждающая самоуверенность и готовность удивить собою мир; и он будет удивлен, не сомневайтесь, если до 2014 года не рухнет нефть. Потому что если она рухнет, средства на проведение Олимпиады будут собирать с народа примерно теми же методами, какими некогда сгоняли в колхоз. Нельзя же ударить в грязь лицом перед заграницей!

Хватит использовать спорт для пропаганды сомнительных политических ценностей. Хватит лакировки и показухи. Хватит национального чванства и безвкусных сувениров. Истинные спортсмены в условиях тотальной коммерциализации и нарастающей всемирной пошлости должны соревноваться где-нибудь подальше от глаз. Может быть, в Греции, в древней Олимпии, где недавно так символически сгорела священная олимпийская роща.

Это не роща — это олимпийское движение погорело, а мы и не заметили.

24 марта 2008 года 

№ 11(504), 24 марта 2008 года

Невыездная Россия

В Государственной думе вызрел законопроект о принудительном прикреплении допризывников к земле. Раньше такая формулировка бытовала применительно к крепостному праву. Теперь любой призывник, уезжая куда-либо более чем на 15 суток, обязан ставить в известность военкома.

Дело славное, только я бы на подписку о невыезде посадил тогда все население России. Чем мы хуже призывников? У нас тоже полно обязанностей, от которых мы можем уклоняться. Один крепкий государственник тут же разразился в своем блоге филиппикой о том, что всех граждан России, не сходивших на последние президентские выборы, надо принудительно лишать права занимать государственные должности, а в перспективе — и прочих гражданских прав. Если не пользуешься — зачем тебе они? У тебя есть гражданское право поучаствовать в пьесе, написанной и срежиссированной без всякого твоего участия, а ты, сволочь, брезгуешь. Быстро встал, пошел, проголосовал! Иначе — ни тебе должностей, ни гражданских, ни водительских прав, а в идеале еще и невыезд за границу.

Этот невыезд в последнее время волнует многих. Ясно же, что именно право свободного перемещения по Земшару только и отличает нас от жителей позднего совка, да еще государственная риторика нынче погрозней. Недавно возникла идея — не выпускать за границу тех, кто не уплатил вовремя штраф ГИБДД. Но ведь это можно распространить на все виды платежей! У вас за квартиру уплочено? Свет? Газ? Налог на автомобиль? Алименты? А это что я вижу? Это у вас, гражданин, счет за оплату услуг телефонной справочной службы! На тридцать пять рублей ноль семь копеек! Ну-ка отойдите от государственной границы! Контракт срывается? Вы полагаете, ваш контракт важней, чем государственные тридцать пять рублей? Да даже государственные ноль семь копеек в сто раз важнее любых ваших личных планов. Пошел, скотина!

Наш гражданин вечно норовит ускользнуть от своих бесчисленных обязанностей и даже прав — в результате, к сожалению, у государства нет пока еще возможности круглосуточно контролировать любые его перемещения. С этим надо что-то делать, товарищи, этого так оставить нельзя, и Василий Якеменко, новый наш глава комитета по молодежной политике, уже предложил на каждого ребенка заводить электронный микрочип, чтобы вписывать туда данные о его разнообразных талантах. Нас именно талантливые граждане в первую очередь и волнуют. Остальные не так важны. Тогда как в талантливых — непременно надо вшить микрочип, во избежание утечки мозгов, чтобы они-то уж точно никак не могли избежать выборов и армии. Особенно армии. Есть шанс, что там им быстро объяснят истинное место таланта в иерархии гражданских доблестей.

Я так и вижу эти стройные ряды призывников, отправляющиеся в военкоматы для информирования тамошних служащих: выбываю на деревню к дедушке… на каникулы к бабушке… на месяц к иногородней возлюбленной… Лучше всего обязать бы их ежедневно отмечаться по месту выбычи, потому что призывник — такая вещь: когда надо, его никогда нет. Пусть каждый день заходит и фиксируется там, у бабушки. Когда дома — может ограничиваться простым звонком в военкомат, с домашнего телефона, чтобы определялся. Мол, вот он я. Неплохо бы еще еженедельный медосмотр, чтобы проверять, в какой степени он готов к труду и обороне. Короче, чтобы раз в неделю кровь, моча и полная антропометрия, и при малейшей патологии — госпитализация с заглатыванием кишки и принудительным клистиром трижды в сутки.

И знаете, что главное? Что вот пишу я все это — и не смешно абсолютно, потому что реально до дрожи. Потому что так и будет, вот увидите. Потому что театр абсурда умер, и анекдот исчерпался, ибо их место заняла действительность, и среди всего этого кто-то упорно продолжает обнаруживать приметы оттепели.

31 марта 2008 года 

№ 12(505), 31 марта 2008 года

Русский дьявол

Недавно на входе в метро (станцию называть не буду, чтобы у дежурной не было неприятностей) турникет не поверил моей магнитной карте. Она сработала, он мигнул зеленым и снова стал красным, и впускать меня не захотел. Я на всякий случай проверил карту у кассирши. Та сказала, что все в порядке, бывает. Надо подождать семь минут, и по ней можно будет пройти в следующий турникет. Но как раз этих семи минут у меня не было. Меня ждали на ближайшей станции, а я и так уже опаздывал. Я подошел к дежурной и попросил меня пропустить.

— Нельзя, — сказала она. Это была бледная женщина с жидкими волосами, с бледно-голубыми глазками, совсем не той породы, которая обычно получает удовольствие от самого произнесения «нельзя» и «не положено». Она была измучена этими «не положено» и «нельзя» и с начала жизни насмерть кем-то перепугана.

— Вот же, — я показал карточку. — Ее в кассе проверили. Она действительна до конца марта.

— Ну и что же. Не положено.

— Слушайте, я в газете работаю. Вот удостоверение. Что я, врать буду?!

— Я знаю, что вы журналист. Я вас по телевизору видела.

— Ну так что?

— Не положено.

В ее выцветших глазах я читал сочувствие, оно билось там под спудом, но выпускать его наружу она не имела права, потому что это был не ее личный турникет. Я не понимал, чего она боится. Но она боялась. На лице ее был написал ужас.

В этот момент рослая девушка купила магнитную карту и попыталась пройти в тот же турникет, и он не сработал, и она, как и я, пошла к дежурной.

— Мне пройти надо, — сказала она. — Не работает тут у вас.

— Вот и у молодого человека тоже! — радостно сказала дежурная. Вероятно, ей нравилось знакомить молодых пассажиров, сводить, так сказать, их судьбы… Но меня уже ждали на соседней станции, и девушку, видимо, тоже кто-то ждал, поэтому она совсем не обрадовалась. Жалко. Она была ничего.

— Не знаю, что у молодого человека, — сказала она, — но мне надо пройти.

— Через семь минут пройдете.

— Но мне надо сейчас.

— Не имею права.

Девушка пробовала верещать, показывала на часы, подпрыгивала, но все было тщетно. Наконец ее осенило.

— Видите?! — она показала чек. — Вот, я только что купила эту карту!

У меня такого чека не было, но я тоже достал из кармана недавно полученный чек от оплаты мобильника и издали показал дежурной.

Это произвело магическое действие. Она увидела Бумагу.

— Ну, проходите, — сказала она нехотя, даже бледнея. — Видите, на какую ответственность я ради вас иду.

Мне вспомнилась такая же запуганная, озябшая проводница, не пускавшая меня в совершенно пустой вагон только потому, что у меня был билет на следующий поезд, а мне кровь из носу надо было уехать на этом! Могла пройти Комиссия, страшная, ужасная. Она обнаружила бы меня и несоответствие в билете. И плевать ей было на свободные места и мои профессиональные нужды. Она увидела бы — человек едет не в своем поезде. И страшное «не положено» повисло бы в воздухе.

— Меня же выгонят, — повторяла проводница. — И куда я пойду в Твери? Туалеты мыть? А тут все-таки десять тысяч в месяц…

В конце концов меня впустил начальник поезда, мужчина. Мужчину не так легко запугать Комиссией. Вот я и думаю: кто же так их всех испугал на всю оставшуюся жизнь, что пропустить человека в метро кажется им колоссальной ответственностью? Кто до такой степени отнял у нас страну, что принятие даже крошечного, безопаснейшего решения может ввергнуть нас в тверской туалет до конца дней наших? Кто стоит над нами, требуя оправдательных бумаг на все случаи жизни и запрещая малейшие проявления человеческого? Не знаю. Но если есть русский Бог — должен быть и русский Дьявол, и здесь мне чудятся его рога и копыта…

7 апреля 2008 года 

№ 13(506), 7 апреля 2008 года

Все есть

Медиасообществом широко обсуждается заявление Владимира Познера, будто у нас нет свободы слова, — с последующим мягким откатом от него. Другие представители медиасообщества продолжают утверждать, что у нас нет закона, демократии, социальной защиты — словом, хоть я и не люблю цитировать Воланда, лучше не скажешь. За что ни схватишься, ничего нет.

Между тем есть все. Просто отдельные люди (составляющие меньшинство) почему-то думают, что все должно падать им непосредственно в рот. А свобода, демократия, самоуправление и прочие прекрасные вещи приобретаются не даром, а в обмен на что-то. Даром можно получить только тиранию или в лучшем случае беззаконие, как оно у нас было сначала в середине, а потом в конце ХХ века. Все же помнят, чем это кончается. Сейчас у нас как раз пограничная и весьма перспективная ситуация, когда можно кое-что получить и заплатить за это не жизнью. Даже не карьерой. В крайнем случае, сменой места работы, что, говорят, даже продлевает жизнь, потому что прибавляет впечатлений и развивает адаптивность.

Как это у нас нет свободы слова, когда сказать — и даже громко — можно все, что угодно? Просто надо быть готовым, что в обмен на это свое сладкое право ты будешь включен в те или иные стоп-листы; но это совершенно нормальная ситуация! Свобода слова ведь ничего общего не имеет со вседозволенностью, это мы тысячу раз проходили. Свобода — это осознанная необходимость, понимаете? И если ты осознаешь необходимость что-нибудь вякнуть, и она для тебя так же императивна, как голод, жажда или похоть, — ты вякнешь это в любом случае, не задумываясь о последствиях. Пора отойти от советских мерок и привыкнуть наконец, что государство не обязано спонсировать и морально поддерживать своих критиков, у него есть масса других проблем — старики и дети голодные, и земли необработанные.

Опять же правосудие: кто смеет утверждать, что его нет в России, когда суд присяжных оправдывает людей, схваченных самой всесильной спецслужбой? Нашлось двенадцать не особо разгневанных мужчин и женщин, у которых здравый смысл оказался сильней ксенофобских предрассудков. В результате три мусульманина, которым старательно шили покушение на петербургского губернатора, полностью оправданы и отпущены на свободу в зале суда. Присяжные у нас принимают разные решения — иногда оправдывают убийц таджикской девочки, иногда разрушают планы ФСБ… Ну так это и есть демократия, реальный глас реального народа, который не может быть всегда прав, но искренне пытается думать.

Самоуправления у нас нет? Побойтесь Бога! Пресловутая коррупция, с которой бороться бессмысленно, потому что это единственная реальная форма спасения народа от государства, как раз и есть гарантия такого самоуправления. Взяточничество в России, по разным подсчетам, за последние годы разрослось вдвое или втрое (имею в виду как масштабы взяток, так и поле их применения). И это нормальная мзда, которую народ платит государству за невмешательство в его дела. Взятку ведь дают не за какие-то особые преференции, а просто за то, чтобы государство не мешало работать малому бизнесу, не лезло в области, в которых ничего не понимает, и не отрывало молодых людей от работы ради плохо организованной армейской службы. То есть все это и есть форма самоуправления — конечно, за нее приходится платить имиджем, но бесплатного самоуправления тоже не бывает. Мы еще дешево откупаемся — Европа его себе купила чередой кровавых революций, и коррупция там тоже дай Бог.

Так что все у нас есть. Для тех, кто готов за это платить. Как на всяком нормальном рынке. Те, кто готов поступиться респектабельностью, карьерой или участием в сомнительных сборищах, пользуются и свободой, и правом, и самоуважением. А остальные скулят, но это никому не интересно.

14 апреля 2008 года 

№ 14(507), 14 апреля 2008 года

«Вступить» Медведева

Владимир Путин принял предложение возглавить «Единую Россию». Я даже думаю, он сам себе сделал это предложение. Еще не было случая, чтобы ЕР ему что-нибудь предложила, а он отказался. Предложили Медведева — пожалуйста, готов. Предложили возглавить их думский список — возглавил и даже заменил его собою целиком. В общем, он уже понял, что они плохого не посоветуют. И здесь возникает любопытнейшая коллизия: Дмитрий-то Медведев не вступил. Остался беспартийным. Просек комбинацию. Это делает его в моих глазах отчаянным парнем.

Ясно же, что сопредседателем его не избрали бы. Двух партийных вождей не бывает. Совместное правление в ЕР окончательно превращало бы Путина и Медведева в сиамский вариант Кастора и Поллукса. «Диоскуры! Прямо Диоскуры!» — воскликнул бы старик Базаров, но Базаров-сын, помнится, был не в восторге от такого уподобления.

Владимир Путин вовсе не рвется срастаться с избранным президентом: не думаю, что с 7 мая они все будут делать вдвоем. Есть, спать и проводить семейные уик-энды, надеюсь, им придется поврозь. А то интересная была бы конструкция для регентства новейшего образца: в баню — вдвоем (но первым парится старший). В гости за рубеж — вдвоем (но первым приветствуют бывшего). На торжественный прием — вдвоем (но старший бьет младшего серебряной ложкой по лбу, если он скажет что-нибудь не то). Становится понятен и выбор преемника: с Сергеем Борисовичем Ивановым — ровесником и однокашником — этот номер бы скорей всего не прохилял.

Задача для политологов — выстроить систему, при которой Владимир Путин был бы всегда вторым и в то же время главным! Для него, говорят, даже специальное управление по СМИ создается при Совмине, чтобы и прессу контролировал он, а не младший друг. Теперь вот им там наверху кажется, что оптимальный способ оставить Путина старшим при формальной его подчиненности новому президенту — выстроить максимальное количество альтернативных иерархий и «вступить» туда Медведева, чтобы в партийной вертикали он всегда был лицом подчиненным. А президентская — так, формальность. Медведев это почувствовал — и, по крайней мере на первый раз, выскользнул из готовой конструкции: теперь он хотя бы формально не подчинен главе «Единой России». Но это пока.

Вполне ясно, что у некоторой — наиболее агрессивной и малоодаренной части путинского окружения действительно созрел план под условным названием «Путы Путина». Сводится он к тому, чтобы опутать Дмитрия Медведева максимальным количеством обязательств и навязать ему максимум положений, в которых он был бы так себе. Если бы Медведев вступил в партию, которую возглавляет Путин, — это означало бы весьма серьезную капитуляцию. Вертикаль власти должна быть одна, иначе это не вертикаль, а вилы. Дмитрий Анатольевич, конечно, и в мыслях никогда не держал идти против начальства и критиковать предшественника, но сегодня он впервые дал понять, что лучше не пеленать его слишком туго.

Все это, однако, не отменяет фундаментального опасения: мы возвращаемся в конфигурацию, в которой партия главнее государства. Об этом недавно предупредил Леонид Радзиховский, и сегодня мы этому свидетели. А это уже весьма тревожный знак: в государственную элиту люди должны подбираться по принципу компетентности, в партию — по принципу лояльности. И если партийная иерархия окажется важней государственной (потому что в ней доминирует национальный наш лидер Путин), — мы автоматически вернемся к советским временам, когда партийцы учили агрономов — сажать картошку, металлургов — лить сталь, а писателей — про все это сочинять. До чего они доруководились, помнят все.

21 апреля 2008 года 

№ 15(508), 21 апреля 2008 года

Закат «Востока»

Был классический анекдот про мужика, который пилил сук, на котором сидел. Когда прохожий его предупредил о последствиях, он не поверил, а когда упал, сказал прохожему: «Колдун ты». Все это не так смешно, как кажется. Про то, что Рамзан Кадыров рано или поздно вступит в конфликт с армейскими подразделениями в Чечне, не предупреждали только ленивые. Теперь он в этот конфликт вступил. И сколько бы мы ни прятались от этого факта за утверждение, что перед нами обычные внутричеченские клановые разборки, — перед нами на самом деле разборка куда более грозная. Рамзану Кадырову не нравится, что хоть кто-то в Чечне не подчиняется лично ему.

Любой культ личности — в особенно такой пылкой и необузданной личности, как Кадыров, — рано или поздно приводит к безудержной внешней экспансии, потому что, как недавно заметил Явлинский, интересно решать только те задачи, в условиях которых заложены ограничения. А Кадыров не видит ограничений, ему можно все, он полновластный чеченский лидер — и мы должны быть готовы к тому, что рано или поздно его что-нибудь перестанет устраивать в России.

Тактика расстановки «своих» наместников и наделения их небывалыми полномочиями цинична, но часто единственна. Не думаю, что у России в Чечне было много вариантов. Проблема в том, что позволить себе эту тактику может лишь та страна, которая в отдаленной перспективе способна противостоять такому наместнику. Ясно же, что он не вечно будет управляем, что власть его пьянит и что вера его в свое всемогущество растет стремительней опухоли. Рамзан Кадыров давно не встречает серьезного сопротивления. Центральная власть боится сказать ему хоть слово, потому что обижать его — себе дороже. Единственной гарантией его лояльности является личное хорошее отношение к Владимиру Путину. Россия не очень успешно справлялась с Чечней образца 1995-го и даже 1997-го — расколотой, нищей, истощенной; сегодняшняя Чечня — не чета тогдашней. Сегодня Рамзану Кадырову не нравится батальон «Восток», не пожелавший уступить ему дорогу. Этот батальон напрямую подчинен Министерству обороны России и входит в состав 42-й дивизии. Скоро все войска в Чечне будут подчинены одному человеку, и это будет не Анатолий Сердюков. Все это тем более грустно, что сегодняшняя Россия далеко не так монолитна, как кадыровская Чечня: передача власти, проходящая не слишком гладко, выявила непреодолимые расхождения между двумя кланами местной элиты. Одни потирают руки, другие нервно огрызаются, а третьи замерли, ожидая, чья чаша перетянет. Говорить о какой-либо сплоченности и тем более стратегическом мышлении в таких условиях невозможно: все наши стратеги больше всего боятся начальства, а сегодня вдобавок не знают, где оно.

Вероятно, все это хорошо видят наверху. Наверное, там честно пытаются связать Рамзана Кадырова максимальным числом договоренностей, иерархий и гарантий. Проблема только в том, что с боевым командиром, да еще и принадлежащим к живой архаичной культуре, нельзя договориться по европейским меркам: разговоры с непохожими на себя людьми он априори рассматривает как недействительные. В сегодняшней ситуации у России был бы хороший шанс — идеологическая и культурная экспансия в Чечню: пытались же там насадить российскую культуру во время прежних колонизаций Кавказа, и даже преуспели… Но штука в том, что замершей стране нечего экспортировать: идеологии у нее нет и так, а культура в Чечню уже ездит. Это представители российской эстрады, особенно любимой Рамзаном Кадыровым. Например, Николай Басков, удостоенный звания народного артиста Чечни. Можно не сомневаться в результатах подобного окультуривания.

Нет ничего противней, чем предупреждать об очевидном. Да и какой совет можно дать в ситуации, зашедшей дальше некуда? Разве что не удивляться, чтобы хоть не окончательно терять лицо.

28 апреля 2008 года 

№ 16(509), 28 апреля 2008 года

Сдать Власть

Много кем не хотелось бы мне быть на свете, но уж кем точно Боже упаси — так это Дмитрием Анатольевичем Медведевым после7 мая сего года.

Положение хуже губернаторского: президентское. Владимир Путин умудрился оставить преемнику такие проблемы, а управляемую страну — в таком состоянии, что самым логичным актом со стороны нового президента было бы немедленно вернуть бразды и самоустраниться послом в район Бенилюкса. Как в старом анекдоте про оптимальный выход для посткоммунистической России: объявить войну Швеции и сдаться на следующий день. Наверное, Владимиру Путину действительно очень не хотелось уходить. Иначе он не завязал бы такого количества узлов именно в последние месяцы своего президентства.

Тут тебе и конфликт с Грузией на грани военного противостояния, и всесильный Кадыров в Чечне, и монополии, задравшие цены на свои услуги до небес и выше, и бряцание оружием на параде Победы с последующей миллиардной реставрацией московских мостовых, и формирование нового кабинета министров, куда наверняка попадут вернейшие люди из путинского окружения, сформировав в Белом доме альтернативный и более мощный центр власти… А тут и подорожание продуктов, начавшееся уже при Путине! И недовольство трудящихся, уже взявшихся помаленьку бастовать, и все более дружный ропот интеллигенции, уставшей жить в стране восторженного быдла, которую изо всех сил созидают кремлевские технологи и телевизионщики… Я давно не припомню в оппозиционных СМИ столь резкого тона: то ли их совсем все достало, и они перестали бояться, то ли почувствовали реальную слабость власти в миг ее передачи.

Вот кошмар: проблем много, а сделать ничего нельзя. Ведь Дмитрий Медведев — по всем статьям заложник. Система умудрилась в последние полгода стать нереформируемой, пройти точку невозврата: дальше можно только закручивать гайки. При этом все механизмы мирного взаимодействия народа и власти — вроде выборов, прессы, общественных организаций — уничтожены, плебисциты и референдумы фактически запрещены, а потому разрешить противоречия мирным путем весьма сложно, если возможно вообще. Медведев обречен все глубже вползать в эту воронку. Не знаю, будет ли он делать глупости, но говорить их он уже начал, заметив, что наше телевидение — одно из лучших в мире. А что еще о нем можно сказать? Зачем о нем вообще говорить?

При этом Дмитрий Анатольевич успел внушить некоторой части общества ничем не обоснованные надежды. Добавьте к этому принципиальную разницу между 2000 и 2008 годами: от Путина ждали, что он наведет порядок, и он отчасти с этим справился, хотя представления о порядке оказались у него сугубо службистские. Путин за восемь лет правления успел так девальвировать все слова, ценности и понятия, что у страны не осталось эмоций. Инаугурация проходила в обстановке подчеркнуто непраздничной, откровенно скучной и удручающе серой — никакие парады Победы не скрасят общей тоски и скуки. А главное — Дмитрий Анатольевич, кажется, сам очень не хочет переходить из разряда избранных в разряд действующих, ибо делать что-нибудь осмысленное ему не дадут, да и поздно.

При этом он может быть сколь угодно хорошим человеком, вот что обидно. Но от него совсем ничего не зависит — в таком положении его оставили. И самым разумным в этой ситуации было бы первым же собственным президентским указом вернуть полномочия Владимиру Путину. Как со Швецией.

Проекта в целом это бы, похоже, не спасло, но сейчас надо думать уже о спасении лица.

12 мая 2008 года

№ 18(511), 12 мая 2008 года

Обратно в Дрезден

Пока все обсуждают персональный состав путинского кабинета, хочется добавить свои пять копеек — об одной закономерности, которую пока еще никто не отметил. Это кабинет молодых (хотя случаются и пожилые) людей, учившихся и работавших на Западе. Пожалуй, это единственная черта, определяющая всех новых министров. Смотрите: Игорь Щеголев — министр связи и массовых коммуникаций — окончил факультет германистики Лейпцигского университета, в 1993–1997 гг. — корреспондент ИТАР — ТАСС в Париже. Сергей Шматко — министр энергетики — обучался экономике не где-нибудь, а в Марбургском университете (1990–1992), после чего работал аудитором во Франкфурте. Александр Авдеев — министр культуры — с 2002 года — Чрезвычайный и Полномочный Посол России во Франции. Все эти люди — новые министры, приглашенные лично Путиным.

Раньше главным стартовым условием успешной карьеры было петербургское происхождение (и с этим у Коновалова, родившегося в Питере, и у Мутко с Левитиным, учившихся там, тоже все в порядке); но теперь это, похоже, не главное. А главное теперь — относительная молодость и опыт учебы либо работы на Западе. Трудно допустить, что все это задумано исключительно как сигнал все для той же Европы: хватило бы и одного сигнала, а тут вон сколько. Скорее всего, Владимир Путин, сам отработавший в Европе несколько славных лет, окончательно убедился: этой школы ничто не заменит. Сотрудничать надо с теми, кто умеет работать в западном стиле: не опаздывать, не переспрашивать и помнить один простой принцип: «Кто не хочет работать — находит причины, кто хочет — находит способы».

Что это означает для России? Ничего особенно плохого. Больше того — неучастие в новом правительстве Владимира Устинова и передвижение Сергея Иванова на вторые роли (из первых вице-премьеров в обычные) говорит о временном — быть может, тактическом, — поражении силовиков-патриотов, мысленно уже приготовившихся жать из Отечества все соки. Многие, однако, будут недовольны тем, что задвинуты люди хоть и неприятные, но идейные. А выдвинуты чистые клерки, без убеждений, с голой прагматикой, умеющие четко выполнять поручения, но крайне слабо представляющие реальную жизнь и настроения страны. Замечу со своей колокольни — все-таки культура мне ближе, — что назначать на высший пост в этой тонкой области можно кого угодно, наши писатели и кинематографисты в свое время и с Демичевым научились договариваться. Но пригодился бы все-таки человек, который тут жил в последние годы и знает контекст; из Франции все выглядит милей. Но ведь это и к лучшему, господа! Это означает некий простор для наших с вами возможностей. Все предположения, что правительство будет политическим, разбились о реальность: правительство будет техническим, политическим в нем будет только премьер, и он недвусмысленно дал понять, что на великие потрясения не ориентирован. Образ внутреннего врага ему не нужен, пугать остальной мир не хочется, и вообще он хочет работать с людьми, которые напомнят ему деловитую и скромную обстановку Дома дружбы в Дрездене. Сегодня уже ясно, что идеалом Владимира Путина является не сверхдержава (любовь к которой ему приписывали совершенно напрасно), а Германская Демократическая Республика. Запад, но без особенной свободы; Европа, но без открытости; исполнительность, но без смысла. Такого он подобрал наследника и такое правительство.

Хотим ли мы жить в ГДР? Лично я — не очень, но мне хватает опыта и знания истории, чтобы оценить как минусы, так и плюсы этого варианта. Штука же не в том, чтобы выразить свое отношение. Штука в том, чтобы обозначить вектор. Да, там было всевластное «штази», и убивали за попытку к бегству; но кто не лез на рожон — мог спокойно уйти либо в себя, либо на Запад. А на кухнях там было гораздо интересней, чем в ФРГ.

19 мая 2008 года 

№ 19(512), 19 мая 2008 года

Любовь гопника

Самая парадоксальная черта нового русского патриотизма — в котором не было бы ничего дурного, кабы не эта поразительная особенность, — отчетливый привкус гопничества. Я не очень понимаю, как перевести это слово на русский литературный: как правильно замечал Витгенштейн, труднее всего объяснить то, что понимают все. Точней всего будет заметить, что гопник — низшая ступень человеческой эволюции, промежуточная стадия между человеком пещерно-доисторическим и современным. Гопника отличает слепое стремление к доминированию вне зависимости от прав и оснований; он полагает добродетелями главным образом имманентности, то есть не то, что достигается, постигается или изготавливается, а то, что дано изначально. Место рождения, национальность, реже — социальную среду. Непросвещенность он считает достоинством, дикость — отвагой, хамство — признаком силы. В самом общем виде гопник — это малоразвитый тип, полагающий эту малоразвитость своей заслугой и знаком избранности. Слово — насколько знаю, петроградское — происходит от сокращения «ГОП» (Городское общежитие пролетариата), где в первые послереволюционные годы как раз и гнездился означенный антропологический тип.

Гопник — тот, кто в ответ на деликатное несогласие спрашивает вас о вашем социальном происхождении и о том, чем вы занимались до семнадцатого (девяносто девятого, две тысячи седьмого) года. Гопник безошибочным инстинктом, заменяющим ему ум, находит в обществе самую темную силу, объявляет ее наиболее перспективной и присасывается к ней. Гопник опознает врага не по словам или убеждениям (таких тонкостей его мыслительный аппарат не различает), но по внешнему виду: раньше его не устраивали очки и шляпа, сегодня он не любит скепсиса в глазах. Гопник значительно примитивнее скина, поскольку у скина есть убеждения; гопник убеждений не имеет и с легкостью надевает любые, которые позволяют отождествляться с уже упомянутыми темными стихийными силами.

Не нужно думать, что автором этих строк движет социальный снобизм. Эволюция человека, в отличие от эволюции, описанной Дарвином, есть почти всегда результат личного выбора: чтобы встать на следующую ступеньку в личной или общественной иерархии, надо всего лишь этого пожелать, а остальное сделается само. Но гопник так гордится своими данными, что самая мысль об эволюции представляется ему предательством: он не хочет стать другим. Он хочет, чтобы все досталось ему такому, как есть; меняться для него — значит усомниться в себе, а это для гопника смерти подобно. Поэтому эволюция в более развитый человеческий тип осуществляется у гопников лишь по приказу свыше, но это чрезвычайно редкий случай. Гопников не пускают в общество. Ясно, что они немедленно станут там вести себя по гопническим законам, и наши интересные разговоры, дружеские чаепития и тонкие отношения будут надолго омрачены необходимостью выводить животное и проветривать помещение.

Я не убежден, что эта гопническая, приблатненная окраска нового русского патриотизма, во многом перенимающего нравы и лексику футбольно-хоккейных фанатов, приобретается искренне и добровольно. Напротив, я думаю, что многие пропагандисты, журналисты и спортивные комментаторы только играют в гопников, в действительности ими не являясь. Но, во-первых, эта маска прирастает. Человек, постоянно уверяющий окружающих в готовности начистить репу всем, «кто не мы», рано или поздно начинает гыгыкать и сплевывать. А во-вторых, играть в гопника, на мой взгляд, значительно хуже, чем быть им в действительности. Ибо единственным достоинством гопника является замечательное умение быть собой — ничего другого он не умеет вообще. Животное, рожденное четвероногим, бывает прекрасно в своей эстетической цельности, но человек, вставший на четвереньки, не вызывает ничего, кроме легкого омерзения.

26 мая 2008 года 

№ 20(513), 26 мая 2008 года

Упразднить жизнь

Надо бы, наверное, сказать пару слов о «Времечке», к которому я как-никак причастен, — но так, чтобы не впасть в кликушеский тон, невыносимый уже и в 2001 году, во время событий вокруг НТВ. Да и что сравнивать — тогда менялась команда целого канала, находившегося в лобовом противостоянии с властью, а сегодня закрывается одно часовое ток-шоу на канале ТВЦ, который даже благодаря этому событию не вызовет к себе особенного интереса. Это нам такой подарок к пятнадцатилетию, не более. Представлю себя не ведущим, а телекритиком: что особенного случилось? Сказать, чтобы программа была таким уж эстетическим прорывом? — нет, особенно с тех пор, как два года назад по требованию канала из неформального и вольного ночного формата перешла на дневной, искусственно навязанный, со зрителями и с безусловным приматом социально-семейно-домохозяйской тематики. Авангарда — ноль, а что до прямого эфира, то последний год мы прожили тише воды ниже травы, чтобы не дай Бог не ляпнуть лишнего. Так что и телефонные звонки в студию почти прекратились — зрителю-то не объяснишь, что руководство канала после каждой жалобы на московские порядки устраивает головомойку всему коллективу.

Обидно не то, что у москвичей пропал еще один — чуть ли не последний — способ решить свои проблемы: «Времечко» собрало деньги на десятки операций, спасло от бездомья и финансовых ловушек сотни стариков, но не будем же мы прикрываться стариками и детьми, верно? Обидно, что маховик истории раскручивается без всякого человеческого участия, без смысла и повода, потому что в исчезновении последнего прямоэфирного социального ток-шоу есть только один смысл. Не прагматический (никому оно не мешало и никого всерьез не разоблачало), а стилистический. Программа из 90-х годов, поразившая в свое время самого Ельцина (как это так — можно дозвониться и говорить что хочешь?!), программа со свободной версткой, вольным стилем, с умеренными шуточками ведущих сегодня не может выходить в эфир просто потому, что не может, и все. На фоне снежной равнины она глядится абсолютным папуасом. И ведущий сегодня должен быть застегнут на все пуговицы, хотя и готов при случае в припадке блатной истерики закричать что-нибудь типа «„Зенитушка“, дави!» А человеческих реакций, какие демонстрировали Васильков, Поплавская или Козаченко, он себе позволять не должен — эпоха не та. Может, конечно, изобразить хорошо отрепетированный нервный срыв и обозвать Джинджича предателем, а интеллигенцию — предателем коллективным. И за него тогда придется извиняться на высшем уровне. Но стилю такой ведущий не изменяет, вот в чем парадокс, ибо безобразие и есть сегодняшний стиль. Борьба за чистоту никак не противоречит существованию программ об извращенцах и маньяках: надо, чтобы было с кем бороться, имитируя парламентскую деятельность. Но разговор о реальных проблемах нормальных людей с сегодняшним дискурсом несовместим, потому что тогда глянцевая пленка на миг порвется, и станет видно страну. Ведь сегодняшняя цензура прежде всего отсекает не критику (она как раз допускается — вот, например, коррупции у нас много). Она отсекает реальность. Для виртуального пространства страшен не критик — ниша критика как раз предусмотрена, каждое его слово санкционировано. Страшен живой человек, ибо одно его появление мгновенно обнажает всю манекенность пластмассовых персонажей, которые в кадре рапортуют о небывалом росте, насилуют несовершеннолетних или взахлеб обсуждают с точки зрения домашней медицины преимущества пития утренней мочи перед втиранием вечерней.

Один из последних островов реальности благополучно ушел на дно, и над ним сомкнулась вечерняя моча. Или утренняя. Впрочем, это не принципиально.

2 июня 2008 года 

№ 21(514), 2 июня 2008 года

Джекил Анатольевич

Вот теперь все определилось окончательно: у нас конституционная монархия, в которой монарх играет роль чисто символическую. Он занимается благотворительностью, и ему это не впервой — ведь именно формой благотворительности были и пресловутые нацпроекты, которые он курировал прежде. Всякая корпорация (а о корпоративном статусе нынешней России не пишет только ленивый) обязана «отстегивать» на добрые дела. Засим монарх совершает некоторые — не самые принципиальные — международные визиты, где говорит положенные миролюбивые слова. Наконец, через него вбрасываются лозунги — в нашем случае о борьбе с правовым нигилизмом.

В смысле государственного устройства Россия становится очень большой Великобританией — с той только разницей, что у Британии во все времена были великие имперские цели, а мы сейчас на это не претендуем: нет ни идеологического, ни интеллектуального, ни силового, если честно, ресурса. Нам вполне хватает запланированного пятого места в рейтинге мировых экономик, земли и так завались — не знаем, что с нею делать, а экспансия, то есть стремление нести по всему миру свои ценности, остается уделом сообществ, которым есть что нести. Мы пока разносим по трубам главную свою ценность, но она, как вы понимаете, идеологической не является. Получается Британия минус экспансия, без статуса царицы морей, без фанатизма подданных, без колоний. Весь колонизаторский потенциал направлен главным образом на собственное население, но оно, как я уже замечал, постепенно выходит из-под власти начальства и приучается существовать отдельно, как некая Индия. Хорошо бы деколонизация обошлась без крови, а власть осталась себе на крошечном островке, сопоставимом по размеру с Великобританией. У них ведь так примерно и получилось.

Что до дуэта президента и премьера, то и здесь у нас есть образец — Дизраэли при Виктории. Россия вообще сейчас похожа на викторианскую Англию — с той опять же разницей, что Виктория была яростной патриоткой и вдобавок верила в великую британскую роль на планете. В остальном распределение ролей было примерно такое же: Виктория разговаривает с послами, наносит официальные визиты, рассказывает населению о пользе инноваций, доказывает необходимость мира во всем мире и утешает подданных, которым нередко приходится затягивать пояса, нехитрой патриотической фразеологией. Тем временем премьер Дизраэли неутомимо занимается международными интригами (особенно упорно, между прочим, противодействуя интересам России), покупает Суэцкий канал, а главное — возглавляет национальную партию. Это ведь Дизраэли создал партию тори, один в один напоминающую «Единую Россию».

Против партии тори действовала партия вигов, не дававшая ей почивать на лаврах, а мы традиционно однопартийны и, едва создав оппозицию сверху, тут же затаптываем ее. Но у Британии не было такого количества нефти, а потому империя Виктории в конце концов распалась; у нас же нефти — залейся и газа — задышись, поэтому подобное государственное устройство может оказаться практически вечным, если только в какой-то момент мы не ощутим себя слишком великими и не увлечемся внешней экспансией.

Самое же интересное, что такое разделение труда — безупречная корона и хитрый премьер при ней — вдохновило некоторых британцев на создание актуальных текстов о раздвоении личности. Скажем, Уайльд написал «Портрет Дориана Грея» — о вечно юном Дориане и его стареющем, уродливом портрете. А Стивенсон изобрел доктора Джекила и мистера Хайда — две ипостаси одного противоречивого существа. Вот и мы пришли к этому: наделенный всеми полномочиями Хайд — во главе правительства. Сугубо рекламный Джекил — на троне. Благородное лицо Джекила обращено к соседям, улыбчивый оскал Хайда — к своим.

16 июня 2008 года

№ 23(516), 16 июня 2008 года

Порядок ума

Узнав о кошмарном количестве двоек по математике, которое принес России первый повсеместный ЕГЭ, я отважился лично пройти хотя бы демоверсию теста. В конце концов у меня была золотая медаль, алгебру я даже любил, и по крайней мере раздел «А» — рассчитанный на троечников — должен был мне покориться. Первая же задача, показавшаяся сначала позорной легкотней, поставила вашего покорного слугу в тупик и оторвала от редакционных дел на час. После первого получаса я заставил решать ее весь отдел, и — говорю об этом без всякого злорадства — они тоже не сразу преуспели.

Сейчас, читатель, мы и вас проверим. На вид все элементарно. Значит, магнитофон стоит 4.000 рублей. Каждый месяц он дешевеет на определенный процент. После двух месяцев уценки его продали за 2250. На сколько процентов он дешевел ежемесячно?

Поначалу я составил такое кривобокое уравнение, что не стал его даже решать. Ясно было, что повело не туда. Потом пошло веселее, хотя за дискриминантом пришлось слазить в Сеть. Я его помнил, конечно, но подстраховался. Все-таки делание уроков с детьми — полезный навык.

Позвонил друг-фантаст, журналист по профессии. Я загрузил и его. Он обещал перезвонить через пять минут с готовым результатом и посрамить всех, но умолк надолго. Заглянул редактор соседнего отдела, сказал, что щелкает такие задачи с шестого класса, и долго чем-то щелкал в кабинете напротив. Думаю, он клацал зубами. Наконец, у меня все получилось. Все оказалось элементарно, но красиво. Я ощутил давно забытую гордость и свежесть. Интеллектуального наслаждения чище математического не существует в природе — ни одно стихотворение не внушало мне такой гордости. Вероятно, потому, что писать стихи я умел всегда, а решать задачи научился в процессе жизни.

И вот я о чем думаю, дорогие друзья (надеюсь, вы уже решили задачу, а если нет, то прервали чтение и нескоро к нему вернетесь; напоминаю, что речь шла о чудовищном — больше четверти — проценте неуспеваемости по математике). ЕГЭ, конечно, так себе альтернатива нормальному экзамену, когда речь идет о гуманитарных предметах, в особенности об истории. К литературе он вообще неприменим. Но в смысле математики, пожалуй, он выявил объективную картину. Как говаривал Ломоносов, «математику уже затем учить надо, что она ум в порядок приводит». В математике не отделаешься памятью или зубрежкой. Математика — показатель мускулатуры ума, соображалки; она требует логики, изящества, лаконизма.

Сегодня, чтобы привести страну в тонус, я всем советую заняться математикой — хоть на уровне девятого класса: выдалась свободная минута — не раскладывайте пасьянс, вспомните, что такое логарифм, постройте сечение куба, возьмите производную, разомните мускулы ума устным умножением трехзначных чисел! Тогда, уверяю, вам станет очевидна тщета почти всего, что вы делаете. Ведь львиная доля наших сегодняшних занятий направлена именно на то, чтобы не думать. Проблема не в том, что старшеклассники чего-то не знают, а в том, что не думают, — тут постарались и телевизор, и учителя, и родители, и среда, она же атмосфера. Хороши или плохи были 90-е (я склонен полагать, что плохи), — но шевеление мозгами было нормой, обязанностью, непременным условием самоуважения. А результат последних восьми лет российской истории — вот эти двойки по математике. Впрочем, что ж мы виним детей? Ведь и у вас, читатель, с первого раза ничего не получилось с этим уцененным магнитофоном, бьюсь об заклад. А при попытке пройти ЕГЭ — 26 заданий за 4 часа — вы особенно ясно почувствуете, как отвыкли напрягать свои аналитические способности за полной их невостребованностью.

Позанимайтесь, позанимайтесь. А там, глядишь, вернутся и реакция, и спокойствие, и умение отличать черное от белого.

Вас интересует, сколько там в ответе? Не скажу. Время готовых ответов закончилось, хи-хи.

23 июня 2008 года 

№ 24(517), 23 июня 2008 года

Оппозиция лишних

После ухода Григория Явлинского из руководства «Яблока» в России с новой силой вспыхнули политические дискуссии о тактике оппозиции. Конечно, сама по себе смена начальства в правой партии, которую, по разным данным, поддерживают от 3 до 5 % взрослого населения страны, — не слишком масштабное событие. Но показательное. Потому что раскол в «Яблоке», к чести его, связан не с личными качествами начальства, а с теоретическими разногласиями: Явлинский был всегда ориентирован на легальный диалог с властью и неоднократно заявлял, что надо работать с той властью, которая есть. Ему противостояло более радикальное крыло, представленное Максимом Резником: никакого сотрудничества, война по всем фронтам. Кто победил и что будет делать Митрохин — понять пока трудно, но вопрос остается: у сегодняшней русской оппозиции в самом деле нет ничего. Ни опоры, ни тактики, ни внятной цели.

Всякому оппозиционеру надо начать с ответов на два вопроса: 1) Что вам не нравится? 2) Что вам нужно? Но именно с этими фундаментальными проблемами наблюдается главный напряг. Проще ответить, что нам НЕ нужно — и в этом, думаю, едино подавляющее большинство населения. Нам не нужна революция — ни в бархатном, ни в наждачном варианте. Не нужно внешнее управление, и нежелателен рост чужого (не важно — восточного или западного) влияния на наши дела. Не нужна сырьевая экономика, поскольку она приводит к деградации общества, и нежелательно наступление на права человека — по той же причине. В этом смысле устремления власти и оппозиции совершенно совпадают, и спорить по этим вопросам бессмысленно.

Стало быть, имеет смысл спорить о другом: о том, что у общества нет ни малейшей возможности влиять на решения власти. О том, что в обществе отсутствуют вертикальные лифты (и главный идеолог страны вслух, публично задается вопросом, куда они должны вести: не в «Газпром» же?!). Сегодня эксплуатация местной рабсилы не ограничивается ни юридическими, ни нравственными законами, а бороться за права себе дороже: на место любого такого борца, вышвырнутого работодателем, немедленно набежит десяток голодных, жаждущих работать на любых условиях. А поскольку эти условия остаются сколько-нибудь приличными в 3–5 больших городах, концентрация и централизация достигают апогея. То есть главная проблема осовремененной России, насколько можно судить с позиции этого самого наемного работника, — чудовищно низкий процент тех, кто впущен в дивную новую жизнь, страшная конкуренция за право попасть в этот передовой отряд и непомерное количество тех, кто по умолчанию не нужен для будущего. В разряд ненужных попадает две трети российской провинции (кроме сырьеносных регионов), люди в возрасте от 18 до 25 и от 45 до плюс бесконечности, а также большинство профессий, не связанных непосредственно с обслуживанием «трубы» и ее владельцев.

Так определяется и социальная база грядущей оппозиции: это все, кто не попадает в так называемую рекламоемкую аудиторию. Все, кроме среднего возраста, среднего класса и среднего вкуса. Цель этой оппозиции (с которой надо, конечно, работать, агитировать, собирать ее в партийные ряды и вообще вытаскивать из немоты) определяется очень просто: заставить себя слушать. И это, я убежден, у нее получится. Потому что главная беда сегодняшней российской власти и ситуации в целом формулируется просто: при ней две трети, если не три четверти населения страны ощущают себя лишними. А программа оппозиции должна быть элементарна: лишних у нас нет.

Думаю, на этой платформе легко сплотить левых, правых, зеленых с красными и даже черных с рыжими, если иметь в виду Квачкова и Чубайса.

30 июня 2008 года 

№ 24(518), 30 июня 2008 года

Забор РПЦ

Архиерейский собор РПЦ, как восторженно пишут православные обозреватели, впервые заговорил со светским обществом столь открыто и определенно. Дело благое. В этом разговоре подчеркивается, что гражданский брак — грех, свобода — не абсолютная ценность, а обязанности человека выше его прав, поскольку гуманизм противоречит христианству и восходит к Просвещению, а стало быть, к вольтерьянству. Все это не ново, церковная точка зрения на эти проблемы — равно как на аборты, современное искусство и безнравственное телевидение — не нуждается в разъяснениях. Но Архиерейский собор решил поведать обо всем этом светскому обществу, а заодно и принять православную концепцию прав человека. Почему-то некоторые правозащитники ею недовольны, хотя и здесь не просматривается ни одного сюрприза.

Меня другое занимает. Церковь много и охотно разговаривает с обществом, особенно в последние два-три года. Но почему темы этих разговоров всегда так абстрактны, а интонации так запретительны? Где активное участие церкви в жизни общества — без которого это общество, между прочим, звереет не по дням, а по часам? Почему помощь больным детям, сбор денег на их лечение, выбивание правительственных субсидий, организация благотворительных мероприятий и пр. остается прерогативой отдельных звезд и самодеятельных организаций? Православно ориентированная молодежь охотно устраивает побоища со сторонниками бывшего епископа Чукотского Диомида, но почему-то я не вижу этой молодежи ни в больницах, ни в домах престарелых, — а ведь это было бы куда более христианское дело. Оно понятно, лозунги кричать — не горшки носить… Горько думать, что мать Тереза — феномен католический: попытайтесь вспомнить аналогичный подвиг в православии за последние сто лет! Церковь широковещательно и громогласно запретительствует, кадит власти, призывает к молитве и самоограничению — все это прекрасно, но где ее повседневный, тихий, черновой труд в среде тех самых нуждающихся в просвещении мирян? Где катехизация молодежи, которая, кажется, целиком отдана на откуп Андрею Кураеву? Нет слов, это блистательный проповедник, но почему он выполняет свою миссию один — там, где нужны тысячи? И вот еще чего я не пойму: церковная дисциплина — вещь хорошая, но богословских дискуссий никто не отменял. Почему бы нашему телевидению, столь греховному, бесовскому, зловонючему и т. д., не провести в эфире открытый диспут того же Диомида с любым оппонентом от официального православия?

Я понимаю, что «Единая Россия», скажем, не может и не должна спасать свой имидж, невзирая на все увещевания своего лидера: у партии власти другого имиджа быть не может. Она обречена быть демагогической, неповоротливой, нетерпимой к оппонентам, массивной, бюрократизированной и пр. Но православная церковь — не «Единая Россия», и ей едва ли стоит на каждом шагу пугать и запрещать, разоблачать и призывать, преследовать и грозить. Иногда бывает неплохо вспоминать о таких христианских добродетелях, как милосердие и бескорыстие, умиление и веселье, способность отделять Богово от кесарева… Пока церковь у нас отделена не столько от государства — здесь как раз полная симфония — сколько от общества, и забор, разделяющий их, высок — друг друга почти не видно. Пора признаться: мы разучились разговаривать. Диалог сводится к чередованию правозащитных и православных окриков. И если Архиерейский собор в самом деле претендует на то, чтобы увеличить роль церкви в российской жизни, — у церкви есть для этого единственный путь: идти туда, где труднее всего, и помогать тем, кто в этом действительно нуждается. Сдается мне, что во власти все удачно складывается и без нее.

7 июля 2008 года 

№ 26(519), 7 июля 2008 года

Адронная совесть

Большой адронный коллайдер стал модной темой. О нем шутит Кононенко, его обсуждают десятки тысяч блогеров, статьи о нем поместили крупнейшие еженедельники. Верующие разделились. Одни утверждают, что коллайдер — бесовская затея и погубит Землю, другие — что Земле по грехам нашим давно так и надо.

С чем связана такая бурная реакция — я примерно догадываюсь. Дело, конечно, не в новом витке моды на науку. Понять, что в этом коллайдере происходит, способен лишь физик достаточно высокого класса, для которого слова «бозон Хиггса» — не пустое сотрясение воздуха, а тот самый кирпич, из которого построена Вселенная. Однако подавляющее большинство офисного пролетариата уверены, что Вселенная построена из долларов, а те — из центов, но цент уже никак не делится — это элементарная частица. Все это здорово напоминает пророческий комментарий Чехова к пародии на Жюля Верна «Летающие острова»: «Кислород — химиками выдуманный дух. Говорят, что без него жить невозможно. Ерунда. Без денег только жить невозможно».

Думается, что причина моды на коллайдер, устройства которого не понимают 90 % бурно обсуждающих его, лежит в иной, нравственной плоскости. Всех глубоко потряс слух о том, что с запуска этой таинственной машины (представляющей собой, по сути, огромную охлажденную полую баранку на стометровой глубине) может начаться конец света. Как именно он начнется — не понятно: скажем, в коллайдере от столкновения частиц действительно образуется черная дыра и постепенно засосет сначала всю Европу, а потом — наверное, по газопроводу — и Россию. Но идея, что запуск знаменитого ускорителя положит конец человеческой истории, находит все больше поклонников — в том числе среди так называемой интеллигенции.

Эсхатология (учение о конце мира) вообще набирает обороты. Все так страстно ждут окончательной расплаты, что это внушает даже некоторый оптимизм: как хотите, человечество все-таки не потеряно. Какой-то моральный компас, он же комплекс вины, у него еще остался. Все понимают, что за последние годы понарушали очень много моральных заповедей, что радикально отступили от схемы мироустройства, сложившейся в результате Второй мировой, что достигли такой меры цинизма, которая не снилась ни одному из тоталитарных режимов ХХ века, — и вот, стало быть, Божий гнев в виде ускорителя. Что-то обязательно должно произойти — потому что очень уж долго весь мир испытывает терпение высших сил.

В самом деле, мир, каким мы его знаем, начисто лишен моральных авторитетов. Когда-то на роль морального судьи в политике претендовала Америка — но, как справедливо заметил Дмитрий Медведев, не ей бы нас учить (правда, и не ему бы это замечать). Ни в одной стране не найдется сегодня безупречного нравственного учителя, к чьим советам прислушивались бы в Отечестве и за границей. Россия и в последние-то годы ХХ века обзаводилась чисто номинальными кумирами (последним был вроде как доктор Рошаль, во всех вопросах, кроме здравоохранения, бравший сторону правительства), а сейчас моральная проповедь здесь не вызовет ничего, кроме гомерического хохота. О морали говорят только лузеры, не правда ли? Да и вообще — мир делится не на светлое и темное вещество, как утверждают физики, а на тех, кто умеет дело делать, и лузеров, которые путаются под ногами. Так думает подавляющее большинство, и оно, наверное, право.

Но человек так устроен, что совесть никак не вытравится из него окончательно. Поэтому думать-то они думают, и подличать — подличают, и врут сколько влезет. Но в душе у них что-то тикает, и с каждым новым шагом в яму они все отчетливей понимают, что Господь терпит долго, но сечет больно.

Так что на роль страшного судьи, который бы прекратил этот скучный разврат, годится теперь даже полая баранка на стометровой глубине.

14 июля 2008 года 

№ 27(520), 14 июля 2008 года

Все свои

Чем сетовать на победу Сталина в опросе ВГТРК насчет самого популярного россиянина, продуктивней, мне кажется, подумать, что объединяет всю первую десятку. На первый взгляд, персоны там взаимоисключающие: на третьем месте — Ленин, на четвертом — Николай II, убитый с его санкции. На первом — Сталин, на шестом — святой благоверный Александр Невский, на девятом — Ельцин (правда, на одиннадцатом — Иван Грозный). Королев занял двенадцатое место, а Сахаров не вошел и в top-30 (хотя водородная бомба — тоже хорошая вещь). Короче, искать то, что нас разделяет, уже непродуктивно. Скажу сейчас ужасную вещь, но России полезно бы провести полную деидеологизацию политики (что почти сделано) и морали. У нас полстраны считает массовый террор единственно надежным стилем руководства, и все они, уверяю вас, приличные люди — детей воспитывают, с соседями солью делятся. Идеология и воззрения — отдельно, нравственность — отдельно. Честно говоря, я не назвал бы Ленина хорошим человеком, но ведь и Николая II не назвал бы. Слишком много доказательств обратного. Так что выдающимися в сознании россиян становятся не «хорошие». А какие?

Выделим поначалу чисто внешние признаки: что объединяет Николая, Высоцкого (занявшего второе место), Ленина, Сталина, Гагарина, Ломоносова, Сергия Радонежского, Грозного, Королева, Ельцина и Невского? Во-первых, все они мужчины. Выдающихся женщин как бы и не было, и даже мне навскидку почему-то приходит в голову только Ирина Роднина (назвать Аллу Пугачеву мешает необъяснимый внутренний протест). Во-вторых, все они отличались большой любовью к гречневой каше (сведений о Сергии Радонежском и Александре Невском, правда, не имею). В-третьих, все обладали большой прижизненной славой и неограниченной (пусть духовной) властью, причем в большинстве своем (Николай не исключение) пользовались ею достаточно жестко. Авторитарность Королева тоже вошла в пословицу, а уж свободолюбец Ельцин прославился умением рубить с плеча. Все они, включая Ломоносова, любили крепкие напитки (о Сергии Радонежском сведений опять же не имею). Кроме того, все они были на редкость последовательными людьми: в России уважают не за те или иные качества (на этот счет у страны взаимоисключающие мнения), а за степень их выраженности. У нас народным героем становится тот, кто четко, громко, без отступлений манифестирует определенный тип. И чего не отнять у всех перечисленных личностей — так это яркости. Сталин — абсолютный тиран, Грозный — законченный маньяк на троне, Ленин — доведенный до химической чистоты тип русского революционера со всеми его слабостями, заблуждениями, полным незнанием народной жизни и титаническим самообладанием, граничащим уже с саморазрушением. Россия не любит смеси и сложные вещества, больше всего уважая цельность и плотность. Наконец, всех названных персонажей объединяет то, что они поставили себе трудную цель и добились ее осуществления, пусть даже не особенно задумываясь о цене.

Сталин реконструировал империю, хоть и в духовно оскудевшем, капитально обедненном виде. Ленин перевернул Россию. Высоцкий стал новым фольклором. Ломоносов основал российскую науку. Гагарин полетел в космос. Сергий Радонежский стал символом народной веры, сплотив народ во времена войн и лишений. Николай II с исключительным достоинством шел навстречу гибели. Правда, неясно, ставил ли он себе такую цель или так получилось: одни говорят, что он отрекся из любви к Родине, другие — что попросту не ведал, что творит. Но кто что думал, неважно. Россия ценит дела.

Получившийся портрет российского идеального героя вовсе не вызывает ужаса. Напротив, это почти идеал со всех точек зрения, кроме христианской, потому что христианство не особенно ценит масштабные государственные свершения и личные карьерные достижения. Оно все больше насчет милосердия, самоиронии и внутренней свободы. Но Россия ведь и не претендует на звание самой духовной страны мира. Нормальная дохристианская страна в период умеренного процветания.

21 июля 2008 года 

№ 28(521), 21 июля 2008 года

Записки патриота

Заместитель гендиректора ИТАР-ТАСС Михаил Гусман позвонил 15 июля и предложил съездить в Грузию. Там есть какой-то «Русский клуб», занимающийся организацией культурных обменов. Сейчас он собирает поэтов, чтобы отметить юбилей Маяковского на родине героя. Попытка заманить в Грузию тридцать русских поэтов в самый опасный момент больше всего похожа на захват заложников. Поэтов, правда, не жалко — все-таки конкуренты, — но за державу обидно. На случай, если не вернусь, оставил заявление с просьбой считать меня «единороссом». Может, не дадут семье умереть с голоду.

16 июля. Прилетел в Тбилиси глубокой ночью. Удивлен отсутствием Саакашвили в аэропорту. Как Кондолизу встречать — так пожалуйста, а приезд поэтов нас как бы уже и не волнует? Тбилиси серьезно готовился к десанту русских. Специально ради них город бурно строится. Почти на каждой улице в центре — две, а то и три новостройки. Не жалеют никаких денег на показуху. Наивные! Я-то смотрю программу «Время» и знаю, что отказ россиян от грузинского вина и героическая победа Онищенко над боржомом ввергли Грузию в многомесячную депрессию. Все эти потемкинские многоэтажки наверняка разберут сразу после нашего отъезда. Странно, что на улицах нет оппозиции. Я, слава богу, смотрю «Вести» и знаю, что в оппозиции к режиму Саакашвили находится полстраны. Вероятно, все разогнаны, арестованы или бежали за рубеж, как Окруашвили. В гостинице горничная принесла в номер гроздь бананов «от нашего коллектива». Бананы есть не стал, наверняка отравлены. Кроме того, сама форма банана намекает на то, что мы получим вместо Абхазии.

17 июля. Экскурсия на Мтацминду в пантеон. Удивительная страна, ничего без намека в адрес России! В пантеоне похоронен Грибоедов — недвусмысленный намек на то, что в России всегда горе от ума. Здесь же мать Сталина. Неужели нельзя было похоронить в пантеоне других людей, память о которых не наводила бы на мысль о том, что в России бывают тоталитаризм и цензура?! Обед с русскими поэтами в ресторане «Старый дом». Столы ломятся от показной роскоши. Три вида шашлыка с явным намеком: «Мы сделаем из вас шашлык», два типа хачапури с недвусмысленной угрозой: «Мы сделаем из вас хачапури». Хачапури были по-имеретински и по-аджарски. Хачапури по-абхазски не было. Явный намек, что Абхазию не отдадут. Пытался не есть, но незаметно объелся. Это только потому, что уж очень угощали, буквально пхали. Поделился этими соображениями с грузинским поэтом, сидевшим по соседству. Поэт удивился: «Ах, какой ты странный!» Кокойты странный? Ты сам странный! От десерта отказался.

18 июля. С раннего утра — выезд в село Багдади, переименованное обратно из Маяковски. Возмутительная акция! Хорошо, по крайней мере, что сам поэт не переименован в Багдадски. С надеждой ожидал выезда из столицы, чтобы увидеть, наконец, неприкрытую нищету простых людей Грузии. ГАИ отсутствует — вероятно, у государства не хватает средств для ее финансирования. Простые крестьяне живут впроголодь и вынуждены торговать вдоль дороги лавашом, яблоками, сливами и черешней. На их изможденных лицах застыла тоска по России и ненависть к НАТО. Поинтересовался у продающей девушки, как ее зовут. Оказалось, Нато. Буквально ни шагу без намека! Гордо сказал в ответ, что меня зовут МиГ-23. Испугалась. То-то, Нато!

Багдади. Местные власти к приезду делегации российских поэтов (а иначе зачем бы еще?!) отреставрировали дом, где родился поэт, и трехэтажный музей. В музее всюду воспроизведены афиши чтения «Хорошо» — с явным намеком на то, что в Грузии хорошо. Пытался ко всем «Хорошо» приписать «Не», но был вежливо препровожден на поэтический концерт. Никакой свободы слова.

А если вам кажется, что я сошел с ума, — послушайте, что говорят на госканалах, почитайте официальные сайты, и вы поймете, что я еще вполне ничего себе.

28 июля 2008 года 

№ 29(522), 28 июля 2008 года

Музей Сахарова

В Московском музее Андрея Сахарова сменилось руководство. Юрий Самодуров ушел в отставку по собственному желанию. Причин две: хроническая нехватка денег и участившиеся конфликты с властями. Чаще всего Самодурову шили разжигание религиозной розни — причиной стала выставка «Осторожно, религия!», масла в огонь добавила выставка 2006 года «Запретное искусство». Ассоциировать имя Андрея Сахарова с эпатажными или провокативными арт-акциями — занятие бессмысленное и вредное, поскольку русский либерализм и так уже скомпрометирован. Ведь в девяностые годы в России что происходило? Интеллигенции кинули свободу слова, и за это ей предлагалось благословить процесс дележа коммунистической собственности бывшими комсомольскими вожаками, впоследствии для обеспечения своей безопасности приведшими к власти сотрудников КГБ. А отвечают за все единомышленники Сахарова, которых к власти и близко не подпустили. Так что музей Сахарова должен, на мой взгляд, прежде всего рассказывать о том, как из лояльного и преданного гражданина СССР получился глава диссидентского движения. Об академике помнят только, что он создал водородную бомбу, потом в ней разочаровался, затем начал защищать инакомыслящих, был сослан в Горький, возвращен оттуда Горбачевым и освистан на съезде народных депутатов. А между тем история Сахарова — чрезвычайно важный урок для сегодняшней России. Крупнейший ученый, обласканный властью, снискавший к сорока годам все представимые регалии и блага, — он всего-то позволил себе задуматься о конвергенции, то есть постепенном сближении СССР и Запада, поскольку путь конфронтации представлялся ему гибельным для обеих мировых систем. Лучше других понимая, что ядерное оружие вряд ли будет применено в силу явной самоубийственности этого шага, он рассмотрел две модели возможного развития — «холодную войну» и сближение — и нашел, что «холодная война» ухудшает моральный климат в обеих странах, создает атмосферу страха и подозрительности, тогда как для конвергенции есть уже и материальная, и, если вдуматься, идейная база. «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» — невиннейшая статья, с которой началось вытеснение Сахарова в нишу диссидента, врага народа и государства. Требования, выдвигавшиеся в ней, были, по диссидентским меркам, суперумеренными. Государство насторожилось лишь потому, что, во-первых, ядерщик, один из самых засекреченных российских специалистов, претендовал на роль публичной фигуры, а во-вторых, смел просить о соблюдении Конституции. То есть о прекращении войны с инакомыслящими, которые тоже никакой опасности для СССР не представляли и были в массе своей лояльнейшими людьми, детьми ХХ съезда, сторонниками социализма с человеческим лицом. Сахарова можно было сделать не врагом, а советником и сотрудником; на Западе у него были тысячи единомышленников, всерьез настроенных на разрядку и сотрудничество. Россия еще не была в глазах всего мира невоспитуемым медведем, многие по-настоящему боялись ядерной войны и готовы были дружить, ибо все лучше, чем такая альтернатива… Но косная, неповоротливая, догматичная, подозрительная к умным, недоброжелательная к преданным советская власть предпочла Сахарова сначала припугнуть, потом вытеснить в диссиденты, потом сослать, а потом скомпрометировать, прикрыв его именем откровенный развал страны, к которому он не имел никакого отношения. Если бы его послушали тогда, когда система была реформируема или, по крайней мере, гибель ее могла быть отсрочена — глядишь, и не пылали бы наши окраины, и «третий мир» не стал бы главным врагом Запада, и уцелели бы нью-йоркские «близнецы»… Вот о чем должен был бы рассказывать музей Сахарова. Впрочем, необязательно и это. Ведь сегодня происходит все то же самое. И вытеснение лояльных, и подозрительность к умным, и предпочтение тупых и жуликоватых — потому что ими проще вертеть. Вся страна сегодня — огромный музей Сахарова. И оба его директора делают все, чтобы жизнь новых Сахаровых была максимально Горькой.

25 августа 2008 года 

№ 31(524), 25 августа 2008 года

Похвала закрытости

Тут некоторые надеются: патриотизм в массах иссякнет, как только нам перестанут продавать иномарки и давать шенгенские визы. Да ничего подобного, я вас умоляю! Во-первых, патриотизм от этого возрастет многократно, потому что не останется другого выхода. Во-вторых, до этого все равно никогда не дойдет, потому что Россия — огромный рынок, а принципиальных людей в мире почти не осталось. В-третьих и в-главных, все эти разговоры о российской всемирной отзывчивости и о неизбывной любви наших людей к заграничным путешествиям — сущий вздор. У нас давно уже носят милитари, и не только в смысле нарядов, но и в смысле убеждений.

Великое множество местных посетителей заграницы — от простовато-турецкой до элитно-балийской, от заурядно-пражской до экзотически-тайской, рассказывали об увиденном со столь явным разочарованием, что я поневоле вспоминал путевые очерки 70-х годов — о том, как избранные писатели и кинематографисты за рубежом жестоко страдали от ностальгии, мучались отсутствием черного хлеба и духовности, томились на стриптизе, куда их затащили гордящиеся свободой хозяева…

Россияне, вопреки легенде, никогда особо не любили Запад, да и знание его культуры оставалось у большинства на уровне многократного пересмотра «Индианы Джонса». Те немногие, кто серьезно следит за культурной, интеллектуальной и политической жизнью внешнего мира, составляют от силы процентов пять всего российского среднего класса. Знание языков на уровне восьмого класса спецшколы стало нормой даже для менеджмента — выше взбираются единицы. И главное — подавляющему большинству россиян, вне зависимости от того, впервые ли они попали за границу или проводят там большую часть жизни, — присуще непобедимое, хоть и скрываемое (а теперь уже и не особенно) чувство своего превосходства: ведь жажда доминирования — естественное состояние людей, у которых нет в жизни другого смысла. А с этим смыслом у россиян в последнее время большие напряги: процесс быдлизации населения в 90-е шел опережающими темпами. И потому их единственное желание — самоутверждаться. Им кажется, что за границей их не любят все: носильщики, портье, проститутки, погода… Мы немедленно должны им показать и доказать. И большая часть выезжающих доказывала — причем так, что на большинстве знаменитых курортов они сделались притчей во языцех. Даже самые щедрые чаевые не могут переломить эту репутацию — да мы, если честно, и рады: нам льстит, когда нас называют медведями. Помните, как у Шварца: «Ну и что же, что медведь? Все-таки не хорек!»

И потому, я считаю, будет только справедливо, если Россия и россияне побудут некоторое время в давно вымечтанной, во многих отношениях благотворной изоляции. Во-первых, они начнут наконец ездить по собственной стране, чем и занималась львиная доля семидесятнической интеллигенции: в байдарку и — марш-марш! Или того лучше, пешком по родным достопримечательностям, а то у нас половина памятников истории и архитектуры пребывает в таком позорном запустении, что смотреть больно. Изучать родной край. Ездить по Золотому кольцу, повторяя тем самым круговое движение русской истории. Наслаждаться отдыхом в Геленджике — замечательном, между прочим, городе, который тоже не мешало бы подновить. Неплохо бы посмотреть родное кино, чтобы убедиться в его истинном уровне; поесть родных продуктов с их живым вкусом — взамен того искусственного, холестеринового, которым нас пичкал проклятый Буш с его ножками; других способов поднять сельское хозяйство, если честно, не наблюдаю.

Ведь изоляция — лишь внешнее выражение той глубочайшей внутренней зашоренности, того презрительного равнодушия, а то и откровенной ненависти ко всему чужому, в котором мы пребываем уже давно, невзирая на все перестройки и новые мышления. И оформить эту изоляцию законодательно — такая же формальность, как признать Южную Осетию или Абхазию после всего, что уже произошло.

1 сентября 2008 года 

№ 32(525), 1 сентября 2008 года

Братья и сестры

Трудно сегодня управлять Россией: не совсем понятно, как избежать паники по случаю финансового кризиса. Россия постоянно на этот кризис настроена, сколько бы позитивно мыслящих клерков ни расплодилось в ее крупных городах. Однако дело не только в общем и совершенно справедливом ощущении, что мы все вместе давно уже заработали катаклизм — разрывом между бедными и богатыми, столицей и провинцией, трудом и зарплатой… Дело еще и в российской истории, которая всегда была предсказуемой, но никогда — особенно ровной и благостной. Мы адаптивны — что да, то да, — но изнанкой этой приспособляемости всегда была готовность к потрясениям и неуверенность в завтрашнем дне. Равно как и во вчерашнем, который вечно переписывается. Так что внушить России ощущение, что «все под контролем», никак невозможно.

Непонятно, как преодолеть панику. Неясно, как из режима пассивного ожидания катаклизма перевести людей в режим деятельного и бодрого «прорвемся». Как их — настроившихся на делание карьеры путем раболепия и накопление финансов путем имитации всякой деятельности — сделать инициативными, свободными и бесстрашными, готовыми вдобавок спасать не только себя и накопления, но и государство в случае чего.

Между тем в российской истории были случаи, когда это удавалось. Всего-то и достаточно было внушить населению, что оно — народ, что его не только пасут и по мере надобности используют, но и верят, будто от него нечто зависит. А для такой мобилизации — гораздо более серьезной, чем любые оргмеры по срочному преодолению кризиса, — только и достаточно дать людям чувство единства с Родиной. Ощущение, что ценности — не отдельно, а вот они, в нас; что мы и есть эти ценности, в общем. Для этого иногда нужно просто сказать: «Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои».

Думаю, что гениальность Сталина сильно преувеличена, и ни великим стратегом, ни сильным организатором, ни даже сверхловким интриганом-макиавеллистом он не был. Но в минуты серьезных вызовов умел находить точные слова — и люди понимали, что они вместе. Друг с другом и с ним. И если катастрофа действительно разразится — это коснется всех.

Вот этого-то преимущества, позволяющего быстро заменить панику здоровой злостью и азартом, у нынешней российской власти нет совсем. Во-первых, все мы отлично понимаем, что наши проблемы — не ее проблемы, и что в случае чего она обойдется и без чулка для сбережений, и без охраны. А во-вторых, горами лжи и лицемерия — бессмысленного, на ровном месте, — она так отгородила себя от страны, что ей не поверят, даже если она назовет подданных братьями, сестрами, родными детьми и коммунальными соседями. Зимой сорок первого, когда враг стоял под Москвой, в России не было столько лжи, как в августе этого года, когда другой враг бежал под Гори. Вырождаются, увы, не только наши противники. Нас самих тоже затрагивает этот процесс.

А когда все врозь и никто никому не верит, вместо веры в победу и готовности к испытаниям люди чувствуют только страх за личную шкуру — плюс сильное недоверие к тем, кто до этого довел. И уж, конечно, винить в своих бедах они будут не американскую ипотеку. Вот почему здоровые общества во дни кризисов сплачиваются, а больные раскалываются окончательно.

Люди ведь ностальгируют по Сталину не потому, что они такие уж закоренелые сталинисты: дураков нет. А потому, что было у них при Сталине одно незабытое чувство: он, конечно, и зверь, и циник, и кто хотите. Но он наш вождь, и тут одинаково значимы оба понятия: жестокое, почти дикарское «вождь» — и успокоительное «наш».

Нынешние лидеры России, слава богу, не вожди. Но и не наши, совсем не наши.

13 октября 2008 года 

№ 38(531), 13 октября 2008 года

Сытый доктор

Внимание, я, кажется, понял главное ноу-хау российской власти. Говорю серьезно, без тени издевки. Мы часто называем верховные решения алогичными и абсурдными, но логика там налицо — просто на порядок более древняя, чем у современного европейца. Он худо-бедно привык мыслить в христианских категориях, а тут языческие; примату не понять птеродактиля, но в своей системе птеродактиль последователен. Смотрите, как он устроен.

Вот у всего мира кризис, и у нас тоже, причем более тяжелый, чем у Америки, из-за которой якобы начался весь эффект домино: у Америки есть реальная экономика, у нас с нею туго. Америка зависит не только от сырьевой конъюнктуры и имеет представление о законе — наш бюджет привязан исключительно к нефти, а с законом у нас отношения такие, что распечатанный Стабфонд уже понемногу разворовывается, это вынужден признать и премьер. Короче, все, как в анекдоте: остальных кризис коснется, а по нам проедется. Каков ответ российской власти? Правильно, увеличение президентских полномочий до 6, а парламентских — до 5 лет.

Это вещь серьезная, потому что теперь при одном президенте может пройти уже не 8, а 12 лет вашей жизни. А это много, гораздо больше, чем надо. Те, кто прожил по 30 лет при Сталине или 20 при Брежневе, получили необратимые психические деформации — они не верят в перемены и подспудно боятся их, да вдобавок, когда эти перемены наконец настают, слишком рьяно хотят все разрушить, потому что все их достало, достало, достало!!! Тогда тоже знали только одну реакцию на любые вызовы, внешние или внутренние: укреплять личный трон. Или, по-нынешнему выражаясь, вертикаль. Америка отвечает на кризис избранием небывалого президента, провозглашающего новые ценности. Мы в ответ на куда более масштабный бенц предлагаем продлить президентский срок, то есть законсервировать ситуацию, порождающую катастрофы, с помощью еще более надежных консервантов. Точно таким же внешне абсурдным ответом на Беслан был отказ от избираемости губернаторов, а на «Норд-Ост» — разгром лояльнейшего йордановского НТВ.

Больше всего это напоминает странную ситуацию, при которой в ответ на каждую новую жалобу больного врач прибавляет и прибавляет себе гонорар, как если бы проявившийся опасный симптом был его личной заслугой. В классическом фильме «Формула любви» была дана формула не столько любви, сколько власти: «Когда доктор сыт, и больному легче». Мы смеялись, а зря: Россия так и живет. И это древнейший, языческий принцип взаимодействия народа и власти: вождь — не просто избранный или назначенный лидер. Он воплощение коллективного тела нации, ее, так сказать, зримый символ: почести, воздаваемые ему, суть комплименты всем. Так и Сталин был у нас не просто предметом культа, но зримым воплощением коллективных побед. Таково сидящее глубоко в подкорке представление о мистической связи между вождем и народом: в отдельных африканских племенах до сих пор принято раскармливать короля до полной неподвижности, чтобы эта его жирность служила гарантией благополучия для остальных. У нас до такого, слава богу, не доходит, хотя шестилетний президентский срок — это уже, в общем, сопоставимо.

Приготовьтесь к тому (да вы, думаю, внутренне давно готовы, если не разучились прислушиваться к своему подсознанию), что в ответ на любую крупную неприятность — а они теперь, чует мое сердце, будут валиться на страну регулярно — власть будет заниматься единственным делом: самоукреплением. Что бы ни случилось на Кавказе, какие бы техногенные или финансовые форс-мажоры ни грозили нам в ближайшее время (а они грозят, несмотря на весь уже сдувающийся патриотический гламур) — единственной реакцией на них будет наращивание собственных гарантий, привилегий и бесконтрольности; и самое ужасное, что — чем черт не шутит? — может, в языческих странах действительно работают языческие законы?

Ну, в таком случае нам точно ничего не грозит.

17 ноября 2008 года 

№ 43(536), 17 ноября 2008 года

Сначала матумба

В девяностые кризис воспринимался далеко не так тяжело. И не потому только, что мы были моложе и по-щенячьи оптимистичней, и не потому даже, что было нам почти нечего терять, а в силу другой, гораздо более тонкой и противной причины, которую я попытаюсь сейчас обрисовать.

Об этом был хороший анекдот.

Поймало африканское племя двух белых туристок и предлагает выбор: смерть или матумба. Одна выбрала матумбу, и ее изнасиловали всем племенем. Другая гордо говорит: «Смерть!» «Ты храбрая женщина, — говорит вождь, — но сначала матумба».

Это я к чему говорю: в девяностые кризис воспринимался как естественная расплата за художества власти, за многолетнюю разруху, за собственное наше попустительство энтропии, но впереди, во-первых, маячили разные варианты будущего, всегда легко представимые при свободе. Не было тоскливого чувства предопределенности, не было гнетущего ощущения, что так теперь будет всегда. И главное — не казалось, что нас поимели власти. Потому что было видно, что их поимели тоже.

Нынешняя же ситуация — принципиально иная. Ее главная особенность — повальное, негласное, но оттого не менее тотальное согласие сдать все — от личного достоинства до завоеваний так называемой гласности — во имя стабильности, тоже так называемой. Граждане охотно отрекались от простейшей человеческой порядочности, от художественного вкуса, от чувства юмора, наконец. Соглашались терпеть многочасовые сеансы гипноза «Президент баюкает народ», верить в говорящие камни, подложенные британской разведкой, читать конспирологические статьи и призывы к расправам с новыми врагами нации; соглашались с отсутствием оппозиции и альтернативы; с катастрофическим падением планки во всем, с провинциализацией, со снисходительным и чуть брезгливым изумлением Запада, на глазах которого Россия сползала не в девятнадцатый даже, а в шестнадцатый век, и все это под разговоры о нанотехнологиях… все, все терпели — за иллюзию стабильности.

Вот так все это длилось, пока опять не схлопнулось. Согласились с навязанными условиями, выбрали смерть — а смерть явилась в облике все той же матумбы.

Нынешний российский кризис ужасен не тем, что так уж масштабен. Пока складывается впечатление, что размеры его преувеличиваются главным образом работодателями, которым нравится возможность под это дело уволить половину служащих, а оставшихся припахать вдвое за те же деньги. Кризис не в том, что какая-то часть населения потеряет работу: она ее найдет, не впервой, приспособляемость у нас со времен татарского ига неплохо организована и въелась в гены. Кризис в том, что большая, умная, влиятельная страна на протяжении восьми лет притворялась отупевшей, провинциальной, рабской и на все согласной — в надежде, что будут ей за это вожделенные двадцать лет бескризисного развития. И вот на тебе, пожалуйста.

И ведь все всё понимали, вот досада. И с этим их дуумвиратом, и с кажущимся замирением Кавказа, где на самом деле зреет сейчас пузырь покруче финансового, и с грозной риторикой, и с новым изоляционизмом, и с партией власти, над которой не смеялся только ленивый. И вырождение культуры было для нас очевидно — ибо где нет жизни, нет и культуры; и полное забвение принципов и приличий — ибо где есть принципы, там не бывает дела Алексаняна или Бахминой… Все, решительно все замастились — даже те, кто пылко протестовал. Жили ведь, терпели. Находили свои плюсы. Все — ради того, чтобы хорошо было деткам. Теперь деткам хорошо.

Я это все к чему: не надо соглашаться, когда они предлагают. Когда вам рисуют обмен — вы нам душу, мы вам кашу, — совершенно ясно, что душу отберут, а каша у них опять пригорит. Даже, может быть, не по злой их воле, а потому что мир так устроен: каша, получаемая в обмен на душу, никогда не бывает вкусна и питательна.

Да что уж теперь. Теперь уже все сдали — и непонятно, с каким ресурсом и какими надеждами выбираться теперь из всего этого в очередной раз.

15 декабря 2008 года 

№ 47(540), 15 декабря 2008 года

Оглавление

Как я был яппи

Опыт о крайностях

Новые гаранты

Рваные люди

Игнорируй род

Советское = шампанское

Глаза колет

Парадокс масштаба

Шутка Господа

ДРУГГ матерей

Ошибка Сталина

Неравное удаление

Детсад «Кавказ»

Дева Обида

Русский Хэллоуин

Два процента

Как в Париже

Без сожаления

«Родина» знает

Запах жизни

Город Кроткий

Пахать подано

Герои холода

Шпион вернулся

Златой кумир

Полиция мечты

Какие есть

Повесить кирпич

Парадный вход

Помощь рису

Ребро Евы

Еще не вечер…

Громов пишет

Без Итаки

Лотерея праведных

Счастливый мальчик

Детородные органы

Плач апельсина

Также плевал

Правильная газета

Хочу Бердяева

Сиропные слезы

Плесневая культура

Чужие письма

Срамные места

Апология бегства

Мертвый язык

Путем воронки

Плохо лежит

Выдуманные страны

Пустые места

Подсунуть инородца

Страна писателей

Знай свое место

Идея нахожусь?

Третий союзник

Красное сырьё

Символы не разводятся

Песочные часы

Погром-трава

Фигура на фоне

Горбатый снится

Голый Дон

Живое слово

Нерусская душа

Мой добрый народ

Будьте проще

Испускание газа

Как это будет

Новое порно

Мачехины дети

Лицо Родины

Наши наци

Исход из России

Смысл жизни

Без анекдота

Уличный фарш

Подвиг разведчика 

Отвращение Европы

Заткни полярников!

Третье безрыбье

Найти вредителя!

Хотелось жить

Совет усердным

Работа — верволк

Плюнутая Россия

Летняя зима

Русские образцы

Закончить свое

Юрий Предтеча

Кабачковая метафизика

Страх спорта

Русская ценность

Почему я не знал?!

Продолжить игры

«Рашен» не страшен

Путь в никуда

Сезон охоты

Тупые ощущения

Нобель и небыль

Контора пишет

Конец двоемыслия

Русские гении

Украсть поясок

Подсевшие братья

Пещерные люди

За Компанию

Потребляем все!

Без нормы

Новости кончились

Вам — везде!

Не снисходить

Прощай, валокордин

Адский круг

Буриданова Россия

Писатель Шварцман

Прощание с Византией

Новый суверенитет

Правильный нацпроект

Погоревшее движение

Невыездная Россия

Русский дьявол

Все есть

«Вступить» Медведева

Закат «Востока»

Сдать Власть

Обратно в Дрезден

Любовь гопника

Упразднить жизнь

Джекил Анатольевич

Порядок ума

Оппозиция лишних

Забор РПЦ

Адронная совесть

Все свои

Записки патриота

Музей Сахарова

Похвала закрытости

Братья и сестры

Сытый доктор

Сначала матумба X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?