«Из-под глыб (Сборник статей, Часть 2)»

Из-под глыб (Сборник статей, Часть 2)

РАСКОЛ ЦЕРКВИ И МИРА

За каждой литургией мы исповедуем нашу веру во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь. Мы верим в ее святость, ибо видим в ней образ присутствия Христа. И уже здесь, на земле, прикасаемся полноты жизни будущего века. Но не только мы - даже многие из неверующих предчувствуют в слове "Церковь" реальность какой-то неведомой и высшей жизни. Желание приблизиться к этой реальности, как-то прикоснуться к ней собирает их у храмов в пасхальную ночь. Они терпеливо ждут полночи, когда издалека, изнутри храма до них донесется пение, когда молящиеся выйдут с крестным ходом и над собравшейся толпой раздастся возглас: Христос воскресе! Они ждут, когда совершится сияющая светом мистерия, которая - как знать? притянет их тоже к этой глубинной реальности, называемой Церковью, допустит до нее, откроет ее тайну и соединит с их собственной духовной жизнью. Те же, кто непосредственно участвуют в самой мистерии - причастники славы Христа чувствуют себя победителями. "Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!" воодушевленно поют верующие. И, кажется, в этих пасхальных возгласах Церковь подымается во весь свой рост. Зло мира, его тьма и ложь, грех и насилие повержены Воскресением. И волны всеобщего обновления и радости, которые исходят от празднующего народа, как будто охватывают и неверующих. Кажется, эта победа становится действительной и реальной не где-то за пределами времени и пространства, а здесь, сегодня, сейчас. Но мучительным контрастом представляется повседневная, земная, человеческая реальность Церкви. Она тоже начинается с храма. Храм здесь "место отправления культа религиозной общины". Эта община регистрируется государственными органами. И уполномоченные государством лица осуществляют надзор над ее жизнью. Он заключается в том, чтобы "богослужебное ведомство" было как можно более духовно изолированным, безвредным и даже смешным, с точки зрения идеологии государства. И все, кто участвуют в "культе" иерархи, зависимые от них священники, миряне, то есть все, что также называется Церковью, - покорно принимают этот порядок и, кажется, вполне смиряются со своей зависимостью. Не станем сразу же обвинять Церковь. В том, что она вынуждена идти "куда не хочет", могло бы еще не быть великой духовной беды. Дело в том, как относиться к этой неволе, как совместить ее с торжествующей пасхальной силой и радостью. И вот мы видим: одни христиане несут вынужденную неволю как тяжелую повинность "ради сохранения Церкви"; другие - притерпелись, вошли во вкус и даже, пожалуй, полюбили этот контраст. И все же, несмотря на эту явную, не оставляющую никаких сомнений покорность Церкви государству, даже люди, далекие от христианства, ждут от нее какого-то общего обновления. Они хотят видеть в русской Церкви ту действенную силу, которая способна противопоставить лживой идеологической казенщине подлинные духовные ценности, утвердить нравственные принципы, напоить "водой живой". Люди, близко знающие церковную жизнь, обычно смотрят менее оптимистически. Они изнутри пережили все те страшные недуги и тупики современной церковной действительности и потому полагают, что Церковь только тогда сможет воздействовать на наше общество, когда оно само, став достаточно свободным и демократичным, освободит и Церковь от наложенных на нее государственно-политических пут. Не будем пока обсуждать, какая из этих точек зрения более соответствует реальности. Несомненно, правы те, кто видят в христианстве утверждение безусловной правды о человеке и человеческом обществе. Только на основании этой высшей правды и возможно отстаивать исключительную ценность человека, ценность его жизни и его творчества. Только в христианстве - глубочайший смысл общественной жизни, культуры и хозяйства. В поисках этого смысла, несмотря на все срывы и неудачи, развивалась история христианских народов. Таким же путем шла и Россия, принявшая в Х веке Православие из рук Византии и через христианство приобщившаяся к общеевропейской культуре. Просвещение, искусство, право, государственность - все это было дано нашему народу христианством. И в годы междоусобиц, иноплеменных нашествий, смут и кризисов именно русская Церковь всегда хранила и поддерживала живую традицию культуры, была основой национально-государственной целостности. В подвигах своих святых и праведников русский народ постоянно видел перед собой немеркнущий свет высшей нравственной правды, исканием которого пронизана вся великая русская литература. И, оглядываясь назад, мы убеждаемся, что христианские идеи и христианские идеалы иногда лежали в глубине даже тех проявлений жизни и культуры, которые, казалось бы, внешне и не имели к ним отношения. Что же нам сказать о том наследии, которое стало неотъемлемой частью всечеловеческой духовной жизни - о соборах и иконах, о Сергии Радонежском и Андрее Рублеве, о протопопе Аввакуме и Серафиме Саровском, о Гоголе и Достоевском, о Толстом и Соловьеве, о плеяде мыслителей XX века и, наконец, о тех недавних бесчисленных мучениках, чьи жития еще не написаны и о которых помнят лишь немногие уцелевшие очевидцы. Все это так. И многие из тех, кто озабочен судьбой русской Церкви и кто реально участвует в современной церковной жизни, разумеется всего этого не отрицают. Не умаляя высших достижений христианской культуры, не сомневаясь в преображающей силе христианского благовестия, они говорят нам и о другом - о том глубоком и мучительном кризисе, который изнутри разлагает русскую Церковь. После десятилетий замалчиваемого мученичества, господствующего лицемерия и раболепства об этом кризисе впервые заговорили два мужественных священника: Николай Эшлиман и Глеб Якунин. В "Открытом письме" патриарху Алексию, направленному ему в ноябре 1965 года, они выступили с протестом не только против беззаконных действий руководителей и уполномоченных Совета по делам религии, грубо нарушающих свое же законодательство, но и против малодушной, двурушнической позиции высшего церковного управления. Они убедительно показали, как значительная часть правящего епископата своим добровольным молчанием или лукавым потворством помогла атеистам закрыть храмы, монастыри и духовные школы, ликвидировать церковные общины, утвердить незаконную практику регистраций крестин, уступила им руководство назначениями и переводами священнослужителей. Приблизительно к этому же времени относятся выступления архиепископа Ермогена, заключенного за свои протесты в монастырь, Бориса Талантова, умершего в тюрьме, историка и публициста Анатолия Краснова-Левитина, недавно вышедшего из лагеря, и многих других. Их голоса зазвучали вновь в Великопостном письме Александра Солженицына к Патриарху Пимену. Патриарх не ответил Солженицыну, но его молчание, как и запрещение двум священникам совершать богослужение, служат красноречивым доказательством правоты этих свидетельств. И Солженицын, и авторы "Открытого письма" патриарху Алексию (здесь начинается отличие их от всепонимающих и пассивных "церковных реалистов") не только свидетельствуют о правде, но призывают разорвать порочный круг личной жертвой преодолеть путы лжи, страха, маловерия, попустительства. Призыв замечательный, глубоконравственный, необходимый. Но почему призывы эти не нашли широкого отклика среди церковных христиан? Очевидно, останавливает нас не только жертва (христианство насквозь жертвенно, и это "в идее" принимается всеми) - нас останавливает нечто иное, нечто более глубокое, сковывающее прочно, хотя, может быть, и не явно. Что же? Священник Сергий Желудков в своем открытом письме Солженицыну попытался указать на главную причину, отнимающую у нас возможность инициативы и выбора, - на тоталитарную систему нашего государства ("строго-единообразно-организованная Система, управляемая из единого Центра"), в которой легальная Церковь не может быть островом свободы. "Что же нам остается, - писал он, - в такой ситуации делать? Сказать: либо все, либо ничего? Попробовать уйти в подполье, которое в данной Системе немыслимо? Или же как-то вписаться в Систему и воспользоваться пока что теми возможностями, которые позволены? Русская иерархия приняла второе решение. Отсюда и происходит сегодня все зло. Но другого выбора не было". О. С. Желудков рассматривает кризис нашей церковной жизни в традиционных рамках противостояния Церкви и государства. Но насколько исчерпывающий ответ может дать такой подход к проблеме? Не будем спорить - была или не была возможность иного выбора в прошлом. Но почему и сейчас возможности выбора по-прежнему ограничиваются альтернативой: подполье или необходимость вписаться в Систему? Почему исключается вполне, казалось бы, законный и естественный путь - легально и открыто добиваться тех прав, которые необходимы Церкви для ее нормального существования? Очевидно, что этот вопрос, который недвусмысленно звучит в подтексте письма Солженицына и от обсуждения которого о. С. Желудков воздержался, предполагает какой-то ясный и вполне определенный ответ. Все мы его знаем: ни патриарх, ни синод, ни архиерейский собор никаких прав для Церкви у государства добиваться не собираются. Скорее всего не будут они их и отстаивать, а по первому же требованию какого-нибудь чиновника безмолвно отдадут и все то, что пока имеют. Во всяком случае именно так происходило до недавнего времени. И очевидно, что дело здесь не только в "управлении из единого центра", а в чем-то другом, о чем мы и задумываться всерьез не хотим, и обсуждать не считаем нужным. Но будем откровенны: наша духовная жизнь подчинена велениям из "Центра" не целиком, не полностью, и уж во всяком случае - не непосредственно. Ведь не по указке сверху, не по инерции конформизма родилась в среде церковной интеллигенции реакция на письма двух московских священников и Солженицына как на новый вид "духовной гордыни" и "бесовского прельщения". Не раз многие церковные христиане всерьез упрекали их в том, что они не верят в силу молитвы, что, не понимая сути христианской жизни, они вмешались не в свое дело, что вместо того, чтобы смиренно оставаться на своем месте "как все", они гордо и дерзко нарушили церковный мир. Эти слова произносились вполне искренне, с чувством глубокого огорчения и даже сострадания к "смутьянам". И разве не загадочно это искреннее огорчение? Действительно, трагично положение Церкви в тоталитарном мире. Но за этим трагизмом мы склонны забывать, что нынешнее наше положение неразрывно связано с прошлыми трагедиями, которые представляются нам чуть ли не идиллией. И пытаясь осознать глубинные истоки сегодняшней трагедии церковного христианства, не будем ли мы вынуждены признать, что роковое неблагополучие возникло много раньше нашей "строго-единообразно-управляемой социальной Системы"? Разве, поднимаясь вверх по руслу истории, не отметим мы под блеском помпезной позолоты все те же, столь знакомые нам контуры? И сохраняя научную беспристрастность перед обольщением прошлых эпох с их величественными опытами теократических царств и церковно-государственных "симфоний", разве не будем мы вынуждены признать, что и в Византии и в России представления о Царстве Божием и царстве кесаря слишком часто смешивались и подменяли друг друга? Традиция подчинения Церкви государству старая восточная традиция. Уже императоры Константин, Констанций, Феодосий, Юстиниан (если не говорить о более позднем периоде) - открыто вмешивались во внутреннюю жизнь Церкви, подавляя, диктуя, расправляясь. Мы чтим как святыню Никейский Символ, но никогда наша христианская совесть не сможет примириться с завершением Никейского собора, когда царь отправил в ссылку всех инакомыслящих. И это - не единичный случай, ими пестрит почти весь исторический путь Православия. Для государства, - как это показала история, - начиная с Миланского эдикта и до сего дня, желательно было только "ручное Православие", которое служило бы целям самодержавной власти. Разумеется, "союз" Церкви и государства в эпоху Константина и церковно-государственная "симфония", идеологом и законодателем которой был Юстиниан, резко отличаются от современного положения вещей. Византийское государство мыслило себя государством христианским, и императоры, подчиняя Церковь своим нуждам, все же осознавали себя орудием Божественной воли. Церковный организм не столько страдал от внешнего насилия государства, сколько подтачивался скрыто, изнутри, в процессе отождествления Церкви с Империей, в размывании границ между Церковью и царством, в утверждении их тесного (слишком тесного!) единства. В этой ложной перспективе как бы само собой разумеющейся "симфонии" складывалась историческая судьба русской Православной Церкви до революции 1917 года. И, когда пало Царство, Церковь внезапно оказалась перед лицом враждебного атеистического государства, которое подошло к ней уже, с иными мерками, нежели христианские императоры... Однако мы говорим это не для того, чтобы свести все церковные неурядицы только к отрицательному влиянию государства на Церковь. Это стало привычной уловкой, убежищем, куда можно скрыться от решения всех мучительных проблем современного христианства. Мы говорим о другом - о самом церковном сознании, о существе нашего религиозного отношения к жизни мира, о нашем собственном отношении к Системе. Ведь в том, что атеистическое государство стремится свести Церковь только к культовой жизни или, говоря языком верующих, превратить ее в "требоисполнительницу", нет ничего удивительного. С точки зрения господствующей идеологии в нашей стране, религия есть "опиум народа" и как таковая, в процессе уничтожения ее "социальных корней" и строительства нового общества, должна рано или поздно отмереть за ненадобностью. Но поскольку религиозные пережитки еще существуют, верующим предоставляется возможность "отправления культа", гарантированная конституцией (*). При этом имеется в виду, что под влиянием новых форм социальной жизни и пропаганды материалистического мировоззрения "религиозные пережитки" у нашего населения в конце концов исчезнут. Что и говорить - точка зрения ясная и последовательная. Но удивительно, что именно эта идеологическая позиция начинает засасывать и наше церковное сознание. Разумеется, мы не исповедуем необходимости отмирания самих себя, но чаще всего мы смотрим на существующее положение вещей как на нечто естественное и нормальное.

(* Впрочем, и эта возможность сильно ограничивается закрытием храмов, отказом в открытии новых, стеснениями в жизни семинарий и монастырей. *)

Здесь мы вступаем в мир невеселых парадоксов. И первый из них гласит, что внешние ограничения церковной жизни отвечают тайным желаниям многих церковнослужителей. Эти желания исходят из предпосылки, что богослужение это и есть христианство и, кроме него, христианину ничего не нужно. Все остальное только отвлекает и рассеивает. "Да и не наше дело вмешиваться в то, о чем нас не просят. Слава Богу, еще не все храмы закрыты, богослужение совершается по чину, народу по праздникам полно, что еще нужно?" И многие из тех, кто приходит сегодня к христианству, стремятся перенять эту идеологию как подлинно-церковную позицию, а переняв - сделать ее фетишем и общеобязательным каноном. Но ведь то же самое уже почти полвека внушает Церкви и государство: "Вы говорите, что вы не от мира сего, ну так вам и нечего делать в этом мире. И потому я запрещаю вам "создавать кассы взаимопомощи, кооперативы, производственные объединения; оказывать материальную поддержку своим членам; организовывать как специально детские, юношеские, молитвенные и другие собрания, так и общие библейские, литературные, рукодельческие, трудовые, по обучению религии и тому подобные собрания, группы, кружки, отделы, а также устраивать экскурсии и детские площадки, открывать библиотеки и читальни, организовывать санатории и лечебную помощь" ("О религиозных объединениях". Постановление ВЦИК от 8 апреля 1929 года, п. 17). И как бы в ответ на эти запреты, навстречу им, в недрах церковного сознания подспудно, порой бессознательно утверждается какое-то странное понимание христианства, какая-то диковинная экклезиология. "Запрещайте - и правильно делаете. От этой благотворительности только грехи множить. Мы еще молиться не научились - куда нам за детские сады браться. Церковь для молитвы, а не для суеты..." Разумеется, в рамках подобной экклезиологии нет места проблеме христианизации России. Более того, образуется как бы особого рода христианство, которое многие пытаются отождествить с существом Православия или оправдать исключительностью нашей социально-идеологической системы. Мы уже привыкли к подобной апологетике. Но нужна ли она сегодня? И для кого? Кризис нашей церковной жизни зашел слишком далеко, но не только мы его переживаем. В русской Церкви с особой наглядностью проявились лишь некоторые симптомы той общей болезни, которая в той или иной мере затронула сейчас христианство во всем мире. Поэтому многие наши проблемы следует рассматривать в более широкой перспективе - перспективе общего кризиса церковного сознания в секулярном мире.

* * *

Существует не только противостояние Церкви и государства, Церкви и тоталитарной системы, но и более фундаментальное противостояние - Церкви и мира. Именно здесь берет свое начало коренное разделение христианской жизни на две независимые сферы: церковную и социально-историческую. Это разделение никогда не утверждалось догматически, и Церковь не раз выступала против теоретического обоснования подобного дуализма. Но христианский мир все-таки жил в этой двойственности, пребывая в ней не столько догматически, сколько психологически. Еще до всякого внешнего разделения этот раскол двух сфер жизни поразил сознание и сердце христиан. Слишком трудным оказалось принять всю сложность, всю антиномичность Евангелия. И не раз возникал величайший из соблазнов - соблазн "упростить" христианство, свести его не к учению о новой жизни, а только к заботам о спасении собственной души. При этом земная сторона жизни, весь круг общественных отношений оказывались пустыми, не подлежащими воздействию истины. Но подлинное религиозное упование, благая весть христианства о Царствии Божием, составляющая основное содержание Евангелия, не ограничивается загробным миром. Царствие Божие, о котором учил Христос, - "не от мира сего" и полностью осуществится только за гранью земной истории. Но через Христа оно вошло в этот мир, стало его "закваской". И оно не только "приблизилось" - оно "пребывает внутри нас". И начало этой новой, всеобъемлющей жизни есть Тело Христово - Церковь. Через нее Бог призывает человека и мир к совершенству, к полноте абсолютного бытия. В перспективе творческого преображения мира человеком как осуществления Царствия Божия со Христом и во Христе, мир не только прощен и оправдан, но и принципиально осуществлен в самой высшей из своих возможностей. Однако вхождение в Царствие Божие, осуществление его невозможно без отречения и борьбы со злом. Зло и грех торжествуют в этом мире; "мир лежит во зле" и "люди возлюбили больше тьму, нежели свет". И не только из Евангелия - из всей истории человечества, из своего опыта знаем мы о "власти тьмы" в мире, в самих себе. Зло мешает нам идти к свету, отрывает от него тысячами соблазнов, искушений и иллюзий. Именно поэтому Евангелие учит нас не любить этого мира, ни того, что в этом мире. Эти две стороны христианского отношения к миру - деятельное участие в его преображении и отречение от его соблазнов - оказалось крайне трудно примирить. Устремление к небу нередко оборачивалось проклятием земле. И слишком часто идеал спасения строился на основе непреклонного мироотрицания. При этом само спасение понималось как бегство из мира материи в мир чистой духовности. Отсюда - гнушение плотью, умаление творческой природы человека и как неизбежное следствие этого - особый религиозный индивидуализм. До сих пор эти тенденции остаются для некоторых единственными признаками христианской жизни. Но есть и другая сторона исторического христианства, которая по справедливости может быть названа его "духовной удачей" и которой часто сопутствовала "неудача историческая". Это опыт Православия - его духовный прорыв к нетварному Божественному Свету, созерцание его и соединение с ним всего человеческого существа. Этот опыт открывается нам не только в "умной" молитве подвижников, не только в богословских умозрениях и мистических озарениях, но в самом строе литургической мистерии, подводящей нас к таинству таинств - Евхаристии. Здесь высшая точка напряжения: Бог и человек встречаются самым близким, самым нерасторжимым образом. И в этой не сравнимой ни с чем радости соединения человека с абсолютной Реальностью - Богочеловеком Иисусом Христом - все полно неизреченного света и ликования. И невольно хочется застыть, остановиться, удержать в себе этот радостный свет. Отсюда весь опыт, все напряжение восточной монашеской аскезы, ставящей своей целью "причащение Божественного Света". В глубоком безмолвии и молитве подвижник открывает себя действию Божественной благодати, которая, как пишет святой Симеон Новый Богослов, "является со всякой тишиной и радостью, и этот свет есть предначало Света вечного, сияние в лице вечного блаженства... Ум погружается в него, просветляется, делается сам светом и безраздельно соединяется с Самим Источником света... Находясь в состоянии озарения, подвижник горит, как огонь, и просвещается Святым Духом и еще отселе - из настоящей жизни провидит таинство своего обОжения..." Как это похоже на ту радость, которую, по рассказу Евангелия, пережили ученики Христа на Фаворской горе. Но когда божественное сияние исчезло, Христос вместе с учениками сошел вниз, в мир. Он пришел на землю не только для преображения на Фаворе. Впереди - проповедь, исцеления больных, вход в Иерусалим, Тайная Вечеря, Гефсиманское борение, Голгофа и вместе со смертью - победа над ее неизбывностью: Воскресение. В этом нельзя не видеть прообраза исторических судеб Церкви. И Апокалипсис подтверждает: христианскую Церковь ждет борьба, прельщения многих и отпадения, постоянство и труд, и как итог земной истории - победа Победившего мир и вечный Свет Божественной Славы. Мы не раз слышали об этом, но постоянно возникает соблазн: остановиться, "переждать историю", - вот здесь сейчас устроить себе кущу и созерцать. Если не в пустыне, не на Афоне, то за богослужением в Храме. И в созерцании света легко забыть о мире, о вечном его движении. Так возникает тот парадокс, когда великая духовная удача - откровение о высоком и святом назначении человека оборачивается тяжелой исторической неудачей. Но только ли исторической? Рушатся и гибнут христианские царства, под властью диктаторов хиреют и вымирают поместные Церкви, мир корчится в судорогах кровавых революций и бесчеловечных режимов, а христиане как бы ничего не слышат об этом. В нас неистребима какая-то роковая нечуткость, едва ли не презрение к истории. Мы часто говорим о "светлом космизме" Православия, но с каким-то недоумением смотрим на тех, кто призывает нас воплотить его свет в земной исторической реальности. И так сложилась традиция, в которой православный человек действительно легче и лучше находил себя в природном мире, нежели усердствовал в строительстве Града Божия на земле. Он не только религиозно различал, но и противополагал в своем сознании природу и преходящий "мир сей", космос и историю. Созерцая Божественные энергии, пронизывающие тварный мир, он жил в ритме единой всеобъемлющей космической мистерии, в которой уже нет места для преобразований и личной инициативы. До конца времен в ней все священно, незыблемо, непререкаемо. Отсюда устойчивость мистики царства и сакрализация быта, чаще всего облеченных в тяжелые ризы ритуального символизма. И царство и быт - категории не исторические, а религиозно-космические, до сих пор еще остающиеся в Православии внеположными идее творческой личности, ее духовным порывом и нравственным велением. Все это не означает, разумеется, что на христианском Востоке личность растворена в космическо-родовом начале или вовсе отсутствует. Наоборот, и в Византии, и в России шла напряженная аскетическая борьба за становление христианской личности, и лучше всего об этом свидетельствуют многочисленные "Патерики" и "Жития святых". Но это - горные вершины, окруженные со всех сторон пологими склонами. Дерзновенный смысл аскетического подвига внизу обычно объективизируется, взрывающая энергия его рассеивается и превращается в безличную идеологию будничного аскетизма, становится сугубо внешним мерилом христианской жизни. Христианские святые, уходя из мира и истории, в действительности пролагали новые пути для жизни мира и тем самым творили историю. Их подвиг самоотречения и победы над властью мира - дерзновенный вызов естественному порядку природы, творческое преодоление человеческой ограниченности, активная борьба со злом. Но все это не имеет ничего общего с тем псевдоаскетическим безразличием к истории и презрением к миру, которые являются основой приспособленной к человеческой середине идеологии аскетизма. В России эта идеология давно уже стала господствующей. Особенно популярными оказались идеи послушания и смиренной покорности внешним авторитетам. Они открыли дверь консервативному конформизму не только в индивидуальной этике, но и в самой церковной жизни. Церковь и Евхаристия утеряли значение целостной и творческой общинной жизни, из "общего дела" превратились в средство индивидуального спасения. Собственная религиозность стала главной заботой христианина. И в этой перспективе понятие о христианской ответственности за судьбы мира неудержимо теряет всякий смысл. Кажется порой, что мы, христиане, сознательно не хотим понять трагический смысл своей исторической неудачи, не хотим осознать своих исторических грехов. Мы перекладываем их на кого угодно: на государство, на атеизм, на секуляризацию, но сами всегда остаемся только их невинными жертвами. Наше сознание находится еще во власти старых схем и принципов, мы как будто не в силах разорвать узы ложных традиций. До сих пор остается для нас неизжитым бремя средневековья, когда отношения между Церковью и миром мыслились в категориях владычества и покорности. Но христианство - не власть и не принудительный авторитет, а духовная инициатива и дерзновение. Не оттого ли рухнули все теократические попытки, что строились они на презрении и отрицании мира, который в то же время хотели покорить и обуздать? Отсюда идеология и практика теократического владычества и духовного деспотизма, желание закрепить жизнь в окончательных формах. Предикаты Церкви - вечность и святость - были отнесены к теократическому царству. Эта идея насильственного спасения мира означала также, что мир, включая человека и культуру, не имеет никаких самостоятельных ценностей, что отношение к нему может быть утилитарным - как к средству для целей Церкви. Мир, разумеется, ушел из Церкви, ибо традиционное русло, отведенное жизнетворчеству, оказалось слишком тесным для человека. Энергия, накапливавшаяся веками, прорвала в конце концов плотину окончательно утвержденных авторитетов и форм. И сегодня уже не Церковь, а мир созидает новую цивилизацию и с позиций собственного истолкования бытия решает стоящие перед ним задачи. Область непосредственно церковного влияния на мир резко сократилась: среди бурных стихий культурного творчества и общественных преобразований, угрожающих порой самому зданию Церкви, христианская вера по-прежнему свидетельствует о себе в богослужебной мистерии, в подвигах личной святости и молитвы. Но творческий, преображающий жизнь и мир дух как будто оставил ее. На долю Церкви, тянущейся за миром, оставалась лишь рецепция первоначально чуждых, но уже незыблемо утвердившихся помимо нее начал. Даже такие западные "новшества", как социальное христианство, христианская экономика и социология, новая храмовая архитектура и живопись, новые ритмы и образы в литургической музыке и поэзии, - все это как бы некая вынужденная дань нашему времени, необходимая новая форма, не имеющая к существу дела никакого отношения. Отсюда внутреннее противоречие современной церковной жизни, с ее резкими колебаниями между крайностями старческого охранительства, модернизмом и эпигонством. Однако ни заклятия, ни благословения, которыми пытаются затушевать резкую грань, отделяющую Церковь от стремительного движения мира, все же не способны погасить чувства трагического раскола. Ибо трагизм, который переживает сегодня всякое чуткое христианское сознание, есть не только трагизм Церкви и христианства в секулярном мире, но и трагизм самого мира. Невозможно человеку "устроиться" в мире совсем без Бога. И гордый своими успехами и достижениями, мир с каждым днем все отчетливее сознает условность и недостаточность своей цивилизации. На грани потрясения всех основ он, как никогда, жаждет истинного света. Однако самым удивительным фактом современной духовной жизни следует считать наше безразличие к этой жажде мира, наше собственное, слишком легкое согласие на существующий раздел между Церковью и миром. При этом мы никак не хотим сознаться, что внешнее разделение поддерживается не только "мирским своеволием", но и нашей христианской косностью. Да и сама наша двоящаяся жизнь разве не является выражением нашего раздвоенного сознания? Разве не мы сами помогли свести церковную жизнь до значения "интимного уголка" благочестия, запертого семью замками от жизни мира и враждебного ему? Не греху мира противостоит наше религиозное рвение, но самому миру, его жизни, его истории, его поискам и вопрошаниям. Мы хорошо усвоили и любим повторять, что Христос есть "суд миру сему", тому миру, который не познал и не принял Его, что Он есть спасение и жизнь для тех, кто познает, принимает и творит волю Отца, в Нем открывающуюся. Но мы почему-то забываем, что заповедь Отца состоит прежде всего в том, чтобы не судить, а спасти мир. В спасении - вечный смысл Воплощения Слова, крестной смерти Иисуса Христа, Его Воскресения и сошествия Святого Духа на апостолов. Мы забываем об этом, потому что наше личное духовное устроение стало для нас дороже самой цели этого устроения - преображения мира и жизни во славу грядущей полноты Царствия Божия. Мы привыкли "иметь" свое христианство только для себя, привыкли ни с кем им не делиться, как будто мы случайно получили его в наследство. Так возникает в нашем христианском сознании закрепление этого внешнего разделения. И в жизни, и в самосознании есть как бы два человека: один хранитель духовного наследства, другой - участник в мирских делах, как правило, никакого отношения к этому наследству не имеющих. Долгое время полагали, что Церковь является победительницей в мире. Когда же эта иллюзия разрушилась, то побежденные затаили в себе чувство обиды и какого-то смиренного превосходства, и эти чувства незаметно примешались к охраняемому наследству. Иногда гордая ортодоксальность, незыблемое чувство правоты кажутся замешанными именно на чувстве давней, непогашенной и неизжитой обиды. "Мир не послушался однажды Церкви, так и пусть теперь катится в тартарары вместе со своей цивилизацией и культурой... А мы посмотрим..." Есть особая мстительная радость, с какой иногда не только сектанты, но и церковные христиане рассуждают о конце мира. В этом смысле Бердяев был несомненно прав, когда писал, что традиционное понятие об аде и о вечных адских муках есть онтологизация христианской мстительности. Но ад - не абсолютное трансцендентное начало; он присутствует уже здесь, во времени, в падшем, "гниющем" и страдающем от своей греховности мире. И уж скорее мир мог бы обидеться на Церковь, которая где-то держит про себя тайну спасения и то ли не может, то ли не хочет рассказать о ней доступным для него языком.

* * *

Наша цивилизация двойственна в своем основании и истории. И сейчас, несмотря на стремящуюся к всеобщему господству секуляризацию, христианские начала еще продолжают влиять на ее жизнь. Если и не прямо из Церкви, то косвенно, своими неведомыми путями энергии христианской культуры вторгаются в наш мир. Они открываются нам в опыте нравственного выбора, в поисках подлинной человечности, в стремлении к высшему, в невозможности успокоиться на относительном. И здесь мы обнаруживаем, что сама наша культура резко и болезненно реагирует на человеческую устремленность к самообожествлению и самодостаточности. Уже в Ренессансе эта реакция становится главной темой в позднем периоде творчества Боттичелли, Микеланджело, Тициана. Она продолжается и дальше - в "религиозном отречении" романтиков от идеалов эпохи Просвещения, в борьбе с позитивизмом и атеизмом христианского возрождения XX века. И русская литература - через Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова вплоть до Солженицына - неустанно свидетельствует о глубокой болезни нашей секулярной культуры, о трагизме и абсурдности безбожного существования, о неистребимом влечении человека к истинному свету. Без прорыва к абсолютному и безусловному культура неизбежно приходит к своему отрицанию, к тому, что можно назвать псевдо- или антикультурой, к тому, что только по видимости имеет черты культуры, но, по существу, лживо, ничтожно и бесчеловечно. Эта линия внутреннего изживания господствующих идолов и соблазнов современной цивилизации снова подводит нас к тому духовному центру, из которого культура первоначально вышла. На основании своего подлинного, хотя, может быть, неполного и несовершенного религиозного опыта, она заново ставит многие проблемы христианства, пытается найти на них ответы в Церкви, ищет поддержки и диалога. Но вот именно в этом пункте открывается какое-то роковое несовпадение творческих ритмов. Церковь не слышит этих вопрошаний, не знает, как ответить на них. Ответы есть, должны быть, но как, на каком языке начать говорить? Ведь весь "модернизм", все "приспособление" Церкви в действительности есть не что иное, как глубокая ее плененность светской культурой. Это не всегда добровольная капитуляция, но чаще всего - итог длительной осады. Последняя не однородна в своих проявлениях: в различные исторические периоды, в различных концах света и с различной степенью активности Церкви противостоят где государственный атеизм, где возведенная в идеологию наука, где тоталитарные режимы, где утверждение всеобщего материального довольства и комфорта. Меняется стратегия и тактика, но результат чаще всего бывает одинаков: церковное сознание оказывается беззащитным перед враждебным натиском. Оно замыкается в себе, надеется эту осаду переждать, порой внезапно восстает и проклинает, но в конце концов пытается заговорить на чуждом, извне навязанном ей языке. Но как при этом рассказать о том, что выражено лишь на неизменяемом языке христианского эллинизма или средневековой схоластики? Создавать новые понятия, новый богословский язык? Создавать новое религиозное искусство? Но Церковь как будто давно и окончательно отказалась от воли к собственному творчеству культурных ценностей, к созданию нового языка религиозной культуры. Она как будто надорвалась в эпоху средневекового господства. И теперь, в соответствии с всеобщим принципом свободы вероисповедания, мы, христиане, готовы окончательно согласиться на свою вынужденную автономию. В огромном, не достроенном еще здании культуры нам великодушно предоставили в пользование угол с иконами и лампадами и, кажется, мы примирились с этим. Некоторые модернисты думают при этом, что еще не все потеряно: иконы можно заменить более современным "религиозным" искусством, а лампадное масло электричеством. Действительно, возможности подновления и приспособления еще не исчерпаны. Однако не будет ли самообманом думать, что свет лампады, как бы он ни был нам дорог, и есть тот СВЕТ МИРУ, который призван преобразить всю нашу жизнь, а вместе с ней - всю Вселенную?

* * *

"Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит..." Но мы как будто не допускаем этой таинственной свободы обращенного к миру Божественного зова. Нам хочется думать, что Бог говорит только через нашу церковную организацию, только через нашу систему культа, только через наше учение и предание. И при таком подходе Церковь легко становится идолом. Из живого, вечно растущего и вечно развивающегося богочеловеческого организма мы превращаем ее в застывшую механическую форму, способную принять в себя только то, что может быть в соответствии с ней отсечено и подогнано. Но Церковь это жизнь, а не внешняя форма. И призвание ее, о котором мы слишком часто забываем, - сделать подлинно живым и растущим членом Тела Христова все, что взыскует Света и стремится к Истине. Сегодня особенно важно преодолеть нашу плененность псевдоцерковностью. Оттого, что мы регулярно посещаем храм или знаем порядок богослужения, вовсе не следует, что только мы творим безусловное добро. Само по себе наше бытие в Церкви не прерогатива и не патент на спасение. Тайна личного спасения известна одному Богу. Мы же призваны Им к воплощению дела Христова в этом мире, к деятельному осуществлению Царства Божия. И потому наша жизнь в Церкви есть прежде всего задание (заповедь) дальнейшего совершенства, возрастания в полноте дарованной нам благодати, а не всеоправдывающее преимущество. Действительно, нам очень много дано, но это означает только, что с нас еще больше спросится.

Теперь мы гадаем, каким образом Церковь и Россия выйдут из того страшного тупика, в котором они оказались. Очевидно, что лучшее будущее России неотрывно от христианства. И если суждено ей возрождение, то совершиться оно может только на религиозной почве. Но будет ли у Церкви настолько сил, чтобы это возрождение начать? Она сейчас переживает глубокий кризис и, прежде всего, сама нуждается в возрождении. Напрасно многие думают, что это только кризис церковного управления, кризис власти в Церкви. На самом деле мы переживаем нечто большее - кризис самого церковного сознания, традиционного понятия церковности. В различных условиях и формах этот кризис коснулся сейчас всего мирового христианства. Но русская Православная Церковь переживает его в своей особой форме. Несвобода внешняя парализует жизнь, переходит в несвободу внутреннюю, закрепляется в сознании, отождествляется с церковной традицией. И многим кажется уже бесспорным что никакое творчество невозможно, что оно обречено и, скорее всего, не нужно. Остается только ждать разрешения мировых судеб и ругать архиереев. Но трагичнее всего, что эти взгляды старшего обескровленного и запутанного поколения перенимает приходящая в Церковь молодежь и интеллигенция. Трагично, что они забывают и предают свой опыт духовного раскрепощения. На фоне их консервативно-стилизованного "старушечьего" Православия трудно поверить, что они действительно пережили радость свободы во Христе, ощутили приток благодатных сил. Глядя на них, приходится думать, что слишком часто обращение в христианство, в Православие на самом деле означает смену идеологий. Но идеология, сколько бы ни казалась она безусловно-верной, не способна освободить человека. А сейчас, как никогда, чтобы противостать гуманизму безбожному, разрушающему человека, чтобы не дать выродиться гуманизму внерелигиозному, нужна христианская инициатива. Мы слишком пассивны по отношению к миру. Мы не несем в себе собственной религиозной воли, собственного попечения о мире, мы как будто забыли, что нам доверена великая задача преображать мир. Мы должны начать с пророчества внутри Церкви о подлинных основаниях надежды в христианстве, а не с реставрации или модернизации того, что теперь является лишь историко-культурным напластованием. Нужны новые творческие усилия, нужен новый язык. Нам нужно говорить о том, что находится по ту сторону и модернизма и консерватизма, о вечно-живом, абсолютном в этом относительном мире, о вечно-старом и вечно-юном одновременно. Наш историзм должен быть мета-историчен, не только прорыв в вечность, но присутствие этой вечности в нашем времени, мета-истории в истории. Христианская активность должна вести не к реформации, а к трансформации христианского сознания и жизни, а через нее к преображению мира. Только встав на этот путь, мы ответим на вызов безбожья построить мир на автономных началах, только тогда мы откликнемся на зов тех, кто близок к Свету, но кому наша нерадивость и косность не позволяют к нему приобщиться.

Июнь 1974

Евгений Барабанов

ЛИЧНОСТЬ И НАЦИОНАЛЬНОЕ САМОСОЗНАНИЕ

(* В сокращенном виде эта статья вошла в первое издание сборника "Из-под глыб", так как окончательная ее редакция была получена издательством YMCA-PRESS с опозданием. *)

Многими в нашей стране сейчас владеет ощущение, порой безотчетное, что Россия пережила свою Голгофу и вплотную приблизилась к какому-то новому историческому пределу. Но что это - грань распада, о чем, казалось бы, с вещественной убедительностью свидетельствует нарастающий поток эмигрантов? - или предчувствие воскресения? Надежда и вера борются с отчаянием или глухим злорадством; в завязавшемся споре о России все яснее слышатся ноты подлинно апокалипсической тревоги. Кто мы - проклятое и развратное племя или великий народ? суждено ли нам будущее - или Россия являлась в мир лишь за тем, чтобы, по безумному пророчеству Константина Леонтьева, родить из своих недр антихриста? что ждет нас - разверстая бездна или крутой и тяжкий подъем? Уже одно то, что все эти запретные, заклятые, полузабытые, но вечные вопросы мучат мысль и совесть всего живого, что есть в России, - само по себе грозный симптом. Так беспощадно и так в упор ставятся они только в канун решающих исторических сдвигов: так было в начале XVII, и в начале XVIII, и в начале и середине XIX, и, наконец, в начале XX веков. Будущее, как известно, отбрасывает тень, и нам, в этой тени живущим, необходимо разглядеть его контуры, памятуя о горьком, но глубоком опыте наших предшественников. Необходимо, если мы хотим продолжать осмысленное историческое существование. Еще так недавно это воскрешение спора о России, после пережитых ею лет, казалось невозможным. И то, что случилось сейчас, подает первую надежду: что близится конец безапелляционным марксистским решениям и предначертаниям ее судеб, что ее искалеченные душа и тело отныне сами начнут искать путей своего исцеления. Но в этом споре дано нам и предостережение. Идеологическая глыба, долгие годы давившая русскую жизнь и мысль, - сделала свое: русское самосознание выбирается из-под нее навстречу неведомому будущему как никогда расщепленным. Все прежние нерешенные противостояния русской мысли вновь воскресли, но теперь они обострены, осложнены и искажены нашим небывалым полувековым опытом. Сейчас от их решения не риторически, а реально зависит жизнь нашего народа. И если нам не удастся открыть в себе источник сил, способных стянуть разорванное национальное сознание к единому духовному центру, все нынешние возбужденные попытки общественной жизни могут оказаться последней агонией России.

1

Быть может, ни один вопрос сегодня не вызывает к себе такого напряженного, болезненного отношения, как вопрос о возможностях, началах, путях и формах русского национального возрождения. Откуда это напряжение? Последние десятилетия нашей жизни многих привели к пониманию давно известной, но вечно пренебрегаемой истины, что для гибели народа совсем не нужно его полного физического уничтожения - довольно лишь отнять у него память, мысль и слово - и душа народа будет убита. Еще долго история может наблюдать леденящее зрелище роста обездушенного и омертвевшего тела, но в свой срок она становится свидетелем его предрешенного распада (*).

(* Еще А. С. Хомяков в споре с "прогрессистами" ясно понимал, что у любого народа "может усовершенствоваться наука, а нравы могут упадать и страна гибнуть; может разграфляться администрация и, следовательно, по-видимому, приходить в порядок, а народ упадать и страна гибнуть. Может скрепляться случайный центр, а все члены слабеть и болеть и страна опять-таки гибнуть". *)

Такая судьба, по распространенной сейчас оценке, ждет русский народ. Но этого исхода не может равнодушно стерпеть никакое человеческое сердце, если Россия для него - не только "тюрьма народов". Из этого чувства рождаются и множатся пусть неуверенные, пусть ошибочные пока, но живые попытки нащупать пути спасения народной души, возрождения ее. В разных группах теперешнего образованного слоя это стремление к национальному возрождению, уже ясно обозначившееся, понимается и принимается по-разному: от безоговорочной поддержки любых его форм до безоговорочного отвращения к самой идее его. Недавняя - и длящаяся до сих пор - полемика вокруг "Письма вождям Советского Союза" А. Солженицына с предельной очевидностью обнажила этот спектр. Обострение национальных чувств у различных народов, входящих в состав Советского Союза, ныне есть факт, который невозможно утопить в хвастливых словах о "новой исторической общности". На деле обнаруживается, что эта общность - не слишком прочная идеологическая кора, едва сдерживающая подземные толчки насильственно сжатых национальных энергий. Но в то время как движения в защиту национальной самобытности среди, скажем, народов Прибалтики встречают неизменное сочувствие в либерально-демократических кругах нашего общества, сходные стремления в самой России сталкиваются с острым недоверием, отчуждением, страхом и прямой враждебностью этих же кругов. Ближайшее историческое объяснение такого, на первый взгляд парадоксального, положения всем известно. Устойчивое отвращение интеллигенции к фальшивому, казенному патриотизму, в русло которого Сталин стремился ввести подлинный национальный подъем военных лет (в памяти последующих поколений этот "патриотизм" неотрывно связан с облавами на "космополитов" и арестами евреев); чувство вины за политику русификации окраинных республик; неприязнь к чиновничьему антисемитизму все это служит непосредственными поводами гуманистического протеста против "великорусского шовинизма" или иначе - "национализма". Однако ряд публицистических выступлений последних лет (работы Г. Померанца, Р. Медведева и др., а в недавнее время, к сожалению, позиция А. Сахарова) и опыт личного общения с представителями нынешней интеллигенции заставляют думать, что истинное содержание этого протеста, направленность его гораздо шире и глубже. Автору этих строк не раз приходилось убеждаться, что не только национализм как специфически очерченная идеология (о ней речь ниже), но любые проявления русской национальной психологии и сознания вызывают в этой среде (за немногими исключениями) скептически-враждебное, в лучшем случае, настороженное отношение. Повторяется ситуация, которую некогда С. Булгаков счел характерной для русского предреволюционного общества - "моральный бойкот и самобойкот национального самосознания". Повторяется, разумеется, в обновленных формах, но существо ее остается прежним. Бойкот ведется во имя защиты высшего достоинства человеческой личности. В сознании нашей прогрессистской, гуманистически настроенной интеллигенции потому не существует отчетливой грани между "национальным" и "националистическим", что саму природу национального чувства оно склонно подозревать в нравственной неполноценности и недоразвитости. Несмотря на смертельные удары, которые в XX столетии были нанесены вере в человека как такового, в прогрессивное расширение его прав, эта вера в силу каких-то необъяснимых, иррациональных причин продолжает оставаться основным постулатом нравственного сознания современной либерально-демократической интеллигенции (пользуюсь этим условным определением вынужденно, за неимением более подходящего). Вера эта вдохновляла, и вдохновляет высокие образцы самопожертвования они у всех на памяти. Но она же, как увидим, лежит в основе процесса денационализации безрелигиозного гуманистического сознания - и это приоткрывает ее внутреннюю двойственность и трагическую противоречивость. Свобода личностей и объединение их в общечеловечестве - альфа и омега гуманистического мировоззрения, формула прогрессивного развития истории человеческого рода, ее наиразумнейший итог. С точки зрения этого идеала нация мыслится как одна из преходящих форм исторической общности людей, с какого-то момента (предполагается, что этот момент уже наступил) становящаяся помехой на пути к достижению высшей формы человеческого общежития, и во всяком случае, как нечто низшее по сравнению с этой сияющей целью. Независимо от оттенков, этому мировоззрению, обычно окрашенному в социалистические тона, должны быть близки знаменитые слова В. И. Ленина о том, что "целью социализма является не только уничтожение раздробленности человечества на мелкие государства и всякой обособленности наций, не только сближение наций, но и слияние их" (*).

(* Более индивидуалистично и романтично формулировал это стремление стряхнуть национальные путы ранний Фихте: "Пусть земнорожденные, признающие в земной коре, реках и горах свое отечество, остаются гражданами погибшего государства... Но солнцеподобный дух неудержимо притягивается и направляется туда, где свет и право. И в этом всемирно-гражданском чувстве мы можем успокоиться..." *)

Освобождение от национальных пут входит в план гуманистического раскрепощения личности. Поэтому всякое оживление национальных чувств, если только оно не связано с освободительной борьбой от чужеземного политического гнета (наш-то гнет - свой! ) воспринимается как атавистическая реакция, подлежащая безусловному осуждению. В рамках этого, насквозь рационалистического мышления решение вопросов о взаимоотношениях личности и нации, нации и человечества не вызывает затруднений. Подверженность личности национальным эмоциям, сознательное утверждение ею своего национального бытия унижает ее высшее достоинство, отдает ее свободу во власть слепой племенной стихии, гасит ее разумные стремления в хаосе родовой жизни. Между тем, поскольку разум осознал и научно обосновал историческую ограниченность национальной общности, всякое излишне настойчивое ее подчеркивание в наши дни, всякое неумное цеплянье за национальное своеобразие служит препятствием грядущему объединению всего человечества, служит силам разделения и реакции. Не мне одному, вероятно, часто приходится слышать упреки, а то и суровые моральные выговоры русским писателям (в их числе величайшим национальным гениям) за то, что у них недостало духовных сил справиться с этим низменным инстинктом (*).

(* Отметим здесь характерную особенность восприятия русской культуры, нередко встречающуюся в сегодняшней интеллигенции. Декларируемая любовь к ее "высшим достижениям" вполне уживается с презрительным отвращением к русской истории, со страхом перед "зверским ликом" русского народа, с насмешливо-снисходительным отношением к его духовным ценностям. Эти "высшие достижения" воспринимаются не как органическое проявление, а как необъяснимая аномалия русской жизни. Здесь, по-видимому, искренне утрачено понимание и ощущение неразрывной связи индивидуального гения с гением народа. И потому в противопоставлении России и ее духовной культуры не видят ничего противоестественного. *)

Но так ли самоочевидно разрешение этих больных вопросов, как кажется приверженцам рационалистического гуманизма? И на чем покоится эта обескураживающая уверенность в его нравственной правоте? Чтобы понять это - приглядимся поближе к центральному понятию, которым так любят пользоваться все нынешние гуманисты - личности. И здесь мы сразу же вступаем в область непреодолимых недоумений. Нам будет нетрудно получить разъяснения, какие именно равные права принадлежат личности, мы услышим, конечно, про ее высокое достоинство, а если спросим, - что же такое личность? - то нам, вероятно, определят ее как "совокупность психических свойств" или как-нибудь еще. Но едва ли мы сможем добиться удовлетворительного ответа на вопрос: в силу чего, собственно, все эти права непременно должны принадлежать личности, почему мы обязаны признать, что одна "сумма психических свойств" равна другой? С какой стати? Разумеется, нам сошлются и на "естественное право", и на "общественный договор", и на "требования разума", и на "присущее нам моральное сознание" и т. д. в том же роде, но на исходе XX века лишь при какой-то странной аберрации сознания можно всерьез признавать все это незыблемым основанием правовой идеи. Мы с удивлением обнаруживаем, что, отстаивая достоинство и неотъемлемые права человеческой личности, нередко кладя за них голову, терпя лишения, так называемый "рационалистический гуманизм" не имеет, в сущности, на это никаких достаточных рациональных оснований. Когда-то американские поселенцы, впервые провозгласившие "вечные права человека и гражданина", обосновывали их тем, что каждая человеческая личность носит в себе образ и подобие Бога и потому имеет абсолютное значение, а следовательно, и право на уважение к себе всех других. Рационализм, позитивизм и материализм, развивавшиеся в борьбе с религией, преемственно разрушали и разрушили память об этом абсолютном источнике человеческих прав. Безусловное равенство личностей в Боге выродилось в условное равенство человеческих индивидуумов в праве. Утратив свое высшее обоснование, понятие личности могло быть определено также условно, а потому неизбежно произвольно. В праве конкретная личность превратилась в метафору, бессодержательную абстракцию, стала юридическим субъектом, к которому был отнесен набор правовых свобод и ограничений. И здесь, в этом допущении условности личности, лежит зачаток ее бедственных мытарств в нашем одичавшем мире. Если условна личность, то и права ее условны. И также условно признание ее высокого достоинства, вступающее в нестерпимое противоречие с окружающей нас реальностью. Но условность по самой сути своей не есть нечто незыблемое и нечто обязательное. Определенное условие может сохраняться лишь до тех пор, пока существует сила, его поддерживающая. Но коль скоро сила эта иссякает, ничто логически не мешает нам это условие нарушить. Если личность условна, а не абсолютна, то призыв уважать ее - не более, чем благое пожелание, и в нашей воле либо отозваться на него, либо отвергнуть. И когда находится сила, делающая принципом своего существования неуважение к личности, "рационалистическому гуманизму" логически нечего ей противопоставить. Оборвав связь личности с абсолютным источником ее прав и утвердив их как нечто само собой разумеющееся, мировоззрение это с самого начала несло в себе внутреннее противоречие, очень скоро осознанное его более логичными преемниками. Дарвин, Маркс, Ницше, Фрейд (и многие-многие другие) каждый по-своему разрешили его, не оставив камня на камне от слепой веры в высшее достоинство человека. Они свели личность с призрачного гуманистического пьедестала, сорвали с нее и осмеяли ореол святости и неприкосновенности и указали ей подобающее место: то ли камешка, мостящего путь "сверхчеловеку", то ли капельки, предназначенной вместе с миллионами других удобрить историческую почву для счастья будущих поколений, то ли комочка плоти, бессмысленно и мучительно влекущегося к слиянию с себе подобными... В них гуманистический бунт человечества против Бога нашел свое теоретическое, непротиворечивое завершение. "Присущее нам моральное сознание" было объявлено самообманом, вредной иллюзией, фикцией, - в полном соответствии с рациональными установками сознания. Тоталитаризм нашего века, по-носорожьи топтавший личность вместе со всеми ее правами, был лишь приложением теории к жизни, практическим итогом гуманизма (*).

(* Эта бегло указанная нами эволюция подробно прослежена русской мыслью в лице Ф. Достоевского, С. Булгакова, С. Франка, Н. Бердяева, о. Павла (Флоренского) и многих других. К их работам мы и отсылаем заинтересованного читателя. *)

Но странным образом, вопреки логике исторического развития гуманизма, его первоначальная разновидность (определенная нами выше как "рационалистический гуманизм") не целиком двинулась по этой столбовой дороге разума и дожила почти неизменной до наших дней, представляя собой, по существу, архаический пережиток едва ли не XVIII века. Сохранив инерцию нравственного чувства, неестественно соединенного с атеизмом ума (не души!), продолжая верить в неотъемлемые права человека как такового, этот утопический гуманизм отказывается признавать свое историческое родство с "гуманизмом", ставшим реальностью. Более того - он борется с ним за эти права. В этой борьбе, в силу исторической иронии, столкнулись два момента начальный и завершающий - одного и того же процесса. Борьба эта неравна, и положение утопического гуманизма в ней - мучительно. Как уже было сказано, ему нечего логически противопоставить своему жестокому и последовательному младшему родственнику. Его мужественный протест питается иррациональным источником, тем нравственным светом, который внесла в мир религия, но этого "рационалистический гуманизм" не в силах признать, не перестав быть самим собой. Судьба его трагична: она свидетельствует о неистребимости нравственной природы человека, но вместе с тем - о тех мучительных тупиках, куда заводит забвение религиозной основы этой природы. Именно потому, что сознание это остается атеистическим, оно так часто либо соскальзывает в отчаяние, либо, отрекаясь от себя, принимает веру в спасительность насилия, на пути которого личность - всегда средство. Гуманное отношение к миру (слова эти более точны, чем двусмысленное понятие "гуманизм"), не помнящее о своем происхождении, покоится на непрочных, шатких основаниях. Как однажды заметил Достоевский, такая беспамятная "гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть". Нужно ли приводить примеры, тысячекратно подтвердившие страшную правоту этих слов? Невыясненность и абстрактность понятия личности в гуманистическом мировоззрении уже одним этим подрывает доверие к решению им вопроса об отношении личности и нации. Гуманизм забыл, что такое личность. Но, может быть, он забыл и что такое нация? Не следует ли вообще говорить об отношениях личности к чему бы то ни было на почве того мировоззрения, в котором родилось само это понятие? на почве христианства?

2

Но тут мы слышим вдохновенное возражение из апостола Павла: "нет уже эллина, ни иудея..." Это возражение по своей авторитетности считается теми, кто произносит его (например, А. Краснов-Левитин в No 106 "Вестника РСХД"; да и кто только им не пользуется), до того непререкаемым и убийственным, что весь вопрос об отношении личности к нации с христианской точки зрения как бы и не есть вопрос, или во всяком случае, вопрос давно решенный. Личность для христианства - есть, нации для христианства - нет. Мы и не собираемся пререкаться с апостолом Павлом, ни тем более оспаривать его авторитет. Он действительно написал процитированные слова. Однако у них есть продолжение, о котором почему-то всегда забывают защитники христианского "универсализма" (псевдо-универсализма, скажем мы, забегая вперед): "...ни женского пола, ни мужеского..." Возьмут ли на себя эти защитники смелость утверждать, что для христианства с его учением о браке различия полов - нет? Не значит ли это, что апостол язычников хотел сказать: между эллином и иудеем, между мужчиной и женщиной, между рабом и свободным нет различий только в каком-то одном отношении? Он и сказал это с совершенной определенностью в другом месте: "...Писание говорит: "Всякий, верующий в Него (Господа Иисуса), не постыдится. Здесь нет различия между Иудеем и Эллином, потому что один Господь у всех..." (Рим., 10. 11-12). И если уж продолжать аргументировать от Писания, то задумывались ли когда-нибудь наши "универсалисты" над такими, к примеру, словами: "Все народы, Тобою сотворенные..." (Пс. 85/86. 9)? Вспоминают ли они о том, что благовестие было принесено Христом не разрозненным индивидуумам, а народу Израильскому как целому? Или слова шедше научите все языци..."? И не значит ли это, что, вопреки их утверждениям, "проблема нации" все-таки существует для христианства и что попытки отделаться от нее (и даже морально уничтожить) пятью неверно понятыми словами по меньшей мере неосновательны и преждевременны? Однако в наш атеистический век даже многие христиане недолюбливают "аргументов от Писания". И это принуждает нас перенести вопрос в несколько, хотя и не вовсе, иную плоскость.

Что же такое нация? В чем сущность этой загадочной человеческой общности, которую уже не первый век "универсалисты" разного рода заклинают "аминь, аминь, рассыпься" - а она все не рассыпается? В единстве территории? хозяйства? языка? инстинкте рода? - или же во всем этом вместе взятом? А может, в чем-то ином? В записной книжке Достоевского есть слова: "Нация есть ничего больше, как народная личность". К этой мысли он возвращался много раз, она была одним из самых глубоких и заветных его переживаний. И эту народную личность он понимал не метафизически, не отвлечённо, но именно как живое личностное единство. В ней он видел духовную реальность, связующую в единое целое все конкретно-исторические, эмпирические проявления народной жизни (*).

(* Эта интуиция гения была философски разработана в русской литературе трудами Л. Карсавина, Н. Трубецкого, Н. Лосского и др. *)

Но, скажут нам, Достоевский был "мистик", с него и спрос невелик. Однако "нация не есть собрание разных существ, это есть организованное существо, даже более - нравственная личность. Воссияла удивительная тайна великая душа Франции". Автор этих слов далеко не мистик. Они принадлежат известному историку французской революции Мишле. Мы не хотим утомлять читателя цитатами и просим поверить на слово, что у многих духовно чутких людей всех времен и народов, при всей разности их мировоззрений встречается эта мысль, хотя и с неодинаковой степенью отчетливости. Только еще одну, зато характерную цитату приведем мы из А. Герцена, великого писателя и мало понятого кумира русской интеллигенции, который глубоко чувствовал эту тайну нации-личности: "Мне кажется, - писал он, - что есть нечто в русской жизни, что выше общины и сильнее государственного могущества; это нечто трудно уловить словами, а еще труднее указать пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознательной силе, которая столь чудесно сохранила русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным татарским кнутом и под западными капральскими палками; о той внутренней силе, которая сохранила прекрасные и открытые черты и живой ум нашего крестьянина под унизительным гнетом крепостного состояния и которая на царский приказ образоваться ответила чрез сто лет громадным явлением Пушкина; о той, наконец, силе веры в себя, которая жива в нашей груди. Эта сила ненарушимо сберегла русский народ, его непоколебимую веру в себя, сберегла вне всяких форм и против всяких форм". Это ощущение нации как личности, высказанное одиночками, совпадает с народным самосознанием, запечатленным в фольклоре. Образ ее скрыто управляет нашей речью, когда мы говорим о "достоинстве" народа, о его "долге", "грехе" или "ответственности", то есть опять-таки реально, а не метафорически пользуемся категориями, приложимыми лишь к нравственной жизни личности. И, наконец, бездонную тайну ее конечных судеб - здесь нам снова не обойтись без Св. Писания - тайну ее неуничтожимости и неограниченности временем и пространством, или, другими словами, тайну ее метафизической сущности приоткрывает Апокалипсис: "Спасенные народы будут ходить во свете его (грядущего Града Божьего. - В. Б.)... и принесут в него славу и честь народов" (Откр. 21. 24-26). И - говорит св. Иоанн Богослов, возлюбленный ученик Христа - это сбудется после того, как минуют прежнее небо и прежняя земля. Восприятие нации как личности непереводимо до конца на язык рациональных понятий, и потому остается совершенно чуждым рационализму и позитивизму, не говоря уж о материализме (мы говорим именно о мировоззрениях, так как среди конкретных носителей их встречаются, конечно, исключения). Однако, убедиться в ее реальности, отличной от повседневных проявлений народной жизни, отчасти можно не обладая ни религиозным мировоззрением, ни какой-то особой духовной чуткостью. Для этого довольно внимательно и непредвзято вдуматься (не говорю - пережить!) хотя бы в более чем столетний опыт русской эмиграции. Отрясая с ног своих прах ненавистного и деспотического отечества, обличая и проклиная его невыносимое уродство, бежали многие русские люди в Европу, "страну святых чудес", бежали навстречу свободе, равенству и братству. Но проходило немного времени, и в душе тех же самых людей возникало безотчетное, неожиданное для них и нежеланное чувство какой-то невосполнимой утраты. И многие из них понимали, что дело здесь - не только в непривычной среде или чужом языке (ведь большинству их европейские языки и европейские условия были знакомы не хуже своих), а в чем-то ином... Постепенно "страна святых чудес" начинала казаться им "мерзостью запустения", а собственное существование в ней, часто вполне благополучное, - призрачным и фантастичным. И внезапно связь с родиной, эта, по словам Марины Цветаевой, "разоблаченная морока" делалась для них чем-то единственно важным, имеющим непосредственное отношение к самой сердцевине их бытия (*). Приходило сознание, что за внешними проявлениями жизни своего народа они не заметили чего-то главного, той целостной сущности, о которой писал Герцен. Раньше они не подозревали о ней, и лишь теперь, в своей оторванности от нее начали смутно догадываться о ее истинном значении, о России - личности, к которой их собственные личности каким-то таинственным образом оказались накрепко привязанными. И в темной родине для этих людей вдруг открывался источник света, и они неудержимо тянулись к нему, не останавливаясь даже перед неминуемой гибелью.

(* Начавши с крика радости, - свидетельствует А. Герцен о своем духовном опыте, - при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию - спасла меня на краю нравственной погибели... За эту веру в нее, за это исцеление ею - благодарю я мою родину". *)

Здесь лежит разгадка духовной природы знаменитой и загадочной русской ностальгии, этого необъяснимого чувства утраты целого, без которого, оказывается, невозможна для человека полноценная жизнь. Это чувство без разбора поражало западников и славянофилов, позитивистов и мистиков, русских православных и русских католиков, доводило до душевных заболеваний, - и нередко - до полного распада индивидуальной личности. Всю жизнь Россия продолжает мучить своих изгнанников и беглецов; не бескрайность ее равнин, не красота ее "березок", над которыми сейчас так принято потешаться, и даже не какие-то особые свойства русской души - но она сама, ее неведомое до поры лицо обладает, по-видимому, такой притягательной силой. И, может быть, оттого, что рационализм и материализм в России имел сравнительно недолгую историю, чувство это в русской эмиграции достигает чрезвычайной остроты, свидетельствуя о неразложенной до конца душевной способности ощущать свою причастность к целому, о живом сознании включенности своей индивидуальной личности в более сложное единство собирательную или, на традиционном языке русской мысли, соборную народную личность. Ее мы и называем нацией. Выше мы сказали о том, что личность в своем подлинном значении понятие специфически христианское. Античный мир не знал его; сознание его было целиком индивидуалистично: греки, например, презирали всех варваров, римские граждане - всех не-римских граждан. Мы забыли о христианском источнике наших представлений о "личностном", как о чем-то, что сообщает каждой индивидуальности ее абсолютность, неповторимость и несводимость к другим индивидуальностям - и это забвение угрожает окончательно лишить смысла слова, которыми все мы так охотно пользуемся. Мы часто смешиваем в своей речи понятия личности и индивида, употребляем их как равнозначные. А между тем для христианского сознания они - едва ли не полярны. Это требует пояснений. Для христианской мысли мир - не просто механическая совокупность его видимых частей, но определенная иерархия, все уровни которой пронизаны личностным началом. Это относится и к строю Божественной жизни, тайна которого воплощена в троичном догмате о взаимоотношении Трех Лиц Единого Бога; но это же относится и к строю жизни человечества, поскольку "христианство, - по словам св. Григория Нисского, - есть некое подражание природе Божией". Христианское богословие различает в Боге единую природу и ее существование в лицах (или личностях). И это же различение должно лежать в основе всякой христианской антропологии и может быть, на наш взгляд, применено к решению вопроса об истинном месте и значении наций-личностей в человечестве. Источником христианского понимания этого вопроса служат два великих события мировой истории - Воплощение и Пятидесятница. Ко времени Христа на земле существовало множество народов, занимавших разную территорию, говоривших на разных языках, враждовавших друг с другом. Было ли их появление простой исторической случайностью? Слова Писания о "сотворенных народах" заставляют ответить на это предположение отрицательно: существование народов принадлежало плану творения, входило в замысел Божий о мире. Но в своей истории народы лишились общей меры, и эту общую меру вернул им Христос. Восприняв в Воплощении совершенную человеческую природу, Он навсегда утвердил природное единство человечества, некогда заключенное в личности первого человека - "ветхого Адама". Но Христос являлся в мир не за тем, чтобы упразднить замысел Творца. Не для того он вошел в плоть истории, чтобы отменить ее, а для того, чтобы стать ее духовным средоточием, энергией и целью. Природа человечества едина, говорит христианство, "всякая природа содержится в чьей-то личности не может иметь иного существования" (*). Иначе говоря, христианство принесло в мир представление о множественности личностей единого человечества. И не только индивидуальных, но и народных.

(* Слова эти принадлежат авторитетному богослову Восточной Церкви Леонтию Византийскому. *)

Этот смысл, в частности, можно видеть в событиях дня Пятидесятницы, когда Св. Дух сошел на апостолов и они получили дар говорения на разных языках. "И все изумлялись и дивились, говоря между собою: сии говорящие не все ли галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились. Парфяне, и Мидяне, и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фрагии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, Иудеи и прозелиты, критяне и аравитяне, слышим их нашими языками говорящих о великих делах Божиих?" Не в одноязычии мира, но в разноязычии апостолов родилась христианская Церковь, и этим была утверждена множественность национальных путей к единой цели. Теперь мы можем легко понять, в чем, с христианской точки зрения, состоит разница между личностью и индивидом и что принципиально нового вносит понимание нации как личности в так называемый "национальный вопрос". Индивидуум - это воплощенное отрицание общей меры в человечестве, это дробление единой человеческой природы, самозамыкание и самоабсолютизация ее, по существу, однородных частиц, происходящие из смешения природы и личности. Индивидуумы - как люди, так и нации - непроницаемы друг для друга. В противоположность индивиду личность - не часть какого-либо целого, она заключает целое в себе. Личность не дробит единой природы, но содержит в себе всю ее полноту, и потому понятие личности предполагает наличие общей меры в человечестве. (Эти рассуждения должны казаться и, вероятно, кажутся современному сознанию излишне отвлеченными, далекими от сегодняшней тревожной реальности. Но немного терпения - и мы увидим, к каким практическим последствиям ведет забвение и искажение этих христианских понятий.) Но если нация - соборная личность, от Бога получающая свое бытие, то ее нельзя определять ни как "историческую общность людей", ни как "силу природную и историческую" (Вл. Соловьев). Нация есть один из уровней в иерархии христианского космоса, часть неотменимого Божьего замысла о мире. Не историей народа создаются нации, но нация-личность реализует себя в истории народа, или, другими словами, народ в своей истории осуществляет мысль Божию о нем. В этом смысле нация отлична от эмпирического народа. История народа - это история самораскрытия его личности. Не существует конкретного момента народной жизни, который не был бы проявлением самой этой личности, но и обратно: никакое историческое состояние народа не исчерпывает всей полноты его личности. Отдельные этапы ее самораскрытия могут резко противостоять друг другу, как это случается и в индивидуальной жизни человека; на этом пути возможны страшные падения, но - пока живо в народе сознание личного единства и, следовательно, своей свободы - возможны и подъемы из глубочайших бездн. Самосознание членами народного целого своего личного единства и есть то, что мы называем национальным самосознанием. Оно связывает воедино все стороны, все эмпирические проявления исторического бытия нации; оно направлено, по выражению Вл. Соловьева, к постижению в судьбе и духе народа того, "что Бог думает о нем в вечности". Неприменным условием существования и развития его является историческая память, разрушение которой вносит в самосознание народа болезненные искажения, приводит его к пагубному самоотождествлению своей личности с данным мгновением ее бытия, к забвению того, что всякая эмпирическая личность несовершенна и лишь в непрерывном сознательном становлении может приблизиться к полноте личной жизни. Разрушение исторической памяти убивает в народе духовную тягу к этой полноте, калечит его нравственную личность, уничтожает веру в возможность творческого преодоления зла и надежду на возрождение. Признание народов личностями ведет к признанию их равенства, дает каждому из них непререкаемое право на уважение и любовь всех других, утверждает абсолютную ценность их национального своеобразия. Но как согласовать свободу индивидуальной человеческой личности с ее принадлежностью к национальному целому? Никакой человек не рождается в мир безличным существом, чистой возможностью. Для того чтобы свободно самоопределяться в земной жизни, он к моменту своего появления уже должен быть качественно определенной, и в том числе - национально определенной личностью. Правда, эта определенность существует лишь как идеальная заданность, как метафизическая основа нашей духовной природы, она не нарушает и не умаляет дара человеческой свободы. Всякая личность вольна уклониться от исполнения своего довременного предназначения, вольна отвергнуть Божий замысел о себе, забыть о корнях своего бытия. Однако разрушить до конца этих корней она не может. Какие бы новые качества ни получил человек в переменчивых условиях своей жизни, в последних глубинах его сознания, в "прапамяти" всегда хранится смутное представление о своем происхождении, о своем "первообразе", и у многих людей оно часто становится источником мучительной, иррациональной неудовлетворенности жизнью, превращаясь в чувство какого-то неисполненного призвания. Но перед каждой человеческой личностью всегда открыт и другой путь - путь самопознания, открытия в глубине собственного "я" духовного источника его бытия. И на этом пути человека к Богу рано или поздно вступает в свои права национальное сознание, сознание метафизической включенности собственного "я" в соборное "я" народа, и через него - в соборное "я" человечества. Однако все эти соотношения могут рассматриваться лишь как принципиальная установка христианского сознания. Реальная человеческая жизнь все еще бесконечно далека от их осуществления. И, как во времена первоначального христианства, они лишь указывают путь, на котором человечество может достичь полноты личного бытия. На языке христианства это высшее качество личного бытия называется Церковью. Человечество как Церковь и есть полнота будущего, к которому призвана стремиться непрерывно меняющаяся реальность существующего мира, чтобы соединиться со своим Творцом. Но каждая личность, индивидуальная или национальная, идет к этому соединению только ей свойственным путем, в себе стремится раскрыть эту полноту, и только так достигается истинная полнота целого. Христианство зовет человечество не к отказу от разнообразия составляющих его личностей, не к образованию из себя некой бескачественной сплошности. Оно зовет его к преображению, к тому, чтобы все в нем проросло "в меру полного возраста Христова" (Еф. 4. 13). Каждый народ, каждая индивидуальная личность должны обрести свою полноту в Церкви. И когда это осуществится, когда все народы достигнут этой цели, - тогда исполнится совершенство соборной личности человечества - Церкви Христовой, в которой духовный опыт народов, их "слава и честь" будут сложены к ногам Христа. "Все народы, Тобою сотворенные, придут и поклонятся пред Тобою, Господи, и прославят имя Твое". Это и есть свободное общее дело человечества.

3

Разрушение христианской основы национального сознания было губительным для его дальнейших судеб. Нельзя, конечно, сказать, чтобы на почве христианства не возникало его болезненных искажений - то в форме отвлеченного псевдо-универсализма, то религиозного национализма. На практике эти искажения нередко влекли за собой многочисленные человеческие жертвы, и было бы нестерпимым фарисейством со стороны христиан снимать с себя историческую ответственность за них. Однако подлинное вырождение национального сознания началось с распространением атеизма, рационализма и материализма. В результате этого вырождения сложились две (если брать их максимально широко) атеистических идеологии - универсализм и национализм. Обе они имеют мировое распространение, обе проявились в прошлой русской жизни и доныне сильно влияют на ее ход. Первой из них мы отчасти уже коснулись, выясняя национальную позицию "рационалистического гуманизма". Теперь мы можем иначе и шире рассмотреть эту идеологию и попытаться оценить ее подлинный смысл и роль, которую, независимо от субъективных намерений ее приверженцев, она сыграла в истории России и может сыграть в истории человечества. Разложение целостного национального самосознания, опиравшегося на христианскую основу, началось в России особенно бурно благодаря свирепым реформам Петра I - первого русского нигилиста. Мы не можем в ограниченных рамках этой статьи следить за подробностями этого процесса, приведшего к мучительному раздвоению единой национальной личности, и нам остается указать лишь общие его очертания. Как случилось, что "образованный класс" и "народ" в России оказались противопоставленными друг другу? Как могла возникнуть знаменитая проблема "интеллигенции и народа", ставшая одной из характернейших примет новейшей русской истории? Эту проблему иногда упрощенно представляют как злонамеренный "отрыв" интеллигенции от народа, как результат чисто волевого акта. Но этим упрощением снимается весь трагизм этого противостояния, который остро переживался русскими писателями от Достоевского (и даже от Пушкина) до Блока. Для многих русских людей этот "отрыв" произошел бессознательно и субъективно поначалу вовсе не переживался как таковой. Они теряли веру в Бога, сохраняя в то же время любовь к "народу" и нередко чистейшее стремление ему "послужить". Но незаметно для них самих лицо народа замещалось в их сознании его социальным обликом, поскольку рационалистически и материалистически народ как целое воспринят быть не может. И тогда перед ними возник роковой вопрос, сама возможность которого уже свидетельствовала о болезни национальной личности - кого же в России следует считать народом? Естественно, что в земледельческой России "народом" стали называть главным образом крестьянство. Ему и решила интеллигенция нести сложившийся у нее идеал: "прогресс", "просвещение", "общечеловеческие" формы жизни, сложившиеся в Западной Европе (*).

(* "Роль образованного класса в России быть преподавателем цивилизации народу". Эти слова И. С. Тургенева еще в 1910 году сочувственно цитировал вождь кадетов П. Н. Милюков, полемизируя с "веховской" историей интеллигенции. *)

Но именно этот "народ", как показал опыт, был наиболее невосприимчив к спасительному общечеловеческому идеалу, именно в соприкосновении с ним ощутила себя интеллигенция "чужой" в своей стране. Русский народ внезапно предстал перед ней как сплошь "реакционная масса", упорно державшаяся своих темных верований и не желавшая усваивать плоды европейского просвещения. В "передовом" русском обществе крепло убеждение, что "народ" в России это, перефразируя знаменитое выражение Ницше, "нечто, что должно быть преодолено", разумеется, для его же счастья. Так началось - и в обновленных формах продолжается до сих пор - "спасение" России от самой себя, спасение через самоотречение от народной личности и придание ей "общечеловеческих" черт (*).

(* "Массы, как природа, - писал в 40-х гг. XIX в. историк-западник Т. Грановский, - бессмысленно жестоки или бессмысленно добродушны. Они коснеют под тяжестью исторических и естественных определений, от которых освобождается мыслью только отдельная личность. В этом разложении масс мыслью заключается процесс истории". *)

По мере того как социологическая поверхность русской жизни все более дробилась, содержание понятия "народ" в либеральной и народнической мысли подвергалось быстрому выветриванию (*), пока, наконец, окончательно не разложилось в марксизме с его теорией классовой ненависти.

(* Характерная полемика в русской прессе возникла в связи с событиями в Москве 3 апреля 1878 г.: в этот день охотнорядские мясники подвергли жестокому избиению студенческую демонстрацию, и публицисты горячо спорили о том, можно ли считать "охотнорядцев" народом. *)

Выступив принципиальным врагом национальной общности, признав единственной реальностью социологическую абстракцию - "класс", написав на своих знаменах "пролетарии не имеют отечества", марксизм стал последовательным и чистейшим выражением национального нигилизма. Но родоначальником его он не был. Он взял на себя лишь завершение работы по обезличиванию народа, задолго до него начатой "передовыми" кругами русского общества (*). Как и они, он вдохновлялся психологией "строительства в пустыне" (выражение Писарева); и как они, он ненавидел "идолов", веками определявших нравственную природу русского народа, дававших ему силы различать между "добром" и "злом", сохранявших его самоощущение как личности.

(* Вот, например, как описывал в начале XX в. русскую социалистическую интеллигенцию ее апологет М. В. Туган-Барановский. Главное в интеллигенте этого типа, что "он был проникнут революционным духом и относился с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которых чувствовал себя решительным отщепенцем... Что же касается до русской исторической культуры... то вражда к ней есть одна из характернейших черт интеллигента... Русский интеллигент оторван от своей исторической почвы и потому выбирал себе тот социальный идеал, который казался всего более обоснованным с рационалистической точки зрения. Таким космополитическим, сверхнациональным и сверхисторическим идеалом является социалистический идеал". *)

И для того чтобы разрушить этих идолов и самому занять их место, марксизм в России предпринял такое "преодоление" народа, равного которому не знала всемирная история. Из "этнографических масс" бывшей Российской империи было задумано создать "новую историческую общность людей", что предполагало их предварительное "перевоплощение". Методы этого перевоплощения, примененные прежде всего к русскому народу, сейчас довольно хорошо известны. В короткое время русский народ был доведен почти до полного исторического беспамятства, лишен национальной культуры, едва не лишился своей поруганной и растоптанной Церкви, чудом уцелевшей, - и сделался, по мысли преобразователей, надежной опорой сущего и грядущего всемирного интернационала. Вся "левая" Европа, в которой процессы "денационализации" и "интернационализации" шли своим чередом, рукоплескала и все еще продолжает рукоплескать этому невероятному успеху "русских марксистов". Теперь уже она понемногу начинает ощущать себя отстающей от страны передового социализма, и торопит, и понукает свои правительства спешить вдогонку. Западные "учителя" и восточные "ученики" поменялись ролями. "Западноевропейское" утратило монополию быть абсолютным синонимом "общечеловеческого", и новым избранным сосудом последнего чем дальше, тем больше становится социалистическая Восточная Европа (впрочем, с настоящего Востока грядет новый грозный претендент на эту роль - коммунистический Китай, уже затмевающий в глазах европейских "новых левых" прежних кумиров). Общечеловеческий идеал получил завершенную научную формулировку в лозунге "социалистической интеграции" принципиально отнесенном ко всему человечеству в целом. (Правда, западных поклонников этой идеи иногда шокируют, по их мнению, "азиатские" черты осуществленного социализма, но это свидетельствует лишь о том, что над их умами все еще "тяготеет кошмар прошлого" (Маркс), то есть, в данном случае, традиции национальных демократий. Эта перемена ролей "просвещенного" Запада и веками "косневшего в варварстве" Востока приводит к некоторому замешательству и неразберихе в стане защитников социалистической "денационализации". Западных радикалов чрезвычайно смущает, а в последнее время неприкрыто раздражает "попятное", с их точки зрения, движение за демократические права в СССР, за "приближение жизненных стандартов к западным" (А. Д. Сахаров), против которых и направлено открыто или прикровенно острие их борьбы. "Левая" печать все чаще принимает контрмеры для того, чтобы ослабить неблагоприятное для ее целей впечатление от правовых выступлений в странах социализма. Диапазон обвинений "инакомыслящих" в СССР колеблется от "наивности" до "реакционности", - и со своей точки зрения западные радикалы рвущиеся к социализму, конечно, правы. Они устали от своих одряхлевших свобод, с которыми не знают, что делать, устали от того, что не имеют "никаких указаний ни на земле, ни на небе" (Ж.-П. Сартр), от отчаянного одиночества в мире. И для спасения от всего этого им нужна идеологическая вера: как опора существования, как простейший рецепт достижения лучшего будущего, как основание для борьбы. И во имя этой веры, во имя растворения своей одинокой хаотической воли в целенаправленной воле масс - они готовы отказаться от непосильного для человека бремени бессодержательной свободы, от безграничных прав собственной личности. Поэтому, когда из стран осуществленного идеала раздаются голоса в защиту этих самых прав, угрожающие незыблемости идеологической веры, им предпочитают не верить. Это неверие единомысленных западных кругов усугубляет в русских либерально-демократических кругах настроения жертвенного пессимизма, отчаяния и растерянности. Возможно, что эти настроения рано или поздно приведут к коренному пересмотру мировоззренческих основ нашей интеллигенции (что отчасти уже и происходит в некоторой ее части); однако пока еще в этих кругах по-прежнему преобладает стремление реорганизовать жизнь человечества на рациональных началах, с помощью научно-технических средств, к необходимой для этой цели конвергенции Востока и Запада. И, конечно, по-прежнему, осуждается рост национального самосознания, препятствующий нормальному ходу общечеловеческого прогресса. При всех различиях, существующих между нынешними социалистами, их объединяет единая вера в прогресс общечеловеческих форм жизни, в поступательное движение человеческих обществ к механическому слиянию, как высшему уровню бытия. В любом варианте эта вера выступает как научно обоснованная - либо марксизмом, либо более современным научно-рационалистическим подходом. Но, вопреки своим научным претензиям, она остается именно верой в конечное торжество разума на земле. Только этим можно объяснить странную устойчивость "прогрессивного мировоззрения" перед лицом чудовищного, катастрофического опыта зла и страданий, который выпал на долю человечества в XX веке и, казалось, должен был бы навсегда положить конец "научным" попыткам переустройства мира. Казалось бы, предел человеческого озверения, по-видимому достигнутый нашим веком, поставил неотложный вопрос - что же именно развивается прогрессивно? И этот вопрос должен был бы формулироваться как вопрос о человеческой природе, об инстинкте зла в человеке и условиях его проявления. Темы эти действительно стали предметом напряженных и трагических раздумий части человечества. Но со сторонниками теории прогресса (во всяком случае, с большинством из них) ничего подобного не случилось. Вера, как ей и положено, оказалась сильнее фактов. И над человечеством, летящим в преисподнюю, снова зазвучала утешительная колыбельная песенка о прогрессе. Однако сейчас, после всего пережитого человечеством, нельзя, кажется, не расслышать в ней зловещих ноток. Ничего непоправимого, оказывается, не случилось; "прогресс" просто дал зигзаг, отклонился от светлого пути по воле "злых вождей", ну, и, конечно, "империалистов". Но теперь, когда "злые вожди" в могиле, а империалистов вот-вот обуздают, псе снова пойдет на лад... Да и вообще, есть ли о чем говорить? Марксизм, как и всякая наука, имел право на эксперимент - эти слова в 1974 году написал русский "либеральный" марксист Рой Медведев. Среди защитников теории прогресса есть, однако, люди с обостренной нравственной чуткостью, признающие, что непрерывное научно-техническое совершенствование человечества может оказаться для него гибельным. Таков, например, всемирно известный мужественный защитник прав человека академик А. Сахаров. Но как он предлагает избежать этой опасности? По его мнению, должны быть созданы "условия научного и демократического общемирового регулирования экономики и всей общественной жизни... Прогресс должен непрерывно и целесообразно менять свои конкретные формы, обеспечивая потребности человеческого общества, обязательно сохраняя природу и землю для наших потомков". Здесь молчаливо предполагается, что в условиях демократии "потребности человеческого общества" сами собой приобретут разумный характер, а сами эти условия возникнут (ведь А. Сахаров горячий противник насилия), вероятно, из "доброй воли" правительств, из экономической необходимости и из сознания грядущих опасностей. Власть, очевидно, при этом должна перейти из рук профессиональных политиков в руки ученых и администраторов, которые и придадут прогрессу целесообразную форму. Но какая цель стоит перед человечеством? какие потребности должен удовлетворить прогресс? чем гарантировано, наконец, проявление людьми разумной и доброй воли? На все эти вопросы А. Сахаров не отвечает, и это придает его построению отвлеченный и формальный характер (*).

(* "Если прогресс - цель, - писал еще А. Герцен, - то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников вместо награды пятится и в утешение обреченным на погибель толпам... только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле? Неужели и вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид?.." *)

История XX века с жуткой убедительностью доказала, что демократии, даже самые передовые, бессильны сами по себе обуздать проявления злой человеческой воли, вооруженной плодами прогресса (об этом, наверное, хорошо помнят уцелевшие жители Хиросимы). Демократия в лучшем случае выражает мнение большинства, но это нисколько не доказательство его истинности. Но тогда остается наука? На науку в наш век действительно возлагали и возлагают большие надежды. "Наука стала социальным институтом", - в один голос повторяют разнообразные теоретики современного индустриального общества. Наука повышает материальный уровень жизни, наука обеспечивает массовое производство, наука прекращает волюнтаризм общественной жизни, наука кладет конец прежнему хаосу истории и открывает новую эру "плановой", "позитивной" истории человечества и т. д. и т. п. Задача науки - создать из человечества единое общество "сайентистского" типа, строго упорядоченное и стабильное. Культура этого общества, пронизанная "научным духом", должна быть принципиально отлична от того, что раньше понималось под этим словом. Впечатляющее описание этой новой культуры дает один из видных теоретиков "научного общества" Жан Фурастье:

Это общество создает совершенно иную концепцию личности, адекватную духу современности. Отличительные черты ее: антитрадиционалистская направленность мышления, отсутствие исторической памяти, мешающей "стерильному" восприятию действительности, антиэмоциональность, трезвость, деловитость. Массовое потребление ведет к изменению способа общений между людьми. Отныне контакт человека с окружающим миром происходит "по поводу вещей", а не по поводу вопросов типа "справедливо ли устроен мир". Из новой культуры должно быть изгнано все неизмеряемое, все неисчислимое, словом все качественное. В новом обществе потребления устанавливается новый моральный климат, главной особенностью которого является эмпиризм, соответствующий эмпиризму современной науки. Мораль облегчается, адогматизируется; атмосфера современности "тщательно выталкивает из морального сознания трудные и болезненные вопросы". Все это, по мнению Фурастье, способствует проникновению в массовое мышление принципов "научности", является приметами интеллектуального "освобождения" личности. Но это "освобождение" не есть увеличение свободы в традиционном смысле, а как раз нечто обратное ей. Новая "личность", освобожденная от груза традиций, от "стереотипов" прежних форм жизни в максимальной степени должна соответствовать регулятивной функции науки, то есть ее поведение должно быть полностью подчинено требованиям рациональности, оптимальности, эффективности, и не только в производственном процессе, но и во внеэкономической сфере жизни, потому что в новом обществе, собственно, не остается сфер, безразличных к производству. Технологическая среда требует... чтобы человек все более приближался к оптимуму; все отклоняющееся от оптимума воспринимается ныне как беспорядок, тогда как традиционное общество было более терпимым. Социально-регулятивную функцию науки осуществляет технократия. "Технократия есть власть, осуществляемая от имени требований... роста и могущества, которая рассматривает общество лишь как совокупность социальных средств, предназначенных для использования ввиду достижений целей роста и усиления аппарата, который его контролирует". (Когда-то соотечественник Ж. Фурастье "утопический" социалист Сен-Симон писал: "Верховный закон прогресса человеческого разума подчиняет себе все, надо всем господствует; люди для него - только орудия".) Естественно, что это проектируемое общество должно носить мировой, "общечеловеческий" характер. Развитие науки, ее концентрация и рациональное размещение предполагают разложение традиционных национальных образований и ликвидацию "исторических" культур, несовместимых с типом сознания "научного" человека. Величайшим препятствием на пути к созданию "общества будущего" является, с точки зрения Фурастье, "магический, синтетический и образный тип мышления" народных масс. "Существует, - по его словам, - внутреннее противоречие между массой и прогрессом". (Вспомним: народ - это "нечто, что должно быть преодолено".) (*)

(* В 60-е гг. Фурастье пришел к выводу, что соц.-полит. экспериментаторство XX в. и экспериментаторство научное суть проявления одного и того же антитрадиционалистски ориентированного духа Нового времени. *)

Не нужно большой проницательности, чтобы уловить черты сходства этой картины с тем идеалом "социалистического переустройства мира", к которому стремится современный марксизм. Последний лишь оспаривает возможность осуществления этого идеала при капитализме. Кроме того, характеристика новой "личности" у теоретиков "научного" общества должна обладать, с точки зрения марксизма, одним очень существенным изъяном, а именно отсутствием идеологического компонента, который, как показал опыт, очень небесполезен для успешного осуществления "регулятивной" функции, и при этом счастливым образом не противоречит "научному духу", поскольку, как известно, марксистская идеология тем и отличается от "традиционных", что она "единственно-научная". Соответственно в обществе должен существовать научно-идеологический регулятор, перед которым, конечно, придется потесниться политически-наивной технократии. Прозрачно маскируемая "конвергенция" социализма и "технологизма", принимающая сейчас все более открытые формы, не случайна и опирается на их еще не вполне распознанное духовное сродство. Сцилла и Харибда всегда найдут общий язык для переговоров, как потому, что они - одной породы, так, в особенности, и потому, что у них есть общий враг. Как имя этому врагу? Провозвестники нового универсального общества никогда не произносят его вслух, может быть, отчасти потому, что для многих из них оно остается неясным, а может быть, потому, что назвать его открыто значит для них проиграть свое дело. И все же... Мы видели, что "новое общество" планирует исчезновение личности в традиционном смысле слова, выясненном нами выше. Ее место должен занять стерильный "общечеловек", лишенный всякой качественной определенности, разумный атом с рационально планируемым социальным повелением. Мы видели, что "новое общество" стремится упразднить все прежние, "неоптимальные" типы человеческих общностей и в первую очередь нации, препятствующие общемировой регуляции жизни человечества. (Упразднение религии, "магического мышления", как главного источника иррациональных переживаний, подразумевается само собой.) И чтобы светлое поле разума никогда не омрачалось тягостными воспоминаниями об этих ненужных человеку вещах, "новое общество" предполагает уничтожить историческую память, сделать историю несуществующей. Перед нами - стройный план разрушения иерархии христианского космоса, план превращения человечества в бескачественную сплошность. Но безличное, бесструктурное, бесформенное бытие невозможно. Лишаясь этих свойств, оно самоуничтожается, превращается в небытие. "Дух самоуничтожения и небытия" - вот имя истинного двигателя и регулятора "общечеловеческого прогресса" без Бога и человека, вот кто прячется под благообразной личиной "универсализма", беспощадно насмехаясь над обманутыми им "общечеловеками". Под разными кличками появлялся он в истории, неизменно творя свою разрушительную работу, но не раз его опознавали, и ему вновь и вновь приходилось маскироваться, потому что его могучим противником была сама ЖИЗНЬ. В России его узнал и назвал Достоевский, однако прогрессивное общество не поверило ему, объяснив его ясновидение "реакционностью", и это неверие дорого обошлось России. Дорого обошлось оно и остальному миру, в котором были свои пророки, но их, если и не побивали камнями, то в лучшем случае считали эксцентричными безумцами - и не принимали всерьез. Но вот - все пророчества сбылись; здание, веками возводившееся на "разумных основаниях", оказалось непригодным и страшным жильем; "храм общественности" (выражение Милюкова), к ужасу своих архитекторов, обернулся местом массовых человеческих жертвоприношений, хорошо оборудованной пыточной камерой во славу Будущего. Обнаружилось, что эта длящаяся постройка - имеет свою собственную цель, не совпадающую с горделивыми планами строителей, и что сами они - всего лишь бессознательные пассивные орудия осуществления этой неведомой им цели. Цели разрушения человека и основ его человеческого бытия. Такова реальная цена, которую вынуждено платить - и отчасти уже заплатило - человечество за свое отвлеченное механическое единство. Этот итог все отчетливее сознается и религиозной, художественной, философской мыслью XX века; однако сфера распространения и усвоения ее выводов ограничена как извне (мы подразумеваем явные и неявные способы ее подавления), так и - главным образом, - изнутри самого современного человека. Здесь она вязнет в толще стереотипов, заменяющих современному человеку сознание, стереотипов, устойчивость которых поддерживается ежечасно всевозможными средствами массовой информации. Подавляющее большинство людей живет во власти какого-то вымученного и одновременно инфантильного оптимизма, который быстро сменяется пароксизмами страха, но еще быстрее восстанавливается. Нет опаснее ошибки, чем смешение этого безвольного, бездумного, безответственного "оптимизма" с неистребимой в человеке жаждой жизни. Тут действует противоположный закон, столь же древний, как закон самосохранения, - закон саморазрушения жизни, действует прикровенно, лукаво, но от этого не менее губительно. Однако это не внеличная сила, не могущественный Рок, правящий человеком независимо или против его воли. Действовать он может только с согласия личности ему подчиниться, только благодаря ее свободному выбору. И то, что многие люди в наш век настаивают на своем праве не быть личностью, то есть отрицают свободу и, следовательно, ответственность за происходящее, не только ничего не меняет, но говорит лишь о том, что они уже уступили этому закону, уже дали согласие на конечное самоистребление бытия. Рационалистическая утопия универсализма, опирающаяся на иррациональную веру в прогресс, - не просто безобидное заблуждение, которое может быть преодолено на путях разума. Это - продукт разложения целостного самосознания личности, результат отречения ее от истинных корней всякого бытия, симптом опасного духовного заболевания, несущего ей гибель. Осуществление этой утопии приводит не к повышению уровня бытия, как кажется ее адептам, а к его понижению, разрушению, в конечном счете уничтожению.

4

Попытки исторического воплощения (под лозунгом интернационализма) этой гибельной абстракции всегда приводили к калечению, к слому живой реальности, порождая реакции, не менее страшные по своим последствиям. Мы имеем в виду так называемый национализм, происхождение которого до сих пор нельзя считать окончательно выясненным. Неверно, конечно, утверждать, что национализм возникает только как реакция на угрозу разрушения национальной жизни, хотя именно это по большей части говорят его сторонники. Это означало бы, что он не обладает собственным, а только отраженным бытием и должен исчезать с прекращением вызвавших его условий. Между тем существование национализма в странах, где национальной жизни ничего не угрожает ни извне, ни изнутри, - факт, достаточно хорошо известный из истории, и всякий без труда может вспомнить необходимые здесь примеры. Угроза национальному существованию, всякие виды национального унижения лишь обостряют националистические чувства, но в такие моменты их собственная природа неразличима среди всеобщего национального подъема. И только когда жизнь возвращается в нормальное русло, становятся более или менее отчетливыми очертания этого явления. Национализм нельзя отождествлять с национальным чувством, как это часто делают. Последнее лишь служит для него орудием. Национализм есть прежде всего идеология, воспитывающая сами по себе стихийные национальные инстинкты в определенном направлении. Отправная точка этой идеологии - представление об исключительной ценности племенных особенностей того или иного народа, учение о превосходстве его над всеми другими. В форме эгоистических национальных инстинктов это представление существовало, конечно, и в дохристианском мире; оно способствовало искажению национального самосознания и на христианской почве; однако идеологически оно оформилось в результате разложения и забвения принципиальных установок христианства. Выше мы подробно говорили о том, что для христианства - человечество едино по природе, но множественно в личностях, причем за каждой личностью утверждено абсолютное значение. Подобно универсализму, национализм искажает это соотношение за счет отрицания абсолютности каждой национальной личности, однако приходит к этому своим путем. В отличие от рационалистического или материалистического универсализма, национализм во что бы то ни стало стремится сохранить понятие национальной общности, не поддающейся социологическому разложению. Но поскольку им утрачено сверхсоциологическое христианское понимание этой общности как личности, он вынужден искать ее не над, а под социологической поверхностью народной жизни. И национализм находит ее в кровном, родовом единстве нации, и это расово-натуралистическое восприятие кладется в основу собственной идеологии. Из этого расового признака выводятся, как принадлежащие ему по самой природе, все особенности национальной личности, проявившиеся в истории народа, или, вернее, те из них, которые почему-либо кажутся наиболее предпочтительными носителям националистического мировоззрения. Излишне, думается, подробно развивать мысль о том, что этот набор "природных" особенностей всегда исторически ограничен и потому произволен. Достаточно хотя бы вспомнить судьбу известной в прошлом России теории, согласно которой самодержавие и православие составляют извечные атрибуты русской народности и вместе с ней образуют нераздельную триединую святыню. Или же не менее популярное в свое время убеждение, что крепостное право есть неотъемлемая национальная особенность русских (в несколько подновленном виде это убеждение старых русских националистов часто встречается и в наши дни, как на Западе, так и в самой России). Национализм смешивает понятия личности и природы, приписывая природе свойства личности. В результате этого смешения абсолютность национальных личностей превращается в абсолютность национальных природ, то есть происходит распадение единой природы человечества на множество частных природ, причем личность принуждена играть здесь несвойственную ей роль средства этого раздробления. В итоге человечество становится механической совокупностью внутренне никак не связанных между собою национальных индивидов или особей, лишенных общей меры и находящихся в чисто внешних взаимоотношениях. Национализм, следовательно, - индивидуалистическое антиличностное сознание. Сознание человеком или народом своей личности всегда основано на сознании личностей всех других, на признании абсолютной ценности за любой личностью. Национализм признает такую ценность только за тем народом, в недрах которого он родился, рассматривая остальные как средства или как помехи к достижению данным народом собственных интересов. Поэтому для обращенного вовне национализма не существует никаких нравственно-обязывающих начал, ограничивающих его притязания, а существует лишь внешняя сила, препятствующая их удовлетворению. Отсюда вырастает чрезвычайно характерный для националистической идеологии культ силы собственного государства. Другим важнейшим принципом этой идеологии является забота о внутреннем состоянии нации, понимаемая, однако, вполне специфически. Поскольку, как было сказано, национализм считает характерные особенности народа принадлежащими самой его природе, постольку он настаивает ради их сохранения на биологической чистоте национального типа. Нарушением этой "чистоты" национализм часто склонен объяснять упадок нации, и, напротив, восстановление ее. с его точки зрения, должно служить залогом национального возрождения. Два этих признака: племенная чистота и государственная мощь - национализм рассматривает как необходимые и достаточные условия так называемого "национального здоровья". Все остальные составляющие народной жизни, как, например, религия, культура или политическое устройство, играют по отношению к этим первичным условиям подчиненную служебную роль и не затрагивают основ существования нации, которая объявляется самоцелью.

При всей внешней несхожести универсализма и безрелигиозного национализма, при всей их ненависти друг к другу они имеют много общего, хотя это общее не сразу бросается в глаза. Мировоззрения эти различаются не качественно, а только количественно, поскольку национализм хочет осуществить те же цели, что и универсализм, но только в масштабах национального государства. Универсализм призывает любить человека и человечество как таковых, национализм призывает любить человека определенного племени и само это племя как таковых. Это сходство двух по видимости противоположных явлений в свое время проницательно отметил русский мыслитель Константин Леонтьев: "Любить племя за племя - натяжка и ложь... Чисто племенная идея не имеет в себе ничего организующего, творческого; она есть не что иное, как частное перерождение космополитической идеи всеравенства и бесплодного всеблага... Национальное начало вне религии... начало медленно, но верно разрушающее".

* * *

Мы хотели бы кончить эту статью тем, с чего мы ее начали. Россия стоит у какого-то неведомого исторического предела. И на всех нас сегодня лежит ответственность за возвращение ей пока еще раздробленного, пока еще рассыпанного национального самосознания. И в первую очередь ответственность эта ложится на христиан, которые могут и обязаны участвовать в этой необходимой духовной работе. Униженный и оглушенный русский народ, как никогда, нуждается в том, чтобы вновь осознать себя личностью, свободно избирающей свои исторические пути. И христиане сегодня призваны помочь ему вспомнить о духовных корнях его исторической жизни. Но прежде они сами нуждаются вспомнить об этом. Статья эта - попытка такого воспоминания. По словам русского мыслителя, "нам суждено было представить свету яркие примеры безумия, до которого способен доводить людей дух нынешнего просвещения, - но мы же должны обнаружить и самую сильную реакцию этому духу".

1974 г. Вадим Борисов

ОБРАЗОВАНЩИНА

1

Роковые особенности русского предреволюционного образованного слоя были основательно рассмотрены в "Вехах" - и возмущенно отвергнуты всею интеллигенцией, всеми партийными направлениями от кадетов до большевиков. Пророческая глубина "Вех" не нашла (и авторы знали, что не найдут) сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации, не предупредила гибельных событий. Вскоре и название книги, эксплуатированное другою группой авторов ("Смена вех") узко политических интересов и невысокого уровня, стало смешиваться, тускнеть и вовсе исчезать из памяти новых русских образованных поколений, тем более - сама книга из казенных советских библиотек. Но и за 60 лет не померкли ее свидетельства: "Вехи" и сегодня кажутся нам как бы присланными из будущего. И только то радует, что через 60 лет кажется утолщается в России слой, способный эту книгу поддержать. Сегодня мы читаем ее с двойственным ощущением: нам указываются язвы как будто не только минувшей исторической поры, но во многом - и сегодняшние наши. И потому всякий разговор об интеллигенции сегодняшней (по трудности термина "интеллигенция" пока, для первой главы, понимая ее: "вся масса тех, кто так себя называет", интеллигент - "всякий, кто требует считать себя таковым") почти нельзя провести, не сравнивая нынешних качеств с суждениями "Вех". Историческая оглядка всегда дает и понимание лучшее. Однако, нисколько не гонясь сохранить тут цельность веховского рассмотрения, мы позволим себе, со служебною целью сегодняшнего разбора, суммировать и перегруппировать суждения "Вех" в такие четыре класса: а) Недостатки той прошлой интеллигенции, важные для русской истории, но сегодня угасшие или слабо продолженные или диаметрально обёрнутые. Кружковая искусственная выделенность из общенациональной жизни. (Сейчас значительная сращенность, через служебное положение.) Принципиальная напряженная противопоставленность государству. (Сейчас - только в тайных чувствах и в узком кругу отделение своих интересов от государственных, радость от всякой государственной неудачи, пассивное сочувствие всякому сопротивлению, своя же на деле - верная государственная служба.) Моральная трусость отдельных лиц перед мнением "общественности", недерзновенность индивидуальной мысли. (Ныне далеко оттеснена панической трусостью перед волей государства.) Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному материальному благу парализовала в интеллигенции любовь и интерес к истине; "соблазн Великого Инквизитора": да сгинет истина, если от этого люди станут счастливее. (Теперь таких широких забот вовсе нет. Теперь: да сгинет истина, если этой ценой сохранюсь я и моя семья.) Гипноз общей интеллигентской веры, идейная нетерпимость ко всякой другой, ненависть как страстный этический импульс. (Ушла вся эта страстная наполненность.) Фанатизм, глухой к голосу жизни. (Ныне - прислушивание и подлаживание к практической обстановке.) Нет слова, более непопулярного в интеллигентской среде, чем "смирение". (Сейчас подчинились и до раболепства.) Мечтательность, прекраснодушие, недостаточное чувство действительности. (Теперь - трезвое утилитарное понимание ее.) Нигилизм относительно труда. (Изжит.) Негодность к практической работе. (Годность.) Объединяющий всех напряженный атеизм, некритически принимающий, что наука компетентна решить и вопросы религии, притом - окончательно и, конечно, отрицательно; догматы идолопоклонства перед человеком и человечеством: религия заменена верой в научный прогресс. (Спала напряженность атеизма, но он всё так же разлит по массе образованного слоя - уже традиционный, вялый, однако с безусловным предпочтением научного прогресса и "человек выше всего".) Инертность мысли; слабость самоценной умственной жизни, даже ненависть к самоценным духовным запросам. (Напротив, за отход от общественной страсти, веры и действия, иные образованные люди на досуге и в замкнутой скорлупе, кружке, вознаграждают себя довольно интенсивной умственной деятельностью, но обычно без всякого приложения наружу, иногда - анонимным тайным выходом в Самиздат.) "Вехи" интеллигенцию преимущественно критиковали, перечисляли ее пороки и недостатки, опасные для русского развития. Отдельного рассмотрения достоинств интеллигенции там нет. Мы же сегодня, углом сопоставительного зрения не упуская качеств нынешнего образованного слоя, обнаружим, как, меж перечислением недостатков, авторы "Вех" упоминают такие черты, которые сегодня нами не могут быть восприняты иначе, как: б) Достоинства предреволюционной интеллигенции. Всеобщий поиск целостного миросозерцания, жажда веры (хотя и земной), стремление подчинить свою жизнь этой вере. (Ничего сравнимого сегодня; усталый цинизм.) Социальное покаяние, чувство виновности перед народом. (Ныне распространено напротив: что народ виновен перед интеллигенцией и не кается.) Нравственные оценки и мотивы занимают в душе русского интеллигента исключительное место; думать о своей личности - эгоизм, личные интересы и существование должны быть безусловно подчинены общественному служению; пуританизм, личный аскетизм, полное бескорыстие, даже ненависть к личному богатству, боязнь его как бремени и соблазна. (Всё - не о нас, всё наоборот!) Фанатическая готовность к самопожертвованию, даже активный поиск жертвы; хотя путь такой проходят единицы, но для всех он - обязательный, единственно достойный идеал. (Узнать невозможно, это - не мы* Только слово общее "интеллигенция" осталось по привычке.) Не низка ж была русская интеллигенция, если "Вехи" применили к ней критику, столь высокую по требованиям. Мы еще более поразимся этому по группе черт, выставленных "Вехами" как: в) Тогдашние недостатки, по сегодняшней нашей переполюсовке чуть ли не достоинства. Всеобщее равенство как цель, для чего готовность принизить высшие потребности одиночек. Психология героического экстаза, укрепленная государственными преследованиями; партии популярны по степени своего бесстрашия. (Нынешние преследования жесточе, систематичной и вызывают подавленность, не экстаз.) Самочувствие мученичества и исповедничества; почти стремление к смерти. (Теперь - к сохранности.) Героический интеллигент не довольствуется ролью скромного работника, его мечта - быть спасителем человечества или, по крайней мере, - русского народа. Экзальтированность, иррациональная приподнятость настроения, опьянение борьбой. Убеждение, что нет другого пути, кроме социальной борьбы и разрушения существующих общественных форм. (Ничего сходного! Нет другого пути, кроме подчинения, терпения, ожидания милости.) Но - не всё духовное наследство растеряли мы. Узнаем и себя. г) Недостатки, унаследованные посегодня. Нет сочувственного интереса к отечественной истории, чувства кровной связи с ней. Недостаток чувства исторической действительности. Поэтому интеллигенция живет в ожидании социального чуда (тогда - много и делали для него, теперь - укрепляя, чтобы чуда не было, и... ожидая его!). Всё зло - от внешнего неустройства, и потому требуются только внешние реформы. За всё происходящее отвечает самодержавие, с каждого же интеллигента снята всякая личная ответственность и личная вина. Преувеличенное чувство своих прав. Претензия, поза, ханжество постоянной "принципиальности" - прямолинейных отвлеченных суждений. Надменное противопоставление себя - "обывателям". Духовное высокомерие. Религия самообожествления, интеллигенция видит в себе Провидение для своей страны. Всё так совпадает, что и не требует комментариев. Добавим каплю из Достоевского ("Дневник писателя"): Малодушие. Поспешность пессимистических заключений. Так еще много бы оставалось в сегодняшней интеллигенции от прежней - если бы сама ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ еще оставалась быть...

2

Интеллигенция! Каков точно ее объем, где ее границы? Одно из излюбленнейших понятий в русских спорах, а употребляется весьма по-разному. При нечеткости термина многое обесценивается в выводах. Авторы "Вех" определяли интеллигенцию не по степени и не по роду образованности, а по идеологии - как некий новый орден, безрелигиозно-гуманистический. Они очевидно не относили к интеллигенции инженеров и ученых математического и технического циклов. И интеллигенцию военную. И духовенство. Впрочем, и сама интеллигенция того времени, собственно интеллигенция (гуманитарная, общественная и революционная) тоже к себе не относила всех их. Более того, в "Вехах" подразумевается, а у последователей "Вех" (*) укореняется, что крупнейшие русские писатели и философы - Достоевский, Толстой, Вл. Соловьев, тоже не принадлежали к интеллигенции! Для современного читателя это звучит диковато, а между тем в свое время состояло так, и расщелина была достаточно глубока. В Гоголе ценили обличение государственного строя и правящих классов. Но как только он приступил к наиболее дорогим для себя духовным поискам, он был публицистически исхлёстан и отрешен от передовой общественности. В Толстом ценили те же разоблачения, еще - вражду к церкви, к высшей философии и творчеству. Но его настойчивая мораль, призывы к опрощению, ко всеобщей доброте воспринимались снисходительно. "Реакционный" Достоевский был и вовсе интеллигенцией ненавидим, был бы вообще наглухо забит и забыт в России и не цитировался бы сегодня на каждом шагу, если бы в XX веке внезапно на уважаемом Западе не вынырнула его громовая мировая слава.

(* Например, "Русский религиозный ренессанс XX века" Н.Зернова. *)

А между тем все, не попавшие в собственно интеллигенцию, - куда же должны были быть включены? А у них были свои характерные черты, иногда далеко не совпадавшие с теми, какие подытожены в "Вехах". Например, к интеллигенции технической относится лишь малая часть характеристик из "Вех". Не было в ней отделенности от национальной жизни, ни противопоставленности государству, ни фанатизма, ни революционизма, ни ведущей ненависти, ни слабого чувства действительности и т. д. и т. д. Если принять определение интеллигенции этимологическое, от корня (intеlligеrе: понимать, знать, мыслить, иметь понятие о чем-либо), то, очевидно, оно охватило бы во многом иной класс людей, чем те, кто в России рубежа двух веков присвоил себе это звание и в этом качестве рассмотрен в "Вехах". Г. Федотов остроумно предлагал считать интеллигенцией специфическую группу, "объединяемую идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей". В. Даль определял интеллигенцию как "образованную, умственно развитую часть жителей", но вдумчиво отмечал, что "для нравственного образования у нас нет слова" - для того просвещения, которое "образует и ум, и сердце". Были попытки строить определение интеллигенции на самодвижущей творческой силе, даже вопреки внешним обстоятельствам; на неподражательности образа мысли; на самостоятельной душевной жизни. Во всех этих поисках высшая затрудненность не в формулировке определения и не в характеристике реально существующей общественной группы, а в разности желаний; кого мы хотели бы видеть под именем интеллигенции. Бердяев позже предлагал определение, альтернативное тому, какое рассмотрено в "Вехах": интеллигенция как совокупность духовно-избранных людей страны. То есть духовная элита, а не социальный слой. После революции 05 - 07 годов начался тихий процесс поляризации интеллигенции: поворота интересов студенческой молодежи и медленного выделения еще очень тонкого слоя с повышенным вниманием ко внутренней нравственной жизни человека, а не ко внешним общественным преобразованиям. Так что авторы "Вех" не вовсе были в тогдашней России одинокими. Однако этому неслышному хрупкому процессу выделения нового типа интеллигенции (вслед за тем расщепился бы и уточнился сам термин) не суждено было в России произойти: его смешала и раздавила первая мировая война, затем стремительный ход революции. Чаще многих других произносилось в русском образованном классе слово "интеллигенция", - но так, за событиями, и не успело получить обстоятельно-точного смысла. А дальше - условий и времени было еще меньше. 1917 год был идейным крахом "революционно-гуманистической" интеллигенции, как она очерчивала сама себя. Впервые ей пришлось от одиночного террора, от кипливой кружковщины, от партийного начетничества и необузданной общественной критики правительства перейти к реальным государственным действиям. И, в полном соответствии с печальными прогнозами авторов "Вех" (еще отдельно у С. Булгакова: "интеллигенция в союзе с татарщиной... погубит Россию"), интеллигенция оказалась неспособна к этим действиям, сробела, запуталась, ее партийные вожди легко отрекались от власти и руководства, которые издали казались им такими желанными, - и власть, как обжигающий шар, отталкиваемая от рук к рукам, докатилась до тех, что ловили ее и были кожею приготовлены к ее накалу (впрочем, тоже интеллигентские руки, но особенные). Интеллигенция сумела раскачать Россию до космического взрыва, да не сумела управить ее обломками. (Потом, озираясь из эмиграции, сформулировала интеллигенция оправдание себе: оказался "народ - не такой", "народ обманул ожидания интеллигенции". Так в этом и состоял диагноз "Вех", что, обожествляя народ, интеллигенция не знала его, была от него безнадежно отобщена! Однако, незнанье - не оправданье. Не зная ни народа, ни собственных государственных сил, надо было десятижды остеречься непроверенно кликать его и себя в пустоту.) И как та кочерга из присказки, в темной избе неосторожно наступленная ногою, с семикратной силой ударила олуха по лбу, так революция расправилась с пробудившей ее русской интеллигенцией. После царской бюрократии, полиции, дворянства и духовенства следующий уничтожительный удар успел по интеллигенции еще в революционные 1918 - 20 годы, и не только расстрелами и тюрьмами, но холодом, голодом, тяжелым трудом и насмешливым пренебрежением. Ко всему тому интеллигенция в своем героическом экстазе готова не была и чего уж от самой себя никак не ожидала - в гражданскую войну потянулась частью под защиту бывшего царского генералитета, а затем и в эмиграцию, иные не первый уже раз, но теперь - вперемешку с той бюрократией, которую недавно сама подрывала бомбами. Заграничное существование, в бытовом отношении много тяжче, чем в прежней ненавидимой России, однако отпустило осколкам русской интеллигенции еще несколько десятилетий оправданий, объяснений и размышлений. Такой свободы не досталось бОльшей части интеллигенции - той, что осталась в СССР. Уцелевшие от гражданской войны не имели простора мысли и высказывания, как они были избалованы раньше. Под угрозою ГПУ и безработицы они должны были к концу 20-х годов либо принять казенную идеологию в качестве своей задушевной, излюбленной, или погибнуть и рассеяться. То были жестокие годы испытания индивидуальной и массовой стойкости духа, испытания, постигшего не только интеллигенцию, но, например, и русскую церковь. И можно сказать, что церковь, к моменту революции весьма одряхлевшая и разложенная, быть может из первых виновниц русского падения, выдержала испытание 20-х годов гораздо достойнее: имела и она в своей среде предателей и приспособителей (обновленчество), но и массою выделила священников-мучеников, от преследований лишь утвердившихся в стойкости и под штыками погнанных в лагеря. Правда, советский режим был к церкви намного беспощаднее, а перед интеллигенцией приопахнул соблазны: соблазн понять Великую Закономерность, осознать пришедшую железную Необходимость как долгожданную Свободу - осознать самим сегодня, толчками искреннего сердца, опережающими завтрашние пинки конвойных или зашеины общественных обвинителей, и не закиснуть в своей "интеллигентской гнилости", но утопить свое "я" в Закономерности, но заглотнуть горячего пролетарского ветра и шаткими своими ногами догонять уходящий в светлое будущее Передовой Класс. А для догнавших - второй соблазн: своим интеллектом вложиться в Небывалое Созидание, какого не видела мировая история. Еще бы не увлечься!.. Этим ретивым самоубеждением были физически спасены многие интеллигенты и даже, казалось, не сломлены духовно, ибо с полной искренностью, вполне добровольно отдавались новой вере. (И еще долго потом высились - в литературе, в искусстве, в гуманитарных науках - как заправдошние стволы, и только выветриванием лет узналось, что это стояла одна пустая кора, а сердцевины уже не было.) Кто-то шел в это "догонянье" Передового Класса с усмешкою над самим собой, лицемерно, уже поняв смысл событий, но просто спасаясь физически. Парадоксально однако (и этот процесс повторяется сегодня на Западе), что большинство шло вполне искренно, загипнотизированно, охотно дав себя загипнотизировать. Процесс облегчался, увернялся захваченностью подрастающей интеллигентской молодежи: огненнокрылыми казались ей истины торжествующего марксизма - и целых два десятилетия, до второй мировой войны, несли нас те крылья. (Вспоминаю как анекдот: осенью 1941, уже пылала смертная война, я - в который раз и всё безуспешно пытался вникнуть в мудрость "Капитала".) В 20-е и 30-е годы усиленно менялся, расширялся и самый состав прежней интеллигенции, как она сама себя понимала и видела. Первое естественное расширение было - на интеллигенцию техническую ("спецы"). Впрочем, как раз техническая, стоявшая на прочной деловой почве, реально связанная с национальной промышленностью и на совести не имевшая греха соучастия в революционных жестокостях, значит, и без нужды сплетать горячее оправдание Новому Строю и к нему льнуть, - техническая интеллигенция в 20-е годы оказала гораздо большую духовную стойкость, чем гуманитарная, не спешила принять Идеологию как единственно возможное мировоззрение, а по независимости своей работы и физически устояла притом. Но были и другие формы расширения - и разложения! - прежнего состава интеллигенции, уверенно направляемые государственные процессы. Один физическое прервание традиции интеллигентских семей: дети интеллигентов имели почти нулевые права на поступление в высшие учебные заведения (путь открывался лишь через личное подчинение и перерождение молодого человека: комсомол). Другой - спешное создание рабфаковской интеллигенции, при слабой научной подготовке, - "горячий" пролетарско-коммунистический поток. Третий массовые аресты "вредителей". Этот удар пришелся больше всего по интеллигенции технической: разгромив меньшую часть ее, остальных смертельно напугать. Процессы шахтинский, Промпартии и несколько мелких в обстановке уже общей напуганности в стране успешно достигли своей цели. С начала 30-х годов техническая интеллигенция была приведена также к полной покорности, 30-е годы были успешной школой предательства уже и для нее: также покорно голосовать на митингах за любые требуемые казни; при уничтожении одного брата другой брат послушно брал на себя хоть и руководство Академией наук; уже не стало такого военного заказа, который русские интеллигенты осмелились бы оценить как аморальный, не бросились бы поспешно-угодливо выполнять (*) Удар пришелся не только по старой интеллигенции, но уже отчасти и по рабфаковской, он избирал по принципу непокорности, и так всё более пригибал оставшуюся массу. Четвертый процесс - "нормальные" советские пополнения интеллигенции - кто прошел все свое 14-летнее образование при советской власти и генетически был связан только с нею.

(* Эта угарная преданность государственным заказам очень нестеснительно выражена в недавней самиздатской публикации "Туполевская шарага", она не миновала и крупнейших фигур. *)

В 30-е же годы совершилось и новое, уже необъятное, расширение "интеллигенции": по государственному расчету и покорным общественным сознанием в нее были включены миллионы государственных служащих, а верней сказать: вся интеллигенция была зачислена в служащих, иначе и не говорилось и не писалось тогда, так заполнялись анкеты, так выдавались хлебные карточки. Всем строгим регламентом интеллигенция была вогнана в служебно-чиновный класс, и само слово "интеллигенция" было заброшено, упоминалось почти исключительно как бранное. (Даже свободные профессии через "творческие союзы" были доведены до служебного состояния.) С тех пор и пребывала интеллигенция в этом резко увеличенном объеме, искаженном смысле и умалённом сознании. Когда же, с конца войны, слово "интеллигенция" восстановилось отчасти в правах, то уж теперь и с захватом многомиллионного мещанства служащих, выполняющих любую канцелярскую или полуумственную работу. Партийное и государственное руководство, правящий класс, в довоенные годы не давали себя смешивать ни со "служащими" (они - "рабочими" оставались), ни тем более с какой-то прогнившей "интеллигенцией", они отчетливо отгораживались как "пролетарская" кость. Но после войны, а особенно в 50-е, еще более в 60-е годы, когда увяла и "пролетарская" терминология, всё более изменяясь на "советскую", а с другой стороны и ведущие деятели интеллигенции всё более допускались на руководящие посты, по технологическим потребностям всех видов управления, - правящий класс тоже допустил называть себя "интеллигенцией" (это отражено в сегодняшнем определении интеллигенции в БСЭ), и "интеллигенция" послушно приняла и это расширение. Насколько чудовищно мнилось до революции назвать интеллигентом священника, настолько естественно теперь зовется интеллигентом партийный агитатор и политрук. Так, никогда не получив четкого определения интеллигенции, мы как будто и перестали нуждаться в нем. Под этим словом понимается в нашей стране теперь весь образованный слой, все, кто получил образование выше семи классов школы. По словарю Даля образовать в отличие от просвещать означает: придать лишь наружный лоск. Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского языка и верно по смыслу будет: сей образованный слой, всё, что самозванно или опрометчиво зовется сейчас "интеллигенцией", называть ОБРАЗОВАНЩИНОЙ.

3

Так - произошло, и с историей уже не поспоришь: согнали нас в образованщину, утопили в ней (но и мы дали себя согнать, утопить). С историей не поспоришь, а в душе - протест, несогласие: не может быть, чтоб так и осталось! Воспоминанием ли прошлого, надеждой ли на будущее: мы другие!.. Некто Алтаев (псевдоним, статья "Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура" в No 97 "Вестника РСХД) [*1*], признавая это численное умножение, растворение интеллигенции и смыкание ее с бюрократией, всё же ищет рычаг, которым бы отделить интеллигенцию от растворяющей массы. Он находит его в "родовом признаке" интеллигенции, якобы отличавшем ее и до революции и сейчас, так что можно признать его за "определение" интеллигенции: что это "уникальная категория лиц", не повторявшаяся никогда ни в одной стране, живущая в "сознании коллективной отчужденности" от "своей земли, своего народа и своей государственной власти". Но, не говоря об искусственности такого определения (и не такой уж уникальности ситуации), можно возразить, что дореволюционная интеллигенция (в "веховском" определении) именно сознания отчужденности от своего народа не имела, напротив, уверена была в своем полновластии высказываться от его имени; а интеллигенция современная вовсе не отчуждена от современного государства: те, кто ощущают так - сами с собой или в узком кругу своих, зажато-тоскливо, обреченно, отданно, - не только держат государство всею своей повседневной интеллигентской деятельностью, но принимают и исполняют даже более страшное условие государства: участие душой в обязательной общей лжи. Куда ж дальше? Еще может быть можно остаться "отчужденным", отдаваясь только телом, только мозгом, только специальными познаньями, - но не душой же! Интеллигенция прежняя действительно была противопоставлена государству до открытого разрыва, до взрыва, так оно и случилось, - об интеллигенции нынешней сам же Алтаев в противоречие себе пишет, что "она не смела выступить при советской власти не только оттого, что ей не давали этого сделать, но и оттого в первую очередь, что ей не с чем было выступить. Коммунизм был ее собственным детищем... в том числе и идеи террора... В ее сознании не было принципов, существенно отличавшихся от принципов, реализованных коммунистическим режимом", интеллигенция сама "причастна ко злу, к преступлению, и это больше, чем что-либо другое, мешает ей поднять голову". (И облегчило войти в систему лжи.) Хотя и в несколько неожиданной форме, интеллигенция получила по сути то самое, чего добивалась многими десятилетиями, - и без боя покорилась. И только ту утешку посасывала втихомолку, что "идеи революции были хороши, да извращены". И на каждом историческом изломе тешила себя надеждой, что режим вот выздоравливает, вот изменится к лучшему и теперь-то, наконец, сотрудничество с властью получает полное оправдание (блестяще отгранённые у Алтаева шесть соблазнов русской интеллигенции революционный, сменовеховский, социалистический, патриотический, оттепельный и технократический, в их последовательном появлении и затем сосуществовании во всякий момент современности). Покорились - до полной приниженности, до духовного самоуничтожения, и что ж, как не кличка ОБРАЗОВАНЩИНЫ, по справедливости остаётся нам? Тоскливое чувство отчужденности от государства (годов лишь с 40-х), своего невольничьего состояния в чужих лапах - это не признак родовой, непрерывный, но зарождение нового протеста, зарождение раскаяния. И большинством же интеллигенции вполне сознаётся теперь - кем тревожно, кем равнодушно, кем высокомерно - отчуждение от нынешнего народа. О том, как не размыться в образованщине, как отграничиться от нее и спасти понятие интеллигенции, много пишет и Г. Померанц (не псевдоним, лицо подлинное, востоковед, имеющий в Самиздате целый том философских эссе в публицистических статей): "самая здоровая часть современного общества", "другого такого прогрессивного слоя не найти" (*). Но и он остается в смущении перед морем образованщины: "Понятие интеллигенции очень трудно определить. Интеллигенция в самой жизни еще не устоялась." (? За 130 лет от Белинского и Грановского не устоялась? нет, после революционного потрясения.) Ему приходится выделять "лучшую часть интеллигенции", это "даже не прослойка, а кучка людей", "собственно интеллигентно лишь маленькое ядро интеллигенции", "узкий круг людей, способных самостоятельно открывать вновь святыни, ценности культуры", даже: "интеллигентность - это процесс"... Он предлагает вообще отказаться от очерчивания контура, границ, пределов интеллигенции, а представить себе как бы поле (в смысле физики): центр излучения (самая малая кучка) - затем "слой одушевленной интеллигенции" дальше "неодушевленная интеллигенция" (?), которая однако "развитее мещанства". (В старых вариантах той же самиздатской статьи Померанц делил интеллигенцию на "порядочную" и "непорядочную", с таким странным определением: "порядочные люди гадят ближнему лишь по необходимости, без удовольствия", а непорядочные, мол, с удовольствием, и в этом их различие!)

(* Все цитаты из Померанца здесь и ниже - главным образом из статей "Человек ниоткуда" и "Квадрильон". *)

Правда, в защиту этого многомиллионного класса, на границе "неодушевленности" и "мещанства", Померанц находит весьма сочувственные слова: о тяжести работы школьных педагогов, врачей общей медицинской сети и бухгалтеров - этих "грузчиков умственного труда". Но, оказывается, эта его настойчивая защита есть скорее нападение на "народ": доказать, что искать ошибки в платёжной ведомости тяжелее, чем колхознице работать в задушливом птичнике. Что искаженный труд и искалеченные люди - верно. Я в сам, достаточно поработав школьным преподавателем, могу горячо разделить эти слова и еще добавить сюда много разрядов: техников-строителей, сельхозтехников, агрономов... Школьные учителя настолько задёрганные, заспешенные, униженные люди, да еще и в бытовой нужде, что не оставлено им времени, простора и свободы формулировать собственное мнение о чем бы то ни было, даже находить и поглощать неповрежденную духовную пищу. И не от природы и не от слабости образования вся эта бедствующая провинциальная масса так проигрывает в "одушевленности" по сравнению с привилегированной столично-научной, а именно от нужды и бесправия. Но оттого нисколько не меняется безнадежная картина расплывшейся образованщины, куда стандартным входом служит самое среднее образование.

4

Если обвиняют нынешний рабочий класс, что он чрезмерно законопослушен, безразличен к духовной жизни, утонул в мещанской идеологии, весь ушел в материальные заботы, получение квартир, покупку безвкусной мебели (уж какую продают), в карты, домино, телевизоры и пьянку, - то на много ли выше поднялась образованщина, даже и столичная? Более дорогая мебель, концерты более высокого уровня и коньяк вместо водки? А хоккей по телевизору - тот же самый. Если на периферии образованщины колотьба о заработках есть средство выжить, то в сияющем центре ее (шестнадцать столиц и несколько закрытых городков) выглядит отвратительно подчинение любых идей и убеждений корыстной погоне за лучшими в большими ставками, званиями, должностями, квартирами, дачами, автомобилями (Померанц: "сервис - это компенсация за потерянные нервы"), а еще более - заграничными командировками. (Вот поразилась бы дореволюционная интеллигенция! Это же надо объяснить: впечатления, развлечения, красивая жизнь, валютная оплата, покупка цветных тряпок... Думаю, самый захудалый дореволюционный интеллигент по этой причине не подал бы руки самому блестящему сегодняшнему столичному образованцу.) Но более всего характеризуется интеллект центровой образованщины ее жаждой наград, премий и званий, несравненных с теми, что дают рабочему классу и провинциальной образованщине, - и суммы премий выше и какая звучность: "народный художник (артист и т. д.)... заслуженный деятель... лауреат..."! Для всего того не стыдно вытянуться в струнчайшую безукоризненность, прервать все порицательные знакомства, выполнять все пожелания начальства, осудить письменно или с трибуны или неподанием руки любого коллегу по указанию парткома. Если это всё - интеллигенция, то что ж тогда мещанство?!. Люди, чье имя мы недавно прочитывали с киноэкранов и которые уж конечно ходили в интеллигентах, недавно, уезжая из этой страны навсегда, не стеснялись разбирать екатерининские секретеры по доскам (вывоз древностей запрещен), вперемежку с простыми досками сколачивали их в нелепую "мебель" и вывозили так. И язык поворачивается выговорить это слово "интеллигенция"?.. Только таможенный запрет еще удерживает в стране иконы древнее XVII века. А из более новых целые выставки устраиваются ныне в Европе - и не только государство продавало их туда... Всякий живущий в нашей стране платит подать в поддержку обязательной идеологической лжи. Но у рабочего класса и тем более у крестьянства эта подать минимальна, особенно после упразднения ежегодных вымученных займов (душевредных и мучительных именно своей ложной добровольностью, деньги-то можно было отбирать в любой форме), осталось - редкое голосование на общем собрании, где не так уж тщательно проверяют отсутствующих. С другой стороны, государственные управители и идеологические внедрители иные искренне верят своей Идеологии, многие отдались ей по многолетней инерции, по недостатку знаний, по психологической особенности человека иметь мировоззрение, соответствующее его основной деятельности. Но - центровая образованщина? Отлично видеть жалкость и дряблость партийной лжи, меж своими смеяться над нею - и тут же цинично, в "гневных" протестах в статьях, звучно и витиевато повторять ту же ложь, еще развивая и укрепляя ее средствами своей элоквенции и стиля! На ком же узнано, с кого ж и списано Оруэллом ДВОЕМЫСЛИЕ, как не с советской интеллигенции 30-х и 40-х годов? Это двоемыслие с тех пор лишь отработалось, стало устойчивым жизненным приёмом. О, мы жаждем свободы, мы заклеймим (шёпотом) всякого, кто усумнился бы в желанности и необходимости полнейшей свободы в нашей стране! (Пожалуй так: не для всех, но для центровой образованщины непременно. Померанц в письме XXIII съезду партии предлагает ассоциацию "интеллигентного ядра", обладающую независимой прессой, теоретический центр, дающий советы административно-партийному.) Однако этой свободы мы ждем как внезапного чуда, которое без наших усилий вдруг выпадет нам, сами же ничего не делаем для завоевания той свободы. Уж где там прежние традиции - поддержать политических, накормить беглеца, приютить беспаспортного, бездомного (можно службу казенную потерять), - центровая образованщина повседневно добросовестно, а иногда и талантливо трудится для укрепления общей тюрьмы. И этого она не разрешит поставить себе в вину! - приготовлены, обдуманы, отточены многоязыкие оправдания. Подножка сослуживцу, ложь в газетном заявлении находчиво оправдываются совершившим, охотно принимаются хором окружающих: если б я (он) этого не сделал, то меня (его) бы сняли с этого поста и назначили бы худшего! Так для того, чтоб удерживать позиции добра к облегчению всех, - естественно каждый день приходится причинять зло некоторым ("порядочные люди гадят ближним лишь по необходимости"). Но эти некоторые - сами виноваты: зачем так резко неосторожно выставили себя перед начальством, не думая о коллективе? или зачем скрыли свою анкету перед отделом кадров - и вот подвели под удар весь коллектив?.. Челнов ("Вестник РСХД" No 97) остроумно называет позицию интеллигенции кривостоянием, "при котором прямизна кажется нелепой позой". Но главный оправдательный аргумент - дети! Перед этим аргументом смолкают все: кто ж имеет право пожертвовать материальным благополучием своих детей для отвлеченного принципа правды?!.. Что моральное здоровье детей дороже их служебного устройства, - и в голову не приходит родителям, самим обедненным на то. Резонно вырасти такими и детям: прагматики уже со школьной скамьи, первокурсники уже покорны лжи политучеб, уже разумно взвешивают, как наивыгоднейше вступить на состязательное поприще наук. Поколение, не испытавшее настоящих гонений, но как оно осторожно! А те немногие юноши - надежда России, кто оборачивается лицом к правде, обычно проклинаются и даже преследуются своими разъяренными состоятельными родителями. И не оправдаешь центровую образованщину, как прежних крестьян, тем, что они раздроблены по волостям, ничего не знают о событиях общих, давимы локально. Интеллигенция во все советские годы достаточно была информирована, знала, что делается в мире, могла знать, что делается в стране, но отворачивалась, но дрябло сдавалась в каждом учреждении и кабинете, не заботясь о деле общем. Конечно, от десятилетия к десятилетию сжимали невиданно (западным людям и не вообразить, пока до них не докатилось). Людей динамичной инициативы, отзывных на все виды общественной и личной помощи, самодеятельности, - подавляли гнётом и страхом, да и саму общественную помощь загаживали казенной лицемерной имитацией. И, в конце концов, поставили так, что как будто третьего нет: в травле товарища по работе никто не смеет остаться нейтральным - едва уклонясь, он тут же становится травимым и сам. И всё же у людей остаётся выход и в этом положении: что ж, быть травимым и самому! что ж, пусть мои дети на кОрочке вырастут, да честными! Была б интеллигенция такая - она была бы непобедима. А есть еще особый разряд - людей именитых, так недосягаемо, так прочно поставивших имя свое, предохранительно окутанное всесоюзной, а то и мировой известностью, что, во всяком случае в послесталинскую эпоху, их уже не может постичь полицейский удар, это ясно всем напрозор, и вблизи, и издали; и нуждою тоже их не накажешь - накоплено. Они-то - могли бы снова возвысить честь и независимость русской интеллигенции? выступить в защиту гонимых, в защиту свободы, против удушающих несправедливостей, против убогой навязываемой лжи? Двести таких человек (а их и полтысячи можно насчитать) своим появлением и спаянным стоянием очистили бы общественный воздух в нашей стране, едва не переменили бы всю жизнь! В предреволюционной интеллигенции так и действовали тысячи, не ожидая защитной известности. В нашей образованщине - насчитаем ли полный десяток? Остальные - такой потребности не имеют! (Даже если у кого и отец расстрелян - ничего, съедено.) Как же назвать и зримую верхушку нашу - выше образованщины? В сталинское время за отказ подписать газетную кляузу, заклинание, требование смерти в тюрьмы своему товарищу действительно могла грозить и смерть, и тюрьма. Но сегодня, - какая угроза сегодня склоняет седовласых и знаменитых брать перо и, угодливо спросивши - "где?", подписывать не ими составленную грязную чушь против Сахарова? Только личное ничтожество. Какая сила заставляет великого композитора XX века стать жалкой марионеткой третьестепенных чиновников из министерства культуры и по их воле подписывать любую презренную бумажку, защищая кого прикажут за границей, травя кого прикажут у нас? (Сокоснулся композитор безо всяких перегородок, душа с душою, с темной гибельной душою XX века. Он ли ее, нет, она его захватила с такой пронзающей достоверностью, что когда - если! - наступит у человечества более светлый век, услышат наши потомки через музыку Шостаковича, как мы были уже в когтях дьявола, в его полном обладании, - и когти эти, и адское его дыхание казались нам красивыми.) Бывало ли столь жалкое поведение среди великих русских ученых прошлого? среди великих русских художников? Традиция их сломлена, мы - образованщина. Тройной стыд, что уже не страх перед преследованием, но извилистые расчеты тщеславия, корысти, благополучия, спокойствия заставляют так сгибаться "московские звезды" образованщины и средний слой "остепенённых". Права Лидия Чуковская: кого-то от интеллигенции пришла пора отчислить. Если не этих всех - то окончательно потерян смысл слова. О, появились бесстрашные! - выступить в защиту сносимого старого здания (только не храма) и даже целого Байкала. Спасибо и на том, конечно. В нашем сегодняшнем сборнике предполагалось участие одного незаурядного человека, достигшего между тем всех чинов и званий. В частных беседах стонет его сердце - о безвозвратности гибели русского народа. От корней знает нашу историю и культуру. И - отказался: к чему это? ни к чему не приведет... Обычная достойная отговорка образованщины. Чего заслуживаем. На каком дне прозябаем. Когда сверху дергали веревку, что можно посмелей (1956, 1962), мы малость разминали затекшую спину. Когда дергали "цыц!" (1957, 1963), мы сникали тут же. Был момент и самопроизвольный: 1967 - 68, Самиздат пошел как половодье, множились имена, новые имена в протестах, казалось - еще немножко, еще чуть-чуть - и начнем дышать, И - много ли понадобилось на подавление? Полсотни самых дерзких лишили работы по специальности. Нескольких исключили из партии, нескольких из союзов, да семь дюжин "подписантов" вызвали на собеседование в партком. И бледные и потерянные возвращались с "собеседований". И самое важное открытие свое, условие своего дыхания, возрождения и мысли - Самиздат, образованщина поспешно обронила в бегстве. Давно ли гнались образованны за новинками Самиздата, выпрашивали перепечатать, начинали собирать самиздатские библиотеки? отправляли в провинцию?.. Но вот стали сжигать эти библиотеки, содержать в девственности пишущие машинки, разве иногда в темном коридоре перехватывать запретный листок, пробегать с пятого на десятое и тут же возвращать обожженными руками. Да, в тех преследованиях прояснело, проступило несомненное интеллигентное ядро: кто продолжал собою рисковать и жертвовать открыто или в неслышном сокрытии хранил опасные материалы, бесстрашно помогал посаженным или сам поплатился свободой. Но и другое "ядро" открылось, кто обнаружил иную мудрость: из этой страны - бежать! Спасая ли свою неповторимую индивидуальность ("там буду спокойно развивать русскую культуру"). Затем - спасая тех, кто остаётся ("там будем лучше защищать ваши права здесь"). Наконец же - и детей своих, более ценных, чем дети остальных соотечественников. Такое открылось "ядро русской интеллигенции", которое может существовать и без России...

5

Да всё бы простилось вам, вызывало бы только сочувствие - и наша зажатая униженность, и наше служение лжи, если бы мы смиренно признались в своей некрепости, в своей привязанности к благополучию, в своей духовной неготовности к этим слишком крутым испытаниям: мы - жертвы истории, произошедшей до нас, мы уже родились - в ней, и хлебнули ее довольно, и вот барахтаемся, не знаем, как выбиться. Но нет! В этом положении мы выискиваем изворотливые доводы ошеломительной высоты, почему должны мы "осознать себя духовно, не бросая своего НИИ" (Померанц), - как будто "осознать себя духовно" есть задача уютного размышления, а не строгого искуса, а не беспощадного испытания. Мы нисколько не отреклись от заносчивости. Мы настаиваем на высоком наследном звании интеллигентов, на праве быть высшими судьями всего духовного, происходящего в стране и человечестве: давать общественным теориям, течениям, движениям, направлениям истории и деятельности активных лиц безапелляционные оценки из безопасной норы. Еще в вестибюле НИИ, беря пальто, мы вырастаем на голову, а уж за чайными столами вечером произносится вершинная оценка: чтО из поступков и кому из деятелей "простит" или "не простит интеллигенция". Наблюдая жалкое реальное поведение центровой образованщины на советской службе, невозможно поверить, на каком историческом пьедестале эта образованщина видит себя: каждый - сам себя, друзей и сослуживцев. Все большее сужение профессиональных знаний, дающее возможность и в доктора наук проходить полуневеждам, нисколько не смущает образованна. Настолько властно надо всеми образованными людьми это высокое мнение образованщины о себе, что даже упорный обличитель ее Алтаев в промежутке между обличениями традиционно склоняется: "сегодня (наша) интеллигенция явно держит в своих руках судьбы России, а с нею и всего мира"!.. Горький смех... По пройденному русскому опыту перед растерянным сегодняшним Западом могла бы держать! - да руки слабы, да сердце перебивается... В 1969 году этот напор самодовольства научно-технической образованщины прорвался в Самиздат статьей Семена Телегина (разумеется, псевдоним) [*2*]. "Как быть?". Тон - бодрого напористого всезнайки, быстрого на побочные ассоциации, с довольно развязным и невысоким остроумием, вроде "руссиш культуриш", то пренебрежением к этому населению, с которым приходится делить один участок суши ("человеческий свинарник"), то - пафосными зачинами: "А задумывались ли вы, читатель?". "Творческое начало, источник этики и гуманизма", автор выводит от обезьян, лучшим выходом для разочарованных считает "трибуны стадиона", худшим - "в сектанты". Но не так важен сам автор, как единомыслящий круг его, который он аттестует отчетливо: "прогрессивные интеллигенты" (состоящие в партии, ибо сиживают на партсобраниях и руководят "отдельными участками работы"), "мы цвет мыслящей России", кто "создает свой крут воззрений, в котором можно жить, не путаясь в противоречиях". "Представьте себе класс высокообразованных людей, вооруженных идеями современной науки, умелых, самостоятельных, бесстрашно мыслящих, вообще привыкших и любящих думать, а не... пахать землю". Не скрывает Телегин и таких особенностей своего круга: "Мы - люди, привыкшие думать одно, говорить другое, а делать третье... Тотальная демобилизация морали коснулась и нас". Речь идет о троедушии, о тройной морали - "для себя, для общества, для государства". Но является ли это пороком? Веселый Телегин считает: "в этом наша победа"! Как так? А: власти хотели бы, чтобы мы и думали так же подчиненно, как говорим вслух и работаем, а мы думаем - бесстрашно! "мы отстояли свою внутреннюю свободу"! (Изумишься: если шиш, показываемый тайно в кармане, есть внутренняя свобода, - чтО же тогда внутреннее рабство? Мы бы всё-таки назвали внутренней свободой способность и мыслить и действовать, не завися от внешних пут, а внешней свободой - когда тех пут вовсе нет.) Именно в статье Телегина "цвет мыслящей России" адекватно и очень откровенно выразил себя. Обогатительно для нас познакомиться с этими взглядами. "Под режимом угнетения" будто бы выросла новая культура, "система отношений и система мышления", это "колосс на двух ногах - искусства и науки". В области искусства? - гитаристы-песенники и независимая самиздатская литература. В области науки? - "могучая методология физики", а из неё - "целая жизненная философия", вот уже "десятки отраслевых и локальных подкультур пускают побеги в чертежных залах КБ, в коридорах НИИ, в холлах институтов Академии Наук". "Здесь простор творцам, и они есть". "Науку не обуздать никаким властям" (гм-гм...). И вот: можно будет "методологию физики приложить к тонкостям морали" (...), "на этой подпольной культуре взойдет, как на дрожжах, племя новых цельных людей, гигантов, которым будут смешны наши страхи". И дальше - смелый план, как эту культуру использовать для нашего спасения. Дело в том, что "открыто выступать против условий, в которых мы живем... не всегда лучший способ". "Зло злом не исправишь", не помогут и не нужны "ни тайные заговоры, ни новые партии", нельзя призывать к революции. С последним выводом мы искренне согласны, хотя в обосновании его автор грешит: падение самодержавия приписывает исключительно тому, что общество отвергло казенную идею, а никакой революционной деятельности. Это - не так, тут параллели не натянешь: и революционная деятельность была самая настоящая, и самодержавие не оборонялось в сотую долю так свирепо, и интеллигенция была жертвенна. Но с практическим выводом мы согласны: откинем мысль о революции, "не будем строить планов создания новой массовой партии ленинского типа". А - что же? Вот: "на первых порах больших жертв не предвидится" (очень успокоительно для образованщины). 1-й этап: "неприятие культуры угнетателей" и свое "культурное строительство" (ну, читать Самиздат и высоко понимать в курилках НИИ). 2-й этап: прилагать "усилия по распространению этой культуры среди народа", даже "активно вести эту культуру в народ" (методологию физики? гитарные песни?), "внести в народ понимание того, до чего мы сами дошли", для чего искать "обходные способы". Такой путь "потребует в первую очередь не отваги (в который раз этот бальзам на душу), а дара убеждать, прояснять, умения долго в успешно возбуждать внимание народа, не привлекая внимания властей", "России нужны не только трибуны и подвижники, но и... ехидные критики, искусные миссионеры новой культуры". "Находим же мы с народом общий язык, говоря о футболе и рыбалке, - надо искать конкретные формы хождения в народ". "И неужели мы, владея мировоззрением... (и т. д.) ... не справимся с задачей, которую успешно решают полуграмотные проповедники религии?!" (Увы, увы, не в грамотности дело, на том и выдает себя заносчивая и подслепая образованщина, а - в душевной силе.) Мы так щедро цитируем, потому что: не одного Телегина уже, а - всех самоуверенных идеологов центровой образованщины. Кого из них ни послушаем мы, одно это и слышим: осторожное просветительство! Статья Челнова (Вестник, No 97) точно, как и у Телегина, не сговариваясь, озаглавлена: "Как быть?". Ответ: "создавать тайные христианские братства", расчет на тысячелетнее ж улучшение нравов. Л. Венцов (Вестник, No 99) "Думать!" - то же, не сговариваясь, телегинское лекарство. На короткое время заплодились в Самиздате журналы и журналы - "Луч свободы", "Сеятель", "Свободная мысль", "Демократ" - все строго конспиративны, конечно, и у всех совет один: только не открывать своего лица, только не нарушать конспирации, а медленно распространять среди народа верное понимание... Как же? Всё та же тысячелетняя пастораль, которую сто раз обгонят события ракетного века. ПомнИлось это так легко: в норке рассуждать, рассуждения отдавать в Самиздат, а там - само пойдет! Да не пойдет. В теплых светлых благоустроенных помещениях НИИ ученые-"тОчники" и техники, сурово осуждая братьев-гуманитариев за "прислуживание режиму", привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не менее страшна, и не менее сурово за нее спросится историей. А ну-ка, потеряли б мы завтра половину НИИ, самых важных и секретных, - пресеклась бы наука? Нет, империализм. "Создание антитоталитарной культуры может привести и к свободе вещественной", - уверяет Телегин, - да как же это себе вообразить? Полный рабочий день ученые (с тех пор как наука стала промышленностью - по сути квалифицированные промышленные рабочие) выдают вещественную если не "культуру", то цивилизацию [*3*], именно вещественно укрепляют ложь, и везде голосуют и соглашаются и повторяют, как ведено, - и как же такая культура спасет всех нас? За минувшие от статьи Телегина годы много было общественных поводов, чтобы племя гигантов хоть бы плечами повело, хоть бы дохнуло разик, - нет! Подписывали, чтО требовалось, против Дубчека, против Сахарова, против кого прикажут, и, держа шиши в карманах, торопились в курилки развивать "отраслевую подкультуру" и ковать "могучую методологию". А может быть и психиатры института Сербского той же "тройной моралью" живут и гордятся своею "внутренней свободой"? И прокуроры иные, и высокие судьи? - среди них ведь есть люди отточенного интеллекта (например, Л. Н. Смирнов), никак не ниже телегинских гигантов. Тем и обманчива, в том и путана эта самодовольная декларация, что она очень близко проходит от истины, и это веет читателю на сердце, а в опасной точке круто сворачивает вбок. "Ohnе uns!" - восклицает Телегин. Верно. "Не принимать культуру угнетателей!" - верно. Но: когда? где? и в чём не принимать? Не в гардеробной после собрания, а на собрании - не повторять, чего не думаешь, не голосовать против воли! И в том кабинете - не подписывать, чего не составил по совести сам. Какую там "культуру" отвергать? Никто и не навязывает "культуры", навязывают ЛОЖЬ - и всего-то лжи нельзя принять, но тотчас, в тот момент и в том месте, где ее предлагают, а не возмущаться вечером дома за чайным столом. Отвергнуть ложь - тотчас, и не думать о последствиях для своей зарплаты, семьи и досуга развивать "новую культуру". Отвергнут - и не заботиться, повторят ли твой шаг другие, и не оглядываться, как это распространится на весь народ. И потому, что ответ так ясен, стянут к такой простоте и прямоте, - от него всем блеском красноречия увиливает анонимный идеолог высокомерного, мелкого и бесплодного племени гигантов (*).

(* В Самиздате - текучи редакции. И позже Телегин изменил конец. Появилось: "первые версты - бойкот неучастие, игнорирование". Игнорирование - это обычный шиш, а вот неучастие - где же?.. *)

А кто не способен идти на риск - избавьте нас пока в нашей грязи, в нашей низости от ваших остроумных рассуждений, обличений и указаний, откуда наши русские пороки.

6

И как же при этом центровая образованщина понимает свое место в стране, по отношению к своему народу? Ошибется, кто предположит, что она раскаивается в своей роли прислужницы. Даже Померанц, представляющий совсем другой круг столичной образованщины - непристроенной, неруководящей, беспартийной, гуманитарной, не забудет восхвалить "ленинскую культурную революцию" (разрушала старые формы производства, очень ценно!), защитить образ правления 1917 - 22 годов ("временная диктатура в рамках демократии"). И: "деспотического отношения со стороны победивших революционеров обыватель, разумеется, вполне заслуживает. Его трусость, его раболепие воспитывают деспотов". Его раболепие, не наше!.. А чем же центровая образованщина ведет себя достойней так называемого "обывателя"? Даже предположения о какой бы то ни было вине перед народом за прошлое или за нынешнее, чем так мучилась предреволюционная интеллигенция, не возникает ни у кого из певцов образованщины, ни у порицателей ее. Тут они все едины, и Алтаев: "Народу самому неплохо было бы ощутить свою вину перед интеллигенцией". В сравнении себя с народом центровая образованщина все выводы делает в свою пользу. Померанц: "Интеллигенция есть мера общественных сил прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу" (выделено мною, А. С.). "Это - та часть образованного слоя общества, в которой совершается духовное развитие, в которой рушатся старые ценности и возникают новые, в которой делается очередной шаг от зверя к Богу... Интеллигенция это и есть то, что интеллигенция искала в других - в народе, в пролетариате и т. д.: фермент, двигающий историю". Более того: "Любовь к народу гораздо опаснее (чем любовь к животным); никакого порога, мешающего стать на четвереньки, здесь нет". Да просто: "Здесь... складывается хребет нового народа", "новое что-то заменит народ", "люди творческого умственного труда становятся избранным народом XX века"!!! То же у Телегина, то же и Горский (еще один псевдоним, Вестник No 97); "Путь к высшим ценностям лежит в стороне от слияния с народом". На 180° от того, как думали их глупые интеллигентные предшественники. Заберем себе и религию. Померанц: "Крестьяне не совершенны в религии", то есть без философской высоты: "можете назвать это Богом, Абсолютом, Пустотой... я не привязан ни к одному из этих слов", а просто сердечная преданность вере, ее заветам и даже обрядам, фи, - крестьяне несовершенны в вере, "так же, как и в агрономии". (По крестьянской агрономии и хлебушек был и почва не гибла, а по науке вот скоро мы без почвы. Да, бишь, против почвенников и вся дискуссия Померанца, его идеал "люди воздуха, потерявшие все корни в обыденном бытии".) Зато "нынешние интеллигенты ищут Бога. Религия перестала быть приметой народа. Она стала приметой элиты". То же и Горский: "Смешивать возвращение в церковь и хождение в народ - опасный предрассудок". Один пишет в московском Самиздате, другие - в парижском журнале, друг друга, вероятно, не знают, а какое единство! - иголки не пробьёшь. Значит, не придумка одиночек, а направление. А что ж порекомендуем народу? Вообще ничего. Никакого народа нет, в этом снова все они сходятся: "Культура, как змея, просто сбрасывает кожу, и старая кожа, народ, лежит, потеряв свою жизнь, в пыли". "Для человечества патриархальные добродетели безнадежно потеряны", "мужик не может возродиться иначе, как оперный". "Мы не окружены народом. Крестьянства в развитых странах становится слишком мало, чтобы окружить нас", "крестьянские нации суть голодные нации, а нации, в которых крестьянство исчезло, - это нации, в которых исчез голод". (Это пока мы еще не уперлись в технологический тупик.) Но если идеологи образованщины так понимают общее положение народов, то как тогда - национальные судьбы? Обдумано и это. Померанц: "Нации локальные культуры и постепенно исчезнут". А "место интеллигенции - всегда на полдороге... Духовно все современные интеллигенты принадлежат диаспоре. Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои". В таком интернационализме-космополитизме было воспитано всё наше поколение. И (если отвлечься - если можно отвлечься! - от национальной практики 20-х годов) в нем есть большая духовная высота и красота, и, может быть, когда-нибудь человечеству уготовано на эту высоту подняться. Такой взгляд достаточно владеет сейчас и европейским обществом. В ФРГ это приводит к настроению не очень-то заботиться об объединении Германии, ничего мистически необходимого в немецком национальном единстве, мол, нет. В Великобритании, еще с иллюзорной хваткой ее за мифическое Британское содружество и при чутком возмущении общества против малейших расовых утеснении, это привело к тому, что страна наводнилась азиатами и вест-индцами, совершенно равнодушными к английской земле, культуре, традициям в только ищущими пристроиться к уже готовому высокому стандарту жизни. Так ли уж это хорошо? Не нам издали судить. Но век наш вопреки прорицаниям, порицаниям и заклинаниям оказался повсюдным сплошным веком оживления наций, их самосознания, собирания. И чудодейственное рождение и укрепление Израиля после двухтысячелетнего рассеяния - только самый яркий из множества примеров. Наши авторы как будто должны бы это знать, но в рассуждениях о России игнорируют. Горский раздражен против "бессознательного патриотизма", против "инстинктивной зависимости от природных и родовых стихий", он запрещает нам безотчётно иррационально просто любить ту страну, где мы родились, но требует от каждого возвыситься до "акта духовного самоопределения" и лишь таким способом выбрать себе родину. Среди признаков, объединяющих нацию, он не называет родного языка! (уступая даже такому теоретику, как... Сталин), ни - ощущения истории этой страны. Лишь на подсобном месте признает "этническую и территориальную общность", а видит единство нации в религии (это верно, но религия может быть шире нации) и опять - в неопределенной "культуре" (не той ли, что у Померанца "переползает как змея"?). Настаивает, что существование наций противоречит Пятидесятнице. (А мы-то думали, что, сходя на апостолов языками многими, Дух Святой и подтвердил разнообразие человечества в нациях, - как оно и живет с тех пор.) С раздражением заклинает, что для России "центральной творческой идеей" должно стать не "национальное возрождение" (это им в кавычки взято и нам запрещено такое глупое понятие), а "борьба за Свободу и духовные ценности". А мы по невежеству и противопоставления здесь не понимаем: как же иначе может духовно растерзанная Россия вернуть себе духовные ценности, если не через национальное возрождение? До сих пор вся человеческая история протекала в форме племенных и национальных историй, и любое крупное историческое движение начиналось в национальных рамках, а ни одно - на языке эсперанто. Нация, как и семья, есть природная непридуманная ассоциация людей с врожденной взаимной расположенностью членов, - и нет оснований такие ассоциации проклинать или призывать к исчезновению сегодня. А в дальнем будущем видно будет, не нам. К тому ж, конечно, и Померанц. Уверяет он нас, что "с позиции народности все кошки серы... Бороться с отечественными порядками, стоя целиком на отечественной почве, так же просто, как вытащить себя из болота". И опять мы по тупости не понимаем: а с какой же почвы можно бороться с отечественными пороками? - с интернациональной? Эту борьбу латышскими штыками и мадьярскими пистолетами - мы уже испытали своими ребрами и затылками, спасибо! Надо исправлять себя именно самим, а не кликать других мудрых себе в исправители. Скажут: да что я прицепился к этим двум, Померанцу да Горскому, даже полутора (аноним за половину), с Алтаевым два, с Телегиным - два с половиной? А потому что - направление, все - теоретики и, видно, выставятся еще не раз. Так на всякий будущий случай и поставим эти зарубки. Летом 1972 года, когда пылали русские леса по советскому бесхозяйству (у наших заботы были на Ближнем Востоке, в Латинской Америке), - бодрячок, весельчак и атеист Семен Телегин выпустил в Самиздат листовку, где впервые поднялся в свой гигантский рост и указал: это, мол, тебе, Россия, небесная кара за твои злодейства! Прорвало. КАк на национальную проблему смотрит центровая образованщина - для того пройдитесь по знатным образованским семьям, кто держит породистых собак, и спросите, как они собак кличут. Узнаете (да с повторами): Фома, Кузьма, Потап, Макар, Тимофей... И никому уха не режет, и никому не стыдно. Ведь мужики - только "оперные", народа не осталось, отчего ж крестьянскими, хрестьянскими именами и не покликать? О, как по этому ломкому хребту пройти, и в обиду по напраслине своих не давши, и порока своего горше чужого не спуская?..

7

Однако, картина народа, нарисованная Померанцем, увы, во многом и справедлива. Подобно тому, как мы сейчас, вероятно, смертельно огорчаем его, что интеллигенции в нашей стране не осталось, а всё расплылось в образованщине, - так и он смертельно ранит нас утвержденьем, что и народа тоже больше не осталось. "Народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда-то она была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая". "Народа в смысле народа-богоносца, источника духовных ценностей, вообще нет. Есть неврастенические интеллигенты - и масса". "Что поют колхозники? Какие-то остатки крестьянского наследства" да вбитое "в школе, в армии и по радио". "Где он, этот народ? Настоящий, народный, пляшущий народные пляски, сказывающий народные сказки, плетущий народные кружева? В нашей стране остались только следы народа, как следы снега весной... Народа как великой исторической силы, станового хребта культуры, как источника вдохновения для Пушкина и Гёте - больше нет". "То, что у нас обычно называют народом, совсем не народ, а мещанство". Мрак и тоска. А - близко к тому. И действительно, как было народу остаться? Накладывались в одну сторону и погоняли друг друга два процесса. Один - всеобщий (но в Россия еще бы долго он придержался и, может, могли б мы его миновать) - процесс, как модно называть, массовизации (мерзкое слово, но и процесс не лучше), связанный с новой западной технологией, осточертелым ростом городов, всеобщими стандартными средствами информации и воспитания. Второй - наш особый, советский, направленный стереть исконное лицо России и натереть искусственное другое, этот действовал еще решительней и необратимей. Как же остаться было народу? Были насильственно выкинуты из избы иконы и послушание старшим, печка хлебов и прялки. Потом миллионы изб, самых благоустроенных, вовсе опустошены, развалены или взяты под дурной догляд, и 5 миллионов трудоохотливых здравых семей вместе с грудными детьми посланы умирать в зимней дороге или по прибытии в тундру. (И наша интеллигенция не дрогнула, не вскрикнула, а передовая часть ее даже и сама выгоняла. Вот тогда она и кончила быть, интеллигенция, в 1930-м, и за тот ли миг должен народ просить у нее прощения?) Остальные избы и дворы разорять уже было хлопот меньше. Отняли землю, делавшую крестьянина крестьянином, обезличили ее, как не бывало и в крепостное право, обезинтересили всё, чем мужик работал и жил, одних погнали на Магнитогорски, других - целое поколение так и погибших баб, заставили кормить махину государства до войны, всю великую войну и после войны. Все внешние интернациональные успехи нашей страны и расцвет сегодняшних тысяч НИИ был достигнут разгромом русской деревни, русского обычая. Взамен притянули в избы и в уродливые многоэтажные коробки городских окраин - репродукторы, пуще того поставили их на всех центральных столбах (по всему лику России и сегодня это бубнит от шести утра до двенадцати ночи, высший признак культуры, и пойди заткни - будет антисоветский акт). И те репродукторы докончили работу: они выбили из голов всё индивидуальное и всё фольклорное, натолкали штампованного, растоптали и замусорили русский язык, нагудели бездарных пустых песен (сочиняла их интеллигенция). Добили последние сельские церкви, растоптали и загадили кладбища, с комсомольской горячностью извели лошадь, изгадили, изрезали тракторами и пятитонками вековые дороги, мягко вписанные в пейзаж. Где ж и кому осталось плясать и плести кружева?.. Еще наслали лакомством для сельской юности серятину глупеньких фильмов (интеллигент: "надо выпустить, будут большие тиражные"), да то же затолкано и в школьные учебники, да то же и в книгах повзрослей (а кто писал их, не знаете?) - чтоб и новая свежесть не выросла там, где вырублен старый лес. Как танками изгладили всю историческую народную память (Александру Невскому без креста подняться дали, но чему поближе - нет), - и как же народу было сохраниться? Так вот, на этом пепелище, сидя в золе, разберемся. Народа - нет? И тогда, верно: уже не может быть национального возрождения??. И что ж за надрыв! - ведь как раз замаячило: от краха всеобщего технического прогресса, по смыслу перехода к стабильной экономике, будет повсюду восстанавливаться первичная связь большинства жителей с землею, простейшими материалами, инструментами и физическим трудом (как инстинктивно ищут для себя уже сегодня многие пресыщенные горожане). Так неизбежно восстановится во всех, и передовых, странах некий наследник многочисленного крестьянства, наполнитель народного пространства, сельскохозяйственный и ремесленный (разумеется с новой, но рассредоточенной техникой) класс. А у нас - мужик "оперный" и уже не вернется?.. Но интеллигенции - тоже нет? Образованщина - древо мертвое для развития? Подменены все классы - и как же развиваться? Однако - кто-то же есть? И как людям запретить будущее? Разве людям можно не жить дальше? Мы слышим их устало-теплые голоса, иногда и лиц не разглядев, где-нибудь в полутьме пройдя мимо, слышим их естественные заботы, выраженные русской речью, иногда еще очень свежей, видим их живые готовные лица и улыбки их, испытываем на себе их добрые поступки, иногда для нас внезапные, наблюдаем самоотверженные летные семьи, претерпевающие все ущербы, только бы душу не погубить, - и как же им всем запретить будущее? Поспешен вывод, что больше нет народа. Да, разбежалась деревня, а оставшаяся приглушена, да, на городских окраинах - стук домино (достижение всеобщей грамотности) и разбитые бутылки, ни нарядов, ни хороводов, и язык испорчен, а уж тем белее искажены и ложно направлены мысли и старания, - не почему даже от этих разбитых бутылок, даже от бумажного мусора, перевеваемого ветром по городским дворам, не охватывает такое отчаяние, как от служебного лицемерия образованщины? Потому что народ в массе своей не участвует в казенной лжи, и это сегодня - главный признак его, позволяющий надеяться, что он не совершенно пуст от Бога, как упрекают его. Или, во всяком случае, сохранил невыжженное, невытоптанное в сердце место. Поспешен и вывод, что нет интеллигенции. Каждый из нас лично знает хотя бы несколько людей, твердо поднявшихся и над этой ложью и над хлопотливой суетой о6разованщины. И я вполне согласен с теми, кто хочет видеть, верить, что уже видит некое интеллигентное ядро - нашу надежду на духовное обновление. Только по другим бы признакам я узнавал и отграничивал это ядро: не по достигнутым научным званиям, не по числу выпущенных книг, не по высоте образованности "привыкших и любящих думать, а не пахать землю", не по научности методологии, легко создающей "отраслевые подкультуры", не по отчужденности от государства и от народа, не по принадлежности к духовной диаспоре ("всюду не совсем свои"). Но - по чистоте устремлений, по душевной самоотверженности - во имя правды и, прежде всего, - для этой страны, где живешь. Ядро, воспитанное не столько в библиотеках, сколько в душевных испытаниях. Не то ядро, которое желает считаться ядром, не поступясь удобствами жизни центровой образованщины. Мечтал Достоевский в 1887 году, чтобы появилась в России "молодежь скромная и доблестная". Но тогда появлялись "бесы" - и мы видим, куда мы пришли. Однако свидетельствую, что сам я в последние годы своими глазами видел, своими ушами слышал эту скромную и доблестную молодежь, - она и держала меня как невидимая пленка над кажущейся пустотой, в воздухе, не давая упасть. Не все они сегодня остаются на свободе, не все сохранят ее завтра. И далеко не все известны нашему глазу и уху: как ручейки весенние, где-то сочатся под толстым серым плотным снегом. Это порочность метода: вести рассуждение в "социальных слоях", никак иначе. В социальных слоях получается безнадежность (как у Амальрика и получилось). Интеллигенция-образованщина как огромный социальный слой закончила свое развитие в теплом болоте и уже не может стать воздухоплавательной. Но это и в прежние, лучшие времена интеллигенции было неверно: зачислять в интеллигенцию целыми семьями, родами, кружками, слоями. В частности могли быть и сплошь интеллигентная семья, в род, и кружок, в слой, а всё же по смыслу слова интеллигентом человек становится индивидуально. Если это и был слой, то - психический, а не социальный, и значит вход и выход всегда оставались в пределах индивидуального поведения, а не рода работы и социального положения. И слой, и народ, и масса, в образованщина - состоят из людей, а для людей никак не может быть закрыто будущее: люди определяют свое будущее сами, и на любой точке искривленного и ниспадшего пути не бывает поздно повернуть к доброму и лучшему. Будущее - неистребимо, и оно в наших руках. Если мы будем делать правильные выборы. Вот и в сочинениях Померанца среди многих противоречивых высказываний выныривают то там, то сям поразительно верные, а если сплотить их, увидим, что и с разных сторон можно подойти к сходному решению. "Нынешняя масса это аморфное состояние между двумя кристаллическими структурами... Она может оструктуриться, если появится стержень, веточка, пусть хрупкая, вокруг которой начнут нарастать кристаллы". С этим - не поспоришь. Однако, упорно преданный интеллигентским идеалам, Померанц отводит эту роль стержня-веточки - только интеллигенции. По трудной доступности Самиздата надо цитировать обширно: "Масса может заново кристаллизоваться в нечто народоподобное только вокруг новой интеллигенции". "Рассчитываю на интеллигенцию вовсе не потому, что она хороша... Умственное развитие само по себе только увеличивает способность ко злу... Мой избранный народ плох, я это знаю... но остальные еще хуже". Правда, "прежде, чем посолить, надо снова стать солью", а интеллигенция перестала быть ею. Ах, "если бы у нас хватило характера отдать все свои лавровые венки, все степени и звания... Не предавать, не подвывать... Предпочесть чистую совесть чистому подъезду и приготовиться обходиться честным куском хлеба без икры". Но: "Я просто верю, что интеллигенция может измениться и потянуть за собою других"... Здесь мы ясно слышим, что интеллигенцию Померанц выделяет и отграничивает по умственному развитию, лишь желает ей - иметь и нравственные качества. Да не в том ли заложена наша старая потеря, погубившая всех нас, - что интеллигенция отвергла религиозную нравственность, избрав себе атеистический гуманизм, легко оправдавший и торопливые ревтрибуналы и бессудные подвалы ЧК? Не в том ли и начиналось возрождение "интеллигентного ядра" в 10-е годы, что оно искало вернуться в религиозную нравственность - да застукали пулеметы? И то ядро, которое сегодня мы уже, кажется, начинаем различать, оно не повторяет ли прерванного революцией, оно не есть ли по сути "младовеховское"? Нравственное учение о личности считает оно ключом к общественным проблемам. По такому ядру тосковал и Бердяев: "Церковная интеллигенция, которая соединяла бы подлинное христианство с просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач страны". И С. Булгаков: "Образованный класс с русской душой, просвещенным разумом, твердой волею". Это ядро не только не уплотнено, как надо быть ядру, оно даже не собрано, оно рассеяно, взаимонеузнано: его частицы многие не видели, не знают, не предполагают друг о друге. И не интеллигентность их роднит - но жажда правды, но жажда очиститься душою и такое же очищенное светлое место содержать вокруг себя каждого. Потому и "неграмотные сектанты" и какая-нибудь неведомая нам колхозная доярка тоже состоят в этом ядре добра, объединяемые общим направлением к чистой жизни. А какой-нибудь просвещенный академик или художник вектором стяжательства и жизненного благоразумия направлен как раз наоборот - назад, в привычную багровую тьму этого полувека. Сколько это - "стержень-веточка" для "кристаллизации" целого народа? Это десятки тысяч людей. Это опять-таки потенциальный слой - но не перелиться ему в будущее просторной беспрепятственной волною. Так безопасно и весело, как обещают нам, не бросая НИИ, по уик-эндам и на досуге, не составить "хребта нового народа". Нет, - это придется совершать в будни, на главном направлении вашего бытия, на самом опасном участке, да еще и каждому в леденящем одиночестве. Обществу столь порочному, столь загрязненному, в стольких преступлениях полувека соучастному - ложью, холопством радостным или изневольным, ретивой помощью или трусливой скованностью, - такому обществу нельзя оздоровиться, нельзя очиститься иначе, как пройдя через душевный фильтр. А фильтр этот ужасный, частый, мелкий, имеет дырочки, как игольные ушки, - на одного. Проход в духовное будущее открыт только поодиночно, через продавливание. Через сознательную добровольную жертву. Меняются времена - меняются масштабы. 100 лет назад у русских интеллигентов считалось жертвой пойти на смертную казнь. Сейчас представляется жертвой - рискнуть получить административное взыскание. И по приниженности запуганных характеров это не легче, действительно. Даже при самых благоприятных обстоятельствах (одновременная множественность жертвенного порыва) придется потерять не музейную икру, как предупреждает Померанц, но - апельсины, но - сливочное масло, торговля которыми так налажена в научных центрах. Ликовали злорадные критики, что в "Круге первом" я обнажил "низкий уровень любви в народе" пословицею "для щей люди женятся, для мяса замуж идут", а мы, мол, любим и женимся только на уровне Ромео! Но пословиц русских много, для разных оттенков и ситуаций. Есть и такая:

Хлеб да вода - молодецкая еда.

Вот на этакой еде предстоит нам показать уровень своей любви к этой стране и ее белым березкам. А любить их глазами - мало. Понадобится осваивать жестокий Северо-Восток - и придется ехать вашим излюбленным образованским детям, а не ждать, чтобы мещанство ехало вперед. И все умные советы анонимных авторов - конспирация, конспирация, "только не вылазки в одиночку", тысячелетнее просвещение да развитие тайком культуры вздор. Из нашей нынешней презренной аморфности никакого прохода в будущее не оставлено нам, кроме открытой личной и преимущественно публичной (пример показать) жертвы. "Вновь открывать святыни и ценности культуры" придется не эрудицией, не научным профилем, а образом душевного поведения, кладя свое благополучие, а в худых оборотах - и жизнь. И когда окажется, что образовательный ценз и число печатных научных работ тут совсем ни к чему, с удивлением мы почувствуем рядом с собою так презираемых "полуграмотных проповедников религии". Слово "интеллигенция", давно извращенное и расплывшееся, лучше признаем пока умершим. Без замены интеллигенции Россия, конечно, не обойдется, но не от "понимать, знать", а от чего-то духовного будет образовано то новое слово. Первое малое меньшинство, которое пойдет продавливаться через сжимающий фильтр, само и найдет себе новое определение - еще в фильтре или уже по другую сторону его, узнавая себя и друг друга. Там узнается, родится в ходе их действия. Или оставшееся большинство назовет их без выдумок просто праведниками (в отличие от "правдистов"). Не ошибемся, назвав их пока жертвенною элитой. Тут слово "элита" не вызовет зависти ничьей, уж очень беззавистный в нее отбор, никто не обжалует, почему его не включили: включайся, ради Бога! Иди, продавливайся! Из прошедших (и в пути погибших) одиночек составится эта элита, кристаллизующая народ. Станет фильтр для каждой следующей частицы всё просторней и легче - и всё больше частиц пойдет через него, чтобы по ту сторону из достойных одиночек сложился бы, воссоздался бы и достойный народ (это свое понимание народа я уж высказывал). Чтобы построилось общество, первой характеристикой которого будет не коэффициент товарного производства, не уровень изобилия, но чистота общественных отношений. А другого пути я решительно не вижу для России. И остаётся описать только устройство и действие фильтра.

8

Со стороны над нами посмеются: какой робкий и какой скромный шаг воспринимается нами как жертва. По всему миру студенты захватывают университеты, выходят на улицы, даже свергают правительства, а смирнее наших студентов в мире нет: сказано - политучёба, пальто с вешалки не выдавать, и никто не уйдет. В 1962 весь Новочеркасск бушевал, но в общежитии Политехнического института заперли дверь на замок - и никто не выпрыгнул из окна! Или: голодные индусы освободились из-под Англии безнасильным непротивлением, гражданским неповиновением, - но и на такую отчаянную смелость мы не способны - ни рабочий класс, ни образованщина, мы Сталиным-батюшкой напуганы на три поколенья вперед: как же можно не выполнить какого-нибудь распоряжения власти? то уж - самогубительство последнее. И если написать крупными буквами, в чем состоит наш экзамен на человека:

НЕ ЛГАТЬ! НЕ УЧАСТВОВАТЬ ВО ЛЖИ!

НЕ ПОДДЕРЖИВАТЬ ЛОЖЬ!

то будут смеяться над нами не то что европейцы, но арабские студенты, но цейлонские рикши: всего-то столько от русских требуется? И это жертва, смелый шаг? а не просто признак честного человека, не жулика? Но пусть смеются грибы другого кузова, а кто в нашем давится, тот знает: это действительно очень смелый шаг. Потому что каждодневная ложь у нас - не прихоть развратных натур, а форма существования, условие повседневного благополучия всякого человека. Ложь у нас включена в государственную систему как важнейшая сцепка ее, миллиарды скрепляющихся крючочков, на каждого приходится десяток не один. Именно поэтому нам так гнетуще жить. Но именно поэтому нам так естественно и распрямиться! Когда давят безо лжи - для освобождения нужны меры политические. Когда же запустили в нас когти лжи - это уже не политика! это - вторжение в нравственный мир человека, и распрямленье наше ОТКАЗАТЬСЯ ЛГАТЬ - тоже не есть политика, но возврат своего человеческого достоинства. Что есть жертва? - годами отказываться от истинного дыхания, заглатывать смрад? Или - начать дышать, как и отпущено земному человеку? Какой циник возьмется вслух возразить против такой линии поведения: НЕУЧАСТИЕ ВО ЛЖИ? О, возразят, конечно, тут же, и находчиво: а чтО есть ложь? А кто это установят точно, где кончается ложь, где начинается правда? А в какой исторически-конкретной диалектической обстановке и т. д. - как уже и изворачиваются лгуны полвека. А ответ самый простой: как видишь ты сам, как говорит тебе твоя совесть. И надолго будет довольно этого. В зависимости от кругозора, жизненного опыта, образования, каждый видит, понимает границу общественно-государственной лжи по-своему: один - еще очень далеко от себя, другой - веревкой, уже перетирающей шею. И там, где, по честности, видишь эту границу ты - там и не подчиняйся лжи. От той части лжи отстранись, которую видишь несомненно, явно. А если искренне не видишь лжи нигде - и продолжай спокойно жить, как прежде. Что значит - не лгать? Это еще не значит - вслух и громко проповедывать правду (страшно!). Это не значит даже - вполголоса бормотать то, что думаешь. Это значит только: не говорить того, чего не думаешь, но уж: ни шепотом, ни голосом, ни поднятием руки, ни опусканием шара, ни поддельной улыбкой, ни присутствием, ни вставанием, ни аплодисментами. Области работы, области жизни - разные у всех. Работникам гуманитарных областей и всем учащимся лгать и участвовать во лжи приходится гуще и невылазнее, ложь наставлена заборами и заборами. В науках технических ее можно ловчей сторониться, но всё равно: каждый день не миновать такой двери, такого собрания, такой подписки, такого обязательства, которое есть трусливое подчинение лжи. Ложь окружает нас и на работе, и в пути, и на досуге, во всем, что видим мы, слышим и читаем. И как разнообразны формы лжи, так разнообразны и формы отклонения от нее. Тот, кто соберет свое сердце на стойкость и откроет глаза на щупальцы лжи, тот в каждом месте, всякий день и час сообразит, как нужно поступить. Ян Палах - сжег себя. Это - чрезвычайная жертва. Если б она была не одиночной - она бы сдвинула Чехословакию. Одиночная - только войдет в века. Но так много - не надо от каждого человека, от тебя, от меня. Не придется идти и под огнемёты, разгоняющие демонстрации. А всего только дышать. А всего только - не лгать. И никому не придется быть первым - потому что "первых" уже многие сотни есть, мы только по их тихости их не замечаем. (А кто за веру терпит - тем более, да им-то прилично работать и уборщицами, и сторожами.) Из самого ядра интеллигенции я могу назвать не один десяток, кто уже давно так живет годами! И - жив. И - семья не вымерла. И - крыша над головой. И что-то на столе. Да, страшно! Дырочки фильтра в начале такие узкие, такие узкие - разве человеку с обширными запросами втиснуться в такую узость? Но обнадёжу: это лишь при входе, в самом начале. А потом они быстро, близко свободнеют, и уже перестают тебя так сжимать, а потом и вовсе покидают сжатием. Да, конечно! Это будет стоить оборванных диссертаций, снятых степеней, понижений, увольнений, исключений, даже иногда и выселения. Но в огонь - не бросят. И не раздавят танком. И - крыша будет, и будет еда. Этот путь - самый безопасный, самый доступный изо всех возможных наших путей, любому среднему человеку. Но он - и самый эффективный! Именно только мы, знающие нашу систему, можем вообразить, чтО случится, когда этому пути последуют тысячи и десятки тысяч, - как очистится и преобразится наша страна без выстрелов и без крови. Но этот путь - и самый нравственный: мы начинаем освобождение и очищение со своей души. Еще прежде, чем мы очистим страну, - мы очистимся сами. И это - единственно правильный исторический порядок, ибо зачем очищать воздух страны, если сами остаёмся грязными? Возразят: но как жаль молодежь! Ведь если на экзамене по общественной науке не проговоришь обязательной лжи, - двойка, отчисление из института, и перебито образование и жизнь. В одной из следующих статей нашего сборника обсуждается, так ли правильно понимаем мы и осуществляем лучшие пути в науку. Но и без того: потеря в образовании - не главная потеря в жизни. Потери в душе, порча души, на которую мы беззаботно соглашаемся с юных лет, - непоправимее. Жаль молодежь? Но и: чьё же будущее, как не их? Из кого ж мы и ждем жертвенную элиту? Для кого ж мы и томимся этим будущим? Мы-то стары. Если они сами себе не построят честного общества, то и не увидят его никогда.

Январь 1974

А. Солженицын

Из "Нового мира", No 5, 1991 г.:

(*1 См.: В. Ф. Кормер, "Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура" // "Вопросы философии", 1989, No 9). (Прим. ред.). *)

(*2 По утверждению К. Любарского ("Московские новости". 1990. No 39), настоящая фамилии автора статьи - Герцен Копылов. (Прим. ред.) *)

(*3 А больше - вооружение (Поздн. вставка А. С.) *)

ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ БУДУЩЕЕ?

I

Едва только стал к нам возвращаться дар свободной мысли, а уже возник этот страшный, но неизбежный вопрос: КАКОВО БУДУЩЕЕ РОССИИ И НАШЕ МЕСТО В ЕЕ СУДЬБЕ? Как ни отпугивает он своей непосильностью и неразрешимостью, о нем нельзя не думать, от ответа на него зависят ответы на остальные вопросы жизни. А думать страшно, потому что возникает сомнение, которое жутко и выговорить: ЖИВА ЛИ ЕЩЕ РОССИЯ? Ведь жизнь и смерть народов не так резко разграничены, как у живых организмов. Историческое предназначение народа может быть исполнено, творящая душа может его уже покинуть, а тело его государство - будет десятилетиями активно: казнить еретиков или покорять соседей. Для великой страны ЖИТЬ - не означает лишь не распадаться на части и сводить концы с концами в своем хозяйстве. Она должна еще осознавать ту цель, ради которой существует, свою миссию в мире. Есть ли сейчас у России такая миссия? (*)

(* "Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь, наконец, его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, - нет, такая вера есть залог самой высшей силы наций, и только ею они и принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести, всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, при создании их, уделить в наследство грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация и имеет право на высшую жизнь". Достоевский. Дневник писателя. 1877 г., январь, гл. I. *)

Недавно, в одном из самых ярких и умных произведений, которые дала русская мысль после революции, А. Амальрик (*) предложил ответ на этот вопрос. На основе многих тонких наблюдений и исторических параллелей он пришел к выводу, что Россия приближается к завершению своего исторического пути. По его мнению, некоторое смягчение строя не свидетельствует о начале продуманной политики либерализации: оно есть признак одряхления режима, который не способен ни изменяться в ответ на требования жизни, ни достаточно эффективно бороться с сопротивлением, которое встречает. Но нет и других сил, способных претендовать на руководство жизнью. Интеллигенция, или средний класс, как ее называет автор, проникнута бюрократической психологией, культом покорности, она бессильна выработать независимую точку зрения или организоваться. Христианская мораль выбита и выветрена из сознания народа, который способен уважать лишь силу, но не личность и свободу. Русскому народу, считает автор, вообще чужда идея равенства всех перед законом, идея свободы и вытекающей из нее ответственности, он отождествляет свободу с беспорядком. Вместо нее у народа есть другая идея справедливости. Но и она носит деструктивный характер, сводится к принципу: пусть никому не будет лучше, чем мне. С пугающей убедительностью рисует автор наше будущее: неудачную, затяжную войну с Китаем, рост центробежных сил местного национализма, нарастающие экономические, в частности продовольственные, трудности, разрушительные и жестокие взрывы народного недовольства и в конце - гибель России, распадение ее на части. Амальрик предсказывает и срок, когда закончится наша 1100-летняя история - это 1980-е годы.

(* А.Амальрик. "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?" За свои мысли автор поплатился свободой. *)

Таков ответ, который Амальрик дает на наш вопрос: Россия умерла, впереди ее разложение. Что ж, великие государства гибли и раньше, и чувства отчаяния и внутреннего протеста, которые вызывает вынесенный России приговор, не означают, что он несправедлив. Но эти чувства требуют от нас принять приговор только после того, как будут отброшены все остальные возможности, продуманы все пути развития. А такого впечатления работа Амальрика как раз не оставляет. Если, например, автор в одной фразе утверждает, что у русского народа идея справедливости оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, к любой индивидуальности, а в предыдущей - что за справедливость русские готовы и на костре сгореть - то здесь явно что-то не сходится. Вообще производит впечатление, что идея справедливости как силы, которая может влиять на историю, чужда автору, она лежит не в той плоскости, в которой он мыслит. Значение этой работы представляется мне именно в том, что в ней один путь пройден до конца, один строй мыслей продуман исчерпывающе. Если смотреть на историю с точки зрения взаимодействия интересов различных социальных групп и личностей, их прав, гарантирующих эти интересы, или как на результат воздействия экономических факторов, то у России будущего нет - против аргументов Амальрика возразить нечего. Но ведь есть в истории процессы, которые основываются на совсем других принципах. Не нам забывать такой пример, как Октябрьская революция. Уж кто лучше Ленина чувствовал малейшие колебания социальных и классовых сил, а за несколько дней до февральского переворота он не видел никаких признаков социалистической революции и в письме к швейцарским рабочим убедительно доказывал, что сейчас она и не может победить в России, самой мещанской стране Европы. Или когда на 400 лет раньше неизвестный монах Лютер вступил в борьбу с величайшей силой тогдашнего мира, казалось, что он действует противно всем социальным и историческим законам. Вот с такой точки зрения хотелось бы еще раз продумать судьбу России. Медицина многое может сказать о болезни и смерти, но религия знает еще и воскресение. И где больше, чем в жизни народов, применимы эти загадочные слова:

ИБО КАК СМЕРТЬ ЧЕРЕЗ ЧЕЛОВЕКА,

ТАК ЧЕРЕЗ ЧЕЛОВЕКА И ВОСКРЕСЕНИЕ.

(1 Коринф. 15, 21)

II

Кажется, что слова эти обращены прямо к нам, указывают нам путь. Ведь если ни класс, ни партия, ни удачное сочетание сил в мировой политике не способны остановить ту тень смерти, которая начинает уже опускаться на Россию, то, значит, это может быть сделано только ЧЕРЕЗ ЧЕЛОВЕКА, усилиями отдельных человеческих индивидуальностей. Но не безнадежно ли людям пытаться остановить неизбежное действие законов истории? Это самое серьезное возражение, и его надо обсудить прежде всего. Уже которому поколению с детства внушают, что личность бессильна повлиять на ход истории, что он определяется безликими факторами экономики и производства. И мы так прониклись этим представлением, что, кажется, и позабыли проверять его своим умом. Казалось бы, нельзя узнать характер законов истории, не зная самих этих законов, а законы в любой науке проверяются сравнением и опытом. Проделаем только один опыт и возьмем для этого закон, который казался всем высказывавшим его столь бесспорным, что они называли его "железным". Это "железный закон заработной платы", согласно которому плата, получаемая рабочим при капиталистическом способе производства, будет всегда соответствовать МИНИМУМУ средств, необходимых для поддержания его существования. Отсюда выводилась неизбежность абсолютного обнищания пролетариата. Сейчас как-то неловко и вспоминать о подобных пророчествах. Богатство рабочих Западной Европы и Америки не только непрерывно растет, но серьезной проблемой становится уже то, что они, благодаря стачечной борьбе и политике профсоюзов, получают гораздо больше, чем по справедливости причитающуюся им долю продукта. И так дело обстоит со всеми предсказаниями этих оракулов: о начале революции в наиболее промышленно развитой стране, о разрушении капитализма под ударами периодически повторяющихся кризисов, об отмирании государства при социализме, замене армии милицией и уничтожении специализации, уродующей человеческую личность, о невозможности войн между социалистическими странами, и т. д., куда ни глянь. Вывод может быть лишь один: истины в этих теориях не найти. Их авторы либо совсем не понимали законов истории, либо говорили не то, что думали. Но посмотрим на их дела. Октябрьскую революцию делали люди, фанатически убежденные в том, что история управляема, ход ее может изменить и маленькая группа людей, если только они знают, как взяться за дело. В этом смысле Октябрь определил характер нашего века. Вера в то, что власть валяется под ногами, распространилась по всему миру, и вот ЭТА концепция действительно подтверждается опытом - в Италии, Германии, Латинской Америке, Китае и Африке. А люди, которые все это движение начали, проповедовали, что личность бессильна перед имманентными законами истории. Какое странное противоречие! Если судить не по словам, а по делам, то люди, готовившие и делавшие революцию, считали, что человеческая индивидуальность с такими ее проявлениями, как совесть, честь, любовь к другим людям и к родине, - это величайшая сила истории. Сколько трудов было потрачено, чтобы парализовать эту силу: убедить, что нравственность, мораль, гуманность, патриотизм смешные, ненаучные, устаревшие понятия, что поведение человека определяется лишь выгодой, интересами той группы, класса или партии, к которой он принадлежит. Это была не только литературная деятельность: когда солдат защитник родины бежал с фронта и оборачивал штык против своего соседа-помещика, это служило той же цели. Но зато как окупились эти труды! Вот где разгадка тайны иначе не объяснимой покорности: чтобы бороться за жизнь, страх не поможет, нужно, чтобы душа сохранила еще нравственные силы. Кто днем на собрании голосовал за расстрел обвиняемых по процессу Промпартии, ночью будет ждать своего ареста. И результат был пропорционален степени вовлеченности души в это мировоззрение: крестьяне, хоть со сломленной волей, пытались бороться, восставали, а старые большевики шли в лагеря с пением революционных песен и, получая свою пулю, кричали в подвале "Да здравствует Сталин!". Отрицать существование законов истории значило бы отказаться ее понять. Но разве правдоподобно, что эти законы такие же, как законы работы часового механизма? Даже квантовая механика считает принципиально невозможным исключить воздействие наблюдателя на наблюдаемое явление. А законы истории должны, конечно, в качестве основного элемента включать воздействие человеческих личностей, свободу их воли. Да из этого и исходили не только политики, но и все великие историки. И при каждом повороте истории, куда бы он ни вел человечество, была ли это победа христианства или Октябрьской революции, решение всегда лежало в руках людей, зависело от их воли.

III

То, что люди в принципе могут влиять на ход истории, не значит, конечно, что и мы способны на это сейчас, в нашей стране. Каждый из нас является не только индивидуальностью, но и деталью грандиозного механизма, подчиняющегося своим собственным законам и предъявляющего к своим деталям требования, отнюдь не учитывающие их свободную волю и бессмертную душу. Некогда И. В. Сталин ласково назвал всех нас "винтиками" и даже провозгласил тост за здоровье "винтиков". Сохранились ли в душах винтиков силы, способные противостоять давлению механизма? Я уверен, что эти силы есть, что каждый, кто хочет, способен уже сейчас сделать первые шаги к своему освобождению и что препятствия к этому не вне, а внутри нас - наши жизненные установки. Представим себе, как это конкретно происходит, что нас опутывает несвобода. Сейчас только редким людям, да и то всего несколько раз в жизни, приходится принимать решения, за которые они могли бы поплатиться головой или свободой. Но на каждом шагу жизнь предлагает нам сделать выбор в небольшом вопросе: немного уступить силе, пригнуться или же устоять, слегка распрямиться. Настойчиво приглашают вступить в партию - вступать ли? Принуждают быть агитатором - участвовать ли в обидном для взрослого человека времяпрепровождении: безвыборных выборах? Родился ребенок - крестить ли его в церкви? Дали прочитать интересную самиздатскую статью - перепечатать ли для себя экземпляр, давать ли читать другим? Зовут на собрание, где ни докладчик, ни один из слушателей не верит в то, что говорится, - идти ли? Просят заступиться за жертву притеснений, - подписать ли письмо в ее защиту? Во всех этих случаях даже самое смелое решение не грозит сейчас ни тюрьмой, ни постоянной потерей работы. Угрожает только то, что отношение начальства будет похуже, не состоится очередное продвижение по службе, зарплата не увеличится, не будет нового телевизора, или лишней комнаты в квартире, или заграничной командировки. Происходит обмен, в котором мы расплачиваемся кусочками своей души, необходимыми для ее здоровья и жизни. Исчезает чувство собственного достоинства, уверенность в своих силах, появляется жесткое, недоброжелательное отношение к другим людям, лукавая психология раба. И главное: жизнь теряет светлую окраску счастья, пропадает чувство ее высокого смысла. Расплата за это - бесплодность в искусстве и науке, жизнь, погубленная на многодневные бдения в очередях за никому не нужными вещами и нигде, на всей планете, невиданный алкоголизм, губящий и это, а в его генах и будущие поколения. Что же предлагает жизнь взамен? О минимуме, необходимом, чтобы не умереть с голоду и накормить детей, здесь речь, как правило, не идет. Тогда о чем же? Я думаю, что о ценностях, основной смысл которых нематериален. Иногда это совершенно очевидно, иногда немного замаскировано. Орден, например, ни кормит, ни греет. Большая и дорогая машина садится на наших плохих дорогах, в городе труднее найти место для стоянки, а скорость движения все равно ограничена и быстрее на ней не проедешь, чем на самой дешевой. Заграничная командировка может быть профессионально важной для начинающего инженера или ученого, но ее притягательная сила не сравнима с пользой. Новый дорогой костюм греет не лучше старого и заплатанного и т. д. и т. д. Все это ценности непотребительные. Смысл их иной - они указывают место человека в иерархии, которую образуют члены окружающего нас общества. Как бумажные деньги, они не имеют ценности сами по себе, но являются символами чего-то, что людьми высоко ценится. По-видимому, для существования любого общества необходима некоторая иерархия среди его членов. Иерархия человеческого общества отражает его мировоззрение. Люди, наиболее способные к деятельности, которая является важной с точки зрения принципов общества, обладают и большим авторитетом. Общество снабжает таких людей символами, подчеркивающими их авторитет: продетым в ноздрю кольцом, расшитым мундиром или автомобилем "Чайка". Эти символы приобретают для членов общества исключительную привлекательность и заставляют людей действовать в желательном для общества направлении. Это и есть та сила, которая более всего ограничивает сейчас нашу свободу. Ее источник не пулеметы и колючая проволока, а наши взгляды, то, что в душе мы не задумываясь принимаем иерархию окружающего нас общества и высокое положение в ней считаем реальной ценностью. Как курица, перед носом которой гипнотизер провел черту мелом, мы оцепенели лишь потому, что сами поверили в реальность своих цепей. Путь к свободе начинается внутри нас, с того, чтобы перестать карабкаться по ступенькам карьеры или материального квазиблагополучия. И как, гонясь за этими приманками, мы жертвуем лучшими частями своей души, так, отказавшись от них, приобретем то, что составляет смысл жизни. Такой выход возможен. Христианство, возникнув в момент высшего расцвета античного мира, не признало его мировоззрения и сложившейся в нем иерархии, и в этом была одна из причин его непобедимости. И теперь существуют маленькие кружки, в которых ценности измеряются совсем не теми эталонами, что в остальной жизни. Укрепится это движение, расширится, - и мы приобретем свободу, о которой не можем сейчас и помыслить.

IV

Опасной стороной такого взгляда представляется его негативный характер. Если жизнь требует от человека жертвы самым драгоценным, что у него есть, взамен предлагая лишь видимость, бумажки, на которых написана цена, но которые не соответствуют никакой реальной ценности, то очевидно, к каким практическим выводам зовет такое понимание: отказаться от этого обмена, свернуть с этого пути. Но в нашей стране вся жизнь, все ее проявления находятся в руках государства. Приняв такой взгляд, не должен ли будет художник отказаться от искусства, ученый - от науки? Не придем ли мы к отказу от активного участия в жизни, в любой культурной деятельности? Во всем мире сейчас часто высказывается мнение, что современная культура становится все более антигуманистической, человеку в ней не остается места, и как реакция на это возникает тенденция ухода от культуры. Поэтому наш вопрос особенно важен и интересен - и не только с точки зрения судьбы личности в современном индустриальном обществе, но и как вопрос о будущем культуры. Отвечая на него, надо помнить, что здесь обсуждается лишь общий принцип. В жизни каждый рассчитывает свои силы, решает, как далеко он может пройти по этому пути. Надо только понять, не противостоит ли этот общий принцип культуре, не уводит ли с того поля, на котором должен трудиться человек. Выберем для примера несколько областей деятельности. Естественно начать с литературы, потому что она всегда играла особую роль в русской жизни. Представление о писателе как об учителе, способном увидеть скрытую от других правду, - чисто русское, оно присуще нашему народу. В литературе поставленный нами вопрос яснее всего. Чтобы подыматься по иерархической лестнице, писатель, как правило, должен выполнять функции, прямо противоположные целям литературы: не искать, а скрывать и извращать истину. Так появилась та антилитература, которая воспела Сталина, Дзержинского и Ежова, ЧК, Беломорско-Балтийский канал, коллективизацию, охоту за врагами народа и доносы детей на родителей. Что уж тут спрашивать, - возможно ли быть писателем вне этой организации - только вдали от нее литература и имеет шанс выжить. И действительно, все прекрасное, правдивое, глубокое в наше время было создано людьми, которых судьба, как бы жестоко она это ни сделала, но защитила от опасности быть затянутым в эту гибельную для литературы зону. Похожая картина и в гуманитарных науках - философии, истории, социологии. Разница лишь в том, что через антинауку удалось пробиться еще меньшему числу людей, чем через антилитературу. Может показаться, что в естественных науках мы лишены всякой свободы выбора. Тут, чтобы стать ученым, надо окончить институт, пройти аспирантуру, иметь доступ к лабораториям, ускорителям и вычислительным машинам. На самом деле это далеко не очевидно. Именно массовый, сверхорганизованный характер современной науки является ее бедой, больше того, проклятием. Научных работников так много и их продукция так велика, что нет надежды прочесть все написанное даже в одной узкой области. Поле зрения ученого суживается до пятачка, он должен из кожи лезть, чтобы не отстать от бесчисленных конкурентов. Замысел Бога, божественная красота истины, открывающаяся в науке, заменяются набором технических задачек. Наука превращается в гонку, миллионная толпа мчится, и никому не понятно куда. Немногим еще эта гонка доставляет удовлетворение, они имеют какую-то перспективу, видят хоть на несколько шагов вперед, но для подавляющего большинства не остается ничего, кроме вида пяток бегущего впереди и сопения наступающего на пятки сзади. Но даже если можно было бы перешагнуть через то, что наука сейчас не приносит того удовлетворения, которое она способна давать, уродует занимающихся ею людей, все равно, и по иным причинам она не сможет развиваться в прежнем направлении. Сейчас продукция науки удваивается каждые 10-15 лет, примерно так же растет число ученых, с близкой скоростью увеличиваются материальные затраты на науку. Этот процесс длится 200-250 лет, но сейчас уже видно, что долго такое развитие продолжаться не может: например, к концу этого века расходы на науку должны были бы превысить стоимость всего валового продукта общества. Однако на самом деле неустранимые трудности возникнут, конечно, раньше - приблизительно в 1980-е годы (как тут не вспомнить Амальрика!). Значит, это направление развития обречено, вопрос только, сможет ли наука свернуть на другой путь, на котором открытие истины не требует ни миллионных армий ученых, ни миллиардных затрат, путь, по которому шли и Архимед, и Галилей, и Мендель. В этом сейчас основная проблема науки, вопрос ее жизни и смерти. Кто как белка уже завертелся в этом колесе, вряд ли поможет ее решить, надежда может быть как раз на тех, кто этой инерции не поддался. Наконец, нельзя не вспомнить о той сфере культурной деятельности, которая может быть важнее всех других для здорового существования нации - религии. Сотни тысяч лет она была самой мощной и самой высокой движущей силой человечества, и за несколько десятилетий мы порвали с ней, не потому, что нашли ей замену, что пришли к чему-то высшему. О том, как была этим искалечена душа народа, можно судить по последствиям и не только в нашей, но и в других странах, где государство пыталось оторвать народ от религии - от Германии до Китая. Вся история человечества состоит из жестокостей, но никогда еще насилие не выступало так неприкрыто, провозглашая себя благотворным орудием законов истории, и никогда поэтому оно не выливалось в столь технически совершенное перемалывание людьми себе подобных, как в последние десятилетия в этих странах. "Бог умер!" Литературный оборот Ницше стал реальностью в нашей стране, и уже третье поколение живет в страшном мире, лишенном Бога. Вероятно, здесь и есть ключ ко всему вопросу: от усилий, приложенных в этой области, зависит жизнь, смерть или воскресение России. Это важнейшее для нашего народа поле деятельности требует сотен тысяч рук и голов (вспомним, до революции в России было 300000 священников). И уж конечно работать на нем можно только отказавшись от предлагаемой жизнью системы ценностей. Так не получается ли, что этот путь не только не уводит нас от культуры, а, наоборот, помогает найти те самые нужные и самые скрытые тропинки, которые без него не были бы видны?

V

И вот выходит, что не так уж мы непоправимо скованы и опутаны, что есть для нас дорога, которая ведет к свободе. А чтобы по ней идти, надо одно: понять, что при этом придется жертвовать тем, что на самом деле никакой ценности не представляет. Так можно сделать первые, быть может самые ценные, шаги к свободе - своей и России. Но нельзя закрывать глаза на то, что и не более чем первые шаги. Уже за перепечатку "самиздата" можно поплатиться тюрьмой, тем более за распространение своих работ. А ведь что может быть сейчас нужнее объединить силы в обдумывании самых важных для своей страны вопросов - без этого в одиночку никакая мысль развиваться не может. Не меньшим грозит и проповедь веры, в особенности для тех религиозных течений, для которых невозможно подчиниться сложной системе утесняющих инструкций. Любое гонение воздействует на совесть людей, вызывает протест, а тот - новые гонения. Но в отношении самых, казалось бы, естественных действий - распространения листовок или демонстраций в защиту арестованного - нельзя даже говорить о риске - тюрьма обеспечена. А лишение работы, в особенности если есть семья, дети; или высылка в Сибирь; или концлагерь; или, наконец, ужас бессрочного заточения в доме умалишенных, - все это никак не назовешь лишь КАЖУЩЕЙСЯ жертвой. Вот к какому выводу мы приходим: судьба России находится в наших руках, зависит от индивидуальных усилий каждого из нас. Но самое существенное может быть тут сделано на единственном пути - через ЖЕРТВУ. Может показаться, что в этом наша беда, на самом же деле этим нам дается неотразимое оружие и источник сил без границ. Едва ли есть среди социальных сил другая, которая так мощно движет людей, как стремление к жертве за высшие идеалы. Может быть, не всегда, но в решающие эпохи истории жертва приобретает притягательность, не объясненную никакой социологией. Этот эмпирический факт знают и используют опытные политики: призыв к жертве обычно встречает мощный отклик в народе. В нашей стране одна из причин успеха революции несомненно была в том, что только в революционной деятельности интеллигенция находила выход своему стремлению к подвигу, жертве. А какой исследователь мог бы предсказать такой героизм в последней войне? Ведь ее судьбу решили те самые крестьяне, которые перед тем так много вынесли на своих плечах. Как можно объяснить это чудо, если не тем, что война дала возможность распрямиться во весь рост, открыла путь честной, добровольной жертвы, закрытый до того жизнью? Известно, как радостно жертвовали собой христиане первых веков. Это движение было так сильно, что многие отцы церкви призывали не искать мученического венца, учили, что свята лишь та жертва, которую не ищут, а ждут. Увы, это сравнение мало относится к нам. Из всех несчастий России, может быть, главное в том и состоит, что она осталась жить (или умирать) без веры. Если здесь и возможно исцеление, то эта задача трудна бесконечно, на самой грани наших сил и на скорое ее решение надеяться трудно. Но близко вере и гораздо доступнее нам другое состояние души - жертвенность. Всегда идея жертвы была таинственно связана с религией. Жертва дает такое же чувство высокого подъема, радости, осмысленности жизни. Если до готовности к жертве подымутся не только единицы, это очистит души, взрыхлит почву, на которой может взрасти религия. Жертва может дать силы, чтобы преодолеть многие препятствия, стоящие на пути России, но при одном лишь условии: если такой путь у России еще есть. Это возвращает нас к вопросу, с которого мы начали эту статью: какова сейчас цель существования России, имеет ли она еще историческую миссию? Вряд ли когда и где столько несчастий обрушивалось на страну, как в последние полвека на Россию. Неужели они были бессмысленны и напрасны? Невольно ищешь в них цели, думаешь, что они готовили нас к чему-то. Так часто в судьбе человека и народа страдания являются путем к высшей цели. И действительно, сейчас Россия занимает в мире совсем особое место: свалившиеся на нас беды завалили все простые, легко видимые пути и заставляют искать единственный, нетривиальный и самый нужный (может быть, не только для России) путь. Мы уже встречались с примерами. Начинающему ученому на Западе несравненно легче включиться в конвейер современной науки: ему не надо для этого ни придумывать себе общественную работу, ни кривить душой на идеологических семинарах, да и научная информация ему гораздо более доступна и международные контакты куда легче. У нас же все силы толкают от этого обреченного пути. Много глубоких мыслей было высказано, начиная с Платона, о том, как лучшая часть народа, элита или аристократия, должна руководить его жизнью. Но всегда эти системы приходили к уничтожению самых глубоких и прекрасных частей души, не поднимали, а принижали и тех, кем руководят, и тех, кто входит в элиту. Не потому ли, что путь руководства был указан неверно - оно должно осуществляться не через ВЛАСТЬ, а через ЖЕРТВУ? В других странах и в другие времена это, может быть, не так очевидно, но для нас такой путь служения своему народу - единственный. Ко всему этому судьба нас подвела и дала нам прочувствовать эти истины своими боками, своей кровью, а другим народам это далеко не так ясно показано (*).

(* Да возьмем хоть такой уже более частный пример, как метод распространения литературы. Для нас Самиздат - это единственная возможность, но он дает и идеальное в принципе решение: распространение работы не зависит ни от цензуры, ни от рекламы. Современная техника может сделать это решение и вполне эффективным, но на Западе трудно отказаться от других, разработанных и пока неплохо действующих методов. *)

Часто высказывалась мысль, что Россия не может спасти только себя, решить только свою частную проблему. Англичане могли строить самое свободное в тогдашнем мире общество, торгуя неграми и держа в рабстве Индию. Мы этого не можем и доказали это хотя бы отрицательно: какие бы несчастья ни приносила Россия другим народам, своему она всегда несла еще больше. Все человечество зашло сейчас в тупик, стало очевидно, что цивилизация, основанная на идеологии "прогресса", приводит к противоречиям, которых эта цивилизация не может разрешить. И кажется, что путь воскресения России тот же, на котором человечество может найти выход из тупика, найти спасение от бессмысленной гонки индустриального общества, культа власти, мрака неверия. Мы первыми пришли к точке, откуда видна единственность этого пути, от нас зависит вступить на него и показать его другим. Такой представляется мне возможная миссия России, та цель, которая может оправдать ее дальнейшее существование. Прошедшие полвека обогатили нас опытом, которого нет ни у одной страны мира. Одно из самых древних религиозных представлений заключается в том, что для приобретения сверхъестественных сил надо побывать в другом мире, пройти через смерть. Так объясняли происхождение предсказателей, пророков:

Как труп в пустыне я лежал.

И Бога глас ко мне воззвал...

Таково сейчас положение России: она прошла через смерть и может услышать голос Бога. Но Бог творит историю руками людей, и это мы, каждый из нас, может услышать Его голос. А может, конечно, и не услышать. И остаться трупом в пустыне, которая покроет развалины России.

Декабрь 1971 г.

И. Шафаревич

ДВЕ ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИИ

(К сборнику "Из-под глыб")

ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ В МОСКВЕ

14 ноября 1974 г.

Дана Игорем ШАФАРЕВИЧЕМ

Михаилом АГУРСКИМ

Вадимом БОРИСОВЫМ

Евгением БАРАБАНОВЫМ

Игорь Шафаревич

О СБОРНИКЕ "ИЗ-ПОД ГЛЫБ"

Идея этого сборника принадлежит А. И. Солженицыну. Работа над ним продолжалась около трех лет и уже близилась к окончанию, когда Солженицын был арестован. Изгнание Солженицына задержало последний этап нашей Работы иначе сборник был бы готов к марту или апрелю. Цель сборника представляется мне такой. При всем разнообразии оттенков независимой мысли в нашей стране, одно положение принимается почти единодушно: основной, решающей причиной, препятствующей нашему нормальному развитию, признается недостаток свободы, подавление человеческой личности всесильным государством. И, действительно, свобода высказывать свои мысли и получать информацию, воспитывать детей в своей вере и жить там, где считаешь нужным, - это абсолютно необходимая предпосылка здорового существования любого государства. В последние годы я имел возможность столкнуться с этой стороной жизни и видеть трагические, изуродованные судьбы - людей и целых народов. И тем не менее, я пришел к убеждению, что не здесь тот центр, к которому сходятся наши трудности, ибо при всей остроте сегодняшних экономических, политических и социальных проблем наше будущее определяется все же в первую очередь не ими, а тем, как мы ответим на духовные вопросы, которые встают перед нами. Как мне кажется, трагедия нашего теперешнего состояния В том, что понимание жизни, складывавшееся в течение тысячелетия - утеряно, а его место не заняла никакая система взглядов, которая могла бы послужить основой для решения реальных человеческих проблем. Официальная идеология, марксизм, такой функции на себя взять не способна. Я убежден, что социализм, и марксизм в частности, может овладеть душой народа, некоторое время двигать его историю, так же, как и убежден в том, что это движение ведет к национальной, а может быть и общечеловеческой катастрофе. Почему - я попытался показать в одной из статей этого сборника. Но сейчас, в нашей стране, марксизм никого и никуда подвигнуть не в состоянии. Я могу представить себе лишь три категории людей, способных сейчас у нас с сердечным жаром отстаивать догмы марксизма: это многочисленные преподаватели марксизма, несколько ничему за свою жизнь не научившихся пенсионеров - и Рой Медведев. Думающая молодежь, насколько я ее знаю, относится к марксизму, как правило, со смесью скуки и иронии. Но основанная на принуждении идеологическая монополия марксизма преграждает большинству людей путь к размышлениям над основными вопросами жизни. Не проверенная, не оспоренная, не продуманная, даже не основывающаяся хотя бы на иррациональной вере доктрина не выдержала бы дуновения свободного обсуждения - а она стоит и давит жизнь, подминает ее под себя, как мертвец, душащий живого. Именно в этом причина того, что другие попытки осмысления жизни, исходящие из религиозных или национальных точек зрения, не смогли заполнить образовавшуюся пустоту. Мировоззрение, как продуманное цельное понимание смысла существования отдельного человека и всего народа, у нас отсутствует и мы живем, лишь балансируя между смутными, от рождения заложенными в нас импульсами добра и правды - и давлением внешних сил. Сформулировать те духовные вопросы, ответы на которые дали бы нам точку опоры в жизни, сделать первые шаги в их обсуждении, проследить их связи с социальными и экономическими проблемами - и попытались авторы этого сборника. Естественно, что большинство работ сборника посвящено вопросам духовной жизни. Но это не значит, что принципиальная установка авторов уводит их от проблем свободы личности и прав человека. Наоборот, я уверен, что в своих наиболее значительных аспектах эти проблемы упираются именно в идеологию и только так могут быть поняты. Приведу здесь в качестве примера несколько вопросов, являющихся, на мой взгляд, центральными для теперешней жизни и для будущего нашей страны. Конечно, для громадной России на такое место могут претендовать лишь вопросы, затрагивающие не сотни, даже не сотни тысяч, а десятки миллионов людей. 1. ДЕРЕВНЯ. Для нашей страны, которая почти всю свою историю была сплошь крестьянской и сейчас - в значительной степени крестьянская, то, что происходит в деревне, это, вероятно, основная проблема. А что там неблагополучно - ясно, кажется, всем. Самый заметный признак - экономика: то, например, что из вывозящей хлеб страны Россия стала ввозящей. На более глубокие корни указывает то, что крестьяне не остаются сами в деревне, их надо держать, лишая паспортов. И экономический и социальный указатели отражают духовный сдвиг: изменение отношения к своему труду. Труд крестьянина, который наполнял смыслом жизнь неисчислимых поколений наших предков, теперь свою красоту и притягательность, очевидно, потерял. Отчетливо видно, что дело здесь не в экономике: цены на сельскохозяйственные продукты (и доходы колхозников) за последние годы возросли во много раз, а те же административные меры все необходимы, даже уже недостаточны - пришлось их усилить, запретив и отъезд на сезонные работы без разрешения начальства. Причина же заключается в столкновении двух идеологий: одной, согласно которой землю обобществить необходимо, и другой, которая рождается из особого чувства, из любви к своей земле, столь же несовместимого с ее обобществлением, как нормальное чувство к своей жене - с обобществлением жен. 2. РЕЛИГИЯ. Рим знал отдельные гонения на христиан: Нерона, Деция, Диоклетиана. Но в нашей стране вот уже почти 60 лет происходит одно непрекращающееся гонение религии, в котором только меняются методы и перемещается его эпицентр. Первый и, я думаю, самый тяжелый удар приняла на себя Православная Церковь. Испытания, через которые она прошла в 20-е и 30-е годы, потрясают воображение и далеко еще не описаны. Когда к началу 40-х годов осталась лишь ничтожная часть храмов и столь же малая часть священников и когда сохранились лишь прошедшие тяжелую школу компромисса осколки высшей церковной иерархии, тогда - обнаружилась возможность перейти к другим методам. Эти методы действуют и до сих пор: просьбы об открытии храмов заполняют ящики в Совете по делам религии, а храмы постепенно закрываются; священники, пользующиеся влиянием на прихожан, переводятся в другой приход, люди нравственно нечистые активно поддерживаются в исполнительных советах религиозны обществ... Другим же религиозным течениям, судьба которых в 20-е годы была гораздо легче, именно сейчас приходится испытать на себе старые и испытанные приемы. Этих течений много и только в качестве одного примера я назову Евангельских Христиан Баптистов (Совет Церквей), с поразительной христианской жертвенностью переносящих сыплющиеся на них удары. Издаваемый ими (конечно, нелегально) "Бюллетень совета родственников узников евангельских христиан-баптистов в СССР" полон хватающими за душу описаниями арестов, избиений, издевательств. Там сообщается и об актах особенно изощренной жестокости - верующих лишают родительских прав и отбирают у них детей. (По их данным, сейчас более 50 детей оторваны от своих родителей). Такая трагедия, длящаяся более полувека, в которую были вовлечены за это время сотни миллионов людей, не может, конечно, быть объяснена несовершенством законодательства или нарушением законов. В основе лежит глубинная идеологическая установка, которая иногда высказывается открыто, но чаще может быть прослежена в конкретных делах: религия рано или поздно должна быть уничтожена. Только отказ от этой установки может создать предпосылку для разумного выхода. 3. ЛАГЕРЯ. Лагеря не окружены сейчас такой тьмой полного незнания, как это было в сталинские времена. Благодаря усилиям нескольких мужественных людей, мир узнает кое-что о положении заключенных, о том, что это за люди, за что и как они осуждены. Но за редчайшим исключением мы узнаем лишь о политических заключенных. Особое внимание к ним оправдано: в большинстве случаев они осуждены за поступки, которые на Западе никому не пришло бы в голову счесть преступными (например, те баптисты, о которых я говорил). Но несправедливо, чтобы их судьба полностью заслоняла судьбу их товарищей по несчастью, в общей массе которых они составляют едва ли процент. Сосредоточив внимание лишь на одних политических заключенных, мы тем самым ослабляем и силу собственной позиции, даем возможность людям, подобным Ж. Медведеву, обыгрывая их малочисленность, убеждать Запад, что никакой проблемы вообще нет. В то время, как судьба всех заключенных - это неоспоримая и острая общенациональная проблема. Сколько всего заключенных в нашей стране? Статистические данные отсутствуют полностью, но грубые подсчеты (основанные на делах, проходящих в нескольких судах) показывают, что цифры, которые назывались - 1 млн., 1,5 млн., - вполне реальны, никак не завышены. И трудно себе представить, чтобы те нарушения законов, неоправданная суровость приговоров, жестокость лагерного режима, о которых мы знаем в связи с политическими заключенными, не касались и этих миллионов. Ведь если все, что происходит с политическими, может стать широко известным, иногда даже и всему миру, то здесь этого сдерживающего фактора нет. Что это за люди, наполняющие наши лагеря? По-видимому, в подавляющей части - не закоренелые преступники, организованная преступность у нас почти полностью отсутствует. Очевидно, есть два источника, питающих это море. Первый - мелкие хищения. Та идеология, которая так долго поднимала на смех идею "священной и неприкосновенной" собственности - достигла цели. На собственность определенного, конкретного человека рука может и не подняться - остановит жалость или совесть. Но никому конкретно не принадлежащая государственная собственность - она лишена и этой слабой защиты, она широко трактуется как ничья. Второй источник - хулиганство. Оно произрастает на почве распада семьи (которая и должна "отмирать" по Энгельсу) и нашего страшного национального бедствия - неслыханного алкоголизма. Его же причина - это пустота жизни, бедность духовных интересов, отсутствие радости, даваемой высокими целями, направляющими жизнь. 4. ЭМИГРАЦИЯ. Эта проблема занимает особое положение. Она, конечно, не затрагивает десятков миллионов, хотя, если судить по тому вниманию, которое она привлекает, по реакции мировой общественности и даже дипломатической активности, то ее можно было бы назвать первой и единственной проблемой нашей страны. Каждый человек должен, конечно, иметь возможность покинуть страну, которую он не считает своим отечеством - сама страна заинтересована в том, чтобы не удерживать тех своих граждан, которые не связывают свою судьбу с ее судьбой. Поэтому проблема здесь есть, но в реакции на нее произошло искажение перспективы: ни для какой страны не может быть столь центральным вопрос как из нее уехать. Основной вопрос - это как в ней жить. Однако, есть другой аспект проблемы эмиграции, который действительно может повлиять на все наше будущее, но он относится уже не к области права, а к сфере духовной жизни. Это - эмиграция культуры. То, что за границей сейчас находятся лучшие представители нашей литературы, критики, музыки может быть признаком конца pycской культуры, по крайней мере - русской культуры в России. Вопрос этот требует более детального рассмотрения. Изгнание Солженицына несомненно было тяжелым ударом по русской культуре. Но ведь его арестовали, посадили на самолет и вывезли за границу. А ни с кем другим ничего подобного не произошло. И поэт, писавший стихи о том, как он никогда не уедет, и мыслитель, создавший эссе о том, почему уезжать не надо - все они уехали добровольно. И если теперь одни говорят, что их выслали, другие - что почти выслали, третьи возмущаются тем, что их лишили гражданства, то значит и первые, и вторые, и третьи сами чувствуют, что поступили не так, как были должны. Добровольно уехавшие деятели русской культуры просто не выдержали давления, которое десятилетиями выдерживали, например, миллионы верующих. Иными словами, у них не оказалось достаточных духовных ценностей, которые могли бы перевесить угрозу испытаний - конечно тяжелых, но вполне доступных человеческим силам, как показали многочисленные примеры. А если так, то о каком же значительном их вкладе в культуру может идти речь? Люди, лишенные этих ценностей, не могут внести жизненного вклада в культуру независимо от того, по какую сторону границы они находятся. Это можно заметить и на многих конкретных примерах. Человек, например, способный написать: "Россия - Сука! ты ответишь и за это" - был тысячу раз прав, уехав - и ему бессмысленно переносить неудобства ради этой страны и ей он ничего дать не может. Здесь проявляется характерная особенность нашей духовной жизни. Она требует преодоления бОльших трудностей, гораздо больших, чем на Западе. Но, с другой стороны, этим же создается более глубокое отношение к жизни. Чтобы сделать что-то действительно ценное (конечно, не в регламентируемой государством сфере), как правило, приходится идти на риск - что уже гарантирует достаточно серьезное отношение к своему делу и к поискам истины. Такое изменение духовной атмосферы сможет в будущем компенсировать потерю (конечно, прискорбную!) ряда талантливых людей. Я привел несколько примеров таких вопросов, которые, как мне кажется, являются решающими и для настоящего и для будущего нашей страны. Есть и другие, не менее острые. Во всех них проблема тех или иных конкретных аспектов человеческой свободы переплетается с вопросами духовной жизни, религиозными, национальными, моральными, интеллектуальными. Причем именно духовные вопросы лежат в основе. Этим я хотел иллюстрировать направленность сборника, но также и подчеркнуть то, что он имеет смысл первого шага: что громадные, важнейшие сферы нашей жизни ждут изучения, осмысления, а в итоге - и изменения к лучшему.

Михаил Агурский

В отличие от других участников сборника "Из-под глыб", провозглашающих своей целью национальное и духовное возрождение русского народа, я являюсь участником движения, целью которого является национальное и духовное возрождение еврейского народа. Несмотря на, казалось бы, полное несходство наших целей, нас объединяют многие общечеловеческие идеалы, а также общность исторической судьбы в последние более чем полвека. Как русский, так и еврейский народы России пережили глубокую трагедию, поставив себя под господство тоталитаризма. Еврейский народ, увлекшись социальным миражем революции, добился в первые десятилетия советской власти крупных социальных преимуществ по сравнению с тем, что имел в дореволюционный период. В своем большинстве русские евреи отказались, в погоне за призрачными целями, от собственных традиций, языка и духовной культуры. Это, однако, привело не к ослаблению, а к усугублению национального конфликта в стране, что, в частности, и обусловило недавнее возрождение еврейского национального движения. Русский народ, хотя и по несколько иным причинам, также оказался в состоянии глубокого национального кризиса, несмотря на внешнее могущество страны, где он является большинством. Не случайно, что и в его среде возникает ширящееся национальное движение. Перед обоими движениями стоит задача выбора национальных целей, ибо простое обособление в национальные рамки без духовного возрождения может привести наши народы к еще худшей катастрофе. Эти цели не всегда совпадают друг с другом, как например, в отношении к эмиграции, но они ни в коей мере не являются антагонистическими. Более того, в заботе о будущем мы и пытаемся осмыслить многие культурные, социальные и экономические проблемы, считая в то же время, что коренной проблемой современности является духовное возрождение. Мы пытаемся сформулировать национальные цели так, чтобы они смогли стать предметом обсуждения наших народов. Но наши усилия не имеют узко национального характера, ибо мы пытаемся передать всем людям свой опыт, который, как мы глубоко убеждены, имеет исключительное значение, ибо он позволил бы многим народам избежать трагических ошибок. Нами, в частности, движет убеждение в том, что более чем полувековая история СССР говорит о полной несостоятельности как в нравственном, так и в общественно-экономическом плане обветшалых марксистских догм, превратившихся в тормоз духовного и социального прогресса. Те успехи, которых добивался СССР, имели место лишь тогда, когда он отказывался от марксистских рецептов. Однако, отрицание марксизма, как устаревшей и вредной идеологии и общественно-экономической системы, построенной на его основе, вовсе не означает того, что для нас является сколько-нибудь привлекательной в качестве альтернативы господствующая до сих пор на Западе общественно-экономическая система. Обе конкурирующие в наше время системы на самом деле являются лишь различными формами потребительского общества и обречены на катастрофу. Мы ищем других форм социальной и экономической жизни, отрицая как тоталитаризм, так и вырождающееся парламентаристское общество. К сожалению, затаскан и скомпрометирован в империалистических целях лозунг дружбы народов. Но я полагаю, что все участники сборника уверены в том, что подлинная дружба народов может быть основана лишь на гармоническом сочетании различных национальных движений. Я считаю свое участие в сборнике живым опровержением зоологического национализма и расизма, с какой бы стороны он ни проявлялся.

Вадим Борисов

В череде самых острых, самых больных для нынешней России социальных, духовных, культурных вопросов одно из первых мест принадлежит вопросу возможна ли для русского народа национальная будущность? Особенно резко ставится он сейчас, когда многими ощущается приближение каких-то исторических перемен - то ли обнадеживающих, то ли зловещих. Будущее, как известно, отбрасывает тень, и нам, в этой тени живущим, необходимо постараться разглядеть его контуры, памятуя о горьком, но и глубоком опыте наших предшественников. Необходимо, если мы хотим продолжать осмысленное историческое существование. Последние десятилетия нашей жизни принесли с собой понимание давно известной, но вечно пренебрегаемой истины, гласящей, что для гибели народа совсем не нужно его полного физического уничтожения. Достаточно отнять у него память, мысли и слово - и душа народа будет убита. Еще долго история может наблюдать леденящее зрелище роста обездушенного и омертвевшего тела, но в свой срок она становится свидетельницей его предрешенного распада. Сейчас в нашем обществе довольно широко распространилось убеждение, что именно такая судьба ждет русский народ. И приходится, к несчастью, признавать, что для этого жуткого предсказания есть слишком много оснований. Существует мнение, что нарастающий с каждым годом поток эмигрантов с вещественной убедительностью доказывает, что Россия стоит на грани национального распада (его не следует путать с распадом политическим) и что все живое не только может, но и должно ее покинуть, чтобы агония не охватила и его. Но этого исхода не может равнодушно вынести никакое человеческое сердце, если Россия для него - не только "тюрьма народов". Из этого чувства рождаются и множатся сейчас пусть неуверенные пока, пусть даже ошибочные, но живые попытки нащупать пути национального возрождения. В разных группах нынешнего образованного слоя это стремление к национальному возрождению, уже ясно обозначившееся, понимается и принимается по-разному: от безоговорочной поддержки любых его форм до безоговорочного отвращения к самой идее его. Недавняя - и длящаяся до сих пор - полемика вокруг "Письма вождям Советского Союза" А. Солженицына с предельной очевидностью обнажила этот спектр. "Письмо" А. Солженицына - это первая серьезная попытка, пусть не бесспорная, изложить программу спасения нашего измученного и оглушенного народа. И за это горячее сочувствие к нему его бранят "националистом" и чуть ли религиозным фанатиком. За нашу недолгую пореволюционную историю мы успели перезабыть и перепутать смысл всех подобных слов. Мы перебрасываемся этими стертыми пятаками, думая, что знаем их настоящую цену. Но это свидетельствует не только об исторической безответственности нашего образованного слоя; в еще большей мере это - результат разорванности нашего национального самосознания. В завязавшемся сейчас споре о России воскресли все прежние неразрешенные противостояния русской мысли, но теперь они обострены, осложнены и искажены нашим небывалым, полувековым опытом. Сегодня от их решения не риторически, а реально зависит жизнь нашего народа. Не мне одному, вероятно, доводилось слышать разговоры о том, что национальные чувства - вещь сама по себе не плохая, но что этот народ, эта страна таких чувств не заслуживают. Авторы сборника "Из-под глыб" стоят на иной точке зрения. Все мы верим, что русскому народу суждено достойное будущее. Но если сегодня нашему обществу не удастся открыть в себе источник сил, способных вернуть ему нерасщепленное национальное сознание, если оно по-прежнему не захочет духовно сосредоточиться - все нынешние возбужденные попытки общественной жизни действительно могут оказаться последней агонией России.

Евгений Барабанов

ХРИСТИАНСКАЯ ИНИЦИАТИВА

Древние греки сохранили для нас поучительную легенду о сказочном царе Мидасе, который в ненасытном желании господствовать над миром получил от богов страшный дар: все, к чему бы ни прикасались его руки - неизменно превращалось в золото. В конце концов царь умер от голода. Над нашей цивилизацией тяготеет рок не менее страшный: все, к чему бы ни прикасались мы, о чем бы ни вели рассказ, к чему бы ни звали - все с подавляющей безнадежностью отчуждается от своих подлинных истоков и переходит в самовластный мир идеологии и политизации. Это явное или скрытое рабство человека у идеологии и политики кажется чем-то неизбывным и непреложным. И может быть, именно поэтому мы стали слишком подозрительны ко всякой убежденности и утвердительности в суждениях. В человеческом знании о том "как надо" - мы обычно прозреваем опасность нарождающегося идолопоклонства. И опыт истории подтверждает - это идолопоклонство совсем не безобидно: во имя "правой" или "левой" идеологической "правды" приносятся отнюдь не метафорические, а самые что ни на есть реальные жертвоприношения. Кровавые государственные перевороты, гражданские войны, террор и насилие, преследования и гибель в неволе инакомыслящих... Слишком легко во имя отвлеченных идей отнимаются жизнь и свобода как у отдельного человека, так и у целого общества... Вся планета живет сегодня под знаком возможной тотальной катастрофы на почве идеологической вражды и конфронтации. При этом все мы знаем, сколь здесь непрочны и обманчивы надежды на исключительно политические решения. В качестве противоядия идеологическому и политическому беснованию, Организация Объединенных Наций выдвинула "Всеобщую Декларацию Прав Человека". Человек, его свобода и убеждения со всей безусловностью ограждены в ней от произвола и релятивизма. Но вот мы видим, как в разных частях света эти безусловные принципы и права претерпевают невероятную идеологическую метаморфозу. И вслед за нею, как неизбежное и неотвратимое следствие, дегуманизируется человек и культура, духовно деградирует общество. Все это порождает глубокую тревогу среди христиан всего мира. Христиане не случайные гости на земле. На нас возложена нравственная ответственность за судьбы мира. И христианство, как религия подлинной духовной свободы, возвещающая высокое назначение человека, именно теперь, в эпоху углубляющихся кризисов и угрожающих обвалов, должно проявить свою инициативу. Прежде всего - это утверждение подлинной иерархии духовных ценностей, утверждение творческой свободы человека. Христианская инициатива - это не новая идеологическая экспансия, но духовная активность, действенная реакция на зло и ложь нашего мира. Только в духе терпения, милосердия и нравственной ответственности христиане помогут вернуть человека самому себе, освободить его от магии идеологического отчуждения. В этой связи крайне трудно и мучительно говорить о русской Православной Церкви. Трудно увидеть ее реальность лицом к лицу, проникнуть за ту помпезную позолоту и накипь политических страстей. Трудно почувствовать всю сложность переживаемого ею кризиса и сохранить незамутненным виденье ее глубинного света. Сверху и снизу церковная жизнь прикрыта идеологическим декорумом. Сверху сановные иерархи пытаются заверить мир, что религиозная жизнь в России исполнена благоденствия и довольства. Снизу - огромное число верующих принимает подневольное существование Церкви как неизбывное и утверждает необходимость отрешенности христианства от жизни мира. Эти две столь несхожие между собой идеологии вместе выявляют наиболее глубокий пласт кризиса - разложение самого христианского сознания. Отчасти в этом повинна тотальная секуляризация, проведенная атеистическим государством, которая крайне сузила границы религиозной жизни, сведя ее только к "культовым нуждам". Но не меньшая вина здесь и самих христиан, подменивших дух Евангельской свободы обрядовым благочестием. И теперь многие верующие искренне полагают, что храм, богослужение и молитва - есть вся полнота христианства. Православный человек ищет и встречает Христа у Евхаристической Чаши, и почти не видит Его в истории. Однако христианство не исчерпывается культом. Границы действенно христианской жизни простираются гораздо шире. Они включают в себя значительную область культуры, общественной и национальной жизни. И каждая из этих областей нуждается в творческой, преображающей мир активности христианства. Но мы и сегодня остаемся еще пассивными в отношении к миру. В нас нет собственной религиозной воли, собственного попечения о мире. Мы как будто забыли, что нам доверена великая инициатива, что через нас проходят лучи и энергия Божьего устроения мира. Разумеется, не христианство, и не Церковь должны устраивать мир, но они должны стать истоком и целью этого устроения. Садовник бросает в землю зерно, но вырасти и принести плод оно может лишь в том случае, если на него упадут лучи солнца. Садовник выхаживает растение, но выращивает его солнечный свет. только при этом едином усилии возможно созревание доброго плода.

Вторая часть пресс-конференции - ответы на вопросы корреспондентов - не была записана.

ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ В ЦЮРИХЕ

16 ноября 1974 г.

Дана Александром СОЛЖЕНИЦЫНЫМ

Александр Солженицын

ЧАСТЬ I

Позавчера в Москве вышел в свет, в Самиздате, сборник мысли группы авторов. Коллективного сборника такого объема, серьезности основных поставленных проблем и решительности их трактовки в полный разрез с официальной установкой не было в Советском Союзе за 55 лет. Все статьи сборника, включая три моих, написаны на родной земле и решают вопросы не извне по отношению к своей стране, но изнутри. Наша пресс-конференция и посвящена выходу в свет этого сборника статей. Сборник готовился давно, уже три года. Он должен был появиться этой весной в марте апреле в Москве, и вот эта наша пресс-конференция должна была состояться в Москве. Но моя высылка затруднила окончание работы и затянула: вместо весны, вот мы поздней осенью собрались. Позавчера часть этой конференции - половина ее - прошла в Москве, а сегодня вторая половина проходит здесь в Цюрихе. Разумеется, московские участники этого сборника ставят себя в положение большой опасности. Я хочу привлечь внимание ваше к этой опасности, грозящей мужественным людям за то, что они высказали свое мнение, в противоречие с мнением режима. УЧАСТНИКИ СБОРНИКА: Игорь Шафаревич - математик-алгебраист мирового класса. Математики - узкая такая прослойка в мире, и у них своя замкнутая слава, только поэтому вам всем имя Шафаревича известно не из математики, а из общественной деятельности. Шафаревич, которому сейчас более 50 лет, стал профессором Московского университета в 21 год. Среди алгебраистов мира имя его хорошо известно, он почетный член американской Академии Наук, лауреат Геттингенской Академии Наук, несколько лет председатель Московского математического общества т. е. объединения всех московских математиков, и только продвижение его в советской Академии Наук из-за его свободных взглядов задержано. Вадим Борисов. Это молодой человек, ему еще нет 30 лет. Он окончил аспирантуру Института истории Академии Наук и дальше встретил ряд препятствий - как у нас это принято по отношению к инакомыслящим. Ему не дали защитить диссертацию и лишили всех видов заработка, всех видов возможности зарабатывать. Мелик Агурский - кибернетик, последнее время много публиковал в Самиздате и на Западе, и поэтому имя его тоже уже достаточно известно. Его биография чрезвычайно характерна для того общественного поворота, который испытала Россия за послереволюционное время. Сын американского коммуниста, поехавшего в Советский Союз строить коммунизм и погибшего там в 37-м году, Агурский теперь стал религиозным человеком и сосредоточен на вопросах национального самосознания. Агурский - еврей, добивающийся выезда в Израиль. Но позавчера на пресс-конференции он подчеркнул, что его объединяет с группой русских авторов в первую очередь то большое значение, которое все они - вот, соавторы - придают национальному самосознанию. Евгений Барабанов. Имя его тоже широко известно с прошлого года, когда его привлекали... уже он был под следствием КГБ. Его обвиняли в том, что он передавал на Запад гибнущие материалы культуры и религиозной жизни. Он мужественно тогда открыто на весь мир заявил, что да, он передавал, и перечислил, что он передавал, и сказал, что он считает это своим долгом, а не виной. Его заявление нашло широкий международный отклик, и в результате - как всегда при проявлении мужества и силы, КГБ отступило и не тронуло его. Позавчера, представляя сборник на пресс-конференции, академик Шафаревич сказал, что этот сборник должен положить начало дискуссии о будущем России, дискуссии, не зависящей от марксизма-ленинизма. Как сказали мои друзья в Москве: "...мы сосредоточились на самых крупных вопросах, на тех вопросах, которые касаются десятков миллионов людей". Тут проблемы и чисто русские, и мировые. Удивительным образом наши чисто русские проблемы стали и мировыми; это из-за того, что наш горький опыт вобрал в себя важнейшие элементы XX века, и поэтому имеет значение для всех стран. Сборник выражает некое направление русской общественной мысли. Здесь я не называю еще двух участников сборника. Я могу их написать вот так в стороне... Я пишу... один назывался А. Б., второй Ф. Корсаков. По условиям советской жизни они не могли себя сейчас назвать. Ну вот, здесь 6 авторов, а я седьмой. Наше направление, разумеется, не исчерпывается участниками этого сборника - к нашему направлению примыкают и те наши единомышленники, которые вообще не пишут статей, и те, которые не могли к нам примкнуть из-за того, что сборник - как вы понимаете - не готовился открыто, но закрыто. Между авторами, конечно, есть индивидуальные расхождения - по отдельным вопросам - иначе не бывает, но значительно больше общего. Вот титульный лист этого сборника - сборник по-русски называется "Из-под глыб", что не так легко перевести будет сейчас на языки. Я процитирую маленький отрывок из вступления в сборник: "Много десятилетий ни один вопрос, ни одно крупное событие нашей жизни не было обсуждено свободно и всесторонне, так, чтобы мочь нам произнести истинную оценку происшедшего и путей выхода из него. Но все подавлялось в самом начале, все покидалось неосмысленным хаотическим хламом без заботы о прошлом, а значит, и о будущем. А там валились новые и новые события, грудились такими же давящими глыбами". И теперь, подойдя снаружи, даже трудно найти силы для разбора этого всего наслоившегося. Вот этот образ задавленных мыслей, задавленных полвека (даже более), и дал нам название сборника: "Из-под глыб". Наши мысли пытаются пробиться под этими глыбами вверх - к свету и к общению. Тем, кто не испытал подобного пятидесятилетия, даже трудно вообразить, насколько при постоянном подавлении разбредаются мысли соотечественников. Соотечественники как будто бы перестают понимать друг друга, как будто не говорят на одном языке. Насколько мучителен был процесс - обществу лишиться речи, когда речь была запрещена, - не менее мучительно обществу возвратиться к речи. После такого перерыва неудивительно, что сейчас среди инакомыслящих, ну, собственно, среди тех людей в России, кто высказывает свои мысли, возникают такие иногда удивительные, такие резкие различия во мнениях. Мы отвыкли друг друга слышать, и совершенно отвыкли вести дискуссии. В нашем сборнике 11 статей, и я сейчас попытаюсь сделать обзор сборника состав его, не ставя себе задачей излагать содержание каждой статьи, а только отмечу кг из главного. Разумеется, мой обзор не заменит вам чтения ни в каком отношении. Первая статья сборника - моя. Она самая старая из этого сборника. Она написана еще прежде, чем возникла идея сборника. Она написана в 1969 году и посвящена была ответу на брошюру академика Сахарова, напечатанную в 68-м. Я в свое время не отдал ее в Самиздат, поэтому она не известна. Я отдал ее Сахарову только. Ну а сейчас, когда возник этот сборник, я включил ее сюда. Могут сказать, что это поздно - прошло 5 лет, статья устарела. Но у нас в стране ничто не поздно. В нашей стране нисколько не поздно отвечать сегодня на какое-нибудь высказывание 1922 года. Это звучит совершенно свежо, в этом особенность подавленного, задушенного общества. Можно признать, что сам Сахаров за эти 5 лет ушел от своей точки зрения, развился. Поэтому к нему сегодня эта статья уже относится лишь частично, но, к сожалению, мысли эти, изложенные им в брошюре, и на Западе и в советском обществе еще пользуются очень широкой поддержкой, т. е., к сожалению, общество не развилось так быстро, как Сахаров. И поэтому я считаю, что эта статья нужна сегодня все равно. Сахаровское выступление в 68-м году было крупным событием нашей новейшей истории; в этой статье я перечисляю все, что там нахожу положительного (это много). Сахаров способствовал разрушению многих советских мифов. Особенно, в частности, я бы отметил, что он в 68-м году высказал призыв значительно более высокий, чем то, что стало сегодня расхожим термином - разрядка напряженности. В 68-м году он предложил отказаться от эмпирикоконъюнктурной политики, перейти к щедрости и бескорыстию. Это типично для нравственной позиции Сахарова, но слишком высоко для деятелей сегодняшней разрядки со всех сторон. Однако, уже в брошюре 68-го года Сахаров, перечисляя опасные идеологии, угрожающие миру, совсем не назвал коммунистической идеологии. Можно было думать, что он это сделал из цензурных соображений, но очевидно, нет; потому что сегодня, в этом году, возражая мне по поводу "Письма вождям", Сахаров снова настаивает, что коммунистическая идеология уже не имеет ни значения, ни силы, что суть советской системы уже не в идеологии. Вот это одно из самых принципиальных разногласий между нами. Здесь можно много сказать. Я, для того чтобы не нарушать последовательности, - правда, Сахаров называет в своей брошюре сталинизм - возразил бы тут. Тот, кто сказал бы слово "сталинизм" вслух в 40-м году Или в 50-м - да, действительно, сделал бы очень решительный шаг в разоблачении советского общества, советской системы. Но после 56-го года, но в 68-м году уже говорить о сталинизме несерьезно. Если мы беспристрастно посмотрим на развитие советского общества, мы должны будем признать, что никакого сталинизма вообще не было и нет. Это очень удобное понятие для тех, кто хочет выручить порочную идеологию. Это очень удобно для тех, кто с Запада аплодировал Сталину за его жестокости, а теперь Надо свалить на Сталина то, в чем виновна идеология. Для всех коммунистов на Западе это совершенно необходимое понятие - сталинизм, для того, чтобы спасти себя сегодня. И все компартии, которые не стоят у власти, употребляют этот термин. А те, которые стоят, те из осторожности не употребляют. Я сам попал в тюрьму в свое время с тем убеждением, что якобы Сталин отошел от Ленина. Я давно имел случай убедиться, что я заблуждался. Этот вопрос тоже требует - если вы пожелаете - разбора отдельного, и я его для памяти и тоже выписываю. Дальше, в брошюре 68-го года, Сахаров еще поддерживал в ограниченной мере насилие, употребляя вот эти термины расхожие: революционное движение и иационально-освободительное движение. И еще расточал высокие дифирамбы социализму - якобы социализм чем-то отличается от "сталинского лжесоциализма". Именно здесь Сахаров наиболее изменил свои взгляды за минувшие 6 лет. Именно здесь мы с ним наиболее сходимся во взглядах, что я рад отметить. Ну, трактат его всемирно известен, и именно поэтому я в своей статье разбираю отдельные его положения. Вторая статья сборника написана Шафаревичем. Она называется "Социализм". Эта статья из центральных в нашем сборнике. Шафаревич сильнейший математический ум. Это дает ему свежий взгляд, не обремененный никакой социологической традицией, ни обязательными реверансами и поклонами идолам. Статья его в нашем сборнике содержит 40 страниц, но и она является только отжимкой, экстрактом полной книги Шафаревича, с тем же названием "Социализм", которая скоро тоже выйдет на Западе. Именно потому, что это уже экстракт, я не берусь вам пересказывать этой статьи. Статья заслуживает самого вдумчивого чтения. Весь мир охотно пользуется словом "социализм", но с величайшим разнобоем - кто что понимает под этим словом. В основном все сходятся только на том, что под этим словом понимается вообще справедливое общество. Но происходит какое-то инстинктивное отталкивание, когда предлагают разумно обсудить слово и выяснить его смысл. Шафаревич последовательно рассматривает на протяжении веков отдельно: как двигались социалистические учения и как выглядели социалистические государства. В частности, он показывает, что социализм совсем не связан, как у нас принято говорить, с новейшей эпохой, совсем не возник якобы из кризиса капитализма, якобы из противоречия производительных сил и производственных отношений. Нет, социализм имеет устойчивые характеристики черезо все века; социализм так же стар, как само человечество. Шафаревич приводит в рассмотрение многих классиков, в кавычках, и не классиков социализма от Платона до Маркузе. Свежими глазами смотрит он и на Коммунистический Манифест. Кстати, скажу в скобках, пример книги, которая находится во всеобщем почтительном уважении, но ее либо не читали, либо читали когда-то в юности. А так вот, свежими глазами, протерев глаза, ее не находят времени прочесть, что делает Шафаревич. Этот вопрос невольно приводит нас к сопоставлению Маркса и Ленина. Потому, что существует теперь и такая теория, что не только Сталин отошел от Ленина, который все вел правильно и хорошо, но что Ленин отошел от Маркса, а у Маркса все было идеально и хорошо. Этот вопрос большой, отдельный, я его выношу в сторону, выписываю вот. Шафаревич показывает, что созданная в СССР система и есть самый настоящий социализм, никакое не искажение его; это и есть осуществленный социализм. Он выводит, что разрушение индивидуальных отношений людей и подавление индивидуальности - совсем не средства социализма, как часто говорят, для будущих светлых целей, - но это и есть его цели. Социализм разрушает те стороны жизни человечества и человека, которые составляют самую высшую и тонкую часть существа. Шафаревич приходит к ошеломительному выводу о том, что движущей силой социализма на протяжении всех веков был инстинкт смерти человечества, который всегда присутствует во всем живом наряду с инстинктом жизни. И именно потому, что эта сила инстинктивная, - все теоретики и защитники социализма инстинктивно же уходят от рационального рассмотрения вопроса. Агурский в своей статье делает сравнительный разбор общественно-экономических систем Востока и Запада сегодня. Он проводит экономическое сравнение и неэкономическое, отмечает некоторые парадоксальные психологические явления, среди которых стоит отметить такое, что интеллигенция Востока жаждет западной системы, а интеллигенция Запада жаждет восточной. Иногда это не совсем точно выражено, но психологически так. Он сравнивает, ищет причины, указывает их, разбирает внутренние угрозы обеих систем. Он напоминает то, что сейчас свойственно забывать: что демократические системы возникли в свое время при высокой самодисциплине населения, основанной на религиозной этике. Но с веками эти религиозные основания размылись, забылись, самодисциплина пала, и это привело многие демократические системы в угрожающее положение. И наконец, в заключительной части своей статьи Агурский разбирает некоторые черты будущих желательных общественных систем в аспектах техническом, экономическом и общественном. Следующая - четвертая статья сборника - снова Шафаревича. Эта статья посвящена взаимоотношениям наций в многонациональных государствах. Он отмечает жгучесть национальных проблем в Советском Союзе, да и во всем сегодняшнем мире. Острота проблем национальных в современном Советском Союзе настольно острее, чем в старой России, что (это не сравнение автора, это мое сравнение, так сейчас пришлось), что если бы по шкале 12-балльной землетрясений отмечать накал национальных противоречий, то в старой России это было где-то на балле 2, а сейчас в СССР - на балле 10. Шафаревич указывает нам одну из, может быть, самых важных причин этого всемирного процесса: обострение национальных проблем в мире вызвано отчасти искусственно, оно вызвано развитием социализма и коммунизма. Коммунизм для движения к власти должен усиленно разрушать национализм больших держав и при этом опираться на национализм малых. Когда же он приходит к власти, он меняет ориентировку и начинает подавлять малые нации, чтобы они не ушли. Так произошло, в частности, и в России. Сперва сокрушался национализм русский и поощрялся национализм окраин. Национализму окраин обещали всяческие блага. А потом коммунистическая власть взяла на вооружение русский национализм и стала подавлять национальности на окраинах. Ну, это не только в России. Социалисты многих стран используют национальный вопрос для своего движения к власти, особенно социалисты-экстремисты. Шафаревич отмечает, что безусловно правы национальные окраины, говоря, что их грабят. Но, подчеркивает он, ограбление происходит не в пользу русских, ограбление происходит в пользу коммунистической империи, поэтому положение окраин колониально, но не по отношению к России, а по отношению к социализму. Русские остаются такими же бедными, и даже более бедными. Я могу дать частный пример просто в скобках и так скороговоркой: у нас в советской прессе публично поднимался вопрос о том, как искусственно высоко проводились сельскохозяйственные заготовки в Грузии - очень высокая цена за апельсины - и наоборот, искусственно низко за картофель, которым живут крестьяне России и Украины, что и привело к разорению деревни... (уж не говорим о хлебе) - к разорению русской, украинской деревни и белорусской. (В скобках, еще во вторых скобках, юмористический момент, как недавно Китай встал на защиту грузинского социализма [это никакого отношения сюда не имеет - я так просто говорю]... мол, Грузия была образцовой социалистической республикой при Сталине, а теперь ее ревизионисты тянут к капитализму. Все как раз наоборот: Грузия искусственно кормилась за счет остальной страны раньше, а теперь ее пытаются как-то ограничить.) Шафаревич отмечает (Агурский в другом месте тоже недавно отметил), что нашу страну уже нельзя поджечь классовой ненавистью - столько пролито крови, и так уже обанкротилась теория классовой борьбы в нашей стране, - но национальной ненавистью нашу страну поджечь очень легко, она почти наготове к этому самовоспламенению, поэтому наши заботы должны быть направлены к тому, как острейшую эту национальную проблему - особенно острую в СССР - не допустить до взрыва, не допустить до пожара, избежать межнациональных столкновений. Эти вопросы невольно приводят нас к цепи таких проблем: патриотизм, национализм, шовинизм. Мы не избегаем обсуждать самые острые вопросы, те, которые стоят на лезвии и в нашей стране, и в мире. Те вопросы, которые при одном только их упоминании вызывают гнев со всех сторон. Я выписываю эти проблемы отдельно, чтобы не отвлекаться от обзора сборника. Шафаревич озабочен тем, как дать возможность развиваться между нациями силам взаимного понимания, а не силам ненависти, и предлагает вынести на обсуждение, обдумать вопрос о возможностях дружеского кооперирования наций вообще и, в частности, в Советском Союзе. Разумеется, все участники сборника единодушны в том, что никто никогда не должен быть удерживаем силой. Здесь вот, в Швейцарии, мы видим пример такого дружного интегрирования наций: при возможности каждому кантону в любой момент выйти из швейцарского союза - ни кантон и никакая нация не пользуется этим правом. Я продолжаю обзор сборника... Пятая статья сборника - "Раскаяние и самоограничение, как категории национальной жизни". Это моя статья. Я тоже не буду ее подробно разбирать, дам только беглый обзор. Первое, что хочется отметить - во всем мире сейчас и в нашей стране усвоен такой общий тон: разоблачать других, других политических деятелей, другие партии, другие движения, другиe нации. Это - памфлетное направление. Мы призываем всех вообще, во всех аспектах жизни начать с признания собственных ошибок и несправедливостей. Мне уже пришлось писать в "Архипелаге ГУЛАГе" и в других местах о том, что линия добра и зла не проходит так примитивно, что вот по одну сторону те, кто правы, а по другую - те, кто не правы. Линия добра и зла в мире не разделяет партии на тех, кто прав или виноват; и не разделяет нации - кто всегда прав, и кто всегда виноват. И людей даже так не разделяет. Линия разделения добра и зла проходит по сердцу каждого человека. В разное время, при разных обстоятельствах, и человек, и какая-то группа людей, и целое общественное движение, и целая нация то занимает более светлое высокое положение, то наоборот, опускается во мрак. И вот, я ставлю в своей статье вопрос: возможно ли говорить о раскаянии наций, можно ли это чувство отдельного человека перенести на нацию? Возможно ли говорить о грехе, который совершила целая нация? Конечно, никогда не бывает, чтобы все члены данной нации совершили какое-то преступление или проступок или грех. А с другой стороны, в каком-то смысле в памяти истории, в человеческой памяти и в национальной памяти, именно так запечатлевается... Я думаю, что в памяти бывших колониальных народов осталось общее впечатление, что их бывшие колонизаторы виновны перед ними - целиком, как нации, хотя не каждый был колонизатором. Мы видели в одной из частей Германии волну раскаяния за события второй мировой войны. Это совершенно реальное общенародное чувство, оно было, даже и есть. Спросят: а при тоталитарных режимах разве виноват народ в том, что делают его правители? Кажется, менее всего виноват при тоталитарных режимах. А тем не менее, на чем же держатся тоталитарные режимы, как не на поддержке одних и пассивности других? Если сегодня в Уганде Амин реквизировал имущество азиатов и выбросил их из страны, то кто-то из угандийцев этим имуществом воспользовался! Кому-то передали это все! Взяли, и очевидно с удовольствием! ЧтО же сказать о таком событии, когда страна демократическая, с открытой общественностью, как Англия, передает более миллиона человек против их воли - в конце второй мировой войны - на расправу в Советский Союз? Уж в Англии-то была полная возможность и публичности, и протестов, и разоблачений... Но их не было. С большим трудом сейчас вытягивается эта история на поверхность общественного обсуждения. И естественно, что в русской памяти остается это действие англичан каким-то общим обвинением против англичан. Я, разумеется, не могу здесь подробно приводить аргументацию об этом всем - статья большая и ее здесь трудно изложить. Тут много вопросов, которые сразу становятся сложными и требуют ответа. А как можно выразить национальное раскаяние, кто это может сделать? Не вся же нация одним голосом это выразит. Очевидно, в некоторых случаях это доступно литературе, искусству, публицистике, политическим деятелям. А кроме того, раскаяние всегда открыто передо всеми в делах, в уступках. Я рассматриваю в статье историю русского раскаяния, в русском обществе, и затем привожу дискуссию с двумя антиподами раскаяния, с которыми мы встречаемся в России. Один антипод, - это то, что я бы назвал "национал-большевизм". Есть такое течение в современном Советском Союзе, которое пытается теперь спасти гибнущий коммунизм, сливая его с русским национализмом. Вот это я называю "национал-большевизм". Это течение не признает никаких пятен в прошлом - ни за коммунизмом, ни за русским национализмом. Все, что нашей страной сделано плохого, все это характеризуется как хорошее. Есть и другой антипод раскаяния - очень сейчас распространено это в советской общественности и в советской так называемой третьей эмиграции. Это - обвинять Россию и даже поносить Россию - без чувства совиновности, без признания своей собственной доли в этой вине. Чрезвычайно характерно недавно это прорвалось в первом номере "Континента". Синявский в своей статье буквально написал следующее: "Россия-сука, ты еще ответишь и за это!" В данном случае речь идет о еврейской эмиграции в наше время. Но это частный пример. А все выражение - сын говорит матери: "Россия-сука, ты еще ответишь и за это!" И за это, значит, и еще за многое другое ты ответишь! Даже во всей истории русского самооплевания такого выражения я не помню. Направление нашего сборника в том, что говоря о наших грехах, о наших преступлениях, мы никогда не должны отделять сами себя от этого. Мы должны в первую очередь искать свою вину, свою долю участия в этом. В "Вестнике" Р.С.X.Д. No 97 тоже проявилось несколько лет назад такое целое направление - уроженцы России, живущие в России, обвиняют ее так, будто сами они в этой грязи не варятся и чисты, ни к чему отношения не имеют; и даже выводят большевизм из православной традиции XIV века. Я в своей статье провожу полемику с этими направлениями; а вообще постановка вопроса в понимании русской истории, новейшей, теперь такова: как понять - революция была следствием нравственной порчи народа или наоборот нравственная порча народа - следствие революции? Вот так стоит сейчас проблема. В чем была роль русских в 17-м году - в том ли, что они принесли миру большевизм, подарили миру большевизм, или первые приняли его на свои плечи? А значит, каковы перспективы других народов, если на них свалится коммунизм? Устаивал ли какой-нибудь народ против этого, устоит ли всякий в будущем? Раскаяние должно овладеть общественным национальным сознанием и в отношении внутренних событий, и в отношении внешних, т. е. к соседям. Недостаток нашего недавнего Демократического движения в Советском Союзе был как раз, в частности, в том, что это движение разоблачало пороки социального строя, но не раскаивалось в грехах собственных и интеллигенции вообще. Но кто же держит сегодняшний режим - разве только танки и армия, а разве не советская интеллигенция? Больше-то всего и держит его советская интеллигенция. Мы призываем всех - если ошибиться в раскаянии, то в большую сторону, т. е. лучше признать за собой больше вины, чем меньше. Мы призываем всех пресечь счет бесконечных обид между собой и соседями. Сейчас уже многие в мире разделяют ту точку зрения простую, что нельзя построить доброго общества из злых людей; что чисто социальные преобразования это - пустое направление. Но также точно нельзя построить доброго человечества при злых отношениях между нациями. Никакая прагматическая позитивная дипломатия не сделает ничего, пока между народами не установится добрых чувств; когда в Организации Объединенных Наций депутаты вскакивают на скамьи и ревут от злобной ненависти, такая Организация Объединенных Наций не построит доброго мира. Мы считаем поэтому, что все межнациональные проблемы сегодняшнего мира не могут быть разрешены чисто политически; всех их надо начинать с нравственного конца. А нравственный конец в отношениях между нациями, это раскаяние и признание своей вины. Это сразу меняет всю атмосферу - мы переходим из политической плоскости в нравственную. А чтобы раскаяние не осталось на словах, следующим неизбежным шагом за ним является самоограничение, т. е. мы должны сами себя ограничить, а не ждать, пока силой нас ограничат снаружи. Вот эта идея самоограничения в применении к России и была главной мыслью того самого письма вождям, которое было так неправильно понято во всем мире. С призывом самоограничиться я обратился прежде всего к себе и к своим, к своему народу, своему государству - а это назвали почему-то изоляционизмом. Наша страна вносит большую тревогу в сегодняшний мир, представляет большую опасность сегодняшнему миру. И это я сформулировал в призыве: что наш океан не Индийский, а Северо-Ледовитый. 6-я статья сборника написана нашим товарищем А. Б. Это светлый этюд небольшого объема, о духовной жизни нашей страны за несколько десятилетий; о процессе, который начался еще в начале XX века, но был нарушен, подавлен и искажен революцией, гражданской войной и многолетней тиранией. Сегодня этот процесс опять пробивается, и мы видим восстановление религиозного чувства именно в России, когда оно так ослабло в других частях земли. 7-я статья сборника - Корсакова - это даже не статья, это художественно написанная исповедь, как современный русский интеллектуал приходит к церкви - его колебания, петли, сомнения. 8-я статья сборника Евгения Барабанова. Он выступает на близкую ему тему о корнях социальной пассивности церкви и с призывом социальной активности ее. 9-я статья сборника Вадима Борисова: "Личность и национальное самосознание". Это одна из центральных статей сборника. Она большой философской и нравственной высоты. Она поднимается гораздо выше тех напряженных споров по национальному вопросу, которые у нас сегодня в стране идут. Но я тем более затрудняюсь ее вам пересказывать. Автор в самом общем виде исследует: является ли национальное самосознание атавизмом и нравственной неполноценностью, как это сейчас широко распространено понимать. Он исследует - откуда появилось вообще у человечества понятие личности? Оно появилось из христианства. Личность для христианства не то самое, что индивидум, а наоборот - полярно противоположное понятие - это не часть, не дробная часть целого, но это такая субстанция, которая в малом содержит все большое. Христианство знает иерархию личностей, начиная от личности Божества, и в этой иерархии нация есть тоже личность. И история народа есть как бы биография личности. В каждый данный момент никто из нас не есть весь "Я" - мы себя проявляем как-то хуже, лучше полнее или беднее, и только вся наша биография, вся наша жизнь выражает нашу личность. Так и народ в каждый данный момент не есть нация, вся нация, национальная личность, а только целой своей историей он выражает свою личность. Все эти проблемы Борисов ставит в той обстановке, когда напряженный вопрос перед всеми нами в Советском Союзе, в России: в нынешнем своем упадке Россия умирает или не умирает? Мы, таким образом, уже не первый раз касаемся этого вопроса в нашем сборнике. 10-я, предпоследняя статья сборника - моя статья о нынешней советской интеллигенции (*), о том, как менялись в XX веке объем интеллигенции у нас, границы ее, содержание и ее лицо... И здесь тоже невольно приходится вступать в дискуссию с теми, кто считает, что Россия умерла и русского народа больше нет. Приходится мне разбирать ту ситуацию, как интеллигенция вросла в ложь и сроднилась с ложью государственной. И из этого выход я вижу вообще только единственный, путь духовного возрождения для нашей интеллигенции я вижу только один: отказ ото лжи, отказ ото лжи в тех границах и объеме, как каждый видит ее... ну, то есть от идеологии, которую насильственно в нас вталкивают и которой заставляют служить.

(* "Образованщина". - Ред.)

Собственно, это переводит нас к вопросу о нравственной революции. Эту программу я предложил одновременно в двух документах, т. е. программу, как отказаться нашей стране от идеологии, в двух публицистических документах. Это призыв к моим соотечественникам: "Жить не по лжи" и "Письмо вождям Советского Союза". Оба документа были напечатаны почти одновременно, между ними была разница всего три недели. Не заметить их связи и того, что они направлены с двух сторон к одному и тому же, невозможно. Но - совершенно характерно: "Письмо вождям" вызвало живейшую критическую дискуссию (я уж не говорю в мире, это понятно - в мире), но у нас в Советском Союзе, в советской интеллигенции; и живейшим образом мне указывали, как надо говорить было - так или не так, это советовать вождям или не это... А о документе, который обращен прямо к советской интеллигенции, - о нем не было дискуссии, его не заметили, потому что обращено к нам, а не к ним, потому что легче всего говорить, как надо учить их, а труднее всего самим идти на жертву. А между тем мои критики могли мне проще всего ответить так: "Убедить советских вождей отказаться от идеологии никогда не удастся". Я и сам имел весьма малую надежду, когда им писал. Но если мы сами откажемся от этой идеологии, так она упадет без воли вождей, совсем не нужно ждать, пока вожди откажутся от идеологии. Это - в наших руках, мы сами можем отказаться. Умерла Россия или жива и может возродиться - этот один и тот же вопрос у нас идет из статьи в статью. Известен ответ Амальрика, что Россия умерла. Он вывел это из классового анализа. Но для нашего сборника характерно, что, конечно, никто не пользуется классовым анализом. В 11-й, заключительной статье сборника - "Есть ли у России будущее" Шафаревич анализирует, как мы становимся рабами, как за мелкие выгоды и страхи мелких наказаний мы становимся рабами. Он пишет, что "наша свобода больше стиснута ложной иерархией предметов, чем пулеметами; мы сами поверили в реальность своих цепей и не смеем их разорвать там, где мы можем это сделать, где у нас есть на это силы". Шафаревич напоминает, как христианство когда-то победило мир тем, что отвергло иерархию ценностей античного мира, и считает, что и мы сегодня можем достичь свободы в Советском Союзе, если только отвергнем ту иерархию ценностей, которую государство нам навязывает. Сам крупный ученый, Шафаревич авторитетно свидетельствует об одной из таких ложных ценностей в этой иерархии: одна из тех цепей, которые держат нас, это - необходимость проходить стандартный путь в науке. Он указывает, какие другие пути наука имела раньше и как она может еще развиваться, чтобы не представлять собою гонку миллионной толпы. А за право участвовать в этой гонке научная интеллигенция отдает свою душу за ложь. У нас в стране сейчас все так называемые "обычные пути" для развития общества завалены, преграждены. Выход возможен только не обычный, этот выход через жертву. До сих пор распространено так считать: для того, чтобы направить общество, для того, чтобы им руководить, надо захватить власть. Шафаревич указывает, что есть более высокий тип руководства историей руководства через жертву. Кто приносит себя в жертву, тот направляет историю, для этого не оказавшись у власти, а может быть, и не оставшись в живых. Мы снова с вами касаемся вопроса о нравственной революции. Кто знает сегодняшнюю советскую обстановку, я предлагаю тому вообразить, что мы слышим сегодня от Шафаревича, начиная с уничтожающей критики социализма и кончая вот этими последними утверждениями. Я вообще предлагаю вам живо вообразить эту группу бесстрашных людей в центре Москвы, в самой пасти Левиафана, высказывающих свое мнение об этом Левиафане, и не защищенных ничем, кроме своего мужества и вашего общественного сочувствия. Свою статью и весь сборник Шафаревич заканчивает так: "За последние полвека мы прошли через опыт, которого нет ни у кого в мире. По представлениям старинных сказок, для того, чтобы приобрести сверхъестественные силы, надо пройти через смерть. Россия прошла через смерть, и потому может надеяться услышать голос Бога".

ЧАСТЬ II (ВОПРОСЫ - ОТВЕТЫ)

А. СОЛЖЕНИЦЫН (предлагает журналистам задавать сначала свои вопросы; он, А. С., запишет их, сгруппирует, а затем будет отвечать. В основном он хочет комментировать круг вопросов вокруг сборника "Из-под глыб"): Господа, я начинаю отвечать с вопросов, которые прямо относятся к теме сегодняшней пресс-конференции. Это вопрос от "Дейли Телеграф": Есть ли у меня ясная политическая программа? Ну, у меня, и очевидно, у наших соавторов по сборнику. И примыкающий сюда вопрос от "Немецкой волны": Если будет развиваться дискуссия, к которой я призываю, не приведет ли это к новому кровопролитию в Советском Союзе? Я хотел бы подчеркнуть, что направление нашего сборника и программа соавторов нашего сборника ни в коем случае не политическая. Наша программа лежит в другой плоскости, не в той плоскости, где спорят демократы (у нас там направления: демократы, социал-демократы, либералы и коммунисты допотопные), а в плоскости нравственной. На днях я написал об этом в письме американскому Сенату - сейчас во всем мире самое распространенное рассмотрение проблем - политическое или юридическое. В этой плоскости очень малые возможности, это бедная плоскость. Эта плоскость сводится к "левому" и к "правому". Но эта схема вообще бессмысленна - левые и правые. Достаточно поставить вопрос, кто такие большевики, стоящие у власти в Советском Союзе, чтобы понять бессмыслицу этого деления. Когда-то большевики были крайне левые... ну, из крайне левых партий России. Но вот они захватили власть, и утвердились на полвека. И кто они теперь - левые или правые? Тут на Западе осталось прежнее понимание левых и правых, а у нас оно перевернулось, у нас теперь, кто власть поддерживает, тот правый вроде, а кто против них, вроде левый. Я думаю, что это бедное рассуждение, в политической плоскости. Вообще пора нам всем оставлять его и подниматься над ним. Вот то письмо Гюнтера Грасса, о котором меня просят ответить (я потом отвечу), оно в этой политической плоскости, оно все лежит двухмерное - левое и правое. Смысл нашего сборника состоит в том, что мы должны отказаться от примитивных политических решений. Сейчас в письме американскому Сенату я тоже высказал эту мысль, что кризис, в который вошло человечество, есть кризис неведомого рода, мы просто не знали таких кризисов, в которые входим сейчас, - и Восток и Запад вместе - а мы пытаемся применять старую методику, старые методы прошлых веков. Например, сейчас на Западе есть сложнейшие экономические проблемы, ну, как инфляция, которые (мое убеждение) имеют происхождение не экономическое, а глубоко психологическое, мировоззренческое. Я здесь уже об этом написал, что мы противопоставляем решение в нравственной плоскости решению в политической плоскости. Для того, чтобы создать доброе справедливое общество, надо сперва стать людям хорошими. Для того чтобы создать справедливое доброе человечество, для этого надо установить сперва сердечные добрые отношения между нациями, что невозможно без национального раскаяния, без национального самоограничения. Вот почему программу, которую я предлагаю для моей страны, я называю "нравственной революцией". Эту программу я изложил в документе "Жить не по лжи". Как я только что говорил вам, Шафаревич в своей последней статье указывает, что для России все тривиальные пути завалены, и я своих соотечественников призывал не к политическим действиям, а к действиям чисто нравственным. Я и не хочу физической революции в своей стране, и никому вообще не желаю физических революций в мире, об этом я много раз писал. Но кроме того, я и выхода другого не вижу - как революция нравственная. Различие между физической и нравственной революцией можно сформулировать, например, так: физическая революция - пойдем резать другого и наверняка установится справедливость. Нравственная революция: пойдем жертвовать собой, и может быть, установится справедливость. Или в применении к жизни человека. Физическая революция: убивай другого; может быть, убьют и тебя при этом. Нравственная революция: ставь себя в такие положения, что тебя могут убить, но другого не убивай. Я хотел бы подчеркнуть, что нравственная революция не есть революция в нравах. Нет, больше. Это революция в обществе, это революционное изменение общественного устройства, но не физическими методами, а духовными. Кому-то и когда-то надо выйти из этого обреченного ряда - что вот еще один переворот, еще один раз будем резать, а потом уже будет справедливость. Вот пришла пора поставить точку и сказать: эпоха физических революций должна быть закончена! Десятки физических революций прокатились по миру и ничего не решили, хотя все обещали. Я нарочно здесь формулирую в таких общих выражениях, которые относятся и к Западу и к Востоку. А если говорить только о моей стране, это совершенно конкретная задача: люди должны выполнить нравственный подвиг, не политический, нравственный - прекратить поддерживать идеологическую ложь. И в результате этого нравственного шага десятков тысяч и сотен тысяч - даже не миллионов - идеология у нас упадет, ей не на чем будет держаться. А это приведет к коренному изменению всего, что делается в Советском Союзе. Меня спросили: не будет ли бОльшего кровопролития от дискуссии? Большего кровопролития, чем было от нашей покорности, не произойдет никогда. Мы потеряли 40 - 45 миллионов только на Архипелаге ГУЛАГе, а вместе с голодами целых областей, как Поволжья или Украины, вместе с уничтожением вне лагерей, по подсчетам нашего статистика Курганова, мы потеряли 66 миллионов человек. Этo нехватка по статистике, обратный расчет. Да, конечно, для властей это крайне неприятно, если будут отталкиваться от идеологии. Да, конечно, они могут не остановиться перед тем, чтобы за идеологическую, так сказать, ересь (с точки зрения властей) и убивать, как они сегодня убивают, только не прямо на улицах, не прямо пулеметами... То, что я предложил - "Жить не по лжи", моя программа предлагаемая - она так и построена: человеку не надо выходить на улицу, не надо брать оружия. Ему надо только отказаться ото лжи. Совсем недавно мне рассказывали московский эпизод: несколько человек поздно вечером ждут автобуса на остановке, там, на Профсоюзной улице. И какой-то чуть-чуть пьяный рабочий говорит: "А всего-навсего, сказал же Солженицын, надо не аплодировать". Вот, не аплодировать надо, и это уже почти половина дела, потому что онемеют партийные руководители, когда им не будут аплодировать. Более бескровного пути не могу предложить. Да, конечно, для властей это крайне неприятно, если будут отталкиваться от идеологии. Да, конечно, они могут не остановиться перед тем, чтобы за идеологическую, так сказать, ересь (с точки зрения власти) и убивать, как они сегодня убивают, только не прямо на улицах, не прямо пулеметами... То, что я предложил - "Жить не по лжи", моя программа предлагаемая - она так и построена: человеку не надо выходить на улицу, не надо брать оружия. Ему надо только отказаться ото лжи. Совсем недавно мне рассказывали московский эпизод: несколько человек поздно вечером ждут автобуса на остановке, там, на Профсоюзной улице. И какой-то чуть-чуть пьяный рабочий говорит: "А всего-навсего, сказал же Солженицын, надо не аплодировать". Вот, не аплодировать надо, первое самое - не аплодировать, и это уже почти половина дела, потому что онемеют партийные руководители, когда им не будут аплодировать. Более бескровного пути не могу предложить. Конечно, риск для тех, кто пойдет на это. Наши соавторы сборника, как видите, на это идут. И спрашивают здесь, является ли появление сборника частью разрядки? Нет. Никакого отношения к ней не имеет. История развития нашей страны в течение более полувека показывает, что единственный путь нам делать историю, это самим становиться на ноги. Что дожидаться того, что следующее поколение руководителей будет мягкое, как советуют допотопные коммунисты у нас, типа братьев Медведевых, безнадежно. Вот в нашем предисловии к сборнику написано: "Ожидая от истории дара свободы и других даров, мы рискуем никогда их не дождаться. История - это сами мы, и не минуть нам самим взволочить на себя и вынести из глубин ожидаемое так жадно". Это мужественный поступок бесстрашных людей, которые рискуют высказать свое мнение, как оно сложилось независимо от марксизма-ленинизма. Вопрос - чем можем мы им помочь? Если под словом "мы" понимать живущих на Западе западных людей, то ответ очень ясный: нравственной поддержкой, публичностью, тем, что мы запомним имена, которые я здесь писал, и будем следить за их личной судьбой. Вопрос "Экономиста": Как я оцениваю наш сборник относительно "Вех"? Было бы нескромно с моей стороны пытаться здесь производить сравнения или оценки. Я думаю, пройдет время достаточное, и кто-то другой оценит на историческом расстоянии. Могу только напомнить, что когда появились "Вехи", они были встречены бешеной атакой большинства русской интеллигенции. Я не говорю уже о большевиках, социал-демократах, эсерах, не говорю. Но кадеты, наши либералы, восприняли с гневом. Милюков, вождь кадетов, бросил все остальные занятия и несколько месяцев делал турне по России со страстными лекциями против "Вех". Большевики, по своему обычаю, поносили их последней, площадной бранью. Но вот, отошло то время, и "Вехи" через 60 с лишним лет и сегодня стоят как Вехи, действительно показывают нам путь. Вопрос Радиостанции Свобода: Почему я назвал Демократическое движение "недавним". Если вы читали статью Житникова в Самиздате, статья эта называлась: "Закат Демократического движения". Она подводила итог, что Демократическое движение прошло какую-то фазу, какой-то этап. И вот пришло этому движению историческое окончание или какое-то изменение историческое. Во-первых, это выразилось в том, что почти половина деятелей его эмигрировали. Во-вторых, оно потеряло свои распространенные формы, в которых оно существовало, вот - письма-протесты. Демократическое движение было таким движением интеллигенции, еще нерасчлененной, когда вся задача была только говорить: "не можем жить под этим режимом", и это создавало видимое единство, так что с Запада казалось, что все инакомыслящие думают одинаково, одинаково друг с другом, и не так, как правительство... И вот Житников, на которого я ссылаюсь, написал тогда, Что такое впечатление, что какая-то пауза наступила перед новым развитием русской общественной мысли. И действительно, за последние два года проявилось несколько направлений русской общественной мысли. Можно некоторые из них назвать, но я этим не берусь все перечислить. Во всяком случае, есть направление, как я называю допотопных коммунистов, есть направление либерально-демократическое, которое отмечено именем Сахарова, ярким именем Сахарова... Сам Сахаров ярко нравственный деятель, ярко нравственный. ВОПРОС: А допотопные коммунисты, это Медведевы? СОЛЖЕНИЦЫН: В основном, Медведевы, да. Знаете, Александр Галич недавно пошутил, что в Советском Союзе только осталось, говорит, два человека, которые придерживаются этого мнения - два брата Медведевых. Ну, он несколько приуменьшил - не два, но действительно, не на много больше. Это все направление тех коммунистов, которые ничему не научились от всей истории нашей страны, которые считают величайшим преступлением Сталина только то, что он опорочил социализм и разгромил свою партию, больше ничего. Они искусственно создают видимость какой-то массовости движения коммунистического у нас, преувеличивают число своих сторонников. Но это все бывшие партийные функционеры... ну, не братья Медведевы, а те, старики, которые к ним примыкают и кого они выражают, которые вот оплакивают разгром коммунистической идеи в глазах русских людей. Я могу сказать, что нигде в мире коммунистическая идеология не потерпела такого поражения в глазах людей, как у нас в стране. Рой Медведев недавно заявил, что по его мнению, у Православной Церкви нет будущего. Посмотрим. А вот у марксизма в нашей стране, действительно, на десять поколений нет будущего. Потом вот - наше направление, которое сегодня я здесь представляю, как направление нравственное и с опорой на религию, и с большим уважением к национальному самосознанию, и с желанием национального возрождения всякому народу, который населяет нашу страну. Ну, и потом я называл национал-большевиков. (Этим не исчерпываются, конечно, направления, ну вот, некоторые.) Так, я возвращаюсь к ответу на вопрос: Почему я говорю, что не было до сих пор раскаяния? Мол, были статьи как раз об этом. Вы знаете, я настаиваю, что эти статьи как раз и были больны отсутствием совиновности, это самый тяжелый, самый тяжелый порог - говорить: виноваты "мы", а не "они". Легче всего говорить "они". Этой памфлетностью полна не только публицистика, и у нас в стране, и в мире но часто даже художественная литература. Если вернуться к моему личному опыту, то вот, например, мои оппоненты используют то, что я пишу о себе в "Архипелаге ГУЛАГ". Я считаю, что и я, и каждый должен по мере возможности всегда указывать на вины и пороки свои, своей нации, своего общества, своей партии. И я буду так делать и дальше. Но конечно, для легких оппонентов это представляет большую находку. Они могут говорить: смотрите, вот что сами они о себе пишут! Надо иметь мужество перешагнуть и идти дальше. Пусть используют. Я бы не хотел отвечать на вопрос об оторванности интеллигенции от народа, вот почему: это один из любимых русских вопросов, ему посвящено в моей статье, здесь в сборнике, страниц 15 - просто это будет там... И прилегающий вопрос: есть ли у меня сведения, как читают "ГУЛАГ" в России? Ну, что слушают передачи "Свободы", Немецкой волны и Би-Би-Си, это вы и сами знаете и не сомневаетесь в этом. Особенно "Свободу" слушают не в столицах, но ее слушают десятки миллионов по глухим углам. Однако, у меня есть сведения, что и читают гораздо больше, чем я предполагал. Рассказывают такие эпизоды: шофер, не помню - такси не такси, говорит: "Эту книгу надо вместе с паспортом выдавать в Советском Союзе". Рассказывают: "Лежало в палате шесть женщин. Из них четыре читали "Архипелаг". Ну, одна благодаря близости к таможне; одна - с Запада получила, а две вообще загадочным образом - читали, и все. Я то, собственно, всегда только и хотел, чтоб три тома "ГУЛАГа" прочли в нашей стране; я думаю, многое бы изменилось совершенно необратимо. Тут есть вопросы об эмиграции. Я, господа, конечно не отказываюсь на них ответить, но обидно, что позавчера на московской пресс-конференции, в связи с каким-то там пунктом, начались вопросы об эмиграции, и заняли половину пресс-конференции. Я не знаю, что они там сказали и какие были вопросы. Но из-за этого... понимаете, уже там, на той пресс-конференции обсуждение кардинальных вопросов было заброшено для вопросов об эмиграции. Я нисколько не отказывался бы, я мог бы ответить на все эти вопросы и даже больше их, но вообще сейчас так получилось, что смысл общественного процесса в Советском Союзе скрыт и подменен вопросом об эмиграции; как будто бы главный вопрос это: скольким людям и удастся или не удастся уехать из этой страны? А мне кажется, главный вопрос: как жить тем двумстам пятидесяти миллионам, которые остаются на месте? И наш сборник ставит себе целью найти путь для тех, кто остается в стране, а не для тех, кто уезжает. Андрей Дмитриевич Сахаров недавно сказал, что эмиграция есть первая среди равных свобод - из свобод первая среди равных. Я никогда с этим не соглашусь. Я просто не понимаю, почему право уехать или бежать важнее права стоять, иметь свободу совести, свободу слова и свободу печати у себя на месте. Никогда не признаю этого. Это случайно создалось и на короткое время. Этот акцент на эмиграции создался потому, что сейчас, реально хотят уехать из СССР какое-то число евреев и какое-то число немцев Поволжья (может быть, и все). Зная их многих по ссылке, я думаю, что да, все. Это естественно. Оба этих народа едут к себе на историческую родину. Но заслонять этим вопросом смысл жизни двухсотпятидесятимиллионного народа - нельзя. И когда Сахаров говорит: "Я подчеркиваю, что я также за свободный выезд литовцев, украинцев", - то я ушами литовцев и украинцев слушаю и скажу: по-моему, литовцам и украинцам хочется остаться у себя на родине и иметь ее свободной, а не уехать куда-то и мыкать горе десятилетиями. Я начал сегодняшнюю пресс-конференцию с того, что этот сборник в машинописном виде вышел позавчера в Самиздате. Я не знаю, конечно, сколько экземпляров, но думаю, что... Видите, преимущество Самиздата в том, что это новый вид литературы. Он не нуждается в книжной торговле, не нуждается ни в западной рекламе, ни в восточной пропаганде. На Западе иногда эти два сильных рычага - реклама и торговля, проталкивают книгу, не имеющую истинной духовной цены. А у нас Самиздат - или берет или не берет. Понравилось, интересно - берет. Без рекламы, без торговли, и не платя никто никому ничего. Я думаю, что за короткое время мы узнаем; начнутся споры вокруг этого сборника - значит, его читают. А на Западе в конце ноября будет книжечка. Она выглядит приблизительно вот так - здесь без начала, без конца, еще несброшюрованная - вот она, уже есть. (Напоминают о вопросах, еще оставшихся без ответа.) (А. С.): Я пока откладывал их, думая, что мы продолжим направление нашей пресс-конференции, очень мне не хотелось ломать, понимаете... Я хочу остаться в нравственной плоскости - меня усиленно поворачивают к привычной, политической... Я как раз и оставил такие вопросы, которые поворачивают меня в политическую плоскость. О разрядке? - я уже высказывался - это не первое мое высказывание, которое вы хотите получить. Я писал о разрядке, комитетам Палаты Представителей в апреле. Они просили меня высказаться по поводу того, как я понимаю разрядку. Еще раньше того, в прошлом году, я написал статью "Мир и насилие", опубликованную в "Афтенпостен". В этой статье я высказал свою главную мысль об этом. Главная мысль состоит в том, что у нас понимается такое только противопоставление: мир - война. Антиподами считаются мир и война. Если нет войны, значит мир. Увы, вопрос стоит гораздо тяжелее и глубже. Война - это только частный случай того, что противостоит миру. Выше этого стоит насилие. Война - это частный случай насилия, и вот в чем состоит ложное политическое направление тех, кто проводит разрядку поверхностно. Они считают, что если задержана война - я употребляю слово "задержана", ибо то, что произошло на Ближнем Востоке и на Дальнем Востоке - во Вьетнаме и в Лаосе, - это совсем не конец войны, не устранение ее... это временная задержка, шаткая. Так вот, считают, что если задержана война, то вот уже и мир. Но я там и написал, что существуют в наше время такие средства насилия беззвучные, когда душат миллионы, а внешне никакого стона не слышно. Так вот, я отказываюсь назвать эту ситуацию миром. Я понимаю так: если добиваться мира, то мира, который противоположен насилию, а не войне только. Не только войне, но и всякому насилию. Настоящая разрядка - не в том, что не стреляют пушки, а в том, что сердца не озлоблены и горло не сжато ни у кого. Настоящая разрядка только тогда будет иметь место, когда нигде в мире не будет насилия, особенно массового. Целые народы подавлены, а говорят - разрядка. Вот это опять беда нашего сегодняшнего дня - мы близоруко смотрим и все в политической плоскости. Если сегодня стон не слышен миллионный, то на этом мы можем строить якобы разрядку. Под властью самой страшной в мире идеологии, самой страшной потому, что она маскируется замечательно, и вот держится уже более полувека, когда другие сваливались за десять лет, за двенадцать... Под этой идеологией стонут десятки народов, а деятели поверхностной разрядки считают: вот она и разрядка! Я не перестану изумляться высказыванию двух лейбористских лидеров и действиям их. Один из них Вильсон. Он приехал в Прагу несколько лет назад и сказал: "Пора простить оккупацию. Пора нам забыть ее". Он не спросил, как думают чехи? Он с точки зрения разрядки решил, что пора это простить и переходить дальше. Его лейбористский брат в Австралии, новый премьер-министр Австралии, заявил: "Пора простить оккупацию Прибалтики". Его никто за язык не тянул. Но он хотел создать хорошие отношения с советским правительством, поэтому сказано было: "Австралийский представитель поедет в Эстонию, Латвию и Литву и там объяснит новую позицию австралийского правительства". То есть, это совершенно невозможно понять: кому он объяснит? Он приедет к ведущим коммунистам, которые оккупировали, держат эту страну под насилием, и им "объяснит". Это уровень премьер-министра материка, - Австралии! Вот почему о разрядке приходится говорить в другом освещении. И я, и мои единомышленники в России, и не наши единомышленники - все направление Андрея Дмитриевича Сахарова - мы конечно все за разрядку. Я уже сказал, что Сахаров предложил нечто гораздо более высокое, чем разрядка: щедрое, великодушное отношение между мирами. Но мы за разрядку необратимую, за такую разрядку, которую нельзя было бы тоталитарному правительству развалить в одну ночь; а разрядку, которая опирается только на улыбки и на подписи, можно развалить в одну ночь. Разрядка часто выглядит, как односторонняя уступка Запада Советскому Союзу, и все подразумевают, что Советский Союз может продолжать угнетение и дальше. Тут вселяются ложные надежды, что просто перестанут угнетать в советской сфере и народы и людей. Образцом такой дезинформации является выступление Жореса Медведева в иностранной комиссии Сената, у Фулбрайта. Там, что ни слово, то все дезинформация, совершенно ложное вселение ложных надежд. Я мог бы это разобрать подробно, но я не хочу переходить в политическую плоскость. Недавно Людек Пахман - чешский эмигрант, написал в "Континенте": "Единственный шанс свободы устоять, это самой добиться своего распространения". Если свобода не распространится, а более чем над половиной человечества будет царить насилие, это не разрядка. Ну вот, я не хотел отвечать на этот вопрос, потому что он уводит нас повторяю - в политическую плоскость. Спросили от "Экспресс", как такая разрядка отзовется на судьбе русской интеллигенции? Беспрепятственное признание угнетать, как оно сейчас имеет место, поможет дальнейшему угнетению советской интеллигенции и удушению у нас людей. Вот так отзовется, и никак не иначе. Ну, что ж, г-да, будем делать? Тут у меня есть несколько мелких вопросов, но они все лежат не в сфере нашего сегодняшнего разговора. Как вообще нам дальше организовывать? Я сегодня держу вас уже три с половиной часа! Я сам не устал, я могу разговаривать и дальше. "Ассошиэйтед Пресс": Вы сказали, Александр Исаевич, что в России уже кончена марксистская идеология, что ее уже больше нет. И вы как бы призываете к пассивному сопротивлению, моральному подходу и к возрождению моральному. Как вы думаете, сколько лет для этого понадобится? Сколько поколений? Я вероятно неудачно выразился, если меня поняли так, что в Советском Союзе идеология кончена, ее больше нет, или, может быть, меня не так поняли... Я сказал только, что она потеряла сторонников в русской общественности, но она нисколько не кончена. И я благодарю спрашивающего. Я с удовольствием сейчас более подробно отвечу на этот, мне кажется, центральный вопрос, если вы не возражаете. Об этой идеологии несколько наших русских авторов за рубежом высказывались так. Один: "Именно идеологией в Союзе оправдывается все то, что делается". Второй; "У этой мертвой идеологии мертвая хватка". Третий: "В окостеневших формулах эта идеология держит всю жизнь". Четвертый: "Да, идеология мертва, но она распространяет трупный яд". Я сказал сегодня, что это одно из существенных расхождений между Сахаровым и мною: представляет ли идеология главную злую силу в сегодняшнем СССР или она уже обветшала, никто ею никого не направляет, и к жизни страны и к политике не имеет отношения, а только все притворяются? Андрей Дмитриевич мне возразил, зачем я призываю руководителей страны отказаться от идеологии? Они и сами, мол, в нее не верят! И общество не верит. И в общем, это не серьезно, идеология... все держатся только за власть, правительство держится только за власть. Но я настаиваю, что это не похоже на то, как держались за власть Цезарь Борджия или Наполеон. Властолюбцами полна человеческая история, но никто не устраивал такого тоталитарного ужаса, как у нас в стране. Это мещанский примитив сегодня - сводить вождей к одному инстинкту власти. Это кажется так со стороны, и они могут сами себя понимать лишь как власть. Но они - рабы идеологии. Идеология направляет их. Подумайте вот: если народы вынуждены праздновать день своей оккупации как национальный праздник?! Какой просто власти это нужно, чтобы удержать власть? Это не нужно. Это нужно идеологии! Вспомним страшную, так называемую "самокритику" 30-х годов в Советском Союзе - человек выходит на трибуну и оплевывает себя и своих близких. Разве это нужно для власти? Власть и без этого держится. Или покаяние, такое же направление казенного покаяния в Китае? Вспомним государственные займы. Всего-навсего десять процентов зарплаты брали эти займы, и можно было эти десять процентов взять любым способом. Нет, заставляли выйти и самому, как бы от избытка, отдать то, что необходимо, т. е. душу искривить! Идеология страшна тем, что она искривляет душу. Заставляли публично отрекаться от родителей, от друзей! А уничтожение целых классов, произведенное в Советском Союзе - разве это для власти нужно? Или сегодня юмористический пример: происходит конференция по народонаселению. Выходит советский представитель и говорит: "Голод в мире от капитализма". Он сам так не думает, и кто послали его, так не думают. Но он выставляет себя как чучело на посмешку, на обсмеяние, только по службе идеологической. Американский представитель, или какой-то другой, ловит его: "Позвольте, а почему же Советский Союз все время покупает у нас зерно?" Конечно, разумнее было такой глупости не говорить, но идеология гонит всех, как рабов, и они вынуждены говорить эту глупость, чтобы служить идеологии. У нас идеология имеет именно мистическое значение, потому что именно она кривит души и заставляет быть покорной каждую душу. И сам Сталин не был бы таким абсолютным диктатором, если бы он не был как бы обожествленной истиной. И наконец, чем же заворожен Запад десятилетиями? Просто грубой кучкой властолюбцев - захватили власть? Откуда же такое сочувствие в нашей системе у западной интеллигенции полвека? Где же, когда сочувствовали просто властолюбцам?! Идеологии сочувствуют, настолько сочувствуют идеологии, что предлагали не раз забыть об Архипелаге, простить Архипелаг! На столько, что полтора миллиона человек отдали нам на расправу в Австрии англичане - чтобы идеология торжествовала. Такая напряженность идеологическая заложена в наш строй Лениным. В тайном письме его о разгроме церкви вы можете ощутить ее. Разве там желание захватить власть? Или держать власть? Там одержимая идеологическая ненависть. И вот с тех пор полвека она прошла как стержень; держит все наше государство и общество. Никакие бы властолюбцы не удержались, а идеология держит! И главный вывод "Архипелага" - такие злодейства массовые возможны только благодаря идеологии, потому что люди не могут... где-то граница есть людская - не могут, нельзя этого делать. Так вот, главное, что мешает нам всем жить, это именно идеология. И именно от идеологии мы должны отклониться, отстраниться. Спрашивают меня - называют в вопросе - что я предлагаю пассивное сопротивление. Вы знаете, за словом "пассивное сопротивление" скрывается неясность. Не очень-то пассивное, оно в том смысле пассивное, что не надо брать в руки винтовки, не надо стрелять и убивать. Но оно очень активное. При нашей 50-летней подавленности надо совершить большое нравственное, моральное напряжение, решиться на очень смелый шаг, чтобы только не аплодировать, только всего... только не подписывать того, что не думаешь, и не голосовать за кого не думаешь. Спрашивают меня: сколько понадобится на это поколений? Вот знаете, когда в нашем Самиздате выходы указывали такие: развивать культуру, думать, - вот на это нужно тысячу лет, чтобы таким образом сбыть советский режим". И когда братья Медведевы, или Рой Медведев предлагают, в общем, ждать смягчения, которое наверное наступит при следующем поколении руководителей вот там идет действительно счет на поколения. В том пути, который предлагаю я, счета на поколения нет, и тысячелетиями это тоже не измеряется, ни даже столетиями. Тут так вопрос: или начнется это нравственное движение, или не начнется. Если оно в ближайшие годы не начнется, я признаю, что я предложил неосуществимый путь, и тогда нечего его и ждать. А если оно начнется, хотя бы в десятках тысяч, то оно преобразит нашу страну в месяцы, а не в годы. Оно произведет лавинное движение, и будет именно не эволюцией, а революцией. Тут вопрос: Влияние западных идей - положительное или отрицательное? Будто бы я предлагал... то есть, создалось такое ложное впечатление на Западе, будто бы я предлагал Советской России отойти от Запада. Я должен сказать, я просто не помню случая, сам я не помню другого случая ни со мной, ни с другими, чтобы так ложно был понят документ, который напечатан черным по белому и можно его прочесть... Ну буквально - и на Западе, и многие у нас в Союзе (тут, я уже объяснил почему - потому что выгоднее было обсуждать это, чем "Жить не по лжи") - читают, и другое совсем видят, чем там написано. Можно же прочесть! Еще раз прочесть, проверить! Можно набрать в любой критике, хотя бы у Андрея Дмитриевича Сахарова - мест десять, как будто он не читал, или просто так вот пробежал скорей-скорей... Ну, просто ничего подобного нет, а он критикует то место. И не только он, а и другие. Просто нет и близко этого ничего. Видите как: обоснование моему "Письму вождям" - здесь, в этом сборнике, теоретическая часть вся здесь. Вождям Советского Союза я не мог обосновать на высоком уровне; в зависимости от моего адресата, я должен был снизить аргументацию всю. Исходя из принципа самоограничения наций, я считаю необходимым каждой стране и, в частности, нашей - в первую очередь все силы направить на внутреннее развитие. Для этого прежде всего уйти со всех оккупированных территорий, прекратить угрожать всему миру агрессией и распространением; уйти в себя для лечения нравственных своих болезней и физических. Но поразительно - сейчас же присутствующая здесь "Нью-Йорк Тайме" дает заголовок: "Националист, шовинист". Я предлагаю уйти со всех оккупированных территорий, никому не грозить, никого не завоевывать, всех освободить и заняться своими внутренними делами, - шовинист! А если бы я предложил наоборот - наступать, бить, давить?! Так разница есть? Надо осторожней пользоваться словами?! "Нью-Йорк Таймс" поручила комментировать "Письмо" своей парижской корреспондентке, которая может быть не была специалистом по философским и общественно-политическим вопросам. Так же точно вот и этот изоляционизм. Меня обвиняет Андрей Дмитриевич Сахаров: хочет прервать научные и культурные связи, отказаться от западной мысли и западной культуры... Да ничего подобного у меня нет! У меня сказано: наши силы бросить на наше лечение; мы тяжело больны. Нигде не сказано о пресечении культурных связей. Я и не имел этого в виду. Наоборот, я в моей Нобелевской лекции сказал о том, как связан мир, и как все взаимовлияет. Я еще один юмористический случай приведу. "Немецкая волна" любезно прислала мне свои бюллетени... В бюллетене, который комментирует мое "Письмо вождям", написано так: "Советские руководители стремятся к агрессии и расширению своего владычества". И потом от руки вписано вашим же автором: "Наверно об этом мечтает и Солженицын". И передают в Россию: "Солженицын мечтает о расширении империи". Ну как же можно так комментировать? Ну, все-таки ответственность должна быть?! Кому я должен еще ответить? О выступлении Гюнтера Грасса против "Континента". Я считаю Гюнтера Грасса честным благородным человеком, но, к сожалению, лишенным глубины зрения на Восток. Увы, как и почти все на Западе. Когда западные люди обращаются на Восток - я имею в виду массовый случай, конечно, есть очень проницательные люди на Западе, ну, в массовом, в среднем - тут им зрение отказывает, они не видят в глубину. Синявский уже ответил Гюнтеру Грассу совершенно верно. Но он член редакции "Континента". Я не член редакции "Континента" и поэтому могу защищать "Континент" еще более объективно. Задавленной Восточной Европе, этим четыремстам (а может быть, и больше, не знаю, если нас всех посчитать) миллионам человек, вся жизнь которых раздавлена, неужели перебирать издательства, чтобы найти голос выразить свои страдания? У нас не просто посажено 40 человек, как в бывшей Греции, или 100 человек, как в бывшей Португалии, - сегодня, я думаю, там больше сидит. У нас 60, а где 30 лет разрушается вся физическая и духовная жизнь народа и сламывается физически хребет одной нации за другой. И все это на глазах западной интеллигенции, которая аплодировала нашим палачам полвека! Я напоминаю: мы с Востока никогда не аплодировали палачам, которые появлялись на Западе. А западная интеллигенция десятилетиями аплодировала нашим палачам. И вот сейчас стало модно такое "равновесие"... Это такой был советский анекдот в 30-х годах, что предприниматель один, ловкий деятель, продавал пирожки и говорил, что там только половина мяса, а половина дичи. Его спросили: как же вам удается достать, ведь ничего же нет нигде? Он говорит: "Ну, между нами говоря, я кладу в котел одного коня и одного рябчика. 50 процентов - 50 процентов: один рябчик, один конь, один рябчик, один конь". И вот сейчас распространен этот принцип мнимого равновесия. Например, в такой уважаемой организации, как "Эмнести Интернейшнл" - они строго следят, что если они помогут одному рябчику, то все равно, что и коню - и как будто ровно у них получается. И так же мыслят многие в западной интеллигенции, в том числе, очевидно, и Гюнтер Грасс, увы! Я тоже могу задать вопрос Гюнтеру Грассу и другим левым западным писателям: а как они допустили, чтобы приказчики и помощники наших палачей их печатали? Ведь западные писатели допускали, одобряли и счастливы были, что их печатают в Советском Союзе! А кто печатал их, хоть одно свободное издательство? У нас их нет. У нас все издатели - это помощники палачей, а они - печатались десятилетиями, приезжали туда и общались с палачами, встречались, дружили. И мы им ничего не говорили об этом, не упрекнули ни разу. И мы не писали им открытых писем по этому поводу. А теперь, спрашивает Гюнтер Грасс, я не ответил в печати просто потому, что Синявский ответил, достаточно - спрашивает: как мы можем печататься в издательстве, которое входит в концерн Акселя Шпрингера, который все равно, что... что кто? Я не изучал этого вопроса, и не знаю ничего об Акселе Шпрингере. Но я совершенно уверен, что Аксель Шпрингер не уничтожил 30 - 40 миллионов на Архипелаге ГУЛАГ, я уверен, что он не сослал десять миллионов или пятнадцать миллионов крестьян в тайгу. Я уверен, что несколько миллионов безжалостно погибших от голода на Волге и много миллионов на Украине не по вине Акселя Шпрингера погибли. И не Аксель Шпрингер расстреливал в Катыни. И не Аксель Шпрингер предал Варшавское восстание 44-го года. И не он подавил восстание в Берлине в 53-м. И не он подавил Будапешт в 56-м. И не он оккупировал Прагу в 68-м. Но с теми, кто так делал, западные писатели охотно сотрудничают. Я бы ответил так: если Восточная Европа, прежде раздираемая противоречиями, наконец нашла единый дружный голос, то стыдно в этот момент нас упрекать - где мы печатаемся! Это бессовестно! Кто желает, чтобы мы печатались в хорошем месте (как они понимают), устройте нам это, сделайте! Мы все подавлены, у нас нет на родине мест. Мы бы печатались на родине - нет мест! Я сказал в моем письме в "Континент", что вот наконец произносится, звучит слитный голос Восточной Европы и обращен к Западной. Если Западная Европа этого голоса не услышит, она уже никогда, ничего больше не услышит. Это последняя возможность. "Монд": Изменилось ли мнение Солженицына о Западе за время его пребывания здесь. В основных чертах - нет, и вот видно почему - потому что западное общество открыто и его можно рассмотреть даже с Востока; а вот восточное общество закрыто, и его с Запада не рассмотришь, оно все в темноте.

Коротко об авторах

Мелик (Михаил) Самуилович АГУРСКИЙ

(1923-1991)

Сын американского коммуниста, переехавшего в СССР и репрессированного в 1937 году. По образованию и роду работы в СССР - кибернетик. После подачи заявления на выезд в Израиль подвергался преследованиям советских властей. С 1976 года профессор Иерусалимского университета, общественный деятель. Автор многочисленных работ на религиозные, национальные, социально-политические и историко-культурные темы.

Игорь Ростиславович ШАФАРЕВИЧ

(1923)

Математик, академик; член нескольких иностранных Академий. Начиная с 60-х годов выступал против гонений на церковь, психиатрических репрессий, преследования инакомыслящих. Автор работ по различным вопросам общественной жизни.

Ф. КОРСАКОВ (Феликс Григорьевич СВЕТОВ)

(1927)

Окончил филологический факультет МГУ. В 60-е годы печатался в московских газетах и журналах. Опубликовал четыре книги литературной критики. В 1978 году в Париже вышел роман "Отверзи ми двери", в 1985 году - "Опыт биографии". В 1985 году арестован, после года тюрьмы осужден по статье 190 и приговорен к ссылке. Освобожден в 1987 году. В 1991 году опубликовал два романа ("Тюрьма" и "Отверзи ми двери", новая редакция).

А. Б. (Михаил Константинович ПОЛИВАНОВ)

(1930-1992)

Математик и физик; много лет заведующий отделом в Математическом институте им. В. А. Стеклова (Москва); заместитель главного редактора журнала "Теоретическая и математическая физика". Внук философа Г. Г. Шпета. Автор ряда работ по истории русской литературы и философии. В последние годы жизни - ректор Независимого московского университета.

Александр Исаевич СОЛЖЕНИЦЫН

(1918)

Русский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе. В 1974 году, после появления 1-го тома "Архипелаг ГУЛАГ", обвинен в измене родине и выслан за границу. С 1976 года живет безвыездно в штате Вермонт, США.

Вадим Михайлович БОРИСОВ

(1945)

Окончил исторический факультет МГУ и аспирантуру Института истории Академии наук. В 1973 году по распоряжению КГБ была запрещена защита его диссертации по истории русской церкви, а сам он на долгие годы лишился возможности работать по основной специальности. С 1988 года сотрудник журнала "Новый мир". Автор работ по истории русской литературы и общественной мысли.

Евгений Викторович БАРАБАНОВ

(1943)

Окончил исторический факультет МГУ по кафедре истории и теории искусства; сотрудничал в журнале "Декоративное искусство" и издательстве "Искусство". В 1973 году опубликовал "Открытое письмо" с протестом против тотального контроля власти над судьбой отечественной культуры, вызвавшее поддержку мировой общественности. Автор работ по эстетике, философии культуры и истории русской мысли.