«Наш Современник, 2003 № 02»

Александр Михайлов • Личное дело. Исповедь актера (окончание) (Наш современник N2 2003)

Александр Михайлов

 

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

ТАЙНА ЦАРЕУБИЙСТВА

 

Малый театр – единственный из многих театров, в котором действительно, как бы банально это ни звучало, есть что-то от храма. Он всегда был центром высокой духовной культуры. Те, кто работал и продолжает в нем работать, заложили мощный духовный фундамент и создали такой высокий уровень мастерства, играть ниже которого просто стыдно. Но и дотянуться до него очень непросто.

Я не знаю, что будет завтра, что будет послезавтра, но я верю в Малый театр. Я возлагаю на него огромные надежды. Сегодня Малый театр – один из немногих хранителей традиций. И не только в силу классического репертуара; классику тоже ставят по-разному. Я очень люблю классику, а здесь есть возможность чувствовать ее, нести этот замечательный священный крест – классику. Это – вечность, с ней надо обращаться бережно, не пытаясь утвердить себя за счет тех же Чехова, Толстого, Островского, но стремиться познать автора, соотнести сочиненное с сегодняшним днем, дотянуться до созданного нашими великими писателями, а не подминать их под себя, под свой только жизненный опыт.

Самый уютный для меня – Малый театр, несмотря на все сложности его сегодняшнего существования. Малый – это одно из немногих зданий, откуда мне не хочется уходить. Тебе улыбаются билетерши, вахтерши, костюмерши… Они получают невообразимо низкие, нищенские зарплаты, но все равно поддерживают традиции, чистоту Малого. Исполняют свой долг. Я чувствую их причастность ко всему, что делает театр, и их боль – тоже. Я их люблю.

Еще Малый представляется мне могучим, тяжелым океанским лайнером. Изрядно потрепанный штормами, местами проржавевший, но все такой же мощный и уверенный в своем историческом предназначении, он, как и двести с лишним лет назад, неторопливо режет волну и идет своим курсом. И никакие временные человеческие междоусобицы неспособны свернуть его с этого пути.

Сегодня в этом Храме расколов нет. Мы не разделялись на группировки, у нас не было беспощадных столкновений, чего не избежали некоторые столичные театры. Происходили в свое время какие-то небольшие брожения, но они скоро прекратились. Потому что тут, в Малом, есть некая божественная аура. И без молитвы, без исповеди здесь нельзя быть: эта сцена – исповедальная. Еще Америки не было, самого кровожадного мирового монстра, а Малый театр – был. Он существовал уже тогда, когда только начинали образовываться Соединенные Штаты. И в нем уже начинали складываться знаменитые традиции Малого, которыми мы все так дорожим, которые бережем…

Я прихожу в иной театр и ощущаю некий душевный дискомфорт: мне хочется уйти оттуда до начала спектакля. Иногда такое случается даже в некоторых православных храмах – я чувствую то, о чем сказано в Писании: “И обрящется в одежды мои, и будет говорить устами моими дьявол, сатана…” И хорошо сказал иеромонах Роман: “Я боюсь тех, кто ничего не ведает о Боге, и я боюсь также тех, кто слишком много знает о Нем”. Я всегда должен быть в поиске, и для меня Он всегда рождается заново. Всю жизнь.

Многие спектакли Малого привлекали и привлекают внимание людей к темам, надежно скрытым в глубине истории, но очень важным для думающей России. А это уже больше, чем театральное искусство: это – подвижничество во имя Истины и служение ей…

Главное – в бережном отношении к истории, к прошлому. Не случайно столько сезонов на спектакле “…И Аз воздам” зал всегда был полон. Много постановок он выдержал, и в ответ ощущалась некая вольтова дуга, которая соединяла зрителей со сценой. Я не считаю этот спектакль самым удачным, но если он помогает иначе взглянуть на судьбу страны, побуждает отмести устоявшиеся фальсификации – значит, такая работа театра необходима обществу. Когда нам пытаются доказать, сколь деспотичными и кровожадными были цари России, неплохо перепроверять это – по разным историческим источникам, а не только по общепринятым, внедренным в наши учебные программы и сознание. Маленькая деталь, но очень важная: династией Романовых за 80 лет было казнено… 84 человека.

Николаю II, истинно православному царю, было известно его предназ­начение. Он предчувствовал свою гибель и знал о ней. Но Николай II не предпо­лагал, что вся семья будет расстреляна, вплоть до последнего, болезненного и немощного мальчика Алексея.

И вот что поразительно. Приезжают из Афона, приходят ко мне батюшка с матушкой. Показывают фотоснимок иконы – Николай II и семья. Пишется икона за полгода до канонизации, когда противников причисления Николая к лику святых было, наверное, больше, чем сторонников. И вдруг – засветка с левой стороны фотографии. Неоднократно проявляли: та же самая засветка остается на фотографии. И не знаю точно, на какой по счету проявке, но появляется в этой засветке шестикрылый серафим, который лучом своим освещает царя Николая II. И возвращается этот луч на руки Анастасии, дочери его. И батюшка, приехавший из Афона в Россию, сказал: “Это было чудо и большое потрясение…”.

В дневнике последнего русского императора есть любопытное замечание о Петре I. Не очень-то любил Николай II своего предка, за предпочтение западного уклада – российскому. Мнение это во многом созвучно и моим размышлениям. В преемственности, защите и сохранении отечественных традиций в прежние времена велика была заслуга Православия…

Наверно, это тема будущих фундаментальных исследований – какое мощное очистительное воздействие оказывает Малый театр на наше мировоззрение. Но остановлюсь сейчас на спектакле “…И Аз воздам”, а вернее – на резонансе, который был вызван им. Спектакль был поставлен режиссером Борисом Морозовым по пьесе Сергея Кузнецова – пьесе, может быть, несовершенной, но достаточно искренней и предельно приближенной к правде. Играл я там Вайнера. Образ этот во многом вымышленный, введенный для художественной целесообразности, хотя реально такой человек существовал. Принимал ли он участие в расстреле царской семьи или нет, остается тайной. В спектакле ему отведена роль третейского судьи: при всей ненависти к монархии он пытается соответствовать заповеди христианства “не убий”. А по сути, он, как Понтий Пилат, “умывает руки”.

Но речь о другом: эта постановка втянула искусствоведов в изучение очень сложного, судьбоносного для страны периода – в тайну цареубийства. Какие круги пошли от спектакля, покажут две критические работы, написанные с разных позиций. И я привожу их (в сокращении) не потому, что как-то там отмечается вскользь и моя актерская работа, а ради того, чтобы отразить масштаб воздействия Малого театра на умы наших совре­менников.

Спектакль заставил думающих людей пересматривать заново даже экономику предреволюционной страны – сравнивать статистические данные, обращаться к документам первых лет большевизма; иными словами, докапываться до сути исторических процессов, задетых Малым театром. Собственно искусство отходит в этих работах на второй и даже третий план. А решение спектакля, игра актеров, сама пьеса становятся поводом – серьезным поводом к пересмотру огромного куска отечественной истории.

Вот некоторые выдержки из статьи Н. Велеховой: “И кто скажет ему: “Что ты делаешь?”:

“…Нам вообще внушили мысль о его (Николая Романова) никчемности. О том, что его царствование было бездарным и что его следовало судить за доведение страны до кризиса. Но это входит в противоречие с историей, статистикой, фактами. (…)

Талантливые исследователи (М. Геллер, А. Некрич, Д. Мейснер, Н. Эйдель-ман и другие) определенно говорят, что Россия в предреволюционное десятилетие переживала бурный экономический расцвет. Утверждение это в книге “Утопия у власти” М. Геллера и А. Некрича сопровождается цифрами. Производство угля возросло (в пятилетие 1908 – 1912 годов) на 79,3 %, чугуна на 24,8 %, железа на 45,9 %. Прирост продукции крупной промышленности с 1900 до 1913 – на 74,1 %; создается сеть железных дорог, сокращается доля иностранных вложений с 50 % до 12,5 % – опять же к 1913 году.

Сельское хозяйство после освобождения крестьян дает скачок вверх по урожаю: производство пшеницы возросло на 37,5 %, ржи на 2,4 %, ячменя на 62 %, овса на 29 %, кукурузы на 44,8 %. “Ни один народ Европы не может похвастаться подобными результатами, – цитируют авторы французского экономиста Э. Терри. – Этот рост сельскохозяйственного производства не только позволяет удовлетворить новые потребности населения, численность которого возрастает ежегодно на 2,7 % и которое питается лучше, чем раньше, но и значительно увеличить экспорт...”

Значительных успехов достигло народное просвещение. В 1908 году был принят закон о введении обязательного начального обучения. Его осуществление прервала революция. (Заметим, что советской властью закон этот был реализован лишь в 1930 году.) Об усилиях государства свидетельствовал рост ассигнований на просвещение: с 1902 до 1912 года они увеличились на 216,2 %…

Итак, вспомним, что процедил сквозь зубы Энциклопедический словарь насчет “катастрофического” состояния страны (по “вине”, конечно, реакционного царя). Война, разумеется, это не рай, и не сахар, и людям хочется, чтобы не стреляли. Однако Россия и впрямь страна необычная, ибо историки пишут: “Несмотря на войну, можно бы сказать, в связи с войной продолжается быстрое экономическое развитие России. В 1914 году русская экономика составила – по сравнению с 1913 годом 101,2 %, в 1915 – 113,7 %, в 1916 – 121,5 % (из книги А. Сидорова “Экономическое положение России в годы первой мировой войны”).

(…) Россия производила в 1916 году 20 тысяч легких орудий и импортировала 5625. Производство гаубиц было на 100 % отечественное, а тяжелых орудий – на 75 %. “Запасов царской России, – пишут М. Геллер и А. Некрич, – хватило на три с лишним года гражданской войны”.

Вот оно, неизвестное, покрытое искусственным туманом и затмившееся наше прошлое. Россия была жизнеспособная, плодоносная, прекрасная земля. Ее нелегко было убить. Февраль дал ей необходимые политические свободы, а после этого начался бесконечный, затяжной апокалипсис с маленькой будничной буквы. (…) Главная мысль Николая в те дни записана его собственной рукой: “Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?”.

(…) Примечателен его диалог с Вайнером.

“ Вайнер . Как оправдаете вину свою перед народом?

Николай . Что ж. Согласен, коли сперва вы оправдаете преступления своей власти перед народом. За восемьдесят лет, вплоть до 1905 года, в империи было казнено людей меньше, чем сейчас ежедневно. Расстрелы без суда и следствия стали нормой, и не только имущих, но и самих рабочих. За десять минут задержки состава, я сам видел, на перроне, комиссар расстреливает начальника станции, телеграфиста и стрелочника! Вот приказ от 1 июня. (Читает.) “Ввиду объявления военного положения… революционный штаб арестовал наиболее видных лиц буржуазии и представителей партий, принимавших участие в выступлении чехословаков, и будет содержать их за заложников. При контрреволюционном выступлении заложники будут расстреляны в первую очередь”. Как оправдаете? Отдаете ль отчет, куда ведет сия мораль, позволяющая казнить не за вину, а просто затем, что властям почему-либо потребно? …На словах церковь от государства отделили, но имущество ее отобрали, проповедовать вероучение запретили, святые мощи осквернили, расстреливаете крестные ходы, а еще 9 января имеете наглость вспоминать; священникам, мирным людям, единственным оружием которых является крест, выкалываете глаза, отрезаете языки и уши, живьем закапываете в навозной яме…”.

(…) Зал не сразу привыкает к трактовке членов Уральского комитета. Это революционеры, но их характеристика не является общепринятой. С них впервые, наверное, снят ореол героев. А они положили начало этой эпохе. Это были первые советские люди, никем не придуманные. Ходили по земле: Юровский, Вайнер, Войков, Белобородов, Голощекин (…). Им надлежало стать тюремщиками и палачами этой семьи. (…)

Член анархистской партии Войков оказывает “услугу” своим кипучим умом; он придумал написать подложное письмо к царским пленникам от неизвестных спасителей, предлагающих им побег. Недрогнувшей рукой оно написано и подброшено обреченным, чтобы спровоцировать, поторопить их гибель, но к тому же еще и дать убийцам фальшивое документальное оправдание. (…) Облик характерный, характеризующий ту пустоту и бессовестность, которые до настоящего времени ценились на одной шкале с героизмом и получили потом свое увековечение на табличке одной из улиц Москвы и станции метро – “Войковская”. Можно с уверенностью сказать, что ни один из живущих в этой части города и пишущий обратный свой адрес: ул. Войкова, не знает, какую человеческую мразь означала эта фамилия и каким страшным преступлением она вошла в историю нашей несчастной отчизны. И уж наверняка не знают они, что Войкова настигло возмездие, он был убит выстрелом бывшего белого офицера Бориса Коверда, узнавшего на пальце убийцы алмазный перстень Николая II…”.

В спектакле произошло столкновение “двух правд” – красной и белой – в роковые часы отечественной истории… При стремлении к объективности, статья Н. Велеховой написана больше “с белых позиций”. Другая статья, научного сотрудника Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС А. Ушакова, имеет скорее “красный оттенок”. Оправдывая и опровергая с двух разных сторон трактовку пьесы, обе эти работы дают возможность увидеть крупицы истины, которая не имеет идеологической предвзятой окрашенности, что и ценно.

А. Ушаков “Взгляд историка”:

“…Не давая характеристик Николаю II и его семье, рассмотрим ставшие одиозными фигуры большевиков, непосредственно принимавших участие в судьбе Романовых.

“Я двадцать лет в партии, с 12-го года член ЦК, побегов, тюрем, ссылок – больше чем волос на голове! В 17-м году с Ильичем переворотом в Смольном руководил…” – патетически восклицает в пьесе Уральский облвоенком Шая Голощекин. На самом же деле в 1918 году стаж пребывания его в РСДРП(б) равнялся пятнадцати, а не двадцати годам. Арестовывался, с последующим тюремным заключением или высылкой, Филипп Исаевич пять раз, из ссылок же бежал дважды (в 1910-м, в 1913-м). В 1912 году на VI (Пражской) конференции был избран в члены ЦК РСДРП. В Октябрьские дни руководил отделом внутренней и внешней связи Петроградского военно-революционного комитета, с декабря 1917-го – член Екатеринбургского комитета РСДРП(б), с февраля 1918-го – Уральский облвоенком, член обкома партии и облсовета. (…) Однако ни энциклопедия “Великая Октябрьская социалистическая революция” (Москва, 1987), ни энциклопедия “Гражданская война и военная интервенция в СССР” (Москва, 1987) не говорят о том, что Голощекин был арестован и расстрелян как “враг народа” в октябре 1941 года, а полтора десятка лет спустя реабилитирован.

“Я жизнь свою положил на алтарь революции! А у меня, кроме нее, никого!..” – убежденно говорит со сцены председатель Уральского облисполкома А. Г. Белобородов. Член партии с 1907 года, а с апреля 1917 года член уральского областного комитета РСДРП(б), делегат знаменитой апрельской конференции и VI съезда партии, в пьесе он колеблется и отказывается участвовать в решении судьбы Романовых в отсутствии Голощекина и без санкции Москвы (“Москва ровно воды в рот. Свердлов на запросы не отвечает. Тот еще… дипломат”). Однако позже, когда встает вопрос о том, что же делать с доктором Боткиным и прислугой, он, не колеблясь, рубит: “Тут не об чем рассуждать. Прислужники поведеньем своим доказали преданность всероссийскому убийце и тем обрекли себя на смерть”. Говорил ли так Белобородов, мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем, но нам известно, что позже, в 1919 году, он являлся уполномоченным Совета рабочей и крестьянской обороны по подавлению Вешенского мятежа, а затем был заместителем начальника Политуправления Реввоенсовета Республики, занимал ряд ответственных постов, в 1919–1920 годах был членом ЦК партии. В 1927-м за участие в троцкистской оппозиции был исключен из партии, затем раскаялся, признал свои ошибки и в 1930 году восстановлен в партии. Но это его не спасло от расстрела в 1938 году.

Не менее противоречива фигура Уральского комиссара снабжения П. Л. Войкова. Меньшевик с 1903 года, переметнувшийся к большевикам в августе 1917-го, он в октябре становится секретарем областного бюро проф­союзов и председателем городской Думы Екатеринбурга. После описы­ваемых в пьесе событий работает в Наркомпроде, в 1919 году становится председателем правления Центросоюза, а с 1920-го – одновременно членом коллегии Наркомвнешторга. В 1924-м Войков назначается полпредом СССР в Польше и 7 июня 1927 года погибает от руки белоэмигранта. Его тело было доставлено в Москву и предано земле у Кремлевской стены, а имя дано одной из станций Московского метрополитена.

Наименее изученной остается личность председателя Следственной комиссии Уральского областного ревтрибунала, товарища комиссара юстиции Уральской области, члена коллегии областной ЧК, коммуниста с 1905 года Я. М. Юровского. “Вот он, наш уральский, пролетарский якобинец”, – коротко и ясно характеризует его в спектакле Голощекин. После екатеринбургских событий и июля 1918 года он перебирается в столицу, где заведует районными ЧК Москвы, а в 1919 – 1920 годах возвращается в Екатеринбург председателем губернской ЧК. Позже “пролетарский якобинец” появляется опять в Москве и работает в Наркомате рабоче-крестьянской инспекции и Государственном хранилище ценностей. Умирает в 1938 году от язвы желудка.

(…) В пьесе, когда Вайнер спрашивает Николая: “Как оправдаете вину свою перед народом?”, – бывший царь отвечает: “Что ж. Согласен, коли сперва вы оправдаете те преступления своей власти перед народом. За 80 лет, вплоть до 1905 года, в империи было казнено людей меньше, чем сейчас ежедневно...”. Но эта фраза царя представляется явно надуманной, если говорить о событиях, предшествовавших июлю 1918 года.

Красный террор был объявлен постановлением Совета народных комиссаров от 5 сентября 1918 года. Террор объявлялся после убийства председателя петроградской ЧК М. С. Урицкого и покушения на В. И. Ленина 30 августа 1918 года. Красный террор был объявлен как ответ на усиление контрреволюционного террора летом и осенью 1918 года. (…) Так что вкладывать в уста царя ставшую ныне модной мысль об изначальной кроваво-карательной сути большевистской власти, на мой взгляд, неправомерно…”.

Так эти работы помогают одна другой – и думающему человеку – выйти не к правде красной или к правде белой, но к правде как таковой. Обе открывают на страницах журнала “Театр” массу интереснейших уточнений к сюжету, соучаствуют в многовековом поиске истины. Благодаря Малому театру.

Я, особо не претендуя на объективную оценку событий того времени, думаю, что уже невооруженным глазом видно: та кучка мерзавцев, которая прибыла из Германии в Россию в опломбированном вагоне, во главе с великим демоном зла, имела одну определенную цель – из этой искры разжечь огромное мировое пожарище, натравить одних русских на других, утопить Россию в крови. Я не думаю, что время смоет кровь с рук тех палачей и убийц, как бы ни старались умолчать о том их современные продолжатели – совершившие в 90-х годах вторую революцию в моем отечестве.

И все-таки Россия – это страна, которая способна возрождаться вновь и вновь, несмотря на спланированную гибель русского народа. И современный писатель Владимир Крупин на вопрос японского писателя: “Уйдет ли русский народ из истории человечества?” ответил: “Уйдет только вместе с историей”.

 

ВСЕ — ВОИНЫ  НЕВИДИМЫХ  СРАЖЕНИЙ

Вообще наша профессия как бы изначально не богоугодна. Но… я считаю, что если Бог так определил твое предназначение, то исполняй его. Может быть, это прозвучит как самооправдание, однако важнее всего остального, по-моему, вот что: кому ты служишь на выпавшем тебе пути – Богу Святому или мамоне. Я тяготею к светлым образам, к светлым ролям, сознательно стараюсь не сниматься в кровавых фильмах. А если герой должен демонстрировать свои мускулы, он мне заранее неинтересен. Как неинтересен и человек без веры, это не человек, а духовное затмение: черепок без глаз.

Особенно наступать на горло собственной песне, своим принципам мне не приходилось. За свои картины, их больше пятидесяти, мне как-то не очень стыдно перед моими зрителями – в основном они несут в себе доброе начало.

“Очарованный странник” – наиболее близкий мне фильм. Святая Русь у Лескова дышит, живет, говорит, а это ой какой вызов тьме! Я очень люблю Лескова. Однако сложен был процесс съемок этого фильма. Очень сложен. Сколько разных ЧП на нас сваливалось! Сгорает гостиница, где мы живем. Разбивается директор картины… Я падаю – ломаю два ребра, руку, разбиваю голову. Обмораживаю ноги на съемках в волжских степях. Все это – было. Даже лошадь, которую надо было просто показать в кадре, ломает ногу. И ее пришлось пристрелить. А она стоила 18 тысяч долларов. Такое вот чудовищное сопротивление тьмы мы все испытали. Одно препятствие преодолевалось – тут же возникало другое…

Много произошло поистине страшных и непонятных со стороны вещей. И уже думалось, что картины не будет.

Но слава Богу – все получилось…

Играя Ивана Флягина, я чувствовал, как крутили и крутят нас бесы. Не дают им покоя Россия и вера. Единственная страна в мире, где любой незамысловатый, смирный мужичок может оказаться на поверку духовным воином в мировом невидимом сражении. Он в подвиг духовный вступит, и совершит его, и не заметит сам того, что совершил… Препятствует одна лишь наша истинная Россия нашествию агрессивной мировой тьмы. Другой такой страны – нет. И никак врата адовы нашего света Православного одолеть до конца не могут. Оттого и злобствуют необычайно.

Кому-то очень выгодно убеждать нас в лености, в неспособности трудиться. Нашу историю подают в однобокой трактовке – это все больше история варварства, воровства, казнокрадства, братоубийственной глупой жестокости. То есть история, которой нельзя гордиться. И это – о великой стране, перед мощью которой вчера еще трепетали другие, самые развитые страны мира. И это – о народе, сплотившем вокруг себя столько разных национальностей. А теперь о нас, обобранных до нитки, говорят как о недоразвитой черни – показывают по телевидению все самое убогое, пришибленное нуждой, спившееся, невменяемое, раздавленное: вот вы какие на самом деле… Давно известная истина: повтори человеку тысячу раз, что он свинья, – он в конце концов захрюкает.

Сплошным потоком идет отрицательная информация, которая раз­рушительно действует на общественное восприятие и на сознание каждого из нас. Нас попросту стараются запрограммировать. Вложить в наше сознание программу национального самоуничижения — и национального само-уничтожения. Это говорит только о том, что информационное поле мы в значительной мере потеряли. И нам надо отвоевывать его заново.

Не буду оригинален, если скажу, что, углубляясь в историю, можно в какой-то степени предугадать и дальнейшее развитие событий. Спиралевидное явление наблюдается не только в истории, но и в нашем сознании, в мышлении. Помните, как заполонили монголо-татары две трети Руси? А с другой стороны пошел на нее Тевтонский орден. И сказал тогда молодой князь Александр Невский на соборной площади в Великом Новгороде: “Русичи! Православные! Восток – отнимает наше тело. Запад – отнимает нашу душу. Так защитим душу! А с телом мы договоримся”.

Заключили наши предки договор с Батыем и пошли против немецкого рыцаря. И не одна тысяча воинов Батыя вместе с русичами, плечом к плечу, защищала границы Руси. И благодаря мудрости молодого князя Русь была спасена. Мы сохранили себя, свою веру, свои устои. Разве сейчас не подобная ситуация?

Я ничего не имею против иностранной, западной культуры. Но сейчас она буквально губит наши нации, наши народы. И все же, в этот критический момент темные силы находятся, мягко говоря, в некоем конфликте между собой. И через объединение всех светлых и духовных начал возникают, появляются отдельные личности, которые пытаются противостоять разрушению.

Слава Богу, что есть люди, которые не боятся бороться за веру и духовность! Благодаря этому мы продолжаем жить, надеяться и верить. Но, к сожалению, война между небом и землей продолжается. За все существование человечества на земле было 14 тысяч войн. И только 30 лет были мирными. Выходит, что неспособно человечество жить в мире и покое. Сегодняшние межгосударственные конфликты подтверждают серьезные опасения, что мы стоим на грани Третьей мировой войны.

Между небом и землей – война вечная. Об этом говорили и Игорь Тальков, и Виктор Цой. В своих песнях. И об этом же, другими словами, говорили старцы, святые отцы. И до скончания веков дьявол будет здесь. И вечно будет он бороться за души землян.

Сейчас – миллионы погибающих душ. Миллионы. Включая души наших детей... Что творится! Десятки тонн наркотиков попадают в наши школы, в университеты, на дискотеки. “Сажают на иглу” невинные души… Почему ночной бар-казино носит имя Чехова? А Станиславского? А Блока?.. В ночном баре-казино сумма цифр рулетки – 666. Цифра зверя.

Но думать о гибели, о конце света, тем более сегодня, опасно. Ведь слово, произнесенное или подуманное несколькими людьми – это уже суммированный энергетический сгусток. Каждое слово имеет материальную основу. Только здесь важно, правда, не впадать в другую крайность – в суеверие. И помнить, что не люди правят миром, а Бог правит миром. И любое беззаконие может быть пресечено в один неожиданный, не просчитываемый никем из нас миг.

Только не знаю, простится ли нам то, что мы молчанием и равнодушием своим предавали слишком многое – из того, что не должны были предавать. Теперь многим нужно заново учиться говорить правду открыто, смело любому мерзавцу, как заново учится человек ходить после тяжелой и продолжительной болезни. К счастью, Россия никогда не была бедна на честных и искренних людей, которые жили и творили по совести, за что многие из них и пострадали…

Но тьма сильна лишь до тех пор, пока мы разрознены и подавлены, пока не помогаем друг другу. Может быть, из-за природной скромности и деликатности мы привыкли самих себя во всем ограничивать: этого – не коснись, так – не скажи, того – не обидь. Да и географическое пространство накладывает отпечаток на наш характер, на наше мировоззрение – нам всегда просторно жилось и не надо было подавлять другого: отвоевывать для себя место. И вот, жили мы – оглянуться не успели, как население наше сократилось до критических размеров. И продолжает сокращаться.

Но поддержка у нас свыше – великая… Мне порой кажется, что Небесные Силы уберегают нас в нужный час от неминуемой катастрофы. Хотя иногда сердце не выдерживает и рвется на части от того, что творится вокруг.

 

МЫ  ПОСПЕШИЛИ  “ВЕРНУТЬСЯ  С  ФРОНТА”

В Московском драматическом театре имени М. Н. Ермоловой военная роль пришла ко мне после “Грамматики любви” по И. Бунину. Такой вот контраст: после тончайшей любовной лирики – “Батальоны просят огня” по одноименной повести Ю. Бондарева.

Повесть была опубликована в журнале “Молодая гвардия” и, по сути, первой открыла новый период советской военной прозы. Для него характерен особый, трагический взгляд на обстоятельства войны – и на воюющего человека, которому не остается ничего иного, как сознательно приносить себя в жертву. Себя, своих боевых товарищей… Ценою гибели батальон обеспечивает захват плацдарма на берегу Днепра. И за какие-то часы капитан Ермаков, главный герой, видит полный разгром в неравном бою батальонов, отвлекающих на себя силы противника. А помощь так и не приходит. Все они, если исходить из чисто человеческого понимания ситуации, обмануты – брошены в угоду летучим, переменчивым расчетам войны. Как люди они преданы командованием. Вот такая повесть была выбрана режиссером В. Андреевым.

Роль капитана Ермакова, человека сильного, мужественного, жизне-радостного, надо было играть в такой невероятной динамике – и по сюжету, и по режиссерскому замыслу! Тут, во-первых, собственное его прозрение – человека, переживающего нечеловеческие испытания. Ведь напряжение смертельного боя только растет, фашисты стягивают кольцо, гибнут бойцы один за другим, а дивизия все молчит, все не открывает огонь. Батальон выполнил свой долг до конца, так и не узнав, что артполк переброшен на другой плацдарм… А во-вторых, прозрение Ермакова возлагает на него же самого невыполнимую, казалось бы, сверхзадачу: брошенные на произвол судьбы должны верить, что погибают сейчас – не зря.

Горстка людей, спаянная солдатской дружбой, конечно же, не могла себе представить перед несметными силами врага, не могла поверить в то, что никто не придет им на помощь. И в роковые минуты боя Ермаков уверяет их: кровь не проливается даром. Но ему ведь в этой бессмысленно-жестокой ситуации надо прежде самому поверить – что недаром!

“– Как же дивизия-то? – спрашивает со злостью пожилой пулеметчик. – Или впустую все?

– Когда убиваешь немца, который стреляет в тебя, значит, не впустую. Родину не защищают впустую!”

И дальше капитан Ермаков говорит спокойно, с улыбкой:

“– Если батальон погибнет, то с верой. Без веры в дело умирать страшно…”

 Да, капитан знает ту истину, которая выше всех фронтовых трагических неувязок, – кровь, пролитая за Родину, не бывает пролитой даром ! Но для меня самой важной фразой Ермакова была такая: “ …но ведь Россия – не бездонна!”. Эту фразу он не мог сказать своим сотоварищам – он мог сказать ее только командованию. Произнося ее, я чувствовал, как все сжималось во мне, и спазм сдавливал горло. Я видел не только тех ребят, которые были рядом с Ермаковым. А всю многомиллионную армию, брошенную в горнило войны. И тех ребят, которые сегодня стоят на рубежах нашей страны, честно служат Отечеству.

А это уже – героический эпос двадцатого века. Вот каких произведений не рождает наша постперестроечная современность: нет героической энергетики для творчества такого рода. Все можно говорить, обо всем можно писать, а этого – нет: не получается.

Вышли рукописи, не сгоревшие в лихие годы, появились фильмы, положенные когда-то на полку. А по-настоящему нового в художественной сфере пока мало. Действительно новыми и интересными стали сегодня как раз документальные, публицистические материалы. С художественными произведениями – много сложней. Вот и думаешь: если наступившими свободами выхолощено само наше время, то это – не наши свободы…

Литература, кино, искусство вообще не формируют сегодня тип сильного и честного героя. В теперешней реальности человеку можно стать сильным – через криминал, а в честных своих помыслах он вынужден терпеть жизненные поражения и унижения. Не оттого ли с ходом перестройки, когда рушились идеалы армии и сама армия, пошла целая серия офицерских самоубийств? Сохраняя офицерскую честь, честные отчаявшиеся люди в погонах оставляли сиротами детей, которых уже не могли прокормить, и вдовами – жен, видящих их беспомощность. Они покидали эту жизнь, которая не оставляла им возможности честного существования. А это все были люди с оружием. И свое оружие они применили лишь против себя – то есть повернули его против честных людей.

При таких сообщениях в средствах массовой информации невольно вспоминаются военные герои – тот же лейтенант Ивановский в повести В. Быкова “Дожить до рассвета”, которого довелось мне играть. Пожалуй, роль Ивановского и была для меня первым существенным шагом к военной теме на киноэкране. Фильм ставили режиссеры В. Соколов и М. Ершов. Там ведь по сюжету тоже была абсолютно проигрышная ситуация: группа Ивановского не смогла обнаружить гитлеровскую базу боеприпасов. Раненый, теряющий последние силы, он все же не уничтожает себя, чтобы избавиться от мук, а доползает до придорожной колеи. И противотанковой гранатой подрывает “полицаев”.

Да, при этом погибает и он сам. Но он в безнадежной ситуации не опускает руки – он в последнем рывке делает эту ситуацию безнадежной для своего врага. Хотя бы для того, что суммой таких поступков обеспечиваются народные победы над врагом. И такова природа любого подвига: только преодоление собственных слабостей поднимает человека над собой и в конечном итоге приводит его к нравственной победе.

Мало ли с годами перестройки обнаружилось в армии подлецов, торгующих жизнями рядовых солдат и военными интересами страны? Нет, наши честные офицеры-самоубийцы уходили на тот свет в одиночку, оставляя на сцене жизни тех, кто доводил их до самоубийства. Странно, но ведь никто из самоубийц не прихватил с собой на тот свет ни единого высокопоставленного неподсудного мерзавца, хотя преступления последних перед народом были не просто очевидны, но и многократно доказаны, а доказательства обнародованы.

На них и сегодня нет суда. И в силу как раз полной своей безнаказанности мерзавцы цинично продолжают предавать свой народ, успешно меняя посты, а при необходимости сбегая за рубеж. Потому что честный офицер не хочет пачкать о них руки. Он человек приказа, а приказа такого – нет: считать мерзавца врагом. И “освобождают” наши офицеры-самоубийцы нашу землю – от честных людей: от себя. Такую вот “освободительную” войну ведут… Не зря грех уныния, грех отчаяния считается в православии одним из тяжелейших грехов: не туда он человека уводит. Я уж не говорю о страшном грехе – о самоубийстве. Но это не в осуждение: просто есть тут над чем крепко подумать.

А роль Ивановского в “Дожить до рассвета” далась мне непросто. Когда мой герой ползет, раненый, и в колее лежит с гранатой за пазухой, ведь мысль у него тут какая была? Подороже ему свою жизнь-то продать хотелось. Думал он: вот проедет по этой дороге, где он лежит, автомобиль с вражеским генералом, и взорвет Ивановский себя – вместе с ним. А судьба подсунула что? Обоз, два полупьяных каких-то полицейских. И в чем драматизм ситуации – обида обожгла всю душу Ивановского: вот за что жизнь свою отдаю. Дешево все… И срывает он негнущимися пальцами, зубами срывает чеку. Подрывает себя и их! Но от того, как погиб Ивановский, в конечном итоге создавалась победа.

Мне и физически этот фильм дался нелегко. В канаву меня режиссер укладывал – и все ждали, когда на морозе у меня пальцы окоченеют. Жизненная правда образа так достигалась. Подводили ветродуй, чтобы меня снегом заметало… Первое время даже спиртом не растирали после съемок. Кончилось это для меня двусторонним воспалением легких, туберкулезом, легочным кровотечением. В тубдиспансере полгода провалялся, пока каверны не закрылись. Но родные помогали, друзья поддерживали. Спортом стал заниматься… Сняли меня доктора с учета!

И трогательно вот что было. Солдаты, которые в молодости воевали, снимались в этом фильме. Были у меня “в подчинении” по ходу картины. Так они помимо съемок все называли меня командиром. И чаю поднесут, и вообще – оберегали: “Ну, ты, лейтенант, совсем-то уж не раскисай”. В больницу ко мне приезжали. До слез это трогало… С большой теплотой их вспоминаю.

Как-то интересный вопрос мне был задан – встречал ли я на своем пути людей, которые внушали бы мне веру в самого себя. Многие внушали, с кем я работал. Вот в этом судьба была щедра ко мне. Замечательные отношения у нас сложились с Георгием Жженовым. Мы снимались с ним в фильме, который назывался “Обретешь в бою”. Жженов – талантище! Я был тогда совсем молодой и потянулся к нему. И он тоже во мне что-то почувствовал. Мы как бы прикоснулись друг к другу по ощущениям. По общей какой-то боли в душе сошлись.

Меня всегда восхищала его манера держаться, умение одной фразой выразить свою мысль. Он – настоящий, непоказной интеллигент. Мужчина… Мне нравятся такие люди. Я встречал их на флоте.

Еще один верный человек, крепко стоящий на земле, – Евгений Семено-вич Матвеев, у которого я снимался в фильме “Бешеные деньги” по пьесе А. Н. Островского. Вот мощная личность!.. Взял он меня в этот фильм на главную роль – Саввы Геннадьевича Василькова – без проб. Только сказал: “Роль интересная, классическая, сам мечтал когда-то сыграть ее. Смотри не подведи!”.

Васильков – герой семидесятых годов теперь уже позапрошлого века. Он честен и борется против стяжательства – против продажи душ. Трудяга. Порядочен, искренен – во всем. Если любит, то любит по-мужски – смело, открыто, без оглядки – и требует такой же открытости от человека, которого любит. Он, по сути своей, борец. Таким мы его видели и старались показать. И здесь неоценимы помощь и доверие, оказанные мне Евгением Семеновичем Матвеевым. Всегда очень радостно было мне встречаться с ним на съемочной площадке.

Судьба Василькова созвучна судьбам многих людей в наше сегодняшнее время. Заложено в этом образе грозное предостережение для сильного и деятельного человека. Увлекаясь делом, вкладывая в него всю свою непомерную энергию, презирая пустую мечтательность и безалаберную мягкотелость прочих, такие натуры не сразу понимают, что происходит с ними самими. Вместе с этим презрением к слабым, к окружающим оскудевает жизнь их собственной души. И в своей уверенности, что на их век “живого товара” хватит – был бы капитал, не скоро спохватываются они, что поэзия чувств покидает их, истощается. Вот ведь какой крен опасен во все времена для сильных, страстных, деловых людей…

Потом я снимался у Евгения Матвеева в фильме “Победа” по одноименному роману А. Чаковского. Я никогда не отказываюсь от фильмов о войне, потому что для меня – человека, актера, гражданина – очень важна тема памяти о той героической поре, о цене добытой нашими отцами Великой Победы. Мы не имеем права этот всеобщий наш подвиг забывать – забывать пример того, как в час опасности для Отечества умеет сплачиваться наш народ. Тогда он и становится непобедимым.

Играл я там роль советского корреспондента, журналиста-международника Михаила Воронова в двух возрастах, разделенных тридцатилетием. Сыграть на экране огромный кусок жизни – эти самые тридцать лет, от Потсдамской конференции 1945 года до Хельсинкского совещания 1975 года, было непросто.

По сути, на судьбах двух героев держится документальный этот, в общем-то, сюжет. Два журналиста-международника, наш Михаил Воронов и американец Чарлз Брайт (его играл Андрей Миронов), совсем молодыми встречаются в Потсдаме, становятся почти друзьями. И вот – их встреча в Хельсинки. Чарлзом Брайтом к этому времени написана клеветническая книга о Советском Союзе – “Правда о Потсдаме”. И в Хельсинки Чарлз Брайт должен помешать успешному для нас ходу совещания. Вот этот поединок с Брайтом и ведет Михаил Воронов всю свою жизнь. Начиная с участия в боях под Москвой, своей судьбой он доказывает миру высокую цену нашей Победы. И отстаивает эту цену в трудной борьбе за мир все тридцать послевоенных лет.

Не считаю этот фильм большим шедевром. Но в картинах Матвеева всегда была ясно выражена гражданская и художническая позиция. И он отстаивал ее везде – горячо и рьяно. Ни за что не шел ни на какие уступки… Я очень ценил то, что Матвеев в ходе этой работы доверял мне полностью. Ничто ведь так не окрыляет человека, как доверие, вера в твои творческие силы. Благодарен таким людям за огромную жизненную школу .

Нелишне будет привести здесь слова, сказанные Евгением Семеновичем Матвеевым, чтобы посмотреть на происходившее уже из современности, из нашей страны, поддавшейся вдруг невероятной американизации:

“…Будучи в США несколько лет назад, я поразился аполитичности американского обывателя, к тому же отравленного буржуазной пропагандой. Очень многие там не знают, а порой и не хотят знать правды ни о Второй мировой войне, ни о мирных инициативах, с которыми наша страна выступала на протяжении последних сорока лет. Они всерьез считают, что исход войны решила высадка союзников в 1944 году, а чудовищные ракеты нужны Европе, чтобы “защитить” ее от нападения русских.

Люди должны знать правду. И наш фильм – это ответ на ту грязную ложь, которую беспардонно и неустанно льют наши враги, те, кто стремится перекроить мир на свой лад и ради этого готов ввергнуть его в пучину ядерной бойни. Это фильм-свидетельство и фильм-обличение…”.

Теперь поняли все: чтобы не выпустить с годами из рук великую Победу, добытую ценою невероятного народного напряжения, жертв, бед, нужен еще и постоянный труд умных политиков, верных своей стране, а не всем заморским странам сразу.

Наш народ слишком многое передоверил ненадежным своим политикам. Удержать в мирное время знамя Победы оказалось делом совсем непростым. Мы все, не воевавшие, душою, памятью, мыслями поспешили “вернуться с фронта”, с поля битвы наших отцов, не подозревая, что победный итог любой выигранной битвы надо отстаивать и дальше, в мирных уже десятилетиях. И, живя в победной послевоенной эйфории, с удивлением обнаружили потом, что многое из завоеванного отцами предано и продано у нас за спиной, в мирные будни. Горбачев сдал все отвоеванные международные позиции, не моргнув глазом. И не менее чудовищным продолжателем его разрушительной деятельности был Ельцин…

Да, душой мы все поспешили “вернуться с фронта”, не поняв того, что фронт – понятие непреходящее. Просто меняются поля сражений: видимые – на невидимые. И наоборот. Умеем мы побеждать врага в открытом бою, а против внутренних врагов Россия всегда обнаруживала свое крайнее бессилие. Позволяла уничтожать в качестве внутренних своих врагов честнейших и лучших представителей своего же народа. Вот от какой слепоты нам надо искать избавленья…

Сейчас говорить на тему о Великой Отечественной войне в искусстве – это такое вроде бы ретро! Что-то сходное со стариковским ворчаньем: дети, отравленные западными идеалами, свернули с дороги отцов, а вот предки в свое время!.. Но только вот отцы наши обладали искусством и умением побеждать. А мы – что же? И разве это умение – побеждать – не нужно нашей современной молодежи? Разве делают нашу молодежь сильнее западные культы – культ золота, культ наслаждений, культ секса?

Сколько времени в два последних десятилетия у нас только и вздыхали: ах, там, на Западе, все есть, а у нас – полное дерьмо: все идеологизировано. Ну, сегодня все уже нажрались этого западного “всего” так, что и смотреть не хочется. Вот уж, поистине, все познается в сравнении. И начинается ностальгия по нашим картинам. Нам уже не хватает наших прежних ценностей, вытесненных заокеанской дешевкой.

Сейчас все понимают, все чувствуют, все ждут от России всплеска мессианства. А ведь наиболее ярко мессианская роль России и проявилась во время войны! Через военные фильмы видно: небывалый, непобедимый взлет народного духа – он ведь не только извне чем-то пробуждается, какой-то крайней необходимостью, смертельной опасностью для страны. Он еще и куется в себе самом каждым отдельным человеком.

В пятисерийном телевизионном фильме “Отряд специального назначе-ния” рассказывается о судьбе партизанского отряда под командованием Д. Н. Медведева и о судьбе Героя Советского Союза, разведчика Николая Ивановича Кузнецова. И вот разворачивается одна из героических страниц русского Сопротивления: Николай Кузнецов, роль которого довелось мне играть, и его боевые побратимы — Иван Калинин, Николай Струтинский, осуществ­ляют в Ровно акт возмездия над подручным кровавого палача Коха – над Даргелем.

Во время этой дерзкой акции Кузнецов был ранен в предплечье осколком собственной гранаты. И когда врачи готовились к операции в партизанском лазарете, они вдруг услышали от раненого Кузнецова: “Обезболивать не надо. Режьте так!” Врач, как и положено, увещевает Кузнецова – к чему, дескать, эти капризы, ведь будет слишком больно. И что им отвечает мой герой? “Это не капризы, доктор. Каждый человек делает свой характер сам ”.

В наше время тоже каждый человек делает свой характер – сам. Каждый по-своему. Сумма отдельных характеров – это и есть народ, в более сильном, героическом своем состоянии или в угнетенном, ослабленном, подавленном, безвольном. Последнее, депрессивное, состояние долгим у русского народа не бывает, оно не в духе русского характера и потому быстро сменяется взлетом. Вопрос – каким…

Думаю, что мечтать о разумной, размеренной сдержанности нам бесполезно. Почему и классики наши все об этом пишут – о бесшабашности, о безалаберности русской и о вечном покаянии потом? Значит, так было и в прошлом, и в позапрошлом веке…

Я считаю, что это нормально. Ну что делать? Правильно сказал Тютчев: “Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…” Верить в нее надо. Верить – и все… Верю в наших людей, верю в провинцию. Там способны перемолотить самые чудовищные вещи! Пережуют и выплюнут… Я — человек из провинции, и думаю, что оттуда-то все и пойдет: зреют там новые Минины и Пожарские, которые защитят Родину…

А играть Кузнецова – это большая ответственность. Еще в октябре 1947 года Б. Барнет на Киевской киностудии имени Довженко создал о нем картину “Подвиг разведчика”, главную роль там исполнил П. Кадочников. Позже на Свердловской киностудии режиссер В. Георгиев по сценарию А. Гребнева и А. Лукина снял двухсерийный фильм “Сильные духом”. Роль Кузнецова тогда играл Г. Цилинский… Невероятно трудно было передать внутренний мир такой сложнейшей личности. Тут мне помогали слова известного советского разведчика Абеля: “ Разведка – это не приключенчество, не какое-либо трюкачество… а прежде всего кропотливый и тяжелый труд, требующий больших усилий, напряжения, упорства, выдержки, воли, серьезных знаний, большого мастерства и терпения ”. Прекрасные слова! Именно с их помощью я и стал искать ключик к пониманию образа, к пониманию самой деятельности Кузнецова.

Сериал отразил события, которые происходили с мая 1942 года в Москве, Ровно, Львове и на Волыни, то есть с момента создания отряда “Победители” и до гибели Николая Кузнецова. Вот опять философия героической гибели – да, самих “Победителей” уже нет. Зато есть – Победа! Великая. Общая. Сложившие голову за Родину, погибшие наши, они – Победители! Это – “смертию смерть поправ”.

Снимал фильм режиссер Георгий Кузнецов. И в ходе съемок фильм набирал объем, включалось то, чего не было первоначально в сценарии Е. Володарского и В.Акимова. Открывались для нас постепенно новые исторические подробности. Например то, что Николай Кузнецов был невольным свидетелем массовых расстрелов, которые чинили гитлеровцы в Ровно. Тут мы призадумались: ну как можно не сказать об этом в фильме? Представьте только, какие чувства одолевали разведчика Кузнецова в те минуты. Он же после этого шел по жизни уже напропалую, как идут люди, пережившие собственную смерть: она для них самих просто перестает существовать. И он мстил, бесстрашно, холодно, неутомимо мстил – за каждого расстрелянного русского, за каждую жизнь, отнятую у нашего народа. Знал, что это кончится только его собственной смертью – и истреблял захватчиков до упора, до конца. И вот победу, добытую такими, как Кузнецов, наша страна выпустила из рук…

Да, фронтовики сделали свое дело. И после войны сказали себе: мы победили, мы сбросили автоматы, мы сняли шинели – теперь настала пора отдохнуть. Оказалось – нельзя расслабляться, нельзя терять бдительность. Нас поймали на этой расслабленности – и теперь мы получаем удары в спину. Я против милитаризма, против диктатуры, но я за то, чтобы мы все-таки не снимали шинели – не посыпали их нафталином. Нельзя этого делать. Стараться надо защитить мир от тьмы. Тьма наступает на нас, когда мы расслабляемся. И вот теперь мы безвольной толпой идем на заклание всем народом. Как овцы идем. Потому что страха не ведаем. Как будто не понимаем, что вымираем, становимся рабами международного капитала – рабами этих ястребов. Оглянуться не успели, как подмяла нас диктатура международного капитала.

Не по силам человеку, живущему в определенный отрезок времени, прозреть Высший замысел в происходящем. Открывается, конечно, единицам то, что не дано основной массе людей. Но существует какая-то высшая энергия, заложенная в том пустом, невидимом пространстве, которая подавляет умы честных людей. И почему-то на труде, на совестливости этих людей начинают паразитировать те, которые стремятся все разрушать. Вечное разрушение – и вечное созидание. Опять Священное Писание: и вечное собирание – и вечное разбрасывание камней.

Может быть, нам действительно надо было разбросать огромное количество камней, целые скалы разбить, раскидать, чтобы осознать, понять самих себя? Ведь Россия была маткой, которая питала не только народы, живущие по границам нашим, но полмира, включая африканские страны, страны Латинской Америки. Да и саму Америку – сколько туда всего вывезено было из России, сколько вывозится сейчас, начиная с живописи, икон и кончая алмазами! По странным договорам Россия платила и платила бывшим колониальным странам, держа свой народ в полунищете.

Я уж не говорю о том, какую страшную жизнь прожили наши бабушки, наши матери. Что они видели хорошего? Как бы они ни работали, как бы ни топтались с утра до ночи, как бы ни экономили, ни пересчитывали копейки в надежде выбраться из бедности – а чуда все не происходило: нужда оставалась нуждой. Они последние крохи отдавали, все вкладывали в детей – не только молоко из груди, но те соки земли, которую они обрабатывать без мужчин толком не успевали. Думали: ну, мы ничего уже хорошего не увидим, зато дети наши увидят лучшую жизнь! Вот-вот что-то произойдет!..

Меня всегда потрясала эта великая, святая вера нашего народа в то, что обязательно, совсем скоро, должно свершиться что-то такое – и счастливая пора наступит: станет всем легче. Выстрадаем, вытерпим ради этого все! И так – день за днем, десятилетие за десятилетием… Не становилось! Не становилось лучше ни детям, ни внукам, ни правнукам. И сегодня – ничего не происходит: мы продолжаем расходовать себя и Россию – на других. Тратить все то, что должно обогащать наш народ. И без зазрения совести кто только не обогащается, кто только не вытягивает все богатства из России! И ничего не остается на долю народа…

То, что мужское население в массе своей не доживает у нас до шестидесяти лет, это просто катастрофа. А те, кто припали к России и выпивают, истощают ее, никогда они своей власти над ней добровольно не отдадут. И эту неестественность нашего народного существования, эту дисгармонию, эту несправедливость чувствуют все в России – даже на подсознательном уровне. Так вот, это народное подсознание – оно породит со временем осознанные массовые поступки. Потому что такая подавленность смущает энергетику человека. И так длилось почти весь двадцатый век, это длится и сейчас. Россию принуждают к взрыву – принуждают к разрушительному взрыву во имя собственного спасения, а она все сопротивляется этому. Погибает – но не хочет взрыва, не хочет крови паразитов даже во имя своего самосохранения. Полуживая Россия из последних сил надеется на чудо. Вот придет кто-то! Какой-то святой человек – Святой Правитель!

Но приходят и приходят к власти люди, которые не ведают что творят. И ведь страшно, что даже если и появится среди этой группы властителей некто Святой, и скажет им: хватит, хватит уже детей-то наших убивать; мучить матерей, женщин насиловать – хватит; мужиков убивать, унижать, сажать в тюрьмы – хватит, я не знаю, что он сможет сделать на сегодняшний день для блага России. И здесь я на распутье. Я вижу только, как почти одна она, народная Россия, противостоит бездуховной этой тьме – и мировой тьме: одна… Противостоит собиранию темных мировых сил, которые очень чутко и быстро чувствуют друг друга – и сливаются, и мощно объединяются. Эта их темная энергетика вот-вот задавит, взорвет изнутри, завалит всю мировую цивилизацию – не только Россию.

И ведь что страшно: те, кто корни нашей русской духовности и культуры подрывают, те, кто разжигают войны на нашей территории, уничтожая красивое, мощное по генам население – наших ребят на кавказских войнах, они что же – не знают, что уничтожают тем самым весь мир? Не будут они царствовать! Сдохнет земля, которую они поработят целиком, вместе с ними самими. Своими духовными соками земля питает не их. А то население, которое здесь рождено, создает ростки красоты – здесь великие таланты, потому что совестливые люди создают красоту и гармонию, и великую духовность, и великую литературу, великое искусство.

Да, истребляют они нас в нашем же доме, убирают как избыточную биомассу. Но не будет земля жить без совестливых людей! Не на чем тогда держаться цивилизации… Совестливые люди – не агрессивны. Это нас стараются сделать агрессивными! А мы упираемся: страдаем и терпим, и вымираем, изнемогаем. Но пока мы есть, пока жива Россия – жива Земля.

Великие наши полководцы – и Александр Невский, и Суворов, и Ушаков, и Нахимов – они же стали спасением Родины не через агрессию, а через великую любовь к своему народу. Недавно Ушаков был причислен к лику святых. Думаю, теперь будут причислены к лику святых многие воины – защитники России. И Жуков – будет. Потому что куда бы ни бросали его, с ним, с новым Георгием Победоносцем, приходила победа над врагом. Он с крестом в душе шел. С Богом. И шли за ним, за Георгием Константиновичем. И выигрывали сражения.

А сегодня… Восемьдесят пять процентов народа в нищете! Сотни тысяч – в тюрьмах. Публичные дома Запада и Востока забиты вывезенными самыми красивыми нашими девушками, другие, оставшиеся, поражены наркоманией и спидом. Чудовищное разделение идет в России – на бедных и богатых! И нет бы – сменили политику, начали бы выравнивать этот дикий перекос: он ведь неминуемо приведет к взрыву! Ведь кровь будет! Нет, политика ориентирована только на то, чтобы богатые становились богаче – и все тут…

И олигархи, терзающие, рвущие нашу страну, так и будут выжимать из России все соки, до последней капли. И не закрыта Россия от хищников – любой входит в нее, хамит, плюет на всех. Приходят с того же Кавказа люди с деньгами в русские области – в Тульскую, Воронежскую, Калужскую, Саратовскую, Тверскую. Поселяются, подкупают местные администрации и устанавливают свою диктатуру, а из местных людей делают “белых рабов”. Я уж не говорю о реальной, самой страшной, может быть, угрозе – угрозе “освоения” Дальнего Востока и Сибири китайцами…

Противостоять этому могут, я считаю, только люди, генетически сохранившие в себе казачье понимание общинности. Не случайно в казачьих областях пришельцы себе такого не позволяют. А почему? Да потому, что казаки всегда сохраняли в себе это напряжение народного духа – не позволяли себе расслабляться после побед. Не убирали шинелей на дно сундука. Набезобразничал в казачьем селении – плетьми выпорют. Там и своим-то нарушать моральные нормы не позволяют – отмерят столько плетей, пока не скажет виновник: “Спасибо, братцы, за науку”… А продажным русским, запуганным русским – Бог им судья. Ведь продаются любым пришлым и боятся угроз – не сильные духом. Кто больше продается, тех больше и уничтожают.

Не случайно в казачьем укладе было так заведено: рад был хозяин любому гостю – встречал путника с добром, сажал за стол. Однако только если хозяин убеждался, что это – хороший человек, лишь тогда звал домочадцев из других комнат. И тогда накрывали для путника стол и стелили постель в доме. Но если понимал хозяин, что недоброе у пришельца на уме – не знакомил он с ним ни жену, ни детей: ограждал своих от лиха. Не выходили домашние к такому гостю и лиц чужому человеку – не показывали.

Он, хозяин-воин, распознавал опасного гостя и брал на себя эту ответственность – ограждать семью от опасности: это было его, личное дело, которое в конечном итоге становилось делом государственным.

И уходил темный гость из дома ни с чем, а если пробовал быть агрессивным – брал хозяин в руки плеть, а то и шашку. Вот такой человек должен стоять во главе государства – большой нашей семьи! И он обязательно придет. Такого человека ждет Россия и потому терпит – в ожидании терпит, в сиротстве, в разрозненности. Чуть ли не кувалдой уже бьют нас по головам – терпим: ждем Святого Хозяина в нашем общем доме…

 

МУЖИК  ПОШЕЛ   НА   ПОМОЙКУ,  ЧТОБЫ   НЕ   ГРАБИТЬ

Мечтаю о своей картине. Приносят сценарии. Пока нет того, что тронуло бы меня глубоко. Но уверен: обязательно поставлю свой фильм. Пусть это будет даже через пять-шесть лет. Я должен основательно проникнуться некой темой, выстрадать ее. И только тогда что-нибудь получится.

Сейчас бытует довольно распространенное убеждение – истинный художник, способный создать нечто ценное, должен непременно стоять в стороне от происходящего, смотреть на жизнь издали, держать дистанцию между собой и тем, что происходит вокруг. Не думаю, что у нормального человека есть такая возможность. Жить в своем искусственном мире, в замкнутом творческом пространстве и не замечать, что происходит вокруг, нельзя.

Вечная борьба добра и зла, красоты и безобразия, она проявляется ярко в живой жизни, в той, которая рядом с тобой. Актер, режиссер, одним словом – художник, обязан быть прежде всего человеком и гражданином, особенно остро чувствовать боль другого человека, боль времени, в котором он живет.

Кому нужно было взрывать наши храмы? Были же уничтожены сотни церквей по одной только Москве и Московской области и многие тысячи – по России. Ведь на десятилетия тем самым лишили огромное количество людей светлого духа, нравственной опоры, оторвали их от своих корней. Как можно художнику смотреть на все это издали – взглядом постороннего?

Сейчас, вопреки всему, надо нести любовь, духовность, нравственность, наверстывать то, что упущено было в десятилетия тотального атеизма. И чем больше мы привнесем этого в жизнь, в искусство, тем меньше прольется в будущем крови. Тем быстрее спасется наша Россия.

“Новые русские” – это тоже реалии окружающей жизни, от которой один художник отгораживается, а другой – нет. Я знаю порядочных ребят из “новых русских”, которым не нужна реклама – они огромную часть доходов отдают Церкви. Государство ведь не субсидирует Церковь, а почему-то новые и новые храмы строятся. И старые восстанавливаются. И купола расцве­чиваются… И в основном благодаря вот этим “новым русским”, которые сегодня, образно говоря, в подполье: не хотят афишироваться. Они высунутся – их сразу отстреливают. Это же не те магнаты, которые нахапали, которые обобрали народ с помощью перекупки нефти и финансовых пирамид.

Только Бог шельму метит. И кто из них чего стоит – невооруженным глазом видно. Пусть поцарствуют, пока их время. Но я стервенею, когда слышу от таких: “Эта страна, которую я ненавижу!..”. Ну ненавидишь – уезжай! Что ты здесь-то, где всего нахватался, наприватизировал всего сверх всякой меры, еще и гадишь?.. Пусть уезжают с награбленным миллионом долларов – Россия это переживет. Лишь бы здесь стало чисто. Пусть строят себе виллы на Канарах…

Но им же этого мало, они остановиться не могут: в ком нет стыда, тот не знает меры. И поэтому – они всегда будут проигрывать! И они – проиграют. Если человек хватает и хапает, забывая, что он живет не один, то происходят изменения в его генетическом коде. Внедряется одна маленькая, незаметная хромосома – и у здоровой семьи рождается дауненок. Это Божье наказание – все возвращается бумерангом. Ибо сказано: “И отдав – приобретешь. А взяв – потеряешь”. Божественная космическая формула, которая существовала всегда, вот ее они, считающие себя всемогущими, изменить не в силах.

Я не безгрешен, и всякое бывало. Но я никогда не изменял себе. И еще важно, как ты преодолеваешь беды. Да, бывает сразу видно – у этого человека душа болит. Но важно не то, что болит, а важно, за что она болит. Если за самого только себя, цена такого страдания – одна. А вот когда не за себя – за ближнего своего, за побирающихся наших людей, за обворованную и униженную Россию человеку больно, – здесь высота страдания совсем иная. …И каким же художником ты можешь быть, если ты отгородился от всего этого? Если ты успешно изолировал свою душу от общих людских переживаний?

Нет, не этих “художников” я уважаю и люблю. Один из самых близких друзей моих – Михаил Евдокимов, он – мощный художник. Сильный духом, красивый человек. Но я видел его и в другие минуты. Когда ему больно и тяжело от бед, сквозь которые бредет наш измученный до последнего предела народ. Я сразу прошу прощения у всех состоятельных людей, которых я сейчас могу обидеть. Но кто из тех денежных шакалов, которых мы видим без конца на эстраде, будет асфальтировать дороги в алтайской деревне, как это делает совсем не богатый Миша Евдокимов? Кто из них, утопающих в роскоши и бесстыдно свою роскошь выказывающих еще и по телевидению, будет покупать землякам трактора, чтобы было чем вспахать заброшенное поле?

В сорока километрах от шукшинских Сростков его деревня Верх-Обское. Каждый июль мы туда стараемся приезжать вместе. Он-то бывает там по нескольку раз в год – не может надолго отрываться от своих корней. Каждый раз, уезжая со своего родного Алтая, он, как Шукшин в “Калине красной”, обхватывает березу: “Я не могу больше, не могу! Нет сил...” Стоит, плачет – устал, и нервы на пределе. Его с трудом отрывают и сажают в самолет.

Столько, сколько он добра людям делает… Я другого такого человека не знаю. Безумно талантливый художник. Юмор у него – не этот, ходульный, который человека и все, что вокруг, только пачкает, унижает, оскорбляет, а светлый, потрясающий народный юмор. Ясного дара художник, работающий на износ. Много общего у нас, многое сблизило.

Бывает так, что позвонит он мне в два часа ночи: “Старик, что-то я устал…” Приедет, и до утра сидим и молчим. Выпьем немножко и просто сидим.

Молчим. Молчим!.. Миша может много часов не проронить ни слова, это – отдохновение от жуткого перенапряжения. Я-то знаю, что он часа четыре только что отговорил. Отработал, ему помолчать хочется… Мы с ним друг друга понимаем.

И в моем Забайкалье сейчас очень трудная жизнь… Всегда это был забытый Богом и будто проклятый край! И по прежним-то временам самое голодное место было – это Сибирь, а Забайкалье – особенно. Но то, что творится там сейчас… Всюду уже полно китайских лиц, их видимо-невидимо. Каждый третий – китаец…

Бывая в Забайкалье, стараюсь заехать в Урульгу. Там у меня большая родня: двоюродные братья, сестры, племяшки. В стареньком клубе нет даже микрофона. Публика здесь – не в красивых вечерних нарядах. Тут видишь совсем иное – загорелые суровые лица, мозолистые руки, усталые глаза. Все следы бед российских найдешь ты в глубинке. И… сердце болит оттого, что почти вся деревня пьет.

Страшно, что многие, слишком многие спиваются. Если пенсия – мизерная, продуктов по нормальной цене не сыщешь, прилавки полупустые, а водка дешевле, чем еда, то что остается делать нашему русскому мужику? У людей нет ни работы, ни государственной поддержки – ничего. Полное отчаяние там…

Двоюродный брат полчаса не мог узнать меня. Я прихожу: “Коля! Коля, Коля…”, а он не понимает. Три китайца в его доме, тут же, спят. А на столе валяется недопитая дешевая китайская рисовая водка в целлофановых пакетах… Когда спьяну наконец брат узнал меня – заплакал. Безысходная нищета – что с этим делать, как помочь? Разве только разово. Но что это решает, если там уже сложился такой образ жизни…

Все забирают у нас, будто нас и в живых уже нет. А Москва как и не видит. Я уж не говорю о приезжих гордонах, которые давно уже поделили Россию на части в своих телепередачах. Их послушаешь, так уже и Сибирь – не наша, и Дальний Восток – не наш, и все мы будто только и смотрим на Запад и лишь туда устремлены, а то, что за Уральским хребтом у нас остается – пусть отпадает: не жалко. Эти их передачи – как избушки Бабы Яги: повернуты – к Европе передом, к России задом.

О всей России мы судим по одной Москве. И забываем, что это еще не показатель общего благосостояния. Москва – это государство в государстве. А вот когда поездишь по регионам, посмотришь, что там творится, – становится страшно. Я в последнее время много езжу по стране. Я тоже несу свой крест ответственности за все, что происходит. И хочу дать людям хотя бы то, что могу – свое тепло.

Но есть случаи, когда чувствуешь свое бессилие. Как-то я спросил бомжа: “Почему ты роешься в этих помойках? Ты же – человек! Не животное. Не стыдно тебе?”. “Да нет, – отвечает, – за это – не стыдно. Мне стыдно, когда меня вынуждают расталкивать других людей локтями – вот тут я не могу переступить через себя, через свою совесть. А так соберу я бутылок десять—двенадцать, залью свои шары, и мне спокойно”.

Сплошь и рядом только два пути нашим людям оставлено – или воруй, или побирайся… У этого падшего человека раненая совесть, но – есть. А когда ее вообще нет, это кончается насилием разного масштаба – насилием над другим человеком, над природой, над страной. Унижать все вокруг – это и есть насилие. И на грабеж – страны, природы, человека – идут люди без чести. Способные изуродовать, изнасиловать, унизить все на своем пути.

Но временами, правда, мне отказывает выдержка: сколько же можно нашему мужику в обманутых ходить?! И я вдруг понимаю, что не терплю тех, кто жалуется: работы, мол, нет, нигде и ничего не получается. А ты делай сам, делай хоть что-то! Мучайся, бейся головой об стенку, в кровь разбивай нос, но делай что-нибудь…

Есть у всех у нас опаска, что в безуспешных попытках выкарабкаться мы изнашиваем себя. Безусловно, силы – уходят, и что-то теряется. Но обязательно накапливается в тебе при этом что-то новое, что-то необходимое для дальнейшего твоего движения. Это “что-то” можно, наверно, назвать навыком преодоления. Преодоления обстоятельств.

Я как-то присутствовал на вручении премии “Филантроп” среди инвалидов. Удивительное это действо. Люди, которым Господь не дал здоровья, духом в сотни тысяч раз сильнее нас! Обезноженная девочка в коляске читала стихи, да так, что я не смог сдержать слез. Слепой юноша, виртуозно играющий на музыкальном инструменте… Какую же силу духа при этом надо иметь!

Развал Союза стал развалом жизни простых людей на огромной территории. Из самых разных мест я получаю письма похожего содержания.

 

“Уважаемый Александр Михайлов! Какое издевательство над славянами! Каждый здравомыслящий понимает, что Русь – это русские, украинцы, белорусы, которые никогда не делились между собой на “нации”. Если бешенство политическое у наших псевдоукраинцев западных районов атрофировало у них чувство родства и неделимости Руси, то основная часть Украины плачет по сестрам и братьям, оказавшимся “за границей”! А наше радио захвачено продажной сволочью. Учат по Киевскому радио, как отличать русского от украинца. Шевченко и Франко в гробу, видно, переворачиваются от событий, происходящих сегодня на Руси. Нива В.”.

 

“Уважаемому Александру Михайлову от Ш. В. Ф., г. Липецк. Я тоже люблю русские народные песни, романсы и классическую музыку. Не могу только слушать поп, рок и откровенно похабные и уголовные песни. Родился я на Волге, когда это была чистая, красивая, широкая река. Где же петь, как не на Волге? Именно там родились многие народные песни. Разбудить бы сейчас Некрасова и “великого” критика Белинского, окунуть бы их в современную загаженную Волгу с отравленной водой, показать плотины, уверен: из социалистов они моментально стали бы монархистами и возликовали бы, что не дожили до столь “светлого” будущего. Кричать надо об этом на каждом углу. И хоть что-то делать, делать!..”.

 

“Здравствуйте, Александр Яковлевич и вся Ваша семья! Недавно я узнала, что Вы заняты в “Чайке” А. П. Чехова. Я вспомнила, что в небольшой моей библиотеке есть книга о Чехове, и подумала: “Теперь я могу помочь артисту”. У меня небольшая библиотека, но я собирала ее по своим интересам. И когда теперь я узнаю, что кому-то мои книги могут помочь, я их дарю. Маленькая книга о музейном доме написана с такой душой и так просто, что надолго запоминаешь всю духовную обстановку в семье Антона Павловича Чехова. Ялтинский музей – теперь “заграница”, но, может быть, Вы когда-нибудь заедете туда, а “заграницы” в Ялте не будет.

Я ужасно тяжело переживаю, что распалась “связь времен и народов”. Воспринимаю это как личную трагедию. Много моих друзей теперь за границей. Ведь раньше артисты, художники, музыканты часто приезжали к нам из республик. А теперь?!! Моя мечта, чтобы мы воссоединились. И не дрались, не убивали друг друга… Нина Ивановна Л.”.

 

Мне не хочется нелепого таможенного контроля на границах между нашими республиками. Эти границы исполосовали великое единое пространство по живому. Нам всем не хочется вскакивать в поезде среди ночи и униженно наблюдать, как кто-то перетряхивает наши вещи!.. Но – вскакиваем, но – наблюдаем…

Был я в Америке и в других этих странах. Потомки русских – они уже и русским-то плохо владеют, но когда они говорят о России, что-то происходит с этими людьми. Они захлебываются! И везде я слышал от них одно и то же: “Мы очень хотим на нашу Родину – Родину предков наших. Хотим приехать, что-то сделать. Нет, не дают, бьют по рукам…”.

Ни в одном государстве и никогда не предавали в таком массовом масштабе своих единокровных соотечественников! Пусть тысячу раз повторят, что дружба между народами Советского Союза была нам навязана в свое время, а значит – была насильственной, неискренней. Но все же что-то было между нами, если тяготение друг к другу мы испытываем и поныне, если от разделенности, от изоляции народов друг от друга мы все – только потеряли. Мы все – стали беднее, несчастнее, злее.

Я очень люблю одну притчу. К старику, живущему на берегу моря, стучится в дверь Богатство. Но не торопится он отворять для него дверь – говорит: “Я был богат, но не был счастлив. А сейчас я счастлив и малым – тем, что есть у меня крыша над головой, воздух, пища, вода”. Потом стучится к нему Любовь. Отвечает ей старик, не открывая двери: “Я любил и был любим. Но моя любовь ушла из жизни раньше меня. И я до конца своей жизни буду хранить в памяти свою первую любовь”. И третий раз стучат ему в дверь. Это пришла Дружба. “Заходи! – обрадовался старик. – Друзьям я рад всегда”. И вместе с Дружбой вошли в дом и Богатство, и Любовь. “Я вас не звал!” – сказал старик. И тогда Дружба ответила: “Только с друзьями приходят в дом навсегда и Богатство, и Любовь”.

Очень точная метафора. Хотя, к сожалению, понимание это приходит уже с возрастом. В наше время потребность в друзьях каждый чувствует очень остро. Чем больше распад в обществе, чем сильнее всеобщее наше разъеди­нение, тем сплоченнее становится круг друзей. И он противостоит распаду. Очень важно, чтобы сейчас русские люди объединялись, выживали взаимовыручкой и взаимной помощью, а не забивались поодиночке в свои норы. Нет ничего проще и обидней, как вымирать в самоизоляции, в искусственном одиночестве.

Нам постоянно навязывают сейчас чуждый ритм жизни – ритм, похожий на видеоклип. И мы бегаем, мчимся по множеству мелких дел — мы уже не успеваем себя ощущать. Очень важно в этих новых условиях выработать систему сохранения себя. Не распыляться по пустякам. Не надо стремглав бежать, рваться – разрывать себя на части. Хорошо вовремя притормозить и спокойно посмотреть, что происходит. Что происходит в тебе самом – и вокруг тебя. То есть собраться. А собраться – это уже, в известной мере, противостоять разносу.

Три события, как минимум, должны произойти в России. Возведение Храма на Крови в Екатеринбурге, на месте расстрела царской семьи. Красная площадь не трупным местом должна быть, а местом праздников и народных гуляний, как это было в прошлые века. Да и дедушке Ленину хватит на ней мучиться. И его пора пожалеть – предать земле, если только она его примет. И, уж конечно, как воздух нужна нам национальная идея – задохнемся мы без нее. Вернем ее из глубины веков!

И все же мы – страна, которая уже перестает разбрасывать камни. Мы начинаем их собирать. Я понимаю: национальной государственной политики пока у нас нет никакой. Некому сказать наверху: “Русские люди, разбросанные по всем странам и континентам, возвращайтесь! Отдаем вам в безналоговое пользование, на несколько лет, наделы земли. Не четыре сотки – полгектара даем каждой крестьянской семье в вечное наследственное пользование: земли много в России, хватит ее на всех”. Не будет она сейчас нами заселена – чужой поселится в твоем доме, и будем мы вечными рабами его.

Это же, в ближнем зарубежье, в дальнем зарубежье, все это – мы! Наши сыновья, наши дочери, нашей матери-Родине плохо. А когда матери плохо – дети должны быть рядом. Сколько нашего народа оторвали от Родины, разорвали единый народ на части. Насовсем нас разорвали? Нет . Духовную общность физическим расстоянием не разорвешь. Да, затмение – было. Но сейчас – время просветления. И сегодня люди объединяются. Уже произнесена Путиным речь в этом направлении. В его исполнителей у меня веры особой нет. Но я чую нутром, что без суеты, без агрессии мы на терпении своем выстоим. И мы все вместе – огромная сила. Огромная! Сумеющая свой дом – Россию – поднять и защитить.

Сколько веков казачество защищало границы России! Казаки – земледельцы генетически и воины. Никогда не переставали они защищать границы России, оберегать страну. И не предавали веру нашу Православную. Они и сейчас держатся. Такая в каждом казаке сила!

К забайкальским казакам приезжаю – они думают о защите России. Говорят: “Держись, сынок, держись, братан! А дальше бы надо нам, к нашим шашкам, учиться овладевать современным оружием, современной техникой. Вооружить нас бы надо. Чтобы дети безоружными перед лицом беды не оказались”.

С 1613 года присягнули казаки русскому царю Михаилу Федоровичу Романову на верность трону и Отечеству. И походные атаманы, кубанские, донские, яицкие, оренбургские, забайкальские, и амурские, и терские – ох, какая это сила! Кто бы там ни верещал по поводу их ряженности, маскарадности, они были, есть и будут великой опорой России.

Чего недруги больше всего боятся? Православия и казачества. Всегда смертельно боялись и будут бояться впредь. И никакие бжезинские, олбрайты и их здешние подпевалы – участники кампаний против казачества – не способны повлиять на естественный исторический ход событий.

Наша Россия, наша страна, она вся у Лескова показана – и никому, кроме нас самих, не понятна. У очарованного странника – и годы не те, и здоровье не то. И били его, били и “ все никак еще не добьют ”.

“ Усиливаюсь, молчу , – говорит, – а дух одолевает… Все свое внушает: “Ополчайся”.

И спрашивают его:

“— Разве вы и сами собираетесь идти воевать?

— А как же-с? Непременно-с. Мне за народ очень помереть хочется.

— Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?

— Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену”.

“Я пострадать за русских людей хочу” – вот высшая честь… Вот он, богатырь русский… Вот и ломай голову веками: кто он такой? Загадкой это и осталось.

Гнули нас, гнули. Дробили нас, дробили. Зря думают, что раздробили. И не разъяли нас. И не разгадали… И не разгадают.

 

МЕСТЬ  ХУДОЖНИКУ

Вот спрашивают: как я отношусь к званиям? С прохладцей отношусь. Есть определенное моральное удовлетворение, просто — какое-то под­тверждение для себя: то, что ты делал, делал не зря. Как-то это все-таки оценено. Но работал я — не для получения званий… Я народный артист России, лауреат Государственной премии РСФСР и премии Ленинского комсомола. Однако самым высоким званием для меня из этих всех званий остается одно — актер. Актер — и все. (Я не говорю здесь, конечно, о награждении орденом Святого Александра Невского. Честь быть кавалером этого церковного ордена так высока, что какие-либо мои рассуждения здесь просто неуместны: это – другое.)

А суперрегалии сейчас можно иметь всякие, но тебя никто не будет знать. А можно не иметь никаких вовсе – как, например, Василий Шукшин. Я, упаси Бог, себя не ставлю рядом. Тот же Алейников никаких званий не имел. И был истинно народный артист: его – любили.

Раньше, конечно, присвоение званий имело другой смысл, другое значение. Оно напрямую зависело от административной иерархии, партийности. Знаете, как бывало? До присвоения звания актер – человек как человек. А после: “Подать машину к подъезду!.. Да, а почему в гостиничном номере нет холодильника?”.

Не хочется об этом особо говорить, разве что – ради самой правды, какая бы она ни была, но народная артистка могла устроить на гастролях целый скандал: не понравился цвет обоев в номере. А когда уже мне присвоили звание народного артиста, то друг мой в театре только и сказал: “Ну что ж, хоть теперь чиновник лишний раз в лицо тебе не плюнет”.

Не званий мне не хватает. А знаете — чего? Только одного – проснуться однажды утром в холодном поту, пробитым насквозь железным, ржавым гвоздем идеи, раненным в голову беспокойством еще не созданного. А я часто просыпаюсь спокойным…

Когда появится холодный пот от жаркого вдохновения, брошу все, что делаю сейчас, ради пропасти неизведанного. Хотя и не раз были в моей жизни роли, требующие определенного психологического отклонения, выворачивания себя наизнанку, до полного нервного истощения, как это было в работе над образами Раскольникова, князя Мышкина, Ивана Грозного, все равно – до какой бы степени ни приходилось себя выкручивать, надо, чтобы снова появлялась необходимость делать это. Лишь бы опять возникала цель, которая требует от тебя такой выкладки. Возникали бы новые задачи.

Из меня, видимо, некий элемент драматизма не вытравлен, этот ген не уничтожен. Загораюсь идеями, люблю талантливых людей. Но при этом у меня нет комплекса самоутверждения. Могу отдать роль другому артисту, если вижу, что он талантливей меня. Я это интуитивно ощущаю. Может быть, из-за этого в каких-то вещах я и проиграл. Зато выиграл по-человечески. Но далеко не всегда бывает так, что тебя со всем этим сразу понимают и принимают…

А “крестными отцами” своими в кинематографе считаю режиссера Валерия Лонского в современной тематике и Евгения Матвеева – в классическом репертуаре. По-настоящему все началось с “Приезжей”. Лонской первым сломал в моем сознании стереотип восприятия кинемато­графического образа – что называется, обратил глаза мои в душу. Между нами возникло, потом уже, полное взаимопонимание. Но далеко не сразу.

У него есть такое интересное признание, оставшееся в печати. Вот оно: “ …откровенно говоря, Михайлов поначалу мне не понравился. И не понравился не как человек, а как кандидат на ту роль, которую предлагал сценарий Артура Макарова. Мне казалось, что наш герой должен быть иным. И внешность у него другая, и темперамент. К тому же Михайлов очень своеобразно видел заявленный характер, что также шло вразрез с моими представлениями.

Лишь благодаря настойчивости второго режиссера была сделана еще одна кинопроба. Михайлов снова появился в группе. А когда съемка закончилась, стало ясно, что я был не прав. Именно этот актер…” – ну, и прочее, всякие хорошие слова потом.

В общем, дальнейшие наши поиски шли уже вместе. Моему герою – деревенскому удалому шоферу Федору Бариневу в фильме “Приезжая” – пришлось с головой погрузиться в сложные метания совести, испытать ломку собственного гордого характера. И выйти к открытию доброты в себе, к открытию душевного тепла. И все это – из-за внезапно вспыхнувшей любви к молоденькой учительнице, приехавшей в село из города.

Он ведь чем интересен, шофер Баринев? Живет деревенский баловень, а драгоценных свойств души своей – не ведает, не знает. Пока высокое чувство ответственности за судьбу другого человека не вознесет его над собой прежним. И какие тут сильные и тонкие переживания идут, и как он крепко задумывается над своей жизнью! Преображается. Надежным становится парень. На плечо которого можно опереться. Я говорю это о драматургии, а о том, как я сыграл, судить не мне, а зрителю.

Эта энергетика образа, если он верно сыгран, должна потом передаваться и зрителю. Но… к этому можно только стремиться. А вот уловить – происходит потом это таинство в полной мере или нет – человеку уже не под силу. Тут недалеко и до самообольщения.

Очень важно, как проявляется человек в любви. По-настоящему любящий человек – он сильный и красивый. Такой мне интересен. Не изначально, а в преображении. В неожиданном раскрытии, к которому его подталкивает экстремальная ситуация. И доброту – я очень ее ценю. Дорого человеческое умение быть по-настоящему добрым. И если уж идти дальше, то мне крайне необходимо подчас как бы со стороны посмотреть на самого себя: а каков ты есть, играющий сейчас доброту? Проверить лишний раз – какие ты прячешь в себе недостатки? Может, ты не совсем такой, каким тебя видят люди?.. Надо разговаривать со своим вторым “я” . И в роли – и во всех ситуациях жизни.

Актерская профессия – это диагноз. Люди, посвятившие себя ей, по-моему, в хорошем смысле слова немножко ненормальные, они более обостренно ощущают время. Я всегда играл очень много, считаю, что мне повезло на роли. Они были очень интересными, глубокими. И сейчас, в Малом, я играю в дорогих мне спектаклях – в “Иване Грозном”, “Чайке”. Но если актер скажет, что у него все состоялось, то ему надо уходить из искусства. Достигать ему там уже нечего. А живет он в искусстве – только в стремлении достичь того, что им еще не достигнуто или не вполне достигнуто. В этом движении к недостигнутому как творческая личность он живет.

Я, например, считаю, что с ролью в ленте “Одиноким предоставляется общежитие” режиссера Самсона Самсонова мне повезло. Герой мой, бывший моряк, списанный на берег, неожиданно попадает в нелепое положение – его назначают комендантом женского общежития. Сценарий дает вольный простор, чтобы характеры в комедийных ситуациях проявлялись в полной мере.

Правда, многим моим друзьям кажется, что в искусстве мне ближе всего по духу мятежные и мятущиеся русские интеллигенты – чеховские персонажи. Им больше нравятся такие мои работы, как доктор Астров, доктор Дорн. Собственно, эти герои – сам Чехов и есть… Но мне прежде всего интересна и важна личность героя. А социальная его принадлежность – это уже второй вопрос.

В той серии киноролей, которые я сыграл – майор Станицын в “Меня ждут на земле”, Юрий Русанов в фильме “Риск – благородное дело”, Гидо Торстенсен в “Похищении Савойи” и так далее, – не во всех случаях, конечно, не совсем сбылось ожидание чуда. И это закономерно: у людей моей профессии остается вечная неудовлетворенность собой, своими ролями, как бы кто ни выкладывался в работе. Был у меня период, когда я лет пять не снимался. Много предлагаемых ролей казались просто неинтересными. Мне неинтересно играть в игрища по типу американских фильмов. Когда в сценариях много крови, смертей, убийств, атрофируется чувство сострадания в людях. Зачем все это насаждать?

Не люблю отрицательных ролей. Таких ролей у меня немного, однако они есть. Мне хочется нести людям с экрана и со сцены светлое и чистое. В фильме “Нелюдь” я сыграл детоубийцу. И до сих пор я не могу отмыться от этого моего героя. Мне один молодой остроумный журналист в “Акулах пера” сказал:

– Как же совместить ваши нравственные принципы с тем, что вы делаете в этом фильме?

Там у меня два эпизода, но очень страшные. Когда я посмотрел материал – ужаснулся. Грешен, грешен… Но брось в меня камень всяк безгрешный. Я очень переживал. В церковь ходил. Потом пришел к такому выводу. Самое главное – мое отношение к такому персонажу. Я не хочу себя оправдывать – очень тяжело идти против своего естества. Но я же – актер.

Отрицательная энергетика имеет свои особенности, свою природу и следствия. Во многих произведениях подобные образы глубоки и по сути человечны. Только я не очень люблю и даже боюсь этого крена.

Иногда, впрочем, все равно мучает вопрос: правильно ли я выбрал профессию? Особенно в те моменты, когда волей-неволей приходится сталкиваться не с лучшей драматургией. Тогда начинаешь искать обходные пути, чтобы создать характер, как-то его дотянуть. А это занятие далеко не всегда оказывается по силам.

Жалко еще, что в кинематографе времени на репетиции страшно мало бывает. То, на что в театре отпущен месяц, а то и два, в кино делается за несколько дней. А ответственность куда больше. Ведь выходишь на миллионы зрителей. И поправить ничего нельзя будет. Сценический образ можно каждый раз оттачивать заново, совершенствовать, находить новое – и отвергать то, что считаешь нужным. А экранный образ, созданный тобой, он застыл раз и навсегда. Потому, наверно, фильмы со своим участием я смотреть избегаю. Раздражаюсь всякий раз страшно: это бы переиграл – а тут явно не дотянул…

Редко что могу смотреть, не дергаясь. Но и тут бывает временами так: воспринимаешь свою работу, будто собственные старые фотографии проглядываешь, и только. Скажем, из пятидесяти картин я мог бы назвать только пять-шесть, от которых получил удовлетворение, где произошло органическое сочетание сценария, режиссуры, актерской работы. Для меня это “Приезжая”, “Любовь и голуби”, “Змеелов”, “Мужики!”, “Белый снег России”, “Очарованный странник”, “Бешеные деньги” Евгения Матвеева. В театре такое совпадение бывает значительно чаще. Может быть, за счет классической основы.

Не дает кинематограф возможности отшлифовывать все, как это тебе надо. Другое дело, что не все из предлагаемого стоит так старательно репетировать – материал материалу рознь. Но с Чеховым, Толстым, Достоевским – с этими писателями так, наскоро, нельзя. В русских классиках есть то, что важно для меня и что мы постепенно теряем в жизни: вера в красоту, в доброту, в живую человеческую душу… Но смотреть на себя так, что вот тебе, актеру, предстоит осчастливить публику исполнением хорошей классической роли, осчастливить своим старанием и мастерством того же Толстого, Чехова, вряд ли правильно.

Большие роли – они ведь иногда сами незримо формируют актера. То есть осчастливливают его же самого. Не только ты – несешь, но в тебя также высокое привносится. Со стороны пьесы, со стороны зрителей, которых волнует это. Нельзя актеру смотреть на себя как на донора. Здесь – круговое перетекание высоких энергий.

Вот у режиссера Самсона Самсонова я снялся в кино по рассказу Л. Тол-стого “Любовь”. Вместе с замечательными партнерами – Вячеславом Тихоновым и Станиславом Говорухиным, с Аней Тихоновой. Разве эта работа прошла для меня как для человека и художника бесследно? Нет. Невидимое взаимное обогащение душ при этом происходит. Миры Толстого, Достоевского, Чехова многое дают мне. Все это откладывается в душе. Происходит процесс, объяснить который более точно я не могу, да и не надо, наверно.

Искусство – это таинство, потому всех глубин его нам все же не постичь. Театр – храм. Да, вроде бы не богоугодное заведение, но очень важно, с чем ты туда идешь. Что ты несешь людям. Какой Храм в тебе самом. Какой крест на тебе.

Искусству всегда, во все времена, интересен был человек. Прежде всего – человек. Ничего сложнее, многообразнее, глубже и прекрасней, чем внутренний мир человека, природа не создала… Мне пришлось не так давно сыграть в эпизоде Ивана Карамазова у режиссера Лонского в фильме “Мужские портреты”. Даже в маленьком отрывке, который идет под титры, требовалась неимоверная тщательность обработки! “Я много раз спрашивал себя, есть ли в мире такое отчаяние, что победило бы во мне эту исступленную, неприличную, может быть, жажду жизни…” До конца понять всю глубину текстов Достоевского трудно, а иногда и невозможно. Но попытаться понять как можно больше самому и донести это свое понимание до зрителя артист должен…

Мне кажется, что интерес к Достоевскому заметно возрастает. Он сейчас очень высок среди молодежи. И это закономерно. Я разговаривал с вернувшимися из Афганистана, разговаривал со многими молодыми ребятами в Чечне. Такое впечатление, что это другие люди – так отличаются они от своих сверстников. Как будто прожили лишний десяток лет. Такая колоссальная в них произошла переоценка всего.

Брейк, рок у молодежи – это все болезни роста. То, что “металл” — не главное в жизни, они и сами понимают, даже если не отдают себе в этом отчета. Молодежи свойственно чем-то безоглядно увлекаться, и тут не нужно ничего запрещать. Но не нужно и потакать. Танцы танцами, но то, что боль своих близких, своей земли – главная боль, это с младых ногтей понимать надо. Только тогда останешься человеком. И чем меньше мы будем ориентировать свои вкусы на нестойкую закордонную молодежную моду, тем будет лучше.

Спасительное это для нас счастье – чувствовать русскую народную песню, нести ее в себе, хранить. В ней сокровенные переживания наших далеких предков живут. В той же “Липе вековой” живут, которую пел я еще в своем детстве, вместе с мамой. А потом – в фильме Валерия Лонского “Приезжая”. У нас никак не шла одна сцена. Валерий сделал перерыв и ходил, нервничал. А я тихонько, для себя, запел: “Липа вековая…”. Лонской остановился вдруг, прислушался и воскликнул: “Вот это и есть решение сцены! Нужно в кадре петь эту песню”. Так мы сняли удачно этот сложный эпизод…

Мне нравятся сюжетные наши родимые песни. Есть в нашей песне всегда – образ . А ведь святые иконы назывались раньше на Руси все больше так: образа! Они благодать несут… Здесь, у нас в России, испокон века начало всех духовных начал – вера, икона, образ. Так и в искусстве: есть образ – есть и благодать: слово тогда становится животворящим… Именно образное мышление, образное видение свойственно русскому народу. Русский человек никогда не скажет “эта Россия”, “эта страна”. Он говорит “моя Россия”, “моя Родина”. А если в произведении не образы, а только образины – не наше это искусство, чужое.

Сегодняшнее время я ощущаю как страшное время. Сатана совершенно спокойно выходит на экраны, на сценические подмостки – топает копытами, вертит хвостом, строит рожи. Диктует свою разрушительную для душ эстетику, стремится привить нам и нашим детям такое мироощущение, что это и есть норма. Низкие частоты рок- и поп-музыки бьют нас – и бьются в нашем подсознании уже непроизвольно. Человек становится носителем низкого, примитивного смысла. Это целая технология, зомбирующая молодежь. Я боюсь не за себя, а за наших внуков, за их будущее, когда вижу бессмысленные, отупевшие глаза. Становится жутковато. Я против цензуры как таковой. Но есть ведь в нас самих цензура – цензура совести и стыда. Божья цензура. Пока она задавлена.

И еще: таится в этой круговерти грозная опасность – потерять себя, свою индивидуальность, превратиться в человека ниоткуда. В человека, идущего – в никуда. А тому, кто оторван от своих корней, нечего сказать миру. Ни в жизни, ни в искусстве. Он может чему-то с легкостью и даже виртуозно подражать, но своего – у него нет. Он без Родины в себе – пустой.

С отказом от своего прошлого человек теряет собственный голос, он неизбежно переходит на заемный, подражательный. В народе эту пустоту с полувзгляда подмечают – есть такое выражение: он себя потерял … То есть – стал вторичным. Пустота вообще легко вбирает в себя что попало и так же легко теряет. Вечный бездушный транзит пустых масок, скомбинированных модных идей, летучих безжизненных видений там, где была душа, – вот чем страшна для художника потеря Родины в самом себе. Страшная это месть художнику…

Я не ханжа. Достаточно побывал за разными границами. Но – что такое патриотизм? В переводе с латыни это преданность Родине – земле отцов, Отечеству. И когда меня уговаривают остаться за рубежом: подпишите, мол, договор, и предлагают хорошие деньги, – как я могу согласиться? Я на земле своих предков – корнями. Мне сложно больше двух недель прожить в любой другой стране, у меня начинается аллергия. Я просто хочу домой. И самыми сильными чувствами, которые я вывез оттуда, были любовь к своей стране, боль за нее и сострадание. Сострадание – чувство, к которому я во многом шел от Достоевского. В значительной мере – от него.

Среди сегодняшних мастеров слова эталон для меня – Валентин Распутин. Я встречался с ним. Это государственный человек, очень талантливый писатель. Я воспитывался на произведениях Валентина – “Последний срок”, “Прощание с Матерой”, на его рассказах. Мне нравятся его человеческие качества. В момент замышлявшегося поворота сибирских рек – а это было бы все равно что нашу кровь заставить течь в обратном направлении – только небольшая группа писателей против этого варварства поднялась. Михаил Алексеев, Василий Белов, Владимир Солоухин, Федор Абрамов и Валентин Распутин открыли глаза всей России. И благодаря им все поняли, что хотели с нашей страной сотворить, какую экологическую катастрофу планировали. Вот эта позиция – она близка и дорога мне. Близка гражданская позиция Алексея Петренко, Влада Заманского (фильм “Проверка на дорогах”), Никиты Михалкова, Георгия Жженова, Евгения Матвеева.

Они умеют сострадать. Сострадать – значит принимать чужую боль как свою, будь то человек, покинутая деревня, разрушенный палисадник. Очень люблю за это настоящего художника Николая Рубцова. Его стихи доходят до сердца каждого русского человека правдой сострадания.

И вот смотрите – пострадали в нашем веке многие, очень многие. Но если через страдания прошел художник, потерявший в себе по пути чувство своей родины, его произведения – разрушительны. Они напоены ядовитой красотой цинизма – эстетикой зла, тлетворной, зловещей красотой разрушения, нравственного распада.

Да, пострадали многие из художников. Да, все это есть. Но ведь важней всего, что человек вынес из своего страдания. Ведь не меньше других, если не больше, пострадали и Есенин, и Клюев, и Павел Васильев, и Рубцов. Но сколько в них света! Свет этот не угаснет уже никогда. Вот что делает произведение вечным. Вот что больше всего радует в их поэзии. В нашей.

Когда я пою песни на стихи Рубцова –

 

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь

 

или когда читаю его строки –

 

Спасибо, скромный русский огонек,

За то, что ты в предчувствии тревожном

Горишь для тех, кто в поле бездорожном

От всех друзей отчаянно далек,

За то, что, с доброй верою дружа,

Среди тревог великих и разбоя

Горишь, горишь, как добрая душа,

Горишь во мгле — и нет тебе покоя…

 

какое же наступает щемяще-ясное состояние!.. Это все и есть – гениальное. Продрогший, отчаявшийся, одинокий блуждающий путник где-то увидел в мертвом поле – один огонек вдали мелькнул. Мелькнул, “как сторожевой”. И путник вышел к свету. И вошел туда, где не надо ничего объяснять, где все без слов знают. Да, вошел в незнакомую избу и услышал от седой бабульки: “Вот печь для вас и теплая одежда…”. Вот еда тебе – вот ночлег: неважно, кто ты.

Слушает старуха захожего пришельца, полудремлет у огня. А тому вдруг открывается поразительный, страшный “ сиротский смысл семейных фото-графий ”:

 

Как много желтых снимков на Руси!..

 

Погибшие на фронте, давно ушедшие из жизни – они у нас, на Руси, не уходят из своих изб. Все ее родные – здесь, со старухой, доживающей век.

 

Огнем, враждой земля полным-полна,

И близких всех душа не позабудет…

 

Лишь только об одном спросила, очнувшись, старуха, единственный вопрос ее только и прозвучал к незнакомцу:

 

Скажи, родимый, будет ли война?

И я сказал: наверное, не будет.

 

И когда я эту картину вижу, столько в ней боли, столько страдания у этой бабульки. И у этого вошедшего человека, который тоже – со светлой душой… Ему хочется заплатить за тепло – надо ведь как-то ответить тому, кто сделал тебе добро.

 

Но я глухим бренчанием монет

Прервал ее старинные виденья…

­— Господь с тобой! Мы денег не берем!

— Что ж, — говорю, — желаю вам здоровья!

За все добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью…

 

Вот как душа с душой у этого художника, у русского поэта Рубцова, говорит. Вот как душа с душой соприкасаются. И соприкосновением душ они, души, очищаются. В нищете, в неприкаянности, в сиротстве судеб – омываются души высокой любовью. Бессмертно то произведение, которое несет людям любовь.

Пройдут годы. Множество новых мод набежит и схлынет. И опять потянет за собою смена мод какие-то странные вещи: “полусюры”, полу-парадоксальности… И все опять видоизменится десятки раз. А вот это – то, что чувством Родины исполнено, вечно!..

Сострадание родной земле объединяет, на мой взгляд, всех действительно талантливых поэтов и писателей. И вот странно: чем больше исходят они из каких-то подробностей своих биографий, из конкретных, не придуманных, не заемных деталей, даже – из географического положения, тем ближе они всем нам. И по-настоящему народных актеров объединяет это же чувство Родины в самих себе… Я часто думаю: ведь что-то же объединяет всех этих сыгранных мною русских мужиков вместе – и меня с ними? А во мне – Достоевского, Распутина, Шукшина объединяет. Наша профессия прекрасна, если отдаешься ей целиком, без остатка…

Но актерская профессия и коварна. В ней очень легко переоценить себя, не соразмерить собственные силы, поверить в первый легкий успех в большей степени, чем это нужно. И тогда дело жестоко мстит актеру за себя. Это нужно понимать с самого начала пути любому художнику, любому человеку профессионального творчества… Да, актерская профессия лечит людей, влюбленных в нее. Но влюбленность эта должна знать меру – она не должна достигать патологических степеней влюбленности и тем более само- влюбленности. Тут профессия начинает мстить актеру. Сцена – великое испытание для человека. Это почище рентгена. Выходит человек на подмостки, и сразу видно, каков он. Каково его мировоззрение. Актер на сцене раздет догола в духовном смысле.

Но бывает на этом пути и так, что делаешь все, от тебя зависящее, и даже сверх того, делаешь правильно – а результат нужный в полной мере не получается. Иванов – герой рассказа “Возвращение”, по которому поставлен фильм, – должен будто заново родиться и заново понять себя, свою семью, своих детей. Заново понять мир, чтобы начать новую жизнь. Я бы сказал, что некоторые его чувства заморожены войной. Ему трудно оттаять. Слишком многое для этого надо переосмыслить, а кое-что – и простить.

Начинается все с вокзала маленького европейского города – капитан едет домой. Он – жив, здоров, тяжелые бои и медсанбат – позади, в воспоминаниях. Опасность для жизни наконец отсутствует. Это непривычно моему герою – это такая форма существования, к которой он должен привыкать заново. Но капитан еще не знает, как резко он столкнется с бытом, искореженным войной.

Дома неузнаваемо повзрослели дети. Они – другие, не те, что жили в его воспоминаниях и представлении. Экономно готовит обед шестилетняя дочь. Собранно, по-мужски ведет хозяйство двенадцатилетний сын. Иванов видит совсем не детское детство. Его дети – это люди, уже пережившие свою смерть. Маленькие люди, которые неоднократно умирали здесь, в тылу, от страха за него, от страха за близких. И жена, измученная бесконечностью ожидания, изменила ему – она устала вместе с детьми противостоять жизни, она изнемогла.

Сгоряча капитан бежит от семьи после этого признания жены. Он едет в другой город подавленный, оскорбленный случившимся. И только в поезде начинает понимать, что поднимать семью, смятую войной и полуразрушенную, предстоит только ему.

Режиссер и художник великолепно воссоздали атмосферу тех лет – как в незначительных деталях, так и в масштабных, крупных вещах. Даже выстроен был целиком вокзал, соответствующий тому времени. И там шли съемки. Прекрасно играли непрофессиональные актеры. Юный Вася Кривун и Женя Булакова. У меня была замечательная партнерша – актриса Ирина Купченко, которая внесла много своего, личностного в образ… И все-таки я не могу считать эту картину большой творческой удачей. Хотя, казалось бы, все слагаемые успеха были налицо.

Мне кажется, беда в том, что в кино не найден пока поэтический эквивалент прозрачно-чистой, угловатой прозе Платонова. Совершенно необычная проза требует совершенно необычного кинематографического воплощения. А его еще надо искать – создавать новый кинематографический язык, созвучный художественным мирам Платонова.

Ко многим своим работам у меня непростое отношение. И заниженная самооценка труда меня часто отрезвляет – как в жизни, так и в искусстве.

 

ЭФФЕКТ  ДВЕНАДЦАТОГО  ПОКОЛЕНИЯ

Демократия принесла в Россию интересный принцип: жизнь человека не должна зависеть ни от политических катаклизмов, ни от смены верхов. Суверенность отдельной личности провозглашается в противовес прежнему духу советского коллективизма, еще более раннему духу русской соборности, духу народной общности как таковой – общности, общинности…

Суверенность суверенностью. Но должна быть и общенациональная, объединяющая людей идея. Скрепляющая общество в монолит. Иначе общество, состоящее из суверенных, отдельных, ни в чем не зависимых друг от друга личностей, просто распадется. А внутренний распад общества есть не что иное, как распад государства в дальнейшем.

Суверенность личности предполагает свободу, предполагает независимость от очень многих вещей. Но как человек России может не зависеть от нашей российской истории? От наших традиций, которые рождены этим климатом, этим временем? Здесь каждый человек несет отблеск земли, на которой он живет. Несет из глубины веков наши общие нравственные начала. Это – мое мнение, я его никому не навязываю.

Сегодня идет тотальное уничтожение нравственных начал, и в этом есть некие закономерности. Знакомясь с высказываниями Серафима Саровского, с работами Чижевского, Вернадского, с последними работами Ильина, я все больше убеждаюсь, что многое уже предначертано на космических скрижалях. А как иначе можно было все предсказать на столетия вперед? Можно относиться к этим вещам как угодно, но согласитесь, что существуют пугающие закономерности, вырастающие из массы странных совпадений.

Но как бы ни были верны любые пророчества, а главное в другом. В том, что человек – существо космическое. И в основу его жизни и мировоззрения изначально заложена любовь. То, что сегодня происходит попытка разрушить внутреннюю гармонию человека, тоже было предопределено и потому – закономерно. И кстати, попытка эта – далеко не первая. Натиск уничтожения нравственных начал в человеке усиливается периодически. Это – вполне естественные процессы безвременья. Идет всеобщее раскрепощение, срывание покровов стыдливости, разрушение этических норм, сдерживающих инстинкты. Вот уже и сексуальные меньшинства не прячутся, а желают иметь свои “права”.

А ведь все это уже было. И во французскую революцию XVIII века. И у нас в семнадцатом году. Познавая прошлое, мы можем не то чтобы безошибочно, но хоть как-то ориентироваться в настоящем. И даже немножко заглядывать в будущее. Конечно, это уже масштабный контекст истории. И простому смертному лучше просто помнить о том, что в галактическом измерении времени человек живет всего три с половиной минуты. Не совершить за это мгновение зла – уже есть благо.

А зло – существует. Оно коварно, искусительно. И, может быть, у русских есть одно, хорошо испытанное оружие против него – стыд. Недаром Достоевский постоянно говорил о красоте, добре и стыде. Стыд – это не только нравственное, не только философское, но еще и социальное понятие. Сегодня уничтожение духовности на земле идет через убиение стыда в каждом отдельном человеке. Так осуществляется уничтожение гармонии в нем, некоего Божественного камертона. Но я все равно оптимистично настроен. Потому что верю в бесконечное милосердие Высшего Разума.

Многострадальная, измученная революциями и реформами Россия… Несмотря на все мрачные пророчества, Россия не раз чудодейственным образом выбиралась, вылетала из черной дыры безверия и разобщенности. И опять, как птица Феникс, будет возрождаться из пепла. И опять встанет. И вера начинает возвращаться, и собирание у нас идет духовное. Но ходят по земле современные иуды, и вновь распинают за это, вбивают ржавые гвозди в ладони, и подносят к губам уксус вместо животворящей воды, и убивают за веру нашу на взлете, как Игоря Талькова. А разве Шукшин не был убит? Все равно ведь – убили: медленно, постепенно… Я уж не говорю про Есенина, про Павла Васильева и других.

Но многое здесь зависит от каждого в отдельности. Чем в большей степени удается человеку сохранить в себе свое первозданное состояние чистоты, тем в большей гармонии он находится с миром. Деревенские жители, например, генетически ощущают, что все живое на свете есть часть тебя самого, а ты – часть природы. И потому нельзя сломать дерево, нельзя плевать в колодец, нельзя выплеснуть помои в реку, даже если это удобней для себя. Сельские люди чужды голой корысти, безнравственной расчет­ливости, беспощадной рациональности. В них преобладает духовное начало. Поэтому они наивны и открыты. Живут, не мудрствуя лукаво. Не случайно же Заславской была создана программа уничтожения русской деревни…

Мне близка эта боль, потому что я сам из деревни. А вот теперь словно оказался между небом и землей. Я и к городу не пристал, у меня здесь постоянное чувство дискомфорта, и от деревни оторвался из-за профессии. Но под старость обязательно туда вернусь – если доживу. А пока с особым удовольствием играю такие роли, в которых есть мужицкая правда. Для меня это колоссаль­ная энергетическая подпитка. Словно я возвращаюсь домой. Словно пробиваю бездушный слой асфальта, разделяющий меня и землю.

Человек гармоничен по своей природе. Потому, несмотря ни на какие вихри враждебные, подспудно всегда стремится к любви, к духовному единению. Его исконная природа сама восстает против ломки его внутреннего мира. И даже в страшные годы самых жестоких репрессий, узаконенного предательства человека человеком в людях сохранялись доброта и жалость. Эти чувства выживали в невероятных условиях, прорастали, усиливались неизбежно по мере их затаптывания. Не зря ведь в деревнях не говорят: я люблю. Говорят: я жалею. И они жалели. Ближних, дальних. Иначе бы мы потеряли в лагерях не двадцать с лишним миллионов, а гораздо больше.

Еще у нас любят противопоставлять интересы личности и интересы государства. Как будто это взаимоисключающие, враждебные друг другу интересы. Но кто мы без своего государства? Бездомные бродяги? Кто и где нас ждет? Изначально есть связь личности и государства. Кто правит государством – в этом весь вопрос. Кто правит – и в чьих интересах правит…

С разрушением огромного государства – Советского Союза – человек перестал быть представителем и частью гигантской страны. Но темпы разрушения государства и темпы разрушения личности могут не совпадать. В одной из западных стран проводили такой эксперимент. У крыс стали разрушать генетический код. И разрушили до того, что у следующих поколений наступила полная дистрофия, атрофия мышечной и нервной систем… И вдруг в двенадцатом уже поколении родилось потрясающе мощное потомство. По природным качествам оно намного превосходило то, нормальное еще поколение.

Так может произойти и с государством, и с народом. Уничтожают нас, уничтожают. А потом неожиданно – казалось бы, из руин – возникает мощный социальный и национальный подъем. Вообще, ничто нельзя уничтожить, подавить искусственно. Вся энергия разрушения и подавления России рано или поздно сублимируется в свою полную противоположность.

Считается, что бедняку не до политики, ему лишь бы наесться досыта. Выходит, что, держа народ в постоянной убогой нищете, власти, угождающие себе и Западу, могут творить любой беспредел. Какая у нищего народа энергия к сопротивлению произволу? У него на свое физическое существование энергии едва-едва хватает. Народ, пребывающий в таком искусственном режиме нищеты, уже не опасен. Это – быдло. Это – туземный скот, который рад потрудиться хотя бы на черных работах ради куска хлеба.

Но ведь выходят же из бедных семей Шукшины и Ломоносовы. И чем в большей степени забиты бедные детские головы бытовыми заботами, тем в больший протест это все выливается: так жить нельзя. Не хотим. Не будем. Как раз в нынешнем тотальном обнищании мне и видится надежда на возрождение. Оно всю эту хозяйничающую, алчную правящую нечисть – сметет.

 

ЧТО  ОТКРЫВАЕТСЯ  НА  ТОМ  СВЕТЕ

Жизнь каждого человека состоит из потерь и приобретений. Моя – не исключение. Через страдания приходишь к потребности изучать самого себя. Через себя более реально воспринимаешь современный мир, других людей, познаешь какие-то истины.

Дважды побывав в реанимации, я будто прозрел. Не случись экстремальной, опасной ситуации, многое так и осталось бы недодуманным, недопонятым, недооцененным. А тут яснее видишь: происходящее сегодня давно предсказывали Преподобный Серафим Саровский, Есенин, Достоевский, Лесков, наш современник – Игорь Тальков.

Игорь Тальков за год до случившегося предсказал даже свою смерть: “Я буду убит при большом скоплении народа, и убийцу не найдут”. Он уже знал об этом. А его мама просила: “Сынок, не пиши больше этих песен и стихов, я потеряю тебя”. Игорь ответил ей тогда: “Мама, я не могу ничего сделать. Я взвалил на себя этот крест и не сброшу его никогда. Я уже вышел на этот путь”.

Почему вышел – с надрывом? Почему и Цой, и Высоцкий с надрывом шли? Они все надрываются: еще не время – а они уже предсказывают, знают, предвещают все наши катаклизмы. И потому их надрыв уходит в острую критическую запредельную интонацию, которая и отрывает их в конце концов от физической жизни.

Не надо туда заглядывать. За границу жизни. Но тем, кто заглянул, забыть это сложно.

Я уже говорил о том, как чуть ли не на коленях просил руководство Малого театра убрать из названия спектакля об Иване Грозном слово “ смерть ”. Но тогда они на это не пошли – не стали нарушать традицию. Дополню теперь эту историю некоторыми подробностями. Я им сказал открытым текстом: “Беда будет”. Помните, как у Шекспира в Гамлете? “Несчастья начались. Готовьтесь к новым”.

После шестого спектакля, когда я выехал на дачу, у меня пошла горлом кровь. Началось артериальное кровотечение. И если бы не Александр Сергеевич Потапов (народный артист России, сосед по даче), неизвестно, что бы было.

Когда он вез меня в больницу, безостановочное артериальное кровотечение вдруг, на тридцатом километре, само собою прекратилось. Образовался самопроизвольный тромб, что и спасло меня. Необычность этого факта отмечали потом врачи – случай был редкий, как говорят, один из тысячи.

Привезли меня в Склифосовского, там сказали: надо две недели, чтобы восстановилась кровь, потом будем операцию делать. А я к тому времени потерял почти полтора литра крови.

Так все и получилось. Прооперировали меня через полмесяца. Еще полмесяца я восстанавливался. Но не случайно говорится: Господь, кого не любит, разума лишает, а кого любит, страдать заставляет: “И испиши страдающий чашу до дна”. Так испил я.

На третий день после возвращения домой, весь исполосованный и пока не очень здоровый, я споткнулся и снова попал в больницу, уже – с заворотом кишок. В общем, на этот раз был я уже на том свете. Уже видел серебряный столб, огромное озеро.

Есть в потустороннем мире многое, чего открывать другим – нельзя. Скажу только: это замечательно, что там происходило. Я такое испытывал наслаждение, и такая там красота! Когда и боли нет никакой, и чувствуешь только блаженство это…

Я знаю, как Моуди описывает жизнь после смерти. У меня не было никакого коридора – было дивное туманное озеро. Огромное водное пространство, светящееся… Потрясающая цветовая и звуковая гамма. Потом – люди, плавающие в лодках. Вернее, даже не столько люди виделись, сколько лики необыкновенной красоты и их легкие, словно дымчатые, одежды. Я наконец-то вдохнул за все время болезни полными легкими, и мне так хорошо было, так легко! Я стал входить в воду, они приближались ко мне. Я был уже почти с ними.

Вдруг я вижу, что человек выпадает из лодки. Но его никто почему-то не спасает. И я в порыве, в тревоге, в панике – надо же спасать! Барахтается, тонет тот человек! А они, в лодках, улыбаются и не обращают на это никакого внимания… Я стал кричать, так и не дойдя до них по воде. И – возвращаюсь к боли, к реальности. Господь прикоснулся только ко мне – но снова вернул меня на грешную землю. Как того тонущего человека, которого я хотел спасти… И, может быть, тот тонущий человек был – я.

Тогда я услышал слова: “Мы еще не договорили с тобой, сын мой”. И после двух безболезненных часов меня вдруг пронзила, как мечом, адская боль. Я мучительно возвращался к жизни.

До сих пор для меня остается загадкой: почему Господь вернул меня на эту грешную землю? Не взял. Только показал то, что за той гранью. После болезни я стал относиться ко всему чуть-чуть спокойней. До болезни я очень нервничал, суеты было много. Отсюда и ошибки. А после того, как там побывал…

Мне три вещих сна было. Было откровение. Разговоры были со святыми во сне. Но это уже из той области, где следует сохранять в словах большую осторожность и сдержанность, хотя информации было много. Это – отдельная область, отдельная тема, отдельное знание… В общем, один раз я оказался в состоянии клинической смерти – и один раз тонул на глазах у всего театра. Попал в крутой отлив моря, мы тогда на гастролях в Ливии были. Говорят, что, погибая, человек всю жизнь свою вспоминает. Нет, я думал тогда только об одном – спокойно собраться и не дать волнам себя захлестнуть. Возможно, морская выучка сказалась. А со стороны все это выглядело довольно смешно. Привезли на гастроли в главной роли, а он – тонет на виду у всех. По-моему, это весьма комично.

А вот когда прошла череда операций, тут места смешному как-то совсем не осталось. Близкие мне люди стали говорить: надо тебе бросать эту работу, надо уходить. Все как будто правильно – ведь когда ты стараешься нести миру светлое слово, тьма устремляется на тебя в той же самой мере. Ты попадаешь на стремнину борьбы света и тьмы, и тебя закручивает, потому что грешный ты все же человек. И тьма мстит тебе беспощадно за каждый шаг к истине. Стоит отказаться от этого пути, и тьма оставит тебя в относительном покое, если ты не будешь ей опасен какими-то своими действиями. А когда ты противопоставляешь ей свет – ты вызываешь огонь на самого себя. Может быть, в этом и есть смысл жизни.

А еще я мечтаю о небольшом доме в Анапе. Деревянном. Я два дома построил – третий построю. На берегу моря. Со временем в Анапе хотел бы жить. И там – Геленджик. Там благостно. Там – энергетика особая. Там столько всего открывается душе!.. Никакая Ялта не сравнится, никакое Сочи. Анапа, казаки рядом, Кубань… Казаки наши кубанские. Со своими законами, со своим укладом жизни. Уж больно тепло мне с ними.

 

Литературная запись В. Галактионовой

(обратно)

Борис Екимов • По Дону. Путевые заметки (Наш современник N2 2003)

Борис Екимов

ПО ДОНУ

путевые заметки

 

Калач-на-Дону — зовется городок мой, в котором вырос, а нынче лишь в теплое время живу. Лежит он на берегу Дона, из названия понятно. И потому с малых лет и доныне купанье, рыбалка, хожденье по речным водам на весельной лодке, моторной, на рыбацкой тяжелой байде, на рыбацком же сейнере, в весеннюю путину, в летнюю жарковку, ночевки и летнее житье в укромных местах на берегу — все это для меня дело естественное. Без Дона редкий день обходится. Иной раз к вечеру просто подойдешь ли, подъедешь, на берегу посидишь, продышишься после дневной жары, отдохнут глаза на речной голубизне, сини, на задонской зелени. Посидишь, послушаешь крик чаек, плесканье волн. Душе и телу — покой, врачеванье. Именно врачеванье. Василий Андреевич Рукосуев, по профессии учитель, старинный донской рыбак, уже за восемьдесят лет перевалив и ногами плошая, просил: “Вы меня лишь на берег привезите, а оттуда я сам дойду, оживею”. И ведь верно, живел: садился в лодку, греб, весь день рыбачил и к вечеру домой возвращался своим ходом, да еще и с уловом. Александра Павловна Тимони­чева — донская казачка, дочь рыбака, в нынешние свои годы немалые тоже поет: “Мне лишь к воде прибиться, оздоровею враз. Удочку закину и чую: сердце стучит по-хорошему и давление куда девалось...”

Во времена давние стояла у нас возле берега плавучая пристань: деревянный дебаркадер в два этажа. На первом — зал ожидания, буфет, на втором — несколько комнат, а вернее, кают, гостиницы. Тогда, в юные годы, была у меня мечта: поселиться в этой гостинице, жить. За открытым окошком вода, буксиры, лодки, пассажирские суда изредка чалятся и уходят. Тишина, крики чаек, волны мягко поплескивают о борт. Дух речной воды, дерева и еще один, особенный: запах канатов, которыми дебаркадер к берегу зачален, ими же чалятся суда приходящие. Бухты этих канатов лежат на палубе. Это вам не нынешние канаты — капроновые да стальные, а настоящие — пеньковый и манильский, который плетут в странах южных, далеких, из волокон бананового дерева; или канат сизальский — из агавы, тоже далекие тропики. Пропитанные смолой канаты пахнут терпко. Потро­гаешь их рукой, начинает всякое грезиться: далекие моря, темнокожие люди.

Такая вот была мечта в юности: пожить хотя бы на своем дебаркадере, у воды. Она не исполнилась. Убрали деревянную пристань, построили на берегу новую, кирпичную, тоже с гостиницей. Рядом порт громыхает своими кранами, транспортерами. Иная жизнь, для меня незавидная.

И как-то однажды, несколько лет назад, про давнюю мечту свою вспоми­ная, решил я, что надо просто-напросто устроиться на любой буксир из тех, что поднимаются вверх по Дону, и плыть на нем.

Договориться оказалось нетрудно. Выбрал хороший караван, с лесом, и — в путь.

*   *   *

Из Калача, из его порта, уходили мы в полдень. Было ветрено. В затоне, в затишке, это не так заметно. А выбрались из горла затона на вольную воду в Дон, здесь — волны. И белые барашки — “бельки” кучерявятся по их гребням. Бельки — это уже признак ветра серьезного.

Помогал нашему каравану выйти из затона на фарватер, развернуться и встать на курс, против течения, чумазый буксир РБТ, портовый трудяга.

Наш, тоже грузовой, теплоход гляделся этаким франтом: белоснежная высокая рубка, капитанский мостик, мачта. Вести ему предстояло две огромные баржи, груженные лесоматериалом; бревна и доски не только запол­няли трюмы, но и над палубой поднимались высоченным штабелем. Баржи и груз их парусили, и потому при ветре без помощи портового буксира было бы невозможно выстроить караван, то есть поставить обе баржи в кильватер, надежно закрепить и пристроиться сзади, чтобы толкать их перед собой. Трудяга РБТ, зарываясь от натуги по самые борта в воду, тянул нас, разворачивал, сдерживал, чтобы на берег не залезли, и наконец поставил на курс. Чумазый наш помощник... Он попрощался гудком сирены — мол, плывите, и медленно, устало потянул назад, в затон.

А наш караван: могучий грузовой теплоход РТ-306, толкая перед собой две баржи с лесом, зачаленные одна за другой, гуськом, тронулся в путь. Снисходительно, коротко ответил буксиру и — вверх по Дону, против течения.

По течению вниз, от Калача до Цимлы, до плотины тамошней гидро­станции, на мой взгляд, уже не река, а водохранилище. Такое же скучноватое, как и название. Уже возле Кумовки да Пятиизбянской вода разливается широко, затопляя луговой берег. А после железнодорожного моста и вовсе Цимлянское море, берегов не видать. Это уже не река.

От Калача — вверх по течению — картина иная. Здесь широкая, чуть не в километр, но река. С течением, с быстряком посередке ли, у берега, где как. И глубина немалая: пять метров, восемь, а в зимовальных ямах, где рыба в студеную пору стоит, и вовсе глубь немереная. И берега настоящие, речные: правый, как и положено, холмистый, к воде обрывистый, порой с ярами страшенными. Он и зовется — горской берег; левый — низкий, с лесистым густым займищем, с просторными лугами, все это весной заливается. Потом вода уходит, но остаются протоки, старицы, малые и большие озера. Одним словом — луговской берег.

Подниматься водою до Голубинской станицы, до хутора Набатовского, Вертячего мне приходилось не раз. Но это рядом: тридцать да пятьдесят километров. А вот пройти весь Средний Дон собрался не вдруг. Но, слава Богу, собрался. Плывем.

Пока мы выбирались из затона на речной рейд да разворачивались, я обживал отведенную мне каюту: тесную каморку с наглухо привинченной (“принайтов­ленной”) к полу кроватью, чтобы в качку по полу не путе­шест­вовать от стенки к стенке. Небольшой столик, стул, умывальник, окошко — круглый иллюминатор, который в непогоду наглухо задраивается и крепится не абы чем — “барашками”, специальными накидными болтами с фигурной гайкой.

Каюта невеликая, металл снизу доверху, судовой корпус в непрерывном ритмическом содрогании от двигателя.

Обжил я каюту, а потом — ходовую рубку буксира, высоко вознесенную над судном. Из нее далеко видать. Здесь при деле, возле штурвала, слово­охотливый штурман. И капитан рядом. Здесь та же машинная дрожь, что и в каюте, хотя и меньшая. Тот же машинный гул. Команде это привычно. А я отправился искать себе пристанище поуютней.

Прошел одну баржу, потом другую, и там на носу, возле форпика и брашпиля — якорной лебедки, отыскал укрытие в штабелях леса: невеликая пещерка — от ветра затишка, а глазу помехи нет. Впереди вид просторный: река, плывущие навстречу берега, небесная высота и ширь — словом, все, что надо и ради чего весь поход затевался. Судовой машинный гул оставался далеко позади (две баржи по сто метров длиной) и вовсе не слышен был. Лишь негромко журчала да всхлипывала вода под форштевнем и скулами баржи.

Шли мы неторопливо, навстречу течению, да и груз тащили немалый. И потому шесть ли, семь километров в час наш ход. Считай, пешком. И, словно в пешем походе, тишина и мир. Лишь голоса природы: ветер, вода, шелест и шум близких деревьев на берегах, птичье пенье.

Здесь, на носу передней баржи, и провел я всю неделю похода, лишь спать отправляясь на буксир, в каюту.

Средний Дон, от Калача и выше, нынче пустынен на берегах и водах. От старых хуторов осталась лишь память, порой обозначенная на лоцманских картах, что лежат перед глазами штурмана в рубке: перекат Картули, перекат Нижний да Верхний Екимовский. Но чаще и этого нет. Видишь, что стоят по-над берегом груши — дулины (их долог век), значит, здесь хутор когда-то был, жили люди. Березов ли, Рубежный.

День ветреный. По Дону волны идут с белыми барашками. Раз за разом плещут, бьются о борт. Ветрено, солнечно. По воде, по волнам тусклые блики.

 

Берега навстречу плывут пока что знакомые, родные. Слева высокие холмы встают один за другим, кручами обрываясь к воде. Между ними — Затонская, Орехова, Красная балки. Зеленые холмы, поросшие дубком, вязом, дикой яблоней, грушей, нарядным татарским кленом, по-нашему — паклинком. В молодом лете он словно невестится: весь — в розовых сережках. На кручах, на юрах деревья узловаты, приземисты. Вечный ветер в их кронах. Летом ли, осенью, стылой зимой он дует и дует. Меж холмов, в надежных ухоронах балок, деревья растут вольготней. Они стройнее и выше. Белесый осокорь, душистая в цвету липа. Ниже их — густые, порой непролазные заросли шиповника, сладкой по осени боярки, колючего лоха, ягоды которого — тоже осенью — кофейная маслянистая сладость. Может, поэтому зовут это дерево у нас маслёнкой. Там же — дикий терн, едовый лишь в мочке да после первых морозов. Там — дикий барбарис, кислятка алыми гроздьями. На нем жируют куропатки.

Задонье, его лесистые балки в пору голодную, послевоенную кормили нас. Сколько народу выжило на его желудевых лепешках. Желуди вымачивали, сушили, толкли, пекли пышки. Сухие, черные эти лепешки после войны чуть не каждой семьи спасенье. Из диких яблок да груш не только взвар — кислое питье, но к тому же мука, пышки. Корни козелка — белой моркови. Ее накапывали мешками, сушили, толкли и пекли небольшие круглые лепешки-тошнотики. Вкус понятный, он — в названии. Но ели. Корни солодика вместо конфет да сахара. Ягоды боярышника — просто еда. Моченый терн — на зиму запас. Словом, хоть и неказисты для глаза стороннего задонские лесистые балки, но спасибо им.

Ветрено. На воде — волна за волной. Вскипают на гребнях белые барашки. Солнце порой прячется в облаках, потом снова глядит. Тусклые блики на волнах, зеленоватых на просвет.

Прошли Ореховую, потом Красную балки. Проплыл над нами высокий мост через Дон. Справа, сразу после моста, отделенное от реки косой и лесистым займищем, тянется невидное сейчас Аннушкино озеро. Там — раки всегда. Весной да осенью — щуки. А слева поднялась гора ли, курган Березовский. У подножия, по Березовой балке, с выходом к берегу когда-то стоял хутор Березов. В школе со мной учились березовские ребятишки. Вася Лебедкин, его сестра, кто-то еще. Хуторок от Калача хоть и стоит недалеко, но — через Дон. Моста тогда, конечно, не было. Березовские переправлялись на лодке да по льду. Зимой им нанимали в Калаче квартиры. Но они все равно старались домой уйти. По снегу, по льду дорога становилась неблизкой. Пока доберутся — уже вечер. Уроки — при керосиновой лампе. А утром впотьмах вставать, снова брести через Дон. Они часто опаздывали. Помню классное собрание. Снова говорили о березовских, ругали их за плохую успеваемость да пропуски уроков.

— Чего вам не сидится? Квартиру родители вам снимают, а вы каждый день тащитесь за семь верст. Зачем ходите?

Давила учительница, давила и наконец выдавила признание: “Ныне — Масленица, дома без нас все сладкое поедят”.

В классе никто не засмеялся. Все верно — Масленица. Дома из последней мучицы, порой со всякими прибавками, но блинцов ли, пышек испекут, посыпят сверху толчеными дынными семечками, помажут нардеком — арбузным медом — или черной патокой. У кого что есть. Как такую неделю пропустить...

Классное собрание постановило: на Масленицу пусть ходят домой, на хутор, а придет пост, пусть прижимают хвост и сидят безвылазно на квартирах, подгоняют учебу.

Хутор Березов... Давно нет его. Лишь одичавшие груши хранят прошлую память. Да с недавних пор единожды в год на Троицу стали съезжаться на родные пепелища бывшие хуторяне, их дети и внуки. В Калач съедутся, порою издалека, автобус наймут и — на свой хутор. Раскинут на кургане, над Березовой балкой, полевой стан и гуляют.

У березовских хоть пепелища остались. А вот другие, чьи хутора затопили воды Цимлянского водохранилища, собираются у воды на берегу.

Проходим Липовую балку, Дьяконову, Козловскую. Один за другим встают береговые курганы.

На картах этих имен нет. Они лишь в людской нашей памяти. Курганы — Хороший ли, Прощальный, где в старину, уходя на службу, прощались с родными Голубинской станицы да Набатовского хутора служивые казаки. Прощались, миловались с женами да любушками — вот и стал курган Хорошим. И не только все до единого курганы и балки прежде знали свои имена, но всякий большой или малый клочок земли: падина — Липов лог, Осинов лог или речки отрожек — ёрик: Царицын да Мышков. Не просто поле возле Фомина — кургана, а — Россошь, щедрая во все времена, Голодай — тоже понятно... Сибирьково, Дальнее Липовое, Таловое, Муков­нино, Кривой дуб, Семибояринка — нет пяди земли безымянной. Даже старый тополь, что стоит возле бывшего хутора Кусты, зовется Аниськиным, по имени разудалой Аниськи, которую когда-то за ее бабьи грехи привязали парни к этому тополю, задрав юбчонку. А старый дуб зовется Слезовым. Кто-то ведь плакал возле него.

Рыбацкие тони, где колхозные рыбари из года в год бросают свой невод, тоже с именами: Харлан — по имени последнего жителя тех мест деда Харлана; Лебеденок, Осинники, Солдат, Клавдин, где, по преданию, удавилась от любви несчастная Клавдия.

В иных местах вместо привычного донского названия “балка”, то есть овраг, долина, вдруг появляется название “провал”. К примеру, возле хутора Большая Голубая: Попов провал, Гайдин провал, Чернозубов, Церковный провалы, а дальше опять балки: Родительская, Соловяная, Грачевник, Аршин Джимбай... Даже такие есть. Или — Куртлак, Курипьяча, Бургуста, Булукта, Дарашева Дубина, Коптерова Пайка, Виднега, Джамильта... Поди тут теперь разберись, откуда названье. Другое дело — Сурчинская, Панькина, Горны, Горина Атаманская, Ревуха, Пьяная, Потайная, Незнамая, Устюшкина, Конья, Расташная — тут все ясно.

Повторю: прежде в наших краях не было даже клочка земли безымянного: Кайдал, Зимовник, Большой и Малый Демкин, Сиракуз, Хмелевские Кручи, Раковая Сечь, Две Сестреницы, Хоприк, Осетрие, Тишаня, Лубенятники, Данушкино, Олешник, Лопушок, Кузнечики, Саур-Мосольское... Простите, что пишу и пишу. Но для меня это сладкая музыка языка. Чеплынный лог, Малаканское, Марефа, Молитово, Илбанский проток, Лески Бондыревы — все это луг, попас, выгон, берег реки или озеро, хлебное поле. Лосамбреково, Солоное, Усть-Кайсуг, Платов прокоп, Имбушка...

Имена родной земли, моей, нашей. Словно имя матери, родившей и воскормившей тебя. Как их не помнить!

 

Из Калача мы выходили, ветер был восемнадцать метров в секунду. Почти шторм. Пассажирские “Метеоры”, “Ракеты” в такую погоду стоят на приколе. Мы идем. Солнце то выйдет, то спрячется за тучи. Вода темнеет, шершавится от ряби, но оттого еще яснее светят белью песчаный берег, отмели. Справа берег тонет в густом тальнике. Ветер ему нипочем. За тальником встают стеною высокие тополя. Листва их, ветви шумят и плещут под ветром. С берега веет степным духом. Солнце выходит из-за туч, и высокие волны становятся прозрачными, светят зеленым малахитом.

Сижу в своем укрытии на носу баржи. Ветра здесь нет. Потихоньку плывем. Слева — за курганом курган.

Справа, за стеною займищной уремы, ничего не видать. Но там озера: Нижнее, Среднее, Бугаково, Назмище. Одно за другим. Эти озера мои. Они под боком. Раньше на велосипеде, потом на машине поехал, посидел на берегу, а то и заночевал. Надергал окуньков, ушицу сварил. Вот и славно. Самое дальнее озеро и самое большое — Некрасово. На берегу его от степи прижатый песками хутор Рюмино-Красноярский. Но его тоже не видно с воды.

Редкий хутор выходит к воде домами: обычно жилье ставили выше весеннего уреза воды, чтобы не топило. Но и на бугры не лезли, там — вечный ветер. Устраивались под горою, в затишке; тянулись дома долиною, словно в ладонях холмов, прикрывались от вечных ветров тополевым займищем.

И теперь с воды чаще всего домов почти не видать. Лишь чуешь загодя дух жилья: собачий брех, мык коровий, запах печного дыма за прибрежными вербами да тополями. Лишь церковь, дом Божий, издали встает над зеленью берегов. Но их осталось так мало, храмов живых и мертвых: в Голубинской станице да Усть-Медведицкой, монастырь в Кременской да тихий храм в безлюдной станице Еланской, тонущей в песках.

Прошли Некрасовскую протоку, за ней в проеме зелени — озеро. Слева на берегу холмистом обрывистые меловые кручи. У их подножья кучками растут старинные груши. Здесь лежал хутор Каменский. Рядом место, которое зовется Печа. Когда строили в конце прошлого века храм в Голубинской, здесь добывали глину и обжигали кирпич — вот и Печа.

А вон и храм показался из зелени. Он огромен, один из самых больших на Дону. Из красного кирпича. Высокие купола, колокольня. Но давно проржавела кровля. Березки да топольки зеленеют на высоких стенах. Храм еще терпит свое почти вековое небрежение. Кладка его крепка, стены могучи. В известную пору пытались их разобрать. Не справились. Время сладит. Время могучие государства, народы шатает, рушит, обращая в скудель и прах.

Станица открывается на берегу высоком, на угоре его. Прежде она располагалась к воде поближе, укрываясь от ветра тополевым займищем. Там, над берегом, тянулась главная улица с магазинами, казачьим, а потом советским да колхозным правлением. Храм и школа стояли чуть выше. Жили уютно.

Колхозные двухэтажные дома, магазины, новую школу поставили выше. Потом целый поселок вынесли на угор, где солнце, где вечный ветер несет по улицам едкую меловую пыль. Так и живут. Дома, словно глупые козы, лезут на яры, где ни кустика, ни зелени, лишь редкая полынь.

Через Дон от станицы, на берегу низком, рядом с протокой под названием Прорва, как всегда по лету, сбилась кучка разноцветных машин и палаток. Это народ отдыхающий, со всех краев. Прежде их было больше: порой к берегу не приткнешься. Украинские шахтеры любили здешние места. Да и как не любить: чистая вода, места рыбные (не какая-нибудь плотва, а лещи да сазаны), рядом на хуторах — молоко да каймак; бахчи с арбузами, дынями; огороды с радужной россыпью помидоров, перца, баклажанов и прочей зелени. И все дешевое. Вот и съезжались на отдых. Зато уж загаживали донской берег так, что глядеть тошно, превращая зеленый рай в свалку мусорную. Сейчас туристов поменьше: Украина стала заграницей. Но все равно хватает. Через край.

Вот они, возле Прорвы: цветные палатки, навесы, машины. Словно ярмарка.

Слава Богу, за Прорвой берег безлюдный. Туда на машине не пробьешься — пески. Сыпучие пески, за желтым барханом — бархан. Чистый песчаный берег. Местами зеленый островок: старые вербы, тополя. От воды подальше — старые корявые сосны. Ветер несет терпкий дух чабора, богородской травы. Там его много, целые поляны: темная зелень, фиолетовый цвет, пьянящий дух. На многие километры мир нетревоженный — Голубинские Пески. Машинам заезжих туристов туда не пробиться: дорога — в колено песок. Кое-кто все же суется сдуру. Сразу вязнут, с трудом выбираются. И слава Богу. Там тихий мир, нерушимый: песчаные бугры, звенящая тишина, ящерки дремлют на сугреве, пьянит голову чабора дух. По ночам — тени тушканчиков да осторожных лис-корсаков. Хорошо там побыть день, другой, третий...

Плывем потихоньку. Тянутся и тянутся желтые пески, берег безлюдный.

А на стороне “горной”, сразу за Голубинской станицей, вздымается самый высокий в округе курган Городище. Говорят, что с этого кургана во времена старинные лихие казаки-разбойники и сам Стенька Разин высматривали купцов, плывущих по Дону. Вполне возможно. С этого кургана далеко видать. На десятки верст вся округа как на ладони: зеленые задонские займища, желтые пески, луга, озера, далекие хутора и синее коромысло Дона. Этот курган еще зовется и Стенькиным. Чужой народ туда, слава Богу, не забирается. Станичные шофера наезжают бутылку-другую выпить, подалее от начальства. Они порядок на кургане блюдут. Ни мусора там, ни битого стекла. Лишь трава, куст шипов­ника на самой маковке да вечный ветер. Как и положено над вечным покоем.

Мне и отсюда, с воды, видать этот куст шиповника на вершине кургана. Он прячется в укрыве: ложбинка ли, окоп на самом верху. В ней и вырос, а когда окреп, то уж никаким ветром не сдуешь.

За Стенькиным курганом, через глубокую лесистую балку, вздымается курган Лунечкин, тоже высокий, с двойной маковкой. Там ветер всегда сильнее, прямо с ног валит. Наверное, оттого он плешивый: ни травы, ни кустика, одна лишь глина да меловой белый щебень. Туда, бывало, взберешься, но долго не пробудешь — ветер до костей просекает. А вот на кургане Стенькином проводил я долгие часы. Сядешь, глядишь и глядишь, лишь порою вздыхая. Земной простор и небесный, везде — покой. И твоя душа, человеческая, утешается тоже.

Сейчас я на воде, на барже, а словно бы там, на вершине кургана: простор­ная земля, безлюдье. Большие хутора далеко. Невеликий — Малая Голубая — прячется в нешироком распадке меж двух курганов. К воде выходит “рыбацкий поселок” — пяток домиков, остальное жилье в глуби, с воды его не видать.

Проходим Малую Голубую. Трое ребятишек на берегу. Хоть и ветрено, но лето: удочка, закидушка — рыбацкое счастье.

Через три-четыре холма в просторной долине речки Голубая, в самом устье ее, при впадении в Дон два хутора: Большой и Малый Набатов. Они когда-то были “большим” да “малым”, глядясь друг на друга через речку. Теперь в Малом Набатове — два ли, три человека, пришлых, кавказских, меняют друг друга. Большой Набатов когда-то был в триста дворов, колхоз имени Буденного. Нынче он помирает. Уже ни школы нет, ни магазина, ни почты, ни хорошей дороги. Доживают здесь старики. Правда, в Малом Набатове недавно поселился сорокалетний крепкий мужик, бывший милиционер, с новой молодой женою. Ставит дом. Дай Бог, как говорится. Но трудно ему будет в одиночестве. Только что любовь в подмогу.

Как уже сказал я, хутора Большой и Малый Набатов делит устье речки с милым названием Голубая. На обычных картах ее не сыщешь. Разве что нарисуют синий хвостик. Длина речки чуть более 30 километров. Ширина — где два-три метра, а где и перепрыгнуть можно. И глубина — от трехметровых омутов до мелководья. Голубая в наших краях — единственный приток Дона со стороны левой, горской. Справа впадают реки довольно известные: Хопер, Медведица, Иловля. Слева лишь Голубая. А еще эта речка знаменита, оказывается, чуть ли не на весь мир своей долиной. Для меня эта долина просто земная красота: огромный распах земли, пустынный, диковатый. Бываю здесь всякий год не единожды и всякий раз, когда подойду ли, подъеду, стою и гляжу. С высокого холма, с Маяка, с Белобочки, видно далеко: зелень речной уремы вдоль речки, на склонах пологих редкие хлеба, пашни, бахчи желтыми да темными латками. Но селенья и люди теперь здесь редки, и потому земля первозданна. Дикие травы, меловые обрывы холмов, безлюдье, тишина, просторное небо, ветер.

Но в кругах ученых, оказывается, долина речки Голубой широко известна. Сошлюсь на мнение профессора В. Сагалаева, который говорит, что эти места, как и Жигули на Волге, — Ноев ковчег растений. Об этом я и сам недавно узнал, а прежде и по сей день просто приезжаю сюда водой, сушей на рыбалку, на отдых, когда обыденкой оборачиваюсь, а порою живу несколько дней. Ставим палатку на горском берегу, возле кургана Трофеи. Горькие военные “трофеи” дали названье ему. Бои здесь, во время Второй мировой войны, шли жестокие. Война ушла, а курган остался, словно арсенал: танки, орудия, снаряды, мины, гранаты, винтовки, пулеметы — все это битое и гожее, всякого хватало “добра”. Про людей павших и говорить нечего. Вот и назвали этот курган — Трофеи.

Но чаще дает нам приют берег левый, его займищный лес, озера Бурунистое, Песчаненькое, Лубняки. Вспомнил сейчас. Августовская ли, сентябрьская ночь, становье у Бурунистого, потухает костер. Взошла большая, красной меди луна, и песчаные бугры стали багровыми — словно не земной, а какой-то марсианский пейзаж. Над головой низко летящие, черные зловещие тучи. Одна похожа на хищную остроклювую птицу, вот-вот нас крылами накроет. Эта — карлик-горбун. Горбоносая ведьма с распущенными волосами. Таинственный рыцарь...

Это было давно. Но помню, как сейчас: красная луна, багровые холмы, гаснущий костер, зловещие черные тучи.

А вообще места тут славные, тихие: Картули, Акимов, Старая Сокаревка.

К станице Трехостровянской подошли в темноте. По высокому берегу дома светят желтыми окошками. Через Дон со стороны берега лугового кричат:

— Перевоз! Перевоз!!

Дремлет уже паром, не отвечает.

Наш караван движется медленно, сбавляя и сбавляя ход. Буксир прогудел, прожекторным светом пошарил впереди. На воде людно: лодки плывут, девичий смех звенит, белые платья, рубашки. Сначала я удивился, потом вспомнил здешний обычай. Нынче выпускной бал у десятиклассников. В городах молодежь веселится на площадях, в парках. В Калаче приходят на берег Дона. В других наших местах — на Бузулук, на Хопер или на Медведицу. Прощаются с детством, с дорогими сердцу местами, с друзьями, с которыми жизнь разводит надолго и, может быть, навсегда. Здесь, в станице Трехостровянской, на лодках катаются.

Летняя ночь. Темные лодки. Белые платья и рубашки плывут по темной воде, словно белые цветы. Девичий смех в придонском займище отзывается и глохнет, а по реке катится далеко-далеко.

Вот уж прошли станицу, а слышен говор и смех.

— Перевоз! Перевоз!! — доносится теперь уже снизу. Зовет, не дозовется. — Перевоз!

Слушаю этот стихающий клик, словно зов ушедшего детства. Донские паромные переправы: Калачевская, Голубинская, Серафимовичская... Деревянный плашкоут, крохотный катерок, капитан при кителе и фуражке с лакированным козырьком и “капустой” — кокардой; чумазый механик выглядывает из машинного отделения — это паром наш. А то и просто плашкоут на толстом тяжелом канате тянется через Дон. “Раз-два, взяли! Раз-два...” Разогнался, пошел, зажурчала вода. Дремлют быки в ярме; хлещут хвостами, отгоняя оводов; овцы сгрудились в углу огорожки. Махорочный дым, говор, плеск воды. Это перевоз.

Тяжелая деревянная лодка. На корме безногий Федя Босява. На веслах молодые помощники.

— Р-р-ряз! Р-р-ряз! Р-р-рязом! — командует Федя и правит веслом рулевым.

Тоже перевоз.

Теперь это кончилось. Мосты да мосты.

Лишь здесь, в стороне глухой, бездорожной, остался невеликий паром. Наверное, самый последний.

— Перевоз! Перевоз! — кричат все тише и тише. Не докричатся. А мы уплываем.

*   *   *

Спалось мне в каюте буксира хорошо. Гул судовой машины, ритмичное содроганье, позвякиванье не мешало, а, скорей, убаюкивало. Утром поднялся, вышел на палубу: на воле нет и следа от вчерашней непогоды. Солнечный желтый свет, зелень прибрежного леса, утренняя гладь реки.

По-домашнему завтракая пышными оладьями со сметаной в небольшом чистеньком судовом салоне и о чем-то беседуя с поварихой-кокшей, я уже в окошко поглядывал, боясь что-либо пропустить.

Но прежде чем на весь день уйти в свое укрытие, поднялся я в рубку буксира, недолго поболтал со штурманом, полистал страницы лоцманской карты тех мест, по которым плыли, да “Атласа Дона”. Карты разглядывать — занятие увлекательное. Читаешь названия хуторов, речек, балок: Шебали, Семейкина, Простильная, Темерник... За неделю похода я всякий день их смотрел, любопытствуя.

Разгорался погожий день. Светило солнце. И когда пробрался я к носу передней баржи, то разом охватило меня странное чувство. Словно один я остался в этом мире: ни баржи, ни буксира, ни команды — ничего и никого. Лишь я — один, в неторопливом походе, навстречу тихой воде и зеленым берегам.

В этих местах, выше Усть-Медведицкой станицы, которую миновали мы рано утром, Дон становился уже, четыреста ли, пятьсот метров, а порою и мелее. Хутора редки, воды пустынны. Тишь, безлюдье. Ровная гладь воды от берега к берегу. Лишь кое-где, то посередине реки, то сбоку, словно суровая складка на челе, жилистый тугой быстряк теченья морщинит воду. Слева берег обрывистый, справа — низкий, песчаный, дальше — зелень верб, тополей. По недвижимому зеркалу воды, от берегов к середине, отражаясь, ложатся такие же кручи холмов, порою смыкаясь меж собой, но чаще оставляя синий прогал отраженного неба. По нему мы плывем.

Порой от берега к берегу низко протянет горбатая цапля. Коршун кружит высоко. Над самой водой проносятся ласточки, догоняя не тень свою, но ясное отраженье, от берега к берегу. Большая зеленая стрекоза летит и летит впереди баржи рядом с носом, словно ведет нас. Потом она отдыхает на теплой якорной цепи. И снова ведет наш караван вперед и вперед. Длинноногие куличики на песчаных отмелях. Черно-белые oпрятные трясогузки, словно девочки-школьницы в отглаженной форме, какие раньше были: фартучки, воротнички. Порою трясогузка навещает меня, садится на кнехту, чвиркает, машет длинным хвостиком. Эти милые птахи селятся иногда в местах самых необычных: на рыбачьем катере устроят гнездо и путешествуют по рыбацким тоням; на автомобиле, возле радиатора, выведут птенцов, рева моторного не боясь. Но здесь, в местах пустынных, покойно. Острокрылые чаечки ловко пикируют, выхватывая из воды серебряную плотву. На глинистых и песчаных ярах, в черных сотах узких сверленых нор — хоровод ласточек-береговушек. Там же, сверкая переливчатым, драгоценным своим опереньем, золотисто-голубые щуры, сине-зеленые, сияющие под солнцем сизоворонки.

Плывем среди тихого мира. Зеленая стрекоза ведет нас. Она летит низко над водой, играясь со своим отраженьем.

Красный бакен покоится на светлой глади. За ним по течению рябь быстрины Тихий-то Дон — тихий, но текучий и сильный на своем стрежне.

Красный бакен и бакен белый. Тихие ночные огни. Как завидовал я в детстве бакенщикам, вольным хозяевам на своих плесах и перекатах, — Березовский, Кумовский, Рубеженский!.. Одинокий домик на донском берегу, на приколе лодка. Вечерами бакенщик гребет веслами вверх по течению да сплывает вниз, зажигает керосиновые фонари; светят бакены в ночи красным и белым, остерегая идущие во тьме суда. По утрам тот же путь — тушить бакены. Это работа бакенщика всякий день, пока Дон не замерзнет. И вольная воля. Сети ли, переметы... В глубоких омутах, на каменистых грядах рыбачь на вольной воде, никто тебе не мешает. И сом твой, и темной меди сазан, золотистая стерлядь, севрюга, осетр, огромная, на десяток пудов белуга. Мечтал... Но, пока вырос, уже не сыскать в Дону севрюг да белуг, осетров. И стерлядку yвидишь не враз, осталась она лишь на Верхнем Дону. И бакенщиков нет. Вечерами бакены загораются, а утром гаснут автоматически от фотоэлементов.

Плывем и плывем. Зеленая займищная урема отступила от берега, тянется белая песчаная коса. На ней — обсохшая черная лодка. Подходим ближе. Нет, не обсохла лодка. Это в прозрачной воде так ясно отражается песчаный берег, что кажется, на берегу лодка. А она — на воде. Значит, близко жилье: хутор ли, станица.

Впереди зеленый остров. Дон делится на старицу и новое русло. Идем узким проходом. Красный бакен слева, под бортом. До песчаного берега — рукой подать, метров двадцать, не более.

Крутой поворот. Скорость снижаем, еле-еле ползем. На мель бы не сесть. Иволга тревожно кричит на берегу. Бакен на воде кренится, тянет его тугая струя течения. Нас — тоже.

Входим в поворот аккуратно. Молодец штурман. Иволга вослед провожает долгой покойной песней.

Где-то близко уже станица Новогригорьевская, но церкви не видно. Густа, высока зеленая урема. Она и справа и слева — сплошным займищным лесом. Из сени его на белый прибрежный песок выбирается стадо коров, разномастных, свойских: рябые, красные, белые. Первая с боталом на шее. Звенит и звенит. Вошла в воду, опустила морду и пьет. Ботало смолкло.

Снова остров разбил реку на два русла. Мы идем по фарватеру, а старица ли, затон уходит вдаль глухим зеленым коридором. Склоненные вербы с темной зеленью у воды, а маковки — светлое серебро под солнцем.

Вот она и станица. Небогатые домишки по речному угору. Под берегом — лодки деревянные, весельные, моторок нет. Здесь некуда спешить. Наносит копченой рыбой. Вон они стоят, два цеха: копчения и вялки. Серебрятся ряды за рядами на вешалах: чехонь, синец, а может быть, и рыбец.

На берегу старики, ребятишки. Дети машут каравану, приветствуя. Старики явно завидуют нашему грузу: обрезная доска, бревна. Хозяева...

Прошли станицу. Скрылись дома, лодки, люди, рыбные цеха, белая водонапорная башня, лишь храма глава да колоколенка долго глядят из прибрежной зелени, провожают.

И снова безлюдье, тишь. Перед носом баржи кружатся хороводом алые и зеленые стрекозы, сияя под солнцем слюдяными крыльями. Порою они садятся на баржу, греются, отдыхают. А потом снова — вперед, обгоняя нас.

На берегу, на сухом осокоре желтогрудый коршун рвет добычу.

Пролетает стайка бело-пестрых куликов-сорок. У них яркие морковные носы, на ногах — красные высокие сапожки, хвостик — куцый. “Ки-пит!.. Ки-пит!” — напоминают они рыбакам об ухе, о чае. В тихой заводи кормится выводок огарей, целая дюжина. Тоже птица редкая. Живут и гнездятся они в земляных норах, на придонских холмах, на полях. Вечерами слышны их печальные крики: “А-га-га... А-га-га...” Сейчас они кормятся на воде, охристо-рыжие красивые птицы. Какие-то по виду ненашенские, больно приглядные: золотистая головка, белое “зеркальце” на крылах, черная оторочка. У самца на шее черно-атласный франтоватый платочек.

Брандвахта стоит у берега. Сохнет на веревке стираное белье. Запах свежесваренного борща. Мальчишка с удочкой.

Брандвахта — летнее житье команды земснаряда: землесоса ли, землечерпалки. Он сосет, срезает ковшами речные мели-перекаты, углубляя фарватер — судовой ход. Команда живет семейно, с детишками на плавучей барже, в каютах, все лето по реке кочуя с места на место.

Когда-то в детстве я любил гостевать у товарища своего. Его мать на земснаряде работала. Даже после нашего поселка на брандвахте — удивительная тишина и покой. Место всегда выбирают для стоянки приглядное. На палубе и в каютах пахнет деревом, терпковатой смолою канатов и шпаклевки, вяленой рыбой.

В детстве своему товарищу я завидовал и мечтал: стану взрослым, буду на землечерпалке работать, а жить — все долгое лето на брандвахте.

Не сбылось. И земснаряды теперь редки, хотя Дон, как и прежде, своенра­вен: меняет теченье, уходя от одного берега к другому, песчаные отмели, косы наносит, мешая судоходству. Порою насыпает целые острова. А потом вдруг смывает их. Своенравен Дон, изменчив. А судоходству это мешает.

Насколько знаю из рассказов старых людей да из читанного, Средний Дон от Калача и выше всегда был мелок. Вниз к Ростову — глубже фарватер, воды больше. Там все лето идет навигация. А наверх, до Вешенской, в большие протоки — Хопер и Медведицу — речные суда в основном ходили по высокой воде, весною, забирая хлеб. Спадала вода — конец навигации.

Но плавание для речных судов в этих краях — дело нелегкое. А прежде, когда не было Цимлянской плотины, и вовсе. Летом на Дону мелко. Местами, как вспоминают, на быках можно было через него перебраться. Перекат за перекатом, мелей не счесть. Землечерпалок, чтобы судовой ход прокопать, прежде не было. Обходились старинными средствами, теми, что проще и дешевле. Но для этого нужно было знать характер реки, ее нрав, уметь управлять течением.

Зимой резали в нужных местах огромные ледовые крыги и запускали их под ледовый же панцирь таким образом, чтобы крыга одним концом утыкалась в дно, другим — в лед. Получалась подледная плотина, она меняла течение. Ставили несколько таких загородок, и вода шла по указу, как надо, до самой весны пробивая теченьем отмели. К лету был готов судовой ход.

Насыпали (они и сейчас кое-где видны) от берега каменистые гряды. Ладили их по-разному: напрямую сужая русло, чтобы мощней шел поток; сыпали наискось, с одного берега и с другого, чтобы направить течение, стремясь к одному: вода должна сама промывать себе и речным судам глубокое русло.

Еще во времена войны, когда немцев с Дона прогнали, работали “легковыправительные” партии. Они выправляли русло теми же простыми средствами: плели из тальника многометровые плетни и зимою ставили их у берегов поперек течения, прорубая лед.

Но скоро вместо “легковыправительных партий” появились “взрывные”. Занимались они тем же — помогали судоходству, а метод легко угадывается из названия.

В составе партии, конечно, начальник, несколько взрывников и помощники. По весне развозили эти партии по всему Дону, на перекаты. Там они летовали в шалашах да палатках, устроенных на трофейных легких дюралевых понтонах. Кроме понтонов у каждого взрывника — лодка.

И вот по селектору или иной связи поступает в отряд сигнал: “Идет караван судов. Обработать перекат к такому-то времени”.

С помощью бакенщика — знатока этих мест — намечают план “обработки”. И к делу: за весла лодки садится помощник, на корму — взрывник, у ног его взрывпакеты. Подплыли к нужному месту, взрывник закуривает папиросу, помощник ведет лодку точно тем курсом, каким должен пройти караван судов. Горящая папироса не прихоть взрывника, а инструмент. Для спичек нет времени. Лодка скатывается по течению, взрывник берет за пакетом пакет, прижигает горячей папиросою бикфордовы шнуры, и летит взрывпакет в воду за корму. Шнуры короткие, глубина меньше метра: лодка сплывает, а за кормой — взрыв за взрывом. Водяные столбы встают один за другим. Идет обработка переката. Взрывом поднимает не только воду, но и донный песок, который тут же сносит быстрое течение. Караван судов уже рядом. Он проходит перекат там, где только что ему путь расчистили взрывами. Проходит, благодарит гудком взрывников.

Быстрое речное течение в день-другой занесет, замоет следы взрывов. И каравану следующему снова нужно готовить путь.

Так и плавали целое лето. На перекатах гремели взрывы. Речные суда — невеликие плоскодонные баржи — плашкоуты, деревянные, с малой осадкой. Первые три большие “румынские” баржи, металлические, с килем, появились в 1947 году, трофейные. Они садились на мель чуть не на каждом перекате. Приходилось их разгружать, убирая часть груза на плашкоуты, проводить через перекат чуть ли не порожнем, а потом снова грузить.

В ту пору был всего один земснаряд — доноуглубительная машина “Донской-2”. Потом появилась землечерпалка “Донская-6”. Из Казахстана, с далеких Илийского да Балхашского пароходств, привезли еще несколько земснарядов с командами. Началась на реке новая жизнь. Ушли в прошлое плетневые загородки, подледные плотины, взрывники. На моей памяти работали могучие землечерпалки — “грязнухи”, углубляя фарватер. Оглушительно лязгая, плыли ковш за ковшом, вгрызаясь в дно. Их команды все лето жили на деревянном плашкоуте — брандвахте, в каютах. Такому житью я завидовал.

Потом построили Цимлянскую плотину, уровень реки поднялся, плавать стало легче. Но перекаты все равно остались. Весной, в высокую воду, их не заметно. А летом опять беда. Ведь баржи — не прежние плоскодонки. И работы много. Все та же глушь, бездорожье на Среднем Дону. Взгляните на карту, полюбопытствуйте: от Калача до воронежских Лисок нет железной дороги и ниточки асфальта редки. Лишь водой можно выбраться хлеб вывезти, горючее, стройматериалы завезти. Тут сторона глухая, степная на многие сотни верст. Но люди-то живут.

Нынче с техникой туго. Словно в годы военные, лишь один земснаряд работает на Среднем Дону, а прежних умельцев плетнями да ледовыми крыгами русло править давно нет. Ходить водою все труднее, дороже. Потому и встречных караванов не видно. Лишь с одним разминулись — со щебнем идет из Каменского хутора. Еще несколько лет назад баржи со щебнем шли одна за другой. До пятисот тысяч тонн его вывозили за навигацию. Сейчас, когда приставали к берегу в Каменском, издалека видны белые горы щебня. Заготовили, он лежит.

В Каменском пристали мы к пристани для каких-то дел. Да еще привезли для двух девчушек, дочерей начальника пристани, ящик лимонада — “сладкой воды”. Рядом с пристанью — глубокая заводь. Сомовье бучило.

После Каменского в нескольких часах ходу Кременской монастырь. Стоит он на взгорье, над Доном. Монастырь старинный, но смотреть на него лучше издали. Когда-то был мужской монастырь, а потом — чуть не век — тюрьма, колония несовершеннолетних преступников, сумасшедший дом — славный букетик. Что могли, разгромили, изгадили. Потом вовсе оставили. Теперь опять монастырь. Но что могут сделать три-четыре монаха с вековым разгромом. А места здесь не только красивые: взгорье, заливные луга, займищный лес, быстрый Дон. Но еще и знаменитые. На вершине холма колодец со святою водой.

Когда-то, во времена старинные, семь родных братьев по обету ли, по высокой вере строили на Дону Божьи храмы. Последний из них здесь — в станице Кременской. Построили, получили плату серебром и пошли с Богом. Напали на братьев разбойники, убили их, взяли суму с деньгами и решили ее поделить. И вдруг сума стала такой тяжелой, что не смог удержать ее разбойник в руках, она упала и в землю ушла. А из земли ударил серебряный ключ. Место это назвали Святым колодцем. Обделали его камнем. Он и теперь жив — пользует людей верующих и неверующих.

А коли зашла речь о монастырях, то вернусь по донскому течению вниз, к Усть-Медведицкой станице, которую прошли рано утром. Этой станице уже четыре века. Она самая древняя на Верхнем Дону. В путевом журнале Петра I времен Азовских походов есть запись: “Да прошли реку Медведицу, впала в Дон с левой стороны, да городок Медведица же, стоит на левой стороне”. Но в начале XVIII века с берега низкого станицу перенесли на правый, высокий, чтобы избежать ежегодных по весне затоплений. Здесь она и теперь стоит, поменяв при советской власти названье на город Серафимович, по имени земляка-писателя.

Серафимович — городок тихий, глухой, от железных дорог далекий. Лучшее, что в нем есть — это остатки былого: старинные дома, храмы. Но главная его прелесть — окрестный вид. Стоит городок на высоченных холмах, и почти с любой улицы открывается Задонье на многие десятки верст: при­брежные займищные леса, заливные луга, хутора, озера, светлые пески — все это видится. И, конечно, небо. Огромное небо. Местные жители, может, и привыкли. А вот приезжему человеку этот просторный вид — в удивленье. Особенно летом. А осенью — и вовсе глаз не оторвешь: воздух прозрачен. Желтеют, багровеют, алеют задонские леса. Слов нет, милый городок. Хорошо в нем жить на покое.

Прежде здесь было несколько красивых храмов. Церковь Воскресения — столп белокаменный на фоне синего неба. Она хорошо видна с Дона, уже два века стоит. А чуть далее — остатки подворья Усть-Медведицкого монастыря, история которого восходит к 1652 году, а ранее на его месте была Межгорская пустынь. Но расцвет монастыря и всероссийская его известность связаны с именем игуменьи Арсении, урожденной Анны Михайловны Себряковой, которая была младшей дочерью Михаила Васильевича Себрякова — человека известного на Дону и очень состоя­тельного. Его имя носит одна из железнодорожных станций — Себряково.

Анна Михайловна, по многим свидетельствам, человеком была очень неординарным. Красивая, с хорошим образованием и состоянием девушка в семнадцать лет уходит в монастырь, без всяких внешних причин, по внутрен­нему душевному убеждению. И с той поры вся ее жизнь — это Спасо-Преображенский монастырь, превращенный ее трудами в один из самых значительных в России. Центр монастыря — Казанский собор по проекту академика Горностаева, с великолепной трапезной, с золоченым резным иконостасом (живопись иеромонаха Симеона из Троице-Сергиевой лавры), белые, итальянского мрамора колонны с резными капителями. “Украшение всей Земли Донской”, — писали об этом соборе.

По подобию Киево-Печерской лавры в монастыре были пещеры, которые вкопаны в гору, длина их — около двухсот метров. Мать Арсения предполагала устроить подземную церковь, но жизни ей не хватило.

История монастыря в советское время — осквернение, разорение. Тюрьма, дурдом — иного применения для монастыря не нашли. И теперь в разбитом, загаженном Казанском соборе лишь белого мрамора колонны светят — как юные девы на поругании, в свином хлеве. Ныне монастырь отдан церкви, но где найти новую мать Арсению для подвига, еще более великого?

Легенда об исцеляющем Святом колодце возле Кременского монастыря, конечно же, сказка. Их много в наших краях, этих сказок и родников-ключей, порой их называют колодцами: Фомин колодец, Калинов колодец, Морд­винкин родник, Серебряный ключ или Белый колодец возле Осиновского хутора. Просто — Родничок, возле Калачевского моста через Дон. Но более безымян­ных, а скорее — потерявших свои имена. Людская память — с овечий хвост.

Прежде родников было много больше, и все — ухоженные. В донской жаркой степи живем, где вода — исцеление для всех.

Прежде родники искали. Пасут ли скот, косят сено: заметят, что в истоке балки, под горой, слезится вода или просто трава зеленей и сочней. В жаркую погоду это в глаза бросается. Увидят, делают копань, копанку, то есть просто ямку, помогая ключу открыться. Если в копани вода бьет ключом — это родник. Отрывают поглубже, обкладывают диким камнем и объявляют на хуторе: “На Илюшкином поле — родник”.

В старые годы до революции, при казачестве, многие дела решались на сходах. К примеру: когда сено косить, когда рубить лозу для плетней, когда собирать дикий терн для мочки. Чтобы начинать разом, без обиды.

Одним из дел, решаемых сообща, был уход за родниками хуторской округи. Это делали весной. Собирались, решали: “Белый ключ чистят Каледины. Грузинцевы — Мордвинкин, он возле их поля. Тишанцевы — на Змеином рыну”. Ключи всей округи были под надзором: почищены, чтобы не заиливались; подправлен каменный или деревянный сруб. Если рядом скотину пасут, то обязательно должна быть колода — долбленое корыто, в котором напьются овечки ли, коровы. Не дай Бог, из родника скотина напьется. Если такое заметят, то атаман оштрафует или будут виновника пороть.

Вот и жили родники: Белый, он же Серебряный, Мордвинкин, Илюшкин, Калинов, Фомин, или Святой колодец, что возле Кременского монастыря, красивая легенда о котором и теперь жива.

Плывем. Мимо проходят берега. Медленно, но уходят. И так хочется порой остановить! Пожить бы день-другой на этом хуторе. Чернополянский, Кузнечиков...

Тянется длинный песчаный остров. Песок белейший, сахарный. День солнечный... Весь день бродил бы по этому острову, бездумно, эдаким Робин­зоном. Грелся бы на песке. Купался. Какие светлые воды... Тянулся бы день сказочный, долгий...

Или вот здесь сойти, где густой займищный лес, а местами цветущие поляны. Побродить бы, послушать шум лесной, пение нетревоженных птиц, на полянах — пчелиный, шмелиный гул.

Вот подошел к Дону коренной берег с высокими холмами. Туда бы взобраться, лечь и лежать весь день. Чабрецовый, полынный ветер пьянит голову. Кружит в поднебесье коршун. А вокруг — простор. Внизу Дон, темная синева его, белые чайки. Над головою — голубой океан. До горизонта — степь. Простор земной и небесный. И ты — лишь живая душа. Пей и пей взахлеб тишину, покой, небесную синь, степной горячий ветер — все твое, чистое, как у нас говорят, “невладанное”, а значит, животворящее: живая вода, живая земля, живой ветер.

А вот здесь, в тихой заводи с белыми кувшинками... или здесь, где под берегом — черные коряги, “карши”, здесь сомовое бучило. Или сазаны стоят в прохладной воде. Настоящие, донские, в темно-медной чешуе, словно в кольчуге. Таких трудно взять. Брунит и режет воду прочная леса-жилка, а потом рвется со звоном.

А вот здесь...

Мимо и мимо плывут, уходят берега тихого Дона. Каждая пядь — словно сказка.

Донские берега пустынны. Селенья редки. Порою и не увидишь их за стеной займищного леса. Донесется лишь дух жилья, скотий мык, собачий лай, петушиное пенье. А еще один знак жилья — рыбаки да детишки. Время теплое. Лето. Вот и плещутся у берега ребятишки, ныряют с высоты склоненного дерева или обрыва, плавают на надутых автомобильных камерах. Что-то кричат и машут приветственно, встречая и провожая нас.

А где-нибудь поодаль, на пустом берегу, стоит загорелый мальчонка у самой воды, простоволосый, в закатанных по колено штанах. Удочка, закидушки. Стоит... Берег зеленый. Узкая полоса белого песка у воды, дальше — высокие вербы, тополя. Что-то там, за их стеною? Какой-нибудь вовсе глухой хуторишко: Скиты ли, Усуры, Осинов Лог. Мальчонка глядит на наш теплоход, провожая его взглядом, и, верно, думает: “Вот вырасту и тоже поплыву, далеко-далеко, до самой Мелоклетской, Серафимовича, до Вешек”.

Мы прошли. Мальчик стоит неподвижно, провожая нас взглядом. А я на него смотрю и смотрю.

То не мальчик, то мое загорелое босоногое детство остается на берегу в душевной смуте, глядит, мне завидует. А я — ему.

Мальчик мой, не печалься, у тебя все впереди. А я уже не буду вот так стоять на берегу, забыв про удочки, и провожать. Стоять, замерев, и глядеть, как сказочной птицей-лебедем уплывает от меня обшарпанный речной буксир с баржонкою впереди, все уходя и уходя.

Слева, все ближе и ближе, подходит коренной высокий берег, прежде далеко отступавший. С выгоревших на солнце холмов, от меловых обрывов веет степным духом: полынью, чабором.

Открывается хутор Мелологовский, место уютное, красивое. Коренной берег подошел распадком, оставляя у воды просторное ровное место, немного угористое. Зелень садов. А жилья нет. И лишь на самом краю, где уже к берегу подступают меловые кручи, стоит полуразрушенная хатка-мазанка возле старой груши. Рядом следы былого подворья. Еще недавно эта хатка была живой. Я здесь плавал и помню, как старая женщина — последняя жительница хутора — шла по тропке вниз за водою, к Дону. Тропка осталась и теперь. Она идет от хаты чуть наискось по холму. Вот же высота. Тропинка осталась. Помню я, как тяжко было глядеть, когда старая женщина медленно шла с ведрами, вверх и вверх, стояла, передыхая, и снова шла. А перед нею над Доном лежал пустой хутор Мелологовский, родной ее хутор.

Нелепая ему выпала судьба. Эта женщина вместе с хутором прожила здесь долгие года. Пережила войну, Великую Отечественную. А вот война понарошку ее обездолила. Дело в том, что здесь снимался фильм “Они сражались за Родину”. Фильм получился хороший, но на беду старой женщины для съемок выбрали именно это место — хутор Мелологовский. Везли сюда водою танки, орудия, иную технику, людей. Хутор должен был сгореть в огне киношной войны. Жителям, владельцам домов, заплатили отступное, и они разъехались кто куда. Долее других, говорят, не сдавался хозяин большого, как у нас называют, “круглого” дома-пятистенка под железной крышей. Он его недавно построил. Уже началась “война”. Стреляли, бомбили. И он сдался. Получил деньги и уехал. А старухин домишко расположен на самом краю, даже на отлете, на горе. Его не тронули.

Лето прошло. Съемки кончились. И осталась старая женщина жить одна. Долго ее видели речники с проходящих судов: как она во дворе возилась, как по воду шла.

Теперь ее нет. И хатка рушится. Кончился хутор Мелологовский.

Здесь умер Василий Макарович Шукшин во время съемок в пароходной каюте. Как раз в то время я плыл вверх по Дону на быстроходной “Ракете” ли, “Комете”. Пробегали, видел я: стоит у берега белый пароход, а на берегу — страсть Божья: горит все, черный дым валит, идет наступление.

А двумя днями позднее, когда я через станицу Букановскую, переночевав в колхозной гостинице, выбрался в райцентр, из газет узнал, что Шукшин умер.

Теперь на придонском холме возле бывшего хутора Мелологовский, выше разрушенного старухиного дома, памятный знак: груда камней. Бывал я здесь и проезжал берегом, на машине. Один год поднялся на холм, там, возле камней, памятная доска: “Здесь... в таком-то году... умер Василий Макарович Шукшин”. Что-то подобное было написано. На другой год еду, уже нет этой доски. Но дело, конечно, не в ней. Красивое место. Вид с холма открывается на Дон, на зеленое просторное займище. Везде покой, тишина, безлюдье. Лишь ветер шумит в траве. Коршун кружит высоко.

Горской берег по левую руку, холмы его все выше и выше вздымаются. Обрывы светят белизной — чистый мел. Селенья здешние: Меловской, Мелологовский, а вот и Мелоклетский, хуторок невеликий, но с пристанью. В семи километрах — большая станица Клетская. Для нее и пристань с хлебной ссыпкою, и нефтебаза. Железная дорога далеко. Спасибо, хоть асфальт провели не так давно.

Мелоклетский — хутор невеликий. Дома — на высоком берегу, на обрывах. А берег понемногу, но движется. Обвал за обвалом, шаг за шагом. Подмывает течение, помогают дожди да ветры. И вот уже большой деревянный дом с верандою — на самом обрыве. Край веранды, считай, висит. Забор далеко под яром лежит, внизу. А в доме живут. Женщина на веранде белье развешивает. Оно полощется на ветру.

Конечно, хорошо в таком доме летом пожить. Вольный речной ветер. Вид просторный на Дон, на зеленый луговой берег. Летом хорошо. А осенью и зимой, когда ветры, бураны, не больно уютно. Того и гляди, вместе с домом под яр полетишь. Ветры здесь могучие.

Прошли Мелоклетский. Трое ребят на моторной лодке обогнали нас, откровенно посмеиваясь над тихоходами. Кому что... А мне в радость наша малая скорость, считай, черепашья. Не мчимся, не летим сломя голову, плывем помаленьку, шествуем неторопко, словно пешком. Это — хорошо. Разве увидишь на берегу это солнце в туче. Туча иссиня-темная, по краям белая солнечная опушь. И бьют из-за тучи, расходясь по небу веером, золотистого и синего дыма лучи.

Тихий вечер. Тихая, нетревоженная вода плывет навстречу. Она — словно огромное зеркало. Там небо — и тучи. Там — белый песчаный берег в зарослях краснотала. Там — холмы и сияющие белью меловые обрывы. Там — белая цапля, медленно и низко летящая с одного берега на другой.

Одинокий рыбак, мальчишка, стоит возле лодки у берега по колени в воде. Лишь он хозяин этих тихих вод, белейших песчаных кос, отмелей, зелени, что вокруг, и высокого неба. Мы уплываем, он остается.

Солнце садится в тучу желтым ярким колобом. Нынешний день кончается. Тени от берегов, зеленые тени, отраженья прибрежного займища и высоких холмов потянулись друг к другу, смыкаясь. Вода розовеет, потом светит малиновым, в займище туманится, или это вечерние сумерки густеют в сени деревьев, но белью светят стволы осокорей. Белые жилки на сереющей зелени сумерек. Кукушка с берега считает годы ли, дни мои здесь, на воде, в неторопком пути. Считай, считай, кукушечка, не сбивайся. Мне еще долго идти. Плыть и плыть.

На берегу высоком какая-то допотопная водокачка. Видно, колхозная плантация рядом. Водокачка молчит. Возле нее на обрыве сидит старик. Обнял руками колени и сидит, глядит. Мир ему... Сколько за эти дни увидел и еще увижу я на этих берегах вот так же спокойно сидящих людей. Над водой, в одинокой думе, тиши. И старых людей, и молодых, и совсем ребятишек. Хорошо, светло здесь думается. Встал на берегу, и словно легкий чистый ветер накрыл тебя, убирая прочь все суетное, пустое. И ты застыл над текучей водой перед высоким небом. В отрешенье ли, в погруженье — в светлой думе.

Недаром солнце садилось в тучу. Утром пасмурно, ветер. Серенький денек. Это я еще в каюте заметил через круглое оконце-иллюминатор и потому поднялся с постели не вдруг, полеживал да потягивался. Но когда, отзавтракав, все же добрался до своего убежища на носу передней баржи, сел и забыл, что нынче непогода.

Темную донскую воду шершавит ветер, но оттого еще белее, просто светят белью песчаный берег, песчаные косы, отмели. Береговая зелень сочней, чем в день солнечный. День ненастный, но трясогузки наведываются: прилетят, сядут за борт, посвистывают, глядят с любопытством. Иволга подает голос с высоких тополей. Длинноносые кулички суетятся на берегу. Чернокрылый коршун кружит высоко. Мальчишка-рыбак под обрывом сидит нахохленный, с удочками. Охота пуще неволи, тем более — утренний клев, и тем более — детство. Все наши ребятишки отчаянные рыбаки. В своем детстве далеком тоже, помню, рыбачил. Вся округа — наша, далекая и близкая: Дон, притоки, озера. С весны и до ледостава. И нынешние ребятишки такие же. Наш Петя рос, поспать любил, не добудишься: “Ну еще чуть-чуть... Еще чуть-чуть...” Но если на рыбалку идти, то безо всяких будильников проснется до света, спешит, торопит. Потом на берегу сидим-сидим, мне уж надоест. А его — не оттянешь. Плюну, уйду домой. Он придет, захлебывается: “Такой клюнул... И такой...” Все же счастливое детство возле воды. На донских берегах — тем более.

Каждый город — свой норов, как говорится. Идем не городом, не сушей, а донской водой. Гляжу, проплывая, на здешних братьев своих — рыбарей и понимаю, как далеко от родных краев мы ушли.

Вижу, в воде возле берега стоят плетни — загородки из лозы; невеликие, метр ли, полтора. Возле них — учаленные лодки с рыбаками.

Как у нас говорится, “кидал, кидал умом... нет, не накину” — не пойму, значит. Пошел ума занимать у  команды буксира. Оказалось, все просто. Дон узкий, течение сильное. Поэтому каждый рыбак ставит свой невеликий плетень-стенку до самого дна, вбивая крепкие колья. Получается от течения защита. Это место прикармливают: пареным ли зерном, кашею, жмыхом — кто чем. И рыбачат. Вот и вся отгадка. Свой норов, свои повадки в каждом краю. А река одна — Дон.

Выросли на воде, жили, живем. Кормимся порой от воды, тоже немало­важно. В годы худые, голодные многим Дон помогал выжить. Многодетную семью Конкиных спасла лишь вода. Помню их двор: кишела в нем детвора. И все рыжие, конопатые — словом, Конкины. Как сыпанут из дома, на улице — светло. Власти Конкиным помогли: дали разрешение на ловлю рыбы в Дону. Выжили Конкины. Но такое разрешение было редкостью. Приходилось ловить потаясь, ночами или подальше от глаз людских, а главное — рыбинспек­тор­ских, от Савгиры. Но Савгира зорко следил и ловил нарушителей ночью и днем, в любую непогоду. Злой Савгира — инспектор рыбоохраны. Он поймает — сразу под суд. В детстве, в глаза его не видя, мы, мальчишки, представляли Савгиру каким-то Кащеем, Змеем Горынычем, под стать своей страшной фамилии. “Вот Савгира узнает... Вот Савгира поймает...” Савгира да Савгира. В люльке детей им пугали. В годы взрослые я увидел его, удивился: маленький, сухой старичок. Вовсе не страшный. Но это — потом. А тогда...

Голодные годы. На берегу Дона живем. В Дону рыба. Но она — государственная. И потому нельзя ловить ее сетями. Запрещено. Нельзя ставить вентеря, переметы. Нельзя сома ловить на квок. На закидушках ли, удочках должно быть не более двух крючков. Нельзя поймать более двух килограммов рыбы. Нас, мальчишек той далекой поры, ставил всегда в тупик именно этот последний запрет. Положим, поймал я леща ли, сазана на три килограмма. Что делать? Повезло! А тут, как на грех, Савгира. Как он поступит? Отрежет лишние килограммы? Или вовсе отберет? Да еще — под суд. Споров по этому поводу было много.

Но несмотря на запреты рыбу ловили. Особенно по весне, когда нерест. Каждый старался запастись. Самовязными нитяными сетями, плетенными из вербового прута вентерями-самоловками, по весне — просто черпаками. Сейчас в это трудно уже и поверить. Железный или вербовый обруч диаметром в метр-полтора. Длинный деревянный шест-рукоять. На обруче сетчатый мешок. С лодки ли, с борта баржи опускаешь в воду черпак, недолго проведешь в глубине против течения, поднимаешь. В сетчатом мешке бьются упруго прогонистые серебристые чехони. Две-три штуки, бывает, и пяток. Вот и черпай. Постоял час-другой, мешок набрал. Но все это — потаясь, в ночную пору. Савгира не дремлет.

Порою в ледоход черпаком ловили даже леща в устьях малых речек, ручьев. Позднее, по теплой майской воде, сазан выходит на размои — заливные луга. Воды по колено. Видно, как он идет, хребет наружу. Падай и прижимай его пузом. Но трудно. Взрослые бьют сазана острогой.

Ловили. Ели. Старались на лето запасти. Вялили, солили в бочках. Порой продавали в городе по десять копеек за чехонь. Но больше — для себя. Леща, судака да щуку. Бочка в прохладном погребе, покрепче тузлук. Когда надо, достал, отмочил и вари с картошечкой. Чем не еда? Прежде на Дону варили постные щи с вяленым судаком ли, сазаном. Кормились от воды. Недаром в старинных, в сегодняшних гербах Ростова-на-Дону, Цимлы, Калача-на-Дону, Павловска, Серафимовича обязательно присутствует рыба. Сабельная чехонь, крест-накрест, золотая ли стерлядь. Последняя нынче редка, особенно у нас в низовьях. А ведь было... Василий Андреевич Рукосуев, Голубинской станицы рожак и житель, рассказывал про годы прошлые, когда в войну да после нее голодали. Рассказывал про то, как всякий день, утром и до начала уроков, проверял свои переметы и каждый день приносил домой полный зимбиль стерляди. Жена, Евгения Михайловна, горестно вздыхала: “Когда же настоящую еду увидим, все — стерлядь да стерлядь...”

Нынче о стерляди, осетре, белуге осталась лишь память. Но балуемся рыбкой, жаловаться грех. Тем более не магазинная, мороженая, мятая-перемятая, а лишь из воды, порой живая еще.

Пахучая, наваристая ушица, свежесбитая щучья икра, нежнейшая малосольная шемайка, оплывающий жиром рыбец, сомовий провесной балык, прозрачно-розовая тешка толстолобика. Здесь же, на берегу, на ольховом горьком дыму горячего копчения лещи да сазанчики. Шкуру отверни — белое мясо парит; горячая грудка икры, хрустящий пузырь. А дрожащий прозрачный холодец из сомовьих голов?.. А жареные на черной сковороде горячие рыбьи потроха?..  Это ли не утеха для чрева?

А для души — весенняя воля: текучая вода, пресный дух ее, на берегах пробивается первая зелень. Покой и отдохновенье, особенно после жизни и забот городских.

Каждую весну жил я где-нибудь в рыбацкой бригаде, у Коли Мобуты, у Сергея Жемчужнова, у Грача, невод тянул, сетями работал. Летом на “жарковскую” путину ходил, на Цимлу, зимой — на подледный лов, в Рычки. Но больше, конечно, любил весну. В старой землянке, что в займище напротив Козловской балки, в тесном кубрике рыбачьего катера — там лишь короткая ночь. А долгий день — на воле. Поднимаешься затемно. Обряжаешься поверх свитера да ватных одежек в рыбацкие, до пояса, сапоги-бродни, в оранжевую клеенчатую робу с капюшоном. Вода ведь весенняя, ледяная, и ветер нижет. Обрядился всерьез: пуховые одежки да шерстяные. И — в лодку.

— Пошли! — командует “бугор” Серега.

Глухо стучит движок лодки. Неводник спешит прочь от берега, забирая в самую глубь. Сбегает с железной палубы метр за метром сетчатый невод, постукивая балберками-поплавками и грохоча тяжелыми грузилами. И вот уже лодка повернула к берегу, раскинув невод на полреки. Там наша добыча.

— Пошли! Ра-азом!

Верхняя обора невода тяжела: толстенный, в руку, канат с поплавками. Весенняя вода тянет мощно. Но все это — тяжкие труды да погода — ерунда. Была бы рыба. Пусть ветер, пусть чичер с дождем ли, снегом, пронизывающий все одежки холод — все нипочем, была бы рыба.

Тянем-потянем... Что там, в мутной весенней воде? Невод немалый, чуть не в километр, стена, то есть высота невода — восемнадцать метров. Добрую часть реки окинули, захватили неводом. Порою тяжело идет: захлебывается лебедка, сошило — тяжеленный, в два пуда, лом, словно спичку, выдергивает из земли нижняя обора, а обору верхнюю тянем втроем, рвем жилы. Подтянем, а в матке невода пусто. А ведь пол-Дона, считай, процедили. Где рыба? Тут начинаются разговоры о том, что рыбу “южак-ветер шатнул”, “на меляки рыба ушла” или просто “встала”, “залегла на глубь”, “вовсе кончилась, сколько ее можно черпать”.

— Кидать надо, а не ля-ля разводить, — обычно говорит Михалыч, человек мудрый. — Искать надо рыбу. Кинуть Лебеденка, Харлана, Осинники... — перебирает он бригадные тони. — Есть рыба.

Он прав. Рыба есть. Невод набрали, снова кинули на том же месте. Глядишь — полтонны, а то и тонну взяли.

Но каждый рыбак ждет того часа, когда разом привалит удача. Ведь брали одним забросом десять тонн, и пятнадцать, и двадцать тонн леща на Серых Буграх. И даже тридцать две тонны. За один раз, за одно притонение гольного леща на весенней путине бригада рыбаков из хутора Кумовка взяла.

Три килограмма — это уже очень хороший лещ, в локоть величиной, лапоть. Увесистая рыбина, серьезная. Целой семье на жареху, на уху. А тридцать тонн — это десять тысяч таких лещей. Десяток авторефрижераторов можно загрузить. Караван получится.

Однажды и мне повезло: двенадцать тонн взяли за один заброс. Но это было лишь вначале радостью, удивлением и даже каким-то страхом: всплывает набитая рыбой матка невода, стены невода не свести, там — рыба, бьется, кипит, словно в огромном садке.

Потом это была тяжелая работа. Почти целые сутки одно и то же: черпаешь рыбу зюзьгой, большой сетчатой ложкой, и кидаешь в лодку. Полна лодка, плывешь к приемке — рефрижератору, там грузишь в ящики и на весы, с весов — в трюмы, в лед. И опять — тяжелая зюзьга, опять в лодку, в ящики — на весы, в трюм. Погода весенняя: ветер, дождь. По колено, чуть не по пояс в рыбе, в воде. И уже черпанул воды в сапоги. Дождь и пот, рыбья чешуя. Час, другой, третий... десятый... Зюзьга, рыба, тяжкая усталость. Сумерки, ночь, неверный свет прожектора. Поскользнулся в воде, упал — полные сапоги. Кое-как вылил воду, выжал портянки. А можно и так. Все равно мокрый от пота. Хорошо тем, кто водку пьет: опрокинул стакан, крякнул, закурил сразу намок­шую сигарету, пыхнул пару раз, и уже легче. Правда потом с ног валятся чаще.

Нет, мне такая удача не подарок. Люблю, когда улов полтонны, тонна. Душу и глаз радует.

— Раз-два, взяли!!

И полилось в просторное чрево лодки живое: серебристые узкие чехони, увесистые рыбцы с красными плавниками, черноспинные, с белым подбрюшьем зубастые судаки, полосатые берши, желтоватые лещи, золотые красноусые сазаны, черные скользкие сомы. И все это бьется, играет, кипит в просторном чреве рыбацкой байды. Радужно сияет, если солнце над головой. Ясно светит в день пасмурный. Радует глаз.

Поглядел, со лба пот вытер. Бригадир кричит:

— Хватит ля-ля! Гони неводник! Быстро перекинем — и заброс! Хватит ля-ля!! Путина короткая! Люди заработают, будут водочку пить, а мы — охнари собирать!

Весенняя работа. На воде, словно в поле, день год кормит.

*   *   *

Все выше поднимаемся. Дон становится уже, но быстрее, мощнее течение. Близкие берега — мне подарок. Порою кажется, что не водой плыву, а иду по земной тверди: по хрусткому береговому песку, по зеленой траве.

Вот по правому низкому берегу открывается луг. Еще издали, в прогал между тополями да вербами, видится что-то яркое, промельком. Подходим, деревья расступаются, словно расходится занавес, и открывается заливной луг. Берег невысо­кий, красной глины обрыв. Что ж... Луг так луг. Недаром и берег зовется луговым.

Но зелень прибрежных осокорей, вязов, дубков отступает все далее, и луг словно разворачивается шире и шире. Он просторен, огромен, конца ему нет и края. Травы на лугу высокие, спелые, в самом цвету. Там — аржанец, вейник, фиолетовые гроздья мышиного горошка, розовые — вязиля, там — смолевка, сапиный лук...

Желтое, лиловое, голубое, розовое, малиновое, синее... Не радужное семицветье, а много щедрей, ярче. Под ярким солнцем цветущий луг переливается, горит сполохами. Глаз не отвести.

Рядом — светлая донская вода, поодаль — темная зелень кудрявого леса, а между ними яркое многоцветье.

В береговом обрыве нескончаемые черные соты ласточкиных норок-гнезд. Быстрокрылые береговушки живой мошкариной сетью вьются над берегом, над водой, над родным обрывом, над лугом. Вьются, щебечут.

Плывем и плывем. Километр, другой... Нет конца цветущему лугу, и все краше он, переливаясь под солнцем. Жаркий медовый дух цветущей травы доносит ветер, порой остужая его речной, лесной прохладой. Нет конца лугу, береговому обрыву, нет конца и великому ласточек поселенью. Километр за километром, а в невысоком обрыве все те же ноздреватые черные соты. Сотни, тысячи и тысячи норок. И те же сотни, и тысячи, тысячи, тысячи быстрых птиц нижут и нижут прозрачный воздух, сплетая живую зыбкую сеть. Господи, сколько их... Птичий Вавилон. Со всего света собрались, что ли? И вправду — со всего света. Да и как сюда не слететься...

Глядишь на этот цветущий луг, огромный, немереный, без конца и края, глядишь на светлую воду, на тенистую дубраву, глаза поднимаешь к ясному небу и понимаешь: в какие бы далекие края ни прогнала этих птиц зима, суровая година, будут помнить и ждать той поры, когда можно лететь и мчаться на встречу с этой красивой землей и водой, с этим небом — с милой, дорогой сердцу родиной. Так — у птиц. Так и у людей. У всего живого, и навсегда, пока глаза видят и бьется в груди ласточкино малое или наше, мой брат, тоже невеликое человечье сердце.

*   *   *

Нынешняя весна выдалась ранней, но неласковой: холод и холод, ветер и ветер. Так и не собрался я к рыбакам на путину. Недавно подъехал на берег, на караванку, где рыбацкие суда стоят, ко мне с упреком: “Чего не приезжал? Ждали, ждали...” — “Старый, — говорю, — стал. Заленился”.

Дело, конечно, не в лени. Обычно едешь к Дону, к воде, но и к людям, к старым своим знакомым. А где они? Где могучий Саша Грачев? Где Коля Конкин? Где Костя? Где Николай Мобута? Где Коля Мультик? Где молодой Москович? Где Форкоп? Где Сережа Турчок? Где могучий Петюшка — Петр Иванович? Где Юра Еврей? Где Саша Чугун? Кто остался из той первой бригады, которая учила меня тянуть невод, набирать его, сетями работать, “внаплав” или на “поставе”, осенью и зимой, зарубаясь в молодой прозрачный лед? Из той бригады уже никого не осталось. Первым ушел дед Поляк. Ему вроде и по годам положено. Но остальные... Им бы жить да жить...

Рыбацкая воля... Говорил я уже, что многодетная семья Конкиных на рыбе выжила в послевоенные годы. Благодарность судьбе или случай, но почти все мужики Конкины стали профессиональными рыбаками, а девки за рыбаков выходили замуж. Но старый Конкин всем говорил, это старшая дочь теперь вспоминает, Прасковья: “Отец говорил: живите землей, огородом, а вода — текучая, рыба — склизкая”. Он знал, что говорил, старый Конкин. Один сын ушел под лед на машине и не выбрался. Другой умер прямо на берегу. Колю Конкина сгубила рыбацкая хворь.

 

Рыбацкая воля...

Леща — налево,

Рыбца — направо.

Нули — на сдачу,

И вся задача!

 

В этом нехитром куплете вся соль. “Нули на сдачу” — это значит ничего не отдавать колхозу, в котором работаешь, на “приемку”, на “сдачу”. Добро, что скупщиков, барыг хватало. Рядом — Донбасс, там шахтеры с тугими кошельками. Только давай рыбу. Рыбацкий катер лишь ткнется в берег, барыги лезут, трапа не дожидаясь: “Я беру, я...” Деньги текли шальные, немалые. Никто не помеха: ни колхозное начальство, ни рыбонадзор, ни шестой отдел милиции, ни грозный девятый, ни знаменитый ОМОН.

Деньги брали немалые. Но кто от тех шальных денег разбогател или стал счастливым?..

Рыбацкая воля и водка... Скольких они сгубили...

Что ни говори, а вода — не земная твердь. И Дон, хоть и зовется тихим, но бывает суров, особенно весной да осенью. Путина начинается в марте. Еще лед идет, а уже кидают невод и ставят сети. Вода — ледяная. Ветер. Белые буруны на волнах. Пустая лодка бежит, словно скачет с гребня на гребень: “Бух-бух-бух...” Душу вытрясет и все остальное. Лодка груженая идет тяжело.

Ветер. Волна. Холодная стынь воды — вот она: лишь вершок до борта. Того и гляди, черпанет. В такое время порой плывешь на лодке, и вдруг — холодком по сердцу. Словно в единый миг понимаешь глубину и ширь могучей реки. До берегов далеко. Одежды на тебе — воз: брюки-ватники, телогрейка, сапоги-бродни, поверх клеенчатый рокан, тоже — брюки и куртка. Случись чего — лишь шапку успеешь сбросить. Недолго побарахтаешься — и ко дну. Каждый год забирает и забирает вода рыбацкие души. Особенно жалует хмельных, которым все по колено.

Помню, на весенней путине ночевали у Козловской балки. Месяц — март, темнеет рано. На палубе ужинали при свете фонаря. Слышим, на другой стороне Дона, где-то ниже нас, вроде в Некрасовском озере, стреляют, потом стали ракеты пускать, светят прожектором. Снова выстрелы.

Поглядели, послушали, решили: гуляют мужики — и отправились спать. На следующий день узнали: два милиционера утонули. Молодые, крепкие ребята. У них на Некрасовском озере стан. Народ на выходной подъехал. Машин много, моторка — одна. И у той движок забарахлил. Взялись его чинить. Сделали уже по темноте, решили проверить. Конечно, крепко выпивши. Сели в лодку вдвоем, завели, дали газу. На середину озера выскочили, крутнули рулем, перевернулись. Тут и конец. Тьма ночная, вода — ледяная, тяжелая одежда, хмель. Орут, кричат: “Помогите! Спасите!” И перевернутую лодку во тьме не сыщешь. А “помогальщики” по берегу бегают. Стреляют, ракеты пускают, прожектором светят. А проку... Моторок нет. А надувные пока накачивали, да спускали, да по пьяни барахтались с ними... Поздно. Десять ли, пятнадцать минут — и тишина. Нет людей.

Всякий год такое бывает. Весной, осенью, а то и посередине лета.

Сашу Грачева и младшего, совсем молодого Московича я встретил за день перед их гибелью. Саша, нарядный, красивый, с женою и младшим сынишкой, корил меня:

— Чего сидишь? Пошли с нами. На Цимлу, на Пески пойдем, там лещ. Пошли...

— Никогда, — говорил я. — Чуть погодя.

Через час-другой встретил Виктора Московича, на мотоцикле он летел, остановился, меня увидев.

— Идем с нами... — уговаривал он. — Идем... Жалеть будешь.

Я и теперь жалею. Пошел бы с ними, может, они и теперь были бы живы. На воде я водки в рот не беру. И, бывало, когда рыбаки во хмелю, я — за штурвалом, в рулевой рубке.

Саша Грачев и Витя Москович погибли уже следующей ночью, будто со мной попрощавшись. Во хмелю кто-то из них вел катер и сунулся сдуру прямо под нос огромному теплоходу-сухогрузу. Тот ни отвернуть, ни остановиться уже не сумел.

А ведь погода была хоть и ночная, но ясная, тихая. Теплоход — весь в огнях.

Вспоминаю, как мы с Сашей Грачевым там же, на Цимле, уходили от шторма. Обычно ветер там налетает внезапно, ураганом.

Помню, и тогда время за полдень, чистое голубое небо, редкие высокие облака, просторная вода, другого берега не видать, водный горизонт замыт серой жемчужной дымкой.

И вдруг потянул ветерок, свежий, тягучий. Он крепнет и крепнет, и вот уже гонит волну с белыми гребешками. Низкая, сизая, седая с исподу туча словно подкралась. На минуту стихло, и вдруг — загудело. Шторм.

Мы еле успели от берега отойти. Иначе бы наш катер, как щепку, выбросило на сушу.

Мы шли к Кожевенному острову, чтобы там отстояться в затишке. Остров недалеко, а ураган и шторм — вот они. Мы с Сашей в рубке задраились. Волна шла страшенная. Зеленоватая, прозрачная, с седым гребнем громада подступала, и становилось обморочно-тошно. Гребень вон где... Солнце закрыл. Волна с грохотом рушится на наш катерок, накрывая рубку. И следом — другая. И снова — рушится. Волна за волной. Несмолкаемо бьет судовой колокол-рында: бум-бум-бум-бум... пробиваясь через рев воды и ветра. Вал за валом, словно за утесом утес, и каждый, казалось, должен был снести нашу хрупкую рубку и нас. Раз за разом валимся в бездонную водяную пропасть. Падаем. Тошнота. И тут же рушится вал, накрывая рубку. Он проходит. Мы живы. И снова падаем вниз. Долгий вздох ли, крик. Тошнота, И новый вал закрывает небо. Рухнул. Вода. Живы... Рев урагана и шторма. Глухо бьет рында. Хоронит нас, что ли...

Прошли. У Саши — крепкие руки. Пробились к острову. Спрятались за него. Кое-где обшивка не выдержала, железный корпус на швах разошелся. Потом его заваривали.

А погиб Саша при полном штиле.

И Виктор Москович не выплыл.

А ведь той же весной Витя выбрался из ледяной каши на озере Нижнем. Месяц — март, лед рыхлый, уже не держит, а у Виктора две сети стояли, не снял. Я из города приехал, говорю: “Уха нужна”, он обещает: “Будет”. Лед не держит, Витя встал на лыжи, пошел. Сетку начал поднимать, успел вынуть пару лещей и судака, кинул их к берегу и провалился вместе с лыжами. До берега не близко. На весенний мартовский лед не выберешься. Он крошится и становится ледовой кашей. Витя пробился, доплыл до берега, руша перед собой лед и пробиваясь через него. И даже рыбу не оставил, выбросил на берег и кинул в багажник машины, для меня, ведь обещал. Доехал до поселка, выпил бутылку водки, переоделся и привез мне рыбу. “Держи. Как раз на уху: два леща и судак”. А лицо горит алым пламенем. И ведь даже насморка не схватил. Молодой, сильный. Двадцать три ли, двадцать четыре года. Утонул полгода спустя в теплой августовской воде.

*   *   *

Ночью прошли станицу Мигулинскую, утром — Казанскую. Потом — село Монастырщина. Это уже не тихий Дон. Это — Россия. А значит, пути моему конец.

(обратно)

Александр Казинцев • Симулякр, или Стекольное царство. Мир под прицелом Америки (Наш современник N2 2003)

Александр КАЗИНЦЕВ

СИМУЛЯКР,

ИЛИ СТЕКОЛЬНОЕ ЦАРСТВО

Часть II

 

5 ноября 2002 года Америка проголосовала за войну. Республиканцы упрочили лидерство в палате представителей и получили, наконец, большин­ство в сенате. Третий раз за столетие нарушена традиция американской политической жизни — обычно партия президента теряет голоса на промежу­точных выборах. Тем показательнее триумф Буша.

Двумя днями ранее из калифорнийского порта Сан-Диего вышла эcкадра во главе с авианосцем “Констелейшн”. В середине декабря она соединилась с другой армадой — авианосцем “Гарри Трумэн” и кораблями сопровождения. В теплых водах Персидского залива их дожидаются авианосцы “Авраам Линкольн” и “Джордж Вашингтон”. Толкотня стальных президентов в нефте­носной луже у берегов Ирака означает одно: Джордж Буш принял решение1.

8 ноября Совет Безопасности ООН принял резолюцию по Ираку, предло­женную Соединенными Штатами. Документу присвоен номер 1441 — почти магическая гармония чисел. Но далеко не гармоничен текст. В него включено требование предоставлять инспекторам ООН “немедленный, безоговорочный и неограниченный доступ” ко всем объектам, включая президентские дворцы. Резолюция наделяет проверяющих правом опрашивать чиновников и специалистов “на территории Ирака или за его пределами” (“Новые Известия”.12. 11. 2002). Любой житель страны (включая руководителей) может быть вывезен за границу и подвергнут допросам.

Международная практика не знала требований, столь унизительных. С такой наглядностью (если не сказать сладострастием) растаптывающих суверенитет страны. Даже лидер республиканского большинства в палате представителей Дик Арми возмутился! “А что если завтра французам  захочется проинспектировать американские военные объекты?” — не без ехидства вопросил он (“Новые Известия”. 11. 08. 2002)2.

И все-таки наиболее спорный пункт в резолюцию не попал. Соединенные Штаты отказались от требования немедленного применения силы в случае невыполнения Ираком решения ООН.

Москва (наряду с Парижем) представила это как свою победу. Глава МВД Игорь Иванов, захлебываясь от восторга, разъяснял журналистам: принятие резолюции “откроет путь к всеобъемлющему урегулированию ситуации вокруг Ирака” (“Независимая газета”. 11. 11. 2002).

9 ноября, на следующий день после дележа миротворческих венков, газета “Нью-Йорк таймс” предала огласке план американского вторжения в Ирак. “...Быстрый после короткой серии точечных воздушных налетов захват ключевых плацдармов внутри иракской территории, которые послужат базами для закачивания внутрь страны значительной массы (до 250 тысяч) амери­канских войск. Цель — взять в кольцо иракскую верхушку в Багдаде и главные командные центры иракской армии с целью вынудить Саддама к полной капитуляции” (цит. по: “Независимая газета”. 11.11. 2002).

13 ноября после драматической паузы Хусейн согласился принять условия ООН.

14 ноября газета “Нью-Йорк пост” предала гласности еще одну расчетливо организованную утечку информации: США готовят спецоперации в Ираке. В тот же день обнародованы результаты опросов общественного мнения: 74 про­цента американцев уверены — война неизбежна (РТР, “Вести”. 14. 11. 2002).

В итальянской “Коррьере делла сера” появилась статья бывшего премьер-министра Израиля Эхуда Барака под выразительным заголовком “Это начало мировой войны. США должна быть предоставлена полная свобода действий” (цит. по: “Независимая газета”.13. 11. 2002).

Я пишу, не зная, станет ли эта объявленная в прессе война реальной. Сколько жизней она унесет. Западные аналитики с присущим им педантизмом поспешили выдать прогноз. В докладе британской организации “Медэкт” утверждается: “В ходе конфликта и в течение последующих трех месяцев могут погибнуть 260 тыс. человек. Еще 200 тыс. могут скончаться от голода и болезней. Если вспыхнет гражданский конфликт в Ираке, то это обернется еще в 20 тыс. погибших. При применении Багдадом ОМУ против Кувейта и Израиля число погибших может достичь 3,9 млн человек” (“Независимая газета”. 14. 11. 2002).

Для читателей, незнакомых с жаргоном аббревиатур, поясню: ОМУ — оружие массового уничтожения. Еще одно уточнение: в отличие от британских медиков большинство экспертов считает, что ОМУ скорее применят Соеди­ненные Штаты и Израиль, а вовсе не Ирак. Поговаривают о возмож­ности ядер­ных ударов. Об этом упоминали генерал-полковник Л. Ивашов и президент Российского еврейского конгресса Сатановский, причем послед­ний фактически призывал Израиль воспользоваться атомной бомбой в случае конфликта с Багдадом (“Независимая газета”.13. 11. 2002). Месяцем ранее беспокойство в связи с возможностью применения ядерного оружия Соеди­нен­ными Штатами выразил бывший канцлер ФРГ Гельмут Шмидт (“Неза­висимая газета”. 27.09.2002).

Глава, над которой я работаю под аккомпанемент тревожных коммен­тариев, посвящена правам человека. Выразительное столкновение кон­текстов — напоминание о гуманности в ожидании тысяч трупов... Впрочем, американцы уже умудрялись совмещать то и другое — к немалой выгоде для себя. 12 лет назад нападение на Ирак было представлено  как “гуманитарная” акция. Тогда жертвами заокеанских гуманистов стали от 200 тысяч (“Советская Россия”.10. 11. 2001) до полумиллиона (“Наш современник”, № 12, 2001) человек. За прошедшие после “Бури в пустыне” годы от болезней, недостатка питания, последствий блокады, установленной США, умер миллион иракских детей. Видимо, таково американское представление о правах человека...

Сегодня Америка вновь обвиняет Саддама в том, что он нарушает их. Правда, на этот раз ему инкриминируют прежде всего обладание оружием массо­вого поражения. Странное обвинение со стороны государства, чей военный бюджет превосходит совокупные затраты на вооружение всего осталь­­ного мира. В 2002 году военные расходы США составляли 343,2 млрд долларов, Японии — 45,6, Китая — 39,5 , Великобритании — 34,5, Германии — 23,3, Саудовской Аравии — 18,7, Южной Кореи — 12,8 млрд долларов (“Независимая газета”.17. 05. 2002). Военные расходы Ирака (1,4 млрд долл.) в сравнении с американскими ничтожны, а его вооружения — это остатки советской техники, поставленной в страну двадцать лет назад.

В этих условиях решение Буша истратить на войну с Ираком от 30 до 270 млрд долларов кажется  п а р а д о к с о м  б е з у м ц а. Тем более что даже шеф ЦРУ Джордж Тенет считает: “...Вероятность того, что Саддам Хусейн в обозримом будущем применит химическое или биологическое оружие против Соединенных Штатов, невелика” (BBC Russian. com).

Западные либералы считают парадоксальным и то, что американцы решили наказать Ирак, в то время как другие державы, исламские в том числе, располагают куда более опасными видами вооружения. “Почему Ирак, а не Пакистан?” — вопрошает английская “Гардиан”. “Если война президента США Джорджа Буша против терроризма была бы рациональной, — указывает газета, — то следующей мишенью Вашингтона должен был бы стать Пакистан, а не Ирак. Если речь идет о средствах массового поражения, то имеющееся у Пакистана ядерное оружие делает эту страну очевидным кандидатом еще до того, как речь заходит об Ираке или Иране... У Пакистана — или, как минимум, у пакистанской разведки и пакистанской армии — давние связи с талибами в Афганистане. Многие члены “Аль-Кайды”, может быть, даже и сам Усама бен Ладен, якобы скрываются в Пакистане” (BBC Russian.com).

На вопрос английской газеты “почему?” можно было бы ответить кратко: Америка хочет захватить Ирак, а не Пакистан, потому что у Багдада есть нефть, а у Исламабада ее нет. Но что стоят рациональные объяснения перед лицом вооруженного до зубов громилы, задумавшего поживиться чужим добром, да при этом еще и представить себя защитником мирового порядка?

Выступая в роли правозащитника, Буш напоминает о “преступлениях Саддама против человечности”. Что может быть благороднее — в преддверии массовой бойни пролить риторическую слезу над жертвами “кровавого диктатора”? Именно поэтому ни один из американских руководителей не забыл бросить соответствующее обвинение в адрес Хусейна. Он — по словам Буша — “один из самых опасных мировых лидеров”; “жестокий тиран” — по уверениям К. Пауэлла; “диктатор” — по определению К. Райс; “кровавый диктатор” — по мнению представителя Белого дома С. Маклина.

Даже актеры не преминули отметиться. Красавчик Тoм Круз первым бросил камень: “Саддам виновен в преступлениях против человечности” (BBC Russian. com). К чести американской художественной элиты, высказы­вание киноактера — случай единичный. Большинство осуждает военные приго­товления.

...Я был в Ираке. Передо мной текли Тигр и Евфрат — реки, по преданию, омывавшие рай. Я стоял у руин дворцов Александра Македонского и Хаммурапи. Ночевал с бедуинами и видел, как солнце восходит над пустыней.

Я люблю эту раскаленную, сухую, аскетически благородную землю, рождав­шую воинов и пророков, ученых и поэтов. Однажды уже изувеченную амери­канскими поборниками прав человека. Специалистами по “челове­ческому измерению” и по технологиям крылатых ракет. Я видел руины новей­шего времени — пробитый бетонный свод бомбоубежища Аль-Америя, разва­лины жилых домов на берегу Тигра (в память врезалось — занавеска трепещет над несуществующим окном), иссеченный осколками американской ракеты драгоценный декор гробницы пророка Абасса, одного из братьев-муче­ников, стоявших у истоков шиизма.

Я пишу, зная, что трагедия может повториться. И тогда новые разру­шения и жертвы затмят те, о которых хочу напомнить.

В январе 1991 года, когда Америка напала на Ирак, я предупреждал: “Как бы ни повернулись события, мир выйдет из этого конфликта другим, непохожим на вчерашний. Выйдет под контролем всесветного жандарма. Шаг вправо, шаг влево — огонь” (“Наш современник”, № 1,1991). То была моя первая статья из цикла “Дневник современника”.

Новые изменения будут не менее существенными. Окончательно рухнет изрядно подточенный за последнее десятилетие принцип национального суверенитета — на нем веками строились международные отношения. Другой станет карта мира (весь Ближний и Средний Восток придет в движение). Судьбу глобальной экономики не рискуют предсказать и самые искушенные эксперты. Экологии — в случае ядерной атаки — будет нанесен колоссальный ущерб. И все-таки более всего пострадают нравственные основы человеческой жизни.

“Права человека”:

мир под прицелом Америки

 

Права человека — основа американской государственности. В первом обращении к миру — “Декларации о независимости” (1776) “отцы-основатели” заявляли: “Мы считаем самоочевидными следующие истины: все люди рождаются равными; Создатель дал им некоторые неотъемлемые права; к этим правам относятся жизнь, свобода и стремление к счастью”.

Ритуальное упоминание о свободе содержится в преамбуле Конституции (1787). Но особенно строго права человека прописаны в знаменитой первой поправке к Конституции (так называемом “Билле о правах”): “Конгресс не должен принимать никаких законов... запрещающих свободное испо­ведание, а также ограничивающих свободу слова или печати; а также права граждан на мирные собрания и направление петиций с выражением их требований”.

То была наиболее демократичная конституция в мире. Два столетия для миллионов людей само слово “Америка” являлось символом свободы. Впрочем, необязательно предпринимать такие далекие исторические экскурсы. Сегодня, скажем, в среднеазиатских республиках — осколках советской империи — заступничество какого-нибудь третьестепенного вашингтонского представителя — вопрос жизни или смерти. Не будем осуждать бедолаг — местных правдолюбцев: им приходится жить в условиях феодально-криминальной диктатуры.

Да и в самой России в 1993 году в ночь перед штурмом Дома Советов куда послали парламентера его защитники? В посольство Соединенных Штатов. Иона Андронов подробно рассказывает об этом в книге воспоми­наний “Моя война”. Можно возмущаться, можно спорить, можно язвительно указать на то, что, произнеся несколько ни к чему не обязывающих фраз, аме­ри­канские дипломаты отказались от посредничества между осажденными и Ельциным и тем обрекли тысячи людей на смерть. Можно... но факт есть факт.

Не случайно у входа в Йью-Йоркскую гавань вознесся 46-метровый истукан. В архитектурных альбомах об этом повествуется так: “28 октября 1886 года под грохот канонады — 21 пушечный выстрел! — и в присутствии президента Гровера Кливленда состоялось открытие самого знаменитого памятника Северной Америки. Ревели сирены, был устроен грандиозный фейерверк.

С тех пор пассажиров всех судов, прибывающих в Нью-Йоркский порт, встречает здесь гигантская женская фигура с факелом Свободы в протянутой руке. Для многих тысяч эмигрантов эта статуя явилась знаком освобождения от гнета и страданий, перенесенных ими в Старом Свете. Статуя Свободы стала символом Соединенных Штатов Америки” (Атлас чудес света. Выдающиеся архитектурные сооружения. Пер. с англ., М., 2000).

Если бы я был заправским политологом, я бы — вслед за этой цитатой — рассказал о вопиющих противоречиях в американской политике. Привел бы примеры коварства, жестокости, прикрываемых символом Свободы. В конце концов придется заняться и этим. Но прежде о другом. Как писатель обращу внимание на  х у д о ж е с т в е н н ы й  о б р а з  — “самый знаменитый памятник Северной Америки”. B нем заключена п о р а з и т е л ь н а я    д в о й с т в е н н о с т ь. Те, кто знаком с его историей, знают — перед тем как стать символом Свободы, статуя символизировала... колониальную экспансию.

Автор монумента французский скульптор Фредерик-Огюст Бартольди, видимо, был родня но духу нашему Зурабу Церетели. Своих декоративных исполинов он предлагал cpaзу в несколько мест. Первоначально статуя призвана была исполнять роль маяка на только что открывшемся Суэцком канале. И в этом случае идеологическое обеспечение впечатляло. Фигура символизировала “свет прогресса, который теперь доходит и до Азии”. На деле “прогресс” заключался в том, что старые хищники — Англия и Франция — оттяпали изрядный кусок египетской территории, прорыли канал и на столетие обеспечили себе фантастические доходы.

Не знаю, прижимистость оккупантов тому виной или что другое, но только помпезный проект оказался невостребованным. Статуя перекочевала за океан. Памятник империалистическим захватам Старого Света достался молодым хищникам Нового. Став символом Америки, навеки соединил свободу в ее заокеанской версии с агрессией, захватом земель и высокими при­былями.

А теперь скажите, что история не художник! Скульптурный образ вопло­тил двойственность, заложенную в “Декларации о независимости” и в “Билле о правах”. Наидемократичнейшие постулаты о людях, рожденных равными, не распространялись ни на коренных жителей континента — индейцев, ни на рабочую силу, создававшую богатства американского Юга, — негров.

Столь же фарисейски двойственна политическая история Америки. Особенно того периода, когда набирающая мощь сверхдержава, по словам авторитетного исследователя американской цивилизации Макса Лернера, решила, что “на нее возложена миссия исправлять мир, проповедовать ему евангелие свободы и демократии” (Л е р н е р   М а к с.  Развитие цивилизации в Америке. Пер. с англ., М., 1992, т. 2). В последние годы, когда исчез противовес в лице Советского Союза, американский мессианизм стал осо­бенно агрессивным.

Вот и “Буря в пустыне”, согласно официальной версии, была призвана восстановить справедливость. В поединке маленького Кувейта — Давида с Голиафом — Ираком Америка, с ее генетической тягой к Давиду, встала на сторону Кувейта.

Но история предстает в ином свете, когда узнаешь, что Ирак имел основания претендовать на Кувейт3. Что Соединенные Штаты, если и не поддержали планы Хусейна, то уверили в своем невмешательстве. Именно в таком духе высказывалась Эйприл Гласпи, представлявшая Вашингтон. Рассказывая об этом, отставной британский разведчик Джон Колеман в сердцах назвал Гласпи “проституткой” (К о л е м а н  Д ж о н.  Комитет 300. Пер. с англ., М., 2001). Такая грубость не красит бравого британца, но выявляет специфическую двусмысленность позиции США в конфликте.

Хусейну было тем легче поверить Штатам, что в то время он был союзником Вашингтона (как враг врага — иранского аятоллы Хомейни). Между прочим, Буш-старший тогда снабжал Саддама тем самым химическим оружием, за обладание которым Буш-младший сегодня грозит сравнять Ирак с землей.

Не собираюсь оправдывать иракскую оккупацию Кувейта. Однако Америка в этом конфликте не имеет права притязать на роль правдолюбца и защитника слабых. Вот лишь ряд эпизодов, показывающих, каким образом она действовала. О них сообщает Джон Колеман.

“...Президент Буш приказал зверски убить 150 000 иракских солдат4 в колонне военных машин с белыми флагами, возвращавшейся в Ирак в соответствии с Женевской конвенцией о согласованном разъединении войск и выводе их из боя. Представьте себе ужас иракских солдат, когда их, размахивавших белыми флагами, в упор расстреливали американские самолеты. На другом участке фронта 12 000 иракских солдат были заживо погребены в траншеях, которые они занимали”.

Во время войны в Заливе американское командование ввело жесткую цензуру на сообщения с фронта (обычно об этом забывают, представляя США как оплот неограниченной свободы информации и ставя в пример России, в частности при освещении конфликта в Чечне). По свежим следам об этих страшных эпизодах не сообщали, а сегодня количество жертв и невообразимая жестокость расправ могут вызвать сомнения. Тем ценнее свидетельства, подтверждающие рассказанное Колеманом.

Об эпизоде с заживо погребенными упоминает видный европейский интеллектуал Славой Жижек. Он сообщает дополнительные детали: операция проводилась при помощи танков с закрепленными бульдозерными отвалами (“Независимая газета”. 14. 04.1999). Эпизод с расстрелом автоколонны, направлявшейся из Кувейта в Басру, подтверждают многие корреспонденты. Но российскому телевидению демонстрировали фильм, прославляющий американскую победу. Оператор заснял гигантское кладбище грузовиков. По их расположению можно предположить, что они следовали в колонне, но в какой-то момент бросились врассыпную, да так и застыли под самыми немыслимыми углами.

Следы еще одного преступления я своими глазами видел в Ираке. Бомбоубежище Аль-Америя на окраине Багдада. 13 февраля 1991 года оно было разрушено в результате американской атаки. Фактически Штаты провели испытание нового оружия — ракет с вакуумным зарядом и лазерным наведе­нием. Как у них принято (Нагасаки, Хиросима) — на людях.

Первая ракета вошла точно в вентиляционный люк — взрыв вспорол многометровый бетонный свод. Вторая взорвалась в самом бомбоубежище.

...Мы спустились под землю и оказались в центре зала. С потолка свисали искореженные трубы, скрученные жгутом прутья арматуры, много­тонная стальная балка. В зияющую дыру пробивался солнечный свет, было слышно, как наверху щебечут птицы. А на обожженных черных стенах слабо светлели силуэты людей: живая плоть, превращаясь в пепел, заслонила бетон от тысячеградусного огня.

В бомбоубежище жили, спали, питались. Сюда приходили, как в клуб: женщины — посудачить, дети — поиграть. Они и погибли семьями. В издан­ной по следам трагедии книге (существует русский перевод) помещен список погибших: “Фатима Хасан аль-Мустафа,1942, домохозяйка; Амия Мухаммед аль-Мустафа, 1973, школьница; Джухана Мухаммед аль-Мустафа, 1975, школьница; Рафи Мухаммед аль-Мустафа, 1974, школьник; Хасан Мухаммед аль-Мустафа, 1983, школьник; Хадиджа Мухаммед аль-Мустафа, 1984, школьница”. Всего в списке 403 человека.

Американцы пытались уверить мир, что убили этих людей во имя прав человека!

В Багдаде я беседовал с деканом факультета экономики столичного университета доктором Хусейном Эли Наджибом.

— Системы связи были разрушены на 90 процентов, — рассказывал он. — 168 мостов, дороги (шоссейные и железные), вокзалы, подвижной состав. Повреждены и выведены из строя все гидро- и теплоэлектростанции. Прекратилась подача электроэнергии. С юга на север останавливались сотни предприятий. В том числе жизненно важные для населения: молочные и мукомольные заводы, фармацевтические фабрики и т. д. В руинах лежали нефтеперерабатывающий комплекс в Басре, фосфатный завод в городе Аль-Анбар, многочисленные предприятия в Вавилоне.

На мой вопрос: “Неужели американцы бомбили Вавилон, где находятся выдающиеся памятники мирового значения, символы человеческой цивилизации, такие же, как пирамиды Египта и античные сооружения Рима” — собеседник с горькой усмешкой ответил: “Бомбили повсюду...”.

Предвижу замечание, причем от самой что ни на есть патриотической аудитории — да зачем нам доказывать, что политика Америки лицемерна, агрессивна, кровава. Мы это знаем и так.

Охотно объясню. Действительно, в России довольно сильны антиаме­риканские настроения. Опросы общественного мнения показывают, что ситуацию не изменил и крутой разворот на Запад, предпринятый Путиным после 11 сентября.

В то же время этот настрой фактически не проявляется в общественной жизни. Осенью 2002 года антивоенные — и конкретно антиамериканские — демонстрации прошли в большинстве крупных центров Европы. В Лондоне и во Флоренции они собирали по 400 тысяч человек. А что в Москве? Тишина. Лишь 40 человек в конце ноября встали в пикет у американского посольства.

Эта удручающая пассивность — во многом следствие поразительной невнятицы в головах простых россиян. Тот же антиамериканизм зачас­тую существует на уровне смутной неприязни, неотчетливых (недоду­манных) мыслей. Расплывчатость взглядов — не только изъян логики. Сплошь и рядом она оборачивается неумением, да и нежеланием выразить свои настроения в активном действии.

А многие, в основном люди старшего возраста, говоря народным языком, не с того конца заходят. Америку они клянут за насаждаемую у нас “демократию”, за те же “права человека”. Эти слова произносят с сарказмом и даже злостью.

Родные, понимаю, как отвратительна “демократия” в редакции Ельцина, Чубайса и Путина. Какой насмешкой над простыми людьми оборачиваются витийства о “правах человека”, при том, что  т р е т ь  населения страны (по официальным данным) живет  н и ж е  уровня бедности, а значит, лишена элементарных прав. Но тем, кто кричит “Сталина надо! Пиночета надо!”, хочу сказать: сталинской диктатуры в нынешней ситуации мы не дождемся (не стану уточнять, благо это или беда). А вот пиночетовская стоит на пороге.

Уже сейчас — при Путине. Вспомните, как после красноярских и нижегородских выборов в верхах всколыхнулось: назначать губернаторов и мэров! Членов одной из палат российского парламента власти уже назначают, безо всякого сопротивления общества и партий отменив выборы в Совет Федерации. И какие колоритные назначенцы! Жена Собчака Людмила Нарусова, серый кардинал Беловежья Геннадий Бурбулис...

Завтра эта тенденция возобладает. Вы что же, не обратили внимания на слова аналитиков: выборы в Красноярском крае — полигон, на котором обкатывалась возможность избрания олигарха на руководящий пост. Эксперимент оказался удачным. Нищие проголосовали за богача. Теперь либо Хлопонина будут двигать в Кремль, либо Чубайса туда подсаживать.

Ну а когда станут очевидными  с о ц и а л ь н ы е  п о с л е д с т в и я  такого “всенародного волеизъявления”, демократию придется свернуть. Или же придать ей откровенно фарсовые формы.

Что же до “прав человека”, советую вспомнить призывы Аллы Гербер к судам над русскими националистами. Или же извлечь урок из процесса над Эдуардом Лимоновым.

Не демократию клясть —  н е д о с т а т о к  д е м о к р а т и и. Не права человека — пустопорожнюю  б о л т о в н ю, под прикрытием которой сажают людей и развязывают войны.

Тex, кто понимает это — сознательных русских патриотов, — не так уж много. Тex, кто  д е й с т в у е т, борется за права русских, еще меньше. Они нуждаются в поддержке. Прежде всего делом. Но ведь и словом. Отточенными формулировками, фактическим материалом, цифрами. Без них не убедить сомневающихся, не вразумить профанов, не переспорить тех, для кого Америка — светоч Свободы. Ведь и таких — демократических краснобаев вкупе с жестоковыйными догматиками — немало.

Не забывайте — СМИ за Америку. Деньги за Америку, потому что — у Америки. Политики раболепствуют перед Америкой. Что же вы думаете, этот настрой, этот пресс жестких идеологических установок не давит на людей, не поворачивает мозги в определенном направлении?

Полюбуйтесь: “Роль США в становлении демократии на нашей планете неоспорима. Не будем забывать, что именно американцы в послевоенный период проводили последовательную денацификацию Западной Германии... Последовательно демократической была политика США и по отношению к режиму Милошевича в Югославии, в результате чего этот деятель попал на скамью подсудимых. Точно так же последовательно, в короткий срок был разгромлен фундаменталистский режим талибана в Афганистане. И забывать об этом не стоит” (“Новые Известия”. 31. 10. 2002).

Статья некоего Орлова, представленного как “заслуженный деятель науки, доктор исторических наук”. Впрочем, неважны ни эти звания, ни сам Орлов. Такие тексты печатают километрами. Причем, как правило, восхваление американцев соседствует с обличением русских. Что мы и видим в статье. Орлов изображает наших солдат в Чечне пьяными чудовищами (“В дом врываются пьяные озверевшие солдаты”), чеченских террористов, захватив­ших театральный центр на Дубровке, жертвами, американцев — мы читали, кем.

Все с ног на голову! Вот для того, чтобы вернуть читателя в исходное положение, согласитесь, более естественное для человека, я и привожу примеры фальши, обмана, двойной игры, спекуляции на свободе и совести. Самой отвратительной разновидности спекуляции.

Итак, продолжим. Вспомним Югославию, раз уж Б. Орлов помянул ее всуе. В 1999-м на Балканах США защищали права человека. На свой манер.

24 марта, когда первые бомбы обрушились на Белград, Билл Клинтон обратился к американцам: “...Сегодня наши вооруженные силы совместно с силами наших союзников по НАТО нанесли вооруженные удары по сербским военным, которые несут ответственность за жестокие акции в Косове... Наша задача ясна... сдержать еще более кровавое наступление на жителей Косова...”

“Гуманитарный” аспект еще настойчивее выделялся в выступлении генсека НАТО: “Мы должны положить конец насилию и остановить гумани­тарную катастрофу, которая происходит в Косове. Сделать это — наш моральный долг”.

Что же происходило в это время в Косове? Примерно то же, что сейчас происходит в Чечне. Вылазки боевиков, убийства югославских солдат и мирных сербов, похищения. Действия албанской Освободительной армии Косова приобрели размах с января 1998 года.

В отличие от наших чиновников югославские вышколены по европейским стандартам. Каждый инцидент был педантично запротоколирован и класси­фицирован. “6 августа (1998 года. — А. К. ) недалеко от магистральной дороги Джаковица — Печ вблизи села Ереч, община Джаковица, албанец Синанай Муса убил, стреляя из пистолета, Кнежевич Велимира (1923) из Ереча, убийство заказано т. н. ОАК за 5000 немецких марок, чтобы таким образом сербов и черногорцев из ближайших деревень вынудить покинуть Косово и Метохию и переселиться в другие места” (здесь и далее цитаты и сведения приведены по книге “Автономный край Косово и Метохия. Факты”, изданной в Белграде в 1998 году).

С особой яростью боевики OAK расправлялись со своими соплемен­никами, лояльными югославским властям. Мирные албанцы стали главной мишенью террористов. Только с 1 января по 30 октября 1998 года были убиты 69 албанцев, 62 получили ранения. Случаи так же тщательно запротоко­лированы: “Банды албанских террористов 14 апреля в деревне Будисавци, община Клина, напали на Рамадана Ука (1971) и его супругу Зое (1972), потому что отец Рамадана Незай открыто голосовал на выборах за Президента Республики Сербии, проведенных в декабре 1997 г.; Рамадана по этому поводу избили, а супругу на его глазах изнасиловали; в начале мая терро­ристы повесили Бег Шабаная и Хайдер Кучия из Дечаны и их трупы бросили в реку Бистрицу; 24 апреля на их ниве убит Деско Черим (1955) из Клинчины, община Клина, потому что он днем раньше голосовал на референдуме, вопреки тому, что сепаратистами был отдан приказ не выходить на рефе­рендум, т. е. провести общий бойкот”.

Как и всякая внутренняя война, косовская отмечена сугубой жестокостью. Это нам сейчас внушают, что любая спецоперация в Чечне должна проходить в присутствии прокурора и чуть ли не представителей Евросоюза. А почитайте хотя бы “Унесенные ветром”. Нe глазами романтического ротозея, а глазами историка — как это было у них, в образцово толерантной Америке. Для полноты картины советую заглянуть в сочинение сэра Уинстона Черчилля “История англоговорящих народов”, где названо число жертв гражданской войны в Америке — 1 миллион, причем большинство погибло уже после окончания боевых действий в концлагерях, которые (впервые в истории!) организовали для южан гуманисты янки.

27 августа 1998 года югославская полиция обнаружила в селе Клечка импровизированную тюрьму, в которой албанские террористы держали похищенных сербов, в том числе детей. Рядом была сделана еще одна наход­ка — крематорий и яма для гашения извести, где после расстрела были сожжены тела 22 мирных сербов. Опрос очевидцев выявил ужасающие подробности: изнасилованные сербские девочки 12 и 15 лет, расстрелянные дети 7 и 11 лет, пытки с отрезанием ушей, рук, выкалыванием глаз.

Нетрудно предположить, что и югославские силы — полиция и армия — не оставались в долгу...

Как бы то ни было, события в Косове не выходили за рамки внутреннего конфликта — из тех, что, к несчастью, каждый год происходят в каком-либо уголке земного шара. Американцы то и дело влезают в подобные. Помогая правительственным войскам (на Филиппинах, в Пакистане, Йемене) или проводя собственные спецоперации (в Кении, Танзании).

Конфликт в Косове имел шансы остаться рядовым, хотя и кровавым эпизодом мировой истории. Не обсуждаю причин, по которым этого не случилось, — они очевидны. Геополитическое положение Югославии, ее союзные отношения с Россией, сохранение у власти “коммунистического” (хотя это определение — большая натяжка западной пропаганды) режима.

Меня интересуют манипуляции понятием прав человека. Они были чудовищными! С начала 1999 года в американской (а затем европейской) прессе появляются сообщения о массовых расправах над албанским населением Косова. Подсчитано, что только газета “Нью-Йорк таймс” опубликовала около 80 (!) статей о “геноциде” албанцев. Цифры приводились фантастические. Тогдашний министр обороны США У. Коэн в телепрограмме “Лицом к нации” заявил: “Мы знаем, что примерно сто тысяч мужчин призывного возраста исчезли в Косове. Возможно, они были убиты” (здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, цитаты и сведения приведены по книге:  Р ы ж к о в  Н.,  Т е т ё к и н  В.  Югославская Голгофа. М., 2001).

Сто тысяч — магическая цифра американской пропаганды. Она возникает в тот момент, когда массированным информационным ударом общественное мнение направляют в нужное Вашингтону русло. В октябре 2002 года американский посол по военным преступлениям Пьер-Ришар Проспер обвинил Саддама Хусейна и его кузена Али Хасана Маджида в том, что в 1998 году в ходе операции против курдов в результате применения отрав­ляющих газов погибло сто тысяч человек (BBC Russian. com). Показательно: те же сто тысяч фигурируют как количество жертв мирного населения Чечни...

Цифра с пятью нулями не нуждается в подтверждении фактами! А пропагандистский эффект колоссален. Общественное мнение было подготов­лено к войне. Когда войска НАТО вступили в Косово, Б. Кушнер, назначенный спецпредставителем Генерального секретаря ООН (фактически губернатором края), снизил цифру почти в 10 раз — 11 тысяч погибших. После раскопок “массовых захоронений” и эта цифра уменьшилась впятеро. Карла дель Понте, которую никак не обвинить в симпатии к сербам, сказала об останках 2108 жертв. Подчеркну, в их число входили и те, кто погиб под бомбами НАТО.

Но все это выяснилось осенью, когда в Косове уже стояли натовские войска. А весной мировое сообщество было потрясено цифровой эквилиб­ристикой американцев. Так называемая Контактная группа (Россия, США, Франция, Великобритания, Германия и Италия) срочно принялась усаживать противоборствующие стороны за стол переговоров. Были сформулированы десять базовых принципов мирного урегулирования.

Люди быстро забывают подробности дипломатических препирательств. Сейчас многие убеждены, что это югославы отвергли примирительный документ. На самом деле они сразу же его одобрили. Тактику проволочек применила албанская сторона. Вот тогда-то — без согласования с Москвой! — Вашингтон предложил дополнения, в  к о р н е  м е н я в ш и е  смысл соглашения. Их суть: югославская армия уходит из края, в Косово вводятся войска НАТО (“Независимая газета”. 13. 03. 1999).

Это означало оккупацию. По уверению западных наблюдателей, госсекретарь США М. Олбрайт будто бы сказала: “Мы намеренно завысили планку, чтобы сербы не смогли ее взять. Им нужно немножко бомбочек, и они их получат” (“Независимая газета”. 27. 11. 1999)5.

Оккупацию югославы отвергли. И получили “бомбочки”. В операции НАТО приняли участие более тысячи самолетов, мощная военно-морская эскадра, космическая группировка спутников-шпионов, более 60 тысяч солдат и офицеров из 14 стран. Было совершено 35 тысяч самолето-вылетов, выпущено 10 тысяч крылатых ракет, сброшено 80 тысяч тонн взрывчатки.

Как выяснилось впоследствии, военные объекты и армейская техника не слишком пострадали. А вот гражданская инфраструктура подверглась методичному разрушению — мосты, тепло- и электростанции, вокзалы, нефтеперерабатывающие, автомобильные, химические заводы. Было разрушено 25 тысяч домов и квартир. Ущерб от агрессии составил около 100 миллиардов долларов.

Против мирного населения использовали кассетные бомбы, снаряды с обедненным ураном (их также применяли в Ираке) и другие варварские системы оружия. Шла настоящая охота на людей.

Скажите, на что похож пассажирский поезд — международный экспресс “Вена — Афины”? С чем мог спутать его натовский летчик? В результате прямого попадания ракеты погибли 30 пассажиров. Авиаударам подверглись автобус на магистрали Ниш — Приштина (50 жертв), автобус, следовавший по маршруту Джаковица — Подгорица (17 погибших).

США в своей пропаганде особое внимание уделяют свободе информации. Во время налетов югославские телецентры и ретрансляторы стали излюб­ленными целями натовских пилотов. В результате атаки на здание телевиде­ния в Белграде погибли 15 журналистов, 19 получили ранения.

Господа, как же это согласуется со свободой информации?

В результате агрессии погибло около 2 тысяч человек, тяжелые ранения получили 5 тысяч. Работы лишились более полумиллиона югославов (при населении — 10 миллионов).

Но и после этого Югославии пришлось приносить жертвы ненасытному Молоху “прав человека”.

Двойные стандарты американской политики стали особенно (нестер­пимо!) явными после ухода югославской армии из Косова. Получив власть, албанские боевики совершили все те преступления, в которых Запад обвинял сербов.

Уже в конце 1999 года специальный представитель ООН по вопросам защиты прав человека в бывшей Югославии Иржи Динстбир заявил, что в Косове идут массовые “этнические чистки сербов, цыган, боснийцев и других жителей, не являющихся албанцами”. Он привел факты “убийств, пыток, грабежей, поджогов домов” (“Независимая газета”. 24. 11. 1999).

После торжества “демократии” по американскому рецепту в Косове и Метохии было убито, ранено, похищено 2,5 тысячи человек, в основном сербов. Первую волну насилия (“при Милошевиче”) с лихвой перекрыла новая — при американцах.

Из Приштины — столицы края — изгнано 90 процентов сербов. Еще из полусотни населенных пунктов выдавлено  в с е  неалбанское население. Немногочисленные сохранившиеся сербские общины оказались запертыми в гетто. И это отнюдь не мирное уединение! Ораховац с его двухтысячным сербским населением албанцы окружили баррикадами, лишив людей свободы передвижения и ограничив поставки продовольствия. Только по случаю приезда Б. Клинтона на исходе 1999 года осада была снята.

350 тысяч беженцев покинули Косово. Среди них 250 тысяч сербов. Гуманитарная катастрофа сопровождалась варварским разгромом культурного наследия. Подожжено, взорвано, разграблено более сотни православных храмов и монастырей.

Вспомним о волне возмущения, прокатившейся по миру, когда режим талибов в Афганистане взорвал несколько статуй Будды. Чем варварство одних мусульманских фанатиков отличается от варварства других? Однако уничто­жения византийских мозаик XIII века общественное мнение Запада не заметило...

Столь же равнодушно натовские “гуманисты” взирали на расправу албанцев с сербами. Иржи Динстбир свидетельствовал, что насилия нередко происходили “в присутствии представителей ООН, НАТО и ОБСЕ”. Более того, западные оккупанты иной раз выступали фактическими соучастниками преступлений, скрывая их от мировой общественности. Когда корреспондент английской газеты “Индепендент” попытался заснять взорванную церковь в районе Джаковицы, “натовские военные запретили ему снимать... Солдатами якобы был получен приказ не допускать подобных съемок” (“Независимая газета”.24.11.1999).

В результате агрессии НАТО Косово было отторгнуто от Югославии не только де-факто, но и де-юре. Резолюция Совбеза ООН 1244 вывела край из состава Сербии и передала его Югославии. После развала Югославии (во многом явившегося следствием войны) уже ничто не связывает Приштину с Белградом.

Но даже такую Сербию — поверженную и растащенную на части — США не намерены оставить в покое. Воспользовавшись информацией о сотруд­ничестве Белграда с Багдадом, появившейся осенью 2002 года, американцы потребовали полной покорности. “Сербии открытым текстом заявлено, — пишет “НГ”, — что перед ней два пути — один в Брюссель, другой — в Белоруссию. Но чтобы попасть в Брюссель, надо до конца (как красноречива эта формулировка! — А. К. ) выполнить еще ряд условий — показать серьезность в сотрудничестве с Гаагским трибуналом и поймать Младича и Караджича, перестать вмешиваться в дела косовских сербов (то есть окончательно бросить их на произвол судьбы, точнее, на произвол мстительных албанцев. — А. К. ), последовательно выполнять Дейтонские соглашения, продолжать реформу армии и усилить гражданский контроль над ней”.

Устами американского чиновника газета подводит итог: “...Советник президента США Брус Джексон... открыто заявил, что в случае непослушания Югославия будет просто изолирована от всего остального мира” (“Незави­симая газета”.27.09.2002).

Похоже, та же участь ждет Белоруссию. Запад, как явствует из статьи “НГ” (и если бы только статьи!), хочет сделать само имя этой славянской республики нарицательным. Превратить ее, наряду с Югославией, в  п о к а- з а т е л ь н у ю  жертву. Образчик того, что ждет непокорных.

И вновь правозащитная риторика выдвигается на передний план. Би-би-си отмечает: “Лукашенко в западных столицах называют “последним диктатором Европы”. Ей вторит интернет-сайт Rambler-МЕДИА: “...Лукашенко постоянно нарушает права человека и демократические свободы”.

Белоруссию ограждают от соседей. Превращают в гигантское гетто. Одна за другой последовали жесткие меры НАТО и Евросоюза. Прага, где состоялся ноябрьский саммит стран Североатлантического договора, отказала прези­денту Белоруссии во въездной визе. Шаг  б е с п р е ц е д е н т н ы й  в международной политике! Сообщая о нем, информагентства подчеркивали, что этот демарш предпринят под диктовку США, чей посол в НАТО в предельно грубой форме посоветовал белорусскому лидеру “не ломиться” на встречу (BBC Russian.com).

Двумя днями позднее (как скоординированы акции!) министры иностран­ных дел Евросоюза запретили въезд на свою территорию восьми высшим руководителям Белоруссии (первоначально в список включили 50 (!) имен). Характеризуя происшедшее как “громкое изгнание из мирового сообщества”, “Независимая газета” пишет о Лукашенко: “После чего снять такого лидера становится делом техники” (“Независимая газета”. 19. 11. 2002).

“НГ” — одно из самых информированных изданий на постсоветском пространстве — прогнозирует развитие событий в серии поразительно откровенных (до цинизма!) статей.

В одной из них содержится, по сути, план государственного переворота в Минске. “В России уже появились мнения о том, что Минску грозит даже не политический кризис, а государственный переворот. Причем говорят об этом... некоторые влиятельные депутаты Госдумы, представители прави­тельства и Кремля”.

Отмечая, что Владимир Путин в этой ситуации держит паузу, газета высказывает предположение: “Складывается впечатление, что российский президент выжидает “день Икс”, когда он объявит только одному ему известное решение в отношении Белоруссии”. Тут следует пояснить, что понимается под “днем Икс”: “...Необходимо дождаться полной и естественной дискре­дитации Лукашенко на политической сцене Белоруссии, чтобы вопрос о его досрочной замене на более “вменяемого” лидера возник сам собой (вероятно, после фиаско Лукашенко с НАТО этот процесс пойдет более быстрыми темпами). Правда, сейчас в Белоруссии альтернативных кандидатов, по мнению большинства наблюдателей, нет. Поэтому и прогнозируемый “переворот” откладывается”.

Газета, однако, убеждена, что “день Икс” недалек. Напоследок “НГ” раскрывает, может быть, самое важное — к а к и е  с и л ы  заинтересованы в подобном развитии: “В том, что Россия, Европа и США, ссылаясь на то, что “это внутреннее дело Белоруссии”, поддержат “заговорщиков”, сомневаться не приходится” (“Независимая газета”. 18.11.2002).

Эк, с каким гонором вписали Россию в ряд мировых центров силы! Знай наших, мы с Америкой да с Европой вершим судьбы государств. Но каких? Не Грузии, отказавшейся выдать России часть чеченских террористов. Не Эстонии, где судят ветеранов Великой Отечественной (российских граждан!), а на протесты Москвы, что эти процессы нарушают заключенный в 1991 году договор, защищающий борцов с фашизмом от судебного произвола, дают издевательский ответ. Дескать, договор... потерялся, а следовательно, утратил силу. О Дании, ставшей главной трибуной чеченских террористов, не заикаюсь — куда нам тягаться с Королевством! Нет, Россия в соучастии с сильными мира сего решает судьбу своего единственного союзника. Обдумывает, как ловчее отдать его в руки Запада (поражение Лукашенко с неизбежностью обернется торжеством прозападных, а главное — антирос­сийских сил; это признали даже лидеры СПС, пригласившие на смотрины в Москву белорусских оппозиционеров и услышавшие от претендентов на власть заученные обвинения в адрес “тюрьмы народов”)6.

Нет проблем — убеждает нас “HP”. — Теперь у России другой союзник — Киев. Да вот незадача, о прелестях нового союза газета пишет в номере от 18 ноября, а уже 19-го вынуждена признать, что президент Украины также не в фаворе у всесильного Запада. “У Леонида Кучмы есть все причины, чтобы, примерив ситуацию на себя, понять, что и его время “Ч” не за горами”. Преступление президента Украины в глазах вашингтонской администрации ужасно: его подозревают в том, что он продал Багдаду средства радио­разведки. Теперь Америка не сможет избивать безоружного. Хотя Ирак не обладает современными зенитными ракетами, радиолокационные комплексы хотя бы предупредят об атаке.

Разумеется, во время “Ч” обвинения будут предъявлены иные. “Права человека” — это как лом: действуют убойно и безотказно. “...На основании магнитофонных записей бывшего офицера охраны Кучмы Николая Мельни­ченко не сегодня-завтра может быть выдан ордер на арест президента”, — предупреждает газета.

Но самое интересное ждет нас в финале. Повздыхав для порядка, журналист проецирует минский сценарий на судьбу Владимира Путина. “Не хотелось бы верить, что эту модель могут в дальнейшем применить и к России. Ведь Россия — не Белоруссия и даже не Украина. Масштаб не тот, и роль в международной политике куда значительнее. Но, судя по тону, которым ведется обсуждение действий Владимира Путина после “Норд-Оста” и его жестких высказываний в Брюсселе, Россию подводят к сценарию а-ля Лукашенко” (“Независимая газета”. 19. 11. 2002).

Вот она, главная цель, баснословный куш азартной геополитической игры Вашингтона. Окончательное уничтожение поверженного соперника, даже несмотря на то, что в унижении своем тот стремится стать союзником. Развязка близка — признаки этого тревожно очевидны.

Это не только — и не столько! — тональность обсуждения политики России в прессе. Хотя примеры Югославии и Ирака показывают: пропагандистское оружие используют незадолго до применения ракет. Но в том-то и дело, что натиск на Восток пропагандистской кампанией не ограничивается. В Праге, куда не пустили Лукашенко, принято решение о новой волне расширения НАТО. Образуется единый ТВД от Норвегии до Болгарии. Еще один чисто бюрократический документ — вступивший в силу 1 октября 2002 года “План объединенных командований” росчерком пера переводит всю территорию России в зону ответственности объединенного командования ВС США в Европе.

В такой ситуации нашим стратегам следовало бы десять раз подумать, соответствует ли интересам России создание ситуации “Ч” для Лукашенко. Оказавшись под прессом Запада, не разумнее ли встать спиной к спине и дать посильный отпор? А если государственные интересы России не принимаются в расчет в Кремле, имеет смысл озаботиться личным интересом г-на Путина В.В. Газета-прорицательница высказалась яснее некуда: дорожка, по которой Путин сегодня спроваживает Лукашенко, завтра поведет самого Владимира Владимировича.

Однако вернемся к Америке. К ее титаническим усилиям установить свободу и демократию повсеместно. Уже все континенты (включая Антарк­тиду) находятся под бдительным оком американцев. Но есть на земле место, где всевидящее око слепнет, всеслышащее ухо глохнет, где строгий право­защитный мониторинг раз за разом дает сбой.

Сию удивительную территорию, раскинувшуюся между раскаленной пустыней и аквамариновым морем, восторженные поэты воспели как “го­сударство по имени И”. Назовем его прозаичнее — Израиль. Страна, полувековое существование которой оплачено четырьмя войнами с арабскими соседями, двумя вторжениями в крошечный Ливан и несколькими народными восстаниями — палестинскими интифадами.

Американская либеральная пресса (почти целиком находящаяся в еврейских руках — см. интереснейшую книгу:  Д ю к  Д. Еврейский вопрос глазами американца. Пер. с англ., М., 2001) с крайним подозрением относится к политикам-генералам. Правительство, возглавляемое воякой — бывшим или действующим, — рискует тут же получить ярлык хунты, а вслед за тем подвергнуться международным санкциям. Так вот, в Израиле в с е ведущие политики — генералы. И “ястребы” — лидеры “Ликуда” Ариэль Шарон и Беньямин Нетаньяху, и “голуби” — руководители Партии Труда Амрам Мицна и Беньямин Бен Элиэзер. Что не мешает им пользоваться благосклонностью заокеанских СМИ. А заодно президента США (к какой бы партии он ни принадлежал), конгресса и крупного капитала.

Да и общественное мнение Соединенных Штатов традиционно поддержи­вает Израиль. Согласно недавним опросам 41 процент американцев твердо стоит на стороне Израиля, 21 придерживается нейтральной позиции и лишь 13 процентов симпатизирует палестинцам. Что, впрочем, не мешает еврейским организациям обвинять американцев в антисемитизме. По мнению социологов из еврейской организации Бнай-Брит, “34 процента всех американцев следует отнести к антисемитам” (П л а т о н о в  О. Почему погибнет Америка. М., 1999). Но это, скорее всего, не вина американского общества, а особенность еврейского менталитета. Известный адвокат выразил ее крылатой фразой: “До смерти жалобы писать буду”. Вот и пишут7.

Между прочим, общественное мнение Европы более критично оцени­вает израильскую политику. Она пользуется поддержкой лишь 25 процен­тов жителей Германии, 19 процентов французов. Тогда как палестинцев во Франции поддержало 36 процентов опрошенных. Причем чем выше уровень образования, тем больший процент респон­дентов отдает пред­почтение палестинцам. Видимо, сказывается привычка мыслить рацио­нально, что делает людей менее восприимчивыми к пропаганде СМИ. 51 процент высоко­образованных французов симпати­зирует палестин­цам (и всего 30 процентов людей с низким уровнем образования).

Не будем углубляться в историю израильско-палестинских противоречий. Обратимся к нынешнему конфликту, разгоревшемуся в конце 2000 года. Не столько для того, чтобы определить, кто прав, кто виноват, сколько для того, чтобы понять, что происходит в Израиле и на палестинских территориях. В частности, как там обстоит дело с правами человека.

Наверное, даже наиболее радикальные приверженцы Израиля не будут оспаривать тот факт, что  н е п о с р е д с т в е н н ы м  п о в о д о м  для начала нынешней интифады стало посещение Храмовой горы Ариэлем Шароном. Дело в том, что Шарон несет персональную ответственность за резню в палестинских лагерях Сабра и Шатила в 1982 году. Казалось бы, давняя история. Но на Востоке (да и на Западе — в отличие от России!) не забывают ничего.

Шарон сознательно выбрал время и место. Начавшиеся прямо на Храмовой горе столкновения привели к срыву израильско-палестинских мирных договоренностей и к падению “пацифистского” кабинета Эхуда Барака (тоже, кстати, отставного генерала). Шарон был избран премьером. На палестинских территориях началась очередная интифада.

Особую ожесточенность столкновения приобрели весной 2002 года. В апреле израильтяне провели операцию в лагере беженцев в Дженине. По данным палестинцев, погибло   н е с к о л ь к о   с о т  арабов. Израиль заявил о 45 жертвах. “Всего”...

Была создана международная комиссия по расследованию бойни, однако Тель-Авив отказался допустить ее в Дженин. Тем не менее правозащитные организации “Human Rights Watch” и “Amnesty International” собрали многочисленные показания очевидцев. Вот лишь некоторые: “57-летний палестинец Камиль Сабир был застрелен, а затем раздавлен (!) израильским танком, хотя ехал в инвалидном кресле, к которому был прикреплен белый флаг. В другом случае 27-летний парализованный Джамиль Файед погиб под обломками собственного дома. А израильские военные, как пишут представители HRW, не позволили его родственникам вынести его тело до того, как дом был уничтожен бульдозером (BBС Russian. сom).

В докладе “Международной амнистии” упоминались случаи, когда “израиль­ские солдаты отказывались оказывать медицинскую помощь ране­ным, стреляли по невооруженным пленникам или тяжело раненным боевикам, использовали мирных жителей в качестве живого щита и сносили дома, не убедившись, что внутри никого не осталось” (там же).

Правозащитные организации потребовали привлечь виновных к суду. Израильское правительство не ответило на их обращения.

Всем памятна осада храма Рождества Христова в Вифлееме в апреле 2002 года. Тогда же в результате обстрела израильской артиллерией в городе загорелась одна из католических церквей. Шесть монахинь были ранены (NTV RU. сom).

Вот как описывали сражение за Вифлеем журналисты агентства ИТАР—ТАСС: “Израильская бронетехника вошла в этот библейский город в рамках военной операции “Защитная стена”... Сражения в отдельных районах Вифлеема ведутся за каждый дом. Несмотря на сопротивление вооруженных палестинцев, израильские военные уже заняли центр города, обстрелу подверглись отдельные здания, сухопутным войскам оказывается поддержка с боевых вертолетов...”.

К слову, во время боев в Вифлееме и Рамаллахе были ранены два журналиста — американец и араб. А телекомпаниям CNN и NBC израильское правительство пригрозило судебными преследованиями за то, что они не прекратили вещания из оккупированного Рамаллаха.

Израильтянам было что скрывать. В Вифлееме войска вели огонь боевыми (!) патронами по демонстрантам, в результате чего одних только иностранцев было ранено 9 человек. Английский писатель Джереми Харди сказал в интервью Би-би-си, что “никогда в жизни не видел такой жестокости, какую израильские солдаты проявляли по отношению к мирным де­монст­рантам”. Он заявил, что военные “стреляли по группе журналистов, хотя было ясно видно, что это представители прессы” (NTV RU.com)8.

14 мая “Международная амнистия” в заявлении, переданном Комитету ООН по борьбе с пытками, сообщила, что “в ходе рейдов в палестинские города и лагеря беженцев на Западном берегу реки Иордан “тысячи палестинцев были задержаны и лишены связи с внешним миром, и подвергались жестокому обращению и унижениям” (Rambler-МЕДИА).

Жестокость была столь велика, что в самой израильской армии нашлись люди, отказавшиеся выполнять преступные приказы. 19 апреля английская “Гардиан” рассказала о пилоте израильского вертолета “Апач”, отказавшемся открыть огонь по палестинскому дому. Инцидент произошел во время захвата арабского селения Дура.

23 июля 2002 года израильская авиация сбросила полутонную (!) бомбу на жилой дом в палестинском городе Газа. По данным разведки, там якобы укрывался боевик. Однако в результате взрыва погибло 13 гражданских лиц, в том числе 9 детей. Около 100 человек ранено. Премьер Шарон назвал операцию “большим успехом”. Позднее министр иностранных дел Израиля “принес извинения” (BBC Russiаn. сom).

26 сентября в секторе Газа израильские вертолеты обстреляли ракетами автомобиль, в котором предположительно находились повстанцы. 8 человек погибли, 20 прохожих были ранены. В тот же день в городе Хеврон, отравившись слезоточивым газом, который использовали израильские солдаты, умерла 14-месячная девочка (там же).

В ночь на 8 октября 40 танков и машин пехоты при поддержке вертолетов вошли в палестинский город Кхан-Юнис. “В половине пятого утра начался вывод танков... Толпы людей хлынули на улицы. Больше всего народу собралось у мечети. По этой толпе и выпустил ракету вертолет израильских ВС. Десять человек скончались на месте, 115 получили ранения различной степени тяжести” (“Новые Известия”.8.10.2002). Ариэль Шарон, как всегда, заявил об “успехе”.

Наряду с обстрелами жилых кварталов израильская армия методично уничтожает промышленность палестинцев. Прислушайтесь, чуть ли не каждый день нам сообщают, что вертолеты и артиллерия нанесли удар по мастерским, где, по предположению разведки, изготовлялось оружие. Если бы эти предположения были верны, палестинские повстанцы были бы экипированы не хуже вооруженных до зубов израильтян.

“Потери палестинской экономики составили 16 млрд долларов, — отмечает “НГ”. — Уровень безработицы достиг угрожающей отметки в 70 процентов. Подорвана экономическая основа — в ходе обстрелов было уничтожено более 300 промышленных предприятий” (“Независимая газета”.4.10.2002).

Это тоже имеет отношение к правам человека. Сотни тысяч палестинцев потеряли источники дохода. При этом израильское правительство задер­живает и те деньги, которые переводят на счета Автономии международные орга­низации.

До сих пор я воздерживался от комментариев. Приводимые факты красноречивее любых эмоциональных деклараций. И все-таки ситуация с массовыми убийствами на палестинских территориях в комментариях нуждается. Существует несколько м и ф о в, позволяющих израильским властям оправдывать свои преступления.

Самый распространенный: Израиль  н е   н а п а д а е т  —  он  о т в е ч а е т  на удары.

Прежде чем назвать это утверждение ложью, рассмотрим ситуацию августа—сентября 2002 года. 4 сентября мировые информагентства с удовлетворением отмечали: “Вот уже месяц как не поступало никаких сообщений об акциях боевиков-самоубийц на территории Израиля”. Первый после затишья взрыв прогремел 18 сентября неподалеку от городка Умм эль-Фахм.

Как же в этот период вели себя израильтяне? Вот сообщение Би-би-си от 13 сентября: “Израильские войска провели спецоперацию в городе Рафах... Как утверждают палестинские медики, один человек погиб и шестеро ранены автоматным огнем. По заявлениям свидетелей, в операции участвовало 60 израильских танков... Населенный пункт фактически отрезан от других городов. Уничтожен, по крайней мере, один дом и машиностроительная фабрика. В ходе операции танки и бульдозеры израильской армий с воздуха поддерживали боевые вертолеты. Несколькими часами ранее около 10 израильских танков вошли в город Тулькарм, расположенный на Западном берегу реки Иордан. Представители армии Израиля сообщили, что в Тулькарме вновь введен комендантский час”.

Хроника одного дня одностороннего перемирия, фактически объявленного палестинцами.

Пользуясь передышкой, Израиль не только вводит в палестинские города танки. Во время рейдов военные используют мирных жителей в качестве живого щита. Би-би-си сообщало о гибели палестинского подростка в городе Тубас: “По словам палестинцев, присутствовавших на месте трагедии, израиль­тяне наставили автоматы на 19-летнего Нидала Абумухсейна и приказали идти к дому, где, по их мнению, находился боевик, чтобы попытаться убедить его сдаться... Когда он постучался в дверь, в него была выпущена автоматная очередь. Однако жители Тубаса уверяют, что она исходила не из дома, а с израильских позиций” .

Как отмечает корреспондент, “израильтяне используют мирных палес­тинцев для поиска мин-ловушек, проверки подозрительных объектов, найденных на дорогах, и защиты солдат от неприятельского огня”.

Еще один эпизод из “хроники перемирия”. Израильские танки обстреляли окрестности селения Нецарим кассетными снарядами. Каждый снаряд начинен тысячами металлических стрелок. При взрыве они на огромной скорости разлетаются во все стороны. Погибли палестинская женщина, два ее сына и племянник. По словом медиков, “тела жертв были буквально растерзаны”. Это не первый случай применения израильтянами кассетных снарядов против мирного палестинского населения (BBC Russian.com).

Возле Тубаса вертолет “Апач” выпустил несколько ракет по автомобилю, в котором находился палестинский боевик. Вместе с ним в машине ехали два подростка. Погибли все. А также двое детей, оказавшихся рядом с автомо­билем (там же).

7 августа Верховный суд Израиля постановил, что армия “имеет право разрушать дома людей, которых подозревают в террористической деятельности, без заблаговременного предупреждения”. В тот же день войска сравняли с землей дом одного из лидеров группировки ФАТХ в Вифлееме Ихия Даамсаха. Он сам и его сын были арестованы (там же).

3 сентября Верховный суд одобрил план высылки с Западного берега  р о д с т в е н н и к о в  палестинца, обвиненного в причастности к терактам... То-то, осуждая сталинский тоталитаризм, нам вбивали в головы: сын за отца не ответчик. А в демократическом Израиле Верховный суд официально признал ответчиками брата и сестру человека,  п р и ч а с т н о г о  к теракту.

Кажется, израильтяне продемонстрировали все доступные формы государственного террора — и грубого военного, и утонченно-садистского юридического. И все это — повторю — в течение полуторамесячного одностороннего прекращения огня палестинцами. А теперь призываю каждого читателя сказать, отрешившись от своих пристрастий:  к а к  в этих условиях должны были реагировать палестинцы ? Не отвечать на террор — значило бы смириться с геноцидом. Им осталось одно — возобновить нападения на Израиль.

Миф второй: жестокость армии  о п р а в д а н а  жестокостью боевиков.

Он ложен потому, что армия — и государство в целом — располагают мощью и возможностями,  н е с р а в н и м ы м и  с мощью и возможностями повстанцев. Карая террористов, государство не должно распространять насилие на ни в чем не повинных мирных жителей. Таких, как 14-месячная палестинская девочка, отравившаяся слезоточивым газом в Хевроне. Или палестинская женщина, разорванная кассетным снарядом вместе со своими сыновьями.

Израильская армия обладает лучшим арсеналом на Ближнем Востоке. Разведка “Моссад” считается образцовой. И если, тем не менее, министр обороны Беньямин Бен Элиэзер, уходя в отставку, признал: “Израиль почти исчерпал военные средства в борьбе с палестинской интифадой” (BBC Russian. com), то это означает не то, что евреи “мало стреляют”, а то, что проблема  н е  и м е е т  в о е н н о г о  р е ш е н и я. Ибо Израиль столкнулся с народным восстанием.

Третий миф с особой настойчивостью вбивают в головы именно русских людей. В его основе — отождествление Палестины с Чечней, мучеников Аль-Аксы с боевиками Басаева. Русские, мол, должны всячески поддерживать евреев как братьев по несчастью.

Лживость этого мифа хотя бы в том, что он предназначен исключительно для внутрироссийского пользования. Обратитесь с подобной декларацией к “брату” Юлию Эдельштейну, отвечающему за абсорбцию в Израиле, или к “брату”-сенатору из многочисленного еврейского лобби в Вашингтоне и посмотрите, куда вас пошлют... Ни на Западе, ни в Израиле нас братьями не считают. Но не имеют ничего против того, чтобы мы сочувствовали, а главное, помогали Тель-Авиву в   о д н о с т о р о н н е м   порядке.

Это к слову. Теперь по существу. Зададимся вопросом — за что борются палестинцы? За повышение личного статуса. За землю, отторгнутую Израилем. За независимость.

Несмотря на то, что из четырех с небольшим миллионов жителей Израиля арабов — 1,3 миллиона (каждый третий), они — люди второго сорта. Никогда палестинец не был членом правительства. Им запрещено служить в армии. Палестинец не может купить землю из “Национального еврейского фонда”, хотя этот фонд сформирован из угодий, конфискованных у арабов.

Мне скажут: в Автономии палестинцы обладают всеми правами. Однако мы уже могли убедиться, как соблюдаются эти права. К тому же сама Автономия служит главной мишенью израильских ястребов. В течение двух последних лет военная машина Тель-Авива методично разрушает все ее структуры.

Теперь сравним. В России чеченец Р. Хасбулатов занимал второй по важности государственный пост. С. Ходжаев еще в советские времена был членом союзного правительства. Генерал Д. Дудаев командовал дивизией стратегической авиации — важнейшей компонентой советской ядерной мощи.

О земле. Перед разделом британской Палестины в 1948 году 93,5 процента земель нынешнего Израиля принадлежали палестинцам (Д ю к   Д.  Еврейский вопрос глазами американца). В дальнейшем большая часть этих угодий была конфискована. А из 800 тысяч палестинцев после 1948 года в Израиле осталось только 170 тысяч. Остальные вынуждены были бежать. Израиль оккупировал 6,7 тысячи квадратных километров — территорию созданного ООН, но так и не оформившегося де-факто Палестинского государства.

И снова сравнение. Если Израиль захватил столицу Палестины Восточный Иерусалим, то Россия подарила Чечне ее столицу — Грозный. Город был передан в 1929 году из состава Северо-Кавказского края. Его основали русские, они же составляли большинство населения. Даже в 1989 году из общего числа 397 тысяч в Грозном проживали 210 тысяч русских и только 121 тысяча чеченцев. Щедрое дарение русских земель чеченцам на этом не закончилось. В 1957 году из состава Ставрополья республике были переданы три района — Наурский, Шелковской и Надтеречный. Я видел эти земли — богатейшие черноземы. Остальная (горная) Чечня питалась с них и за счет них.

Государственность. Палестина до сих пор не имеет полноценной, несмотря на резолюцию Совбеза ООН, принятую более полувека назад. Чеченская автономная область была создана на заре советской истории в 1922 году. В 1934-м она совместно с Ингушетией образовала Чечено-Ингушскую АО, два года спустя преобразованную в автономную республику.

Что давала урезанная советская автономия? Конечно, она не смогла защитить чеченцев от высылки 44-го — после восстания в тылу советских войск во время немецкого наступления на Кавказ. Но в 80-е годы чеченцы чувствовали себя в своей республике настолько уверенно, что десятками обращали “старших братьев” русских в рабов. Поглядел бы я на палестинца, осмелившегося проделать подобное с евреем!..

В 1991-м Чечня де-факто получила независимость. С советским арсеналом в придачу. И тут же в республике началась настоящая охота на русских. Я побывал в Грозном сразу после освобождения в начале марта 1995 года. Беседовал с пострадавшими, получил от казачьих активистов список убитых, похищенных, изнасилованных, пропавших без вести. Всего, по данным казаков, за годы правления Дудаева было убито от 10 до 30 тысяч русских. В пропорциональном отношении больше, чем при Гитлере на оккупированных территориях.

Второй раз Чечня обрела независимость в 1996-м. Причем на этот раз, хотя и с оговорками (“отложенный статус”), независимость была признана Москвой. И что же? Прямо в самолете чеченцы похищают, а позднее убивают генерала Геннадия Шпигуна — представителя российского МВД в Грозном. Затем — вторжение Басаева в Дагестан...

Рассудите в здравом уме и памяти — стали бы так поступать те, кто заинтересован в  с о х р а н е н и и  обретенной свободы? На месте чеченцев кто угодно, хотя бы первые годы, вел себя паинькой, особенно по отношению к России. Обустроились бы в мировом сообществе, в исламских структурах и лишь затем дали бы волю природным инстинктам.

В том-то и дело, что ичкерийцы ведут отнюдь не  о с в о б о д и т е л ь- н у ю  б о р ь б у. Их действия можно определить термином “мятежвойна”. Не слишком благозвучное слово. И еще менее приятное явление. В отличие от национально-освободительной, мятежвойну ведут не для с о з д а н и я собственного государстве, а для  р а з р у ш е н и я  чужого.

С писательской точки зрения мне важно еще одно различие. Палестинцы-шахиды, нанося урон израильтянам, жертвуют и своими жизнями. Из чеченцев, как мы видели, шахидов не вышло. На мой взгляд, это р е ш а ю- щ е е различие: с одной стороны —  м у ч е н и к и, с другой — у б и й ц ы.

Несомненно, еврейские проблемы решить куда проще. Тель-Авиву только-то и нужно — перестать провоцировать палестинцев. Новый лидер Партии Труда Амрам Мицна выдвинул разумную программу: диалог с Арафатом, дополненный конкретными мерами — выводом израильских войск с большей части Западного берега и сектора Газа, приостановкой строи­тельства еврейских поселений и постепенной эвакуацией их с палестинских земель.

Другое дело, что Израиль (во всяком случае, его нынешние правые лидеры) без провокаций, кажется, обойтись не может. Об этом невольно задумываешься, читая сообщения информагентств о том, что Тель-Авив пытался сорвать встречу представителей умеренного движения ФАТХ, возглавляемого Ясиром Арафатом, и радикальной организации XAМАС. В повестке значился — внимание! — вопрос о полном прекращении всех нападений на израильтян в период проведения выборов в кнессет (Lenta.RU).

Казалось бы, о чем еще мечтать израильтянам? Пускай лидеры ФАТХ уговорят экстремистов хотя бы на время сложить оружие. Тем более что и другие палестинские организации, как предполагалось, должны были  присоеди­ниться к соглашению. Однако “руководство Израиля не позволило отправиться в Каир (на переговоры. — А. К. ) руководителю службы безопасности Автономии в секторе Газа полковнику Самиру Машарави” (там же).

Нелепая ошибка? Не скажите. Выборы, проведенные в спокойной обстановке, скорее всего, приведут к власти “голубя” Мицну. Тогда как полити­ческие страсти, накаленные вылазками повстанцев, заставят израильтян голосовать за “ястреба” Шарона.

И, уж конечно, если бы израильские правые были заинтересованы в сдерживании экстремистов, они не стали бы разрушать систему власти в Автономии. Согласитесь, парадоксально требовать от Арафата обуздать шахидов и при этом лишать его связи с внешним миром, в том числе с ближайшими помощниками. В 2002 году израильтяне  т р и ж д ы  осаждали резиденцию палестинского лидера и в конце концов до основания разрушили ее.

Если приведенных примеров недостаточно, чтобы уразуметь, кто на Ближнем Востоке действительно хочет мира, а кто не прочь помахать кулаками, приведу последний. В ноябре 2002 года палестинцы приняли американский план мирного урегулирования. Израиль не дал окончательного ответа. Казалось бы, Штаты — испытанный союзник. Они не предложат Израилю сомнительную сделку. Ан нет, говорить о мире в Тель-Авиве не спешат.

А что же Америка? Запад? Когда государства, возмущенные нарушением прав человека Израилем, вынесли вопрос на обсуждение Совета безопасности OOH (характерная деталь — для участия в прениях записались представители стольких делегаций, что они не могли выступить в течение одного дня), США и их европейские союзники сделали все, чтобы выхолостить итоговую резолюцию.

Впрочем, по отношению к самим себе Штаты еще более снисходительны.

Предложу читателям любопытную (и пугающую одновременно) историю. 4 ноября полиция Йемена сообщила, что в провинции Мариб взорвался джип. Погибли 6 человек (обратите внимание на количество жертв). Было высказано предположение, что автомобиль принадлежал террористам, а взрыв произошел из-за неосторожного обращения с боезапасом.

Уже на следующий день выяснилось, что автомобиль был уничтожен ракетным залпом, произведенным американским беспилотным самолетом “Хищник”. Таким образом, американцы, во-первых, нарушили воздушное пространство другого государства, во-вторых, произвели обстрел его терри­тории и, в-третьих, убили шесть его граждан. Причем йеменские власти были явно недостаточно информированы, иначе не сообщили бы о самопроиз­вольном подрыве.

Международный разбой!

Как же оценили его американские власти? “Я могу вас заверить, — заявила Кондализа Райс, — что в этом вопросе не существует никаких конституционных проблем. Существуют полномочия, которые президент может передать другим официальным лицам. Это вполне укладывается в установившуюся практику” (BBC Russian.com).

Так мир узнал, что президент США обладает полномочием на убийство. И что он может передать его другим. И не лицам даже, о которых упоминала Райс, а самолету-роботу, кружащему над миром9.

Американцы оправдывали свои действия тем, что в джипе находился Абу-Али, известный террорист, связанный с “Аль-Кайдой”. “Вместе с ним были уничтожены еще четыре человека, которые, по сведениям американской разведки, также занимались террористической деятельностью” (там же).

Я не случайно просил читателей запомнить количество жертв. Йеменские власти с места события сообщали о   ш е с т е р ы х   погибших. Американская разведка не знает даже, сколько человек было с Абу-Али — четыре или пять, но убеждена, что все они — террористы.

Организация “Международная амнистия” выпустила по этому поводу заявление: “Если это было умышленное убийство подозреваемого, проведенное вместо ареста, в условиях, в которых он не представлял из себя непосредственной угрозы, то речь идет о внесудебной казни, проведенной в нарушение международных законов о правах человека”. “Амнистия” потребовала от США публично отказаться от такой практики и заявила, что “любое официальное лицо США, причастное к подобным действиям, будет привлечено к ответственности” (там же).

Тщетные призывы! Кого привлекать? Президента CША, делегировавшего “Хищнику” право на убийство?..

Но вот что интересно: Израиль почувствовал себя задетым за живое. Точно такие же еврейские “внесудебные казни”, точнее — ракетные залпы по автомобилям, Соединенные Штаты осуждали. Нет, о серьезных конфликтах между союзниками и речи не было. Но какие-то приличествующие случаю слова предостережения госдеповцами произносились.

После убийства в Йемене израильтяне захотели взять реванш. На что последовали разъяснения представителя госдепартамента Ричарда Баучера: “Наша политика по отношению к “точечным убийствам” в контексте палестино-израильского конфликта не изменилась”. При этом он отказался говорить о событиях в Йемене, но добавил, что отношение Вашингтона к “точечному уничтожению” палестинцев “не всегда может применяться в других условиях” (ВBC Russian.com).

Иными словами, что позволено Юпитеру...

В 2002 году выяснилось — Юпитеру позволено многое.

1 июня американский самолет нанес удар по деревне Каракай в афганской провинции Урузган. Предположительно это была “летающая крепость” Б-52, сбросившая двухтонную (!) бомбу. В это время в деревне справляли свадьбу. По местному обычаю от полноты чувств друзья молодоженов палили в воздух из своих допотопных ружей. За что и поплатились: американцы приняли салют за обстрел. Погибло по меньшей мере 80, ранено около 200 человек (“Незави­симая газета”.1.08.2002).

Это была не первая ошибка американских пилотов в Афганистане. В апреле самолет Ф-16 сбросил бомбу на позиции канадского контингента. Четверо канадцев погибли, восемь получили ранения. В январе американские пилоты разбомбили деревню Хазар Кадам, которую приняли за базу талибов. В декабре 2001 года в районе города Хост американцы нанесли бомбовый удар по каравану старейшин, ехавших на инаугурацию Х. Карзая. Многие погибли. В октябре 2001 года бомба попала в жилой район Кабула.

Подобные небрежности американцы допускают не только в покоренном Афганистане. В Южной Корее 13 июня 2002 года американский БТР “из-за халатности военнослужащих” сбил двух четырнадцатилетних девочек. От полученных ран те скончались (Rambler-MEДИА).

В Коpee все ограничилось демонстрацией разгневанных студентов. В Афганистане ООН решила провести расследование. И тут произошел первый из целого ряда случаев,  з а п я т н а в ш и х  п о з о р о м  мировое сообщество. Под давлением Соединенных Штатов ООН приняла решение  н е  п у б л и к о в а т ь  подготовленный доклад. Организация, символизирующая справедливость и гласность в международных отношениях, фактически покрыла убийц.

Второй случай произошел в середине лета. Еще в мае США объявили о выходе из договора о создании Международного уголовного суда, который должен был заниматься расследованием военных преступлений и случаев геноцида. Процитирую Би-би-си: “Вашингтон объяснил свое решение тем, что суд... может использоваться в целях политического преследования американских военных и высокопоставленных чиновников”.

То есть американские вояки за свои действия в Афганистане, Корее, Югославии, Ираке могли понести наказание. Эта перспектива настолько возмутила Вашингтон, что он пригрозил заблокировать все миротворческие операции ООН. Более того, конгресс США в спешном порядке принял чрезвычайный закон, не только запрещающий американским властям сотрудничество с Международным уголовным судом, но и обязывающий их применять силу (“все необходимые и подобающие средства”) для освобож­дения американцев, если они все-таки перед судом предстанут. Поскольку новый орган располагается в Гааге, голландская пресса окрестила документ как “закон о вторжении в Гаагу” (“Независимая газета”. 21.06.2002).

Возмущение выразили не только голландцы. Испанская газета “Паис” отмечала: “Серьезность решения США невозможно преувеличить. Страна, которая предстает олицетворением всех свобод, отказывается признавать юрисдикцию единственного международного правового органа, призванного призвать к ответу виновных в худших преступлениях против человечности” (BBC Russian.com).

Отмечу — Америка была одним из инициаторов создания Международного трибунала по преступлениям в бывшей Югославии (он также располагается в Гааге). США вынашивают планы суда над Саддамом Хусейном. Как видим, американцы не прочь использовать международную Фемиду в собственных целях. Все должны отвечать перед Соединенными Штатами. И только Соединенные Штаты не подсудны никому!

Вопиющий аморализм, не знающий прецедентов в международной политике. Вспоминается ответ американского конгрессмена о возможности привлечения натовских пилотов, бомбивших Югославию, к ответственности перед Гаагским трибуналом. Он сказал: “Скорее вы увидите, как по кирпичику разбирают здание ООН, чем пилотов HAТO перед трибуналом ООН” (“Независимая газета”. 15.02.2001).

А что же международное сообщество? Испуганный угрозами американцев, Coвет безопасности 12 июля проголосовал за то, “чтобы американские миротворцы не подлежали преследованию со стороны Международного уголовного суда в течение 12 месяцев” (“Независимая газета”. 15. 07. 2002).

Сложившиеся сегодня отношения Соединенных Штатов с ООН — это позорная страница американской (и международной!) политики. Особенно неприглядна иракская тема.

В течение всего года Америка требовала проведения ооновских инспекций в Багдаде. В сентябре Саддам распахнул ворота — пусть инспектора приез­жают. И тут же CШA начали вставлять палки в колеса: поездка невозможна, пока не принята новая резолюция. Глава группы инспекторов шведский дипломат Ханс Бликс то паковал, то разбирал чемоданы. Наконец Колин Пауэлл ясно заявил, что “США найдут способ не дать возможности международным инспекторам посетить Ирак, если Совет безопасности ООН не примет новой резолюции по Ираку”. Наблюдатели констатировали: “...По сути, СШA предъявили ООН ультиматум” (BBC Russian. сom).

Минувшей осенью ультиматумы предъявляли с удручающей регуляр­ностью. Дело в том, что пока Бликс томился в Нью-Йорке, американцы нашпиго­вывали новую резолюцию самыми жесткими и унизительными для Ирака требованиями. В конце концов документ оказался неприемлемым не только для Ирака, но и для ООН.

Началось новое выкручивание рук. Американцы один за другим вносили три варианта резолюции. Наконец 22 октября Вашингтон прикрикнул на строптивцев. “OОН не может исходить из того, что дебаты будут продолжаться вечно”, — заявил пресс-секретарь Белого дома Ари Флейшер. А пред­ставитель госдепа Ричард Баучер присовокупил: США “ясно дают понять, что дискуссию пора завершать” (BBC Russian.com). Колин Пауэлл подвел черту: “Мы не можем допустить дебаты, которые никогда не кончаются”.

Так говорят если не с правонарушителями, то с непослушными детьми: считаю до трех, а там берусь за ремень...

8 ноября, как мы знаем, международное сообщество капитулировало. Выговорив в качестве ответной уступки изъятие из текста резолюции упомина­ния об автоматическом применении силы в случае неповиновения Саддама.

Однако уже через пять дней руководитель аппарата Белого дома Эндрю Кард заявил, что СШA считают себя вправе в одностороннем порядке принять решение о нападении на Ирак, если Багдад нарушит резолюцию Совбеза. “ООН может собраться и обсудить это, но нам не нужно их разрешение для того, чтобы начать военные действия” (BBC Russian. сom.).

Война еще не началась, а первые жертвы уже появились. Похоже, они относятся к разряду фатальных. Рухнул авторитет ООН10. О сотрудников — и членов! — организации вытирает ноги любой американский чиновник, независимо от его ранга.

Би-би-cи поместила на сайте выразительный диалог своей корреспон­дентки с сотрудником американской иммиграционной службы: “Когда я на прошлой неделе прилетела в Нью-Йорк, сотрудник иммиграционной службы неожиданно для меня с пристальным вниманием стал разглядывать мой паспорт и визу.

— Где вы работаете? — спросил он у меня.

— В Би-би-си, — ответила я.

— А чем занимаетесь?

— Буду писать о сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

— ООН? Куча бездельников. Ничего хорошего для нас никогда не сделали, — заметил мой собеседник”.

Остается напомнить — Организация Объединенных Наций — это не только международные чиновники, работающие в здании на Ист-Ривер. Это почти  д в е  с о т н и  независимых государств. И вот именно так эту многомиллиардную человеческую ойкумену ценят в Америке…

Если уж Соединенные Штаты так третируют Объединенные Нации, можно представить, как они обращаются с каждой страной по отдельности.

Когда канцлер Германии Герхард Шрёдер выступал с критикой планов вторжения в Ирак, США развернулись во всей красе. Министр обороны Доналд Рамсфелд заявил, имея в виду немцев: “Тем, кто сидит в яме, не следует копать ее глубже”. Он не только отказался от встречи со своим германским коллегой Петером Штруком, но и назвал его “этим типом” (“Независимая газета”. 27.09.2002)11.

Буш также отверг предложение немецкой стороны о встрече со Шрёдером во время ноябрьского саммита в Праге. В ярости он пригрозил Германии международной изоляцией. Нарушая протокольную вежливость, амери­канский президент не поздравил Шрёдера с победой на парламентских выборах.

Так обходятся с крупнейшей страной Западной Европы! С прочими и вовсе не церемонятся.

Осенью 2002 года представитель госдепартамента резко одернул Египет, собравшийся транслировать по государственному телеканалу сериал “Всадник без головы”. Оказывается, герой фильма по ходу действия читает “Протоколы Сионских мудрецов” (нам бы таких интеллектуалов на экране!). Этого было достаточно для обвинения фильма в “антисемитизме”. Госдеп потребовал запретить показ: “Мы полагаем, что правительственные телеканалы не должны транслировать программы, которые  м ы  с ч и т а е м  (разрядка моя. — А. К. ) расистскими и недостоверными” (BBC Russian. сom). Похоже, Ричард Баучер запамятовал, что власть правительства Соединенных Штатов на Египет не распространяется.

К лидеру исламской Партии справедливости и развития, победившей на парламентских выборах в Турции, отношение мягче. Хотя Реджеп Эрдоган в прошлом был известен как фундаменталист (будучи мэром Стамбула, пытался запретить продажу спиртного) и даже отсидел несколько месяцев в турецкой тюрьме за “разжигание религиозной и национальной нетерпимости”, Запад отнесся к нему снисходительно. Еще бы — впредь Эрдоган обещает вести себя примерно, а американцам жизненно важно заполучить союзника на Ближнем Востоке накануне операции в Ираке. Учитывая это, вашингтонские политики решили, что Эрдогану “стоит дать шанс выполнить свои обещания” (BBC Russian. com).

Задавать риторический вопрос, что случилось бы, если бы в госдепе решили  н е  д а в а т ь  шанса раскаявшемуся исламисту, бессмысленно. Всем памятна история другого турецкого лидера — Эрбакана. Едва получив пост премьера, он был смещен военными, традиционно ориентирующимися на Запад.

Что касается Ирака, то американцы, заявляя о готовности свергнуть (или убить — Ари Флейшер выразился предельно цинично: “Дешевле убить Саддама, чем воевать”12) Хусейна, не считают возможным доверить судьбу страны даже прозападной оппозиции. Не успел лидер эмигрантского Иракского Национального конгресса Ахмед Чаляби примерить на себя мундир правителя, как получил нагоняй от Белого дома. Выяснилось, что американцы уже разработали собственный проект “Будущее Ирака”. В Багдаде надолго установится оккупационный режим.

Отвратительны не только бесцеремонность, с какой американцы решают судьбы других народов, но и т о н, которым они говорят с миром. “Этот парень — диктатор, и мы хотели бы услышать, что он скажет”, — в таких выражениях Буш дал понять, что СШA ожидают реакции Хусейна на резолюцию ООН.

Этот ковбойский стиль, а заодно и нынешнюю агрессивную политику наблюдатели связывают персонально с Джорджем Бушем. Что справедливо, но только отчасти. Агрессивность — в той или иной мере — свойственна всем американским лидерам. Вспомним “шуточное” заявление Роналда Рейгана о том, что он отдал приказ уничтожить “империю зла”. А вот Ричард Никсон вынашивал отнюдь не шуточные планы использовать атомную бомбу против Вьетнама. “Мы хотим уничтожить это проклятое место, — заявил он во время беседы со своим спецсоветником Чарльзом Колсоном. — Северный Вьетнам будет перестроен... Настало время. Это надо бы сделать давно” (“Новые известия”. 2.03.2002).

(К слову, сегодня применить ядерные заряды американцам значительно проще. Пентагон обладает мини-бомбами, не вызывающими таких глобальных разрушений, как обычные атомные. После 11 сентября заокеанские генералы уже предлагали использовать “бомбочки” с ядерной начинкой (В61-11) для уничто­жения пещерных бункеров “Аль-Кайды” — “Новые известия”. 14.03.2002.)

Подсчитано, что за полвека, прошедшие со времен Второй мировой войны, Соединенные Штаты участвовали более чем   в   д в у х   д е с я т к а х   конфликтов. Список опубликован в газете “Советская Россия” от 10 ноября 2001 года:

1946—1949 гг. — вооруженное вмешательство в гражданскую войну в Китае;

1950 год — оккупация китайского острова Тайвань;

1950—1953 гг. — вооруженная агрессия в КНДР;

1953 год — свержение правительства Мосаддыка в Иране;

1953 год — вооруженная интервенция в Никарагуа;

1954 год — вооруженная интервенция в Гватемале;

1958 год — вооруженная интервенция в Ливане;

1958 год — провокации против КНР;

1960 год — варварские бомбардировки ряда районов Кубы;

1961 год — ЦРУ организует вооруженное вторжение наемников на Кубу;

1961 год — спецслужбы США осуществляют убийство премьер-министра Республики Конго (Заир) Патриса Лумумбы;

1964 год — нападение американских оккупационных войск на мирную демонстрацию панамских студентов, убийство 21 студента;

1964—1973 гг. — вооруженная агрессия против Лаоса;

1965 год — оккупация Доминиканской республики;

1965—1973 гг. — война во Вьетнаме, Сонгми, напалм, ядовитые газы;

1970 год — вооруженная агрессия против Камбоджи;

1980 год — военная акция американских спецназовцев в Тегеране;

1982 год — высадка морских пехотинцев в Ливане;

1983 год — вооруженная интервенция в Гренаде;

1986 год — бомбардировка Ливии;

1988 год — американский военный корабль сбил над территориальными водами Ирана иранский пассажирский самолет — 290 человек погибли;

1989 год — вторжение в Панаму;

1991 год — вторжение в Ирак;

1993 год — вооруженное вторжение в Сомали;

1994 год — участие в военной операции в Боснии;

1999 год — вооруженная агрессия в Югославии.

Такова хроника “свободы” в американском исполнении. Допустим,  ч а с т ь   этих конфликтов мотивировалась американо-советским противостоянием. Однако в  б о л ь ш и н с т в е   с л у ч а е в   имела место ничем не спрово­цированная агрессия США против заведомо более слабых государств.

Фактор Буша радикализировал и без того воинственную политику Соединенных Штатов. Разумеется, дело не в самом Буше — его нахрапистый стиль адекватно выражает устремления американского государства и его ведущих монополий. В силу своего разумения нынешний президент обслуживает их политические, военные, экономические интересы. Энер­гетические — прежде всего.

По данным аналитического отдела министерства энергетики США, потребность страны в нефти к 2025 году возрастет на   т р е т ь   — с 19,8 млн баррелей в сутки до 29,2 млн. При этом добыча нефти в самой Америке снизится до 5,3 млн баррелей. 68 процентов США вынуждены будут ввозить из-за рубежа (LENTA.RU).

При этом, по данным международной организации Aspo (Ассоциация по изучению нефтяного пика), “уже через десять лет в мире начнется масштабный кризис, вызванный тем, что спрос на нефть превысит предложение. Через несколько лет будет выработана половина всех нефтяных запасов планеты, а остаток кончится уже при жизни этого поколения” (“Новые Известия”. 10.08.2002).

Это коренным образом изменит международные отношения. Начнется последняя битва в истории человечества. За природные ресурсы. Фактически за   п р а в о   ж и т ь   на Земле.

Пользуясь сегодняшним превосходством — военным и экономическим — Америка   п е р в о й   начала подготовку к этому решающему сражению. 20 сентября 2002 года в Вашингтоне был представлен поистине револю­ционный документ “Стратегия национальной безопасности США”. Хотя основным его автором считается Кондализа Райс, он тут же получил название “доктрины Буша”.

Согласно новой доктрине Соединенные Штаты должны сохранять нынешнее превосходство, обеспечивая баланс сил, который “благоприятен для свободы”. Америка оставляет за собой право наносить   п р е в е н т и в- н ы е   удары по государствам, чья военная мощь   в   п е р с п е к т и в е   может представлять угрозу безопасности Соединенных Штатов.

“Доктрина Буша”, по свидетельству наблюдателей,   н е   и м е е т   п р е- ц е д е н т а   в международных отношениях (во всяком случае, после Второй мировой войны). Во-первых, она окончательно упраздняет национальный суверенитет. Во-вторых, открыто провозглашает право Америки на агрессию. В-третьих, мотивирует ее не только реальной, но  и   в о з м о ж н о й   угрозой.

Фактически каждое государство рискует стать мишенью для ударов США, в том числе ядерных. Однако угроза особенно велика для России, Китая, КНДР, Ирака, Ирана, Ливии и Сирии. Осенью 2002 года в прессу просочились планы Пентагона, предусматривающие использование ядерного оружия против названных стран (“Новые Известия”. 14.03.2002).

“Доктрина Буша” официально провозглашает — весь мир находится под прицелом США.

Ирак может оказаться   п р о б н ы м   к а м н е м.   От того, сумеют ли амери­кан­цы навязать международному сообществу свой сценарий решения иракской проблемы, во многом зависит судьба новой доктрины.

И все-таки положение не безнадежно. Вспомним закон физики: сила действия равна силе противодействия. Нечто похожее происходит и в сфере морали. Политической в том числе.

Даже ближайшие союзники США (за исключением Великобритании) отвергли агрессивные планы Буша. Довольно робкая оппозиция — она не смогла помешать Соединенным Штатам продавить в ООН резолюцию по Ираку. Ho Америке, как отмечала пресса, “пришлось пойти на попятную”. Хотя бы в деталях.

Не приняли американских планов и ближневосточные соседи Ирака, на чье содействие американцы рассчитывали (вести войну с авианосцев затруднительно). Президент Турции Ахмет Сезер заявил, что любые военные действия, предпринятые без международной поддержки, неприемлемы. Министр иностранных дел Саудовской Аравии принц Сауд эль-Фейсал предупредил, что королевство не позволит Соединенным Штатам использовать военные базы для нападения на Ирак даже в тoм случае, если ООН примет соответствующее решение. Президент Египта Хосни Мубарак подчеркнул: “Ни одно государство не имеет права вмешиваться во внутренние дела другого государства, и уж тем более добиваться свержения правительства суверенной страны” (BBC Russian.com).

Отпор на государственном уровне — только часть международной кампании по предотвращению войны. Американские планы вызвали небывалую волну общественных протестов.

Вот сообщения информагентств.

28 сентября — демонстрация в Лондоне, лозунги: “Нет войне за нефть”, “Остановить военную машину”, “Ирак нам не враг, остановите Буша”. Участвовало 400 тысяч человек.

7 октября — демонстрация в Нью-Йорке. В заявлении организаторов говорится: “Не от нашего имени будете вы вторгаться в другие страны, бомбить мирных жителей, убивать детей, направлять историю на путь безымянных могил”. Участвовало 20 тысяч, в том числе звезды Голливуда. В тот же день митинги прошли в Чикаго, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Сиэтле и многих других городах.

27 октября — демонстрация в Вашингтоне. Участвовало 10 тысяч человек. Как отмечал корреспондент Би-би-си, это была самая крупная антивоенная демонстрация в американской столице со времен войны во Вьетнаме. В тот же день 10 тысяч демонстрантов в Берлине прошли мимо здания германского МИДа. В тот же день состоялись митинги протеста в Швеции, Дании, Италии, Испании, Бельгии, Мексике, Японии, Южной Корее, Австралии.

Это лишь в России   м е р т в о е   молчание. Мир бурлит!

9 ноября — марш во Флоренции. Лозунг “Остановите войну”. Демонст­ранты протестовали против унизительных для Ирака требований резолюции ООН. 400 тысяч участников.

В Англии — единственной стране, поддержавшей Соединенные Штаты, 40 процентов выступают против войны и только 36 ее поддерживают. При этом 71 процент британцев не хотят, чтобы их страна вела войну с Ираком, имея в союзниках только США (BBC Russian.com).

Мэтт Барр — запомните имя этого 21-летнего английского парня. Он поклялся в случае начала военных действий отправиться в Ирак, чтобы послужить “живым щитом”.

В Америке с критикой планов Буша выступил бывший глава военных инспекторов ООН Скотт Риттер.

В борьбу вмешался даже Нобелевский комитет, присудив премию Мира Джимми Картеру — самому миролюбивому из американских президентов — в пику Джорджу Бушу. Что (в нарушение протокола!) не преминул подчеркнуть председатель комитета Гуннар Бepге, заявивший, что “позиция возглав­ляемого им жюри отражает реакцию мирового сообщества на действия нынешнего президента США в отношении Ирака” (“Независимая газета”. 14.10.2002).

Окажется ли противодействие успешным, скорее всего, выяснится к тому моменту, когда читатели откроют номер журнала с этой главой. Первые месяцы года — самое благоприятное время для проведения oпeрации (“Буря в пустыне” бушевала в январе—феврале).

События начала зимы (какое бы решение ни было принято!) сразу же станут историей. Жестко детерминированной, не имеющей, как говорят, сослагательного наклонения. Но   д о   этого история будет иметь   д е с я т к и   вариантов. Она будет выковываться в борьбе воль. В борьбе алчности и благородства, жестокости и сострадания, агрессивного безумия и здравого смысла.

В рамках этой работы мы не сможем проследить дальнейшие перипетии борьбы. Но вопрос, обращенный нами в будущее, отстраняя детали, высветит главное. Сущностную основу истории. Это не только сфера приложения надличных “объективных” законов. История — сфера ответственности человека. Каждого из нас.

“Жизнь и мир от меня зависят”, — записывал Федор Достоевский. Этот тезис может показаться абстрактным. Но — смотрите — вот предельно конкретное воплощение его. Жизнь и мир на Ближнем Востоке зависят от того, чья воля возобладает: злая воля Буша и стоящих за ним 14 нефтяных монополий — или воля миллионов демонстрантов, протестовавших против войны. Что возьмет верх: безответственность “многозвездочных” генералов — или ответственный поступок Скотта Риттера, нашедшего в себе мужество выступить против своего бывшего начальства. Что победит: трусливая тяга европейских политиков к компромиссу — или отчаянная решимость англий­ского юноши Мэтта Барра, готового встать под бомбы вместе с иракцами.

И не говорите мне, что историю делают иначе. Что по-другому защищают свободу. Как бы ни развивались события на Ближнем Востоке, не опускайте руки. Они пригодятся, чтобы продолжить борьбу!

 

(Продолжение следует)

 

 

1. Еще раньше, в октябре, палата представителей, а за ней и сенат одобрили резолюцию, разрешающую Бушу применить силу против Багдада. Чтобы “защитить национальную безопасность Соединенных Штатов от угрозы, которую продолжает являть Ирак” (BBC Russian. com). Эта патетическая декларация воcпринимается по-иному, когда узнаешь результаты обследования, проведенного Национальным географическим обществом США. Только 13 процентов молодых американцев в возрасте от 18 до 24 лет (в основном этому поколению предстоит сражаться в пустыне) “смогли найти Ирак на карте мира” (там же). Представьте: 87 процентов американцев понятия не имеют, где находится злополучный Ирак, но убеждены, что он серьезно угрожает Соединенным Штатам и его просто необходимо разбомбить.

 

2. За вольномыслие Арми поплатился постом. В Америке Буша несогласие с “генеральной линией” не прощают. Арми еще повезло. Самый видный критик военных планов Буша сенатор-демократ Пол Уэллстоун погиб в октябре 2002 года, когда небольшой самолет, на котором он совершал предвыборную поездку, разбился...

 

3. В ноябре 2002 года Джек Стро — министр иностранных дел Великобритании, страны, неизменно поддерживающей позицию США по Ираку, неожиданно косвенно признал правомерность притязаний Саддама. Стро заявил, что “в период управления Ираком в 20-е годы прошлого века Лондон несколько странно определил будущие границы страны” (BBC Russian. com).

 

4. Видимо, в русский перевод вкралась ошибка — не 150, а 15 тысяч. Общие потери армии Ирака в 91-м году составили 35 тысяч солдат (“Независимая газета”. 18.11.2002).

 

5. И опять не могу удержаться от параллелей. Во время и после октябрьской трагедии с захватом заложников в Москве кое-кто из российских политиков заговорил о необходимости международного посредничества в переговорах с боевиками и даже о введении в Чечню иностранных войск.Я обвиняю этих людей в недостаточной искренности. После Косова политики  н е  м о г у т  н е  з н а т ь: интернационализация конфликта рано или поздно приводит к вооруженному вторжению извне. Так и скажите, депутат Ю. Рыбаков: я хочу, чтобы нас оккупи­ровали...

Кстати, реакция Запада на стремительное разрешение кризиса в Москве показывает, что там деятельно готовились к посредничеству, а возможно, и к вмешательству. На сей раз Америка отошла на задний план, зато руководители государств Евросоюза выразили Путину недовольство на встрече в Брюсселе. А западная пресса подняла просто непристойный антироссийский вой (особенно если сравнить его с откликами на нью-йоркскую вылазку террористов). Датская газета “Информашон” дальше всех зашла в своем рвении: “В последние дни президент России Владимир Путин свободно разъезжал по Европе, и везде перед ним расстилали ковровые дорожки. При этом, как ни странно, никого не смущало, что на самом деле Путин — это государственный террорист, который несет ответственность за чудовищные нарушения прав человека в Чечне. Западным органам правопорядка следовало бы арестовать его за преступления против человеч­ности” (Rumbler-МЕДИА). В том же духе, хотя и более сдержанно, высказались фран­цузская “Монд” и английская “Гардиан”. А известный французский политолог А. Глюкс­ман в эфире франко-немецкого телеканала “Арте” вполне в духе М. Олбрайт (и то — люди одной крови!) призвал сбросить парочку бомб. На этот раз атомных! На Кремль...

 

6. С другой стороны, и сам Лукашенко может в конце концов повернуть на Запад. Продемонстрировав белорусскому президенту силу, Вашингтон вслед за тем послал в Минск сенаторов. Видимо, для того чтобы прозондировать, готов ли Лукашенко сотрудничать, но уже не на равных, а на американских условиях. Точно в такой же ситуации Москва не просто потеряла традиционно пророссийское Приднестровье, но сама толкнула его в руки Соединенных Штатов.

 

7. В щекотливом вопросе об отношении к евреям на них вообще трудно угодить. Одно из недавних сообщений в Интернете озаглавлено: “В Израиле — разгул антисе­митизма” (Правда. Ру). Сообщалось, что в 2002 году в стране зафиксировано около 500 случаев проявления антисемитизма — словесные оскорбления, осквернение кладбищ, изображение свастики на стенах домов. Причем расследование инцидентов показывает, что это дело рук не арабов, а самих евреев, недавно переселившихся в Израиль.

 

8. Израильские военные вообще не жалуют журналистов. В ноябре 2002 года они избили оператора съемочной группы агентства Рейтер — “повалили на землю, и один из солдат ударил его по ноге прикладом винтовки М-16” (LENTA.RU). Кроме того, в декабре несколько западных корреспондентов были задержаны за “нару­шение комендантского часа” (“Сегодня”. НТВ. 16.12.2002). От неудобных свидетелей избавляются и вовсе варварскими способами. За ноябрь—декабрь 2002 года израильские солдаты застрелили трех сотрудников ООН (BBC Russian. сom).

 

9. По сообщению информагентств, в декабре администрация Буша составила список лиц, “подлежащих физической ликвидации”. В списке несколько десятков имен (BBC Russian. сom).

 

10. Показательным унижением ООН (и стран — членов Совбеза!) обернулись манипуляции с докладом, который Ирак представил международному сообществу. После того как документ был передан председателю Совета безопасности (сейчас этот пост занимает представитель Колумбии), Соединенные Штаты  е д и н о л и ч н о  завладели им, пообещав увеличить военную помощь Колумбии. Доклад был размножен в Вашингтоне и лишь затем передан постоянным членам Совбеза — России, Китаю, Великобритании и Франции. Министерство иностранных дел Ирака не без основания предупредило, что “американцы могут сфальсифицировать содержание доклада” (BBC Russian. com).

 

11. “Потерпевшие” в долгу не остаются. Член кабинета Шрёдера министр юстиции Г. Даублер-Гмелин уподобила Буша Гитлеру. А руководитель пресс-службы канадского премьера Франсуаза Дюкро отозвалась о Буше: “Вот же недоумок!” (BBC Russian.com). Правда, в отличие от Рамсфелда обе женщины за свой острый язычок поплатились постами.

 

12. “Независимая газета”. 3.10.2002.

 

 

 

(обратно)

Александр Дорин • "...Дух не сломлен" (Наш современник N2 2003)

Александр Дорин

 

60-летию Сталинградской битвы посвящается

 

“...Дух не сломлен”

 

Знал ли тогда, в 1942—1943 годах, в огне Сталинградской битвы, политрук Михаил Алексеев, что пройдет время и произведения писателя Михаила Нико­лае­вича Алексеева — повести и романы “Солдаты”, “Пути-дороги”, “Наслед­ники”, “Вишневый омут”, “Хлеб — имя существительное”, “Краюха”, “Ивушка неплакучая”, “Мишкино детство”, “Драчуны”, “Мой Сталинград” и другие поставят его имя в один ряд с крупнейшими советскими писателями ХХ века...

А мог ли предположить Герой Социалистического Труда, лауреат госу­дарст­венных и литературных премий писатель М. Н. Алексеев, что через десятки лет после окончания великой битвы свершится чудо и ему предоставится возможность вернуться  в те суровые военные годы, к истокам его “писательской биографии”...

Чудо это — Оля Кондрашенко — девушка, с которой еще с довоенных времен Михаила Алексеева связала глубокая, искренняя и сердечная дружба. Спустя многие десятилетия Ольга Николаевна Кондрашенко вернула писателю бережно сохраненные ею его фронтовые письма.

Ну какой же писатель или журналист не захотел бы познакомиться с этими удивительными документами. И вот, предварительно договорившись о встрече, я отправился в Переделкино к Михаилу Николаевичу.

 

Переделкино

 

— Михаил Николаевич, какие чувства вы испытали, обнаружив в бандероли свои письма из того огненного времени?

— Скорее всего, Ольга подумала, что они могут пропасть бесследно, они ведь имели особую ценность именно для нас двоих, так как помимо моих фронтовых впечатлений там были и первые стихи, которые она переписала своим прекрасным почерком в тетрадь, великолепно ее оформила, то есть как бы издала в одном-единственном экземпляре. Вот послушайте одно из стихотворений:

НАД ФОТОКАРТОЧКОЙ ЛЮБИМОЙ

 

Я узнал глаза твои, родная,

Этих губ знакомых очертанья.

Эта встреча на переднем крае —

Самое чудесное свиданье.

 

Я на миг забылся, вспоминая

То, что позабыть не в состоянье...

Ты же знаешь, на переднем крае

Очень редки нежные свиданья.

 

Я забылся, взор твой синеокий

И твою улыбку вспоминая.

Где-то далеко ты на Востоке,

Я ж иду на Запад, наступая.

 

Я вхожу в сожженные селенья...

Все длинней меж нами расстоянье.

Я иду дорогой наступленья

К нашему грядущему свиданью.

 

Я написал это стихотворение 29 августа 1944 года уже в Трансильвании...

— Эти стихи были посвящены именно Ольге Кондрашенко, или в них есть некий собирательный образ?..

— Нет, эти стихи были посвящены Оле, хотя вы правы, в них, безусловно, присутствовал и собирательный элемент.

*   *   *

С глубоким волнением я перебираю присланные Олей Кондрашенко фронтовые письма Михаила Алексеева — письма огненных судеб, глубоких и искренних чувств...

 

14.5.42 г.

Здравствуй, Оля!

Сообщаю тебе, что из Акмолинска я выехал 29.3.42 г. Сейчас нахожусь близко от фронта... Скоро вступлю в бой с немецкими захватчиками.

Прошу тебя не терять со мной связи. Если все кончится хорошо, наверняка увидимся. Пиши мне чаще письма. Если потеряешь со мной связь, прошу связаться с моим братом, адрес которого я тебе давал.

Опиши, Оля, подробнее свою жизнь. Я жду твоего письма...

До свиданья. Твой Мих. Алексеев.

 

13.6.42 г.

Оля, здравствуй!

Во-первых, прошу извинения за то, что пишу на таких клочках бумаги. Но ничего не поделаешь: бумаги совершенно нет...

Сегодня у меня радостный день — получил от тебя письмо. Теперь я понял, что ты ценишь нашу дружбу... Постараюсь быть достойным этой дружбы.

У меня дела идут неплохо. Спасибо тебе, Оля, за пожелания благополучия в моей борьбе. На этот счет могу сказать следующее: я сын Родины, а Родина — моя мать. А следовательно, я буду защищать ее, нашу Родину, как сын может защищать свою родную мать, которой угрожала бы опасность посрамления и позора. Это все, чем живу я сейчас и чем вдохновляюсь.

Пройдет война. В день всеобщего торжества в честь нашей победы я хотел бы видеть тебя, Оля. Это было бы немалое счастье. Будем надеяться, что увидимся и обсудим дальнейшее...

А пока, Оля, — борьба. Борьба со злым хищником, пытающимся пере­грызть горло нашей Отчизне...

Постараюсь писать почаще. А что касается фотографий, то у меня, Оля, их нет...

Желаю всем счастья и здоровья, а вашему папе — благополучия в военной службе.

До свиданья. С приветом — твой Михаил.

 

9.8.42 г. Степь.

Дорогая Оля!

Сейчас, в самый тяжелый и опасный момент, я получил от тебя письмо. Можешь ли ты представить все волнения души моей в этот час?! Нет, ты не можешь представить. Это может представить человек, находящийся здесь, со мною, под непрерывным обстрелом: с воздуха и земли.

Положение мое, моя дорогая, таково, что вряд ли это письмо дойдет до тебя. Но если оно все же и дойдет, то я боюсь, как бы оно не было последним.

Но не падай духом, подружка моя, я еще долго намерен грызться с проклятым немцем, буду бить его до последней возможности. Сейчас, пока я пишу, все гудит вокруг, степь стонет, вздрагивает.

Плачется родная земля!

Хочется крикнуть на всю Русь: товарищ, друг, дорогой человек! Если ты способен держать в руках оружие, если ты можешь взять крепко в руки топор, лопату, вилы, оглоблю, если у тебя, русская женщина, есть в руках мотыга, кочерга, — навались на немца! Он кровожаден. Он пришел пожрать нас. Немец не хочет работать, он хочет пить чужую кровь.

Бей немца, чем можешь и где только можешь! Бей — ты спасешь родину, ты не будешь презрен поколением за то, что отдал на поругание вислозадому немцу свою могучую державу.

Если у тебя, советский человек, нет под руками ничего, чем бы мог ты гвоздить немца, то вырви собственное сердце и его, раскаленное лютой ненавистью, брось в ворога...

Оля, дорогая моя девочка! Я очень люблю жизнь и очень хочу жить, и все-таки я отдам без страха эту жизнь, уже решил ее отдать... Я хочу жизнь, именно поэтому я и отдам ее.

Потому что не всякой жизнью я хочу жить. Я привык жить в стране, где человек является хозяином своей судьбы.

Но я не хочу жизнь с вечно согбенной спиной, по которой бесцеремонно будет бить немецкий кровожадный ефрейтор.

Нет, такая жизнь мне не нужна, я от нее отказываюсь, она чужда мне.

Лучше тысяча смертей, чем такая жизнь! Немца надо убить и спасти Россию.

Оля, возьми и прочти это письмо русским рабочим. Пусть они услышат голос юноши, отдавшего себя в защиту страны, страны, в которой впервые в многовековой истории восторжествовала мудрость.

Будь счастлива и здорова, Оля!

Не поминай плохим словом и надейся получить от меня не только письмо, но и нежный поцелуй...

Ваш Михаил.

 

Переделкино

 

— Михаил Николаевич, а вы вели в то время дневник?

— Конечно. Дневников было несколько. Вот смотрите, например, этот дневник я вел в тетрадке убитого под Сталинградом немецкого офицера. Я даже сравнительно часто делал в нем записи — 5 октября, 8 октября, 9 октября, 12 октября... тогда шли самые тяжелые бои. Знаете, я даже пытался писать какую-то любовную повесть. Это под Сталинградом!.. Хотя любовь и подвиг всегда идут рядом. Ведь подвиг всегда совершается во имя истинного чувства, истинной любви — к девушке, к женщине, к дочери, к матери... к Родине!

— Михаил Николаевич, на конверте вашего письма, в обратном адресе, вы пишете — политрук М. Алексеев. Вы получили военно-поли­ти­ческое образование?

— В 1940 году, в Иркутске, перед тем как демобилизоваться, меня послали на двухмесячные курсы младших политруков. Мне это было несложно, так как я призывался из педагогического училища, то есть был достаточно грамотным.

Войну я встретил в Сумах, куда приехал по приглашению брата, офицера местного артиллерийского училища. Здесь я и познакомился с Ольгой. В общем, мне сразу выдали форму, навесили звезды... Из находившихся в Сумах трех военных училищ — двух артиллерийских (переведенного из Харькова и местного) и пехотного — сформировали отряд специального назначения. И уже через несколько дней, после речи Сталина 3 июля, я принял свое первое боевое крещение. Был тяжело контужен на реке Псел (защищая со своей артиллерийской батареей переправу). Очнулся в Харьковском госпитале, абсолютно глухой, только гул в ушах. Правое ухо через некоторое время отошло. А левое не восстановилось, но я это от врачей скрыл... Попросился снова на фронт, но сначала попал в свое артиллерий­ское училище, которое эвакуировали в г. Чирчик под Ташкент... Однако после моих настоятельных просьб все-таки был направлен во вновь форми­руемую под Акмолинском 29-ю стрелковую дивизию (64-й армии), где и был назначен политруком минометной роты...

А в июле 1942-го я уже оказался под Сталинградом...

Посмотрите, как аккуратно переписала Оля в тетрадку заметку обо мне из газеты...

В трогательно разрисованной полевыми цветами тетрадке каллигра­фическим почерком Оли Кондрашенко переписана заметка из дивизионной газеты “Советский богатырь” от 11 сентября 1942 года, где в рубрике “Наши герои” о Михаиле Алексееве было опубликовано следующее:

“Ему двадцать четыре года, но он уже прошел тяжелые испытания войны на стойкость, смелость, преданность своей родине. Первое боевое крещение он получил в 1939 году в операциях у реки Халхин-Гол. Был ранен. С августа 1941 года стал драться с немецкими оккупантами на фронтах Великой Оте­чественной войны.

С первых же дней вступления нашей части в бой Михаил Алексеев, будучи политруком минометного подразделения, всегда служил образцом для бойцов, личным примером воспитывая в них презрение к смерти, отвагу, ненависть к врагам родины.

В его подразделении выросли такие герои, как Николай Сараев и Николай Фокин, которые, презирая смерть, встретившись с немецкими танками, погибли сами, но не пропустили танки врага, подорвав их гранатами. Кому в нашей части не известны имена этих двух благороднейших и храбрых воинов русской земли!

Во время боев Михаил Алексеев всегда бывает впереди, увлекая за собой бойцов. Однажды большая группа румын просочилась в тыл нашей обороны. Сложилась серьезная обстановка. Выправить положение вызвался Алексеев. Он взял взвод минометчиков и повел бой с просочившейся группой румын. Превосходящий по численности враг был рассеян и частью уничтожен, а создавшаяся угроза ликвидирована.

В бою у пункта Н. Алексеев со своим подразделением трижды отбил атаки противника, уничтожив около 300 фашистов, не отступив при этом ни на шаг и не имея потерь. Меткой стрельбой его минометчики не раз громили гитлеровцев. Только в одном бою они уничтожили более 500 солдат и офицеров противника, 3 автомашины с грузами, минбатарею и другие мелкие цели.

Сам тов. Алексеев имеет на лицевом счету 15 истребленных немцев.

Переведенный из своего подразделения на более ответственную работу, старший лейтенант Михаил Алексеев по-прежнему самоотверженно выполняет возложенные на него обязанности.

За боевые заслуги в деле борьбы с черными силами фашизма он представлен к правительственной награде.

В. Степной

 

— Вот видите, какой я совершенно древний человек — 1939 год, Халхин-Гол, а потом Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра, боевые действия за границей...

 

25.11.42 г.

Дорогая Оля!

Получил твое письмо и был очень рад ему. Во-первых, разреши поблаго­дарить тебя за твою искреннюю заботу обо мне. Во всем, даже в оформлении самих писем, чувствуется эта забота. А сегодня я впервые получил от тебя большое письмо, на которое и спешу ответить. Постараюсь написать побольше. И мне кажется, это мое письмо будет немножко необыкновенное, ибо всего, о чем я мыслю рассказать тебе, не уложишь в рамки обыкновенного письма.

Дело в том, дорогая моя, что отклики, которые поступили к тебе на мое августовское письмо, меня глубоко тронули и утвердили во мне самые лучшие чувства к нашим людям тыла, которым мы обязаны сегодняшними успехами на Сталинградском фронте.

Передай им мое сердечное спасибо, этим неутомимым труженикам.

Оля, я трое суток не отдыхал, трое суток я в фанатическом напряжении. Но я не утомился. Какое право я имею утомляться, когда в нашу западню попался зверь и его надо уничтожить.

Трудно себе представить и тем более описать, с каким вдохновением воюют наши люди!

Сегодня я видел много крови, черной фашистской крови.

Вот я остановился у трупа немецкого солдата. Лежит, оскалив зубы, с остекленелыми бесцветными глазами. Кто он, этот солдат? Ганс, Роберт, Адольф? Нет! Он просто фриц! Меня подергивает судорога омерзения: вот этот самый фриц, который сейчас лежит в отвратительной позе, мечтал пожрать Россию. Этот плюгавый орангутанг считал себя сверхчеловеком! Сверхчеловек с огромной челюстью и низким лбом. Оно пришло, это немецкое ничтожество, построить “новый порядок”. Мы узнали этот порядок — он нагадил нам и назвал это “новым порядком”. И я гляжу на него, уже дохлого, и иронически думаю: вот эта гадкая козявка хотела сделать меня своим рабом. Глупый фриц! Он плохо знает нас. Да и где ему знать, узколобому. Он ведь не думал, что мы не захотим гнуть перед ним спину и слушать его обезьяний лепет. Ведь он не знал, что мы любим думать, а не орать, как он, свое “Хайль Гитлер!”.

И вот теперь, когда в его плотскую жизнь вмешалась русская “Катюша”, фриц ошарашен. Он так и не успел догадаться, почему это так: его убили. А где-то далеко, в зловонной Гитлерии, живет его прожорливая самка. Она не знает, что ее самец уже вытянул свои арийские лапы под Сталинградом. Она еще требует от него посылок. Он больше ничего ей не пришлет. Не поможет ей и колченогий блудодей Геббельс: ведь его речами сыт не будешь. Скоро голодные гретхен огласят пустую “Фатерланд” истерическими воплями, и крикливому карлику не заглушить этого рева своих жадных волчиц — они его проглотят вместе с победными реляциями... Мы же считаем своим долгом ускорить этот процесс. Кое-что мы уже делаем в этом направлении...

Мужайся, мой народ, мой славный, умный и честный народ: близок час расплаты с немецкими бандюгами. За ваше волнение, за слезы, за кровь наших людей — за все отомстим и уже мстим мы.

Надо иметь черствое сердце, чтобы не отдать себя целиком этой вели­чественной борьбе. Если ты человек, ты не можешь не представить себе всего народного горя, которое принес ему фашизм.

Я мысленно иногда переношусь (в ориг. — перекидываюсь) в глухой украинский хуторок. Там, может быть, еще жив истерзанный ребенок, сын моего брата. И вот он, худенький, с тонкой шеей и большими черными, не по-детски серьезными глазами, просыпаясь рано утром, трет грязненьким сухим кулачком глаза и неизменно спрашивает: “А где папа?..” — “Роднень­кий, нет папы...” — ответит ему мать и сама заплачет, заплачет и ребенок...

Сколько детских слез пролито, сколько материнских сердец надорвано!.. Тысячи деток спрашивают: “Где мой папа?”. Милые, невинные создания, поганый Карлушка-колбасник искалечил ваше детство, он отнял у вас папу. Он, детки, зверь, он не поймет вашего горя... Будь ты проклята, Германия, породившая на наше горе двуногих зверей!

Я вижу старушку мать, потерявшую сына, я понимаю ее горе: ее кровь погибла от руки незваного немца.

Я вижу молодую женщину, потерявшую мужа, и мне также понятны ее слезы: ее кормильца убил немец.

Я вижу девушку в слезах, и мне понятны ее слезы: ее любимого юного друга убил кровожадный колбасник.

Вся Россия возненавидела немца.

И вот сейчас она обрушилась всей своей тяжестью на него. И пусть я вижу кровь: она фашистская, а не человеческая...

Доконаем немца, и над нашей многострадальной Родиной на многие сто­летия воцарятся покой и царство разума и правды. И идя в светлое будущее, все вперед и вперед, к вершинам человеческого счастья, наш народ когда-нибудь вспомнит и о нас, положивших конец бессовестному фашизму.

Придет время, и возродится все: возвысится над Днепром как символ непокорности памятник Тарасу Шевченко, брызнут к небу фонтаны Петергофа, даст Украине свет и счастье Днепрогэс, и увидит счастливая белокурая девушка светлые глаза своего любимого... Хочется, хочется сказать просто по-божественному: “Мир дому сему!”.

Это будет скоро, скоро будет это! Когда Россия снимет с плеча винтовку и скажет: “Ну, теперь — жить!” (И. Эренбург).

Оля, ты спрашиваешь, как мое здоровье. Скажу прямо, здоровье больше чем прекрасное. И я очень рад, что мы всегда находим общий язык с моим многоуважаемым здоровьем. Я лично в данный момент вовсе не хочу болеть, и мое здоровье вполне со мною соглашается. Кроме шуток, я очень хорошо себя чувствую. Одели и обули нас превосходно, вооружены тоже превосходно.

Алексей, брат мой, жив и здоров, чувствует себя не совсем хорошо: естественно, ему жаль своей семьи.

Ты прости меня, Оля, за это письмо: я сам понимаю, что оно не совсем выдержанное во всех отношениях.

Но ты поймешь меня.

На этом я заканчиваю писать...

До свиданья. С приветом — твой Михаил.

 

17.1.43 г.

Запомни, дорогая Оля, этот день!

Числа 20 января радио известит вас о великих успехах наших войск. Борьба на нашем участке фронта достигла кульминационного пункта.

Враг здесь будет на днях повержен!

Пишу я тебе письмо в суровый мороз на дороге нашего наступления. Воз­можно, у меня будет когда-нибудь время описать тебе эти героические дни.

Вот сейчас мимо меня партию за партией гонят пленных немцев. Возму­щенная Россия мстит!

А по полю, куда ни глянь, — всюду трупы, трупы врага... И невольно вспоминаются слова известной пушкинской поэмы:

 

О, поле, поле!

Кто тебя

усеял мертвыми костями?..

 

Трудна и тяжка наша борьба: она требует невероятных моральных и физических усилий человека. Но зато и величественна эта борьба.

Да, Оля, это точно — защитники Сталинграда творят чудеса.

Мы ведем здесь поистине уничтожающую, истребительную войну. Мы жестоко мстим немцам за лето 1942 года.

Разрушенный Сталинград воспрянул и тысячами хоронит немцев в своих холодных приволжских степях.

Оля, сейчас мы непрерывно движемся вперед. Мне даже нет возможности получить на ППС твои письма, а их, наверное, уже накопилось много.

Иногда, Оля, приходится переносить нечеловеческие трудности. Ты только представь себе: с 14 июля 1942 года мне ни разу не пришлось отдохнуть в какой-либо хате: всё окопы да блиндажи... И все-таки осознание благородной борьбы вливает новые силы, способные перебороть все невзгоды.

Ты, Оля, конечно, замечаешь безобразие в моем почерке и содержании написанного — прошу прощения: руки коченеют. Подумать нет времени. Пишу все, что немедленно приходит в голову.

Пишу тебе это письмо на немецкой бумаге и высылаю в немецком конверте. Можешь не беспокоиться: она была упакована, и лапа немецкого солдата не прикасалась к ней.

До свиданья, моя голубка!

Будь здорова и счастлива...

Алексей шлет вам всем большой привет. Он жив, здоров, бьет немцев.

С приветом, твой М. Алексеев.

 

А вот фрагмент еще одного фронтового письма, присланного Ольге Кондра­шенко:

“...Ты спрашиваешь, почему я первое время не разрешал тебе читать мои сочинения. Во-первых, потому, что они не были закончены, и, во-вторых, потому, что они были не отделаны и не отшлифованы, что в них можно найти много мест антихудожественных, что я и думал устранить.

Сейчас я пишу едкие статьи на немецких фрицев, стараясь наносить нашим злейшим врагам удары различными видами оружия.

Если буду жив, то постараюсь написать книгу, в которой воплотилась бы грандиозная значимость настоящих событий...”

 

И действительно, роман “Мой Сталинград” Михаила Алексеева воистину стал памятником мужеству и стойкости наших воинов.

 

Переделкино

 

— Современная “демократическая революция” нанесла сокруши­тельный удар по всем тем ценностям, высоким идеалам — духовным, человеческим, гражданским, — которые являлись вашей жизненной опорой, многие герои ваших произведений отдали свои жизни, защищая их... Что сейчас происхо­дит в душе вашей, во что верите вы, что помогает вам “выжить” в этом времени?

— Ответ мой, быть может, банальный, хотя, по сути дела, самый точный — я верю в бессмертие России!..

Что сейчас, посудите сами, получается: недавно, например, ко мне приезжали с НТВ — бегали, снимали стены, крышу, которая ржавеет... Правда, мне сказали, что это уже другой канал, или полудругой, чуть-чуть повернувшийся в сторону русских писателей... Хорошо, если это не пустые слова. Ведь понятие русский, принадлежность к русской культуре опреде­ляется, как вы понимаете, совсем не чистотой крови — это явление духовное! Кроме того, вряд ли кто-нибудь сейчас может про себя сказать, что он “экологически” чистый русский. Например, мою прабабку, которую я помню, мой прадед, участник Крымской кампании, практически выкрал у одного полтавского помещика... Говорят — “украинская” песня, “русская” песня. А в нашем доме украинская песня воспринималась как русская...

Как к этому времени относиться? Во-первых, не бояться. Да, этот отрезок времени — страшный, коварный, он захватывает миллионы людей и судеб, калечит богатством, губит нищетой, вплоть до невозможности выжить физи­чески... И все-таки надо упорно, без страха продолжать делать свое дело.

Например, разве я побежден, если на прошлой неделе демонстри­ровалась моя “Журавушка”, а на позапрошлой вышла программа “Русское поле” — по мотивам моих произведений. То в одном, то в другом месте возникает “Ивушка неплакучая”. То звонят мне какие-то незнакомые люди, явно так называемые новые русские: “Как вы смотрите на то, если мы опубликуем “Вишневый омут”?..”

Я чувствую, что в обществе идут глубокие “тектонические” процессы, происходит серьезная переоценка базовых “демократических” ценностей. То есть начался процесс медленного выздоровления — перекормили народ всякой мерзостью, вот люди и потянулись к моей “Журавушке”... Значит, я еще действую!

Или, к примеру, когда мне исполнилось 80 лет, на Саратовщине провели Алексеевский фестиваль: все фильмы, снятые по моим произведениям, 3 ме­сяца демонстрировались в области. Это даже меня самого потрясло. В школах объя­вили конкурс на лучшее сочинение по произведениям М. Алек­сеева. То же самое происходило и в самодеятельных коллективах — драма­тических, хоровых...

А когда приехал председатель Союза писателей России Валерий Ганичев, то губернатор Аяцков выступил с предложением учредить Всероссийскую литературную премию имени М. Алексеева. Тут я, скажу вам, поначалу даже испугался. “Вы что, — говорю, — с ума сошли, меня туда поторапливаете?..”. Они смеются. Аяцков говорит: “Михаил Николаевич, а что, мы должны обязательно этого момента дождаться? Там вы писать разве лучше будете? Вы нас устраиваете тем, что уже сделали”.

Честно говоря, я к такому чествованию не привык, не знал даже, куда деть себя. Оробел, в общем. А тут еще в “Независимой газете” появляется заметка с любопытным заголовком “Саратовские страдания по Алексееву”. Я, как вы понимаете, не подозреваю эту газету в любви ко мне. Естественно, ожидаю подвоха. Читаю... и в конце: “Да, сохранились еще в нашей стране места, где не разучились чествовать духовных пастырей”.

Значит, по каким-то своим, неведомым законам, вопреки желаниям недругов, возвращается России ее державный дух, ее историческая память, востребуется опыт и нашего, военного, поколения. А ведь участники войны — самые крепкие и надежные мужики, их дух не сломлен!

 

 

(обратно)

Александр Панарин • Христианский фундаментализм против "рыночного терроризма" (Наш современник N2 2003)

Александр Панарин

Христианский фундаментализм против “рыночного терроризма”

“Рыночный” вызов социуму

 

Выше мы видели, в чем проявляется собственно “экономическая” слепота рынка: рыночные тесты на “рентабельность” упускают из виду тот факт, что рентабельные формы деятельности на самом деле представляют лишь конечное звено производственной цепи. На деле продукцию производит не только предприятие, но и стоящая за ним цивилизация, со всеми ее благами науки, образования, досуга. Непосредственно производящий субъект — лишь видимая часть этого цивилизованного айсберга; экономически не видимой, но реально действующей является находящаяся за пределами предприятия социокультурная система, вне которой “производитель” обречен дегради­ровать до стадии “человека умелого” (homo habilis), предшествующей homo sapiens.

Но наряду с экономической производящей системой, продуктами которой являются потребительские блага, в обществе действует социальная произво­дящая система, продуктами которой являются коллективные социальные блага в их нетоварной, “не вещной” форме. К этим производимым благам относятся общественный цивилизованный порядок, общественная безопас­ность, социальная солидарность и взаимопомощь, общая способность к коопе­рации и сотрудничеству.

В этой области мы сегодня имеем дело с разрушительным действием “рыночной утопии”, которая способна оставить не менее мрачный след в истории, чем пресловутая тоталитарная утопия. Одним из элементов современной рыночной утопии, асоциальной по своей логике, является миф о “естественном индивиде” и “естественном состоянии” — старая уловка буржуазного сознания в борьбе с “искусственностями” средневекового сос­лов­­ного строя и его ограничениями. На самом деле феодальные учреждения не более искусственны, чем любые другие исторически возникшие способы организации социума. Историко-культурная динамика социума является циклической, и фазам этого цикла сопутствуют контрастные социальные ощущения. Одной фазе, характеризующейся громоздкостью коллективных учреждений и особой тяжестью служебных повинностей, требуемых от каждого, свойственно порождать эмансипаторское томление духа. “Преиз­быток порядка”, порождающий крайности социальной регламентации и опеки, заставляет людей мечтать о “естественном состоянии” и “естественной вольности”. Но поскольку человеческий вид, в отличие от животных видов, не имеет инстинктивной стабилизирующей программы, то фазы “естественной вольности” неизменно переходят в чудовищный разгул асоциальной анархии, в состояние, где абсолютно все, вплоть до неслыханно извращенных насилий, перманентных грабежей и убийств, всеобщего мародерства, становится не только возможным, но и весьма вероятным. И тогда “оптика Локка”, грезящего о естественном состоянии, снова сменяется “оптикой Гоббса”, мечтающего о государстве-Левиафане, способном укротить губительные стихии и вернуть людям безопасность. Смену этих двух оптик мы все пережили совсем недавно. Уставши от государственно-коммунистического Левиафана, преизбыточным образом регламентирующего нашу жизнь, мы поверили адептам либеральной утопии, внушающим, что рынок — естественное состоя­ние, и он “появляется в тот самый момент, когда уходит государственная бюрократия, занимаю­щаяся централизованным планированием”. Нечто подобное утверждал господин Дж. Сакс и другие американские советники, передающие нашим реформаторам новейшие рецепты “чикагской школы”. На самом деле докт­рина “чикагской школы” представляла, как это часто бывает, смешанный тип, сочетающий научные положения экономической теории с идеологи­ческими мифами и идеологической реакцией на коммунизм. Воздействие мифа о естественности буржуазного рыночного порядка было тем сильнее, что за ним стояла старая традиция буржуазного индивидуа­лизма, тяготя­щегося социальными обязательствами и ограничениями.

Сегодня мы все, кажется, переходим в следующую, реактивную, фазу цикла, которую можно назвать “постлиберальной”. Мы уже сполна вкусили прелестей “естественного состояния” — закона джунглей, который нам навязывает распоясавшийся господский индивидуализм, презирающий “нуждающуюся в социальной опеке” массу. Вчера могло казаться, что этот индивидуализм отвергает коммунистический социальный порядок. Сегодня стало ясно, что он отвергает всякий цивилизованный порядок вообще, требуя абсолютной вседозволенности. Странная инверсия произошла с либеральным сознанием. Мы привыкли считать его бюргерски умеренным, “консен­сусным”, избегающим крайностей. Разве не презирал философ европейского нигилизма Ницше дюжинных бюргеров в качестве антиподов его “сверх­человека”, которому “все позволено”. И вот теперь, столетие спустя, либера­лизм и ниц­шеанство, бюргерство и социальный нигилизм “сверхчеловека” неожиданно сдружились. Современная либеральная критика государства ведется на том же языке, на котором Ницше излагал свои антихристианские памфлеты: государство третируется как прибежище слабых, нищих духом, неспособных постоять за себя в ситуации “естественного состояния” (то есть закона джунглей). Либеральная критика государственного вмешательства в экономи­ческую и социальную жизнь ныне представлена в такой редакции, которая явно попустительствует асоциальным практикам и асоциальным элементам, тяготящимся законом и ответственностью. Дело в том, что произошла более или менее незаметная смена акцентов: с понятия “естественное состояние” (в котором может имплицитно присутствовать вера в “естественный порядок”) на понятие “естественный отбор”. В понятии “естественного состояния” содержится привкус старой бюргерской статики — незыблемости и разме­ренности мещанского уклада, поддерживаемого “протестантской этикой”. В понятии “естественного отбора”, напротив, заключена новая асоциальная динамика “крутых парней”, давно тяготящихся всякой этикой, законом и порядком. Либеральный тезис о невмешательстве государства в окружающую социальную жизнь они, в отличие от интеллигенции, используют не умозри­тельно, а вполне профессионально — для обоснования своих повсед­невных практик. Когда громила в темном переулке встречает беззащитную женщину, он “вполне профессионально” пользуется новыми либеральными категориями “естественного состояния”, “естественного отбора” и государст­венного невмешательства. В ответ на крик жертвы, призывающей на помощь милицию, он может “резонно возразить”, что она незаконно вмешивает представителей государства в их гражданские отношения, опреде­ляемые законами “естест­венного отбора”. То есть перед лицом новой идеологии оказывается, что именно жертва ведет себя незаконно и несовре­менно — в духе архаики патернализма и этатизма, искажающих логику “естественных отношений”.

При всей одиозности образа одинокого громилы, выискивающего слабую жертву в джунглях “либерализованного” социума, мы должны заметить, что сегодня этот образ довольно безобиден по сравнению с образами привиле­гированных властных групп, сознательно противопоставивших себя обществу в качестве “сверхчеловеков”, которым позволено то, что не позволено всем остальным. Они уже критикуют не старое патерналистское государство, назойливо вмешивающееся туда, куда его не просят, — они критикуют социум как таковой. Великая революция индивидуализма, провозглашенная вместе с победой Запада в “холодной войне” и наступившим вследствие этого “американским веком”, выразила себя в новом идеологическом кредо: никакого общества, как обязывающей нас реальности, нет вовсе — общество есть простая сумма самоопределяющихся индивидов, друг с другом не связанных и ничем друг другу не обязанных. Общество, общественное благо, общественный интерес — все это объявлено химерами старого авторитарно-традиционалистского и тоталитарного сознания, агрессивно нетерпимого к проявлениям “свободной индивидуальности”.

Ошибутся те читатели, которые подумают, что мы здесь имеем дело с утрированием, присущим легковесной журналистике или самому обыденному индивидуалистическому сознанию, впавшему в своеобразную эйфорию. Совсем напротив — это “атомарное” видение общества как состоящего из противопоставленных друг другу одиночек доктринально навязывает новейшая американская либеральная теория, усматривающая свою миссию именно в разрушении стереотипов “ложной социальности”. У всех у нас на памяти уроки марксистского обществоведения, говорившего о произведенном марксизмом перевороте в общественных науках. Либеральная доктрина сегодня выступает с не менее “миропотрясательным” апломбом. Эпохальный переворот в общественных науках, провозглашенный ею, называется бихевиористской революцией. В результате этой революции асоциальные практики радикаль­ного буржуазного индивидуализма получают идейную легитимацию, подобно тому как практики люмпен-пролетарской уравнительности и экспроприа­торства собственности в свое время получили легитимацию со стороны великого учения.

Американская бихевиористская революция явилась своего рода интел­лектуальным оккупационным режимом, установленным США после 1945 года в Европе и направленным на искоренение опасной континентальной тради­ции подчинять личность инстанциям, воплощающим коллективный долг и коллективистский пафос. Континентальной традиции противопоставлялась англо-американская как последовательно либеральная и наделенная надежным противоядием от коммунизма и фашизма. Жертвенному этосу коллективизма, чреватому тоталитарными извращениями, был противо­поставлен индиви­дуализм, ускользающий от всякой мобилизованности “общим”. Можно предполагать, что крайности американизированного либера­лизма, доходящие до отрицания самой реальности общества и всех надынди­видуальных социаль­ных образований, были спровоцированы противо­положными крайностями тоталитарных режимов, не признающих законных интересов отдельной личности. Так или иначе крайности коллективистского тоталитаризма ушли в прошлое, и мир оказался жертвой новых крайностей идеологически взвин­ченного либерализма, ставшего не менее глухим к свидетельствам социаль­ного опыта и резонам морального сознания.

Бихевиористский переворот строится на следующих презумпциях:

1. Отделение интересов от ценностей и ценностного пафоса. Истинно законной личностью, свободной от подозрений в тоталитарном уклонизме, отныне признается “экономический человек”, ориентированный исключительно на материальную выгоду и равнодушный к “высшим ценностям”. Обуреваемые ценностным пафосом люди по определению нетерпимы — не склонны к консенсусу, утопичны, ибо ценности хуже верифицируются в опыте, нежели материальные интересы, поддающиеся более строгому (в том числе коли­чественному) измерению. Как видим, либеральный экономикоцентризм мог бы с большим основанием претендовать на звание “истинно материалисти­ческого” учения, чем марксизм, неявным образом наследующий христианству в его “постэкономическом” пафосе и ориентации на “нищих духом”.

2. Методологический индивидуализм, берущий в расчет отдельного индивида и индивидуальный интерес как единственно достоверную реаль­ность, противопоставленную “химерическим коллективистским сущностям”. В этом плане традиционный для англо-американской интеллектуальной традиции эмпиризм социологически отождествляется с индивидуализмом, ибо считается, что только индивидуальный уровень представляет верифи­цируемые единицы опыта, тогда как коллективное дано не в опыте, а представ­ляет одну из тех “конструкций сознания”, с которыми небезопасно экспери­ментировал континентальный европейский рационализм.

3. Отрицание коллективного “мы” и проблем коллективной идентифи­кации в целом. В этом плане когнитивистская школа в социальной психологии давно уже убедительно возразила бихевиоризму, доказав, что человеку свойственно наряду с “я” произносить “мы”, то есть отождествлять себя с родственной и близкой социальной реальностью, противопоставляя ей далекую чужую (полярность “мы” и “они”). “Мы” как реальность семьи, родственной социальной группы, нации, родины — не менее важная категория челове­ческого сознания и способ ориентации в мире, чем индивидуальное “я”. Если бы человек идентифицировался только на уровне “я”, то создался бы риск того, что весь окружающий мир воспринимался бы им как чуждая реальность, в которой “я” оказывается заброшенным. Весь процесс цивилизации, прогресс науки, культуры и знания — суть процессы постепенного одомашнивания окружающей реальности, превращения ее из чуждой “вещи в себе” в “вещь для нас”. Применительно к собственно социальной реальности, экзистен­циальному опыту людей это означает, что они активно пользуются процедурами социаль­ной категоризации, социального группового сравнения, социального предпоч­те­ния и избирательности. Вне этих процедур вообще невозможен процесс социализации личности, а также ее морально-психологическая и ценностная устойчивость.

Радикалы бихевиористского переворота делают вид, что этих общеприз­нанных научных резонов когнитивистской школы просто не существует, как не существует стоящего за нею несомненного опыта коллективных идентич­ностей, предпочтений, самоотождествлений. Опасная метафора “естествен­ного состояния” (не говоря уже о “естественном отборе”) навязывает нам полную беззаботность в важнейшем вопросе — в деле сохранения социума, живущего по человеческим нравственным законам, а не по законам джунглей. Н. Винер научно обосновал беспочвенность представлений о “естественном порядке”: наиболее вероятным состоянием, к которому стихийно стремятся все сложные системы, является хаос — его не надо искусственно производить, напротив, он сам собой возникает, как только мы ослабляем нашу активность по производству системообразующего порядка.

Одним из ключевых понятий современной общественной теории, которое необходимо мобилизовать перед лицом либеральной утопии о “естественном человеке” и “естественном состоянии”, является общественное производство коллективных социальных благ . С этой точки зрения, вопреки утопиям экономизма о “рыночном базисе”, автоматически порождающем и регули­рующем “общественную надстройку”, необходимо различать две относительно самостоятельных подсистемы общественного производства:

— подсистему производства потребительских благ (экономическое производство);

— подсистему производства собственно социальных благ (социальное производство).

Можно мыслить — и исторический опыт это подтверждает — два способа производства коллективных социальных благ: на основе социальной само­регулирующей горизонтали (гражданское общество); на основе властной вертикали (государство). И поскольку сегодня понятие гражданского общества в его противостоянии “этатизму” (государству) немилосердно идеологически эксплуатируется новым “великим учением”, нам особенно важно выявить действительные отношения современной либеральной идеологии, с ее индивидуалистическими и “рыночными” доминантами, к подлинным основам гражданского общества. Нельзя игнорировать очевидное: гражданское общество нельзя построить на принципах философии номинализма (общества нет, существуют только отдельные индивиды). На самом деле нет ничего более противопоказанного законченному индивидуализму и безразличному к ценностям “экономикоцентризму”, чем настоящее гражданское общество. Гражданское общество, как оно было явлено в античном демократическом полисе или в самоуправляемых городских коммунах позднего средневековья, неизменно представлено сплоченными человеческими группами, готовыми к солидарным действиям и коллективной самозащите, — общинами, коммунами, гильдиями, цехами, ассамблеями и т. п. Этот самодеятельный, скоопери­рованный социум, обладающий необычайно плотными связями, заставляет нас внести существенную коррекцию в привычную нам классификацию типов социального времени (темпоралистику). Мы привыкли исходить из дихотомии рабочего и свободного времени. Первое понимается как время принудительной “внешней” коллективности, помещающей нас в ситуацию социальной связи, ориентируемой извне, по правилам, диктуемым технологией производства. Второе — как время, которое индивид “отвоевал у общества” исключительно для себя, для удовлетворения своих гедонистических целей, не имеющих никакого внешнего социального заказа и закона. Именно в таких терминах определяет философию современного индивидуалистического досуга крупней­ший специалист в этой области французский социолог Ж. Дюмазедье1. Этих крайностей разрыва двух полюсов — отчужденной и овеществленной — по меркам, диктуемым технологией производства, социальности и асо­циальной индивидности, совершенно не знал человек классического, демокра­тически организованного полиса. “Полисный” индивид самодеятель­ного гражданского общества — это мобилизованная личность, постоянно готовая посвящать свое время гражданским обязанностям. В отличие от современного “отгорожен­ного” человека досуга,  полисный индивид постоянно у всех на виду, на площади, на общественном собрании. Именно потому, что здесь люди постоянно участвуют в процессах принятия коллективных решений, не передоверяя их далеким властным инстанциям, они почти никогда не принадлежат себе, не пребывают в состоянии расслабленности и неанга­жированности. Прекрасно раскрыл эту особенность полисной демократии Б. Констан, отметивший резкое различие в понимании свободы у древних и современных людей. Древние (античные) демократии трактуют свободу как непередоверяемое право каждого гражданина на участие в общественных делах. Это право вместе с тем является его обязанностью, ибо уклонение от активного участия в коллективных решениях открывало бы дорогу узурпаторам, склонным все решать за спиной граждан. Поэтому демократия здесь реши­тельно исключает индивидуализм — право укрываться в частной жизни и отгораживаться от общества. Констан замечает, что у современного ему чело­века буржуазной эпохи возникла смена приоритетов — свобода частной жизни и неучастия поставлена выше обязанностей “демократии участия”. Буржуаз­ный индивид не желает быть граждански мобилизованным и жертвовать своим частным временем для производства коллективного социального блага.

Таким образом, историческая дилемма жесткая: либо мы живем частной жизнью, вкушая прелести неангажированного существования, — и тогда коллективные дела и решения за нас вершат другие, вышестоящие инстанции, либо мы никому не передоверяем решения наших общественных дел, но это возможно лишь в том случае, если мы ведем граждански неусыпное, мобили­зо­ванное существование. Почему погиб полис — этот настоящий образец гражданского общества, на место которого встала “одинокая толпа”, или общества “изолированных атомов”, беззащитных как перед узурпациями власти, так и перед манипуляциями заказанных ею кукловодов-“пиарщиков”? Привычный ответ “социальных реалистов” состоит в том, что классический полис — это малое общество, для которого оказывались реализуемыми практики прямой “демократии участия”. Современное большое общество, членов которого невозможно собрать вместе на одной площади, обречено быть обществом делегируемой, или представительной, демократии, поделенной на активное меньшинство политических профессионалов и пассивное большинство, привлекаемое к политическим решениям лишь в период выборов. На самом деле тайна перехода от гражданской “демократии участия” к пассивной представительной демократии коренится вовсе не в фатальности различия между малыми обществами-коммунами и современ­ными “снизу не обозримыми” обществами. Любое большое общество можно было бы разделить на федерацию множества коммун, управляемых на основе гражданской самодеятельности. Но это упирается в отсутствие необходимого для самодеятельной демократии социального времени . Граждане античного полиса были “свободнорожденными”, не занятыми в материальном произ­водстве, где были задействованы рабы. Время их гражданской занятости было именно не экономическим, а социальным — временем производства внерыночных, внеэкономических социальных благ. Таким же временем обладали представители “третьего сословия” — бюргеры, или буржуа свободных городских коммун, предшествовавших эпохе абсолютизма. Здесь, собственно, коренятся истоки семантического недоразумения, повлиявшего на идеологические презумпции современного либерализма. Либеральная идеология  внушает нам, что демократия неотделима от частной собственности, а главным носителем ее является буржуа-собственник. На самом деле французское слово bourgois , как и немецкое buerger , означает не собст­венника, а горожанина — члена самоуправляемой коммуны. Парадокс состоит как раз в том, что чем в большей степени горожане — представители “третьего сословия” погружались в дела собственности, в производство экономической прибыли, тем в меньшей степени они выступали как активисты самодея­тельного гражданского общества — представители “площади” (агоры). Зарождение нового времени ознаменовалось острейшим конфликтом между экономическим временем собственника и социальным временем представителя само­деятельной городской коммуны . Дело, разумеется, не только в перерасп­ределении социального и экономического типа времени в пользу последнего. Дело и в сопутствующих этому изменениях в психологии и мотивациях буржуа (бюргера), все более идентифицирующего себя не столько как патриота ком­муны, сколько как собственника, сосредото­ченного на гешефте. Демократи­ческая гражданская мотивация горожанина слабела, мотивация индивидуалис­тического стяжателя, заботящегося только о делах своего частного предприя­тия, усиливалась.

К этому надо добавить и специфический проект собственника, связанный с намеренным разрушением сплоченного и взаимоответственного социума. Как пишет К. Поланьи, организаторам нового предпринимательского (рыноч­ного) строя необходимо было десоциализировать общество — парализовать механизмы взаимной социальной поддержки — для того, чтобы создать безальтернативный рынок труда. Это означает, что, только лишившись всяких надежд на общественную помощь и благотворительность в любой ее форме, вышедшие из общины бедняки согласятся жить по законам рынка — исклю­чительно продажей своей рабочей силы. “... То самое, что белый человек по-прежнему время от времени практикует в далеких краях, то есть безжалостное расщепление социальных структур, чтобы получить в процессе их распада необходимый ему элемент — человеческий труд, в XVIII в. белые люди совершали с аналогичной целью по отношению к себе подобным... Лионские ману­фактуристы XVIII в. ратовали за низкую заработную плату главным образом по причинам социального характера. Только изнуренный тяжелым трудом и нравственно сломленный работник, утверждали они, откажется вступить в союз со своими товарищами, чтобы избежать состояния личной зависимости, когда его можно заставить сделать все, что только потребует его хозяин”2.

Это — будто специально про нас. Паралич систем социальной поддержки и страхования сегодня необходим рыночным реформаторам для того, чтобы все факторы производства, в том числе и труд, сделать чисто рыночными — никакой альтернативы найму под давлением голода быть не должно. Голодное, лишенное нормальных цивилизованных стандартов существование масс, как оказывается, необходимо реформаторам и по чисто политической причине — чтобы получить нравственно сломленный социум, неспособный к солидарности и самозащите. Но и в менее экстремальных условиях современного потреби­тельского общества социум распадается уже по другой причине — социальной деградации “законченных индивидуалистов”, жаждущих не столько эманси­пации своей личности, сколько раскрепощения своих инстинктов. В настоящее время действует мощный проект, связанный с подменой свободы личности (разума) “свободой инстинкта”. Массированная пропаганда “учителей раско­ванности”, связанная с культом тела, защитой прав девиантных меньшинств, с легализацией мата, порнографии, наркотиков, не случайно вписана в либеральный “антитоталитарный” проект. Итогом этого проекта должны стать инстинктивные индивиды, более неспособные мыслить собственно социальными категориями. Социальные подходы и критерии подвергаются всяческой дискредитации — в них видят либо рецидивы классового подхода и классовой зависти, либо проявления традиционной авторитарной репрессивности в отношении “новой” личности, не признающей устаревших социальных и моральных резонов. Намеренное сужение социального кругозора людей, нарочитая подмена социальных критериев сексуальными, этниче­скими, расовыми вполне вписывается в новую модель “инстинктивного индивида”, ориентированного на “телесные практики” и оперирующего “телесными” категориями. Кому-то надо лишить людей социальной способности суждения и иметь дело с разрозненными носителями зоологических инстинктов, вместо того чтобы сталкиваться с рационально мыслящим, способным к коллективной самозащите социумом.

Однако вернемся к истории европейского нового времени. Когда граждански активный бюргер стал вырождаться в озабоченного лишь личными интересами индивидуалиста, а время социального производства угрожающе сократилось в пользу производства вещей, объективно наметился переход от социального производства самодеятельного типа — на уровне автономного гражданского общества — к социальному производству, организованному государством. Подобно тому как абсолютистское государство стало держа­телем системы Просвещения, которую отказался финансировать частно-капиталистический рынок, оно же становится носителем системы социального производства. Чем больше индивиды выходят из полиса и ведут сугубо частную жизнь, тем необходимее становится существование надындиви­дуальной системы, олицетворяющей их общность. Это только психология либерально-индивидуалистического восприятия связывает с абсолютизмом деспотическую вздорность “тиранов” и ничего больше. На самом деле абсолютизм выражает энергию преодоления и дистанцирования от всего, грозящего узурпацией общего в угоду своекорыстным групповым и местни­ческим интересам. Как писал П. И. Новгородцев, “требования суверенного и единого государства... выражает не что иное, как устранение неравенства и разнообразия прав, существующих в средние века. При раздробленности феодального государства право человека определялось его силой и силой той группы, к которой он принадлежал”3. Последнее весьма напоминает царство естественного отбора с его естественными отношениями силы, но именно альтернативу естественного неравенства и создавал абсолютизм как прообраз единого правового государства. Такое государство выступает как система производства единого политико-правового пространства посредством выравнивания исторически возникших различий под давлением единой государственной нормы. Ясно, что для этого государству требуется полити­ческая сила, и ясно также, что эта сила употребляется им в первую очередь против “сильных”, тяготящихся уравниванием со “слабыми”. В этом — специ­фический демократизм абсолютизма и его историческое оправдание.

Существует неслучайная симметричность между формулами общего интел­лектуального накопления, связанными с наращиванием общетеоре­тических основ различных общественно-производственных практик, и формами “общего политического накопления”, связанного с укреплением фундамента социальной общности в противовес групповым и местническим обособлениям. Гегель не случайно поставил государство как сферу разумного выше буржуаз­ного гражданского общества как сферы рассудочного. В обществе, в котором последовательно уменьшается время социального производства по сравнению со временем, употребленным на производство товаров, необходимо существование противовеса, олицетворяющего надындивидуальные смыслы и интересы. Специализированный “гражданский рассудок” разъединяет, государственный же разум призван объединять, интегрировать. Дело, повторяем, не в ущербности гражданского порядка как такового — в античном и коммунальном полисе (городе-государстве) граждане как раз выступали как производители коллективного социального блага и носители коллективных демократических решений. Рассудочно-ограниченным стало буржуазное гражданское общество, в лице частных собственников переориентированное на производство экономической прибыли и тем самым предоставившее социуму деградировать. Новая централизо­ванная государственность абсолю­тизма и призвана была как-то воспрепятст­вовать этой деградации, делеги­ровав функции производства коллективного социального блага верховной власти.

Ограниченность этой государственности состояла в сословной разъеди­ненности людей как носителей социальной энергии. Как писал М. Крозье, роковое недоразумение французских революционеров (как и исторически следующих за ними либеральных реформаторов) состояло в их стремлении всемерно ослабить или даже уничтожить государственную власть. Револю­ционеры мечтали о сломе государственной машины, либералы — об ограни­ченном в своей компетенции “государстве-минимум”. Между тем мечтать о демонтаже государства под предлогом деспотической опасности — это то же самое, что мечтать о демонтаже современной промышленности под предлогом экологической опасности. Подобно тому как перед лицом экологического кризиса надо двигаться не назад, к первобытным технологиям (которые не смогут прокормить и десятой части ныне живущих людей), а вперед, к новым, природосберегающим технологиям на основе фундаментальных научных прорывов, в политической сфере тоже нужно двигаться не назад, в догосударст­венное состояние, а вперед, к более современным государственно-полити­ческим практикам. Государственно-политическая власть — колоссальное обретение цивилизации, незаменимое средство борьбы с социальным хаосом. Поэтому надо не ослаблять власть, а расширять отношения власти, вовлекая в нее ранее не вовлеченные, лишенные политических возможностей группы. Надо помнить, что каждая социальная группа, сегодня не представленная в политике — играющая роль манипулируемого объекта чужой воли, — объективно является носителем значительных потенциальных ресурсов и информации, на сегодня не подключенных к процессам принятия и реализации решений. Пребывание значительных групп общества вне пространства власти, в роли “молчаливого большинства” означает колоссальное недоиспользование социальных ресурсов общества, что ослабляет его общий потенциал перед лицом опасных вызовов будущего. Монологическая, замкнувшаяся в себе, корыстно отгороженная от большинства власть — это слабая власть. Узурпа­торские политические практики меньшинства не только делают проблема­тичной его собственную судьбу, но и ослабляют власть вообще, как коллективное достояние общества и завоевание цивилизации. М. Крозье назвал эту ситуацию “блокированным обществом” — когда ревнивая власть, боящаяся народных инициатив, блокирует проявления тех видов политической активности, которые не идут от нее самой. Тем самым ослабляется способность общества к саморазвитию и самоуправлению, истощается его общий социальный капитал.

Особенно показательна в этом плане история разрушения “коммунисти­ческого абсолютизма”. Сегодня уже ни для кого не секрет, что действитель­ными организаторами “либерального проекта” предельного ослабления государст­венной власти стали бывшие властно-привилегированные, номенкла­турные группы. Это им необходимо было сполна реализовать свои несопоставимые с остальными возможности в новых условиях ничем не стесненного “естест­венного состояния”. Непривилегированное большинство объективно было заинтересовано в сохранении государственного властного контроля над дея­тельностью своекорыстных групп общества, привилегированное меньшинство — в ослаблении этого контроля. Демонтаж государственной власти осуществ­лялся посредством двух взаимодополнительных принципов: этносепара­тизма (“берите столько суверенитета, сколько сможете взять” — ясно, что этот лозунг был обращен не к народам, а к бывшей республиканской номенклатуре) и “свободного политического рынка” . На последнем стоит остановиться особенно, ибо данное понятие является одним из ключевых в новой идеологической системе — либеральной. “Политический рынок” — типично американская метафора, связанная с уподоблением политического процесса, характери­зующего отношения класса политических профессионалов с массой электората, рыночному процессу, характеризующему отношения продавцов и покупателей товаров. Дело в том, что “рыночную” метафору политики сегодня превращают из метафоры в реальность те силы, которые твердо уверены в своей преиму­щественной покупательной способности на рынке политических решений. Нас всерьез убеждают в правомерности отождествления политических программ и решений с обычным товаром, за который полагается платить наличными. Кому же выгодно, чтобы государственно-политические решения стали политическим товаром? Ясно, что речь идет о группах, уверенных в своей способности перекупить любых отдельных представителей власти, если они будут выступать не в виде централизован­ного государственного монолита, а как “венчурные” фирмы, на свой страх и риск торгующие политическим товаром — административными решениями, правовыми актами, нормати­вами, лицензиями и т. п. На этом основании получают свое разрешение многие загадки нынешней власти, столь последо­вательно “ошибающейся” в вопросах защиты национальных интересов и интересов неимущего боль­шинства. Дело просто-напросто в том, что за решение, направленное в защиту национального производителя, отечественного сельского хозяйства, других национальных приоритетов и интересов, некому как следует заплатить. Напротив, за то, чтобы Россия вопреки интересам сохранения собственной промышленности и сельского хозяйства продолжала импортировать низкокачественный ширпотреб и “ножки Буша”, нашим высокопоставленным чиновникам и политикам, ответственным за принятие соответствующих решений, есть кому заплатить. За то, чтобы операция российских феде­ральных сил была успешна в Чечне, оказалось некому заплатить; за то, чтобы успех ее был сорван и РФ в результате получила незаживающую рану, нашлось кому заплатить.

Это не случайно. Если сопоставить интересы всего общества и интересы отдельных корыстных групп в статусе заказчиков-покупателей соответст­вующего политического товара, то неизменно оказывается, что общественные интересы будут выступать как “ничейные”, не имеющие товарной формы, тогда как групповые интересы действительно переводятся в товарную форму продаваемых и покупаемых решений. Поэтому общественный интерес прямо состоит в том, чтобы отстоять нерыночный статус политики как сферы, в которой формируются управленческие решения. “Политический рынок” как новая реальность “либеральной эпохи” ведет к двум опаснейшим дефор­мациям. Во-первых, он уничтожает целостность общества, ставя на его место неупорядоченную мозаику интересов, лишенных какого-либо “общего знаменателя”. В результате возникает рассогласованность общественных интересов и поведения, несовместимая с самим понятием политической системы . Здесь общественное производство коллективных социальных благ вообще прекращается, чему сопутствует паралич общественных связей и растущая взаимная отчужденность различных групп общества. Речь идет о возвращении из состояния политической цивилизации в состояние полити­ческого варварства или даже дикости. Во-вторых, товарный статус государст­венных политических решений, продаваемых на “свободном рынке”, ведет к появлению нового тоталитаризма — бесконтрольной власти держателей капитала, свободно перекупающих у нации и у социальных групп, представ­ляющих большинство, важнейшие властные решения. В условиях неограни­ченного действия политического рынка олигархические группы способны скупить, словно векселя у должников, все важнейшие решения, оставив нацию полностью неимущей как в экономическом, так и в политическом отношении — лишенной адекватного представительства и защиты.

Положение еще более усугубляется, если на место национального политического рынка становится глобальный рынок. Последний означает, что властные группы, принимающие решения, могут продавать их заинтересован­ным заказчикам уже не только внутри страны, но и на мировом политическом рынке. Следствием этой глобальной “рыночной стихии” неизбежно станет концентрация политического капитала, скупаемого у национальных элит,  в руках наиболее богатого мирового заказчика, печатающего доллары и потому способного в нужный момент переплатить и перекупить. В условиях растущего экономического неравенства стран открытый политический рынок прямо означает, что властные элиты в ходе принятия решений заведомо станут ориентироваться не на бедных соотечественников, неспособных материально вознаградить их политическую находчивость, а на зарубежных покупателей, способных сразу же выложить наличные. Еще недавно такие выводы могли бы показаться экстравагантными, но сегодня они, увы, не только результат логики, но и освидетельствованы нашим повседневным опытом. Когда мы задаемся вопросом, почему официальная Россия блокирует жизненно важный договор с Белоруссией, логика политического рынка диктует ответ: потому что нация не сумела уплатить наличными инстанциям, ответственным за принятие соответствующих решений, а та внешняя сторона, которая всерьез заинтересована в продвижении НАТО до Смоленска, очевидно, сумела. Почему американские военные базы появились на юге постсоветского пространства, что несомненно представляет неслыханный вызов геополи­тическим интересам России? Опять-таки потому, что нация не оплатила наличными решения, соответствующего ее стратегическим интересам, а США в той или иной форме, вероятно, оплатили. Речь идет о чудовищных край­ностях, но они целиком вписываются в логику политического рынка, усиленно внедряемую в жизнь рыночными реформаторами. Речь идет о разрушении созданной в новое время политической цивилизации и возвращении к политическому феодализму в худших его формах. Вопрос о том, как заново разделить политическую и экономическую власть, вернуть политическим решениям их нетоварный статус, становится важнейшим жизненным вопросом ближайших поколений.

В реальной истории, в которой действуют силы, а не безразличные к наличным силам “объективные закономерности”, проблема выглядит так: какие политические силы могут быть заинтересованы в нейтрализации нового тоталитаризма — бесконтрольной финансовой власти; каковы возможности этих сил и какова их мотивация, переложимая на язык влиятельных идей ближайшего будущего. На Западе совсем недавно возникали попытки связать решения этих проблем с новыми социальными движениями и гражданскими альтернативами экологистов, коммунитаристов, защитников территорий и т. п. Речь шла о попытке реанимации гражданского общества, вытесненного рыночным, и формировании нового “третьего времени” (между трудом и досугом), посвященного внерыночной гражданской активности и взаимо­помощи. Это была разновидность “левой идеи”, оппозиционной капиталисти­ческому обществу как разрушительному в собственно социальном отношении.

Сегодня мы уже можем констатировать, что данная попытка по большому счету провалилась на Западе: “монетаристы” победили “альтернативистов”. Вопрос в том, почему это произошло. Ответов на него на эмпирическом уровне много: и потому, что индивидуалистическая мотивация оказалась сильнее гражданской — социально-солидаристской, и потому, что победивший в “холодной войне” Запад соблазнил внутреннюю оппозицию перспективами разделить плоды этой победы и приобщить ресурсы побежденных к проекту общества массового потребления на неоколониалистской основе, и, наконец, потому, что социальное видение реальности удалось подменить расистской картиной “цивилизационного конфликта” между Востоком и Западом. Все эти ответы необходимо объединить на общей концептуальной основе. И тогда мы получим более общий вывод: гражданская альтернатива “экономическому тоталитаризму” провалилась на Западе потому, что на основе светского, религиозно-остуженного сознания экономические мотивы в конечном счете неизбежно торжествуют над альтруистическими и гражданско-солидарист­скими.

Этот тип интеллектуального откровения, возникший на основе процедур межкультурного сравнения русской православной цивилизации с западно­европейской, впервые пришел к родоначальнику новой русской философии Серебряного века Владимиру Соловьеву. Он осмыслил перспективы гражданского общества в контексте христианского учения о грехопадении: в отрыве от высшего, светоносного начала человеку не суждено остановиться на срединном уровне правового и гражданского состояния — он неизбежно скатывается ниже, к прямому подчинению личности темным стихиям стяжательства, своекорыстия, вражды всех против всех. Иными словами, высшая тайна гражданского общества на Западе состояла в том, что оно оказалось промежуточным этапом между теократиями средневековья и плутократиями нового времени. Если бы личность нового времени сразу явилась в своем законченном секулярном виде, в преобладании сугубо земных, материальных мотиваций, никакого гражданского состояния вообще бы не было — мы сразу же получили бы законченное царство “экономического человека”, равнодушного к гражданским связям, долгу и социальной справедливости. По Соловьеву, для того чтобы и гражданское общество, и государство вместе не упали в объятия алчного собственника, скупающего капитал социальных решений на корню, в обществе должна сохраняться духовная вертикаль, или вектор, определяющий устремления вверх. Такой вектор, согласно Вл. Соловьеву, создается живым присутствием Церкви в обществе. “С христианской точки зрения государство есть только часть в организации собирательного человека, — часть, обусловленная другою, высшею частью — церковью, от которой оно получает свое освящение и окончательное назначение — служить косвенным образом в своей мирской области и своими средствами той абсолютной цели, которую прямо ставит церковь — приготовление человечества и всей земли к Царству Божию”4. Иными словами, чтобы гражданское общество и государство не выродились в плутократию — беззастенчивую власть денежного мешка, необходимо, чтобы светский государственный разум корректировался и направлялся теократией — влиятельным духовным сообществом, отстаивающим постматериальные приоритеты от имени Божественного авторитета. Без этого направляющего влияния независимой и от государственных властей, и от денежного мешка церкви государству суждена капитуляция перед непреодолимой силой рыночных заказчиков и купленных ими лоббистов. “Отделенное от церкви государство или совсем отказывается от духовных интересов, лишается высшего освящения и достоинства и вслед за нравственным уважением теряет и материальную покорность подданных; или же, сознавая важность духовных интересов в жизни человеческой, но не имея, при своей отчужденности от церкви, компетентной и самостоятельной инстанции, которой оно могло бы предоставить высшее попечение о духовном благе своих подданных, государство решается брать эту задачу всецело в свои руки... что было бы безумною и пагубною узурпацией, напоминающей “человека беззакония” последних дней...”5. Ясно, что в первом случае Соловьевым описана ситуация нынешнего плутократического государства, появившегося вследствие “демо­крати­ческого переворота” 90-х годов; во втором случае — коммунистическо-идеократического государства, родившего “человека беззакония”.

Как пройти между Сциллой плутократии и Харибдой тоталитарного идеократического государства — этот вопрос давно волновал лучшие умы человечества, и в первую очередь в Европе, испытавшей на себе и ужасы инквизиции, и ужасы первоначального накопления. Начиная с Маркса и кончая недавними теориями постиндустриального общества, европейская мысль связывала решение данного вопроса с особой ролью научного творческого труда и его носительницы — интеллектуальной элиты. Переход от общества, в центре которого стоит промышленное предприятие, к обществу, в центре которого находится университет, — вот вектор движения, позволяющего пре­одолеть и вещное отчуждение капитализма, и бюрократическое отчуждение эта­тизма. Предполагалось, что творческий труд не только освобождает человека от подчинения низшей, материальной необходимости — в этом он сродни церкви как пристанищу наших плененных грубыми земными заботами, но взыскующих “высшего” душ, — но и собирает распадающиеся части социаль­ного тела, подчиненного экономическому разделению труда и выте­кающей отсюда людской разрозненности, в новое единство. Ибо каждое фундаментальное открытие, каждая творческая научная идея в своем прикладном применении дают специализированные отраслевые результаты; следовательно, научное сообщество, если его собрать воедино согласно внутренним законам интеграции и кооперации наук, окажется тем сооб­ществом, которому приоткрыты тайны межотраслевого единства всех человеческих практик, ставших специализированным приложением науки. Таким образом, научное сообщество, подобно жреческой касте древних цивилизаций, оказывается хранителем общего скрытого смысла и общего источника всех решений. По мысли теоретиков информационного общества как цивилизации духовного производства , сменяющей экономическую и техническую цивилизации, плановое хозяйство бюрократии является профанацией действительного решения вопроса об общем, которое пред­шествует отдельному и руководит им. Не статическая казарменная общность, насильственно стирающая различия, а динамическая творческая общность, снимающая их в  высшем духовном (интеллектуальном) синтезе — вот ответ сословия интеллектуалов на вопрос о судьбах рыночного буржуазного общества перспективах снятия буржуазного отчуждения.

На поверку, однако, оказалось, что эта дерзновенная попытка подменить церковь как гарантию и прибежище духовности и собирательницу разбре­дающегося человеческого стада не увенчалась успехом. Не увенчалась сразу в двояком отношении. Во-первых, не удалось вытеснить экономическую мотивацию, ориентированную на голый практический результат, мотивацией самовознаграждаемого творческого духа, азартно погруженного в захва­тывающий процесс выпытывания тайн природы. На поверку “творцы” оказались дюжинно буржуазными людьми, разделяющими общую “мораль успеха” с ее утилитарными приоритетами. Во-вторых, не удалось переориен­тировать элиту постиндустриального общества с ценностей “цивилизации досуга”, взыскующей всего легкого и необязательного, на ценности предельно напряженного творческого труда (творческий труд, говорит Маркс, никогда не превратится в игру, он представляет “дьявольски серьезное напряжение”). Элита не менее, чем массы, оказалась захваченной ценностями “цивилизации досуга”, высшим кредо которой является игровой стиль и избежание излишней ответственности и напряжения. Новую установку творческого сообщества ярко выразил теоретик постмодернистских игр Ж. Бодрийяр. Он заявил, что в эпоху Интернета аскеза напряженного интеллектуального творчества, связан­ного с первопроходческими дерзаниями, выглядит архаично. Трудное дело авторского поиска можно заменить легким делом поиска готовых решений на гигантском интеллектуальном складе Интернета6. Иными словами, эпоха напряженного интеллектуального накопления сменилась легкой эпохой интеллектуального потребления готовых идей и решений. Жрецы творчества превращаются в жуирующее сословие, разделяющее с другими сословиями современного потребительского общества установки “игрового стиля жизни”. Внимательный анализ современной “интеллектуальной ренты”, которой живет современное научное сообщество, показывает, что данная рента весьма напоминает известные игры финансового сообщества с краткосрочным спекулятивным капиталом. “Интеллектуальная рента”, столь сильно влияющая на цену товара (сегодня она достигает около 70% его стоимости), воплощает не столько качественно новые технологические решения на основе использо­вания фундаментального знания, сколько дизайнерские ухищрения в области формы. За новый дизайн, улучшающий престижный “имидж” товара, потребителю предлагают платить в несколько раз дороже. Таким образом, трудный хлеб творчества научно-техническая элита, кажется, сменила на легкий хлеб манипуляторов потребительского сознания. Все это означает, что светская интеллектуальная “церковь”, призванная укротить гедонисти­ческий дух эпохи, так и не состоялась — “церковь” растворилась в “миру”.

Но ведь это не значит, что вопрос о настоящей церкви — альтернативе плутократической власти, пытающейся повязать все общество круговой порукой “не вполне легитимных” практик и моралью вседозволенности, — снят с повестки дня. Это означает другое: что постиндустриальное общество не состоялось как “церковь верхов” — интеллектуальных сливок общества, стоящих по ту сторону массы. Это означает, что фаустовская мечта Запада, связанная с прометеевым проектом носителей научного знания, оказалась профанацией главного вопроса: о присутствии высшего начала в мире, не дающего миру оскотиниться. Чтобы последняя перспектива не состоялась и социал-дарвинистская бестиализация общества не восторжествовала окон­ча­тельно, эстафету идеи о церкви предстоит подхватить снизу. Не интеллек­туальная “церковь” богатых, а страдающая и сочувствующая церковь бедных — вот истинное основание “постэкономического” и “постиндустриаль­ного” общества.

Но это означает переистолкование самого вопроса о творчестве. Творить живую человеческую солидарность, основанную на вере в Божественное начало, вовсе не то же самое, что “творить” прометееву науку, занятую пре­обра­зованиями мира в угоду потребительским интересам. Социальное творчество, подчиненное этике социального служения наиболее обездоленным — а они снова, как в первоапостольские времена, становятся большинством , — есть творчество демократическое, к которому способно приобщиться не только избранное меньшинство “гениев”, но буквально каждый из нас. Тем самым и проект постматериального, постэкономического общества из элитарного становится демократически открытым и доступным. Но доступность не означает легкости: напротив, аскеза нравственного служения и самоотверженности требует такого напряжения духа, которое сродни творческому напряжению гения в науке. Гений добродетели, ориентированный на высшие смыслы и высшие нравственные ценности, есть демократический гений в смысле своей близости всем нищим духом, униженным и оскорбленным. Явление этого типа гениальности свидетельствует не наука как социальный институт — источник так и не состоявшейся “постиндустриальной альтернативы”, а совсем другой институт — традиционная церковь. Как и предполагал теократический проект Вл. Соловьева, либеральная дихотомия — “гражданское общество — государство” сменяется триадой: церковь — государство — гражданское общество.

Здесь необходимо заново уяснить себе место церкви как института. По некоторым критериям она могла бы рассматриваться как один из институтов гражданского общества, неподопечного государству. Верно ли такое опре­деление места церкви в обществе? Присмотревшись ближе к сути граждан­ского общества, как она выступает в подаче господствующей либеральной партии, мы увидим, что сегодня в нем меньше демократических и больше “господских” черт. Персонажем, о котором говорят и позиция которого только и принимается во внимание, является обеспеченный, вкушающий все совре­менные блага, во всех отношениях — в том числе и в готовности менять свои взгляды и убеждения — “консенсусный” человек. Пуще всего этот персонаж боится быть застигнутым в роли какого-либо оппозиционера, угрюмого упрямца, неспособного адаптироваться к “новому стилю”, политическому или культурному. Словом, под гражданским обществом понимается активное в потребительском смысле (в смысле готовности потреблять дефицитные блага) сообщество, противопоставленное всем не имеющим кредитной карточки.

Если прежний тип демократии тестировал граждан по источникам их богатства, бракуя носителей теневых практик, то нынешняя демократия отличается потребительской всеядностью. Единственно, чего не терпит это гражданское общество, так это настоящей оппозиции, называя ее “антиси­с­темной”, и устойчивого к манипуляции электората, называя его “протестным”. Плюрализм, терпимый в рамках данного гражданского общества — это самодифференциация правящей элиты, условно поделившей себя на “правый центр” и “левый центр”. Эта господская “игра в бисер”, с одной стороны, имеющая манипулятивные цели обмана электората, с другой — элемент стилизации, столь ценимый в культуре постмодерна, изобличает жуирующую демократию, построенную на костях “непринятого” боль­шинства.

Спрашивается, может ли, имеет ли право христианская церковь быть составной частью такого гражданского общества — частью системы истеблиш­мента? Разве к сытым и благополучным, связанным круговой порукой, пришла в свое время Христова весть? Разве им Христос “завещал землю”?

Но вопрос о принадлежности или непринадлежности христианской церкви гражданскому обществу надо решать не только социологически, с учетом нынешнего характера этого общества, — с учетом принципа разделения политической, экономической и духовной власти. Сегодня гражданское общество непосредственно управляется и направляется ничем более не ограниченной экономической властью — властью давать или отбирать материальные блага, приобщать или отлучать от общества потребления. Ясно, что церковь не может ни под каким предлогом согласиться на монополию данной власти или быть ею “спонсируемой”. В этом смысле церковь ближе государству (“империи”), чем такому гражданскому обществу. Проблема состоит в том, чтобы во что бы то ни стало отвоевать у “рынка” те ценности, которыми в духовно здоровом обществе не торгуют. Не торгуют женской любовью и красотой, не торгуют убеждениями, не торгуют государственными интересами, родной землей и Родиной. Чтобы отвоевать эти нетленные ценности у посягнувшей на них и желающей их присвоить (обладать правом “свободной покупки”) экономической власти, нужна другая, альтернативная власть. Власть, которая объявит эти высокие ценности не ничейными, не выставленными на продажу, а своими, ею защищаемыми и неотчуждае­мыми. В этом и состоит реальное социологическое проявление церкви как духовной власти, стоящей над гражданским обществом, захваченным “властью менял”.

Еще Ветхий завет дает свидетельство того, что Бог изъял землю из “сферы компетенции” менял, готовых ею “свободно торговать”: “Землю не должно продавать навсегда; ибо Моя земля; вы пришельцы и поселенцы у Меня” (Лв: 25:23). Но столь же законным является  изъятие и других неотчуждаемых, не подлежащих “обмену” ценностей у самозваной экономической власти держателей денежного мешка. В этом смысле церковь должна выступать как власть имеющий: как гарант неотчуждаемых духовных ценностей. В этом же смысле религия отнюдь не частное, факультативное дело “религиозно склонных” лиц, а основание высшей духовной власти — держательницы даров спасения. И у такой власти есть своя “социальная база”, как есть она и у сильного социально ориентированного государства. Опора такого государства — люди, заинтересованные в том, чтобы общественное производство коллективных социальных благ не прекращалось, а сами эти блага не были похищены алчной экономической властью нелегитимных “приватизаторов”, имеющих все основания опасаться крепкого державного порядка.

Пора наконец понять, что сегодня не тоталитаризм противостоит демо­кратии, а экономическая власть “приватизаторов”, норовящая узурпировать и экономические, и внеэкономические ценности, противостоит обществу, противостоит цивилизации. Спасти социум от тех, кто пытается окончательно его разложить, социально и духовно, противопоставив людей как одичавших одиночек друг другу, а низменную материю стяжательного инстинкта высшим ценностям — вот задача одновременно и государства, и церкви.

Ясно также, что “паства” государства и паства церкви здесь в значи­тельной мере совпадают: речь идет о низах современного общества, лишае­мых нормальных благ жизни и человеческого достоинства. Доведя государство до состояния “государства-минимум”, ни во что не вмешивающегося и ни за что не отвечающего, а церковь — до факультативной единицы “гражданского общества”, не имеющей действительного права освящать достойное и отлучать недостойных, узурпаторы экономической власти тем самым снимают всю систему сдержек и противовесов, становясь носителями нового тоталита­ризма. Не восстановив силу государства и силу церкви, преодолеть этот тоталитаризм невозможно. Новые узурпаторы знают это и потому всю силу своей постмодернистской пропаганды бросают на развенчание государства и развенчание высших духовных ценностей.

Здраво рассуждать о современном положении мира можно только уяснив себе этот факт нового тоталитарного переворота, совершенного сбросившей все “социальные путы” новой экономической властью. Полагать, что урезонить эту власть можно посредством таких паллиативных мер, как постепенное улучшение трудового законодательства, совершенствование закона о предприятии, о гарантии вкладов населения и т.п., значит предаваться утопиям перед лицом надвигающейся грозной реальности. Новая тоталитар­ная власть неустанно твердит о толерантности (то есть терпимости), но ее толерантность обладает загадочной избирательностью: речь идет о терпимости именно к пороку, но не к имеющей свои твердые принципы добродетели. Черты этого странного парадокса просматривались давно — их подметил тот же Вл. Соловьев, писавший в “Оправдании добра”: “...государство... никогда не откажется от обязанностей человеколюбия — противодействовать преступлениям, как хотели бы те странные моралисты, которые на деле жалеют только обидчиков, насильников и хищников при полном равнодушии к их жертвам. Вот уж действительно односторонняя жалость”7. Сегодня мы видим, что господствующая либеральная пропаганда всю свою изобретатель­ность тратит на оправдание носителей девиантного поведения, то есть явно берет порок в свои союзники. И это — при категорической нетер­пимости к носителям твердых моральных и идейных принципов. Последние именуются “традиционалистами” (бранное слово современной “демокра­тии”), тогда как “наделенные воображением” извращенцы и изуверы — носителями “нетради­ционной” (то есть, по-видимому, “прогрессивной”) ориентации.

Мы должны объяснить себе этот парадокс — за ним многое кроется.  Все дело в том, что таким образом новый экономический тоталитаризм подрывает твердыни враждебной ему духовной власти . Одни “профилактически” работают над уничтожением всяких условий возрождения крепкой российской государственности, зная, что она им не простит их предательств и преступ­лений. Другие “профилактически” работают над уничтожением условий духовного возрождения нации, отдавая себе отчет в том, что духовное сопротив­ление — основа сопротивления политического. Излюбленный персонаж, которым новые хозяева хотели бы наводнить общество — это пресловутый “центрист”, всеядный носитель середины. Если кто и находится в последова­тельной оппозиции духовной власти как таковой, так это центристы, не выносящие груза твердых убеждений. Центрист — это лицо, всегда повернутое вполоборота и в любую минуту готовое сделать обратное движение. Если гражданское общество в самом деле будет состоять из центристов, то у настоящей духовной власти, являющейся источником и проводником пассио­нарных идей, исчезнет всякая социальная опора. А духовная власть сегодня признана главным оппонентом нового экономического тоталитаризма. Рынок “политических товаров” уже сложился. “Рынок церквей”, или “рынок убеждений” — вещь значительно более проблематичная, во всяком случае до тех пор, пока “всеядные центристы” не окончательно заполнят сцену. Что же касается носителей девиантного поведения, то они сегодня выступают в роли “профессиональных” противников твердой духовной власти и, следова­тельно, в качестве союзников новых узурпаторов. Узурпаторы пуще всего боятся церкви, способной снова выгнать менял из храма. Поэтому истинное противоборство нашего века олицетворяется столкновением не “демократии и тоталитаризма”, а экономического тоталитаризма и духовно-религиоз­ного фундаментализма . Только ортодоксально фундаменталистская, духовно упрямая церковь сегодня способна находиться рядом со страждущими, обиженными и угнетенными, церковь реформированная, “адаптированная к современности”, обречена оказаться по сю сторону со своими спонсорами — жуирующей средой “новых богатых”, мечтающих дополнить “рынок полити­ческих товаров” рынком индульгенций.

В этой связи понятной становится главная провокация нашего века, направ­ленная на то, чтобы увязать терроризм с религиозным фундамента­лизмом. То обстоятельство, что новые хозяева мира в качестве первой мишени обозначили мусульманский фундаментализм, имеет, разумеется, и свои, слишком земные, причины. По странному совпадению, именно земли, богатые нефтью, изобилуют и мусульманскими фундаменталистами вкупе с терро­ристами, что позволяет совместить “высокие мотивы” антитеррористи­ческой миссии с привычной неоколониальной прагматикой. Однако в анти­фундамента­листском пафосе строителей “глобального мира” кроется и иное, собственно политическое содержание. Мировая революция либерализма направлена в первую очередь на то, чтобы в принципе упразднить духовную власть — инстанцию, от которой исходит неподдельное идейное воодушевление и ободрение всех тех, кого можно считать последним бастионом сопротивления мировым узурпаторам. На одной стороне обособилась “система рынка”, то есть круг покупаемых людей, на другой — когорта людей непокупаемых, хранящих непродаваемые убеждения. Пока такие люди есть, глобальная власть продавцов человеческих душ не может считаться установленной “полностью и окончательно”. Неподкупная духовная власть способна питать и власть государственную, противостоящую экспансии “политического рынка”. Поэтому ставится задача уничтожения духовной власти , служащей источником загадочного упрямства “протестного электората” и “внесистемной оппозиции”. Речь идет именно об этом: не о смене одной духовной власти (идеологии, церкви и т. п.) другою, а об устранении духовного измерения нашего бытия, растворяемого в едком бульоне всеядности. Всеядному человеку предназ­начается заменить человека с принципами как архаичного фундамен­талиста и антиплюралиста. В этом смысле философия постмодернизма, решившаяся “навсегда устранить” противоположность полюсов добра и зла, истины и лжи, прекрасного и безобразного, здорового и патологического, совместив эти полярности во вместительной душе “центриста” как единст­венно современного типа, выступает как новое учение об отмирании духовной власти .

Многозначительным обстоятельством является то, что все новейшие оппозиции, сформулированные либералами постмодернистского образца, по-прежнему совпадают с классовой оппозицией между господами мира сего и униженными и оскорбленными. Последние по-прежнему верят в законное присутствие законной власти в мире, той самой власти, которая наделена правом бесстрашно бичевать зло и выносить свой суд его носителям. Узурпаторам социальных и экономических прав народов выгодно быть “постмодернистами”, то есть выступать в роли последовательных скептиков, “до конца не уверенных”, кто же на деле является законным собственником, а кто — казнокрадом и коррупционером, где палачи, а где жертвы, где обман­щики, а где — обманутые. Но всем заново ограбленным и угнетенным, притесняемым и дискриминируемым жизненно важно сохранить способность к этому принципиальному различению “светлого и темного”, “верха и низа”. Вот почему они по-прежнему уповают на присутствие неподкупной и неусыпной духовной власти — катакомбной церкви современного мира.

Не так давно марксистская историческая эсхатология внушала нам, что противоречия современного мира непрерывно обостряются. Здесь — отзвук религиозной эсхатологии, свидетельствующей о предельном обострении всех бытийственных проблем и противоречий в поздний, канунный час истории. Многое, слишком многое свидетельствует о том, что наш век — канунный. Противоборство начал добра и зла в нем в самом деле обострилось предельно. И на фоне такого обострения духовная власть, внимающая исступленным мольбам и стенаниям загоняемых в гетто народов, не может быть светски отстраненной и скептически остуженной. Сегодня она может быть только фундаменталистской. Только фундаменталистски выстроенное духовное пространство способно стать надежным ориентиром для заблудших и надеж­ным убежищем для гонимых. Любое другое окажется легко оккупируемым теми, кто и без того благополучно устроился на этой земле и для кого храм — разновидность духовного развлечения, а не место, где решаются последние вопросы. Именно те, кто мечтал демонтировать духовную власть как источник “нетолерантных” типов сознания, в конечном счете провоцируют ее появление в невиданно непреклонной форме — форме нового фундаментализма. Церковь господская может быть скептической и толерантно-всеядной. Церковь гонимых должна обладать способностью решительно отделять зерна от плевел, добро от зла, ибо гонимым не до стилизаций — они живут трагически подлинной жизнью, не содержащей постмодернистских “пустот” и двусмысленностей. Эта грозная церковь уже тайно входит в мир к вящему беспокойству временщиков, думающих оттянуть время, но на самом деле ускоряющих его.

 

 

 

1 D u m a z e d i e r  J. Sociologie empirique du loisir. P., 1974.

2 П о л а н ь и  К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002, с. 184, 185.

3 Н о в г о р о д ц е в   П. И. Лекции по истории философии права // Н о в г о р о д- ц е в  П. И. Сочинения. М., 1995.

4 С о л о в ь е в  В. С. Соч. в 2-х томах. Т. 1, М., 1990, с. 529—530.

5 Указ. соч., с. 532.

6 Б о д р и й я р  Ж. Символический обмен и смерть. М., 1997.

7 С о л о в ь е в  В. С. Указ. соч., с.524.

(обратно)

Равнение на победителей (Беседа с губернатором Волгоградской области Николаем Максютой) (Наш современник N2 2003)

 

РАВНЕНИЕ НА ПОБЕДИТЕЛЕЙ

 

Беседа журналиста Геннадия Ольховского

с губернатором Волгоградской области Николаем Максютой

 

Геннадий ОЛЬХОВСКИЙ: Николай Кириллович, до 60-летия победо­носного завершения битвы под Сталинградом остались буквально считанные дни. Можно представить, сколько у вас забот. Но ведь и проблемы региона, текущие и стратегические, никто не отменял — судьба урожая, тариф, трансферты, поиски инвесторов?

 

НИКОЛАЙ МАКСЮТА: Действительно, каждодневные заботы о социаль­но-экономических проблемах области на чужие плечи не переложишь. Совершенно очевидно, что в сфере производства сырья и продуктов питания наше село столкнулось с недобросовестной конкуренцией со стороны Запада. Рекордный урожай зерна — в 2002 году мы собрали 3 млн тонн — обернулся бедой. Птицефабрики уничтожены “ножками Буша”, 70 процентов потреб­ления мяса птицы — импорт. Животноводство пошло под нож, потому что мясо — единственный источник пополнения оборотных средств в хозяйствах.

Г. О.: Получается, что у нас в России к двум известным бедам добавилась еще одна — рекордный урожай зерна. Помните, раньше мы импортировали в год до 15 млн тонн из США и Канады. Ну а что нам мешает заняться экспортом зерна? Полмира голодает. Правда, на рынке зерна нас не ждут, там давно все схвачено, естественно. Но есть и прогресс. Чиновники в Москве уже перестали называть сельское хозяйство “черной дырой”.

Н. М.: К экспорту мы оказались не готовы: ни хранилищ, ни терминалов в портах на такой объем. Элеваторы государство продало частникам, а внутри страны техническое зерно в таком объеме никому не нужно. Государственная интервенция на рынке зерна в определенном правительством масштабе, конечно, проблемы не снимет.

В нашей области, зоне рискованного земледелия, мы научились получать урожай в условиях жесточайшей засухи. Но мизерные цены на большой урожай смешали все карты.

Вы спросите, какое отношение это имеет к теме нашего разговора? Самое прямое. Я говорю о том, что сегодня решается вопрос о существовании села. Что, село нам больше не нужно? США и Европа накормят? Встает проблема экономической безопасности страны, устойчивости экономики государства, его независимости, в конечном счете. Какой контраст с великой победой под Сталинградом, юбилей которой мы отмечаем!

Глубоко убежден, что мы не имеем права оставить без внимания  знаменательные вехи нашей истории — победы под Москвой, под Сталин­градом, триумф на Курской дуге, снятие блокады Ленинграда... Мы не должны уподобляться “иванам, не помнящим родства”, забывать, какой ценой была завоевана отцами нашими победа в самой жестокой войне.

Признаемся честно, порой многим казалось, что в момент краха Советской страны, слома государственной машины, разом рухнувшей экономики у народа начисто “отшибло” память. Наверное, кому-то этого очень хотелось. Но я вижу, что все меняется. Недавно прочитал заметки одного из современных историков на эту тему: “Память: крылья или вериги?”. Я полностью согласен с утверждением о том, что память о войне, о победе нашего народа над фашизмом, о подвиге отцов и матерей — наша нравственная опора, средство возрождения национального достоинства. И еще я добавил бы: средство утверждения веры в наше достойное будущее.

Г. О.: Сегодня ветеранам живется трудно. Что местная власть делает для них? Кроме материальной помощи они, безусловно, заслужили уважительное, бережное отношение. Ведь пожилых людей порой убивают не только нехватка денег, старые раны и болезни, а формализм и равнодушие чиновников.

Н. М.: Вы, безусловно. правы. Меру своей ответственности перед этим поколением мы понимаем. Сегодня в области проживает 32 тысячи ветеранов войны, из них около трех тысяч — участники Сталинградской битвы. Самым “молодым” 78 лет. Хочу отметить, что после упомянутого Указа президента России некоторые вопросы с правительством и федеральными структурами стало решать полегче. Мы вместе с ними наметили семь главных направлений по поддержке ветеранов. Это — единовременные материальные выплаты, автотранспорт для инвалидов, приобретение слуховых аппаратов, установка телефонов, приобретение оборудования для областного госпиталя ветеранов войны. Приводятся в порядок мемориальный комплекс на Мамаевом кургане и музей-панорама “Сталинградская битва”.

Долгое время мы бьемся за то, чтобы придать этим уникальным истори­ческим памятникам, которые посещают в год более миллиона россиян и гостей из-за рубежа, федеральный статус. Ведь речь идет о крупнейшем мемо­риальном комплексе в мире! Его надо сохранить на века для потомков.

За минувший год мы смогли выделить ветеранам войны более тысячи автомобилей “Ока”. Это больше, чем за последние шесть лет вместе взятые. Будут вручены юбилейные знаки участникам сражения.

В областном бюджете предусмотрено около 400 млн рублей на компенса­цию льгот ветеранам по оплате коммунальных услуг, бесплатного проезда в местном общественном транспорте и по стране, на создание лекарственного фонда, который позволит смягчить остроту обеспечения ветеранов медика­ментами. Последнее, безусловно, самая острая проблема, которая беспокоит каждого пожилого человека.

Г. О.: Николай Кириллович, как будут проходить торжественные дни? Каких ожидаете гостей, откуда?

Н. М.: Что касается самих торжественных мероприятий, то только их перечень занял бы много времени. Остановлюсь на основных, массовых. Много будет встреч с участием первых лиц государства, руководства стран СНГ и дальнего зарубежья, руководителей субъектов Федерации, посольств ряда стран, в том числе представителей государств — членов антигитлеровской коалиции, ветеранских организаций из зарубежья — дальнего и ближнего, делегаций городов-героев. Пригласили мы потомков прославленных воена­чальников, родственников героев сражения на берегах Волги. Город в канун праздника помолодел, почистил перышки, и думаю, Волгоград запомнится гостям как светлый и торжественный, как гостеприимный и приветливый, как самый мирный город на планете.

Г. О.: Уверен, что так и будет. И не премину задать еще один вопрос, на который вы уже, наверное, устали отвечать. О “возвращении исторического имени”, о переименовании города Волгограда в Сталинград.

H. M.: Действительно, я много раз высказывал свое мнение по этому поводу. Как гражданин я, безусловно, “за”. Сталинград известен во всем мире в связи с известными историческими событиями. Но пусть горожане сами решают, в каком городе они хотят жить.

Ведь есть сфера муниципального самоуправления, где вопросы подобного рода решаются референдумом, и есть географическое наименование. Этот аспект регулируют правительство и федеральные структуры. После формаль­ного решения вопроса проблемы не закончатся. Будут потрачены значи­тельные материальные средства для опроса населения. Деньги нужны для изменения наименования всех учреждений, вывесок, табличек, бланков, документов, печатей. Это многомиллионные затраты. Потом ведь наимено­вание области и города тоже необходимо привести в соответствие. А что мы будем делать, если большинство граждан на референдуме заявят, что нужно вернуть исконное название Царицын? Давайте не торопиться и следовать букве закона.

Г. О.: Николай Кириллович, прошло время, когда некоторые западные историки старались вовсю приуменьшить значение победы под Сталинградом, фальсифицировали и передергивали факты. Цель была понятна — принизить роль Советской Армии в разгроме фашистской Германии. Я знаю, что появилось немало объективных исследований на Западе. Как мы раньше говорили, в “буржуазной историографии”. Немало нового о Сталинграде в работах ученых музея-панорамы “Сталинградская битва”, в воспоминаниях и мемуарах, которые опубликованы в канун праздника. Интересно, как эти работы отвечают на вопрос: почему все-таки Сталинград стал поворотным пунктом Второй мировой?

H. M.: К 60-летию мы продолжили выпуск серии “Полководцы Сталин­градской битвы”. Вслед за книгами о Жукове, Рокоссовском, Батове вышли биографии Чуйкова, Ватутина, Шумилова и других военачальников. Мы беседовали о том уже далеком военном времени с директором музея-панорамы “Сталинградская битва” военным историком Борисом Григорьевичем Усиком как раз по поводу стратегического вопроса: “Почему — Сталинград?”.

Немцы намеревались взять город с ходу 25 августа 1942 года. Были заготовлены материалы для победных реляций. От исхода этого сражения зависело очень многое. К прыжку была готова Япония, на юге, в ожидании, залегла Турция. Но то, что случилось, отрезвило не только их, но и Румынию, Венгрию, Италию. Здесь досталось и бельгийцам, и испанцам, под Сталинградом сражались и их подразделения... Какие здесь были бои? Об этом много написано. Для меня определяющей является фраза на допросе командующего 6-й армией фельдмаршала Паулюса. Он сказал: “При попытке взять дом на площади 9-го Января (это знаменитый Дом Павлова) мы потеряли больше солдат, чем при вторжении во Францию...”.

Г. О.: На основе съемок фронтовых операторов, незаметных летописцев той войны, я знаю, волгоградское телевидение 30 лет назад сделало 7-се­­рийный фильм “Страницы Сталинградской битвы”, который и сегодня остается уникальным по объему материалов, по участию в тогдашних съемках маршалов и рядовых, творцов Победы. И тот факт, что Волгоград стал традиционным центром международных фестивалей телефильмов о войне “Вечный огонь”, не случаен. Призы в Ростове, в Архангельске, в Москве говорят о том, что ваши тележурналисты — люди неравнодушные и свою планку профессио­нального мастерства продолжают держать очень высоко. Я думаю, что все эти работы в канун празднования и в юбилейные дни смогут увидеть ваши гости.

Н. М.: Да, действительно, в дни празднования в нашем городе, как и два года назад, будут подведены итоги уже III международного телефестиваля студий России и городов-героев стран СНГ “Вечный огонь”. На этот раз мы расширили рамки фестиваля и пригласили на него создателей программ о воинском подвиге из всех регионов Южного федерального округа. Мы ожидаем много новых программ и телефильмов, ярких талантливых работ авторов, режиссеров разных поколений.

Г. О.: Мне интересно, когда вы впервые узнали о масштабах этого сражения? Я, конечно, не имею в виду уроки школьной истории, хотя в них истории Великой Отечественной в наше советское время было посвящено немало страниц. Я, например, был потрясен фильмом “Солдаты” по роману Виктора Некрасова.”В окопах Сталинграда” со Смоктуновским. Недавно посмотрел любопытную картину “Враг у ворот” Жан-Жака Анно... В фильме снайпер Василий Зайцев — итог штабного “пиара”, клонированный герой...

H. М.: Помню, уже студентом увидел впервые хронику: флаг над балконом какого-то разрушенного дома, бесконечная змея колонны пленных немцев, уходящая за Волгу. Ощущение стужи на зрителя нагонял облик бывших “арийцев”, бредущих по сугробам, обмотанных тряпьем, в странных огромных соломенных ботах, обмороженных, с отрешенными, остановившимися взглядами. Наших конвойных почти не видно. Стужа, обледенелый наст, пар изо рта, бесконечная заснеженная река... Потом здесь, в Волгограде, я видел эти кадры многократно. О сражении на Волге остались бессмертные кадры, снятые фронтовыми операторами иной раз ценой жизни, кадры, которые не придумаешь, не срежиссируешь, их поставила сама война...

Г. О.: А знаете, порой художественная литература убеждает и оставляет не меньший след в памяти. Писатели немало сказали о подвиге воина. Трудно не вспомнить Юрия Бондарева, Михаила Алексеева, Виктора Некрасова, Михаила Луконина, Маргариту Агашину... Так вот, по поводу зарубок в памяти... Давно уже как-то читал роман Антонины Коптяевой “Дружба”. Там есть правда о страшных событиях бомбежки Сталинграда 23 августа 1942 года. Сегодня эту бомбежку отнесли бы к геноциду. 42 тысячи погибших, 50 тысяч раненых... Коптяева описывает пожар в госпитале, многоэтажном здании, после попадания немецких “зажигалок”. Раненых после ампутаций, тяжелейших операций — эти жуткие белые “коконы” — девочки-санитарки выбрасывали из окон на брезентовые полотнища, которые растягивали внизу сандружинницы. Уже потом я узнал, что прототипом сандружинницы Наташи была санитарка Клара Камнева.

Я знаю, Николай Кириллович, что вы родом с Украины. Больше в Союзе пострадала только Белоруссия. Ни одной семьи война не оставила без потерь и лишений, по судьбе каждого прокатилась она своим огненным катком... Такая была война...

Н. М.: Мать оставалась в оккупации с тремя детьми, натерпелась — больше некуда. Отцу — повезло. Отвоевал с немцами, потом с японцами, отделался шрамами. Старшему моему брату повезло меньше: на Одере — осколки в ногу и грудь. Выходили, работал. По рассказам отца и матери (я родился в 1947-м — в голодный послевоенный год), в нашу деревню Захаровку в Кировоградской области возвратился один из каждых пяти ушедших на войну мужиков, половина — калеки. Бабы и подростки вытащили послевоенное село. Пахали на коровах, на себе... И сам — сколько помню школьные годы — весь сезон с тяпкой на свекле. Недавно прочитал в нашем научном альманахе “Стрежень” о том, что в 1946—1947 годах у “иждивенцев” в Сталинградской области норма хлеба была меньше на 50 граммов, чем в войну! Смертность заболевших от голода и инфекций детей достигала 90 процентов! Такие были первые мирные годы... Мы потеряли в войну 20 миллионов человек. Не будь войны, говорят демографы, в России сегодня было бы не сто пятьдесят, а триста миллионов человек.

Г. О.: Когда узнаешь, что поисковые отряды школьников, студентов области каждый год находят сотни захоронений наших солдат и солдат противника, на память приходит крылатая фраза: “Война не закончена, пока не похоронен последний солдат...”.

H. M.: Боюсь, что для нас эта война не закончится никогда. При переза­хоронении в братские могилы не все имена мы могли восстановить, боль­шинство без медальонов, порой прочитать записку не могут даже судэкс­перты. Листаешь “Книгу памяти” ушедших на фронт и видишь надпись напротив каждой второй фамилии: “Пропал без вести”. Но этой благородной работой — восстановлением имен героев — мы будем заниматься постоянно. Родственники солдат, которым вернули имя и честь, бесконечно благодарны нашим поисковикам. Замечательные выросли ребята. Я считаю, что они не просто раскапывают окопы, они учатся писать слово “Родина” с большой буквы...

Г. О.: И вот постоянная тема в сегодняшней печати, она одновременно — вечная тема. Мы осознаем, что чувство патриотизма воспитывается, но оно и впитывается, как считали классики, с молоком матери. И “с картинки в твоем букваре” начинается Родина. Что же случилось с картинками в букваре?

H. M.: Давайте будем честными. Это началось не сегодня. И многие к этому причастны. Одни сделали слово “патриот” бранным, с телеэкрана клеймили “красно-коричневых”, тех, которые выходили на площади с орденскими планками на груди и с красными флагами. Другие — отсиживались и отмалчивались, стараясь не высовываться. Да и многие журналисты постарались, давайте признаемся... Лихие параллели между коммунизмом и фашизмом, потом между Красной Армией и вермахтом, фашистским режимом и послевоенной политикой в странах Восточной Европы, освободи­тельной миссией советских войск и гитлеровской экспансией. Это ведь было? И вместо героев — защитников Родины ветеранов превратили в носителей “идей тоталитаризма”, “апологетов режима репрессий и террора”...

Г. О.: Действительно, было. И масштабы, и приемы у “корчевателей” памяти были разные — от создания фильмов о “золоте партии” и коварном КГБ до шельмования заслуженных людей, ветеранов Вооруженных сил, до непрерывной перетряски силовых ведомств, даже разведки.

В связи с этим ветераны мне посоветовали вспомнить историю ликвидации Поста № 1 в Волгограде у братской могилы на площади Павших борцов. В 1991 году пост была закрыт из-за того, что гранитные плиты возле Вечного огня якобы имели повышенный радиационный фон.

Н. M.: История действительно показательная и характерная для “смутного времени”. В 1999 году мы восстановили Пост № 1. Впервые на эту вахту наши школьники встали в 1965 году. Потом эту эстафету подхватили в ста городах страны. Девиз “постовцев” — “Памяти павших —  будь достоин”. Эту патриотическую школу прошли более 200 тысяч ребят. Строевая подготовка, дисциплина, форма, оружие, присяга — все это здорово дисцип­линирует. У “постовцев” работают секции историков, здесь готовят экскурсо­водов. Многие мальчишки и девчонки с удовольствием посещают секцию боевых искусств. Немало “постовцев” стали офицерами. А недавно мне рассказали, что уже две девчонки поступили в военное училище.

Г. О.: В развитие темы. Два года назад правительство приняло известное постановление “О государственной программе “Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2001—2005 годы”. Вы говорили, что в подготовке программы использована практика, опыт, наработки в вашем регионе. Что удалось сделать за это время?

Н. М.: Если говорить о том, что сделано, то и на федеральном и региональ­ном уровне уже делаются первые шаги. Доведен до ума Закон “О днях военной славы”, замечаются славные события российской истории, стали чаще появ­ляться в печати и на ТВ материалы о тех, кто побеждал, о тех, кто сделал Россию великой страной. Больше стало правдивых материалов о современной армии.

Мы в Волгограде возобновили традиционные слеты молодежных военно-патриотических клубов и объединений “Равнение на Победу”. Съехались молодые ребята из многих областей. Это было захватывающее зрелище! С полной армейской выкладкой (конечно, с учетом возраста) — полоса препятствий, плавание, стрельба. Сдача зачетов по радиационно-химической безопасности, правовым основам воинской службы, связи, инженерной подготовке.

На слете родилась песня о Волгограде — “магните”, который притягивает к себе “людей совести и чести”. Первый урок в школах в прошлом году мы назвали “Я — гражданин великой России”. И знаете, какой вывод я сделал? Молодежь еще не безнадежно оболванена телевидением, далеко не вся одурачена миром чистогана и рекламы.

Г. О.: В Волгограде — замечательный музей, панорама. Но сегодня, по-моему, молодежь привлечь в музей очень трудно.

Н. М.: Не могу с вами согласиться. Давайте обратимся к статистике. Исполнилось 20 лет со дня открытия панорамного полотна “Сталинградская битва”. Эту замечательную работу создали военные художники студии Грекова. Десять лет назад с посещаемостью — как отрезало! Число посети­телей упало, молодежи — не более 15 процентов. А вот данные за минувший год: посетителей — 500 тыс., молодежи — более 60 процентов.

Я готов поклониться в пояс тем директорам школ, хранителям школьных музеев боевой и трудовой славы, которые сохранили их в годы реформенного лихолетья. Они сберегли экспозиции, фонды. Там есть экспонаты, переданные участниками боев, их земляками, реликвии, найденные во время раскопок на местах сражений. Сегодня в области таких школьных музеев более 170.

Рассказывая о наших новых изданиях, я чуть не забыл уникальное. Книга “Битва за Сталинград”, хроника сражения, написана, вернее, адаптирована для детей младшего и среднего школьного возраста. Вот эта необходимая сегодня “картинка в букваре”, о которой вы вспоминали.

Г. О.:   Серьезная тема — современная армия. У военных тьма проблем, об этом пишут все СМИ. Альтернативная служба, армия — по контракту, вооружение для армии, проблема призыва. Что вы думаете по этому поводу?

H. M.: Худо-бедно, но армию мы сохранили. Президент Путин однозначно определился: укрепление Вооруженных сил, современное оружие, достойное содержание кадровых военных. Это ведь вопрос жизнеспособности госу­дарства. Фельдмаршал Кутузов после Бородино, помните, сказал: “Сохраним армию, живы будут Москва и Россия”. Когда было сказано, а как актуально звучит!

Проблемы армии — это наши проблемы. Нашего общества, нашего государства. Вы говорили о призывниках. Что же сейчас происходит с призывом? Все меньше в армии горожан — все больше сельчан. Армия становится все менее образованной. Поэтому вопрос о контрактной службе становится жизненно необходимым. Представляете, какой технический уровень современного вооружения на флоте, в ВВС, в ракетных войсках? Разве мыслимо держать у “кнопки” солдата хотя бы без среднетехнического образования? Ведь в этой “кнопке” — судьбы всего мира! Армия серьезно больна. Отсюда и дедовщина, и дезертирство, и постоянные заботы комитетов солдатских матерей. Заметьте — матерей, а не отцов... Это тоже сигнал неблагополучия. Но выздоровеет армия только вместе с обществом.

Г. О.: Я знаю, что в области традиционно сложились уважительные, добрые отношения с гарнизоном. Вы помогаете офицерам и солдатам, когда “верхние штабы” о них забывают, военные помогают вам, когда грядет очередной урожай.

Н. М.: Да, у нас сложились замечательные отношения с воинами нашего гарнизона. Дислоцируется у нас 20-я гвардейская Прикарпатско-Берлинская ордена Суворова мотострелковая дивизия. Командиры понимают роль военных в воспитании подрастающих волгоградцев. Возродилась славная традиция военных парадов 9 Мая. Ежегодно 19 ноября, в день начала нашего контрнаступления под Сталинградом в 42-м, на площади Павших Борцов мы проводим День русского оружия. Здесь есть что показать и соединению, и нашим предприятиям “оборонки”. Вы бы видели, с каким восторгом мальчишки лазают по танкам, крутятся вокруг пушек и ракетных систем. Да и для многих взрослых такие экспозиции в новинку.

Любому политику сегодня понятно — “дешевой” армии быть не может. В госбюджете на оборону заложено более 600 млрд рублей. Но этими деньгами надо распорядиться с умом. Пока же реформа армии буксует.

Г. О.: Иностранные специалисты, посетившие Сталинград летом 1943 года, полагали, что восстановить город невозможно и нерационально. Они предлагали оставить руины “красного Вердена” как самый грандиозный памятник жестокости и варварства, как горькое назидание человечеству. Но город восстановили!

Н. М.: Восстанавливала Сталинград вся страна. Расхожий образ журна­листов — птица Феникс. Но Феникс возрождался из пепла самостоя­тельно, а здесь... Это тоже память, назидание человечеству и нам, россиянам. После работы на заводах, стройках, в госпиталях — вторая смена, разбор кирпичей, завалов, строительство первых домов. Первым был Дом Павлова, с него началось “черкасовское” движение в стране, началось с добровольцев бригады почетного гражданина города-героя Александры Максимовны Черкасовой. Это я по поводу “пиаровских” героев. Еще живы женщины из ее бригады, которые ворочали бетон, обгорелые кирпичи. Огонь в дни боев был таким, что оплавленные стальные балки свешивались, как макароны. Вы же видели снимки заводских цехов после боев?

В городе оставлены два нетронутых островка войны — развалины лабора­тории на заводе “Красный Октябрь” и остов мельницы Гергардта рядом со зданием панорамы в ста метрах от Волги. Недавно присмотрелся — в проемах окон мель­ницы растет трава. Пыль стала почвой, семена принес ветер. И вот — жизнь...

Так что весь восстановленный город — это памятник и защитникам, и строителям. А руины в качестве назидания человечеству — занятие пустое. После Сталинграда была Хиросима, были Сайгон, Кабул, Сараево, Белград и так далее...

Г. О.: Да, изменилось оружие, оно стало более тонким инструментом варварства, но суть — не изменилась. Телевидение сделало нас свидетелями еже­дневных человеческих трагедий, стихийных бедствий, террористических актов, катастроф, гибели тысяч людей. К чему ведет нас это молчаливое созерцание?

Н. М.: Упоение СМИ от возможности показать все ужасы первыми, сразу и всем — отвратительно. Это говорит о степени безнравственности нашего общества, Вырастают дети, которые мимоходом видят в день на экране сотню трупов, цепь убийств и, как с горечью сказал мне один ветеран: “десять киллеров и ни одного токаря”... Дети, подростки в этом потоке сериалов, капитал-шоу, рекламы, пальм, яхт никогда не увидят человека труда, который печет хлеб, строит дом, вбивает в шпалы “костыли”. Недавний пленум областного совета ветеранов обратился в связи с этим со специальным посланием в адрес президента Путина.

Порог, болевой порог зрителя чудовищно снижен от этого потока насилия. Зритель реагирует только на масштабы уничтожения небоскребов, трагедий “Курска”, Ми-26, а гибель одного человека становится обыденностью. Отсюда, я думаю, и почва для “немотивированной”, как говорят психологи, агрессии подростков, и “скинхеды”, и прочие “отморозки”. Я не хотел бы все упрощать, но психологи это констатируют, мы, власть, констатируем, аналитические СМИ констатируют... Рекламу на телевидении дают под “Терминатора”, под “Войну и мир” никто рекламу не даст...

Мне часто приходится встречаться с ветеранами. Им нечего терять, и поэтому они очень откровенны. Много нелицеприятного приходится слышать порой при поездках в село. Им трудно, но они не жалуются. Их беспокоит другое. Во время прошлогоднего посещения госпиталя ветеранов один из участников войны сказал: “Боюсь одного: чтобы мои внуки не стали духовными рабами”. “Духовными”, — сказал инвалид. “Ладони у моих внуков, как лопаты, не пропадут, найдут дело. А вот нутро как бы не испакостили. Это — беда”.

Г. О.: . В свое время, насколько я знаю, волгоградские писатели и поэты были гостями журнала “Наш современник”. Эту традицию, наверное, вы продолжите. Судя по материалам этого номера журнала, литераторы Волгоградской области встретили юбилей во всеоружии?

Н. М.: Вы знаете, при встречах с писателями, художниками, компо­зиторами я обратил внимание на то, что в наше трудное время многие из них не отказываются от патриотической темы во имя коммерческого успеха.

Г. О.: В октябре прошлого года в печати прошло сообщение, что на заседа­нии Российского организационного комитета “Победа” под председательством вице-премьера Валентины Матвиенко обсуждался вопрос о введении в школьную программу нового предмета — “Истории Великой Отечественной”.

H. M.: Да, но это заседание было интересно прокомментировано. РИА “Новости”, со слов чиновника Минпроса, сообщает: “Стремление к раскрытию реальной правды не должно заслонять величия подвига...”. Вы заметили, что здесь “подвиг” и “правда” — антонимы.

Да, возвращаясь снова к правде о Сталинграде. Раз нет пророка в своем отечестве, давайте обратимся к нашим союзникам по антигитлеровской коали­ции и их оценке.

В свое время меня попросили написать краткое предисловие к очень искренней и честной книге писателя-фронтовика Михаила Алексеева “Мой Сталинград”. В этом автобиографическом романе автор рассказывает о музее союзников в Нормандии, посвященном истории Второй мировой войны. Авторы музейного комплекса ведут посетителей от входа с датой “1939 год” к победной дате “год 1945” через преисподнюю войны. И вот в самом пекле войны, на нижних ступенях спиральной лестницы, экскурсовод просит экскурсантов поднять головы вверх. Там наверху зажигается одно слово: Stalingrad. И после этого лестница сквозь грохот снарядов, вой сирен, кадры кинохроники выводит тебя к свету.

Есть свидетельства такого рода и в нашем музее-панораме “Сталин­градская битва”. Одним из первых прислал в 1943 году проект памятника героям Сталинграда архитектор из Чили. Вот куда докатился гром победы!

Г. О.: Николай Кириллович, на большинство посетителей Мамаева кургана производят впечатление не только семидесятиметровая фигура Матери-Родины, стяги на стенах Пантеона, но и говорящие стены-руины, обрамляющие лестницу. Немеркнущий голос Левитана, звуки песни тех лет...

Н. М.: Да, “говорящие стены” — это одна из идей Евгения Викторовича Вучетича, воплощенная в камне и бетоне на кургане. Я сейчас подумал о другом. Стены — говорят... А умеем ли мы говорить о наболевшем, о святом для нас? Не забыли ли в рыночных баталиях и в битвах за трансферты главные слова, самые сокровенные понятия? Мы же видим, как опять в мире политические или великодержавные амбиции загоняют людей в новый тупик. Тупик насилия и жестокости.

И последнее. Грустно это говорить, но для многих героев войны эти торжества — последний парад. Давайте на них подравняемся хоть немного...

 

(обратно)

Анатолий Михайловский • Крепость духа (Наш современник N2 2003)

Анатолий Михайловский

Крепость духа

 

 

В каких бы отдаленных от своего города местах я ни побывал, на мой рассказ, что живу я в Доме Павлова, собеседники морщат лбы и недоумевают: “Но как же там можно жить? Это ведь руины, оставшиеся в напоминание о страшных днях Сталинградской битвы”. Люди часто путают разрушенную громаду бывшей мельницы (на немецких картах — крепость), вошедшей в комплекс музея-панорамы “Сталинградская битва”, со стоящим через дорогу домом-солдатом, на фронтальной стене которого в бетоне отлиты имена его защитников. И лишь у участников Великой Отечественной затуманивается взор, и они пожимают мне крепко руку, а то и прижимают к груди, к золоту наград, словно встретив боевого товарища.

Но я им по возрасту неровня. Когда в жутком огненном смерче горел Сталинград, бросая страшные блики на Волгу, а потом, словно в оживших библейских писаниях, загорелась и сама вода, а укрывшиеся в подвалах знаменитого в будущем дома жители вжимались телом, лицом в кирпичное крошево и глохли от близких разрывов авиабомб, я, четырехлетний мальчишка, хоронился с матерью от тех же гостинцев с неба в сырой земляной щели на окраине Грозного. Но я и мои сталинградские сверстники, выбрав­шись из-под земли, брали, обжигая руки, одни и те же сверкающие острыми краями раскаленные куски металла — начинку авиабомб, не понимая тогда, что они предназначены были для наших русых детских головушек.

В годы существования ГДР смотритель музея маленького немецкого городка, узнав, что я живу в Доме Павлова, признался, что в пору битвы на Волге штурмовал его. Заголив рубашку, он показал страшный уродливый шрам на животе. Может быть, украинец Собгайда, русский Черноголов или узбек Турдыев, славившиеся меткими бросками гранат, оставили пришельцу эту отметину. Старый смотритель музея, проникновенно глядя мне в глаза, искренне, с волнением говорил, что минувшее — урок для всех немцев навеки, и больше никогда, понимаете, никогда немцы не ввяжутся ни в какую военную авантюру. Похоже, он искренне в это верил. Но вот прошло всего полтора десятилетия после той встречи. И вновь — самолеты, но уже не со свастиками, какие я детским пронзительным зрением видел кавказской ночью на крыльях взятого в перекрестья прожекторов стервятника, а с тевтонскими крестами, c немецкой точностью и аккуратностью стали бить по сербским мостам, по телевизионным вышкам, домам престарелых, жилым домам, памятникам культуры.

В пору натовской агрессии на Балканах Волгоградская областная Дума приняла решение: отменить процедуру торжественного открытия немецкого кладбища под селом Россошки Городищенского района и связанные с этим визиты представителей правительства ФРГ и официальных лиц. Ибо ничего они не поняли, не помнят и ничему не научились. Вдовы, сыновья, внуки непрошеных гостей могут приехать и в скорби постоять у собранных с полей костей. Но никакой помпезности, никаких торжеств.

А то что же? Пройдет время, и они будут просить устроить свои кладбища где-нибудь в окрестностях Белграда? Впрочем, нынешние асы не так смелы, как их предки, бомбят чуть ли не из космоса. Их предки заходили на Дом Павлова на бреющем. Правда, защитники Дома, сражаясь “не по правилам”, не раз наводили немецкие бомбардировщики на немецкие же цели.

...Но, Господи, до чего же похожи руины мельницы напротив Дома Павлова, как слепец, глядящий своими окнами-провалами на Волгу, на разрушенные корпуса “Заставы” в Белграде, разбитые фабрики и жилые дома. Сербы сражались, они унаследовали дух Сталинграда.

...В те жуткие недели на экранах нашего пронатовского телевидения засек я, видимо, по недосмотру не вырезанный кадр. Среди сербского воинства мелькнуло курносое девичье лицо с русой косой. А на боку у дивчины — огромная сумка с красным крестом. Неужели в разгар жлобских споров — помогать или не помогать? — русские девчата уже добровольно выполняли свою роль сестер милосердия? Позже выяснилось: так оно и было.

Я хорошо знал одну такую женщину, которая без лишних слов в такой ситуации взяла бы санитарную сумку и без колебаний пошла бы в пекло сражений. Ибо и в Отечественную она была бойцом-добровольцем. Мемориальная доска с ее именем укреплена на торцовой, выходящей к разрушенной мельнице стене Дома Павлова.

В самые ее блистательные годы, когда она прославилась книгой “Сестренка батальона” и другими, повествующими о войне, стихами, в ее квартире № 1 в Дома Павлова всегда были гости: однополчане из знаменитого 10-го Ураль­ского добровольческого танкового корпуса, видные военачальники и вдовы погибших солдат, пришедшие к ней по-бабьи выплакать свою горесть. Она не жалела времени, принимала всех. А потом до глубокой ночи не гас свет в квартире первого этажа.

Под ее пером рождались строки: “Уж сколько лет прошло после войны, а я все на войне — среди друзей-танкистов. А я все на броне. И жарюсь на броне, и стыну. И сплю, пока идет артподготовка. Я навсегда осталась ротной санитаркой”.

В послевоенные годы я заходил к ней, “сестренке батальона” и писатель­нице Надежде Малыгиной, по-соседски в гости, когда она была на гребне славы, и мы подолгу разговаривали у полок с книгами, среди которых были ее произведения, изданные на языках многих республик.

А потом наступили для нее годы какого-то почетного забвения. Ее, правда, иногда приглашали в президиумы, упоминали в речах, но было это так, словно дорогой сервиз достают по случаю, к праздникам. К тому же она давно уже оставалась одна... Вот это пребывание в почетном забвении, которое коснулось в брежневскую пору многих фронтовых писателей, больно ударило по ней... “Я ношу тяжкую тяну с такой нечеловеческою силой”. Получалось, что эти строки, написанные Надеждой о войне, больше подходят к ее жизни в закатных лучах известности.

Как ни старался я со своей семьей морально поддерживать ее, приглашать в совместные вылазки на природу, но она словно таяла на глазах и однажды, с синими кругами под глазами, посетовала на свою неприкаянность: “Куда ни приду, сначала восторги, ахи и охи, а потом смотрю: у всех свои дела, а я повсюду лишняя”. Тень начавшегося забвения героев войны, ее участников — танкистов, пехотинцев, санитарок — своим душным крылом смахнула ее из жизни.

Никто не мог понять тогда, о чем догадался, поведал писатель-сталин­градец Юрий Бондарев: это уже пускала корни ненависть либеральной интел­лигенции к нашей военной истории, когда стали ходить мнения, что и “Сталинград удерживали спьяну”, и “здесь на трех солдат была одна винтовка”. Этому начавшемуся духовному тлению не придавали еще значения... Но тогда этой интеллигентской либеральной ненависти не давали развернуться ни сам Юрий Бондарев, часто приезжавший в Сталинград, ни другие писатели-фронтовики, ни сохранявшие еще силы защитники Отечества.

...До сих пор не забуду того светлого, наполненного запахом сирени дня, когда во дворе Дома Павлова появился и уселся на скамью прямо против моих окон человек среднего роста с добродушнейшим лицом, черными вразлет бровями, Звездой Героя на лацкане пиджака, осмотрелся вокруг черными смородинками смеющихся глаз, положил на колени тяжелые крупные руки, выдающие крестьянскую родословную.

Было в нем, наверное, что-то такое привлекательное, что как магнитом притянуло к нему играющих поблизости в классики ребятишек. Не успел я и глазом моргнуть, как на колене у неожиданного гостя уже качалась моя трехлетняя дочка, а мой сынишка уже вовсю играл Звездой Героя. Гость добродушно что-то им объяснял, указывая на окна нашей квартиры на первом этаже. Эту сцену заснял я оказавшимся, по счастью, заряженным киноап­паратом, а потом уже вышел во двор.

— Вот это окно вашей квартиры, — продолжал между тем рассказ незна­комец, обращаясь к сыну, — мы заложили обломками кирпича, а вверху пришлось положить толстенные тома энциклопедий, которых много оказалось в квартире, да жаль, читать некогда было. В амбразуре установили пулемет, который здорово помогал нам, когда фашисты пытались подобраться с флангов... Так что в героической квартире ты живешь, — погладил незнакомец сына по русой головке. — Хороший должен выйти из тебя солдат.

Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что перед нами легендарный защитник этого дома — Яков Федотович Павлов. Естественно, наперебой посыпались предложения зайти, посидеть за чашкой чая. В память о столь неожиданном гостевании осталась у меня собственноручная запись Якова Федотовича на книге, повествующей о его подвиге: “С уважением. Я. Павлов. 11/VIII-72 г.”.

Он больше не придет сюда. Дошедший до Берлина простой русский солдат останется во всенародной памяти своим именем, которое он дал дому-крепости на берегу Волги. Пройдут годы. Найдутся те, кто попытается окончательно стереть из памяти народной даже название города-героя Сталинграда. А в преддверии празднования 60-летия великой битвы будут яростно препятствовать возвращению городу его славного героического имени.

А дом как носил имя сержанта Павлова, так и продолжает с гордостью носить это имя.

Когда спустя три года после обороны Дома солдатской славы к груди Якова Павлова прикрепили Звезду Героя, он заявил: “Моя воинская честь требует сказать, что по-настоящему этот дом должен был бы называться также домом Черноголова и Глущенко, домом гвардии старшего сержанта Воронова, домом Собгайды, Рамазанова и других, с беззаветной храбростью отстоявших его”.

...В каждую годовщину Победы советского оружия, путь к которой открыла Великая битва на Волге, золотой поток наполняет сквер у Дома, течет мимо его окон к музею-панораме “Сталинградская битва”. Это сверкает, переливается тихим звоном золото наград на груди приезжающих в город-герой защитников волжской твердыни, защитников Отечества. Среди них, ничем особо не выделяясь, проходили Илья Воронов, Василий Глущенко, Фейзерахман Рамазанов. Но с каждой новой годовщиной Победы тоньше становился золотой ручеек.

В наступающую 60-ю годовщину Сталинградской битвы не сможет уже приехать знаменитый пулеметчик Илья Васильевич Воронов, которого вытащили из боя изорванным осколками и пулями.

Память о нем, как о втором своем отце, на всю жизнь сохранила скромная женщина Зинаида Селезнева, которая часто сидит в сквере у знаменитого дома. Она в войну вместе со своей матерью и другими жителями Сталинграда спасалась от бомб и мин в доме-крепости. Эту девочку, жадно прильнувшую под разрывы снарядов к материнской груди, обнаружил в одной из квартир пулеметчик Илья Воронов. Сокрушаясь, бравый пулеметчик достал из вещ­мешка новые портянки, в которых и согрелась, засопела носиком девочка...

Через десятки лет волгоградка Зинаида Селезнева встречала у себя в гостях израненного, но по-прежнему смотревшего орлом постаревшего бывшего защитника Дома Павлова. Когда Илья Васильевич наклонялся над столом, чтобы отведать сваренное хозяйкой вишневое варенье, тихим звоном переливались многочисленные награды на его груди. А в один из приездов, уже в 1981 году, пришлось поднять всклень налитые граненые стопки в память о Якове Павлове. Только что Илье Васильевичу пришла телеграмма из Новгорода от сына Павлова: “Папа умер. Передайте всем, с кем он воевал, кто его знал, чтобы помянули”.

...В дни празднования Победы советского оружия в Сталинградской битве золотой поток, как лучи победоносной Звезды, будет двигаться в разных направлениях по городу-герою. От Дома Павлова он поднимется по парадной аллее пирамидальных тополей Мамаева кургана, на ступенях которой в любое время года ярко виден несмываемый народный призыв: “За нашу Советскую Родину!”, остановится у единственной первозданной братской могилы защитников Мамаева кургана, где нашли упокоение свыше полутора тысяч воинов, поднимется к главному монументу ансамбля “Мать-Родина”.

Как всегда в дни воинских торжеств, среди постаревших защитников Отечества можно будет увидеть и волгоградца полковника Александра Заха­ровича Котолевского, который свою первую награду — медаль “За отвагу” — получил в контрнаступлении советских войск под Москвой. После излечения серьезнейших ранений в эвакогоспитале он готовил в Оренбурге водителей танковых самоходных установок, зенитчиков-артиллеристов, многие из которых защищали небо и землю Сталинграда. Одним из своих учеников из Оренбургского авиаучилища уже в мирное время он гордится больше всего — это Юрий Алексеевич Гагарин. Став первым космонавтом Земли, Юрий Алексеевич, встретившись на военном аэродроме в Волгограде со своим учителем, сказал ему теплые слова.

В то время Александр Захарович готовил уже питомцев Качи. Глубокой болью в сердцах ветерана и его боевых товарищей отозвалось решение ельцинского правительства о ликвидации Качинского высшего военного летного училища в Волгограде. А ведь это питомцы Качи защищали небо Москвы, Сталинграда. 328 воспитанников знаменитого высшего военного летного училища стали Героями Советского Союза,14 это звание получили дважды, А. И. Покрышкин — трижды.

На лицо ветерана скатываются слезы: “Училище стало неугодно ельцин­скому режиму. Да и нынешний не торопится исправлять эту трагическую ошибку. А жизнь и события на Балканах, в других горячих точках, которых становится все больше, показывают, что нынешние войны — это не просто войны моторов, а войны в воздухе, космосе... Самыми же преданными друзьями государства во все времена истории были и остаются не заокеанские “доброжелатели”, а собственные вооруженные силы.

А один из самых дальних золотых лучей будет направлен в дни праздно­вания шестидесятилетия Сталинградской победы к селу Россошки Городи­щенского района, близ которого среди ковылей раскинулось мемо­риальное кладбище советских воинов, погибших в дни Сталинградской битвы. Прозвучат слова панихиды и вознесутся вверх над могилой воинов зажжен­ными звездоч­ками свечей над безмолвным колоколом и вскинутыми руками Скорбящей.

— У них было геройство в военное время, и этот подвиг велик, — скажет пастырь в своей проповеди. — Наш же повседневный подвиг — мыслями и делами воспитывать в себе крепость духа.

Крепость духа защитников Отечества, всех его твердынь, в которые превра­­щался каждый дом, пусть объединит и укрепит нас в трудные для России дни.

(обратно)

Александр Сегень • Барбаросса утонул в Волге (Наш современник N2 2003)

Александр Сегень

БАРБАРОССА УТОНУЛ В ВОЛГЕ

Новый крестовый поход Барбароссы

 

Сменится еще несколько поколений, прежде чем русское сердце перестанет тревожно вздрагивать при словах “22 июня”. Этот день календаря надолго останется черной печатью в памяти потомков, не говоря уж о том, какие чувства он вызывает у тех, кому довелось жить на свете в 1941 году.

В Германии об этом дне вспоминают лишь непосредственные участники тех событий. Немец хранит память о 9 мая; дата начала войны с Россией не лежит болезненной зарубкой на немецкой душе. А зря. Потому что необходимо понимать и помнить, что светлый май 1945 года начинался страшным и кровавым июнем 1941-го.

Германия всеми силами готовилась к этой войне, и когда кто-то теперь пытается злобно доказывать, будто войну развязал ужасный Сталин, можно смело утверждать, что этот негодяй выполняет хорошо оплачиваемый запад­ный заказ.

Работа по подготовке к войне шла в гитлеровской Германии во всех направ­ле­ниях. И в военно-экономическом, и в политическом, и в идеологическом. В течение нескольких лет в сознание немцев настойчиво вживлялся образ русского вырожденца, склонного к рефлексивному созерцанию мира, обладающего низкими моральными качествами, рабски зависящего от обстоятельств и неспособного к борьбе и творчеству. В целях создания такого образа особенно популяризировались произведения Чехова, густо населенные именно такими прожигателями жизни. Не “Тарас Бульба”, не “Война и мир” и не “Тихий Дон”, а именно чеховские книги рекомендовались в качестве пособия при изучении русской души.

Кроме рассказов о “лишних людях” особенно выгодной являлась гениальная повесть Чехова “Дуэль” с ее главным антагонизмом между здраво и расчетливо мыслящим, волевым немцем фон Кореном и его антиподом — Иваном Андреевичем Лаевским, человеком безвольным, скверным и психически неуравновешенным. Фон Корен выносит ему приговор на первых же страницах: “Лаевский безусловно вреден и так же опасен для общества, как холерная микроба. Утопить его — заслуга”. Такой подход к одной человеческой личности переносился идеологами Гитлера на всю русскую нацию — русские, с их гнилой, рефлектирующей и слабонервной сущностью, опасны для человечества, как зараза, и уничтожить их означает облагодетельствовать будущие поколения жителей Земли. Здоровые русские годятся только в рабы.

Рабская природа русского человека также выставлялась в качестве главенствующей в характере нашего народа. Вот одна маленькая, но очень яркая деталь, свидетельствующая об этом. Накануне войны хитроумные идеологи “Третьего рейха” выпустили специально для вермахта особый немецко-русский разговорник, а точнее — допросник, в котором ко всем вопросам прилагались грубые матерные ругательства: “Как твое имя, .......?”; “Из какой ты, ......., части?”; “Отвечай, .......!”. Кто-то додумался, что без грубого, непечатного слова с простым русским человеком беседовать нельзя, а тем более при допросе.

Превосходство германской расы над всеми остальными, и прежде всего над славянскими народами, доказывалось и в музыке. Великий немецкий композитор Вагнер стараниями Гитлера превратился в некое грозное и жестокое божество из языческого германского пантеона, а музыка Чайковского объявлялась расплывчатой, слабохарактерной, нервной. Здесь выявлялось чуть ли не такое же противостояние, как между фон Кореном и Лаевским, чему вдобавок способствовали непомерно раздуваемые подробности личной жизни Петра Ильича.

И доблестная немецкая армия призвана была по-вагнеровски величест­венно и могущественно ворваться в Россию, чтобы сразу подавить и растоп­тать наш народ, медленно разлагающийся под бессмысленные переливы музыки Чайковского и Мусоргского, Рахманинова и Прокофьева.

Те же самые противопоставления отрабатывались во всех остальных сферах культурной жизни. Превосходство нордического духа над гнилой славянской душевностью доказывалось и в живописи, и в поэзии, и в кинематографе, и в культуре спорта. И каждый солдат, каждый офицер германской армии 22 июня шел на нашу землю полностью уверенный в этом своем немыслимом превосходстве.

Сторонники версии о том, что наша страна стала виновницей нападения фашистской Германии, твердят о том, будто Сталин намеренно сосредотачивал на западных рубежах огромные военные силы и тем самым, мол, вызвал на себя упреждающий удар Гитлера. Но даже самое поверхностное изучение документов эпохи мгновенно в прах развеивает эти псевдоисторические домыслы.

23 августа 1939 года Молотов и Риббентроп заключили договор о ненапа­дении. Одновременно с ним был подписан и секретный дополнительный протокол, в котором стороны договаривались о дружественном разделении сфер влияния в Восточной Европе. Но уже в том же году в Германии был разработан план вторжения в Россию, назначенного на начало лета 1940 года. Любопытно, что его разработчик носил стопроцентно марксистскую фамилию — им был генерал-майор Эрих Маркс. И главное, чего он не мог никак добиться в соответствии со своим планом — это каких-либо действий Красной Армии, способных вызвать тот самый пресловутый упреждающий удар Германии. Он откровенно жаловался фюреру, что русские “не в состоянии проявить любезность и напасть” на немцев.

31 июля 1940 года Гитлер официально сообщил высшему генералитету о своем решении воевать против Советского Союза. Одним из противников планов фюрера был начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Франц Гальдер. В тот день он записал в своем дневнике первые исходные данные о плане будущей военной кампании: “Начало — май 1941 года. Продолжительность операции — 5 месяцев. Было бы лучше начать уже в этом году, однако это не проходит, так как осуществить операцию надо одним ударом. Цель — уничтожение жизненной силы России”. Одновременно с этим Гальдер постоянно пишет в своем дневнике, что “Россия сделает все, чтобы избежать войны” и что нет никаких оснований рассчитывать на “вероятность инициативы со стороны русских”. Но еще в день капитуляции Франции, 22 июля 1940 года, Гальдер получил от Гитлера приказ начать разработку нового плана нападения на СССР и вынужден был заняться выполнением этого приказа.

В отличие от плана Маркса план Гальдера предполагал нанесение главного удара на северном участке фронта. Осенью 1940 года разработка оконча­тельного плана войны перешла в руки нового заместителя начальника Гене­рального штаба — генерала Фридриха Паулюса. Под его командованием в середине декабря состоялись штабные игры и совещания военного и нацистского руководства, на которых отрабатывался окончательный вариант плана, уже получившего свое знаменитое наименование — план “Барбаросса”. 18 декабря 1940 года он был утвержден. Германия вышла на тропу войны с Россией.

Прозвище “Барбаросса” носил немецкий король Фридрих I. Оно означало “рыжебородый”. Любопытно, что современник Фридриха английский король Ричард Львиное Сердце у себя на родине, во Франции, носил прозвище “Росса”, то есть “рыжий”. Но Барбаросса не был столь знаменит и удачлив, как Росса. В тридцать лет Фридрих стал императором Священной Римской империи и всю жизнь воевал против непокорного народа северной Италии. В 60-х годах ХII века ему удалось захватить и разрушить Милан, а затем взять Рим. Однако в 1176 году в битве при Леньяно немцы потерпели сокрушительное поражение, после которого утратили свою власть над Италией. Еще Барбаросса знаменит тем, что устроил самый пышный пир, на котором пирующие занимали территорию в несколько квадратных километров под открытым небом. В 1189 году начался Третий крестовый поход. Его главными воена­чальниками стали Ричард Львиное Сердце, французский король Филипп-Август и император Барбаросса. Но если первые двое действовали в Святой Земле относительно успешно, то Фридрих весьма нелепо погиб в пути. Во время перехода через неглубокую речку Селефу в Малой Азии он упал с коня и, будучи облачен в тяжелые доспехи, не мог встать и захлебнулся.

Вот такой странный исторический персонаж был избран немецким Генштабом в качестве символа будущей кампании против СССР. Почему? Возможно, немцы настолько были уверены в успехе, что грядущей победой хотели несколько приподнять в глазах потомков имя Барбароссы? К тому же и Паулюс, и Барбаросса были Фридрихи. В обиходе план “Барбаросса” немцы стали называть уменьшительным вариантом имени Фридрих — “Фриц”. В течение войны это прозвище перехватили наши. Особенно когда начали побеждать врага. Сначала штабисты, а потом и все остальные стали презри­тельно именовать фашистов “фрицами”.

Увы, в отличие от Барбароссы, утонувшего в мелкой малоазиатской Селефе, ни один из немецких полководцев 1941 года не утонул ни в Немане, ни в Западном Буге. 22 июня начался главный “крестовый”, а точнее сказать — “свастиковый”, поход на Россию.

 

Свастика, идущая с запада на восток

 

О свастике в последнее время говорилось и писалось много, недавно вышла даже целая книга, посвященная этому древнейшему символу. Уже в VI тысячелетии до Рождества Христова свастика появилась в Иране. Далее она распространилась в Индии, Китае, в Средней и Юго-Восточной Азии, на Дальнем Востоке. Греки очень любили вплетать ее в орнаменты. С возникно­вением христианства она использовалась почти наравне с крестом. В языческой Руси свастика имела широкое распространение как символ бога Перуна. Но и с принятием Православия русские не отказывались от этого символа, наделив его христианским смыслом — “Христос идущий”. Ею украшали церкви и священнические облачения, вплетая свастику в орнаменты и узоры.

Существует и солярное, то есть солнечное, значение свастики. Повернутая справа налево, свастика означает солнце, идущее от зимы к лету, а слева направо — от лета к зиме. В начале ХХ века свастика стала очень популярна. Она украшала капот автомобиля Николая II, а царица подписывала ею свои письма. И это была свастика, повернутая справа налево, то есть от языческой зимы к Лету Господню.

 Особенно полюбили свастику масоны. В ней они видели символ, родня­щий христианство с язычеством. А возможно, и уводящий от христианства в язычество. Именно так получилось в фашистской Германии, ибо вряд ли у кого-то повернется язык назвать государство, созданное Гитлером, христиан­ским. В символику немецкого фашизма свастика пришла из герба тайного общества “Туле”, созданного по образцу масонских лож в первые годы ХХ века. Здесь родились идеи о расовом превосходстве немецкой нации и мечты о скором могуществе германского рейха. На основе “Туле” в 1920 году Гитлер и создал Национал-социалистическую рабочую партию Германии.

Гитлеровская свастика всегда повернута справа налево — от Лета Господня к суровой нордической зиме. Мистическим образом наступление на Россию началось именно 22 июня, во время солнцеворота, когда день начинает медленно идти на убыль, от лета — к зиме. С этого дня свастика начнет ассо­ции­роваться в сознании миллионов людей планеты с гитлеровским фашизмом, с гибелью миллионов людей и страданиями человечества, с самой разруши­тельной и страшной войной за всю историю.

Первоначально по плану “Барбаросса” наступление должно было начаться в мае, но его перенесли из-за военных действий в Югославии и Греции. Тем временем на всем протяжении границ продолжались провокации со стороны Германии. Но наши солдаты и офицеры получили жесточайший приказ — ни на какие провокации не обращать внимания, даже когда нас откровенно обстреливали с той стороны.

Послом Германии в СССР тогда был граф Вернер фон дер Шуленбург. Он симпатизировал России и даже делал попытки предупредить советское руководство о планах Гитлера начать войну. 7 июня Шуленбург сообщал в Берлин, что Сталин и Молотов делают все возможное для избежания конфликта с Германией. А незадолго до 22 июня Гитлер выразил Шуленбургу свое недовольство тем, что никак не удается спровоцировать Советский Союз на нападение. И тем не менее немецкая пропаганда продолжала работать на весь мир, доказывая необходимость превентивной войны. Спекулируя на антикоммунизме, твердя об ужасах большевизма, немецкие фашисты добились того, что в умах многих затвердилось, что эта неприкрытая и коварная агрессия была неизбежной мерой самообороны Германии.

Достаточно изучить статистику соотношения боевого и численного состава вооруженных сил Германии, ее союзников и СССР к началу Великой Отечественной войны, дабы четко осознать, что Советский Союз, даже если бы и впрямь намеревался угрожать Германии, смог бы начать какие-то наступательные действия на своих западных рубежах не раньше, чем через год или два.

Германия и ее союзники имели 283 дивизии, а СССР — 303. При этом численность вооруженных сил Германии составляла 8,5 миллиона человек, а Советского Союза — 4,8 миллиона. Почти в два раза меньше людей, при том, что дивизий — больше. Это красноречиво свидетельствует о том, что наши дивизии были сильно недоукомплектованы, в каждой было в два раза меньше боевого состава, чем в немецких. Если же обратить внимание на соотношение вооруженных сил той и другой стороны, сосредоточенных вдоль границ, то мы увидим соответствующее неравенство. Немцев и союзников — 5,5 миллиона, а наших — 2,9 миллиона. В танках и самолетах мы превосходили Германию, но лишь численно, а не по боеспособности. Так, на каждый немецкий танк приходилось по три наших, но подавляющее большинство этих танков были устаревшие, снятые с производства и не обеспеченные ремонтным фондом. Харьковское КБ под руководством Кошкина и Морозова еще только разработало свой знаменитый Т-34, который будет признан лучшим танком своего времени и навсегда останется в памяти русского народа как один из главных символов Победы. Но план его серийного производства был подписан Молотовым и Сталиным лишь за год до войны, и к 22 июня их выпустили 1225, что составляло менее 10% всего танкового парка страны.

По числу самолетов мы тоже превосходили немцев. На каждый немецкий самолет у нас имелось два наших. Но при этом катастрофически не хватало подготовленного летного и технического состава. Огромное количество наших самолетов в первый месяц войны было уничтожено на аэродромах — их некому было поднимать в воздух.

Можно как угодно относиться к проводимой Сталиным чистке рядов вооруженных сил. Можно обвинять его в том, что эта чистка проводилась слишком решительными мерами и из-за нее наши части и оказались недоукомплектованными. А можно беспристрастно признать, что замена руководства армии и флота была необходима, поскольку старые руководящие кадры и войну бы вели по старинке, и не появилась бы у нас плеяда великих полководцев, таких как Жуков, Рокоссовский, Василевский. И кардинально меняя наши вооруженные силы, Сталин вынужден был идти на непопулярные меры и одновременно во что бы то ни стало добиваться, чтобы “дружба” с фашистской Германией продлилась как можно дольше. В 1942 году мы бы уже ни в коем случае не потерпели столь сокрушительного поражения, как летом и осенью 1941-го.

Но история не терпит сослагательного наклонения. Война началась тогда, когда она началась. Не осенью, когда мы могли бы хоть как-то компенсировать недоукомплектацию наших вооруженных сил тем, что успели бы закончить в полном объеме стратегическое развертывание своих группировок на западных рубежах. Война началась 22 июня.

В военной истории этот день является одновременно днем начала трех оборонительных стратегических операций Советской Армии — Прибалтийской, Белорусской и Львовско-Черновицкой. В результате первой наши войска, сдерживая натиск группы армий “Север”, вынуждены были за 18 суток отсту­пить на 400—450 километров, ежедневно теряя убитыми более 4 тысяч человек. На Юго-Западном фронте наши отошли за две недели на 300—350 кило­метров, но ежедневно здесь погибало около 12 тысяч человек. Самой же кровопролитной была Белорусская операция, она продолжалась 18 дней, войска отступили здесь на 450—600 километров, ежедневно теряя жизни 19 тысяч человек.

После выхода на экраны американского пропагандистского фильма “Пёрл-Харбор” то там, то сям разные невежды с пеной у рта кричат о том, какая это была трагедия для американского народа. Следовало бы этим любителям Америки знать, что 7 декабря 1941 года, когда японская авиация нанесла мощный удар по американской военной базе в Пёрл-Харборе, там было уничтожено 8 линкоров, 6 крейсеров, 1 эсминец, 272 самолета, а убитых и раненых было три с половиной тысячи. Но это был один страшный день Америки, а наша страна летом и осенью 1941 года ежедневно теряла от двадцати до сорока тысяч жизней! Только подумайте: 3,5 тысячи убитыми и ранеными за один день и от 20 до 40 тысяч только убитыми ежедневно, изо дня в день! И одно дело — где-то на Гавайях, хоть и на своей, но весьма удаленной территории, а другое дело — отступая и отступая на своей родной земле.

Нынешним поколениям американская пропаганда усиленно вдалбливает в головы, что во Второй мировой войне победили США и Англия, а Россия приняла в ней лишь свое участие. Но если нормальный человек, не доверяющий тому, что ему внушают жулики, хотя бы сравнит то, сколько фашистов пало в битвах с Советской Армией, а сколько их полегло в боях с англичанами, американцами и французами, ему мгновенно станет ясно, где именно была война, а где — танцы на балконе.

Одним из главных подвигов первых дней войны стал подвиг наших железнодорожников, на плечи которых легла тяжелая задача эвакуации. До сих пор, изучая события лета 1941 года, историки всего мира не в состоянии поверить в то, как быстро и эффективно эвакуировалась наша промышлен­ность, сосредоточенная в западных регионах страны, на Урал и в Сибирь. Под постоянными бомбежками, ежедневно рискуя жизнью, русские железно­дорожники своей слаженной работой добились невозможного — заводы и фабрики были перевезены с одного конца необъятной страны в другой. И в том объеме, который необходим был для дальнейшей борьбы за независи­мость Родины. Ради этого гибли солдаты и офицеры Красной Армии, сдержи­вая бешеное наступление врага. Если бы не их самоотверженность и если бы не героизм железнодорожников, то в последующие годы нам нечем было бы ковать Победу!

Это нужно помнить и понимать, потому что сейчас, когда говорят о наших победах в той войне, утверждают, что летом и осенью 1941 года никаких побед не было.

Главным же достижением нашей отступающей и обороняющейся армии стал срыв молниеносной войны, на идее которой и строился весь план “Барбаросса”. Уже к зиме большинство немецких военачальников стали понимать, что война затянется, а после Сталинграда многие и вовсе разуве­рились в успехе. Война, которая должна была передать в руки гитлеровцев огромные ресурсы нашей Родины и в итоге принести мировое господство, обернулась страданиями для миллионов людей, а саму немецкую нацию привела к краху.

Все наслышаны о немецком гимне “Германия превыше всего”. Но мало кому известно, что после войны немцам было запрещено петь первый куплет этого гимна, начинающийся именно этими словами, возвышающими Герма­нию над всем в мире. И до сих пор немцы поют свой гимн не сначала. Когда мне доводилось бывать в Германии, я нередко обращался к своим добрым собеседникам, знают ли они слова первого куплета. И никто не осмелился мне сказать, что знает. Не только петь, но и знать их не рекомендуется! Интересно — почему?

“Песнь Германии” была написана немецким поэтом Гофманом фон Фаллерслебеном ровно за сто лет до начала войны Гитлера против России — в 1841 году. Через тридцать лет после написания она стала гимном Германии, объединившейся после победы во франко-прусской войне 1870—1871 годов. При Гитлере этот гимн обрел особенную популярность как призыв к расширению “жизненного пространства” для немцев. Вот как звучит первый куплет песни Фаллерслебена, тот самый, который не рекомендуется знать немцам до сих пор:

 

Deutschland, Deutschland — uber alles!

Uber alles in die Welt!

Von die Maas bis an das Memel,

Von der Etsch bis an das Belt!

 

Переводится это так: “Германия, Германия превыше всего! Превыше всего во всем мире! От Мааса до Мемеля, от Этча до Бельта”. Наконец,  нашелся немец, который вспомнил эти слова, а заодно и объяснил мне, что селение Этч, некогда немецкое, теперь находится в Австрии, Бельт — в Дании, ну а то, что Маас теперь течет только по Голландии, а Мемель давно не принадлежит Германии, являясь литовским портом Клайпедой, я и без него давно знал. Вот какой географической издевкой над немцами окончилась война, начатая ими 22 июня 1941 года!

Гитлер просчитался, предполагая, что его армии легко будет воевать с “лишними людьми”, с чеховскими Лаевскими и гончаровскими Обломовыми. Из недр русского народа вышли капитаны Тушины и полковники Бульбы, а всесокрушающий нордический Вагнер был побежден нашим лирико-эпическим Чайковским.

 Богородица против Барбароссы

 

9 июля — праздник Тихвинской иконы Божьей Матери, слава которой связана на Руси со многими военными событиями.

Городок Тихвин расположен, примерно, в двухстах километрах к востоку от Петербурга. Явление здесь Влахернской иконы через два года после Куликовской битвы расценивалось современниками как великое чудо, о котором мгновенно было доложено великому князю Дмитрию Донскому. Тотчас из Москвы в Тихвин отправились несколько священников и диаконов, чтобы там поставить церковь и служить при новоявленной иконе.

По церковному преданию, сей образ является одним из нескольких, написанных еще при жизни Богородицы художником и писателем апостолом Лукою. В V веке она была перенесена из Иерусалима в Константинополь, где ради нее воздвигли храм, известный под именем Влахернского. Во времена иконоборцев ее долгое время скрывали в обители Пантократора, прежде чем снова вернуть во Влахернский храм. А за несколько десятков лет до падения Царьграда икона таинственным образом исчезла, чтобы в 1382 году совершить свое чудесное явление в наших северных палестинах.

Обретя себе новое место пребывания в Тихвине, Влахернская икона с течением времени стала именоваться Тихвинской.

Огромное количество чудесных явлений связано с этим прекраснейшим образом. От нее исходило небесное благоухание. От нее исцелялись больные и во множестве прозревали ослепшие. Икона осталась невредимой во время пожара, дотла спалившего всю деревянную церковь. Во время строительства каменного храма из-за непрочности кладки камнями завалило рабочих, которые после того, как завалы расчистили, все оказались невредимыми. Храм был построен и более не разрушался.

Иван Грозный, по примеру своего отца Василия III, весьма почитал Тихвинскую, и по его замыслу вокруг Успенского храма, в коем хранилась икона, был основан Тихвинский монастырь.

В Смутное время, когда Русь стонала под натиском европейских варваров, Тихвинская стала особо почитаемой и как незримая помощница нашему воинству. Шведский военачальник, француз по происхождению, Жак Дела­гарди, после того как началось изгнание из пределов Отечества нашего польских и шведских оккупантов, много слышал о чудесном заступничестве Тихвинской. Придя в ярость, он отправил из Новгорода полки на Тихвин с приказом — монастырь разрушить до основания, а икону взять себе. Во время осады Тихвина шведами к одной благочестивой женщине во сне явилась Богоматерь и сказала, что если монахи с Тихвинским образом в руках обойдут вокруг монастыря, враг отступит. Так и получилось. После того, как крестный ход состоялся, шведы, объятые непонятным ужасом, сняли осаду и ушли.

Вскоре они вернулись и вновь осадили монастырь. На сей раз икона явила такое чудо: защитники монастыря, укрепленные верой в заступничество Божьей Матери, проявляя чудеса храбрости, устремились на врага. И шведы устрашились — им мерещилось, что из стен монастыря выходит бесчисленное воинство, они бежали в беспорядке, в бегстве убивая друг друга.

Еще более разъярившись, Делагарди отправил новое войско. Теперь он требовал, чтобы после разрушения монастыря Тихвинскую икону разрубили в щепки. Но и на сей раз произошло то же самое. Когда малочисленные защитники обители бесстрашно ринулись на врага, шведам вновь мере­щилось, будто на них идет неисчислимая рать. И вновь — полная победа!

В итоге мир со Швецией был заключен 17 февраля 1617 года пред Тихвинской иконой Божьей Матери. А 26 июня (по григорианскому календарю — 9 июля), в день окончательной победы над шведами, был установлен праздник в честь чудотворного образа, оберегавшего наше храброе воинство.

Тихвинскую почитали все императоры и императрицы Российские, с нее снимали списки, один из которых находился в Москве в серебряном драгоценном окладе. А во время нового нашествия европейцев на Русь, в 1812 году, с иконы был сделан великолепный список, который так и называется — Тихвинская-Ополченная. С этим списком чудотворного образа русские воины шли в битву и одолевали врага. Он находился и в сражении при Березине, во время которого удалось отбить у французов тот самый серебряный оклад, который грабители сорвали с московского образа Тихвинской Богоматери и пытались увезти с собой в Европу.

Тихвинская-Ополченная находилась в руках нашего славного воинства и во время Крымской войны в 1855—1856 годах. Великий полководец Павел Степанович Нахимов за два дня до того, как получить смертельное ранение на Малаховом кургане, исповедовался и причастился 26 июня (9 июля) 1855 года, в праздник Тихвинской Богоматери, шел с крестным ходом вокруг Владимирского собора в Севастополе.

Прославилась Тихвинская икона и во время Великой Отечественной войны в 1941 году. До самого ноября наши войска проводили только оборонительно-отступательные операции. На Волховском фронте, несмотря на отчаянное сопротивление советских войск, продвижение фашистов продолжалось. Ленинград попал в блокаду, и лишь узкая полоска земли разделяла немецкие армии и финские. Им во что бы то ни стало нужно было соединиться, и тогда Ленинград оказался бы обречен. Но именно здесь, под Тихвином, противник был остановлен.

Денно и нощно монахи и прихожане молились пред святым образом Богородицы, и сердца наших воинов переполнялись решимостью сломить вражью волю.

В ходе Тихвинской оборонительной операции наши войска нанесли ощутимый урон соединениям группы армий “Север” и не допустили соеди­нения немецких и финских войск на реке Свирь. Тихвин стал последним пунктом на пути продвижения немцев в сторону Вологды. Отсюда их погнали прочь.

10 ноября 1941 года именно от Тихвина началось самое первое в этой войне наступление наших войск — Тихвинская наступательная операция. В ходе нее в течение пятидесяти дней Советская Армия смогла продвинуться вперед на 100—120 километров и отбросить противника за Волхов. Опасность того, что немецкая армия соединится с финской, исчезла. План врага полностью изолировать Ленинград от всей страны оказался сорванным.

Это была первая победа русского оружия в самой страшной войне за всю нашу историю. От Тихвина начался разгром немцев в битве под Москвой.

      

Гнев Урана

 

В греческой мифологии Уран, как известно, — свирепый бог неба, муж богини земли Геи, отец титанов, циклопов и сторуких исполинов. Именно его припомнили в Генеральном штабе, разрабатывая дерзкий план внезапного контрнаступления. План, который был подписан Сталиным 13 ноября, а уже через шесть дней операция под кодовым названием “Уран” начала стреми­тельно осуществляться.

После того, как в битве под Москвой была сорвана главная идея плана “Барбаросса”, идея блицкрига, Гитлер рассчитывал на успех военной кампании 1942 года, который должен был обеспечить ему захват важнейших промышленных зон юга России. Германии необходимы были богатый углем Донбасс, Кавказ с его богатейшими полезными ископаемыми, и прежде всего — нефтью, плодородные Дон, Кубань и Ставрополье, Воронежская и Тамбовская области, нефтяные районы северного побережья Каспия. А главным направ­лением был выбран Сталинград. Во-первых — крупнейшая промышленная зона, во-вторых — выход на Волгу, а в-третьих — весьма важный идеологи­ческий момент: потеряв город своего имени, город, принесший Сталину славу в годы гражданской войны, руководитель Советского государства и Верховный главнокомандующий утрачивал значительную часть своей, как теперь принято говорить, харизмы.

Сталин это понимал не хуже, чем Гитлер, хотя и не рассматривал оставление Сталинграда как окончательное поражение в войне. Свидетельство тому — тот факт, что он не отбрасывал планы возможной временной сдачи главного города в южном Поволжье. И все же обороне Сталинграда придава­лось важнейшее значение, уходить за Волгу никто не хотел.

После сражения под Москвой и Ржевско-Вяземской наступательной операции советских войск, окончившейся в апреле 1942 года, на большинстве фронтов наступил двухмесячный период затишья. Противники накапливали силы. В то же время в мае и июне военные действия активизировались в Крыму, который немцам удалось захватить почти полностью. 4 июля был сдан Севастополь. В конце июля немцы группами армий “А” и “Б” мощно двинулись в трех направлениях — на Воронеж, на Сталинград и на Кавказ. Вновь, как летом 1941 года, им удалось целиком взять в свои руки стратеги­ческую инициативу. Командующим 6-й армией, наступавшей на Сталинград, был один из главных разработчиков плана “Барбаросса” генерал-фельд­маршал Паулюс. Это была та самая 6-я армия, которая два года назад под командованием Паулюса оккупировала Францию. Только теперь она выглядела еще сильнее. На флангах ее прикрывали итальянские, венгерские и румынские дивизии. (Любопытный факт — 8-й итальянской армией командовал генерал-полковник Гарибальди.)

Лето 1942 года оказалось для нашего народа столь же трагическим, как и лето 1941-го. Ежедневно гибло до двадцати тысяч советских солдат и офицеров. Особенно много погибло на Воронежском и Ворошиловградском направлениях. Немцы несли почти такие же тяжелые потери. Это страшное лето 1942 года непревзойденно описано великим писателем ХХ столетия Михаилом Александровичем Шолоховым в романе “Они сражались за Родину”.

К осени гитлеровцам удалось овладеть Воронежем, Ворошиловградом, Ростовом-на-Дону, Краснодаром. Наконец — выйти к излучине Дона, к тому месту, где Дон ближе всего подбирается к Волге. Оттуда до Сталинграда оставалось рукой подать.

Весь мир, затаив дыхание, следил за тем, что происходит на юге России. Это сейчас американцы всеми силами хотят украсть у нас победу, развернув мощную пропагандистскую машину по переработке истории. Голливуд старается представить героями тех, кто предавался панике, если только потери переваливали за несколько тысяч человек. До сих пор человечество обязано почитать как величайшую жертву три с половиной тысячи убитых и раненых американцев в Пёрл-Харборе, и это в то время, когда те же немцы ежедневно на Восточном фронте теряли в три-четыре раза больше только убитыми! Не говоря уже о наших потерях, которые в 1941 и 1942 годах превышали немецкие.

На 22 июля противник имел на сталинградском направлении 18 дивизий, всего 250 тысяч человек боевого состава, около 740 танков, 1200 самолетов, 7500 орудий и минометов. Советские войска имели 16 дивизий, всего 187 тысяч человек, 360 танков, 337 самолетов, 7900 орудий и минометов. Соотношение сил составляло: по людям 1,2:1, по орудиям и минометам 1:1, по танкам 2:1, по самолетам 3,6:1 в пользу противника. Командуя сразу двумя фронтами, генерал-полковник Еременко героически сдерживал мощное наступление противника. В итоге план врага с ходу захватить Сталинград был сорван.

В конце лета в Сталинград были направлены начальник Генштаба генерал-полковник Василевский и заместитель Верховного главнокомандующего генерал армии Жуков. Все знали — где Жуков, там будет готовиться наступление. И это при том, что наступление немцев еще ничуть не было сломлено. В конце августа они форсировали Дон, подвергли Сталинград чудовищным бомбардировкам и двинулись в сторону тракторного завода. Начались бои в самом Сталинграде. Особенно ожесточенными они были в районе Мамаева кургана и железнодорожного вокзала, который тринадцать раз переходил из рук в руки! Сталинград не сдавался. Авиация генералов Голованова и Руденко наносила немцам ощутимый урон, помогая защитникам города.

Самые тяжелые бои развернулись в Сталинграде в октябре, когда немцы, озверев, перешли в решительное наступление. В эти дни и наши и немцы теряли до восемнадцати тысяч убитыми в день.

И вновь трудно удержаться от сравнений! Недавно в мире было отмечено шестидесятилетие битвы при Эль-Аламейне, которая проходила одновременно со Сталинградской в конце октября — начале ноября 1942 года. Да, британская армия тогда нанесла огромное поражение армии Роммеля в Африке, отбросив противника на тысячу километров к западу от этого египетского города на берегу Средиземного моря. Но сравните потери! При Эль-Аламейне британцы потеряли 15 тысяч, а немцы и итальянцы — 55 тысяч. Под Сталинградом наших погибло полмиллиона, а немцев — около миллиона. Разве это сопостави­мые цифры? Да, потеря Северной Африки была для Гитлера болезненной, и все же главное сражение всей Второй мировой войны разворачивалось здесь, на Волге, а не там, на Ниле. И всенемецкий многодневный траур был объявлен в Германии не после поражения Роммеля, а после капитуляции Паулюса.

Одновременно немецкое наступление было остановлено и в Сталинграде, и на Кавказском хребте, через который гитлеровцам перевалить не удалось. Лишь доблестные немецкие альпинисты смогли добиться знаменитого спортивного достижения — 21 августа 1942 года, в самый разгар битвы за Кавказ, они взошли на самую высокую вершину Кавказа — гору Эльбрус, считавшуюся в “Третьем рейхе” священной горой ариев, и там водрузили имперский военный флаг со свастикой.

Битва за Кавказ тоже была не чета Эль-Аламейну, унеся жизни двухсот тысяч советских воинов и стольких же немцев.

К началу ноября немцы стали осознавать, что в этом году им взять Сталинград не удастся. Противник стал готовиться к затяжным зимним боям, во время которых можно будет накопить необходимые силы для весеннего наступления. О том, что советские войска дерзнут после столь тяжелых потерь сами перейти в наступление, гитлеровское командование и не помышляло. Подобная отчаянная смелость со стороны русских и не рассматривалась. А в это время Ставка Сталина уже разрабатывала план операции под кодовым названием “Уран”.

Первый удар по немцам должны были нанести войска Юго-Западного фронта под командованием генерал-лейтенанта Ватутина. И после мощной артподготовки они нанесли его утром 19 ноября. Так началось это неожиданное и губительное для армии Паулюса контрнаступление.

Соотношение сил на 19 ноября было таково: у нас — более 1 миллиона человек, 13,5 тысяч орудий и минометов, свыше 1000 зенитных орудий, 115 диви­зионов реактивной артиллерии, около 900 танков, 1115 самолетов; основные силы группы армий “Б”, действовавшие в районе Cpеднего Дона, Сталинграда и южнее, включали 8-ю итальянскую, 3-ю и 4-ю румынские армии, 6-ю немецкую армию и 4-ю танковую немецкую армию, в этой группировке насчитывалось свыше 1 миллиона человек, 675 танков и штурмовых орудий, свыше 10 тысяч орудий и минометов. Группу армий “Б” поддерживали 4-й воздушный флот и 8-й авиакорпус — свыше 1200 самолетов.

Так начался второй этап Сталинградской битвы, закончившейся полной и сокрушительной победой наших войск, которую мы торжественно будем отмечать в феврале следующего года.

Весь мир, видя до этого мощнейшее наступление немцев на юге России, вдруг стал свидетелем чуда русского оружия. Гигантская немецкая группировка была окружена, разгромлена и взята в плен.

Ни шагу назад!

 

Ровно двести дней — от 17 июля 1942 до 2 февраля 1943-го. Были длинные войны — Столетняя, например, рекордсмен. Но ведь она длилась с огромными перерывами. С тем же успехом можно было бы 223 года монголо-татарского ига на Руси назвать Двухсотлетней войной.

А вот таких битв, как Сталинградская, чтобы двести дней да без какой-либо передышки! — такого не бывало. И дай Бог, чтоб никогда больше не повторялось.

Самое крупное сражение самой великой войны в истории человечества. Вот почему его окончание следует праздновать так же, как День Победы. Вот почему такой нелепостью оказалось переименование Хрущевым Сталинграда в Волгоград. Это все равно, как если бы Бородино переименовали в Подмосковск, а Полтаву, расположенную на берегах Ворсклы, в Ворсклоград. И говорили бы: “Бородинское сражение проходило в поле около Подмосковска, а Полтавская битва — под Ворсклоградом”. Абсурд! Но не меньший абсурд говорить: “Сталинградская битва проходила под Волгоградом”. Когда житель Волгограда говорит какому-нибудь иностранцу: “Я из Волгограда”, иностранец пожимает плечами. “Это то же самое, что Сталинград”, — следует пояснение, и иностранец уважительно вскидывает брови: “О-о-о!”. Сталинград знают во всем мире! И было бы логично и законно возвратить городу именно то название, с которым он приобрел величайшую всемирную славу. 

Одновременно с поражением гитлеровцев на берегах Волги окончательно рухнул мощный и казавшийся столь безупречным план “Барбаросса”. Главный разработчик этого плана генерал Фридрих Паулюс оказался в советском плену.

Еще когда немцам не удалось с ходу захватить Москву и Ленинград, план продолжал осуществляться — в случае захвата южных нефтеносных районов Москва и Ленинград, по мнению фашистского командования, непременно бы пали. С окружением 6-й армии под Сталинградом этим мечтам суждено было полностью развеяться.

Германский император XII века Фридрих Барбаросса утонул во время Третьего крестового похода в Малой Азии в мелководной речке Селефе, свалившись с коня в полных доспехах и захлебнувшись. Зимой 1942—1943 го­дов русской Селефой для Германии стала полноводная и глубокая Волга. В ней Барбаросса утонул во второй раз. Крестовый поход гитлеровских псов-рыцарей на Россию захлебнулся в волжской воде.

И Сталин, и Гитлер прекрасно понимали, что судьба всей великой войны решается здесь, на волжских берегах.

— Ни шагу назад! — призвал Сталин в знаменитом приказе Верховного главнокомандующего за номером 227.

— Я не уйду с Волги! — в бешенстве кричал Гитлер, узнав о мощном нашем контрнаступлении. — Войска 6-й армии, окруженные под Сталин­градом, впредь именовать войсками крепости Сталинград!

Окружение более чем трехсоттысячной армии Паулюса достойно особого восхищения — оно состоялось уже через три дня после начала наступательной операции советских войск. Войск, которые, по мнению гитлеровского командования, никак не способны были к наступательным действиям, а уж тем более к тому, чтобы окружить самую мощную группировку войск на всем Восточном фронте. И тем не менее, уже 22 ноября Паулюс докладывает в штаб группы армий “Б”: “Армия окружена, запасы горючего кончаются, танки и тяжелое оружие в этом случае будут неподвижны. Положение с боеприпасами критическое...” Единственным выходом для немцев оставалось покинуть Сталинград и прорываться из окружения. Но Гитлер не хотел об этом слышать, требуя, чтобы котел был прорван снаружи, а не изнутри, чтобы Сталинград оставался в германских руках. Он все еще был уверен, что 4-я танковая армия Манштейна способна это сделать без привлечения каких-либо других сил, и отказался снимать дополнительные части с Северного Кавказа. 12 декабря Манштейн нанес первый танковый удар, но контрнаступающие советские войска сокрушили танковую мощь 4-й армии; план Гитлера был полностью сорван.

К концу 1942 года стало окончательно очевидным, что Германия получила сокрушительное поражение. Необходимо было решительно развить успех, и 19 декабря Сталин утверждает план операции “Кольцо” по уничтожению окруженного под Сталинградом противника.

22 декабря указом Президиума Верховного Совета СССР была учреждена медаль “За оборону Сталинграда”. В тот же день была учреждена медаль “За оборону Ленинграда”. Это явилось ярким свидетельством того, что руководство страны отныне не сомневалось — ни твердыня на Волге, ни главный город на Неве не будут сданы врагу. 

Прежде чем началась операция “Кольцо”, прошла огромная пропагандист­ская работа — до сведения окруженных немцев доводилось, что все планы по прорыву кольца снаружи потерпели крах, что они обречены и самым разумным было бы сдаться в плен. С самолетов было сброшено более полутора миллионов листовок, проведено более трехсот радиообращений. Но немцы не тот народ, который готов сразу идти в плен, даже осознав свою обреченность. Паулюс отдавал свои строгие приказы: “Мы все знаем, что нам грозит, если армия прекратит сопротивление: большинство из нас ждет верная смерть либо от вражеской пули, либо от голода и страданий в позорном сибирском плену. Но одно точно: кто сдается в плен, тот никогда больше не увидит своих близких. У нас есть один выход: бороться до последнего патрона, несмотря на усиливающиеся холода и голод”.

Никакие увещевания не подействовали, 8 января советское командование предъявило Паулюсу последний ультиматум, который был отвергнут, и 10 января наши войска начали проведение операции “Кольцо”. В течение недели группировка Паулюса была сильно сдавлена со всех сторон и рассечена на несколько малых котлов. Немцы дрались отчаянно, и наши войска несли почти такие же тяжкие потери, как они.

И вновь Паулюс обращался к Гитлеру с просьбой разрешить ему самостоя­тельно выходить из окружения, а Гитлер упрямо твердил о том, что он должен оставаться до последнего в крепости Сталинград. 20 января дисциплини­рованный Паулюс послал фюреру телеграмму с поздравлениями по случаю девятой годовщины прихода Адольфа  Гитлера к власти в Германии. Телеграмма эта полна отчаянного трагизма и безысходности: “Над Сталин­градом еще развевается флаг со свастикой. Пусть наша борьба будет нынеш­ним и будущим поколениям примером того, что не следует капитулировать даже в безнадежном положении. Тогда Германия победит. Хайль, мой фюрер!”.

Гитлер, в свою очередь, ответил скорбной телеграммой: “Уже теперь весь немецкий народ в глубоком волнении смотрит на этот город. Как всегда в мировой истории, и эта жертва будет не напрасной. Только сейчас герман­ская нация начинает осознавать всю тяжесть этой борьбы и то, что она принесет тягчайшие жертвы”.

“Ни шагу назад!” — это было общим девизом и для нас, и для немцев. Но советской армии стойкость и мужество принесли полную победу, а немцам те же доблестные качества сулили гибель и плен.

31 января Адольф Гитлер произвел генерал-полковника Фридриха Вильгельма фон Паулюса в генерал-фельдмаршалы и тотчас направил ему телеграмму, сообщающую об этой великой милости фюрера к своему стойкому воину. По иронии судьбы именно в этот день южная группа окруженных немецких войск была окончательно ликвидирована, а ее остатки во главе с командующим 6-й армией Паулюсом капитулировали.

В плен сдавался генерал-полковник, а в плену оказался генерал-фельд­маршал!

Стоит отметить тот факт, что несмотря на неисчислимые потери, принесен­ные нам гитлеровцами, несмотря на то, что под руководством Паулюса немцы продолжали озверело обороняться и нанесли нашей армии ощутимый урон, отношение к Паулюсу было на редкость уважительное. Зная, что этот враг пришел к нам с самыми кровожадными намерениями, наши люди уважали в нем то достоинство, с каким он продолжал вести себя. Паулюсу предложили отдать приказ прекратить сопротивление. Он решительно отказался, сказав, что пленный не может приказывать тем, кто продолжает сражаться. Его спросили, как бы он хотел, чтобы его содержали в плену. Он ответил, что ему ничего не надо, и попросил снисхождения к пленным немецким солдатам и офицерам. Он восхищался тем, как советская армия провела контрнаступ­ление, но требовал и нашего признания, что он блестяще оборонялся в самых безнадежных условиях.

Паулюсу предстояло провести в нашем плену почти одиннадцать лет. Его не рассматривали как военного преступника и все эти годы относились к нему хорошо. Возращаясь в Германию, он написал письмо Советскому прави­тельству: “Прежде чем я покину Советский Союз, я хотел бы сказать советским людям, что некогда пришел в их страну как враг, теперь же покидаю Россию как ее друг”.

Узнав о пленении Паулюса, фюрер был в очередной раз взбешен. Он возмущался тем, что генерал не застрелился, и запретил официально сообщать о том, что Паулюс в плену. После 2 февраля, когда Советская Армия завершила разгром окруженной группировки, в Германии был объявлен траур. Впервые за все годы Второй мировой войны.

Еще бы! Одновременно с разгромом гитлеровцев на Волге их сбросили и с Кавказа. В результате наступательной операции “Дон”, проходившей в январе 1943 года, немецкие войска отступили к реке Кубань. Наша армия освободила от оккупантов Ставрополье, Чечено-Ингушетию, Северную Осетию, Кабардино-Балкарию, часть Ростовской области и Краснодарского края.

Нелишне обратить внимание на то, как в это решающее время вели себя союзники Германии — Турция и Япония. И та и другая держава выжидали, чем кончится великое сражение на Волге. Когда немцы захватили почти весь Северный Кавказ, вполне логичным было ожидать, что турки поспешат на помощь Гитлеру, нападут на Грузию и Армению. В таком случае Красной Армии невыносимо трудно было бы сдерживать натиск германских войск, битва за Кавказ решилась бы в пользу гитлеровской коалиции. Но Турция так и не вступила в решительную схватку, а когда немцы проиграли под Сталинградом, окончательно отказалась от идеи воевать против СССР. Подобным образом повела себя и Япония. Такие вот оказались у Германии союзнички — турки и японцы!

Под Сталинградом были полностью разгромлены румынская и итальянская армии. В Италии и Румынии начался внутриполитический кризис, отныне Гитлер не мог рассчитывать на эти страны как полностью преданные ему.

Наши союзники, которые тоже, затаив дыхание, взирали на Сталинград­ское сражение, теперь прекрасно осознавали, что Россия может в одиночку справиться с Германией, взяв себе и славу, и трофеи. С начала 1943 года англичане и американцы наконец основательно приступили к разработке плана вторжения в захваченную Гитлером Европу, плана открытия так называемого второго фронта, которым доселе наши солдаты в шутку называли присылаемую Америкой тушенку.   

Под Сталинградом немцы потеряли свыше 800 тысяч человек, а в общей сложности на Волге и на Кавказе в течение двух с половиной месяцев — более миллиона! Столько же бомб немцы сбросили на Сталинград.  Общие потери наших войск за тот же период, с 19 ноября 1942 по 4 февраля 1943 года (окончание наступательной операции “Дон”), оказались в четыре раза меньше.

Всем нам памятны кадры кинохроники, запечатлевшие Сталинград таким, каким его увидели сталинградцы, возвращавшиеся в родной город после окончания битвы. Ни одного уцелевшего здания, сплошные страшные руины. И скульптурная группа в одном из скверов — веселые школьницы, взявшись за руки, кружатся в хороводе. Их беззаботные, счастливые лица иссечены осколками и пулями, но они не разбегаются, а продолжают задорно кружить. Словно и им было приказано: “Ни шагу назад!”.

Победа под Сталинградом показала всему миру могучий русский дух, который невозможно сломить, какой бы захватчик ни пришел на нашу священную землю. Подвиг русского солдата невозможно зачернить, сколько бы ни старались ревнители переписывания мировой истории.

В год пятидесятилетия со дня смерти величайшего государственного деятеля XX века Иосифа Виссарионовича Сталина необходимо отметить и то, что в ходе Сталинградского сражения возглавляемая им Ставка Верховного Главнокомандования проявила непревзойденное военное искусство, а выбранные Сталиным военачальники оказались наилучшими.

В битве под Сталинградом СССР показал, что у него самая лучшая артил­лерия. Наконец мы могли сказать, что у нас восстановлена авиация, что наши танковые войска стали превосходить по силе и мощи немецкую танковую мощь. Огромную роль в битве сыграли корабли Волжской флотилии и железно­дорожники.

Около ста воинов Советской Армии удостоились во время Сталинградской битвы звания Героя Советского Союза, 760 тысяч были награждены медалью “За оборону Сталинграда”.

До окончания войны оставалось еще более двух лет. Но наша армия, окончательно перехватив стратегическую инициативу, уже не упускала ее до самого 9 мая 1945 года.

(обратно)

От слова к делу (Беседа с ректором ВолГУ Олегом Иншаковым) (Наш современник N2 2003)

ОТ СЛОВА К ДЕЛУ

 

Беседа с ректором ВолГУ Олегом Иншаковым

 

Это сейчас, по мановению чьей-то недумающей палочки, все институты перелицевались в университеты, а тогда...

“Сев в такси, я сказал водителю:

— В университет!

— Куда? — удивленно спросил он.

В тот момент я подумал: сделаю все, чтобы Волгоградский государст­венный университет знали все таксисты города. И не только они...”

Так вспоминает о своем приезде в Волгоград О. В. Иншаков. Это был 1986 год. Университет существовал уже более пяти лет, и молодой кандидат был приглашен сюда на заведование кафедрой.

...Сейчас Олег Васильевич успешно возглавляет этот вуз — один из лучших в России. Какой путь прошел университет за годы своего сущест­вования? Наши вопросы — ректору ВолГУ.

 

— В семидесятые годы, когда зародилась идея создать в Волгограде многопрофильное учебное заведение с университетским статусом, в городе было уже несколько вузов, причем — заслуженно известных. И все же, невзирая на многие трудности, идея нашла свое воплощение, и сравнительно быстро. Наверное, к тому были какие-то особые предпосылки?

— Действительно, в нашем городе прекрасные институты, которые готовят специалистов для конкретных областей хозяйства. Но сама идея создания университета как культурного, образовательного и научного центра, независимо от этого, витала в головах очень давно. Такой огромный и перспективный город просто не мог не иметь университета. Ему нужны были специалисты широкого профиля, ученые всех областей — экономисты, филологи, политологи, обществоведы. Это было важно еще и потому, что бывший Сталинград за годы войны был отброшен в своем развитии на многие десятилетия. Впрочем, в послевоенные годы промышленность развивалась довольно бурно, что мы и сегодня наблюдаем вдоль всей Волги. Волгоград неизменно входил в двадцатку крупных промышленных центров страны. А вот по социально-культурному развитию город заметно отставал, причем не только от столиц, но и от своих поволжских соседей.

— Каковы были ваши первые впечатления от университета?

— Корпуса только строились. Не было главного корпуса, библиотеки, спортивного зала. Вход был где-то сбоку, к нему вела тропинка.

Вместе с тем, это был уже прогресс, потому что первоначально универ­ситет располагался вообще в типовом здании школы близ обувной фабрики. Постановление об открытии университета вышло еще в 1978 году, но первых студентов он принял в 80-м, в этом самой школе. Тогда же стал форми­роваться коллектив. Дело в том, что у Волгоградского университета есть отличительная особенность: он создавался не на базе какого-то вуза, а на пустом месте! Потому процесс становления был довольно длительным — пожалуй, лет пятнадцать собирались кадры со всей России, открывались основные специальности и факультеты. Самый первый факультет назывался естественно-гуманитарным. Сегодня это звучит несколько экзотически, но тогда на единственном факультете были собраны преподаватели и студенты всех специальностей.

По первоначальному проекту планировалось возведение целого универси­тетского городка из 52 зданий — это и большая научная библиотека, и общежития, и учебные корпуса, и административный корпус, и жилые дома, и спортивные сооружения с тренажерами и теннисными залами, кинозал. До сих пор построено лишь семь корпусов.

Все годы университет развивался в кризисной обстановке — застой, перестройка, реформа, так исторически сложилось.

— Видимо, в тот момент многое зависело от людей, которые могли до глубины души проникнуться идеей рождения университета буквально с чистого листа и были готовы отдаться этой грандиозной работе?

— Конечно, первые преподаватели пришли из других вузов. Например, филологи и историки — из пединститута. Но большую часть этого перво­начального коллектива составляли приезжие из Москвы и Ленинграда, Омска и Томска, Ростова-на-Дону и Саратова, Воронежа и Уфы, Нижнего Новгорода и других городов — то есть крупных вузовских центров. Первый ректор университета — М. М. Загорулько, сам выходец из Волгоградского педин­ститута, понимал, что нужно создавать не новый пединститут, а совершенно другой вуз — нацеленный на науку, с более высоким уровнем препода­вательского состава. Многие не прижились, уходили. Время собирания коллектива было, пожалуй, самым трудным — ведь нужно было не просто собрать этих людей под одну крышу, а объединить общей целью.

Сейчас можно сказать, что коллектив университета имеет мощный научный потенциал, он в состоянии решать многие вопросы самостоятельно и квалифи­цированно. Более того, конфликтные ситуации чаще всего разрешаются внутри факультетов. Сегодня в университете вместе с его филиалами около полутора тысяч преподавателей, более 300 аспирантов и десять тысяч студентов. Есть у нас “аксакалы” с непререкаемым авторитетом. Это, конечно, Максим Матвеевич Загорулько, Софья Петровна Лопушанская и Анатолий Степанович Скрипкин, к которым мы относимся с особым трепетом, так как это люди, полностью отдавшие себя университету. По ним мы измеряем свою внутреннюю “температуру”, к ним обращаемся за советом. О каждом из них можно долго рассказывать.

Можно упомянуть и тех, кто когда-то окончил наш университет, вырос здесь, защитил диссертацию и сейчас преподает. Например, декан матема­тического факультета, доктор физико-математических наук В. Ткачев — один из них. Депутат областной Думы С. Агапцов — тоже наш выпускник, доктор экономических наук.

Мы вправе считать, что университет состоялся, потому что из поступивших к нам когда-то школьников мы сделали докторов наук. На местном телевидении, в газетах, на предприятиях и в банках, в администрациях города и области, в судах и прокуратуре, среди преподавателей других вузов, учителей школ — везде можно встретить наших выпускников.

— Олег Васильевич, вероятно, путь от единственного естественно-гуманитарного факультета к нынешнему многообразию специальностей тоже был непростым. Как видоизменялась сама структура университета?

— Среди самых “старых” специальностей были филология, история, математика, физика и лингвистика. На сегодняшний день у нас семь факультетов и четыре научно-исследовательских института, пять филиалов — в Михайловке, Урюпинске, Калаче, Волжском и Ахтубинске. Из года в год число факультетов растет...

Сегодня университет можно сравнить с хорошо отлаженным механизмом. Постоянно появляются новые специальности — их уже более тридцати. Когда к нашему двадцатилетию проходила государственная аттестация, мы были признаны одним из самых динамично развивающихся вузов России. Я бы сказал, что это естественно для молодого университета. Вместе с тем мы уже обрели свое лицо.

— Связано ли это “лицо” с отличительными особенностями внутри­университетской жизни? Можно говорить уже о каких-то традициях?

— Если нет корпоративных традиций, объединяющих сторон внутренней жизни — значит, нет и самого вуза. У нас, конечно, уже немало сделано и студентами, и преподавателями — развивается художественное творчество, хранится память о защитниках Отечества. В университете есть, например, музей курсантских полков, которые в дни Сталинградской битвы сражались здесь, на Лысой горе. Кстати, на месте, где стоит сейчас наш университет, во время войны располагался командный пункт 64-й армии. Наш музей создавался усилиями студентов, была проведена большая поисковая работа. Нашли немало неизвестных имен из тех тридцати полков, многие курсанты которых погибли — они были ровесниками наших студентов. Возглавляла работу по созданию этого музея Т. М. Калмыкова, сама участница войны. Поиск продолжается. А второй музей, появившийся сравнительно недавно, отражает историю самого университета. Он тоже продолжает развиваться, пополняется экспонатами. Традиция такова, что первокурсники начинают свое обучение с посещения обоих музеев — они должны знать, где учатся и кому обязаны своей жизнью и счастьем познания. В год 60-летия Сталинград­ской битвы эти музеи особенно посещаемы.

Университет имеет свой герб, гимн, знамя, медаль “За заслуги”, День университета, который отмечают 24 мая ежегодно.

У нас прекрасный казачий хор, создавали его специалисты по диалекто­логии, этнографии. Хор существует уже давно и достиг такого мастерства, что его охотно приглашают на гастроли по России и за рубеж. Были наши артисты и в Америке, дали много концертов.

Конечно, вуза не может быть без команды КВН, спорта. Уроки физкуль­туры у нас обязательны, и даже посещение какой-либо спортивной секции не освобождает студента от этих уроков. Мы не стремимся создавать “звезд”, главное — творчество, здоровье, хорошее настроение.

— Вы уже упомянули о том, что Волгоградский университет имеет зару­бежные связи. Наверное, они не ограничиваются гастролями студенческой самодеятельности?

— В основном зарубежные связи мы устанавливали самостоятельно — партнерские отношения, научный обмен, поездки по конкурсам и грантам научных и общественных организаций. Вот пример. Партнерские отношения связывают нас с Кельнским университетом, созданным, кстати, в 1388 году. Между нами дистанция огромного масштаба, и не только по времени. В Кельне есть чему поучиться. Активно сотрудничаем с университетом в Мансфилде и другими вузами Америки, с Дижонским университетом во Франции. Приезжают к нам студенты и ученые из Брюсселя, Льежа, Мюнхена, Страсбурга. Приезжают с различными целями — изучают русский язык, слушают курсы лекций “Россия”: по страноведению, по экономическим реформам, социально-гуманитарным вопросам.

Приглашаем и мы зарубежных преподавателей для чтения курсов лекций по лингвистике, иностранным языкам, практической журналистике.

Зарубежные связи иной раз способствуют появлению новых специаль­ностей в ВолГУ. Например, сотрудничество с информационным институтом Дижонского университета позволяет нам развивать документоведение как одну из специальностей юридического факультета. С университетом Хельсинки больше сотрудничают математики. Вообще, все эти связи не только дают толчок к развитию каких-то новых специальностей, но позволяют по-новому взглянуть на учебный процесс в целом. Это дает возможность совер­шенствовать свою работу и более объективно оценивать себя.

— И надеяться на будущее...

— Конечно, у нашего молодого вуза много планов и задумок на пер­спективу. Мы устремлены в будущее, любим свой край, свою Родину. Наша миссия — быть региональным центром науки, образования, культуры и новых технологий. На нашем гербе девиз “Ab voce ad rem” — “От слова к делу”. Мы следуем ему, в нем выражено наше созидательное кредо.

 

Беседу вела Любовь Чернявская

(обратно)

Юрий Бондарев • Сын века (Наш современник N2 2003)

 

Юрий Бондарев

 

 

В издательстве “Советский писатель” вышли в свет воспоминания генерала армии Валентина Варенникова “Неповторимое”. Автор — участник Парада Победы, мужественный руководитель ГКЧП, впоследствии отказавшийся от унизительного помилования и добившийся полного оправдания, — стал легендой при жизни. Уникальна и его книга — это самые обстоятельные воспоминания о советской эпохе. Семь томов, насыщенных интереснейшими фактами, зоркими наблюдениями непосредственного участника событий, определявших судьбы мира второй половины ХХ века. Хотя бы кратко охарактеризовать эту работу в стандартной рецензии невозможно. Поэтому редакция “Нашего современника” решила перепечатать вступление к мемуарам легендарного военачальника, написанное выдающимся писателем-фронто­виком Ю. Бондаревым, вдохновенно и емко характеризующее основной пафос книги. Особенно уместна эта публикация  в номере, посвященном юбилею Сталинградской битвы: В. Варенников и Ю. Бондарев — участники той

эпохальной битвы.

СЫН ВЕКА

 

Самодовольный оптимизм: “Все к лучшему в этом лучшем из возможных миров” потерпел крушение еще в черные дни Голгофы — человечество предало самое себя. Но что бы ни было, оставался в течение всех перепадов истории островок непреходящей надежды вместе с нравственно-этическим кодексом непокорных: “встать и не сдаваться”.

Гигантская страна, родина величайшей литературы и русского патрио­тизма, исповедуя этот кодекс, создала в борьбе и страданиях мощное государство еще невиданной в мире социалистической структуры, удачливо просуществовавшей едва ли не целый век. Немецкая же нация, столица музыки всех времен, превратила убийство в государственную идею, в индустрию, а патриотизм в кровавую любовь к германской отчизне, считая самым красивым цветом на земле — вспышки пулеметных очередей. Война этих двух систем потрясла мир, принесла победу и много бед и ран советскому социализму, которые народ с самоотверженной доблестью залечил в короткий срок.

Эта великая война родила особый вид людей, отвергнув унылую формулу: на войне смерть всегда единственный победитель. Нет, победили непокор­ные, они вынесли все, что может вынести убежденный в своей правоте человек, многое поняли, помудрели — и назвать их можно лучшими представи­телями нации, честью и гордостью ее.

 

Таким я вижу Валентина Ивановича Варенникова, чья славная биография началась с сорок второго года от Сталинграда, прошла через всю войну, до поверженного Берлина, до исторического Парада Победы в Москве, и здесь, уже в столице, Варенникову была оказана честь командовать почетным карау­лом и принять Знамя Победы на центральном аэродроме. На победном параде послевоенная служба Варенникова не заканчивалась, а только начиналась. Меня поражает насыщенная событиями биография этого поистине сына века, который многие и многие годы находился на важнейших высотах нашей жизни, исполняя свой человеческий долг, от века имеющий моральное свойство как бы подымать человека над самим собой, независимо от разных обстоятельств. Служба в составе советских оккупационных войск в Германии, потом успешная учеба в Военной академии имени Фрунзе, назначение в Северный, затем Ленинградский военный округ, где прослужил пятнадцать лет в Заполярье; командование Прикарпатским военным округом; десять лет — первый заместитель начальника Генерального штаба ВС СССР; на фронтах в ряде стран, более четырех лет в Афганистане; руководство нашими войсками при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

Генерал Варенников — один из самых образованных и эрудированных современных военачальников: окончил Военную академию Генерального штаба и Высшие академические курсы Генерального штаба. Будучи Главно­командующим Сухопутными войсками ВС — заместителем министра обороны СССР, поддержал в августе 1991 года выступление ГКЧП, когда стало особенно ясно, что после нескончаемых антинародных предательских реформ Горба­чева и Ельцина Советскому Союзу и России угрожает бесславная гибель, прямое насилие над вековой идеей общности, разлом экономики, само­разо­ружение недавно сильнейшей армии, происходит унижение, непри­стойное загрязнение и вытаптывание народной истории, превращение могучей русской и советской культуры в навоз для сверхпошлых шоу амери­кан­­ского покроя, когда обессилена защита гражданских свобод, вседоз­воленность, а кризис идеологий, политическая ложь возведены в статус правды, когда узаконены разрушительные тенденции, болезненные комплек­сы и извра­щения, когда нарастает борьба всех против всех, ненависть к ближнему — не это ли все разительные признаки надвигающейся деградации страны и каждого русского человека в тисках отчужденности? Не это ли все обещанное демократами счастливое будущее, то есть — безнадежность пустыни?

В связи со многими причинами ГКПЧ не достигло своей цели, и вместе с главными участниками этого сопротивления Варенников был арестован и помещен в тюрьму Матросская Тишина. В 1994 году он отказался от амнистии, потребовал суда, и суд оправдал его за отсутствием состава преступления. Ельцин и Генеральная прокуратура опротестовали приговор, но состоялся третий суд в составе Президиума Верховного Совета, и Варенников был окончательно оправдан.

Герой Советского Союза, выдающийся военачальник, так много сделав­ший для армии, известный каждому в нашей стране общественный деятель, генерал армии Варенников никак уж несовместим с образами паркетных услужливо-придворных генералов, которых в годы так называемых реформ стало немыслимо много, мнится, больше, чем солдат. Варенников заслужил всероссийскую популярность еще и тем, что, работая в Думе, он стал совест­ливым поборником социальной защиты ветеранов, инвалидов войны и военной службы, президентом Российской ассоциации Героев. Вся жизнь генерала даже не дает воспаленному воображению представить, чтобы он хотя бы на минуту стоял на позиции, противной духу народному.

Читатель, взяв в руки книги Валентина Ивановича Варенникова “Неповто­римое”, с неисчезающим интересом погрузится в неповторимое, перепол­ненное событиями и движением время, которое прошел замечательный и доблестный сын века, для кого голый культ власти, как самодовлеющей цели, как власти для самой себя, не имел значения. Варенников из тех редких людей, чьей жизнью управляют долг, необходимость и воля, а не случай.

(обратно)

Алексей Кожевников • "Прощай, оружие?" (Наш современник N2 2003)

Алексей Кожевников

 

“Прощай, оружие?”

(проблемы отечественной “оборонки” в зеркале российской печати)

 

Продолжающееся разрушение и разграбление России, уничтожение ее промышленного и научного потенциала в полной мере сказываются на состоянии нашего оборонно-промышленного комплекса (ОПК) — одной из основ отечественной экономики. Если учесть, что в СССР оборонные промыш­ленные структуры являлись важнейшей составляющей народного хозяйства страны (производство вооружений, космические исследования, радио­электроника и другие области советской экономики, в той или иной степени связанные с обороной государства), что в сфере “оборонки” были задейст­вованы тысячи предприятий, КБ, научно-исследовательских институтов, около 60 процентов трудоспособного населения (в том числе — 5 миллионов ученых, инженеров, рабочих самой высокой квалификации) было так или иначе занято на производствах, связанных с военно-промышленным комп­лексом, — то нетрудно представить масштабы катастрофы, произошедшей за годы либе­ральных “реформ” с отечественной экономикой и безопасностью государства.

Несмотря на бравурные заверения властей предержащих об улучшении положения в сфере ОПК, в российской печати (в том числе и в официальной) появляются все новые материалы, повествующие о катастрофическом состоя­нии отечественной “оборонки”. Приведем лишь некоторые выдержки из последних публикаций на эту тему.

Газета “Патриот” (№ 35, 2002) в статье “Оборонка”: без решительных оперативных мер полный крах неизбежен” сообщает следующие данные о масштабах разрушения отечественного ОПК:

“...Российская “оборонка” работает сегодня на экспорт, поставляя современное вооружение за “кордон”, в том числе и нашим потенциальным противникам, а не на нужды собственной армии.

Задолженность государства за выполненный оборонный заказ за послед­ние 2 года (правление Путина) возросла почти в 1,5 раза. Гособоронзаказ за прошлый год... не оплачен. Он исчисляется десятками миллиардов рублей. До сих пор не оплачен государством “чеченский” заказ 2000 года.

Мизерными являются ассигнования в ОПК... Например, расходы на научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы... почти в 1,5 раза меньше, чем заработная плата одному региональному руководителю РАО “ЕЭС”, установленная Чубайсом (за то, что он отключает подачу электро­энергии от потребителя, в том числе от того же оборонного предприятия или научно-исследовательского учреждения). А расходы на производство новых вооружений, предусмотренные на 2003 год, “не дотягивают” до уровня тех расходов, которые платит государство за счет нас, налогоплательщиков, на содержание экс-президента России Ельцина и его домочадцев.

Не прекращается отток квалифицированных, подготовленных кадров из ВПК (военно-промышленный комплекс, прежнее название ОПК. — А. К. ). В 2000 г. он составил 5,8%, а это ведет в первую очередь к резкому снижению производительности труда во всей оборонной отрасли... Однако, по мнению специалистов ВПК, не столько численность, сколько средний возраст работающих в “оборонке” является сегодня более значительным показателем для сохранения научного и производственного потенциала отрасли. С 1990 до 2000 г. он возрос с 39 до 58 лет... Фактически, как разработкой, так и произ­­водством сложных технологических комплексов занимаются люди пенсион­ного и предпенсионного возраста, с уходом которых (а это 2—4 года) ВПК в России может прекратить свое существование. Возврат в “оборонку” ушедших из нее и нашедших свое место на рынке труда наиболее производительных и трудоспособных кадров 35—45-летнего возраста маловероятен. Это обуслов­лено рядом фактов:

— прежде всего, властью сделано все, чтобы работа на оборонных пред­приятиях стала менее престижной; этому способствовали искусственное банкротство самых высокотехнологичных предприятий, приватизация многих военных заводов, перевод их на коммерческую основу организации производства, когда в погоне за высокими прибылями нередко стала выпус­каться далекая от нужд обороны страны продукция;

— неуверенность молодых кадров в будущем, в востребованности своих знаний, полученной профессии из-за прекращения финансирования государ­ством... многих оборонных предприятий;

— низкая заработная плата в ОПК; за 2 последние года так и не удалось достигнуть средней зарплаты в отрасли... (в 2000 г. — 2930,8 руб. и 2148,4 руб. в месяц, соответственно).

Вполне вероятно, что в ближайшее время (5—6 лет) Россия будет продол­жать готовить специалистов для работы на оборону других государств. Об этом, в частности, свидетельствует объявленный США набор специалистов в сфере оборонной промышленности, который предусматривает квоту для специалистов России...”.

Вот такая прискорбная картина... В завершение своего материала о критическом состоянии отечественного ОПК газета “Патриот” делает следую­щий вывод: “...Не упование на “доброго дядю”, готового помочь утопающей и разрушаемой властью “оборонке”, а решительные выступления против этой власти, выдвижение конкретных требований и их выполнение могут исправить положение. Иначе крушение устоя, на котором базируется обороно­способ­ность страны, неизбежно”.

Со статьей в “Патриоте” перекликается ряд острых материалов, опубли­кованных в журнале “Российская Федерация сегодня” (№ 10, 2002). В статье “Гигант по имени ОПК едва стоит на ногах”, ее автор, инженер-авиастроитель Валентин Зубков, рассматривая причины развала российского оборонного комплекса, последовательно разоблачает связанные с ним пропаган­дистские мифы, насаждаемые официальными кругами и “демократи­ческими” СМИ:

“В 1999 году, будучи главой правительства, Владимир Путин заявил, что локомотивом экономики станет военно-промышленный комплекс. Воевать мы ни с кем не собираемся, а продавать оружие можем. Но едва ли оборонно-промышленный комплекс (ОПК) станет локомотивом.

Гигант окончательно обветшал и стал не в силах не только что-то тянуть, но едва-едва стоит на ногах. Сказалась череда бессмысленных преобра­зований, в течение которых талантливые инженеры и рабочие вымирали от нищеты, уходили с предприятий. НИИ закрывались, заводы превращались в склады и рынки. Сейчас мы уже не можем воспроизвести многие из тех чудес, что заставляли уважать страну. Еще живы конструкторские бюро и головные предприятия. Но этого мало — нужны сотни предприятий-смеж­ников, которые делают узлы и агрегаты, специальные материалы и электро­нику. А вот эта сеть безжалостно разорена и разорвана. Приватизация по Чубайсу пробила в ОПК огромные бреши.

Итак, могущество оборонного комплекса страны — это первый миф...

Для восстановления хотя бы основных контуров ОПК нужны вложения в десятки миллиардов долларов, которых у страны просто нет. Если так и дальше пойдет, то в ближайшее время Россия вообще потеряет независимость в производстве важнейших видов оружия и будет вынуждена покупать его за рубежом... Впрочем, если будет на что покупать. Есть у нас РАВ — Российское агентство по обычным вооружениям, которое занимается бронетанковым, стрелковым, артиллерийским оружием и оптико-электронными системами. По свидетельству одного из изданий, в 2000 году, когда цены на нефть подступали к 30 долларам за баррель, РАВ сдало Российской армии одну боевую машину пехоты, два комплекса инженерного обеспечения войск, два боевых тренажера и аж три комплекта боевой экипировки военнослужащих!

Способность экономики страны обеспечить нашу армию всем необхо­димым — второй миф ...

Что касается политики вооружений, то даже специалисты о ней имеют весьма и весьма смутное представление.

В этом году стараниями ведомства И. Клебанова и Минобороны появился многотомный, совершенно секретный труд под названием ГПВ — Государственная программа вооружения до 2010 года. Для кого она создана, неизвестно, поскольку даже руководители оборонных предприятий не знают приоритетов ГПВ. Не нужно быть глубоким аналитиком, чтобы прийти к выводу, что ГПВ — это очередной документ о намерениях... Сегодня перспективные истребители стоят минимум 50—80 млн долларов — это с учетом дешевизны российских рабочих и инженеров. Стало быть, 200 новых самолетов обойдутся стране в 10—16 млрд долларов. Покупка 1000 новых танков (5—7 млн долларов каждый) — от 5 до 7 млрд долларов. А каких денег будут стоить новые системы ПВО, разведывательно-ударные комплексы высокоточного оружия, военно-косми­ческая группировка? Еще не менее 10 млрд долларов. Примерно 3—4 млрд, как минимум, потребуется для создания боевого самолета пятого поколения. Около 4 млрд нужно и на то, чтобы произвести до 2010 года хотя бы 200 меж­континентальных ракет типа “Тополь-М”, заменив выходящий из строя парк советских ракет... Неплохо было бы иметь средства для уничтожения вра­жеских спутников, систем разведки и наведения... Иными словами, на девять оставшихся лет только на оружие необходимо более 45 млрд долларов. При том, что весь наш оборонный заказ на 2002 год — менее 2,5 млрд, включая затраты на горючее, тушенку, картошку и обмундирование для военно­­служащих...

Без современных систем вооружения провести реформу армии невоз­можно. Вот и получается, что мобильная, технически оснащенная армия будущего, о которой так много говорят, — миф третий ...” (в подтверждение этого вывода В. Зубкова приведем некоторые факты из статьи журналиста Павла Фельгенгауэра “Общий план национальной безопасности”: “...У нас нет авианосцев (“Адмирал Кузнецов” в ремонте и встанет в строй не раньше 2004-го, но многие в ВМФ полагают, что если он и поплывет, то только в порт разделки на металлолом). Процентов 90 наших пилотов бомбар­дировочной авиации имеют годовой налет... 4—5 часов. Крылатые ракеты большой дальности с неядерной боевой частью недавно успешно испытали, но для одного эффективного точечного удара их нужно минимум 50, а сейчас в наличии — всего несколько штук. Нет современных бес­пилотных всепогод­ных средств сбора и передачи развединформации о противнике и многого другого...”  (“Московский комсомолец”, 11 ноября 2002 г.).

“Чисто оборонных предприятий, пожалуй, и не осталось, — продолжает В. Зубков, — все в той или иной степени заняты выпуском гражданской продукции. Поэтому появился термин “оборонно-промышленный комплекс”. ОПК состоит, в свою очередь, из предприятий ВПК, а это свыше 1 тысячи 700 головных предприятий и учреждений. Общее же количество предприятий, участвующих в реализации гособоронзаказа, оценивается на уровне 8 тысяч. Но в стране нет органа, который бы мог назвать их точное число... Хороши же мы хозяева!

На сегодняшний день объемы загрузки головных предприятий ОПК воен­ными заказами оцениваются до 55 процентов. Однако доля по гособоронзаказу составляет не более 20, а для многих предприятий и менее 10 процентов. Остальное — это заказы иностранных заказчиков — 40 процентов, которые не могут определить развитие ОПК на долгосрочную перспективу.

Если доля иностранных заказчиков уменьшится в объеме наших заказов и нам ее не удастся скомпенсировать, то мы можем потерять “оборонку” в ближайшие пять—семь лет. — Этот вывод принадлежит первому заместителю начальника вооружения Вооруженных сил РФ Николаю Баранову.

Все чаще раздаются голоса, что нынешнее число оборонных предприятий содержать стране не по силам. Но на парламентских слушаниях в Туле Баранов привел поразительные данные. “Иногда говорят о том, что “оборонка” тратит одну четвертую часть бюджета, а вот если взять такой пример, что у нас около 4 миллиардов долларов составляет экспорт и из него не менее 1 миллиарда — это различные виды налогов плюс налоги от непосредственного гособо­ронзаказа, то объем гособоронзаказа на закупки вооружения и военной техники составляет меньше, чем “оборонка” платит налогов от таких видов дея­тельности!”.

Выходит, убыточность ОПК — это четвертый миф ...

Ориентация исключительно на экспорт, при полном отсутствии внутрен­него рынка вооружения, таит много подводных камней. Возможности арсе­налов в плане поставок техники исчерпаны... При поставках современных боевых кораблей, самолетов, вертолетов, ракетного оружия покупающие страны требуют тренажеры, преподавателей, инструкторов. А у нас нет даже офицеров, которые сами эксплуатировали бы такое вооружение и могли бы обучить индийцев или китайцев. В результате заниматься обучением приходится предприятиям ОПК, у которых нет учебной базы для иностранцев.

Для производства перспективного вооружения нужны НИИ и предприятия в разных отраслях, способные предложить новые металлы и пластмассы, измерительную технику и электронику, двигатели и системы управления... Никакие экспортные поставки обеспечить оборонный потенциал неспособны. А значит, способность массово производить современное оружие — пятый миф ...

Заметную лепту в дело разоружения страны внесли и законодатели. Хорошо, завтра будут у нас самые современные боевые системы. Но есть мелочь, без которой вся чудо-техника — груда металла. Эта мелочь называется — боеприпасы... Намеренно или по недомыслию именно по боеприпасной отрасли был нанесен самый мощный удар. И приходится признать, парламент этому способствовал... Раньше и в голову никому не приходило брать плату за землю с казенных заводов. Имели они и другие льготы. Согласно же нынешнему законодательству, за землю надо платить на общих основаниях. А это явно не по силам чахнущим заводам.

Активно культивируется шестой миф , согласно которому стоит принять еще десяток законов — и “оборонка” оживет. Как видим, и нынешние-то ее душат.

Много лет оборонщики борются с НДС (налог на добавленную стоимость. — А. К. ) на аванс. Государство авансирует производство вооружения. Но продукция еще не произведена, еще не включены станки, а уже надо платить. Еще нелепей то, что НДС на аванс берется внутри производственных интегри­рованных структур — промышленных объединений — с каждого передела...

По существующему законодательству, вернее, по трактованию его, при получении аванса каждое предприятие платит НДС. В результате половина денег уходит в бюджет, не приступив к созданию той самой добавочной стоимости...

“Если бы Дума с учетом того, что президент уже к этому руку прикладывал, приняла бы простой закон в одну фразу, что в гособоронзаказе НДС взимать при реализации продукции, а не при ее авансировании, нам стало бы гораздо легче”, — говорят оборонщики.

Вот и седьмой миф : повышение дисциплины исполнения.

С поразительным проворством правительство нашло дырку в документах, регламентирующих финансирование гособоронзаказа. Дело в том, что в них отсутствует такой важный показатель финансирования, как фактор времени. Нигде не говорится, а когда же открывается и заканчивается финансирование — 1 января или 30 декабря. Воспользовавшись этим, Минфин провернул поразительную по цинизму операцию. 26 декабря 2001 года, за три часа до конца последнего банковского дня уходящего года, на счет Министерства обороны поступило 12 млрд рублей, предназначенных для оплаты гособо­ронзаказа. Естественно, Минобороны не успело эти деньги направить предприятиям, а согласно Бюджетному кодексу уже 1 января эти деньги попали в резерв бюджета 2002 года. Чрезвычайными усилиями предприятия выцарапали часть этих денег. Но не все.

Неустанная забота власти об оборонной промышленности — восьмой миф ...

В заключение хотелось бы заметить: мифотворчество в политике — это не российская выдумка, оно сопровождает деятельность правительств всех без исключения стран, но все же силу ее определяют реальные дела”.

Таково мнение специалиста-“оборонщика”. А как оценивают проблемы отечественного ОПК российские политики? Приведем лишь некоторые их высказывания, опубликованные на страницах журнала “Российская Феде­рация сегодня”:

Петр Романов (КПРФ): “...Если ОПК разрушают, значит, это кому-то выгодно. Кому? Американцам, конечно, и блоку НАТО. Ведь основная задача ОПК — обеспечение национальной безопасности России... Не получится ли так, что наш ОПК через какой-то промежуток времени будет полностью работать на зарубежные армии, а наши Вооруженные силы не будут иметь ничего? Не дай Бог, в случае возникновения какого-нибудь конфликта нас будут бить нашим же оружием... На мой взгляд, необходимо воссоздать единый координирующий и управляющий орган ОПК с подчинением Президенту страны... — Государственную комиссию по оборонно-промыш­ленным вопросам. Лишь такому органу под силу разрешить сложнейшие проблемы, связанные с накопившимся технологическим отставанием, недостаточным финансированием, неудовлетворительной налоговой и тарифной поли­тикой...”.

Николай Харитонов (Агропромышленная депутатская группа): “...Что за годы реформ сделали с ОПК? Страшно подумать! За последние десять лет в военные предприятия почти не вкладывалось денег... Где это видано, чтобы в военной промышленности были самые низкие оклады? Раньше предприятия ОПК успешно выпускали гражданскую продукцию и товары народного потребления, а нынче даже то, что выпускают, не могут в полном объеме продать за неимением внутреннего рынка... Думаю, что необходима целенаправленная политика нашего государства по увеличению производства и продаж военной техники за рубеж. Нужна крепкая законодательная база. Здесь... такой клубок проблем, что если не начать его срочно “разматывать”, то можно оказаться у той черты, за которой окажется поздно что-либо предпринимать...”.

Как видно из вышеприведенных высказываний, представители народно-патриотических партий разделяют обеспокоенность инженера В. Зубкова и других специалистов-“оборонщиков”, связанную с критическим положением в сфере ОПК. Однако политики “центристской” направленности и предста­вители властных структур настроены более оптимистично:

Михаил Маргелов (член Совета Федерации от администрации Псковской области): “ОПК вовсе не разваливается! У нас есть примеры, когда военно-политическому расширению НАТО на постсоветское пространство мы противопоставляем наше военно-технологическое расширение на просторы НАТО. Конкретный пример? Пожалуйста: это то, о чем, в частности, говорил президент во время встречи со Шредером, — проект, когда нижегородский “Гидромаш” начинает делать шасси для нового натовского военно-транс­портного самолета... А-400... Мы можем успешно кооперироваться с Западом в сфере самых современных технологий...” (остается выдвинуть лозунг: “Поможем НАТО — НАТО “поможет” нам!” — А. К. ).

Геннадий Райков (“Народный депутат”): “...Несмотря на массу проблем в этой отрасли, я абсолютно уверен, что все станет опять “на рельсы” и зара­ботает в полную мощь. Тем более, проблемы ОПК хорошо известны ныне самому президенту, и он по мере возможности будет поддерживать оборонщиков”.

В общем — “все хорошо, прекрасная маркиза”. Президент подпишет необходимые указы, “скооперируемся” с “дружественным” НАТО — и отечественная “оборонка” вновь расцветет.

У либеральных политиков все те же “старые песни о главном” — пустить с молотка, распродать в частные руки оборонные предприятия, создать единую оборонную систему с Европейским сообществом:

Григорий Явлинский (“Яблоко”): “Российский оборонно-промышленный комплекс мог бы получить прекрасную перспективу развития, если бы, скажем, на международном уровне мы договорились о совместном строи­тельстве противоракетной обороны. Строить это Европе в одиночку, само­стоятельно имеет меньше смысла, нежели делать это вместе с нами (и за наш счет. — А. К. ), а подобные проекты всегда являются своего рода толчком для развития, в данном случае развития военного производства”.

Александр Баранников (СПС): “...Половина средств, выделяемых из российского бюджета на оборонный комплекс, разворовывается. И, пока в сферу ОПК не придет частный капитал, это будет продолжаться. Поэтому единственный выход из положения — частично приватизировать и под строгим государственным контролем разрешить частному капиталу занять свое место в ОПК”.

Кстати, о “частном капитале”: в том же журнале опубликован материал Александра Чудакова “Один и без оружия”, повествующий о судьбе зна­менитого военного завода имени В. А. Дегтярева в городе Коврове (Владимирская область). Ковровский завод был широко известен своей продукцией еще с советских времен (мотоциклы, пулеметы, пушки, ПТРУСы, зенитно-ракетные комплексы — вот лишь самый краткий перечень произ­водимого на заводе). Однако с наступлением эпохи либеральных “реформ” и передела госсобственности в судьбе знаменитого ковровского предприятия произошли трагические перемены...

Как отмечает А. Чудаков, “государственный оборонный завод в мутном водовороте реформ превратился в акционерное общество... К декабрю прошлого года свыше 43 процентов дегтяревских акций оказалось в руках группы МДМ, чистота помыслов которой в определенный момент стала вызы­вать у заводчан смутные сомнения. Одно было очевидно: группа МДМ поста­ралась взять завод под свой полный контроль. Забили тревогу, схватились за голову. Вроде удалось отбиться: МДМ согласился продать за 38,5 миллиона долларов все акции завода в обмен на покупку шестипроцентного пакета акций “Конверсбанка”... Однако, чтобы отбиться от назойливых банкиров, потребовалось еще 25 миллионов долларов. “Пришлось под эту недостающую сумму, — продолжает А. Чудаков, — взять кредит все в том же МДМ-банке под залог контрольного пакета акций завода... Однако очень скоро стало понятно, что за целый год юркие банкиры успеют таких дел наворотить, что впору будет всему заводу с шапкой в руках представляться в местных электричках: “Мы люди не местные”.

Кредит-бомбу решили обезвредить досрочно... Уже к апрелю, за восемь месяцев до оговоренного срока погашения кредита, завод им. Дегтярева собрал нужную сумму и 30 апреля перечислил 25 миллионов долларов МДМ-банку...” Однако произошло совершенно неожиданное — “МДМ от досрочного погашения кредита начинает отбиваться прямо-таки руками и ногами... Для начала МДМ-банк просто-напросто “заморозил” ковровский перевод!..” Такое поведение банкиров, по версии представителей завода, объяснялось очень просто: намерением обанкротить и расчленить предприятие, а затем — распродать его по частям, получив от этого изрядную денежную прибыль...

Как пишет А. Чудаков, “в защиту одного из важнейших предприятий региона выступило Законодательное Собрание Владимирской области, обратившись к президенту Российской Федерации. В обращении, помимо всего прочего, говорится о том, что завод им. Дегтярева является градо­образующим предприятием, формирующим от 60 до 80 процентов городского бюджета. Иными словами, продать ЗиД — значит продать старинный Ков­ров...” Судя по данной публикации в журнале — конца этой печальной истории с ковровским заводом не видно...

 

Итак, подведем неутешительные итоги всему вышесказанному: отечест­венный ОПК стремительно разрушается и разворовывается, оборона страны находится под угрозой... Чем же будет воевать наша армия, сама пережи­вающая далеко не лучшие дни в своей истории? ОПК рушится — что остается взамен?

А остаются заверения властей о возрождении оборонной мощи державы, псевдопатриотическая демагогия, военные шоу по ТВ, праздничные парады, принимаемые министром обороны в гражданском костюме. Маразм...

В верноподданнической песенке одной из отечественных рок-групп есть такие слова: “А в чистом поле система “Град”. За нами — Путин и Сталин­град!”.

Не будем строить прогнозы — останется президент Путин на второй срок или нет... А вот будет ли у Российской армии на вооружении система “Град” и многое другое, необходимое для нее, — об этом стоит задуматься уже сегодня и предпринять наконец необходимые шаги к возрождению отечест­венной оборонной промышленности. Пока не поздно.

 

(обратно)

Василий Скоробогатов • Ни шагу назад! (Наш современник N2 2003)

 

Ни шагу назад!

 

Как-то в одной из газет я прочел предложение: “Побольше бы правды пора рассказать о тех же заградотрядах”. Действительно, вокруг заград­отрядов немало кривотолков. А ведь живы и здравствуют еще фронтовики, которые доподлинно знают, что это такое. Я в том числе. Я лично видел и читал приказ Наркома обороны СССР № 227 от 28 июля 1942 года, где впервые за войну речь шла о заградотрядах. Помню этот приказ в действии.

То были трагические дни. Часть, в которой служил, перебросили на фронт из Хабаровска. Я был адъютантом начальника штаба Отдельного учебно-стрелкового батальона 205-й стрелковой дивизии. Находились наши подразделения в то время за Доном, двигаясь к станице Клетской — там шли кровопролитные бои. Мы были свеженькие, в новом обмундировании, хорошо оснащенные оружием. В те дни войска на нашем направлении были разбиты, отступали. Мы видели солдат и командиров, которые вырвались из вражеских клещей, — грязные, оборванные, а иные и в бинтах. Группами и в одиночку брели они в тыл. Мы спрашивали у бедолаг: “Где фашисты?” Они не знали.

...Ночь на 30 июля 1942 года. Наш батальон зарылся у казачьего хуторка, в лесопосадке. Меня разбудил хриплый голос комбата, капитана Александра Симоненко: “Вставай, лейтенант! Тревога! Поступил приказ!”. Подняли по тревоге и курсантов. За какие-то минуты были на нашем КП. Курсантов усадили на грунт, еще не остывший от дневного пекла, на траву. Капитан Симоненко вытащил из планшета листочки с типографским текстом.

Стал читать.

Приказ Наркома обороны СССР. Сталинский приказ! В приказе под­робно, с исключительной прямотой и откровенностью было обрисовано положение дел в тылу и на фронтах. Названы ужасающие цифры, характери­зующие наши материальные и людские потери. Написано было:

“...Если мы не прекратим отступления, мы останемся без хлеба, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог... Из этого следует, что пора кончить отступление. Ни шагу назад — таким должен быть наш главный призыв...”

Сказано было, что в начале зимы 1941 года разгромленные на подступах к Москве немцы тоже отступали. Командование вермахта, чтобы остановить панику и бегство, приняло ряд жестких мер. В частности, в немецкой армии введены были заградительные отряды, а офицеров, унтер-офицеров и рядовых, проявивших трусость в бою, стали направлять в штрафные подразделения. Им было приказано искупить кровью свою вину. Гитлеру удалось восстановить на фронте дисциплину и порядок. Нарком обороны СССР в своем приказе заключил: “Мы должны учиться у врагов, как учились наши предки”.

Это — в констатирующей части приказа. Приказная часть содержала буквально следующее: “Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно явиться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования”. Приказом № 227 от 28 июля 1942 года на фронте у нас вводились заградительные отряды и создавались штрафные подразделения (штрафные роты — это отдельная тема).

Документ перевернул наши души. “Ни шагу назад!” — девиз древний. Его знали воины князя Дмитрия Донского. Но теперь для нас он приобрел особое психологическое значение. Он означал спасение себя — вместе со страной, родными и близкими. Позже в печати, в листовках приводились слова одного из воинов-сталинградцев Василия Зайцева: “Сталинград не сдадим. За Волгой для нас земли нет”.

Через несколько часов после ознакомления с приказом № 227 к нам в батальон приехал начальник штаба дивизии полковник Любимов. Высокого роста, седой, спокойный офицер. Когда-то поручик царской армии. В гражданскую заслужил орден Красного Знамени. Он нам сказал, что в полках заградотрядов не будет. Но в районе хутора Ближняя Перекопка, где распо­лагался КП дивизии и занял оборону наш учебный батальон, таковой будет действовать. Нам требовалось сформировать отряд численностью до сорока бойцов, стойких, надежных, грамотных. Кого назначить командиром? Приказ № 227 требовал, чтобы во главе заградотряда стоял человек из особого отдела НКВД. В нашей дивизии такого почему-то не нашлось. Наш комбат капитан Симоненко предложил кандидатуру старшины-сверхсрочника Солобьюка: у него в послужном списке значилась работа охранником в Карлаге. Полковник Любимов согласился, тут же Солобьюка аттестовали в лейтенанты.

Инструктировал заградотрядчиков комбат. Он объяснил им, что в их обязанности входит проверка документов у всех, кто на участке дивизии отправляется в тыл. Кто окажется без документа, разрешающего оставить свое подразделение, того следует препроводить на командный пункт батальона или полка. “Оружие применять в исключительных случаях, только если задержанный окажет сопротивление” — таков был наказ полковника Любимова.

Бойцов заградотряда, группами по 3—4 человека, разместили по перекрест­кам дорог, по курганам, холмам, откуда просматривалась местность. Солобьюк докладывал комбату, что чаще всего ему приходится иметь дело с бойцами, потерявшими свои подразделения при смене позиций. Им помогали вернуться к своим. Дезертиров не попадалось: наверное, дезертиры предпочитали перебегать через линию фронта к противнику (без таких фактов войн не бывает).

Такова была картина на участке нашей дивизии Сталинградского фронта. В дальнейшем, до конца войны, я никогда и нигде не слышал ничего о заград­отрядах. А участвовал я во многих сражениях, был дважды тяжело ранен.

Готовя эти заметки, я перелистал книгу Д. Волкогонова “Сталин. Триумф и трагедия”. В части первой книги 2-й автор цитирует и комментирует приказ НКО СССР № 227. Д. Волкогонов не приводит ни одного факта, свидетель­ствующего о произволе и расправах над бойцами со стороны заградотрядов. Не приведен ни один случай самосуда, зверств. Д. Волкогонов известен как антисоветчик. Сведения о таких фактах он, вне сомнений, обнародовал бы. Но их он в архивах не нашел.

Я обратился к голливудскому фильму “Враг у ворот”. Авторы взяли за основу своей ленты факты из истории Сталинградской битвы. В районе Мамаева кургана, где находился КП генерала Чуйкова, действовали красноармейские снайперы — Василий Зайцев и несколько его боевых соратников. Всерьез встревоженный потерями генерал вермахта Ф. Паулюс запросил из Берлина подмогу. Оттуда откомандировали руководителя берлинского снайпинга майора Кенигса, довоенного чемпиона Европы по пулевой стрельбе. Кенигс не только занимался обучением снайперов, но и сам выходил на огневую позицию. Перед Василием Зайцевым стояла задача — убрать берлинского “гостя”. Дуэль длилась четверо суток. Наш снайпер перехитрил немецкого аса, заставил его высунуться из укрытия, а этого хватило, чтобы уложить берлинца.

В Голливуде создали увлекательный боевик. Василий Зайцев показан как умный, храбрый воин. Политрук-комиссар, хотя и шаржирован, но для зрителя симпатичен.

Но в бочке меда — большая ложка дегтя. А точнее, фальши, несураз­ностей. В фильме “Враг у ворот” действуют лютые советские заградотряд­чики: они с пулеметами за спиной красноармейцев, атакующих позиции врага.

Нет здесь правды! Такой “заградотряд” к месту был бы не для наших защит­ников Сталинграда, а для войск генерала Д. Эйзенхауэра в январе 1945 года. Как известно, войска наших союзников, высадившиеся на юге Бельгии, у Арденн, под ударами гитлеровцев бросили позиции и оружие и обратились в паническое бегство. У. Черчилль обратился тогда к И. В. Сталину с просьбой о помощи. Наша 248-я дивизия была в то время на 1-м Белорусском фронте в составе 5-й ударной армии генерала Н. Берзарина. Вымотанные передис­локациями, мы форсировали Вислу и бросились в бой. На территории Польши, у селения Барвины, после тяжелого боя мы натолкнулись на фашистских заградотрядчиков. Эти функции у немцев выполняла полевая жандармерия.

Мне довелось допрашивать немецкого офицера, взятого в плен. Он расска­зал, что они, полевые жандармы, своих дезертиров, солдат, покинув­ших боевые позиции, чаще всего вешали для устрашения других.

Выдумали это не немцы. Жестоко расправлялся с трусами и паникерами Тамерлан. А Л. Троцкий, например, писал: “Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. Надо ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади”.

Формулировка лаконична и точна. Она справедлива, но не для войны отечественной. Могу засвидетельствовать, что для нашей Дальневосточной 205-й стрелковой дивизии, воевавшей на Дону и Волге, нужды в заград­отрядах не было. Воины наши знали, что они защищают свою родную землю от ненавистных иноземных захватчиков. И этого было вполне достаточно. Поэтому и потерпела поражение 330-тысячная группировка войск генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса.

 

Василий Скоробогатов,

полковник в отставке.

г. Москва

(обратно)

Оглавление

Александр Михайлов • Личное дело. Исповедь актера (окончание) (Наш современник N2 2003)

Борис Екимов • По Дону. Путевые заметки (Наш современник N2 2003)

Александр Казинцев • Симулякр, или Стекольное царство. Мир под прицелом Америки (Наш современник N2 2003)

Александр Дорин • "...Дух не сломлен" (Наш современник N2 2003)

Александр Панарин • Христианский фундаментализм против "рыночного терроризма" (Наш современник N2 2003)

Равнение на победителей (Беседа с губернатором Волгоградской области Николаем Максютой) (Наш современник N2 2003)

Анатолий Михайловский • Крепость духа (Наш современник N2 2003)

Александр Сегень • Барбаросса утонул в Волге (Наш современник N2 2003)

От слова к делу (Беседа с ректором ВолГУ Олегом Иншаковым) (Наш современник N2 2003)

Юрий Бондарев • Сын века (Наш современник N2 2003)

Алексей Кожевников • "Прощай, оружие?" (Наш современник N2 2003)

Василий Скоробогатов • Ни шагу назад! (Наш современник N2 2003)

Реклама на сайте