«День Литературы, 2010 № 11 (171)»

Владимир КРУПИН ТАЙНА СЛОВА

Обращение братья и сестры стало привычным, будто всегда так и было. Как и не взрывали храм Христа Спасителя и Иверскую часовню при входе на Красную площадь, как и не молчали колокола церквей…

Россия в очередной раз всплывает из тех кровавых и огненных пучин, в которые была ввергнута, и показывает миру свою нетленность. Сразу скажем: ввергнута по своей вине. Как? А мировой капитал, а масоны? Но они же не сразу сели на шею, вначале же мы им поверили. Хотели жить по-европейски ("Матушка, в Париже даже извозчики говорят по-французски") – пожалуйста: приходит Наполеон и превращает Успенский собор Кремля в конюшню для французских лошадей. Захотели рай на земле, поверили, что это возможно, – пожалуйста: вот вам революция. Захотели рынка – ну и на здоровье: вот вам демократия.

Господь вразумляет по русской пословице: чем заболел, тем и лечись. Он дал нам свободу воли, всё в Его руках, и Он вправе спросить, как мы этой свободой пользуемся? И французы, и большевики, и либералы – это всё называется кратко – бич Божий для нашего поумнения. Как в своё время гунны и Аттила для Европы. Утешение в понимании, что всё то, от чего мы страдаем, нами заслужено, а, главное, показывает любовь Божию к нам. "Любяй, да наказует". Кого Бог любит, того наказывает. Представьте: скольких бы мы не досчитались в своих рядах, не будь такого простого и целебного понятия, как отцовский ремень.

А Россию Господь любит. Иначе он не даровал бы именно ей, нам с вами, такое величие и богатство русской культуры. Представьте мир без русского слова – мир онемеет, без русской музыки – мир оглохнет, без русской живописи – ослепнет. Более того, Россия – душа мира. Если что-то с нею случится, остальное тело мира погибнет автоматически. Останутся одни сникерсы.

Но такое ощущение, что мы-то, любящие Россию, нашу единственную Родину, наше Отечество, Державу, хоть понемножку, но осознаём происходящее, но вот враги её не только ничего не поняли из уроков двадцатого века, но ещё больше сатанеют, борзеют и, как большевики, как коммунисты, всё ещё надеются, что подчинят себе Россию. Вроде уже всё захватили, всё по-ленински: банки, рынки, вокзалы, издательства, журналы, газеты, радио, телевидение, образование, торговлю – всё захвачено, всё осквернено корыстью, загажено пропагандой разврата и насилия, всё покрыто коростой пошлости. Вроде свершена победа над Россией, над русским образом жизни, а что-то унылы победители, всё в тревоге, всё в надрыве, всё в ожидании справедливого возмездия. А как без этого кошка скребёт на хребёт.

Большевики, коммунисты, демократы – это люди одной породы, одних методов. Чем отличается экспроприация большевиков от приватизации демократов? Тем же, чем киллер от убийцы, проститутка от путаны, грабитель от рэкетира, то есть ничем. Сходны они и в том, что чувствуют свою чужеродность для России. Что все системы, которые перепробованы после свержения Богоустановленной власти, были для России, как корове седло. К здоровому телу России каждый раз приставлялась руководящая голова, которая не могла не болеть, ибо была в иной кровяной системе.

Именно словом, устным и письменным, происходили обольщения доверчивых душ. Вообще, доверчивость очень хорошее чувство. Этой доверчивостью русских всегда пользовались враги России. Но есть слова, обозначаемые различными частями речи, и есть СЛОВО, Которым всё создано. А словоизвержения политиков, звучащие на митингах, льющиеся из голубой помойки телеэкрана, печатающиеся в газетах, они, вроде бы, русские, но действие их кратко. Почему? Ответ один – бездуховны. Ну кто поверит, например, разным хакамадам, гинзбургам, немцовым, если они против преподавания Основ православия в школе. Или писателю, который взялся обустраивать Россию, а до этого долго разрушал её.

В русском слове есть тайна. Она в любви к родине. Любишь Отечество – слово доверяется тебе, позволяет использовать его, оно соединяет твоё сердце с сердцем читателя. Не любишь Россию, и пиши, и долдонь сколько угодно, – всё улетит на ветер, это не слова, а высохшие их оболочки. Говоришь, что пишешь правду, но правда без любви – это жестокость. Слова, рождённые расчётливым мозгом и хитрым языком, не были в сердце, не управлялись молитвой, кто же им поверит? Язык без костей, им мелет Емеля. Пока его неделя. Язык определяется в Писании как "прикраса неправды".

Но язык русского писателя, а в идеале, всякого пишущего на русском языке, это не язык политиков, не язык дипломатов, которые договорились до того, что язык дан для скрывания своих мыслей, это свидетельство для вечности о времени, которое судьбой досталось писателю и которое он обязан правдиво и доказательно описать. Так и было, когда русский язык служил игумену Даниилу, Афанасию Никитину, Иосифу Волоцкому, Игнатию Брянчанинову, Данилевскому, Феофану Затворнику, Ломоносову, Державину, Тихону Задонскому, Димитрию Ростовскому, Крылову, Пушкину, Тютчеву, Гончарову… Список огромен. Русская литература заняла и уже всегда будет занимать ведущее место в мире. Но западный мир впал в опасное заблуждение, изучая историю России по художественным произведениям. Для православной страны понятие истории особенное. Есть одна история – мир или приближается ко Христу или удаляется от Него. Остальные события человеческой жизни только прикладные к этому выстраданному Россией правилу.

Что есть духовность языка? Это его наполненность святостью. Это служение спасению души. Дух – третья Ипостась Святой Троицы, то есть это Господь. Для творческого человека слово "одухотворённость" означает не просто вдохновение, а состояние души, когда цель работы – снискание Духа Святаго.

Поиски духовности вне Христа обречены. Они ведут не просто в тупик, а в погибель. Они не только безполезны, это в лучшем случае, но и опасны. Вспомним Врубеля, Вольтера, Батюшкова, Гаршина, да многих, закончивших жизни схождением с ума. А сколько писателей и поэтов уже в наше время сошло с ума, покончило с собой, просто спилось. Это и есть следствие обезбоженности.

Только что был в Перми на очередных Днях памяти Виктора Астафьева и воочию видел, как ловкие либералы используют наследие писателя только того периода, когда его бесы попутали, – чувствуют родное. Была и встреча с молодыми писателями, очень меня удручившая. Во-первых, они сразу потеряли ко мне интерес, когда я заговорил о жертвенности нашей профессии, о воцерковлении, а, когда узнали, что я уже не главный редактор, тем более. Но ведь и я потерял к ним интерес, когда прислушался к их общению. Это был великий и липучий язык периода демократии в России. Флешки, сайты, смайлы, ворды, принтеры, модем, виндовс, в общем, сплошной спам, при котором глючит… Доконали вопросом: сам ли я занимаюсь маркетингом и менеджментом. Какой вывод? Пока Россию не на кого оставить. Пишут нынешние молодые, в отличие от классиков, не от руки, так что совсем они от рук отбились.

Одухотворённое слово не отыщешь листанием словарей, оно в тебе с детства, от бабушек по отцу и по матери, от реки и леса, от первых слёз, от первой любви, оно, чистое и родниковое, оно в тебе, но как достать его из-под завалов последующей жизни? Вспомним: "Здесь узрела душа Ферапонта что-то Божье в земной красоте". То есть красота уже была, и её видели многие, но разглядела её душа святого. Возможно ли это для нас, смертных тварей Божиих? Возможно ли с нами чудо слышания диктующего с небес голоса? Да, если человек выйдет с ними на связь, то есть будет воцерковлён. Отрадно, что количество употребляющих на письме христианскую лексику растёт, но оно опережает число православно живущих, а надо бы наоборот.

Есть выражение, которое стало заштампованным шаблоном: красота спасёт мир. Под этим лозунгом проводятся конкурсы всяких мисс вселенных, где их измеряют как лошадей для продажи. Да, эти красотки красивы, но их голая красота никого не спасает, а только развращает.

Россию спасёт святость.

Святость – главное слово, хранящее Россию. И общий период русской литературы, и последний полувековой это утверждают. Русская литература спасена тем, что жила совестью народа. А совесть – это глас Божий в человеке и обществе. Русские писатели вышли из народа, но не ушли от него. Вместе с ним печалилась и радовались, берегли его святыни. Писатели первыми выступали за возрождение храмов, пример – храм Христа Спасителя в Москве, первый председатель его Совета Владимир Солоухин; и храм Василия Белова в Тимонихе, и распутинский храм в Усть-Уде на Ангаре, и прославление великого воина Феодора Ушакова в лике святых, и десятки видимых примеров и сотни и тысячи невидимых, ибо жертвы и подвиги для спасения души свершаются тайно…

История с оскорбительным отношением к Дому писателей показывает, насколько ещё наше правительство далеко от понимания важности Слова для России. Нравственностью, а не банками определяется мощь Отечества. Недавно в Москву третий раз была принесена икона святителя Николая Великорецкого из Вятки. Первые два раза её встречали цари Феодор Иоаннович и Иоанн Васильевич. Иван Грозный лично внёс икону в Покровский собор и поставил её в алтаре, освящённом во имя святителя. Что же у нас за такое окружение у президента, что никто не подсказал рабу Божию Димитрию, что надо было выйти навстречу всенародной святыне и поклониться ей.

А слово-обращение братья и сестры означает ещё и кровное братство. И не простое, родственное, но братство во Христе. Мы же причащаемся Тела и Крови Христовых, а выше этого счастья нет ничего.

Вообще, если бы не было этого главного итога – обращения писательского творчества к поискам спасения России только на путях Православия, пришлось бы горестно вопросить: если мы такие хорошие, что же так тяжело России? Но радостно знать, что она безсмертна, что она – Дом Пресвятой Богородицы, что мы – дети Божии, братья и сестры, что время последних столетий было русским в мировой культуре и будет таковым и в новом тысячелетии.

(обратно)

Владимир БОНДАРЕНКО СИМВОЛ РУССКОГО КАВКАЗА

Вернулся после окончания восьмых кожиновских чтений в Армавире. Неожиданно для москвичей Вадим Валерьянович становится одним из символов русского северного Кавказа. Отечественная гуманитарная мысль активно осваивает наследие выдающегося русского мыслителя и учёного. И почему-то не в Москве и не в Петербурге возник кожиновский центр, а на русском Кавказе. Может быть, потому что на Кавказе родились и выросли его любимые поэты Юрий Кузнецов и Анатолий Передреев, критик Юрий Селезнёв? Или энергетики творческой у заметной ныне южнорусской школы современной критики до сих пор сохранилось побольше, чем в центральной России? Вот и пишут активно в левых и правых московских журналах Юрий Павлов и Николай Крижановский из Армавира, Кирилл Анкудинов из Майкопа, Вячеслав Шульженко из Пятигорска, Алексей Татаринов и Георгий Соловьев из Краснодара… И уже не москвичи диктуют им условия игры, а они сами вырабатывают свои вольные литературные концепции. Такие же вольные, каким был по духу своему и Вадим Валерьянович Кожинов. А приехавшие на кожиновские чтения, к примеру, сотрудники "Нашего современника" Александр Казинцев и Сергей Куняев лишь собирают обильный урожай для своего журнала.

Иные из приехавших москвичей лишь плакались о сложности писательского существования. Не думаю, что южнорусским критикам и литераторам легче жить, чем в Москве, но в своих критических исследованиях они смело заглядывают в будущее, улавливают новые тенденции развития русской литературы. По сути, следуют по пути всегда неожиданного Кожинова.

Мы здесь в столицах плачемся, что литературы нет, а молодые южнорусские исследователи посвящают свои выступления книгам Захара Прилепина и Дмитрия Быкова, Александра Трапезникова и Олега Павлова, размышляют о прозе Владимира Личутина и Александра Проханова, Бориса Екимова и Владимира Крупина. Значит, есть ещё порох в русских пороховницах. Думаю, в Москве задорное выступление молодого прозаика Сергея Шаргунова вызвало бы меньше споров и полемики, чем в Армавире, где его не отпускали с трибуны добрых полчаса. Увы, в Москве нынче меньше читают.

Вадим Кожинов, выдающийся русский критик и историк, публицист и мыслитель, уже врос в жизнь русского Кавказа. О кожиновских чтениях пишут в местных газетах, говорят по местному телевидению. Недалеко то время, когда, уверен, и улица в Армавире появится имени Вадима Кожинова. Тем более что бывший ректор университета, профессор Владимир Тимофеевич Сосновский, в 2002 году поддержавший саму идею кожиновских чтений, нынче стал главой городской Думы Армавира.

Дискутируя о литературе, неизбежно говорили и о жизни. Тем более реалии нынешний жизни русского Кавказа дают немало тревожных тем. Да и программа, как всегда тщательно подготовленная кафедрой литературы Армавирского университета, не ограничивалась одним Армавиром: на автобусах мы проехали из Армавира до Пятигорска, оттуда отправились в гостеприимный Кисловодск, затем шестичасовый бросок до Краснодара. Хочешь, не хочешь, но кроме университетских интеллектуальных баталий и игрищ окунёшься и в реальную жизнь южной России.

Увидишь своими глазами и разнообразие народов, почувствуешь важность умной национальной политики России, где каждый народ должен понимать свою значимость в развитии общества. И в то же время каждый народ должен видеть богатство и мощь русской нации. Как тут обойдёшься без культуры, без русского театра и русской музыки, без высочайшей роли русской литературы. Я воочию увидел и услышал – Михаила Лермонтова скоро кавказские народы будут знать лучше русских, "Хаджи Мурат" Льва Толстого – высоко ценимая всеми кавказцами книга. Может быть, только ради русской литературы и будут иные народы по-прежнему учить русский язык?

Теряя русскую литературу, опуская ниже нуля значимость русского писателя, наши правители, не понимая этого, рвут и связи между всеми российскими народами. Останется в ходу только рыночный суржик: купи-продай.

Вот поэтому, может быть, городские власти Армавира, не самые богатые в России, вновь и вновь выделяют деньги на международные кожиновские чтения.

За восемь лет здесь выступали известные учёные из Южной Кореи и Японии, Европы и Америки. Сюда приезжали Виктор Лихоносов и Леонид Бородин, Владимир Личутин и Вера Галактионова, наши молодые таланты Захар Прилепин и Сергей Шаргунов. Дорогих гостей встречала дружная команда профессора, критика Юрия Павлова.

О Вадиме Кожинове всегда интересно писать, ибо, размышляя о нём, неизбежно размышляешь о современной русской литературе в целом, о зигзагах русской истории, о положении нынешней России. Почему Кожинов ушёл из критики и литературоведения? Потому что стала гибнуть его национальная Россия. Он успел сказать важные слова о путях спасения и сохранения русского духа. И потому его книги по истории и политике России и в наше нечитабельное время пользуются широчайшим спросом.

Более того, я считаю, спрос на политические книги Кожинова свидетельствует о тревожном состоянии нынешней России. Когда закончится кризис и наша страна начнет стабильно развиваться, уверен, вновь на первое место выйдут книги Вадима Кожинова о поэзии и прозе.

Увы, но и на нынешних восьмых чтениях мы, говоря о Кожинове, обращались к самым острым политическим вопросам; от поэзии Юрия Кузнецова и Николая Рубцова переходили к обсуждению национальных проблем Кавказа, к разговорам о терроризме и наркомании, о деле Бычкова и боголюбовских монашках.

Вадим Кожинов до сих пор выступает как координатор русского национального движения. От положения дел в России и зависит, какие труды и книги Кожинова выходят на первый план. Помечтаем же о том, что когда-нибудь на самых важных полках книжных магазинов будут лежать книги Вадима Валерьяновича о Тютчеве и о происхождении романа.

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

“ГРЕНАДЁРЫ, ВПЕРЁД!”

3-го ноября 2010 года в Союзе писателей России прошла церемония награждения победителей VI Международного литературно-художественного детско-юношеского конкурса "Гренадёры, вперед!": "Сейте разумное, доброе, вечное…" Этот конкурс уже 6-ой год проводится по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла Всемирным Русским Народным Собором, Союзом писателей России, Министерством обороны и Минис- терством образования РФ, при поддержке детского журнала "О Русская земля" и компании "Гренадёры"

Основной состав участников – это дети, подростки из малых городов, посёлков, станиц и деревень, для большинства из которых конкурс – это возможность впервые увидеть столицу, посетить специально организованную экскурсию по Кремлю, в Оружейную палату, съездить на Бородинское поле – второе ратное поле России – и в Можайск, побывать в главном Соборе стране – Храме Христа Спасителя, в галерее Ильи Глазунова, получить награды и грамоты в Доме Союза писателей России, отметить победу на замечательном празднике, увезти с собой много приятных впечатлений, ценные и "умные" подарки, а главное – познакомиться друг с другом, подружиться и увидеть, что делают, что умеют твои товарищи.

Более пяти тысяч работ пришло на конкурс, юные таланты показали удивительные образцы творчества, свидетельствующие об осознанной любви к Отечеству и просвещению. Юные конкурсанты присылали в Союз писателей России сочинения и стихи об учителях, о великих подвигах героев России, альбомы и рассказы о коллективных экспеди- циях по местам жизни героев, истории учительских династий, рукописные книги о своих школах и родных местах. А сколько рисунков, произведения народного творчества: поделки из соломки, бисера, кожи, панно из дерева и макраме, глины, сделанные своими руками вышивки икон, есть и современные технологии – интернет-сайты и анимационные фильмы, стенгазеты. Фильмы и презентации. Особенно трогательные работы по теме "Подарок учителю"!

Положительный опыт проведения предыдущих конкурсов и великолепные работы конкурсантов этого года показали, что нашим детям есть что сказать взрослому сообществу России, что они по-своему мыслят будущее страны, что им дороги наши герои, наши учителя, наша история. Именно поэтому крайне важно, чтобы их услышали и всячески поддержали взрослые!

ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

В рамках празднования Дня народного единства в Смоленской областной библиотеке прошёл творческий вечер-встреча смоленских писателей с санкт-петербургскими учёными Российской Академии естественных наук (РАЕН).

Во встрече принимали участие: вице-президент РАЕН, лауреат Государственной премии РФ и международной премии им. Шолохова, заслуженный деятель науки РФ, академик, профессор, генерал-полковник В.С. Новиков, член-корреспондент РАЕН, член Союза журналистов России, директор Центра содействия здоровью Н.Г. Челнакова, настоятель Свято-Успенского кафедрального собора, руководитель отдела по религиозному образованию и катехизации Смоленской епархии протоиерей Михаил Горовой, члены Союза писателей России В.П. Смирнов, А.А. Александров, В.Г. Новиков, Н.Н. Кеженов и другие.

Гостями вечера были члены клубных объединений (дошкольного воспитания, войны и труда при ДК профсоюзов, инвалидов, Союза пенсионеров России), ветераны-интернационалисты, члены областного Совета ветеранов войны, труда и правоохранительных органов, студенты и преподаватели смоленских вузов.

Открыла вечер директор СУОБ, заслуженный работник культуры РФ О.Е. Мальцева.

С приветственным словом к собравшимся обратился настоятель смоленского Свято-Успенского собора протоиерей Михаил Горовой. Протоиерей Михаил передал всем приветствие и поздравление с Днём празднования Казанской иконы Божией Матери и Днём народного единства от епископа Смоленского и Вяземского Феофилакта. Своё выступление настоятель собора посвятил теме: "День гордости и памяти: церковное и патриотическое начала в русской истории". Протоиерей Михаил рассказал об исторических событиях, в память о которых в настоящее время празднуется День народного единства. Говоря о "смутном времени" российской истории, отец настоятель обратил внимание гостей встречи на особое заступничество Пресвятой Богородицы, явленное Ею через чудотворный Казанский образ.

В своём выступлении вице-президент РАЕН В.С. Новиков коснулся истории и основных направлений работы Российской Академии естественных наук. Владимир Семёнович подчеркнул, что одной из задач Академии является развитие патриотизма и сохранение духовных святынь России. В заключение своего выступления Василий Семёнович вручил награды Российской Академии естественных наук.

СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ

Вячеслав Валентинович МОРОЗОВ родился 4 июля 1954 года в Алтайском крае в семье сельских учителей.

Служил в армии – в воздушно-десантных войсках, и очень гордился званием лучшего сержанта дивизии. Демобилизовавшись, сотрудничал с родной районной газетой.

Вячеслав Морозов серьёзно, в течение 18 лет, увлекался альпинизмом. Об этом его первая повесть "Горы", опубликованная в 1981 году в альманахе "Алтай". Кстати, в альпинистском братстве постсо- ветского пространства Вячеслав Морозов – личность известная, друзья-альпинисты называли его Савва (это и упрощённый вариант от имени Слава, и однофамильство с известным российским купцом-меценатом начала ХХ века).

Работал завлитчастью в Алтайском краевом театре юного зрителя, сотрудником Бюро по пропаганде художественной литературы при Алтайской краевой организации Союза писателей России. На рубеже ХХ-ХХI веков работал помощником главного редактора журнала "Наш современник".

Выпускник Литературного института имени Горького. Публиковался в центральной периодике. Автор девяти книг прозы. Член Союза писателей России (рекомендации Валентина Распутина, Владимира Бондаренко, Николая Шипилова). Автор ряда статей, издатель и редактор-составитель четырёх книг, посвящённых жизни и творчеству Сергея Клычкова.

Последние годы Вячеслав Валентинович Морозов жил в Подмосковье. Умер 24 октября после продолжительной болезни.

Мы навсегда запомним роскошь общения с дорогим нашим сердцам Славой-Саввой – его мнения-рассуждения, его воспоминания-мечтания, его великолепное исполнение под собственный замечательный аккомпанемент на гитаре своих песен и песен своих друзей.

Выражаем глубокое соболезнование родным и близким покойного. Светлая память тебе, наш дорогой друг.

На 86 году после тяжёлой продолжительной болезни ушёл из жизни Николай Степанович КРАСНОВ, писатель, автор многих поэтических сборников, книг повестей и рассказов, лауреат краевой премии в области культуры, член Союза писателей СССР-России с 1949 года.

Н.С. Краснов родился 30 декабря 1924 года в Ульяновске. Детские годы и ранняя юность прошли в деревне Богородская Репьёвка и в родном городе. С 1969 года Н.С. Краснов жил в Краснодаре.

В 1943 году, после окончания средней школы, работал на оборонном заводе.

Во время Великой Отечественной войны принимал участие в боях на Ленинградском фронте, при штурме Выборга был тяжело ранен.

Награждён орденом Отечественной войны I степени, медалью "За отвагу", юбилейными наградами.

Первая литературная публикация в 12-летнем возрасте стихи в газете "Будь готов!", чуть позднее в " Пионерской правде", на фронте в "дивизионке".

В августе 1947 года в "Литературной газете" печатается поэтическая подборка Николая Краснова с кратким предисловием А.Т. Твардовского. Это открыло молодому автору широкую дорогу к читателю. В 1953-56 годах он учился в Литературном институте имени Горького, в 1965-67 годах на Высших литературных курсах. Делегат 2-го Съезда Союза писателей России. Книги писателя издавались в Ульяновске, Саратове, Самаре, Москве, Белгороде, Воронеже, Краснодаре.

Николай Степанович Краснов всю свою жизнь посвятил литературному творчеству и служению России, своему народу. Его стихи и повести воспевают подвиг солдат в Великой Отечественной войне. Они – образец высокой патетики и тонкого лиризма.

Коллеги по перу выражают глубокие соболезнования близким писателя и скорбят вместе с ними. Светлая память о Николае Степановиче Краснове навсегда останется в наших сердцах.

“ВЕРТИКАЛЬ. ХХI ВЕК”

Вышли очередные 30-й и 31-й номера нижегородского литературно-художественного журнала "Вертикаль. ХХI век". В них как всегда представлен широкий круг авторов из самых разных регионов России. Прозаик и поэт Сергей Филатов (Алтайский край) публикует свой новый рассказ "Подать милостыню", известный московский писатель Сергей Щербаков представлен на страницах журнала удивительной теплоты и глубины размышлений повестью "Солнцеликие одуванчики", а современный классик русской литературы Юрий Бондарев передал журналу для публикации свой последний рассказ из цикла "Мгновения" – "В купе". В этих же номерах читатели могут познакомиться с повестью Евгения Касимова (Екатеринбург) "Записки русского путешественника", рассказами Николая Ерёмина (Красноярск) "Время забирать камни" и Александра Мюрисепа (Нижний Новгород) "Выше солнца".

Столь же разнообразны и поэтические разделы этих номеров, в которых помещены подборки стихов Алексея Коломийца и Николая Тихонова из Нижнего Новгорода, питерцев Натальи Гранцевой и Владимира Шемшученко, Геннадия Иванова из Москвы, Павла Любаева из Саранска.

О далёкой истории становления русского государства в своих беседах "Державные строители России" поведал читателям Анатолий Парпара. Краевед Евгений Галкин опубликовал в журнале обширный очерк о годах жизни на нижегородской земле "огнепального" протопопа Аввакума. Здесь же известный политик, учёный и путешественник Владимир Полеванов рассказывает о посещении им острова Таити ("Плывущие в даль"), а главный редактор "Вертикали" писатель Валерий Сдобняков рассказывает о своих впечатлениях от пребывания в Алтайском крае ("Алтайские этюды") и Калининградской области ("Встречи на не отданной и отвоёванной земле"). Там он участвовал в дискуссиях на конференции молодых литераторов, посвящённой 65-летию Победы. И вот какие наблюдения из них вынес.

"Тогда же, в разгар спора о том, почему советские войска не пошли на выручку варшавского восстания (конечно – первое, это обвинение в жестокости Сталина), я спросил: "Вот мы сейчас находимся в городе, в котором впервые в мире английской авиацией были применены ковровые бомбардировки, приведшие к страшным разрушениям и жертвам среди населения. В этой же войне русские солдаты несли страшные жертвы, чтобы сохранить старинные города Европы от разрушений. И всё равно, в ваших головах устойчиво господствует мысль, что советская армия – это варвары, а все иные высокоразвитые. И мы обязаны своей кровью платить за всё и без всякого разбора. Справедливо ли это?".

Воспоминаниям о Великой Отечественной войне, оценкам некоторых её мало известных событий посвящены очерки и статьи Владимира Цветкова, Павла Шарова, Геннадия Миронова.

Литературоведение представлено в журнале статьями Дмитрия Ермакова "Сжатое время Михаила Жаравина" (о творчестве рано ушедшего из жизни талантливого вологодского писателя) и толкованием на повесть Василия Белова "Привычное дело" Сергея Щербакова. Свою обширную статью автор назвал "Воды прозрачные". Также журнал печатает дневниковые заметки о классической и современной русской поэзии Анатолия Пафнутьева.

Думается, что несомненный интерес вызовут у читателей воспоминания Владимира Чугунова "Матушки", в которых автор рассказывает о жизни и служении подвижниц православия, схимонахинь Варвары (Голубевой) и Марии (Кудиновой), и Валерия Сдобнякова о писателях-фронтовиках Константине Проймине и Александре Цветнове. Здесь же помещён его очерк и об известном русском писателе и тоже фронтовике Семёне Шуртакове "Фотография на память".

Содержание двух последних номеров нижегородского литературного журнала явно говорит о том, что в России существуют силы, которые не желают мириться со сложившейся неблагополучной ситуацией в общероссийском литературном процессе.

ЮБИЛЕЙ ОРЕНБУРГСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Литературная жизнь Оренбуржья красочна и многогранна. Основным ориентиром для оренбургских писателей и поэтов стало продолжение лучших традиций отечественной классической литературы, ведь оренбургский край связан с именами Державина и Крылова, Пушкина и Даля, С.Т. Аксакова и Жуковского, Ап. Григорьева и Л.Н. Толстого, Короленко и Л.Сейфулиной, В.Карпова и Ю.Бондарева.

В Оренбурге уже 50 лет существует литобъединение им. В.И. Даля, бессменным руководителем которого является Г.Ф. Хомутов, воспитавший не одно поколение талантливых писателей и поэтов. Из литобъединения вышли хорошо известные сейчас всей читающей России Пётр Краснов и Иван Уханов, Надежда Кондакова и Валентина Ерофеева, Алексей Саморядов и Фарид Нагим. Своеобразным "дочерним предприятием" литобъединения является литературная группа для одарённых школьников "Расцветающий сад".

Опора на традиции и активность членов литературного объединения им. Даля во многом стали залогом продуктивного функционирования Оренбургской областной писательской организации, отметившей недавно свой 75-летний юбилей.

К этому знаменательному событию в конце октября и начале ноября был приурочен целый ряд мероприятий.

Прошло награждение лауреатов в рамках трёх престижных литературных премий Оренбуржья. Литературная премия им. С.Т. Аксакова присуждается за первую рукописную книгу непрофессионального писателя. В этом году лауреатом премии талантливая поэтесса Влада Абаимова.

Всероссийский литературный пушкинский конкурс "Капитанская дочка" известен во всей стране и даже за её пределами. Конкурс предполагает взрос- лую и детскую номинации, в каждой из которых присуждается по три премии. За свою 15-летнюю историю авторская аудитория выросла с 200 до 1000 работ, присылаемых каждый год на суд жюри. По итогам детской номинации конкурса систематически издаются коллективные сборники наиболее интересных работ лауреатов, дипломантов и участников – уже вышли в свет книги "По тебе, Яик, слава добрая" и два выпуска "Здравствуй! Это – я!". Лауреатами премии во взрослой номинации всегда становятся не только местные авторы, но поэты и писатели всероссийского масштаба, поддерживаю- щие тесную связь с Оренбургской писательской организацией: Л.И. Бородин, В.А. Бахревский, В.В. Трефилов, А.П. Торопцев, С.А. Сырнева, И.С. Уханов. В этом году победителем конкурса стал наш земляк, доцент Литературного института поэт, публицист, культуролог Г.Н. Красников. Он неоднократно проводил в нашей области творческие семинары с молодыми авторами, где давал содержательные советы и воодушевляющие напутствия. Некоторых из начинающих поэтов он благословил на издание первой книги. Будучи составителем уникальной антологии "Русская поэзия. XXI век", где сделан срез первого десятилетия нового века русской поэзии, Г.Н. Красников включил туда и четырнадцать оренбургских авторов.

Литературная премия им. Петра Рычкова вручается за лучшие литературно-художественные и публицистические работы. Среди лауреатов прошлых лет писатели А.Г. Филиппов, В.А. Бахревский, Вл. Пшеничников, Ю.Н. Мещанинов, публицист и журналист А.В. Старых, поэтессы Н.Емельянова и А.Юдина, поэт М.Кильдяшов. В этом году премий были удостоены писатели С.В. Фролов и Д.Е. Рябцев, географ и эколог А.А. Чибилев, в номинации "Дебют" за первую книгу стихотворений "По каменьям" лауреатом стала Светлана Филатова.

Во-вторых, были организованы встречи с читателями. Группа писателей и поэтов, в числе которых Геннадий Красников, Пётр Краснов, Надежда Емельянова, Вадим Бакулин, гости из Уральска: Тамара Шабаренина, Александр Елфимов и Николай Щербанов – посетили филологический факультет Оренбургского государственного педагогического университета. В ходе встречи звучали стихи и рассказы, а также были затронуты острые проблемы современного образования: судьба литературы как школьного предмета, ответственность педагога за воспитание новых поколений и будущее страны.

А.Г. Филиппов, П.Н. Краснов, Н.Ю. Кожевникова, А.П. Елфимов и А.Н. Щербанов побывали в селе Чёрный отрог, где посетили храм Иоанна Богослова и провели читательскую конференцию со старшеклассниками местной средней школы.

К юбилейным мероприятиям было приурочено внеочередное заседание Оренбургского отделения Союза писателей России. На повестку был вынесен единственный вопрос – вступление в союз новых членов. В итоге большинством голосов в СПР приняли молодых поэтесс, воспитанниц литературного объединения им. Даля: Татьяну Немкову, Олесю Фокину, Дарью Тишакову и Владу Абаимову.

В Областной библиотеке им.Н.К. Крупской состоялся круглый стол, в работе которого помимо представителей литературы приняли участие губернатор области Ю.А. Берг и министр культуры, общественных и внешних связей Оренбургской области В.А. Шориков. Ключевыми проблемами круглого стола стали судьба творческих союзов в современной России, финансирование литературно-краеведческих изданий, миссия литературы в нынешних культурных условиях.

В своём выступлении Ю.А. Берг отметил, что в овладении культурой, сохранении её наследия, в воспитании молодого поколения в гуманистических традициях первостепенная роль принадлежит книге. Сегодня в области довольно представительный отряд профессиональных литераторов – 55 членов Союза писателей России и 37 представителей Союза российских писателей.

Оренбуржье гордится своими мастерами слова. У читателей давно на слуху имена: прозаиков – Петра Краснова, Александра Филиппова, Георгия Саталкина, Николая Струздюмова, Владимира Одноралова, Ивана Юлаева; поэтов – Геннадия Хомутова, Надежды Емельяновой, Натальи Кожевниковой, Анатолия Тепляшина, Вячеслава Моисеева, Виталия Молчанова и других.

Работу по взаимодействию с творческими союзами правительство области считает задачей государственной важности, подчеркнул Юрий Берг. Вот уже 15 лет в области на конкурсной основе членам творческих союзов присуждаются 20 ежегодных областных стипендий. Их цель – поддержать наиболее талантливых деятелей литературы и искусства и их творческие проекты. Ни в одной другой сфере человеческой деятельности это не столь значимо, как в творческой.

– В жизни каждого писателя, поэта, наверное, самое главное, самое радостное событие – рождение книги, выход её в свет. При поддержке правительства области издано немало литературных произведений. Мы продолжим поддержку оренбургских авторов, как опытных, так и начинающих, – заверил губернатор.

Губернаторской грамоты был удостоен член Союза писателей России, подъесаул хуторского казачьего общества "Пристанционное" (Оренбургский отдел) Александр Филатов. Награду казаку вручил лично губернатор Оренбургской области Юрий Берг во время работы международной конференции, посвящённой 75-летию Оренбургской писательской организации, в которой участвовала делегация Оренбургского казачества под руководством заместителя атамана Оренбургского ВКО войскового старшины Сергея Шемякина.

Стоит сказать, что казачья тема на конференции звучала достаточно часто. И не только из уст присутствующих казаков. Так, председатель Оренбургской писательской организации прозаик Александр Филиппов выразил слова благодарности избранному атаману Оренбургского войскового казачьего общества войсковому старшине Юрию Белькову за поддержку оренбургских писателей и особенно за весомое участие в организации и проведении Областных пушкинских праздников, ежегодно проводящихся в селе Ташла Тюльганского района – в родовом имении дворян Тимашевых, один из которых был атаманом Оренбургского казачьего войска.

– Два дня общения с коллегами, обмен опытом, чтение произведений собирающейся на праздник культурной общественности Оренбуржья – это очень нужное для литераторов дело, – сказал по поводу Пушкинских праздников Александр Геннадьевич.

О казачьей теме говорила и главный редактор серьёзного литературного альманаха "Гостиный двор" Наталья Кожевникова. Наталья Юрьевна отметила, что с момента основания альманаха здесь под рубрикой "Казачья линия" постоянно публикуются произведе- ния писателей, историков, публицистов, посвящённые славным страницам Оренбургского казачества. Не стоят в стороне и современные казаки. Так в прошлом году была учреждена литературная премия имени писателя-казака из станицы Таналыкской Валериана Правдухина. В числе её учредителей – Городское Оренбургское казачье общество "Славянское", которым руководит войсковой старшина Юрий Бельков.

Ещё раз имя Валериана Правдухина прозвучало из уст гостя из города Уральска (Республика Казахстан) Николая Щербанова. Он отметил, что русские писатели, которые стремятся сохранить культуру своего народа в соседней республике, недавно издали сборник произведений Валериана Павловича, в который вошли его малоизвестные рассказы. Саму же книгу так и назвали – "Неизвестный Валериан Павлович Правдухин". Экземпляр этого издания гость из Казахстана на конференции вручил директору Областной библиотеки имени Н.Крупской Людмиле Сковородко.

Понятно, что о связи оренбургских писателей с современными казаками говорил в словах поздравления и войсковой старшина Сергей Шемякин. От отметил, что эта связь прослеживается с самого начала процесса возрождения казачества. Ведь первым, кто в Оренбурге организовал казачью общину, был оренбургский литератор Игорь Георгиевич Пьянков. Кроме него, на конференции присутствовали действующие члены различных казачьих обществ – Пётр Краснов, Александр Филатов, Владимир Напольнов, Александр Чиненков.

Большую работу по возрождению Оренбургского и Уральского казачества проводил ушедший из жизни Николай Фёдорович Корсунов, который долгие годы был редактором "Оренбургского казачьего вестника".

Передавая поздравление от избранного атамана ОВКО войскового старшины Юрия Белькова, Сергей Шемякин отметил: "Оренбургское казачество традиционно считает труды оренбургских литераторов одними из самых достойных в России. В первую очередь потому, что наши поэты и прозаики занимают истинно патриотическую позицию, основанную на традициях духовности народов, населяющих Оренбург- ский край. И за это вам наше казачье "ЛЮБО!"

Таким образом, проведённые юбилейные мероприятия в очередной раз показали, что Оренбургская писательская организация, следуя лучшим традициям русской литературы, способствует активной творческой жизни в области, стремится к преемственности и смене поколений, находя и поддерживая молодые таланты, и обеспокоена животрепещущими проблемами сегодняшнего дня. Все это позволяет уверенно говорить о том, что Оренбуржье играет одну из ключевых ролей в современном литературном процессе страны.

БУНИНСКАЯ ПРЕМИЯ

В Московском гуманитарном университете (МосГУ) состоялось шестое награждение лауреатов Бунинской премии. Церемония вручения Бунинской премии 2010 года приурочена к 140-летию со дня рождения выдающегося русского писателя, поэта, публициста, переводчика, Нобелевского лауреата И. А.Бунина. В этом году Бунинская премия вручалась в номинациях "Поэзия" и "Поэтический перевод".

Жюри, возглавляемое известным деятелем культуры и литературоведом, народным артистом России Святославом Бэлзой, определило лауреатов и дипломантов. В этом году было решено обратить особое внимание на номинацию "Поэтический перевод".

Большой Бунинской премии в номинации "Поэзия" удостоена выдающаяся русская поэтесса и прозаик, активный общественный деятель Лариса Васильева, автор более двадцати поэтических сборников.

Большая Бунинская премия в номинации "Поэтический перевод" вручена Григорию Кружкову – известному переводчику англоязычной поэзии. Звания Лауреата Бунинской премии в этой номинации удостоены также мастера поэтического перевода Вячеслав Куприянов, Михаил Синельников, Евгений Фельдман.

Жюри также приняло решение наградить специальными дипломами Бунинской премии молодую поэтессу из Рязанской области Татьяну Хлусову – в номинации "Открытие года" и санкт-петербургского поэта Владимира Шемшученко – "За искренность поэтического голоса в патриотической теме".

Специальной премией Попечительского совета "За выдающийся вклад в развитие русской поэзии и афористичность поэтического слова" удостоен всенародно известный поэт и деятель культуры России Владимир Костров.

Специальная премия Попечительского совета "За выдающийся вклад в сохранение русского слова" присуждена крупнейшему русскому филологу и педагогу Виталию Костомарову.

Весной 2010 года Московский гуманитарный университет (МосГУ) и Попечительский совет Бунинской премии при поддержке департамента образования Москвы учредил поэтический конкурс "Юные поэты Москвы" среди учащихся московских школ, лицеев, колледжей и других образовательных учреждений.

Жюри приняло решение признать победителем первого конкурса Наталью Гущину (когда её работы поступили на конкурс, она училась в 9-м классе Лицея № 1501).

Бунинская премия вручалась в шестой раз. Среди её лауреатов – А.Битов, Г.Горбовский, А.Дементьев, Н.Добронравов, С.Есин, Т.Кибиров, И.Лиснянская, А.Лиханов, Л.Петрушевская, Ю.Поляков, А.Проханов, М.Кучерская и другие видные российские мастера художественного слова.

Материалы подготовлены пресс-центром СПР

(обратно)

Михаил ЧВАНОВ НЕУДОБНЫЕ МЫСЛИ

Какой-то неудобный я человек. Может, потому, что родился в неудобное время: в войну. Неудобным был для прежней власти, потому ни в какое начальство не выбился. Ещё неудобнее оказался для нынешней.

Неудобный для близких. Неудобный для самого себя.

И мысли из меня лезут всё какие-то неудобные. Лезут, и не знаешь, куда от них деться.

***

Однажды проснулся с безысходным чувством, что живу в стране, в которой давно уже правят инопланетяне, которые меня и подобных мне до поры до времени терпят, так как вреда от нас особого нет, так, путаемся у них в ногах, патриотически шумим в своих малотиражных газетах и журналах, которые кроме нас самих никто не читает, но реально никак им не мешаем, иначе говоря, им, инопланетянам, до нас просто нет дела. Мы для них вроде копошащихся у нас под ногами муравьёв. Или выползших после ливня на асфальт дождевых червей, которых мы, прохожие, давим башмаками, машины колесами – совсем не по злобе, а потому что путаются под ногами; оставшиеся в живых потом, когда просохнет асфальт, куда-то уползают, и мы о них забываем до следующего дождя.

Постепенно это чувство: ощущать себя чужим в родной стране, которая только для конспирации все ещё называется Россией, притупилось, но совсем не прошло, просто я свыкся с ним, как с обыденностью, с которой ничего не можешь поделать, как ничего с нами не могут поделать муравьи и дождевые черви, а это, наверное, ещё страшнее, безысходнее.

С этим или подобным чувством живёт большинство российского народа. Власть сама по себе – с таинственными и непонятными для народа, почти инопланетными, целями, народ сам по себе – давно уже без всяких целей, только сегодняшним днем, как в войну, лишь бы выжить; впрочем, в войну живут надеждой окончания войны. А ныне даже это животно-первобытное чувство: лишь бы выжить – утухает, народ травит себя палёной водкой, наркотиками, словно действительно освобождая место для инопланетян.

***

Или я полный дурак, или за дурака меня принимают? Или дураки в нынешней российской власти, или в дураков играют? Только я никак не могу понять: может ли быть нормальным государство, – министры, финансисты и экономисты которого больше всего обеспокоены тем, как бы не укрепилась национальная валюта. Или на самом деле все они тайно работают на какое другое государство? Или всё-таки это обыкновенный дурдом, где по невежеству всё поставлено с ног на голову? Согласитесь: разве может быть нормальным государство, в котором укрепление национальной валюты во вред отечественной экономике?

Царский червонец, кстати, был одной из самых конвертируемых и уважаемых валют мира.

***

И во время так называемого татаро-монгольского ига правили Русью, оказывается, иудеи. Они откупали у монгольских ханов право дани.

***

Иногда проснувшееся национальное самосознание страшнее национальной беспамятности. Ибо первое, не одухотворённое нравственностью и исторической памятью, принимает уродливые формы. Всегда есть опасность, что к очередному проснувшемуся национальному самосознанию пристроят какого-нибудь Гапона или Ильича.

***

В доведённой до ручки стране что ни день, то беда. Впрочем, может, на самом деле не совсем так, но если про социализме с человеческим лицом по известной причине отечественным СМИ предписывалось умалчивать о плохом, то при нынешнем российском капитализме без человеческого лица, наоборот, кем-то строго предписывается умалчивать о хорошем, а наоборот, нагнетать атмосферу вокруг всевозможных преступлений и катастроф. Может, потому, чтобы вдруг не поднял низко опущенную голову, не воспрянул духом, не встал с колен оскорблённый и униженный российский народ. И прокуроры всех рангов изо дня в день по телевидению рапортуют-долдонят одно и то же: "Возбуждено уголовное дело по статье, предусматривающей преступление…" Ну, ладно ещё: "возбуждено", хотя уже по этому можно судить об уровне элементарной образованности и профессиональной подготовки нынешних прокуроров, если на юридических факультетах даже не учат как правильно произносить юридические термины. Но "по статье, предусматривающей преступление..."!

Услышав в очередной раз такое, я вздрагиваю. Неужели никому из прокуроров и столь же образованных тележурналистов, берущих у них интервью, не приходит в голову, что не может быть статей уголовного кодекса, предусматривающих преступления. Статья может квалифицировать преступление или преступление может быть квалифицировано по статье. Статья предусматривать может только наказание. Но дело не только в этом, а и в том, что у понятия "предусмотреть" есть второй, своего рода мистический смысл: раз преступление предусмотрено, значит, предопределено, как бы запланировано, значит, обязательно должно было совершиться. (Откройте, господа-прокуроры, толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля: "предусматривать, предусмотреть – предвидеть или знать заранее, прежде чем сбылось, по догадкам, по соображению, по расчёту".)

Может, и потому у нас с каждым годом всё больше преступлений, что они нашими прокурорами заранее "предусматриваются", то есть, как бы планируются, может, чтобы не остаться без работы. И когда настоящих преступлений вдруг становится меньше, прокуроры начинают фабриковать липовые, но вполне "предусмотренные" статьями дела, к примеру, против директоров школ, в одном случае, в Перми – за не лицензионные компьютерные программы, которые ему продали в магазине вместе с компьютером, а в Свердловской области ещё хлеще: они нашли состав преступления и нарушение прав ребёнка в том, что в школе учеников заставляли наводить порядок в классе, стирать мел с доски, устраивать субботники по уборке школьного двора

К прокурорам я испытываю смешанное чувство, в котором одновременно уважение и простой человеческий страх, ведь в их руках человеческие судьбы. К юристам, назначаемым прокурорами, должны предъявляться особые требования, Эти люди должны проходить особую проверку, обладать особой нравственностью, я назвал бы её сверхнравственностью, но нынешнюю власть видимо устраивает нынешние прокуроры, "предусматривающие" преступления, им снова разрешили ездить пьяными за рулём. Что уж говорить об остальном.

***

Значение того или другого литературного произведения не всегда осознается сразу. Да, с "Тихим Доном" всё сразу было ясно. Ну а кто всерьёз воспринимал "Двенадцать стульев" и "Золотого телёнка" Ильфа и Петрова?! Я, например, в своё время чистил домашнюю библиотеку – и выкинул. А недавно пожалел, чтобы перечитать, пришлось в библиотеку идти, к счастью, не все их ещё прикрыли за "ненадобностью".

А вот товарищ Сталин в своё время серьёзно отнёсся к этим книгам. Когда ему правильные советские писатели по цепочке доложили, что издеваются над советской действительностью Ильф и Петров, к тому же ещё под псевдонимами скрываются, он затребовал себе эти книги. Это теперь всё на НКВД сваливают, а на самом деле следили за писателями всё больше сами писатели: шаг влево, шаг вправо – сразу в НКВД сигнал давали. Товарищ Сталин, как не относись к нему, в литературе разбирался не в пример всем остальным после него вождям, включая нынешних; что о нём бы не говорили, он спас для нас, для мировой литературы – опять-таки прежде всего от бдительных собратьев по перу – великого Шолохова. Товарищ Сталин, как всегда ночью, прочитал "Золотого телёнка", ничего не сказал, только усмехнулся грустно в усы, оставил книгу открытой. Спросить не решились, что бы это значило. И не знали, что делать с Ильфом и Петровым? То ли сажать, то ли большими тиражами "Золотого телёнка" издавать?

И вот сейчас я думаю: неужели Сталин уже тогда, в отличие от всех литературных критиков, литературоведов и своих соратников по партии, которых перед смертью назвал котятами: "Умру я и погибнет страна, потому что вы не умеете различать врагов"… увидел в "Золотом телёнке" книгу глубоко провидческую, своего рода "Бесов" Достоевского и "Мёртвые души" Гоголя вместе взятые – конца XX и начала (только ли – начала?) XXI века? Что образ Остапа Бендера, впоследствии гениально сыгранного в кино Сергеем Юрским – в исполнении вертлявого Андрея Миронова он больше как на Починка не тянет, – вырастет к концу несчастного для России XX века в фигуру титаническую, равную шекспировской? Разве это не прообраз Березовского, гениального шулера, под пятой у которого вдруг окажется вся великая Россия, а бывший президент СССР, подобно Паниковскому, будет побираться по зарубежам, рекламировать, кажется, итальянскую пиццу, и бендерята помельче (а был ведь ещё, жутко вспомнить, – генерал Дима) будут министрами, лидерами партий, владельцами нефтяных и других естественных и не естественных компаний, да и вообще всего в России, а сама она, вчера ещё великая страна, будет вроде фирмы "Геркулес" из "Золотого телёнка". Один, опоздавший к общей разборке, вон недавно, кажется, в Краснодаре, выскочил с идеей облака приватизировать, даже Ильф с Петровым в своей фантасмагории до такого не могли додуматься, но об этом всерьёз два дня рассуждали по "нашему" телевидению, так что, может, доживём, что и за дождь какому-нибудь бендерёнку нам платить скоро придётся.

А нынешнее российское правительство – не напоминает ли оно вам не менее легендарную контору "Рога и копыта"? То один выскочит с предложением сократить науку в целях экономии и ненужности до 100 учреждений, а почему именно до 100, никто не знает. Третий – театры приватизировать, вот уж там торжество системы Станиславского наступит. И приходит не только неудобная, но и крамольная мысль: а может, это президент через "шур балагановых" проверяет свои стратегические мысли по переустройству России?

Словом, не правительство, а филармония "Рога и копыта". Только вот что беспокоит: кто за всё это отвечать будет? В романе "Золотой телёнок" есть ещё один образ, может, не такой яркий, как Остапа Бендера, Шуры Балаганова или Паниковского, но тоже запоминающийся – образ зиц-председателя Фунта, который в нужный момент за всех сядет.

***

Раньше у нас, как у всережимного Никиты Михалкова, в святых были одни красные, теперь одни белые.

Помню, как после нескольких десятилетий лет искусственного, а может, и не ис-кусственного, отчуждения встречались две России в начале 90-х годов прошлого века. Многие в России, привыкшие к халяве и считающие поголовно всех русских эмигрантов богачами, ждали от в первое время робко наезжающих потомков русских беженцев, что те немедленно начнут выкладывать миллионы, а может, даже и миллиарды, в разные российские нужды, которым несть числа, ну, в крайнем случае, хотя бы начнут жертвовать на восстановление церквей, забывая, что отцы и деды большинства из нынешних заграничных русских, рядовые солдаты и низшее офицерство, бежали, спасаясь от неминуемой смерти, буквально в чём мать родила и так же, как и мы, голы как соколы, и если некоторые из них теперь что-то имеют, то нажили это потом и кровью. А кто уехал с награбленным из России ещё до октября 1917 года, видимо, уже тогда не считая её Родиной, не торопился и не торопится возвращаться в Россию, тем более дарить ей деньги.

Не надо идеализировать эмигрантов всех подряд, тем более всевозможных наследных князей и баронов, их внуков и правнуков, единственным нравственным богатством многих из которых являются лишь титулы и громкие фамилии, которыми они до сих пор кичатся, а некоторых фамилий, наоборот, надо бы стыдиться, потому что многие носители этих громких фамилий прежде всего и были виноваты в крахе старой России. Помню, как в том же Париже на знаменитом Книжном салоне некоторые из потомков эмигрантов первой волны смотрели на меня так, словно лично я в чём-то виноват перед ними, и ещё несколько свысока, что ли, даже не стараясь скрывать этого, только потому, что я крестьянский сын и моим родителям и мне удалось выжить в Советской России, а ещё неизвестно, где труднее было это сделать: внутри России или за её рубежами. Они тут, во Франции, как ни трудно им было, гордились своим дворянским происхождением, а я до самого последнего времени вынужден был скрывать, что почти все мои родственники по отцу и матери были раскулаченными, кое-кто только за то, что при огромной семье имели второй самовар, и пропали без вести кто в северных, кто в сибирских лагерях. Когда, ныне покойный, уроженец сибирского города Черемхова писатель Михаил Ворфоломеев при знакомстве сказал мне, что в его Черемхове много Чвановых и спросил, не мои ли это родственники, я с уверенностью ответил, что это точно мои дальние и не очень дальние родственники, потомки тех, чудом выживших в угольных шахтах, ссыльных крестьян. А чудом избежавшие коллективизации мои родственники в большинстве своем легли на полях Великой Отечественной, опять-таки многие без вести, а что это значило для семьи – наши дорогие соотечественники за рубежом даже представить не могут.

Когда В.В. Путин, загоревшись благородной идеей снова соединить обе России, вернуть на Родину потомков русских эмигрантов и беженцев, и из лучших побуждений, как первый шаг на пути возвращения, предложил им российское гражданство, то абсолютное большинство их, "беззаветно любящих Россию", деликатно под разными предлогами отказались или стали тянуть с этим делом, потому как тогда им пришлось бы отказаться от ряда, к примеру, французских привилегий. А если кто и принял российское гражданство, не очень-то торопятся вернуться в Россию, ещё неизвестно, куда и как всё ещё в России повернётся, уж лучше ещё подождать, посмотреть со стороны.

***

Русская народная песня – душа народа. Что в ней главное? Нравственная чистота, целомудренность…

Русская народная песня напрочь вытеснена с "отечественного" телеэкрана. Не увидишь, не услышишь ни замечательной русской певицы Татьяны Петровой, ни не менее замечательной Евгении Смольяниновой… Зато во всех официальных концертах и пошлейших попсовых тусовках, которые, впрочем, мало чем отличаются друг от друга, – ансамбль под названием не иначе как – "Русская песня" Надежды Бабкиной, особы с вульгарными манерами базарной цыганки, опошляющей русскую народную песню, низводящей её до сальности. Самое печальное, что многие теперь считают, что это и есть русская песня.

Надежда Бабкина взяла свою судьбу, как быка за рога. Помню, на каком-то официальном концерте она по сценарию, а может, поперёк сценария, прорвалась к сидящему в первом ряду Ельцину, внутренне близкая ему, и искренне так, с придыханием говорила, как уважает и любит его русский народ, и стелилась перед ним, хоть ноги об неё вытирай. Видимо, была замечена. Потому что с этого концерта начался её взлёт, она стала непременным участником всех либерально-демократических тусовок, олицетворяя в них согласную с новой российской властью русскую разудалую душу.

Но за что я Бабкину уважаю – за откровенность. У неё, например, есть мнение по текущему политическому моменту: она решительно была против нового закона по выбору губернаторов. В отличие от леволиберальной политической попсы, вроде Хакамады, она не лукавит, не утверждает, что этот закон ущемляет демократию. Бабкина прямо говорит: "Не скрою, что нас, артистов, отмена выборов бьёт по карману. Раз не будет выборов – не будет больше и концертов в ходе избирательной компании". Бабкиной, как и другим "народным" артистам, наплевать за кого петь-голосовать – у кого бабки покруче, за того Бабкина и поёт, тот, по её мнению, и нужен русскому народу, И вдруг такая большая халява из переходящих из одних в другие выборов за счёт обворованного российского народа накрылась!

***

Мы, русские, практически уже все, – сироты в собственной стране, потому что почти у никого из нас, даже из старшего поколения, нет отеческих и тем более уж дедовских гнёзд-деревень, хуторов и даже кладбищ. Нынешний министр народного образования из экономии средств уничтожает, как в хрущёвские времена, неперспективные сельские школы. Я не думаю, что он полный дурак, не понимает, что после закрытия школы через несколько лет безвозвратно умрёт деревня, а вместе с ней часть России. Так кто же он: может, министр какого-то другого государства, мечтающего об уничтожении России или даже инопланетянин?

***

Последнее время очень много толкуют о Торжестве Православия.

Получаю очередной номер журнала "Православная беседа". Очень хороший журнал, ищущим истину людям посоветовал бы выписать. Только вот одна информация в нём не то чтобы смутила, а заставила горько усмехнуться: "Издательский совет Русской Православной Церкви выпустил в свет новый служебник карманного формата, в который внесены некоторые исправления, сделанные по предложению Синодальной Богослужебной комиссии и по благословению Святейшего Патриарха Алексия II.

1. В анафоре на Литургии святителя Василия Блаженного восстановлено поминовение государственной власти, сокращённое в советские годы, и отредактировано таким образом: "Помяни, Господи, благоверных и христолюбивых правителей, их же оправдал еси правити на земли…"

Комментарии, как говорится, излишни: откуда уехали, туда и приехали.

Но и удержаться от комментариев трудно. Ведь в дореволюционное время поминовение государственной власти подразумевало прежде всего Царя-Самодержца, и то только потому, что он считался Помазанником Божиим. А ныне: это что – к нашему правительству, которое пока больше напоминает контору "Рога и копыта" относится? Неужто наши министры – и есть благоверные и христолюбивые правители, помазанники Божии? Надо сказать, что у нас ещё никогда не было такого замечательного правительства, чтобы в нём были муж с женой, которая официально по телевидению рекламирует лекарство против гриппа, по свидетельству многих специалистов, очередную медицинскую пустышку, а муж сердечно дружит с владельцем фирмы, которая выпускает это лекарство, у нас ещё никогда не было такого замечательного правительства, в котором были бы тесть с зятем, который, реформируя армию, стремится ликвидировать даже святая святых любой армии – управление зарубежной агентуры ГРУ Генштаба.

Или это поминовение относится лишь к президенту, который не может уволить ни одного из этих замечательных министров, более того, все они устраивают его?

Наверное, кощунствую, но порой мне кажется, что Московский патриархат при нынешней власти – нечто вроде Идеологического отдела при прежнем Политбюро ЦК КПСС.

***

Наивные русские интеллигенты критикуют власть за отсутствие национальной идеи, каждый по своему разумению пытаемся её власти подсказать, не подозревая, что, может быть, она власти принципиально не нужна. Более того, у неё есть своя – антинациональная! – национальная идея: уничтожение России как таковой, корневой. Уничтожение русского человека как такового, переделка нынешних остатков его в немца, англичанина, отчасти в еврея или, что ещё вероятнее, в "венецианского гондольера" – егеря-банщика для падких на русскую экзотику западных туристов.

Нынешние российские реформаторы никак не могут понять, что русский народ на генетическом уровне не хочет, а главное не может быть другим. Он не хочет быть ни англичанином, ни немцем, ни евреем, тем более, ни первым, ни вторым, ни третьим, как нынче модно говорить, в одном флаконе, потому он, если хотите, в знак неосознанного протеста спивается и вымирает. Русский человек, как таковой, по своему национальному характеру, по мнению реформаторов, тормозит вступление России в так называемое мировое сообщество. Может, от России, которая им видится системой нефте-газопромыслов и идущих от них за границу трубопроводов, планируется оставить только внешние одежды, она должна представлять в будущем нечто вроде индейской резервации с русскими банями да ещё с ансамблем "Русская песня" пошловатой Надежды Бабкиной, как выразительницы разухабистой и не унывающей русской души.

И делается это, может, совсем не со зла, а из самых добрых необольшевистских побуждений – цивилизовать безнадёжно отсталый русский народ, как в советское время пытались "цивилизовать" чукчей: прилетали на вертолётах, силой забирали рожениц, чтобы рожали они не в "грязном" чуме, а после родов они, уже никому не нужные, порой месяцами не могли добраться до своих стойбищ, порой до полугода (сам свидетель!) воспитывая дитя в каком-нибудь бараке-аэропорту. Потом так же на вертолёте в 6 лет силой отбирали детей в интернаты, чтобы они в непривычной жаре и духоте учились спать в белоснежных простынях. Не важно, что упало до пошлой поделки великое чукотское косторезное искусство, но непременно надо было, чтобы у чукчей были балет и опера. В результате споили и сгноили туберкулёзом добрый и мудрый народ, а под конец ещё вместо эпитафии гнусных анекдотов про него напридумывали.

Нынешние реформаторы хорошо уяснили главное, что несокрушимая живучесть русского народа (хотя теперь живёт он уже, кажется, только на биологическом уровне) – в его корневой общинности, когда пусть и с некоторыми издержками, но: один за всех и все за одного. Потому, чтобы уничтожить русский народ, его нужно лишить общественного чувства, разъединить на элементарные частицы, иначе говоря, на атомы, чтобы каждый был сам по себе и сам за себя и волком смотрел на соседа, то есть лишить народ генетического кода. А когда он лишится генетического кода, то перестанет быть русским народом, даже если обязать всех детей называть Иванами да Татьянами. Не в этом ли глубинный смысл всех нынешних российских реформ?

Наверное, надо признать, что собственно народов в историческом понимании этого слова на планете осталось немного. Может быть, китайцы, японцы, разумеется, евреи, но уже не французы, не немцы, тем более не американцы…

Подозреваю, что и мы уже не народ.

(обратно)

Владимир БОНДАРЕНКО ЛОБАНОВСКАЯ ТВЕРДЬ

Такие, как Михаил Петрович Лобанов, и в жизни, и в литературе держатся всегда прямо, стойко и до конца. Таких сам Бог бережёт! Вот и исполняется нашему давнему автору, живому классику, одному из лидеров русской национальной критики ХХ века Михаилу Лобанову добрых 85 лет. А я всё также встречаю его бодро гуляющим со своей женой по нашим внуковским лесам, где мы с ним, волею случая, оказались соседями по даче. И только что вышла книга его статей в издательстве у ещё одного русского подвижника Олега Платонова.

Пока есть такая лобановская твердь, держимся и мы, уже совсем иное послевоенное поколение, а за нами держатся и нынешние сорокалетние, та же южнорусская школа Юрия Павлова, и так до самых юных. Стоит ещё Россия...

Лобановская твердь – это и лобановская твердыня, стойкость и верность России. Лобановская твердь – это и мужество фронтовика, уже в семнадцать лет взявшего в руки оружие, чтобы не дать фашистам захватить русскую землю, и получившего тяжелейшее, но лишь закалившее его характер ранение. Лобановская твердь – это и библейская твердь, а значит – небо, прорывы в высочайшую духовность, отказ от любых меркантильных интересов, любых компромиссов с совестью. С тех давних фронтовых времён Михаил Петрович отметает любое соглашательство – твердь и есть твердь. Поразительно, что даже его лютые противники уважают Лобанова за эту твердь. Знают: этот не отступит, никогда не сдаст позиций.

В миру мягкий, улыбчивый, совестливый человек, кажется, поплачься перед ним, поделись своими житейскими трудностями – и он уступит, подпишет твою рукопись, согласится с твоей редакторской правкой, навязанной сверху, из ЦК КПСС, или ещё из каких органов, мол, иначе премии лишат, журнал не выйдет и так далее. Но вся мягкость и улыбчивость пропадают, когда дело касается его принципов, его взглядов на национальную русскую культуру. Тут уж для него нет на земле никаких авторитетов.

Защищая идеалы христианства, не боялся он спорить со своим давним другом Леонидом Леоновым, опровергать иные его суждения, не боится затронуть наших литературных лидеров – Валентина Распутина или Василия Белова. Да и со мной, своим учеником, Михаил Петрович не единожды спорил и устно, на съездах и дискуссиях, и письменно, не принимая ни выдвинутой мною трактовки прозы сорокалетних, сама амбивалентность которых изначально была чужда лобановской тверди, ни более вольного подхода к литературному эксперименту, ни моей идеи широкого собирательства русской национальной элиты от Солженицына до Бондарева в противостоянии космополитическому засилию. История рассудит, кто из нас прав, но я всегда знал заранее, что Михаил Петрович ни на какие уступки мне в принципиальных вопросах не пойдёт.

Таков он был. Таков он есть. Таким он будет и впредь.

Этакий скромнейший, тишайший человек Михаил Петрович Лобанов, после статей которого, бывало, сотни людей вздрагивали, тысячи людей ликовали и аплодировали, а десятки высоконачальствующих чиновников запирались в свои кремлёвские кабинеты и решали, что с ним дальше делать, откуда выгонять, какие карательные меры принимать.

Каждая статья Лобанова в журнале "Молодая гвардия" рассматривалась под микроскопом нашими партийными геббельсами – яковлевыми и беляевыми. Казалось бы, вот она – настоящая жертва цэкистской идеологии, не Окуджава или Аксенов, не Евтушенко с Коротичем – эти лауреаты и орденоносцы, любимцы партийных салонов на Николиной горе, – а вечно в советское время критикуемый, ругаемый и изгоняемый литературный критик, русский патриот, автор биографий А.Н. Островского и С.Т. Аксакова Михаил Петрович Лобанов.

И вот происходит смена декораций: коммунисты изгоняются, антикоммунисты идут вперёд. И вдруг оказывается, что все любимцы партийных салонов – все евтушенки и коротичи – они и есть жертвы партийной критики, и даже главный идеолог советской власти секретарь ЦК КПСС по идеологии Александр Яковлев, чётко занимающий в коммунистической иерархии то же место, что и Геббельс в фашистской иерархии, этот идеолог становится ускоренно главным антикоммунистом, а Михаил Петрович Лобанов теперь уже выглядит в глазах либеральной печати самым оголтелым "красно-коричневым" публицистом. Единственное отдельное постановление ЦК КПСС было о критике Лобанове и его антимарксистской позиции. Поразительно, что все те марксисты, которые принимали это постановление, выкормыши Яковлева и Суслова, космополиты, гордо называющие себя интернационалистами, в годы перестройки резво перебежали из аппарата ЦК КПСС в лидеры антикоммунизма, и сейчас, подобно Александру Ципко, важно пишут: "мы – старые антикоммунисты...". Так и получилось, что антикоммунисты засели в верхушке партии, а фронтовик и истинный коммунист по своим убеждениям, народный коммунист Михаил Петрович Лобанов десятилетиями в советское время был под огнём партийной критики. Именно он и был главным героем разгромной статьи Александра Яковлева "Против антиисторизма". Его имя постоянно мелькало в негативных статьях Оскоцкого, Суровцева, Петра Николаева и других в журнале "Коммунист", где в то время работал молодой Егор Гайдар, в газете "Правда", где работал средний Тимур Гайдар...

Бывшие герои Соцтруда, продавшиеся новым властям, упрекают вчерашнего изгоя интернационалистской системы всё в том же патриотизме и приверженности идеалам русского народа. По сути, упрекают в непродажности. И опять Михаил Петрович смущённо улыбается своим студентам в Литературном институте, отвечая на их по-современному нахальные вопросы, вежливо раскланива- ется со всеми ректорами и преподавателями, но всё также твёрдо защищает свои позиции в новых страстных и принципиальных статьях. Лобановская твердь остаётся с ним. И так будет всегда.

Пусть уже восемьдесят пять лет исполнилось в ноябре Михаилу Петровичу, и вышло немало книг и статей, воспитано немало учеников, хоть что-то да взявших от лобановской тверди, – а по-прежнему не сдаётся ни старости, ни демократам, ни чинушам один из лидеров русской национальной критики ХХ века.

Кто бы ни писал в будущем о литературной критике XX века, без имени Михаила Лобанова никак не обойдётся. И мы, молодые критики, поражались его стойкости, мужеству и прямой откровенной позиции. Когда я прочитал в советские годы только что вышедший журнал "Волга" с новой статьёй Михаила Лобанова "Освобождение", открыто противостоящей всей антинациональной позиции тогдашней партийной верхушки, меня не задело то, что в этой же статье Михаил Петрович критиковал мою концепцию "сорокалетних". С ним поспорить я всегда бы успел. Но величие замысла лобановской статьи и сейчас поражает. Поражает и отступничество нашего Союза писателей России, за редким исключением дружно осудившее автора.

А Михаил Лобанов и в доброте своей широк. Всех обидчиков своих, всех отступников давно простил, если это не принципиальные идейные недруги. Это и есть подлинное христианство: прощай врагов своих и не прощай врагов Божьих.

Не имеет в свои 85 лет ни званий всяких, ни высоких наград, ни премий государственных. Впрочем, чего они стоят – все эти звания?

Быть Михаилом Лобановым – это звание повыше, чем быть Героем России. Таким и должен быть русский критик!

(обратно)

Николай КОКУХИН ЗАГАДКА ГОГОЛЕВСКОГО "НОСА"

Два или три года назад я перечитал повесть Гоголя "Нос". И, как и раньше, не понял её. "Что за напасть? – подумал я. – Где тут собака зарыта? Не может того быть, чтобы повесть гениального мастера была ни о чем". Я позвонил моему другу Владимиру Воропаеву, доктору филологических наук, профессору МГУ, который всю жизнь занимается изучением творчества Гоголя и знает о нём всё. "О чём эта повесть?" – спросил я. Он ответил: "Не знаю". Вот тебе и раз! Если ведущий специалист не знает, то кто же тогда знает?

Я решил перечитать всего Гоголя. Чтение заняло примерно полтора месяца. Я открыл для себя Гоголя, можно сказать, впервые. И не потому, что читал его зрелыми глазами, а потому, что читал его как верующий человек. Все его произведения оказались духовными. В том числе и повесть "Нос". На этот раз она не показалась мне загадочной. А.С. Пушкин назвал повесть шуткой. Но это не шутка. Это серьёзное, даже весьма серьёзное произведение.

Жизнь с Богом и жизнь без Бога – так можно обозначить главную мысль "Носа" (она в подтексте). Именно этим "ключом" открывается гоголевская повесть. То, что главную мысль нужно искать именно в религиозной сфере, нам подсказывает и сам автор: когда нос, разъезжая по городу, зашёл в Казанский собор, то он стал молиться "с выражением величайшей набожности". Ещё одна подсказка: необыкновенное происшествие случилось двадцать пятого марта (по старому стилю), то есть в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы.

Когда коллежский асессор Ковалёв в один прекрасный день обнаружил, что у него отсутствует нос, то пришёл в страшное смятение. Его можно было понять – что за жизнь без носа! Он любил гулять по Невскому проспекту, но, скажите, пожалуйста, как можно появиться на Невском без носа! А что скажет статская советница Чехтарева, увидев его в таком "пасквильном виде"? А как удивится штаб-офицерша Подточина? Я уже не говорю о том, что без носа как-то неловко затевать женитьбу, которая входила в жизненные планы Ковалева. То есть – куда ни кинь, везде клин. Так бывает с человеком, который живёт без Бога, другими словами, без руля и без ветрил.

Но вот однажды утром нос снова оказался на своём месте, "то есть именно между двух щёк майора Ковалева". Жизнь преобразилась! Ковалёв "в радости чуть не дёрнул по всей комнате босиком тропака". "И после того майора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося ... и даже остановившегося один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена".

Так бывает с человеком, который обрёл в своей душе Бога, который встал на прочный надёжный фундамент, который держит в руках компас и знает, что он не заблудится, куда бы ни пошёл и куда бы ни поехал.

Теперь мне стало ясно, почему повесть "Нос" не раскусили многие читатели, в том числе специалисты по Гоголю. Николай Гоголь – писатель православный, глубоко религиозный, укоренённый в вере, со своим собственным духовным опытом. Все его творчество освещено Евангельским светом, сочинения наполнены глубинным религиозным смыслом. Читатели и критики, которые не знакомы с Евангелием, не знают Нагорной проповеди и Апостольских посланий, а самое главное, живут вне Церкви, читают Гоголя весьма и весьма поверхностно.

(обратно)

Дмитрий РОГОЗИН БАРОН ЖОЛТОК

Начало в номере 10(170) – 2010

– Удержали?

– Удержали, государь! Войска прибыли в Москву 29 мая. Примерно между 7 и 8 часами утра.

– Насколько это помогло восстановить порядок?

– Погромы не стихали, но присутствие войск и ожесточение полиции произвели на массу погромщиков необходимое воздействие.

– Скажите, генерал, стянутые к Москве войска принимали какое-либо непосредственное участие в рассеивании толп?

– Никак нет, ваше величество! Войска в рассеивании толп участия не принимали, а лишь выходили к тем местам, где действовали наряды полиции.

– Что вы скажете о поведении градоначальника во время этих событий?

– Я генералу Адрианову многим обязан по службе. Не мне, государь, давать оценку его действий, поймите меня правильно.

– Извольте быть со мной откровенным! Я же не спрашиваю вас о чувствах, кои вы можете питать к вашему непосредственному начальнику. Меня интересует, соответствует ли его поведение сложившейся в городе обстановке?

– Государь, генерал Адрианов был уверен, что поведение толпы не выльется в насильственные действия. Я испрашивал его согласия на применение казаков и конных нарядов полиции ещё в первые часы волнений, но градоначальник надеялся на то, что под воздействием его увещеваний ситуация разрешится мирно. Считаю ошибкой градоначальника, что он попытался возглавить шествие к генерал-губернаторскому дому. Его присутствие в толпе смутило гражданские власти, лишило полицию возможности действовать решительно. У нас были все резоны опасаться за жизнь генерала Адрианова. Александр Александрович – храбрый и благородный человек, но в обозначенной ситуации вёл себя весьма доверчиво к агрессивно настроенной массе.

– Присутствующий здесь генерал Джунковский довёл до меня суть предъявленных вам претензий. Вы, как я полагаю, успели ознакомиться с требованием прокурора Московского окружного суда по отстранению вас от должности?

– Так точно, государь! Готов изложить обстоятельства дела, тем более что без них картина происшедших в Москве беспорядков могла бы показаться вам неполной.

– Продолжайте!

– Речь идет о событиях следующего дня, то есть о 28 мая, за день до ввода войск в Москву.

– Да, я понял.

– Как я вам только что докладывал, около часу ночи на 28-го мая мною было сделано распоряжение об отправке 63 разбойников, задержанных по приказанию градоначальника во дворе фабрики Винтер, в Рогожский полицейский дом. Обычно там задержанные в районе Замоскворечья не содержатся. Мы провели по улицам означенных лиц настолько скрытно, что рабочие и другие обыватели Замоскворечья целый день 28 мая не знали, куда помещены арестованные люди. Сделав упомянутое распоряжение, я поехал к градоначальнику с докладом.

Вернулся же в свою квартиру около 3 часов ночи. По телефону я передал приказание о том, чтобы с 6 часов утра все свободные городовые и околоточные надзиратели находились при управлениях участков и чтобы проживающие на фабриках и заводах лица с немецкими фамилиями были предупреждены об опасности, которая может им грозить. В 6 часов утра я проверил по телефону, исполнено ли моё приказание, и сделал распоряжение об отправке в назначенные места конных нарядов. Интересуют ли вас, ваше величество, сии подробности?

– Продолжайте, Николай Антонович!

Джунковский одобрительно закачал головой, показывая Миткевичу-Жолтку, что именно на подробное повествование Царь и рассчитывает. Император считал для себя необходимым вникать в детали, разумно считая, что в них-то "и таится дьявол". Джунковский же был заинтересован в скорейшем завершении прокурорской и сенатской проверок деятельности московской полиции.

Сновавшие по коридорам здания московского градоначальника подлые людишки из прокуратуры изрядно ему надоели, да и сам Миткевич-Жолток вызывал в нём искреннюю и уже ничем не скрываемую симпатию. Жандарм понимал, что во всей Российской Империи есть только один человек, во власти которого – остановить возможное судебное преследование московских полицейских чинов, сделавших, по сути, всё от них возможное для усмирения взбунтовавшейся московской черни. Этим человеком был сидящий по его левую руку царь Николай, и Джунковский желал, чтобы докладчик произвёл на него серьёзное и приятное впечатление. Джунковский болел за Миткевича-Жолтка всей душой и даже не замечал, как его волнение и подёргивание себя за ус всё более становилось заметным государю. Впрочем, царь не хотел сбивать рапорт полицмейстера и сосредоточил всё свое внимание на излагаемых им и до сих пор не известных ему фактах.

– Около 7 часов утра мне было доложено, что рабочие фабрики Товарищества Рябовской мануфактуры, в числе около 600 человек, вышли с фабрики с вашим портретом и с национальными флагами. Было также передано, что с пением гимна и молитвы они направились к фабрике Даниловской мануфактуры, и что, не приступивши к работам, рабочие этой фабрики ищут немцев.

– Лучше бы они их на фронте искали!

– Так точно! …Вызвав к Серпуховской заставе 20 конных городовых от 3-го отделения, я поехал туда с приставом Диевским и встретил у заставы многочисленную толпу. Она вела 10 человек немцев-эльзасцев. Опасаясь, что, пока эльзасцев доведут до управления участка, они будут избиты до смерти, я объявил, что арестую их тотчас же и с конвоем отправлю в пересыльную тюрьму. Эльзасцы были переданы полиции. Исключительно для их собственной безопасности, действительно, они были отправлены в означенную тюрьму, причем в заранее приготовленной арестантской карете. Дав необходимые указания исполнявшему обязанности пристава, я поехал на электрическую станцию Общества 1886 года. Оттуда были получены известия тревожного характера. Я приказал 20 конным городовым переехать от Серпуховской заставы на эту станцию. Дорогою, сворачивая с Кузнецкой улицы на Пятницкую, я увидел толпу у ворот Пятницкого полицейского дома и, остановившись, пошёл к ней. Как оказалось впоследствии, толпа эта до моего приезда была встречена приставом подполковником Танасюком. Ему-то она и предъявила требование об освобождении арестованных накануне 63 рабочих. Пристав объяснял, что здесь никаких рабочих, мол, нет, и где они содержатся, ему не известно. Вместе с тем, пристав разъяснил толпе, что освобождение этих арестованных зависит от недавно назначенного на Москву вашим высочайшим указом князя Юсупова и судебных властей, а не от полиции. Мне показалось, что толпа начала сдаваться на убеждение пристава, так как голова её стала выходить на Пятницкую улицу. Как раз в этот момент к Пятницкому полицейскому дому подъехал и я. Но тут от Серпуховских ворот по Пятницкой улице подошла новая толпа, ещё более многочисленная, чем первая. Теперь уже ими ко мне были предъявлены требования освободить задержанных накануне 63 человека или сказать, где они находятся. Я увещевал толпу не производить насилия, что мне и удалось отчасти, так как бывшие впереди начали продвигаться к Климентовскому переулку. Однако значительное число людей рассыпалось по двору и продолжало требовать освобождения арестованных. Некоторые из них кричали, чтобы выдали им немцев-шпионов. Я вошёл в управление участка и приказал вызвать по телефону конный наряд от Серпуховской заставы.

– Где в то время находился генерал Адрианов?

– Градоначальник как раз прибыл на место и потребовал меня и пристава к себе. Мы вышли на улицу, на угол Климентовского переулка, и стояли возле градоначальника, пока он убеждал толпу, что своею властью он не может освободить арестованных, а это зависит от главноначальствующего и прокурора Московского Окружного суда. Могу подтвердить, что бывшие на улице поверили Александру Александровичу и двинулись было к Чугунному мосту. Генерал Адрианов сразу же уехал. Но бывшие во дворе не слыхали его убеждений и продолжали наседать на помощника пристава Барабаша. Они угрожали ему произвести разгромы арестантского корпуса. Некоторые из толпы влезали на крышу этого корпуса, стараясь проникнуть на чердак. Я увидел это, когда проводил градоначальника и с приставом подполковником Танасюком и коллежским советником Диевским вошёл во двор Пятницкого полицейского дома.

К этому времени туда успела ввалиться ещё одна толпа. Впереди неё женщина несла банку с заспиртованным недоноском и кричала: "вот как немцы избивают детей".

– Боже, спаси!

– Пристав подполковник Танасюк стал разъяснять толпе, что заспиртованный недоносок есть препарат для научной цели. Я же с приставом Диевским пробился к арестантскому корпусу. В это время выделенные толпою человек 20-30 проверяли арестованных. Сюда же через 2-3 минуты пришёл пристав Танасюк, с которым мы убедили проверявших выйти во двор, что они и исполнили. Именно тогда нами был обнаружен побег 6 лиц, содержавшихся в полицейском доме. Воспользовавшись суматохою, они скрылись. Эти лица либо ожидали отправления в Сыскную полицию, либо отбывали арест за торговлю вином. Толпа, убедившись, что ни арестованных рабочих, ни немцев в Пятницком полицейском доме нет, стала расходиться. Когда прибыл конный наряд, во дворе оставались незначительные кучки людей.

– Так что же всё-таки там произошло, и как могло подобное случиться, генерал?

– Как я выяснил впоследствии, допуск депутации от толпы к арестантским камерам произошёл при следующих обстоятельствах. Помощник пристава Барабаш был окружён плотным кольцом озлобленных людей. Долгое время он пытался убедить их уйти со двора, и только видя, что арестантскому корпусу угрожает опасность и слыша крики: "Генерал приказал открыть камеры", он, не имея возможности проверить основательность этих криков, предложил дежурному помощнику смотрителя идти к камерам и взять с собою ключи.

– Ловко они это с ним проделали!

– Камеры были открыты. При этом помощник пристава Барабаш был оттиснут к пожарным сараям. Толпа намеревалась их ломать, заподозрив, что арестованные накануне рабочие спрятаны там.

– Что это были за люди? Эти… которым удалось бежать? Политические?

– Четверо сидели за незаконную торговлю вином на улице, один – злостный мелкий должник-пьяница, и шестой – крестьянин, затеявший в кабаке ссору.

– Гм. Мне доложили, что побег был осуществлен группой революционно настроенных людей, можно сказать, зачинщиков погромов.

– Никак нет. Это были люди, задержанные ещё за пару дней до беспорядков и по тем основаниям, что я только что вам доложил. Люди социальных низов, допустившие незначительные правонарушения. Так вот. Я не отдавал распоряжения допустить депутацию от толпы проверять этих арестованных и не знал о проверке, пока не пробился к арестантскому корпусу. Почему из толпы кричали, что "генерал разрешил произвести проверку" и кого подразумевали под словом "генерал", меня или градоначальника, я не знаю. Если бы я и пристав подполковник Танасюк успели бы подойти к арестантскому корпусу ранее, то не допустили бы толпу в камеры. Побега 6 арестованных тогда бы не было. Но мы сочли своею обязанностью не оставлять градоначальника одного среди ожесточённой массы людей, ввиду опасности насильственных против него действий. Они могли последовать от окрика какого-нибудь хулигана, как это было накануне в отношении пристава подполковника Эклона, о чём я уже вам, государь, докладывал.

– Бог с ними. Какие конкретные указания поступали вам от Адрианова?

– Согласно приказанию градоначальника, 28 мая главное внимание полиции 4-го отделения было обращено на охрану электрической станции и Марфо-Мариинской обители на Большой Ордынке, где в то время находилась великая княгиня Елисавета Феодоровна.

– Несчастная княгиня так натерпелась!

– Государь, Елисавета Феодоровна ни на минуту не теряла присутствие духа. Я несколько раз справлялся о ней, пару раз лично посетил обитель. Она мужественная женщина. На этой последней улице я находился с 3 часов дня и отлучался лишь к Якиманскому полицейскому дому, когда туда приходила большая толпа. В прочие же места я не выезжал, ограничиваясь распоряжениями по телефону, ввиду имевшихся сведений о намерении рабочих произвести погром на Большой Ордынке. Сведения эти были верные, так как означенное намерение пытались осуществить одна за другою целых 3 толпы не только на 28, а 29 мая утром, когда они были рассеяны нарядом полиции под моим руководством.

Ко всему изложенному мной, государь, необходимо добавить, что я не держал с утра наряда полиции во дворе Пятницкого и Якиманского полицейских домов, так как наряд этот мог быть взят только из Рогожских участков. Но их нельзя было ослаблять вследствие нахождения в Рогожском полицейском доме 63 задержанных накануне во дворе фабрики Винтер. Да я и не ожидал ожесточённого нападения ни на Пятницкий, ни на Якиманский полицейские дома, в которых не содержалось ни рабочих, ни немцев, а ожидал, что толпа явится требовать освобождения арестованных в Рогожский полицейский дом. Относительно его охраны мною и были приняты соответствующие меры. Правда, в Пятницком полицейском доме 28 мая было свободных 10 служителей, но они, как и все вообще служители полицейских домов в Москве, будучи людьми малорослыми, малосильными, не могли противостоять тысячной толпе. Вызванный же мною конный наряд хотя и шёл на рысях от Серпуховской заставы, но прибыть своевременно не мог.

Положительные результаты деятельности моей и чинов полиции были следующие. 28 мая мы спасли от избиения толпою 24 человека. Кроме сего, нами были предотвращены погромы и пожары во многих местах. Мы также выполнили две важнейшие и лежавшие на нас задачи, а именно: электрическая станция Общества 1886 года была охранена от разгрома, а Марфо-Мариинская обитель находилась в безопасности от бесчинствовавших толп. Что было сделано полицией 4-го отделения накануне 27 мая и на другой день 29 мая, я вам, государь, уже подробно изложил.

– Ваш подробный рассказ, генерал, лишь укрепил меня во мнении, что всё сие движение толп было хорошо продумано и организовано. Как следует из рапорта, рабочие некоторых мануфактур проявляли необходимое терпение, чтобы дождаться своих товарищей с соседних фабрик, и уж потом выступать единой массой. Сие есть знак тревожный, господа.

Император повернулся к жандарму.

– Генерал Джунковский, вам я поручил провести должное расследование обстоятельств погромов, направленных против наших подданных германского и эльзасского происхождения. Хочу знать ваше мнение о действиях генерала Миткевича-Жолтка по наведению порядка в центре города. Вы сейчас слышали то же, что и я, но в отличие от нас могли подробно заслушать и изучить позицию стороны обвинения. Так каково ваше мнение?

– Ваше императорское величество! Считаю действия полицмейстера 4-го отделения города Москвы вполне соответствующими сложившейся обстановке. Полиция действовала в отсутствие приказа по применению силы, без поддержки казачьих частей, которым было запрещено вмешиваться. Сия вина целиком лежит на градоначальнике генерал-майоре Адрианове. Прошу вашего согласия на отстранение генерала Адрианова от должности. Также позвольте мне высказать свою уверенность в необходимости провести дополнительное расследование обстоятельств бесчинств и поджогов с целью выяснения личности зачинщиков беспорядков. Что же касается присутствующего здесь генерал-майора Миткевича-Жолтка, то ходатайствую, государь, о его поощрении. Ваша милость в отношении Николая Антоновича вызовет поддержку среди полицейских чинов Москвы, ибо никто не сомневается в личной храбрости и умелом руководстве им московской полицией в столь опасной и непредсказуемой обстановке.

– Идёт война, Владимир Фёдорович, и я не думаю, что в результате майского разгрома нашей древней столицы мы можем говорить о чьём-либо геройстве. Однако в одном, пожалуй, вы правы. Вы, генерал-майор Миткевич-Жолток, действовали в чрезвычайно сложных обстоятельствах, противостоя многотысячной толпе. Я благодарю вас за всё, что вам удалось сделать. Однако я принял решение о смене всего руководства московской полиции, а с ним и градоначальника. Градоначальствующему генерал-губернатору князю Феликсу Феликсовичу Юсупову мною поручено представить на сей счет свои предложения. Вы же, Николай Антонович, без промедления отправляйтесь на фронт. Обстановка там тревожная. Ваш опыт работы в полиции и военной прокуратуре придётся там как нигде кстати. Вы возглавите один из головных эвакуационных пунктов Западного фронта. Наведите там порядок в кратчайшие сроки. Прощайте же, господа!

Император встал и слегка поклонился своим гостям, давая понять, что разговор окончен.

БОРИС НИКОЛАЕВИЧ

В эту зиму в Москве выпало снега так много, что его огромные и сверкающие на солнце сугробы громоздились в Сокольническом парке на каждом углу. Эти белоснежные цитадели были столь велики, что полностью закрывали водителям боковой обзор. На каждом повороте приходилось не только притормаживать, но и полностью останавливать тяжелую машину. Надо сказать, что делала она это неохотно, ворча своей ABSкой всякий раз, как только я покушался на её степенное, ровное и полное уважением к себе движение. Так, короткими переездами-перебежками, мы наконец добрались до ворот госпиталя и остановились напротив его проходной.

– Не надо пропуска! Проходите так. Мы вас знаем, – дюжий охранник, показавшийся в коридоре проходной, нажал на какую-то кнопку, и крутящаяся калитка поддалась моему давлению и со скрипом провернулась.

– А вы к кому? Вам пропуск нужен, – послышалось за моей спиной. Калитка вздрогнула и застыла, удерживаемая невидимым механизмом. Охранник вновь высунулся из своей коморки, откуда доносились звук телевизора и пряный запах колбасы.

– Это мой сын. Он со мной, – я показал Алексею, чтобы он не задерживался и следовал за мной. Охранник мигнул обоими глазами в знак согласия, калитка заскрипела, пропуская Алексея к внутренней двери проходной. Потеряв к нам интерес, голова охранника привычно крутанулась на 180 градусов в сторону очередного посетителя и занялась его расспросом.

По скрипучему снегу, опасаясь затаившегося под ним льда, мы короткими шажками проскользили по внутреннему двору и в компании клубов ледяного воздуха вошли в просторный мраморный вестибюль госпиталя. В полупустой гардеробной о чем-то ворковали две пожилые женщины, где-то под боком у них играла музыка из старого советского ретранслятора. Мимо со швабрами и вёдрами с водой прошли два тощих солдата-санитара. Они не без интереса взглянули на наши продуктовые пакеты с рекламой известной торговой марки. "В 18 лет всем парням всё время есть хочется", – подумал я и вспомнил, как мы на военных сборах под матрацами сушили хлеб и потом после отбоя всей палаткой хрустели безвкусными сухарями, мечтая о доме, мамке и кастрюле с борщом.

Миновав три ступеньки, мы вошли в лифтовой холл и вызвали одну из кабинок.

– Ты внизу никогда не раздеваешься? – сын стянул с себя куртку и стал разматывать шарф.

– А зачем, когда можно всё в палате на окне оставить? Слушай, мы сейчас с дедом поздороваемся, и ты с ним останься, пока я схожу к врачам на консилиум. Главврач меня к 11 ждёт.

– Хорошо, пока почаёвничаю с ним.

Я осторожно открыл дверь в палату и громко спросил:

– Можно?

– А! Тома, сынуля приехал! Да не один, а с Лёшенькой! – отец, став совсем больным, перешёл в общении с родными на уменьшительно-ласкательные суффиксы.

– Проходите, что там застыли?

– А мама где?

– В столовой. За хлебом пошла. А обеды нам Танечка, сестра твоя привозит. Так что мы в ажуре!

– Так если мать в столовой, что ты её кличешь?

– Не говори! Точно! Старый стал, больной…

Я наклонился к отцу и поцеловал его. Подумал: "Худющий. Совсем высох. И выглядит намного хуже прошлого раза".

– Ну как ты себя чувствуешь, пап?

– Да неважно. Нога болит. Есть не могу, организм еду не принимает. Домой хочу. Вот думаю, сделают мне операцию – домой поеду. Здесь мне всё надоело, а дома стены лечат.

– Пап, ты пока с Лёхой поговори, а я в госпитальную аптеку схожу, мне там кое-что надо. Скоро вернусь, – я встал, уступая сыну место у кровати, и вышел в коридор. Там меня уже ждал незнакомый доктор. По больничным коридорам он провёл меня в ординаторскую. Там начальник клиники собрал на консилиум всех специалистов, имевших отношение к лечению отца.

– Ну, мы здесь, пока вас ждали, уже обменялись мнениями. Вы – сын Олега Константиновича и должны знать всю правду. Операция ему уже не поможет. Он неоперабелен. Метастазы поразили всю брюшную область и лимфоузлы. Лечение предлагается медикаментозное, консервативное. Да и лечением-то это не назовёшь. В общем, будем пытаться, что есть в наших силах, облегчить его страдания. Переходим на самый сильный препарат.

– Сколько ему осталось?

– Это очень индивидуально! – в разговор включился бритый наголо военный врач, похожий на облучённого физика-ядерщика, – может быть месяц, а могут быть и дни. Всё зависит от силы сердца. Оно у Олега Константиновича мощное, совсем ещё молодое, но две химиотерапии ослабили его значительно. Понимаете, химия – это зараза, которая и опухоль убивает, и сердце. Помочь она может, но только в среднем возрасте. У пожилых людей нет такого жизненного ресурса, чтоб выкарабкаться после яда.

– Зачем же тогда его вводите?

– Пробуем всё, чтобы остановить болезнь!

– Что вы советуете нам, родным? Как мне лучше мать настроить, семью? Что вы обычно рекомендуете в таких случаях?

Начальник госпиталя, видимо, сочтя, что ответ на данный вопрос имеет отношение к его исключительной компетенции, замер в кресле, затем подался телом вперёд, встал и вплотную подошел ко мне. Протерев очки и выиграв, таким образом, пару секунд для формулирования ответа, он, наконец, тихо произнёс:

– Я бы порекомендовал вам обзвонить тех, кто хотел бы ещё увидеть Олега Константиновича живым. Пока он в сознании, он будет рад видеть тех, с кем имел дело, дружил, поддерживал приятельские отношения. Скажите этим людям, что он хотел бы их увидеть, а его предупреждайте непосредственно перед их посещением, чтобы он не стал возражать, мол, зачем людей беспокоить. Поверьте, я нахожусь под сильнейшим впечатлением от общения с вашим отцом. Даже если он вам говорит о каких-то своих планах, он на самом деле вас хочет приободрить. Сам-то он своё состояние прекрасно понимает и готовится к концу. Но не стонет, а вас жалеет. Понимаете, в чём дело? Хороший, красивый у вас отец. Нам всем жаль, что он уходит.

– Спасибо за добрые слова!

Мы попрощались. Врач с вечно грустными глазами довёл меня до дверей отцовской палаты. Батя дремал. Мама разговаривала с Алексеем, кружась с какими-то чашками в руках в узком пенале гостевого холльчика. Я поцеловал мать и своими словами, не травмируя её душу, пересказал слова докторов. Спросил, где их квартирная телефонная книжка, где записаны телефоны друзей и сослуживцев отца.

– Мам, ты с мобильного вызванивай тех, кого считаешь нужным позвать сюда. Ему худо, видишь, совсем слабый. Только звони из коридора, чтобы папа не слышал.

– Ох, сыночка, дорогой ты мой, сил моих нет видеть, как ему всё хуже и хуже. Уж лучше б я за него болела! Только бы не видеть его страданий.

– Нет, мам, так нельзя говорить. Господь каждому посылает испытания по силам его! Отец сильный, мужественный, ты же знаешь, а ты – слабая женщина. Ты б такого не выдержала, поэтому и не говори так. Ты нам нужна, береги себя! – я обнял маму, но она вскинула на меня свои мокрые карие глаза, обхватила моё лицо руками, прижалась и горько-горько заплакала. Тогда и я понял, что приближается время, когда душа будет сжиматься и слёзы стоять наготове, и сказал себе тотчас, что хоронить моего генерала я буду с сухими глазами. Отец никогда своих слёз не показывал, и от меня их не дождутся. И всё тут!

Отец зашевелил рукой и приоткрыл глаза. Я сначала подумал, что он так спит. Нет, точно не спит!

– Пап, ты как? Проснулся?

– Я сейчас удивительный сон видел. Очень хороший. Будто бы мы все собрались, вся семья. И внуки, и правнуки, и дети со своими супругами, и Томочка, и Танины родители, все-все. И сидим мы в лесу за столом. Птицы поют как по заказу. Небо чистое – ни облачка! Солнышко не жаркое, а тёплое, лёгкий ветерок с прохладой. Сидим за столом, а стол весь блюдами покрыт, да со всякой всячиной и вкуснятиной. Икра чёрная и красная, молочные поросята с оливками вместо глаз, соленья, разносолы разные, наливка в кувшинах, кваса и пива по жбану, хлеб горячий, как помнится, на Алтае в эвакуации нас булочник баловал таким хлебом, а мы ему за это воды носили. Вот такой сон прекрасный, даже просыпаться не хотел.

– А меня во сне видел? – мама присела на край кровати и влажной салфеткой стала вытирать отцу лоб и волосы.

– Я же говорю, и ты там была. Вся наша семья.

– Алик, вот ты поправишься, и мы поедем на дачу, там в лесочке так и усядемся.

– Да нет, это не на даче было. Место какое-то неузнаваемое.

Мать многозначно посмотрела мне в глаза, но я не понял, что означал для неё и отца этот его сон. Сон как сон. Я часто сны вижу, цветные и увлекательные, но только на третий-четвёртый день отпуска.

Мама взяла телефон и с Алексеем вышла в коридор. Наверное, звонить пошла по списку друзей.

– Пап, ты не устал? Разговор про нашего полицмейстера продолжим? Есть что тебе рассказать.

– Да-да. Давай. С удовольствием. На чём мы с тобой остановились? …Банка с недоноском. Слушай, а ведь это целая метафора, образ! Образ русской революции. Недоношенной в 1915-м, но к 17-му году вполне созревшей и вылезшей из этой банки. Страшный образ. Скажи, а что было потом с Николаем Антоновичем? Он ведь на фронт ушёл после разговора с царём, так?

– Да. В сентябре он уже прибыл на Западный фронт.

– Дед Борис мне рассказывал, что в конце 1915 года они встретились – отец-генерал и сын-подпоручик.

– Судя по "Краткой записке о службе", которую я получил из Военно-исторического архива, твой дед в октябре 1915-го был отозван с Северо-Западного фронта и командирован в "Офицерскую школу Авиации для обучения полётам". Видимо, там и состоялась их первая за время войны и последняя в жизни встреча. Там же в Военно-историческом архиве я раздобыл аттестацию военного летчика, подпоручика Бориса Миткевича-Жолтка. Вот она. Смотри. Так… Графа "Должность и с какого времени" – здесь сказано: "Начальник 3-ей сборочной авiацiонной базы – съ 29 апръля 1917 года". То есть они оба продолжали служить на разных фронтах: Николай Антонович – на Западном, а Борис Николаевич – на Северо-Западном. Кроме того, дед Борис в 16-м был ранен и находился на излечении.

А вот сейчас прошу внимания! У тебя, отец, будет прилив гордости! Зачитываю характеристику на Бориса Николаевича. Она приложена к его Аттестации. Итак: "Военный лётчик подпоручик Борис Николаевич Миткевич-Жолток прекрасно поставил дело сборки и ремонта самолетов. Обладает прекрасными организаторскими и административными способностями. Сумел сплотить весь состав своей базы для продуктивной и интенсивной работы. Пользуется любовью товарищей и подчинённых. К подчинённым ровен, требователен. Прекрасный техник. В смысле исполнения служебных обязанностей является примером для всей базы". Подпись неразборчива. Видно только, что подписал штабс-капитан, командующий 1-м авиационным парком Действующей армии.

– А я всё думал, в кого ты у меня такой умный? Оказывается в прадеда Бориса! – отец хоть и подшучивал надо мной, но по всему был явно доволен характеристикой, данной его предку. – Вот, видишь, он не только военным летчиком стал, причём, одним из первых в России, но и был основателем военно-воздушной инженерной традиции! Дед твой, мой отец Константин Павлович, – тоже ведь авиационный инженер. Только вот ты у нас диссидент – в дипломаты пробился!

– Пап, как дипломат я часто летаю, значит, тоже могу считаться почётным лётчиком бизнес-класса.

– Лётчиком-налётчиком, – отец упёрся затылком в подушку, поморщился и уставился в потолок. Глаза его слезились. Генерал устал от разговора и эмоций, которые выкачивали силы, – Дай-ка мне воды, лётчик-налётчик!

Я поднёс к его губам стакан воды. Несколько капель попали мимо цели и скатились по впалым щекам на подушку. По-моему, отец не заметил мою неловкость.

– "Сплотил весь состав своей базы для продуктивной и интенсивной работы"… Послушай, Дим, как хорошо, чётко сказано. Писано-то почти сто лет назад, но стиль современный, деловой. "Продуктивная и интенсивная работа!" – это прям как цитата из "Программы вооружений"! Помнишь в фильме "Чапаев", когда эта молодая дрянь Анка-пулемётчица косила огнём офицерские ряды капелевцев, кто-то из красных командиров сказал: "Красиво идут! Интеллигенция!" Вот эта вся интеллигенция, цвет русского офицерства, там на поле и осталась. И штабс-капитан этот там же лежит. Страшная вещь, сын, гражданская война! Потом, в Великую Отечественную, перебили поколение молодых советских парней, тех, кто из окопа первым лез на врага. Остались те, кто чудом выжил или кто пошёл воевать позже, когда мы бить немцев уже научились, плюс остались окопные и штабные крысы. Вот и идёт вырождение нации. Нам выпал страшный век. Тебе и твоим товарищам тяжело будет, но шанс установить длительный мир для России у вас есть. Сумейте им воспользоваться! Сумеешь?

– Сумеем, сумеем. Пап, может тебе отдохнуть надо?

– Нет, не уходи. Когда с тобой разговариваю, боль подвигается. Знаешь, мне сейчас мощное обезболивающее колют. Иногда всё плывет перед глазами. Видения какие-то, не пойму, что правда, а что сон. Вот сейчас вижу, что ты в палате – это правда. Давай ещё поговорим, если ты никуда не торопишься.

– Да нет, конечно, с удовольствием. Я ж к тебе специально прилетел, да и на службе знают, что я в отпуске в связи с твоей болезнью. Да даже если бы и не в отпуске… Давай я тебе ещё кое что расскажу любопытное про отца Николая и сына Бориса, но сначала кое-что у тебя выведаю.

– Да. Что?

– Вот ты мне рассказывал, что твой дед Борис, когда немцы разбомбили ваш дом на Смоленке, приехал к вам на дачу, где вы жили, и помог вам эвакуироваться на Алтай.

– Да. Так оно и было. Это осенью 41-го…

– Ты говорил, что после демобилизации из РККА он устроился работать в Новочеркасский мелиоративный институт.

– Да. Этот институт был отправлен в эвакуацию, и нас дед посадил с ними в эшелон, и там на Алтае мы были вплоть до конца 42-го года.

– Но дело в том, что дед никогда не работал в Новочеркасске!

– Да нет. Ты сам что-то путаешь.

– Не путаю. Вот ответ на мой запрос председателя комитета по управлению архивным делом администрации Ростовской области: "В процессе поиска в Государственном архиве Ростовской области (далее ГАРО), в Новочеркасском филиале ГАРО, Центре документации новейшей истории Ростовской области, а также в архивах и музеях высших учебных заведений Новочеркасска архивных документов, содержащих информацию о Борисе Николаевиче Миткевиче-Жолтке, не обнаружено". Точка.

– Ерунда какая-то.

– А хочешь, дам тебе вариант ответа?

– Нет, погоди, дед Борис точно работал в Новочеркасске. Скорее всего, там и похоронен.

– Так вот. Моя версия следующая. Копаясь в Интернете в поисках хоть какой-то дополнительной информации о людях, носивших эту польскую фамилию, я наткнулся на протоколы допроса некоего Бобрищева-Пушкина. Этот странный человек удостоился внимания и отдельного исследования историка Анатолия Разумова. В 2007 году он опубликовал его в журнале "Звезда". Короче, потомственный дворянин Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин был адвокатом и защищал всех – без разбора их партийно-политической принадлежности. Этот Бобрищев-Пушкин участвовал в процессе Бейлиса, после октябрьского переворота защищал Пуришкевича. Так увлекался собственным творчеством, что публиковал свои судебные речи, не говоря уж о драматических произведениях. Был явно не в себе. Но я не об этом. С 1918 года он на юге России, видимо, прибился как-то к Деникину или Врангелю писарем в штаб. Затем вместе со всеми эмигрировал в Сербию, затем в Германию. Участвовал в движении "Смена вех". Потом вдруг решил вернуться в Советскую Россию, тут его большевики и сцапали. Судя по его болтовне на судебном процессе, он хорошо знал и отца-генерала и сына-лётчика Миткевичей. Причем, с удовольствием закладывает обоих. Вот смотри, какая прелесть:

"Подсудимый Бобрищев-Пушкин на вопросы суда:

Враждебные отношения к мероприятиям Советской власти у меня возникли с 1928 года, т. е. с момента раскулачивания в деревне, когда решения XIV партконференции Сталин приказал положить под сукно. Это было первое отступление от Ленинской политики.

Закон от 7/VIII-32 года я считаю вторым отступлением. Я сразу же написал в Коллегию защитников, что этому закону я не сочувствую и прошу меня на такие дела защитником не назначать. Политика ликвидации кулачества расходится с политикой Ленина. Да, я нахожусь в оппозиции к Сталинскому Правительству, но не к Советской власти, и считаю, что лучше было бы, если власть перешла от Сталина в другие руки, а со Сталиным поступили так, как с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Ленина я считал моим политическим противником, но умным и гениальным руководителем России. С 1928 года его дело губится.

Миткевича я никогда не видал. Моя жена в 1930 году с ним уезжала в Москву, откуда вернулась нарядная. Я у неё спросил – почему; она сказала, что Миткевич получил аванс за шпионскую связь. Вот всё, что я знаю о Миткевиче. Донести на него я не мог, т.к. жена сказала бы, что я мщу ей и ему за "рога".

Некто Флегентов, действительно, приходил ко мне узнать адрес Миткевича с тем, чтобы передать ему посмертное завещание и ценности его отца генерала Миткевича. Я поехал к сестре Миткевича О.А. Миткевич узнать его адрес. Оказалось, что О.А. Миткевич ему не была сестрой, а только дальней родственницей, и адреса Миткевича она не знала, и я так и не узнал этого адреса".

– Ну и что из этого следует? Причём здесь Новочеркасск?

– Притом что, во-первых, ОГПУ-НКВД интересовалось генералом Миткевичем, и со слов Бобрищева-Пушкина следует, что умер Николай Антонович где-то в эмиграции в конце 20-х годов или же в 1930 году. Во-вторых, следователь по делу Бобрищева-Пушкина задавал подсудимому вопрос о "шпионской деятельности" Бориса Николаевича Миткевича-Жолтка и этот болтун Бобрищев-Пушкин практически даёт против него показания. В-третьих, и это и есть мой тебе ответ насчёт Новочеркасска: не было никакого Новочеркасска и никакого Мелиоративного института, точнее, институт, конечно, был, но твой дед там никогда не работал, о чём и ответ из Ростова свидетельствует. Судя по всему, Борис Николаевич знал, что все его заслуги перед русской авиацией – ничто в глазах сталинских "троек", и в "расход" его как потомка аристократического рода и царского офицера пустят, даже не икнув. Вот почему он, видимо, заблаговременно демобилизовавшись из РККА, запустил через друзей и родных версию о своём "самозаточении" в Новочеркасске, а сам скрывался в другом месте. Появился лишь он в Москве осенью 41-го, рискуя, и только для того, чтобы спасти свою дочь и её детей, в том числе и тебя. Что думаешь? Да, пока ты думаешь, я не исключаю и такой версии, как то, что он действительно был связан с русской белой эмиграцией. Но эта версия экзотическая.

– Гм. Что я тебе скажу… Всё может быть. Неожиданный оборот принимает это дело. А с Николаем Антоновичем как этот Бобрищев-Пушкин связан был?

– Никак. Но вчитайся в слова подсудимого. Он говорил об "отце-генерале" как о человеке, имя которого явно уже произносилось в зале суда, либо он знал его настолько хорошо, что даже не считал необходимым пояснять, о ком конкретно идет речь. А дело вот в чём. В той самой бумаге, которую я тебе только что зачитывал – ну вот эта, ростовская, из архива, в ней говорится далее: "В ходе поиска в ГАРО выявлена копия приказа Главнокомандующего вооруженными силами на Юге России Генерал-лейтенанта А.И. Деникина от 22 января 1919 года № 141, в приложении к которому указывается фамилия Генерал-майора Миткевича-Жолтка без указания инициалов". Вот оно – это приложение. Смотри, в списке генералов резерва чинов при штабе Деникина под номером 3 числится наш с тобой "Миткевичъ-Жолтокъ". Сразу звоню историку Белого Движения Сергею Владимировичу Волкову, и он подтверждает, что твой прадед действительно играл довольно-таки важную роль как в штабе Деникина, так и после смены его Врангелем на посту главнокомандующего. Более того, Волков уточнил, что работал Николай Антонович "по профилю", в частности, он был заместителем начальника штаба государственной стражи России. Это что-то типа МВД плюс ФСБ, ФСО – всё в одном флаконе. В 1920-м генерал Миткевич-Жолток вместе со всеми уходит из Севастополя – то ли в Югославию, то ли в Турцию. Далее его следы теряются. Я недавно был в Белграде. Посольские свозили меня на так называемое Новое кладбище, где захоронен цвет русской армии в изгнании. Нашего прадеда там нет, хотя и перелопатил все архивы и напряг городские власти Белграда. Нет никаких упоминаний. Возможно, в Югославии он не задержался, уехал в Европу, Германию, например. Или действительно попал в Турцию, а уж потом – в Европу. Сложно сказать, буду искать.

– Молодец, сын. Я знаю, ты их найдёшь. Из-под земли найдёшь.

– Ну а где мне их ещё искать?

– И я там скоро буду. В земле. Ты где меня похоронишь? Сделай так, чтоб без соплей. По-офицерски. По-русски.

– Я всё для тебя сделаю.

Отец меня уже не слышал. Он лежал с полуоткрытыми глазами, отключившись от меня и моих историй. Он сам готовился стать историей. Историей верности своей стране и профессиональному долгу.

Уходил не только мой отец. Уходил мой друг и единомышленник, и я всё более ощущал надвигавшуюся на меня тоску.

Батя, не умирай! Ну чем помочь тебе? Почему ты должен так страдать, так мучиться и изводиться от неусыпной, неутомимой и всё возрастающей боли? Помогаю ли я тебе своими рассказами об истории нашего офицерского рода или утомляю тебя в тот момент, когда надо собраться с мыслями и собственными воспоминаниями? Ну, скажи! Я всё пойму и поступлю так, как ты скажешь. Только не умирай!

ПРУССИЯ

Судьба – вещь забавная и шутница отменная. Когда в мае 2002 года, за два месяца до назначения меня в Калининградскую область, я впервые прилетел в этот российский анклав на Балтике, то почувствовал себя как-то странно – будто бы бывал я здесь не раз. Всё вокруг казалось мне до боли знакомым и давно уже мною обжитым. Сосны на Куршской косе, тяжёлый дюнный песок на отмели холодного моря, высокие юбочки облаков, изящно соединённых воздушным танцем Лебединого озера, – всё это моё, родное. Только чиновный народ какой-то ненастоящий, пришлый и особо эту землю не берегущий. А вот я чувствовал себя в Калининградской области в полной душевной гармонии. Мне здесь всё нравилось – даже тысячи пауков, облепивших окна и входную дверь коттеджа на Куршской косе, где нас расселили на время командировки. Дело в том, что зацвёл залив от необычно тёплой погоды, и всякие мелкие жучки-паучки на радостях приступили к тотальному размножению и колонизации прибрежных санаториев и пансионатов – несмотря на протесты моей жены и прочих туристов.

Говорят же, что существует такое понятие как Зов крови. Эта генетическая память пробивается сквозь поколения и века. Даже черепашки, рождённые в яйцах в песчаных дюнах, знают, что первым делом надо забежать в набегающую волнами водичку. Там их среда обитания. Там их родной дом. Вот и я в Восточной Пруссии оказался вдруг дома. И вскоре я узнал почему.

В начале XIII века на исторических землях балтов и балтийских славян впервые появились немецкие крестоносцы. Католическую веру и папскую власть они насаждали в привычной для себя манере – огнём и мечом. Особую жестокость в отношении языческих племён проявил Орден меченосцев. За тридцать лет своего самостоятельного существования и последующего слияния с тевтонами и ливонцами этот Орден "прославился" физическим истреблением древнего балтийского племени пруссов – хозяев этой земли, давших ей своё имя.

Нашествия меченосцев, а затем и тевтонов на прусские земли сопровождались массовыми казнями язычников и сожжением их городов и деревень. Выжженная земля заселялась немецкими крестьянами-колонистами, а чудом выжившему или, точнее, оставленному в живых прусскому населению запрещалось вступать в брак и заводить потомство.

Естественно, с такой "лучезарной верой" и такими "методами убеждения" соглашались далеко не все пруссы – многие из них бежали в соседнюю Литву и уже оттуда продолжали бороться с захватчиками. Те, кто решил остаться, то и дело поднимал восстания против крестоносцев, которые, как правило, жестоко подавлялись.

История моего рода связана именно с этими бурными временами – моментом первого столкновения европейского Востока и Запада. Фамилия Миткевич имеет прусские корни, а её родоначальниками стали три прусских князя. Спасаясь от меченосцев, они привели свои семьи и дружины в Гродно – на территорию современной Белоруссии. Должно быть, они принимали деятельное участие в формировании Великого княжества Литовского – объединения славяно-литовских племен, дожившего до XVIII века и в основном вошедшего в состав Российской Империи. Так, мечтая об освобождении своей родной земли от жестоких захватчиков, они дали жизнь роду, в котором практически все без исключения были воинами, умом и мечом добывавшими честь себе и славу Родине. Гербом рода Миткевич-Жолток является так называемый герб "Калинова", который в свою очередь происходит от герба "Прус" – с изображением занесённой к небу рыцарской руки в доспехах с обнажённым клинком, напоминающим о кровавой сече с меченосцами.

Позже – в 1568 году Король Сигизмунд Старый за "боевые подвиги" пожалует Боярину Даниле Миткевичу-Жолтку земли на краю польско-литовской Речи Посполитой – в Рогачёвской волости (нынешний Рогачёвский район Могилёвской области Белоруссии). Оказавшись на рубежах Московского царства, представители нашего древнего дворянского рода пустили корни и в Смоленской губернии.

Кстати, о происхождении второй части фамилии нашего рода – Жолток – я узнал лишь тогда, когда восстановил все эпизоды знаменитой Грюнвальдской "битвы народов" 1410 года – сражения крестоносцев-тевтонов с объединённым польско-литовско-русским войском. Сражения, решившего судьбу Европы.

КАЗАКИ И ИХ ТАКТИКА

Из одноимённой книги начальника штаба Терского казачьего войска генерал-майора Вячеслава Куприяновича Миткевича-Жолтка ("Казаки и их тактика", издательство "Нива", 1893, №18):

"С размножением казачества на новых местах и усилением их численности, казаки по своей воинственной, неусидчивой натуре начинают целый ряд набегов в соседние страны. На Востоке, преимущественно, в Азии, господствовал совершенно другой тип конницы – лёгкая, естественная конница. Всадники, не имея тяжёлого предохранительного вооружения, сидели на быстрых и выносливых лошадях и были вооружены метательным оружием – луками и стрелами, а впоследствии ружьями и пистолетами.

При столкновениях рыцарской конницы с лёгкой восточной победа, большею частью, оставалась на стороне этой последней, употреблявшей против рыцарей особый способ действий, возникший в Средней Азии во времена Чингисхана.

Этот гениальный варвар охоту называл "школою войны" и проводил эту идею в жизнь с неуклонною энергией. Придавая охотам огромное воспитательное значение в деле подготовки войск к бою, Чингисхан постоянно практиковал свои войска в этом отношении, так что охоты в его армии имели значение современных маневров. Выходя на охоту, монголы окружали цепью всадников какого-либо крупного зверя, например, медведя, и начинали пускать в него стрелы. Если зверь бросался против части всадников, они ускакивали от него, а другие наседали, продолжая осыпать его стрелами. Когда зверь был достаточно замучен и изранен, монголы разом бросались на него с копьями, причём честь первого удара предоставлялась начальнику.

Эти охоты послужили зародышем особого способа военных действий, доставившего Чингисхану и его преемникам столько военных успехов и распространившегося по всему Востоку. Не будучи в состоянии противостоять плотному фронту тяжёлой рыцарской кавалерии, восточная конница рассеивалась поодиночке, осыпая атакующих рыцарей массою стрел, и, пользуясь быстротой своих коней, легко уклонялась от их ударов. Тяжёлые рыцари на громадных конях скоро утомлялись в погоне за этим неуловимым врагом, окружавшим их со всех сторон, и сильно терпели от стрел. Когда рыцари были измучены, и многие лошади выведены из строя вследствие полученных ран, мусульмане вдруг устремлялись на врага и кончали с ним рукопашной схваткой. Кроме того, восточные народы прибегали на войне ко всевозможного рода хитростям; они часто обращались в притворное бегство и устраивали засады.

Из этого мы видим, что монгольская конница в основу своих боевых успехов клала доведённую до высшей степени подвижность каждого всадника, подготовку атаки метательным оружием и различного рода маневры, с целью замучить и извести своего противника".

ДЕНЬ ЖЕЛТКА

– Мой юный друг, сегодня главный день в твоей жизни! Запомни его. Всё запомни: запахи, этот влажный ветер, голоса и хрип коней, запомни звон мечей и крики людей. Краски: белые плащи с чёрными крестами – это цвета твоего врага. Запомни их. Это твоя мишень, но и ты для них – мишень. Вспомни всё, чему я тебя учил. Уклоняйся от лобовой атаки тевтонов. Твоя кольчуга не выдержит удара их копий и мечей. Будь умней своего врага, но и его цени высоко. Гордиться нужно победами над сильным врагом. Коварный враг всегда занижает свою мощь, хочет казаться слабее, чем есть на самом деле. В сегодняшней схватке победит тот, кто уважал своего врага и не стеснялся учиться у него. Запомни это. И последнее, что хочу тебе сказать: если ты попадёшься крестоносцам, то знай: шанса выжить у тебя нет. Лучше достойно принять смерть на поле боя, чем стать посмешищем. Это самое страшное. Ты можешь быть звонким или тишайшим, лютым зверем или добрым самаритянином, но нельзя быть смешным. Тевтоны – враги твоего рода. Двести лет твои предки были вынуждены жить вдали от своей родины только потому, что меченосцы отобрали у них родину. Они отравили твоего отца. Но теперь тебе выпал шанс отомстить им! Готов ли ты к этому?

– Да, мой князь! – Степан Миткевич старался не выдавать наставнику своего волнения, но на сей раз ему это плохо удавалось. Казалось, он весь пылал. О, если б видел отец, в какого красавца-витязя превратился его мальчик, как ладен он в седле боевого коня, как горят его глаза, распалённые страстью скорой сечи, как крепко сжимает рука топорище до звона заточенного клевца.

Великий князь Литовский внимательно смотрел на своего ученика. Этого молодого рыцаря, выросшего в родовом Гродненском замке вместе с его родной дочерью Софьей, Витовт любил как родного сына. И теперь он готовил его, наверное, к самому важному заданию, от выполнения которого вполне зависел исход всей битвы с крестоносцами.

– Тевтоны своим высокомерием давно заслужили смерти, и сегодня она встретит их на этом поле. Но сначала дадим им хорошенько пожариться на июльском солнце. Они в тяжёлых латах с утра стоят в боевых порядках, а мы в лесу. Выходить пока не будем. Смотри, как земля у кромки леса размокла от ночного ливня. Коннице будет сложно выбираться на холм. Под тевтонами земля сухая, но до них ещё нужно добраться. Ты всё помнишь, о чём мы с тобой давеча говорили?

– Мой господин, всё помню. Вместе с татарами атакую первую линию тевтонов, разведаю, где заготовили немцы свои "волчьи ямы", вызываю контратаку арбалетчиков и отступаю.

– Да, и не смей увлекаться боем! Немец – боец опытный. Находясь в Ордене, я тактику тевтонов изучил довольно. Когда скажу, татарская конница по твоему сигналу ринется на первую линию, где у тевтонов в обозах спрятана артиллерия. Она окажется под градом ядер, но выживет, если только сможет быстро миновать линию огня. Смотри, вон там за палисадом они установили свои пушки. Скажу тебе, сын мой, я ещё никогда не видел столько пушек на поле боя. Представь, как трудно и долго наша тяжёлая конница будет преодолевать холм, взбираясь на возвышенность. Расчёт крестоносцев прост – расстрелять большую часть конницы ещё до того, как она вступит в бой. Если конница не выдержит, она развернётся и сомнёт свою вторую наступающую линию. В этой свалке свои потопчут своих. Но для того я и позвал татар из Киева, чтобы они как ветер проскочили первую опасность.

– А хан знает, что наступать ему придётся через "волчьи ямы" и пушки?

– Про пушки знает. А вот про "волчьи ямы", заготовленные тевтонами для нас, татарам не говори. Не стоит их предупреждать. Пусть провалятся в них, да выбираются скорей. Им это несложно будет сделать – не то, что закованному в латы рыцарю. Ты потому в атаке подотстань немного, скачи поодаль, да отмечай в голове, где основные опасности ждать нас будут. Про ядра не забывай, под обстрел не попади! Всё понял? И сними ты этот жёлтый плащ! В первой атаке он тебе ни к чему, слишком на татарском фоне выделяться будешь, глаза уж больно режет. Сверни. Как вернёшься, разрешу надеть, а сейчас не смей! И вообще, зачем он тебе?

– Мой князь! – молодой рыцарь буквально взлетел на коня и, встав во весь рост в стременах, распустил на левом плече узел от привязанного к спине тугого свертка. Это была рыцарская накидка. Ярко-жёлтый плащ из тяжёлой ткани с вышитым на нём фамильным гербом рода Миткевичей упал с его плеч:

– Я буду сражаться в этом жёлтом плаще, ибо нет у проклятых тевтонов права узурпировать папские знамёна! Посмотри, князь, неужто не понятно, зачем крестоносцы привезли на поле столь много знамён и хоругвей? То есть Знак Благословения их войска Святым Престолом! Под чёрно-жёлтым стягом собрали они своих братьев со всего западного мира и идут убивать нас, как и убивали наших отцов и дедов, будто мы идолопоклонники, а не верные христиане. Дозволь мне не снимать сию накидку в знак того, что Господь с нами, и Вера Христианская ведет нас на праведный бой за свою землю и честное имя!

– Прекрасные слова, мой юный друг! Пусть будет по-твоему. А сей час скачи к татарскому хану. Скажи ему, чтоб был готов к атаке на фланг крестоносцев, как только солнце встанет в зените, но без моего сигнала чтоб ни одна конская голова из лесу не показывалась. Скачи! Господь с тобой, мой мальчик! – Витовт, довольно ухмыльнувшись, проводил глазами вмиг удалив- шегося молодого рыцаря. На минуты он застыл, погрузившись в тревожные думы, но завидев показавшего из леса в сопровождении оруженосцев внука Дмитрия Донского – молодого русского князя Юрия Мстиславского, направил к нему своего коня. Вместе они направились к заброшенному амбару, видневшемуся у края опушки.

У ворот его Ягайло – кузен и друг Витовта – в окружении свиты и духовенства – посвящал воинов земских хоругвей в рыцари. Этот обряд посвящения король Польский совершал перед каждым новым сражением, успокаивая свои нервы и вселяя бодрый дух в своих вассалов.

Братья молча обнялись. Они, конечно, понимали, что вторгшись в пределы Тевтонского Ордена, союзное польско-литовско-русское войско бросило крестоносцам вызов. На кон было поставлено само существование их балто-славянских государств.

Да, к войне Витовт и Ягайло готовились тщательно. Поляки собрали изрядное войско, серьёзно подготовили обозы к походу в земли Ордена. Их король привёл с собой 20-тысячную армию, в основном конную. Поляки шли под хоругвями краковской шляхты, как самой многочисленной и настроенной на победу.

Витовт же собрал под своими хоругвями весь цвет мужества своего великого княжества. В то время как под командованием коронного гетмана Польши стояли тысячи католиков, готовых умереть за свою землю, в литовском войске преобладали православные воины – смоленские русские полки, литвины, белорусы, пруссы, бежавшие от тевтонского истребления, – всего около 12 тысяч богатырей. К тому же Витовту удалось заключить союз с Ордой, выставившей на поле брани около двух тысяч лёгких татарских конников под командованием старшего сына хана Тохтамыша. Пехота же в основном состояла из крепостных холопов-язычников. Эти землепашцы из Жемайтии, вооружённые кто – кольями, кто – дубинами, имели с тевтонами особые счёты – за разорении своей земли, за поругание святынь, за истерзанных и угнанных в полон детей и женщин. Перед боем литовские пехотинцы решили твёрдо – крестоносцев в живых не оставлять, всех предать смерти. Не обладая имущественной самостоятельностью, холопы не могли брать выкуп за пленных крестоносцев. Потому их руки были совершенно развязаны и чесались от желания передушить ненавистных извергов.

Конечно, они не ведали, в битве какого исторического значения им суждено сразиться. Да и не было на свете такого воина, кто бы думал об истории и лаврах, взойдя на поле, где сойтись ему придётся в смертельном поединке со страшным по силе врагом. Да, они были готовы умереть за Честь и Родину, но надеялись в этой сече выжить.

***

– Есть ли новости от великого князя? Чего мы ждём? Мои батыры рвутся в бой! – хан Джелал Ад-Дин, собравший свою конницу на крайнем правом фланге войск Великого княжества Литовского, щурил глаза на молодого Миткевича. Животное под юным витязем хрипело и рвалось вперед, будто заразившись от своего седока азартом предстоящей битвы. Степан потрепал коня за гриву и легко спрыгнул с него на землю. – Князь просил ждать. Князь знает крестоносцев. Среди них он провёл столько лет, что всем нам стоит слушать не только его команды, но и советы! Скажи, хан, помнишь ли ты о нашем уговоре? Ты атакуешь первым. Твоя задача – проскочить линию огня и подавить пушкарей. На вторую линию тевтонов силы не трать, а вымани их лучше на встречный бой.

– Ты ещё будешь учить моих славных воинов, как действовать в бою? – татарин расхохотался. Его почти женский смех вдруг сорвался на пронзительный визг. Сидевшие в седлах стражи-монголы дружно поддержали гоготом своего предводителя. – Передай Великому князю, что Джелал Ад-Дин-хан сделает так, как мы с ним договорились. Я приведу крестоносцев под его копья и пушки в обозе, а немецких пушкарей изрублю и в котле сварю, если хоть одно их ядро попадёт в моих всадников. Но пусть и Витовт не забудет об обещании, данном хану Тохтамышу! Так и передай!

Миткевич взлетел на коня и, пришпорив его, помчался в расположение своей Гродненской хоругви. Завидев лихого земляка в ярко-жёлтом плаще, рыцари встретили его приветственными возгласами. В этот час последнего ожидания все были рады друг другу, ибо сейчас в рядах своих каждый был действительно свой.

***

– Смотри, брат, по-моему, у нас гости! – Витовт заставил польского короля обернуться. Два всадника, держа в руках тевтонское бело-жёлто-чёрное знамя и папское бело-жёлтое знамя, отделились от первой линии крестоносцев и неспешной рысью стали спускаться к ставке Ягайло, расположившейся у заброшенного амбара. Приблизившись вплотную к свите польского короля и великого князя литовского, они оголили свои мечи и вонзили их перед собой в сырую землю. Один из парламентёров поднял забрало головного шлема, украшенного страусиным пером, и хриплым голосом закричал: "Нас послал магистр Ульрих фон Юнгинген! Не прячьтесь по лесам и болотам, выходите на битву. Если вам мало места на поле, то мы можем отойти!"

Это был вызов к смертельному бою. Тевтоны больше не хотели ждать. Они были готовы драться. Второй парламентёр поднял правую руку, и по его сигналу первые шеренги тевтонов отошли назад на сотню метров.

– Какое невиданное благородство! – рассмеялся Витовт. – Этот маневр мне знаком. Магистр, должно быть, думает, что мы клюнем на эту приманку, обидимся и сломя голову бросимся в атаку. Смотри, Ягайло, тевтоны отступили туда, где заранее приготовились к обороне. Там у них пушки в обозах. Ты обратил внимание, что отходя, они слегка расступались перед поваленным на пашню сеном?

– Не вижу, ничего не вижу, – король тщетно всматривался в передовые шеренги конных немецких рыцарей.

– Там ямы, брат, заложенные кольями и присыпанные сверху для маскировки сеном. Это они для тебя землянки приготовили, чтоб твои рыцари в них отдохнули! Ты их пока не видишь, но сейчас татары тебе их покажут! – литовец залился смехом. – Давай обнимемся, брат! Вызов брошен. Мы отрежем этим бешеным тевтонским псам головы! – Кузены обняли друг друга за плечи, Витовт пришпорил коня и в сопровождении оруженосцев сорвался с места. Ему нужно было спешить. Сражение начиналось, и первый шаг должен был сделать именно он.

– Юрий! – Витовт подозвал к себе князя Мстиславского. – Миткевич от татар вернулся?

– Да, он в своей Гродненской хоругви.

– Скажи ему, пусть скачет к хану. Пора! Господь с нами!

Мстиславский развернул коня, хлопнул себя перчаткой по левой груди и радостно умчался прочь.

Сейчас, сейчас. Господи, как бьётся сердце! Ну, где же вы? А вот. Пошли…

"Лау-лау, ёохоуу!" – татары ринулись в бой. Их лёгкая конница вмиг пересекла пространство, отделявшее неприятелей, и по касательной врезалась в самый левый фланг крестоносцев. Татарские стрелы отлетали от тяжёлых лат первой линии тевтонов, не причиняя им видимого ущерба, но по всему было видно, что такого начала боя крестоносцы никак не ожидали. Их пушкари явно замешкались с первым залпом. Возможно, им было жаль тратить ядра и выстрелы на эту летучую конницу. В конечном счёте, это стоило им жизни.

Несмотря на то, что первые татарские всадники все же провалились в заготовленные тевтонами "волчьи ямы", им удалось оттуда быстро выбраться. Следующая же волна татар обошла ямы и накрыла тевтонских пушкарей. Охранявшие артиллеристов арбалетчики не смогли помочь своим погибающим товарищам – в завязавшейся в артиллерийских обозах рукопашной невозможно было отличить, где – свой, а где – чужой. Тевтоны мрачно наблюдали за тем, как татары рубят молящих о помощи пушкарей.

Закончив кровавый пир, укрывшись за обозами, татары тут же ввязались в перестрелку с пажами-арбалетчиками. Но не прошло и пары минут, как они вновь вскочили на своих быстроногих коней и, изображая панику, рванули прочь от крестоносцев. Увлечённые погоней, оказавшейся западнёй, конные арбалетчики-оруженосцы помчались за ними. Это была их смертельная ошибка. На полном скаку они смогли выпустить в спины своих неприятелей лишь по одной стреле. Перезарядить арбалет на скачущей лошади, в пылу боя, вынув одну ногу из стремени, и с её помощью оттянуть струну и вновь зарядить арбалет – нет, эта задача оказалась им не по силам. Зато татарам стрельба из лука в преследующего их врага, поглощённого заряжением своего бесполезного в тот миг оружия, доставляла массу удовольствия.

Погоня за татарами захлебнулась. Немногие уцелевшие в этой скоротечной схватке арбалетчики-оруженосцы смогли вернуться из атаки к своим рыцарям. Командующий левым флангом армии тевтонов маршал Фридрих фон Валленрод был взбешён. Бой ещё не успел начаться, а войска Ордена уже лишились оруженосцев, призванных обеспечивать защиту рыцарей!

Наконец, маршал поднял жезл. Забили в литавры, заиграли трубы. То был знак к наступлению тяжёлой рыцарской конницы. Сомкнув ряды, братья-крестоносцы ринулись на войска Витовта. Железная армада копытами закованных в латы коней затрясла землю, вырывая из неё гигантские комы сырой глины. Тяжёлая, раскалённая на солнце лавина надвигалась на ощетинившиеся копьями первые линии обороны армии Великого Княжества Литовского. Взмывшие на скаку белые рыцарские плащи образовали отсвечивающий на солнце воздушный шлейф, несущий в атаку чёрные орденские кресты.

Вернувшись вместе с татарами из набега на тевтонскую артиллерию, молодой Миткевич уже мечтал о новом бое. Но то, что он увидел – стремительно сползающую с холма чёрную лаву крестоносцев с развивающимися плащами и орденскими знаменами, – сильно его взволновало. "Выдержать! Устоять!" – закричал он что есть мочи стоявшим подле него пехотинцам-литвинам. Но через мгновение сила железного удара конницы тевтонов смяла легковооружённых пеших воинов.

Рыцарское копьё проскочило мимо головы витязя всего в нескольких сантиметрах, едва задев латы левого плеча и порвав надвое его жёлтый плащ. По инерции тевтон ещё пролетел на своём коне пару метров и врезался всем своим корпусом в Миткевича. Рыцарь был грузен, и Степан чуть не потерял равновесие от глухого удара лат крестоносца. Враг оказался настолько близко, что витязь почуял запах его пота. Миткевич выгнулся в седле и, не обращая внимания на слетевший с головы шлем, нанёс по спине рыцаря мощный удар клевцом. Топор пробил латы спины и перерубил позвоночник. Тевтон рухнул на землю. Витязь оттолкнул его овдовевшего коня ногой, и именно это спасло его от нового удара – на сей час от меча пажа убитого им рыцаря. Лезвие скользнуло по его бедру и, отрикошетив вниз, силой своей инерции увлекло за собой нападавшего. В этот момент Миткевич сумел вновь поднять клевец и, замахнувшись, тут же обрушил всю мощь боевого топора на затылок пажа. Безжизненное тело немецкого воина-слуги легло рядом с его хозяином.

Витязь поднялся в седле и оглянулся вокруг. Повсюду тевтоны теснили войска Витовта, хотя те и оказывали яростное сопротивление. Крестоносцы наседали с холма, и всё новые их линии усиливали натиск на княжеские хоругви. Лишь три русских смоленских полка стояли как вкопанные на месте. Они прикрывали левый край литовских войск – ближний к стоящей поодаль польской армии Ягайло, который только сейчас начал вводить против стоящих перед ним крестоносцев свою конницу.

Смоляне гибли под мечами и копьями тяжеловооружённых тевтонов, но с занимаемых позиций не сходили. На этом участке фронта шла сплошная сеча. Скрежет и звон металла, воинственные крики, испуганное ржание тысяч лошадей и стоны людей – всё это превратилось в один вой, укутавший поле брани.

Неожиданно единый строй тевтонов дрогнул. Под напором наваливающихся сзади товарищей часть крестоносцев увлеклась преследованием дрогнувших литовских хоругвей и сдвинулась далеко за холм. Напоровшиеся же на сопротивление смоленских полков тевтоны застыли на месте, будто бы налетели на скалу. Рыцарский кулак разжался. В образовавшуюся брешь устремились татары. На сей раз в их руках оказались уже не луки со стрелами, а арканы. "Лау-лау!" – ловкие азиаты набрасывали петли на шеи рыцарей и сбрасывали их с сёдел. На земле скованную латами добычу уже поджидали крестьяне-литвины. Сподручными средствами – кто дубинами, кто трофейным оружием, кто своим кинжалом, а кто просто ногами – они добивали тевтонов, а сбившиеся в кучу лошади затаптывали их в глину.

Но тут в войсках поляков случилось несчастье. Миткевичу, бившемуся в расположении смоленских полков, показалось, что на соседнем фланге – в войсках Ягайло произошло что-то непоправимое. Приободрённые звуками труб и радостными криками скорой победы, тевтоны взвинтили темп сечи. Удары их мечей становились от раза к разу всё тяжелее – будто у немцев открылось "второе дыхание".

Внезапный порыв крестоносцев был вызван гибелью от удара копья польского знаменосца. И хотя его большой королевский штандарт с белым орлом был тут же подхвачен стоявшими рядом с ним слугами Ягайло, тем не менее, тевтоны восприняли это как Божий знак и начали петь псалмы в благодарность Пресвятой Деве Марии за скорую победу. Это был самый опасный момент всей битвы.

– Степан! Я сзади! Не оборачивайся! Я иду к тебе! – Миткевич услышал крик князя Витовта. Несколько воинов-исполинов из его стражи прорубали сквозь тевтонов коридор к его ученику, сражавшемуся сразу с двумя крестоносцами. Один из гигантов, вооружённый алебардой, со второго ряда стаскивал немецких рыцарей с коня, второй – с помощью шестопёра – гвоздил их к земле.

– Эй, желток! По плащу твоему жёлтому, мальчик мой, узнал тебя. Слушай внимательно. Мы свою задачу выполнили, но королю Ягайло сейчас худо. Не придём ныне на помощь ему, сомнут крестоносцы его войска и потом все вместе за нас возьмутся. Бери свою Гродненскую хоругвь, бери всех, кто ещё в седле держаться может, и заходи в тыл тевтонам, что при Великом Магистре в резерве стоят. Атаковать вторую линию бубновых будешь с холма. Солнце тебя в спину подгонять будет, потому есть у тебя преимущество в начале атаки. Сумеешь им воспользоваться – победа будет за нами. Давай! Пошёл!

– Да, мой князь! – Миткевич рванул коня и, перескочив через бьющуюся в агонии тевтонскую лошадь, вылетел из схватки. Разорванная жёлтая накидка как знамя реяла за ним. Через несколько минут собранный им конный отряд уже заходил за спину тевтонскому резерву.

Поле битвы стало похожим на осетинский пирог. Тыл поляков был атакован резервом тевтонов, а у них самих в тылу появились литвины. Тевтоны оказались в "котле".

Предчувствуя скорую и неминуемую гибель, рыцари бились отчаянно и обречённо, рыча как дикие звери. Они погибали, даже не прося о милосердии, ибо знали, что за их злодеяния прощения и плена им не будет. Они сами лишили себя такой милости и дрались, желая лишь забрать с собой на тот свет как можно больше язычников и православных воинов Витовта.

"Я убью Великого Магистра! Я убью Великого Магистра!" – скрежетал зубами Миткевич. Он всё ближе пробивался к свите крестоносцев, отбивавшей от наседавших литвин главу Ордена рыцаря Ульриха фон Юнгингена. Наконец, молодой витязь достиг седла могучего оруженосца, прикрывавшего спину Магистра, и молниеносным ударом клевца сшиб его с коня.

Юнгинген, чуя опасность, обернулся. Было видно, что он уже ранен или оглушён – на его шлеме глазная прорезь была искорёжена лезвием меча. Великий Магистр, казалось, безучастно смотрел на приближающегося к нему Миткевича. "Всё кончено!" – сказал он по-немецки и медленно, с достоинством поднял на противника свой меч. Через мгновенье боевой топор витязя раскрошил его шлем и череп. "Всё кончено" – повторил Миткевич, наблюдая, как медленно оседает на коня поверженный враг, как заваливается он на бок и, застряв ногой в стремени, волочится по земле за уходящим прочь конем. "Всё кончено!"

СЕМЬЯ

Отец умер в конце марта. Мы все – мама, сестра, тётка, я, моя жена – стояли рядом с ним. Когда он перестал дышать, доктор с грустными глазами накрыл его лицо белой простынёю.

Маму мы сразу забрали домой. Быстро собрали и вынесли на мороз все их вещи. Мама вспомнила, что забыла в палате, где остывало тело, какую-то сумку. Я зашёл туда и первый раз в жизни почувствовал, что присутствие моё в комнате с покойником меня никак не беспокоит. Это мой батя лежал рядом. Мой большой друг.

– Отец, я так и не успел рассказать тебе про Грюнвальдскую битву. Ты так и не узнал, откуда в нашей фамилии появилось забавное прозвище "Жолток". Но это не так важно! Важно другое. Отец, спасибо тебе за то, что ты был в моей жизни! Мы все гордимся тобой – я и мой сын. Вырастут внуки, и мы расскажем им о тебе. Ведь это так важно, когда у тебя есть отец!

(обратно)

Новелла МАТВЕЕВА ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

НАС ПРИУЧАЮТ…

Блаженство жаркого лета

(Шиповник, пчёлы, загар) –

Уходит. Нас приучают,

Что лето и есть – пожар!

И верят бедные зомби

И весь обманутый свет

В "природный" – то бишь "сезонный"

Характер собственных бед.

Кому-то там не хватает

Участков – замки возвесть.

И хвать! – петарда влетает

В лесную чащу, как есть!

Не жаль врагу ни зверюшек,

Ни птиц, ни жизни людской.

Но верят бедные зомби,

Что это – "сезон такой".

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Поджигатели делятся на два разряда:

Первым – на пепелищах отстроиться надо

(Нет приятней процесса!),

А вторым – чтобы вовсе Россия исчезла,

Чтобы в их диверсантские зенки не лезла

Хвоя Русского Леса!

ХАПНУТЬ – НЕ ПРОБЛЕМА!

"Скорей застраивать Россию" –

Проворных поощрять не стоит.

Уж будто мы не понимаем,

Кто для себя её застроит!

И у кого стройматерьяльцы

Неисчерпаемого свойства,

А у кого – утюг да пяльцы:

На! Стройся!

Зря не следят за этим дельцем…

Земля, с водою совокупно,

Уже и так сдана пришельцам!

И только русским недоступна.

ПАПАРАЦЦИ

В России папарацци –

больше, чем папарацци.

"Сюжеты на манжетах"

Скажи, чего они ворчат?

Ведь всё идёт по их уставу;

Их домочадцы, стар и млад,

Украли пруд и переправу.

На возведенье их дворцов

Стройматерьялы – безконтрольны!

И то сказать! В конце концов

Кой леший, кроме их отцов,

Скупает (и взрывает) штольни?

По утвержденью их самих

Они скромны и даже – архи;

Само собой – не все из них

Сегодня сразу олигархи.

Но тронь которого-нибудь

Латифундиста-тунеядца, –

Как церберски они взъярятся!

Как остро их проступит суть!

Их взор для Пентагона – кроток,

А для Руси – грозой гроза!

Они за всех, кого мы – против.

У них отвод всем нашим ЗА.

Их цель – сдавать, как Фермопилы

Сдавал прохожий ренегат, –

Сдавать! Японцу сдать Курилы!

Европе сдать Калининград!..

Так на кого они ворчат?

Скорей, на собственные тени?

От их эфиров, от их ТЕЛЕ,

От их кино (сейчас вертели!)

И с Беларусью наш разлад,

И то, что сданный напрокат,

Наш русский Космос – не при деле…

И тыщи детств, лишённых цели…

И подмосковных рощ захват…

С твоих подсказочек, месье,

Все блудства на журнальном глянце.

Все застрелившиеся. Все

Повешенные новобранцы.

Про "дедовщину" – хватит слов;

Уж им ни век, ни годовщина!

Какая – к ляду – "дедовщина"

В убийстве взводов и полков?!

А прессмен крутится, создав

Таинственное положенье,

В котором тёща – "за солдат",

А зять – за их уничтоженье,

Ан – между родичами… лад!

И оба с треском рухнут в ад!

Лишь папарацци довершат

Моей страны разоруженье…

Как "подфартило" им когда-то!

Какой был кумпол голубой!

– За ростовщичество, ребята!

За крепостничество! На бой!

Как развевались волоса их!

Как романтически высок

Порыв, что сродников бросает

Вперёд – за Денежный мешок!

Пусть рукоплещет сам Эреб

Рванувшимся на баррикаду,

Чтоб людям не было на хлеб,

А было шлюхам на помаду!

Всё и пошло по их раскладу…

Но, стоя носом к Дележу

У Золотой реки истока,

Они завидуют жестоко

Пенсионеру да бомжу!

---

Кто сам крадёт, а сам кричит,

Того никто не уличит.

Но всяк – запутан, оглушён,

Оправдываясь перед вором, –

Прочь унесётся метеором…

Не зря под шумовым террором

Пал в древности Иерихон!

НОВЫЕ ТИПЫ

Ганечка Иволгин грянулся в обморок, но –

В пламя камина за кипой деньжищ не полез.

Гордый. А эти полезли бы. Им всё равно.

Помнишь, в начале тупых девяностых годов

Эти – полезли. А кто и сегодня готов…

Странная "гордость" однако у этих скотов!

И к Достоевскому – странный у них интерес…

***

Больные, больные мысли!

Оставьте меня, уйдите

В Аид, что вас навевает, –

Не мне, а ему вредите!

Ступайте к тем, кто вам равен!

А мне верните свободу

И счастье – снова не думать –

О чём не думала сроду.

Ступайте к тем, кто вам служит;

Кто с вами тайно пирует,

Кто наше пачкает имя,

Кто строчки наши ворует,

Кто добр бывал, да нечасто.

Чья жизнь – измена сплошная!

Грешна. А всё же гораздо,

Быть может, меньше грешна я.

Все грешны. Всех уравнять бы,

Кажись, по общему сходству?

Но кто-то грех ненавидит,

А кто-то – рад греховодству.

…Больные мысли, ступайте

К бездарным призракам ночи.

Давно вас там поджидают.

(А нас, надеюсь, не очень.)

Там вязкость лжи – непролазна!

Там вечно что-нибудь прячут…

И нет там даже "соблазна",

О коем столько судачат.

Там Хаос выше Порядка

Поставлен в честь вероломства…

Грешна! А всё же мне гадко

Водить такие знакомства.

Я знаю: вызов не выход.

Но пусть подслушают стены:

Я всем расскажу (тихо-тихо)

Как жить, не зная измены.

ЗАРОСШИЙ САМОЗВАНЕЦ

Не убедить ни русского, ни бритта,

Что это вот – "шекспировский портрет"!

Пускай физиономия небрита,

На так заволосатеть! Не поэт,

А овцебык! Жаль, не в носу кольцо,

А в ухе у скота! Кольцо наверно

Одно – за всю картину – достоверно.

Но в остальном – подделка налицо!

А где же облик – в подлиннике раннем –

Поэта с человеческим лицом,

Что Дройсхутом рисован со стараньем?

Запропастили видимо с концом?

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть о шекспировском портрете.

НАУКИ ЮНОШЕЙ ПИТАЮТ…

На русских харчах возросли,

А вынырнули за границами.

И прежних кормильцев своих

Оттуда – спешат обхамить.

Что мне в их заслугах? Успех,

Ручаюсь, приуготовленный

Каким-нибудь очередным

Замолчанным Пуанкаре…

МОРЕ, ПРОЩАЙ!

Что же мне прощаться с морем,

Если я его не видела?

Метку моря – якорь – спорем

С удалого рукава.

Якорь спорем, синьку смоем…

(Унывать? Какого идола?!)

Струны банджо перестроим –

Это нам – как дважды два!

Как же мне прощаться с морем,

Коли встречи с морем – не было?

Было диво – плеск залива,

Но залив почти не в счёт;

Берега его отлоги,

Взбрыки, прихоти – не строги;

И прощанья он не требует,

И встречания не ждёт.

Где же мне прощаться с морем?

Разве что с воображаемым?

О котором песни хором,

Песни соло, стих, рассказ…

Но размаха и разгона

Подлинного Посейдона

Я не знаю. А с незнаемым

Не прощаются как раз.

Всё равно мне надо что-то

Сделать… Или что-то выразить

Против иродова флота,

Где бы впрок не залегал –

Пусть он выйти к нам не сможет!

Пусть его акула сгложет!

Пусть он лопнет! Пусть он вымерзнет

Посреди отвесных скал!

Пусть ушами эхолота

Мой расслышит "мадригал" –

Сказ о том, как перемёрла

Живность вод; как, под рукой,

Ухватившей понт за горло,

Воздух кончился морской!

Потому что больше негде

Быть воде в земном позорище;

Потому что море нефти

Зомби вылили в моря…

Видишь, там, как тени адские,

Яхты рыщут тунеядские

И чудовищ пляжных сборища

Ждут загара, спя и жря.

Это их судьба хранит.

Это им блестят жемчужины

В устье пасмурной реки.

Родина! Какой Кронид

Нас от них отъединит?

И от бедствий заслонит?

Но... под флагами, нам чуждыми,

Наши ходят моряки.

Видно, крыша у кого-то

(Вместе с Карлсоном) поехала?

Позабыли капитаны,

В "честь" гешефта своего, –

Что такое – дать присягу

Лишь Андреевскому флагу

И ни для какого лешего

Не разменивать его!

(Едет крыша у кого-то…

В плен – пирата взять охота?

Чем вы лучше-то его?!)

Аты-баты – шли пираты

Под своими парусами-то!

А навстречу – россияне –

Да под тряпочкой чужой!

Не зови меня в свидетели

Их изысканного "саммита";

Я давно уже не знаю,

За кого болеть душой.

Зло мирское – дно морское…

Вот зачем сегодня – тщательно

Символ моря – якорь спорем

Мы с простого рукава;

Вот зачем – прощанье с морем

Напросилось настоятельно

К нам – не позже и не раньше…

Не расстраивайся, банджо;

Песня всё-таки жива!

(обратно)

Александр ВЕПРЁВ «В ТЁМНОЙ БЕЛИЗНЕ...»

ВАГОН

Пейзажи родины… Гудки и стуки

электропоездов

на стыках рельс, путей

железно- и пожизненно-

дорожных…

Курящий тамбур. Грохающий ветер…

И милый облик Родины моей

летит метелью за окном вагона,

берёзовой метелью и хвойной…

И солнцеликая лучей корона

куда-то катится с единою страной…

– Куда качусь?

ПУТЕВОЕ

Там вдали между сосенок-ёлок

затерялся – великий собор,

деревенский таёжный посёлок,

вдоль дороги – щербатый забор,

колесо от прицепа – в бурьяне,

да и сам бесколёсый прицеп…

Вон сидят на прицепе миряне,

(алкаши, мужики, россияне…)

обсуждая, ругая Совдеп

и разбитые наши дороги,

матерком вспоминая мораль…

Недалёкие эти чертоги

отчего-то мне всё-таки жаль!

Потому ли, шагаю в посёлок

вековою дорогой прямой –

там вдали между сосенок-ёлок

будет ужин, и будет постой…

Словно там проживают родные,

только где – не припомню. Забыл…

Времена наступили иные

(девяностые, злые, шальные),

а посёлок остался, как был!

Вот – шлагбаум!.. Почудилось что-ли?

И железной дороги духан…

Скоро тоже в таёжной юдоли

подниму свой гранёный стакан!

За родимую нашу земельку,

за родных и за всех поселян.

Стану пьяным, как водится, в стельку,

как шофёр поселковый Колян.

Лягу спать на солому ль, на сено ль…

И приснится престранный прицеп,

что ракетой летит по вселенной,

прославляя российский Совдеп

на века!.. А пока что шагаю,

поспешаю дорогой своей!

Рад, что будет пора урожаю…

Рад собачьему дальнему лаю

и тропинке, и стайке гусей…

Что колышется русское поле,

что приветит глухой уголок!

Что уводит дорога средь поля

на развилку таких же дорог…

КЛЁВ!

Рыболовные снасти готовы –

утром едем к таежной реке!

А пока от неё вдалеке

мы сидим в ожидании клёва.

Не бессонница это, не жадность,

а какая-то страстная радость:

наловить окуней, карасей…

Как в студёную синюю воду –

окунуться в речную свободу

беспокойной душою своей!

Ожидание – речка в леске.

…И подлещик звенит на крючке!

МАСТЕРА

...Осенний ветер трогал облака,

как мастер глину.

Тихая река,

неся,

не уносила отраженье…

БЕЗ СДАЧИ

Меж туч, похожих неизвестно

на что, порою самолёт

пройдёт, и ветер повсеместно

гул реактивный разнесёт,

порою ласточка неслышно,

подобно ангелу, летит...

И солнце лучиками крыши

домов и тучи золотит.

Так я хочу обычным словом

позолотить родимый Край,

чтобы в продмаге для такого

давали с литрою спиртного

душистый свежий каравай!

И в школе на уроке чтенья

и ученик, и педагог

смогли понять, что я не смог

понять в своём стихотворенье...

В котором просто и непросто

описан мой родимый Край:

воронья стая над погостом,

забытый дедовский сарай.

Но мне и так дают без сдачи

в продмаге, как бы невзначай,

литровую бутылку чачи

и предушистый каравай!

Но всё же, всё же – для иного

я славлю свой родимый Край,

и, чтоб помимо остального,

в продмаге с литрою спиртного

давали жареный минтай!..

САД

Я стоял у калитки, наш сад наблюдая во тьме,

он казался мне диким, никем не исхоженным лесом,

на костёр походило окно под железным навесом,

и летящие чёрные вороны чудились мне.

И тогда я калитку открыл, и вошёл в этот лес,

словно страх, заключённый во мне, опровергнуть решился,

от напастей чужих, как от мира всего, отрешился

и, не зная дороги, в растеньях премудрых исчез.

И трава зашепталась, молчавшая многие дни,

и болотные твари кругом в темноте загалдели,

а вдали у костра, будто люди лесные сидели,

а не просто темнели сухие коряги да пни.

Дух ли старых преданий над сходом таёжным витал

или дым от костра, разведённого бомжевской чернью,

или поздний туман, освещённый свеченьем вечерним,

меж деревьев огромные крылья свои простирал?

Так я шёл, окружённый живой шелестящей стеной,

ожидая явления призраков сказочной ночи...

И высокие звёзды, как ящура жадные очи,

не смыкая бессонные веки, следили за мной.

ВДОХНОВЕНЬЕ

Жена уехала…

Меня стало посещать вдохновенье!

Вдохновенье приходило сквозь окно,

сидело на подоконнике, болтало ногами…

В синей юбочке с ажурными кружевами…

Вдохновенье приходило сквозь стены,

приходило из ниоткуда,

потому что оно умеет проходить сквозь всё на свете,

если вдохновению этого надо…

Уходить в никуда, приходить из ниоткуда…

Лишь оно не приходит, когда жена в моём кабинете,

потому что жена занимает всё пространство

моей квартиры…

Потому что жены моей очень много…

И вдохновенью негде даже присесть:

ни на стуле, ни на диване,

ни просто постоять в коридоре…

(Хотя нет дивана в моём кабинете.

И, тем более, нет коридора…)

Так живу:

то жена приходит, то вдохновенье уходит…

Я привык! Жена уходит – приходит вдохновенье!

Но если вдруг однажды жена уйдёт навсегда

из нашего дома –

мне кажется, вдохновенье

уйдёт вместе с нею…

ГОСТЬ

Как приеду на село –

и в душе моей светло:

топят бани-одиночки,

дымкой даль заволокло…

(Широка Россия-мать!

Даже взглядом не обнять…

Широка страна родная –

красота и благодать!)

Брат, посудою звеня,

хитро спросит у меня:

– Ты глотнешь святой водицы

после веничка, родня?

Я попарюсь, поварюсь…

На пару повеселюсь…

и колодезной водицей

лет на десять закалюсь!

С братом сядем у плетня –

он родня и я родня –

и споём про море песню,

и затянем про коня…

(Широка Россия-мать!

Даже взглядом не объять…

Кони скачут в чистом поле

и не могут ускакать.)

Будет ночь темным-темна,

будет ночь ясным-ясна,

в небе речка отразится,

как берёзка у окна…

А наутро – дальний путь

и щемит от счастья грудь…

И мне хочется, прощаясь,

вновь водицы отхлебнуть…

Выезжаю из села:

– Вот такие, брат, дела!

И поют в леске ольховом

и кричат перепела…

И я думаю о том,

что родная даль селом

не закончится, как баня-

одиночка за бугром…

(Широка Россия-мать!

Даже взглядом не обнять…

Широка страна родная,

да на это наплевать!)

КОРОВЫ

– Это правда, что люди летают? –

Баба Дуся спросила меня.

Я ответил:

– Да нет, не летают!..

Лишь коровы летают в ночи!

Вот стою я в ночи,

вот я вижу,

как по тёмному небу летит

клин усталых коров и мычит:

– Му! му-му-у-у!

– У-у-у-у…

…И церковь галочья темнеет на холму,

вся в коровьем помёте.

ПЛАТЬЕ

Копыловым

Дочка замуж выходила,

платье, что белее мела,

мать сама кроила, шила,

так как дочка не умела.

Платье лентой украшалось,

незатейливым узором...

Платье шить легко давалось,

платье пахло южным морем.

Словно волны, тонко-тонко

пели снежные оборки...

И отец молчал в сторонке,

притупляя взгляд свой зоркий.

Он прислушивался просто

к городскому околотку.

Вдруг к нему нагрянут гости:

– Доставай, Никола, водку!

Сам себе сказал он: "Хватит!

Их с порога надо выгнать!..

Потому что шьётся платье…

Скоро дочка замуж выйдет".

И на облако порою

это платье походило,

только женскою рукою,

а не ветром шито было.

Ну а дочери казалось,

что весь вечер то и дело

мать за облако цеплялась,

а оно лететь хотело.

ОГНИ

Огни приплюснуты к домам,

к холодным каменным углам,

разлиты на сырых бульварах,

с небесными напополам.

Огней так мало городских,

что угадать нетрудно их

расположение в потёмках

раскосых улиц продувных.

КЛАША

Хозяйка печь тихонько разжигала,

светил в глазах усталых огонек,

и что она без мужа проживала,

мне было, почему-то, невдомек.

Немудрено. Не каждый разумеет

чужую незнакомую печаль.

На людях Клаша плакать не умеет

и чёрную не одевает шаль.

Как в предосенней мгле светлее дали,

так горе горькое светлеет на глазах.

И посветлели Клашины печали,

и растворились в суетных делах,

в заботах, в трудоднях, на сельских сходах

сошли на нет, как дым от папирос,

уплыли на последних пароходах,

умчались под железный стук колёс.

Лишь самая пресветлая осталась

и светится предутренним огнем.

– Эй, Клаша, где ты заметалась?

– Иду, иду… – И полон света дом.

Скатёркой белой Клаша стол накроет

и радио поставит на окно…

И четверых детей своих накормит,

и гостя городского заодно.

НА РОДИНУ!

Николаю Рубцову

Угаснет пир твоих ночей...

Последняя затухнет спичка.

Ты мчишься вологодской электричкой

с единственной поклажею своей,

со светлою печалью о своём,

о родине далёкой, деревянной,

где облака над речкою стеклянной,

в небесный превратились водоём.

А на полях зелёные цветы,

на русских на полях, на Куликовых...

на Вожеговых, Вепревых... Которых

не счесть по всей земле и не пройти.

На родине в разгаре новый пир,

по вечерам дерутся там и плачут...

А ты уснул, читая "Новый мир",

на полустанке купленный на сдачу.

Но вновь железный выдох или пых

тебя толкнёт, разбудит и погонит

в вагонный ресторан, где пляшут кони

на занавесках бело-озорных.

За окнами горит, мелькает свет,

горит, горит позёмкой голубою...

Нас отделяет слишком много лет,

чтобы я смог угнаться за тобою.

Я тоже мчусь! Я скопище пиров

не вспоминаю, как бы по привычке.

И стук колёс в железной перекличке

напоминает стуки стаканов...

Лети ж, мой собутыльник дорогой,

допив Агдам дрожащею рукою,

лети ж, лети дорогою мирской...

И нет тебе ни счастья, ни покоя.

О РОДИНЕ

Что мне сказать о Родине своей?

Она вдали, она всегда прекрасна.

Там холода и зимнее ненастье,

но мне всегда на Родине теплей.

В Крыму опять зимой идут дожди…

А там над Вяткой вновь метут метели,

и огоньки окошек еле-еле

кому-то ночью светят впереди.

Мне хочется в тот крайний дом зайти,

где угощала нас старушка чаем,

попутчиков озябших и случайных,

и, как ни странно, сбившихся с пути.

И хочется услышать вновь про жизнь:

– А жизнь-держись горбатит понемногу, –

вздохнёт старушка. – Ходим, слава Богу!

да топим печь… Попутчики, кажись?

– Попутчики… – И, в комнатку войдя,

сесть у окна, подуть в окно глухое:

там ночь бела. Там зимний леший ходит,

позёмку белоснежную вертя.

Там воздух мерзлый инеем блестит

и от мороза ёлка задубела.

Старушка жизнь живёт без передела –

и муж погиб и сын её, бандит.

– До кладбища зимой дороги нету,

оттает, – снова скажет, – по весне…

И снова спросит, как бы по секрету:

– А, что там видно в тёмной белизне?

Там царство снега! В снежные чертоги

зверь-поезд, зверь-автобус не промчит…

И что с того, что на душе горчит

и далеки родимые пороги!

Ведь если говорить придётся мне

о Родине от имени державы –

я вспомню бабкин дом святой и правый,

и царство снега в тёмной белизне…

СНЕЖНЫЙ ПИР

Сады белы и птицы ни гугу...

Такие дни печальные настали.

Давно ли здесь в осипшую пургу

ветра окоченелые свистали!

И мой сосед, притихший у окна

ухоженной гостиницы районной,

смотрел на вихрь метели беспокойной,

где кувыркалась пьяная луна.

И слышал он, качая головой,

не вой собак напуганных, бездомных,

не хохот ветра в переулках тёмных,

а снежный пир над белою землёй.

Он был один, тот страстный, снежный пир!

Он грохотал железом леденистым,

серебряным размахивал монистом...

и, наконец, затмил снегами мир!

Ни страха, ни тоски, – и никакой

другой стихии нет, – лишь ветер белый,

да снег летит, летит во все пределы,

метёт, сверкая крошкой ледяной…

А мой сосед поднёс себе огня,

и закурил табак: – Вот это сила!

Не та, что нынче кружит над Россией...

И вновь затих у белого окна.

ТЫ КО МНЕ ЕЩЁ ПРИЕДЕШЬ?

– 1 –

Он повёл сынишку в парк культуры, где с небес сходило воскресенье,

и неторопливое крутилось колесо, крутилось, обозренья.

На аллее клоуны ходили, трубадуры и мадмуазели…

А направо – в яблоках лошадки, а налево – гуси-карусели!

Золотая россыпь от хлопушки, пчёлки полосатые Билайна

зажужжали звездным фейерверком, зазвенели звонко и трамвайно…

Жвачка, чупа-чупс и шоколадка – всё не поместилось на ладошке!

– Пап, смотри – летает Гарри Поттер на метле, летает, с бабкой-ёжкой!..

– 2 –

Сели в колесо и оказались прямо над рекою, деревами…

Сверху вниз на всё вокруг смотрели широко открытыми глазами.

Там, внизу, летела электричка, пароход гудел речным раскатом,

и кричали городские чайки над пятиэтажным интернатом…

А вверху висело поднебесье, слышалось неслышимое пенье.

Он рукой потрогал поднебесье – медленно струилось воскресенье,

затекая в рукава рубахи, омывая воздух теплотою…

А потом исчезло незаметно. Скрылось за далёкою чертою.

Утекло навечно – не воротишь. Утекло сквозь пальцы – без остатка.

Лишь осталось в памяти короткой: "Ты ко мне ещё приедешь, папка?"

– 3 –

Сизая портовая дорога. Тупики, заводики, лабазы…

Электричка, медленно качаясь, в темени летела, непролазной.

Вышел в темноту и в темнодолье… У ларька два пьяных незнакомца.

Вотчина родная. Скрып калитки… Свет зажёгся в маленьком оконце.

Сонная жена, накинув кофту, ужин в тёплом блюде разогрела.

Он проворно ел свою похлебку. И она похлёбку эту ела…

–4 –

Перед сном жена прихорошилась. Оголилась шёлковой ночнушкой.

Глядя, как он спешно раздевался, хохотнула, словно хохотушка...

А потом она лежала молча... Он курил у звёздного оконца,

вспоминая свой воскресный отпуск: летний парк, шары, витрины, солнце…

Медленно тушил он сигарету. Долго, непривычно шаркал тапкой…

Вспоминал открытые глазёнки: – "Ты ко мне ещё приедешь, папка?"

А жена, забывшись сном недолгим, странно разметалась на постели,

и её округлые коленки сквозь него без устали глядели.

(обратно)

Юрий ЛОПУСОВ МЕЛОДИЯ ОДЕССКОЙ СКРИПОЧКИ

ГЛАВА ИЗ РОМАНА “В РАЮ НЕ ТЕСНО”

заметил интересную особенность, которую никак не мог себе объяснить: к концу каждого месяца объём работы в Секретариате почему-то резко возрастал. Никаких видимых причин для этого не было. Союз писателей СССР производственного плана не имел, поскольку ничего материального не производил. Тем не менее, всё двигалось по странной схеме, характерной для всей страны: первая половина месяца – раскачка, последняя неделя – аврал.

В мои обязанности входила подготовка материалов для заседаний рабочего Секретариата – мозгового центра писательского Союза. Секретариат избирался на съезде, который проходил один раз в пять лет, и в его состав входили ведущие писатели страны, представляющие литературу всех шестнадцати братских республик – от Эстонии и Белоруссии до Грузии и Туркменистана.

Из многочисленного состава Секретариата, который являлся скорее вывеской Союза писателей СССР и демонстрацией дружбы братских литератур, избирался, так называемый, рабочий Секретариат. Он состоял из двенадцати писателей, чьи имена были хорошо известны читающей публике и чьё творчество полностью соответствовало принципам партийности советской литературы. Именно рабочий Секретариат осуществлял каждодневное руководство громадной писательской империей, объединявшей более десяти тысячи профессиональных писателей, творивших на необозримых просторах Советского Союза и создававших литературу на семидесяти четырёх языках наций и народностей великой державы.

Заседания рабочего Секретариата проходили один раз в две недели и были очень престижными. Приглашение рядового писателя для участия в заседании Секретариата было равнозначно тому, как если бы простого жителя африканского племени допустили на ритуальное сборище шаманов.

Круг вопросов, которые обсуждались на заседаниях рабочего Секретариата, был необычайно широк – от выделения денег на ремонт Домов творчества, принадлежащих писательскому Союзу и разбросанных по всей территории страны, до исключения из Союза писателей СССР инакомыслящих литераторов, бросивших вызов сплочённому коллективу "сподручных партии" – так унизительно назвал писателей генсек компартии Никита Хрущёв на одном из партийных съездов.

Согласовать и утрясти с руководством писательского департамента повестку дня очередного заседания рабочего Секретариата, подготовить проекты решений и постановлений по основным вопросам повестки, вовремя направить каждому секретарю материалы предстоящего заседания – таковы были мои главные обязанности. Работа очень суетная, но она давала мне возможность быть в курсе всех основных событий, которые переваривались в котле писательского департамента. В круг моих обязанностей входило также беглое протоколирование заседаний Секретариата, что впоследствии оказалось неоценимым архивным богатством.

Проходили заседания, как правило, под председательством первого секретаря писательского Союза Георгия Маркова. Он был автором остросюжетного романа о становлении советской власти в Сибири, который принёс ему заслуженную славу. В последующих произведениях он не смог преодолеть заявленную планку, но золотая пыльца славы навсегда легла на плечи сибирского писателя.

У него был громадный авторитет в писательской среде, поскольку его отличало редкое умение держать точно выверенную дистанцию со своими коллегами, демонстрируя при этом внешнее расположение к каждому из них. Он был ярым противником крайних оценок, но всегда чётко и недвусмысленно подчёркивал свою партийную позицию в вопросах творческой деятельности Союза.

Внешность Маркова адекватно соответствовала бесцветности и маловыразительности той литературы, которой он был призван руководить. Он ходил в строгих чёрных костюмах, улыбался крайне редко, полагая, видимо, что душевная теплота может быть истолкована писателями как некая идейная слабость. Говорили, что в семье он был необыкновенно мягок, добр и демократичен.

В отсутствие Маркова руководил заседаниями Секретариата Сергей Сартаков, который неофициально считался вторым секретарем Союза. Он, как и Марков, был выходцем из далёкой сибирской деревни. Дух землячества и глубокая любовь к своей малой родине – Сибири, освящали искреннюю дружбу двух этих писателей, чьё творчество было широко известно в самой читающей стране мира. И Марков, и Сартаков дистанцировались от горячих схваток и склок, характерных для любого творческого коллектива, уделяя главное внимание сплочённости писательского сообщества и его идейной незыблемости.

Тандем Марков – Сартаков напоминал мне тактику двух следователей, применяемую на Лубянке. Один был жёсткий, что обеспечивало дисциплину в Секретариате, другой – лояльный и добрый, что создавало некую видимость свободомыслия в творческой среде. Если Марков на заседаниях Секретариата открыто демонстрировал свою позицию проводника политики партии в литературе, резко осуждая всякого рода отклонения от главной линии партии, то Сартаков больше упирал на качество литературы и как бы сглаживал, нивелировал остроту выступления первого секретаря. При всём различии своих подходов к оценке литературного процесса оба они честно служили своему идолу коммунистической партии, которая чётко выполняла главное напутствие Сталина: держать в прочной идейной узде советских писателей, сохраняющих в своих генетических корнях память о тех временах царского правления, когда русская литература позволяла себе говорить устами Достоевского и Толстого всю правду о своём времени.

В Секретариате, как в любом творческом коллективе, были свои "ястребы" и свои "голуби". Главным ортодоксом в борьбе за идеологическую чистоту литературы, несомненно, был Виталий Озеров, который по праву своей партийной бескомпромиссности считался третьим секретарём Союза. Это был мрачного вида человек с густыми лохматыми бровями, которые нависали над глазами, мешая человеку разглядеть, что творится там, внутри, у этого неистового борца за партийные идеалы в советской литературе. Типичный партийный критик, он был ярым борцом с "русским шовинизмом" и всё время призывал "выжигать калёным железом русский национализм – эту литературную нечисть", которая мешала построению "самого справедливого в мире коммунистического общества".

Рядом с Озеровым всегда находились два его верных "оруженосца" – литературные критики Юрий Суровцев и Валентин Оскоцкий, которые были неразлучны, как лиса Алиса и кот Базилио. Конечно, Озеров был главным в этой тройке, которая напоминала мне сказку о трёх поросятах – Наф-Нафе, Нуф-Нуфе и Ниф-Нифе. Только в нашей советской сказке поросята не воевали, а дружили с Серым Волком, который назывался Русский Шовинизм. Этим Волком неразлучная "троица" постоянно пугала несчастных писателей, которые метались в клетке "социалистического реализма" между двумя стенками: слева – "русский шовинизм", который обязывал ненавидеть всё русское, а справа – "интернационализм", который приказывал любить всё западное больше, чем своё русское.

Изредка, когда на обсуждение выносились концептуальные вопросы развития литературы, на заседаниях Секретариата появлялся партийный босс – заведующий отделом культуры ЦК КПСС Василий Филимонович Шауро. Происхождение этой фамилии, замешанной на французском коктейле, было всегда предметом споров в писательской среде. Босс имел весьма представительную внешность. Всегда по-военному подтянутый, сухопарый, он ходил быстро и абсолютно прямолинейно, глядя только вперёд, что давало ему счастье не замечать ничего, что происходило по сторонам, – ни любопытных взглядов писателей, ни испуганных сотрудников Секретариата, ни новых опасных явлений, происходящих в советской литературе. В его походке было что-то от робота. Складывалось ощущение, будто его скелет не имел ни одного шарнира. Он напоминал мне поставленного вертикально громадного мифического таракана, которому панцирь не давал возможности согнуться. Эта жёсткость скелета как бы олицетворяла несгибаемость идейной позиции партийного функционера.

На заседаниях Секретариата он сидел абсолютно неподвижно, никак не реагируя на происходящее, лишь изредка бросая короткие анестезирующие взгляды на выступающих. В писательской среде он получил грозное прозвище "железобетонный постамент", на котором держалось мощное здание советской литературы. Правда, в последнее время эта опора дала несколько заметных трещин, благодаря разрушительной работе диссидентов, которых становилось всё больше и больше. Многим казалось, что Шауро специально приходил на заседания Секретариата только для того, чтобы одним своим видом внушать страх писателям, которые невольно ощущали свое ничтожество перед глыбой партийного диктата.

Поговаривали, что в годы войны с немцами Шауро командовал большим партизанским объединением в тылу врага на территории Белоруссии и что количество немецких поездов, которые были пущены под откос партизанами его отряда, переваливало за сотню, и будто сам Сталин вручал ему награду за боевые заслуги. Я не знаю, как насчёт Иосифа Виссарионовича, но и в мирное время Василий Филимонович бессменно оставался на боевом посту. За годы его правления ни один идеологически опасный поезд не прорвался на территорию стерильной советской литературы. А попытки прорваться были.

***

Перед самым Новым годом состоялось очередное заседание Секретариата, в повестке которого помимо других вопросов значилось обсуждение прошения Василия Аксёнова о выезде в Америку для чтения лекций в университетах Нового Света. Официальный запрос пришёл от одного из старейших университетов Америки. Замолчать запрос было нельзя, так как это могло спровоцировать международный скандал.

Нужно ли говорить, что предстоящее обсуждение обещало быть сенсационным, поскольку Василий Аксёнов был если не открытым антисоветчиком в литературе, то уж точно – оппозиционером. Пикантность ситуации состояла в том, что сам вопрос таил в себе явный политический подтекст: отпустить потенциального диссидента в Америку значило проявить некую идеологическую уступку, запретить – значит, продемонстрировать всему Западу откат к худшим временам хрущёвского диктата над литературой.

Когда я вошёл в кабинет первого секретаря, то сразу же ощутил атмосферу напряжённости, которая была буквально разлита в воздухе. Марков зачитал прошение опального писателя и предложил секретарям высказаться. Мнения секретарей разделились практически поровну. "Ястребы" были категорически против. Аргумент звучал так: Аксёнов не вернется в СССР, что нанесёт ущерб престижу страны и репутации Союза писателей. "Голуби" выставляли контраргумент: ущерб будет значительно больше, если потенциального диссидента не отпустят на Запад. И те, и другие были абсолютно правы. Марков заколебался, не зная, как разрешить патовую ситуацию. На помощь ему пришёл предводитель "голубей" – Константин Симонов, предложивший выслушать аргументы самого Аксёнова, который томился в приёмной Секретариата, ожидая решения своей судьбы.

Предложение Симонова застало Маркова врасплох. Он долго колебался, взвешивая все "за" и "против". Тут было над чем задуматься. Я невольно вспомнил дневники Анри Бейля – известного французского писателя Стендаля, который сопровождал Наполеона во время русской кампании 1812 года. Он писал о трудном решении, которое предстояло принять императору – остаться в сожжённой Москве, скованной свирепым русским холодом, что обрекало французскую армию на голод и медленное вымирание, или покинуть столицу, фактически признав своё поражение. После долгих раздумий он решил взорвать самое высокое сооружение Москвы – знаменитую звонницу Ивана Грозного в центре Кремля, которая воспринималась Европой как некий символ могущества России. Наполеон загадал: если звонница рухнет, что будет символизировать падение России, он останется зимовать в Москве. Если устоит, он покинет этот промозглый бесприютный город, сожжённый своими же жителями, что никак не укладывалось в сознании императора, перед которым сложили голову практически все столицы Европы.

Получив приказ, солдаты сделали подкоп под звонницей и на подводах начали свозить бочки с порохом. Наполеон сидел на своем походном стуле перед звонницей и наблюдал за действиями солдат.

– Как вы думаете, месье Бейль, – спросил Наполеон, – башня упадёт или устоит?

Поскольку Стендалю война дико осточертела, а русская зима не оставляла никаких надежд на выживание, он решился сказать Наполеону правду.

– Я не знаю, устоит ли башня или нет, – ответил Стендаль. – Всё зависит от качества постройки и количества пороха. Но одно я знаю точно: император Франции впервые проявил трусость.

Наполеон выдержал значительную паузу, видимо, решая, как поступить с наглецом – повесить или расстрелять? Поскольку время позволяло не спешить, он попросил объясниться.

– Видите ли, месье Бонапарт, – сказал Стендаль, – до сих пор вы даже в самых критических ситуациях принимали решение сами. Сегодня, ставя решение вопроса об уходе из Москвы в зависимость от устойчивости русской башни, вы перекладываете свои обязанности на плечи Бога. То есть, отдаёте судьбу русской кампании на волю случая. Это свидетельствует о вашей нерешительности, которая за вами никогда не числилась...

Звонница дала трещину, но устояла. Наполеон покинул загадочную Москву, оставив расправу с литератором Стендалем до лучших времён.

Я не знаю, была ли известна председателю писательского союза сия историческая ситуация, но поступил он, как Наполеон – решил отдать судьбу поездки Аксёнова на волю Всевышнего и попросил позвать опального писателя.

Василий никак не ожидал, что получит редкую возможность лицезреть на расстоянии вытянутой руки всё руководство Союза писателей СССР скопом. Поначалу он явно растерялся. Сидел, набычившись, выставив вперёд свою громадную голову с копной светлых волос, и смотрел исподлобья на сборище судей. В его пронзительно синих глазах читалась сложная гамма чувств – от недоверия к судьям до устойчивого решения идти до конца.

Марков весьма деликатно, но с явным подтекстом попросил Василия рассказать, о чём будут его лекции. Прекрасно понимая, что от его ответа будет зависеть судьба поездки, Василий говорил медленно, взвешивая каждое слово.

– Я ставлю своей целью донести до американских студентов мировую славу лучших произведений русской классической и современной советской литературы – от Чехова и Толстого до Шолохова и ...

Тут он замялся, не зная, кого из нынешних советских писателей поставить рядом с Шолоховым, кто был бы равен его таланту. Таковых, конечно, не было, и Вася с ужасом понял, что попал в капкан, поставленный им самим. Я следил за выражением лиц секретарей, которые явно злорадствовали, наблюдая за тщетными попытками Аксёнова выйти из идиотского положения. Пикантность ситуации состояла в том, что, кого бы он ни назвал, его ответ давал секретарям прекрасный повод для издёвки. А уж поиздеваться над литературными пристрастиями диссидента – в таком удовольствии они вряд ли себе отказали бы.

Василий достал платок, вытер пот со лба, вспомнил деятеля совсем из другой эпохи – великого римского хитреца Макиавелли и блестяще завершил фразу:

– ... и других известных советских писателей.

Ответ был настолько же обтекаемым, насколько и неуязвимым. Секретари облегчённо вздохнули. Ни у кого не возникло желания углубляться в дискуссию. Все ждали, что скажет Маркин.

– А почему именно в Штаты? – поинтересовался Маркин, явно надеясь на то, что неискушённый в таких ситуациях Аксёнов опять попадет в какой-нибудь капкан. – Ведь есть Франция, Италия, Швеция, Польша. Болгария, наконец.

Василий, наученный горьким опытом своего дебюта, ответил не сразу. Он помолчал, проигрывая в голове возможные варианты ответа.

– Во-первых, я готов ехать туда, куда вы сочтёте нужным, – с хорошо разыгранной покорностью произнёс Василий, что явно понравилось секретарям. – Но я не владею в достаточной степени языками тех стран, которые вы назвали. Я знаю английский в той мере, которая позволяет мне читать лекции о русской литературе.

Все поняли, что Вася выиграл свой раунд, и приготовились к благополучной концовке. Но тут случилось неожиданное. Аксёнов посмотрел на сытые, излучающие довольство лица секретарей – вершителей судеб русской литературы, обласканных коммунистической партией и получивших массу привилегий за свою верность политическому идолу, и сердце его не выдержало.

– Есть ещё одни довод в пользу моей поездки, – мрачно начал он, воинственно подняв вверх громадную голову, на которой явно обозначились острые рога дикого вепря. – Только что из поездки в Америку вернулись всемирно известные поэты – секретари Союза писателей СССР Сергей Наровчатов и Михаил Луконин.

Народ насторожился. В словах "всемирно известные" звучала явная издёвка, поскольку это были абсолютно средние по таланту поэты.

– Почему секретарям, – продолжал Василий, – можно ездить в Америку за счёт Союза писателей СССР, а мне – простому советскому писателю, приходится выпраши- вать и надеяться на милость руководства нашего писательского Союза? Тем более, что моя поездка оплачивается американским университетом, а не Союзом писателей.

Это был удар в солнечное сплетение. Такие вещи простым смертным не прощались, и Марков решил поставить взбунтовавшегося писателя на своё место.

– Я полагаю, – жёстко сказал он, – что поездки писателей за рубеж – это прерогатива руководства Союза писателей СССР, которому по уставу предписано решать, кому и когда выезжать за пределы нашей Родины. Своим провокационным высказыванием вы, Василий Павлович, бросаете тень на руководство Союза и вносите раскол в ряды нашей творческой организации. Это была команда "фас!". "Три поросёнка" воинственно захрюкали и бросились в бой, призывая на помощь не только Волка "русского шовинизма", но и Медведя "советского патриотизма" и Осла "идейности".

Однако секретари не бросились в бой по призыву Маркина, так как никто из них, кроме Луконина и Наровчатова, ещё не был в Америке. Тут они были на стороне Василия. Завязалась вялая дискуссия, но постепенно чаша весов стала клониться в сторону "трёх поросят", в совершенстве владевших искусством партийной демагогии. Они обвинили Василия во всех возможных грехах, припомнив ему даже официальное письмо из вытрезвителя, куда Василий попал по причине смертельной дозы алкоголя, принятой со своими друзьями во время широкого застолья в Центральном доме литераторов. (В моём архиве до сих пор хранится эта весёлая бумага, где прописан диагноз, поставленный Василию Аксёнову врачами вытрезвителя: "Пульс учащён. Речь путаная". Данный факт красноречиво свидетельствует, что ничто человеческое не было чуждо автору нашумевшей повести "Апельсины из Марокко".)

Василий понял, что судьба его поездки решена. Однако, он был не из тех, кто сдавался после первого поражения. Взвесив все "за" и "против", он вздумал перехитрить своих судей. Будучи натурой артистической, он решил разыграть тонкий спектакль под названием: "Я у мамы дурочка".

– Уважаемые коллеги, – начал Василий, и в его голосе зазвучали проникновенные нотки профессионального нищего. – Я не вижу предмета для столь жаркой дискуссии. Мне кажется, вы явно переоцениваете значение моей персоны. Посмотрите на себя и посмотрите на меня. Кто вы и кто я?

Он обвёл печальным взглядом секретарей, которые были явно заинтригованы столь необычным началом прощальной речи подсудимого.

– Вы – это прекрасно отлаженный, мощный, гармоничный, высокопрофессиональный оркестр. Вот вы, Георгий Марков, вы – как камертон, по которому настраивают свои музыкальные инструменты все оркестранты. Вы, Сергей Сартаков, – как сверкающая на солнце золотая труба, которая задаёт чистый идейный тон всему оркестру и своим ясным звонким голосом ведёт всех нас к сияющим вершинам социалистического реализма. Вы, Виталий Озеров, – словно мощный гулкий барабан, который резонирует с биением сердца советского народа и даёт широкое дыхание всему оркестру, не позволяя никому сбиться с коммунистического ритма. Вы, Юрий Суровцев, – контрабас, чей мелодичный голос словно контрапункт звучит внутри оркестра, придавая ему полифонический объём и идеологическую тональность. Вы, Михаил Луконин и Сергей Наровчатов, – словно флейта и валторна, которые своими нежными голосами облагораживают идеологическую обнажённость оркестра, наполняя общую симфонию дыханием высокой поэзии и тонкими музыкальными узорами русского национального фольклора.

Он снова обвёл всех секретарей печальным взглядом, смиренно сложил ладони, будто готовясь к молитве, и закончил на пронзительной, щемяще жалостливой ноте:

– А кто я? Я – маленькая одесская еврейская скрипочка. Меня всё равно не слышно в вашем мощном оркестре. Зачем я вам нужен? Отпустите меня в Америку.

Наступила минута такой тишины, про которую говорят: ангел пролетел. Надо учесть, что хоть это и были судьи, но прежде всего это были писатели, и они умели ценить красоту образного мышления и стилистику высокого слога. Прощальная речь Василия Аксёнова очаровала их, и само милосердие постучалось в писательские сердца, слегка ожесточившиеся в бессильном стремлении понять, что же это за птица – треклятый "социалистический реализм", столь подло подсунутый им певцом пролетариата Максимом Горьким?

Прощальная речь опального писателя со всей очевидностью показала, что Василий владеет искусством демагогии ничуть не хуже, чем его могучие оппоненты. Он точно рассчитал покаянную тональность своей речи и умело раздал "всем сестрам по золотым серьгам". Маркову очень понравилось ощущать себя камертоном, определяющим общую тональность и синхронность звучания многоголосого писательского оркестра. Самолюбие Сартакова получило мощную подпитку от сравнения с золотой трубой, всегда идущей впереди оркестра.

Озеров был счастлив от мысли, что он – мощный барабан, заглушающий все остальные музыкальные инструменты и задающий партийный ритм всему писательскому балагану. Юрий Суровцев испытал прилив гордости за чёткий, идеологически выдержанный голос своего контрабаса. Сентиментальные слёзы увлажнили глаза известных советских поэтов – Михаила Луконина и Сергея Наровчатова. Ещё бы! – ведь от нежного голоса флейты и валторны зависел тонкий лирический подтекст всего музыкального произведения, исполняемого могучим оркестром Секретариата.

Речь "златоуста" Василия Аксёнова произвела неизгладимое впечатление на всех секретарей. Константин Симонов тонко уловил перемену настроения судебного сообщества и предложил решить обсуждаемый вопрос путем простого голосования. Большин- ство высказались за поездку Василия Аксёнова в Америку. Мне осталось только зафиксировать сей факт в протоколе заседания Секретариата. Голубая мечта Василия Аксёнова о поездке в Соединённые Штаты чудесным образом осуществилась.

Опальный писатель вышел из кабинета первого секретаря писательского Союза с высоко поднятой головой, ощущая себя победителем в неравной схватке с мощной когортой "сподручных партии", не знавших доселе поражений от своих идеологических противников. Василию показалось, что даже Карл Маркс, чей портрет висел при входе в писательский департамент, заговорщицки подмигнул ему, радуясь победе своего брата по крови.

(обратно)

Владимир БОНДАРЕНКО ПИТЕРСКОМУ ДРУГУ

Вот и моему другу питерскому Дмитрию Симонову, Димуле нашему стукнуло 70 лет. Повезло мне, всегда хожу в молодых. Нынешние мои друзья – Проханов, Личутин, Зульфикаров, Пронин, все бывшие "сорокалетние", все "дети 1937 года" – давно уже перепрыгнули планку семидесятилетия. Все друзья мои питерские – со студенческих лет, тоже были на десяток лет старше меня. В Питере нас собралась дружная команда книжников, любителей поэзии и прозы, библиофилов, собирателей всяких книжных редкостей: Герман Артемьев, Дмитрий Симонов, Валера Гилеп, Сергей Хрулёв, Владимир Карпенко… Почти каждый день встречались мы часов в 6 вечера на Литейном, в скверике за "Академкнигой", приносили раздобытые книжные новинки, менялись, узнавали новости. Потом, где-то к 8 часам приходили в кафе "Сайгон". Там и засиживались до конца вместе с поэтами и художниками. Так было на моей памяти где-то с осени 1964 года и до лета 1969 года. Меня удивляет, почему не сохранили тот "Сайгон", сделав памятным местом, как парижскую "Ротонду".

Мы любили не только книги. Любили девочек, за те шестидесятые годы иные из нас и обзавелись женами. Любили природу, и осенью и весной выезжали на электричке на дальние озёра, с палатками и всякой снедью. А также и с подружками. Любили выпить и дома, и на природе, и с девочками, и без них.

В связи с нашими книжными посиделками в скверике на Литейном в очередной раз хочу развеять две функционирующие легенды. Первая – о якобы полном официальном запрете поэзии и прозы начала двадцатого века. Конечно, диссертации по Николаю Гумилеву и Осипу Мандельштаму защищать в те годы не давали. Но почти все уникальные книги, изданные в начале ХХ века, свободно, и поразительно дёшево, продавались во всех букинистических магазинах. Даже студент мог купить сборники Гумилева, Ахматовой, Клюева, Ходасевича… Но почему-то среди библиофилов почти не было филологов. И компания у нас была – сплошь инженерная. И Дмитрий Симонов, и Герман Артемьев закончили знаменитый ленинградский политехнический. Инженеры-электронщики. В шестидесятые-семидесятые годы они с блестящим знанием литературы Серебряного века могли за пояс заткнуть любого доктора филологических наук, обходившего опальные имена стороной. Но вольному книжнику-библиофилу была воля-вольная. Тогда и собирали в одиночку, сами по себе, Саша Парнис всего Велемира Хлебникова, Анатолий Иванов – Сашу Чёрного, и так далее. Дима Симонов больше собирал поэзию, наших символистов. У Германа Артемьева дома все полки ломились от книг, почти три комплекта "Аполлона", "Весы", "Золотое руно", уникальнейшие издания символистов. На старость лет сейчас эти книги помогают Герману выжить.

Я собирал литературу по русскому Северу восемнадцатого-девятнадцатого века, так как приехал с Севера, писал в журнале "Север" о литературе Севера. В то же время, увлекаясь русским авангардом, и сам пописывая ультра-авангардные стишки, одновременно собирал первые издания футуристов, имажинистов, одесские и дальневосточные альманахи футуристов. Помню, как-то уличил Валеру Гилепа по прозвищу Водкин, в незнании им Вадима Шершеневича, одного из друзей Есенина, имажиниста, после этого на долгие годы ко мне пристало прозвище Шершеневич. Отсюда вывод: не уличай друзей в незнании.

Вторая легенда – о том, что в сквере собирались книжные спекулянты. Тоже ложь. Так называемых "холодников" в этом сквере было не больше десяти. Да и тех я уважал, это же не нынешние дельцы-спекулянты. Холодники мотались по старым дачным посёлкам, расспрашивали стариков и старух, скупали оптом все хранившиеся в сараях и подвалах, на чердаках и в пристройках журналы и альманахи, газеты и книги начала ХХ века. Если бы не они, всё бы это было выкинуто на помойку, или сдано в макулатуру в те же шестидесятые-семидесятые годы. Кто тогда знал Северянина или Вагинова, Кузмина или Георгия Иванова? Но основная масса завсегдатаев книжного сквера на Литейном состояла из самих библиофилов, после работы съезжавшихся в сквер в поисках редких изданий.

Вот там мы с Димкой и встретились, потом и сдружились. Жил он тогда недалеко от Литейного, чаще всего у него и собирались. Иногда торжественно жгли какую-то бездарную книгу. Иногда готовили рукописные альманахи из собственных творений и перепечаток стихов своих любимых поэтов. На один рукописный альманах, выпущенный частью нашей кампании, в полемику с ним выходил другой. Мы как-то даже и не задумывались, что занимаемся опасным самиздатом.

Дима прекрасно знал русскую поэзию. Иногда они с Артемьевым устраивали игру цитат, угадывая, откуда цитата и какого поэта.

Как-то раз я уговорил своих друзей и подруг не ограничиваться вылазками на Ладогу или на Вуоксу, а двинуть в северную даль. Сначала до моего родного Петрозаводска, затем на теплоходе через Онежское озеро в Заонежье, до Пудожа, там ещё через озеро, и уже в самой глуши Заонежья мы выбрались на берег уже третьего озера и на лодках добрались до острова. Так я и назвал потом заметку "Хождение за три озера". Были в том походе моя сестра Лена, моя будущая жена Наташа, Зина и Люда, Дима, Герман. Строили себе вигвамы, пили глинтвейн, читали стихи поэтов Серебряного века. Этот поход ещё более сдружил нас всех. Думаю, эти наши походы и втянули Дмитрия Симонова в походную жизнь.

Я потом переехал в Москву, Герману в его книжных странствиях было не до лесного воздуха. Со временем у Димы образовался свой круг байдарочников, рыбаков, палаточников, и до сих пор летом и осенью его трудно на выходные застать дома.

Есть у Димы ещё одно прекрасное качество – он компанейский мужик, ему не в тягость друзья, его дом всегда гостеприимен. Не случайно уже десятилетия, изредка наезжая в свой любимый Питер, даже когда командировка оплачена и гостиница ждёт тебя, я на пару-тройку деньков останавливаюсь у Димули и Нинули. Тем более, и хозяйка у него, дорогая жена Нинуля, тоже любит рукодельничать и привечать гостей. Думаю, для взаимного удовольствия от встречи друг с другом.

Дима осознанно, по характеру своему, – живёт в радость. Не такой уж он везунчик, знаю, что было лет пять тяжелейших, в годы перестройки, даже опасных для жизни. Иногда он укрывался и у меня в Москве. Другой бы мог стать истериком, пессимистом, плюнуть на всё, и поломать свою жизнь. Дима всегда оставался внутренне сдержан, и не подчинялся ненужным эмоциям. Выстоял и победил.

Впрочем, это можно назвать – песенный характер. Вот потому он и писал с молодости свои походные песни. Песни ли помогали ему жить и выживать, или он писал песни для себя и друзей от излишнего прилива чувств, но, как я заметил, поэты, пишущие песни, не приказные-заказные, а для души, для друзей, такие как Булат Окуджава или Александр Бобров, Виктор Верстаков или Николай Рубцов, – и по характеру не угрюмые люди, песенность располагает к открытости, душа и впрямь становится широкой.

Вот для широты своей души писал понемножку для друзей и походов, для вечеров у костра и домашних посиделок, для весёлого бражничества и гульбища Дмитрий Симонов свои немудрёные стихи и песни. Приходил с ними на праздники, на юбилеи и свадьбы друзей. А к своему юбилею решил издать некоторую их часть. И правильно сделал. Не для строгих критиков, не для суровых читателей, издал для друзей, которые, читая незамысловатые строчки, будут сразу же вспоминать связанные с этими строчками праздники и походы.

Впрочем, одну строчку, написанную как бы в ответ на мой рукописный альманах в поезде "Ленинград-Петрозаводск" и подаренную мне там же на день рождения вместе со всем своим альманахом "Вурдалак", я даже не раз цитировал, как бы вспоминая одного из великих восточных поэтов.

Лежу на берегу, как на диване.

В доступной только избранным нирване…

Это надо уметь – не уклоняясь от ударов жизни, не уходя в келью затворника, жить временами опасно и тревожно… Но в душе сохранять спокойствие и блаженство нирваны. Она и на самом деле даётся только избранным. Мой друг Дмитрий Симонов – один из них.

(обратно)

Лев АННИНСКИЙ СТО ЛЕТ, КАК УШЁЛ...

Он действительно ушёл – в прямом, не переносном смысле. Не умер в своей постели, как пристало бы классику, окружённому любовью в отечестве, да и во всём мире, – а ушёл демонстративно, скандально, отчаянно – вызвав шок и в отечестве, и в мире.

Можно сколько угодно разбираться в конкретных причинах этого бегства из дома, взвешивать действия Черткова и Софьи Андреевны, высчитывать миллионные потери из-за отказа от изданий, вникать в семейные раздоры вокруг Великого Старца – и всё-таки принять в финале то, чем завершила свои раздумья жена (вдова!): значение этого громогласного ухода таинственно, и смерть национального гения на полдороге неизвестно куда, на случайной железнодорожной станции, с билетом в не очень понятный пункт назначения, таит в себе смысл, не укладывающийся ни в какие семейные неурядицы.

Неурядицы уже охватили Россию, уже весь мир колотила смутная тревога, уже начала оправдываться та беспричинная тоска, которую в толстовском кругу называли "арзамасской", уже зеркало русской революции кровавилось такими сколами, что надо было с этим что-то делать.

Толстой бежал. Или, как вежливо сформулировали, "ушёл". Как уходят в пустынь старцы, святость которых невыносима в условиях наличной реальности. Как уползают звери умирать в заросли, где их никто не найдёт даже с помощью волшебной зелёной палочки. Как естественно было бы ожидать такого конца, ну, скажем, от человека типа Достоевского, одержимого страхом бесовства.

Но Толстой?

Его уход разве естествен?

Естествен. Если взять на вооружение замечательное определение, которое дал Толстому один проницательный наблюдатель. Толстой – это сверхъестественное проявление естественности.

В фундаментальном базисе бытия лежат простые истины, верность которых (и верность которым) обеспечивают человеку счастье. Просто надо поступать так, как должно. Вести себя так, как следует. И никакого специального героизма не требуется.

На первой странице первого кавказского очерка выясняется: что такое храбрость. Просто это знание того, чего не нужно бояться.

И целую жизнь спустя, уже в начале нового века, в гневном письме царю и его помощникам по поводу казней и побоищ – тот же простой совет: ведь так легко избавиться от всего этого…

Да вот что-то не получается избавиться – ни легко, ни просто. Вязнут простые истины в загадочном круговороте человеческой истории. Ведь и Христос, и Мохаммед, и Моисей, и Будда, и Лао-цзы, и Кун Фу-цзы – все великие учителя человечества предлагали ему простые вещи. И что же?

Целое столетие после Толстого самые проницательные поэты наблюдают бессилие простых проповедей. Людям понятнее сложное, вяжущее их по рукам и ногам, в простоту люди впадают как в ересь… Им сподручнее путаться в тупиках бытия: приходится и гвоздить супостата народной дубиной, а приведя его в чувство, подставлять вторую щёку, и объясняться насчёт непротивления злу насилием, – но не упираться же каждый раз в бессилие простых истин. Да и слушают обычно таких проповедников в пол-уха, и забывают через полслова.

Но с Толстым получилось иначе. Счастливым жребием для России стала его великая книга – "Война и мир", и Россия, осознавшая ключевое значение этой книги для своего бытия, стала вчитываться в это чудо, внимая простым истинам сквозь вавилоны описанных там дел, и мирных, и тех, что свершаются в крови, страданиях, смерти.

Книга, начинающаяся чуть не целой страницей нерусской речи и кончающаяся головоломными историческими выкладками, которые издатели приноровились сгребать в конец, чтобы они там никому и ничему не мешали, – эта книга становится художественной "библией" русских. Не обязательно даже концентрировать её базовые истины в специально изваянную фигуру Платона Каратаева, ибо ещё сильнее эти истины действуют в пространстве реальности, сквозь жизнь людей, которые и грешат, и ошибаются, – но не теряют базисного самоощущения: если всё во мне, то я во всём…

Через сто тридцать лет после Бородинской битвы на русской земле хозяйничают очередные устроители: на сей раз гитлеровцы, воюющие с большевиками. Никак им не удаётся привести народ в трепет и подчинение. И вот один из тевтонских воителей, вглядываясь в бескрайние русские поля, усеянные обломками и осколками, делает потрясающее открытие:

– А что, если дело не в Сталине, а в Толстом?

Я беру этот возглас из рассказа немецкого писателя Герберта Айзенрайха. Наверное, он знал в 1942 году тайну прозвища Dick, под которым когда-то запомнили пруссака, переехавшего в Московию и ставшего предком-родоначальником всех российских Толстых, – но вряд ли знал в 1942 году этот немец то, что наши отцы и деды поняли по нашу сторону фронта:

– Мы отступаем в "Войну и мир"…

С тем и отстояли – и себя, и родину, и будущее внуков, и те простые истины, без которых всё летит в тартарары.

Оно и полетело – с началом века мировых войн. Ходила такая полушутка: вот Толстой помрёт – всё к чёрту пойдёт. Промер – и пошло к чёрту всё: старая Россия с её лишними людьми и проклятыми вопросами, с революцией, которая искала себе зеркало и отыскала – большевистский режим, удушивший революцию, а там и новые способы убийств отыскались по ходу войн, и такие виды оружия, что оказалось человечество на грани самоуничтожения.

Так и думаешь: а если дойдёт мания самоуничтожения до такой смертельной черты, что захочется обезумевшему человечеству соскочить с этого земного шарика и сбежать куда-нибудь подальше.

Куда подальше и куда поглубже, чем из Ясной Поляны в Щёкино, а там на Кавказ, столь памятный по давним набегам.

Поможет ли нам Толстой в будущем, в котором неведомо, чего надо и чего не надо бояться?

От абсурда бытия он нас не избавит. Но поможет вынести абсурд бытия. Сбежать – не получится. А вот выдержать – может быть…

(обратно)

Вячеслав ШУЛЬЖЕНКО УСТАВШИЙ ПРОРОК

ПРОХАНОВ А.А.. СТЕКЛОДУВ. РОМАН – М. – ЭКСМО, 2010.

Всевидец Господь в одном акте Божественного видения видит

все века и всех людей, всю их жизнь со всеми помыслами, чувствами, намерениями, делами, словами.

Страшное око, от которого ничто утаиться не может!

Св. прав. о. Иоанн Кронштадтский

Зорко отслеживающий в последние годы творчество Александра Проханова Лев Данилкин в своей новомирской статье в начале этого года выделил в литературе нулевых, признавая всю условность своей дихотомии, двух главных героев – Художника и Воина, на том единственном основании, что именно они, прежде всего, пытались переделать "пошлую" реальность прожитого обществом десятилетия. Не буду трогать первого, но второй это совершает, по Данилкину, ломая "об колено", стремясь подчинить "своему Проекту – силой, насилием". Своего собственного Белинского Проханов не подводит, выводя вдогонку его критико-литературным экзерсисам в герои нового романа "Стеклодув" ("Наш современник" № 8) подполковника ГРУ Петра Андреевича Суздальцева. На его плечи ложится вся ответственность за проведение крайне сложной и опасной операции по захвату американских "стингеров" во время войны в Афганистане. Однако всамделишный, а не номинальный Воин из "Стеклодува", к которым Данилкин несколько вольно причисляет всех, попадающих под определение "слуг государевых": Гусева О.Дивова, Фандорина Б.Акунина, Свинца А.Рубанова, Водрова Ю.Латыниной, Комягу В.Сорокина и т.д., под это определение явно не попадает. В отличие от них, он в конце своего жизненного пути отказывается служить деградировавшему, не имеющему идеологии государству. Причём без всякой озлобленности и тайной мстительности, не вставая на котурны, ничем не оправдываясь и ни к чему не призывая и тем более никого не посвящая в тайну своего Проекта. Смысл которого – уход к Стеклодуву, которым так зовется в романе Бог, Творец, Всевышний.

Но не только поэтому Суздальцева трудно сравнивать с кем-либо из персонажей прежних произведений автора, с тем же генералом Белосельцевым из "Господина Гексогена", например. Проханов в "Стеклодуве" ставит все точки над i в осмыслении волновавшего его как художника уже не одно десятилетие главного вопроса национальной исторической парадигмы – о совпадении этнической и религиозной идентичности, которая, был глубоко убежден Достоевский, исходит из понимания русских как православных и православных как русских. В романе немало эпизодов, в которых этот постулат растворён в образной системе персонажей. Вот, скажем, сцена, когда Суздальцев ест с солдатами испечённые на скорую руку рядовым Лепёшкиным ржаные пышки. Краткий рассказ каждого из них о своей "доафганской" жизни заставляет Суздальцева перенестись в родные места этих ребят: в Москву, волжскую деревню, белорусский колхоз и впервые по-настоящему осознать неестественность своего собственного и их присутствия на афганской земле.

Но долго задумываться над этим у опытного офицера разведки нет времени. Ему поручено выполнить задание, от которого в полном смысле зависит его дальнейшая судьба. Из Пакистана к афганским душманам по секретным караванным тропам начата переброска тогдашнего главного ноу хау американской армии – ракет "Стингер" (англ. stinger – жало). Получаемые из различных источников данные только запутывали ситуацию, толкали на ложный путь, затягивали время, вели к гибели сотен людей. Положение усугублялось ещё и тем, что за "стингерами" велась настоящая охота и иранской разведкой, заинтересованной в снабжении чрезвычайно эффективными ракетами террористических групп в Европе. И вот в Герате вдруг объявляется сводящий с душманами личные счёты человек, которому известно, где спрятаны доставленные из Пакистана ракеты, и он готов предоставить информацию кому-то из компетентных советских офицеров. Суздальцев встречается с ним, но посланная на захват группа попадает в устроенную иранцами засаду, "стингеры" исчезают, а наша сороковая армия устраивает в Герате в отместку за это кровавое месиво. Там-то и слышит Суздальцев первый зов Стеклодува.

Понятно, что герой романа, в отличие от автора, человек не религиозный, да и откуда ему – советскому офицеру, подполковнику ГРУ Генштаба, проверенному кадровиками и "особистами" до пятого колена, – им быть! Впрочем, мне в связи с этим хотелось бы отметить очевидную биографическую параллель, совершенно естественно возникающую в тексте романа и связывающую автора с его героем. Это не только общая для них первая профессия лесника, но, что гораздо важнее, исполненная особенно глубокого личного содержания тема памяти и воспоминаний, где упоминаются матери обоих, причем в религиозно-культурном контексте. Так, в одном из своих уже давних газетных интервью Проханов напоминает о надписи ("Бог есть, ты умрёшь, Россия бессмертна") на колокольне Ивана Великого, которую "видел ещё в детстве с мамой". То же и Суздальцев, единственный раз вспоминающий в романе о матери, водившей его мальчиком в Третьяковскую галерею посмотреть на икону "Спас Ярое око".

Тем не менее, у Суздальцева с самого начала уже намечен свой путь к Богу, намечен ещё до военной службы, когда он – лесной объездчик, возмечтавший стать писателем, оставивший ради этого суетную столичную повседневность, в простой избе писал первые страницы будущего романа "Стеклодув". В страшном сне не мог Суздальцев тогда себе представить, что воображаемая в романе сказочная восточная страна "мудрецов и поэтов" наяву окажется ввергнутым в пучину братоубийственной войны Афганистаном, где он с товарищами станет участником смертельных дьявольских игрищ. Но именно там, на войне, в самые драматичные мгновения, когда на кон поставлена собственная жизнь, он, проходящий по всем секретным анкетным формам как атеист, постепенно начинает ощущать, что мироздание наполнено Богом. Вначале на это смутно намекает арабская вязь обрывка надписи на обломках мечети, затем – возникший откуда-то из глубин памяти "небесный стеклодув", вскоре воплотившийся в фигуру реального гератского ремесленника "в закопчённом, прожжённом фартуке, в замусоленной повязке", в мастерской которого бесцветным пламенем сиял раскалённый тигель и плескалась вялая жидкость стекла. Стеклодув окунал "тростниковую дудку в котёл с кипящим стеклом. Озарялся, обжигался, одевался в белое пламя. Выхватывал на конце своей дудки липкую огненную каплю, стекавшую, готовую сорваться звезду. Быстро, в ловких ладонях, крутил. Дул в неё, словно играл на флейте; капля росла, розовела, обретала вязкие удлинённые формы. Становилась сосудом, бутылью, пламенеющей, охваченной жаром вазой. Стеклодув отпускал её, отрывал от тростниковой, охваченной жаром пуповины. Усталый, потный, откидывался на топчан, измученный, словно роженица (курсив наш. – В. Ш.). А новорожденное стеклянное диво остывало и гасло. В стекле появлялась зелень и синева. Лазурный хрупкий сосуд стоял на грязном столе, и в его стеклянные стенки были вморожены серебряные пузырьки. Дыханье стеклодува, уловленное навсегда, оставалось в сосуде. А у Суздальцева мелькнула счастливая благоговейная мысль – перед ним в утлом облачении афганского стеклодува явился Создатель Вселенной. Родил на его глазах ещё одно небесное тело".

Не буду специально анализировать приведённые выше строки, Думаю, общий метафизический и мистический смысл этих строк очевиден, они создают типичнейший палимпсест, аналог рукописи, которую писали когда-то в древние времена по смытому или соскоблённому пергаменту.

От гератского базарного стеклодува у героя остаётся с особыми переливами ваза, которая стоит отдельного упоминания, ибо глубокая по смыслу и развёрнутая в занимательный военно-приключенческий сюжет (как у В.Богомолова "В августе сорок четвёртого"), она есть символическая аналогия прожитой жизни. Ваза не просто память о Герате, где Суздальцев был поставлен Всевышним наблюдать очередной Апокалипсис, после чего сам чудом остался в живых. Ваза в конце романа – расширившийся благодаря могучему животворящему дыханию сосуд, в который помещается Суздальцев и весь его мир и в котором звучит музыка о его прошлой жизни. За стенами сосуда бушует бесцветная плазма: это, окружая Суздальцева бесконечной любовью, зовёт его к себе Стеклодув.

И ещё ваза – важное свидетельство некоей трансформации в художественном восприятии мира сегодняшним Прохановым. Его умирающий Суздальцев, прижимая к вазе своё ослепшее лицо, наслаждается "мусульманской синевой, в которой присутствовало божественное свечение, вызывающее в душе сладостное благоговение", совсем не выдуманная фигура. Поймал себя на мысли, что это очень похоже на то, что я сам всякий раз испытываю, глядя на голубые купола самаркандских мечетей и медресе, рядом с которыми прошло моё детство и к которым вот уже много лет я тянусь всем своим существом из кавказских предгорий, где в мусульманской эстетике доминируют почему-то другие цвета.

Вспоминая о лазури, всё время думаешь, как же всё-таки причудливо воздействие художественной детали на сознание читателя! В прохановской лазури, как и в лазури моей детской памяти, дышит животворящий Дух. Равно как дышит Он в строках Х.Бялика, современника столь ценимого Суздальцевым Николая Гумилева:

Знаю: единожды пьёт человек из кубка златого;

Дважды видение света ему не даруется в жизни.

Есть лазурь у небес несказанная, зелень у луга,

Свет у эфира, сиянье в лице у творений Господних:

Раз лишь единый мы зрим их в младенчестве, после не видим.

Всё же внезапное Бог даёт озарением верным.

Резко бросается в глаза, что у автора "Стеклодува" исчезла хорошо знакомая по прежним произведениям и резкая поляризация персонажей "второго плана". Суздальцев, оказавшись в иранском плену, вдруг обнаруживает показавшееся бы прежде абсурдным абсолютное совпадение пытающих его бородачей со своим подчинёнными – прапорщиками из ГРУ, выбивающими садистскими способами показания у пленных моджахедов. Кажется даже, что вместе со своим героем сам автор поражён вдруг открывшейся перед ним "симметрии мира, симметрии воздаяния, симметрии боли и смерти", показавшей всю бессмысленность разделения людей на "своих" и "врагов". И потому, видимо, автор предстаёт в романе не только знатоком мусульманского мира, но и совсем неожиданно в данном месте его тонким адептом, что мне, много читавшем и писавшем о его чеченских вещах, показалось после прочтения романа несколько странным. Потом согласился, поняв, что для Проханова гораздо важнее объединяющая вера в божественное происхождение мира и человека, нежели конфессиональные противоречия и этнические распри, столь выпукло изображённые в том же "Чеченском блюзе".

Даже вскользь не упоминая ни на одной странице романа о христианстве (тем более так "в лоб", как, к примеру, это имело место быть всё в том же "Чеченском блюзе"), не противопоставляя его исламу, автор изображает на удивление цельную личность возвращающегося к вере человека. В этом возвращении вообще совсем смутно проглядывается христианская онтологическая аксиология; хотя впору, скорее, говорить о влиянии прямо противоположного фактора – мученической смерти личных врагов, двух моджахедов, братьев-пуштунов Гафара и Дарвеша, фанатичная вера которых делает их бесстрашными перед лицом смерти, помогая выдержать жестокие истязания палачей из ГРУ.

То есть, здесь вряд ли стоит говорить о феномене возвращения к православности как результате развития русской духовности и обретения цивилизационной самоидентификации в определённый, кризисный для русского героя романа момент. Не продолжает ли тем самым Александр Андреевич старый диалогический конфликт писателей-классиков с христианством, гораздо в большей мере определявший национальное своеобразие русской литературы XIX века, чем их согласие с христианством? Хотя Суздальцева никак не отнесёшь к рождественскому, эвдемонически-возрожденческому типу личности; он, без сомнения, противопоставленный ей в русской классике спасительно-возвращенческий тип, который в высшей форме его проявления становится пасхальным, или воскресительным, поскольку чаемый итог возвращения – воскресение человеческой души.

Повторю, суть процесса возвращения, его глубинные причинно-следственные связи показаны в тексте эскизно, в очень коротком – ирреальном – сюжете, окольцовывающим основной "афганский" – реальный – сюжет романа. Он связан с внезапной слепотой уже пожилого генерала Суздальцева, с событием, наиболее выразительным во всём произведении с точки зрения художественного воплощения. Чего только стоит потрясающая, прочно западающая в память метафора, когда раскрытые глаза ослепшего героя сравниваются с двумя сургучовыми печатями на депеше, "предназначенной для могущественного получателя".

И вот что интересно. Суздальцев, хотя и был, повторим, в той, "доафганской", жизни лесничим, в отличие от прежних прохановских героев мало что взял от былого крестьянского, лесного лада. Разве что только вдруг заговорило в нём почти мистическое уважение к земле, когда всем нутром он осознал истинную правоту водителя БМП, отказавшегося мять гусеницами всходы молодой пшеницы на поле безвестного ему дехканина. Правда, был ещё случай, когда однажды, вкушая вместе с солдатами только что испечённый прямо в степи ржаной хлеб, ощутил он в душе прилив необыкновенной теплоты, тихой радости за этих ребят – каменщиков, пекарей, сапожников, скотников. Но sic! далее полное отсутствие какого-либо комментария к этой сцене, будто бы непривычная пустота повисает после неё для старого читателя Проханова, столь привыкшего к яростным гневно-патриотическим эскападам автора-правдолюбца, с особой тщательностью обрамлявшего в прежних своих текстах такого рода эпизоды. Я уже молчу о полном исчезновении всегда непременной в прошлые времена, "коронной" для писателя, романтизации государства. Ведь не герой это на самом деле, а автор, сминая всякую дистанцию между собой и персонажем, с горечью итожит: "Родина, которой служил, исчезла. Новые люди, казавшиеся ему мелкими и ничтожными, управляли страной. Морочили головы, говорили без умолку, бессмысленные и тщеславные. Он знал, что Россию, как оглушённую корову на бойню, вновь толкают в Афганистан. Уже летят над Сибирью американские "геркулесы" с военным снаряжением, уже готовят вертолёты для отправки в Кабул, специалисты под видом инженеров работают в туннелях Саланга, и быть может, снова русские батальоны пересекут границу под Кушкой и маршевыми колоннами пойдут на Кандагар и Герат. Но это будет чужая война, за чужие цели, и русские солдаты станут гибнуть без доблести и погребаться без почести. Но всё это уже его не касалось".

Думая об этой странной, столь не свойственной Проханову беспафосности, я, держа в уме настойчиво звучащий в романе мотив слепоты, вдруг представил себе эту пару – автора и героя – в иной этико-эстетической парадигме, конечно же, вы правы, воплощённой в знаменитой трагедии Софокла "Царь Эдип". Автор мне представил- ся в образе слепого прорицателя Тиресия, которого, во-первых, с ним сближает то, что он "дружен с правдой, как никто", а во-вторых, он, Тересий, как совсем неожиданно для меня и Проханов, не желает этой правдой делиться ни с кем из окружающих. Переставая тем самым – вот в чём парадокс! – выполнять важнейшую для прорицателя в любую историческую эпоху социально-культурную функцию.

То же и Суздальцев – очевидный, хотя, естественно, и подвергнувшийся "хронотопной" метаморфозе наследник Эдипа. Для него также путь к прозрению возможен только через слепоту. Как и Эдип, Суздальцев, лишившись зрения, стал в мистическом смысле всевидящим, но при этом абсолютно равнодушным к окружающей его общественно-политической и семейной суете. К тому, уточню, что по слепоте своей большинство из нас считает самым главным в жизни. Кстати, как и Эдип, знавший о предвещании оракула, Суздальцев предупреждается Стеклодувом заранее, в той, великолепно выписанной с батальной точки зрения сцене ракетно-бомбового удара советских войск по старинному Герату, падение которого на время ослепший от всполохов огня Суздальцев был приставлен смотреть; смотреть, как его истребляют, чтобы потом свидетельствовать о его истреблении. "Ему вменялось смотреть и свидетельствовать. Смотреть, как разрушается город. Свидетельствовать, как исчезает с земли ещё один город". Сквозь разноцветные слёзы он видел шевелящиеся губы Стеклодува, его завет: "Иди и смотри!"

…В чём Проханов остаётся легко узнаваемым, так это метафизической глубиной своего таланта. Что ж, выходит тысячу раз прав Владимир Бондаренко, утверждая, что во всех своих и прозаических, и публицистических работах "Александр Проханов всегда был и остаётся метафизиком", тяготеющим к мистикам и богоискателям.

Возможно, потому и вспомнилось в связи с ослепшим героем последнего романа, что свой первый рассказ опубликовал Проханов в журнале для слепых. Ну не мистика ли – всё возвращается на круги своя: слепые герои в слепой стране?

А может всё иначе, по евангельским словам Господа нашего Иисуса Христа: "На суд пришёл Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы" (Ин. 9, 39)?

(обратно)

НАШИ КНИГИ

Макеев В.М. Арийский цикл. – М.: Общество дружбы и развития сотрудничества с зарубежными странами, 2009. – 721 с.

Есть в русской Арктике архипелаг Новая Земля – продолжение Уральских (Рипейских) гор в Ледовитом океане, который античные географы называли Скифским, а значит и Русским, ибо словами древнерусского летописца сказано: "Русь – есть Скуфь".

Согласно древнеиндийским эпическим ведам, записанным на санскрите, суть которых изложил в своей книге "Арктическая родина в ведах" индийский историк и философ Бал Гангадхар Тилак, в тех местах, где летнее солнце не заходит сто дней, находилась прародина наших далёких предков, вынужденных под влиянием наступивших холодов покинуть родные места и разойтись по просторам Евразии.

От наших общих предков, которых брахманы, сложившие древние веды, называли ариями, что значит "светлыми, верящими в духовное совершенство", пошли многие, ушедшие в прошлое и ныне здравствующие народы. И расселились они тысячелетия назад на огромной территории от Индии и Ирана до Британии и Испании и от России и Норвегии до Греции, Армении и Северной Африки.

Автору романа довелось побывать в тех местах русской Арктики, где летнее солнце не заходит сто дней кряду, и видеть на берегу океана красивую гору, покрытую льдами – самую высокую на архипелаге Новая Земля, которую старожилы этих мест русские поморы любовно величают Маткой. Что это как не глубинная память русских людей о праматери всех народов?

Гора не имеет названия и помечена на картах как высота 1547. Случайно ли это? Что если под ледниками скрыты остатки легендарной горы Меру, возвышавшейся в стародавние времена над материком Арктида, расколовшимся на части и погрузившимся в океанские пучины, оставив после себя россыпь скованных льдами и ныне пустынных островов?

(обратно)

Владимир РЕШЕТНИКОВ ПАМЯТИ НЕФЁДОВА

Читатель, ты привык видеть здесь – вот уже четырнадцать лет – очередную пародию Евгения Нефёдова. Этого искромётного человека, доброго друга и верного товарища теперь нет с нами.

Светлая память ему!..

ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ НЕФЁДОВА

Осень голая, сырая,

Словно жаба холодна,

Что замёрзла у сарая,

Не уснувшая, одна.

Проморгала, не успела

В землю врыться на покой…

Хорошо калине спелой,

Огнедышащей такой.

Но сгорит она и сбросит

Красны ягоды на снег,

Многим сокращает осень

Без того короткий век…

Потому на сердце горше,

Потому витают сны

И сгоревших, и замёрших,

Не дождавшихся весны.

(обратно)

Оглавление

Владимир КРУПИН ТАЙНА СЛОВА

Владимир БОНДАРЕНКО СИМВОЛ РУССКОГО КАВКАЗА

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Михаил ЧВАНОВ НЕУДОБНЫЕ МЫСЛИ

Владимир БОНДАРЕНКО ЛОБАНОВСКАЯ ТВЕРДЬ

Николай КОКУХИН ЗАГАДКА ГОГОЛЕВСКОГО "НОСА"

Дмитрий РОГОЗИН БАРОН ЖОЛТОК

Новелла МАТВЕЕВА ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Александр ВЕПРЁВ «В ТЁМНОЙ БЕЛИЗНЕ...»

Юрий ЛОПУСОВ МЕЛОДИЯ ОДЕССКОЙ СКРИПОЧКИ

Владимир БОНДАРЕНКО ПИТЕРСКОМУ ДРУГУ

Лев АННИНСКИЙ СТО ЛЕТ, КАК УШЁЛ...

Вячеслав ШУЛЬЖЕНКО УСТАВШИЙ ПРОРОК

НАШИ КНИГИ

Владимир РЕШЕТНИКОВ ПАМЯТИ НЕФЁДОВА

Реклама на сайте