«Возвращение Ирины Одоевцевой»

К. КЕДРОВ

Возвращение Ирины Одоевцевой

Сейчас пришло время осознать, что пребывание писателя за границей не делает создаваемую им литературу "эмигрантской". Тургенев долго жил в Буживале, Гоголь в Риме, Достоевский в Берлине. В Париже жили Бунин, Ирина Одоевцева и Георгий Иванов; литература, которую они создавали, была и остается русской. Нет в ней ничего эмигрантского, противостоящего исторической судьбе родины, и это особенно ясно чувствуется при чтении мемуаров Ирины Одоевцевой. В них есть весьма знаменательные слова:

"Нет, я чувствую, я знаю: такой счастливой, как здесь, на берегах Невы, я уже никогда и нигде не буду".

Как хорошо, что Ирина Одоевцева отчасти ошиблась. Когда-то мы читали и перечитывали мемуары "На берегах Невы", ничего не зная о судьбе автора. Имя Ирины Владимировны было где-то там в отдаленной дымке рядом с Гумилевым, Сологубом, Георгием Ивановым, Андреем Белым. Потом узнали, что Одоевцева - наш современник, а затем стали радостными свидетелями ее возвращения на Родину.

Кстати, слово "эмиграция" Ирина Одоевцева очень не любит: "Мы никогда не чувствовали себя эмигрантами. Мы были и останемся русскими писателями". За этим "мы" очень крупные имена. Среди них - Георгий Иванов, муж Ирины Одоевцевой. Его поэзия ныне возвращается к нам, нисколько не утратив своей первозданной свежести за долгие годы разлуки с русским читателем.

Бывает так, что у писателя, принадлежащего к определенному литературному кругу, есть еще одна высокая миссия - вестника и летописца. К сожалению, такого летописца не было в литературном кружке "Арзамас", из которого вышел Пушкин; нет цельного литературного свидетельства о футуристах. Ирина Одоевцева - летописец, вестник об акмеизме и о целом затонувшем материке литературной Атлантиды нашего времени.

Библейское сказание о всемирном потопе повествует о долгом блуждании Ноева ковчега в поисках берега, пока не прилетел обратно выпущенный в небо голубь с веткой оливы в клюве. Ветка была вестью о всплывшей суше. Такой вестью о материке незаслуженно забытой литературы стала для нас книга "На берегах Невы". И думаю, не случайно нужен был этот особенно добрый взгляд, поднявшийся над ожесточением эпохи, эти простые и абсолютно искренние слова и прощение. Прощение всем. Есть замечательные евангельские слова: "Если служение осуждения славно, то тем паче славно служение оправдания".

Не озлобившись ни умом, ни сердцем от тяжких испытаний, выпавших на ее долю, Ирина Одоевцева нашла спасение в любви к поэзии, к людям, научившим ее любить поэзию, и к Родине, которая породила этих людей и эту поэзию.

Не будет преувеличением, если мы сравним путь русской интеллигенции к истине в XX веке с дантовским хождением по мукам - кругам кромешного ада. Сквозь все испытания Данте вела его любовь к Беатриче, и она вывела его к свету. Беатриче стала для русских поэтов в XX веке символом Вечной женственности, ведущей к высшей истине. Нет, не обманывало символистов и акмеистов их интуитивное понимание особой роли Вечной женственности и любви в нашей истории и культуре. Так получилось, что женщины, так или иначе сопричастные кругу этих поэтов,- Анна Ахматова, Ирина Одоевцева - с каким-то особым природным вдохновением выполнили свою высокую миссию. В ночи ленинградской блокады и жестоких гонений как голос надежды звучал голос Ахматовой. В рассеянии эмигрантского изгнания, в разделении с Родиной голос Ирины Одоевцевой прозвучал как весть о неизбежном грядущем единении, и само ее возвращение на Родину - я в этом почти уверен - предвестие многих возвращений.

Одоевцева - автор многих романов, по ее словам, "чисто женских", о любви. Существует продолжение книги "На берегах Невы" - "На берегах Сены". Есть роман о сталинских репрессиях, где многие детали угаданы очень точно. Начал писать этот роман Георгий Иванов, но дело не пошло дальше первой главы. Одоевцева продолжила повествование и так втянулась в работу, что от переутомления у нее пропал интерес к жизни. Роман этот свидетельствует о том, что чувство русской жизни никогда не покидало Одоевцеву, ни на мгновение не прерывалась историческая связь с Родиной. Он удивительно созвучен тому, что читаем сейчас во многих повестях и романах о тех печальных страницах нашей истории.

Портреты русской литературной эмиграции, данные Одоевцевой, развенчивают очень многие мифы, сложившиеся вокруг известных имен. Нет, далеко не все пересекшие границу, уехавшие на Запад расстались со своей Родиной. Граница между добром и злом часто намного замысловатей, чем извивы на географической карте, и проходит она через сердца и души людей. Бунин, Ходасевич, Георгий Иванов, Гиппиус, Мережковский, Ирина Одоевцева были прежде всего русскими писателями. Их возвращение в Россию было бы неизбежно и раньше, если бы не репрессии сталинизма.

Не разделение, а единение русской культуры сейчас важнее всего. Пусть к нам вернется высокое благородство, утраченное в бурях века, и мы снова научимся ценить великодушие, прощение, верность своим убеждениям, даже если эти убеждения ошибочны.

Между желанием вернуться и возможностью возвращения - дистанция огромного размера. Процесс духовного оздоровления, начавшийся в нашей стране, вернул надежду тем, кто обладает чувством исторической прозорливости, а у Ирины Одоевцевой чувство истории особенно обостренное. И вот что значит акмеистическая верность детали - на вопрос, что больше всего удивило ее после возвращения, Ирина Владимировна с улыбкой ответила:

- Слово "ладно". Раньше в Петербурге этого слова не было. Только в Москве.

- А все остальное?

- Знаете, я всегда мгновенно привыкала ко всему новому. У меня нет никакой привязанности к прошлому. Я живу сейчас здесь и воспринимаю все не со стороны, а так же, как вы.

В этом секрет успеха книги "На берегах Невы". Автор смотрит в прошлое из настоящего.

Мемуары - художественный, даже поэтический жанр. Нет и не может быть документальной правды человеческих отношений. Чувства не документы. Они субъективны, изменчивы, подвластны множеству настроений. Да и можно ли "вспомнить" чувство? Его можно лишь воссоздать. Способность воссоздания чувства в воспоминаниях давно получила название "память сердца": "О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной". У Одоевцевой память сердечная и рассудочная - все вместе.

На исходе "серебряного века" русской поэзии начался новый взлет. К этому времени окончательно сформировалась эстетика акмеизма: верность детали, точность, изящество, близость к поэтике XIX столетия - все то, что сегодня получило название Петербургской школы.

Ирина Одоевцева - живой свидетель той блестящей эпохи. Она участница совместного рукописного альманаха Гумилева, Георгия Иванова, Мандельштама. Ей посчастливилось взглянуть на свою молодость из дали времен, вернуть второе дыхание голосам, давно умолкшим, оживить прошлое.

Книга "На берегах Невы" - писательский долг, отданный неумирающей юности. Чтобы видеть прошлое так ясно, надо обладать юным зрением. Когда-то Гоголь призывал читателя почаще вспоминать свою молодость, не расставаться с ней никогда. Ирина Одоевцева обладает этим удивительным даром.

Поэтам революционного Петрограда жилось, конечно же, трудно, но чувство счастья, даже неслыханного счастья, было, по свидетельству Одоевцевой, разлито в воздухе. Достаточно открыть любой поэтический сборник тех лет, и мы ощутим высокую радость жизни. Приоритет духовного над житейским был столь велик, что голод, разруха, аресты, потрясение самых основ культуры не могли поколебать внутреннюю твердыню русской поэзии.

Возможно, здесь сказалась наиважнейшая из традиций русской литературы готовность к испытаниям и жажда подвига. У Одоевцевой это совпало с молодостью. Тайна заключается в том, что и сейчас, более 60 лет спустя, это чувство не претерпело никаких изменений и даже усилилось, пройдя сквозь множество испытаний.

"Все свое ношу с собой",- говорили древние философы, утверждая независимость человека от внешних сил. Русская интеллигенция начала века обладала этим свойством во всей его полноте. Свою внутреннюю "тайную свободу" нужно защищать постоянно. Каждый интеллигентный человек - это еще и воин духовной битвы. В Гумилеве, учителе Одоевцевой в поэзии, это свойство приобрело особый характер. Он постоянно закалял себя, готовился к подвигу.

Порой нам бывает трудно понять, для чего это надо. Зачем Льву Толстому строить школы и заниматься сельским трудом? Почему тяжело больной Чехов едет на Сахалин, составляя перепись населения? Путешествия Гумилева в Африку, его военные подвиги, увенчанные Георгиевскими крестами, постоянная самодисциплина во всем - явления того же высокого порядка. Читателям это вроде бы не так важно. Но это было нужно им самим. Для русского писателя путь к письменному столу никогда не был ковровой дорожкой. Право на творчество нужно заслужить жизнью. Спартанская суровость гумилевской поэтической школы, по замыслу поэта, должна была закалить душу, очистить ее от суеты, приготовить к подвигу, потому что творчество - это подвиг. Так, кстати, и назывался в древности писательский труд. Летописец или автор сказаний брал на себя суровый подвиг написать о чем-то значительном. Духовная деятельность так и называлась - подвижничество.

Одоевцева скептически относится к термину "акмеизм". Кроме требования точно обозначать время и место действия, от этой школы ничего не осталось. Нельзя было говорить: "когда-то", "где-то",- надо было обозначить все точно: "на закате такого-то дня".

Согласиться полностью с этим суждением трудно. Литературная школа акмеизма ощутима у Ирины Владимировны и в стихах, и в мемуарах, и даже в отношении к жизни: все ясно, чисто, классически просто и достоверно.

Ее отчетливая неприязнь к экзальтации и высоким словесам отражена в лаконичном и сдержанном тоне воспоминаний. Никаких всхлипов и вздохов. Сдержанность и даже некоторая суровость в самые трагические моменты. Ирония лучшее противоядие от любой фальши.

Акмеисты унаследовали еще от античности идущее понимание поэзии как божественного восторга. "Акме" - высшая степень этого пламени. Поэзия вершина бытия, самый высокий взлет жизни.

Вьется вихрем вдохновенье

По груди моей и по рукам,

По лицу, по волосам,

По цветущим рифмами словам

Я исчезла. Я - стихотворенье*.

* Издательство не уточняет поэтические тексты, цитируемые Ириной Одоевцевой, сохраняя стиль и своеобразие авторского восприятия и дух того времени.

Эти строки Одоевцевой нисколько не потускнели от времени. Состояние молодости и радости здесь запечатлено навсегда: акмеисты дорожили "чудным мгновением" жизни. Их поэтика вся вмещается в финальные строки Фауста: "Остановись, мгновенье, ты - прекрасно". Жизнь во всех ее тончайших проявлениях запечатлена навсегда в магниевой вспышке вдохновения.

Прозрачный светлый день,

Каких весной немало,

И на столе сирень,

И от сирени тень.

Жизнь - величайший дар, радость - только это должно быть предметом поэзии.

"Я иду домой. Мешок с селедками очень тяжелый и оттягивает руки. Нести его и сирень неудобно. Бросить сирень? Но я прижимаю ее к груди..."

В самом главном поэты не ошибались. Правда поэзии всегда сильнее жизненных обстоятельств. По свидетельству Ирины Одоевцевой, Гумилев предвидел победу над земным тяготением и даже надеялся слетать на Венеру. Он верил, что его описание таинственного светила соответствовало действительности:

На далекой звезде Венере

Солнце пламенней и золотистей,

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья.

Сегодня мы знаем, что на Венере такая высокая температура, что плавятся камни, и уж, конечно, никакие растения, ни зеленые, ни синие, там не растут; но поэтическая планета Гумилева продолжает сиять и манить к себе таинственной синей листвой. Как подзорная труба, раздвинулась эпоха. Вдаль ушла перспектива 20-х годов. Давно из этой дали вернулся к нам Мандельштам, недавно мы обрели Гумилева; но Кузмин, Георгий Иванов, Андрей Белый, несмотря на многие публикации,- все еще таинственные незнакомцы; а ведь уже в те далекие годы их имена были овеяны легендой.

В книге Одоевцевой мы видим целую Атлантиду. Ныне это богатство на дне реки времени, и мы извлекаем лишь отдельные барельефы великого здания, недостроенного строителями, увы, не по их вине.

Проще всего отнять у поэта жизнь, но никакими силами нельзя отнять у него бессмертие.

Магия этой книги в удивительном даре автора оживлять вплоть до интонации голоса поэтов. Слышна отчетливая речь Гумилева, проплывают туманные космические глыбы блоковских интонаций, передан "птичий щебет" Мандельштама, летают в воздухе причудливые звукообразы Андрея Белого.

Правильно говорится, что о поэте должен писать только поэт. Здесь мы видим это счастливое сочетание. Ирина Одоевцева - поэт, и она же - "живой свидетель" заката русского акмеизма. Всего около трех лет охватывают эти воспоминания, но после выхода книги можно смело сказать - "трех оживших лет".

Именно поэтому ее книга стала ажурным мостом из любви и надежды от прошлого к будущему, от разъединения к созиданию.

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые:

Его призвали все благие,

Как собеседника на пир...

(Ф. Тютчев)

Автор этой книги - участник и собеседник на славном духовном пиршестве, которое и семьдесят лет спустя нисколько не оскудело.

К. КЕДРОВ