«День Литературы, 2009 № 06 (154)»

ФОРУМ — ГРАЖДАНСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

Гражданский литературный форум учреждён в 2009 году и стал первым в России собранием творческой интеллигенции, которое работает не по принципу формального объединения в "союз писателей", но становится свободной творческой площадкой интеллектуального обмена, спора, дискуссии, включая в своё пространство талантливых и активных писателей, способных к самоорганизации и независимой деятельности.

Гражданский литературный форум призван поддерживать современных писателей, поэтов, критиков, драматургов, полагая, что талант – это национальное достояние не рыночного формата. Форум считает главной своей целью – объединить национальное культурное пространство. Мы отрицаем разделение как самой России, так и русской культуры. Поэтому работой Форума станет творческое присоединение российских регионов и городов к общенациональным культурным программам, которые мы в одних случаях намерены инициировать, в других – организовывать. Так, проведение Литературного Фестиваля "Территория смысла" предполагается совершать в "кочующем" режиме, т.е. в формате ежегодного перемещения по городам России. На Фестивале будут представлены самые разнообразные мероприятия: круглые столы по проблемам формирования фонда современной литературы и распространению книг, а также презентации новых книг членов форума, лекции и дискуссии о новых тенденциях в современной литературе, мини-спектакли и моноспектакли по мотивам произведений писателей форума. Организаторы Фестиваля предполагают проводить также и акции, связанные с комплектациями библиотек России, выделяя на эти цели собственные средства для стимулирования системы распространения интеллектуальной книги в России.

Персоны Форума: Олег Павлов (Москва) и Михаил Тарковский (Красноярский край), Александр Потёмкин (Москва) и Захар Прилепин (Нижний Новгород), Владимир Личутин, Вера Галактионова и Виктор Николаев (Москва), Пётр Краснов (Оренбург), Борис Агеев (Курск), Зоя Прокопьева (Челябинск), Сергей Шаргунов и Лидия Сычёва (Москва), Анна и Константин Смородины (Саранск), Анатолий Байбородин (Иркутск), Роман Сенчин, Дмитрий Володихин, Владимир Малягин, Михаил Земсков, Роман Багдасаров (Москва) и Алексей Коровашко (Нижний Новгород), Галина Якунина (Владивосток), Дмитрий Крылов и Дмитрий Орехов (Петербург), Виктор Никитин, Вячеслав Лютый и Владимир Варавва (Воронеж), Татьяна Соколова (Пермь) Владимир Бондаренко и Капитолина Кокшенёва (Москва), Андрей Рудалёв (Северодвинск), Сергей Беляков (Екатеринбург), Дмитрий Ермаков (Вологда), Геннадий Старостенко (Барнаул), Юрий Павлов (Армавир).

Председатель форума – Капитолина Кокшенёва.

На каждый Фестиваль планируется приглашение гостей из стран Европы, Азии или Китая.

Форум опирается на стратегию активного взаимодействия с региональными и федеральными культурными проектами, не прибегая к каким-либо иным средствам, кроме тех, которыми располагают культура и искусство.

Концептуальной основой деятельности форума является новое представление о современной культуре, выходящее за рамки привычной для русской культуры дихотомии "почвенник-западник". Русская культура, её мощный классический проект, её глубокий почвенный культурный слой, безусловно, стали нашим фундаментом, нашим центром, имеющим силу и образца, и канона. Русская культура для нас – это самобытная культурная модель, создатели и носители которой способны к диалогу с иными национальными культурами как "левого", так и "правого" типа. Современная русская культура для нас – это и один из мощнейших факторов формирования человека, качество личности которого – залог успешного развития всех иных (социальных и экономических) форм жизни.

Форум считает, что у творческой интеллигенции есть свои интересы в обществе, и намерен их озвучивать, добиваясь формирования интеллектуальной и творческой элиты, формируя в обществе, где десятки лет шёл демонтаж культуры, новое отношение к качеству культуры (литературы) и качеству творческого труда, находящихся за пределами массовой культуры.

Форум готов участвовать в культурных инициативах регионов России, поддерживать инновационные программы, содержанием и смысловым центром которых является наша Россия, а также то, что дружественно по отношению к ней, но находится "в стороне от России".

Форум полагает, что книга, как древнейший культурный продукт, оказавшийся в совершенно новых условиях конкурентной борьбы в современном мультимедийном и мультикультурном пространстве, требует новых методов её пропаганды, как и новых способов формирования вкуса к чтению.

Гражданский литературный форум позиционирует себя как актуальное пространство современной культуры. Форум представляет главных лиц современной русской литературы и критики. На форуме действует не принцип "литературной группировки", но принцип собора личностей, ярких в своём творческом воплощении, независимо от их политических взглядов и разных мировоззренческих установок. Способность к диалогу, который не требует измены себе самому, – важное и сознательно культивируемое качество участников форума.

"Истинная воля – есть прозрение необходимости". И Форум в лице своих участников осознаёт необходимость строительства новой и крепкой литературной судьбы русских писателей.

НАШ ДЕВИЗ:

РОССИЯ И РУССКАЯ КУЛЬТУРА – ЕДИНЫ!

Внимание!

Открыт для посещения сайт Гражданского литературного форума

(обратно)

Владимир БОНДАРЕНКО ДЕВЯТЫЙ НАЦБЕСТ

Уже девятый раз "Национальный бестселлер" удивляет всех своим решением. Лауреаты каждый раз неожиданны даже для организаторов премии: от Александра Проханова до не столь в своё время известных Ильи Бояшова и Захара Прилепина; от занимательного, но не признаваемого всерьёз Леонида Юзефовича до элитарного и малочитаемого Михаила Шишкина.

Премию кидает из стороны в сторону, и даже свермудрый её организатор Виктор Топоров каждый раз разводит руками. Помню, один раз он мне сказал после очередного вручения премии абсолютно неугодному для него кандидату: ещё одно такое вручение и я уйду из нацбеста.

Думаю, на этот раз Виктор Топоров не огорчался, но и не предвидел. Симпатии многих сидящих в зале были на стороне питерцев Германа Садулаева с его леворадикальной психоделической "Таблеткой" и Сергея Носова с мистическим краеведением о "Тайной жизни петербургских памятников". Я и сам после того, как выдвинутый мною кандидат Сергей Шаргунов не прошел в шорт-лист, болел всей душой за Германа Садулаева, питерского чеченца с русским державным мышлением.

Мне очень интересна нынешняя новая талантливая русская проза: от Сергея Шаргунова до Сергея Самсонова, от Захара Прилепина до Германа Садулаева, от Михаила Елизарова до Дениса Коваленко, от Александра Карасёва до Александра Снегирёва, от Александра Терехова до Ильи Бояшова, от Сергея Носова до Павла Крусанова, от Вячеслава Курицына до Олега Павлова …

И я рад был увидеть явный крен "Национального бестселлера" в сторону этой новой, во многом ещё отчаянно молодой современной русской прозы. Прозы, соединившей социальную протестность с авангардными поисками, перемешавшей архаизм с новаторством, традиционализм со смелыми экспериментами.

Многие претенденты на "Национальный бестселлер" были и авторами газеты "День литературы". Это была явная победа над отмиравшим либеральным постмодернизмом, так ничего и не давшим русской словесности, проигравшим по всем статьям новой прозе даже на их поле литературной игры и авангарда.

Но, может быть, мы раньше времени решили, что кондовый реализм отжил своё? И в ведущих литературах западных стран, в Германии, Англии, США, и в нашей русской новейшей литературе вдруг в лидеры стали выбиваться сорокалетние писатели, явно продолжающие линию нашей деревенской и военной прозы, линию городского психологического реализма былых "сорокалетних"…

Читателям надоело разгадывать литературные головоломки, они вернулись к героям и ясному сюжету. Пройдя в девяностые годы школу массовой культуры, отвернувшись и от постмодернистов, и от детективных беллетристов, одновременно и от Гандлевского, и от Донцовой, читатели ждут серьёзной, но ясной литературы в традициях русского реализма.

Народ перестал стесняться и тяги к реалистической литературе, и своего врожденного русского патриотизма.

Несомненным символом этого поворота в народном сознании стала победа Андрея Геласимова в "Национальном бестселлере". Не случайно же Большое жюри, состоящее в основном из литературных профессионалов, выделило прежде всего психоделического, радикального Германа Садулаева с его "Таблеткой", дав ему 10 баллов, затем шли Сергей Носов, Александр Снегирёв… В том числе и Андрей Геласимов, но, думаю, больше за природный русский язык, за восточные краски и образы.

В начале торжества в "Астории" на сидевшего в углу Геласимова почти не обращали внимания ни журналисты, ни писатели. Мол, знаем, крепкий профессионал, переводится на все европейские языки, но что ему тут делать с его кондовым реализмом. Не в те ворота попал. И телекамеры на предварительных посиделках перед присуждением премии обходили его своим вниманием. Окружали Садулаева, Носова, Бояшова…

Кстати, в отличие от иных недовольных экспертов, посчитавших нынешний шорт-лист неинтересным, я считаю, что шорт-лист был одним из сильнейших за все годы. Ни одного случайного попадания, ни одного провала, как было в иные годы. Может быть, и прав Виктор Топоров, сказав, что шорт-лист в этом году ровен, как английский газон. Но я вижу в этом лишь похвалу. Практически все шестеро – лидеры современной русской литературы. При этом абсолютно разные. Никак не спутаешь "Тайную жизнь петербургских памятников" Носова с "Танкистом или "Белым тигром" Бояшова, "Аномалию Камлаева" Самсонова со "Степными богами" Геласимова. Может быть, газон-то ровный, но густой и насыщенный, и все растения удивительно разные. Давно такого не было. И поэтому я предвижу яркий взлёт русской литературы в ближайшие годы.

Думаю, русская провинция, щедрая на таланты, ещё оценит победу Андрея Геласимова как свою общую победу русской провинции, русской глубинки. Так когда-то вышла из глубин России уже ставшая классической деревенская проза.

Вот уже Малое жюри, состоящее за исключением Захара Прилепина из непрофессионалов, к тому же выросших в русской провинции, в этом году довольно решительно, отодвинув все прогнозы, присудило премию русскому реалисту. В этом мнении сошлись довольно быстро и владелец ресторанов Дмитрий Борисов, и кинорежиссер Михаил Калатозашвили. Все надеялись, как в былые годы на сложную интригу, и оживились, когда Захар Прилепин дал свой балл Сергею Самсонову за роман "Аномалия Камлаева", заявив, что этот роман "снёс ему башку". Астроном Константин Холшевников предпочел интеллектуального Сергея Носова с его "Тайной жизнью петербургских памятников", а журналист Андрей Колесников выделил "Нефтяную Венеру" Александра Снегирева. Но телеведущая Ольга Шелест на всех интригах поставила жирный крест, дав уже третий победный балл "Степным богам". Три балла из шести, такое и на нацбесте случается не часто. Люди, не занимающиеся профессионально литературой, предпочли кондовый реализм. Хоть и считает сам автор, что на него больше всего повлияли Юрий Бондарев и Борис Васильев, мне в романе "Степные боги" видится и продолжение и слияние прозы Виктора Астафьева и Чингиза Айтматова. Такая крутая сибирская евразийская имперская проза, дотошная в своих живых драматических подробностях, с сильными характерами, но от этого не становящаяся чернушной, ибо жизнь в своем развитии побеждает всё. К тому же не просто русская, а казацкая проза. Ибо действие происходит в селе забайкальских казаков.

От души поздравляем автора!

(обратно)

Владимир БОНДАРЕНКО ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА

Где бы ни приходилось трудиться Сергею Николаевичу Семанову, на каких бы высоких должностях он не обитал, он всегда занимался простым русским делом. Собственно, благодаря таким, как он, Русь и проросла сквозь все космополитические теории наводнивших нашу страну чуждых нам народов, сотворяющих из России нечто глобально-космополитическое.

Увы, среди русских творцов много талантов духа, но мало талантливых организаторов, умеющих наладить любое дело. Сергей Семанов – один из них.

Приди в семидесятые годы такие к власти, и развитие страны пошло бы по-другому.

Увы, другие русские, угодливые и лишённые пассионарности, боятся как огня даже не чужеземцев, а таких, как Семанов, подвижников.

Его подвижничество закреплено в его характере, оно не пробиваемо и не бывает сломлено. Когда за русский характер его сбрасывали с высоких постов, когда Юрий Андропов написал конкретную записку для членов политбюро "Об антисоветской деятельности Семанова С.Н.", как тут было не сломаться, не уйти в запой или угодливо поменять взгляды. Так делали многие. Семанова не смущали никакие отставки, он всегда находил себе самое нужное дело. Он стал активно поддерживать молодых русских писателей и историков, стал на защиту русского классика Михаила Шолохова.

Кстати, думаю, не только наш гений влиял своими книгами на публициста и организатора Сергея Семанова, но и, уверен, именно Сергей Семанов, неоднократно встречаясь с Шолоховым, ведя беседы с ним при посторонних только о готовящихся книгах, наедине делился с ним своими знаниями о поднимающейся национальной России, поддерживал его русских дух. Может быть, и записки в ЦК КПСС о русском вопросе от Михаила Шолохова могло бы не быть без этих встреч с русским подвижником Сергеем Семановым.

Недавно Сергею Николаевичу Семанову исполнилось 75 лет. К своему юбилею он подготовил и выпустил в издательстве "Метагалактика" у ныне покойного Юрия Петухова книгу не о своём трудном и ярком подвижническом пути, а о вечной борьбе врагов России с великим русским гением ХХ века и о его эпосе "Тихий Дон". Впрочем, считаю, что и книгу своих дневников и воспоминаний Семанову издавать обязательно надо. Такая книга нужна даже не ему самому, а всем нам, всем русским людям. И чем быстрее, тем лучше…

Вот ещё один пример его бескорыстия и, может быть, даже излишней скромности, излишнего ухода в тень не только русского гения, но и своих единомышленников.

Сергей Семанов – один из признанных шолоховедов России, и вполне мог бы собрать всю книгу ""Тихий Дон" - слава добрая, речь хорошая" из своих статей и выступлений о Шолохове, из своих воспоминаний и бесед, из очерков и репортажей.

Но для полноты и большей объективности Семанов добрую половину книги даёт своим коллегам, академическим учёным, членам-корреспондентам АН России Наталье Корниенко и Феликсу Кузнецову, Марку Любомудрову и Валерию Ганичеву, Виктору Петелину и Юрию Петухову.

Он сам стал скорее не автором книги, а одним из авторов, и составителем. Вместо спокойного исследования и воспоминаний о личных встречах он вновь поднимает русские полки в защиту Шолохова от врагов, которых со временем не убавляется с любых сторон.

Я понимаю вечную нелюбовь к автору "Тихого Дона" со стороны недругов России, но отчего такая ярая ненависть и стремление опорочить русского гения у Савелия Ямщикова, к примеру? Лавры Солженицына не дают покоя? Хорошо ещё не придумал какую-нибудь новую кандидатуру на роль "истинного автора". Впрочем, целый хоровод предполагаемых авторов уже столь обилен, что не вызывает ничего, кроме смеха у всех уважаемых филологов и историков. И потому, книга, написанная и составленная Сергеем Семановым, скорее станет каменным надгробьем над всеми антишолоховедами. Она – как завершение этапа борьбы за наследие Шолохова, после чего можно спокойно разбирать самые сложные и противоречивые вопросы жизни и творчества русского гения.

Можно только удивляться, как прошёл Михаил Шолохов сквозь столь сложную и трагическую эпоху. Представьте, к примеру, как требуют иные антишолоховеды, что Михаил Шолохов в двадцатые и тридцатые годы признался бы, что для написания своего великого эпоса он пользовался самыми разными белогвардейскими документами, эмигрантскими воспоминаниями белых генералов и так далее. Что было бы с автором?

Что-то я не припомню, чтобы Александр Солженицын в советское время здесь в России или уже в эмиграции приводил полный перечень очевидцев, помогавших ему написать "Архипелаг ГУЛАГ", с адресами, телефонами и так далее. Понимал, что это даром не пройдёт ни ему, ни этим его добровольным помощникам. Что же он не понимает точно такое же осторожное отношение своего южнорусского земляка. "Я написал, а вы делайте, что хотите…" – это самый правильный подход писателя ко всем толкователям. И кто бы ни находил самые веские причины для появления "Тихого Дона" в самое ожесточённое время, я уверен: в том, что роман "Тихий Дон" вышел, а сам Михаил Шолохов уцелел, – Божий промысел.

И ещё: достойные были в эпоху Шолохова в России собратья по перу, и книг написано отменных немало, а такого, как "Тихий Дон", нет ни у кого. Ни "Русский лес" Леонида Леонова, ни "Мастер и Маргарита" Михаила Булгакова, ни даже "Чевенгур" Андрея Платонова не дотягивают до такой высоты прозрения, до такой глубины понимания человека. Значит, и дано было свыше написать русский народный эпос лишь одному, самому достойному, самому сокровенному русскому гению.

Впервые Сергеем Семановым рассказывается вся история сложной публикации шолоховского романа, история затяжного восстановления первоначального текста.

И как ни пытаются втоптать в грязь имя великого русского писателя ХХ века, да и вообще классика мировой литературы в целом, никогда этим врагам России ничего не удастся.

Сборник, составленный Семановым, проиллюстрирован рисунками блестящего художника, казака Сергея Королькова из первого издания шолоховского романа. Эти рисунки тоже долгое время не печатались, хотя сам писатель считал их лучшими. Помешала сложная послевоенная судьба художника.

Судя по всему, борьба с открытыми врагами Михаила Шолохова закончилась полной победой русского гения. Может быть, книгой Сергея Семанова и поставлена последняя точка.

(обратно)

Александр ТОКАРЕВ НОВАЯ НАДЕЖДА

ПРОХАНОВ А.А. ВИРТУОЗ. РОМАН-ТРИЛЛЕР. – М., 2009

В тридевятом царстве, тридесятом государстве вдали от людей, укрывшись в пещере, склонившись над рукописью, сидит убелённый сединами старик. Сидит и пишет свою книгу, книгу судеб государства российского. Имя старца – Александр Проханов, очередная глава его писания – "роман-триллер" "Виртуоз".

Интриги и заговоры, надежды и разочарования, призраки грядущего величия и жалкая картина настоящего. Всё это фон, на котором разворачивается действие романа. Как уже справедливо отметил Шамиль Султанов, в новом романе Проханова нет народа как субъекта истории. Есть элита, властные и околовластные круги, существующие отдельно от народа, как бы в другом измерении. Народ лишь подразумевается, но его интересы в расчёт не берутся.

Интрига романа строится на противодействии двух "августейших" особ – бывшего президента Виктора Викторовича Долголетова, именуемого в романе Ромулом, и президента сегодняшнего Артура Игнатовича Лампадникова – Рема. Отношения между лидерами регулирует могущественный серый кардинал Кремля Илларион Васильевич Буслаев, он же Виртуоз.

Ромул когда-то отказался от третьего президентского срока, потому что некий таинственный старец предсказал с точностью до года гибель верховного правителя России в грядущей междоусобной борьбе за власть. Поэтому президентство было отдано Рему, чтобы после, когда пророчество сбудется или не сбудется, вновь возвратиться в кремлёвские палаты. Ромул, отказавшись от президентства, получил статус "Духовного Лидера России". Но почувствовавший вкус власти Рем не стал играть по правилам, предложенным Ромулом, и обнаружил свои собственные президентские амбиции.

Попытавшись совершить военный переворот, Ромул терпит поражение, обвиняется в государственной измене, дискредитируется в глазах общественности. Его голова оказывается отсечённой ножом десантника Гренландова (в нём угадываются черты полковника Буданова) и после её обескровливания сдаётся в тайный музей профессора Коногонова, где уже хранятся головы других ушедших в мир иной лидеров России XX века.

В сеть интриг оказывается вовлечён молодой историк из Тобольска Алексей. По замыслу Рема, воплощение которого было поручено Виртуозу, из него раздувают фигуру нового царя, потому как он является далёким потомком последнего русского императора Николая. Помимо его воли Алексея втягивают в борьбу Ромула и Рема. Он входит в предлагаемую ему роль, но чудесным образом его царское происхождение начинает давать о себе знать, он чувствуют свою спасительную миссию и уже не сопротивляется, а стремительно вливается в бурлящий котел российской политики. Но и сам в конечном счёте становится жертвой обмана, измен и предательств. И поражение Ромула становится и его поражением. Новоиспечённому "царю", не пожелавшему спа- саться бегством, делают лоботомию и лишают разума, превращая в материал для чудовищных экспериментов изувера-профессора.

Торжествующий Рем принимает шутейный парад на Красной площади и наделяется статусом "Духовного Лидера Русского Мира".

Как всегда, многие персонажи романа Проханова узнаваемы. Здесь и лидер пропрезидентской партии Сабрыкин (Грызлов), и митрополит Арсений (Кирилл), и режиссер Басманов (Михалков) и многие другие представители нынешней российской элиты. Все они так или иначе оказываются фигурами в шахматной игре, придуманной Ремом и разыгранной Виртуозом. Все клянутся в верности то одному лидеру, то другому, а после благополучно предают своего вчерашнего благодетеля. Никто не отвечает за свои слова и действия. Беспринципность и трусость, алчность и лукавство, нравственное убожество и ничтожность – все эти черты российской элиты начала века показаны автором со всей присущей ему виртуозностью.

Одной из центральных тем романа является противостояние не только двух фигур во власти, но и двух концепций, развиваемых этими фигурами. Первая – концепция открытого общества и приоритета либеральных ценностей, представленная Ремом. Ей противопоставляется концепция русского развития, которую олицетворяет Ромул. Но Ромулу, по мысли автора, мешает та самая, насквозь прогнившая, неблагонадёжная элита, на которую нельзя опереться, которая кидается в объятия лидера, когда он на коне, но готова бежать от него и по-сучьи льнуть к ноге нового хозяина, когда расклад сил меняется. Да и сам Ромул, мучающийся слуховыми галлюцинациями и в ночной тиши совокупляющийся с резиновой куклой, никак не тянет на роль "Духовного Лидера России", которую сам на себя и взял. Ромул не смог даже удачно осуществить переворот, потому что все те лица, что были посвящены в заговор, оказались элементарно перекуплены Ремом. И здесь мы видим разочарование самого автора, чьи призывы, на протяжении нескольких лет обращаемые к "национальному лидеру", так и не были услышаны, чьи молитвы не имели ответа, чьи шаманские заклинания не возымели эффекта.

Разочарованный Проханов ищет новую зацепку, новую надежду, спасительную фигуру и концепцию, способную сплотить разорванное русское общество, кашеобразное сознание русского человека. И находит, по крайней мере в романе, в идее монархии. Ведь в финале книги выясняется, что ДНК бутафорского "царя" Алексея оказывается идентичной ДНК последнего русского императора. А значит – царь настоящий! По мере развития интриги Алексей посещает военный полигон и присутствует при запуске новой баллистической ракеты "Порыв" (именно так! Не "Прорыв", а "Порыв"), но её удачный запуск оказывается разыгранным спектаклем, в котором роли солдат и офицеров сыграли профессиональные актёры. Алексея приглашают присутствовать при спуске на воду новой подлодки, получившей имя "Царь Михаил Романов", но после картинной торжественной церемонии её разрезают на части автогеном. Алексей посещает Думу, где своей проникновенной речью, в которой пытается объединить пласты русской истории и положить конец изнуряющему нацию конфликту красных и белых, правых и левых, производит фурор, а депутаты разных фракций, готовые во время пленарных заседаний растерзать друг друга, в едином восторженном порыве рукоплещут новому кумиру. Алексей присутствует на богослу- жениях, посещает Тобольск и Екатеринбург, Ганину Яму, чувствует своё духовное и кровное родство с погибшим монархом. Окунается в горнило пятидневной российско-грузинской войны, на которой ему является Сталин, открывающий ему своё метафизическое понимание русской истории. В колонии под Нижним Тагилом Алексей находит состарившегося, но живого (!) Юрия Гагарина, добывшего для людей "Формулу Рая", а в одной из психиатрических больниц под Невьянском встречается с поэтом Юрием Кузнецовым, пишущем поэму о Рае и подвергающемся изуверским опытам. Но и тот и другой погибают сразу после посещения их Алексеем, потому что их прозрения оказываются не только не нужными, но и опасными нынешним властителям России.

Весь роман Проханова пронизывает мысль о русском развитии, о преодолении смуты, заживлении ран народа, прорыве в будущее. Но каждая новая надежда оборачивается жестоким разочарованием. Русское развитие не состоялось.

Великая Россия – монархическая или какая бы то ни было – оказывается не нужна заполнившим властные коридоры и занявшим удобные чиновничьи кресла российским правителям. Чаяния народа, его мечты и желания затушёвываются красивой бутафорией и имитацией величия. Царский трон не вакантен, он давно упразднён. Роли во власти распределены, правила игры заданы.

А потому и новая надежда Проханова оборачивается жесточайшим разочарованием. И как честный художник, Александр Андреевич не мог привести читателя к счастливому концу. Фарс с лжецаревичем оборачивается трагедией. И лишь едва уловимая чёрный туча, надвигающаяся на торжествующего на своей инаугурации Рема, является предвестником грозных предзнаменований.

Среди лесов, среди диких зверей пишет свою книгу старец. Какое новое открытие он совершит, какую новую надежду даст страждущему, изнурённому, потерявшему веру в себя и свою страну разочарованному русскому народу?

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ПЛЕНУМ НА КАЛУЖСКОЙ ЗЕМЛЕ XXI ВЕК. МОЛОДЁЖЬ И ЛИТЕРАТУРА

28 мая в Калуге открылся фестиваль литературы и искусства Центрального федерального округа. В этом году он посвящён столетию со дня рождения народного артиста СССР Николая Будашкина. В рамках фестиваля состоялись три мероприятия: пленум Союза писателей России "XXI век. Молодёжь и литература", открытый молодёжный конкурс народного искусства имени Николая Осипова "Звонкоголосая юность России", а также конкурс мастеров – создателей русских народных инструментов.

В работе пленума писателей России приняли участие более 200 членов творческого союза: председатель СП России, профессор МГУ В.Н. Ганичев, преподаватель Литературного института Лариса Баранова-Гонченко, главный редактор журнала "О, Русская земля!" Марина Ганичева, главный редактор журнала "Наш современник" Станислав Куняев, министр культуры Калужской области Александр Типаков, писатели Геннадий Иванов, Николай Дорошенко, Александр Трапезников, Ирина Репьёва, Александр Кердан (Екатеринбург), Евгений Семичев (Новокуйбышевск), Анатолий Долгарёв (Харьков), Елена Кузьмина (Архангельск), Василий Попов (Братск), Валерий Хайрюзов (Иркутск), Станислав Минаков (Харьков), Елена Пиетиляйнен (Карелия), Елена Буевич (Черкассы) и многие другие.

Пленум Союза писателей России открылся в Доме правительства области. Затем писатели приняли участие в открытии конкурса "Звонкоголосая юность России". В последующие два дня писатели совершили поездки в Малоярославец, Жуков, Боровск, Обнинск, Полотняный Завод и Оптину Пустынь. Они выступали в школах, вузах, библиотеках. Студентам калужского университета и библиотекарям Калуги надолго запомнятся встречи со Станиславом Куняевым, Виктором Лихоносовым, Александром Стрижёвым, Валерием Хайрюзовым и другими писателями.

Торжественное открытие пленума началось приветствием губернатора Анатолия Артамонова и награждением премией имени братьев Киреевских, которые жили и нашли упокоение на калужской земле, в Оптиной пустыне. Председатель Союза писателей России Валерий Ганичев и министр культуры правительства Калужской области Александр Типаков вручили дипломы лауреатов премии Виктору Лихоносову (Краснодар), Станиславу Минакову (Харьков), главному редактору альманаха "Тарусские страницы" Сергею Михеенкову (Тарусы). Молодёжная премия имени Валентина Берестова была вручена редактору альманаха "Зерно" Павлу Тришкину.

На пленуме В.Н. Ганичев говорил о только что прошедшем Всемирном Русском народном Соборе, о главных решениях, принятых на нём, о выступлении Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла на встрече с молодёжью и участниками XIII ВРНС на большой спортивной арене спорткомплекса "Измайлово" в рамках III Православного студенческого Форума "Вера и дело". В.Н. Ганичев, напомнив участникам пленума заключительные слова Патриарха о роли писателей в становлении гражданского общества, особое внимание уделил внутренним проблемам Союза писателей России: "Нам хочется подвести итоги и литературные, и организационные за всё это время. И на нас выходит несколько острых, очень проблемных вопросов, как и на всё общество – это экологический кризис, это проблемы воспитания и образования молодёжи".

В своих выступлениях члены Союза писателей России выразили серьёзную озабоченность тем, что в современной молодёжной литературе нравственные ценности уходят на второй план. Классика уступает место анекдотам и комиксам. Вот почему необходимо ярче высвечивать существующие проблемы в современных произведениях.

Станислав Куняев, главный редактор журнала "Наш современник", сказал: "Наше поколение уже уходит со сцены, но мы сегодня вырабатываем организационно-литературную политику о том, как работать с молодёжью, как её искать, как печатать".

Марина Ганичева в своём выступлении отметила, что до боли обидно, когда не только из заморских стран, а даже из самой России бросаются камни в собственную историю, фальсифицируя и очерняя её. А ведь историческая память – это и есть душа народа. А какой народ выживет без души? М.В. Ганичева также рассказала о четырёхлетнем положительном опыте проведения детского конкурса "Гренадёры, вперёд!". Казалось, ещё год-два, и вырастет то самое поколение иванов, не помнящих родства, о котором мечтают наши недруги. Но, слава Богу, этого не случилось. Любовь к истории своей Родины, память о русских героях оказались сильнее слов наших хулителей и грубых подтасовок фактов нашего прошлого.

До этого Союз писателей никогда не занимался детьми – всегда работали со взрослыми авторами. "Теперь, – отметила Марина Валерьевна, – для ребят создан красочный журнал с вдохновенным названием "О, Русская земля!". Хотелось бы через писательское слово и через произведения художников познакомить наших детей с родной землей, привить им восторженную любовь к Родине, к стране, в которой они живут.

Оказалось, что у наших детей есть ген Победы, который совершенно незримым образом передался им от наших героических предков. Вопреки всему – когда всё очернялось в стране, когда действовали комитеты антипобеды, когда телевизор работал только на то, чтобы развенчать подвиги героев войны – в Союзе писателей России думали об организации Молодёжного собора, о встречах Патриарха, иерархов церкви с молодёжью. И многое уже стало реальностью. Огромна воспитательная роль наших конкурсов".

На пленуме обсуждались и пути воспитания самой литературной смены, и проблемы чтения, и воздействия литературы на молодёжь.

Статс-секретарь Союза писателей Лариса Баранова-Гонченко отметила, что когда она познакомилась с документами, разработанными недавно созданным министерством по спорту, туризму и молодёжной политике, то была неприятно удивлена – настолько они обтекаемы и голословны. Так что не понятно, какая она у нас – молодёжная политика.

Надо ли с спрашивать, почему в прошлом году от наркотиков умерло 30 000 молодых людей – больше двух афганских потерь за десять лет войны?

"Сложилось странное положение дел, – сказал Александр Кердан из Екатеринбурга, – когда деньги на работу с молодыми выделяются не Союзу писателей России, а какому-то гуманитарному фонду Сергея Филатова". А.Кердан рассказал о том, как постоянно и системно работает Ассоциация писателей Урала, которой исполнилось 10 лет. Почти во всех городах есть литобъединения и студии. В Перми – "Тропа", а поэт Анатолий Азовский учит в райцентре поэзии даже первоклассников. В Омске – замечательное студенческое объединение, в Тюменском государственном университете – литературная студия. Ассоциация Урала провела даже 6 Всероссийских совещаний молодых писателей. Последнее, невзирая на кризис, принял Сургут. Ясно, что главную роль играют писатели-профессионалы, мастера, а не либералы-филатовцы!

Заместитель главного редактора нового журнала Северо-Запада "Родная Ладога" Валентина Ефимовская вспомнила высказывание Ивана Шаховского: "Поэзия – помощница молитв" и привела результаты социологических исследований в Санкт-Петербурге, которые показали, что 55 процентов молодых людей ассоциируют себя с православной культурой, правда, воцерковлённых – всего 5 процентов. А более глубокие исследования показывают противоречивость и мозаичность их сознания. Не мудрено: ведь воспитание молодёжи, несмотря на громкие заявления, отдано на откуп жёлтых СМИ, пошлого ТВ, замусоренного Интернета, а родители, внеклассная работа, церковь, молодёжные организации – отошли на второй план.

Писатель Александр Трапезникова, говоря о роли русского слова в нашем обществе, привёл в качестве знаковых слова иеромонаха Нектария, который заповедовал: "Прежде, чем начинать писать, обмакни перо семь раз в чернильницу". Но донцовы и минаевы вряд ли даже слышали об этом оптинском старце. А он говорил ещё и так: "Ищите во всём великого смысла. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает…" Этими поисками великого смысла и причин были заняты все русские писатели: и Гоголь, и Достоевский, и Толстой, и Чехов, и Леонов, и Шолохов, и Юрий Кузнецов. Они умели "видеть духом". Ведь кроме физических очей, по словам другого оптинского старца о.Варсонофия, имеются у человека еще и очи духовные, перед которыми открывается душа человеческая. И перед духовными очами не сокрыто ничего. Вот к чему нужно стремиться в своём творчестве, да и просто в жизни.

Размышляя о кризисе, А.А. Трапезников сказал, что это, конечно же, рукотворная и широкомасштабная драма мировой истории, последствия которой осознать трудно. Но ясно, что за кризисом последует новый передел мира и, скорее всего, не в пользу России. Напротив, кризис и создан именно для того, чтобы в ещё одной, может быть, в последней попытке лишить Россию государственности и самой основы существования.

Судя по всем признакам, наступили времена столь "лукавые", что приблизиться к их пониманию на основе экономических или геополитических знаний – пустое дело. Чтобы иметь возможность видеть "великие смыслы и причины событий", давать правильные оценки, надо перейти от геополитики к теополитике. В формировании системы этих знаний на русской почве внесли вклад и наши святые, и философы, и писатели – наши духовные отцы и учителя.

Творческий человек, писатель, в нынешние времена призван к особо созидательной, позитивной роли. И никто из лучших писателей современности никогда не уподобился этому разнузданному коммерчески-гламурному стаду, резвящемуся сейчас в своих книжках и телеящике на потребу публике. Александр Трапезников призвал писателей направить своё творчество, сердца и души на созидание и обличение всего враждебного России.

Прошедший в Калуге пленум стал логическим продолжением XIII ВРНС в деле духовного воспитания молодёжи и возрождения российской культуры и нравственности.

Сделан ещё один шаг к пробуждению духовности в российском обществе, которое сегодня загажено бездарными и низкопробными либерально-западными рулонами беллетристики и задыхается без настоящей истинно русской высоконравственной литературы.

В ЦЕНТРЕ СЕРДЦЕБИЕНИЯ

22-23 мая в Бресте состоялся III Международный фестиваль русской поэзии в Республике Беларусь "Созвучье слов живых", посвящённый Дням славянской письменности и культуры.

Праздник русской поэзии организовало Республиканское общественное объединение "Русское общество" и Союз писателей Беларуси при поддержке посольства России в Беларуси, генерального консульства России в Бресте и Брестского горисполкома.

Фестиваль начался с посещения гостями из России, Молдовы и Литвы Брестской крепости и возложения цветов к Вечному огню.

В ходе финального тура Республиканского конкурса молодых поэтов и прозаиков "Мы рождены для вдохновенья", посвящённого 200-летию со дня рождения Н.В. Гоголя и 210-летию со дня рождения А.С. Пушкина, международным жюри были выявлены победители, каковые нашлись в каждом из семи регионов республики.

На "Встрече вдохновений", состоявшейся в гостинице "Беларусь", в братский славянский круг сошлись люди, говорящие, пишущие, а главное – думающие на русском языке.

Венчал фестивальную программу Праздник русской поэзии "Есть сила благодатная в созвучьи слов живых", устроенный в переполненном конференц-зале Брестского горисполкома.

На прощание добрые хозяева и растроганные гости Брестского фестиваля условились встретиться через два года, в эти же майские дни, когда уже в четвёртый раз центр сердцебиения русской поэзии переместится на западную окраину Русского мира.

"ВСЮДУ ЖИЗНЬ…"

26 мая в Союзе писателей России прошла презентация новой книги З.А. Богомоловой "Всюду жизнь".

Зоя Богомолова из тех счастливых авторов, которых хочется читать, а это дар, которым обладает далеко не каждый беллетрист. И это не может оставить равнодушным читательское сердце.

Как не может оно остаться равнодушным к писательскому подвигу З.А. Богомоловой – к двенадцатитомному изданию книги памяти выдающихся деятелей удмуртской литературы и искусства.

Обо всём этом шёл доброжелательный и заинтересованный разговор на презентации новой книги З.А. Богомоловой в Союзе писателей России, на которую пришли её друзья писатели, которые хорошо знают и ценят её творчество.

ПРИСУЖДЕНИЕ ПРЕМИИ "БЕЛУХА"

Лауреатами Всероссийской литературной Премии "Белуха" имени Георгия Дмитриевича Гребенщикова, учредителями которой являются Союз писателей России, Ассоциация писателей Урала, администрация города Бийска и редакция альманаха "Бийский Вестник", в номинации "Лучший журнал, альманах 2009 года, посвящённый литературе, культуре, истории, современной жизни, делам и людям Урало-Сибирского региона", стали:

журнал "Огни Кузбасса", г.Кемерово;

альманах "Тобольск и вся Сибирь", г.Тобольск.

В номинации "Просветительская деятельность" за издание книг и пропаганду творчества Г.Д. Гребенщикова отмечен Буланичев Виктор Васильевич, г.Бийск.

ЖЕНЩИНА КАВКАЗА

29 мая Бекизовой Лейле Абубекировне исполнилось 80 лет. По ряду причин празднование этого замечательного события было 19 июня.

Царственность и скромность, сочетающиеся в этом удивительном человеке, покоряют всех, кто знаком с ней лично. У неё удивительные глаза и улыбка настоящей женщины, для которой возраст – формальные цифры в паспорте. Годы не властны над талантом и огромной любовью к Родине и своим соотечественникам. Эта сильная женщина, которая всегда готова заслонить собой от бед свою культуру, свой язык и свой народ.

Лейла Бекизова не только руководит региональной писательской организацией, но ещё и доктор филологических наук, профессор, член Адыгской Международной Академии наук, лауреат международной премии имени Шамиля за вклад в установление мира на Кавказе, имеет множество наград за свою литературную деятельность.

Весной на торжественном митинге, посвящённом 52-годовщине со Дня возвращения карачаевцев на историческую родину, который прошёл в Карачаевке у мемориального комплекса жертвам политических репрессий, Л.А. Бекизова сказала, что несмотря на годы лишения и изгнаний карачаевскому народу удалось сохранить свою культуру. "Четырнадцать лет народ официально был лишён своего языка. Но благодаря женщинам, которые на своём родном языке пели колыбельные своим младенцам, благодаря фольклорным песням стариков, карачаевскому народу удалось сохранить свою культуру, своё лицо. В этом заключалось начало торжества возрождения карачаевского народа. Погасший огонь в очагах – несправедливость, которая не обошла тысячи семей разных народов. Пусть Кавказ всегда живёт по древнейшим законам гостеприимства, законам чести и куначества. Мы должны понимать, что ни один цветок не должен выпасть из нашего соцветия культур, и пусть наши очаги всегда дымят гостеприимством".

КНИГИ ЗЕМЛЯКОВ – НА-ГОРА!

28 мая в Донецке, в областной библиотеке им. Н.К. Крупской, с большим успехом прошло представление новых книг московских поэтов Петра Акаёмова, Олега Беликова и Евгения Нефёдова.

Все три автора – члены "Землячества донбассовцев" Москвы, их творчество проникнуто любовью и памятью по отношению к родному рабочему краю, поэтому руководство Донецкой облгосадминистрации, Донецкий областной совет и Управление культуры – чьи представители присутствовали и выступили на встрече – и проявили недавно инициативу по изданию в шахтёрской столице, в родном городе нынешних москвичей, их поэтических сборников.

К сожалению, поэт Олег Беликов недавно ушёл из жизни, и на встречу с донбасскими читателями прибыли Пётр Акаёмов и Евгений Нефёдов, а также председатель Московской организации Российского творческого союза работников культуры Николай Терещук, вручивший организаторам акции дипломы и грамоты от имени своего союза.

Этими наградами были отмечены заместитель губернатора Донецкой области Б.И. Адамов, глава Киевской Ассоциации "Донетчина" В.И. Ляшко, директор библиотеки им. Крупской Л.А. Новакова и ещё целый ряд участников презентации, названной поэтической строкой "Прописано сердце в Донбассе!"

Хозяева также вручили гостям-землякам дипломы лауреатов конкурса "Книга Донбасса – 2009". А на следующий день москвичи были приглашены на Донецкое телевидение, где прошла передача с их участием.

Состоялся живой, заинтересованный разговор на актуальные темы, касающиеся и нынешнего состояния в сфере литературных и культурных связей России и Украины, и непростой ситуации, сложившейся вокруг русского языка в республике, где огромное число жителей говорит, читает и пишет по-русски.

Жизнь показывает, что проблем здесь пока ещё, к сожалению, больше, чем достижений, но прошедшая акция – как сам выпуск книг, так и их широкое представление с участием авторов – вселяет немалую долю надежды и оптимизма в читательские и писательские сердца.

САНГИ – ПОСЛЕДНИЙ ВОЖДЬ ПЛЕМЕНИ НИВХОВ

Недавно Валерий Николаевич Ганичев познакомил меня с одним удивительным человеком, который соединил в себе и своей судьбе современную цивилизацию и древние традиции совсем небольшого народа. Это был известный писатель, учёный-исследователь, государственный деятель и просто вождь своего племени Владимир Михайлович Санги.

Мальчик из далекого нивхского стойбища Набиль, рано потерявший отца, Владимир Михайлович Санги достиг мировой известности, стал учёным, поэтом и писателем. С детства он интересовался историей и культурой своего народа, изучал нивхский эпос. При этом его всегда интересовала русская литература. За 74 года своей жизни он прошёл впечатляющий путь как духовного, так и гражданского становления.

"Сейчас трудно это представить, но только на пороге XXI века у нивхов появился алфавит. Учёные-лингвисты признали, что я открыл новую фонему – краткое, горловое "у". А дальше, видимо, сыграла роль поддержка Константина Федина, заметившего мои произведения: меня избрали в правление Союза писателей РСФСР, – начал он свой рассказ. – В конце 80-х годов я с группой народов Севера обратился к президенту СССР М.Горбачеву с письмом, в котором мы рассказали о бедственном положении народов Севера. В июне того же года мне позвонили по поручению М.Горбачева из ЦК КПСС. Попросили выступить перед секретариатом и изложить своё видение путей решения проблем. Я пришёл и за 20 минут изложил основные пункты моей программы по различным проблемам северных народов. В итоге приняли программу экономического и социального развития и правовой статус народов Севера.

Но главная проблема была в том, что в центре внимание к нам было, но деньги по назначению не доходили: в регионе всё шло насмарку и выделенное из бюджета на наше развитие местной властью использовалось по своему усмотрению. Это входило в противоречие с многочисленными постановлениями ЦК. И вот, чтобы исправить положение, мы решили создать Ассоциацию народностей Севера. Эту идею поддержали в центре. В 1990 году прошёл Первый Общероссийский съезд народов Севера, на котором рассматривался проект программы социально-экономического развития и создание Ассоциации, президентом которой избрали меня.

Год после съезда мы дорабатывали документы, и затем они были приняты высшими органами власти СССР. Прошло более трёх лет, но приезжая на Сахалин, я не видел, чтобы началась реализация этих документов. Дома построены, а в них живут те, кого заселила администрация по своему усмотрению, обманув мой народ – нивхов. Пришлось поднимать документы региональных властей и анализировать отчёты. Посёлки, которые должны были быть восстановлены, не существовали…"

Это наша известная болезнь. Говорим одно, думаем другое, делаем третье. Все мы знаем, какие катаклизмы произошли с нашей страной в 1991-1992 годах. Развал социалистической системы, экономическая дезинтеграция привели державу в ужасающее состояние. Демократия и либеральные ценности, присосавшись к нам, как пиявки, иссушили Россию…

В.М. Санги говорил о том, что он ни на секунду не забывал, что где-то живёт его северный народ, народ-охотник, народ-рыбак, коренной народ, который не умеет сопротивляться натиску криминальной "цивилизации" и может погибнуть. Сила духа, воля отдать жизнь за людей, которые для него стали как родные, удивляла и восхищала в нём.

Были на пути Владимира Михайловича и разочарования, и поражения. Он вспоминал: "Нам удалось добиться в Саха (Якутия) того, что за общиной "Чарота" закрепили пастбища для оленей. Без её разрешения там никто и шагу не сделает. У нас же в Ногликском и Ахинском районах на отведённых нивхам территориях нефтяники как строили свои вышки, так и строят, как прокладывали дороги кому где Бог на душу положит, так и прокладывают.

А сколько "особо охраняемых территорий" и "памятников природы" расположено на исконных оленьих пастбищах! Кто и зачем создал их? Прежнему первому секретарю обкома партии Леонову хватало одного заказника с охотничьим домиком. А сейчас? "Вагис", "Ногликский", "Лунский залив" – королевский подарок губернатора властям северных районов и прочим организациям. Им выделяют – под видом народов Севера! – даже бесплатные лицензии на отстрел оленей".

Далее мысли о спасении нивхов привели к идее разработки этнокультурного проекта "Нивхское стойбище". Владимир Санги планирует создать условия для самобытного уклада жизни своих соплеменников. В согласованном с сахалинскими властями проекте стойбища-резервации предполагается реконструировать национальные жилища со всей промысловой и бытовой атрибутикой.

В то же время строятся несколько вполне современных двухквартирных коттеджей на высоких бетонных фундаментах, со светом, центральным отоплением, водой, туалетом и ванной. В зимнем стойбище, кроме бытовых построек, проектом предусматривается возведение специализированного лечебного комплекса, цеха нивхских народных промыслов. Закладывается почта с современными средствами связи, свое радио, рыборазводный завод, рыбопосольный цех, дизель-генераторы, морозильники, домик для гостей. В разговоре я узнаю, что В.М. Санги был создан Совет старейшин, который бы мог постоянно контролировать ситуацию и помогать соплеменникам.

"Но, – с огорчением рассказывает мой собеседник, – строились дома и их отдавали пришлым людям, в том числе нефтяникам. Я был вынужден обратиться к Исхакову, представителю президента в Дальневосточном округе, чтобы выяснить, куда делись огромные средства, выделенные на программы социально-экономического развития. Оказалось, что всё построенное на деньги народов Севера уже является собственностью ставленников губернатора, в том числе и перерабатывающие предприятия. Они же получают львиную долю бесплатных квот на лов рыбы. Теневая экономика задушила местное население и не давала ему возможности выжить. Через Исхакова я обратился непосредственно к президенту Путину. Я писал о многолетних преступных действиях администрации региона в части использования народных денег и квот по отлову рыбы".

В.М. Санги никогда не боялся открыто высказывать свое мнение и это многим не нравилось. Страшно было слушать о двух покушениях на жизнь этого человека. Два раза чудом ему удалось спастись. Помогали близкие люди и его величество случай… Но и потом Владимир Михайлович продолжал дело своей жизни. Когда в 2006 году к нему приехали из США и попросили выступить у них на телевидении по проблемам народов Севера, сразу согласился.

"Я всё честно им рассказал. По американскому телевидению 4 раза прокрутили моё интервью. Об этом стало известно в Москве и по некоторым из региональных чиновников прокуратурой были возбуждены уголовные дела. Губернатора Сахалинской области Малахова сняли с должности.

К этому времени в регионе практически уже началась гуманитарная катастрофа У малых народов нет своих государственных образований в виде автономных округов или республик. Спасти их от гибели может только реанимация традиционного общинного самоуправления, признанная на федеральном уровне. Владимир Санги убежден, что объединение родов в единое племя, происшедшее у нивхов, – исторический шаг. Необходимо создать этноэкологический заказник, где объектами высокой степени защиты будут не только флора и фауна, как обычно, но и сами народы, их традиции и культура.

В.М. Санги не теряет оптимизма и сегодня делает всё возможное и невозможное, чтобы власть помогала малым народам Севера. Но при всех заботах важную роль в его жизни играла и играет писательская деятельность, которая, как и прежде, тесно связана с мифами родного народа, с его менталитетом. Мне интересно было услышать о замыслах новой повести, в которой главное место займут родная природа и родной народ.

РУССКАЯ ТРАДИЦИЯ

8 июня в зале заседаний Союза писателей России, Комсомольский проспект, 13 в рамках Дней русской политической культуры состоялся "круглый стол" Союза писателей России "Русская политическая традиция: история и современность" и презентация сборника "Русская гамма. Истоки национального многообразия" (Издательство "Европа").

Русская история и культура создана нацией, представляющей уникальное содружество народов и этносов. Русская государственная перспектива выстраивается в диалоге с другими народами.

В сборнике собраны ключевые концепции русских и европейских интеллектуалов на рубежах XIX, XX и XXI веков и их ответы на вопрос: "кто такие – русские?"

ЛУЧШИЕ КНИГИ РОССИИ

Правление Союза писателей России обращается к секретарям региональных, краевых, областных писательских организаций с инициативой создания нового литературного проекта под названием "Лучшие книги России". В серию войдут лучшие литературные произведения, созданные писателями, живущими на периферии и одобренные писателями, входящими в список высшего творческого совета Союза писателей России.

Проект призван вывести на литературный рынок страны произведения, способные поставить заслон потоку серой, низко художественной литературы.

Реализация проекта поручается Председателю Забайкальской краевой общественной писательской организации Александру Гордееву.

Более точную и детальную информацию о механизме реализации проекта "Лучшие книги России" можно узнать, написав Александру Николаевичу Гордееву по адресу vadimi3@rambler.ru.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЕМИНАР

В июне Саров посетили сопредседатель Союза писателей России Сергей Котькало и главный редактор московского детского журнала "О, Русская земля!" Марина Ганичева.

Отдел культуры городской администрации и литературное объединение "Саровские ключи" обратились к сопредседателю Союза писателей России Сергею Котькало и редактору журналов Марине Ганичевой провести семинар для членов литературного объединения.

В течение шести часов шёл заинтересованный разговор о состоянии современной поэзии. Саровские поэты читали свои стихи, а затем состоялось подробное обсуждение произведений. Как сказал руководитель "Саровских ключей" Павел Тужилкин, "для нас это был не просто семинар, а прекрасный урок, и провели его профессионалы российского уровня". По итогам семинара С.Котькало и М.Ганичева рекомендовали Ивана Мишенина и Наталью Суздальцеву в члены Союза писателей России.

Проведение литературного семинара – одно из мероприятий в рамках празднования 55-летия города Сарова

ИЗ ЗАЛА СУДА

5 июня в Хамовническом суде г.Москвы завершилось судебное разбирательство по иску Петра Алёшкина к Союзу писателей России. Алёшкин добивался признания нелигитимности XIII съезда СП России, требовал отмены всех решений съезда.

Суд отказал Алёшкину, признал его иски необоснованными.

Правление Союза писателей России выражает глубокую благодарность члену Союза писателей России, поэту и юристу Виталию Мухину за бескорыстную помощь в этом судебном деле.

Материалы полосы подготовил Леонид Кутырёв-Трапезников

(обратно)

Станислав ГРИБАНОВ СВЁКР КАПИТОЛИНЫ ВАСИЛЬЕВОЙ

ОТРЫВОК ИЗ НОВОЙ КНИГИ "ВАСИЛИЙ СТАЛИН. ПИСЬМА ИЗ ЗОНЫ"

На Кавказе, бывало, женщина-мать на почётном месте за столом сидит. Платочек бросит – враги расходятся, битве конец. Нынче то ли платочков в той же Грузии не стало, то ли американские нравы по душе грузинам пришлись. Живут-то они, может, по-прежнему долго, но что-то уже не верится, что "мои года – моё богатство…" Князьки снова всплыли… из небытия. Но-но. Говорят ведь и другое. Будто в горах люди видели витязя, который одет в тигровую шкуру. Он будто готов сойтись в бою с пришельцами из-за океана – людьми алчными, коварными, людьми без веры, чести, совести и любви.

А ещё ходят слухи, будто в Гори у бедного сапожника как раз в год, когда нашу державу пропили "лесные братья", родился мальчик. Он подрос. Ему уже 17 лет. Но пока ещё он помогает отцу в Тифлисе – чистит богатеям их фирменные ботинки…

С сыном другого сапожника из Гори – его фамилия Джугашвили – Капа познакомилась, когда отдыхала с Василием в Сочи. В это же время Иосиф Виссарионович был неподалеку, в Рице, и пригласил их к себе. Думали, на день-другой, так что Капа, как была в одном платьице, села в машину – и погнали в горы. Вот её рассказ о той памятной встрече:

"Со Сталиным отдыхали некоторые члены правительства, и утром, когда все собрались на завтрак, Иосиф Виссарионович представил меня им, начиная с Молотова: "Вот моя невестка", – эти слова он произнёс так, как будто мы были давным-давно знакомы. Потом Сталин спросил: "Что будем пить?" Я вдруг как сказану: "Коньяк!" Он взял маленькую рюмочку и налил. Рюмочка, конечно, так и простояла. Все пили грузинские вина – "Цинандали", "Цоли- каури". Помню, у Сталина был узенький длинный бокальчик – этого ему хватало на весь завтрак или обед.

Меня Сталин посадил за столом слева от себя. Так две недели это место и было за мной. Однажды сидим, обедаем. День чудесный. Но вот к Сталину подходит секретарь Поскрёбышев и негромко так докладывает, что в Китае погибли наши летчики. Как же у меня вырвется: "Господи! Да до каких же пор наши ребята будут гибнуть!.." Все, кто сидел за столом, опустили головы и наступила тишина. Я не знала, что делать. Захотелось выскочить из-за стола и убежать куда-нибудь. На нервной почве принялась за форель. Деру её, что-то не получается, и вдруг из-за спины к моей тарелке протягивается рука и я слышу голос: "Рыбу надо кушать вот так. Положить её на бочок – у неё есть боковой шов, по шву провести ножом, потом на две части и разложить. Вот так…"

Это был, конечно, Иосиф Виссарионович. Я поблагодарила его. Сталин прошёл на своё место, я подняла глаза от тарелки, а он зорко посмотрел на меня и говорит: "Война без жертв не бывает… А сейчас мы займёмся вашими семейными делами…"

Пропагандистские проделки – то ли в михалковских кинушках, то ли в писаниях сталиноведов от российской демократии – подают Сталина в сознательно искажённом виде, в расчёте на дурака. Если у него, скажем, застолье – то всё ломится от обилия жратвы и питья. При этом он, как римский император, только пальцем шевельнёт – и тут лица кавказской национальности такое в своих чёрных сапогах начинают выделывать – невольно задумаешься, не перец ли у них там в …

Известно, что Сталин был одинок. Трудно переносил он одиночество даже во время обеда. Кстати, типичная черта многих кавказцев. Так что Сталин не случайно обедал и ужинал с членами Политбюро, Ставки, с кем работал круглые сутки. И, если был повод для хорошего настроения, Микоян Анастас, например, выплясывал "лезгинку". Микитка, так Сталин называл Никиту Сергеевича Хрущёва, наяривал в Кремле украинского гопака. Плешь блестит, лицо источает радость, брюшко трясётся – и пошёл, и пошёл товарищ Хрущев вприсядку!.. Вот и всё.

Что касается кухни, то доподлинно известно, что Сталин любил русские кислые щи, уху, пельмени, отварное мясо, рыбу и варёную лесную дичь. Скитаясь по ссылкам – не в буфетах Госдумы! – в глухой Сибири, он привык к простой, но здоровой пище – печёной картошке в мундире, русским квашениям, лесным ягодам. Южным фруктам он предпочитал клюкву, бруснику, грибы. И никакой ностальгии Сталин не испытывал по "кавказской" пище.

Сотрудник Главного управления охраны Г.Коломенцев вспоминает, как Сталин летом 1951 года в последний раз приехал отдыхать на юг. Значит, тот охранник, а с ним ещё двое – Паша Жмычкин и Саша Алексеев, – отправились рыбачить на Холодную речку.

"И вдруг вижу три чёрные машины, – рассказывает Коломенцев. – Выходят трое. Один – Власик, другой – Поскрёбышев. А третий… Сталин. Неожиданно Сталин идет к нам. А мы в одних трусах. Сталин подходит и говорит: "Здравствуйте, рыбаки! Как улов?"

Отвечал за всех нас Жмычкин, как старый его знакомый. Ни с того, ни с сего говорит: "Товарищ Сталин, согреться бы нам, замерзли мы тут…" Сталин так руку понял. Гляжу, мужчина идёт с чемоданчиком. Сталин говорит: "Есть чем рыбаков погреть?" – "Есть, товарищ Сталин!" – раскрывает чемоданчик, а там уже всё готово.

– Ну что будем пить: коньяк или водку? – спрашивает Сталин.

– Конечно, коньяк, – за всех отвечает Жмычкин.

Коршунов, который подошёл с этим чемоданчиком, начинает разливать коньяк по рюмочкам. И тут опять Паша: "Не-е-е. Нам – в фужеры!"

– Что ж… Наливай им в фужеры, а мне в рюмочку, – говорит Сталин.

Паша берёт фужер и спрашивает: "Товарищ Сталин, а можно я тост скажу?" – "Давай", – соглашается Сталин. "За ваше здоровье!" – говорит Паша. "Ну спасибо", – говорит Сталин. Все выпивают. Я же буквально проглотил свой 150-граммовый фужер, даже не почувствовал, что в нём. Разговор продолжается. Сталин спрашивает: "Много здесь рыбы?" "Мно-го, – отвечает Жмычкин. – Вода здесь чистая и такая холодная, что руку сводит судорогой…" И опять за своё: "Товарищ Сталин, а можно нам повторить?"

– Пожалуйста!

Нам снова наливают полные фужеры. И опять я ничего не почувствовал, как воду выпил. Триста граммов на голодный желудок, а будто ничего в рот не брал. Все градусы нервы "на нет" свели. Когда все выпили, Сталин сказал: "Ну, согрелись. Теперь можно продолжить рыбалку. И мне пора – у меня тоже дела. Надо ехать".

Тогда Жмычкин берёт один из садков с рыбой и говорит: "Это ваша, товарищ Сталин".

– Как? Я же не ловил…

– Зато коньячком помогли, чтобы мы согрелись и могли дальше ловить. Так что берите, берите!

И Сталин взял рыбу".

Такие вот пиры-беседы происходили порой у Сталина. Капе же её первое "застолье" со своим свекром запомнилось на всю жизнь. А ещё в памяти от дней, проведённых в Рице, остались киношные вечера. Кинофильмы были и наши, и трофейные. Смотрели все вместе со Сталиным. "Раз крутили что-то непонятное для меня, – рассказывала Капитолина Георгиевна. – Мне даже спать захотелось. А тут Сталин после просмотра остановился рядом со мной и спрашивает: "Ну, как фильм, понравился?" Я, долго не думая, брякнула: "Ерунда какая-то!" Сталин посмотрел на меня внимательно и согласился: "Действительно, ерунда". Потом вдруг говорит Васе: "Василий, а тебе учиться надо. Хватит командовать". "Вот я дострою…" – то-то, то-то, начал перечислять Вася, но Сталин уже повернулся ко мне и повторил: "И тебе надо учиться…"

Думаю, неслучайно Сталин посоветовал Василию и Капе учиться. Сын Лаврентия Берии Серго Гегечкори вспоминал, как внимательно Сталин следил за книжным миром, в том числе за новинками грузинской литературы, как настоятельно требовал того же и от молодых. "Я учился в одной школе со Светланой, дружил с ней. Мы часто ходили друг к другу в гости. Бывало, Иосиф Виссарионович приходит в свою кремлёвскую квартиру на обед и зовёт нас, приглашая к столу. Разговаривал он с нами как со взрослыми, рассказывал о прочитанных книгах, советовал, что нам прочесть.

У Сталина была большая библиотека. Но он настолько владел своими стеллажами, что наизусть помнил, где какая книга находится. Допустим, ему понадобилась цитата для подкрепления какой-то мысли, он подходит к полке и безошибочно достаёт нужный том, читает соответствующий фрагмент. Но меня, честно говоря, больше всего потрясло в его библиотеке огромное количество грузинской литературы. У него была классика, он постоянно получал все новинки из Тбилиси. Иосиф Виссарионович остался очень недоволен, узнав, что я за этими новинками не слежу".

Вот ещё ровесница Василия и Капы Нина Андреева, дочь секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Андреева, рассказывала о встречах со Сталиным.

"Наша семья собирала коллекцию классической музыки. После поездки моих родителей в 1935 году во Францию они привезли радиолу, много пластинок в альбомах. Впоследствии у нас оказалась уникальная коллекция классической музыки, такой, думаю, не было нигде в стране.

Когда мы слушали музыку, а это бывало очень часто в вечерние часы, когда вся семья собиралась вместе, Сталин, проходя мимо, конечно же, слышал. Несомненно, он знал всё или почти всё о своих соратниках. Поэтому я ничуть не удивлялась, когда он меня частенько спрашивал: "Что слушаете сегодня?" А однажды спросил меня, какого композитора я люблю больше всего. Я ответила, что ближе всех мне Чайковский, но нравится и Григ, и Вивальди. Видимо, Сталину нравилось наше увлечение музыкой. Кстати, наша семья была почти единственной, которая не пропускала ни один концерт в консерватории.

Часто бывали мы и в театрах. Любили Художественный, Малый, особое место занимал Большой. Сначала, когда мы были маленькими, располагались в правительственной ложе, потом сидели рядом с правительственной. Помню, как на спектакли приходил Сталин. Обычно он здоровался со всеми, даже с детьми, за руку. Любил он слушать оперы Чайковского, Бородина, Глинки, но бывал и на балетах, когда танцевали Уланова, Семёнова, Лепешинская. Разговаривал со взрослыми о музыке, исполнителях, декорациях, постановке… Сталин всегда сидел в глубине ложи, часто рядом с мамой или отцом… Да, жизнь в ту пору была не так богата, но богат был внутренний мир советского человека, вера в будущее…"

Спросите, почему я припомнил здесь именно сына Берии, дочь Андреева. Но они тоже дети кремлёвского подворья и не придумывали себе биографий с пролетарским происхождением, как хрущевский сынок – "слесарь" Лёня. Об этом "слесаре" мне рассказывал Серго Лаврентьевич. Об одном из сыновей Микояна, Володе, павшем в бою за Родину, – Нина Андреевна Андреева. Они знали Иосифа Виссарионовича, по-доброму вспоминали о нём, и я бы мог долго приводить здесь воспоминания людей, знавших Сталина, с кем судьба свела меня сначала как лётчика, а потом уже как военного корреспондента, писателя. Поэтому так отвратно нынче читать, слышать и видеть о генералиссимусе Сталине поделки киношника Н.Михалкова, ужимки Э.Радзинского, подгонку под веление окаянных дней политработничка Д.Волкогонова, трёп сонма борзописцев от российской демократии.

Но, скажите, кому лучше верить – всей этой компаше, улещённой всяческими наградами, почестями, лелеемой властью, или тем, кто знал Сталина, был рядом с ним в дни великих свершений на трудовом фронте и в годину лихолетья? Вот, к примеру, их имена: К.Рокоссовский, А.Василевский, И.Баграмян, К.Мерецков, С.Штеменко, А.Ерёменко, Н.Воронов, А.Голованов, Н.Кузнецов, Н.Яковлев – это маршалы и видные военачальники, творцы Великой победы. Или вот непосредственно тоже работавшие с ним – авиаконструктор А.Яковлев, конструктор артиллерийских систем В.Грабин, конструктор танков Ж.Я. Котин, нарком авиационной промышленности А.Шахурин, нарком сельского хозяйства Бенедиктов. А наши союзники и враги? Тот же премьер Великобритании Черчилль, посол США в СССР Аверелл Гарриман, представитель президента США Гарри Гопкинс, государственный секретарь США в годы войны Корделл Хэлл, Элиот Рузвельт – сын президента США. А президент Франции генерал Шарль де Голль? А министр иностранных дел Германии в 1938-1945 годах Иоахим фон Риббентроп? Может, покруче Эдварда Радзинского были и писатели Михаил Шолохов, французы Р.Роллан, А.Барбюс, англичане Г.Уэллс, Б.Шоу, немец Л.Фейхтвангер?

Тут вот, с "перестройкой-то" да реформами ещё появились литераторы – из мэров. Гавриил Попов и Собчак, оказывается, тоже "сталиноведы"! Так, может, им верить?..

В Москве недавно собрался форум таких "сталиноведов", и ведущий телепрограммы "национальный интерес" Д.Киселев пригласил к экрану специалистов по "сталинизму". Перед камерами уселись писатель Даниил Гранин, Элен Каррер Д'Анкос – представительница, надо полагать, мировой общественности, и сошки помельче – С.Медведев, В.Мединский. Они выступали друг за другом, а группа молодых людей, студенты, сидевшие напротив, должны были слушать их умные речи, а заодно со студентами – и все, кто пристроился в тот субботний денёк перед экранами в царственных коттеджах, допотопных "хрущёвках" и бедных русских избах-развалюхах, рассеянных по всей-то святой Руси от Москвы до самых до окраин…

Как выяснилось из телепередачи, некоторые из выступавших специалистов участвуют в создании 100-томной истории сталинизма. Мать честная, 100 томов! Больше, чем полвека прошло, как не стало Иосифа Сталина. После него, кто только не правил великой державой, кто только не рвался к кормилу-то да кормушке. Один Ельцин чего стоит! Но о нём говорят, ещё рано писать, Бориса Николаевича с его "реформами" только через 100 лет поймут. А вот о Сталине нынче всякий волен писать и говорить, что ему заблагорассудится. Ну и понесли "сталиноведы"!

Мединский, например, поведал жуткую историю о погибших младенцах. Значит, выселяли кого-то в Сибирь. Матери, чтобы не мучить дорогой младенцев, сложили их у входа не то сельсовета, не то райкома партии. Начальство обнаружило подкидышей. Задумалось – что же с ними делать? И отправляют в вышестоящую инстанцию запрос, мол, орут младенцы-то, что делать? Из райкома документ пошёл в горком, из горкома в обком, из обкома в Москву, в Кремль. Там – дошло или не дошло до Сталина, – но что-то решили и полетела депеша обратным путем – в обком. Из обкома – в горком, из горкома – в райком. Словом, пока всё это происходило, младенцы взяли да померли.

Что и говорить, жуткая картина! Нынче такой бюрократической волокиты нет. Не нужен младенец, мешает в дороге – в целлофановый пакет его и на полном ходу поезда в окно, на свободу! Выживет, устроят добрые люди в детдом, а там, глядишь, американцы купят. Продали как-то мальчишку одной мисс, она принялась учить его по-английски молитвы читать. Никак не получалось у Ванятки без акцента слова тех молитв. Тогда мисс взяла ножницы и отрезала у негодного русского ухо, чтобы знал, как в Америке свободу-то любить!

Ещё один жлоб – в 40-градусную жару закрыл малыша в автомобиле и ушёл на 10 часов. Понятно, купил мальчика у русских – его частная собственность, стало быть, хоть тот и умер, задохнулся в машине – никакой тюрьмы не может быть.

В тысячелетней истории православной России всякое было: женщин и детей уводили в плен, насиловали, убивали. Но никогда – ни за что! – детьми, будущим своего народа не торговали…

К слову, о церкви. "Сталиноведы" перед телекамерами расписали, как "менеджер" Сталин "в своих интересах" – это в 1943 году – обратился к митрополитам с предложением избрать патриарха. Понятно, хитрый кавказец только о своей шкуре и думал! Ох, и фарисеи! Да ведь ещё в 1933 году секретарь ЦК партии Иосиф Сталин дал команду прекратить бардак безбожников – застройки за счёт храмов и церквей. Потребовал от органов Советской власти и рабоче-крестьянской милиции принимать меры – вплоть до дисциплинарной и партийной ответственности! – по охране памятников архитектуры древнерусского зодчества.

А в ноябре 1939 года разве не Сталин замахнулся – и отменил! – "указание товарища Ульянова (Ленина) от 1 мая 1919 г. за № 13666-2 "О борьбе с попами и религией". Разве не Сталин потребовал прекратить "практику органов НКВД СССР в части арестов служителей русской православной церкви, преследования верующих", "произвести ревизию осуждённых и арестованных граждан по делам, связанным с богослужительской деятельностью", "освободить из-под стражи, если деятельность этих граждан не нанесла вреда Советской власти"…

Что только не несли с экрана с виду вроде бы интеллигентные люди. Сталин и "менеджер по убийствам", Сталин и "чудовище". При нём вся страна, оказывается, и улыбаться-то разучилась! Ведущий программы Киселёв подтвердил: "Действительно, люди на фотографиях не улыбаются!"

Да какие ещё улыбки, если, как заметил Даниил Гранин, "до войны Сталин уничтожил весь офицерский состав". А когда война началась, писатель оказался в ополчении, к тому же без винтовки. Тогда он подумал и у какого-то красноармейца выменял её на кусок мыла!..

Ничего не скажешь, круто поработал "менеджер" Сталин, если верить писателю. Однако, известно, что с 1 сентября 1939 года, когда был принят закон о всеобщей воинской повинности, и до начала войны наша армия выросла до 5,3 млн. человек (в 1938 году было 1,5 млн.). Это что, были одни рядовые красноармейцы? Разборка с заговорщиками во главе с Тухачевским закончилась увольнением – не обязательно расстрелом – 5 маршалов, 5 командармов 1-го ранга, 10 командармов 2-го ранга, 62 комкоров, 201 комдива, 471 комбрига, 1 713 полковников, 5 501 майоров, 14 369 капитанов, 26 082 старших лейтенантов и 58 502 лейтенантов.

Но с марта 1937 года по 1 марта 1938 года в РККА получили продвижение по службе 39 090 командиров и, соответственно, за это время в армии появились 6 новых командармов 1-го и 2-го ранга, 30 комкоров, 71 комдив, 257 комбригов, 1 346 полковников, 5 220 майоров. Хорошо это или плохо, если они войну-то выиграли?

А хорошо или плохо, что армия РФ к 2012 году будет на 110 тысяч меньше армии Северной Кореи – крохотного в сравнении с территорией России полуострова?..

Генералов и адмиралов будет вместо 1107 – 886 человек; полковников разгонят основательно: вместо 15 365 останется 3 114; подполковников вместо 19 300 – 7 500; майоров вместо 99 550 – 30 000; капитанов вместо 90 000 – 40 000. В 1941 году у нас было 203 военных училища, 19 академий, 10 военных факультетов при гражданских вузах, 7 высших военно-морских училищ. Нынче в порядке реформы, ещё раз напомню, вместо 64 военно-учебных заведений должны появиться 10 каких-то учебных центров. А сколько учёных – докторов военных наук и кандидатов отвалятся – никого не волнует. К слову, те 120 000 молодых капитанов и майоров, обученных неплохо стрелять, чем займутся? Уж не БАМ ли отправятся строить? Или, может, Днепрогэс?..

Теперь по поводу бартерного обмена ополченца Гранина: за мыло – винтовку. Для обороны Москвы, известно, было сформировано 12 ополченченских дивизий численностью 120 тысяч человек. Работу эту москвичи провернули за 4 дня! Что касается боевой техники и вооружения, дай Бог, чтобы нынче такими темпами оснащали армию. К началу войны – это за два с половиной года – РККА получила 17,5 тыс. самолетов, 5,5 тыс. танков всех типов, 30 тыс. полевых орудий, 105 тыс. ручных, станковых и крупнокалиберных пулеметов. Ну, а выпуск винтовок "менеджер по убийствам" накануне войны обеспечил в среднем за год в количестве 1 млн. 800 тыс. единиц. Это сколько же мыла потребовалось бы наменять во имя Великой Победы!..

Слушали парни и девчата специалистов по "сталинизму", принимали их слова за чистую монету или сомневались в столь привычных для имени Сталина ярлыках, кто знает… Ведущий телепрограммы гнал лошадей, не давая долго задумываться молодым в потоке легковесной риторики. Расчёт прост – мути воду, что-то да вдолбится в голову "25 кадром".

Но вот один студент прорвался к микрофону. Он спросил, какая разница между Сталиным в начале внезапного нападения гитлеровских полчищ на нашу страну и Ельциным, который посылал в Чечню 17-летних мальчишек – когда в России было всё?.. Ответ, по сути, не требовался. Все и так должны были усвоить, что Сталин убийца, чудовище, источник несчастий "детей Арбата".

Господин Мединский попытался урезонить парня, мол, представьте, что кого-то из ваших родных арестовывают. На что парень едва успел бросить в микрофон: "Мой дед был репрессирован в 37-м…" Тут микрофон быстренько уплыл с комментариями энергичного Димы Киселёва, и казалось бы, уже был закрыт "национальный интерес" его программы. Вдруг кто-то в последнем ряду настойчиво потянул руку с явным желанием что-то всё-таки сказать.

То, что произошло под занавес незатейливых рассуждений, а точнее злых, ставших привычными, реплик по поводу Сталина, никто из "сталиноведов" и организаторов субботней программы для миллионов телезрителей явно не ожидал. Поднялась девушка, скромно представилась: "Я из "Молодой гвардии" и так же скромно, без хищных повадок тёток-политиканш, спросила: "Скажите, а почему Сталина все-таки любили и уважали?.."

На какое-то время на телеэкране наступила мёртвая пауза. Мне это напомнило эпизод из жизни комиссара А.Луначарского. В начале 20-х годов, когда яростные борцы со "всеми, кто молится Богу", устраивали такие кампании, как "Комсомольские Рождества", жгли иконы, "блаженный Анатоль", как звал Луначарского марксист Плеханов, решил сразиться с церковниками принародно и вызвал на словесную дуэль известного митрополита А.И. Введенского.

Краснобай, шоумен, вроде бывшего министра от культуры Швыдкого, "блаженный Анатоль" клеймил лицемерие христианской религии и, упиваясь своим положением, властью, в звонких фразах рисовал рабочим величие морали интернационализма с общечеловеческим лицом. Опьянённый пошлыми фразами, комиссар следил за впечатлением, которое производил на окружающих и уже торжествовал свою победу над попом, когда из-за стола поднялся Александр Иванович Введенский. В чёрной рясе, с большим крестом на груди, митрополит подошёл к краю сцены, где происходила дуэль, перекрестил собравшихся в зале и произнёс только два слова: "Христос воскресе!" Зал на одном дыхании ответил: "Воистину воскресе!" Митрополит повторил: "Христос воскресе!" И люди ещё громче выдохнули: "Воистину воскресе!.. Третье славословие Сына Божьего Исуса летело уже вдогонку комиссару Луначарскому. Дело был на Пасху.

А "национальные интересы" по телеящику демократы прокручивали в 90-летие первой советской Конституции – Конституции РСФСР. Девушка из "Молодой гвардии" своим вопросом в святой простоте, думаю, и сама не рассчитывала на столь сокрушительный удар – нокаут! – компаше "сталиноведов". Ведущий программы опомнился первым – он метнулся к старому ополченцу. А тот, в растерянности от такой непосредственности девицы, вынужден был снизойти до комплимента. "Хороший вопрос…" – сказал он.

Ещё бы! Вот ответ получился – не очень. Если не сказать, никакой. Сначала писатель заговорил о монархическом сознании, которое якобы живёт в народе. То есть царь виноват, что Сталина любили! Царь, которого тот же народ сбросил с трона. Потом Даниил Гранин припомнил культ личности Сталина, конечно, забыв замечание по этому поводу другого писателя. "Был культ. Но была и личность!" – говорил тот. Михаил Шолохов его фамилия.

И, наконец, старый ополченец закрутил боевой разворот на высоты метафизики, чем окончательно запутал вопрос девушки из "Молодой гвардии", да не только для неё – для миллионов телезрителей. Он заявил, что именно страх перерождается в любовь! По Гранину, младенец при виде матери радостно улыбается и тянет к ней ручонки – от страха. Русские любят свою землю, нынче униженную, заброшенную, стоящую как старуха на паперти с просьбой о милостыне. И к ней возвращаются, однако, как блудные сыновья, и каются на коленях – от страха?..

Мнится мне, от страха-то те 100 томов пишутся. Их готовы выкатить "дорогим расеянам" апологеты "реформ" – противники общества социальной справедливости, о каком мечтал в сибирских ссылках Коба Джугашвили. Строчат любезные тома о "сталинизме", торопятся. Да хоть 1000 томов понастрочат – не помогут! Не помогут избавиться им от их собственного страха потому, что Сталин – бич Божий.

"Сталин уничтожил почти всю "ленинскую гвардию", начиная с тех, кто прибыл в Россию в "пломбированных вагонах", вместе с Троцким на пароходе из Америки, кончая выдвиженцами революции и "героями гражданской войны" во главе с Тухачевским, подлая жестокость которого при подавлении тамбовского крестьянского восстания не поддаётся пониманию чистого разума… Достал в Мексике и Троцкого – того самого "вождя", который до конца своих дней переживал, что не смог превратить Россию в вязанку хвороста, чтобы бросить в огонь мировой революции.

Скажите, кто, кроме Сталина, смог бы избавить страну от этой чумы, этих бесов, наводнивших Россию, уничтоживших сословия, надругавшихся над нашими святынями?.. Сталин, хотел он того или не хотел, осознанно или не осознанно, стал бичом Божьим, покаравшим сатанинское воинство, извергов, изуродовавших страну и обескровивших народ. И в этом историческое значение и личный подвиг Сталина".

На этой светлой мысли русского писателя и публициста Эдуарда Володина остановим экскурс в день нынешний с поисками через сатанинский телеящик "национальных интересов".

(обратно)

Виктор ШАБРИН ГИТАРА

ГИТАРА

Скрипела гитара

Струнами ржаво.

Пел песни устало

Булат Окуджава.

И мчался автобус

По улицам лунным,

В нём пели про глобус

Надрывно и нудно.

ноябрь 1962

ЮНОСТИ ГОДЫ

Годы лучшие – юности годы,

Вы убегаете неумолимо…

Но нестерпимо охота

Проплыть в ваших водах

Грузом полезным,

Скромным, незримым.

Как бы на свет

Снова родиться

Зданием светлым,

Стопудной пшеницей,

В космос ворваться,

С галактикой споря,

В волны врезаться

Тральщиком в море.

Или огнём быть,

Что ярко пылает

В доменных печах,

В сердцах человечьих.

Тем, что в бою

Одним словом срывает

С места в атаку,

Смерти навстречу…

февраль 1963

КАКАЯ НЫНЧЕ МОЛОДЁЖЬ?

Порою слышу я слова такие:

Ну что за молодежь сейчас пошла?

Годна ли на дела она большие?

Да нет, ни к чёрту не годна она!

Ей подавай, как будто в ресторане,

Разжуй и накорми, и дай аванс,

И не годна пойти на поле брани,

Чтоб постоять в бою за всех за нас.

Как возмущает слов таких сомненье!

И спорить я готов до хрипоты,

Не правы люди вот с таким вот мненьем,

Ведь наше поколенье у черты.

И нам самим во всём бы разобраться,

Что за дела идут у нас в стране.

Найти судьбу и с ней не расставаться,

И видеть счастья свет в твоём окне.

Когда ж придут нежданно испытанья,

То наше поколенье встанет в строй,

Чтоб на пути гостей, никем не званных,

Заслоном встать и дать врагу свой бой.

сентябрь 1963

ПУСТЬ ПРОСТ МОЙ СТИХ

Пусть прост мой стих и неуклюж,

Но лишь бы людям был он нужен.

Пусть согревает в пору стуж,

И спящий будет им разбужен.

Пусть помогает он мечтать,

Творить, дерзать и сеять хлеб.

Баюкать сына будет мать.

Блеснет в нём свет тому, кто слеп…

июнь 1964

(обратно)

Анатолий КИМ ДВА РАССКАЗА

Познакомились мы с Анатолием Кимом где-то году в 1977-ом, после выхода его первой замечательной книги рассказов "Голубой остров". Я уже тогда увлёкся чтением первых книг задержанного поколения, которое позже назвал "сорокалетним" или "московской школой". По ряду причин, обжёгшись и на шумных шестидесятниках, и на тихих лириках, литературные власти не спешили давать дорогу молодым талантам. Геронтократия правила бал. Думаю, что и наши шумные выступления и сборища с манифестами сорокалетних напугали и партийное, и литературное начальство. Было в этом удержании поколения лишь одно преимущество: как правило, первые же книги, по пять раз переписанные и дополненные, становились событиями в литературной жизни. Вот так и "Голубой остров" сразу же стал классикой русской литературы.

И на его обсуждение в гостиной Дубового зала ЦДЛ пришло много народу, как правило, сверстники, такие же, как и сам Ким, застоявшиеся на взлёте писатели, а также критики и журналисты, и пара-тройка официальных функционеров. Вскоре я написал об этой книге, которую до сих пор считаю одной из лучших в творчестве моего друга, и Толя надписал её мне: "Первому своему нерумяному критику". Даже отношение к острову Сахалин у меня после этой книги изменилось в лучшую сторону.

Впрочем, Толя всё, о чём писал, оборачивал в лучшую сторону. Но это не была так называемая лакировка действительности, это была его глубинная сказочность, его стремление к добру и миру в душе человеческой, которые и привлекают к нему с тех времён читателей. Как пишет он в "Нефритовом поясе": "Я понял простоту, понимаете? Простоту мира… Звуки. Краски. Теплота. Движение. Небо. Трава. Игры детей, крики их вдалеке. Милосердие. Доброта. Внимание. Их все не перечислишь. Эти элементы, в которых вложена подлинная цена жизни". Как и многие великие писатели прошлого, Толя Ким и в самом дрянном человеке ищет творение Божье. Это и есть его постоянная борьба с мировым злом. Его ставка на бессмертие добра. Одна из героинь Кима, Масико, говорит тяжело больному: "Знаешь, если приглядеться, то всякая жизнь и есть сказка…"

А уж чего только не пришлось испытать Анатолию в своей реальной, далеко не сказочной жизни с самого детства. Сталинские переселения корейцев с Дальнего Востока в казахстанские степи. Затем возвращение спустя восемь лет. Работа на стройках. Доработался до машиниста башенного крана. Служба в конвойных частях, куда традиционно предпочитали посылать ребят из азиатских народов – на устрашение зэкам. Но он и там, в лагерях, ищет своё добро в людях по обе стороны проволоки. И находит. Сравните его рассказы с рассказами тоже конвойного солдата Сергея Довлатова. Ким погружается в природу, ценит её разнообразие и богатство. Кстати, так же и его друг Александр Проханов среди бесчисленных войн и конфликтов в разных частях света находит в воронке от бомбы изумительную бабочку, на обгорелом поле сражения замечает яркий цветок. Это поколение писателей-художников. Не случайно они так хорошо рисуют: и Проханов, и Ким, и Личутин... Они так долго "сосредотачивались" перед своим прорывом в большую литературу, что накопили в своём внутреннем мире массу всевозможных богатств. Анатолий даже учился три года в художественном училище, прежде чем уйти в литературу. Я помню его художественную роспись обоев в первой московской квартире: по стенам неслись какие-то животные, распускались цветы. Потом он этих кентавров и белок, эти лотосы и хризантемы пустил в свои книги. Загадочный, абсолютно реальный в бытовых описаниях, в развитии характеров героев, и совершенно мистический в самом замысле, – устремлённый куда-то в небо, в бессмертие, соединивший древнее язычество востока с русским православием, пантеизм единения всего живого с христианской космогонией, – мир его книг покорил, ошеломил навсегда русского читателя.

Куда бы ни приехал Анатолий Ким, всегда отыщется его яростный почитатель. Помню поездку с ним по моей родной Карелии. Молоденькая экскурсоводша в Кижах даже рот открыла от изумления: вы тот самый Анатолий Ким? И побежала к себе в дом за насквозь зачитанной, проплаканной книгой "Голубой остров", чтобы получить автограф у "самого Кима".

Потом Толя купил себе просторный дом на Рязанщине в деревне Немятово. Недалеко от дома своего приятеля Володи Личутина. И в его творческом мире стали соединяться дух русского леса, характеры русских деревенских жителей с восточной многозначительностью, с лирической медитацией. На древнюю корейскую мифическую поэзию его далекого средневекового предка Ким Си Сыпа наложилась сказочная русская стихия. "Там чудеса, там леший бродит…" Анатолий Ким попросту околдовывает, зачаровывает своих читателей и уводит в свои древние вечные просторы, где всегда царит Добро.

Он чужд всяческого разрушения, разлада. Может быть поэтому, после развала столь им любимой державы в 1991 году, он пытается убежать от духа тотального уничтожения на свою историческую родину, в Южную Корею. Там переводятся все его книги, ему дают премии, гранты. Увы, спасения, успокоения его душе не пришло. Именно там, в Корее, Анатолий Ким окончательно понял, что он – русский писатель и другим быть не может.

Но и Москва его встретила нерадостно. Известный писатель, переводимый на многие языки мира, вдруг почувствовал свою писательскую ненужность ни издательствам, ни журналам, ни союзам писателей. Политики Анатолий Ким со своей мечтательностью и доброжелательством терпеть не мог, он оказался не нужен ни левым, ни правым, ни патриотам, ни либералам. Поддерживало лишь корейское землячество. Благо, что корейцы ныне разбросаны по всему миру, по всей России...

Но кто оценит его самого? Кто будет издавать и читать его прозу? Быть нахлебником у богатых корейцев он не желал.

Анатолий Ким совершает очередной побег из Москвы. На этот раз на свою малую родину, где он родился, в Казахстан. Там мощное корейское братство, там есть корейский театр, там он был востребован как переводчик. И вот уже новый блестящий перевод на русский язык классического романа о великой кочевой цивилизации "Путь Абая" Мухтара Ауэзова вышел к юбилею казахского классика. Высоко оценён казахской интеллигенцией и правительственными кругами. Его пьесы идут в корейском театре. Казахские писатели выстраиваются в оче- редь, мечтая, чтобы их перевёл Анатолий Ким. Всё бы хорошо, но неужели он стал всего лишь обеспеченным переводчиком с казахского на русский? Неужели кончился, сгорел в огне переводов писатель Анатолий Ким? Не верю, не верю, не верю…

А душа его рвётся в Россию, в Москву, в деревню со сказочным названием Немятово...

Здесь, посреди России, и встречает свой семидесятилетний юбилей русский писатель с мистической душой – Анатолий Андреевич Ким.

Поздравляю тебя, мой давний друг, и жду твоих новых загадочных книг. Для меня это не только твой семидесятилетний юбилей, но и тридцать лет нашей дружбы, проверенной и временем и пространством. Береги себя.

Пусть продолжатся твои труды вечного корейского мечтателя, пусть уходят в далёкую дальнюю даль и твои дни, наполняя жизнь ожиданием исполнения любой твоей мечты.

Людям всегда нужны мечтатели, иначе человечество исчезнет.

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО

ПСЫ И ЧАРОДЕИ

Он служил тогда в армии, и город был Ростов-на-Дону, где он проходил службу, и тогда же летом были расстреляны демонстранты на площади соседнего с Ростовом города Новочеркасска, полк участвовал в подавлении возникшего в ответ на расстрел восстания, но Агафоеву не пришлось воевать с народом в Новочеркасске, потому что в день боевой тревоги он был в караульной службе, стоял на вышке, и с этого дня и целый месяц потом их наряд бессменно не выходил из караула – весь конвойный полк был вывезен в восставший город и при полубоевых условиях нёс там охранную и патрульную службу в обеспечение объявленного чрезвычайного положения и комендантского часа.

В тоскливые дни этого затянувшегося караула – а точнее, в ночное время караульной службы, и случилось молодому солдату Агафоеву впервые увидеть этого чародея, который через двадцать семь лет всплыл – буквальным образом всплыл, перед ним на экране телевизора. Это уже было время цветных телевизоров и многочисленных могущественных чародеев, которые проникали к людям в их жилища через светящиеся телевизионные окна. Так и этот самообъявленный колдун, называвший себя Киршой Липучкиным, появился перед Агафоевьм и его супругой в их спальной комнате, высунув голову из воды, зловеще поблескивавшей посреди большой вырубленной квадратом ледяной проруби.

Глядя из проруби прямо в глаза Агафоеву, он стал говорить следующее:

– Вы не будете ничего бояться, пока я с вами, мне под силу взять весь ваш страх вот в этот кулак и выбросить его в чёрную космическую дыру. Смотрите в продолжение одной минуты прямо мне в глаза. Просто смотрите, ни о чем не надо думать – старайтесь только не моргать и сосредоточить ваше внимание в точках моих зрачков, потом я нырну в воду и там, под водой, совершу контакт с космическими силами, энергия которой растворена в холодной воде. В любой холодной воде, не подогретой на огне...

Агафоев стоял тогда на вышке и от караульной тоски не знал, куда ему деваться и как спастись в течение тех трех часов, которые надлежало ему проторчать на этой ободранной деревянной скворешне, продуваемой со всех сторон, ночь была особенно ветряной, и хотя воздух тьмы был тёплым, благодатным, но его постоянный живой порыв и шум бури в ветвях невидимых деревьев могли постепенно свести с ума. Солдатик чувствовал, как его душу и тело треплет какая-то величайшая невидимая тварь, живая, наподобие пушистого филина величиною во всю окружающую ночную темень... Но вот что-то невнятное вдруг появилось на освещённой прожекторами запретной зоне, и Агафоев вмиг вышел из своей душевной оторопелости. Рванувшись вперёд, он гаркнул неимоверно грозным, могучим голосом:

– Стой! Стрелять буду!

А как это и требовалось от него по уставу караульной службы, грохнул выстрелом вверх.

Но неизвестная фигура на запретке попыталась тем временем, не внимая окрику и предупредительному выстрелу, перебраться через высокую ограду колючей проволоки, полезла по ее натянутым нитям и, зацепившись одеждой за стальные шипы, повисла на самом верху забора, уже перекинув через него одну ногу. Так и висела, скорчившись, сотрясая эту крепко натянутую ловчую снасть для человеков, и могучий ночной ветер рывками раскачивал его вместе со звенящими струнами проволочного ограждения.

Агафоев поначалу стукнул одиночным, почти не целясь, потому что в этой суматохе, шуме бури и в приплясывающей перед глазами грозной мгле он даже мушки не увидел на конце оружия. Потом он автоматически догадался перевести рычажок "Калашникова" на стрельбу очередями и дал длинную очередь, но куда-то вверх в неприцельное пространство, И тут начал несколько приходить в себя: прекратил слепую бестолковую стрельбу и, утвердив автомат на упоре, стал целиться.

Тогда и беглец, угадавший всё роковое значение наступившей паузы в стрельбе, зная то, что сейчас произойдет с ним, закричал неожиданно тонким, почти детским голосом, но очень громко и даже с эхом, прокатившемся по окружающим пустырям ночи, вдруг на минуту притихшей в полном безветрии:

– Люблю тебя, Рода!

И после этого повис вниз головою на колючей проволоке. Одиночной выстрел на этот раз оказался очень точным; Агафоев был маленького роста, в отделении роты ходил левофланговым, но стрелял он всегда отлично.

А наутро, когда сменившийся с поста Агафоев подошёл к вахте, где на полу лежал убитый зэк, то столпившиеся вокруг него зеленые х/б из конвоя и мундиры из лагерном обслуги расступились, давая дорогу тому, кто в этот день отличился по службе гораздо больше, чем все они. Маленький Агафоев прошел вперёд и, стараясь выглядеть безразличным, сверху вниз, стоя над ним, осмотрел покойника. В стриженой голове его с одной стороны была совсем небольшая круглая дырка, но зато с обратной стороны вышибло большой кусок кости, и мозги продолжали вываливаться на пол даже здесь, в караульном помещении. Глаза убитого были открытыми, рот тоже был приоткрыт, под большим носом его блестели не высохшие кровавые сопля, и от этого он казался всё ещё живым...

– Ты чего, пухнарь зелёный, стрельбу такую открыл? – улыбаясь, спрашивал у Агафоева другой солдат, старослужащий Васильев.

– Наверное, целый магазин стрелял, – поддержал разговор чернобровый конвойный, лопоухий Ишчанов. – Молодой еще!

Рыжий, веснушчатый, краснолицый Васильев так и сверкал синими поросячьими глазками, стараясь, по своей весёлой привычке, подзадеть салагу:

– Стрелял, стрелял, а всего разок попал, товарищ солдат! – И он сделал резкое движение рукою, как будто хочет вцепиться всей пятерней в отвислую ширинку Агафоева, стоявшего над трупом, широко расставив ноги. Солдатик испуганно крякнул и мгновенно попятил зад, одновременно прикрывая свой перед руками. Шутка возымела успех, и все кругом засмеялись.

– Ничаво-о! Все равно молодец, Агафоев! – подал свой густой прокуренный голос прапорщик Тропинин. – Одна дуля попала да меткая!

Потом все служивые толпой вывалили из караулки на площадку перед вахтой и, став кружком, задымили сигаретами, ведя разговоры о разном и поджидая начальство. Маленький Агафоев курил со всеми вместе, и уже не оказывалось ему никакого внимания, как в первую минуту, для него это было сущим облегчением – никто не дразнил, не вышучивал молодого солдата – чего он сильно боялся, что не любил, ненавидел, но покорно терпел, как и все новобранцы первого года службы.

И вот прошло с того времени много лет, настали такие времена, когда по телевизору принялись ругать старые лагерные порядки, называть кровавыми злодеяниями расстрелы меж своими же, а не только фашистские или как у Пиночета на Чили. И в одной передаче долго показывали совсем одряхлевшего бывшего сослуживца Агафоева – в прошлом прапорщика Кубышкина, которого Агафоев едва узнал из-за его отращенной длинной седой бороды. Этот Кубышкин, оказывается, раньше служил в северных лагерях и расстреливал беглых, когда удавалось их поймать в тайге. Выживший из ума бывший "макаронник" нёс всякую околесицу, рассказывая всю правду, как есть, хотя его никто не просил об этом... За что и был поделом назван в конце передачи верным псом старого режима, и, высказывая это, молодая, симпатичная девушка даже плюнула мимо микрофона.

Было как-то упомянуто и про Новочеркасские дела в речи какого-то лысого, бритого генерала в мундире с шитыми золотом петлицами. И Агафоев поначалу насторожился, даже прибавил звук в телевизоре, но потом вспомнил, что находился в это время в карауле, в подавлении восстания не участвовал, по мирной демонстрации не стрелял из автомата. И еще вспомнил, что из всего полка стреляли в людей три человека: солдат из КЭЧа, придурковатый Азизов, вечно ходивший в заляпанной алебастром и раствором старой форме, без сапог, в тапочках на босу ногу; лейтенант Гаспарян, комсомольский фюрер полка, и сам подполковник Малютин, "батя", командир части. Остальные, вроде бы, обошлись без необходимости применять оружие, – по крайней мере, Агафоев запомнил, что наградили за подвиг этих троих из всего полка: офицерам дали какие-то медали или ордена, а придурку Азизову, застрелившему гражданского, достались часы с именной надписью...

Но все эти воспоминания для него оказались не столь уж существенными – Агафоев повспоминал да и забыл. К этому времени приобрел он цветной телевизор с большим экраном, 48 сантиметров по диагонали, и теперь после работы проводил жизнь в постели, рядом с женою, просматривал все программы до самого конца. А вот однажды вылез перед ними из ледяной проруби колдун Кирша Липучкии – или тот, кто назвался этим именем, и уставился ему в самые глаза.

Это было как раз в тот год, когда всю Россию и все республики Советского Союза захватила власть черного мага Кашпировского, распространившаяся через телевизоры. Власть была сильна! Даже колдун Чумак со своим молчанием и чмоканием сырой губою, передаваемыми по радио, ничего не мог поделать против чёрного мага! Все народы державы по его воле мотали головами, раскачивались из стороны в сторону, закрыв глаза, и толстые женщины вращали поднятыми над головою и сцепленными в замок руками. Крутила руками и жена Агафоева, Рая, он тоже немного покрутил, но лицемерно: никакого безумного транса при этом не испытал, но зато ему чудесно помогла заряженная молчанием колдуна Чумака вода в трёхлитровой стеклянной банке! Был у Агафоева некий беспокоящий бугорок в заднем проходе, из которого время от времени, при грубой пище, сочилась кровь, – но после употребления двух банок чумаковской воды бугорка как не бывало! Жена не хотела верить, более приверженная мрачному магу, чем ласковому колдуну, но Агафоев дал Рае самой удостовериться в истине с помощью её указательного пальца.

Когда же к ним проник Липучкин – в самый первый миг Агафоев чуть не вскочил с места от ужаса и не убежал, в одних трусах и майке, из спальни, но рядом была Рая, полная и уже пожилая женщина, сидевшая в кресле; где-то на кухне стучала по холодильнику детской лопаткой четырёхлетняя внучка Тоня...

На Агафоева смотрела, не мигая глазами, высунувшись из ледяной вода, голова того самого убитого при попытке к бегству заключённого, которого Агафоев запомнил на всю жизнь. Потому что глаза у него были тогда открытыми, хотя и застывшими, остекленевшими, – и лицо не воспринималось как покойницкое (они все похожи ведь друг на друга, эти покойники, их не отличить друг от друга – потому что они с закрытыми глазами)... Как мучило его тогда, пока воины стояли у вахты, курили и ждали начальство, – мучило желание пойти в караулку и опустить веки на этих немигающих глазах! Видел ведь он где-то раньше, как это делается у людей... однако он, будучи бесправным молодым щенком, ещё не осмелился на такой крупный самостоятельный поступок, когда рядом были сверхсрочники, контролёры и надзиратели, и старослужащие солдаты и сержанты.

А теперь эти выпученные глаза были уставлены прямо ему в зрачки, и Агафоев, привскочив в постели, слушал тонкий и, казалось, знакомый голос нового всероссийского чародея:

– Все ваши страхи я приму в себя, все ваши тайные тревоги, от которых вы можете заболеть даже раком. И вы не будете больше бояться страшных болезней, нечаянных смертей и внезапных несчастий. А если кто-либо из вас совершил преступление или какой-нибудь скрытый чудовищный поступок, убил человека, допустим, или даже совершил в прошлом каннибализм, то сейчас, в эту минуту, может вручить мне свою тайну для облегчения и полного освобождения души. Вы мне отдаёте ваши мучительные тайны и болезни и таким образом освобождаетесь от них, а я с ними ухожу под воду и там, адресуясь к полюсу космического холода, что есть чёрная дыра, выбрасываю весь этот груз, как мусор в мусоропровод... доверьтесь мне, граждане, и у вас всё будет хорошо.

Тут мгновенно и догадался Агафоев, чего добивается колдун Липучкин, через телевизоры всей страны обшаривая цепкими глазами чужие квартиры, призывая к доверию и откровенности... Он хотел во всём мире найти только одного, именно его одного, бедного Агафоева, который когда-то служил в конвойных войсках и, будучи в карауле по охране жилой зоны лагеря в Гниловской, пристрелил, как собаку, совершавшего побег заключённого.

Того самого, который крикнул, успел крикнуть перед тем, как прогремит роковой выстрел, слова любви какой-то Роде! Никогда впоследствии, как никогда и раньше этого случая Агафоев не слыхивал, чтобы существовало такое женское имя. "Роза" – другое дело, или "Рада", наконец. Но ведь отчётливо он слышал, а затем пронёс через всю жизнь в памяти этот выкрик мальчишеским голосом: "Люблю тебя Ро-о-..." а затем столь же потерянное, гибнущее: "-да-а-а..." А этот погибший от попадания пули в голову зэк почему-то воскрес, стал колдуном и плавал в ледяной проруби в старинной русской косоворотке с вышивкою и выкрикивал бойким тонким голоском о том, чтобы люди доверили ему все свои страшные тайны.

Нет уж, подумывал Агафоев, лукаво отводя взор свой в сторону, мы вас хавали, а вы нас хавать не будете, волки! Ништяк, поглядим ещё, кто кого.

ДРАКА В БУФЕТЕ

Один блистательный поэт встретился во время кинофестиваля с постаревшей подругой своей юности, тоже когда-то писавшей стихи. С тех пор прошло много времени, и он стал очень знаменитым, а она, должно быть, сошла с ума или находилась близко к этому. Весь её вид наводил поэта на это грустное предположение, и оно усилилось, когда он побеседовал с нею за чашкой кофе в буфете кинотеатра. Она с самого начала, к сожалению, понесла сущий бред.

– Помнишь, Анечка, как быстро увяла сирень, которую я наломал тебе в Петровско-Разумовском, – перебив её, спросил он, поначалу расчувствовавшись.

После поездки в Англию одет был поэт в самое модное, свободно обвисающее, джинсово-хрустящее.

На это укутанная по плечам в какую-то немыслимую рваную шаль, с лоснящимся тюрбаном на голове, в стоптанных матерчатых тапочках, какие можно увидеть разве что на ногах цыганок, бывшая поэтесса, а сейчас неизвестно кто, ответила с болезненной гримасой:

– Чудовище! Совершенно чудовище! Когда ты выпал с балкона, я подхватила тебя на лету. А ведь не надо было, наверное!

Поэт осторожно улыбнулся и замолчал, понимая, что никакого доброго разговора не будет – не могло быть. Оставалось только подняться и каким-нибудь образом благополучно отойти. Можно и не прощаться, подумал он, и привычным глазом уловил внимание многих из присутствующих в буфете людей: его всюду узнавали.

Сморщенное вверху, от глаз до самых обширных залысин, и жирное снизу, с обвисающими щеками, толстыми губами, лицо поэта довольно часто появлялось на экранах телевизоров, на фотографиях газет и журналов. Литературное имя у него было – Алекс Воздушенко; на слова его стихов было сочинено множество песен, которые пела вся родная страна.

Но нерешительность его сгубила – не успел он совершить необходимый маневр, подняться и уйти, как за их столиком оказался некто Погодкин, ведающий отделом критики одного киножурнала, толстый и румяный шизофреник с голубыми глазами. Он-то и знал, единственный теперь на свете, об их связи двадцатилетней давности, ибо несколько свиданий с пьянкой и постелью Воздушенко имел с молодою тогда поэтессой именно на холостяцкой квартире Погодкина. Его и принесло! Знаменитый дуэт был схвачен за плечо хамской рукою кинокритика – другая его рука выловила из ветошных складок юбки вялую бледную кисть поэтессы, затем румяный критик воскликнул с большим воодушевлением:

– Я рад за вас обоих! Наконец-то вы снова вместе!

А по взгляду его сумасшедших глаз, сверкавших совместно со стёклами очков как крошечные бело-голубые молнии, Воздушенко вдруг понял, как он ненавидим этим благодушным на вид светловолосым человеком. Одно его грубое прикосновение убило в душе поэта все возникшие было там ростки былой нежности, красивого чувства вины и раскаяния... И знаменитости захотелось ударить по лицу кинокритика, предварительно стряхнув его грубую и лицемерную лапу со своего плеча. Бешеным взглядом ответил он на возглас Погодкина и на всякий случай сжал кулаки и весь напрягся, как стальная пружина.

Однако следующей минутою дело приняло совершенно иной оборот: критик подмигнул Воздушенке и, на, мгновенье задержав взгляд своих глаз, уставленных в глаза поэту, вкрадчиво молвил:

– Я-то знаю, как Алекс мучился все эти годы, пока вы были в разлуке. Никто не виноват, милые мои, что жизнь складывается не в нашу пользу, и мы проходим свой путь, каждый поодиночке, в глубине души тоскуя только друг о друге... Согласен со мною, Алекс?

– Ну да... Ну конечно, – отвечал Воздушенко, ещё не совсем понимая, куда гнёт лукавый критик, но уже подхватив его тон. – Я действительно, знаешь ли, очень мучился.

И он переглянулся с Погодкиным в окончательной установке полного взаимного согласия и тоже незаметно подмигнул в ответ.

– Все эти годы, Анюта, на моих глазах бедный Алекс Воздушенко пропадал, подыхал от тоски, мучился как зверь, потеряв тебя, но будем справедливы – ради истины будем беспощадны к себе и справедливы! – продолжал толстый критик. – Разве не твоя непримиримость была причиной вашего разрыва? Вспомни, Анюта, как ты безжалостно порвала вот с этим гордым поэтом, тогда ещё бедным и совершенно никому не известным...

– Да, без всякой жалости и без всякой надежды! – подхватил Алекс. Воздушенко. – Я был отброшен в сторону, как выпитый бокал, когда в твоей жизни, Анечка, появился этот... ну как там его звали, Погодкин?

– Нет-нет! Ты всё перепутал, Алекс! – не согласился со сценарием Воздушенко увлечённый критик. – Дело было не так.

– Разве? – сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, говорил поэт. – Что, не было разве того, лысенького и усатого, в виде императорского пингвина? Голова как у Ленина ботинок?

– Может и был, но это в другой раз, – отвечал развеселившийся Погодкин. – А в тот раз, милый мой, имело место совершенно иное обстоятельство.

И, откинувшись на спинку стула, критик задрал голову лицом к потолку и с важным видом надул щёки. При этом круглые ноздри его уставились на публику, словно внимательно рассматривающие её два дырчатых глаза. Сидевшая напротив поэтесса беззвучно смеялась, прикрыв ладошкой нос, собрав на бледном лице морщинки в виде расходившихся веером от глаз тонких лучей. Ткнув пальцем в чашку, она выбрала сырую кофейную гущу на ноготь и, сделав резкое движение рукою, кинула кофейные кляксы на светлый пиджак критика Погодкина.

– Алекс! Алекс! Уйми её! – воскликнул сердито тот, обнаружив нанесённый его одежде урон.

И тут подошёл с чашкой кофе и с бутербродом в руках некий субъект в неглаженых штанах, над которыми выпукло бугрилось небольшое брюшко, бережно упрятанное под застегнутую на все пуговицы серую вязаную кофту. У подошедшего была свирепого вида чёрная ассирийская борода и убегающие в сторону тёмные глаза. Он поставил на столик чашку и, не присаживаясь на стул, запихнул в рот сразу полбутерброда. Роста он был такого, что, стоя, как раз касался грудью края столешницы.

Уставившись на него, попутно беглым взглядом окидывая близрасположенную публику, толстый критик вдруг сосредоточил всё своё недоброжелательное внимание на бородатеньком пришельце, жующем бутерброд.

– Итак, – сказал Погодкин, – вы не соизволили даже спросить разрешения, раввин? Вам безразлично, ребе, хочет ли видеть вас за своим столом наша дама? – начал он привязываться к бородатенькому.

Тот дожевал, проглотил бутерброд, двумя глотками выпил теплый кофе и лишь затем ответил звучным, хорошо поставленным тенором:

– Как говорил профессор Форель, всяких сублиматов гомосексуальных тенденций я в гробу видал, – сложно выругался обиженный еврей, может быть, и не еврей, но ученый армянин или грузин. – Таким я сразу даю по морде. Но в данном случае я не могу бить, потому что я добрый и не бью очкариков по очкам.

– Так я могу их снять, – с воинственной готовностью выдался вперёд Погодкин, расправляя свои широкие плечи.

Но ассирийская борода уже отходила от стола с самым независимым видом, гордо задрав голову. Причудливо одетая поэтесса смеялась, загораживая носик серой увядшей рукою. Толстый Погодкин и знаменитый поэт долго и сложно переглядывались меж собою, затем Алекс Воздушенко вспомнил о внезапно брошенной игре и решил вернуться к ней:

– Так какие же были обстоятельства, Погодкин? – спросил он, выразительно махнув рукою вослед бородатому и жестом приглашая критика вернуть внимание к даме.

– Ах, да, – спохватился Погодкин, – мы немного отвлеклись… Неужели ты мог забыть, старик, как сильно и страстно вы любили друг друга?

– Нет! Нет! Как же это я могу забыть? Моё друг Погодкин, не за того ты меня принимаешь! Так почему же? Не томи, уж говори скорее, что случилось, почему она ушла от меня?

– Да из-за одного случая, старик, из-за пустякового случая! О, судьба: Аня, ну хотя бы ты помнишь?

Поэтесса молчала и, уже не смеясь, сумрачно и серьёзно смотрела на них своими безумными глазами.

– Ведь было дело так... Пародист этот, ну, футболист или хоккеист бывший, да знаете вы его, – замахал обеими руками Погодкин. – Так вот, он породил каламбур, что, мол, существует на свете поэт Воздушенко и "близлежащая" к нему поэтесса такая-то А.М. Намекая, конечно, на ваше сожительство! А тогда Аня обиделась и взбунтовалась: почему это "близлежащая"? Я, мол, сама себе принадлежащая. Не при ком, мол, рядышком не лежу. Это была, скажу я вам, поучительная история! Соперничество внутри семьи поэтов! Драма на почве разделения венка Аполлона между мужем и женою! Да. Весьма поучительная и громкая история...

– А, вспомнил! – воскликнул Алекс Воздушенко, окончательно развеселившись. – Я всё вспомнил, мой друг! Именно так всё и было. Она, она!.. Ты меня тогда покинула из-за такого пустяка, Аня!

И Воздушенко сделал вид, что весь понурился от печали и угнетённости, едва жив от нахлынувшей скорби.

Но тут неожиданно повела себя бывшая поэтесса. Она высоко приподняла подолы двух или трёх юбок на себе и выставила костлявые синеватые ноги без чулок, обутые в матерчатые домашние тапочки. Колени были покрыты колониями багровых мелких прыщиков.

– Целуй мои ноги, – громко, пронзительным голосом приказала она, показывая пальцем на свои обнажённые конечности. – Сейчас же целуй, несчаст- ный и жалкий Алекс!

Он сидел рядом с нею, с критиком, и чувствовал, как наливаются щёки горячей кровью. Ему казалось, что предательский румянец охватил всё лицо его и полыхает огнём на виду у всей окружающей публики. Но в действительности бурая и серая, разноцветная, морщинистая сверху и обвисшая снизу, щекастая физиономия Воздушенки мало чем изменилась. Лишь узкий оскал белых вставных зубов обозначился меж раздвинутых губ, да глазки стали поводянистее, словно подёрнувшись слезою. Он икнул кофейной отрыжкою и встал с места, собираясь уйти.

Но Погодкин схватил его за руку, стиснул её с омерзительной силой грубого вышибалы, упирая всем своим весом, не поднимаясь со стула, и не дал поэту удалиться.

– Ты что, мужчина! – рявкнул он. – Мужчина, говорю! Как ты можешь отказываться, когда женщина предлагает поцеловать ей но-ожку!

И только тут бедный поэт увидел, что могучий Погодкин, способный без особенного для себя ущерба выпить ведро водки, на этот раз где-то крепко надрался и был крайне пьян.

– Целуй! – шумел он, с лютой ненавистью глядя на своего приятеля. – Целуй, сволочь! Ты же сгубил ей жизнь...

Тогда и вынужден был Алекс Воздушенко взять правой свободной рукою за горлышко бутылку из-под минеральной воды и разбить её на коротко остриженной голове кинокритика. Тот крякнул лишь, но не упал.

Вскочив с места, он сгрёб Воздушенку в объятия, рухнул вместе с ним на пол – и под визги женщин покатился в сцеплении с поэтом по буфетному залу, сшибая стулья и заливая своей кровью лицо противника, к которому прижимался изо всех сил своей рассечённой окровавленной головою.

Пока их растаскивали и удерживали, и ждали милицию, и густой толпою выясняли, кто это такие, виновница скандала отошла в сторонку. Она стояла на лестничной площадке, курила с задумчивым видом, ни на кого не глядя, и шептала сама себе:

– Я хочу быть письмом христовым. Своей жизнью, прожитой на этом свете, я хочу написать это письмо, а не чернилами на бумаге. Духом Божьим написанным письмом, – и не на каменных скрижалях, а на живых сердцах человеческих, пока они имеются ещё.

Мимо неё прошёл тот малыш с ассирийской бородою, гордо подняв голову, спеша в просмотровый зал, где должны были показывать какую-то американскую эротическую картину. Он прошествовал рядом с тем абсолютным невниманием, с каким даже звёзды в небе не пролетают друг мимо друга.

(обратно)

Олег ПАВЛОВ 1991—1993

СТРАНИЦЫ РОМАНА

Всё только умирало: прекращало своё существование, исчезало... Слова. Деньги. Всё. Стало привычно узнавать из новостей о новых и новых убийствах. Люди убивали людей. За деньги. За власть. Но уже никто не замечал. Существование – когда снова и снова приходилось искать смысл существования... Когда копить – страх, а не жад- ность. Деньги. Осознание, что деньги – это спасение... Скоро всё стало зависеть лишь от денег. В долларах? В рублях? Как бы гадание, как спасти себя, обезопаситься, да ещё бы хорошо хоть с маленьким процентиком, то есть при этом выиграв, а не проиграв, если всё же рухнет, но, главное, в какой валюте рухнет огромная часть этого мира… Европа… Америка… Россия… Но это потом, потом... Начали исчезать, бесследно пропадали слова. Исчезли бензин, сахар, крупа, подсолнечное и сливочное масло, спички и соль, вино и молоко, точно бы стал выдаваться по карточкам каждый день.

Его послали в Финляндию, что-то представлять, ну да, ещё советскую, молодёжь... Саша провожала на вокзале, как будто на войну. Всего-то одна ночь в купе – а она плачет.

От волнения лепечет, наверное, сама не понимая, что: "Ты же вернёшься на родину?"

Он смеялся...

Ленинградский вокзал. Синенький поезд "Москва-Хельсинки", фирменный… То есть как же он назывался… Лев Толстой! Сумка, сумища – большей, чем она, в той стране, наверное, и не было, но продавалась отчего-то как "спортивная" – с надписью СССР.

Страх – как это стало там ощутимо, где всё было и никто ничего боялся, разве что оголодавших и обезумевших своих соседей. Их поселили в студенческом общежитии в пригороде Хельсинки. И в его комнатке, с видом на лес и озеро, чудилось, поселилось безумие. Им предлагалось писать в этом лесу и у этого озера каждое утро; днём – казалось, подопытным, чем-то больным – представлять на обсуждение каких-то засушенных богемствующих идиотов свои этюды; вечером – возвра- щаться в свои комнатушки. Но при этом свободно самим же передвигаться по окрестностям. Он заперся – и никуда не выходил. Кончились сигареты, и он докуривал собственные окурки, которые сберёг. Спички, когда остались только спички и нечего было курить, он одной ночью сжёг их, сколько осталось. Спичка-шизофреничка. Вспыхнула буйно. Сгорела. Коробок. Одну за одной. И уже не мучило, что нет сигарет. Не мучило одиночество почему-то. Точно бы каждая что-то своё, вспыхнув, ему оставила, сказала. Несколько дней. Он страшился. Одной мысли, что переступит порог комнаты – и потеряется, заблудится в этой чужой стране, со своим ломаным английским, жалкими суточными в кармане. И он писал то, что видел из окна. Жрал красную икру с родненьким зачерствевшим хлебцем. Днём к нему стучались – но он не открывал. И только вечером, когда возвращались свои, заслышав родную речь, выходил в холл и старался попасться на глаза, чтобы о нём вспомнили – и спасли. Но каждый был занят собой. Все проходили мимо. Обратиться же к кому-то из них стыдился, боялся. Потом только голод выгнал его наружу. Он вышел – и пошёл по улице, подчиняясь её направлению, хоть и неизвестно, куда. Было безлюдно. Редко проезжали странные – непохожие, как и всё вокруг, автомобили, в которых точно бы и не было никого за рулём. Медленно и плавно прокатывались мимо. Везде, где возникало свободное пространство, оно огораживалось от тротуара забором, таким, похожим на сетку. Наверное, это были чьи-то владения – но пустынные, только деревья и земля. Он останавливался, чтобы успокоиться, не встретив ещё ни жилых домов, ни магазинов, хоть шёл довольно долго: но может быть, потому, что шёл только по прямой, зная, что обратное направлением обязательно вернёт его, приведёт опять прямо к этой студенческой гостинице. Это был, наверное, промышленный район – но вместо заводов встречались аккуратные, как будто пластиковые, коробочки бесшумных глухих корпусов. И не было видно людей – лишь оставленные на парковках машины. Нигде не было людей. Ни души. Как будто это было не днём, а ночью – такой вот, светлой как день. В другой раз он совершил такую же прогулку – но уже поворачивая на каждом перекрёстке только налево: так тоже нельзя было ошибиться. Так он набрёл сначала на кафе – в которое не вошёл, но счастливый своим открытием. И потом – на маленький магазинчик. От обилия того, что он увидел в нём, у него закружилась голова. Он чувствовал себя почему-то как вор – но хозяин за стойкой с кассой, нисколько не смущаясь, радушно улыбался, приглашая сделать покупки. Он побродил внутри, не понимая, что означали цены и даже что продавалось во всех этих упаковках, но увидел хлеб – тот, чужой, какой-то неузнаваемый хлеб – и опять закружилась голова, но уже от мысли, что он купит хлеб, наестся хлебом. Тест на зависть: когда текут слюни при виде еды и тут же чувствуешь внезапное дикое чувство голода. Наверное, это и было не жадностью – завистью. Он нахватал чужого хлеба, разного, таких сортов, которых ещё и не видел в своей жизни, сколько можно было унести в руках, и мучительно пытался представить, как расплатиться чужими деньгами за этот чужой хлеб, боясь, что их, денег, не хватит. Видя его замешательство, добродушный хозяин что-то участливо спросил на чужом языке... Тогда он выдавил в ответ – и даже не понял, что ответил ему на русском – но вдруг услышал, казалось, с восхищением: "О, хорошо, хорошо... Перестройка! Горбачёв!" Может быть, он был первым представителем своей великой необъятной родины в этом магазинчике – и хозяин поэтому улыбался, радовался, показывая своему гостю, как он польщён.

И его касса что-то проворковала.

Он вынул какую-то купюру, и даже не спросил, а показал...

Хозяин расплылся в улыбке, аккуратно вытянув эту купюру своими пальцами – и ещё зачем-то помахав ею, как будто на прощание, чтобы он видел – и показывая что-то похожее на фокус, спрятав её в кассу, тут же вынул ещё какие-то купюрки с монетами, во что всё превратилось, бережно выложив перед ним, предлагая принять, то ли как сдачу, то ли как подарок:

"Перестройка! Горбачёв! Хорошо, хорошо!"

Когда он вышел из магазинчика, то оглянулся – и увидел через стекло витрины, что лицо хозяина застыло, стало скучным, почти безжизненным, точно бы это застыл даже не человек, а манекен.

Он шёл обратно и жадно ел мягкий, чудилось, тёплый, чужой хлеб, не чувствуя его вкуса – а только эту мягкость, тепло. И уже жалел, что не купил ничего другого: ведь это было так просто.

Он ходил потом в этот магазинчик каждый день: всегда один посетитель, говоривший "хлеб" и"молоко". Лишь однажды хозяин, точно бы желая удивить его, вдруг выпалил: "Водка!" Это была, наверное, такая игра, как он думал, этот чужой человек... И он вдруг тут же сам выпалил ему в ответ, кажется, чем-то испугав: "Селёдка!" И хозяин растерянно оглядев свой магазинчик, как-то обидчиво поник.

Он помнит, как встретил этого парня из Ленинграда... Как-то это было удивительно и смешно, когда этот человек остановился и спросил у него: "Ты откуда?" И никого вокруг, только бесконечная и унылая, как туннель, пустынная асфальтовая полоса, где не могли никогда бы разминуться, если шли навстречу – и встретились – два человека. Это был ещё один посетитель магазинчика – и вот они стояли в этой пустоте, он – из Москвы, тот – из Питера, прилипнув тут же друг к другу лишь от тоски. Парень возвращался. Если он что-то произносил в магазинчике, то этой фразой тогда уж было "пиво". За его спиной в маленьком рюкзачке – заграничное баночное пиво. Он возвращается, чуть пошатываясь, обратно, с рюкзаком за спиной и приглашает пить пиво... Оставшийся путь он говорит лишь о пиве. Бормочет ласково, какое оно здесь, чужое. Пьёт его тут же на ходу, всё же озираясь. Останавливается через каждые метров двести – и, озираясь, тут же, на тротуаре, притираясь к сетке, справляет нужду. Улыбаясь виновато, как бы принося свои извинения. Потом, неожиданно: "А пожрать у тебя есть?" И услышав в ответ: "Красная игра", с изумлением застывает на какое-то мгновение, понимающе качает головой: "Этот, брат, серьёзно... Валютные махинации. Расстрел". Услышав, сколько же её у него, снова с изумлением застывает уже у порога его комнаты – "Ты её просто жрёшь, привёз и жрёшь, красную икру?!" И грустно ожив, сообщает: "Дурдом." Ему воображается, сколько можно было бы выпить пива, если продать красную игру. Почему-то он тащится в его комнату, в его номер со своим рюкзаком – это и есть его приглашение, но не к себе, а выпить с собою. Он валится на пол, усаживается прямо на полу, как индеец, и тут же печально ноет, что не хочет видеть ничего кроме пива в этой чужой реальности... Они намазывают огромные бутерброды с красной икрой. Съев всю его икру и выпив в его номере всё своё пиво, парень уходит, тащится к себе, даже не успев или не захотев сказать, как его зовут. О чём они говорили? Он не помнит. Он был так счастлив! Ему и не нужно было напиваться, чтобы забыться: нет, нет, к нему наедине с этим парнем вернулось бытие, московское или ленинградское – но какое-то своё, бессмысленное, но своё, своё...

Он увидел Хельсинки. Перед самым отъездом. Наверное, кто-то догадался – и ему под дверь просунули что-то наподобие инструкции на русском языке. Она начиналась словом: "Господин..." Господин, обращались к нему чужие люди этого мира, ваше пребывание на нашем форуме принесло бы для вас плоды, если бы вы принимали в нём участие и позволили нам сделать ваше участие в нашем форуме как можно более приятным для вас... Это была карта, как будто пиратская: скрупулезно расписанный маршрут с конечным пунктом, отмеченным крестиком! Столько дней тоски и уныния – как на необитаемом острове – и вот в его руках оказался план, как спастись и доплыть со своего острова к другому: острову сокровищ, где общались молодые разноязыкие представители человеческих рас, получая похвалы и признание! Он был поражён, когда под конец ему выдали конверт... В конверте оказались деньги, такие драгоценные их бумажки: вознаграждение за что-то... Может быть, за этюды, которые он оставил, которыми провоняла его комнатушка? Или за его мужество, терпение, стойкость? Или вообще потому, что столько дней ничего не ел и не видел, мучился и страдал, ожидая, что будет хоть кому-то нужен? Он боялся этих денег – и почти всё истратил. Последний великий поход в тихий финский магазинчик. Вспотевший от своих усилий всё понять и исполнить его хозяин... Туда он тащил свой этюдник – и две банки красной икры. Обратно – даже не шмотки или что-то деликатесное: мясные консервы, сосиски в банках, сухое молоко, сахар... жратву. Зачем? Для чего? Просто было так страшно, так страшно... В последнюю ночь на всех этажах гуляли. В задымленных холлах мешалась речь. Уже безразличный ко всему и точно бы пропитанный какой-то до этого неизвестной, даже неизвестной самому себе слабостью, он плюхнулся в кресло. Смеялся. Курил. Пил пиво. Не осознавая, с кем же и о чём говорил... Да, она заговорила с ним на русском. Она была толстой, маленькой, чёрненькой, некрасивой, эта болгарка. Он не понимал, как оказался в её комнате. Но это был точно бы другой мир: женский, тёплый, ухоженный, будто он привиделся ему вдруг во сне. Она разделась и лежала голая, даже, кажется, не обнимая его. Было душно, жарко. Он лежал на её простынях в одежде, не снимая обуви. Очнулся под утро – поднялся и тихо вышел. Плутая по коридорам и этажам, нашёл свою комнату. Разделся догола и лёг в пустую свою кровать, как будто с женщиной: c той, которой не было, которая спала, одна, без него, но родная и любимая.

Сколько он объездил этих стран... Искал свой остров сокровищ? Страны – города. Гостиницы, приюты эти временные для бездомных, тех, кто сам же лишает себя зачем-то своего дома – и самолёты, вагоны, с безвременьем одних под стук колёс, и чудесами перелётов других под гул турбин, когда переносишься по небу, по воздуху, сам жалкое бескрылое насекомое. Номера гостиниц, похожие на купе вагонов. Поселившись, ты всё ещё находишься в пути, и вот можно попасть в хороший вагон или дешёвую ночлежку даже без душа, только и разница, только и разница...

Тогда же, летом, он успел получить мастерскую. Подвальная, на Пресне. "Подпольная", как любили шутить под водочку и коньячок те, кто приходил... Где после старого хозяина ему достались мусор, гора искалеченных подрамников, закопчённый чайник, электрическая плитка – и крысы, крысы. Кажется, это они оставили в подвале то добро, которое не могли или не хотели уничтожить. Это было их жилище, их царство. Одну мразь он увидел, когда снял замок и вошёл, в ту же минуту. Она встречала его, отвратительная, у самого порога. Крысы снились ему потом все годы. Это был его кошмарный сон. Даже когда все дыры были забиты дроблёным бутылочным стеклом и цементом, чудилось, они ходили где-то около и что-то своё стерегли в этом подвале. Чаще всего снилось какое-то заводское строение, полуразрушенное, где он оказывался внутри то ли отстреливаясь, то ли прячась, когда кругом стреляют; шныряют крысы, а одна, с оторванной головой, так что из туловища торчали только кровавые ошмётья, сидя в углу, намывала лапками вместо мордочки пустоту, где оторвало ей башку, отчего походило даже будто бы она хлопала в ладоши или потирала над собой от удовольствия лапками; после этого туловище крысы прыгало, прямо на него, но не долетало, шлёпаясь на бетон, уже бездыханное; ещё помнил, что стрелял по крысам – и попадал в них, отчего они разрывались кровавым салютом.

В этой мастерской на Пресне он всё пережил – но это уже был не сон – он пережил всё это крысиное время... Пережил – и оно ничего с ним не сделало. Тогда он увидит, как по улице в горячей пыли проносятся бронемашины – и спрячется в мастерской. В подвале только радио, "Маяк". Он не знал, что происходит, где Саша? На следующий день вышел наружу и в одном переулке отыскал работающий телефонный автомат... Сказал, чтобы они с матерью не выходили из дома... В своём подвале он слышал волны шума, потом всё вдруг стихло одной ночью, потом нахлынули опять волны шума... Всё это время, несколько этих дней и ночей, он не выходил наружу. У него был чай, был хлеб. Сигареты, спички. Текла великая русская музыка по равнинам радиоэфира… Господи, через два года всё повторилось – и тоже не было сном. Но подвал содрогался от танковых залпов. И опять они, как будто те же самые, окрепнув и обозлившись, хотели крови, убивали друга друга... Маленький телевизорик – щель в этот безумный мир. Радио он включал, когда работал, оно его успокаивало. Телевизор – когда ничего не хотел делать, валялся на диване, что-то обдумывал... Теперь по телевизору, как в перископ, он видел всё, что происходило там, снаружи, так близко, что становилось страшно. Поэтому было страшно, потому что теперь-то видел. О чём он думал? Что это, гражданская война? Да, он так думал. Он даже думал, что бы делал, если бы это был какой-нибудь 1905 год, когда здесь же, на Пресне, люди убивали людей... Он бы спрятался в подвал – и не выходил. Потому что не хотел и не мог бы идти убивать. И они, те, кто это мог, были ему все, все почему-то одинаково омерзительны, противны. Они покушались на жизнь, на жизнь – на его жизнь и его семью. Они все чего-то хотели, но будто бы одного: крови, крови... Танки, этот огромный белый и точно бы рыхлый дом, который били и разрывали орудийные снаряды. Там, где эта бойня. Всюду зрители. И у экранов, и даже в экранах – те, что возникали со своим мнением, со своей гражданской позицией... Услышал: "Я, как диссидент с десятилетним стажем..." И вскочил, заорал, что было сил: "Убийцы!" Бегал по подвалу, метался, зубы стучали от омерзения и злости и только выхаркивал через дрожь... "Дураки... Болваны... Идиоты... Тупицы... Скоты... Падлы... Звери..."

Он всё и всех ненавидел.

Загнанный и какой-то детской голос...

Кажется, скулил "помогите" или "впустите"...

К нему в подвал кто-то просился, скрёбся – не стучался, но почувствовал, что это мог быть только человек, как будто раненый, у которого и не было сил стучать. Поэтому отозвался – и за массивной дверью отозвались... Он открыл засов, впустил.

Человек ввалился – и глядя на него огромными от ужаса глазами пролепетал, чтобы он скорее закрылся, никому не открывал. И он подчинился, даже погасив тут же свет. Окошки подвальные, хоть из них ничего нельзя можно было увидеть, всё же всегда светилась, если он был в мастерской: так её, подпольную, находили и его приятели, по этому свечению. Человек отполз – и затих. Было слышно его дыхание. Он чего-то ждал каждое мгновение. Но они длились – и ничего не происходило. Было понятно, что он оттуда... Почему-то это было понятно. Только наутро он рассмотрел этого человека. Это был молодой низкорослый мужчина, заросший и беспомощный, как ополченец, будто бы вылезший в интеллигентских брюках, свитере из какого-то грязного сырого окопа. За всё это время они не произнесли ни слова. И он так сам вдруг решил, что не будет у него ничего спрашивать и о себе рассказывать ничего не будет. Вскипятил чай для двоих, собрал завтрак. Он думал, что разбудит. Он думал, что этот человек уйдёт. Нет, хотел этого – и завтрак казался искуплением своей непонятной вины. Незнакомец лежал прямо на полу. Спал – и не дышал. В углу, куда забился ещё в темноте, чувствуя или чуя самое укромное место. Сам он уснул тяжело, может быть, и не спал, слушая и слушая ночную тишину. Несколько раз ночью где-то близко раздавались одиночные выстрелы. Мучительно хотелось курить – и лишь теперь он закурил, почему-то боясь, не смея делать это ночью. Курил – и смотрел отстранённо на этого человека. На его лицо. Обыкновенное. Но как-то вдруг стал делать набросок, карандашом. Тихо. Человек, что-то почувствовав, очнулся. Кадык его голодно, нервно дёрнулся. Лицо исказилось. Казалось, он одновременно почувствовал Страх, Голод, Боль. Но он не двигался – а только смотрел, как будто его убивали у этой подвальной стенки. Стало не по себе. Но подчиняясь какому-то своему голоду, страху, боли он тоже не проронил ни слова – и теперь уже впился в это лицо. Он очнулся, когда осознал, что рисунок готов: что всё, что он видел и чувствовал, появилось на бумаге. Человек за всё это время не шелохнулся. Но это было не терпение или даже покорность судьбе – а потрясшее его так глубоко удивление, что кто-то зачем-то его рисует, сковав своим взглядом. Может быть, он уже понял, что этот подвал был мастерской художника. Что поэтому он и попал в этот подвал. И тот, кто его спрятал, спас, теперь делал свою работу, которой он стал почему-то необходим. Увидев, что всё кончено, он робко попросил сигарету – а пока курил, похожий на пса и глодая её, будто кость – хозяин уже тоже пришёл в себя и кивком позвал к столу. Бурлил на плитке чайник. Тихо подсев с краю, на табурет, незнакомец долго ел – жевал, глотая жадно лишь кипяток. Чудилось, он чувствовал, что его здесь не оставят – и тянул эти минуты. Он чувствовал, он всё понимал почему-то. Живой, он безропотно подчинялся: ждал. И осталось ещё чуть-чуть, что-то, чего не понимал, чтобы уже победить, выжить. Молчаливое чаепитие затянулось... От его одежды дурно пахло. Дурно – человечиной. Он покорно терпел, но пока не напился кипятку. Раздался просящий, униженный голос: "Можно мне в туалет?" Хозяин остался один за столом, он был сам отчего-то унижен этой простой просьбой и растерян, впустив кого-то теперь в свой сортир. Когда во двор ворвался топот сапог, крики, он так и остался сидеть за столом... Но это было так странно, как если бы ему-то некуда было бежать и негде уже спрятаться. В дверь заколотили. Потом застучали прикладами. Наверное, кто-то из них соображал, что если в петлях нет замка, то заперта изнутри, на засов. Он успел подумать, что если найдут этого, то схватят и его. Если проломятся, ворвутся: увидят его и схватят, потому что не открывал... Он быстро схватил что-то, кажется, кисти какие-то в охапку – и громче, чтобы было слышно тому, в сортире, дверка в который была точно бы спрятана за отгородкой, крикнул: "Иду! Открываю!" В подвал вошли трое – два мальчика десантника и один взрослый, нагловатый и суетливый, в штатском. Быстро окинул цепким взглядом подвал – и рявкнул: "Документы!" Кажется, он промямлил, что он художник и это его мастер- ская, что он не выходил из неё несколько дней и здесь нет его документов. Штатский, больше не слыша его, прошёлся по мастерской... Увидел чайник – и два стакана на столе. Там же, на краю – лежал свежий лист с наброском. "Документов нет, документов нет..." – приговаривал и обыскивал взглядом. "Художник, говоришь?" Он схватил лист – и посмотрел. "А это кто такой красивый?" И он поскорее, угодливо ответил: "Это набросок. Набросок к моей будущей картине. Революционный рабочий." Штатский криво ухмыльнулся – и скомкал, как тряпку... Этот лист бумаги и казался в его руках тряпкой. "Революционный? Баловался, значит, чайком? А стакан второй? А?! Вот это вот, откуда?!" Двое мальчиков с автоматами, озиравшиеся с любопытством по стенам на картины, подтянулись и напряглись. Он вскрикнул – или почти взвизгнул: "Что вы себе позволяете! Я член МОCХа! Это мастерская МОСХа!" "Челен, челен... – ухмыльнулся штатский. – Cчас возьму тебя, суку, за член, и не будет в твоей башке мозга, понял?" В этот момент кто-то крикнул, точно бы бросив в подвал что-то взрывчатое: "Взяли!" И штатский бросился наружу.

Он ещё боялся, что они вернутся... Дрожал – и ждал. Но прошёл, наверное, час. Шум смолк. Он постучался, не в силах терпеть, в свой же сортир.

Этот человек ушёл ночью. Молча, без слов. Утром он сам запер мастерскую на замок – и вышел в город. Было тихо. Пахло горелым мясом расстрелянного дома. В переулках на Пресне его несколько раз останавливали – и проверяли армейские патрули, осматривая руки, одежду. Но, разве что покуражившись и заставив постоять враскоряку под дулами автоматов, пропускали.

Потом он написал картину. Портрет неизвестного. И эту картину купил, тронутый её реализмом, иностранный господин. Картина пропала, как пропал этот человек.

Остался только страх где-то под кожей.

Поэтому он крестился?

Значит, наказывал Бог?!

Первое в жизни причастие. Исповедь. Церковь Покрова Пресвятой Богородицы. В тот же день гнусно напился.

Сны страха – и тот, последний, который приснился ему накануне... Снилась мастерская – и в ней крысы, как будто взявшие подвал в осаду. Глядят из всех дыр и щелей, снуют под мебелью, от них невозможно избавиться. Отбивался, боялся, пока вдруг не заметил, что крысы превратились в других существ: больше всего похожих на хорьков, но совсем рыжих и с красными глазками... И он проснулся, пытаясь мучительно понять, почему же они превратились в этих странных, новых зверьков...

Может быть, эта шутка, которую он сам же придумал, была финалом: "Несмотря на то, что С. решил стать продажным художником, его картины всё равно никто не хотел покупать." Это была его любимая идея, что искусство художника должно умирать вместе с ним. И вот он умер, как художник. Или умерло его искусство где-то на какой-то свалке.

И пришли это сделать не крысы – хорьки, перекупившие подвал и всё его содержимое у каких-то крыс.

Сбылось.

(обратно)

Андрей РУДАЛЁВ ПОМИНКИ ПО ФИЛОЛОГИИ?

Почему филологическая наука сегодня переживает не лучшие времена? Почему ученые и преподаватели Высшей школы так равнодушны к современной литературе и не знают её?

Нужна ли и возможна ли сегодня качественная, подлинная филология?

Андрей Рудалев даёт свой ответ на эти вопросы и приглашает к дискуссии.

ВРАЖЬЯ ДИВЕРСИЯ, ИЛИ?..

Один из недавних номеров "Литературной газеты" вышел с передовицей, в которой звучит вопль отчаяния: "Уходит последний бастион – литература. Мы проиграли. У нас больше нет образования. Его заменил "рынок образовательных услуг"" (/).

"Литературка" в последнее время вообще стала много внимания уделять проблеме того, что литература сейчас даже в школе загоняется в резервацию чуть ли не факультативного предмета: "Образованные и высоконравственные граждане стране, вероятно, больше не нужны. Вместо сочинений шестиклассников в некоторых школах дальновидные педагоги начали учить писать заявления. Покорнейше прошу, барин, позволить мне дышать. Действительно, к чему в таком "гражданском" обществе умение участвовать в дискуссиях, находить аргументы и доказывать свою точку зрения? Не принимается ничего, что могло бы возродить духовность". Но все призывы, все обращения разбиваются о глухоту министерства образования и соответственно доктора физико-математических наук Андрея Фурсенко.

Так и хочется воскликнуть: неужели чиновники не видят очевидного, неужто там засели исключительно вредители и вражьи диверсанты?.. Или эти люди имеют чёткую уверенность, и при том подтверждённую, в своей правоте?

Конечно, можно много пенять на реалии наших дней, на политику государства в отношении предметов гуманитарного цикла, на профнепригодность министерства образования. Но во всей существующей ситуации немалая вина и научной общественности, которая давно стала самозамкнутой, как голова страуса в песке. Эта общественность всё больше превращается в инерционную среду, в сидящих на окладе скучных людей, по принуждению стоящих у филологического станка, из которых по преимуществу полностью выхолощен дух творчества.

НЕЗАБВЕННЫЕ АКАКИИ АКАКИЕВИЧИ

Как-то мне в руки попали учёные записки Северодвинского филиала ПГУ им. М.В. Ломоносова "Res philologica" (Res philologica: Ученые записки. Вып. 4 / Отв. ред., сост. Э.Я. Фесенко. – Архангельск: Поморский университет, 2004). Удивительно, хотя и симптоматично, что от сборника научных работ буквально веет ветхостью и вторичностью разрабатываемых вопросов. Подобный труд мог появиться и 10, и 20, и 30 лет назад и от этого, поверьте, в науке совершенно ничего не изменилось. Брат-близнец, один из ряда других, так называемых научных сборников, цель которых сводится к одному – пополнение обязательного требуемого списка публикаций учёных, то есть формальная по сути вещь.

Приводить примеры, мягко говоря, научной несостоятельности можно бесконечно. Вступать в спор... Но, извините, предмета для серьёзного разговора я так и не нашёл. Пока листал сборник, меня преследовала одна единственная мысль: кому все это надо?

Без иронии ответить на этот вопрос невозможно. Кому нужны все эти профессионально сделанные компиляции с бесконечной бравадой цитат?

Начинаешь искренне сочувствовать Бахтину и Лотману, которые, стараниями современных филологов, превратились в некое подобие классиков марксизма-ленинизма.

Не берусь вступать в полемику по сугубо лингвистическим вопросам, подробно рассуждать о той же так обильно и сочно используемой сейчас сомнительной метафоре "языковая картина мира", не буду говорить об используемом непролазном частоколе терминов, за которыми чаще скрывается пустота мысли и от которых те же западные лингвисты и наиболее авторитетные в России уже давно отошли.

Печалит другое: филолог сейчас превращается в могильщика литературы, живого слова. Создаётся устойчивое впечатление, что эту самую литературу он дико ненавидит и рассуждает о ней просто по инерции, привычке.

Совершенно потеряно ощущение живого литературного процесса, он для удобства исследователя мумифицирован. Тургенев, Фет, Чехов, Соллогуб и т.д. и т.п. – одни их имена уже достаточно много сделали для поколений филологов, тонны исследований написаны по каждому из авторов и добавлять что-то ещё принципиально неотличимое от предыдущего, думаю, нет особой нужды. При том не надо забывать, что становление литературы происходит и в оценках её современного состояния, которое здесь совершенно упущено, будто его и нет. Как вы думаете, был ли Пушкин тем Пушкиным, которого мы знаем, если бы его не популяризировала огромная армия далеко не глупых людей, если бы Достоевский не выступил бы со своим знаменитым словом о поэте?

О современном состоянии литературы – вот где, казалось бы, простор для исследователя, вот, где, казалось бы, можно было сказать новое слово – говорить никто не намерен.

О каком вообще литературном процессе может идти речь? Или литературный процесс учёным мужам видится лишь в выявлении одинаковых словоупотреблений у Соллогуба и Пушкина, гамлетовских мотивов у Тургенева, собирании высказываний Пушкина о Ломоносове, в бесконечном и утомительном пересказе повести Леонида Леонова?

Наверное, сами филологи считают, что филология – не точная наука и в ней допустимо всё. Можно сравнивать переводные тексты Навои и Шекспира, даже не задаваясь вопросом, насколько хорошо переводчики Навои знали классика английской литературы. А так ведь и любой автор может запросто стать шекспироподобен. Любят от всей души наши филологи сравнивать, проводить различные аналогии. Ну что ж – это их хлеб.

Листаешь учёные записки – и видишь блуждающую по страницам тень незабвенного гоголевского Акакия Акакиевича.

Один исследователь заявляет о попытке анализа такого явления как "литературная критика", но как я не силился разглядеть хоть какие-то следы этой самой критики в статье, так и не смог.

Автор манипулирует достаточно странными собственными представлениями о ней, мифом, почерпнутым не из самых лучших и достаточно старых учебных пособий. Критика – это видимо, Добролюбов и Белинский или что-то в этом роде и не более...

Один из современных критиков как-то упрекнул поэта Евгения Рейна в том, что тот вызвался переводить бессмертные творения Туркменбаши. Отчего Рейн пришёл в неистовство и кинул примерно следующую фразу: "Мне пельмени не на что купить, а вы мне о какой-то чести и совести говорите".

К чему здесь пельмени спросите вы. А пельмени – это та самая филологическая графомания, которая толкает нас к прилавкам с Марининой и Донцовой, изгоняет литературу из школы.

"Нерадостно пишут писатели, как будто ворочают глыбы" – писал в 20-х годах прошлого века Юрий Тынянов. Почему-то именно эта фраза мне вспомнилась, когда я открыл сборник научных статей.

ХОЛОДНОЙ ВОДЫ УШАТ

Известный северодвинский книголюб и радетель отечественной словесности А.Н. Буторин ещё в прошлом году направил письма начальнику департамента образования администрации Архангельской области Е.В. Прокопьевой, а также заместителю губернатора по социальным вопросам Е.В. Кудряшовой. В них он поднимает ряд вопросов о положении дел в филологической науке нашего региона, приводит свои веские претензии к филологам Поморского Государственного Университета, на которые никто из его адресантов так и не удосужился ответить.

Альберт Николаевич говорит об игнорировании учёными деятелями писателей Русского Севера: "Здесь не было ни одной диссертации даже по творчеству Фёдора Абрамова, которого по праву можно считать литературным брэндом нашего края!". Его возмутило, что в литературном музее ПГУ нет завещания и раритетов праправнучки Пушкина И.Е. Гибшман, отработавшей в этом учебном заведении десятки лет.

Альберт Буторин призвал чиновников областной администрации: "вынести всем кандидатам и докторам филологических наук ПГУ административное предупреждение об их неполном соответствии занимаемым должностям, не выплачивать им премии и не повышать зарплату, пока не отыщут завещания праправнучки Пушкина и добьются его исполнения, пока не займутся диссертациями по творчеству классиков русской литературы, а также по творчеству писателей Русского Севера Ф.А. Абрамова, В.И. Белова, В.В. Личутина, Д.М. Балашова, Ю.П. Казакова, Н.М. Рубцова, О.А. Фокиной и других". Он просит "обязать местных филологов создать Пушкинское общество и общества книголюбов для пропаганды лучших произведений русской литературы".

Проблема поднята крайне своевременно. Понятно, что определённая работа ведётся. Без сомнения оппонентами может быть приведён длиннейший перечень работ, заслуг и так далее. Но не прислушиваться к критике со стороны, по меньшей мере, неблагоразумно.

Проблема стоит остро. Филологи не выступают с публичными лекциями о жизни и творчестве знаменитых писателей, не печатают в местной прессе статьи, посвящённые начинающим писателям, не пишут рецензий на их книги. А ведь можно вспомнить, что ещё Д.С. Лихачёв на общественных началах руководил Всесоюзным Пушкинским обществом, да и тот же северодвинец А.Н. Буторин в СССР заработал репутацию "пропагандиста по призванию" и за полувековую бескорыстную просветительскую деятельность удостоен государственной медали Пушкина.

Для любого внешнего взгляда создаётся впечатление, что филологи оторвались не только от живого литературного процесса, но и от запросов, интересов общества и каждый сидит в своей герметично закупоренной колбе. Работа их не видна, не понятна, а значит и не нужна. По этой логике рассуждают не только простые обыватели, но и чиновники министерства образования.

А ведь сейчас предельно жёсткие условия и нужно постоянно доказывать своё право на существование. Кажется, вещи элементарные, но восприятие их идёт очень туго. Многим легче кивать на кого-то и обвинять во всех грехах, а ещё лучше просто жить на иждивении, почему нет? Зачем стране эффективных менеджеров и юристов всех мастей нужны филологи – это доказывать снова нужно, с прописных истин. Если хотите, необходимо вхождение науки в мир, её активная миссионерская деятельность на полноценном русском языке, а не на "птичьем" языке якобы науки, который не просто непонятен даже и челолвеку с высшим образованием, но как-то изначально мёртв.

Здесь ведь либо пан, либо пропал. Будет упущено время, и наука запросто может оказаться запечатанной за семью печатями в архивах, да в музеях древностей, а нам навсегда достанется "рынок образовательных услуг".

(обратно)

Виктор ПРОНИН ДЕЛО ЧЕСТИ

РАССКАЗ ИЗ ЦИКЛА “БОМЖАРА”

Ну, вот скажи, уважаемый читатель… К примеру, заболел ты, лежишь в больнице, в шестиместной палате, неделю лежишь, вторую, третью… Рядом с тобой постанывают-попукивают ещё пятеро таких же бедолаг… А окно во всю стену, а за окном весна начинается, от голубого ветра прогибаются стёкла, а твой лечащий врач, красавица Оксана, стройна, как кипарис на пицундском побережье, на котором ты не был уже лет двадцать… Так вот, юная Оксана смотрит на тебя из своей весны и спрашивает у тебя, что у тебя, Витя, болит… А ничего у тебя, Витя, в этот момент не болит, более того, ты уверен, что никогда у тебя ничего не заболит …

Естественно, если об этом будет спрашивать Оксана.

Так вот, скажи мне, дорогой читатель… Когда лежишь ты под капельницей и безутешно смотришь в белый потолок, часто ли тебя навещают главные редакторы литературных изданий? Не надо отвечать, ответ я знаю. А меня вот навещают. Да, как ни трудно в это поверить. Открывается однажды дверь, входит Володя в голубых бахилах, острым взглядом безошибочно находит мою кровать, меня узнаёт, осторожно, чтобы не опрокинуть капельницу, присаживается на одеяло, выкладывает гостинцы и спрашивает:

– Живой?

– Местами, – отвечаю. – Видишь ли, анализы показали…

– Не надо, – остановил меня Володя. – Я только что познакомился с твоим лечащим врачом, Оксана её зовут, она всё про тебя рассказала. Оказывается, стихи пишет, очень даже неплохие стихи, будем печатать.

– Да? – ревниво удивился я.

– Поэтому твоё здоровье меня не очень тревожит… Ты лучше вот что скажи… Как бомжара поживает?

– Кланяется, приветы передаёт…

– Жив, значит… Это хорошо. Оксана сказала, что выписывает тебя в пятницу. В среду жду с "Бомжарой", – Володя поднялся. – Мне надо ещё к Оксане зайти… Скажу, чтоб заботилась о тебе.

– Спасибо, Володя… Ты очень добрый человек.

От рукопожатия главного редактора дохнуло свежими весенними ветрами, улыбка его тоже была слегка весенней, и на рубашке верхняя пуговица продуманно, по-весеннему расстегнута… Весна, блин!

– Ну, что ж, – бормотал я, пока сестричка выдёргивала из моей вены иглу и заклеивала дыру во мне каким-то пластырем, – было бы сказано, было бы велено… Среда, так среда… Тоже не самый худший день… Авось.

***

Блуждая в вязком, сумрачном сне, капитан Зайцев долго не мог понять, что происходит – какой-то грохот, визг, дребезжание… И пока маялся, задыхался и пытался во сне спасти непутёвую свою жизнь, рука его, тем временем, безошибочно нащупала в темноте телефонную трубку.

– Да, – сказал Зайцев ещё во сне. – Слушаю, – произнёс он, уже проснувшись, наяву, можно сказать.

– Записывай капитан… Или запоминай… – прозвучал насмешливый голос – в пять утра все голоса кажутся насмешливыми. – Улица Петровская… Дом семь. Второй подъезд. Мы уже здесь, подъезжай.

– Квартира? – напомнил Зайцев.

– Обойдёшься, – на этот раз насмешливый голос ещё и хихикнул. – Не понадобится тебе квартира.

– А машина…

– Стоит у твоего подъезда.

Так начиналось это утро, так начиналась неделя, полная нервотрёпки, допросов, полная разочарований и счастливых находок. Всё было на этой неделе, как обычно и случается в нашей жизни, суматошной и бестолковой. А бывает ли другая жизнь? Ох, сомневаюсь… Если и бывает, то это уже не жизнь, это уже что-то другое, может быть, более высокое и достойное, а скорее всего нечто ещё суматошнее и бестолковее.

Приехал Зайцев на место преступления, приехал. Не дожидаясь полной остановки газика, выпрыгнул на дорожку, бросил за собой жидковатую дверцу и, не застёгивая плаща, решительными шагами направился к подъезду – дверь была распахнута и подпёрта двумя кирпичами, чтоб не срабатывал без надобности кодовый замок. За этой дверью была ещё одна – тоже с кодовым замком и тоже подпёртая кирпичами.

Едва Зайцев вошёл в подъезд, на него дохнуло резким запахом гари.

– Пожар? – спросил он у подошедшего оперативника.

– Хуже… Труп. Ещё тёпленький. Только это… Не потому что свеженький, а потому что горел.

– Как горел? – не понял Зайцев.

– Синим пламенем.

– Почему синим?

– Да ладно, капитан… – оперативник устало махнул рукой. – Может, и не синим, а зелёным… Но горел хорошо. Поднимись, посмотри… Он на площадке второго этажа.

Зайцев поднимался медленно, словно заранее готовясь к тому зрелищу, которое его ожидало. Но то, что он увидел... Тлеющая одежда, спёкшиеся на голове волосы, чёрные, обгорелые пальцы, а о лице лучше вообще не говорить. Мужчина лежал поперёк площадки, протянув руки к одной из квартир. Вдоль стальной двери сверху вниз тянулись чёрные полосы от обгорелых пальцев. Несчастный, видимо, стучался в дверь, надеясь, что ему помогут. Но, похоже, ему не открыли. Не принято сейчас открывать двери, когда на площадке стреляют, режут, насилуют. Когда горят заживо, тоже, видимо, не принято.

– А почему не видно любопытных? – спросил Зайцев, окидывая взглядом пустые лестничные пролёты.

– Так ведь спят ещё… Раннее утро, капитан. Отдыхают граждане после трудового дня, – хмыкнул оперативник.

– Что же, так ни один жилец и не вышел?

– Подходила бабуля… Постонала, поохала… Перекрестилась и ушла.

– Не признала соседа?

– А как его признаешь – вместо лица обгорелая корка. По одежде тоже ничего не скажешь… Одежки-то на нём, можно сказать, и не осталось. Видишь – нечто тлеющее.

– А как узнали, что кто-то на площадке пылает?

– Был звонок дежурному… Вот в эту дверь он скрёбся, может, хозяин и позвонил.

– Так что же здесь всё-таки произошло? – спросил Зайцев уже с лёгкой досадой. – Ведь не может же человек вот так просто на ровном месте вспыхнуть в пять утра?

– Вопрос, конечно, интересный, – протянул оперативник. – Но боюсь, капитан, что отвечать на него придётся всё-таки тебе. Что я могу сказать… Входные двери, и одна, и вторая, на кодовых замках. Я проверил – замки срабатывают хорошо, надёжно. Случайных, чужих людей здесь быть не может. Время раннее, спокойное время. Все маньяки, насильники, алкоголики, грабители уже спят, обессилев от своих похождений. Этот мужик загорелся совсем недавно, от него ещё дымок поднимается… То, что людей нет, странно, конечно, но любопытные были, я их сам разогнал, чтобы под ногами не путались… Думаю, жильцы перезвонились и затаились. Мой напарник, Семёнов, ты его знаешь, шустрый малый, обходит квартиры – все ли на месте, нет ли где недостачи в жильцах… Придёт – доложит. Думаю, где-то обязательно должно обнаружиться, что одного собутыльника не хватает.

– Если я к тебе сейчас поднесу зажигалку, – медленно проговорил Зайцев, – ты же не вспыхнешь?

– Вспыхну, – твердо сказал оперативник. – Но только внутренне. От гнева вспыхну.

– От гнева так не горят, – рассудительно проговорил Зайцев и, подойдя к двери, на которой остались чёрные полосы от пальцев погибшего, нажал на кнопку звонка. Через некоторое время послышалось глухое щёлканье замков, дверь медленно приоткрылась – на пороге стоял полноватый, румяный хозяин в длинном халате. На Зайцева дохнуло запахом духов – хозяин уже успел побриться.

– Здравствуйте, – сказал Зайцев. – Вы здесь живёте?

– Если это можно назвать жизнью, – печально улыбнулся мужчина.

– Вы знаете этого человека? – Зайцев кивнул куда-то себе за спину.

– Нет! Откуда!

– Он не живёт в вашем доме?

– Трудно сказать… Не исключено.

– Почему он ломился в вашу дверь?

– Я даже не знал, что он ломился в мою дверь. Ах, вы об этом, – хозяин только сейчас увидел чёрные полосы на двери. – Скорее всего, моя дверь просто подвернулась, ближе оказалась… В таком состоянии можно ломиться куда угодно…

– И вы не знаете, что здесь произошло?

– У меня, знаете ли, хорошая звукоизоляция. Второй этаж – шумный этаж… Молодёжь много пьёт, громко смеётся, поздно расходится…

– Поздно – это как?

– Пока не засну, – улыбнулся хозяин. – На подоконнике, между этажами, у них место встречи, которое, видимо, изменить уже никому не удастся. Вот я и позаботился, чтобы моя дверь была с хорошей звукоизоляцией.

– И у вас нет никаких соображений по поводу того, что произошло этим утром?

– Никаких, – покачал головой мужчина, глядя Зайцеву в глаза. И капитан понял – соображения у того всё-таки есть. И ещё понял Зайцев – мужчина не только побрился, но и выпил стопку-вторую.

– Ну, что ж… Тогда до скорой встречи.

– Мы ещё увидимся?

– Конечно. Из всех дверей он всё-таки выбрал вашу.

– Посмотрите на него! Он же горел! Ничего не соображал! – воскликнул мужчина, потеряв всю свою невозмутимость.

– Но именно ваша дверь чем-то его привлекла, – улыбнулся Зайцев. – У вас, простите, рабочий день в котором часу начинается?

– В десять! И что из этого следует?

– Вот видите, в десять… А вы в половине шестого уже побриты… Куда торопитесь?

– Под моей дверью труп лежит! – неожиданно тонким голосом прокричал хозяин. – Я не только побрился, я и рюмку водки хлопнул!

– Это правильно, – одобрил Зайцев и позволил, наконец, хозяину закрыть дверь.

Время шло, за окнами начало светать, на фоне бледного неба появились контуры соседних домов, в некоторых окнах вспыхнул свет, а положение не становилось проще и понятнее. Вернулся с обхода по квартирам опер Семёнов и доложил то, о чем Зайцев уже догадывался – все жильцы двенадцатиэтажного дома оказались в наличии, спокойно спали в своих кроватках, досматривали сны каждый в меру своей испорченности. А если кто и отсутствовал, то по уважительным причинам, не вызывающим подозрений – командировка, отпуск, ночная смена, загул с однокашниками, которые звонили каждые полчаса и докладывали, что их друг Лёха жив, здоров, прекрасно себя чувствует и даже хорош собой. Домочадцы ворчали, но только для виду, звонки-то были утешительные, все-таки жив Лёха, и вот-вот позвонит в дверь, хмельной и румяный.

Оперативники обшарили сгоревшего гражданина, нашли остатки паспорта и… И больше ничего. Ни кошелька, ни денег, ни колечка-цепочки-кулончика на погибшем не оказалось. То ли ограбили его перед тем, как поджечь, то ли из осторожности он ничего с собой в ночные свои прогулки не брал. Паспорт требовал пристального изучения экспертов, просто вот так что-то разобрать в нём было невозможно, обгорел паспорт со всех сторон. Только по номеру, если таковой обнаружится хоть на одной странице, можно будет что-нибудь установить.

Зайцев, выслушав Семенова, спустился на лестничный пролёт и остановился у большого окна с широким подоконником. И пол на этой промежуточной площадке, и сам подоконник были уставлены пустыми бутылками, усыпаны окурками, пивными пробками. Острым и многоопытным взглядом рассмотрел Зайцев и небольшой шприц в самом углу.

– Суду все ясно, – пробормотал следователь и поднялся на площадку, где над обгоревшим трупом всё ещё поднимался слабый, прозрачный дымок. – Слушай меня, Семёнов, – обратился он к оперативнику. – Сейчас ты садишься в мой газик и, не снижая скорости, мчишься в наше общежитие. Знаешь, где это?

– Я живу там! – почему-то обиженно воскликнул Семёнов.

– На втором этаже, в двести пятой комнате обитает человек по имени Ваня…

– Это бывший бомжара, что ли?

– Почему же бывший! – на этот раз возмутился Зайцев. – Бомжи не бывают бывшими. Так вот… Ты хватаешь его, в чём застанешь, и срочно сюда. Город ещё спит, дороги свободные – через двадцать минут будешь здесь вместе с Ваней. Вопросы есть?

– Через тридцать минут, – уточнил оперативник. – Бомжаре одеться надо… Не привезу же я его в простыне!

– Тоже верно, – пробормотал Зайцев. – Засекаю время. Заметь, не я сказал, что ты вернёшься с Ваней через полчаса. И ещё… – закончить свою мысль Зайцев не успел, поскольку внизу за оперативником Семёновым уже хлопнула дверца газика.

Ваня неслышно поднялся на площадку через двадцать восемь минут.

– Здравствуй, капитан, – сказал он Зайцеву, который, безутешно подперев кулаком щёку, сидел на нижней ступеньке лестничного марша. – Что новенького в жизни?

– А, Ваня, – Зайцев поднялся. – Как видишь…

Ваня подошёл к обгоревшему трупу, присел на корточки и некоторое время молча рассматривал то, что осталось от человека.

– Он ведь не из этого дома? – спросил Ваня, поднимаясь.

– Как догадался?

– Уже родня бы вокруг стояла… А если никого нет… Как же он, бедолага, попал сюда? Входные двери, как я заметил, с замками… Может, он и сгорел не здесь?

– Здесь, – твёрдо сказал Зайцев. – Ещё дымится…

– Это не он, одёжка тлеет.

– И ещё… Видишь на двери чёрные полосы он его пальцев… Он уже догорая, пытался достучаться в эту дверь… И по двери соскользнул вниз, на пол… Вот и остались полосы…

– Здесь и на кнопке звонка чёрные следы, – добавил Ваня. – Он звонил, видимо… Но ему не открыли. Увидели в глазок что-то страшное и отшатнулись в ужасе… А что они могли увидеть… Обгорелое человеческое лицо… Кто угодно отшатнётся, – продолжал бормотать Ваня, в который раз обходя вокруг тела. – А ты бы, капитан, открыл?

– Да, – помолчав, ответил Зайцев. – Но сначала передёрнул бы затвор на пистолете.

– Это правильно, – ответил Ваня и спустился по лестнице на промежуточную площадку. Зайцев последовал за ним. Следователь не делился своими наблюдениями, предположениями, он просто молча последовал за Ваней и остановился в двух шагах, когда тот подошёл к подоконнику. – Красиво жить не запретишь, – пробормотал Ваня, осматривая следы вечернего пиршества. И, не обращая внимания на Зайцева, принялся все бутылки поднимать с пола и устанавливать на подоконнике. К каждой он принюхивался, переворачивал бутылки вверх дном, надеясь выдавить на ладошку хоть несколько капель, пытался что-то увидеть внутри бутылки, рассматривая её на просвет…

Наконец, Зайцев не выдержал.

– Похмелиться хочется?

– Видишь, капитан, как нынешние пьют… Хоть бы глоток оставили… Не верю я, что при таком количестве бутылок нестерпимая жажда их обуяла… Причем, обрати внимание, что они пьют… Вино, водка, пиво… Какой организм выдержит! Нет, не зря все наши вожди настойчиво призывали народ к культуре пития… Да, ты о чём-то у меня спрашивал?

– Я спросил, не хочешь ли ты похмелиться?

– А знаешь… От глоточка не отказался бы… Водки, разумеется.

– Может, коньячку? – усмехнулся Зайцев.

– Нет, сейчас в продаже только поддельный коньяк… А водка встречается и настоящая.

– Уговорил, – решительно сказал Зайцев. – Пошли. – Быстрыми, нервными шагами он поднялся на лестничный пролёт и позво- нил в ту самую дверь, в которую час назад пытался пройти пылающий человек. – Не верю я, что в этой квартире нет водки! Не верю!

Дверь осторожно и бесшумно открылась.

На пороге стоял всё тот же румяный, гладко выбритый и прекрасно пахнущий мужчина.

– Простите, – сказал Зайцев. – Не найдётся ли у вас сто грамм водки?

– Конечно, – спокойно ответил хозяин и сделал шаг в сторону, пропуская Зайцева вперёд. Тот хотел было отказаться, но его опередил Ваня, быстро прошмыгнув в прихожую. И Зайцеву не оставалось ничего иного, как последовать за ним. Хозяин провёл их на кухню, вынул из холодильника початую бутылку водки, поставил на стол три стопки и, не торопясь, наполнил их. – Лимончик?

– Нет, спасибо, – ответил Ваня. – Ничего не надо, – он медленно выпил и поставил стопку на место.

– А вы? – спросил хозяин у Зайцева.

– Чуть попозже… Где-нибудь к вечеру.

– Заходите, я буду дома, – наконец улыбнулся румяный мужчина.

– Вы всегда так душитесь? – спросил у хозяина Ваня.

– Нет, только сегодня.

– Запах? – Ваня кивнул в сторону площадки.

– Да, немного есть.

– Вы знали этого погорельца?

– Нет, что вы!

– А откуда вы знаете, что не знали его?

– Простите?

– Почему вы так уверены, что незнакомы с этим человеком? Ведь его невозможно узнать, у него всё лицо сгорело… А может, это ваш сосед? Или родственник, коллега по работе… Не зря же он скрёбся в вашу дверь.

– Это случайность. С таким же успехом он мог поскрестись в любую другую дверь.

– А ребята на площадке… До утра гудят?

– После двенадцати обычно расходятся.

– Надо же, – Ваня уже направился было в прихожую, но неожиданно, словно вспомнив о чём-то важном, вернулся на кухню, быстро выпил зайцевскую стопку, а следователя догнал уже у двери. – Спасибо, – обернулся он к хозяину. – Водка была хороша.

– Заглядывайте, – радушно улыбнулся хозяин. – Не проходите мимо.

– Замётано, – подмигнул ему бомжара. – Очень хороший человек, – сказал он Зайцеву, когда дверь закрылась.

– Или водка? – усмехнулся Зайцев.

– Знаешь, капитан… – Ваня помолчал. – Что-то последнее время я стал замечать, что жизненная мудрость обходит тебя стороной… Неужели ты не понимаешь, что не может у плохого человека быть хорошая водка.

– Подонки пьют плохую водку? – жестковато спросил Зайцев.

– Опять мимо, капитан… У подонка водка в горло не полезет, колом станет. А эта… Эта песней вошла! Ты вот ходишь за мной по пятам, а мудрость моя твоим организмом как-то не усваивается.

– Слушаю, Ваня, тебя внимательно, – смиренно произнёс Зайцев, но проскользнула всё-таки в его голосе еле заметная усмешечка, если не насмешечка.

– Вот смотри, капитан, сколько вариантов поступков было у нашего гостеприимного хозяина, – Ваня кивнул в сторону стальной двери. – Ты проявил великодушие и попросил сто грамм водки. Хозяин мог вернуться на кухню, наполнить стопку и принести её вот сюда на площадку. Он мог поступить чуть иначе – прийти на лестничную площадку с пустой стопкой и полной бутылкой. Мог пригласить тебя на кухню и там, возле холодильника, наполнить стопку, а ты бы вынес её мне на площадку. И так далее. Хочешь, опишу тебе дюжину возможных вариантов. Хозяин выбрал наилучший, наиболее достойный и уважительный для нас с тобой. Я был просто потрясён его поведением.

– Так вон что тебя так взволновало! – хмыкнул Зайцев. – Хлопнул на дармовщинку две рюмки водки, и счастлив!

– Фу, как грубо, капитан, как некрасиво! Чему вас только учат в ваших академиях! Поясняю… Хозяин провёл нас с тобой на кухню, вынул из холодильника водку…

– Не из мусорного же ведра!

– Повторяю, он вынул водку из холодильника, а не взял со стола, где стояла ещё одна бутылка, но уже не такая холодная, как из холодильника. И наполнил он не одну стопку, как ты просил, не две, как можно было бы истолковать твои слова, он наполнил три стопки! Присоединившись к нам, он, таким образом, облагородил твою неприличную просьбу.

– Что же в ней было неприличного?

– Выпрашивать водку в шестом часу утра у незнакомого человека, пользуясь служебным положением… Капитан! – укоризненно воскликнул бомжара и вскинул правую руку чуть в сторону и вверх – так примерно делали древнегреческие боги, во всяком случае, в такой позе их изображали в мраморе и бронзе.

– Ладно, – проворчал Зайцев. – Разберёмся. Вот поймаем убийцу, у нас с тобой будет больше времени, и ты перечислишь все двенадцать вариантов поведения этого гостеприимного душистика.

– Почему же двенадцать? – удивился бомжара. – Только девять. Три я уже назвал. А что касается убийцы… Мы просто обязаны его найти… Дело чести, капитан, – произнёс Ваня странные слова, но Зайцев не обратил на них внимания, попросту их не услышал.

– Разберёмся, – повторил он и отошёл к оперативникам для разговора важного и не для всех предназначенного. Во всяком случае, бомжаре не обязательно знать методы служебного расследования, которым Зайцева действительно учили в академии.

А бомжара и не стремился к этим знаниям – то, чем он обладал, ему было вполне достаточно для того, чтобы понимать события, происходящие в нашей быстротекущей жизни. Постояв у обгорелого трупа, Ваня медленно, даже как-то раздумчиво спустился на промежуточную площадку, долго всматривался в немытое окно, выходящее во двор, и вышел на свежий воздух, где не было запаха горелой человечины, вони тлеющей одежды, где не было гнетущей атмосферы преступления.

Когда Зайцев вспомнил про бомжа Ваню, на площадке его не оказалось, и в подъезде он не нашёл своего помощника. Зайцев несколько раз позвал его громким голосом, но Ваня не отозвался. За это время окончательно рассвело, приехала спецмашина, и два санитара, погрузив то, что осталось от человека, увезли куда-то, где подобные ночные находки принимали, складывали, описывали и проделывали над ними другие операции не менее скорбные, но необходимые.

– Ваню не видели? – спросил Зайцев у оперативников.

– Ты что, не знаешь, где бомжару искать? Вон он, во дворе, возле мусорных ящиков.

Зайцев сбежал вниз, вышел на крыльцо и действительно у стоящих невдалеке мусорных ящиков, их ещё называют учёным словом контейнеры, увидел Ваню. Ящики были почти пустые, не успели их ещё наполнить жильцы и поэтому, чтобы нашарить что-то в самом низу, у дна, Ване приходилось чуть ли не перевешиваться через край. Подойдя ближе, Зайцев увидел, что Ваня с самого дна ящика достаёт пустые бутылки, алюминиевые банки из-под воды и пива и аккуратно в ряд втыкает их в снег рядом с ящиком. Из каждой банки он пытался что-то вытряхнуть, но, кроме нескольких капель, ничего из них не вытекало.

– И как всё это нужно понимать? – спросил Зайцев.

– А, это ты, капитан… Как понимать… Придёт бомжиха, а банки уже все в рядок выставлены, перебраны, бутылки вот отдельно стоят… Бери, неси, сдавай, похмеляйся… Добрым словом меня пошлёт.

– Пошлёт, – согласился Зайцев.

– Есть успехи? – поинтересовался Ваня, принюхиваясь к очередной банке.

– Есть. Мои ребята установили фамилии, адреса, телефоны всех придурков, которые по вечерам собираются в подъезде на площадке. Видел следы их ночного гульбища? Бутылки, банки, шприцы…

– Шприц, – поправил Ваня. – Там был только один шприц.

– Так… – Зайцев прошёл вдоль ряда ящиков, заглянул в каждый, некоторое время постоял за спиной у Вани, раскачиваясь с пяток на носки. – Ты уже все ящики обшарил?

– В соседнем дворе ещё остались. Но это недолго, у меня уже сноровка появилась. Как там в песне поется… Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка… Вы, наверно, уже уезжать собрались?

– Знаешь, Ваня… Пора. Всё, что можно было здесь сделать… сделано.

– Да-а-а, – протянул Ваня с некоторым удивлением, и голос его прозвучал как-то гулко, поскольку в этот момент он доставал очередную банку из-под пива с самого дна ящика.

– Все участники вчерашнего шабаша на площадке уже получили повестки, – сказал Зайцев.

– Прямо на сегодняшний день вызваны?! – восхитился Ваня.

– Работаем, Ваня, работаем. Придут, конечно, не все, но не беда… Остальных завтра силком доставим, если уж возникнет такая надобность. Тебя как… На машине к общежитию доставить или сам доберёшься?

– Доберусь, капитан… Дорогу знаю, – проговорил бомжара, пытаясь языком поймать каплю, сорвавшуюся с опрокинутой банки из-под пива.

– Скажи мне, Ваня… Ты вот в банки заглядываешь, пытаешься капельку-другую выдавить… Если уж такая жажда, я могу сбегать, принести бутылочку… А? Или уж сразу две?

– Сбегай, капитан… Отчего ж не сбегать, если зуд в ногах возник… Зуд, он ведь того… Вроде, как любовь с девицей-красавицей.

– Это в каком же смысле?

– Остановиться невозможно… Чесал бы и чесал бы.

– Дерзишь, Ваня.

– Нет, капитан… Отдерзился. Сейчас, дай Бог сил словцо внятное отыскать в мозгах… Не надо тебе никуда бегать… Езжайте. Тебя важные дела ждут… Допросы, протоколы, опознания, очные ставки… Ты их не пужай там, помягче с ними… У детишек как бывает… Первая встреча с милицией на всю жизнь запоминается, первый допрос, первый протокол навсегда в памяти остаются… Как первая любовь.

– Чудные слова ты, Ваня говоришь, – озадаченно протянул Зайцев.

– Да ладно тебе… Какие соскальзывают с языка, те и произношу… Уж коли ты бутылочку посулил… Заглянул бы ко мне вечерком, с бутылочкой-то, а?

Последние слова донеслись до Зайцева, когда он уже удалялся от мусорных ящиков, когда он уже приветственно махал рукой своим операм, которые поджидали его у машины. А когда слова бомжары настигли его, он резко остановился и некоторое время стоял, не оборачиваясь. Потом медленно повернулся на блестящих своих туфельках и молча, исподлобья уставился на бомжа.

– Неужели мыслишка зашевелилась? – наконец, спросил он, и надежда, слабая надежда почти неуловимо прозвучала в его голосе.

– Бутылочку-то не забудь, – усмехнулся Ваня и, заворачивая носки ботинок внутрь, поковылял в соседний двор, где тоже стояли несколько мусорных ящиков. – Дело чести, – опять пробормотал он странные слова, но опять капитан Зайцев их не услышал. Да если бы и услышал, это ничего бы не изменило в его мыслях, пронзительных и неудержимых. Мало ли что может бормотать себе под нос бомжара в надежде найти глоточек-второй недопитого пивка.

А вечером, когда Ваня в своём номере лежал на кушетке, закинув руки за голову и бездумно глядя в белый потолок, в дверь постучали.

– Входи, капитан, открыто! – отозвался Ваня, поднимаясь с кушетки. Видимо, не часто к нему заглядывали гости, если уж он так уверенно определил, кто стоит за дверью.

Зайцев вошёл быстро, порывисто, окинул взором небольшую комнатку, словно желая убедиться, что никто здесь не прячется, и он может вести себя ничего не опасаясь. Подойдя к столу, он вынул из своей сумки бутылку, со значением поставил её посредине стола, рядом положил несколько бумажных свертков, видимо, и закуску прихватил. Со скрежетом придвинув стул к столу, Зайцев плотно на него уселся и устремил требовательный свой взор на Ваню. А тот сидел на кушетке и безмятежно рассматривал свои ладони.

– И что ты там видишь? – не выдержал Зайцев. – Что открылось тебе в твоих натруженных ладошках?

– Судьба моя печальная открылась…

– Надо же, – Зайцев, скучая, осмотрел стены комнатки. – Близятся перемены?

– Я ведь, капитан, неплохой астроном… А это совсем рядом с астрологией… А там уж и до хиромантии рукой подать… Смотрю вот я на свою ладошку и думаю… А ведь тебя, Ваня… Это я к себе так обращаюсь… А ведь тебя, Ваня, большая удача ждёт… Скорее всего, премия.

– Премия на столе, – коротко бросил Зайцев.

– На столе аванс, – поправил бомж. – Да и тот скуповатый, как я посмотрю…

– Поимей совесть, Ваня! – воскликнул Зайцев. – На буженину раскололся! Ты давно бужениной закусывал?

– В молодости случалось… Кстати, о молодости… Ты мальчиков допросил?

– Не всех.

– А девочек?

– Там не было девочек.

– Были. Трое.

– Да? – Зайцев помолчал, поиграл желваками, посмотрел в окно. – Может, скажешь, как их зовут?

– Имён не знаю, но опознать смогу. Кстати, девочки неплохие.

– В каком смысле неплохие? – уже чуть нервно спросил Зайцев.

– Неиспорченные. Домашние девочки. А мальчики не сказали тебе о них, чтобы не впутывать в эту горелую историю. Из чего можно сделать вывод, что и мальчики тоже… Если и испорченные, то не окончательно. Уж коли о девочках позаботились, уберегли от твоих очных ставок.

– Так, – Зайцев поднялся, резко отодвинув стул, подошёл к окну, и некоторое время молча смотрел на проносящиеся по улице машины. – Так, – он снова вернулся на свое место у стола. – Дальше? Колись, Ваня, колись, дорогой.

Бомж поднялся со своей кушетки, подошёл к подоконнику, взял там два стакана, вилки и нож, позаимствованные в буфете. Все это он положил на стол и вернулся к своей кушетке, предоставив Зайцеву самому накрыть стол, разворачивать буженину, открывать бутылку. Что Зайцев послушно и проделал – разлил водку по стаканам, нарезал буженину, хлеб, помидоры.

– Кушать подано, – сказал он, развернувшись вместе со стулом к столу.

Ваня сел напротив, взял свой стакан, молча чокнулся со следователем и выпил.

– Все очень просто, капитан, – сказал бомж, закусив помидором. – На некоторых банках, из тех, что остались на промежуточной площадке, губная помада. Трех разных цветов. На водочных бутылках помады нет. Только на банках из под кока-колы.

– А шприцы? – напомнил Зайцев.

– Шприц, – снова поправил его Ваня. – Кстати, ты его изъял?

– А зачем? Этих шприцов на каждой площадке…

– Вчера им не пользовались ни мальчики, ни девочки… Это старый шприц.

– А они не всегда пользуются новыми, – заметил Зайцев.

– Тем, который валялся у подоконника, воспользоваться нельзя. Поршенёк уже не двигается. Присох, приржавел… И еще, капитан… Человек, который угощал нас водкой из холодильника, сказал, что молодежь гудела до полуночи.

– И что из этого следует?

– А бомжара сгорел на рассвете. Около пяти утра.

– Какой бомжара?! – отшатнулся Зайцев от стола.

– Сегодня утром на площадке второго этажа сгорел бомж, – негромко произнёс Ваня и снова наполнил стаканы. А поскольку я тоже бомж… То для меня важно найти человека, который это сделал. Давай, капитан, помянем раба божьего… Мир праху его, земля пухом, как говорится, – и Ваня, не чокаясь, выпил до дна.

Выпил и Зайцев. Да так и остался сидеть с пустым стаканом в руке и уставившись невидящим взглядом в стену.

– Почему ты решил, что это был бомж? – наконец, спросил он.

– Капитан… Если сгорит мент, ты ведь сразу догадаешься… Кусочек погона, пуговица, лычка… Здесь то же самое… Возле уха у него остался несгоревшим клок волос, ноготь на большом пальце правой руки… Ты видел когда-нибудь ногти у бомжей? Я не в счёт, я под твоим присмотром… Так вот, один ноготь на большом пальце огонь пощадил… Подошвы ботинок, дыра на носке… Щетина на подбородке… Она ведь тоже разной бывает… Некоторые носят щетину, потому что модно… А некоторые – по другой причине…

– Но это же меняет дело, – озарённо проговорил Зайцев, поднимаясь. – Всё предстаёт совершенно в другом свете… Если это действительно так… Всё, Ваня, заканчивай тут без меня, я пошёл! – И Зайцев быстрыми решительными шагами направился к двери.

– Подожди, капитан, – остановил его Ваня.

– Ну? – обернулся Зайцев уже из коридора.

– Ты бы заглянул завтра ко мне… Часа в четыре… Утра.

– Зачем?

– Пойдём на задержание, – и Ваня вскинул правую руку вверх и чуть в сторону, как это делали древнегреческие боги в минуту ответственную и судьбоносную. – Убийцу будем брать. Хочу при этом присутствовать. Дело чести, капитан.

На следующее утро, ровно в четыре часа, когда рассвет едва забрезжил над крышами домов, в дверь бомжары раздался чёткий, частый стук.

– Входи, капитан, – устало проговорил Ваня, поднимаясь с кушетки. Он был уже одет, обут и полностью готов к выходу.

– Не передумал? – спросил Зайцев вместо приветствия.

– Ты с машиной?

– И с двумя оперативниками. Считай, группа захвата поступила в полное твоё распоряжение.

– Это правильно, – кивнул Ваня. – Можно сказать, грамотно, – добавил он, уже спускаясь по лестнице.

– Куда едем? – Зайцев включил мотор газика.

– По вчерашнему адресу. Улица Петровская, как мне помнится. Въезжаем во двор, останавливаемся недалеко от знакомого нам подъезда, гасим габаритные огни и ждём.

– Чего ждём? Погоды?

– Не надо, капитан, нервничать, – произнёс Ваня, когда машина остановилась, и Зайцев действительно выключил все огни. – Клиент на месте, ничего не отменяется.

– Он живёт в этом же доме?

– На седьмом этаже, – усмехнулся Ваня.

– Господи! – простонал Зайцев. – А про этаж-то, откуда тебе известно?

– Думаю, – Ваня чуть вскинул правую руку вверх и в сторону. – Могу тебе сказать даже, чем он занимается в данный момент.

– Ну?

– Чай пьет, – Ваня помолчал. – А вот сейчас спускается в лифте. У них там от лифта к входной двери ещё один лестничный пролёт вниз… Ты предохранитель на пистолете снял?

– Успею, – проворчал Зайцев.

И в этот момент неожиданно громко хлопнула входная дверь. Вышедший человек, в тёмном пиджаке и джинсах, хотел было попридержать дверь, но не успел и она громыхнула сильнее, чем ему бы хотелось.

– Это он, – сказал Ваня негромко.

– Можно брать? – неуверенно спросил Зайцев.

– Я не знаю, как у вас принято поступать в таких случаях…

– Берём, – сказал Зайцев и, распахнув дверцу, выдернув из кармана пистолет, первым выпрыгнул из машины. Оперативники бросились вслед за ним. Невзрачный человечек с сумкой на наплечном ремне от неожиданности бросился было бежать, но, сделав несколько шагов, остановился, поджидая Зайцева и оперативников.

– Ну, вот, – негромко проговорил Ваня, всё ещё сидя в машине на переднем сидении. – Прощай, друг бомжара… Все, что мог, я для тебя сделал. Царство тебе небесное… Земля пухом… Последние минуты твои были… тяжёлыми.

Ваня выбрался из машины, осторожно прикрыл дверцу и, стараясь не смотреть на оперов с задержанным, побрёл в противоположном направлении.

– Вечером загляну! – крикнул ему вслед Зайцев.

Не оглядываясь, Ваня помахал в воздухе рукой – дескать, слышу тебя, дескать, жду с нетерпением.

И наступил вечер.

Ваня лежал на своей кушетке в милицейском общежитии, куда определил его Зайцев – непонятно на каких правах и на каких основаниях. Ваня думал о жизни, и мысли его были хотя и печальны, но светлы. А ещё он думал о далёких двойных звёздах цефеидах, которым посвятил всю разумную часть своей жизни, все свои страсти, надежды и упования. Потом оказалось, что в стране, в которой он жил, цефеиды никому не нужны; после некоторых перемен в этой стране многое оказалось никому не нужным, в том числе и он, неплохой астроном, как он иногда называл себя…

На этом Ванины бомжовые мысли прервались, поскольку в дверь раздался частый, чёткий стук. Конечно, это был следователь Зайцев, обязательный и тоже чёткий, как в мыслях, так и в поступках.

– О чём задумался, детина? – спросил Зайцев, выкладывая на стол пакеты с продуктовыми гостинцами.

– Цефеиды, капитан… Цефеиды сегодня опять потревожили душу мою… Ты пришёл, чтобы поздравить меня?

– Хотелось бы, Ваня, но… Как бы это тебе сказать, чтобы ты не обиделся… Рановато.

– Не признаётся, гад? – усмехнулся Ваня.

– Не признаётся.

– Доказательств у тебя не хватает? Одни обвинения, предположения, косвенные улики…

– Ваня… С каждой нашей встречей ты становишься всё более образованным. Я уже не всегда поспеваю за тобой. В мыслях, естественно, только в мыслях.

– Ох-хо-хо, – простонал Ваня, поднимаясь с кушетки. Он, не торопясь, подошёл к фанерному шкафу, открыл скрипучую дверь и, аккуратно, за горлышко взяв с полки пустую бутылку, поставил её на стол перед Зайцевым.

– Что это? – спросил тот дрогнувшим голосом.

– У меня такое чувство, капитан, что на этой бутылке должны сохраниться отпечатки пальцев преступника.

– Где ты её взял?

– В мусорном ящике.

– Так ты шарил по этим ящикам в поисках…

– Да, капитан, да…

– А я-то подумал…

– Ты плохо обо мне подумал, но я к этому привык. А чего хотеть от бомжары?

– И ты принюхивался к банкам и бутылкам…

– Принюхайся и ты… Из неё до сих пор несёт бензином, хотя выдыхается он очень быстро. На дне осталось несколько капель, их можно сдать на анализ… Точно такой бензин есть у него дома, скорее всего на балконе седьмого этажа…

– А почему ты вдруг подумал о бензине?

– Ты видел сгоревшего бомжа? Сам по себе бомж так вспыхнуть не может, и его тряпьё не вспыхнет… Его тряпьё может только тлеть. А он весь пылал. Его облили бензином. Так облить бензином можно только сонного человека. Он спал под лестницей первого этажа. Похоже, он туда частенько забирался. Ты пошарь там получше, следы всегда остаются, как пишут ваши учебники…

– Неужели эти юнцы его облили? – спросил Зайцев.

– Про мальчиков и девочек забудь. Тот душистый мужик, который угощал нас водкой, сказал, что молодёжь гудела до двенадцати. А бомж вспыхнул в пять утра. Когда мальчики и девочки давно спали в своих кроватках.

Зайцев медленно развернул пакеты с рыбой, с хорошей рыбой, нарезал хлеб, колбасу, помидоры, свинтил крышку с бутылки…

– Не понимаю, за что можно сжечь бомжа…

– От него плохо пахнет, – ответил Ваня.

– И всё?! И этого достаточно, чтобы облить человека бензином и поджечь?!

– Мне удивительно только то, что тебя это удивляет. Кто-то на кого-то не так посмотрел, кто-то кому-то не дал прикурить, какое-то слово невнятно произнес… Этого вполне достаточно, чтобы воткнуть человеку нож в живот, опустить кирпич на голову, толкнуть под машину…

– Ваня, остановись… В подъезд ведут две стальные двери, обе закрываются на кодовые замки… Как мог бомж проникнуть в подъезд?

– Его впускали на ночь. Время от времени.

– Кто?!

– Кто-то из жильцов дома. Хоть и весной потянуло, но ночи холодные, мороз десять градусов… Если ты позволишь, могу предположить… Чует моё сердце, впускал его тот самый гостеприимный мужик, который нас угощал… Когда бомж загорелся, он бросился за помощью к нему, к человеку, который его выручал иногда. В квартиру он его не впускал всё по той же причине, из-за невкусного запаха… С запахами, как ты заметил, у него сложные отношения… А в подъезд впускал… И бомж, обезумев от ужаса, боли бросился к его двери… Благо она была рядом, на площадке второго этажа…

– А тот его не впустил, – пробормотал Зайцев.

– Я не могу его в этом упрекнуть, – сказал Ваня. – Пять утра, он спросонья посмотрел в глазок, увидел кошмарную картину… Кто-то горит, орет, скребётся в дверь чёрными уже руками… И потом, всё решали две-три минуты, скорее даже одна минута… Он всё-таки открыл дверь, но бомж уже был без сознания… Догорал… Может быть, мы уже, наконец, по глоточку?

– Ой, Ваня, извини! Совсем забыл… – Зайцев быстро разлил водку по стаканам. И тут же, спохватившись, пустую бутылку с отпечатками поставил на подоконник. – От греха подальше, – пояснил он свою осторожность. – За тебя, Ваня! За твой ясный ум, твёрдую память, верный глаз! Я думаю, цефеиды много потеряли, лишившись такого рыцаря.

– А знаешь, капитан… Снятся, – сказал Ваня каким-то смазанным голосом и поспешно прикрыл глаза стаканом с водкой. – Опять цефеиды снились, – прошептал он почти неслышно. – Да, капитан, – Ваня постарался взять себя в руки, – а что этот тип, поджигатель?

– Невысокого пошиба… Работает в каком-то депо, смена с шести утра, поэтому и выходит рано, когда весь дом ещё спит… Живёт один, жена с сыном ушли… Видимо, бомж под лестницей как-то задевал его самолюбие, или нюх у него очень тонкий, собачий, можно сказать… Знаешь, не так уж мало людей, которым для полного счастья в жизни постоянно требуется по ком-то потоптаться… Вот и потоптался. Если на твоей бутылке из-под бензина действительно его отпечатки, ему от меня не отвертеться… Да, Ваня… Как тебе пришла в голову мысль по ящикам пошарить? Там же этого мусора…

– Ночью мусор вывозят… К пяти утра ящики ещё пустые… А уж бутылка с остатками бензина вообще оказалась одна. И бросить её в ящик мог только человек, который в пять вышел из дому. Зимой в пять ещё глухая ночь… А хмырь этот не такой уж и бестолковый – бутылку-то бросил в соседнем дворе… Сообража-а-ает.

– А как ты узнал, что он живёт на седьмом этаже?

– Ха! – рассмеялся Ваня. – Когда мы на следующее утро приехали с твоими операми, во всём доме только одно окно светилось – поджигатель на работу собирался. Потом я из машины увидел, что окно погасло – ясно, что он к лифту направился. Значит, через две-три минуты из подъезда выйдет… Ты мне лучше вот что скажи, капитан… Сколько нынче такая буженина стоит?

Зайцев разлил в стаканы остатки водки, положил себе и Ване на хлеб по щедрому куску буженины, чокнулся с бомжом стаканами…

– Я тебе, Ваня, вот что скажу… Такую буженину я пробую только с тобой… Будем живы!

– Значит, чаще надо встречаться, – рассудительно проговорил Ваня и, выпив, вскинул вверх и чуть в сторону правую руку, как бы предлагая задуматься над его словами.

***

– Будем живы, – уныло подхватил я тост Зайцева. А, выпив и закусив кружком любительской колбасы, невольно вскинул вверх и чуть в сторону правую руку.

И поставил точку.

И взглянул на часы – шел первый час ночи. Начиналась среда.

Не самый худший день, между прочим. Да, Володя?

(обратно)

Галина МАЛЬЦЕВА УТРО НАПРОТИВ

ВСТРЕЧА

Встреча, что бывают на Руси, –

Дорогая ветреная радость

Или грусть, укрытая в груди,

В этих встречах. Сколько их осталось?

Тихий вечер, васильковый склон,

Долог путь до веры, до посада.

Звон кузнечный, колокольный звон,

Сладкая садовая прохлада…

Мимо этих встреч нам не пройти!

Мимо вечных образов и звуков.

Будут ещё встречи на Руси!

Хватит нам, останется для внуков.

***

Вздохнуть нет сил. – Июньский полдень жжётся.

И тягостны заботы у гряды,

И нет ведра у старого колодца,

И клонятся в безветрии сады.

Но в ранних сорняках и поздних всходах

Горячим продолженьем зацвели

Бессмертный дар изменчивой природы

И каждый пуд натруженный земли.

Бог в помощь нам возьмёт и приживётся

Под ветхой кровлей, в поле, у реки.

И будет также вглядываться в солнце,

Высматривая дождь из-под руки.

ДЕТСКИЙ МИР

Расцвечен, разбрызган мирок

Игрушечный, но настоящий.

За стройной ромашкой – шажок,

За лёгкой букашкой – прыжок.

И вот уж в траве, как в чаще,

Плутает, разинувши рот.

С пронзительностью порыва

Проходит лужайку вброд;

Что под руку попадёт,

Рукой теребит счастливо.

Гремит золотая оса,

Страшит огневою болью.

Забыто… Какая роса! –

Восторг переполнил глаза

И радость самим собою!

Всё блажь, шаловливый завод:

И солнце – подброшенный мячик,

И песенный птичий полёт,

И жёлтый цыплёнок клюёт,

И рыжий котёнок плачет…

Мирок – благодатная клеть.

С гортанною болью от звука,

Когда обучаешься петь,

Прислушиваться и смотреть

В два глаза и оба уха.

***

Земное преданье

О выдумке-чуде,

О том, как когда-то творили и жили

Не мы, но другие бесстрашные люди

И строили крылья,

И с небом дружили.

Сама по себе высока и крылата.

Сама по себе сумасбродна идея!

Телам можно биться,

А душам куда-то

Лететь и заполнить свободой паденье.

ЗОЛОТОЕ

Окропи, отмоли слезами.

Отведи солёной волной

Подступающий к горлу в храме

Ком горячечный, грешный зной…

Вседержителя хрупкие плечи

С нами в эти ненастные дни.

С нами истины тихие речи

И библейская заповедь книг.

С нами Бог! А безбожие ранит.

Открывают звезду и закон

Губы мягкими лепестками

Возлюбивших Тебя. Поклон

И крещенье со всех окраин.

За горячий отступный люд

Золотыми говеть словами,

Золотыми говеть дарами

Той священной метели, тут

Что не может не повториться

Всей неистовостью своей.

У кого не дрожат ресницы?

У кого не текут по лицам

Струи радости всё ясней?

Чернобровый, беспутный ветер,

Будь подале… В поту стезя –

Золотым языком столетий

Купола, иконы, заря,

Исповедуя звон и пламя,

Горний путь озаряют нам…

Горе горькое плачет в храме

По пречистым идёт местам.

***

И дождь, и ветер грозовой…

Летают ласточки над храмом,

Взрезая вековой покой

И теребя седые шрамы.

Из-под небрежности заплат

Больнее, резче и достойней

Святые стены вдаль глядят,

Взлёт замирает колокольни,

И время замедляет бег…

Как странно совершенье судеб –

Мне этот храм и прошлый век,

Как близкие, родные люди.

ЛУГОВАЯ СУЕТА

Грудью земля. – Дышится зрело.

Пыжится, тянется, рвётся из тела.

Гулом пчелиным мелькнут в голове

Мысли о том, как в растущей траве

Цепкая живность ходит по краю

Ломких стеблей, даль принимая,

Близь понимая в жёсткой борьбе

И проверяя всегда на себе.

Так распростёрто и близоруко:

Вечер – так вечер, утро – так утро.

Жизнь сфокусировать, сжавшись в кулак,

Если предчувствие – прячется враг,

Если добыча – к слежке, вперёд –

Если продления требует род.

Щупать улиткой земные пределы,

Слыть мотыльком и не чувствовать тела,

Просуетиться, проползать всё лето

Или раскрыться ковровым букетом

Ввысь, натерпевшись срываний, топтаний,

Сонных коров, жары, увяданий.

И, осыпаясь, не думать: "Напрасно!"

То, что случилось, было прекрасно!

Дружно взрастали из прели и пыли

Песня кузнечика, бабочки крылья,

Лёгкость качанья, яркость цветения,

Целого луга объятья-сплетенья.

Хрупок и душен объятий виток.

Мысли закружат с цветка на цветок.

ОЖИДАНИЕ

Как над полем, как над горем

Нимбом золотился свод…

Господи, яви героя

Одного, не нужно взвод.

Утро встанет мудренее.

Русь, героя заслужи!

Пусть его дела согреют

Робкие колосья ржи.

Заслужи, герой, Россию!

Стань для пахот и судеб

И защитой, и мессией

Божьих планов и побед.

Свет яви не ради славы,

И на перепутье встань,

Гром сожми в ладони правой,

Над просторами державы

Горькое неверье рань.

Все преграды с Божьим словом!

Святы наставленья все.

Труден путь, что уготован…

По рассыпчатой росе

Не туман, а конь молочный. –

Правь им! Вечно молодым

Оставайся, непорочным…

Нимб, увиденный воочью,

Стань Георгием Святым!

УТРО НАПРОТИВ

Утро! – Расслышь.

Утро напротив

Будничных крыш

Солнечно бродит.

В стёкла окна

Светит и пышет.

Утро со сна

Свежестью дышит.

– Евро в цене?

– Так и стояло б!

Ритм прозвенел. –

Прочь одеяло.

Заспан. Глаза

Щёлками вышли.

– Что за базар?!

Утро, потише!

Кран перекрыл

Звук океана:

Уличных крыл,

Шума и гама.

Чайник, как фон,

Перебивает.

Магнитофон

Ритм ускоряет.

Брызжет омлет

На сковородке.

– Слышала, нет,

Что там по сводке?

– Слышала, нет,

Ливня не будет?

Съеден омлет.

Утро на блюде!

Выбрать костюм. –

Серый? В полоску?..

Выбрать парфюм,

И за расческу…

Так, побыстрей

Кофе и зонтик.

Где же портфель?..

Утро напротив

Криком кричит!

Так, застегнуться.

Деньги. Ключи.

Чтоб не вернуться,

Что-то забыв. –

Это примета.

Утро как взрыв

Звука и света!

Беглая связь:

Руки – перила.

Дверь поддалась,

И… ослепило!

Дверь поддалась,

И… накатило:

Солнца и крыл

Взлёт импульсивный!..

– Всё же забыл! –

Где же мобильный?!

ЦЫГАНОЧКА

За твоей игрой гитарной

Припустилось сердце в пляс.

Поначалу шагом тайным,

Бисерным, почти случайным.

Позже разошлась.

Повела лукаво бровью,

Вызвав на крыльцо.

И румянец жаркой кровью

Бросился в лицо.

Медленны в разливе руки.

Не сойдутся вновь

Эти запахи и звуки. –

Вот она любовь!

Пусть не горько, пусть не долго,

Пусть на пляску лишь,

Больше пляски-то от Бога

Вряд ли утаишь.

Юбки красная каёмка.

Колокол волос.

Пусть не долго, пусть не горько,

Даже не до слёз.

Открывай свои объятья! –

Это же не рай.

Крепких рук земное счастье,

Улыбнувшись, дай!

Чтобы даль сходилась с далью,

Взгляд, который жду,

Дай на выход с лёгкой шалью

В розовом саду.

(обратно)

Галина ЯКУНИНА В РАЗРЫВЕ ТУЧ

ПАМЯТНИК НА КРЕСТОВОЙ СОПКЕ

Над суетой, над суесловием

Вознёс меня ночной зюйд-вест…

Смотрю на профиль твой, Крестовая,

В разрыве туч – скала и крест.

Он, мною никогда не виданный,

Вдруг ранил память – отчего?

В душе над старыми обидами

Рубцом багровым – тень его.

Судьба, за промахи не милуя,

Знай, от беды к беде вела.

Все ветры, знойные и стылые,

Ваяли нас, сестра-скала.

И, боль нечеловечью выдюжив,

Прищур вождя, воздетый перст

Нам не представить здесь: не выдержит

Никто из них наш бабий крест.

Им – власть держать. А нам – объятием

Мир от безумия спасать,

С больной страны снимать проклятие

И сыновей с креста снимать.

Из века в век стоять на росстани,

Молясь, любимых ждать с морей…

Крестовая моя, ты – крёстная

Всех жён, невест и матерей.

Не знаю: сбудется, не сбудется,

Но не случайно с детских лет

Мне над тобой в тумане чудится

Не крест, а женский силуэт.

Лицо судьбе навстречу поднято:

Легко шагнув сквозь времена,

В святом неведении подвига

Сильнее всех смертей она.

В разрыве туч, взлетев стремительно

Вслед кораблям, замрёт рука…

Я вижу ангела-хранителя

Владивостока – на века.

МАТЕРИНСКОЕ

Ветер туман разорвал

На пелёнки.

Бессонница жжёт –

Пощады не выпросить.

Труднее стократ,

Чем любого ребёнка,

Сердце в ночи

Материнское выносить.

Не обмануть его,

Не убаюкать.

Ладони у горла

Скрестив повсенощно,

Стрелкой рулетки

Кружишь поминутно:

То – дверь,

То – окно

И – звёзд многоточие…

Нет на Земле

Неподъёмнее груза:

Вечно нести

В одиночку приходится

Сердце –

Всеженской памяти узел,

Тёплый от крови и слёз

Богородицы.

Словно ребёнок,

Еще не рождённый,

Под сердцем – весь мир

Встревоженный мечется.

…Смотрит, безмолвствуя,

В очи Мадонны,

Склоняясь пред крестом её,

Сын Человеческий.

НЕЛЮБИМЫЕ ДЕТИ

Нелюбимые дети

Растут, словно в поле вьюнки.

Нелюбимые дети –

Они так торопятся вырасти!

В мире взрослом их много –

Там легче тоску свою вынести,

Но самим повзрослеть не дано:

Стебли душ остаются тонки.

Из них вырастают преступники.

И – поэты…

***

Не страна победила страну –

Мы в войне победили Войну.

Победили такою ценой,

Что не снилась стране ни одной.

Мир спасённый,

Оставь ложь и лесть

И не лезь ты нам в душу, не лезь,

Нашу боль, нашу память не трожь,

Не пытай – всё одно не поймёшь,

Почему пред великой бедой

Мы едины душой и судьбой,

Почему рядом с нами в тот час –

Вся Россия: до нас, после нас,

Вся незримая светлая рать...

Мы не можем Войне проиграть

ГОЛОС

Я – голос, я – тихий голос

Земли бездольной моей,

Её материнства горесть,

Недетская грусть детей.

Я – боль стариков забытых,

Печаль деревень – пустынь,

Погостов, водою смытых,

Сожжённых дотла святынь.

Я – горечь надежд недолгих

И свет непогасших глаз

Всех, преданных ей и долгу,

Всех – преданных … и не раз.

В её ветра штормовые

Мой голос навечно влит:

Не я говорю о России –

Она во мне говорит…

ДЕРЖАВА

В.Распутину

Мне говорят, что на краю Россия.

А на краю России на меня

со стен часовни в слабом свете дня

глядят Матрёны, Ксении, Марии.

Великие праматери мои,

Босые лады русских богомазов…

На всём пути Державы сколько Спасов

Взошло на вашей молодой крови!

Наследуя лишь подвиг отреченья,

Вы молча, долг над горем вознеся,

Держались – и держали небеса

Свинцовые над каждым поколеньем.

А новый век держался за подол,

И вслед за мужем шла повестка сыну,

И плакала, припав к плечу осины,

Весна-вдова над пеплом бывших сёл.

Страна-полынь… Тебя зовут рабою

Лишь те, кто сам утратил честь и стать.

В войне трудней всего не воевать,

А для победы – отступать без боя.

И все слова, что дух Руси ослаб

И близится закат её печальный,

Страшат, пока не встретятся с молчаньем

До немоты усталых русских баб.

В таком молчанье кедры вековые,

Взойдя над взморьем, на семи ветрах

Качают луч рассветный на ветвях

И держат, держат на краю Россию…

(обратно)

Евгений НЕФЁДОВ ПИСЬМО УКРАИНСКОМУ ДРУГУ

К 70-ЛЕТИЮ ЕВГЕНИЯ ЛУКЬЯНЕНКО

Дорогой Евгений Иванович, давний мой друг и брат, уважаемый юбиляр! В последние годы я как-то редко пишу всем письма, в том числе, прости, и тебе, но уж по такому славному поводу грешно не нарушить мою "традицию"! Только воспользоваться для этого я решил, хоть слегка компенсируя эпистолярный свой долг, не открыткой в конверте, а посланием со страниц популярной писательской русской газеты, с которой друг другу вы хорошо известны. Ведь "День литературы" – единокровная часть "Завтра", где ты успешно печатаешься и как известный критик и публицист, и просто как человек, не отринувший, не порвавший творческих связей и людской дружбы с "клятыми москалями", как это сделали ныне в дурмане "нэзалэжности" те или другие наши с тобой знакомцы…

Так что сначала – спасибо тебе за это, хотя я сразу добавляю, что в целом моя благодарность в твой адрес намного шире. При этом я уже вижу, как ты, всегдашний скромняга, протестующе машешь руками – но я-то, дружище, знаю, о чём говорю и о чём в своей жизни помню.

… Далёкие уже шестидесятые годы в незабвенном для нас с тобою Донбассе. Я, начинающий двадцатилетний поэт, приглашён из родного Красного Лимана в Донецк, на областное совещание молодых литераторов. Рядом – мои ровесники, уже тоже порой публикующие что-то в печати, но ещё мало кому известные Борис Ластовенко, Борис Белаш, Иван Билый, чуток постарше – Леонид Талалай, Володя Калиниченко, Валентин Юлин… А слушают наши опусы, делятся впечатлениями, дают советы, хвалят или поругивают – маститые Павло Байдебура, Григорий Володин, Владимир Труханов, Иван Мельниченко, Григорий Кривда, другие известные на Донбассе поэты, прозаики, критики. А также – и те, кто моложе их, но постарше нас, и чьи имена уже тоже входят в известность: Анатолий Кравченко, Владимир Демидов, Иван Костыря, Елена Лаврентьева, Евгений Лукьяненко… Последний в названном списке – к тому же ещё и неутомимый организатор как этой, так и других, последующих встреч, ибо помимо своего творчества ещё и "ведает вопросами культуры" в Донецком обкоме комсомола, со временем – в обкоме партии, а ещё позже – и в партийном ЦК в Киеве. И как же забыть мне, как этот высокий, плечистый и добродушный в общении парень отметил тогда мои строки, после чего мы по-свойски уже толковали при новых встречах, а когда через несколько лет я был приглашён работать в Донецк (не при твоём ли, друже, содействии?..), стал моим и советчиком, и товарищем, и, между прочим, достаточно взыскательным критиком. Помню твои рецензии на мои сборники, всегда профессиональные, достаточно тёплые, но, когда того требовала истина, содержащие и серьёзные замечания – хотя бы про те же мои "суворовские эполеты"…

Скажу тебе без малейшей лести, что я всегда с особым уважением относился к тем рецензентам моей поэзии, у кого знаний больше, чем у меня. Что толку от хвалебной заметки, где есть добрые слова в адрес автора, но нет деловых замечаний, толковых, полезных нашему брату сведений! И о ком бы впоследствии ты ни писал – о Борисе Олейнике или Александре Сизоненко, том же Анатолии Кравченко или авторах журнала "Донбасс", о писателях и "ближнего", и "дальнего" зарубежья, – твои работы всегда абсолютно качественны, мудры и бескомпромиссны. Собственно, как и твои собственные стихотворения, в любом из которых виден не только талант, но и высокий уровень эрудиции и культуры. А самое главное – особенно сегодня, в наше расхристанное, сбитое с толку и с курса время, – твой творческий горизонт не узок, не ограничен рамками неких условностей, которые требуются теперь от творца. Ты давно живёшь в Киеве, я в Москве, между нами натыкали и границ, и таможен, но я читаю тебя – и никакого раздела, разрыва не чувствую и не вижу. Мы с тобой – советские люди, дети того времени, когда литература поднимала, а не опускала людей, и ты продолжаешь стоять на этих позициях, хотя я отчётливо представляю, чего это стоит тебе сейчас. И тем уважительней мои чувства, тем сильнее я, друг мой, тобой горжусь, что не хочешь ты видеть при этом не только чьего-то там недовольства, но и таких житейских, всё более неумолимых по отношению к нам вещей, как возраст, потеря друзей, собственные недуги. Особенно, к сожалению, последнее… Но мне постоянно кажется, что тебе попросту некогда на это оглядываться: так много ещё хочется – и удаётся! – сказать о литературе, о жизни, о путях-дорогах нынешней Украины, таких же неясных и неприкаянных, как, собственно, и у России, и у всего славянства, и у всей нашей Родины…

Вот вроде бы и банальны уже, тысячи раз цитированы и некрасовское "поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан", и шевченковское "и чужого навчайтесь, и свого не цурайтесь" – а ведь именно эти золотые слова я несчётно раз готов приложить к твоей сути, земляк мой и брат. Я нечасто бываю в последние десятилетия в Киеве, ты в Москве – и подавно, но когда мы и в письмах, и по телефону общаемся и по-русски, и по-украински, на двух одинаково родных для нас языках, я, отрешившись от обыденности, чувствую красоту звуков, слов, вспоминаемых нами чьих-то строк, и не могу усомниться ещё в одной общеизвестной, но и бессмертной истине относительно красоты, призванной спасти мир.

Что-то сумбурным, словно стихи-экспромт, получается у меня, дорогой Евгений Иванович, это юбилейное послание. Во-первых, увы, очень краткое, не по твоим трудам каждодневным в течение многих лет, – но тебе ли не знать, каково всякий раз "протискиваться" на газетную полосу… Во-вторых, поначалу мне виделось что-то такое "литературоведческое", аналитическое, но тоже как-то пошёл "не в ту степь", ибо это уж ты в таком жанре – мастер, а я, увы, дилетант. В-третьих же, сколько бы я ни старался, всё равно мне не перечислить твоих прекрасных статей, рецензий, эссе, стихов – так плодотворна твоя работа. А посему – да будет она такой же активной, яркой, необходимой всем нам ещё долго-долго.

Господи, скольким из нас ты помог – и уж точно, в первую очередь мне – и входить в литературу, и иметь постоянную прессу по выходе новых книг, и даже, чего тут таить греха, становиться лауреатами различных литературных премий, а то и получать государственные награды! Какая стопа твоих писем и бандеролей хранится в моих бумагах – и чаще всего это просьбы о ком-то: нельзя ли этого автора поддержать публикацией, откликом, добрым словом? Иногда это мне удаётся, чаще, к большущему сожалению, я остаюсь в должниках – но всякий раз думаю: сколько же сил, энергии, терпения и здоровья тратил и тратишь ты на святое дело поддержки тех, кто в этом нуждается!

Ты отслеживаешь литературный процесс современности в широком объёме, ты помнишь, кто когда из друзей юбиляр, ты поддерживаешь устойчивые творческие связи с массой газет и журналов Украины, да и России – и опять же, всё это ради того, чтоб подставить кому-то своё плечо, поближе познакомить читателя с чьим-то творчеством, сделать доброе дело, от чего уже многие в наше время попросту даже отвыкли, забыли – что это такое и как это делается. Ты же – не забываешь никогда, и разве это не чудо? Впрочем, есть уточнение: себя самого как раз забываешь, собственные статьи и стихи предлагаешь уже после всех, о ком заботишься и печёшься…

Но помнят хорошие люди и о тебе, можешь мне, Женя, твёрдо поверить. Тебе шлют юбилейные приветы и поклоны и "День литературы", и "Завтра" (читай: и Владимир Бондаренко, и Александр Проханов), и Союз писателей России (Валерий Ганичев – персонально, как украинец украинцу), и уж, конечно, наше "Землячество донбассовцев" Москвы, побратим киевской Ассоциации "Донеччина", где мы с тобой состоим уже десять лет. Шлёт сердечные поздравления и пожелания и моя семья, вспоминая все наши встречи. Я тоже всегда тепло помню наше и донецкое, и киевское общение, твоё и твоей семьи гостеприимство и хлебосольство… На этот раз, правда, произнесу 27 июня свой тост в твою честь заочно, а если удастся – по телефону, но знай, что душой своей и судьбой – я всегда с тобой рядом.

Поздравляю и обнимаю тебя, дорогой мой тёзка и друг.

Многая лета!

(обратно)

Мастер ВЭН ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА

ЧАСТЬ 12. ЛИСТЫ КАМЕННОЙ КНИГИ

Давно это было, так давно, что никто уже и не помнит об этом. В те времена ещё Луна касалась Земли, и священная гора Куньлунь своей вершиной упиралась прямо в лунную расщелину. Небесные и земные боги были тогда едины. Небесные боги частенько отправлялись гулять из Нефритового лунного дворца на живописные и плодородные угодья земной горы Куньлунь, где их встречали земные боги. К богам приходили земные герои, а сами герои постоянно общались с миром зверей. Всем хватало места на земле.

Тогда же небесные боги и дали Белому зайцу бессмертие и знание всей вечной Правды жизни, Правды бессмертия. Он стал их носителем. Жил в ту древнейшую пору Белый заяц на Земле.

Так и продолжался бы бесконечно тот Золотой век единения богов и героев, зверей и людей, земли и неба. Но надоели многим властительным и высокомерным богам бесконечные просьбы людские. Там укроти наводнение, там усмири бурю, уничтожь засуху, излечи от болезней. Отвлекали жалкие и бедные людишки небесных богов от высоких бесед и пирушек в небесном дворце, от наслаждений в кругу небес- ных фей.

Но часто и люди оказывались лживыми и злыми. Явно злоупотребляли небесной добротой: то требовали отомстить соседу, увести девушку у жениха, уничтожить соседний народец; то мечтали лишь о личном обогащении и вымаливали дождь из золотых монет, мешок с бриллиантами; то жаждали ни больше, ни меньше как владычества над всей Землёй. Наиболее наглые и проворные царьки уже задумывались и о владычестве над самим Небом, уже и богов хотели держать у себя на посылках.

Собрались небесные боги как-то сообща, дружно поворчали на неблагодарность человеческую, уговорили Небесного Властителя и отделили свою Лунную обитель небожителей от Земли, оставив всех людей на попечение земных богов, живущих на горе Куньлунь. Кончился Золотой век Земли. Кто больше виноват – боги или люди, сказать трудно. Тогда же и Белый заяц со своей Правдой оказался не нужен царькам, мечтавшим поделить между собой весь мир. Царькам был удобнее Серый заяц со своей Кривдой, несущий по миру зависть и корысть.

Лунный Белый заяц вознесся со своей Правдой, со своими знаниями секретов жизни на небо, и нашёл себе место на Луне, куда был определён навечно самим небом – хранить и творить бессмертие и долгожительство. Из земных угодий специально для него было перенесено на Луну вечное Древо Жизни, дающее плоды бессмертия. Лунному зайцу всего лишь оставалось собирать эти плоды и листья, смешивать их с лунной росой и другими волшебными снадобьями из трав, камней и цветов и поить приготовленным волшебным составом всех земных и небесных богов. Богам тоже требовалась постоянная подпитка их вечной энергии.

Пока Луна была ещё близко от Земли и еще касалась горы Куньлунь, добирались до Лунного зайца с земли через гору Куньлунь и отдельные земные смельчаки, мечтающие о человеческом бессмертии. Разные герои были среди них, но заяц старался никому не отказывать, ибо великая энергия жизни заставляла самых отвратительных героев превращаться в носителей добра и сострадания. Иногда с Земли заскакивали к зайцу на Луну и самые выносливые звери, долетали птицы, и они уходили от Лунного зайца с запасом снадобья жизни. Но боги стремились отделиться от людей – за всё их зло и зависть, за корысть и кривду – подальше в небо, а потом и вовсе забыть про людей, как некий неудачный опыт в жизни небесного мира.

Отделилось Небо от Земли, отделилась Луна, и так далеко, чтобы людям никогда нельзя было добраться до неё. И покатились по Земле в ту далекую пору волны эпидемий и мора, опустошительных войн и страшного голода, катастроф и землетрясений, а потом и вовсе наступил ледниковый период. Вымерли почти все крупные звери, вымерли почти все люди. Вылезла как-то из глубокой пещеры, ещё хранившей тепло Земли, глубокая старуха, правительница большого рода, помнившая все благодеяния Лунного зайца, обратила своё лицо к Луне и, умываясь горькими слезами, стала просить Лунного зайца помочь людям в их беспомощности, уберечь от окончательной гибели.

– Заинька родной, не для себя прошу, мне уж давно помирать пора, для детушек своих, для внуков и правнуков, – дай им жизненную силу, дай свои снадобья, поддержи добрых людей, чем можешь.

Так стояла на коленях и молилась древняя старушка, помнившая ещё заячью помощь до тех пор, пока не налетел злой ветер и не заморозил её. Но и в смерти своей она обратила лицо своё навстречу Лунному зайцу, так с открытыми глазами и оледенела…

Не выдержал Лунный заяц такого человеческого горя. Хотя знал он про то, что царит на Земле уже его недруг Серый заяц со своей Кривдой, и много зла чинится на Земле самими людьми друг другу, но нельзя отдавать всё человечество царству зла. Забыли о людях боги, а сами люди забыли о богах, но Белый Лунный заяц забывать людей не собирался. И у него созрел план спасения... Сами же боги и дали Лунному Белому зайцу это право и обязанность – всегда выручать людей.

Глядя, как пируют и наслаждаются небесные боги в Нефритовом лунном дворце, забыв про все свои обязанности, утопая в роскоши и удовольствиях, Лунный заяц стал писать на лунных камнях скрижали небесного глубинного знания, свои древние рецепты снадобий для долгой жизни и человеческого бессмертия.

Заяц понимал законы Неба, всем людям бессмертия не дано, иначе произойдёт ещё одна катастрофа для самих людей, обречённых жить на Земле. Но в скрижалях своих он писал и о дальнем будущем, когда человек сможет преодолеть пространство Земли и очутиться в других мирах и планетах, на других звёздах, – лишь тогда суждено человеку обрести личное бессмертие. А пока предлагались самые простые и понятные всем людям рецепты земного выживания, рецепты трав от болезней и от бессилия, а заодно и небесные знания о жизни людей с самого начала мира и до его конца.

Это был откровенный заячий бунт против небесных богов. Заячий Прометей нёс людям, оставшимся на Земле, огонь самой жизни. В те дальние времена, отдалившись от людей, боги и знать ничего не желали об их несчастьях и бедах, и зорко следили, чтобы с неба не шло никакой помощи людям. Да и светлых лунных дорожек тогда ещё не было, Луна, отделившись от земли, ещё не успела протоптать новые тропы. На Земле царил хаос и мрак, на Небе царил безбрежный разгул самых разных богов, ещё не знающих, что и их дни сочтены, и им небесное безобразие с рук не сойдёт. И придёт время настоящего Бога.

Вот тогда-то Лунный заяц сдружился крепко с ещё одним небесным обитателем, Лунной собакой Тянь Гоу, очень грозной на вид, но делами своими, как и положено всем собакам на веку, поддерживающей порядок, охраняющей и оберегающей стада овец ли, табуны лошадей ли, или же расположение звёзд на Небе. Лунная Небесная собака и на Земле стремилась соблюсти былой порядок Золотого века. А мощи небесной у Лунной собаки было намного больше, чем у Лунного зайца.

– Что это ты, заяц, всё пишешь и пишешь на камнях, кому нужны твои волшебные знания? Боги и так всё знают, да и надоели им, похоже, их знания, а до людей далеко.

– Вот и помоги мне, Тянь Гоу, забросить мои каменные книги на Землю, когда поток небесной энергии будет проноситься мимо нас сразу туда. Одному мне не осилить такой груз. Дождёмся, когда боги свой очередной пир во дворце устроят, и под их лунные фейерверки пошлём людям на землю книги спасения, знания о жизни.

Лунный заяц и Небесная собака знали, что на земле существует семь мировых центров, откуда и будет до конца времён человечество черпать свои силы, знания и энергию. Семь каменных лунных книг готовились ими для спасения землян.

Самую первую каменную книгу они послали в Индию, там её местные жители назвали "Ригведа", и эти лунные Веды дали людям знания о жизни, мудрость, дали возможность спастись от голода и холода. Вослед за "Ригведой" появились и другие Веды – другие великие книги, мир пришёл в развитие.

А Лунный заяц с Небесной собакой взялись сообща за другую книгу, тем более и Небесной собаке было что рассказать людям из жизни небесного мира.

В следующий раз они с новым потоком небесной энергии, блуждающей по мировому космосу, послали каменную книгу в Персию, и там люди её назвали "Авестой". Лунный заяц и хотел бы ограничиться одной книгой: непросто было тайком от гуляющих и веселящихся богов выводить каменные скрижали на лунных камнях. Непросто было и найти такие камни. Ещё труднее было послать их на Землю, попасть в тот поток энергии, который не пронесся бы мимо земли. Тут уж без Небесной собаки с её огненной энергией Лунный заяц никак бы не справился.

Затем была послана каменная книга в Египет, и там её прозвали "Книгой Тота", бога Луны, ибо египетские мудрецы-жрецы сумели заметить, откуда к ним прилетела священная каменная книга.

Четвёртая каменная книга улетела в древний Китай, и нашедшие и прочитавшие, переписавшие её своими иероглифами китайские мудрецы назвали её "Гуаньцзы". От неё, от знаний, заключённых в каменную китайскую книгу, потом уже пошли и другие древние китайские книги "Хуайнаньцзы", "Книга гор и морей". Небесные камни стали почитаться священными. Лунный порошок – селенит, сыпавшийся с каменных книг во время полёта на землю, давал людям здоровье, даёт и до сих пор.

Пятая каменная книга улетела в северную Европу. С ней заяц с собакой чуть не промахнулись, на самый краешек небесного потока закинули, чуть было не пронеслась мимо, но попала всё-таки на остров Исландию, и прозвали её северные мудрецы "Старшей Эддой". Пока столетиями её читали, обдумывали, перелагали на свои языки, появилась и "Малая Эдда", появилась у германских народов и "Песнь о Нибелунгах".

Шестая каменная книга полетела к славянам, попала на остров Буян, спутались в полете её страницы, кое-где полустерлись каменные скрижали, и долго славянские мудрецы старались прочесть её, а потом ещё более долго спорили о её смысле.

Как пели столетиями потом на Руси калики перехожие: "Упала с небес книга. Звалась она "голубиной" – от своей чистоты и небесной святости. Или "глубинной" – от глубины заключённой в ней премудрости. Говорилось же в книге о том, как начался наш мир: откуда пошли белый свет, солнце, месяц, звёзды, заря, гром, ветер… А ещё о том, как боролись Правда с Кривдой и куда она, Правда, подевалась в грешном мире…"

В каждой из семи каменных книг были свои отличия – то заяц спешил, то грустил, то что-то менялось, что-то дополнялось. В этой шестой каменной книге, которую славяне прозвали "Голубиной книгой", Лунный заяц не удержался и рассказал о том, как он в борьбе с Кривдой оказался на Луне.

В Голубиной книге всё написано:

"Не два заюшка вместе сходилося,

Сходилися Правда со Кривдою,

Кой гди бел заяц, тут Правда была,

Кой гди сер заяц, тут Кривда была.

Кабы Правда Кривду преодолела:

При последнем будет при времени,

При восьмой будет при тысяци…"

Значит, при последнем времени, при восьмой тысяче лет по небесному измерению Правда окончательно победит Кривду, и Лунный Белый заяц вернётся на Землю вместе с вечным Древом. Седьмую, последнюю каменную книгу, Лунный заяц уже писал наперекор всем старым небесным богам. И оказалась она в древнем граде Иерусалиме, и народ её прозвал "Свиток Иерусалимский". Из этого небесного каменного свитка спустя столетия появились и другие великие книги.

Но, оказалось, что и при книгах великой мудрости люди никак не хотели вернуться к Золотому веку мира и согласия. Более того, повсеместно велась борьба царьков и властителей, жрецов и толкователей против древних каменных книг. Каменные книги топились, небесные камни нещадно разбивались, скрижали стирались, а тех, кто их читал, часто уничтожали. Кто-то из властителей таил иные из каменных книг, кто-то старался поскорее уничтожить.

Не уцелели ни "Голубиная книга", ни китайский "Гуань-цзы", ни египетская "Книга Тота"… Но знания Правды и Жизни, полученные от Белого зайца, уже не были утеряны, да и оставшиеся каменные книги стали спасительным даром для всего земного мира.

Народ уже в устной форме пересказывал, несмотря на все запреты, заученные наизусть листы каменных книг.

Разгневанные небесные боги, узнав о каменных книгах глубинной мудрости, хотели было растерзать Лунного зайца, а заодно и Небесную собаку, но опомнились вовремя. Да и вечное гуляние в Нефритовом дворце им надоело. Забавами сыт не будешь. Поняли они, что их время ушло, удалились на века в свои небесные чертоги. Лишь прародительница Лунного зайца богиня Нюйва не стала обижаться на своего лунного помощника, пообещав ему свою постоянную поддержку. Опустел лунный дворец. Но продолжало цвести и плодоносить Древо Жизни, лунное коричное дерево бессмертия, а значит, и у нашего Лунного зайца работы не убавилось. Земля выжила, значит, требовалось и дальше ей помогать.

Иллюстрации: листы “Каменной книги” – Алатырь-камень, Лунный заяц

(обратно)

Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ

НЕ КРЕМЛЁМ ЕДИНЫМ...

Лечу я на одном крыле

Во тьму средь бела дня.

Ах, что там власть?

Ведь там, в Кремле,

Нет дела до меня.

Скребу в кармане на винцо,

Меня мой жребий ждёт.

И кто-то мне плюёт в лицо,

А кто-то руку жмёт.

Виктор СМИРНОВ

Творится, братцы, на земле

Какая-то фигня:

Ну никому совсем в Кремле

Нет дела до меня!

Вконец заелся там народ,

Приняв сановный вид.

Медведев в гости не зовёт

И Путин не звонит!

А если кто в столице вдруг

И вспомнит про меня –

То лишь Нефёдов, старый друг.

Но он – не из Кремля...

Зато не плюнет он в лицо,

А руку крепко жмёт.

И пусть давно не пьёт винцо –

Всегда пародии словцо

В кармане наскребёт!..

(обратно)

Оглавление

ФОРУМ — ГРАЖДАНСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

Владимир БОНДАРЕНКО ДЕВЯТЫЙ НАЦБЕСТ

Владимир БОНДАРЕНКО ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА

Александр ТОКАРЕВ НОВАЯ НАДЕЖДА

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Станислав ГРИБАНОВ СВЁКР КАПИТОЛИНЫ ВАСИЛЬЕВОЙ

Виктор ШАБРИН ГИТАРА

Анатолий КИМ ДВА РАССКАЗА

Олег ПАВЛОВ 1991—1993

Андрей РУДАЛЁВ ПОМИНКИ ПО ФИЛОЛОГИИ?

Виктор ПРОНИН ДЕЛО ЧЕСТИ

Галина МАЛЬЦЕВА УТРО НАПРОТИВ

Галина ЯКУНИНА В РАЗРЫВЕ ТУЧ

Евгений НЕФЁДОВ ПИСЬМО УКРАИНСКОМУ ДРУГУ

Мастер ВЭН ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА

Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте