«День Литературы, 2008 № 04 (140)»

Владимир Агеносов ЛИТЕРАТУРА ИСКЛЮЧЕНА

18-19 марта на всех сайтах Интернета появилось сообщение ИТАР ТАСС, начинающееся словами "Литература исключена…" Исключена она, как поясняется далее, из списка обязательных предметов, по которым характеризуются знания выпускников школ, и переведена в предметы по выбору.

Произошло то, о чём не раз писала "Литературная газета": единственный предмет, воспитывающий духовность у молодого поколения, приравнен к биологии, химии, физике, пению и рисованию.

И это несмотря на то, что весь прошлый год педагогическая общественность добивалась совершенно иного:

"Изъятие литературы из круга обязательных экзаменационных школьных дисциплин приведёт к тому, что исчезнет сама культурная основа для выработки навыков владения устными и письменными формами русского языка как средства межнационального общения" (конференция-совещание "Традиции и инновации в образовании: гуманитарное измерение", февраль 2007).

Рекомендовать Министерству образования и науки "рассмотреть возможность проведения совмещённого экзамена по русскому языку и литературе", две части которого будут отведены русскому языку, а третья – литературе: связный развёрнутый ответ в форме сочинения (заседание Общественного совета при Министерстве образования и науки Российской Федерации, 22 мая 2007).

Выпускной экзамен по литературе должен быть обязательной формой итоговой аттестации за среднюю школу. А для тех "учащихся, которые выбирают предмет "Литература" в качестве экзамена для поступления в высшее учебное заведение, формой экзамена может стать ЕГЭ, при условии дальнейшей доработки его содержания" (I международная научно- практическая конференция "Академический школьный учебник литературы – дорога в будущее", 6-7 ноября 2007. 114 участников из 27 городов России, Украины и Эстонии).

Глава Рособрнадзора В.А. Болотов весьма невразумительно объяснил, что де школьникам будет трудно подготовиться к ЕГЭ по литературе, и посему она… перестаёт быть обязательным предметом.

Сбылась мечта чиновников. Следующий шаг тоже уже известен. В недрах Минобнауки разработан проект "Фундаментального ядра содержания общего образования", где после слов, что литература входит в гуманитарный цикл наряду с русским и иностранными языками, географией, историей, обществознанием и искусством, разъясняется, что базовым предметом школьного курса она не является. К таковым отнесены только русский язык и математика. Составителям "ядра" невдомёк, что высшим проявлением языка является как раз литература. Испокон веков в России писали "Литература и искусство", тем самым выделяя литературу как первостепенную в деле воспитания гражданина и патриота. Но что господину Болотову и курирующему его заместителю министра А.А. Калине вековой опыт отечественной педагогики?! Оба они математики и литературу считают неким атавизмом.

В том же "Ядре" написано, что надо сократить число изучаемых в школе литературных произведений, и во исполнение этого тезиса в кулуарах различных совещаний будируется предложение о десяти "золотых" книгах: в каждом классе изучать в обязательном порядке не более 10 произведений. В документе это называется "ядром", а всё остальное – "оболочкой", "варьирующейся в зависимости от интересов и способностей ученика, типа школы и т. д."

Словом, "литература исключается…"

Остаётся уповать на то, что жизнь окажется умнее федеральных чиновников от образования. Первый признак тому есть: Москва оставила литературу обязательным предметом аттестации выпускников школ. Будем надеяться, что опыту столицы последуют и другие города и области России.

(обратно)

ЖИТЬ И ВЫЖИВАТЬ ДОСТОЙНО. Леониду БОРОДИНУ – 70.

Леонид Иванович Бородин из тех редких людей, кто сумел и жить, и выживать достойно. Более того, сквозь все свои лишения и житейские тяготы он пронёс гордо, по-гумилёвски, свою мечту и, кажется, осуществил к семидесятилетию многое из задуманного. Одни могут ужаснуться тем страданиям, которые выпали на его долю, другие могут искренне позавидовать его постоянному везению.

Ну ладно, первый тюремный срок по меркам существовавшего государства был вполне законным, мальчишки собирались свергать власть и чуть ли не готовились к вооружённому восстанию. Нынешний Леонид Бородин, пожалуй, сам признаёт право государства на такую защиту. Сам готов себя же и осудить. Но второй тюремный срок, ужасающий по своей жестокости (десять лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки), был дан писателю за литературные произведения, которые и от политики были достаточно далеки. В том числе и за невинную прелестную детскую сказку "Год чуда и печали", вышедшую в издательстве "Посев". Леонид, по вольности духа, своего не делал разницы между различными заграничными изданиями. И не хотел понимать, что за книгу, вышедшую где-нибудь в "ИМКА-пресс", его могли просто пожурить. За публикацию в максимовском "Континенте" могли попортить нервы. Но за книгу сказок, изданную в издательстве НТС "Посев", давали огромные тюремные сроки. Я, хорошо знакомый со стариками из НТС, выступавший на их юбилейном съезде, никак не могу понять, почему наши гебисты так боялись умеренных русских националистов-солидаристов из НТС. Где все они сейчас? И кто о них помнит? Вот за связь с НТС и дали убийственный срок моему другу Леониду Бородину.

А теперь о везении. Дали Бородину убийственный срок, но случилась перестройка, и выпустили всего через 5 лет. В лагерях удалось написать и даже переслать в письмах свои первые книги. Нашлись люди, как из демократического, так и из патриотического лагеря, перевозившие эти рукописи в заграничные издания. Спасибо скажем и Илье Глазунову, и Борису Мессереру. Оба между прочим – художники.

Его книги переведены на все основные европейские языки, он сидел в лагере, а ему присваивали европейские престижные литературные премии. Жаль, не досидел до Нобелевской премии, которую ему уже пророчили. И дали бы, просиди он ещё лет пять. В конце концов, чем он хуже турецкого писателя Орхана Памука?

К счастью, западные политики, поддерживавшие Леонида Бородина, не вникали в суть его творений. Вот и Нобеля могли бы дать, как политическому страдальцу. А то, что Леонид Бородин – убеждённый русский националист, они поняли лишь после его освобождения. И дружно отвернулись.

Помню, вскоре после выхода его из лагеря в 1987 году, я позвал его в поездку в его родной Иркутск вместе с группой журнала "Москва". Это тоже оказалось неким символом. У меня тогда вышла нашумевшая статья "Очерки литературных нравов", Михаил Алексеев относился ко мне с большим уважением, вот я и осмелился навязать ему в группу совсем ещё не автора "Москвы", недавно освобожденного Леонида Бородина. Михаил Алексеев согласился, и уже в родном Иркутске бывшего зэка принимали как известного писателя. Кстати, замечу, что позже, когда на место Алексеева на короткий период пришёл Владимир Крупин, я уговорил Леонида Бородина дать для журнала повесть "Год чуда и печали", которая меня очаровала не меньше, чем "Маленький принц" Антуана де Сент-Экзюпери. К сожалению, Владимир Крупин вернул мне её со словами: "Она нам не подходит, пусть Бородин принесёт что-нибудь лагерное". Но у Леонида Бородина, многолетнего сидельца, практически ничего лагерного не было.

И все-таки наша совместная поездка в Иркутск от журнала "Москва" каким-то мистическим образом определила дальнейшую литературную судьбу Леонида Бородина. И Михаил Алексеев как бы передал символическую эстафету будущему редактору.

От всей души поздравляю тебя, Лёня, с твоим юбилеем. Здоровья, здоровья и ещё раз здоровья! А всё остальное у тебя есть.

Твой друг

Владимир БОНДАРЕНКО

(обратно)

Юрий Павлов " ТОЛЬКО Б СУМРАК ПОКОРОЧЕ..."

16 февраля 1969 года Юлий Даниэль, находившийся в лагере, в письме на волю сообщает о вновь прибывших – Вячеславе Платонове и Леониде Бородине – и высказывает неожиданное предположение о них: "А вообще, кажется, "кваском попахивает"" (Здесь и далее письма и комментарии цитирую по книге: Даниэль Ю. "Я всё сбиваюсь на литературу…" Письма из заключения. Стихи. – М., 2000). Почти через 30 лет Александр Даниэль так пояснил слова своего отца: "Т.е. склонные к "квасному патриотизму" Л.Бородин и В.Платонов попали в лагерь за участие в подпольной организации ВСХСОН. … Идейной базой этой организации было православие; однако в программе ВСХСОН присутствовали также элементы идеологии, которая впоследствии получает название "национал-патриотической"".

Последняя часть высказывания при всей своей туманности содержит явный отрицательный – "с душком" – заряд: в восприятии "левых" национал-патриотизм в разной степени ассоциируется с национал-социализмом, фашизмом. К Л.Бородину и ВСХСОНу это не имеет никакого отношения. Не случайно, что доказательства своей правоты А.Даниэль не приводит. Их нет и быть не может. Поэтому и Н.Митрохин, единомышленник Даниэля, вынужден был признать следующее: "Программа ВСХСОН действительно отличается от документов других подпольных организаций русских националистов отсутствием лозунгов, призывающих к уничтожению инородцев или ограничению их прав" (Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953-1985 годы. – М., 2003).

Но всё же далее Н.Митрохин пытается доказать, что реальные взгляды ВСХСОНовцев отличались от программы организации, а некоторым членам её был присущ антисемитизм. При этом автор книги использует более чем странную методу: взгляды ВСХСОНовцев в 60-е годы иллюстрируются их высказываниями и поступками более позднего времени. Применительно к Бородину это выглядит так: "Активист ВСХСОН Л.Бородин продолжил традицию самиздата русских националистов, издавая журнал "Московский сборник", а в 1990-е годы как главный редактор националистического журнала "Москва", с 1968 года находившегося под контролем "русской партии"".

Во-первых, Н.Митрохин, как и А.Даниэль, не к месту, но сознательно употребляет слово "националист" и слова, производные от него. В отношении Бородина и ВСХСОНа точнее было бы говорить "патриот" или "русист". С последним вариантом соглашается сам Леонид Иванович в беседе с Владимиром Бондаренко с символичным названием "Считаю себя русистом…" (Бондаренко В. Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма. – М., 2003).

Во-вторых, "Московский сборник" продолжил не традицию русских националистов 60-х годов ХХ века, а линию журнала К.Победоносцева с аналогичным названием. Эту преемственность Л.Бородин неоднократно подчёркивал.

В-третьих, современный православный журнал "Москва" называть националистическим, не видеть разницу между ним и "Москвой" М.Алексеева, подводить под эти издания "русскую партию" как общий знаменатель – это, мягко выражаясь, свидетельство непрофессионализма или откровенное шулерство…

Когда "левые" употребляют слова "квасной патриот", "националист", то можно с уверенностью сказать, что рано или поздно всплывает, как своеобразный их синоним или обязательная рифма, слово "антисемит". В сюжете с Бородиным это происходит так.

В письме от 12 июля 1969 года Юлий Даниэль, говоря о Ронкине, замечает: "Надо сказать, что он вообще был взвинчен до дальше некуда; ему довелось быть в одном помещении с Лёней Бородиным, и бурные откровения последнего довели Бена почти до утраты членораздельной речи". Здесь прерву цитату и поясню.

Александр Гинзбург, которому не разрешили свидания, объявил голодовку. Её поддержали в том числе Ронкин и Бородин. Их беседа привела к результату, зафиксированному Юлием Даниэлем. Как предполагает его сын, во время данной беседы Леонид Иванович подробно познакомил Валерия Ефимовича ("Бена") с программой ВСХСОН. "Собеседника Бородина, – считает Александр Даниэль, – могло, например, шокировать предложение сделать православие фундаментом, государственной идеологией или ввести в высший православный орган значительное число представителей православного духовенства, обладающих правом вето".

В интерпретации самого Бородина сущность программы их организации сводилась к следующему: христианизация экономики, христианизация политики, христианизация культуры (см.: "Москва", 1994, № 2). Позже появилось уточнение писателя, с которым трудно не согласиться: "До понимания важности трёх вышеназванных принципов сегодня "не доросла" ни одна из ныне функционирующих партий" (Бородин Л. Без выбора. – М., 2003). Ситуация не изменилась и в по сей день…

О неизменности и последовательности позиции Бородина свидетельствуют его высказывания двух последних десятилетий, высказывания, вырастающие из программы ВСХСОН, так вольно трактуемой "левыми" и в 60-70-е годы ХХ века, и в столетии нынешнем. Например, восемь лет назад, говоря о необходимости сильной русской государственности, Бородин называет Православие "единственным несомненным ориентиром в отстраивании Нового Государственного Дома". И далее, думаю, не случайно проговаривается, уточняя важное, очевидное: "В том и счастливая специфика православного мира – он не агрессивен по отношению к иным способам Богопонимания и в то же время исключительно устойчив относительно конформистских тенденций, столь характерных для иных ветвей христианства" ("Москва", 2001, № 1).

Собственно теократическая часть программы ВСХСОН и в апреле 2008 года звучит, думаю, актуально, воспринимается сверхпродуктивно, как система идей, которые необходимо реализовать в государственно-политическом устройстве страны: "Верховный Собор – духовный авторитет народа, не имея административных функций и законодательной инициативы, должен располагать правом вето, которое он может наложить на любой закон или действие, которые не соответствуют основным принципам социал-христианского строя, чтобы предупредить злоупотребление политической властью".

Понятно, что реакция "левых" – "устроителей" и разрушителей России разных мастей – на подобные идеи принципиально не меняется. Игоря Огурцова, написавшего программу ВСХСОН и отсидевшего за свои взгляды 20 лет, Н.Митрохин в выше упоминаемой книге называет фигурой "никчемной в политическом и интеллектуальном отношении". Мысли Бородина по поводу программы организации, высказанные во время голодовки, воспринимались, по свидетельству А.Даниэля, "довольно экзотично", оценивались марксистом Ронкиным и "равнодушным к идеологии" (в оценке сына) Даниэлем как "интеллектуальный выверт".

И в этом контексте в комментариях А.Даниэля возникает еврейская тема. Совершенно неожиданно предлагается следующее: "Ср. гораздо более спокойное отношение Ю.Д. (Юлия Даниэля. – Ю.П.) в "Свободной охоте" к "идейному антииудаизму" Бородина … ; неприязнь к еврейству для него – явление достаточно традици- онное и если она не переносится на личные отношения, вполне терпимое". Приведу некоторые соображения-возражения.

Во-первых, косвенно происходит отождествление иудаизма с еврейством, что всегда уязвимо: между ними возможны разные отношения, но только не совпадения. Между иудаизмом и еврейским народом всегда существует "зазор". Об этом справедливо писали многие авторы – от Льва Карсавина до Вадима Кожинова.

Во-вторых, взгляды Бородина как идейного антииудаиста, думаю, определяются неточно. Главным критерием при оценке любого человека и явления для Леонида Ивановича и всех ВСХСОНовцев было отношение к христианству. Это проявилось и в самой программе, и в практической деятельности организации. Бородин в книге "Без выбора" обращает внимание на то, чего не замечали или по-разному извращали Ронкин, Даниэль и их единомышленники: "Существеннейшим моментом нашего идеологического состояния было понимание социалистической идеи в целом как идеи не просто антихристианской, но именно антихристовой. Построение Царства Божьего на земле, царства всеобщей справедливости, где всяк равен всякому во всех аспектах бытия, – именно это обещано антихристом. Цена этому осуществлению – Конец Света, то есть всеобщая гибель". Показателен и другой пример: в ВСХСОН были не приняты еврей и двое русских из-за их отрицательного отношения к христианству.

И наконец, позиция Ю.Даниэля, которую с пониманием комментирует его сын, – это позиция эгоцентрической личности, отпавшей или отпадающей от национального организма (неприязнь к народу терпима, если она не распространяется на отдельного представителя его). На таком фоне более достойной, национально полноценной, несмотря на "перебор", видится позиция Дины Рубиной. Например, она резко отреагировала на слова Марии Арбатовой об Израиле как "неудавшемся проекте": "Израиль, может быть, и "проект", но только Проект Господа Бога, который, думаю, вряд ли станет советоваться с Арбатовой по поводу своих планов на будущее этого мира. Хотя, конечно, забавно: человек впервые приехал в Израиль на пять дней из страны, занимающей после Ирака второе место в мире по убийству своих журналистов, из страны с крайне низкой продолжительностью жизни, полутора миллионами бездомных детей, переполненными детскими домами и приемниками, детской вокзальной проституцией и прочими, прочими "достижениями цивилизации", – приехал в страну, занимающую первое место в мире по количеству компьютеров на душу детского населения, и – да не стану я сейчас перечислять все "первые места", которые успел добиться Израиль за короткий отрезок своей государственности, страницы не хватит" ("Русская Германия", 25 марта 2007 года).

Конечно, к этому высказыванию требуется подробнейший комментарий о причинах процветания Израиля и катастрофического положения России. В ближайшее время я его сделаю в статье о творчестве Дины Рубиной, сейчас же только уточню. В лидеры по названным и неназванным "достижениям цивилизации" Россия вышла в определенное время, когда её интеллектуально, культурно, финансово, государственно-политически стали "окормлять" преимущественно соплеменники Дины Рубиной и Марии Арбатовой…

О Даниэле в своих мемуарах Бородин говорит очень мало, гораздо меньше, чем о подельнике Юлия Марковича Андрее Синявском, но принципиально иначе. Ключевой является следующая характеристика: "В лагере Даниэль был солдатом, а по моим личным категориям – это высшая оценка поведения человека в неволе". Естественно, нет никаких оснований не верить Бородину, но одно качество Даниэля, и не только его, Леонид Иванович, думаю, не разглядел.

По отношению к русскому народу и России Бородин делит евреев-диссидентов на две группы: 60-х и 70-х годов. Вторую группу отличала русофобия, примеры которой писатель приводит. Но, видимо, можно говорить и о латентной русофобии первой группы.

Вот как Бородин определяет в мемуарах взгляды организации Хахаева – Ронкина и ей идеологически подобных: "Молодые, "марксистски подкованные" еврейские юноши, как правило, возглавлявшие группы марксистского толка, безусловно, сочувствовали сионистскому движению, но всё же тогда, в начале шестидесятых, сионизм рассматривали как частное явление, в известном смысле даже отвлекающее умы от головной линии – идеи прогресса – марксистского преображения всемирной социальности. Советский вариант социализма виделся им подпорченным, а то и грубо искажённым спецификой русской истории и русской ментальности". В последнем предложении Бородиным сформулирована одна из любимых идей русофобов разных времён и мастей, которая, имея разную идеологическую окраску, остаётся неизменной по своей сути.

Из многочисленных примеров русофобии, приводимых в книге Л.Бородина, скажу о двух, наиболее созвучных теме статьи. В эмиграции А.Синявский вместе со своим журналом впрягся в антирусскую кампанию. В статье о Бородине он, в частности, утверждал, что Леонид Иванович "слишком "нажимает" на русское, а где слишком русское, там ищи антисемитизм". Перекликается с этой мыслью и цитата из "Памятки русскому еврею": "Если где-то и кем-то с нажимом произносится слово Россия, то понимать это следует в единственном смысле – будь готов бить жидов".

С высказываниями, в которых Бородин видит проявление антирусскости, идейно рифмуются, на мой взгляд, и осторожные заявления Ю.Даниэля о квасном духе, идейном антииудаизме… Это явления одного ряда. Но в случае с Даниэлем, и не только с ним, оценки не доведены до логического конца. Одним из косвенных подтверждений сказанному, думаю, является следующий факт. Взгляды друга Ю.Даниэля Александра Воронеля, еврейского националиста, редактора самиздатовского журнала "Евреи в СССР", а затем израильского журнала "22", Семен Липкин прокомментировал недвусмысленно: "Шурик! Да ведь вы же говорите мысли Геббельса" (Цит. по книге: Рассадин Ст. Книга прощаний. – М., 2004).

Такая специфическая – "геббельсовская" – составляющая определяет отношение диссидентов к России и русским. Об этом писали многие, Леонид Бородин в том числе. Он на закате перестройки утверждал: мужество Владимира Осипова проявилось не только в противостоянии антирусской советской власти, но и в открытом неприятии антирусской позиции диссидентов. "Оппозиционное мышление того времени покоилось на одном непременном ките – на проклятии России как исторического явления". (Стоит добавить: именно это объединяло власть с якобы борцами против неё и "левыми" вообще. А все современные мифы о "русском ордене" в ЦК КПСС, о связи власти с "русской партией" – сказки для легковерных, незнаек, дураков...) Из приведённых Бородиным высказываний, авторы которых не называются, но угадываются, процитирую часть: "Русские – это татаро-византийские недоделки…" В своих комментариях к расхожим "шедеврам" русофобской мысли Леонид Бородин справедливо заключает: "В такой вот интеллектуальной обстановке заявить русскую тему в качестве позитива означало исключить себя из состава "порядочных людей", стать объектом гнусных намёков и быть навсегда исключенным из интеллигенции…" ("Литературная Россия", 1990, № 7).

О принципиально разном отношении власти к "левым" и "правым" "узникам совести" наглядно свидетельствует послелагерная судьба Ю.Даниэля и Л.Бородина. По словам сына Даниэля, Юлий Маркович "первые два-три года … жил в Калуге. Ему была предоставлена (выделено мной. – Ю.П.) комната в малогабаритной коммунальной квартире и работа в патентном бюро на непонятной (выделено мной. – Ю.П.) должности, именуемой "инженер-переводчик". (Ничего он там, конечно, не делал – просто отбывал часы). … Года через два-три, пренебрегая правилами паспортного режима, он стал всё чаще и на всё более долгий срок приезжать в Москву, а когда истёк срок снятия судимости, вернулся туда окончательно. Препятствий ему не чинили".

В отличие от Даниэля, которому после окончания заключения власть поторопилась предоставить государственное жильё и платила деньги за ничегонеделание, Бородин в течение трёх месяцев не мог устроиться ни на какую работу. Да и потом – с женой и ребёнком – выживал… (Подробности смотрите в книге "Без выбора").

Закономерно, что национальная тема и весь комплекс вопросов, с нею связанных, нашли художественное воплощение в творчестве Л.Бородина, прежде всего в повестях "Правила игры", "Расставание".

"Правила игры" ("Кубань", 1990, № 7,8) – одно из самых автобиографичных произведений писателя, что стало неоспоримым после публикации мемуаров Бородина "Без выбора". Мимоходом скажу о двух "сюжетах", имеющих косвенное отношение к теме разговора.

Писатель Венцович из повести во многом напоминает Андрея Синявского из мемуаров Бородина. Поступки и авторские характеристики обоих, жизненные ситуации и т.д. неоднократно совпадают до мелочей, иногда на все сто процентов. Вот какими предстают Венцович и Синявский: "потребители человеков", упорно посещающие политические занятия, "хмыри", сторо- нящиеся голодовок и любых акций протеста, евреефилы и русофобы… История с Рафаловичем и пожеланием Бородина "синявцам" "дозреть и до обрезания" в повести не отразилась.

О марксистах (главным идеологом которых в "Правилах игры" является Валерий Осинский, а в жизни – Валерий Ронкин) в повести мимоходом сказано, что они "Маркса делили на раннего и позднего, то же учиняли и с Лениным". Такой подход к Ленину был характерен не только для марксистов, не только для "левых" (что естественно), но и для некоторых идеологов "русской партии".

Когда я писал об этом на примере работ Вадима Кожинова ("Литературная Россия", 2007, № 49), я не помнил процитированных слов из повести Бородина, не помнил и ответ Юрия Плотникова Осинскому: "Дерьмо по сортам не различают". Такова позиция самого Бородина, что проявилось в статьях и мемуарах, и с нею я, естественно, согласен.

По сути вне работ авторов, писавших о "Правилах игры", осталась национальная тема. Она напрямую связана с главным героем повести Юрием Плотниковым. Он, политзаключённый, попадает в "антисемиты" неожиданно и в то же время вполне традиционно. Плотников, не задумываясь, всегда соглашался на голодовку. Но за месяц до окончания срока он впервые не только поинтересовался у Осинского о причинах готовящейся акции, но и выразил своё отношение к ней.

Основной смысл монолога Плотникова, перебиваемого репликами Осинского, сводится к следующему: "Если пошёл против государства, если попался, то неси крест и не хныкай. Если решил, что это государство – дерьмо, так чего же жалобы строчить?" Эта мысль лейтмотивом проходит через прозу, публицистику и мемуары Л.Бородина. В повести не столько данное высказывание, сколько его эмоциональное обрамление, не встречающееся в публицистике писателя, вызывает реакцию Осинского, которая стала прелюдией ко многим событиям произведения. На слова Плотникова: "Я просто хочу сказать, что как-то это всё не по-русски", – Осинский отреагировал так: "Продолжай, договаривай. Не по-русски! А по-каковски? По-жидовски, да?"

Так Юрий становится без вины виноватым, становится антисемитом не только для Осинского, но и всех политзаключенных, хотя его слова к еврейству собеседника никакого отношения не имели. Допускаю, что нечто подобное могло произойти у самого Бородина в беседе с Ронкиным, после которой последний почти потерял дар речи, или во время общения с Александром Гинзбургом…

Но суть, конечно, не в том, был или не был такой эпизод в жизни Леонида Бородина. Главное, что писатель точно воссоздаёт механизм одного из вариантов рождения мифа об антисемитизме.

Показательно в поведении Осинского и другое: он обрадовался произошедшему. Таким, как Осинский, нужны антисемиты (реальные или мифические – не имеет значения), ибо они убеждены: каждый русский в глубине души евреененавистник. В связи с данной проблемой в книге "Без выбора" Бородин свидетельствует: "Я до двадцати пяти лет прожил в Сибири, в этой своеобразной Америке – тоже вроде бы, "плавильный котёл". Ни о каком антисемитизме и понятия не имел. Прибыв в столицы, я прежде наткнулся на русофобство и только потом на ему ответную реакцию…"

Одним из таких сеятелей антисемитизма в "Правилах игры" является писатель Венцович. Он подчеркивает своё русское дворянское происхождение, как будто сие имеет какое-либо значение. Духовно (и это главное) Венцович – не русский человек или, выражаясь по-другому, – выродок. Данный человеческий тип, широко представленный в литературе, искусстве, философии, науке, политике ХХ века, сегодня уже преобладает среди "простых" россиян…

Мысли Венцовича (евреи – избранный народ, значительно превосходящий по своим талантам все другие народы; евреи – нерв истории, они "всегда в активе нового", и нужно иметь мужество доверить им "устройство общечеловеческих проблем"; еврейская идея равенства и свободы была изгажена на русской почве и превращена в свою противоположность и т.д.) – это многократно цитированные общие места из работ самых разных авторов: еврейских, русскоязычных, иных. Данные идеи, думаю, в комментариях не нуждаются и в силу своей очевидной неправоты, и потому, что такие комментарии имеются в большом количестве.

Куда интереснее – в смысле сложнее – комплекс идей, озвученный антиподом Венцовича Моисеевым. Он, пытающийся просветить Плотникова, традиционно называется антисемитом. Не пугаясь сей страшилки, попробуем оценить взгляды героя объективно.

Думаю, во многом прав Моисеев в оценке международного сообщества: десять михоэлсов для него оказались значительнее десяти миллионов русских крестьян, чью трагедию, гибель "прогрессивное человечество" не заметило. Подобная ситуация, напомню, повторится и на уровне политзаключенных в 60-70-е годы. Александр Солженицын в "Наших плюралистах" первым указал на то, что мировое сообщество не заметило огромные сроки "правых" (И.Огурцова, Е.Вагина, Л.Бородина и т.д.) и выступило единым фронтом в защиту диссидентов-евреев…

Видимо, прав Моисеев, когда утверждал, что ссора Плотникова с евреями более рискованный поступок, чем выступление против власти, ибо в первом случае тебя обязательно "смешают с дерьмом"… Примеры, подтверждающие сказанное, хорошо известны.

Безусловно прав Моисеев и в том, что каждый народ "имеет право на свою историю, плохую или хорошую, но свою…"

Другие оценки героя, думаю, неточны, в первую очередь, потому, что все русские и все евреи у него на одно лицо. Если бы Моисеев выделил хотя бы ещё евреев – патриотов России и русских выродков – ненавистников России, то историческая картина была бы иной, и в общем, и в частностях.

Самое же взрывоопасное суждение Моисеева, на мой взгляд, следующее: "Ты (Плотников. – Ю.П.) им нужен как вспомогательный материал. А Панченко – это таран, его головой они дверь прошибать будут. То, что сейчас здесь происходит, это игра, тренировка. А вот когда всё раскачается до нужной кондиции, таких, как Панченко, они выпустят вперед и, прикрываясь его рязанской мордой…" Этот сценарий, озвученый в повести, впервые опубликованной в 1978 году, оказался провидческим, реализованным на рубеже 80-90-х годов ХХ века. Вспомните "рязанскую морду" Бориса Ельцина и его еврейское окружение…

Юрий Плотников далёк от тех вопросов, которые "выливают" на него Венцович и Моисеев. Он живёт в другой системе координат, которая выстроилась после встречи со стариком, отсидевшим за веру больше 30 лет. Именно верующий человек высказывает мысли, помогающие Плотникову многое понять и определить свои "правила игры". Ключевыми являются следующие слова старика: "Будет совесть чиста, будешь и свободным даже под ярмом". Опять замечу, что подобная встреча была в лагере у самого Леонида Бородина, и слова старика реального и старика из повести практически одинаковы.

В послесловии к повести Эдуард Кузнецов, бывший политзаключённый, в частности, написал о Плотникове: "Он из тех редких людей, кто своими силами выдирается из идеологических и мифологических банальностей. Но выдирается в некое "чистое поле", чтобы там – без подсказок и оглядок – выстроить своё здание вопросов-ответов и начертить на его стенах свои правила игры".

К сказанному необходимо добавить следующее. В отношении "чистого поля", как явствует из сказанного, Эдуард Кузнецов, думаю, перегнул палку… Леонид же Бородин, в отличие от своего героя, знает, каким должно быть и это здание, и эти правила. В очерке "Полюс верности" ("Грани", 1991, № 159), тематически и идейно примыкающем к "Правилам игры", Бородин в том числе рассказывает, какое значение для него имела встреча в надзирателем Иваном Хлебодаровым. Она, можно сказать, сыграла в жизни Леонида Ивановича такую же роль, какую мужик Марей в судьбе Федора Михайловича Достоевского. По словам Бородина, Хлебодаров помог сохранить ему чувство кровного и духовного родства с собственным народом. И что не менее важно, как утверждает писатель, "сознавать при том, что я сам не противопоставлен судьбой этому народу, не выделен из него собственными качествами и заслугами, но лишь отмечен обязанностью (здесь и далее разрядка моя. – Ю.П.) … соотносить личный поиск истины с её идеальным образом, который несомненно присутствует в народном сознании, который я должен и обязан понять, а не конструировать его из социальной конъюнктуры…"

Эта во всех отношениях точная и обязательная для любого русского писателя формула жизнеспособна до тех пор, пока существует народ как таковой…

***

Подавляющая часть конструктивных идей, которые Бородин высказал в своих многочисленных статьях, книге "Без выбора", художественно воплотил в прозе, остались якобы или реально незамеченными теми, для кого от взглядов писателя "попахивает кваском", и теми, кто в силу своего общественного положения обязан быть хотя бы в курсе, и большинством из "патриотов". В качестве примера приведу две мысли Бородина, сознательно беру разномасштабные, разнокачественные.

В статье "Когда придёт дерзкий…" ("Москва", 1996, № 11) Леонид Иванович с пониманием всей сложности и масштабности проблем, стоящих перед страной, утверждает, что возрождение державы является "делом не менее тяжёлым, чем, положим, победа в прошлой Отечест- венной войне". В связи с этим формулируются самые разные задачи, которые звучат актуально и через 12 лет.

Вот некоторые из них: "Державная идея перво-наперво должна объявить пьянство скрытой формой национального предательства"; "…Активное государственное попечение над территориями так называемого ближнего зарубежья с преобладающим русским населением; денонсация хотя бы и в одностороннем порядке Беловежских соглашений; долговременная программа воссоединения волюнтаристски отторгнутых территорий всеми средствами, каковыми способна располагать вновь вставшая великая Русская держава".

В одной из последних статей "Плохо строим или плохо построили?" ("Москва", 2008, № 2) Бородин, развивая тему державности, высказывает мысли, которые, уверен, удивят многих: "Ожидать нам медленного, будем надеяться, умеренного, но безусловного ужесточения режима – такова единственно возможная логика поведения строящегося государства. Других вариантов просто не существует. … Усиление фискальных и карательных "контор" – непременно".

Не первый раз писатель озвучивает подобные идеи, поэтому не отреагировать на них невозможно.

В уже упоминаемой публикации "Мужество" ("Литературная Россия", 1990, № 7) Леонид Иванович так говорит о процессе над русским патриотом Владимиром Осиповым в 70-е годы ХХ века: "Не суд, и не судилище даже, а уголовная расправа. … Судили за любовь к Родине. За то, что посмел любить её, замордованную, не по рецептам блокнота агитатора, а по зову души, его высшему и благороднейшему инстинкту". За то же самое судили самого Бородина и других…

Сегодня же Леонид Иванович не просто предсказывает ужесточение режима, но и оправдывает его. Оправдывает в том числе репрессии против тех, кто мыслит "не по блокноту" нынешней власти, "блокноту" "Единой России".

Например, в конце прошлого года в журнале "Москва" состоялся "круглый стол", тему которого Леонид Бородин сформулировал так: "Правомерность привлечения писателя к уголовной ответственности за его писания" ("Москва", 2007, № 11). Владимир Бондаренко, на мой взгляд, точно ответил на данный вопрос: "Какой бы текст писатель ни написал, государство имеет право запретить, но посадить, уничтожить писателя государство не имеет права". Полемизируя с критиком, Бородин так определил свою позицию: "В отличие от Владимира Бондаренко я глубоко уверен, что государство имеет право, какое бы оно ни было – советское, антисоветское, коммунистическое, капиталистическое, – если оно видит опасность, имеет право преследовать, потому что прежде было Слово". (Нечто подобное уже звучало в "Правилах игры", "Расставании", "Без выбора").

Совершенно точно оценивая Стомахина и ему подобных сеятелей национальной розни, издания, пропагандирующие наркоманию и секс (список последних мерзопакостнейших газет и журналов, а также программ на телевидении, о чём речи не идёт, во много раз больше), Бородин совсем не говорит о тех русских патриотах, которых, в отличие от растлителей душ, судят. Судят, как и в советские времена, за всё ту же любовь к России. Изменилась только статья, теперь она 282-я. Судят Юрия Петухова и многих других. А сегодня Леонид Бородин не с теми, кто выступает против позорных "судилищ" (См.: "Литературная газета", 2007, № 45; "Завтра", 2007, № 34)...

Боюсь, что при аргументированном и молчаливом согласии с подобными процессами мы построим сильное государство, в котором русским вновь будет уготована судьба американских индейцев. Только теперь – лет через пятьдесят – уже не найдётся поэтов, которые с гневом, как Станислав Куняев, или болью, как Юрий Кузнецов, напишут: "Для тебя территория, а для меня – // это родина, сукин ты сын"; "Молчите, Тряпкин и Рубцов, // Поэты русской резервации".

Не будет самих русских писателей, то есть таких, которые, как Леонид Бородин, смогут выпеть душой "Год чуда и печали", "Лютик – цветок жёлтый"… Будут только ерофеевоподобные бумагопачкатели, круглосуточная пошлость на радио и телевидении (галкопугачевщина, моисеевщина, познершвыдковщина, шуткокавээновщина) и общечеловеки, изрыгающие через слово мат…

Я не хочу, чтобы мои дети и внуки жили в такой России, ибо это будет уже не Россия…

P.S.: Стихотворение Бородина "Патриотизм, когда лишь фраза…" ("День", 1991, № 16), посвящённое Игорю Шафаревичу, заканчивается так:

И впредь юродствовать не смей,

Когда заслуженно наказан

Любовью к Родине своей.

Леонид Иванович Бородин, "наказанный" любовью к Родине, уже почти 20 лет является для меня "лютиком – цветком жёлтым", олицетворением идеала человека…

Я поздравляю Леонида Ивановича с юбилеем и скупо желаю ему того, о чём он говорит в стихотворении, адресованном Юлию Даниэлю (так замкнулось композиционное кольцо):

Только б кровь живее в жилах…

Только б сумрак покороче…

Юрий ПАВЛОВ

(обратно)

Николай Иовлев ПАСХА В ИЕРУСАЛИМЕ

Забежим вперед: Благодатный Огонь возгорелся в четырнадцать часов семь минут. А теперь – репортаж "с места событий".

В 3-30 по телефону будит портье иерусалимской гостиницы. До схождения Огня 11 час. 17 мин. Даже чай – для взбадривания – исключается: предстоит неизвестное время провести без "удобств". Вероятно, грядут и другие искушения.

Искушения начинаются уже в автобусе. Припозднившаяся на 15 минут бабушка-паломница считает, что я занял ее место. Не пререкаясь, пересаживаюсь на свободное. Но "осадок остался". Выезд затянут на полчаса. За это время до Старого города можно дойти пешком. Поддавшись новому всплеску искушений, спрашиваю у гида, по какой причине мы столь злостно нарушаем график. "Ждали батюшку, – шипит гид. – Батюшка – не соизволил…"

Яфские ворота. В темноте – площадь Давида у подножия одноименной цитадели. Отсюда начинается "финишная кривая" ко Гробу Господню: около полукилоиметра по извилистым мусульманским улочкам. В программе тура – схождение Благодатного Огня в Храме Воскресения Христова. Собственно, для этого и организовало наш приезд паломническое турагентство "Радонеж". Однако гид торопливо, словно опасаясь услышать возражения, прощается с нами. Обрекая на самостоятельность.

Перед улочкой, ведущей к Храму, – запруда человек в 300. Паломникам (кому же ещё – в такое время?) противостоит взвод полиции. Немного поодаль – взвод солдат. Полицейские в синих костюмах, чёрных перчатках, с ранцами за плечами и чёрными дубинками. У каждого на бёдрах рация и пистолет. Резервисты – в форме цвета хаки, с рюкзаками и жёлтыми дубинками. И традиционными винтовками М-16. Все – в бронежилетах. Полицейские с криками выдавливают толпу, успевшую просочиться в узкую горловину улицы. Перегораживают проход лязгающими по камням металлическими заграждениями.

Услышав русскую речь, спрашиваю, давно ли стоят и почему не пускают. Стоят – некоторые – с вечера. Изгнанные от Храма и прилегающих к нему кварталов. Почему не пускают и когда пускать начнут – не знает никто. Полицейские на эти вопросы не отвечают.

6 утра. Рассвело. До Чуда 8 часов. По отполированным камням площади Давида проехало 12 (от нечего делать – сосчитал) "скорых". Один за другим подтягиваются джипы и микроавтобусы полиции. Народу тоже прибавляется, толпа разбухает. Её окантовывают железными заборчиками с трафаретами "POLICE". Очень много русских. По-деловому подходят крепкие парни в спортивных костюмах с надписью "UKRAINE" на широких спинах. Судя не только по спинам, парни настроены решительно. Но у них – не менее серьёзно настроенные конкуренты. Да, в такой ситуации братья по вере превратились в конкурентов. И все – ну, почти все конкуренты – курят.

7 утра. Примерно столько же – до Схождения Огня. От Яфских ворот через площадь течёт колонна с хоругвями. Армяне. В сопровождении священства. Пронзив толпу, упираются в полицейский заслон. И вдруг – о чудо! – полицейские расступаются и, сдерживая натиск с флангов, пропускают армянскую консолидацию. Как, почему? "Да у них пропуска!" – с отчаянием в голосе кричит соотечественник. Какие пропуска? Спецпропуска.

К Богу – по спецпропускам. Может, ещё – по партийным спискам? Этот комментарий – очередное искушение.

Русские женщины в белых косынках проникновенно поют псалмы. Умиротворяя. По крайней мере меня. Спасибо вам, матушки.

Часов в 8 утра проходят посланцы Ватикана: священники в чёрных сутанах (впервые за несколько десятилетий православная Пасха совпала с католической). По пропускам. Да ведь вы не верите в Благодатный Огонь! Впереди процессии плывёт, плавно покачиваясь, внушительных размеров католический крест.

И тут начинают прибывать – и проходить беспрепятственно – группы от 20 до 50 человек. С католическими, греческими, грузинскими, армянскими, коптскими, эфиопскими священниками. По пропускам.

А где же наши пропуска? Где – наши священники?

Вернулись попытавшие счастья у других ворот. Там толпа ещё больше. А надежд на прорыв, стало быть, – меньше.

До схождения Огня 6 часов. Толпа продолжает наливаться плотью. Потенциал страстей, соответственно, тоже возрастает: группы по пропускам идут почти беспрерывно. Пожалуй, места в Храме уже нет. Ну – хоть во дворе пристроиться…

Свершилось! Впускают! Простых смертных! Русских! Толпа ломанулась. Визги, крики, ругань. Лязг железа: сносят с пути заборчики. Полицейские орут, но толпу уже не сдержать. Толпа пошла на штурм. Рев, визг, вопли. Мясорубка. И это – не религиозный экстаз. Это – психоз орды.

Полицейские рассекают человеческую массу пополам, вонзившись стремительным броском с обеих сторон. Отсечённый авангард катится вниз по освобожденному руслу улицы. Как выясняется чуть позже, штурм имеет ограниченные израильской полицией ресурсы. Через сто метров паломников ждет новая преграда: металлические ограждения всё с теми же трафаретными надписями и вооружёнными мордоворотами за ними. И то, что поначалу можно было квалифицировать как штурм, днём позже один дяденька из нашей группы определит фразой: "Когда нас погнали как баранов".

Устремляясь с площади, дорога к Храму петляет по кривой и узкой турецкой улочке, круто уходящей вниз скользкими уступами. Переломать на такой "полосе препятствий" ноги – пара пустяков. Я – не рискую. И это – самое постыдное искушение.

Наиболее цивилизованными из всех "ветвей конфессии" оказались эфиопы: негры в белых одеждах. Отмежевавшись от толпы во время штурма и выждав, пока схлынет агрессия, африканцы двинулись организованным братством, трогательно взявшись за руки, с молитвенными песнопениями. И прошли в Храм! Во всяком случае у следующего полицейского редута часом спустя я их не видел. Впрочем, наверняка – по пропускам…

Часом погодя по крутой узкой улочке с отполированной поверхностью в разреженном столпотворении семеним и мы – убоявшиеся быть покалеченными передовым отрядом христианских активистов и наконец пропущенные заградительным отрядом иудеев. Под ногами – потерянная "штурмовиками" обувь.

Поворот влево, через арку с массивными железными воротами – в Христианский квартал, набитый арабскими лавками. Здесь больше воздуха, правда, если выглянет солнце – будет настоящая баня. Лишь бы она не стала кровавой. Очередной полицейский кордон. Крепкие бойцы: вооружённые и натасканные в бесконечной войне с арабами, противостоят неорганизованному и к тому же вынужденному натиску штатского интернационала. Окольные проходы к Храму заблокированы солдатами.

Впереди, в сотне метров – другой отсек, набитый человеческой массой. Именно – отсек: толпу рассекают на фрагменты.

В нашем, последнем, человек 400. С каждой минутой поголовье увеличивается. На площади Давида, как видно, сняли осаду. Вечером по израильскому телеканалу RTVI сообщат, что численность пришедших засвидетельствовать Чудо составила 17 000 человек. Интересно, это по пропускам – или нас тоже посчитали?

Сзади подпирают. Повышается градус давки. Отжимая толпу, полицейские, в основном цветные, вещают что-то в мегафоны. Медбратья уводят под руки хромающую женщину.

Утюжа края толпы, вёрткие и ушлые арабы не упускают возможности для наживы. "Бубьлык-бубьлык… Свещи-свещи... Лямбадкя..." Раскладные стульчики при стартовой цене 50 долларов "уходят" по 25. Некоторые приноравливаются спать на них сидя. Иные спят стоя – подпираемые со всех сторон.

Поддавшись очередному искушению и вывинтившись из спрессованной человеческой плоти – купить арабский калач, едва не спотыкаюсь о знакомую. На Рождество прошлого года мы были в одной группе – здесь же, в Израиле. Она сидит прямо на каменном тротуаре, вытянув уставшие ноги. В глазах – апатия. Рассказывает, что год назад также была тут на Пасху и не смогла попасть в Храм. А вчера они заняли место с вечера. Полиция прогнала всех – вначале из Храма, а потом – вообще из Старого города. Впереди шли девушки-полицейские, кричали "гоу!-гоу!" Потом пошли бойцы в чёрных масках, с дубинками и в перчатках с кастетами. Было очень страшно. Гоняли несчастных всю ночь. И только утром они прибились к "своим". Пытаюсь утешить: полицейских винить не стоит, они выполняли приказ. Она кивает, но как-то вяло. Без явного согласия. Рядом с нею сидят такие же русские "матушки". В чёрных одеждах. Усталые. Милые. Добрые. Жалко их…

Для паломников схождение Огня – Чудо Божие, для полицейских – операция "Чудо". (Из газет позднее узнаю, что подразделение "Давид", несущее службу в этом квартале Старого города, составляющее в обычные дни 500 бойцов, в Великую субботу было усилено на две тысячи).

Толкаются. Особенно почему-то поляки. Перенял польское: "Нэ пхайтэся!" Применяю. Не помогает.

Поляк, услышав русскую речь, с усмешкой говорит:

– Русских триста миллионов, если всех пропустить – места не хватит...

Произносено на польском, но понятно без перевода.

Окурки и пустые бутылки бросают прямо под ноги. К табачному перегару подмешивается едкость выхлопных газов: за оградой бесперебойно работают двигатели машин полицейского обеспечения. Постоянно хочется уйти. Впечатление, что находишься в толпе праздных зевак, пришедших из любопытства. Хотя это, конечно, не так: каждый человек – особый мир. Даже если он беспрерывно курит.

Когда мне под ноги полячка бросает окурок – я терплю. Но когда она же минутой спустя пинает к моим ногам бустую бутылку, я не выдерживаю – и футболю бутылку обратно. Но полячке пофиг. И тут я понимаю, что это – очередное искушение. Кто-то очень хочет, чтобы я ушёл. Или затеял склоку. Значит, я останусь. И буду молчать.

Курят – многие. В том числе и некоторые священники – в бородах и рясах. Никогда не думал, что увижу подобное возле главной христианской святыни в главный христианский праздник. Паломники всех стран, не курите! (Позднее меня просветят, что греческие священники имеют благословение от патриарха курить табак. Странное, однако, благословение.)

Священников тоже не пускают. Даже с пропусками. Как видно, в этой зоне или в это время действуют уже не все пропуска.

Ан нет. Мужчина, пробившийся к заграждению с ламинированным прямоугольничком, поднятым над головами, о чём-то говорит с полицейскими. "Поланд – гоу!", – команда в мегафон. Поляки дружной ватагой преодолевают заслон. На груди у них бейджи…

10 утра. До Огня – 4 часа. Полициейские закрывают железные ворота, ведущие с мусульманской улочки в Христианский квартал. Выйти отсюда можно, войти – уже нет. Мы – среди счастливчиков.

11 часов. Усиленный "иерусалимским синдромом", религиозный экстаз толпы нарастает. Слышна ругань по-русски. Между собой ссорятся наши.

Полицейские – долдонят в мегафоны.

Проходят греки…

Услышав, что солдаты, перекрывшие обходной путь к Храму, общаются по-русски, протискиваюсь к ним. Негромко спрашиваю:

– Пройти можно?

Голубоглазый блондин – и как его занесло в израильскую армию? – оценив моё ориентирование на местности, отрицательно вертит головой.

Через час: можно пройти? Нельзя.

Откуда ни возьмись, как и положено циркачу, материализуется Юрий Куклачев с раскладным стульчиком в руках. Неторопливо направляется к выходу из Христианского квартала. Полицейские открывают ему решётчатые ворота. С улицы, вопя, пытаются прорваться запоздавшие коллекционеры чудес, но безуспешно: ворота скрипуче закрываются.

А удостоенные полицейского благоволения счастливчики толкаются-курят. И ждут. Идёт восьмой час ожидания.

Пробую подвергнуть ревизии свои ощущения. Где они, сформировавшиеся перед поездкой и затаившиеся в дальних лабиринтах души эсхатологический ужас, метаисторический пафос, смутный восторг от близости чуда Божьего? Увы – разрушены. Здесь и сейчас. Искушениями. Обстановкой. Собратьями по вере. Еврейскими сатрапами. Дьявол попрал мои эмоции даже не изощрённо, а нарочито прямолинейно. Грубо и нагло. Что ж, поэтому я и недостоин прикосновения к Чуду. По вере вашей дано вам будет. И по слабоверию место моё здесь, а не в Храме.

Третья (Бог любит троицу!) апелляция к совести русского солдата израильской армии приносит неожиданный и, несомненно, чудесный результат. Вместо ответа солдат отступает в сторону, давая нам – двоим – возможность прошмыгнуть мимо. По непривычно безлюдным улочкам, обычно в такое время оживлённым арабской торговлей, бежим к Храму.

– Гробь – тюдя! – подсказывает направление сочувствующий араб, вышедший из лавки, где, наверное, и ночевал.

Мы – у самого входа во двор Храма Гроба Господня. Проход через арку заблокирован полицейскими и солдатами. Мы – первые в очереди! Перед нами – последнее препятствие, последний железный забор, последний загради- тельный отряд Армии Обороны Израиля. Сквозь просвет арки виден фрагмент густо замешанной толпы. Слышен её сдержанный рокот. Чувствуется её мощь, сила коллективного духа.

Мы упрашиваем пропустить нас. Ну пожалуйста!

Полицейские уклончиво предлагают подождать.

Сзади набегают: где-то разблокировали очередной заслон. Нас прижимают к загородке. Полицейские жестами показывают: отойдите! "Гоу бэк! Гоу!! Гоу бэк!!!" Ну уж нет! Ни шагу назад! Не сдадим ни пяди святой земли!

В прямом и переносном смысле слева проталкиваются – и входят во двор Храма, сквозь полицейский кордон, судя по внешности – иудеи. С пропусками или в сопровождении офицеров полиции.

Евреи – без очереди!

"Гоу бэк!!! Гоу бэк!!!" (слышится "гои! гои!): полиция отжимает наше оформившееся столпотворение к арабской лавке, расчищая проход. Мы упираемся, но под натиском железной ограды, дубинок и криков приходится отступать. А что мы можем?

Во двор Храма, отталкивая нас, бодрым маршем проходит взвод солдат. На ранцах болтаются потрёпанные, возможно, в боях, каски. Из вещмешков торчат черенки саперных лопаток. М-16 прижаты к груди.

Следом – два взвода полиции. Дополнительные обоймы на бёдрах. В щели ранцев видны шлемы со стеклянными забралами. Из каждого ранца на уровень сердца выведена металлическая трубка. Вода для питья? Запас воздуха при газовой атаке? (Через два дня из газеты узнаю, что это портативные огнетушители. На случай возгорания от Благодатного Огня.)

"Гоу бэк! Гоу бэк!! Гоу бэк!!!"

Взвод полицейских бегом несётся из арки Храма по Виа Долороза – мимо Александровского подворья. На подмогу оборонительному рубежу, сдерживающему толпу.

По Крестному Пути приближается процессия, плавные движения которой свидетельствуют об осознании ею важности момента. Делегация коптов. В мантиях и клобуках. С посохами, выверенно ударяющими по камням. Расчищая проход, нас выдавливают от арки. "Гоу бэк!!! Гоу бэк!!! Гоу бэк!!!" – психическое средство. Дубинки, выставленные впереди, на уровне горла, – материальное.

За последним прошедшим в арку коптом толпа простых смертных смыкается, пытаясь пробиться следом, однако полиция начеку. Отпор дубинками. Лязг забора. "Гоу бэк! Гоу бэк!!!! Го-оу бэ-эг!!!"

Офицерские чины продолжают бесперебойно проводить "блатных".

Через арку видно, как с другой стороны во двор Храма входит, и даже не входит, а вваливается арабская делегация – с разноцветными флагами, барабанами и песнями. Пританцовывая. В религиозном экстазе. Некоторые – на плечах у других. Словно бесноватые. Злейшие враги иудеев – и те прошли! С песнями и плясками! А мы, русские, сермяжные, посконно-домотканные, православные – стоим тут, аки сиротинушки.

Двор Храма забит уже до последнего квадратного сантиметра, если, конечно, не принимать во внимание коридор, выгороженный заборчиками и пестуемый полицейскими. Для вип-персон.

Выводят пострадавших в давке. Юноша – с окровавленным лицом, в залитой кровью рубашке…

До Чуда – час. Счёт внеочередникам идёт уже на сотни, а их всё проводят и проводят. Удобно, конечно, появиться накануне "мероприятия", а не отстоять в давке 10 часов. Искушение.

Более пробивные братья-христиане оттесняют нас от входа. Искушение.

Неожиданно полицейский заслон "возбуждается". Ставшие привычными выкрики "гоу бэк" окрашиваются истеричными тонами. Психическая атака. А вот и спецназ. Отжимание забором и дубинками. А вот и первые удары дубинками наотмашь. Металлическая ограда летит прямо в людей… Визг, вопли пострадавших, скандирование ещё более взвинченными выкриками "ГОУ БЭК!!!" Самых строптивых выдёргивают из толпы за шиворот. Бьют дубинками и ногами. На христианскую символику, выставленную для продажи возле арабской лавки, сбитые с ног полицейскими, падают несколько человек. На их лицах – непритворный ужас…

Спецназу – приказано. Но тогда – кто отдал этот приказ? Паломники, с которыми я общался позднее, как один убеждены, что приказ – прессовать христиан – отдала полиции властьимущая иудейская верхушка. Израильтяне-репатрианты "российского происхождения", у которых я интересовался, считают ли они, что это действительно так, как один отвечали, что так не думают. Никому христианские муки не нужны. Нужен – порядок.

Во имя порядка нас обращают в бегство. В это время громко, на всю округу, через электронные усилители, гундит муэдзин. Словно комментируя увиденное…

В принципе, можно уходить: в Храм, даже во двор, мы не попадаем однозначно. Не стать бы инвалидом. А Благодатный Огонь – денно и нощно горит в Неугасимой лампаде слева от часовни с Гробом Господним.

Отогнав толпу от входа во двор метров на тридцать, полицейские блокируют её железным забором, выставив вдоль него посты. Блок-посты на пути к Богу. Отходим на безопасное расстояние. Разумом понимаешь, что лучше уйти, но душа не повинуется. Рядом, в какой-то сотне метров, уже очень скоро должно свершиться Божье Чудо. Ну как тут уйдёшь?

Ещё один взвод полицейских – опять бегом – спешит отогнать людей от заслона на Крестном Пути.

И в это же время офицеры проводят "на экзотику" всё новых гостей.

Кому к Богу можно, кому нельзя – решают израильские полицейские…

13-45. Небо становится по-иерусалимски ярко-голубым. Выходит солнце. Толпа умиротворённо затихает. Полицейские и солдаты тоже успокаиваются.

14-07. Колокольный звон. Чистый, хрустальный, сочный: рядом. Благовест. Означает это только одно: ЧУДО – СВЕРШИЛОСЬ! Толпа за оградой напряглась, напружинилась. Лица искательно обращены к арке. Через неё во дворе Храма видны вскинутые со свечами руки.

Неожиданно подобревшие полицейские, обращаясь к толпе, показывают жестами: готовьте свечи, поднимайте вверх.

Видимое через арку море вскинутых над головами рук со свечами колышется-волнуется. Вдруг, словно по команде, все свечи наклоняются в одну сторону: к Храму. И вот – наконец-то: Огонь, Благодатный Огонь! – передаётся от одной свечи к другой!

И вместе с ним – упоение, ликование, радость! Пробуждаются и эсхатологический ужас, и метаисторический пафос, и восторг от прикосновения к Божьему чуду!

Какой-то мужчина с искажённым экзальтацией лицом бежит с пучком пылающих свечей. Какой-то – воспламеняет и тут же гасит свечи: целый мешок... Люди смеются, радостно кричат, машут зажжёнными свечами. Люди – ликуют. Чудо – свершилось!..

Перенимаю эстафету и я. Пробую "умыться": обжигает ли? Обжигает. От начала благовеста прошло минут десять, а не жжёт Огонь только первые две минуты…

14-20. Наползли и загустели тучи – словно знак окончания Чуда. Слава Богу!

Репортаж окончен. Подведём итоги.

Арабы прошли с барабанами, армяне – с хоругвями, ватиканцы – с крестом, евреи помельче – с пропусками, поважнее – в сопровождении офицеров израильской полиции, копты – с посохами, греки – куря, поляки – с руганью, украинцы – толкаясь, эфиопы с молитвенными песнопениями, и все – толпами. А русские – неорганизованные и переругавшиеся – не прошли вообще. Вопросы есть? У матросов нет вопросов.

А впрочем… Почему израильская полиция распоряжается в христианском храме, который к тому же принадлежит мусульманам (открывают и закрывают Храм мусульмане; христиане исправно платят за аренду). Ведь в другие, непраздничные, дни израильские держиморды к Храму Гроба Господня интереса не проявляют…

Допустим, полиция всеми имевшимися в её распоряжении средствами старалась поддержать порядок. Достойных обеспечила пропусками в ограниченном – иначе порядок не обеспечить – количестве. Остальных – отсекла, чтоб не мешали выполнению задачи. Но тогда почему руководство Русской православной церкви не организовало проход своей паствы?..

Так что – невозможно попасть простому христианину в Храм Гроба Господня на Пасху? Возможно. Будучи физически крепким, наглым и "безбашенным". Будучи бойцом. Царствие Божие – силой берётся! Ссорами, стычками и драками с другими паломниками. Ведя заведомо проигрышные бои с израильской полицией.

А ещё – если быть армянином, арабом, грузином, поляком. Эфиопом. Евреем…

Раз уж некому было позаботиться о русских и выхлопотать им пропуска, прорваться в Храм они могли, самоорганизовавшись. Выдвинули бы вперёд батюшку с крестом, он бы молился, все бы молились, и, взявшись за руки и запев что-нибудь, соответствующее ситуации, прошли бы через кордоны и столпотворения! Да почему – батюшку!? Патриарха! Ведь патриарх-то наш – православный! Он и возжигает Благодатный Огонь. Патриарх – греческий? Так у нас и свой есть – всея Руси.

На колонне слева от входа в Храм отчётливо видна глубокая чёрная трещина: сюда ударила молния, когда православных в одну из пасх отстранили от участия в церемонии сошествия Священного огня. Выразив свой протест, они стояли здесь, за воротами Храма, и именно сюда сошёл небесный огонь.

Православные, объединяйтесь!!!

Свидетельства оЧевидцев

Дмитрий, Екатеринбург

Отправился в Храм Гроба Господня накануне. Отстоял ночную службу. В два часа ночи полиция выгнала всех из Храма, преследуя по улочкам Старого города. Был и спецназ в масках с кастетами, и крики "гоу бэк!"

Вместе с украинскими паломниками его приютили в Греческом патриархате неподалеку от Храма.

В 6 утра они предприняли попытку прорыва. Полицейские загнали их на крышу, прилегающую к Храму. С высоты они видели, как во двор хлынула первая партия пропущенных паломников. Их ждал полицейский заслон. Бойцы принялись запугивать толпу криками. Первых человек 10 повалили на землю, потащили к Храму волоком. После такой психической обработки остальные стали по-христиански смиренными.

Бабушка-паломница

Хотела занять место с ночи. Когда их начали гонять по Старому городу, в еврейском квартале они забежали в кафе. Полицейские вошли следом – выгнать, но хозяин-иудей попросил полицейских не портить ему бизнес. Полицейские вышли, а еврей предложил делать заказы. Паломники взяли по чаю. Выпили. Хозяин потребовал "продолжения банкета". Взяли ещё по чаю. Не дав допить по четвёртому стакану, хозяин их выгнал. На улице поджидали полицейские. К одной задаче: как спрятаться от полиции добавилась другая: где сходить в туалет.

Владимир Иванович, Москва

В давке получил перелом нескольких рёбер. Оставшиеся в Израиле дни ходил с тростью, купленной у арабов.

Трёх человек "затоптали" во время "впуска" с площади Давида. "Когда нас погнали как баранов." Двоих вынесли из толпы на одном из "оборонительных рубежей". Троих – вывели в полуобморочном состоянии.

Некто, Самара

Когда у меня затрещали рёбра, испугался, вылез из давки. Грудь до сих пор болит.

Алексей Петрович, Псков

На руках – гематомы от столкновений. Говорит, что на Пасху в прошлом году было ещё труднее. В этот раз полиция вела себя пристойно: приехало много европейцев. А в прошлом году православных не просто били, а отрабатывали на них тренажи: рассекали толпу, полосовали её дубинками, швыряли в неё заграждениями. Спецназ шёл "свиньёй", дробя толпу на фрагменты… "Со скотом так не обращаются!"

Виктор, Псков

Видел, как полицейский отморозок бил дубинкой православного священника. На подонка накинулись, сбив с ног, двое русских парней. Полицейский свистнул – и к нему через толпу стали пробиваться коллеги. Расступившись, толпа пропустила парней и сомкнулась, приняв ожесточённые удары дубинками на себя.

Рослый полицейский прижал его спиной к стене, двинул локтем под рёбра. Рёбра хрустнули, в глазах потемнело, дыхание свело…

Рёбра болят – должно быть, сломаны. Не проходит невралгия.

Четверо парней из Владимира

Об этих крепких ребятах – под метр девяносто каждый, этакие ильи муромцы – можно было предположить, что они – из братков, если б они не отвешивали поясные поклоны образам во всех храмах, куда нас привозили по паломнической программе. У одного из них я спросил – попал ли он в Храм. Попал. Но:

– Я, конечно, предполагал, что будет трудно. Но что до такой степени…

На подступах к Храму они пробивались сообща, потом завихрения толпы и рассечения полиции разметали их далеко друг от друга – и каждый бился в одиночку.

– Наглее всего вели себя грузины. Когда мы ещё были вместе – пришлось двоих уронить на землю. Они потом даже в Храме устроили драку.

Парни полагали, что попали в третью порцию полицейской "нарезки", но оказалось, что подобные порции, сливаясь, текут к Храму от всех ворот Старого города.

В Храме видел, как Патриарха раздели до подрясника, обыскали, впустили в часовню с Гробом. Когда Патриарх вышел из кувуклии с возгоревшимися Благодатным Огнем свечами, не дожидаясь, пока он совершит ритуальный обряд, к нему чуть ли не по головам кинулся армянский священник. Воспламенил свечи – и передал Огонь своим. Ликующие армяне получили Священный Огонь первыми, он обошёл всё армянское воинство, и только потом продолжил шествие по Храму.

– Вы пробовали "умываться" Огнем? Он обжигал?

– Нет, не обжигал. Я держал пламя под подбородком и считал секунды. Восемь секунд прошло, пока стало больно.

2007 год

(обратно)

Валентина Ерофеева ЧЕТВЁРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Повесть Леонида Бородина "Год чуда и печали", была написана им во Владимирской тюрьме.

Там же изъята и, по-видимому, уничтожена, так как следов её более не сыскалось. Восстановлена в 1975 году.

"Ничего не забылось – ни слова, ни шороха, ни одного движения души, ни одной случайной мысли, ни одного доброго или недоброго намерения. …Менее всего намерен я сочинить сказочку, безобидную и занимательную. Ради сказки не стоит марать бумагу – я не сказочник!" – такими словами, доверительно открытыми, но одновременно твёрдо уверенными в себе, вводит нас Леонид Бородин в историю, случившуюся с его героем ещё в детстве, но "ни отдельными фактами события, ни событием в целом" никак не подпадающую под категорию обыкновенной истории детства. Доверительность же и одновременная твёрдость произрастают, видимо, из убеждённости "что не у одного меня было такое в детстве! Вероятно, это было у многих, но они, может быть, тоже боятся, что им не поверят, и молчат. Но зато они-то и поверят мне".

И, поверивших, нас вводят в чудо, распахивающееся сразу на все три земных измерения – вверх, вдаль, вниз, – потому что поезд, который везёт мальчика, идёт "по самому краю вершины высоченной горы, а точнее, по краю обычного мира, за чертой которого": вверх – "синева дневного космоса", вдаль – беспредельная видимость горизонта, расписанного орнаментом "кривой линии остряков вершин Хамар-Дабана", а вниз – ослепляющая взор "страна голубой воды и коричневых скал".

Зависая на краю этого фантастического мира и почти утратив привычное земное притяжение, мы вместе с автором переживаем "год чуда и печали", дарованный его герою – двенадцатилетнему ребёнку.

И попадаем сначала "в могилу для тысячи слонов" (Экзюпери с его "могилой" для одного слона! – ну куда ему с полуигрушечными воспитанными страстями Маленького Принца…), каковою в ужасном ночном восприятии видится мальчику долина у подножия гор, где и предстоит теперь жить ему вместе с родителями. Но это – ночной кошмар, а уже утром – "на жёлтой отвесной скале сидело, свесив ноги, солнце" и жуткие ночные горы существовали для того, "чтобы на них взбираться". Но несколько десятков метров высоты – и открывшееся сбоку ущелье впервые вскрывает горькое познание противоречия "между устремлённостью души к высоте и склонностью тела к падению". Противоречия, которое вовсе не стало препятствием к бесконечным и бесстрашным его преодолениям. Нет, не совсем уж и бесстрашным: будет впереди и Мёртвая скала, казавшаяся "мрачной, зловещей и как будто о чём-то сознательно молчащей", и жуткое видение на ней, вселившее холод и страх в сердце. И предчувствие бесконечной новизны, которое делало мир радостным и спокойным, вдруг сменится тревогой или, быть может, это будет "радость новой жизни, как всякая новая радость, вызывающая тревогу за будущее утро, которое может оказаться обыкновеннее уходящего дня". "Чайка…" Ричарда Баха в узнаваемой перекличке трепещет здесь своими неутолённо беспокойными крылами, ещё более укрепляясь в том всепоглощающем чувстве восторга, которое охватило мальчика, наконец-то победившего страшную Мёртвую скалу и оказавшегося у подножия Красоты.

"Передо мной и подо мной лежала страна голубой воды и коричнево-жёлтых скал. Передо мной был не просто красивый вид вдаль, передо мной был мир красоты, о котором мало что можно сказать словами, от него можно только пьянеть и терять голову.

Чувствовать красоту мира – ведь это значит – любить! Это значит, все прочие чувства на какой-то миг превратить в любовь, которая становится единственным языком общения души с красотой мира.

Это чувство любви и жажды любви захватило меня и словно не только подняло над миром, но и сделало равным ему, и я получил возможность удовлетворить неосознанное желание обнять этот чудесный мир и радостными слезами смеяться ему в лицо!

И после много раз я испытывал подобное, но всегда чего-то чуть-чуть не хватало в моей радости, и я до слёз жалел, что в тот день, в тот миг не попробовал летать! До сих пор сохранилась у меня наивная уверенность, что тогда я мог полететь, мог пролететь над миром, потому что было такое мгновение, когда во мне не осталось ничего, препятствующего полёту!

Полёт – не есть ли преодоление рубежа, отделяющего человека от Бога, слияние своей души с душой мира? А жажда полёта не есть ли стремление к совершенству и чистоте? И однажды взлетевший человек, пожалуй, не смог бы вернуться на землю и продолжать жизнь твари несовершенной. Может быть, он бы умер от тоски, а может быть, изменил бы мир!"

Древнеарийское учение о времени выделяло две формы его. Время конечное – ограниченное: прошлое, настоящее и будущее – трёхликое время, жёсткое, фатально связывающее прошлое с настоящим, а настоящее с будущим; время, не дающее свободы выбора. И время бесконечное – беспредельное, вечное, соединяющее настоящее и будущее в одну точку; время, дающее свободу выбора, позволяющее выйти за пределы предопределённости, подняться над фатальностью и неизбежностью. Каждый из нас несёт в себе и то и другое время, причём обе его формы взаимосвязаны. В зависимости от того, с каким временем человек отождествляет себя, та форма бытия ему и присуща. Если с конечным, то в жизни его будет присутствовать жёсткая последовательность от прошлого к будущему через настоящее. Если же человек ощущает вибрации вечности, то ему будет дарована свобода выбора, возможность вернуться к прошлому, управлять настоящим, закладывать будущее.

Леонид Бородин – из людей времени бесконечного. "Год чуда и печали" – его первый мощный прорыв (видимый не только ему) в эту гармонию бесконечности.

Его юный герой, стоя там, на каменной площадке над ущельем, "пережил мгновения не своей жизни, но мгновения вечности, которая так же неизмерима, как и мгновение, и поэтому равна ему!" Оттого-то все высокие испытания, сошедшие в этот год "чуда и печали" на его детскую, но и одновременно вневозрастную и вневременную душу на Мёртвой скале, оказались именно высокими, выводящими на восторг, печаль, красоту. Через сострадание, через страдание, через подаренные ему знания о душах настоящих людей, их мыслях, их великом горе и великой радости. Знания, которые должны быть кличем "к подвигу, а не лепёшкой, которую проглотил и по животу себя погладил".

Линия настоящего-прошлого-будущего крепко стянута в повести в пульсирующую солнечную точку. Маленькой рыбкой эта "цыплячья душа", "заморыш", "жалкий недокормыш" с "заячьим умишком" плавает в безграничной реке Времени, незаметно стягивая, смешивая, переплавляя и накрепко припаивая друг к другу эти катастрофически далеко разошедшиеся друг от друга временные пласты, переводя их из категории конечных – в Вечность. Он не хочет и не может быть просто свидетелем времени, он учится противостоять и противоборствовать чему-то, что не только сильнее и больше его, "но и совершенно иное по своей природе и по своему предназначению в мире".

"В предании каждое слово – только правда, иначе это не было бы преданием" – эти слова маленькой девочки, которой герой дарит настоящее, оживают в повести, одухотворяются, переплетаясь с новой жизнью, подпитываются новыми соками, прорастают в будущее.

"Не всё необычное есть чудо. Чудо – понятие нравственное, – утверждает Леонид Бородин. – …Правда чувств куда необъятнее правды обнаруженных нами законов мира, в котором мы живём!"

(обратно)

Наталья Федченко НЕФОРМАТ...

Такой личности, как Леонид Бородин, нет в современном литературном процессе, по крайней мере, в том, который видится авторам вузовских учебников по литературе. "Не ведает" о существовании творчества Бородина (как, к слову сказать, и всей ветви патриотической литературы, за исключением 2-3 имён) М.А. Черняк. Кратко, сдержанно, даже, пожалуй, излишне сдержанно, проговаривается о прозе Леонида Ивановича 90-х годов Ю.И. Минералов, исследователь, к которому чаще всего отсылают читателей авторы работ по современной литературе. Не относится творчество писателя и к литературе конца ХХ века, каковой она видится составителям коллективного труда под редакцией Т.М. Колядич. Не упоминается Л.Бородин в обстоятельном двухтомнике Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липовецкого. Впрочем, как поясняют авторы учебного пособия "Русская литература ХХ века" под редакцией Л.П. Кременцова, на указанный двухтомник ссылающиеся, "…отсутствие тех или иных писательских фамилий не следует расценивать как попытку дискриминации. Просто в том ракурсе, в каком литературные события изложены в предлагаемом пособии, им не нашлось места". Приговор более чем недвусмысленный…

Стоит ли говорить, что и школьные программы претерпели странные трансформации? "Возвращённая литература" и "второй", и "третьей" волны русской эмиграции присутствуют в них в весьма представительном составе, ну, а уж коль к "волнам" не принадлежишь… Да и рядом с "классиками" (ибо логично и естественно предполагать, что для школьного изучения отбираются лучшие произведения, определяющие характер эпохи), – рядом с "классиками" М.Жванецким и Б.Акуниным и впрямь как-то уж диссонансно будет звучать имя Леонида Бородина, как и имена Валентина Распутина и Василия Белова, вынесенных в обзор. И речь здесь идёт не о недооценённости, как отмечают исследователи, а, скорее, о намеренном смещении "вектора прозы" от таких имён, таких личностей в литературе, как Леонид Бородин. Нелепо искажается культурный абрис современности, "мимоходом", словно бы невзначай, вычёркивается то, что по праву должно считаться сегодняшним продолжением классической ветви русской литературы, словно само время определяет этих авторов в диссиденты…

Но, если вдуматься, и впрямь Бородин не вписывается в культурное пространство, которое удобно для прочитывания и просчитывания.

Его творчество пытаются относить к "деревенской" литературе, только делают это с непременной оговоркой, непременным "но". К прозе Бородина обращаются критики левого направления с тем, как правило, чтобы отказать ей в художественности или сбиться на невнятный пересказ.

Писатель не принимает ничьих правил игры, потому что он не играет. Самое искреннее, самое исповедальное (хотя Бородин и избегает этого слова, признавая, что "всего" о себе не расскажешь – "не на исповеди же") в литературе последних (да и не последних) лет произведение писатель назвал "Без выбора", не единожды подчёркивая в нём, что не видит своей заслуги в принятии определённого судьбою пути, потому что поступал так, как единственно было возможно. Но думается, выбор был – шагнуть вперёд или чуть, незаметно для всех, да и для себя, оступиться, остаться верным избранной правде или немного слукавить – и такой выбор, решённый далеко не в пользу честности, делался и делается многими и в эпоху "странного времени", и в сегодняшние "запредельные времена". Так удобнее и проще, стоит только согласиться с правилами предлагаемой игры.

Выросший на "несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала" и которое только в одном было ущербно: в отсутствии "Духа Свята", – с детства как неизменное принимает Бородин: "Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но всё же неотъемлемой частью сам являешься?" Эта убежденность не позволит "меч поднять" над Россией даже тогда, когда рушилось "советско-героико-романтическое" состояние духа и раскалывался "на части данный … природой дар любви". Только раскололся ли? Не любовью ли были продиктованы все последующие поступки Бородина и как человека, и как писателя? Феноменом на фоне сегодняшнего, и не только литературного, бытия стало то, что его оппоненты назвали "монополией на любовь к России" и "злокачественной" страстью к своему народу (Г.Померанц). И впрямь, что же ещё можно привести в качестве аргумента в споре с человеком, который не просто после получения двух лагерных сроков, но – после утраты надежды на возвращение "оттуда", после необходимости "настроиться на небытие" – естественно, как дыхание, признаётся: "Запада как места жительства для меня не существовало…" И точкой отсчёта в антикоммунистическом противостоянии становится то, чего и не замечают в своём "прищуре" на Запад и его, Запада, "общечеловеческие" ценности все лукаво "метившие в коммунизм" – "деревня. Среднерусская деревня, о существовании которой не подозревал". Эта деревня потом станет судом для Андрея в "Варианте" и Клементьева в "Божеполье".

Недопустимость выбора позволяет критикам, даже отмечая светлый дар его прозы, давать Бородину определение "мятущегося романтика" и "несломленного" (В.Бондаренко), "прямоходящего" (В.Сендеров), "антишестидесятника" (К.Кокшенёва), что тоже, в общем-то, есть характеристика писателя-борца. Несколько не в унисон прочим звучит высказывание о писателе П.Басинского: критик, скорее, по форме, нежели по сути относя Бородина к диссидентам и правозащитникам, тем не менее подчёркивает, что главная, "четвёртая" правда писателя – "это "правда" переживания "чуда и печали"".

Но писатель и тут не принял правил предлагаемой игры, казалось бы, продиктованным ему самою его судьбою, судьбою не изменившего себе и своим взглядам человека, ибо игра, человека ли, народа, – это всегда отступление от истины, когда народ превращается в население, а человек вступает на тропу, которая, "сужаясь, становится тропой одного", уводящей от людей.

Бородин не поддался соблазну подняться на вершину рукотворного пьедестала, чтобы с высоты собственного опыта, опыта бывшего заключённого, имеющего все основания причислить себя к славной когорте диссидентов, рассказывать "о времени и о себе". Ведь это именно он словами Юрия Плотникова в ранней повести "Правила игры" обозначил для себя свою нравственную планку: "Всё очень просто. …Он, сделав "подвиг", "отстрадав" за него, теперь надеялся получить право на равнодушие! …Именно потому и думал о скорой воле как о жизни для себя, именно потому в той будущей жизни не видел никого из нынешних друзей по неволе. А чем же он собирается жить всю оставшуюся жизнь?"

Жизнь "по игре" – это жизнь по правилам, а они хороши ли, плохи, но всегда устанавливаются человеком, и человеком же могут меняться. Автор подводит своих героев к раздумьям над смыслом жизни, ломая привычные правила игры, придуманной ими самими ли, или кем-то за них, для них. Как определяет В.Бондаренко, писатель "слегка "сдвигает" героя с привычной колеи жизни и проверяет на прочность его жизненные правила". Неважно, что может стать причиной "сдвига", казалось бы, незыблемых и многократно судом совести испытанных ориентиров. Это может быть начало "обратного отсчёта" времени, знаменующего месяц, остающийся до освобождения ("Правила игры"), письмо "с родины" ("Божеполье") или размышления о смерти, которая одна может дать ответ, вплетётся ли твое личное человеческое дело в "высшее и общее" ("Царица смуты"). Но главное то, что в этот момент герою открывается нечто иное, большее, нежели его собственное "я". Разрушение "правил игры" – это преодоление героем, как определил Ю.Павлов, говоря о повести "Третья правда", их "самости". Иными словами, открывается им в такие минуты слома-сдвига определённый чем-то высшим, нежели земная жизнь, "благодатный задаток", не нежелание "гореть угольком в чужом костре" (Т.Марченко), а ощущение себя частицей своего народа, как неизменно ощущает себя писатель: "Как это желательно видеть линию своей судьбы штрихом на плане судьбы народной…"

Преодоление игры – это путь к выходу из смуты, духовной ли, душевной.

Такой выход из смуты ещё неполон: "ни веры православной, ни идеи более-менее вразумительной. Одно только … чувство некой русской правды…"

В.Бондаренко отметил, что проза Бородина "религиозна своим видением человека". Но это не религиозность, которая легко приводит к мистицизму. Проза Бородина глубинно православна. Такое её определение нечасто встретишь в критических отзывах о творчестве автора. И причина тому – неявность выражения православности. Писатель и здесь верен себе. Как публицист Бородин однозначно утверждает: "Нация – это в конечном её смысле есть способ бытия в Боге родственных по мировоззрению людей…"

В своих внутренних поисках лирический герой Бородина неизменно ощущает "всяк миг за спиной Русь православную", и Русь-Россия видится писателю Божепольем. Изумителен по своей лирической завершённости образ Руси, созданный в повести "Царица смуты", "проговорённый" устами боярина Олуфьева: "Жизнь виделась… домом… Или храмом? Нет, скорее, домом всё-таки… Имя дому было – порядок – ряд к ряду, бревно к бревну, и сам он при этом не снаружи, но внутри… склонил голову – на столе яства угодные, поднял голову – икона с образом Божиим. Из дому вышел – воля нраву и прихоти, но знаешь, что в дом к ночи вернёшься, и если в воле меру нарушил, опустил голову – стол пуст, голову поднял – а из глаз Божиих слеза…"

...Чудо – понятие нравственное". Этим чудом становится вся проза Бородина. И именно таким чудом, чудом, оправданным искуплением и нравственным выздоровлением народа, должно стать воскрешение России, то самое воскрешение, на верность которому, не столько умом, неокрепшим умом девятнадцатилетнего юноши, но сердцем русского человека, присягнул однажды и навсегда Леонид Иванович Бородин, став солдатом своей Страны. И своей присяге ни словом, ни делом не изменил.

(обратно)

Игорь Блудилин-Аверьян ВЫБОРЫ ПО ПОПОВУ

М.Попов. Кто хочет стать президентом? М., АСТ, Астрель, Профиздат, 2007.

Не ведаю, было ли так издателями задумано или вышла случайность на грани символа, однако новый роман Михаила Попова – о кухне президентских выборов в России – вышел как раз накануне наших президентских выборов. Именитый писатель предпринял попытку художественного исследования довольно узкого сегмента нашего бытия – выборов президента страны.

Нельзя сказать, что он – первый по времени на этой стезе. Попытки заглянуть за кулисы "демократических" процедур предпринимались и в литературе, и в кино неоднократно – достаточно вспомнить давнишнего первопроходца этого сюжета англичанина Ч.П. Сноу. Но вот такого сюжета в серьёзной русской литературе я что-то не припомню.

Возможно, это просто дыра в моём знании новейшей нашей литературы, спорить не буду, но, раскрыв роман М.Попова, я впервые – помимо своей воли, ибо терпеть не могу ни политическую нашу закулису, ни какую бы то ни было литературу о ней, – шагнул на территорию демократических выборов в России. Был бы это не М.Попов, писатель для меня интересный, я б роман с таким заглавием, наверное, и в руки не взял. Но Михаила Попова читать надо; это имя в современной русской литературе – знаковое; всё, что он пишет, – это художественный анализ той или иной стороны нашего бытия.

Действие романа о выборах русского президента начинается с описания гибели какого-то американца с усталым и печальным лицом где-то на американском шоссе, под американским небом. Американец рассекал на "лексусе", а на него с небес, словно пущенный рукой снайпера, рухнул вертолёт... Американская действительность. И – оттуда мгновенный пе- рескок в Россию, в тесную квартирку, где бывший майор КГБ-ФСБ ругается с женой, у которой в руках сковородка, из-за того, что живут тесно, что денег вечно не хватает, что на сына у отставника времени нет, и "вообще". Знакомая картина, знакомая русская – а точнее говоря, советская и постсоветская – действительность. Вздёрнутый этой ругнёй, экс-майор отправляется дуть пиво в ближайший шалман, и тут судьба в лице подлинного, а никакого не "экс", полковника ФСБ настигает его. И пошло-поехало.

Как и полагается в...

Кстати, к какому жанру отнести новый роман Михаила Попова? Детектив? Боевик? Фэнтези? Трупов в романе почти нет, искать злодея никто не ищет. Значит, не детектив. Хотя герой гоняется за тайной, а другие персонажи гоняются за героем. Боевик? Вроде войны нет, боёв нет; но стрельбы, единоборств и даже взрывов хватает. Фэнтези? Пожалуй, хотя действие происхо-дит в самой что ни на есть реальной России осенью и зимой 2007-2008 года, а не в выдуманной какой-нибудь Зимогории... Попов, впрочем, часто работает на разломах, на гранях. Это – его писательский стиль.

Интриг в романе несколько. Во-первых, "чистая сила" – сочинённое Поповым "идеальное топливо" – вместо дров, угля, бензина, спирта, зерна и растительного масла. Какие-то шустрые русские близнецы-братья изобрели формулу, сделали установку и это топливо вот-вот должны получить. Эту же хренотень изобрели и американцы, и тоже варганят установку, и у них тоже то ли получается, то ли нет – сами не знают. На американского изобретателя-то и сваливается вертолёт: серьёзное дело, ребята не скупятся. Во-вторых, у русских тоже нелады. Их спонсирует олигарх, но у него с некоторого момента не всё гладко, это спонсорство кому-то не нравится, и появляется идея – для спасения проекта "чистая сила", а вернее, олигархова бизнеса вообще, ввязаться в политику на полном серьёзе и посадить в Кремль своего, т.е. олигархова, президента. И вот экс-майор оказывается в кипящем котле высшей российской "политики"...

Естественно, в-третьих, как и полагается во всяком порядочном романе, у героя появляется любовница, дочь того грустного американца в "лексусе", которого задавил вертолёт. У неё есть свои задачи, решать которые она припёрлась в русскую глубинку. Появляются на сцене и бандиты-шестёрки, и местные авторитеты, и коррумпированная шваль из местного начальства... Всё это вываливается на страницы романа как из рога изобилия.

И вот тут кончается игра писательского сочинительства.

И вот тут я поймал себя на мысли, что мне становится грустно читать эту напряжённую, не отпускающую внимание вещь. Словно где-то вдали и ис-подволь, в глубине, зазвучал голос некоего камертона. Господи, воскликнул я наивно, словно только что на свет народился, неужели мы так живём? И ужас-то в том, что ответ возник немедленно: да, любезный читатель, именно так мы и живём. Именно так живёт Россия...

Чёрт с ней, с "чистой силой"! В романе М.Попова она, вернее, возня во-круг неё и вокруг громадных денег, которые она притягивает к себе, является подоплёкой выборов российского президента. "Чистая сила" – могучая тайная пружина выборов. (A propos: какое прекрасное название изобрёл Попов! "Нечистая сила" мгновенно просится в ассоциацию, порождая множество глубоких символов нашей жизни). Это в художественном романе. А в жизни? Не нефть ли? Не газ ли? Не миллиарды ли, крутящиеся в топливном секторе экономики? Фэнтези у Попова – только в "чистой силе". Всё остальное – самый что ни на есть нефэнтезийный реализм. И от внезапного ещё одного осознания этого (об "этом", присутствующим в нашей жизни неизбывно, мы попросту забываем в беготне каждодневности, что нас, кстати, спасает, иначе с глузды съедешь) делается страшно. Роман М.Попова заставляет подлинно остановиться и оглянуться.

И вот оказывается, что в романе всё – реализм! И мафиози-претендент, ради рейтинга готовый всунуть в технологию выборов единственную дочь и отдать её на заклание, и ворюга-олигарх, и бандюки, и продажные мэры, прокуроры и милицейские начальники, и продажный, кстати, тот самый полковник ФСБ, ввергнувший в приключение нашего супермена-экс-майора, и различного уровня негодяи-услужающие, лакеи и политтехнологи – увы: всё это человеческое отребье реально живёт повсюду на просторах благословенной нашей матушки России, оно реально дышит тем же воздухом, каким дышим все мы, среднестатистические жители огромной и богатой страны, в которой порядка всё нет, нет и нет.

Сильный роман написал Михаил Попов. В нём – реальность, реальная наша жизнь, в которой нет "чистой силы", но нечистой – предостаточно. Пусть там много сочинённого, литературного – но всё, благодаря "волшебной силе искусства", правда – от первой до последней страницы.

Через несколько дней у нас состоялись – выборы президента. Может быть, кто из читателей улыбнётся, но – любезные, не пошёл я на эти выборы. Во-первых, и так исход их предопределён был, а во-вторых... Прислушался я – к Мише Попову.

(обратно)

Александр Токарев ДА, “СМРТ”!

Эдуард Лимонов. "СМРТ", рассказы. Издательство “Амфора”; М., 2008г.

Прошло уже два года со дня трагической гибели Слободана Милошевича в застенках гаагской тюрьмы. Косовские албанцы объявили о своей независимости от Сербии. Запад, как и следовало ожидать, активно их поддержал. Россия же, как всегда, грозно надувает щёки, заявляет о своём несогласии, и, как всегда, ни на что не влияет. Российская элита лишь имитирует противостояние с Западом. А имитация эта необходима только для внутреннего потребления. Делаем хорошую мину при очень плохой игре. Лидеры боснийских сербов – Радован Караджич и Радко Младич – по-прежнему в международном розыске. В тюрьме находятся бывший президент Республики Сербской в Боснии Билана Плавшич и лидер сербских националистов Воислав Шешель.

Так бесславно закончилась сербская борьба. Однако не нам, русским, судить сербов. В отличие от них, мы сами отказались от своей Родины – СССР. Именно Россия была инициатором развала Союза, именно РСФСР в припадке безумия объявила о своей независимости. Русские сами сдали всё, что только можно, и не оказали достойного сопротивления. В отличие от сербов! Об их борьбе, о югославских войнах, о судьбе Балкан пишет в своей новой книге Эдуард Лимонов, отдавая дань уважения своим сербским друзьям: живым и павшим.

Книга называется "СМРТ". Не мягкое русское "смерть", а пронзительное сербское "смрт". "Сербская смерть быстрее русской, она как свист турецкого ятагана", – пишет в предисловии автор. Меня всегда удивляло то, что, будучи свидетелем и даже непосредственным участником тех горячих событий, Лимонов ограничивался лишь написанием военно-полевых очерков, часть которых вошла в его книги "Убийство часового" и "Анатомия героя". Тема Сербии присутствует и в других книгах автора, таких как "Книга воды", "Священные монстры", "Книга мёртвых" и др. И вот, наконец, перед нами новая книга рассказов, посвящённых балканским событиям 1991-1993 гг. Спокойно, рассудительно, без лишних эмоций и красивых метафор, повествует автор о своём участии в тех, далеких уже, событиях. Нет здесь былых "изысков", вроде "группового изнасилования, в котором сам участвовал в полупьяни" ("Анатомия героя"), нет и сознательного наполнения текстов ужасами войны. Лимонов пишет о боях под Вуковаром, об осаде Сараева, о сражениях в Книнской Краине, об армейском быте и бедствиях беженцев, о трагедии смешанных браков в условиях гражданской межнациональной войны, о взаимной ненависти и ожесточении и, конечно, о смерти. Не ограничиваясь описанием балканских войн, автор мысленно переносится в Москву 1993 года, в Приднестровье, в Абхазию. Сопровождает читателя на передовую "крестьянских войн" конца XX века. Как будто в свете фотовспышки видим мы отряд Шамиля Басаева, воевавшего в 92-м на стороне Абхазии, народного комбата, "батю", Костенко, защищавшего Бендеры от вторжения снегуровских "румын", армейский "ЗИЛ", таранящий стеклянные двери технического корпуса Останкино.

Лимонов рассказывает о своих встречах с сербскими политиками и военными: Радованом Караджичем, Биланой Плавшич, Воиславом Шешелем (рассказы "Голуби" и "ястребы", "Воевода"), о своём путешествии по горной дороге из Сараева ("Stranger in the night"), во время которого на теле убитого серба был обнаружен католический крест! А серб-католик – это уже хорват. Живописуя своё участие в атаке на врага, автор даёт читателю представление о тактике уличного боя, о том, например, что гранату следует бросать в открытые двери или окна, но, ни в коем случае, не в стекло. 3 октября 1993 года, будучи под обстрелом в Останкино, автор видел, как брошенные "героическими ребятами" бутылки с "коктейлем Молотова" рикошетили от стекла в кусты, которые тут же и загорались. И лишь один из спутников автора, майор, "посоветовал желторотым вначале разбить окно камнями, целя не в центр, а с краю, а уже потом швырять бутылку со смесью. Угол здания сразу запылал". Со знанием дела Лимонов описывает тактику мусульман во время обстрела колонны бронетехники. "Подбивали обычно в узкой улице первую и последнюю машину. По бензобакам работали гранатомётчики с первых этажей. И, наконец, когда из загоревшихся машин выскакивали танкисты, а из загоревшихся БМП (боевая машина пехоты) выскакивали бойцы, по ним работали пулеметчик и автоматчики". Позднее так будут действовать чеченцы во время печально известного новогоднего штурма Грозного 1995 года.

В рассказе "Черногорцы" Лимонов пишет о своих встречах с местными писателями, "писцами". За их внешний вид, образ жизни и манеру поведения называет их "разбойниками". В своё время в моей жизни был небольшой эпизод, связанный с югославами. Тёплым июльским вечером в компании двоих друзей мы проходили мимо летнего кафе, в котором один из моих спутников, Егор, работал охранником. В кафе раздавались крики, ругань, началась драка. "Чурки!" – подумал Егор и побежал на помощь своему "коллеге". Через несколько секунд, однако, все утихомирилось. Выяснилось, что в кафе сидели вовсе не "чурки", а югославы, и немного разбушевались, "разбойники". Помню, меня поразил тогда их внешний вид. Чернявые, заросшие щетиной, с крупными носами, очень уж смахивали они на кавказцев. Тогда я не стал задумываться о причинах этого сходства. Спустя несколько лет нашёл ответ у Лимонова: "отуречивание". Долгие столетия жизни бок о бок с турками дали о себе знать. Находясь в окружении враждебных империй – Османской и Священной Римской – сербы не смогли сохранить этническую чистоту. В результате появились сербы-католики (хорваты) и сербы-мусульмане. В Югославии конца XX века религиозная принадлежность стала определять принадлежность национальную. Во времена Тито национальные противоречия отошли на второй план, уступив место противоречиям социальным. "Однако языки пламени вражды вырвались в девяностые годы". Оттолкнувшись от текста простой сербской частушки, Лимонов совершает экскурс в историю.

Тито маэ свои партизаны,

А Алия свои мусульманы.

"Чётники", то есть, сербские националисты, поясняет автор, "порой воевали во Второй мировой войне против партизан Тито". "Сербы вообще никогда особо не жаловали Иосифа Броз Тито, хорвата по национальности", – совершенно справедливо утверждает Лимонов. Или другая частушка: "Йосиф Тито… Усташей воспита!" Усташи – хорватские ультранационалисты, воевавшие на стороне Гитлера и лютовавшие во время войны хуже фашистов. "Ельцин – усташа! Почему вы не уберёте Ельцина?" Такой вопрос задаёт автору старуха-беженка. "Усташа" – это в устах сербов чуть хуже дьявола".

В рассказе "Война в саду" Лимонов продолжает развивать тему, начатую им ещё в "Книге мертвых". Он сравнивает войны в Приднестровье, Абхазии, на Балканах и даже в Чечне и приходит к выводу, что все они объединены стремлением защитить свои дома, свою землю виноградников и апельсиновых рощ, фруктовые сады, обширные пастбища. "Я никогда не встретил ни одного добровольца, готового воевать за квартиру в морозных центральных регионах России", – пишет автор. На мой взгляд, абсолютно верное утверждение. Защищая свою землю, на которой взрастают виноград и абрикосы, приднестровцы дали отпор "румынам", ворвавшимся к ним в 1992-ом. Оберегая свои апельсиновые рощи, абхазы встретили пулемётным огнём грузинские войска седого шакала Шеварднадзе. Да и чеченцы, отчаянно сопротивлялись российскому вторжению именно по этой же причине: своя земля, свои дома, свои пастбища, свои стада.

В рассказах о Книнской Краине, Лимонов даёт целую галерею портретов: кадровых командиров и самозваных генералов, оторви-сорвиголов – аркановских "тигров", и страстных сербских "солдаток". Вместе с автором мы отправляемся в самоволку и совершаем путешествие в Венецию ("Самовольная отлучка"), ищем факс в осаждённом сербами городе для отправки репортажа в редакцию "Советской России" ("Факс"), сочувствуем сербской семье, потерявшей в результате обстрела свою кормилицу – белую лошадь ("Белая лошадь"), знакомимся с особым секретным подразделением, состоявшим из юнцов и специализировавшимся на проведении диверсионных актов ("La dolce vita"). А ещё – садимся в такси и едем в компании японца и его переводчика через Балканы в Белград, попадая по глупости таксиста прямо на передовую, на хорватские позиции ("Через Балканы").

Как обычно, неисправимый Лимонов не скрывает своего презрения к обывателю. "Тем из читателей, кто занят гнусной и скучной деятельностью в одном и том же офисе или трудом на одной и той же фабрике, либо на одном поле, или согнувшись перед облезлым компьютером, стоит страшно загрустить и возненавидеть себя". Лимонов как всегда категоричен, но как всегда прав. В жизни каждого мужчины должна быть война, какие бы формы она не принимала. И если её нет, то значит нужно искать. А иначе, выражаясь словами другого великого поэта, "в жизни ты был ни при чём, ни при чём". Всей своей жизнью, всем своим творчеством, являющемся по сути отражением жизни, Лимонов показал и доказал свою причастность к Великому и Вечному. Как бы громко ни хлопал дверью, покидая мир литературы и уходя в политику, неизменно возвращался и совершал новые открытия. И если политика, война и любовь врывались в книги Лимонова и прочно там оседали, то его общественно-политическая деятельность остаётся насквозь пронизана литературой. Чтобы убедиться в этом, достаточно взять любую статью с Граней.ру или новую книгу рассказов "СМРТ".

(обратно)

Валерий Исаев "ЛЮДИ И ПТИЦЫ"

В.Ложко. "Люди и птицы", Симферополь, 2006 г.

Даже в том, как его зовут – "Славложко" – уже проглядывает трудноскрываемое трепетное к нему отношение, уважительное. За много лет дружбы я так и не слышал ни разу, чтобы его называли по имени-отчеству – Слава и Слава, и всё тут, и этим всё сказано.

А ещё он очень сильный. Про него говорят, что он может крепкими своими руками завязать поперечину турника в узел. Про то не знаю – не видел, а вот когда подошёл к калитке его дома впервые, своими ушами услышал бодрое: "…тридцать один, тридцать два, тридцать три… сорок…" Я понял, что происходит за высокой зелёной изгородью его дома, и довольно долго прождал, пока он не закончит подтягивания на турнике, – ну, чтоб не мешать человеку при первом своём появлении: хорошие отношения превыше всего! Калитку распахнул передо мной совершенно не запыхавшийся (и это после стольких-то подтягиваний!) крупный, атлетического сложения человек с приветливым широкоскулым лицом, и тут же протянул мне крепкую руку, даже не поинтересовавшись, кто я и что я, и зачем пришёл.

Потом мы сидели за столом, вкусно ели, пили чай и читали стихи.

Я уезжал из Коктебеля с новой книгой Вячеслава Ложко "Люди и птицы", уверенный в том, то это очередная книга его стихов, которые я полюбил.

Каково же было удивление, когда я, раскрыв книгу и настроив себя на поэтический лад, увидел страницу за страницей… прозу. Прочитав один абзац, другой, не мог не отметить очевидные достоинства текста. В этом новом для Ложко качестве я его ещё не знал. И как потом выяснилось, не знали об этом и все его друзья, потому что это был его дебют в прозе.

Самое первое, самое сильное и неожиданное впечатление – откуда в таком огромном человеке, таком сильном, "каменном" от избытка силы и накачанных мышц, столько нежности и детской наивной доверчивости к окружающему миру (в рассказе "Сеня" он прямо так и говорит: "…меня самого с детских лет била человеческая жестокость… и вот вновь, в который уже раз, она бьёт меня опять. Я по-своему зол на людей, но не могу разъяриться так, чтобы постоянное зло давило мне душу и толкало на борьбу с ними. Возможно, тому причиной служит то, что на моём пути встречаются действительно хорошие люди…").

Где, в каком уголке его богатырского тела, среди каких скал и камней его мышечных гор гнездится эта неподдельная нежность, в которую он, будто в чернила, опускает своё писательское перо и выводит одно за другим повествование то о первой любви ("Первая женщина", "Встреча"), то о проклятых днях заточения (цикл рассказов "Закрытый мир"), а то, с помощью того же неиссякаемого источника своей доброты, поднимается со своим очарованным сердцем до самых вершин творчества – тут безусловно речь идёт о всех его "Современных сказках" и большей части "Притч".

Так и не разобравшись, где в этом человеке тот сокровенный уголок, в котором прописана его неиссякаемая нежность, по прочтении книги вдруг понял, что и не надо было искать каких-то затаённых уголков в его сердце – он весь и есть само наинежнейшее сердце… И тогда становится страшно за него – да разве ж можно жить с таким абсолютным доверием ко всему и всем в этом яростном бушующем мире. А ещё становится и завидно, что сам так жить не могу и, может быть, счастье моё в том, что есть такой человек среди моих друзей, у которого можно этому научиться.

В "Оде любви" есть запавшие в душу слова: "Любовь – чувство всеобъемлющее, оно не может распространяться только на одного или на одну. Любовь везде, во всём, ко всем. Если выборочно – это не любовь. Возвышенное влечение к женщине грехом стали называть фарисеи. Мне кажется, ими двигала не любовь к женщине, не желание не нагрешить, а желание закрепить за собой навсегда то, что им принадлежит, а чтобы выглядело устрашающе, они ввели понятие греха, которого с начала осознания самих себя у людей не было. Понятие греха закреплялось страхом перед Божьей карой…

Как Бог дал кому-то талант творить чудеса, писать книги, рисовать, петь, сочинять стихи, музыку, так он дал кому-то талант любить. Любовь – это свобода. Свобода мысли, чувства, желаний. Свободный человек непобедим… им невозможно управлять.

Грешно убить, грешно украсть,

Грешно невинного ославить

Иль душу дьяволу продать,

Власть захватив, бездарно править.

Грешно жить только для утех,

Забыв о собственном народе.

Жить без любви – вот главный грех,

А в этом я не грешен, вроде…"

Так вот "Славложко" сформулировал и в прозе, и в стихах (наверное, чтобы докричаться до всех, чтоб все услышали, как ему счастливо живётся с его талантом любить, дарованным свыше. В этом вопиющем в человеческой пустыне гласе нет ноток отторгающего превосходства над всеми, а есть нескрываемое желание всеми отпущенными средствами достучаться до нас: "Приходите, учитесь… научу! Все станем жить по любви и только так и не иначе…"

Вячеслав Ложко пытается найти источник красоты на Земле. И ведь находит же! А сколько уже было неуклюжих попыток сделать то же самое у других.

(обратно)

Юрий Голубицкий КАК КОРАБЛЬ НАЗОВЁМ...

Кодин М.И. Поверженная держава. Записки очевидца. М., "Вече", 2007. – 544 с.

Позволю себе замечание общего свойства: мы вновь страной, по крайней мере, пишущей и читающей частью её населения, вступили в период повышенного интереса к документальной прозе. Так неизбежно случается после серьёзных общественно-политических трансформаций, когда у их очевидца, участника сначала возникает желание сохранить для истории хронику судьбоносных событий, а затем, по прошествии некоторого времени, осмыслить эти события, выказать по отношению к ним свою выстраданную точку зрения. Поскольку частота таких глобальных потрясений в России последнего столетия только возрастает, то и документальная проза о них уже составила солидный ряд, в котором заняли свои места воспоминания о революции 1917-го года и Гражданской войне как с "красной", так и "белой" сторон, свидетельства о репрессиях тридцатых годов их жертв, палачей, потомков тех и других, мемуары маршалов и окопных лейтенантов Великой Отечественной, незаслуженные панегирики слякотной Оттепели и, наконец, искренние и не очень стенания по распавшемуся на рубеже веков Советскому Союзу. К числу последних опусов и относится, как видно из названия, "Поверженная держава" Михаила Кодина.

Будь эта многостраничная, убористо набранная и снабженная фотографиями и документами книга очередным "Плачем Ярославны", вряд ли стоила бы большего к себе внимания со стороны критики, нежели упоминания в общем реестре множества себе подобных. Но "Поверженная держава" – книга в творческом отношении штучная, в чём-то даже уникальная. Скажем, в благой подспудной попытке автора отыскать через аргументированное отрицание неизбежности злодейского развала СССР державные опоры для новой России в постмодернистской хляби постсоветского лихолетья и, скорее всего, ещё окончательно не устоявшегося пространства.

Если и не уникальна, то, по крайней мере, счастливо редкостна позиция автора: видно, как он старается преодолеть доминирующий в подобного рода текстах субъективизм, и в большинстве случаев это ему удается. Привыкли же мы к иному. Принадлежит автор к тому или иному политическому направлению, властному клану, с позиций этого направления, в интересах своего клана и пытается воссоздать ушедшую реальность. По сути, сплошь и рядом в нынешней мемуаристике торжествует в откровенном и латентном виде пресловутый классовый подход, закипает классовая борьба, обострение которой по мере продвижения нашего общества к высшим формам социальной организации гениально предвидел Сталин, так старательно и, как оказалось, несправедливо раскритикованный за это хрущевскими адептами.

Казалось бы, М.Кодину – внуку поволжских крестьян, репрессированных сталинскими сатрапами и ими же сосланных на погибель в карельские морозы, место среди недругов Советской власти, которые, отличаясь энергичностью и плодовитостью, уже создали специальный обширный массив "репресантской" литературы. Ведь присоединить к массиву этому своё творение по нынешним временам и почётно, и, безусловно, выгодно. Однако ясное сознание автора, его обширные социологические и исторические знания а, главное, совесть влечёт его сторониться этой кликушествующей компании. Он сразу же, ещё в зачине книги, чётко и однозначно предъявляет свою идейно-политическую позицию, которая чужда как догматизму одряхлевших кремлевских "застойщиков", под руководством которых ему довелось работать последние годы Советской власти в ЦК КПСС, так и соглашательской трусости зюгановской КПР и экстремизму крикливых, бестолковых нынешних радикальных леваков.

Испытывая глубочайшее почтение и сыновнюю любовь к семье, роду, матушке, отцу, бабушкам-дедушкам, тётушкам-дядьям, что нашло отражение на десятках страниц книжного лирического текста, в осуществлённом с тщанием и любовью подборе фотографий семейного архива, в цитировании пожелтевших документов и тех, что были затребованы из фондов хранения совсем недавно, специально для работы над этой книгой, М.Кодин не менее высокие чувства питает к Отечеству, к взрастившим его стране и общественно-политическому строю. Признаёт их великое и, увы, не всегда безопасное для отдельной личности право на продвижение и защиту державных интересов, даже на стратегические жертвы во имя сохранения для будущих поколений соотечественников страны и самого будущего.

Цитируя публициста Г.Элевтерова, М.Кодин утверждает: "Сталин не стремился к завоевательской революционной войне, но видел, что оборонительной войны не миновать… Он предпочёл процесс индустриализации сельскохозяйственного производства и высвобождения рабочих рук сделать управляемым в общей системе руководства народнохозяйственного процесса. Коллективизация и индустриализация, за которые проклинают Сталина, были связаны с муками, но это были родовые муки становления в России современной социально-экономической системы… Сталин осуществлял хирургическую роль в этом освобождении от бремени остатков общинного землепользования и крепостного права – остатков, тормозящих переход России в разряд экономически развитых государств ".

"Мне, внуку раскулаченных крестьян, как бы история их судеб для меня ни была горька, трудно не согласиться с автором этих строк, – пишет далее М.Кодин. – Да, были муки, жертвы. Но цель стояла слишком высокая, опасность слишком реальная, чтобы всем этим пренебречь, это игнорировать. И сейчас для меня во много раз горше другое – то, что было достигнуто ценой таких жертв, мы в конце ХХ века не сумели не только преумножить, но и сберечь."

Эти слова – идейная платформа автора, тот рубеж духа, за который нет, и не может быть отступления под давлением даже превосходящих сил в виде неблагоприятных жизненных обстоятельств или тирании общественного мнения. Как говорят в подобных случаях: на том стоим!..

Что представляет собой книга "Поверженная держава" в структурно-содержательном плане? Беллетризованное изложение истории жизни автора с включением истории родительской семьи и рода на фоне новейшей истории Советской страны, показанной в опорных, ключевых моментах. Впрочем, благая поливалентность текста заключается в том, что каждый читатель волен изменить фокус настройки, и тогда то, что представляется фоном, окажется передним планом, а главная в авторском представлении сюжетно-фабульная линия, вполне может показаться кому-то тематической периферией...

Да, почти вся использованная в тексте информация (за исключением, естественно, связанной с семейной линией родов Кодиных и Смеловых) не является авторским открытием, более того, уже использовалась в иных научных и публицистических изданиях. Однако это не умаляет её значения вообще и в частности в контексте данной книги. Скажем данные о репрессиях в СССР, опровергающие расхожие и откровенно лживые измышления некоторых либеральных историков о многомиллионном уроне русского и братских ему народов. В ещё более системном и исчерпывающем виде они приведены, например, в написанной профессором Л.Л. Рыбаковским главе "Людские потери СССР и России в 30-х годах" книги "Социология и государственность". Но ведь замолчали эти научно обоснованные выкладки нашего демографа № 1 те, кто стоит ныне у руля отечественных СМИ! И вот новый и столь же целенаправленный залп производит из своего калибра доктор социологии М.Кодин. Конечно же, и его постараются замолчать, но, в конце концов, капля за каплей точит даже камень…

Или – интереснейшая и необычайно важная тема жизни, бытования, служения русских людей за пределами своей исторической Родины, в советских союзных республиках. Пытались ее "поднять" в отечественной литературе ряд серьёзных писателей, автор этих строк брался за неё, но масштабы темы так велики, что настоящие открытия – социологические, публицистические и художественные, ещё впереди.

Кодин берётся решать тему эту на примере своей беллетризованной биографии, дополненной короткими рассказами-зарисовками о друзьях-товарищах, которые были у него в период проживания и работы в Азербайджане и Молдавии, практически, на всех ступенях социальной лестницы этих республик. Советский интернационал, столь мало убедительный в тогдашнем агитпропе, в живых свидетельствах М.Кодина предстает отнюдь не исчерпанной формой мирного и плодотворного межнационального существования. Верится после прочтения соответствующих страниц "Поверженной державы", что следовало не отказываться от его опыта и практик, а аккуратно подправить перекосы в межнациональных отношениях, не только "прищемить хвост" наглеющему национализму окраин, но и умерить зачастую ничем не обоснованные амбиции временами склонного к шовинизму славянского "старшего брата".

Согласимся, для публичной артикуляции такой позиции, надо иметь немалое мужество. Непопулярна нынче в русской России в национальных вопросах самокритика. Есть тому объяснения: оголтелая антирусская позиция "злобных карликов" – Эстонии, Латвии, Грузии, имеющее быть, мягко говоря, неподобающее отношение к русским в са-мой Российской Федерации со стороны ряда национальных элит, прежде всего, кавказского региона. Но истинная принципиальность не зависит (по крайней мере, не должна зависеть) от конъюнктуры. Так считает автор, на том стоит…

Книгу Михаила Ивановича Кодина "Поверженная держава", равно как и буквально несколькими месяцами ранее вышедшую в свет книгу его старшего товарища и соратника – Николая Ивановича Рыжкова "Трагедия великой страны", в значительной мере можно рассматривать как фундаментальные, во многом итоговые, пропущенные через сердца авторов свидетельства о кончине великой страны, как весомый вклад в сооружение символического мемориала нашей памяти о Советской державе. Не случайна идейная и стилистическая близость их названий: как корабль назовём, так он и поплывёт.

Но в это же время для успешного плавания по расчистившейся от обломков СССР мировой акватории для набирающей мощь новой суверенной России, соединившей раздавленные красным колесом вековечные державные связи и традиции, на стапелях путинского державного созидания ударными темпами сооружается новая эскадра. О ней, ещё в полном объёме не созданной, не изведавшей семи футов под килем в свободном вдохновенном плавании, будут сложены свои легенды и были, изданы свои, ещё не написанные книги. С наверняка принципиально иными, жизнеутверждающими названиями.

Ведь как книгу, как страну назовём, так она, родная, и поплывёт в безбрежном океане времени…

(обратно)

Игорь Тюленев “В ГРАНИЦАХ РУСЬ И В БЕРЕГАХ СЛАВЯНСТВО!”

СВЯТО-ВВЕДЕНСКИЙ ТОЛГСКИЙ

ЖЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Лежала Волга рыбой в стороне,

Рассвет, как сокол, на неё спустился.

О, Присно Дева! Я в монастыре

Пред ликом золотым Твоим молился.

Какой я грешник? Знаю, знаю сам.

Мне дальше паперти не стоило соваться.

Но за спиною братья по стихам,

Которые и плачут, и постятся.

Монахини поют, как стайка птиц,

У каждой из певиц по Божьей ноте.

Вдруг падаю, как перед плахой, ниц,

Услышав глас: – Без Бога вы живёте!

Как воины стоят свеча к свече,

Их огненные шлемы полыхают.

И тени на церковном кирпиче

Коня Георгиева под уздцы хватают.

Не на меня занесено копьё

Святое – на поверженного Гада.

Я русский, значит – это всё моё:

И монастырь, и каждый кедр из сада.

И звонница и Волжские врата,

И сорок шесть монахов убиенных

Литовцами. Ять в книгах и фита,

И даже галки на мирских антеннах.

Здесь исцелился Грозный Иоанн.

От язвы моровой спасались земли…

И я лечился от словесных ран.

За города молился и деревни.

О, Пресвятая, Отчину спаси!

На тихой Пристани народного терпенья.

В себя – Христа вместившая, прости

Поэту очарованному – пенье.

ОБЛОМ

Воробьям и синицам облом!

Нынче царство бомжей и ворон.

Поделили дворцы и помойки,

С четырех наступая сторон,

Захватили столицу и трон –

Да и Кремль взяли после попойки.

Батьковщина! Отчизна! Страна!

Ты родному глаголу верна,

Отчего же картавые Карлы

Твоего отхлебнули вина?

Отказалась от нас старина,

У врагов на рогах наши лавры...

На Дону опускается пыль,

Промахнулась, попавши в Сибирь,

Ледяная казацкая лава...

Перед сном открываю Псалтырь,

В глубину погружаясь и вширь,

Русский Бог там и слева, и справа...

Ну, а в жизни – облом и отрава.

ТАВРИДА

Машина просвистела сквозь страну,

Потом другую, ну а в третьей – встала,

Где лукоморье радугу-дугу,

Словно хомут, на шее моря сжало.

Как билась черноморская вода,

И в сивой пене сила иссякала.

Чтоб этот миг оставить навсегда,

К душе бумаги приложил я жало.

Графит прожёг, а вслед за ним глагол

Ударил… и остался отпечаток.

Я в море встал, как подъяремный вол,

И потащил его, от шторма шаток.

Дельфины ли, царевны водных сфер,

В моих кудрях как в кущах разыгрались.

Входили три страны в СССР,

Потом входить в СССР не…

Сталин,

Сказали, что виновен в этом был.

Недавно говорили же другое…

Я море на себе домой тащил,

Как при пожаре тащат дорогое.

В МОРОЗНЫЙ ДЕНЬ

Мы шли с отцом под небом сизым

Мимо лесов и лагерей.

Отец мой не внимал капризам

Слезинки крохотной моей,

Что падала на лёд калёный,

На камский, на декабрьский лёд.

Он был, словно пирог слоёный,

Пирог с торосами вразлёт.

Я снегом охлаждал ладони,

Когда их обжигал мороз.

Стволы, как белые бидоны,

Звенели в рощице берёз.

На белом фоне – дни неярки,

Хотя и видно далеко…

Да нам бы с батей литр солярки,

Чтоб костерок разжечь легко.

Растворена вблизи дорога

Позёмкой бьющей поперёк.

Отец сказал: – Уже немного

Осталось. Потерпи, сынок!

В лесу трещали лесорубы.

Я был почти полуживой.

Но я терпел, сжимая зубы,

Рычал, как пёс сторожевой.

Так шли мы к бабушке в деревню

По Каме мимо пристаней,

На спины щуки и тайменю

Ступая обувью своей.

ПОЭТЫ

В последнем шарфике и брюках,

Не огрызаясь на людей,

Купаются в небесных звуках,

Но спят в объятиях б…дей.

Гася с утра "сушняк" рассолом,

Хватают острый карандаш

И пишут снова "в рощах голо",

Стакан бросая в свой ягдташ.

Певцам здоровье не помеха,

В почти отсутствии его.

Две комнаты из слёз и смеха

Не разделяет ничего.

Для них дуэль и пистолеты.

Для них остроги и тюрьма.

Они никто – они поэты!

Кипит в их жилах свет и тьма.

Уральские беседы

"... московские евреи

о Мандельштаме говорят"

Д.Веденяпин

С рогатиною на медведя

Отец ходить нас научил!

Но мы не стали злее зверя,

Не тронув Осипа-еврея,

Который к нам по Каме плыл.

Сушили тельники на рее,

Кидали в топку уголёк...

Раздольно – "Любо, братцы" пели,

А в говорильнях не умели

Возвысить русский говорок.

О Пастернаке, Мандельштаме,

О Бродском, этом и другом, –

Мы вспомнить не могли без штампа.

Что взять с уральского кацапа,

Который крутится волчком...

Сгорая на семи работах,

Но не сгорая до конца,

Слова царапая в блокнотах,

Хотелось на своих "болотах"

Спросить московского скворца.

Услышать "умную" беседу

О Заратустре и Бо Сё.

Остротой срезать ус брюнету,

От Ницше перейти к памфлету,

Потом к буфету... то да сё...

Я б рассказал о лапах зверя

В которых наши дни трещат.

И про Есенина Сергея...

Ну почему со мной евреи

О Пастернаке говорят?

***

Владимиру Бондаренко

Мы пили в Коктебеле и Москве

С тобой за Одиночество Отчизны.

Пусть наши девы корчатся в тоске,

Пока мы говорим с тобой о жизни.

Пусть кровь раба из росса выйдет вон!

Из тигля Русской Славы – испарится…

Пускай колеблют олимпийский трон

Восторженные молодые лица.

Пусть разгорятся угольки в золе

От речи, разрывающей пространство,

Затем, чтобы оставить на Земле

В границах Русь и в берегах Славянство!

ДИЕТА

Опять остался без обеда,

Без мяса, пиццы, без еды.

Для похудания диета

Жрёт, словно тля, мои сады.

Молочные глотает реки,

Кисельные пьёт берега.

И потому варяги в греки

Не проплывут здесь никогда.

А ну его бороться с весом.

Скажу вам прямо – с естеством!

Я толщину зову прогрессом,

А похуденье – баловством.

Худые – злые, точно черти,

Готовы лаять на собак.

А полные, уж мне поверьте,

Добры – хоть умный, хоть дурак!

(обратно)

Вадим Ковда “...И ЧЕСТИ ТУПИТ ОСТРИЁ”

СТИХИ БОГА

Тот пьян... А эти вкруг начальства вьются.

Те всё крушат. Те строят на песке...

Все гадят, продают и продаются...

Все рвут со мной. Но я не рву ни с кем.

Снуют, галдят... Пот заливает лица.

Смердят и алчут... Мир идёт к нулю.

И каждый лжёт, блефует и гордится...

Лишь я один всех помню и люблю.

ВОСПОМИНАНИЕ

Голосит, орёт баян,

ходит посредь улицы.

Я гуляю, полупьян,

ждёт к обеду курица.

Райку, доченьку мою,

поднимаю на руки.

У неё уди-уди

и цветные шарики.

Пляшет мой сосед хромой.

Мостовая в семечках...

Ах ты, красный Первомай!

Золотое времечко.

***

Даль – не та. И женщины – не те.

Сам – не тот! Но тяга не изыдет.

Дикую потребность в красоте

ни сдержать, ни сбросить, ни насытить.

Оттого и гибну. Не спасти...

Жизнь чадит, сгорает понапрасну.

Ни души, ни глаз не отвести,

если даль иль женщина прекрасна.

***

Туда, где смрад, искривлённые лица,

туда, где мат, подонки и ворьё,

он приходил, чтоб поскорей напиться

и позабыть убожество своё.

Там дух крепчал, дух пробовал подняться,

рвануться, разогнуться, воспарить...

И он мечтал попеть, или подраться,

иль, на худой конец, поговорить.

Но сам был слаб, и драться было трудно,

а голос хрипл – ну как тут попоёшь?

Но говорить, пусть сбивчиво и нудно!!

И он молол бессмыслицу и ложь...

Пусть так, пусть так у этой коновязи,

таким вот жалким, призрачным путём

он укреплял слабеющие связи

с колеблющимся, зыбким бытием.

***

Две косы и щёчки наливные.

Жаркий взор, обтянутая грудь.

Юбочка. И ножки козырные.

И задок, что трудно ущипнуть…

Сердце бьётся, а душе неймётся.

Ни уйти, ни подойти нельзя.

А она всё смотрит, всё смеётся.

И глаза сжигают мне глаза.

***

Вот твой дом, моя душа.

Тихо. Пыль да грязь...

Крыса, лапками шурша,

ходит не таясь.

Хочет рукопись понять,

то ль допить вино.

Долго смотрит на меня

мутное бельмо...

Харкну на пол, поманю

крысу колбасой,

завалюсь на простыню,

грязный и косой…

Буду вскрикивать, храпеть,

видеть жуткий сон.

В голове начнёт греметь:

скрежет, лязг и звон.

Будет мутное кино

через душу плыть,

телевизора бельмо

до утра светить.

***

На столе всё в грязи и во рже…

Ничего не найти… Что случилось?

Навести бы порядок в душе –

на столе бы само получилось.

БРЕД

Зачем этот жалкий, горячечный бред?

Я чуждо смотрю сквозь стекло.

Зачем это солнце? зачем этот свет?

зачем эти смех и тепло?

Зачем эту жизнь волоку, чуть дыша –

былого слежавшийся ком?

С любовью уходит из тела душа.

И я не могу о другом.

Как скудно, как пусто моё существо!

Как пало моё бытиё!

Лишь мелкие радости тешат его –

газеты, еда и питьё.

Куда я иду?.. И не в силах свернуть...

Бескрайни печаль и враньё.

И сдавлено горло, и сдавлена грудь...

И я не могу без неё...

ЦЕНА

…Тогда лишился сна я,

сдирая душу в кровь.

Любовь цены не знает –

цена любви – любовь.

Моей любовной песни

дни были сочтены –

была потеря чести,

а чести нет цены.

ОТЧЕ

…И оставь нам долги наши…

…И избави нас от лукавого…

Насущный хлеб вручаешь –

вот пища, вот вода.

И дoлги нам прощаешь…

а мы, вот, – не всегда.

Но, всемогущий Отче,

Ты – свет и благодать,

не можешь иль не хочешь

лукавого изгнать?

ОДИНОЧЕСТВО

Куда ж вы с грязными ногами

и душами? Кому кричу?

Я разругался лишь с богами.

О современниках – молчу.

Какая дрянь кругом осталась!

О, как убог с дерьмом союз!

Но не дерьмо смущает, малость –

я одиночества боюсь.

Оно насущней, ежечасней…

Один остаться – не готов.

Месть современников опасней,

Чем месть разгневанных богов.

***

Для разумного, чуткого глаза

мир несётся, бессмыслен и зол.

Исчезает Пространство и Масса

точно так, как Эйнштейн наплёл.

Боль и мрак просвербят моё темя,

пересилят способность любить.

Я боюсь уходящее Время,

лишь его не могу победить.

Жизнь – в куски, как разбитая рюмка...

ВРЕМЯ? – Что это за вещество?

Не бесовская ль злая придумка?

Присмотритесь! – ведь нету его!

***

Изъеден бессмысленным делом,

увязнув в пустой болтовне,

я чувствую трепетным телом,

что смерть поселилась во мне.

Незримо течёт по сосудам

и рвётся в беспомощный мозг,

сбивая бесстрашье и удаль

и взгляд отвращая от звёзд...

Толкает в разверстую бездну,

сосуды и нервы крушит...

И всё-таки, если быть честным:

она начинает с души

И селится в рифме несмелой,

и чести тупит остриё…

Потом из души омертвелой

процедится в сердце моё.

***

Неужто всё? Отчизна захлебнулась…

И кончилась прекрасная игра.

Гармония ушла и не вернулась.

Гармония ушла… И мне пора.

Дурной душок исходит от отчизны.

Лакейство, чванство, похоть и гнильё.

Ушла, ушла гармония из жизни…

А может быть, и не было её?

Огромная страна лежит без сил.

Все грабят, бьют, насилуют с охотой.

Нет, нас ещё никто не победил,

мы захлебнулись собственной блевотой.

РОДНИК

Это – как свежие росы!

Нет ни пылиночки лжи.

Робкие, сладкие слёзы

прямо из глуби души.

Тот родничок так не вечен!

Чище, светлей – не найду.

Кроме стиха, так и нечем

выразить ту красоту.

Смотришь... А он всё прелестней...

Счастье... Непрочная нить...

Кроме стиха или песни,

нечем его сохранить.

(обратно)

Владимир Коробов ПОЗДНЯЯ ГРОЗА

Стихи Владимира Коробова – это трепетная, проникновенная поэзия, и в то же время глубокая, порой наполненная отзвуками Серебряного века, хотя в целом это совершенно современный поэт.

В его лирике – озарения, открытость, русская обнажённость души сталкивается с реалиями нашего жестокого времени. Но поэт не выпячивает эти реалии, а даёт знать о них косвенно, отдельными деталями, что не нарушает целостного лирического настроя, пронизанного нежным сочувствием всему живому, – "что пришло процвесть и умереть", – полного яркими ассоциативными образами. "Как ты попала в ад из сада?" – говорит он о бабочке, случайно залетевшей в окно электрички. Такой, казалось бы, неприметный случай. Но истинность поэтического дарования и состоит в том, чтобы рядовое явление жизни суметь наполнить мощной, реально ощутимой символикой. "Ад" и "сад" (иными словами "рай") существуют в мире поэзии Владимира Коробова одновременно. В этом, на мой взгляд, одна из существенных черт его лирики. Внимание поэта привлека- ют мельчайшие приметы сегодняшней российской жизни (от уличного скрипача в московских подворотнях – до глубинки), которые служат ему отправной точкой в поэтических медитациях. Стихотворение "В больничном саду" (о больном ребёнке) пронизано тихой приглушённой грустью, хотя отнюдь не пессимистично:

“Души ранимые прозренья

Помогут мир открыть ему”,

– так оканчивается стихотворение. Природа, любовь, человеческая душа в её истинности – вот что ценно на земле, ибо на дне человеческой души таится божественная искра.

Несомненно, лирика Владимира Коробова по своему духу, по своему настрою, по своей способности к состраданию глубоко укоренена в традиции русской литературы. Вся поэтическая аура его творчества говорит об этом.

Юрий МАМЛЕЕВ

***

Пройдёт семейство молдаван

С гармоникою по вагонам.

Объявит диктор: Тёплый стан,

И сердце отзовётся стоном

На стон поруганной страны,

Гармоники сентиментальной,

Где чувство собственной вины

Смешалось с нищетой повальной,

Где нет отныне братских уз,

А равнодушие и злоба,

И, где навек почил Союз,

Свобод и прав стоит трущоба...

Но если ты и преуспел

В давильне на исходе века,

Не думай, что остался цел,

Ты всё равно душой – калека.

СРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО

Как часто дереву случалось,

Когда придёт его пора,

Цвести в саду.

Но оборвалась

Жизнь под ударом топора.

С тех пор прошло и лет немало,

И сад зарос давным-давно.

Но я запомнил, как лежало

И мёртвое цвело оно...

СОН

Памяти мамы и брата

Чайная Горка. Черешни в цвету.

Март расстилает туман по оврагам.

Переступив незаметно черту,

В детство войду нерешительным шагом.

Странно бродить в этом сумрачном сне

По сорнякам босиком в огороде.

В хрупкой, сырой и далёкой весне

Вновь оказался я, Господи, вроде?

Мать улыбается, смотрит в окно.

В дверь постучу – встанет брат на пороге.

Прошлое крутится, словно кино,

Где все герои сопьются в итоге...

Как мне спасти их, вернувшись назад?

Правду от них я старательно прячу.

Только войдя в наш черешневый сад,

Не удержусь вдруг и горько заплачу.

***

Заденет бабочка крылом –

Ты отшатнёшься с непривычки:

Она впорхнула с ветерком

В окно летящей электрички.

И ты замрёшь, едва дыша

Среди дорожного надсада.

Лугов нарядная душа,

Как ты попала в ад из сада?

И за какой невинный грех

Тебе судьба – стать горсткой пыли?

Я выпущу тебя при всех,

Чтобы не мучилась в бессилье.

Пока ещё не так темно,

Пока ещё в разгаре лето,

Лети и ты, душа, в окно

За бабочкой в потоке света.

***

Л.

Лёгкий снег в начале

Стал дождем в конце,

Словно след печали

На твоём лице.

Ивы у дороги

Тянутся к реке –

Это след тревоги,

Слёзы на щеке.

Осень, захолустье,

Поздняя гроза –

Нежности и грусти

Полные глаза.

Родина, и поле,

Ветер в камыше –

След любви и боли

На твоей душе.

***

На улице метелица,

И снег летит, шурша...

Глядишь, ещё шевелится,

Болит ещё душа.

Заблудшая? пропащая? –

Прохожим невдомёк,

На самом дне таящая

Небесный огонёк,

Что с силою нездешнею

Несёт бессмертный свет

Сквозь плоть окоченевшую

И жизни этой бред,

Чтоб совесть в ярком пламени

Сияла, горяча, –

В пустой и зябкой храмине

Последняя свеча.

ГРОЗА НАД МОРЕМ

Мелькнувшая чайка уколет – как спица,

И, вскрикнув тревожно, вдали растворится.

Залив расплывётся сквозь линзы слезы,

И сдавит мне горло волненье грозы.

Тогда я увижу как будто впервые:

Морские валы и холмы вековые,

Вознесшихся скал ножевые зубцы

И молний жестоких на небе рубцы.

Поднимется буря! И моря громада

Обрушит на берег безумное стадо,

И ветер завяжет в седые узлы

Непрочные узы волны и скалы.

А там, где воздвигнулись горы высоко,

Прокатится эхо грозы одиноко...

И море покроет туманная хмарь.

И дождь, как шарманка, навеет печаль.

***

Уличному скрипачу

Блаженна калеки улыбка –

Он рад приближенью весны –

Рыдай, одинокая скрипка,

На злом пепелище страны,

Рыдай в подворотнях московских

И на площадях городских,

И, вместо курантов кремлёвских,

Рыдай в наших душах пустых.

Пусть робко, и жалко, и хрипло

Играет калека-скрипач,

Рыдай, одинокая скрипка,

По нищенке-родине плачь!

***

В Москву! В Москву!

А что в ней делать?

Москва такая ж глухомань...

Заря за окнами зарделась –

Больная чахлая герань.

Об этом грезилось нам разве

В лугах, где травы и цветы?

В столице суетной погрязли

Провинциальные мечты.

Нет, лучше бы, чем здесь скитаться,

Лысеть и стариться, друг мой, –

В цветущей юности болтаться

В петле курчавой головой.

***

"Подайте слепому за ради Христа!" –

Разносится в поезде эхо.

А в окнах вагона слепит красота –

Для зрячих пустая потеха.

Уткнувшись в газету, зевает юнец.

Семейство жуёт и скучает.

Зачем ты придумал мир этот, Творец?

Никто никогда не узнает.

Одним – от рожденья по гроб темнота,

Другим – видеть свет, как привычка...

"Подайте слепому за ради Христа!" –

Грохочет в полях электричка.

В БОЛЬНИЧНОМ САДУ

Н.А.

Больничный сад зарос травою.

Сжигают мусор у оград.

И над опавшею листвою

Последний кружит листопад.

И там, в осеннем запустенье,

За лёгкой дымкой пустоты,

Ребёнок, напрягая зренье,

Следит, как падают листы.

Его глаза сквозь толщу стёкол

Едва улавливают их.

Но, озираясь одиноко,

Он, может, счастлив в этот миг?

Ему так хочется запомнить

До бесконечных мелочей

И сад болезненно огромный,

И листопад, совсем ничей...

Потом, когда больное зренье

Устанет всматриваться в тьму, –

Души ранимые прозренья

Помогут мир открыть ему.

***

Л.

Твои волосы с рыжим отливом,

Развеваясь, по ветру летят.

Над пустым и остывшим заливом,

Как плавник, розовеет закат.

Позабылись здесь дрязги мирские,

И не помнит душа о тоске,

Только катятся волны морские,

В золотом зарываясь песке.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Холодная осень... А Бунин – с афиши

Глядит недоверчиво: может, во сне

Он видит Россию, московские крыши,

Знакомые улицы в рыжем огне.

Родные названья! Волхонка. Ордынка.

Но дальше – чужие на всём имена.

От Божьего храма и старого рынка

Остались руины. Не те времена.

Он смотрит устало, с тоской эмигранта,

На милую родину, прах деревень,

Кладя на алтарь непомерность таланта,

Как странник кладёт свою ношу на пень.

А там, в небесах, так легко и маняще

Летает, как прежде, всё та же листва,

И дождик идёт затяжной, леденящий...

Холодная осень. Россия. Москва.

***

Уже ты, брат, заматерел:

Легко и просто

Глядишь на Божий мир в прицел

Креста – с погоста.

Друзья и недруги лежат

В могилах рядом.

И птицы черные кружат

Над гиблым садом.

Но не возьмешь нас на испуг,

Мы тёрты, биты.

Вот здесь лежит мой лучший друг,

Травой увитый,

А там лежит мой лучший враг

Под толщей глины –

Соединил один овраг

Две половины.

Настанет день, настанет час,

Подам им руку...

Ну, а пока, ну, а сейчас

Стерплю разлуку,

Налью горчайшего вина

В стакан – до края,

И повторю их имена,

С них пыль стирая.

***

В веке проклятом, двадцатом

Я хочу ещё пожить

И на мостике горбатом

Постоять и покурить.

Прежде, чем в тысячелетье

Новое перешагнуть, –

Всех, кто сгинул в лихолетье,

Поимённо помянуть.

И глядишь, за этим списком

Час пройдёт, за ним другой...

Жизнь касаткой низко-низко

Промелькнёт передо мной –

Не догонишь, не поймаешь,

Не разлюбишь, не вернёшь,

Ничего в ней не исправишь,

Ничего в ней не поймёшь.

ПОЭТЫ

Кричали с эстрады о вечном,

Горланили спьяну стихи,

А сами, как стадо овечье,

Пугались любой чепухи.

Метались, толкаясь в загоне,

Терпели и стужу, и грязь...

Им снились крылатые кони,

Что мчали их к славе, клубясь.

Но время, листая страницы,

Развеяло многое в прах,

Лишь слов золотые крупицы

Лежат на Господних весах.

***

Сшивай небесное-земное

Своими нитями, снежок,

Воображение ночное

И тот, из детства, бережок,

Где в синеве маячил парус

И обещал, не то что б рай, –

Волны разбившейся стеклярус,

Тавриды богоданный край;

Латай, затягивай потуже,

Всё то что сбылось – не сбылось

Кольцом январской лютой стужи

Скрепляй, что сшить не удалось –

И обретенья, и утраты,

Надежд цветные лоскуты,

Накладывай зимы заплаты

Поверх зловещей пустоты,

Баюкай музыкой сознанье,

Прикосновением лечи...

...Ложится снег, как подаянье,

В беззвёздной нищенской ночи,

И под немое это пенье

Всё мается, едва дыша,

Наивной верой в Воскресенье

Заледеневшая душа.

(обратно)

Захар Прилепин А ИМ ХОЧЕТСЯ ДРУГОГО...

Отчего-то все были уверены, что в Индии жара, и вернусь я оттуда загорелым.

"С какой стати там будет жара в январе?" – спрашивал я недоверчиво.

"Ты что, это же Индия!" – отвечали мне.

"Ну и что, – думал я, – Индия это Индия, а январь это январь. Одно другого не отменяет".

И всё-таки взял с собой куртку на чёрном меху и зимние ботинки.

В Москве в эти дни было то ли плюс один, то ли минус один, и в этой куртке мне было жарко.

В Дели наш самолёт приземлился ночью, мы были в компании с Эдуардом Успенским – тот самый, живой классик, что создал Чебурашку, Жаб Жабыча и населил отличной компанией деревню Простоквашино.

Успенский был с женой и с забинтованной рукой (упал в Финляндии, там скользко), а я, значит, в куртке.

"Ну, – думаю, – сейчас выйду в палящий ночной зной и буду как дурак смотреться, индийцев веселить".

Но никакого палящего зноя не было. Холода, впрочем, тоже не было. Индийцы ходили в свитерах, некоторые в пиджаках, иные в особых национальных одеждах, названия которых я забыл, а точнее, и не знал никогда.

В 5 утра мы добрались до гостиницы, в фойе нас встретили организаторы, которые радостно сообщили мне, что через час я выезжаю в Тадж Махал, потому что потом у меня уже не будет времени на такие дальние поездки – программа писательской конференции, в которой все мы участвовали, оказалась крайне плотной.

Ну что ж, приехать в Индию и не посмотреть Тадж Махал было бы стыдно – всё-таки чудо света, символ страны... Потом высплюсь, решил я.

Терять лишний час мне вовсе не хотелось, в 5.05 я лёг спать, в 5.55 проснулся при первом писке будильника, и в 6 загрузился автобус, где уже дремал автор "...дозоров" Сергей Лукьяненко и компактно сложился на двух креслах поэт Максим Амелин.

Куртку, я к счастью, захватил с собой – потому что уже через пятнадцать минут пути всем существом своим ощутил дикий, влажный, пронизывающий до костного мозга холод.

Могло бы показаться, что меня трясло от недосыпа – однако, как я скоро заметил, в автобусе холодно было всем.

К тому же, хотя бы немного подремать не было никакой возможности. Знаете, как ездят в Индии авто-, так сказать, любители? Наверное, вы этого не знаете, и я тоже не знал. Если бы я жил в этой стране, я бы ни за что ни сел за руль. Я бы очень боялся там ездить.

Попробуем описать... По весьма узкой трассе, не ведая страха, в достаточно вольной последовательности, ежесекундно подрезая друг друга, мчатся джипы, рикши, мотоциклы, велосипеды, автобусы и чудовищные тарантайки, которые там называются такси. Помню, лет тридцать назад подобную черепаху соорудил соседний мужик в нашей рязанской деревне – эдакий плот с мотором, где скорости переключались с крякающим лязгом, а жестяная крыша дрожала как при грозе. В Индии широко распространена именно эта модель, я её узнал! Зря сосед не запатентовал своё открытие.

Знаков на трассе очень мало, и любые перемещения по дороге обозначаются сигналом. Если я сейчас закрываю глаза, чтобы вспомнить Индию, я сразу слышу это бесконечное, постоянное, неустанное "Би-би! Би! Би-би-би!"

Уверен, что над Индией разлетаются звуки миллионов сигналов в час, и если ангелы летают над ней, у них очень болит голова.

Ещё более поразили меня виды из окна автобуса. До сих пор я был уверен, что знаю, как выглядит нищета. Всё-таки у меня пункт стеклопосуды во дворе; да и в своих захудалых деревнях, где провёл детство, я бываю ежегодно и подолгу. Но это всё с Индией оказалось несравнимо.

За шесть часов по дороге к Тадж Махалу я увидел несколько миллионов нищих.

И ещё столько же, когда ехал обратно.

Знаете, сравнить это можно лишь с американскими фильмами о жизни на земле после ядерной войны. Помните, как там люди в лохмотьях бродят среди развалин и стихийно выстроенных конур, разжигают костры и жарят весело попискивающих крыс. Вот именно это я и увидел, только в реальности.

Разве что крыс не было, но то, что индийцы жарили на кострах, пахло чудовищно. Причём они считали своим долгом всё это нам предлагать. Мои спутники шарахались в брезгливом ужасе.

"Как же они живут здесь?" – думал я, разглядывая нелепые, кривые, чудовищные постройки, пред которыми наши сараи покажутся архитектурным совершенством.

Притом сами индийцы вовсе не выглядят несчастными – все они постоянно куда-то идут, что-то несут, просят милостыню, продают своих бесконечных деревянных слоников, норовят покатать туристов на верблюдах, которые пахнут так, словно четыре раза обошли вокруг света и ни разу не попали под дождь.

В пыли и грязи сидят там в большом количестве дети, с головами не больше кошачьей, все чуть ли не грудные, – но тоже вполне себе весёлые.

Зато женщин на улицах почти нет. То есть, из тех нескольких миллионов людей, что встретились нам, женщин было, в лучшем случае, дюжина. Не знаю, где они их держат.

Видимо, преисполненный последствиями социального шока, я не смог в полной мере оценить красоту Тадж Махала. Глупое сердце моё не дрогнуло – чудо света оказалось похожим на большую раковину. Я два раза обошёл вокруг него, заглянул вовнутрь, там, как часто бывает, стояла гробница, и это вконец меня огорчило. Странные люди, всё время норовят гроб поставить в хорошее место.

Так как спать в автобусе не давал сквозняк и неустанный то ли физический, то ли психологический уже озноб, на обратном пути нам пришлось напиться. Мы пили индийский ром, он был дешёвым и сладким.

В Индии вообще всё очень дёшево, особенно если долго торговаться. Туда вполне можно приехать, имея долларов пятьсот, и весело прожить там две, а то и три недели. Миллионы индийцев живут на доллар в день, и это их вполне устраивает.

"У вас тут бывают демонстрации?" – поинтересовался я как-то у таксиста, он катал меня по старому Дели, где людей всё время было столько, сколько у нас собиралось в иные времена на первомайские шествия.

Таксист подумал и сказал, что митинги иногда бывают. Но редко.

"Чего же с ними надо сделать такого, чтоб они вышли на улицу протестовать?" – подумал я. Ответа не знаю до сих пор.

Вернувшись в гостиницу, я по привычке нашёл местное МТВ, я всегда так делаю. Первые дни я не мог найти ни единого отличия одной индийской песни от другой. Потом это прошло, но одно сходство всё-таки осталось. В каждом индийском клипе в массовке снимается минимум человек шестьсот.

Я так понял, что когда в стране миллиард с лишним жителей, а работать особенно негде, всех надо хоть чем-то занять. Поэтому шестьсот – это даже не предел. Иногда в клипе танцуют сразу шесть тысяч человек, и смотрится это очень весело.

Индия вообще весёлая и добродушная страна. За первые три дня российской книжной ярмарки у нашей делегации украли восемь сумок с деньгами, паспортами и обратными билетами. Изъятие происходило в высшей степени изящно – никто ничего так и не заметил. Вещи пропадали, к примеру, во время разговора, лицом к лицу, в полупустом помещении двух почти уже классиков русской литературы: приставленная к ноге сумка одного из них исчезла легко и неприметно; классики, надо сказать, были первозданно трезвы.

Зато по Дели можно гулять и днём, и ночью: индийцы крайне доброжелательны даже в сложных жизненных ситуациях. Они, к примеру, очень ценят белых женщин. Во время прогулки по старому Дели одной нашей блондинки, получилось так, что к ней, невзирая на спутника, прислонились сразу несколько досужих индийцев – один боком, другой грудью, третий спиной. Все они изображали, что на улице очень тесно и поэтому приходится идти на сближение.

Блондинка отреагировала немедленно и по-русски: один был послан вон на хорошем английском, второй получил удар коленом, третий отличный хук в челюсть. Индийцы немедленно разошлись, в прекрасном настроении, не имея ни единой претензии.

Индия, выяснил я к финалу нашего там пребывания, безусловно, похожа на Россию. Те же пять процентов очень богатых, пятнадцать процентов среднего класса, и дальше одновременно и бодрая, и вялая нищета, хитрая на выдумки.

Индийцы до сих пор обожают Советский Союз, и когда члены нашей делегации ругали его на круглых столах, почтенные индийцы вставали и выходили из зала.

Мне кажется, они были правы.

Втайне индийцы догадываются, что они очень похожи на современную Россию. А им хочется быть похожими на СССР. Такой вот выбор.

Но не будем о политике. Не будем...

Я так и не согрелся там за всё это время. Когда потом вернулся в Москву, где опять был то ли плюс один, то ли минус один, мне наконец вновь стало тепло. Я расстегнул куртку и снял шапку, подставляя так и не загоревшую рожу мутному русскому солнышку.

Я пошёл по улице, и вдруг понял, что ничего не знаю об Индии, и вовсе не понимаю, что о ней думать. Достаточно того, что она есть.

Но, наверное, придётся снова туда вернуться.

(обратно)

Виктор Пронин КУДА ЖЕ МЫ ПОДЕВАЛИСЬ?

"Чудеса на свете случаются, паруса на рассвете встречаются – алые паруса!" Так изысканно выразился я однажды в те ещё времена, когда писал стихи. Прошли годы, наступил январь 2008 года и вдруг однажды утром, да-да, на рассвете, зимой светает поздно, раздаётся звонок – на проводе Олег Бавыкин из Союза писателей России, того, что на Комсомольском проспекте.

– Витя, ты часто бываешь во Вьетнаме? – спросил он вкрадчивым голосом.

– Да не очень… Все ещё собираюсь…

– Вот и хорошо. В четверг вылетаем.

– Видишь ли… – забормотал я в панике, – правая нога о себе напоминает… Даже не знаю…

– Привет правой ноге! Там у неё найдутся другие заботы, – решительно сказал Олег Митрофанович и положил трубку.

И мы полетели. Громадная махина ИЛ-96 тяжело оторвалась от взлетной полосы и, карабкаясь по облакам, устремилась в туманное зимнее небо.

"Пролетаем над дружественным Казахстаном… Пролетаем над мятежным Афганистаном… Пролетаем над прекрасной Индией… Подлетаем к свободолюбивому Вьетнаму..." – развлекала нас стюардесса волнующими сообщениями.

Никогда не думал, что Вьетнам так далеко. Я привык считать, что он рядом, что он всегда где-то рядом. Это понятно – я взрослел в те времена, когда все последние известия начинались фронтовыми сводками из вьетнамских джунглей. Маленькая страна на самом краю света схватилась в неравном бою с самой демократической страной мира – Соединенными штатами Америки, которые десять лет выжигали напалмом целые деревни со всеми их жителями, ковровыми бомбардировками выкорчёвывали древние джунгли, ядохимикатами вытравляли всё живое, оставляя на месте цветущих полей марсианские пустыни – что-то им не понравилось в образе мыслей народа, который тихо себе жил за двумя океанами.

А ведь не дрогнул Вьетнам. Воинственные носители демократических ценностей убрались восвояси под улюлюканье земного шара. Но десять лет ежедневных бомбёжек! У меня такое ощущение, что не все бомбы упали, многие до сих пор еще блуждают в облаках, высматривая на земле добычу.

Приземлились ночью. Встречали с цветами. А вьетнамские розы, кстати, пахнут хоть и розами, но не нашими. Что-то в них есть тропическое, незнакомое, но всё равно приятное – голландские розы, несмотря на всю их величественность, вообще без запаха.

По ночной, пустынной дороге мчимся в Ханой. Впервые увидел странную вьетнамскую архитектуру – стоит дом, к примеру, пятиэтажный, но весь этаж состоит из одной-двух комнат. Кто-то из нас удивился – все дома тёмные, ни одного светлого окна.

– Ребята, три часа ночи! – рассмеялся наш провожатый Хоанг Тхюй Тоан, прекрасный прозаик, поэт, переводчик. Кстати, во Вьетнаме многие писатели по совместительству и переводчики. Раньше переводили с русского, сейчас – с английского.

Да, как это ни горько...

Поселили нас в старом городе, в маленькой гостинице "Спирит-Ханой" – переводите, как хотите, название позволяет проявить фантазию. Потом уже, утром, опять же на рассвете, мы осознали щедрость этого подарка. Старый Ханой – особая страна, которая, похоже, живёт по тем же законам, по тем же обычаям, что и сотни лет назад. Маленькие кафешки, ресторанчики, на тротуаре низенькие столики, у которых можно расположиться, сев прямо на асфальт, тут же кипит котёл с каким-то варевом, стелется дымок от жареных каштанов. А мелкие лавочки, заваленные сокровищами! Бронзовые подсвечники с черепахами и аистами, статуэтки Будды из металла, нефрита, самшита, шкатулки, инкрустированные перламутровыми раковинами… Перечислять бесполезно. Часто всё свалено в одну кучу и нужно время, усердие и тревожный трепет в душе, чтобы в этом ворохе высмотреть вещицу, которая будет украшать твой дом и после тебя.

Я высмотрел такую вещицу. Нужен был нюх старого любителя свалок и барахолок, чтобы увидеть в пыли чёрную от времени бронзовую фигурку буйвола. Когда я сдул с неё пыль веков, глазам моим предстало нечто потрясающее. На спине буйвола сидел мальчик и держал в руке перед глазами книгу. Нет, я не буду утверждать, что это была моя книга, но что-то во мне дрогнуло. К тому же, к одному рогу буйвола была привязана целая стопка книг. Эти уже наверняка были моими, по обложкам узнал. И "Ворошиловский стрелок" там был, и "Гражданин начальник"… Колебаний, брать или не брать, не возникло ни на единую секунду.

В старом Ханое полно туристов со всего мира, но самые заметные – двухметровые старики с военной выправкой. Это американцы, солдаты, которые когда-то бомбили эту страну. Видимо, любопытно им стало – что же осталось после их усердия тридцать с лишним лет назад. А всё осталось. Как жила страна тысячи лет, так и живёт. Чингиз-хана громили в своё время, китайцев, французов, японцев… Так что американцы оказались в этой общей компании. Но что больше всего удивляет мужественных старцев – доброе, радушное, улыбчивое к ним отношение со стороны вьетнамцев. И не только молодых, пожилые люди, от которых им же и досталось в своё время, добры и великодушны.

И подумалось: а ведь великодушные, доверчивые и улыбчивые – самые мужественные и несгибаемые воины. Потому что великодушие – это душевная щедрость, которая идёт от силы характера и цельности личности. И доверчивость – это тоже сила. Вспомните наших отцов и дедов шестьдесят с лишним лет назад, посмотрите им в глаза на старых снимках – доверчивость и простодушие. Взгляните на портреты гитлеровских военачальников – спесь, высокомерие, превосходство. А портреты наших маршалов… Простоватыми выглядят, этакие деревенские мужички с орденами, не умещающимися на кителе. Всё-таки простодушие сильнее надменности, выше, талантливее. И природа простодушна по сути своей.

Как говаривал Акела, вождь волков, мы с вьетнамцами одной крови.

Но великодушие не исключает памяти. В музее под открытым небом – якобы, лучшие в мире сбитые самолеты, вернее то, что от них осталось. И танки. Тоже, вроде бы неплохие. Были. До того, как их сожгли в бою. Видел: два рыжих двухметровых старика, не заходя в музей, долго смотрели на эти останки сквозь решётку забора. Пожилой переводчик-вьетнамец, который их сопровождал, покуривая, сидел в сторонке. Ему нечего было добавить к тому, что видели американцы сквозь железные прутья ограды.

Вечером – встреча с вьетнамскими писателями. Мы приехали более чем через десять лет с тех пор, как в Ханое была последняя делегация русских писателей. Прозвучали лестные для нас слова…

– Русская литература – великое культурное достояние вьетнамского народа. Многие наши писатели и поныне сохраняют преданность русской литературе. Мы храним память о тех временах, когда были вместе в самые тяжёлые испытания, которые выпали на нас. Была война, и мы прекрасно помним – в те годы питались хлебом из России. И духовная наша пища тоже была из России. Мы охотно переводили ваши книги на вьетнамский язык, а наши писатели печатались в Москве… И каждый, кому посчастливилось напечатать книгу в России, становился самым уважаемым писателем здесь, во Вьетнаме. Почему все это кончилось? Ведь мы братья по оружию!

И, наконец, прозвучали слова, которые я слышу до сих пор…

– Куда же вы подевались?

Самое горькое то, что в этих словах не было укора или обиды. Да, опять простодушная доверчивость, недоумение – может, случилось нечто такое, чего мы не знаем? И нам оставалось только разводить руками и моргать виноватыми своими глазами.

Но договорились – встретиться летом в Москве.

Во времена наших добрых с Вьетнамом отношений МИД России располагался в роскошном особняке дипломатического квартала Ханоя, в самом центре города. Но предыдущий президент (имя его я знаю, но стараюсь забыть, как говорили римляне) решил, что это нам ни к чему. И теперь посольство великой России на окраине города, в спальном районе Ханоя. Нечто похожее случилось и с базой в Камрани. И на Кубе.

Так "отступала грозная броня".

Слова давней песни вспомнились не случайно. После деловой встречи Союз писателей Вьетнама пригласил нас на ужин. И обсуждение животрепещущих проблем наших взаимоотношений продолжалось на более доверительном уровне. Во всяком случае, программа пребывания делегации вьетнамских писателей в России этим летом в общих чертах была составлена и должным образом скреплена тостом искренним и великодушным.

И тут выяснилось, что председатель Правления Союза писателей Вьетнама Ху Тхин – бывший танкист. И в подтверждение он на чистом русском языке пропел … "Мчались танки, ветер поднимая, наступала грозная броня, и летели наземь самураи под напором стали и огня!" Я люблю эту песню, знаю её до последнего слова и следующий куплет мы пропели уже вдвоем под восторг всего зала… "И добили – песнь тому порука, всех врагов в атаке огневой три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой!"

И тут выяснилось, что Ху Тхин написал вьетнамскую песню о танкистах, такую же победную, только у него в танке не три, а пятеро танкистов – вьетнамцы поменьше ростом. Он же написал музыку, и в этот потрясающий вечер исполнил песню. Я опять ему подпел уже на вьетнамском языке, который слышал первый раз в жизни.

– Как вам понравилось моё произношение? – спросил я, когда стихли овации.

– Это было прекрасно! – великодушно ответил Ху Тхин. – Подобного исполнения я никогда не слышал. Мне даже показалось, что у вас несколько южные интонации.

И тут выяснилось, что через два дня мы вылетаем на крайний юг Вьетнама, в центр партизанского движения, в Хошимин. Шёл январь, и температура там была 39,5 градусов, а температура воды в Южно-Китайском море – 28.

А помните недавние времена, когда мы, пристыженные собственной неполноценностью, в угоду заокеанским ценителям наших песен меняли слова, вычёркивали всё, что они могут не одобрить – очень хотелось понравиться, да, Борис Николаевич? В угоду японцам не решались произнести слово "самурай", в угоду немцам коверкали священные строки, опасаясь, что им не понравятся слова, с которыми побеждали наши отцы – "Артиллеристы, Сталин дал приказ!"

Вьетнамцы тоже громили самураев, а сейчас у них с Японией вполне дружеские отношения. Но они не стесняются произносить истинные слова песни – "И летели наземь самураи под напором стали и огня".

Но, кажется, что-то меняется в нашей нравственной атмосфере, свежие ветры подули.

Дай-то Бог!

Наш волшебный вечер продолжался. После ужина решили пройтись по ночному Ханою. Жизнь кипела и в позднее время. Клокотали котлы на тротуаре, вокруг низеньких столиков на асфальте сидели весёлые мужчины и женщины, пылали костерки, и поднимался дымок от вогнутых сковородок с жареными каштанами.

Очень много лавочек с живописью. Масло, гуашь, карандашные наброски. Много копий Ван Гога, Гогена, Матисса, других импрессионистов. Это то, что оставили французы после своего здесь пребывания. Кстати, и гостиницы украшены не экзотическими вьетнамскими пейзажами, а копиями картин тех же художников.

Ну, что ж, не самое худшее напоминание оставила о себе Франция.

Зашли в одну из лавочек. Узкое помещение, высокий потолок, стены сплошь увешаны картинами. Художники, судя по всему, не заканчивали наших художественных институтов и потому писали, кто как мог. Хозяин, прислушавшись к нашему разговору, осторожно приблизился.

– Россия?

– Россия.

– Очень хорошо! – И он удалился куда-то в подсобные помещения. Вышел через несколько минут с громадной бутылью, наполненной зеленоватой жидкостью, в которой плавало нечто растительное, вьющееся и, похоже, с глазами. С живыми глазами.

После первой рюмки, которую мы выпили не без опаски, хозяин рассказал, как он ездил на заработки в Россию. Работал на каком-то курском заводе. Платили мало, обижали, но рассказывал он об этом легко, незлобиво, со счастливой улыбкой. После второй рюмки я понял, что ничего лучше в своей жизни не пил. У странной настойки была полная прозрачность, цвет глухой зелени, крепость около пятидесяти, вкус растительной горчинки, не перцовой, не обжигающей, нет, мягкой. Этот вкус ещё какое-то время оставался во рту, как бы напоминая о себе, как бы призывая повторить.

И мы повторили. Говорили о смысле жизни, о пространстве и времени, о поэзии и прозе – каждый говорил, о чём хотел, не дожидаясь, пока замолкнет собеседник.

Расставались со слезами на глазах, клялись увидеться вновь… А что, и увидимся, "чудеса на свете случаются, паруса на рассвете встречаются", сказал поэт.

Наш хозяин остановил нескольких возчиков – на велосипедах, к которым сзади были прикреплены лёгкие сидения на колесах. И маленькой кавалькадой мы бесшумно скользнули в глухие, пустынные уже переулки ночного Ханоя.

Настойка была непростая, что-то произошло с моим сознанием, и не зря, не случайно мы говорили со странным художником о пространстве и времени. В какой-то момент я понял, что оказался в начале прошлого века во французском квартале – вокруг стояли дома с причудливой лепниной, из светлых распахнутых окон неслись звуки клавесина, женский смех, французская речь…

Потом это всё вдруг исчезло и н

аступила полная, кромешная темнота, которую нарушали разве что таинственные шорохи, которые слышались совсем рядом. И пришло понимание – я провалился на несколько веков в прошлое…

В настоящее меня вернул смех моего возчика – он показывал на двух девушек невероятной красоты, стоявших в свете несильного фонаря. У них были миндалевидные глаза, а улыбки сверкали зубами, перед которыми мерк знаменитый вьетнамский жемчуг. В глазах моего возчика был вопрос: "Ну, ты как, дескать?" Ответить я не успел – наш руководитель решительно махнул рукой вперёд. Я так до сих пор и не могу сказать – были это реальные, сегодняшние девушки, или очередное видение, вызванное колдовской настойкой.

А на следующий вечер мы были в гостях у известного вьетнамского художника Чан Куан Нгока. В молодости он был помощником Фам Ван Донга – премьер-министра и боевого соратника Хо Ши Мина. Дом у нашего хозяина был неплохой - пятиэтажный. Но, как это водится во Вьетнаме, по две комнаты на каждом этаже, а между ними лестничный пролёт. На первом этаже мы пили чай – пусть будет чай, а на пятом смотрели картины художника.

В мои годы уже неприлично часто испытывать потрясения, пора бы уже всего насмотреться, но тут я дрогнул. Как вы думаете, что пишет этот немолодой уже мастер Чан Куан Нгок, человек, объехавший весь белый свет, написавший дюжину книг, проведший не одну выставку в разных городах и странах? Что он изображает на своих полотнах? Что тревожит душу его и заставляет вновь и вновь подходить к чистому холсту?

Отвечаю – он пишет Россию. Вот громадное панно – православный монастырь в Псковских лесах. Храм Покрова на Нерли. Заснеженные избы в сибирской деревне. Тобольский кремль на высоком берегу. Тропинка в осенней берёзовой роще… Портрет моряка, приехавшего на побывку в свою деревню, портрет старой крестьянки…

И так без конца. Сотни работ – живопись, рисунки, наброски. О чём мечтает в свои годы Чан Куан Нгок? Выставка в России. Именно здесь он хочет отчитаться о прожитой жизни, о том, чему свою жизнь посвятил.

– Годы, проведённые в России, до сих пор светятся в моём прошлом, – сказал художник.

Помочь бы ему, а? Господа, принимающие художественные решения… Поднатужьтесь, ради Бога! Ведь наш человек… Тридцать пять лет он не был в России, не расставаясь с ней в душе ни на один день!

А потом мы поднялись на крышу, где художник в каждое полнолуние общается с Буддой, любовались ночным Ханоем, потом опять пили зелёный чай, пили за наши будущие встречи в Москве, говорили о боевой молодости Чан Куан Нгока и, хотя слова эти не прозвучали вслух, но висел над столом, висел все тот же вопрос – ребята, куда же вы подевались?

Город Хошимин. Бывший Сайгон. Именно здесь, в его окрестностях шли наиболее тяжёлые бои тридцать с лишним лет назад. Сейчас часть джунглей огорожена и здесь создан музей. Как у нас принято говорить – музей боевой славы. Только побывав здесь, начинаешь понимать, что такое ковровое бомбометание. Уже заросшие воронки – метров двенадцать в диаметре, метров пять-шесть глубиной, а свежие они были куда больше. Защитники демократических ценностей сбрасывали бомбы в тонну весом, не меньше. Воронки идут одна за другой впритык, площадь покрывалась полностью, здесь ничто не могло уцелеть.

И даже в таких условиях выживали. Благодаря подземным ходам, которые пронизывали окрестности. В полном смысле слова из-под земли возникали партизаны, наносили удары по базам, аэродромам, казармам противника и снова уходили под землю. Исчезали, не оставляя следов. Поэтому бомбы американцы сбрасывали, в основном, чтобы уничтожать, обрушивать эти подземные ходы. Да, конечно, многое им удавалось, но ходы были проложены в три этажа, каждый этаж все ниже, углублялись на десять-пятнадцать метров. Спасала система многочисленных выходов на поверхность.

Мы попробовали пройтись по некоторым ходам – страшновато, но, наверно, привыкнуть можно. В некоторых местах ходы расширяются, превращаясь в подземный штаб, лазарет, оружейную мастерскую. За столами, у наковальни, за штамповочным станком замерли искусственные фигуры в партизанской форме, исполненные с потрясающим мастерством. В какой-то момент наш провожатый поворачивает невидимый рубильник и всё мгновенно оживает – работает швейная машинка, кузнец выправляет деталь, двое добывают взрывчатку – распиливают ножовкой неразорвавшуюся бомбу, поднимается с кровати раненый…

Впечатление прямо-таки жутковатое.

Ананасы в шампанском это ладно, дело привычное. А борщ с ананасами едали? Во Вьетнаме без ананасов вроде как и не борщ. Неожиданно, но "удивительно вкусно, искристо, остро", как сказал Северянин.

Ежегодно в самом большом зале Хошимина собираются писатели города за накрытыми столами, шумно друг друга приветствуют, представляют новых членов Союза, чествуют юбиляров, награждают лауреатов, выпивают, что Бог послал… (На наш стол Бог послал "Ханой-водку".)

Вот бы и нам так! Худосочные фуршеты для избранных не идут ни в какое сравнение.

В аэропорту юная вьетнамка заметила, что я обратил на нее внимание, и тут же улыбнулась искренне и широко. Не только мне она улыбнулась – и себе тоже, поскольку внутри у неё чисто и светло.

А вам не приходилось видеть, как человек на багажнике мотопеда везет двухметровый холодильник? Представили? А холодильник-то на багажнике не лежал – стоял! В уличной толчее с лежачим холодильником не проедешь. А в человеке-то может, и было полтора метра роста, а может, и не было.

И, наконец, тёплая и радушная встреча с коллективом совместного российско-вьетнамского нефтедобывающего предприятия "Вьетсовпетро". Прекрасный, ухоженный городок со всеми необходимыми для жизни службами. Но больше всего мне понравилась библиотека, а понравилась она тем, что в ней нашлись мои книги, которые хозяева любезно расположили на стенде. Сообщить нашим хозяевам какие-то московские новости мы не могли по той простой причине, что в городке принимаются едва ли не все каналы центрального телевидения.

А вот они порадовали. Уже в Москве мы получили радостную весть, что предприятие готово оплатить издание двух антологий – поэзии и прозы на русском и вьетнамском языках. И я корыстолюбиво подумал, что, кто знает, кто знает, может быть и мой недостойный рассказец сумеет протиснуться в эту книжечку сквозь плотные ряды классиков.

(обратно)

Евгений Позднин ТАЙНА СМЕРТИ ГОРЬКОГО

Итоги Октября

Наступил 1922 год. Пришла пора подводить итоги Октября. Они были не просто плачевными, а хуже некуда. Вместо обещанного Лениным социализма и коммунизма страна оказалась разгромленной, разграбленной, лежала в руинах... Стояли фабрики и заводы, стоял транспорт, финансовая система была выведена из строя. Царили голод, нищета, страшная безработица, мародёрство и бандитизм. Дело доходило до людоедства. Вместо социализма и коммунизма Россия оказалась в социально-экономической пропасти, в тупике.

Тогда рулевой, являвшийся, кстати, гражданином Германии, повернул назад, провозгласил НЭП и направил партию и страну по рельсам буржуазного развития. Этим поступком, а ему ничего другого не оставалась делать, Ленин подписал себе смертный приговор, потому что публично признал себя политическим авантюристом, политическим банкротом и окончательно дискредитировал себя и свою партию.

Стало вполне очевидным, что подлинной целью Октябрьской революции и провозглашённых Лениным социалистических лозунгов было отнюдь не построение социалистического общества в нашей стране, к чему полуфеодальная Россия была абсолютно не готова, а поднятие на Руси очередной Большой Смуты с целью разложения Русской армии, разрушения Российской империи и обеспечение тем самым победы над ней Германии в Первой мировой войне. Стало вполне очевидным, что так называемый Брестский мирный договор есть не что иное, как акт о капитуляции России перед Германией.

А Ленин и его команда, состоявшая из католиков, из польско-литовских дворян, включая его самого и Крупскую, и мечтавшая об освобождении Польши от русской оккупации, совершила двойное предательство: послав Красную Армию на Берлин, на помощь германскому пролетариату, для совершения мировой социалистической революции, они всё сделали для того, чтобы сорвать этот поход, предали Красную Армию под Варшавой, отдав победу над ней Польше.

И Ленин, чей псевдоним происходит от названия главного монастыря немецкого ордена цистерцианцев, был отстранён от руководства партии и заменён И.В. Сталиным. Случилось это весной 1922 года, на ХI-ом съезде РКП(б). С тех пор партия большевиков раскололась на два враждующих между собою лагеря – на сталинскую и ленинскую гвардию. Первая в том же году образовала Красную Империю, назвав её Советский Союз. Вторая продолжала играть роль 5-й колонны Германии, Польши и Ватикана. Она была хотя и не столь многочисленной, но сохраняла за собой ключевые государственные посты и должности: ВЦИК (М.Калинин), Совнарком (В.М. Молотов), органы НКВД, прокуратуры, а главное – печать, что создавало ей преимущество над сталинской гвардией. Как известно, после смерти Ленина его гвардию возглавил Молотов, чья официальная биография – фальшивка. Он не был крестьянским сыном из вятской глубинки – гены его выдают, и европейская образованность.

Дело было так.

Приведя на немецкие деньги к власти в России своего соратника Ленина, Израиль Лазаревич Гельфонд, живший под литературным псевдонимом Парвус, вдруг испытал зависть. Ему страшно захотелось самому порулить этой загадочной страной, откуда он тоже был родом, но это было невозможно по той простой причине, что в России все знали, кто такой Парвус – советник германского Генерального Штаба по русским вопросам и один из самых богатых буржуев в Европе.

Вместо него Ленин принял к себе его сыновей, родившихся в Германии, и обеспечил им карьеру по линии наркомата иностранных дел. Сын Лейба Гельфонд возглавлял в конце 30-х годов советское посольство фашистской Италии и работал на гитлеровскую коалицию. Помогал фашистскому генералу Франко в Испании, снабжая его секретной информацией Советского правительства, по сути воевавшего на стороне республиканцев. Когда Сталин узнал об этом и вызвал его в июле 1940 года в Москву, глава внешнеполитического ведомства Италии граф Киано достал ему фальшивый паспорт и организовал побег в США.

В период Второй мировой войны Гельфонд сколотил себе огромное состояние на торговле американским военным снаряжением с Советским Союзом. Умер в 60-х годах в Нью-Йорке под чужой фамилией.

Сын Лазарь жил в Советском Союзе по паспорту на имя Евгения Александровича Гнедина. До середины 30-х он возглавлял пресс-службу НКВД СССР, после чего был назначен на должность 1-го секретаря советского посольства в Берлине. В 1939-ом был отозван в Москву и арестован за шпионаж в пользу Германии. Сослан в Сибирь. После убийства ленинской гвардией И.В. Сталина был реабилитирован и возвратился в Москву.

Третий сын Гельфонда-Парвуса стал жить в Советском Союзе под псевдонимом своего отца, под которым тот печатался в основанной им, а не Лениным, большевистской газете "Искра", – Молотов.

Накануне

1930 год начался с воинствующих призывов римского папы Пия XI ко всем главам государств Европы и Америки начать крестовый поход против СССР, с целью свержения советской власти и восстановления монархии Романовых во главе с великим князем Кириллом Владимировичем, которого Ватикан провозгласил 31 августа 1924 года новым императором России. День 19 марта Пий XI объявил днём всеобщего антисоветского молебна. Была организована экономическая блокада нашей страны.

Однако крестовый поход провалился. Воевать с крепнувшим год от года Советским Союзом за дело Романовых безумцев не нашлось. Тогда фашисты развязали террор.

6 марта 1932 года в Москве было совершено покушение на германского посла фон Дирксена. Спустя два месяца был убит на выставке под Парижем президент Франции Поль Думер. Он был наказан за нерешительность и фактический срыв интервенции против Советского Союза. Покушение было совершено и на премьер-министра Японии Инукаи. Началось преследование писателей-антифашистов. Ромен Роллан вынужден был бежать из Франции и скрываться в Швейцарии.

На защиту СССР поднялось всё прогрессивное человечество. Грудью встал М.Горький. По его просьбе Анри Барбюс начал подготовку Международного Антивоенного конгресса, в оргкомитет которого вошёл и Алексей Максимович. В мае 1932-го он подписал воззвание оргкомитета "Ко всем народам мира", а 30 июля – воззвание "К писателям всего мира, друзьям СССР".

Фашисты всячески старались сорвать это мероприятие. Париж, Брюссель, Страсбург, Швейцария отказались предоставить место для проведения конгресса. Он был, наконец, назначен на 27 августа в Амстердаме, но советская делегация во главе с Горьким и председателем ВЦСПС Н.М. Шверником доехала только до Берлина. Правительство Голландии не выдало визы.

В Берлине к Алексею Максимовичу в гостиницу Палас, где остановилась советская делегация, явились непрошенные гости – его последняя любовь Мария Игнатьевна Будберг, по прозвищу Мура, и доктор Краус. Они прикинулись страшно озабоченными его здоровьем и напоили какой-то отравой. Его привезли из Берлина в Москву едва живого. Чуть выходили.

Это была первая чёрная метка "смелому Соколу" от фашистов...

Зимовать он уехал тогда в последний раз в Сорренто, а весной 1933 года засобирался на Родину, теперь навсегда. Но он не знал, что делать ему со своим секретным архивом, в котором содержались документы, материалы, письма антибольшевистского характера, направленные против высших руководителей партии большевиков, начиная с Ленина. Везти с собой в Советский Союз было нельзя.

Узнав, что Горький собирается домой, к нему примчалась из Лондона Мура и предложила свои услуги по сохранению архива. Поскольку другого варианта у него под рукой на тот момент не оказалось, он согласился, полагаясь на честность и порядочность графини.

С возвращением на Родину, по приглашению Сталина, у писателя сразу же начали возникать проблемы. Молотов взял его немедленно под плотную опеку своего НКВД. Доступ к нему был резко ограничен. Его переписка перлюстрировалась. Общение с ним стало небезопасным…

В 1933-ем Горький был запрещён в Германии. Вообще. Его пьесы были сожжены, а книги изъяты даже из частных библиотек. Нельзя было произносить даже его имя.

Горьковский секретный архив, как и сам Горький, был очень опасен для ленинской гвардии и лично для Молотова, которому было хорошо известно, что его отец и Горький жили с начала XX века, как говорится, на ножах. Вячеслав Михайлович настолько ненавидел нижегородца, что выгоняя его в 1921 году из России под предлогом заботы о его здоровье, не дал ему денег даже на дорогу, а когда Ленин для приличия попросил его включить Алексея Максимовича в список высокопоставленных деятелей Советского государства, лечащихся за границей на государственный счёт, то Молотов отказал ему и в этом.

Известно, что Ягода не раз перечислял крупные суммы денег Муре в Лондон. Нетрудно догадаться, что он выкупал у неё, по заданию Молотова, горьковский архив. Завладев им, Вячеслав Михайлович стал использовать его и против Горького, и против Сталина, вбивая клин в их дружбу.

В мае 1934-го Горькому прислали вторую чёрную метку – был убит единственный сын Максим. Случилось это сразу после возвращения Максима из конспиративной поездки по заданию отца в Ленинград к Кирову с секретной информацией о готовящемся на Сталина покушении. Киров выступил с этой информацией на Пленуме ЦК, и тут же был убит.

Убийство Кирова стало второй чёрной меткой для Сталина. Первую ему отправили в 1932-ом, когда застрелили жену Надежду.

Следствие по делу об убийстве Кирова вывело на ещё одну 5-ую колонну Германии – Ленинградский контрреволюционный белогвардейский центр, представлявший собою головную организацию по борьбе с советской властью на невидимом фронте. 15 марта 1935 года органы НКВД приступили к разгрому этого центра. В течение нескольких дней были арестованы и высланы на поселение в северные и восточные области Советского Союза "за нарушение правил проживания и закона о паспортной системе" (они отказались получать советские паспорта): князей – 41 человек, графов – 33, баронов – 76, крупных фабрикантов и заводчиков – 35, крупных помещиков – 68, крупных торговцев – 19, бывших высших царских сановников – 142, генералов и высших офицеров царской армии – 547, бывших высших чинов жандармерии, полиции и охранки – 113 человек. Часть из них была привлечена к уголовной ответственности за подрывную деятельность против Советской России в пользу иностранных государств, прежде всего, в пользу Германии.

Это был цвет петербургской царской аристократии во главе с представителями Дома Романовых. Имена арестованных и их дальнейшая судьба держатся в глубочайшей тайне. В такой же тайне держатся и места их поселений. При Л.П. Берии многие из них из мест поселений сбежали и жили по чужим паспортам. Другие дождались своего часа со смертью И.В. Сталина. Есть основания полагать, что одним из таких поселений стала тогда и деревня Бутки Свердловской области, откуда явился Б.Н. Ельцин.

Германия отреагировала на разгром своей 5-й колонны немедленно и резко. Уже 16 марта Гитлер объявил о введении всеобщей воинской повинности, а через несколько дней заявил о том, что "война с Советским Союзом в ближайшие 30 лет неизбежна". В Германии началась шумная шовинистическая кампания по возрождению германской Империи. "35 миллионов немцев, – кричали немецкие газеты, – живущих вне границ Германии, жаждут воссоединиться с Империей!" Из этих 35 миллионов немалая часть проживала в Советском Союзе. Все они с этого часа превратились в 5-ую колонну Германии. По стране покатилась волна диверсий и терактов, саботажей и погромов, клеветнических слухов и лжи, преследований и убийств видных партийных, советских и государственных деятелей и просто советских активистов, включая комсомольцев и пионеров.

В мае 1935-го Данко была послана третья чёрная метка. Во время демонстрационного полёта над Москвой самого большого в мире самолёта, носившего имя "Максим Горький", была подстроена авиакатастрофа.

Писатель находился в это время в Крыму в Тессели и занимался подготовкой Международного конгресса в защиту культуры от фашизма, проведение которого было намечено на июнь в Париже по его инициативе. Из Парижа он должен был проехать в Лондон за своим архивом, ибо почувствовал утечку из него информации. Но архива уже не было.

Дабы не пустить Горького в Париж и Лондон, Молотов "натравил" на него перед самым отъездом врачей, которые состряпали бумагу, запрещавшую ему поездку во Францию по состоянию здоровья. На её основании органы НКВД заперли Сокола в Тессели, хотя у него на руках были уже заграничный паспорт и проездные документы, а в Москве ждала многочисленная делегация советских писателей, во главе которой он ехал. Его выпустили из тессельского заточения, когда его поезд на Париж уже ушёл.

После конгресса к Алексею Максимовичу приехал Анри Барбюс, и был убит в Москве 30 августа. Можно считать это ещё одной чёрной меткой Буревестнику. Но он не испугался и смело поднял выпавшее из рук своего друга и товарища антифашистское красное знамя, приняв "убийственную" должность председателя Международного Антифашистского Комитета на себя.

Как это было

На месяц до смерти Горького у него были запланированы два крупных мероприятия: 8 июня он должен был открывать в Париже работу Международного Антифашистского Комитета, а 19-го в Лондоне – Международный съезд писателей. В Лондоне Мура обещала ему вернуть архив, о чём они договорились, когда она приезжала к нему весной 1936 года в Тессели.

В репортаже из Тессели корреспондента газеты "Известия" М.Чуднова, опубликованном зачем-то через месяц, уже после смерти писателя, сказано, что Алексей Максимович выехал из Тессели "в бодром, весёлом настроении" на автомобиле в Севастополь 20 мая. Эту же дату называет и комендант Тессели. Однако, если верить местным газетам "Маяк Коммуны" и "Севастопольский моряк", дело обстояло иначе: "26 мая, в 12 часов дня, – писали они, – в Севастополь прибыл с южного берега Максим Горький. В этот же день, в 12 часов 30 минут выехал в Москву.

Но ни одна центральная газета информации о прибытии Горького из Тессели в Москву не давала. Это говорит о том, что в Москве его не ждали, что он выехал из Тессели прямо в Париж, имея на руках все необходимые для этого документы. Сев в Севастополе на московский поезд, он сделал пересадку в Джанкое на Киев. В Киеве сел на варшавский поезд, а в Варшаве на парижский, следовавший через Берлин.

А дальше Берлина его не пустили. Как пишет Нина Берберова в "Железной женщине", здесь его встретили нежданные гости – неизменные Мура и профессор Крафт. Они страшно обеспокоились его здоровьем, о чём он их не просил, признали его никуда не годным и с помощью людей в штатском сняли насильно с поезда.

Что с ним делали дальше, нам неизвестно. Не то на сквозняке хорошо подержали, не то лекарство какое-то ввели, не то до инфаркта довели. Известно, что происходило всё это безобразие 1 июня.

Чтобы подозрение в убийстве не пало на Германию, умирать Горького отправили в сопровождении Муры в Москву, под ответственность Молотова, который, наверняка, был в курсе всего происходящего, а может быть, и руководил этой операцией. В Москву смертельно больной Горький был доставлен, по-видимому, в пятницу 5 июня, потому что на следующий день газета "Правда", редактировавшаяся членом ленинской гвардии Л.Э. Мехлисом, впервые в 1936 году дала информацию о Горьком следующего содержания:

"Алексей Максимович Горький серьёзно заболел 1 июня гриппом, осложнившимся в дальнейшем течении катаральными изменениями в лёгких и явлениями ослабления сердечной деятель- ности".

Всё. И ни слова о том, где с ним это произошло и при каких обстоятельствах. Ни слова о том, чем занимался в это время председатель Союза советских писателей, о его планах, куда он направлялся. Остальные газеты вообще молчали. Горький был взят в информационную блокаду.

Редакция "Летописи жизни и творчества А.М. Горького" пошла в освещении этого вопроса на откровенный подлог. Без ссылки на какой-либо документ она начертала: "Май, 27. Москва. Приезжает из Севастополя". Дальше ещё интереснее: "Июнь, 1. Горки. Заболевает гриппом. "Правда" 6 июня. № 154". Но в "Правде" нет слова "Горки"!

В воскресенье газеты не выходили, а в понедельник газета "Известия" начала публиковать ежедневные бюллетени о состоянии здоровья писателя. Это означало, что он был обречён на смерть, и с постели подняться ему не дадут.

8 июня у Горького, находившегося без внимания врачей, началось удушье. Он умирал. Гриппом тут и не пахло. У него была сердечная недостаточность.

Срочно собранный у его постели врачебный консилиум звёзд медицины точный диагноз не установил. Не установил по простой причине – ряд врачей в этом не были заинтересованы. Молотову доложили: Горький не жилец. Молотов сообщил Сталину, что с Горьким пора прощаться. Для Иосифа Виссарионовича это стало страшной новостью, и он ринулся в Горки. С ним поехали Молотов и Ворошилов.

А в это время Алексея Максимовича вытаскивали с того света. Нет, не врачи – вытаскивала его медсестра Липочка. Дождавшись ухода болтающих и бездействующих врачей, она ввела умирающему 20 кубиков обыквенной камфары. И Горький ожил... Когда к нему явился через пару часов Сталин, он был способен уже вести с ним деловой разговор, пытался смеяться и даже чокнулся с вождём и пригубил бокал шампанского, когда тот поднял тост за его здоровье.

И ни одна газета об этом визите Сталина не обмолвилась!

Когда он входил в комнату Горького, в глаза ему бросилась незнакомая женщина в чёрном, походившая не то на ворону, не то на монашку. Она сидела у постели ещё живого Алексея Максимовича уже в трауре, что возмутило Иосифа Виссарионовича. "Свечки только в руках не хватает", – буркнул он и выпроводил её из комнаты. Это была Мура – последняя чёрная метка Горькому.

Через день Сталин приехал к Горькому в два часа ночи, хотел поговорить наедине, но его к нему не допустили! На его пути стеной встали Мура и врачи Г.Ланг и М.Кончаловский. Тогда Иосиф Виссарионович оставил для больного записку, но её ему не передали.

Тем временем кризис болезни у Алексея Максимовича миновал. Он выздоравливал, принялся снова за свою работу. Однако в бюллетенях об этом ничего не говорилось. Бюллетени по-прежнему продолжали выходить, хотя в них надобность отпала. При этом тревожный тон их не менялся.

12 июня И.П. Ладыжников сообщал из Горок на Малую Никитскую: "У нас отлично!" В этом убедился и Сталин, снова навестивший в этот день своего друга.

Но, спустя два дня, Ланг и Кончаловский дали на Никитскую противоположную информацию, выразившуюся словом "безнадёжно". Они откровенно врали, потому что доктор Левин сообщал в тот день на Никитскую: "Сегодня лучше, чем прошлые дни". Из других источников известно, что 14 июня писатель заметно повеселел, побрился и взялся писать письма.

Одновременно по Москве начали распространяться слухи о том, что Горький умер. На Малую Никитскую стали поступать звонки и телеграммы с соболезнованиями по поводу его кончины. Поступали и анонимные звонки, выражавшие гнусное злорадство.

Между тем о Горьком забеспокоилась международная общественность. Закончивший 11 июня свою работу Международный Антифашистский Комитет в Париже принял постановление о немедленной отправке делегации в Москву к Горькому. В тот же день об этом стало известно Молотову. И в тот же день Илья Эренбург позвонил из Москвы в Париж председательствовавшему на Комитете вместо Алексея Максимовича писателю Андре Жиду и попросил его от имени Советского Правительства отложить визит делегации "не раньше 18 июня". Получается, что Молотову уже за неделю была известна дата смерти выздоравливавшего Горького!

Но после убийства Барбюса и преследований Горького Москве больше не верили. Уже 14 июня, опасаясь за его жизнь, к Алексею Максимовичу приехал из Парижа Луи Арагон с супругой Эльзе Триоле. В тот же день они прибыли в Горки в сопровождении председателя иностранной комиссии Союза советских писателей Михаила Кольцова, но ворота перед ними оказались запертыми. Их не пустили даже на территорию парка, о чём они слёзно просили. Тот же приём они встретили и на другой день, и на следующий после другого, пока Горький не умер...

Приехал к нему раньше назначенного советским правительством времени и Андре Жид. Он должен был 19 июня открывать вместо Алексея Максимовича в Лондоне Международный съезд писателей, и ему очень хотелось лично у великого нижегородца узнать, чтобы доложить об этом съезду, почему он вот уже два года никак не может добраться до Парижа? Выдающийся француз так спешил на эту встречу, что в Кенигсберге пересел с поезда на самолёт и прилетел в Москву 17-го числа, в 5 часов 30 минут вечера, вместе с сопровождавшим его французским писателем Пьером Эрбаром.

Ему устроили пышную встречу. Газета "Известия" посвятила ему две статьи, опубликованные 16 и 17 числа. Первый вопрос, с которым он обратился к встречавшим его писателям, был вопрос о состоянии здоровья Горького. Однако его повезли из аэропорта не к нему, а на Красную площадь к Ленину. Потом его долго катали с экскурсией по Москве, занимали делами по устройству в гостиницу, подослали корреспондента "Известий" для интервью и т.д. Короче говоря, встретиться с Горьким ему в этот день не позволили, а ночью Алексея Максимовича убили...

Убивать его начали ещё днём, когда явившийся на Никитскую милиционер пытался сорвать доставку в Горки кислородных подушек. После милиционера московские власти (Н.С. Хрущёв и Н.А. Булганин) прислали на Никитскую чиновника из московского городского архитектурного управления с бумагой, предписывавшей освободить дом! Комендант дома И.М. Кошенков напугался, подумав, что Алексей Максимович скончался. Позвонил немедленно в Горки. К телефону подошёл Ладыжников и успокоил его, сказав, что писатель чувствует себя хорошо, только что ел булку с молоком. На звонок Котенкова в Горки в 12 часов ночи подошла Надя Пешкова и тоже его успокоила: "У нас всё хорошо", – сказала она.

А бюллетень за 17 июня гласил: "Состояние тяжёлое. В течение всего дня 17 июня дыхание и сердечная деятельность поддерживались применением кислорода и больших количеств сердечных средств. Температура вечером 37,4. Пульс – 120, неправильный".

Встревоженные мрачными звонками с Никитской, спать в этот день в Горках легли поздно, а некоторые вообще не ложились. В первом часу Мура сменила в комнате больного медсестру Липу, проводив её спать, а сама заступила на ночное дежурство. Горький спал.

Вдруг через некоторое время сидевшие в столовой П.П. Крючков и Надежда Алексеевна услыхали его взволнованный, зовущий на помощь голос: "Липа! Липа!" Оба бросились за только что уснувшей Липой и подняли её с постели. Та мчится к Алексею Максимовичу и видит нагнувшуюся над ним чёрным коршуном Муру, которая тут же подскочила к Липе и зашипела на неё, начав больно щипать и выгонять из комнаты: "Уходите-уходите... Я здесь".

Чтобы не волновать Горького и не устраивать около него скандал, Липа, превозмогая боль, молча отступила в столовую, где дала волю слезам, жалуясь на Марию Игнатьевну: "Она меня всю исщипала! Я больше туда не пойду!"

Чувствуя неладное, Пётр Петрович и Надежда Алексеевна замахали на неё руками: "Иди-иди быстрее к Алексею Максимовичу – слышишь, как он тебя зовёт!" Надежда встала перед нею на колени: "Липочка, миленькая, умоляю тебя – иди к нему".

Но было уже поздно… Введённый Мурой Горькому яд начал своё беспощадное разрушающее действие. Состояние здоровья писателя стало быстро и резко ухудшаться... Сознание его поплыло... В 11 часов 10 минут 18 июня 1936 года Алексея Максимовича не стало...

Вместо послесловия

В медицинском заключении, составленном в 12.30 говорилось: "Алексей Максимович Горький заболел 1 июня гриппом, осложнившимся в дальнейшем течении катаром верхних дыхательных путей и катаральным воспалением лёгких. Тяжёлая инфекция, как об этом свидетельствовали повторные исследования крови, на почве хронического поражения сердца и сосудов, и в особенности лёгких, в связи со старым (сорокалетней давности) туберкулёзным процессом (каверны, расширение бронхов, эмфизема, астма, склероз лёгких) обусловили с первых же дней очень тяжёлое течение болезни. Уже с третьего дня болезни начали выявляться симптомы ослабления сердечной деятельности и – особенно – резкие нарушения дыхания.

Энергичнейшим применением всех средств, могущих влиять на улучшение функций сердечно-сосудистой и дыхательной систем, удалось продержать деятельность сердца до утра 18-го июня. В ночь на 18 июня Алексей Максимович впал в бессознательное состояние, с 10 часов утра деятельность сердца начала быстро падать, и в 11 ч. 10 м. последовала смерть, на 69 году жизни, при явлениях паралича сердца и дыхания.

Народный комиссар здравоохранения РСФСР

Г.Каминский

Начальник Лечсанупра Кремля И.Ходоровский

Заслуженный деятель науки, профессор Г.Ланг

Заслуженный деятель науки, профессор

Д.Плетнёв

Заслуженный деятель науки, профессор

М.Кончаловский

Доктор медицинских наук Л.Левин

Заслуженный деятель науки А.Сперанский".

Документ явно сфабрикован. В нём не отражены ни подлинная причина заболевания, ни обстоятельства, ему сопутствовавшие, ни положительная динамика в лечении, ни причина её обвала, приведшая к смерти. А что касается туберкулёза, то он тут почти не причём. У Г.Уэллса он был с юности, что не помешало ему прожить до 80 лет.

В том же духе, за подписью тех же лиц был составлен протокол вскрытия тела М.Горького, проводившегося в тот же день в 9 часов вечера профессором И.В. Давыдовским. Он начинался следующими словами:

"Смерть А.М.Горького последовала в связи с острым воспалительным процессом в нижней доле левого лёгкого, повлекшим за собой острое расширение и паралич сердца"".

18 июня гроб с телом покойного был доставлен из Горок в Москву и установлен в Колонном зале Дома Союзов. Правительство создало комиссию по организации похорон в составе председателя Моссовета Н.А. Булганина, первого секретаря московского городского и областного комитетов ВКП(б) Н.С. Хрущёва, секретаря ЦИК СССР И.С. Уншлихта, наркома здравоохранения РСФСР Каминского, начальника санитарного управления Кремля Ходоровского, а также писателей А.Н. Толстого, Вс. Иванова, В.П. Ставского, секретаря Горького Крючкова и А.И. Стецкого. Под председательством последнего была создана также комиссия по приёмке литературного и эпистолярного наследия писателя.

19 июня "Правда" писала: "Центральный К

омитет ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров Союза ССР с глубокой скорбью извещают о смерти великого русского писателя, гениального художника слова, беззаветного друга трудящихся, борца за победу Коммунизма – товарища Алексея Максимовича Горького, последовавшей в Горках, близ Москвы, 18 июня 1936 года".

Ни тебе причины смерти, как того требует жанр подобного рода документов, ни соболезнования родным и близким покойного...

19 июня ночью тайно была произведена кремация тела Горького, украдена история его болезни – и концы в воду…

В день похорон Алексея Максимовича советские газеты вышли с воспоминаниями о последних днях его жизни врачей Кончаловского и Сперанского. Они дезинформировали, обманывали граждан Советского Союза и мировую общественность о причинах смерти Буревестника революции. В тот же день в Горки въехали Ульяновы, ненавидевшие Горького и жаждавшие его смерти.

Убийца шла за гробом своей жертвы как самый близкий человек. Дежуря по ночам около постели Алексея Максимовича в последние дни его жизни, баронесса Будберг добивалась от него признать её своей невенчанной женой, как это она сделает позднее с Г.Уэллсом, с целью завладеть хотя бы частью его наследства. Не получилось...

Тогда она сфабриковала его завещание (за долгие годы общения и жизни с Горьким она научилась писать и подписываться, как он) и предъявила его сразу же после смерти писателя. Содержание и судьба его нам неизвестны. Известно, что после похорон последняя любовь М.Горького исчезла и не показывалась в Советском Союзе до смерти И.В. Сталина. После смерти Сталина она стала в нашей стране желанным гостем. Приезжала много раз из Лондона, где она жила, а в 1958 году совершила прогулку на пароходе по Волге в сопровождении Екатерины Павловны Пешковой.

После убийства М.Горького международное антифашистское общественное движение оказалось обезглавленным, и фашисты развязали себе руки для эскалации своих дальнейших действий. Уже в августе 1936 года они подняли мятеж во главе с генералом Франко в Испании, ставший прологом Второй мировой войны. В августе же 1936-го закрыли горьковские журналы "СССР на стройке", "Наши достижения", "Колхозник". Остановили начатые под редакцией М.Горького работы по созданию "Истории Гражданской войны" в нескольких томах, "Истории фабрик и заводов", "Истории деревни", организовали так называемый "Процесс 16-ти", подвергли арестам десятки людей, связанных совместной работой с Алексеем Максимовичем, в том числе ряд руководителей Союза писателей СССР, директора Института мировой литературы И.К. Луппола, П.П. Крючкова, А.И. Стецкого, честных врачей Д.Плетнёва и Л.Лёвина…

(обратно)

Леонид Бородин “...И ТОГДА-ТО ПРИШЛИ НАСТОЯЩИЕ”. Отрывок из нового романа

На Тверской-Ямской напротив отделения Госбанка около фонарного столба, слегка прислонённая к столбу стояла (или лежала) огромная чёрная сумка (метр на полметра). Ни одной складочки или морщинки – пузырь! Красным по чёрному было начертано ярко и впечатляюще: "ДЕНЬГИ". Люди проходили мимо, дивились, качали головами, некоторые даже приостанавливались на секунду-другую, оглядывались и шли дальше. Большинство. Подавляющее большинство.

Но вот один человек обычной внешности, средней комплекции, среднего роста и без особых примет спокойно свернул с середины тротуара, подхватил сумку за матерчатые ручки-петли и пошёл дальше по Тверской-Ямской. Никого из идущих с ним рядом или чуть сзади это не удивило и вообще не вызвало никаких эмоций. Было понятно – человек знал, что делал.

Как выяснилось позднее, в течение нескольких дней точно такие же сумки обнаруживались и на других улицах Москвы, и разные люди в разное время забирали их и исчезали в толпах москвичей, ничуть не удивлённых происходящим.

И лишь несколько позже, когда один, другой, третий честный труже-ник города-героя Москвы, случайно или по делу раскрывший свою сберегательную книжку, не обнаружил в ней большой, не очень большой или совсем малой суммы и обратил свой вопросительный взор в соответствующем проблеме направлении, тогда только некто компетентный объявил на всю страну, что в стране произошло удивительное явление.

Приватизация!

Да, было. Кто-то в отчаянии возопил, кто-то запил, кто-то спился по той же причине. Некоторые перестали работать, а некоторые делать детей. Но вот прозвучало новое слово: конcенсус! Поначалу решили, что это всего лишь синоним народного выражения "полный абзац" – ошиблись! Как раз наоборот! Оказалось, что конcенсус – это когда тебе дают по морде, а ты, добросовестно сопоставив объективные и субъективные причины данного мордобития, отчётливо понимаешь объективность кулака и позорную субъективность собственной совкоморды.

Наконец, было объявлено, что вступили мы в новую эпоху – эпоху постиндустриальную, где всё не как раньше. Там, где раньше дымили заводы, теперь коптили костры бомжей; где раньше делали ракеты, начали делать мясорубки…

Потом вдруг все принялись себя позиционировать. И так и этак, и этак и так. Жить стало интересней!

А уж когда появилось слово "гламур", и дерзкие гламурщики рискнули демонстрировать по телеку совкам и прочим недотёпам туалеты из чистого золота – присмирел народ, ведь ещё Ленин мечтал пустить золото исключительно на строительство отхожих мест.

У интеллигентов свои радости. Постмодерн! Опять же недотёпы решили, что постмодерн – это после модерна, так сказать, назад к классике. Ничего подобного. Модерн – это чёрный квадрат в рамке, а постмодерн – чёрный квадрат на чёрном фоне и вообще без рамки. Потому что рамка – визитка тоталитаризма, авториторизма, фашизма, обскурантизма и клерикализма. Отпозиционировав себя как противников вышеназванных "измов", интеллигенция, которая теперь назвалась элитой, занялась пересмотром происхождения территориальной культуры, в частности агитпропный тезис о её народности.

Что ж, известно: можно ценить молоко и при этом справедливо презирать корову за обосранный хвост.

В том не противоречие, но высокая диалектика. А диалектику даже постмодерн не отменял.

А меж тем за общенародные дела взялись люди особого социального происхождения. Обычных людей, как известно, находят в капусте. А тех, особых, их в своё время находили в куче партбилетов, ещё не выданных или уже отобранных. Так вот, те, что из кучи, и ещё некоторые, которых, Бог знает, откуда приносили аисты – аиста ведь никакой радар не берёт – взялись они, отчаянные, за пятьсот дней отстроить пирамиду всеобщего благоденствия. Конечно, тут же нашёлся выскочка, заявивший, что за шестьсот секунд готов похерить любую пирамиду. Всё завертелось, закрутилось, потом как-то замялось, затёрлось, и тогда-то пришли настоя-щие: дилеры, киллеры, рокеры, брокеры и менеджеры, и с того момента начался новый этап истории бывшего народа-Богоносца, каковой и продолжается ко всеобщему интересу…

(обратно)

Герман Садулаев БЛОКАДА

Гул тяжёлых бомбардировщиков не стихал уже ни днём, ни ночью. Иногда слышался визг и скрежет железа, крики и ругань, потом выли сирены пожарных и милицейских машин – стало быть, сбили паразита!

Маленькая девочка до вечера сидела у мутного окна, крест-накрест заклеенного жёлтой бумагой: светомаскировка. Однако свет и вечером не включался. Лампочка в комнате давно перегорела. Зато и счёт за электричество платить не приходилось.

Собрав на сморщенной ладони крошки чёрного хлеба, девочка отправила их в беззубый рот и долго жевала дёснами, смачивая тугой и бедной слюной. В сумерки, пересчитав в который раз деньги – несколько мятых бумажек и горсть железных монет, она упрятала кошелёк в облезлую сумку, натянула на себя пальто фабрики "Большевичка" с разодранной подкладкой, шерстяную шапку, обула резиновые сапоги и вышла в коридор.

За соседней дверью пел и плясал телевизор, муж с женой разговаривали матом. Другой жилец только зашёл в коммунальную квартиру и, проходя на кухню, неловко задел девочку плечом. Она отшатнулась к стенке и, кажется, услышала бормотание:

– Когда ты уже сдохнешь, старая ведьма!

Девочка боком, по стеночке, прошла к выходу и долго возилась с замками двери. Наконец, на лестничной площадке она вызвала лифт, скрипящую клетку, и спустилась на первый этаж.

Дверь подъезда выходила прямо на улицу, к дороге, по которой неслись сплошным потоком машины. Легковые авто, длинные фуры, грохочущие самосвалы, катки и бульдозеры. Почти на всех машинах было написано что-то по-немецки.

Девочка подумала сначала – трофейные. Но люди в машинах не были похожи на русских солдат. Все были злые и страшные. И девочка опустила голову: стало быть, фашисты всё же прорвали оборону.

Девочка пошла по улице, оглядывая вывески и в который раз удивляясь: как быстро оккупанты поменяли все названия! Вот здесь, кажется, ещё вчера была "Булочная". Теперь "Coffee shop" и из-за зеркальной витрины слышна иностранная музыка. А тут, где недавно висело вырезанное из жести тёплое "Молоко", мерцает ядовито-синим люминисцентом написанное по-русски незнакомое и страшное слово: "Супермаркет". Девочка шла дальше, туда, где на углу улицы была аптека. Аптека осталась. Над входом было обозначено крупными буквами – "Drug Store", а ниже, мелкими буковками, для населения захваченного города – "Аптека". И часы работы.

За прилавком стояла девушка, по виду русская. Ох, как много наших согласилось сотрудничать с оккупантами! – подумала девочка. С другой стороны, как их винить? Каждому жить хочется.

Она подошла к прилавку и, вытащив из кармана пальто много раз мятый и сложенный рецепт, протянула продавщице:

– Милая, вот тут мне доктор прописал, от сердца…

– Сколько вам говорить, бабушка, мы бесплатные рецепты не отовариваем! У нас коммерческое предприятие. Вам надо в государственную аптеку, она в четырёх кварталах отсюда. Да и там бесплатных лекарств почти никогда нет. Город средства не выделяет.

Девочка поняла только, что лекарства ей не дадут. Вздохнула и засеменила к выходу. Понятно, станут ещё фрицы нас врачевать? Им своих солдат надо латать и штопать, потому что Красная Армия воюет без продыху и наносит большой урон врагу. Ничего, вот придут наши и подлечат. Надо дотерпеть только, дождаться.

Голова кружилась от голода, в глазах темнело и ныло в желудке. А что, всем сейчас тяжело, такое время. Уже неделю не была в продуктовом, можно бы и купить еды, должны завезти норму по карточкам.

В магазине великолепие било в глаза и в ноздри. Сыры, колбасы, да всё коробки какие-то. Бутыли разноцветные. Весело закупались оккупанты и их пособники. Везли тележки горой нагруженные. Девочка положила в плетёную проволочную корзину половинку хлеба и молоко, подошла к кассе. Нашарила в сумке кошелёчек, раскрыла и высыпала деньги на железную миску.

За кассой сидела тётка толстая, холёная. Эх, разъелась-то как, на распределении!

– Женщина, что вы мне тут опять кладёте? Это старые деньги, такие больше не ходят! И где вы их берёте только? Вам что, пенсию не выдают?..

Пенсия… как же не выдают, вот почтальон приходит, каждый месяц. И сразу следом заходит сосед – "Мамаша, на сто грамм, фронтовых, выдай!"

Разве жалко? Всё для фронта, всё для победы. А я уж как-нибудь. Главное, чтобы нашим бойцам в траншеях согреться, поддержать боевой дух.

Кассирша повела головой на крупной шее и, собрав деньги, засунула их в руку девочке:

– Берите свой хлеб с молоком и идите, идите уже! Вот, в пакет сложите. Да идите вы, не задерживайте мне очередь!

И, повернувшись к соседней кассе:

– Старушка тутошняя, блаженная. Каждую неделю ходит. Жалко её! Я доложу денег в кассу, как закроемся.

Девочка взяла пакет и вышла из магазина.

Однако есть же и добрые люди, даже которые на фашистов работают. Когда наши вернутся, их оправдают! Девочка сама пойдёт и напишет об этой тётеньке заявление куда следует, чтобы её не наказывали за пособничество.

Так она подумала, но тут же укорила себя и тихо заулыбалась:

Ах, я глупая, глупая! Спасительница нашлась! Да это наша тётенька, она же на нашу разведку работает! Вот вернётся советская власть – ей орден дадут.

Девочка пошла по улице, хитро и мечтательно щурясь на блёклое солнышко.

А как оно будет, когда Красная Армия город освободит!? Вот будет праздник! Потому что мы победим, обязательно! Снова красные знамёна вывесят, в парках будут оркестры играть, и паёк увеличат, и лекарства привезут! Надо только дожить, вытерпеть!

Навстречу по тротуару шли двое мужчин в синей форме и с дубинками на поясе.

Полицаи!

Девочка испуганно прижала к себе сумку и пакет с продуктами, прислонилась к стене и застыла.

Отберут еду! Лишь бы тётеньку эту нашу не раскрыли, а то узнают ведь, что она своим помогала, расстреляют!

Полицаи поравнялись с девочкой и остановились.

– Гляди, бомжиха! Проверим документы?

– Охота тебе с этой дрянью возиться? Что с неё взять? Пошли лучше…

Они ушли, и девочка, оторвавшись от стены, сделала пару шагов.

Но тут тисками сдавило сердце, широко раскрылся, хватая последние глотки морозного воздуха, сведённый судорогой рот и тело сползло, осело на тротуар.

Холодно, холодно, Господи, как же холодно!.. и темно.

...А в город со всех сторон, и от Весёлого Посёлка, и от Ржевки с Пороховыми, и с берегов Финского залива, заходили войска. Гремели гусеницами по асфальту советские танки, на броне сидели весёлые красноармейцы и ветер трепал их волосы, выбивающиеся из-под пилоток и касок.

(обратно)

Мастер Вэн ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА

Посвящается Юэ Ту и Тянь Гоу

Часть четвёртая

ОХОТНИК С СОБАКОЙ

Жизнь и на Луне, и в лесу стала налаживаться. Наступил период спокойствия. Лунный заяц толок себе целебные лекарства в агатовой ступке, ухаживал за деревом бессмертия, а потом, заполнив корзину снадобьем, спускался по лунному лучику и обходил больных детишек. И всегда встречался со своим другом – псом. Пёс тоже вернулся к своему охотнику, который был несказанно рад – Небесный владыка не стал лишать охотничьего пса способностей, обретённых в космосе. Но его небесная мощь, волшебный дар превращений были затаёнными. Пёс знал, на что способен, но не желал демонстрировать свою мощь лесу и внешне выглядел как хорошая охотничья собака, не более. Небесный владыка доверил ему самому разумно распоряжаться своими сверхвозможностями. Жизнь потекла своим привычным ходом. Охотник, конечно, догадывался о новых талантах своего верного помощника, да и о лунной жизни зайца тоже узнал, и даже гордился своими лесными друзьями, но любое волшебство рано или поздно, как знает читатель, заканчивается житейскими буднями и житейскими же чувствами, дружбой, состраданием, работой.

Лес успокаивался. Но, увы, зло на то и существует, чтобы постоянно противостоять добру. В огромном лесу, где ещё с давних времён жили самые диковинные звери, где по-прежнему пользовался уважением даже у охотников и золотодобытчиков тысячелетний мудрый белый тигр, где жила уже не первое тысячелетие черепаха, помнившая времена, когда человека в лесу редко можно было застать, и царил закон леса и неба, вдруг стали происходить какие-то горестные события. То одна речка окрасилась в ярко оранжевый цвет, и все рыбы поплыли вверх животами, и есть их никакой зверь не желал, чуя свою смерть. Стали окрашиваться в разные ядовитые цвета и другие реки. То листья у деревьев начинали опадать в середине лета, и даже вечно зелёная ель сбрасывала иголки и тихо усыхала. Жуткая отрава распространялась медленно по всему лесу. Первыми почуяли опасность не люди, тоже тихо вымирающие в своих посёлках и деревнях, а звери, чутко улавливающие и дурной запах, и ядовитость воды, и заражённость почвы. Видели они и то, откуда шла эта опасность всему живому. Сначала в самом удалённом и глухом лесу высадилась на вертолётах бригада людей с бензопилами, с землеройными машинами, был вырыт глубокий котлован, его разбили на отсеки, получился многоэтажный подземный склад, потом он был умело прикрыт металлической сеткой, поверх которой положили землю, а сверху кустики и деревца. Потом на вертолётах привезли огромные снаряды, на которых были нарисованы зловещие череп и кости, и эти снаряды были аккуратно уложены в отсеки. Самое страшное, что люди, которые рыли яму, строили отсеки, размещали снаряды, обратно на вертолётах не возвращались. Они исчезали тихо и безмолвно в болотистой почве дремучего леса. Кто-то страшный и таинственный размещал старые, запрещённые всем миром химические снаряды в лесу. Этот кто-то хотел с помощью снарядов править всем миром. Знал ли он, что оболочка у неиспользованных ужасных боеприпасов давно прохудилась, и испарения постепенно насыщали почву? Вряд ли, впрочем, и это бы не остановило злодея. Одной такой бомбы хватило бы для уничтожения целого города. Злодей хотел взорвать один заряд в устье могучей великой реки, пересекающей всю тайгу. А дальше уже отдавать приказы всему человечеству, командовать, держать в страхе весь мир. Пока он с бандой злобных помощников воплощал свой замысел, от насыщения страшным ядом стала вымирать тайга, стала погибать река. Звери забыли все свои распри и собрались на общий совет, что делать, как спастись? Даже могучий и отважный белый тигр был бессилен. Даже древний речной дракон чувствовал, что без помощи неба и он сам, и подвластная ему великая река погибнут. На совете зверей и рыб решили обратиться к небесной собаке и лунному зайцу, только они могли совершить чудо и обезопасить лес.

В дом к охотнику отправились белый тигр, панда – чёрный медведь с белыми заплатками, прихватили с собой и древнюю черепаху. Но барсук, злой оборотень, давно уже мечтавший о поражении белого тигра, решил предупредить притаившегося владельца проржавевших убийственных снарядов. Пока белый тигр и панда объясняли всё небесной собаке, пока собака, умевшая разговаривать со всем миром природы, но не владеющая человеческим языком, вытянула охотника в лес и показала все бедствия, пока охотник прособирался в город предупредить людей об опасности, барсук, оборотившийся в собирателя женьшеня, пробрался на площадку к злодею и его команде и рассказал о том, что охотник собирается в город сообщать о них. Злодеи не поверили всем сказочным "бредням" о белом тигре, небесной собаке, но они почувствовали, что об их чёрных планах знают люди, они хотели сразу же убить барсука – собирателя женьшеня. Но если почему-то этот собиратель готов был им помочь, они решили для начала использовать его знания, а потом уже уничтожить.

Злодеи решили уничтожить охотника и его собаку. Главный злодей не полетел, остался готовить к взрыву снаряды. Остальные его помощники, вооружившись до зубов, на вертолёте поднялись над своим замаскированным хранилищем и полетели к избушке охотника. Речной дракон, издали наблюдая за их сборами, напустил в воздух дыма и тумана, окружил дом охотника завесой. Пришлось злодеям снижаться в стороне, первоначальный их план не удался. Они хотели просто спалить одним выпущенным снарядом и дом и его обитателей, к счастью, не получилось. Добирались до дома они уже по тропе с лёгким оружием и, окружив дом, принялись палить по окнам из автоматов. Одна из пуль задела охотника, тут уже собака, приняв свой дарованный небом грозный облик, увеличившись в размерах, сначала прикрыла охотника своим телом – и десятки пуль вошли в неё, а дальше исчезали где-то в небесах. Когда стрельба стихла, и бандиты решили, что все обитатели дома убиты, они приблизились к двери, здесь их и встретила огненная собака, и спалила всех разом. Собака догадывалась, откуда эти зловещие пришельцы, но не могла понять, как они догадались, что охотник собирается поднимать людей по тревоге.

Времени на раздумывания не было, охотник истекал кровью, небесная собака послала небесный лучик зайцу, призыв о помощи. И вскоре лунный заяц с корзинкой лекарств уже скользил по лучику к дому охотника. Успел вовремя, раны от чудодейственных средств лунного зайца затянулись, охотнику стало легче. Поделился лекарствами заяц и с собакой, хоть и дарованы были псу небесные силы, но и они не бесконечны, и каждая выпущенная по нему пуля забирала немалую частичку энергии. Охотника срочно надо было доставить в город. Они нашли бандитский вертолёт, но, к сожалению, летать на нём никто из наших друзей не мог. На помощь пришли звери, панда взвалил на спину охотника, белый тигр расчищал впереди дорогу. С невиданной скоростью звери добрались до города. И тут уже собака с охотником отправились сами к главному военному начальнику. Охотник, один из лучших в тайге, был очень уважаем у всех хороших людей в городе, и потому военные сразу сообразили, что опасность реальна, не придумана. Тем более, о пропаже списанных боеснарядов давно уже знали, безуспешно их искали, и предполагали, что ими хочет воспользоваться какой-то злодей. Военные быстро окружили тайный склад, но, к сожалению, не смогли это сделать незаметно, злодей понял, что его помощники уничтожены, и по рации сообщил, если его попробуют задержать, он взорвёт сразу все снаряды, а значит, исчезнет весь мир, всё человечество. О тревожной ситуации знала уже вся планета, лучшие умы думали, как обезвредить злодея, и ничего не могли придумать. Люди оказались беспомощны перед таким злом. Оставалась надежда на обитателей леса, на древних мудрых животных, на речного дракона и небесную собаку.

Злодей даже обрадовался, что его люди нашли и разоблачили, он прекрасно понимал, что люди побоятся начинать с ним войну, от его малейшего движения зависела жизнь всей планеты. Он уже стал диктовать условия землянам. На свою беду он так и не поверил оборотню-барсуку, не заметил зверей в доме охотника, не поверил в насланную завесу тумана. На этот раз речной дракон собрал все свои силы и наслал на злодея такую завесу из дождя и тумана, что тот даже в своем помещении, даже при ярком освещении ничего не видел. И помочь ему уже никто не мог. Барсука-оборотня заметили у злодея и пролетавшие птички, и мышки-землеройки, даже паук и тот отпустил пойманную им муху с наказом срочно сообщить о предательстве барсука. Все понимали, гибель грозит всем, не уничтожат злодея, все и погибнут.

Белый тигр сам решил расправиться с вероломным предателем-оборотнем, больше того, барсука никто никогда и не видел, и даже память о нём стёрли звери. Чтобы не позорил лес.

Тем временем небесный пёс с лунным зайцем отправились на Луну и в нефритовом дворце получили у Небесного владыки благословение на применение небесных сил для спасения земли. Лунный заяц стал организовывать лунную дорогу до тайного склада боеприпасов, чтобы прямиком из отсеков вышвыривать проржавевшие опаснейшие ядовитые снаряды подальше в бездну.

Пока он строил свою лунную дорогу, небесная собака пробралась прямо сквозь землю к злодею, и вдруг злодей почувствовал, что его будто пеленают в какую-то невидимую, но плотную оболочку, он уже не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, не мог добраться до взрывателей. Такой плотный кокон с закутанным злодеем и вылетел первым по проложенной зайцем лунной дорожке и, огибая Луну, полетел прямо в бездну. Вслед за злодеем отправились туда же и все опаснейшие ядовитые снаряды, и когда они все оказались за краем бездны, когда их содержимое, не выдержав давления бездны, высыпалось в мёртвое тёмное пространство, этот яд, придуманный людьми, оказался таким разрушительным, что даже бездна содрогнулась от его горечи, и владыка бездны, главный носитель тьмы и зла, ужаснулся. И немало его демонов и мрачных обитателей бездны от этого яда закончили навсегда свое вечное существование.

Владыка бездны взмолился перед Небесным правителем, что ещё один такой подарок, и бездна может исчезнуть, куда тогда деваться мировому злу? Вроде бы Владыке бездны и подвластны все тёмные силы, но человек оказался страшнее всех природных демонов, и подчинить себе не может человека даже Владыка бездны. Только объединившись, и охотник, и речной демон, и военные, и белый тигр, и лунный заяц, и небесная собака победили страшное зло.

После этой победы досталось больше всего работы лунному зайцу. Извлекать снаряды, пропитанные ядом, из штолен помогали и люди со своей техникой, и звери, и охотник, и белый тигр, и даже изнемогающий от усталости и старости речной дракон. Всем требовалось срочное противоядие, прежде всего небесной собаке, у которой даже лапы дрожали от насыщения парами яда. Лунному зайцу пришлось побегать взад-вперёд по лунному лучику с полными корзинками целебных лекарств. Небесный владыка даже разрешил добавлять в лекарство по кусочку плодов бессмертия.

А потом прошёлся целебным целительным дождём по всему лесу, вспрыснул противоядие и могучей реке. Природа ожила, люди ожили. Звери ожили.

Жизнь в лесу продолжалась. Довольный и усталый заяц отпраздновал выздоровление в доме охотника, потом небесная собака проводила его по лунному лучику до своего домика под коричным деревом.

(обратно)

Виктор Бараков Н.А. ЗИНОВЬЕВ. Я – РУССКИЙ

Н.А. Зиновьев. Я – русский. Стихи. – Майкоп: ОАО “Полиграфиздат “Адыгея”, 2008. – 320 стр.

"Такого поэта в России больше нет", "сравнить его не с кем" – эти и подобные им изречения с завидным постоянством появляются в статьях и заметках о кубанском лирике Николае Зиновьеве.

Поражает единогласие пишущих о нём: все, как один, слишком скупо и почти безучастно сообщают о его личности. Быть может, неприметная внешность тому виной: скромный, даже застенчивый облик (несмотря на сократовский лоб), тихий голос, спокойный и незлобивый нрав... Между тем в общении Зиновьев несколько иной. Кротость и безмятежность его только внешние – внутри бушует настоящая буря.

И ещё одно обстоятельство, причём самое важное, отвлекает от его персоны: слишком хороши и удивительны его стихи. Их с нетерпением ждут, читают и перечитывают, и каждое последующее обращение к ним открывает всё новые двери на пути к чему-то очень и очень важному.

Почти за двадцать лет Николай Зиновьев опубликовал восемь поэтических сборников. "Я – русский" – девятая книга поэта. В неё вошли избранные стихотворения, написанные Зиновьевым за последние двадцать лет.

Нынешнее рубежное и смертельное время, увы, ни с чем не сравнимо: ни с меланхолическими семидесятыми, ни с танцующими и безрассудно-расточительными восьмидесятыми... Нечто жуткое, злобное, с грохотом взрывов и молчанием ягнят вошло в закатные часы северной "странной страны": "Необычная эпоха, / Несуразные года!"

У монахов есть молитвенный подвиг общения с Богом. У поэтов свой подвиг самоотречения. Поговорив с Небом в согласной тишине, они выходят с жертвенной и пламенной проповедью к людям. Николай Зиновьев проникает своими стихами в самую душу русского человека, страдающего, растерянного, упавшего нежданно-негаданно в самый разлом времен.

Память для поэта – чуть ли не последняя отрада, он помнит спокойное дыхание могучей Родины, слышит прозрачную мелодию детства, но и её заглушает пронзительно щемящая нота:

Мы спали на русской печи,

Счастливые русские дети.

В печи мать пекла калачи,

Вкусней не встречал я на свете.

Ты, память, давай не молчи!

Как вены, вскрывай свои дали

Про то, как на этой печи

Мы русские сказки читали.

Где нынче та русская печь?..

А там, где и русская речь.

Жажда правды в поэзии Зиновьева вполне сопоставима с христианским подвижничеством: "Блаженны алчущие и жаждущие правды". Поэт не осуждает, не кликушествует, он обличает:

Уберите лавровый венец –

Никогда не ходил я в кликушах,

Но я знаю, что света конец –

Воцарение тьмы в наших душах.

Он проповедует, не зная покоя, и платит за это самую высокую цену, ведь он пишет кровью собственного чуткого сердца, а значит, добивает и его своей неизбывной мукой: "Ведь душа лишь болью / Выдаёт себя".

Сентенция "все поэты – пророки" давно стала банальностью, но, если вдуматься, есть в ней какая-то великая и страшная тайна. Не случайно мистическая мудрость ветхозаветных старцев воскресает и в пророчествах нового времени:

И понял я на склоне дня,

Когда закат тёк речкой алой, –

Не я свой крест, а он меня

Несёт по жизни небывалой.

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

ЧУДОЗВОН...

Ударяю в колокол набатный!

А выходит тихое “блям-блям...”

Анатолий ГОРЯИНОВ

Ударяю в колокол однажды –

Чтоб набат разнёсся от него!

Но гляжу: совсем никто из граждан

Не услышал зова моего.

Что такое? В чём, смекаю, дело?

Или это колокол не тот,

Или сам – звонарь я неумелый,

Чтоб собрать вокруг себя народ?

Только если рассудить по чести –

Вряд ли я один тут виноват.

Вон, на днях Грызлов на ихнем съезде

Тоже всё пытался бить в набат.

Дёрнул за верёвку что есть силы,

Встал у рынды-брынды, горд и прям:

Мол, готовься к чуду, вся Россия!

А в ответ негромкое – “блям-блям...”

Но зато звенели в зале речи

В честь вождей, вступающих на трон.

Только мне от этого не легче:

Что-то даст народу этот звон?..

Много лет звенят уже ребята!

А по русским вымершим полям

Вместо долгожданного набата

Всё несётся тихое “блям-блям...”

(обратно)

Оглавление

Владимир Агеносов ЛИТЕРАТУРА ИСКЛЮЧЕНА

ЖИТЬ И ВЫЖИВАТЬ ДОСТОЙНО. Леониду БОРОДИНУ – 70.

Юрий Павлов " ТОЛЬКО Б СУМРАК ПОКОРОЧЕ..."

Николай Иовлев ПАСХА В ИЕРУСАЛИМЕ

Валентина Ерофеева ЧЕТВЁРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Наталья Федченко НЕФОРМАТ...

Игорь Блудилин-Аверьян ВЫБОРЫ ПО ПОПОВУ

Александр Токарев ДА, “СМРТ”!

Валерий Исаев "ЛЮДИ И ПТИЦЫ"

Юрий Голубицкий КАК КОРАБЛЬ НАЗОВЁМ...

Игорь Тюленев “В ГРАНИЦАХ РУСЬ И В БЕРЕГАХ СЛАВЯНСТВО!”

Вадим Ковда “...И ЧЕСТИ ТУПИТ ОСТРИЁ”

Владимир Коробов ПОЗДНЯЯ ГРОЗА

Захар Прилепин А ИМ ХОЧЕТСЯ ДРУГОГО...

Виктор Пронин КУДА ЖЕ МЫ ПОДЕВАЛИСЬ?

Евгений Позднин ТАЙНА СМЕРТИ ГОРЬКОГО

Леонид Бородин “...И ТОГДА-ТО ПРИШЛИ НАСТОЯЩИЕ”. Отрывок из нового романа

Герман Садулаев БЛОКАДА

Мастер Вэн ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА

Виктор Бараков Н.А. ЗИНОВЬЕВ. Я – РУССКИЙ

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте