«День Литературы, 2007 № 09 (133)»

Владимир Бондаренко РУССКИЙ КАВКАЗ

Вернулся с Домбая. Конечно, можно рассказывать про ледник Алибек, про кладбище альпинистов, про чудные горные озера с хрустально чистой водой. Пересказывать легенды о снежных красавицах. Как-нибудь в другой раз.

Поразмышляю о Русском Кавказе. О том, почему древние православные храмы десятого века до сих пор в развалинах, а рядом строятся изумительно красивые мечети. О том, почему мы все, от нашего президента до телекомментаторов, говорим о Северном Кавказе, а не о Южной России?

Проблему Русского Кавказа давно уже поднимает пятигорский учёный, блестящий филолог, общественный деятель Вячеслав Шульженко, он – один из лидеров современного кавказоведения. Его новый исследовательский проект предполагает переосмысление роли России на Кавказе. О его недавней нашумевшей книге "Русский Кавказ" я напишу отдельно, но, отталкиваясь от неё, от разговоров с Вячеславом, от встреч с самыми разными людьми – русскими и карачаевцами, армянами и кабардинцами, я попробую выразить своё собственное понимание достаточно острой общегосудар- ственной проблемы.

Итак, почему Северный Кавказ, а не Южная Россия? Не означает ли это нашу собственную для начала лингвистическую, семантическую, языковую капитуляцию? Сдачу русских позиций на Кавказе? Если Северный Кавказ, то значит, он всего лишь часть какого-то большого не нашего, не русского Кавказа? И когда-нибудь уйдёт к этому большому Кавказу? Кстати, нашу отчуж- дённость и отстранённость от Кавказа, наше скрытое признание его уже сейчас чужим демонстрируют наши правоохранительные органы, когда говорят о лицах кавказской национальности. А ведь и сейчас на Северном Кавказе большинство населения – русские, значит это русские – лица кавказской национальности? Ведь не говорят же о лицах рязанской национальности или иркутской национальности, хотя в каждом регионе живёт достаточное количество лиц самых разных наций. Значит, наша система уже как бы заранее готовится сдать русский Кавказ чужим!?

Даже такие опытные имперские политики как англичане и те прокололись, назвав Северной Ирландией отрезанную от единого острова так называемую англо-ирландскую часть. Могли бы назвать Английским Ольстером или ещё как-нибудь. Ясно, что Северная Ирландия, являясь частью Ирландии, когда-нибудь обязательно воссоединится к ней. Игры с языком очень опасны.

Так почему же мы боимся признать русскость нашего Кавказа? И почему до сих пор, спустя 20 лет перестройки, не восстанавливаются стариннейшие наши храмы и монастыри? Вот где надо бы нашему патриарху позаботиться. Не в Москве позолоту возводить, а на наших пограничных территориях восстанавливать наши храмы, наши позиции, наше влияние. Как в старину – наши монастыри на Аляске, на Соловках, на Валааме, по сути – наши пограничные крепости и силы и духа. А Сентинский храм Богоматери на Теберде – 10 века? Шоанинский храм? Нижне-Архызское городище? Стояли же там действующие монастыри вплоть до большевистской революции. Живёт и сейчас в этих местах в немалом количестве русский народ, почему же он не бережёт свои святыни? Опять вспомнилось письмо академиков против православия, которых сразу же ретиво поддержали фундаменталисты иных конфессий. Именно в таком пограничье, как русский Кавказ, понимаешь, что вера православная для русского народа нужна не только сама по себе, но и для национальной и государственной самодостаточности.

Я ни в коем случае не противопоставляю действующие нарядные мечети и православные руины. Скорее, искренне завидую им. Пусть мусульмане строят для себя столько святынь, сколько им нужно. Жил несколько дней в Учкекене в семье уважаемого карачая, вижу, что мусульманство даёт им опору в жизни, уводит от наркотиков и пьянства. Не думаю, что они бы стали противиться восстановлению древних византийских православных храмов и действующих монастырей.

Карачаевцев пробовали смутьяны подбить на бунт, подобно чеченскому. Народ не пожелал, народ понимает, что им необходима сильная развивающаяся Россия, тогда и на Домбае развернётся строительство, республика приобретёт импульс к развитию, к нормальной обеспеченной жизни.

Большинство кавказских народов и сейчас пойдут под Россию при любом референдуме. Те же карачаевцы могут любить или не любить русских, но куда им или кабардинцам, черкесам, лезгинам, даргинцам, десяткам других небольших народов без России? Или под чечен идти, или под Россию. Все предпочтут пойти под Россию. Я уже не говорю о наследниках алан – осетинах. Впрочем, пока все они в России и находятся, но русские-то об этом думать не хотят, о Русском Кавказе, о Южной России. Потому в загоне и кавказоведение. Поразительно то, что о кризисе кавказоведения говорят не московские чиновники, а известный кавказский политик Александр Дзасохов.

Поразительно, как без всякой государственной инициативы в Армавире блестящий молодой ученый Юрий Павлов из года в год, проводя популярные кожиновские чтения, между тем неспешно формирует идеологический культурный кавказский центр. Блестящие русские умы съезжаются со всего Кавказа, восстанавливая кавказоведение. Александр Татарников из Краснодара, Кирилл Анкудинов из Майкопа, Сергей Буров из Ставрополя, Вячеслав Шульженко из Пятигорска…

Приезжие известные московские писатели и учёные – лишь добавляют столичного лоска кожиновским чтениям, думаю, гораздо важнее формирование кавказорусского идеологического центра.

В Пятигорске жаловались мне работники лермонтовского музея на недостаточное внимание со стороны властей, на отсутствие федеральной поддержки. Надо же, дом-музей Михаила Юрьевича Лермонтова, где он жил последние свои годы, где он умирал от пули ныне щедро пропагандируемого либеральной прессой Николая Соломоновича Мартынова, не является федеральным российским музеем, влачит более чем скром- ное существование. Или осознанно не делают Михаила Лермонтова важнейшей кавказорусской национальной святыней? Нет даже в Пятигорске (не говоря обо всём русском Кавказе) культа Лермонтова, и всё тут. Я не любитель сенсационных находок и открытий и не лермонтовед, но то, что творилось со смертью нашего великого поэта, и до сих пор – сплошная загадка. Ни врача, ни каких-нибудь повозок или карет на месте дуэли... Тайное захоронение... Неясности с секундантами... Всего лишь предполагаемое место дуэли... Всего лишь предполагаемое место захоронения...

Не нужны скорые журналистские открытия. Но почему нет серьёзной академической научной работы? Почему нигде не продаются его бюстики, его сборники стихов? Если мы хотим сохранить Русский Кавказ, мы должны всемерно возвысить именно на Кавказе имя великого русского поэта Михаила Лермонтова.

А расплодившиеся ныне бурно поклонники Мартынова пусть убираются куда подальше.

Помощь Русскому Кавказу пришла с неожиданной стороны. На всё воля Божья. Думаю, никак не предполагали наши чиновники, и даже господин президент, борясь за русскую Олимпиаду 2014 года, что они борются за Русский Кавказ. Олимпиада состоится в России, ни в каком другом государстве. Она состоится не на неведомом Северном Кавказе, а на Русском Кавказе. Укрепится русское идеологическое и культурное влияние, укрепится экономика, укрепится значимость кавказорус- ского региона.

По сути, Олимпиада будет проходить в пограничной зоне России, рядом с государственной границей. Заодно, как резервную площадку, будут готовить и Домбай, может быть, наконец-то проложат давно проек- тируемый тоннель из района Кавказских минеральных вод к Чёрному морю. От нарзанных курортов до моря будет всего 80-100 километров.

Олимпиада будет мощным канатом, связывающим воедино и навсегда русский Кавказ со всей Россией.

"Кавказ подо мною…"

(обратно)

ОСТАНОВИТЬ РЕПРЕССИИ!

Генеральному прокурору РФ, в Верховный суд РФ

Борьба с проявлениями экстремизма – дело необходимое и важное. Экстремизму и экстремистам не место в цивилизованном гражданском обществе. Вместе с тем это дело налагает на исполнителей (экспертов, прокуратуры, суды) особую ответственность. Ведь критерии выявления экстремистов столь неопределенны, а широта трактовки закона "О противодействии экстремистской деятельности" столь необъятна, что "экстремистскими материалами", как уже пишут в прессе, может оказаться добрая половина мирового литературного и философского наследия. Не говоря уже о современных художественных произведениях литературы и искусства.

Мы с недоумением узнали, что Перовским судом Москвы запрещены к продаже две книги писателя, историка и публициста Юрия Петухова – литературно- художественные произведения, широко продававшиеся в книжных магазинах России в 2004-2005 годах, представлявшие Россию на Национальном стенде в Год России во Франкфурте и Год России в Париже, никогда не вызывавшие нареканий ни в обществе, ни в государственных структурах, не подвергавшиеся критике в печати. Ещё большее недоумение вызывает тот факт, что в отношении писателя за его книги возбуждено уголовное дело по ст. 282 УК РФ.

Юрий Петухов известен как патриот и государственник, тридцать лет отдавший литературному труду, написавший целый ряд романов, повестей, книг публицистики, исторических исследований. Всё его творчество посвящено судьбам России и её многонационального народа.

Обе запрещённые книги, "Четвертая Мировая" и "Геноцид", состоят из разных по жанру художественных произведений. Но все эти произведения исполнены любовью к Отечеству, болью и переживаниями за его нелёгкую судьбу, состраданием к нашему народу, на долю которого выпало столько бед и тревог.

Искать в этих пропитанных гуманизмом и нетерпимостью к язвам и порокам общества книгах некие "признаки экстремистских материалов", нелепо. В этих книгах их автор на годы вперёд предугадал необходимость тех демографических программ, миграционной политики и национальных проектов, которые сейчас претворяются в жизнь Президентом и правительством. Это нужные, полезные книги. Они внесли свой определённый вклад в дело стабилизации положения в России и возрождения страны.

Причиной запрета книг и преследования их автора стало необъективное заключение экспертов-непрофессионалов. Литературные произведения были отданы Перовским судом Москвы на экспертизу не литературоведам и филологам, а антропологам и этнологам... отсюда и печальный результат, ещё раз подтверждающий, что борьбой с экстремизмом должны заниматься профессионалы, имея под рукой чёткие, ясные законы, не допускающие непомерно широких трактовок и двойных толкований.

Мы сами по-разному относимся к взглядам, выраженным в книгах Юрия Петухова, но в то же время мы выражаем протест в связи с уголовным преследованием писателя, книги которого знают и любят наши соотечественники, писателя-государственника.

Мы считаем, что прокуратуры и суды должны выявлять и наказывать подлинных экстремистов, а не преследовать писателей и публицистов, которые по роду своей деятельности являются "зеркалом общества" и отражают то, что происходит в стране.

Уголовное преследование писателя за его книги в гражданском, цивилизованном обществе недопустимо. Именно преследование писателей и журналистов возбуждает в обществе страхи, тревоги, неуверенность, а порой и более сильные чувства (и может быть отнесено к самим недобросовестным "борцам с экстремизмом").

Как говорил В.В. Путин на встрече с журналистами: "Заставь не очень умных людей Богу молиться, они и головы порасколачивают!" Преследование писателей, подобных Юрию Петухову, за их книги не способствует укреплению авторитета властей в народе, напротив, ведёт к дискредитации государства как внутри нашего общества, так и во внешнем мире.

Александр Байгушев, член СП России;

Владимир Бондаренко, секретарь Правления СП России, главный редактор газеты "День литературы";

Владимир Бушин, фронтовик, орденоносец, член СП России, лауреат многих литературных премий;

Вера Галактионова, член СП России, лауреат многих литературных премий;

Валерий Ганичев, председатель СП России, член Общественной палаты;

Николай Дорошенко, секретарь Правления СП России, главный редактор газеты "Российский писатель";

Тимур Зульфикаров, член СП России, лауреат многих литературных премий;

Сергей Котькало, секретарь Правления СП России, главный редактор журнала "Новая русская книга";

Пётр Краснов, секретарь Правления СП России, лауреат многих литературных премий;

Станислав Куняев, секретарь Правления СП России, главный редактор журнала "Наш современник";

Владимир Личутин, член СП России, лауреат многих литературных премий;

Михаил Лобанов, фронтовик, орденоносец, член СП России, лауреат многих литературных премий;

Владимир Осипов, член Союза писателей России, бывший политзаключенный брежневских времен;

Александр Проханов, секретарь Правления СП России, главный редактор газеты "Завтра", лауреат многих литературных премий;

Михаил Попов, член СП России, лауреат многих литературных премий;

Виктор Пронин, член СП России, лауреат многих премий;

Сергей Сибирцев, председатель клуба писателей-метареалистов, лауреат литературных премий;

Сергей Семанов, член СП России, лауреат многих премий;

Марина Струкова, секретарь Правления СП России;

а также: Владимир Бояринцев, член СП России, доктор физико-математических наук; Сергей Рогатко, член СП России; Евгений Чебалин, член СП России; Николай Сенченко, профессор, директор Книжной палаты Украины; Юрий Соколов, член СП России; Александр Сухих, член СП России, поэт; Валерий Чудинов, академик РАН, профессор, историк; Леонид Постышев, член-корреспондент Академии безопасности; Александр Холин, писатель; Виктор Бурдюг, поэт; Борис Галенин, писатель, историк; Самвел Гарибян, рекордсмен Книги Гиннеса по памяти и проблемам мышления; Виктор Козлов, профессор, доктор наук, лауреат Госпремии, ветеран ВОВ и др.

(всего более двухсот подписей).

(обратно)

Вячеслав Шульженко СЛАВЯНСКАЯ ПРАРОДИНА

Тема "Русский Кавказ" возникла в региональном научном сообществе лет десять назад.

Тогда это словосочетание для многих звучало в диковинку, хотя в истории культуры были известны весьма похожие по структуре понятия, наподобие "русского" Парижа, Харбина, Америки и т.д. До сих пор, однако, не удалось договориться, что же, собственно, понимать под Русским Кавказом. Возможно, это не так уж и плохо, ибо неопределенность содержания и многосмысленность, а точнее, возможность вкладывать в одно и то же понятие несколько разных смыслов, есть всегда благо для междисциплинарной и просто человеческой коммуникации. Надо просто пользоваться возможностями, которые предоставляют нам язык и мышление, позволяя играть на неопределенности содержания и различии смыслов.

Многое за эти десять лет изменилось. О Русском Кавказе стали не только говорить весьма уважаемые представители научного сообщества (среди которых и недавно ушедший от нас академик О.Н. Трубачев), но и писать в своих художественных произведениях авторы, связанные кровными узами едва ли не со всеми живущими на Кавказе народами.

Русский Кавказ действительно можно было бы считать одной из евразийских вариаций, рассматриваемой нами эмпирически – как территорию, которая характеризуется определёнными чертами, исходя не из общих абстрактных соображений, которые были у Трубецкого и Мирского, а из фактов. Славянская проблематика, таким образом, в гораздо большей степени является продолжением индоевропейской, а для проблем определения славянской прародины также весьма существен древнеевропейский ареал вкупе с дунайским регионом.

В этом смысле, вряд ли кто ныне возьмётся серьёзно оспаривать факт возникновения первого древнерусского государства именно на территории Северного Причерноморья и Северного Кавказа. Об этом свидетельствует не только "Книга Велеса", где имя древнего русского государства звучит как "Русколань", но и античные и раннесредневековые историки, которые под латинским названием "Роксалания" также подразумевали объединение сарматских племён – прародителей Русов. В тех же областях определял расселение славян итальянский философ и поэт XV века Ф.Б. Каллимах, подчеркивавший приход русов с Северного Кавказа. Там и в Подонье с древности и вплоть до нового времени жили и живут донские казаки-черкасы, как нередко именовали в Европе и южнорусские, и малорусские народы. Или как не верить историкам – швейцарскому К.Геснеру, польским М.Меховскому и М.Стрыйковскому, австрийскому С.Герберштейну, английскому А.Дженкинсону, наконец, отечественному Д.И. Иловайскому, представившим то ли на составленных ими картах, то ли в трактатах свидетельства существования Пятигорского княжества славян-христиан, отделённых от Московской Руси Диким полем, где кочевали сначала половцы и печенеги, а до середины XVI века крымчаки и ногайцы.

Следовательно, появление в 1769 году на Северном Кавказе казачьих поселений никак нельзя считать пресловутой колонизацией, а всего лишь возвращением своих древних, исконных земель.

Ещё до Екатерины II Северный Кавказ был не просто регионом геополитических, стратегических и экономических интересов России, но и неотъемлемой частью её бытия – со времён Древней Руси, Тмутараканского княжества и до наших дней. Здесь Русь находила выход к морю, пути, связывавшие её с миром. Через этот регион на Русь шёл свет православия. Более того, со временем открываются поразительные факты значимости этого края в судьбе страны. Лингвисты, как известно, нередко весьма аргументированно поправляют историков, и вряд ли кто сможет на достойном научном уровне опровергнуть академика О.Н. Трубачева, убедительно доказавшего, что именно с юга неуклонно ширилась и входила в обиход форма, откуда в конце концов и утвердилась Русь.

Он убедительно продемонстрировал также, что страна древних русов располагалась в кубанских плавнях, где когда-то были земли античных синдомеотских племён, а боспорский город Россия находился в районе нынешней станицы Голубицкой. С ним вполне солидарен В.В. Кожинов, полагающий, что еще задолго до монгольского нашествия существует и постоянно возрастает "кавказский компонент" русской истории. Так, по меньшей мере трое из девяти сыновей Ярославова внука (и вместе с тем внука византийского импе- ратора Константина VIII) Владимира Мономаха породнились в начале XII века с половецкими и ясской (осетинской) династиями, "после чего это стало на Руси прочной традицией".

Не лишним будет в данном контексте напоминание и о том, что рядом расположен Крым, который есть ключевой пункт миссии Константина (Кирилла) и Мефодия, место, где ими был провиден будущий совершенный алфавит. Да и крещение Руси, не забудем, состоялось все-таки в Херсонесе, или, если угодно, Корсуни.

Может показаться, что исход русских в сторону Кавказа носит скорее не духовный, а прагматичный характер, если под оным понимать стремление познать и ощутить чужой, но притягивающий мир. Мы уже говорили о том, что академик О.Н. Трубачев убедительно доказал, что именно с юга неуклонно ширилась и входила в обиход форма, откуда в конце концов и утвердилась Русь. Сказанное заставляет хотя бы бегло изложить здесь одну из существующих ныне гипотез о нескольких типах русского менталитета.

Ещё во времена крещения Руси и возникновения русской государственности сформировались два типа русского менталитета, два типа религиозного сознания – Центральной (со временем – Московской) Руси и Руси Северо-Западной – Новгородской. Начиная же с эпохи "южной колонизации", всё отчетливее и определённее заявляет о себе нарождающийся третий тип – "южнорусский" (состоящий из "русско-кавказского" и "русско-причерноморского" синтеза), обладающий ярко выраженным идеологическим и социально-политическим своеобразием. Его признаки – отсутствие крепостничества, небольшое влияние церкви, иноязычное окружение, перманентное состояние войны, ощущение своего отличия от "мужиков", своеобразие духовных ценностей, географические особенности, распространение староверия, которое прежде всего "было протестом против бюрократизма и стремлением к свободе от давления жестокой централизованной церковной и светской власти.

Возможно, благодаря именно этому обстоятельству "кавказороссов" сближало с местными автохтонными племенами "бытие-в-истине", когда важно не то, что ты можешь помыслить и сказать, а – кто ты есть. Эта абсолютно антиметафизическая, в западном понимании, установка, вошедшая на бессознательном уровне в плоть и кровь русской культуры, означала, что процесс познания является способом жизни, а не способом мышления. Другие его признаки – вольница, нередко вызывающая неприятие, отсутствие крепостничества, чисто ритуальное присутствие церкви, активные межкультурные контакты, перманентное состояние войны, ощущение своего отличия от "мужиков", своеобразие моральных ценностей, географические особенности. В этом до сих пор – совпадение с (во много оставшимся) языческим Востоком (Северным Кавказом), а не с христианским Западом, глубинная сущность этноса, некое онтологическое ядро, которое в своих эмпи- рических проявлениях постоянно обнаруживает за "западной оболочкой" "восточное содержание".

Хотим мы того или нет, но важнейшим русским фактором на Северном Кавказе продолжает оставаться казачество, которое всегда умело организовать хозяйственную жизнь и мирные межнациональные отношения, надёжно обеспечивало безопасность проживающих там народов и территориальную целостность страны. Необходимо наконец-то признать, что с уничтожением казачества мы не просто потеряли совокупность русского населения, а субэтнос с уникальным опытом межнациональных отношений. Казаки – этногра- фическая группа, обладающая наиболее выраженным южнорусским самосознанием.

(Сегодня, конечно же, иное. Незадолго до смерти талантливый поэт Юрий Кузнецов признался с горечью, что его взгляд "на родное казачество – безнадеёжен", ибо он не видит его "реального возрождения". Символично, что в последней поэме Кузнецова "Сошествие в ад" выступающий от имени кубанских казаков, начисто спившийся сын атамана ничего не может сказать перед Богом, кроме одного звука "А...")

Кавказ – это своеобразный теменос, который у греков обозначал священное пространство, территорию, в пределах которой можно ощутить, почувствовать, пережить присутствие Бога. Синонимом теменоса является "герметически запечатанный сосуд". Это алхимический термин, обозначающий закрытое вместилище, внутри которого совершается превращение взаимопротивоположных элементов. Это предельно остро ощутил на себе, к примеру, Олег Поль – первый муж Валерии Пришвиной – монах-пустынник на Кавказе, автор оригинальной философской системы "Остров Достоверности", наследующей "Столпу и утверждению истины" Флоренского. С Кавказа он присылал в Москву не письма, а настоящие трактаты о любви, читая которые впоследствии, Пришвин не уставал восхищаться своим предшественником: "Он, по-моему, достиг в своём духовном развитии такого состояния, которое мне казалось недостижимым: самому, своими усилиями победить чувственность, ревность, зависть и всё прочее, связанное с чувственной любовью..." Кавказ становится для ищущего веры дополнительным испытанием, ибо здесь сложнее преодолеть плоть.

Надо особо подчеркнуть, что Кавказ, прежде всего Северный, или, скорее, для нас "Русский", богат своими православными церквями и местами религиозного поклонения. На родных для нас Кавминводах есть удивительный Храм равноапостольной великой княгини Российской Ольги. Она – жена "Игоря Старого", как именует его "Слово о законе и благодати", мать Святослава Игоревича, ставшего в определённой мере фигурой легендарной, бабка "равноапостольного" Владимира Святого, окончательно утвердившего на Руси христианство и церковь, по праву занимает совершенно исключительное место в русской истории. В пантеон русских святых она вошла значительно раньше, чем был канонизирован её внук, освятив тем самым и своё языческое имя.

Ещё одно место, привлекающее паломников – Второ-Афонский Успенский монастырь, расположенный на склоне горы Бештау, необитаемость, густой лес и скалы которой с давних пор привлекали сюда пустынножителей, желавших, цитирую, "тайно соделывать своё душевное спасение". Об одном здешнем пустынножителе известно документально. Это Святогорский выходец, Афонский схимонах Савва, много лет проживший в расселине горы Бештау, близ Благодатного источника в совершенном одиночестве.

Земля Кавказских Минеральных Вод богата многими целебными источниками, к которым приезжают на лечение со всех концов России. Теперь она обогатилась ещё одним источником. В последние годы на Кавминводы всё больше людей едет именно к исцеляющим мощам преподобного Феодосия – живо-носному источнику благодати Божией. Могила преподобного Феодосия Кавказского Чудотворца стала особенно значимой для участников двух последних чеченских войн, специально к ней приезжающих. Через пятьдесят лет после успения его мощи были перенесены для постоянного пребывания в новопостроенный храм Покрова Божией Матери в Минеральных Водах.

Батюшка Феодосии стал таким образом собственным, всецело своим небесным покровителем Кавказа, к которому и по сей день изливается вся скорбная молитва кавказского края, которому есть о чём помолиться Богу. "Днесь светло радуется священный Кавказ, радуется и вся земля Русская, – с этими словами обратился Высокопреосвященный митрополит Гедеон к кавказской пастве по случаю перенесения мощей, – ...Господь нам даровал это великое утешение ныне в пятидесятую годовщину преставления Угодника Божия, среди печалей и скорбей века сего, чтобы мы не унывали, ибо в преподобном Феодосии многострадальный Кавказ за свои горькие слёзы и воздыхания обрёл молитвенника, дивного во святых: родного нашей земле и здесь живущим народам".

Следует напомнить о том, что еще в 1822 году, делая наброски плана новой поэмы о Мстиславе Удалом, победившем в единоборстве косожского князя Редедю, Пушкин специально оговаривал, что его герой "увлечен чародейством в горы Кавказские". Эта пушкинская мысль приобретает в контексте нашего анализа особое значение, ибо горы становятся чрезвычайно стойким рефреном: в текстовом пространстве русской культуры они образуют особую субстанцию другой жизни, со своей особой красотой, наподобие той, которая, согласно формуле П.Флоренского, есть сила-энергия, проникающая все слои бытия. Поразительно, что близкое этой идее Флоренского утверждал и М.Н. Покровский в своей знаменитой книге "Кавказские войны и имамат Шамиля", в которой настойчиво советовал воспринимать Кавказ не точкой на географической карте, а неким вместилищем ещё не познанных до конца космических энергий.

И нам представляется, что это место – единое и неделимое, как бы того кому-либо ни хотелось, мистическое пространство, где прошлое и настоящее нерасторжимо слиты, где на протяжении веков ничего не меняется и измениться не может, где никогда и никому не удастся найти свободу от трагедий и страданий.

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

СЛАВЯНСКИЙ ДИАЛОГ Российско-болгарским культурным связям была посвящена литературная конференция, состоявшаяся в Союзе писателей России 7 сентября. Встречу провёл советник Президента, сотрудник Государственного Фонда развития В.Ю. Иванов. Открыл конференцию председатель Правления СП России В.Н. Ганичев. Он рассказал о творческих связях двух славянских народов, которые имеют славные традиции, совместных русско-болгарских изданиях, а также о подписании с Союзом писателей Болгарии документа о сотрудничестве.

Конференция была посвящена 130-летию освобождения Болгарии. Приветствие посла передал пресс-атташе по культуре посольства Болгарии, заслуженный артист Бисер Киров. Особую значимость состоявшейся конференции в год русского языка, объявленный в России, отметил в своём выступлении директор Московского института социально-культурных программ, доктор социологических наук, В.К. Сергеев. Он говорил также о том, что русские писатели ответственны перед историей, перед будущими поколениями за сохранение и развитие традиций отечественной культуры, в которой язык занимает одно из ведущих мест. Комитет по культуре Правительства Москвы имеет обширные связи с Софией. Сегодня выпущена многотомная антология о современном русском зарубежье. В конкурсе "Золотое перо" за лучшие стихи, посвящённые теме славянского единства, был отмечен болгарский писатель Андрей Андреев.

В конференции приняли активное участие статс-секретарь СП России Л.Г. Баранова-Гонченко, Герой Советского Союза, писатель М.Ф. Годенко, писатель Андрей Белянин, скульптор, автор памятника Г.Димитрову, Л.Н. Балтаян. С яркой запоминающейся речью выступил верховный атаман Международного казачьего экологического общества Л.В. Новиков. Были вручены почётные награды ветерану госбезопасности Герою Советского Союза И.П. Вертелко, Г.Н. Брашкевичу, В.К. Сергееву и другим.

За вклад в развитие российско-болгарских литературных связей был награждён Янко Пантелеймонов Кирков, за поддержку социально-культурного ветеранского движения – Яков Хаимович Блюменкранц, за вклад в развитие литературы О.А. Юзифович.

ПОЗДРАВЛЕНИЕ Краснодарскому краевому отделению СП России

Дорогие друзья и коллеги, соратники по нескончаемому сражению за сохранение великого Русского Языка и Русского Слова!

Секретариат Правления Союза писателей России от всей души поздравляет вас с 60-летием создания родной для вас Краснодарской писательской организации, пользующейся заслуженным авторитетом и уважением как у читателей ваших произведений, так и у ваших товарищей по творческому союзу и литературному процессу.

В памяти читающей России кубанская литература навсегда будет связана с именами таких авторов как Павел Иншаков, Пётр Игнатов, Александр Парфёнов, Георгий Соколов, Владимир Монастырёв, Виктор Логинов, Аркадий Первенцев, Анатолий Знаменский, Пётр Придиус, Виктор Лихоносов, Иван Варавва, Виталий Бакалдин и другие мастера литературного слова, но знает и любит она также и остальных их коллег по литературе.

Широко известны сегодня в стране имена и произведения таких краснодарских писателей как Кронид Обойщиков, Николай Краснов, Борис Тумасов, Николай Ивеншев, Иван Бойко, Вадим Неподоба, Владимир Архипов, Нина Хрущ, Вячеслав Динека, Светлана Макарова, Александр Драгомиров, Геннадий Пошагаев, Любовь Мирошникова, Татьяна Соколова и многие, многие другие талантливые их товарищи.

С необыкновенной яркостью просиял в последние годы на небосклоне отечественной поэзии Николай Зиновьев, поражающий поклонников рифмованного слова необычайным сплавом сердечного лиризма, художественной образности и страстной боли за Россию, соединившимися в его стихах в удивительно гармоничное поэтическое целое.

Как одну из главных заслуг деятельности Краснодарской писательской организации Секретариат Правления СП России отмечает создание и сохранение краевого литературного объединения "Верность".

Работа с творческой молодёжью – важнейшее направление в творческой жизни сегодняшнего Союза писателей, так как без заботы о достойной литературной смене могут оказаться бессмысленными все творческие открытия и нравственные заветы писателей старшего поколения. Слово – это наше главное оружие и наше знамя, и нужно думать о том, чтобы обязательно было, кому его подхватить в сражении.

Выпавшее в траву слово больше не пугает врагов и не вдохновляет единомышленников, поэтому жизненно важно растить рядом с собой надёжных молодых сподвижников, поддерживая в них ростки таланта, творческую дерзость и укрепляя их гражданственность и патриотизм.

Большое значение в этой работе, а также в пропаганде русского языка и популяризации как своих собственных произведений, так и лучших образцов сегодняшней русской литературы имеет наличие собственной печатной трибуны в виде газеты или журнала.

И мы искренне рады тому, что у кубанских писателей появился замечательный альманах "Краснодар литературный" и выходит газета "Кубанский писатель".

За возможность донести своё слово до читателя надо сказать огромное спасибо краевой власти, понимающей нужды своих писателей и оказывающей посильную помощь краевой писательской организации.

Культура страны – дело общее, она не творится руками одних только писателей, художников или артистов, но созидается суммарными усилиями всех граждан Отечества. Ведь Родина – это наш дом, а дом часто строят сообща, всем миром. Именно так нужно возрождать и нашу русскую культуру – чтобы писатели чувствовали рядом с собой плечо руководителей области, предпринимателей, бизнесменов, директоров промышленных предприятий и известных политиков.

А краснодарским поэтам и прозаикам всегда было и есть, что предъявить стране и обществу. Кубанская земля всегда была щедра на таланты, не иссякают они и по сей день, а организационные способности нынешнего руководителя краснодарских писателей – Светланы Макаровой – максимально способствуют тому, чтобы каждый мог реализовать себя в полной мере.

И мы искренне верим, что слово писателей Краснодарского края ещё не раз и не два всколыхнёт своей мощью души читающих соотечественников, пробуждая в них дух любви к своей Родине, тягу к русской культуре и стремление жить на благо своего народа.

С заслуженным вас юбилеем, наши дорогие друзья! Счастья вам, вашим друзьям и близким, и вашим многочисленным читателям! Юбилей краевой писательской организации – это праздник всех жителей Кубани.

С праздником вас! Многая вам лета!

СЕКРЕТАРИАТ ПРАВЛЕНИЯ СП РОССИИ

СОВЕЩАНИЕ В КАМЕНСКЕ-УРАЛЬСКОМ В Каменске-Уральском прошло совещание молодых писателей Урала и Сибири. Организаторами выступили: СП России, Ассоциация писателей Урала, администрация Каменска-Уральского. В совещании приняли участие 80 поэтов, прозаиков, начинающих детских писателей. Руководили семинарами известные писатели из Москвы, Екатеринбурга, Кемерово, Орла, Челябинска. По итогам совещания 9 человек были рекомендованы к приёму в члены СП России.

ГОСТИ ИЗ КИТАЯ 4 сентября в Правлении Союза писателей России состоялась дружеская встреча с делегацией писателей Китая. Перед этим делегация успела побывать в Санкт-Петербурге и в Ясной поляне. Программа пребывания в нашей стране была очень насыщенной.

Самая крупная творческая организация в России, насчитывающая в своих рядах более 7 тысяч человек, имеет с КНР давние прочные связи. Год России в Китае, отмеченный прошлым летом яркой запоминающейся поездкой нашей делегации в КНР, показал, сколь широко известна там современная русская и советская литература, имена М.Шолохова, А.Твардовского, В.Шукшина, Ф.Абрамова, В.Белова, В.Распутина. По итогам этой поездки в Китае вышла книга, где представлены около 40 крупных российских писателей.

На нынешнюю встречу, подготовке которой немало сил и времени отдал председатель иностранной комиссии СП России О.М. Бавыкин, в конференц-зале собрались китайские прозаики, поэты, критики из различных провинций, многих из которых знают и помнят наши писатели. Это и председатель Союза писателей КНР, энергичная и улыбающаяся, Те Нин, и зав.отделом СП Лю Сяньпин, и тибетский представитель Чжаси Дава, и другие.

Во встрече приняли активное участие Н.В Захарова, переводчики китайской литературы В.Ф. Сорокин, А.Н. Желоховцев, а также члены Правления СП России во главе с В.Н. Ганичевым.

Н.В. Захарова отметила, что в течение года было издано три книги антологии современной китайской прозы, и это является знаменательным событием. Читатели увидят новый Китай, узнают новейшую китайскую литературу, убедятся в том, как в условиях социалистического общества могут быть широко развиты индивидуальные способности человека. А 7 сентября состоялась презентация книг на Московской книжной ярмарке, где выступили писатели России.

НОВЫЕ КНИГИ Филипп Делерм. Счастье: Картины и разговоры. Перевод с французского. – М.: "Гаятри", 2006.

Давно замечено, что предметом литературы может быть абсолютно всё: от глобальных процессов развития человечества, темы войны и мира – до проблем так называемого "маленького" человека, у которого украли его единственную шинель, однако читателю мысли писателя и тревоги будут близки и понятны только в том случае, если они жизненно важны для самого автора. Об этом ещё раз напоминает нам один из наиболее неординарных писателей сегодняшней Франции, лауреат многих литературных премий Филипп Делерм, пришедший к российскому читателю со страниц своей книги эссе "Счастье", выпущенной московским издательством "Гаятри" (надо заметить, одним из самых непохожих на все остальные издательства Москвы и России, ибо оно ставит своей целью печатать такие книги, которые открывали бы не автора, а читателя!).

Делерм ни секунды не сомневается в предельной значимости (как для него самого, так и для других людей) обозначенной им темы: "Я счастлив, – идя на предельную откровенность с судьбой и читателем, заявляет он. – Это самые первые слова. Я прикидываю, сколько в них вызова, а сколько – безрассудства. Похоже на то, что век вложил в сердце каждого из нас это представление о счастье, эту мучительную роскошь, этот парадокс, и вместе – пронзительное осознание его нарочитости и желание как- нибудь этого избежать".

Счастье Филиппа Делерма складывается из настолько простых вещей, что приходится только удивляться, как он умеет извлекать из них поэзию! Оно состоит из обеда "во дворе, за столом, пристроенным у наружной стены, в тени бамбуковых решёток", из наблюдений за жизнью английских мышей, для которых любовь – понятие круглосуточное, из множества кажущихся малозначительными, но настолько прирастающих к сердцу пустяков, эпизодов, деталей и мимолётных разговоров, что выброси их из жизни – и окажется, что с ними ты выбросил и саму жизнь.

Эту особенность мировоззрения Филиппа Делерма и его прозы замечательно прочувствовала переводчик книги Александра Василькова, счастливо сотворившая её русский вариант и не давшая читателю ни малейшего повода усомниться в таланте французского писателя. Блистательный стиль которого наверняка ещё окажет своё влияние на российских авторов.

Лесная-Иванова И.С., Встречи на пути к истине. Стихи. – М.: Советский писатель, 2007. – 164 с.

Член Союза писателей России московская поэтесса Ирина Иванова-Лесная в 2007 году выпустила новую книгу "Встречи на пути к истине". Такое название, конечно, ко многому обязывает, но автор справляется с поставленной задачей, благодаря своему несомненному поэтическому дару и богатому опыту словотворца и соглядатая действительности, подчас тяжкой, неутешной, но всегда новой для души.

В лирике она естественна и органична, хотя порой плач лирической героини переходит в крик. Это "глас вопиющего в пустыне". Как много надо иметь за душой пережитой боли, чтобы так открыться светлому началу! В книге несколько разделов, в каком-то смысле обобщающих всё её творчество. Здесь и "Первый крик", и "Любовь, которой не было", и "Прощание с маской"… Вызывает интерес раздел "Стихи по мотивам книг и фильмов", где читатель вдруг видит знакомое в новом ракурсе. И, наверное, неслучайно стихотворение поэтессы "Ночь" на поэтическом конкурсе в Париже, посвящённом юбилею Виктора Гюго, было признано лучшим и даже было прочитано в одном из парижских соборов.

Наиболее трогательны стихи Ирины, написанные в трудные для неё дни. Таков, например, "Больничный цикл", где точные эпитеты соседствуют с неожиданными метафорами, жизненные факты преобразованы в поэтические образы. И даже удивительно, как такие пронзительные строки могут родиться в наше стремительное время, "в суете городов и потоке машин". Хочется верить, что встречи поэтессы "на пути к истине" будут интересны и её читателям, тем более, что в современном поэтическом мейнстриме она обрела своё направление.

Ретеюм А.Б. Гербарий №… – М.: Хорион, 2007. – 128 с.

Для лирического поэта всегда важнее всего та сторона жизни, где он один на один с собственной душой, с её порывами, с её плачем. И картина мира тем полнее, чем более она сопряжена с драгоценной составляющей души – совестью. Стихи-вскрики, стихи-озарения, стихи-этюды нашли свое место в поэтическом гербарии.

Сбежать, ох, сбежать надо мне –

Босою по грубой стерне,

В ложбинку духмяную лечь,

И жизнью, как песней, истечь.

В стихах Анны присутствует чисто русское стремление понять себя, понять тонкое, едва уловимое движение внутреннего человека и защитить его от неверного шага. Это не значит, что её лирическая героиня говорит только о себе и не прислушивается к гулу мировых стихий. Она этот гул не только слышит, но пытается вступить с ним в диалог. Именно такие поэтические вибрации пространства и составляют основу лирики Анны Ретеюм.

Она зорко высматривает среди вороха грубых житейских напластований "отзывчивые плиты", "податливую шерстинку", "лунный анфас", "басистые крыла зеленой бронзовки", "экипаж мотылька"… Но главное даже не это. В конце концов, многим удаются интересные сравнения, звонкие рифмы. Главное – неиссякаемость родника "поэтических рыданий". Главное, что Анна Ретеюм умеет создать свой мир, в котором читателю не только не скучно, но – горько и сладко, страшно и смешно, светло и темно. Это живой мир, не загнанный в прокрустово ложе строф, это мир, где можно путешествовать, испытывая порой неудобства, лишения, восторг, покой, где, в конце концов, можно даже собирать гербарий или коллекционировать насекомых. Но этот мир нельзя отменить, не считаясь с его законами.

Пингвины идут на работу.

Пингвины, пингвины, пингвины…

За рыбкой в бетонные гроты,

В стеклянные офисы-льдины.

Средь площади – белой равнины,

Средь утра – туманности липкой

Качаются сонно пингвины:

За рыбкой, за рыбкой, за рыбкой…

Социальная составляющая произведений Анны Ретеюм, пусть не так уж обнажена, зато неподдельна и выражена по-своему. А именно это является лакмусовой бумажкой для определения перспективы роста.

Хочется отметить ту редкую особенность книги, что она является именно книгой стихов в том смысле, в котором следует понимать высказывание Б.Пастернака: "Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего". С подобным определением можно и поспорить, но это будет весьма поэтический спор. Анна Ретеюм, во всяком случае, показала свою готовность высказываться аргументированно.

В книгу вошли оригинальные переводы стихотворений англоязычных классиков: Эмили Дикинсон, Оскара Уальда, Джона Китса и др., а также современных греческих поэтов – лауреата Нобелевской премии Одиссеаса Элитиса и Костаса Хрисоса.

ПАЛИТРА ТВОРЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Борис ОРЛОВ

***

Морщины – страданий отметки:

Жизнь тратим – за это и платим.

Я время держу, словно в клетке,

В квадратном стальном циферблате.

Как зверю, зализывать раны

В изгнанье обидно и больно.

А время бывает карманным,

Наручным, настенным, настольным.

Секунда – проросшее семя

Бессмертья. Но вечность пустынна.

И если я выпущу время,

В часах моих стрелки застынут.

Санкт-Петербург

Вячеслав ТЮРИН

***

Облака по небу караваном

Медленно идут в порядке рваном,

Словно фантастические флаги

Доброй воли, белокурой влаги.

Сединой увенчанного старца

Мысли с перламутринками кварца,

В немоте своей подобны рыбам,

Тучи громоздятся над обрывом.

На душе спокойно и дремотно.

Осени великие полотна,

Пир воображения, победа

Вымысла над явью, полной бреда.

Лесогорск, Иркутская область

Сергей КОРОТКОВ

***

Эти яблоньки деревенские,

Эти хмурые купола,

Эти Мценски и эти Энски…

И Москва бы без вас не жила.

И с буграми моя, и с воронками,

Словно хата чиста на юру.

Солнце красное спелой смородиной

Чуть качается на ветру.

Озари изумрудной лампадою

Бесконечные эти углы.

Чтоб воскресли с весеннею радугой

Обмороженные стволы.

Там струятся дымки самосадные,

Там похмелье не сходит с двора,

Там и тучи, такие громадные,

Что их рвать на знамена пора!

г. Юрьевец

Юрий КЛЮЧНИКОВ

***

Не говори, что небо над Россией

Синей, чем всюду в мире, – не синей.

Берёзы заграничных не красивей,

А бестолочь – свирепей и сильней.

Но пусть печали наши тьму не тешат

И радость не печалит, всё равно

Весь мир глядит –

кто в страхе, кто в надежде –

На будущее

В русское окно.

Новосибирск

Игорь ЕФИМОВ

***

Люди плакали, люди лились реками,

Мир с закрытыми веками

Похож на мою старую куклу,

Повисшую на паутинке в углу.

Люди плакали, затоплялись квартирами,

До последнего оставаясь красивыми,

Ныряли в шкафы, кричали на вещи,

Кидали друг в друга боли глазища.

Сжимая в зубах по гвоздю, доходили

До стенки, промокшей насквозь

тёплой пылью,

Безумие спрятав в странном движении

К мокрому свету, не зная решения,

Дошедший до слёз безглазый народ

Стучался всю ночь у Христовых ворот…

Великий Новгород

Василий РЫСЕНКОВ

***

С деревьев облетело лето.

Мерцает лужами просёлок.

Уснуть бы, думая про это

У мглистых ёлок.

Пусть будет сниться до рассвета

В кустах пушистая сорока,

Свеченье позднего ранета

В саду далёком.

А ночью на небе – комета

И листьев хруст, и многозвездье…

Меня окликнет поезд где-то

На переезде.

И я всё повторяю это,

Как будто знаю, что с ним делать.

С деревьев облетело лето,

С деревьев солнце облетело.

г.Торжок

Надежда МИРОШНИЧЕНКО

***

Не пошло, не стало слово ластиться.

Ворожить не стало ни на что.

Ну и пусть, а я надела платьице

Самое красивое зато.

Потому что мне сегодня хочется

Вспомнить вдруг про свой,

про женский род.

Я устала жить как переводчица –

С русского на русский перевод.

Русский путь – работа над ошибками.

Но дорога больно хороша.

Одари меня своей улыбкою,

Простодушно-русская душа,

Чтобы сильной стала я и нежною,

Вопреки, пусть – не благодаря.

Поддержи меня своей надеждою,

Чтобы мужиком не стала я.

Потому мне платьице и нравится,

Самое красивое моё…

Да святится, Русь моя, красавица,

Вечно имя женское твоё.

г. Сыктывкар

Ярослава ШУМЛЯКОВСКАЯ

ИНОПЛАНЕТЯНКА

Геннадию Иванову

Я здесь, как инопланетянка:

Сквозь разговоры о цене

На хлеб, солярку, доллар, дранку

Продраться невозможно мне.

Так тошно, муторно! Сдаётся,

Что лопнет сердце от тоски.

Мечты, как в глубине колодца,

Где звёзды, будто светляки.

Вдруг встреча дивная случилась,

Дух всколыхнула, как вино:

С каких галактик вы явились,

Коль ваша речь с моей – одно?

Мы – дети солнца! Во вселенной

Бываем счастливы всегда,

Когда в бадье обыкновенной

Сверкнут лучи или звезда.

Мы ищем смыслы, длани Бога,

Предначертанья... Погоди,

Мой брат, поговорим немного,

Мне сладко родственность найти.

г. Феодосия (Крым)

Светлана МАКАРОВА

***

Мне снова будут сниться паруса,

Среди колючей тёмной круговерти,

Как заклинанье от грозящей смерти,

Полотнищ белоснежных полоса.

А над Россией снежных ветров плеть,

Укрыты белым саваном дороги,

И не пройти их, и не одолеть

Глухой тоски и вековой тревоги.

Но заискрится звездная роса,

И месяц якорем опустится на крышу,

Мне снова будут сниться паруса.

Я их увижу, слышите? Увижу!

г. Краснодар

Сергей ФИЛАТОВ

***

Все, что теплилось в слове Россия,

Полыхнуло державной зарёй –

Беспощадно! Жестоко! Красиво! –

Словно души больны октябрём.

Словно час искупления пробил,

И прощания близится час...

В поминальной неведомой роще

Потаенно мерцает свеча,

Тихо листья плывут золотые,

Ибо сроки земные прошли...

Нет печальней земли, чем Россия!

Покаяннее нету земли.

И когда, будто листья без ветра,

В золотое впаду забытьё, –

Я узнаю по тихому свету

О чудесном спасенье Её.

г. Бийск

Вячеслав ДИНЕКА

ЛЕСНИК

Он взял ружьё и вышел из избушки,

Бродил, бродил меж сосен да берёз,

Нашёл больную белку на опушке,

Укутал шарфом и домой принёс.

Кормил горбушкой, называл "дочуркой",

Смотрел, как спит оттаявший зверёк;

Потом сидел понуро над печуркой,

В которой задыхался уголёк.

И грустно думал он: "Зачем мне белка?

Лечить её, лелеять и кормить…

Вот заяц – да. Его и на тарелку

Во вкусной позе можно положить…"

Шумела ночь метелью над избушкой,

Жестянка грохотала на колу…

Сердито топал ёжик за кадушкой,

Хромой волчонок нежился в углу…

г. Краснодар

Олег ПОНОМАРЁВ

***

По ночам приходят строчки

тайным шёпотом в уста,

и рождается в подстрочье

красота.

Миг любви и вдохновенья

не союзник суеты,

в сложном суть прикосновенья

простоты.

Хрупок мир, который создан

предрассветною зарёй,

но Святые носят звёзды

над Землей….

г. Тула

Алексей СМОЛЕНЦЕВ

САМАРА-ГОРОДОК

Вопреки теченью, катерок

Трудится,

стремится к цели дальней.

А и впрямь: Самара – городок

И зелёный, и провинциальный.

Набережной бережный уют

Весь осыпан яблоневым цветом,

Соловьи незримые поют,

Осеняя Родину рассветом.

А вверху, над вольницей реки,

Там, где грянет солнца изобилье,

Облаков касаются, легки,

Серебром трепещущие крылья.

Золото и зелень… Купола…

Благовест течёт медовым воском.

Бьют у Сергия колокола –

Сретенские, – отвечают в Борском.

И вовек над благодатью сей

Иноземный не взойдёт воитель –

Так сказал святитель Алексей –

Города небесный покровитель.

Так и будет. Обороной – пост.

С Господом любое лихо стерпит

Православной Родины форпост

На границе азиатской степи…

г. Киров

Виктор ПЕТРОВ

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Этот ангел-хранитель

всегда и повсюду

у плеча твоего, и не знает никто.

Службу тайную ты не сочти за причуду:

душу он запродаст,

лишь подать бы пальто,

чтобы к шее открытой

припасть изумлённо

и слезами обжечь –

не увидишь тех слёз;

от тебя ни на шаг,

окликает: "Гулёна", –

и целует ауканьем возле берёз;

и в троллейбусе том,

что набит до отказа,

прикрывает собой от нахрапистых тел;

он хранит –

и не бойся вороньего глаза;

ты его не жалей, он так сам захотел;

сколь ни есть у тебя ухажёров и татей,

с ним столкнутся,

а он – и огонь, и металл,

виноватится после, и нет виноватей,

будь иначе,

навряд ли бы ангелом стал.

А наступит черёмуховое удушье,

рядом ангел –

последний на грешной земле.

И ненужной окажется больше подушка,

засыпаешь к утру на измятом крыле…

г. Ростов-на-Дону

Ренат ХАРИС

МУЖСКИЕ СЛЁЗЫ

Между камней, из трещинок и пор

сочатся воды каплями из гор

и падают со скал, точно со щёк,

на непросохший каменный лужок.

Словно вселилось в гору навсегда

большое горе в виде глыбы льда

и, избывая боль или позор,

который год уж плачет до сих пор…

– Коль приглядеться, –

усмехнулась гид, –

у этих слёз – сугубо женский вид.

И, правду молвить, так уже давно

мужчинам нашим плакать не дано.

– Ты делать вывод, дочка, не спеши, –

сказал старик –

и гордый, и солидный. –

Мужские слёзы льются внутрь души

и потому их никому не видно.

Но к мужу ночью тихо припади –

и ты услышишь, как в его груди,

словно цунами иль ночные грозы,

стучатся в рёбра потайные слёзы…

г. Казань

Перевод Н.Переяслова

Материалы полосы подготовили Николай ПЕРЕЯСЛОВ и Елена САПРЫКИНА

(обратно)

Сергей Буров ПАСТЕРНАК И МАСОНСТВО

Несмотря на появление множества научных работ, посвящённых творчеству Пастернака, проблема "Пастернак и масонство" (или более широко: "Пастернак и оккультизм") до сих пор не ставилась. Не рассматривался ни вопрос об отношении Пастернака к политическому масонству, ни вопрос о масонской символике и обрядах в творчестве Пастернака. Поскольку заявленная тема предполагает постановку общей проблемы, выскажем несколько предварительных соображений.

То, что отношением Пастернака к масонству и масонской символикой в его творчестве не интересовались, связано, вероятно, со стремлением исследователей избегать прочтений Пастернака в том политически-спекулятивном контексте, в котором часто рассматривается и трактуется масонство в России в десятилетия до и после 1917 года. Кроме того, читатели и литературоведы не находят ни биографических, ни творческих зацепок, позволяющих связать Пастернака с масонством. Поэтому стоит, вероятно, задаться вопросом, есть ли эти зацепки, а если есть, то почему на них не обращают внимания.

Наконец, не только в своем главном произведении – романе "Доктор Живаго", но и предшествовавших работах писатель избегал объективирования конфессиональных и оккультных тем. Как творческую личность Пастернака привлекало масонство мистическое и нравственно-этическое. Но как человека, на жизнь которого пришлось несколько исторических эпох, его не могло не интересовать и масонство политическое. Можно назвать некоторых значительных людей из советской партийно-идеологической верхушки, с которыми в той или иной степени контактировал Пастернак, к которым он обращался по разным вопросам, от помощи в оформлении виз за границу – до вопросов, связанных с публикацией его произведений. Это Луначарский, Горький, Троцкий, Радек, Бухарин, Пятаков. Все они, во всяком случае до революции, были масонами.

Интерес Пастернака к Сталину тоже, вероятно, во многом находился в контексте внимания к политическому масонству, судьба которого при советской власти – отдельный вопрос исторической науки, который должен решаться отнюдь не так, как это делает, например, В.И. Курбатов. Он считает, что "50% масонов Ленин ликвидировал в первые годы после революции, часть была отпущена на Запад, а остальные были прикончены Сталиным в процессах".

Если говорить о позднем творчестве Пастернака, то его обращение к масонству как культурному коду было обусловлено тем, что оно, как и, в частности, волшебная сказка, содержит цикл инициационных испытаний, обладает высоким потенциалом мимикрии в среде других кодов и высокой абсорбирующей способностью по отношению к ним, объединяет разные религиозные доктрины. Масонство как система аллегорических ритуалов отвечало потребности Пастернака показать в "Докторе Живаго" (далее – ДЖ) собирательного "героя нашего времени", тяготеющего к религиозному и культурному универсализму в противовес профанной таинственности советского порядка.

В качестве устоявшейся и строгой системы символов масонство представало "третьим путём" – продуктивной альтернативой символизму Серебряного века, с одной стороны, и противостоявшему символизму-футуризму, с другой. Оно было системой символов, актуализированных благодаря расцветшему и подвергшемуся инфляции символизму Серебряного века. Масонство было и футуристической эсхатологией, решающей проблемы будущего радикальнее футуризма. Пастернаку могла импонировать организация альтернативного символизму и футуризму акмеистского "Цеха Поэтов", устроенного наподобие ложи. На фоне стремления Пастернака к максимальной смысловой насыщенности текста весьма важным для него было то, что в масонстве решающее значение имеют не символы, а глубокие смыслы, которые за ними стоят, скрытые значения вещей и явлений.

Универсальность и таинственность – вот главные качества масонства, позволявшие воспринимать его как средство духовного выживания, роста, передачи вдохновения, откровения и пророческих видений, и как путь, недоступный профанному вмешательству извне. И хотя Пастернак часто буквализирует, "материализует" масонский символизм так же, как и символизм литературный, масонские символы в романе остаются вполне адекватными тому определению, которое дал в своей книге "Дух масонства" Ф.Бейли.

Масонская символика могла быть важна Пастернаку и своей способностью сохранять и восстанавливать историческую память, которая стремительно утрачивалась в советское время, а также знания "о Боге и Его методах и заветах, действующих во Вселенной" (Бейли). Если говорить о ДЖ, то следует отметить, что использование Пастернаком масонской символики и обращение с нею в романе весьма напоминают алхимический поиск квинтэссенции, "которую можно добыть благодаря последовательным дистилляциям символа, то есть благодаря операциям, предусматривающим его декомпозицию, анализ и восстановление" (М.Морамарко).

Анализируя эту символику в ДЖ, исследователь должен проходить тот же "путь за пядью пядь", прослеживая, как из подвергшихся "материализации" старых, девальвированных символов порождается новый тайный символизм романа.

Что касается вопроса о масонстве самого Пастернака, то на этот счет писатель высказался, на первый взгляд, однозначно. Отвечая на вопрос профес- сора Бельгийского университета А.Демана, Борис Леонидович писал 9 апреля 1959 года: "Ни в каких новых ложах я не принимал никакого участия". Позволительно ли предположить, что Пастернак принимал участие в ложах "старых"? Что означает это деление на "старые" и "новые"? Подразумеваются ли под "старыми" ложи до 1917 года или до того времени, как с ними покончила "масонская" советская власть? Однако, интерес к масонству у Пастернака, судя по роману, был немалый, и читатели-масоны это сразу почувствовали. Так, рассказывая о докладах Г.И. Газданова в масонских ложах, в частности о том, что в 1965 году в парижской ложе "Северная Звезда" он читал доклад о роли писателя, А.И. Серков пишет, что: "интерес этот был характерен не только для Г.И. Газданова. Например, вслед за травлей Б.Л. Пастернака (одна из тем доклада Г.И. Газданова о роли писателя) его одноклассник и парижский масон Г.В. Курлов публикует обширную статью "О Пастернаке. Из гимназических воспоминаний", а Г.В. Адамович выступает 18 июня 1959 г. с докладом на французском языке на заседании ложи Юпитер о значении романа "Доктор Живаго"" (А.И. Серков).

Незамеченность и незаметность масонского пласта, в отличие, скажем, от уже не раз становившихся предметами исследования еврейской и христианской тем, озвученных Пастернаком в позднем творчестве и потому более очевидных, удивительна не более, чем незамеченность и (меньшая) незаметность пласта сказочного, который, как и масонство, предполагает инициацию героя, проводящуюся втайне от окружающего мира. Кроме того, масонство, как известно, предполагает скрытость и скрытность. Если об интересе Пастернака к русской волшебной сказке свидетельствуют его высказывания, круг чтения и т.д., то масонство обходится едва ли не полным молчанием. Судя по воспоминаниям и переписке, Пастернак не говорил и не писал о нём, а профессору А.Деману ответил исчерпывающе, но весьма кратко, не распространяясь на тему. И уже это весьма значимо для предположения о том весе, который оно составляло в системе религиозных, социально-политических и культурных размышлений писателя ко времени работы над романом, а также о конструктивной функции, которую масонство сыграло в организации структуры ДЖ, не будучи ни разу упомянуто в тексте. Кроме прочего, такое упоминание сразу отсылало бы к известным страницам о масонстве в "Войне и мире".

То, что Пастернак избегал такой отсылки, свидетельствует о том, что масонство в его понимании значительно отличалось от толстовского (хотя бы тем, что было недопустимо делать его явным объектом внимания читателя и тем самым профанировать), и это вызывало нежелание обозначать преемственность в понимании системы более древней и глубокой, чем толстовство (в романе оно представлено толстовцем Выволочновым). Вместе с тем, масонские страницы "Войны и мира" не были оставлены Пастернаком без внимания, как учитывалось, по-видимому, и то, что Толстой, возможно, был масоном (Морамарко).

Можно с достаточной уверенностью сказать, что с масонством Пастернак познакомился не к середине 40-х (ко времени начала работы над романом), а гораздо раньше. Масонскими символами полны как стихотворения 10-х годов, так и, к примеру, некоторые стихотворения книги "Второе рождение" (1930-1932), особенно "Красавица моя, вся стать" и "Никого не будет в доме" (оба написаны в 1931-м, в 200-летие появления масонства в России). Возможно, именно на начало 30-х годов, когда писались стихи, вошедшие в эту книгу, приходится наиболее глубокое знакомство Пастернака с масонством во всех его аспектах – инициационном, символогическом, нравственном.

Адекватность отражения масонских символов, ритуалов и реалий в творчестве и в 30-е, и позже, примерно такая же, как адекватность переписываемых на новый лад и тем самым "дописываемых" евангельских сюжетов в стихах из ДЖ. В отрицании (или: непризнании?) Пастернаком своей принадлежности к масонству нет ничего удивительного. Это отрицание вписывается в его стремление избегать однозначности. Принадлежность Пастернака к масонам столь же вероятна, сколь и принадлежность его к авторам апокрифических евангелий, мистическим анархистам, слагателям сказок и т.д. – словом, к представителям любой области тайных знаний, к которым приобщался Пастернак, и которые обнаруживаются в его романе.

Настоящей фантастикой выглядит, пожалуй, лишь "весёлый, торжествующий сатанизм", который М.Ю. Лотман усмотрел в качестве "очевиднейшего компонента образной системы, связанной с творчеством" Пастернака.

Вопрос о соотношении масонства с христианством весьма сложен и многогранен, и, неизбежно упрощая его, в применении к ДЖ мы можем сделать предположение о том, что "моё христианство" Пастернака представляло собой, с одной стороны, адаптацию христианских образов и символов к масонским задачам, с другой – наоборот: адаптацию масонских символов и обряда под авторски (= апокрифически) интерпретированные христианские символы и образы. Одним из самых ярких примеров может служить Рождественская звезда из одноименного стихотворения, которая оказывается в то же время масонской пламенеющей звездой и соответствующим образом описывается:

Она пламенела, как стог, в стороне

От неба и Бога…

В статье "Борис Пастернак и христианство" Л.С. Флейшман пишет, что обращение писателя к христианской теме было лишь эпизодом, который "был локализован в биографии Пастернака определенными хронологическими границами и был вызван конкретной социально-культурной ситуацией, с одной стороны, и конкретными идеологическими и художественными задачами автора – с другой".

Можно предположить, что причины обращения Пастернака к масонству были теми же, что и в отношении христианства, и "лежали в совокупности политических обстоятельств и концепций того времени" (Флейшман).

В качестве момента, который важен для понимания огромной роли масонства в мировоззрении Пастернака в 30-е годы и его отношения к Сталину, отметим присутствие множества масонских мотивов в опубликованном в бухаринских "Известиях" стихотворении "Художник" (1936), снятая впоследствии вторая часть которого была посвящена вождю. История написания, опубликования этого текста и его толкования подробно изложены Л.С. Флейшманом. Однако масонский пласт значений предметом анализа ещё не был. Мы дадим краткое прочтение данного текста в масонском ключе.

"Строптивый норов артиста в силе" заключается в том, что он, будучи масоном, занят работой в храме и потому "прячется от взоров". "Собственных стыдится книг" – потому что все они написаны (позволим себе такое предположение) до посвящения в масоны, и в них нет масонской составной. Однако "всем известен" именно "облик" автора тех книг, от которых теперь не спасает даже масонство, "затаивание в подвале" (2-я строфа). "Судьбы под землю не заямить" – сожаление о том, что нельзя остаться, как другие масоны, в неизвестности. Отметим, что мотив ухода под землю/появления из-под земли со времени создания "Художника" станет мотивом, сигнализирующем о причастности связанного с ним человека к масонству. В романе "как из-под земли" будет появляться Евграф. "Стяжание" "позднего опыта" лирического героя происходит в "бореньях" "с самим собой".

Этот "поздний опыт" – сравнительно позднее приобщение к масонству, которое предполагает, что, пройдя через испытания и неустанно работая над собой и находясь в духовном поиске, масон под конец становится хозяином над собой. Характеристика "художника" "он создан весь земным теплом" подразумевает обработку масоном грубого камня в "камень живой" (Бейли). Последняя строфа первой части стихотворения:

Он жаждал воли и покоя,

А годы шли примерно так,

Как облака над мастерскою,

Где горбился его верстак.

Е.Б. и Е.В. Пастернаки указывают, что первая строка отсылает как к стихотворению А.С. Пушкина "Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит", так и к пушкинской речи А.А. Блока "О назначении поэта".

Ко времени начала работы над романом внимание к творчеству Блока у Пастернака нарастало. Летом к августовскому 25-летию со дня смерти Блока Пастернак начал писать статью о нём и перечитывал его произведения. Ревностное отношение объясняется тем, что Пастернак внутренне если и не отождествлял себя с Блоком, которого, как признавался Цветаевой, "боготворил" (Переписка с Цветаевой,142), то ощущал "двойничество" с ним. Кроме того, важную роль здесь играло отношение к Гейне. Блок писал о нём в короткой статье "Герцен и Гейне" (1919). Вяч.Вс. Иванов в своей статье "Гейне в России" отмечает, что "у Блока по отношению к Гейне" "сходства […] доходили до взаимного отождествления". "Драгоценные", "умные и печальные слова" Гейне привёл в своей статье "Гейне в России" Блок, резюмировавший: "Бедному Гейне, как никому, кажется, повезло на дураков – сам он их себе накликал. До самых последних лет поток человеческой глупости, в частности – русско-еврейской, не перестаёт бушевать вокруг имени умнейшего из евреев XIX столетия". Слова Блока могли вызвать у Пастернака подстановку в них вместо Гейне – самого Блока и себя. Оба – и Блок, и Гейне – были масонами. Гейне даже подписывался звездой Давида.

Определение лирического героя-поэта как "артиста в силе", являющееся также автохарактеристикой, представляет собой блоковское определение Гейне. В статье "Гейне в России" Блок отметил, что Гейне "был артистом прежде всего", что "артист – вагнеровский термин", а Гейне – "неистовствующий, сгорающий в том же огне будущего", что и Вагнер. Говоря о крушении гуманизма, Блок писал, что ощущает работу рас, и что "их общая цель – не этический человек, не политический, не гуманный, а человек Артист". Первая строфа автобиографического "Художника", героем которого в то же время могут быть Блок, Гейне, а также масон Пушкин, содержит аллюзию ("И собственных стыдится книг") на стихотворение Блока "Друзьям" (24 июля 1908) (строки "Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!"). Финал стихотворения ("Он жаждал воли и покоя") – отсылает к пушкинскому "Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит..." (строка "На свете счастья нет, но есть покой и воля") и лермонтовскому "Выхожу один я на дорогу" ("Я ищу свободы и покоя").

Добавим, что автобиографизм термина "артист" был связан и со сравнением себя с отцом, который в первые годы после приезда в Москву в 1889 году сотрудничал в журнале "Артист". Комплекты этого журнала хранились у Пастернака, и в письме к отцу от 6 января 1938 года, рассказывая о разделении имущества "между Переделкином" и новой квартирой в Лаврушинском переулке, перечень "разновременных свидетельств почти что шестидесяти- летнего существования", он начинал "с комплектов "Артиста", снова в порядке прошедших" перед ним. Отец, придержи- вавшийся иудаизма и потому бывший в оппозиционном положении к официальному православию в России, всю жизнь был для Пастернака образцом "артиста в силе", и автобиографизм "Художника" строится на неявном противопоставлении судьбы "прячущегося от взоров" и стыдящегося собственных книг сына-писателя – "завидно достойной, честной, реальной, до последней одухотворённости отмеченной талантом, удачами, счастливой плодотворностью" судьбе отца-художника. О том, что значило для Пастернака понятие "артистизма", свидетельствует его признание, сделанное в письме к Цветаевой от 25 марта 1926 года: "… тут если не мое богословье, то целый том, не поднять" ("Переписка с Цветаевой").

"Художник" и "артист в силе" работает в мастерской. Тем самым открывается ещё одно его определение – мастер. Мастерская предполагает инструментарий (ср. с масонским инструментарием). А слово "верстак" указывает на то, какой именно мастер имеется в виду, и что он делает на верстаке: "Наш великий Мастер Хирам знал План и ежедневно чертил его образ на своём верстаке (trestle board), как и предопределил Великий Архитектор, и если бы Великого Архитектора не пытались копировать, он оставался бы без свидетельств о себе и его План не осуществлялся бы" (Бейли). Появление "верстака" в важнейшей, завершающей строке текста соответствует значению, которое содержит ландмарка, предполагающая, что ""Книга Закона" составляет неотъемлемую часть Ложи. […] "Книга Закона" это то, что […] содержит в себе выраженную волю Великого Архитектора Вселенной. […] "Книга Закона" для умозрительного масона – его духовный верстак (trestle-board); без него он не может трудиться; то, что он считает выраженной волей Великого Архитектора, есть духовный верстак, он должен постоянно быть перед ним в часы его духовной работы, быть его путеводителем" (Бейли).

Появлением слова "верстак" в самом конце первой части "Художника", как бы после творческой работы, результатом которой и стало стихотворение, Пастернак инверсировал начало масонского ритуала инициации с обязательным раскрытием Библии на первой странице Евангелия от Иоанна. С учётом этого лирический герой предстаёт посвящаемым, выстраивается тождество "художник" = "артист в силе" = "мастер" = Хирам Абифф. Вторая же часть "Художника" – о Сталине – представляет последнего в роли Великого Архитектора Вселенной. Именно этой ассоциацией удовлетворительно объясняются гиперболические характеристики и определения вождя. Такое прочтение второй части не отменяется даже тем, что "он остался человеком", ведь представления масонов о Великом Архитекторе так или иначе остаются антропоморфными, и это "очеловечивание" перевешивается гиперболизированными определениями, которые с масонской точки зрения вполне могут быть применимы к Великому Архитектору: он живой, но невидимый – живёт "за древней каменной стеной", "не человек – деянье: // Поступок ростом в шар земной", "он – то, что снилось самым смелым", он древен так, что к нему "столетья […] привыкли", наконец, он "гений поступка". В этом свете последующее снятие 7 строф можно объяснить отказом прошедшего посвящение сравнивать себя с Великим Архитектором даже в позиции "бесконечного малого" и отказом давать Ему какие бы то ни было обозначения и характеристики, поскольку в отношении сакрального это кощунство, а таинственное им не поддаётся.

Благодаря масонскому ключу мы получаем также возможность полноценного прочтения писем Пастернака, обращённых к Сталину, во всяком случае, двух из них. Так, письмо от конца декабря 1935 года полно намёков на таинственное знание чего-то, что известно им обоим и неизвестно окружающему миру. Это та же вера "в знанье друг о друге предельно крайних двух начал", которая в масонском ключе может истолковываться как надежда ученика на то, что о нём известно Великому Мастеру или, более того, Великому Архитектору Вселенной: "Я сперва написал Вам по-своему, с отступлениями, повинуясь чему-то тайному, что помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам. Но мне посоветовали сократить и упростить письмо, и я остался с ужасным чувством, будто послал Вам что-то не своё, чужое. […] во мне стали подозревать серьёзную художественную силу. Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с лёгким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни. Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б.Пастернак".

Данное письмо подробно рассматривалось Флейшманом, однако масонский пласт значений остался вне сферы внимания исследователя. В письме от июля 1940 года, написанном от имени вдовы Тициана Табидзе Нины Александровны, а значит, без сдерживающей оглядки на себя, содержится и вовсе экстремальное определение адресата, наделяемого качествами Бога: "Вам открыты все тайны, Вы знаете всё. В Вашей воле и власти […]. Верю Вам и всею силою своей правды умоляю Вас услышать меня".

Были ли у Пастернака основания полагать, что Сталин прочитывает масонский подтекст и значения умолчаний в обращённых к нему стихах и письмах, а также масонские смыслы поведения Пастернака и мотивов его выступлений (во второй половине 30-х)?

Вероятно, были, иначе Пастернак удержался бы от использования этих подтекстов и смыслов. Были хотя бы уже потому, что Сталин пользовался масонской терминологией не только во время известного телефонного разговора с Пастернаком о Мандельштаме, и реакция Сталина на высказанное Пастернаком в конце разговора пожелание встретиться и поговорить "о жизни и смерти" (Сталин повесил трубку) – это, возможно, реакция на нарушение собеседником субординации (не только политической, но и, вероятно, масонской) и нежелание заменить долженствующие вестись в масонском храме работы относительно "жизни и смерти" разговором на эту тему, который, к тому же, неминуемо станет известен всем.

Между тем, желание Пастернака в нешуточной ситуации поговорить "о жизни и смерти" это (после, как мы предполагаем, переключения внимания собеседника с масонского смысла мастерства на литературный) – возвращение к масонскому контексту своего отношения к Сталину, выраженного позже в письме от июля 1936 года. Дело в том, что эта формулировка причины встретиться и побеседовать должна была напомнить Сталину (вот только напомнила ли?) известный важный разговор главных героев "Войны и мира". Пьер после посвящения его в масоны убеждает князя Андрея в достоинствах масонства и излагает учение.

" – Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся), и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть… Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.

[…] Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь" (Толстой).

История, содержание, резонанс и толкования разговора Пастернака со Сталиным подробно изложены и проанализированы Флейшманом. Там же литература вопроса. "Задевший Н.Мандельштам и А.Ахматову ответ" Пастернака "на вопрос, "мастер" ли Мандельштам: "не в этом дело", – означал, – как полагает Л.С. Флейшман, – не принижение места Мандельштама в литературе, но намерение перевести беседу на тему репрессий против литературы вообще". "Как известно, термин "мастер" был вообще неприемлемым для Пастернака" (Флейшман). Далее исследователь привёл примеры, касающиеся литературы. Мы полагаем, что эта неприемлемость относилась к употреблению данного термина применительно к литературе. А значит, с точки зрения масона, такое употребление недопустимо профанировало важнейший термин. И конечно, если Сталин выяснял, мастер ли Мандельштам в масонском смысле, то в отношении его судьбы как поэта дело действительно было "не в этом".

Обращения к Сталину как к масону, Великому Мастеру и даже (во второй части "Художника") Великому Архитектору объясняются тем, что (в частности, в июле 1936 года) "Пастернак считал, что "революция" сохраняется только в "центральных лицах". Ясно, что на протяжении 30-х годов Бухарин в его глазах был именно таким лицом (как, несомненно, был, с другой стороны, и Сталин" (Флейшман). Какие основания Пастернак имел, чтобы обращаться к Сталину как к масону, мог ли Сталин быть масоном? Ответы на эти вопросы требуют отдельного внимания.

Мы приведём лишь один факт. 10 августа 2006 года в газете "Московский комсомолец" был приведён отрывок из опубликованной в газете "Заря Востока" речи Сталина (Тифлис, 10 июня 1926 года): "Там, в России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров от революции… От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку), к званию одного из мастеров нашей революции (Ленинград) – вот какова, товарищи, школа моего революционного ученичества. Такова, товарищи, подлинная картина того, чем я был и чем я стал, если говорить без преувеличения, по совести". "МК" привёл беседу своего корреспондента с человеком, назвавшим себя Зелотом и представившимся членом Великой ложи России и Верховным Князем Царственной Тайны. Брат Зелот имеет 32-й градус (из 33-х). Отрывок из речи Сталина он прокомментировал следующим образом: "Мне знаком этот действительно занимательный документ. Хотя, думаю, Сталин мог так сказать и в производственном смысле, где сходная терминология. Может быть, разгадка и в том, что рука большевиков ещё не была набита в области партийного устройства, символов, и поэтому многое позаимствовали у существовавших долгое время на территории России масонов".

Ко времени начала работы над романом Пастернак был, видимо, разочарован в революционном масонстве сталинского разлива как оказавшемся профанным и, более того, людоедским. Альтернативой стало тайное масонство главного героя ДЖ.

Вместе с тем, наделение Евграфа некоторыми чертами Сталина подтверждает сохранение отношения Пастернака к Сталину как к "центральному лицу" революции. Весьма интересными представляются масонские составные образа Евграфа. Живаго многократно, при каждой встрече с братом (родственное отношение совпадает с тем, как называют друг друга масоны) вольно или невольно поручает себя его покровительству и заботам. После смерти доктора именно Евграф занимается "разбором бумаг", оставшихся после него, составляет тетрадь стихотворений и становится ничем не выдающим себя всезнающим повествователем – автором прозаической части романа. Таким образом, ответственность за "плохое" качество текста романа, а также за его выход в свет возлагается на Евграфа(-"Сталина"). Так "литературе приходится легитимировать апологетику за счёт расставания с собой и своей дискурсивной независимостью" (И.Смирнов).

(обратно)

Марина Струкова НА ТОМ БЕРЕГУ

Бернард Вербер родился в 1961 году, во Франции. В университете изучал право, специализировался в области криминалистики. Романы самого читаемого у себя на родине автора переведены на 30 языков мира.

Многие из нас читали "Божественную комедию" Данте. Гомера с его описанием Аида, вход в который якобы находился на земле сегодняшней Украины (поэт Максимилиан Волошин даже показывал своим коктебельским гостям врата в иной мир – одну из пещер над морем). Кто-то знаком с буддийской или индийской "Книгой смерти"...

Нам жизнь дана, чтоб смерть постичь – таков глубинный смысл лучшего, по моему мнению, романа Вербера "Танатонавты". Внушительный труд, включающий в себя множество сведений о эзотерических и философских представлениях разных народов, и описание приключений его героев-учёных.

Танатонавтами в книге Вербера называют исследователей, дерзающих искусственно вводить себя в кому, чтобы, заглянув в царство Танатоса – бога смерти, вынырнуть из небытия с помощью специальных медицинских препаратов. Они заходят всё дальше и дальше в глубины неизведанного, порой гибнут, но не отступают, пытаясь разрушить пугающую неизвестность, которую внушает человеку смерть. "Место, "откуда еще никто не возвращался"... кроме, разве что, нескольких жалких призраков? Информация устарела! Изобретение танатонавтики – способа свободного путешествия по миру Смерти – изменило всё. Танатонавты уже признаны пионерами "послесмертных географических открытий". Представители разных конфессий уже передрались за сферы влияния. Начинается колонизация загробного мира!" – гласит аннотация к "Танатонавтам". Очень богатый по содержанию роман затягивает, интригует, каждая глава обещает читателю больше, чем предыдущая. По-моему, полноценное литературное произведение должно сочетать в себе драйв экстрима и оригинальную философию авторского познания мира. "Империя ангелов" – своеобразное продолжение "Танатонавтов", там о приключениях главных героев после смерти.

"На пороге континента мёртвых я вижу других существ. Рядом со мной парят другие мёртвые, и все, как ночные бабочки, летят на свет. Жертвы автомобильных катастроф. Приговорённые к смертной казни. Замученные пленники... Некоторые прямо-таки искали проблем. Пилоты-любители полетать в тумане, не пользуясь навигационными приборами. Горнолыжники, не заметившие пропасть. Мотоциклисты, думавшие, что успеют обогнать грузовик."

"Смерть – естественное и необратимое прекращение жизнедеятельности биологической системы", как определяет медицинская энциклопедия, или "Смерть – это великая возможность", как утверждает "Бордо Тодол"? После создания танатодромов, центров, откуда можно навестить владения Смерти, начинаются войны бестелесных армий на континенте мёртвых, его освоение, подобное освоению чужой земли. Причём души воинственных мусульман развязывают настоящий загробный джихад против представителей остальных конфессий. Ведь для них "рай – под сенью сабель". Продолжение "Танатонавтов" – "Империя ангелов" – продолжает освещать судьбы главных персонажей – теперь они умерли и, освоившись в загробном мире, стали светлыми духами и хотят оберегать живущих. Что-то в книге звучит забавно, но автор вторгся в область непознанного и можно относиться снисходительно к мелким нелепостям.

"Он крепко хлопает меня по плечу, но я ничего не чувствую.

– Очень рад, ангел Мишель.

Мне странно слышать слово "ангел" перед моим именем, звучит как учёная степень.

– А вы кем были... э-э... на гражданке? – спрашиваю я".

Хакер портала Некрополь, топограф Аида Вербер ведёт едва ли не математические вычисления, пытаясь представить, как жизнь человека определяет посмертную судьбу души и последующие рождения, если они состоятся. "Вначале человеческая душа определяется тремя факторами – наследственность, карма, свободный выбор. Как правило, сперва они представлены в следующей пропорции: 25% наследственность; 25% карма; 50% свободный выбор... С 50% свободного выбора человек может впоследствии изменить этот рецепт."

Один из героев "Империи ангелов" – русский солдат Игорь, воюющий в Чечне. Автор прослеживает трагическую судьбу героя и убийцы. Что обусловило его мужество и жестокость? Мы наблюдаем путь души – от зачатия до гибели: нежеланный ребёнок, детдомовец, солдат, раковый больной в клинике, где Игорь находит свою любовь – врача Татьяну. Смерть и посмертная война на стороне сил Добра....

Как видите, кроме приключений мы можем наблюдать и развитие личных отношений между героями и героинями произведений – каковы они, высокие чувства, в условиях постоянной близости к миру мёртвых? Вот один из молодых учёных пытается вернуть из владений Танатоса свою жену. Его душа странствует в космической бездне среди ирреальных картин мучений и наслаждений, напоминая нам об Орфее, пытающемся спасти Эвридику. Ирония и пафос, романтика и формулы – всё в тексте Вербера служит одной цели – взломать код доступа в Потустороннее. Но за каждым уровнем познания оказывается новый, сулящий новые откровения, опасности и надежды. Короче: "Смерть, и дальше со всеми остановками"...

Вербер любит писать книги с продолжением. Его трёхтомный анималистический труд "Муравьи" нравится многим, но я с трудом заставила себя дочитать, всё-таки мир людей мне более интересен, проведи хоть тысячу параллелей между нами и муравьями...

Древние утверждали, что в мир смерти могут войти и вернутся только герои и

поэты, Вербер добавил к этому списку учёных-естествоиспытателей, рвущихся к постижению новых знаний, даже рискуя собственной жизнью.

"Никогда не забывай, важна не доброта, а эволюция сознания. Наш враг – не зло. Наш враг – невежество."

(обратно)

«ИЗБЕГАЙТЕ ВЫСОКИХ СЛОВ...» (Письма Валентина РАСПУТИНА и Александра ВАМПИЛОВА начинающим литераторам (публикуютсЯ впервые))

В России писатели всегда пестовали молодых авторов. Считалось долгом опытного литератора – выслушать молодого собрата, прочитать его рукопись, дать профессиональный совет, творческую консультацию. Так с помощью мастеров мужали все таланты.

Этому доброму правилу придерживались и писатели Иркутска. Стоит заглянуть в архивные папки областного отделения творческого союза – и вы найдёте там доброжелательные письма Алексея Зверева, Иннокентия Луговского, Елены Жилкиной, Марка Сергеева. Все они искренно, тепло, но и строго, и требовательно разбирали первые рукописи начинающих литераторов.

В год юбилея двух наших земляков – корифеев русской литературы Валентина Распутина и Александра Вампилова – мы поинтересовались их письмами, хранящимися в област- ном архиве. В шестидесятых- начале семидесятых годов оба активно участвовали в той работе писателей, о которой упоминалось.

Правда, писем Александра Вампилова сохранилось только два. Одно из них, автору пьесы К.Неизвестных из Заларинского района, было напечатано в сборнике "Александр Вампилов в воспоминаниях и фотографиях" (Иркутск, 1999), второе публикуется впервые. А вот многочисленных отзывов Валентина Распутина о сочинениях начинающих прозаиков пока не касалась рука исследователя. Между тем в них – этих письмах тогда ещё совсем молодого писателя к своим собратьям по творчеству – уже видны и понимание сложности жизни, человеческой души, и необходимость точного, выверенного и согревающего слова, и ответственность за него. А ещё в этих письмах – забота о каждом пробивающемся таланте, дружеское участие в его судьбе, задушевность каждого разговора. То есть всё то, что отличает Валентина Распутина, выдающегося мастера слова и человека.

Валентин РАСПУТИН: "ЛУЧШЕ ВСЕГО У ВАС НАПИСАНА ПОВЕСТЬ..."

"Уважаемая тов. Уланова! Отвечаю на присланный Вами рассказ "Недописанная страница". Рассказ, я считаю, недостаточно продуман с самого начала, отсюда и идут его беды. Он нечёток, расплывчат, расплывчаты его герои, расплывчата в нём авторская позиция. Давайте разберёмся в этом подробнее.

В общем-то нетрудно понять, о чём Вы хотели написать рассказ. По-видимому, он о нашей жизни вообще и о семейной жизни – на примере одной семьи – в частности, о человеческом счастье. Тридцатилетняя женщина отправила письмо в домовой комитет, в котором на что-то жалуется. На что, понять трудно; даже общественник домового комитета, от лица которого ведётся повествование, не разобрал. По-видимому, на мужа, поскольку при встрече речь идёт и о нём, на своё прозябание в семье – об этом тоже кое-что говорится, даже не говорится, а только упоминается. Именно упоминается, потому что сказать что-либо внятное о своём положении женщина не может. Она говорит настолько неопределённо и отвлечённо, что это раздражает и общественника домового комитета, и меня как читателя. Право же, плохо верится в женщину, написавшую жалобу в домовой комитет, которая затем, при проверке этой жалобы, читает стишки и вздыхает следующим образом:

"Запахи талого снега и утренней росы... Птичье щебетанье в голубом рассвете... Берёзка в белом инее... А ещё: музыка, театр, грустный восторг Левитана... Можно жить без этого?" Неужели, чтобы сказать это, необходимо было приглашать постороннего, чужого человека? И ладно бы, когда эти вздохи происходили от скуки, от нечего делать – нет, женщина работает, у неё ребёнок, т.е. она занята с утра до вечера. Откуда тогда они? Едва ли можно подозревать в героине неудовлетворённые эстетические запросы, поскольку, во-первых, её неопределённых томлений для этого явно маловато, а, во-вторых, для удовлетворения столь высоких желаний не пишут письма в домовой комитет.

Можно бы предположить, конечно, что в рассказе как раз и выводится такая вот пустая мечтательница, невесть о чём томящаяся и невесть чего хотящая. Поначалу такое впечатление складывается, но нет – затем автор решительно становится на её сторону, находит в ней нераскрытые глубины, которые надо только раскрыть, чтобы женщина ожила и расцвела на благо всех нас.

В старину говорили: не то счастье, о чём во сне бредишь, а то, на чём сидишь да едешь. Эта поговорка как нельзя лучше подходит, по-моему, к героине Вашего рассказа. Повторяю, рассказ нечёток, он не сделан даже в авторском замысле. А писать Вы, конечно, можете, язык у Вас чистый. Только избегайте красивостей и высоких, не в меру высоких слов для изображения нашей грешной жизни. Это всё равно что на работу выходить со знамёнами.

С искренним уважением, В.Распутин"

"Уважаемый тов. Грешное! Рассказ – я имею в виду "Сибирские звёзды" – написан, в основном, чисто, те небольшие шероховатости в языке, которые я подчёркивал, в общем-то, легко исправимы. Жаль только, что Вы, поддавшись газетной моде, поездку в Сибирь двух молодых людей на постоянное местожительство расцениваете как проявление романтики, жажду экзотики. Ох, уж эти романтика да экзотика! Сколько вреда принесли они Сибири и всей нашей стране, когда тысячи людей едут в дальние суровые края в поисках чего-то необыкновенного, душещипательного, и, не найдя его, бросаются обратно. У Вас подобная, ситуация повторилась, хотя я не думаю, что рассказ Вы писали именно об этом.

Сложнее тут другое. Взяв за основу рассказа классический "треугольник", Вы почему-то прибегли к самому облегченному пути его решения – легче, пожалуй, и не бывает. Тамара не знает, что Володя любит Аню, Володя не знает, что Тамара пишет письма отцу и просится обратно в Ленинград, собираясь оставить мужа в Сибири, в школе никто ничего не знает о тайнах Володи и Тамары. И только секретарь райкома партии совершенно необъяснимыми путями узнаёт о связи учителя и фельдшерицы из дальнего села и вызывает Володю для разговора (почему, кстати, это должен делать секретарь райкома?) – в это время Тамара, воспользовавшись отсутствием мужа, сбегает в Ленинград. Простите, но получилась некая странная для рассказа игра в прятки вместо сложного и открытого (хотя бы для автора) решения той извечной и всегда важной проблемы, которая встала перед героями рассказа.

Вопросы только поставлены, да и то очень робко, а ответов на них нет совсем – впечатление такое, что Вы их сознательно избегали, но от этого работа Ваша стала просто пересказом одной случайной и довольно мелкой истории.

С уважением, В.Распутин"

"Уважаемый Анатолий Макарович! Ваши "Три дня на постоялом дворе" решено дать в третьем номере альманаха "Ангара" (май-июнь). К сожалению, мы так и не дождались от Вас хотя бы маленькой справки о Хайларе и Маньчжурии теперешних (помните, я просил Вас?). Пришлось делать небольшое вступление к "Трём дням..." самим. Оно очень небольшое, и ошибок в нём произойти не может. А очерк пока идёт в полном виде, если, конечно, не считать редакторской правки.

Что касается последних рукописей – их, как видите, приходится возвращать обратно. У рассказа "До финиша близко" явное несоответствие между первой половиной и второй – он начат широко, эпически, подробно, фундамент подготовлен для большого здания, а закончен быстро и поспешно, психологическая достоверность материала нарушается, появляются сомнения именно в этом повороте темы, именно в этом исходе. Вы и сами признаётесь, что начинали писать роман, затем решили перевести его в рассказ, и это, конечно, не могло не сказаться.

"Чудная поездка" могла бы пойти среди других, подобных же материалов, где она стояла бы вполне на месте, лучше всего в книжке о Трёхречье (хорошая и нужная, кстати, была бы книжка). ...Мне показалось, что лучше всего у Вас написана повесть "Кровная месть". Может быть, иногда слишком подробно и обстоятельно, что делает отдельные места чуть скучноватыми (особенно в сценах, когда русские охотники выбираются из тайги), но в общем всё равно добротно. Но это всё, так или иначе, наш, сибирский материал, или очень близкий нашему, подобные вещи у нас уже были. Вот почему повесть не произвела на членов редколлегии особого впечатления.

И последнее. Было бы очень хорошо, Анатолий Макарович, если бы Вы сделали для нас большой очерк о русском Трёхречье – не этнографический, нет, а скорее, социальный – о жизни русских в стороне от России, об их отношении к ней, о связях между собой, о внутреннем управлении, об отношении к японцам, китайцам, к своим старым авторитетам (к Семёнову, например). Хорошо, если будут фамилии, конкретные люди. Насколько возможно, будьте откровенней и свободней в нём – я думаю, что мы сумеем напечатать весь Ваш материал.

С искренним уважением к Вам, В.Распутин"

"Уважаемый Михаил Яковлевич! Всё присланное Вами в альманах носит, на мой взгляд, случайный характер. Две юморески – "Мудрый заяц" и "Охотничьи были" – принадлежат к тем анекдотическим устным рассказам, которые давно уже кочуют от одного охотничьего костра к другому. В более или менее похожем виде слышал их и я. В Вашем изложении, перенесённом на бумагу, они потеряли непосредственность, тот слегка грубоватый и всё же милый юмор, который дополняется мимикой, голосом, жестами, и не вызывают теперь ни смеха, ни улыбки. Особенно "Охотничьи были".

Попытка на серьёзную, уже далёкую от анекдотов прозу сделана в рассказе "Тысяча извинений". К сожалению, эта попытка так и осталась попыткой. Рассказ, мне кажется, не состоялся. Нельзя на нескольких страничках раскрыть всю глубину той темы, за которую Вы взялись, и нельзя так легко, с ходу, в двух-трёх фразах показать нравственное убожество одного человека и нравственное богатство другого. Слишком это серьёзно. Каждый поступок и каждый характер в литературе нуждаются в доказательстве, и в не меньшем, чем какое-либо положение в математике или физике – только здесь в художественном доказательстве. Посмотрите, как встречает у Вас Раечка своего дядю, человека, который заменил ей в жизни родителей и на деньги которого она существует, который души в ней не чает и мечтает о встрече с ней, как о самом большом и радостном событии:

" – А, дядюшка, здравствуйте! – поприветствовала она. – Что же вы не предупредили, даже телеграммы не подали? – В голосе её теперь ясно слышались нотки досады.

– Да хотел экспромтом, как снег на голову.

– Вот уж действительно, как снег на голову..." И сразу же выпроваживает его:

" – Ах, дорогой дядюшка, мне, право, неудобно. Тысяча извинений! Но приходите к нам как-нибудь в другой раз. Сейчас мы вас принять не можем. Ещё раз тысячу извинений!"

Даже самый чёрствый и неблагодарный человек, обязанный в гораздо меньшей степени другому человеку, чем Ваша Рая, скроет, замаскирует свою неблагодарность и не станет выказывать её в столь категорической, прямо-таки враждебной форме. Тут у Вас большой психологический провал. Сказка "Танкага-Басутук" выдержана в тоне северных сказок – на первый взгляд, наивных, но по-своему мудрых. ...Из четырёх Ваших вещей она, пожалуй, интересней всего остального. Если у Вас есть ещё что-нибудь похожее, пожалуйста, присылайте.

С уважением, В.Распутин"

"Уважаемый Илья Иванович! С искренним сожалением возвращаем Вам рукопись "Истории одной любви". Пожалуй, она всё-таки несколько конспективна – я говорю о той поспешности, с какой следуют в ней друг за другом описываемые события без их психологического и художественного обоснования. Отсюда и сомнения в некоторых фактах: как Петрикина, например, достаточно хорошо скрывшая своё прошлое, а в замужестве с профессором старающаяся скрыть его ещё более, чтобы быть совсем спокойной, могла решиться на столь жестокое и выдающее её с головой преступление? Уж очень неосторожно, грубо она действует. И как профессор без любви столько времени поддерживал эту связь, для чего? Я не утверждаю, что этого не могло быть в жизни, как раз жизненная достоверность подобных страстей не вызывает сомнений, но в литературе это обязательно нужно доказывать очень подробно, описывать человеческие чувства, а не только предполагать их. Случай действительно жестокий, страшный и поучительный, но подан он схематично, голо и оттого читается без интереса. Не обижайтесь, пожалуйста, на эти откровенные замечания и присылайте нам что-нибудь новенькое.

С искренним уважением, В.Распутин"

"Уважаемый тов. Шинкарёв! Ваша рукопись "О чем говорят могилы" вызвала во мне двойственные чувства. С одной стороны – банальная история, которые бывают часто и о которых уже знаешь-перезнаешь и слышал-переслышал; с другой стороны – эта банальная история рассказана интересно, вдумчиво и волнующе, хотя и с некоторыми претензиями на детективные сверхинтерес и сверхволнение, особенно в начале рукописи.

С одной стороны (я продолжаю говорить о двойственности своих чувств) – хорошие, порой даже прекрасные картины Байкала и природы; с другой – неправдашние, какие-то театральные отношения между героями и конечная сентиментальность всей вещи в целом. Автор – поэт и мудрец, когда он остаётся один, он зорок, наблюдателен, психологичен, умеет понять движения человеческой души. Но как только ему приходится остаться со своими героями с глазу на глаз, то есть когда идут непосредственные их отношения друг с другом, связанные прямой речью, это совсем иной человек, который кажется неопытным и наивным, знакомым с жизнью только по книжкам. Я понимаю, что не прав в последнем своём предположении, и всё-таки впечатление такое остаётся – впечатление, что эту вещь писали два разных человека.

Вы пишете, что эта история, когда Вы её рассказываете в аудиториях, производит на слушателей большое впечатление. В этом не приходится сомневаться, как не приходится сомневаться в её подлинности. Девушка – славная, умная, добрая – любит парня, он тоже относится к ней далеко не равнодушно, даже ревнует к другому парню, и всё-таки не хочет, не может (и Вы на этом настаиваете – не может!) связать с ней свою судьбу, потому что по-прежнему и чуть ли не навеки любит другую – уже умершую. История как будто знакомая, но она всякий раз должна быть новой, поскольку случается с новыми людьми, у которых свои чувства и своё отношение к жизни, и поскольку передаёт её новый человек. Все мы часто повторяем, что двух одинаковых людей, как впрочем, и двух одинаковых любовей и двух одинаковых страданий не бывает.

В Вашем изложении эта история получилась, на мой взгляд, волнующей и... старой или почти старой. Почему? Да потому, что упор в ней Вы сделали на самой истории, на самой трагедии, а не на людях. Прежде всего – она, потом – они. Они приложены к ней, а не она к ним. Вы рассказываете её с надрывом, стараетесь разжалобить слушателя и читателя её трагедийностью, и это Вам, надо признать, удаётся. И всё-таки это недолгое волнение, это не боль, потому что мы не узнали и не полюбили людей, с которыми она происходит. Они просто люди, взятые наугад из тысяч и тысяч других, а не характеры. Вот почему я говорю, что герои у Вас неправдашние, неживые – при всей подлинности истории, в которую веришь от начала и до конца.

Ясно, что литературные способности у Вас есть. И, мне кажется, не стоит считать неудачей эту работу, хоть напечатать в таком виде её мы и не сможем. Будем ждать от Вас новых работ.

С уважением, В.Распутин"

Александр ВАМПИЛОВ: "У ВАС ЕСТЬ ЧУВСТВО СЦЕНЫ..."

"Уважаемый Михаил Абрамович! Прочёл Вашу пьесу "Человек-легенда". Считаю, что в настоящем виде она едва ли может быть опубликована или поставлена. Вы обратились к важной и очень серьёзной теме революционного прошлого, к тому, о чём в советской литературе создано уже множество повестей, романов и пьес. Новые произведения на эту тему, на мой взгляд, должны быть глубокими, яркими и оригинальными. К сожалению, Ваша пьеса весьма подражательна, при её чтении на ум приходят эпизоды, характеры и мысли из многих литературных образцов ("Чапаев" Фурманова, "Разгром" Фадеева, "Любовь Яровая" Тренёва). Две-три удавшиеся Вам сцены (ребята в разведке, сцена в тюрьме) дела не меняют. Кроме того, Вам не удалось выстроить пьесу, эпизоды связаны между собой слабо и в итоге не складываются в одну ясную картину. В отдельных сценах очень много риторики и связанной с ней неестественности поведения действующих лиц. Словом, пьесы у Вас, увы, не получилось.

С уважением, А.Вампилов"

"Уважаемый товарищ Неизвестных! Прежде всего извините за запоздалый ответ. Далее о Вашей пьесе, которую я прочёл с большим интересом. Вы, несомненно, способный автор, у Вас есть наблюдательность, и природный юмор, и даже чувство сцены. Вместе с тем Вашу рукопись вряд ли можно назвать пьесой в двух действиях. Скорее всего, у Вас получилась одноактная пьеса, а ещё точнее – скетч, забавная и хлёсткая сценка, часть эстрадного представления.

Очень Вам советую побывать с этой рукописью в районном отделе культуры и Заларинском ДК. Если там заинтересуются Вашим произведением, то при совместной с Вами доработке эту пьесу, как я считаю, можно с успехом показывать зрителям. Для этого необходимо убрать из Вашего произведения длинноты, а также не в меру грубые выражения и две-три сомнительные ситуации. Полагаю, что эту помощь Вам смогут оказать и в отделе культуры, и в ДК.

С уважением и наилучшими пожеланиями, А.Вампилов"

Публикация Андрея РУМЯНЦЕВА

(обратно)

Регина Григорьева ДЛЯ ТЕХ, КТО УМЕЕТ ПЛАВАТЬ

Головин Е. Туманы черных лилий. Стихотворения. – М.: Эннеагон Пресс, 2007. – 96 с.

Небольшой сборник Евгения Головина составлен из стихов сорокалетней давности, если верить аннотации. Но стоит ли ей доверять? Уж верно, не больше, чем слухам о красоте женщины, стоящей прямо перед нами, лицом к лицу. Любая попытка привязать эти стихи к 1960-1970 годам, периоду их написания, смехотвор- на, любая догадка касательно времени и места обречена на провал; они с равным успехом могли бы быть написаны (или не написаны) сто лет назад, вечером, в богемном кафе, где

твой стакан больным альбатросом

ускользает из скрюченных пальцев,

или позавчера, в обеденный перерыв, в соседнем офисе, где

деловые люди уверены,

что жизнь есть беспрерывное дело.

Выхваченная наугад строка может лечь в выбранную по ней выемку мира, точно повторив её рельеф; однако проделывать ту же операцию с целым стихотворением опасно: слишком велик риск, что его острый край вспорет ткань реальности, обнажив

ужас

это слово белесой змеей

выползает из раскрашенного рта.

трупы и горбуны и восковые фигуры

и дети о двух головах

обыденны: мы встречаем их на улицах

и на работе

и предчувствие ужаса начинается

с простых ситуаций.

Поэзия не даёт пояснений и не нуждается в понимании, она ждёт доверия и следования. Следование чужой поэтике требует мужества и смирения, предполагает готовность безоглядно вступить в незнакомый мир. Это так просто, если автор созвучен читателю, если оба смотрят одними глазами, дышат одним воздухом – да много ли проку читать то, что мог бы написать и сам? Гораздо труднее – и продуктивнее – решимость броситься в чужой океан. "Учитесь плавать!" – кто только не цитировал эти стихи Головина. Здесь их нет, как нет и множества других, тех что на слуху, – ни "Эльдорадо", ни "Робинзона Крузо". Эта книга для тех, кто уже умеет плавать, кто умеет прыгать из реальности в фантасмагорию и обратно. Длинное авторское предисловие – не спасательный круг, оно ничего не разьясняет, скорее наоборот: отнимает последнюю надежду на разъяснение. Понимание текста равно переводу, а перевод невозможен – произнесённое кем угодно другим это утверждение можно оспорить, но в устах такого мастера перевода, как Евгений Головин, оно обладает статусом непреложной истины.

Зачем линчуют добродушных негров

и поливают чёрствый хлеб слезами

раскрашивая губы октаэдров

помадой эффективных предсказаний?

поэты поступайте на заводы

не бойтесь смазочного масла ах не бойтесь

выплевывайте розовые звёзды

в туманы чернобровых безработиц! –

антифон, перекличка трюизма и абсурда, равноправный диалог повседневного с инореальным. Равенство, взаимообращённость означающего и означаемого – одна из главных черт поэтики Е.Головина. Автор не сравнивает предметы – он совмещает их, и нам приходится иметь дело не с ярким, метафорическим образом уже давно знакомого, а с химерическим созданием, где черты хищной морской твари и разгневанной женщины слиты так, что неясно, да и неважно, кем оно было вначале. Это равенство и взаимовлияние соответствий унаследовано Головиным непосредственно от французских символистов конца XIX века вместе с ворохом образов, знаков, реалий. Вряд ли кто-то из шестидесятников осмелился бы называть богатством эту свалку цветной мишуры – а Головин играет ею с непосредственостью девочки, сочиняющей царственные наряды из прабабкиного старья (нынче это искусство в моде: винтажные платья, винтажные аксессуары, винтажные мандарины с ближайшей помойки). В игру соответствий способна включиться любая вещь, случайно попадавшая в поле зрения. Сами же соответствия свободны до произвола,

где многоликая и пенистая снежность

еще не веер но уже не аромат.

Но стеклянное бешенство голубоглазого взрыва слишком головокружительно, слишком угрожающе для бедного читательского сознания, так что когда вместо ожидаемой бездны перед ним открывается набор привычных красот:

и ледяной укол в растаявшее сердце

и бледных прелестей сентиментальный ад,

к нему бросаешься с восторгом облегчения... и останавливаешься, застигнутый подозрением: уж не дурачит ли тебя автор? И чем именно: чудом или фокусом – считать вот это:

ирреальную телеграмму о воображаемой

смерти вашей придуманной дочери –

утроенное несуществование, внезапно поражающее силой вполне вещественного удара?

Сон внутри сна, смерть внутри смерти:

мадам в черной вазе вашего взгляда

умирает

гортензия моего сладострастия –

сферическое бумажно-анилиновое соцветие, не несущее аромата, не дающее семян. Изощрённая прихоть природы, решившей от нечего делать скопировать искусственный цветок и безупречно справившейся с заданием. Любимый цветок символистов, зримо воплощающий равенство постигнутого и вымышленного, увиденного и воображённого.

В стихах Головина равенство данностей оборачивается текучей зыбкостью, здесь нет разницы между притворством и превращением – и то и другое истина, и то и другое обман:

раздавленная роза на мостовой

это не роза

это темные круги на воде

от падения нашего тела

в реальность.

Противоречия не вступают в спор друг с другом, они умудряются игнорировать друг друга, проходить мимо, просачиваться насквозь, что не уменьшает трагической напряжённости того усилия, которое требуется, чтобы удерживать строй этого сонмища разнородностей.

Вероятно, это магия. Колдовское зелье Евгения Головина не гнушается самыми разными ингредиентами. В ход идёт всё:

и парадизы с порцелланами,

и дырявая автомобильная шина

и скомканный обрывок газеты,

и такие традиционные снадобья, как прядь седых волос в паутине. Внимательно присмотревшись, можно рассмотреть излюбленные компоненты, можно придумать и заполнить анкету:

любимый цветок – гортензия;

любимый цвет – фиолетовый;

любимое имя – Диана;

любимый ландшафт – водопад, океан, пустыня;

любимая стихия – вода...

Что ещё? Можно разъять стихи при помощи литературоведческого инструментария, разложить по полочкам, навесить бирочки, наклеить ярлыки – и, наверное, в какой-то момент нам покажется, что секрет магии в наших руках.

Однако – о чудо! – колдовство не теряет силы и не становится понятнее; автор – алхимик и чернокнижник (впрочем, если присмотреться, книжка – тёмно-синяя, и в этом ещё один секрет) – по-прежнему фасцинирует и очаровывает...

А что же мы? Нам остаётся лишь последовать совету неведомого аннотатора: "Хотите подумать: зачем мы? кто мы и где мы? – читайте стихи Е.Головина".

И не задавайте глупых вопросов.

(обратно)

Николай Переяслов ТРИДЦАТЬ ЛЕТ В ЛИТЕРАТУРЕ

Я родом из СССР, и этого не вычеркнуть ни из моей биографии, ни из сердца. Оглядываясь сегодня на то, с какой лёгкостью пал социализм и у нас, и в странах социалистического содружества, я в который уже раз задумываюсь над тем, почему же это всё-таки стало возможным – ведь ещё за два-три года до горбачёвской перестройки казалось, что Советский Союз не дано разрушить никаким силам на свете!..

Но, по-видимому, советское руководство и идеологи социализма просто недооценили такой очевидный сегодня почти для всех фактор, как стремление советских людей жить ХОРОШО И БОГАТО, – отсюда и выплыло такое большое количество недовольных социализмом, которые не только не защитили вскормивший и вырастивший их строй, но и откровенно отступились от него в минуту испытаний, позволив его давним политическим недругам осуществить реставрацию капитализма. Так что Сталин не зря предупреждал нас о том, что по мере приближения к коммунизму классовая борьба в обществе будет нарастать. Вот мне и довелось увидеть на практике пик этого нарастания…

При всём при этом я до сих пор убеждён в том, что порождённый социалистической эпохой метод соцреализма открывал перед писателями несравнимо более широкие перспективы, чем все воцарившиеся после крушения социализма метаметафоризмы, концептуализмы и постмодернизмы. Самым большим недостатком этого творческого метода, давшего читающему миру такие шедевры как "Поднятая целина", "Как закалялась сталь", "Анна Снегина", "Жизнь Клима Самгина", "Зависть", "Мастер и Маргарита", "Живые и мёртвые", "Василий Тёркин", "Горячий снег" и целое множество других замечательных произведений, является, на мой взгляд, расплывчатость его базовых формулировок. Думаю, соцреализм подвергся бы гораздо меньшему поруганию и насмешкам, если бы вместо ускользающих от понимания его сути туманных определений было чётко сказано, что это – творческий метод, главной отличительной чертой которого является то, что герои созданных на его основе произведений живут и действуют ВО ИМЯ ОБЩЕСТВЕННОГО СЧАСТЬЯ. Помимо этого, неоспоримым для меня плюсом социалистического реализма по сравнению с другими творческими методами является также ещё и то обстоятельство, что, несмотря ни на какую заидеологизированность советского искусства, тогдашний литературный герой, проходя через рассыпанную по сюжету цепочку жизненных испытаний, представал в финале книги обязательно хотя бы на ступеньку НРАВСТВЕННО ВЫШЕ, чем мы его видели на первой странице.

Как это ни парадоксально, но даже те произведения, которые, казалось бы, откровенно развенчивали заслуги советского строя и показывали его явные недостатки (скажем, такие как "Колымские рассказы" Варлама Шаламова или "Доктор Живаго" Бориса Пастернака), всё равно несли в себе признак принадлежности к соцреализму, ибо проецировались на ту самую мечту о всеобщем счастье, которая лежала в основе этого метода. И, даже показывая читателю, насколько мы отклонились в своей реальной истории от пути построения общества всенародного счастья, эти произведения только подчёркивали тем самым, насколько привлекательным, желанным и светлым был для нас сам недостигнутый пока идеал коммунистического мироустройства…

Примерно с таким вот пониманием сути литературы и литературного творчества я и входил в этот мир, открывая для себя произведения советских и – в той мере доступности, какую позволяла мне жизнь в небольшом донбасском городке с поэтическим названием Родинское, – не очень советских авторов. К примеру, таких, как Александр Солженицын, "Один день Ивана Денисовича", которого я прочитал ещё в шестнадцатилетнем возрасте. Но и тогда я не был шокирован заключённой в этой повести правдой жизни, потому что, в общем-то, она не была для меня тайной за семью печатями. И я не верю сегодня тем людям, которые говорят, что они жили и ничего не знали. Ни о репрессиях, ни о существовании Бога, ни о чём другом…

Если я, мальчишка, росший в рядовой шахтёрской семье, в которой не было ни интеллигентов, ни академиков, ни священников, ни даже просто обычных членов партии, с детства знал правду и о 37-м годе, и о ночных арестах, и о существовании Иисуса Христа, то как об этом могли не знать представители тех, кого называли элитой нации, совестью нации? Внутренняя лживость и отсутствие собственного мнения – вот, на мой взгляд, то, что погубило советскую державу. Мне правда о культе личности нисколько не заслонила собой величия социалистического строя, потому что я видел, что положенная в его основу ИДЕЯ перевешивает своей красотой любые перегибы и издержки, сопутствующие процессу его построения. И всё это с высочайшей степенью художественности отражала в себе литература соцреализма.

Первые мои стихи были опубликованы в августе 1977 года газете "Маяк" Красноармейского района Донецкой области. Само собой, это были стихи о шахте и шахтёрском труде, да и могли ли они быть о чём-нибудь другом, если я жил среди шахтёров, сам был шахтёром, говорил с друзьями-шахтёрами о шахтных делах и каждый день видел вокруг себя на горизонте шахтные копры, терриконы и увозимые по рельсам товарняки с углем?..

Семидесятые годы прошлого века – это годы расцвета стадионной поэзии, когда на арене "Лужников" царили Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, пародист Александр Иванов и другие представители "громкой" поэзии. Кто-то из моих друзей, побывавши в Москве, привёз оттуда пластинки с записями стихов Вознесенского и Евтушенко, и я откровенно балдел, слушая перепады их голосов в "Лонжюмо" и "Казанском университете". Я и сегодня люблю всякое поэтическое трюкачество (трюк + качество) в духе футуристов-авангардистов-модернистов-мета- метафористов и всяких других реформаторов российской поэзии. Литература без игрового начала – скучна и уныла, а уныние – это, по православным канонам, один из самых тягчайших грехов. Из-за того, что писатели почвеннического направления почти не используют в своём творчестве право на эксперимент и формотворческий поиск, патриотическая литература, при всей своей внутренней правоте, частенько производит на свет какую-то трудночитаемую из-за своей скучности продукцию, девальвируя тем самым и саму литературу, и высокие патриотические идеи. Хотя в то же время я прекрасно понимаю, что подлинный смысл истории поэзии и истории литературы – это не что иное, как путь человеческого духа через лес материального прогресса, летопись пронесения высоких идей сквозь формалистические открытия версификаторов. Душа ведь ищет в произведении писателя в первую очередь ЧТО, а не КАК, она не может сопереживать СИНТАКСИСУ как таковому, а у большинства последователей Набокова или Бродского всё сделано единственно ради этого самого КАК, то есть – ради формы, а не содержания.

Теперь-то я знаю, что писателем становятся только тогда, когда обретают твёрдые национальные, религиозные, творческие, идейные и другие позиции, то есть становятся сначала ЛИЧНОСТЬЮ, а уже потом – МАСТЕРОМ. Именно этого не хватило герою булгаковского романа о Воланде, не принятому в "команду" ни Богом, ни Его извечным противником, а потому и заслужившему не свет и не тьму, а всего лишь покой, то есть – забвение на обочине вечности.

Пока я не вошёл под своды православной духовности, мой жизненный опыт и мои литературные знания кружились вокруг меня, как калейдоскоп разгоняемых ветром осенних листьев, не только не помогая в творческом становлении, но, наоборот, маня то одной, то другой формалистической псевдо-истиной и растягивая мой мировоззренческий инфантилизм до недопустимых возрастных пределов. Стыдно вспоминать, но, дожив почти до тридцатилетнего рубежа, я, как какой-нибудь семнадцатилетний ученик Вознесенского, задрав штаны, вдруг пускался бежать за авангардистами, выкрикивая: "Чарль100н. Ра100чители. Хва100вство. "Роллинг-100унз". 100лыпинские. Хре100матийно. Чи100ган. По100ронись! За100порилось. Про100и...", – а то вдруг, завидев на горизонте стаю постмодернистов, как заученный киплинговским Маугли закон джунглей, тут же затягивал: "Мне четырнадцать лет. Наши танки гарцуют по Праге", – надеясь, что и я, как сказочный гадкий утёнок, буду сейчас замечен и принят в их кривляющееся сообщество на равных.

Но номер не проходил. Хоть ни одна из стай меня не заклевала, но ни одна меня и не приняла к себе. Да было бы, наверное, и странно, если бы модернистская аранжировка моих стихотворений заслонила от кого-нибудь их консервативно-традиционную сущность. Да, я любил поэзию Мандельштама, переводил на украинский язык стихи Пастернака, с интересом следил за начавшими появляться в перестроечной печати стихами Александра Ерёменко и поэтов близких к нему направлений, но сам-то я, даже используя формальные находки модернистов, ставил в своём творческом методе на первое место не формалистическое "как писать?", а наше извечно русское "во имя чего писать?".

Уже несколько лет я занимался изучением таинственного и многослойного "Слова о полку Игореве", перелагал на язык рифмованной поэзии древнерусские духовные стихи, молитвы, псалмы, фрагменты Евангелия, "Физиолога", "Слова о Законе и Благодати" – как же мог я, при всей моей тогдашней симпатии ко всяким поэтическим "измам", поставить форму выше содержания?

"Поэт в России больше, чем поэт", – сказал однажды еще не упавший в моих глазах Евгений Евтушенко, и эта формула говорила мне о сути творчества полнее любых поэтико-философских теорий. Тяготение к нравственности – вот тот "смертный грех", который сразу же разглядели в моих стихах апологеты "новой волны" и который, точно воздух в погружаемом в воду мяче, выталкивал меня из их подводного мира западной ориентации на открытую ветру и солнцу жизни поверхность нормальной русской литературы. Той, что равнялась не на Пригова или Аксёнова, а на Пушкина и Достоевского...

Первыми из московских писателей, так или иначе поддержавших мои первые шаги в литературе, были Андрей Никитин и отчасти Юрий Аракчеев. С Никитиным мы долго переписывались по поводу толкования некоторых мест знаменитого "Слова о полку Игореве", разгадкой которого я начал заниматься, прочитав его книгу "Точка зрения". Раз или два мы встречались в Москве на его квартире, и однажды я приезжал к нему в больницу на Пироговке, где он лежал после операции на сердце.

А Аракчееву я написал после прочтения его книги "В поисках аполлона", и так между нами завязалось непродолжительное почтовое общение, в ходе которого я отправил ему несколько своих стихотворений, а он прочитал их в одной из радиопередач. Тогда радио слушала вся страна, и это принесло мне изрядную долю известности среди моих земляков-донбассовцев.

Позже, поступив на заочное отделение Литературного института, я познакомился с Евгением Сидоровым, Сергеем Есиным, Владимиром Крупиным и другими столичными писателями, а уж когда перебрался из Донбасса сначала в Тверскую область, потом к жене в Самару, а оттуда – в Москву и начал работать в Правлении Союза писателей России, писательский мир затопил мою жизнь, как весеннее половодье. Очень доверительные отношения сложились у меня с покойным ныне Петром Проскуриным, с которым я оказался в нескольких совместных поездках по стране, да и с рядом других писателей тоже. Хотя, в силу того, что я имею привычку высказывать своё мнение без оглядки на авторитеты и дружить не с теми, "с кем надо", мои отношения с коллегами по Союзу писателей и доныне складываются не так чтобы очень уж просто. Одни не могут простить мне газетной полемики с Владимиром Гусевым, другие – моих положительных отзывов о прозе Виктора Пелевина, третьи – приятельских отношений с Юрием Поляковым… Но если я начну жить в угоду каждому из тех, кто меня окружает, то что тогда, спрашивается, останется от меня самого?..

Моя первая книга стихов "Цепная реакция" вышла в Киевском издательстве "Молодь" в 1991 году, когда мне было уже 37 лет, я вообще вошёл в литературу достаточно поздно. ...А на данный момент мною написано порядка двух десятков романов и повестей реалистического, мистического, фантастического и даже постмодернистского характера, которые были опубликованы в основном лишь по редко доходящим до столицы журналам русской провинции, да и то в сокращении. Думаю, что некоторые из них заслуживают того, чтобы я их здесь хотя бы кратко представил. Это – роман "Нары для Президента", в котором рассказывается, как некий медицинский кооператив оживляет Иосифа Виссарионовича Сталина, над которым собираются провести суд истории, и как вскоре после этого жизнь в стране начинает неостановимо меняться, тюрьмы заполняются либералами, демократами, олигархами и, как это ни странно, коммунистами, а мой герой оказывается в одной камере с Г.Зюгановым, А.Прохановым, Э.Лимоновым, В.Путиным и другими известными персонажами российской жизни. Это также роман "Стивен Кинг на русской почве", в котором трое друзей затеяли издание полного иллюстрированного собрания сочинений короля романов ужасов, и как по мере выхода его книг городок начинает затапливать волна описанных им в этих книгах кошмаров. Роман "Урок кириллицы", в котором расшифровывается сакральная сущность русского алфавита. А также романы "Я не брошу бомбу на Париж", "Мой дедушка застрелил Берию", "Он где-то рядом", "Алиби нет даже у покойника" и многие другие, плюс книги критики "Боги и бесы русской литературы", "Прощание с менталитетом", "Двойное дно литературы", несколько томов литературных дневников, книга путевых очерков "От Тьмутаракани до Венеции", поэмы о Слободане Милошевиче и Уго Чавесе, сборники стихов и прочее. Хочется верить, что когда-то им, "как драгоценным винам, настанет свой черёд". Жаль только, что это иногда бывает слишком поздно…

"Всё течёт, всё изменяется", – сказал когда-то великий Гераклит, и жизнь дала возможность мне и моему поколению во всей полноте увидеть, как эти изменения происходят в реальности. Я видел, как буквально за два-три года развалились и обнищали вчерашние колхозы-миллионеры, как остановились рентабельные ещё недавно угольные шахты, являвшиеся градообразующими предприятиями, и как начали вымирать и пустеть окружающие их городки. Я видел, как единый ещё вчера советский народ начал стремительно превращаться в толпу враждующих между собой индивидуумов, ненавидящих каждого, кто живёт хотя бы ненамного лучше, чем они… Так что я зря сетовал в одном из своих ранних стихотворений, что "прошли эпохи потрясений и переломов коренных" – чего-чего, а потрясений у жизни хватит на все поколения.

Самым же тяжёлым из того, что произошло на моих глазах в эти переломные десятилетия, было, на мой взгляд, падение авторитета литературы. Необычайно востребованная в годы советской власти, литература как-то очень быстро была отодвинута в годы перестройки на периферию общественной жизни, уступив принадлежавшее ей высокое звание "совести нации" и довольствуясь предложенной ей отныне ролью "гаремной развлекательницы". Это советская власть, ставя перед собой невиданно высокие исторические цели, вынуждена была для их озвучивания и донесения до народа использовать такие же высокие художественные образы, а пришедшей ей на смену демократии в этом уже не было ни малейшей необходимости. Она просто выставила напоказ виллы и мерседесы, и дала понять, что нет ничего главнее, чем деньги, для накопления которых не существует никаких моральных барьеров. Героем дня стал бандит с растопыренными пальцами, который занял все жизненно важные места, начиная от зала Государственной Думы и до кресла банковского директора. Он же сегодня воцарился и в качестве героя современной литературы. "Какое время на дворе, таков мессия", – как сказал много лет назад Андрей Вознесенский. Так что и в его стихах можно отыскать поэтические прозрения, не всё в них было сказано ради одной только хохмы.

Думаю, что отчасти во всех произошедших со страной на исходе XX века катаклизмах виноваты и наши литературные мэтры. Ничего не поделаешь – диалектика. Класс, который не подпускает к закромам и славе никого другого, сам взращивает себе своего собственного могильщика. Очевидная, казалось бы, истина, но, к сожалению, история ничему никого не учит. Того и гляди, сегодня всё опять может повториться, только на фоне уже других политических лозунгов...

"Я не читаю современных авторов, потому что я не узнаю в их героях себя. А в произведениях Пушкина – узнаю, там всё обо мне", – сказал мне как-то мой старый читинский друг, геолог Миша Озеров. Вот это-то не-узнавание себя в современной литературе и есть, на мой взгляд, её самая большая вина перед сегодняшним читателем. Когда я читал перед шахтёрами своё стихотворение "Семёныч, включай!", в его герое себя узнавал каждый слушающий. В этом – была сила соцреализма. И если современная литература России не возвратит себя в лоно этого продуктивнейшего творческого метода, то, боюсь, когда я буду писать статью "Сорок лет в литературе", от этой литературы может остаться уже одно только прошлое. Великое, как египетские пирамиды, но такое же осыпающееся и безжизненное. Потому что новый читатель просто перестанет за это время понимать его предназначение.

Однако сегодня, стоя на отметке тридцатилетия своей литературной работы, я не могу не ощущать себя счастливым, оттого что являюсь одним из наследников тех, чьими руками эти пирамиды были возведены. Даже, если от моих собственных писаний только того и останется, что сохранившаяся на их поверхности строчка "ТУТ БЫЛ КОЛЯ..."

(обратно)

Виктор Пронин ЧТО-ТО БУДЕТ... (Рассказ)

Как и многое в моей жизни, события эти произошли в районе Белорусского вокзала. Вы знаете это место – если от часового завода проехать одну остановку на троллейбусе, то вы окажетесь в самом начале улицы Правды. А пройдя по этой самой улице минут пять, неторопливо, вразвалочку, шагом прогулочным и беспечным, можете остановиться – вы у дома, в полуподвале которого и располагалась мастерская художника Юрия Ивановича Рогозина. Московский союз художников в давние, ещё советские годы выделил ему этот полуподвал, пользуясь бескорыстием и полной житейской бестолковостью ветерана Великой Отечественной войны. А он, глупый, был этому подвалу несказанно рад, он был им счастлив. Несмотря на то, что время от времени, а уж ежемесячно наверняка, соседи сверху заливали его мастерскую кипятком, иногда, правда, и холодной водой – смотря какой кран оставался открытым. А снизу… О, горе мне, горе… Не знаю, как и сказать о том, что поступало в мастерскую снизу…

В результате этих милых случайностей мастерская постепенно и необратимо отсыревала, с потолка отваливалось всё, что могло отвалиться, стены покрылись устойчивой зелёной плесенью, что придавало мастерской мрачноватое очарование склепа.

Но все мы любили это помещение, едва ли не каждый вечер собирались там, чтобы перевести дух после нелегких испытаний, которыми баловала нас Москва. И Юрий Иванович, гостеприимная душа, носился по мастерской, заваривал чай, его глазки сверкали, его румяные щёчки, как наливные яблочки, светились из седовато-клочковатой бороды. Он яростно ополаскивал чашки, разливал кипяток, нёсся в соседнюю булочную за пряниками и крендельками.

– Ты чайку-то махани! – приветствовал он очередного гостя. – Ты махани чайку-то!

Ну как было отказаться!

Тогда ещё был жив Миша, сын Юрия Ивановича, восторженно взбрыкивающий кудрявый живописец, и дагестанский князь Сурхайханов был не столь значителен, не столь, и Ирочка, первая красавица правдинского дома прессы, ещё баловала нас своими нечастыми посещениями.

Господи, тогда ещё была жива Зина… К тому времени она уже представляла собой полупрозрачную фиолетовую тень, при хорошем освещении сквозь неё можно было рассматривать этюды Юрия Ивановича, но она не всегда была полупрозрачной тенью с мышиным голоском – лучшие барды страны посвящали ей свои песни в Домбайских снегах, на закарпатских реках, на тяньшаньских склонах… Помните – лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой, вот и кончается март, скоро нам ехать домой… Помните? Ей посвящено, Зине. Она сама об этом говорила. Видимо, не всем дано выдержать туристический образ жизни и бардовские восторги, не всем. Не выдержала и Зина. Но ни единого раза мы не попрекнули её слабинкой, и она это ценила.

Значит так, у Юрия Ивановича была не то чтобы привычка, а вроде как обычай, может быть, даже ритуал – обходить по утрам окрестные свалки, вернее, места сбора мусора, каковых предостаточно в каждом московском дворе. Было недолгое время, когда москвичи азартно бросились украшать свой быт, бездумно избавляясь от вещей, которые, по их мнению, быт не украшали. И безжалостно выбрасывались самовары, старые утюги, потускневшие от времени зеркала, этажерки, кушетки, буфеты резной работы и прочие сокровища. А Юрий Иванович, зная истинную цену этому "барахлу", как бы собирал дань с человеческой глупости и спеси.

Теперь о главном.

Как-то Юрий Иванович, устав от чаепития, заночевал в мастерской, с ним это случалось, да чего темнить – со многими это случалось. В это утро Юрий Иванович поднялся рано и в предрассветных сумерках, переходя от одного мусорного ящика к другому, обнаружил эту самую вещь... Он уже прошёл мимо железных ящиков, уже миновал их, но что-то заставило его обернуться – уголком своего натренированного глаза он не столько увидел, сколько почувствовал неясное движение за спиной.

И обернулся. И увидел нечто тускло поблёскивающее, нечто засунутое в щель между двумя мятыми, ржавыми, отвратительного вида мусорными ящиками.

И нашёл в себе силы вернуться.

Вернулся. Присмотрелся. И, протянув руку, взял эту вещь. И невольно охнул от предчувствия удачи. В его руках была вполне добротная рама, вроде как самая обычная, в которые вставляют картины, репродукции, под стеклом располагают россыпь фотографий родственников – и такой обычай есть, хотя встречается он чаще в деревнях, нежели в горделивых московских квартирах.

И ещё одну подробность рассмотрел Юрий Иванович в свете тусклого фонаря – рама была покрыта бронзовой краской. Что его удивило – гипсовая лепнина была почти цела, хотя бронзовое покрытие сохранилось не везде, видимо, рама многие годы пылилась за каким-то шкафом, а то и на балконе, а то и на чердаке, или в ещё более унизительном для неё месте.

Наспех обойдя еще два-три двора и не найдя ничего стоящего, Юрий Иванович вернулся в мастерскую, запер за собой дверь, он всегда запирал за собой дверь, поскольку, случалось, его тревожили утренние бомжи – не найдётся ли чего похмелиться. После этого положил свою находку на стол, включил свет поярче и, надев очки, уже внимательно рассмотрел раму.

Чем больше он всматривался в неё, тем больше она ему нравилась, он находил в раме всё новые достоинства, которых не мог увидеть там, возле мусорных ящиков.

Первое потрясение Юрий Иванович испытал, обнаружив, что рама покрыта не пошлой бронзовой краской, а краской золотой, достойного цвета, мягкой глухой тональности, а ещё через несколько минут он понял, что это вовсе и не краска – по отвалившейся чешуйке догадался, что это самая настоящая позолота и потому раме уж никак не меньше ста лет.

– Так, – сказал Юрий Иванович и, смахнув со лба выступивший пот, обессиленно сел на табуретку. И, уже сидя, сделал ещё одно открытие – узоры на раме были вовсе не лепниной из медицинского гипса, смешанного с клеем, мастикой и другими зловонными веществами. Узоры на раме были резные, под отвалившейся чешуйкой Юрий Иванович рассмотрел структуру дуба.

– Резной дуб, – прошептал он, опасливо оглянувшись по углам мастерской – не остался ли кто из вчерашних обессиливших гостей.

Нет, в мастерской, кроме него, никого не было.

И Юрий Иванович, как человек практичный, чьё детство прошло в бандитских кварталах Марьиной рощи, подошёл к окну и задёрнул штору, хорошо задёрнул, плотно, чтобы надёжно была перекрыта щель между полотнищами льняного холста.

– Это что же получается, – бормотал он, находясь уже на грани счастливого безумия, – это что же получается… Да этой раме цены нет… Так нельзя, ты, Юра, должен чайку махануть, а то невзначай ещё и умом тронешься.

Дальнейшие действия художника были чёткими и выверенными. Наполнив чайник водой из-под крана, он поставил его на электрическую плитку и сунул розетку в вилку. Потом, наслаждаясь каждым своим движением, вскрыл новую кисть, которую давно берёг для работы неожиданной, для картины достойной, выставочной, для холста нового. Безжалостно содрав целлофановую обертку с кисти, он встряхнул её, наполняя воздухом, и принялся девственной щетиной выметать пыль из узоров рамы. И, странное дело, прямо на его глазах рама словно оживала, вспыхнула тускло и значительно, заставив навсегда забыть о бронзовой краске, от которой рябит в глазах и на которую так охотно гадят мухи. Из-под слоя пыли постепенно проступали растительные узоры необыкновенно тонкой работы. Чувствовался резец не просто старательного ремесленника, это была рука настоящего мастера, он не зализывал собственные огрехи наждачной бумагой, а как бы наслаждался ими, если отдельные листья и отличались друг от друга, то так могут различаться только настоящие листья. Кроме листьев, на раме располагались и жёлуди, и ветви – угластые, ломкие, сработанные рукой дерзкой и уверенной.

Когда в то первое утро он выпил свой чай, в сторонке выпил, чтобы, не дай Бог, ни одна капля не упала на раму, так вот, когда он подошел к столу и взглянул на раму… Ребята, перед ним лежала новая вещь. Ни единого изъяна он не обнаружил, ни одной царапины, ни одного помутнения... Рама словно сама, по собственной воле, привела себя в порядок, прихорошилась, чтобы понравиться ему и отблагодарить за заботу и доброе отношение.

Когда я в то утро зашёл в мастерскую, в очередной раз подивившись зелёным водорослям, свисавшим с потолка причудливой плесенью, разметавшейся по стенам, то застал Юрия Ивановича у стола – он рассматривал диковинную раму, которая в этом сумрачном помещении производила впечатление солнечного зайчика.

– Представляешь, – сказал он, не отрывая взора от стола, – сегодня утром рамочку нашёл. Возле мусорных ящиков. Кто-то выбросил за ненадобностью.

– Ни фига себе рамочка! – почему-то шёпотом воскликнул я.

– Это она сейчас так смотрится, а нашёл я её всю в пыли, тёмная такая была, можно сказать, неприглядная. А теперь смотрю, вроде как вся огнём вспыхнула… Надо же...

– Старинная?

– Похоже на то, – ответил Юрий Иванович.

Когда я, отлучившись в соседний магазин, вернулся в мастерскую, то застал живописца в полной растерянности. На мольберте во всём своем великолепии стояла золотая рама, а на полу были разбросаны не менее полудюжины картин.

– Ничего не понимаю, – бормотал Юрий Иванович, и глазки его из зарослей бороды, начинавшейся от бровей, моргали с почти детской беспомощностью. – Ни одна моя работа не подходит. Представляешь?

– По размеру? – уточнил я.

– Да нет, с размером всё в порядке, размер как раз очень удачным оказался, все работы ложатся в раму без зазоров… Что тоже странно, между прочим… Картины по размерам разные, а в раму ложатся… Так не бывает, Витя, так не бывает… Посмотри… То ли картины съёживаются, то ли рама раздаётся…

Первой Юрий Иванович вставил в раму "Весну на реке Онеге" – картину яркую, солнечную, со сверкающим снегом, радужными льдинами ледохода… Так вот, прямо на наших глазах всё разноцветье в раме померкло и сделалось почти графическим, одноцветным, будто в карандашном исполнении.

– Не понимаю, ничего не понимаю, – Юрий Иванович безутешно присел на табуретку.

– Давай другую! – решительно сказал я. – Кто эта красавица? Чей портрет?

– Девочку мама привела… Школу заканчивает… Живут они рядом, в этом же доме… Семнадцать лет девочке, – добавил Юрий Иванович, с ужасом глядя на раму.

– Давай портрет! Девочка, я смотрю, вся устремлена навстречу будущей счастливой жизни! – громким голосом и жизнеутверждающими телодвижениями я пытался встряхнуть Юрия Ивановича и вывести его из состояния обескураженности.

Вынув из рамы онежский пейзаж, я с содроганием краем глаза увидел – он снова стал наливаться красками. Взяв себя в руки, я сделал вид, что ничего не происходит, и вставив девичий портрет в раму, установил на мольберте и отошёл в сторону, чтобы полюбоваться и воздать должное таланту мастера.

Но когда повернулся к Юрию Ивановичу…

Он смотрел на меня и глаза его были заплаканы. Две одинокие слезинки вывалились из его вдруг покрасневших глаз, сорвались вниз и утонули в бездонной бороде.

– Ну? – выдавил он из себя. – Что скажешь?

– Прекрасная работа! – брякнул я, не всмотревшись ещё толком в картину на мольберте. Но когда, повинуясь его взгляду, посмотрел на портрет школьницы…

Сказать, что я протрезвел, это ничего не сказать, у меня было такое ощущение, что я протрезвел навсегда. С портрета на меня смотрела зрелая женщина с бесконечно усталым взглядом. А поза… В её позе было что-то обречённое, руки не просто лежали на коленях… Так могут лежать только рельсы… Как бы придавленные собственной неподъемной тяжестью.

– Вот мне цена, – причитал Юрий Иванович, заливаясь слезами. – Вот мне истинная цена, гамбургский счёт, мать его… Я понял – рама обнажает, рама всё ставит на свои места… Я привык оформлять работы в картонные паспарту, в необра- ботанный багет в сучках и заусеницах, я даже наждаком его не драил… Конечно, в таком багете что угодно будет смотреться конфеткой из Третьяковки…

Я молча вынул портрет девочки из рамы и отставил его в сторонку. И увидел, ребята, просто увидел, как на моих глазах портрет начал преображаться. Казалось бы, ничего не изменилось, осталось всё то же самое, те же краски, та же продуманная небрежность мастера, но передо мной опять сидела девочка, полная радостных устремлений в счастливую жизнь, которая начиналась сразу за школьным порогом. Её легкие воздушные руки готовы вспорхнуть с колен, они ещё никого не обнимали, они ещё будут обнимать, они уже хотят, уже тянутся, чтобы обнять, её глаза лучились надеждой, а её поза… Казалось, она через секунду сорвётся с места и выпорхнет из этой мастерской, увешанной зеленоватой тиной, вырвется навстречу весеннему солнцу, навстречу солнечным зайчикам, навстречу птицам, кошкам, собакам, навстречу людям, в конце концов!

Все-таки Юрий Иванович был хорошим художником, только хорошие художники могут плакать от собственной беспомощности, как они её понимают.

Пришла Зина. Молча посмотрела на нас, окинула взглядом мастерскую и, конечно, увидела главное – чекушку на столе. И сразу непередаваемая грация заиграла в её фигуре, в выражении лица возникло достоинство, у неё появилась шея, руки. Она села на край дивана, и под ней, в глубинах этого замусоленного, продавленного чудовища, как приближающийся обвал в Домбайских горах, громыхнули пустые бутылки.

– Посуду-то… Сдать бы, – незначаще промолвила Зима.

– Сдай, – ответил я.

– Не донесу.

– Не сразу.

– А эту… Может, разлить? – она кивнула на чекушку.

– Конечно, Зина… Чего спрашивать.

Юрий Иванович смотрел просветлёнными после слёз глазами в окно и, похоже, не слышал нас. И только на последних словах, всё так же глядя в окно, произнес негромко:

– Я её выброшу.

– Кого? Зину?

– Раму.

– Знаешь, Юрий Иванович… И Левитан будет для неё жидковат. Она Куинджи хочет.

– Ха! Размечталась, как говорит Зина… А я для неё плох?

– Просто у неё другие вкусы. Может, в ней Рембрант висел две-три сотни лет.

– А Рембрант, между прочим, не очень-то и хорош! – произнёс Юрий Иванович, дерзко вскинув бороду.

– Но она-то этого не знает, – ответил я, неплохо ответил, с этаким дипломатическим вывертом.

– О ком речь? – спросила Зина с подозрением в голосе.

– Да тут одна… Затесалась.

– Это я, что ли?

– Зина, – протянул я укоризненно, – ну, что ты несёшь… Ты свой парень.

– Так мне сходить?

– Чуть попозже...

Сходила все-таки Зина, сходила, настояла на своем. Юрий Иванович был молчалив, приготовление чая доверил Зине, из каждой стопки выпивал только до половины и косил глазом, косил, как породистый жеребец, в щель между стеллажами, куда затолкал золотую раму, сунув её предварительно в чёрный целлофановый мешок для мусора. В чистый, новый мешок, просто предназначен он был для мусора. Проходя мимо, я словно бы невзначай коснулся рамы, возникло нестерпимое желание коснуться. Ну что сказать, легкая вибрация, знаете, как дрожит в кармане при вызове мобильный телефон с отключенным звуком. У меня даже возникло ощущение, что и звук может прозвучать, рама как бы из великодушия не подала голоса, а могла, я понял – могла.

Шло время.

Пришёл Равиль, колдун, маг и экстрасенс, если не врёт, конечно, пришёл беглый прокурор из Казахстана – вроде там он в розыск объявлен, заглянул на огонёк бывший командир подводной лодки по прозвищу Муслим Магомаев, он из тех краев, из кавказских, следом за ним – президент Всемирной шашечной федерации Витя Крамаренко, с ним чемпион Мавритании по шашкам Али Абидин. Последним, запыхавшись, прибежал Миша, сын Юрия Ивановича, шумный и хохочущий...

И Зине в тот вечер было хорошо с нами, никто её не обижал, она хмелела, попискивала радостно голоском своим мышиным, бесстрашно уходила в кромеш- ную темень и возвращалась с бутылкой, вызывая общее ликование и восторг. Больше ей ничего и нужно не было, больше ни на что у нее и сил не было, разве что решить некоторые житейские дела Юрия Ивановича – это она всегда делала охотно, поскольку сам он к подобным занятиям не был приспособлен ну совершенно.

– Юрий Иванович! – осенило меня в тот вечер. – А ведь ты писал портрет Зины!

– Ну?

– И вроде неплохо получилось…

– И что? – Юрий Иванович уже всё понял.

– А как будет смотреться, если…

– Думаешь, стоит? – засомневался оробевший живописец.

– А почему бы и нет?

– Страшновато…

Не пожалел Юрий Иванович, не пощадил бедную Зину – написал всё как есть. И мешки под глазами, и фиолетовый оттенок лица, и бесконечную нищету, заброшенность удалось ему на этом портрете воплотить. У Зины действительно была странная привязанность к фиолетовому цвету – куртка, подобранная у мусорных ящиков, кем-то подаренный шарфик, заштопанный бледно-лиловый свитерок…

Что говорить – печальный портрет получился, к тому же безжалостный какой-то, негуманный. Впрочем, за хорошими мастерами это водится, нравится им доводить свое искусство до беспощадности. А мы-то простоватые, а мы-то восторженные торопимся назвать это мастерством, пониманием человека, его радостей и горестей, психологизмом, прости Господи.

Когда Юрий Иванович, хмурясь и ворча под нос что-то о перебитых, поломанных крыльях, вставил портрет Зины в раму, а подрамник вошёл так легко и подогнанно, будто рама была специально изготовлена для этого портрета, так вот, когда Юрий Иванович, вставив портрет в раму, установил её на старом своём, расшатанном и заляпанном краской мольберте, общий гам в мастерской смолк сам по себе. Замолчал беглый прокурор, не закончив цветастый восточный тост, смолк на полуслове Сурхайханов, забыв о своих княжеских притязаниях на Дагестанский трон, даже Равиль перестал распевать мистические заклинания на арабском языке…

Зина смотрела на своё изображение, обрамлённое императорской рамой с каким-то оцепенением, и хмельные ее глаза медленно наполнялись, наполнялись слезами, пока, наконец, не пролились они через край и не потекли по щекам, смывая найденную где-то пудру.

С портретом явно что-то происходило.

Фиолетовость тона оставалась, но он менялся, приобретая благородство кисти Модильяни, а ядовитая желтизна по силе и сдержанности уже могла соперничать с желтизной на полотнах Эль Греко, которые мне довелось как-то увидеть в городе Мадриде, в музее Прадо, сумрачном и величественном… А поза… В Зине появилась надменность красотки Крамского, та же недоступность, та же снисходительность…

Не всегда, не всегда бегала Зина за бутылками в кромешную темень дворов улицы Правды, бегали для неё, и не за водкой – за шампанским и мартини, за хересом и каберне. И все вдруг увидели её на домбайской тропинке, на той самой, на которой лет тридцать назад стояла она вызывающе, и не мог, не мог не воскликнуть знаменитый бард – что ж на тропинке стоишь…

А возраст…

На портрете Зине было никак не больше двадцати!

– Лыжи у печки стоят… Гаснет закат за горой… Вот и кончается март… Скоро нам ехать домой, – нараспев проговорила она и, словно устыдившись, замолчала. Она узнала себя ту, из песни, которую пела когда-то вся страна. – Я, пожалуй, схожу, – сказала Зина и, поднявшись, быстро вышла, даже не заметив денег, которые я успел ей протянуть.

Пока Зина бродила где-то в сырых потёмках дворов, разговор не клеился, все слова казались пустыми и ненужными. А на портрете в золотой раме продолжали происходить перемены. Уточнялись мазки, менялся рисунок, тональность. Зина уже стояла на тропинке в голубоватой рубашке, тонкой загорелой рукой придерживала ремень рюкзака, а на её безымянном пальце вдруг возник перстенёк с маленьким фиолетовым камешком – вот, оказывается, откуда у неё привязанность к фиолетовому…

– Это александрит, – раздался от двери голос Зины, никто даже не слышал, как она вошла. – Юра подарил.

– Тот самый? – спросил я.

– Тот самый, – кивнула Зина.

– Он тебе ещё что-нибудь подарил?

– Нет… Не успел. Он умер. А вскорости умерла и я.

– Не понял? Ты же перед нами!

– Это не я… Я умерла вскорости после Юры. Ранней весной. В марте. Не могу переносить март. А то, что вы видите, – Зина передёрнула худеньким плечиком, обтянутым лиловым свитерком. – Это так… Эхо в горах… Отзвук… Тень… Хорошо так поддающая тень. Что делать, каждый умирает по-своему, – и она поставила на стол принесённую бутылку.

– Где ж ты денег взяла?

– Иногда мне так дают… Верят.

– Кто?!

– Выручают ребята… Жизнь там, в мокрых кустах под дождём, продолжается, – она махнула рукой куда-то за спину. И я вдруг увидел, что на портрете именно её рука, её линия, сохранившаяся небрежность взмаха. И подумал – если бы нам по нынешним бандитским временам понадобился пистолет, гранатомёт, фугас, Зина точно так же вышла бы в ночь и вернулась через десять минут. И так же молча положила бы на стол пистолет, гранатомёт, фугас. И небрежно махнула бы тонкой загорелой рукой – ребята выручают.

Конечно, мы выпили эту бутылку под молодым и надменным зининым взглядом, которым она смотрела на нас с портрета. Конечно, загалдели снова, и пришла мне в голову дурацкая мысль – сфотографировать ребят в золотой раме. Знаете, как это делается? Берёт человек раму двумя руками и располагает её перед собой так, чтобы она обрамляла его физиономию.

Юрий Иванович вынул портрет из рамы, и мы по очереди сфотографировались – тогда я без фотоаппарата не выходил из дома. Не надо бы нам этого делать, я уже потом сообразил, что плохая это затея. Но это уже потом, когда всё обернулось шуткой не просто глупой, а даже зловещей. Не все сфотографировались, уже хорошо. Кто улыбался, держа раму перед собой, кто пыжился, дурашливо изображая из себя нечто значительное, кто продолжал разговаривать с оставшимися за столом…

И я тоже сфотографировался, не помню уже, кто меня щёлкнул моим "никоном". Но хорошо запомнил, что в тот момент не было улыбки на моём лице и разговаривать не хотелось. Уже начало просачиваться в меня понимание – дурацким делом мы занялись, как бы чего не вышло. И хорошо помню, как вибрировала рама в моих руках. Точь-в-точь как мобильник при вызове.

Зина отправилась домой, она жила в этом же доме, только вход у неё был со двора. Махнула прощально полупрозрачной своей ладошкой и выскользнула за тяжёлую дверь. Больше живой её никто и не видел – в ту же ночь родная дочурка, плод давнего домбайского счастья, забила её до смерти добротными туристическими ботинками, которые Зина и подарила ей в безумной надежде, что дочь пройдёт по её тропам.

Не получилось.

Дочь пошла по другим дорожкам – что-то покуривала, чем-то покалывалась… Шесть лет девочке дали. Она всё объяснила тем, что мать, дескать, пьяна была. Врала девочка, под хмельком – да, но пьяной Зина не была никогда.

И потом… Что же это получится, если мы начнём забивать всех, кто под хмельком, кто нам покажется пьяным… Кто в России жить останется? На кого её оставим, Россию-то?

Ладно, речь не об этом…

Речь о другом – о снимках, которые вручили мне на следующий день в проявочном пункте... Снимки я получил. Расплатился. Фирменный конверт, в котором была и плёнка, сунул в сумку. И не заглядывая в конверт, который тоже почему-то дрогнул в моих руках, задёрнул для верности молнию и медленно зашагал в сторону улицы Правды.

Юрий Иванович был, как всегда, бодр, весел, румяные его щёчки, как райские яблочки, светились из седоватой бороды, шаловливые глаза сверкали юным задором.

– Ну что? – проницательно посмотрел он на меня. – Перебиты, поломаны крылья? Нет в моторах былого огня?

– Ох, Юрий Иванович, никакого огня нет, – честно признался я. – Даже не пойму в чем дело.

– А ты чайку махани! Чайку-то махани!

– Махану, – и я тяжело опустился на диван, опять услышав глухой рокот пустых бутылок. – А где рама? – я оглянулся по сторонам.

– Ха! Рама! Шалит рама! – весело сказал Юрий Иванович. – Представляешь, когда все разошлись, когда ты уже спал сладким сном, я, старый пень, решил сделать ещё одну попытку наладить с рамой какие-никакие отношения. И вставил в нее пейзаж из Гривы. Ты помнишь деревню Грива?

– Ну? – я отчего-то заволновался.

– Вставил, полюбовался и отнёс в кладовочку, чтоб не дразнить гусей. И что я вижу сегодня утром? Что я вижу?!

– И что же ты видишь?

– Я вижу в раме чистый холст! Витя, загрунтованный, подготовленный к работе холст! Я так грунтовать не умею. Так грунтовали, наверно, лет триста назад… Всякие Леонардо и прочие. Это не холст, Витя, это не холст…

– Что же это?

– Это… Это… Яичко. Витя, холст жаждет кисти и красок, он орёт, глядя на меня! Он взывает!

– И никаких следов гривенского пейзажа?

– Никаких! А холст чуть шершавенький… А звенит! Как шаманский бубен! Витя, он хочет краски, – жалобно проговорил Юрий Иванович.

– А цвет? – спросил я, будто это имело какое-то значение.

– Говорю же – яичко! Оно же не белое, оно тёплое… По цвету тёплое! Белый цвет холодный, неживой. А тут, – Юрий Иванович беспомощно оглянулся, обшарив взглядом мастерскую в поисках сравнения. – А тут… А тут… Обнажённое женское плечо на балу при свечах!

– Юрий Иванович, – смятенно произнес я, – не тем ты занимался всю жизнь… Тебе бы стихи писать, а не картины… Ты так никогда не говорил.

– Заговоришь! – он бросился в кладовку и вынес оттуда уже знакомую мне раму. В неё был вставлен чистый холст. Да, цвета здорового куринного яйца. И, судя по всему, курица эта питалась зёрнышками, а не комбикормом несъедобного зелёного цвета.

– И что ты хочешь на нём изобразить?

– Не знаю, Витя. Я боюсь к нему прикоснуться. Все мои задумки кажутся недостойными. Видишь, как рама поступила с моим гривенским пейзажем!

– И правильно сделала! – безжалостно произнёс я, всё ещё не решаясь заглянуть в свою сумку и вскрыть пакет из проявочного пункта. – Теперь ты понял, что до сих пор просто дурака валял, а не занимался своим делом по-настоящему?

– Ты так думаешь? – опечалился Юрий Иванович.

– Напиши на этом холсте автопортрет. Если что не так – рама поправит.

– А что, – пробормотал Юрий Иванович, сдаваясь, – хоть у меня и перебиты крылья, да и огня былого в моторах почти не осталось… Чем чёрт не шутит! – он сверкнул очами. – Чем чёрт не шутит! – повторил он, и на этот раз я услышал в его словах металлический отзвук, не его это был тон, не он это произнес. Да Юрий Иванович и сам это почувствовал, смутился, побежал к чайнику, сунул вилку в розетку. – Чайку маханёшь? – спросил он, обернувшись.

– Махану, махану, – ответил я.

У меня всегда возникает ощущение, что произнесённое второй раз слово как бы перечеркивает и первое, и самое себя. "Ты меня любишь?" – спрашивает девушка. "Люблю, люблю!" – отвечает её парень, и ей становится ясно, что не любит. Вот и у меня это так же прозвучало, невольно, не хотел я отделываться от предложения Юрия Ивановича. Чтобы скрасить неловкость, я полез, все-таки полез в свою сумку за снимками. Вынул конверт, сунул в него руку, нащупал снимки и извлёк их, наконец, на свет божий.

Первым был снимок Зины. Я узнал её по худоватым, усохшим уже ногам, обтянутыми серыми джинсами. И пальцы её с фиолетовым маникюром были вполне узнаваемы на золотой раме. С двух сторон были пальцы, из чего можно было сделать вывод, что раму кто-то держит. И размокшие сапожки тоже были мне знакомы…

Я внятно рассказываю?

Сапожки на месте, и штанишки, какие ни есть, и пальчики с фиолетовыми ноготочками тоже присутствовали на раме в положенном месте, изысканно даже получились…

Ребята…

В раме было пусто! Не было в раме Зины! Внутри можно было увидеть замызганную штору, решётку на окне, в нерезкости, уже за окном, различались жёлтые листья в свете фонаря, смазанный контур прохожего...

А Зины не было.

– Зина сегодня заходила? – спросил я.

– Знаешь… Нет. А обещала. Загуляла где-то Зина…

– И не звонила?

– Вроде нет…

Я протянул Юрию Ивановичу снимок. Он взял, всмотрелся, подошёл к окну, чтобы лучше видеть, недоумённо поднял на меня глаза, но в них было больше смеха, чем недоумения.

– Во даёт! – сказал он почти восхищённо. – Как это ей удалось?

На следующем снимке был сам Юрий Иванович. Я узнал на раме его тяжёлые, сильные пальцы, ниже рамы были знакомые мне наглаженные брючки, осенние ботинки, он и сейчас был в этих ботинках.

А в раме…

В раме был улыбающийся паренёк в гимнастёрке с распахнутым воротом и шалыми глазами – они у него и шестьдесят лет спустя оставались такими же. Юрий Иванович долго всматривался в снимок, как умная собака, склоняя голову то в одну, то в другую сторону и, наконец, радостно посмотрел на меня.

– Так это же я, Юрка, – сказал он, сияя. – Сорок четвёртый год, Латвия… А я как раз немецкий самолёт сбил! Из винтовки! Хенкеля, между прочим, это тебе не хухры-мухры! Здорово получилось!

Я знал эту историю. Юрку только призвали в армию, в сорок четвёртом, он ещё не знал, как опасны немецкие самолеёты, которые на бреющем полёте поливали наши позиции свинцом из пулемётов. И когда все его товарищи дружно бухнулись на дно окопа, прикрыв головы руками, он из своей винтовки продолжал стрелять по приближающемуся Хенкелю. Отстреляв обойму, он схватил лежавшую рядом винтовку и начал палить из неё, потом из третьей винтовки.

А вы знаете, какая прицельная дальность у наших старых винтовок? Три километра! Это вам не шмайсеры немецкие, из которых с пятидесяти метров в окно не попасть. Вот из третьей винтовки и удалось Юрке влупить в бензобак. Трассирующей пулей, между прочим. Хенкель взвыл, как раненый зверь, попытался набрать высоту, но рана оказалась смертельной. Дотянул бедолага до ближайшей опушки, нырнул за лесок и пропал с глаз. А через секунду грохот взрыва и чёрный дым в синие небеса.

Ничего Юрке не дали, ни ордена, ни медали, хотя на героя тянул парень.

Наутро его часть перевели в другое место, потом расформировали, потом началось наступление, а это вообще кошкин дом и полная катавасия.

А могло все иначе сложиться, и другая была бы жизнь.

На третьем снимке был я. Себя я узнал по вельветовым штанам и чёрным мокасинам. И внутри рамы я был вполне узнаваемым – скудная растительность, седая бородёнка… Ну и так далее. Но что странно… Я был в чёрном смокинге, белой рубашке и, самое главное, ребята, самое главное – в бабочке. Я никогда в жизни ни единого раза не надел бабочку. Видимо, мне это ещё предстоит. Рядом со мной стоял в таком же торжественном наряде неизвестный мне старичок, но откуда-то я знал – это шведский король, и он в своём дворце вручал мне диплом, свидетельство о какой-то награде…

Шутка, ребята, жестокая шутка! Розыгрыш.

На самом деле всё было проще. На снимке я действительно был не один, рядом стоял ещё один человек, вы хорошо его знаете. Да, да, да! Опять она. Но мы не рядом, между нами хороший такой просвет и, глядя на снимок, я, кажется, чувствовал, какой холодный сквозняк дует в этом чёрном просвете. На снимке мы оба хороши собой, но смотрим как-то диковато – не то прощаемся, не то не узнаём друг друга…

Всё как в жизни, ребята, все как в жизни. Если это можно назвать жизнью.

– Я только не понимаю, – Юрий Иванович не мог оторвать взгляда от снимка, на котором он был так молод и хорош. – При чём тут сорок четвертый год? Ведь мы давно уже в новом веке…

– Для этого ты и родился.

– Для чего?

– Думаешь тебя запустили в этот мир, чтобы ты пейзажи писал? Ни фига! Однажды под вечер в сорок четвёртом году восемнадцати лет от роду ты должен был сбить Хенкеля. И ты его сбил. Всё. На земле тебе делать больше нечего. Но поскольку задание выполнено в срок и качественно, тебе позволили ещё немного здесь пошататься. Хочешь картины писать – пиши, – сказали они.

– Кто они?

– Ребята, которые за нами присматривают.

– Мы их не знаем? – шёпотом спросил Юрий Иванович, будто опасался, что эти самые ребята могут его услышать.

– Их нельзя знать, их можно только чувствовать, когда они вмешиваются в нашу жизнь.

– А Зина?

– Ты видел её в раме с рюкзаком на тропинке и с александритом на безымянном пальце? Вот с тех пор всю оставшуюся жизнь с той вершины она и спускалась, вернее, опускалась. Иначе и быть не могло – она выполнила всё, для чего её и запустили сюда ненадолго.

– А для чего её запустили?

– Чтобы тот, её Юра, песню написал, от которой бы страна вздрогнула, узнав об их трепетных чувствах. Он написал такую песню. И вскорости ушёл.

– А ты? – спросил Юрий Иванович.

– И я, – ответил я и ничего больше не добавил, потому что мне больше нечего было добавить.

– А все-таки я сбил этого поганого Хенкеля! – сказал Юрий Иванович и грохнул по столу тяжёлым своим крестьянским кулаком. И я увидел, ребята, увидел, как под бородой шевельнулись его железные желваки. И подумал: надо будет – ещё собьёт.

А золотая рама до сих пор валяется где-то в кладовочке при мастерской Юрия Ивановича среди старых холстов, этюдов, гипсовых бюстов древней Греции и Римской империи. Говорит, что побаивается он к ней прикасаться. Пристроил её так, чтобы даже случайно не увидел человек посторонний, чужой.

А напрасно.

Что делать, оказалось, что так уж она устроена – показывает человеку нечто главное в его жизни, что ожидает его или что случилось когда-то. Стремление, в общем-то хорошее, правильное – чтоб не заблуждался он, не тешил себя пустяками, не принимал пустышку за идола.

(Газетный вариант)

(обратно)

Владимир Скиф ЗАТМЕНИЕ

ПУСТЫРИ

Не отвести немого взгляда

От этих голых пустырей,

Где в тёмных трещинах

распада,

Как будто бы в морщинах ада,

Стоит печаль моих полей.

Ещё недавно восходила

Пшеница

в терпкий Божий день.

Но землю пагуба схватила

И ни на миг не отпустила,

И поселила в поле тень.

Над пустырём

полынь скрепила

С землёй себя

в один присест.

И до небес взошла крапива…

Как на погосте, сиротливо

Здесь появился

смертный крест.

Россия! Взяв штыки и вилы,

В себя, опальную, смотри!

Неужто бесы чернокрылы

Продавят нас через могилы –

На пустыри?!

***

По стенке бьют железом,

Иль это снится мне.

Сосед стучит протезом,

Как автомат в Чечне.

Сосед мой – Кремль не любит,

Я тоже не люблю.

Сосед по стенке лупит,

Как будто по Кремлю.

ЗАБОР

Покосился забор и упал,

Все заборы в России упали.

Юрий Кузнецов

Хлестанул по России напалм,

Все заборы в России упали.

Я смотрю: мой забор не упал,

Потому что забор –

на Байкале.

Потому что из гор –

мой забор,

Из стального

байкальского кедра.

Не сломал его – века топор

И кувалда заморского ветра.

У меня за забором тепло,

Вражью он остановит лавину.

Всех, кого из Руси унесло,

Я зову на свою половину.

За забором звенит перебор

То баяна, то русской гитары…

Не пройдут через этот забор

Двадцать первого века хазары

СВЕРЧОК

Он явился из шаткого мира…

Им беременна

бренность была,

И сверчка –

полуночниц кумира –

На запечном шестке родила.

Он усталое время покликал,

Пошептался

с текучей звездой

И в пустынном углу

запиликал,

У бессмертия

встав на постой.

Был сверчок

облюбован поэтом,

Как охотником –

взят на крючок,

Чтобы петь и зимою, и летом:

Ведь поэт – это тоже сверчок.

Жизнь поэта

не стоит полушки,

Но его мирозданье – зрачок.

И поёт в Мироздании Пушкин –

Гениальный,

бессмертный Сверчок.

***

Молчит икона Богоматери,

Лишь слёзы льёт –

страшна примета.

И открестился сын от матери,

Как отслоилась тень от света.

Сын крал страну

и зло отращивал,

Мать по нему заголосила.

Он продал мать свою

скорбящую,

А матерью была – Россия.

ДНО

Не луна восходит. Лезвие.

Мутно небо. Ночь мутна.

Крылья, что ли,

мне подрезали:

Я уже коснулся дна.

Прохожу по дну.

Здесь топчется

Нищий воин и студент.

Здесь заточка вором точится,

Наркоту сбывает мент.

Дно дырявое качается,

Сквозь него летят года.

Но здесь тоже отмечается

День Победы иногда…

***

Иней в ночь насыпал проседи,

Равнодушный космос мглист.

Позлащённый в горне осени,

Мне из тьмы сияет лист.

Он один такой, оставшийся

От калёной, золотой,

В прошлом веке

затерявшейся

И пропавшей жизни той.

***

В небе –

звёзд сплошные осыпи,

Космос тёмен и глубок.

Миг придёт

и с тихой росстани

Улечу, как голубок.

Вечный космос

жизнь наследует,

Там взойдёт душа моя,

Заблестит

звездой неведомой,

Как загадка бытия.

***

Воют в небе трубы медные,

На земле гудят балы.

Тут и там сияют смертные

У бандюг в руках – "стволы".

Поминают всуе Господа

Бандюганы все окрай,

Думают – шоссе Рублёвское

Приведёт в заветный рай.

А на небе – только Господу

Виден истинный расклад,

Что ведёт шоссе Рублёвское

За Москвою – прямо в ад.

***

Я орех готовлю на зиму

И бруснику, и грибы.

Я почти что в сердце Азии

Сел на краешек судьбы.

Вот сижу, гляжу на солнышко

Посреди уснувших дел.

На опушку, как на донышко,

Зимородок прилетел.

Скоро-скоро белой ватою

Снег повалится с небес.

Что мне надо?

Жизнь измятая

Распрямляется, как лес.

ЗАТМЕНЬЕ

Сегодня,

когда умирает земля

И никнет высокое Слово,

Когда к нам затменье

идёт из Кремля,

И рушится жизни основа,

Мы, всё ж, собираем –

герой и изгой –

В единую цепь –

наши звенья.

Кресалом души

высекаем огонь

Из чёрного камня затменья.

***

Я под звёзды

колючие вышел,

И среди неземной красоты

Колыбельную песню

услышал,

"Колыбельную" пели кресты.

Среди роз

и пионов увядших

Проплывали нагие кусты.

И, баюкая

павших и падших,

"Колыбельную" пели кресты.

Над окраиной

месяц светился,

Пробегал от звезды

до звезды.

"Человек, ты не умер,

родился!" –

"Колыбельную" пели кресты.

МУЖЕСТВО

Неужели истлела порода?

Кто нам, русичам,

дал укорот?

Ходит мужество

мимо народа,

И никак не воспрянет народ.

Выйдет мужество в поле,

как витязь,

Крикнет в темень,

где прах и разброд:

"Кто на битву пойдёт,

отзовитесь!"

Промолчит,

не ответит народ?..

***

Не гляди печально.

Весело гляди.

Может, мы в начале

Нашего пути!?

Ты мне отвечаешь

С грустью на лице:

– Мы свои печали

Обрели в конце…

Я скажу, отчаясь:

– Глянь на небосвод!

У Христа – НАЧАЛО

От КОНЦА идёт!

(обратно)

Николай Беседин «В УТРАТАХ ОБРЕТЯ ПРОЗРЕНЬЕ...»

СЛЕПОЕ ДЕРЕВО

Оно покинуло вечером площадь,

Где речи с утра разносились гулко,

И, спотыкаясь, пошло наощупь

По улицам и переулкам.

Ветвями нащупывая дорогу,

Листья насторожив, как радары,

Оно излучало боль и тревогу

На спящие окна и тротуары.

И кто-то метался меж снами и явью,

И кто-то высчитывал судьбы и даты...

Корни в кровь разбивая о камни,

Слепое дерево шло куда-то.

В тоске ли по вечной симфонии леса,

По прели грибной

и проталинам вешним?

Или на площади не было места

Для тихой молитвы

за слабых и грешных?

Хотело ли хлеб обменять на свободу,

Найти ли за стенами мир и единство?

Искало ли древнему смыслу в угоду

Великое таинство материнства?

Или на зов одинокого друга

Корни тянулись и ветви летели?

...Может быть, улицы мчались по кругу,

И купола, как вершины, шумели.

То ль заклинали святейшие мощи...

Но обречённости плен не разрушив,

Дерево вновь возвратилось на площадь

В строй покорных и равнодушных.

Оправив листья и корни спрятав,

Оно как будто дремало, стоя.

Трава шумела:

– Вот и расплата! Шептали звёзды:

– Оно – святое!

***

По России ходит ветер,

Бродит вешняя краса.

У России тихой верой

Переполнены леса.

До утра туманы зреют

В суходолье ковыля,

До зари все сеет, сеет

Небо звёзды на поля.

Зацветают неувяды –

Неприметные цветы.

Что ещё на свете надо

Кроме этой красоты?

Кроме сонного приволья

Грачьих, вспаханных полей,

Кроме сладкого до боли

Ожиданья тополей,

Ветровых весны просторов,

Дальней песни журавля,

Кроме веры той, которой

Пробуждается земля.

***

Ах Родина! Когда бы знала ты,

Как много душ ты вынула из тела.

Не ты, не ты, я знаю, так хотела,

Не ты сожгла последние мосты

Меж плотью и душой окаменелой.

Тебя ведут, послушную рабу,

И ты поводырей не вопросила:

Куда идём? И путь не освятила.

Несёшь покорно на своем горбу

То, что тебе, блаженной, не под силу.

Какая роковая немота

Твои уста сковала лютой стужей!

Ни сыновей, ни праведного мужа,

Ни помощи спасительной креста.

А ты все молишь: не было бы хуже.

Как холоден, постыл и одинок

Твой путь, как новый Dela Rossa,

В обносках вековых, простоволоса,

Сама себя казнишь, казнит ли Бог?

Но нет ответа вечному вопросу,

Куда, в какую бездну заглянуть,

Чтобы увидеть всё, что растеряла?

То ли в тебя, какой ты нынче стала,

То ли в свою ослабнувшую грудь.

То ли в твоё небесное начало…

***

Царь и мудрец.

Во все эпохи

Меж ними высился барьер,

И что в одном имелись крохи,

В другом с избытком. Например,

В одном ума шальная сила,

В другом – руки слепая власть.

Природа их разъединила,

Чтобы себя потешить всласть.

Чтобы, устав от совершенства,

Вдруг испытать из всех блаженств

Необъяснимое блаженство

От сладости несовершенств.

О, как загадочно блуждала

Улыбка по её лицу,

Когда народ она вручала

Очередному подлецу.

И как рыдала непритворно,

Себя за игрища коря,

Когда добра и правды зёрна

Бросал мудрец к ногам царя.

***

Спой, певец! Я не знаю о чём.

Но так холодно сердцу

в осеннюю темень.

То ли ночь навалилась

тяжёлым плечом,

То ли стужа сковала

судьбы моей бремя?

За окном моим мечется птица в ночи,

Потерявшая милое сердцу гнездовье.

Голос твой утешает, как пламя свечи,

И опять оживают надежда с любовью.

Окоём распрямляет пространства углы,

И редеет

спрессованный воздух предместья.

И пронзивший Вселенную призрак иглы

Растворяется в небом дарованной песне.

Утром вздыбится мир на крутом вираже

И наполнится страхом

и ядом стяжательств…

Пой, певец! Так легко и привольно душе!

И не нужно о счастье

других доказательств.

***

Вот опять разболелась душа.

Что-то ломит ее и корёжит.

То ли годы пора подытожить,

То ли нечем ей стало дышать.

Я устал на земле мельтешить.

У меня состоянье такое,

Словно нужно столетье покоя,

Чтобы снова неистово жить.

В мокрой глине с корнями травы

В тишине безраздельной сплетаясь,

Раствориться в земле.

Иль скитаясь

Во Вселенной пыльцой синевы,

Всё забыть:

Кем я был, чем я стал.

И очнуться в тридцатом столетье,

Чтоб увидеть всё то же на свете,

От чего я в двадцатом устал.

ПРОРОЧЕСТВО

Устала плоть служить душе

И взбунтовалась, взбунтовалась.

И вот от совести уже

Живого места не осталось.

Все можно! – разум ликовал.

Даёшь свободу! – плоть кричала.

– Где голос твой? – я душу звал,

Но неразумная молчала.

– Смотри, – я говорил, – всё зло

Повылезло, не зная страха,

Полынью поле поросло,

Кровь правды оросила плаху.

Любовь покинула сердца,

И память корчится от боли,

И нет предательствам конца,

А ты молчишь!

Скажи, доколе?

И с высоты сквозь стадный рев

Я голос услыхал мессии:

– Когда с креста прольётся кровь

Твоей возлюбленной – России.

***

Пегас! Чудовище моё!

Как много всякой пищи!

А ты, забыв про это всё,

Живое сердце ищешь.

Возьми пшеничный каравай,

Овса хоть два овина...

Так нет же. Сердце подавай,

На, жри его, скотина.

(обратно)

Алексей Борычев «СКВОЗЬ ПЛАМЯ ДНЕЙ...»

ДВОЙНИК

Из сумрака болот восходит

Седой туман небытия

И, будто серая змея,

Струёй струится к небосводу.

И, позабывши о свободе,

Тоску кипучую тая,

Гляжу в ночное небо я,

На звёзд полночных хороводы.

И там, в небесной вышине,

С печальной думой обо мне

Двойник по Альтаиру бродит.

Смеётся, весел он тогда,

Когда со мною вдруг беда

Нечаянная происходит.

***

Я войду в сырой сосняк,

В ельник я войду сырой:

Не зима и не весна –

Только дней тревожных рой.

Звонкий бор поёт печаль.

Свет зари горит во мгле.

Беспокойно на Земле,

И прошедшего так жаль!

Красна ягода в бору

Крови каплею горит.

Беспокойно на миру.

Ворон высоко кричит.

Алым звоном на заре

Души падшие поют.

Все поляны – в серебре.

Ах, как неспокойно тут…

Тут болотная печаль,

Бледноликая, живёт.

Оросится ею даль,

Прямо в душу протечёт.

Тени прошлого скользят.

Солнце мрачное дрожит.

В вены разливает яд.

Мир сомнением прошит.

Дым кадильный из-под ряс,

Вьётся, вьётся он в петле:

Ели молятся за нас.

…Беспокойно на Земле!

БОЛОТО

Болото – могучее слово.

О, сумрак трясин вековой!

Ты манишь сладчайше, и снова

Твоей очарован тоской.

Из глуби веков подымаешь

Отравами полный туман,

И капли-печали роняешь,

Я ими давно обуян.

Из серого сумрака злого

Зловеще Былое глядит

Печальным бельмом водяного,

Годами, веками сквозит.

А сколько тоски и печали

Болотное солнце струит!

В тумане, больном изначально,

О празднике жизни скорбит.

Твои переменчивы тени,

Лиловые сумраки дня, –

Полны умертвляющей лени

И сонного страсти огня.

Они вызывают к безумью,

Они приучают к тому,

Что всё – преходяще… Разумно

Почаще бывать одному,

Ведь только тогда понимаешь

Великую бренность всего

И слёзы печали роняешь,

Впадающие в торжество!

ДУХ И МЫСЛЬ

Я осветил чертог небесный

Своею мыслью золотой

И был рассвет – такой чудесный,

Обласканный моей мечтой.

В оковах мысли духу тесно –

Стремится к тверди голубой

Мой дух, но вовсе неизвестно,

Какою пламенной зарёй

Он возгорится в Горней Выси,

И будет ли он ярче мысли

И ярче солнца там блистать?

А может, пасмурный и мглистый

Он станет, – если малой искрой

Во мне он не сумел пылать?

БЕССИЛИЕ

Двоятся чувства и сознанье,

Двоится мир, двоимся мы.

Тускнеет купол мирозданья.

Полны сомненьями умы.

Таков удел! Все в мире знанья

Нам явлены из тайной тьмы,

В которой многомерно зданье

Небытия… Как из тюрьмы,

Из мира трёх осей мы смотрим

Туда, где некий Идеал

Остаться тайным пожелал.

Но если было бы не по три

Оси, а более (хоть сто!..) –

Никто б не стал умней!..

Никто!

***

Уж отдымила черными ночами

Чернично-ежевичная метель.

На мягкую листвяную постель

Упала дымка, нежно и печально.

Хорал лесов

хрустальней и светлей.

Гуляет солнце тысячами бликов

И тишина пустеющих аллей

Густым осенним золотом полита.

Так где же летняя лесная боль! –

Укусы пчел и комаров и солнца?

Торжественно порхает кроха-моль,

Горит крыло её под сосен бронзой.

Отчаян и жесток сырой восток.

Он по утрам лилов,

дождями полон.

Но не ударит больше молний ток,

Не слышится громов

бодрящий гомон.

Рядится осень в алые шелка.

Жемчужные дожди –

камнями ожерелий.

И, будто платья, -– эти облака,

И танцы под мелодии свирелей.

Ах, осень! – ты ли это? Я ль

С тобою слит

во времени объятьях?

И понимаю: если есть печаль –

Она приходит

в самых ярких платьях!

***

Безропотные тихие созданья!

Где обитаете?

Где ваша колыбель?

Поёт, поёт небесная свирель

Под куполом великим

мирозданья.

…Я знаю – скоро,

скоро – ваш апрель,

Бестелые, полны очарованья…

Вот – абрис тонкий вашего крыла,

Стеклянный, розоватый, под зарёю

Переливается; вот – яркая стрела,

Испущенная кем-то… Я порою

Так ясно-ясно вижу зеркала,

Куда вы залетаете… И мною

Овладевает радость пустоты,

В которой блики странные

порхают,

Певучие метели… И мечты

Хрустальные порой овладевают;

И ваши тонкие небесные черты

К иным мирам

мой разум приобщают.

Весною бабочка

пригрелась на стекле…

Я думаю о вас, Небесные… Наверно,

Такими явлены вы на Земле,

Крылом,

крылом подёргиваете нервно.

И серебристым пухом на ветле

Вы застываете зимой…

вот так, примерно.

ПЕЧАТЬ

Тяжёлой печатию рока

Отмечены тёмные судьбы.

На всё установлены сроки.

Жестоки безликие судьи.

Тяжёлой печатию рока

Отмечены наши пределы…

Дыханием тёплым востока

Врачуем и душу и тело.

Тяжёлой печатию рока

Пломбируется мирозданье.

Откроет ли тайные знанья

Нам голос витии, пророка?..

Тяжёлой печатию рока

Отмечены чувства и мысли.

Мы ждём озарений, урока –

Победы над тлением жизни.

Но правит событьями Случай,

Сверкает мечами над нами,

И малый предчувствия лучик

Слабеет, поникнув крылами.

И будем бессильны, покуда

Скупая царица Фатальность

Скрывает от нас своё чудо –

Грядущего злую реальность,

Покуда по времени полю

Гуляет дитя её, Случай,

Скрывая от нас свою волю,

Жестокий! Великий! Могучий!

УПРЁК

Под шёпоты осеннего дождя

Летаем мы с тобою иногда.

Порхаешь ты –

весенним мотыльком.

Порхаю я – осенним сквозняком.

Мечты меня уносят далеко,

Где воздух как парное молоко,

Где по ночам – молчанье тишины,

Одна в другую зори влюблены.

Там небо проливается в туман.

Там очи синие Иванов и Татьян.

Там – севера густое молоко,

Мечтаниям раздольно и легко;

Хрустальные деревья и леса,

Русалок неземные голоса,

Смеются и зовут меня туда,

Где счастливым

не быть уж никогда.

Там утром ранним,

будто ни при чём,

В лесу гуляет девица лучом.

Там сны безгрешные

и талая вода…

Там быть с тобой

так хочется всегда!

Но ты порхаешь в южные края,

Где я горю! – горю от страсти я;

Ты любишь пламя! –

мой тебе упрёк:

Как можешь ты? –

ведь ты же мотылёк!..

***

Скоро дни ароматными станут.

Пропоют как свирели ручьи,

И теплом меня снова обманут

Рыжеватые солнца лучи.

Снова вспыхнет звездою

подснежник.

И пройдёт по лугам, по лесам

Босоногая девочка, нежно

Прикасаясь рукой к деревам.

И, подвластен неведомой чаре,

В малахиты оденется лес,

И в душистом зелёном пожаре

Он утонет… до самых небес!

А потом загорится он алым,

Золотым;

Догорит, и опять

Всё по кругу начнётся, сначала,

И я буду и верить и ждать…

ТАМ, ДАЛЕКО…

Там, далеко, – моя Весна.

И Царство Благостного Сна –

Купавы, чащи, берега,

Леса, болота и луга.

Там догорает яркий день.

Там бродит царственная лень.

Там мы с тобой! С тобой – одни!

За ясным днём – яснее дни…

Там тихо ландыши звенят,

Струят лимонный аромат.

По белой роще из берёз

Гуляют тыщи ярких грёз.

…А помнишь, милая моя!

Когда, грядущее тая,

Апрель, порхая мотыльком,

Страстей окутывал парком?

Вдыхали смело вешний яд

И принимали всё подряд

Таким – каким оно давно

Уж перестало быть дано.

СКВОЗЬ ПЛАМЯ ДНЕЙ…

Сквозь пламя дней я проходил,

Неся победную мечту.

Года прошли: вот я – один,

Вдыхаю сущего тщету,

Вкушаю терпкую печаль,

Страстей вином её запив.

Померкла солнечная даль

И стих души моей порыв.

Пусты полночные миры,

В которых дух мой ликовал.

О, с той поры!.. Там с той поры –

Скорбей кружится карнавал.

Любовь былая не поёт,

Былое больше не манит. –

Вот так закончился полёт,

Души моей ослаб магнит.

И только Светлая Мечта

Гуляет по миру одна.

У ней палящие уста,

В косу вплетённая весна.

Тебя ли, Светлая, догнать,

Как прежде трепетно нести?

Но где же силы отыскать,

Былые где найти пути?

ЦЕЛЬ

Замок стоял на горе.

Я подымался всё выше,

К тем ледникам в серебре,

Вот, наконец, я и вышел.

Там меня ждали они,

Люди с холодною кровью,

Солнцем прощальным озарены

И позабыты любовью.

Синяя чаша небес

В вены восторг проливала.

Но почему они здесь,

Небо не отвечало…

***

Бледной тенью

я растаю в полумгле.

Бликом солнца

я летаю по Земле.

То позёмкою заблудшею кружусь,

А то вспыхну –

и огнём преображусь.

Под томленьями

стремлюся я в туман.

Вот – луна.

Под нею плещется лиман.

В том лимане –

дивной рыбой – снова я.

Я загадка и разгадка бытия.

Я – со всеми. И во всех…

И вне… Я вся –

То, чего понять и можно и нельзя,

Муха, солнце, горний, дольний мир

И колеблемый дыханием эфир…

***

Из семи блестящих камней

Выбираю я один

И одною малой каплей

Обращаю пламя в дым.

Зеркала моих сомнений

Умножают мысль мою

И отбрасывают тени

Бытия к небытию.

Кто боится усомниться –

В том погибла навсегда

Озарений вещих птица,

И во тьме текут года…

ПОГАСЛИ АЛТАРИ…

Погасли алтари.

Расплавилась Земля.

Космический простор

окутался уныньем.

И опустел предел Великого Нуля.

Узрели мы его

и бедствуем отныне.

Погасли алтари.

Хоралы не звучат.

Бессонною мольбой

воспалено пространство.

И в горней высоте

одна горит свеча,

Бросая блики в нас –

букет протуберанцев. Погасли алтари.

Погасли алтари.

А кто их погасил? –

Конечно же, Рассудок.

И ты его, Господь,

прости и подари

Одну мечту – любовь –

как поле незабудок.

***

Явь безумна. Сны безумны…

Где же счастия кристалл!

Плески волн сомнений шумны,

И развенчан идеал.

Зло земное вырастает

Чёрной розою из тьмы,

В сердце нам шипы вонзает

И лишает сил умы.

Кто рассеет мрак сомнений,

Злые силы победит!

Где же ты, мудрец и гений, –

В небеса вопрос летит.

Но молчит сырое небо,

Всё промокшее от слёз. –

Ты ответа и не требуй

На поставленный вопрос. –

Все отравлено прошедшим,

А грядущее – темно.

Лишь предел земной Прошедшим,

Будет знание дано!

***

Полжизни обитая там,

Где льётся тихий счастья свет,

Подобен был лесным цветам,

Не знал ни горя я, ни бед.

Но вещий бубен прогремел –

Огонь небес ко мне сошёл.

И стал тяжёлым мой удел,

И я в мечту свою ушёл.

Но злой огонь испепелил

Мечты мои, и снова я

Брожу без цели и без сил

Под тяжкой ношей бытия.

ВОРОЖБА

С тёмным посохом по гатям

Сквозь туманы я иду

К одинокой дальней хате,

Вижу дальнюю звезду.

Над болотными лесами

Расстилается туман.

Небо лунными слезами

Проливается в карман.

Вот и хижина… два круга

Перед ней, а в них зола…

Тлеют угли, друг о друга

Трутся, капает смола…

Достаю волшебный камень.

Небо звёздами глядит:

Кто разводит там руками,

О грядущем ворожит?

Заплясали чьи-то тени.

Ожидают все Его.

Он приходит по веленью

Чародейства моего.

Кто – Он? Я гадать не смею:

Царь ли он болотной тьмы?..

Выползают тихо змеи

Из провидческой сумы.

Совершается свиданье.

Тайна тайне передаст –

Что поведано в тумане

В этот злой и дикий час.

Вдруг! бледнее белых лилий

Распускается заря.

… К полдню должен я осилить

Царство Дневнаго Царя.

***

Грустная кукушка,

помолчи немножко.

Дай на миг забыться

летнею жарой.

Улети подальше –

ведь тебе несложно.

Милая кукушка! Подари покой.

Ты ли это, птица?..

Может, это сердце

Жалобно и звонко о любви поёт…

Может, это юность

отворила дверцу –

Музыкой лесною в прошлое зовёт.

Или ты, смуглянка? –

спряталась во мраке,

Во еловой гуще

аленьким цветком.

Песнею кукушки

плачешь об утрате,

О постигшем горе на пути твоём…

***

На тонких простынях пространств

Уснули мы с тобой.

Нам не согреться у костра,

Зажжённого судьбой.

Под ворожбу еловых лап

Не чувствовать любви.

Мир –

медвежонок – косолап,

И когти все – в крови…

Пребудем там, на небесах,

Хоть чьей-нибудь мечтой…

Чем на Земле во зле, в слезах

Отыскивать покой.

Уста – к устам. Душа – к душе.

Нам вечно отдыхать,

Пока нас в Новом Мираже

Не смогут отыскать.

…А голубых Земель полно –

Где тело обрести…

Но… лучше – ветерком в окно,

Чем путником брести.

РЕИНКАРНАЦИЯ

Устав брести пустыней жизни,

Он проклял прошлое своё,

И зло, которого не мыслил,

В него метнуло бытиё.

Стрелою страстною и острой

Пронзила душу злая боль.

И он упал… легко и просто

По ранам рассыпалась соль…

Проспал века… в истлевшем теле

Травою скорби проросли,

И в новом тягостном пределе

Возник он на скорбях Земли.

И снова на амвоне Страсти

Вкусил восторг и боль любви,

И снова проклял своё счастье,

Кипя в отравленной крови.

Дни проходили, как солдаты,

Шеренгами, как на парад,

Менялись лица, люди, даты,

Но был тоскою он объят.

Однажды на пустыне жизни

И на закате дольних дней

Ему явилась Та, что мыслил, –

С которой легче и светлей.

Но Рок вершил всему пределы,

И снова в ящик гвоздь вошёл…

А он опять больное тело

Через века себе обрёл...

ГРУСТНАЯ ЭЛЕГИЯ

На болоте полынья –

Ледяное око.

Из неё глядит в меня

Странница востока.

Голубой Венеры дым

По болоту вьётся

И мечтанием пустым

В сердце остаётся.

Расписные терема

В воздухе рисует.

В них глядит сырая тьма,

Ворожит, колдует.

Рядом, тишину храня,

Отживает тихо

То, что мучило меня

Тягостно и лихо.

И над сонною землёй

Искорок круженье

Обращает сказкой злой

Плоти мёртвой тленье.

***

…Расплакались небеса,

Дождём поливая зори…

Что счастье? – одна слеза!

А если их много – горе!

НИКОЛАЮ РУБЦОВУ

Это были стихи. Это были стихи!

Просто были стихи… но какие! –

Отмывалась душа.

Отпускались грехи.

Это – вечная боль по России.

Это были не рифмы,

а рифы, на них

Разбивались бесчувствия шхуны.

Вот таков и бывает он,

подлинный стих.

Вот такие звенящие струны!

Кто осмелится

после ещё написать –

Это будет подобье подобий.

Устреми мысль и чувства

под небеса –

Не получится; даже не пробуй!

Только чистый простор

непробуженных строк –

Он всё манит тебя, он всё манит.

Кто же, кто

преподаст тебе новый урок

В этом горестном жизни тумане?..

(обратно)

Захар Прилепин БАБУШКА, ОСЫ, АРБУЗ (Рассказ)

Бабушка ела арбуз.

Это было чудесным лакомством августа.

Мы – большая, нежная семья – собирали картошку. Я до сих пор помню этот весёлый звук – удар картофелин о дно ведра. Вёдра были дырявые, воду носить в них было нельзя, им оставалось исполнить последнее и главное предназначение – донести картофельные плоды до пузатых мешков, стоявших у самой кромки огорода.

Картофель ссыпался в мешки уже с тихим, гуркающим, сухим звуком. От мешков пахло пылью и сыростью. Они провели целый год в сарае, скомканные.

Мешки тоже были рваные, но не сильно; иногда из тонко порванной боковины вылуплялась маленькая, легкомысленная картофелинка. Когда мешок поднимали, она выпрыгивала на землю, сразу же зарываясь в мягком чернозёме, и больше никто её не вспоминал.

Было солнечно, но солнечный свет уже был полон августом, его медленным и медовым исходом.

Я всё время ловил себя на мысли, что мне хочется встать и долго смотреть на солнечный диск, будто расставаясь с ним на долгое счастливое плаванье. Наверное, мне просто не хотелось работать.

Подумав, я сказал, что едва ли сбор картошки является мужским делом, но меня не поддержали. Против были: моя мать, моя тётка, мои сёстры и даже забежавшая помочь соседка.

Только бабушка вступилась за меня.

– А то мужское! – сказала она. – Когда это мужики в земле ковырялись. Это бабьи заботы. Ложись вон на травку, пока мы собираем. Вон какие мешки таскаешь, надорвёшься.

Бабушка говорила всё это с неизменной своей, милой иронией – и всё равно бабы закричали на неё, замахали руками, говоря наперебой, что только мужчины и должны рыться в земле, некуда их больше приспособить.

Иные, взрослые мужики, между тем, не работали. Дед возился во дворе с косами, подтачивая и подбивая их. Отец ушёл на базар, и обратно, видимо, не торопился. Крёстный отец мой – брат отца родного, полёживал возле трактора.

Утром он попытался трактор завести, но что-то неверное сделал механизму, и трактор непоправимо заглох.

Случайный, проходил час спустя сосед Орхан, беженец с юга, тракторист.

Он был добрый человек и вовсе не понимал шуток.

Крёстный относился к соседу крайне благодушно и, когда мог, выручал в неприятностях. Разве что стремился при каждом удобном случае Орхана разыграть.

– Орхан, здорово, – поприветствовал крёстный проходившего соседа.

– Привет! – сухо сказал Орхан, всегда ожидавший от крёстного какой-нибудь выходки.

Крёстный изобразил необыкновенную занятость, сделав лицо серьёзное и озабоченное:

– Слушай, – сказал он торопливо. – Бабы торопят – а мне ещё свиней надо покормить. Заведи трактор, Орхан? Заведи-заведи, а я сейчас прибегу.

Орхан не успел ответить, как крёстный ушлёпал в забубённых тапках во двор. Все, кроме Орхана, сразу приметили, что, сделав круг по двору, крёстный припал к тому оконцу в сарае, куда выбрасывают навоз.

Потоптавшись и, несмотря на всю нелепость ситуации – чего б весёлому соседу не завести свою машину самому? – Орхан полез в трактор. Спустя минуту трактор взревел, зачихал, и снова смолк.

Крёстный уже успел добежать до огорода с вытаращенными глазами:

– Ты чего там сделал, Орхан? А? Ты тракторист или где?

Орхан сделал ещё одну попытку, но на этот раз трактор вообще смолчал.

Орхан испуганно вылез из трактора и сделал вокруг него несколько кругов. Крёстный не отставал, и всячески стыдил соседа, требуя, чтоб тот немедля исправил поломку.

– Я ж вчера работал на нём, Орхан! – ругался крёстный. – Ты ж видел меня! Что ты там сделал, что он сдох? Давай исправляй!

– У меня обед, а потом опять – работа! – с трудом подбирая русские слова, попытался ускользнуть Орхан, но крёстного было уже не отогнать.

– Какая работа? А я что буду делать? Сломал – делай. Это не по-соседски – так поступать, Орхан. У вас на Кавказе разве так поступают с соседями?

Спустя десять минут Орхан лежал под трактором, вздрагивая волосатыми ногами, на которые садились мухи. Крёстный расположился неподалёку, покуривал, закинув одну руку за голову.

– Какой ты тракторист, Орхан, – говорил крёстный негромко. – Да никакой. Ни черта не умеешь. Завёл машину, и сразу сломалась она.

– А? – спрашивал Орхан из-под трактора.

Бабы смеялись. Одна бабушка делала вид, что не понимает, в чём дело.

Здесь пришёл мой отец с базара и принёс три здоровых арбуза, в каждом из которых можно было, выев мякоть, переплыть небольшой ручей.

О, этот арбузный хруст, раскалённое ледяное нутро, чёрные семена. Никто не в силах был сдержаться, пока отец кромсал роскошный, всхлипывающий плод.

Наспех закончив свои грядки, бабы сошлись к арбузу и застыли в оцепенении.

Только бабушка ловко собирала картошку, разгребая сильными руками землю.

Мать сходила за белым хлебом – арбуз хорошо есть с ароматной мякотью.

– Ба! – позвали сёстры бабушку. – Иди уже!

– Иду-иду, – отозвалась она, но сама доделала свою грядку, сходила с ведром к неполному ещё мешку, и, умело прихватив его края, ссыпала картофель. Всем остальным нужны были помощники в таком нехитром деле: один, скажем, держал мешок, второй пересыпал картошку из ведра – и то иногда картошка падала мимо. А бабушке – нет; она во всём привыкла обходиться одна.

Орхана тоже позвали к арбузу, но он, наконец, завёл трактор и сразу тронулся на работу, так и не заглянув домой. Мать едва нагнала его: сложив в пакет яичек, щедро нарезанной колбасы с хлебом, бутылку с молоком, передала соседу. Я и не заметил, когда она всё это принесла на огород и положила в тенёк под кусток.

Мы ели арбуз, оглядывая друг друга счастливыми глазами: а как ещё можно есть арбуз?

Мать расстелила красивую клеёнку в красных и чёрных цветах, бабушка сидела возле на табуретке, отец стоял.

На ледяной запах арбуза слетелись одна за другой осы и кружили над нами, назойливые и опасные.

Первым не выдержал отец. Осы, верно, были единственным, чего он боялся в жизни. Однажды его, пьяного, ужалили, и он, здоровый, под два метра мужичина, потерял сознание. К вечеру голова его стала огромной и розовой, глаза исчезли в огромных, распухших бровях. Он едва не умер.

– Я лучше пойду покурю, – сказал отец, и спрятался за трактор. Осы полетели за ним, но потом вернулись, недовольные железом и дымом.

– Сразу курить, сразу курить, – сказала мать вслед отцу.

Весело отмахиваясь от ос, за отцом пошёл крёстный. По его лицу я угадал, что мужики сейчас опробуют заначку, наверняка где-нибудь спрятанную в железных закоулках трактора.

Жена крёстного внимательно смотрела ему в спину, о чём-то догадываясь. Но тут на её лицо села оса, и она отвлеклась, и засуетилась, и стала размахивать платком.

Обиженные осами, ругались сёстры, перебегая с места на место, и пугалась настырных насекомых мать.

Я старался сохранить достоинство, но у меня тоже получалось плохо. Я сдувал присевших на арбуз ос, осы ненадолго отцеплялись, делали раздражённый круг и почти падали мне на голову.

Одна бабушка сидела недвижимо, медленно поднимала поданный ей красный серп арбуза и, улыбаясь, надкусывала сочное и ломкое. Осы ползали по её рукам, переползали на лицо, но она не замечала. Осы садились на арбуз, но когда бабушка откусывала мякоть, они переползали дальше, прямо из-под зубов её и губ, в последнее мгновение перед укусом.

– Бабушка, у тебя же осы! – смотрел я на неё с восхищением.

– А?

– Осы на тебе!

– Ну так, им сладко, – и бабушка смеялась и вправду только что заметив ос.

– Как же ты не боишься, они же могут укусить?

– Зачем им меня кусать?

Бабушка поднимала красивую руку с ломтём арбуза, по руке переползали две или три осы и ещё две сидели на корке, питаясь стекающей сладостью.

Она откусила арбуз и ещё одна оса, сидевшая на щеке, легко и без обиды взлетела, сделала кружок, и осела куда-то в травку, к объеденным коркам.

Все разнервничались и быстро разошлись. Бабушка тихо сидела одна.

Утром брошенные арбузные корки смотрятся неряшливо, белая изнанка их становится серой и по ней, вместо ос, ползают мухи.

Так смотрелась вчерашняя моя деревня: будто кто-то вычерпал из неё медовую мякоть августа, и осталась серость, и последние мухи на ней.

Все умерли. Кто не умер, того убили. Кого не убили, тот добил себя сам.

Сестёр несколько раз ударило об углы и расшвыряло далеко.

Осталась бабушка и Орхан с русской женой, которая пила и за то Орхан её ежедневно бил.

Огороды, которые, казалось, ещё недавно бурлили под землёй живым соком, стихли и обросли неведомой травой. Не громыхала бодрая картошка о дно ведра.

Мы въехали на моей белой "Волге" в деревню, мы двигались в поднятой нами пыли, странные и непривычные здесь, словно на Луне.

Бабушка даже не всплеснула, а вздрогнула усталыми руками, встала нам навстречу, сморгнула слезу, улыбнулась.

Она впервые видела мою жену. Они сразу заговорили как две женщины, а я молчал и трогал стены.

– Бабий труд незаметен, – сказала бабушка жене.

"Бабий труд незаметен", – повторил я себе, и вышел на улицу с сигаретой.

Вот это построил дед: забор, сарай, крыльцо, дом.

Картины в доме нарисовал отец: на них – дед, дом, луг, сад.

Расколотое на несколько частей, но ещё живое бабушкино сердце – вот упорный мужицкий труд.

Не двигаясь и не суетясь в редкие мгновения, когда можно было не двигаться и не суетиться, вкушая малую сладость, она прожила огромную жизнь, оглянувшись на которую, не различишь земным взглядом и первого поворота, за которым тысячи иных.

Мы не сумели так жить.

– Баба служит, а мужик в тревоге живёт, только прячет свою тревогу, – слышал я тихий бабушкин голос за неприкрытой дверью. – Бабью жизнь мужику не понять, нас никто не пожалеет. А нам мужичью колготу не распознать.

– Колготу? – спросила моя жена.

– Колготу, суету, муку, – пояснила бабушка.

– Баба в служеньи живёт, а мужик в муке… Или только мои такие были, не знаю, – вздохнула она и умолкла.

Мы вышли с женой из дома и спустились к реке. Прошли через едва живой мосток и поднялись на холм. С холма была видна огромная пустота.

"…И солнце болит и держится косо, как вывихнутое плечо…"

Я произнёс это вслух.

– Что ты сказал? – спросила жена.

Я смолчал. И она спросила меня снова. И я снова смолчал. Не хватало ещё повторять всякую дурь.

Жена сидела недвижимо, очарованная и смертно любимая мной.

Подожди, я сломаю и твоё сердце.

Мы возвращались, когда начало вечереть, я шёл первым, и она торопливо за мной. Я знал, что ей трудно идти быстро, но не останавливался.

У реки я присел на траву. Неподалёку стояла лодка, старая, рассохшаяся, мёртвая. Она билась о мостки, едва колыхаемая, на истлевшей верёвке.

Я опустил руку в воду, и вода струилась сквозь пальцы.

Другой рукой я сжал траву и землю, в которой лежали мои близкие, которым было так весело, нежно, сладко совсем недавно; и вдруг почувствовал ладонью злой укол и ожог. Дурно выругался, принёс напуганную руку к лицу, ничего не мог понять. Обернулся и взглянул туда, где сжимал землю – в траве лежала оса, я её раздавил.

Рука начала вспухать и саднить. В ладони разрасталась нудная боль, словно оса поселилась под кожей и жаждала вырваться, разбухая, истекая под моей кожей горячей, жгучей осиной кровью.

Вернувшись в отчий дом, я заторопился, не допил чай, почти выбежал на улицу, завёл машину, хотя бабушка ещё разговаривала с моей женой.

Ехал, с неприязнью держась за руль больной рукой, нещадно давил на газ, наматывая чёрную дорогу.

Ночью приехали и я сразу упал в кровать. Зажав голову руками, быстро забывшись, я вдруг услышал стук своего сердца, он был торопливый и упрямый. Мне приснилась привязанная лодка, которая билась о мостки. Тук-тук. Ток-ток.

Подожди, скоро отчалим. Скоро поплывём.

(обратно)

Антон Печерский ЯРМАРКА ТЩЕСЛАВИЯ, ИЛИ ПОЛЕ БИТВЫ ЗА РОССИЮ?

С 5 по 10 сентября в Москве при стечении огромного количества народа прошла ежегодная, уже 20-я по счёту, Московская Международная книжная выставка-ярмарка…

На этот раз почётным гостем выставки стал Китай, чья обширная и красочная экспозиция радовала глаз традиционным китайским колоритом (чего нельзя сказать о российских стендах, полностью утративших национальную окраску и оттого безликих и стандартно-"европейских"). Причиной триумфа китайского книгоиздательства стал не только Год Китая в России, но и сама взрывная пассионарность нашего восточного соседа, с которой китайцы упорно вторгаются во все отрасли экономики и культуры, наступают по всем направления – не заметить этого невозможно.

На выставке было множество встреч с писателями и издателями, конференций, "круглых столов". Ещё больше – всевозможных "тусовок" со "звёздами шоу-бизнеса", активно взявшимися за перо (точнее, понанимавшими литзаписчиков) и ещё более активно полощущими на публике своё грязное бельё…

Нынешняя юбилейная книжная выставка стала самой настоящей "ярмаркой тщеславия" для десятков мыльных телевизионных "пузырей", решивших своими скандальными откровениями "обогатить" Русскую литературу. Не вышло. Пузырь – он и на ярмарке пузырь, лишь обвальное падение уровня культуры позволяет этому пузырю раздуваться до гипертрофированных размеров гламурного дирижабля.

Но говорить о смерти подлинной Литературы преждевременно. Несмотря на печальный факт – отсутствие на выставке ведущих писателей России: Александра Проханова, Владимира Личутина, Валентина Распутина, Василия Белова, Тимура Зульфикарова… – посетители имели возможность встретиться со многими русскими мастерами пера на стендах издательств "Вече", "Алгоритм", Института Русской Цивилизации…

Основным событием выставки, бесспорно, стала презентация на стенде издательства "Метагалактика" книги Владимира Бондаренко "Трудно быть русским". Сотни москвичей и гостей столицы приобрели книгу известного публициста и литературного критика. Десятки тысяч уже знают (таков тираж предыдущих книг автора) – можно писать и так: смело, остро, бескомпромиссно… и при этом талантливо, на высочайшем художественном уровне продолжая немеркнущие традиции русской критической мысли, внося в неё эстетику ХХI века. Владимир Бондаренко вновь доказал, что он ведущий публицист и литературный критик России – художник высшего откровения.

В писательско-редакционной среде широко обсуждался проект издательства "Библиотека Сверхреализма", вдохновителем и составителем которого является сам Владимир Григорьевич. Было предложено расширить библиотеку, придав ей всероссийский характер и включив в неё таких талантливых русских писателей, как Евгений Чебалин, Вера Галактионова, Петр Паламарчук и др.

На том же стенде под большим плакатом с надписью "Остановить репрессии!" проходил сбор подписей в защиту писателя Юрия Петухова, чьи книги "Четвертая Мировая" и "Геноцид", изобличающие коррупционеров и этнокриминал, были запрещены судом по облыжному доносу.

Выставка продемонстрировала духовно-нравственное единство писателей России, подписавших это известное письмо, и читателей, народ России. Общество против репрессий и произвола, против уголовного преследования писателей за их книги. В соответствии с планом мероприятий, было проведено несколько круглых столов на тему "Русские писатели против этнотеррора, экстремизма и русофобии".

Высказывались мысли, что идея защиты писателей и журналистов от противозаконных, антиконституционных расправ за их книги и статьи могла бы объединить и правых, и левых, и "западников", и славянофилов, и демократов, и патриотов. В правовом гражданском обществе слово должно быть выше прокуратур и судов.

Вывод однозначный: прокурорам и судьям необходимо заниматься своим делом: выявлять и судить реальных преступников. Никто не давал им полномочий травить писателей и бросать их в тюрьмы. По совокупности круглых столов на данную тему, дискуссий и бесед было принято решение подготовить обращение к Президенту РФ о недопустимости репрессий в отношении писателей и журналистов.

Ведущие писатели и деятели культуры дали своё согласие подписать это открытое письмо В.В. Путину с требованием обуздать чересчур ретивых гонителей-"компанейщиков", потерявших чувство меры. Идею защиты писателей от репрессий поддержали народный артист России Владислав Пьявко, директор книжной палаты Украины Николай Сенченко, чемпион книги Гиннесса (человек с самой сильной в мире памятью) Самвел Гарибян, Михаил Задорнов, главные редактора "Литературной газеты", газеты "Мы и мир" и др.

Все сошлись на одном – защищая писателей от репрессий, общество защищает Россию от произвола, чиновного экстремизма и коррупционного тоталитаризма. Нет прокурорско-судебному произволу! Нет компанейщине! Писатель – голос народа, голос совести и правды. Нельзя лишать наше общество голоса!

Так Московская Международная книжная выставка-ярмарка, поднявшись над торгашеским ярмарочным тщеславием дутых "мыльных пузырей" и "шоу-литераторов", стала настоящим полем духовной битвы за Россию.

(обратно)

Лариса Соловьёва ТВОЁ ПРИРОДНОЕ «Я»

7 лет назад она организовала свой тренинговый центр, который сегодня известен многим – это "Учебно-театральная Студия Ларисы Соловьевой". Сюда приходят учиться те, кто желает усовершенствовать свою речь и голос, овладеть культурой тела и сделать свое общение с миром более открытым, свободным и успешным.

Лариса Соловьева – известный специалист по постановке речи и коммуникативной пластики, практический тренер по работе с голосом, обучению ораторскому искусству и деловому общению. Ею разработана авторская система освобождения и развития рече-голосовых возможностей человека, которая соединяет в себе самые эффективные актёрские техники, практики древневосточных традиций и новейшие западные психофизические технологии обучения.

Профессиональная актриса и театральный педагог, Лариса Соловьева много лет преподавала в ГИТИСЕ, прошла обучение в лучших учебно-театральных центрах США, и сегодня работает в Москве, а также во многих странах Европы и Азии. Её книга-учебник "Говори свободно. Создавая совершенный голос", выпущенная в 2006 г., стала бестселлером.

О КАРЬЕРЕ И ТВОРЧЕСТВЕ

– Принято думать, что серьёзная карьера требует от женщины каких-то жертв. Вам приходилось отказываться от чего-то во имя карьеры?

– Видите ли, я не тот человек, который делает карьеру. Я человек творческий. Для меня творчество – это то состояние души, мозга и тела, в котором я хочу пребывать постоянно. Это требует нужной формы – образования, интеллектуальной пищи, определенных нравственных ориентиров и постоянных физических усилий. У меня для этого есть своя кухня. Кому-то нужно ходить, чтобы рождалась музыка, шли стихи. А кому-то, как Сальери, для творчества нужно мучиться, пыхтеть и не спать ночами. И моя жизнь, как любого творческого человека, была направлена на то, чтобы найти технику, при которой мое творческое состояние меня не покидало. Как актриса, в какой-то период жизни я видела своё творчество на сцене – рядом с хорошими режиссёрами, которые помогали мне войти в это состояние и пребывать в нем, в хорошей драматургии, которая помогала мне его обрести, с хорошими партнёрами, в хорошем театре. Но с годами я поняла, что мне этого мало! Я поняла, что мне хочется это состояние расширить – чтобы творить не только на сцене, но и свою жизнь, и жизнь других людей. И я, не думая заниматься педагогикой, расширила внутри себя взгляд на то, что такое я в творчестве и творчество во мне. И сейчас для меня не существует такого особого места, где я творю, а дальше я – человек. Сейчас я формирую ситуацию внутри и вне себя так, как я это вижу. У меня достаточно незамыленный взгляд, чтобы видеть свой внутренний замысел, все свои возможности. А чтобы их реализовать, их надо видеть, и понимать, чего тебе не достаёт для их реализации.

– И никогда не приходилось отказываться от чего-то, важного для себя? Я хочу того-то, но дело есть дело! Дело требует!

– Отказываться от чего-то? Нет, я даже так не ставлю вопрос. Я хочу то, что я делаю. Если у меня есть дилемма из трёх выборов, то я смотрю на то, чего я в большей степени хочу. И выбираю именно это. Я не рассматриваю первое и третье как отказ от второго. Если ты сел на это кресло, это не означает, что отказался от тех двух. Ты выбрал, а не отказался!

ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОГО ПРОЦЕССА!

– Как вы строите свой рабочий день? Сколько в нем отдано делу и на что тратится остаток?

– Ничто не тратится абсолютно! Всё посвящено творчеству. Сегодняшний день – это очень рано открыть глаза и поехать плавать. Сегодня для меня очень важно плавание. Оно меня восстанавливает, все мои энергетические затраты. Могу встать в семь утра, поехать в бассейн и бить ногами там так, что будь здоров, а не просто – "поплавала и прическу не замочила"! Нет, я там отпашу 150 метров только ногами и 150 – только руками! С точки зрения тренера, я, может, делаю это не совсем идеально и стильно. Но я выкладываюсь по полной – и получаю результат. Мой результат – в том, что я могу хорошо распорядиться своим днём, мыслю адекватно его задачам, и у меня мозга не наезжает на мозгу (смеётся).

– А затем?

– А затем – компьютер. Быстро сесть и посмотреть, что у меня сейчас происходит с моими тренингами. Вот сейчас хочу сделать диски с двадцатью-тридцатью предложениями для людей, у которых есть полтора часа для тренинга. Они будут включать этот аудиодиск (можно и в машине). Если у них есть семь минут, они включат тренинг на семь минут. Им нужен артикуляционный раздел – включают и получают. Хотят дыхательный раздел – пожалуйста. Хотят работы по всей прогрессии рече-голосовых упражнений – получают и это – всё, что даёт человеку возможность обрести форму. И я могу ему это предложить! Поэтому я всегда смотрю, что сделано, что-то переделываю, осмысливаю методику подачи – сейчас я именно на это расходую время. И организационные звонки постоянно. И, конечно, тренинги – самое главное. Тренинг всегда требует какого-то нового вбрасывания сил. Я не говорю о базовом тренинге, но есть дальнейшее предложение для людей, и вот тут я чётко смотрю: что требуется сегодня, чего не хватает людям, получившим технологическую базу? Вижу, что на сегодня не хватает игровых практик – и поворачиваю тренинг на игровые формы. В другом случае не хватает работы с текстом – разворачиваю туда.

Ну и конечно, я очень люблю природу, и поездки, и чтение. А ещё – политику надо посмотреть, что там делается, послушать новости обязательно. И художественную литературу почитать. Иногда позволяю себе пойти в Дом музыки – я это предпочитаю в большей степени, чем поход в театр. Не знаю, почему. Я была уверена, что, уйдя из театра, буду ходить в него. Но почему-то другие виды искусств меня стали больше интересовать – они больше дают. А ведь правильно: высшее из искусств – музыка! Я получаю великое наслаждение от неё. Тем более, живя в Москве, можно выбрать репертуар – к нам приезжают звёзды со всего мира.

– А последнее из прослушанного, от чего получили удовольствие?

– От Гольберга. Это замечательный органист. Знаете, в органных концертах сейчас так выстраивают программы, что одно отделение дают под классику, а другое под модерн. И ты видишь, насколько слаб этот модерн!

Ну и конечно, это музеи, путешествия в разные страны. Вот сейчас я только что из Ирландии. Объездила всю северную Ирландию, посмотрела на этот конфликт католиков и протестантов своим глазами – на эту Чечню в другой стране, на эти обелиски погибшим молодым парням. Последние схватки были, по-моему, лет десять назад, слава Богу…

– Как завершается ваш день?

– Опять же, общением с компьютером. И затем – хорошей книгой.

– А из художественной литературы последнее, что вас заинтересовало?

– Последнее, что очень понравилось, – роман Захара Прилепина "Санькя". И ещё я прочитала питерского автора Илью Бояшова – "Путь Мури", получившего первую премию "Национальный бестселлер"...

О СПОНТАННОСТИ И СОЗНАТЕЛЬНОМ

– Всегда ли вам удается быть в согласии с собой?

– Я все делаю для того, чтобы несогласие привести к согласию. У меня есть то же, что и у многих, – совесть, Бог в душе, и это мне очень чётко говорит: Лариса, ты сделала нечто, что не согласовывается с тем, что ты есть! И я это быстро понимаю, и отыгрываю всё назад, чтобы вернуться к исходному состоянию.

– Часто такое случается с вами?

– Эти моменты не считала, но они бывают, конечно. Они бывают, когда не выбираю, а делаю что-то импульсивно. В человеке же очень много чего намешано, и полно такого, что не нравится ему самому. И когда сделал что-то импульсивно, не выбирая, то быстро гребёшь назад. И всё нормально! Внутри постоянно должен идти выбор. Первая реакция – меня вообще не интересует. Ни в себе, ни в других. Для кого-то свобода – это спонтанность. А для меня это уже затянувшийся инфантилизм. Одно дело – ребёнок в два месяца пописал – ты взял пелёнку, стряхнул, на солнышко повесил. Другое дело – спонтанность человека, делающего примерно то же в другом возрасте. Тут уж просто так не стряхнёшь! Нужно учиться умению выбирать сознательные реакции. Это требует порой гораздо больше времени. Но вот тут – не предай себя! Тебя припирают к стенке, на тебя давят – а ты сознательно выбираешь нужную реакцию! Да, ты такой тугодум. Да, ты такой тупой. Да, у тебя внутренние голоса, твои советчики, молчат, как у Жанны Д'Арк. Ну и что? Он ещё думает, твой внутренний голос. Пусть думает – столько, сколько надо. Потом он всё равно выдаст тебе картинку правильного поведения.

– Женское ли дело – бизнес? Вы ощущаете себя бизнесвумен, или как-то иначе?

– Бизнесвумен? Наверное, не в полной мере. Потому что бизнесвумен, как я понимаю – это те женщины, которые всю себя положили на алтарь дела. Я много сил и времени трачу, конечно, на то, чтобы наша Студия процветала и жила, но я не трачу себя всю! Потому что я люблю и любима, у меня есть муж, с которым я – просто жена, и для меня имеет огромное значение, что он ест, что он пьёт, где он проводит время, что он думает, как он работает и что ему нужно для работы. В этом смысле я обычная женщина, хорошая жена.

– Но всё же в той части, где вы – бизнесвумен, вы расходуете силы, не жалея себя? Во имя чего? Ваша цель?

– Не могу сказать, что я себя не жалею. Сил уходит много, да. С одной стороны, ты придумываешь дело – это твоё творчество, ты сам его придумал. С другой – само дело имеет свой потенциал. И оно само тебе может сказать, что ты должен сотворить. А цель... Одно дело – я буду вкладывать силы в одного человека. Кого я могу обслужить одна, как практический тренер, как педагог? Одного, двух, трёх клиентов. Другое дело – создать организацию, которая поможет сотням научиться говорить свободно! Для этого я и книгу свою написала. Считаю, что то, чем занимаюсь, должно быть видно и слышно многим! Вот главная мотивация для меня, а не деньги или что-то ещё.

– Говорят, мужчинам проще в бизнесе. Вам никогда не хотелось превратиться в мужчину?

– У меня была такая мечта, когда я была очень маленькой. Я хотела быть Юрочкой и отрезала себе косу, как только смогла это сделать. Мне объяснили, что это невозможно. Больше я на эту тему не размышляла.

– Но мужские черты в себе ощущаете? Или вы – стопроцентная женщина?

– Мне не хватает мужских черт. И я их отлавливаю у мужчин, пытаясь воспользоваться тем, что они умеют.Ведь они умеют так много того, чего не умеем мы! И они дополняют нас в этом смысле. Так же, думаю, и они у нас берут кое-что.

– Каких мужских качеств вам не хватает в себе?

– Мне не хватает такой ценности, как мужская дружба. У мужчин есть вот эта легенда – их дружба. Я ещё не научилась, не смогла этого у них взять.

– Разве вам не хватает подруг?

– Подруги-то есть. Но, вы же понимаете, мужская дружба – это совсем другое. Ведь друзья – это святое!

– И как вы решаете эту проблему? Дружбой с мужчинами?

– Её невозможно решить. Либо ты это имеешь, либо нет. Я пока только подглядываю за мужчинами, и я очень высоко ценю в них это. А сама пока так не умею.

О РАБОТЕ БЕЗ НАПРЯЖЕНИЯ

– Тяжело ли вам даётся ваш образ жизни, и как вы расслабляетесь? Бассейн, как я понимаю?

– О, нет, бассейн нельзя назвать расслаблением. Я же не лежу в джакузи. В бассейне я работаю – колочу ногами, совершаю те движения, которых лишает меня моя малоподвижная интеллектуальная жизнь! А я обязана их совершать. Наша природа замыслена на движении! И я это делаю. А такой образ жизни – нет, он даётся мне не тяжело потому, что я не превозмогаю себя. Потом, у меня есть техника – как делать много, не перенапрягаясь.

– Вот здесь поподробнее!

– Знаете, есть актёры – и я была в таком же положении – сыграешь спектакль, и ты выжат как лимон. Просто ноль! А бывает, сыграешь спектакль – и будто сейчас только утро: что, домой, да вы что? Пошли куда-нибудь в гости, поехали в аэропорт! Знаете, в прежние времена ездили в аэропорт, потому что там можно было выпить коньяку, а нигде больше ночью нельзя было, магазины были закрыты. Значит, что получается? В какие-то моменты ты, актёр, смог сделать своё дело, не перенапрягаясь, и у тебя осталось много сил, творческих и физических. А в какие-то моменты ты всё отдал – и просто хоть падай! Так вот, с годами у меня все меньше таких трат. Сейчас почти не бывает моментов, чтобы я работала, работала – и вдруг упала бы, истощённая бессилием. Это при том, что работаю я сейчас больше, чем прежде!

– Может, вы просто стали выносливее, чем в молодости?

– Да нет, это мои технологии. Есть блистательные технологии поддержания баланса, обмена энергиями – без того, чтобы отдавать последнее. Теперь я существую в своей профессии, в своем речевом поведении таким образом, чтобы не перенапрягаться. Проблема в том, что все мы постоянно излишне напрягаемся там, где это абсолютно не нужно Первое, что удивляет людей, когда я провожу свой 11-часовой интенсивный тренинг – это то, что я вот этим звуком начала, и им же и закончила. Голос не сел, нигде у меня не отекло, я не закашлялась. Это то, чем зачастую не обладает актёр, выходя на сцену. У него натруженные связки, а ему надо говорить на весь зал. Все это техники, техники, понимаете? Природная техника дана многим, но если не развиваешь её, не поддерживаешь, и делаешь те вещи, которые нельзя делать, то ты теряешь эту технику. Кого ни возьми из наших эстрадников – все такие печальные, только и рассказов о том, что потерял голос!

– Эти ваши особые техники связаны с расслаблением, с освобождением речевых мышц?

– Они связаны с тем, что человек, который предполагает общаться, должен правильным образом обращаться со своими связками и телом – и только тогда он сможет общаться и работать с голосом, не уставая.

О ЛЮБВИ К СИЛЬНЫМ ЛЮДЯМ

– Какие люди на вас производят впечатление – как-то влияют, или просто интересны?

– Влияет каждый. Всё зависит от его выразительных средств. Если это художник, так он влияет ещё и своим взглядом на жизнь, и так далее. Если у человека сильная, мощная магнетическая природа – конечно, я открыта для влияния, чтобы он помог мне додумать какие-то вещи. Вообще, я люблю сильных людей. Я из тех, кто не боится иметь сильных людей рядом. Иногда сожалеешь, что сильные люди не всегда окружают себя достойной компанией. Может, это мир бизнеса так устроен? Наверное, это какие-то защитные природные человеческие механизмы – вот это желание быть первым и единственным. Но мою творческую жизнь больше питают люди сильные, мощные, поэтому у меня тяга к ним, и я очень ценю их. И их человеческие проявления меня даже как-то мало заботят. Мне вполне достаточно попадать под влияние их творческой энергии. И спутников жизни, и друзей я, конечно, буду выбирать из сильных людей!

ОБ УПРАВЛЕНИИ ВНИМАНИЕМ

– Ваш артистический опыт помогает вам в работе, в понимании человеческой природы и её проблем? Артисты – это хорошие психологи?

– Скажем так, артистический опыт – это техника. Артист так же теряет любимого, как леди Макбет. Но на сцене он проживает это за счёт техники, и делает это более полно. Ну, любила, ну, разлюбила. Прошло! А театр заставляет укрупнить всё, и в этом суетливом человеческом времени – то хочется пить, то хочется в туалет – убрать всю эту суету, пожить вне её – дышать, мыслить, чувствовать! Сотворить такую вот условность. Но ведь есть люди, которые и в жизни это умеют делать! Эта актёрская техника – на самом деле человеческая техника. Что это? Это значит – уметь направлять своё внимание. Твои психические структуры должны научиться восприимчивости. Нас всё отвлекает, как малого ребёнка. Вот там машинка, и там – машинка. Но актёрская техника – в том, что вокруг десять машинок, но ты сейчас имеешь дело именно с этой! Если актёр умеет это, то у него из каких-то фрагментов выстраивается целый путь. А если человек этого не умеет, его психика не умеет концентрироваться, воспринимать, то тогда что? Сюжетики, сюжетики, жизнь из каких-то сюжетиков, которые ничего не дают. Эта техника развития внимания очень важна для человека!

– Ну да, ведь управляя энергией внимания, ты можешь управлять абсолютно всем в своей жизни.

– И родители с детства должны учить детей этому! Ребёнок с детства или слишком моторен, или слишком вял. А в театре этому как раз и учат.

– А вас кто этому учил? Расскажите о своих учителях.

– Я рано окончила школу, и в 15 лет меня уже взяли в театральный вуз. Дитё совсем. У меня были замечательные театральные педагоги. Роза Абрамовна Сирота, например. Она открыла и воспитала Смоктуновского и Луспекаева. Вообще, весь БДТ – это плод Товстоногова и Сироты. Это было созвездие очень одарённых от природы людей. Тогда же вся система обучения была построена по-другому – никто не гнушался поехать по стране, найти самородков, заплатить 10 рублей за поезд, чтобы он приехал в Питер. И вот Сирота и Андрушкевич вели у нас курс. Должна сказать, что я не обладала от природы той мощной техничностью, чтобы актерство приносило мне всегда полноценное чувство удовлетворения. Много было мучительного, много было с трудом, мои успехи зависели от команды, в которой я работала. Для меня тогда было очень важно, помогает мне режиссёр или нет. Потенциал творческий был большой – а техники тогда ещё не было, поэтому я была зависимым человеком в театре. И я это ощущала очень. Так вот, главное, что мне дали техники овладения голосом и пластикой – это независимость! Для меня теперь не проблема – увидеть и услышать человека и разговаривать с ним, независимо от того, создаёт он мне или не создаёт для этого условия. Я делаю то, что я считаю нужным. Так что техника – это всё! Ведь творчество – это очень тяжёлый процесс. Это понимает любой творческий человек, потому так и рвётся в технику, рвётся укрепиться в ней. Теперь я это знаю. Кстати, и от природы одарённый техникой человек продолжает над ней работать. Уж кто как не Михаил Чехов был одарён техникой! Но он часами развивал свои технические возможности. Поэтому я не думаю, что люди, которые больше одарены, меньше должны работать над техникой. Теперь любой, кто мне интересен, может быть для меня учителем, потому что я понимаю, как он выражает себя, умею видеть это, учиться этому Знаете, когда в какую-нибудь компанию приходит яркий, талантливый человек, звезда, – он ведь может даже ничего не делать, но все уже замолкают! Понимают: это пришёл кто-то значительный. И я сразу смотрю: за счет чего, что он такое делает, что привлекает к нему внимание? Мне сейчас легко это анализировать. Потому что у меня есть этот инструментарий, который помогает понимать и совершать нужные действия. А если говорить об учителях, то в жизни на меня часто влияли даже не встречи, а какие-то большие художники. Я вдруг понимала, что человек может каждый раз заново отказываться от того, что он достиг в своей профессии, и начать учиться заново!

– Вам эта мысль не в Барселоне пришла в голову, в музее Пикассо?

– Да. Одно дело – выставки, а другое – ты ретроспективу видишь, от А до Я. От первой копии, которую он сделал в музее, до последнего момента, когда он уже не мог писать и только вырезал каких-то голубей. Ты видишь: вот у него был Голубой период, потом он всё бросил, пошёл кубизм какой-то, как будто он всё забыл и ничего не умел. Но! Ты берёшь другую технику, но никуда не девается и твоё прошлое. Так и я поступила, когда ушла из ГИТИСА. Если бы я не поняла эту технику через художника, я не смогла бы, будучи уже состоявшимся педагогом по академическим технологиям, ведущим педагогом ГИТИСА, – казалось бы, чего тебе еще нужно для статуса, – всё изменить и заняться совсем другими делами!

О ПОЕЗДКЕ ЗА "ЖИВЫМ ГОЛОСОМ"

– А какие технологии вы преподавали в ГИТИСЕ?

– Это академические техники по актёрским коммуникациям. Они проверены, преподаются во всех театральных академиях. О чём ещё можно мечтать – преподавать в головном вузе страны, работать во МХАТЕ и Современнике! Чего ещё не хватает, чем ты ещё не владеешь? В смысле статуса – всем. И когда я поехала в Штаты учиться…

– Кстати, как это случилось?

– Это было так. К нам в Союз театральных деятелей приехала профессор Кристин Линклейтер. Ну, у нас же обмены всегда были, и, сколько мы ни видели показов техник, они все плюс-минус были одинаковы. Всё это традиционное образование всегда занимается одним – создаёт стереотипы хорошей речи. Есть стереотипы и их надо навязать человеку, у которого их нет. Но ведь при этом требуется ещё и жизнь в этих стереотипах! Наши актеры ведь всегда считались лучшими. Почему? Они умудрялись совместить невозможное: сохранить стереотипы, да к тому же вот этой своей кровью и потом превозмочь их! Чехов говорил: Станиславского можно было бы возненавидеть, если бы не знать, что он сам так же мучается. То есть он знал, что необходимо видеть и слышать на сцене, – но как это сделать, не знал. Поэтому он вопил: ты не видишь! Ты не слышишь! И месяцами они все бились над этим. И вот это – видеть, слышать – до сегодняшнего дня не было описано. И только сегодняшние высокие технологии этот алгоритм могут запустить. И вот со всем этим я и пришла смотреть Кристин Линклейтер. Она оказалась женщиной очень своеобычной – малоконтактная, достаточно амбициозная. И она нам быстро, за пять минут показала свою технику. И вдруг я услышала… Меня абсолютно поразил тогда живой звук её голоса! Я в этом звуке не могла понять – что она делает, почему у неё такая живая речь? Это не была поставленная актёрская техника и это не была речь ремесленника, который всё делает правильно. Но это не была и необработанная речь. Но как она это делает – ухватиться за это было невозможно! Вот знаете, сейчас пишут – живое пиво, или даже живое мороженое. Я все думаю, что это такое – неужели сейчас оно встанет и пойдёт? А что, вчера мы ели и пили мёртвое? Но вот тогда – это была середина 80-х – это действительно был живой голос, по-другому не скажешь. Да, у многих наших актёров были живые голоса – Смоктуновский, Бурков, Евстигнеев, – но тут мне впервые показали технику, а не сыграли роль, где бы я забыла, что передо мной актер. Это педагог показал! Я же знаю всех педагогов МХАТА, но я никому бы не сказала: "У вас живой голос!", хотя это классные педагоги и они великолепно ставят голоса. Ну вот, Кристин потом осталась у нас ещё на недельку и чего-то нам покидала, каких-то техник. Я – ничего не поняла! Да и английский перевод тогда был ужасный. А когда она уходила, я вдруг к ней подошла и сказала: "Знаете, я так хочу у вас поучиться, можно я приеду к вам в Америку?" Она меня по плечу так похлопала – да, да, приезжайте ко мне. В течение месяца я списалась с кем-то из её секретарей, что меня примут, организовала себе частный вызов в Америку, продала несколько довольно дорогих изданий – у меня были, договорилась с нашим ректором Исаевым, что сейчас приёмные экзамены и кто-нибудь посидит за меня. Он был очень продвинутый ректор, закончил Сорбонну, и он сказал: "Конечно, поезжай!" И я поехала.

И вот картина: я стою на дороге, штат Массачусетс, пустая трасса, никого нет, единственный телефон школы Линклейтер не отвечает, и рядом – бомж американский! Я стою, ничего не понимаю, мой английский ужасен, уже темнеет, вечер, я не знаю, что мне делать, и плачу. А бомжи у них совсем не такие, как наши. Это люди, которые осознанно отказались от буржуазного образа жизни, от всякого общения. От них, кстати, не воняет, они где-то там в своём бомжатнике моются, едят. Но они принципиально ни с кем не вступают в контакты! И вот я, плача, к нему – а он от меня! Я к нему – он от меня! Я ему пытаюсь что-то объяснить: "Ну, хоть что-то мне покажите, хоть как позвонить! Я не могу понять, как у вас телефон работает, куда чего бросать, какие коды нажимать?" А он пожал плечами и ушёл. Я рыдаю, и вдруг останавливается какая-то машина, выходит какой-то человек: что да как? Я, как идиотка, его заклинаю: "Кристин Линклейтер!" Понимаете, шансов у меня – ноль! Ну, кто её может знать в этой огромной Америке? И вдруг он говорит: "О, Кристин? Ес, коммон! Поехали!" Оказалось – поэт какой-то в этом округе, прекрасно знает Линклейтер, потому что они вместе делали какое-то шоу. И он меня довез до того университета, где её Центр "Circul in the Square". Она меня увидела, удивилась: "О, приехала? Ну-ну, давай!" И дальше она на меня – ноль внимания, кило презрения! Я ей: "У меня то не получается, это!", она мне: "Пааалучится!" И шла дальше. И когда я спрашивала её аспирантов, которые лет по пять-шесть у неё учились: "Ну, почему она со мной так?", они отвечали: "Лариса, она к тебе замечательно относится! Мы же из неё клещами всё вытаскивали, десять лет назад она вообще не хотела ничего давать! Не хотела учить, и всё тут!"

– Почему? Такой человек?

– И человек такой, и потом это, извините, бизнес! А с чего это нужно всё выкладывать? Вот я, например, в своей книге всё написала, всем поделилась, причём с радостью и удовольствием. А она этого терпеть не могла – там другие правила игры. А спустя три года она меня сама провожала из Америки, сама отвезла меня на машине на ту же самую остановку, где была история с бомжом. К тому времени я уже освоила язык, перевела её книгу, защитила диплом и как актриса, и как педагог-тренер – в общем, все ступени прошла. И вот мы сидим, прощаемся, и я ей говорю: "Кристин, вот я вашу книгу перевела – а ведь я взяла у вас технологию только с английскими гласными звуками. А у меня в языке звуки-то совсем другие! Давайте немножко этого коснёмся?" Она говорит: "Лариса, даже и не собираюсь! Сама будешь с этим разбираться. Ты ведь – ооочень умная женщина!" Я как-то немного завяла. И только потом поняла, что то, что сделала, – это действительно только умный человек мог делать! Хотя я не была умной. Я по каким-то другим параметрам всё это делала. Меня творчество вело! Ведь, когда я в Америку поехала, я же думала, что месяц проучусь – и мне хватит. А потом каждый раз чувствовала, что мне ещё чего-то не хватает! Звонила Исаеву и говорила: "Можно, я ещё на полгода останусь?" Он: "Ну, ладно, давай!"

– А чем вы там, в Штатах, на жизнь зарабатывали?

– По-разному. Иногда какие-то гранты получала, мне коллеги организовывали. Иногда кому-то ассистировала. Иногда я была беби-ситером – няней детей, чьи родители снимались в кино. Мои коллеги-актёры, вместо того, чтобы нанимать какую-то полячку или африканку, говорили: "У тебя есть время? Посиди с детьми, это будет стоить столько-то!" И я это делала с удовольствием, потому что это давало возможность покупать кассеты, ездить на транспорте, а не только ходить пешком. Там же всё очень дорого. Мне очень помогали коллеги американские – когда уезжали куда-то, отдавали мне свою квартиру, я там жила. Да я и у Кристин жила.

– Нашли с ней общий язык?

– Я не могу сказать, что я нашла его. Она просто говорила: "Будешь жить у меня!" Дом у неё большой, комнат много. Кристин – резкий, но очень талантливый человек, борец-одиночка, типичная ирландка. Зачем я ей была нужна? Я ведь не платила за обучение. Во-первых, имидж и статус СССР тогда был очень высок, и для неё, как для культурного человека, это что-то значило. За мной страна стояла, как танк! Это первое. Второе – ГИТИС. Ей льстило учить педагога оттуда. Кроме того, я сразу сделала странный ход. Умный, но без всякой хитрости. В первый же день я сказала: "Я буду переводить вашу книгу!" А ведь мне нужен был не просто словарь, мне нужно было найти всем её терминам русский эквивалент. Это же абсолютно новые технологии, другой взгляд на все прежние вещи! И чтобы сформировать новый взгляд на работу психики, телесности, мне нужны были новые слова. Я внутренне ощущаю смысл слова, но мне же нужно точное слово! Я знала, что, вернувшись в Россию, я это буду преподавать. Ох, видели бы вы эту машинку, на которой я отстучала весь этот перевод! Кто-то мне достал такую. А я же в жизни не печатала на машинке – ну, зачем это актрисе и педагогу ГИТИСа!

– Но вы ведь тогда английским не владели? Как же вы осилили задачу?

– А вот так, потом и усердием! Три года на это у меня ушло. Я раз шесть переписывала всю книгу! Причём, одно дело на компьютере набирать, а другое – на машинке каждый раз заново этот лист печатать!

– Бывали моменты отчаяния там, в Америке?

– Никакого отчаяния! Я думала, что это так и надо! Я ведь не из тех, кому что-то легко даётся. Я по жизни на всё как-то трачусь.

– И вы там открыли тот самый секрет "живого голоса"?

– Вы знаете, когда я вернулась, собралась кафедра и мне сказали: "Лариса, мы сняли в Завидово помещение, и все мы – МХАТ, Щепка, вся профессура – едем туда, и вы проводите с нами тренинг!" Я была в совершеннейшем шоке и сказала: "Нет, я не готова, дайте мне время на осмысление!" Моё осмысление продолжалось полтора года. Я же оттуда привезла чемоданы записей, мне все эти тонны надо было систематизировать. Я же не могла просто озвучивать чужие мысли! Я должна была разработать свой тренинг. И потом я написала какую-то брошюру, издала книгу Кристин, мои коллеги из Америки прислали мне на это деньги. ГИТИС же тогда был бедный как мышь – перестройка пошла, финансирования никакого не было. Поэтому все скинулись, и мы Кристин издали тогда. Кстати, это ведь единственный перевод Кристин Линклейтер, и все теперь опираются только на него.

– Так ваш голос в результате ожил?

– Безусловно! А что такое – оживший голос? Это – когда мысль движет твоим голосом. Когда мысль на входе в голову и на выходе наружу – без потерь, это и есть живой голос. Когда ты не замечаешь, как говорит человек.

– А когда голос "не живой", ты всё время слышишь его дефекты?

– Да, стоит стенка, и ты все время слышишь эти помехи. Тело совершает помехи, и эта мысль не воспринимается твои мозгом. Если представить, что мозг – это определенный вольтаж, то эти помехи что-то с этим вольтажем делают, и ты на восприятии получаешь фальшивую мысль. Это не та мысль, что ты хотел выразить. Это фальшь. Это всё равно, что человек бьёт мимо клавиш. Упаковка мешает содержанию. И тебя не понимают, или понимают не так, как бы ты этого хотел...

Беседовала Марина Ключникова

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

В ЧУЖИХ ПОРТАХ

"Чужие видел я порты, –

За жизнь полшарика обшарил,

Искрились южные кресты

В ночи чужого полушарья...”

Роберт ЧЕРНЯК

Пред вами – явь, а не мечты:

Частенько в жизни я, не скрою,

Чужие видывал порты,

И даже шарил там порою...

Что я искал в чужих портах –

Вопрос другой. Но не пошарь я,

Кто знает, изучил бы как

В ночи чужие полушарья?

А под покровом темноты –

Чего там, братцы, только нету!

Немало тайн хранят порты,

Коль не свои они при этом...

Свои – не могут поражать,

Известна в них любая малость.

Но шарить надо продолжать:

Ещё полшарика осталось!

(обратно)

Оглавление

Владимир Бондаренко РУССКИЙ КАВКАЗ

ОСТАНОВИТЬ РЕПРЕССИИ!

Вячеслав Шульженко СЛАВЯНСКАЯ ПРАРОДИНА

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Сергей Буров ПАСТЕРНАК И МАСОНСТВО

Марина Струкова НА ТОМ БЕРЕГУ

«ИЗБЕГАЙТЕ ВЫСОКИХ СЛОВ...» (Письма Валентина РАСПУТИНА и Александра ВАМПИЛОВА начинающим литераторам (публикуютсЯ впервые))

Регина Григорьева ДЛЯ ТЕХ, КТО УМЕЕТ ПЛАВАТЬ

Николай Переяслов ТРИДЦАТЬ ЛЕТ В ЛИТЕРАТУРЕ

Виктор Пронин ЧТО-ТО БУДЕТ... (Рассказ)

Владимир Скиф ЗАТМЕНИЕ

Николай Беседин «В УТРАТАХ ОБРЕТЯ ПРОЗРЕНЬЕ...»

Алексей Борычев «СКВОЗЬ ПЛАМЯ ДНЕЙ...»

Захар Прилепин БАБУШКА, ОСЫ, АРБУЗ (Рассказ)

Антон Печерский ЯРМАРКА ТЩЕСЛАВИЯ, ИЛИ ПОЛЕ БИТВЫ ЗА РОССИЮ?

Лариса Соловьёва ТВОЁ ПРИРОДНОЕ «Я»

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте