«День Литературы, 2007 № 03 (127)»

Владимир Гуга ИСТОРИЧЕСКОЕ ЧАЕПИТИЕ

16 февраля состоялась встреча Владимира Владимировича Путина с хэдлайнерами нового поколения, представляющими голос молодых писателей.

Ничего, что некоторым из делегатов без пяти минут сороковник – ведь, как известно, главное, чтобы молодой писатель "был молод душой".

Трудно передать пылкую дерзость вопросов, поднятых молодёжью за неформальным чаепитием.

Разговор зашёл о самом наболевшем: обо всех "неправительственных организациях", существующих на деньги иностранных шпионов, о проколах британской разведки, о возможности государственного заказа в литературе, о (прямота и непредсказуемость гостей поражает воображение) национальной идее России и проблеме бритоголовых.

Правда, острый диалог власти и творческого авангарда был немного омрачен радикальными, некорректными вопросами Захара Прилепина, видимо по ошибке допущенного в Ново-Огарево, поинтересовавшегося амнистией политических заключенных, союзом с Белоруссией, отношениями с Грузией, стабилизацией жизни в Чечне, социальным обеспечением граждан.

И даже на эти, фактически провокационные, вопросы Президент ответил прямо и спокойно: Грузия и Белоруссия получают то, что заслуживают, путь, выбранный для стабилизации в Чечне – единственно возможный, а рост расходов бюджета, увы, превышает рост экономики.

Ну, наконец-то, благодаря молодым писателям, мы узнали о точке зрения Путина!

А на вопрос о национальной идее президент честно ответил: "Я действительно думал на эту тему и ничего хорошего пока не придумал".

Владимир Владимирович с достоинством выдержал нападки экстремиста Прилепина.

Хорошо еще, что национал-большевистский молодчик не додумался спросить что-нибудь о стабилизационном фонде, хранящемся в западных банках, чиновничьем терроре, коррупции, двойных стандартах.

Уф-ф… Бог миловал. И правильно, что после встречи лишь один из писателей пожал руку выскочке.

Поделом ему!

Важнейшие, наболевшие темы были подняты на исторической встрече.

Ребята хорошо подготовились и не докучали Владимиру Владимировичу всякими мелочными, детскими вопросами, типа: можно ли считать государство отчизной, если первый указ вновь избранного Президента – это указ о гарантиях неприкосновенности Президента предыдущего?

А вообще, существует ли Родина, если легко отменяется присяга другой Родине?

А население?

Нужно ли оно власти, если очень выгодно, с точки зрения здравого, рационального смысла, превратить российские просторы в ресурсный придаток и полигон для захоронения радиоактивных отходов.

Один из присутствующих литераторов назвал встречу в Ново-Огарево "лекцией для двоечников".

Ну, что ж… Учиться конформизму никогда не поздно.

Отличные оценки – впереди!

(обратно)

Станислав Золотцев "ОГНЕЛЮБЫ"

"Сибирские огни": старейший, но не стареющий журнал.

...Сначала – глянем на Россию глазами писателя-историка. Герой его романа, по должности обязанный всё примечать, вот что приметил, проделав путь от Тобольска до Москвы:

"И в самом деле, что за чудо – город Москва? Какой уж век рот твой разинут и ненасытен! Ещё ни разу ты не поперхнулась соболиной шкуркой, всё глотаешь и глотаешь... А теперь вот ещё один подсвинок народился и крепчает обжорством – Питер! Попрожорливей матки становится..."

Знакомый мотив, не правда ли? Можно даже оказать – актуальный. Но не спешите подозревать автора романа, повествующего о поздних петровских временах, в "осовременивании" изображения, ничуть. Роман "Князь-раб" барнаульца Александра Родионова (вторая книга его же романа "Азъ грешный", удостоенного премии им. В.М. Шукшина) живописует именно начало 18-го века, и создавался он на основании множества "перелопаченных" автором исторических документов и хроник немало лет, задолго до появления "питерского фактора" в нынешней государственной жизни. Не в "параллелях" дело, и не надо скороспелых выводов вроде – "ничего не меняется на Руси". Изменяется-то как раз даже слишком многое, – но есть, однако, такая вещь, как природа. Людская... Тот же герой романа "Князь-раб" свидетельствует, ибо он "в том путешествии почувствовал всю природную огромность российскую. Но даже и её, этой огромности, не хватает, чтобы растворить и истребить половодьем, бурей, морозом всю ущербность человеческой натуры".

Но – предвижу я голоса, – коль скоро вся беда в неизменной ущербности людской природы, то тогда вообще нет смысла "царапаться", что-то делать, творить, душу отдавать чему-то во имя усовершенствования бытия. Да и те же романы писать, и стихи, книги и журналы выпускать – к чему? ведь ничего не изменишь к лучшему... Подобное слышится сегодня всё чаще, "идеология катастрофизма" поражает многие умы и сердца (даже у тех, кто ещё недавно был приверженцем "активного патриотизма") и немудрено: такова всё сгуща- ющаяся тяжесть социально-психологической реальности в России.

Журналы издавать надо! – вот самое первое, что я могу сказать в ответ на сии, отнюдь не риторические восклицания и вздохи. Понимаю всю наивность и даже нелепость этого "контраргумента", – но ведь, признаемся, едва ли не всё в нашей богохранимой стране, что стремится противостоять злу и разрушению, выглядит и наивно, и порой нелепо… Но – аргументы одно, а вот факты – ради них-то я и взялся за эти заметки. Роман А.Родионова, который, по моему глубокому убеждению, является новой вехой нашей исторической прозы – той, что в конце XX века стала связана прежде всего с именем великого Д.Балашова, той, что сочетает в себе строгий научно-документальный метод с художественно-патриотической страстной мыслью, – был недавно опубликован в журнале "Сибирские огни". В нём же несколькими годами ранее я прочитал стихотворение другого барнаульца Владимира Башунова (одного из талантливейших поэтов моего поколения, к несчастью, ушедшего в этом году), которое, по-моему, звучит своего рода эпиграфом ко всему, что "наивно и нелепо" сегодня на Руси:

Петухи поют в Костяках.

Топоры стучат в Костяках.

Мужики – как сошли с ума:

Обихаживают дома.

Тот веранду решил обшить,

Тот резьбой карниз обошёл.

Собираются долго жить,

И нарядно, и хорошо.

...Им-то видно, что всюду – клин:

Ни больницы, ни школы, ни

Клуба нет. Один магазин,

Да и то в урочные дни.

Им-то ясно, какой исход

Ожидает их через год,

Через два, ну, от силы три:

Все разъедутся... – А не ври!

Как с ума сошли мужики,

Как ночуют на облаках!

Смыслу здравому вопреки

Топоры звучат в Костяках.

Дети выбегут на угор...

Наигравшись среди травы,

Беззащитно глядят в простор,

Полный тайны и синевы.

Вот именно так – "смыслу здравому вопреки" – и делается у нас сегодня всё доброе и созидательное. Вопреки воцарившемуся унылому прагматизму псевдо-либералов. Наперекор "здравомыслию" их усердно вдалбливаемого в массы "неопозитивизма", вследствие коего этаким дурным тоном считается разговор о своей национально-культурной гордости. Только так, наперекор настроениям "катастрофизма", которые тоже вроде бы из здравомысленного взгляда на действительность вырастают, и можно сегодня заниматься таким делом, как издание русского патриотического литературно-художественного журнала (да, с одинаковым удельным весом всех составных его понятия). Тем паче – журнала регионального. Да ещё такого, чтобы в нём печатались не только хорошие, "крепкие", но и первоклассные автора прозы, поэзии и других жанров. Словом, для выпуска журнала "Сибирские огни".

...Странно было бы, конечно, если б постоянный автор да ещё и член редколлегии периодического издания отзывался о нём иначе как по-доброму. Но я пишу эти заметки не затем, чтобы "славу рокотать" своим новосибирским друзьям-коллегам. Хотя, несомненно, они того заслуживают все, начиная с Владимира Берязева. Сильный художник стиха с подлинно, не "политико-дугинским", а духовно-историческим евразийским мироощущением, он лишь с этого года стал руководить изданием, однако все предыдущие лет восемь "возрождённого" существования "СО" он был и "мотором" жизнедеятельности журнала, и, что называется, неформальным лидером его новосибирского авторско-редакционного ядра... Но – речь о другом. Тревожно и больно слышать всё чаще раздающиеся в личной литсреде (верней, в её "высших сферах") разговоры о том, что региональные журналы якобы обречены на вымирание. Мол, "швыдкое" Агентство поддерживает лишь два-три "своих"; "либеральные" – в мегаполисах, губернаторы и мэры, как правило, тоже равнодушны к высокому искусству слова; о Союзе (союзах) писателей и говорить нечего, кроме формального "учредительства" на титульном листе, какая от них поддержка... Словом, как выше сказано в стихах, "всюду – клин", не стоит тратить силы на то, что обречено. "А не ври!" – говорю словами незабвенного Башунова. Бытие центрального сибирского журнала – напомню, старейшего в стране (он основан в 1922-м, раньше всех советских "толстяков"), очень поучительно.

Кроме "СО", я держу в своём читательском (но отчасти и авторско-писательском) поле зрения целый ряд журналов, выходящих в центрах разных российских краёв. Одни из них – со "стажем", как издавна мной любимые "Север" и "Подъём", другие ещё молоды и даже слегка "гламурны", например, "Сибирские Афины" – Томск. Можно добавить сюда "Дон", барнаульский "Алтай", красноярский "День и ночь"... И, не конкретизируя, скажу, что состояние многих из них впрямь даёт основания для унылых толков о "вымирании". Но! – с ещё большей убеждённостью другое изреку: из всех причин их тяжкого, а то и кризисного положения "материальная" является наименее значимой… (Тут же с болью вспоминается ближний пример, столь ярко поначалу развернувшаяся, а потом исчезнувшая "Русская провинция": её ли не поддерживали главы нескольких областей?) Дело прежде всего в том, что именуется "человеческим фактором". В верности известного высказывания вождя о кадрах... Недаром же авторы и редакторы новосибирского журнала звали себя "огнелюбами". И сегодня любой русский патриотический журнал (и в мегаполисе, и в глуби России) может не просто выжить, но выстоять, если только его создают "огнелюбы".

...Да, подобные тем мужикам, что "как сошли с ума... как ночуют на облаках", но при этом они и с житейско-прозаическими делами и хлопотами (вплоть до "менеджерских") на журнальном поприще должны справляться столь же мастерски, как те мужики с узорочьем изб. Надобна единая "команда" с умением одних заботиться о распространении издания, с умением убеждать людей из самых разных социальных слоев – от рядовых тружеников до бизнесменов и "персон власти"... И – конечно же, лидер, с признанным писательским именем и хотя бы местного масштаба известностью, обладающий максимумом качеств, кои надобны руководителю литературного предприятия в наши дни. А ещё (пожалуй, главное) ему и его "заединщикам" необходимо то, что Твардовский звал "генеральной думой" – самая сущностная идея, определяющая все линии развития журнала, та, вследствие которой он и отличается от иных подобных изданий, обретает "лица необщее выраженье"... Словом, "огнелюбам" региональным потребны все те же уменья, что и их столичным коллегам, – только вот "колотиться" и "царапаться" им надо как минимум втройне сильнее.

Если этого нет – журнал, даже с именитым "брендом", в лучшем случае влачит существование, выживает. Есть – он выполняет задачу, некогда означенную одним из лучших русских поэтов наших дней, писавшим о жизнестойкости таёжных реликтов: "...Задача не просто вцепиться и выжить,/ задача – так буйно и ярко цвести". Тогда и соседствуют на страницах издания столь "разнонаправленные" поэты, как автор этих строк, "почвенник-державник" Михаил Вишняков и самобытнейший из всех его коллег "либерального" толка Анатолий Кобенков (тоже, к несчастью, недавно ушедший). Тогда приходят в журнал не менее разные Виорель Ломов с поисково-сложным романом "Архив" (побывавшим недавно в "шорт-листе" Толстовской премии) и "твёрдый реалист" Василий Дворцов с увлекательнейшим и невероятно сочным по языку романом "Тегга Оbdoriа". Тогда определённо "красным" работам старейшего сибирского публициста В.Зеленского не звучит диссонансом выстраданная "Русофобия" столичного друга "СО" Ю.Кублановского. И М.Чванов своей уникальной работой-беседой с Верховным муфтием мусульман России "Это грозное слово Ислам или минарет имени... Иисуса Христа" уживается в пространстве издания со спорными размышлениями нынешнего лондонца Р.Бухараева на те же исламские темы. Так же, как фиоритурно-изысканный голос уже давнего "западноевропейца" поэта А.Радашкевича удивительным образом перекликается с трагическим и могучим гласом классика казахской поэзии Абая (в поистине конгениальных переводах незабвенного Е.Курдакова, чьи дивные стихи, раскрывающие душу современного русского таланта, тоже звучат на страницах "СО")...

Все формулировки условны, но можно сказать так: "генеральная дума" Берязева со товарищи состоит в собирании всех лучших и здоровых сил словесности Сибири – и её "окрестностей", вплоть до самых дальних зарубежий. В немалой мере "Сибирские огни" созвучны на этой стезе "Нашему современнику" (пожалуй, единственный аналог среди столичных изданий этого масштаба): утверждение великой исторической миссии России и русского народа – вместе с утверждением дружества всех её наций и племён, вплоть до самых малых, их культур и цивилизаций.

...Хотя трудно себе представить на страницах столичного недавнего юбиляра, скажем, творения таких юных пиитических "задир", как недавно увенчанные лаврами молодёжных премий красноярец И.Клиновой и новосибирец В.Титов, – чересчур крута зигзагообразность их метафорик. А для рискового ежемесячника на берегу Оби – в самый раз... И вездесущий Л.Аннинский вряд ли понесёт свои эссе на Цветной Бульвар, в "СибОгнях" же они появляются...

Короче, любые трудности могут преодолеть в деле создания настоящего русского журнала люди, которые "собираются долго жить, и нарядно, и хорошо". Могут даже и "швыдких" чиновников одолеть – получить грант Агентства по печати для рубрики "Сибирь – территория людей". И сегодняшние "огнелюбы" прекрасно понимают: главное сокровище Сибири – сами сибиряки, особенно юные. И трудятся они для того, чтобы грядущие юные читатели, выйдя в поле русской словесности, увидели бы не свалку отходов "коммерциализации", а "простор, полный тайны и синевы..."

(обратно)

Валентин Распутин Я ВЕРЮ В РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ Беседа с Владимиром Бондаренко

Валентину Григорьевичу РАСПУТИНУ – 70 ЛЕТ. ДОБРОГО ЗДРАВИЯ И ТВОРЧЕСКОЙ РАДОСТИ!

Владимир Бондаренко. Очевидно, чтобы полноценно заниматься литературой, надо только ей и жить. И возникает у многих вопрос: а нужна ли публицистика литературе? Что заставляет писателя отбрасывать замысел романа и обращаться напрямую к народу: "Не могу молчать!", "Дневник писателя", "Остров Сахалин", "Лад"? Это что – чисто русская черта? Великие писатели сжигают свои романы, отказываются от литературы, обращаются к проповедям. Им мало чисто художественного влияния на общество, они жизненными поступками стараются переломить ход событий.

Валентин Распутин. Для русской литературы как раз характерна высокая публицистика, без нее русская литература никогда не существовала. И не обойдётся до тех пор, пока будет оставаться русской. "Слово о полку Игореве" – это тоже публицистика. "Слово о погибели русской земли" – и это публицистика... Были времена, когда только из публицистики и состояла русская литература... В публицистике писатель равен себе и своим идеям, своему народу. В публицистике писатель говорит о том, что происходит на его земле, с его народом. Это возникает из необходимости иметь немедленный результат на наши усилия. К сожалению, такого немедленного результата не получается, но и без этих усилий нельзя, наверное.

...Суть наших разногласий с оппонентами – где искать Россию.

На задворках западного мира? Или в своей самобытной цивилизации?

Устраняться от выявления своей позиции по таким коренным вопросам никак нельзя. Если даже вся наша работа окажется бесполезной, все равно я бы себе не простил, если бы устранился от участия в борьбе. Даже какая-то капелька пользы может иногда перевесить всё.

В.Б. Ну а где ты сам, Валентин, думаешь искать Россию?

В.Р. Россию, особенно сейчас, надо искать в тысячелетней её толще. Надо искать в национальной России. Если говорить о том, каков результат нашей работы, то так называемое общественное мнение нам удалось склонить в пользу национальной России, – значит, результат налицо. Даже президент и его окружение взаправду или понарошку, но вынуждены говорить о национальной России. Пусть у них это риторика будет, но – риторика национальная и патриотическая. Я думаю, это один из доводов к тому, что наши усилия не были напрасны.

В.Б. Литература русская является частью души народной?

В.Р. Что касается русской литературы, тут ведь есть конечно отличие русской литературы от всякой другой литературы. У нас литература всегда была шире искусства. Даже в определении они всегда стояли отдельно, и впереди – литература. Литература и искусство. Литература у нас не была чем-то вымышленным, как во многих странах мира. Это было – выражение в образах народной судьбы. Литература всегда говорила о народе. Говорила об исторической судьбе России. Сейчас все подряд говорят о том, что русская литература уже умерла. Её хоронят со всех концов.

Такое господствующее ныне мнение о смерти русской литературы как-то давит на всех. Конечно, русская литература не может умереть, пока жива Россия. И даже больше того, если погибнет сама Россия, русская литература ещё переживёт ее на долгие десятилетия, и будут появляться новые шедевры. Благодаря исторической памяти, духовной памяти, русская литература будет ещё долго петь о той России, которой уже нет. Но я не думаю, чтобы Россия взяла и исчезла.

Была тысячу лет такая махина, такая глыбина, не может же взять и исчезнуть. В конце концов, древний Рим исчезал сотни лет. Византия исчезала сотни лет.

Не можем же мы за двадцать лет исчезнуть! Но Рим или Египет – страны, которые жили больше наверху. Россия всегда была утоплена глубже. Всегда жила какой-то подземной жизнью. При Иване Грозном и при Петре Первом, при Николае и при Сталине. Подземная Русь, как в айсберге, всегда была толще видимого внешнего слоя. Когда попытались извлечь уроки Октября, когда нынешние разрушители стали задумываться, почему воспрянула Россия после семнадцатого года, они пришли к правильному выводу – надо бороться с исторической Россией. Надо уничтожать ту невидимую подземную её часть. Они решили нынче поднять эту историческую невидимую подземную часть, слегка возвеличить, привести в Кремль, сделать видимой, приобнять, прославить. Они согласились даже с Православием и тоже привели Церковь в Кремль, с целью тут же подменить её, сделать её ряженой. С видимой Россией им легче бороться. В результате у нас сейчас наверху ряженая Русь, но подлинная Русь по-прежнему ушла в укрытие. Не согласилась существовать вместе с нынешней властью. Она опять в глубине. Когда надо снова вернётся.

В.Б. Подземная Русь, которая тебе так слышна, и является главной хранительницей России, выходит навстречу в годы бедствий, в Великую Отечественную войну, например. Она русифицирует любые космополитические проекты преобразований. Какие бы перевороты сверху ни проходили, движение подземной подлинной Руси идёт своим путём, она русифицировала обкомы и горкомы, она врастала в армию, проникала в ракеты и в открытый космос, благословляла полигоны и научные городки. И всегда русская литература – была (и есть) рупором этой подземной Руси, её выразителем. Пришли в октябре семнадцатого к власти троцкисты-интернационалисты с идеей мировой революции, Россия должна была исчезнуть. Минули десятилетия и вновь всплыла национальная Русь. Я уверен, то же произойдёт и сейчас. Подземная Русь вновь повернёт ход событий. Верховная власть легко была разрушена и в семнадцатом году, и вся внешняя петербургская аномалия вылетела в Париж и в Лондон, в Прагу и Харбин, отказавшись от имперского величия. А подземная Русь собрала новую, ещё более красивую и величественную русскую империю. Сейчас вновь легко была разрушена верховная, уже коммунистическая, власть, вновь голоса уныния и паники, вновь вся верхняя импозантная часть государства оказалась лишена воли к сопротивлению. Кстати, поэтому народ и не стал её поддерживать. Он чувствовал её гниль и обреченность, но это не значит, что сам народ лишён воли к сопротивлению. Он ждёт своего часа, он ищет требуемый поворот событий. Это всё та же древняя притча об Антее.

В.Р. Верхняя власть и в семнадцатом и в девяносто первом году переставала быть национальной. Всё-таки и в революцию 1905 года, и в февральскую революцию результаты либеральных усилий были немалыми. Они сделали Россию революционно-либеральной. Верхушка царской власти уже не была крепко связана с той народной толщей, о которой мы говорили. То же самое получилось и с коммунизмом. У власти была уже выдохшаяся извращённая часть народа. Извращённая властью, самодурством. Конечно, она не могла выдержать напора либеральной пропаганды, она позорно бежала.

В.Б. Ну, а как литературный раскол, разделивший нас на две разбегающиеся галактики, сотворивший две нигде не пересекающихся литературы, он был неизбежен? И хоть он и был организован не нами, а Евтушенко и его сподручными, может, теперь пусть так и будет? Спокойнее жить в своей среде, встречаться с единомышленниками? Необходимо ли нам новое сближение, новое срастание писательских союзов?

В.Р. При любой революции не может быть единства в культуре, в литературе.

Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Я считаю, что это полезный процесс. Там тоже есть талантливые люди, есть талантливая литература, но у нас с ними принципиально разный взгляд на Россию. Зачем нам с ними ссориться, воевать. Пусть живут. И мы будем стремиться делать своё дело. В родной среде, в творческой, невраждебной обстановке. Мы можем говорить друг с другом совершенно откровенно. У нас хватает своих спорщиков, зачем ещё усиливать вражду? Уже совершенно ясно: кто есть кто? Всё определилось в литературе. Они тянут Россию на запад. Мы занимаемся своей национальной русской литературой – укрепляя её здесь.

В.Б. А что происходит с самой литературой? Почему ее почти не читают?

Куда делись миллионы читателей? С другой стороны, почему многие талантливые писатели молчат? Почему у многих пропала сама воля к писанию? Писатели почувствовали исчерпанность идей, не о чем писать, ибо не знают, что будет завтра. Не знают, куда идёт Россия. Кончилась целая цивилизация. Советская цивилизация. Что будет дальше – сейчас никто не знает. То ли монархия, то ли парламентская республика, то ли диктатура национальная, то ли колониальная. Даже на полгода мы не можем предвидеть. Писатель не знает, куда вести своих героев. Не знает нового языка...

В.Р. Найти себя в новых условиях и обрести новый язык, новую тематику талантливый писатель ещё может. Просто писатель не чувствует потребность и в себе. Три четверти писателей просто исписались. Исчез творческий дух, которым была наполнена наша литературная среда. Мы чувствовали, что людям нужны наши книги. Что их будут читать и будут покупать. Сейчас как бы выкачан творческий воздух. Когда твои книги не нужны, когда надо ходить просить и падать на колени для того, чтобы книжку твою издали, – в таких условиях писатель часто надламывается. Видишь ли, ещё в чём дело. Литературе после каждой революции приходится утверждать себя заново. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Требуется какое-то другое качество литературы. В двадцатые годы литература утверждалась вновь за счёт сильнейших художников – Платонова, Шолохова. "Тихий Дон" – это роман, который нельзя было не читать…

В такие моменты литература должна себя как бы по-новому утверждать. Вспомним, советская литература просто заставила себя читать. Как бы кто к ней ни относился, но она стала всемирным фактором. Это было новое слово. Появился Сергей Есенин, появился Андрей Платонов, литература осветила новый мир таким новым светом, что нельзя было не читать. Она заставила на себя обратить внимание всех...

Вот и сегодня задача литературы – писать так, чтобы нельзя было не читать.

Как нельзя было не читать того же Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича" или "Матренин двор". Также стыдно было не прочитать какие-то вещи из деревенской прозы Белова или Астафьева. Читали все.

Так и тут, я думаю, литература начинает приходить в себя, начинает говорить главные вещи. Вот такую главную литературу вновь будут все читать. Русская литература всегда ищет главное русло в истории страны. Когда будет проложено новое русло новыми произведениями, появятся и новые читатели. Я верю в новый интерес к литературе.

(Полностью беседа будет опубликована в одной из книг Владимира Бондаренко)

(обратно)

Олег Борушко НОСТАЛЬГИЯ

Заварить ли по-чёрному снова чайку,

но спускаться на кухню –

четыре пролета...

Карусель вентилятора по потолку –

дорогая метафора Аэрофлота.

Я хочу ностальгии. Я, может, дождусь:

Разыграется сплин, как дурная погода, –

эмигрантской колоды верительный туз,

провожатый в бессмертие

с чёрного хода.

Преимущество плача.

Достоинство слёз.

Королевство тоски по великой России.

Привилегия знати – при виде берёз

становится грустнее

и, значит, красивей.

Я, наверное, парий, ублюдок, злодей,

бессердечный наследник

угрюмой эпохи,

подсудимый,

невольно влюбленный в судей,

оттого-то, видать, и дела его плохи.

Мне б хватило намёка, осколка, мазка,

многоточия в самом конце разговора…

Бесполезно. Я вижу при слове "Москва"

юбилей счетовода с лицом коронёра.

И меня не согреет в далеком плену

чернозёма щепоть в лоскуте парусины

с огорода отцов, потерявших страну,

и детей, потерявших тоску по России.

(Лондон)

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ИТОГИ ЛИТЕРАТУРНОГО ГОДА

В конференц-зале Союза писателей России состоялась конференция "Итоги литературного 2006 года". Её провели председатель СП России В.Н. Ганичев, первый секретарь Г.В. Иванов, секретари Н.В. Переяслов и Л.Г. Баранова-Гонченко. В разговоре приняли участие известные писатели и ведущие критики, высказавшие своё мнение о современных тенденциях, направлениях развития российской литературы и наиболее ярких событиях минувшего года, о лучших произведениях, которые увидели свет в 2006 году.

Разговор о русском языке, его мировом и национальном значении вызвал горячие отклики среди собравшихся.

Открывая конференцию, В.Н. Ганичев отметил: "Внешне литература словно бы оживает – такое количество книг нынче выпускается! Вроде, плохо живём, а народ все пишет и пишет… Представлены различные литературные векторы и жанры. Выходят в свет произведения созидательного характера. На страницах многих журналов мы видим сегодня панорамный взгляд из провинции. Сегодня необходимо говорить о тех писателях, которые сохраняют в своих произведениях всё богатство, всю мощь русского языка, о тех литературных критиках, которые продолжают классические традиции внимания к слову, внимания к автору как выразителю надежд и чаяний народных…"

Многие писатели в своих выступлениях отметили, что книги издаются сегодня очень маленькими тиражами, к тому же телевидение работает отнюдь не в пользу читателя, ориентированного на традиционную художественную литературу. Но писатели научились "выживать" и в этих условиях. Есть интересные произведения и яркие имена, как в Москве, так и в провинции.

Труднее всех приходится сегодня молодым авторам, и это было отмечено на конференции. Прозвучало предложение "повернуть критиков лицом к молодым", чтобы не просто перечислять фамилии в обзорах, а выявлять тенденции, анализировать творчество.

В.И. Гусев обозначил проблему утраты критерия в оценке художественного произведения, что влияет не только на творчество молодых авторов, но и мешает естественному ходу литературного процесса.

"Никогда нас не пустят на телевидение, на радио, – сказал Владимир Личутин. – Наши печали высказываем мы друг другу. Но всё это свидетельствует о мужестве русского писателя, который, несмотря на весь гнёт, на все давление извне, на всю нищету, предан литературе и пытается врачевать сознание русского человека. С этой малой трибуны я хочу поклониться русскому писателю, который не теряет своего достоинства. Это главный итог – сознание наше не утихло, не впало в печаль."

Конференция показала, что литературный процесс в нашей стране продолжается, несмотря на попытки подменить его "окололитературными" течениями и искусственным "звездопадом" некоторых СМИ.

Писатели не только активно и плодотворно трудятся, но и готовы свежо и неординарно взглянуть на творчество своих собратьев по перу. А внимание нынче очень дорого.

В ходе работы конференции писатели В.Г. Бояринов и М.М. Попов были награждены памятными медалями "65 лет битвы под Москвой", а краевед, издатель и главный редактор журнала "Губернский стиль" Николай Сапелкин (г. Воронеж) – Почётной грамотой СП России.

Такими же грамотами были отмечены также журналы "Всерусский Соборъ", "Балтика", "Бийский Вестник" и некоторые другие.

"ДЕРЖИСЬ, ВОИСЛАВ!"

На заседании секретариата Правления Союза писателей России состоялось торжественное вручение премии имени Эдуарда Володина "Имперская культура" борцу за свободу сербского народа Воиславу Шешелю и русскому поэту, Герою Социалистического Труда Егору Исаеву. Воислава Шешеля, находящегося сейчас в застенках Гаагского трибунала, представляла его жена Ядранка Шешель. В сербскую делегацию также вошли вице-спикер Народной скупщины Сербии, заместитель председателя Сербской радикальной партии Гордана Поп-Лазич и брат покойного президента Слободана Милошевича – почётный член СП России Борислав Милошевич.

Литературой совести, чести и служения народу назвал в своем выступлении В.Н. Ганичев классическую русскую литературу, традициям которой следуют современные писатели-патриоты. В борьбе против сил зла они решительно встали на сторону сербского народа. Лауреатами премии Эдуарда Володина "Имперская культура" в свое время стали многие известные сербские литераторы и политики, среди которых можно назвать такие имена как Слободан Милошевич, Никола Демьянович, Марко Маркович и другие.

"Непреклонная воля Воислава Шешеля, – отметил В.Н. Ганичев, – образец для тех, кто утверждает свою национальную независимость, противостоит агрессору".

В.Н. Ганичев от имени СП России, секретариата, фонда Святителя Иоанна Златоуста, журнала "Новая книга России" и общества "Ихтиос" вручил диплом лауреата за верность служению единству славянских народов Ядранке Шешель с тем, чтобы она передала его своему мужу Воиславу. Был вручен также орден "За жизнь на земле" патриотического движения "Добрые люди мира".

Проникновенные слова произнес Егор Александрович Исаев при вручении ему диплома лауреата премии за стихи последних лет:

"Посмотрите, какое имя воинское – Воислав! Какой искренний в своём мужестве человек! Сегодня я чувствую, что он здесь, рядом с нами. Мне захотелось вдруг просто сказать ему: "Здравствуй, брат, воин, партизан!" Хотелось бы обнять этого человека, пойти с ним в дорогу, к своей речке, своей земле, спеть ему песню…"

Среди почётных гостей встречи был Валентин Григорьевич Распутин, который в своём выступлении говорил о чувстве стыда, возникающем каждый раз, когда во властных структурах вовремя не принимаются надлежащие решения в поддержку Сербии.

С горячей речью выступила и Гордана Поп-Лазич, которая отметила, что США финансово поддерживают Гаагский трибунал, поощряя тем самым политику геноцида в отношении сербского народа. Поэтому, если Воислав Шешель, вступивший в неравную борьбу, выйдет победителем, то будет разрушена вся система, на которой Гаагский трибунал зиждется.

Бывший посол Сербии в РФ Борислав Милошевич обратил внимание на то, что в ходе расследования Гаагский суд творит всяческие беззакония и нарушает оберегаемые на словах права человека, подтверждая еще раз свою фактическую нелегитимность.

Гордана Поп-Лазич вручила В.Н. Ганичеву две новые книги председателя Сербской радикальной партии Воислава Шешеля – историко-философский труд "Идеология сербского национализма" и сборник стенографических записей судебных заседаний "Свидетель защиты Слободана Милошевича на Гаагском процессе", выразив при этом надежду, что эти произведения будут переведены на русский язык.

Воздавая должное мужеству великого сербского патриота Воислава Шешеля, фактически в одиночку противостоящего карательной машине США, подавляющей при помощи псевдоюридических органов любые ростки подлинного свободолюбия, секретариат Правления Союза писателей России в составе В.Н. Ганичева, В.Г. Распутина, С.М. Шуртакова, С.В. Перевезенцева, Е.А. Исаева, Ю.М. Лощица, С.И. Котькало и целого ряда других известных русских писателей заявляет решительный протест против преследования сербских патриотов и выступает за прекращение деятельности нелегитимного, противоправного и антинародного Гаагского трибунала по Югославии. "Мы верим, что к нашему голосу присоединятся все честные люди России и мира", – сказал в связи с этим председатель Союза писателей России Валерий Ганичев.

РОССИЯ. СЕВАСТОПОЛЬ. ФЛОТ

На очередном заседании киноклуба имени С.А. Лыкошина, проходившем в конференц-зале Союза писателей России, был представлен фильм Людмилы Коршик "Тихая моя Родина". На вечере присутствовали председатель СП России В.Н. Ганичев, легендарный адмирал И.В. Касатонов, председатель Движения поддержки флота М.П. Ненашев, а также представители духовенства Москвы и Севастополя.

Режиссер Людмила Коршик, лауреат премии имени Э. Володина 2006 года, сумела создать фильм-драму, фильм-боль, в который раз доказав правдивость, энциклопедичность искусства документального кино.

Настоящим подарком присутствующим в зале писателям, русским патриотам, и всем болеющим за судьбу России, стало выступление хора Покровского Храма города Севастополя.

Эта поездка в Москву и выступление хора состоялись благодаря пожертвованиям простых прихожан, большей частью небогатых людей, явивших этим пример подлинной благотворительности. Так воздвигают храмы, так даётся возможность славить Русских Святых по всей России.

"Нужна молитва, непрестанная молитва, – говорит художественный руководитель хора Лидия Кустова. – И, прежде всего, молитва Святому Феодору Ушакову. Мы приехали, чтобы исполнить "Песнь адмиралам", нашим четырём защитникам земли русской: Лазареву, Корнилову, Нахимову, Ушакову. И приехали именно в Москву, сердце России. "Посмотри, Россия, есть такие силы", как поётся в песне. 19 мая, в день рождения Государя, мы исполняли нашу литературно-музыкальную композицию "С верой победиши" в Севастополе, в Доме офицеров Российского флота. Зал на 600 мест был полон. Мы поём песнопения в своём храме перед причастием, на православных концертах. Надо побывать в Севастополе, чтобы почувствовать особый дух, героический дух нашей земли".

На следующий день после выступления в Союзе писателей хор исполнял свои песнопения в Храме Христа Спасителя.

ПЕСНИ БОРЬБЫ И ПОБЕД

В посольстве КНДР состоялось представление книги Г.Е. Шарина "Знамя великих побед", изданной Обществом дружбы и развития сотрудничества с зарубежными странами и посвящённой 65-летию Великого Руководителя корейского народа товарища Ким Чен Ира. В сборнике представлены песни, которые исполнялись в программах Международных фестивалей "Апрельская весна" в Пхеньяне, записаны и звучат на радио Кореи и радио "Голос России".

Делегацию писателей возглавил Председатель СП России Валерий Николаевич Ганичев. В своем выступлении он отметил, что Корейская Народная Демократическая Республика сегодня – это могущественная, серьезная азиатская держава, своей независимой политикой оказывающая влияние на многие мировые события. С приветственным словом от имени Чрезвычайного и Полномочного посла КНДР в Российской Федерации к присутствующим обратился министр Юн Мен Зин. Прозвучали также выступления председателя Общества дружбы и развития сотрудничества с зарубежными странами А.М. Семёнова, поэта Сергея Лисицкого и других участников встречи. Композитор Геннадий Шарин исполнил несколько песен из сборника "Знамя великих побед".

ПОЭЗИЯ ПРОТИВ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

Восток – область в высшей степени поэтическая, это всегда чувствовали русские поэты, тянувшиеся на зов восточной музы своими стихами и помыслами. Мифопоэтическая аура Индии, Персии, Аравии, Египта, Палестины и сопредельных им стран была безмерно близка Пушкину, отозвавшемуся на этот зов своим знаменитым "Анчаром"; Лермонтову, воспевшему растущие "в далёких степях аравийской земли" три пальмы; Есенину, постоянно рвавшемуся в милую его сердцу Персию и посвятившему ей блистательный поэтический цикл "Персидские мотивы"; Клюеву, не только умудрявшемуся увидеть "Египет в снежном городишке", но и каждую крестьянскую избу воспринимавшему как некое "подобие вселенной", стенами которой охватываются не просто углы, но не меньше, чем "Индийская земля, Египет, Палестина". Широко разлита восточная экзотика по стихам Велимира Хлебникова, заслужившего во время своих скитаний по Востоку прозвище "русский дервиш"; постоянно писал об Африке Николай Гумилёв, увековечивший свою любовь к ней в стихотворении "Жираф"; не чужда была эта тема и многим другим русским поэтам.

И вот, словно бы подтверждая свою репутацию "родины поэзии", в Каире состоялась I Международная поэтическая конференция "Стихи в нашей жизни", в которой приняли участие виднейшие современные поэты из стран арабского мира, а также гости из Румынии, Хорватии, Италии, Китая, Индии, Южной Кореи и некоторых других стран. Среди участников и гостей конференции были министр культуры Египта Фарук Хосни, председатель Высшего совета по культуре Египта Абу Али Шади, а также известные в арабском мире писатели, филологи и поэты Мухаммед Сальмави, Фарук Шуша, Ахмед Бальбомла, Мухаммед Хамаси, Абдель Малик Муртад, Фуад Таман, Саед Гауда, Франческа Куару, Алан Джеффериес, Петер Сраджер, профессор Саид Эльдин Абдель Разик и многие другие. Россию на этом форуме представляли поэты Геннадий Иванов и Николай Переяслов.

Несмотря на то, что конференция и проходила в центре арабского государства и подавляющее число её участников были представителями арабского мира, поднятые в ходе обсуждения вопросы оказались удивительно созвучными с теми проблемами, которые стоят в наши дни и перед писателями России. Так, например, выступая на открытии конференции, известнейший египетский поэт Фарук Шуша в числе одной из важнейших проблем наших дней назвал обозначившуюся в народе потерю самой уже способности читать и понимать стихи. И это при том, добавил преподаватель Каирского Университета Саид Тауфик, что именно стихи несут в себе формулу красоты, которая, как известно, единственная способна спасти собой мир. Примерно об этом же шёл разговор и в кулуарах конференции, где многократно звучали высказывания о том, что стихи подобны микрочипам, в которых заключена предельно сконцентрированная информация о душе и истории народа. Они, как добавил кто-то, являют собой кровь в венах народа. И если поэтический кровоток вдруг окончательно остановится, то народ прекратит своё историческое существование.

Тема необходимости сохранения чистоты своего родного языка необычайно остро прозвучала в докладе представителя Бахрейна Али аль Хаши, выступление которого вполне можно считать программным для объявленного ныне Президентом В.В. Путиным года русского языка в России. "Раньше, – сказал он, начиная речь, – слово несло в себе божественный смысл и обладало необыкновенной полнотой, уже само по себе представляясь полноценным явлением поэзии – оно был ярким, образным, метафорическим, многослойным, а сегодня язык всё больше и больше сводится почти исключительно к средству функционального общения, выхолащивается, засоряется иностранными словами и неологизмами, и потому утрачивает свою самобытную ценность".

До отказа заполненный зал Каирской оперы, в котором проходили пленарные заседания, красноречиво показывал, что конференция явилась для египетской интеллигенции очень важным свидетельством того, что ширящаяся материализация мира ещё не убила собой потребность народа в красоте и правде.

В перерыве между выступлениями докладчиков присутствовавший на конференции первый секретарь Правления Союза писателей России поэт Геннадий Иванов вручил руководству Высшего совета по культуре Египта привезённую из Москвы картину с изображением волжской шири. "От нашей великой Волги – вашему великому Нилу", – сказал он, вручая подарок московских писателей.

А в один из дней конференции группа поэтов, включая и представителей России, побывала в древнем городе Александрии, где состоялся более чем трёхчасовой поэтический вечер, проходивший в Александрийском центре искусств. Выступления гостей города чередовались с выступлениями местных поэтов, а в завершение встречи преподаватель Александрийского Университета критик Мухаммед Анани сделал краткое резюме услышанному, высказав переполнявший его восторг от прозвучавших стихов.

Словно иллюстрируя собой мнение о том, что поэзия принадлежит к области чудесного, вечером, после выступления в Александрийском центре искусств, во время ужина в гостинице "Windsor Palace" состоялась неожиданная встреча с остановившимся здесь же известным актёром Омаром Шерифом. Этому совершенно случайному, на первый взгляд, эпизоду можно было бы не придавать никакого особого значения, если бы не то знаковое, как говорится, обстоятельство, что Омар Шериф является исполнителем главной роли в американской версии фильма "Доктор Живаго", поставленного по роману Нобелевского лауреата – поэта Бориса Пастернака. Актёр не скрывал своей радости от того, что среди окружившей его группы литераторов были посланцы Москвы, которых он наделил особенно жаркими рукопожатиями. Таким образом, автор знаменитой строчки "свеча горела на столе, свеча горела" и завершающих роман стихов на Евангельские темы словно бы протянул руку своим сегодняшним русским собратьям, прилетевшим в жаркий Египет для разговора о роли поэзии в жизни людей XXI века.

В последний день работы конференции в здании Каирской оперы состоялся торжественный вечер, на котором группе широко известных в арабском мире писателей и филологов были торжественно вручены памятные дипломы, а известный палестинский поэт и борец за мир Махмуд Дервиш, внёсший значительный вклад в развитие арабской поэзии и способствовавший её превращению в средство активного сопротивления глобализации, был удостоен специальной премии "Каирская встреча".

Перед отлётом из Каира в Москву Геннадий Иванов и Николай Переяслов побывали возле знаменитых египетских пирамид Хеопса, Хефрена и Микерина, а также в исторической части города, где посетили несколько православных храмов, в том числе небольшую церковь, алтарная часть которой сооружена над одним из древних жилищ, в котором во время своего бегства в Египет от Ирода скрывались Святой Иосиф с Марией и Младенцем Иисусом.

Затем по приглашению Чрезвычайного и Полномочного Посла Российской Федерации в Арабской Республике Египет М.Л. Богданова и директора Российского культурного центра в Каире Н.Н. Яхонтова московские гости побывали в Российском культурном центре и провели для российских дипломатов и работников Посольства РФ литературный вечер, на котором познакомили живущих в отдалении от Родины земляков со своими стихами, рассказали им о книжных новинках последнего времени и о положении дел в текущей российской литературе.

ОТВЕСТИ УДАР "ТОПОРА РЕФОРМ"…

В рамках XV Рождественских образовательных чтений в конференц-зале СП России состоялось заседание секции "Реформы образования: вера и духовно-нравственная среда современной школы".

Секцию подготовили и провели – доктор филологических наук, профессор, член Комиссии по школьному образованию РАН В.Ю. Троицкий и сопредседатель Союза писателей России, доктор исторических наук профессор С.В. Перевезенцев. Во главу угла были поставлены не только общие проблемы современного образования, но и конкретные предложения, рекомендации, выработанные в ходе чтений.

Серьезный аналитический взгляд на положение дел в школьном образовании продемонстрировал профессор С.В. Перевезенцев, своим докладом открывший секцию. Тема его размышлений – "Отечественная история в современной школе периода реформ и формирование целостного мировоззрения" – тема очень острая, касающаяся многих сторон учебного и воспитательного процесса, на которые порой закрывают глаза учителя истории, обществознания, литературы и других дисциплин, призванных это самое мировоззрение формировать.

Кроме того, обсуждался вопрос о том, что сегодня намечается создание единых Федеральных учебных планов. Главный удар, конечно, будет направлен на предметы духовно-нравственного содержания и, прежде всего, на основы православной культуры.

В.Ю. Троицкий призвал задуматься о расстановке сил в педагогических начальственных кругах нового времени. Он ещё и ещё раз обратил внимание присутствующих на тот факт, что мы живём в обстановке психологической войны, под давлением средств массовой информации. Трудно говорить о формировании полноценного мировоззрения ученика современной школы, когда над отечественным образованием занесен "топор реформ".

Наибольшее понимание зала вызвали слова настоятеля храма Святого Праведного Иоанна Кронштадтского в Архангельске протоиерея Евгения Соколова: "Пока в стране нет четко обозначенной национальной идеи, говорить не о чем. Эта идея давно известна – "Святая Русь, храни веру православную!" Если она будет законодательно закреплена, все вышеназванные проблемы исчезнут. Всё, что противоречит этой идее, растает, яко дым, ибо станет преступно", – сказал он.

Что будет завтра, известно одному только Богу. Сегодня же лишь духовное единение, островки русской соборности могут пополнить запас ускользающих сил и помочь сосредоточению молитвенной мысли о России.

ОТ "ЕНИСЕЙСКОГО ЛИТЕРАТОРА"

С середины прошлого года в Красноярске под редакцией выпускника Высших лите- ратурных курсов прозаика Сергея Кузичкина выходит новый литературный альманах "Енисейский литератор".

С первого номера альманах сразу же стал популярным среди читателей и профессио- нальных литераторов. На его страницах увидели свет новые произведения Александра Щербакова, Эдуарда Русакова, Александра Астраханцева, Анатолия Зябрева, Владлена Белкина, Бориса Петрова, Вениамина Зикунова.

Не забыты и ушедшие до срока красноярские писатели Алитет Немтушкин и Виталий Шлёнский.

Нашли приют своим произведениям в "Енисейском литераторе" не только прозаики и поэты Красноярска и края, но и многих регионов России: Ижевска, Санкт-Петербурга, Москвы, Армавира, Воркуты, Магнитогорска.

Есть и первые открытия. Так впервые именно в "Енисейском литераторе" были опубликованы произведения талантливых авторов Андрея Леонтьева, Вадима Алямовского, Натальи Сафроновой.

В конце января редакционный совет альманаха объявил имя первого лауреата.

По итогам 2006 года им стала молодая поэтесса Татьяна Щербакова.

Специальными дипломами были отмечены: в поэзии – Александр Савенков, в прозе – Алёна Баженова, в критике – Владимир Смолёв.

ТРОШИНСКИЕ САМОЦВЕТЫ

В главном книжном магазине Москвы "Библио-Глобус" прошла презентация книги известного русского артиста Владимира Константиновича Трошина "Мои годы - россыпь самоцветов", выпущенной при поддержке Московского интеллектуально-делового клуба Н.И. Рыжкова столичным издательством "Вече". В своей исповеди исполнитель знаменитых песен "Подмосковные вечера", "Тишина" и множества других шедевров русской эстрады воспроизвёл выпавшую на его судьбу эпоху и рассказал о своих великих учителях и сподвижниках.

В обсуждении приняли участие М.Кодин, Ю.Голубицкий, А.Большакова и другие.

О НОВЫХ КНИГАХ

Двухтомное собрание своих сочинений выпустила известная крымская писательница из города Севастополя член Союза писателей России Екатерина Козицкая (Найдёнова). Первый том называется "Корни" (Севастополь: ЧП "Кручинин Л.Ю.", 2006 - 316 с.) и включает в себя прозаические произведения писательницы, стержневым среди которых, без сомнения, следует считать повесть "Свет подземных школ". Это удивительная история о 9 подземных школах, которые были созданы в осаждённом городе и в которых продолжали учить детей в течение 250 дней героической обороны Севастополя (1941-1942 гг.). Второй том называется "Грозди" (Севастополь: "Стрижак-пресс", 2006. - 412 с.) и составлен из стихов и поэм, написанных на русском и украинском языках. В книге много хороших лирических стихотворений, но больше запоминаются строки, перекликающиеся с нынешней действительностью, как, например, в поэме "Я – херсонеситка", где рассказ о киевском князе Владимире Ясное Солнышко пересекается с реальностью наших дней: "А время мчит, летит по кругу. / Где был итог – опять начало. / И снова Русь в рубцах, поругана, / и вороньё вновь закричало. // Едва окрепла Русь, шакалы / со всех сторон: подай кусок… / О, как мы долго умирали! / Но воскресали – Дух высок".

Слава Богу, этот высокий Дух сохранился в крымчанах и до нынешней поры, что особенно ярко проявилось летом прошлого года во время их героического противостояния высадке натовского десанта на полуострове.

Полновесный томик стихотворений изящного формата вышел у известного донецкого поэта Бориса Белаша, в течение долгого времени являвшегося составителем литературной страницы молодых авторов при газете "Комсомолец Донбасса". Книга называется "Не предавайте память о войне" (Донецк: Журнал "Донбасс", 2006. - 352 с.) и состоит из разделов "Всё ближе фронт", "Друзья мои!" и – "Для смеха горе не помеха". Лучшие стихи из книги Бориса Белаша наполнены глубокой философичностью и поднимают так называемые "вечные" вопросы бытия: "Спешим. Беспомощны глаза / увидеть смысл в кошмарном быте. / А, может, истинное – за / пределами того, что видим?.."

Но поэт выполняет только первую часть задачи – он эти вопросы ставит. А отвечать на них предстоит всё-таки каждому из нас самостоятельно.

Довольно оригинальный томик стихотворений вышел в Москве (правда, неизвестно в каком издательстве) у известного поэта Эдуарда Балашова.

Отпечатанная на деньги друзей автора в типографии "Ульяновского Дома печати" книга включает в себя стихи, большая часть которых написана во сне или посвящена снам. Во сне поэт вспоминает свою мать, живых и умерших друзей, размышляет о любви, Боге, красоте, совести, цветах, птицах, поэтах, времени, смерти, дожде, критиках и даже излагает основы своей философской концепции: "Смысл в бессмысленном ютится. / Мысль в немыслимом живёт. / Из яйца исходит птица. / Птица вновь яйцо несёт. // Ни начала, ни конца. / Лишь блуждает точка зренья, / презирая уверенья / и концепции купца…"

Завершают сборник фрагменты из поэмы "Колесо", посвящённой Е.П. Блаватской и наполненной размышлениями об Агни, Едином и других категориях созданного ею учения, которые в совокупности со стихами, посвящёнными главному "рериховеду" СССР – автору известной книги "Семь дней в Гималаях" Валентину Митрофановичу Сидорову, а также переводами из Рабиндраната Тагора и Руми красноречиво говорят об увлечённости Эдуарда Балашова восточными учениями. Которые, надо признать, хотя и туманны по смыслу, но зато очень поэтичны по своему мифологически-сказочному звучанию.

Материалы полосы подготовили Николай ПЕРЕЯСЛОВ и Елена САПРЫКИНА

(обратно)

Николай Лугинов ПРИТЧА ОБ ИЛДЭГИСЕ

Однажды...

Ушла сырая и холодная буря, и родился солнечный день весны. Горстка людей Тангаса – рабы – всю ночь коченели от холода и, едва не заколев, стали засыпать на солнечном сугреве утра. Но и тех, кто задремал, разбудил щекочущий запах вареного мяса.

Раб, готовый к продаже, должен иметь вид среднеупитанного человека – так считал работорговец Ханай. Выставляемые на торги рабы Ханая попадали в такие условия, которых многие из них отродясь не знали, а купленного за большие деньги упитанного раба хозяева берегли, как дорогую вещицу. Кем были эти рабы, когда рабами не были? Чаще всего воинами, пленёнными в битвах. Зная, что упавшего духом человека не поставишь на ноги самой вкусной едой, Ханай говорил несчастным:

– Забудьте прошлое! Истинной свободой обладает только раб, потому что ему не нужно думать о семье, о детях, о доходах! Поработал – и спи! Так что считайте себя заново родившимися на свет. Глупый будет упрямиться и жаждать побега: он будет пойман, наказан, а скорей всего убит в назидание другим резвым! Если же вы безропотно примете свою новую судьбу, докажете свою преданность и верность хозяину, то получите свободу, доброе имя, высокие чины и должности!

"Сомнительно... – думали о его словах рабы. – Один Создатель знает, какие муки ждут нас впереди! И не лучше ли умереть на бегу, чем быть ведомым за верёвочку, как скотина, на торги!"

Но Ханай не был бы богатым, если бы не видел на три аршина в землю. Он умел из беременной тучи сделать юное облачко.

– Не гневите Бога! – проповедовал он. – Вспомните своих товарищей, чьи глаза вылущили вороны! Зачем же, по-вашему, Господь даровал вам, презренным, жизнь? Не будь его воли, вы давно бы стали пищей тех, кто имеет крылья, чтоб летать, и лапы, чтоб бегать! Господь даровал вам еще одну жизнь, и надо думать о том, как врасти в неё, а потом из неё вырасти!

– Истинно говоришь, хан! – прозвучал чистый детский голос – все обернулись и увидели подростка, которому на вид было чуть более десяти лет. – Господин мой! Будь для меня солнцем и луной! Возношу свои мольбы до небесных ушей Бога: продай меня! Подари мне счастье жить новой жизнью!..

Речь его поразила и взрослых.

Ханай не удержался и почесал лохматый затылок:

– Как продать? Сынок, ты чей, откуда взялся? Я ещё не встречал человека, который просил бы его продать!

Мальчика звали Илдэгис. Он сказал так:

– Кто мои родители, откуда родом – не скажу, хочу забыть. Но обратно не вернусь. Мое счастье – впереди!

– Откуда в тебе такая вера?

– Бог меня вразумляет, он говорит мне, что проживи я на своей родине хоть до ста лет – жизнь эта будет бесславной! Там нет благодарности и уважения к людям, которые чем-то выделяются из множества со- гбенных в добровольном рабстве! Я решил бежать и продаться тому, кто оценит мои стремления!

Народ недоумённо загудел – вокруг мальчика образовалась пустота.

– Сколько же тебе лет, что ты так... хм... необычно рассуждаешь?

– Мне уже тринадцать!

Ханай удивленно поднял брови:

– А я думал, пять! Такой заморыш! Кто ж тебя купит?

Смеялись и рабы, и охранники, оглядывая впалый живот и проступающие сквозь кожу ребра.

– Меня купит равный мне по уму! – едва не плача от обиды, отвечал Илдэгис.

– Ум?! Ум можно выбить одним хорошим ударом кулака! – Ханай показал, как это делается, ударив себя кулаком по колену.

– Что ж... – сказал мальчик. – Безумному всё равно – он счастлив!

– О, несчастный! – снова удивился Ханай и обвёл взглядом своих охранников, словно бы призывая удивляться вместе с собой.

– Я прошёл пешком степь шириною в тридцать кес, – размазывая слёзы по щекам, продолжал мальчик. – У меня хватило сил не умереть без пищи и воды, а всего лишь исхудать! Тойон мой! Прошу-умоляю: не гони меня! Если я благополучно доберусь до Иранской земли, буду молиться за тебя! А если добьюсь своего и с Божьей помощью стану благородным тойоном, то отправлю тебе целый караван богатства! Ты получишь иранские ковры и серебряные чаши из Индии, золотые монеты и самоцветные камни, жирных верблюдов и тонкорунных овец!..

Смеялись все.

Купец, довольный тем, что ему удалось развеселить рабов таким неожиданным способом, подошёл к мальчику и потрепал его по голове, ероша волосы.

– Уговорил, уговорил... – сказал Ханай, вытирая о халат руку, приласкавшую мальчика. – Я беру тебя, гнилой товарец! Я постараюсь продать тебя, котёл с проржавевшими боками, – я добр: пусть убедятся все, имеющие глаза и уши! Эй, жалкие нойходоры! Вымойте этого... хе-хе! говорящего ослёнка в трёх водах, оденьте его в блестящие одежды и накормите так, как накормили бы большого тойона: едва ли не до смерти! Продам мальчишку, если кто позарится!

Отец Илдэгиса был ничем не хуже других отцов.

Мать Илдэгиса сердечно любила сына.

А он захотел быть проданным, полагая, что единственный путь достижения славы лежит через рабство. Откуда такие мысли?

Этой зимой объявился в родительском доме его старший брат Байталай. Семь лет прошло с той поры, как Байталай пропал без вести в одном из жесточайших сражений. Оказалось, что под ним убили коня, а сам он стал пленником и попал в рабство. Местом его обитания была Иранская страна, а хозяином – великий воин Масуд-султан. В рядах воинов Масуд-султана Байталай бился на самых опасных рубежах и пролил много своей и чужой крови, чем доказал свою преданность султану.

– В обычае той страны, – рассказывал брат, – возвышать и отличать верных и преданных чужеземцев... А я служил честно, и через пять зим был удостоен чина тойон-менгенея: разве этого мало? Мог ли я здесь, на своей родине, взлететь так высоко, куда и мечтами залететь может лишь легкомысленный бездельник!..

– О, брат! – трепетал, как язычок пламени, Илдэгис. – Что же это за страна? И разве есть на свете справедливость?

Брат с тревогой глянул на мальца своими воспаленными безжизненными глазами: поймёт ли этот умный зверёк, что чем больше становилось у него богатства и мощи, чем выше он восходил в чинах, тем острее и изнурительнее становилась тоска по родине?

– Это удивительная, благодатная страна, куда стекается всё самое красивое, богатое и дивное со всего света... – заговорил он. – Там у меня, бывшего раба, в услужении было множество рабов... Но тоскуя по родине, я таял, как горсть снега... и всё же снег становится водой, вода – ручьём, ручей впадает в реку и течёт к родной стороне... Каково же человеку? И я перестал спать, есть, радоваться, брат... Видишь, мне и камлания не помогают, и лекари-отосуты бессильны: душа моя надломилась!

Байталай рассказал, что на седьмой год своего служения султану он сбежал. Тогда в горах восстало одно из малых племен, задавленное поборами и бесправием. Байталай с войском подавил восстание, но во время дележа добычи он почувствовал неодолимое отвращение к происходящему. С высоты горного плато он увидел восходящее в родной стороне солнце, и зов дома зазвучал в нём с неодолимой силой. Он бежал, бросив свое войско. В суматохе и алчбе никто не заметил его исчезновения. Для человека, чьи карманы набиты золотыми динарами, открыты все пути и, пересаживаясь с усталого коня на свежего, он гнал дни и ночи напролёт, пока круг не замкнулся: вблизи того самого места, где он впервые попал в плен, его снова схватили, но уже разбойники. Они обчистили Байталая и оставили ему только жизнь, считая, что она ничего не стоит, являясь жизнью нищего. Палящий зной и холодные ночи, сбитые до крови подошвы ног и струпья на коже, покрывшие следы разбойничьих кнутов, – всё это наводило на мысли вернуться к купцу Ханаю и отдать себя в его руки с тем, чтобы через месяц-другой снова оказаться в султанской земле и занять прежнее положение при дворе. Никто не заподозрил бы высокопоставленного тойона в бегстве от собственного успеха. Случалось ведь, что люди пропадали на войне, а потом вновь объявлялись на рабьих торгах.

Но всё же усталые ноги несли Байталая домой.

И вот, еле живой, он добрался сюда и ни о чём не жалеет, хотя уже месяц не встаёт со скорбного ложа, и месяц не отходит от него младший брат Илдэгис, которого он помнит ещё шестилетним мальчиком, что провожал его на войну. Хоть и болен Байталай, но в силах понять, что любопытство подростка не досужее, что в отсутствие родителей Илдэгис вьёт паутину своих расспросов неспроста.

Сказал, подумав, Байталай:

– Тоойуом, малыш, запомни: будь ты хоть султаном на чужбине, счастливым ты будешь только у себя на родине, даже если ты там – последний нищий... Это я испытал на себе...

На это Илдэгис ответил:

– Человек – не крыса, которая не отходит от своей норы, не птица, которая всё равно возвращается к своему гнезду. Его родина там, где оценен его талант, где верят в его предназначение!

– Глупец ты, верблюжонок! – тяжело вздохнул старший брат, закрыл глаза, и слезинка стыдливо юркнула по его смуглой щеке. – Ты видел её, эту слезинку?.. – спросил он. – Это не слезинка, это последняя капля моих сил... Всё из меня выжато. Меня превозносили до небес, я был силён и удачлив... Моими руками и моим умением, рвением таких, как я, честолюбцев султан сокрушал своих врагов! Но ни одна похвала не проникла в мое сердце, а душа моя омертвела! Нет! счастлив я мог быть лишь служа своей стране, верблюжонок...

Вскоре Байталай умер, а Илдэгис бежал из дома.

***

– Идут...

– Купцы показались...

Ясным днем охранники стали подниматься на возвышенность и, оживленно переговариваясь, вглядываться в место слияния реки Итиил с южным морем.

Засуетились и торговцы, спеша отсеять ремесленников от скотоводов, молодых женщин от старух, годных лишь для работы по хозяйству. Ханай же, из года в год отбирающий для продажи дорогостоящих воинов, не суетился. Он загодя присмотрел товар и теперь выстроил двести двадцать шесть рабов на городской площади и ещё раз обошёл их ряды.

– Вот этого, с кислым лицом – вон из строя!

– О, Ханай! – пытались возразить помощники. – Он силён и вынослив: что ж лицо? Воюют ведь не лицом!

– Печаль – это зараза! – жёстко усмехаясь, говорил Ханай. – Он этой печалью перезаразит половину войска! Отведите-ка его на каменоломню – пусть там развеселится, а взамен подыщите там весёлого и готового к продаже!

Так он отбраковал тринадцать человек, и многие из них бросались к его ногам, моля оставить их в строю. Однако он остался глух к мольбам несчастных. Он дорожил своим купеческим именем и знал, что султан дорожит его товаром, а это – залог благоденствия и уверенности в завтрашнем дне.

После полудня к крутому берегу пристали корабли иноземных торговцев. Когда купцы спускались на берег, солнце, начинавшее алеть, так играло в их ярких нарядах, что многим слепило глаза. Илдэгис широко открытыми глазами разглядывал ткани, намотанные вокруг голов гостей, широкие шаровары и гнутые кверху носки парчовой обуви, бусы и ожерелья на шеях мужчин.

Ханай подвел к своим рабам маленького меднолицего человека, который все время отдувался, словно пытаясь согнать с губ невидимую пушинку. Он воротил лицо от Ханая, который, согнувшись в поясе, все норовил забежать вперед меднолицего и заглянуть тому в лицо. Меднолицый обошёл ряды рабов и оглядел почти каждого маленькими и умными глазами. Лишь после этого заговорил на непонятном Илдэгису языке, то нагибая голову кого-то из рабов и указывая на шрам, то указывая на отметины боёв в виде шрамов на плечах и бёдрах. Всех, кто имел подобные знаки, он выводил из строя.

Пользуясь своим малолетством, Илдэгис неотступно следовал за торговцем, приглядывался к каждому движению, но говора взрослых не понимал. А говорили торговцы о том, какого рабы роду-племени, сколько из них ханглы, которых русские называют печенегами и от которых пошли якутские хангаласы.

– Надеюсь, все они кипчаки? – спрашивал маленький.

– Да-да! Все, господин! – отвечал Ханай. – Я помню про твой заказ! И почти половина из них – ханглы...

Услышав это, двое отбракованных из-за шрамов на голове воскликнули:

– И мы! И мы тоже – ханглы!

"Я тоже родом из великих ханглы", – подумал Илдэгис и легонько дернул Ханая за рукав, но тот досадливо отмахнулся.

Торговец завершил осмотр рабов тем, что заставил забракованных пробежаться с большими камнями в руках, наблюдая за их дыханием, а уж потом ударили с Ханаем по рукам. И тогда Ханай, довольный свершившимся делом, ухватил Илдэгиса за тощую шею своей пухлой ладонью и вывел того пред очи иноземца.

– Вот подарок тебе, почтенный торговец! – сказал он.

Меднолицый удивленно поднял брови и сделал губы скобой книзу. Илдэгис выпрямил спину и снизу вверх глянул на Ханая, ища у того поддержки. Ханай продолжал:

– Не смотри, почтенный, что он тщедушен, как побег дерева под каменным валуном. Бог дал ему светлую голову: вырастет побег, станет деревом, и в тени его ты всегда найдёшь добрый совет, покой и отдохновение!

– Да он же помрёт в дороге! – уверенно сказал меднолицый.

– Нет, господин! – пискнул Илдэгис. – Нет! Горная речка быстрее равнинной, камень обойдёт, под землю спрячется, но прибьётся к большой реке! Не лишай меня счастья...

Торговец присел на корточки перед Илдэгисом и удивленно покачал головой:

– Какого же это счастья? Быть рабом?! – Он снова стал надувать щеки.

– Я родом из великих ханглы: купи меня – не пожалеешь! Малый пёс вернее большого шакала!..

– Хэх! – улыбнулся меднолицый. – Ты неглупый ханглы. Я тебя покупаю, и теперь ты волен идти куда хочешь! – И торговец поднялся перед Илдэгисом во весь свой небольшой рост, давая понять, что разговор окончен. Однако Илдэгис пал на колени и ловко обхватил руками ноги меднолицего чужеземца.

– Нет, нет, мой тойон! Если ты пожалел меня, так пожалей и мое искреннее желание: хочу уехать с тобой на далекую иранскую землю!

– Глупец! Что может быть дороже свободы на этом свете? Богатство? Отнюдь нет! Чем богаче становишься, тем больше ощущаешь себя рабом своего богатства! Знания? О, не-э-эт! Нет. Чем больше узнаешь, тем огромней становится то, чего никогда не узнаешь... Скажи: что же может быть дороже свободы?

И тогда Илдэгис слово в слово повторил слова своего старого дяди по отцу. Он сказал:

– Свобода – не для человека! Она – для никому не нужной твари. Слава – вот причина стремления к богатству и знаниям. Слава – это не только поклонение земных людей, это воля Богов. Человек, добившийся славы, – это выразитель и вершитель Божественного замысла!

Замолчали и рабы, и свободные люди. Замолчали на мгновение прибрежные волны.

– Не-э-эт! - воскликнул вдруг Ханай. – Я не отдам его, этого златоуста!

– Он куплен! – возразил меднолицый торговец и положил руку на голову Илдэгиса. – Пусть поживёт и поймёт, как далёк он сегодня от истины... Запомните слова Хасана!

***

Корабль Хасана шел прямо на юг.

За двадцать дней путешествия Илдэгис впервые узнал, что такое шторм и усадка на мель, но корабль уцелел и мальчик остался жив. Наконец-то показались впереди по курсу земли Арраанские, находящиеся на другом берегу моря Абескуун. Владел ими султан Ирана. Здесь нашёл своё место самый большой невольничий рынок. Товаром были воины и ремесленники, черные рабы для тяжёлых работ и мастера редких рукоделий, писаря и учёные.

Когда подошла колонна могучих рослых рабов, купцы обступили её, спеша перебить друг у друга покупку и норовя приобрести для перепродажи по десять-двадцать человек. Однако Хасан не спешил, лицо его оставалось невозмутимым среди всеобщего галдёжа и звона монет, среди разноязыкого гвалта и возникавших тут же склок. У Хасана уже был уговор с правителем Арраана Алпамиром о продаже всех двухсот рабов. И к концу дня, когда покупатели разошлись несолоно хлебавши, явился сам Алпамир в окружении угодливой свиты и десятерых охранников-нубийцев. Он оглядел ряды отборных и протянул руку Хасану:

– Я доверяю тебе!

– Нет для меня ничего дороже твоего доверия! – горячо ответил Хасан, медное лицо его просветлело, он довольно запыхтел.

Алпамир поднял руку. Сверкнули дорогие перстни на его сухих пальцах, и блеск самоцветов, как чары, поверг всех в оцепенение.

– Кипчаки! – заговорил Алпамир по-кипчакски. – Сородичи мои, выросшие на бескрайних степных просторах, обожжённые солнцем и ветрами, выносливые и отважные! По воле Бога прибыли вы в эту благословенную страну, и прошу вас отныне не считать себя рабами! Отныне вы – воины великого султана!..

– ...а-а-а-а-а! – раздалось в ответ, как мощное эхо: это кричали бывшие рабы в приливе высокой благодарности и восторга жизни. Алпамир выждал отлива и снова поднял руку – мгновенно настала тишина: люди уже повиновались ему и не принадлежали себе, хотя и были объявлены вольными.

– Имя кипчаков – славное имя! – прокричал Алпамир. – Так не уроним же этой славы, доставшейся нам от предков!

– А-а-а-а-а! – кричали воины, а Илдэгис уже дёргал пёстрый рукав халата своего хозяина, и тот понял желание мальчишки. Он подошёл к Алпамиру и шепнул ему на ухо:

– У меня есть и подарок для тебя... – и поманил пальцем Илдэгиса. – Умён, как старик, вынослив, как верблюд, самоотвержен, как перепёлка в гнезде!

Алпамир лениво и презрительно глянул на Илдэгиса: в чём душа держится? Недовольно поморщился, но Хасан заговорил снова:

– Малую звезду на небе трудно разглядеть, Алпамир... Но поверь моему острому глазу!

Алпамир кивнул головой согласно и судьба Илдэгиса решилась...

***

…Илдэгис жадно вбирал в себя картины нового мира и рассказы о нем бывалых воинов. Он был очарован новой своей жизнью, которая многим из многих показалась бы жизнью, лишённой свободы, а значит, и смысла. О, такие не знали, что такое иго нищеты и однообразие дней в заботах о похлебке!

Когда вчерашних рабов, а ныне воинов Масуд-султана повели куда-то через безводную степь и через каменные отроги, когда босые ступни людей, изодранные о жесткое будыльё и изрезанные о камни, привыкли к боли и стали твёрже верблюжьих, Илдэгис заметил, что не один он доволен своим положением раба, а и десятки других, чьим единственным ремеслом была война. Шли долгонько, и старые псы войны говорили, что где-то далеко живут сарацины по реке Итиль, которая течет с севера из Великой Булгарии к югу и впадает в неоглядное озеро, чьё водное пространство не покроешь и за несколько месяцев опасного пути. Есть ещё и река Танаид, что вливается в Понтийское море со многими другими, текущими из Персии. Если идти на юг, говорили они, то уткнёшься в величественные горы. На их склонах, нисходящих к пустыне, живут черкисы и аланы-христиане. Там есть Железные ворота в горах, куда Искандер в древние времена загнал иафетов, и горы сомкнулись, оставив узкий проход, который великий полководец и перекрыл воротами. Среди двух рек – Итиля и Танаида жили некогда кипчаки.

Все вбирал в свою чистую память Илдэгис.

Когда в один из вечеров увидели дальние огни костров стана, то многие словно ослабели в предчувствии горячей пищи и воды и, когда добрались, – попадали с ног и мертвецки заснули. Только утренний барабанный бой разбудит любого воина.

Алпамир-бэсиэлджит сам обошёл вновь прибывших и отделил одних от других по причинам, ему одному понятным. Он трогал, щупал, заглядывал в зубы, давал в зубы, заставлял приседать многократно и прислонял свое ухо к груди будущего нукера, слушая бой его сердца.

Остался вне всех один ледащий, как фитилек, Илдэгис, увидев которого бэсиэлджит насладился собственной желчностью, спрашивая?

– Ты что за выродок? Каким ветром твою мать надуло? У тебя есть имя, я спрашиваю.

Мальчик не отвел глаз и гордо ответил:

– Мое имя Илдэгис. Я сегодня мал, худ и несчастен, но я – кыпчак из хангылы.

Бэсиэлджит округлил глаза, словно увидел ярлык на княжеское происхождение от верблюжонка о трёх горбах:

– Кыпчак? Из хангылы? Ну... мал, худ, но ничего... еще подрастёшь! Счастье – дело наживное. Мы, хангылы, имеем доброе имя! А в этом мире это главное. Мы заслужили его своей доблестью и верностью слову и службе. Значит, ты нашей кости? Да?.. Сколько ж тебе лет-то, барсёнок?

Илдэгис бесстрашно прибавил себе год и сказал, что ему тринадцать.

– Мал ты для военных доспехов. Твои руки так тонки, что их можно продергивать в игольное ушко. Начинай изнутри, как из материнской утробы. И я ставлю тебя мыть котлы – там всегда будешь сыт. Ешь почаще!

И сталось.

Илдэгис мыл медные, бронзовые и глиняные котлы, в которых можно было сварить полтора десятка таких Илдэгисов зараз. Он никогда не выказывал усталости и не чурался никакой грязной работы. И старый кипчак Нурсул, кашевар, у которого он ходил в подручных, без Илдэгиса стал чувствовать нехватку чего-то важного и по-отцовски сблизился с мальчуганом. Он хотя и слыл человеком угрюмым и недоверчивым, но кому на таянье лет не хочется передать секреты кухни достойному и способному ученику? Так и Нурсул незаметно для себя приоткрыл любознательному мальцу тайны приготовления особых блюд, половецкий плов Илдэгис стал готовить лучше учителя. Кто знал, что в судьбе Илдэгиса именно это умение станет едва ли не главной тягловой силой. Умные люди говорят, что знание и умение за плечами не носить – этой поговорки Илдэгис не знал, но по природе своей был восприимчив к труду и знаниям.

– Христиане ведут отсчёт времени от Рождества Христова, – говорил старик отроку. – А что: разве раньше на земле не было людей, а стало быть, и времени?

– Не знаю, – пожимал плечами Илдэгис. – Наверно, были.

– Наве-е-рно... – орудуя ножом, делал недовольное лицо Нурсул. – У всякого растущего дерева есть корни: разве его воткнули в землю, как копье? А вначале было семечко. Откуда оно взялось, скажи?

– От другого дерева!

– Ха! – Нурсул воткнул нож в землю. – А самое первое дерево откуда?

– Откуда? – готовился Илдэгис узнать эту великую тайну, но Нурсул вздыхал:

– Не знаю... Говорят, Бог сотворил... И нам с тобой дал свет, и нашим корням, и нашему семени... Мы давно живем... У нас было царство Дешт-и-Кипчак – царство городов, вся Великая степь, священная земля Тэнгри до пустыни Гоби... Да... Были времена. Весь мир мы держали, как котёл. И мы были главными кашеварами этого котла.

– Но почему мы не удержались?

– Почему-почему?.. Ума не хватило. Возомнили себя богоизбранными, а всего-то были кашеварами... Ведь что главное в этом мире – это знать свое место... Иначе беда! Да-а-а... – И замирал, словно боясь мыслью заблудиться в воображаемых пространствах и потерять свое место. Потом одергивал себя: – Хватит! Разболтались! А кто работу делать будет!..

Шло время.

Следуя за войском, Илдэгис объехал множество земель. Видел многолюдные базарные площади, где ел огромные груши, которые внутри белы, как хлопок. Пробовал виноград и жирную рыбу, что привозили промысловые люди на продажу, стал различать пряности, драгоценные камни и диковинные жемчуга, выросшие на дне моря в створках раковин. Он видел умелых в искусстве прельщения женщин и женщин, упрятанных в паранджу, он наблюдал врачей и астрологов, умеющих читать судьбы людей по расположению звёзд на ночном небе. И предощущение своей непростой планиды становилось в нём все острей. Он словно бы ждал перемен, перерастая свою стезю подручного кашевара. "Мы – кыпчаки!" – думал он, когда становилось невмоготу от переизбытка сил.

И явился однажды Алпамир-бэсиэлджит.

Ничего не объясняя, он распорядился перевести Илдэгиса от кашеваров к конюшим. "Так! Начинается!" – окатило жаром Илдэгиса, который ждал судьбы, иначе зачем Господь подарил ему свет. Ведь он хотел быть воином, а конюшие – люди, близкие к войску, они движутся вместе с войском и не ходят по базарам, и день у них равен ночи.

Привычный к самому чёрному труду, к своим новым обязанностям он относился, как к подарку свыше, и со временем почувствовал себя знающим лошадей человеком. Несколько раз он ходил в недальние походы вместе со свитой Алпамира, а по прошествии времени изменился рост Илдэгиса, определились черты его лица, походка. Руки стали способны удержать на аркане дикую кобылицу.

Как-то бэсиэлджит поманил его пальцем, объезжая табуны. Илдэгис подошел и встал перед ним на одно колено.

– Встань, кыпчак! – доброжелательно молвил тойон. – Сегодня ты напомнил мне одного славного хангыласского воина именем Байталай. Это был знаменитый менгетэй: силен, умен, красив и доблестен!

Боясь, что тойон спросит – не родственник ли юноша Байталаю и придется лгать, Илдэгис поспешил отвести этот предполагаемый вопрос своим.

– Что же с ним случилось? – с любопытством сказал он. – Он погиб?

– Кто знает! Тела его никто не видел... А в плену такого тойона держать бы не стали: он стоит многого золота мира! Богатство у его ног – лишь прах...

Илдэгис не остановился в расспросах:

– Что же: Тэнгри взял его живым?

– Зачем знать тебе то, что не вмещает человеческий жалкий умишко, а? Ты вот получше смотри за жеребятами! Они так же похожи один на другого, как ты на Байталая – смотри, не перепутай!.. – сказал хитрый бэсиэлджит, и Илдэгису стало страшно, что тот догадывается о его кровном братстве с Байталаем. – А Байталай пропал бесследно. Даже его мертвое тело было бы предметом торга. Ибо султан в пример другим его похоронил бы с великим почётом.

– Я бы тоже сражался за такого мудрого правителя, как Масуд-султан! – поспешно, но искренне сказал он. – Только добиться бы доверия на службу, встать в строй.

На что тойон так же искренне ухмыльнулся:

– Подрасти сначала, барсёнок! Жизнь умней нас с тобой! Станешь нужен, будешь востребован.

Так они и расстались, а спустя недолгое время Масуд-султан вызвал Алпамира в Иран и послал его командовать западной армией. В Арран же, где коноводил юный Илдэгис, выслал полководца по имени Суджурум.

Опечалился парень, надеющийся на покровительство Алпамира.

Мало ему, взрослеющему, было той работы, которая была ниспослана судьбой, он по-прежнему хотел стать воином. Но оказалось, что новый военачальник получил от старого кое-какие наказы. Он вызвал к себе Илдэгиса и на кипчакском наречии с произношением хангылы спросил:

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать, – ответил Илдэгис.

– Как так, если тринадцать, по словам Алпамира, тебе было в прошлом году?!

– Простите меня, о тойон, но тогда я прибавил себе год, чтобы мне дали работу! – Он склонил голову в знак признания вины.

– А сейчас говори правду! Ты в самом деле вызвался быть отданным в рабство?

– Да. Я хочу старанием и терпением выйти в люди. На родине мне места нет.

– Ты что: умнее всех? А?

– Я не могу знать мысли всех – я знаю свои мысли и отвечаю вам чистосердечно, – отвечал Илдэгис. – Я не боюсь говорить это, потому что верю вам, своему соплеменнику, и знаю, что ниже рабства только смерть. Так чего же мне бояться?

– Только такие вот сопляки и не боятся смерти, – проворчал довольный, судя по выражению лица, бэсиэлджит. – А не лучше ли быть чёрным человеком у себя на родине, чем султаном на чужбине?

– Султаном быть лучше. Ибо ни один султан не станет мечтать о рабстве, а раб не откажется стать султаном. И совсем необязательно знать их мысли, чтоб понять это, глядя на неправедный серединный мир, который не всегда воздаёт почести по истинным заслугам, но где истину и признание легче добыть мечом, чем усердным трудом.

– Ишь ты, старичок! – уже не скрывал своего удивления и приязни тойон Суджурум. – Не худо бы знать: сколько такая тонкая шея проносит такую умную голову! Хорошо, хорошо... Посмотрим, посмотрим...

И с тех пор Суджурум-бэсиэлджит всюду брал с собой смышлёного мальчугана, поначалу как диковину, потом по привычке и возникшего, казалось бы, ниоткуда чувства чистосердечного опекуна. Он видел, что мальчик всюду заслуживал похвалы за свое трудолюбие и усердие, был бескорыстен и словно бы обладал чем-то, что выше рассудка. Да, в своём краю он оставался бы чёрным нукером. Но что же может разбудить от спячки их кипчакский народ? Может, вот такие мальчишки, которым становится тесно в рабстве застойной свободы и они выбирают пусть подневольную, но свободу служения большом общему делу. Это понимает только тот, для которого утеря смысла – непоправимая беда, а служба – обретение смысла...

Илдэгис всякий раз с восхищением смотрел на плотные ряды воинов. Ему хотелось встать в строй, раствориться в нём, словно дождевой капле в большом озере, и слиться с этим строем своей судьбой и сутью.

Он еще не знал, что в будущем разобьёт войско грузин, станет правителем Аррана, потом важным вельможей – атабеком, опекуном сына султана, а его потомки будут править Западным Ираном.

Он ещё ничего этого не знал, а лишь тянулся в строй, чтоб всего-то стать частью целого и настоящим воином.

Было в его сердце нечто, что выше ума, – талант верности долгу, дарованный всевышним Тэнгри.

У него был путь.

(обратно)

Михаил Локощенко НА ЭТОЙ ЗЕЛЁНОЙ ПЛАНЕТЕ

ПЕШКА Когда на шахматном просторе

В борьбе намечен перелом,

Когда фигурам нашим – горе,

И нас теснят со всех сторон,

Когда чудес уже не будет,

И всё почти предрешено,

Мы, пешки, маленькие люди,

Должны держаться всё равно!

Когда трубят тревогу трубы

И тень чернее от лица,

Дай Бог нам крепче стиснуть зубы,

Чтоб не сломаться до конца,

И продержаться до рассвета

На клетках шахматных полей.

Ведь пешки не меняют цвета!

И не бросают королей.

ПРОЩАНИЕ СО CЧАСТЬЕМ

Что за службу

справляют в церквах?

Панихиду по нашим надеждам.

Горе всем –

и слепцам, и невеждам,

Чьи надежды

рассыпались в прах.

Что за колокол

бьёт в темноте?

Это снова зовут нас куда-то.

Где-то жизнь хороша и богата,

Но зовут не туда и не те.

Что печально так

птицы кричат?

Это счастье

прощается с нами

И с невыбранными именами

Не родившихся наших внучат…

ОСТРОВ РОЗОВЫХ ГРЁЗ

Кто слышал

об острове розовых грёз,

Кто это название вслух произнёс?

Кто там побывал –

пусть расскажет…

Мы долго скитались

в пучине морской,

Гонимые чёрной холодной тоской,

Пустых кораблей экипажи.

Но нашим не вняли

мольбам небеса,

И ветер напрасно

трепал паруса –

Так наши года пролетели.

На всех перекрёстках

тумана и тьмы

Его очертаний

не встретили мы –

Наверное, плохо глядели.

Старинные карты

не врут никогда,

И где-то он есть,

этот остров-звезда,

Сияет, искрится в тумане.

Горнисты

опять протрубили подъём:

Он ждёт, он зовёт нас

и ночью, и днём

И, значит, мы снова

к нему поплывём

В бушующем злом океане.

ПОЛКОВНИК

Когда дрожащею рукой

По мятой карте войсковой

Полковник судорожно водит

И уверяет, что пока

Известий нет наверняка,

И ничего не происходит,

Все знают, что произошло:

Всё войско в бегство перешло,

И рота роту обгоняет,

И даже полковой трубач

Несётся опрометью вскачь

И на скаку трубу роняет.

Повсюду в спину дышит враг.

Вот знаменосец бросил флаг

В безумном бешеном азарте.

Толпа неровная бежит.

Полковник раненый лежит,

И кровь его течёт по карте.

ПАДАЮЩИЙ АНГЕЛ

Здесь тьма кромешная и холод,

И ты сюда не торопись.

Не падай, ангел, ты так молод!

За воздух и за птиц держись!

Держись за все воспоминания,

За города и поезда.

И загадай скорей желание –

Ведь рядом падает звезда.

НА ЭТОЙ ЗЕЛЁНОЙ ПЛАНЕТЕ

На этой зелёной планете

Так много прошло уже лет…

Дул северо-западный ветер,

Когда я родился на свет.

Родился на самом исходе

Самого длинного дня –

Последнего дня в природе,

Который прошёл без меня.

С тех пор ко всему я причастен

В людской многоцветной семье.

Какое же всё-таки счастье –

Пожить на зелёной Земле!

(обратно)

Виктор Верстаков ВОСПЕВШИЙ ГИБЕЛЬ РИМА...

* * * Большая Ордынка

и Устьинский мост,

туман над Москвою-рекою,

и в утреннем солнце

сияние звёзд

над грозным

кремлевским покоем.

А я в сапогах

и в шинели с ремнем,

солдатик великой державы,

в казарму свою

возвращаюсь тайком –

от Балчуга вниз и направо.

Там в тёмном дворе,

где сарай у стены,

я с крыши запрыгну в окошко,

разденусь

и выставлю для старшины

напротив кровати сапожки.

Я Внутренний

грубо нарушил устав

и Дисциплинарный впридачу,

с прекрасной студенткой

минуты не спав

на ветхой приятельской даче.

Вошел старшина, скоро крикнут:

"Подъем!"

Ну вот и финал самохода.

...Давненько сияния нет

над Кремлем,

а губы доныне пылают огнем –

тем, семьдесят первого года.

* * * Сейчас бы выкупаться, что ли.

Жара, как в третий год войны.

Хлеба на Прохоровском поле

огнем июля сожжены.

С колосьев согнутых и ломких

больное падает зерно.

Неблагодарные потомки,

войну забыли мы давно.

Нет ни желания, ни силы

вернуться к подвигам отцов,

представить сердцем,

как все было,

заплакать бы, в конце концов.

Другие дни, другие боли...

Зачем приехал я сюда,

зачем на Прохоровском поле

горю от зноя и стыда?

* * * На Страшном суде –

всенародном позорище

(тропарь по 3-й кафисме)

встану и я перед Богом,

глаголюще

о грешном своем коммунизме.

Не отвергая догматы церковные

и не круша заветов,

верю я в Слово,

и в безусловную,

правую власть Советов.

Разве звезда моя пятиконечная

древнеславянской эры

взята масонами

в рабство вечное

и недостойна веры?

Разве скрещенье

Серпа и Молота –

борт отцовского танка –

Господом Богом было расколото,

а не фашистской болванкой?

Разве на Родину

тьма кромешная

пала при коммунизме?..

Боже, прости мне

глаголы грешные

о непозорной жизни.

* * * Посмотрим холодно и честно,

поплачем тихо и светло.

Добро разлито повсеместно,

а побеждает всюду зло.

Какие истины ни ведай,

дела какие ни верши,

зло снова празднует победу

в сраженьи плоти и души.

Добро духовно, зло телесно,

душа незрима, плоть груба.

Была бы даже неуместна

с другим исходом их борьба…

* * * В ущельях Гиндукуша,

счет потерявши дням,

простреленную душу

влачил он но камням.

И призрак появился,

когда не мог он встать.

– Зачем ты так напился? –

спросила горько мать.

Жена в одежде вдовьей

сошла к нему во мгле,

– Целуешься до крови

ты с кем в чужой земле? –

Близка его кончина.

Темнеет небосклон.

В последнем свете сына

успел увидеть он.

Держа ружье-игрушку,

сын крикнул из огня:

– Ты почему в войнушку

играешь без меня?

* * * Все интересней год от года

на переломах бытия

не жизнь державы и народа,

а собственная жизнь твоя.

Над ней история не властна,

поскольку смерть ее итог.

Что в ней случается напрасно, –

не переправит даже Бог.

Восстанет падшая держава,

народ поднимется с колен, –

ни времени, ни сил, ни права

нет у тебя для перемен.

И в этом мире преходящем

ты отвечаешь до конца

за то, что только в настоящем

и лишь от первого лица.

РАЗВЕДЧИК В небе апрельском сером

лебедь свершает круг.

Вчера он летел на север,

сегодня летит на юг.

Тело его поджаро,

крылья его длинны,

глаза его, как радары,

к цели устремлены.

Видит он лёд озёрный,

талый прибрежный снег,

посередине чёрный

стоит на льду человек.

"Путник, рыбак, охотник?

С ружьём или без ружья?.."

Жалко, что время отнял

у лебедя сдуру я.

Его на маршруте с юга

нетерпеливо ждёт

старый вожак, подруга

и остальной народ.

После разведки долгой

хрипло он им кричит:

– Есть ещё жизнь за Волгой!

Рыбак впереди торчит!

РОМАНТИКА Воспевший гибель Рима...

А кто ее воспел?

Смерть неисповедима

среди текущих дел.

Пока звучали речи,

пока не грянул срок, –

Рим был велик и вечен,

погибнуть он не мог.

Да, подзагнили нравы,

провинции ушли…

Но – чтобы всю державу

стереть с лица земли?

Не верилось в такое

живущему певцу,

хоть слёзы непокоя

катились по лицу.

Романтиком назвали –

от слов "старинный Рим" –

того, кто мог едва ли

в ту пору быть иным.

Воспевший гибель Трои...

Нет, это не пример:

во время жил другое,

и греком был Гомер.

Всё рушится по-новой,

уходит прочь страна...

О гибели ни слова.

Романтика нужна.

МАЛАЯ СЦЕНА И вы и мы не с пьедестала,

и вы и мы не образа.

На малой сцене места мало,

зато глаза глядят в глаза.

Ни декораций, ни софитов,

не занавешено окно.

Всё нараспашку, всё открыто

и ничего не решено.

Сквозь гул машин

и скрип подмостков

высоких слов не разобрать.

На малой сцене всё непросто –

тут нужно жить, а не играть.

Простить судьбе,

что было прежде,

но ничего не зачеркнуть.

На малой сцене

путь к надежде –

единственный актерский путь.

Вошли в одни и те же двери

артисты, зрители и век,

чтоб вера потянулась к вере

и к человеку человек,

чтоб, не впадая в суесловье,

увидеть каждому из нас,

что мир спасается любовью:

кто полюбил – кого-то спас.

В окно скользят и свет и тени.

Мы в этот вечер будем вновь

играть для вас на малой сцене

Надежду, Веру и Любовь.

ПТИЦА Завелась непутевая птаха

на балконе моём по весне.

Прилетает без всякого страха

и садится на плечи ко мне.

Я курю или книгу читаю,

птица смотрит и песни поёт.

И напрасно шумливая стая

возвратиться подругу зовёт.

Ни пшено и ни хлебные крошки

не волнуют ее, хоть убей, –

лишь смолкает,

пока на окошке

не склюёт их чета голубей.

Вот опять мы одни на балконе,

и опять распевает она,

светит солнце ли

на небосклоне

или плавает в тучах луна.

Не пугал и не трогал я птицу,

но однажды спросил, почему

прилетает она, и садится,

и поёт только мне одному.

Замолчала она, и взлетела,

и пропала в закатном огне,

лишь послышалось мне:

"Я хотела,

чтобы ты вспоминал обо мне".

* * * Прах во гробе не поёт,

не грешит, не кается,

зелье сладкое не пьёт,

не опохмеляется.

Пропускает все посты

и богослужения.

Не бывает суеты

в этом положении.

А душа на небесах

мучается, мечется,

за упокоённый прах

горькая ответчица.

* * * В жёлтых окнах казарм

отражается Время:

не бывало в истории

мирного дня.

Возвращаюсь к армейской

исписанной теме –

ах, любовь и природа,

простите меня.

Босиком по песку,

в сапогах по бетону

век за веком

шагает военный народ,

ведь должны быть стройны

на плацу батальоны,

хоть в казарму с войны

ни один не придёт.

В шкурах через плечо,

в латах, куртках, шинелях,

с булавою, мечом,

автоматом в руках,

в пыльных бурях Афгана,

в российских метелях

мы сражались

в бессмертных

погибших полках.

Наши крики страшны,

наши лица усталы,

наши руки в крови,

наши души в аду.

И потомки

с обшарпанного пьедестала

сбросят наши греховные

крест и звезду.

(обратно)

Татьяна Смертина ИЗ ТРЁХ ВРЕМЁН

* * * Странно мчатся эти кони –

То ли к свету, то ль в огонь?

Не пойму в малинном стоне:

То ль гвоздика на ладони?

То ли гвозди сквозь ладонь?

Вихрь сумятицы и страха,

И видений, и молвы!

И Луна кругла, как плаха –

Ой, для чьей же головы?

Словно пущены с откоса –

Далеко, в девятисотом...

Вихрем вьются вдоль версты –

Судьбы, звёзды и кресты...

Словно кто пролил легко

В чёрный космос молоко...

* * * Из трёх Времен да с трёх сторон

Идут худые вести!

А на руке тройным огнём –

Сияет Божий перстень.

Моя рука – узка, легка.

А путь – под вой волчихи.

И серп блистает у виска,

Безумных прядей – вихри…

А на Руси – глухая ночь!

Но перстень – кажет дали.

И я, крестьян убитых дочь,

Не сплю! Стекают шали…

Секирой маятник летит…

Строка спешит и плачет…

И чем сильней душа болит –

Тем перстень светит ярче.

* * * Здесь мальвы жар – не сплю и вся горю.

Далёкое – мне высветилось очень!

Взрывается Юпитер в эти ночи,

И я легко стихами говорю...

И чудотворец Серафим во мгле

Мне возжигает свечку на столе...

И мёртвые ко мне сквозь даль и стены

Приходят и кольцом живым стоят.

И яблоня засохшая – мгновенно

Вдруг почками набухла... И летят

Ко мне на плечи мотыльки, и жмётся

Златая ящерка к босой ступне...

Комета, рассыпаясь, в мрак несётся,

Юпитер стонет в ядерном огне.

Умерших лица вижу я в окне.

И в чаше, где воды овал мгновенный, –

Твоё лицо, читатель сокровенный!

Вглядись: Ты видишь между этих строк,

Как проступает легкой мальвы шёлк...

* * * Шла старуха,

Но не добрая –

Карга.

Чёрный ворон

На вершине

Батога.

Стала грубо надсмехаться,

Верещать:

"Слушай, дева,

Тебе счастья не видать!

Потому что –

Часто бродишь по росе.

Потому что –

Роза красная в косе.

Потому что –

Есть завистницы во зле...

Обернётся роза –

Раной на челе..."

* * * Боюсь окна, боюсь моста,

Пугаюсь шелеста листа.

И каждый жест мой – страхом болен.

Для многих день – вот так же тёмен!

Ужель защита – локоток?

Мне спрятаться бы в тот цветок,

Что лепестками стынет бело,

Уйти в его изгибы телом.

Зачем скрипит зловеще дверь?

Вновь из стены выходит зверь!

Прыжок его столетье длится,

Я перед ним – ребёнок, птица…

Безмолвен мой полночный крик…

И россыпь бус – на половик…

Безвыходность и ужас дикий…

И мир из красной земляники…

* * * Я выберу печальную звезду,

Кувшинок белых наберу охапку

И помолясь, и поминая бабку,

Я по спиралям сверхчастиц уйду,

Как в глубь креста в молитвенном бреду!

И на звезде – расправлю крылья сладко...

Там превращусь в потусторонний вихрь,

На Землю кану средь Крещенья в поле

Безумной, белой вьюгой! И доколе

Я вас средь белоснежья и крутих

Там не найду, –

Я плакать буду так,

Что все лампады покачнутся в мрак,

И будет звать сиренно каждый стих

В моих, пока не собранных, "Собраньях",

Что в мир явились в вербах и страданьях.

Когда же вас я все-таки найду,

Проливши слёз и локонов орду, –

Вас вознесу на белую звезду!

Она – вся в лотосах, в белынь-шелках,

В молитвенных шептаньях и стихах...

И вы познаете, хоть на мгновенье,

Святынь высот, вдохнёте вдохновенье,

Чтоб, возвратясь в дом мрачный, наконец,

Где серых будней медленный свинец,

Вам вечно помнить шёлковый венец:

С него от вечной, загнанной тоски,

Вдоль по Вселенной вьются лепестки...

* * * Приснилось –

Назвали пророчицей

И повели сжигать:

"В Отечестве

Пророкам не бывать!

Пророчицы – все ведьмы,

Их кос дремуча гать!"

И стали гневно

Сучья собирать.

А мне в небесный

Неохота край.

Пока возились,

Вскрикнула: "Невинна!"

Бух о земь,

И стою –

Кровавая калина,

И каждой кистью маюсь:

"Пригуби".

Но сзади крикнули:

"Руби!"

...Под каблуками

Красно умирала.

И жадно семена

Земля глотала.

* * * Среди ельников высоких

Бродят тени синевы.

Князь мой призрачный, далекий,

Ты явись мне среди мглы.

Вся изба полна печали,

Что исходит от меня,

В поле ветры зарыдали,

В печке – шёпоты огня...

Облик князя вижу рядом –

Самый огненный мой плен.

Он обводит чёрным взглядом

Молоко моих колен...

Ситец тоненький – мне в тягость,

Рук полёт не удержать!

Георгин осыпал рдяность...

Бусы – в россыпь, не собрать...

... Скоро ль встретимся воочью?

Рвусь к тебе, ну хоть вяжи...

Снилось что тебе той ночью,

Князь далекий, расскажи...

* * * В ладони скорбной жухлого листа

Заснуло одинокое созданье,

Неведомое мне, как мирозданье.

Вдруг ветер сдунул этот лист с моста.

И так он полетел в заглохший лог,

И так созданье глушью поглотило,

Что я подумала – со мной такое было!

И я пыталась вспомнить, что уплыло,

Но разум – этот файл открыть не смог.

ПРЕДЧУВСТВИЕ В моей тоске лишь ветер виноват?

Мне слышно в полусумрачной избе,

Как он играет сотни лет подряд

На этой черной, каменной трубе.

И видно мне из узкого окна,

Как вьётся маревом худая весть:

Рыдает от измены тишина

И мне швыряет страшное с небес…

Я вышла в ночь – там что же у крыльца?

Кровавая мне мнится голова…

Убилась слёту о трубу сова!

И стынет в брызгах алого венца…

* * * Белеет полог тонкий.

Полночная гроза.

Темны в овраге ёлки.

Боюсь закрыть глаза.

В моих часах песочных

Песчинок меньше всех.

Гроза грозит, пророчит!

Дрожит овчинный мех.

Наверно, за верандой

В дождь падают цветы.

Бояться мне не надо

Гудящей темноты.

Откинув нежный полог,

Вскочила! Вот окно.

Сверкнуло из потёмок –

Изба ушла на дно.

Кто светом ухнул гневно,

Сломав на небе плеть,

Чтоб в раме на мгновенье

Лицо мое узреть?

Зачем я Вам, скажите –

Мой бледный лик, и взгляд?

Пугаете, томите,

Зовёте в вечный сад…

Зигзаги черных прядей,

Запястий узких дрожь…

Манить меня не надо,

Швыряя шёлком дождь!

Вчера дала я слово:

Сквозь солнца благодать,

Пион в росе тяжёлой,

Склонясь, поцеловать.

Он ждёт меня и дышит,

Сжав бархатный огонь.

Он мне судьбу напишет

На тонкую ладонь…

* * * "Цыганка и ведьма!

Ой, птица она!"

Не верь, что болтают,

Толпа ведь дурна.

Не верь, что тебя я

Спалила, как страсть.

До кружев, до края –

Твоя, милый, власть!

Ты душу мне держишь

Легко, как цветок.

Так властвуешь, нежишь,

Что век – короток.

О, как покоряешь!

До боли, до слёз…

И лаской смиряешь

Вихрь юбок, волос…

Да что тебе мнится:

Я призрак, обман?

Исчезну жар-птицей –

И всё. И туман.

(обратно)

Валерий Тихонов СКАЗКА КАЛАЧА

– 1 – Коли стать лицом на север,

То налево от плеча

Порассыплются, как веер,

Тропки с улиц Калача.

То по лесу запетляют,

То по лугу – прямиком.

Местный люд по ним шагает

Кто в туфлях – кто босиком,

Кто с корзинкой, кто с авоськой,

Кто и вовсе налегке.

Ну а кто с любимой Моськой

На сермяжном поводке...

Всё привычно, всё знакомо:

Голубь – в небе, в поле – грач…

К Лискам, к шуму городскому

Власть причислила Калач.

С прошлых лет он жил как хутор:

Свой порядок, свой покой...

А проснулся как-то утром,

В паспорт глянул: кто такой?

Там отметка "город Лиски"

Твердо значилась уже.

Но ведь это ж по прописке,

На бумаге, а в душе?

Загородки вон, скворешни,

Огороды в два ряда...

Город, да, оно конечно,

Но и хутор тоже, да.

Со своей в деже закваской,

С хлебным духом от печи

И, конечно ж, с этой сказкой

Про волшебные ключи.

– 2 – И как тут дышится легко!

Тут луговое молоко

Туманом утренним парит,

Росинка солнышком горит.

А где-то рядом босиком

Сторожко ходит тишь.

Ты с ней, как друг, заговоришь,

Она ж в ответ тебе – молчок,

Как будто двери на крючок:

Мол, разговоры отложи,

Раз уж пришел ко мне – дыши,

И всю меня испей до дна

Заместо сладкого вина.

Испей росинкой с лепестка,

А хочешь, вон из родника

Черпай хоть кружкой, чтоб понять,

Чья сила в нас и чья в нас стать.

А мало кружки – выпей пять,

Чтоб крепче сдвинулась родня...

Такая, в общем, у меня

Беседа вышла с тишиной.

А тут и в правду, что весной,

Что жарким летом, что зимой,

Среди привычной беготни

Живёт – не старится родник.

И оживляет всё вокруг:

И те поля, и этот луг,

И вековой могучий лес,

Что на крутой бугор залез

И там, в обнимку с тишиной,

Как богатырь с родной женой,

Стоит в кругу всего родства.

И вот с такого естества

Явилась – настежь ворота –

Вся эта сказка-красота.

И провела со мной весь день.

Постой! А сам-то где он?.. Где?

А он, смотрю, на караул

Поставил месяц и – уснул.

– 3 – И вот уж вновь светлым-светло:

Живое солнышко взошло.

Ложбинкой майского цветка.

И мысли, будто облака,

Плывут, высокие, – плывут,

Вольготно им, просторно тут,

У самых утренних высот.

И сказка рядышком плывёт,

Зарёй восходит от зари,

И не снижается – парит

С лицом, румяным ото сна...

Я глянул вниз: и тут она

Стоит в кругу садовых роз

И задает мне свой вопрос:

– Скажи, а чем родник живёт?

– Не знаешь, вижу. Ну так вот,

Нагнись и вслушайся в ключи:

Там сердце донное стучит

И по минутке, по глотку

Жить разрешает роднику.

А уж потом и в нашу жизнь

Втекает. А теперь скажи:

Какая у воды цена

И в те и в наши времена?

Какой, скажи, воде почёт?

Течёт и пусть себе, течёт.

А ведь с простого ручейка

Не рвётся – тянется река,

Бушует море-океан,

И даже тот седой туман,

Что постелился у реки, –

В нём те же капельки-глотки,

В нём главный корень от беды.

Чуть что случись – воды! воды!

Прошепчут губы в тот момент.

Но нет её! Ни капли нет!

Нет ни в ведёрке, ни в реке,

Ни в материнском молоке...

И лишь слезинкой по щеке

Она, горючая, сбежит.

Хочу ещё чуток пожить.

Водицы дайте, не вина.

Жизнь – вот она цена

Живой воды. О том и речь.

И сказка, видимо, прилечь

Решила, малость поустав,

В тени прохладного, куста.

И там поспать. Ну что ж, пора.

...Шумела где-то детвора,

Ругал заносчивый петух

За что-то кур, своих подруг.

Чудно лохматый прыгал пес,

И хохотал над ним до слёз

Малыш, забавный карапуз.

А на крыльце, войдя во вкус,

Лупились бабки в дурочка,

Одолевая старичка.

Да так азартно, будто он

Не Митрич, а Наполеон.

Краснел на грядке помидор.

Карась гулял в глуби озёр –

Плевал со дна на рыбака.

Играла с солнышком река.

А там, за кромкой Дивных гор,

Пылал, как золото, простор

Пшеницы. Ветер хлебом пах,

Пел про любовь высокий птах.

Пел от души, как сам любил.

Не он ли сказку разбудил?

– 4 – Ей, гляжу, такое в радость, –

Наяву или во сне

Ключ волшебный, как награду,

Вдруг протягивает мне:

– Им раздвинешь две подковки

У невидимой двери,

Там похлеще Третьяковки

Есть картины: стой – смотри.

Задержалась у калитки:

– Наглядишься – ключик спрячь

Вот сюда, под эту плитку,

Где написано "Калач".

И без всяких "извините"

Птицей фырк – и унеслась.

Я в таком рабочем виде

Сказку видел первый раз.

Ключик – вот он – на ладошке.

Ну а двери? Двери где?

Осмотрелся: на окошке

Две подковки. Точно – те!

Шаг – к окошку, настежь – створки

В горизонт, в просторы дня, –

И как кто-то из двустволки

Красотой пальнул в меня.

Мол, возрадуйся, пехота,

Возликуй, воспой, дружок:

Тут такая, брат, работа!

Тут такой живой мазок!

От земли и аж под крышу

Неба с лентой голубой...

Всё тут ходит, всё тут дышит,

Всё беседует с тобой.

– 5 – Вот рядом – поле, дальше – луг,

Где овевая всё вокруг

Духмяным ароматом трав,

Гуляют вольные ветра.

А там, в теснинах камыша,

Потёмки, тайнами шурша,

Затмили озеро, но гладь

Его пока ещё видать.

Там озеро ещё рябит,

Веслом в уключине скрипит.

А сколько лет ему и зим?

Поди у Господа спроси.

Хотя жива еще молва,

Что Дон когда-то доставал

До этих мест, до этих строк, –

Широк был, батюшка, широк!

Ну а потом спрямил дугу –

Оставил озеро в лугу,

А сам прошёл под той горой,

Где стародавнею порой

По гребню пенистой волны

Шли Фрола Разина челны.

И не они ли по сей час

Видны из окон Калача?

Видны, как тот седой утёс,

Что к меловой горе прирос

И в пояс над рекой повис –

Не отрываясь, смотрит вниз.

А там такие чудеса –

Упали в воду небеса

И забрались на облака

Его, утёсовы, бока.

Играет зеркало реки...

Бездонны корни, глубоки

У этих белых Дивных гор...

Но то особый разговор.

Но то отдельная строка,

Чтоб издалёка-далека

От незапамятных времён,

Из века в век, до наших дён

По их истории пройтись,

Тут днем одним не обойтись.

Гляди, уж как он ни велик,

А вон головушкой поник

И, как свеча, сомлел, затух.

На небо выпустит пастух

Отару звёзд пастись в ночи.

Округа вся уже молчит

В объятьях праведного сна.

А я всё также из окна

Смотрю, смотрю –

не нагляжусь,

На отчий край, на нашу Русь.

Нет, не сломить её, пока

Течёт вода из родника,

Покуда есть в ней Калачи,

Где бьют волшебные ключи.

(обратно)

Вячеслав Киктенко ЛЫСЕНКОВЩИНА В ПОЭЗИИ

Читатель вправе спросить – а при чём здесь Лысенко? И какова связь земледелия и поэзии, культуры?

Есть связь. Не очень прямая, но очень глубокая связь. Собственно, слово "культура" изначально было связано именно с землёй, с земледельческим культом. С искусством и умением выделять из армии сорняков нежные и редкие на земле злаки, которые становились культурными потому, что их долго, терпеливо обихаживали, охраняя от нашествия мощных, куда более мощных и неприхотливых, нежели культурный злак, сорняков. Это требовало суровой организации быта и внутреннего мира земледельца.

Культурный человек – значит не свободный от всего и вся, но внутренне жёстко организованный человек. Культура вообще репрессивна по определению. Точнее даже – саморепрессивна. Иначе нельзя, иначе сорняк задушит…

А он, как оглянешься – душит! Душит культуру, миленький, сочный, часто очень даже яркий сорняк. Как оглянешься – лучшие грядки разобраны, и туда не пробиться доброму злаку, там только для "своих" место оставлено. Читай в нашем контексте – для родственников нынешних хозяев масс-медиа, для их любовников и любовниц, племянников, детей, внуков… мам, пап, дедушек, бабушек, нянюшек...

Хорошенькое такое домохозяйское царство!

И здесь речь не только о гламурных романчиках и домохозяйкиных детективчиках. В конце концов, лёгкое чтиво не требует особой культуры, долгих раздумий, творческих усилий. Почему бы хорошей (нужной) знакомой не дать проявиться публично? Тем более, когда у неё язык неплохо подвешен, тем более, когда легкость в мыслях и фантазиях, в их изложении – ну просто необыкновенная! Тем более, что хозяин барин, тем более, что классика, особенно поэтическая – это теперь "неформат", теперь "все знают" как это тяжело, скучно… неподъёмно для современных людей. Жизнь другая теперь, одним словом.

Да шут бы с ними, с этими гламурами и пакетбуками, они неизбывны, как пошлость людская. И слабость человеческая простительна – читательская слабость.

Но не издательская!

Вот на них, издателях и владельцах масс-медиа (телевидения в первую очередь!) лежит главный грех духовного безобразия. Сказано – греху невозможно не прийти в мир, но горе тому, через кого он придёт, кто соблазнит "малых сих".

Речь собственно о том, что издательские требования, капризы и пристрастия есть ни что иное, как проявление "лысенковщины" в современной литературе. Особенно в поэзии. О чём и пойдёт более подробный разговор ниже.

Но ведь по большому счёту не издательства несут основной груз вины, они иногда всё же публикуют стоящие вещи. Малыми тиражами, конечно. Требовать больших – нереально. Особенность нынешней ситуации в том, что основной информационный поток с последней трети 20 века зримо переместился из книжного русла в русло аудио и видеоиндустрии. И увёл за собой большинство читателей.

Сейчас только русские "толстые" журналы и некоторые литературные газеты с традицией способны демонстрировать высокий вкус, гарантировать настоящий поэтический уровень. Но вот беда – тот самый, легендарный русский литературный журнал, как уникальное в мировой культуре явление, находится на грани исчезновения. Скажем помягче, в стадии выживания. Их тиражи не превышают 10 тысяч экземпляров. Средний тираж – 5-7 тысяч. И это великие журналы, иногда с вековой историей! Их надо спасать, спасать на государственном уровне. Их не так много, русских журналов с традицией. И не так уж много денег нужно на их поддержку.

Тоска, тоска по живой воде нас всех когда-нибудь ещё спасёт, когда очень уж затошнит от кипячёной, мёртвой…

Но отбивать у интернета и телевидения своих читателей (особенно молодых) нужно сейчас, не откладывая в долгий ящик. Иначе ничего, кроме монитора, они через десяток лет воспринимать уже не станут. Или просто не смогут.

Если в каждой сельской, даже в школьной библиотеке страны будут организованы по целевой программе годовые подписки, тиражи вырастут на порядок! (Сейчас государство помогает лишь самым значительным библиотекам, и за счёт этого держится небольшой журнальный тираж.) Как никогда ранее, важно сохранить живого читателя, который сейчас находится преимущественно в глубинке, где пока трудно с интернетом и телевидением.

Я абсолютно уверен, что если в любой деревенской библиотеке будут подшивки хотя бы таких центральных журналов, как "Москва", "Дружба народов", "Наш современник", "Новый мир", "Литературная учёба"… самых разных по направлению, но непременно со взыскательным литературным вкусом журналов, читатель потянется к ним. Здесь невозможно дать полный список достойных журналов, поэтому навскидку назову ещё хотя бы такие значительные региональные журналы, как: "Север", "Дальний восток ", "Дон", "Простор", "Бельские просторы"… (Последние два, слова Богу, стоят на госбютжете – Казахстана и Башкортостана соответственно. О чём это говорит? Информация для размышления…)

Поддержка бесплатной подпиской всех публичных библиотек – вопрос стратегический. Вопрос, если угодно, государственной безопасности.

Убиваться же по поводу экспансии интернета нет смысла. ("Глупо спорить с веком" – говорил А.С. Пушкин.) Просто всем надо научиться пользоваться всемирной информационной системой, не впадая в наркотическую зависимость от виртуальных "улётов". Разрастание интернета неизбежно. Но чтобы не утратить книжной культуры, за неё нужно бороться. Бороться здесь и сейчас, на самом высоком уровне, на государственном. И поддержка лучших журналов через сеть ещё сохранившихся в стране библиотек – это, пожалуй, самое действенное средство.

А предлагать бы нужно высокую литературу. Тогда, глядишь, и вкусы, и требования читательские повысятся. Это жёстко взаимосвязано. Не сразу, но вкусы вырастут, и окрепнут. И со временем неизбежно выяснится, что это было величайшей глупостью (если не чьей-то сознательной подлостью): долгие годы внедрять мыслишку о том, что поэзия устаревший жанр, что она скучна.

Поэзия была и остаётся самым жгучим, самым живым, самым интересным из всего, что создано на русском языке. Вот только настоящая поэзия не востребована…

Да вправду ли уж невостребована? Говорят, есть такое мнение…

Всё просто и банально на деле. Вечное шкурничество человеческое, забираясь всё выше, вознеслось уже и до Парнаса. Так, настоящему в современной поэзии просто не дают пробиться "лысенковцы", разобравшие лучшие "грядки" масс-медиа и успешно взращивающие там на потребу дня явную безвкусицу, сорняки. А сорнякам-то вовсе не нужна хорошая почва, они где угодно вырастут, да ещё и на культурный злак попрут…

И при всём этом мне, например, абсолютно ясно, что трясину поэтического безвкусия можно преодолеть. Но, конечно, представлять публике сильных поэтов нужно сейчас особенно тонко, с хорошей подачей или с комментарием умного критика.

И – заслушаются, и зачитаются люди. И – ахнут, осознав: да за что же мы столько лет в зелёной тоске пробарахтались, когда вот она, живая вода?..

Остаточный принцип финансирования, на котором держат культуру, самоубийствен для страны, где духовное всегда ценилось выше материального. Потому и считали Россию великой. А не только по "валу". По высоте духовных взлётов когда-нибудь, в провиденциальной дали, на Высоком Суде определится Россия как воистину великая Держава.

Возвращаясь к "лысенковщине" в поэзии, повторю: лучшие грядки в информационных полях разобраны. Грядки разобраны, а добрых всходов на них нет, и не предвидится. Нет настоящей метафизики? Нет. А почему? А потому, что нет для неё настоящей основы – самой физики. Нет значимого подтекста, ибо отсутствует сильный, добротный текст.

Итак, нет Физики. Нет Текста. А что есть? Есть довольно ловкое имитаторство – под физику стиха, но и одновременно же под лёгонькую метафизику, точнее под её подобие. Неплохо овладел техникой сегодняшний имитатор. И результаты налицо: приятненькие текстики, эпиграммки – тут же, на гора, якобы прямо в студии… и мельтешат, и мельтешат с экранов подобия подобий… а всходов нет.

Настоящей пищи нет для сердца, для ума. Ибо нет подспудной работы (здесь бы можно сравнить её с долговременной и тончайшей работой генетиков), нет – судьбы.

И я уже предвижу, как в разговоре о лысенковщине в поэзии мне возразят – утверждения голословны. Нет конкретики, нет реальных доказательств, примеров. Ну что ж, придётся очертить ряд конкретных явлений, имён.

Но в первую очередь придётся сказать о телевидении. Через него проходит девяносто процентов информации, культурной в том числе. "Весомо, грубо, зримо" – это как будто о телевидении, через хребты времён, сказано. Видеоряд, плюс звук, плюс информация. И всё "в одном флаконе". Ну, какая книга посоперничает с экраном? А там, в книге – главное. Там скоплено веками духовное богатство челове- чества. Книгу читать трудно, для неё нужно время, а его всё меньше в сумасшедших ритмах жизни. Нужна вдумчивость, неторопкость – работа, короче, нужна. Работа души, ума, сердца. Но работать лень. На "основной работе" наработаешься, так ещё и дома, "после работы", работать? А зачем? на фига? Есть удобный, панорамный "ящик" с ручным пультом...

Это и понятно. Непонятно другое, за какими такими рейтингами гонятся телевизионщики, что за непреходящая ценность такая – Рейтинг? Почему в жертву ему нужно приносить то самое драгоценное, ради чего и был придуман телеэкран?

Скажут – деньги. Рейтинг, это деньги. Даже если так, почему деньги обязательно делать на дерьме? А потом умненько оправдываться, внушая нам с вами, что народ (то есть мы) быдло, а быдло любит дерьмо. От добротной пищи народ отвык.

Но позвольте, а кто его так методично отучал все последние годы от добротной пищи? И почему с такой жадностью, тоской и любовью люди смотрят старые фильмы, "Голубые огоньки", литературные записи? Это что, другой народ?..

Нет, совсем не тоска по "ретро" приковывает к экранам миллионы зрителей всех возрастов, а добротность, качество той продукции. Даже третьестепенные фильмы 50-60-х годов теперь смотрятся не без удовольствия. А тогда – фыркали. Ещё бы! Зачем они, рядовые фильмы, когда есть "Летят журавли", "Баллада о солдате", "Живёт такой парень", "В огне брода нет", "Иваново детство"… только перечисление шедевров не одну страницу займёт.

И смекнули телевизионные умники: надо срочно лепить ретро про ту, про великую эпоху, коли своя выдалась мелкая, никакая… и залепили, и залепили – целыми сериалами! Ан не глянутся они "быдлу". В чём дело? Под нос ведь суют, как раз то суют, чего и просили… Да не то, совсем не то просили! Просили и просят качества, высокого уровня, а не скороспелой поделки, даже про "те" времена.

Смешны нормальным людям все эти "ваши" Берии, Сталины, железные наркомы, о которых вы и подумать толком не успели, лепя поделки на продажу, не говоря уж о том, что художественный образ требует любви. Не любы вам те герои, ну и не вымучивайте вы их из себя! Возьмите лучше достойных современников.

Что, не видно достойных? Да, их трудно увидеть, если считать народ за быдло, кормить дерьмом, а в итоге самому потерять вкус и зрение. Но они есть, они всегда есть, достойные. Во всех областях человеческой жизни есть. Про все не скажу, но вот о поэзии попробую. О ней и речь.

Да, популярные песенники и юмористы ныне представительствуют и отвечают перед молодёжью за всю великую русскую поэзию. Нужны имена? Пожалуйста, они у всех, я думаю, на слуху: Илья Резник, Лариса Рубальская, Владимир Вишневский, Игорь Иртеньев, Юрий Энтин… продолжить ряд? Он большой и разнообразный, в него войдут и Михаил Танич, и Леонид Дербенёв – авторы нескольких песен, действительно могущих стать народными. Впрочем, с полной достоверностью это проявит лишь время.

Но ведь и Рубальская, и Резник, и Вишневский уже тоже почти классики в сравнении с "Муси-Пуси" и "Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже…" Эти, почти классики, изящны, легки, остроумны. Они "хорошо хаваются пиплом" – по выражению телепродюсеров и режиссёров.

Да и кто бы против? Удаются песни, весёлые стишки, и добро.

Но когда только это, или в основном это грядёт с телеэкрана, чего уж дивиться вкусам и выбору молодёжи? Почему-то кажется, что и самой Рубальской, и Резнику в глубине души горьковато от невозможности соответствовать великому статусу Первых Русских Поэтов, за которых выдают их теперь чуть ли не насильно. А может быть, даже и стыдно порой за то, что приходится представительствовать от лица Большой Поэзии, то есть играть не на своём поле. Умные ведь люди, с дарованием и вкусом. Не могут не понимать, что есть в России настоящие, большие поэты современности, которых просто "не выпускают" к широкой публике. Поскольку публику "ударно", в предельно сжатые сроки отучили от серъёзной, глубокой поэзии (да ведь кажется, кажется только, что отучили! Морок спадёт, и настоящее будет ой как востребовано!).

Пока же, в нынешней реальности, настоящая живая Поэзия, точно подпольные "вавиловцы" в своём убежище, почти молча, почти втайне вынуждена свершать творческий подвиг. А "лысенковцы-продюсеры" всё толкают и толкают на экран одни и те же, "раскрученные" имена и лица. Такое ощущение, что лишь попадёт популярный человек в "Останкино", так и не выходит оттуда с утра до поздней ночи. Только переходит из студии в студию, из одного ток-шоу в другое…

Справедливости ради надо сказать, что совсем иного рода "лысенковщина" (неизбывная, многоликая!) царила и в советские годы. Имя ей было тогда: "Официоз". Бодрые певцы режима ловко научились имитировать русскую классическую традицию, и обидно опошлили её. Это было, было, не стоит забывать. Но стоит помнить и другое: при вопиющем засилии официоза и пустозвонства в тогдашних масс-медиа, поэтам "нетрадиционным" всё же давали место – и в издательствах, и в журналах, и на телевидении. А с конца 70-х годов поэтический модерн и постмодерн при мощной культурологической поддержке, похожей на хорошо организованную акцию, вообще стал занимать лиди- рующие места в сознании читателей, особенно молодых.

Это звучало сильно: "поэтический авангард"! Но в этом самоназвании таилась профанная подмена, тогда ещё слабо различаемая широким читателем. Русский авангард, как одна из самых сильных ветвей русской поэзии, имеет свои корни и традиции, как в народном творчестве, так и в светской литературе. Авангард космичен, ошеломителен не только словотворчеством, но главное – творческим мирообразом грядущего.

В начале 20-го века авангард был мощно представлен такими именами, как Велемир Хлебников, Ксения Некрасова, Андрей Платонов (поэт, каждой строчкой – поэт!). А в конце века настоящий авангард словно бы рассеялся, или переродился… во что? В занятное штукарство, в перелицовку уже созданных стилей. Это, как совершенно ясно теперь, был даже не столько модерн, сколько постмодерн. Впрочем, речь здесь о другом: поэтам "нетрадиционным" и в годы ликующего "официоза" давали жить, а не просто выживать. То есть, какое-никакое равновесие, если уж не гармонию сосуществования разных стилей и направлений, старались соблюдать. А ныне?

Как праздник воспринимаешь редкое появление на экране Олега Чухонцева, Владимира Кострова. Это действительно крупные поэты. И они уже как бы имеют небольшой "допуск" на экраны. (Хотя и почаще можно бы). Но кто и когда в последний раз видел в популярных передачах таких, к примеру, поэтов, как Геннадий Русаков, Пётр Кошель, Владислав Артёмов, Виктор Верстаков, Александр Хабаров?.. куда девались те же "нетрадиционалисты" Иван Жданов, Александр Ерёменко, Алексей Парщиков? – раскрученные в прошлом имена, но изрядно подзабытые уже. А ведь живы они, и не так чтобы стары... поверьте, этот значимый ценностный ряд можно длить ещё, ещё! Поэтому прошу не обижаться всех достойных неназванных москвичей, знакомых мне и не слишком знакомых, но равно ценимых.

Изредка стали появляться (в связи с премиями, скорее всего) Вера Павлова, Олеся Николаева. И на том спасибо. А где Мария Аввакумова, Ольга Седакова, Инна Кабыш, Нина Маркграф?… – тоже лишь небольшая часть достойного ряда…

А ведь это только москвичи, у которых всё же имеется некоторое преимущество перед провинцией. Кто видел, например, чтобы с экрана читала свои стихи кировчанка Светлана Сырнева? Это большой русский поэт, чьё место в ряду с Анной Барковой, Марией Петровых.

Где галичанин Виктор Лапшин? Где самарцы Евгений Семичев, Диана Кан?.. где совсем уж нераскрученная, но не переставшая от этого быть настоящим поэтом Надежда Балакирева из Барнаула? Где уфимец Юрий Андрианов?

Да не скудеет талантами Россия! Особенно поэтическими. Пошлую сказку про оскудение талантов придумали сами "лысенковцы" от масс-медиа – для собственного удобства и выгоды.

А ведь кроме России есть страны (не забыли ещё?), где живут и пишут – в более тяжкой ситуации! – русские и русскоязычные поэты, наши собратья.

Во многих наших республиках остались рыцари русской поэзии, которые, в отличие от политиков, по-прежнему не мыслят себя вне России. Политики развалили страну, поэты её собирают – в своих подпольях, резервациях, духовных убежищах, нередко в одиночку верша подвиг.

Силовое, духовное поле России гораздо шире, объёмнее того, которое нам обозначили государственные границы. И пока живы настоящие поэты, есть надежда вновь собрать великую страну, пусть и не в прежней конфигурации. Живой, а не абстрактнополитический объём сам обозначит себя – рано или поздно.

Родное примкнёт к родному, чужое отпадёт само. "Лысенковцам" этот долгий труд, этот подвиг безвестности не под силу. Да и кто они по главной сути своей? – "Авторитетная" банда.

Каково их главное имя? – "Легион".

И вовсе не для того они оккупировали масс-медиа, чтобы собирать воедино разорванное духовное пространство, а там, глядишь, уступить место живому…

Но вот представьте себе на минуту, что хотя бы часть из перечисленных выше поэтов заняла вдруг прочное место на телевизионном Парнасе! Какая картина бы открылась всем нам? Перевернулась бы старая цветастая картонка, свалилась бы, как рухлядь с проржавевшего гвоздя, а на её месте возникнул прекрасный холст, отсвечивающий благородством красок, переливающийся глубокой игрой светотеней, дышащий подлинным чувством и мыслью...

(обратно)

Юрий Архипов "МАЛЕНЬКОЕ" ПРАВО

Крылов К. Нет времени. СПб., Владимир Даль, 2006.

Есть такая газета – "Спецназ". (Или была? В последнее время в киосках ее что-то не видно.) При случае я нередко её покупал – ради статей главного редактора Константина Крылова. И не из-за сугубого сходства идей и взглядов; я немало пожил на свете и меня трудно в чём-либо переубедить. С "обличительной" частью писаний Крылова, впрочем, нельзя было не согласиться. Но всего больше меня привлекало другое – редкий эссеистический (то бишь художественно-публицистический) дар автора. Эссеистика вообще у нас теперь на подъёме и достигла, пожалуй, небывалого расцвета, опершись на опыт немногочисленных классиков прошлого – Леонтьева и Розанова, прежде всего. Учтен опыт и вынужденных эмигрантов – Мережковского, Федотова, Адамовича, Ивана Ильина, Владимира Вейдле. Любопытно, что и многие интересные явления художественной прозы последнего времени тоже тяготеют к роману-эссе (Шишкин, Королев, Отрошенко, Клех, Гольдштейн.) Но ещё привлекательнее (и убедительнее!), так сказать, эссеисты в чистом виде – Галковский, Гачев, Гиренок, Головин, Аннинский и другие. Достаточно сравнить отдающую лубком, на мой вкус, художественную прозу Проханова с его блистательной публицистикой, чтобы понять, в каком жанре нынешние литераторы научились работать ничуть не хуже предшественников.

Своими статьями, лучшие из которых собраны в книге "Нет времени", Константин Крылов быстро вдвинул себя в когорту самых боевитых, фехтовальных перьев России. На его примере хорошо видно, что задаёт уровень публицистике. Да – стиль, да – живой ритм, да – меткий, как выпад рапиры, словарь. И внимание к деталям, конечно, – культурологическим знакам и метам времени. Но главное – чтобы всё это работало на единую идею. Чтобы из фейерверка перлов вырастало не разбросанное по случайным пустякам мировидение автора. О чём бы ни писал Крылов, его интересуют национальные интересы России и перспективы русских и русского в грядущих геополитических битвах. Есть ли ныне темы важнее?

В защите своего, сокровенного, Крылов несгибаем, в обличении чуждого и враждебного красочно ядовит. Мастер-класс, например, он демонстрирует в статье о Ельцине и его времени под глыбообразным аббревиатурным названием "ЕБН". Памятливо перечислив многие фантасмагорические, "вкусные", как он пишет, подробности того и впрямь свихнувшегося времени с Чумаком и Кашпировским на экране телевизоров, с уроками Агни-Йоги и секса в школе и камланием сектантов на стадионах, Крылов хлестко резюмирует:

"О психологическом состоянии "советского пока еще народа" лучше не говорить. Человечков буквально крутило: они блукали в потьмах, как слепые, и выли, как бешеные. Немногие сохранившие остатки ума смотрели на взбесившихся с ужасом и омерзением. Это был прямой выплеск инферно – какое-то всеобщее оле-оле и гыр-гыр-гыр, помрачение последних остатков разума.

В нормальных вроде бы людей легионами вселялись бесы, которые греготали и похабноглаголали какие-то непотребные кощуны. Тогда-то и накатила последняя, самая страшная волна ельциномании.

...Я никогда не забуду чудовищные митинги на Манежной площади, бьющихся в экстазе старушек и крики – "Ельцин, Ельцин, Ельцин!!!" И бесы уссывалисъ в аду, внимая тому, как призывают слепленного ими из какашек голема. "Человеком года" в 1990-м стал Анатолий Кашпировский" (стр.180).

Как видим, Крылов за словом в карман не лезет и по-раблезиански низменной лексикой не брезгует. Это вам не академическое витийство раздувающих дряблые щеки политологов – от Никонова и Бунича до Сатарова и Ципко. У кого ещё встретишь такую, к примеру, салтыков-щедринскую словесную печать:

"События 1991-го года выдают чуть ли не за церковный брак народа российского с ельцинской блядвой и прошмандой, разлучить который теперь может только смерть (понятное дело, народа, а не прошманды – та намерена жить и веселиться, прокучивая имущество покойного супруга). Тогдашние сватьи бабы Бабарихи, сладко певшие народу в уши о прелестях и чистоте невесты, теперь ощериваются гнилыми зубами: "вы выбрали демократию, выбрали рынок, выбрали реформы – теперь не жалуйтесь, терпите и несите эту ношу смиренно, смирненько, смирнёхонько, до гроба".

В книге Крылова более сорока таких – ударных – статей. Хотя далеко не все они посвящены политическим темам. Здесь и рецензии на "нашумевшие" так или иначе книги, и отзывы о событиях культурной и общественной жизни, и теоретические трактаты ("За кулисами нации", "Кондовость", "О тоталитарной эстетике", "О советской книге" и др.) Есть и своеобразные некрологи – в память тех кумиров либеральной интеллигенции, которые не пользовались симпатиями Крылова. (Посторонний взгляд тоже имеет свое маленькое право.) Собственно, с такого некролога – "Памяти Сергея Аверинцева" – и начинается книга.

Свое "маленькое право" Крылов осуществляет в этой работе с той зоркостью, которая, видимо, бывает доступна только противостоянию. Он признается, что не знал Аверинцева лично, "видел его несколько раз в жизни, читал какие-то его книги; не любил его". Но при этом собрал с исчерпывающей полнотой все сомнительные чёрточки в облике и творениях Аверинцева, которые я, хорошо знавший прославленного академика на протяжении сорока почти лет, мог бы разве что расцветить иллюстрациями, но никак не дополнить. Здесь и самовлюбленность, и по-детски бесцеремонный эгоцентризм, и провалы сугубо "профессорского" вкуса (совсем надо плохонько слышать, чтобы возвеличивать вирши Вячеслава Иванова и Германа Гессе), и то, что Крылов называет "жестом и позой". Признаться, я, по снисходительности своей, больше ценил сильные и бесспорные стороны дарования Аверинцева. Даже не знания, вещь все же механическую, а его изощрившееся умение показать своё "хождение" за этими знаниями сквозь силки и ловушки охранников интеллектуальных сокровищ, Поэтому к его очевидным, иной раз почти шокирующим человеческим слабостям я относился снисходительнее, объясняя их трудным детством и недоданностью физического процветанья.

Крылов куда суровее и беспощаднее. Там, где я недоумевал, он обличает. "Ну, как ты, архаист, можешь симпатизировать кочетковщине и требовать перевода церковной службы на современный русский язык?" – говорил я, к примеру, Аверинцеву. Он в ответ только улыбался – надмирной улыбкой авгура, и я оставался при своих недоумениях, робея заподозрить его в мании величия (ведь перевод-то означенный осуществил не кто иной, как он сам). А Крылов клеймит: мол, экуменист, филокатолик и юдофил – что с него взять.

И депутатство аверинцево в "региональной группе" как-то не вязалось в моих глазах с его красиво демонстрируемой всегда отрешённостью – но опять я только недоумевал. А Крылов жесток в оценке: нашкодил-де со своими демократическими друзьями, а как увидел, что они натворили скопом, так и сбежал себе в "гемютную" (уютную, стало быть) Вену.

А ведь мне ли не помнить один яркий эпизод из совместной с Аверинцевым жизни. В июле 69-го было дело – вона ещё когда! Нас с ним в один день приняли на работу в ИМЛИ, провели, что называется, одним приказом. Оформив необходимые бумаги, выходим с ним к памятнику Горького в институтский дворик. Он мне, усмехаясь, говорит: "Ну вот, Юра, приняли нас с тобой в святая святых. Какие все же хорошие люди наши начальники – ведь они терпят нас! А будь мы их начальниками – мы бы не стали их терпеть!"

Вот я и думаю теперь – может, в крыловской жесткой зоркости больше правды?

Во всяком случае, его книга пробуждает во мне какое-то подспудное чувство вины. Не профукать бы нам своей ленивой снисходительностью Россию.

(обратно)

Елена Галимова ЗАПОВЕДНЫЙ УЗОР

Новую книгу Михаила Попова "Свиток" читаешь, словно проживаешь жизнь, и не одну – несколько. Роман велик по объёму, а его содержание многократно этот объём превышает. Происходит это благодаря необычайной плотности повествования, насыщенного событиями, персонажами, яркими образами, а также своеобразному композиционному построению романа, действие которого развивается не только линейно, "по горизонтали", но и вглубь, "по вертикали", причём вертикаль эта устремлена и в прошлое, и в будущее, а взгляд автора стремится охватить всю историю человечества.

Главных героев в "Свитке" два: это моряк и сценарист Михаил Русанов, наш современник, и его великий земляк Михаил Ломоносов, о котором пишет Русанов. Главы, посвящённые Ломоносову, можно собрать воедино и издать отдельной книгой – получится глубокое, яркое и цельное произведение, достойное его героя. Самостоятельный интерес представляют и главы, написанные от лица Михаила Русанова, – это тоже законченное, интересное и содержательное повествование. Но объединение двух жизнеописаний рамками одного романа даёт не сумму, какая возникает в результате сложения, а итог, получающийся при умножении или даже возведении в степень. Произведение приобретает такую масштабность и такую глубину проблематики, что позволяет говорить о нём, как о важном явлении современной русской прозы.

"Свиток" – книга о судьбе России, её прошлом, настоящем и будущем, о судьбах человечества и о непреходящей ценности каждой человеческой жизни. Для того, чтобы такая проблематика получила достойное художественное воплощение, от писателя требуется многое: и незаёмное знание жизни, и умение высветить сокровенную сущность человеческих характеров, и образное самобытное восприятие мира, и воображение, и способность мыслить глубоко и смело, и, конечно, дар слова.

О том, что всем этим Михаил Попов наделён, свидетельствуют многие его произведения, но, на мой взгляд, именно в "Свитке" литературное дарование писателя раскрылось с особой полнотой. Помогли, видимо, и солидный жизненный опыт, и та сердечность, те любовь и боль, которые придают проникновенный лиризм всему повествованию, объединяют эпизоды, сцены, главы книги высокой и чистой нотой.

Образ Ломоносова, каким он предстаёт в "Свитке", складывается не только из этих ярких "кусочков" – посвящённых ему глав. Скрепами двух композиционных планов романа становятся и многочисленные обращения к Ломоносову и Михаила Русанова, и других героев произведения. А также строки из ломоносовских поэтических произведений и писем, упоминания об его открытиях и изобретениях, раздумья о его судьбе. Михаил Русанов отстаивает своё представление о русском Титане в спорах с продюсером Зиновием Липкиным, читает исследования, посвящённые Ломоносову, часто обращается к нему в своих дневниковых записях. В полуснах-полувиде- ниях герой-повествователь словно настраивается на ломоносовскую "волну", и трудно провести грань между двумя эпохами, судьбами, внутренними мирами...

Размышляя о событиях, происходящих в России начала 1990-х годов, Русанов обращается к образу асессора академической канцелярии Григория Теплова, формой существования которого была имитация – "имитация верности, имитация деятельности, имитация незаменимости", и видит подобных ему типов, вознесённых мутной волной реформ на гребень власти: "Вглядитесь в лица державного правления, в фигуры на ступенях пониже – всюду лоснится знакомая физиономия, ласково-подобострастная или лакейски-надменная, в зависимости от ситуации. Сейчас время Тепловых. С проникновенно-честным выражением глаз... они ведут свою иезуитскую работу, конечный результат которой – тяжёлый угар, если не гибель Отчизны".

Основное действие романа разворачивается в период с конца 1980-х по 2005 годы. На протяжении всего этого времени Михаил Русанов вновь и вновь возвращается к сценарию – урывками, в свободное время. Он отвергает несколько предложений о съёмке фильма, потому что не может согласиться с требованиями продюсеров и спонсоров сгладить острые углы, по-иному расставить акценты, а, по сути – исказить образ и самого Ломоносова, и его эпохи, "переписать" историю России.

Работа над сценарием, само обращение к личности Ломоносова в начале 1990-х годов, когда "бездарной театральной вакханалией казалась нынешняя постановка жизни, которая разворачивалась перед глазами и в которой приходилось участвовать", становится для Русанова опорой, спасением: "Судьба сценария стала более чем призрачной, однако я не оставлял его. Сам главный герой понуждал меня к работе, придавая сил и уверенности, точно я был его подмастерьем" .

Оказывается, у Михайлы Васильевича достаёт сил и на то, чтобы помогать своим далёким потомкам, укреплять их в стоянии за правду, в верности Отечеству.

Связывает разные планы повествования и образ птицы Сирина. Изображение этой сказочной женщины-птицы видит Ивашка на картинке, приклеенной к крышке бабушкиного сундучка. "Это, дитятко, птица Сирин, – объясняет внуку старая Пелагея, – сама ласкова птица в райском саде. Запоёт – вси ангелы слетаются. Скоро и я услышу её. Есть у меня надея." А на нетерпеливый вопрос Ивашки, когда же и он увидит эту птицу, бабушка спокойно и мудро отвечает: "Когда жись проживёшь". Сладкогласое пение Сирина слышит, замерзая, Михаил Русанов, почувствовавший на пороге смерти "долгожданную радость, размыкание всех сердечных узлов, всех болей и печалей, что сжимали сердце".

Этот образ перекликается с ещё одним важнейшим мотивом романа, связанным с легендарной Гипербореей. О ней как о земном рае, уничтоженном гигантским метеоритом, рассказывает юному Михаилу Русанову его учитель Измераев, отдавший мальчику на хранение копию древней рукописи, повествовавшей об этой стране, находившейся в некогда тёплой Арктике. Поиском чудесного острова как входа "в иной мир, в иное измерение" одержим Иозеф Гишенбет, убеждённый в том, что там подростком побывал с отцом Михаил Ломоносов.

Вновь и вновь возвращается мыслями к Арктике, к Северному Ледовитому океану и сам Ломоносов, арктические моря бороздят и суда, на которых ходит Михаил Русанов...

Мифопоэтическое мышление – характерная черта писателя Михаила Попова. Но это именно художественное, образное мышление. Мечта о Гиперборее, окрашивая роман лиризмом, не сводится к вере в очередную утопию, а отражает извечно присущее человеку стремление к чистой, радостной, счастливой и праведной жизни.

(обратно)

Алексей Татаринов ГЛАМУРНЫЙ АПОКАЛИПСИС

МИШЕЛЬ УЭЛЬБЕК И ФРЕДЕРИК БЕГБЕДЕР О ГИБЕЛИ СОВРЕМЕННОГО МИРА

...Что общего у двух французских писателей? Герой – интеллигент 30-40 лет, при деньгах и необходимой собственности, не женат или разведён, пребывает во внутреннем кризисе, живёт на излёте надежды. Секс – единственная настоящая привязанность к жизни. Об этой привязанности повествователю хочется говорить постоянно, говорить без страха и цензуры. На первом плане – мужское сознание, низко оценивающее окружающий мир. Но сохраняется детальное изображение предметов и особенно товаров "погибающего мира" с указанием названия производящей фирмы. Частые воспоминания о Шопенгауэре, Бодлере, Селине помогают оценить общие корни двух образов современного французского пессимизма.

Есть у каждого французского писателя и свои личные, неповторимые черты. Бегбедер фрагментарнее, динамичнее. Ему ближе форма отвязного дневника, а не длинного трактата о последнем кризисе. Его герой жалуется на жизнь, но всё-таки развлекается без устали. Он лет на 8-10 моложе героев Уэльбека, которые обстоятельнее в своем пессимизме, склонны к подведению печальных итогов. Уэльбек чаще обращается к футурологии, представляя, чем завершится история рода человеческого. У автора "Элементарных частиц" все суждения носят окончательный характер, чему способствует учёный стиль речей о кризисе мира. Бегбедер все время на что-то гневается, с чем-то борется, шумит в своих текстах. Смеётся, наконец. Хмурый Уэльбек шум практически преодолел. Даже мрачноватое бегбедеровское веселье, его шокирующая ненормативность остались позади. Впрочем, в одной фигуре эпатажа авторы вновь едины – оба часто и физиологически откровенно описывают отношения мужчины и женщины, переходя границу, отделяющую эротику от порно.

У Бегбедера собственная жизнь становится литературным прецедентом. Его "Я" – явление сексуальности, чуждой стеснения и цензуры. Здесь алкоголь, наркотики, девочки – освобождение повествователя; он знает, что это тупик, это близость конца, но мысли о выходе нет. Нет потому, что эта нота бесшабашной весёлой тоски, где чёрный юмор направляет эмоции, приносит радость – радость близости конца, уничтожения, окончательного падения в "богемный ад". Но всё это лишь литература, и поэтому гибель и падение – под контролем, или как бы под контролем. С Бегбедером читатель становится смелым, раскованным, посвящённым в лихую современность: модные имена, имена поэтов и философов, обладание женщинами и чёткое знание о том, что всё это кончится. Этот Апокалипсис не зафиксирован в одной точке. Он не есть событие с ясными границами, с чётким форматом времени и пространства. Он так и не успевает настать, потому что герою Бегбедера пора снова налить стакан, опять лезть под юбку, опять вдарить смехом по пустоте. Расщепление целостности в любви и смерти, в сюжете и в самом Апокалипсисе – иллюзия бесконечно длящегося движения по злачным местам: Бегбедер, большой поклонник Селина, пишет нескончаемое "Путешествие на край ночного клуба".

У Мишеля Уэльбека есть синдром Милана Кундеры – "все остывает", но Уэльбек добавляет: "пусть остывает, мы его – остывающее – сексом и апокалиптической фантастикой!". Кундеровская нота пустоты и охлаждения усилена откровенностью и пессимистической футурологией. Вновь приходится констатировать силу и обаяние минора: гамлетовская интонация есть, но Гамлета нет, ибо нет ни Клавдия, ни Полония. Бороться не с кем, вражда кончилась, утрачен противник. Сила шекспировского Гамлета в том, что череп Йорика – тяжкий момент, искушение, лик смерти, от которого ещё есть силы уйти в борьбу. Здесь всё уже прошло: череп Йорика – не острая боль, а нудный факт, известный всем. Гамлет Уэльбека понял, что Йорик – истина, стал жить с Офелией острой, почти катастрофической по интенсивности половой жизнью, пока не убедился, что Офелия стареет, да и ему уже не очень хочется. Возможно ли совокупление на кладбище всемирных иллюзий? Если это Уэльбек, то да. Здесь слияние дряхлеющих тел, неслиянность уже упокоившихся душ. Нет предсмертной битвы, но последнее поражение есть. Романы Уэльбека – о том, что попытка любви обречена. Героев мучит несравненная сила, энергия и обречённость секса. Здесь минор становится особо впечатляющим: неразрешимость полового акта – или снова совокупиться, или уж навсегда исчезнуть в суициде.

Что же всё-таки случилось? Нечего стало есть? Замучили войны? Или демоны прорвали тонкую границу духовного и физического миров? Нет, всё "серьезнее": нельзя сохранить молодость, с половым наслаждением постепенно приходится расставаться; никак не кончаются деньги, а ведь уже нет никакого желания превращать их в товары и услуги. Конец человечества оборачивается радикальным упрощением, обесцвечиванием западного литературного героя: вместо любви – психофизиология секса, вместо борьбы – размышление о всеуничтожающей смерти, вместо поисков смысла – псалом о бессмыслии. "Игра в декаданс" имеет свой психологический контекст. Слово об Апокалипсисе – всеобщей катастрофе – позволяет раствориться в предсмертном коллективизме. И раз не удалось человечеству, по мнению героев Уэльбека и Бегбедера, соединиться в делах добра, в служении свету, то хотя бы единение в гибели создаст образ нашего общего памятника – судя по всему, кладбищенского. Есть что-то пронзительное в том, что предлагают нам французы: чувствовать себя человеком и созерцать при этом свежую могилу человечества, а, значит, в определённой мере, и свою. Это негативный вариант "соборности": в смерти нашей мы едины! Здесь близкое устранение мира людей снимает вопрос о правых и виноватых, "ибо забудут и мудрого, и глупого". Если существует обаяние безответственности, то оно здесь. Представить человека и мир несуществующими, завершившими бытие, – одна из "медитаций" популярных французов. Главный предъявитель претензий, да и главный судья в этом мире – сам человек. Нет человека, нет суда. Мысль об Апокалипсисе может раскрепощать и даже успокаивать.

Ясно, что ни Уэльбек, ни Бегбедер, ни их герои не могут назвать себя христианами. "Я не только никогда не исповедовал никакой религии, но даже возможности такой никогда не рассматривал", – признаётся Даниель из "Возможности острова". Но о Боге – точнее, о его отсутствии, о "неспасении" – здесь рассуждать любят. "Чему уподобить Бога?", – спрашивает себя главный герой "Платформы". Ответ не предполагает специальной теологической подготовки: "Когда я доводил Валери до оргазма, когда тело её содрогалось в моих объятиях, меня порой охватывало мгновенное, но пронзительное ощущение, что я поднимаюсь на новый, совершенно иной уровень сознания, где не существует зла. В минуты, когда её плоть прорывалась к наслаждению, время останавливалось, а я чувствовал себя богом, повелевающим бурями". Увы, но божественное в этом мире длится недолго и познается в интенсивности полового акта. В этом "божественном сексе" герои обнаруживают не только мимолетное счастье, но и причину безысходных страданий, начало ненужной старости, где совокупление живёт лишь в воспоминаниях, в рефлексии. Для героя эта рефлексия завершается выбором самоубийства, для человечества – созданием мира, в котором нет места страдающему и любящему человеку.

В романах Уэльбека и Бегбедера угасают межличностные конфликты. Нет вражды человека с человеком, нет "Востока" и "Запада". Ислам здесь больше напоминает не агрессивную религию и пассионарную культуру, а некую персонификацию бессмысленной жестокости мира. Даже любовных треугольников нет, потому что вполне можно жить втроем, можно встречаться и впятером. Групповой секс – этот эротический коммунизм – становится повседневной практикой снятия серьезных конфликтов. Здесь только одно противостояние – с миром, все остальные просто исчезают.

"Почему мне так хочется, чтобы меня любили? Потому что Бога нет. Если бы я в Него верил, его любви мне, может быть, хватило бы. Некоторые атеисты компенсируют отсутствие Бога, становясь донжуанами. Но можно ли божественную любовь заменить женской?", – риторически вопрошает повествователь в "Романтическом герое". Еще один вариант замены – влечение к пустоте. Если "монотеизм" – плохо, то "буддизм" – хорошо. Как Апокалипсис может быть романтизацией воли к гибели, достойной сценической площадкой для собственного угасания, так и буддизм в этом художественном мире способен скрывать, поднимая на философский уровень, сильнейшую страсть к исходу из жизни, исчезновению. Эсхатология Уэльбека использует привычные для европейца христианские понятия, но помещает их в контекст мышления, напоминающего буддизм: не второе пришествие и суд, а сознательный отказ человечества от тех "страстей", которые и есть жизнь. В сознательном, непреклонном движении к гибели есть своя последовательность, своя эстетика. Герой "Элементарных частиц" сомневается, стоит ли ему возвращаться на работу, которая приведёт к рождению "гениального" проекта о самоустранении человечества. Восток посылает свою молчаливую помощь: "Мишель бросил взгляд на маленькую кхмерскую статуэтку, стоявшую в центре на каминной полке; выполненная весьма изящно, она изображала проповедующего Будду. Он откашлялся, прочищая горло; потом сказал, что принимает предложение".

В современной культуре интерес к буддизму проявляет себя часто – и в области формы, и в области содержания. Многим интересен идеал угасания страстей, снижения пафоса, лишения времени и пространства социальной конкретности. Буддийская модель остановки колеса рождений и смертей привлекает и обещанием психологического успокоения, и объяснением причинно-следственных отношений, определяющих мучительный путь человека. Но еще очевиднее у "буддиста" Уэльбека неприятие жизни как бесконечного телесного унижения, особенно заметного в процессе старения. "Ветшает тело, крепчает дух", – это сказано не о героях Уэльбека и Бегбедера. Дух в их романах, перестав подпитываться телесными наслаждениями, хочет покинуть физические пределы. Других пределов здесь, впрочем, нет. И совсем не случайно "улыбка Будды витает над руинами" в романе "Платформа".

..."Как все-таки утомителен гедонизм", – восклицает бегбедеровский "романтический эгоист". "Мне не нравится мир, в котором мы живём", – просто и ясно говорит Валери из "Платформы" Уэльбека. Критик Д.Стахов делает выводы, применимые не только к этому роману: "Главным в "Платформе" представляется общий настрой, общая атмосфера. Настрой безысходности, атмосфера пустоты и бессмысленности. Жизнь – дерьмо. Быть может, я огрубляю, но лейтмотив романа таков". Юный Мишель из "Элементарных частиц", испытывающий светлые чувства к девочке, был атакован в кустах паразитами: "страшный зуд", "красные прыщи". Он "встретился не с Любовью, а с клещиком-краснотелкой". Будущий протагонист научного Апокалипсиса в детстве смотрел передачу "Жизнь животных". Что он видел? Всеобщее пожирание: "Мишеля трясло от отвращения, и в эти минуты он также ощущал, как растёт в нём непререкаемая убеждённость: в целом дикая природа, какова она есть, не что иное, как самая гнусная подлость; дикая природа в её целостности не что иное, как оправдание тотального разрушения, всемирного геноцида, а предназначение человека на земле, может статься, в том и заключается, чтобы довести этот холокост до конца".

Вопрос о свободе здесь специально не ставится, но герои чувствуют: дети и старики свободе мешают. Первые заполняют жизнь, тормозя движение страстей. Вторые напоминают о смерти. Уэльбековский "Будда" недвусмысленно предлагает рассмотреть возможность самоубийства всем, кому за сорок. Хочешь приблизить Апокалипсис, уничтожь обаяние детства и уважение к старости. Понятны объяснения главного героя "Платформы": "Откровенно говоря, я всегда испытывал некоторое отвращение к детям; они представлялись мне маленькими чудовищами, которые только и делают что какают и истошно вопят; мысль о ребёнке никогда не приходила мне в голову". Прочитавший "Возможность острова", вряд ли забудет размышление Даниеля: "В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами. Живая собака лучше мёртвого льва, прав был Екклесиаст. Я никогда не любил этого ребёнка: он был тупой, как его мать, и злой, как отец. Не вижу никакой трагедии в том, что он умер; без таких людей прекрасно можно обойтись". "Ребёнок – это нечто вроде порочного, от природы жестокого карлика", – позже скажет "мудрый" Даниель. Многие читатели в тяжкие моменты жизни могут сказать вслед за Валери, что им "не нравится мир, в котором приходится жить". В большинстве случаев это будет мимолётное настроение. Но здесь это именно "платформа", на которой твёрдо стоят герои.

Вместо детей, семьи и религии, вместо положительной философии – освобожденный эрос. "Секс являлся главным смыслом его существования", – сказано о Брюно. Кристиан, подруга героя, убеждена в его лечебном действии: "Я знаю, что нужно сделать. Давай съездим на мыс Агд, устроим групповушку в нудистском секторе. (…) И тебе тоже нужно отдохнуть, ты нуждаешься в оргазмах в кругу самых разнообразных женщин". "Вся моя жизнь превратилась в игру, игру возбуждающую и приятную, единственную, какая доступна взрослым; я погрузился в мир сладких желаний и бесконечного наслаждения", – признается герой "Платформы" после встречи с Валери. Секс высоко оценивается как способность дарить, как открытость миру. Временно (и очень недолго) здесь царит простое – уэльбеково – счастье: "За исключением полового акта, в жизни очень редки мгновения, когда тело наслаждается, исполняется радости просто оттого, что существует на свете". В мире Уэльбека недалеко и до его ритуализации, о чём сообщает Кристиан, вспоминающая о бывшем муже: "Я была горда тем, что вызываю у него эрекцию, у меня есть фотография его вставшего члена, я всегда её храню в сумочке: для меня это вроде священного изображения". Герои Бегбедера тоже много знают о природе полового чувства: "Любовь – это когда секс становится таким потрясающим, что уже не можешь заниматься им ни с кем другим. Наваждение перемещается из члена в мозг" .

На первый взгляд, счастье эротического слияния в текстах Уэльбека и Бегбедера настолько очевидно, что основной конфликт обнаружить совсем не сложно: секс противопоставлен всем остальным жизненным сюжетам, только в нём – желанный рай. Но это только на первый взгляд. Слишком много, особенно у Уэльбека, порнографических сцен, слишком натуралистичны и механистичны они, чтобы служить действительным аргументом в пользу радостного отдохновения плоти. Именно плоть, постоянно обнажённая, как на детальном осмотре у врача-специалиста, атакует читателя, вызывая ассоциации не с романтическим "чертогом любви", а с клозетом, где "царят" физиологические функции, а не эротические эмоции. Не парит счастливое тело, увлекая за собой душу, а издевается над человеком, и здесь показывая его рабом безличной стихии. Герои часто выглядят как мученики секса, они же его клоуны.

Может быть, секс – это бунт, ответ героев уничтожающей их жизни? Такая мысль вполне возможна при знакомстве с финалом романа "Windows on the World". В этом тексте вроде бы не до сексуальных встреч. И автор долго держался, обходился без явной эротики. Но так как в погибающий ресторан помимо отца с двумя детьми Бегбедером помещена и пара любовников, то должен прийти их час. Когда смерть стала очевидной, "он" и "она" выдают сцену, которую трудно пересказать и неловко цитировать... Можно, конечно, сказать, что герои до конца остаются верны себе. Жили в развлечениях; в них, невзирая на разрушения, и погибают. Но в этом последнем явлении бунтующего человеческого "Я", которое обязано проявиться в изощрённом физиологизме любовного акта, абсурда не меньше, чем бунта. Судорога любви в романах Уэльбека и Бегбедера становится образом желанного мироздания, но потом оказывается, что нет ни любви, ни мироздания, да и судорога уже прошла.

Стиль текстов Бегбедера сообщает о том, как настойчивое желание шутить, быть занимательным и востребованным в своём чёрном юморе постоянно размывает саму платформу, на которой старается удержаться смеющийся человек. Скрытый ужас бегбедеровского героя – в невозможности умолкнуть, остановить свое агрессивное остроумие. При желании можно оценить Бегбедера как активного критика цивилизации, называющего все вещи своими именами. Один из главных мотивов в романе "Windows on the World" – вина Америки, "которая не оставляет угнетённым выбора, доводит их до крайности". Комментируя свои произведения, автор прямо заявляет, что реклама и мир, который она представляет, – это новый тоталитаризм. Если и есть у Бегбедера борьба с "внутренней Америкой" (по художественной силе этот вялый, банально-газетный образ несопоставим с "внутренней Монголией" В.Пелевина, который тоже помещает своих героев в мир потребления и рекламной лихорадки), то проходит она в пределах гламурной культуры. "Торговая марка выиграла у людей битву в World War III. Особенность Третьей мировой войны состоит в том, что её продули все страны одновременно", – делает важное заявление Октав из "99 франков". И тот же Октав пятью строчками ниже: "Я выблевал все двенадцать чашек кофе в туалете "Манон Интернэшнл" и зарядил себя приличным дозняком, чтобы встряхнуться". Такие здесь законы эстетики – подлинный Аполлон Бегбедерский.

Все-таки интересно, что герои Уэльбека и Бегбедера, зная, в какой стороне может находиться спасение от съедающего их "сплина", никаких шагов в сторону спасения не делают. Жизнь, конечно, не может предложить им ничего оригинального: надо постараться полюбить надолго, не считать свою любовь лишь сексуальным насыщением, родить ребёнка, через него вернуться к миру, образы которого не ограничиваются картинами, предстающими перед взором Мишеля Джерзински или Даниеля. Жизнь, как всегда, предлагает найти в себе нечто большее, чем всесильный ураган смерти. Можно бы и к Богу вернуться, раз уж ты так далеко, что самоубийство совсем рядом. Но для этого необходима воля к жизни, лучше – любовь к ней, которую в литературе тоже умеют показывать. Например, Достоевский, который всматривался в "апокалипсисы" своих героев значительнее пристальнее, чем современные французы. Может показаться, что все персонажи "тихого" Уэльбека и "шумного" Бегбедера парализованы безволием. На наш взгляд, это не совсем так. Более того, можно говорить о триумфе воли в рассмотренных нами романах. Только в отличие от классического для XX века фашизма, сделавшего ставку на жажду власти, на архаическую мечту об империи крови, "фашизм" французских героев – это триумф небытия, доступная им романтизация гибели в окружении дорогих телефонов, качественных наркотиков и хорошо обученных проституток.

И тут мы подходим к стержневой мысли наших авторов: неплохо образованными, но слабыми, немощными европейцами, измученными самой идеей удовольствий, управляет некая сила, открывшаяся в обаянии пустоты, которой не составит труда довести личность до отрицания личности, а человечество до утраты веры в свою состоятельность. Этот "фашизм" – он может предстать и строгой антисистемой, и психологическим вирусом, поражающим настроение, – любопытен в литературе, но отнюдь не безопасен в жизни. В романах Уэльбека и Бегбедера дается своеобразное успокоение: все, независимо от региона проживания и национальной культуры, исчезаем, уступая место спокойным, страданий не ведающим клонам. Ислам, – читаем в "Возможности острова", – "успокоится" последним. В это можно верить, если хочется. А видеть стоит другое: Китай, один из духовных оплотов буддизма, стремится не к угасанию, не к благому исчезновению в нирване, а к власти, о которой заявляет в последние годы недвусмысленно; исламские страны обеспечивают такой прирост населения, что французам, которые дорожат своей историей, давно должно стать не по себе. Идеология ислама при всех многочисленных вариациях – это суровый монотеизм и, как следствие, ставка на человека, обязанного сохранить веру отцов и родить детей для того, чтобы было кому дальше хранить веру отцов. Надо помнить об одном историческом правиле: когда одна цивилизация собирается скончаться "от Апокалипсиса", это не значит, что Апокалипсис действительно близок. Скорее, это говорит о том, что народ, который готовится умирать, будет завоёван народом, который еще не устал жить.

Апокалипсис есть откровение, обретение образов будущего в его самых значительных, поворотных моментах судьбы человечества. В романах Уэльбека и Бегбедера есть апокалипсис, но есть ли в них откровение, знание, которое способно превратить литературу в нечто большее, чем изданный и прочитанный текст? Конечно, игра в пространстве гламурной культуры очевидна, но есть и то, что не умещается в ней. Откровение Уэльбека и Бегбедера в том, что западный мир, этот эпицентр человеческой культуры, погибнет в жажде наслаждений, в обожествлении молодости и в страхе перед старостью. Христианский Апокалипсис научил не только трепетать от последних судорог приговорённого Вавилона, но и ждать второго пришествия, справедливого суда и окончательной победы над злом. У современных французов Вавилон с его судорогами есть, а вот Небесного Иерусалима, где нет места сатане, нет и не предвидится. Да и форма этого апокалипсиса – томительная, раскрашенная, со всеми наворотами техники и последними радостями плоти – показывает, что невозможно отказаться от того, что несёт гибель. Классическое откровение, будь то ветхозаветное пророчество или Апокалипсис Иоанна, всегда говорят о пути спасения. Уэльбек и Бегбедер этого знать не хотят. У них "пессимистический Апокалипсис" – гибнем, и каяться бесполезно. Более того, гибнем и учимся получать удовольствие в процессе своего самоуничтожения.

Знание, к которому они приближают, достаточно объёмно. Кризис западного мира оказывается цельным сюжетом и подталкивает читателей к серьёзным выводам. "Мир, в котором невозможна любовь, неудержимо катится к отрицанию жизни и человека", – подводит итоги В.Липневич. М.Золотоносов считает, что "писатель создал некий "манифест", в котором идеологии гораздо больше, чем литературы, и где "прямым текстом" выражен страх перед старостью, немощью тела и одновременно – ненависть к юности как к "жизни без нас". "Роман, способный выразить отвращение – и способный заразить", – пишет Е.Ермолин об "Элементарных частицах". Заразить чем? А вот это уже во многом зависит от читателя – такова природа художественного текста. Пространство, созданное Уэльбеком и Бегбедером, – это мир уничтожающих человека удовольствий, из которого страшно не хочется уходить, хотя последствия вполне ясны. Апокалипсис у французов есть, христианства при этом нет. Но, может быть, здесь, как в одной древней книге, Бог и вечная жизнь познаются не в полноте религиозного чувства, способного перешагнуть через страдание и смерть, а в недостаточности земного существования – богатства, житейской мудрости, женской любви, не дающих устойчивого счастья?

И последнее. Даниель из "Возможности острова" – юморист, избравший самоубийство. Он же – один из "отцов-основателей" неочеловечества, чьи записки вынуждены бесконечно комментировать грустные клоны. Даниель считает, что "всё на свете кич": "Единственное, что абсолютно не кич, – это небытие". Романы Мишеля Уэльбека и Фредерика Бегбедера показывают, что на самом деле всё может быть совсем наоборот: небытие вполне может явиться как кич.

(обратно)

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Отстранённость, и достаточно длительная, всегда интересна соблазном возвращения. Реализую сей соблазн с наслаждением.

Итак, все календарные новые годы уже протекли, вступили в свои права: и новый Новый год, и Рождество как Новый год, и старый Новый, и Новый по восточному календарю. Два только остались – вот скоро-скоро Мартовский (равноденствия) как астрономический перелом к половинногодешнему теплу и какого-то сентября – Допетровский, когда новогодье означало конец хлопотам по сбору урожая и переход к осенне-зимнему расслаблению. Но эти два – самых интересных и естественно русско-природных – вроде бы даже и не в счёт: слишком отдалились мы от естества, слишком долго играем в некие искусственные логические игры, головоломно-головомойные до таких степеней, что кажется и выхода-то на естество уже и не предвидится из них. Тем более приятно увидеть хоть какие-то всплески его, этого естества, – где? – да в первую очередь в слове, в литературе нашей. И особенно повеяло ими, мне кажется, с первых новогодних номеров наших "толстых" старых добротных журналов.

"НАШ СОВРЕМЕННИК" сделал осторожный шаг, который ранее дозволялся, пожалуй, лишь самому Воронцову (шутка, мы ваши горячие поклонники, Андрей Венедиктович), в сторону, как бы это точнее и не затасканней выразиться, прозы высокоинтеллектуальной (своеобразного даже потока сознания) в повести Бориса ВАСИЛЕВСКОГО "Заря космической эры, или Русская Атлантида" (№ 1). В этот лиро-эпический философский поток вошли и размышления о свободе: почти по Булгакову – "Невидима и свободна!", о её "необратимости", если она уже выработана самостоятельно изнутри, в незримом процессе, и оттого будет являться абсолютной, истинной свободой "от себя", подчинявшегося ранее "некоему гнёту"; о северном (и не только) "романтизме наизнанку", с помощью которого через "грубую, суровую, жестокую, но зато реальную жизнь" в середине 60-ых, да и позже, старалось высвободиться юное поколение от воспитания своего "исключительно на возвышенных понятиях" (парадокс, не правда ли? Многим до сих пор внушается обратное); о любви, наконец, которая, лишённая катарсиса и приобретшая от этого пресно банальный финал, тем не менее оказалась для героя благодатной – с помощью её он "впервые ощутил враждебность мира" (до этого открытый, доверчивый и безмятежный в отношениях с ним, он вдруг, прожив на свете почти полвека, испытал его "чёрствость, равнодушие, отчуждение"). И ещё в бурный этот поток размышления о России вливаются – куда ж нам без неё? О судьбе её, с "загадочностью русских душ", одной из которых являлся и Чаадаев, "сумевший всю эту русскую бессмыслицу и беспросветность выразить последовательно и чётко". Вот такой диапазон потока. И глубина – достаточная. И слои – холодный, тёплый и почти горячий (с ощущением "полного покоя и счастья"): вот-вот по принципу холодно-горячо войдёшь в него, вольёшься да там и останешься, "доверчиво открытый и согретый".

А вторая книжка "Современника" порадовала открытием иного плана – романом Пимена КАРПОВА "Кожаное небо". Но тут уже "открытый и согретый" – не выйдешь. Написанный в 20-ых годах прошлого века, он и дышит тем тяжким кровавым временем, пересекшимся исторически нежданно-негаданно с нашим. Родственная (жёсткостью до жестокости) связь стилистики Андрея Платонова и Пимена Карпова в этом романе налицо. Рубленые и грубо кованые фразы – из-под них до сих пор летят осколки металла, огня и "ржавой человечьей крови". Все в этом романе порождают всех и все во всех перетекают – дымящийся клубок тел и душ, страждущих, ищущих красоты и гармонии и не находящих их. Ни жизни, ни смерти достойной нет в этой клубящейся фантасмагории. Растворяется в ней, гибнет и призванная "солнце любви разносить", "быть лучшей", "быть доброй ко всем" взрывчато талантливая девочка Тая. Но "гибель лучших ни есть ли преображение худших?" "Всё лучшее должно уйти в тьму жизни… к погибающим… и раствориться там, чтобы утвердить свет…"

Россыпью молодых имён, как радугой весенней, переполнен "НОВЫЙ МИР" . Отрадно это трепетное внимание журнала к новой прозе. "Конец сезона" Романа СЕНЧИНА (№ 1) – медленное, тягучее, слегка занудное даже повествование (кстати, это обыкновенность стиля автора). Детализированная обыденность, мелочность выписок незначащих вроде бы штрихов и состояний: "в голове давило и пульсировало, будто там, под черепом, ныл зуб, глаза слезились, верхние веки щипало, постоянно моргалось… Хотелось потягиваться, кряхтеть и – лечь. Сделать так, чтобы всё, что мешает быть лёгким и бодрым, живым, взяло – и исчезло". А мешает, не приносит лёгкости и бодрости уже, кажется, и сама жизнь тридцатидвухлетнего Сергеева, напичканная сплошными проблемами. Как за последнюю соломинку хватается он за любовь. И здесь – пустота непонимания. И – бунт, кажется, впервые у спокойного Сенчина, – сквозь бессилие и "блёклое мельтешение". Но бунт игрушечный, локальный – так лягушка плюхается в грязноватый пруд: брызги, круги, круги и брызги – и всё. А может, нет?.. Неужели в бодрячке отце (жены), в ориентире на его сантехническое благополучие – единственный выход, путь Сергеева? Путь к себе – не от себя…

Попытка прозы Игоря САВЕЛЬЕВА в повести "Гнать, держать, терпеть и видеть" (№ 1) включает одновременно и новации формы (вплоть до усечения, срыва слов и фраз), и новации содержания – сгусток переплетённых меж собой ассоциаций по поводу... Отчасти удачных, перебрасывающих мостик понимания и сотворчества, отчасти – не удавшихся… Ну что ж, у 25-летнего автора всё ещё впереди.

Несомненна удача повести Надежды ГОРЛОВОЙ "Луна на ощупь холодная" (№ 1). Поэзия названия перетекает в поэзию содержания. Повесть эта – о любви, "единственной и невозможной". О той почти библейской любви человека к человеку, высокой, жертвенной и стойкой ко всем испытаниям.

Александр ИЛИЧЕВСКИЙ романом "Матисс" (№ 2) погружает читателя, вслед за Горловой, в "драму, во всяком случае, во что-то чрезвычайное, настолько "не из жизни", что напоминало оперу, перечёркивало кипучий морок города". Надя и Вадя – влюблённые бомжи, да Леонид Королёв – предпочитающий неживое живому, оттого что оно "приличнее человеческого" ("в устройстве крохотного кристалла больше смысла, красоты, чего-то значимого, что объяснило бы ему, ради чего он живёт"). Вокруг этих трёх персонажей и вращается весь полудетективный сюжет (вся жизнь наша – сплошной детектив). Сила этого вращения и объединяет, стягивает их, таких разных: "Королёв понимал, что в своих просвещённых рассуждениях он продвигается не намного дальше, чем Вадя в своих варварских". И ещё – попытка преодолеть страх и пустоту – тоже объединяет; пустоту – впереди, пустоту – под ногами ("страна никому, кроме Бога, не нужна"). Человеку, "отъятому от пуповины родины", страждущей и больной, страшно, тяжко и пусто… А в центре всего этого, в сердцевине – "Кремль расползается пустотой, разъедая жизнь". Но выход – найден: однажды "вера пронзила его" – "новое зрение промыло глаза и гигант в цилиндре, с тростью, с лицом, покрытым густой волчьей шерстью, возник в конце аллеи". Что это – эпатаж Иличевского или такая вера, как более приемлемая для его героя, уже заразившегося "горячечным дыханием мира"? Роман подводит к ответу и на этот вопрос.

А вот Сержант Захара ПРИЛЕПИНА из одноимённого рассказа (№ 2) вырастает к финалу в фигуру, пожалуй что покрепче и мощнее вышеозначенного господина "в цилиндре и с тростью". Филигранно выписанный, корневой классической основой скреплённый и порождённый, этот рассказ психологически точен и достоверен своим раскрытием на читателя, дающим простор чувству его, уму и фантазии. Надо отметить, что Захар Прилепин двумя романами своими и десятком рассказов высвечивается уже в явление русской литературы. Фрагментарно раскиданные миры и мирки своих литератур- ных собратьев поколения 30-40-летних, пожалуй, пока лишь ему одному удаётся подвести к истинным – вере и гармонии. (Да ещё – Василию Дворцову.)

Славная СЛАВНИКОВА в "ЗНАМЕНИ" замахнулась на ангелические лавры "Пирамиды" Леонида Леонова (великого романа с несчастной судьбой) своим, правда, гораздо менее масштабным и более приземлённым произведением – рассказом "Базилевс" (№ 1). Действующие лица и исполнители (как в театральной афише) – "неказистый провинциал" Эртель, получивший неожиданный "доступ к общению с сильными мира сего"; Елизавета Николаевна – "дивная и удивительная женщина без возраста"; и кот Базилевс, не выносивший, когда "хозяйка и гость смотрели на него одновременно". Заманчивая статичность героини – "точно и тщательно устроенной игрушки" – создаёт, как ни странно, достаточно плотную вкруг себя динамику притяжения и коловращения. И Ольга Славникова блистательно, точно и тонко это показывает, высветив этим ещё одну грань своего неординарного таланта.

Кошачья же тема увлекла и неунывающего Дмитрия (+Александровича) ПРИГОВА в "Двух рассказах" сразу (№ 2). Вместо чеховской "Дамы с собачкой" пародийный "господин с кошкой", отдыхающий, конечно же, на Канарах ("Три Юлии"). Какой уж там Крым для наших новых русских… Всё в рассказе через якобы – якобы семья, якобы духовность, якобы смерть, якобы попытка возрождения. И финал (устами героини): "Вот, вся жизнь впустую прошла…" Но пожалуй что не пародийным, а вовсе даже кощунственным получился "Мой милый, милый Моцарт", второй рассказ. То ли Дмитрий Александрович ошибочно не те акценты расставил в пародии, то ли как раз самые-пресамые те…

И не могу удержаться, чтобы – в общем-то, говоря в этом обзоре лишь о прозе, – ни отметить публикацию новых стихов Бахыта КЕНЖЕЕВА (№ 1). Колдовская, чарующая музыка стиха, для которой "родина – то ли музыка, то ли петля", а "твердь – в неухоженных звёздах". И всё это – щедрый дар "голоса на ветру", дар обречённого "листать расписание ветра" и "пить углекислое время"...

(обратно)

Александр Жуков ЗАГАДКИ КЕЛЬТСКОГО КРЕСТА

Григорий БОНДАРЕНКО. Повседневная жизнь древних кельтов. – М.: Молодая гвардия, 2007

Кем же на самом деле были эти загадочные кельты, чьи легенды и мифы давно уже поражают воображение любителей истории. Кто такие друиды, магической силе которых посвящено немало книг известных писателей и историков? И как сегодня, спустя тысячелетие, отделить мифы от достоверности, где граница между фэнтези на кельтскую тему, между эзотерическими книгами о поисках Святого Грааля, бережно хранимого друидами и их потомками, и историческими исследованиями о кельтской цивилизации. Что таится за столь необычной формой кельтского креста, признаваемого и православными священниками (ибо он появился ещё до раскола восточной и западной церквей), и воинственными язычниками, и последователями самых разных политических и мистических течений?

В любом западном книжном магазине о кельтской цивилизации книг никак не меньше, чем о римской, греческой или византийской цивилизациях, в России широкий читатель о кельтах знал лишь понаслышке, что-то о колдунах-друидах, что-то о воинственных галлах, когда-то завоевавших почти всю Европу, основавших многие нынешние европейские столицы, а затем также стремительно уступивших Римской империи почти все свои территории.

Волны кельтомании накатывались на Европу, находя чуть ли не сотни тысяч поклонников, и лишь по касательной задевали Россию. Ещё бы, в советские времена даже крупные специалисты по кельтской цивилизации ни разу не бывали в Ирландии, одной из самых закрытых для наших граждан стран. Всё изучалось со стороны, считывалось с западных первоисточников, где царили крупнейшие кельтологи, зубры наподобие Саймона Джеймса, Барри Канлиффа и Уильяма Фергюсона.

И вот наконец-то в одном из наиболее известных крупных издательств "Молодая гвардия" уже не для узких специалистов, а для массового, но просвещённого читателя в популярной серии "Повседневная жизнь…" вышла книга молодого, но уже известного кельтолога Григория Бондаренко "Повседневная жизнь древних кельтов".

Читатели литературных газет знают его как автора романтических рассказов, как почитателя творчества Толкиена и его хоббитов. Для серьезных учёных он, несмотря на сравнительно молодой возраст, переводчик классической книги бретонских кельтологов Кристиан-Ж. Гюйонварха и Франсуазы Леру "Кельтская цивилизация", автор солидной монографии "Мифология пространства Древней Ирландии", о которой спорили на радио "Свобода" Кирилл Кобрин с ирландским историком Патриком Лайонсом, о которой писали наши известные философы Евгений Головин и Александр Пятигорский. По сути, это было первое в нашей стране исследование средневекового ирландского мира, первое знакомство со священными ирландскими дорогами и священными ирландскими деревьями.

К тому же знакомство не шапочное, основательное, ибо и дороги эти священные Григорий Бондаренко исходил, учась сначала в знаменитом ирландском университете Тринити Колледж в Дублине, а затем проходя аспирантуру в не менее знаменитом Оксфорде. Эта книга о кельтской мифологии и была русским переводом его оксфордской диссертации.

Может быть, когда-нибудь член Союза писателей России и лирический рассказчик Григорий Бондаренко и напишет путеводитель по загадочной Ирландии, давшей миру загадочно много великих якобы английских, а на самом деле ирландских классиков, от Бернарда Шоу и Джеймса Джойса до нынешнего нобелевского лауреата Шеймуса Хини, беседу с которым Григорий Бондаренко опубликовал в "Дне литературы". Но пока молодой кельтолог закрепляет свои научные победы, и, думается, его новая книга "Повседневная жизнь древних кельтов" – тому яркое подтверждение. Выпущенная в популярном издательстве, к тому же в популярной серии она, несомненно, с одной стороны, заинтересует и всех читателей, хоть сколько-нибудь увлечённых дошедшей и до России модой на Ирландию, а с другой стороны, заинтересует и специалистов по европейскому Средневековью.

Да, сегодня всё ирландское стало в России сверхпопулярным, от пива "Гиннес" до кельтской магической музыки, от праздника святого Патрика до пришедшего из той же Ирландии Хелллоуина. Впрочем, и в советское время читатели ценили ирландский бунтарский дух. Не случайно книга "Предания и мифы средневековой Ирландии", вышедшая в то далекое время, зачитывалась до дыр, и тиражи её в нашей стране удивляли самих ирландцев.

Мятежный бунтарский дух исследуется и в книге Григория Бондаренко. В России сегодняшней эта ирландская кельтская мятежность вновь обречена на популярность. В самой кельтологии Григорий Бондаренко, исповедующий более традиционализм, деликатно, но настойчиво изучает и кельтский дух, и кельтский стиль. В своём традиционализме он ведёт себя как самый занудный дотошный текстолог. Специалисты, уверен, заметят те открытия, которые учёный обнаруживает в кельтской мифологической традиции. Но и обширный пласт простых почитателей кельтских преданий и кельтской символики, надеюсь, с удовольствием после чтения бестселлеров Мориса Котрелла о Граале друидов, и поныне надежно хранящемся рядом с мечом короля Артура, после просмотра завлекательных кельтских "фэнтези" захотят прикоснуться к достоверным фактам из жизни древних кельтов. Думаю, они тоже будут довольны. Уверен, книгу ждет успех, и потому советую как серьёзным ученым, так и любителям непознанного обратить внимание на книгу Григория Бондаренко "Повседневная жизнь древних кельтов".

Вы еще не купили себе кельтский крест? Так узнайте же, наконец, о нём всю правду.

(обратно)

Михаил Юпп СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ

Разыскивая книги стихов поэтов русского Зарубежья, получил я однажды адрес Лидии Александровны Ястребовой (1922-2004). Было это в начале 2001 года. Поэтесса жила в Австралии, где была издана её единственная книга стихов "Для Вас" в Сиднее в 1995 году. Написал ей письмо, сообщая, что занимаюсь подготовкой к изданию Библиографического справочника "Роспись книг поэзии российского зарубежья XX века (1917-2000)". Этот справочник был издан в Филадельфии, США в 2004 году. Л.А. Ястребова ответила обстоятельным письмом, в котором любезно предоставила в моё распоряжение адреса русских поэтов в Австралии, а также и прислала свою книгу стихов с автографом. Среди здравствующих в те годы поэтов оказались совершенно незнакомые мне имена: А.М. Карель, О.В. Козин, Н.М. Мельникова, И.М. Смолянинов, О.Е. Чемодакова, П.А. Шевченко. Всем этим поэтам я написал письма. Кто-то из них ответил, кто-то не ответил. Те, кто ответили, вслед за письмами прислали и свои сборники стихов. Но особенно я сошелся с Игорем Михайловичем Смоляниновым. Наши души, думы и надежды оказались настолько близки, что вроде бы случайное знакомство тут же переросло в крепкую дружбу двух поэтов-единомышленников. Именно он стал для меня разыскивать и присылать сборники стихов русских поэтов Австралии.

Трудно писать об этом живом и отзывчивом человеке в прошедшем времени. Но что поделаешь, все мы смертны... Шесть лет дружбы и плодотворного сотрудничества не прошли даром. Ныне в моём собрании поэзии русского Зарубежья хранятся все его книги стихов с автографами мне: "Дороги", Мельбурн, 1987; "Города и годы", Москва, 19920; "Родные берега", Москва, 2000; "Отчизна", Брисбен, 2002; "Избранное", Мельбурн, 2004. И помимо книг стихов я обладаю ещё и книгами, в которых И.М. Смолянинов предстаёт интереснейшим исследователем: "Михаил Николаевич Волин, биография и библиография", Мельбурн, 1989; "А.С. Даргомыжский – подлинно-русский композитор", Мельбурн, 1989; "Раздумья над "Росписью" Михаила Юппа", Сидней–Мельбурн, 2004.

Накануне 2007 года я получил от И.М. Смолянинова поздравительную открытку с Рождеством Христовым и Новым Годом, а в начале февраля пришло грустное письмо от Елизаветы Смоляниновой – супруги поэта, а теперь уже к сожалению вдовы:

"Дорогой Михаил! С большим трудом я наконец собралась написать Вам это письмо. Мой муж – Игорь Михайлович Смолянинов умер 14 января, в середине дня, у себя в комнате, когда светило солнце и люди и птицы беззаботно суетились..."

Оглядываясь назад на нелегкий жизненный путь русского поэта, и переосмысливая все сделанное им на этом пути, я написал стихотворение:

Разве сердце высоты достигнув,

Чувствует возможностей предел;

Если из Мельбурна Смолянинов

К Родине стихами улетел?

Перелистывает память детства

Годы в предвоенном вираже.

Вот они, советского наследства,

Каменные глыбы на душе.

Без остатка выскребли излишки

Существа из краснозвездной мглы.

На войну безусые мальчишки

Навсегда из памяти ушли.

И разрыв-трава на полстолетья

Разлучила с Родиною их.

Время разбросало по планете

Непонятных пасынков своих.

Ах, ты доля-долюшка чужая,

Вся в узлах изгнанничества нить!

Но мальчишки всюду выживая,

Продолжали Родину любить.

Да и разве души их постигнув,

Вседержитель дланью не согрел?

Нет, не умер Игорь Смолянинов,

А Поэзией в Россию улетел!..

Но, как не печально, а надо подводить итоги жизни и творчества поэта и общественного деятеля И.М. Смолянинова. Шесть лет плотного общения с ним, его рассказы о пережитом, его замечательные, такие русские стихи – костром неугасимым ярко пылают в памяти моей.

Куда бы не занесла судьба, какой бы прекрасной стороной не обернулась чужбина, но мысли человека из России всегда тянутся к матери-Родине. И совсем неважно, в какую конфетную обёртку названия она была завёрнута: СССР ли, Российская Федерация... Отчий родной дом, отечество, малая родина, держава, отчизна – притягивали животворным светом. И, кстати, все эти имена – не словесная высокопарность, а совершенно искренний, но, увы, затоптанный ныне в грязь, – патриотизм.

Русский патриотизм во все времена связывался с подвигом. И России есть чем гордиться и кому подражать, имена великих сынов Отечества до сих пор на слуху. Наша Родина прошла нелёгкий путь сквозь периоды взлётов и падений, ан живы в народе: Русское Слово, Русская Честь, Русский, особый, Патриотизм.

Игорь Михайлович Смолянинов родился 30 апреля 1920 г. в Киеве. Его предка, австрийского архитектора Шнитцера пригласила Екатерина Вторая для строительства дворцов в России. Он участник Великой Отечественной войны. Был в немецком плену, и пройдя послевоенные лагеря ДИ-ПИ (ДИ-ПИ – от английской фразы "дисплейсед персон" – перемещённое лицо, то бишь лицо без гражданства), попал на угольные шахты в Бельгию. Здесь он подал документы на въезд в Австралию и в 1950 году получил разрешение. Переселившись с семьёй в эту далёкую страну-континент, поэт, как и люди его поколения, много и тяжело работал. Одновременно он занимался литературно-общественной деятельностью: был вице-председателем Русского Дома в Мельбурне и с 1977 по 1988 годы координатором русского радиовещания.

Поэта многие годы связывала крепкая дружба с интереснейшим лириком из Русского Китая – Михаилом Николаевичем Волиным (Володченко), даты жизни и смерти которого (1914-1997). Однажды по телефону я рассказал И.М. Смолянинову о своём особом интересе к поэтам Русского Китая. Он сразу же стал разыскивать для меня их редчайшие ныне книги стихов. Ведь довольно большая часть русских людей из Китая переселилась в Австралию.

Наша дружба дала мне возможность узнать о поколении второй послевоенной эмиграции много такого, о чём умалчивают к сожалению и по сей день. Как мало в сущности мы знаем друг о друге, живя в разных странах. Ведь ни Смолянинов, ни ещё трое из его современников поэтов второй эмиграции не попали в сборник-антологию "Берега", изданную в 1992 году в Филадельфии, США. Поспешность издателей заключалась в том, чтобы с высокомерностью заявить в предисловии, что только 40 поэтов второй эмиграции и существуют в истории. Однако мне удалось разыскать еще 70 поэтов этого поколения, но как бы вычеркнутых из жизни. Однажды я прочитал стихи Игоря Смолянинова одному из представителей его поколения, живущему в Филадельфии. Стихи ему понравились, и он в свою очередь передал о моём открытии одному из составителей антологии "Берега". Однако, вместо того чтобы порадоваться открытию, составительница буркнула: "Вечно этот Юпп кого-то открывает". (?!)

Но вернёмся к творчеству И.М. Смолянинова. Познание Отчизны, её неувядаемой славы красной нитью проходит через все произведения поэта. Это в первую очередь предстаёт в больших поэмах и в отдельных, рельефно написанных стихах. Автор воспевает свой родной город Киев – "матерь городов русских", его славную, полную драматизма, историю. Нет, это не нынешний Киев – столица отпочковавшейся Земли русской, а Киев – Золотые Ворота Православия. У забытого ныне писателя первой эмиграции Ивана Федоровича Наживина (1874-1940) в романе "Бес, творящий мечту" (Париж, 1929) имеются пронзительные строки по этому поводу:

"Но, что вы, озлобившись, мне ни говорили бы, никогда не поверю я вам, что Киев – откуда Русь пошла быть – это столица враждебного мне народа, что старый Бульба умер славною смертью своей не за Русь, что малороссийская песня – это песня врагов, что Толстой, Достоевский и Гоголь – не наша общая слава".

Триста с гаком лет тому назад Богдан Хмельницкий добровольно присоединил западные славянские земли к Руси Великой на правах Малой Руси. И, не уничижая достоинства малороссов, мы бок о бок жили, работали, ширились, наливались мощью и совместно отражали все попытки нападения наших общих врагов.

Вчитайтесь в пронзительные строки Смолянинова, и вы поймёте тот исторический Киев – православное изначалье Древней Руси:

Откуда-то девичья песнь долетает –

Слышны в ней томленье и нежная грусть,

А там, с высоты, Князь Владимир взирает –

На Киев, на Днепр, на бескрайнюю Русь...

Для поэта важны все точки отправления, опирающиеся на города и веси – центры неистребимой веры русского народа. С уверенностью в завтрашнем триумфе возрождения от заканчивает стихотворение "Сергиев Посад":

Здесь имя Господа Спасителя святится

И пламя покаяния горит, –

Здесь Русь Святая может возродиться,

Здесь старец Сергий с Богом говорит...

Необходимо отметить, что Смолянинову очень удавались те стихи, в которых он предстает, как бы с душой нараспашку. Это весьма свойственно поэтам его поколения, опалённого войной, изгнанием, трудным вживанием в чужую, непонятную жизнь; поколения, оторванного от родных берегов. Но, с другой стороны, поэты его поколения остались верными и преданными детьми своего Отечества. И этот неистребимый русский патриотизм они пронесли через всю их нелёгкую жизнь на чужбине.

Не утратил Смолянинов и своей боевитости в отношении к прошлым и нынешним беспорядкам на Родине. Переосмысливая пути и перепутья России, он с неубывающим молодечеством создает такие произведения, как "Старик эмигрант", "Вот уже крысы бегут с корабля...", "Детям России", и другие. В этих стихах он предстаёт бескопромиссным обличителем. В особенности это чуствуется в стихотворении "Старик эмигрант", к раскрытию смысла которого поэт взял эпиграфом строки Великого Пушкина: "Два чувства дивно близки нам, / В них обретает сердце пищу / – Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам...", а всё стихотворение в целом является как бы своеобразной авторской исповедью:

Не судьба, видно, мне побывать на Байкале,

Побродить средь густой приангарской тайги;

Там, где зэки на стройках сибирских алкали,

Умирая под пенье крещенской пурги.

Эту землю далёкую позабыть я не в силах,

Там желал бы я встретить неизбежный конец.

Там зарыты в концлагерных,

безымянных могилах

Мое детство счастливое, мать и отец...

Как же можно забыть Русь родную, исконную?

Как, омытую кровью, её не любить? –

Ведь годами в чужбину,

в жизнь скитальца бездомную

Завивается вечная, русская нить!..

Никакой силе злой, ни державе сверхъядерной,

Никаким изуверам – наёмным врагам

Я могилы родной, безымянной, концлагерной,

Добровольно, без боя, ни за что не отдам!

И совершенно неожиданны и потому потрясающи заключительные строки этого стихотворения:

Коль идти не смогу – я к тебе приползу!

Все обоймы – пустые, винтовка – ненужная!

Я вставными зубами врага загрызу!..

Но было бы неверным считать, что все стихи Смолянинова пронизаны только одной патриотической идеей, нет, есть у поэта и тёплые токи лирических строк, и строки, наполненные философской мудростью человека, познавшего суть двойного бытия в двух абсолютно разных мирах.

Георгий Иванов мечтал "вернуться стихами в Россию..." Ныне, когда все границы условны, стихи Игоря Михайловича Смолянинова читают повсюду. Ему было дано Господом петь, и он с открытым сердцем православного христианина пел:

Я ещё пока живу на свете, –

На чужбине дал Господь приют.

А над Русью так же солнце светит,

Так же птицы на заре поют...

И влюблённые в заглохшем парке,

Где уже погасли фонари,

То целуются, то шепчут жарко

О любви до утренней зари...

Да, поэтам деньги не даются,

И порой они должны молчать.

Мне б грачом на Родину вернуться! –

Свить гнездо и радостно кричать...

Средь берёз у маленькой церквушки,

Где погоста старые кресты,

Где ютятся серые избушки

И цветут черёмухи кусты, –

Там родные, близкие могилы,

Там все песни знают наизусть...

Это – край родной, навеки милый,

Это – Русь моя, спасительница Русь!

(обратно)

Николай Беседин ЧИСЛО ЗВЕРЯ

В "Откровении Святого Иоанна Богослова", в Апокалипсисе, сказано о "последних временах" перед Вторым пришествием Иисуса Христа: "И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами... И дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком, и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле..." И далее: "...что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет начертание или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое. Число его 666".

Тайна этого числа насколько была притягательна на протяжении многих веков, настолько и недоступна для понимания и разгадки.

Библейский энциклопедический словарь, составленный Эриком Нюстремом, так говорит о числе 666: "Среди сотки толкований, которые пытались дать этому числу, упомянем о том, которое встречается уже у Иринея /202 г. по Р.Хр./ и которое в этом числе находит слово "латейнос" /греч. latinus/. Буквы в этом слове представляют по-гречески сумму чисел /в алфавитном порядке/, равную 666. Это решение задачи кажется единственным достойным внимания. Империя языческого Рима и папство христианского Рима – оба характеризуются словом латинский: латинская церковь, латинское богослужение – вот ложная похвала папства".

Толкователи числа 666 по-разному подходили к нему, но никому не удавалось выразить сущность числа зверя, которому Иоанн Богослов придавал космологическое значение: "И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя его и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их".

Как правило, те, кто обращался к толкованию "Откровения", отождествляли зверя с антихристом и, пожалуй, чаще пользовались вторым словом, имея в виду рожденного в образе человека "сына погибели". Но Иоанн Богослов нигде не использует слово "антихрист" и тем более не отождествляет его с именем зверя. Напротив, он пишет: "А диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веки веков", и таким образом разделял слова "зверь" и "лжепророк" /антихрист/. Два эти понятия – "зверь" и "антихрист" нужно рассматривать как самостоятельные, несущие различный смысл и имеющие различные обличья, Да и трудно себе представить борьбу Бога в Его триединстве Святой Троицы с неким человекоподобным антихристом. Слишком неравные силы. Более правдоподобно, что и силы зла выступают в тройственной ипостаси: диавол, зверь и антихрист.

И в этой триаде зверь олицетворяет как бы сатанинский дух, сущность диавола. В противоположность Святому Духу Иоанн Богослов называет число 666 числом человеческим, не только приземляя его, но и наполняя сущностью человеческой природы, ее низменным началом. Именно сущность диавола, его дух является в образе зверя, а кодовым числом к пониманию этой сущности число 666.

Очевидно, что оно не может означать что-то овеществлённое или сличённое – печать "Мохин Давид", брюссельский ком-пьютер, Давида, Напо- леона и т.д., как некоторые предполагают.

В числе зверя заключена сущность самого зверя, которому диавол дал свою власть: "...и дал ему дракон /диавол/ силу свою и престол свой и великую власть". /Откр.13-2/.

И очень вероятно, что эта сущность – пути и способы овладения диаволом душой человека, растления ее и отвращения от Бога. Это зашифрованные символы оружия диавола в борьбе с Богом за душу человеческую. И этих символов – три. И чем-то они схожи, если имеют одинаковое начертание. Это не 666, а три раза по 6.

В Древней Иудее, а также в Греции, была в ходу замена цифрами букв, как их нумерическими эквивалентами, так называемая гематрия. И книги Нового Завета, особенно приписываемые Иоанну Богослову, содержат много примеров использования гематрии.

Если обратиться к буквенной аналогии, то в греческом алфавите это буква Z, в английском /все-таки "Откровение" – это пророчество/ буква S, с которой начинается цифра 6, в церковнославянском буква зело S обозначает также цифру 6. И этот ряд можно продолжить в других языках. Не правда ли, эти буквы напоминают чем-то змия? Ну а главное – все основные грехи, человеческие пороки, растлевающие душу, богопротивные деяния начинаются с буквы S:

S – прелюбодейство, блуд;

Stoke – курить табак, опиум, дым одурманивания, сюда же можно отнести одурманивание через СМИ.

Знак доллара S (рассечённое вертикалью) – сребролюбие, корысть, поклонение "золотому тельцу" и, по-своему, – властолюбие, ибо доллар стал синонимом власти.

Божественные заповеди: не прелюбодействуй, не убий /а наибольший грех – убить себя/ не сотвори себе кумира – здесь выражены в своей противоположности – в трёх главных грехах.

Об этом же говорится в исламской священной книге Хадис Тирмидхи и ибн Маджаха: "Знаешь ли ты, что чаще всего приводит людей в ад? Две пустые вещи – рот и половые органы".

В "Откровении" сказало, что одна из голов зверя имеет зажившую рану от меча. Вспомните знак доллара и схожесть начертания его с символом змеи, подтолкнувшей человека к первородному греху. Эти три греха Иоанн Богослов также видит в схожем образе: "И видел я выходящих, из уст дракона и из уст зверя, и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам /змеям/".

И вся эта сущность диавола, его оружие в борьбе с Божественной сущностью человека представлена в образе зверя "вышедшего из воды, имеющего десять рогов, имеющего власть над народами и племенами земли, и восседающего на блуднице, подобной Вавилону".

И этот образ удивительно совпадает с Соединенными Штатами Америки. Именно США стали блудницей, породившей все три S: табак и самые изощренные методы одурманивания и растления душ: сексуальную революцию, придав разврату смысл естественной потребности, доллар, как символ богатства и власти, как идол поклонения.

Именно США, образовавшиеся вначале из 13 штатов /дьявольское число/ и принявшие конституцию из 10 основных законов /десять рогов/ впитали и всячески способствовали распространению в мире этих трёх главных грехов человеческих, с помощью которых все более обретают власть над народами и племенами земли.

Из "Откровения" следует, что перед основным, главным зверем действует другой зверь, предтеча первого: "И увидел я другого зверя, выходящего из земли, он имел два рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон. Он действует перед ним со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю".

С самого начала формирования идеологии США ее составляющими стали иудаизм и масонство. Именно нравственные и религиозные нормы иудаизма, изложенные в Талмуде, и столбовой путь к обретению царства земного, указанный в уставах масонских лож Европы, положены в основу американской модели мироустройства. В этой модели американский народ объявляется "избранным народом", обладающим единоличным правом судить народы земли и решать их судьбу. Американский политолог Д.Стронг прямо заявляет: "Подобно древнему Израилю, мы поставлены Богом в центре народов".

Из "Ветхого Завета" идеологами США используются постулаты, наиболее отвечающие психологии строителей Нового Вавилона, такие, например, как "Бог любит богатых" или отождествление иудейских первосвященников с первопроходцами Нового Света.

Можно много говорить о прямых связях и родстве западных масонов и кругов, определяющих политику США, но достаточно сказать, что дух "вольных каменщиков" нигде не обрел такого числа последователей, как в США, став практически официальной государственной идеологией.

М.Назаров приводит слова одного из руководителей масонства Франции: "Мы не просто антиклерикальны, мы противники всех догм и всех религий. Действительная цель, которую все мы преследуем, – крушение всех догм и всех церквей"" Разве эти два источника "мессианства" США не напоминают "другого зверя" с двумя рогами, который предшествовал первому зверю?

И, наконец, в толкователе к Новому Завету, изданному в Брюсселе издательством "Жизнь с Богом" в 1964г., сказано, в примечании к "Откровению" /Откр. 13.1-9/: "Так как звери седьмой главы пророчества Даниилова /лев, медведь, барс и четвертый, сильнейший всех с железными зубами и десятью рогами/ знаменуют царства /Дан. 7.17,23/, то и зверь Апокалипсиса Иоаннова, вышедший подобно тем из пучины морской, соединяя в себе отличительные черты зверей Данииловых, должен означать государственную державу небывалого дотоле могущества, осуществляющую на земле волю дракона и возглавляемую самодержавным владыкою над людьми, но в духе послушного орудия сатаны – антихриста".

Случайны ли эти совпадения?

Если обратиться к "Откровению", то его пророчества как бы наполняются реальностью нашего времени, в котором США все более зримо обретают образ зверя, каким его видел Иоанн Богослов. "...И дано ему /зверю-предтече/ было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил, и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя", "...и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным".

Будущее США /зверя по образу и подобию/, если иметь в виду прогнозы ученых /от повышения уровня океана до социального взрыва/, Отцов Церкви и просто различные прорицателей, весьма реально может исполниться не в столь отдаленные времена по пророчеству Иоанна Богослова: "...пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице, ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее".

На основании всего изложенного можно сказать, что силы зла обрели имя свое. Неизвестным остается пока имя лжепророка, время и место его появления, но институты и инструменты его власти уже подготовлены и ждут "сына погибели".

Тайна числа зверя – не единственная тайна Апокалипсиса. "Откровение святого Иоанна" многослойно в пространстве и времени. Оно охватывает не только всю историю человечества и арену его действия – Землю, но и выходит за их пределы, рассказывая и пророчествуя об истории вселенской борьбы сил добра и сил зла, Бога и диавола, в которой зверь и его число – только несколько страниц этой истории, приоткрыть которые автор надеялся в этих заметках.

(обратно)

Владимир Личутин "НАТОПИЛ ОН СМЕРТЕЛЬНУЮ БАЕНКУ…"

Из книги воспоминаний "Год 93… Вид из деревенского окна"

... "Вот те на… У вас что, и свету нет?" – спросила Лариса, входя в избу.

"Нету свету, Ларочка! Отрубили, – воскликнула Люся Проханова, слегка захмелевшая, оттого голос у неё был сладкий, игривый. – И не надо… Как-то даже лучше, глазам спокойнее при свечах."

"Ага, церковью пахнет, постом, кадилом, попом…" – перебил Проханов. Жуковатые глаза у него играли в сутемках, как влажные маслины.

"О чем ты, Саша, говоришь… Тебя даже неловко слушать… Мы так привыкли к удобствам, Боже мой, так далеко отошли от природы… Это наше несчастье…"

"Может быть ты и права, Люся, но с удобствами лучше, – поправила Лариса Соловьева, зябко перебирая плечами и вместе с тем, наклонившись над столом, оценивающе оглядывая его, прицеливаясь к тарелкам. – Люсечка, дорогая, мне так хочется есть, я так проголодалась, я так устала. Это просто счастье, что нам Бог помог, и мы не заблудились в метель, не застряли в болотах, не укатили в другую сторону, не погибли и не замерзли, что нам попался какой-то странный человек, он неожиданно вышел из леса с посохом, в волчьей дохе, в лисьем малахае и с седой бородой по пояс – и показал нам дорогу. Мы предлагали его подвезти, но он отказался, лишь махнул рукою – и пропал… Я оглянулась, а его уж нет. Володя Бондаренко, я правду говорю?.."

"Почти…"

"Невероятно, мистика какая-то! – вспыхнула Люся. – Это так странно, неправда ли? Это чудо… Кричи – не докричишься… Вы одни в ночном лесу, метель, и этот старик в бороде вдруг появляется из тьмы. Как это всё по-русски. Может это был даже… Ну, как ты говоришь. – Женщина смутилась, прикусила язык, чтобы не сказать лишнего. – Короче, я этому верю."

"Ну, как не верить… Я же не вру, правда, Бондаренко?"

"Почти… Ларочка, успокойся, соловья баснями не кормят. Мы так не успеем старый Год проводить. А это плохо… Саня, скажи нам путеводное слово."

Проханов отключился от разговора, перестал едко притравливать жену, вставлять палки в колеса, но сидел, откинувшись на спинку стула, призамгнувши глаза, какой-то помолодевший, домашний, благорастворённый, с доброй беспечальной улыбкой, со стороны, из сумерек, наблюдая за всеми. Свеча притухала, оплывала, темень сгустилась вокруг стола, лица наши едва различались. Дуся вдруг спохватилась, зажгла на кухне керосиновую лампу, затрещал фитиль, едкий запах притёк в горенку, и стены слегка прираздвинулись. Саша очнулся:

"Ну что сказать, дорогие мои друзья… Год девяносто третий уходит от нас, ужасный год, страшный год распада страны, разрушения, смертей, гибели близких, жути, крови, слёз и страданий. Уже, казалось, никто не устоит под сокрушительным навалом антинародной власти, нашу газету "День" закрыли, ворвались в редакцию люди в масках, бронежилетах, с автоматами, будто мы какие-то разбойники и грабители, всё что могли унести – унесли, нас выгнали на улицу… Но это был и светлый год, год надежд, русский народ восстал, впервые за много лет показал силу духа, страсть к сопротивлению, жертвенность и мужество, сотни людей, отстаивая честь и правду, сгорели заживо в Белом доме, в этом окаянном крематории, – но не сдались… Мы: Бондаренко, я и Женя Нефедов, бежали, нас преследовали, мы скрывались, мы могли бы затаиться и в Москве, и там бы нашлись надёжные люди, но мы направили стопы к Володе Личутину, нашему другу, зная, что в глубине рязанских лесов он убережет нас, укроет, даст перевести дыхание и осмотреться, как действовать дальше. И вот мы снова здесь, в этом добром деревенском доме в глубине России, занесённой снегами, у наших друзей Володи и Дуси, нам здесь хорошо, уютно, спокойно, мы не сломались, у нас есть новая газета "Завтра", которую мы неимоверными усилиями выпускаем, скитаясь по стране в поисках типографии, убегая от сыщиков, милиции, властей, которым приказано нас держать и не пущать, но находятся всюду верные помощники, народ нам верит, народ ждёт нашу газету. А значит, ничто не пропало зря, и впереди нам предстоит борьба… Все мы, слава Богу, здоровы, беда миновала нас, обошла стороною и детей наших... Вот за всё это и выпьем."

"Саша, ты златоуст, – невольно воскликнул я, душа моя ослезилась, всхлипнула неслышно, заполнилась теплом ко всем сидящим, и что-то подобное, наверное, овладело всем застольем. – Ещё Валентин Распутин может так же говорить, без запинки, будто словесную пряжу вьёт, и ни одного разрыва…"

"Наконец-то похвалил… И для меня одно доброе слово нашлось…"

Звякнули рюмки, дружно сойдясь над столом. Не успели толком закусить, поднялся Бондаренко с бокалом шампанского… Жена покосилась на него, но промолчала:

"Ларочка, бокальчик шампани – и всё… – сказал умоляюще. – Что делать, своя бочка выпита, пора лодку вытаскивать на берег, сушить вёсла и думать о вечном. И хорошо, что завязал, больше времени останется для работы ... Александр Андреевич всегда рад такому работнику: не курит, не пьёт, ну и дальше по всему списку…"

"Верной дорогой идёте, товарищ Бондаренко... Ещё бы не ел, не пил и зарплаты не просил… Цены бы тебе не было", – засмеялся Проханов.

"Ну, дорожка, конечно, надо сказать… – протянул Бондаренко, поблёскивая очёчками. – Не на Голгофу, конечно… Но всё-таки. Ведь под Москвой деревня, каких-то вёрст триста всего, считай совсем рядом; погромче крикни, на Красной площади услышат. И вот едем, мы, едем – конца-краю нет, гололедица, темень, метель, людей – никого, вымерла Россия. Ну, как тут не запаниковать?.. Мне-то конечно что, не я же за рулем. Посиживай себе… Я говорю, Ларочка, не трусь, Бог не выдаст, свинья не съест, – ха-ха…ха! Ну как, Лариса, я был прав? Доехали ведь и вполне благополучно, и никто нас не съел. Ни волки, ни свиньи, ни медведя. А могли бы, могли, если бы мы вбок отвернули. И тут какой-то человек нам попался… Ведь на авось ехали-то, не зная пути. О чем это я? Да… значит в русском "авось" не все так мелко, нелепо и глупо, как изощряются западенцы, а в нём какая-то глубокая сила живёт, которая и руководит. А над "авосем" стоит наш русский Бог, а с ним-то мы выстоим и с нашего пути не сойдём! – Бондаренко заголил запястье, взглянул на часы. – Кстати, друзья, тютелька в тютельку, самое время поднять тост… Не только я говорю вам сейчас, но и вечно пьяное Кабанье Рыло из Кремля, которого мы, слава Богу, сегодня не слышим и не видим из-за отсутствия электричества: "С Новым Годом, дорогие товарищи!.."

"Кого не видишь, того как бы и нет. Не ко времени вспомянул… Хоть сейчас-то посидим во спокое безо всякой московской шпаны", – ввернул я запоздало и отхлебнул "шипучей советской кислятинки". Пузырьки шибанули в нос, и я закашлялся.

"Нельзя, Личутин, никого ругать в светлый день", – с намёком пошутил Проханов и вдруг тихо-тихо запел:

…А где тот лес"? Черви выточили.

И где черви? Они в гору ушли…

И где та гора? Быки выкопали.

И где быки? В воду ушли…

Голос у Проханова низкий, густой, с переборами, внутренне напряжённый, будто придавливают ему грудь и не дают звуку вырваться на волю в полную силу. Саня не просто поёт, но словно бы вглядывается куда-то вглубь своей недремлющей памяти, где вся жизнь его поместилась от младых ногтей до нынешних первых паутинчатых седин. Люся подключилась бархатным голосом, ловко подстроилась под водительство мужа, не переча ему… Вот два голоса слились, не бегут вразбродицу, перенимая на себя власть, но знают такт и меру, и добровольное подчинение. А без этого чувства согласия, братцы мои, никакая песня красиво не завяжется, искра противления и гордыни невольно выдаст себя, выскочит из горла петухом… Невольно вспомнилось, как праздновали однажды день рождения у Володи Бондаренко на станции "Правда" в крохотной тесной квартирёшке из двух чуланов, куда сошлись человек пятнадцать единогласников и единомысленников. Сбились, как кильки в банке, но ведь хорошо было в тесноте, так сердечно и незабытно, но уже неповторимо… Вот так же, как сейчас, Прохановы вдруг запели и у Люси вырвалось непроизвольно: "Если бы вы знали, как я люблю Сашу!" Вскрикнула и вспыхнула лицом и, по-птичьи округлив карие добрые глаза, с изумлением взглянула на мужа, а тот гордовато приоткинулся к спинке дивана, вот-де, я какой гусь, встряхнул густой воронёной волоснёй, но промолчал, наверное, в некоторой оторопи…

Лет восемь, поди, минуло с той поры? – мысленно прикинул я, вглядываясь в поющих друзей. – Как быстро, незаметно проскочили они.

…И где вода? Гуси выпили.

И где гуси? В тростник ушли…

И где тростник? Девки выломали.

И где девки? Замуж вышли…

И где мужья? Они померли.

И где гробы? Они погнили.

…Когда стол собирали, думали загулять до рассвета, как водилось в прежние годы. Иль темнота вселенская так тесно объяла, что остудила застолье, иль все приустали за долгий суматошный день, но вдруг все разом скисли, загрустили, запозёвывали, запоглядывали на кровать…

"Бай-бай, бай-бай, ты собачка не лай…"

Так закончился год девяносто третий.

А утром небо заволокло, затянуло хмарью, с крыш закапало, от снегов поднялся влажный туманец. Стало промозгло, душно, словно апрель на дворе. С крыш обрушивался с грохотом подтаявший снег. Наши женщины решили навестить часовенку, что затаилась от постороннего взора у лесного святого родника, но ни дороги, ни стёжки туда по-за деревней; и, увязая в сыром снегу по рассохи, с кряхтеньем и бабьим визгом одолели они метров десять от околицы и, мокрые по пояс, вернулись обратно в избу. Восторг от деревенского житья сразу попритух; впереди ждал длинный день, ни света, ни телевизора, глухая тишина. Ну чем занять себя наезжему горожанину? Только спать, есть-пить, да сплетничать.

И тут вспомнилось, что обещана гостям деревенская баня. Уж так повелось нынче в народе: если хочешь заманить гостей в деревню, то обещай уху из свежины и парную. Баня слывет за ощутимый зажиток и хозяйственность; это почти роскошь… "Что, у вас даже баня есть своя?" – обычно переспрашивают, округляя в легкой зависти глаза, как будто век не мывались.

…А баенка у нас стоит под старым вязом в огороде. Половину занимает присадистая печь с котлом и, чтобы протопить, надо день убить, столь прожорлива она, неукладиста; надо кипящую воду сливать в баки не один раз, дров таскать охапками, чтобы каменье прокалилось, да после дать остояться с часок. Баня не новьё, ей уже лет пятнадцать, строил, как заехал на рязанщину, мох из пазьев синицы-трясогузки повыдергали, оконницы порасселись, половицы порассохлись, на потолке песок повысыпался в щели. В общем, с обрядней, надо сказать, мороки много; исстари повелось в деревне – чтобы баню урядить, надо вбить в неё целый день. (Хорошо ещё, если колодец рядом. Помню из детства: наш дом в Мезени стоял у болота, а родник был под угором, таскали воду за километр, но от бани не отступались.) Потому и говорится издавна: "банный день". Значит, все прочие труды невольно отступают на второй план, потерпят до завтра. Хозяин топит, жена пол, полок, потолок, лавки да и стены голиком с дресвою шоркает, щёлок в бочке наводит, бельё рубелем катает, шайки-тазы намывает. Так и стоит перед глазами эта незабытная картина, словно и не укатилась под обрыв с тех дней плывучая прорва лет. И вроде бы моркотны, суетны эти хлопоты, сколько надо убить драгоценного времени на помывку бренных телес, но мы же русские люди, а не турки остроголовые, не итальяшки-макаронники, и не спесивые французишки, чтобы телесную чистоту наводить из медного тазика, где воды с кружку. Для русского баня – это как бы разговленье после недельной работы на земле, телу – праздник, душе благое смущенье, а сердцу веселье. Как хорошо, поддав на каменицу, хлёстко пройтись берёзовым веником по истомлённым, жаждущим жара моселкам… Да нет, пожалуй, я на этом и остановлю всхлипы и придыхания, ибо изрядно уже понаписано в литературе о русской бане…

И вот пробили мы лопатами тропинёшку в зыбуне – получилась траншея по пояс; и стал я топить по заведённому порядку. Но только упустил из виду, что неожиданно оттеплило на воле, сырая сизая мгла повисла в воздухе, с крыш каплет, брёвна баенные отпотели, лавки отсырели. Эх, кто бы надоумил с вечера подбросить в топку охапку берёзовых поленцев, чтобы просушить стены… Калил, калил я баенку, наверное, костёр ополовинил, столько дровья извёл, и парилку-то вовремя закрыл, и веники-то замочил, кажется, сделал всё честь по чести, чтобы не втоптать себя в грязь перед друзьями-пересмешниками. И уже впотемни с дворовым фонарём отправились мы гуськом на помывку, растелешились, нырнули в парилку, зажгли свечу в стоянце; расселись мои друзьяки соколами на полке, приказывают сверху: "Ну-ка, друг Личутин, подкинь ковшичек, а мы испробуем свежего парка!" И приготовили веники. Зачерпнул я из котла кипяточку, плеснул на каменья, а от них лишь – пшик, и какая-то сырь пеленою развесилась в бане, ничего толком не видать и с потолка тут закапало, запоточило на наши головы. Ещё раза два пытался я пробудить бессердечную каменицу, вдохнуть в неё жизни, но только залил водою. И свеча тут сгасла. На ощупку, кой-как окатились – да и скорей в избу. И не столько напарились – сколько угорели, намерзлись, аж посинели, сидючи на полке… Посыпалось тут насмешек на мою грешную голову – не со злого сердца, но язвительных; и то ладно, хоть нашёлся повод посмеяться и выпить. Ведь кто на Руси после бани не примет рюмашку водчонки? Как говорят в народе, только Иисус Христос – у него руки приколочены, да телеграфные чашечки, что висят на столбе вниз головою.

И пока сидели за столом, поджидая, когда наши женщины вернутся из бани, зародилась в моей голове подозрительная мысль, что кто-то вадит нами, строит злые козни, ставит в Новый Год подножки одна за другою, чтобы мы пали рылом в снег, да больше и не выбрались из него. Не иначе как черт хвостатый, незаметно проскользнув в подоконье нашей избёнки или в полые двери, все наши добрые намерения ретиво перечёркивает…

А тут и наши женщины вернулись с помывки с охами да стонами: напились, бедные, угару. На Ларисе лица нет. А спальное её место было на кухонном столе, то она тут же взлезла с помощью Бондаренко на своё ложе, ручки на груди скрестила, собралась помирать. С сердцем дурно, щёки – мел, глаза ввалились, обочья почернели – отходит наша подружия. Эх, забегали мы вокруг, как у новогодней ёлки, стали пособлять, отхаживать каплями. Лариса лишь вяло отмахивалась ручонкой да пристанывала, дескать, отстаньте, дайте спокойно помереть. А что нам-то делать? До больницы не докричишься, связи нет, дороги нет, света нет. Эх-ма, Русь ты, великая да бескрайняя, да могучая, при пьяном, диком самоуправе-вознице. Далеко ли укатишь при безумном кучере?

"Сотворил ты всем нам, Личутин, смертельную баньку, – подвёл итог насмешливый Проханов. – Большое спасибо тебе… Вот зазвал к себе в гости, а суждено ли выехать – это ещё баль-шо-ой вопрос."

Я пробовал оправдаться и отшутиться – да куда там, никто и не слышал меня. Расползлись по избе на ночевую, как пьяные тараканы, – да с тем и празднику конец. Я задул лампу, ощупкой нашарил кровать, грустно забился под одеяло; ширя глаза, недолго вглядывался в темень, объявшую дом, напряжённо вслушивался в избяные звуки, как бы на слух справлялся, живы ли ещё мои сердешные… Да с этой тревогою на сердце и уснул.

…Утром гости разъезжались. Я положил Проханову в багажник обещанную свиную ляжку. Проводил друзей до росстани, помахал рукою. На следующий день и мы покинули деревню.

Но, как оказалось, на этом приключения друзей не закончились. На свиной оковалок свалилась канистра, и мясо всю дорогу до Москвы отмокало в бензине.

…Лариса Соловьева на московской кольцевой автодороге умудрилась загнать свой "жигулёнок" под кузов "камаза". Но, слава Богу, всё обошлось.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Невольно возникает вопрос: отчего именно на переломе, когда один год умирает, а другой нарождается, случается столько странных историй, порой невразумительных и необъяснимых, похожих внешне на стечение обстоятельств, но в сути их всегда таятся чей-то умысел и злая сила; именно в эти дни из тлена и тьмы, как по зову трубы, приступают к православному жилищу обавники и ведуны, волхвы и кудесники, ведьмы и колдуны, и прорва прочей лешевой силы, – и давай играть с христовеньким. Здесь таится много таинственного и туманного и нельзя объяснить только тем, что именно в эти поры рождается младенец Иисус, и нечистая сила мешает ему укорениться на земле-матери в образе человеческом, чуя его небесную Божескую силу, которую они не в силах обороть.

Ведь когда-то Новый Год не был в канун рождества, и приноровлен он в самую неурочную, неудачную пору для летоисчисления, как бы человек после ни исхитрялся приукрасить, мифологизировать этот день, призовя в свою помощь даже древнего языческого бога Мороза. Получается, что год начинается с зимы и кончается зимою, каждый раз прихватывая суровой снежной поры у своего молодшего брата. И как ни исхитряйся тут, как ни выкручивайся умом, но мы невольно подпадаем под плен Деда Мороза, как бы ни старались вырваться из его оков. Мара, Маруха, Морея, мрак, морок, мор, море, марево, Мороз – это личины бога смерти, и выходит, что мы празднуем не день зарождения года, но славим древнего бога смерти…

Я не ратую за перемену календаря, но лишь высказываю мысли по поводу, замечая несовершенство ума, гордыню земных властителей, переиначивших численник. Ведь у Бога свое время, не подвластное нашему разумению; им запущены однажды небесные часы, и планеты-шестерёнки, невидимо притираясь друг к другу, крутятся до той поры, пока этого желает Творец.

У наших дальних предков, когда они жили по солнцу, когда Солнце было Богом, годовой круг начинался в марте и назывался – "лето". И смена времён была естественной, законченной: весна-лето-осень-зима. Каждой поре по три месяца. Позднее сошли на сентябрь и снова годовой круг был верен и биологически, и духовно, и душевно: осень-зима-весна-лето… Значит, величили, праздновали, миловали иль Весну, когда всё в зачине, в ератике и любви; иль Осень, когда человек собирает плоды своего труда на земле-роженице, "хлеб наш насущный"… Зима притаена в круге жизни, после неё всегда будет весна, рождение, воскресение…

(обратно)

Герман Садуллаев ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Старые люди спят мало. В молодости время кажется неразменным рублем, время пожилого человека – медная мелочь. Морщинистые руки бережно складывают в стопочки минуту к минуте, час к часу, день ко дню: сколько еще осталось? Жаль каждой ночи.

Он проснулся в половине шестого. Не было нужды вставать так рано. Если бы даже он совсем не встал со своей постели, а рано или поздно так и должно было случиться, этого никто не заметил бы.

Он мог совсем не вставать. Тем более, так рано.

В последние годы ему все чаще хотелось однажды не проснуться. Но не сегодня. Сегодня был особенный день.

Алексей Павлович Родин поднялся со старой скрипящей кровати в однокомнатной квартире на улице … в старом Таллине, сходил в туалет, облегчил мочевой пузырь. В ванной комнате стал приводить себя в порядок. Умылся, почистил зубы и долго соскребал щетину с подбородка и щёк видавшим виды бритвенным станком. Затем еще раз умылся, смывая остатки мыльной пены, и освежил лицо лосьоном после бритья.

Пройдя в комнату, Родин встал перед платяным шкафом с треснутым зеркалом. Зеркало отразило его поношенное тело в застарелых рубцах, одетое в выцветшие трусы и майку. Родин открыл дверцу шкафа и сменил белье. Ещё пару минут он смотрел на свой парадный китель с орденскими медалями. Затем достал выглаженную накануне сорочку и облачился в форму.

Сразу как будто бы двадцать лет спало с плеч. В тусклом свете помутневшей от времени люстры ярко горели капитанские погоны.

Уже в восемь часов Родин встретился у парадной своего дома с другим ветераном, Вахой Султановичем Аслановым.

Вместе с Вахой они прошли полвойны, в одной разведроте Первого Белорусского фронта. К 1944-му году Ваха был уже старшим сержантом, имел медаль "За отвагу".

Когда пришло известие о выселении чеченцев, Ваха был в госпитале, после ранения. Сразу из госпиталя его перевели в штрафбат. Без вины, по национальному признаку.

Родин, тогда старший лейтенант, ходил к начальству, просил вернуть Ваху. Заступничество комроты не помогло. Ваха закончил войну в штрафбате и сразу после демобилизации был отправлен на поселение в Казахстан.

Родин демобилизовался в 1946-м, в звании капитана, и был определен на службу в Таллин, инструктором в горком партии.

Тогда в названии этого города было только одно "н", но у моего компьютера новая система проверки орфографии, и теперь я буду писать Таллинн с двумя "л" и с двумя "н", чтобы текстовый редактор не ругался и не подчеркивал это слово красной волнистой линией.

После реабилитации чеченцев в 1957 году Родин отыскал своего фронтового товарища. Сделал запросы, воспользовавшись своим служебным положением – к этому времени Родин уже был завотделом.

Родину удалось даже больше, чем просто найти Ваху, он выхлопотал его вызов в Таллинн, нашел ему работу, помог с квартирой и пропиской.

Ваха приехал. Родин, начиная свои хлопоты, опасался, что Ваха не захочет покидать родную землю. Он позаботился о том, чтобы Ваха смог перевезти свою семью.

Но Ваха приехал один. Ему некого было перевозить. Жена и ребёнок умерли во время выселения. Они заболели тифом в товарном вагоне и скоропостижно скончались. Родители умерли в Казахстане. У Вахи не осталось близких родственников.

Наверное, поэтому ему было легко уехать из Чечни.

Потом была… жизнь.

Жизнь?.. наверное, потом была вся жизнь. В ней было хорошее и плохое. Правда, целая жизнь. Ведь шестьдесят лет прошло. Целых шестьдесят лет прошло с окончания той войны.

Да, это был особенный день. Шестидесятая годовщина победы.

Шестьдесят лет – это вся жизнь. Даже больше. Для тех, кто не вернулся с войны, кто остался двадцатилетним, это три жизни.

Родину казалось, что он живет эти жизни за тех, кто не вернулся. Нет, это не просто метафора. Иногда он думал: вот эти двадцать лет я живу за сержанта Савельева, который подорвался на мине. Следующие двадцать лет я буду жить за рядового Талгатова, погибшего в первом бою.

Потом Родин думал: нет, так я не много успею. Пусть лучше по десять лет. Ведь дожить до тридцати – это уже не так плохо. Тогда я успею пожить еще за трёх своих погибших бойцов.

Да, шестьдесят лет – это много! Целая жизнь или шесть довесков к оборванным жизням мертвых солдат.

И все же это… если не меньше, то, наверное, столько же, сколько четыре года войны.

Я не знаю, как это объяснить, другие до меня уже объясняли это гораздо лучше. Человек живёт четыре года на войне, или полгода на арктической зимовке, или год в буддистском монастыре, потом он живёт ещё долго, ещё целую жизнь, но тот отрезок времени остаётся для него самым длинным, самым важным.

Может, это из-за эмоционального напряжения, из-за простоты и яркости ощущений, может, это называется как-то иначе. Может, наша жизнь измеряется не временем, а движением сердца.

Он будет всегда вспоминать, будет сверять свое настоящее с тем временем, которое никогда не превратится для него в прошлое.

И товарищи, которые были рядом с ним тогда, останутся самыми близкими, самыми верными.

И не потому, что хорошие люди больше не встретятся. Просто те, другие… они многого не поймут, как ни объясняй. А со своими, – с ними можно даже просто помолчать.

Как с Вахой. Иногда Родин с Вахой вместе пили, иногда спорили и даже ссорились, иногда просто молчали. Жизнь была разной, да…

Родин женился и прожил в браке двенадцать лет. Его жена получила развод и уехала в Свердловск, к родителям. Детей у Родина не было.

Зато у Вахи было, наверное, много детей. Он и сам не знал, сколько.

А жениться Ваха не стал. Ваха был ещё тот гуляка.

Большой карьеры ни один, ни другой не сделали. Но в советское время ушли на приличную пенсию уважаемыми людьми. Они остались в Таллинне. Куда им было ехать?

Потом все стало меняться.

Родин не хотел об этом думать.

Просто все изменилось. И он оказался в чужой стране, где запретили носить советские ордена и медали, где их, напитавших своей кровью землю от Бреста до Москвы и обратно до Берлина, назвали оккупантами.

Они не были оккупантами. Лучше многих других Родин знал обо всём неправильном, что творилось в той, канувшей в лету стране.

Но тогда, те четыре года… нет, они не были оккупантами. Родин не понимал этой злости благополучных эстонцев, которые и при советской власти жили лучше, чем русские люди где-нибудь на Урале.

Ведь даже Ваха... Родин был готов, что после выселения, после той чудовищной несправедливости, трагедии своего народа, Ваха станет ненавидеть Советский Союз и особенно русских.

Но оказалось, что это не так. Ваха слишком много видел. В штрафбате, русские офицеры, героически вырвавшиеся из плена и за это разжалованные в рядовые, переполненные зоны и тюрьмы.

Однажды Родин прямо спросил – не винит ли Ваха русских в том, что произошло.

Ваха сказал, что русские от всего этого пострадали больше остальных народов. А Сталин был вообще грузин, хотя это неважно.

А еще Ваха сказал, что вместе, вместе не только сидели на зонах. Вместе победили фашистов, отправили человека в космос, построили социализм в нищей и разорённой стране. Всё это делали вместе и всё это – а не только лагеря – называлось: Советский Союз.

И сегодня они надели фронтовые ордена и медали. Сегодня был их день.

Они даже зашли в бар и приняли по сто грамм фронтовых, да.

И там, в баре, юноши в модном милитари со стилизованными под символику "СС" нашивками назвали их русскими свиньями, старыми пьяницами и сорвали с них награды.

Ваху они тоже назвали русской свиньей.

Нож, он просто лежал на стойке, наверное, бармен колол им лед.

Ваха точным ударом всадил его между ребер юному эстонцу.

А ещё на стойке стоял телефон, и Родин накинул его шнур как удавку на шею другого эсэсовца. Нет уже той силы в руках, но её и не нужно, каждое движение старого разведчика отработано до автоматизма.

Тщедушный мальчик захрипел и свалился на пол.

Они вернулись в то, настоящее время. Они снова были советскими разведчиками, а вокруг были враги.

И всё было правильно и просто.

Ещё пять минут они были молодыми.

Пока их забивали насмерть ногами на деревянном полу.

Они добавили ещё пять минут к тем четырём годам своей настоящей жизни.

И это было больше, чем несколько лет, которые они могли ещё прожить, если бы не вышли в орденах и медалях в день Великой Победы.

И мне их совсем не жаль. Я просто не смею унизить их своей жалостью.

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

ЧУВСТВИЛИЩЕ

"...и чувствуешь себя

вдруг осознавшей

смысл существованья

свечой от геморроя...”

Олеся ПЕРВУШИНА

Вы помните, когда-то был поэт,

он говорил, что чувствует себя

“заводом, вырабатывающим счастье”.

Я чувствую себя куда скромней:

пусть не завод – а так, свечной заводик,

но свечи-то какие – осознайте,

от них зависит смысл существованья

иных поэтов или поэтесс,

когда они усидчивы чрезмерно,

поскольку написать о чём – не знают,

а хочется всё время, и тогда

сюжеты, темы, образы они

откуда только вдруг не извлекают,

почувствовавши творческих позывов

неодолимый, беспокойный зуд...

(обратно)

Оглавление

Владимир Гуга ИСТОРИЧЕСКОЕ ЧАЕПИТИЕ

Станислав Золотцев "ОГНЕЛЮБЫ"

Валентин Распутин Я ВЕРЮ В РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ Беседа с Владимиром Бондаренко

Олег Борушко НОСТАЛЬГИЯ

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Николай Лугинов ПРИТЧА ОБ ИЛДЭГИСЕ

Михаил Локощенко НА ЭТОЙ ЗЕЛЁНОЙ ПЛАНЕТЕ

Виктор Верстаков ВОСПЕВШИЙ ГИБЕЛЬ РИМА...

Татьяна Смертина ИЗ ТРЁХ ВРЕМЁН

Валерий Тихонов СКАЗКА КАЛАЧА

Вячеслав Киктенко ЛЫСЕНКОВЩИНА В ПОЭЗИИ

Юрий Архипов "МАЛЕНЬКОЕ" ПРАВО

Елена Галимова ЗАПОВЕДНЫЙ УЗОР

Алексей Татаринов ГЛАМУРНЫЙ АПОКАЛИПСИС

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Александр Жуков ЗАГАДКИ КЕЛЬТСКОГО КРЕСТА

Михаил Юпп СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ

Николай Беседин ЧИСЛО ЗВЕРЯ

Владимир Личутин "НАТОПИЛ ОН СМЕРТЕЛЬНУЮ БАЕНКУ…"

Герман Садуллаев ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте