«День Литературы, 2006 № 06 (118)»

Валентин Распутин КИТАЙСКАЯ ЛОВУШКА. Из Слова китайскому (и русскому) читателю

Я, конечно, рад тому, что новая моя книга "Дочь Ивана, мать Ивана" переведена на китайский язык. И тем более рад этому китайскому переводу, что он пока единственный; точно так же книга моих последних рассказов вышла, помимо нескольких российских изданий, только в Китае. Западный мир, еще недавно задававший утонченный тон в литературе, без всякого сожаления его растерял. Россия, державшая в литературе взыскательный и целомудренный вкус, развеяла его по ветру так скоро, будто не было у нее великого по мастерству и содержанию XIX века, а затем на три четверти и века XX. Электронная революция, поглотившая человека в виртуальный мир, преображает его в нечто новое, вторичное, бездомное. Наполовину он еще здесь, на земле обетованной, а наполовину где-то в разреженных бесконечных просторах, где созидание и разрушение не имеют ни своих отдельных признаковых границ, ни плодородной почвы.

Ничего удивительного, что литература перед таким человеком оказалась в растерянности. Что ему только ни предлагается для развлечения — и буйство нездоровых страстей, и уродство ума и сердца, и грубый язык, и неприличные сцены, и богохульство, и содом... А ему всё неинтересно, всё пресно и вяло. Да полно, как понять этот мир, будто бы свихнувшийся, потерявший опору на земле, и как понять в нем себя, будто остающегося в разумном состоянии! Да разве такой разрыв, такое несоответствие одного другому может быть?! Нет, тут что-то не то. Что-то мы, люди старой закваски, не понимаем в происходящем, потеряли способность понимать!

И разве может быть не прав великий Габриэль Гарсиа Маркес, автор "Ста лет одиночества", который после десятилетнего молчания, проведенного, должно быть, в страстных поисках смысла литературы в новом мире, только что выпустил книгу под названием "О моих проститутках". Расходится она, как сообщают газеты, с бешеным успехом. Приходится соглашаться: роман-то, вероятно, о целомудрии, о чистоте и верности, о чувствах трепетных и нежных. А "проститутки" на обложке — это, скорей всего, хитрый ход, иносказание, наживка, потому что назови современный автор книгу в каком-нибудь пошлом стиле — например, "Митина любовь", как у Бунина, "Повесть о любви, как у Тургенева, или даже "Отвергнутая любовь", как у Чехова, — примут за неприличие или заподозрят в неумелых действиях с женщиной. А тут сразу на крючок — и рвать губы и остатки чувств...

Так почему же китайское издательство, считающееся и опытным, и разборчивым, переводит и печатает книги, написанные по старинке, по заповедям и нормам тех времен, когда морализаторствовали Толстой и Достоевский, Диккенс и Фолкнер, а также китайские Лу Синь и Лао Шэ. Или Китай опять заснул и неспособен, подобно России, наслаждаться искусством, от которого стыдливо опускаются глаза и кровь в жилах стынет от ужаса? Да нет, не сказать, что заснул: бурно развивающаяся страна, наступающая на пятки Америке, небывалый строительный бум, прорыв в космос, почти полуторамиллиардное население.

Так в чем же дело? Все так, как у всех, и даже разумней, быстрей, чем у всех, а в литературе застой, читатель с вниманием и улыбкой сидит перед книжкой, а не прячет глаза от стыда и ужаса.

Или опять какая-нибудь китайская хитрость? Спереди цивилизованный мир с его бурлящей, кричащей культурой не взять, так не придумали ли какую-нибудь ловушку с обратной стороны?

Мне кажется, я разгадал эту ловушку. И был бы счастлив, если бы она сработала. Готов помогать всеми силами, чтобы сработала. В Китае почти полтора миллиарда населения, из них не меньше миллиарда читателей, и если всех их воспитать на добрых и чистых примерах, на милосердии и трудолюбии, на красоте природы и красоте человеческой души, на мудром и глубоком языке, на примерах любви к своей земле и своим традициям — о, много в литературе есть прекрасного и учительного! — и если бы миллиард китайцев воспитался на ней, да миллионы в России, не падших еще под властью зла, да кое-кто из спасшихся на Западе, да великий Восток, да немалый и остальной мир, — да ведь это явилась бы новая цивилизация, решительно отказавшаяся от зла в книгах да и во всех иных искусствах!

Ведь знаем же мы: сильно зло, но любовь и красота сильнее.

(обратно)

Владислав Дроздов ВЕЧЕРНИЙ ШАНХАЙ С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА

За окнами — Шанхай...

Тугим крылом взмахнувши,

вознесся дивной птицей в вышину.

В подножье, скользкой рыбой изогнувшись,

гранит Вайтана лижет Хуанпу.

В ее струях зеркально отражаясь,

мерцая позолотой куполов,

"Жемчужина Востока", ночь пронзая,

уводит в царство миражей и снов.

Так весь Китай сквозь сонм тысячелетий

к космическим высотам устремлен,

и перемен счастливых свежий ветер

колышет кумачевый шелк его знамен.

(обратно)

ХРИСТОВ ВОИН

Второго июня 2006 года после тяжелой девятичасовой операции скончался великий сын русского народа, скульптор, президент Международного Фонда славянской письменности и культуры, лидер возрожденного "Союза русского народа" Вячеслав Михайлович Клыков, наш давний друг и соратник, член редколлегии газеты "День".

Вячеслав Клыков был настоящим русским героическим Христовым воином. Да и любимые памятники его были посвящены самым героическим личностям в истории России. От былинного, но вполне реального богатыря Ильи Муромца до святого князя Александра Невского, от маршала Жукова до адмирала Колчака. Он всегда сам выбирал своих героев, а потом уже находил возможности для установки им памятников. Он высоко ценил роль героических личностей в русской истории и преклонялся перед ними. Но, несомненно, он сам был одним из них.

Вячеслав Клыков канонизировал русский белый миф, создавал в памятниках, в камне и бронзе, свой светлый миф об идеальном белом царстве. Да, он был последовательный и искренний монархист, но его монархия была далека от реальной монархии рода Романовых. Это была его вечная мечта о Святой Руси, и мечте своей Вячеслав Михайлович Клыков верно служил всю жизнь.

Он был великим скульптором, его лучшие работы становились символами нашей эпохи. Помню, как прорывался сквозь посты милиции в Радонеж, где Вячеслав Клыков устанавливал в 1987 году без согласия властей изумительный памятник Сергию Радонежскому. До сих пор не понимаю, кому тогда мешал этот памятник, почему власти перестроечные никак не давали добро на его установление? Боялись возрождения русского народа? Боялись того, что клыковский Сергий Радонежский пошлет новых Пересвета и Ослябю сражаться супротив врагов России?

Вячеслав Клыков никогда не отступал от своих целей, тем более что его цели, как правило, совпадали с желаниями и устремлениями всего русского народа. Разве не народу нужен был памятник Кириллу и Мефодию в Москве, памятник великому русскому поэту Николаю Рубцову в Тотьме, памятники князьям-воителям Александру Невскому и Святославу? Памятники великим русским писателям Ивану Бунину, Константину Батюшкову, Василию Шукшину, Владимиру Высоцкому… Не случайно, говоря о кончине скульптора, наместник московского Сретенского монастыря архимандрит Тихон отметил, что Вячеслав Клыков "до конца дней служил православной России и был истинно русским художником".

Не боялся великий скульптор и несогласия со своими работами. Своими памятниками он воспитывал и будет вечно воспитывать народ русский. Он искренне считал, что всё перемелется, а правда останется. Он ставил памятники адмиралу Колчаку в Иркутске, маршалу Жукову в Москве, императору Николаю Второму в селе Тайнинском. Эти монументы поначалу вызывали бурные споры: памятник Николаю Второму даже взорвали, памятник Колчаку долго не хотели ставить; вызвал яростную дискуссию его памятник в Белгородской области князю Святославу, поражающему хазарского воина, да и маршалом Жуковым многие были недовольны. Но скульптор понимал, что его памятники влияют на сознание людей, служат пропагандой его идей, и потому настойчиво добивался своего.

При этом он был одним из немногих патриотических русских лидеров, борющихся с разобщенностью русского общества, с разделением его на красных и белых. Он понимал, что "в этом противостоянии не было вины ни красных, ни белых, это была общая беда…" Вместе с Прохановым и Бондаревым, Распутиным и генералом Варенниковым он подписал в 1991 году знаменитое "Слово к народу", поднимающее всех на борьбу с новыми поработителями России.

Вячеслав Клыков был самым верным членом редколлегии нашей газеты "День", и когда газету преследовали, закрывали, он всегда бросался на нашу защиту. Он проявил немалое мужество, возглавив "Союз русского народа", мечтая сделать это движение русских людей мощной политической силой. Он сам был героем, сам был былинным русским богатырем.

Все его скульптуры удивительно пластичны, неслучайно с юности он ценил работы Генри Мура и Джакомо Манцу, Шарля Деспио и Артистида Майоля. Он и продолжил этот замечательный ряд скульпторов мирового уровня, став самым ярким скульптором своей эпохи.

Смерть настигла его на 67-ом году жизни. Рано… Очень рано… Отпевали его в Сретенском монастыре и похоронили в родном селе Мармыжи Курской области, там же, где похоронены его родители.

Я был на отпевании, попрощался с Вячеславом от имени всех наших читателей. Стояла многочасовая очередь русских людей, пришли попрощаться с ним Владимир Гостюхин и Михаил Ножкин, Екатерина Васильева и Никита Михалков, Валерий Ганичев и Анатолий Заболоцкий… Друзья, соратники, почитатели его таланта.

Теплое проникновенное слово сказал архимандрит Тихон, настоятель Сретенского монастыря. Сразу из храма гроб с его телом отправился в Курск, и далее в село, где он родился 19 октября 1939 года. Одним святым памятным местом на Руси стало больше. Будут теперь приезжать к нему со всей Руси на курщину и в июне, в годовщину смерти, и в октябре, ко дню рождения. Сколько памятников поставил он по русской земле, теперь поставят памятник и ему. А мы, его давние друзья из газет "Завтра" и "День литературы", будем поминать его самым добрым словом.

Вечная память…

РЕДАКТОР

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ПРАВОСЛАВНАЯ РУСЬ

IV общецерковная выставка-форум

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II в московском Выставочном центре "Гостиный Двор" на Ильинке с 30 мая по 3 июня 2006 года прошла IV общецерковная выставка-форум "Православная Русь".

Выставка-форум "Православная Русь" призвана стимулировать развитие различных направлений духовного творчества, объединить усилия Русской Православной Церкви, светской власти и общественности по сохранению и развитию традиционных ценностей отечественной культуры и искусства. Организаторы выставки — Отдел внешних церковных связей Московского Патриархата, выставочное объединение "Рестэк" и Паломнический центр Московского Патриархата при поддержке Совета Федерации и Государственной Думы ФС РФ, Правительства России, Союза писателей России и правительства Москвы.

Среди гостей и участников выставки — архипастыри и пастыри Русской Православной Церкви, министры Правительства РФ, депутаты законодательной власти различных уровней, ответственные работники Администрации Президента РФ и правительства Москвы, губернаторы, делегации из регионов, представители коммерческих и общественных организаций, деятели образования, культуры и искусства.

Сразу после открытия выставки состоялась благотворительная акция передачи Святейшим Патриархом Московским и Всея Руси Алексием II комплектов духовной, художественной, исторической и образовательной литературы представителям Министерства юстиции Федеральной службы исполнения наказания для пополнения фондов библиотек исправительных учреждений (свой дар передали и представители СП России), а также вручение Святейшим Патриархом памятных подарков многодетным семьям из регионов России.

В этом году в рамках общецерковной акции попечительством Уральской горнометаллургической компании и Союза писателей России на выставке была развёрнута художественная композиция "Русь. Веси. Грады. Лики. Земля. Художественные образы" из восьмидесяти работ заслуженного работника культура Белоруссии, подлинно народного художника Анатолия Заболоцкого. Эта выставка ранее прошла с большим успехом в Храме Христа Спасителя и в Белоруссии.

В павильоне Союза писателей России посетители смогли познакомиться с творчеством современных поэтов и прозаиков, журналами и газетами творческого Союза — "Роман-журнал XXI век", "О, Русская земля" (который привлёк внимание молодого поколения), "Новая книга России", "Наш современник", "Москва", "Молодая гвардия", газетой "Российский писатель" и др.

Уже традиционно "Православная Русь" стала местом плодотворного общения, презентации новых проектов, издательских и просветительских программ, встреч с известными авторами, представления книжных новинок, проведения конференций, круглых столов, дискуссий на церковно-общественную тему, во многих их которых приняли участие и члены СП России. В частности, Попечительством Союза писателей России и ИИПК "ИХТИОС" в рамках выставки-форума и Дней славянской письменности и культуры прошли презентации книг серии "Славянский мир" Юрия Лощица ("Славянские святцы") и серии "О, Русская земля!" Ивана Шамова ("Певчие птицы"). В обсуждении книг приняли участие писатели, художники, артисты и общественные деятели России: Валерий Ганичев, Владимир Крупин, Иван Бортник, Владимир Середин, Владимир Гостюхин, Александр Стрижев, Вячеслав Желваков, Галина Аксенова, Сергей Перевезенцев, Анастасия Лотырева, Сергей Исаков, Андрей Охоткин, Александр Фоменко, Сергей Бабурин, Сергей Котькало, Марина Ганичева, Сергей Гаврилов, Нелли Кускова, Александр Макаров, Сергей Киреев, Лариса Баранова-Гонченко, Любовь Калюжная, Константин Скворцов, Валерий Хайрюзов, Наталья Петрова, Николай Сергованцев, Борис Споров, Юрий Юшкин и мн.др.

В представлении издательской программы издательства "Основы православной культуры" (главный редактор Алла Бородина) приняли участие секретари СП России Александр Дорин и Алексей Шорохов. На конференции "Чтение и воспитание" с сообщением о проблемах библиотечного дела в современной России выступила редактор журнала "Библиотека" (Издательство "Либерея") член СП России, поэтесса Наталья Рожкова. Состоялось представление читателям книги поэта, секретаря СП России Александра Ананичева "Моя Москва. Листая страницы истории" (издательство "РОСМЕН") и др.

Завершилась работа выставки-форума "Православная Русь" подведением итогов первого конкурса художественных работ "От древней Руси к новой России". Епископ Егорьевский Марк, заместитель председателя Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата, отметил: "На ежегодных выставках "Православной Руси" мы видим лики настоящей России, которые обычно не замечаем сквозь житейскую суету". Он обратил внимание собравшихся на то, что выставка впервые прошла в новом формате выставки-форума, включающем помимо основной экспозиции конкурс художественных работ, музыкальный фестиваль, проведение различных конференций, организованных синодальными Отделами, Союзом писателей России, издательствами, православная тематика которых занимает в их издательских программах значительное место. Епископ Марк поздравил лауреатов конкурса "От древней Руси к новой России" — художников Игоря Машкова, Николая Николаева, Сергея Блинкова, Александра Демина и Вячеслава Желвакова, — наградил их дипломами и паломнической поездкой в Святую Землю.

Сердечную признательность кинооператору и фотохудожнику Анатолию Заболоцкому за многолетний труд по созданиею особого образа России в лицах современников, воплотившемся в художественной композиции "Русь" выразили епископ Марк и ОАО "Рестэк", которые также поблагодарили Союз писателей России и Уральскую горнометаллургическую компанию за устройство экспозиции замечательного мастера.

Особая благодарность была выражена ОАО "Рестэк" за многолетний труд по организации выставки "Православная Русь".

Почетные дипломы за участие в выставке получили 30 епархий и 11 Синодальных учреждений Московского Патриархата, Украинская Православная Церковь, Белорусский Экзархат, Российская Православная Старообрядческая Церковь, 9 ставропигиальных монастырей, администрации Тульской и Ярославской областей, Курский региональный общественный фонд православных традиций "Коренная пустынь", Союз писателей России, ОАО "Трехгорная мануфактура", издательства "Лики России" и "Белый Город", мастерская церковного искусства "Киноварь", ювелирная мастерская "Стезя", товарищество реставраторов Андрея Анисимова, Уральская горнометаллургическая компания и другие участники.

50 лет с ДОСТОЕВСКИМ

30 мая 2006г. в Московской государственной картиной галерее Народного художника СССР Ильи Глазунова на Волхонке прошла конференция "Образы Ф.М. Достоевского в творчестве И.С. Глазунова", посвящённая 185-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского и своеобразному юбилею в творчестве знаменитого художника — 50-летию с начала его работы над иллюстрациями к произведениям великого русского писателя.

К художественному воплощению образов Ф.М. Достоевского Илья Сергеевич обратился в 1956г., будучи студентом Академии художеств СССР. Это были образы героев романа "Идиот" — князя Льва Мышкина, Рогожина, Настасьи Филипповны. И уже на следующий год, на первой персональной выставке Ильи Глазунова в Москве, иллюстрации вызвали неподдельный интерес как со стороны профессиональных художников и литературоведов, так и рядовых посетителей выставки, которые после осмотра экспозиции неизменно возвращались в тот уголок зала, где были размещены именно эти картины. Они притягивали к себе неожиданно раскрывшейся глубиной осмысления человеческих характеров, ожившим образом величественного и гибельного Петербурга, воплощённым дыханием времени, дыханием эпохи — такого яркого, самобытного и, безусловно, глубоко личностного прочтения Фёдора Достоевского изобразительное искусство и литература ещё не знали.

Неслучайно выдающийся писатель и исследователь Н.П. Анциферов уже после первого знакомства с работами молодого художника порекомендовал передать их в музей Ф.М. Достоевского в Москве, а знаменитый кинорежиссёр Иван Пырьев и актёр Юрий Яковлев на основе этих иллюстраций смогли впоследствии достичь тонкого и точного воплощения образов героев Ф.М. Достоевского в художественном фильме "Идиот".

На конференции, столы президиума которой были установлены на фоне знаменитой картины Ильи Сергеевича "Великая Россия" (перед фрагментом, изображающим Ф.М. Достоевского со свечой в руке), после краткого вступительного слова юбиляра своим отношением к творчеству Ильи Глазунова, безусловно, являющегося единственным в мире художником, выполнившим иллюстрации к абсолютному большинству произведений Ф.М. Достоевского (которого он считает лучшим писателем, мыслителем и пророком), поделились известные художники, писатели, искусствоведы — академик и член Президиума АХ, док. искусствоведения, директор Института теории и истории изобразительных искусств АХ Виктор Ванслов, профессор МГУ и Литинститута им. А. Горького, член РАЕН, президент Фонда Ф.М. Достоевского Игорь Волгин, почётный академик РАХ, профессор, док. искусствоведения, проректор РАЖВиЗ Михаил Лебединский, член СП России, писатель и публицист Юрий Медведев, профессор, зав. кафедрой РАЖВиЗ Владимир Большаков, профессор Литинститута, зав. кафедрой литературного мастерства Сергей Есин, директор галереи Инна Березина, академик и вице-президент АХ, народный художник Эдуард Дробицкий, учёный секретарь галереи Сергей Сергеев, профессор РАЖВиЗ Владимир Осипов, сотрудники галереи.

В выступлениях и докладах был сделан глубокий анализ работы художника над иллюстрациями к романам "Бесы", "Братья Карамазовы", "Идиот", "Преступление и наказание", "Белые ночи", "Записки из подполья", "Униженные и оскорблённые", "Неточка Незванова", "Игрок" и др. Выделялись три основных этапа обращения художника к творчеству Ф.М. Достоевского — конец 1950-х и начало 1960-х гг., начало 1970-х и начало 1980-х гг., когда главный редактор журнала "Огонёк" Анатолий Сафронов предложил Илье Глазунову подготовить иллюстрации к выпускаемому журналом Собранию сочинений Ф.М. Достоевского (1982 г.), и современный этап работы Ильи Сергеевича над образами героев Ф.М. Достоевского, включающего изображение самого писателя в свои монументальные исторические композиции…

Общая же мысль, объединившая всех выступающих, была предельно проста — сейчас уже просто невозможно представить Достоевского вне иллюстраций Глазунова.

Радостным и естественным завершением работы первой научно-теоретической Конференции, проведённой в стенах Галереи, стала торжественная церемония награждения Народного художника СССР Ильи Глазунова Высшей Российской Общественной наградой — орденом Святого Александра Невского "За труды и Отечество" (Председатель Экспертно-редакционного Совета награды мэр Москвы Юрий Лужков), которую провёл сопредседатель и ген. секретарь Совета, председатель Московского топливно-энергетического союза Московской торгово-промышленной палаты, док. экономических наук, инициатор возрождения ордена Александра Невского (учреждённого в 1724 г. Петром I в качестве высшей государственной награды Российской империи) Александр Воловик.

Среди первых лауреатов этой высокой награды — Президент России Владимир Путин, Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II, полномочный представитель Президента РФ в Центральном Федеральном округе Григорий Полтавченко, директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский, другие выдающиеся государственные и общественно-политические деятели, представители финансово-банковских кругов, отраслей промышленности и сельского хозяйства, деятели науки, культуры и искусства.

ХОМЯКОВСКИЕ ДНИ В БОГУЧАРОВЕ

12-13 мая в Ленинском районе Тульской области прошёл муниципальный праздник "Хомяковские дни в Богучарове", посвящённый дню рождения великого земляка — идеолога славянофильства, православного философа, богослова, поэта, экономиста, механика, изобретателя, критика, публициста Алексея Степановича Хомякова (во владении которого находились 4 села и 5 деревень Тульской губернии).

Праздник открылся в Обидимской средней общеобразовательной школе (п. Обидимо) обращением к его участникам главы администрации муниципального образования "Ленинский район" Михаила Иванцова (который также представил собравшимся первый в истории района сборник краеведческих и исследовательских работ учащихся "Возвращение к истокам). Здесь же состоялась традиционная совместная Хомяковская научно-практическая конференция ведущих учёных России, педагогов и школьников Ленинского района. В работе Конференции приняли участие известные учёные: доктора философских наук Михаил Громов, Наталья Куценко, Владимир Катасонов, Василий Холодный — Москва; доктор философских наук, председатель Хомяковского общества Елена Мелешко, заслуженный архитектор России, профессор Владимир Куликов, кандидат философских наук Нина Щеглова — Тула; аспирант кафедры философии Курского государственного университета Дмитрий Бескоровайный; дирижёр и композитор Игорь Ивахин, директор Библиотечного фонда "Русское зарубежье", гендиректор издательства "Русский путь" Виктор Москвин; делегация Союза писателей России в составе поэта, секретаря правления СП Александра Дорина, писателя-историка Валерия Алексеева и фотокорреспондента пресс-центра СП России Сергея Прохорова; потомки А.С. Хомякова — правнук Алексей Бобринский, внучатый племянник Игорь Челищев, Михаил Мельников, Ольга Мельникова, Алексей Агафонов, Елена Гараева; представители районной администрации — заместитель главы по социальной сфере Нина Панфилова, заместитель председателя комитета по образованию Татьяна Нефёдова и др.

Пленарное заседание открылось нетрадиционно — докладами школьников, которые отличались своей основательностью, большим объёмом интереснейшего исследовательского материала, прекрасным знанием истории своего края, жизни и творчества знаменитого земляка, глубоким православным мироощущением, чётко выраженной гражданской, патриотической позицией (например, доклад учащихся 11 класса Петелинской школы Сергея Меренкова и Дмитрия Семёнова "Путь в истории: русская идея и великая историческая миссия России"), что было единодушно отмечено "взрослой" составляющей Конференции.

В заключение пленарного заседания Александр Дорин передал приветствие участникам Хомяковских чтений от Председателя Союза писателей России Валерий Ганичева и от имени СП России вручил представителям школьных и муниципальных библиотек района подарки — книги издательства "Ихтиос", журналы "Роман-журнал XXI век" и "Новая книга России", газеты "Российский писатель" и "День литературы".

Далее работа продолжилась в секциях — "Философия, богословие и этика", "Краеведение" и "Защита творческих проектов". На заключительном заседании Конференции было принято Обращение к органам государственной власти разных уровней о необходимости сохранения наследия А.С. Хомякова, в частности, внесения памятника архитектуры — Историко-художественного музея А.С. Хомякова — в целевую федеральную программу (с выделением средств на его реставрацию).

Далее праздник переместился в Богучаровскую среднюю общеобразовательную школу им. А.С. Хомякова (п. Богучарово-Октябрьский), где глава районной администрации Михаил Иванцов и директор школы Владимир Федосов подвели итоги районного фестиваля православной культуры "Прикосновение", посвящённого А.С. Хомякову и проводящегося среди школьников района, а в Каминном зале Историко-художественного музея им. А.С. Хомякова (бывший господский дом, где философ и поэт жил в летний период с 1804 по 1860 г.г.) в исполнении учащихся Богучаровской школы была показана театрализованная инсценировка "Пасха в доме Хомяковых" ("Светлое Христово Воскресение").

13 мая в храме во имя Сретенья Господня (построенном в 1836г. в с. Богучарово на средства семьи Хомяковых, по проекту А.С. Хомякова и крепостного архитектора С.Александрова) после панихиды, совершённой благочинным Пригородного округа Тулы протоиереем Вячеславом Ковалевским (сослужил ему настоятель храма священник Сергий Дульнев), прошёл II Областной фестиваль духовной музыки, на котором с программой духовных песнопений выступили — хор семинаристов Тульской духовной семинарии (рук. диакон В. Черников), хор храма Николы на Ржавце, правый архиерейский хор Всехсвятского собора (регент К.Роенко), хор Тульского колледжа искусств им. А.С. Даргомыжского, хор отделения духовной музыки "Радонеж" Зареченской школы искусств, хор "Благовест" учащихся Петелинской общеобразовательной школы, вокальный ансамбль "Глас" отделения духовного пения Одоевской детской школы искусств, народный фольклорный коллектив "Карагод" (Брянск), вокальный ансамбль "Светоч" Тульской областной филармонии (рук. Г.Августинович).

Надо сказать, что практически все выступившие коллективы продемонстрировали столь высокое профессиональное мастерство, что, вне всякого сомнения, принять Фестиваль такого уровня составило бы честь самому престижному столичному концертному залу.

По окончании Фестиваля первый заместитель директора Департамента культуры Тульской области Надежда Калугина и глава района Михаил Иванцов вручили его участникам благодарственные письма.

Праздник "Хомяковские дни в Богучарове" завершился в парке родовой усадьбы А.С. Хомякова фольклорным праздником "Пой душа".

А гости (которых все эти дни опекала зам. председателя комитета по культуре районной администрации Наталья Коробкова), особенно столичные, приняв в завершение праздника участие в посадке Хомяковской каштановой аллеи на территории гостиничного комплекса "Богучарово" (вместе с его директором Леонидом Васильевичем), расположенного в дворянском парке усадьбы Хомяковых, уезжали домой с удивительным чувством радости от совершённых открытий и с острым осознанием того, что у всего увиденного и услышанного должна быть неизмеримо б?льшая аудитория.

“ВЕЛИКАЯ ПОБЕДА”

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II впервые за прошедшие после Великой Победы годы в выставочном зале Российской государственной библиотеки 25 мая 2006г. открылась книжно-иллюстративная выставка "Русская Православная Церковь и Великая Победа", посвященная духовному подвигу архипастырей и пастырей, воинов и их родных и близких, всех тех, кто в годы Великой Отечественной войны молился о спасении России и чьи молитвы были услышаны.

Благодаря совместной работе Российской государственной библиотеки, Союза писателей России, Синодального отдела Московского Патриархата по взаимодействию с вооруженными силами и правоохранительными учреждениями, Синодальной библиотеки, Православной энциклопедии, Дома-музея В.И. Чуйкова создана уникальная выставка, представляющая книги, журналы, статьи, фотодокументы, уникальные архивные материалы, связанные с пастырским служением православного духовенства в годы Великой Отечественной войны. На выставке представлены издания Московского патриархата времен войны: "Русская Православная Церковь и Великая Отечественная война. Сборник церковных документов" (1943), "Правда о религии в России" (1942), Журнал Московской Патриархии за 1944г.; книги и материалы, посвященные жизни и деятельности патриарха Сергия (Страгородского) и патриарха Алексия I (Симанского), издания, посвященные жизни и деятельности архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), научные исследования по истории Русской Православной Церкви в годы войны, отношениям Церкви и государства в этот период времени, книги о выдающихся полководцах — маршале Г.В. Жукове, В.И. Чуйкове, А.М. Василевском, генерале А.И. Родимцеве. На выставке представлены издания, в которых собраны свидетельства очевидцев о милости и помощи Божией в годы войны. Газеты "Правда" и "Известия" за 1941-1945 гг. рассказывают о событиях на фронте и в тылу, о Церковной жизни. Издательство "Православная энциклопедия" представило документы и материалы, связанные с жизнью и деятельностью патриарха Сергия.

Среди уникальных экспонатов — Молитвослов, в котором рукой его владельца были записаны две даты — рождения и гибели его сына — 1924 и 1942 гг.

Из фондов Отдела рукописей РГБ впервые экспонируются уникальные материалы из архива Г.П. Георгиевского — заведующего Отделом рукописей в годы войны, сына священника, участвовавшего в организации Поместного собора 1943 г. Среди них — автограф его работы "Русская Православная Церковь и Отечественная война". Впервые выставлены подлинник богословского трактата архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) "О духе, душе и теле" (1945-1947), Воспоминания К.В. Мочульского о монахине Марии (Скобцовой) (1946) и первый перевод на русский язык работы С.Геккеля "Жизнь матери Марии Скобцовой" (1965).

Дом-музей героя Сталинградской битвы маршала В.И. Чуйкова предоставил книги и фотографии, рассказывающие о семье Василия Ивановича, о его матери Елизавете Федоровне, бывшей старостой Серебряно-Прудского Никольского собора. Среди уникальных экспонатов — семейная икона Чуйковых "Спас в силах".

В организации книжно-иллюстративной выставки участвовали различные отделы библиотеки, среди них Музей книги, нотно-музыкальный отдел, Отдел газет, Русское зарубежье, Изо-издания, Фундаментальная библиотека, Отдел выставочных работ. Ценнейшие издания времен Великой Отечественной войны и современные исследования предоставила Синодальная библиотека, Союз писателей России, дочь генерала А.И. Родимцева Н.А. Родимцева.

О подвиге народа говорят плакаты времен Великой Отечественной войны. Украшают выставку картины художников творческих мастерских Академии художеств Дмитрия Петрова и Андрея Дроздова.

В открытии выставки приняли участие директор РГБ по научно-издательской деятельности Е.В. Никонорова, секретарь Правления Союза писателей России С.И. Котькало, председатель Синодального отдела Московской Патриархии по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями протоиерей Дмитрий Смирнов, священник — участник Великой Отечественной войны протоиерей Андрей Плионсковский, главный редактор "Воениздата", лауреат премий "Сталинград" и "Александра Невского", писатель С.П. Куличкин, заместитель главы Серебряно-Прудского района Московской области В.А. Волков, главный редактор журнала "О Русская земля" М.В. Ганичева, ученые: сопредседатель Союза писателей России, профессор МГУ С.В. Перевезенцев и доцент МГПУ Г.В. Аксенова, публицист С.А. Яровой, дети прославленных полководцев времен Отечественной войны: Н.Р. Малиновская, А.В. Чуйков, Н.А. Родимцева и др.

В рамках открытия выставки прошел круглый стол, в котором приняли участие представители духовенства, писатели, ученые, дети прославленных полководцев, сотрудники библиотеки.

КНИГИ, КОТОРЫМИ МОЖНО ЛЕЧИТЬСЯ

В Союзе писателей России состоялась презентация пятитомного собрания сочинений замечательного русского писателя Евгения Ивановича Носова, выпущенного московским издательством "Русский путь" при финансовой поддержке администрации Курской области. Предисловие к пятитомнику написал известный псковский критик В.Я. Курбатов, тщательно выверенные примечания составили Е.Д. Спасская, Т.А. Соколова и В.В. Васильев, а в оформлении использованы репродукции живописных работ и фотографий самого Е.И. Носова. В принцип составления собрания положен тематический отбор произведений, что дало возможность посвятить каждый том принципиально важной в творчестве автора теме: природе, детству, крестьянству, войне и философскому осмыслению жизни, явленному в письмах и статьях писателя. Кроме того, в пятый том включена статья А.И. Солженицына "Евгений Носов" из его "Литературной коллекции".

В разговоре о творчестве курского писателя приняли участие Г.В. Иванов, Н.В. Переяслов, В.В. Петелин, Я.М. Мустафин, М.В. Зубавина, С.С. Куняев, Д.А. Жуков и другие писатели, давшие высокую оценку выпущенному пятитомнику. А уж само-то творчество Евгения Ивановича давно заслужило своей глубокой человечностью признание широкого читателя и критики. Не случайно составитель собрания заведующая литературным отделом Курского краеведческого музея Е.Д. Спасская сказала, что "его прозой можно лечиться" — настоящая литература действительно обладает высокой способностью терапевтического воздействия на человека, благотворно влияя на его биоритмы и способствуя выздоровлению заболевшего или ослабленного организма. Так что все, кто оказался причастен к выпуску пятитомного собрания Е.И. Носова, заслуживают благодарности не только за вклад в российскую культуру, но и за укрепление здоровья нации. И духовного, и физического.

СОБИРАНИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

В московском Доме национальностей прошла презентация первого тома антологии "Современное русское зарубежье", к выпуску которой приступило московское издательство "Серебряные нити" при участии Правительства Москвы, Комитета по культуре Москвы, Московского института социально-культурных программ и Института социально-политических исследований Российской академии наук. Руководителями проекта выступили доктора социологических наук В.К. Сергеев и В.Н. Иванов, в качестве предисловия к первому тому использована речь мэра города Москвы Ю.М. Лужкова "Собирание Русского мира", произнесенная им на Международном форуме "Зарубежная литература — интеллектуальный ресурс России". По замыслу инициаторов данного издания, антология будет посвящена главным образом русским (или, как сегодня говорят, "русскоязычным") писателям Ближнего Зарубежья, которые (в отличие от тех, кто оказался в Европе или Америке и имеет возможность быть на виду у мировой общественности) творят свои произведения практически в полной безвестности и изоляции как от широкого русского читателя, так и от российской критики, не говоря уже про существующие в России литературные премии.

Первый том антологии составлен из разделов "Проза" и "Поэзия", и в него вошли нашумевший роман крымского прозаика Владимира Бушняка "Стамбульский зазывала" (полтора года назад ему всё-таки посчастливилось попасться на глаза российским критикам и заслужить литературную премию имени князя Юрия Долгорукого, учреждённую одноимённым фондом для живущих на Украине писателей, пишущих на русском языке), а также повесть живущего в Казахстане писателя Николая Верёвочкина "Два приёма против лома", повесть представителя донбасской прозы Виктора Логачёва "Рим в ожидании Евы", рассказы писателя из Эстонии Александра Уриса, стихи и проза писателей Прибалтики, Беларуси и других авторов из самых разных регионов бывшего Советского Союза.

В обсуждении антологии приняли участие руководители проекта — В.Н. Иванов и В.К. Сергеев, а также секретари СП России Г.В. Иванов и Н.В. Переяслов, ректор Литературного института Б.Н. Тарасов, поэт В.А. Костров, главный редактор издающегося в Казахстане русскоязычного литературного журнала "Нива" В.Р. Гундарев, московская поэтесса Наталья Рожкова и другие писатели и учёные, высказавшие свои пожелания по дальнейшему осуществлению данного проекта. Главное, как отметили все выступавшие на презентации, сделать так, чтобы произведения сегодняшних писателей Русского Зарубежья становились максимально известными для читателей России. Время разбрасывать камни заканчивается, нынешнее время — это пора собирания литературных камней, и шаг, сделанный в этом направлении издателями антологии, выглядит весьма многообещающим.

ПАМЯТИ ДРУГА

Ушел из жизни светлый, солнечный человек. Александр Борисович Дорин. Есть люди, с образом которых не вяжется это холодное и глухое слово: смерть. Дорин именно таков. Его улыбка, радостный лучистый взгляд и заливистый заразительный смех навсегда останутся в памяти друзей.

Ученик Вадима Кожинова, он всецело нес в себе слово и идейный строй своего учителя. Неутомимый труженик, стихотворец и публицист, Дорин, будучи главой пресс-центра Союза писателей России, всегда находился в фарватере современного литературного процесса. В последнее время Александр Борисович постоянно пребывал в разъездах по писательским делам, без остатка отдавая себя общественному служению. Союз писателей потерял своего главного летописца.

Он умер в пути, как и жил. В этот раз Александр Дорин возвращался из поездки в Серафимо-Дивеевскую обитель — и это глубоко символично. Царство Небесное, Александр! Преподобный Серафим Саровский да приютит тебя в светлых райских кущах и Господь в недрах Авраамовых да упокоит.

Правление Союза писателей России, редакции газеты "День литературы"

(обратно)

Владимир Бондаренко ПОД ЗНАКОМ ЛЯГУШКИ

Такого еще в истории самой известной и самой скандальной литературной премии "Национальный бестселлер" не бывало. Премию вручили большой нарядной лягушке с выпученными от изумления глазами. Пушистая толстущая лягушка (небось доставленная прямо из зала игрушек расположенного поблизости от "Астории" всем известного "Гостиного двора") еле умещалась в кресле одного из финалистов премии. На груди у лягушки была прикреплена табличка "Быков Дмитрий Львович".

Наблюдая за зелененькой лягушкой, я сделал два вывода. Во-первых, неоднократный финалист "Национального бестселлера" Дмитрий Быков был уверен, что и на этот раз премию не получит, решил по сему случаю развеселить почтенную питерскую публику детской игрушкой, а сам удалился от Питера подальше, на берега Сены. Во-вторых, очевидно, он сам давно уже выбрал своим тотемным зверем лягушку (может, мама так звала в детстве, может, любимая и сегодня шепчет ему на ушко "мой лягушонок"), да и внешне они как-то схожи, потому и доверил лягушке представлять свои интересы на шестом присуждении "Национального бестселлера". Вот и получилась шестая премия под знаком лягушки.

Премию присудили Дмитрию Быкову на этот раз не за его романы или повести, не за его стихи, а за изданную в знаменитой молодогвардейской серии ЖЗЛ литературную биографию Бориса Пастернака. Тенденция обозначена верно, сегодня документальные книги пользуются большим спросом. Читателей у "Бориса Пастернака" наверняка больше, чем у быковских романов. Думаю, и швейцарский прозаик Михаил Шишкин, и Демьян Кудрявцев, издатель "Коммерсанта", выбрали, прежде всего, не автора книги, а его героя. Хотя, скажу честно, от потока ЖЗЛ-овских книг исследование Дмитрия Быкова выгодно отличается. Живо, спорно, со знанием предмета.

Я "болел" на этом присуждении за другого героя, пожалуй, наиболее талантливого молодого писателя России, явного продолжателя лучших традиций и "окопной правды", и деревенской прозы, нижегородского писателя Захара Прилепина. И почти одержал победу (впрочем, тем и силен "Национальный бестселлер" — своей непредсказуемостью, когда даже организатор премии, её вдохновитель Виктор Топоров каждый раз ошибается в своих прогнозах. А непредсказуемость всегда бывает как в позитивную, так и в негативную сторону)…

Сначала русско-швейцарский эстет Михаил Шишкин коротко обозначил свой выбор — книга о Пастернаке. Я этого ожидал. Думал, на этом приключения зеленой лягушки в "Астории" и закончатся. Затем критик и писатель Юлия Беломлинская, долго продираясь сквозь прочитанные произведения, наконец, остановилась на романе Захара Прилепина "Санькя". Многочисленные почитатели этого романа замерли в предвкушении удачи. Еще бы, следом за Беломлинской выступала член Малого жюри, актриса Екатерина Волкова, не случайно пришедшая в "Асторию" под ручку с Эдуардом Лимоновым, председателем жюри этого года. Её выбор был прост, как правда национал-большевиков, а правде национал-большевиков и посвящен роман Захара Прилепина "Санькя". В результате наша замечательная актриса и предпочла этот замечательный роман. В иные годы с двумя голосами писатели уверенно становились лауреатами "Национального бестселлера", особенно, если даже в случае равенства голосов книгу лауреата поддерживал председатель жюри. Думал я, что и в этот раз кто-то, или Андрей Рубанов со своей тюремной автобиографической хроникой "Сажайте, и вырастет", или Сергей Доренко с почти замятинской и антипутинской антиутопией "2008", тоже наберет два голоса, но уж председатель жюри не подкачает, и даст жизнь новому "нацбестовскому" лауреату, выращенному в рядах НБП, то есть Захару Прилепину. И так думал не я один. Мне кажется, так думал и Виктор Топоров, может быть, на это надеялся и Захар Прилепин.

(После внезапной смены всех декораций и появления нового, неожиданного для всех лауреата, я предложил устраивать в ходе присуждения премии тотализатор, как на скачках, и даже показывать само присуждение по питерскому телевидению в прямом эфире. Такой тотализатор сделает премию самоокупаемой, не понадобятся и спонсоры.)

И кто же мог подумать, что Илья Хржановский, экстремальный кинорежиссер, работающий вместе с Владимиром Сорокиным за гранью политкорректности, вдруг выберет самую политкорректную книгу Дмитрия Быкова "Борис Пастернак"? Все были уверены, что он предпочтет или "Американскую дырку" Павла Крусанова, или "2008" Сергея Доренко. Да и издателя "Коммерсанта" Демьяна Кудрявцева держали за сторонника опального бизнесмена Андрея Рубанова, поразившего многих своими тюремными откровениями. И опять, как в прошлом году, почти детективная интрига стремительно завершилась. Все бунтарские книги оказались способны лишь на восхождение в шорт-лист. Чемпионом стал вполне лояльный для правительственных кругов Дмитрий Быков, поддержанный на этот раз своим героем, нобелевским лауреатом Борисом Пастернаком.

Не знаю, будет ли этому рад новый герой "Национального бестселлера"? Может быть, он надеялся на официозную "Большую книгу", в шорт-лист которой он недавно попал. И, кстати, шансы у него с "Борисом Пастернаком" на "Большую книгу" были немалые. Теперь эти шансы уплыли по реке Неве, и будут плыть аж до самой Сены, где сейчас отсиживался подальше от "нацбеста" новый герой, препоручив своё представительство зелёной лягушке. Всё-таки зелёную лягушку в ведомстве Михаила Швыдкого, курирующего "Большую книгу", идентифицируют с самим Дмитрием Быковым…

И остановят свой выбор на ещё более лояльном кандидате.

А мы порадуемся итогам шестого "Национального бестселлера". И поздравим от всей души Дмитрия Быкова. А Захара Прилепина ждут новые книги, новые живые герои, ему еще рано бронзоветь. Пусть учится не отличать пораженья от победы. Так он еще большего достигнет. Его живой герой Санькя — это главная его награда.

(обратно)

Юрий Павлов ПРЕМИРОВАННАЯ ХЛЕСТАКОВЩИНА

Дмитрию Быкову за книгу "Пастернак" присудили премию "Национальный бестселлер". За что присудили?

В рецензии Никиты Елисеева на книгу Дмитрия Быкова "Пастернак" ("Новый мир", 2006, № 4) говорится: "Все, что излагает в своей книге Быков, уже было изложено в разных статьях, книгах, воспоминаниях, нужно было все это собрать в книгу. Так собрать, чтобы это было не скучной грудой фактов, а сюжетным повествованием". Думается, явным преувеличением рецензента является мысль о том, что все всё знают о Пастернаке, и главное — суть не в сюжетном повествовании, а в такой компоновке фактов, событий, системе оценок, характеристик, авторской позиции и т.д., то есть в том, что делает жизнеописание правдивым, а картину творческого пути поэта объективной.

Суть быковского подхода к фактам, известным и неизвестным, выясним на примере главы "В зеркалах: Цветаева". Выбор, в частности, обусловлен тем, что эту главу Никита Елисеев называет одной из лучших. В ней любовные отношения поэтов-современников Быковым представлены так: "В Пастернаке ее постоянно начинает раздражать многое: вот он пишет, что отправил семью на лето в Германию, и сам остался и боится соблазнов: "Боюсь влюбиться, боюсь свободы. Сейчас мне нельзя".

Цитата приведена из письма от 5 июня 1926 года, в котором нет ни слова об отправке семьи в Германию, так как это произошло 22 июня. В письме же говорится следующее: "Очень хочется все поскорее устроить с семьей, остаться одному и опять приняться за работу".

Далее Быков так моделирует переживания и поведение Цветаевой: "Как смеет он бояться влюбиться, когда только что был так маниакально сосредоточен на ней? И она отвечает ему: "Я бы не могла с тобой жить (обрываю большую часть длинной цитаты. — Ю.П.)… Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего". Так подействовала на нее сама мысль, что он может кем-то прельститься". Однако, эта цитата взята из письма от 10 июля, которое является ответом на послание от 1 июля, а не 5 июня, как у Быкова. Таким образом, подлинный "раздражитель" оказывается вне поля зрения жизнеописателя.

Слова же Цветаевой, трактуемые Быковым как проявление ревности, уязвленного самолюбия, звучали и раньше, до июньско-июльских событий 1926 года. Например, в письмах двадцать пятого года к Черновой и Пастернаку: "С Б орисом П астернаком мне вместе не жить"; "Борис, а нам с тобой не жить". К тому же неоднократно в посланиях к разным адресатам до и после цитируемого Быковым письма Цветаева высказывала мысль о ненависти Психеи к Еве. То есть в обоих случаях ревность не при чем или почти не при чем: отношения с Пастернаком — лишь очередной повод сказать о своем, сокровенном.

По Быкову, инициатором замораживания чувств поэтов является Борис Пастернак. Однако, если бы жизнеописатель внимательнее прочитал переписку Цветаевой, Пастернака, Рильке в книге, на которую он уважительно ссылается, то ему стало бы ясно, что именно Марина Ивановна, "заболев" Рильке, отдаляет советского поэта как "сообщника", как третьего лишнего. Об этом она писала не только Рильке, но и самому Пастернаку. К тому же ускорило охлаждение Цветаевой к Пастернаку его признание о "воле", о чем она говорит в письме к Рильке от 14 августа 1926 года.

Версия поэтессы подтверждается свидетельством самого Бориса Леонидовича в послании к жене Евгении: "Марина попросила перестать ей писать, после того как оказалось, что я ей пишу о тебе и о своем чувстве к тебе". Итак, согласно Цветаевой-Пастернаку и вопреки утверждению Быкова, именно поэтесса стала инициатором охлаждения отношений с Борисом Леонидовичем.

В данном эпистолярно-любовном контексте возникает быковская версия о полярной природе Пастернака и Цветаевой. Она в интерпретации Никиты Елисеева выглядит так: "Сознательно или бессознательно, вольно или невольно, но он (Д.Быков. — Ю.П.) великолепно растолковывает разную природу двух поэтов. Один — футурист, делатель слов и речи, тамада "на пире Платона во время чумы", другая — романтический поэт. Пастернак произносит тосты в письмах к Цветаевой … . А дама и впрямь полагает, что она — императрица, королева, повелительница".

Однако с не меньшим успехом и Марину Ивановну можно назвать тамадой, ведь большинство ее любовных романов (например, с Бахрахом, Пастернаком, Рильке) — это прежде всего красивые тосты, это слова, только слова… Невольно вспоминается цветаевско-заветное: "Любовь живет в словах и умирает в поступках".

Сопоставляя судьбы Пастернака и Цветаевой, Дмитрий Быков на разном материале стремится показать их постоянное несовпадение, их разнонаправленность. Страсть к броским формулировкам, власть схемы, хлестаковское отношение к фактам приводят к натяжкам, неточностям, очевидным несуразностям. Например, в третьей части этой главы уже в первом абзаце утверждается: "В сорок первом, когда немцы стояли под Москвой, Пастернак испытывал невероятный подъем — а Цветаева покончила с собой".

Однако, когда поэтесса ушла из жизни, немцев под Москвой не было, они были на расстоянии 400 километров от столицы. 19 октября фашисты занимают Можайск, их отделяет от Москвы всего 110 километров, — Пастернак же пятью днями раньше отбыл в эвакуацию. А подъем, о котором говорит Быков, начался еще весной, "после Гамлета", с написания, по словам Бориса Леонидовича, лучшего из того, что им когда-либо было создано.

Или рассуждения о причинах самоубийства М.Цветаевой Дмитрий Быков заканчивает так: "Дело было в апокалипсических предчувствиях, в атмосфере конца времен". То есть автором книги высказана точка зрения, которой вслед за Л.Чуковской придерживаются многие исследователи. И, думаю, по-человечески и профессионально было бы правильно сослаться на родословную данной версии, а не претендовать на роль первооткрывателя. Комментировать эту гипотезу самоубийства Цветаевой не буду, свое — иное — мнение о причинах гибели поэтессы я уже высказал ("День литературы", 2003, № 11).

Хотелось бы, чтобы быковская точка зрения на цветаевское восприятие революции и гражданской войны как на "великое испытание, посланное народу (и красным, и белым, временами для нее неразделимым) для великого же духовного преображения" хотя бы минимально аргументировалась творчеством поэтессы. Эта точка зрения легко опровергается "Лебединым станом", циклом стихотворений 1917-1920 годов, вершинным в творчестве Цветаевой.

"Лебединый стан" не оставляет камня на камне и от быковской характеристики позиции Цветаевой как "соглядатая великого перелома, романтического поэта, которому предложили единственно достойное его зрелище". Не случайно данный цикл в книге Д.Быкова даже не упоминается.

Возразят: нельзя по одной главе в 16 страниц, составляющих около двух процентов книги, делать выводы о ее качестве. Отвечу: конечно, нельзя. Однако ситуация принципиально не меняется на протяжении всей книги. Так, в главе "В зеркалах: Маяковский" проявляются те же фактографически-математические проблемы. Д.Быков называет 30 декабря 1929 года последней попыткой примирения Пастернака, Лефовцев с Маяковским, во время которой выступал Н.Асеев. Далее в книге сообщается: "Автор речи даже не догадывался, что вступление Маяковского в РАПП — дело решенное, до него меньше месяца". Но, как известно, в РАПП Маяковский вступил 6 февраля 1930 года, то есть до этого события оставалось более месяца. Или четырнадцатью страницами раньше утверждается: "Маяковский десять месяцев проводит в тюрьме при царизме … ". Чем при этом руководствуется Быков — непонятно, ибо суммарный срок пребывания Маяковского в заключении во время трех арестов составляет почти восемь месяцев. Конечно, Быков не столь неточен, как Маяковский, который из 4 месяцев 20 дней, проведенных в Бутырках, сделал 11 месяцев ("Я сам").

Показательно, что в шестерку первых поэтов ХХ века у Быкова попадает Маяковский и не попадает Есенин. Автор книги по-разному пытается обелить, облагородить, очеловечить во многом созвучного ему поэта-космополита, одного из самых первых в истории отечественной литературы химически чистого русскоязычного писателя. Быков, в отличие от многих, находит высокую поэзию в творчестве Маяковского и послереволюционного периода.

Уже в самом начале главы в шедевры зачисляются "Про это", "Юбилейное", "Разговор с фининспектором о поэзии". Через семь страниц Быков говорит на эту тему более загадочно, говорит о "многих отличных стихах первой половины двадцатых". А заканчивается эта тема так: "Даже и в самые безнадежные, глухие годы для поэзии … , — у него случались проблески истинной, великолепной лирики, какие есть и в "Хорошо", и в посвящении "Товарищу Нетте — пароходу и человеку", и в стихотворном послании Горькому, и в мексиканских, и в парижских стихах … ".

Вызывает удивление и тезис о затравленности Маяковского к двадцать седьмому году. Правда, через десять страниц утверждается прямо противоположное: "обрушиться на позднего (Маяковского. — Ю.П.) значило бы впасть уже в прямую антисоветчину". А еще через страницу сообщается, что уже в конце двадцатых годов поэт и его единомышленники впадают в немилость власти.

Травля — это когда не печатают, когда из 301 отзыва только 3 положительных, когда навешивают идеологические ярлыки: "русский фашист", "кулацкий писатель" и т.д. Ничего подобного в жизни Маяковского не было и быть не могло. Сам же он в травле других явно преуспел… И говорить, как Быков, что "страна его не понимала и понимать не желала — видать, он не ошибся, когда выкрикнул истерически: "Я не твой, снеговая уродина!" — это значит окончательно утратить чувство литературной реальности, способность логически мыслить.

Во-первых, оперировать такими огромными категориями, как "страна", пусть и с подачи Маяковского, непродуктивно. Во-вторых, большая часть читателей поэта не только понимала, но и боготворила. В-третьих, оскорбительные слова, адресованные тысячелетней, традиционной России, слова, сказанные в 1916 году, вводить в контекст конца 20-х годов как реальность данного времени, как проклятие СССР — это и откровенный подлог, шулерство, и подмена понятий, и изнасилование Маяковского. В первую очередь потому, что "стране-подростку", "моей" стране, которую он любил, "вынянчил" и т.д., таких слов он адресовать не мог ни при каких обстоятельствах. И еще — в оригинале в приведенной строке из стихотворения "России" восклицательный знак отсутствует. Я, конечно, понимаю, что Быков, как говорят, поэт, но все же…

Итак, почти каждое суждение Д.Быкова о Маяковском в этой большой главе в 33 страницы требует комментариев-возражений, что я по понятным причинам делать не буду…

Остается верен себе Д.Быков и в главе о Блоке и Пастернаке. Приведу лишь некоторые вершинные суждения, открытия жизнеописателя-исследователя. Происхождением — дворянским у Блока и интеллигентски-еврейским у Пастернака — Быков объясняет позиции в 17 году и последующий период. Именно происхождением была "предопределена некоторая второсортность пастернаковской позиции". И далее, что не строчка, то "шедевр", то верх фантазии и нелепости. Например, быковский тезис о призыве Блока наслаждаться величием гибели развивается и иллюстрируется так: "И потому в блоковском отчаянии — да, гибель, но гибель от стихии, в великий час и от великих причин, — есть истинное благородство: "Я знаю — то Бог меня снегом занес, то вьюга меня целовала!"

Не комментируя версию Быкова, обращаю внимание только на то, как она аргументируется. Автор "Пастернака" восприятие Блоком революции иллюстрирует цитатой его стихотворения "Поэты". А оно опубликовано в 1908 году, первая черновая редакция появилась в 1903 году. В этом стихотворении выражена символистски-модернистская идея противопоставления поэта всем остальным, обывательскому болоту, к которому относятся и читатель, и критик. То есть утверждается идея избранничества, небожительства, которую Блок не раз резко и справедливо критиковал. Показательна и его поздняя реакция на это стихотворение: "Отвратительный анархизм несчастного пьяницы".

То есть идейно это стихотворение и цитируемые Быковым строки никакого отношения к блоковскому мирочувствованию в 1918 году не имеют и иметь не могут. К тому же, как следует из сказанного, здесь допускается Быковым недопустимая хронологическая инверсия. К этому приему автор книги прибегает неоднократно. В частности, страницей ранее, где рассуждает о "железнодорожном" познании России у Блока и Пастернака. Если принять на вооружение логику Быкова, то тогда можно утверждать, что прототипом Хлестакова был автор "Пастернака".

И последнее: в очередной раз в цитате допущены ошибки, сразу три. У Блока приведенные Быковым строки выглядят так: "Я верю: то Бог меня снегом занес, / То вьюга меня целовала".

Дмитрий Быков — любитель сравнений. Он постоянно скрещивает писательские судьбы, творчество. Видимо, именно в такие моменты автор особенно не контролирует себя, дает волю своей богатейшей фантазии. В результате рождаются многочисленные пассажи, один умилительнее другого. Приведу только один: "И если бы "Двенадцать" — поэму о патруле — задумал писать Пастернак, — Петруха не убивал бы Катьку, а спасал ее от жадной, грубой любви юнкера, возрождал к новой жизни… в общем, погиб бы Ванька, тот самый, который "с Катькой в кабаке". А к двенадцати прибавилась бы тринадцатая — Катька-Магдалина, которая шла бы во главе всей честной компании об руку с Христом, оба в белых венчиках из роз".

Сначала о реальном, о чем говорить неудобно, настолько все очевидно. Оригинальна сама трактовка "Двенадцати" — "поэма о патруле". Умри Дмитрий, но, действительно, лучше не скажешь. Смело можно включать этот "шедевр" в школьные и вузовские учебники, в тесты и им подобные источники для дебилов. Во-вторых, Петруха убивает Катьку случайно, а не преднамеренно, что следует из быковского текста. В-третьих, о жадной, грубой любви юнкера — в поэме ни слова. В-четвертых, на чем основывается быковская версия о пастернаковском варианте "Двенадцати". Ни одно из произведений Бориса Леонидовича о революции, включая "Доктора Живаго", который возникает у Быкова в данном контексте, оснований для таких предположений не дает. Даже самый созвучный Пастернаку герой Юрий Живаго — это не человек поступка. Он не то что убить Ваньку или возродить Катьку не может, он спасти себя не в состоянии.

Комментировать же фантазии на тему Катьки-Магдалины — это не по моей части.

Самая же хлестаковская глава в книге Д.Быкова — это "В зеркалах: Вознесенский". В адрес Блока, Пастернака и многих других писателей звучат негативные, порой резко-грубые оценки, подобные следующим: "при всей блоковской романсовой пошлости, при всех его срывах, невнятности формулировок, при десятках откровенно плохих стихов … ", "на этом фоне Пастернак … компромиссен и даже порой дурновкусен". Ситуация меняется тогда, когда речь заходит об Андрее Вознесенском. Он, по Быкову, единственный ученик Пастернака, который не запятнал звание поэта. Вознесенский "открыл для российской поэзии множество новых возможностей", "содержание его поэзии неизменно оставалось христианским, молитвенным".

Трудно по-розановски просто замолчать и отойти в сторону, невольно хочется развести руками, плюнуть и посоветовать Быкову печатать подобное на 16 странице "Литературной газеты". О настоящем, а не мифическом Вознесенском справедливо писали Вадим Кожинов, Михаил Лобанов, Юрий Селезнев, Александр Казинцев и другие авторы. Кратко высказался и я ("День литературы", 2006, № 3). Поэтому не вижу смысла опровергать очевидно абсурдные быковские утверждения.

В целом же система оценок, позиция Дмитрия Быкова во всей книге дает основание говорить о его "шестидесятничестве". Автор жизнеописания не подвергает сомнению отношение Пастернака к революции как к неизбежности, необходимости, благу. Приведу только те слова Бориса Леонидовича, которые коробят меня и вызывают созвучие у автора жизнеописания: "Я забыл о своем племени, о мессианизме России, о мужике…"

Не раз в книге лояльность Пастернака к революции и советской власти объясняется его еврейским происхождением (если бы подобное прозвучало из уст Ст.Куняева или М.Лобанова, представляю, какой бы крик поднялся). Так, при цитировании письма поэта к жене от 27 августа 1926 года в скобках уточняется: "революцию он воспринимал отчасти как еврейский реванш, как стремление вырваться из черты оседлости". А послание к М.Горькому 1928 года вызывает у Д.Быкова такую мысль: "Возможно, одним из факторов, заставивших его позитивно отнестись ко многому в советской жизни, был как раз ранний советский интернационализм, когда не обязательно стало принадлежать к титульной нации, чтобы чувствовать себя полноценным гражданином страны…"

Последняя часть высказывания — еще одно свидетельство "шестидесятничества" Быкова. Все те мифы, вся та чушь, которую транслировали и транслируют шестидесятники "первой волны", закономерна и объяснима: ну, не может, скажем, Василий Аксенов уйти от своего воспитания, родословной и т.д. Но когда о преимуществах титульной нации говорит Дмитрий Быков, "сын" шестидесятников, говорит уже в XXI веке, то невольно напрашивается сравнение его с Коробочкой…

О "преимуществах", об ущемленности, мягко говоря, русских в Российской империи и особенно в СССР доказательно писали многие авторы. И хотелось бы, чтобы Дмитрий Быков руководствовался фактами, а не мифами, фактами, которые приводятся ранними славянофилами, Ф.Достоевским, К.Победоносцевым, В.Розановым, В.Кожиновым, А.Панариным, А.Ланщиковым, А.Зиновьевым (взять хотя бы его точное определение СССР — "империя наоборот") и многими другими авторами.

Поэмы Пастернака 20-х годов — типичные образчики социалистического реализма, в них художественно выражена официальная точка зрения на нашу историю, а это суть определяюще. Более того, нелюбимый мной Владимир Маяковский с его откровенным людоедством выглядит более "благородно", чем Борис Пастернак с его "интимным" оправданием террористов, разрушителей русской государственности. И все рассуждения Быкова о "двойной оптике", музыкальности, "большой удаче в рискованном деле поэтизации прозы" и т.д. — лишь попытки уйти от сути проблемы, попытки при помощи освежителя воздуха устранить дурной запах в комнате, в которой пел по утрам герой "Зависти" Ю.Олеши.

Нет ничего удивительного и в том, что для Быкова зима 1929-1930 года относительно благополучное время, а "первый всплеск Большого Террора случился в 1935 году". Нет ничего удивительного потому, что данный период, как и русскую историю вообще, автор жизнеописания оценивает с точки зрения самоценной денационализированной личности. Поэтому и миллионы уничтоженных во время коллективизации крестьян — не в счет. Поэтому и не приемлем Быкову народолюбивый пафос пастернаковских "На ранних поездах", а наиболее созвучны мысли Юрия Живаго, обращенные к друзьям: "Единственное живое и яркое в вас то, что вы жили в одно время со мной и меня знали".

Эти слова Д.Быков трактует как свидетельство выпрямления Б.Пастернака, как обретение им правды, доступной единицам. С этим невозможно согласиться, как и принять характеристику того произведения писателя, которому посвящена отдельная глава. Следующие высказывания Быкова о "Докторе Живаго" являются суть определяющими: "Юрий Живаго — олицетворение русского христианства, главными чертами которого Пастернак считал жертвенность и щедрость"; "Масштаб его личности, как и бытие Божие, "не доказуется, а показуется".

Прокомментирую идеи главы, в которых выражен и основной пафос книги Д.Быкова. Еще со второй половины 80-х годов ХХ века "левые" авторы высказывают мысль, что в "Докторе Живаго" Б.Пастернак оценивает человека с христианских позиций. Данный тезис иллюстрируется прежде всего образом главного героя, выразителем авторского "я" в произведении, выбором им третьего пути в годы гражданской войны, о чём, как о явном достоинстве Юрия Живаго, писали Е.Евтушенко, Д.Лихачев, В.Воздвиженский и другие исследователи, об этом говорит и Д.Быков.

Выбор Живаго обусловлен философией исторического фатализма, которая к христианству никакого отношения не имеет. Эта удобная философия позволяет герою плыть по течению социального времени и одновременно находиться в скрытой, непоследовательной оппозиции к нему, своеобразной иллюстрацией чему служит эпизод участия Живаго в бою во время пребывания его в партизанском отряде.

В молодых колчаковцах герой на расстоянии чувствует "своих", однако его человеческая бесхребетность, желание идти в ногу с партизанами оказываются сильнее. Живаго никто не заставляет брать в руки винтовку — он это делает сам…

Е.Старикова так прокомментировала данный эпизод: "Когда русский врач стреляет в русского гимназиста — это прежде всего беда". В такой социально-происхожденческой зацикленности проявляется интеллигентски ограниченное сознание критика. Если бы врач стрелял в крестьянина, "попа", офицера и т.д., "беды" бы не было или она была бы качественно иной? "Беда" видится в том, что Юрий Живаго "подумал": он не способен страдать и через страдание осознавать и собственное грехопадение, и трагедию происходящего.

Именно желанием спасти свое драгоценное "я" обусловлен уход героя в частную семейную жизнь. Однако эта семейная жизнь, если ввести её в традиционную систему ценностей, оказывается совсем не честной (мимо греха прелюбодеяния Живаго прошли Д.Быков и подавляющее число авторов, писавших о романе), совсем не семейной. Показательно, что все участники "круглого стола" во время одного из первых обсуждений на страницах "Литературной газеты", как и позже Д.Быков, не попытались критерием ребёнка оценить жизнь главных героев произведения, более того, они ни разу не упомянули слово "ребёнок".

Юрий Живаго и его возлюбленные — на уровне сознания — при живых детях бездетны по своей сути. Живаго, два года находившийся в партизанском отряде, много, красиво, напыщенно-плоско рассуждающий о разном, практически не вспоминает о ребёнке. Личность определяющими являются и следующие признания Тони и Лары: "У меня два самых дорогих человека — ты и отец", "Я пожертвовала бы самым дорогим — тобой". Таким образом, дети в разряд "самых дорогих" людей у обеих женщин-матерей не попадают, как, впрочем, и у Живаго.

Естественно, что герои романа так же бездетны в поступках. Юрий Живаго, когда заболел его сын в Москве, всю ночь беседует с друзьями о "высоком", даже не пытаясь достать ребёнку необходимое для лечения молоко. Конечно, вспомнят свидетельство-оправдание Б.Пастернака о непрерывной стрельбе на улице. Однако, если ты настоящий мужчина, отец, то стрельба тебя не должна останавливать, ну а если ты трус или трусоват, эгоист или эгоистичен и не можешь (или не хочешь) подвергать свою жизнь опасности, то гораздо человечнее, родственнее находиться рядом с ребёнком или хотя бы не заниматься в данный момент "плетением словес", словоблудием. В этой связи надуманной видится версия разных авторов от Г.Гачева до Д.Быкова о жертвенности, христианской составляющей личности Живаго. Сколько бы раз Быков не уподоблял масштаб личности героя "бытию Божию", необходимый результат от этого не "показуется".

Христианская символика — символикой (на что делают упор многие авторы), а поступки, наполняющие её реальным содержанием, существуют, как правило, отдельно от неё. То есть в моменты истины, когда Живаго требуется совершить поступок, как в случае с сыном или "двоежёнством", который и выявил бы его сущность, Б.Пастернак этой возможности героя ходульно, искусственно лишает. Из-за приёмов "художественного обрезания" многие авторские и персонажные характеристики Живаго мы вынуждены принимать к сведению, так как романная действительность свидетельства о талантливости, гениальности, душе, чувствах и т.д. героя опровергает, либо они повисают в воздухе.

Конечно, страсть Юрия Живаго и Лары — это не христианское служение, как уверяет нас Д.Быков. Думается, люди с таким мироотношением, с такими ценностями ведут человечество только и неминуемо к гибели, к вырождению, самоистреблению. Юрий Живаго являет классический образчик эгоцентрической личности, тот тип интеллигента, о котором так исчерпывающе точно сказал И.Солоневич: "Эта интеллигенция — книжная, философствующая и блудливая ... отравляла наше сознание сто лет подряд, продолжает отравлять и сейчас. Она ничего не понимала сто лет назад, ничего не понимает и сейчас. Она есть исторический результат полного разрыва между образованным слоем нации и народной массой. И полной потери какого бы то ни было исторического чутья".

Эти слова в полной мере применимы и Д.Быкову, автору книги "Пастернак".

(обратно)

Альфред Хейдок ХРАМ СНОВ. Из найденного дневника прапорщика Рязанцева

I

Провинция Синьцзян, 1921.

Числа не знаю — потерял счет дням...

Как я обрадовался, обнаружив на дне вещевого мешка свой дневник! Я считал его давно потерянным. Теперь он мне очень нужен, потому что заменяет собою как бы здравомыслящего человека, которому можно все высказать, а то — меня окружают полусумасшедшие, какие-то жуткие обломки людей, которых жизнь раздавила так же, как чудовищный танк давит раненых в бою.

Правда, переплетенная в кожу тетрадь молчит, но она полна трезвых рассуждений, которыми я делился с нею раньше, и ее молчание напоминает разумного человека, который хотя и не говорит, но уже своим видом успокаивает.

И как много нужно записать!..

Я совершил большую ошибку, что бежал вместе с Кострецовым из концентрационного лагеря войск атамана Анненкова, интернированных в китайском Туркестане! Прежде чем приглашать Кострецова в товарищи по бегству, мне следовало бы подумать, что скрывается за его невозмутимым хладнокровием в бою и спокойными профессорскими манерами. Теперь я знаю: это — безразличие к жизни и какое-то барское нежелание напрягаться...

Но нельзя и слишком упрекать себя: Кострецов — высокообразованный человек, изучал восточные языки, до войны занимался археологией и даже посещал в составе научной экспедиции те же места, по которым лежал наш путь... Чем не товарищ?

Бежать из лагеря было легко — нас почти не охраняли, — но вот теперь, в результате этого бегства, я сомневаюсь, что когда-либо покину эти проклятые развалины: боюсь, что придется кончить так же, как на моих глазах кончали другие...

Мне как-то дико сознавать, что отклонение от намеченного нами пути было вызвано простым обломком камня, на который я же и пригласил Кострецова сесть отдохнуть!.. Это произошло на унылой дороге, в безлюдной местности, на пятый день пути.

Кострецов сел было, но, посмотрев на камень, торопливо стал сбивать с него мох каблуком.

— Смотрите! Ибис... священная птица древних египтян! — воскликнул он в волнении, указывая на расчищенное место.

— Да, действительно похоже на птицу с длинным клювом, — сказал я, разглядывая высеченный на камне знак. — Но почему ей не быть журавлем?

— Журавлем? — воскликнул Кострецов. — Журавлей не высекают вместе с изображениями полумесяца и диска... Только Тот, лунный бог египтян, удостаивается этих знаков... Его же называют Измерителем, мужем божественной Маат... Греки отождествляли его с Герпесом Трисмегистом... Гармахис, Бекхатет...

Имена богов и демонов в фантастическом танце заплясали вокруг меня, пока я упорно раздумывал — на что они мне и ему, людям без родины и денег, которым больше всего следовало задумываться о целости своих сапог и о своих тощих животах.

Кострецов вдруг оборвал свою речь и задумчиво произнес:

— Всегда так: когда ищешь — не находишь, а когда не ищешь — приходит... Дикая случайность!..

И тут же, немного подумав, он заявил, что дальше не пойдет: ему, видите ли, нужно произвести тут кое-какие исследования, ибо знак ибиса в китайском Туркестане как раз подтверждает вывод, к которому он пришел в Египте, занимаясь раскопками... Само собою разумеется, — он не может посягать на мою свободу и отнюдь не требует, чтобы я тоже оставался. Чтобы облегчить мое дальнейшее одиночное путешествие, он просит меня принять часть имеющихся при нем денег...

Пока он говорил, разительная перемена совершалась на моих глазах: этот человек, с которым я совершил такой длительный путь ужаса, страданий белого движения, с кем проводил бессонные ночи в партизанских засадах, мерз и голодал, делясь последним, — этот человек превращался в чужого, страшно далекого от меня незнакомца, кому моя дружба и присутствие сделались излишними... Боль и досаду — вот что я ощутил!

— Знаешь, — сказал я ему немножко хрипло, — оставь свои деньги при себе и знай, что для меня, — я сделал ударение на "меня", — не существует таких неотложных дел, ради которых приходилось бы бросать старого товарища черт знает где!.. Пусть это делают другие, а я... я остаюсь, пока не кончатся твои... как бишь? — изыскания!

Мои слова подействовали: Кострецов сказал, что он, может быть, не так выразился, как следовало между друзьями... Но он очень благодарен мне за мое решение... Пока что он воздержится от объяснения, потому что изыскания могут еще и ничего не дать, и тогда он попадет в смешное положение... Но если получится хоть какой-нибудь результат, — он все объяснит!

— А теперь... — Тут он достал из сумки какой-то мелко исписанный листок и, посмотрев его, простер руку на юг: — Нам придется свернуть вот куда!

Велико же было мое удивление, когда, пройдя некоторое расстояние в сторону, я убедился, что идем мы по еле заметной тропе, или, вернее говоря, по слабым следам людей и животных.

— Да, это так — мы на пути! — уверенно кивнул мне Кострецов, заметив мое удивление.

Первые проведенные в дороге сутки показали, что мы не единственные, движущиеся в этом направлении: перед самым закатом нам попался пожилой сарт. Помню, когда я вгляделся в него, у меня невольно возникла мысль, что более совершенно выраженного страдания я не видел ни на чьем лице. А приходилось мне видеть немало трепещущих жизней, которые извивались под вонзившимися в них когтями смерти... Но в тех — больше было внезапно овладевшего человеком мучительного страха! Здесь же, напротив, эти эмоции совершенно отсутствовали, оставив место лишь придавленности, безысходному горю и такому отчаянию, которому человек уже не в силах помочь...

Странно: Кострецов, так же пристально, как и я, разглядывавший путника, торжествующе выпрямился и, точно получив какое-то подтверждение своим догадкам, уверенно бросил мне:

— Я еще раз говорю: мы на правильном пути!..

Второго путника, или, вернее говоря, группу путников, я видел ночью. Кострецов спал крепко, но я сквозь сон услышал пошамкивание, какое время от времени издает усталый верблюд.

Мы спали средь камней, возле дороги. Осторожно приподнявшись на локтях, я выставил голову ровно настолько, чтобы видеть. Светила луна, и на меня тотчас же упала черная тень женщины, восседавшей на верблюде. Ее сопровождали двое пеших погонщиков, которых я не мог хорошо разглядеть. Но зато ее я рассмотрел...

Девушка или женщина, — я не знаю, она, по своему типу, не напоминала ни одной из знакомых мне восточных народностей; она была красива какою-то надломленною красотою, которая в самой своей основе уже как бы трагически обречена.

И опять — та же печать невыносимого страдания на лице, какую я уже видел в этот день!

— По этой дороге идут только печали — и... мы! — прошептал я испуганно и поспешил уткнуться в жесткую землю, чтобы уснуть.

II

По мере дальнейшего продвижения все безрадостней становилась местность: исчезли холмики, овражки, редкие кустарники, отсутствовали и животные, которые до сих пор иногда оживляли пейзаж. Словно между двумя жерновами, мы шли по безотрадной земле, придавленные сверху холодным величием неба. Великий Художник, сотворивший прелестнейшие уголки земного рая, — Тот Самый, Кто даже пустынные полярные моря покрыл плавающими сооружениями голубоватого льда причудливых форм и стилей, — здесь бессильно, охваченный усталостью и внезапной тоскою, молча прошел эту равнину, даже не вздумав коснуться ее могущественным резцом...

И все-таки на ней оказалось кое-что. Оно вынырнуло в знойном трепетании воздуха, окрашенное далью в призрачные цвета марева: длинный низкий холм, пологий с обоих концов и почти горизонтальный сверху. Гигантская выпуклость равнины с почти геометрически правильными линиями, синяя от толщи разделяющего нас воздуха, — она застыла, как грудь великана, внезапно приподнятая воздухом.

По мере приближения к холму мною овладело мучительное чувство, что на этом пьедестале чего-то не хватает... Я силился, старался придумать, чего именно недоставало, — пока ясно не ощутил, что тут должен был находиться храм... Да, да, — языческий храм какому-то страшно одинокому духу земли, ищущему единения, где мог бы он, никем не тревожимый, возлежать облаком и из века в век жадно прислушиваться к шепотам Космоса, полного далеким гулом рождающихся и погибающих миров...

Я почти видел этот храм: овальное основание, колоннада со всех сторон; плоская крыша без всяких шипцов и башенок — только зубчатый карниз; весь он — сосуд, отверзтый небу, ухо земли!

Лишь поздно вечером дотащились мы до холма, и тут, надо сказать, он меня изрядно разочаровал: изрытый морщинами, с пятнами кое-как возделанной земли и жалкими мазанками, меж которых виднелось что-то похожее на кумирню, ветхую, как сама смерть, — он поражал дикой затхлостью. Но повсюду валялись обломки циклопической постройки, — стало быть, тут раньше был храм!

У полуразрушенных ворот кумирни спал вратарь, пропустивший нас с самым безразличным видом.

Не встретив во дворе ни одной души, мы сами устроились на ночлег в одной из пустовавших глиняных мазанок.

— Теперь я знаю — мы пришли! — сказал Кострецов, разглядывая перед сном тот же исписанный листок, по которому справлялся раньше.

Я хотел спросить, куда мы пришли, но адская усталость буквально валила меня с ног, и я решил задать этот вопрос завтра.

Я проспал не больше часу, а потом проснулся, мучимый то ли клопами, то ли переутомлением, претворившимся в тягучую бессонницу.

Первое, что я заметил, было отсутствие Кострецова.

Помаявшись еще с полчаса, я встал, решив подвергнуть кумирню осмотру при лунном свете. Проскользнув несколько закоулков между мазанками и небольшую площадку перед самой кумирней, я смело шагнул в настежь открытую дверь. Лившийся в решетчатые, без стекол, окна свет дробился на потрескавшихся изображениях позолоченных богов и переливался в струйках золотистой пыли. Мне бросилось в глаза, что статуи богов имели скорее египетский, чем монгольский разрез глаз и были значительно монументальнее, нежели мне приходилось встречать в других кумирнях. Традиционный треножник, где сжигаются бумажные курильные свечи, еще распространял слабый аромат. Но последний не в силах был преодолеть затхлости этой ветхой постройки, — она определенно отдавала брошенным амбаром.

Неожиданно я вздрогнул: от косяка узенькой дверцы на меня глядело желтое изможденное лицо живого человека в одеянии монаха. Взглядевшись, я убедился, что он дремал, сидя в резном кресле перед столиком, на который посетители обыкновенно кладут подношения.

Лежащий на подносе перед ним русский золотой навел меня на мысль, что здесь, быть может, проходил Кострецов.

На цыпочках, я шмыгнул мимо дремавшего монаха и очутился в другом помещении, слабо освещенном древним светильником. По углам дымились курильницы, и дым от них свивался в причудливые клубы под потолком. Под его колышащимся покровом с дюжину человек спали прямо на полу.

Между ними я сейчас же узнал женщину, чья тень покрыла меня ночью, когда я находился на дороге скорби... Но теперь всякий след страдания исчез с ее лица; оно дышало экстазом подлинного счастья; полураскрытый рот буквально звал поцелуй, и задор, обнявшийся со смехом, витал на губах...

В конце ряда более невозмутимых мужских лиц, за старушкой с идиотски блаженным лицом, — лежал Кострецов.

Я сел рядом с погруженным в сон спутником и задумался: что значит все это?

Совершенно неожиданно моя задумчивость перешла в легкую, приятную дрему. Я примостился поудобнее — и увидел сон.

III

Он начался резким гудком паровоза, таким неожиданным, что я даже испугался...

Суета на вокзале... На перроне полно народу, — негде поместиться... Все — русские... Несут без конца баулы, чемоданы, корзинки. Сторожа в помятых картузах и запачканных передниках катят тележки с багажом. Тележки скрипят, визжат, сторожа переругиваются, — никак не проедешь... Гам, смех, веселая толкотня... Ничего не могу разобрать, где я, что такое творится...

— Скажите, пожалуйста, — обращаюсь я к бородатому человеку купеческой складки, в картузе и поддевке, у которого все лицо — сплошное благодушие и радость, — куда же весь этот народ едет?

— Как — куда? — удивляется он. — С луны вы свалились?.. Домой — в Россию едем! Большевиков прогнали — всей нашей маете конец пришел... Можно сказать — народ так обрадовался, так обрадовался... Митревна, — обращается он к жене, — куда же Митюха, пострел, убег? Поезд-то подходит... как бы малец под паровоз не угодил... Митю-ха! — громко гудит его мощный голос на всю платформу.

Я стою, опешивши, а потом спохватываюсь: ведь правда, в самом деле! Люди сказывали... Надо и мне обратно, в Тамбовскую губернию!

А тут, смотрю, — однополчанин!.. Ротный командир Коваленко с полуупреком, с полуусмешкой машет мне из толпы рукою и говорит немножко с прононсом:

— Что же вы, прапорщик, здесь стоите? От своего эшелона вздумали отстать, а? — А потом, все больше расплываясь в неудержимую улыбку, указывает рукой: — Вот тут, на запасных путях наш эшелон стоит. Все наши в сборе, только вас не хватает!.. Ну-ну, не жмите так сильно руку, в ней ведь осколок застрял... Конечно, понимаю... чувства! — А сам так и сжимает мою руку, точно клещами...

Я борюсь с внезапно охватившим меня сомнением... Ведь штабс-капитана Коваленко на моих глазах снарядом в бою убило... Но сомнение уступает очевидности, тем более что глаз, вдруг приобретший необыкновенную зоркость, стал охватывать чудовищные пространства, — чуть ли не вся Русь родимая как на ладони! Вот в сибирских снегах и метелях впереди хмурой рати мелькнул орлиный профиль адмирала Колчака; вот поодаль — "брат-атаман" Анненков с казачьей; а еще дальше, где-то в стороне, пробивая путь к родной земле, — сумрачный боец, барон Унгерн фон Штернберг ведет свою кавалерию на монгольских лошадках и грозно помахивает ташуром... и еще другие — живые и мертвые, шкурники и герои, — все спешат возвратиться... А тут, рядом, на веером раскинувшихся запасных путях, — эшелоны, без конца эшелоны... И все вагоны украшены зелеными березками; на орудийных лафетах — венки; звуки дюжины гармоник и веселого солдатского трепака несутся со всех сторон...

— Вот, посмотри! — говорит Коваленко, еще указывая в другую сторону. — Во-он пароходы!

И действительно, я увидел голубые моря, вспененные винтами мощных гигантов, выбрасывающих тучи дыма...

— Все беженцы, как один человек, с разных стран и на родину едут, — ликующе добавил Коваленко. — И жизнь же теперь будет!

Я ничего не успеваю ответить, потому что слышу еще один голос, зовущий меня... Это — Нина! Ну как я ее не заметил, если она тоже здесь!

Свежая, румяная, точно сейчас выкупали ее в утренней росе, с блестящими глазами, в том же светлом платьице, которое было на ней в день расставания, два года тому назад, — она еще раз перекрикивает весь этот гам:

— Андрюша!

Мчусь к ней, схватываю ее за руки и... неожиданно выпаливаю:

— Нина... а мне передавали, что ты в мое отсутствие с комиссаром сошлась... наших предавала!..

— И ты поверил? — она звонко хохочет: — Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха, — начинаю я тоже хохотать.

Хохот, наполовину истерический, сотрясает все мое существо; в сонном видении происходят какие-то, непонятные сдвиги; платформа со всеми пассажирами поднимается на воздух, над поездами, а последние проваливаются в какую-то глубь...

Кто-то трясет меня...

IV

Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить:

— Тише!.. Ты уже разбудил меня — еще и других разбудишь! — шептал он над моим ухом.

Когда я окончательно пришел в себя, он спросил:

— Что тебе приснилось?

Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол, должно быть...

— Что же это все значит? Куда мы, наконец, пришли? — закончил я вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я видел только огонек его папиросы, а затем ко мне стали долетать слова:

— ...Мы в Храме Снов... Это невероятно, но... разве один из нас уже не удостоился видения, доведшего его до радостной истерики?.. Мы — первые европейцы, посетившие это место...

На мысль о существовании такого храма он натолкнулся в Египте, расшифровывая здорово выветрившуюся надпись на камне пустыни... В ней имелись указания на поклонников Тота, лунного бога, которые, в ущерб солнечному Ра, образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном... Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла быть лишь нынешним китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм, привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и обиженные судьбой могли видеть в нем сны, — в котором воплощались все их желания и восстанавливалось утерянное счастье...

— Стало быть, обломки на холме — от этого сооружения? — перебил я его.

— Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие страны, смели это сооружение, но... снести стены — еще не значит уничтожить храм! И мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать, пока существует человеческое страдание... "Земная жизнь объята снами", — процитировал он Тютчева. — Разница лишь в том, что в остальном мире всяк грезит где попало и как попало, а здесь — монахи подсыпают в курительницы какую-то особо ароматную траву... В глухих уголках пустыни и даже в населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, установленную знаками ибиса — птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя жизни... Вот почему кроме нас здесь оказались и другие посетители...

Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма, вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой третьей фигуры, — то была маленькая сморщенная старушка с идиотски блаженным выражением лица, и было несомненно, что старушка перестала жить...

— Радость убивает! — после краткого молчания донесся до меня торжественный голос Кострецова. Его папироса вспыхнула сильнее, — по-видимому, он усиленно затягивался.

Охваченный жутью, я промолчал несколько секунд, а затем обрушился на Кострецова торопливыми вопросами:

— Для чего нам все это? Какую пользу, в конце концов, можно извлечь из нашего открытия? Что же мы должны предпринять?

— Абсолютно ничего! — был спокойный ответ. — Объявлять во всеуслышание о нашем открытии не следует — нас могут счесть за ловких выдумщиков; кроме того, сны — не участок нефтеносной земли и сулят мало барышей! — Он презрительно захохотал. — Мы еще побудем здесь, а затем навсегда покинем это место!

— Почему бы нам не сделать этого завтра?

Кострецов замялся и заговорил путаясь, сбивчиво... Оказывается, мой истерический хохот оборвал его сновидение, как бы сказать, накануне какого-то откровения, которое могло бы пролить свет на его прошлые ошибки... Он увидел бы ее, эту проклятую жизнь, каковой она могла бы быть, если бы... Одним словом, то счастье, которого он хотел достичь, только начав жить, — в сонном видении буйно начало осуществляться. Отказать себе в продолжении он в данный момент не в силах...

Светало. Один за другим покидали храм утомленные видениями люди. Среди них, шатаясь, с полузакрытыми глазами, прошла девушка, — и на меня опять упала ее тень...

Мое сердце сжалось, томимое предчувствием, что все это неспроста и имеет какое-то конечное предназначение.

V

Уже целая неделя проведена здесь... В кумирню прибыл сарт, которого мы обогнали по дороге. Прошлой ночью я видел его среди спящих в храме, куда хожу каждую ночь, увлекаемый жутким любопытством и, кажется, еще и другим чувством...

За это время монахи вынесли еще два трупа — жертв нечеловеческой радости, которая убивает. Их бросают в овраг, где днем и ночью грызутся шакалы. При приближении к ним шакалы разбегаются во все стороны, и тогда кажется, что на дне оврага серо-бурый, копошащийся спрут выпускает свои щупальца, которые по мере удаления рассыпаются в одиночных шакалов.

Кострецов и не думает уходить: он почти не разговаривает со мною, а спит среди бела дня, чтобы набраться сил для ожидающего его ночью счастья и страшно худеет... Я уверен, что его тоже скоро вынесут молчаливые служители, так же как и других, но ничего не могу с ним сделать! Кроме того, меня удерживает здесь еще другое обстоятельство: я, конечно, не грежу в храме, как другие, а захожу туда лишь на несколько минут, стараясь не поддаваться дьявольским чарам, но я умираю от тоски, видя, что эта девушка — ее зовут Зелла — убивает себя медленной смертью на моих глазах и ничуть не поддается уговорам покинуть это место.

Как она не понимает, что ее лицо — самое прелестное для меня видение в мире!.. Чувствую, что без нее не уйду, или... или это кончится хуже...

Она — дочь бежавшего из каторги русского, который обосновался в Бухаре и женился там на туземке. Она получила образование в России, где, после смерти отца, вышла замуж за одного из тех, кого теперь называют врагами народа... Муж расстрелян, она томилась в подвалах Чека, затем, соблазнившись ее привлекательностью, власть имущие передавали ее друг другу, или, вернее сказать, — вырывали один у другого...

Ее глаза видели величайшее унижение женщины, ставшей вещью, и теперь она ничему не верит... Хотя... третьего дня, когда я, как полусумасшедший, стоял перед нею и лепетал бессвязные слова о моем желании весь век употребить на лечение ран, нанесенных ей жизнью, ничего не требуя взамен, лишь бы она жила, — тихое участие появилось в ее глазах, и она ласково провела рукой по моим волосам... Но тем не менее, она упорно повторяла — нет!

VI

Два дня спустя.

Кончилось одно — начинается другое... Кострецов сегодня утром не явился домой... Я спросил о нем монаха, — тот многозначительно махнул рукой по направлению к оврагу, где шакалы заботятся о погребении мертвых. Неизбежный конец всех, кто приобщился к таинственным чарам сна, заставляет меня действовать.

Я употребил весь остаток средств на покупку у монахов провизии, приспособил под кладь верблюда Зеллы, который до сих пор одиноко бродил у подножия холма. Я сосчитал патроны нагана, — их было семь, — те, которые в гнездах барабана. Наган может пригодиться, потому что сегодня, до наступления ночи, я силою увезу Зеллу, а в пустыне появились грабители. О них рассказал сегодня утром до нитки обобранный пилигрим.

Чувствую себя изумительно хорошо: у меня есть ясная цель! Труба жизни гремит в моих ушах!

Я еще заставлю Зеллу полюбить милую землю и все сущее на ней, в том числе, может быть, и... прапорщика Рязанцева!

***

Дневник Рязанцева подобран мною на путях беженцев, по пустыням и дебрям устремившихся во все закоулки мира.

На том месте, где я его нашел, — лежало много человеческих костей и кости одного верблюда. Вероятно, все семь пуль прапорщика очень ему пригодились...

Один скелет был небольшой. Судя по дневнику, он может принадлежать Зелле.

Тут же валялась фуражка российского военного образца, аккуратно пробитая пулей. Глядя на нее, я наполнился диким восторгом: как хорошо он умирал за жизнь!

(обратно)

Владимир Бондаренко ХАРБИНСКИЙ МИСТИК

С Альфредом Петровичем Хейдоком я познакомился в Москве в конце семидесятых годов. И было ему уже под 90 лет. Крепкий кряжистый русско-латышский богатырь. Ему было тесно в любой комнате, любил волю и в жизни, и в своих духовных исканиях. Когда-то в Харбине он подружился с Николаем Рерихом, увлекся его идеями. Они были созвучны тому, что он писал. В 1934 году в предисловии к книге мистических рассказов Альфреда Хейдока "Звёзды Маньчжурии" Николай Рерих писал: "Рассказы эти прежде всего углублены качеством убедительности, этим редким отличием, свойственным лишь чему-то действительно пережитому, перечувствованному. Помимо увлекательного содержания и вдумчивого изложения они полны тех внутренних зовов, которые пробуждаются на древних просторах, напитанных славою прошлого. В каждом рассказе, безразлично, будет ли он основан на бытии современности или на далеких звучаниях великих наследий, всюду внимание останавливается на чертах больших реальностей, которые уводят читателя в область высоких представлений. Творчество А.Хейдока своими литературными качествами всегда нужно, но сейчас, когда поистине глаза всего мира устремлены на эти древние места, оно нужно особенно. Тем, кто много ходит по просторам Азии, особенно звучат быль и тайна, которые нигде, как в Азии, не сочетаются так убедительно".

Родился Альфред Хейдок в 1892 году в Латвии, скончался в 1990 году на Алтае. Прожил 98 лет, да еще каких. Пошел добровольцем на первую мировую, получил за храбрость боевые награды, стал офицером. Первая мировая переросла в гражданскую, и офицер русской армии Альфред Хейдок стал офицером армии адмирала Колчака, а затем, уже в Монголии, воевал в отряде барона Унгерна. Как и многие его товарищи, осел в Харбине, позже перебрался в Шанхай. В его рассказах на самом деле и кровавая быль белого движения, будни офицера, проигравшего свою войну. Спасение он находит в тайне, в чуде спасения и преображения. Книга его мистических рассказов о судьбах белого офицерства "Звезды Маньчжурии" вышла мизерным тиражом. Мне её подарил сам Альфред Петрович после публикации статьи о нем в "Советской России" ещё в брежневское время. Тогда же нашелся доктор наук Леонид Резников, написавший донос в ЦК КПСС о пропаганде в партийной газете белогвардейской романтики и восхвалении белоэмигранта. Меня вызвали писать объяснение. К счастью, доносчик не знал, что колчаковец, белый офицер Альфред Хейдок в 1947 году был препровожден из Шанхая в Советский Союз. Отсидел свои десять лет в лагерях, поселился в Змеиногорске Алтайского края, поближе к мистическому Беловодью, продолжал писать и являлся уже советским гражданином. Иногда он приезжал в Москву, останавливался у писателя Валентина Сидорова. Рассказывал о загадочном русском Харбине, о сумасшедшем романтике бароне Унгерне, о Николае Рерихе. Он открывал какие-то неведомые страницы из жизни русского Китая. Подарил мне массу неопубликованных до сих пор мистических историй, где быль и тайна плотно соседствовали. В начале перестройки я сумел опубликовать несколько его замечательных рассказов в "Литературной России", потом были публикации и в рижской "Даугаве", и в хабаровском "Дальнем Востоке", но, увы, отдельной книжкой "Звезды Маньчжурии" так и не вышли. Он был чересчур русским и чересчур белогвардейским для либеральной печати.

(обратно)

Владимир Бондаренко ТВЕРДЫНЯ ПОДНЕБЕСНОЙ

Может быть, когда-то мир Китая и был для приезжих чайным миром. Вместо баров и распивочных везде и сейчас стоят чайные домики, с чая начинается китайская кухня. Чайная страна, в которую европейцы силой внедряли опиум, которую приучали к кофе, приучали к водке. В Китае сейчас много сортов водок, самая известная — "маотай", водка очень дешевая по нашим понятиям: поллитровая бутылка стоит пятнадцать рублей. Но китайцы не пьют, разве что одну-другую рюмочку по десять граммов. Они предпочитают зеленый чай и травы, в еде тоже неприхотливы — рис, овощи и травы, а на южном побережье — рыбные продукты. Вся знаменитая китайская кухня для богачей и иностранцев, простой китаец и сегодня ест на завтрак и обед рис с овощами, запивая всё зеленым чаем. И живет этот самый простой китаец почти до 90 лет, может быть, ни разу в жизни и не попробовав то, что во всём мире называется изысканной китайской кухней с дюжиной смены блюд. Чаем начинает, чаем и заканчивает, вот уж на самом деле — чайная страна, недаром во всем мире и зовется — Чайна. В Ханьчжоу мы посетили музей чая, теперь будем осваивать чайное богатство у себя дома. Но мир чая — это всего лишь промельк в открытии современного Китая, дань привычной чайной церемонии. А вот Чайна мир — на наших глазах становится миром будущего.

Вроде бы Китай так же, как и мы, американизируется. Так, да не так. Россия в обмен на нефть и газ получает из Америки залежалые шмутки и кинобоевики. Китай высасывает из западной цивилизации все ноу-хау, все технологические секреты, в ответ забрасывая весь мир дешевыми китайскими товарами. Практически, сегодня Китай производит добрую треть всех мировых товаров, от компьютеров и плоских телевизоров до обуви и велосипедов. Ищешь во Флоренции итальянский сувенир, покупаешь в самом итальянском магазине и обнаруживаешь, что изготовлен он в Китае. В Египте был я в храме у коптов, купил изумительную коптскую иконку, оказалось — из Китая.

Думаю, Китаю не грозит тотальная американизация, хотя бы потому, что каждый китаец, от бизнесмена до крестьянина, от поэта до инженера, уверен, что в скором будущем и Америка останется позади, уверен, что Китай и в самом деле наконец-то станет центром Поднебесной. Не случайно, в отличие от нашей утечки мозгов, китайцы каждый год отправляют в лучшие институты США и Европы лучших своих школьников, и большинство из них возвращается. Был я в Станфорде и Беркли, уже половина студентов — китайцы. Мой сын рассказывал, что то же самое происходит в Оксфорде и Кембридже. Ибо юные китайцы понимают, чем работать на третьих ролях в западных фирмах, лучше и успешнее вернуться на первые роли в развивающийся Китай, где перспективы роста у любого талантливого юноши беспредельны. В современном Китае, бесспорно, на среднем уровне сегодня господствуют молодые технократы, увы, уже не с русским, а с американским образованием. Пока у власти старики, знающие Пушкина и Достоевского, дружно поющие "Подмосковные вечера", отношение к России будет уважительное. Но лет через пять произойдет смена властных поколений, и нынешние менеджеры и руководители производства с американскими и английскими дипломами придут к политической власти. Они будут верны Поднебесной, но Россия будет означать для них пустое безлюдное пространство, насыщенное энергоресурсами, не более того.

Слово Китай в русский язык внесли тюрки, и обозначало оно племя северных кочевников "киданей", в девятом веке нашей эры завоевавших северный Китай и впервые сделавших столицей завоеванного государства захолустный Пекин. В общем-то, это всё равно, если бы китайцы до сих пор называли Россию "Золотой ордой". Мы, наверное, обижались бы. А китайцы ко всем обозначениям относятся по-даосски спокойно, у них другая мера измерения. Правили Китаем и кидани, и чжурчжени, и монголы, и маньчжуры, и англичане, и японцы, но всё проходит, а Поднебесная остается. Щедро отдавая всему миру свои изобретения: и бумагу, и компас, и порох, Поднебесная также щедро берёт у своих завоевателей все полезные для империи изобретения. Они по-своему благодарны завоевателям, у них нет бессмысленной мстительности. Из всех колонизируемых народов, пожалуй, китайцы наиболее щедро использовали опыт колонизаторов во благо Поднебесной.

К примеру, они благодарны монголам за то, что те жесточайшим образом слили в единое все китайские провинции, готовые уже разлететься навсегда по разным углам. Южный Китай, до которого не доходили ни кидани, ни чжурчжени, уже готов был обособиться в отдельное независимое царство, но и до них добрались монголы. Благодаря им, сохранилось централизованное государство. Сравнивая монгольское нашествие на Китай с монгольским нашествием на Русь, остается лишь пожалеть, что монголы недозахватили Украину. Все нашествия проходят, а единая Россия остается: была бы Украина под монголами, так бы и осталась до сих пор неотъемлемой частью России. Вот мы имеем сегодня Россию в границах монгольского ареала. Но без Украины. Я понял, почему китайцы так терпеливо ждали присоединения Гонконга и Макао. Что для них лишние 50 или 100 лет? Так без всяких войн присоединят они и Тайвань.

Мои заметки не столько о Китае — что увидишь в этой имперской Твердыне за две недели? — сколько о своих впечатлениях и о Китае, и о России на фоне Китая, в отражении Китая. Китай — это упущенные возможности России. Не пойму, какими же незрячими глазами смотрят на тот же Шанхай все наши путины, грефы и прочие кудрины? Как можно, увидев наяву реальные пути развития, шанхайские дорожные развязки, небоскребы и новейшие научные центры, врать с телеэкранов о стабильном росте экономики России? Сырьевую колонизацию умело назвали энергетической экономикой, но даже нефть гоним в необработанном виде, лес отправляем бревнами, даже алмазы не научились как следует обрабатывать, доверив это Де Бирсам. Ни одного завода высокой технологии не построив, с чем мы едем на шанхайский форум, всё с тем же необработанным сырьем?

Когда мы подлетали к Харбину, Валентин Распутин говорил мне: "Володя, ну это захолустный провинциальный город, интересный разве что своим русским прошлым". И на самом деле, по сравнению с Даляном или Шанхаем, с промышленными гигантами юго-востока, Харбин далеко не на первом месте. Но вот мы прилетели, едем от аэропорта в гостиницу, мимо — громадные стройки, мосты, небоскребы, уникальные дорожные развязки, до которых нашему Лужкову с его тремя кольцами далеко, как до Луны, новая развивающаяся инфраструктура. Современный, многомиллионный, динамично развивающийся город. Я спрашиваю Валентина Распутина: "Хоть в чем-нибудь с твоим разрушающимся Иркутском можно Харбин сравнить? А ведь когда-то были похожи друг на друга и архитектурно, и по количеству населения, и по объему экономики". Можно находить минусы и в Харбине, и в Шанхае — они есть везде и всюду. Но Иркутск или Красноярск, Владивосток или Хабаровск сегодня неконкурентоспособны по сравнению даже с Харбином.

Уезжая, Валентин вынужден был согласиться: да, на нашу сибирскую провинцию Харбин не похож. Валентин Распутин оставил памятную запись в книге гостей: "Харбин для меня особенное имя. Сто лет назад наши страны породнились между собою, благодаря вашему когда-то еще посёлку, а теперь замечательному городу. Подобное родство не должно забываться. Чем лучше мы будем знать Харбин, тем легче нам будет общаться и работать, начинается с малого и вырастает в большое. Хотелось бы верить, что когда-нибудь, и скоро, Харбин станет символом не только экономического, не только духовного, но и культурного, литературного общения…"

Вот и осталось нам разве что ностальгировать на русском кладбище, у памятников русским воинам, или бродить по харбинскому пешеходному Арбату, оставленному сознательно как кусочек "руссейшего Харбина" для наезжающих туристов.

Маршрут нашей писательской группы заранее прокладывался живущей ныне в Пекине Светланой Селивановой — известным критиком и журналистом, а вся поездка стала возможной благодаря помощи Внешэкономбанка и его главного представителя в Китае Петра Селиванова, включившего в программу года России в Китае и русско-китайские литературные встречи. За две недели мы объехали почти весь Китай, с севера на юг. Пекин, Харбин, Нанкин, Ханьчжоу и, наконец, Шанхай. В Шанхае как раз попали на репетицию встречи членов ШОС, видели небесный огонь и все волшебство древней китайской пиротехники. Видели доброжелательность и приветливость большинства китайцев. Это и поразило даже больше, чем промышленный размах. Доброжелательная атмосфера, радушие и настроенность на сотрудничество. После нашей нынешней российской озлобленности, от которой устаешь, хоть и понимаешь, что она — результат безысходности и безнадеги, эта китайская всеобщая (не только на официальном дипломатическом уровне) приветливость кажется восточной загадкой. Но потом узнаешь, что по доходам от туризма Китай занимает третье место в мире, любой иностранец — лаовей — приносит прибыль Поднебесной. И потому даже преступники обходят иностранцев стороной. То ли они сами обладают столь державным мышлением, то ли полиция жестоко расправляется со всеми, кто посягнул на имущество зарубежных гостей. Но ходить можно спокойно по паркам и старинным улочкам даже самой глубокой ночью, как у нас в сталинское время, — никто не тронет. Вот и мы бродили и по ночному Харбину, выпивая в обнимку с бронзовыми статуями русских первопоселенцев крепкую китайскую водку "Маотай", и по набережной реки Хуанпу в Шанхае, по Нанкинской улице, проходя мимо знаменитой гостиницы "Мир", где когда-то останавливался Федор Шаляпин, где пел Вертинский. Насколько я знаю, преступность в Китае есть, но озлобленного беспричинного, бессмысленного хулиганства нет. Нет причин для нового боксерского восстания, охватившего полуколониальный Китай в начале ХХ века. Китайцы не боятся трудностей, они боятся безысходности. Вот о чем пора задуматься нашим либеральным бичевателям скинхедов. Будем и мы не по телевизору и не из сладких уст Путина, а реально развиваться, станем опять и приветливыми и неозлобленными. И скинхеды исчезнут, будто их и не бывало.

Скажу честно, Китай меня поразил гораздо больше, чем Нью-Йорк или Сан-Франциско, Мюнхен или Кёльн. Там всё было ожидаемое. Ну да, вы такие, а мы другие. Китай показал, как другим можно становиться по экономической и державной мощи сверхтакими, не уничтожая своего национального лица. Китай — это вечный упрек разрушителям СССР. И, прежде всего, либеральствующей элитарной своре, когда-то громко провозгласившей: "Иного пути нет", "Иного не дано". Вот оно — иное, ещё каких-то двадцать-тридцать лет назад учившееся всему у Советского Союза. А сегодня — уверенно ощущающее себя "Твердыней Поднебесной".

Думаю, прагматичные китайцы прокручивали для себя и либеральную модель развития, осознали, что за ней последует развал страны на десять-пятнадцать частей, развал экономики и еще большее обнищание, и успешно отказались от нашего перестроечного опыта. Под руководством КПК, как государствообразующей структуры, они успешно строят самый развитой капитализм с китайским лицом. Думаю, новейшие системы развития они заимствуют у столь же коллективистских по менталитету Японии, Южной Кореи и даже Тайваня, но не у индивидуалистического запада. Нам с нашей остаточной соборностью тоже не мешало бы перенимать опыт у таких же соборных стран, но, увы, наша интеллигенция неизлечимо больна западнизмом, и до возможностей народа ей никакого дела нет. Вот и будем прививать западнизм до гибели последнего русского.

И нечего винить в этом евреев, тоже вполне коллективистского и религиозного народа (судя по Израилю), сами рвёмся в смертельную для нас петлю индивидуализма. Не запад, а Китай — наша последняя возможность выхода из кризиса. Оказывается и сегодня за 15-20 лет можно преобразовать всю страну.

Ездили мы на автобусах и по северным провинциям, и по южным. Видели и крепкие деревни с кирпичными домиками хозяев, видели и лачуги, с которыми когда-то позиционировали весь Китай. Пока еще в деревнях живет до 80 процентов населения. За последнее время промышленного бума, как в сталинские годы индустриализации, из деревень в город переехало до 100 миллионов человек. Живут в общежитиях, по 20 человек в комнате, но строят и строят, вкалывают на заводах по 10-12 часов, и за четыре-пять лет собирают деньги на квартиру. Видели нищету тела, но не видели нищеты духа. Самый бедный китаец уверен в себе и своём будущем, знает, что если не он, то дети его будут жить благополучно.

Этой уверенностью наполнена и современная китайская литература. Она благополучно пережила период увлечения разоблачениями культурной революции. Так называемая литература шрамов дала немало первоклассных произведений. К примеру, повесть Шэнь Жун "Средний возраст", повесть Фэн Цзицая "Крик", книги Ай Цина и Лю Биньяна, рассказы Ван Мэна и Чжан Цзе. Эта литература шрамов охотно переводилась на западе и долгое время как бы представительствовала от имени всей китайской литературы. В конце концов, и нобелевскую премию по литературе за 2000-ый год дали прозаику, живущему в Париже, Гао Синьцзяню, за его в каком-то смысле разоблачительный роман "Гора души". Впрочем, и мы в России в эти же годы были увлечены рыбаковскими "Детьми Арбата", гранинскими "Зубрами" и дудинцевскими "Белыми одеждами". И где это всё? Вот так и в Китае и читателям, и писателям надоело украшать себя шрамами, тем более на дворе стояло уже совсем другое время; зачем плакаться, если солнце по-прежнему всходит на востоке, и каждый новый день отличается от дня предыдущего. Появилась новая китайская литература. К тому же я поразился мягкосердечию китайцев. Не только сегодня по отношению к бывшим палачам, но и мягкосердечию палачей периода культурной революции по отношению к жертвам. По сути, это был наш 1937 год. И никаких казней, никаких расстрелов, даже почти никаких тюрем. Я перечитал уйму книг периода литературы шрамов. Уж сами-то жертвы подробно описали все свои мучения. Конечно, были унижения, но не казни, были ссылки в деревню на перевоспитание, но даже не тюрьмы. Весь китайский 1937 год — это примерно ссылка нашего Иосифа Бродского в Архангельскую область. Как пишет Солженицын: "Жаль не досидел, другим бы поэтом стал…" Вот и Гао Синьцзянь несколько лет просидел в деревне.

Не будем забывать о слезе ребенка. Любое насилие неоправданно. Но к счастью для китайской интеллигенции не было массовых казней, тюрем, лагерей. Вся литература шрамов, в том числе и экранизированная и прославленная на западе, — это сплошь деревенские будни китайских интеллигентов. Кончились деревенские будни и опять начались мучительные поиски новых тем. Надо ли плакаться о былом, когда народ живет уже в другом измерении. Да и деревенских мучений народ как-то всерьез не воспринимал. Потому и упали резко тиражи книг. "А зори здесь тихие" и "Как закалялась сталь" до сих пор в Китае выходят тиражами большими, чем книги современных китайских писателей. Начались поиски нового героя. Сегодня в Китае резкий раздел между литературой среднего и старшего возраста и литературой молодых. Писатели от 50 лет и старше страшатся тотальных преобразований, ищут незамутненные корни где-нибудь в горах Тибета, как Гао Синьцзянь, или даже в непроходимых лесах Латинской Америки, как Чжан Цзе. Молодые вовлечены в проект переделки Поднебесной. Они предлагают свои технократические идеи, но всё с той же тонкой мистической китайской чувственностью. Свои природные оазисы они устраивают где-нибудь на крышах высотных зданий, внутри техносферы. В Нанкине я познакомился с одним из лучших писателей Китая Су Туном, его рассказ будет опубликован в одном из ближайших номеров газеты. В Ханьчжоу беседовал с Ванг Лимином, по его роману был поставлен фильм, который взял "Золотого льва" в Венеции. В Шанхае меня заинтересовала проза Сунь Ганьлу, сравнимая с прозой наших "сорокалетних". Появились и совсем молодые лидеры, в силу молодости пытающиеся по извечной традиции сбросить всех стариков с корабля современности. Они, подобно нашим молодым, уже не рвутся в союзы писателей, зарабатывают на жизнь на стороне, но активно завоевывают книжный рынок. К примеру, в Шанхае живет молодой, 1978 года рождения, Цай Цзюнь, писатель, успешно сочетающий приемы западного мистического триллера и китайской исторической мифологической прозы. Древние китайские сказки времен династии Тан или Сунн он перекладывает на современный язык, следуя примеру того же Борхеса или автора "Рассказов о необычайных людях" Пу Сунлина. Как считает Цай Цзюнь, китайской литературе сегодня нужны смелые и умные молодые герои. Думаю, нужны они и России. Как и Цай Цзюнь через Интернет вошла в литературу и популярная ныне Аньни Баобэй, с её романами о духовных поисках молодых деловых людей, разрывающихся между скоротечным бизнесом и традиционными буддистскими медитациями. Как соединить в себе древнюю китайскую неспешность в делах и тотальную компьютеризацию, бешеный ритм жизни с желаниями души?

Поразительно, но мы в России до сих пор не спешим оглядываться на Китай, на его опыт развития. Китай на глазах становится ведущей мировой державой, а мы никак не спешим избавиться от былого пренебрежения нашим младшим братом. Места-то давно поменялись, и не за западом нам надо спешить, безнадежно отставая и уничтожая остатки традиционного русского менталитета, а за развивающимся востоком. А то и Казахстан скоро придется приводить в пример. Вот и китайскую современную литературу мы пока и знать не хотим, поспешно переводя достаточно пустых и художественно неубедительных Бегбедеров и Уэльбеков. Даже нобелевского лауреата 2000 года Гао Синьцзяня до сих пор не перевели. Для нас до сих пор современная китайская культура — терра инкогнито.

Думаю, не осмыслив китайское экономическое чудо, не сможем мы и сами совершить промышленный и научный рывок в будущее.

Китайцы всерьез к 2012 году хотят избавиться от нищеты. Не по-хрущевски и не по-путински, "торжественно обещая" и ничего не делая, а шаг за шагом, квартал за кварталом, снося разваливающееся старье и застраивая все города и посёлки новыми зданиями, развивая разом все отрасли промышленности. У них бы стабилизационный фонд не залежался в западных банках. Весь бы пошел в дело развития. Кстати, с бесплатными подачками населению Китай не спешит, он создает рабочие места и предлагает каждому встраиваться в ритм развития. Этому преображению ежедневному всего Китая мы и были свидетелями. Впрочем, так же когда-то строился и весь Советский Союз. Куда ни приедешь, везде комсомольская стройка: то новый научный центр, то суперзавод, то стадион. Любители экологии всё ворчали, зато теперь они довольны. Чистота запустения, скоро и человека ни одного не останется. То-то Владимиру Крупину в радость. Природа в России торжествует! Ни одного нового завода, никакой химии, никаких новых самолетов. А вот еще и нефть с газом кончатся лет через 20, совсем хорошо будет: девственно пустая Россия. Только, думаю, не оставят её пустой ни мусульмане, ни те же китайцы, свято место пусто не бывает.

В Китае с природой плохо, весь центральный Китай — сплошное вспаханное поле, лишь оазисы таких же искусственных озер и парков. А в городах с севера идут промышленные гиганты, с южной части наступают небоскребы. Небоскребы в Китае возлюбили не потому, что так им понравилась американская новинка, места в Китае мало, новое со старым рядом не построишь. Почти 20-миллионный Шанхай занимает по площади раз в пять меньше места, чем Москва. Он устремился в небо.

Поэтому, плохо или хорошо, но во всех городах, кроме выделенных кварталов старины, всё остальное безжалостно сносится. Почти нет уже русского Харбина, русского Даляна. Почти нет французских кварталов в Шанхае. Почти нет старых китайских переулочков и хутунов в самом Пекине. Конечно, для туристов оставлены и пара храмов в Харбине, и улица Гоголя, и извозчик в металле, и девушка с гармошкой, есть и памятник Пушкину в Шанхае. Сохраняют и зимний дворец императоров в запретном городе Гугун, (там заодно и нынешнее руководство Китая находится), и летний дворец Ихэюань с огромной мраморной лодкой, построенной во времена императрицы Цыси. Но это лишь малая частичка великого древнего прошлого. Большая часть и дворцов и пагод, не говоря уже о глиняных лачугах бедняков, пошла под снос.

Меня удивило столь безжалостное отношение китайцев к своему прошлому. Думаю, в таком массовом сносе районов, будь то русской застройки, английской или же старокитайской, нет какого-либо национального фактора. Так же ожесточенно и безжалостно сносят многие исторические китайские здания. Можно осуждать, привлекать внимание ЮНЕСКО или любителей старины, но китайцам не дано времени на ностальгию, им требуется оседлать свое новое величие. Достичь высоты Поднебесной. Когда у общества, у нации всё вновь в будущем, нация и строит этот новый лик будущего. Так когда-то в 14 веке китайская династия Мин выветривала из Пекина дух Чингисхана, уничтожая дотла все монгольские постройки, а в эпоху Мао Цзедуна крушили все храмы, что православные, что католические, что буддистские. Так католический Рим безжалостно уничтожал все памятники древнего Рима. А на Руси уничтожали языческие капища.

Новая китайская цивилизация, оставив наиболее ценное и древнее из памятников всех веков, воссоздает себя заново, нарушая все европоцентричные теории о жизни наций и государств. Если вспомнить, что китайской цивилизации уже пять тысячелетий, что Поднебесная — современник древнего Рима, древнего Египта и древней Персии и единственная из древних цивилизаций не только сохранилась, пройдя сквозь уйму и поражений, и побед, но всё больше и больше определяет мировую политику, то можно увидеть в этом феномене чудо из чудес. Восхищаются евреями с их способностью выживания. Но им и по времени, и по значимости в современности далеко до Китая.

В Пекин мы вылетели группой из 10 человек. Собрались достаточно сильные писатели нашего патриотического Союза. Из тех, кого не посылают Швыдкой и Сеславинский ни в Париж, ни во Франкфурт-на-Майне, не пошлют они нас и на августовский книжный фестиваль в том же Китае. Это — Валентин Распутин и Леонид Бородин, Валерий Ганичев и Александр Сегень, Николай Дорошенко и Виктор Гуминский, Николай Лугинов, Олег Бавыкин и Елена Родченкова. Ну что же, китайцы и сами знают, кто чего стоит. Как бы каждый писательский союз, каждый клан ни позиционировал себя ведущим в современной русской литературе, китайские русисты сами всё читают, составляют свое собственное мнение и отбирают наиболее интересных для них тоже сами. В отличие от нынешнего запада китайцы следят за литературным процессом куда более объективно. Лучшей иностранной книгой года они выбирали за последнее время и "Дочь Ивана, мать Ивана" Валентина Распутина, "Господин Гексоген" Александра Проханова и "Искренне ваш Шурик" Людмилы Улицкой, "Венерин волос" Михаила Шишкина и "Замыслил я побег…" Юрия Полякова. Только за последнее время вышли у них "Генерация П" Виктора Пелевина, "Русский ураган" Александра Сегеня, "Бермудский треугольник" Юрия Бондарева и "Андеграунд…" Владимира Маканина. За неделю перед нашим приездом в ведущей китайской литературной газете вышли две полемические статьи — моя, Владимира Бондаренко, и Натальи Ивановой. Так что как бы каждый из нас ни опровергал своих оппонентов, китайцы и сами знают неплохо положение дел в русской литературе. К нашему приезду вышла достаточно емким тиражом и уже получила хорошую прессу Антология современной русской литературы. Томина на 730 страниц, куда вошли, пожалуй, самые лучшие современные русские писатели патриотического направления. Как нас заверяли издатели, книга пользуется большим спросом, ведь в Китае пока ещё читают, как в былые времена в Советском Союзе. Среди авторов Александр Проханов и Василий Белов, Станислав Куняев и Владимир Личутин, Олег Павлов и Леонид Бородин, Борис Екимов и Алексей Варламов, Сергей Сибирцев и Юрий Мамлеев… так что пусть либеральствующие писатели, приехавшие в августе на книжный фестиваль (а я уверен, опять никого из нашего направления псевдопатриотическое правительство не допустит), смотрят и завидуют. Я не скрывая горжусь, что послесловие к этой Антологии, наверняка предложенной и старшим школьникам, и студентам, написано мною.

На другой день после нашего приезда, 22 мая, в Пекине состоялся русско-китайский писательский форум "Литература — духовный мост между народами. Задачи на ХХI век". Начинался как официозное мероприятие в рамках года России, но, благодаря участию в нём крупнейших писателей как Китая, так и России, очень быстро перешёл в оживленную дискуссию о будущем и литературы, и человечества в целом. Конечно, в наших литературах много общих проблем, и более того, на мой взгляд, в отличие от промышленного, экономического и научного развития, русская современная литература по сравнению с китайской (в рамках моего знания) пока ещё явно лидирует в сокровенном понимании и человека, и человечества. Но я обратил внимание на разные точки отсчета в нашей дискуссии. Известная писательница, двукратный лауреат премии Мао Дуня Чжан Цзе, оспаривая мои "чересчур смелые сравнения современной поэзии с классической поэзией", сказала, что она не уверена, возможно ли в современной китайской поэзии восхождение на вершины китайского восьмого века времен царствования Сюаньцзуна, или же золотых времен династий Суй и Тан… А сколько у китайской цивилизации этих золотых времен? Семь или восемь, и между ними как минимум по пять столетий. Для них тысячу лет вперед, тысячу лет назад — не столь существенно. Мы всё сравниваем с совсем близким по времени золотым девятнадцатым веком. У китайцев же любые параллели тянутся на тысячелетия. У нас и золотой-то век закончился всего лишь сто лет назад, А может быть, он продолжается и до сих пор? Ведь у китайцев их "золотые времена" в культуре обычно тянутся по два-три века. Может быть, Чжан Цзе и права, таких поэтов, как Ли Бо или Ду Фу из её любимого восьмого столетия сегодня в Китае нет. Но есть новый Китай, и есть новые поэты. И, может быть, спустя столетия нынешний Китай назовут новым "Золотым временем", девятой великой династией? Чжан Цзе пессимистически смотрит на будущее китайской литературы. Также пессимистически смотрит она и на будущее китайского общества. Радуясь, что не доживет до него. Может быть, поэтому её так охотно переводят в западных странах. Там скорее обеспокоены китайским оптимизмом, китайским нарастающим влиянием в мире. Но ведь её любимые Ли Бо и Ду Фу писали свои стихи отнюдь не на вечные абстрактные темы, они потому и живы до сих пор, что насыщены приметами дня, событиями, свидетелями которых стали. Многие их стихи сочинены во время прогулок, путешествий с друзьями, посвящены героям сражений и воинам, несущим службу. Вот, к примеру, стихотворение Ли Бо "Луна над пограничными горами" в переводе Анны Ахматовой:

Луна над Тяньшанем восходит, светла,

И бел облаков океан,

И ветер принесся за тысячу ли

Сюда от заставы Юймынь.

С тех пор как китайцы пошли на Боден,

Враг рыщет у бухты Цинхай.

И с этого поля сраженья никто

Домой не вернулся живым.

И воины мрачно глядят за рубеж -

Возврата на родину ждут,

А в женских покоях как раз в эту ночь

Бессонница, вздохи и грусть.

А вот его тоже вполне современные ностальгические "Воспоминания о родной стране" в переводе Иосифа Бродского:

Сиянье лунное мне снегом показалось,

Холодным ветром вдруг дохнуло от окна…

Над домом, где друзья мои остались,

Сейчас такая же, наверное, луна.

Ностальгия обычно настигает тех, кто лишен надежды на будущее. Так после 1917 года плакали над погибшей Россией Замятин и Ремизов, Гиппиус и Бунин. Прошло время, и появились новые гении: Михаил Шолохов и Андрей Платонов, Сергей Есенин и Михаил Булгаков. Вот и в Китае на нашем форуме ностальгирующий плач Чжан Цзе был опровергнут не менее значимыми китайскими писателями: поэтом Гидимага, прозаиками Цяо Лян, известным критиком и исследователем русской литературы Чжан Цзяньхуа. Неожиданно ностальгическую ноту Чжан Цзе поддержал Валентин Распутин, переведя уже пессимистический взгляд на будущее России. В своем противостоянии и нравственному, и экономическому разложению страны, конечно же, Распутин прав, и веры в нынешний путинский режим у здравомыслящих людей нет никакой. Но всё в руце Божией: быть России или не быть, не только нами или нашими врагами определено будет. Думаю, что и русская литература сейчас накануне нового подъема, а вслед за литературой, по традиции, и сама Россия, надеюсь, начнет выбираться из завалов.

Даже у Леонида Бородина с его достаточно трудной судьбой отношение к будущему и страны, и нации, и самой литературы гораздо более оптимистичное. Да и предлагаемая пессимистами, как с русской, так и с китайской стороны, маргинализация сознания, маргинализация литературы, а по сути тот же западный индивидуалистический тупик отнюдь не свойственны ни русской классической литературе, ни тем более китайской литературе "Золотых времен". Я постараюсь к следующему номеру расшифровать запись выступлений и более подробно представить читателям столь оживленный и дискуссионный литературный форум.

Валерий Ганичев с Олегом Бавыкиным за время поездки, пожалуй, обговорили с руководством китайского Союза писателей совместные планы лет на пять вперед. Дай Бог, чтобы они сбылись: и совместные поэтические фестивали, и регулярные поездки писателей, и публикации в газетах и журналах. По крайней мере "День литературы" о Китае точно забывать не будет.

Встречи с лучшими китайскими писателями, как правило, среднего поколения — ныне ведущего в китайской литературе, продолжались и в Харбине, и в Нанкине, и в Ханьчжоу, и в Шанхае. Думаю, мы перезнакомились со всем цветом китайской культуры. Теперь дело за взаимными переводами и публикациями.

Нашими глазами и ушами, нашими окнами в Китай были русисты-переводчики. Прежде всего это Лю Сяньпин, заместитель Председателя Иностранной комиссии Союза писателей Китая, и молодой ученый Ван Цзунху, недавно защитивший докторскую диссертацию по русской литературе. Сегодня быть русистом — это уже и быть обреченным на любовь к России. Китайские русисты нынче очень бедны по сравнению с американистами, испанистами или германистами. В престижный список занятий русистика уже не входит. И очевидно надо с детства так увлечься русской культурой, побывать в России, чтобы остановить свой выбор на этой профессии. Они все для облегчения общения с ними выбирают себе вторые русские имена. Лю Сяньпин стал Сашей, Ван Цзунху — Андреем. Может быть, за эти две недели и натерпелись они, решая за нас все мелкие проблемы, но, к счастью, за всю поездку никаких чрезвычайных происшествий не случалось. Тем более за всем неусыпно следила наш поводырь, наш полномочный представитель, ныне осевший в Китае, Светлана Селиванова. Сейчас она пишет книгу об ушедшем, как Атлантида, русском Харбине. Не китайцам же восстанавливать наше русское присутствие, они порой самим удивляются нашей пассивности и равнодушию. И это тем временем, когда уже везде в мире посредником в общении становился английский язык. От русского Китай постепенно и верно отходит, лишь старики даже на улицах иногда останавливаются и, вспоминая давно минувшие институтские годы в Москве или Питере, пробуют оживить свой русский. Эта поездка несомненно стала подарком и для всех русистов Китая, не так часто за последние годы к ним приезжает столько известных русских писателей. Да и посольство, и консульства наши почему-то не спешат поддерживать русистов ни в Пекине, ни в Шанхае. А ведь это наши верные друзья. Я рад, что вновь удалось повидаться со многими крупнейшими русистами, в былые годы частенько приезжавшими в Москву и, как правило, заходившими обязательно и в редакцию "Дня литературы". Портреты русских писателей работы известного исследователя и художника Гао Мана давно украшают наш Союз. Он писал портреты, пожалуй, всех знаменитых русских классиков и тех писателей, с кем ему самому довелось встречаться: Бориса Васильева, Виктора Астафьева, Егора Исаева… На этот раз Гао Ман во время русско-китайского форума изобразил и нашу поэтессу из Питера Елену Родченкову. Дополнил его коллекцию русских писателей также и мой портрет. Заметки Гао Мана о русских писателях мы собираемся опубликовать в одном из номеров газеты. К нам в газету не раз заходил ученый и критик, переводчик и издатель Чжан Цзяньхуа. Прежде всего ему, а также "Внешэкономбанку" и Петру Селиванову, мы обязаны тем, что к приезду была выпущена в одном из крупнейших китайских издательств Антология современной русской прозы. В издательстве "Народная литература" Чжан Цзяньхуа подготовил и выпустил эту книгу. От него и его вкусов и зависит во многом, с кем из наших новых писателей познакомится китайский читатель. С Захаром Прилепиным или с Дмитрием Быковым, с поэтом Евгением Семичевым или с поэтом Дмитрием Приговым. Пока вкусы профессору не изменяли, он жадно следит за русскими новинками, читает всё, что выходит в журналах и крупных издательствах.

По мнению Чжан Цзяньхуа "новейшая русская проза интересна по крайней мере уже тем, что отражает время, показывает духовный облик русского народа, знакомит нас с тем, о чем задумываются русские интеллектуалы, как они пишут в новое время…" Профессор считает, что до сих пор в русской литературе сохраняется "красная мелодия", обозначающая не мировоззрение писателей, а их озабоченность человеческими судьбами, их сопереживание простому человеку.

В Шанхае нас встречал такой же молодой, такой же энергичный и такой же влюбленный в русскую литературу декан Шанхайского университета, вице-президент Всекитайского общества русской литературы профессор Чжэн Тиу, работающий сейчас над Большой энциклопедией русской литературы. Он тоже давний гость нашей газеты. Впрочем, я заметил, почти все русисты, побывавшие в России, еще и члены тайного Валдайского братства, куда их отвозит на русскую рыбалку, экзотику и погружение в русский быт валдайский патриот Олег Бавыкин.

В Китае много городов-миллионников, бурно развивающихся, обладающих или редкими историческими достопримечательностями, или тысячелетними храмами, или изумительными природными особенностями. Но, на мой взгляд, как и в России, есть два центра, формирующих идеологию и курс развития страны, — это Пекин и Шанхай. Они дополняют друг друга, влияют друг на друга, соперничают друг с другом. Честно скажу, мне по первой поездке шанхайцы в массе своей понравились больше. Пекин и сейчас — это центр Поднебесной, он отягощен имперскими функциями, он озабочен и обликом своим и влиянием на весь мир. Шанхайцы ничем таким не озабочены. К месту вспомнить Иосифа Бродского: "Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря…" Любая империя по Бродскому "…хороша окраинами. А окраина замечательна тем, что она, может быть, конец империи, но — начало мира. Остального мира…" Шанхай, конечно, сегодня не такая уж глухая провинция, но, несомненно, — это выход в остальной мир. И наоборот, остальной мир заходит в Китай через Шанхай. И здесь я должен вновь вернуться к непонятному для меня дружелюбному отношению к иностранцам в Китае, и тем более в Шанхае. Конечно, живи там хоть всю жизнь, всё равно останешься чужаком, "лаоваем". Но чужаку будут всячески помогать в его хождениях по городу, его попытках что-то сделать. И даже колонизаторский опыт не будут мазать только черной краской. Вспомните, как в Африке уничтожали все следы колонизаторского правления, в том числе и самые позитивные. Шанхай весь девятнадцатый век по существу был англо-французской колонией в Китае. Англичане в свои кварталы не допускали "собак и китайцев". Кули с мешками на плечах вынуждены были обходить английскую набережную. Китайцы служили, работали рикшами, нянчили детей и набирались опыта. Конечно, не забудем боксерское восстание в начале ХХ века, когда народ в ненависти стал уничтожать всё чужеземное. Попало и нашим. Интересно, что в вышедшей недавно книге Натальи Старосельской "Повседневная жизнь русского Китая" автор чисто с колонизаторских позиций подходит к этому восстанию. Мол, плохой народ, столько чужой крови пролил. Но не лезьте в чужую страну, господа колонизаторы. Любое восстание — это кровь и гибель невинных. Но до каких пор в Китае должны были править иностранцы? Жалко наших строителей КВЖД, попавших под восстание, но по сравнению с нашими бунтами китайцы еще были мягкосердечны. А открытость Шанхая они даже во времена Мао использовали как окно в мир. Шанхайцы за столетия привыкли к иностранцам, и потому именно Шанхай стал прообразом нового развивающегося Китая. Шанхай смело заимствует, перенимает и развивается дальше. Шанхай как бы уважает своих колонизаторов за полезный опыт. Говорит "спасибо", но теперь уже делает всё по-китайски. Теперь уже китайская пятая колонна, чайна тауны, влияют на экономику тихоокеанского побережья США. После современного Шанхая и Гонконг никого ничем не удивит. Вот почему именно в Шанхае открылся в 1937 году памятник Пушкину. Памятник дважды исчезал. Сначала его в 1942 году украли на металлолом, затем в шестидесятые годы с ним расправились хунвэйбины. Ну что ж, Бог троицу любит. Стоит наш родной Александр Сергеевич, и приносят к нему каждый день свежие цветы.

Появился недавно в Шанхае вновь и Русский клуб. Когда-то он был неотъемлемой частью русского Шанхая, доходившего в предвоенные годы до ста тысяч беженцев из Сибири, Дальнего Востока, позже из оккупированного японцами Харбина. Среди них и Альфред Хейдок, Всеволод Иванов, Олег Лундстрем, Валерий Перелешин. Потом большинство уехало в Австралию и Америку, на острова Тихого океана, меньшая часть отправилась в Советский Союз. Расселилась по сибирским городам. Кое-кто прошел и лагеря. В городе русских остались единицы из породнившихся с китайцами. И вот уже не эмиграционный, а молодой и энергичный, как сам Китай, новый Русский клуб. За последние годы по делам фирм и крупных компаний в Шанхай приехало немало русских менеджеров, предпринимателей, юристов, переводчиков. Это всё достаточно обеспеченные молодые люди, но кроме самой напряженной работы душа русская требует и традиционного общения. Церкви пока еще открытой нет, значит, пора объединяться в клуб. И вот Михаил Дроздов, выходец из Владивостока, основавший в Шанхае свою посредническую юридическую фирму, встал во главе новой русской общины. Проводят вечера, концерты, их сайт — один из самых популярных на дальнем Востоке. Я был у Михаила дома; жена, двое детей, китайская нянька, крошечный садик, хорошо подобранная библиотека. Михаил — давний читатель газет "День" и "Завтра". По публикации в "Дне литературы" он и узнал о нашем предполагаемом приезде, связался со Светланой Селивановой. Устроил теплый прием в своем Русском клубе всей нашей писательской группы, провел экскурсию по русскому Шанхаю.

Вывод один: нам необходимо познавать Китай. Его культуру, его литературу, его путь развития. Путь — это значит Дао. России тоже пора определить свое нынешнее Дао. Лао-цзы и Конфуций уже более двух тысячелетий воспитывают китайцев. И что такое для двухтысячного менталитета 50 лет коммунистического правления? Да и было ли в Китае коммунистическое марксистское правление?

"Кто служит главе народа посредством Дао, не покоряет другие страны при помощи войск, ибо это может обратиться против него…"

"Когда в стране существует Дао, лошади унавоживают землю; когда в стране отсутствует Дао, боевые кони пасутся в окрестностях. Нет больше несчастья, чем незнание границы своей страсти, и нет большей опасности, чем стремление к приобретению богатств. Поэтому, кто умеет удовлетворяться, всегда доволен своей жизнью…"

(обратно)

Анатолий Байбородин О ЧЕМ ПЕЧАЛИЛСЯ ВАЛЕНТИН РАСПУТИН. Размышления на переломе двух веков

НЕСМОТРЯ НА ДУШЕВНЫЕ ХВОРИ, нравственную изломанность и растерянность, даже избранные в молодом русском поколении помнят духовной и родовой памятью мрачные позимки, когда антихристово племя, вспоенное и вскормленное с окровавленного ножа князя тьмы, возбужденное богоборческой хмелью и русоненавистью, захватило державу российскую. Для сего мастера и маргариты столкнули лбами русские сословия: озлобленно голодное простонародье против взбесившихся с жиру, белоперчатных любодеев и чревоугодников; для сего мастера и маргариты искусили посулами плотских языческих свобод вначале шаткое разночинство, потом скудоверных пролетариев, а уж как баня кровавая раскалилась, то крепких в вере и побило руками единокровцев. Соблазненные, сильные задним умом, схватились за нечесанные вшивые головы, узрев, что под нарядным тряпьем посулов "земного рая" обнажилось мерзопакостное тело греховной вседозволенности и разрушения, но было уже поздно, — на них, без православных поводырей обращенных в напуганное, растерянное овечье стадо, накинули удавки и ввергли в такую кабалу, перед которой смеркло монголо-татарское иго, не говоря уж о помещичьем. Весь прошлый век православные будут с содроганием поминать то кровавое лихолетье, когда верховодящие богоборцы и русоненавистники, кликуемые и либералами, и демократами, и большевиками, используя печать, митинговый толповой азарт горьковских бичей-челкашей, а потом и наемные карательные силы, обрушились на все то, что являлось духовной и национально-культурной укрепой нации. И русское священство, и православное воинство, и смиренное крестьянство отдали свои жизни по завету былинного святого Илии Муромца, за Церковь Христову, ибо понимали, — отберут антихристы у народа веру, тут же сгубят и сам народ, и само наше Православное Отечество. Преподобный Сергий Радонежский, молитвенник Земли Русской, благословляя святого князя Дмитрия Донского перед дорогой в ханскую ставку, поучал: "Если требует чести — отдай, если ищет золота — отдай; но за веру православную и Христову Церковь нам подобает и кровь свою пролити и живот положити..."

* * *

Прошли советские десятилетия, и уже чудилось, русский народ перемалывает антихристову власть на оживших национальных жерновах, а власть русеет; казалось, что вслед за тем народ, воцерковившись, выйдет на свой православно-самодержавный, испытанный тысячелетием, насильственно прерванный путь; но не тут-то было, — враг рода русского не дремал, и снова мрачная тень большевистского лихолетья нависла над Отечеством.

Итак, приступали роковые девяностые годы двадцатого века… И мы воочию увидели, как верные соратники ленинских комиссаров, с подозрительной настойчивостью величающие себя "демократами", через подвластную либеральную прессу вновь разживили тлеющий русофобский террор против духовных и национально-культурных сил русского народа — сил, какие силами-то можно было назвать с великой натяжкой, ибо выживали и вновь вызревали лишь малые островки православной духовности и национальной культурности в народе.

Примером разбуженного и возбужденного "левой" прессой русофобского террора второй половины восьмидесятых-начала девяностых явилась и злорадно-методичная, площадно-бранная травля Валентина Распутина, — писателя, являющего своим творчеством высокий дух, цвет и гордость не только русской, но и мировой культуры. Когда прозападные либеральные пугалы травили писателя, я знал, что не заслонить солнце рукавицей, не испугать молодца небылицей, но...

Ближе к закату века доморощенная русофобия стала хитрее, и, вроде бы утихомирилась: дескать, какого лешего впустую глотку драть, задарма раздувать писателю скандальную славу, не умнее ли будет на долгие-долгие годы (а лучше б на весь век) замолчать его, чтобы даже само писательское имя не укоренилось в памяти нынешних поколений, взращенных духом и разумом в "голубом порочном ящике", куда русских писателей не подпускали на пушечный выстрел, да и сами они не рвались в совет нечестивых.

Но поначалу разгорелась травля, зверским обликом напоминающая "культурную революцию" начала прошлого века, когда свирепо и подло властвующее безродное окаянство травило Сергея Есенина, Николая Клюева, Павла Васильева и других народных писателей. Началось это поношение, конечно, не в девяносто первом — тогда был лишь лукавый повод (мятежное "Слово к народу", которое Валентин Распутин подписал) — увы, поношение это родилось еще в пору, когда писатель, сбавив высокохудожественный обличительный пыл, в былую пору восторженно принятый Западом, в своей публицистике и принародном вечевом слове вдруг прямо и откровенно заговорил о духовном, национальном, культурном достоинстве простого русского народа, и царского, и советского, — достоинстве, кое то исподвольно, то откровенно поносилось безродной образованщиной.

Пока писатель говорил о духовном оскудении русского народа, повинного в своей национальной трагедии, переворотчики России еще готовы были, скрепя сердце, так-сяк поддерживать писателя. Хотя и тогда он, не вздымаясь над народом, сознавая себя его зерном, не услаждался созерцанием и описанием его нравственных бед, писал о некогда богоносном народе с опечаленной любовью и сердечной болью. Душа болит: что же с нами происходит?! — вторил писатель Василию Шукшину. Но ждали от Распутина большего: чтобы начертал на своем народе черный крест, напрочь стирающий его величавое прошлое и неисповедимое будущее. Но вместо ожидаемого черного креста писатель вдруг стал говорить, что народу русскому, несмотря и на грехопадение, все же есть чем гордиться перед миром, и что, обернувшись лицом к своему духовно-православному прошлому, народ еще может выздороветь и снова стать спасительным духовным светочем для мира, заблудшего впотьмах. И вот тут-то окаянные всполошились, спустили на писателя "всех собак" — новоявленную прессу, готовую облаять всё, "где русский дух, где Русью пахнет".

Писатель и сам напоминал, что вновь над Матушкой-Россией нависла зловеще-черным вороньим крылом тень двадцатых годов ("Россия уходит у нас из-под ног… Отечество в действительности в опасности. Мы можем завтра проснуться в своих собственных постелях, но уже не в России"); но если в мрачную большевистскую годину убивалось само тело русского народа — душу православную в одночасье не сразишь, — то теперь испепеляется душа народная. Она, эта русская душа, губилась и в прошлые полвека, отчего наше всеобщее грехопадение дошло до последнего предела, но если в доперестроечные годы — годы советской государственности — нравственные начала все же с грехом пополам, дивом дивным выживали и еще были в ходу и пользовании (отчего и явилась миру талантливая народная литература, духовным, подсознательно христианским образцом которой была проза Валентина Распутина), то теперь — в годы демократического цинизма — духовность и нравственность сгинули в смраде чужебесной "массовой культуры" и остервенелой торгашеской суеты. Даже для красного словца, которое уважали советские вожди, понятия духовности и нравственности стали непригодны. Писатель также указывал (и это не нравилось очередным переворотчикам России), что мы по наивности своей, по русской доверчивости возрадовались, было, что демократическая власть, вроде уже не страдая богоборчеством, лояльна к Православной Церкви (как, впрочем, приветна и ко всем вероисповеданиям, вплоть до зловещих сект) и что Церковь духовно, нравственно оздоровит новые поколения русских людей. Но и тут нас поджидало горькое разочарование — новая демократическая власть оказалась более богоборческой, нежели прежняя коммунистическая, и еще более коварно изощренной, поскольку с ее гласного и негласного дозволения на полную отмашку включилась бесовская "массовая культура", насаждающая самые жестокие, низменные пороки, в которой влияние православной Церкви на молодежь свелось до капли чистой воды в грязном потоке искусительной отравы. Мало того, "массовая культура" стала похожа на кооперативный киоск, где рядом с "порнухой и чернухой" торговали самодельными иконами и нательными крестами, где зарабатывали на первом, еще внешнем интересе народа к святоотеческому, церковному, одновременно унижая и оскорбляя это святоотеческое церковное, приравнивая иконы и кресты к жестоковыйным, извращенным картинкам. Если в музеях снижали иконы до светской живописи, то здесь, в "массовой культуре", ее столкнули в гноилище, где, воспетые, красовались изображения человеческих пороков. А человек, и русский особо, слаб, без карающей и милующей отеческой руки, без кнута и пряника ему не выжить. (Отчего и ничем не вытравимая народная любовь к отцу народов Иосифу Сталину.) И коль этот сатанинский натиск на христианство творился и творится с ведома и дозволения нынешних демократических властей, то чем же они, демократы, отличаются от ленинских богоборцев?.. Разве что изуверским лицемерием, тем, что на великие христианские праздники властители взяли моду со свечой в церкови стоять, православных иерархов обнимать, целовать?! Уж не близь ли порога русского лихие времена, о коих пророчества в староправославной книге "Басни до конца": "Басни до конца во мнящихся христианех будут. Тогда восстанут лжепророцы и ложные апостолы, человецы тлетворницы, злотворницы, лжуще друг друга, прелюбодеи, хищницы, лихоимцы, заклинатели, клеветницы, пастырие якоже волцы будут, а священницы лжу возлюбят…"

Вот о чем печалился русский художник Валентин Распутин. И в этом — нам теперь понятно — была, есть непрощаемая вина его перед нынешними перестройщиками России и причина травли. Но, как говорил писатель, наша всеобщая отчаянность, душевная усталь, апатия еще не означают, что народ русский духовно умер, и уже не сыщется среди него тех, в ком еще не выстыла любовь к Руси, святой и православной, кто еще может постоять за свои национальные идеалы. А дальше — чудо, на кое уповаем.

Всякому русскому да и российскому жителю, неистраченному подлой политикой, было понятно, что "Слово к народу", подписанное и Валентином Распутиным, не таило в себе цель — насильственное свержение власти в стране. (Хотя, может быть, и эдакая цель, достигнутая, могла бы стать спасительной для России в те роковые годы.) Цель "Слова..." — духовное сплочение всех благоразумных народнопатриотических сил для духовного же и хозяйственного возрождения России. "Наше движение, — сказано в "Слове...", — для тех, кому чужд разрушительный зуд, кто горит желанием созидать, обустраивать наш общий дом, чтобы жили в нем дружно, уютно, счастливо каждый народ, большой и малый, каждый человек, и стар и млад." Разве в этом призыве таится хотя бы намек на приглашение к государственному перевороту?! А то, что в числе подписавших оказалось два будущих по тому времени "мятежника", и что "Слово..." оказалось созвучно самому обращению к народу государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП), означало лишь то, что последние советские государственники, замахнувшись на тех, кто сдавал Россию новоиспеченным фармазонам, все же думали спасти Отечество у гибельного края. Жаль, что "спасение" выплеснулось в позорный фарс.

Сочинители статей, где с бесовской насмешкой, издевательски поносилось имя и творчество Валентина Распутина, словно окаянным кулаком, потрясали авторитетом русского писателя Виктора Астафьева, и наш сибирский земляк, при всей сложности, противоречивости тогдашних взглядов на происходящее в России, все же не раз пытался угомонить лающую голубоэкранную и газетную свору. Все понимали, что демократический террор был направлен вовсе и не против Валентина Распутина, как отдельного писателя и публициста, это был "последний и решительный бой" против духовных начал в нашей отечественной культуре. И кто победит в этой брани, Бог весть, но у русских патриотов всегда жива стойкая надежда: как и в былые потрясения, так и нынешние, Россия с Божьей помощью воспрянет из пепла. Вот и жили в ожидании чуда.

* * *

Но миновал век, и река российского времени поглотила в мутной пучине сокровенное ожидание чуда: и даже самые ярые национал-патриоты, еще вчера дравшие глотку: "Бей врагов, спасай Россию", — стали привыкать к тому, с чем бранились не щадя живота, от чего еще вчера их с души воротило. Не все, но, увы, многие, устали, смирились со злом в душе. Устали и на лиходеев, укравших Россию, ворчать — вдруг кинут кость с обильного стола, ибо живем однова…

Валентин Распутин в принародной, но откровенной беседе скорбел: "Нас (национал-патриотов, — А.Б.) раздирают а мы набрасываемся друг на друга" ("Доля ты русская": "Советская Россия" № 16, 2001). А почему набрасываемся, это писатель жалостливо утаил за словами, ибо не судите да судимы не будете. Но это нынче может сказать судьям и обвинителям в зале суда и подсудимый душегубец, по которому тюрьма горько плачет. Так почему же мы, забыв о России, бешеными псами кидаемся друг на друга, хватаем за грудки, что же мы не поделили?.. Власть, деньги, славу?..

Видимо, неистовые национал-патриоты стали набрасываться на бывших собратьев потому, что предатель страшнее врага — свой среди чужих, чужой среди своих. Враг виден насквозь, от него, ясно море, кроме погибели русским ждать нечего, а что ждать от "родного" Иудушки, Бог весть: может, завтра подставит тебе подножку, а то и засадит промеж лопаток кривой бусурманский нож. Русское предательство, едва зримое, неисповедимое (как и нынешнее гениальное русское мошенничество), внешне благообразно: красное словцо — одно: за веру, царя и Отечество не щади живота!.. а жизнь — другое: без Бога и царя в голове. Иной борзый "национал-патриот" порвет принародно рубаху до пупа за русский народ, а потом, обгоняя циничных либералов-буржуа, кинется сломя голову заколачивать "бабки", братьев же своих и объегоривая набегу. И живет эдакий "русский националист" и "православный богомолец" по их, космополитов-буржуа, увы, не православным, — звериным законам: да, сгинь ты, Русь православная, сдохни от холода-голода народ русский, лишь бы я да чада мои были сыты, одеты, обуты, жили в довольстве и неге. Одни гребут с постным фарисейским лицом, с тихими "христианскими" речами и церковными свечами (Господи, Господи, в чужую клеть впусти, помози нагрести да вынести); другие, что самое загадочное и непостижимое, совершенно искренны в своей русской духовно-национальной оборонительной страсти и в своем буржуазном цинизме. Глазом не моргнет, ради хлеба куса обманет новодельный национал-буржуа своего брата, с коим еще вчера крестами менялся, и молился: да я!.. за други своя!.. Для други своя у Егорки всегда в заначке отговорки: чего уж после драки кулаками махать, коль проиграли сражение за русский народ, коли уж бесы всё в России захватили. Теперь, просто, поживём, хлеб пожуём с икрой, а пиджак поносим с искрой. Оно, конечно, стыдно быть богатым, когда народ в нищете, но да Бог с ним, с родным народом, сам виноват в своей скудости, — не кается, подлец, что вместе с большевиками семью царскую распял и церкви ломал.

О том и печаль мудрого и горестного писателя Валентина Распутина, что от русской братчинности и общинности осталась одна труха, все сожрал молох индивидуализма, наживы, честолюбия, зависти, любодейства; и вышло так, что взяли нас прямо по "протоколам сионских мудрецов". Чем больше мы, русские националисты, орали о соборности и братчинности, тем дальше уходили в индивидуализм… ибо живем однова. И все же писатель надеется, как на чудо: "Если соберем волю каждого в одну волю — выстоим! Если соберем совесть каждого в одну совесть — выстоим! Если соберем любовь к России каждого в одну любовь — выстоим!"

Соберем ли?..

(обратно)

Евгений Конюшенко РУССО ИЗ ОВСЯНКИ. О творчестве Виктора Астафьева

Российский двадцатый век с его ужасными бедствиями — острореальным и каким-то метафизическим сиротством, бездомностью, голодом, ГУЛАГом, чудовищно кровопролитной войной с немцами и не менее чудовищной гражданской войной, которая продолжалась не несколько лет, а несколько десятилетий, с тяжелейшим, насадным, фактически полурабским трудом за пайку хлеба — все это (кроме лагеря) Астафьев вынес на своих плечах и поэтому заслужил горькое право говорить свое слово, свою правду от лица своего народа. Народный писатель — это звание подходит к нему более, чем к кому-либо из писателей его поколения, не говоря уже о вполне благополучных номенклатурно-комсомольских литработниках, успешно освоивших в последнее время немаловыгодную для себя роль "патриотов". Народная правда Астафьева этим "патриотам" была не нужна, и за эту правду они его заслуженно ненавидели.

Особенно удивительна у Астафьева, образованного из-за бездомного сиротства и военной юности скудно, отрывочно, его глубокая, органическая укорененность в почтенной российско-европейской, руссоистско-толстовско-бунинской литературной традиции. Здесь собственно литературный исток его творчества, исток его художнической философии, отсюда его мера красоты и человечности, его темы и герои; культ природы, противопоставление природы и губительной городской цивилизации, страх, недоверие, а иногда и ненависть к городу, тема детства, сентиментальность, исповедальный и медитативно-философский лиризм, пацифистское неприятие войны.

Уже в одной из своих первых повестей "Стародуб" (1960) Астафьев высказывает концепцию человека и мира, которая в общем не изменилась на протяжении последующих десятилетий его творчества.

Лесной человек, похожий на лешего, охотник Фаефан из таежной кержацкой деревни берет на воспитание найденыша, мальчика, выброшенного на берег бурной реки, разбившей плот со сплавщиками. Мальчика называют Култышом (бревном ему раздавило руку) и воспитывают вместе с родным сыном Фаефана — Амосом. Фаефан первый у Астафьева экологический натурфилософ, исповедующий простые, но драгоценные для автора истины: природа — мать, не жадничай, не грабь ее, будь терпелив, она (река, тайга) сама отдаст человеку то, что ему необходимо. В этих понятиях воспитывает Фаефан своих сыновей — родного и приемного. Но отцовская наука усваивается ими по-разному. Култыш идет по стопам отца, а Амос нарушает его заповеди, из алчности убивает маралуху с теленком, желая нажиться на чужой беде, на голоде, — подороже продать мясо односельчанам. И здесь возникает излюбленный астафьевский мотив, который будет повторяться и во многих других его произведениях: неизбежное воздаяние за алчность, за рвачество, за нарушение природно-божеских заповедей, за отказ от естественной меры. Амос объелся недоваренного мяса, заболел, заплутал в тайге и умер.

За подобный же грех попадает на крючки собственной снасти удачливый браконьер Зиновий Утробин ("Царь-рыба"), вздумавший поймать громадного осетра, царь-рыбу (астафьевский символ мощи, могущества и непобедимости природы). А его брат Командор за грабеж реки потеряет любимую дочь Тайку, сбитую пьяным шофером, "сухопутным браконьером".

Не случайна и смерть в этой — одной из лучших астафьевских повестей "Царь-рыба" — браконьера-идеолога Гоги Герцева, программа жизни которого совершенно противоположна главной авторской идее. Индивидуалист-супермен Герцев объявляет богом себя, а для русского пантеиста Астафьева таким именем можно назвать только великую и всеблагую матерь-природу. Такое кощунство закономерно наказывается: во время рыбалки Гога, запнувшись о скользкий речной камень, падает и погибает. И, конечно, это не просто речной голыш, а библейский камень преткновения, за который должен запнуться и погибнуть безбожник (возникает здесь и неизбежное литературное припоминание об еще одном "преткновении" — облитом маслом трамвайном рельсе, роковом для другого убежденного безбожника, булгаковского Берлиоза)…

Рассказ "Людочка" — одно из самых совершенных творений Астафьева. На небольшом художественном пространстве автор не только рассказывает о несчастной судьбе своей заглавной героини, но и в наиболее концентрированной, почти символической форме высказывает свою концепцию жизни, свое отношение к болевым вопросам двадцатого века.

В центре рассказа любимый герой Астафьева — "естественный человек", чистое, наивное существо, деревенская девушка Людочка, оказавшаяся в совершенно иной, губительной для нее среде — советском городе 60-70-х годов. Средоточие этого ненавистного для Астафьева советского города — парк вагонно-паровозного депо, "насаженный в тридцатых годах и погубленный в пятидесятых". Здесь происходят главные события рассказа: насилие над Людочкой, ее самоубийство, расправа с обидчиком. В контексте рассказа этот образ приобретает почти символическое значение как знак несбывшейся и не могущей сбыться советской цивилизации: железная дорога как один из главных символов революционно-утопического проекта ("наш паровоз вперед лети, — в коммуне остановка..."), основные этапы советской истории (парк насадили в тридцатые годы — во время сталинской революции, во время пика утопических преобразований и ожиданий, погубили в 50-е — во время хрущевской "оттепели" и некоторого отката от сталинизма, а действие рассказа происходит, видимо, в конце 60-ых-начале 70-х годов — во время уже начавшегося брежневского "застоя", медленного, но неуклонного гниения скоротечной советской цивилизации).

Но главное для Астафьева: парк "Вэпэвэрзэ" — это образ обезображенной, искаженной природы, образ глубоко извращенного жизненного естества.

Есть в художественном мире Астафьева и райские уголки. Но всегда они далеко отстоят от города, от власти, от истории. Не сложность, а простоту любит Астафьев (родовая, впрочем, черта всей "деревенской прозы", опирающейся здесь на руссоистско-толстовско-бунинскую традицию), но простоту — естественную, природную. Простая жизнь наедине с природой: добыча пропитания, общая артельная трапеза, простая любовь матери Акимки. В такой жизни увидел Астафьев и красоту, и человечность, и гармонию, и мы вместе с автором заражаемся этим чувством, читая "Уху на Боганиде" — может быть, лучшие страницы не только повести "Царь-рыба", но и всей астафьевской прозы. Особенно трогателен заглавный образ общего артельного пиршества, ородняющей, сплачивающей людей (особенно детей) еды.

С какой любовью, как подробно выписывает Астафьев свою идиллическую картину согласия, довольства и простой, всем понятной человеческой радости. То же настроение в "Оде русскому огороду" — также одной из лучших вещей писателя.

Но в эту гармонию простой человечности жутким диссонансом, как ужасная реальность двадцатого века, врывается образ другой, вовсе не идиллической, а каннибальской "еды". В 1990 году Астафьев напечатал ту часть повести "Царь-рыба", которая не могла появиться раньше, — "Не хватает сердца". Трое зэков бегут из северного лагеря. Оставшись без пищи и теряя надежду выжить, двое решают убить и съесть своего третьего спутника. Тот, случайно узнав об этом замысле, в ужасе убегает от них. А позже узнает о страшной развязке: беглецы бросили жребий — кому становиться пищей. Вытянувший несчастный жребий, убивает себя, спасая товарища от голодной смерти…

Война не могла не стать для Астафьева тяжелейшей душевной травмой. Слишком уж чужд и тяжел оказался этот опыт для молодой чувствительной души будущего писателя. Слишком ужасной и кровавой оказалась эта война, для которой художник так и не смог найти оправдания. В одной начальной фразе "Веселого солдата" раскрывается глубинная психология астафьевского восприятия войны: "Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. Немца. Фашиста. На войне".

Самое сильное и неожиданное слово здесь — "человека". Человек убил другого человека. В этом неискупимая вина любой войны как вселенского грехопадения, как вселенского человекоубийства. Все остальные атрибуты "человека", которые собственно и являются оправданием его убийства на войне (немец, фашист, шел на "веселого солдата" с оружием в руках не брататься с ним, а убивать) — для Астафьева вторичны и по смыслу, и по положению в этом высказывании. То же настроение в рассказе "Ясным ли днем", в котором описывается казнь гестаповского агента: "Да к массовому культурному мероприятию высшее начальство решило приурочить еще мероприятие воспитательное: в обеденный перерыв на площади возле церкви вешали человека (выделено мной, это для Астафьева первично. — Е.К.) — тайного агента гестапо (а это уже вторично. — Е.К.}, как было оповещено с паперти тем же лейтенантом с бакенбардами".

Такое отношение к войне можно назвать пацифизмом, и Астафьев, пожалуй, наиболее последовательный и убежденный пацифист в современной литературе. В романе "Прокляты и убиты", написанном без оглядки на советские идеологические запреты, пацифистская струя изливается особенно обильно: "Тянется и тянется по истории, и не только российской, это вечная тема: посылают себе подобных на убой. Ведь это ж выходит, брат брата во Христе предает, брат брата убивает. От самого Кремля, от гитлеровской конторы до грязного окопа, к самому малому чину, к исполнителю царской воли тянется нить, по которой следует приказ идти человеку на смерть. А солдат, пусть он и распоследняя тварь, тоже жить хочет, один он на миру и на ветру, и почему именно он, горемыка, в глаза не видавший ни царя, ни вождя, ни маршала, должен лишиться единственной своей ценности — жизни?"

Это как раз тот случай, когда "природа отрицает историю", но в том счете, который Астафьев выставляет власти, государству и истории (или, точнее, большевистской псевдоистории) есть существенное основание, есть своя правда, может быть, впервые так громко прозвучавшая именно со страниц этого романа. Астафьев как участник и очевидец войны заявляет во весь голос о том, что войны было по крайней мере две: в одной войне Россия воевала с немцами, а в другой большевистская власть воевала со своим народом (уместно ли здесь это слово — "своим"?), вымаривая его голодом в военных лагерях, а потом убивая несчастных доходяг — так, как командир Пшенный убивает Попцова, расстреливая новобранцев за незначительные проступки (сцена казни братьев Снегиревых — одна из сильнейших в романе), устраивая в тылу заградотряды (даже осенью 1943 года во время форсирования Днепра, т.е. уже после коренного перелома в войне, тяжелыми пулеметами ДШК вооружали сначала чекистов-заградителей, чтобы стрелять по "своим", а затем только это оружие шло в передовые части, чтобы стрелять по немцам). В одном из интервью писатель сравнил такое отношение власти к народу с отношением мясника к скотине.

Для читателя "Прокляты и убиты" — тяжелый роман, особенно на фоне ранней военной прозы Астафьева. Даже "Пастух и пастушка" при обилии крови и жестокости воспринимается все же как сентиментальная мелодия под аккомпанемент военной канонады. Если подобрать звуковой эквивалент к роману "Прокляты и убиты", — это скорее вопли боли и ненависти под аккомпанемент апокалиптической трубы. Приятнее, конечно, слушать музыку, а не вопли, но пренебрежение эстетикой в этом романе по-своему оправдано. Такая книга о войне должна была появиться в русской литературе. Эти вопли боли и ненависти миллионов русских солдат обрели наконец свой литературный голос, свой рупор, и они должны быть услышаны и поняты. Слишком долго и искусно эти голоса заглушали, не давали им право "голоса". В рассказе "Тельняшка с Тихого океана" Астафьев обращается к фронтовикам: "Подлинную войну они забыли, да и помнить не хотят, потому как подлинная была тяжкой, некрасивой". Вот эта "некрасивая, тяжкая" война предстает перед нами в романе "Прокляты и убиты".

…Но пацифистская, антисоветская и антицивилизаторская струя в этом романе порой сливаются в такую причудливую смесь, что согласиться с некоторыми суждениями автора никак нельзя. С таким, например: "Век за веком, склонившись над землей, хлебороб вел свою борозду, думал свою думу о земле, о Боге, тем временем воспрянул на земле стыда не знающий дармоед, рядясь в рыцарские доспехи, в религиозные сутаны, в мундиры гвардейцев, в шеломы конфедератов, в кожаные куртки комиссаров, прикрываясь то крестом (т.е. о Боге думал только пахарь, а город только "прикрывался" крестом? — Е.К.), то дьявольским знаком (видимо, подразумевается пятиконечная звезда-пентаграмма, ничего себе уравнение звезды и креста! — Е.К.), дармоед ловчился отнять у крестьянина главное его достояние — хлеб (этот "дармоед" в рыцарских доспехах защищал крестьянина от внешних врагов, "дармоед" в "религиозной сутане" в церкви и монастыре создавал великую культуру. Под защиту тех же монастырей, где жили "дармоеды", бежали крестьяне, спасаясь от набегов иноземцев. Неужели Астафьев ничего не знал об этом? — Е.К.). Какую наглость, какое бесстыдство надо иметь, чтобы отрывать крестьянина от плуга, плевать в руку, дающую хлеб. Крестьянам сказать бы: "Хочешь хлеба — иди и сей", да замутился их разум, осатанели и они, уйдя вслед за галифастыми (удачный неологизм. — Е.К.), пьяными комиссарами от земли в расхристанные банды, к веселой, шебутной жизни, присоединились ко всеобщему равноправному хору бездельников, орущих о мировом пролетарском равенстве и счастье" ("Прокляты и убиты", кн.1, гл.13).

Обличение большевизированных крестьян, пришедших в город и ставших там во время сталинской революции (1928-1938) собственно советской властью, которая и привела к современному развалу и оскудению, — единственное, с чем можно здесь согласиться. Все остальное — образчик наивного руссоистско-крестьянского мироощущения. Вообще крестьянину очень трудно быть патриотом империи, большой, сложной (социально, этнически, географически) страны. Слишком ограничен опыт крестьянина своим двором, своей землей, своей деревней, своей маленькой личной выгодой.

Белое петровское и послепетровское дворянство "держало" империю двести лет, создав великую культуру, ведя страну от победы к победе. Красная империя, основанная большевиками-интернационалистами и подхваченная после сталинской революции большевизированными крестьянами (последние из них, видные фигуранты новейшей истории — М.Горбачев, Б.Ельцин, А.Яковлев, В.Черномырдин и др.), не продержалась и семидесяти лет (1922-1991). Не те, не имперские кадры оказались у руля! Смешной ставропольский крестьянин Горбачев еще пытался играть в либерала и "европейца". А уральский крестьянин Ельцин сразу же преобразовал имперское государство в мафиозную "семью", — форму для бывшего крестьянина более привычную, удобную и понятную.

"Деревенская проза", частью которой был и Астафьев, пыталась от утопических обольщений своей эпохи вернуться к подлинной жизни, если угодно, к подлинным жизненным инстинктам. Беда в том, что "инстинкты" эти оказались слишком простыми, и на этой упрощенной базе сохранить империю и тем более преобразовать ее из тоталитарной в национальную, не удалось ни сибирскому крестьянину Е.Лигачеву, ни донецкому крестьянину Н.Рыжкову, ни ярославскому крестьянину А.Яковлеву, ни омскому крестьянину Д.Язову т.д. А ведь многие из них наверняка любили и читали и Астафьева, и Распутина, и Белова, который тоже, кстати, был членом ЦК и членом Президентского совета при Горбачеве.

Россия может существовать только как империя или ее не будет вовсе. Советскую, "красную" империю с ее утопической идеологией, с ее жестокостью и беспощадностью к своим гражданам Астафьев ненавидел. И для такой ненависти были основания не только у него одного... Хватит ли у России сил воссоздать свою, национальную империю?

(обратно)

Диана Кан

***

О, Россия моя, что случилось с тобой?

Этот снег никогда не растает!

Ну, а если растает — увижу с тоской:

вновь из отчей земли прорастает

там, где прежде шумела трава-одолень,

врачевавшая русские раны,

прорастает лихая трава-одурень,

полоня и луга, и поляны.

Что за страшная здесь прокатилась орда,

повенчав мою отчину с горем,

что не только пшеница, но и лебеда

сведены оказались под корень?

Да не выкурит нас из родных деревень

дурь-трава, что хужей супостата!

Прежде вили из этой травы-одурень

мы не только морские канаты!

Нас враги не однажды пытали на слом,

и не раз смерть косая косила...

Как сумела скрутить неразвязным узлом

Русь Святую змеиная сила?

Все дано нам от Бога —

и статность, и ширь…

Нашу удаль никто не обузит.

Где тот Муромец, где тот Илья-богатырь,

что предательский узел разрубит?

***

Затируха-объедуха...

Вот свекруха-крапивуха.

Деверь — жгучий чесночок —

сношке щеченьки обжег.

Вот золовка-вековуха —

прошлогодняя свеклуха.

Едкий свекор — старый хрен —

доконал меня совсем.

Вот ядреная редиска —

ядовитые уста.

Без нее, кумы, и миска

хлебосольная пуста.

Вот и муженек любимый —

мой лучок слезоточивый:

"Береги-ка, женка, соль!

Всё слезьми солить изволь!"

В старом жбане запотелом

искрометный русский квас

задремал... Но между делом

копит силы про запас!

Ах, отдали молодую!

Ох, попала — спасу нет! —

во семью, семью чужую —

на семь бед варю обед.

***

Приехав к нам в гости, в дому наводящая глянец

(ан вновь поутру вся квартира от пыли бела!),

я помню, как бабушка Настя термезский наш ветер-афганец

на волжский манер свой "волганцем" ворчливо звала.

Вступив с азиатской стихией в неравное единоборство

(такой уж отчаянной бабушка Настя была!),

она проявляла стоически-бабье упорство.

И, вооруженная тряпкой, с утра мыла, терла, скребла.

И мы вместе с бабушкой самоотверженно мыли

до блеска полы и до хруста стирали белье...

Так статус форпоста борьбы с иноземно-залетною пылью

при бабке-казачке тотчас обретало жилье.

"Уж тут кто кого!.." — все подначивал бабушку папа,

вернувшись домой с полигона и пыль отряхнувши с погон.

Густая пустынная пыль, по-хозяйски слетевшая на пол,

тотчас выметалась в сердцах бабой Настею вон.

И бабушка Настя вздыхала: "Впервой ли держать обороны

и от азиатских пустынь, и от пыльных бескрайних степей?..

А что цельным днем мы тут бьем перед пылью поклоны,

так только зачем, чтоб расправиться с нею верней..."

О, бабушка Настя! Ты в жизни нелегкой и долгой

по русской своей, по сердечной своей доброте

старалась с молитвой, с поклоном и с тряпкою волглой

и душу, и землю, и дом содержать в чистоте.

***

Нам не впервой за Россию сражаться —

день простоять, ну а ночь продержаться.

Кинешь сапог: "Просыпайтесь, браты!"

Храп сотрясает три отчих версты.

Эй, братовья, почивать не годится!

Следом со свистом летит рукавица.

Грозный по небу проносится гуд.

Годы проходят, а братья нейдут.

Змей Героиныч пленил Русь-царевну.

Вбил нас в родимую твердь по колено.

Голову срубишь — три новых растут.

Годы торопятся, братья нейдут.

Вражеским духом над Родиной веет.

Меч-кладенец безутешно ржавеет.

Воины головы в битве кладут...

Годы мелькают, а братья нейдут.

Что же за сладкие сны снятся братьям,

что прикипели к тесовым полатям?

В отчую землю мы вбиты по грудь...

Годы несутся, а братья нейдуть.

Оземь ударишь тяжелою шапкой —

мир покачнется весомо и шатко.

Бревна в родимой светлице скрипят.

Время не дремлет, а братья храпят!

Видно, нам братьев уже не дождаться.

Знать, в одиночку придется сражаться...

Гром полыхнул на три отчих версты.

Не поминайте нас лихом, браты!

Благословил нас на битву Отец,

Не проржавел еще меч-кладенец…

В небе победный сияет салют!

Слышите? Слышите — братья идут!

***

Стою, озирая родные просторы,

и с Богом беседу веду:

— О, дай же мне, Господи, точку опоры,

и я пересилю беду!

Что это за жалкая торба пустая

лежит–не сворохнется здесь?

Маманя родная!

То ж — тяга земная,

родимой сторонушки весть!

Не скрянется торба, с родимой землею

сроднясь с незапамятных пор.

Поди, разлучи их! — занятье пустое,

будь даже ты сам Святогор!

Пред солнышком-князем,

пред чинным боярством,

пред всем богатырством честным

не он ли вчерась на пиру похвалялся,

что мне не соперничать с ним?

Медок княженецкий во братину лился…

Алеша Попович младой

то силой, то напуском дерзко кичился.

Микула женой чернобровой хвалился,

Чурила — злаченой уздой.

Добрыня Никитич, и тот не сдержался:

из ножен свой выхватил меч —

заветным мечом потрясал-похвалялся,

держа богатырскую речь.

Но всех переплюнул Михайла Казарин —

каленые стрелы достал.

Хвалился — Михайлушка в том не бездарен! —

какую почем сторговал.

Перёную белым пером лебединым

сумел сторговать за пятак.

Перёную сизым пером соколиным —

за рупь, а дешевле никак!

Вельми на подсчеты Михайлушка прыток,

не по-богатырски умен.

Коль битъся-ратиться — себе не в убыток,

таков у Михайлы закон!

Ишь, как распалился!.. Похлеще закуски

хмельной княженецкий медок —

болярин ли ты, богатырь святорусский,

не хошь, а повалишься с ног!

Всласть будешь хвалиться смазливой женою,

несметной-несчётной казной,

червленым щитом, золоченой уздою,

избой, под конек расписной.

Что проку? Разлюбит жена молодая.

Тебя принесут на щите.

Несчётной отецкой казною владая,

под старость умрешь в нищете.

Твой конь златоуздый падет под тобою.

В болото стрела угодит.

Лягушка окажется Бабой Ягою —

тебя извести захотит.

Тогда, коль недоля приспела такая,

к родимой земле припади.

И, щедро слезами ее окропляя,

окрепни у ней на груди.

...Поклон вам земной, богатырство-боярство,

я вас осуждать не берусь.

ан мне самолучшее в мире богатство —

родимая матушка-Русь!

***

Городок обетованный,

ты по-детски сладко спишь...

Волокнистые туманы

с городских стекают крыш.

На излете долгой ночи

в первозданной тишине

ты обиженно бормочешь,

разметавшийся во сне.

И текут твои туманы

разомлевшим молоком.

И неведомым обманом

ты таинственно влеком.

Ветерок бездомный рыщет…

А вокруг — куда ни глянь! —

все глаза домой — глазищи,

тьмою залитые всклянь.

Что ж, поспи еще немножко!..

Время есть еще вполне.

Не затепливай окошки —

подрастешь авось во сне.

Городок обетованный!

Пусть тебя на карте нет,

здесь восходит несказанный

победительный рассвет.

Вглубь подъездов, подворотен

прячет лапы лунный страх.

В пустырях, где воздух плотен,

вольный ветер не зачах.

Без ухода, без полива

я — заложница эпох —

здесь сумела стать счастливой,

как во рву чертополох.

***

Гостить гожо — отгащиваться тошно...

А все же хороша ты, мать-Москва,

таких, как я, приблудных-беспортошных,

смеясь, прицельно бьющая с носка.

Хорош и ты, батяня добрый Питер!

От всей Руси земной поклон тебе.

Хоть все бока поободрал-повытер —

так это ж ты совсем не по злобе.

Привет тебе, золовушка-Самара!

Лицом ты также не ударишь в грязь.

Горящая неоновым пожаром,

никак и ты в столицы подалась?

И то сказать — столичная наука

лупить с носка, чужие драть бока,

с наскока двери открывать без стука

не понаслышке и тебе близка.

Бравируя своей столичной спесью,

не убоявшись Бога и греха,

ты к малым городам своим и весям,

как мачеха, надменна и глуха.

Раскрашенная вся и расписная,

как шлюха, от бровей и до пупа...

Да что сказать? Столица запасная,

как девка загулявшая, глупа!

(обратно)

Евгений Семичев

***

Поговори со мной, ворона,

Про светлый день, про отчий край!

Тебя, племянницу Харона,

Архангелы не пустят в рай.

Всю жизнь объедками питаться,

Не нанося другим вреда.

И над рекой времен болтаться —

Туда-сюда, туда-сюда.

Кому-то с неба — Божья манна

И соловьиный райский сад.

А нам, скрежещущим гортанно,

Дороженька прямая в ад.

И хоть характером не робки,

Не застим мы судьбы ничьей.

Авось сгодимся для растопки

Вселенских пламенных печей.

Покуда райские ворота

От нас скрывает злая тьма,

Поговори со мной, ворона!

Не обижай меня, кума!

***

То было во время далекое-оно,

Что скрыла от нас вороненая мгла:

На крыше Вероны сидела ворона.

Она театралкой заядлой была.

На фоне небесной кулисы потертой

На плошках созвездий мерцали огни.

Весь мир — был театром, все люди — актеры.

Спектакль для вороны давали они.

Взирала она неприкрыто надменно,

Как мрачный закат над Вероной алел.

Любила ворона красавца Ромео,

А он на нее и смотреть не хотел.

Ромео влюблен был

всем сердцем в Джульетту

И к ней обратил весь сердечный свой пыл.

А позже трагедию пылкую эту

Шекспир через сердце свое пропустил.

Над ним пролетала в то время ворона

И в руки ему обронила перо...

Шекспир посмотрел на нее отстраненно,

рукою махнул, улыбнулся хитро.

И пьесу спроворил о мрачной Вероне,

Стихами её опалив горячо.

Но, плут, умолчал о влюбленной вороне,

Как будто бы вовсе она ни при чем!

А люди, смятеньем любовным объяты,

Толпою на пьесу Шекспира идут...

Вот так беспардонно чужие таланты

Коварные гении подло крадут!

И все же по смерти по воле Харона

Шекспир был отправлен в пылающий ад.

А что же ворона? На крыше Вероны

Надменно глядит на кровавый закат.

ЯСАК

1

— Что ещё русские, плачут?

— Воют и волосы рвут.

— Видно, они нас дурачат,

Если так дюже ревут.

Что же, обратно идите.

Режьте, как подлых собак.

Глотки зубами порвите,

Но соберите ясак.

Бейте. Давите арканом.

Жгите огнем и бичом

Видно презренным шакалам

Есть еще плакать о чем.

2

— Что ещё русские, плачут?

— Нет! Они горькую пьют.

Пляшут. Друг друга собачат.

Дикие песни орут.

Видно, устали бояться.

Нечего больше терять.

Если к рассвету проспятся,

То соберут свою рать.

Шибко они матерятся

В пьяном угарном бреду...

— Значит пора возвращаться

Нам в Золотую Орду.

***

Когда полночные снега

Укрыли пастбища и долы,

Мой сад оделся в жемчуга.

Дремучий, как туземец голый.

Плеснула стайка снегирей

Ему на ветви алой краски.

И сад, как племя дикарей.

Заколыхался в дикой пляске.

То ли колдун, то ли шаман

Шиповник лупит в лунный бубен.

А кто из нас сегодня пьян? —

Мы с ним разгадывать не будем.

И нету в том вины ничьей,

Что оба мы пьяны, как черти.

Но я его еще дичей

И весь, как есть, в звериной шерсти.

Во мне проснулся вольный зверь,

Что спал под волчьей шкурой ночи.

А ну, посмотрим, кто теперь

На пляски дикие охочей.

Такая темень в декабре —

Мороз мурашками по коже.

Вселенная с луной в ноздре

На вепря лютого похожа.

Кого из нас хоть раз луна

Хмельным не опоила светом?

Россия — дикая страна,

Где всяк рождается поэтом.

Не говори мне о любви.

О ней премного люди знают,

Когда в метель, как соловьи,

Собаки в рифму завывают.

В такую ночь, хоть волком вой,

Призрев рассудочную трезвость.

Мир укрывает с головой

Зимы разнеженная зверость.

Мне по душе хмельной дурман.

Он кровь горючую не студит.

А кто из нас, читатель, пьян? —

Давай разгадывать не будем.

***

Сизый месяц за млечную тучку нырнул,

И туман над рекою алеет.

Это Бог наш вселенскую стужу вдохнул

И Россию на выдохе греет.

Полыхает костром заревым небосвод

Над унылым мирским бездорожьем.

И не сгинет Россия, покуда живет

На спасительном выдохе Божьем.

Зря кликуши истошно хоронят её.

Пировать на костях не придётся.

Понапрасну клубится над ней вороньё —

Не затмить ему русское солнце.

И пребудет Россия во все времена,

Потому что на вечные лета

Светом Божьим вселенским омыта она

И дыханьем Господним согрета.

БРАТКИ

Костерок у притихшей реки.

Птахи певчие в небе порхают.

Постреляли крутые братки,

А теперь по трудам отдыхают.

Постреляли таких же братков

Из чужой и непрошеной стаи...

Дух хмельных голубых васильков

В чистом небе блаженно витает.

Вожделенно дымят шашлыки.

Водка плещет ручьем быстротечным.

Поминают убитых братки,

Памятуя о Царствии вечном.

Уложили чужих и своих

Без суда и разбору, по пьяни.

Бог, прими души грешные их!

Все по жизни они христиане.

Не вини, не казни, не клейми

Воровскую блатную ораву.

А как есть, всю её восприми,

Как воспринял убийцу-Варраву.

Ибо все они — эти и те —

Люди русские, кровные братья,

На соседнем с Исусом кресте

Распахнули для мира объятья.

Не лишай их всевышней любви

И прощенья родного народа.

Ведь извечно по горло в крови

Восседает на троне свобода.

***

Читал мои стихи и плакал.

Печаль не в силах превозмочь.

Спать не давал своим собакам —

Стихами их травил всю ночь.

К утру его подушки взмокли.

Постель насквозь проволгла вся.

Собаки от волненья сдохли,

Печали не перенеся.

Он встал, шатаясь, словно пьяный,

Себя не помня, как в бреду.

Лопату взял, чтоб вырыть яму

И закопать собак в саду.

Хотел от горя застрелиться.

Припомнив все свои грехи.

Подумал и — решил напиться,

И больше не читать стихи.

Он пил полгода без закуски,

Устроив знатную гульбу.

Он был отважный новый русский,

А вот теперь лежит в гробу.

Как пошутила беспристрастно

Над ним насмешница-судьба...

Поэзия — небезопасна.

Помянем Божьего раба!

***

Безмолвствует затравленная челядь.

Растерзана азийская страна,

Как волчья окровавленная челюсть

Зубчатая Кремлевская стена.

Россия! Ты — кормящая волчица.

Твои клыки от голода стучат.

Понуро за тобою волочится

Твой выводок — четырнадцать волчат.

Они ползут на материнский запах,

Они клыками режут твою грудь.

Воротят морды глупые на запад,

Чтоб молоко излишнее срыгнуть.

То кровь твоя по их гуляет венам.

Они друг другу холки теребят.

От титек отвалившись суверенно,

Вольны рычать и тявкать на тебя.

Их хищный взгляд на кровное наметан.

Их ноздри бередит родная кровь.

Они — щенки волчиного помета.

У них к тебе звериная любовь.

***

Двуглавый гербовый орел

Все более похож на рака...

Куда идем? Чего орем?

А ведь ползем назад, однако.

Два грозных клюва — две клешни.

Хвост-веер расклешенный рачий...

О чем ты, Семичев? Нишкни!

Несешь какой-то бред собачий.

Пора давно умерить нрав

Под крыльями родной державы...

О, Боже правый, я не прав!

Ревнители устоев правы.

Тогда зачем ползем назад?

Чего в европах мы забыли?

Щит прибивали на Царьград,

Французов били, фрицев били.

Что Старый Свет, что Новый Свет

Одни моральные уроды.

Нам никакой корысти нет

От развращенной их свободы.

И старый мир и новый мир —

В зубах у русского оскома.

Про них давно старик Шекспир

Сказал: "Чума на оба дома!"

Куда идем? Чего орем?

А ведь назад ползем, однако...

Двуглавый гербовый орел

Все более похож на рака.

(обратно)

Валерий Исаев (к 65-летию со дня рождения)

***

Я начинаю день с молитвы —

Чтоб солнце заходило и вставало,

Чтоб дерево под окнами росло,

Чтоб речка никуда не уходила —

оставалась,

Чтоб ничего на свете не было во зло,

Чтоб чаще хлопала моя калитка,

Чтоб доставалось всё мне

не за просто так,

И если б что-то и с ума сводило, —

Так только чтоб Любовь и Красота.

***

А над рекой туман пошёл клубиться,

И головы подняли берега

Над попритихшей

В пятнах солнечных водицей.

И песню первую

Пропела звонко птица,

Которую для этого вот утра

Берегла.

***

С крыльца родного дома

Так видно хорошо —

Гляжу на мир

И мне не наглядеться.

И счастлив я —

Мне даже и не верится,

Что, наконец, нашёл

Ту разьединственную точку на Земле,

Вокруг какой

Всё остальное вертится.

***

Незабываемо!

Проснусь… и на крыльцо.

Глаза зажмурю,

А лицо

Подставлю утренним

воздушным струям...

Так девы невинные, юные

Прикасаются робко,

Почти и не видно как,

А потом расхрабрятся,

Забудутся, —

Наконец-то, распробовали, —

И …будь, что будет! —

Целуют своих любимых, —

Как это утро сейчас целует меня

Неистово, самозабвенно, напропалую…

Хоть вместе мы

Всего-то ничего

И пробыли.

***

Восторг!

Исторгнутый восторг. —

Вот что такое стих.

И пусть сейчас лежит он на бумаге

Незаметен,

скромен,

тих, —

Он может мир перевернуть потом, —

Всесилен,

строг…

Местами поменять

Восток на Запад,

Запад на Восток.

***

Неприступных крепостей не бывает.

Больше хитрости,

выдумки,

средств…

И сдаётся она.

Только б знать,

Что в душе её теперь есть

И смириться или же отомстить

Она в тайне

Желает?

***

Ни слова нежного,

ни жеста…

Тебе, наверное, есть кого любить.

Опять судьба мимо меня прошествовала

И показала лишь,

Как выглядит оно — БОЖЕСТВЕННОЕ.

И как на свете можно б было

Жить.

***

Она конечно пересмотрит свою жизнь.

И пересматривает её уже.

Строга и справедлива.

Вечно хороша.

А ты молись,

Чтобы потом

И для тебя нашлись

Счастливые минута-две,

Которые она подаст тебе

С ножа.

***

Ах, как хочется.

Ах, как колется.

Не отступиться,

Не отойти…

Так вот грешник

Поклоны бьёт,

Молится,

Никогда,

ни за что

Не расстанется,

не свернёт

С богом проклятого,

Гибельного

Своего пути…

***

Счастливый случай так и ходит по пятам,

Когда мы вместе, радостно смеёмся,

Когда мы счастливы

и чувствуем себя на небесах…

Но мы в который раз с тобою расстаёмся,

Вот и сейчас: я — тут, ты — там.

И не застать ему никак,

чтоб были мы вдвоём,

Чтобы потрафить нам, порадовать,

Чтобы счастливых поносить нас на руках.

***

А на Сейме сейчас — разлив

И кажется — кругом одна вода,

Что забрала в полон луга,

леса,

стога…

Что наконец-то и за мной она пришла.

Что я, не обретя ещё весенних,

свежих сил,

Навряд ли перед нею устою…

И вот стою в растерянности

И смотрю,

Как с каждой каплей,

Что вползает в дом через порог,

Как будто руки жуткие и ледяные

Всё тянет к горлу моему

Злой рок.

На краю

За надломленным словом

Зловещая тишина.

И не видно ни зги.

Мне б не нужно туда —

Потеряю голову…

То ль судьба,

То ли кто ещё

Всё подталкивает,

Подначивает,

Говорит:

"Ну что ты стоишь — иди…"

***

Не набирай грехов —

Замаешься потом отмаливать,

Не выберешься, как из оков…

Суров, но справедлив закон:

Нам — не поддаться, выстоять,

Не потерять голов,

А Сатане — нас искушать, заманивать.

***

Только с ложечки разве что не кормил,

Боготворил…

Что натворил!

Теперь уже мне ничего не поможет —

Обида с утра и до вечера гложет:

Зачем ей так часто "люблю"

Говорил?

***

Убеждён,

Что добьюсь своего.

Хватит тоске надо мной измываться, —

Чего бы то мне не стоило.

И пусть потеснятся

честь моя и достоинство.

Куда деваться —

Всё также влюблён,

Хотя и предупреждён —

У сильных желаний

есть грозное свойство —

Сбываться!

***

Кто он такой?

Чем взял, заворожил —

Ни дать ни взять.

Сделал своей рабой шутя.

…По старой памяти

Я только руку на плечо ей положил —

Хотел обнять,

Как она чуть не порешила лезвиями глаз своих

Меня.

НепокорнаЯ

"…лучше умру,

А неправедно жить не стану…"

Власть огрызнулась.

Сказала со злостью:

"Заставим! И не таких

Вдоль дорог понаставили…"

Так и живёт,

По ночам обливаясь слезами,

"Последняя" дочь России.

Сама по себе,

Словно б забилась в норку,

Чтоб на неё ж ещё

И пальцем не указали —

Мол, "шлюха", "распутная".

Господи, чашею этой горькой, —

Прошу тебя, —

Обнеси её.

***

Попросил её улыбнуться.

Посмотрела с укором.

Собрала в себе всё,

Что от любви осталось —

Уж расстаралась —

Надменная, непокорная, гордая…

И полоснула взглядом

Словно ножом по горлу…

Ах, лучше б она и не улыбалась.

***

И встретить некому —

Повымерла родня.

Переселилась на погосты.

Но отчего ж тогда,

как никогда, —

Так тянет в дом родной

К ним — незабвенным —

В гости...

***

"Завалила" судьба.

Повергла.

Стенания,

Увещевания —

Отвергла.

Швырнула наземь.

Но земля оказалась другом —

Надёжным, верным:

Дарит мне силы новые

Неимоверные.

И вот — вот подымусь я, наверное, —

Только б никто

Не сглазил.

Огородник

Что ж ты поклоны бьёшь на грядках до земли,

Что ж вглядываешься в небеса,

Готовый положить живот за урожай.

А в доме на столе давно простыли щи,

Ты ж будто в храме —

Помолясь на одной грядке,

Переходишь к следующей.

Подумай сам

Ну вот!

А говоришь — "неверующий".

***

Моя душа, как гладь речная

В том самом "тихом омуте".

И не такая уж она спокойная, ручная…

Вы только бросьте камушек в неё,

Попробуйте.

***

Офени издателя Сытина бесплатно разносили по царской Росиии многотомные энциклопедические словари

Взвинтите цены на литературу,

Зарплат не дайте —

Как в сегодняшней России.

И нация умов пытливых, сильных

Враз захлебнётся,

Враз обескровеет,

Враз обессилиет…

Замечется —

На эту строону, на ту…

И может ненадолго

подчиниться бесу даже —

Сдуру-то.

Аборигены России

За проволочной загородкой

Будем ходить по кругу,

Рвать гармонь вокруг пояса,

Что без клавиш,

Без звука.

И бутылкой махать пустой

Из-под водки,

И христославить,

И гнать трёхэтажную ругань,

И через загородку

подставлять стаканчик,

Чтоб снизошёл,

Пожертвовал свой

Драгоценный рублик

Пришедший посмотреть на нас

Воспитанный еврейский мальчик.

Властьпредержащим

…да всё не так!

А что молчат —

Так просто думают,

Как попереть вас в шею…

И выбирают магистраль такую,

По которой, чтоб не делать крюк,

Погонят вас взашей хлысты обид,

Чтоб даже в голову вам больше не пришло

Прийти сюда хоть раз ещё,

Да даже сделать вид,

Что вы о том —

Подумали.

(обратно)

Николай Коняев C НАТО ИЛИ С РОССИЕЙ? размышления участника десятого Всемирного Русского Народного Собора

ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД настойчиво звучали предупреждения, что наша страна вступает в период техногенных катастроф, поскольку существующие технические системы уже выработали срок эксплуатации, а новые не производятся.

Слава Богу, с этой напастью мы не то что бы справились, но пообжились, пересев на самолеты иностранных авиалиний, передав заграничным изготовителям производство большинства видов промышленной продукции, привыкнув, что даже в Москве могут отключить электричество и отопление…

Думаю, что с опасностью приближающейся к нам нравственной катастрофы справиться так же легко не удастся…

Уже вступило в самостоятельную взрослую жизнь поколение, нравственному воспитанию которого государство не уделяло никакого внимания, пройдет еще два-три года, и получат паспорта молодые люди, которые с молоком своих матерей впитывали насаждавшееся тогда презрение к своей стране, неуважение к ее прошлому, неверие в ее будущее.

Если приплюсовать к этому естественное и неестественное сокращение численности старших поколений, воспитанных на принципах самопожертвования, коллективизма и патриотизма, мы увидим, что наше общество стремительно приближается к некоему рубежу, за которым может произойти его саморазрушение.

1.

"Вечный нравственный закон имеет в душе человека твердую основу, не зависящую от культуры, национальности, жизненных обстоятельств. Эта основа заложена Творцом в человеческую природу и проявляется в совести. Однако голос совести может быть заглушен грехом. Именно поэтому различению добра и зла призвана содействовать религиозная традиция, имеющая своим Первоисточником Бога".

(Из Декларации Всемирного Русского Народного Собора о правах и достоинстве человека)

Разрушение нравственности уже и сейчас достигло у нас тех пределов, когда сама наша действительность ускользает от художественного осмысления ее.

Поразительно, но за последние два десятилетия не создано ни одного по-настоящему значительного художественного произведения. Современная литература не может представить ничего даже отдаленно напоминающего художественное осмысление произошедших перемен, подобного тому, какими в первые годы советской власти были произведения Есенина и Блока, Шолохова и Булгакова.

Зато все эти годы и телевидение, и другие средства массовой информации усиленно насаждали постмодернизм, успешно паразитирующий на любой эстетике, разрушая ее…

Можно, конечно, удивляться, как это протестное, во многом салонное литературное направление сумело занять в швыд-культуре положение некоей тоталитарной эстетики, но честнее признаться, что происходит это совсем не случайно.

Еще Владимир Иванович Даль полагал важнейшим свойством нравственного чувства умение различать добро и зло.

Нет ничего хорошего, когда личное обогащение становится главным смыслом жизни. И все-таки когда капиталистическое обогащение происходит посредством личной предприимчивости, развивающейся в строго определенных рамках законов, оно сопровождается созданием новых материальных ценностей и становится общественно оправданным…

Совсем другое — обогащение в постсоветском пространстве.

Разрушение нравственности — необходимое условие существования нынешнего российского капитализма. Для приватизационной экономики разрушение любых нравственных ориентиров является единственной средой, в которой она может ощущать себя в относительной безопасности, в разрушении нравственности — гарантия общественной безопасности наших капиталистов-назначенцев…

Бесстрастно анализируя ход реформ последних пятнадцати лет, мы видим, что российская приватизация и изменение законодательства в направлении, необходимом для такой приватизации, происходило одновременно, и именно это и определило тот чудовищный дисбаланс в распределении всенародного достояния, которое произошло в нашей стране.

И понятно, что совершиться это могло только, когда в обществе притупилось чувство справедливости, когда оно перестало различать добро и зло…

И мы ясно видим, что и сейчас весьма влиятельные силы делают всё, чтобы помешать нравственному прозрению нашего общества.

2.

"Мы различаем две свободы: внутреннюю свободу от зла и свободу нравственного выбора. Свобода от зла является самоценной. Свобода же выбора приобретает ценность, а личность — достоинство, когда человек выбирает добро. Наоборот, свобода выбора ведет к саморазрушению и наносит урон достоинству человека, когда тот избирает зло".

(Из Декларации...)

Вспомните, какой поднялся шум, когда в Государственной Думе предыдущего созыва попытались принять Закон о защите русского языка.

И как всегда, всё в этой критике было перевернуто с ног на голову.

Шумели, дескать, опять мокроступы вместо калош будут…

Ну, что тут возразить?

Когда говорили о необходимости Закона о защите русского языка, подразумевалось, что закон будет бороться не со словами "лазер" или "компьютер", а с тем нравственным обманом, который протаскивают в нашу жизнь льстиво-звучащие синонимы, с попытками легализации порока в нашей жизни…

И сейчас уже совершенно очевидно, что едва ли нынешним олигархам удалось бы так лихо "кинуть" всю Россию, если бы не придумали они свои загадочные "ваучеры", если бы не переименовали знакомые и привычные русскому уху слова в маркетинги и консалтинги…

Если бы пороки, замаскированные льстиво звучащими американизмами, не скрыли свой омерзительный облик, не сумели притвориться респектабельным, хотя и непривычным для обывателей стилем жизни…

Действительно, слова "киллер" и "рэкетир" не так сильно резали слух, как "убийца" или "вымогатель"… И слова эти были необходимы тем реформам, которые были проведены в нашей стране, так же, как слово "ваучер".

Вот и получается, что разрушение языка, разрушение нравственности, разрушение языка нравственности отнюдь не стихийный, а очень четко организованный и навязанный нам процесс.

Точно так же как и настойчивые попытки главных агентов нашей культуры навязать нам пародию на культуру вместо самой культуры.

Нынешнее положение постмодернизма обусловлено, прежде всего, тем, что тенденция постмодернизма к разрушению любых систем нравственных координат, способных хоть как-то структурировать общество, задающих хоть какие-то ориентиры, очень точно совпадает с задачей политтехнологов, обслуживающих класс наших коррумпированных чиновников и капиталистов-назначенцев.

Этим же можно объяснить и то, поэтому с такой помпой демонстрируется, например, сериал по средненькому роману Александра Солженицына, в котором с помощью актерского обаяния читателю навязывается простенькая и немудреная мысль, что высокопоставленному и высокооплачиваемому чиновнику быть предателем своей Родины, выдавать ее врагам государственные тайны вполне благородно с общечеловеческой, так сказать, точки зрения.

Или другой сериал, в котором вновь был подвергнут экранизации Михаил Булгаков… Я не сторонник того, чтобы преувеличивать значение этой картины, даже и отрицательное.

Что удалось в фильме, так это усилить, педалировать имевшиеся и в самом романе Михаила Булгакова мотивы самодостаточности и духовной несокрушимости художественной гордыни, мотивы, связанные со смешением источников света и тьмы, добра и зла в одну непроницаемую, дохристианскую неопределенность.

И именно поэтому — тут не может быть никаких сомнений! — этот посредственный сериал по роману Булгакова стараниями критики будет превращен если не в художественное явление, то, во всяком случае, в исполняющего обязанности художественного явления.

3.

"Права человека имеют основанием ценность личности и должны быть направлены на реализацию ее достоинства. Именно поэтому содержание прав человека не может не быть связано с нравственностью. Отрыв этих прав от нравственности означает их профанацию, ибо безнравственного достоинства не бывает".

(Из Декларации...)

Если Господь хочет кого-то наказать, то вначале лишает таких людей ума…

Так происходит, что наша интеллигенция умудряется впадать в абсолютное ослепление именно тогда, когда в ее прозорливости, в ее разуме и совестливости возникает особенная нужда…

Настоящее безумие поразило русскую либеральную общественность в начале минувшего века, и в результате, наверное, никто в двадцатом веке не был наказан так жестоко и страшно, как русская интеллигенция.

Но ни жестокие репрессии, ни голод, ни унижения ничему не научили ее. В конце двадцатого века снова бросилась наша передовая общественность в новую перестройку, снова, задыхаясь от восторга, принялась клеветать на свой народ.

И снова обманутой и обобранной сама интеллигенция и оказалась при этом.

И тем не менее, когда мы начинаем анализировать "перестроечное" поведение нашей интеллигенции, то обнаруживается, что оно является не только следствием деградации нравственности общества, но по-прежнему продолжает служить катализатором этого разрушения…

События последнего времени — яркое свидетельство этому.

4.

"Мы — за право на жизнь и против "права" на смерть, за право на созидание и против "права" на разрушение. Права и свободы человека действенны в той мере, в какой они помогают восхождению личности к добру, охраняют ее от внутреннего и внешнего зла, позволяют ей положительно реализоваться в обществе. В этом свете нами уважаются не только гражданские, политические права и свободы, но также социальные, экономические и культурные права".

(Из Декларации...)

Нет нужды объяснять, что в уголовной хронике современных мегаполисов, как и на городской свалке, можно отыскать, что угодно.

Мне рассказывали, например, что

в одни сутки произошло сразу два ДТП, пострадавшими в которых оказались гомосексуалисты. Совпадение наводит на определенные мысли, но сделать на основе его вывод, дескать, городские водители собираются передавить своими машинами всех лиц нетрадиционной половой ориентации, можно только в состоянии душевного помешательства.

Зато когда на основе единичных убийств, виновники которых, безусловно, должны отвечать по закону, пытаются приклеить и на многомиллионный Петербург, а заодно и на всю Россию ярлык ксенофобии или даже фашизма, это никого из наших либералов-демократов не смущает.

И вот интересно, а неужели в Париже за эти годы не зарегистрировано ни одного убийства чернокожего человека?

А в Лондоне?

А в Нью-Йорке?

Как бы это было эффектно для развернутой против России кампании объявить, дескать, вот, за два года в этой России трех негров убили, а у нас-то в Англии ни одного подобного убийства за эти годы не произошло!

Так ведь потому и не объявляют, что это не соответствует истине.

И не в том смысл хлопот, чтобы сделать безопасной жизни какой-то отдельной группы людей в весьма не безопасных для жизни современных мегаполисах, а для того, чтобы не взирая на логику и здравый смысл налепить ярлык на нашу страну.

Можно понять, что, раздувая миф о фашизме в России, наши правозащитники пытаются осложнить положение В.В. Путина в "восьмерке", пытаются помешать нашей стране проводить обеспечивающую наши национальные интересы политику.

Но ведь этим самым наши правозащитники — вдумайтесь в этот парадокс! — препятствуют реализации прав всех нас, миллионов своих соотечественников!

5.

"Существуют ценности, которые стоят не ниже прав человека. Это такие ценности как вера, нравственность, святыни, Отечество. Когда эти ценности и реализация прав человека вступают в противоречие, общество, государство и закон должны гармонично сочетать то и другое. Нельзя допускать ситуаций, при которых осуществление прав человека подавляло бы веру и нравственную традицию, приводило бы к оскорблению религиозных и национальных чувств, почитаемых святынь, угрожало бы существованию Отечества".

(Из Декларации...)

Только что закончился в Москве юбилейный десятый Всемирный Русский Народный Собор, на котором в выступлении митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла была озвучена мысль, что декларация прав человека, которой так гордятся западные демократии, уже не способна сейчас осуществить подлинную защиту личности, если она не обеспечена нравственной и духовной поддержкой.

Мысль эта, не столь уж и новая, оказалась, как это видно по реакции СМИ, весьма своевременной.

В самом деле.

Мы видим, что когда говорят о правах человека, речь, как правило, идет только о тех лицах, защита прав которых целесообразна сейчас с точки зрения западных демократий, которые и финансируют деятельность наших правозащитников.

Как в песне о пряниках, которых никогда не хватает на всех, наши правозащитники могут осуществлять свою деятельность, лишь игнорируя, а зачастую и попирая права большинства своих сограждан.

Об убийстве в Петербурге таджикской девочки, задыхаясь от возмущения, наши правозащитники кричат уже второй год, но где протесты, которые бы вызвало убийство американской усыновительницей русского ребенка, о котором сообщало наше телевидение?

Мы не говорим уже о том, о чём наше телевидение не сообщало вообще… Совершенно незамеченными нашими правозащитниками оказались зверские убийства русских людей в Средней Азии, когда сотни тысяч русских семей вынуждены были бежать в Россию, бросив и свои дома, и нажитое имущество. Наши правозащитники молчали об этом тогда, и продолжают хранить гробовое молчание сейчас.

Увы…

Нашим правозащитникам за эти десятилетия удалось сделать безнравственной саму свою деятельность. Так получается, что правозащитная деятельность всё реже защищает добро от зла, всё чаще приводит к ещё большему разрушению нравственности.

И с каждым месяцем всё явственнее смыкается деятельность наших правозащитников с той разрушительной деятельностью, которую и проводят враждебные нашей стране силы…

Вы тоже с этими силами, мастера культуры?

Вы по-прежнему путаете интересы западных спецслужб с интересами собственной страны?

Это риторические вопросы…

Но ничего, ничего и не изменится до тех пор, пока не сумеет наша интеллигенция ответить на этот самый главный вопрос, с кем она?

С НАТО или со своей страной…

6.

"Мы отвергаем политику двойных стандартов в области прав человека, а также попытки использовать эти права для продвижения политических, идеологических, военных и экономических интересов, для навязывания определенного государственного и общественного строя".

(Из Декларации...)

Права человека — это священная корова западной цивилизации.

Но в России многие ценности западной цивилизации, когда к ним прикасаются выпачканные русофобией руки наших либералов-демократов, оказываются изуродованными до неузнаваемости.

Ведь как же надо было нашим демократам-рыночникам ненавидеть Россию, чтобы суметь построить такой рынок, на котором даже и безумные нефтедоллары, волшебным потоком заливающие сейчас нашу страну, не улучшают жизнь россиян, а лишь подхлестывают инфляцию, ухудшая и без того незавидное положение основного населения России.

Вот и права человека — эта священная корова западной цивилизации превратилась стараниями наших фактически нанятых западными спецслужбами правозащитников в хищного и злобного монстра, все чаще защищающего права террористов, олигархов или наркоторговцев, и всегда в ущерб правам обыкновенных российских граждан.

Чрезвычайно важно, что в ходе выступлений и дискуссий на десятом Всемирном Русском Народном Соборе наконец-то удалось сдернуть маску оборотня с этого монстра, и все увидели его подлинное лицо.

Один мой товарищ сказал, что в этом смысле работу десятого Всемирного Русского Народного Собора можно сравнить с битвой под Москвой. Никакого перелома в войне пока не обозначилось, но ясно стало, что мы можем и выигрывать сражения.

Тут мой товарищ явно хватил лишку.

Если уж подыскивать сравнения из военной истории, то, пожалуй, его можно сравнить с первым залпом гвардейских минометов — "катюш" батареи капитана И.А. Флерова. Ни стратегического, ни даже тактического успеха этот залп, прозвучавший 14 июля 1941 года на берегу Днепра под Оршей, не имел, но он показал, какое мощное оружие появилось у советской армии.

И поняли это не только наши командующие, но и наши противники.

Точно так же, как и теперь...

Разумеется, никакая декларация, даже и та, что была принята на десятом Всемирном Русском Народном Соборе, не способна изменить ситуацию в стране. Необходима огромная, воистину соборная работа всех граждан нашей страны, чтобы сделать пожелания, заключенные в декларации, реальностью нашей жизни.

Мне кажется, что очень полезной для всех нас могла бы стать организация массовой газеты, которая бы не обрабатывала сознание людей в интересах той или иной партии, не ограничивалась бы одной лишь сводкой новостей, но и сообщала бы читателю нравственную оценку их.

Едва ли, предпринимая издание такой газеты, можно рассчитывать на быстрый успех, но такая работа необходима, ибо только она позволит, как говорил Василий Иванович Даль, объясняя значение слова "совесть", открыть у подрастающего поколения "тайники души, в которых отзывается одобрение или осуждение каждого поступка, чувство побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла".

И нет никакого сомнения, что на этом пути мы сможем выиграть не только битву за Москву, но и одержать победу в битве за Сталинград, выиграть, наконец, эту изнуряющую Россию вот уже пятнадцать лет войну…

(обратно)

Валентина Ерофеева ЧЕТВЁРТАЯ ВОЛНА

Александр БОНДАРЬ. Ночной кабак. Повести и рассказы. Издательский дом "Кленовые листья". Монреаль, 2004.

"Ночной кабак" — это уже из новой литературы русского зарубежья, четвёртой волны эмиграции. Именно эмиграции, а не свободного гражданства — "Фигаро здесь, Фигаро там", с тремя паспортами в кармане. Истинная эмиграция — всегда боль, некая ущербность, смута души, которую, по Леониду Леонову, "надо устраивать" прежде всего, "а там всё остальное устроится".

"Четвёртая волна обозначила собою конец краснозвёздного молоткасто-серпастого… — пишет Александр Бондарь в одной из повестей сборника, — когда-то располагавшегося на одной шестой части земного шара. В Канаду плотной уверенной толпой повалили солидные и уважаемые люди… Здесь были проворовавшиеся чиновники, бывшее советское начальство, не сумевшее найти себя в постсоветской действительности, скороспелые бизнесмены, удиравшие из страны тогда, когда дома на них уже заводили уголовные дела. Всё это высшее общество тащило за собой на свою новую родину чемоданы, упакованные добычей, — всё то, что удалось прихватить на родине старой. Кроме них в приоткрытую канадцами узкую щель просочилось также… известное количество разной мелкоты: всякие там программисты, инженеры, математики, журналисты, писатели, художники и прочая, подобная им, никчемная и безнадёжная шушера". Вот об этих, "никчёмных и безнадёжных" — авторские размышления и авторская боль.

"Ночной кабак" Александра Бондаря заселён плотно. В антураже местных "солдаток любви", стыдливых гомиков, "коробейников", у которых можно приобрести и пучок травы, и "колёса", и вообще всё, что захочешь, действуют его персонажи: опытный карманник Дима, его подельник Коля, "не-оканадившаяся" и этим гордящаяся школьница Катя, несостоявшаяся лжеголливудская (для кровавых одноразовых съёмок) Лена и иная — никчёмная и безнадёжная — публика. Они воруют, убивают друг друга в нечаянном пылу разборок; в аффекте же, по ходу действия, убивают и обидчиков со стороны: хитро"умного еврея" Сеню — за бесплатных работников, ежемесячно увольняемых им за придуманные провинности; Майкла, "всегда пахнущего анашой", — за растление дочери; "сытого, наглого, блатного" Артура — по неизвестному "приговору", но скорее всего тоже за какую-то пакость. Нет, это не отморозки, которым всё равно, кого убивать. Эти — избавляют мир от "нелюдей", очищая тем самым "воздух для людей нормальных", — так оправдывает себя один из них, самый старший, годящийся всем им в отцы, — Дмитрий Степанович, бывший московский инженер.

Это "очищение" мира многими из "действующих лиц" прозы Александра Бондаря начато ещё на родине, в России. Солдатик Андрей, замученный мерзким издевательством командира-чеченца с характерной фамилией Радуев, в отчаянье самозащиты страшно расправляется с ним и бежит из воинской части (рассказ написан в начале 90-ых). Но одна кровь притягивает к себе другую: месть и жажда "очищения" от "нечисти" кажутся теперь нескончаемыми в его судьбе и — труп за трупом — устилают его жизнь к финалу. Неужели "человек, вообще, — скотина"? И это его природа, как утверждает другой персонаж Александра Бондаря. И здесь обертоном наплывает фантасмагория полубреда-полуяви, преследующая героя иного русского романа зарубежья —"Венерина волоса" Михаила Шишкина, героя, измученного работой переводчика в пересыльном пункте для русских эмигрантов. Только уже в Швейцарии, не в Канаде. Может, от этих страшных мыслей, от этих страшных подозрений о скотстве человеческой природы вообще и бежали, куда глаза глядят, из клокочущей беспределом начала девяностых годов России многие эмигранты четвёртой волны — все эти "инженеры, математики, журналисты, писатели, художники"? Но не поднимается рука ни у автора, ни, я думаю, у читателя бросить камень в этих людей, у многих их которых "за спиной не оставалось ничего, на что можно было бы опереться, ничего, что привязывало бы их к прошлому". Но ощущение "грязи и неуюта" не покидает их даже во вполне благополучной Канаде и в той же ультраблагополучной Швейцарии. И здесь мы попадаем на обнажённый нерв, видимо, вот какого поколения — поколения семидесятых годов рождения (сам Александр Бондарь, эмигрировавший в 95-ом году, к ним и принадлежит). Поколения, на хрупкие подростковые ещё, а затем и юношеские плечи которого свалилась тяжесть неимоверная — тяжесть слома формации, тяжесть слома эпохи. Мечтавшие о том, что "май месяц" наступает не только в природе, но и вся жизнь может сложиться, как этот весенний месяц, они получают обратное — ощущение "грязи везде", "недостатка воздуха" для дыхания, отсутствие опоры, которую выбили из-под ног их родителей и их самих всевозможные плюрализмы и крутые, на 180 градусов, перестройки, более походящие по силе воздействия и конечному результату на последствия десятибалльных землетрясений. В этом состарившемся раньше времени поколении надломилось что-то, и оттого они — либо спокойно-равнодушно безразличные, либо растерянно-психопатически агрессивные. Налицо очередное потерянное поколение, плоды жизни которого придётся ещё расхлёбывать и пожинать миру, если он когда-то встанет с колен и отряхнётся. (И последующее — поколение восьмидесятых-девяностых — поколение пепси, сексуально озабоченное, с голыми животами и вытаращенными глазами всё время куда-то рвущееся оттянуться, — тоже даст миру ещё великие проблемы: неизвестно, каких монстров оно породит…)

Из уст Иоанна Златоуста (от лица Христа) вот какие странные слова однажды пролились: "Для чего ты гордишься отечеством, говорит Он, когда я повелевал тебе быть странником всей вселенной, когда ты сможешь сделаться таким, что весь мир не будет тебя достоин?!" Что это такое? — та самая тяга к объятию и приятию в себя всего мира, от которой, наверное, никуда и никогда уже не деться? Или то самое бесконечное, благодатное стремление к Совершенству, которое является движителем всей жизни (наравне с неблагодатным…)?

Вот к таким непростым размышлениям подталкивает читателя проза Александра Бондаря — русского эмигранта четвертой волны.

(обратно)

Юрий Голубицкий ЛОЦИЯ ЗДРАВОМЫСЛИЯ

Есть книги и Книги. Вторых по определению не может быть много, но именно они и сохраняют, передавая из прошлого в будущее человечества, сакральный смысл гуманистической мысли, выраженный в печатном слове, служат маяками фарватера в море разливанном печатной продукции и, если продолжить морские сравнения, являются лоциями здравомыслия. К числу таких лоций без натяжки можно отнести недавно увидевшую свет монографию ведущих русских социологов академика РАН Г.В.Осипова и члена-корреспондента РАН В.Н.Кузнецова "Социология и государственность" (М:, "Вече", 2005, 568 с.).

Являясь руководителями одного из самых авторитетных в социологическом сообществе России академического научного коллектива — Института социально-политических исследований РАН, авторы, безукоризненно соблюдя строгие правила научной этики в области цитирования, предлагают вполне самостоятельное, оригинальное, филигранно структурированное исследование, в котором нашлось место не только анализу и синтезу обширного материала социологического мониторинга общества на самые разные, неизменно актуальные темы, но и эвристического уровня научным новациям. Это ведь только в школьной арифметике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В высокой науке действуют иные, порой весьма загадочные законы, и искусство научной аранжировки материала, его верного структурирования (той самой "перемены мест"!), удачно примененное истинно талантливыми исследователями, способно творить чудеса.

Одно только знакомство с пятистраничным содержанием монографии основательно "заведет" чуткого к социологии читателя. Еще бы! В лапидарно изложенные, плотно сбитые главы выстроились такие актуальнейшие темы, как "Социальная роль социологии в XXI веке" и "Социология глобализации…", "Социальная трансформация российского общества", и социология всеми нами столь чаемой "…стабилизации Российского общества". А еще содержит фундаментальный труд "Социологию истории", "Социологические теории", "Реформирование социологии для XXI века".

Казалось бы, что принципиально нового может содержать глава "Теоретические школы в социологии"? А ведь de facto именно она оказалась плацдармом новационного прорыва, значение которого для социальных и, шире, гуманитарных наук пока еще сложно даже предугадать.(Помните тютчевское: "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся".)

Ни объем, ни обзорный характер рецензии не дают возможности детально остановиться на этом прорыве, посему ограничусь его аннотацией: авторами предпринята весьма удачная попытка плодотворной, раскрепощающей мысль и раздвигающей горизонты грядущих исследований, "дефилософизации" социологии, к чему стремились еще во времена коммунистического догматизма наиболее прозорливые представители социологической науки. Более того, ряд школ и направлений, которые считаются "философскими кирпичами" здания научного познания, в частности, "Экономический марксизм" и "Школа критической теории" (Франфуртская школа) рассмотрены авторами как, в первую очередь, социологические феномены, т.е., по мнению авторов, социологическая компонента в них доминантна по отношению к безусловному философскому наполнению. (Опять "перестановка мест", но какая перестановка!)

Новационны содержащиеся в книге материалы о целеположениях государственной власти, о методах использования ею новых идеологических установок, ибо "заточены" не под абстрактное государство и уж, тем более, не под окончательно канувшее в Лету тоталитарное, признающее лишь коммунистическую идеологию, государство советское, а в подмогу государству современной России, которое трудно возводится стараниями истинных российских государственников. При этом авторы предупреждают, что "Разработка (по заказу) государственной национальной идеи — это еще один очередной социальный миф, способный отвлечь внимание от решения реальных социальных проблем российского общества".

Книга посвящена 60-летию Великой Победы, о чем гордо заявлено на ее колонтитуле. Посвящена вовсе не формально. Объемная историческая глава, в которую естественно вошла тема войны, исследует, как генезис великой трагедии русского XX века, и октябрьский переворот в качестве заговора против русского народа, и все возрастающую угрозу национального экстремизма, и подлые действия пресловутой "пятой колонны", и потери СССР и России в 30-е годы прошлого столетия и в ходе Отечественной войны. Кстати, приведенные в книге данные о потерях, собранные ведущим отечественным демографом проф. Л.Л.Рыбаковским, могли бы поставить точку в этом все еще конфликтном для общества вопросе, если бы логика и здравомыслие были в состоянии докричаться до сознания и совести некоторых нынешних оголтелых "демократов".

Реформированию общества в книге отведена, пожалуй, главенствующая роль. Авторы предлагают свое видение парадигмы этого процесса, однозначно утверждая, что социальная мифология и социальный утопизм (на сей раз либерального толка) послужили причиной, по меньшей мере, печальных результатов.

"Демократы до сих пор свое главное завоевание видят в разрушении так называемой командно-административной системы, вместе с которой они практически уничтожили и государственность, и экономику России. Последствия введения выбранной модели рыночных отношений отвечают интересам столь небольшого слоя жителей России, что реформаторы опасаются четко и гласно определить конструктивную цель своих реформ. Если они продолжат с прежним рвением расчищать место для реализации своих будущих социальных прожектов, то утрата Россией ее государственности станет очевидностью". Нужно обладать недюжинным мужеством и высокой степенью гражданской ответственности, чтобы сделать столь нелицеприятный вывод о "демократических" реформах.

Не обрисовать мне даже в самом общем виде контуров того огромного информационного массива, который вобрала в себя этапная монография. Она воистину энциклопедична в понимании гуманистического Просвещения, когда принцип этот трактовался не как поверхностная раздробленность множественного, а, в первую очередь, как глубина и основательность всестороннего целокупного исследования предмета. А ведь помимо основных разделов содержит книга еще и 16(!) приложений, самым впечатляющим из которых, на мой взгляд, является последний, шестнадцатый — картография Государства Российского.

Воистину уникальные, практически неизвестные огромному количеству россиян карты публикуется в нем. В совокупности они убедительнейшим образом иллюстрируют, как приращивались, наполнялись благой для развития страны энергией морских окоемов и трансконтинентальных "мостов" пределы нашей Родины при руководителях-патриотах, и как болезненно скукоживалась, хирела Россия при пробравшихся к рычагам управления национал-предателях и коллаборационистах. План Розенберга по расчленению СССР, принятый Гитлером, и аналогичный план Г.Попова, одобренный в 1991г. "демороссами", предстают со страниц книги близнецами-братьями, и если разнятся между собой, то… большей жестокостью по отношению к стране со стороны Г.Попова и его камарильи.

В наши дни, когда в российском истеблишменте все еще сильно стремление минимизировать государство до пресловутого уровня "ночного сторожа", урезав до предела его функции общественно-политического, экономического и социального регулирования жизни общества, значение фундаментальной научной работы, изначально требовательной, но и заслуженно уважительной к самой идее государственности, трудно переоценить. Особенно если она, работа эта, без малейшего ущерба для истинной научности доступна пониманию и высокого профессионала, и практического работника служб госуправления, и всех тех граждан, кому, как и авторам, небезразлична судьба многострадальной Родины нашей, славного Государства Российского.

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

БЫЛ — И ВСПЛЫЛ…

"Уронил я в унитаз

С ужасом намедни

Свой любимый карий глаз,

Правый, предпоследний…"

Игорь ИРТЕНЬЕВ

Предпоследний правый глаз

Уронил я в унитаз.

Знать, лицом на нём сидел —

Вот мой глаз и улетел…

Дальше — новая беда:

Следом зуб упал туда,

После — ухо, челюсть, нос,

От причёски клок волос,

Два виска, немного лба,

Даже нижняя губа,

Даже грешный мой язык!..

Я последним глазом — зырк:

Что ж осталось у меня?

Так, ещё одна фигня…

Ну, уж это — не отдам,

Ибо выйдет стыд и срам.

Я ведь всё-таки поэт,

Мне подобных в мире нет:

Среди классиков в строю —

У параши я стою!

(обратно)

Оглавление

Валентин Распутин КИТАЙСКАЯ ЛОВУШКА. Из Слова китайскому (и русскому) читателю

Владислав Дроздов ВЕЧЕРНИЙ ШАНХАЙ С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА

ХРИСТОВ ВОИН

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Владимир Бондаренко ПОД ЗНАКОМ ЛЯГУШКИ

Юрий Павлов ПРЕМИРОВАННАЯ ХЛЕСТАКОВЩИНА

Альфред Хейдок ХРАМ СНОВ. Из найденного дневника прапорщика Рязанцева

Владимир Бондаренко ХАРБИНСКИЙ МИСТИК

Владимир Бондаренко ТВЕРДЫНЯ ПОДНЕБЕСНОЙ

Анатолий Байбородин О ЧЕМ ПЕЧАЛИЛСЯ ВАЛЕНТИН РАСПУТИН. Размышления на переломе двух веков

Евгений Конюшенко РУССО ИЗ ОВСЯНКИ. О творчестве Виктора Астафьева

Диана Кан

Евгений Семичев

Валерий Исаев (к 65-летию со дня рождения)

Николай Коняев C НАТО ИЛИ С РОССИЕЙ? размышления участника десятого Всемирного Русского Народного Собора

Валентина Ерофеева ЧЕТВЁРТАЯ ВОЛНА

Юрий Голубицкий ЛОЦИЯ ЗДРАВОМЫСЛИЯ

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте