«День Литературы, 2008 № 02 (138)»

Газета День Литературы  # 138 (2008 2)

(обратно)

Владимир Бондаренко. ТРУБАДУР ИМПЕРИИ

Об Александре Проханове за последние годы написано столь много, в том числе и мною, что даже неохота сейчас давать ещё одну версию его личности, ещё один анализ его творчества. Хочется не спеша повспоминать, уйти в частности, запечатлеть мгновенья. Но некогда, время мчится, юбилей уже на носу.

Моему другу Саше Проханову — 70 лет. Но вот накануне своего юбилея он взял, да и улетел в Никарагуа, тем самым как бы отменяя свой возраст. Впрочем, так и должно быть: где Проханов? — В Никарагуа, не в Куршавели же ему околачиваться, не на Канарах загорать, не на альпийских лугах ловить бабочек. У него и коллекция бабочек необычная — с запахом фронтовой гари. Одну он поймал где-то под Кандагаром, другую — в Кампучии, третью в том же Никарагуа, четвертую в Чечне, и так далее…

Нынешняя поездка в Никарагуа — как юбилейный подарок к семидесятилетию от самой судьбы, от собственного Дао. От своего же героического прошлого.

Друзья и враги за эти годы его называли по-разному. Идеолог путча, соловей Генштаба, господин Гексоген, последний солдат Империи, нынче молодые в интернете присвоили ему звание прикольного Динозавра. Каждое прозвище по-своему справедливо. За каждым свой серьёзный смысл. Да он и не обижается, на редкость необидчивый человек. Потому, что знает себе цену, самодостаточен.

Ему приносишь почитать выловленные из печати очередной фельетон или разгромную статью про него, он читает, и искренне говорит: какие интересные наблюдения. Ему нет дела и времени до личных врагов, ради интересов державы он готов сотрудничать с любым стоящим человеком, какие бы в прошлом у них не были сложные отношения. Но врагов Божьих, врагов своего народа, своей страны не прощает никогда. Прямо-таки библейский человек.

У каждого талантливого писателя своя траектория полёта. Кто-то ярко начинает, создаёт свои шедевры в юности, а затем как бы затихает. Кто-то идёт ровным путём, по сумме набирая очки, кто-то своё лучшее оставляет на годы зрелости, как бы предрекая себе долгую жизнь. Я подумал, случись с Прохановым что-то в том возрасте, когда погибли Вампилов или Рубцов, то самых блестящих его произведений мы так бы и не прочли. А жизнью то он жил куда более опасной, как рассказывают очевидцы, сам не раз ходил в атаку, много раз был под обстрелом.

Но в этом, он, наверное, близок Эдуарду Лимонову: кому-то дано пройти опаснейшую жизнь для того, чтобы и её отразить в литературе.

Мы познакомились и подружились в его индустриальный период. Ещё до его горячих точек. Хотя были уже блестящие репортажи с китайской границы, но больше было скитаний по всем великим стройкам Советского Союза. Период "Кочующей розы".

Это было в 1978 году. Значит, дружим уже тридцать лет. Тоже юбилей. Я работал тогда в "Литературной России", Проханов печатал там свои лучшие рассказы. Редко кому от Бога даётся дар живописать не только природу, не только нежные чувства, и даже не только моменты сражений, но и красоту металла, величие инженерных замыслов. Пожалуй, кроме Андрея Платонова моего друга Проханова и не с кем сравнивать. Когда он творил свои поэмы в прозе, посвящённые плавке металла или строительству моста, он завораживал своими метафорами самых утончённых эстетов. Дар поэтизации металла Андрея Платонова он соединял в себе с даром утончённой красоты слова Владимира Набокова. Помню, как-то в самые замшелые брежневские годы в Доме учителя он воспел Владимира Набокова.

Он знает наизусть многие стихи поэтов Серебряного века. Впрочем, и в одежде у него всегда был свой стиль. Человек стиля, утончённой формы. Авиационный инженер с поэтическим видением мира. Как-то у меня на посиделках на станции "Правда", где я собирал "сорокалетних", познакомились два выпускника МАИ, сверстники, одногодки: Александр Проханов и Эдуард Успенский. Позже мне Эдуард Успенский сказал: "Из всех твоих "сорокалетних" наиболее интересен, конечно же, Проханов."

Думаю, он с юности был неформальным лидером. Ему мало было добиваться только личного успеха, он тянул на свет всё своё поколение. Пробивал в редколлегии журналов и газет, организовывал поездки в соцстраны, рекомендовал в издательства. К нему тянулись все: от Владимира Маканина и Руслана Киреева до Владимира Крупина и Владимира Личутина. Резкий облом произошёл после его первых афганских поездок. Рядом с ним остались только державники. С его лёгкой руки и я объездил Афганистан от Герата до Кандагара. Тоже жаждал видеть живую историю мира. Удивительно, прошли десятилетия, сейчас в Афгане стоят американские войска, наши либералы почему-то не протестуют против такой оккупации, а молодые писатели всех направлений готовы восхищаться прохановской героикой. И Александр Проханов и сегодня остаётся неформальным лидером нашей литературы. Поразительно, но семидесятилетний Проханов, не играя в семнадцатилетнего, стал лидером современной молодой прозы, кумиром для Прилепина, Шаргунова и других.

Думаю, сегодня творческим успехам и влиянию Проханова на общество явно завидуют его бывшие друзья из либерального лагеря. Они делали всё, чтобы раздавить Проханова, из разгромных статей можно составить толстенный том, и где это всё? Где полузабытые либералы, и где Проханов?

Пятая Империя — это не только название последнего романа Проханова, не только его творческий проект, это реальное будущее России. И я как друг откровенно радуюсь его успехам.

Алексндр Проханов по восточному гороскопу — тигр. Согласно его астропрогнозу:

"Тигр — это восхитительный парадокс. Мир для него — сцена, на которой он играет. Это яркая личность, первопроходец, который стремится к недостижимому и делает то, чего ещё никто не делал. Он наделён бесподобным артистизмом и упоённо танцует под музыку жизни. Знак Тигра — это отвага, энергия и дерзость. Девиз тигра: без любопытства нет знаний!" Всё так и есть.

Оставайся Тигром и дальше…

Александр Бобров. БАБОЧКИ АЛЕКСАНДРА ПРОХАНОВА

Вдоль солнцевских кварталов криминальных, Церковных и кладбищенских оград Из дальних стран и местностей недальних Ко мне сухие бабочки летят. Средь зимних дач и перелесков марта Они мерцают ярче снегирей. Их собирает человек азарта Меж двух непримиримых лагерей. Превыше всех кремлевских истуканов И прихвостней крылами шелестят, Летят твоей метафорой, Проханов, Литотой и гиперболой летят. Мы никогда не сможем притерпеться К тому, что подло, пошло, тяжело. И легким стуком отзовётся сердце Лимоннице, не взятой под стекло. (обратно)

Станислав Куняев

Дорогой Саша!

Десять лет тому назад, в день твоего шестидесятилетия я посвятил тебе такое стихотворение:

Я с тобой, мой друг Александр, Без раздумья — за все таланты! Ты проходишь, как лейтенант, Сквозь толпу, где шипят маркитанты. За спиною Афган и Чечня — Я люблю такую породу! Что ни скажешь — всё у тебя Получается "Слово к народу". Соловей Генштаба, солдат, Мы изгои своей державы, Наша доля — русский штрафбат Да обломки имперской славы. Правит Родиной нетопырь, Вдрызг растерзано наше знамя… Знаю, хочется в монастырь, Но лишь после победы, Саня!..

Много воды утекло с тех пор. Если б я сейчас писал тебе поздравление в стихах, то из стихотворения десятилетней давности оставил бы две первых строфы, а две последних переписал бы по-новому. Конечно, мы не победили в роковой пушкинской борьбе "булата со златом", но и не сдали своих обугленных окопов. Мало того, русские патриоты, пережив и преодолев подлое ельцинское десятилетие, научили власть выговаривать слова "патриотизм", "отечество", "государство"…

Думаю, что без нашего "стояния на Угре" и мюнхенская речь президента не прозвучала бы со столь долгожданной исторической убедительностью.

Мы вырвались из эпохи, улюлюкавшей нам вслед "нацисты", "русский фашизм", "красно-коричневые", надеюсь, что доживём до нового времени, когда слова "пятая империя", "русский народ", "холм Славы", "русский холокост" войдут в отечественные учебники истории.

И в этом обновлении жизни будет частица твоей судьбы, твоего таланта и твоего мужества.

С Днём рождения!

(обратно)

Павел Крусанов

В отличие от писателей, пытающихся уловить актуальную тему дня и выгодно сыграть на ней, Проханов никогда не следовал сиюминутной конъюнктуре. Он всегда говорит о том, что сам считает главным.

На длинной дистанции такие люди всегда побеждают.

С уважением — Павел КРУСАНОВ

(обратно)

Татьяна Реброва

***

А.Проханову

Жизнь, как проповедь,

А притчи не заглядывают

В скважины замочные, без крапа

Карты притч, а только в звёздах. Брошь

Гороскопа: снимешь — пропадёшь!

Из блаженных. Бога не выгадывает.

Бог не грош.

(обратно)

Валентина Ерофеева

***

Александру Проханову

Причудливы восторги пятен Спиральновьющихся кругов, Их лепет мягок и невнятен, Но сетью стянутый улов Богат, насыщен чрезвычайно Полётом бабочки, шмеля Смятеньем круговым. И тайна Руки, вписавшей вензеля Их траекторий, вглубь проросших Вселенной, и объятий душ, Пленённых и неосторожных, Слетевшихся на нежный туш Их вариаций, — столь глубинна И кружит голову века. Благая… И спиралевидна… И высока — сквозь облака… И ускользающе обидна. И возбуждающе близка. (обратно)

Эдуард Лимонов. БЛАГОРОДНЫЙ САМУРАЙСКИЙ ДУХ

Поздравляю тебя, Саша, с твоим появлением на свет 70 лет тому назад.

Желаю тебе жить ещё так далеко в будущее, пока не надоест самому.

Я знаю тебя с бурного революционного 92-ого года, с тех баснословных времён, когда редакция газеты "День" помещалась в здании "Литературной газеты" на Цветном бульваре. То есть я знаю тебя уже 16 лет, что немало для любой судьбы, а уж тем более знать друг друга в нашем опасном Отечестве так долго — редкая удача обоих. Помню, вначале ты смотрел на меня со скептицизмом, был я для тебя "чужеземный дьявол", как говорят китайцы, и "фраер", как говорят старомодные воры, но к началу 21-ого столетия я тебя в себе убедил. А ты за эти годы убедил меня в себе, потому мы смирились с существованием друг друга и смотрим один на другого дружелюбно и со вниманием. Как бы порой ни различались наши сиюминутные пристрастия.

За эти годы я видел тебя во все тяжёлые часы для Родины в самом тревожном месте. Всегда. В коридорах осаждённого Белого Дома в 93-ем я тебя видел. Я видел тебя после трагедии, сколачивающим националистов и коммунистов в один блок, ты, не уставая, трудолюбиво сгребал воедино активных русских людей, знакомил их. В поте лица своего перелопачивал тонны человеческой породы, и несомненный успех КПРФ в 90-ые годы, безусловно, следует отнести в значительной мере за счёт твоей кипучей деятельности. Ибо это ты добавил к затасканным догмам КПСС свежую струю национальных идей. Не для многих эта твоя работа была видна, но я-то знаю твои заслуги. До сих пор считаю, что коммунисты КПРФ не сумели воздать тебе должное, по заслугам. Считаю, что если бы спикером Госдумы вместо банального Селезнёва в своё время стал бы ты, судьба России, очень вероятно, сложилась бы иначе.

Ты — значительный русский человек конца 20-ого — начала 21-ого века. В независимости от того, в какую рубрику Истории поместят тебя (вполне возможно, что к реакционерам-охранителям), ты будешь там ярко и убедительно. [А я буду глядеть на тебя из другой рубрики…]

В последние годы оказалось вдруг, что ты ещё и блестящий полемист, твоей тонкой иронией и язвительностью имею возможность наслаждаться на "Эхо Москвы" каждую среду. В Великобритании 19 столетия эта элегантная роль называлась conversationalist, и ярчайшим "собеседователем" был Оскар Уальд. Думаю, ты не хуже (за исключением тех случаев, когда тебе вздумывается вдруг защищать всякую тусклую сволочь).

Кажется, в "Афише" я видел недавно твою фотографию, где тебя изуродовали (намеренно) так, что ты похож на бронзовый бюст самого себя. Не знаю, что фотограф желал этим жестом сказать, но я тебя вижу этим бронзовым бюстом, выполненным в манере нашей Великой Родины СССР. Мы там оба с тобой родились, и храни, пожалуйста, всегда её суровые и строгие привычки, её благородный самурайский дух.

Твой Эдуард ЛИМОНОВ

(обратно)

Сергей Шаргунов. ААП

Моё поздравление Проханову будет, возможно, нагловато, зато искренне, от души.

Если перефразировать высказывание Горького о Ленине, то Проханов весь в словах, как рыба в чешуе. В собственных устных и письменных словах, в словах о нём…

О Проханове почему-то всегда приятно и весело говорить и писать.

Проханов любовно произносит иностранные, щёлкающие, как птичьи клювы, выражения и при этом рисует русский лубок. Что не случайно. Хоть Проханов и красноречив, златоречив, красно-коричневоречив, за обильной патетикой его выступлений и толщиной страниц его книг бьётся синицей минимализм, вертится какое-то одно нежное детское словечко. Может быть, это слово "мама". Может быть, "кис-кис". Может быть, "пис-пис". Внутри Проханова — наив. У наива свои пути. Наив может быть капризен, циничен, обманчиво романтичен… Но наив — это такая религия "Я". Это взгляд младенца. Проханов и в свои семьдесят — дитя, с детской простотой и энергичностью, а его богатство словами лишь детская попытка прикрыть, закутать шумом абсолютную свою детскость.

Он — римлянин. Римский тип писателя. Таким был Катаев. Острый эгоцентризм и чрезвычайный эстетизм. И одновременно системный лоск. Дети тоже, как правило, эгоцентричны, любят себя, но и системны, держатся за всё сильное и крупное, что помогает в потоке жизни, и эстетичны, видят мир, как цветную летнюю кинопленку.

Проханов чудаковат в идеализировании государства: тут и маньячное горение, намерение верить, даже если абсурдно, и авангардистский приём — выбирать консервативное как жест эпатажа. Объявить серое и плоское — броским и колючим. Почему был политизирован Луи-Селин? Что он искал в Виши? На самом деле, государство — это удобный псевдоним "я", почти по Людовику, когда человеческое так легко преодолевать, ссылаясь на более важную "райскую" ценность. Проханов говорит: "Империя", а подразумевает себя.

Почему Проханов, явно неугомонный, с особым мужеством отшвыривая издержки репутации, затеивает новые и новые политические миры, утром посылая воздушный поцелуй узнику Краснокаменска, а вечером благословляя его надсмотрщика? Потому что желает быть на плаву, наслаждаться мощным океаническим актуальным течением, которое несёт и держит его, тяжелого хана-рыбу. И обжигает пузырьками шампанского… Желает не отставать от стремительной истории. Это каприз, это мучительный выбор, это странный героизм — жить именно так. Это свобода, которая дана художнику по праву.

Проханов патриот. Но настолько оригинальный, что все политические артефакты под чарами его толкований перестают быть КПСС, ГКЧП, ФНС, РНЕ, КПРФ, "Юкосом", "Родиной", АП, и преображаются в литературные величины. Изначально заданные структуры со своими шершавыми аббревиатурами, оживлённые фантазией писателя, вдруг начинают заманчиво искрить, будто самостоятельные художественные персонажи. Буква А лягает ножкой букву П. Проханов и сам аббревиатура — ААП, что вероятно следует безумно расшифровывать как Арганизация Асвабаждения Палестины.

Поздравляя юбиляра ("юбиляр" — румяное слово, которое нужно произносить с воздыханием и нажимом), позволю себе коснуться лишь некоторых, первых страниц нашего знакомства…

В официозе Проханов легализовался летом 2002-го. Годами его не замечали ТВ и радио. Один раз его секунд на десять включили по "Эхо Москвы": "Вас вздёрнут на фонарях!" А я замечал, он выворачивал нутро, тогда, в те времена, когда его огненная, со скрежетом зубовным проповедь звучала не с амвона, не с экрана, а из сырого и глухого подпола, из-под досок — слепые буквицы на серенькой бумаге.

В тринадцать лет я принёс ему в газету стихотворение, которое длинно называлось "Любовавшимся на расстрел Дома Советов", а начиналось так: "В чёрные кольца заключена, / Челюстью сытою двигая, / Дымом тлетворным встает ото сна, / Чернь выползает безликая…" Проханов сидел в маленьком кабинете с какой-то светловолосой. Я уронил бумагу, подцепил с пола, и положил на стол. Проханов лукаво переводил яркие глаза с меня на даму, он больше работал на даму, мол, смотри: Гавроши ко мне бегают. Дама восхищённо смотрела бирюзовыми пуговицами глаз, мол, ну и жизнь у тебя, Саша.

Стишок напечатали. Я пришёл за причитавшимися несколькими экземплярами газеты. И опять столкнулся с её редактором. Он ждал кого-то на улице, вертел в пальцах деревянные бесцветные чётки, задумчиво напевал, глядя на бегущие машины с их газовым дымом, будто на волны в морском тумане. "Бессаме, бессаме мучо", — напевал он. Он был необъяснимо приятен — оливковолицый, носатый, в весёлых крапинах родинок, с чёрными патлами, в салатовой рубахе без рукавов.

А в 2002-м году ему за роман вдруг дали премию "Нацбест". Началась легализация Проханова со статьи Льва Пирогова "Всё у них получится" в "Независимой газете".

— Я сказала Пирогову — от вашей статьи дурно пахнет, — делилась со мной, корчась щекой и злобно горбясь, старуха-драматургиня.

А она была не одна! Это был целый хор литераторов, у которых крышу снесло от того, что крышка погреба поднимается, и ААП высунулся и лезет из холодной гнилой темницы, куда его заточили в компанию к прорастающим картофелю и луку. О, срам и ужас, молодые "цивилы" поднимают крышку, вытаскивают под свет и в тепло продрогшего мужика с бешеным карнавальным огнём в щелях глаз…

Летом 2002-го я с Прохановым напился пивом в Саратове в первый день суда над Лимоновым.

Судебное заседание кончилось.

— Присядь, Серёжа, — выдохнул Проханов. Измаявшись духотой, он отдыхал в коридоре, на скамье. — Что ты последнее написал?

Я достал из сумки и показал ему розово заляпанную убитой мошкой голубенькую обложку "Нового Мира":

— Вообще-то, у меня единственный номер остался…

— Давай, давай, давай, — Проханов генеральским движением сгрёб журнал и похоронил в чемодан, щёлкнул замок.

По саратовскому пеклу, выбирая тенистые территории, мы спешили пить пиво. Залезли под навес кафе. Выдули каждый пяток кружек, заедая шашлыками и вкусным салатом — помидоры со сметаной.

— Нынешняя власть — это змий искуситель, — сообщал писатель со страстью и присвистом. — Это имитация патриотического оргазма…

У него был распаренный пророческий лик, глаза расширились, во рту, как фонарик правды, горел золотой зуб.

Александр Андреевич, мне жалко, что революция закончилась. Мне жалко, что мы уже не стоим с вами на грузовике над возбуждённой морозной площадью в Воронеже в день вашего рождения, когда зрение обжигает море жёлтых и красных флагов. В отсутствии оппозиции каждый делает свой сложный выбор. Я сам не знаю, что делать в политике, когда политики нет, а есть бизнес и предельное оттирание всех самостоятельных людей от рычагов истории. Мне жалко, что весь тот экзотический и чудесный пафос вольнодумства, который выплескивали вы последние годы, вынужденно сменился славословием "имперских проблесковых маячков", подмигивающих нам с крыш пролетающих мерсов сотрудников АО "Старая площадь".

Но есть литература. Книги. Язык. Метафоры. Сочные краски. Конспирологические фабулы и гротескные сцены. Вы очень талантливый человек. Безусловное явление.

Здоровья Вам, долголетия и радости.

(обратно)

Захар Прилепин. ВОСПОМИНАНИЕ о ЧУДЕ

Проза Проханова — одно из самых главных моих личных потрясений. Не только литературных, но — духовных, судьбоносных.

История знакомства с его книгами запомнилась мне в самых малых деталях — и все эти детали дороги и важны. Я помню запах страниц, помню вес каждой книги в моей ладони, помню шрифты и обложки. Так всю жизнь помнятся навек очаровавшие тебя минуты детства, или минуты товарищества, или минуты любви.

Первая книжка Проханова попала мне в руки в магазине "Букинист", в самые махровые 90-е годы. То были времена, о которых иные современные читатели Проханова и не догадываются — романы его в течении почти десяти лет можно было раздобыть разве что в редакции газеты "Завтра". В книжные магазины они допущены не были ни под каким видом. "Майн Кампф" было найти куда проще.

И вот, разрывая букинистические завалы, я обнаружил книгу "Горящие сады", 84-го года издания. Там было три прохановских романа: в последние годы их не раз переиздавали, нынче они вошли в семикнижие о разведчике Белосельцеве, уже под другими названиями и переработанные. Но в тот давний (осенний, замечу к слову) день это была радостная находка, редкая.

О самом Проханове тогда я слышал крайне мало: лет мне было немногим за двадцать, а в том университете, где я отучился, фамилия его не звучала ни разу, ни на каком спецкурсе. Историю путча и расстрела Дома Советов я не знал тогда в деталях — тем более, в тех деталях, что касались Проханова; а газету "Завтра" читал лишь тогда, когда она попадалась в руки. Её в те времена тоже, надо сказать, не продавали в киосках. Да и сам факт её издания казался просто диким. Чего-чего, а ощущение жизни на оккупированной территории не покидало меня с юности. И вот на захваченной и оболганной земле, в стране, которую у нас отобрали, живёт человек, который смеет буквально в лицо упырям орать, что они упыри.

Найденную в "Букинисте" книгу, я начал читать с некоторым предубеждением: ну не может быть в мире хорошего писателя, вовсе мне не известного, о котором в университетах не говорят и в журналах не поминают.

Не помню уже на какой странице одного из романов, я вдруг остановился и сообщил своей любимой: "Ты не представляешь, но это просто замечательно… Надо же…"

Спустя несколько дней я заказал в редакции газеты "Завтра" все книги Проханова, которые у них были. Тогда наш край настигло редкое, роскошное, кипящее великорусское лето, и посылка пришла ко мне всего за день до семейного отъезда в нашу деревню на реке Керженец.

Полученные книги я бережно сложил в машину, и вскоре мы уже грелись в белых песках: жена, старший сын и книги Проханова. Первым я выбрал к чтению сборник "Война с Востока". Взволнованно держа в руках этот восхитительный, белолобый том, огромный, но лёгкий, с отличными иллюстрациями Геннадия Животова, я полюбил писателя Проханова уже окончательно и пожизненно.

Там был роман "Дворец" и сборник новелл "Третий тост", которые я по сей день, наряду с книгой "Надпись", считаю вершинами, достигнутыми Прохановым. (Он стоит на этих вершинах — мужественный, величественный, упрямый, и есть основания предполагать, что столь же высоко удалось попасть немногим).

Завершал сборник новый вариант того романа, что я уже прочёл в сборнике "Горящие сады". В "Горящих садах" он назывался "Дерево в центре Кабула", в "Войне с Востока" — "Сон о Кабуле".

Какой жар я испытал, пока жил с этой книгой, какую жуть, какую жалость! Какое ощущение чуда. С тех пор уже второе десятилетие пошло, как я, можно сказать, с Прохановым не расстаюсь. Он, безусловно, долгое время и не подозревал о моём существовании, зато я его жизни радовался ежедневно, безусловно, искренне, по-детски, по-сыновьи.

"Красно-коричневый", "Чеченский блюз" и "Идущие в ночи" (все три — высокие, в ярких, красных обложках) я тоже купил в редакции газеты "Завтра". "Кочующую розу", "Время полдень" и "Место действия" нашёл у столичных букинистов.

Романы "Шестьсот лет после битвы" и "Ангел пролетел" удивительным образом обнаружил на книжных развалах в Олимпийском. "Вечный город" и "Рисунки баталиста" раздобыл в Сети.

И каждый раз это был праздник. Когда книжки Проханова приходили ко мне по почте, я рвал упаковки прямо в помещении почтамта, и выходил на улицу, уже начиная читать первые строки.

А потом, в начале "нулевых", жахнул, грохнул и полыхнул "Господин Гексоген" — взявший с боем "Нацбест", стремительно проданный тиражом в сто тысяч экземпляров (и продающийся до сих пор), — и началась новая история.

Проханов стал, что греха таить, звездой: такой лохматой, грузной, с пышной гривой, обдающей то холодом, то жаром.

Он заслужил этот жирный, отекающий маслом, громокипящий кусок славы: бесконечные интервью, обожание прессы, многочисленные переиздания, выход в иной год сразу десятка книг, на что издатели не пойдут даже в случае, скажем, с Василием Аксеновым — не говоря об иных литераторах, что властвовали в русской прозе всего десятилетие назад, пока самое имя Проханова было, как казалось, навек погребено.

Пожалуй, с выходом "Господина Гексогена" наступила третья писательская жизнь Проханова. Первой стала — советская; второй была — катакомбная, полузапретная; а третья — вот нынешняя.

Благодаря бурной славе "Господина Гексогена", переиздали первый волшебный сборник рассказов "Иду в путь мой" (правда, не целиком) и "Третий тост" (отчего-то потеряв при этом рассказ "Знак девы").

Следом, мощная, по-прохановски совмещающая в себе надрыв и пересмешничество, прозвучала "Крейсерова соната". И затем ещё два ещё более важных романа.

Есть сильные художники, которые, тем не менее, никак не могут сделать некую подводящую итоги, главную свою книгу. Проханов относится совсем к иному типу. Итоговым в его творчестве были и "Вечный город", и "Последний солдат Империи", и тот самый "Господин Гексоген".

Но самый страшный и точный аккорд прозвучал в 2005 году, когда вышли романы "Политолог" и "Надпись".

Первая вещь неумолимо свидетельствовала о том, что Проханов куда более успешный и куда более природный постмодернист, чем все те, кто годами кружились под ногами русской литературы. Второй книгой он воздвиг себе монумент — как писатель классический, с безупречным слухом и суровым зрением.

Мне иногда кажется, что после тех слов, что главный герой "Надписи" прочёл, облетая мистическую башню, — а там было написано: "Россия вечная, Бог есть, ты умрёшь", — вот после этого откровения, можно было уже ничего и не говорить больше.

Тем более, что "Надпись" была двадцатым романом Проханова: а я питаю некоторую слабость к ровным числам.

Но теперь у Проханова уже 22 романа. Впрочем, и это не столь много, как кажется иным его недображелателям. Александр Дюма, к примеру, написал 53 романа, Жюль Верн — более 80, наследие хоть Льва Николаевича Толстого, хоть Алексея Николаевича, хоть Лескова, хоть Горького — никак не меньше наследия Проханова.

Я бы ещё вспомнил два, казалось бы, далёких друг от друга имени — весьма плодовитого Киплинга и не менее плодовитого Юлиана Семёнова.

Дело в том, что и автора цикла романов об Исаеве-Штирлице, и Проханова называли в разные времена "советским Киплингом".

У Семёнова и Проханова даже биографии внешне схожи, — оба объездили полмира, оба написали десятки книг (Семёнов, кстати, автор 26 романов). Причём, поверхностно определяя жанр этих книг, можно назвать большинство романов Семёнова и многие романы Проханова "политическими детективами". Им обоим завидовали не столь удачливые собратья по перу. О том и о другом ходили слухи, что они — агенты КГБ. С Семёновым даже не здоровались Анатолий Рыбаков и Григорий Бакланов — подозревали и презирали. Они же, но позже, не здоровались с Прохановым.

Не знаю, как сейчас на сравнение с Киплингом (или с Семёновым) реагирует сам Проханов, но можно сказать, что, явно проигрывая Семёнову в советские времена в популярности, сейчас он его обыграл. И не только по степени известности. Тут дело в другом.

Семёнов свою судьбу разведчика, милитариста, имперца, "советского Киплинга" не доиграл до финала, и даже обрушил, в известной степени приняв сторону лавочников, которых так презирал всю жизнь. В итоге, он не нужен ни лавочникам (которых нервно потряхивает от самого слова "Империя"), ни тем, кто лавочников презирает. А Проханов судьбу свою делал твёрдо, упрямо и последовательно: за что и вознаграждён ныне.

Критики Проханова со временем забудутся и рассеются: просто потому, что всякий разумный и чуждый литературным склокам читатель прекрасно поймёт, читая Проханова: вот это настоящее.

Проханов, хотя и злоупотребляет иногда несколькими однотипными и патетичными приёмами, умеет, по сути, всё, что должно уметь большому писателю.

Он начинал как писатель деревни, чёрной земли, русской почвы — и его книжка "Иду в путь мой" имеет все права войти в антологию лучшей деревенской прозы, где уже вписаны имена Абрамова, Белова, Екимова, Личутина, Распутина. Это пожизненное знание русской природы и сердечная любовь к ней периодически даёт о себе знать в более поздних вещах Проханова — скажем, в гениальной сцене сбора грибов в "Последнем солдата Империи". Пришвин бы благоговейно шляпу приподнял, читая эту сцену.

Проханов тогда ещё услышал русскую речь, увидел лица деревенских вдов и понял русский характер во всей его достоевской неоднозначности. В том стародавнем споре, когда Шукшин обвинял Проханова в неоправданной и упрямой жестокости героев одного его раннего рассказа, я, безусловно, на стороне Проханова.

Проханов умеет описывать не только своё альтер-эго, но и замечательно создаёт целые галереи самых разнообразных характеров: как легко различимы десятки лиц в романе "Шестьсот лет после битвы", как хороши, нарисованные с чеховской чёткостью, портреты офицеров во "Дворце".

С "Дворцом" Проханов на всех основаниях попадает и в антологию русской военной прозы: где палит тушинская батарея Толстого, где переживают приступы ужаса герои Гаршина, где воюют свою страшную войну солдаты и офицеры Виктора Астафьева, Юрия Бондарева, Евгения Носова.

Проханов, как никто, умеет описывать движение, стремительность жизни и смерти, кровавый хаос, раздрай и раздор — любая его военная вещь тому порукой. И он же, как никто иной, работает со статикой — а кто ещё, кроме Проханова, сможет увлекательно описывать человеческий мозг на шести страницах?

Важно, что Проханов способен научить не только тем, что получается у него, как ни у кого другого, — даже его ошибки и самоповторы пригодятся в любой литературной мастерской: и все они мне дороги, признаюсь.

Как читатель, переживавший долгое время о судьбе книг Проханова куда больше, чем о судьбе книг своих, я очень надеюсь, что в нынешнем году переиздадут и первый роман Проханова "Кочующая роза" (написан, между прочим, в 75-м году — мой ровесник), и давно не переиздававшийся сборник рассказов и повестей "Желтеет трава", и сильнейшую дилогию "Шестьсот лет после битвы" и "Ангел пролетел".

Сделают, наконец, самый полный том "Войны с Востока" — огромную, масштабную, несравненную панораму афганской войны из трёх романов "Дворец", "Рисунки баталиста", "Сон о Кабуле", сборника новелл "Третий тост" и повести "Светлей лазури".

И хотя сегодня книги Проханова занимают в моей библиотеке целую полку, по которой впору прогуляться вполне себе взрослому бычку, и она не закачается, — думаю, мы всё-таки дождёмся собрания всех сочинений Александра Андреевича.

Я уже предвкушаю, как отправлюсь с пышными, крепкими томами в свою чернозёмную, возле горячей реки, деревню, и моё счастье читателя и ученика снова повторится.

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ВОЗВРАЩЕНИЕ "ТИХОГО ДОНА"

Ещё один сокрушительный (и, хочется верить, — последний) удар по тем, кто не устаёт обвинять Михаила Александровича Шолохова в плагиате, был нанесён недавно при многочисленном стечении государственных деятелей, писателей, учёных и прессы в стенах Российской государственной библиотеки, где состоялось торжественное вручение факсимильного издания текста рукописи 1-й и 2-й книг бессмертного романа Шолохова "Тихий Дон", найденной и выкупленной у её временных владельцев. Директор РГБ Виктор Фёдоров представил собравшимся оригинал номера журнала "Октябрь" за 1928 год, в котором впервые увидели свет начальные главы "Тихого Дона". Председатель международного Шолоховского комитета Виктор Черномырдин, передавая в дар библиотеке факсимильное издание рукописи, с присущим ему остроумием попросил присутствующих на церемонии писателей не терять оригиналы своих произведений, чтобы в будущем их не постигла трагическая судьба рукописи великого романа Шолохова.

Первый секретарь исполкома международного сообщества писательских союзов Феликс Кузнецов, приложивший немало усилий для того, чтобы рукопись "Тихого Дона" была выкуплена у её хранителей, с горечью говорил о том, насколько трагична судьба Шолохова, которому пришлось уйти из жизни оклеветанным. И вот теперь, наконец, 150 экземпляров факсимильного издания рукописи, каждый из которых стоит несколько тысяч долларов, будут разосланы в ведущие библиотеки России и мира, а 100 экземпляров переданы российской академии наук.

О своём отношении к знаменательному событию говорил чрезвычайный и полномочный посол Украины в РФ Олег Дёмин, слова о непреходящем значении творчества Шолохова для читателей сегодняшней России произнёс сопредседатель международного Шолоховского комитета, председатель правления Союза писателей России Валерий Ганичев. Среди выступавших были также украинский поэт Иван Драч, лауреат государственной премии Украины Александр Сизоненко, внучка Михаила Шолохова Мария и другие.

Префект Юго-Восточного округа Москвы Владимир Зотов, благодаря которому в столице был установлен первый памятник автору "Тихого Дона", рассказал о ежегодном фестивале "Шолоховская весна", в котором участвуют более 2,5 тысяч коллективов, а также о том, что имя Михаила Александровича носят сегодня находящиеся на территории округа казачий кадетский корпус и педагогический университет.

НА СМЕРТЬ ПОЭТА

Ушёл из жизни Станислав Александрович Золотцев. Сердце поэта разорвалось, выплеснув в мир океан нерастраченной творческой силы, любви и муки… Да, его любовь к России, к Родине, была для него мукой, его крестным путём, неизбывной сердечной кручиной. Ни на миг он не мог забыть, что "за нами века и века / трудов и науки, / славянского света река, / и дети, и внуки, / и предков святых имена, / и храмы святые. / За нами родная страна. / За нами — Россия".

И нам он не позволял об этом забыть, постоянно напоминая в своих стихах и прозе: "За нами — Россия"! Он готов был биться за неё до последней капли сил, и бился… Без оглядки на то, есть ли кто рядом… Как последний воин…

Он жил в Великой стране, не умел и не хотел жить в иной, униженной, разрушенной смутой и насильем. И ни на миг не переставал верить в её грядущее возрождение и рассвет: "Возродись, Отечество моё, / наша неделимая Россия! / Не поправ собою никого, / оставайся Русью Православной. / Веры предков корень вековой / да пребудет нашей сутью главной…"

Он был верным, искренним сыном своего Отечества, плотью от плоти его тысячелетнего родового древа. "Я русский, — говорил он о себе. — Русский не потому, что так написано в неких бумагах с гербовыми печатями… А потому, что я останусь им и тогда, когда меня уже не будет в живых. Потому, что я на этой земле буду жить всегда…"

Да, русский человек не умеет жить вне предчувствия смерти, как не умет жить вне любви к родной земле, к родным святыням. Эта-то любовь и даёт ему право верить в ответную любовь; право считать, что "я на этой земле буду жить всегда…" Великое право и неотъемлемое.

И всё равно больно, всё равно сердце саднит. Ушёл Станислав Александрович Золотцев… Разум ещё не может вместить этой утраты, объять её, поверить, что под бездонным куполом великого русского неба не зазвучит более его живой голос. Но голос его поэзии, как органичная часть этого мира, останется с нами навсегда. И в этом — жизнеутверждающее утешение. В конце концов, он сам обещал: "Давайте встретимся в мире любви, / в краю добра и в державе приязни, / где не отыщешь, хоть век проживи, / ни перед кем, кроме Бога, боязни". Он обещал и надеялся на эту встречу. Пускай даже не здесь и не сейчас, а в том лучшем — горнем мире. Он всё время верил в лучшее. И мы должны в него верить!

Во святом крещении Станислав Александрович Золотцев получил христианское имя Николай. С таким именем мы и проводили его в последний путь, отдав ему последний поклон.

Да упокоит Господь раба Божия Николая в селениях праведников!

Игорь Смолькин, от имени писателей Псковской земли

У ПИСАТЕЛЕЙ КРАСНОЯРСКА

Состоялось отчётно-выборное собрание Красноярского регионального отделения Союза писателей России, единогласно избравшее новый состав своего правления.

В правление КРО СП России вошли известные и заслуженные писатели и поэты Красноярья: Анатолий Третьяков, Александр Щербаков, Борис Петров, Владимир Шанин, Виктор Ермаков, Анатолий Янжула, Григорий Найда, Борис Туров и Алексей Мещеряков.

На первом заседании 2008 года члены правления единогласно подтвердили полномочия своего прежнего руководителя.

Председателем правления КРО СП России вновь избран Мещеряков Алексей Николаевич. Первым секретарём правления КРО СП России (заместителем председателя) доверено работать Найде Григорию Станиславовичу.

Екатерина Прилепина, руководитель пресс-службы КРО СП России

ПРАЗДНИК СЛОВА НА НИЖЕГОРОДЧИНЕ

"90-летие нашего знаменитого земляка, выдающегося мастера русского слова Семёна Ивановича Шуртакова — это событие года не только для города Сергача, но и для всей России", — заявил глава Сергачского района Нижегородской области Н.М. Субботин, открывая вместе с писателями из Москвы, Нижнего Новгорода, Арзамаса и Болдино экспозицию одного из залов Сергачского краеведческого музея, посвящённую жизни и творчеству писателя. То же повторили и жители села Кузьминка, когда вместе с гостями возлагали цветы к памятнику не вернувшихся с фронтов Великой Отечественной войны кузьминцев, возведённому трудами и заботами фронтовика С.И. Шуртакова. Не менее восторженно говорили о Шуртакове библиотекари и читатели сергачской районной библиотеки им. С.И. Шуртакова на читательской конференции, где обсуждалась его новая книга "Дар бесценный". Вечером во Дворце культуры города Сергача собралось людей столько, что ни в коридоре, ни в зале не было места, чтобы протиснуться к выходу. Тишина стояла при этом такая, что простуженные боялись даже кашлянуть. На сцену поднимались друг за другом учителя и школьники, механизаторы и председатели вчерашних колхозов, директор лесхоза и врач, тренер футбольной команды и сергачский краевед…

И никто не говорил пустых слов, каждый вёл речь о русском национальном сознании и рассказывал что-либо из своей личной жизни, связанное с темой произведений Семёна Ивановича.

Вечер длился долго, а очередь к микрофону не уменьшалась. Сам Семён Иванович взмолился к ведущей позволить выступить прибывшим на торжества гостям из Москвы — Валерию Ганичеву, Николаю Дорошенко, Юрию Медведеву, Анатолию Парпаре, а также нижегородцам Валерию Шамшурину, Владимиру Жильцову и Владимиру Алексееву, фронтовику-арзамасцу Александру Плотникову и многим другим.

Приехав в Сергач, писатели провели здесь специальный выездной секретариат Союза писателей России, посвящённый юбилею писателя и инициатора проведения в России праздника — Дня славянской письменности и культуры — Семёна Шуртакова, а также учредили вместе с администрацией Сергачского района премию "Русское слово" имени С.И. Шуртакова…

Разошлись все только поздно вечером, да и то лишь благодаря просьбе опять-таки самого Семёна Ивановича. А уже рано утром делегация москвичей во главе с юбиляром выехала в Нижний Новгород.

Там торжества начались в Белом зале нижегородской государственной областной детской библиотеки с презентации книги С.И. Шуртакова для детей и подростков "Уходим завтра в море". Ради этого события собрались десятки школьников, желавших лично поговорить с создателем их любимых героев и по завершении встречи получить книгу с автографом писателя. Что это было за встреча — ни словом сказать, ни пером описать. (Если, конечно, это не перо самого Шуртакова.)

Следующим событием культурной жизни Нижнего Новгорода стал творческий вечер великого подвижника Семёна Шуртакова в государственном литературно-мемориальном музее А.М. Горького, куда собрались все писатели города, художники, скульпторы, артисты, профессора, студенты. Состоявшийся здесь разговор был длинным, но это был не просто разговор, а выражение неподдельной любви к человеку, к которому никаких других чувств, кроме любви, испытывать просто невозможно.

Сергей КОТЬКАЛО, секретарь СП России

ПАМЯТИ ПЕТРА ПРОСКУРИНА

В день 80-летнего юбилея П.Л. Проскурина (1928–2001 гг.) в Большом зале ЦДЛ состоялся памятный вечер "Имя твоё", организованный фондом "Литературный центр Петра Проскурина" и "Бюро пропаганды художественной литературы".

Вечер открыл министр культуры и массовых коммуникаций Российской Федерации А.С. Соколов, который вручил общероссийские литературные премии Петра Проскурина лауреатам 2007 года — прозаику Владимиру Гусеву и поэту Андрею Шацкову.

В юбилейном мероприятии приняли участие сын писателя Алексей Проскурин, писатели Владимир Карпов и Владимир Личутин, народные артисты СССР и России Леонид Болдин, Зинаида Кириенко и Валентин Клементьев, хор московской Патриархии под управлением иеромонаха Амвросия и другие участники.

К вечеру был подготовлен специальный "проскуринский" выпуск журнала "Российский колокол" (гл. редактор М.А. Замшев).

ЮБИЛЕЙ АРШАКА ТЕР-МАРКАРЬЯНА

Родившийся 70 лет назад в праздник Крещения Господня поэт Аршак Тер-Маркарьян отметил свой юбилей. Более полутора десятилетий он проработал в известном еженедельнике "Литературная Россия", заведуя отделом поэзии, где щедро помогал талантам, печатая стихи поэтов Москвы и российской глубинки. И вот нагрянул юбилей. Будучи в прошлом инженером-методистом севастопольского объединения "Атлантика", обошедшим на океаническом судне "Барограф" весь земной шар, Аршак Арсенович, как истинный "морской волк", отметил своё торжество в знаменитом московском клубе "Таверна", где собрались его друзья и товарищи. Помощник руководителя независимых профсоюзов М.В. Шмакова Сергей Спиваков вручил юбиляру золотую медаль "100 лет профсоюзам России", префект ЮВАО столицы Владимир Зотов наградил его медалью "За доблестный труд", а друзья-земляки Юрий Мелихов, Виктор Поздняков, Анатолий Кунченко и контр-адмирал ВМФ Владимир Богдашин подарили имениннику (а он является полковником казачьих войск) символ немеркнущей славы донской вольницы — боевое оружие и ценные подарки.

В адрес юбиляра поступили поздравительные телеграммы из Москвы, Санкт-Петербурга и целого ряда других городов России. В ответ на тёплые слова и здравицы своих друзей Аршак Тер-Маркарьян читал новые и старые стихи, добавившие много приятных минут в этот радостный вечер.

"БАРНАУЛ" ПОДВЁЛ ИТОГИ

В барнаульском Доме писателя состоялось заседание членов редакционной коллегии литературно-художественного и краеведческого журнала "Барнаул", которое провёл его главный редактор и директор Фонда творческих инициатив Владимир Свинцов, являющийся одновременно советником мэра города Барнаула по культуре.

Открыв заседание минутой молчания в память о недавно ушедшем Василии Фёдоровиче Гришаеве, главный редактор провёл затем своеобразный отчёт перед собравшимися, сказав, что к читателям своевременно и в полном объёме вышли четыре номера журнала. Кроме того, "Барнаул", оставаясь городским журналом, сохраняет уровень краевого издания — по авторам и подписчикам, по участию в краевых литературных проектах и по освещению событий в литературной жизни края…

Вот некоторые из пожеланий, высказанных членами редколлегии в адрес штатных сотрудников редакции: сохранять и развивать традицию полноцветной обложки журнала, больше внимания уделять публицистике, расширять литературно-крити- ческие и репортажные направления, активнее открывать новые имена в прозе, по возможности увеличить объём и периодичность номеров, усилить тему барнауловедения — и так далее…

Ярко и энергично выступил председатель попечительского Совета журнала — председатель городской Думы Сергей Краснов. Отметив открытость и оперативность в работе, Сергей Васильевич поблагодарил редакцию за жанровое разнообразие и литературную состоятельность:

"Барнаульцы с живым интересом относятся к своему журналу. Знаю, что ваши публикации широко используются в барнаульских школах не только на уроках литературы, когда ученики обсуждают новинки в прозе и поэзии, но и на уроках барнауловедения. Конечно, нам всем очень приятно видеть доброжелательные отзывы на номера "Барнаула" не только в краевых СМИ, но и во всероссийской "Литературной газете". Я всегда беру "Барнаул" в рабочие поездки, потому что взял за правило: общаясь с коллегами других городов, знакомить их с нашим журналом. Результат всегда один — они искренне восхищаются и его внешним видом, и содержательной частью. Так что, спасибо вам всем, дорогие друзья, за такую значимую работу — редколлегии, редакции и авторам! Уверяю, что депутаты городской Думы города Барнаула всегда готовы поддержать журнал".

Далее Владимир Свинцов объяснил собравшимся условия тайного голосования по определению лауреатов премии (её учредитель — Фонд Творческих Инициатив).

Вот имена победителей: в номинации "Поэзия" — Алексей Власов за подборку стихов в № 3 журнала "Барнаул", в номинации "Проза" — Сергей Бузмаков за повесть "Двойка" в № 4 журнала, и в номинации "Публицистика" — Сергей Чикильдик за статью "Колокол гражданственности" в № 2 "Барнаула".

Валерий Тихонов, зам. главного редактора журнала "Барнаул".

ГОРДОСТЬ УДМУРТИИ

5 февраля наступившего года город Ижевск широко отметил 85-летний юбилей известнейшей писательницы Удмуртии, почётного гражданина республики, лауреата Государственной премии Удмуртской Республики, профессора Удмуртского государственного университета, литературоведа, критика, члена Высшего творческого совета Союза писателей России, председателя Федерации женщин творческих профессий и целого ряда других общественных организаций Зои Алексеевны БОГОМОЛОВОЙ. Обширные интервью с именинницей и посвящённые её жизни и творчеству материалы появились к этой торжественной дате в газетах "Удмуртская правда", "Долг", "Удмурт дунне" (на удмуртском языке), журнале "Деловая репутация" и других изданиях. Содержательная беседа с ней была показана по национальному каналу телевидения.

Такой интерес к личности писательницы и поистине всенародные любовь и уважение к ней вызваны не только её добросовестной литературоведческой и преподавательской работой и активной общественной деятельностью, но и тем неординарным фактом, что, не будучи по рождению ни удмурткой, ни даже уроженкой здешних мест, она настолько прониклась любовью к национальной удмуртской литературе и культуре, что положила всю свою жизнь и все свои силы на популяризацию творчества удмуртских поэтов, писателей и композиторов, сделав известными на всю Россию имена Кузебая Герда, Кедра Митрея, Флора Васильева, Михаила Петрова, Геннадия Красильникова, Степана Широбокова и целого ряда других деятелей литературы и культуры Удмуртии.

Зоя Алексеевна Богомолова родилась 5 февраля 1923 года в Оренбургской области. В 1948 году окончила Ставропольский педагогический институт, работала учителем и директором школ в Оренбургской и Харьковской областях, с 1953 по 1958 год заведовала кафедрой русской и советской литературы Муромского педагогического института, с 1958 по 1978 год была доцентом Удмуртского государственного университета. Автор более 50 научных статей и книг по русской и советской литературе, включая монографии и исследования жизни и творчества удмуртских писателей. Заслуженный деятель культуры, награждена орденом Дружбы.

5 февраля Президент Удмуртской Республики Александр Александрович Волков устроил в своей резиденции торжественный приём, посвящённый 85-летнему юбилею писательницы, на котором она получила из рук руководителя республики Почётную грамоту Правительства Удмуртии, цветы и ценные подарки, а также услышала от присутствовавших на приёме министров, учёных, деятелей культуры и руководящих лиц республики много замечательных слов о себе и даже признаний в том, что все они уже много лет тайно влюблены в Зою Алексеевну. И это не удивительно, так как она и сегодня, в свои 85 лет, является одной из самых красивых женщин республики, которую многие за её красоту и величественную стать называют и удмуртской Анной Ахматовой, и Анной Карениной. А за её заботу о национальных писателях, включая ныне живущих авторов и молодую литературную поросль, известный удмуртский учёный и литератор Владимир Владыкин присвоил ей звание "Шунды-Мумы" — Солнечной Матери удмуртской литературы.

После официальной части Президент Удмуртии А.А. Волков дал торжественный обед в честь именинницы, на котором снова звучали приятные слова в адрес Зои Алексеевны, а также посвящённые ей стихи и песни.

Этот чудесный день завершился двухчасовым праздничным вечером в Удмуртском университете, на котором присутствовали многие руководители республики, общественные и культурные деятели, а также друзья и ученики Зои Алексеевны, которых в Ижевске и во всей Удмуртии имеется огромное множество. И снова было сказано много хороших слов, спето много хороших песен и вручено много подарков, грамот и приветственных адресов, в том числе и от Союза писателей России, который передал юбилярше секретарь Правления СП России Николай Переяслов. И вся сцена была усыпана букетами красивейших цветов…

Оглядываясь на прошедшее торжество, нельзя не отметить того отрадного факта, что российская власть, наконец-то (хотя и с существенным опозданием), но всё-таки поворачивается лицом к своей национальной культуре — не к процветающей и осыпанной долларами эстрадной попсе и сочинителям национально-безликих, пошло-вульгарных и духовно пустых детективчиков, эротических романов и залитых кровью триллеров, а к тем, кто создаёт настоящие глубокие книги, помогающие читателям не стать духовными манкуртами, Иванами-не-помнящими-родства, а сохранить в себе национальную самобытность, патриотизм и любовь к культуре своего народа. И Удмуртия в этом вопросе занимает весьма обнадёживающую позицию. Здесь выходят в свет литературные журналы "Луч", "Италмас", "Инвожо", "Кенеш", целая полоса отдаётся в республиканской газете "Удмуртская правда" под "Литературный клуб", в котором печатаются стихи и проза современных удмуртских авторов. При поддержке Президента и Правительства Удмуртской Республики каждый год издаются книги классиков удмуртской литературы и сегодняшних мастеров пера. Среди тех, что увидели свет в последнее время, можно назвать такие, как биобиблиографический справочник "Писатели и литературоведы Удмуртии", вышедший с напутственным словом Президента Удмуртии А.А. Волкова и Председателя Госсовета Республики И.Н. Семёнова, а также поэтические сборники Анны Вериной "Осеннее равноденствие", Николая Мрыхина "Высокое родство", Алексея Ельцова "От росы до росы", документально-художественную повесть Растема Заппарова "Спецназ МВД. Кавказская война", посвящённую героическим дням собровцев, омоновцев, сотрудников спецназа УИН Удмуртской республики и воинов внутренних войск во время чеченской войны, книги духовных исканий протодиакона Михаила Атаманова "С верой, надеждой, любовью" и "Мой путь в Библию", литературоведческие исследования Татьяны Зайцевой "Современная удмуртская проза (1980-2000-е гг.) и "Современный удмуртский литературный процесс", ну, и, конечно, вышедшую в издательстве "Удмуртия" буквально в день юбилея Зои Богомоловой её новую книгу "А я остаюся с тобою", посвящённую исследованию жизни и творчества выдающегося российского и удмуртского писателя Геннадия Красильникова.

Главное, чего хотелось бы пожелать писателям Удмуртии, прощаясь с этой щедрой на таланты землёй, это — создания специального фонда для оплаты переводов удмуртской литературы на русский язык и выпуска книг этих переводов в России. Потому что за время межнационального культурного вакуума, вызванного произошедшим в перестроечные годы разрывом творческих связей между братскими республиками СССР-СНГ, российский читатель почти полностью потерял из виду те процессы, что идут сегодня в литературах национальных республик, включая и Удмуртию. А процессы эти очень интересны и многообещающи, там ведётся широкий поиск новых художественных форм, пишутся произведения, опирающиеся на народную мифологию, фольклор и мало исследованные исторические события, и хочется, чтобы рождающиеся сегодня на этой основе литературные произведения удмуртских писателей становились достоянием читателей всей Российской Федерации. Хотя — президент Удмуртской Республики Александр Волков, кажется, понимает ситуацию в национальной культуре и делает всё возможное, чтобы литература Удмуртии сделалась известной всей стране. Во всяком случае, юбилей Зои Алексеевны Богомоловой оставил именно такое — оптимистическое — впечатление.

О ЖУРНАЛЕ “СИБИРСКИЕ ОГНИ”

Нынешняя жизнь, обычная и литературная, явно застряла где-то между прошлым, настоящим и будущим, реальным и придуманным, бездумным поклонением пороку и отчётливым стремлением к добродетели. И идёт наш россиянин вроде бы верной дорогой к Храму, да нет-нет и отвлечётся на стороннюю дорожку.

Об этом, по сути, пишут сейчас многие литераторы, чьё имя на слуху, от Дмитрия Быкова до Захара Прилепина. В сибирской литературе это хаотичное междуцарствие плоти и духа, всё ещё ждущего своих прихожан, отражено, может быть, и менее изящно, зато более распахнуто, бесхитростно. Это, например, можно хорошо увидеть в романах Николая Шипилова "Псаломщик" (№ 6 за 2007 год), Аскольда Якубовского "Страстная седмица" (№ 3), Бориса Климычева "Поцелуй Даздрапермы" (№№ 7–9) или Николая Шадрина "Сестра милосердия" (№ 10).

То, что подлинно сибирской прозы не может быть вне поэзии, поэтического видения и восприятия мира, доказывают произведения Кима Балкова и Анатолия Байбородина. Так, "Поселье" Балкова (№ 9) учит прислушиваться и присматриваться к себе, своей душе, говорить, думать, писать, не стесняясь трудных, неудобных слов. Всего этого не было бы, если бы не байкальская природа, в которой чудо неотличимо от не-чуда, от царственного пейзажа, слитого с самым обычным сибирским ландшафтом: вода, камни, тайга, горы. "Тени" и "провидцы" здесь обозначают эту грань между земным и неземным, возможным и невозможным. И мы не удивляемся, когда сын бабки Фроси, погибший на войне и упокоенный в железном гробу на кладбище, не уходит из мира, а наоборот, приходит в него: "Наскучал, поди, лежать в железном ящике?" — риторически спрашивает его мать. Но нет придуманности в этих "байкальских сюжетах" и натужности в этой ненарочитой мифологичности. Ибо тревожит автора это беспокойное соприсутствие Духа, всё чаще живущего вне людей, "оскудевших душой".

Автор другого "байкальского сюжета" — "байкальской сказки" "Дураки" (№ 7) Анатолий Байбородин верит, что не оскудели ещё душой люди на Руси и в Сибири. "Фартовый рыбак" и весёлый гармонист из Кедровой пади Емельян Зырянов — это ещё и сказочный Емеля, которому помогает не столько "щучье веление", сколько народное "хотение": "А чтоб ни бедных, ни богатых, — говорит он принародно, — чтобы как в Писании, где верблюду легче попасть в рай, чем богачу. И на новогодней ёлке основные персонажи-кедровопадцы не просто переодеваются в Деда мороза, Снегурочку, Бабу Ягу и т. д., а являются в своей подлинной сути. Тут и новоиспеченному американцу Аверьяну Вороноффу приходится превращаться в наичернейшего ворона — собирательный образ всего антирусского, которого только "крестом да со Христом одолеть можно".

Те же перевоплощения, только взятые в пространстве истории, происходят с героями повести Леонида Нетребо "Банище" (№ 5), где критерием человечности — святости или порочности — становится феномен Храма как материального и нерукотворного символа веры, как итога пути, пространственного и нравственного.

Поэзия "Сибирских огней", которая так легко проникает в сибирскую прозу, склонную к почти храмовой исповедальности, в свою очередь тоже испытывает на себе влияние прозы. Заметно это, например, в поэзии Владимира Ярцева, которому важно обозначить лирический сюжет ситуации, обстоятельства места и времени, сопровождавшие или спровоцировавшие его стихотворческое состояние. Напротив, Владимиру Берязеву свойственно опьяняться своим чувством, вознося его на самой высокой ноте до небес, расплёскивая "от берега до берега", вплоть до горизонта, раскачивая амплитуду строк и эмоций до катастрофического крена. Анатолию Соколову родственно всё, о чём он пишет, думает, переживает в каждом своём стихотворении. Поэт длинной строки и длинной мысли, он роднит в своем эпическом стихе времена, народы, образы вне всякой эпической дистанции. Но как бы ни разбросала поэтов география их местопребывания, каждый из них по-своему болен "высокой болезнью" поиска пути к Храму, ибо другого пути спасения у человека просто нет.

Владимир Яранцев, критик

(обратно)

ПОЭЗИЯ БРАТСКОЙ УКРАИНЫ

Олекса МАРЧЕНКО

***

Не отыскать историку

в земле ни плуг, ни саблю,

коль я, подобно Йорику,

лишь череп в ней оставлю!

А потому — в безвестие

идя тропой не торной,

я в харьковских предместиях

останусь почвой чёрной.

Уйду. А слова яркий стяг —

пусть реет невесомо.

Ведь это здесь я — был в гостях,

а там я — буду дома.

Но правнук мой! Ты не забудь,

что через все былины —

я к вам явлюсь когда-нибудь

пришельцем с Украины!

Виктор КИРИЧЕНКО

***

В стране разлад. Помилуй нас, Господь!

И научи нас суть искать не в силе.

Чтоб мы своё былое не месили…

Чтоб мы костры раздора погасили…

Пошли нам мудрость — злобу побороть!

Ну, подскажи же, Боже, с высоты

(ведь власть должна понять угрозу жизни), —

что скоро рухнут хрупкие мосты,

и апельсинно-хрупкие цветы,

словно венок, покроют труп Отчизны!

Ты не оставь нас, Боже, в эти дни,

когда страна горит, как шнур фугаса,

и в пах друг друга бьют сыны Тараса,

словно враги заклятые они…

Мы с этим злом не справимся одни.

Смотри — вон ждёт мешочников орда,

ловя момент открывшийся, когда

урвать удастся оптом и поштучно

им наших недр, лесов и пашен тучных!..

Пусть эта ночь пройдёт… И в поднебесье —

ещё взлетит про Украину песня!

Перевод Николая ПЕРЕЯСЛОВА

ПРЕМИИ "ЮНОСТИ"

В Центральном доме литераторов состоялась церемония награждения лауреатов популярного в литературном мире журнала "Юность".

Дипломами со знакомой всем эмблемой "Юности" и ценными подарками были отмечены лауреаты 2007 года по следующим номинациям:

Проза (им. Валентина Катаева)

1. Павел Бригис за цикл рассказов в № 5.

2. Михаил Пак за роман "Лёгкое путешествие по реке" в №№ 8-10.

Поэзия (им. Анны Ахматовой)

1. Дмитрий Бобышев за стихи в № 4.

2. Андрей Шацков за цикл стихов "Венок от сына" в № 9.

Критика (им. Владимира Лакшина)

1. Лев Аннинский за исследование "Эфронт Марины Цветаевой" в № 7.

2. Анна Козлова за материал "Бестселлер: как делала я, и как делали меня" в № 8.

Очерк и публицистика (им. Бориса Полевого)

1. Анна Павлова за материал "Русская Атлантида" в №№ 1–2.

2. Николай Сапелкин за очерк "Русский мир Латинской Америки" в № 10.

Приветствие лауреатам направил министр культуры и массовых коммуникаций Российской Федерации А.С. Соколов.

Вячеслав Шульженко. ДИАЛОГ С ТОЛСТЫМ

Напомню вначале, что именно в "кавказской" прозе Льва Толстого начинает складываться тот образ войны, который возникнет и будет развит затем в "Севастопольских рассказах" и "Войне и мире". Отображая реальную картину войны, писатель одновременно подвергнет серьёзной проверке на прочность свою кардинальную мысль о "человеческом единении", выдвинет в центр внимания проблемы патриотизма, храбрости и самого быта войны.

Можно с уверенностью говорить, что именно толстовский художественный опыт оказал на русскую литературу на рубеже ХХ-XXI веков наиболее существенное воздействие, что следует считать свидетельством устойчивости связей в её преемственном развитии. Что, впрочем, не исключает и наличия вполне естественной в таких случаях полемики с великим художником по целому ряду естественно изменивших с тех пор свою специфику проблем как социально-исторического, так и собственно эстетического свойства.

Роман А. Проханова "Чеченский блюз", который есть, на мой взгляд, лучшее из до сих пор написанного о современных кавказских конфликтах, можно считать примером такой историко-литературной переклички. В нём, равно как и во многих других произведениях писателя, крайне важна общая концепция, главная идея романа. Уже в анонсах, сопровождавших публикацию книги, возникало ясное ощущение авторского замысла и чёткой определённости основной мысли, логикой которой, на наш взгляд, и определяется само построение произведения, несущего в себе столь присущие Проханову признаки яростной идейно-нравственной полемики со своими многочисленными оппонентами.

Проханов показывает, что Кавказ в последнем десятилетии ХХ века стал ареной острой борьбы российских политических группировок. Этот стратегический регион с его крайне сложными проблемами, трагедиями целых народов оказался разменной монетой в политической карьере людей, имеющих довольно смутное представление о Кавказе и далёких от его реальных забот и интересов. Роман позволяет словно воочию увидеть начало чеченской войны, её преступный характер и бессмысленные жертвы. Все они — от контрактника-рядового до командира бригады — стали, кто по неведению, кто по глупости, кто из соображений политической конъюнктуры, а нередко и сугубо эгоистических, корыстных, участниками одного из самых позорных событий в новейшей истории России, аналогов которому трудно отыскать даже в глубоком прошлом страны.

…Ощущением какой-то трагической нелепости пронизаны уже первые страницы романа, которые изображают атмосферу в одной из бригад российской армии накануне её ввода в Грозный. Нет даже приблизительных представлений о смысле операции, отстали тыловые части, но, самое главное, что более всего беспокоит начальника штаба бригады, осмелившегося возразить командующему войсками генералу, — слабая подготовка солдат, их неумение действовать в условиях большого города. Обстановка в самой бригаде напоминает настроения в отрядах анархистов времён гражданской войны. Ненадёжность, дух тления угадываются главным героем романа капитаном Кудрявцевым в блатных частушках, исполняемых похожими скорее на уголовников, чем на солдат, контрактниками; чуть позже он испытывает неясное, похожее на суеверие волнение, когда ротный Дед Мороз вручает каждому солдату автоматный патрон с выведенной на нём цифрой "1995", обозначающей год, который для большинства из них так и никогда не наступит. Своеобразным предсказанием теперь уж неотвратимой, как рок, ночной бойни вдруг станет туша теленка, отрезанная голова которого смотрела "в сумеречную степь", где угадывались очертания Грозного. Даже картины природы (чёрное облако птиц, внезапный снегопад и т. п.) пронизаны трагическим ощущением надвигающейся катастрофы. Природа, сообщает автор, "о чём-то вещала, говорила с людьми на невнятном языке", но люди её не понимали. Последний предупреждающий знак перед Грозным (почти как и на границе двух зон в фильме А.Тарковского "Сталкер") — "огромная свалка с зеленоватыми испарениями, чешуйчатая, усыпанная колючим металлом, мокрой гнилью, рыхлыми комьями пережёванного городом бесформенного вещества, встретила колонну гарью, зловоньем, поднявшимся граем ворон".

Если вспомнить о толстовском "Набеге", то будет совсем не лишним напомнить, что набег как нечто вторгающееся извне в процесс жизни, как активное военное действие занимает в этом произведении достаточно ограниченное место и слагается из двух сопоставленных и противопоставленных актов — нападения и защиты. Два этих акта совершенно естественно вписаны в основную тему и прохановского романа. Но если первый акт набега — нападение — обоими авторами осуждается, при этом особо подчеркивается бессмысленность цели и аморальность людей, допустивших его, то в анализе защиты точка зрения современного писателя существенно различается от той, которую отстаивал классик. Действия, связанные с защитой, он, как известно, нравственно оправдывал, ибо нападавшие несли с собою разрушение и смерть.

В "набеге" же Проханова, при всём внешнем сходстве с классическим вариантом, нет его важного признака — непременного в таких случаях — ухода жителей в безопасное место, что изна- чально отвергает мысль о карательной акции, войска входят в город не с целью стереть его с лица земли, а для восстановления конституционного строя, к каким бы последствиям в дальнейшем это ни привело бы. Именно так в романе восприняли, кстати, российских военных и сами горожане, поведение которых живо напомнило Кудрявцеву кадры фронтовой кинохроники, когда благодарные жители встречали войска на площадях освобожденных городов, в том числе, не стоит забывать, и европейских.

Другое дело, что это гостеприимство чеченцев изображается автором сродни дарам данайцев, изощрённым в своём лицемерии трюком, своеобразным сыром, служащим приманкой в мышеловке.

Трудно здесь не вспомнить и о встрече наместника Кавказа М.С. Воронцова с восставшим против Шамиля Хаджи-Муратом, описанной в толстовской повести. Тогда русский князь и кавказский наиб даже формально, в отличие от прохановских героев спустя сто сорок пять лет, не считались соотечественниками и, встретившись глазами, "прямо, без слов, высказывали друг о друге всю истину: глаза Воронцова говорили, что он не верит ни одному слову из всего того, что говорил Хаджи-Мурат, что он знает, что он — враг всему русскому, всегда останется таким, и теперь покоряется только потому, что принуждён к этому. И Хаджи-Мурат понимал это и всё-таки уверял в своей преданности".

Как и Толстой, Проханов полностью развенчивает романтику кавказской войны, показывая её грязную изнанку, гниль военного быта, где есть жульничество и пьянство прапорщиков, унижающее достоинство офицера заискивание перед солдатами из бывших блатных, разнузданность и наглость контрактников. Но он, в отличие от своего великого предшественника и некоторых современников, снимает романтический флёр не с русских персонажей романа, а с чеченских, показывая их жизнь и борьбу не в возвышенном духе, как это делают в некоторых своих произведениях В.Дёгтев или А.Ким, а в предельно критическом ракурсе. Теперь уже не Розенкранц, Болхов или Крафт, с присущими им "фанфаронадой и хитрыми фразами при свисте пуль, с игрой в презрение к смерти выглядят марионетками бесчеловечной комедии — войны", а мятежный чеченский генерал "с кошачьими усиками", хозяин дома чернокудрый Исмаил, его родственник — преподаватель истории одного из грозненских вузов. Вся "романтика" чеченцев, по Проханову, сводится к подлости, жестокому истреблению ни в чём не повинных людей, каннибальскому глумлению над трупами. Сам собой отпадает столь мучавший всякий раз Толстого вопрос и о справедливости войны, ибо российские солдаты на этот раз выступают не захватчиками, а скорее, если следовать логике изображённых в романе событий, защищающими.

Начиная с пятой главы в романе появляется ещё одна, назову её столичной, сюжетная линия, очень напоминающая те главы повести "Хаджи-Мурат", где речь идёт об императоре Николае I и имаме Шамиле, двух одинаково резко осуждаемых Толстым безнравственных деспотах, в равной степени заинтересованных в войне на Кавказе. У Проханова также эта линия параллельна основной и внешне никак с ней не связана, но, тем не менее, самым существенным образом её дополняет и объясняет, ибо описанные до того события оказываются, прежде всего, следствием не бездарно организованной локальной военной операции, а масштабной политической игры, которую ведут в столице государства совсем другие персонажи. Позволю себе сделать предположение, что автор "Чеченского блюза" максимально в данном случае использует идейное и композиционное открытие Толстого, благодаря которому, по тонкому наблюдению П.Палиевского, в повести и рождается совершенно новый, по-видимому, уникальный в мировой литературе тип реалистической сатиры — сквозное параллельное разоблачение.

Согласно авторской идее романа, современный образ кавказской войны в читательском сознании не получит адекватного отражения без вот этой, повторим, "столичной", сюжетной линии. Её (вместо императора Николая I в "Хаджи-Мурате", хотя и в не меньшей степени, что, видимо, соответствует современным российским реалиям) инициирует в "Чеченском блюзе" известный московский банкир, влиятельный предприниматель Яков Владимирович Бернер. Именно он более чем кто-либо заинтересован в том, чтобы армия вытеснила отряды Дудаева на сельские равнины под удары авиации, ибо разгром боевиков означал бы для концерна, принадлежащего Бернеру, установку контроля над нефтяными промыслами, а значит и укрепление его собственного влияния в стране. Окружающими его людьми, даже из высших эшелонов власти, Бернер умело манипулирует, каждому отводит место в грандиозной игре, ставки в которой — безграничная власть и богатство.

В романе Проханова даётся иная, в отличие от классики, трактовка вновь обострившегося в конце ХХ столетия российско-кавказского противостояния. Его причины не только в социально-экономических, религиозных или этнокультурных различиях, которым отводил первостепенную роль в будущих мировых конфликтах С.Хантингтон, но и в циничной, по убеждению автора, политике захвативших в России власть олигархов, манипулирующих судьбами целых народов, стравливающих их между собой ради укрепления своего финансового и политического могущества. Отсюда, видимо, и проистекает столь пристрастное отношение автора к "повстанцам", одни из которых не понимают, а другие из-за всякого рода меркантильных соображений и не хотят понять, что их борьба против русских за так называемую "независимость" есть лишь внешний план многослойной интриги глобального масштаба, имеющей совершенно иные, чем видится обычным гражданам, конечные цели. Кстати, такой же марионеткой предстаёт в романе и российский министр обороны, громогласно твердящий расхожие антисемитские проклятья, но одновременно на корню продающий армию и принципы офицерской чести.

В этом смысле совершенно закономерно, повторю, появление второй сюжетной линии в романе, составляющей с первой своеобразную парадигму, воочию демонстрирующую в идейном замысле романа две сложившиеся в России к концу века модели жизни, её, так сказать, "верх" и её "низ". Они противопоставлены в "Чеченском блюзе" как полярные, никогда и нигде между собой не пересекающиеся, демонстрирующие пример классической бинарной оппозиции. Являясь вроде бы частями одного целого, они характеризуют одновременно и амбивалентное единство, и разделённость на принципиальные, отличные друг от друга, а во многом и противоположные модели этнокультурной идентичности. Изначально заданная им в качестве свойства противоположность вполне соответствует, как уже было сказано, идеологическим взглядам самого Проханова, и потому то, что характеризует одну модель жизни, грубо пародируется или до неузнаваемости искажается на страницах романа в другой.

Благодаря этой антиномии в "Чеченском блюзе" без особого труда обнаруживаются все признаки глобальной оппозиция "Империя — Кавказ" (первый компонент можно заменить на "Россию" или "Москву"), в целом вообще характерной для всей русской прозы последних двух столетий. Идеологически насыщенный роман Проханова — не исклю- чение, он многослоен, весь построен на антитезах, подчеркивающих глубокий общенациональный кризис, в котором оказалась Россия в конце ХХ века.

Одним из способов устойчивого функционирования отмеченной оппозиции в "Чеченском блюзе" становится мгновенный перенос действия из Москвы на Кавказ и обратно. Так, из министерской "парилки" в арбатском переулке, где пытаются, опять-таки чисто условно, "смыть грехи" Бернер и прикупленная им армейская верхушка, читательское внимание вновь переключается на грозненские улицы, где пятеро солдат, оставшихся в живых после гибели бригады, под командованием капитана Кудрявцева занимают оборону в одном из домов.

Обращает на себя внимание одно существенное отличие, отмеченное, кстати, ещё Толстым, а за ним и другими авторами "кавказской" прозы. Война для чеченцев окружена мистическим ореолом славы, она вызывает у них необъяснимое воодушевление и одновременно переживание "энтузиазма резни". "О, — пытался как-то по близкому поводу трактовать это чувство Иосиф Бродский, — все эти чалмы и бороды — эта униформа головы, одержимой только одной мыслью: рэзать — и потому — а не только из-за запрета, накладываемого Исламом на изображение чего бы то ни было живого, — совершенно неотличимые друг от друга! Потому, возможно, и "рэзать", что все так друг на друга похожи и нет ощущения потери. Потому и "рэзать", что никто не бреется. "Рэжу", следовательно существую". Бродский тут же поясняет, что не стоит видеть в этих его словах какого-либо проявления снобизма или, не дай Бог, расизма, как, видимо, не следует говорить и о расизме Экзюпери на том лишь основании, что он несколько презрительно думал о племенных мавританских вождях, которых катал на своём волшебном самолете.

Что касается "идеологически заданного" Проханова, то отмеченное и Толстым, и Бродским свойство мусульман даёт ему основание при изображении воюющих с федералами горцев настаивать на абсолютной идентичности образов воина и палача. И тот и другой, обладая глубинным родством, выступают как коллективный и индивидуальный агенты стихии сакрального насилия. Водевильный красавец Исмаил мгновенно перевоплощается в невозмутимого и хладнокровного профессионального палача, убивая ничего не подозревающего российского сержанта, которого за минуту до этого так радушно и обильно угощал. Незадачливому комбригу, попавшему в плен, совсем скоро молодой боевик ловко, не без артистизма, точно так же, как когда-то в толстовской повести Гаджи-Ага своему бывшему кунаку Хаджи-Мурату, отсечёт голову. Да и в многочисленных случаях глумления над трупами и мародёрства явно просвечивают признаки определённого "палаческого" ритуала, требующего необходимой в таких случаях театрализации.

Напротив, с точки зрения христианской морали тот, кто совершает казнь, даже из соображений поддержания нравственного порядка, есть лицо бесчестное, нужное обществу именно в своей отверженности. Как писал Ф.Кони, в России "со стороны" никто не шёл в исполнители казни, и палачи набирались из тяжких уголовных преступников. Не случайно потому даже грезящий о казни Грозного Кудрявцев видит орудием возмездия не что-то реальное, конкретное, а некую мистическую силу, которая "прянула бы на город с неба карающей молнией или красным испепеляющим огнём".

Кровавые дела кавказцы, если верить Проханову, сопровождают нередко всякого рода монологами, искусственность и вторичность которых на фоне происходящих событий проявляется особенно отчётливо. В них мало продуманности, явно отсутствует логика и доказательность, что придаёт едва ли не каждому из речевых актов психопатическую декламационность. Следует специально подчеркнуть, что ни в одном из проблемно-тематических пластов русской литературы, достаточно внятно заявивших о себе во второй половине ХХ века, — "военной", "деревенской", "афганской", даже "женской" прозе — слово не обладает такой силой, как в "кавказской". В быту кавказцев это властное звучащее слово всегда претендует на авторитетность и даже, нередко, на принудительность как, скажем, у Абдуллаева ("Ворона" Ю.Кувалдина), Шапи ("Всадник с молнией в руках" Р.Гаджиева), бандитов ("Спустившийся с гор" Хачилава), уже упомянутого Исмаила из "Чеченского блюза", Гюль-Бала ("На круги Хазра" А.Мамедова) и многих других. Иногда они словно спохватываются, что тем самым нарушают важнейший принцип горской этики, и, как, к примеру, в романе "Колодец пророков" у Ю.Козлова, всем своим существом демонстрируют абсолютное неприятие звучащего слова. Вымыслом следует считать и якобы речевую сдержанность кавказцев в общении друг с другом. Диалогу или общему разговору здесь придают огромное значение, и, следовательно, слово убедительно представлено в первичной своей функции — функции общения между людьми. Иногда даже возникает ощущение, что многие авторы пренебрегают плотью и кровью ради слова и знака, приключением ради повествования, персонажем ради повествования…

Источник же самого пафоса надо видеть, думается, в одной из четко обозначенной граней современного русско-кавказского конфликта, которая в той или иной степени варьируется во многих произведениях. Смысл её К.Султанов объясняет ограниченностью интеллектуального ресурса этноцентризма, столь очевидной у большинства кавказских национальных элит, провоцирующей такое отношение к исторической памяти, когда она свёртывается до исторической обиды. "Приоритет воспоминания над размышлением и заботой о будущем, — пишет учёный, — оборачивается общекультурной невменяемостью, непроницаемостью мировоззренческого этноцентризма, приводит к тому, что энергию, многомерность историко-культурного контекста пытаются поставить на службу той или иной злободневной идеологеме".

Завершение романа свидетельствует о хорошем понимании автором значения композиции, которая есть "дисциплинирующая сила и организатор произведения", не принимающая "обычно ни логической выводимости, ни простой жизненной последовательности, хотя и бывает на неё очень похожа; её цель — расположить все куски так, чтобы они замыкались в полное выражение идеи" (П.Палиевский). Этими словами Палиевский предваряет анализ "Хаджи-Мурата", в котором Толстой хотел показать абсолютную невиновность простых русских солдат в кавказской войне, их не меньшие, чем горцев, страдания от неё. Поэтому, повествуя об истории смерти рядового Петра Авдеева, он, прервав собственно "кавказскую" линию сюжета, вводит специальную главу, рассказывающую о жизни большой крестьянской семьи где-то в глубине России, оставшейся отныне без своего самого сильного и трудолюбивого работника. Бессмысленность смерти крепкого крестьянина Авдеева, ставшего не по своей воле солдатом, призвана оттенить толстовский протест против войны как противного человеческому разуму и всей человеческой природе события.

Перенос же действия в далёкое от Грозного смоленское село в композиции "Чеченского блюза" преследует иную цель. Суть её — обозначить столь важную для Проханова ещё с ранних произведений линию противостояния Города (как правило, именно Москвы, откуда идёт весь внутренний разброд в стране и где происходит политическое и духовное отступничество национальной элиты) и Провинции, представленной на этот раз не только сельской церквушкой, где истово служит отец Дмитрий, но и захолустным городком, где прошли детство и юность героя, а также той, "русской", Чечней, которую олицетворяет в романе жительница Грозного Анна. То есть, занимая антиурбанистскую, антизападную позицию, автор стремится утвердить одновременно коллективные ценности патриархально-семейной общины.

Проханов не случайно сделал своим главным героем молодого человека из российской провинции, который с первых же посвящённых ему слов предстаёт человеком, воспитанным в духе традиционной русской культуры, несколько меланхоличным, но уж никак не склонным к беспричинной агрессии и слепой ненависти. Залог нравственной чистоты героя — постоянно всплывающие в памяти картины "малой" родины, становящиеся с самого начала романа одним из наиболее устойчивых его рефренов. Формула узнавания, обозначенная здесь автором, исключает какую-либо двусмысленность: Кудрявцев — младший брат Сашки из одноименной повести В.Кондратьева, Бориса Костяева из "Пастуха и пастушки" В.Астафьева, Сани Малешкина из повести "На войне как на войне" В.Курочкина.

Как здесь не согласиться с Д.Ахтырским, утверждавшим, что в конце столетия — когда уже "брезжит видение конца истории", когда столь заметна "атрофия идеалов, высокого порыва, тяги в беспредельность, которая лишает душу жизненной силы, убивая в ней всё человеческое" — нужны образы героев. Но не героев-марионеток, которые в немалом количестве явились со страниц массовой литературы, а также явленных ею героев-вершителей, освобождающих прежде всего самих себя — от лжи, иллюзий, страхов, отчаяния, от власти "слепых вождей слепых", а настоящих русских литературных героев, которые могут осуществиться лишь в противопоставлении с абсурдной и бесчеловечной действительностью. В этом смысле прохановский Кудрявцев оказывается знаковым персонажем, так как именно в нём происходит типичное русское интеллектуальное обретение личностью самой себя и, прежде всего, в нём русский гуманизм самоидентифицируется как антитеза абсолютному злу.

Более того, аналогичная с толстовскими произведениями метаморфоза самым серьезнейшим образом трансформирует и литературный символ русского военного, который в обстановке чеченской войны питается новым жизненным опытом. Капитан Кудрявцев, в самом начале напоминающий упомянутых выше героев военной прозы советского периода, претерпевает по ходу действия серьёзные изменения, занимая здесь, на Кавказе, не ожидаемое по привычке место, скажем, героя лермонтовского "Валерика", а самого Хаджи-Мурата, обретая его энергию и силу жизни, умение толково сражаться и отстаивать свои принципы до последнего.

Автор романа самоотверженно — иного слова и не подыщу — вступает в яростную полемику с теми писателями (О.Ермаков, О.Хандусь, А.Ким, К.Тальвердиев), которые усердно декларировали идею, что война в Афганистане плавно перетекла в новую кавказскую, советский солдат, нисколько не меняясь, в российского, развеявшего романтический образ воина-интернационалиста, который с такой настойчивостью формировали советские средства массовой информации. Именно они в своих произведениях пытались оттенить у воюющих на Кавказе россиян качества, вызывавшие в своё время негодование Толстого, и представить их в виде неизменяемых характерологических констант, якобы генетически присущих национальному менталитету.

Впрочем, борясь со столь распространённым в среде либеральных писателей представлением об образе российского воина, автор несколько спрямляет "диалектику души" своего героя. Она строится как освобождение персонажа от всех прежних зависимостей, связанных с исполнением его социальной роли, которая "мыслится как единица неопределённо широкого набора функций, составляющих социальную личность человека" (Л.Гинзбург). Так, Кудрявцев, оставаясь в одной и той же социальной роли на протяжении всего действия, исполняет в его завязке и в финале по сути две различные функции. Вначале он — один из многих, кто готовится принять участие в гуманной акции по восстановлению конституционного порядка в Чечне, в финале — едва ли не единственный из всех вошедших в Грозный российских военнослужащих, кто оказался способным дать достойный русского офицера отпор отлично организованному и вооружённому противнику.

Хотя в самом начале романа на эту роль, и здесь автор "Чеченского блюза" добивается гораздо большей, чем у многих современников, убедительности, претендует разыгрывающий дешёвую комедию заместитель командующего — гадко неприятный генерал, выхаживающий точно так же, как в своё время легендарный Ермолов, в восточных кожаных чувяках по расстеленной на полу карте Грозного. Он буквально заворожен кажущейся ему абсолютной идентичностью нынешней ситуации с ситуацией полуторавековой давности и всеми силами пытается вызвать у окружающих столь тешащие его самолюбию ассоциации с великим предшественником. Будучи из числа выдвиженцев, обласканных новой российской властью, генерал чувствует себя новым покорителем Кавказа и готов пойти на всё, чтобы завтра, в день рождения министра обороны, доложить об успешном выполнении операции. Её предрешённый финал, столь очевидно продемонстрированный высоким начальником, расхолаживает подчинённых, и если в известном толстовском рассказе лихорадочная возбуждённость охватывает перед набегом только излишне честолюбивых молодых позёров, то в "Чеченском блюзе", наоборот, каждый мысленно просчитывает выгоды, которыми обернётся лично для него завтрашняя кампания. Не стал исключением и переполненный честолюбивыми замыслами командир злополучной бригады, накануне ввода войск уже примеряющий к себе новенькие полковничьи погоны. Под мерцание звёзд в кавказской ночной выси всё кажется комбригу знаменательным, особо значимым для его удачно складывающейся служебной карьеры. Он весь в предвкушении "обряда обмывания звезды", открывающей ему путь в Москву, "в сахарное нарядное здание Академии Генерального штаба, подальше от этих чеченских полей, от составленных в каре заиндевелых машин, от туманного грязно-белого и враждебного города". Здесь ещё раз возникает интересная реминисценция с толстовскими произведениями, в частности, с "Войной и миром". Звёздное небо над Грозным и "бесконечное" небо Аустерлица, звёздочки на погонах и тщеславные мысли князя Болконского совершенно произвольно выстраиваются в один ряд, словно свидетельствуя о неизменности человеческих страстей.

Вот этим высшим офицерам, вызывающим у Проханова сильнейшую неприязнь, и противопоставлен в романе капитан Кудрявцев. Он как будто "списан" с психологического типа русского офицера Кавказского корпуса 30–40-х годов прошлого века, органически сочетавшего в себе, по словам Я.Гордина, "романтика, рыцаря долга и имперской идеи с преобладающим типом солдатского сознания, который можно определить как тип служивого стоицизма". Он постепенно приходит к постижению той "скрытой теплоты патриотизма" (Л.Толстой), которой наделены обыкновенные российские солдаты, неожиданно оказавшиеся под его началом. Чёткая ориентация на толстовский идеал офицера становится у современного автора едва ли не основополагающей: это тот, кто находится на примерно равном уровне с солдатами, тот, кто герой в душе, а не во внешности, тот, кто служит, а не выслуживается. Справедливости ради отмечу, что и Кудрявцев, как все прочие персонажи, после получения приказа о начале операции делается по-особому оживлённым и озабоченным, очень напоминая в этот момент тех же толстовских честолюбцев, о которых уже шла речь. "Его душа, ум и воля обретали осмысленную близкую цель. Ради этой цели он терпел лишения, занимался рутинной работой, трясся по жидким дорогам, ударяясь грудью о кромку стального люка, чертыхался, когда глох двигатель и приходилось брать застрявшую машину за трос. Впереди ожидал его город, огромный, живой, населённый множеством неведомых жизней, часть которых страшилась и не желала его появления, а другая нетерпеливо ждала. Он войдёт в этот разворошенный, взбудораженный город, распавшийся на враждующие куски. Стянет его воедино железными скрепами. Восстановит мир и порядок. Город сулил непредсказуемое, желанное будущее, в котором он проявит свою отвагу, удачливость, героизм". Действительно, в эти мгновения Кудрявцев еще очень похож на офицера Бутлера из "Хаджи-Мурата", испытывающего перед набегом "бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной волей целому".

Кудрявцев, ещё раз повторю, претерпевает в романе существенную эволюцию, которая на сюжетном уровне разбита на несколько этапов. На первом он расценивает себя и свои предстоящие действия как полностью сообразующиеся с духом и буквой присяги, данной им государству. На втором этапе, став свидетелем гибели бригады, он находится в довольно продолжительном шоке. На третьем Кудрявцев испытывает мучительное изумление, уже не связанное со страхом за собственную жизнь, и пытается понять, что же случилось и откуда пришло несчастье. Как раньше нередко делала "военная" проза, Проханов оставляет своего героя на некоторое время в одиночестве с вызывающими острую душевную боль вопросами, на которые он не может найти ответов. Педалируемая автором чистота сознания героя, весьма напоминающая инфантильность из-за неумения объяснить происходящее, делает не совсем естественным переход к следующему этапу. Ибо здесь к нему возвращается пусть маленькая, но всё же командирская роль, требующая осмысленного и ответственного поведения, и он начинает свою, локальную и персональную, войну с чеченцами. Глубоко личностный оттенок она приобретает благодаря тому обстоятельству, что дом, в котором российские военные держат оборону, находится на территории, контролируемой семьёй того самого Исмаила, в доме которого была устроена очень похожая на архетипическую модель "пир — побоище" коварная ловушка. Война между чеченцами и россиянами из-за этого совершенно естественно трансформируется в своеобразную дуэль двух сильных людей, которую следует считать кульминацией романа. Противная сторона теряет в ней своего лидера и вдохновителя, а сам Кудрявцев оказывается победителем в том толстовском смысле, когда Лев Николаевич описывал, чем была для русского солдата битва на оставленном им Бородинском поле.

Как бы ни относилась к Проханову критика (её оценки в данном случае не имеют принципиального значения), несомненно одно: он относится к числу тех немногих работающих ныне в русской литературе прозаиков, которые пытаются найти формы сближения эмоциональной образности своих произведений с их идейно-нравственной устремлённостью. Более того, он не только ведёт нравственный поиск, но твёрдо знает, чего он ищет, не только задаётся вопросами человеческого бытия, но и, пусть по-своему, убеждённо отвечает на них.

… "Чеченский блюз" завершается апофеозом Слова — молитвой бесхитростного русского батюшки, просящего у Архангела спасения сыну-воину и России — "любимой и ненаглядной, которая бесконечна, благодатна, хранима молитвами всех святых и заступников, и ангелов, и Царицы Небесной, и каждого, допущенного в ней родиться на великие радости и великие испытания".

(обратно)

Александр Проханов. ВОДОСВЯТ Oтрывок из романа “Холм”

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Рядом, через поле, невидимое, находилось Труворово городище, у подножья которого разлилось Городищенское озеро и били из горы Словенские ключи. Туда, пробираясь по озёрам и речкам, в заповедные языческие времена причалил свой чёлн Трувор, брат князя Рюрика. Сел на княжение в Изборске, положив начало Киевско-Новгородской империи русских. Оттуда, из-под горы, орошённой священными ключами, надлежало взять первую горсть земли. Коробейников поклонился кургану и направился к машине исполнять предназначение.

Открыл багажник. При свете лампочки развернул бабушкину скатерть с синей вышивкой, кустистой бахромой и фамильными вензелями, помнящую бесчисленные семейные застолья и чаепития. На полотнище, как на плащанице, прозрачными, словно водяными знаками были оттиснуты лики многолюдной родни, часть которой он помнил с детства, а другую знал по фамильным преданиям. Достал складной нож со множеством лезвий, отвёрток и пилок, добытый в Анголе, на складе трофейного оружия. Примерился и рассёк скатерть на шестнадцать лоскутьев, по числу земель, которые ему предстояло собрать. Один лоскут спрятал у себя на груди, другие бережно отложил прозапас.

Сел за руль. Машина послушно завелась. Он покатил по ночной дороге в сторону Изборска, пробираясь к ключам. Городок спал, выпуская ему навстречу зеленоглазых кошек. Почти невидимые сквозь купы деревьев, проплыли крепостные стены и башни. В белёсых лучах возник и канул каменный крест часовни. Машина выкатила на окраину и остановилась на откосе. Он выключил фары, вышел из салона. Кругом было влажно, беззвёздно, всё погрузилось в туман. Близкое озеро источало холодные испарения, которые плыли на окрестные луговины, заволакивали кладбище, огороды, сбегавшие вниз тропинки. Ключи, невидимые, были где-то рядом, под горой. Вдыхая холодный туман, он пошёл наугад по тропе.

И вскоре оказался на каменистом спуске с железным поручнем. Касаясь влажного, кисло пахнущего железа, вслепую стал спускаться. Была ватная туманная тьма. Под ногами похрустывал щебень. По щекам мягко ударила ветка, словно сделала моментальный слепок лица. Под ногами бесшумно, размыто мелькнуло лёгкое существо, то ли зверёк, то ли птица, — умчалось, докладывая кому-то о его появлении. Пахло мокрыми камнями и сочными благоухающими растениями. Окружавшая тьма была живой, слушала множеством чутких ушей, взирала множеством глаз. Волны тумана ощупывали его лицо, зыбко тянулись под рубаху, словно обыскивали, перед тем как пустить в заповедное, запретное царство.

Услышал едва различимый звук, мягкий рокот, шелестящий звон. То гремели невидимые, летящие из горы водопады. Он различал удары воды о камни, переливы выдавливаемых из горы струй, всплески ударявшихся друг о друга потоков, ровный гром ручья, который затихал, сливаясь с невидимым озером. Музыка ключей, распадавшаяся на множество звучаний, была речью, с которой обращались к нему камни, травы, притихшие в зарослях птицы, дремлющие в глубинах озера рыбы. Его дыхание, сердцебиение, неясные переживания и чувства входили в таинственную гармонию с волшебным местом, словно духи воды и земли принимали его, вели под руки, совлекали покровы, оставляя нагим, каким родила мать. Покрывали его тело завораживающими прикосновениями и поцелуями. Он забывал своё прежнее житие, место, из которого явился, свой жизненный путь. Превращался в язычника, вернувшегося к волшебным ключам. В волхва, пришедшего поклониться духам природы.

Стоял у ключей в тумане. Его ночное зрение не могло одолеть плотную мглу, в которой тонул блеск звёзд, гасли отсветы ночного неба. Лишь слух угадывал множество бьющих из горы потоков, льющихся с разных высот водопадов. Словно слепец, наощупь, вытянув руки, пошёл. Внезапно кто-то холодный и быстрый схватил его пальцы. Это была водяная струя. Другая упала на ногу, вымочив брюки. Третья твёрдо плеснула в грудь. Он коснулся рукой камня, ощутив бурлящую, вылетавшую наружу воду. Показалось, что камень сжал руку, потянул к себе. Гора готова была расступиться, взять в свою глубину, поместить в подземное царство, где рожались воды, обитали духи, билось сокровенное сердце горы. Это не испугало его. Было сладко чувствовать своё единство с горой, с водопадом, с мокрой веткой, с туманным настоем из цветов, рыбьей молоки, невидимых звёзд.

Он решил дождаться рассвета, чтобы на заре разглядеть священное место. Отошёл от звенящей горы. Опустился на влажный каменистый откос.

Перед глазами колебалась бестелесная туманная мгла. Словно к источнику стекались души тех, кто однажды здесь побывал. То были древние финны в звериных шкурах, селившиеся вдоль лесистых озёр. Славяне в холщёвых одеждах, окружавшие частоколом холмы. Здесь были дружинники Трувора, спрыгивающие в мелкую воду из ладей с изображением диковинных птиц и животных. Приходили тевтоны омыть свои раны, полученные от русских мечей. Спускался отшельник, рубивший в дебрях потаённый скит. Припадал к ключам царский гонец, несущий грозную весть. Сходились богомольцы и странники, блаженные и юроды. Добродетельные помещики из окрестных усадеб и проезжие камергеры из надменной столицы. Отступавший белый отряд наполнял измятые фляги святой водой. Красные конники поили у священных ключей запалённых лошадей. Солдаты вермахта ополаскивали в струях свои потные тела. Сталинские пехотинцы перед атакой пили целящую сладость.

Коробейников смотрел на бесшумное сонмище, погружённый в созерцание.

Отсюда, из-под горы, у бьющих ключей, он возьмёт землю, помнящую Трувора.

Достал с груди полотняный лоскут. Постелил у ног, вглядываясь в его размытую белизну. Извлёк из кармана походный нож. Раскрыл лезвие. Стал рыхлить землю, чувствуя, как сталь, углубляясь в грунт, скребёт каменные частицы. Зачерпнул пригоршней холодную бархатную мякоть. Держал на весу, улавливая прелые запахи, сырой безжизненный холод. Старался вообразить, как в этой мертвенной горсти присутствует бесконечно удалённое время. Как отпечаталась в ней стопа Трувора, звук его голоса, стеклянный отблеск его золотой бороды. Как запечатлелось в этой холодной материи смоляное солнце княжеского терема, кожаный, с серебряными бляхами щит, чеканная заздравная чаша. Но всё, что он мог представить, являлось ему из картин Рериха и Глазунова. Явилось не из бездонных кладовых истории, как ниспосланное откровение, а из чужого искусства, из разноцветного неправдоподобного мифа. Земля в его руках не откликалась на его чаяния. Была мёртвой материей. Разочарованно и печально он ссыпал её на белый полотняный квадрат, затемнив его середину.

Он ощущал свою несостоятельность, отпадение от природы. Свою неспособность понять бессловесный хор, распознать реющие вокруг безымянные силы. Его разум был запечатан. В нём спали формы сознания, через которые он бы мог вернуться обратно в природу, преодолеть трагическое распадение, обратиться к духам земли, чтобы они открыли ему свою тайну. В его памяти была натянута струна, на которой замерли, перестав звучать, божественные гармоники мира. Он не умел управлять пространством и временем. Был бессилен перелететь в прошлое и оказаться рядом с потным конём Трувора, увидеть впившегося в конский бок солнечного слепня, блестящее от пота лицо всадника. Князь хлестнул по конскому боку плёткой, пошёл в намёт по цветущим бурьянам, пропадая в них с головой. Но это ясновидение было ему недоступно. Природа не пускала в себя. Он был виноват, совершил перед ней какой-то забытый грех. Должен был покаяться, вымолить у природы прощение.

И он сел перед горстью земли, положив на неё ладонь. и вдруг вспомнил, как мальчишкой изловил паука "коси-коси-ножку", безобидное существо на тонких ходулях, перебиравшееся по дощатой скамейке. Оторвал пауку несколько ножек, отбросил изувеченное тельце. Смотрел, как на доске ножки продолжают сокращаться, беспомощно пульсируют и трепещут. Это забавляло его. Его радостные глаза, жадное любопытство не угадывали невыносимую боль гибнущего беззвучного существа, вселенское страдание убиваемой жизни, уход которой отзывался помрачением всей Вселенной. Вместе с этим погибающим существом гасли звёзды, взрывались светила, испепелялись миры…

Паучьи ножки продолжали пульсировать, и он вспомнил об этом теперь, каясь перед горстью земли.

Юношей, охотясь в зимних волоколамских лесах, он застрелил зайца. Скользил по насту на лыжах, сминая сухие зонтичные цветы. Увидел у куста углубленье в снегу, оплавленный снег, обрывавшиеся заячьи следы. Перед самыми лыжами, в снежной норе, скрывался заяц. Его дыхание оплавило снег, его тепло остеклило кромки норы, его большое пушистое тело таилось под коркой наста. Медленно, ужасаясь и не веря в свою удачу, он стянул с плеча двустволку. Навёл на снег и спустил курок. В дыме, огне и грохоте из-под лыж вырвался живой окровавленный зверь. В прыжке, с разорванным красным боком, оглянулся рыжим обезумившим глазом. Косо, заваливаясь, помчался, оставляя на насте красные бусины. Завалился на бок, опираясь на передние лапы. Смотрел на своего убийцу. Боясь, что упустит добычу, Коробейников нацелил ружьё ещё раз. И заяц вдруг закричал. Крик был человечий, истошный, умоляющий. Этим криком заяц расставался с жизнью, с просторными полями и окрестными опушками, с белёсым зимним небом и невидимыми, наблюдавшими его смерть зверями и птицами. Этот крик был невыносим, свидетельствовал о том, что совершается непоправимая беда, неисправимое злодеяние, и он, Коробейников, повинен в этом. Торопясь прервать этот вопль, он нажал на курок, хлестнул дробью. Заяц молча и тихо лёг. Лежал на снегу, окружённый мазками крови, и ветер шевелил его дымчатый мех. Коробейников боялся к нему прикоснуться. Чувствовал, как ужасно совершенное им злодеяние среди перелесков и безлюдных полей. Теперь, сидя перед горстью земли, каялся, просил у земли прощенья. Умолял отпустить ему тот давнишний грех.

В Никарагуа, на Атлантик кост, он двигался с сандинистами в болотистой сельве, преследуя отряды мятежных мескитос. Вместе с пехотой погружался по пояс в тёплый зловонный бульон, тащил на плече трубу миномёта. Чувствовал, как лицо, искусанное комарами, сожжённое солнцем, изъеденное ядовитой пыльцой, превращается в пылающую опухоль. На берегу океана, омывшись в прибое, он покинул бивак измождённых пехотинцев. Прихватив сачок для ловли бабочек, двинулся вдоль океана. Огромный, пышный, цветущий куст был наполнен благоуханием, пьяной сладостью, удушающим жаром. В это облако жара и наркотической сладости со всего побережья слетались бабочки. Огненно-красные вихри мчались к цветам, превращались на миг в алых, с отточенными крыльями, папильонид, мяли лапками пряное соцветие, отливали золотом крыльев и вновь исчезали бесшумными вихрями. Полосатые, черно-золотые нимфалиды, словно крохотные крылатые зебры, стадами паслись среди веток, осторожно опускаясь на цветы. Траурные, с алыми пятнами, данаиды влетали в соцветье, обнимали, сладострастно сжимали крылья, самозабвенно замирали среди белых кистей. Куст трепетал, был полон жизни, окутан струящимся жаром, в котором реяло множество волшебных существ, драгоценных ангелов, образуя вокруг куста волшебную сферу. Коллекционер, собиравший свою коллекцию на всех воюющих континентах, он обомлел от этого доступного богатства, ринулся на него с сачком. Задыхаясь от счастья, секущими ударами перехватывал алые вихри, видя, как в кисее шелестит красный трепещущий сгусток. Вычерпывал из пьяного воздуха чёрно-золотых небожителей, нащупывая сквозь марлю крохотное тельце, сдавливая хрупкую грудку, прекращая пульсацию крыльев. Снайперским ударом смахивал с цветка лазурного ангела, ловя ликующими зрачками его небесную синеву. Куст был центром вселенной, куда Господь направлял посланцев, и они слетались на свой совет, несли на крыльях переливы рая, серебристую пыльцу заоблачных высей, благую весть небесных посланий. Понимая, что ему явлено чудо, он хотел приобщиться к нему, захватить в собственность, запечатлеть небывалое зрелище, поместить в застеклённые коробки своей московской коллекции. Врывался сачком в глубину куста, обмахивал соцветия, выхватывал драгоценную добычу, едва успевая её умертвлять, уложить в жестяную, с ватными слоями, коробку. Это была бойня. И смерть этих прекрасных беззащитных существ тотчас восполнялись новыми, являвшимися из мироздания жизнями. Он очнулся, преодолел своё безумие лишь тогда, когда на дороге запылили тяжёлые грузовики, вытаскивая на прицепах орудия. Убрал сачок, двинулся, шатаясь, к дороге, чувствуя, как пылает за спиной божественный куст, окружённый небесным сонмищем. Теперь, в этой русской ночи, у Труворова городища, он вспоминал тот куст на берегу океана, и учинённую им бойню. Каялся за множество загубленных жизней, за своё свирепое вторжение в природу. Исповедовался земле, просил у неё прощение.

И ещё один случай припомнился ему. В детстве на даче он отправился в лес, прихватив большой кухонный нож, чтобы срезать древко на лук. Чудесно было оказаться в летнем лесу — одному, счастливому, с моментальной зоркостью выхватывающему в кроне бесшумно порхнувшую птицу, в чёрной колее — синий влажный цветок. Слух обострён — шум ветра в сочных вершинах, хруст ветки под лёгкой стопой, стук дятла на обломанной ёлке. Каждая жилка в теле дрожит, радостно трепещет. Запахи льются отовсюду — вершины благоухают густым настоем, земля пахнет невидимыми муравейниками, потревоженные цветы издают пряный аромат. Он и лес — одно, он принят лесом, заключён в его зелёные свежие объятия.

Увидел, как шевелятся цветы, как льётся из них дымчатая волна…

И вдруг застыл — из травы воззрился на него изумлённый лик, золотые пылающие глаза. Огромный пушистый кот стелился по травам. Явился из соседней деревни полакомиться птенцами, выискивая птичьи гнезда. Явленье кота было восхитительным, заострило все чувства, свело их воедино на этой внезапно возникшей цели, — золотые гневные глаза, упругое перед прыжком тело, звериный испуг и звериное негодование при виде незваного соперника.

Он шагнул к коту. Тот метнулся, перепрыгивая стебли, стремясь вглубь леса. Он кинулся следом, слепо и радостно врываясь в кусты, продирая листву, видя сквозь папоротники и лесные герани несущееся животное.

Погоня была страстной, жаркой. В ней было веселье, ликованье, состязанье с гибким стремительным зверем. Кот метнулся на дерево, взлетел на нижние ветви и сверху, зло, беззвучно смотрел на преследователя.

Сжимая нож, скачком, прыгнул на ствол, цепко, по-звериному, стал взбираться. Кот отступал к вершине, а он преследовал его среди волнистой листвы, стиснув нож зубами. Кот был добычей, желанной, трудно доступной, для обладания которой требовались гибкость и сила, бесстрашие и азарт. Вцепившись в ветку, кот отступал, пятился, балансируя раскормленным телом. Выгнул спину, издавал ненавидящее шипенье. Ненависть зверя вызвала в нём ответную ненависть, жгучую вражду. Кот перестал быть добычей, превратился во врага, ловкого, недоступного.

Рискуя сорваться, он стал тянуться вдоль ветки. Приближался к коту, колыхал сук, желая стряхнуть соперника, обвалить его сверху на землю, сам рисковал обрушиться.

Кот шипел, горбил спину, качался на зыбкой опоре. Он вынул нож изо рта. Потянул к коту стальное лезвие. Кот растопырил когти, ударил по лезвию. Один удар пришёлся по руке, длинная, красная, брызнула кровью рана. Он не почувствовал боли, а только жаркий ожог, страсть уничтожить, убить.

Они бились на дереве. Он наносил удары ножом в кошачью голову, грудь. Получал в ответ режущие царапины. Они оба визжали, хрипели, готовы были свиться в клубок и рухнуть. Он испытывал ярость, был гибок, цепок, удары были точны — в звериную пасть, в меховую грудь, проникали до кости, вспарывали звериную плоть. Он и сам был зверем, сгустком силы, страсти и ненависти.

Кот слабел от ударов ножа, молча уцепился за ветку, повис на ней спиной вниз. А он жадно и точно, разящим ударом, раскроил ему череп. Кот отцепился, и мешковато, шумно упал. Лежал недвижно под деревом, а он сверху, сквозь листву смотрел на поверженного врага.

Медленно спустился на землю. В порванной одежде, с изодранной в кровь рукой, стоял над убитым котом, глядя, как угасают золотые глаза. Опустошённый, сутулый, двинулся прочь, уходя из леса, не понимая, что случилось с ним, кто, безумный и дикий, вселился в него, заставлял рычать и визжать, желать смерти другому существу. Всю свою жизнь, скитаясь по войнам, видя убийство и гибель, он не забывал убийство кота.

Теперь, сидя в ночном тумане у гремящих ключей, положив ладонь на горсть земли, как кладут её на библию, он исповедовался в грехе. Просил прощенья у матери-природы, в которую бездумно вторгался. Стрелял изумрудных селезней. Рубил топором трепещущие ели. Глядел с восторгом, как взрываются горы. Как зеркальные ножи бульдозеров врезаются в цветущие травы. И та птица, что ударилась о лобовое стекло машины, — словно разбился флакон с кровью. И тот жук, что пульсировал в бочке с водой, и он прошёл мимо, не спас тонущее насекомое. И та зелёная, слизистая щука, которую он надевал на кукан, проталкивая ветку в хрустящие окровавленные жабры. Он был виноват в своём отпадении от природы, в своём забвении языческих истин, согласно которым жизнь нераздельна, переливается из бабочки в цветок, из камня в птицу, из полночной звезды в человека.

Сидел над горстью земли, взывая к невидимому божеству, обитавшему у туманного озера, у неумолчных ключей. Вымаливал прощенье.

Ему вдруг показалось, что кто-то, беззвучный, тронул его. Не только его, но и весь окрестный, погруженный во тьму мир. Это было прикосновение света. Свет бесшумно проник в туманную мглу и остановился в ней, преобразив окрестность. Туман из чёрного стал тускло-серым, словно в него внесли слабый светильник. Стали различимы летящие клубы, мерцанье ключей, блеск ручья. Свет прибывал, пропитывая тьму, существовал вместе с ней, осторожно устраняя её из мира, будто забирал у неё бразды правления. И тьма отдавала их, уступала своё место свету, без сопротивления, по таинственному соглашению, как передают по наследству царство. Он чувствовал эту загадочную церемонию, передачу власти из одних божественных рук в другие.

Усилились звуки. Вода зашумела громче, словно в глубине горы приоткрыли кран. Из каждой скважины, из каждой каменной щели струя излетала со своим особенным звуком, утончённым звоном и рокотом. Гора была водяным музыкальным инструментом, на котором невидимый музыкант приветствовал приближение нового властелина.

Туман из мутного, серого превращался в розовый, нежный. Кто-то бережный, терпеливый дул на туман, отодвигая его. Будто снимали с земли покров, подымали невесомый розовый занавес. Открылось близкое озеро с сизой водой, по которой бежала розоватая рябь. Чёрные, ещё без зелени камыши. Далёкий за озером берег. Холмы, перелески, ещё в глубокой тени. Волнистая дорога, пустая, без единого путника. Но этот путник был готов появиться, уже приближался, и все зачарованно ждали его появления. Цветы, близкие, недвижные, привставшие на своих стеблях. Ручей, ставший вдруг полноводным и розовым, словно вода превратилась в вино. Развалины водяной мельницы, у которой сидел Коробейников. Замшелый расколотый жернов, который, казалось, очнулся от своей каменной спячки и ждал появления мельника, скрипа водяного колеса, аромата белой муки.

Коробейников пребывал в ожидании, как и все окружавшие его безымянные силы. Был готов поклониться незримому властелину, стать его подданным, признать его власть над собой.

Заря расцветала над озером, будто наливались соком алые губы, и из этих губ неслась бессловесная молвь. Коробейников силился прочитать эти алые слова, угадать по шевелению алых губ смысл послания. Знал, что этим посланием возвещается новое царство, провозглашается новый помазанник. И всё вокруг — и травы, и воды, и камни, и бесшумно промелькнувшая птица, — принимали его власть, переходили под алую, простёртую из неба длань.

Над холмами продёрнулась золотая бахрома. Словно показался край золочёной трубы. Незримый трубач из-за горы славил всесильное божество, возглашал его появление. Труба вдувала в мир ликующие силы. В небе летели длинные розовые облака, словно мчалась небесная конница, предвосхищала явление бога. И он показался, — могучий малиновый лоб, клубящиеся в заре кудри, лучезарный, с пылающими очами лик. Солнце вставало над холмами. Бежали вокруг перламутровые тени. Озеро плескало в берегах драгоценный свет. Из чёрных камышей на открытую воду, дивный, белоснежный, выплыл лебедь. Царственно сверкал, приближаясь к берегу, оставляя зыбкий слепящий след. Был хранитель заповедных зарослей и священных ключей, принимал от верховного божества власть над волшебной долиной и вещим озером, разноцветной росой и каждым цветком и камнем. Власть и над ним, Коробейниковым, зачарованным красотой сказочной птицы. Он был принят в природу, прощён. Благоговел, славил солнечное божество, поклонялся волшебной птице.

Повсюду гремела, алмазно сверкала вода. На белой материи темнела горсть земли. В ней трепетала крохотная золотая песчинка. Словно земля посылала в его зрачок благодатный лучик. Коробейников коснулся земли. Она была тёплой. В неё вселилась его молитва, его исповедь. Он был избавлен от греха. Его плоть стала легче и чище. В ней, по-прежнему омертвляя и отяжеляя её, таились неотмоленные грехи. Но одним из них стало меньше.

Гладил тёмную землю, и она казалась ему белой, тёплой, как тесто.

Сквозь шум воды он услышал невнятные звуки, похожие на стенания. По дороге к ключам спускалось нестройное скопище. Люди двигались шатко, сбившись гурьбой, иные поддерживали друг друга, другие опирались на костыли и палки, третьи хромали, совершая при каждом шаге уродливые выверты. Сползали к ключам, и казалось, что стоит упасть одному, и все они завалятся, рухнут, покатятся вниз. Перед ними, опираясь на посох, ступал худощавый старик в белой долгополой накидке, с седыми, до плеч волосами, с золотой, на лбу, перевязью. Напоминал древнего пророка, ветхозаветного пастыря, влекущего за собой послушную паству.

Его стадо, с трудом, запинаясь, оглашая воздух стонами, стекало к подножью горы. Остановилось среди бегущих вод, окружённое водопадами. Коробейников, не приближаясь, взирал на них, стараясь угадать, кто они, — беженцы? погорельцы? изувеченные воины, покинувшие поле проигранной битвы?

Некоторые бессильно садились на землю. Другие раболепно вставали на колени. Третьи продолжали стоять, слепо ощупывая воздух руками. Иные начинали совлекать одежды. Разматывали грязные бинты. Послышался жалобный плач ребёнка. Раздался и канул истошный вопль. Инвалид на коляске въехал в ручей и остановился среди блестевшего потока. Измождённая женщина передала соседке младенца с сухим стариковским личиком, раскрыла блузу, обнажила длинные, плоские, как чулки, груди с чёрными обугленными сосками. Безрукому калеке помогали снять комуфляж, и он тянул к воде фиолетовые обрубки. Люди двигались у ключей, подставляли пригоршни, пили, омывали лица.

Предводитель в белой хламиде строго их озирал. Подбирал ладонью седые тяжёлые пряди, перебрасывая назад за плечо. Увидел сидящего в стороне Коробейникова, вскинул брови. Направился к нему, властно переставляя посох.

— Ты кто? — воткнул пред ним окованный медью жезл.

— Я странник. А ты кто? — Коробейников всматривался в сухое, аскетическое, в резких морщинах лицо, от которого исходила властная энергия и спокойная сила.

— Я — Водолей.

— А это кто? — Коробейников кивнул в сторону раздевавшихся людей

— Это русский народ. Больные русские люди. — Лоб человека под золотым обручем был высок и бел. Глаза под выпуклыми надбровными дугами, серые, светлые, смотрели ясно и почти радостно. Хотя зрелище, на которое он взирал, было печальным.

— Откуда они? — Коробейников чувствовал исходящую от человека незримую силу, которая вызывала едва заметное свечение вокруг его головы. Видимо так выглядели древние волхвы, обитавшие среди псковских озёр и речек, ведающие тайны разноцветных гранитных камней, оставленных растаявшими ледниками. — Откуда люди?

— Со всей России. Чеченский герой, на мине две ноги потерял. — Волхв едва кивнул, и на этот незаметный кивок отозвался калека в инвалидной коляске. — А тот безрукий пьяным попал под поезд. — Человек с лиловыми культями вскинул измученное лицо, будто услышал оклик. — А вон та молодая работала топ-моделью, а потом заживо гнить начала. — Женщина с распухшим, словно красный бурак, лицом, прижала ладони к щекам. — У роженицы молока нет. Ребёнок голодный, вот-вот умрёт. — Та, что стояла в расстёгнутой блузке с плоскими пустыми грудями, оглянулась на волхва умоляюще. — А рядом, видишь, бесплодная. Богачка, во дворце живёт, на дорогих машинах катается, а ребенка родить не может. — Женщина в сиреневой косыночке горестно кивнула, будто слышала, о чём говорит волхв. — А вон девчоночка двенадцати лет. В ней чёрная сила живёт. Как начнет реветь, будто бешеный бык вселился. — Коробейников различил тщедушную девочку на бледных тоненьких ножках, её сутулое неподвижное тельце. — Слепые, кто от рождения, кто палёной водки выпил, кто от тоски ослеп. — Несколько слепцов, держась друг за друга, ступили в ручей и не выходили из него. — А вон муж с женой. У него сухотка, а у ней водянка. — Огромная, как аэростат, женщина обняла толстенной рукой увечного мужчину, который то и дело гримасничал, дёргался, пытался вывернуться из-под тяжеленной пятерни. — Русский народ — больной народ. Его лечить надо. Ты тоже болен. В тебе душевная немочь. — Волхв внимательно смотрел на Коробейникова, и в его серых спокойных глазах было знание.

— Почему русский народ болеет? — Коробейников испытывал доверие к стоящему перед ним человеку. Озарённый солнцем, с золотой перевязью на лбу, он был подстать этой бурливой воде, сочной, со множеством водопадов горе, блистающему озеру, на котором зеркально-белый, царственный, плавал лебедь. — Почему мы все больны?

— Русский народ был самый здоровый, потому что пил живую воду. Русская вода — живая вода. В русской воде много света. Русский человек был Водосвет. Он же Водосвят. А потом он воду обидел. Она ушла от него, спряталась. Раньше пил воду света, а теперь пьёт воду тьмы. Оттого и болеет. Как начнет светлую воду пить, так и выздоровеет.

— Как он воду обидел?

— Реки за горло взял, удушил плотинами, и речная вода задохнулась. Озёра заключил в железные трубы, прогнал сквозь насосы, турбины, и вода умерла в железе. В воду яды сливает, гадость, смердящую плоть, и вода стала горькой, как желчь. В подземные ключи, в водоносные жилы закачивает жижу атомных станций, и вода в земле горит адским пламенем. Русский народ её пьёт, и в каждом человеке — Чернобыль. Вода долго терпела, а потом спряталась.

— Куда вода спряталась? — Коробейников слушал учение о воде, исходящее от водопоклонника. Стоящий перед ним язычник поклонялся воде, как божеству, приписывал ей божественные свойства. И хотелось понять, в чём была религия воды. В чём было её сходство с религией земли, которую он сам исповедовал.

— В русском народе много злобы скопилось. Весь век друг друга убивали, кровь свою в воду сливали. Вода злобу чувствует. Если на воду зло посмотреть, она в своей глубине сворачивается, становится камнем прозрачным. Мы думаем, что воду пьём, а на деле прозрачные камни глотаем, и они в нас откладываются. В сердце камни, в почках камни, в сосудах, глазницах, в мозгу. Человек от выпитых камней погибает, которые в него с оскорблённой водой попадают. Вода света ушла под землю, а вода тьмы наружу выступила.

— А где теперь вода света? — Коробейников вопрошал, но не получал желанных ответов. Волхв, воткнувший перед ним окованный медью жезл, излагал учение, которое создал на основе не известного Коробейникову опыта. Об этом опыте не прочтёшь в учебниках физики, не узнаешь из телевизионных программ. Носителей этого учения не сыщешь на университетских кафедрах, не найдёшь среди нобелевских лауреатов. Эти странные люди во все века бродят по Руси, далеко обходя церковные паперти, университетские аудитории, прячась от ревнителей господствующей науки и веры. Проповедуют тем, кто не находит утешения в храмах, не получает исцеления у дипломированных профессоров. Перед ним находился один из тех, кто принадлежал к "другой России", тайно сопутствовал официальной религии и культуре, восполняя пустоты в их учениях. Давал спасение изверившимся душам. Исцелял неизлечимую плоть.

— Всё из воды вышло, и всё в воду уйдёт. Солнце — вода в огне. Звёзды — огонь в воде. Одни планеты — лёд. Другие — кипяток. Третьи — горячий пар. Соли в воде сгущаются, и вот тебе — острова, материки, континенты. А растворяются, и нет континентов. Атлантида в воде растворилась, рассосалась в мировом океане. Человек в утробе из воды сотворяется, живёт, как чаша воды, а потом эта чаша расплёскивается, сливается с остальной водой, и нет человека. Как человек жизнь проживает, такая от него вода остаётся. Злой человек злую воду после себя оставляет, и она темнит материнскую воду. А добрый человек добрую воду в материнское русло сливает, светлит её. Праведник своей жизнью искупает жизни злодеев, воду высвечивает. Он и есть Водосвет. Иначе говоря, Водосвят. Праведнику сокровенная вода открывается. От злодея же убегает, прячется глубоко.

— Куда прячется? — настаивал Коробейников. Невнятное, завораживающее учение, шум множества бьющих из горы ключей, алмазная роса на листьях, зеркальное колыхание озера с неподвижной волшебной птицей погружали его в созерцание. Перемещали в иное время, когда по утренним водам, подымая стеклянные буруны, причаливали труворовы челны, и из них сходили на берег воины в лёгких шлемах, шли к ключам. Седовласый предводитель с золочёной перевязью опирался на жезл, то ли князь, то ли волхв. — Куда вода прячется?

— Есть Волга, которую видит глаз. По которой корабли плывут, нефтяные пятна расходятся, грязь течёт. Которую плотинами во многих местах рассекли и в железные трубы взяли. В которую столько крови слито, что светлая вода испугалась и спряталась, ушла сквозь дно, а тёмная вода проступила. Её и пьют. От того и люди болеют, и скот болеет, и рыба болеет. А внизу, под землей вторая Волга течёт, сокровенная, со святой водой. Также и с Камой, и с Окой, и с Доном. Также и с Байкалом, и с Ладогой. Святая вода ждёт, когда её обратно святой человек позовёт, она и вернётся. Тогда люди её станут пить и исцелятся. Надо святую воду молить, чтобы вернулась. Люди должны воде молиться, друг другу молиться, любить друг друга, чтобы не было гнева, не было между людьми злобы, чтобы их вода не боялась, а услышав святые молитвы, вернулась. Этому я учу. Учу людей молиться воде, учу любить Праматерь Воду, учу друг друга любить. Многие любят и исцеляются. Когда в России все друг друга полюбят, тогда исцелится Россия.

Коробейников слушал учение, которое жило в народе, перетекая из века в век. Передавалось от волхвов к староверам, от скрытников к молоканам, от катакомбных христиан к русским космистам. Это была утопия о вселенской любви и братстве, преодолении вражды и насилия, искуплении порчи и каинова греха, в который вовлечена природа, вовлечено мироздание. От гневного, изречённого на земле слова гаснет звезда. От возглашённого среди людей проклятия чахнет Вселенная.

Он, Коробейников, был исповедник той же утопии. Предчувствовал её среди кромешного опыта прожитой жизни. Нашёл в учении о горстях земли, которые насыплет на Священный Холм, прекратив в народе непрерывную распрю, соединив распавшееся время, примирив враждующие эпохи истории. Стоящий перед ним человек был его духовный брат и сподвижник.

— Россия спасётся, а мир остальной погибнет?

— Россия — миру спасение. Русская вода остальной мир напоит. Русская любовь утолит жажду мира. Из русского Байкала весь мир святую воду пить будет. От русской Волги все порченные и больные люди земли исцелиться. Русская любовь — живая вода мира. Россия — страна Водолеев. В русском народе живут Водолеи. Они учат русский народ любить Матерь Воду, друг друга любить, искать в себе источник святой воды. В этой горе — святая вода. Она людям открылась, чтобы они святой воде поклонились, уверовали в святость воды, в святость России.

Тот, кто назвался Водолеем, завершил свою проповедь. Вырвал из земли окованный медью посох. Коробейников увидел, как оставшееся углубление наполнилось водой. В том месте, куда вонзился жезл, забил прозрачный водяной фонтанчик.

Волхв удалялся к ключам, и его обнажённая паства следила за его приближением. Сброшенная одежда блёклыми ворохами лежала на земле, и под солнцем, среди брызг и плесков, виднелись выморочные тела, синие опухоли, открытые язвы, мокрые струпья. Страшные вывихи и рубцы, раздвоенные обрубки и молочные бельма. Множество тревожных ожидающих глаз смотрели, как приближается целитель в белых одеждах, в золотом венце, с властным жезлом.

Остановился посреди ручья, погрузив сандалии в бегущий поток. Резко воздел руки, сжимая жезл. Люди, повинуясь взмаху, дрогнули, встрепенулись. Снова вскинул руки, словно подымал свою паству с земли, отрывал от бренного неверия, бодрил дух, взывал к преодолению немощи, к страстной безоглядной вере. Гул воды мешался с гулкими выкликаниями волхва. Он выкликал на непонятном Коробейникову языке, на котором изъяснялся молодой первобытный народ, нарекая первыми именами окружавшие явления мира, — воду и камни, солнце и птицу, траву и отпечаток серебряного ветра на озере. Наречье напоминало тетеревиное бульканье, музыку тростниковой дудки, вой ветра в морской ракушке. Он шёл по воде, взмахивая жезлом, подымая с земли калек. Гнал их к горе, из которой хлестали ключи, ударами, понуканиями загонял под водопады. Коробейников различал его возгласы: "Молитесь воде!.. Любите святую воду!.. Любите друг друга!.." И всё тонуло в плесках и бульканьях.

Множество голых тел прильнуло к горе, ополаскивалось в ключах. Бесплодная женщина подставляла струям выпуклый, с тёмным пупком живот, большие мягкие груди, ополаскивала лоно, жадно пила, оглаживала бедра. Рядом на земле сидел безногий, вытянув короткие обрубки, вода разбивалась о его голову, как серебристая брошь, он хватал её губами, лил пригоршнями на обрубки, будто надеялся, что из обломков вырастут молодые сильные ноги, и он сможет вскочить. Тут же безрукий подставлял культи под струю, как подставляют их под рукомойник, жадно, по собачьи, пил высунув язык, захлебываясь бормотал и выкрикивал. Обнажённая топ-модель, чьё тело хранило былую стройность и совершенство, поворачивалась под водопадом, открывая свои язвы и струпья, хватала воду пригоршнями, не пила, а целовала, прикладывала исцелованную воду к распухшим щекам, кровоточащим плечам и груди. Слепцы, расцепив руки, все пали на колени, воздели лица, вода хлестала в их мёртвые глазницы, мутные бельма, и они то ли плакали, то ли хохотали, открывая кричащие рты. Чахлая женщина подставляла воде коричневые тощие ребра, впалый, с белёсым лобком живот, внесла в ниспадавшую струю своё некормленое чадо, и младенец беззвучно кричал, открывая крохотный ротик, а мать целовала его и воду.

Коробейников со страхом смотрел на людские уродства и язвы, ужасные желваки и горбы. Казалось, каждый совершил чудовищный грех, содеял богохульный проступок, за который разгневанный бог изувечил их плоть, изуродовал дух. Среди них расхаживал седовласый пастырь в мокрых одеждах. Рукой омывал их раны, пригоршней ополаскивал язвы, целовал их мокрые головы.

Коробейникову казалось, он наблюдает жестокую схватку, битву света и тьмы. Прозрачная вода смешивалась с чёрной мутью. Прохладная влага превращалась в горчичный пар. Протекавший у ног ручей становился мутным, чернильно-синим, от него пахло серой и тлением. Гора всей мощью и тяжестью выплескивала светоносную воду. Её хрустальный свет, звонкая бурлящая сила сшибались с чёрной энергией зла. Духи тьмы и света сражались, не уступая друг другу.

Внезапно раздался животный рёв, хриплый вопль, нечеловеческий клёкот. Он был громче водяных плесков и людских причитаний. Был исполнен свирепой ненависти и больного страдания. Исходил из девочки, которая упала голым тельцем в ручей. Извивалась, билась, как рыба на отмели. Скручивалась в спираль, распрямлялась, ударялась головой о камни. Её гнуло, выворачивало. Невидимая жуткая сущность не желала её покидать. Изо рта, из ушей вдруг хлынула чернильная жижа, клейкая чёрная слизь, пролилась в ручей. Бурлящими комьями пронеслась мимо Коробейникова и слилась в озеро. Исчезла в глубине, как кольчатый змей. Девочка недвижно лежала в ручье, плоская, хрупкая. Волхв над ней наклонился, нежно поливал из пригоршни. Была видна солнечная капель.

— Вижу!.. Вижу!.. — это кричал слепец, выходя из-под водопада. Озирался во все стороны, исступлённо оглядывался. Вместо недавних бельм у него синели глаза. Жадно, страстно смотрел во все стороны, словно торопился наглядеться на мир, перед тем, как в глазницы снова натечёт белая непроглядная муть.

— Молоко!.. Боже мой, молоко!.. — женщина с младенцем показывала всем свои груди, ещё недавно плоские и пустые, с обугленными сосками, а теперь наполненные, побелевшие, с сочными розовыми бутонами. Поднесла ребенка к груди, и тот жадно впился в млечный сосок, захлебнулся от сладости.

— Очистилась!.. — певуче, с птичьим горловым пением, восклицала топ- модель. С её тела сошла экзема, отлетела короста, закрылись язвы. Тело было перламутровым, стеклянно блестело. Не стесняясь своей наготы, она поворачивалась среди солнечных струй, словно сотворённая заново.

Коробейников восхищённо взирал. Перед ним совершилось чудо. Языческий бог, явившийся на зов волхва, сотворил исцеления. Не все его получили сполна. Не все избавились от вывихов и горбов. Но все были причастны чуду. Отирались полотенцами, помогали друг другу одеться. Волхв не торопил их. Смотрел, как они расчесывают гребнями волосы, повязывают на соседние кусты пестрые ленточки, наполняют сосуды святой водой. Еще некоторое время сидели, переговаривались. Поднялись, медленно двинулись в гору. Коробейников видел, как удаляются странники, поблескивают спицы инвалидной коляски, держатся друг за друга слепцы. Седовласый пастырь шёл следом, опираясь на посох. Золотился венчик на его голове.

Коробейников огладил горсть земли, телесной, живой. Сложил вместе концы платка, завязал узелки. Спрятал на груди первую, взятую у Труворова городища горсть.

Пора было уходить. Сверкали на солнце ключи. Алмазно переливался ручей. Озеро сияло. Он спустился к озеру и у берега, на мелкой воде, качался мёртвый лебедь. Его шея утонула, сквозь воду был виден жёлтый клюв, маленький тёмный глаз. Коробейникову стало больно. Волшебную птицу погубили людские грехи и яды. Лебедь принял их и погиб, даровав людям жизнь. Языческий бог принёс себя в жертву, как и всякий бог, приходящий в мир, чтобы продлить его бытие.

Коробейников уходил, не оглядываясь на мёртвую птицу…

(обратно)

Дмитрий Колесников. ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Александру Проханову — 70!

В этот суровый биографический факт просто невозможно поверить, наблюдая его страстные, энергичные выступления по телевидению, читая его яркие увлекательные художественные передовицы в газете "Завтра", анализируя его остросовременные темпераментные произведения, исполненные сильных, смелых и стойких, как оловянные солдатики, персонажей.

Впрочем, точно так же друзья и соратники писателя не могли поверить в его фактический возраст и 10 лет назад, отмечая 60-летний юбилей Александра Андреевича.

Ничего удивительного в этом неверии нет: Александр Андреевич своим внешним обликом вообще очень напоминает главного героя своего последнего романа "Пятая империя" Алексея Сергеевича Сарафанова, носившего "своё лицо шестидесятилетнего человека, сухое, в резких морщинах, с карими, настороженными глазами, как маску, под которой таилось другое лицо — молодое, страстное, с восторженными очами, с мягкой улыбкой насмешливых сочных губ". Это второе лицо идеолога "Пятой империи" "словно свежая, многоцветная фреска, силилось проступить сквозь позднюю роспись, тусклую, серо-стальную, с процарапанными линиями бровей, подбородка, скул", но тщетно — "маска была непроницаемой". А вот у Проханова маска, в отличие от его мистического героя, к счастью, очень даже проницаема.

Впрочем, поражает в седовласом юбиляре отнюдь не только разительное несходство его внешнего и внутреннего — вечно юного, пассионарного, таящегося под маской — облика. Неизбывное солдатское мужество писателя также достойно искреннего восхищения. Причём это несомненное достоинство Александра Проханова ценят и признают не только его друзья и коллеги, но и такие литературные критики, как, например, обозреватель "Литературной газеты" Павел Басинский, в целом весьма скептически относящийся к творчеству главного редактора газеты "Завтра". В этом также нет ничего удивительного — отрицать публицистическое мужество талантливого прозаика просто невозможно. Именно оно позволило Державнику и Воителю, как назвали Проханова в своих статьях лидер КПРФ Геннадий Зюганов и священник и духовник газеты "Завтра" Дмитрий Дудко, написать в июле 1991 года, накануне окончательного и бесповоротного крушения Советской Империи, уничтоженной вероломными предателями, знаменитое "Слово к народу", где каждое слово пронизано нечеловеческим, раздирающим душу отчаянием и огромной мучительной болью за судьбу родимой Отчизны, которой Александр Андреевич исправно и честно служит на протяжении всей своей долгой жизни. Это смелое, открытое обращение к гражданам исподволь погибавшего Советского Союза до сих пор заставляет нас, патриотов России, вздрагивать, вызывая болезненную дрожь в каждой клеточке тела, пробирая до самых костей, хотя то убийственно страшное, что пророчил блестящий оратор, уже давно совершилось, и Советскую Родину мы, увы, потеряли, похоже, безвозвратно и навсегда.

Беспримерное мужество Александра Проханова, как справедливо утверждает друг писателя-государственника Владимир Бондаренко, "позволило ему в телеинтервью 21 августа (1991 г. — Д.К.), — когда всем стал уже очевиден плачевный исход ГКЧП, когда Сергей Михалков звонил в редакцию "Дня" (предшественница газеты "Завтра". — Д.К.), срочно снимая уже набранное, свёрстанное приветствие гэкачепистам, — не отказаться от своих друзей О.Бакланова, В.Варенникова, выразить тревогу за развал Державы". И далее Бондаренко подчёркивает: "Не менее недели он ходил на работу в редакцию в ожидании ареста. В такие минуты человек виден особенно ярко. Мы бы простили ему слабость, обречённость, тоску, — её не было".

Рыцарское бесстрашие вдохновенного борца за могучую имперскую Россию проявило себя и в окаянные трагические дни 93-его, когда редакция "Дня" подверглась разбойному налёту со стороны новых хозяев жизни, которые, как пишет прозаик Александр Сегень, "взломав дверь, вынесли все компьютеры, сейф с деньгами и документами и уволокли всё это в неизвестном направлении". Так ельцинский либеральный режим положил конец одному из радикальных, прямолинейных, по-настоящему оппозиционных изданий, ставшему в те горькие годы надёжным оплотом всех русских патриотических сил. Новоиспечённая "демократическая" Россия рассчиталась с газетой сполна за откровенную всецелую поддержку Верховного Совета во время печальных октябрьских событий теперь уже пятнадцатилетней давности. Другой бы на месте Александра Проханова, наверно, предался унынию и впал в затяжную депрессию, опустил руки. А он повёл себя как настоящий воин: основал новую замечательную газету, обладающую всё теми же бойцовскими качествами, приступил к написанию своих лучших военно-патриотических романов. Алая, клокочущая энергия сопротивления не покинула прозаика, несмотря на два сокрушительных поражения почвенников и консерваторов в бешеной коловерти 90-х.

Уникальной доблестью и отвагой наполнены и все телевыступления горячего сторонника русской цивилизации. Когда слушаешь живые кипучие монологи Проханова в телешоу "К барьеру!", создаётся впечатление, что, озарённый пожаром борьбы с воинствующими либералами и радикальными западники, покалываемый, словно штыком, остроумными и хлёсткими издёвками Владимира Соловьёва, он, подобно своему герою Белосельцеву, и сам находится "среди пуль", на передовой невидимого фронта. Так оно, собственно, и есть: пламенная отчаянная борьба со всеми противниками самобытного пути развития России является личным фронтом Александра Проханова, его мирной передовой. В этой самозабвенной борьбе и заключается безусловный героизм романтического певца Империи. Александр Андреевич Проханов — несомненный герой нашего негероического времени. Только, в отличие от лермонтовского Печорина, он-то суть герой подлинный и настоящий, в самом что ни на есть положительном смысле этого слова.

Не меньший интерес, чем Проханов-человек, представляет и Проханов-писатель. Последний воплощает собой крайне сложное, многогранное и подчас противоречивое явление современной русской литературы. Наиболее полноценно, с нашей точки зрения, указанное явление охарактеризовал главный редактор "Дня литературы" Владимир Бондаренко в своей дружеской беседе с юбиляром. Приведём из неё небольшой отрывок, чтобы лучше понять, о чём идёт речь:

"Я давно уже чувствую, Александр Андреевич, вечное раздвоение твоей личности, определённый трагизм твоего пути. Ты — один из ярчайших метафористов, не побоюсь сказать, авангардистов слова, твоё "Агентство дня", твои бойни, твои кровавые батальные сцены, твой парад метафор вбирают в себя опыт Сальвадора Дали и русских примитивистов, Хлебникова и Набокова, Маяковского и Филонова… Своей эстетикой ты близок искусству авангарда… Но ты — последовательный и принципиальный державник, русский государственник.

В результате ты везде не до конца свой… Ты — авангардист, но 99 % авангардистов — в лагере радикальных разрушителей государства и откровенно презирают Россию. И потому среди них тебе нечего делать. Они тебе ненавистны…

Ты — государственник и консерватор, но 99 % государственников консервативны, и в своих литературных и художественных пристрастиях всегда предпочтут Шишкина и Репина Филонову и Татлину. Ты им непонятен как художник, их пугают твои взгляды на искусство".

Лично меня в прозе Проханова прежде всего всегда восхищали его отважные имперские герои. Лучшими произведениями мужественного писателя я считаю военные романы "Чеченский блюз", "Идущие в ночи" и "Дворец". В этих книгах нет ничего лишнего, нарочито надуманного, но есть суровая твердокаменная военная правда, есть сильные волей и духом личности, Личности с большой буквы. И мне вполне понятно, почему прекрасный роман "Дворец" о блестящей спецоперации советского спецназа по захвату дворца Амина в Кабуле высоко ценил Юрий Васильевич Бондарев: военная проза русского государственника отталкивается в первую очередь от традиций великолепных советских романов о Великой Отечественной войне, от замечательных традиций советской фронтовой и лейтенантской прозы. Вышеперечисленные произведения Александра Проханова о двух чеченских и афганской войнах, на наш взгляд, стоят в одном ряду с "Горячим снегом" и "Берегом" Юрия Бондарева, с "Повестью о настоящем человеке" Бориса Полевого и знаменитой повестью "Сашка" Вячеслава Кондратьева. И не случайно Владимир Бондаренко в своей последней статье "50 книг XX века" причислил роман коллеги "Чеченский блюз" к величайшим творений прошедшего столетия.

Ярчайшим и центральным героем книг главного редактора газеты "Завтра" объективно является отставной генерал внешней разведки Виктор Васильевич Белосельцев, "последний солдат империи", который прошёл сквозь пламя военных конфликтов в Афганистане, Намибии, Кампучии и Никарагуа, отправленный в эти страны, чтобы, видя недееспособность их властей, жертвуя своей жизнью, навести там порядок и предотвратить погружение данных государств в кромешный мрак и вакханальный хаос. Издательство "ЭКСМО" предварило "белосельцевский" цикл Проханова следующим кратким и точным предисловием: "Серия романов о разведчике Белосельцеве — это "семикнижье" о судьбе воина, который принадлежал к уникальной школе разведки, использующей не только рациональные методы, но и художественное мышление, логику и мистическое откровение". В этом героико-романтическом "семикнижье" ключевой персонаж предстаёт не только "последним солдатом империи", но и "носителем нового трагического сознания", по выражению Павла Басинского, связанного со скоропостижным и подлым развалом великой имперской Державы. Это трагическое сознание сливает Белосельцева с автором воедино, поскольку сам Александр Проханов, как мы знаем, независимо ни от каких обстоятельств, хранил, хранит и будет извечно хранить беззаветную верность светоносным идеалам магической могущественной империи, которая, подобно божественному откровению, представала перед нами то в облике дивной и самобытной Киевской Руси, то в образе европейской романовской России, то облачившись в тяжёлые железные доспехи и неподъёмные бушлаты и кольчуги грандиозного, необъятного Союза Советских Социалистических Республик.

В колоритной имперской лирике Александра Проханова таится нечто изумительное, завораживающе-притягательное. Известный поборник "евразийства", философ и политолог Александр Дугин верно подчёркивал: "Из множества прозвищ, которые Проханов получил, вступив на поприще служения Империи ("Соловей Генштаба", "Денщик ГлавПУРа" и др.), наиболее адекватным было, пожалуй, "Советский Киплинг". Он воспевал Империю, пока Империя существовала, и он верен ей и после её гибели. Он один из очень немногих, кто нашёл в себе мужество, не колеблясь, пронести свой идеал через все потоки грязи и "издевательств", обрушившиеся на него за время "перестройки". Он верен Империи, несмотря на то, что её предали и те, кто получил от неё несравнимо больше земных благ, чем он сам".

На протяжении последних нескольких лет нестареющий "советский Киплинг" выступает по телевидению и в передовицах своей газеты с важным и любопытным проектом "Пятой Империи", который сводится к возрождению первозданной русской цивилизации в условиях новой холодной войны, вторично инициированной Западом. Данному фундаментальному проекту посвящён последний, недавно вышедший в "Нашем современнике" (2007, №№ 9-10) роман писателя "Экстремист" (в книжном виде он приобрёл, с одной стороны, более широкое и эпическое, а с другой, более точное, отвечающее его внутреннему содержанию и лейтмотиву название — "Пятая империя").

Не успело произведение увидеть свет, как оно сразу подверглось жестокой критике. Так обозреватель газеты "Московские новости" Ольга Мартыненко полагает, что указанное сочинение главного редактора газеты "Завтра" удручает невнятной моралью, а пользователь "Живого журнала" под псевдонимом "maykopskijtshot" и вовсе называет недавнее прохановское творение "болтливым и китчевым" — "впрочем, как все тексты Проханова, написанные им в последнее время", — и ставит роману "Экстремист" однозначный минус. Некая Мария Бутербродова на сайте "Афиша@mail.ru" даёт ещё более радикально отрицательную рецензию на книгу "Пятая империя", считая эту вещь "абсолютно отвратительной".

Впрочем, немало нашлось у романа и вдохновенных защитников. Среди них назову обозревателя "Литературной газеты" Владимира Яранцева, утверждающего, что прохановская "романная симметрия вполне укладывается в "кристаллическую решётку" алмаза", и обозревателя "Взгляда" Сергея Белякова, разглядевшего в создателе "Пятой империи" талантливого художника-экспрессиониста, а главный редактор "Нашего современника" Станислав Юрьевич Куняев, отвечая на вопросы "Литературной России", причислил творение Александра Проханова к литературным событиям ушедшего года, отмечая, что оно написано "в лучших традициях русской классической литературы".

Если Владимир Бондаренко отнёс к 50 книгам XX века роман "Чеченский блюз", то я бы уже сегодня назвал одной из 50 книг нынешнего столетия блистательную "Пятую империю". Более того, её автору следовало бы безоговорочно присудить пресловутую премию "Большая книга", потому что данная вещь абсолютно вписывается в это словосочетание. Но, конечно же, никакую премию Проханову воинствующие либералы, стоящие у руля современной русской культуры, присуждать не собираются — это ясно, как Божий день.

Между тем роман "Пятая империя" поразил меня своей безбрежной широтой, потрясающей глубиной, неохватной эпичностью. Эти удивительные качества данного произведения заложены не только в его абстрактном, уходящем в бескрайнюю метафизику и далёкую бесконечность названии, но и в оригинальной структуре сочинения, напоминающей кристаллическую решётку. Упомянутые достоинства полноценно воплощаются и в пёстрой художественной галерее противоречивых персонажей, под которыми скрываются вполне узнаваемые реальные прототипы.

Главный герой "Пятой империи" Алексей Сергеевич Сарафанов является пламенным, светоносным провозвестником нового Государства Российского — священной "Пятой империи", которая должна прийти на смену окованной непроницаемой стальной бронёй "Четвёртой империи" Советов и положить решительный конец анархии и беспределу, воцарившимся на территории исторической России после распада Советского Союза. Он задаётся великой благостной целью — путём страстных пронзительных проповедей, излучающих божественную чудотворную энергию, под стать магическому бриллианту, выращиваемому в секретной лаборатории Сарафанову, объединить все русские патриотические силы во имя жестокой борьбы за правое дело — за русскую самобытную цивилизацию — с идеологами проекта "Ханаан-2", которые суть мировые закулисные силы, нацеленные на окончательное разрушение и неизбежное порабощение постсоветской России. Таким образом, как точно подметило издательство "Амфора", выпустившее анализируемую нами книгу, в прохановском романе "Пятая империя" "Мировой Ад сталкивается с Русским Раем", и героическое нечеловеческое противоборство этих двух диаметрально противоположных по своему смыслу и значению сил привносит в увлекательный многослойный сюжет романа лучезарный библейский мотив, наполняя его невероятной глубиной и содержательностью. Прозрачные библейские линии угадываются и в коварном предательстве изначально будто бы верного и надёжного помощника Сарафанова по особым поручениям Михаила Ильича Агаева — второго лица патриотической корпорации "Инновации — XXI век", хитроумно втеревшегося в доверие бизнесмена, а затем расчётливо, цинично и грубо обманувшего своего Наставника и Учителя, совершив гнусную и постыдную кражу целебного божественного кристалла "Пятой империи".

Ключевой и ярчайшей мыслью произведения я считаю монолог центрального персонажа, обращённый к его лучшему другу, к писателю-"деревенщику" Николаю Андреевичу Заборщикову, в котором даётся исчерпывающее полноценное объяснение необходимости строительства "Пятой империи". Процитирую основную часть этого пылкого блистательного монолога, который представляется мне крайне важным для понимания центральной идеи произведения:

"Империя — это Божественный удел наших пространств. Неизбежная доля нашего народа. Плод промыслительной "священной географии" Государства Российского… Империя возродится, Коля. "Пятая империя" возникнет на зияющем пустыре русской истории. На месте четырёх исчезнувших воздвигнется "Пятая". Вначале была Киевская Русь, дивное зарево, озарённые всадники Борис и Глеб в золотом и алом плащах. "Первая Империя" сложилась вокруг киевской Софии, от Балтики до Чёрного моря с множеством племён и народов — славян, норманнов, угров, финнов, печенегов, хазар. Затем — Московское царство с колокольней Ивана Великого, могучий, от семи холмов, протуберанец за Урал до Тихого океана — триумфальная "Вторая империя". Следом — Александрийский столп в Петербурге, яростный петровский порыв, устремлённый в центр Европы, "Третья Империя" Романовых. На её месте — Мамаев курган и космическая лодка "Буран", сталинский красный Союз — "Четвёртая империя", положившая свою красную лапу на весь XX век. Все четыре пали. На пальцах от них осталась лишь золочёная пудра, алая пыльца, словно от исчезнувшей бабочки. Теперь мы стоим у основания "Пятой империи". Её ещё нет — только предчувствие, мечта. Бессчётные цветные пылинки, которые начинают перемещаться в таинственном магните Вселенной. Так собирается облако космической пыли, зарождается неведомая планета. "Пятая империя" будет создана, и мы, пережившие катастрофу "Четвёртой", отягощённые бременем великого поражения, одарённые опытом стоицизма и мистической веры, приступаем к созиданию нового, Пятого царства".

То есть Алексей Сарафанов вдохновенно ратует за строительство "Пятой империи" не просто из вздорной капризной прихоти, а потому, что оно отвечает всей сложной многоцветной тысячелетней истории нашей страны.

Почему же патриоты "Пятой империи" проиграли последнюю решающую схватку, от которой зависела дальнейшая судьба всей русской государственности и национальной идеи? Мне думается, дело тут не в отдельных фигурах российского патриотического движения, чётко и красочно прорисованных в творении Проханова — не в прославленном герое Чеченской войны и депутате Государственной Думы генерале Буталине, не в добродушном, болеющем всей душой и сердцем за своё Отечество лидере российских коммунистов Кулымове, не в сметливом и энергичном предпринимателе Молодых, не в отставном боевом офицере Колокольцеве и не в раздражённом творящимся в родной Отчизне удручающим беззаконием и феноменальным беспределом "солдате удачи" Змеевом. Просто русский народ ещё до конца не осознал принципиальную необходимость их победы (неспроста в ответ на печальные слова Сарафанова "История взывает. Ищет человека, готового стать творцом истории. И увы не находит" Кулымов лишь горестно и немощно вздыхает: "Не созрел ещё наш народ, не созрел"), а значит историческая миссия новых русских славянофилов пока, к сожалению, обречена на провал.

Журнальное название романа — "Экстремист" — обладает лукавым ироничным подтекстом. Когда-то давно, почти десять лет назад, Александр Проханов поместил в газете "Завтра" свою яростную категоричную передовицу под заглавием "Ельцин, не кидайся из окна!" ("Завтра", 1999, № 2) под которой так и подписался "экстремист Александр Проханов". В ней, в частности, были такие слова: "Так кто же это у нас в экстремистах? Может быть, толстенький чмокающий монетарист, шоковый терапевт, стибривший, как напёрсточник, народные сбережения? Или гриб-красноголовик, утащивший из-под носа народа заводы, магазины, рудники, отдавший нажитое потом и кровью горстке банкиров? Или газовик-медвежатник, повысивший цены на почти бесплатные советские газ, нефть, электричество, заморозивший цветущую промышленность и сельское хозяйство страны? Или свирепый дуболом, разбивший Конституцию, как ночной горшок, а потом покрошивший тысячу русских людей в центре Москвы из пулеметов и танков?.. Да нет же, в экстремистах у нас ходят те русские, которые, обнаружив, что народ истребляется со скоростью четырех тысяч в день и полутора миллионов в год, что демократами… и ельцинистами проводится страшная, пострашнее гитлеровской, зачистка русских территорий и передача их "золотому интернациональному миллиарду", — эти русские вступают в смертельную схватку с палачами, спасая своих помирающих стариков и детей, краснозвёздные могилки и сельские храмы, — оказывается, они у нас экстремисты… Русский экстремизм — есть экстремизм Пересвета, Ивана Сусанина, Александра Матросова, экстремизм Гагарина и баррикадника Дома Советов… Это экстремизм газеты "Завтра"".

В таком ключе надо понимать и сарафановский экстремизм. Он таит в себе отнюдь не ту запрещённую законом идеологию, направленную на разжигание межнациональной розни и ксенофобии, о которой постоянно говорят СМИ. Экстремизм патриотического лидера и поборника "Пятой империи" подразумевает отчаянный юношеский максимализм, безудержно фонтанирующую энергию, призванную разбудить лучшие чувства в людях, ритуальное и торжественное самосожжение ради счастья своего народа, самозабвенное впадание во всевозможные крайности, вплоть до собственной трагической гибели, на благо безумно любимой Родины. Алексей Сергеевич Сарафанов стал экстремистом не только потому, что он, под стать многим русским людям, является человеком крайностей по натуре, но и по вине современных хозяев России, неуклонно толкающих нашу страну (правда, менее радикально и решительно, чем это было при Ельцине) в огромную зияющую пропасть и по-прежнему ведущих её (тоже, правда, менее уверенно) на Запад под конвоем, вопреки доброй воле подавляющего большинства населения.

Читая "Пятую империю" Александра Проханова, признаюсь, я порой ловил себя на мысли о том, что, возможно, эта книга действительно станет последней в творческой биографии интересного и талантливого прозаика. В ней он словно подводит итог своему многолетнему творчеству, превращая роман в эпопею, посвящённую идее, которую он так упоительно и сладко воспевал в последние годы. Однако мне бы искренне не хотелось, чтобы мои слова оказались пророческими.

(обратно)

Михаил Ножкин. РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ. Главы из поэмы

Моему народу-герою,

народу-победителю

посвящаю!

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Светлый праздник над землёю

Крылья мирные простёр, —

День Победы, день Героев,

Вечной памяти костёр!

День Победы, День Победы —

Праздник самый дорогой,

Наши боли, наши беды,

Наша радость, наш покой.

Наша Правда, наша сила,

Память сердца, крик души,

Праздник, звонкий и красивый,

В день весенний к нам спешит!

И с победным вдохновеньем

Всюду буйствует Весна,

И с особенным волненьем

Просыпается Страна.

Все невольно подтянулись,

Посерьёзнели с утра,

От обычности очнулись,

И на старших обернулись,

К старшим сердцем потянулись —

До чего ж ты, жизнь, мудра!..

В каждом доме нету счёта

Поздравительным звонкам,

К ветеранам все с почётом,

Вся любовь — фронтовикам.

А они — герои дня, —

Грудь вперёд, держись, родня!

Приосанились, побрились,

Любо-дорого глядеть,

Будто все договорились

Вдвое вдруг помолодеть.

Форму старую достали,

Ту, что нынче не модна.

Лихо звякнули медали,

Подпирая ордена.

И родня, соседи дома

С них с утра не сводят глаз,

Будто с ними незнакомы,

Будто видят в первый раз!..

Но пора. Пора к народу!

Их сегодня всюду ждут.

Ветераны пешим ходом

Вдоль по улицам идут.

А за ними — песен стаи,

Благодарности волна,

И весенними цветами

Засыпает их страна.

И спешат они навстречу

К боевым своим друзьям,

И обняв друзей за плечи,

Плачут, слёзы не тая!

Фронтовым чинам и званьям

Не ведётся здесь учёт,

Всем — особое вниманье,

Всем — особенный почёт.

Здесь солдаты, генералы —

Дети мачехи-войны —

Вспоминают, как бывало,

Что бывало, с кем бывало,

Все в обнимку — где чины? —

В день Победы все равны!..

А вокруг — народа тучи,

Старых, малых — пруд пруди,

Каждый хочет встать получше,

Да поближе подойти,

Да потрогать, да послушать,

Заглянуть героям в душу,

В прошлом истину найти.

И стоят, глаза разинув

На Историю свою,

Позабыв про магазины,

Про друзей и про семью.

Про насущные заботы,

Про сердечные дела, —

В этот час, глядишь, кого-то

Совесть вдруг и пробрала!..

Люди смотрят, смотрят люди,

Суть Победы знать хотят,

Словно на живое чудо

На фронтовиков глядят!

Кто с особенным волненьем —

В память собственной родни,

Кто с почтительным сомненьем —

Неужели, мол, ОНИ?..

Те, которые когда-то

Грудью встретили войну,

Те бессмертные солдаты,

Что спасли Народ, Страну?

Посмотри на эти лица, —

Ничего, как говорится,

В них особенного нет.

В чём же силы их секрет?

На героев не похожи,

Люди мирные вполне,

Не богатыри, и всё же

В прошлой яростной войне

Оказались всех сильней!..

В прах Европу разносило,

Пол-планеты в тьму несло,

Неужели это было?

Неужели быть могло?..

Но ведь было, было, было!

Вспомним сорок первый год,

Над страною смерть завыла,

Разбудила весь народ…

НАЧАЛО

Началось… Рассвет кровавый

Болью сердце опалил.

Враг жестокою оравой

Фронтом сразу в полдержавы

Страшным валом повалил

И пощады не сулил.

Мы тогда предполагали,

Что беда на нас грядёт,

Но наивно полагали,

Что, мол, враг ещё не тот,

Не посмеет, не пойдёт…

Нет, пошёл стальной лавиной,

Нас в момент решил сломать,

И такую силу двинул —

Приходилось отступать…

Горьким было отступленье…

Скажем, сделал шаг назад,

Да без боя — преступленье,

А иначе как сказать?

Отступали, но с боями,

Не считали контратак,

Так дрались за каждый камень,

Каждый метр и каждый шаг,

Что навек запомнил враг!

За народ, за край свой древний,

За республику труда

Бились малые деревни

И большие города.

Много было их, героев,

Тех, кто с первых дней войны

Боевым солдатским строем

Встал за честь родной страны.

Брест с бессмертным гарнизоном

Первым немцев развенчал,

Похоронным первым звоном

Для фашистов прозвучал.

С первых дней с оружьем встали

Могилёв, и Львов, и Таллин.

Лиепайский порт держался

С мудрой твёрдостью бойца,

Через силу Минск сражался,

Киев дрался до конца.

И Смоленск, всегда бесстрашный,

Ратной доблестью блистал,

В жарких схватках рукопашных

Костью в горле немцев встал.

И красавица Одесса —

Бескозырку набекрень —

Шла в атаку с флотской песней

На ветрах семи морей!

И великий русский город,

Севастополь наш родной,

Встал надёжно, твёрдо, гордо

Неприступною стеной!

Тула, как скала, стояла,

Брянск атаки отражал,

Ельня фрицев задержала…

Только враг всё жал и жал!

Только враг напор не сбавил,

Распалял победный пыл,

Подкрепление добавил

И давил, давил, давил…

И терял, терял без счёта

Танки, пушки и пехоту,

Но и наших полегло

Небывалое число…

Войн подобных не бывало!

И такие шли бои —

Танки тяжкие, бывало,

Буксовали по крови…

Отступали через силу,

Гнула общая беда,

Всё горело, всё дымило:

И поля, и города…

Эшелоны полным ходом

Торопились на Восток,

В тыл везли станки, заводы,

А за ними пешим ходом

И стада, и тьма народа,

От заката до восхода —

Нескончаемый поток!..

А над ними хищной стаей,

Без помех терзая высь,

Строй стервятников с крестами,

И тревожное — "Ложись!"

И на бреющем полёте

Враг недрогнувшей рукой

В цель — свинцовою рекой,

А в прицеле пулемёта —

Беззащитный род людской!

Вот он враг пришёл какой…

Шли, хлебали полной мерой

Отступления пути,

Отступали с полной верой

В наступленье перейти.

Ну, а те, кто оставались

У распахнутых дверей,

Умоляли — убивались,

Голосили — надрывались:

"Возвращайтесь поскорей!!!"

Отступали, душу рвали,

Всё назад рвались, назад,

Слёзы горькие скрывали,

Детворе пайки совали,

В землю прятали глаза.

"Мы вернёмся, мы вернёмся!" —

В горле ком, печаль кругом —

"Мы клянёмся вам, клянёмся,

Только с силой соберёмся,

И сюда, назад, бегом!.."

Отступали, матерились,

Обещали отомстить,

А пока что приходилось

Тропы трупами мостить.

Дни и ночи шли сраженья,

Бесконечные бои.

Попадали в окруженье,

Но к своим рвались, к своим!

И единой силой движим,

На Восток, к Москве поближе,

Всё катился вал людской

И с надеждой, и с тоской…

МОСКВА

И у стен столицы древней,

Над собою суд верша,

Распалялась духом гневным

Наша добрая душа.

И готовилась к сраженью

На осадном положеньи

Прифронтовая Москва,

В небывалом напряженьи

Закатала рукава.

Обороны график жёсткий

В каждом сердце бился хлёстко, —

До победного держись!

Танки врылись в перекрёстки

И зенитки, глядя ввысь,

В ожиданьи напряглись.

И с утроенной сноровкой

Нарядил столичный тыл

Окна в светомаскировку

И в бумажные кресты.

Кремль укрыли камуфляжем —

Вот уж, право, чудеса!

Краснозвёздных экипажей

Стало больше в небесах.

Над Москвой аэростаты,

Как небесные киты,

Распластались плотной стаей,

Нас прикрыли с высоты.

Против танков рвы копали,

Укрепляли рубежи,

Из трамвайных рельс клепали

Непролазные ежи.

Баррикады городили,

Волокли мешки с песком,

Доты, дзоты возводили, —

Чтоб, как крепость, каждый дом!

Ежедневно, еженощно,

Надрывая вдрызг нутро,

Разворачивался мощно

Трудовой народный фронт.

Все заводы сходу, сразу

Пульс военный обрели,

На военные заказы

Моментально перешли.

И с улыбкою довольной,

Сдав товарищам дела,

Уходили добровольцы

В рейд по вражеским тылам.

И по всем, по всем дорогам,

И со всех, со всех сторон

Шла и шла в Москву подмога,

Шёл народ суровый, строгий,

Верой в Родину силён.

И в столице, как пружина,

Сжалась сила всей страны,

И сибирские дружины

Встали поперёк войны.

И лихие ополченцы,

Не солдаты уж совсем,

Добровольно шли на немца,

Шли во всей своей "красе"…

Кто в чем был на фронт из дома

Под командой военкома.

Шаг нетвёрдый, строй неловкий,

Ах, как жалко было их,

Ни уменья, ни сноровки

И винтовка — на троих…

Но рвались в неравный бой

Необученной гурьбой!..

В общем, все, как говорится,

Грудью встали за Столицу,

Как единая стена,

А война-то — вот она!

Немцы к Химкам подтянулись,

Утирая кровь с лица,

И к биноклям потянулись —

Ждали нашего конца.

Уж на свой "парад победы",

Что у стен Кремля пройдёт,

Отпечатали билеты!..

Нас от наглости от этой

И поныне дрожь берёт!

В страхе замерла Планета,

В страхе сжался человек —

Неужели белу свету

Быть коричневым навек?..

Неужели неизбежно

Мародёрам и невеждам

Суждено теперь служить?..

На Москву — одна надежда,

На кого ж ещё, скажи?!..

И не дрогнула Столица,

И Парадом в ноябре —

Знай, мол, нас, как говорится! —

Нос утёрла немчуре!

Строгий был Парад и славный,

Может быть, и самый главный!..

Площадь Красная кипела

Тусклым отблеском штыков,

Площадь Красная звенела

От солдатских каблуков.

Снегом утренним белея,

С каждым шагом всё смелее

Шла по площади Страна,

И трибуна Мавзолея,

Как всегда, была полна!..

С Красной площади солдаты

Уходили прямо в бой,

В бой за всё, что с детства свято, —

За жену, за мать, за брата,

За Страну, за нас с тобой!..

И пружина распрямилась,

И в начале декабря

Тьму на западе пробила

Нашей радости заря!

Так фашистов долбанули

В глубину и в ширину,

Что на Запад развернули

Тупорылую войну.

Много вёрст бандитов гнали

По снегам родной земли,

Всё им, всё припоминали,

Разъясняли, как могли.

Предъявляли счёт суровый

За непрошенный постой,

Забелело Подмосковье

От берёзовых крестов.

Били их, "непобедимых",

Гнали их взашей назад

От Москвы своей любимой, —

Чтоб не пялили глаза!

И хоть насмерть с ними драться

Научило время нас,

Было многое, признаться,

Под Москвою в первый раз.

Мы впервые побеждали —

Не сгорали со стыда,

В первый раз освобождали —

Не сдавали города.

И на зверства мародёров

Насмотрелись в первый раз,

И жестокость злобной своры

Потрясла впервые нас!

И в стремлении едином

В первый раз клялась Страна:

Доберёмся до Берлина —

Рассчитаемся сполна!

В этом, правда, просчитались,

Гнев растаял до поры,

Добрались — не рассчитались,

Слишком мы к врагам добры…

В общем, битва отзвучала,

И впервые от начала

Люди дух перевели,

И впервые тяжесть спала

За судьбу родной земли.

Чуть ослабли струны-нервы,

Оглянуться чуть смогли,

И с Победы этой первой

Счёт победам повели.

Битва главное решила —

Окрылила всю страну,

Ведь тогда одним аршином —

От Москвы и до Берлина —

Люди мерили войну.

Мерой точною и строгой,

Да иначе не могли,

И военные дороги,

Пусть немногие из многих, —

Уж на Запад пролегли…

ДОРОГИ

Про дороги фронтовые,

Нашей доблести пути,

Так всегда и говорили —

Ни проехать, ни пройти!

Так размыты, так разбиты,

Так растерзаны войной, —

Продерись по ним, поди ты!

Но других-то не дано,

Значит, двигай всё равно…

С полной выкладкой шагали,

Днём шагали и в ночи,

Шли, друг другу помогали,

Танки тяжкие толкали

И тянули тягачи.

Словно малые игрушки,

На себе тащили пушки,

Понимали — мочь не в мочь —

Было некому помочь.

А уж всякие машины

Прокатили пол-войны

На бойцах, а не на шинах —

Это помнить мы должны.

В общем, каждый о дорогах

Той поры расскажет много,

Каждый, кто войны вкусил,

На дорогах грязь месил,

Колею по пояс мерил,

Выбиваясь вдрызг из сил,

И неистребимо верил, —

Без него не победить.

Значит, двигай, — что там ныть…

Шли, от пота изнывали,

Ноги до крови сбивали

И порой, презрев беду,

Спали прямо на ходу.

Шли, войне подставив спину,

Берегли мечту одну, —

Если уж не до Берлина,

До привала дотяну!..

Ах, привал… Бойцу бывало

Душу радостью взрывал,

Силы новые давал.

Да война б на месте встала,

Если б только не привал,

Жаль, что редко так бывал…

Но бывал.

Большой ли, малый,

А команда вдруг звучала

Над колонною: "Привал!"

И колонна — наповал…

И к костру, к костру скорее,

Руссупониться успеть,

Обсушиться, обогреться,

Кипятком живот погреть.

Да махорочкой разжиться,

Самокрутку закурить,

Червячка, как говорится,

Коркой хлеба заморить.

Да заснуть на миг, хоть тресни,

А заснёшь-то, как умрёшь,

А проснёшься, как воскреснешь…

Только разве тут заснёшь —

Балагурит молодёжь!..

Да друзья одолевают,

Да нежданные дела.

Скажем, кухня полковая

Или почта полевая

Вас на марше догнала…

Не до сна! С надеждой зыбкой

К почтальону пулей мчи,

Ну, а вдруг? А он с улыбкой, —

На, страдалец, получи!

И конверт, войной пропахший,

Как награду, выдавал.

В этот миг — солдат ли, маршал —

Всё на свете забывал.

Дом, семья и край родимый

Вспоминались сразу вдруг,

И тепло далёких рук

Той единственной, любимой,

Что милее всех вокруг…

На привале шум и гомон,

Так солдат к войне привык,

Словно не на фронте — дома

Перед другом иль знакомым

Выкаблучивал язык.

Кто во что горазд, а ну-ка?

Отовсюду голоса,

Есть спецы на чудеса, —

Вдруг загнут такую штуку —

Хохот залпом в небеса!

Вспоминают душеведы

Сотни всяких небылиц

Про сердечные победы,

Про поверженных девиц.

Про соседских жён поэмы,

Светлый гимн своей жене,

И про всё, что знаем все мы…

В общем, все на свете темы,

Только что б не о войне!..

Им война — и боль, и мука,

А привал — добро и свет.

Фронтовая жизнь — наука

И закалка на сто лет.

А уж песен перепето,

Да забористых каких!..

Мы на зависть белу свету

И сегодня помним их.

Отводили в песне душу,

Хочешь слушай, хочешь пой,

Про танкистов, про Катюшу,

Про любимый город свой.

Про берёзы да осины,

Про великую страну,

Про былинную Россию,

Про священную войну.

И солдатским хриплым хором

Пели Родины сыны

С подголосьем, с перебором,

Как когда-то до войны.

В общем, звонко отдыхали,

Но звучало на привале:

"Становись!" — Привал стихал,

Быстро, молча в строй вставали,

Где-то пушки громыхали,

Где-то фрицы поджидали,

Запад битвой полыхал.

И взвалив войну на спины,

Отдых в душу опрокинув,

В новый бой колонна шла.

Путь-дорога до Берлина

Далека ещё была…

БЛОКАДА

Ленинградская блокада —

Наших всех болей больней…

Как ни тяжко, всё же надо

Вспомнить в этот день о ней.

Ах, блокада ты, блокада,

Ненавистный чёртов круг.

Немцы возле Ленинграда, —

Ручка валится из рук!

Наша слава, наша гордость,

Всенародный наш лицей,

Наш великий светлый город

В страшном огненном кольце!

Окружили, обложили

Город у Невы-реки,

Но оружье не сложили

Ленинградские полки.

Встали насмерть, в землю врылись,

Не расплавились в огне,

За родимый город бились

Девятьсот великих дней!

Вдохновитель дел заплечных,

Мерзкий фюрер, деспот злой,

Наш прекрасный город вечный

Приказал сравнять с землёй.

И фашист, смертельным градом

Раздирая небеса,

Сыпал бомбы и снаряды

Методично по часам.

Ленинград лежал в пожарах,

Задыхался весь в дыму,

Но по мужеству, пожалуй,

Равных не было ему!

Разве только Севастополь,

Разве только Сталинград

За бесстрашие и стойкость

С Ленинградом встанут в ряд.

Ленинградцы, как вы, братцы? —

Волновалась вся страна,

Дай-то Бог вам продержаться —

Воздадим врагу сполна!

И на радость всей Отчизне,

Появившись как-то вдруг,

Всё жила "Дорога жизни",

Разрывая смертный круг.

И по Ладоге звенящей

В Ленинград, в огонь, вперёд

Шли машины страшным маршем,

Кто по льду, а кто под лёд…

Прорывались в город чудом,

Чтоб помочь ему, помочь.

Хлеб — туда, а боль — оттуда,

Всю блокаду день и ночь…

О блокаде Ленинграда

Разве можно рассказать?

Это видеть было надо,

Лично выплакать глаза.

Каждый день бомбёжкой метить,

Над погибшими стонать,

Или вдруг в живом скелете

Однокурсника узнать.

Иль осьмушку хлеба на день

Взять, да вдруг не получить,

Иль детишкам, как награду,

Взять, да свой сухарь вручить.

Иль на фронт в пустом трамвае

Прямо из дому катить,

Иль о трупы спотыкаясь,

За водой к Неве ходить…

Всей фантазии не хватит

Фантазёрам всей земли,

Чтоб представить вдруг смогли,

Как герои Ленинграда

Сквозь блокадный ад прошли…

Беспощадный лютый холод

Даже вздоха не даёт,

Как бесшумный белый молот,

Тихо-тихо насмерть бьёт.

Зверский голод до безумья

В сердце вечностью сквозит,

Ну, стерпи, ну, образумься

И другого не грызи!

Что-нибудь пожуй, неважно,

Хоть с обоев клей сдери,

Хоть нажарь котлет бумажных,

Хоть подошву отвари.

Чем-нибудь набей желудок,

Встань, колодой не лежи,

И не смей терять рассудок,

И держись, дерись за жизнь!

В чём спасение? В работе,

В битве яростной с врагом.

Там — в окопе, в доте, в дзоте,

Здесь — за каждым за станком.

Вера вечная в победу,

В дело правое своё.

Неужели силы нету

На фашистское зверьё?

Есть, конечно! Сила духа —

Вот чем наш народ силён,

Шёл сквозь битву и разруху

Новой болью закалён.

Люди жили, воевали,

Презирая смерть и страх,

И оружие ковали

В развороченных цехах.

Ленинград больной лечили,

Ухитрялись возрождать,

И детей своих учили

Выживать и побеждать.

Память прошлого спасали,

Укрывали, как могли,

Сами насмерть замерзали,

А деревья берегли!

Невозможное творили,

И надеждой сжав нутро,

Как грамматику зубрили

Сводки Совинформбюро.

Что жуётся — всё жевали,

Все земли родной дары.

Под картошку раскопали

Все бульвары, все дворы.

И при свете зажигалок

Билась жизнь во все концы.

И работали читалки,

И в театры шли бойцы.

И победных дней началом,

Всех симфоний впереди,

"Ленинградская" звучала

Песней пламенной в груди!

И собрав по крохам силу,

Сквозь январские снега

Ленинград в атаку двинул

На заклятого врага!

И прорвал, прорвал блокаду,

Немчуру пошёл кромсать,

И была такая радость,

Что пером не описать!..

Но на том кончать неловко

О блокаде наш рассказ,

У людей на Пискарёвке

До сих пор моря из глаз!

Память наша кровоточит

Вечной раною сквозной.

Тани Савичевой строчки

Всё шатают шар земной!

Ленинградская блокада —

Память вечная о ней!

Всем живущим помнить надо

Девятьсот бессмертных дней…

ЛАЗАРЕТЫ

Притаясь в лесу украдкой,

Разметались до поры

Санитарные палатки,

Как цыганские шатры.

Царство извести и хлорки,

Царство марли и бинтов,

Запах йода и махорки,

И солёных ста потов.

Полевые лазареты,

Предпоследнее прости,

Так сказать, до края света

Вёрст не боле тридцати!

И санбат на полпути.

Лазареты полевые,

Бесконечный ранам счёт,

Раны только боевые

Принимались здесь в расчёт.

К остальным болям — усмешка,

Так и быть, мол, полечу,

И по мелочи, конечно,

Не бежал боец к врачу.

И заметь, хоть было трудно,

Тяжко было, но притом,

Мало кто болел простудой,

Головой и животом.

От мигреней не страдали,

От обжорства, от солей,

Столько горя повидали, —

Было всем не до болей.

Но уж если ранят вдруг,

Военврач — твой лучший друг,

На войне военврачу

Все раненья по плечу!

Он идёт по лазарету,

Между тем и этим светом,

Как Архангел для солдат,

День и ночь покоя нету,

Под рукою шприц с ланцетом,

Пистолет и автомат.

Обстановка боевая,

Это ты, браток, учти,

Вот она, передовая,

Рядом, под боком почти.

И условья полевые,

То есть, нету никаких,

Приползут полуживые,

Возвращай их в строй живых.

Жизнь и смерть здесь вечно рядом,

Жизнь сильнее во сто раз,

Вот, к примеру, взять солдата,

Весь в бинтах, лишь щель для глаз.

Отощал, гремит костями,

В чём уж держится душа,

Но бормочет под бинтами, —

Эх, сестричка, хороша!..

Значит, жив, и жить намерен,

В строй вернётся, будь уверен,

А сестрички, — прав солдат, —

Хороши у нас всегда!

Хороши и те, и эти,

Особливо в грозный час,

В прифронтовом лазарете

Всех милей они на свете

И роднее всех для нас!

С виду слабый пол, конечно,

Но на зависть храбрецам,

Шли под пули в ад кромешный,

Шли на выручку бойцам!

На себе ребят подбитых

Через всю войну несли,

Всей душой добру открыты

Сколько ж добрых душ спасли!

Дорогие медсестрички

Круглосуточно в строю,

Всё щебечут, словно птички,

В забинтованном раю.

А война грохочет рядом,

То и дело — бух да бух,

Но привычна канонада,

Не терзает людям слух.

Каждый занят мирным делом,

Всем занятие нашлось,

Тот вгоняет шприц умело,

Тот бинтует вкривь и вкось,

Этот взялся штопать тело,

Этот ловко пилит кость…

А в дверях уж новый гость.

Сразу видно, что из боя,

С огневой, с передовой.

Ну, касатик, что с тобой? —

Врач качает головой.

Парень в битве удостоен

Рваной раны штыковой.

Только что из рукопашной, —

Хорошо, что не в живот,

А в плечо — не так уж страшно,

Всё до свадьбы заживёт!

Мы сейчас тебя починим,

Вот сюда ложись, герой,

Всё промоем, швы накинем, —

Эй, Васильич, этот твой…

Ну-с, а я возьму другого.

Что у вас, у дорогого?

Пуля спряталась в бедро?

Что же, дело не хитро.

Кость, как будто не задета,

Это главное, дружок,

Дай, сестра, побольше света,

Не работает движок?

Чтоб ему!.. Зажги коптилку,

Да поближе, вот сюда,

Привяжи бойца к носилкам,

Чтоб не дёргался, чудак.

А солдат вцепился в ногу,

Горьких слёз полны глаза:

"Доктор, милый, ради Бога,

Ногу мне не отрезай!"

"Да не бойся, не отрежу,

Как солдату без ноги,

только пулю обезврежу,

И опять на фронт беги!"

Военврач в халате рыжем

От запёкшейся крови,

Тянет пулю… Доктор, тише! —

Потерпи, родимый… Вижу…

Вот и всё! Теперь живи!

На, держи её, дурищу,

До Берлина донеси,

А невесту как отыщещь,

Так на свадьбу пригласи…

И уже к другому мчится,

И к десятому потом

Белокрылой доброй птицей

С красным маленьким крестом.

И солдату полегчало,

И свободно он вздохнул,

И глаза закрыл сначала,

А потом совсем заснул…

И приснился сон солдату,

Светлый, радостный такой,

Будто он и все ребята

Там, за Эльбою-рекой,

С небывалою отвагой

Под Берлином бой вели,

И гвардейским твёрдым шагом

Аж до логова дошли,

И над самым над рейхстагом

Знамя красное зажгли!

И от радости шалея,

В крике рвали голоса,

И патронов не жалея,

Всё палили в небеса!

И неведомо откуда

Вдруг красавица пришла,

Золотое с белым чудо,

За спиною два крыла.

Полыхнула тёплым светом,

Улыбнулась как Весна,

И шумок пошёл — Победа!

Это лично, мол, ОНА!

А она, живая сказка,

Вдруг сказала: — Ну, сынок,

Всё, конец, сдавай мне каску,

Меряй лавровый венок!..

Он примерил, —

точно, впору, —

Заслужил, солдат, носи, —

А теперь, без разговора,

У меня, что хошь, проси!

И солдат, земли не чуя,

Закричал на целый свет,

Я домой, домой хочу я,

Мне без Волги жизни нет!..

И Победа улыбнулась, —

Быть по-твоему, сынок, —

На Восток рукой взмахнула,

На прощание шепнула, —

Не снимай, солдат, венок!

И солдат ей поклонился,

И куда-то покатился,

Спотыкаясь на бегу,

В поднебесьи закрутился

И на Волге очутился,

На высоком берегу!

Подтянулся, распрямился,

Поглядел на край родной

И, признаться, удивился, —

И не пахнет тут войной!

Всюду мирной жизнью веет,

Всюду тишь да благодать,

Кто-то строит, кто-то сеет,

И знакомых не видать.

И машин, машин — навалом,

Так отроду не бывало.

Всюду шумно, многолюдно,

Всюду к жизни интерес,

Все в гражданском абсолютно,

Вот уж чудо из чудес!

Край родимый процветает,

Поглядеть — поёт душа,

Все нарядны, все с цветами,

И куда-то все спешат…

Он пристроился к колонне, —

Мол, посмотрим, поглядим, —

И пошёл… И холм зелёный

Вдруг увидел впереди.

И на самой верхотуре

Видит — батюшки — ОНА!

Та красавица в скульптуре

До небес воплощена!

Да, она, Победа наша,

У планеты на виду!

Дух перехватило даже

У солдата на ходу.

На себя точь в точь похожа,

Только чуточку построже…

Не живая, из бетона,

Но зато уж на века,

Так легко, с победным звоном,

Меч вонзила в облака!

А у ног её, как знамя,

Над могилою бойца,

На ветру трепещет пламя,

Обжигая всем сердца.

И к тому огню колонны

Всё идут, идут, идут,

И цветы к нему с поклоном

Всё кладут, кладут, кладут!

А на стенах, — мол, глядите —

Память доблестных времён! —

Тусклым золотом в граните

Павших тысячи имен…

Он от точки и до точки

Всё глазами пробежал,

И в одну уперся строчку —

Иванов И.П., сержант.

Это ж он! Постойте, братцы,

Как же так, хочу спросить?

Я ведь жив, и рано в святцы

Иванова заносить!..

И вот тут его невольно

Кто-то в бок толкнул небольно,

Глянул —

рядом врач с сестрой, —

Эй, герой, глаза открой,

Трое суток спал, довольно,

Просыпайся… скоро в строй!..

ЗЕМЛЯ

Ах, земля родная наша!

Нет тебя милей и краше,

Обойди хоть целый свет, —

Лучше не было и нет!

Дар судьбы —

с рожденья, с детства

Век с тобою рядом быть,

И глядеть — не наглядеться,

И любить — не разлюбить.

Ширь без края, даль до неба,

Воля вольная — земля!

И шумят морями хлеба

Неоглядные поля.

Урожай наш стопудовый

Ярким золотом горит.

Ешь бери, досыта, вдоволь, —

Да не жадничай, смотри.

Не хватай бездумно лишку —

На всю жизнь не напасёшь,

А не съешь, так ведь излишки,

Знаю, в мусор понесёшь.

Хлеб — да в мусор! Вот беда-то,

Вот беда на всю страну!

Позабыли, как когда-то

Голодали всю войну.

Города, деревни, сёла, —

Всюду голод побывал,

Господин великий голод

С нами тоже воевал!..

Жизнь и хлеб во все ненастья

Вечно рядышком всегда,

Для людей война — несчастье,

Для земли война — беда!..

Над землёй война металась,

По земле пожаром шла,

Землю кровью пропитала

И расплавленным металлом

На три метра пролила.

На полях за жизнь сражались,

Танки грызли чернозём,

И поля не хлеб рожали,

А сплошной металлолом.

Подымались вместо хлеба

До небес огня столбы,

И земля столбом до неба

От бомбёжек на дыбы!

И солдат в окоп укрылся,

В землю-матушку зарылся,

Защити, земля, его,

Сына, сына твоего!..

Над окопом пули свищут,

Не вставай, солдат, с земли! —

Пули ищут, ищут, ищут,

Но пока что не нашли…

Для солдат свинцовой каши

Вечно вдоволь на войне…

А снаряды землю пашут,

Словно трактор по весне!

А снаряды рядом, рядом,

Словно демоны, ревут,

И осколки сыплют градом,

Всё живое в клочья рвут…

И надрывно мины воют,

И фугасы землю роют,

Глядь — ничком застыл сосед,

И не разберёшь порою —

Кто живой, а кто уж нет.

И готов от мыслей всяких

Врыться в землю головой…

И вот тут приказ — а атаку!

Подымайся, кто живой!

Только как же тут подняться,

Если смерть вокруг кружит?

Так ведь надо, надо, братцы,

За Отчизну насмерть драться,

А не мы? — так кто, скажи?

Больше некому, ребята,

Так вперёд, богатыри,

Подымайся за комбатом

И навстречу пулям при!..

У солдата работёнка —

Со штыком, средь бела дня,

Против стали и огня,

Хоть шинель да гимнастёрка —

Вся солдатская броня,

Штык вперёд, прощай, родня!

Вспомни, милая, меня…

Ни залечь, ни оглянуться,

Как там жизнь ни дорога,

Из последних сил рвануться

В пекло, к чёрту на рога,

В рукопашной дотянуться

До проклятого врага!

И идёт живым тараном

Наш один — на их троих!

Может быть, когда помянут

Добрым словом средь живых…

(обратно)

Николай Кузин. “ДУШИ ПРОЗРЕНЬЕ…”

Мой “сталинизм”

Мой "сталинизм" — не фанатизм,

Мой "сталинизм" — души прозренье,

Он мой обруганный "нацизм",

"Покрытый ржавчиной презренья".

Он — беспредельная любовь

К родной земле, к родным просторам,

Чтоб их не смел топтать любой

Из тех, кто предан хитрой Торе.

И мой "нацизм" не жаждет зла

Другим народам и "народцам",

Хоть зрит давно из-за угла

Оскал угрюмый инородца.

Но мой "нацизм" — любовь к стране —

Угрюмость без боёв осилит,

Поскольку в золотом зерне

Нет химикатов для насилий.

Вот почему свой "сталинизм"

Я окрестил духопрозреньем,

А огнепальный сатанизм

Вручил апостолам презренья.

Между жизнью и смертью

Между жизнью и смертью цепь загадочных мигов:

Затяжных и коротких, больных и здоровых.

Кто идёт налегке, кто в тяжёлых веригах —

Все мечтают невольно о священных коровах.

Между жизнью и смертью цепь закрученных мифов:

Лучезарных и мрачных, лихих и безногих.

И за каждым из них сеть замшелых тарифов,

Окрещённых историей данью убогих.

Между жизнью и смертью цепь придуманных странствий,

Одиссеями мир околдован извечно.

Изучая подробно земное пространство,

Мы не ведаем, где пролегает путь Млечный.

Где небесная твердь закрывает ворота,

Перед всеми, бегущими в райские кущи…

Между жизнью и смертью колесо разворота,

Управляет которым Господь всемогущий.

***

Медленно к Богу иду…

Я — в Гефсиманском саду.

Еву с Адамом не вижу,

Бога же вижу всё ближе.

Вот он — Творец и Учитель:

Я как послушный рачитель

Падаю ниц перед ним!

— Господи, осени!

Внемля молитве моей,

Звонко запел соловей,

Вспыхнула ярко звезда…

Ей я за это воздам,

Ей, соловью и всем вам,

Чётко узревшим бедлам…

Я — в Гефсиманском саду

Медленно к Богу иду.

О СТИХАХ

И чем случайней, тем вернее Стихи слагаются навзрыд. Борис Пастернак

Стихи слагаются случайно?

Стихи слагаются навзрыд?..

Нет, у стихов другая тайна

Ведёт мелодию на взрыв.

И в этой адской круговерти

Не только почва и судьба.

Тут чувствуешь дыханье смерти,

Тут страшная идёт борьба

Между мечтой и голой явью,

Что вся погрязла в суете…

Кто голос скорби вам проявит

В окаменевшей пустоте?..

Стихи слагаются надрывно,

Стихи поются в тишине,

И не случайно — непрерывно

Они звучат в тебе, во мне.

ПРЕДНОВОГОДНЕЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ

По улице метель метёт, Шатается, свивается, Мне кто-то руку подаёт И кто-то улыбается… Александр Блок

Метель на улице, метель в саду.

В душе метелится. Куда иду?

И где причал-прют себе найду,

Когда всё прошлое в сплошном чаду?..

Нет, и в кромешной мгле бил светлячок —

Такой же трепетный, как родничок, —

Он освещал всегда тот пятачок,

Куда не мог внедрить сеть паучок.

Теперь светильник мой погиб-погас,

В паучью сеть попал и мой Пегас.

Бреду пешком во тьме и слышу глас:

"Никто руки тебе уж не подаст".

Улыбки дружеской, увы, не жду.

Метель закружит всех в Новом году:

Купель крещенскую совьёт в аду,

А Иордан-ручей сольёт в бурду.

***

В твой праздник листопадно-светлый

Приснился сон мне очень странный:

Рябина, дуб — у края света,

А возле них — усталый странник…

Я думаю — то божий Суд был,

Коль после яростных метаний

Опять свели мы свои судьбы

На перекрёсток испытаний.

Да, риск велик. Но раз Всевышний

Благословил эту затею,

Так будем жить, чтоб третий лишний

Не смог войти в наш ладный терем.

(обратно)

Юрий Петухов. ГОД АЛЕКСАНДРА ПРОХАНОВА

Год Русского языка канул в Лету, не принеся языку нашему ничего доброго и утешительного. Наступил год новый — год Александра Проханова.

То ли так совпало, то ли к этому всё и шло, но этот юбилейный для него год стал той временной отметкой, на которой и правые, и левые, и либералы, и патриоты, и республиканцы, и имперцы вынуждены были признать — многие, скрепя сердце и скрипя зубами, — приоритет Писателя — выдающегося Русского Писателя, от которого прежде пугливо открещивались, талант которого открыто признавать не решались, которого попросту боялись из-за его непохожести на иных. Сработали незыблемые законы диалектики — и вслед за "отрицанием" пришло закономерное "отрицание отрицания": с ведущего писателя нашего горемычного Отечества, разваливаясь в падении, посыпались громоздкие, навешанные на него клеветниками России, казалось бы, навечно пудовые свинцово-каменные ярлыки-вывески "маргинала", "мизантропа", "красно-коричневого", экстремиста, "соловья Генштаба", "крайне левого", "крайне правого", оголтелого и махрового "империалиста"… Вдруг стало ясно, что подлинный писатель, русский писатель, выше всех течений, движений, партий, "-измов", хренизмов и прочих "инн" на лбу, что он не там, где "правые", "левые" или "центристы", а там, где Россия, Правда и Бог. Во всяком случае, это дошло наконец-то до многих, очень многих… тех, до кого не дошло, остаётся лишь мимолётно и походя пожалеть.

Год Проханова — это тот миг вечности, та "остановка в пути", по Марку Аврелию, когда с покорённых вершин можно взглянуть вниз, на пройденный путь, и узреть тех, с кем когда-то начинал подъём, далеко внизу — у подножия исполинской горы-пирамиды, на которую не только взбирался, которую сам возводил.

Но к году этому Александр Андреевич шёл долго и непросто. Именитые критики наши ещё напишут немало статей и книг о нём самом, о его творчестве… Я же попытаюсь, пусть и поверхностно, во многом интуитивно, но всё же разобраться в некоторых частностях того феномена русской мысли, русского духа ХХ-ХХI веков, который именуется Александр Проханов.

Лев Данилкин с его прекрасной и объёмной книгой "Человек с яйцом", надиктованной ему Мастером и вышедшей к юбилею великого писателя земли русской (по образному и вполне конкретному выражению Владимира Соловьёва), не всё смог объяснить мне в Проханове (да и вряд ли кто-то сможет объяснить всё). И потому я попробую нащупать какие-то ответы на свои вопросы сам.

Для меня Александр Проханов, прежде всего, — писатель и идеолог — Великий Русский Писатель, художник слова, создавший потрясающие художественные полотна, и Идеолог, генератор идей, которые могут и должны спасти Россию (и, следовательно, мир). Второго писателя, равного по величине и масштабности, по вселенской всеохватности, — в России, а, соответственно, и в её глобальных окрестностях, нет (к великому моему сожалению, писательство вообще в контексте повсеместной деградации человечества вырождается в сочинительство забавно-похабных историй и псевдолитературную гламур-попсу: скажем, модные нынче пелевины, быковы, улицкие, ерофеевы… при всех их потугах и лукавых мудрствованиях — на Русского Писателя не вытягивают даже в совокупности. Проханов, при всём его авангардизме и нонконформизме, — это классический Русский Писатель во всей полноте этого ёмкого понятия, сложившегося в ХVIII — ХХ веках).

Равновеликого и даже приближающегося к нему по уровню и силе мысли идеолога — не существует. Это факт, с которым многим именитым политологам, публицистам, аналитикам, шаманам от социологии, политколдунам и придворным "идеологам", несмотря на их "лавровые венки" и амбиции, придётся смириться.

И потому я вкратце, в силу способностей и возможностей, попытаюсь представить Александра Проханова в двух этих ипостасях, которые по существу слиты и нераздельны в нём — едином и неделимом — как два проявления одного безграничного и, безусловно, ниспосланного Свыше таланта.

ПИСАТЕЛЬ

С ранней прозой Проханова и его репортажами из "горячих точек" я знаком недостаточно хорошо. И потому не могу судить о них аналитически, чего, собственно, никогда и не делаю. Есть ощущение, впечатление — обобщённое восприятие, которое порою бывает точнее и богаче любого анализа. Проханов того, репортёрского периода своего творчества, мне видится почему-то более близким даже не к Кольцову, Кривицкому или Симонову, как к военным журналистам, — хотя он и не уступает им ни в образности, ни в точности, ни в мастерстве… — но, скорее, к Хемингуэю. И у одного, и у другого вселенское мировоззрение зарождалось именно там, вне своей страны, на чужих землях, в горнилах войн, если говорить прямо, колониальных, имперских войн. Видимо, надо было пройти эти испытания мировым огнём, чтобы писать так. Каждому своё. "Старина Хэм" сделал многое, но остановился там, где ему был положен предел. Проханов пошёл дальше. Но не сразу.

Наверное, так и должно было случиться. Надо было пройти от начала до конца по пути классического реализма ХХ века, сравняться в мастерстве и проницательности с Горьким, Паустовским, Симоновым, Леоновым… по новаторству с Маяковским, Платоновым, отчасти Набоковым и Кафкой… Здесь Проханову сродни те великие русские и мировые художники-авангардисты ХХ века, которые овладели мастерством реалистической живописи, достигли в ней высот, и лишь потом перешли к авангардному и подлинному "абстракционизму", духовное видение полноты которого дано далеко не каждому (в отличие от "инсталляторов"-пиар- щиков и халтурщиков, которые сразу, не умея написать руки и глаза человеческого, плодили на холстах "квадраты" и "кубики").

Александров Проханов, прежде чем выйти к высотам своего творчества, проделал титаническую работу писателя-реалиста. И это одно уже ставит его в ряд с упомянутыми Леоновым, Симоновым, Хемингуэем… Казалось бы, можно почивать на лаврах, продолжая писать в том же ключе, прочно занимая в истории литературы (и в самой литературе) устойчивое положение одного из ведущих реалистов, мастеров пера, при жизни вполне обоснованно переходящих в разряд классиков… Обычно на таком уровне высокого академизма (авангардного академизма) к писателям (и учёным) приходит и академическое мышление, основанное на добротном и необходимом в обществе здоровом консерватизме. Ибо сбережение традиции, закрепление школы и поддержание этой школы в лице наиболее успешных учеников-последователей, это уже признак весомости и непреходящести в отечественной культуре, уже акт кропотливого подвижничества…

Но Александр Проханов, рискуя репутацией классика и мэтра инновационного реализма, совершает немыслимый прыжок в никуда, в неизвестное… И достигает цели. И побеждает. Этот прыжок оказывается прорывом. Прорывом в ХХI век.

В романе "Господин Гексоген" он впервые делает попытку вырваться за пределы реального, за пределы сугубого философского и психологического реализма. И не потому, что ему не хватает изобразительных средств — таковыми Проханов мог бы запросто поделиться с десятком иных преуспевающих писателей. Нет, происходит переход в новое, иное качество. По всей видимости, преодолевая планку творческого сверхнапряжения, писатель открывает в себе новое творческое "я" — сверхэго, далеко выходящее за пределы не только привычной литературы, но и обыденного мировидения. Писатель обретает сверхзрение, свойственное духовидцам, юродивым, пророкам, святым старцам, гениям и "безумцам"… и тем немногим людям будущего, которые постепенно вызревают в нашей угасающей в вырождении гиперпопуляции Хомо сапиенс сапиенс.

Новые сверхреалистические романы Александра Проханова "Господин Гексоген", "Политолог", "Пятая Империя" — потрясающи. Пересказывать их бессмысленно. Читать наподобие обыденной литературы бесполезно. В них надо погружаться — ведь это уже совмещение нашего пространства-времени с иным измерением. Не каждому дано. Много званых, да мало избранных. Это особые миры. Но они пока, увы, недоступны пониманию современной критики. К сожалению. Осмыслить эти романы не так просто, как непросто даже смириться с тем, что они появились на свет, вопреки всяческой логике нынешнего литературного процесса. Где-то уже появлялись скороспелые заметки наших окололитературных, но модных верхоглядов — мол, эти романы сиюминутны, фельетонны, дескать, это шаржи на мимолётную уходящую на глазах действительность… Глупость! Фельетонны и мимолётны они сами, эти попрыгунчики-острословцы, любящие не критику в себе, а себя в критике и умствующие лукаво и пустоголово. Как суетливые мышки-норушки подбегают они к основанию горы-пирамиды, уходящей в небеса обетованные, пугливо обнюхивают следы собачьей мочи у оснований исполинских глыб — и опрометью несутся писать околесицу об "уриногенных креативах хеопсова дискурса". Мышиная возня. Серьёзные критики, в том числе и наш ведущий российский критик Владимир Бондаренко, пока лишь настороженно и пытливо присматриваются к грандиозным и непривычным конструкциям, не решаясь вот так, с налёту, без основательного изучения подходить к ним, взбираться на них, проникать в потаённые глубины. Это дело будущего. Хотелось бы, чтобы оно было недалёким… большое видится на расстоянии. Потрясающие вещи!

Недоступные модным "литературоведам" из гламурных изданий (а гламурны практически все, от кондового "Книжного обозрения" до псевдоэстетски играющего в "элитарность" "Экслибриса", подвизающегося при "Независимой газете"). Гламуризация литературы и "литературной критики" — процесс, близящийся к завершению — к смерти литературы. Тусовка. Гламурная тусовка. В которой уже сейчас на смену писателям и критикам пришли тусовщики с "голубых экранов" и из клубных тусовок. В книжных магазинах всё реже можно встретить книги подлинных писателей (Личутина, Кима, Шукшина, Козлова, Зульфикарова, Белова, Распутина…), зато прилавки завалены гламурными записками гламурных шоу-тусовщиков: шоу-"звезд", шоу-спортсменов, шоу-юмористов, "рублёвских" шоу-шлюх и шоу-шестёрок, телевизионных гламурных болтунов, псевдопублицистов — эпигонов того же Проханова и т. п. Сочинения Дмитрия Быкова скучны и бездарны. Но ими заставлены все полки — и критика, левая и правая, пишет про них и про Диму, не смолкая. Почему? Потому что Дима Быков красуется на экранах, приёмах, фуршетах, выставках. Дима — шоумен, звезда тусовок, невольно хочется угодить, погреться в лучах гламурной славы. Его любят на западе. А там знают, кого любить. И неважно, что не писатель. Шоумен! Литература кончилась. И началось шоу! Недаром и Татьяна Толстая нашла наконец-то, после долгих "литературных" метаний, своё место в жюри пошлого телевизионного шоу-конкурса. Шоувуменша! Всевозможные пелевены и лукьяненки с их глянцево-китчевой тягой к дешёвому мультипликационно-тарантиновскому вампиризму, замешанному на изощрённой русофобии и примитивном морализаторстве, наркофилии, педерастии, антихристианстве, цинизме, — шоу-звёзды нынешней гламурной "литературы"… Обслуживает всю эту рать шоуменов-тусовщиков такая же тусовочная рать шоу-"критиков". Времена Лобанова, Селезнёва, Кожинова… уходят, их продолжатели, позабыв про русскую литературу, пусть и в "критическом" духе, но пишут без конца о тех же быковых, толстых, пелевеных, ерофеевых, улицких, шишкиных … создавая им дополнительную рекламу и в патриотической читательской среде (само зло и нагнетаемый вокруг него "чёрный пиар" лишь притягивают, эффект обратный тому, о коем в праведных обличениях тусовщиков мечтают обличители). И неудивительно, что в этой бесовщине, в этой чертовщине, описать которую я не в силах (этот всероссиянский шабаш ждёт пера нового Гоголя), до сих пор не написано ни одной серьёзной книги о Проханове и его произведениях. Мышатам, тараканам и мокрицам, дегустирующим у подножия исполинской горы-пирамиды выделения модных тусовщиков — шоу-сочинителей, трупоедов и копрофагов, трудно вообразить даже, рядом с чем и с кем они копошатся, снуют, мельтешат и тусуются.

Но и у пирамид есть вершины. Два романа, "Крейсерова Соната" и "Теплоход "Иосиф Бродский", это особый разговор — эти произведения, без преувеличения, гениальны. В них Проханов достигает непостижимых высот, недоступных пока ни одному из ныне живущих литераторов. Это новая литература — это уже подлинный ХХI век! Все прочие писатели, сочинители, модные литераторы, даже с их самыми "безумными", на взгляд критики и публики, "проектами", пока пребывают в веке ХХ-ом, не имея сил прорвать ту пелену- препону, что разделяет два тысячелетия и которую так запросто и лихо (запросто ли?) прорвал Проханов. За эти два романа можно смело давать две Нобелевские премии, в придачу и все прочие. Но, боюсь, что пока эти романы непереводимы — понять их на западе не смогут. Не потому что не знают нашей "российской специфики", это не главное, потому что пока, увы, не доросли… Я думаю, что и сам Проханов до конца не понимает — что он написал. И если романы "Господин Гексоген", "Политолог" и "Пятая Империя" уже сложились в крепкую неразрывную трилогию, то к "Крейсеровой сонате" и "Теплоходу "Иосиф Бродский" поневоле напрашивается завершение — третий роман такого же блистательного уровня, такой же глубины и такой силы. Создав эти два романа, Проханов установил планку, преодолеть которую в ближайшие десятилетия вряд ли кому удастся. Может, только ему самому… (?)

Если кто-то из пишущих засомневается в моих словах — пусть напишет лучше Проханова. Или хотя бы так же. На сегодняшний же день ничего даже приближающегося по масштабности, образности, художественности и запредельному таланту я не вижу.

Проханов - писатель исторического, мирового уровня.

ИДЕОЛОГ

Идеологий в одном конкретном государстве — даже большом, вопреки расхожему мнению, не может быть много. Идеология всегда одна. Всё прочее — псевдоидеологии. Да, бытуют иллюзии, что стоит кабинетным умникам и властям провозгласить определённый "идеологический" курс — и общество (страна, народ) покорно побредут-пойдут-полетят в указанном направлении. Это именно иллюзии, заблуждение.

Идеолог — не конструктор. Идеолог — провидец. Он не моделирует развитие общества по своим чертежам и замыслам, а эмпирически проникает в суть глубинных, непостижимых аналитикам, политологам и социологам процессов, постигает эти процессы в их совокупности — и в результате ему открывается тот магистральный ход вещей, который не виден академиям, исследовательским институтам и футурологическим центрам.

Реальная Идеология для определенной страны, народа, цивилизации всегда одна, и только одна. И Идеолог — один.

Мы убеждаемся в этом воочию на примере блестящей идеологической концепции Александра Проханова, получившей название Пятая Империя. Здесь нам остаётся лишь согласиться со скупым на похвалы Солженицыным, признавшимся, что на Александра Проханова снизошло Откровение Свыше.

Всё познаётся в сравнении. С появлением всеобъемлющей Идеологии Пятой Империи все прочие построения, схемы, версии, прожекты рухнули, как отслужившие своё декорации. И — для тех, кто способен видеть и понимать, — осталась одна Идеология. Всё прочее, в лучшем случае, может войти в эту Идеологию отдельными составляющими, компонентами, не более того. Добавлю для ясности, что любые схемы "врастания России в мировую экономику" в качестве "энергетической державы" ли, совокупности бантустанов, "дикого поля", олигархической колониальной вотчины, "транспарентного социума", "суверенной демократии" я отказываюсь признавать идеологиями. Это планы полной и безоговорочной капитуляции. Планы гламурного геноцида народа-духоносца.

Гениальность прозрения Александра Проханова очевидна. Она сравнима с прозрением старца Филофея и его концепцией Третьего Рима. При этом превосходит идею Филофея своей грандиозностью, вселенскими масштабами. Но не это главное. Концепция Пятой Империи — естественна, закономерна — после противоестественных шараханий, битья о стены, тряски на колдобинах, падения в пропасти она возвращает нас на путь Сверхэволюции — обеспечивает наиболее полное выполнение той божественной программы, которую заложил в наш суперэтнос сам Господь.

Россия — империя по определению. Не потому что мы так хотим, не потому что, как утверждают голливудские возвращенцы, "русским ещё четыреста лет расти до демократии". И не потому, что наши недруги попрекают нас имперским сознанием. Россия — империя от Бога (Природы, Высшего Разума Мироздания, Логоса и т. д.) Это её эволюционная, точнее, сверхэволюционная программа — быть империей, быть сверхцивилизацией планеты Земля. Кто-то может возразить: эволюционные законы не распространяются на общество-социум. В этом главная ошибка социологов. Социум — есть гиперпопуляция нашего подвида (Хомо сапиенс сапиенс). И потому общество прежде всего живёт по законам генетики, эволюции и сверхэволюции, а потом уже — по придуманным кабинетными умниками схемам. Известная пословица "Царство на Небе, а демократия в аду" — есть отражение реальности: царства, империи — от Бога, они природны, естественны, закономерны, логичны по своей сути; "демократия" — противоестественна, потому что даёт возможность прихода к власти над обществом отбросам общества, деградантам, инволюционерам. Ни в одной "демократии" мира никогда в истории власть не принадлежала народу. Но всегда и повсюду этой хитроумной уловкой пользовались выродки. Да, на какое-то время они давали части населения достаток и видимость процветания. Но неизбежно за этим — и в Древней Греции, и в Риме, и в Европе, и сейчас в Штатах — следовали вырождение, дегенерация. Почему? Потому что "демократия" всегда и везде нарушала естественные, божеские, природные законы эволюции и сверхэволюции. "Демократия" в её классическом виде была возможна в греческих полисах, где на сотни "свободных граждан-демократов" приходились тысячи рабов, в Европе, поработившей и ограбившей половину мира, в Штатах, которые держат планету в своей финансовой удавке, затягивать которую помогают и авианосцы… — попросту говоря, "демократия" возможна лишь в социумах (популяциях), паразитирующих на иных социумах, популяциях-донорах. В естественном обществе "классическая демократия" невозможна. Демократия и Россия, как последний естественный социум на Земле, несовместны. Демократия в России может существовать лишь в виде олигархического апартеида — беспредельной власти кучки вненационального олигархата над порабощённым деградирующим населением. Всерьёз говорить о "демократии в России" — прогнозировать смерть Народу и Державе.

Понять Россию, глядя на неё сквозь призму экономических учений, политологии и социологии, невозможно. Об этом ещё Тютчев писал. Но нет пророков в родном отечестве. Политологи, социологи, экономисты вновь и вновь наступают на одни грабли — с тем лишь уточнением, что грабли эти бьют по головам не их, а нас, общество, пребывающее в результате нескончаемого битья по голове в состоянии прострации и полного отупения. Пользуясь этим тотальным отупением, политологи и экономисты с упорством маньяков примеряют на нас чужие одежды, то западного, то восточного покроя. При этом, если заёмная одежонка не лезет на российское тело, то не одежонку перекраивают и подшивают, а беспощадно кромсают тело, рубят руки-ноги, сдирают кожу, укорачивают на голову (убийства государей), прессуют, топчут, мочат, солят, варят, расчленяют и при этом бесконечно упрекают в отсталости, нецивилизованности и прочих грехах.

Политики называют такой подход к России и русским "двойной арифметикой". Политикам, политологам, экономистам, в силу узости их научного кругозора, трудно постичь, в чём корни "двойной морали", в чём корни неприятия русских, под любым соусом, "цивилизованным миром" и в чём корни устойчивого осознания самими русскими себя как народа-богоносца, а России — как Святой Руси. В чём феномен вселенской отзывчивости русских и их мировоззренческого космизма. Никакими природными, социальными, историческими условиями и причинами все эти феномены объяснить невозможно. Разгадка на генетическом уровне. Русские, в широчайшем смысле, как этнокультурно-языковое ядро суперэтноса — есть народ- богоносец в самом прямом, природном смысле — это народ (суперэтнос), несущий в себе Сверхэволюционную Программу, Божественный Промысел. Русские — это то новое человечество, которое постепенно должно сменить архантропический "цивилизованный" мир. Это заложено в русских от Бога. Причем сама программа распространяется не только и столько наследственным путем, сколько путем восприятия индивидуумами русского языка, русской культуры, русского мировоззрения. Грузин, еврей, башкир, глубоко пропитанные русским миросознанием, принимают в себя сверхэволюционную программу, становятся её носителями, при этом русские перемалывают внутри Русского Мира любые элементы архантропической "западной культуры".

Таким образом сверхэволюционная, природно-генетическая, божественная программа самым естественным образом обеспечивает воплощение в жизнь Идеологии Пятой Империи — идеологии, обеспечивающей возрождение и стремительный взлёт не только самой России, но и всего человечества, следующего в фарватере Пятой Империи и постепенно врастающего в Неё. Не "Россия" должна врастать в "мировую экономику", а человечество, избавляясь от инволюционных пут архантропизма, будет постепенно и неумолимо врастать в Великую Пятую Российскую Империю.

Начало положено. Следом за Словом (Идеологией) явилось Дело — подвиг воздвижения Святого Креста в Псковской земле — действо не просто символическое, но сакрально-мистериальное, свершённое в праздник Крестовоздвиженья. Север России — оплот Русского Духа. Начало начал. Мы начали свой путь к богочеловечеству, духовный, мистический, программно-эволюционный Путь. На этом Пути нам не следует морочить себе и другим головы пустопорожними, а порой и гибельными идейками, которые умствующие дилетанты пытаются выдать за "идеологии". Мы это уже проходили, и не раз. Россия и русские никогда не приемлют на нравственно-духовном и генетическом уровне никаких "экономических", "постиндустриальных" гламурных идеек. Имперский путь — это тот Крест, который Россия уже приняла на себя. И никакие сонмы улюлюкающих Ей вослед, тянущих назад, вопящих "распни её! распни!", уже не смогут остановить Великую Империю, Великий Народ. Именно Александр Проханов первым осознал, определил и проложил это Путь.

Мистический, а, точнее, мистериальный — потому что он ведёт не только к сдвигам в мировоззрении народов, но и к перерождению цивилизаций — феномен Александра Проханова одновременно и сложен для понимания, и прост. Сложен, потому что материалистического объяснения ему нет — и мы можем долго говорить о счастливом совпадении в одном человеке таких качеств, как чрезвычайный талант писателя, мыслителя, идеолога и совокупности неограниченной силы воли, фантастической трудоспособности, врожденной гениальности и т. д. — причем, даже всей совокупностью данных качеств феномен до конца не объясняется.

Тот же феномен прост, когда мы выходим за рамки сугубого материализма и начинаем понимать очевидное: немногим из нас за нечто, оцениваемое отнюдь не нами, даются способности и возможности большие, выходящие далеко за пределы данных нам природою пяти-шести чувств. Неважно, как это называть — "каналом в высшие сферы", "расширением сознания"… Сам Александр Андреевич как-то в короткой беседе со мной сказал, что у него "открылся третий глаз, который смотрит не вовне, а внутрь, вглубь мозга". Такое внутреннее зрение обычно даётся духовидцам. И нет ничего удивительного, что "видящий внутрь себя", проникший в свой собственный мозг, видит происходящее снаружи, во всём его вселенском масштабе, значительно лучше, полнее, ярче, объёмнее, чем тот, что наделен лишь привычным внешним рефлекторным зрением. Нам известно, что мозг человека задействован на семь-десять процентов. У гениев на двенадцать-четырнадцать… Для чего же всё оставшееся? Ответ этот мы можем получить лишь в рамках Общей Теории Сверхэволюции. Ответ очевиден. Мозг наш рассчитан на поэтапное включение "программ", которые сверхэволюционно заложены в подвид Хомо сапиенс сапиенс. У большинства людей включены программы чисто биологического существования, программы "растительной жизни". Это достаточно полно описано нашими предшественниками, повторяться не имеет смысла: по принятой терминологии таковых называют "спящими" или "биороботами". От шести до восьми процентов людей на Земле обладают сознанием в полном смысле этого слова. Они способны к выработке собственных суждений, отличных от рефлекторно излагаемых "спящими" стереотипов. В жизни мало кто способен различить эти два типа, несмотря на то, что при переходе от "растительного" состояния в "сознательное" человек явственно ощущает этот переход, но в дальнейшем почти всегда забывает о нём (как пробуждающийся о моменте пробуждения). Упрощённо говоря, основой человечества являются два типа людей — с включённой одной или двумя "программами".

Значительно реже — единицы — встречаются люди с включённой третьей "программой", дающей то, что мы называем "третьим глазом", "каналом" и т. д. Фактически это на самом деле некий "канал", дающий возможность выхода в иные измерения, а точнее, входа в наш мозг из этих "иных измерений" или "высших сфер" (не в терминологии дело, а в сути процесса) некой информации, как о нашем мире, так и о мире ином. Это не эзотерика, не "мистика" колдунов и шаманов. Это объективная реальность: вполне материалистически включается и начинает работать некая часть мозга, которая прежде пребывала в "анабиозе". Одним это даётся от рождения (чрезвычайно редко), другим в результате сильных внешних воздействий (удар током, молнией и пр.), третьим в результате запредельного напряжения в творчестве: сверхчеловеческое напряжение при достаточном базовом элементе приводит к появлению сверхчеловеческих возможностей. И вот здесь мы получаем феномены старца Филофея, Шекспира, Моцарта, Ньютона, Ломоносова, Лобачевского, Менделеева, Достоевского, Иоанна Кронштадского, Циолковского, Шолохова, Сталина, Булгакова, Проханова… В народе такой феномен объясняется просто и более ёмко — от Бога!

Тайна прозрения Идеолога в том, что вся россиянская рать политологов, аналитиков, социологов, псевдоидеологов, подобно уже упоминавшимся тусовочным "критикам"-лукавцам, судорожно мельтешит у подножия горы-пирамиды, обнюхивая те же глыбы-камни, бегая от одного блока к другому и в гордыне своей пытаясь по унюханным фрагментам воссоздать в своём убогом мышлении всю громадину уходящей ввысь конструкции… увы! Проханов видит гору-пирамиду и окружающее её пространство сверху. Ему открыто. Вот потому обе ипостаси Александра Проханова, ипостаси Писателя и Идеолога едины в нём самом и неразделимы. Если Господь любит кого-то, Он наделяет его сполна.

Да, Вседержитель не обделил Александра Проханова талантами — и как писателя, и как идеолога, и как философа, и как редактора самой смелой и яркой газеты государства Российского, и как крупного общественного и политического деятеля. Нам же остаётся обратиться к Всевышнему с молением продлить годы выдающегося русского Писателя и Идеолога, даровать ему здоровье и долголетие. Всего прочего Александр Андреевич достигнет сам.

(обратно)

Александр Проханов. ЮНОШЕСКИЕ СТИХИ

Эти стихи — скорее, напоминание о студенческой жизни Александра Проханова, подтверждение тому, что в авиационном институте на 2-ом курсе он жил не только мыслями о ракетных двигателях, но и литературой.

Эти стихи — сюрприз для самого юбиляра — пришли к нам от его сокурсников. Просим юбиляра не обижаться за столь нахальное нарушение его авторских прав. Лучше вместе вспомним свои молодые годы, когда все мы писали стихи.

КОЛДУНЬЯ

Дождь — это капель стеклянных ряд,

И в окне на стекле полоса.

Это в ночь голоса,

Это травы в лесу говорят,

Про неё, что идёт сквозь леса,

Разбросав свой наряд,

Распустив до колен волоса.

Это капель стеклянный ряд —

Дождевая роса.

***

Серебром осыпаются злаки

И шуршит неспроста

Береста.

И на ней появляются знаки,

И горят в палисаднике маки,

И над всем — косяки журавлей.

Дождь, скорей эту землю залей!

УЕХАЛ

"Можно ли, опомнитесь…

Заглянули после бы,

Он уехал за полночь,

Вы — сошли с ума!"

И она по комнате,

Натыкаясь сослепу

На железки запонок

И куски бумаг…

"Можно ли, опомнитесь…"

И она — по лестнице…

И внизу на площади

Думалось ещё:

Там в знакомой комнате

Будут длиться месяцы.

Хорошо, что дождь идёт,

Не жалея щёк.

***

Любимая — злая, отдай и верни.

Пусть будет тот день возвращён и повторен.

Из мятой травы и пролитых чернил,

И бусин брусники, и перьев, и зёрен.

Рифмованных строф, и потерь и удач.

И снова б я крался в душистую темень

Кустов и заборов, бурьянов и дач.

И ветки клевали б в ключицы и темя,

И снова б в осоке запутал весло,

И вновь потопил тебя лёгкой отравой

Улыбок и слов, поцелуев и слёз.

И после вдвоём — на пески и на травы.

***

От меня он не зависел

Этот вечер на бегу.

Я уже на берегу

Первых слов, намёков, смыслов.

Я уже на берегу,

Ни себя, ни слов, ни губ.

От квартиры, от забот,

Через лужи, через площадь…

Ничего нет в мире проще…

Пара мокрых женских бот

И окошком — дождь полощет.

Ничего нет в мире проще

Постучаться наугад

И оставить на углах

Чёрных лужиц след, и росчерк

На полу и на углах,

На щеке и на губах.

Я уже на берегу

Первых слов, намёков, смыслов.

От меня он независим,

Этот вечер на бегу.

От меня он независим,

Как огни на берегу.

***

Мы шли по земле и не верили,

Что где-то в шумящих травах

Течёт в золотых оправах,

Плескаясь, Нерля.

Топали прямо и прямо,

Слагали версту с верстами.

Нам навстречу, взмахнув крестами,

Играли под солнцем храмы.

Но вот пришли и поверили,

Увидав её, одноглавую,

Чьё отраженье плавает

В прозрачной Нерле.

Желтели в полях посевы,

За речкою луг волновался.

С горы ему улыбался

Добрый хозяин Сева.

***

Любимая, сроков и дней полукруг

Становится кругом. И некуда деться

От памяти запахов, знаков и рук,

И слов, бестелесных, как сон и как детство.

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ. ЮБИЛЕЙНЫЙ ДИАЛОГ

(На вопросы "ДЛ" к Александру Проханову отвечают его книги)

— Что подвигло Вас на писательскую судьбу?

— "Ангел пролетел"…

— О чём Вам тогда подумалось?

— "И вот приходит ветер". "Иду в путь мой". "Во имя твоё"!

— И кто Вы в жизни и в деятельности?

— "В островах охотник". "Последний солдат империи". "Красно-коричневый". "Политолог". "Экстремист"…

— А что есть Ваше творчество?

— "Записки на броне". "Выбор оружия". "Хроника пикирующего времени". "Слово, пронесённое сквозь ад". "Идущие в ночи". "Ядерный щит". "Надпись"…

— Что Вы создали кроме книг?

— "Рисунки баталиста".

— А Ваши творения в музыке?

— "Чеченский блюз". "Крейсерова соната". "Симфония пятой империи".

— Каковы памятные места на Вашем пути?

— "Место действия". "Вечный город". "Дерево в центре Кабула". "Там, в Афганистане". "Дворец". "На дальних рубежах". "Восточный бастион". "Горящие сады".

— А главное из них?

— "Среди пуль".

— Но есть ли места, где Вам неуютно?

— "За оградой Рублёвки". "Теплоход "Иосиф Бродский".

— А кто обитает там?

— "Господин Гексоген".

— Какой же уклад сегодня в России?

— "Свой-чужой".

— А какой Вам видится Родина в будущем?

— "Светлей лазури". "Неопалимый цвет". "Пятая империя".

— Чего сокровенного хочет порой душа?

— "Письма о деревне". "Кочующая роза". "Желтеет трава"…

— Этот юбилей — что за веха для Вашего творчества?

— "Время полдень"!

(обратно)

Оглавление

Газета День Литературы  # 138 (2008 2)

Владимир Бондаренко. ТРУБАДУР ИМПЕРИИ

Александр Бобров. БАБОЧКИ АЛЕКСАНДРА ПРОХАНОВА

Станислав Куняев

Павел Крусанов

Татьяна Реброва

Валентина Ерофеева

Эдуард Лимонов. БЛАГОРОДНЫЙ САМУРАЙСКИЙ ДУХ

Сергей Шаргунов. ААП

Захар Прилепин. ВОСПОМИНАНИЕ о ЧУДЕ

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ПОЭЗИЯ БРАТСКОЙ УКРАИНЫ

ПРЕМИИ "ЮНОСТИ"

Вячеслав Шульженко. ДИАЛОГ С ТОЛСТЫМ

Александр Проханов. ВОДОСВЯТ . Oтрывок из романа “Холм”

Дмитрий Колесников. ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Михаил Ножкин. РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ. Главы из поэмы

Николай Кузин. “ДУШИ ПРОЗРЕНЬЕ…”

Юрий Петухов. ГОД АЛЕКСАНДРА ПРОХАНОВА

Александр Проханов. ЮНОШЕСКИЕ СТИХИ

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ. ЮБИЛЕЙНЫЙ ДИАЛОГ

Реклама на сайте