«День Литературы, 2008 № 05 (141)»

Газета День Литературы 2008 Номер 5 (141)

Главный редактор — Владимир Бондаренко

Москва. Комсомольский проспект, 13, каб. № 2, метро "Парк Культуры". Тел. (499)246-00-54

e-mail: denlit@rol.ru

© "День литературы", 2007 г.

Содержание

1-ая полоса:

Елена Родченкова ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

НОВЫЙ МИНИСТР КУЛЬТУРЫ

Николай Коняев УРОКИ ПОБЕДЫ

Александр Городницкий ПАХНЕТ ДЫМОМ ОТ ПАВШИХ ЗНАМЁН

2-я полоса, ПАМЯТЬ:

Семён Шуртаков БУХТА ВСТРЕЧИ

3-я полоса, ПОЛЕМИКА:

Владимир Винников В… ОЖИДАНИИ ЧИТАТЕЛЯ

Марина Струкова НА ТОМ БЕРЕГУ

Ольга Гринёва ВЗГЛЯД ИЗ ПРОШЛОГО

Сергей Угольников МАТЬ КРИТЕРИЯ

4-я полоса, КРИТИКА:

Александр Токарев В ЗАЩИТУ ШАРИКОВА

Юрий Павлов ХРИСТОВ ВОИН

5-я полоса, ДЕНЬ ПОЭЗИИ:

Виктор Смирнов «В ЗАВЕТНОМ ЗЕНИТЕ»

Юрий Петухов ДУША НА ВОЛЕ

Владимир Шадрин ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

6-я полоса, ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ:

Владимир Бондаренко СОЛЖЕНИЦЫНСКАЯ ПРЕМИЯ — БОРИСУ ЕКИМОВУ

Борис Екимов РАЗВЕТВЛЁННОЕ ДРЕВО

Алексей Варламов СПРАВЕДЛИВОСТЬ

7-я полоса, ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ:

Новелла Матвеева НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ

8-я полоса, МИР ИСКУССТВА:

Михаил Шемякин «Я НАЦЕЛЕН ДЕЛАТЬ ДОБРО…»

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

1-ая полоса

Елена Родченкова ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

НОВЫЙ МИНИСТР КУЛЬТУРЫ

Николай Коняев УРОКИ ПОБЕДЫ

Александр Городницкий ПАХНЕТ ДЫМОМ ОТ ПАВШИХ ЗНАМЁН

Елена Родченкова ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

За 15 лет демократии страна превратилась в рассадник предателей по воле и по неволе. Сама идея власти — предай каждые четыре года, выбери себе нового президента, а вместе с ним — новую жизнь, следовательно, новую семью, новую квартиру, а лучше — новую страну, и получи за это 30 серебряников — не Христианская. Это длящийся во времени поцелуй Иуды. Идея нашего времени — предательство.

Идея, мысль человеческая — есть зерно. Кто-то сеет в нас зёрна, но мы и сами сеем зёрна в других. Добро сеет добрые семена, но иногда налетает ветер и приносит цепкие, неприхотливые мысли, из которых растут мощные сорняки. Когда мысль-зерно попадает на сырую почву, оно прорастает и даёт корень. Корень всякой мысли — это чувство. Укрепившись в почве, корень питает соком зародыш, и тогда проклевывается и начинает стремиться к свету росток. Росток — это желание. Рождённое мыслью, укреплённое и вскормленное чувством, желание пробивается сквозь толщу тьмы на волю, чтобы совершить поступок — вырасти, расцвести и дать плоды. Что это было за зерно-мысль, узнаётся не только по плодам, но уже по желаниям, по чувствам. Всякая мысль незрима, а плод её — реальность. Реальность настоящего дня тяжела. На почве наших душ вызрели злые семена, внутри которых есть их продолжение — та же ядовитая идея. Она — живой, мощный, властный организм, который движется и движет, дышит и реагирует, правит и повелевает.

На 1 канале телевидения собрались известные стране гомосексуалисты и лесбиянки, а также люди со смутной ориентацией обсуждать катастрофический рост преступлений педофилов. Люди очень возмущались, требовали отменить мораторий на смертную казнь, но представитель московского патриархата батюшка Смирнов встал и сказал, что педофилы — как амурские тигры, опасны, но не виновны в том, что они хищники, а потому их нельзя убивать. Так потихоньку формируются и утверждаются убеждения, фундамент которых — терпение, смирение, послушание. "Господь милостив", — утверждает батюшка и народ верит батюшке, потому что верить больше некому. А тем временем за последние 4 года количество преступлений против детей возросло в 26(!) раз, более чем в 10 раз увеличилось количество детских самоубийств.

Батюшке Смирнову, покровителю хищников, должны быть известны слова Писания: "Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них" (Лев.20,13–14). Мнение церкви не должно расходиться с Писанием. Тем временем зло наряжается в цветные одежды и разрастается. Содомский грех становится модным, его пропагандируют, охраняют. Любые "голубые" шутки в телепередачах заставляют зал послушно смеяться в то время, когда многих тошнит. Зло через терпение и попустительство становится привлекательным, обаятельным, милым. Это — взращённая идея, она живёт, работает, властвует. Дети воспринимают зло, которое по закону Бога подлежит смертной казни, как нечто безвредное, нормальное и допустимое для общества, а значит и для них тоже. Несчастных бесноватых, которых полагалось бы забивать камнями, чтобы убить грех в зачатке, пропагандируют по телевизору. Эти "короли" Зверевы и Моисеевы не только не имеют права показывать своё лицо людям, но они не имеют права жить. В нашем обществе всё случилось наоборот — не имеет права торжествовать чистота и непорочность, и за это мы получаем то, что получаем.

Демократия — это идея, живое существо, способное руководить человеческими душами и влиять на них. Демократы — проводники воли человеческой, а не Божественной. Воля человеческая, если она свободна от подчинения воле Бога, становится рабой сатаны и служит ему. Происходит это посредством греха измены и предательства. Власть сатаны не самостоятельна, она питается смирением, терпением, послушанием ему, страхом перед ним — то есть непротивлением, отказом от борьбы и преклонением перед злом. Мыслимо ли сейчас кому прийти в церковь и опрокинуть лавки, ларьки и киоски, выгнать из церкви менял, как это сделал Христос? Никто не рискнет поступить, как Христос.

Дети сейчас приходят в мир осквернённый отсутствием любви, верности и правды, в мир неблагочестивый и неискренний. Мыслимо ли сейчас принять Закон РФ "О благочестии" и поставить его во главу угла? Такой закон "убьёт" 90 % норм права! Сам принцип демократии "разрешено всё, что прямо не запрещено" — сатанинский. Власть запрещает народу только то, что ей, власти, невыгодно, и разрешает всё остальное, не заботясь о том — полезно ли это для народа? Цель достигнута во многом — выгодно: обнищание, уничтожение, деградация, разложение и растление нации. Эти процессы — закономерные последствия объявленной "свободы". Будучи свободным от запретов, человек становится рабом своей собственной воли. Игра в "свободу" — есть ложь, и тоска по правде ведёт душу к осознанию себя изменницей и предательницей Бога. Если "точка возврата" пройдена, душа не успевает спастись, потому что уже не может осознать, узреть саму себя вне этой измены.

"Зло должно быть наказано" — это неверно, потому что зло подлежит уничтожению. При демократии зло живёт, здравствует, процветает, и знает о своём приговоре, а поскольку оно знает, то "сладкие парочки" отчаянно заполоняют мир своим грехом, занимают главенствующие положения, вытесняют на обочину тех, кто не имеет такого приговора. Цель "сладких парочек" — покорить содомской страсти весь мир и самим раствориться в грехе окончательно. Они понимают, что отсутствие смертной казни в неблагочестивых законах человеческих не означает, что Бог отменит закон Свой. Обречённые взяли власть в свои руки, обрели силу, правят обществом, диктуют нормы права, владеют многими душами, желают иметь возможности неограниченные. Это ли не принятый Антихрист?

Сатана действует прямо, его легко распознать, он открывается миру словами мерзкими, грубыми: война, вор, шлюха… Антихрист действует под именем Христа, прикрывается скромными одёждами, говорит ласково, мягко, терпимо, смиренно: киллер, путана, олигарх, "Справедливая Россия", "Единая Россия", "Яблочко на тарелочке". Все это было бы очень мило, если бы из Кремля не торчали острые рога, а из-под некоторых ряс — копыта. Мы все это видим и души наши трепещут от ужаса. Народ не дурак, не слепой, не мёртвый к любви. Он просто потерял вождя — Царя и потому теперь между ним и Богом стало слишком много шустрых и хватких посредников-стряпчих.

Все это было бы шито-крыто, мы бы смирялись, как учит нас московский патриархат, если бы не запах геноцида из его кадильниц при освящении брошенного посреди кладбища на тело Ельцина Государственного флага России. Мы бы молчали, если бы не нотки анафемы в голосах певчих, поющих Вечную память отправившему во ад миллионы русских душ. Если бы не наполненные слёзами хорошо натренированные глаза парочки президентов, если бы не нервно-игривые их скулы — того и гляди захохочут! — мы бы продолжали надеяться, верить и ждать. Но ведь это и правда — весело — наблюдать, как народ развращается, гниёт, тлеет и превращается из нации в драное стадо. Побеждённые обманом — эти-то, с загадочными душами, которым ни за что ни про что выдали из небесной канцелярии 1/6 часть суши, богатейшие земли. Эти-то, которых Господь создал сильными, статными, выносливыми, высокими, у которых самые красивые и мудрые женщины, непреклонные, непобедимые воины-мужчины. Антихристу смешно наблюдать, как эти мудрые продают свою красоту, как эти высокие и мощные бережно охраняют мелкую, никчёмную властёнку, своего убийцу.

Народ осатанел, приняв Антихриста разумом, впустив его в свою душу, поверив ему сердцем и начав служить ему делом. Исполняя его волю, русский народ стал жидом — живым инструментом дьявола.

Выход есть, но он не общий. Это раньше по призыву партии бросались строить или ломать. Большевики, коммунисты — открытые, воинствующие атеисты — не скрывали своей богоборческой сути. Это прямое, неприкрытое, страшнейшее из зол — хула на Духа Святого — было уничтожено быстро. Его плоды и результаты налицо: труды сатанистов пропали даром, самих их — нет, почти все имена их стёрты с лица земли.

Власть демократов — это зло под красивой шёлковой вуалью. Оно действует под именем блага и добра, результаты его действа прикрываются ещё более яркой, блестящей тканью ложных слов и поступков. О плодах своих демократы говорят, что они великолепны, и народу кажется порой, что это так и есть, что стоит только открыть запретные покрывала, как мы увидим действительно прекрасные плоды. На самом деле ткань — ложь. Под нею — гниль, тлен, смерть и мерзость запустения.

Слово Бога, Его Мысль, Его желание исполняется через людей — простецов и пророков. Но Власть Бога исполняется на земле через Его Помазанника. Мы находимся в эпицентре времени, в точке нового отсчёта, в начале победы. Русский народ — а сейчас он и только он! — Церковь Христова — раскаялся в грехе цареубийства и просил Бога о даровании России Помазанника. Царь дарован народу. Нужно об этом знать. Наше дело — сказать. Имеющий уши да услышит. Имеющему глаза время всё покажет, а доказывать истину нет необходимости.

Редакция НОВЫЙ МИНИСТР КУЛЬТУРЫ

Назначен новый министр культуры. Им стал известный дипломат, трижды в разных правительствах занимавший должность заместителя министра иностранных дел, Александр Авдеев. Это первый за постсоветское время министр культуры, происходящий не из культурных кругов.

Одновременно с назначением нового министра культуры президент Дмитрий Медведев упразднил ведомство Михаила Швыдкого — Федеральное агентство по культуре и кинематографии, передав все его функции Министерству культуры (и это ли не победа!). Массовые коммуникации теперь отделены от культуры — ими будет заниматься Игорь Щёголев, назначенный министром связи и массовых коммуникаций.

Александр Авдеев трижды становился заместителем министра иностранных дел России. В последней должности (с 1998 по 2002 год) — первого заместителя министра иностранных дел — господин Авдеев заслужил достаточно неоднозначную репутацию: в дипломатических кругах он считался главным проводником жёсткой "изоляционистской" позиции по отношению к Западу, отстаивавшим интересы так называемого "генштабовского МИДа" — управления международного военного сотрудничества Минобороны во главе с генералом Леонидом Ивашовым. Александра Авдеева некоторое время даже прочили в министры иностранных дел, но в споре "западников" и "изоляционистов" Кремль стал на сторону первых, и господин Авдеев, по-видимому составивший слишком сильную оппозицию министру Иванову, был назначен послом России во Франции. С этой должности он и попал в министры культуры.

Если в МИДе поговаривали о том, что Александр Авдеев "ударился в православие и ура-патриотизм", то все культурные деятели, общавшиеся с ним во Франции, как один отмечают его "европеизм" и широту взглядов. Андрей Ерофеев, заведующий отделом новейших течений Третьяковской галереи, отзывается о господине Авдееве как о настоящем "европейце": "Это человек достаточно осведомлённый в культуре, широких либеральных взглядов". Господин Ерофеев общался с послом России во Франции по поводу организации, ставшей потом благодаря экс-министру Александру Соколову скандальной, выставки "Соц-арт" в Париже и считает, что новый министр "значительно ближе к современной культуре", чем его предшественник. Он даже не возражал, по словам Андрея Ерофеева, чтобы в российском посольстве повесили картину известного соц-артиста Эрика Булатова.

Кинорежиссер Никита Михалков ставит ему в заслугу "возвращение на родину праха Деникина, Шмелёва и Ильина", а кинорежиссер Павел Лунгин просто считает "очаровательным человеком с широким кругозором". К его мнению присоединяется и Туси Чоговадзе, директор московского международного представительства Салона изящных искусств: "Это великолепно образованный человек, который наладил все контакты своим обаянием. Во Франции его очень полюбили! 2010 год объявлен годом русской культуры во Франции и годом французской культуры — в России. Это будет шансом для нового министра культуры проявить себя во всем блеске".

Редакция

Николай Коняев УРОКИ ПОБЕДЫ

Можно ли тайком установить в центре города памятник? Оказывается можно… Именно так поступили у нас с разрушенным прошлым летом памятником поэту Василию Жуковскому.

С одной стороны восстановление памятника — событие, безусловно, радостное для всех петербуржцев, но таинственное молча- ние, сопровождавшее как исчезновение, так и возвращение памятника, вызывает недоумение.

Как раз в эти апрельские дни, когда восстанавливался разрушенный памятник, сканируя старые рассказы, я случайно обнаружил в № 2 "Авроры" за 1983 год, рядом со своей подборкой статью Михаила Дудина "Поэт. Рыцарь. Человек", посвящённую 200-летию со дня рождения В.А. Жуковского.

Процитировав Пушкина:

"Его стихов пленительная сладость Пройдёт веков завистливую даль, И, внемля им, вздохнёт о славе младость, Утешится безмолвная печаль И резвая задумается радость",

— Дудин отметил, что "Пушкин написал это признание, обращаясь к портрету Жуковского, и само время золотом по красному граниту начертало эти слова на цоколе памятника перед Адмиралтейством"…

И дальше он вспомнил, как в январе 1942 года увидел у этого памятника красные цикламены.

Можно объяснять это мистикой, можно говорить о совпадении, но результат от этого не меняется. Напечатанная четверть века назад статья прямо откликалась на мои переживания по поводу судьбы памятника, на постаменте которого увидел Михаил Дудин цветы в самый тяжёлый месяц ленинградской блокады.

Напомню, что памятник поэту Василию Жуковскому был сброшен с пьедестала минувшим летом, когда на Дворцовой площади Санкт-Петербурга прошёл концерт ансамбля Роллинг-Стоунз.

Разумеется, публикуя статью "Петербургские тираннозавры швыд-культуры", я не рассчитывал, что чиновники, устраивавшие на Дворцовой площади выступление создателей хитов "Симпатия к дьяволу", "Морфий — твой лучший друг", "Кузен-кокаин", понесут наказание или хотя бы выразят горожанам сожаление по поводу разрушенного памятника.

С какой стати!

На Дворцовой площади, как сообщалось в газетах, пропагандистам сатанизма и наркотиков подпевали в тот вечер и глава федерального агентства по культуре Михаил Швыдкой (теперь уже бывший, слава Богу), и директор Эрмитажа Михаил Пиотровский…

Но с другой стороны, хотя в череде скандалов, сопровождающих господ Швыдкого и Пиотровского, присутствие их на мероприятии, в результате которого уничтожается памятник великому русскому поэту, и не слишком-то значительное событие, однако зачем сажать ещё одно пятно на свои и без того не шибко безупречные репутации?

Поэтому и надеялся я, что подсуетятся городские чиновники, изыщут возможности и отремонтируют разрушенный памятник, водрузят на пьедестал, хотя бы к юбилею поэта 9 февраля 2008 года, но увы …

В который раз убеждаюсь, что за минувшие десятилетия российские чиновники выстроили такой назначенческо-предпринимательский капитализм, установили такую систему назначенческо-демократических выборов, что теперь не только со ссылками на законы, не только с призывами к совести приступить к ним невозможно, но и расчёты на здравый смысл этих господ уже не оправдывают себя. Более того, кажется, что даже законы человеческой логики вблизи этих господ уже не действуют.

Между прочим, 225-летний юбилей Жуковского этой зимой отметили в Петербурге не только пустым пьедесталом…

Дворцовая площадь была превращена в каток, и всю зиму тут, вблизи пустого пьедестала поэту, резво кружилась пригламуренная тусовка, и ни протесты общественности, ни судебные разбирательства не могли остановить прибыльный аттракцион.

Ну, а когда наступила весна, обнаружилось, что с ограды Александровской колонны, вокруг которой и был залит каток, пропали декоративные эле- менты — литые орлы и пики.

И ведь что поразительно…

"Весь период работы каток настолько усиленно охранялся, что активистам "Живого города" пришлось через суд добиваться бесплатного доступа для осмотра памятника архитектуры — Александровской колонны, — сообщила газете "Новые Известия" активистка Елизавета Никонова. — Поэтому мы теряемся в догадках — кто мог спилить с ограды державных орлов и вырвать героические пики? Незаметно это сделать было практически невозможно, поэтому мы надеемся, что наши правоохранительные органы быстро обнаружат вандалов. Мы не можем даже мысли допустить о том, что фрагменты исторической ограды приглянулись в качестве гламурных сувениров высоким гостям катка. Ведь среди них были такие знаменитые российские фигуристы, как Плющенко и Сихарулидзе, депутаты Госдумы, чиновники, губернаторы"…

А газета "Смена" сообщила, что председатель Комитета по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры Вера Анатольевна Дементьева, осмотрев искорёженную ограду и удостоверившись в отсутствии 28 металлических фигурок, тут же начала уверять собравшихся: каток здесь ни при чём. В доказательство она помахала перед журналистами актом, составленным, когда строительство ледовой арены только начиналось. Правда, в акте указывалось, что на 1 ноября на решётке отсутствовало лишь 14 орлов, но это чиновницу не смутило…

— Нет, за время работы катка не пропало ни одной птицы, — упрямо повторила она.

Как утверждает корреспондентка "Смены" Юлия Фролова, публичными упражнениями в чиновничьей арифметике начальница не ограничилась, тут же она пообещала для желающих унести что-нибудь на память о Дворцовой площади наладить продажу специально отлитых копий металлических орлов…

Мысль о том, что державные орлы и пики в ограде Александринского столпа — это отнюдь не украшения прихожих новорусских квартир, а детали памятника, посвященного победе России в Отечественной войне 1812 года, главной охранительнице городских памятников истории в голову не пришла…

В статье "Поэт. Рыцарь. Человек" Михаил Дудин рассказал о декабрьской ночи 1941 года, когда вместе с солдатами и матросами, спасёнными с затонувшего "Красного Гангута", пытался он согреться после ледяной купели в пронизанной колким ветром темноте сарая на острове Гогланд.

"Каждый старался поплотнее прижаться к товарищу, отойти от кошмара катастрофы. И для того, чтобы отогнать от своей души и от душ своих товарищей видения только что пережитой гибели, я начал читать "Кубок" Жуковского, и в пронизанном ветром сарае людям открывалось в строках Жуковского чудо пережитого ими самими. И они находили в словах поэта и мужество своё, и волю к жизни, и жуткую необходимость нелепой смерти, и призыв к справедливой мести, и реквием по друзьям, нашедшим свою могилу в ледяной тяжёлой воде Балтики…

Это было и сочувствием и наказом одновременно, как будто сам Жуковский присутствовал среди нас как "певец во стане русских воинов" и словом своим воодушевлял наши души на подвиг жизни и смерти, который надо будет исполнить на рассвете завтрашнего дня и, собрав силу и волю, подгото- виться к действию".

Как-то беседуя с другим писателем фронтовиком, я сказал, что в любом разговоре о войне обязательно услышишь о чуде, как будто на фронте только одни чудеса и происходили.

— Не совсем так… — сказал писатель-фронтовик. — Просто те, с кем чудеса не происходили там, на войне, и остались…

Михаил Дудин, вспоминая о декабрьской ночи 1941 года, не просто рассказывает о чуде, но и показывает, что тогда и происходило Чудо, когда вспоминали солдаты, что они не одни, что с ними Россия, её история, её великие поэты и святые …

Как в 1812 году "певец во стане русских воинов" вдохновлял на победу в первой Отечественной войне, так и в 1941 году поддерживал он эвакуированных с полуострова Ханко солдат и матросов второй нашей Отечественной войны.

"Вот почему цикламены у памятника Жуковскому я считал своими личными цветами, цветами моих боевых друзей своему Поэту за его сочувствие и пророчество" — писал Михаил Дудин…

Удивительные слова.

Конечно, красные цикламены посреди полумёртвого блокадного города похожи на фантастику…

Но разве не фантастика, что замерзающие в сарае на острове Гогланд люди слушают стихи Жуковского? Разве не чудо, что наш город сумел выстоять в тех условиях, когда невозможно было выстоять? Разве не чудо, что наша страна одержала победу, которую по расчётам западных специалистов она никак не могла одержать.

Михаил Александрович Дудин назвал свою статью о Жуковском "Поэт. Рыцарь. Человек", но он и сам был Поэтом, Рыцарем, Человеком…

Читаешь его и понимаешь, что и он сам, и его товарищи фронтовики не просто из другой страны и другой эпохи с чиновниками, устраивающими разрушительные игрища на Дворцовой площади, но они как бы и из разного человеческого материала сделаны.

У них и душа, и совесть, и готовность к подвигу и самопожертвованию, а здесь?

Даль приводит в своём словаре, пословицу, посвящённую чиновнику-взяточнику: "Шкуру сдирает, а самому всё чудится недохап"… И эта пословица позволяет проникнуть в существо чиновника времён развитого назначенческого капитализма гораздо глубже, чем ссылки на законы или апелляции к здравому смыслу…

Конечно, мы даже и предположить не рискнём, что наши городские чиновники берут взятки, за разрешения на проведение разрушительных для города мероприятий на Дворцовой площади. Более того, для скептиков, толкующих о подозрительной избирательности чиновничьих решений — одни коммерческие мероприятия на Дворцовой площади разрешаются, а другие нет! — мы готовы предположить объяснение, основанное отнюдь не на взяточных, а так сказать, на идеологических предпочтениях.

Кто знает, возможно, наши городские чиновники считают, что пропагандировать наркотики и сатанизм вблизи здания Сената и Синода, где размещается сейчас Конституционный суд, это хорошо, а вот кино показывать — плохо. И тут одна сплошная борьба за толерантность, и если и присутствует в ней тоска по недохапу, то совсем чуть-чуть, в гомеопатических, так сказать, уголовно никак не наказуемых дозах…

А сколько целомудренной сосредоточенности чиновников на собственном недохапе в этом таинственном и безмолвном возвращении разрушенного памятника Жуковскому в Александровский сад!

Кто говорит, что памятник разрушен? Да вот он стоит, ещё краше, чем прежде. И орлы на ограде Александринского столпа, тоже скоро будут отлиты и установлены.

Ничего не произошло здесь! Всё, как прежде. Дворцовая площадь — лето-то приближается! — готова к устройству новых коммерческих аттракционов.

Михаил Дудин писал, что "поэзия и судьба Василия Андреевича Жуковского оказывает влияние и на наше время. Она оживает, и цветёт, и просвещает наши души своим неиссякаемым благородством, и зовёт нас к совершенству, заставляя быть достойными своих великих предков в нашей жизни, полной своих нужд и печалей, поисков своих путей к человеческой радости. Поэзия бессмертна. Она создаёт в конечном результате своего действия нравственную атмосферу творческого духа народа и времени. Судьба и поэзия Василия Андреевича Жуковского верно служат этому. Надо беречь его наследие, чтобы искать в нём и сами истоки нравственных начал, и силу для их продолжения в нашем времени".

И, наверное, в этом и заключается разгадка того, почему выстоял Ленинград в страшные годы блокады, почему одержал Советский Союз победу в Великой Отечественной войне…

Да потому, что чувствовали защитники Родины необходимость искать истоки нравственных начал, и находили в себе силы для их продолжения, как бы трудно не приходилось им. Без этого поиска не возможна никакая Победа. Об этом и надобно помнить нам всем, чтобы и вся наша страна не превратилась в памятник чиновничьей безнаказанности и беспределу.

Александр Городницкий ПАХНЕТ ДЫМОМ ОТ ПАВШИХ ЗНАМЁН

Пахнет дымом от павших знамён, Мало проку от битвы жестокой. Сдан последний вчера бастион, И вступают враги в Севастополь, И израненный молвит солдат, Спотыкаясь на каменном спуске: "Этот город вернётся назад, Севастополь останется русским!" Над кормою приспущенный флаг, В небе "мессеров" хищная стая, Вдаль уходит последний моряк, Корабельную бухту оставив, И твердит он, смотря на закат И на берег — покинутый узкий: "Этот город вернётся назад, Севастополь останется русским!" Что сулит наступающий год? Снова небо туманно и мглисто… Я вступаю в последний вельбот, Покидающий Графскую пристань, И шепчу я, прищурив глаза, Не скрывая непрошеной грусти: "Этот город вернётся назад, Севастополь останется русским!"

Цитаты из майского выступления в Севастополе мэра Москвы Юрия Лужкова

"Мы здесь, в Севастополе, в легендарном Севастополе, в городе русской славы, который прославился победами на протяжении всей истории нашей страны. Сегодня мы должны говорить о многих процессах, которые оторвали Севастополь и Крым от России. Это — незаслуженные процессы, нанесшие острые раны сердцам русских людей, которые не заживают до сих пор"

"Холодная война окончилась, но холодная волна дует в сторону России"

"Здесь, в Крыму дали хороший урок. Те силы, которые нам противодействуют, были снова сброшены в море" (об антинатовских акциях крымчан прошлым летом)

"Русские люди здесь в Севастополе должны чувствовать, что есть Родина, которая его не забывает"

"Севастополь — особый город.

В душе, сердцах и памяти россиян Севастополь — это город вечной российской славы"

"Россия намерена решать вопрос принадлежности Севастополя в пользу того государственного права, которое имеет Россия по отношению к своей военно-морской базе в Севастополе"

2-ая полоса ПАМЯТЬ

Семён Шуртаков БУХТА ВСТРЕЧИ

Семён Шуртаков БУХТА ВСТРЕЧИ

Мои и Виталия Маслова жизненные пути-дороги перекрестились в 1960 году, если и не на краю света, то уж определённо на краю земли — в той географической точке России, где великая сибирская река Лена впадает в Ледовитый океан. Меня занесло туда задание московского журнала, заинтересовавшегося, как идёт "прирастание России Сибирью", а Виталий нёс службу на гидрографическом судне с поэтическим названием "Иней", которое на ту пору оказалось в той самой точке — бухте Тикси.

Местное начальство приезд писателя в столь дальний угол посчитало явлением редкостным, едва ли не уникальным, и в просторном доме культуры устроило многолюдный литературный вечер, в котором только ответы на вопросы из зала заняли больше часа. Именно этот вечер и оказался тем перекрёстком, о котором сказано выше, а так то ли я попал бы на "Иней", то ли нет — в Тиксинском порту бросают якоря десятки разных кораблей…

К творческому портрету Виталия Маслова

На другой день Виталий вместе со своим товарищем Иваном Жилиным пришли ко мне в гостиницу. Пришли, естественно, не с пустыми руками, а с рукописями.

Знакомимся. Иван и в том, как ведёт себя, и в стихах — весь нараспашку. В разговоре за словом в карман не лезет. Вообще-то открытость — исконная черта русского характера и, наверное, скорее положительная, чем отрицательная. Но говорить он торопится и частенько с его быстрого языка слетают слова легковесные, не продуманные, а как бы первые попавшие. Такая же картина и в стихах: даже при беглом прочтении их резали глаз неточность, приблизительность, а то и полное несоответствие многих слов и образов.

Виталий сдержан во всём: и в слове, и даже в жесте. Речь его медлительна, словно сквозь тяжёлые жернова сначала проходит, прежде чем словесную форму обретает. Но уж скажет — как припечатает. Если же кому-то то или другое из сказанного оспорить захотелось, что ж, он выслушает, но на твои доводы, в свою очередь, приведёт новые доказательства правоты собственной точки зрения. Среди его стихов немало было достаточно серьёзных по своему содержанию. Однако им не хватало той поэтической лёгкости, которая только и делает вроде бы обыкновенные слова — поэзией. Не лучше обстояло дело и с прозой. В прочитанных мною записях будто солнечными пятнами в заповедном лесу проступали отдельные картины, пейзажные зарисовки, попытки постижения человеческих характеров. Но всё это было не более чем подступами, попытками выразить в слове увиденное и пережитое. По всему чувствовалось, что человеку есть что сказать, но он пока ещё не умеет, не знает, как это сделать. Перед начинающим литератором как бы простиралась длинная и отнюдь не гладкая, с многими колдобинами, дорога — дорога обретения своего собственного языка, своего, лишь тебе одному присущего, стиля. И по этой дороге Виталий делал ещё только первые, самые первые шаги.

Разумеется, я не собирался запугивать парня великими трудностями пути, который он выбрал. Но в то же время и хвалить его пока было не за что, памятуя, что горькое лечит, а сладкое калечит. Так что будем считать, что у нас тогда, в бухте Тикси, просто состоялся серьёзный мужской разговор.

Не мной первым замечено: человеку свойственно мерить других своим аршином, то есть вольно или невольно "прикидывать", соизмерять собственную биографию с биографией кого-то из своих знакомых. Вот и я, во время разговора с Виталием, не раз вспоминал, как со своими первыми, далеко не совершенными сочинениями поступил в Литературный институт и потом проходил пятилетнюю школу в семинарах Федора Гладкова, Константина Паустовского, Леонида Леонова. Вот бы и Виталию или в нашем институте поучиться, или хотя бы разок-другой поучаствовать в семинарах молодых писателей, которые в те времена проводились у нас постоянно, систематически, как на областных, так и на республиканских и всесоюзных уровнях. Но как ему угадать на такой семинар, по семь-восемь месяцев обретаясь во льдах Арктики?!.

Тикси — середина великого Северного пути, здесь встречаются корабли, идущие с Запада на Восток и с Востока на Запад. А ещё приходилось слышать, что и само название бухты по-якутски обозначает "встречу". И как же тогда здорово получается: двух человек, один из которых родился в Архангельской области, а другой — в Нижегородской, судьба свела не где-нибудь, а за тысячи вёрст, на берегу Ледовитого океана в бухте Встреч — какой-то виртуальной мистикой веет от этой насквозь реальной истории, не правда ли?..

Виталий, конечно же, пригласил меня на свой "Иней" и весь следующий день я провёл на корабле. Тут наши "роли" как бы поменялись: мастер, в тонкостях знающий своё дело, водил по кораблю и объяснял эти тонкости неофиту, полному профану и в радиотехнике, и во многом другом…

***

Дороги наши с Виталием в Тикси сошлись, многие же годы потом видеться нам не приходилось. Он продолжал ходить ледовым Северным путём, совершил длительное плавание аж в Антарктиду, затем, как отличный специалист, был переведён на высокую должность начальника радиостанции нашего первого атомного ледокола "Ленин".

В моей жизни за эти годы тоже больших перемен не произошло. Разве что прибавился "семинарский" опыт: я принимал участие во многих, в том числе и знаменитом Читинском совещании молодых писателей Сибири и Дальнего Востока, а потом был приглашён на работу в Литературный институт — также в качестве руководителя творческого семинара прозы.

Однако же, связь наша с Виталием все эти годы не прерывалась. Виталий из разных точек Арктики слал мне свои сочинения, я делал обстоятельный, вот именно семинарский разбор их, как по форме, так и по содержанию, и отсылал обратно. Правда, хоть и не часто, но бывали случаи: тут своих дел невпроворот, а заглянул в почтовый ящик — там очередная бандероль от Виталия "Как быть, что делать? Делал я так: на минутку сосредотачивался, представлял бескрайние ледовые поля Арктики, что для меня было проще простого — из Тикси я летал на ледовую разведку и созерцал те самые поля под полуночным солнцем, ни много ни мало восемь часов, — затем видел сокрушающий те поля атомоход, а в его радиорубке отъединённого, отодвинутого льдами ото всего мира Виталия и… и брался за чтение присланных им рассказов…

Первый класс — не самый ли трудный в нашем деле — похоже, близился к завершению: Виталий стал присылать вещи, в которых не просто описывались какие-то события или жизненные факты, а изображался человек, оказавшийся в центре тех событий, его внутренний мир, его, в конечном счете, характер. Ну и, конечно же, теперь куда больше заботы стал проявлять молодой автор о сюжете и композиционном построении своих вещей, о том, чтобы читательский интерес от страницы к странице возрастал, а не наоборот.

Второй, доработанный по моим замечаниям и пожеланиям вариант рассказа "Слепой в тундре" (название потом будет изменено на "Северную быль") я не стал посылать почтой, а лично отнёс в столичный миллионнотиражный журнал "Смена", поскольку в редакциях меня, к тому времени автора нескольких книг, знали поближе, чем начальника радио пусть и на самом большом в мире ледоколе. Редактор попросил меня написать краткое напутственное слово, что мной с готовностью и было сделано. Моё дружеское напутствие невелико по объёму и его, наверное, есть смысл процитировать — всё же это первый выход Виталия Маслова к читателю:

"Первые стихи и рассказы Виталия Маслова все были посвящены Северу, морю. Это и понятно: вся жизнь его связана с Севером и морем. Родился он на Мезени и с ранних мальчишеских лет плавает в Северных морях. Сначала на рыбацких посудинах, затем на гидрографических судах, а в последнее время на атомоходе "Ленин". Виталий Маслов радист и очень любит свою специальность, как любит и свой родной Север. Это последнее мне бы хотелось особо подчеркнуть.

Способностью видеть наделён всякий, удивляться же перед увиденным, "заметить" его дано далеко не каждому. Говорят, что с этого удивления — удивления не только перед чем-то необыкновенным, из ряда вон выходящим, а и перед обычным, обыденным, рядовым — и начинается писатель. Если это справедливо, то не менее справедливо, наверное, и другое: каждый берущийся за перо должен также хорошо знать и обязательно любить то, о чём он собирается писать. По моему глубокому убеждению, без этой любви и не может быть настоящего писателя.

"Северная быль" — первый рассказ Маслова, публикующийся в столичном журнале. Виталий Маслов как бы выходит в большое и трудное литературное плавание. От всей души желаю ему попутного ветра!"

Первый рубеж Виталием Масловым был, наконец, взят. Дальше пошло вроде бы полегче. Один за другим появляются рассказы "Заиндевелые бока" и "Никола Поморский", "Свадьба", "Восьминка", "Едома". Один за другим — это разумеется, не так, что один сегодня, а другой послезавтра: и написание каждой вещи, и их публикации разделяют не дни или недели, а годы…"

Постепенно рассказов подкопилось на сборник и Виталий, назвав его "Крутая Дресва", понёс в Мурманское издательство. Там рукопись почитали и сказали, что готовы её издать, но хорошо бы какой-то известный писатель написал предисловие. Виталий, недолго думая, назвал меня, хотя, полагаю, решающую роль тут играла не столь уж большая моя известность, сколько то, что в те годы написанное им лучше меня никто не знал. Я получил от главного редактора издательства официальное письмо и с радостью за Виталия написал вступление к сборнику. И — поскольку оно представляет довольно важный штрих к творческому портрету Виталия Маслова, мне бы хотелось его тоже привести хотя бы фрагментарно.

"…Книга эта, как уже и так понятно, — о Севере. Она сурова по общей тональности, как суров и край, в котором живут её герои-земляки и потомки великого помора Михаилы Ломоносова. Может, даже кому-то покажется, что некоторым рассказам недостаёт светлых красок, а кто-то и так подумает: надо ли, по прошествии стольких лет, писать о трудных послевоенных временах? Зачем вспоминать о голодных годах, о какой-то "восьминке" чая, когда давно уже и хлеба все едят досыта, и чая любого сорта и любой крепости можно пить до отвала?!

Но если мы говорим нынешней молодежи, что восстановление разрушенной и обескровленной войной жизни стоило нам огромных нечеловеческих усилий, что это, после ратного, был ещё один великий подвиг народа, — откуда молодёжь узнает об этих усилиях, об этом подвиге, поскольку она видит всего лишь плоды этих усилий, их конечный результат?

Рассказы В.Маслова — именно о подвиге народа в тяжелейшие послевоенные годы, о суровом мужестве, и, если так можно сказать, неисчерпаемой стойкости его духа. Много жизненных невзгод обрушивается на жителей Крутой Дресвы; в этой северной деревушке нет ни одного дома, где бы война не оставила своей страшной отметины: в одной семье погиб сын или муж, в соседней — и тот и другой, в третьей ушли на фронт пять сыновей и ни один не вернулся… Неразумное, недальновидное местное руководство усугубляет и без того немалые трудности послевоенной жизни. Происходит непонимание со стороны некоторых руководителей ни сути народной жизни, ни его, народа, устремлений. Именно в этом и заключается трагедия Марии Павловской из рассказа "Свадьба".

Тут следует, видимо, сказать, что автор отнюдь не занимается живописанием тех трудностей, о которых идёт речь, он далёк от мысли смаковать эти трудности и приковывать к ним и только к ним читательское внимание. Нет и нет! В.Маслов пишет обо всём этом с сердечной болью: ведь он не со стороны глядит на Крутую Дресву, он здесь не заезжий корреспондент, а свой человек. Он живёт думами и чаяниями северной деревни; он незримо сидит с земляками и за свадебным столом ("Свадьба") и в доме Анфисы Алексеевны ("Никола Поморский"), он делит с ними и самые радостные и самые горькие минуты.

Автор в своих рассказах создаёт как бы обобщённый образ помора-северянина со своим особым складом характера, со своим взглядом на жизнь и со своим самобытным языком. Обобщённый, разумеется, не в понимании абстрактный. Нет. Масловские герои, как и все живые люди, каждый на особицу и лицом и голосом, да что голосом — интонация и то у каждого своя. Но запоминаясь каждый сам по себе, они, вместе с тем, и как бы "дополняют" друг друга.

Главное же — через художественно зримый показ нелёгкой жизни северян автор рисует впечатляющую картину народной жизни, показывает несгибаемую стойкость своих героев, их высокую нравственную красоту. Особенно сильными в этом отношении являются рассказы: "В тундре" и "Восьминка", написанные сурово, сдержанно и оттого пронзительно.

В.Маслов по-сыновьи беззаветно любит свой Север. И любовь эта — на всю жизнь. И хотя о Севере уже немало писалось и пишется по сей день — Виталий Маслов сказал своё слово. Герои его рассказов — правдивые и чистые, сильные духом люди. Знакомство с ними и нас, читателей, делает сильнее. А не для этого ли, кроме всего прочего, и пишутся книги?!"

Радость наша с Виталием, увы, оказалась преждевременной. Некая высокопоставленная дама посчитала книгу недостаточно светлой и оптимистичной. Она отдавала должное тому, как проникновенно написаны рассказы, даже признавалась, что некоторые из них "читала и плакала". Однако же, из этого похвального воздействия истинно художественной литературы она делала довольно странный вывод: "но не всем же плакать!" И "Крутая Дресва" книгой не стала…

***

В 70-80-ые годы мы с Виталием уже не только продолжали переписываться, но и постоянно виделись. Я говорю о зимах — каждую зиму Виталий приезжал в Москву. Бывало, что и по нескольку раз. И у нас всегда находилось о чём поговорить, если беседа наша продолжалась час или два, а хоть и целый день.

Веской причиной систематических приездов в столицы, кроме чисто литературных дел, было и ещё одно обстоятельство. Давненько интересуюсь я старыми книгами. И самый большой, если не сказать пристрастный мой интерес — книги по отечественной истории и славянорусской культуре. Знающие люди даже считают, что мне удалось собрать приличную библиотеку. И поскольку, постоянно бывая у меня в гостях, Виталий видел эту библиотеку, постепенно и он тоже пристрастился к книгособирательству. Но это, конечно, вовсе не значило, что к каждому его приезду в Москву букинисты выкладывали перед нами припасённые раритеты. Ценную редкую книгу приходится искать не только месяцами, но и годами. И у нас с Виталием был установлен такой порядок. Получив за очередную навигацию солидную зарплату, немалую часть её Виталий, как нынче говорят, отстёгивал на книги. А я потом, шастая по букинистическим магазинам, вместе с книгами для себя выискивал нужные издания и для товарища. Мне это было не в тягость, поскольку интересы наши были близко родственными.

Мне удалось "ухватить" изрядное число редких изданий, таких например, как знаменитая "История города Архангельского" В.Крестинина и "Записки о русском Севере" академика И.Лепехина, напечатанные ещё в ХVIII веке, "Раскол русского старообрядства" Я.Щапова, "О повреждении нравов" М.Щербатова. А как радовался Виталий, когда посчастливилось отыскать для него "Историю Государства Российского" Н.М. Карамзина в 12 томах!

***

Не раз и не два Виталий приглашал меня побывать в его родной Сёмже. И такая поездка состоялась.

Из Архангельска до Мезени — местным самолётиком. Из Мезени ещё восемнадцать километров — на чём придётся, но лучше и вернее — на уазике-вездеходе.

И вот она — Сёмжа.

Место первые поселенцы деревни выбрали знатное: здесь в Мезенскую губу впадает небольшая речка Сёмжа. И вот по высокому уступу междуречья раскиданы большие, присадистые дома. Правда, хорошо, если половина из них обитаемы круглый год, во второй же половине живут так называемые дачники, то есть те же сёмжинцы или их родственники, но приезжающие только на "дачный" сезон — на лето.

Родовое гнездо Виталия находится в самой середине селения. Это большущий двухэтажный домина с огромным пустующим двором и сеновалом, с различными хозяйственными пристройками. Мне для проживания выделена на втором этаже персональная уютная комнатёнка, и я в ней с дороги, едва коснувшись подушки, сладко засыпаю.

Под вечер, за старинным, с медалями, тульским самоваром, поближе знакомлюсь с родителями Виталия — отцом Семёном Виссарионовичем. С удовольствием слушаю такой неповторимый, такой певуче-музыкальный северный говорок и чувствую себя так же хорошо, как на своей родине в Нижегородском селе Кузьминке, где тоже "дачником" живу каждое лето. Вот разве что здешний мягкий говор отличается от нашего круглого, как колесо, окающего, — вся и разница…

На другой день мы с Виталием побывали в уже известном мне по его рассказам Доме памяти, сама идея которого и её воплощение целиком принадлежат моему другу.

Человек смертен — это непреложно. Но так ли уж непреложно, чтобы с уходом человека из жизни уходила в небытие и память о нём? Сколько жителей Сёмжи сложили свои головы, защитив свою Родину, а значит и родную Сёмжу в Отечественной войне! И почему бы идущим во след поколениям не сохранить священную память о них? Да, стоят величественные памятники павшим на поле боя воинам на Мамаевом кургане под Сталинградом, на Прохоровском поле под Белгородом, на Поклонной горе в Москве. Но это — памятники ВСЕМ, памятники миллионам. Но почему бы и в каждом городе, каждом селе не иметь хотя бы Дома памяти, где бы поимённо были помянуты те, кто ушёл из этого города или села на войну и не вернулся.

И именно такой Дом — не первый ли в России? — создал Виталий Маслов в Сёмже, где собрал имена поморов, погибших во всех войнах, начиная с XIX века, составил родословные всех сёмжинских родов. И если я и мои товарищи до этого знали Виталия как талантливого писателя, теперь узнали ещё и как — не побоюсь громкого слова — общественного деятеля, Человека, который своими деяниями творит важное и нужное не только лично для себя, а всему обществу. А ещё и обязательно добивается претворения задуманного, превращения мысли — в дело.

***

Виталию Маслову, наверное, было бы пора уже и в Союз писателей вступить. Тем более что в те времена членство в Союзе имело куда большее значение, чем ныне. Правда, тогда и само вступление было обставлено более строго: например, приёмное дело абитуриента, не выпустившего ни одной книги, как правило, попросту не принималось к рассмотрению. И всё это мне, как давнему члену приёмной комиссии, было хорошо известно. В чём выход из этого тупикового положения? К тому же, после остановки "Крутой Дресвы", Виталий не опустил руки, а продолжал упорно работать и журнал "Север" публикует его роман "Круговая порука".

Пришлось вспомнить ещё одно речение, которое только и могло как-то нейтрализовать общепринятое "как правило", а именно — "нет правил без исключения". Дело осложнялось лишь тем, что не все члены комиссии могут читать представленные сочинения, голосование же — тайное, бюллетенями. И, чтобы не было осечки, следовало наивозможно убедительно представить творчество архангельского помора моим сотоварищам по комиссии, что я, в меру своих сил, и постарался сделать.

Полагаю, что написанное мной выступление на заседании приёмной комиссии тоже имеет прямое отношение к литературной судьбе Виталия Маслова и привожу его без больших сокращений:

"Наличие одних лишь журнальных публикаций у нас, членов приёмной комиссии, вызывает, как правило, чувство некоторой настороженности: ну, вот, торопится, не мог дождаться выхода книги…

Хочу заверить уважаемую комиссию, что Виталий Маслов никуда не торопится: более двух лет назад прекрасная книга рассказов "Крутая Дресва" набрана, свёрстана и подготовлена в печать в Мурманском издательстве. И если она до сих пор не увидела свет — в этом нет вины автора. Почитайте рассказ "Восьминка" в "Нашем современнике" или "Слепой в тундре", напечатанный в "Смене" — вы убедитесь, какие это велико- лепные вещи. И из таких рассказов состоит вся книга. Сам факт опубликования многих рассказов книги в упомянутых журналах, а также в нескольких номерах "Севера" уже говорит о их достаточно высоком литературном качестве.

…Уже по рассказам В.Маслова было видно, что идёт в литературу талантливый художник, имеющий что сказать людям. Роман "Круговая порука", опубликованный в "Севере" и выходящий в нынешнем году в "Современнике", — убедительно и неопровержимо подтверждает это.

В.Маслов — вполне сложившийся художник со своим самобытным взглядом на жизнь и своими же, не заёмными, изобразительными средствами. И в жизненном материале, и в языке, каким пишет В.Маслов, явственно ощущается большой запас прочности, надёжности, неиссякаемого богатства.

Твёрдо уверен, что у всех, познакомившихся с творчеством В.Маслова, не возникнет и малейших сомнений, что он достоин звания члена Союза писателей. Уверен, что за приём его в наш Союз мы проголосуем единогласно".

Остается добавить, что за приём в Союз нового писателя комиссия и впрямь проголосовала единогласно.

Заодно, может быть, стоит привести и ещё один "документ" того же времени — это каким-то образом сохранившаяся в моем архиве телеграмма из Арктики. Хотя "информации" в ней и маловато, но она в лаконично-телеграфной форме даёт понять-почувствовать наши с Виталием взаимоотношения, наше дружеское взаимопонимание, как бы воскрешает ушедшее время.

"Будьте здоровы Семен Иванович новых успехов вам и новых удач все ради того же ради того же тчк скучаю по Вашей заботливой воркотне очень хочу Вас видеть = Маслов АЛ Ленин"

***

Между тем, собирание масловской библиотеки продолжалось. Не говоря уже о Москве, куда бы в так называемые творческие командировки я ни ехал, старался находить время наведаться в букинистические лавки и каждый раз что-то привозил из этих поездок. Даже из Болгарии — а в Софии был большой букинистический магазин — и то как-то привёз книгу о Солунских братьях Кирилле и Мефодии.

В те годы я писал историческую повесть, посвящённую освобождению Болгарии от османского ига в 1877-78 гг., и мне не раз пришлось бывать в этой славянской стране. Я наводил нужные справки в Военно-историческом музее, встречался со студентами-русистами Софийского университета.

Видел я и как торжественно, красочно празднуется там День первоучителей славян Кирилла и Мефодия, День славянской письменности. В одном из праздников мне даже выпало счастье принять непосредственное участие: в колонне студентов и преподавателей университета я прошагал по центральным улицам болгарской столицы. Незабываемая картина: все радостно возбуждены, девушки и парни одеты в яркие национальные костюмы и у каждого в руках — гвоздика, море цветов… И когда я рассказывал Виталию об этом — каким живым блеском горели его глаза, ну будто он сам среди праздничных болгар себя почувствовал…

И как знать — ведь не только пути жизни, но и пути мысли нашей неисповедимы, — когда именно, в какой день и час осенила Виталия идея заиметь такой праздник и нам, русским. Ответить на этот вопрос он и сам бы наверное затруднился. Может быть, началось с любви к книге, с великого уважения письменного Слова, того Слова, которое дали славянам Кирилл и Мефодий?! А ещё и так можно сказать: мало ли кому из нас, русских-советских, бывавших в Болгарии, вполне логично могло прийти в голову: хорошо бы и у нас такой праздник был! Однако же, каждый, кого "осеняла" эта мысль, тут же и задавался вопросом: а как её реализовать? В дореволюционной России и то, хотя попытка праздновать День письменности в середине XIX века и была, к концу века она сошла на-нет, заглохла, и 24 мая остался лишь церковным праздником. И какую смелость, какую недюжинную отвагу надо иметь, чтобы решиться возродить его, сделать всеобщим, народным?!

И вот эта-то решимость, эта личная отвага и были проявлены Виталием Масловым.

В Болгарии, как уже было сказано, День Кирилла и Мефодия давно, чуть ли не двести лет, отмечается как национальный праздник. Там "При празднике" даже издаётся тонкий, но большого формата журнал с "красноречивым" названием — "За буквите". Этот журнал я показал Виталию и посоветовал списаться с нашими болгарскими братушками. Болгары с радостной готовностью отозвались, изъявив желание поделиться своим богатым опытом.

Вторая сторона начавшегося раскручиваться дела состояла в установлении контакта с идеологическими инстанциями. Идти напрямую — заведомый тупик. Если в XIX веке в споре славянофилов и западников верх остался за последними, то и в XX слово "славянофил" в соответствующих инстанциях имело отнюдь не положительный окрас. А тут ещё кто-то ведёт разговор о какой-то славянской письменности…

И Виталий Маслов делает мудрый обходной маневр.

Союз писателей традиционно проводил в Мурманске литературный праздник "Дни Баренцева моря". Прекрасно! По собственному списку, — прикинул Маслов, — приглашу я на этот праздник дюжину-другую (приедет половина — и то хорошо) известных русских писателей, причём известных не только своими талантами, но и своей… ну, скажем так — русско-славянской позицией. Название праздника как было, так и остаётся, но… в рамках "Дней Баренцева моря" мы отметим также 1100-летие славянской письменности, 1000-летие русской, украинской, белорусской литературы, а также прибавим сюда и 800-летие "Слова о полку…"

И пусть кто-то попробует найти в этом букете великих дат какую-то идеологическую крамолу!..

Воистину — не нашли. Обком партии, пусть и негромко, не во весь голос, но поддержал идею проведения такого праздника.

Теперь дело оставалось за решением всевозможных организационных вопросов. Например, 24 мая во всех школах Мурманска писатели и учителя-словесники проводят "Урок Слова". В середине дня — торжественное шествие с флагами по главной улице города. Ближе к вечеру — большой литературно-музыкальный вечер величания Слова… Надо ли дальше перечитывать список самых разнообразных мероприятий? Не правильнее ли их суммировать и сказать: приготовление Праздника заняло ни много ни мало — год! И как тут не воздать должное терпению и настойчивости Виталия Семёновича!

Разумеется, воевал Маслов не один. Со всех сторон он ощущал поддержку своих друзей и единомышленников — мурманских собратьев по перу. Особо действенная помощь была оказана ответственным секретарем Мурманской писательской организации Виктором Тимофеевым — честь ему и слава! Внесла свою лепту в общее дело и областная молодёжная газета "Комсомолец Заполярья" во главе редактором Дмитрием Таракановым: весь год из номера в номер газета вела рубрику: "Навстречу празднику Слова". Про себя говорить не совсем удобно, но для полноты картины всё же придётся сказать: ещё до поездки в Мурманск я договорился с замом главного редактора "Литературки" о том, что газета обязательно даст информацию о празднике. Хотелось, чтобы как можно больше людей узнали о знаменательном событии, которое произойдёт в Мурманске 24 мая 1986 года. А тираж у "ЛГ" тогда был что-то около 6 миллионов. (В скобках заодно уж и добавлю: газета напечатала-таки статью, озаглавленную небывало, неслыханно и невиданно — "Праздник славянской письменности".)

На этом мне, пожалуй, можно и заканчивать своя заметки или, как нынче принято говорить, штрихи к творческому портрету Виталия Маслова.

Я мог бы более подробно рассказать как о первом празднике славянской письменности в Мурманске, так и о втором — в Вологде, третьем — в Новгороде, четвёртом — в Киеве, пятом — в Минске, шестом — в Смоленске, седьмом — в Москве, восьмом — в Херсонесе и девятом — в Салониках, на родине Кирилла и Мефодия. Но я делать этого не стану, поскольку полные записи перечисленных праздников в 1995 г. вышли книгой "В начале было слово".

А в 1997 г. Виталием Масловым было осуществлено ещё одно выдающееся по нынешним временам деяние — Славянский Ход. Он был посвящён 120-летию освобождения Болгарии от Османского ига и прошёл по Белоруссии, Украине, Приднестровской Республике, Молдавии, Болгарии, Сербии, Черногории и закончился на Косовом поле. Но и о Славянском ходе мои записи публиковались в "Нашем современнике", "Роман-газете", а в 2003 г. вышли книгой, которая так и названа — "Славянский Ход". Так что ограничусь лишь тем, что приведу только текст авторского посвящения:

"Светлой памяти близкого друга, истинного патриота России, зачинателя Праздника славянской письменности и культуры Виталия Маслова посвящается".

***

Неисповедимы, ещё раз повторим, пути человеков, приходящих на эту грешную землю. Незнаемо, никому неведомо, что им Свыше Начертано совершить в этом мире. Но вот один громкую шумную жизнь прожил, много сам о себе всяких похвальных слов наговорил и других заставлял это делать, а не стало его — никто не пригорюнился, никто не вспоминает — будто его и вовсе не было. Другой же всю жизнь тихо, незаметно творил добрые дела людям, но когда и его не стало — все скорбно завздыхали, а многие и заплакали, и все и по сей день самыми похвальными словами вспоминают его…

Никто, как и сам Виталий Маслов, не знал и не мог знать, что ему предначертано совершить в своей жизни. А и так можно сказать, что не очень-то он и задумывался над этим. Он просто занимался важным, нужным для людей и для своей Родины делом: когда у кого-то из его соотечественников, находившихся далеко друг от друга, скажем, один в Арктике, а другой в Антарктике, возникала необходимость перемолвиться по делу государственной важности, радист атомного ледокола, который в это время огибал Мыс Доброй Надежды, такую возможность им предоставлял…

А ещё этот радист, в свободные от вахты часы, писал рассказы, повести, романы, лейтмотивом и главным содержанием коих было горячее признание в любви к земле, на которой он родился и вырос, к её замечательным людям — своим сотоварищам.

Много и других добрых дел за свою жизнь успел он сотворить. И однако же, если кто-то будет подводить последний, конечный итог славным деяниям Виталия Маслова, то самым главным несомненно он посчитает — Праздник Слова.

Василий Шукшин свой сценарий фильма о Разине, который он не успел поставить, как известно, назвал "Я пришёл дать вам волю".

Ничего плохого, думается, не было бы для определения главного жизненного дела Виталия Маслова, если бы мы взяли формулу Шукшина, лишь чуть-чуть её переиначив: я дал вам Праздник Слова.

Прекрасная формула! В ней нет никакого покусительства на великий подвиг Солунских братьев, давших нам письменное Слово, которое станет потом великой русской литературой. Здесь речь только о Празднике, о чествовании Слова. И всё же хорошая формула эта к Маслову "не подходит". Он был достаточно уверенным в себе, но и столь же скромным человеком. Так сам о себе Виталий Семёнович бы не сказал. Значит, и мы не будем. А скажем просто: он был и навсегда, на все будущие времена останется человеком, который возродил — а правильнее, наверное, будет считать, что начал — в 1986 году в заполярном граде Мурманске Праздник славянской письменности и культуры.

3-я полоса ПОЛЕМИКА

Владимир Винников В… ОЖИДАНИИ ЧИТАТЕЛЯ

Марина Струкова НА ТОМ БЕРЕГУ

Ольга Гринёва ВЗГЛЯД ИЗ ПРОШЛОГО

Сергей Угольников МАТЬ КРИТЕРИЯ

Владимир Винников В… ОЖИДАНИИ ЧИТАТЕЛЯ

…или Зачем нужен "новый реализм"?

"Не все мы умрём, но все изменимся"

1 Кор., 15:51

Российские писатели и литературные критики хором заговорили о "новом реализме".

Пока еще неуверенно и вразнобой, но зато все и сразу. Тенденция, однако.

Направление ветра, по которому нужно держать носы, ещё не установлено, но ветер явно переменился.

Многочисленные и разнообразные последствия этого факта, безусловно, интересны и благодарны как материал. Но сам факт еще интереснее.

Кому, зачем и почему вдруг понадобился "новый реализм"?

Ведь на протяжении последних почти двадцати лет никакие "-измы", литературные в том числе, никого, по большому счету, не интересовали — с чего бы теперь начаться такому всеобщему шевелению в творческих кругах?

В произведении должно быть показано преодоление, преображение всей этой действительности, выход через ветхие ризы прогорклой жизни… к торжеству позитива.

Андрей РУДАЛЁВ

Задавая себе такой вопрос и пытаясь ответить на него публично в рамках небольшой газетной статьи, приходится опускать весьма значимый, совершенно необходимый, но всё-таки промежуточный момент собственных рассуждений, связанный с трансформацией отечественного Издателя.

Потому что главное — всё-таки в другом. Осмелюсь предположить: у нашей художественной литературы снова появился или появляется Читатель. Читатель с большой буквы. Совершенно необходимый для любого Писателя. Тоже с большой буквы. И любого писателя — с маленькой буквы — тоже. То есть читатели и почитатели творчества Сергея Минаева, Оксаны Робски, Александры Марининой и Паоло Коэльо никуда не делись. Они по-прежнему массовы и очевидны. Но Читатель — это уже не они.

У Читателя (с большой буквы) — совсем другие интересы. Его интересует будущее прежде всего. Не потому, что он "собирается жить вечно". А потому, что он собирается всё-таки выжить в условиях глобального кризиса, который тянется к нему, его близким, его стране тысячами своих щупалец: от роста цен и бытовой преступности до краха доллара, международного терроризма и приближения НАТО к границам России.

Пока там, на Западе, дела шли не просто хорошо, а всё лучше и лучше, происходящее здесь, в России, во-первых, не имело никакого значения, а во-вторых, было частным делом каждого: конец истории, однополярный мир и так далее — кто не вписался, тот лох и лузер. К процветанию по-американски можно было стремиться, можно было его игнорировать, можно было даже проклинать — самого факта процветания это никак не отменяло. И "Боинги", на автопилоте врезавшиеся в башни Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке утром 11 сентября 2001 года, коренным образом ситуацию не меняли. Хотя и обозначили грядущие перемены, в том числе разбудив отечественного Читателя.

Видимый образ которого пока представляет собой некую "туманность Андромеды", поскольку еще не персонифицирован (впрочем, предварительные наброски, эскиз такой персонификации можно видеть в образе Владимира Владимировича Путина, и указать на него стоит лишь для лучшего понимания грядущей литературной и политической перспективы, хотя "встреча президента с молодыми писателями" 24 февраля 2007 года в Ново-Огарево и критика роли Чацкого в спектакле театра "Современник" тут немалого стоят). В общем, как говаривал некогда М.С. Горбачёв, "процесс пошёл…" Из потока идущего процесса можно при желании наловить множество разнообразных фактов и фактиков — но речь, опять же, не о них.

"Новый реализм" интересен. Потому что важнее не то, что человек сочиняет, а то, как он живёт.

Лев АННИНСКИЙ

Речь о том, что появился пресловутый "социальный заказ" на некое иное по сравнению с недавним прошлым качество искусства вообще и литературы в частности. Они снова приобрели (приобретают) социальное измерение — не "сделайте мне красиво (некрасиво, больно, не больно и так далее, до бесконечности — нужное подчеркнуть)", а "дайте инструкцию по выживанию" в современном очень большом, очень сложном, очень тесном и очень жёстком мире.

Чего скрывать, большинство отечественных литераторов прореагировало на эти изменения "с точки зрения курицы" (весь жизненный опыт которой должен говорить ей, что предназначение человека — это забота о ней, о курице. И только в смерти своей она может убедиться, что это не так) — это огорчает, конечно, но совсем не удивляет: "Других писателей у меня для вас нет". А всех, кто есть, объединяет одна общая черта: все они как раз "выжили в 90-е" (© Михалков Н.С., кинофильм "Жмурки"). И, честное слово, готовы in masse выживать дальше, здесь и сейчас — пусть по-другому, не так, как раньше… А как?

Радует хотя бы то, что общее направление дальнейшего движения (на уровне чувствований-ощущений) угадано и бывшими "инженерами человеческих душ", и даже "свободными творческими личностями" абсолютно верно — это реализм.

Правда, никакого общего понимания того, что такое реализм и каким он должен быть сегодня, у этих писателей и критиков нет. Ясно лишь то, что: а) это не (пост)модернизм, б) это не "повторение пройденного", т. е. не критический и — тем более! — не социалистический реализм, всё-таки основанные на каком-то образе, пусть даже негативном, желаемого будущего. Отсюда — уже набивший оскомину, зато ни к чему не обязывающий эпитет "новый", к которому можно подверстать практически всё, что удовлетворяет двум указанным выше требованиям.

"Новый реализм" — самопроизвольно возникшее, очень мощное течение в современной русской литературе. Оно пришло в ответ на тупиковую ситуацию постмодернизма, на смену ему или в помощь — я не знаю.

Дмитрий НОВИКОВ

Образно говоря, после не слишком длительного, но весьма бессмысленного периода плаваний отечественной литературы по океану "(пост)модерна" и ловли с последующим поеданием тамошних "рыбов и гадов" реализм воспринимается как долгожданная (и давно позабытая) земля, способ жизни на которой кардинальным образом отличается от уже ставшей вроде бы привычной, но всё-таки изначально неродной "водной стихии".

Вообще-то — если говорить о "(пост)модернизме", а о нем приходится говорить, — для культуры это феномен хотя и редкий, но далеко не уникальный и даже не новый, типологически сходный с "античным (пост)модернизмом", достаточно полное представление о котором можно составить по знаменитой книге Диогена Лаэртского, где мифологическая система, а равно и легендарно-исторические события выступают всего лишь версиями происходившего, ни одной из которых нельзя отдавать предпочтение, так что задача автора — лишь представить по возможности наиболее полную коллекцию этих версий.

Отсюда российский "новый реализм" можно рассматривать прежде всего в качестве попытки стихийного ответа на указанный выше социальный заказ. На выходе пока получается нечто весьма невнятное, "непрожёванное" — от классики до всё того же (пост)модерна, — но тут важнее не результат, а процесс. Как говорится, "жизнь не удалась, но попытку засчитали".

Те, кто описывает внешнюю сторону этих литературных процессов, вполне могут согласиться с цитатой из Михаила Бойко. Те, кому важнее их интенции, — с цитатой из Дмитрия Новикова. По-своему будут правы и те и другие. Но…

"Новый реализм" — это полный провал, то есть старый соцреализм с жалкими поползновениями сменить обёртку.

Михаил БОЙКО

В сотый и тысячный раз приведу свою любимую притчу о слепцах и слоне. Ощупав долгожданного слона, герои притчи поделились впечатлениями, переросшими в спор, а по ряду версий — и в драку. Один уверял, что слон гибкий и длинный, словно змея; второй — что он гладкий и твёрже камня; третий — что слон подобен колонне или стволу дерева; четвертый…

Давайте же пока полюбуемся на "слона" под странным названием "новый реализм" во всей его сиюминутной цельности, ибо, если наш взгляд в большей мере соответствует действительности, чем восторженные (что чаще) или негодующие (что реже) речи эстетических слепцов, эта возможность очень скоро исчезнет. Потому что "новый реализм" буквально на наших глазах превратится в нечто куда более социально адекватное и художественно состоятельное.

Марина Струкова НА ТОМ БЕРЕГУ

Кадзуо Исигуро родился 8 ноября 1954 в Нагасаки. Когда ему было 6 лет, семья эмигрировала в Англию. Окончил Кентский университет по специальности "английский язык и философия", магистр гуманитарных наук.

Его предыдущие романы, например, "Остаток дня" или "Безутешные", на мой взгляд, не вызывают сильных эмоций. При всей холодной отточенности стиля в духе английской классики 19 века, они просто скучны, может быть потому, что отличаются спокойным и отстранённым взглядом персонажей на мир в любых обстоятельствах. Но такой подход к ситуациям в книге "Не отпускай меня…" просто шокирует, и в этом контрасте сюжета и стиля заключается часть успеха книги. Речь идёт об интернате Хейлшем, где воспитывают детей-клонов, чтобы потом взять у них донорские органы. Дети рисуют, играют, увлекаются иными детскими забавами. Директор интерната, хотя от неё немногое зависит, пытается по-своему помочь питомцам, хочет доказать миру, что у них есть душа. Ведь общепризнано утверждение, что у клонов не может быть души. Директор устраивает выставки рисунков учеников, заставляя задуматься об их трагической судьбе.

Повествование ведётся от лица девушки Кэт, которая, прежде чем также лечь на операционный стол, работает помощницей оперируемых. Она наблюдает, как сначала разбирают "на запчасти" её подругу Рут, а потом бойфренда Томми. Самое чудовищное в том, что ребятам внушили естественность происходящего. Читая, ожидала, что главная героиня хотя бы попытается бежать со своим возлюбленным, обречённым на гибель. Писатель-европеец разрешил бы ситуацию по-своему — его персонажи взбунтовались бы, не смирившись с судьбой живых запчастей, но герои Исигуро, с его буддистским менталитетом, воспринимают свою судьбу как неизбежную работу на благо общества. Для них предназначение заключается именно в самопожертвовании. Учительница Люси безапелляционно объявляет детям: "Если мы хотим, чтобы вы прожили достойную жизнь, надо, чтобы вы запомнили как следует: никто из вас не поедет в Америку, никому из вас не стать кинозвездой. И никто из вас не будет работать в супермаркете — я слышала на днях, как некоторые делились друг с другом такими планами. Как пройдёт ваша жизнь, известно наперед. Вы повзрослеете, но до того, как состаритесь, даже до того, как достигнете среднего возраста, у вас начнут брать внутренние органы для пересадки. Ради этих донорских выемок вы и появились на свет. Вас растят для определенной цели, и ваша судьба известна заранее. Помните об этом".

На взгляд читателя — это безнадёжность, на взгляд персонажа — неизбежный ход событий жизни, когда одна часть общества внушает другой, что быть использованными — почётный удел; одни рождены, чтобы неизбежно пожрать других и жить, наслаждаясь здоровьем и комфортом. Рут — подруга главной героини, по собственному признанию, "чувствовала, что так и должно быть. В конце концов, нам же положено ими становиться, правда?" Термины "выемка" и "завершил" бесстрастно определяют ампутацию и смерть соответственно.

"И люди долго предпочитали думать, что все эти человеческие органы являются ниоткуда — ну, в лучшем случае выращиваются в каком-то вакууме. Как бы ни было людям совестно из-за вас, главное, о чём они думали, — чтобы их дети, супруги, родители, друзья не умирали от рака, заболеваний двигательных нейронов, сердечных заболеваний. Поэтому вас постарались упрятать подальше, и люди долго делали всё возможное, чтобы поменьше о вас думать. А если всё-таки думали, то пытались убедить себя, что вы не такие, как мы. А раз так, ваша судьба не слишком важна".

Не напоминает ли это нам о том, как периодически кое-то начинает объявлять недочеловеками людей иной расы, ориентации или веры, которых можно уничтожать или преследовать на этом основании. Книга Исигуро, во-первых, о неприглядном свойстве человека презирать или ненавидеть всё, что не вписывается в рамки усреднённого мировосприятия. Люди чувствуют отвращение к Кэт и её друзьям, но используют их, чтобы выжить. Даже в рецензиях на эту книгу я читала фразы "не люди, а клоны", то есть морально общество уже готово к описанной ситуации. Возможно ли такое в реальности? Мне кажется, Исигуро, предвидя возможное развитие клонирования в этом направлении, защитил потенциальные жерт-вы, заставил мир заранее задуматься. Хотя для донорской процедуры на самом деле нужен будет не двойник человека, а отдельно клонированный орган, — так утверждают ученые.

Исигуро показал нам европейскую цивилизацию с её потребительским отношением к ближнему, ведь уже есть не только фетальная терапия, но и использование абортивных материалов в косметике. Существует нелегальный рынок человеческих органов, изъятых у намеренно убитых людей, о чём периодически сообщает пресса. Вот в одном из российских городов пересадку органов поставили на поток, они извлекались из людей, которые были ещё живы. Биологическую смерть пациентов врачи определяли "на глазок", без экспертиз. Более того, намеренно умерщвляли бомжей, попавших в больницу.

Но вернёмся к роману. Развлечься с помощью этой книги нельзя, но получить интеллектуальное наслаждение от освоения авторского мировоззренческого пространства можно, хотя его ландшафт и теряется в тумане безысходности. Понятие долга — в чём оно заключается? Неужели порой в готовности убивать или быть убитым? Или то и другое вместе? И насколько актуально для нашего времени античное героическое "Делай, что должен, — и будь, что будет"…

Ольга Гринёва ВЗГЛЯД ИЗ ПРОШЛОГО

Юрий Сбитнев. Великий князь. — М., "Академия-XXI", 2007 г. Библиотека великорусской литературы

Одним из самых заметных событий в литературной жизни России прошедшего года можно назвать выход книги известного русского писателя Юрия Сбитнева "Великий князь".

В нынешнюю эпоху "спикеров", "мэров" и "спичей" появление истинно русского словом и содержанием романа стало своего рода вызовом латинизации великого русского языка, противовесом нивелированию национальной сути русского народа. Обращение к истории государства эпохи Древней Руси через живописание картин того бытия, судеб людей, живших в далеком двенадцатом веке, — не столько попытка осмыслить историю своего народа с высоты XXI века, сколько стремление взглянуть через слои стольких веков в день сегодняшний и попытаться понять его и оценить с позиций великого прошлого. Как заметил автор в предисловии к роману, "русские, как ни один европейский народ, сохранили с древнейших времен чувство одной, сплочённой узами братства семьи. Могучее государство Древней Руси строилось по этому принципу, и нынче он скрепляет наше отечество, препятствуя распаду".

Действие романа разворачивается в Киевской Руси в период "умиротворённой тиши", единства государства, когда строились храмы, осваивались новые земли, когда культура и письменность переживали расцвет, писались книги — "русское слово обретало плоть". Перед взором читателя зримо встаёт древний Киев периода княжения Владимира Мономаха со своими храмами, слободами, вырисовывается далёкий русский предел Тьмуторокань, однако основные события происходят во втором по величине и значению княжестве — Черниговском, в самых северных его уделах — нынешнем Подмосковье. Главный герой романа Игорь Ольгович Черниговский, по представлению современных историков, в частности Льва Гумилева, "человек на редкость не талантливый", "за месяц своего правления сумел настроить против себя киевлян", которые "растоптали его ногами, а труп бросили без погребения". Сбитнев же убежден в ином: "Князя, принявшего монашество, предали. Его растерзал народ. Но одни убивали, а другие пришли после, чтобы взять землю, пропитанную его кровью, и спрятать у себя на груди". И действительно, могла ли "на редкость не талантливая" личность быть канонизирована русским православием и занять в церковных святцах место рядом со святыми Борисом и Глебом, Антонием и Феодосием? Изучая более полувека "Слово о полку Игореве", множество летописей, дошедших до нас, — Ипатьевской, Суздальской, Лаврентьевской, Новгородской и других, которые являются не чем иным как сводами, сделанными на основе древних рукописей, до нас не дошедших, Юрий Сбитнев с полным правом говорит: "Я могу подтвердить свою версию летописными сведениями, доказательными логическими цепочками". Объездив всю страну и полмира, далеко в Сибири, в междуречье Подкаменной и Нижней Тунгусок, писатель встретился с удивительным человеком — старообрядцем, хранившим древние рукописные книги, среди которых, по предположениям, находится и известная Черниговская летопись, которую уже много лет разыскивают черниговские историки. По речениям этого старика, основанным на хранимых им летописях, и построен роман-дилогия "Великий князь", во второй книге которого (она готовится к изданию) автор расскажет и о той удивительной встрече, заронившей в душу писателя зёрна, проросшие этим выдающимся произведением.

Роман "Великий князь" писался в селе Талеж Московской области, самом северном уделе Черниговского княжества, долгие двадцать пять лет "затворничества" писателя.

В этом романе впервые в исторической романистике русская история представлена с православной позиции. Юрий Сбитнев убеждён, что Русь была христианской ещё задолго до христианства в современном его понимании. "Древний Бог — Трой, почитаемый всеми людьми без остатку, носил на себе святую печать троичности в Едином Сущем. Более поздний — Даждь Бог, как Единое личностное, вездесущее, дающее жизнь подлунному и звёздному миру. А совсем близкий, исповедуемый землепашенной и пастушьей Русью — Див, и вовсе без каких-либо сопротивлений в сердцах людских воплотился в Единого Бога, Отца Вседержителя. Вот почему с первых младенческих лет Руси на необъятных её просторах среди языческих капищ, идолов и святых древ, прорастили и тянулись в небо тесовые завершия христианских храмов".

Исторический роман XIX века был авантюрным, приключенческим, в XX веке над ним довлел классовый подход и цензура, и серьёзная история до сих пор не являлась предметом литературных исследований, не воплощалась в художественном слове так правдиво и практически документально достоверно. В этом смысле роман "Великий князь" является первопроходцем в русской литературе, поскольку в основу сюжета заложены факты из русских летописей — тех древних документов, которые хоть и переписывались во времени, но сохранились в большинстве своём в неизменном виде, донеся до нас подлинность событий. И в то же время "Великий князь" — глубоко художественное литературное произведение, живописно-красивое, богатое исконно русской речью. Древнерусские слова и обороты органично вплетены в современный русский язык, придавая ему объёмность и колоритность. При этом сохранено то равновесие, когда текст читается легко и непринуждённо, когда не спотыкаешься на незнакомом слове, а напротив, ценишь его уместность и музыкальность в общей ритмике сочной сбитневской прозы. Сам писатель в предисловии к роману утверждает, что древнее русское слово "весомее, объёмнее, выразительнее в своём смысловом значении многих современных, уже не только разговорных, но и письменных "литературных" слов. Во многих из них заключён не только зримый образ, но подчас целая картина. Удивительно, что слова эти, как ни убеждали многие лингвисты, не устарели, не умерли, не исчезли бесследно, но продолжают жить в русской народной речи. И даже до сих пор живы они под невиданным гнеётом диких словообразований телеязыка, который и русским-то назвать нельзя".

Живописные лаконичные картины природы, выпуклые характеры древних наших предков, их, порой непростые, взаимоотношения, красивую высокую любовь — всё это читатель найдет в "Великом князе".

Две первые части романа вышли в издательстве "Академия-XXI" в серии "Русский узел" ("Библиотека великорусской литературы"). Там же готовятся к изданию третья и четвёртая части второй книги дилогии.

Сергей Угольников МАТЬ КРИТЕРИЯ

Кинокритика в современных технологических условиях — сфера деятельности гораздо менее рациональная, чем литературоведение.

Мнение кинокритиков — практически никак не влияет на посещаемость сеансов (обмен мнениями в интернете, с этой точки зрения, — гораздо эффективнее), да и сама "демократичность" (хотя можно избрать и термин "инфантильность") процесса просмотра — размывает критерий истинности, ценности продукта. Пассивный просмотр кино, в отличие от прочтения книги, — не требует никаких усилий от наблюдателя, что способствует не только шизофрении "плюрализма", но и доминированию архаично-инфантильных принципов финансирования производства иллюзий. В литературной критике, несмотря на все конъюнктурные изменения последних лет, никто не считает собственно "литературой" — женские романы и прочую макулатуру, тогда как в кинокритике предложения считать фильмом любое смонтированное изображение — на сегодняшний день поступают достаточно часто.

Не слишком адекватной является и современная ситуация в РФ, при которой возможность для съёмок появляется в ходе буржуазно-политических интриг и принадлежности к определённым кланам без учёта объективных показателей.

Такое состояние всеобщего недовольства, конфликта между доступными ощущениями в кинозале и непрозрачными схемами дотирования самого капиталоёмкого из искусств — приводит к занятию кинокритиками единственно доступной для них ниши и способу восстановления статус-кво — выпуску энциклопедий. Действительно, составление больших сводных описаний кинофильмов — отделяет мнение профанное от мнения профессионального — исходя из объективного параметра количества. Зрителю "с улицы" — физически сложно просмотреть столько же фильмов, сколько и кинокритику, — просто из-за отсутствия достаточного времени (не говоря уж о факторах редкости или меньшей информированности, которые не позволят конвертировать частное мнение наблюдателя — в нечто, востребованное окружающими).

Реакционные попытки вернуть утраченную иерархию — могли бы стать благотворными, если бы не векторы эстетического и идеологического размежевания, заданные и поддерживаемые с перестроечного периода.

Если в литературном процессе разлом по линии "буржуазно-актуального" и "социально-устойчивого" продолжает поддерживаться только благодаря усилиям политической рекламы, то в кинопроизодстве — давление оказывается и по линии сложных коррупционных экономико-политических связей, в консервации которых заинтересованы очень влиятельные группы лиц. Поэтому энциклопедии, выпускаемые кинокритиками, и имеющие явные информационные достоинства, несвободны от существенного недостатка — сводного критерия, объединяющего сиюминутные и устойчивые параметры.

Декларация устойчивости, как ни удивительно, для "актуальных" режиссёров очень важна, ведь свой полный и повторяемый провал в прокате — они пытаются списывать на "грядущую оценку благодарными потомками" (писатели, к их чести — демонстрируют более адекватный уровень притязаний).

И в принципе, сводный параметр проверки алгеброй гармонии (сравнимый в книжном бизнесе — с количеством переизданий) — есть, и должен активно применяться (потому что киноискусство на сегодняшний момент — во многом алгебра, продукт чётких расчётов).

Рейтинг фильмов можно начислять — опираясь на коэффициент цитируемости (параметр, слабо применимый в литературе, но часто применяемый при оценке философии, наукой, собственно, не являющейся). Даже шарж, пародия — в кино имеют другой оттенок, не свойственный живописи или прозе с поэзией.

В живописи вообще всё попроще — всякий портрет изначально имеет в себе черты шаржа, и Врубель-крайний или "Синие носы" — эксплуатируют этот, понятный для любого разбирающегося в вопросе, элемент — используя душевные переживания неискушённого потребительского охлоса ("галеристок, кураторов, продюсеров", конвертирующих средства и влияние опекунов — в иллюзию самостоятельности).

В литературе, где объектом для пародии используют чаще всего редкостную тупость (что относит пародию — к подвиду литературной критики) — бывают и другие филологические эксперименты, а талантливые современные реинтерпретации — можно счесть на пальцах. Я навскидку могу вспомнить только: "Россия, лето, два еврея", от Емелина, ну так на то он — и гений.

В кино же — принципиально другой подход.

Пародию на невесть кого и чего — снимать не будут, цитируемое произведение должно быть узнаваемо или хотя бы известно продюсеру. Даже за сиквел, римейк или другой вид повтора — уже можно исходной версии начислять баллы, а не только за синефильские фенечки. Хорош рейтинг такого плана не только в силу субъективного волюнтаризма, а и в силу меньшей объективности других исчисляемых показателей.

Премия "Оскар", например, — полная муть. То есть могут дать и вполне чудненько, как в этом году, а могут — за "Отступников", как в прошлом. Могут дать за то, что Шарлиз Стерон — испортили гримом до отвращения, а могут — по национальным причинам ("Бен Гур" вместо "В джазе только девушки").

Кассовые сборы — тоже не самый объективный критерий. Это относится не только ко временам СССР с прокатной монополией, но и к "другим цивилизованным странам", ведь реклама, да и прокатчики — могут множество отклонений изобрести. Самый наглядный пример — Орсон Уэллс с "Гражданином Кейном", который нормальных денег в прокате не собрал, но отсылки к которому мастерили во множественных количествах.

При этом единственный раз, когда это получилось чудненько — "Криминальное чтиво". Тарантино — он вообще любитель перевести цивилизационные веяния на другой уровень, но при этом — не открещивается от первоначального источника заимствования.

В общем, хороший фильм — почти всегда со временем тем или иным способом реинкарнируют, не обязательно пародийным способом. Фильм "Таксист" — по другому переснял в "Брате" Балабанов (в продолжение саги — прихватив и "Чапаева"), да и поляки в комедии "Киллер" тоже очень забавно отцитировались. На исходной "Волге — Волге" поднялся не только Эльдар Рязанов с цитатной "Карнавальной ночью", но и недавно — пустил по ней слюнки, перемонтировав, — "застенчиво-голубой" гражданин с римейковым псевдонимом.

Но, как раз — "советско-антисоветским кинотворцам" (самой бессмысленной и тормозящей развитие "культурной" прослойке) попасть в индекс цитируемости — будет сложно.

Ну, дождался на старости лет Рязанов — сиквела. Ну — поспешествовал Балабанов — Пичулу, пересняв "Маленькую Веру" с другим центральным персонажем. Но дальше — тишина и кошмар, бродит Чебурашка под надзором Успенского (по чьему-то правильному мнению — фильм ужасов для адвокатов), и покрываются мхом картины, в горячечном бреду перестройки "снятые с полки".

Никогда не дождётся усугубления индекса цитируемости Сурикова — с грандиозным блокбастером "Человек с бульвара Капуцинов" (вот до чего монополия и отсутствие интернета советских людей доводила — чемпионом кассовых сборов за последний год застоя — именно это произведение было).

Ничего не обломится Абдрашитову с Миндадзей, Астрахану и многовекторному Параджанову.

Соловьёв с Германом, Учитель с политизированным Вайдой — плавно перейдут из разряда "недопонятых недогениев в своём антропологическом конгломерате" — в разряд тех, чьи творческие кинопоиски — изначально никому не нужны. "Мани для нафик" они — по объективному показателю, а не субъективному мнению "палачей-цензоров-душителей свободы", местечковая версия МТВ для слабослышащих.

Может, конечно, кому и взбредёт в голову рассказ про то, что у Сокурова объектив — загажен мухами так же, как у Балабанова в "Груз-двести", или сподобится кто-нибудь, откусивший свой кусок ельцинского пирога от приватизации, — выплюнуть денежек на "Самый Лучший Фильм — два", но для большинства зрителей объект цитирования или пародирования — будет бесполезным.

Выстраивание объективных критериев в кино — может косвенным образом повлиять и на более взвешенный подход к литературе.

В настоящее время — множество книг создаётся по "перестроечному" образцу, без всякой надежды на успех у читателей, но с "тайным знанием" о коммерческом успехе экранизации в телесериалах (результат исключительно административно-коммерческих сделок).

Но все понимают, что экранизации сегодняшнего дня — не смогут микроскопически приблизиться по коэффициенту цитируемости с эпопеей про "Штирлица" не только на уровне экранных изображений, но и в полуфольклоре.

Применение доступного коэффициента — позволит в дальнейшем избежать "поездок в булочную на такси" и переориентировать интересы критики — в сторону собственно творчества, оставив статистическую функцию — в качестве теста на профессиональную пригодность.

И, исходя из такого малозаметного на сегодня индикатора, — можно с достаточной определённостью утверждать, что лица, отменяющие экзамены по литературе — заимствуют свои пожелания и устремления не из русской культуры, а из иностранных комиксов.

4-ая полоса КРИТИКА:

Александр Токарев В ЗАЩИТУ ШАРИКОВА

Юрий Павлов ХРИСТОВ ВОИН

Александр Токарев В ЗАЩИТУ ШАРИКОВА

Пожалуй, нет в русской литературе столь многострадального персонажа как Шариков. Талантливая, без сомнения, книга Булгакова, давно уже стала объектом всевозможных манипуляций общественным сознанием. Фильм Владимира Бортко, прогремевший в конце 80-х на советском телеэкране, сыграл не менее, а может, и более деструктивную роль. За всё это время, пожалуй, только ленивый не пнул в живот несчастного человека-пса. И почти никто не выступил в защиту этого трагического образа. За редким исключением, быть может. Ну, Виктор Анпилов, затюканный со всех сторон сравнениями с булгакосвким героем, осмелился открыто заявить о своей симпатии к Полиграфу Полиграфовичу. Ну, Эдуард Лимонов, назвал "Собачье сердце" гнусной антипролетарской пародией. Вот и всё. Критикующая публика, надо сказать, весьма разношерстная: от либералов до суперпатриотов, от интелигенствующих витий до подсобных рабочих. Всем им почему то захотелось противопоставить себя этому герою. И если либеральную интеллигенцию понять можно (как была, так и осталась страшно далека от народа, как была, так и осталась "жидким г…ом"), то представители, скажем так, простого народа, явно не осознают сути проблемы. Я полагаю, что образ Шарикова позволяет любому ничтожеству и любой посредственности возвыситься в собственных глазах. Но это всего лишь иллюзия, притом, иллюзия весьма вредная.

Глашатаи перестройки из кожи вон лезли, когда пытались шельмовать русский народ и русскую историю. А тут и повод подходящий нашёлся. И стали мы с вами с их лёгкой руки нацией шариковых. Двадцать с лишним лет уже прошло, многое было переосмыслено, многое отвергнуто, но продолжаются иронические замечания, а то и презрительные выпады против замученного изуверами литературного персонажа. Любимым приёмом всех и всяческих манипуляторов стало противопоставление Шарикова его создателю — профессору Преображенскому. Набило оскомину упоминаемое к месту и не к месту крылатое выражение: "Взять всё и поделить". В 2003 году партия Союз правых сил вышла на выборы с лозунгом: "Мы хотим не взять и поделить, а работать и зарабатывать". И с треском провалилась. В разорённой, нищей, раздираемой социальными противоречиями стране, пожалуй, только невменяемый политик мог взять на вооружение подобное идеологическое убожество. Во время предвыборных дебатов политический фантом Жириновский бросал в лицо Зюганову: "Вы из партии шариковых, вы хотите взять всё и поделить. А мы вот из партии профессоров Преображенских". Хотя в ЛДПР профессором является, пожалуй, только сам вождь, остальные — просто бычары.

Хватит издеваться и ёрничать! Думаю, что пришло время выступить в защиту Шарикова. Прежде всего, следует сказать о том, что само противопоставление профессора Преображенского и Шарикова, по меньшей мере, некорректно. Куда более уместно было бы сравнивать Преображенского со Швондером. Но этого, почему-то не происходит. И неясно, по какой причине. Может, национальность последнего смущает? Хотя мне кажется, что причина в другом. Неприязнь к Шарикову со стороны интеллигенции — это показатель непонимания и презрения по отношению к собственному народу. И здесь есть о чём задуматься.

Строго говоря, Шариков не является личностью. Шариков — это жертва бесчеловечного биологического эксперимента, проведённого изувером-профессором, не сумевшим предвидеть последствий своего опасного опыта. И вся ответственность за поступки и высказывания появившегося на свет существа ложится на плечи его создателя. Преображенский и есть красный Франкенштейн, под водочку с селёдочкой критикующий советскую власть…

Мировосприятие Шарикова — по-детски наивное. У него не сформированы чёткие представления о добре и зле, о допустимом и запретном, о нравственном и безнравственном. Отсюда все его глупости и гнусности, совершаемые Полиграфом Полиграфовичем. Шариков видит мир таким, какой он есть: где-то прекрасным, где-то безобразным. Его понимание справедливости и выражено формулой: "Взять всё и поделить!" Это понимание, конечно, утопическое, но честное. Шариков действительно не может понять, почему в обстановке разрухи и нищеты, когда народ терпит тяготы и лишения, один человек живёт в семи комнатах! И наплевать ему, Шарикову, что человек этот — профессор. Пусть даже Господь Бог, в которого он не верит. Несправедливость налицо, и он не может с ней смириться. Конечно, Шариков собирается жить, прежде всего, для себя, любимого, а не для народа. Но опять таки, по причине биологической и социальной незрелости. Шариков — амбициозен. Он желает иметь имя, отчество и фамилию, хочет занять серьёзную должность, иметь социальный вес, так сказать. Он любит выпить и вкусно поесть, его тянет к женщинам. А почему бы и нет? Сделали против воли человеком — так дайте всё, что человеку положено!

В фильме Бортко есть потрясающая сцена, на мой взгляд, лучшая в картине. Среди ночи Шариков со свечой в руке подходит к зеркалу и начинает всматриваться. В СЕБЯ. Глаза Шарикова, устремлённые в зеркальное отражение, выражают ту муку, которую испытывает главный герой. Он ищет ответы на те самые вопросы, которые задавал себе несчастный монстр Франкенштейна: кто я, зачем я, откуда я? Нашёл ли он ответы? Не знаю. Как не знаю, хотел ли передать этот внутренний конфликт режиссёр фильма. Может быть, произведение киноискусства, по мере своего возникновения и развития, зажило своей жизнью?

Рафинированные интеллигенты Преображенский и Борменталь не смогли совершить чудо. Не сумели из человека-собаки сформировать полноценную личность. Прекрасно осведомлённые в области химии, биологии и медицины, они оказались никудышными психологами и педагогами. Из обуреваемого пороками существа не смогли сделать полноценного человека, созидателя. Не оттого ли, что сами противопоставили себя новому, рождаемому в муках, обществу. При соответствующем воспитании из Шарикова мог бы выйти образцовый советский гражданин, строитель Новой Реальности, которая была не за горами. Не вышло. Горе-экспериментаторы оказались не на высоте поставленных самой историей задач.

Русская интеллигенция на протяжении десятилетий выла о любви к собственному народу, совершенно не понимая его. Готова была фрондировать и вольнодумствовать, когда ей самой ничего не угрожало. Разглагольствовала о революции, представляя её в образе доброй феи, исполняющей заветные желания. И ужаснулась, когда революция вдруг грянула, обнажив свой чудовищный оскал. И попряталась по углам, и завыла от отчаяния. Но ведь по-другому и быть не могло.

Революция — это вовсе не ослепительная молния, как её представлял писатель-интеллигент Аверченко и ему подобные, вонзавшие в спину революции свои отточенные ножи. Революция — это беспощадный акт насилия! Но вместе с тем — это и рождение нового мира, Новой Реальности. И Реальность эту должны будут строить как раз те самые шариковы, которых интеллигенция презирала и презирает до сих пор. Именно они пахали, сеяли и собирали хлеб для страны. Именно они строили Магнитку и Днепрогэс, создавая индустриальную мощь будущей сверхдержавы. А те, кто, так или иначе, противопоставили себя общему делу, были вычеркнуты из действительности в конце 30-х. И мне кажется, что Полиграф Полиграфович Шариков не вошёл бы в их число. Уж больно любил он жизнь во всех её проявлениях.

Не будем унижать свой народ, называя его быдлом и нацией шариковых. Либеральные умники, побрызгав в своё время ядовитой слюной, оказались, в конечном счете, у разбитого корыта, отвергнутые собственным народом, не желающим терпеть издевательства на свой счёт.

Нынешняя российская власть это прекрасно поняла. Пора понять и всем нам.

Юрий Павлов ХРИСТОВ ВОИН

За последние полгода вышли три книги Владимира Бондаренко "Трудно быть русским" (М.: Метагалактика, 2007), "Трубадуры имперской России" (М.: Яуза, Эксмо, 2007), "Поколение одиночек" (М.: ИТРК, 2008). Этой "тройней" Бондаренко в очередной раз подтвердил, что он остаётся, процитирую самого себя, "ударником критического труда" ("День литературы", 2006, № 2). Скажу кратко о первой книге.

Название не комментирую и потому, что любое название всегда в большей или меньшей степени условно, и потому, что сложившаяся традиция меня не устраивает. То есть довольно часто разговор о предыдущих книгах Бондаренко ограничивался спорами и рассуждениями об их названии: "Дети 1937 года", "Последние поэты империи"… Так, Владимир Винников в статье "Тайная Россия Владимира Бондаренко" ("Завтра", 2005, № 40) собственно содержания книги "Последние поэты империи" практически не заметил. Его рецензия свелась к демонстрации собственных знаний и понимания проблемы, а также к "вышиванию на краях" книги критика.

Но куда более непрофессионально и абсолютно безнравственно ведут себя те авторы, которые несколькими сверхнесправедливыми оценками пытаются "размазать" Бондаренко. Вот одно из двух предложений, составляющих аннотацию Анны Кузнецовой на книгу "Трудно быть русским": "Владимир Бондаренко продолжает свой трудный путь в окружении верных соратников с незапятнанной кровью — узок круг этих революционеров, весь он очерчен в открывающей юбилейную (к 60-летию) книгу переписке с Александром Прохановым на неисчерпаемую тему мессианства" ("Знамя, 2008, № 1).

Трудно сказать, все ли обозреваемые источники так "внимательно" читает А.Кузнецова, ясно другое: её характеристики не имеют никакого отношения к Владимиру Бондаренко. С каких это пор интервью, впервые опубликованное в "Завтра" (2006, № 7), стали называть перепиской? Это не просто помутнение зрения, это затмение ума…

Конечно, ни в "Трудно быть русским", ни в других книгах речи о чистоте крови не идёт и идти не может. Для Кузнецовой и её вечнолгущих подобным образом либеральных собратьев приведу большую цитату из статьи Бондаренко "Трудно быть русским", давшей название книге и являющейся одной из ключевых в "Трубадурах имперской России": "Я никогда не увлекался этнорасизмом и не собираюсь подсчитывать процент русской крови ни у Пушкина, ни у Лермонтова, ни у Фета, ни у Левитана. В конце концов я и сам с фамилией своей рискую не попасть в этнически чистые русские, так же как мои друзья и единомышленники: Игорь Шафаревич, Станислав Куняев, Александр Проханов, Анатолий Салуцкий, Леонид Бородин и так далее. Вообще, среди видных деятелей в русском патриотическом движении, в русской национальной культуре я не назову ни одного, увлечённого этническим национализмом. Как ни парадоксально, но подсчитывать процент нашей крови больше любят наши яростные оппоненты…"

Ирония же Кузнецовой в отношении трудного пути Бондаренко и его единомышленников неуместна. Куда более достоин иронии Сергей Чупринин, в журнале которого Анна Кузнецова "наблюдает" (её рубрика называется "Наблюдатель") за литературными новинками. Взять хотя бы "трудное" прошлое Чупринина — в "застойные" годы "литератора" в "Литературной газете".

Сей сюжет с Чуприниным неоднократно возникает в публикациях Владимира Бондаренко. Вот как это происходит в статье "Тяжесть свободы или сытость подневолья" (1993): "Ну как, скажем, требовать чувства свободы от Сергея Чупринина, который одной рукой писал изысканные тексты об изящной словесности, а другой в то же самое время строчил литературные доносы под псевдонимом "литератор" на партийной полосе "Литературки". За свои "литературные" заслуги Сергей Чупринин, единственный из нашей когорты молодых критиков 80-х годов, был награждён партийным орденом. Где хранишь сейчас орден, Сережа?"

С уверенностью можно сказать: один урок из "трудного" прошлого С.Чупринина А.Кузнецова усвоила хорошо. Она, например, в своей аннотации на книги Юрия Петухова ("Знамя", 2007, № 2) сигнализирует властям о "неблагонадежном" авторе… И судя по заведённому на писателя делу по 282-ой — "русской" — статье, "стук" кузнецовых достиг цели. А это ещё одно подтверждение правоты Владимира Бондаренко: в России трудно быть русским.

Данная мысль, лейтмотивом проходящая через многие статьи критика, иллюстрируется примерами разного уровня. Приведу некоторые из них.

В статье "Взгляд из другого тысячелетия" (2007) В. Бондаренко справедливо говорит о той государственной политике в области культуры и литературы, которая проводится уже в XXI веке. На государственном телевидении востребованы сериалы, снятые по протухшим "хитам" времен перестройки: "Детям Арбата" А.Рыбакова и "Московской саге" В.Аксёнова. Мне казалось, что многочисленные публикации (начиная со статей Вадима Кожинова "Правда и истина" и Анатолия Ланщикова "Мы все глядим в Наполеоны…") и время всё давно расставили по своим местам, справедливо оценив историческую и художественную несостоятельность этих и им подобных "шедевров". Однако сегодня очевидно, такая "правда" о времени и человеке оказалась востребована теми, кто заказывает "музыку" в культуре, кто формирует сознание, мировоззрение, нравственность современного россиянина.

Владимир Бондаренко справедливо утверждает, что не отстают от вышеупомянутых подделок-поделок сериалы "Штрафбат" по сценарию Э.Володарского и "Диверсант" по сценарию А.Азольского… Характеризуя общую, тотальную тенденцию в кино и литературе, критик приходит к выводу, что на смену социалистическому реализму пришёл литературный социально-тенденциозный реализм, пришла либерально-номенклатурная литература, которую он именует "линолитом". А все остальные, политически или национально не вписывающиеся в данную "парадигму", остались на обочине… Все, уточняю, русские писатели, деятели культуры. В этой и других статьях В.Бондаренко их называет: В.Распутин, В.Белов, В.Личутин, Л.Бородин, Ю.Кузнецов, Ст. Куняев и многие другие авторы.

В статье "Опираясь на империю" (2007) из книги "Трубадуры имперской России" критик задаётся закономерными вопросами: какое государство собирается строить нынешняя власть, на каком национальном фундаменте новая Россия будет возводиться. Суждения Владимира Бондаренко в этой связи, думаю, стопроцентно точны, выражают мысли и надежды многих русских. Приведу большую цитату из статьи как пример того голоса, который до сих пор не услышан президентом и (добавлю от себя), "Единой Россией", "Справедливой Россией", КПРФ и другими государственно-политическими силами страны: "Меня, к примеру, поразила фраза президента из послания: "Забота о русском языке и рост влияния российской культуры — это важнейший социальный и политический вопрос". И снова в окончании речи о гражданах России, и ни слова о русском народе. Это что — чекистская скрытность? Или небрежение интересами того народа, который и способен осуществить имперские преобразования? <…> Но, может быть, не надо ждать… народного взрыва русского национализма, всенародной Кондопоги, а самому президенту России, руководствуясь державным чувством, не стесняясь (как это делают во всех странах, от Китая до Франции), опираться… на такой системообразующий фактор, как русский народ? Не безликие "граждане России", не нелепые "россияне", а создавший эту империю и составляющий подавляющее большинство в стране (свыше 80 %) русский народ. Всё-таки нашему президенту пора бы перестать бояться слова "русский"".

Автор книги "Трудно быть русским" настойчиво проводит следующую мысль — писатель, критик с любыми взглядами должен иметь возможность высказаться, инакомыслие не должно преследоваться законом по надуманным обвинениям по статьям 74-ой (как это было в начале 90-х годов) или 282-ой (как это происходит в наши дни). В статье "Камерная музыка" (1991) В.Бондаренко вспоминает о "золотом веке" начала перестройки, когда на страницах "Литературки" дискутировали критики разных направлений. Они, не поступаясь принципами, уважали оппонентов, признавая их право на иную точку зрения. На рубеже 80-90-х годов эта ситуация изменилась принципиально: с подачи "левых" (Н.Ивановой, С.Чупринина, Б.Окуджавы, Ю.Нагибина, называемых в статье Бондаренко) началась "охота на ведьм"… Многие русские писатели (В.Распутин, В.Белов, Ст. Куняев, В.Личутин, А.Проханов и т. д.), критики (В.Кожинов, М.Лобанов, В.Бондаренко и другие) попали в разряд "фашистов", "красно-коричневых"…

Прогноз Бондаренко, высказанный в этой связи, прогноз, неоднократно повторяемый и в других его публикациях, думаю, не сбудется. Приведу его современный вариант из второго постскриптума 2007 года к статье "Камерная музыка": "Запрещаются книги Юрия Петухова, под закон об экстремизме попадают любые русские движения, само слово русский становится почти запретным. Но колесо вертится, и если сегодня мы не отстоим книги Юрия Петухова, то завтра запретят и книги Натальи Ивановой".

Думаю, книги ивановых, быковых, ерофеевых и других рубиных не запретят никогда. Они обречены быть лауреатами разных премий — от Государственной до "Большой книги". Почему обречены — ясно и без объяснений… К тому же часть ответа на данный вопрос содержится в статье В.Бондаренко "Любимое чтение Путина" (2006). В ней критик кратко характеризует тех русскоязычных писателей, которые за государственный счет представляли русскую литературу на книжной выставке в Париже, встречались с президентом России и Франции. В.Бондаренко обращает внимание на то, что из этих сорока писателей тридцать шесть — евреи. Факт показательный и не случайный. Хотя суть, конечно, в ином: книги Т.Толстой, Л.Рубинштейна, Д.Пригова, В.Ерофеева и других участников салона — это "в основном запредельно русофобская, издевательская по отношению к России, матерная или непонятно-экспериментальная литература".

Не знаю почему Александр Самоваров в рецензии на книгу В.Бондаренко, ведя речь о данной статье, подобные ударные характеристики критика не замечает и переводит разговор в иную плоскость: "Я знаю, что не Путин отбирал этих литераторов, а пиарщики. А те отобрали тех, кого более или менее знают на Западе как "современных русских писателей"". И нужно учитывать, что господин Путин — очень ироничный человек" ("Завтра", 2007, № 46). Здесь всё звучит неубедительно: и пиарщики, и Запад, и ироничный человек. Глава государства обязан знать русскую литературу, отличать Ю.Кузнецова от Д.Пригова, В.Личутина от В.Ерофеева, В.Белова от Т.Толстой. Тогда и пиарщиков, и советников, и Швыдкого, и руководителей телевидения можно будет поставить на место. Ну а пока — уже двадцать лет — в государственном фаворе одни русскоязычные, и как следствие этого — катастрофическая духовно-нравственная деградация, дебилизация, денационализация миллионов россиян.

Итак, что бы ни говорил А.Самоваров, по книжному салону во Франции, как по лакмусовой бумаге, В.Бондаренко точно определяет некоторые черты Путина. Во-первых, эстетический уровень президента — уровень "литературной помойки". Во-вторых, восхищение Путина передачами Радзинского — это саморазоблачение президента, смысл которого он "даже не понимает". То есть, события, подобные салону в Париже, свидетельствуют о степени "русскости" В.Путина, и поэтому надежды многих русских патриотов на "обрусение" президента оказались напрасными.

Как человек политически чуткий В.Бондаренко в статье "Русский мир" (2006) фиксирует новые нотки, зазвучавшие на уровне государственно-личностной риторики. Наряду с прежней политикой игнорирования или запрещения, преследования "русского" и русских, "наконец, в конце 2006 года из уст президента России мы услышали о "русском мире". О том, что он — типичный русский человек". Однако, добавлю от себя, в государственной идеологии за последние два года так ничего и не изменилось. Русская составляющая её, о необходимости которой справедливо пишет Бондаренко в статьях "Культура как окончание" (2004), "Русский мир" (2006), всё же не появилась. Эпизодические, формальные "экивоки" в сторону русских писателей — поздравительные телеграммы в связи с юбилеями В.Белова, Ст. Куняева, А.Проханова, Л.Бородина — тонут в очередных списках "левых" награждённых, в прежней культурной политике, направленной на расчеловечивание, оскотинивание человека, в убийстве литературы как предмета в школе, в речи при открытии памятника Б.Ельцину и многом другом. Тем же, кто составляет тексты поздравительных телеграмм, которые подписывает президент России, следует знать творчество лучших современных русских писателей и не допускать фактические ошибки: Ст. Куняев — автор только одной книги в серии "ЖЗЛ"…

Завершая сюжет о власти, замечу: статья В.Бондаренко "По медвежьей тропе" ("День литературы", 2007, № 5), не вошедшая ни в одну из трех книг, принципиально отличается от аналогичных публикаций критика тем, что в ней впервые даются высокие оценки одному из представителей верховной власти — Дмитрию Медведеву. Отношение Бондаренко к "тихому русскому в Кремле" очень напоминает первоначальную реакцию некоторых русских патриотов на явление Путина. Думаю, критика ожидают разочарования, если президент Медведев не поймёт очевидного: необходимости появления русской, имперской государственной идеологии. Об этом так много и часто говорит Владимир Бондаренко в своих статьях. На уровне культуры это выглядит так: "Народ, не имеющий своей народной культуры, или уже мёртвый народ, или обречён на вымирание или мутацию в недалёком будущем"; "Национальный мелос должен господствовать на радио и телевидении <…>. Книжные издательства должны быть строго ориентированы на национальную классику <…>. В государственных советах по культуре не должны господствовать лишь космополиты и либералы" ("Культура как ополчение", 2004).

Немалое место в книге Бондаренко занимает полемика со "своими", с теми, кого традиционно относят к "правым", "патриотам"… В статьях "Импотенция непротивления" (1995), "Христианские постмодернисты" (2002), "Тщета гуманитарных амбиций" (2006) оппонентами критика являются П.Палиевский, В.Крупин, К.Кокшенёва, В.Хатюшин, Н.Дорошенко, А.Сегень, А.Шорохов. Споры ведутся по самым разным вопросам — от восприятия творчества Ю.Кузнецова, И.Бродского, А.Проханова, Т.Глушковой и других современных писателей до человеческого и творческого поведения.

При всей своей импульсивности, пассионарности Владимир Бондаренко — человек довольно терпеливый, когда речь идёт о нём самом, о критике в его адрес. Но в данном случае полемика ведётся о дорогих для Бондаренко именах либо проблемах общего, национального звучания.

Например, бурную — преимущественно отрицательную — реакцию у "правых" вызвали статьи критика середины 90-х годов "Импотенция непротивления" и "Пётр Палиевский как символ трусости", не вошедшие в книгу "Трудно быть русским". Поводом для их написания стал отказ Палиевского провести литературоведческую экспертизу текста Александра Зиновьева (этот текст, напомню, стал причиной возбуждения уголовного дела против писателя и газеты "Завтра"), а также выступление Петра Васильевича на орловском пленуме с идеей "литература вне политики".

Помнится, и я был возмущён резкими и неожиданными оценками В.Бондаренко. Однако сегодня, перечитывая эти статьи критика, я вынужден признать, что он во многом был прав. Бондаренко не просто разрушает устойчивый патриотический миф о Палиевском как борце за национальное освобождение, но и справедливо говорит о том, к чему ведут непротивление, неучастие, трусость и предательство. Приведу лишь одно высказывание критика: "Может быть, поэтому и царит до сих пор в России оккупационный режим, что иные из числа русской интеллигенции в трудную минуту занимают страусиную позицию? Может быть, хватит винить внешних врагов, которые ясны, которые не подводят и не предают, а лишь прекрасно учитывают склонность к предательству? Заразный грибок "палиевщины" страшнее Бейтара и Бнай Брита, вместе взятых. Он может проявиться в любой редакции, в любом союзе, в любом патриотическом движении".

"Левых" авторов Бондаренко характеризует на протяжении всей книги в статьях как общей направленности ("Очерки литературных нравов", "Тошнотворные сливки общества", "Либеральный лохотрон" и т. д.), так и посвящённых отдельным писателям ("Чингиз, не помнящий родства", "Порча Виктора Астафьева", "Оральный пафос Евгения Евтушенко", "Фекальная проза Сорокина Вовы" и т. д.). Одиннадцать статей книги объединены в главу, название которой — "Маргиналы" — точно передаёт человеческую и творческую сущность авторов, порвавших с традициями русской литературы.

Хлёсткие и справедливые оценки этих писателей, данные В.Бондаренко, я бы посоветовал "принимать" как лекарство от чужебесия многочисленным авторам статей, книг, учебников, диссертаций, находящих удовольствие или смысл в изучении художественного увечья и, более того, представляющих сие русскоязычное убожество как магистральную линию русской литературы. Я бы хотел, чтобы многочисленные "явления" Виктора Ерофеева на всех каналах телевидения сопровождались бегущей строкой, адекватно характеризующей этого неумного человека, посредственного литератора, эту сточную яму постмодернизма — словами Бондаренко: "Он сродни какому-нибудь денационализированному подзаборному пьяному Петьке, готовому и мать родную продать за бутылку водки. Он так же, как и этот пьяный Петька, давно лишён русской духовности, русской религиозности, и, по сути, равен ему в бескультурности" ("Синдром Виктора Ерофеева").

В этом контексте совершенно немотивированным выглядит вывод Александра Самоварова, которым он заключает свою статью о книге В.Бондаренко "Трудно быть русским": "Что же касается литературной "войны патриотов и либералов" в русской литературе, то думается, что она подошла к концу. И скоро никому не будет интересно писать в этом ключе. И в чем-то Владимир Бондаренко подводит жирную черту во всей этой истории, которая длится уже четыре десятка лет".

Уточню: война длится по меньшей мере 150 лет, — и конец её не предвидится, и черту подводить рано. Может быть, Самоварова сбила с толку статья критика "Либеральный лохотрон" (2002), где Бондаренко предсказывает, что время лохотрона на исходе, и призывает самых талантливых "либералов" (В.Маканина, А.Битова, Ф.Искандера, Г.Владимова, И.Шкляревского) строить новое общее литературное пространство. Но нужно учитывать то, что данный прогноз не оправдался, призыв критика не был услышан и, главное, ничего не изменилось: подавляющая часть "левых", "либеральных" авторов ненавидела и ненавидит Россию, русских, отечественную литературу. Об этом многократно писал и В.Бондаренко, в частности в статье "Любимое чтение Путина" (2006): "Вот уже верно, о каком даже чисто формальном объединении с такой либеральной сволочью (имеются в виду Д.Быков и А.Кабаков. — Ю.П.) можно говорить?"

Итак, "война" по-прежнему длится, и всё труднее быть русским, и все меньше русских остаётся… Но хорошо то, что Владимир Бондаренко, один из самых отважных и стойких критиков, как всегда "на передовой", как всегда в форме. И в жизни, и в творчестве им движет, помимо сказанного, христианская любовь. Вот что критик говорит, обращаясь к "чужим" и "своим" в статье "Христианские постмодернисты" (2002): "Дело писателя — понять человека, самого падшего, самого заблудшего"; "Надо ли выискивать в соратниках самое худшее <…>. Может быть, лучше искать в них доброе и созидающее? А худшее искать в себе самом и избавляться от него…"; "Может быть, христианство все-таки в прощении друг друга и смирении перед Богом <…>".

Остаётся прежним и кредо Владимира Бондаренко: "Я — русский, значит — имперский!" (Так названа одна из статей). Поэтому критик внепартиен, надпартиен, а его мировоззренческая широта так непонятна многим.

И, конечно, же, Владимир Бондаренко по-прежнему в постоянной и непрерывной работе. Следующие его слова из статьи "Культура как ополчение" (2004) воспринимаются как совет и завет: "Меняются условия, идеологии, формы правления. Бог дал тебе право на слово, ты сиди за столом и работай. Только тогда ты и победишь".

5-ая полоса ДЕНЬ ПОЭЗИИ

Виктор Смирнов «В ЗАВЕТНОМ ЗЕНИТЕ»

Юрий Петухов ДУША НА ВОЛЕ

Владимир Шадрин ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

Виктор Смирнов «В ЗАВЕТНОМ ЗЕНИТЕ»

СТАЛИН

Александру Проханову

Мой угол одиночеством настужен. И пусть я плавлю лёд времён в огне — Когда мой праздник никому не нужен, Ненужным он становится и мне. Пою о том, как пахнет луг в июле, Как сеет солнце счастья семена. А за окном гудит бандитский улей, В который превратилась вся страна. Там — сатанинский бал. Там пьют, стреляют. Там чёрным дёгтем смазаны курки. Там хищники кровавый пир справляют, Вонзая в тело Родины клыки. И где оно теперь, былое братство? Меж нищим и рвачом — сплошной забор. И русское несметное богатство С ухмылкой веры тащат за бугор. Махнув рукой на ропот, на восстанье, Убитый злыми пулями невзгод, Там, за окном, себя на вымиранье Обрёк родивший мой напев народ. Сошла с ума там денежная вьюга, А я считаю строчки лишь, чудак. И вдруг своё стило бросаю в угол — И лезу за спасеньем на чердак. Кляну себя, что я отца народов Посмел похоронить на чердаке! Кляну себя за свой крестьянский норов, За чувство мести в добром чудаке. Моя держава в малу кучу свалена, Но ожил угол, где творит поэт. Я, ненавидевший вчера лишь Сталина, Молюсь сегодня на его портрет!

***

Плечами жизнь поводит И говорит: старик, Величье не проходит, Лишь свой меняет лик. И счастлив лишь невежда Неведеньем своим. И есть ещё надежда, Что я умру живым. Слепит судьба-изнанка, Дымится ровный след. И песни птиц из мрака Зовут нетленный свет. Поэт, пора проститься, Пора сушить весло Ведь умолкают птицы, Коль солнышко взошло. Лишь ласточка веснует Над зеленью ветвей. И что-то там вещует Картавый воробей…

***

Я живу в Переделкино рядом с кладбищем, Если что — то свершить будет просто обряд. Но душа так и рвётся к родным корневищам, Где закатным огнём каждый кустик объят. Там я буду соседом своему огороду. Там от русских ромашек расступится мрак. Здесь в свою замогильную злую когорту Вряд ли пустит меня сам Борис Пастернак…

***

Правда душу железом жжёт И, остыв, утихает… Правда только ночью живёт, Днём она — умирает. Словно в грязной луже, во лжи Лихо плещется человечество. Баре гонят народ в шалаши. И за грош продаётся Отечество. Я вслепую удачу ловлю. Мир — пустыня, где мрут от жажды. И опять я всю ночь не сплю: У меня — бессонница правды…

***

Меня не страшит всех несчастий обвал — Ведь ждут, как и прежде, за елью И горькая доля, и сладкий обман Любви, как мечты запредельной. Я грудь подставляю метельной зиме — И в сердце весеннее зреет. И пламя слепое бушует в земле Да так, что трава зеленеет! Я, видно, до высшего счастья дозрел Средь мыслей, как лезвие, острых. И снится мне прорва немыслимых дел — И вечный под звёздами отдых. Нет, я не дрожу перед бездной живой. И вот уж узрел мимоходом, Как солнце исходит пчелиной жарой — И кормит вселенную мёдом. В заветном зените, где вспышки во мгле, Где чад от божественных углей, Велит Пчеловод, чтобы здесь на земле, Гудел человеческий улей. Не Он ли, в бездонные выси маня, Сжигает ничтожные сроки. Не Он ли средь ночи разбудит меня Выращивать вещие строки. И снова зима зрелой вьюгою льнёт — И грустью пронзает минучей. И снова на речке ломается лёд — И слышится грохот могучий! И снова весенние тетерева, Токуя, прочь гонят безлетье. И снова в лугах зацветает трава, Пчелиное нянча бессмертье…

***

Ты молишь: душу отпусти В просторы золотые… Какое счастье: отцвести — И дать плоды земные! Округа просит: не грусти, Спрямляя повороты. Какое счастье: быть в горсти У матушки-природы! Какое счастье: слышать речь, Ту, что звучит над бездной. Какое счастье: в землю лечь — И стать звездой небесной! Какое счастье: под стрехой Петь весело и строго. Какое диво: быть слугой По воле звёзд у Бога! И здесь, в просторе мировом Познать душой и духом Святое счастье: мужиком Идти весной за плугом! Какое счастье: огнь копить Под стылою золою. Какое счастье: луг косить, Дыша взахлёб зарёю! И вдруг постичь в избе простой, Под этой крышей старой, Что гнаться грех за пустотой, Той, что зовётся славой. Знать: ты на свете не один. Твой скорбный дух смеётся, Когда встаёт из-за осин Берёзовое солнце!

***

Мир, словно ворон на дубу, Клюв свой вонзил в ограду весеннюю. Порушил он мою судьбу И расклевал мою вселенную. Вокруг свирепствует репьё, Туман ползёт с бугра покатого… Я у соседа взял ружьё, Чтоб ворона убить проклятого. Прочь, птица злобы и вранья! И вдруг, как некий гимн всесилья, Взметнулась стая воронья Из-под его могучих крыльев. И заслонила молонью, И солнце, и в лугах коровушку. И расклевала грудь мою, И выпила до донца кровушку. Стою я, всем векам родня, Влюблённый в чёрный свет и в белый. И только из ствола ружья Дымится дух мой охладелый. Очнулся я, кляня судьбу, — И вздрогнул от беды и боли: Мир, словно ворон на дубу, Насупил огненные брови…

***

Я доволен этой и новью, Я такой судьбою сыт: Смерть в окне стучится ночью, Утром жизнь в окно стучит. Я проснусь во тьме весенней: Пар дымится на лугу. Я стучусь в окно вселенной В лупоглазую луну. Обретя своё становье, Мать с отцом под клёном спят, А у сына в изголовье Их сердца в тиши стучат. Я в родной избе старинной Утром радуюсь лучу, Страстной песней соловьиной Раны русские лечу. Здесь меня поля растили, Здесь моя строка не спит. И назло врагам России Сердце русское стучит. Я забуду долю злую. Я зову весь мир сюда, Где стучится в твердь земную 3олотым лучом звезда…

Юрий Петухов ДУША НА ВОЛЕ

ГОЛЛАНДСКОЕ БАРОККО

Я в Амстердаме глупом ночевал. Дождь лил в канал, с водой мешая слёзы. И старый мост выскрипывал угрозы, Когда над ним архангел пролетал. О, град средь вод, ты пуст и безнадёжен, Лишь твой вокзал как парус корабля… И глас мерещится: "О Господи, земля-я!" Но глас в пустыне, разве он возможен? Меж "фонарями красными", как тень, Средь полуголых липких проституток, Утратив сон и потеряв рассудок, Бродил я, всё смешав — и ночь, и день. В стеклянных клетках, пленницы "горилл", Они сидели — птицы поднебесья, И негр, раздутый морфием и спесью, Их от гостей непрошенных хранил. "Гориллы" вёрткие мне предлагали "дурь", И за рукав тянули — уколоться… В толпе один я был — на дне колодца, И было мне не до житейских бурь. Европа праздная, гулянка до утра, Пустые лица шалых наркоманов, И ветер ветреный в пустеющих карманах, И с лицами старушек детвора. И "кирха" — в преисподнюю дыра. Здесь меж голландцев Пётр наш погулял, Дурил и пил, с похмелья брал зубило, И было Питеру здесь весело и мило… Ах, Боже мой, когда всё это было? Когда латинос масть здесь не держал! С тех пор судьба нас сильно изменила — И стало в мире гнусно и уныло. Финал. О, демократия — химера из химер… Угрюмый нищий в струпьях над каналом, Мулат в перстнях и серьгах, зазывала, Притон, завод алмазов, Люцифер… Вот аглицкий мужлан, как пень пьянющий, Француз истрёпанный, и русский нувориш, Сей град — Венеция, мол, "северный Париж". И ангел, понапрасну слёзы льющий. Средь изобилия я видел мор и глад, Глазницы мёртвые мне пусто вслед глядели, И трубы смертные над ними нежно пели, И звон зловещий звал их тихо в ад. О, демократия — химера из химер… Противен нам твой лицемерный облик. По мостовой чугунной среди облак Я брёл, и был весь мир постыл и сер. Малаец шустрый предлагал детей, И в нос совал мне фото малолеток, Из губ его — обсосанных пипеток, Как в храме дьявола, всё тёк и тёк елей. А толпы пёстрые — дешёвый серпантин, Кружились бесновато и проворно, И Рембранд юный из чужих картин На мостовой творил унылейшее порно. Республика… здесь нету королей, Здесь Уленшпигель пьяный и безумный, Объедки выгребающий из урны, Король рассветов, олигарх ночей. Мы вместе пили утренний туман, И вместе выли — жизнь не получилась, И ведьма Нелли в путах света билась… Да, пьяный брат, все зеркала — обман… Он в отраженьях трепетных остался. А я ушёл, мой жребий уходить, Как солнцу жребий нам с небес светить, Но светлых дней уж круг, увы, распался. О, Амстердам, болото из болот. Мой ум вместил твоё предназначенье — Утроба смерти, дряхлости и тленья. И нет спасенья, и повсюду сброд. Я чары гнал, и путы разрывал, И белыми крылами бился в небо, И кораблём плыл в облачную небыль, И из пучины гибельной всплывал. И таяла фата смурной Морены, И шпили прорывали небеса, И из прорех сочилась вниз роса, И бесы бесновались в клочьях пены. И демон над пустыней пролетал, И мост вонзал в мой мозг свои занозы, И парус бил, текли в каналы слёзы — Я город мёртвых молча покидал.

К РОССИИ

Я последний писатель русский, Мной закончится Божий счёт. По тропе безысходной и узкой Мой читатель, мой люд идёт. И тропа та уже вся сзади, Да и люда — по пальцам счесть. Под обрывом в смиренной глади Русь — убитая Божья Весть. А поверху чёрные стаи — Всё стервятники и вороньё. Небеса пресвятые устали — Не глядят на корчи её. Да и что глядеть, коль не сбылись Божьи грёзы на грешной земле, Обратилися в прах и забылись Слёзы Неба в горькой золе. Не мечты и не вести благие, Не прощеньем заслуженный рай… Бог ушёл, не вернётся Мессия. Спи, Спасения не ожидай. Спи, ни рая не будет, ни ада, Только вечная грязь и смрад, И одна лишь тебе награда, И не будет других наград — Как лежать под обрывом чёрным Чёрной вестью несбывшихся грёз Под капелью смиренно-покорных Богородицей пролитых слёз. … Я с тобою под саваном узким, Нас обоих в агонии бьёт — Я последний писатель русский, Мной закончится Божий счёт.

ПИСЬМО РУССКОГО СОЛДАТА СВОИМ УБИЙЦАМ

Там в столице веселье и пир. Веселится, гуляет Москва… А у меня в груди — восемь дыр… И отрезана голова… Я в чеченском овраге лежу, Злой и мёртвый, и шлю презент, Генералам продажным шлю, И тебе, мистер-херр президент! Вам к столу, чтобы пить допьяна, По европам мотаться с лихвой, Обмывать вином ордена, Посылаю я череп свой! Чашу сделайте из него, и пируйте в угарном пиру, И пока вас чёрт ни возьмёт, ни за что я здесь не умру. Буду я из пустых глазниц, на веселье ваше смотреть, Буду с вами вместе гулять, буду пить, хохотать и петь. А когда будет праздник мой — Среди ваших утех и потех — Я приду за своей головой! Я приду отомстить за всех!

РОЖДЁННЫЙ В МАЕ

Нас носят черти по чужим пределам, Нас бесы кружат где-то далеко, Ни нам нет дела, ни до нас нет дела, Рождённый в мае мается легко… Не замечаем боли и страданий, Не различаем дня в слепой ночи, Не оправдает, мама, ожиданий — Рождённый в мае, кайся и молчи. Но бьётся сердце майское в тревоге, И нет покоя в маятной тоске Душа на воле, а судьба в остроге, Рождённый в мае, — жизнь на волоске. Мы ищем что-то алчно и упрямо, И нет покоя и терпенья нам… Мы возвращаемся с чужбины, мама, К гробам родным, к угасшим очагам. Но только нам есть Свыше назначенье, И есть свобода даже на цепи, Рождённый в мае, не проси прощенья, Рождённый в мае, майся и терпи.

ГРЁЗА

Будто Тютчев, угрюмый старик, вдруг из гроба восстал, По-державински хмуря набрякшие виевы веки… "Поднимите мне веки!" Подняли. И он простонал: "Просыпайтесь ужо… Хватит спать, человеки!" И Россия проснулась, и тихо плечом повела, И куда-то Америка вдруг провалилась, паскуда, И Господь прослезился — благие творятся дела, И не верилось Господу в светлое дивное чудо. И какой-то там флот в наших ласковых водах тонул, Может, "пятый", а может, "шестой" — нам считать несподручно, И какой-то антихрист стенал и визжал меж акул — И смотреть на него было тошно, нелепо и скучно… Будто Тютчев очнулся от сна гробового и встал… Будто вспомнил Господь про детей своих глупых и блудных… Час настал… или, может, ещё не настал… Трудно вспомнить. И грезить несбывшимся трудно…

Владимир Шадрин ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

АППАССИОНАТА

Ночь, устремляясь к своему концу, Коснулась крыш мерцающим надрезом, И потекла прохлада по лицу, А где-то по визгливому кольцу Провёл трамвай пронзительным железом. А я не спал. Предутренняя мгла Сдавила сердце неподъёмной думой. Земля, как будто, музыки ждала, Казалось, в ней мерцали зеркала, А в зеркалах плескался свет угрюмый. Казалось, сердцу мглы не одолеть, Что тяжкой думы не осилит разум, Что свет и тьма, как будто жизнь и смерть, Как будто жизнь и смерть, явились разом. И ожиданье озарилось вдруг Таинственным восшествием мажора, Как будто кто-то в роли дирижёра Возвысил солнце мановеньем рук. И заалело! Где-то высоко Зажгла огонь бетховенская нота… Туман в низинах — словно молоко, А по верхам порывисто, легко Уже пошла громадина восхода.

САД

Сад закипел под натиском зари. Какая мощь, какая мудрость в этом! Здесь каждый плод подсвечен изнутри Каким-то чистым, выстраданным светом, Здесь, продолжая вечную борьбу, Столкнулась с тьмою солнечная масса. Давай, земля, раскручивай судьбу На каруселях Яблочного Спаса! Чтобы в сердцах, как в яблоках тугих, Рождался свет, чтоб мрака не бояться, Чтоб горевать над бедами других, А над своими бедами смеяться!.. Близка зима. Слабеет голос мой. Но я прожил достаточно на свете, Чтоб научиться сумрачной зимой Слагать стихи о яблоках и лете, Под звук метели, глядя на огонь, В нём узнавать бушующее лето, Где сад раздвинул в яблоках гармонь. Пусть будет так! И свято будет это…

***

А ночь начнет стонать и плакать. Ночник, бессонница, часы… А за окошком хлябь и слякоть В осенних отблесках грозы. А за окошком жуть такая, Что вдруг представлю, трепеща, Как холод, струями стекая, Шуршит по вороту плаща, Как ветки мечутся пружинно, Как тяжко воют провода, Как одинокая машина, Швыряет тьму туда-сюда, И как перрон уходит пестро Сквозь тепловозные гудки… И вдруг представится так остро: Как мы ранимы и хрупки! И вдруг откроется так ясно, Что жизнь, наверное, прошла, И так мучительно и страстно Душе захочется тепла! Так заболит, что не замечу Я, наваждение гоня, Как что-то холоду навстречу Из дома вытолкнет меня.

ГЛУШЬ

Какая глушь! Предзимнюю тревогу Скрипуче ворон выдал и умолк, А человек высматривал дорогу, И пёс на глушь прищурился, как волк. Река зеркал ещё не погасила, От холодов прозрачная до дна. И стало ясно, что не в буйстве сила, А вот в такой суровости она, Где пёс, как тень, бежит за человеком Через глухие мрачные места. И равнодушно потянуло снегом Со стороны Уральского хребта. Как незнакомо! Неисповедимо. Лишь ты да глушь, да между вами Бог. И пёс почуял легкий запах дыма, И ткнулся носом путнику в сапог.

***

Уже пошли проскальзывать морозы Сквозь сонных рощ прозрачные дымки, Где облака и птицы, и берёзы — Штрихи одной задумчивой тоски. Лишь в отдаленье прошумит машина, И в тишине сомкнувшейся опять Вдруг всё предстанет так непостижимо! И ничего не нужно объяснять. Лишь облака, дорога, запах дыма, Холмы, река, грачиная ветла… И тень зимы застыла нелюдимо В косых созвездьях дальнего села.

***

Среди полей, среди чужих, Среди дорог метельных долгих, Я, словно лист, кружил, кружил И вот остался без дороги. И вот полмира замело, И сквозь заносы манят, манят Собачий лай, огни, село, Изба в трескучей глухомани, Где дух жилья, где теплота, Где быт суров и прост, и весок, Где женский смех и взгляд кота Из-под тяжёлых занавесок. Где детство чуткое моё В метели ловит снова, снова Мотивы странного её Глухого голоса печного. И я иду в который раз На этот голос, этот древний, Путём огней, страстей и глаз, Путём предчувствий и прозрений, Где буен мир и мглист, и чист, И занесён наполовину. И снежный вал, как лист, как лист, Несёт меня через равнину.

ЗВУКИ

Я слышу печальные звуки, Которых не слышит никто… Н.Рубцов Стали ночи заметно короче, В них тревожные ноты слышны, Ночью псы подвывают по-волчьи От предчувствия скорой весны. Неспокойно. Тревога свежее Там, где стынет свистящая мгла, От натуги у ветра на шее Проступает кривая ветла. Слышу шорохи, скрежет уключин, Тепловоза ночные гудки, Ожиданьем чего-то измучен, Слышу чьи-то ночные шаги. В чьих-то вздохах — значение муки, В чьих-то вскриках — испуг и тоска. Всюду звуки, тревожные звуки… А других и не слышно пока.

***

По темну — собачий вой, По дороге — сыро. Полыхнёт над головой Месяц, как секира. Полыхнёт, заворожит — Веселись, коль весел, Там, куда наш путь лежит, Нет весёлых песен. По темну, да от села Месяц смотрит косо. Жизнь прошла, иль не прошла? — Не решу вопроса. То ли пламя, то ли лёд; Сушит или тает? То ли яблоня цветёт, То ли — отцветает. Не хмельной, да сам не свой, Не с войны, не с пира. По темну — собачий вой, По дороге — сыро.

***

Россия, я вижу — гонимы Житьём продувным и худым, Уходят твои пилигримы, Глотая отечества дым. Уходят, суровы и чисты, Сквозь годы нужды и борьбы, Где даже разбойничьи свисты — Пророчества чьей-то судьбы. Была ль ты святою? Едва ли. Здесь мало пророчеств одних. Здесь прежде святых убивали, А после молились на них…

***

Перед метро, толпясь, народ валит, Стучат ботинки, цокают сапожки, Хрипят меха на старенькой гармошке, Закрыв глаза, играет инвалид. Он слеп и сух. Что чудится ему? На мокрый лоб седая прядь прилипла, А он поёт прерывисто и хрипло Про журавлей, про степь, про Колыму, Про горе вдов и удаль Ермака, Про облака, про тонкие берёзы… И все смешалось: радости и слёзы, И гнев, и боль, и нежность, и тоска… И шум толпы стихал перед слепцом. На шее дулась от натуги жила, И смерть свои печати наложила, И жизнь трудилась над его лицом. Был трудный путь ему Россией дан, Где много зла, а радости немножко. Хрипела жизнь, как старая гармошка. А позади и фронт, и Магадан. А он слепой и все отдавший ей, И позабывший, как она жестока, Среди людского смутного потока Играл и пел о Родине своей.

ЛЕШИЙ

Ночь в июне звёздна и быстра, Отдыхай, да голову не вешай. Жарко пляшут тени у костра, Да шуршит, подкрадываясь, леший. Ох, как он сегодня осерчал, И совсем не шуточно, похоже: То в дупле по бабьему кричал, То стращал, показывая рожи. Ты, чудак, постой, не голоси, А смотреть на страхи нам не ново, Всем найдётся место на Руси, Всем найдётся ласковое слово. Ты скажи-ка, леший, не тая: Иль грустишь по ведьме синеокой? Ты устал, должно быть, как и я, Как и я, такой же одинокий. И совсем опешив от добра, Он затихнет, смахивая слёзы, И пойдёт шататься до утра, Обнимать осины и берёзы. А когда забрезжит — чудеса!.. На луга цветущие взгляните: Там сверкают слёзы и роса, Да зари малиновые нити.

***

Эй, музыкант, открой мне двери рая, Дай счастья мне, забвения и мук, Чтоб с каждым прежним звуком умирая, Ожить под вновь рождающийся звук. И станет он рыдать и веселиться, И рваться ввысь, и погибать внизу, Чтоб сквозь вуаль забвения на лица Нам возвратить улыбку и слезу. Промчалась жизнь. За ней придёт вторая, Вновь закричит, вибрируя, струна, И, значит, с прежним звуком умирая, Я буду знать, что есть ещё одна. Она придёт шальная, огневая — Ведь музыкант играл не для монет. И с каждым новым звуком оживая, Я буду знать, что смерти больше нет.

***

К утопающей в солнце и лете, Я тихонечко к Вам подойду, Только, будто меня не заметив, Вы лелеете розы в саду. Только взгляд Ваш рассеянно-зыбкий Вновь на мне, как на месте пустом. И тогда с подсечённой улыбкой Я по розам ударю хлыстом. Их головки повалятся рядом — Я вот так обозначил себя! Вы посмотрите огненным взглядом, Откровенно меня не любя, Тем хлыстом заменив многословье, На щеке мне прожжёте печать. Что же, может быть, собственной кровью Я заставлю себя замечать!.. Вы помчитесь туда и обратно, Вы пойдёте вперёд и назад, Вспоминая меня многократно, Ночью выйдете в траурный сад. И заплачете Вы, и сквозь слёзы Вдруг увидите там, в темноте, Как цветут отсечённые розы На моём безобразном хлысте.

ГОРИТ СВЕЧА

В бессонницы безумной карусели Вновь закружился возбуждённый мозг, Мечты и мысли, ясные доселе, Теряют образ, как нагретый воск. И в тяжком бденье, одиноком, жёстком, Переступая через "не хочу", Я из всего, что оказалось воском, Бессонной ночью делаю свечу. Мы иногда на выдумки горазды, Стремясь унять смятение своё. Горит свеча, и резкие контрасты Виднее в зыбком пламени её. Страшнее боль своя, да и чужая… Добрее друг, и беспощадней враг… Горит свеча, себя уничтожая, Но, погибая, побеждает мрак.

СВЕТ ИЗНУТРИ

Были звёзды, как жала, остры В беспредельной, возвышенной мгле, И сгущались ночные миры, Отражаясь на лунном стекле. И на трепетных кончиках жал Так раскрылся полуночный час, Словно взгляд из стекла отражал Те миры, что затеряны в нас. А когда вереницы зари Пробуравили рыхлую мглу, Их живые лучи — посмотри — Пробежали, смеясь, по стеклу. И ликующий встречный накал Из стекла прорывался багров. Это свет изнутри возникал В отражениях наших миров.

6-ая полоса ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ

Владимир Бондаренко СОЛЖЕНИЦЫНСКАЯ ПРЕМИЯ — БОРИСУ ЕКИМОВУ

Борис Екимов РАЗВЕТВЛЁННОЕ ДРЕВО

Алексей Варламов СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Владимир Бондаренко СОЛЖЕНИЦЫНСКАЯ ПРЕМИЯ — БОРИСУ ЕКИМОВУ

15 мая в Доме русского зарубежья состоялось очередное ежегодное вручение литературной премии имени Александра Солженицына.

На этот раз лауреатом стал семидесятилетний талантливый прозаик из городка Калач-на-Дону, что находится в Волгоградской области. Думаю, премию Борис Екимов заслужил, продолжив славный ряд писателей, раскрывающих душу народную, погружающих читателя в будни и праздники, в трагедии и победы простого русского человека.

Валентин Распутин, Леонид Бородин, Алексей Варламов, Евгений Носов, Константин Воробьёв и, наконец, Борис Екимов — достойный ряд прозаиков, продолжающих традиции русской классической прозы. Пожалуй, остаётся дать премию эту ещё Владимиру Личутину и Петру Краснову и тогда главный, наиболее достойный ряд нашей стержневой словесности будет завершён. Естественно, русская литература этим не закончится: во-первых, есть и другие достойные её традиции и их последователи от Александра Проханова до Юрия Мамлеева, во-вторых, подрастает новая талантливая поросль, от Захара Прилепина до Романа Сенчина.

Борису Екимову присудили премию "за остроту и боль в описании потерянного состояния русской провинции и отражение неистребимого достоинства скромного человека, за бьющий в прозе писателя источник живого народного языка". И на самом деле, из всех былых лауреатов Борис Екимов — лишь второй из русской провинции. О нём не шумят наши витии. Дмитрий Быков как-то ляпнул: "Нет никакого замалчивания почвенников и традиционалистов, все, кто заслуживает, получают известность". Конечно, со временем — да, когда рассеется "лирический" туман вокруг многих нынешних псевдозвёзд, включая самого Быкова. Но неужели чудная человечная проза Бориса Екимова, тот же классический уже рассказ "Фетисыч" или повесть "Пиночет", не заслуживают пристального внимания столичных моих коллег-критиков. Нет, молчат, пишут о сорокиных и пелевиных — и только. Новые интересные повести и рассказы выходят в "Новом мире" (и не только в нём) но — никем не замечаются. На вручении Солженицынской премии профессор из Парижа Никита Струве обмолвился, что прошёл по московским книжным магазинам, нигде Екимова нет. И сделал парадоксальный вывод — сразу всё раскупают. Ох, видно давно профессор не бывал у нас в России. Одного из самых талантливых русских прозаиков практически не издают. Разве что у себя в Волгограде во времена губернаторства Максюты, поддерживавшего своих писателей.

Да и "Новый мир" сегодня мало кто читает, кроме книжных профессионалов. Будет сейчас краткосрочный бум в связи с популярной премией, а потом опять — в калачовскую тишь. Впрочем, солженицынский лауреат даже для нынешних прогрессистов — знак высшего мастерства. Надеюсь, теперь читать его в "Новом мире" (а в 5–6 номерах выходит его новая повесть, вслед за тем предисловие к рассказам мезенского прозаика Антипина) будут внимательнее, и наши дотошные рецензенты от Немзера до Данилкина включат его в свой список читаемых авторов.

Газета "Коммерсант" уже назвала присуждение премии Борису Екимову — бегом по кругу. Мол, пора Солженицынской премии выбирать новых постмодернистских, крутых лауреатов. А я думаю, этим крутым и так хватает "Больших книг" и "Букеров", дай Бог, хоть Солженицынской премии, заодно с премией "России верные сыны" и "Ясная поляна", и дальше держаться под натиском "Коммерсантов" и, отказываясь от "нетривиальных решений", как от нетрадиционной сексуальности, продолжать традиции классической русской литературы. А претенденты всегда найдутся.

Александр Солженицын сам уже по состоянию здоровья на вручение премии не пришёл, но своё мнение о лауреате высказал: "В последние десятилетия, когда, кажется, само существование русской деревни выпало из нашего поля зрения, не говоря уж об окоёме искусства, — Борис Екимов вошёл в литературу новым писателем-деревенщиком".

Честно говоря, новым писателем его назвать трудно — и сверстник тому же Валентину Распутину или Владимиру Личутину, и писать начал примерно в те же годы. Но когда бы не настигла заслуженная слава одного из коренников русской прозы — это всегда прекрасно. Будто и не было позорного двадцатилетия разгрома русской культуры.

Я слежу за его прозой ещё с советских времен, помню шумную дискуссию вокруг "Холюшина подворья", когда писателя чуть ли не обозвали подкулачником.

А он всего лишь писал всю подноготную правду о русской деревне, выводя и чудных русских людей, и невыносимые условия их жизни. Только стало всё обустраиваться, и вдруг опять новый тотальный разгром. Удивительно, что Солженицынская премия вручена, по сути, за рассказы и повести о последних колхозах, о директорах, отдающих своему делу всю жизнь. Он их воспел. Воспел народную тягу к единению русского государства. Не случайно член жюри Солженицынской премии Павел Басинский не побоялся поставить Бориса Екимова вослед гению Михаила Шолохова.

Я рад, что давний автор газеты "День" стал лауреатом важнейшей литературной премии. От всей души поздравляю вас, Борис!

Борис Екимов РАЗВЕТВЛЁННОЕ ДРЕВО

Для меня, как литератора, лучшие встречи с читателем — это, когда читают мною написанное.

В микрофонной, в трибунной речи, походя, сгоряча, можно и глупостей наговорить. Рассказ ли, повесть рождаются не вдруг, проходя, порою, долгий путь от замысла к завершению. Это — труд вдумчивый, откровенный, совершаемый наедине с собой и с тем человеком, для которого пишешь. И конечно, труд честный, порою, с сердечной болью: "над вымыслом слезами обольюсь…" Потому что тобою написанное вовсе не вымысел, а жизнь.

Как далеко все это от речей устных, суждений скоропалительных.

Держу в благодарной памяти, изредка повторяю слова Анатолия Васильевича Исаева, из села Богунино Тверской области, который когда-то признался мне: "Я раньше просто "глотал" книги. А на ваших рассказах споткнулся, понял: нельзя спешить. Надо читать и думать, читать и думать".

Вот оно — истинное предназначение художественных произведений: писать и думать, читать и думать.

И потому нынешняя речь, для меня обязательная, будет лишь, повторением того, над чем думалось и в чём утверждался срок долгий.

Русская художественная литература, во все времена, несла на своих плечах не только немалый груз своего кровного дела — сохранения языка, но брала на себя дела иные. Одно из главных — честное историческое повествование. Особенно в те годы, когда наша историография лгала или немела.

Жизнь русского народа трудами и талантом своих великих писателей была представлена с такой выразительной впечатляющей искренней силой, что созданные ими уже вовсе не образы, а живые люди шагнули с книжных страниц в нашу жизнь. И остались в ней. Век их долог.

Наташа Ростова, старый князь Болконский, война 1812 года. Хорь да Калиныч, а рядом вроде бы, неприметный человек с охотничьим ружьем за плечами, который то заночует на Бежином лугу, то ненароком забредёт в омшаник, к бедной Лукерье — "живые мощи", то послушает певцов в трактире. И мы, вместе с ним, уже не первый век, всё видим и всё слышим. Многоцветная, в золотом сиянии детства шмелёвская Москва, с маленьким Ваней и милым Горкиным… Григорий и Аксинья — теперь уже вечные символы любви, семья Мелеховых на берегу Дона. И огненный смерч над тихим человечьим гнездом, всё спаливший и на пепелище оставивший лишь малого птенца — Мишатку. А такой удачный, такой счастливый день Ивана Денисовича — долгий день, вместивший в себя годы и годы; версты колючей проволоки, опутавшей тело страны и перехватившей горло, но души не доставшей. Светит душа и греет. Астафьевский мальчик в белой рубашке под крылом пресветлой бабушки Катерины? А многоликий шукшинский мир? Разве все это — бледная немочь литературного образа да сухая схема сюжета? Нет, это наши люди века прошлого и века нынешнего, принятые не только своей страной, но всем миром как русские люди, а их жизнь — как правдивая история России.

Ещё одним немалым служением русской художественной литературы было воспитание человека, если угодно, учительство. В песнях, сказках, стихах, прозе — в лучших образцах. Ненавязчивое внушение простых, но великих истин, правил людского бытия: честность, трудолюбие, доброта, совестливость — как прочной основы жизни.

Это особенно важно было в те времена, когда христианская религия в России почти на век была растоптана государственной властью. Нынче на нашей земле поднимаются за храмом — храм. Но бог не в брёвнах, а в рёбрах. В душе человеческой мораль христианская созидаётся много труднее и медленней. И потому, как и в ХХ-ом веке, сегодня русская литература продолжает свои труды, тем более необходимые, когда на бедные головы, в людские души телевидение, кино, печать обрушивают потоки грязи, крови, корыстной лжи, за тридцать серебреников продавая совесть, попирая веру божью, мирскую. В больном азарте наживы, бездумно расшатывая основы общества, в котором сами живут.

Ругая нынешнее время, легко впасть в соблазн великого обличения, а как следствие в соблазн уныния: в такую страшную пору довелось нам жить. Но так ли это?

В помощь — художественная литература. Вот некоторые строки.

"Книги дороги, хороших мало… зато есть… целые труды французских романов — достойное чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата".

"Кто мог думать, ожидать, предвидеть?.. Где плод наук и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя: в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя".

Батюшков, Карамзин… Век XVIII-ый, век ХIХ-ый. И разве только Россия?

"Могу ли я без слез глядеть на то, что основы добра и зла заброшены…" Это уж вовсе древность.

Феогнист, VI-ой век до нашей эры.

"И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышление сердца их были во зло во всякое время"

(Бытие, VI, 5).

"… земля растлилась… и наполнилась земля злодеяниями… всякая плоть извратила путь свой на земле…"

(Б. VI, 13).

Все эти горькие слова во все времена порождали отчаянье, которое приходит, когда понимаешь ясно, как слаб человек, и мудрости в нём не прибывает от века к веку. И если в науке, технике человек с благодарностью принимает опыты и уроки поколений прошлых, используя колесо, рычаг, плуг, печную трубу, трактор, окно, пшеницу — лишь совершенствуя найденное, то в морали, нравственности, законах бытия всё давно открытое, проверенное, произнесённое вслух, все великие истины, которые лежат в основании всех религий, верований, конституций, кодексов. "Люби ближнего…" "В поте лица добывай хлеб…" "Не укради…" "Не убий…" "Не пожелай…" "Чти отца своего".

Эти заповеди — вековые скрижали, никем не оспоренные, освещающие путь единственно верный, но нескончаемо долгий для всего человечества, потому что люди более веруют, чем искренне верят, снова и снова, из века в век, поддаваясь всё тем же пустым соблазнам и вожделениям и порождая обман, насилие, кровь, болезни, голод, войны, где более других страдают невинные. Особенно дети. И горестно слышать, когда не по годам умудрённые жизнью, спрашивают они: "Господи, почему цветы у тебя получились лучше, чем люди?"

Отвечать приходится нам, повторяя и повторяя: не поддайтесь обману ли, соблазну. Вам дано главное — жизнь человеческая. Короткая — в птичий посвист. Но в ней можно уместить бесконечное: счастливые дни, минуты, мгновения. Тихое цветение деревьев и трав. Бесшумный полёт стрекозы, бабочки, милой ласточки-хлотопуньи. Жар любви, его опьянение. Сияние детских глаз, к тебе обращённых. Тепло милых рук. Высокое небо в чистой голубизне или холодном звёздном горении. Мир земной во всей его полноте. Разве этого мало?

Отвечать словами простыми, толстовскими — "всё — в тебе". Ведь эти слова многими были услышаны, поняты. Недаром академик Легасов сказал: "Мы подняли Гагарина на плечах Пушкина и Толстого". И в дни сегодняшние, недавно ушедший академик Моисеев, вовсе не филолог, а математик, механик, призывал увеличить количество уроков литературы в школе. Вспоминаю своего земляка, легендарного хлебороба, дважды Героя труда Виктора Ивановича Штепо. Говоря о тех, кто нынче вершит, уродуя, судьбы крестьян, он сказал коротко: "Чего вы от них хотите? Они и "Мурзилку" не прочитали".

Нынешние времена к литературе художественной не больно милостливы. Простое сравнение: мои повести, рассказы, такие как "Пастушья звезда", "Пресвятая дева Богородица", "За тёплым хлебом", "Путёвка на юг", "Ночь проходит", имели тиражи многомиллионные. Сегодня, почти двадцать лет спустя, та высокая, книжная волна ещё идёт по России. Недавнее письмо: "… в старых журналах на даче я нашла "Новый мир" 1989 года и там вашу "Пастушью звезду"… Почти двадцать лет прошло с момента опубликования рассказа… Сколько лет войне чеченской, но вот только сегодня, после Вашего рассказа, я поняла суть этого вечного конфликта двух народов…"

Из давнего письма, из Риги, от Астриды Альке, директора театральной библиотеки: "… можете не беспокоиться. Мы предупредили наших друзей в Юрмале, Дзинтари. Ваша "Ночь исцеления" попадёт в добрые руки".

Из недавнего разговора на сельском базарчике хутора Ильевка: "За тёплым хлебом" ваша книжка у всех есть. И ныне читаем".

Нет, конечно, всё это было не зря: написанное, изданное, ушедшее в люди.

Мои нынешние книги выходят очень редко. Тиражом не более трёх тысяч экземпляров. Журнальные тиражи немногим выше. К сожалению, это не только моя беда. Но общая.

И потому нередки разговоры о том, что художественная литература доживает свой век. Такие суждения, по меньшей мере, легкомыслие.

Из письма учительницы-землячки: "… отступив от программы, весь урок читала Вашу "Ночь исцеления". Современным детям так не хватает доброты к людям, милосердия…"

Другая учительница из Казахстана: "Когда-то, давно, прочитав Ваш рассказ "Ночь исцеления", стала читать его своим ученикам. И вот что интересно: менялись время и дети, а впечатление всегда было потрясающим. Рассказ невольно заставлял посмотреть на тех, кто живёт рядом".

Из Татарстана. Рассказ тот же. Слова ученика: "Впервые я задумался над тем, что может быть, и моим близким нужна моя помощь".

Другой рассказ — "Говори, мама, говори…" Время сегодняшнее, из письма волгоградской школьницы: "… и я ответила ей словами Вашего рассказа: "Говори бабушка, говори…" Ведь лучше сделать доброе сейчас, чтобы потом не жалеть о прошедшем".

Из Пермского края весть: "Наша учительница прочитала нам Ваш рассказ "Фетисыч". Спасибо…"

От меня, и думаю от всех нас: "Великое спасибо Вам — учителя русского языка и литературы. Спасибо за мудрость, за труд, ныне уже самоотверженный". Речь вовсе не о Борисе Екимове, но о русской художественной литературе, о месте её в нашей жизни, о непреходящем значении в воспитании, прежде всего, детей.

Школьные учителя, оказались намного мудрее, честнее наших правителей. Они — истинные герои сегодняшней, а главное, завтрашней России. На них — надежда.

Не может даже самая лихая година в короткие сроки войны ли, смуты сокрушить взращённое многими поколениями, глубоко укоренённое в душах людских и разветвлённое древо русской культуры.

Художественная литература в России настолько вросла в жизненный людской обиход, что порою становится будто бы незаметной, естественной, словно воздух, вода. Дыши и дыши, пей и пей, утоляя жажду. От рождения до смерти. От колыбельной песни, слов которой ты ещё не в силах понять, но внемлешь чутко, потому это поёт любовь: "Спи, моя родная, рыбка золотая…" От колыбельной до последнего: "Душе моя, душе моя… Восстань…" А между рожденьем и смертью, будет много всего, особенно в детстве: песни, сказки, стихи, возникшие словно из воздуха, словно у моей тетушки Нюры, которая грамоте едва разумела, но "шалун уж — отморозил пальчик…" повторяла, грозя и смеясь.

Вспомните, как малые дети в постели, перед сном, просят и просят повторить ещё и ещё: "У Лукоморья дуб зелёный…"

— Ну, ещё… Ну, последний раз…

— Да я тебе уже десять раз рассказал.

— Ну, ещё. Последний — распоследний разочек…

Попробуй отказать. И повторяешь снова и снова: "У Лукоморья дуб зелёный…" Это — не блажь ребенка. Это просит детская душа. Первый глоток воздуха получаем с рожденья. И первый хлеб свой — материнское молоко. И то, что мы с вами называем художественной литературой приходит так же обыденно и естественно, потому что необходимо для созидания души человеческой, как хлеб и вода созидают плоть нашу. Бабушка моя, вятская крестьянка Евдокия Сидоровна, в школе не училась, грамоты не знала, но дочери её, моя мать и тетушка, услыхали, запомнили и, при случае, повторяли до веку, суровой зимой: "Малыш уж отморозил пальчик…" — это мамочка наша всегда говорила". Или другое: "Зима недаром злится, прошла её пора…" "Полюбуйся, весна наступает…" — это мамочка наша…" Воистину так: не Пушкин, не Тютчев, но "так говорила мамочка", которая грамоте не разумела, но была хранителем Слова, передавая его детям. Дочери, в свою пору, передали детям своим:

В марте лед с реки возили, И сосульки слезы лили. В феврале у нас в оконце Засветило ярко солнце.

"Это всё наша мамочка…"

"Да, да… — соглашаюсь я, не зная автора этих строк. — Конечно, мамочка. — Но добавляю: — И русская художественная литература". И не только русская.

Что общего между Англией и донским хутором Большой Набатов. Общее есть. В Большом Набатове, в Калаче-на-Дону от века пели и теперь поют Байрона:

Проснется день красы моей Зарёй украшен свет.

Песня казачья, давнишняя, горькая.

Не быть, не жить мне в том краю, В котором зарождён. А быть и жить мне в том краю, В котором осуждён.

Рассказывали мне, что песню эту сочинил старый казак Мушкетов, семью которого в 30-х годах выслали в Сибирь. Он эту песню придумал, пел, плакал и однажды умер, последних строк не допев. Его сыновья, на Дон вернувшись, принесли эту песню на родину. Так мне рассказали.

Отцовский двор спокинул я, Травой он зарощён. Травой густою, муравой Да горьким-горьким полыном Родной двор зарощён.

Эта песня — в одном из моих рассказов. И сообщили читатели, что это — Байрон, его "Прощальная песнь" из "Чайлд-Гарольда". Действительно в одном из переводов, сделанном Иваном Козловым, угадывается.

Песня, конечно, наша: донская, казачья. Но лорду Байрону — великое спасибо. Разные люди, разные земли, разные языки. А вот душа поёт, радуется и плачет об одном: о жизни на родной земле. Это и есть художественная литература, из народа вышедшая и укоренённая в нём навсегда.

В этой надежде, в этой уверенности продолжается жизнь страны и художественной литературы, к которой я и большинство здесь присутствующих имеем прикосновение. А подтверждение тому, что наши труды не пустые, в нечастых благодарностях, письменных, устных или премиях, таких как литературная премия Александра Солженицына, которую я с сердечной благодарностью ко всем Вам принимаю сегодня.

Алексей Варламов СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Впервые я прочитал Бориса Екимова в "Новом мире" в 93-м.

Это был рассказ "Набег" — история о том, как два человека — дед и отправленный родителями в деревню от греха подальше 16-летний внук (эта связь дедов и внуков, связь поколений для Екимова очень характерна) — так вот, двое взяли по весне в колхозе тощих бычков и всеми правдами и неправдами принялись их выхаживать, чтобы осенью продать и заработать денег. У бычков свои враги — болезни, волки; у старого с малым свои — чеченцы, готовые быков увести, а также лукавый председатель колхоза, сначала заключивший договор, по которому все деньги за бычков достанутся работникам, а потом переигрывающий по своему усмотрению. Рассказ очень драматичный, напряжённый, заканчивающийся открытым финалом — Екимов, судя по всему, вообще такие финалы любит. Потом был рассказ "Враг народа", герой которого колхозный тракторист Гаврила Яковлевич Тарасов раздумывает, брать или не брать ему землю и выходить из колхоза, и в конце концов решает брать, соединяя те нити, что порвались в его роду после раскулачивания. Казалось бы, автор — убеждённый противник колхозного строя, сторонник фермерства, свободного землепашества и скотоводства.

Но проходит шесть лет, наступает год 1999 и в том же журнале появляется повесть "Пиночет", главным героем которой оказывается не фермер, а председатель колхоза, прозванный нелестным для нашего уха именем за жёсткость, граничащую с жестокостью. Но так и только так можно прервать череду воровства, бесхозяйственности, слабости и беззащитности современной русской жизни, которая иначе просто прекратит своё существование. Повесть эта хорошо всем известна, но примечательно, что благородный герой её Корытин-младший, опираясь на решение колхозного правления, фактически обрезает попытки колхозников жить самостоятельно — то есть поступает буквально так же, как поступал лукавый Липатыч из "Набега".

Зеркальность всех этих сюжетов очевидна и неприкрыта. О том, что означает эта эволюция, если только это действительно эволюция, насколько она отражает реальную картину деревенской жизни, которую Екимов знает лучше многих из нас, свидетельствует ли она об изменении взглядов самого Бориса Петровича или о его незашоренности, вдумчивости и отзывчивости — обо всём этом можно долго рассуждать. Но неким критерием здесь могла бы стать екимовская публицистика — недавний новомирский очерк "Прощание с колхозом" или ещё более ранний по времени очерк, называющийся "Десять лет спустя", где прямо говорилось: "Искать надо не форму хозяйствования, не форму собственности на землю, искать надо человека, хозяина". Екимов его находит и показывает. Возможно, сегодня в литературе это легче сделать, чем в жизни. Но, слава Богу, если русская словесность, сполна и даже чересчур заплатившая дань "лишним людям" в прошедшие времена, помятуя розановские заветы, столько же сил, таланта и вдохновения отдаст тому, чтобы показать людей нелишних. О чём бы Екимов ни писал, он изображает, любуется сильной личностью, хозяином, человеком совестливым, тружеником, неравнодушным, независимо от того, какое положение этот человек занимает. И очень часто такими людьми оказываются у Екимова дети. Он удивительно, по-платоновски, описывает детей — девятилетнего Якова — Фетисыча, который понимает, что уйди он из родного хутора, школа будет разорена, как разорили уже клуб, детский садик и медпункт, грубоватого, не по годам взрослого Ваню из "Пиночета". Но показывает и людей, им противостоящих, тех, кому ни до чего нет дела, кто бессильно опускает руки и опускается сам, вольно, как молодая мать из рассказа "Продажа", отдающая за тысячу долларов своего ребёнка, или невольно как герой рассказа "У стылой воды", тех, кто теряет человеческий облик и преступает законы естества, а также тех, кто жирует на общем несчастье, кто наживается, входит во власть и калечит человеческие судьбы. И вот их, к великому сожалению, их больше. И пока что они сильнее.

Проза Екимова убедительнее любых исторических, политических, социологических исследований обнажает глубину того, по выражению Солженицына, обвала, который настиг Россию в конце XX века и тяжесть раны, которая была нанесена деревне, русскому крестьянству большевиками старыми при советской власти, а затем большевиками новыми рыночных времен. Екимов ставит диагноз русской жизни, определяет меру той её обессиленности, обескровленности, меру распада и разрыва человеческих связей, которую, живя в Москве, где эта связь порвалась раньше и к такому положению дел привыкли, представить гораздо труднее, нежели сталкиваясь с ней за пределами большого города.

"Когда это всё начиналось, в 90-х годах, было непривычно и страшно: детский сад без дверей и окон, разбитая котельная, руины магазина, до основания разобранный коровник, разрушенная теплица, ржавеющие остатки водопровода, заброшенная школа. Вначале было страшно глядеть. А теперь — привыкли".

Это привычка к разрухе и есть самое страшное в нынешней России. И что говорить про разорённые дома, когда разорёнными оказались людские судьбы, жизни, и молодые, и старые, и — детские. Но — не надо плакать! Не надо отчаиваться, скорбеть, гневаться, проклинать и искать виновных. И опять же убедительней всех нынешних идеологем и бодрых рапортов о том, что Россия поднимается с колен, звучит не эта официозная телевизионная риторика, но — екимовская надежда, любовь, вера в человеческое достоинство и совесть, вера в жизнь, которая опирается на самые простые, неистребимые человеческие чувства и на красоту земли, с этими чувствами связанную. Хотя трагично, горько звучит голос — часто не авторский, а — как в рассказе "В степи" — голос больного, одержимого человека, наперекор здравому смыслу восстанавливающего кирпичную кладку в порушенном колхозном коровнике:

"Не реви. Всё восстановим. Я же не реву. А моё, родное, всё погубили…" Заканчивая этот рассказ о человеке, в чьих глазах огонь нездоровый, вызывающем у рассказчика жалость и горечь, автор пишет: "я пошёл к машине, чтобы поскорее уехать". Но уехать от своих героев он не волен. Не отпустят они его, а значит, не отпустят читателя и заставят к себе вернуться. И получается так, что это вслед за ними, их утешая и поддерживая, Екимов выносит в заголовки рассказов прямую речь: "Не надо плакать", "Говори, мама, говори", "Ты не все написал". Связь между писателем и его персонажами — булгаковское "героев своих надо любить" — идёт, как мне представляется, в его творчестве по нарастающей, и особенно ощущается в одном из самых последних его произведений — в повествовании в рассказах "Родительская суббота", в этом своего рода семейном, временном и пространственном лирическом эпосе, истории семьи писателя, её прошлого и её связи с историей народа, пережившего страшный XX век. Тут вспоминаются строки Николая Рубцова:

Как много жёлтых снимков на Руси В такой простой и бережной оправе! И вдруг открылся мне и поразил Сиротский смысл семейных фотографий!

В сегодняшнем интервью "Российской газете" Екимов говорит о том, что в "настоящей прозе не может быть фотографий". Это верно, но в сущности то, что пишет он в "Родительской субботе", и есть семейные, пусть не фотографии, но — образы, порою почти иконы, бережно и любовно запечатлённые в слове так, чтобы это сиротство преодолеть. Можно было бы сказать, что перед нами семейная, родовая мифология — хотя! — Екимов — редкий в современной литературе писатель, у которого нет своего мифа, по крайней мере видимого, сознательного, искусственного мифа. Этого мифа не было у него ни в 60-70-е, тем более нет его сегодня, когда мифологизация стала непременным, насильственным атрибутом жизни и творчества почти каждого пишущего и писатели стремятся, едва ли не заказывают свою легенду, как заказывают и заводят личные сайты и блоги, озабоченные продвижением на рынок не меньше, чем самим творчеством.

Екимов этого пути избегает и не потому, что принадлежит к иному поколению или живёт далеко от Москвы. Ему это не нужно. Но всё же… всё же независимо от авторской воли некая екимовская легенда существует, и о ней стоит сказать несколько слов. Борис Петрович печатался в разных журналах — "Нашем современнике", "Знамени", "Москве", "Отечественных записках", но прежде всего он — новомирский автор. И если и говорить о некоем екимовском мифе, о екимовской легенде, то это будет легенда новомирская. Не в обиду другим авторам, которые в "Новом мире" печатались и печатаются, возьму на себя смелость утверждать, что проза Бориса Петровича Екимова — лучшее, что было опубликовано в журнале за последние как минимум полтора десятка лет, и не только лучшее, тут в конце концов вопросы вкуса и индивидуальных предпочтений, но вот что, на мой взгляд, бесспорно и этого не станет отрицать никто, сегодня это — самая новомирская проза в её образцовых, в её твардовских традициях. То, что Юрий Трифонов резко и именно по причине резкости довольно точно назвал непереваренной почвеннической фанаберией.

Впрочем — переваренной, впрочем — осмысленной, превратившейся из фанаберии в определённое художественное мышление, не имеющее ничего общего со спекулятивными рассуждениями о парадном прошлом советского народа и иными ныне искусственно востребуемыми и успешно обыгрываемыми фальшивыми красивостями. Это подлинная почвенная, народная литература, рассказывающая о том, чем люди жили и живы, чем живут-кормятся и зачем живут.

Историю философской — вспомним термин Ирины Роднянской — интоксикации можно изучать по иным текстам, число которых растёт день ото дня, заполняя полки книжных магазинов, короткие и длинные списки больших и малых литературных премий. По екимовским же книгам — может быть изучена подлинная история состояния русского общества на сломе эпох, и сегодняшний лауреат как никакой другой из современных русских писателей дает художественный ответ на вечный шукшинский вопрос: что с нами происходит?

Екимов — писатель очень мужественный, не уклоняющийся от самых сложных противоречий русской жизни, тем более что жизнь, им описываемая, — это русское пограничье, та часть России, которая особенно уязвима, и тема беженцев, взаимоотношения русских и кавказцев во всей их сложности и трагичности проходит через всю екимовскую прозу, начиная как минимум от рассказа с пасторальным названием "Пастушечья звезда" до щемящего "Не надо плакать".

О каждом из его рассказов, об удивительной смеси нежности, жёсткости, беспощадности, жалости, утешения и любви — и, повторю, год от года проза Екимова становится всё более исповедальной, милосердной и эмоционально насыщенной, — обо всём этом можно говорить долго, говорить о екимовской интонации, а интонация в прозе, в рассказах особенно, — первое дело, о его удивительном языке, но лучше просто эти повести и рассказы читать и снова к ним возвращаться, читать самим и своим детям. Однако ограничусь таким замечанием. Довольно давно пришёл я к выводу, что многие русские писатели тяготеют к племени либо охотников, либо рыболовов. Разумеется, были и те, кто сочетали два этих ремесла — Аксаков, например, или напротив те, кто от них далеки, но всё же часто это предпочтение значимо и ощутимо. Племя охотников выглядит, пожалуй, более могучим — Толстой, Тургенев, Некрасов, а в XX веке — Пришвин, Юрий Казаков, Олег Волков, Георгий Семёнов. Но и у рыболовов есть свои славные имена: Чехов, Паустовский, Евгений Носов, Виктор Астафьев. И — сегодняшний лауреат, уроженец Игарки, обретший родину возле одной из самых великих русских рек — тихого Дона — Борис Петрович Екимов, чествуя которого, мы прежде всего восстанавливаем литературную справедливость.

7-ая полоса ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

Новелла Матвеева НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ

Новелла Матвеева НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ Отрывок из романа "Веста"

Племянница (Веста) приезжает к своей тёте на дачу. И нечаянно разбивает заветное для тёти блюдо с изображением царицы Клеопатры.

Наступило многообещающее молчание. Нечего было и мечтать, что хотя бы одно из его обещаний не будет выполнено! А тут ещё Никандр подлил масла в огонь:

— Кувет полетел в кювет, — скаламбурил он в почти трагедийной тишине. И его пассия готова была, кажется, на всё, кабы успела выбрать — кого разорвать в клочья: его или меня. И ливни из глаз пролить или молнии выметнуть в сухом исполнении?

Всё это, конечно, не выглядело так забавно, как можно рассудить по моему теперешнему, быть может, немного лёгкому тону. О, тогда мне было никак не до лёгкости! Не до юмора стало вскорости и Никандру (конечно, лишь для неудержимого "красного словца" отпустившего своё примечание).

Сначала тётя заплакала. Потом начала бранить меня… Как-то так… как-то так изысканно-иронически и вместе с тем грубо, что я не знала, куда деваться. Даже какую позу принять, словно мне выходил запрет и на позу. Я не имею в виду что-то искусственное: то есть на любую нормальную позу мне выходил запрет. Я не смела двинуться. Не знала, в какую сторону глядеть… И, наконец, Елизавета Викентьевна договорилась до того, что… Но нет! Язык мой не может этого повторить! Соль в том, что меня она ругала даже не так, как ругала Егерева. Его она ругала жестоко, но, всё же, как человека. Я же была для неё и не человек словно! Потому воздержусь теперь от повторения тех её слов. Слишком трудно забыть, что все они при большом скоплении гостей были сказаны! Да ещё тут одна соседка притащилась на огонёк… (Звать было Альбиной).

В этом моём нелепом и совершенно неопределённом полубессмысленном состоянии (я выбрала всё-таки позу, больше похожую на жест — то бралась за спинку стула, то убирала руку) и в этом моём вынужденном бездействии мысли мои продолжали быстро двигаться, а иногда вообще принимали форму калейдоскопа. Как часто в таких случаях происходит, я избегала думать о настоящем и витала в помыслах где угодно, только чтобы не здесь, и времена — чтобы совсем другие!

Впрочем, даже мысленно я не могла оторваться от дачного дома, где застала меня вся эта история… Так призадумалась я, например: а почему среди гостей нынче нет Кулебякина?! Кулебякина Степана Трофимовича, которого, правда, и в прошлый мой приезд почему-то не было. Почему? — спрашивала я себя почти с возмущением. А возмущение сейчас мне в самый раз было! Ибо разыгранный гнев отвлекал от реального страха. Где Кулебякин? — ещё немножко — и топнула бы ногой… (Сейчас мне требовалась, как на театре, хоть какая-то роль — для себя, про себя, — но только не эта моя теперешняя!) Так где же он, дядя Степан? Чего это он чуждается нашего гостеприимства? Широко известного хлебосольства нашего?

Ах, да! Кажется, вспомнила!

А если вспомнила, то, наверное, пора и описать, что это за человек — С.Т. Кулебякин. Мысли о котором могли приходить мне в то время не иначе, как в порядке болезненного мелькания. (То есть как раз в беспорядке!)

-

Казалось бы, человек, носящий фамилию Кулебякин, не только должен, но даже обязан: быть очень румяным и очень дородным — словом, дяденькой, с трудом влезающим в двери. Да и немыслимым балагуром! Балагуром-то, собственно, Степан Трофимович и являлся (в чём мы ещё, может быть, убедимся) но это было едва ли не единственной чертой как-то роднящей его с его кулинарной фамилией. А разве кулинария всегда габаритна? В сказках, может быть, да. Наяву — только чуточку реже. Но Степан Трофимович обманул и правду и сказку! Человек это был высокий и худощавый, чтобы не сказать — сухопарый. Русоволосый и просто одетый (любимая рубашка — в тонкую полосочку), лицо имел длинное, немного рябое и, вроде как, даже конское. Иконописное, но в то же время конское, — лицо иконописного коня!

При внешней некоторой изнурённости (похожей на след какой-то болезни, может быть, оспы) держался дядя Степан всегда удальцом, и во всякое общество вносил прямо с порога исключительное оживление. "А я себе и говорю: Степан, говорю я себе…" — примерно с таким продолжением речи (начатой наверно ещё с утра у себя дома, а потом не кончающейся нигде) входил он в дом к той же Елизавете Викентьевне и сразу, вместо приветствия, брал присутствующих в оборот. Никому не давая вообще-то рта раскрыть… "Стёпа, — говорю я себе, — дорогой ты мой! Неужели ты никогда не задумывался — примерно об чём? А вот об чём…" — начинал он с порога. И так далее, и так далее…

О своём разбитном обаянии — удальстве, молодечестве, молодцеватости, залихватстве, бесшабашности, ухарстве, хватстве, отчаянности, безудержности и безоглядности — держался он мнения весьма высокого и ни минуты не сомневался в своём непревзойдённом искусстве пленять. (Особенно, что касаемо женского пола любых видов, возрастов и вероисповеданий.) Но, похоже, уже совсем неотразимым казался он себе самому при своей манипуляции с прядью. Что это такое? А это — когда длинная и прямая, с лёгкой проседью прядь вдруг падает вам прямо на глаза, да так неожиданно! И вы её отмахиваете обратно с досадой, но не без изящества и порыва. Она опять падает, а вы её опять отмахиваете… ("Та же игра", как пишут на театре). Но она опять (ну что ты с ней будешь делать!) падает, а вы её опять отбрасываете… Но она опять… Канальство! Да отстригите вы её, что ли, если она у вас такая! Чем так мучиться, — срежьте её, да и только! — хочется подсказать такому вот мученику идеи (потому что игре этой преданы, кажется, довольно большие коллективы из мужского сословия). Так нет же! Им, видно, нравится эта (надоедливая на вид) процедура. Потому что в таком откидывании пряди (или волны, или чуба, — нет, чуб, кажется, не откидывается) есть дорогого стоящий и почти героический жест безоглядности, в котором одна из немногочисленных примет мужского (на этот раз) кокетства.

Неужели я, Веста, говорю это в осуждение Кулебякина? Или других парней? Да ни в коем разе! Что нам останется от возможностей благородного негодования, если мы начнём его тратить по таким пустякам? Нет. Если я на это вообще как-то глядела, то затем только, чтобы скоротать время в гостях, и просто, как досужий примечатель.

Дописывая портрет Степана Трофимовича, не могу снова не подивиться на совсем особенный способ, каким он откидывал прядь! Тем, кому больше делать нечего, стоило бы поглядеть на это! Заметив непокорную прядь у себя на лице, он вдруг замирал и смотрел на неё одним, ею незаслонённым, глазом не без некоторого удивления. Затем резко наклонялся вперёд — ежели и не всем корпусом, то всей верхней его половиной; ронял и обе руки, слегка ими покачивая и почти касаясь пальцами пола; тем самым — ронял себе на лицо и все остальные волосы — можно сказать, закрывался ими, как восточная женщина — паранджой, и… вдруг резко выпрямлялся — тоже весь и тоже сразу! И все сразу волосы откидывал назад! Родившись же таким образом заново, оглядывал нас торжествующим взором: дескать — а что? Я — такой! Прошу любить и жаловать! А величать Степаном. И одну руку держал некоторое время — картинно — у себя на макушке.

Но почему всё-таки я описываю неприглашённого гостя так подробно (надо было пригласить, конечно!) как если бы он-то и находился здесь прямо передо мной? А это я просто немного хитрю; это я постепенно подкрадываюсь к отображению штуки, которую сей человек однажды в моём присутствии отчебучил. А штука, надеюсь, будет та-а-ка-ая, и вам покажется, возможно, та-а-кой, что, быть может, отколовший её Степан Трофимович (скажете вы) даже ещё мало здесь мною представлен.

Добротой дядя Степан отличался необыкновенной! Не такой, за которую иногда всё же благодарят, а такой, над которой уже смеются. Так как же тогда подобного человека окружающие терпели? Для чего сами же его звали на всякие семейные праздники? Почти немыслимого в общежитии; такого, который разговаривать начинает с вами, ещё за дверью сам находясь? (Я слышу звук, но не вижу изображения — как-то, отворяя ему, сказал Никандр.) Человека, в присутствии которого ваше собственное красноречие весь день незаслуженно отдыхает! По вине которого сама словоохотливая Елизавета Викентьевна, смешавшись, приумолкала (тем более — когда он всё равно уже ворвался, а речь, начатая, по-видимому, с утра, за чаем, — ещё не подошла у него к логическому завершению)… Человека — должна не без горечи повторить, — которому и за его редкую, здесь названную, сердечность никто не считал себе должным или обязанным, — как же его в таком случае терпели? За что поощряли?

Ответ будет прост. Степан Трофимович замечательно танцевал и отплясывал. А пел — даже ещё лучше!

Песен он знал — море немереное! Песни эти (в большинстве) и нам бы могли быть известны, но в то время — о котором рассказываю — на самые яркие из них был почему-то запрет. А Степан Трофимович по каким-то своим хитрым тайным каналам (не то по знакомству "в верхах", что кажется менее вероятным) как-то умел их всё равно добывать — быстро запоминал и, сколько мог, распространял в народе. Не знаю, правда, может быть, и не все песни из кулебякинского репертуара были тогда под запретом — категорически утверждать не берусь. Но то, что в нашем кругу их не знали, пока не занёс их к нам Степан Трофимович, — уже совершенно точно.

Так однажды он спел нам вещь (которую теперь, наверное, всякий ёж знает наизусть!) а нас тогда она буквально сразила блеском и (столетнею!) новизной. Добавьте же к этому сильное исполнение!

Москва златоглавая, —

как-то начал он; медленно, многозначительно — и при большом стечении народа — зная, что все от него этой песни ждут:

Звон колоколов… Царь-пушка державная, Аромат пирогов, —

и все, сидевшие за праздничным столом (исполнитель один — стоял), приготовились уже сразу подхватить, показывая, что уж теперь-то и они это знают:

Конфетки-бараночки! Точно лебеди, саночки! Ой, вы, кони залётные!..

Ну и так далее — но он всё медлил, опустив глаза и набираясь для песни — какой-то дополнительной важности… А так как все мы буквально глядели ему в рот, ожидая какого-то знака от него, не то взмаха руки (вперёд Кулебякина в этом деле забегать не полагалось); и так как он (вместо знака к действию) как будто наоборот — едва видимым жестом вроде приказывал всем обождать — все молчали и ждали. Уже и сами даже не зная — чего!

Ещё один лёгкий остерегающий жест — с закрытыми глазами. "Сам буду петь!" — словно говорило его, ослепшее от вдохновения, лицо. А рука — ладонью вперёд — удерживала нас от вмешательства. Но когда? Когда же будут "Конфетки-бараночки"? — уже ёрзали собравшиеся, с приоткрытыми ртами — "Конфетки-бараночки" здесь должны быть! Пора… Но подсказки прочь! Долой суфлёрскую будку! Неужели же он сам не знает? И вот все, наклонясь вперёд, ждали — алкали теперь именно от него решающего слова "конфетки". Все уже знали, что сегодня оно непростое будет, что оно должно разразиться и грянуть… Что конфетки-то "конфетки", но это должны быть конфетки особенные: с молниями и среди всяких раскатов… Как зачарованные следили мы за всяким изменением в лице Кулебякина. А он открыл глаза, он обвёл нас всех, слегка удивлённым взглядом (де — откуда мы здесь взялись?), вновь затем страдальчески зажмурился, замотал главой (почему-то отрицательно — а что это значило — никто не опустился до такой вульгарности, чтобы начать вызнавать), подняв кулак, сжал его очень сильно — и что же?

Кон-фет-ки, —

наконец произнёс он и вдруг… упал!

Ну, тут уж, конечно, не до того стало, чтобы ждать "бараночек"! ужас неожиданности и сочувствия поразил всех. Все мы кинулись к нему, наклонились оказать ему срочно помощь… Так каково же было повторение (и, можно сказать, удвоенное утроение) всеобщего страха, когда все увидели, что на полу никого нет! (Под "никого" я, конечно, имею в виду Степана Трофимовича. Раздалось дружное "Ах!" многие схватились за головы.)

— Он медиум! — взвизгнула какая-то дама (из состава прежних тётиных гостей, не теперешних). Дело в том, что упасть-то Степан Трофимович, конечно, мог, но вовсе исчезнуть — вроде не мог никак. Да и некуда было, негде было исчезнуть! И вот, когда общее (при всей моей невозмутимости даже мне понятное) смятение достигло этого… как там его? — ах, да — кажется апогея, — Кулебякин вдруг вынырнул с другой стороны двух, сдвинутых вместе, столов! И, показавшись враз всему обществу в полный рост, благополучно допел:

Бара-а-ночки…

Так что… "конфетки" он спел, выходит, с одной стороны столов, а "бараночки" — с другой, запятую пройдя под столами. Только и всего. Но как мы-то, ослы этакие! — попались на такую простую, даже глупую удочку? Не догадались, что он мог просто пролезть под столами и выйти с другой стороны?! А потому что думали: ему где-то там — плохо. А потому что эта мысль на миг (нужный ему) лишила нас всякого соображения. Ведь же, не успевши освоить вопрос: "Что с ним?", мы были враз поставлены перед другим: "Где он?" — и не вдруг догадались переключиться…

Между тем дядя Степан пребывал, очевидно, в ударе, отличающемся большой продолжительностью. Но главное-то было всё-таки впереди…

А почему — потому что раж, который уже и так выдвинул нашего героя на передний план, — не идёт ни в какое сравнение с трансом, в который он впал на следующем завитке своих выступлений. Потому что, проговорив свои "конфетки", — как было сказано, — на одной стороне столов, а "бараночки" (для равновесия) на другой, гастролёр наш не только размотал песню дальше, но так затанцевал с песней-то на устах, так вообще растопался, выбрасывая руки то в одну, то в другую сторону; так (словами Липского говоря) тронулся и пошёл, что той маленькой даме, которая выкрикнула раньше "Он медиум!", даже сделалось плохо! Я-то, признаться, была довольна. (Конечно, не обмороком её, а его танцами, а то вы уж Бог знает, что подумали!) Долго лишённая развлечений душа невольно радуется любому веселью, особенно неожиданному и, как царский подарок, рухнувшему тебе с неба прямо на голову! Но другие люди на это не так смотрели. Может быть, они просто меньше ценили искусство танца, а больше склонялись к высокой оценке гончарного, например, ремесла? И потом… у них наверно слишком глубоко запечатлелась первая часть зингшпиля, чтобы так быстро суметь освоить вторую. Человек не машина, чтобы переключаться на таких удивительных скоростях… И не все — должна повторить — устроены так же, как я три года назад; мне не приходилось переключаться, потому что (в каком-то из смыслов) я всегда находилась как бы в отключке.

Степан между тем крепче ударил ногою, подмигнув, подбоченился и пошёл кругами вокруг тех двух столов, свистя и покрикивая. ("Кругами вокруг"? Какой образ! Пошёл — вернее — квадратами, потому что столы были не круглые); пошёл, улыбаясь приветственно, как великодушный даритель счастья; лебедем-селезнем поплыл, по-цыгански трепеща "плечиком", а главное… — совершенно не учитывая окружающей обстановки! Забывшись в художестве, даже того он, казалось, не замечал, что тётина комната для гостей (у неё она так и называлась, как в старых романах: "гостиная") хотя и широка, но не беспредельна; что, всё же, тут не степь с обозами, везущими и рассыпающими соль по всему горизонту. И не подозревая, что всё оно немножечко да не так, — мотал головой, пускался вприсядку, протарабанивал ногами по половицам, и — летел, летел, — даже уже совсем не разбирая дороги…

— Й-эх! Й-эх! Ой вы, кони залётные! Слышен клик с облучка…

Сначала с ближайших столов посыпалось всё самое хрупкое и стоявшее с краю. Раздался звон. Затем грянулась на пол стопа тарелок, и какой-то китайский чайник буквально полетел без крыльев, увлекая за собой целый выводок зачирикавших белых чашек (были они тоже китайскими или нет — это уж потом археологи установят, наверное, по осколкам)… Но и это ещё не всё! Звонко зашелестев, лавиной с разных выступов поползла и вся эта пёстрая шушера мелкотравчатых сувениров (каждый из которых, конечно, был чем-то дорог хозяйке дома), — и вся вообще статуэточная шпана фарфоровая, друг и пособница чайной посуды, засвистела туда же, куда и ведущая диаспора… (Что шмякнулось, то как раз не разбилось. Я с удовлетворением отметила уцелевшего, несмотря ни на какие катаклизмы, тряпочного зайца в "вафельных" брюках; он был мне с детства знаком.)

Вот это да! Вот это была работа! — думала я теперь, из далека времени, про этот великий спектакль. Что стеклобою было, что громозвону! А это что? — почти скривясь, почти с презрением помышляла я о себе, на чьём счету значилось только одно блюдо! Правда, его считают особенным, — ну что ж… И тут я опять приуныла. Уже из-за того теперь, что блюдо считалось особенным, а с тем росла и моя виноватость. И даже досада взяла меня на Степана Трофимыча: столько всего переколошматить, — так ведь что ж ему стоило и эту глупую тарелку взять на себя? Ему-то без разницы, одно к одному, — так шандарахнул бы уж и эту надоедливую вещь, если (как мы теперь это ясно видим) она всё равно была обречена и окончательное решение её судьбы оставалось лишь вопросом времени. Не пойму: каким же образом он её тогда обошёл?! И что за дурацкие, с другой стороны, в этом доме порядки. Уж не могли царицу свою посудную — Клеопатру свою ненаглядную, обустроить поближе к самому краю! Чтобы Трофимыч и её тогда успел ниспровергнуть… Ему, повторяю, семь бед — один ответ, а мне теперь с ней каково? Блудница паршивая! Сколько мне через неё ещё страдать (даже не имея эту швабру в соперницах, как сотни других девушек, а просто из-за того, что не вредить она не может)!

Однако… чего это я удивляюсь, что Кулебякин больше сюда не вхож? Ещё бы ему быть вхожим — после той битвы осколков… А между тем он один — с его живым характером — только и сумел бы сейчас развеять эту тягостную атмосферу. На меня безотрадность плохо действует.

…Итак, вызывая во мне ребячливый, подсознательный (ах! теперь он был бы сознательный!) и всё же несколько глупый восторг, — расчимбрякалось и пошло на чистые дребезги очень многое. А что же Степан Трофимович? Хватился? Испугался? Опомнился? Отнюдь. Наоборот! Если даже мне всё это немножко нравилось, то ему ещё больше льстило…

И вот, окрылённый своими певческими успехами — на этот раз мнимыми (а сопроводительный звон оценив, наверное, как поддержку подголосками), он вдруг сам: возьми да и хвати мимоскоком об пол первую подвернувшуюся салатницу, — было нечаянно, стало нарочно и переставало уж быть забавно! И начал уже всё кругом целенаправленно разносить вдрызг, и шага не промчал дальше, чтобы специально что-нибудь не обрушить… Тётя, как сейчас помню, дико побледнела и стояла в углу, вид имея при себе очень странный. Некоторые кинулись к ней на помощь, другие — к нарушителю, — но не так-то просто было его урезонить или, подхватив "под белы руки", вытолкать вон: он лягался, он ритмически, танцевально брыкался, пребывая, кажется, в отчётливом убеждении, что главное на свете это, конечно же, удальство, а всё остальное — так… Низкое лицемерие!

Наконец этот аспид, многими мужскими руками к дверям толкаемый, грациозно вымчал на улицу, где продолжал отплясывать, буквально "под собою не чуя страны", — и вперёд побежал в танце, развивая новую ртутную неуловимость и не обращая никакого внимания на погоню…

Иногда ему казалось, правда, будто к нему тянутся какие-то руки и норовят, будто бы, его схватить — помешать ему! И если мы-то видели, что всё оно так и есть, как ему кажется, то сам он, думается, не был в этом совершенно уверен — и явно принимал истинную ловитву за свою дополнительную мечту… Впрочем, несколько уже досадную, не совсем в его духе! Что ж. Тем жёстче он отбивался, всею душою Артиста защищая своё Искусство…

Бесспорно, что любой пляс требует от исполнителя хотя бы маленьких приостановочек. (Иначе можно ведь улететь туда, откуда слишком долго пришлось бы потом возвращаться!) И даже сам дядя Степан — этот мчащийся джаз-оркестр — иногда принуждён был делать изящные приостановки. Главным образом, для ответственного отщёлкивания некой штиблетной "дроби", называемой в народе "чечёткою". А это такой специальный бег на месте: вы бежите — и не прибегаете никуда. Бежите, — а всё далека цель… И даже было бы странно, кабы вы прибежали.

Однако ж чечётка — это и не простой бег на месте, но, как бы выразиться… бег с перетиранием чего-то невидимого в ещё более мелкий помол.

С перемалыванием чего-то (а как ещё назовёшь эту субстанцию?) посредством обеих ваших ступней — вообще в ничего. (Если что-нибудь было.) Результат же (хотя вы и его разглядеть не сможете) зависит полностью от вашего мастерства; рискните же сотворить в глазах зрителей иллюзию утысячерения вашего ботинка, пущенного в мелкую россыпь и в неуследимое, безотчётно интригующее мелькание… Да Бог мой! Кто же не знает, что такое "чечётка"?! В словарь можете заглянуть, в крайнем случае. Экие вы какие! (Как писалось в старину с твёрдым знаком после каждого слова.)

И вот как раз, когда новый Петипа перетирал всю эту отвлечённость в ещё более тонкую пудру, — эх! тут его и поймать бы! Скорее! (Раз есть ещё лица, которым он нужен.) Скорей! — покуда снова ни полетел вперёд, как мысль, опережающая сознание (если воспользоваться выражением дяди Никандра). А у дяди Никандра даже стишок такой был:

Дабы сбылись Дерзостные начинанья, — Мчись, моя мысль, Опережая сознанье!

(Тётя окатила эти стихи ледяным презрением, а, по-моему, в них что-то есть! В них бьётся пульс эпохи…)

Но мы остановились на том, что —… наказывать не надо, а задержать хулигана никак не мешало, пока ещё чего-нибудь ни натворил выдающегося.

Да не тут-то было! В этот раз в друге тётиного дома — наряду с удальством замечалась ещё и… какая-то вдохновенная тайная вредность! Неуловимой гордостью она отражалась на его лице взбрыкнувшего Буцефала, — особенно, если б сбоку на него глянуть… Ну и что, — что приостановился? Оппоненты и сами бы могли догадаться: он сделал это в интересах Большой Чечётки, а не в их интересах! И — едва лишь удалось кому-то на бегу до него дотронуться, как он — с неожиданной для его изнурённого сложения силой — вмиг раскидал здоровяков-мужчин в разные стороны! И они у него аж рассыпались кто куда, — точно кегли…

При этом на крыльце, где к тому времени собрался весь дамский люд из состава дачи, — раздался дружный и горестный вопль. Все (кроме оставшихся при тёте, чтобы навязывать ей нюхательную соль) давно уже следили с крыльца за странной той танцевальной погоней. Нарочно не придумаешь, но людям ведь приходилось едва ли ни подтанцовывать извергу! поневоле вместе с ним притормаживая, увёртываясь, чтобы локтем-то не угождал в глаз прямо! и чуть только ни набирая с ним вместе (самым мелким комментаторским шрифтом!) его отвратительную чечётку!

Все были утомлены, замотаны. А давно ли (ещё до трескучего провала погони) создавшийся танцевальный её ритм невольно увлекал всех?! Давно ли — и наблюдавших с крыльца — тайно пленял неожиданный хореографический этюд? Для живущих в глуши такое их поведение — норма. Долго, вяло, гусеницей тупорылой ползут сюда все последние новости… С турнирами рыцарскими тоже издавна — недобор! И даже телевизоры были тогда не у всех. А тут… Разве каждый день — одни у вас на глазах — враздрамдрызг раскромчвакивают в чужих домах посуду, а другие — чешут за ними вдоль по улице разгневанной вереницей с длинным счётом расчваканного в руках, и вдруг — сами же разлетаются вдрободан с треском, как деревянные городки… Не диво поэтому, что… и я обреталась тут же, как зритель. Ну и? Возмутило, устрашило ли меня с первого раза зрелище? Отнюдь! Неумный, неглубокий, несерьёзный восторг обуял меня при виде мчащихся! (Тем более что муторно было бы оставаться в доме, где даже к сбору стёкол тебя сочли физически неспособной, и даже, оказывается, подачу нюх-соли тебе доверить было нельзя!)

Теперь, как последовательный летописец этой вот душераздирающей истории, спешу признаться: восторг мой как-то сразу простыл, когда дядя Степан, в чьё благодушество верилось несмотря ни на что (как верилось и в благодушество ''погони"), вдруг… как-то слишком бесцеремонно взял да и разметал своих друзей-преследователей по разным жёстким позициям. И даже не оглянулся проверить: что от них осталось? (Слава Богу — все уцелели, да не его в том была "вина"…)

Для некоторой само-(ре-а-бе-ли-тации, кажется?) напомню, что не одна я тогда испытала презренный страх: буквально все попадали духом, но я-то хоть не вопила; ведь никого из моих среди волонтёров не было, и вообще я не уважаю резкие звуки…

… А всё-таки: что же это такое с ним тогда сделалось? С дядей Степаном? С человеком сумасбродным? Да. Но не до жестокости. Весёлым? Но никогда — прежде — не до разбоя! (Правда, я тоже всегда ценила размах. Но более про себя и не до белой горячки.) А тут… даже я дрогнула! И, как лицо с достаточной долей надёжного, прочного, здорового суеверия, впала бы даже наверно в это… (как его?) в мисти… (чего?) мисти… (— ага!) — в мис-ти-цызым, кажется! (Плохо — не знать, во что впасть собираешься.)

И до сих пор я не знала бы: отчего одичал наш добрый дачный сосед, кабы да не позднейшие ползущие слухи. Сказывали однако, что не само по себе одичал-то он, а это Альбина заплеснула ему в стакан приворотное зелье.

Дело житейское? Может быть, может быть… Но ведь, кто ж его знает: из какого археологического сырья или из какой змеиной отрыжки изготовляется почтенная смесь? Даже иногда страшно подумать — чем всё это дело ещё сверху бывает потом присыпано! Ни одна мировая Академия про то знать не может, а знает лишь тёмна ночка едина да, возможно (отчасти), сама Альбина… Словом, питьё это, видимо, очень своеобразно, если от него можно прийти в то состояние ошаления, из которого так долго не мог выйти Степан Трофимович Кулебякин.

Быть может, мы где-то уже обмолвились, что все его заигрывания с прекрасным полом были чисто платонические и не преступали размеров реальной площади, отведённой жизнью под флирт. Не являясь Ловеласом (ни даже Лавласом), безобиден-то он был для нашей сестры примерно как тень мухи на солнечной занавеске! Страдал ли он, не видя себе серьёзного отклика? А зачем? Ведь в каком-то смысле наше маленькое общество и без того лежало у его ног! Тебе ли сетовать на одиночество, если сам ты как целый ансамбль в одном лице! Вот ведь, как соберёшься весь вместе да грянешь "Не шуми, мати…" — и все почужевшие — снова твои! Так для чего же осложнять себе жизнь ещё чем-то? (Кажется, у Степана Трофимыча она уж и бывала осложнена…)

И всё же никто из женского населения не был обнесён его вниманием совершенно. Альбина оставалась единственная из местных красавиц, на кого он почему-то не обращал внимания. Могло показаться, даже и опасался её. Что в общем-то и резонно. Скажи такой даме: "Здравствуйте" — и уже она разнесёт, что её сманили! Похвали ей погоду: "Вечерок-то какой, соседка!" — и завтра же она подаст в суд "на алименты"! Даже и при отсутствии ребятишек с той и с другой стороны. А то (если без того, кого бросили, уж никак нельзя будет обойтись) — отловит какое-нибудь чумазое дитя подворотни, папиросами подкупит и — пожалуйста: дело в шляпе! И даже не в простой шляпе, а в шляпе с пером — сказала бы я! Так что у дяди Степана имелись достаточные причины бежать от привалившей удачи.

Альбина же со своей стороны… — как бы это выразиться?.. Если бы её можно было объехать не в три, а только в два дня с половиной, я, пожалуй, сказала бы, что она "по нему сохнет". К счастию для неё, я этого о ней сказать не могу. Но какое-то сердечное чувство к нему у неё, несомненно, было.

При том, что уклончиво-непроницаемый вид избранника лишь подливал масла в огонь её расположения к этому, столь галантному вообще, человеку. И ревность, — ревность безвыходная и несуразная! — становилась её уделом.

Мог бы когда-нибудь или нет — Кулибякин втюриться в Альбину? Вряд ли, думаю я. Но даже если бы… гм… нежное чувство… негаданно… невзначай, ненароком… как тать в нощи… и всё такое… — вкралось бы вдруг в это чёрствое (в данном случае) сердце, — оно (то есть чувство) опять улетучилось бы, и вот тут уже навсегда, — как только он выпил бы эту заразу — альбинино "приворотное зелье"!

(газетный вариант)

8-ая полоса МИР ИСКУССТВА

Михаил Шемякин «Я НАЦЕЛЕН ДЕЛАТЬ ДОБРО…»

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

Михаил Шемякин «Я НАЦЕЛЕН ДЕЛАТЬ ДОБРО…»

Художник и скульптор Михаил Шемякин родился 4 мая 1943 года в Москве. Отец Михаила Михайловича кадровый военный, после Великой Отечественной был военным комендантом в Восточной Германии. Он происходил из старинного кабардинского рода Кардановых, мама же являлась выходцем из русского дворянского рода Предтеченских. В 1957–1971 гг. будущий художник жил в Ленинграде, учился в Специальной художественной школе при Академии живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина. Из школы был исключен по идеологическим соображениям. В дальнейшем активно занимался самообразованием, много копировал картины старых мастеров в Эрмитаже.

В СССР был участником шести выставок, которые закрывались на 2–3 день после экспонирования. Арестовывался, и помещался в психиатрические лечебницы.

В 1971 году под угрозой тюремного заключения был выслан из СССР. Около 10 лет прожил в Париже, затем жил в городе Клавераке на Гудзоне недалеко от Нью-Йорка, а в прошлом году снова вернулся во Францию, и сейчас живёт неподалеку от города Шатору в долине Луары в 260 км от Парижа..

Участник более 500 выставок. Почётный доктор шести университетов.

Евгений Данилов: Михаил, недавно Вы побывали на родине отца, в Кабардино-Балкарии. Как прошла поездка?

Михаил Шемякин: Мой отец кабардинец, из старинного рода Кардановых, к которому принадлежу и я. И поездка в Кабардино-Балкарию была запланирована для того, чтобы встретиться с членами нашего рода. Я член родового комитета. Род большой. В Кабардино-Балкарии живёт 12 тысяч человек. И все они — Кардановы. У нашего рода есть свой герб, свой флаг, свой гимн, своя газета, свой музыкальный ансамбль. На Северном Кавказе несколько таких родовых организаций, наша одна из самых крупных. И по другим странам Кардановых разбросано более 60-ти тысяч человек: в основном в Турции, Иордании, Израиле и США.

В этот приезд я познакомился со своим троюродным братом, Петром Темиркановым, который тоже музыкант, как и его родной брат Юрий Темирканов. Впервые я привёз туда свою дочь Доротею, и она буквально была потрясена всем происходящим: этим застольем, задушевностью, теплотой, которую в сегодняшней России, пожалуй, встретишь не часто.

С ней её многочисленные кузены носились как с писаной торбой. Причём все были в чёрных английских котелках, это как бы такая униформа нашего рода. Все люди солидные — с золотыми и платиновыми зубами во рту. Так что чем-то всё это напоминало Сицилию. Немного смешно, но трогательно. Постоянные песни, танцы.

В Нальчике на центральных улицах висели громадные растяжки "Кабардино-Балкария приветствует своего сына Карданова-Шемякина". Сначала по-русски, затем по-балкарски, далее по-кабардински.

Е.Д.: Вы стали народным художником республики?

М.Ш.: Я получил в этот приезд особое почётное звание — "Народный художник Кабардино-Балкарии". Со времён революции всего 12 человек получили это звание. Так что это звание заслуженно считается очень престижным. Потом я открывал выставку "Шар в искусстве и в архитектуре".

Были очень интересные встречи с молодыми художниками, с дизайнерами. Очень талантливая молодежь с незамутнённым коммерцией сознанием. Их очень отличает раскрепощённость и связь с природой. Мы ездили в Балкарские горы, любовались фантастическими сказочными облаками, снежными вершинами. Эта феноменальная природа, сама метафизическая земля накладывает свой отпечаток и на сознание, и на художественное восприятие мира. И я был поражён, встретив там много молодых талантливых скульпторов.

Е.Д.: А на Вас искусство Кавказа повлияло как на художника?

М.Ш.: Кавказ — это и есть искусство. Шедевр самого Господа Бога! И это искусство у меня в генах. Поэтому, когда я оказался в неких горных ущельях, то было спиритуальное ощущение генетической памяти, будто я здесь уже был раньше и все это уже видел, знал и любил всю жизнь.

Е.Д.: Вы планируете "врастать" в кавказскую жизнь?

М.Ш.: Да, там мы будем открывать филиал нашего института, будет делать мой музей. Я в России мало востребован, а там люди предлагают делать музей. А если б здесь предложили, то это точно было бы уже не по-русски. В Москве есть музеи и у Шилова, и у Глазунова, скоро будет и у Никаса Сафронова. Но это решение и подарки москичам от хозяина Москвы Ю.Лужкова.

Пожалуй в Кабардино-Балкарии народ потоньше, хочет музей нонконформиста.

Е.Д.: У тамошнего начальства вкус поизящнее.

М.Ш.: При первой нашей встрече Юрий Михайлович мне сказал: "В Москве живут три гения: Шилов, Церетели и Глазунов. Они о-о-чень нуждаются. И я им буду помогать". И своё слово он сдержал. Но сколько бы я ни просил о помощи, о финансировании, ничего так и не увидел. Правда, передавал мне кинотеатр "Форум" под филиал института и мастерскую. На память осталась соответствующая бумага. Было сделано 8 архитектурных проектов, а потом кинотеатр взял да успешно и сгорел. И всё осталось лишь в планах. Ещё при одной из встреч он мне подарил одеколон "Мэр", и я его бережно храню как реликвию. Я уже думал на досуге о памятнике в стилистике Церетели в виде громадного флакона туалетной воды, увенчанного громадной же кепкой. Шутка, разумеется.

Е.Д.: Может, когда-нибудь, выставите его в музее в зале подарков. У Вас много орденов, медалей, дипломов. Как Вы в принципе относитесь к подобным знакам внимания?

М.Ш.: Они у меня "почтительно" покоятся в ящике. И я к ним "почтительно" равнодушен. Единственный орден, который я ценю, это рыцарский крест "Рыцаря искусств", который я получил от министра культуры Франции "За заслуги в области искусств".

Есть и одна медаль, врученная мне в Вашингтоне послом России Юрием Дубининым "За милосердие". От президента республики Армения. Я в своё время после землетрясения в Спитаке выделил на помощь пострадавшим около 30 тысяч долларов. И была ещё очень важная награда от правительства США "За вклад иммигранта в американскую культуру".

Е.Д.: Ведь история вашего рода и вашей семьи напрямую пересекается с историей Гражданской войны…

М.Ш.: Да, дело в том, что родители моего отца погибли в гражданскую войну, и его усыновил белый офицер, друг его отца Петр Шемякин, а спустя два года он тоже был убит красноармейцами. Так что он фактически потерял двух своих отцов. Но получилось так, как нередко в то время получалось: он стал сыном полка. В 9 лет сел на коня как красный кавалерист и в 13 лет уже имел первый орден боевого Красного Знамени, командовал взводом. Всего у него 6 боевых орденов Красного Знамени, из которых два ордена под №№ 7 и 13.

Е.Д.: Михаил, а на ваш взгляд, у нас период гражданской войны закончился, или, трансформировавшись в иные формы, вполне успешно продолжается?

М.Ш.: Вопрос очень сложный. В период сталинского террора гражданская война явно уже не продолжалась. А что сегодня творится в России — спокойным временем назвать нельзя.

Вообще же холодная гражданская война в России идёт давно — с момента возникновения организации под названием "клан олигархов". Общество поделилось на супер-богатых и бедных людей, многие из которых живут за пределами нищеты. Долго так продолжаться не может. И если сегодня это можно определить как "холодная гражданская война", то очень скоро, если всё и дальше будет также безобразно продолжаться, крениться в одну сторону, она может стать довольно горячей. В отдельных точках кровь давно проливается. И хотя делается это под соусом борьбы с бандитизмом, все ясно понимают, что не всё ладно в датском королевстве.

Е.Д.: Но ведь смена формаций у нас прошла почти бескровно. Что во многом достойно удивления. Хотя в ходе реформ умерли миллионы людей.

М.Ш.: Вы знаете, ваш главный энергетик сказал, что при нашем новом демократическом эксперименте должно умереть около 3 миллионов человек.

И Лужков его спросил: "А ваша мама тоже в этих списках?" На это Чубайс не нашёлся, что сказать. Об этом Юрий Михайлович рассказывал некоторое время назад на встрече с журналистами в Нью-Йорке.

Е.Д.: Лет пять тому назад Вы делали цикл передач на ТВ. Слышал, что Вы сейчас пытаетесь на одном из наших телеканалов сделать что-то подобное…

М.Ш.: Это не реинкарнация, это продолжение данного сериала, который имел очень большой успех в своё время и у художников, и у любителей искусства. Это была общеобразовательная программа "Воображаемый музей Михаила Шемякина". Мы сняли 13 тематических фильмов, связанных с исследованиями моего Института философии, психологии и творчества. Скажем "Шар в искусстве, в религии, жизни и архитектуре", а также "Крик", "Гримаса", "Метафизика", "Театр" и т. д.

Сегодня энтузиасты-телевизионщики пытаются добыть деньги для продолжения этой очень нужной для образования серии фильмов. Проблема вечная — нет денег. Некогда президент России сказал "Россия — богатая страна с бедным народом".

А недавно я прочёл в одной газете другое его высказывание — "Меньше всего российский народ доверяет правоохранительным органам". У меня складывается впечатление, что это Нестор-летописец, который наблюдает и записывает в исторические анналы, что же происходит в России. Но ведь и делать что-то надо!

Е.Д.: Но он-то может себе позволить говорить, ничего не боясь.

М.Ш.: Боится. Потому что не договаривает. Уж если ты сказал "а", господин президент, скажи и "б". Или, по крайней мере, спой.

Если Россия богатая страна, а народ бедный, так надо бы что-то сделать, чтобы народ был побогаче…

Или вот эта замечательная фраза, что народ милиции не верит. Так значит надо срочно что-то делать. Кому ж тогда будет верить русский народ? Ни в одну из партий он уже не верит. Нет, не договаривает. Точки он ставит, констатирует. А фраза не дописана, не договорена. Вот мат сегодня разрешён, "узаконен". Матерщиной пронизана литератутра, кино, телевидение. А вот Правду, слова Правды по-прежнему боятся произнести. А кто произнесёт, тот и жизнью за это зачастую платит. Сколько журналистов уже полегло…

Е.Д.: В новейшей истории России был период, когда 300 тысяч на Манежной считался провалом митинга. Сейчас и 2 тысячи собрать тяжело. А Вас пытались привлечь на свою сторону различные политические силы?

М.Ш.: Попытки такого рода предпринимались, но я их очень быстро пресекал. Когда меня спрашивали, а что, на ваш взгляд, происходит в Чечне, я отвечал: "Кому война, а кому мать родна." Здравомыслящие люди прекрасно понимают, что на этой необъявленной войне зарабатываются колоссальные деньги. С одной стороны Москва, а с другой стороны участвующие в этом большом коммерческом предприятии "авторитетные чеченцы". Но мы настолько привыкли к вранью, что оно уже никого не удивляет. Что самое страшное в России? Я в неё приезжаю как в громадный сумасшедший дом. Все понимают, что страна больна. Ещё Высоцкий об этом пел. Но все к этому привыкли. Привыкают ведь ко всему — привыкли воровать, привыкли к убийствам, привыкли к оборотням в разных погонях и без. Привыкли называть вещи не своими именами.

Потому что понимают, что это территория, где люди болеют.

Раз уж вы попали в сумасшедший дом, то должны понимать, что нормальных людей там очень мало. Лишь те, кто обслуживают или лечат этих больных. А Вы понимаете, что мы живём в сумасшедшем доме, в котором и врачи тоже больны. В том числе и главврач.

Е.Д.: Так ещё и приворовывают, и мяса в котел не докладывают.

М.Ш.: Это уж само собой.

Е.Д.: Вы упомянули Высоцкого. 25 января было 70 лет со дня рождения поэта, по ТВ как обычно шли передачи о нём, звучали его песни. И как обычно с упоением затрагивали одну грань его жизни… Запои, загулы, наркотики. И было непонятно, а когда же, собственно, человек успевал творить?

М.Ш.: Я к подобным телепрограммам и книгам отношусь как к спекулятивной дешёвке. То, что сейчас творится вокруг имени Высоцкого, происходит и по отношению к другим поэтам. Я посмотрел сериал о Есенине с актером Безруковым в главной роли. Назвать этот фильм серьёзным произведением язык не поворачивается. Не говоря уж о том, что в нём просто был исковеркан образ большого русского поэта. Он там по замыслу создателей вообще ни хрена не делает: только пьёт, валяется пьяный и охотится за бабами. А ведь это очень серьёзный громадный поэт. Поэт-самоучка, за очень короткую жизнь, благодаря колоссальному труду сумевший стать в ряд крупнейших поэтов России. Да, наверное, у него были срывы, были запои, как бывали у нас у всех. И у меня, и у Высоцкого, у кого их не было? Но, прежде всего, нужно понять, какую громадную работу проделали тот же Высоцкий, тот же Есенин для того, чтобы создать то, что они создали.

Да и редко какому поэту в России давали умереть соломенной смертью. А если не расстреливали, как Гумилева, не убивали в лагерях, как Мандельштама, то травили до смерти. Или у Пастернака всё с сердечком было в порядке? Или у того же Высоцкого с нервами и с сердцем?

К сожалению, присутствующая в характере сегодняшнего российского народонаселения недоброжелательность во многом уникальна.

Есть страшный анекдот-притча, хорошо это отражающий. Господь пообещал дать мужику всё что угодно при условии, что у соседа будет вдвое. Тот не спал ночь, утром бледный от переживаний прибежал в церковь, бухнулся на колени, и попросил выколоть ему один глаз.

Я считаю, что нужно учиться у колоссальной нации, которая сегодня фактически играет большую роль во всем мире: у евреев. Их целеустремлённости, поддержке, сплочённости, взаимовыручке. Если бы русские хоть чуть-чуть от них этого почерпнули, насколько бы им стало легче жить в своей собственной стране.

Е.Д.: Михаил, а каковы ваши отношения с Создателем?

М.Ш.: С Создателем у всех людей отношения сложные. Мало найдётся на земле людей, не имеющих тех или иных обид на Творца. Или чего-то недодал, или дал не вполне то, что хотелось бы.

Но я себя утешаю той мыслью, что мы нашим разумом не в состоянии постичь многие вещи. А что касается моих отношений с церковью, то меня, конечно, раздражает сегодняшнее активное вмешательство церкви в политику, рассуждения об искусстве, о том, что хорошо, а что плохо.

Это всё попахивает возрождением церковной цензуры, которая стояла поперёк горла всем нормальным передовым людям.

Недаром так много российской интеллигенции находилось в конфликте с церковью, особенно в предреволюционные годы.

Е.Д.: В начале 60-х Вы год прожили в Псково-Печерком монастыре, затем жили в горных монастырях в Грузии. На Вас этот период повлиял?

М.Ш.: Ну, разумеется. У меня было желание уйти в монастырь, потому что я многое не принимал в той мирской жизни, в которой я пребывал. Мне хотелось посмотреть, что такое монастырская жизнь, что такое послушание. И смогу ли я, приобщившись этой жизни, остаться там для трудов смиренных и молитв.

Я много там увидел действительно святых людей, но увидел и многое из того, что оттолкнуло меня от монашеской жизни.

Могу добавить только одно: до монастыря я не пил, а из монастыря вышел состоявшимся алкоголиком.

Реальность, как оказалось, несколько отличалась от книжных представлений.

Но всегда помню слова Христа: "Учение их слушайте, а по делам их не поступайте".

Е.Д.: А сами-то Вы посты соблюдаете?

М.Ш.: Посты с меня были пожизненно сняты архимандритом Алипием.

Могу рассказать в связи с вашим вопросом, что же происходит в монастыре в пост. Когда я был келейником, я вдруг увидел, что во все посты многие представители высшего духовенства вовсю наворачивает мясо, прикладываются к спиртному. Низшие чины живут иначе. Так же как взять Кремль и простых российских жителей. В Кремле во всех областях посты сняты. То же самое было и в монастыре. Простые монахи постятся, практикуют ночные бдения, а у отца наместника может собраться хорошая компания, выпить, закусить, и загудеть на всю ночь. А посты они друг другу снимают.

Чин более высокий накладывает на тебя руки и разрешает от постов в силу сложности твоего бытия. Слишком большие нагрузки…

Но как Вы, вероятно, по моей фигуре заметили, я пощусь гораздо больше, чем многие монахи. Просто я очень мало ем, в среду и пятницу "скоромного не вкушаю", как говорят в монастыре.

Е.Д.: А что в вашей жизни значит Любовь? Влюблялись часто?

М.Ш.: "Любовь, — как говорит кот Мурр в сказке Гофмана, — это когда влюблённому любая кухарка с толстыми ногами, одетая в шерстяные носки и обутая в деревянные туфли, кажется богиней Венерой". С влюблёнными такое происходит довольно часто.

Если же говорить серьёзно, любовь как платоническая, так и чувственная, против которой упорно борются как православная, так и католическая церковь, и то и другое есть величайшие дары Создателя. Когда ты молод и полон эмоций, мир для тебя расцветает необычайными красками. И любая кухарка кажется тебе богиней. Я сам это на себе испытал не раз.

Е.Д.: Не могу не спросить о творчестве. Чем Вы в последнее время занимались?

М.Ш.: Недавно у меня было несколько интересных театральных экспериментов. Во второй раз моего "Щелкунчика" пригласил Париж. Прошло 6 или 7 спектаклей Мариинского театра при полном столпотворении. После этого я полетел заканчивать три балета с балетмейстером Донвеной Пандурски в Софию. В Софийском театре оперы и балета прошла премьера трёх наших балетов. "Весна священная" Стравинского, "Кроткая" по Достоевскому на 2-ю симфонию Рахманинова и "Метафизический балет" на 2-ю симфонию Прокофьева. Во всех трёх случаях это была моя концепция, мои декорации и мои костюмы. Великолепная хореография Донвены была свежа, необычна и сильна. Всё это с успехом было принято публикой, на премьере были царь с царицей, как говорится в сказках. Царь Симеон с супругой. У царицы в этот день был день рождения, и он ей сделал такой вот подарок. Я с ними познакомился, очень милые люди. Концепция "Весны Священной" у меня была совершенно новая, она понравилась и детям, и взрослым. Я перенёс мистическое действие из языческой Руси, оставив только огромные лапти на заднем фоне, как бы заставив зрителя наклониться вниз и посмотреть, а как же насекомые, жуки справляют в траве свою Весну Священную, со своим жрецом, который приносит жертву. В моём спектакле эта жертва — эльф, которого убивает паук-крестоносец.

Е.Д.: Оригинально…

М.Ш.: Сейчас эти три балета перенесены на сцену Мариинского театра, где были прекрасно и тепло приняты петербуржской публики. Чего не скажешь о прессе. Но "собаки лают, а караван идёт". Детям безумно понравились эти порхающие бабочки, муравьи, стрекозы, богомолы, эльфы, сильфиды. Получилась очень интересная сказка. Я очень рад, что этот спектакль с восторгом будут смотреть дети, потому что те спектакли, которые были созданы ранее, в основном расчитаны на взрослого зрителя.

Е.Д.: Недавно Вы побывали в Венеции.

М.Ш.: В Венеции как всегда мы принимали участие в карнавале. Организовывали шествие с нашей группой, эти люди каждый год прилетают из разных стран. Прилетел Анвар Либабов, известный петербургский лицедей, который делал перформанс "Петрушка". По моим эскизам был создан костюм Петрушки, и он в нём выступал на площади Святого Марка, вызывая бурю рукоплесканий. В прошлом 2007 году я был приглашен организацией "Северная Пальмира" для создания чисто петербуржского перформанса для Венецианского карнавала. Возглавляла этот проект очень милая, интеллигентная женщина Светлана Медведева. В то время вряд ли она думала, что станет первой леди России. Наш перформанс до сих пор показывают на телеэкранах площади св. Марка. Это было незабываемое зрелище.

Е.Д.: Михаил, расскажите о самых последних ваших проектах.

М.Ш.: Питерское издательство "Вита Нова" готовится выпустить книгу Владимир Высоцкий "Две судьбы. Песни и стихи". Я делаю 43 иллюстрации, 42 по числу прожитых поэтом лет, а также его портрет. Это своего рода графический памятник Высоцкому, и, разумеется, памятник его творчеству.

Этим же издательством недавно был выпущен мой альбом, посвящённый городу на Неве, который называется "Шемякин и Петербург. Пространство времени".

Кроме этого, в городе Самаре в январе месяце был открыт памятник Владимиру Высоцкому, он был выполнен мной в полный рост, с гитарой. Памятник находится буквально в двух шагах от входа в самарский Дворец спорта, где поэт в 1967 году дал два аншлаговых концерта.

С Самарой связаны и мои свежие театральные проекты. В тамошнем театре оперы и балета я выступаю в качестве режиссёра и сценографа. Я у них ставлю оперу "Король Лир" на музыку моего друга, выдающегося русского композитора Сергея Слонимского.

Планирую сделать там и другие постановки.

Да, в Новосибирске в конце прошлого года прошла большая выставка моих работ.

А вообще планов очень много, не хочу говорить, чтобы не сглазить.

Е.Д.: Знаю, что Вас приглашали участвовать в Общественной палате при президенте, куда стянулись "лучшие силы" России?

М.Ш.: Я могу сказать, что как раз сейчас я пишу письмо президенту, которое должно войти в мою автобиографию. Мне важно вставить в текст некоторые письма, которые я писал ряду высокопоставленных чиновников, и их безобразные ответы. Книга должна сразу выйти на русском, французском, английском и немецком.

И это моё письмо посвящено и бедственному положению российской интеллигенции. Я в нём задаюсь вопросом, а что же было сделано за два этих президентских срока, когда у нас происходило массовое разрушение памятников архитектуры, создание новоделов в Петербурге и на экраны ТВ обильно изливалась различная дешёвка. При том, что создаются какие-то палаты, советы из людей искусства при президенте. Создается какая-то "шарашкина контора", объявляющая себя радетелями во имя престижа российского искусства. Я знаю, что сейчас выделяются солидные деньги на планы культурной экспансии России на Западе, на отмывание и украшение имиджа России. И всё это — мыльный пузырь. Сформировалась банда жуликов, которая под флёром этих благородных лозунгов просто прикарманивает деньги. А "имидж" создают новые русские в Куршевеле.

Е.Д.: А как Вам практика перекачки средств России в находящийся в США некий "стабилизационный фонд"? Якобы денег поступает так много, что непонятно, куда же их девать. Но экономика США сегодня от стабильности далека. Не стоит ли нам с этими денежками попрощаться?

М.Ш.: Как любому нормальному человеку, мне было больно, я был в ужасе от всего происходящего. И с сознанием полной своей беспомощности.

И ведь если вы попросите денег под любой серьёзный проект, связанный с образованием, помощью детям, или интеллигенции, или простому народу, Вы тут же с удивлением узнаете, что лишних денег, оказывается, у нас нет (?!).

Даже я, Шемякин, почти ничего не могу сделать, скромно пытаясь помочь детям Колпинской колонии. И эта моя муравьиная деятельность не находит никакой поддержки со стороны государства. Никакой. Я как был для них чужак, так и остался. Один из приближённых президента, везя меня к нему на дачу, в течение получаса объяснял мне, что такое Родина-мать. На это я, естественно, в конце концов, разозлившись, сказал ему, что я всё-таки больше послужил Родине, чем он. На это он промолчал. Но не забыл.

Е.Д.: А в какой стадии находятся упомянутые Вами мемуары? Многие ждут эту книгу, не сомневаясь, что продукт будет на уровне, как и всё, что Вы делаете.

М.Ш.: Я пишу сам, у меня нет стенографа, поэтому работа идёт медленно. При моём мотании по всему свету, попытках выжить, не возьмусь предсказывать, сколько ещё продлится работа.

Потому что благодаря чиновникам Путина я почти доведён до состояния банкротства. Мне была обещана поддержка, которая не состоялась. Была просьба заниматься российскими делами, я, естественно, ими занимался и занимаюсь, но я запустил все свои американские дела: в надежде на то, что мне будет оказываться поддержка. А вышла вот… дуля.

Президент выделил мне помещение под мастерскую в городе на Неве, а выяснилось, что меня по новым законам могут выбросить за шиворот в любую минуту. Потому что я всего-навсего "арендатор" данного помещения. А я там выставлял научные экспозиции, проводил концерты, проводил выставки детей-колонистов, чтобы помочь им выйти из того страшного состояния, в котором они оказались. Ежегодно мы проводим колоссальное количество благотворительных мероприятий без какой-либо поддержки государства.

И сколько бы мы ни обращались, для нас у этого государства денег нет никогда.

Они уходят в Америку. Президент сегодня окружен стенами, и прорваться к нему нормальному человеку с какими-либо интересными идеями невозможно. Стоят стены, и достучаться невозможно. Вы понимаете, что что-то не так в нашем королевстве, я понимаю, понимают еще сотни людей. Интереснейших неглупых людей. Но что мы можем сделать? Чиновничий аппарат сегодня и силён и богат как никогда, циничен и безжалостен.

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

ВЕСЕННИЙ ЗЕВ

"Уже зелёным зычным зевом Зевнула поздняя весна. …Тогда и я зевнул и начал Своих стихов наставших ход." Виктор ШИРАЛИ Когда весна придёт, зевая, — В ответ зевнув, сажусь пишу Свои стихи в журнал "Нева" я, И, не зевая, отношу. Редактор, глаз не разувая, Кивнув-зевнув на мой кивок, Стихи в печать пошлёт, зевая, Меня ж пошлёт… прикрыв зевок. В вечернем майском полумраке Ко сну весна зевнёт — и тут Возьмут журнал два-три зеваки И, позевав, меня прочтут… И перечтут опять, все трое, Но всё же каждый, как итог, Лишь шире варежки раскроет В недоумении роток… Потом друг другу скажут: "Право, Каких стихов наставших бег Мы прозевать могли, раззявы!" И вновь зевнув, уснут навек…

Оглавление

Газета День Литературы . 2008 Номер 5 (141)

Содержание

1-ая полоса

Елена Родченкова . ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

Редакция . НОВЫЙ МИНИСТР КУЛЬТУРЫ

Николай Коняев . УРОКИ ПОБЕДЫ

Александр Городницкий . ПАХНЕТ ДЫМОМ ОТ ПАВШИХ ЗНАМЁН

2-ая полоса . ПАМЯТЬ

Семён Шуртаков . БУХТА ВСТРЕЧИ

3-я полоса . ПОЛЕМИКА

Владимир Винников . В… ОЖИДАНИИ ЧИТАТЕЛЯ

Марина Струкова . НА ТОМ БЕРЕГУ

Ольга Гринёва . ВЗГЛЯД ИЗ ПРОШЛОГО

Сергей Угольников . МАТЬ КРИТЕРИЯ

4-ая полоса . КРИТИКА:

Александр Токарев . В ЗАЩИТУ ШАРИКОВА

Юрий Павлов . ХРИСТОВ ВОИН

5-ая полоса . ДЕНЬ ПОЭЗИИ

Виктор Смирнов . «В ЗАВЕТНОМ ЗЕНИТЕ»

Юрий Петухов . ДУША НА ВОЛЕ

Владимир Шадрин . ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

6-ая полоса . ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ

Владимир Бондаренко . СОЛЖЕНИЦЫНСКАЯ ПРЕМИЯ — БОРИСУ ЕКИМОВУ

Борис Екимов . РАЗВЕТВЛЁННОЕ ДРЕВО

Алексей Варламов . СПРАВЕДЛИВОСТЬ

7-ая полоса . ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

Новелла Матвеева . НЕПРИГЛАШЁННЫЙ ГОСТЬ . Отрывок из романа "Веста"

8-ая полоса . МИР ИСКУССТВА

Михаил Шемякин . «Я НАЦЕЛЕН ДЕЛАТЬ ДОБРО…»

Евгений Нефёдов . ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте