«День Литературы, 2001 № 10 (061)»

Владимир Бондаренко КОНСЕРВАТИВНЫЙ ВЫЗОВ

Русская цивилизация самим существованием своим — вызов цивилизации Запада. Дело отнюдь не в нашей агрессивности, экспансионизме, не в нашем богатстве или нашем уме. Дело даже не в нашей идеологии или характере нашего государственного строя. Монархия или республика, советская власть или президентское правление — для западной цивилизации это вторично. Тем более дело не в отношении к чеченцам, татарам, евреям или каким-либо другим народам, населяющим Россию. Не в России возник антисемитизм, а в просвещенной Европе, не в России платили за каждый скальп аборигена денежное вознаграждение, а в США. Но пока мы будем существовать как иной цивилизационный тип развития, мы будем своей инакостью раздражать западный мир. Увы, такова наша историческая участь. Надо почаще вспоминать, что крах Византии связан прежде всего с крестовым походом той самой западной цивилизации против вроде бы своих христиан. Такой же крестовый поход реально готовился и против России. Не тем путем пошли, не ту веру выбрали. Не случайны же слова Збигнева Бжезинского о том, что после краха коммунизма самый главный враг западного мира — православие.

Даже к азиатам или африканцам западный человек относится с большим спокойствием, они не только цивилизационно, но и внешне другие, и это успокаивает западный мир. Русская же цивилизация не только расово идентична Западу, но и корнями своей духовности идет к тому самому христианству, из которого вроде бы возник западный мир. Только они время от времени обновляли веру свою, приводили в соответствие с земной жизнью, пройдя через католицизм, протестантство, а мы так и оставались истинно православным народом, никак не модернизирующим свою веру. Мы же все в глазах Запада — ортодоксы. И как бы ни силился быть суперпрогрессивным тот или иной наш интеллигент, но если он числит себя в лоне Православной Церкви, в лоне традиций православной культуры, то для всего западного мира он всего лишь прихожанин "Orthodox Church", самой что ни на есть ортодоксальной Церкви. Если православный — значит, консерватор.

Наш путь вперед — всегда консервативен. Пройдя сквозь крепчайшую из революций, отменяющую все, что только можно было отменить, мы в результате еще в сталинские годы пришли к консервативнейшему из имперских устройств и, что особенно поразительно, к, может, даже неосознанному восстановлению традиций православия. Уверен, что и после горбачевско-ельцинских разломов едва оправившись от них и даже в результате их мы, вновь идя по нашему цивилизационному кругу, догоним свой же хвост. И наш авангард вновь возглавит консервативнейший поворот в истории. Исторический путь России — это консервативный вызов миру.

Интеллигенты наши, наша национальная ахиллесова пята, столетиями этого понять не могут, все рвутся в западную цивилизацию. Успокойтесь, не хочу ее ни ругать, ни хвалить. Но она идет своим путем, своим цивилизационным кругом, и нам до нее нет никакого дела. Наша уникальность еще в том, что мы в отличие от фундаментального Востока лишены изоляционизма. Наш консерватизм, как губка, впитывает в себя новейшие открытия Запада и Востока, при этом не изменяя сущности своей — заимствовать можем сколько угодно, хоть лопатой, но приживется лишь то, что выживает в нашем цивилизационном кругу. Уж на что Петр Великий перелопатил Святую Русь, почище большевиков изменил образ жизни и образ мысли, в результате лишь укрепилась Российская империя, восторжествовал новый консерватизм, имперского образца. Немало завез Петр Первый и западных мастеров и советников, те, может быть, и думали, что служат западному миру, переделывая по-своему Россию и русский лад. В итоге они же сами послужили русской цивилизации, придав ее хаотичному размаху стройную законченность. То же самое случилось и с мировым еврейством двадцатых-пятидесятых годов. Почему еврейские круги так косо смотрят на Россию? Может быть, оттого что, подчинив себе в революцию и позже, в двадцатые годы, руководство большевицкой России и мечтая о мировом интернационале, реально на самом деле они славно послужили построению нашей супердержавы? Атомный проект, военная разведка, химия и физика, экспансия в мировое пространство — еврейское лобби во всем мире поддерживало наши грандиозные проекты; по сути, вплоть до появления Израиля, все мировое еврейство успешно работало в интересах нашей страны. И оказалось, что работало — на Россию. Никогда за двести лет совместного проживания цели евреев и русских не были столь едины, как в советский период, никогда так дружно не работали евреи на мощь нашей державы, как в двадцатые-пятидесятые годы. Политические круги могли думать что угодно, внешне, как и в петровские времена, подавлялись национальные формы русской жизни. И вдруг в петровских ли камзолах, в комиссарских ли кожаных куртках вновь утверждалась на евразийских просторах глубинная Русь с ее приоритетом духовного над материальным.

Консервативный вызов — вот наш путь в мире. Наша альтернатива экономическому прагматизму. Недавно прочел у французского журналиста Виктора Лупана: "Даже большевики быстро сообразили, что разрушить русский архетип труднее, чем приспособиться к нему любой ценой… красным удалось внушить народу, что они выполняют вековую миссию и что он борется снова, как всегда, против зла и несправедливости, процветающих повсюду. Сегодня на самом деле ясно, что большевикам никогда бы не удалось загнать в свои шеренги столь верующий народ, как русские, марксистскими политическими лозунгами. Продолжатели дела Ленина, в первую очередь Сталин, поняли, что только усвоение идей, близких к устремлениям альтернативной православной модели, — идей, глубоко вошедших в течение веков в коллективное подсознание, позволит им надолго установить свою власть". Коммунисты считали, что они использовали "вечные ценности" русского православного сознания. А может быть, это "вечные ценности" столь замысловатым путем, идя чуть ли не от противного, использовали европейскую марксистскую идеологию, дабы пережить грядущий крестовый поход всей Европы во главе с Германией?

Мы невероятно податливы лишь внешне, мы воспринимаем с жадностью все авангардистские политические и экономические, культурные и литературные течения, дабы переварив их в своем консервативном чреве, впитав их избыточную энергию, предложить далее всему миру новый дерзкий консервативный вызов. В результате, я уверен, новая постсоветская система управления, в мучениях освоив западноевропейские и американские новинки, предложит в ХХI веке свой новый консервативный вызов. Меня упрекнут: ты забыл о миллионах жертв, о разрушенных основах народной культуры, белые патриоты упрекнут за излишний советизм, заранее соглашусь с ними. Были и жертвы, изменился и народ, исчезли навсегда иные из традиций, более того, весь наш русский путь не усыпан розами, и людей мы не жалели на протяжении всей истории — оборотная сторона нашей соборности. Но и отрицать наши грандиозные свершения в ХХ веке тоже невозможно, и состоялись они только благодаря консервативному вызову.

Великая русская литература практически во всех высших проявлениях — консервативна. Вот вам ряд русских консерваторов: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин, Булгаков, Шолохов, Платонов, и так вплоть до Солженицына и Распутина. Русский литературный консерватизм столь же необычен, как и идеологический. Он не боится новых форм, новых средств выражения и потому не приводит к эпигонству. Консервативным остается дух литературы, смысл ее, ибо никогда не стареют вечные моральные и нравственные истины. Каким бы ни был великим бунтарем тот же Лев Толстой, может быть, он и довел до совершенства классическую простоту и ясность литературного классического вызова.

Не приводит ли консерватизм к застою? Излишний консерватизм вреден в технике, в науке, но не может быть прогресса в понятиях добра и зла, сострадания и жалости, любви и ненависти. Отказ от четкости этих понятий в западной культуре и привел ее к "концу истории", к потребленческому тупику. Дай Бог, чтобы Запад пришел к своему новому консерватизму. Может быть, мы и послужим ему в этом примером? Это и есть наш вечный урок всему миру — русский консервативный вызов.

(обратно)

Редактор РЕПОРТАЖ ИЗ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ

Уже шестой раз в Ясной Поляне в день рождения великого русского писателя Льва Николаевича Толстого проходят под веймутовой сосной толстовские чтения, собирающие десятки крупнейших писателей России. В этом году толстовские чтения совпали с открытием железнодорожной станции Козлова Засека, куда будет регулярно ходить экспресс Москва — Ясная Поляна. На открытии станции Козлова Засека присутствовали губернатор Тульской области Василий Стародубцев, начальник Московской железной дороги Геннадий Фадеев, председатель Союза писателей России Валерий Ганичев, директор музея "Ясная Поляна" праправнук писателя Владимир Толстой. Это прекрасный подарок от Московской железной дороги музейному комплексу "Ясная Поляна". Теперь ежедневно с Курского вокзала в 9.00 из Москвы в Ясную Поляну будет отправляться электричка лишь с одной остановкой в Туле. Надеюсь, желающих посетить знаменитый толстовский музей всегда будет более чем достаточно. Известно, что сегодня музей-усадьба "Ясная Поляна" самый посещаемый в мире литературный музей, второе место занимает музей Гете в Германии.

На открытие железнодорожной станции Козлова Засека приехали и писатели Валентин Распутин, Михаил Алексеев, прямо на станции получивший премию имени Льва Толстого, Владимир Личутин, Анатолий Ким, Валентин Курбатов и другие участники толстовских чтений.

Как по волшебству прекратился дождь, солнце осветило и станцию-музей и поляну под веймутовой сосной, куда после встречи первого московского поезда вернулись писатели. Я заметил, что под сенью великого классика неохота говорить фальшь, какие-то общие слова. Толстой вызывает своих коллег на откровенность. Вот и говорили на этот раз о самом важном и в литературе, и в жизни России. Когда-то Лев Николаевич признавался, что больше всего на свете любит простой "русский мужицкий народ", согласятся ли на такую любовь наши современные писатели? Об этом размышлял Владимир Личутин. Андрей Волос, недавний лауреат Госпремии, говорил о том трудном пути, которым идет сегодня хорошая книга к читателю. О неизбежности литературного консерватизма говорил американец Джон Блеймайер.

Писатели видели в литературе последнее предупреждение, признавали высокую ответственность мастера слова, утверждали неизбежность самоограничения. Среди выступавших — Александр Эбаноидзе, Михаил Кураев, Вячеслав Дегтев, Валентин Курбатов, Михаил Петров, Петр Краснов, Тимур Зульфикаров. А по вечерам там пели песни Александр Михайлов и Ирина Дементьева, русский народный хор, цыганский ансамбль.

Закончились шестые толстовские чтения на пятый день 12 сентября на поле Куликовом. От поля высоких дум до поля высоких битв. И девиз один и тот же — за Россию.

Ибо сегодня как никогда кстати звучат слова Льва Николаевича Толстого: "Если человеку плохо жить, то это только оттого, что у такого человека нет веры. Это бывает и с народами. Если плохо живется народу, то только оттого, что народ потерял веру". Наш долг — писателей России, помочь русскому народу, да и себе самим — обрести веру. Так победим!

Редактор

(обратно)

Григорий Заславский ЦЕНТРОВОЙ (К 60-летию Николая Губенко)

Всякий город кичится великими уроженцами, точно речь и впрямь о плодородии здешних почв. Это понятное хвастовство, порой переходящее в соперничество (история знает примеры), свойственно и заштатным городкам, "гордящимся присутствием на карте", и столицам. Одесса гордится, что помимо многих великих евреев 17 августа 1941 года здесь родился Николай Губенко.

Снятый им много лет спустя фильм «Подранки» принято считать автобиографическим, поскольку сам Губенко — из тех сирот войны: его мать повешена фашистами, отец — военный летчик — разбился в бою под Луганском. В рассказе о других, тем более в статьях, приуроченных к «весомой» юбилейной дате, редко когда вспоминают о родителях юбиляра, даже если они дожили до круглой даты. У Губенко, наоборот, — родители, которых он не видел, сильно повлияли на всю его жизнь. Только что упомянутые «детали» жизни, конечно, важны для понимания не только того, что сделано и делается Губенко в кино и театре, но и его человеческих поступков. Характера его творчества и человеческого характера.

* * *

Николай Губенко окончил сразу и актерский, и режиссерский факультеты ВГИКа, киношного вуза, откуда в театры актеров брали и берут не особо, а в советские годы для них открыт был один-единственный Театр киноактера. Не совсем театр. Скорее, место, куда можно было положить трудовую книжку (не уверен, что актеры испытывали такую нужду, но числились в этом театре многие, в том числе и кинознаменитости, а играли чаще те, кто значился во втором и третьем составах, кому в кино доставались эпизоды или не доставалось почти ничего).

В профессии ему давалось все и как-то сразу. Может, в жизни это было не так, но список сыгранных ролей, список поставленных фильмов впечатляет совершенным отсутствием обычной в любой профессиональной карьере «мелочевки». От ВГИКа и на много лет вперед жизнь Губенко — со стороны или, если угодно, "на бумаге" — выглядит как какая-то компенсация за предыдущие ужасы. Точно решено было: хватит, пусть теперь повезет. И наступила пора везения. С самого начала ему досталось «все». Он дебютировал «сразу» у Хуциева, в 1961 году в фильме "Застава Ильича". С тех самых пор увлеченный поэтической правдой жизни или, наоборот, бытописанием, где быт имеет до поры сокрытые романтические или даже сказочные по своей невозможности выходы, Марлен Мартынович Хуциев отобрал Губенко как «своего», подходящего по типу.

Для Хуциева ведь и сегодня важно, чтобы все в его фильме «соответствовало». Губенко — «соответствовал».

И в Театр на Таганке он пришел из кинематографа. Но после четырех лет работы «вернулся» в кино. И до самого сего момента жизнь Губенко превратилась в такую череду возвращений — из кино в театр, из театра — в кино. С выходами в «самоубийственную» (Галина Волчек назвала его самоубийцей, когда Губенко пошел в министры культуры) политику, которая его не убила, во всяком случае, все его выступления — хоть с трибуны Государственной думы, хоть в своем театре, где он и директор, и режиссер, и актер, — свидетельствуют как раз о том, что в нем живы претензии максималистской юности.

Мало кто отважится спорить с Толстым, который сказал однажды, что, мол, говорят, глупо менять свои убеждения, а я скажу, что глупо не менять свои убеждения. А Губенко — по всему выходит — спорит. В интервью, которое я взял у него несколько лет назад, говорит: "Я отнюдь не ортодокс, просто считаю, что идеи социальной справедливости не изжили себя. Вот и папа римский сказал на днях, что капитализм подходит к своему логическому финишу и надо нацелить все свои устремления на социалистические пути. "Социализм для меня — наука и сомнение, исследование вместо веры, понимание вместо послушания" — это Герцен. Идея социальной справедливости вечна. Ну почему, если Бог сотворил вас одаренным журналистом, а другого — бездарным слесарем, почему слесарь должен нищенствовать и голодать? Если Бог сотворил его, надо дать ему хотя бы прожиточный минимум, кусок хлеба — вот задача государства. Дайте людям возможность трудиться — это справедливо".

* * *

В 80-м он вернулся на Та

ганку по просьбе Любимова, чтобы после смерти Высоцкого принять его, Высоцкого, роли, а поскольку многие из них были «общими», это было еще и возвращение к своим ролям. Амплуа у Высоцкого и Губенко на Таганке было одно — они оба были горланами-главарями. Учитывая, что само это самоопределение принадлежит Маяковскому, горланы-главари Таганки были одновременно и поэтами, не только поэтами-трибунами, но и лириками.

К слову, все фильмы, снятые режиссером Губенко, совершенно лишены внешне выраженного и, если так можно сказать, — прямого общественно-политического темперамента, они — суть сборники его лирической поэзии. Все они музыкальны (в картине "Из жизни отдыхающих" это музыка одного из лучших или даже лучшего мелодиста среди ныне живущих композиторов — Исаака Шварца), в них поют и читают стихи. Один так и назван хрестоматийной поэтической строкой: "И жизнь, и слезы, и любовь". Поэзию — как верный сын Таганки (или Таганка и притянула его, предчувствуя тот же вкус и то же чутье?) — Губенко чувствует и понимает. В репертуаре его "Содружества…" — два поэтических представления, два спектакля-реквиема — «ВВС», посвященный памяти Высоцкого, и «Афган».

* * *

У Любимова, на Таганке, он все время играл "героев нашего времени": Летчика в "Добром человеке из Сезуана", Печорина в "Герое нашего времени" (буквально!), есенинского Пугачева, пушкинского Годунова. То ли сам он — геройской своей выправкой — «напрашивался», то ли роли сами «просились» и находили его. В театре внешность действительно многое объясняет. Такого, как Губенко, — основательного, крепкого, упрямо глядящего вперед, но и задним умом — сразу видно! — тоже крепкого — на втором плане не спрячешь. Пользуясь шахматной лексикой, такому если дашь роль пешки, — будет «проходная». Губенко же играл фигуры, ломавшие ход истории, судьбы стран и их населявших народов, будь то Годунов или Пугачев, Гитлер или Ленин (Керенский в "Десяти днях, которые потрясли мир" — из их числа).

Он не был актером на "руководящие роли", и опасности такой — до конца своих дней играть одних генералов и высоких партийных руководителей — счастливо избежал (не только по причине падения социалистического строя). Мешала стихия, мощь его собственного темперамента, хотя с «миллионами» он умеет говорить не только криком, но и шепотом, и негромко, интимно. В Пугачеве Губенко эту мощь — скифскую, дикую — как раз и играл. Его герои предпочитали всякие отчеты отнести на потом, чтобы отчитываться уже напрямик, без посредников. (Тут кстати вспомнить и министерский его опыт: кто бы еще осмелился вступить в схватку с самим Любавическим Ребе, отказываясь выдать книги из Ленинской библиотеки и вывезти их в США.)

Мощного и в этой мощи Губенко, наверное, следует отнести к актерам, если можно так сказать, прямого темперамента, выступающим и свидетельствующим как бы от первого лица (в таких случаях — как это было и с Высоцким — артистов принято отождествлять с их героями). С другой стороны, Губенко — в силу принадлежности уже не к шестидесятникам, но к поколению семидесятников — в своей игре резче, искуснее. Формальнее — имея в виду не равнодушие к содержанию, а внимание к форме, к внешней стороне дела. Жажда правды и лирическое, даже исповедальное начало помножены на техническую искусность. Исповедальность открытой — прямой — эмоции эффектно и естественно уживались в его ролях с пластической свободой и фиглярством, умением сыграть не комедию, а анекдот.

В фильме Сергея Бондарчука "Они сражались за Родину" (знаменателен сам список тех, кто его выбирал — Хуциев, Шукшин, Бондарчук, Панфилов, в театре — Любимов) был не лубок, как в сегодняшних фильмах "про народ", а патетическое полотно, где Губенко чувствовал себя естественно; эпический размах как раз для него. В спектаклях, которые он ставит — в "Белых столбах", в «Иванове», в «Афгане» — стремление к такой всеобъемлющей метафоре чувствуется всегда (хотя не всегда ведет к успеху). Николай Губенко говорит, что "Белые столбы", «Афган» несут на себе печать «любимовщины», — по Губенко, "того в лучшем смысле политического театра, каким была Таганка 60-70-х годов".

* * *

Он — разный. Сказанного выше достаточно, чтобы поверить, что Губенко-актер, режиссер в театре и кинорежиссер — три разных амплуа (разбирая его разные «роли», приходишь к выводу, что Губенко — министр культуры СССР и сегодняшний Губенко в Думе ближе всего его актерскому темпераменту, где всегда было больше места его романтическим иллюзиям, патетике). В фильмах Губенко чувствуется вкус к мелодраме (сегодня приходится пояснять, что мелодрама почти никак не связана с ныне распространенным мелодраматическим "мылом"). Он одинаково точно умел поэтически живописать жизнь обездоленных детей ("Подранки") и веселое умирание оставленных стариков ("И жизнь, и слезы, и любовь…").

Взрослых, конечно, тоже не забывал ("Из жизни отдыхающих").

Список актеров, которые работали с ним на съемочной площадке, достоин зависти. Ролан Быков, Георгий Бурков, Солоницын, Адомайтис, Мартинсон, Наталья Гундарева, Евгений Евстигнеев, конечно, Жанна Болотова.

Мог ли он вообразить, что окажется в положении почти изгоя, когда Таганка разделилась на две неравных части и Губенко возглавил «сопротивление» вчерашнему кумиру, учителю, к возвращению которого из-за границы он приложил столько сил?!

* * *

Театр "Содружество актеров Таганки" был создан в апреле 1993 года решением Московского городского Совета народных депутатов. Основу труппы нового театра составили 36 актеров и часть сотрудников Театра на Таганке.

В «половине», которую возглавил Николай Губенко, остались знаменитые, составившие славу общей Таганки Зинаида Славина, Михаил Лебедев, Татьяна Жукова, Наталья Сайко, Леонид Филатов, Инна Ульянова… Сегодня не все они заняты в спектаклях "Содружества актеров Таганки", что Губенко объясняет просто: чтобы занять всех, нужны деньги, деньги на новые спектакли ему не дают. Хотя раздел был официальным, его "Содружество актеров Таганки" и сегодня живет на правах бедной родственницы, слухи о передаче нового здания обратно Любимову нет-нет, да и возникают до сих пор.

Что касается раздела, то и тут все понятно: "Если бы не его претензии на приватизацию театра, никакого конфликта и не было бы".

Свой театр, несмотря на думские заботы, которые отнимают так много времени, считает все-таки главным делом: "Большая часть усилий, — говорит он, уходит не на творчество, а на хождение с протянутой рукой, и вы себе не представляете ту степень унижения, которую я испытываю все эти годы". После раздела "Содружество актеров Таганки" живет точно на птичьих правах, московских денег не хватает даже на зарплату: "последние годы все было сфокусировано на попрошайничестве ради театра".

За художественное руководство никогда не держался. Когда-то он сказал мне: "Не хочу, чтобы артисты стали заложниками моих убеждений. Не раз просил труппу, чтобы меня переизбрали, может быть, им стало бы легче. Если бы Филатов не хворал, он мог бы возглавить театр. Но… его очень не хватает. А отвернуться от голодного и нищего народа, уйти из политики — это недостойно".

Буквальное повторение травли

Дорониной — с теми же «референциями».

Когда забыто все — все заслуги, все роли, все фильмы. Не было такого, говорит Губенко, чтобы кто-то перестал общаться с ним из-за политических разногласий, ни Волчек, когда-то назвавшая его самоубийцей (когда он согласился стать министром), ни кто-либо еще. (Так вот в 1987 году, когда коллектив Театра на Таганке попросил меня возглавить труппу после смерти Эфроса, одной из первых, к кому я пришел посоветоваться, была Галина Борисовна Волчек. А пришел я к ней не потому, что мы когда-то работали вместе в одной картине, и не потому, что я хотел, чтобы она снималась у меня в другой картине — это не получилось, а потому, что знал, что она — честный, порядочный человек, который находился приблизительно в такой же ситуации, когда Ефремов уходил из «Современника». И я знал ее отношение к Эфросу и Любимову".)

* * *

Сегодня его чаще видишь на трибуне Государственной думы, чем рассказывающим, тем более — реализующим новый театральный замысел. Он не снимается и не снимает. И жена не играет. Говорит, что с 1991 по 1993 год предложения сниматься "шли валом. Что предлагали? Рэкетиров, убийц, энкавэдэшников, взяточников в высших эшелонах власти, новых русских, даже — за 50 тысяч долларов — предложили сыграть цыганского барона. Когда мне принесли этот сценарий с цыганским бароном, а речь там шла о геноциде цыганского народа, мы сидели вообще без копейки. И я сказал: "Берем не глядя". Но дочитал до шестой страницы и понял, что не буду это играть. Все-таки сценарий был плох. У Жанны были такого же рода предложения — с непременностью сексуально-порнографических сцен, которые не позволили ей принять эти предложения. У нее все-таки уже сложившийся образ в кино, начиная с ее первой роли. Поэтому, несмотря на то что мы сейчас живем довольно тягостно, мы эти предложения принять не могли.

Но есть мечты о реализации в неизвестном будущем уже почти написанного сценария о своем опыте в должности министра культуры, в жанре трагифарса. Это мечта".

Вместе они сочинили спектакль об Афганской кампании, который так и называется «Афган». Драматургия спектакля (ее авторы — Жанна Болотова и сам Николай Губенко) по-военному проста: письма погибших в Афганистане, воспоминания близких, документальная проза, стихи. Стихи афганской кампании и стихи поэтов Великой Отечественной. Последние вызывают не случайное воспоминание о другом спектакле Таганки — о "Павших и живых", который весь строился как поэтический монтаж по стихам погибших поэтов. (Воспоминание это как будто специально вызывается из нашей памяти нынешним посвящением на программке: "Советским солдатам и офицерам, рядовым и генералам, павшим и живым…") И там, и здесь "от себя" — только последовательность сменяющих друг друга стихов и историй, или — воспользуемся словом, уже упомянутым выше, — монтаж (для Губенко, который прославился не только как актер, но и как кинорежиссер, это понятие — из профессионального словаря).

Начинается с «нестроевого», "мирного" стихотворения Давида Самойлова, которое читает — то ли в записи, то ли за сценой в микрофон — сам Губенко (тут снова вспоминается, что больше нигде не умеют так читать стихи, как на Таганке, и раздел театра не помешал, слава Богу, сохранить и передавать дальше лучшие традиции этой сцены: молодые, которые играют солдат, в силе переживания, в пронзительности, искренности — самых необходимых здесь актерских качествах — не уступают таганским «старикам» — Зинаиде Славиной и Михаилу Лебедеву). "Я зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь…" — одно из по-настоящему великих стихов Самойлова."… Но в памяти такая скрыта мощь, что возвращает образы и множит… Шумит, не умолкая Память-дождь, и Память-снег летит и пасть не может…"

Просто письма и просто стихи. Солдатская правда. Как собирались, как уезжали… Четыре судьбы — двух солдат, медсестры и одного офицера-подполковника. "Друг мой, брат мой далекий, / Как мне забыться сном? / Мне без тебя одиноко, / Как одному под огнем" (Александр Твардовский). Здесь, на стыке воспоминаний и писем, а главное — песен Афганской войны и стихов и песен Великой Отечественной, затаилось, пожалуй, главное противоречие спектакля — всей его композиции. Слишком заметным становится «несовпадение», разнобой естественного, ненатужного, по большей части лирического пафоса военных тех стихов и песен, и надсада, самовзвинченная природа поэтического сопровождения афганского «перелома». Они хотели быть похожими на тех героев, на тех, в кого играли в детстве, о ком рассказывали им увешанные орденами и медалями деды… А вышла другая игра. Спектакль Николая Губенко — и об этом. И слезы, которым невозможно сопротивляться, — об этом тоже.

В одном интервью, опубликованном незадолго перед выпуском «Иванова», Николай Губенко объяснял выбор пьесы ее "актуальностью и злободневностью", не утраченной и сегодня. "Мне кажется, — говорил Губенко, — что Иванов, не сумевший совладать с историческим катаклизмом своего времени, очень напоминает многих из нас: мы ведь тоже не можем найти места в современной жизни… Мы застаем Иванова в период, когда он полгода пребывает в тоске, в меланхолии, в бесконечных вопросах "как?", "почему?", "что делать?". Человек с разрушенной душой идет к трагическому финалу. Иванов разуверился. Исход известен: самоубийство… То, что было страшной трагедией сто лет назад, повторяется сегодня на наших глазах. Люди масштаба академика Нечая утрачивают веру и добровольно уходят из жизни".

Все понятно. Губенко ставит спектакль о себе. Не скрывая того, он признается: "Бесспорно, я близок к состоянию Иванова". Ведь не Потанина же с Ходорковским и не Алекперова с Гусинским имел он в виду, когда говорил о потерянности и побитых реформой людях.

Он утомлен и опустошен еще до начала. Легче всего ему не замечать, как паясничает Боркин, складывая руки по-покойницки крестом на груди и пугая своей возможной погибелью. Когда же не ответить нельзя, Иванов говорит с нескрываемым, уже вошедшим в каждодневную привычку раздражением, не отрываясь от книжки, покуда это получается.

Даже в Сарре (Елизавета Устюжанина), когда она выходит в первый раз, жизни, кажется, больше, чем в Иванове.

Иванов здесь всюду — гость. И дома, где жмется с книжкой в углу сада. И еще больше — у Лебедевых, когда сторонится шумного Боркина, который сует ему в руки бенгальский огонь. Отказаться не в силах, он боязливо держит его на расстоянии и при первой возможности избавляется от этого фейерверка в руках. А натыкаясь на Сашу (Елена Оболенская), бредет за нею уже потому, что она уводит его в глубь сада — подальше от беззастенчиво фальшивящего Боркина: "Я вновь пред тобою", — во весь голос распевает он, по пути хватает Марфу Егоровну и увлекает за собой в вальсе.

Иванов и не целует Шурочку, сначала даже бежит от нее, безвольно просит: "Не надо… не надо…" Просит отсрочки, когда срывающимся голосом она, взволнованный ребенок, предлагает ему бежать в Америку, а не отказывает от бессилья. Но Сарра, которая приехала с Шабельским, застает его в тот момент, когда он прижимает ее голову к своей груди.

Однажды сказал: "Если бы у театра были деньги или вдруг с неба свалились деньги на кино, то, конечно, мое участие в политике свелось бы к художественному осмыслению действительности". Жаль, что денег нет, хотя и на думской ниве его активность, конечно, нельзя назвать бесполезной, а присутствие — кажется важным.

(обратно)

Геннадий Иванов ТРАНССИБ — ЭТО РОССИЯ

Начнем со стихов. В них, если они получились, всегда есть все, о чем стоит потом говорить, что стоит объяснять и комментировать. С них как-то веселее начинать:

* * *

Мне выпало счасть

е проехать по этой дороге —

От русской столицы до русского края земли.

Я видел Байкал и саянские видел отроги,

На север, я видел, великие реки текли.

Я ехал и думал о тех, кто сюда пробивался,

Кто русскими сделал великие эти края,

Кто в смутные годы предателям не поддался —

Транссиб и сегодня дорога твоя и моя.

Мне выпало счастье проехать по этой дороге!

Конечно, я видел хибарки и бедных людей…

Но главное то, что сегодня пребудет в итоге, —

Россия жива, не свернула с дороги своей.

Сто лет назад началось строительство великой Сибирской магистрали. Александр III подписал на имя своего сына Николая рескрипт: "Ваше императорское высочество! Повелев ныне приступить к постройке сплошной через всю Сибирь железной дороги, имеющей соединить обильные дарами природы Сибирские области с сетью внутренних рельсовых сообщений, Я поручаю Вам объявить такую волю мою… Вместе с тем полагаю на Вас совершение во Владивостоке закладки разрешенного к сооружению за счет казны… Уссурийского участка Великого Сибирского рельсового пути…"

Цесаревич Николай отвез к месту насыпи под будущую рельсовую колею тачку с грунтом…

2001 год — год Транссиба. Что-то такое произошло. Как будто одумались наверху, решили, что пора дать стране и созидательный импульс. Министерство путей сообщения поработало здесь на полную катушку — во всех центральных газет шла реклама "Транссибу — 100". Был сформирован агитационный юбилейный поезд "100 лет Транссибу", который с 9 по 25 июля проехал от Москвы до Владивостока и обратно. В этом поезде проехали по стране ветераны железной дороги, лучшие специалисты МПС, писатели, десятки журналистов. Правда, не было представителей РТР или ОРТ, и это плохо. Можно было так блестяще показать эту акцию по телевидению. Можно было через Транссиб показать всю нынешнюю Россию, пытающуюся подняться, опираясь на свою историю.

Министр путей сообщений Николай Аксененко говорит: "Транссиб для России больше, чем просто железная дорога. Для многих городов в азиатской части нашей страны ее приход стал своеобразным импульсом к развитию. Таковы Омск, Новосибирск, Иркутск, Красноярск и так далее. Эта магистраль помогла выстоять в Великой Отечественной войне, а после Победы поднять страну из руин… Сегодняшняя дорога — это памятник инженерной мысли отечественных специалистов. Памятник строителям, которые в конце позапрошлого века с допотопной техникой всего за десять лет проложили по тайге, болотам, через горные хребты и могучие реки более семи тысяч километров стальной колеи. Низкий им поклон…"

Одной из целей юбилейного поезда была пропаганда возможностей Транссиба. По объему перевозок сегодня магистраль недобирает по сравнению с советскими временами. Чтобы дороге больше доверяли предприятия и компании, усиливаются меры по сохранности грузов — сегодня практически исключены случаи хищения и пропажи вагонов или из вагонов… Введена автоматизированная система контроля перевозок: владелец контейнера по компьютеру всегда может узнать место нахождения груза. Графики движения по Транссибу составлены так, чтобы не терять время на запасных путях или перед семафорами.

Сейчас идет жесткая конкуренция между зарубежными судовладельцами, которые перевозят грузы в Европу вокруг Азии, через Суэцкий канал и Средиземное море, и нашим отечественным МПС, которое предлагает везти контейнеры по Транссибирской дороге: из Японии до Европы поездом — 13–15 суток, а морем — 30–35 суток. Стоимость перевозки одного контейнера по суше на 300 долларов дешевле, чем по морю… Но пока Транссиб не завален японскими контейнерами, пока за них надо бороться.

Грузопоток сильно увеличится в случае соединения Транссиба с Транскорейской железнодорожной магистралью. Есть идея продлить Транссиб на Сахалин, а потом соединить с японским островом Хоккайдо. Тогда грузы пойдут через Сахалин в Европу…

При общении с министром Аксененко создается впечатление, что отрасль возглавил крупный, деятельный человек. Замыслы его многим кажутся слишком смелыми, а может быть, даже и ошибочными, но сам он в них уверен: все, говорит, сто раз просчитано.

Конечно, можно просчитать и увидеть огромную выгоду для отрасли. А как в общегосударственном масштабе? Например, губернатор Хабаровского края Ишаев прямо сказал нам, что тянуть дорогу в Корею не надо — останутся без работы порты Владивосток и Находка. Многозатратным и пустым делом он считает и соединение материка с островом Сахалин, утверждая, что возить оттуда будет нечего… Так что споры идут. А МПС тем временем начинает возрождать БАМ. Довольно оригинально возрождать — вкладывать свои деньги в разработку крупных месторождений полезных ископаемых: Эльгинского угольного и Чинейского железнорудного. Оживут месторождения, понадобится здесь железная дорога…

А ПРИ ЧЕМ ЗДЕСЬ ПИСАТЕЛИ?

Писатели при том, что они ехали в этом юбилейном замечательном красивом поезде "100 лет Транссибу". Делегации Союза писателей России был выделен вагон. На разных участках в поезде проехали Валерий Ганичев, Михаил Алексеев, Валентин Распутин. Александр Сегень, Юрий Лощиц, Владимир Костров, Константин Скворцов, Кавад Раш, Николай Шипилов, Петр Придиус, Юрий Орлов, Владимир Блинов, Цыден-Жап Жимбиев, Кирилл Партыка, Сергей Куняев, Игорь Янин, Сергей Котькало, Николай Дорошенко, Александр Арцибашев, Геннадий Иванов, Вадим Арефьев, Валентин Свинников.

Писатели выступали на многочисленных митингах, посвященных юбилею великой дороги, проводили творческие встречи, общались с ветеранами-железнодорожниками, с руководителями дорог и отделений, с заместителями министра путей сообщения, которые, сменяясь, участвовали в поездке. Для железнодорожников в Союзе писателей были подготовлены 30 библиотечек с автографами современных авторов — они вручались на станциях. Были выпущены специальные номера "Российского писателя", "Роман-журнала XXI век", "Часа России", полностью посвященные юбилею. Эти издания тоже вручались на станциях, в железнодорожных школах и лицеях.

Одна симпатичная журналистка спросила Валерия Ганичева: "Валерий Николаевич, в чем, по-вашему, смысл такой поездки для писателя?" Ответ был таким: "Писатель должен присутствовать на общественно значимых акциях. Он должен видеть, чувствовать, ощущать, что происходит в стране. Эта поездка внесет свои краски в творческие планы наших литераторов: думаю, будет написан не один очерк и рассказ, а у поэтов уже родились стихи…"

Здесь будет уместным перебить разговор и подтвердить своим примером рождение стихов в поезде, в дороге.

МОСКВА — ВЛАДИВОСТОК

Дорога, дорога, твоим перегрузкам

Я был упоительно рад…

Дорога закончилась островом Русским,

Похожим на остров Кронштадт.

Дорога закончилась старым форпостом

И новой твердыней теперь.

Ах, как хорошо называется остров!

Ах, как хорошо произносится остров

В годины бессчетных потерь!

Россия, Россия, ты в ширь на полсвета,

И глупость, что вся ты погост.

Не слушай безвольных, не слушай наветов —

Хранит тебя Русский форпост!

А Ганичев дальше развивал свою мысль: "Для любого человека такая поездка, когда вся Россия проходит перед тобой, незабываема, а уж для писателя тем более. Он смотрит в окошко, видит меняющиеся восходы и закаты — это уже впечатления художественного порядка. А встречи с легендарными людьми, что едут в этом поезде…"

Об одном издании, приуроченном к этой уникальной поездке, надо сказать особо. Двухтомник сочинений Валентина Распутина — красивое подарочное издание с золотым обрезом, в коже. Двухтомник вышел не без доброго участия МПС. Закоперщик издания — Игорь Трофимович Янин, его фонд культурных инициатив «Взаимодействие». Этот двухтомник вручался на митингах руководителям МПС и дорог, известным или, как раньше говорили, знатным железнодорожникам, писателям на встречах в областных и краевых писательских организациях. И скажу, что везде в Сибири и на дальнем Востоке этот подарок воспринимался всеми без исключения как желанный и уместный. Распутин и Сибирь — это навсегда.

В ходе поездки состоялся уникальный пленум Союза писателей России — "пленум на колесах" под названием "Державный путь: 100-летие Транссиба". Вряд ли когда еще удастся открыть пленум в Москве, через несколько дней продолжить его в Екатеринбурге, потом в Челябинске, Иркутске, Улан-Удэ, Чите, Хабаровске и Владивостоке. На встречах с писателями разговор шел о самых насущных и животрепещущих писательских делах. Но вместе с тем Валерий Ганичев от имени Союза писателей и Фонда памяти Владимира Чивилихина вручил некоторым литераторам, в основном пишущим на темы освоения природных богатств Урала, Сибири, Дальнего Востока, на экологические темы, почетный знак "Золотое перо".

Писатели общались с губернаторами, с руководством МПС, с жителями больших городов и маленьких станций, были в гостях у моряков Амурской и Приморской флотилий, на знаменитых "Ворошиловских батареях" острова Русский, встречались с иерархами церкви, побывали на Красноярской ГЭС, в нескольких музеях железной дороги, в библиотеке села Овсянка и пожелали скорейшего выздоровления Виктору Петровичу Астафьеву…

В ходе поездки были подведены итоги литературного конкурса "100 лет Транссибу", победители которого выдвинуты на премию МПС в области литературы и искусства — Леонид Бородин, Кавад Раш, Игорь Янин.

У писателей в этой поездке было ощущение, что они участвуют в достойном государственном деле. Своим участием в поездке Союз писателей России поддержал с о з и- д а т е л ь н ы е инициативы власти, поддержал понимание властями значения Великой Сибирской магистрали, скрепляющей Россию воедино. И естественно, поддержал устремление развивать и дальше железную дорогу на благо нашей страны.

Из главных личных впечатлений: Байкал, прекрасный Иркутск, неимоверной красоты Енисей в Дивногорске, часто вспоминал рубцовскую строку "Сибирь как будто не Сибирь", потому что многие и многие места Сибири были очень похожи на среднерусские поля с перелесками. Но самых главных впечатлений два — это Великое Пространство, которое входит в душу и расширяет ее, от этого пространства ты почти физически как-то меняешься, и Тихий океан. Океан ждешь как Цель. Океан ждут все. Странно было бы, если граница России на востоке проходила бы где-то в районе, допустим, Читы. Такого просто быть не могло. Русская душа не могла и не может без океана.

Я в свое время проплыл Северным Ледовитым океаном, там искупаться не тянуло, а здесь, по-моему, все из нашего поезда купались, плескались, хотя бы умылись. И были счастливы!

* * *

Бог со мной суров, но не жесток,

Дал Он мне увидеть всю страну —

Тихий океан, Владивосток,

Родины окраину…

Я вошел в соленый океан,

Чувствуя себя, как великан,

Словно я проехал сотни стран.

И поплыл — как полетел, паря!

И поплыл, судьбу благодаря!

И это стихотворение написалось в неповторимом поезде, когда уже мы ехали обратно. Такое впечатление осталось от этого лета, что все оно у меня прошло на Транссибе.

(обратно)

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

Комаров Анатолий Ермолаевич, Удмуртия — 1 сентября — 60 лет;

Манджиян (Удин) Яша Геранович, Саратов — 1 сентября — 50 лет;

Долгов Владимир Васильевич, Чувашия — 2 сентября — 60 лет;

Макшеев Владимир Николаевич, Томск — 4 сентября — 75 лет;

Синиченко Надежда Алексеевна, Новосибирск — 5 сентября — 60 лет;

Марков Александр Сергеевич, Астрахань — 6 сентября — 70 лет;

Николаев Семен Васильевич, Марий Эл — 7 сентября — 65 лет;

Карпенко Виктор Федорович, Нижний Новгород — 8 сентября — 50 лет;

Рудич Анатолий Дмитриевич, Краснодар — 10 сентября — 50 лет;

Дугаров Дашадымбрыл Дармабазар, Бурятия — 14 сентября — 65 лет;

Забабашкин Вадим Львович, Владимир — 22 сентября — 50 лет;

Анашкин Эдуард Константинович, Самара — 23 сентября — 55 лет

МОСКВА

Бармичев Валерий Николаевич, 3 сентября — 60 лет;

Василенко Анатолий Свиридович, 20 сентября — 60 лет;

Гуркин Владимир Павлович, 13 сентября — 50 лет;

Дорошенко Николай Иванович, 16 сентября — 50 лет;

Казакевич Вячеслав Степанович, 26 сентября — 50 лет;

Калинина Нина Григорьевна, 1 сентября — 60 лет;

Ковченков Владимир Михайлович, 22 сентября — 70 лет;

Кодак Сергей Григорьевич, 9 сентября — 50 лет;

Крупин Владимир Николаевич, 7 сентября — 60 лет;

Островой Сергей Григорьевич, 6 сентября — 90 лет;

Плотников Александр Николаевич, 13 сентября — 70 лет;

Рыбин Владимир Алексеевич, 13 сентября — 75 лет;

Севастьянов Анатолий Александрович, 25 сентября — 70 лет;

Скальский Юрий Петрович (Юрий Агатов), 18 сентября — 70 лет;

Слипенчук Виктор Трифонович, 22 сентября — 60 лет;

Усольцев Альберт Харлампиевич, 27 сентября — 60 лет;

Цветкова Нина Акимовна, 27 сентября — 85 лет;

Черкашин Валерий Григорьевич, 19 сентября — 60 лет;

Чучин Александр Евгеньевич (Александр Русов), 3 сентября — 60 лет;

Юркова Наталья Вениаминовна, 8 сентября — 70 лет

(обратно)

Николай Переяслов НЕПЛЯЖНОЕ ЧТИВО

Более неуместное занятие было себе трудно и вообразить — вокруг, спасаясь от тридцатитрехградусной жары, бултыхались в струящихся водах Клязьмы счастливые загорелые дачники, а я лежал на раскаленном песке и читал трилогию Александра Трапезникова ("Завещание Красного Монарха", "Третьего не дано" и "Операция "Ноев ковчег"), посвященную разоблачению многовекового масонского заговора против России. "Любая революция, — читал я в первом из трех романов, — прежде всего направлена против христианства. А на Православие дьявол особенно злобно и яростно точит когти. Революционную саркому России привили через масонов-декабристов, Герцена, Белинского и прочих людей без Отечества. Не ставших, а рожденных внутренними эмигрантами. Белинский и сам заявлял, что он — призрак, что для него и дружба, и любовь, и Родина, и все устремления — только призрак… Возьмем так называемый "Орден русской интеллигенции", слепленный по образцу известных масонских лож… Это братский Оркестр, в котором мы видим различные инструменты, разные породы и типы людей, но играют-то все эти музыканты слаженную и единую мелодию, управляемые опытным Дирижером. Кто стоит за дирижерским пультом, пояснять нет нужды. Люцифер…"

Я поднимал глаза от книги и видел вокруг себя беззаботно купающихся в реке, загорающих и балдеющих от наконец-то пришедшего в Подмосковье лета дачников, оглядывал заставленный иномарками берег Клязьмы, выглядывающие из зеленой июльской листвы особняки красного кирпича и чувствовал себя как бы между двух не совмещающихся друг с другом миров. Я шел к реке, окунался в ее бегущие от сотворения века воды, проплывал между желтеющих кувшинок, а затем возвращался к книге и погружался в совсем иную реальность:

"…И большевики, и нынешние демократы, — писал автор, — суть одно и то же. Все они подвержены той доктрине, которая выражена в так называемом "Новом Завете Сатаны". Знающие люди не удивятся, когда увидят, сколь прочно он пересекается с "Протоколами Сионских мудрецов". Итак, что же мы находим в этом любопытном документе? Что предлагается принять к исполнению?..

1. Управление людьми — управление общественным мнением; возбуждение народного недовольства, распространение бездуховной, нечистой, противной литературы; окончательная утрата людьми ориентировки и самосознания.

2. Всегда ставить во главу угла слабости людей, все дурные привычки, все ошибки, пока они не перестанут понимать друг друга.

3. Борьба с силой отдельной личности, поскольку нет ничего опаснее (и один в поле воин!).

4. Возбуждение зависти, раздоров, ненависти и войн; болезней, голода, заразы.

5. Революции и столкновения народов.

6. Замена денег квитанциями, векселями и т. д.

7. Лишение веры в Бога.

8. Лишение способности мыслить самостоятельно.

9. Подрыв всех подлинных свобод — законодательства, порядка выборов, прессы, свободы личности, системы воспитания и образования. Кто владеет молодежью — тот владеет будущим.

10. Сила денег должна быть единственной силой, движущей массами (полиция и солдаты должны оставаться при этом неимущими).

11. Экономические кризисы и встряски.

12. Продажность и покупаемость всех высших государственных должностных лиц, всех чиновников.

13. Внушение мысли о неизбежности установления Мирового правительства, мирового порядка…" — и так далее.

Страницы исследований мирового масонского заговора против России чередовались в романе с мастерски написанными остросюжетными приключениями двух друзей, одному из которых — Алексею Киреевскому — пришлось заменить собой внезапно умершего идеолога тайной патриотической организации "Русский Орден" (созданной в противовес вышеупомянутому масонскому "Ордену русской интеллигенции"), а другому — Сергею Донцову — как раз расследовать таинственную смерть этого самого идеолога и искать его пропавшую рукопись.

Содержание "Завещания Красного Монарха" оказалось настолько захватывающим, что я позабыл о реке и валялся с книжкой под палящим солнцем до тех пор, покуда весь не обгорел, так что, когда через пару дней с меня начала клочьями слезать пузырящаяся кожа, я имел все основания приплюсовать к счету злодеяний мирового масонства и свой личный пунктик обвинения. А надо сказать, что приплюсовывать — было к чему…

Опираясь на глубокие аналитические исследования истории, герои трилогии Александра Трапезникова с каждой страницей постигали, что "никогда мир не был так близок к своему концу, как сейчас. И самое страшное, что на исходе ХХ века люди воспринимали это с самоуверенным расчетом, что все идет к лучшему, покоряясь «реформаторам» Земли, которые наконец-то почти добились поставленной цели. Мешала лишь Россия, сужающийся берег Православия…"

Расследуя с виду чисто уголовное, давно уже закрытое следствием дело, герои трилогии Трапезникова оказываются в самом эпицентре борьбы сил мирового зла за расчленение и уничтожение России. Это зло — далеко не безлико и не абстрактно, у него есть имя, и автор без всяких недомолвок и ужимок называет его — Сионизм, борьба мирового еврейства за власть над всей планетой, которая осуществляется при помощи мировых валютных банков и повсеместно распространяющихся масонских лож. "Еврейское племя сумело проникнуть во все государства, и нелегко найти такое место во всей вселенной, которое бы это племя не заняло и не подчинило своей власти", — еще в I веке н. э. отмечал историк Страбон, и за прошедшие с той поры 20 столетий их позиции в мире отнюдь не ослабились. Более того, Александр Трапезников бесстрашно показывает, что именно представителями этой нации захвачены сегодня в России и государственная власть, и ключевые посты в экономике, и ведущие средства массовой информации, и лидерство в политических партиях и общественных движениях, и руководство судебными органами, культурой, финансами, образованием… По сути дела, показывает нам своими романами Трапезников, Россия сегодня почти стопроцентно оказалась в руках мирового еврейства, противостоит которому один только таинственный "Русский Орден", с которым ведут ожесточеннейшую борьбу давно подчиненные масонам спецслужбы.

Задавшись извечным в России вопросом "что делать?", один из героев трилогии Трапезникова говорит себе: "…Ну ладно, шахтеры стучат своими дурацкими касками, словно думают напугать этим Ельцина и правительство, которых и подсадили на своих плечах в Кремль, требуют зарплату за полгода-год; бюджетники ноют, униженно просят выдать им деньги, студенты бузят — как комарики в медвежьей берлоге, вместо того, чтобы переворачивать и жечь машины; а что же "человек с ружьем", он-то чего на коленях ползает? Чем больше Анатолий думал об этом, тем сильнее поражался загадочности русской души. В армии офицеры среднего и младшего звена стали стреляться пачками, совершая чуть ли не коллективные самоубийства. В оставленных на прощанье записках красной нитью проходит одно: "Жизнь больше невозможна. В моей смерти прошу никого не винить". Как же «никого»? — думал Анатолий. Неужели так уж никто и не виноват! Что ж вы за слепые котята такие? Неужто не видно и не ясно, кто довел вас, вашу семью, детей и всю Россию до такого скотского состояния? Зачем же направлять дуло пистолета себе в лоб, если можно найти другую цель? Один выстрел — и ты станешь национальным героем, народ тебе памятник поставит… Нет, в 1917-м году "человек с ружьем" вел себя иначе…"

Пересказывать, а тем более цитировать трилогию Александра Трапезникова почти невозможно, так как она представляет собой самый настоящий идеологический трактат, хотя, правда, и нанизанный на увлекательнейшую художественную интригу. (Я бы назвал жанр, в котором написаны эти вещи, "информационным романом", ибо в центре внимания повествователя, а через него — и читателя, находятся все-таки не столько персонажи, сколько именно познаваемая ими информация.)

Должен признаться, что три эти небольшие по объему книжечки произвели на меня едва ли не самое сильное впечатление из всего, что я прочитал за последние месяцы, и я не могу понять, почему наши патриотические журналы не дерутся за рукописи этого безоглядно смелого автора, а публикуют нечто идейно блеклое и художественно аморфное. Думаю, что ответ на этот вопрос не менее важен, чем и на недоумение героя Трапезникова, пытающегося понять, почему русские офицеры сегодня стреляют в себя, а не во врагов Отечества.

Вот и один из главных героев самого, на мой взгляд, сильного произведения о защитниках Белого дома 1991 и 1993 годов — романа Капитана Н. "Черные береты" (М.: Библиотечка журнала «Милиция» "Щит и меч", 1994), который мне довелось прочитать как раз в дни празднования демократами 10-летней годовщины августовского путча, — сорвав с себя погоны в знак протеста против использования ОМОНа против мирных жителей в искреннем недоумении восклицает: "…Почему не все положили на стол рапорта? Мы же русские офицеры. Мы всегда служили идее, а не деньгам. Где наша честь? Стоит в очереди за квартирой? За близким очередным званием? За выслугой лет? Измельчали мы…"

И вот это его: «ИЗМЕЛЬЧАЛИ» — является, как мне кажется, гораздо более страшной правдой о нас сегодняшних, чем самые сокровенные подробности о каких бы то ни было заговорах против России и Православия. Потому что сила врага подпитывается только нашей собственной слабостью и наши твердыни разрушаются не столько его мощью, сколько нашим собственным предательством веры своих отцов и забвением святынь своего Отечества. И пока, как пишет в романе "Поле битвы" (М.: ПРА, МФ «Семигор», 2001) писатель Валерий Хатюшин, в душах русских людей остается хотя бы малая толика веры в Христа, захватившее всю полноту власти в России еврейство не может испытывать ни полного покоя, ни полной радости от своей кажущейся победы. И чтобы добыть себе эти покой и радость, они идут даже на союз с бесами, лишь бы только те помогли им убить в душах русского народа веру в истинного Бога и тем самым окончательно покорить Россию.

Роман В.Хатюшина более чем смел, хотя правды ради надо сказать, его художественный уровень и снижает некая лобовая прямолинейность. Но по сравнению с книгой Александра Солженицына "Двести лет вместе", представляющей собой не более как попытку всего лишь обозначить существование данного вопроса (которая и то вызвала немедленную негативную реакцию представителей еврейской нации!) его вообще можно назвать самоубийственным, ибо он в открытую говорит о самом тайном в истории еврейства — о его многовековой борьбе против Христа и против России: "…Вас не должно быть, — делает страшные признания герою романа разоткровенничавшийся в порыве осознания своей власти бес (он же — еврейский эмиссар Яков Исаакович). — И вас не будет. Это уже решено. России конец, Иванов. Мы сократили и разоружили вашу армию до полного ничтожества. Здесь всегда будут только наши президенты. Ни одна ракета отсюда никогда не взлетит. В ближайшие годы по всей России начнется настоящий голод, и зимой в городах перестанут отапливать дома. Мы отключим у вас электричество, а газ пойдет исключительно за границу. Ты сам знаешь, ни на какое восстание ваше безмозглое население уже не способно. Эти бараны будут ковыряться в помойках и молчать… Мы завезли сюда кавказцев. Больше миллиона кавказцев… Они ждут нашей команды…"

Такой вот видится автору мрачная перспектива нашего дальнейшего существования. И хотя, на первый взгляд, противопоставить этому прогнозу и нечего, душа все-таки улавливает в написанном некоторый потаенный и, может быть, не осознаваемый и самим сочинителем подвох. Ведь создавая свой роман, писатель рисует концепцию развития мира, исходя единственно из сегодняшней роли Бога в происходящем на Земле, а на сегодня Его роль в судьбе России откровенно ПАССИВНА, так как земные испытания как раз для того нам Богом и попущены, чтобы, проходя через них, мы доказали Ему свою веру. Бог проявит Себя, когда наступит время решать нашу судьбу в Вечности…

Но роман — это все-таки произведение художественное, от которого читатель вправе ожидать четко прорисованной идейной картины, а в "Поле битвы" люди фактически брошены один на один с бесами, Бог же, я повторяю, присутствует в романе только в качестве декларируемого героями СИМВОЛА их грядущей победы, и от этого их завтрашний день носит весьма неуверенный характер.

В этом плане книга перекликается и с рассмотренной выше трилогией Александра Трапезникова, и с романом Владимира Солоухина "Последняя ступень", и со многими книгами Григория Климова. Авторы их, может быть, и мечтали бы показать, как Господь спускается с небес и "мочит в сортирах" врагов России, но поскольку этого пока наяву не происходит (да Божья помощь и не должна носить МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИЙ характер, ибо направлена на спасение ДУШИ человека!), то книги такого рода завершаются, как правило, жертвенным финалом и остаются как бы неоконченными. Но, слава Богу, они переводят в русло открытого обсуждения извечно запретную для России тему, а это — уже и само по себе является победой…

(обратно)

Игорь Штокман ПОЭЗИЯ И СУДЬБА (Станислав Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. — М.: "Наш современник", 2001)

Заголовок этой статьи явственно перекликается с названием двухтомника Станислава Куняева. Перекликается не случайно — обе эти книги и впрямь говорят с читателем о том, чему посвятил их автор свою жизнь, и литературную, и обычную, повседневную, всякую…

Надо сказать, что все мы, живущие в литературном мире, в писательском кругу с его общением, дружбой и враждой, хорошо знаем друг друга. В этом смысле орбита, путь каждого из нас видны ясно и исчерпывающе — ничего тут не скроешь, не замажешь. Каждый точно знает, кто есть кто, чем занят, чему служит, а что отвергает, не принимая, что называется, на дух.

Так и со Станиславом Куняевым… Мы знакомы и внутренне близки (никогда, кстати, не объясняясь друг с другом по этому поводу) более двадцати лет. И всегда, все эти годы я хорошо и твердо знал, помнил, что это за человек, что он делает в мире литературы, зачем в него пришел.

В Куняеве всегда подкупали меня два основных и главных, на мой взгляд, его качества… Неподдельная серьезность, принципиальность в разговоре с читателем и — искренность. Он был и есть таков во всем — в своих стихах, в своей работе на посту главного редактора журнала "Наш современник" (с 1981 года), в устных и опубликованных выступлениях.

Это — позиция, главная внутренняя суть и писателя Станислава Куняева, и гражданина России, любящего свою страну, свой народ искренней и требовательной любовью подлинного патриота… Слово «подлинного» здесь ключевое, поскольку немало появилось у нас за последние годы патриотов фальшивых, лукавых и поддельных, любящих Отечество расчетливо и корыстно, превыше всего ставя при сем свой личный резон и трезво-холодный меркантильный расчет. Ну, а те, кто любит за деньги… Известно, каким словцом крестят и припечатывают на Руси таких субъектов.

Эта любовь Станислава Куняева всегда давала ему возможность вести разговор с читателем только так, как и было всегда принято в высокой и подлинной отечественной литературе… Серьезно, доверительно и жестко, ничего не скрывая в себе, в своих воззрениях, симпатиях и антипатиях и требуя, справедливо требуя того же и от своего читателя. Тут — не разорвешь, не расчленишь, и такая прямая, честная связь и родство стоят дорогого.

Точно так же написан и двухтомник, о котором веду я речь… Это и впрямь итог, и не случайно автор, подарив мне свой труд, написал на титульном листе о книге "моей судьбы и нашей русской жизни".

В этом определении нет преувеличения, броской и эффектной красивости авторского дара-жеста… Все, как и всегда, как и раньше, очень строго и точно. Куняев есть Куняев, верный себе, своей поэзии человек и писатель, отдающий делу, которому он служит, всего себя без остатка. Поэтому в заголовке моем стоят рядом, перекликаются и словно подпитывают друг друга два этих слова: Поэзия и Судьба. Я пишу их с заглавной, прописной буквы умышленно, поскольку у Куняева и первое и второе были и есть и впрямь таковы. Высокое звучание, полный горячий накал…

Про него часто можно услышать, что человек он, дескать, жесткий и строгий, не прощающий ни в малейшем… Это и так и не так. Он таков в своей публицистической, общественной ипостаси, но это вовсе не означает, что Станислав Куняев — глухой к чувству ригорист. В двухтомнике немало страниц, посвященных близким ему поэтам — Анатолию Передрееву, Николаю Рубцову, Игорю Шкляревскому, Борису Слуцкому, Эрнсту Портнягину… И сколько же здесь открытого и щедрого чувства, как хорошо, исчерпывающе видны и сам автор, и надежность, твердость его дружеского плеча!

Судьба распорядилась так, что кое-кого из этих людей знал и я. Встречался, виделся с ними и поэтому теперь с полным правом могу сказать, что куняевские портреты — верны.

Анатолий Передреев… Меня познакомил с ним Вадим Кожинов, и это была уже, видимо, та пора, когда Передреев вошел, если вспомнить слова Куняева, в стадию «саморазрушения». Он был очень хорош в разговоре до стола, до первых рюмок — умный, наблюдательный, ироничный, с абсолютным слухом на поэтическое слово, не прощающий в нем ни малейшей неправды, неточности, позы и фальши… И куда-то все быстро и обидно пропадало, когда Передрев, что называется, позволял себе! Он делался подозрителен, мелочно придирчив и очень агрессивен. Его словно что-то начинало разъедать, жечь изнутри, толкая на грубости, вызов и ссору. Помню, как чуть ли не при первой встрече я, еще не зная об этой особенности Передреева, остался, приглашенный Кожиновым, за столом. Очень скоро Анатолий, явно ища ссоры и задираясь, спросил: "А ты небось Евтушенко любишь?" Я ответил, что люблю Пушкина, Передреев успокоился, но ненадолго. Когда он вновь упрямо задал тот же вопрос, я понял, что пора уходить, и откланялся… Так и общались мы с ним по-разному в разных фазах, до выпивки и после, и было это тяжело, почти нестерпимо.

Когда я читал у Куняева главу о Передрееве, то хорошо почувствовал эту тему, этот водораздел — он был уловлен и передан точно. Разница была лишь в том (и громадная!), что Куняева и Передреева связывали совсем иные отношения, куда более тесные, глубокие и — с соответствующей мерой ответственности. Ответственности односторонней, поскольку лежала она похоже, только на Куняеве… Он, как мог, тащил, вытаскивал своего "безнадежного друга", пока это не стало мешать главному делу его жизни, речь о котором еще впереди.

В мемуарных главках, посвященных разным поэтам, хорошо видны куняевская объективность, точность, цепкость взгляда и внутренняя требовательность… Так в главе об Игоре Шкляревском — тут и характер, и непростая судьба, и дружба, и предательство, которое автору пришлось вынести. Нет только мести, зачеркивания и сведения счетов. Пишется про то, что было, и — как было.

Так — про Бориса Слуцкого, поэта, жившего чувством политической мобилизованности, политического долга и потерявшего уверенность в себе, внутреннюю энергию и сам голос, когда оказалось, что отдавать, платить этот долг стало больше некому… Куняев точно, с большим пониманием и «вживанием» раскрывает перед нами эту драму. "Драма Слуцкого в том, что его человечность была безбожной или даже атеистичной, гуманизм — политизированным… Творчество и судьба Слуцкого — это драматическая попытка соединения несоединяющихся пластов мировоззрения. Всю жизнь он пытался, словно стекло с железом, «сварить» идеологию марксизма-ленинизма с человечностью, голый исторический материализм с мировой культурой, идеологию и практику «комиссарства» с гуманизмом, национальную культуру с осколками, остающимися после коммунистического "штурма небес", атеизм с милосердием и состраданием к простому человеку толпы".

В контрастной, альтернативной парности этих определений для меня дороже всего слова о "национальной культуре"… От них уже очень близко, рукой подать до главного дела, главной заботы и тщания Станислава Куняева.

Он обмолвился о них еще в главке-воспоминании об Анатолии Передрееве: "…с конца шестидесятых годов я окончательно понял, что мое будущее — это борьба за Россию".

Признание и поприще очень ответственное, высокое — выше некуда, и точно поняв, почувствовав это, Куняев ставит в начале, там, где у меня отточие, извиняющееся, почти смущенное: "Да не покажется то, что я сейчас скажу, смешным, но…" и уж потом, только потом идет эта фраза, чертеж и заявка будущих забот и действий, которую я привел… Но и с этой оговоркой она, видимо, все же кажется автору слишком патетичной, «формажной», и он спешит тут же опереть ее на объяснение, на слова о том, что может и должно помочь в этом пути.

"Надо успеть понять ее (Россию — И.Ш.), надо насытиться знанием о русской судьбе и русском человеке, надо понять себя как русского человека, надо освоить всю свою родословную, опереться в будущей борьбе, тяжесть и горечь которой я предчувствовал, на своих предков, на великих поэтов, на друзей, и старых и новых…"

Фундамент основательный, хорошо и со тщанием продуманный… Но все эти опоры так и могут остаться втуне, грозным, но невостребованным оружием, если вдобавок к ним не проявлена личная воля, личный счет к друзьям и недругам России, если не встала в рост и не пошла сквозь все преграды энергия и страсть бойца, всегда помнящего о главной цели своей и упрямо к ней стремящегося.

Вся жизнь и деятельность Станислава Куняева — подтверждение тому, и многое из нее было на моих глазах. Дискуссия "Классика и мы" в конце 1977 года. Я был на ней, приглашенный Вадимом Кожиновым, и помню, каким наэлектризованным, внутренне разделенным ощущался Большой зал ЦДЛ еще до доклада Петра Палиевского, расставившего все по своим местам и определившего и главный смысл, и пафос той дискуссии.

Я помню, какие изумленно-воспаленные слухи ходили о куняевском "Письме в ЦК КПСС по поводу альманаха «Метрополь», как это — на самых разных уровнях — обсуждалось и комментировалось. Говорить в кулуарах, конечно, можно было все, что угодно, но при любых кривотолках и злопыхательствах незыблемым, неоспоримым оставалось одно: и дискуссия "Классика и мы" и "Письмо в ЦК" были открытым актом гражданской борьбы за русскую государственность, национальную культуру, ее настоящее и будущее…

Двухтомник Куняева весь дышит этой борьбой, пронизан ею, и тут важны системность, та серьезность и принципиальность, что, как уже было замечено, органически, с молодых еще лет, присущи автору. Он помнит все, он хранит в своем архиве любой документ, относящийся к этой схватке, не считая ни один бросовым, второстепенным, которым, мол, можно и пренебречь; он знает лица противников, их повадки, манеры и уловки… Уже в самом начале этой борьбы он сознавал, насколько будет серьезна, тяжела она. И время доказало правоту этого куняевского знания.

Оно, время, довело нас и до 1991 года и до 1993. Вот уж и в ХХI веке живем… И что же — борьба эта отжила свое, канула в небытие? Если бы так!

То слышим, поразившись этому цинизму, что патриотизм, дескать, есть даже у кошки (Булат Окуджава), то звучит (в который уж раз!) перевранное, перетолкованное на свой и прямо противоположный по смыслу лад толстовское высказывание о патриотизме, то известный литературный критик, один из духовных «прорабов» перестройки заявляет с экрана телевизора, что он, мол, даже и не помнит, знать не знает, как называется «этот» журнал (имелся в виду "Наш современник"), и чего, зачем его читать — все равно, господа, заранее известно, кто в нем выступит и о чем напишет…

И все они, эти несгибаемые, пламенные борцы за «демократию», "гласность", "права человека" и "свободу слова", прекраснодушные, велеречивые, показно, саморекламно отягощенные в отличие от "лапотных патриотов" высокой культурой и подлинным гуманизмом, так напоминают в своем отношении к русскому человеку двух тургеневских помещиков из "Записок охотника"!

Один тоже был лощен и отменно культурен, но, не моргнув глазом, отдавал приказы о наказании своих дворовых. Другой же очень любил слушать звуки, доносящиеся с конюшни… "Чюки-чюки-чюк!". Там секли по его приказу буфетчика, и помещик упоенно внимал, весь обратившись в жадный, ненасытный слух… А чего, господа, с ими церемониться — темные же люди, «шариковы» (поклон «Огоньку» времен В.Коротича). На что они больше годятся, на что могут претендовать?!

Им, этим «шариковым», снисходительно дозволяется, правда, спасать, вывозить воз России в годины войн и бедствий, но уж коли страх прошел, тревожная пора миновала — знай сверчок свой шесток!.. Тут уж мы, подлинные демократы и подлинная элита, станем править свой бал, а вы извольте под плиту русофобии, глухого иль нарочитого непонимания и прилюдной, при любом удобном случае, порки. Насчет Федора — распорядиться… "Чюки-чюки-чюк!".

Станислав Куняев знает этот тип людей, этот тип сознания так же хорошо и исчерпывающе, как и "русского человека Степана Фаркова", старого охотника с берегов Нижней Тунгуски, которому с любовью, пониманием и сродненностью посвящена в двухтомнике целая глава. Фарков описан, дан здесь как тип, как пример русского человека, русского сознания и отношения к жизни, к людям, и надо ли говорить, кому отдано сердце автора…

Он отлично понимает, что становление подлинно русской государственности, спасение и возрождение национальной культуры — дело многотрудное и долгое, требующее все более и более усилий с каждым годом нашего «судьбоносного» времени… Но без этого России — не выжить, не состояться, и потому и служение поэзии, и стойкая верность своей судьбе впадают, вливаются здесь в одну реку. Имя ей — Россия, и оттого триптих в названии двухтомника Куняева не выспренен, как может кому-то показаться, а лишь, как и всегда у этого автора, скупо точен. Это и впрямь книга авторской судьбы и общей нашей русской жизни.

(обратно)

Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ

Несколько слов о состоянии журнала «Знамя».

Я редко говорю о его публикациях, и вот по какой причине. Стараешься выделить из журнального потока наиболее заметные вещи как с положительной, так и с отрицательной стороны. В «Знамени» же в художественных текстах все последнее время царит усредненность.

Кроме того, доставка журнала подписчикам никогда не укладывается в рамки календарного месяца. Обстоятельство это серьезнее, чем может показаться на первый взгляд. Сегодня, когда толстые журналы все более уступают свои позиции издательствам как по художественному качеству выпускаемых книг, так и по оперативности их выпуска, одним из немногих козырей остается регулярное чисто визуальное появление перед публикой. «Знамя» этот закон нарушает, конечно, нарушает вынужденно. Уверенно устремляется в аутсайдеры.

Говоря об этом, даже мне, давнему непоклоннику журнала, но и не злопыхателю трудно избежать чувства некоторой горечи. Было ведь время, когда под мудрым руководством Гр. Бакланова «Знамя» гордо реяло над очень значительным участком отечественного литературного пространства.

С тех пор еще, видимо, у «Знамени» остались приверженцы. Недавно разговорился с одной заядлой читательницей литературных журналов, кандидатом филологических наук, о состоянии журнальной прозы. На мой взгляд, последние годы здесь удерживает первенство "Новый мир". Первенством этим он обязан прежде всего «безрыбью» в сегодняшней литературе, тем не менее. О «Знамени» я в разговоре даже не вспомнил, что очень задело мою собеседницу. Возник спор, который я допустил только потому, что мне хотелось узнать, какие же произведения она назовет, подтверждающие высокий, по ее мнению, уровень «Знамени». И она назвала… "Ложится мгла на старые ступени" Александра Чудакова. Сначала показалось, что это такой артистичный стеб, но вскоре я убедился, что это всерьез. Да, всерьез и надолго. Спорить было уже не о чем.

О сочинении Чудакова, чаще именуемого в силу ряда причин Александром Павловичем Чудаковым, я в свое время именно по этим причинам и не высказался откровенно. Во-первых, уважаемый возраст автора, во-вторых, его репутация глубокого литературоведа, наконец, особый статус супруга Мариэтты Чудаковой, ее-то нет нужды представлять.

Чуткий филолог, он не постеснялся определить свое сочинение как роман, и только наши былые добрые отношения с Мариэттой Омаровной не позволили мне тогда опубликовать заметки о «романе», какие я пишу обычно в связи с подобного рода художественными потугами. (Пощажу автора и, навлекая, может быть, на себя упреки в голословности, не выставлю напоказ его позднее неудавшееся дитя.)

Примечательно, что «Мгла» получила редакционную премию с достаточно издевательской формулировкой "за утверждение либеральных ценностей". Значит, в журнале все-таки отдавали отчет в художественном уровне чудаковского сочинения, но, загнанные в угол проповедуемой идеологией узколобого либерализма, уже не могли не печатать. Особенно в условиях, когда круг серьезных мастеров, образовавшийся когда-то вокруг «Знамени», все более истончается. Авторы избегают неоправданного идеологического экстремизма, обращаются напрямую в издательства, группируются вокруг других журналов, в основном вокруг "Нового мира", который, если это касается мировоззрений, выраженных в художественном тексте, куда более терпим, пластичен.

Узость идеологии обедняет журнал, прежде всего художественно. Хотя в последнее время редакцией предпринимаются кое-какие попытки расширить идеологию и соответственно обогатить эстетическую часть журнала. Каковы же успехи?

Вот июльский выпуск. (Я пишу эти заметки в последние дни августа, восьмой номер у подписчиков еще отсутствует.)

На роль центрального произведения номера здесь претендует "Большое путешествие Малышки" Елены Поповой.

По крайней мере это роман, и ему отданы первые страницы журнала. Но автор малоизвестен, а сам текст слабый, так что, может быть, гвоздем программы как раз следует считать рассказ «Трын-трава». Он в художественном отношении ничуть не выигрывает, но принадлежит зато перу всемирно известного Виктора Шендеровича.

Под "Путешествием Малышки" в романе Е.Поповой подразумеваются приключения одного сексуального образа.

"Блондинка перекатила на Малышку свои выпученные глаза и уставилась… Малышка даже зажмурилась от ужасного предчувствия… Он был настолько сильнее, что Малышка даже не сопротивлялась… Особенно выделялся маленький, вихрастый юноша, который, как поняла Малышка, руководил всем этим делом".

История женского полового органа, увиденная глазами женщины и записанная, — что ж, в этом есть свое скромное новаторство, по крайней мере по отношению к отечественной литературе. Возможно, что редакция, презрев художественный уровень, считает эту публикацию очередным проявлением смелости и либерализма. Поэтому при подведении итогов года премия "за утверждение либеральных ценностей", не исключено, достанется на сей раз именно Е.Поповой. По крайней мере ее путешествие более оригинальное, чем то, которое описывает в своем рассказе Виктор Шендерович.

Рассказ «Трын-трава» — о поездке Петра Первого в Голландию. У Вик. Шендеровича, обладателя самого богатого воображения среди русских сатириков, путешествие принимает черты фантасмагории. Он увидел Петра в одном из, как сейчас сказали бы, ночных клубов Амстердама, где публика балуется марихуаной и кокаином. Царь тоже человек и подсел на наркотики крепко. Навязчивая идея реформаторства выливается в неожиданное решение: всячески пропагандировать подобные благотворные зелия в отечестве.

"Спустя пару дней посольство отбыло из Амстердама, но не в Лондон (на хер он уже никому не был нужен, этот Лондон), а прямиком домой. Боярские и дворянские дети, с радостью забившие на фортификационные науки и парусное ремесло, грузили на корабль драгоценную поклажу".

Качество слога В.Шендеровича я не комментирую, как и тон произведения. Важно другое — то, что в этом рассказе выражен еще один аспект идеологической концепции журнала — либеральный патриотизм, о котором страстно пишет, в частности, обозреватель «Знамени» Степан Каренян.

Знаменосцы тем не менее в патриотизме все-таки неофиты. Не потому ли сюда приглашен теперь на страницы, отведенные литературной критике, Валентин Курбатов, патриот со стажем. Критик этот — весьма ценное приобретение для журнала: патриотичен, либерален, опытен и, в сущности, еще совсем не стар. В его текстах, правда, есть серьезный недостаток: расчетливость, стилистически облеченная в форму истерики. Эти немыслимые периоды во фразах, эти бесконечные восклицания, вздохи, слезы… Если Вал. Курбатов избавится от этого, его может ожидать блистательная карьера.

(обратно)

Михаил Назаров "ДВЕСТИ ЛЕТ ВМЕСТЕ", или ДВЕСТИ ЛЕТ ПРОТИВОСТОЯНИЯ

То, что Солженицын в 1995 году написал и теперь начал публиковать книгу о русско-еврейских отношениях ("Двести лет вместе", М. 2001) — неудивительно. Любой исследователь-историк рано или поздно сознает, что без правильного понимания еврейского вопроса не понять ни смысла мировой истории, ни сводки ежедневных новостей. Тем более не разобраться в сути катаклизмов ХХ века, главным из которых, так называемой "русской революцией", Солженицын занимался как писатель всю жизнь. Именно отсюда вырос его интерес к еврейской теме; то есть данная книга, по его признанию, — "еще одна ветвь от "Красного колеса"".

Но пока что мы не возьмемся вынести полное суждение о книге, поскольку вышел лишь ее первый том, охватывающий относительно спокойный (хотя уже и во многом кровавый: десятки жертв погромов, десятки тысяч жертв еврейского террора) период до 1916 года. Кульминация этого конфликта будет во втором томе: русско-еврейские отношения с 1917 по 1995 годы, в том числе тема "евреи и большевизм", за которую на Западе Александра Исаевича зачислили в антисемиты (поскольку начальники описанных им лагерей ГУЛага были евреями)…

Некоторое представление об этом втором томе, возможно, дает старая (1965–1968 гг.) черновая рукопись Солженицына "Евреи в СССР и в будущей России", переданная в Пушкинский дом первой женой писателя и опубликованная недавно одним из его доброжелателей — однако, к сожалению, вопреки воле самого автора. Это последнее обстоятельство делает невозможным для нас использовать ее текст в данной статье-реценции для уточнения взглядов Александра Исаевича. Хотя следует признать: этот черновик может лишь укрепить уважение к автору, во многом снять в этом вопросе то скептическое к нему отношение, которое установилось в русской патриотической среде. Теперь мы знаем, что уже в 1968 году им был дан искренний, честный социально-политический анализ устроенного евреями в ХХ веке «холокоста» русского народа; текст показывает неплохую информированность автора в литературе по еврейскому вопросу (хотя и не без пробелов относительно роли мирового еврейства). И можно лишь удивляться, что это практически не отразилось в его открытой деятельности в последующие годы, в том числе в Америке (а ведь США — это "кристаллизовавшийся еврейский дух" — В. Зомбарт), что должно было бы умерить его иллюзии на положительную роль "мирового правительства" и на возможность "покаяния евреев" за то, что они сделали с Россией…

Что же после 1968 года мешало мужественному писателю уточнить и опубликовать свои мысли о столь важном для России вопросе? Возможно, причиной этого 33-летнего воздержания было нежелание осложнять свою борьбу против коммунизма одновременной борьбой против мирового еврейства; из текста черновика можно предположить, что к этому его могли склонить и друзья-евреи из диссидентских кругов. Александр Исаевич не раз подчеркивал, что считает коммунизм главным врагом, "концентрацией мирового зла", и напечатанный анализ еврейской ответственности за это зло лишил бы писателя мировой трибуны, поскольку она (мировые СМИ, престижные премии и т. п.) контролируется еврейством в не меньшей степени, чем это было в 1920–1930-е гг. в СССР и на наших глазах продолжается в посткоммунистической России. И вот теперь, хотя и с опозданием, писатель позволил себе высказаться, в какой-то мере отводя упреки в своем конформизме.

Впрочем, Солженицын и сейчас полагает, что в еврейском вопросе ему приходится "идти по лезвию ножа", и он старается не выходить за пределы «академических» границ. Учитывая табуированность темы, он предпочитает в основном использовать еврейские энциклопедии и работы еврейских ученых, откуда приводит много цитат. Но даже в этих границах сам цитируемый материал делает его во многих еврейских глазах «антисемитом», ибо развенчивает еврейские самооправдательные мифы о дореволюционной России как стране, где евреев мучили в черте оседлости, не давали работать на земле, сотнями тысяч уничтожали в погромах, устраиваемых царским правительством… Неудивительно, что за этот первый том его вновь обозвали антисемитом и в американской печати, и в российской.

Перескажем ниже в нескольких абзацах его основное содержание.

Пользуясь общедоступными еврейскими источниками, Солженицын показывает, как безуспешно пыталась Россия ассимилировать евреев — этот абсолютно чужеродный подарочек, который она приобрела, вернув себе свои западные земли при так называемых "разделах Польши". Эти земли не были исконно польскими, это были русские земли, но когда Россия их вернула, там уже жил почти миллион евреев. И занимались они нетрадиционными занятиями, отказываясь от земледелия; как ни пыталось российское правительство посадить их на землю: давали субсидии, бесплатный инвентарь, освобождали от налогов — ничего не получалось. Они занимались посредничеством, ростовщичеством, винокурением и шинкарством — примерно треть всех евреев зависела от этого промысла, и брали на откуп разные аренды и доходы у помещиков, которые в таких активных посредниках нуждались. "Евреи стали незаменимым, деятельным и находчивым звеном в этой эксплуатации бесправных, неграмотных и изнуренных крестьян", — констатирует Солженицын. Нередко евреи арендовали даже православные храмы, взимая деньги за их посещение…

То есть пришлые евреи, уклоняясь от несения всех тягот общегосударственной жизни и даже скрывая свою действительную численность, имели свое кагальное управление ("государство в государстве") и жили за счет окружающего их местного народа — отсюда такая ненависть к ним была у простых крестьян: они видели, кто их конкретно угнетает. Это достаточно отражено и в малороссийских песнях, и в русской литературе…

Чтобы переломить эту ситуацию, исправить евреев, российское правительство предприняло множество утопических проектов по их ассимиляции, которые ничего не дали. Переходящим в православие евреям давали огромные льготы и деньги, даже освобождали из под стражи под следствием, значительно смягчали наказание преступникам… Но за весь ХIХ век перешло в христианство около 80 тысяч, в православие около 60 тысяч, то есть 600 евреев в год. Было ясно, что эта политика не удалась. При этом нередко правительственные мероприятия, не выгодные евреям, срывались вследствие подкупа кагалами российских чиновников, а иногда, возможно, и более бесцеремонными средствами: "Внезапная смерть Императора [Николая I] также вызволила евреев в тяжелую пору, как через столетие — смерть Сталина", — многозначительно отмечает Солженицын…

Поэтому не русское правительство следует винить в тех ограничительных мерах, которое оно должно было время от времени предпринимать, чтобы ограничить шинкарство и другие подобные занятия еврейства, влияние которого росло также в торговле и финансах (а численность евреев в России за ХIХ век, несмотря на большую эмиграцию в США, увеличилась в 5 раз!). Ограничительные же меры вызывали противодействие в виде борьбы за "еврейское равноправие", смысл которой Солженицын определяет так: "Все настоятельнее сталкивались две национальные нужды. Нужда евреев… как можно шире расселиться среди иноплеменников, чтобы как можно большему числу евреев было бы доступно заниматься торговлей, посредничеством… А нужда русских, в оценке правительства, была: удержать нерв своей хозяйственной (затем — и культурной) жизни, развивать ее самим". Ибо "евреи стремятся совсем не к слиянию с гражданами страны, а к получению всех гражданских прав при сохранении своей обособленности и спаянности, какой нет между русских". (К тому же, добавим, учитывая еврейский контроль над мировыми финансами: обретение ими равноправия, как это тогда уже было достигнуто на Западе в ходе буржуазных революций, автоматически вело к огромному финансовому неравноправию в пользу еврейства и к дехристианизации целых государств.)

При этом установленная вскоре черта оседлости, включавшая в себя 15 губерний, не была чем-то особо унизительным, учитывая, что огромная часть народа, крепостные крестьяне, вообще не имели и малой доли тех свобод и привилегий, которыми пользовались евреи.

Да и как можно было дать равноправие еврейской религии, — а неравноправие было только на религиозной основе, если еврей переходил в православие, моментально отпадали все ограничения — как можно было дать равноправие в государстве христианском, где Царь — Помазанник Божий, где все призваны служить Христу… Как можно было дать равноправие религии, которая все это отрицала, которая была антихристианской!

И вот эта основная проблема у Александра Исаевича осталась в книге, к сожалению, не освещена. Он пишет во вступлении: "Говорят даже, еврейскую проблему можно понять только в исключительно религиозном и мистическом плане. Наличие такого плана я несомненно признаю, но, хотя о том написаны уже многие книги, — думаю, он скрыт от людей и принципиально недоступен даже знатокам".

Это значит, Александр Исаевич полагает, что никто в мире, в написанных "многих книгах", до сих пор ничего убедительного об этом не сказал? В конце своего тома он вновь утверждает, что судьба и история еврейского народа, хотя он сыграл огромную роль в истории, "остается исторической загадкой для всех нас. И для евреев тоже".

На это можно напомнить и разгадку, которая давно и очень логично раскрыта в Евангелии. Будучи инструментом, избранным для передачи народам мира Божией Истины, соблазненное сатаной иудейство в своей гордыне отвергло Христа из неверия в Его Царство Божие и вознамерилось с помощью "своего бога" покорить только себе, евреям, конкретный земной мир, для чего ждет "земного мессию" — антихриста. Об этом предупредил их и Сам Христос: "Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примете" (Ин. 5:43); "Вы не знаете ни Меня, ни Отца Моего; если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего… Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего" (Ин. 8:19, 44). Поэтому "оставляется дом ваш пуст", а избранничество передается христианам (Мф. 23:38; Лк. 13:35; Гал. 3:28–29). И в Апокалипсисе о евреях сказано: "говорят о себе, что они Иудеи, а они не таковы, но — сборище сатанинское" (Откр. 2:9). Напоминая эти слова Христа и апостолов, свят. Иоанн Златоуст восклицал: "Кто не может смело сказать, что место то [синагога] есть жилище демонов?" ("Творения". СПб. 1898, т. 1). То есть все это общепринятая часть учения Церкви.

И само еврейство этого не скрывает. Процитируем из той же дореволюционной "Еврейской энциклопедии" (т. Х, с. 908): "В талмудической литературе господствует представление о земном Мессии, а начиная с конца первого столетия христианской эры оно является официально признанным в иудаизме… Его [мессии] назначение — избавить евреев от власти языческого мира, низвергнуть правителей язычников и основать собственное царство". Под «язычниками» здесь, разумеется, понимаются и христиане…

Так иудеи, ждущие своего земного израильского царя, стали оплотом "тайны беззакония" и готовящегося ею царства антихриста. Поэтому, по словам прот. Сергия Булгакова (совсем не антисемита), антихристианское еврейство "представляет собой лабораторию всяких духовных пороков, отравляющих мир и в особенности христианское человечество" ("Гонения на Израиль"). И то, что Александр Исаевич, странным образом, не хочет учесть это духовное измерение в столь важной книге, конечно же, ослабляет ее. Можно привести немало и современных православных авторов, которые совсем не в жидоедском стиле пишут о еврейском вопросе, а именно в русле православной традиции (см., например, работу братьев-священников Алферовых "Христофагия"). И поскольку эту традицию Александр Исаевич, наверное, принципиально проигнорирует и во втором томе, позволим себе вкратце напомнить духовную суть еврейского вопроса с православной точки зрения.

Для этого сначала вспомним известные слова философа В.Соловьева, что "еврейский вопрос есть вопрос христианский": мол, мы, христиане, должны относиться к евреям по-христиански, "чтобы своими несовершенствами не заслонять им облик Христа", — то есть давайте перевоспитаем их. И Бердяев к этому призывал. В сущности к этому мнению склоняется и Александр Исаевич. Но все же такая трактовка — это только часть проблемы. В полноте православного подхода к ней еврейский вопрос есть вопрос христианский:

— во-первых, по своему происхождению: неприятие евреями Христа, неприятие ими Божия замысла о себе, вследствие чего произошло их духовное перерождение;

— это вопрос христианский и во втором смысле: по единственному пути разрешения этого вопроса в истории — только через обращение неверующих во Христа евреев ко Христу, возвращение их к тому должному замыслу, который о них имел Господь;

— в-третьих, это вопрос христианский и по неразрешимости этого вопроса в истории: обращение евреев произойдет в конце времен, перед вторым пришествием Христа, когда явится антихрист и часть евреев поймет, что вместо Мессии они приняли лжемессию;

— в-четвертых, это вопрос христианский в том, что он дан нам, христианам, как испытание нашего христианства: способны ли мы на мудрость по отношению к "неведающим, что творят" и одновременно на христианскую стойкость в сопротивлении "тайне беззакония", в сопротивлении натиску иудаизированного демократического мира (он, разумеется, иудаизирован не в том смысле, что все поклоняются иудаизму, а в том, что он на этих материалистических принципах построен с помощью масонства).

И вот в этом — христианский смысл жизни: жить в таком несовершенном, трудном мире, понимая, что невозможно создать "рай на земле", зная, каким будет конец истории, но сопротивляться этому, спасать людей ради Царствия Божия — это важнейший христианский аспект еврейского вопроса.

То есть в каком-то смысле антихристианское еврейство было попущено Богом в мире, оно нужно нам в этом греховном мире как напоминание о его земной испорченности и о действиях сатаны, чтобы мы сами такими не стали. Чтобы мы научались от обратного. То есть в иудействе в самых разных его проявлениях нам наглядно выявлено все недолжное для нашего вразумления к должному.

Все эти аспекты христианского отношения к евреям ничего общего не имеют с антисемитизмом. Не мы против них. Это они, к сожалению, против Истины, против Христа. А те немногие евреи, которые все-таки эту истину осознают и выбирают путь служения ей, — они такие же наши братья. И порою они даже более горячо, чем некоторые русские, начинают эту истину отстаивать, как, например, архимандрит Константин (Зайцев), — он по отцу еврейского происхождения, и тем не менее он стал в Зарубежной Церкви одним из наиболее принципиальных борцов с "тайной беззакония", с грядущим царством антихриста…

Итак, к сожалению, Александр Исаевич в своей новой книге не отразил наиболее важный — религиозно-эсхатологический — аспект отношений православного русского народа и иудеев. А без этого непонятно, почему столь драматична история России, откуда такие конфликты, которым никак не соответствует название книги "Двести лет вместе"… Не вместе, а друг против друга. Это — столкновение главного носителя христианской цивилизации и главного носителя антихристианской цивилизации, которое Божиим промыслом было предусмотрено на территории Российской империи: столкновение — для обнаружения драматического смысла вселенской истории.

Это и есть то главное, что в этом вопросе присутствует, но в книге Александра Исаевича, к сожалению, отсутствует. Из-за этого и некоторые его оценки выглядят непродуманными. Например: "Уже к середине ХIХ века зримо проступили близкое возрождение и расцвет российского еврейства — движение всеисторического масштаба, еще никем тогда не прозреваемого"… "Никто из современников не понимал, никто не видел вдаль, какая здесь вырастала материальная, а затем и духовная сила"… Несмотря на описанные «сложности» русско-еврейских отношений, "эволюционность развития определенно брала верх и обещала строительную основательность впереди", — но, к несчастью, "произошла Февральская революция"…

Во-первых, стоит ли тут называть «возрождением» усиление могущества антихристианского народа, которому предстоит в своем «расцвете» и "строительной основательности" построить царство антихриста? Ведь и антимонархическая Февральская революция стала итогом длительных антирусских усилий мирового еврейства. А во-вторых, чтобы увидеть такое развитие в эсхатологической дали, надо было знать учение Православной Церкви, и кое-кто из православных уже тогда многое предвидел (в том числе и Достоевский)…

Жаль, что даже после очень поучительного ХХ века Александр Исаевич не желает рассматривать еврейский вопрос в этом духовном ключе (а потому не смог своевременно рассмотреть и мировой раскладки сил в холодной войне, и сути ельцинской власти). То есть он принципиально не желает учесть, что в мире есть неисправимое зло, которое может принимать личины и насильного «добра», и «свободного» зла, которому ничего нельзя "зачесть в заслугу" и с которым невозможно никакое «взаимопонимание» — это всегда будет вести к нашему поражению. А значит тем, кто хочет возродить историческую Россию, остается лишь бескомпромиссное сопротивление этому злу.

Повторю: рассматриваемая книга хороша тем, что устами знаменитого Нобелевского лауреата (ее прочтут многие люди во всех странах) может развеять русофобские мифы о нашем государстве как "тюрьме народов", о взаимоотношениях с евреями, например, миф о погромах, устроенных якобы царским правительством… Но для православного человека она ничего нового пока что не дает.

Подождем все же второго тома о большевицком периоде в надежде, что Александр Исаевич оставит свои благожелательные, но утопические попытки примирить мотивы последователей Христа и антихриста и прислушается хотя бы к влиятельному религиозному автору из тех парижских кругов, с которыми связал свою писательскую и духовную биографию. Я имею в виду упомянутого протоиерея Сергия Булгакова, который в годы Второй мировой войны писал:

"В грядущих событиях центральное место принадлежит России и еврейству… Россия находится под игом большевизма… еврейство же претерпевает еще раз в своей истории гонение [в гитлеровской Германии. — М.Н.]. Но само же оно доселе остается в состоянии поклонения золотому тельцу и отпадения от веры, даже и в Бога Израилева. Все эти новые бедствия… кара за то страшное преступление и тяжкий грех, который им совершен над телом и душой русского народа в большевизме… В большевизме более всего проявилась волевая сила и энергия еврейства, все те черты, которые так известны уже и по Ветхому Завету, где они были предметом гнева Божия… Еврейство в самом своем низшем вырождении, хищничестве, властолюбии, самомнении и всяческом самоутверждении, через посредство большевизма совершило… значительнейшее в своих последствиях насилие над Россией и особенно над Св. Русью, которое было попыткой ее духовного и физического удушения. По своему объективному смыслу это была попытка духовного убийства России, которая, по милости Божией, оказалась все-таки с негодными средствами. Господь помиловал и спас нашу родину от духовной смерти". Так что большевизм — это была еще не победа сатаны над Россией. Это "ужасная победа сатаны над еврейством, совершенная через посредство еврейства" ("Расизм и христианство").

Таким образом, в ХХ веке в России разоблачило себя не только марксистское западничество как богоборческий инструмент "тайны беззакония", но и сама эта сатанинская «тайна», воочию явив своих главных носителей. Сейчас она открыто господствует над Россией в лице демократических потомков большевиков, ставших слугами "мировой закулисы". Видимо, это иго все еще оказалось нужно значительной части нашего народа — для наглядного разоблачения главного носителя "тайны беззакония", вышедшего наружу теперь в своем чисто национальном виде. Состав властных, финансовых и информационных структур РФ, объединенных в "Российском еврейском конгрессе" и синагоге, ханукальные пляски среди кремлевских святынь и развешанные по Москве еврейские лозунги с приветствием грядущему «мошиаху» — последний звонок к пробуждению русского православного самосознания.

Сейчас, когда "за антисемитизм" уже не расстреливают и не бросают в лагеря, российскому обществу надо срочно освобождаться от вековой "юдофильской повинности", то есть от тех табу, которые мешают откровенному и честному обсуждению этого жизненно важного для России вопроса. Будем надеяться, что данная книга Солженицына, независимо от степени преодоления этих табу самим автором, в силу его громкого имени станет катализатором этого процесса.

(обратно)

Лев Аннинский БИКФОРДОВ ШНУР ДЛИНОЮ В ДВЕСТИ ЛЕТ

С двух сторон ощущаешь на себе возможные, невозможные и еще нарастающие упреки и обвинения.

Александр Солженицын. Двести лет вместе. Том 1

Самый остроумный отзыв, донесшийся с русской стороны: для обоюдного взрыва обид хватило бы в этой книге и обложки… Соединить в одном сюжете русских и евреев! Нерасторопные русские если еще не обиделись, то обидятся непременно, как только почувствуют, что обиделись расторопные евреи. А та сторона уже в обиде. "Солженицын пишет, что у него много друзей-евреев. А зачем он их считает?"

Вообще-то я не помню, чтобы Солженицын оправдывался друзьями-евреями (такого рода оправдания действительно отдают пошлостью, но все зависит от контекста). Зачем он их считает? Затем, что он в данном случае исследует эту тему. Если бы он писал о шведах или о тасманийцах, считал бы и их.

Если же вы думаете, что евреев пересчитывают без повода и причины одни только антисемиты (в годы гонений в интеллигентской среде так боялись самого слова, что антисемитом казался каждый нееврей, произносящий слово "еврей"), то отвечу: их считают без повода, но не без причины. А причина та, что евреи, хотят они того или нет, тысячи лет являются фактором мировой истории. Если перестанут, тогда их никто и считать не будет. Вы этого хотите?

У меня появление книги Солженицына вызвало совсем иные чувства. Сам факт появления такой его книги. Подумалось: как, он и это успел?! И сил хватило, и времени! И никто не ведал, что готовится такое! Втайне, что ли, работал, как в советские времена? Во хватка, во схрон — молодец, зек!

Теперь насчет обилия материала. Иронизируют: «цитатник». Переворошил пару-тройку энциклопедий… А с другой стороны: "неточная тенденциозная подборка цитат".

Вы можете объяснить, что такое "точная подборка цитат"? Это, надо думать, вся, как формулируют социологи, генеральная совокупность: все, что написано. А подборка (социологи говорят: выборка) всегда так или иначе тенденциозна. Что бы вы ни выбрали, вам скажут: у вас тенденция.

Дойдем и до тенденции, а пока — о солженицынской выборке. Там не пара-тройка энциклопедий (хотя и они тоже). Там к каждой из двенадцати глав — сотня ссылок. «Цитатник»? Да! Любой поворот исторического течения событий выщупан свидетельствами, так что от свидетельства к свидетельству выстраивается сюжет, читаемый запоем. Нет, это не «цитатник», господа заседатели, и не «фактограф», — это драма, выстроенная из исторических реплик, прошитая острым пунктиром ремарок.

Ремарки эти выдержаны в убойном солженицынском стиле — и потому, что непоежисты, то есть пахнут "Словарем расширений" и — узнаваемы по неотступной точности эмоционального окраса. Кто подлец, кто трус, кто болван, кто проныра — в каждом эпизоде сказано очень даже определенно.

И — главная загадка, потаенный нерв, бытийный парадокс текста: при беспощадности частных оценок — сверхзадача щадящая: ни на чью сторону не встать! Если обе стороны виноваты, то пусть обе и каются, причем сами, без указующего перста от правосудного автора (таких призывов к чужому покаянию сейчас полно, и всегда зовущий других выглядит самым совестливым). Так вот: эту мерихлюндию Солженицын спокойно отметает. Он "погружен не в полемику, а в события". Он исследователь (подчеркну: художественный исследователь, то есть вооруженный писательской психологической интуицией), а не прокурор и не адвокат. И не метафизик-проповедник. Метафизику он тоже отводит. Хотя знает, что она «есть», и предупреждает об этом читателей.

Тем не менее ему очередной упрек: зачем уклонился? Зачем не взял в расчет религиозную несовместимость евреев и русских? В ней-де все дело: "все от иудофобии, то есть от неприятия иудаизма".

Отвечу на это так: если все упереть в несовместимость религиозных начал, то и толковать не о чем, кроме как о том, что они несовместимы. Такие начала в принципе несопрягаемы и даже необсуждаемы, они — предмет веры, результат духовного опыта, сокровение судьбы. Ни один иудей не объяснит вам и не докажет, что хорошего в том, чтобы придерживаться шести сотен ритуальных запретов тысячелетней давности, и зачем надо быть богоизбранным народом, точно так же, как ни один православный не растолкует вам внятно, зачем ему древлее благочестие и чем ему не угоден римский папа. Это именно метафизика, с этим надо жить, то есть уживаться, не пытаясь ничего свести к общему знаменателю и признавая, что религиозная пестрота в человечестве природна и будет всегда.

Упереть русско-еврейский вопрос в юдофобию или христолюбие — значит не наплодить ничего, кроме новых обид. Правильно Солженицын "небесное оставил Богу".

Это не значит, что в его исследовании вообще нет метафизической сверхзадачи. Она есть, только возникает из «событий» как бы "сама собой". Это план «историко-бытийный», историософский, соотносимый с дальним смыслом событий, и прежде всего — с судьбами стран и народов. В конце концов, это и геополитический аспект тоже, в каковой мы теперь все время с изумлением утыкаемся. В таком общечеловеческом контексте действующие лица солженицынской драмы обретают символическую значимость и требуют от автора чисто писательской интуиции.

Действуют тут два собирательных героя: евреи и русские.

Евреи в этой драме динамичны, практичны, радикальны в решениях и действиях, беспокойны, предприимчивы, шумливы, сметливы, неугомонны, увертливы, упорны (самоупорны), фанатичны, страстны, чутки и быстры, талантливы к учению, блистательны умом и пером, слитны духом, отточенно напористы, у них "ловкость и энергия", они "плуты и обманщики", они борцы, говоруны, теоретики и всегда знают, что делать.

Русские — не знают, что делать. Они делают все невпопад, растерянны, нерасторопны, великодушны, недальновидны, непрактичны, рыхлы духом и — в стыке с евреями, то есть в той точке, где сходится с еврейским галутом русская интеллигенция, русские, как и евреи, — пламенно беспочвенны.

В концентрации, какую я придал этим характеристикам, они могут показаться обидными (кое-что я взял в кавычки: это определения, данные другими авторами, коих Солженицын цитирует, но не оспаривает). Однако в каждом конкретном случае эти определения, четко привязанные к событиям, выдают в авторе их не столько решительность, сколько опаску: боязнь обидеть, перейти грань.

Он нигде и не перешел грани. Он эту грань перелетел, отнесясь в сверхзадаче к смыслу драмы: к тому, что свело русских и евреев во всемирной истории, почему этот контакт оказался столь значим, чему они научили друг друга, в том числе и горькими уроками.

Не хочется выверять, где и как Солженицын подобрал цитаты, или ловить его на фактах. А то еще и сам поймаешься. Я, например, раньше знал, что Ходасевич — внук Брафмана, но, возможно, что Солженицын выяснил точнее, что — внучатый племянник. Или: у Солженицына уловка французов при Березине состоит в том, что они через евреев подбросили Чичагову ложные сведения о месте переправы, и адмирал поверил. Я знаю другую версию: объегорили французы Чичагова тоньше: подослали евреев с истинными сведениями, рассчитывая, что евреям адмирал не поверит, и тот не поверил-таки: попался. Вообще обильнейшая по материалу книга содержит бездну увлекательных конкретных сюжетов, но важнее общий ее сюжет: русско-еврейский дуэт в мировой истории и смысл его.

Вопросы в связи с этим возникают вечные, то есть проклятые, окончательного решения не имеющие. Думать над ними в связи с книгой Солженицына — счастливый труд. И требуется тут, конечно, не газетная, а журнальная площадь. В журнале "Дружба народов", где есть у меня соответствующая теме "персональная рубрика", я и надеюсь подробнее поговорить о сути проблемы. Но в ситуации, когда упреки и обвинения нарастают с двух сторон, надо для начала постараться пригасить бикфордов шнур, двести лет тлеющий под ногами.

(обратно)

Григорий Бондаренко К ВЕЧНОЙ ЦЕРКВИ

В новой полосе нашей газеты слово предоставлено старообрядчеству, больше его культурной, литературной составляющей. Надеюсь, это только первый опыт. В своем вступлении я не чувствую за собой права как-то пафосно обсуждать грядущие пути русского народа и Церкви, как это принято у нас, русских. Могу говорить лишь от своего имени, от имени одного грешного чада Русской Православной Старообрядческой Церкви.

Перед вами два текста, представляющие собой два полюса современного старообрядчества. Первый — современный мятущийся, ищущий. Впрочем, напряженный духовный поиск был всегда свойствен русским православным христианам-старообрядцам со времени святого священномученика Аввакума. Второй — глубинный народный, сопряженный с фольклором, древний. Хотелось бы поблагодарить казаков-старообрядцев Рогожской станицы, собравших стихи. Спаси Христос потрудившихся.

Материалы этой полосы, может быть, не отражают всей сути и насущной духовной жизни современного древлеправославия. Они в чем-то экзотичны и пограничны, но если читатель увидит в них общее, связующую нить от старинных духовных стихов донских казаков-старообрядцев к современному старообрядческому публицисту, значит наша попытка представить неразрывную связь эпох в вечной Церкви не пропала даром.

Стихи как личное, особое обращение к Богу, как образец литературы не могут не быть написаны народным русским, — назовите его хоть «профанным», — языком. Читая или слушая их, лишь убеждаешься, что русский язык предназначен у нас для такого индивидуального обращения к Богу. Язык же священный, славянский, предназначен для общего, соборного, церковного общения с Божеством, общения вневременного, в котором собраны многие поколения нашего русского народа и других православных народов. Так и обряд, всегда презираемый либералами и приспособленцами от религии, объединяет нас в Церкви вечной с отцами и праотцами нашими.

Григорий БОНДАРЕНКО

(обратно)

Андрей Езеров СВЯЩЕННЫЙ ЯЗЫК

Иногда некий случай или книга, лицо оказывают такое впечатление, что заставляют взяться за перо. Так и на сей раз. Грубое и хамоватое поношение священного языка славянского ("НГ-религии" за 26.01.2001) неким «историком» Дмитрием Поспеловским (Канада) заставило меня хотя бы кратко высказаться на тему "Священные языки сакральных текстов и метаязык человечества" (см. также текст лекции Александра Дугина "Метаязык Традиции и парадигмы современных наук").

Не только христианские, церковные экзегеза (исследование и уразумение Священного Писания), патристика (изучение Предания Святоцерковного), литургика, аскетика, но и эстетика служат одному и тому же, строго подчинены единой цели: это — Спасение. В этом и есть смысл и всего богословия, и церковной эстетики, да и всего человеческого существования. Поэтому и слащавая псевдорелигиозная живопись или деревенский примитив вместо традиционной иконы, и выспренние псевдоцерковные партесные напевы вместо правильного и подлинно церковного знаменного пения, и чувственные страдания Терезы Авильской вместо строгой и трезвой аскетики не только оскорбляют чувство Прекрасного (хотя и это тоже), но и не содействуют нашему спасению, а значит, в «лучшем» случае бессмысленны, если даже не вредны. То же самое можно (и нужно!) отнести и к сакральным (священным) языкам, как не только наиболее адекватно передающим высокий смысл священных текстов, но и наиболее значительным и действенным сотериологически (спасительно, от «Сотер» — спасение, и «Логос» — слово). Кстати, вряд ли кто будет спорить, что в смысле церковной эстетики славянский язык не только более церковен и красив, чем новорусский или же украинская мова, но… Но г-да архиепископ Михаил (Мудьюгин), известный о. А.Борисов, о. Г.Чистяков, Игнатий Лапкин, ультралиберальный историк и идеолог Дм. Поспеловский и целый ряд иных новообрядческих деятелей сильно, зло и едко критикуют его за будто бы неясность и непонятность. Есть и такие (о. М.Козлов, например), которые предпочитают постепенную, мягкую и тихую «тактичную» эволюционную «русификацию» и прочие реформы "кавалерийскому наскоку" о. Г.Кочеткова. Интересно, что убежденным сторонником постепенной и осторожной «русификации» был известный еп. Феофан (Говоров) Затворник.

Их не устраивает сакральность, но вполне удовлетворяет профанность. Почему?

Их не устраивает традиционность и священных текстов (с ними должна «разобраться» пресловутая "библейская критика"), и их языков (иврита, сирийского-пешито, геэз (древнеэфопского), коптского, древнегреческого, армянского, латыни, славянского, древнеирландского, классического английского Библии короля Якова). Мир религиозной традиции должен быть нарушен ради либеральных реформ.

Им не нравится сакральность, высокое, небесное великолепие священных языков, их в буквальном смысле таинственность, которые должны уступить место профанности, приземленности, «усредненности», а иногда и кощунам новоязов, так как им необходимо ослабить содержание через упрощение, стандартизацию, измельчание и профанацию конкретных языковых форм Слова. Кстати, с позиции эстетики вопрос, как правило, не рассматривается.

Необходимо превратить выдающееся, незаурядное и возвышенное в заурядное и профанно-бытовое, благородное в земляное.

И, наконец. Как правило, гиперэкуменисты, они, например, не требуют от узбеков или татар перевести арабские молитвы на их родные национальные языки, а от индусов санскритские тексты заменить хинди и бенгальскими. И это свидетельствует: им важен не сам принцип и его истинность, а тенденция: их тенденциозность очевидна. Справедливости ради даже можно отдать должное их откровенности. Помнится, в частной беседе с одним таким «либералом» я было заикнулся о том, что персы-де должны, стало быть, слушать Коран на фарси, а не арабском, на что в ответ услышал, что для него, оказывается, "…персы всякие там вообще не являются людьми в полном смысле слова…" Очевидно, людьми являются представители так называемого "золотого миллиарда"? Но турки-то уж точно являются «избранными». Жаль, что сразу не догадался турок привести в пример…

Пожалуй, самое-то главное: отдалить образ от Первообраза, притупить Его остроту, пригасить Его свет, приглушить Его звучание. Все дело в том, что сакральные языки (санскрит, иврит, сирийский-пешито, геэз, коптский, арабский, зенд (древнеперсидский), древнегреческий, латынь, армянский, старогрузинский, славянский, древнеирландский, «классический» (Библии короля Якова и Шекспира) английский, возможно — и ассирийский и т. п. и проч.) значительно и существенно ближе к языку-первообразу, к Едемскому сакральному (священному) языку праотца Адама и Еввы — к праязыку человечества. Вот почему антитрадиционалистам-реформаторам-эволюционистам от Арсения Грека до Поспеловского не дают покоя сакральные (священные) языки! А, точнее, тот пра- или метаязык, что стоит за ними, что является их прообразом, «матрицей».

Ненависть к метафизике ("язык как икона" — окно, выход в инобытие их не устраивает) как таковой из-за слепой приверженности к материализму и аналитике.

Многие серьезные ученые (такие, как блаженный Иероним, Константин-философ — впоследствии св. Кирил, а с ним и св. Мефодий, учителя Словенские, Иероним Пражский, Ф. де Соссюр, Р.Генон, Г.Вирт, Р.Барт, ранний Лосев, А.Дугин и др.) пытались и пытаются сквозь толщи созвучий и смыслов достигнуть этого вожделенного метаязыка. Кого-то из них больше интересовали собственно языковые факты (Константин-философ) праязыка, а кого-то (Р.Генон) концепция метаязыка, но в любом случае это бесит антитрадиционалистов. Почему? Да потому, что они, эволюционисты, вслед за Тейяр де Шарденом, хотят видеть движение от многих и «примитивных» языков обезьяноподобных доисторических людей к единому (на базе "инглиш") будущему метаязыку Нового мира, Нового мирового порядка, а не напротив — от общего праязыка «мифических» (по их понятиям) Адама и Еввы к древним сакральным, а затем и новым языкам и говорам.

Спору нет, художественная беллетристика, научная и даже популярная литература и журналистика могут осуществлять (хоть, увы, далеко не всегда) функцию адаптации, «перевода» священных текстов, сакральных терминов и метафизических понятий на активный разговорный язык. По меткому замечанию Эрнста Юнгера (Э.Юнгер. Рабочий. — СПб, 2000, с. 90), "чем больше мы предаемся движению, тем глубже приходится убеждаться в том, что под ним скрыт бытийный рокот и что всякое увеличение скорости есть лишь перевод с непреходящего праязыка". Великая русская литература (Аввакум, Державин, Гоголь, Достоевский, Платонов, Мамлеев) дает сему немало примеров… Но эта литература не претендует как раз на "новое прочтение" и обновление священных текстов.

Довольно многие из критиков церковных (славянских) языка и богослужения руководствуются не научными посылами, а (либеральной, прогрессистской и эволюционной) идеологией. Их идеологическая пристрастность очевидна.

Профанная, секулярная, апостасийная реальность дает "социальный заказ" на профанацию языков, текстов, человеческих отношений.

Но стоит ли исполнять заказ сей, если мы хотим быть причастными высшей реальности?

(обратно)

“ПРАВЕДНОЕ СОЛНЦЕ В РАЮ ВОССИЯЛО…” (Духовные стихи)

ПЛАЧ АДАМА

Праведное солнце в раю воссияло,

Вёсь рай осветило, все райские кущи.

Расплакался Адам пред раем стояще:

"О раю, мой раю, пресветлый мой раю.

Мене ради Адама, сотворена быша,

Мене ради Адама — заключена быша.

Евва согрешила, Адама прельстила,

Весь наш род отгнала от раю святаго.

Себе помрачила, во тьму погрузила".

Адам вопияще к Богу со слезами:

"О Боже милостивый, помилуй нас грешных.

Увы мне грешному, увы мне беззаконному!

Архангельского гласа уже я не слышу,

Райския пищи уже я не вижу".

Возговорит Евва, ко Адаму глаголя:

"Адаме, Адаме, ты мой господине.

Не велит Господь Бог земным в раю жити.

Послал нас Господь Бог на трудную землю.

Велел нам Господь Бог трудами кормиться,

Велел нам Господь Бог хлеба севати,

И хлеб воскушати, и правдою жити,

А зла не творити".

Христос Бог родится, во Иордане крестится.

Во Иордане крестится, весь мир обновится.

Весь мир возновится, Адам свободится.

Христос народился, во Иордане крестился,

Весь мир обновился, Адам свободился.

И мы друзья-братия прибегнем ко Церкви,

Послушаем, братия, Божия писания.

Бог нас наказует щедрот Своих ради,

Чтобы мы не впали в превечную муку.

Послал нас Господь Бог на трудную землю.

Велел нам Господь Бог правдою жити,

А зла не творити.

Оставим мы злобу, восприемлем кротость,

Возлюбим мы нищих, убогую братию,

Накормим голодных, напоим мы жаждых,

Обуем мы босых, оденем мы нагих

Своим одеянием.

Проводим мы мертвых от двора до церкви.

С ярыми свечами, с горькими слезами.

И воззрим мы, братие, на дубовыя гробы.

Ой, вы гробы, гробы — превечныя домы!

Сколько нам ни жити, вас не миновати.

Тела наши пойдут земле на предание.

Души наши пойдут по своим по местам.

И все то мы знаем, и все то мы помним:

Доброго не делаем, что Бог нам наказует

В писании Божием.

Дает нам Господь много, нам кажется мало.

А на втором пришествии ничто не поможет.

Ни сребро, ни злато, ни цветное платие.

Ни друзья, ни братья.

Только нам пособит, только нам поможет

Милостыня наша от праведных трудов.

Только нам пособит, только нам поможет

Пост и молитва, слезы, покаяние.

Слезы покаяния душам на спасение.

Богу нашему Слава, честь и держава.

И ныне и присно и во веки веком

Аминь.

СКАЗАНИЕ О ПОТОПЕ

(на пятьдесят стихов)

1 — 10. Земля осквернишася.

Бог указует Ною, как строить ковчег.

1. Земля полнилась пороком

Осквернила свой путь пред Богом

Всяка плоть (дважды).

2. И речет Господь Бог Ною

От неправды нет покою, —

Строй ковчег (2).

3. Триста локтей долиною,

Пятьдесят локтей шириною,

Тридесят высоты.

4. Чтоб древа не гнилы были,

А углов руби четыре,

Со пределами (2).

5. Чтоб дневать и ночевати,

Возведи в ковчег полати,

Высокия, широкая.

6. Чтоб ковчег тот был покрытый,

Вкруг смолой везде облитый,

И внутри (2).

7. Чтобы в нем просторно было,

Чтобы места всем хватило,

Тварям всем (2).

9. Сам садись в ковчег с женою,

Сыновей возьми с собою

С женами (2).

10. Нашлю воды превелики,

Погублю весь род навеки

И скотов (2).

11–20. Наступление вод.

Бегство и гибель зверей.

11. Разошлись земныя бездны,

Разверзлись хляби небесны,

На 40 дней, на 40 нощей.

12. Потоп страшный умножался,

Народ, видя, испужался.

Гнев идет (2).

13. Видя воды многи люты,

Побежали в горы круты, —

Там спастись (2).

14. В дебри воды наполнялись,

Все животны выбирались

Наверх гор (2).

15. Все смотрели очевидно,

Как земли стало не видно —

Все вода (2).

16. Лютость в зверях перменили,

Один другому не вредили,

Лев, овца (2).

17. Страхом сильным укротились,

Уста их не отворились,

Немы бысть (2).

18. Кверху гласы выпущали,

Когда в воде утопали,

В смертный той час (2).

19. Вода горы покрывает,

И людей всех истребляет,

И зверей всех (2).

20. Человек смотрел на звери,

Как отверсты смерти двери

За его грех (2).

21–30. Прощание людей.

Досада на Ноя.

Гибель людей и птиц.

21. Друг со другом обнимались,

В час последний расставались

Муж с женой (2).

22. Отец с сыном тут прощались,

Мать со дщерью разлучались,

Брат с сестрой (2).

23. Горько плакали смотряще,

Руки к верху все вздымавше,

К Творцу всех (2).

24. Вдруг увидели волнами,

Ковчег Ноев с сыновьями

Носит там (2).

25. Больно им досадно стало,

Грех со злобою восстали

Пагубою (2).

26. Водой горы все покрыло,

И людей всех потопило,

И зверей (2).

27. Кои плавали водами,

Тех накрыло всех волнами,

Водой той (2).

28. Птицы воздух наполняли,

Непрерывно все летали,

Пользы нет (2).

29. Все их силы прекратились,

Сами в воду повалились —

На волну (2).

30. Крик великий подыяли,

Когда в воде утопали,

Шли ко дну (2).

31–40. Ной борется с водою.

Причаливает к Араратской горе.

Выпускает ворона, а затем и голубицу.

31. Не всех Творец истребляет,

Неких в ковчег затворяет,

Хранит впредь (2).

32. Ной печалился немало,

Как водою подымало

Тот ковчег (2).

33. Страх великий наводило,

Как ковчег с шумом носило

Ветрами (2).

34. Полтораста дней носились,

На Кавказе становились —

У тех гор (2).

35. Ной в ковчеге сохранялся,

Пока потоп продолжался —

40 дней, 40 нощей.

36. Открывал окно ковчега,

Выпускал он искать брега

Черна ворона (2).

37. Не нашел ворон, где сести,

На свое вернулся место,

На ковчег (2).

38. Голубица вылетала,

Сушу день она искала

До вечера (2).

39. Снова все неделю ждали,

Голубицу выпущали

С надеждою (2).

40. Голубица прилетала,

С древа листья обретала

Масличного (2).

41–50. Отступление потопа.

Расселение зверей и всех тварей.

Бог дает знамение Завета людям.

41. Ной в ковчеге с сыновьями

Во весь день той ликовали,

И жены их (2).

42. Средь воды суша явилась,

Дверь в ковчеге отворилась,

Вышел Ной (2).

43. А за ним в открыты двери

Вышли люди и все звери,

Птицы все (2).

44. По земле все разбежались,

Во всем свете размножались

Твари все (2).

45. После Ноева потопу

Всенародного утопу,

Стали жить, и Бога хвалить!

46. Стали строить пышны грады,

Насадили винограда

По всей земли (2).

47. Стали сеять, стали жати,

Зиму с летом пермежати,

Нощь со днем (2).

48. Людям, Бог, на многи лета

Дал знамение Завета

Радугою (2).

49. Нам с небес она сияет,

И мир Божий прославляет,

И Творца (2).

50. Наши годы быстротечны,

Но отныне в Роды вечны, —

С нами Бог (2).

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и

ныне и присно, и во веки веком.

АМИНЬ.

В ОКИЯНЕ-МОРЕ

В окиян-море камень ляжит,

На камене — церква стоит.

А у той церкви — престол стоит.

На престоле — книга ляжит.

Книга ляжит — Евангелия.

Читают ее два ангелия.

Два ангелия, три архангелия.

Перед ними стоит Матерь Мария.

Не так плачет — горько рыдает.

Они ее умоляют.

— Не плачь, не плачь, Матерь Мария.

— Ах, как же мне не плакати.

Мого Сына жиды взяли,

Жиды взяли, да распяли,

Терновый венец на голову клали.

С вином желчью причащали.

— Не плачь, не плачь Матерь Мария.

Не плачь, не плачь, Пресвятая.

На третий день Сын Твой воскреснет,

На небо подымется с похвалою.

Запоют песню "Иже херувимску".

С молитвою:

Аллилуйя, аллилуйя, Слава Тебе, Боже.

Аллилуйя, аллилуйя, Слава Тебе, Боже.

Аллилуйя, аллилуйя, Бог, слава Тебе!

* * *

И шла Мария с Божьего двора.

Аллилуйя, аллилуйя.

С Божьего двора.

Навстречу Марии — трое жидовьев.

— Не вы ли, жиды, Христа мучили?

— Не мы, Мария, — наши предковья.

Наши предковья — стары жидовья.

Ступай, Мария, на Сион гору.

На Сион той горе кряжи кряжуют.

Кряжи кряжуют, церкву будуют.

Как у той церкви три гроба стоят,

Как во первом гробу Сам Исус Христос.

Во втором та гробу — Иван Креститель.

А в третьем гробу — Дева Мария.

Над Исусом Христом — книги читают.

Над Иваном Крестителем — свещи пылают.

Над Девой Марией — роза расцвела.

Как с этой розы — да вылетел птах,

Да полетел этот птах, да под небеса.

Да все небеса растворилися.

Да все святии преклонилися.

Да что не есть это птах, есть — есть Сын Божий.

Есть Сын Божий людей намножил,

Людей намножил, хлеба зародил,

Хлеба зародил, — людей насытил.

МИХАИЛ АРХАНГЕЛ

Быть и дню, та и быть, быть и вечеру.

Быть и малому, та быть и старому.

Состарился человече, не спокаялся (2).

Придет смертный час, помянут тебе (2).

Ты иди-ка, человече, на Синайскою на гору (2).

Ты и глянь-ка, человече, к верху по земли.

Да и чем наша земля изукрашена?

Изукрашена земля церквами Божиими (2).

Ты и глянь-ка, человече, низко ко земли.

Да и чем наша земля принаполнена.

Принаполнена земля душами грешными (2)

Там течет, там гремет река огненная (2).

Перевозят, переносят через огненну реку.

Да и праведные души ко пресветлому раю.

Ко пресветлому раю, да к Самому Христу (2).

А и праведные души по сухому идут (2).

А и грешныя души по колено бредут (2).

А кричат они, зычат громким голосом.

Уж ты батюшка, Михаила, — судья праведный (2).

Первези-ка, пернеси-ка через огненну реку.

Через огненну реку да ко пресветлому раю.

Ко пресветлому раю, да к Самому Христу.

Отвечает сам Михаиле, судья праведный (2)

Рано пили, рано ели, рано тешилися.

Да не знали вы ни середы, да ни пятницы.

А Христова Воскресения вы да не празднывали,

А и в Божию церковь вы да не хаживали.

А и Богу Спасу нашему не маливались.

Отцы духовные читали — вы да не слушивали.

Отца с матерью своих да не спочитывали.

Вы идите, окаянные души, в огнь вечную (2)

В огнь вечную, да в тьму превечную (2).

Тут заплакали они — да души грешныя (2)

Ты прости, да прощай весь и белый свет.

Ты прости, да прощай Сам Исус Христос.

Ты прощай-ка сам Михаила, судья праведный.

Вы простите-ка прощайте, отец с матерью.

Вы простите-ка прощайте, милые братия.

И пропали души грешные, как и не были.

СВЯТИИ ГЕОРГИЙ

Во славном во Киевском городе

У славного у киевского князя да

Сделалась беда там великая,

Там беда великая, страшная.

А повадилась змея лютая.

Она змея ведь просит в день три головы:

Перву она просит куриную,

Другу она просит лошадиную,

Третью она просит человеческу.

Собрались купцы, да все бояре да,

Собрались большие там крестьяне,

Стали они думушку думати,

Как тут змею им отвадить.

Вы давайте-ко, братцы, жеребье кидать.

На кого тот жеребей повыпадеть —

Тот пойдет к змеи на съедение,

Тот пойдет ко лютой на истерзание.

Выпадал тут жеребий на царский двор,

На самого царя да на боярына,

Тут ведь царь-то киевский задумался

Тут ведь царь-то киевский запечалился.

Тут спросила дочь его любимая:

— Ты чего, наш царь, призадумался,

Ты чего, наш царь, запечалился?

Тут сказал-то царь своей дочери:

— Надо идтить к змеи мне на съедение,

К этой-то лютой на истерзание.

Тут его-то дочь успокоила:

— Ты не плачь-то царь, не кручинься.

Я пойду к змеи на съедение,

К этой я лютой на истерзание.

Села она краюшку бережка,

Стала думу думать, горько плакати.

Тут откуль не откуль добрый конь бежит,

Он со всею сбруей лошадиною.

На кони сидит Егорий Храбрый.

— Ты чего, девица, призадумалась,

Ты чего так горько призаплакалась?

— Как же мне не плакать, кручиниться,

Я пришла к змеи на съедение,

К этой я лютой на истерзание.

Говорить Егорий красной девице:

— Для тебя, девица, притомил коня.

Ты садись со мною на зеленый луг,

А сама гляди на синее море.

Когда сине море всколыбается,

Когда змея лютая подымется,

Ты буди, девица, меня от крепкого сна.

Тут Егорий Храбрый крепко заснул.

Стало сине море колыбатися.

Тут змея со моря показалася.

Устрашилась красная девица,

Она горько, горько стала плакати,

Стала будить Егорья Храброго.

Тут упала слезинка на бело лицо,

На бело лицо Егорью Храброму.

Тут Егорий, тут пробудился

На свово добра коня садился,

Брал он в праву руку копие острое.

Уж он бил змею-то прямо в голову,

Прямо в ее челюсти поганыя.

Привязал змею на шелков пояс.

— Будь же ты, змея, все умна-смирна

Будь умна, смирна, как скотинина.

Он давал змею ту красной девице:

— Ты сведи змею ту во Киев-град,

Ко дворцу тому, да ко царскому,

К самому крыльцу-то, золоченому.

Говори отцу свому, родителю:

— Ой вы, гой еси князья, бояре,

Ой, да вы попы, архиереи.

Вы бросайте веру бусурманскую,

Оставляйте ересь латинянскую,

Веруйте вы веру Православную,

Все по прежнему, да все по старому,

А не то спущу я змею лютую,

Поедом поест всех до единого.

Воскричали все купцы, бояре.

Воскричали большие там крестьяне.

Воскричали царь со царицею.

— Не пущай на нас змею лютую.

Мы построим церкви богомольныя:

Первую — Христу, Царю небесному,

Другую — Николе Святителю.

А третью — Егорию Храброму.

Будем верить веру Православную.

Все по-прежнему, да все по-старому.

КОНЕЦ ВЕКУ

Конец веку приближается,

А царь царство спокидает,

А сам идет во пустыню

Во дальнюю лесовую.

За ним идут его слуги,

Его слуги — верные други.

А он слугов ворочает:

"Вернитеся мои слуги,

Воротитеся, верные други.

А там балки глыбокия.

А в тех балках звери лютыя,

Живьем людей споедают,

Светлое платье растерзают".

"А мы зверей не боимся,

Тебе — царю — поклонимся,

Христу Богу помолимся".

Приуроченность исполнения:

1. Плач Адама — поется в неделю Сыропустную (Прощеное Воскресение перед Великим Постом) в Воспоминание изгнания из рая Адама и Еввы за преступление заповеди.

2. Потоп — поется в неделю святых Праотец рождественского Поста.

3. В Окияне-море — поется Великим Постом.

4. Шла Мария — поется Успенским Постом (с 1/14 по 14/27 августа).

5. Михаил Архангел — поется 8/21 ноября в праздник Собора св. архистратига Михаила и прочих сил бесплотных, а также в неделю мясопустную Воспоминания Страшного Суда.

6. Св. Георгий — поется в день св. славнаго влмч. и победоносца Георгия 23 апреля/6 мая, и 26 ноября/9 декабря.

7. Конец веку приближается (Иоасаф царевич) — поется в день Прп. Отец наших Варлаама пустыника, Иоасафа, царевича Индии, и отца его Авенира, 19 ноября/2 декабря.

(обратно)

Вячеслав Дёгтев ДО СЕДЛА!

Подав ему щит, отведе ему копие, и ударив его мечом в главу и рассече его до седла…

(Из летописи)

Поезд гремит на стыках, звенит на стрелках, грохочет на переездах и мостах. Я еду домой из Москвы. С мокрого севера на сухой родной юг. С убогих суглинков на жирный чернозем. Вагон давно уже весь спит. А я нахожусь в каком-то странном состоянии — то ли дремлю, то ли бодрствую, то ли пребываю в каком-то полутрансе-полусне. Картины невиданных событий проплывают перед глазами, я живу в какой-то другой, давно ушедшей, прожитой не мной эпохе, участвую в событиях, о которых никогда даже не слыхал. А впрочем… Если допустить существование генной памяти и увязать ее со словами прадеда о том, что какой-то из наших предков был в свите самого Чингиса, батьки-царя, это передавалось из поколения в поколение, — тогда все становится на место. В том полусне вроде как не совсем я, но в то же время отчетливо вижу свои, именно мои, руки, даже рассеченный палец — мой. Вот… вот вижу себя едущим на лошади…

Да, я еду на лошади арабских кровей, на своем солово-пегом мерине Сайтане, что злой, как сатана, сижу в седле несколько боком, по-нашему, так удобнее при долгих переходах, когда стремена во всю длину распущены, одна нога поджата, другая распрямлена, не так устаешь, особенно когда целый день в седле. Сзади, по обе стороны седельных подушек, покачиваются, поскрипывают кожей переметные сумы. Под войлочным потником, прямо на лошадиной спине, ближе к крупу, вялится, заветривает, пропитываясь конским «мылом», баранина. След в след за моим мерином идет заводная лошадь, лохматая, каурая, степная кобыла, на хребте которой высится походный скарб: палатка, казан, сумки с крупами, овчинный тулуп, запас стрел с треугольными наконечниками, рвущими кольчужное плетение, часть в берестяном запасном саадаке, часть в связке, беремя целое, волосяной аркан, кованный в Валахии топор-бердыш, кошма, попона и прочая всяческая всячина, прочий всякий шурум-бурум. За мной, по сакме прибитой, тянется весь мой десяток-юрт, звеня маслянистыми кольчугами-байданами да юшманами, гремя нагрудными стальными клепаными пластинами; чёрные конские яловцы на шеломах-чичаках развевает встречный ветер.

Я еду с родины, где не бывал двадцать лет, с родины, которая поразила своей нищетой и разочаровала крайним убожеством, тупостью и трусостью насельников-обитателей. Нет, сюда я больше не ездок. Я нарочно напросился со своим десятком в полусотню Махнача-багатура, который шел собирать ясак и тамгу, по мальмиусской сакме, на мою родину. Я проехал по тем самым холмам и буеракам, по тем перелескам, где двадцать лет назад бегал сиротой-подпаском за мирским стадом. Встретился с друзьями детства, которые еще живы (они меня не признали, говорили, что я сделался чистый нехристь-поганец, небось и конину вкушаешь? — и не только конину…), помянул тех, кто уже преставился, встретился с Ульяшей, по которой когда-то вздыхал и которая сейчас старуха-старухой и, похоже, ничегошеньки не помнит, отчего на меня нашла такая тоска, как давно уже не накатывало, я думал даже, что ничто уж не проймет после того, что видел и пережил, и вдруг похолодел от одной мысли, что не забери меня тогда баскаки, так и я прожил бы такую же скотскую, смиренную до убожества жизнь, как эти забитые смерды, без подвигов, без куража и славы; встретился и со старостой Ермилычем — тот на колени встал, солово-пегое стегно коня моего Сайтана, злого как сатана, лобызал, умиленные, притворные слезы проливал, старый лисовин с козлиной бороденкой, свои благодеяния ко мне вспоминал, — хлестнул я его плеткой-камчой по лицу, несильно хлестнул и три раза всего за все его «благодеяния», я-то не забыл ту жгучую обиду, которая все эти годы хранилась в душе, где-то в самом потаенном, темном и забытом уголке, хранилась, свернувшись в тугой клубок, как аспидно-черная змея-гадюка.

И вот еду я с сырой, бедной, не родной мне уже родины, чтобы никогда уж сюда не воротиться. Я — ордынец, каз-ак, вольный человек, воин, живущий с войны, с сабли и с крови, я участвовал в знаменитом, очень удачном и дуваном богатом походе к Лазоревому Морю, о котором до сих пор бояны слагают и поют стихиры, и горжусь, что являюсь воином батьки-Батыя, покорителя окоёма, да будет он жив, здоров и могуч, и что батька отмечает меня и три раза приветствовал по имени и прозвищу, как когда-то самого Назара-багатура: привет, Ваньша-дёготь-багатур, крепка ли твоя рука? — Крепка, батько, умру за тебя! — отзывался я на прозвище, которое прилипло ко мне за то, что остер и едок на язык и смутить могу человека одним словом. А родился я смердом черным, и жил тут, в этой деревне, которую только что покинул, жил при мирской скотине, жил хуже скотины, пока не пришли баскаки за тамгой, данью кровью…

Ах, как мне хотелось побывать на родине, все эти годы так прямо и разжигало, даже во сне видел, как хожу по родным местам, встречаюсь с земляками, рассказываю о тех девяти, с которыми уходил когда-то в неведомые дали, как умирал Лука по дороге в Орду от антонова огня, а Ерман от горячки уже в учебном лагере, Косьма ушибся, упав на учениях с лошади; как погибли Микита, Мартын и Емеля в боях за Кыев-Кивамань и за Буду; как умер от ран Фома в Валахии, а Сенька утонул в голубом Истре; с Тита же, говорят, с живого бессы содрали кожу; я хотел поклониться родине от имени всех моих погибших друзей, — кто знает, сколько самому осталось, — передать их родным последние наказы, а заодно и самому показаться, пусть посмотрят, что получилось из бывшего мирского пастушка Ваньши, которого все унижали и обижали, особенно староста Ермилыч, похожий на козла-цапа, который однажды даже выпорол на глазах у всего села, и главное, ни за что ни про что: корова его объелась жирного пырея, а тому взбрело в его плешивую башку, что — зеленей. Какие только кары не выдумывал ему в детстве, и вот вчера отомстил, хлестнув его при народе сыромятной камчой, да по лицу. Хоть это и не по-христиански, ну да нагайка моя — она же не христианка. Может, оттого и нет никакой радости?..

В ту далекую осень, когда забирали нас в Орду, казалось, жизнь кончилась, а сейчас-то понимаю, что тогда она только-только начиналась, настоящая, и что, похоже, то был воистину — Промысел Божий. Была поздняя осень, чернотроп, глухая, однако еще сухая и теплая осень, когда приехали из Орды баскаки собирать ясак и тамгу, десятину кровью, — о, что за вой поднялся! Бабы, чьих детей назначили к участию в «смотринах», выли дня три, некоторые катались в ногах у Ермилыча, тогда он еще не старый был, лысина только-только намечалась. Лишь обо мне, Ваньше-пастушке, никто не голосил и никто не просил за меня, не валялся в ногах у старосты. И тогда я сказал себе: если останусь жив и если суждено будет встретиться — обязательно отплачу сполна этому плешивому козлу, этому цапу смердящему. И вот вчера сдержал слово свое и должок вернул.

А тогда нас построили в ряд, человек сорок, мальчишек-подростков, и вдоль неровного строя стали ходить «купцы», пристально осматривая «товар». Щупали плечи и ноги, в рот заглядывали, заставляли дыхнуть. Сразу выбраковывали низкорослых, косых, рябых, конопатых, слабосильных, больных нутром. Остальных стали «испытывать»: кого били плеткой по лицу, кого ударяли ладонью в лоб, кого заставляли бегать с камнем в руках… Отобрали десять человек, которые все сейчас уже мертвые, за исключением меня. Меня тогда взяли сразу, почти без проверок. Толстый мордастый баскак — это был Назар-десятник, Назар-багатур, мой будущий наставник и отец-атаман, которого срубили железные лыцари в Моравии, закованные в карасины и бригандины, срубили, развалив алебардой старый надежный его бехтерец, да будет ему та каменистая неродная земля лебяжьим пухом и да не обнесет его на том свете золотой чаркой Михаил-Архистратиг, — так вот Назар-десятник меня выделил сразу и, хлопнув по лбу ладонью, заглянул в глаза и сказал: "Якши, хлопче, добрый будешь каз-ак!" — и отвел в сторону. Никто по мне не заголосил, как голосили по другим, убивались как по покойникам, когда их признавали «годными», никто даже не повернулся в мою сторону. Я был круглый сирота.

В тот же день нас увели, и к вечеру Ваньша-пастушок впервые наелся от пуза мяса, и подумалось тогда, что жизнь, похоже, начинается не такая уж и дурная, коль будут так кормить всегда… Двигались каждый день, вдоль засек, которые называют «козни», от станицы к станице, и все к югу да к югу, туда, куда летели над головами вереницы гусей, клинья журавлей, стаи уток. Почти на каждой ночевке к нам все прибавлялись и прибавлялись свежие «новоордынцы». Ехали мы на крытых войлоком возах-арбах около месяца, и к филипповкам, с заморозками, добрались наконец до первого ордынского города, окруженного кознями деревянными, у которого название было чуднОе — Ворона-ж. Город стоял в устье темной, почти черной реки с таким же чуднЫм названием. Мы все дивились, смеялись такому названию, пока кто-то из местных, взрослых ордынцев-воронежан не растолковал: река, видите, какая черная? Как ворона. Но с названием «Ворона» уже есть одна река, тут, неподалеку, поэтому эта — Ворона-ж, то есть тоже Ворона, еще одна Ворона.

Тут мы перезимовали — в огромных войлочных шатрах, по два десятка-юрта в каждом. Отцы-атаманы учили держаться в конном строю, идти намётом в лаве, когда дрожит сама матушка-земля, учили стрелять из луков, из тугих самострелов на полном ходу, устраивать «танец-хоровод», когда проходишь на всем скаку вдоль вражеского строя и с самого близкого, убойного расстояния посылаешь стрелу за стрелой, меткие, каленые, управляя конем с помощью ног; учили набрасывать друг на друга арканы плетеные, рубиться саблями, сперва деревянными, в полторы руки, а потом настоящими, вострыми, харалужными. А на праздники, на Рождество, на Крещенье и Масленицу мы участвовали в больших охотах, которые устраивал местный батька-атаман, улусный коназ Мамий-урус, загоняли старшим воронежанам зверя под выстрел верный, тугой, убойный, или под рогатину, под сулицу лавролистую, длинножалую. Ух, и славная потеха была!

Да, милая сердцу, лЮбая душе начиналась жизнь. И чего это все наши землепашцы так боялись даже самих слов — «ясак», "тамга", «баскак», "орда"? Это ж не слова — музыка!

* * *

Поезд идет с севера в южную сторону. Он гремит на стыках, лязгает на стрелках, грохочет на мостах и переездах, он везет меня, полусонного, прямо с банкета, который устраивало Российское Дворянское Общество, на котором присутствовали все самые родовитые русские фамилии из России и из эмиграции, и у меня еще не выветрился легкий хмель тех изысканных вин и водок, что подавали на том званом вечере, и еще звучат в ушах странные тосты, произносимые за столами:

— Выпьем, господа, за покорителя Вселенной великого Чингис-каана, отца нашего, родоначальника всей русской аристократии!

Или:

— За родину нашу, непобедимую Русь-Тартарию, Великую Скуфь, господа, и за войско ее, Золотую Орду, которая подвигами своих витязей-багатуров и мощью державности своей превзошла оба Рима!

Пили также за рыцарей русского ордена под названием "Золотая Орда" и за "Матерь городов русских и тартарских Кыев-Кивамань, который покорил, а затем, в память о победе, украсно украсил новыми храмами трижды, трижды и трижды великий хан-хакан, царь и каан батька-Батый".

Но после этих тостов выступил известный академик, который потряс-поразил уж совсем до конца, до самого до донышка…

* * *

Я вижу тот знаменитый поход на Кыев-Кивамань. Вот, вот… Я в нем участвовал. Началось с того, что улусный коназ замыслил измену Царю Золотой Орды и стал дружину свою холить-укреплять, и понастроил, глупый, каменные козни, и прочие всяческие укрепления вокруг города, и собрал, дурень, войско, и посмел дерзнуть выйти из-под высокой руки хана-хакана, великого царя-каана, да будет он жив, здоров и могуч, непобедимого батьки-Батыя. По всем становищам степным, казачьим сполох пронесся, как летний скорый пожар: седлать комоней! И через три недели мы под стенами Кыева-Кивамани уже кандей варили из молодых молочных жеребят, родившихся не вовремя. Ух и веселое было дельце! Мы взяли город приступом, почти с ходу. Поставили противу трех ворот по суковатому, окованному железом «барану» и били, били в ворота три дня и три ночи, пока железные лбы «баранов» не проломили дубовых ворот. Что там началось! Руки по локти, а ноги по колена были в крови в братской, мой тегиль кольчужный, арабской работы намок, аж звенеть перестал, улицы усыпаны то головами русыми, то шеломами кованными, черкасскими, что с носовыми стрелками…

Коназа-отступника, виновника этой сечи кровавой, и ближних боярей его, приспешников неразумных, кои помогали ему чинить воровство супротив Бога и великого батьки-Батыя, наказали по-царски: кому палаты из двух сосенок с перекладинкой соорудили, кому престол вкопали заостренный, чистым златом-рыжьём позолоченный, — пожалуйте восседать! Дуван богатый был: красных девок неизработанных, дочек бояровских пачками за косы связывали, парчу на ноги потные мотали, аки дерюгу, лошадей царьградским бархатом, черным, червленым и чермным покрывали, кому какой нравится, да еще благовонными маслами всякими, тоже заморскими, ромейскими, брызгали, для приятности, а сапоги свои смазные дегтярные чистым коровьим маслом мазали. Стены-козни каменные развалили-разрушили до камня до последнего, дабы неповадно никому было впредь отгораживаться от справедливейшей, Богом данной власти и от всевидящего, милостивейшего ясного ока хана-хакана, великого царя-каана Золотой Орды, да будет он жив, здоров и могуч, непобедимого и великолепного нашего батьки-Батыя.

Из камня, что от крепостных стен остался, приказано было выстроить две церкви, не в память о победе, а в память о наказании, да подновили храм Святой Софии, покрыли его тем самым рыжим золотом, каким коназ-отступник в мечтах своих дерзновенных думал отделать трон свой удельный, улусный, незаконный, противный Богу, не допустившему сие, а также замостили почти весь Хрещатик, чтоб всяк проходящий и проезжающий по тому камню помнил: не балуй супротив Царя! Власть его — безгранична. Власть его Богу угодна…

Тогда многие язычники-поганцы, вся нерусь из Орды крестилась — прямо в студеном Борисфене. Десяток наш Назара-багатура крестился почти весь. Первым сам Назар вошел, прямо в куяке чешуйчатом, с выхваченной из ножен сафьяновых саблею булатной, харалужной, сирийского закала, три раза окунулся с головою в мягкую, сладкую, волокнистую воду, всякий раз высоко поднимая кривой булат над бритой, крутой, с черным оселедцем головой и оставляя сталь сухой. Поп удивился: что ж ты, дескать, мил-человек, орудие свое не окрестишь? На что мудро ответствовал Назар-багатур: "Я согласен, бачка, выполнять Христовы заповеди, милы они сердцу моему, согласен жить по ним, но пусть меч мой иззубренный не знает ни пощады, ни сострадания, ни жалости, — на войне, бачка, это плохие советчики; теперь ему отвечать на удар ударом, ему творить святую месть и расправу, ему карать врагов — так что пусть меч остается покамест нехристем". Примеру его последовал весь наш десяток-юрт, а затем все нехристи-язычники из сотни, и вскоре вся нерусь в Орде крестилась именно так.

После победы и усмирения неразумных, после наказания достойного злодеев-зачинщиков пошли мы на Валахию с Мадьярией, за Венгерские горы, пополнив прежде ряды свои дружиной кыевской, а также многими охотниками досужими, до славы и серебра жадными. Нужно было наказать тех, кто бездумно-легкомысленно науськивал коназа кыевского, аки пса-сеголетка неразумного, супротив единоверцев и единокровцев, супротив Царя, Богом данного, а также богатого дувана ради. Прошли мы те страны легко наскрозь и наказали неразумных соседей знатно, но совсем не по-христиански — оставили развалины после себя да головешки, чтоб лет тридцать им, соседушкам, и в башку не приходило о себе напоминать как бы то ни было, даже с дружескими чувствами приставать.

На большом поле, за горами за Венгерскими, стыкнулись мы с тевтонами, в железные латы закованными, да с резвою мадьярской конницей — это, братцы, вам не валахи-вахлаки, шутили мы промеж себя, тут сурьезное дело. Куснули мы их стрелами сблизи из своих тугих самострелов, устроили им «хоровод», когда десяток за десятком, юрт за юртом проносится вдоль строя, осыпая стрелами калеными, да всё по кругу, по кругу, перед самым железным носом их бурой «свиньи», и мадьяры, которые как дети, увязались-таки за нами, а мы от них, вроде как в страхе, бечь во все лопатки, нам ведь того и надо было, а следом тронулась и железная тевтонская «свинья». Строй у них нарушился, рассыпался, смешались они, а мы и повернули тут, да и охватили их. То-то потеха началась: головы падали на землю раньше, чем мечи из рук, поле усеялось головами да шеломами, аки булыжниками, и комони наши, дикие, степные, спотыкались, не привыкшие к городским таким причудам, и кровь лилась, аки вода дождевая. Мадьяры дрогнули сразу, жидковаты на бой были завсегда, дрогнули и пустились во все тяжкие бечь-спасаться, кое-кто из наших удальцов увязались за ними, позарившись на комоней их резвых, машистых, мягкого, неслышного хода, — ну да многим из них все-таки удалось спастись; тевтоны же упрямые, на бой стойкие, изрублены были без пощады почти все. Рука тогда рубить-колоть уморилась.

После той победы, к вечеру, устроили мы пир на крови, прямо на поле брани, на поле нашей вящей славы: настлали на теплые еще трупы врагов доски, доспехи или что придется, покрыли их попонами, ели и пили, скользя и оступаясь в крови, и коршуны-стервятники кружили над нами, а по курганам древним, гуннским, хунгарским волки-переярки подвывали тоскливо, облизываясь и поскуливая, лисицы красно-бурые тявкали, ожидаючи, а мы говорили заздравные речи в честь вождя нашего, великого царя-каана батьки-Батыя, да будет он жив, здоров и могуч, и у многих руки были в засохшей крови, и своей, и чужой, и они мыли их винами сладкими, медами стоялыми венгерскими и выковыривали, выколупывали ножами подсаадашными, кинжалами кривыми хивинскими кровь ту черную из-под ногтей, и пели, и плясали, захмелевшие, и веселились всячески, кто как мог, да так веселились, куражились, зело бурно и буйно, что у пленных у некоторых волосы вставали дыбом или седели они в мгновение ока, ибо многие из наших во хмелю во диком, в пылу и крови победной, в кураже излишнем отведали человечины, зажаренной пленными рабами тут же на углях, и даже сравнивали во всеуслышанье — о, ужас! — кто отменнее в смысле вкуса, тевтон ли, мадьяр ли, или валах, ибо имели пагубную такую привычку, нажитую в долгих походах, когда неделями приходилось довольствоваться или вяленой тарпанятиной, или конской падалью, а когда уж припирало, то и — прости, Господи-человеколюбче! — то и человечиной, иной раз, каюсь, приходилось даже своих раненых, больных, а когда и здоровых по жребию пускать в братский котел, и пристрастившись этак, многие из наших не в силах были перебарывать ту пагубную, далеко не христианскую привычку, особливо во хмелю, — человечина-то, она сладкая!..

А над всеми нами, на кургане на крутом, полынном, сидел на троне золотом походном сам царь-каан, сидел в окружении эсаулов удалых, ярых в бою бояров, аки сокол ясный, который летает быстрой мыслью и в высоту, и в глубину, и в ширину легко и играючись, беспредельно. Не мешают ему ни горы высокие, ни реки бурные, ни моря пространные, ни пустыни безводные. Провидит он отдаленное, прозирает сокровенное, заглядывает в преждебывшее, проникает в будущее, шествует по лицу моря гладкому, входит в двери запечатанные. Очи его голубиные, крылья его орлиные, проворность у него оленья, дерзость и отвага — львиная, верность лебяжья, благодарность горлицына, незлобие ягненково, быстрота ястребиная, бодрость журавлиная. Тело его — алмаз самородный, драгоценный, щеки — яшма уральская, самоцветная, руки — смарагды точеные, глаза — сапфиры синие, индийские, борода — янтарь солнечный, варяжский. Над главою его златовласою, венцом увенчанною, аки семь эсаулов верных, летают-вьются семь птиц божиих: дух веры, дух власти, дух надежды, дух совета, дух прозрения, дух милосердия и дух самодержавия. Голос его — труба иерихонская, серебряная. Слово его — олово литое, закон для смертных. Движение указующего перста его — как молнии сверкание и земли трясение. Вот он — батька-Батый, владыка окоёма…

После того пира страшного дальше пошли мы совсем уже легко — целые народы в ужасе пред нами разбегались. Так шли мы всё на заход да на заход солнца без остановок и дошли этак до самого до Лазоревого Моря. Кабы не море — мы бы прошли и дальше. На берегу того теплого моря остановились дух перевести и пораскинуть мозгами. Знающие люди промеж нас басни баяли, что на той стороне моря, дескать, купается в роскоши будто бы сам Вечный Град, но мы не очень-то верили тем россказням — уж дюже бедная земля там, горы да камни, да сплошной песок родимый, не с чего тут взяться богачеству, среди таких неудобий. И как только народ проживает на убогой такой земле? Орда взволновалась, забурлила, зашумела, собрался круг, и в один час круг постановил: будя! И так всяческого дувана — цельные обозы на каждого последнего коновода, резвых мадьярских скакунов-аргамаков по три головы на брата, рабов и прочей разнообразной скотины — стада несметные, красных девок всех кровей — бери, не хочу! — и батька-Батый, великий царь-каан, да будет он жив, здоров и могуч, желание наше услыхал, гласу своего народа внял и велел, наимудрейший и наисправедливейший, выкинуть у шатра своего царского, шелкового, парчой крытого, заветный треххвостый бунчук, знак победного скончания похода, и мы повернули назад, домой, рассказывать о том детям своим и внукам и в славе и почестях купаться.

* * *

Поезд несет меня с сырого севера на родимый юг. Он несет меня, полупьяного, с того очень важного симпозиума-банкета, который, как говорилось перед тем, перевернет, рассечет мир, во всяком случае мир исторический. Ибо там звучали такие убийственные, такие еретические, на взгляд историка, слова, которые нельзя, невозможно оставить без внимания. Доклад известного академика, при одном упоминании имени которого историки-ортодоксы буквально приходят в бешенство, потряс и меня. Выставив острую бородку, академик вопрошал с трибуны:

"Странно, почему-то монгольская так называемая экономика пострадала от "военных авантюр Чингисхана", как пишет об этом один ученый монгол, и пострадала так основательно, что аж на пять веков исчезла совсем, вплоть до века двадцатого. А вот экономики Испании, Голландии, Англии и других стран-завоевательниц обеспечивали заокеанские авантюры своих правителей в течение четырех столетий, и почему-то не только от этого не пострадали, а наоборот — расцвели бурным цветом, ибо успешная война была всегда самым лучшим бизнесом. Тут же все наоборот. Не правда ли, странно?"

Я был на том симпозиуме-банкете с женщиной, которая потом провожала на вокзале и которую в Москве считают моей женой, у которой я живу, когда приезжаю в Москву, и которая собирала меня в дорогу.

И вот поезд несет меня домой, где уже с вечера ждет другая, которую друзья и близкие тоже считают моей женой. И это длится долгие годы, и похоже, конца этому не предвидится. Друзья завидуют: хорошо, дескать, устроился; враги злословят: татарин, азиат, развел, понимаешь, гарем, и куда только власти смотрят, и о чем эти бабы несчастные думают?! Ну, власти у нас смотрят известно куда, а что касается баб — так вы спросите у них, несчастные ли они?.. Их это вроде как не беспокоит. И даже вроде как устраивает такое положение дел. Во всяком случае, они таких вопросов не поднимали — зачем их поднимать, эти глупые, неразрешимые вопросы.

"…Давно известно, что всякая история — это собрание всевозможных мифов. Русской истории это касается в особенности. Сколько раз, уже на нашей памяти, история перекраивалась, перекрашивалась, в ней менялись не только векторы, — говорил этот академик-математик, — но порой менялись и сами полюса. Причем не один раз в течение всего только одного столетия. И это нормально… Ибо такова человеческая сущность и таково назначение истории — обслуживать правящий режим. Но удивительное дело: всякий народ выбирает для своей истории мифы погероичней, поблагородней, со временем всякий затесавшийся «негатив» замалчивается, а «позитив» всячески выпячивается, у нас же почему-то всё наоборот. Мы всё никак не можем расстаться с этим грязным немецким измышлением о трехсотлетнем рабстве, придуманном и навязанном нам Миллерами, Шлёцерами и прочими иноземцами, которые писали русскую историю и против которых гневно выступал Ломоносов. Ну вот не хочется нам быть вольными, воинственными азиатами, хочется быть порабощенными, несчастными, униженными, но европейцами!.."

* * *

У меня и в той, пригрезившейся жизни, тоже было несколько жен. Одна была рыжеволоса, как батька наш Батый, да будет он жив, здоров и могуч, Марийкой звали, ромейка, я взял ее на саблю как военную добычу-дуван в какой-то крепости, не доходя до Буды-города, на берегу широкой реки с названьем Истр (там еще груши в каждом дворе росли — вот такие огромные груши, с кулак!).

Эх, и девка была — огонь! Прямо хоть и не воюй, а с нею только и прохлаждайся. И где только, когда только научилась всяким неслыханным амурным премудростям?.. Я страшно ревновал ее к прошлому, к «учителям» ее бесстыдным, два раза даже сёк плетью — под горячую руку. Она же твердила: только со мной счастлива, на край света готова, отрекаясь от прошлого своего гадкого, вроде как и не было его. Она за мной в обозе ездила весь поход, пока та, вторая, точнее, первая, «старшая» жена дома ждала с дитем. С Марийкой я забывал обо всем на свете — год мелькнул, как день один.

Но не всем по сердцу была она. Назар-багатур хмурил свои сизые брови. Ты что, спрашивал, не знаешь разве, что все беды-несчастья на свете от баб? Кто красуется как обезьяна? Болтает и велеречит, как сорока? Мудрствует, как идол; осязает, как преисподний крот; щупает все, как безокий; гордится, как безумный; изменяется, как месяц на небе; беспокоится, как нечистый; плетет сети, как паучина; трепещет, как осина; алчен, как пес; жаден, как водяная болезнь; лукав, как змий; ласков, как тигр; постоянен, как море; верен, как ветер; надежен, как весенний лед; рассыпчив, как сухой прах; исчезает, как сон…

Я пропускал его слова мимо ушей — мало ли что взбредет на ум старому одинцу. Обнесло его женской лаской, бездонной и беспредельной, как теплое, нежное море полуденное, вот и завидует чужому счастью. Я-то знал, что это далеко не так. Ах, Марийка!

По-нашему гутарить выучилась она на удивление быстро. Особенно ругаться… Через месяц-два вовсю лопотала, конину-тарпанятину ела, вяленную под попоной, кумыс пила и кровь лошадью из жилы на шее употребляла. В шароварах атласных щеголяла, будто и родилась в них, ругалась посармА, по-сарматски, похлеще самого сотника нашего, матерщиника-посарОмщика страшного Котяна, — он лишь смеялся, довольный, видя, что она не понимает значения произносимых ею слов. Ах, что за девка была! Просто огонь греческий. Она-то и поведала, какой наводит на них ужас Орда-войско, гривастые наши буланые и соловые приземистые кони-комони степные, лохматые наши бараньи, белые, да волчьи-бирючьи, серые шапки-папахи невиданные; нетупящиеся наши, кривые как месяц сабли-джигурды булатные, копья-пики наши, сулицы лавролистые харалужные, с бунчуками-чёлками на концах. Мы для них, для греков, для ромеев, — бич Божий. Исчадия ада-тартара. Они называют нас "Мегалион тартар", что значит — "Множество из преисподней". «Ордэ» же по-ихнему — «союз». А еще зовут Великой Скуфью, русь-борусью, козарами-хозарами, а также моголами и тартарами. Да пусть хоть горшками называют…

Наш юрт однажды сено заготавливал, и прихватили нас валахи, сучьи дети, которые пятеро одного не боятся, их и было как раз впятеро против нас, и пришлось драпать во все лопатки, только ошметки из-под копыт через головы летели, скакали мы и час, и два, и три. Кони-комони наши запалились, вот-вот падут, и стал я отставать со своей Марийкой — она как раз со мною напросилась, как назло. Цыганистый десятник, из берендеев диких, Назар-багатур тоже отстал с нами и орал, брызгая слюной, кровавой от потрескавшихся губ: "Брось девку! Брось! Новую найдешь!" Нет, не брошу, твердил я. "Ежели жалко отдавать — сруби девку, и дело с концом! Не можешь — давай я сам!" Послал я его посармА, да по матушке. Осерчал он, сверканул желтыми белками из-под шлема легкого, миссюрки кольчужной, хлестанул коня плетью и, звеня чешуйчатым куяком, скрылся из виду. Остались мы с Марийкой один на один со степью чужой да с небом, где чужой, глухой до нас Бог сидит. Одна надёжа — на верных степных коней буланых, на десницу крепкую, да на саблю вострую, булатную, харалужную, в полторы руки, длинножалую, заветную, убойную, с расширением на конце лезвия, что называется — елмань. Валахи растянулись на полверсты, ближние настигали, приближались, гремя тяжелыми громоздкими бригандинами, да грубыми карацинами, которые я бы и даром не взял. Сбросил я им свои переметные сумы с добром, и на какое-то время удалось оторваться, запутать следы, и на минутном привале Марийка попросила — потребовала! — приголубить ее напоследок, да так, чтоб в глазах потемнело, и взяла с меня клятву жаркую, сиюминутную, страшную: коль не удастся уйти нам — чтоб срубил бы ей головушку буйную, прекрасную, незадачливую, чтобы кудри ее златовласые никому б не пришлось ласкать-расчесывать, кроме тебя, голубь мой ясный. Срублю! — успокоил я, радостный, куражливый от таких ее слов сладких, и мы опять помчались, шибче ветра полетели на взмыленных, на борзых своих конях, готовых вот-вот свалиться в пыль степную, полынную, но пока не падавших…

Валахи, сучьи дети, нашли-оглядели нас и опять настигать стали. Правда, теперь их было уже гораздо меньше, часть где-то отстала. Лошади у их были резвее, машистей наших, они неумолимо приближались. Раза два уже подходили совсем близко, на бросок аркана, кричали весело "КУдла! КУдла!" — блестя бело-кипенными зубами, звеня плохими своими кольчугами-карацинами, пластинчатыми, клепанными бригандинами ромейской работы, самыми дурными, какие только бывают, метали арканы волосяные, да Господь проносил, миловал, а может, бросали неумело, один раз всего только аркан сбил красный яловец, хной крашенный, с моего чичака железного. Из луков же, из тугих самострелов, не стреляли, то ли не умели на ходу стрелять, то ли живьем им захотелось, загребтелось нас взяти…

Но вот на наше счастье впереди засинел лес, и наши взмыленные, загнанные кони-комони приободрились, заржали обрадованно, шибче пошли в намет, и мы опять оторвались и со всего маху влетели на узкую извилистую лесную тропу-сакму. Тут только друг за другом, никак иначе, особо не разгонишься. Пропустил я Марийку вперед, а сам вынул из карманов десятка два железных шипов-ежиков, чесноков, репьев кованных, по-разному их называют, но только как ни кинь их, они всякий раз острием вверх становятся. Всю погоню терпел, не бросал, даже когда арканы рядом по-змеиному шелестели-шипели, стерпел и тогда, ждал такого вот, удобного, верного случая. Сыпанул я кованых подарочков для их лошадок, для нежных их копыток, и слышно было сквозь кусты, как жалобно, по-жеребячьи заржали их одры, стало быть, подарочки мои дошли по назначению. Что за гвалт поднялся, что за ругань! Для уха ж моего — музыка! Похоже, всего один всадник и проскочил невредимым, себе на беду — вон, мелькает за кустами красная его епанча. Больше, кажись, никого. Ну что ж! Как там учили-то?.. Сбросил на ходу лишнее Марийке, чтоб не мешалось, резко развернул своего буланого — хороший конек у меня тогда был, все понимал, как человек, — приосадил его на задние ноги за кустом за ракитовым, и когда валах подлетел, как молодой глупый пес-сеголеток, я прянул на него из засады, подал ему под его копие свой щит червленый, миндалевидный, с умбоном, бляхой железной в середине, жало копья скользнуло в сторону с умбона, и в один удар я сбрил звонкой харалужной саблей своею с плеч долой его песью, дурную башку, из которой брызнуло клюквенным киселем, шелом с наушами, легкий, бармица кольчужная, в кусты полетел, а голова вон запрыгала, милая, по зеленой по травушке, поливая ее, муравушку, влагой теплою, запрыгала как мяч тряпичный, недоуменно-растерянно хлопая карими глазами…

Ха-ароший после него коник достался, после валаха того дурного, не конь, а прямо сокол быстролетный. Кольчужка ледащая у него была, незнатная, ременного скрепления, ярыка, даже смотреть не стоило, а вот конь — просто волчище иноходный, машистый. Марийке подарил его, милой своей любушке, нехай, думал, тешится, сладкая моя. Да только недолго пришлось потешиться-покататься ей на том конике-соколике, на волке-бирюке иноходном, машистом, недолго пришлось полетать на том чудном аргамаке с мягким, неслышным ходом, — через неделю начались схватки, случился выкидыш, а потом зачахла, зачахла девка, да и померла. Эх, Марийка, Марийка! Как горевал я, любушка моя! Как убивался!..

* * *

Из Москвы меня провожала жена с сыном, а встречать будет жена с дочерью. Будет ласкать меня, соскучившись, и осторожно расспрашивать, как там встречали да чем угощали. Всё было хорошо! — буду отвечать-отмахиваться. Женщину ведь только повадь, только начни отчитываться перед нею… Еще чего! По паспорту я — холост. Мужчина должен быть свободен. Хотя бы формально. Хотя бы чисто внешне. Хотя бы в мечтах или снах. Иначе можно ставить крест на себе. На своих претензиях и амбициях. И аргамак-иноходец, одер дерзкий быстренько превращается в заезженную клячу, в глазах пропадает блеск, они становятся печальны и невыразительны и никого уж ни на что не вдохновляют. А потом удивляются: откуда такое количество алкашей и импотентов? Нынешняя жизнь искореняет прежде всего мужское начало, превращая мужчину в раба обстоятельств, в заложника условностей, которые выдумывают наши всевозможные "учителя духовности", все эти желтолицые ханжи-непротивленцы, перманентные неудачники…

У всех моих предков и по отцовской, и по материнской линии было по две, по три семьи: прадед, уходя в город в извоз, каждую зиму жил в своей городской семье и даже с обеими женами был венчан; дед, будучи председателем колхоза, который включал в себя два соседних хутора, на обоих хуторах имел по семье; другой дед, по материнской линии, систематически уезжал на Северный Урал на полгода, на сезонные заработки, и тоже имел там семью. Обо всех этих шашнях все знали или догадывались, но никому из детей не взбредало на ум порицать за то родителей.

"Живи сейчас, живи, как любо душе, ни о чем не жалкуй, завтрева может не быть, поэтому живи каждый день, как последний", — говаривал, бывало, прадед. Он умер в семьдесят четвертом, в возрасте девяносто четырех лет, пережив трех жен, последнее время он глядел на окружавшую его жизнь — на разводы, на аборты, на короткие юбки — и качал головой; не раз ворчал, что все беды-неприятности от баб-бесконвойниц, что раньше, как и тысячу лет до нас, с женщинами общались посредством трех команд: "геть, баба!", "гайда, баба!" и "цыц, баба!" — и всё было в порядке, особливо с ростом народонаселения, а теперь, тьфу, глаза б не глядели! — шамкал старый коммунист, бывший на двух съездах в двадцать пятом году, где гневно осуждал Троцкого за левый уклон. Дед был легендарный, лично знал Калинина, и даже со Сталиным за ручку здоровкался…

Задорно выставив острую калининскую бородку, академик говорил с кафедры:

"…Странно, почему-то монгольский народ до того деградировал после ухода из родных степей батыров-завоевателей, как это трактует Л.Н. Гумилев, что даже утратил письменность, растерял элементарную культуру, и почему-то в Монголию ни один из батыров не вернулся, не прислал родным ни копейки денег, не прислал от щедрот ни одного раба, ни русского, к примеру, ни китайца (в отличие, скажем, от Италии, где рабов, вследствие постоянных успешных войн, было так много, что они со временем даже изменили внешность и менталитет жителей Апеннинского полуострова); почему-то отток батыров на запад был столь велик и стремителен, что оставшиеся монголы очень быстро превратились в самых примитивных скотоводов, забывших письменность, культуру, свою «великую» историю и даже то, что они — монголы. А вот Испания, Голландия и Англия по триста-четыреста лет, в течение десяти поколений, посылали и посылали на "военные авантюры" своих лучших идальго и джентльменов во все концы света, и народы этих стран ничуть от такого оттока пассионариев не выродились. Англосакс и через тысячу лет — англосакс; немец — он и в Казахстане немец и не стал похож на казаха, а испанец — на негра или индейца. И почему-то Индия говорит по-английски, а Латинская Америка по-испански, а не наоборот. Да и нынешние американцы что-то не спешат учить русский язык, или, к примеру, сербский… Ведь не дело победителей учить язык побежденных. Но вот ярлыки на улусные княжения, выдаваемые царем в Орде, почему-то все написаны по-русски. Странно, не правда ли?"

* * *

"Старшую" жену я тоже взял на саблю. Она тоже была военной добычей-дуваном. Эта была черной, как южная ночь. И такая же дикая и строптивая, как те черные горы, где я ее добыл. Царапалась и кусалась цельную неделю. Но только еще слаще казалась моя власть над нею. Ух и натешился — как кот на масленицу. Дело молодое… Но через неделю надоела эта канитель. Руки, как у куриного вора, подраны, рожа расцарапана да в синяках, как у распоследнего пьяницы-бражника из кружала похмельного, придорожного. Пора бы уж и лаской отвечать на ласку, в самом-то деле. А она чуть было глаз не выдрала, сука такая. Надоело! Посадил ее на клячу серую, отвез за реку, сыпанул горсть серебра да охапку крЫнов, лилий степных, бросил на память, и показал в сторону юга ее желанного, в сторону гор ее родимых. Геть, кыыс, домой. Кавказ, кыыс! Ожег кобылу камчой сыромятною и посмотрел вослед — только пыль поднялась.

Но через пару дней воротилась. Нашла по набитой в траве сакме. Воротилась, как побитая собака. Как нашкодившая кошка, пришла. Совсем другой воротилась. Видно, много думала эти дни. Потому и воротилась — с букетом высохших крЫнов. Будто подменили ее. Геть, кыыс! Кавказ! В ноги кинулась. И ну сапоги мои юхтевые, дегтярные, безкаблучные, гутулы мои телячьи целовать. Образумилась! Эка невидаль! А мы ее — плеточкой, плеточкой шелковой, тройчаточкой, да как собаку бродячую, непослушную, гулёвую, дома свово не знающую, да по задику по роскошному, на отлете который, петушком, да по спинке по гибкой, по кошачьей, собольей, да по ручкам по белым, нежным, что как крылушки у лебедушки, да по щечкам пушистым, румяным, аки бочок у яблока персиянского, да по всему, по чему попадало, по лядвеям сдобным, по икрам упругим, да с оттягом, с оттягом, да со сладким удовольствием. Бил да все показывал в сторону юга, в сторону Кавказа ее родимого: геть, кыыс, до хаты! Не уходила. Выла, визжала от боли, а терпела. Терпела, сучка (правда, я и бил несильно), слезы из глаз черных прекрасных так и текли, струились, взгляд мой строгий-престрогий ловила и улыбалась, кошка черная, строптивая, вельми гордая. День цельный по жаре да по зною, да по пыли, по траве по жесткой, по ковыльной бежала, держась за стремя звончатое, в глаза заглядывая, показывая кротость овечью, собачью демонстрируя преданность, снося безропотно любое мое самодурство. А уж я-то себя показал! Ребята подначивали: поучи, Ваньша, поучи бабу-дуру, шелковая будет, золотая будет, поучи, только милей будет, только дороже станет, аки сосуд драгоценный с камением самоцветным. Я и учил… Она и другой день бежала у стремени стального, взгляд мой неприступный ловила. Ребята из сотни жалковать уж стали, мол, не нужна девка, так отдай кому-нито, чего ж здря забижать-то?! Так и убьешь, не ровен час. Цыц, огрызался; не ваше дело, окорачивал. Мой дуван, что хочу, то ворочу, хучь и убью — вам-то что до нее, до нехристя, ни души, ни ангела-хранителя не имеет, все равно как скотина бессловесная. А хучь бы и скотина — всё одно жалко. Ай ты бусурман поганый? Ай душегуб, разбойник-драпека без креста с Муравского шляху? Отдал бы кому-нито. Да! Держи карман шире. Какой же лев отдаст свою добычу?..

* * *

"…Странно, оказалось, что походы Чингисхана описаны во всех подробностях на забытых монгольских наречиях, — рубил академик узкой ладонью, как саблей харалужной, — с использованием нескольких алфавитов, а вот ярлыки на удельные княжения, повторяю, писались в Золотой Орде почему-то по-русски. И что-то уж очень быстро, почти молниеносно, завоеватели забыли напрочь свой язык и растворились среди побежденных народов, причем в течение одного поколения, да так основательно растворились, что от великой орды-завоевательницы ничего не осталось, даже языкового следа. В русском языке (особенно в южнорусском) много тюркизмов, от монгольского же, который относится к маньчжурско-тунгусской группе языков, не осталось ни-че-го, ни одного слова, даже ни одного корня. И что-то калмыки, буряты и казахи, живя среди русских не одно столетие, что-то не спешат растворяться, — даже и не смешиваются, за редким-редким исключением.

Так к чему же было открывать и описывать Монголию Пржевальскому и Грум-Гржимайло, положившим свои жизни ради этой пустынной местности, где не оказалось даже отдаленных признаков цивилизации, хотя бы примитивной государственности, а население не осознавало себя народом, даже не догадывалось, что они — монголы, великие завоеватели, называя себя в каждом становище по-своему, даже отдаленно на «монгола» не похоже, — к чему нужно было делать это, если о Монголии, как оказалось, было написано больше, чем о Риме времен Цезаря. Кстати, о Цезаре. Интересно, а пошли бы за Цезарем его железные легионы, даже любимый, привилегированный десятый, если б он был похож на китайца или японца? А Бонапарт стал бы Наполеоном, если б был, к примеру, алжирцем? Или негром? А вот за Чингисханом и Тамерланом шли их узкоглазые и по-монгольски безбородые тумены, несмотря на то, что деятели те были вылитые европеоиды, рыжебородые и светлоглазые. Странно, не правда ли? Ведь даже Сталина всюду изображали похожим не на грузина, а на породистого русского барина…"

* * *

Вечером оттаял, отлегло, отмякло сердце каменное мое, позволил девке горской, строптивой, неблагодарной, гордой, снять с меня сапоги пыльные да тягилей стеганый, нарамки, наплечки кожаные, доверил сварить саламату гречневую с бараниной вяленой. Сварила мне наособицу, от всего юрта нашего отдельно, поел, рыгнул и растянулся на кошме. Она нежно сняла с меня широкий охабень со стоячим кобеняком собольим, она сняла с меня красную епанчу с позументами. Она поднесла мне на руках смуглых вытянутых густого хмельного студеного ромейского вина, а потом меда стоялого венгерского, она называла, воркуя, как голубка-горлица, «батыром-багатуром», называла, коверкая слова, коханым господином, лЮбым называла, и глаза ее черные, продолговатые, миндалевидные, как щиты наши победные, чУдные глаза ее источали нежность, они истекали такой тоской-тугой, такой ярь-любовью, как бывают очи у молодой стоялой кобылицы по весне, когда степь опростается от снега и цветут нежные крЫны, и распускаются алые маки, и когда воздух звенит от свежести, словно голубое веницейское стекло… Ах! Она обцеловала всю мою белую, широкую, сметанную грудь под красной шелковой, струящейся вышитой рубахой, она слезьми смочила, а волосами черными волнистыми распущенными роскошными своими косами обтерла, губами пухлыми, алыми, маковыми, налитыми сняла всю пыль дорожную, степную, меловую, полынную с тела моего дородного, могутного, мужчинского. И воспылало сердце мое от такой ласки и неги ответным чувством, и растаяло, расслабло, рассолодело совсем сердце мое, и обида прошла, пропала, и простил я ей свирепость ее и строптивость, и ланиты ободранные, и синяки от зубов на раменах, и погладил ее по голове, как собаку верную, по чудной, по маленькой, по прекрасной, сухонькой головке погладил, что как у породистой ахалтекинской кобылы, и улыбнулся, и сказал ей ласковое слово: "Якши, кыыс! Подь-ка сюды, баба!" И коснулся, провел по чреслам ее пышным, обнял за талию осиную, ждущую господинской руки…

С тех пор и живет она со мной. Троих сорванцов, ребят-удальцов, родила троих бойцов-джигитов мне. Один уже тятькин лук, тугой самострел, щучонок, запросто растягивает, из сайгачных рогов сотворенный великим по этому делу мастером Сагайдачным, и уже сломал, стервец-вражина, старую верную тятькину саблю-джигурду, что с убойным, со страшным обоюдоострым расширением на конце клинка, что в полторы руки длиной и называется — елмань, память об иверском походе, где и добыл я в каком-то ущелье черном ихнюю мать непокорную. Той саблей, поломанной ныне, где клинок-елмань булатный, мне тогда один ловкий носатый гурджин чуть было не снес башку, да Господь помог… И вот нА тебе — сломал сынок, чертяка лобастый! Нет, чтоб добыть, тятька в его годы уже в походах участвовал, уже дуван делил в своем юрте, отворачиваясь и отвечая на вопрос: кому! — ломать-то мы все горазды. Ну да ничего, небось еще добудет богатого дувана — и на тятькину долю. И саблю небось еще подарит хивинской, или кубачинской работы, а то, может, и дамасской. А может и колонтарь золоченый, царский пожалует кто с сыновнего плеча. Тьфу-тьфу-тьфу, грех жаловаться, хорошие уродились ребятки. Смуглы и черноволосы, носаты — в мать, голубоглазы и высоки — в тятьку. Славные будут казаки. Бог даст, возьмут еще и Вечный Град, и пустят в распыл его дворцы, повырубают сады и виноградники, и станут на яблоневых, пахучих да на абрикосовых сладких, стволах жарить быков цельных, жирных, неизработанных. Тогда-то, глядишь, отхватит какой-нито из сынов кус помягче, понежнее и тятьке старому, беззубому швырнет в арбу: жуй, грызи, старик! Верю, так и будет — иначе как еще?! Лишь бы только приказать изволил наш царь, великий каан батька-Батый, да будет он жив, здоров и могуч, да не поседеет вовеки его прекрасно-красная, рыжая, огненная, аки солнечный восход, борода, и да пребудет до скончания века крепкой его непобедимая десница, а уж мы-то не выдадим, мы завсегда готовы. Любо, батько!

* * *

"…Странно, Александр Невский, разбив шведов на Неве и даже получив за то соответствующее прозвище, почему-то не пожелал воспользоваться плодами победы, то есть не включил в свое княжество финские и балтийские земли, приморские порты, почему-то не стал претендовать по праву победителя на Стокгольм; даже Ладогу не пожелал взять под свою руку. Тот же Александр, разбив псов-рыцарей, как учат в начальной школе, на льду Чудского озера (вы только представьте себе, что за фигурное катание было там, на лошадях, верхами, до обеда, ибо после обеда оно закончилось, так как лед стал проваливаться; причем проваливаться он стал именно под псами-рыцарями, так как на них, видите ли, было больше железа), Александр же, победив и захватив в плен самого Великого Гроссмейстера Ливонского ордена меченосцев, тем не менее почему-то не пожелал присоединить к своему героическому княжеству земли Ордена, как делают все победители во всем мире с незапамятных времен, — ни Восточную Пруссию не пожелал, ни Ригу, где находилась штаб-квартира меченосцев, ни Прибалтику с ее портами и землями, даже не взял никакой контрибуции за беспокойство. Все это пришлось брать Петру I через пятьсот лет. И Петр все это получил, и земли, и контрибуцию в ефимках, стоило лишь ему выиграть одну-единственную Полтавскую битву, как он и получил всю Украину, Белоруссию, Польшу, Прибалтику, выход в Балтийское море и сколько-то там бочек ефимок. Но стоило ему же в 1711 году проиграть прутский поход, как он сразу же лишился Азова, выхода в Черное море и даже пришлось сжечь весь построенный в Воронеже флот, да еще и заплатить крымскому хану отступные.

Так же, как Тевтонскому ордену стоило проиграть всего лишь одну битву при Грюнвальде, который в Польше, как сразу же он утратил все свои земли и всё былое влияние, прекратив фактически существование, хотя штаб-квартира его находилась аж в Брюсселе.

Увы, приходится констатировать, что с Невским не то что странные, а просто вопиющие нестыковки происходят, господа российские историки.

И какой же после всего этого следует вывод? А вывод следующий: узурпаторы монаршей власти худородные бояре Романовы выдумали себе великого предка, от которого они якобы происходили, чтоб хоть как-то узаконить свой приход к власти. Потом они пошли еще дальше и стали выводить свой род конюшенных и постельничих при литовском дворе от самого "прекрасноцветущего и пресветлого корени Августа Кесаря". А историки, дело которых — искажать историю, обслужили богатых заказчиков по высшему классу. На самом же деле Невской битвы, по всей видимости, не было, а уж тем более — Ледового побоища: любой крестьянин скажет, что пятого апреля, когда лед «дышит», ни одна лошадь на него не пойдет, хоть ты ее убей. А тем более — тысячи, да строй держать… Я уж не говорю о том, что об этих битвах нет нигде никаких упоминаний, хотя бы косвенных, кроме как у нас. Хотя у Орды бывали, конечно же, стычки и со шведами, и с ливонцами. И все же Александр Невский, по всей видимости, — чистой воды миф. Прототип Невского — Царь Золотой Орды непобедимый предок наш батька-Батый, при одном упоминании имени которого трепетала вся Европа. А монголо-татары — это мы с вами, русские и казаки, чем я, например, очень горжусь."

После чего народ в зале ахнет и наступит гробовая тишина. А что сказать, когда тебя рассекли, можно сказать, до седла, — остается только ловить раскрытым ртом воздух…

Соблюдая традицию, остается добавить, что записал сие смиренный раб Божий, чье имя недостойно упоминания, чьи руки чисты, а помыслы возвышенны, не прославления своего ради, а исключительно лишь истины торжества и что в словеса сии собран незримо дух предков наших, неправедно оболганных воинов-ордынцев непобедимого батьки-Батыя и деда его Цингис-каана, трижды, трижды и трижды великих, а которые станут хулить написанное или подвергать сомнению — тех да постигнет суровая кара Михаила-Архистратига и Георгия-Победоносца, предстоятелей русского казацкого воинства, и да поразится всяк хулящий огненным копием во имя сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, да святится вовеки Имя Его, аминь.

(обратно)

Евгений Лавлинский ЗОЛОТОЕ ОТРЕБЬЕ…

* * *

Воет, в кровь содрав ногти вся дремучая рать.

Мясорубка до ночи или бойня с утра.

Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотрит в глаза.

И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.

Ошалевшие други цедят трепетный мед.

Из красавиц в округе только смерть берет в рот.

Ни найти ни барана, ни новых ворот.

Отступать еще рано. Неохота вперед.

Здесь сидим. Чешем ребра. Рты кривим. Ждем приказ.

Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!

Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.

Солнце светит так ярко… как дурак без порток.

Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.

Из заоблачной сини машет белый платок.

…Знаешь как ее имя

как бродили босыми

обнаженными плыли

разнесло на быстрине

Я все знаю, браток.

* * *

ошалевшие

на усталых конях

в запахах тревожного июльского солнца

сырого сукна и пота

въезжаем в селенье

испуганные крестьяне выносят хлеб-соль

заранее зная

что висеть нынче их барину

(оравшему вчера: "На конюшню!"

а сегодня: "Я ль вам отцом не был!")

висеть ему

за ребро подвешенному на воротах

и неразумные крестьяне

крестятся и прячут девок на сеновалах

не зная что волю

подаренную им

не купишь хлебом-солью

и не догадываются что к вечеру

выбегут девки в ужасе

из подожженных нами сеновалов

и остужать мы их будем

обливая из ведер колодезной водой

и будут вздрагивать от жары и визга

пугливые кони

и перепадет нам завтра от батьки за непотребство

зато зарево будет видно даже из Астрахани

* * *

Стенька Разин

лениво наблюдал пчелиную суету

пчелы вились возле его головы

с выжженными ресницами

и медовым соком на коже

Пчелы вились

возле его головы насаженной на кол

так схожей с цветком

цветком на стебле

* * *

Иногда я думаю: возможно все случилось иначе и ныне происходящее

лишь клочья посттравматического бреда

брызги разорвавшейся памяти

холостой ход остановленного разума

Быть может той весной

лежа с автоматом в мерзлой и мерзкой грязи усыпанной гильзами

быть может тогда — спустя три часа —

когда выстрелы утихли

и все побрели к развороченной как кулек с новогодними подарками колонне

я не встал и остался лежать уже леденея

и на брезенте меня втащили в кузов

и чтобы вырвать из рук автомат уперлись ногой в твердый живот

а мне было все равно

Или быть может в той зимней аварии

я не стал равнодушно разглядывать

замысловатые узоры лобовика

и остался сидеть

с въехавшим в грудную клетку рулевым

тупо открыв рот

и вытаращив глаза

Но скорее всего в деревне где я родился и не был так давно —

если попасть туда незаметно

неизвестно как очутиться там соглядатаем

притаившимся за деревьями у желтого нелепого дома —

в той деревне я увижу белобрысого мальчика с тонкими руками

разглядывающего цыплят

который конечно же не я не я и мной быть не может

* * *

Я не ведаю что творю

Я тебе о любви говорю

В светофорах мигающий красный

Этой ночью дурною заразной

Континенты идут ко дну

Разве я при этом усну

В светофорах мигающий свет

Пропускаю помеху справа

Пропускаю целые главы

А конца в этой книге нет

Как в бреду улетаю в кювет

Ах мигающий красный… алый…

Темно-розовый… огневой…

Словно сердце движенье встало

Бледный месяц как часовой

Опаленная тень краснотала

Дать понять им, что я живой

Я не ведаю что творю

Я тебе о любви говорю

Ты родная ты рядом одна

Ты мне тысячу лет как жена

* * *

звук колокольчика

запах цветов

ты в одиночестве танцующая вальс на холме

твои ножки так соблазнительны

самый светлый сон мне приснился

в трясущемся грузовике

где я затерялся среди трупов людей

расстрелянных вместе со мною

ПЛЯС

Снегири в одеждах алых

Косари в рубахах белых

Боль в натруженных суставах

Жар в руках остервенелых

Косари одежды сняли

На телах озноба синь

Парусами обрастали

Мачты сосен и осин

Пью истомы сок соленый

Мне не тошно не легко

Прохожу хмельной и сонный

По закату босиком

Коли бос — идешь и пляшешь

Пятки обжигает жуть

Косари рубахи снявши

Снегирей в закате жгут

***

Ах какой концерт был ночью

Это позабудешь разве

С нарочным взлетали клочья

Приглашения на праздник

Шли бессчетные статисты

Ораторий мировых

Юны бриты неказисты

Память, опечатай их

Счастлив кто в суровой страсти

Ставит век свой на попа

Ну и нарочный был счастлив

Что к финалу не попал

Счастлив автомат прижатый

К угловатому плечу

По чьему благословению

Я по небу лечу

* * *

Мальчики направо — ну их к черту

Девочки налево — там, где сердце

На разрыв аорты воет рота

Матушка попить выносит в сенцы

— Что соколики, приехала подмога?

вам от мертвых никуда не деться

Мальчики направо — в путь дорогу

Девочки налево — там, где сердце

Клюнул жареный петух туда, где детство

заиграло, да забил крылами

Нам от мертвых никуда не деться

Кто здесь в рай последний — я за вами

Эх, какая мы веселая орава:

Хаки, рюкзаки, береты, берцы

Мальчики направо — переправа

Девочки налево — там, где сердце

В небе морось, в мыслях ересь, через

день ли, два отслужат здесь обедню,

сохранит твою глазницу или челюсть

ил речной, отец родной, приют последний.

С каждым взмахом петушиного крыла

раскрывается нехоженая мгла

Матушка попить выносить нам

ковшик бьет как в лихорадке по зубам

ЗАПЕВКА

Светлые и нежные

отроки что лебеди

вроде бы и не жили

вроде бы и не были

Ветру крылья ладили

Солнцу корни клеили

Спали там где падали

в кабаке ли в келье ли

Сказ плели из небыли

дури да латыни

вытянув из неба

все жилы

золотые…

Нижний Новгород

(обратно)

Вячеслав Рыбаков АРХИПЕЛАГ АТЛАНТИДА (Окончание. Начало в № 9.)

Кто в лагерях в наибольшем почете?

Тот, кто при кухне. И себя накормит, и нужным людям подбросит.

Это же мы видели в шестидесятых и тем более — в семидесятых годах по всей стране. Еще Райкин высмеивал, картинно ужасаясь: товаровед, а идет, как простой инженер… мол, это же совершенно противоестественно, чтоб товаровед был уравнен с каким-то там инженером. Конечно, противоестественно. Закон зоны такого равенства не терпит.

Так что же тем, кто от кухни вдали? То есть — большинству?

Черта ли нам всем было в европейских либеральных ценностях! Кто там что в них понимал! Евроантлантическая цивилизация стала привлекательной только потому, что привлекательным выглядел ее быт. Повседневный быт, и только. Ведь большинству людей — нормальных, совсем не плохих людей — нужен в жизни только он; во всяком случае, в первую очередь — он. Это уж потом вражьи идеологи и диссида спохватились и на каждом западном ботинке, на каждой тряпке и железке стали пританцовывать: вот что дают права человека! Насколько это действительно так — отдельная тема (хотя пример нынешнего Китая заставляет усомниться в столь уж жесткой и однозначной корреляции); для нас сейчас существенно, что это действовало и впрямь оглушающе, вдумываться было трудно. Тряпки и железки-то были действительно хороши. Особенно по сравнению с убогим, подчас — ужасающим бытом наших будней.

Да что говорить! Я и сам, ничуть не желая своей стране зла и даже не помышляя о том, чтобы ей с кем-то изменить, тем не менее, впервые опубликовав рассказик в какой-то из стран тогдашней народной демократии и получив гонорар в каких-то чеках (уж не помню, как их звали), в восемьдесят пятом году галопом кинулся в соответствующий магазин ("Альбатрос", что ли? на Васильевском, у Тучкова моста) и, теряя дыхание от восторга, купил себе синий бархатный пиджак. Он до сих мой лучший убор, и я до сих пор на все торжественные мероприятия выползаю только в нем. Помните, у Твена про выходную одежду Тома Сойера: "Костюм назывался "тот, другой", и это дает нам возможность судить о богатстве его гардероба". Так вот ТОТ, ДРУГОЙ костюм был совершенно естественным, закономерным, неизбежным образом куплен ДАЖЕ МНОЮ, инстинктивно патриотичнейшим молодым человеком (а теперь, по авторитетному признанию "Литературной газеты", даже идеологом русского нацизма) не в обычном советском магазине и не на обычные советские деньги.

Так каково было тем, у кого несоветское постоянно мозолило глаза и торчало под боком!

Вы представьте только, как их жгло и снедало желание сделать так, чтобы оно было у них не под боком, а прямо под рукой! Ежедневно! Всегда! При покупке каждой новой рубахи и установке каждого нового унитаза!

Железный занавес, всякие там сталинские и просто советские запреты на, скажем, иномарки до поры до времени подтормаживали и подмораживали выпадение атлантической манны. Но ведь кто принимает законы? Да те самые люди, которые заинтересованы в манне больше всех.

Так началась демократизация и попытки влиться в общеевропейский дом.

Этак-то они еще при Брежневе начались. Мы об этом понятия не имели — об этих подспудных, но таких простых и очевидных причинах разрядки. А ведь до чего просто: прими соответствующий закон, разрешающий покупать и привозить, легально иметь здесь своим то-то и то-то приобретенное за кордоном; а потом, когда законы утверждены, — только руку протяни. И — купи…

Купи.

Но ведь покупать надо в обмен НА ЧТО-ТО!!!

Какая незадача! Тут-то все было к их удовольствию за так, за счет казны. Но буржуи этой прогрессивной методики улучшения жизненных условий не понимают. Деньги — товар. И никак иначе. Ну, подарить могут кое-что, но ведь тоже не за так, а за какие-то услуги; а услуги эти — штука хоть не слишком, но все же опасная и, во всяком случае, хлопотная. Просто купить — надежнее.

Нельзя этих людей осуждать. Представьте, как они устали и издергались, как осточертело им бояться всяких там комиссий партконтроля из-за, например, совершенно необходимой итальянской мебели для очередной дачи! Пусть мебель сия стоит столько, сколько какой-нибудь знатный сталевар, честный герой труда, годами ночующий у домны, за всю жизнь не заработает — это неважно, у сталевара все равно нет возможности ее купить; а у них она была, была, и всего-то надо было — эту возможность РЕАЛИЗОВАТЬ.

А почему сын не имеет права месячишко отдохнуть на Гавайских островах? Словно какой-нибудь студент Шурик вынужден отдыхать в Крыму? Ну пусть в госрезиденции, это естественно — но все равно, сказать срамно: в каком-то задрипанном, обыкновенном советском Крыму!

Ох, не вводи во искушение…

Повторяю еще раз: атланты не были виноваты. Экономическая ситуация не оставляла им выхода. Они бились в жестоких тисках. Но ни один нормальный человек, ни один заботливый семьянин не мог бы сделать иного выбора, чем сделали они. Потому что промышленность и культура производства собственной страны в принципе не могли дать им тех бытовых условий, которые постоянно были у них перед глазами во время тех или иных переплясов с басурманами. Условий, к которым они уже, в сущности, привыкли и на которые они — кроме шуток! — имели все права. Для того, чтобы устоять, надо было быть подвижниками.

Но про подвижников мы в начале все уже сказали.

Значит, следовало быстро и радикально решить две серьезные проблемы: первая — узаконить возможность частных и бесконтрольных контактов с заграницей с целью абсолютно легального приобретения и ввоза того, что нужно руководителям в быту. И вторая — узаконить возможность частного и бесконтрольного вывоза того, на что можно это нужное приобретать.

Мы-то думали, что перестройка — это падение железных стен для-ради свободы слова и совести, путь к процветанию и подъему экономики, раскрепощение творческой энергии широких масс, окончательный отрыв от тоталитаризма, полный крах системы лагерей… На самом деле это был кратчайший путь к решительному и кардинальному расширению Архипелага Атлантида и к превращению в один громадный лагерь всего, что к Архипелагу не относится.

Не надо понимать так, будто я однозначно считаю злом то, что было начато Горбачевым и довершено Ельциным. Свободы и права, возможность перемещения через границы по собственной инициативе, вне запретов и разрешений казны, ситуация, когда врать или не врать, продаваться или нет зависит только от твоего личного выбора — это великие достижения. Но надо понимать, что для нас все эти райские кущи были целями, а для тех, кто их организовывал, — лишь средствами достижения их особых, совсем иных и строго определенных целей.

Самое забавное, что они, вероятно, не все и не вполне отдавали себе в этом отчет. Я не исключаю, что, например, Горби честно мог полагать, будто вотвот и впрямь учинит народу небеса обетованные. То, что на пути к этим небесам ему и всем присным его сразу сделалось вольготнее и удобнее, — это же было очевидным доказательством того, что верным путем пошли товарищи! Сейчас нам тут в Кремле стало лучше, а скоро и всему народу станет лучше!

Но, конечно, были люди, просчитавшие все гораздо жестче и точнее. Не могло не быть. Слишком уж все очевидно.

Уже в это время руководство страны в своей обычной человеческой жизни практически не зависело от экономики страны, руководимой ими. Эта экономика фигурировала в их политических планах, разумеется, в их речах на заседаниях и пленумах; в рабочее время они, наверное, даже озабоченно хмурили брови иногда: ух ты, слабо работает экономика, опять не хватает денег на новую атомную подлодку и на новую безвозмездную подачку прогрессивному режиму людоедов в Экваториальной Африке… да-да, и еще на продовольственную программу тоже не хватает…

Но только в рабочее время. Только от сознания своего высокого долга и призвания, только в силу большевистской принципиальности и неусыпной заботы о народе.

Мы знаем, сколь сильны эти стимулы в наших вождях.

В остальном же, чисто по жизни, их волновало всерьез только функционирование НЕ СВОЕЙ экономики. Только колебания цен на НЕ СВОЕМ рынке и на НЕ СВОИ товары. А как могло быть иначе?

Психология…

Им уж и не нужен стал подъем отечественной экономики. Слова по этому поводу они произносить горазды были, но многие из них как раз оказались в нем НЕ заинтересованы. Опять-таки в первую очередь психологически: кому ж охота перестать чувствовать себя сверхчеловеком и оказаться вдруг в том же отношении к быту и комфорту, как и всякий, кто прилично зарабатывает? Это же унизительно! Ради чего тогда была вся карьера, все риски и интриги, предательства, унижения и прогибы перед начальственными креслами, полными старых маразматиков?

Дефицит и талоны для всех, кроме них самих, устраивали их гораздо больше. Да вдобавок давали возможность поднять народ на возмущение этими самыми маразматиками и на том возмущении самим шустро въехать в начальственные кресла…

Атланты просто не могли не дозреть до решения влиться в пресловутый Общеевропейский дом посредством стряхивания с Архипелага Атлантида остальных девяноста пяти процентов так называемой империи. Другими словами, всего того, что этим Архипелагом не являлось. Они еще, скажу по совести, на удивление долго держались. Неплохие люди были, правда! Настоящие коммунисты!

Но дело было, наверное, не только в их замечательных личных качествах, а еще и в том, что в советскую пору существовало, например, среднее звено руководства, которое жило все-таки еще в СССР, в России, — а не в Архипелаге. Существовали выдвиженцы, работяги из низов, опора режима, какое-то время — плоть от плоти своих Челябинсков и Сыктывкаров. Существовали ведущие ученые, которые имели кое-какие возможности влиять на процесс принятия решений; власть нуждалась в них и в их лояльности из-за оружейных потуг, и прислушивалась к ним, но сами они в большинстве своем тоже оставались вне рамок Архипелага. Существовали властители дум, диссиденты, которые мечтали о том, чтобы все жили, как в Атлантиде, — но не как в Архипелаге Атлантида, что существенно. Все эти группы хоть чуток, да уравновешивали естественный эгоизм жителей Архипелага — и обусловленную этим эгоизмом безответственность, пренебрежение страной.

В девяносто первом году и этому пришел конец.

Ельцинское распыление общегосударственной собственности привело к тому, что Архипелаг стремительно разросся. Теперь в нем живут ВСЕ, кто обладает хоть какой-то властью. Можно сказать и обратное: все, кто не живет в нем, не обладают ни малейшим влиянием на то, что происходит со всеми нами.

Здоровье, благосостояние, быт атлантов практически не зависят от положения в стране, в которой они распоряжаются.

Подобной независимости, подобного отрыва элиты от ЭКОНОМИКИ СОБСТВЕННОЙ СТРАНЫ (а следовательно, и вообще от дел страны) не было ни в наполеоновской Франции, ни в предреволюционной России, ни в фашистской Германии.

А ведь теперь на самый верх внедрилась еще и так называемая мафия — не вполне точно предсказанное и не вполне управляемое порождение неизбежной стохастичности процесса дележа экономики империи между атлантами. Наследники преступных группировок, которые возникли во времена позднего застоя в виде "теневой экономики", распухли от деньги, зашибленной благодаря горбачевскому "сухому закону" на паленом спиртном, к моменту Пущи окрепли уже настолько, что вполне смогли сказать свое веское слово, когда началась приватизация. Мафия теперь — единственный более-менее равный визави власти; не ученые-атомщики, не красные директора, не Солженицыны и не Сахаровы. Только братва.

Но ей на экономическую стратегию развития Отечества тем более начхать.

Демократия для нее — это свобода торговать своей страной (больше-то торговать нечем, ведь создавать что-то новое, доселе не существовавшее — станки, книги, формулы, молоко, — они не умеют). Просто-таки умиляют телеинтервью с героями нашего времени, на чей пример нас призывают равняться: сидит перезрелый комсомольский мальчик лет тридцати, тридцати пяти от силы и сообщает надорвавшейся и разоренной стране: "Я заработал свои сто восемьдесят миллионов долларов своими руками…"

А всякая попытка обуздать торговлю своей страной и разгул хватательных рефлексов мелкого чиновничества — это что? Правильно, сталинизм и фашизм, а также установление полицейского государства.

Не зря же главными спонсорами борьбы за свободу слова и за права человека стали у нас теперь паханы всесоюзного значения.

Вожди мрачных тоталитарных времен относились к стране, как к ножкам своего начальственного кресла. Но они понимали, что другого кресла у них нет и быть не может — и уж хотя бы как о кресле о стране заботились. То, что это не мертвая деревяшка, а живые люди, каждый из которых — это, понимаете ли, целый мир, — мало вождей заботило. Однако ножки должны были оставаться крепкими, красивыми, содержаться в образцовой чистоте…

Нынешние вожди, прогрессивно влившиеся в мировую цивилизацию, относятся к стране как к разменному фонду, безраздельно предназначенному для покупок кресел за рубежом. Слил по дешевке, скажем, ракетную промышленность — и уже никакой за нее головной боли. Украл, выпил, на Майорку.

То есть структура распределения колоссальной, извините за выражение, прибавочной стоимости, которая была запрограммирована и выверена еще в тридцатые годы, оказавшись чрезвычайно выгодной и удобной для элиты, осталась практически неизменной по сей день. Во времена тоталитарные чуть ли не вся эта самая стоимость омертвлялась в виде гор оружия и колючей проволоки — и это было ужасно и чудовищно. Во времена демократические, благословенные, ровно столько же омертвляется в виде царственного быта чудовищно расплодившихся атлантов и оплаты их амбициозных видов на будущее — а это вдобавок еще и невыносимо отвратительно. Большинство населения материальной разницы между этими двумя положениями даже не ощущает: из этого большинства в совершенно одинаковой степени выжимались тогда и выжимаются теперь все соки; его точно так же, как и при окаянном тоталитаризме, обрекают на нищенское существование в разваливающихся, десятилетиями гниющих без ремонта бараках. С одним лишь отличием: тогда все это издевательство было КАК БЫ для Родины, а теперь — уже окончательно и неприкрыто ради неуемных потребностей тех, кто верхом на Родине скачет.

Правда, сейчас обе силы — госструктура и мафия — после десяти лет шабаша выяснили вдруг, что без страны, на которую они опираются, их, несмотря на их ворованные миллиарды, за кордоном все равно никто с распростертыми объятиями не ждет. Исключения есть, конечно, но не исключениями держатся массовые мотивации. И вот с обеих сторон запели о возрождении великой России и русской национальной идеи. Верить этой сладкой парочке заоблачных певцов нельзя — именно потому, что они за облаками; что они на самом деле имеют оттуда в виду, тут знать нельзя. Но использовать этот момент — можно и должно.

Только вот как?

Слова «самостоятельность», "независимость", а тем более "свой путь" и "самобытная цивилизация" неизбежно и вполне оправданно звучат, как бородатый анекдот, для всех тех, кто даже нужду справляет в стопроцентно импортном исполнении. И особенно для тех, кто, еще не дорастя до подобной стадии приобщения к общечеловеческим ценностям, лишь о ней и мечтает.

Упрекнуть подобных людей, если оставаться честными, никак нельзя. Если у человека в его доме текут краны, лопаются трубы и словно три Байконура ревет, не давая уснуть, сливной бачок, всякий нормальный человек ОБЯЗАТЕЛЬНО захочет заменить все это на то, что не будет течь, лопаться и реветь. И что ему остается делать, если не течет, не лопается и не ревет только то, что сделано не в России?

Переломить ЭТУ вот чисто бытовую, чисто психологическую ситуацию не поможет никакое воскрешение оборонки или даже авиакосмической отрасли. Никакие «Акулы» и «Бураны».

Беда в том, что «Акулы» и «Бураны» тоже, к сожалению, совершенно необходимы. Судя по ситуации вокруг России — в значительно большей степени, нежели в семидесятых годах…

Геополитическая ситуация действительно ухудшилась по сравнению со временем холодной войны разительно. Можно до хрипоты и до потери пульса молотить языками о том, что прибалты нас не любят исключительно по нашей же вине, или о том, что талибы хозяйничают у нас в подбрюшье не только в результате американской и пакистанской политики, но и в результате нашей собственной. При всей очевидной верности подобных сентенций они, к сожалению, ни в малейшей степени не помогают ответить на конкретный вопрос: что теперь с этим делать? как обеспечить обороноспособность и безопасность? По либералам получается, что надо просто поднять руки и с покаянным криком "меа кульпа" ползти на кладбище. Но уговорить целый народ, все еще довольно многочисленный, разом покончить с собой — невозможно. Особенно когда он отдает себе отчет в том, что наиболее рьяные призыватели покаяться намерены спокойно и с чувством выполненного долга, в кругу семьи, следить за здешним коллективным самосожжением из парижских кафе.

Даже несомненное благо — прекращение ядерной гонки, отказ от размахивания боеголовками — не обернулись для России уменьшением угрозы. Для США — да, обернулись, вон они сейчас как закусили удила, машут круче прежнего. Для России — положение даже в ядерной сфере стало БОЛЕЕ уязвимым.

Чем тут помогут киселевские сетования о том, что Путин чересчур часто ездит отдыхать в Сочи?

Сердце кровью обливается, глядя, скажем, на ту же Чечню. Оставим за скобками не совсем невероятную гипотезу, что продолжение войны сильно выгодно многим жителям Кремлевской волости; не пойман — не вор. Тогда тот поразительный факт, что всех этих стариков Хоттабычей до сих пор не отловили и не передушили, можно объяснить, помоему, лишь одним: средства нашей электронной разведки находятся приблизительно на уровне той эпохи, когда Пророк впервые произнес слово «джихад». Это вполне можно понять: денег нет. Отдых на Майорке сотен тысяч чиновников, депутатов, махинаторов и воров всех уровней, а также их бесчисленных родственников и корешей недешево стоит А сколько все они чуть ли не ежедневно киллерам за выполненную работу отстегивать должны!

Должен сразу оговориться: среди моих друзей есть помимо коллег несколько порядочных и состоятельных предпринимателей, которые, несмотря ни на что, пытаются что-то ПРОИЗВОДИТЬ; так вот, смею уверить: пахать им приходится так, что ни им, ни их семьям уже много лет не до Майорок. Они, по-моему, с советских времен не знают, что такое вообще отпуска. Но это тоже в каком-то смысле подвижники; их крайне мало. И работать им, что показательно — становится с каждым годом не легче, а труднее.

Так что пусть мои критики не шьют мне огульную и тупую классовую злобу. А то знаю я их: с облегчением и злорадством решат, что я все это пишу исключительно от зависти, и на том прекратят напряженно, на пределе своих интеллектуальных возможностей осмыслять данный текст.

Да, в институте, где я работаю, да

же доктора-профессора с мировыми именами получают меньше тысячи рублей в месяц. Такие, как я, — и того меньше. Так что в качестве востоковеда мне и надеяться нечего помочь Отчизне. Но вот, скажем, гонорар за очередную книжку у меня просто руки чешутся отнести, затянув свой поясок потуже, в какой-нибудь Банк Содействия Вооруженным Силам. Уж на деньги, которые дают автору за целую-то книжку, наверное, можно сварганить хоть полтора современных полупроводника… А если так поступят все писатели? Авось и разглядим Басайку со специального спутника!

Что останавливает, например, меня?

Да то, что почти наверняка эти деньги пойдут не долгой и извилистой тропкой, в конце коей — полтора полупроводника в суперсовременном радаре, а путем куда более торным, простым и ясным. И в конце его — полтора кирпичика в стене очередного особняка очередной любовницы очередного олигарха… где-нибудь, скажем, на Коста-дель-Соль. Любовнице в потеху, испанской экономике на радость.

То же самое с пожертвованиями не добровольными, а принудительными. Вот взять повышение тарифов каких-нибудь — например на телефон, да еще с грядущей поминутной оплатой. Найдите мне человека, который верил бы, что формируемый таким образом денежный поток пойдет на улучшение телефонной сети, на обновление устарелых и строительство новых АТС… Не найдете. Разве что в психдиспансере. Все с фаталистическим, совершенно уж мертвенным (и потому, вероятно, роковым для себя и страны) безразличием уверены, что это — только для повышения зарплат телефонным служащим. Только. Как не работало толком ни черта — так и не будет работать, хоть в полста раз плату повысь. Все проедят.

А стремительное увеличение количества финансовых структур-посредников… каждая ведь отщипывает, и все по закону, государство вполне правовое…

Или железные дороги взять…

А ведь, между прочим, если обычный человек не может на несколько дней сгонять на другой конец страны к другу погостить — ни по ценам не может, ни по удобству коммуникаций не может — это и есть фактический распад страны. Каждый приколот к своему углу, ровно сушеное насекомое булавкой. Люди не общаются, книги не довозятся, пресса не поступает (Интернет — так он и с Африкой Интернет, при чем тут целостность страны); и всё, единой Родины для большинства населения нет. Едина она сейчас только для атлантов и их махинаций. Ну, отчасти еще для военных, быть может. В горячие точки свозят ребят со всех градов и весей — но, прости Господи, кто поручится, что они не защищают попутно с единством и конституционным порядком эти самые махинации?

Для остальных, по их ощущениям, по их повседневной жизни, распад уже состоялся.

Но это к слову.

В общем, кто на чем сидит — тот на том и пытается хоть на краешек Атлантиды вскарабкаться. Хоть на коралловую отмель близ бережочка.

И людей опять-таки легко понять. Ну нельзя, невозможно прожить, получая так и столько, как и сколько встарь. Нельзя! Разве что в землянке или в полузатопленном вонючем подвале у чуть тепленьких труб; осточертевший комфорт лесоповала, особенно нестерпимый нынче, когда витрины так и блещут, «паджеро» так и снуют… Несчастных, в массе своей совсем не плохих людей простотаки вынуждают, обрекают на грабеж. Даже по телевизору убедительнейшим образом заверяют по двадцать раз на дню: "ведь я этого достойна". Конечно, достойна, кто спорит. Все этого достойны.

Вот и повышаются все тарифы.

Худо лишь то, что реально производящих НОВОЕ людей (от хлеборобов до микробиологов), процесс увеличения благосостояния, за редчайшими исключениями, почему-то никак не захватывает. В Атлантиду можно проникнуть, занимаясь лишь перераспределением уже произведенного (зачастую еще при большевиках), либо требованием очередной оплаты уже давно оплаченного (тоже зачастую еще при них). Это, наверное, основной и фатальный ее недостаток. В Атлантиде гремят лишь ложки (ну и пылкие законодательные, патриотичные либо правозащитные речи; да еще, пожалуй, заказные выстрелы — но пальба и взрывы это единственное, чем атланты делятся с аборигенами более чем охотно).

Тем же, кто с сошкой, настоятельно рекомендовано демократизованный ГУЛАГ не покидать.

Не скажу, что я стопроцентно уверен именно в таком вот смысле всех тарифов и всех банков Содействия. Но вероятность вышесказанного велика. Подозрение — еще больше. А подозрение действует на мотивации не слабее, чем уверенность. Подчас даже сильнее.

Но ведь я не выродок. Значит, так думаю не один я. Многие.

Именно поэтому народ не способен ни на какое усилие. А без усилий теперь явно не устоять. Но кто в состоянии в очередной раз совершать их — это после столетней-то страшной череды обманов, оскверненных надежд, опрокинутых ожиданий, пошедших прахом неимоверных напряжений и жертв? Отрывать от себя последнее не ради того‚ чтобы нам крепче и надежнее стоялось‚ а ради того‚ чтобы им мягче и безмятежнее лежалось?

Да ни за что! Задавитесь, сволочи!! Что урвал — то мое, а остальное — хоть огнем гори…

Это не экономика. Не менеджмент и не консалтинг. Это, как любили говорить когда-то, человеческий фактор.

Покуда существует Архипелаг Атлантида, он будет работать только таким образом. А покуда он работает таким образом, ничего невозможно сделать. Ничего.

Однако размыт, потеснен и разрушен сей плод социалистической экономики может быть только экономическими же средствами. Любые силовые акции приведут лишь к более или менее масштабным изменениям персонального состава атлантов, и только. "Грабь награбленное" мы уже проходили.

Как в рамках той юридической базы, которую все более беззастенчиво пишут под себя сами же атланты, чисто правовыми средствами скорректировать экономику таким образом, чтобы она перестала работать лишь ради удовлетворения неудержимо растущих аппетитов Архипелага — тайна сия велика есть…

Одно можно сказать наверняка: те, кто говорят, будто это невозможно и надо сносить все до основанья, — либо лживые подонки, либо прекраснодушные дураки. В свое время Маяковский, иллюстрируя генеральную линию партии, лихо писал про капитализм, который лежит поперек движения истории неподъемной тушей: "Выход один — взорвать!" В семнадцатом взорвали — результат известен. Противники Горбачева с показной скорбью долго пели: "Он пытался реформировать систему, но система оказалась неспособна к реформированию…" Снесли и взорвали страшную систему — результат известен.

Скажу крамолу: нереформируемых систем не бывает.

Просто с одной стороны те, кому по долгу службы следовало бы хорошо подумать, что надлежит в данный момент менять, а что беречь и лелеять пуще глазу, думать очень не любят. И не очень-то умеют. И оттого либо цепляются за формальности и твердят о незыблемости устоев, либо машут на все рукой и идут на поводу у демагогов. Подсознательно используя для оправдания своего специфического безделья все, вплоть до любви к народу. Николай Второй буквально за пару лет до революции, обретаясь в любимой своей Ливадии — месте, будто самим Богом предназначенном для того, чтобы среди поразительной красоты и доброты природы спокойно, без ожесточения РАЗМЫШЛЯТЬ И РАЗБИРАТЬСЯ, предпочитал вместо этого в полной солдатской выкладке по полдня бегать по окрестным горам, чтобы лично проверить, не тяжело ли воевать российскому солдату. Вот ведь как притворялся перед собой, будто что-то делает. Подменял физкультурой тяжкий царский труд — думать и решать, что именно в его державе преходяще и достойно изменения, а что — вечно, на чем держава стоит. Колом встала солдату сия забота!

А с другой стороны те, кого не устраивает их положение в системе и кто надеется, круша и кроша, в одночасье занять местечко по-жирнее — поют на все голоса, будто система стопроцентно и безысходно порочна. Им, исходя из лучших побуждений, подпевают мечтательные дурачки, которые искренне убеждены, будто начинать жизнь на заваленных трупами дымящихся руинах легче и благороднее (очистительная буря, понимаете ли!), чем просто переклеить обои и заменить трубы.

Именно эти две позиции на совершенно инстинктивном уровне сформулировал Ленин знаменитой фразой про верхи, которые не могут, и низы, которые не хотят. В его исполнении фраза воистину получилась абсолютно физиологичной и сознательно направленной на провоцирование непреодолимого, не поддающегося логическому анализу, фатально нарастающего взаимного отторжения.

Меж тем речь-то идет лишь о том, что наверху нет понимания, а внизу нет доверия. А ведь и то, и другое — дело наживное. При наличии желания и при соответствующих стараниях, разумеется.

Все великие реформы в истории человечества происходили именно в этой ситуации. И все великие катастрофы — тоже. Разница была лишь в положительной либо отрицательной равнодействующей понимания и доверия.

Когда баланс отрицателен, между двумя полюсами проскакивают испепеляющие искры. Между двумя жерновами перемалываются миллионы людей.

Хватит.

(обратно)

Эрнест Султанов О ВОЖДЕ С ДУБЛЕНОЙ КОЖЕЙ

Немногие сохраняют свежее дыхание весны, когда объективно время дышит тусклыми испарениями. Немногие в его возрастной категории сохраняют гибкость образного мышления, это счастье юных тел. Немногим удается сохранить тропинку в мир мифов, легенд, благоухающей лотосами и револьверами красоты — у него туда ведет не тропинка, а асфальтированный, бетонированный автобан. Немногим удается продолжать писать не по привычке — у него для этого имеется источник, поддерживающий мускулы его текстовок в атлетическом напряжении.

Что это за источник силы, источник прохановской мускулатуры? Я вижу два. Первый — это населяющие его Империю народы, персонифицировавшие в нем свое исчезнувшее могущество. Второй — это его противники и спарринг-партнеры, те кто заряжают его через перманентное ощущение борьбы. Оба эти источника заставляют быть вождем — воителем. Хотя второй гораздо более дисциплинирующий: массы могут и не заменить усталости вождя — враги этого не прощают!

Но оба эти источника сливаются, порождая краснокожего вождя — воителя. Враг держит его в напряжении постоянной опасности, а требующие зрелищ массы подданных не позволяют этому чувству перерасти в страх — вождь не имеет права отсиживаться.

* * *

Проханов — это загадочный индейский вождь.

Его язык — язык притч, язык орущих площадей и дышащих многомиллионной волей космических кораблей.

Его кожа выдублена солнцем.

Его Родина испоганена нашествием бледнолицых чужаков и ждет отмщения.

Скрестив руки, он зорко вглядывается в неизвестность с орлиной скалы.

Вокруг него последние воины его племени.

Отступать некуда — он высматривает свою последнюю битву.

С 20 на 21 июня 2001 г. Москва. Молдавка.

Эрнест СУЛТАНОВ

(обратно)

НОВЫЙ РОМАН Александра ПРОХАНОВА «ГОСПОДИН “ГЕКСОГЕН”»

Сколько ступенек отделяет человека — оперативника КГБ от человека — Президента России. Какие из этих ступенек скользкие. Что такое — тайный «орден» спецслужб. Кто устроил гексогенные взрывы в Москве. Проект "Новая Хазария". Магическое телевидение. Наполеон Чеченской войны.

Умертвление олигархов. "Праздник ведьм" на Москве-реке. Самосожжение у мавзолея. Сколько крови и слез надо добавить в шампанское, чтобы получился коктейль «Президент». Вероучение "Русского Рая".

Все эти темы, облеченные в огненные метафоры и образы, воплощаются в новом романе Алексадра Проханова — ГОСПОДИН «ГЕКСОГЕН».

Полагая, что нынешний читатель в провинции и столице отделен от современной русской литературы дороговизной книг, множеством вульгарных поделок, политикой искусственного оболванивания, два патриотических издания — "Советская Россия" и «Завтра» начинают выпуск новинок современной литературы в доступном, газетном варианте.

Роман ГОСПОДИН «ГЕКСОГЕН» вы можете приобрести в редакциях "Советской России" / тел. 257-53-00, доб.331 / и «Завтра» / тел. 245-96-26 /, а также, прибегая к услугам "Книги почтой" / тел. 147-39-47, e-mail: shsraton@cityline.ru 1/

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

ОТ КРЫЛЬЦА РОДНОГО…

“Я давно не сидел на крыльце…”

Виктор СМИРНОВ

На крылечке твоем, было дело,

Я поерзать любил до того,

Что сидячее место гудело,

И занозы впивались в него…

Но промчалась идилия детства,

Я давно при солидном лице,

И сижу оттого повсеместно —

Где угодно, но не на крыльце…

Я сижу на писательском съезде,

За бутылкой у друга в Ельце,

В областном председательском кресле,

И в авто, и в кабинке WC…

Но при этом я знаю упрямо,

Я уверен, в конце-то концов,

Что когда-то к Поэзии Храму

Я взойду на златое крыльцо!

(обратно)

Notes

1

mailto:

(обратно)

Оглавление

Владимир Бондаренко КОНСЕРВАТИВНЫЙ ВЫЗОВ

Редактор РЕПОРТАЖ ИЗ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ

Григорий Заславский ЦЕНТРОВОЙ (К 60-летию Николая Губенко)

Геннадий Иванов ТРАНССИБ — ЭТО РОССИЯ

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

Николай Переяслов НЕПЛЯЖНОЕ ЧТИВО

Игорь Штокман ПОЭЗИЯ И СУДЬБА (Станислав Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. — М.: "Наш современник", 2001)

Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ

Михаил Назаров "ДВЕСТИ ЛЕТ ВМЕСТЕ", или ДВЕСТИ ЛЕТ ПРОТИВОСТОЯНИЯ

Лев Аннинский БИКФОРДОВ ШНУР ДЛИНОЮ В ДВЕСТИ ЛЕТ

Григорий Бондаренко К ВЕЧНОЙ ЦЕРКВИ

Андрей Езеров СВЯЩЕННЫЙ ЯЗЫК

“ПРАВЕДНОЕ СОЛНЦЕ В РАЮ ВОССИЯЛО…” (Духовные стихи)

Вячеслав Дёгтев ДО СЕДЛА!

Евгений Лавлинский ЗОЛОТОЕ ОТРЕБЬЕ…

Вячеслав Рыбаков АРХИПЕЛАГ АТЛАНТИДА (Окончание. Начало в № 9.)

Эрнест Султанов О ВОЖДЕ С ДУБЛЕНОЙ КОЖЕЙ

НОВЫЙ РОМАН Александра ПРОХАНОВА «ГОСПОДИН “ГЕКСОГЕН”»

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ . .

Реклама на сайте