«День Литературы, 2003 № 12 (088)»

Владимир БОНДАРЕНКО “ПРИПАДАЮ К НАРОДУ...”

Иногда у больших поэтов наступает миг подлинного величия, миг слиянности с народом. И пишутся великие стихи и строчки. Как у Анны Андреевны Ахматовой: "Я была тогда с моим народом, /Там, где мой народ, к несчастью, был". Как у Николая Заболоцкого: "Вот они и шли в своих бушлатах — два несчастных русских старика".

Перед этим мигом слияния, после него — могут быть новые провалы, попытки изменить себе, даже желание забыть о том миге. Но он даётся свыше, и стихи такие остаются навсегда.

Поразительно, что такой миг полной слиянности с русским народом настиг и такого космополитического, надмирного поэта, каким был Иосиф Бродский.

Об этом миге умалчивают патриотические критики, ибо им не подходит ни сам Иосиф Бродский, ни его национальность.

Об этом миге умалчивают либеральные и космополитические критики, ибо он полностью перечеркивает выстроенную ими местечково-либеральную легенду о поэте.

Но сам Иосиф Бродский не забывал о своем ссыльном архангельском периоде, считая его лучшим в жизни. Он знал — почему лучшим. "Те два года, которые я провел в деревне,— самое лучшее, по-моему, время моей жизни",— не раз говорил он своим собеседникам.

Сначала была боязнь, было отчуждение от окружающих, была опора на книги, которые привез с собой и которые ему постоянно привозили и присылали — Одена, Элиота, Йейтса, любимых английских поэтов.

Затем было погружение в северную природу, слиянность с миром севера, с бытом русского поморья, погружение в русский народный язык.

В деревне Бог живет не по углам,

Как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

И честно двери делит пополам.

В деревне он — в избытке. В чугуне

Он варит по субботам чечевицу.

Приплясывая сонно на огне,

Подмигивает мне, как очевидцу…

Только оценив русский народный язык, он оценил и красоту просторечия, красоту русского фольклора, через русский народный язык он и себя стал постепенно отождествлять с народом, с простыми русскими людьми. В ссылке он впервые в своей жизни соприкоснулся не с городской, не с имперской, не с советской Россией, а с почти не меняющейся крестьянской, древней, в чем-то христианской, в чем-то еще языческой Русью. Нет, прав и прав Солженицын, подольше бы ему пожить в деревне, пробыть полные пять лет ссылки, и совершенно другим бы вернулся поэт в мировые столицы.

Впрочем, хватило и восемнадцати месяцев, чтобы поймать свой редкостный даже для большого поэта миг растворенности в народе. Попробуйте, оспорьте.

Вам придется спорить не со мной, а с самим поэтом: "Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что — нам книжку почитать, и обо всём забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это — настоящее горе. Не только горе — у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся… Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе…".

В такой уже, не побоюсь сказать, соборной русской атмосфере и рождались его лучшие деревенские стихи: "К Северному краю", "Дом тучами придавлен до земли", "Колыбельная", "Песня", "В деревне Бог живет не по углам" и, конечно же, "Народ".

Интересно постепенное движение поэта к народу, к людям, окружающим его, ощущение слиянности с ними. Уже спустя десятилетия он признается в своих диалогах С.Волкову: "Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если с птичьего полёта на эту картину взглянуть, то дух захватывает. Хрестоматийная Россия!"

Вот с таким колоссальным ощущением, с захватывающим духом своей принадлежности к народу русскому (он часто о себе пишет как "о русском человеке, хотя и еврейце…") возникало столь замечательное и событийное стихотворение "Народ".

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час зажимающий зерна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти.

Мой народ, терпеливый и добрый народ,

Пьющий, песни орущий, вперёд

Устремленный, встающий — огромен и прост —

Выше звёзд: в человеческий рост!

Мой народ, возвышающий лучших сынов,

Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,

Хоронящий в себе свои муки — и твёрдый в бою,

Говорящий бесстрашно великую правду свою.

Это стихотворение, свою оду русскому народу из тридцати шести строк, он написал в декабре 1964 года в селе Норенское, Коношского района Архангельской области, когда еще не было никаких надежд на досрочное освобождение, а тем более на его публикацию где-то в печати. После освобождения и приезда в Ленинград, он первым прочитал его Анне Андреевне Ахматовой. Её стихотворение просто ошеломило. Анна Андреевна записывает в своем дневнике: "…Мне он прочёл "Гимн Народу". Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чём говорил Достоевский в "Мёртвом доме": ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Фёдор Михайлович…"

Мой народ, не просивший даров у небес,

Мой народ, ни минуты не мыслящий без

Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,

И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.

Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!

Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.

Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.

Но услышишь её, если искренней будет она.

Без всякой злобы думаю, что если бы это стихотворение было посвящено не русскому, а отнюдь не чуждому для поэта еврейскому народу, оно бы уже вошло во все хрестоматии Израиля, но поэт посвятил его по велению своей, созревшей для такого мига единения, души русскому народу, с которым отождествлял себя всю жизнь, даже в поздние периоды некоего эмигрантского отчуждения от него. Анна Ахматова назвала это стихотворение еще более пафосно: "Гимн Народу", признав, как видим, совершенно гениальным (и признание это еще раз было повторено в дневниках Ахматовой после сердечного приступа, случившегося с ней: "Хоть бы Бродский приехал и опять прочёл мне "Гимн Народу").

Давний друг поэта Лев Лосев в статье "О любви Ахматовой к "Народу"…" совершенно точно оценил стихотворение, как продолжившее ахматовскую традицию любви к своему народу, своей стране и своему языку, как стихотворение "великого замысла".

Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,

Говорящий неправду, ладонью закроет народ,

И такого на свете нигде не найти языка,

Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.

Путь певца — это родиной выбранный путь,

И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,

Раствориться, как капля, в бессчетных людских голосах,

Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.

Многочисленное либеральное окружение поэта приняло "Народ" враждебно. Стихотворение вошло во второй том знаменитого марамзинского четырехтомника, запущенного широко в самиздат. Позже его предлагали включить в разные сборники и антологии, но либералы были начеку. Даже Иосифа Бродского они до сих пор тщательно цензурируют и лишнее убирают от глаз широкого читателя. К примеру, два прекрасных стихотворения, посвященные Глебу Горбовскому, или же стихотворение о Тарасе Шевченко. Вот и стихотворение "Народ" Анатолий Найман, Андрей Сергеев и другие создатели культа мученичества Бродского в северной глуши, восприняли, как "паровозик", написанный в надежде на снисхождение властей. С каких пор наши власти полюбили народность в поэзии, воспылали любовью к Николаю Клюеву, Сергею Есенину или Николаю Рубцову и Николаю Тряпкину? Здесь скорее заметно противостояние простого народа — и власти, народа, терпящего страдания и лишения, но терпеливого, доброго, работящего, и — великого в своём бесстрашии, "выше звёзд: в человеческий рост!" Нет, никогда народность не была в чести у партийного начальства, её боялись иной раз больше, чем диссидентства (читай распоряжения Андропова о "русизме"). Да и стала бы больная Ахматова, как за лекарство для души, хвататься за конформистское заказное вымученное стихотворение? По себе меряют мелкие стихотворцы.

Пусть возносит народ — а других я не знаю судей,

Словно высохший куст, — самомненье отдельных людей.

Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,

Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.

Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в её языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

Последние строчки вообще из такого мощного державинского водопада. Блестящее стихотворение, кстати, совпадающее с концепцией самого поэта о величии русского языка. Жаль, стихотворение не попало Александру Солженицыну в момент его написания статьи о Бродском. Жаль, американские его почитатели вычеркивают, как ненужные, совершенные северные стихи поэта из всех сборников и антологий. Жаль, что и самого поэта в американский период уговорили забыть о многих его ранних стихах ради вхождения в мировую культуру. Пора уже издать в печати целиком марамзинский четырехтомник, давно уже ставший легальным явлением русской культуры.

Ценю мужество и независимость американского слависта Льва Лосева, не первый раз идущего поперек либерального потока.

Позже у Бродского было всё — эмиграция, ернические стихи о России, выпады против христианства, попытка уйти из русской культуры в американскую (неудавшаяся, полностью провалившаяся), трагическая любовь, затянувшееся ожидание смерти. Но он так и остался русским поэтом.

Мы, русские патриоты, должны уметь ценить всё, что по праву принадлежит великой русской культуре. Должны уметь ценить и всю мировую культуру. "Нам внятно всё", — говорил великий Блок. И не менее великий русский поэт Юрий Кузнецов, сверстник Бродского, погодок его, писал: "И священные камни Парижа / кроме нас не оплачет никто". Так оно и есть…

(обратно)

К 85-летию Николая ТРЯПКИНА

Восемьдесят пять лет назад, 19 декабря 1918 года, в деревне Саблино Тверской губернии родился великий русский поэт Николай Иванович Тряпкин. Последний хранитель поэтического крестьянского слова он был нашим постоянным автором, нашим другом, нашим поэтическим символом. Сейчас о нём стараются не вспоминать. Либералам он не нужен, а наша патриотика сегодня, увы, далека от культуры. Он был близок Юрию Кузнецову, были и общие фольклорные, былинные мотивы в их поэзии.

Мы поздравляем читателей газеты с юбилеем великого мастера и публикуем подборку его стихов, а также отзывы о нем наших ведущих писателей.

ПЕСНЬ О ВЕЛИКОМ ПОХОДЕ

Как ныне сбирается вещий Олег

отмстить неразумным хазарам.

А.Пушкин

Итак, начинаю. Время

Приветствую светом дня.

Я ноги обую в стремя

И вам подведу коня.

На стогнах гремят витии,

А с нами — отряды муз.

О Русь! Купина! Россия!

Великий Советский Союз!

Настала пора походов,

Каких не бывало ввек.

В полях, на горах и водах

Играет в трубу Олег —

Олег не простой, а вещий,

Сияющий бог дружин.

Мы славим такие вещи,

Что стоят любых былин.

Мы любим свои базары

И дедовских песен вязь.

А в наши глаза хазары

Швыряют срамную грязь.

А в нашем Кремле хазары

Пускают страну в распыл…

Эгей, господа Гайдары!

Недаром я злость копил.

Настала пора походов,

Каких не бывало ввек, —

С полюдьями всех заводов,

С разливом великих рек.

Матросы на Черном море,

Охотские моряки,

Балтийцы стоят в дозоре,

Готовые, как штыки.

А в селах гремят витии,

А с нами — отряды муз.

О Русь! Купина! Россия!

Великий Советский Союз!

Давай же, герой наш вещий,

Сияющий бог дружин!

Мы знаем такие вещи,

Что стоят любых былин…

Держава — на полном сборе.

Хвалынцы и тверяки.

И песни мои в дозоре,

Готовые, как штыки.

1993

ПОСЛАНИЕ ДРУГУ

Александру Проханову

Не спят в руках веревки и ремень,

А ноги жмут на доски громовые

Гудит в набат

твой бесподобный "День",

И я твержу: "Живет ещё Россия!"

Какой размах! Какой вселенский дых!

И в каждом сердце —

радостный воскресник.

И не с того ль волнуется мой стих,

Что ты, звонарь, —

мой спутник и ровесник?

А ты — и в гул,

и в самый дробный звон,

А Русь — поет, и внемлет, и вскипает.

И в наших снах — не тризна похорон,

А сам Господь ликует и рыдает.

Давай звонарь, — все страхи истребя!

Да не пожнет нас рабская пучина!

Да воспарим душой, как ястреба,

Как вся твоя геройская дружина!

И вот стучу и в гвоздь, и в долото,

И каждый стих

рифмую с громким свистом.

И вот она — свеча моя за то,

Что ты —

артист, пожалуй, из артистов.

Да будет так (скажу и пропою):

Придет пора,

тот час благословенный,

Когда всю медь, всю звонницу твою

Восславит внук на празднике военном…

Не спят в руках веревки и ремень,

А ноги жмут на доски громовые.

Гудит в набат

твой бесподобный "День",

И я твержу: "Жива ещё Россия!"

РУСЬ

Значит — снова в путь-дорогу,

Значит — вновь не удалось.

Значит — снова, братцы, — с Богом!

На авось, так на авось.

Что нам отчее крылечко!

Что нам брат и что нам друг!

Ты катись моё колечко,

Хоть на север, хоть на юг.

Умираем, да шагаем

Через горы и стада.

А куда идём — не знаем,

Только знаем, что туда:

В те края и в те предместья,

Где дома не под замком,

Где растут слова и песни

Под лампадным огоньком.

Провались ты, зло людское,

Все карманы и гроши!

Проклинаю всё такое,

Где ни Бога, ни души.

То крылечко — не крылечко,

Где платочек — на роток…

Ты катись, моё колечко,

Хоть на запад иль восток.

Проклинаем да шагаем

Через горы и стада.

А куда идём — не знаем,

Только знаем, что туда.

1993

***

Когда-то там, в лесах Устюги,

Я неприкаянно кружил.

Скрипела ель, стелились вьюги

У староверческих могил.

И на каком-нибудь починке

Я находил себе ночлег,

И припадал к молочной кринке,

Не протерев зальдевших век.

И в смутном свете повечерий

Я погружался в древний быт,

В медвежий сумрак, в дым поверий,

В какой-то сон, в какой-то мыт.

И постигал я те столетья

И в том запечном уголке,

И в хламе старого веретья,

И в самодельном черпаке.

А за стеной скулила вьюга,

И прямо в дверь ломился снег.

И стала ты, моя Устюга,

Моим пристанищем навек.

И в смутном свете повечерий

Я закрываюсь в тайный скит.

И несказанный дым поверий

В моих преданиях сквозит.

И на каком-нибудь починке

Я источу последний пыл.

И слягу в старой веретинке

У староверческих могил.

ПОСЛАНИЕ МАРКУ СОБОЛЮ

Дружище Марк! Не упрекай меня,

Что я стучусь в твое уединенье.

Давай-ка вновь присядем у огня,

Что мы когда-то звали вдохновеньем.

Скорблю, старик, что наш ХХ век

Столь оказался и сварлив, и смраден.

Задели гной — и вот уж сам генсек

Прополз по миру — гадина из гадин.

Да чёрт бы с ним, пускай себе ползёт,

Да пусть он будет

хоть червяк с помойки!

Но он ползёт — и нас с тобою жрёт,

Но он ползёт — и мы с тобою в гнойке.

И вот бушуют вирусы вражды,

И вот снуют все яблоки раздора,

А мы друг другу целимся в зады

Иль прямо в грудь палим из-под забора.

Дружище Марк! А ты совсем не зверь,

Да ведь и я люблю тебя доселе.

Давай-ка брат, сойдемся и теперь

И вновь по чарке тяпнем в Цэдээле.

Для нас ли дым взаимной чепухи?

Поверь-ка слову друга и поэта:

Я заложил бы все свои стихи

За первый стих из Нового Завета…

Скорблю, старик, что наш ХХ век

Столь оказался и сварлив, и смраден.

Хвала творцу! Хоть ты-то не генсек —

И нынче мне особенно отраден.

А посему — не упрекай меня,

Что вот стучусь в твое уединенье.

Давай-ка вновь присядем у огня,

Что мы когда-то звали вдохновеньем.

ВЕРБНАЯ ПЕСНЯ

За великий Советский Союз!

За святейшее братство людское!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси наше счастье земное.

О Господь! Наклонись надо мной.

Задичали мы в прорве кромешной.

Окропи Ты нас вербной водой,

Осени голосистой скворешней.

Не держи Ты всевышнего зла

За срамные мои вавилоны, —

Что срывал я Твои купола,

Что кромсал я святые иконы!

Огради! Упаси! Защити!

Подними из кровавых узилищ!

Что за гной в моей старой кости,

Что за смрад от бесовских блудилищ!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси мое счастье земное.

Подними Ты мой красный Союз

До Креста Своего аналоя.

1994

(обратно)

Сергей СОЛОВЕЙ И МИР ВЕСЬ СИЯНЬЕМ ЗАЛИТ...

Сергей Соловей уже совершил подвиг в своей жизни. Это он в ноябре 2000 г. захватил в центре Риги башню, куда водили на экскурсии досужий люд, и потребовал, чтобы в Латвии прекратили чинить суд над ветеранами войны: победителей не судят... Он взял Ригу голыми руками, и устроил в Латвии переполох.

Сергей принес себя в жертву. Принес в жертву свою молодость и годы, что пройдут в тюрьме, но вышел победителем, потому что победителем всегда выходит тот, кто не дал себя поработить.

В конце концов, свобода — это состояние души. Поэтому можно сидеть в тюрьме и быть свободным человеком, а можно жить на воле и быть холопом и рабом, каких мало.

Сергей пишет стихи. Талантливые стихи, хотя они пока и далеки от совершенства. Но пусть у критика не поднимается на них рука, ибо сказано: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан...". Сергей — Гражданин. Как дай Бог каждому.

Владимир СМИРНОВ,

член Союза писателей России.

***

В разгаре короткого лета

Восходит солнце в зенит.

Нет тени в лучах его света

И мир весь сияньем залит.

Легко на равнине без края

В незримую вечность смотреть.

Россия — страна самураев,

Путь каждого русского — смерть.

КЛИЧ СТЕПАНА РАЗИНА

Забудь о долге

И злой судьбине,

По волнам Волги

Разбоем двинем.

Костьми усеем

И окровавим —

И берег левый,

И берег правый.

***

Урал — России ось

И мудрости вершина.

Хранят Урал мороз

И с двух сторон равнина...

(обратно)

ПОТАЁННОЕ ВЕЛИЧИЕ

Николаю Ивановичу Тряпкину исполнилось бы 85 лет. Почти пять лет после смерти великого русского поэта его нигде и никто не вспоминал и не упоминал. Его как бы вычеркнули из списков. И лишь сейчас на выходе в "Молодой гвардии" в серии "Золотой жираф" его книга избранных стихов. Дай Бог, выйдет в начале 2004 года.

Николай Иванович Тряпкин всегда был отверженным поэтом. Это его стезя. Его крестная ноша, которую и нес он безропотно до конца дней своих. В каком-то смысле он культивировал свою отверженность от литературной элиты. Он и не тянулся особо к избранным, к элите, ибо понимал, там, в их мире, он будет лишен и поэтической и мистической свободы. С юности своей, сначала тверской, потом подмосковной, а потом и северной, он впитывал в себя знание о своем народе, о пророческой надвременной Руси. Его вела судьба изначально. Она дала ему подпитку народной жизнью, дала знание народной культуры. Даже от войны всеобщей он был отвержен, не взяли по здоровью, послали в эвакуацию на север. За тайным знанием. Именно там, на русском севере он стал поэтом. Побывал и пахарем, и пастухом, потом выбился в книжные люди, и северяне искренне гордились своим поэтом.

Его пророческое потаенное слово шло откуда-то из глубины глубин мистической Руси в поисках утраченных истоков, первооснов народного слова. Он был нашим русским дервишем, понятным всем своими прибаутками, частушками, плясовыми, и в то же время непонятным почти никому в своих магических эзотерических прозрениях… Он не погружался в фольклор, не изучал его, он сам был им, был посланцем древнего смысла слова. И потому легко нарушал законы, сочиненные фольклористами. Его чистейший русский язык частенько был неправильным языком. В этом он схож, пожалуй, только еще с одним таким же кудесником русского слова Владимиром Личутиным. Что им до правильности времен, до сочетаемости тех или иных былинных героев. Если они сами были родом из тех же времен. И из того же племени героев.

Зато и сам Христос не спорит с новизной.

И на лепных печах, ровесницах Кащея,

Колхозный календарь читает Домовой.

Понятно, что такие стихи не поместит в свою антологию типичной советской поэзии "Уткоречь" Дмитрий Галковский. Не влезают по всем параметрам тряпкинские стихи в его "квазиэпос разрушенной эпохи", это не поэзия Долматовского или даже Симонова. Это какой-то другой параллельный поток русской поэзии, который, не прерываясь ни на миг, жил еще в те суровые и победные, трагичные и величавые сороковые и пятидесятые годы. Русский народ и тогда еще умудрялся жить по своим внутренним законам, согласно собственному ладу:

Под низкой божницей мерцаньем кемарит

Моргасик с луной пополам.

Старик повторяет в напев поминальник,

Догадки плывут по бровям.

А ведь было тогда еще немало таких колдунов по Руси: и Михаил Пришвин, и Борис Шергин, и Александр Прокофьев, и Николай Заболоцкий, из северных, сибирских, уральских углов пёрла еще на литературную комиссарскую рать кондовая лучезарная мракобесная Русь. Более того, и советскость-то они переделывали по-своему, и ракетами позже научились управлять по-свойски, и в космос даже первыми в мире полетели.

Борьба с посвященными от народа поэтами, с пророками мистической сокровенной Руси шла тайно и явно по всему фронту как с номенклатурно-советской, так и с либерально-диссидентской стороны.

Но даже в этом осознанном замалчивании творцов русских мифов поражает тотальная отверженность поэта Николая Тряпкина. Особенно в последний период его жизни. Его книг не было на прилавках уже более десяти лет. Его обходили с премиями и наградами.

Много раз приходил он к нам в редакцию газеты, подолгу сиживая в отделе литературы, считая нашу газету своим родным углом, пока еще у него были силы. А силы-то были на исходе. Его родной и державный, и национальный, и домашний мир рушился, загоняя уникальнейшего русского поэта в тупик, откуда нет выхода. Этот тупик в 1999 году закончился глубочайшим инсультом, а чуть позже и смертью поэта.

Не жалею, друзья, что пора умирать,

А жалею, друзья, что не в силах карать,

Что в дому у меня столько разных свиней,

А в руках у меня ни дубья, ни камней.

Дорогая Отчизна! Бесценная мать!

Не боюсь умереть. Мне пора умирать.

Только пусть не убьет стариковская ржа,

А дозволь умереть от свинца и ножа.

Его отчаянные, призывающие к бунту и восстанию стихи последних лет не хотели печатать нигде. Только в "Дне" и "Завтра" отводили мы целые полосы яростным поэтическим бойцовским откровениям Николая Тряпкина. Только на наших вечерах выпевал он свои гневные проклятья в адрес разрушителей его Родины и его дома.

Неожиданно для самого себя Николай Тряпкин — в силу своего заикания, да и в силу творческого дара осознанно культивировавший в стихах певучесть, праздничность, историчность, воскресность, природность, не считающий себя никогда солдатом или бунтарем, — именно в девяностые годы переродился в иного поэта. Из лирической отверженности он перешел в наступательную, бойцовскую, отверженность. Иные его друзья этого не принимают и не понимают, они вообще готовы перечеркнуть у Николая Тряпкина все стихи девяностых годов. Им всегда был ближе другой Тряпкин. Этакий "древний Охотник с колчаном заплечным", домашний колдун, привораживающий своими травами и заговорами, деревенский юродивый с глазами ребенка, открывающий красоту мира, красоту мифа, красоту лиры.

Нет, выкидывать из поэзии Николая Тряпкина мощные трагичнейшие красные стихи 1994 года, написанные уже после полнейшего крушения некогда могучей державы, уже после октябрьского расстрела 1993 года, у меня лично не поднимется рука просто из любви к его таланту.

Знаю, что кое-кто из именитых патриотов постарается не допустить целый красный цикл, десятки блестящих поэтических шедевров, в его будущие книги, тем более и родственники препятствовать этому урезанию не будут. Но писались-то с болью в сердце эти строки не именитыми патриотами и не осторожными родственниками, писал их истинный русский национальный поэт Николай Тряпкин. И что-то глубинное выдернуло его из сказов и мистических преданий, из пацифизма и любовного пантеизма в кровавую баррикадную красно-коричневую схватку. И это была его высшая отверженность.

И я смею только гордиться, что всё его последнее десятилетие жизни и творчества постоянно встречался с ним и дома, и в редакции газеты, и на наших вечерах, и в его бродяжничестве у знакомых, и после его тяжелейшего инсульта, когда он вернулся уже смиренный к себе домой — умирать. Я был с женой и двумя поэтами Валерой Исаевым и Славой Ложко из Крыма у него в день восьмидесятилетия. Он лежал в кровати чистенький и смиренный. Добродушный и домашний, но душа его оставалась все такой же бунтарски отверженной: "Права человека, права человека./ Гнуснейшая песня двадцатого века".

В песни Николая Тряпкина погружаешься, как в саму Россию. И не находишь никакой одномерности. Никакого определения. Кто он — православный поэт или языческий? Старовер или атеист? А то и огнепоклонник? Даже в форме путаешься, традиционалист ли он или тайный новатор, открывающий новые пути?

Подземные духи! Откройте мне дверь

У мраков своих.

Клянусь, я умею быть вещим, как зверь,

И чутким, как стих!

Какие там смотрят глаза по углам

Из вечных темнот?

Откройте мне свой заповедный Пергам,

Любезный народ!

Конечно же, такая его поэзия была обречена на отверженность и со стороны власть имущих, и со стороны либерального диссидентства, и даже со стороны официального народничества. Ибо и туда, в канонические православные и патриотические уставы не укладывалась его вольная поэзия. Это поэзия русского народа, еще не оформленного ни в религиозные, ни в идеологические рамки, поэзия, которую и сам народ не всегда осмеливался принимать за свою. Потому и не рвался долго Николай Иванович Тряпкин в столицы, подальше от идеологических битв, и от собственного битья. Его келья была — в отверженности.

Меня били-колотили

И в столице, и в Тагиле.

А теперь меня забыли.

Что за прелесть! Как в раю!

Тропы гончие заглохли,

Раны старые засохли,

Долбуны мои подохли,

А я песенки пою…

Вот так и пел свои песенки и в студенческих общежитиях, и на писательских собраниях, и на поэтических фестивалях отверженный поэт Николай Тряпкин.

Его никак нельзя назвать крестьянским поэтом, хотя множество стихов вроде бы посвящено сельской тематике. Крестьянство — это его точка опоры, также как фермерство у Фолкнера или Роберта Фроста, да и у многих других ведущих поэтов западного мира, от Одена до лауреата Нобелевской премии, выходца из островов Вест-Индии Дерека Уолкотта, поэзия соотносится с праосновами своего народа, своей земли.

"Предшественники — это не только поэтические предки, но также часть истории собственной расы" — прямо говорил Уолкотт. В этом смысле Николай Тряпкин куда ближе своей поэзией к ведущим поэтам мировой цивилизации, не забывающим о своих корнях, чем наши прозападные беспочвенные поэты-шестидесятники. Его крестьянство — это та точка опоры, с которой он воздвиг свою поэтическую вселенную. В его крестьянских стихах нет сиюминутности:

Не алтари и не пророчества,

Не брага Звездного Ковша —

Меня хранит от одиночества

Моя крестьянская душа.

Вот таким глобальным человеком, таким глобальным поэтом и был при всей своей отверженности Николай Иванович Тряпкин, родившийся 19 декабря 1918 года в тверской деревне Саблино в семье крестьянина-столяра и закончивший свои дни в Москве зимой 1999 года. Всю жизнь живший в параллельной русской культуре, он и остался в ней вместе со своим народом.

Нет, я не вышел из народа.

О чернокостная порода!

Из твоего крутого рода

Я никуда не выходил…

Владимир БОНДАРЕНКО

(обратно)

КЛЮЧ БОГОВ

Помню, как впервые услышал Тряпкина. Он пел свои стихи, будто баллады. Водил дланью пред ликом, как бы отсылая стихи вдаль, — и они, подобно птицам, срывались с его румяных губ, уносились в пространство. Была московская комната, теснота, духота — а казалось, Тряпкин сидит на травяном холме, на ветряном высоком кургане, бренчит в гусли, и молодая степь волнуется от его кликов и рокотов.

Всегда удивлялся, восхищался, порой ужасался: что это за ключ, древний, гремучий, неиссякаемый, бьет в Тряпкине, как из-под камня, из-под ледникового гранита, из-под древней дубовой колоды, — ослепительный, чистейший, волшебный. К этому ключу на водопой приходят утомленные витязи, запаленные пахари, прохожие богомольцы, и лесное зверьё, и таинственные косматые чудища с забытыми именами. Этот ключ — не Тряпкина, а богов, поэт только поставлен у источника стражем и хранителем.

Тряпкин — как дудка, сквозь которую дует Русь.

Не отгадать, каким волшебством в наше железное, электрическое время дотянулся древний вьюн. Видно, цепляется он за таких, как Тряпкин, перекидывается из столетия в столетие, из красоты в красоту, и вот мы диву даемся, внимая Тряпкину, чье чело увенчано этим вьюном, его цветами и листьями.

Век бы ему петь то удало-плясовые, то разбойные, то плачи-причиты, то величальные. Но вдруг жизнь прожита, и беда в России. Родина, разоренная, оскверненная, без заступника, без царя и вождя, терпит страшный позор. И старый поэт берется за древнее свое ремесло, скликает на рать разбежавшееся воинство, будит хмельного князя, корит, гремит, устрашает, молит, тонко и голосисто взывает. На бой, на последнюю схватку за Отечество.

Николай Иванович, друг наш дорогой и седой, стихи твои превосходны, доспех твой блистающий, вьюн на твоем челе весь в красных цветках. И мы, твои слушатели, как воины Христовы, откликаемся на твой клич, идем под твои хоругви.

Александр ПРОХАНОВ

(обратно)

ЗАВЕТНОЕ ОКОШКО МИРОЗДАНИЯ

В какое время мы живем! Всюду толпа. На улицах — толпа, в квартирах у телевизоров — тоже толпа, хоть разъединенная, но загипнотизированная одним и тем же. Но пушкинская ремарка всё равно остается в силе: народ безмолвствует. Видимо, это надо понимать так, что он не участвует в политических страстях. Он живет отдельно от толпы. Он поет, он смеется или плачет и всегда заявляет о себе, говоря устами своих певцов.

Один из таких певцов — Николай Тряпкин.

Толпа безлика, у народа есть лик. Этот народный лик проступает в творчестве Николая Тряпкина.

Бывают поэты, которые привлекают внимание "лица необщим выраженьем" Но тут другое. Тут лик.

А сам поэт обладает магической силой, одним росчерком пера он способен удерживать все времена:

Свищут над нами столетья и годы, —

Разве промчались они?

Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета... Бытовые подробности отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия.

В линии Кольцов — Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин — последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии. Слишком замутнен и исковеркан русский язык и сильно подорваны генетические корни народа. Но если такое случится — произойдет поистине чудо. Будем на это надеяться, а я уверен в одном: в XXI веке значение самобытного слова Николая Тряпкина будет только возрастать.

Юрий КУЗНЕЦОВ

(обратно)

НИКОЛАЙ ПАНТОКРАТОР

Сколько помню свою жизнь литературную, столько и всегда, вот уже несколько десятилетий, не устаю восхищаться, изумляться, радоваться стихам Николая Тряпкина. Впрочем, говорю не совсем точно: и ужасаюсь, когда читаю его стихи, и мистическим чувством переживаю откровения, брезжущие в них. Поистине, как великий автор "Слова о полку...", Николай Тряпкин богатырски поигрывает и распоряжается всеми пластами нашей истории, как хозяин обходит все ее вежи и рубежи,— словом, живет во всех временах последнего русского тысячелетия.

И снятся мне травы,

давно прожитые,

И наши предтечи,

совсем молодые,

А время поет.

И рвутся над нами

забытые страсти.

И гром раздирает

вселенские снасти,

И колокол бьет...

Не умом и даже не сердцем, а всей кожей, по которой проходит дрожь, отзывается мое существо на его пророческое слово.

Черная, заполярная,

Где-то в ночной дали

светится Русь радарная

над головой Земли.

Откуда, с какой комической высоты, словно Михаил Лермонтов (помните: "...спит земля в сиянье голубом..."), увидел наш Николай Чудотворец страшную, трагическую, ощетинившуюся, загнанную в космический угол всей мировой цивилизацией нашу "Русь радарную"?!

Николай Тряпкин — поэт миросозидающий, он — Пантократор, громовержец, демиург нашей поэзии...

Станислав КУНЯЕВ

(обратно)

УРОКИ ИСТОРИИ

Писатель Владислав Бахревский уже давно вошел в число тех отечественных авторов, одно имя которых является залогом литературного успеха представленного ими на суд читателей произведения. Многие годы Владислав Бахревский скрупулезно изучает и "выписывает" в своих повестях и романах историю России. И все эти годы каждый роман, каждая повесть встречается читательской аудиторией с радостью, ибо прочтение произведений Бахревского и вправду доставляет радость — радость открытия собственного прошлого. Что стоит хотя бы настоящая эпопея русского XVII века, созданная писателем на протяжении тридцати пяти лет — 11 повестей и романов! При этом каждый роман или повесть самостоятельны, но в целом весь цикл — это единое произведение. Владиславу Бахревскому и вправду удалось "объять" весь XVII век! И вот в свет вышел очередной, двенадцатый роман — "Столп" (Бахревский В.А. Столп. — М.: Изд-во "Центрполиграф", 2001. 621 с.).

Должен сказать, что писать исторические романы о русской истории — дело непростое. Благодаря пока еще сохраняющемуся в нашем Отечестве хорошему образованию, читатели таких сочинений всегда пристально следят за тем, насколько точен автор в своем изложении. И потому сам автор просто не имеет права на "историческую" ошибку, иначе даже из-за одной неверно выписанной детали может полностью потерять читательское доверие. Но писать исторические романы о XVII столетии — дело вообще сложнейшее, ибо очень уж противоречив, очень уж непрост для восприятия современного человека этот "бунташный век". Взять хотя бы тот факт, что в нашем обыденном сознании события XVII столетия оказались затенены следующим, бурным и почти революционным XVIII веком. И зачастую сам XVII век вообще воспринимается всего лишь как некая предпосылка будущих деяний Петра I, и потому XVII век, вроде бы, не имеет собственного "исторического лица" — так, некая маленькая ступенечка к будущей "настоящей истории".

Огромная заслуга Владислава Бахревского и состоит в том, что писатель в художественной форме вернул отечественному читателю наш русский XVII век — со всеми его бедами и победами, счастливыми минутами и невзгодами, достижениями и провалами, высотами духа и трагическими падениями... Крайне важно то, что в сочинениях В.А. Бахревского XVII век предстает не просто как предвестник петровских деяний, но как самодостаточная ценность, как самодостаточая историческая реалия. При этом, чтобы уже больше не возвращаться к данной теме, необходимо сказать, что писатель довольно точен в исторических деталях, видно, что он прекрасно знаком с историческими источниками, более того, иногда даже излишне следует им. Но подобный подход как раз и создает в его книгах подлинную историческую атмосферу, а значит и атмосферу доверия в читательском сознании.

Если говорить о новом романе писателя "Столп", то следует напомнить, что в центре повествования находится очень сложный для понимания и осмысления исторический период — последние годы царствования Алексея Михайловича, время краткого царствования его сына Федора Алексеевича и знаменитый стрелецкий бунт 1682 г., приведший к тому, что на русском троне оказалось два царя — Петр и Иван, за спиной которых сидела царевна Софья ("за спиной" — в буквальном смысле, ибо для юных царей был изготовлен специальный двухместный трон, с потайным третьим местом для царевны).

Историческому писателю довольно сложно отразить события тех времен в художественном произведении. Сложно хотя бы потому, что в научной литературе существуют различные и нередко противоположные оценки события данного периода — от полного и однозначного восхваления Петра и столь же однозначного осуждения Федора и Софьи до полного и однозначного осуждения Петра и столь же однозначного восхваления предшествующих ему правителей. Поэтому, для того чтобы "не солгать" читателю, сам автор романа должен предстать не просто описателем событий, но — самостоятельным мыслителем, избавленным от "однозначности" оценок и, наоборот, стремящимся к тому, чтобы выразить "дух и букву" эпохи во всей ее противоречивой полноте. И Владиславу Бахревскому это несомненно удалось.

Самостоятельность писательского мнения тем более важна, что XVII век в русской истории — это время великого духовного подвига и великой же духовной трагедии, вошедшей в наше сознания под именем "Раскола". Очень часто, когда профессиональные историки или писатели анализируют события XVII столетия, особенно его второй половины, то концентрируют свое внимание исключительно на политических или же бытовых событиях, даже само тогдашнее духовное противостояние представляют всего лишь как очередной акт политической борьбы. Владислав Бахревский счастливо избежал этой очень распространенной ошибки. В романе "Столп" проблемы религиозной и духовной жизни оказываются на первом плане, как это и было в исторической действительности. Ведь люди того времени жили не просто для того, чтобы скопить богатства, получить власть, вырастить детей и т.д. В жизни людей XVII века, и уж тем более в жизни ведущих персонажей — царей, патриархов, бояр, — наличествовал великий духовный смысл: они жили для Вечности. Русские люди того времени истово стремились к духовной истине и жаждали саму Россию превратить в истинную православную державу — Вселенское Русское православное царство. Во имя этой великой цели расширялись границы, велись войны, реформы и пр. Потому и были столь жестоки споры и столь же жестоки способы борьбы — каждый участник борьбы считал, что он с Христом, а вот соперник-то — с антихристом... И более чем отрадно, что в новом романе Бахревского Россия XVII века предстает перед нами как огромное поле интенсивной, напряженной, все собой пронизывающей духовной жизни, являющейся истинным ядром русской жизни вообще.

Мне представляется, что именно понимание писателем того, что духовная жизнь является главной составляющей всего русского бытия, и стало причиной написания еще одного романа, который вроде бы далек от излюбленного им XVII века, — романа о патриархе Тихоне (Бахревский В.А. Святейший патриарх Тихон. — М.: Изд-во "Центрполиграф", 2001. 796 с.).

Казалось бы, ну как могут быть связаны между собой события конца XVII столетия и события отстоящего от него почти на 250 лет начала XX века? Для человека, мыслящего только "общественно-экономическими формациями" или же "цивилизационным подходом", и в самом деле никакой связи не заметно. Но тот, кто глубоко проник в духовную сущность русской истории, тот, кто понимает, осознает, видит духовную связь времен, — для того здесь нет никаких загадок.

Святейший патриарх Тихон — это величественная и знаковая фигура отечественной истории. Напомню, что он стал первым патриархом Русской Православной Церкви после более чем двухвекового перерыва, вызванного церковной реформой Петра I, отменившего патриаршество и установившего синодальное правление. Именно патриарху Тихону выпала честь и участь возглавить православный люд в годы тяжелейших гонений, которые устроила новая богоборческая власть. Именно Святейший патриарх Тихон, по сути дела, спас Русскую Православную Церковь от уничтожения, более того, своим примером смог сохранить, не утерять, не избыть нравственную сущность православной веры. И именно Святейшему патриарху Тихону мы во многом обязаны тем, что сегодня, спустя восемьдесят лет после его смерти, православная вера вновь возрождается в русских сердцах.

Перед писателем Владиславом Бахревским стояла очень сложная задача. Мало того, что нужно было разобраться в хитросплетениях — политических, церковных, социальных — предреволюционных лет и начальных времен советского периода нашей истории. Но ведь еще нельзя было сбиться на исключительно житийное повествование. Ведь Святейший патриарх Тихон канонизирован Русской Православной Церковью, а значит подобная "опаска" существовала. Житие святого тем и отличается от художественного романа, что излагает события жизни своего героя по определенным канонам. Художественное же произведение предполагает иное развитие сюжета, иную стилистику, иной взгляд на героя повествования. Житие — это литературная икона, пример духовного подвига для верующего человека. Литературный герой — это попытка осмысления характера человека во всей его полноте и противоречивости.

Думается, в целом Владислав Бахревский справился со всеми этими трудностями. Более того, в художественной литературе еще не было столь полного и объемного освещения личности Святейшего патриарха Тихона и церковной жизни страны в начале XX века. И крайне важно, что в романе Святейший патриарх Тихон предстает живым человеком и оттого подвиг его еще более величественен, ибо видно, как человек, свершив духовный подвиг во имя Господа, становится истинным героем истории. А это значит, что и каждый из нас, простых грешных, способен на подобное деяние, нужно "всего лишь" хранить в душе Истину и Веру и не убояться страдать и за Истину, и за Веру. Правда, вот этого "всего лишь" большинству из нас и не хватает...

Прочитав два последних романа Владислава Бахревского, я от всего сердца порадовался — писатель остается верен давно избранному и очень непростому пути, но именно этот путь позволяет ему все глубже и глубже проникать в великие тайны истории. И конечно же, оба романа заслуживают самой высокой оценки и самого высокого общественного признания.

Сергей Перевезенцев, доктор исторических наук

(обратно)

ВО МНЕ МИРЫ, КАК ЗВЁЗДЫ В НЕБЕ...

С Вячеславом Ложко я познакомился на недавнем праздновании в Коктебеле 100-летия Дома-музея Максимилиана Волошина. Не буду подробно освещать его биографию, в которой было всё — ринг боксера-полутяжа, скитания по тайге, охотничий промысел, поиск самоцветов. Лишь скажу — уроженец Хабаровского края (мой земляк!), Вячеслав Федорович вот уже почти три десятка лет живет в благословенном уголке Тавриды, выстроил здесь просторный дом, растит дочь, воспитывает внуков и любит принимать в своем литературно-музыкальном салоне "Богдан" гостей: писателей, журналистов, мастеров искусств, приезжающих отдыхать в Коктебель из разных городов Украины, и России... и пишет, неустанно пишет все эти годы стихи. Вячеслав Ложко издал 10 книг стихов, которые увидели свет в Москве, Киеве, Симферополе, Феодосии. Он лауреат престижной Международной премии "Поэзия-2000". Видимо, такая здесь, на берегу Коктебельского залива, особая аура, затрагивающая его "душевные струны", дарящая ему вдохновение и радость творчества.

Передо мной — новый сборник стихов Вячеслава Ложко "Звезда над Коктебелем" (Симферополь, "Таврия", 2003 г.), солидная книга объемом в 350 страниц. Издать такой том в наше время — тоже подвиг своего рода. Не каждому, даже маститому поэту он сегодня по силам ...

Раздумывая над этой книгой, я пришел к выводу, что напишу не развернутую стандартную рецензию, а выскажу свое общее впечатление от книги, на страницах которой слились в единое целое несколько самостоятельных, неповторимых миров — душа человеческая, историческое и духовно-культурное наследие, завещан- ное нам предшествующими поколениями, и мир Вселенной — от горьковатой веточки полыни в степи, пронизанного солнечным теплом сердолика в накате морской волны — до сверкающих в ночи звезд, которых хочется коснуться рукой, да вот только бы не обжечься! "Во мне миры, как в небе звезды, то рядом светят, то вдали..." — пишет поэт, желая "понять сей мир", смысл земного бытия, не страшась испытаний судьбы, преград на пути к желанной цели..." "В каждом целый мир",— подчеркивает он, обращаясь к выпускникам средней школы: "Во все глаза на мир смотри, всё в жизни впереди, зажгутся звездные шатры — свою звезду найди". Но найти свою звезду под силу лишь сильному телом и духом человеку, исповедующему высокие нравственные принципы, человеку, которого не собьют с пути дешевые соблазны, эфемерные фантазии: "не проси у судьбы легкокрылых удач...". То, что легко дается, легко и уходит, как вода меж пальцев, оставляя в душе лишь горечь и разочарование. Особенно наглядно проявляется это в сфере любовных отношений между мужчиной и женщиной.

Значительная часть книги Вячеслава Ложко и посвящена теме "Про это": "Я бросаюсь в любовь бесконечную...". Любимая для него — "Ассоль из сказки Грина", он признается ей в своих чувствах: "ты краса моя, букет осенний, радость ты моя, мечта и боль... ты желанна — я уткнусь в колени, ты прекрасна...". Но любовь не всегда безоблачна, затягивают вдруг ее небо тучи непонимания, ссоры. Но лирический персонаж книги Ложко не желает мириться с этой нелепой ситуацией, действует решительно и дерзко, отвоевывая свою любовь, — и как же он похож в этом стремлении на самого автора "от молнии до молнии всего полпоцелуя...".

Но недалеко и до полного: "ты сегодня, сверкая улыбкой пришла, и раздвинулись стены, и темень исчезла...". И снова жизнь — полная чаша. В которой, кажется, есть всё: бессонные ночи над стихами, любимая женщина, друзья и соратники, дружеские посиделки в салоне, добротно устроенное дело — основа семейного благополучия. Но слово "дело" можно еще понимать, как и заинтересованное отношение ко всему происходящему вокруг, как жажду новых поисков и свершений. "Чтобы песня любовью звенела и светила далекой звездой, до всего мне есть в мире дело, мир прекрасен, и мир этот — мой!" — говорит лирический герой автора. То есть — он сам.

Он хочет, чтобы жизнь на этой земле, давно для него родной, стала еще добрей, чем была вчера, еще благоустроенней для всех сущих на ней,— всех, кто однажды увидев ее, навсегда полюбил. Заслуженный деятель искусств АР Крым, один из основателей "Общества возрождения культуры поселка Коктебель", Вячеслав Ложко начинает с помощью местных властей грандиозный проект — создание историко-литературного центра. Я знаю, множество преград и проблем встали на его пути к цели. Но Вячеслав Ложко добьется своего. Он — сильный человек. У него есть надежные друзья. Он напишет новые книги. И воздвигнет в центре Коктебеля новый очаг культуры, подобного которому пока в Тавриде нет. Потому что его кредо: "Ты любовью согрей свой век — он любовью тебе ответит!"

Вадим Шкода, председатель совета по русской литературе Национального СП Украины, лауреат премии им.Н.Н.Ушакова

(обратно)

ПАМЯТИ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА

Умер не Божий Дар, являвший миру неповторимые образы. Отслужил своё — организм, обладавший этим Даром.

И всё же весть — ошеломляющая.

Смерть была внезапна, как разящая разум молния. Она не была запланирована всяческими слухами, лежаниями на больничных койках и т.п.

Многие современные стихотворцы патриотического толка, в том числе и я, жили за Юрием Кузнецовым, как за каменной стеной: пока жив этот несравненный Поэт — живы и мы, т.е. — жить м о ж н о. Но он ушёл... не попрощавшись. Его как бы срочно вызвали. Позвали. Вряд ли — "всеблагие". И вряд ли — на пир. Его позвали в могилу. А ведь он не был стариком в поэзии, её пенсионером. Он работал. Да и по возрасту, во всяком случае — для меня, который старше Юры на десять лет… Печально, однако — неотвратимо. Т.е. — безжалостно.

Юрий Поликарпович Кузнецов был и остаётся крупнейшим русским поэтом, и не потому ли, вот уже второй день после его смерти, — ни слуху, ни духу в средствах массовой информации об этой утрате, во всяком случае — здесь, у нас в Питере. О каком-нибудь гандболисте-футболисте долдонят по радио и телеку до хрипоты. А ведь все эти "исты", в том числе от политики, — ничто по сравнению с гением от поэзии. Ибо нравственный вклад его в судьбу народа несравним с усилиями марионеток.

Повторюсь: можно горько поплакать по усопшему человеку, по его хрупкой оболочке, но Дар Божий, которым этот человек обладал, — нерушим. Ибо — нерукотворен. А Душу Поэта — упокой Господи!

Глеб ГОРБОВСКИЙ

18 ноября 2003 года,

Санкт-Петербург.

Станислав КУНЯЕВ:

Всё сказать о выдающемся русском поэте невозможно. Будущее скажет о нём то, что ещё не высказано нами...

Последние годы его вторым родным домом стал журнал "Наш современник". И, работая там, Юрий Поликарпович был одним из тех центров притяжения, вокруг которого объединилась вся русская литература, вся русская поэзия. Он оставил нам свои мысли, свою волю, свою любовь к России, к русской поэзии... Я помню, как на пороге XXI века он говорил: "Надо прорваться в третье тысячелетие. Надо обязательно прорваться". И Юрий Кузнецов прорвался туда — своими последними книгами, своими последними заветами, всей своей судьбой, всей своей поэтической жизнью. И эта жизнь, несмотря на его преждевременную смерть, будет продолжаться, пока жива Россия, пока жива наша история, пока жива наша память...

Владимир ГУСЕВ:

Есть знаменитая русская могила, там на камне выбито: "Здесь лежит Суворов".

Неохота выбирать оценочные эпитеты для Юрия Кузнецова. Здесь вот, перед нами, лежит Юрий Кузнецов.

Это истинно эпоха в нашей литературе и жизни. Один из последних общенациональных поэтов. Центробежные силы господствуют; все разбились на жалкие кучки. Юрий Кузнецов — да, из общих.

ХХI век, третье тысячелетие, как и следовало ожидать, начинается неудачно для нашей литературы. Проскурин, Юрий Кузнецов…

Много точек. Людей измотали 90-е годы, теперь мы это расхлёбываем.

К чему я это?

Юрий Кузнецов был человек жёсткий в самом лучшем смысле этого слова. Он всегда помнил о главном и не шёл на компромиссы ни в духовном, ни в житейском плане.

Человек волевой и мужественный как творец и как гражданин.

Земля пухом, царство небесное.

Его поэзия — его наследство нам.

Воля и мужество — его завет нам.

И ничего другого нам и не остаётся и не может остаться.

Валентин РАСПУТИН:

Что бы мы ни говорили сегодня, какие бы самые точные прощальные слова ни пытались найти, всё будет приблизительно. И всё будет как бы нескладно. Останется наша вина перед Юрием Поликарповичем, потому что мы-то еще здесь, а он уже отправился туда, для того, чтобы представлять там и нас…

Юрий Поликарпович был, конечно, удивительный человек. Каждый большой поэт — удивительный человек, умеющий находить те точные, глубокие, мудрые и добрые слова, органически составляющие его поэзию, его литературу. Юрий Кузнецов это умел. Он умел забираться в такие глубины, которых, казалось бы, никому не позволительно касаться. И это было поразительно. Часто, при встрече, мне казалось, что передо мной не тот человек, который всё это писал. Что в этом человеке есть какой-то еще другой человек. А человек, стоящий передо мной — просто для общения с нами. Юрий Кузнецов был не только великий поэт, он был и замечательный прозаик. И та проза, которая была опубликована в журнале, в его книгах, тоже вызывала удивление — тем, как он может находить столь точные, мудрые… слова.

Была в нем та высшая мера требовательности, которая так необходима в литературе. Он предъявлял ее всем: и себе, и своим ученикам, и своим товарищам, — всем, кто был рядом с ним. Сейчас, я думаю, эта мера снизится…

И всё же, не надо нам печалиться по поводу того, что телевидение не сообщило о кончине Юрия Поликарповича. Хотя бы потому, что он… ушел чистым, без всякого соприкосновения с той грязью… У нас своя система оповещения. И, быть может, это даже хорошо, когда половина России будет считать, что он еще жив, работает — будет считать еще недели, месяцы… Ну и что в этом плохого? Мы говорим — он с нами. Потому что не только стихи его с нами. Он с нами, как бы вживе. И для многих в России будет точно так же…

Ему не нужна реклама… Разве была реклама у Николая Рубцова? А ведь его любит и знает вся Россия. То же самое можно сказать и о Юрии Поликарповиче Кузнецове. И это будет продолжаться до тех пор, пока останется хоть один читатель, душой и сердцем принадлежащий русской культуре.

Горько сегодня, тяжко. И в то же время я, с одной стороны, вспоминаю Юрия Поликарповича как человека волевого, решительного, уверенного. Иногда казалось даже — самоуверенного. Но бывали минуты, и нередкие: взглянешь на него — и такая отрешенность, такая беззащитность чувствовалась и сквозила в нем, что продирала дрожь от этого его вида. Я думаю, к уходу он готовился. Уход всегда неожидан. Уход всегда трагичен. Но для человека это все-таки обретение вечности…

Феликс КУЗНЕЦОВ:

Это вторая смерть поэта, потрясшая меня. Первая смерть — Николая Рубцова, а вторая — Юрия Кузнецова. Как и Рубцов, Юрий Кузнецов, безусловно, останется в нашей отечественной литературе как классик второй половины XX века. Лично я более крупного поэта, если иметь в виду последние десятилетия нашей жизни, просто не знаю. Конечно, это — наследник и продолжатель тютчевской традиции, тютчевской мощи. Это поэт бытийный, поэт антологический, поэт смыслов. И, прежде всего, — смыслов. Его уход — огромная потеря в нашей духовной жизни...

Беда заключается в том, что людям не дано осознавать масштаба происходящего. Ведь и масштаб Рубцова при жизни мало кто осознавал. Подлинный масштаб — как органического и гениального поэта. Сегодня мало кто в полной мере осознаёт масштаб, значение и вклад Юрия Кузнецова в русскую поэзию, и — шире — в духовную жизнь... Конечно, потрясает тот факт, что практически ни одна газета, за исключением, пожалуй, "Литературной", и тем более российское ТВ — не откликнулись на смерть поэта. Это — вызов. Вызов невежества и нелюбви к нашему Отечеству. Мы этот вызов принимаем.

И так же, как многолетнее замалчивание Рубцова, которого не пускали ни на телевидение, ни на радио, ни в печать, не помешало стать ему общенародно признанными классиком — точно так же и классическая поэзия Юрия Кузнецова пробьет этот покров равнодушия, нелюбви… Ибо он уже сегодня — великий русский поэт… Слава его, влияние его, значение его будут только расти — это единственное, что может нас примирить с таким ранним, безвременным и неожиданным его уходом из жизни.

Владимир КОСТРОВ:

Творчество многих поэтов, имена которых сейчас "на слуху", не несет в себе той великой духовной новизны, оставленной Юрием Кузнецовым… Например, "Атомная сказка" — это определение целого века, а быть может, и двух. И почти единственное во всей истории. Быть может, нечто похожее было у Боратынского, но Юрий Кузнецов сделал это, по моему мнению, точнее и сильнее.

Когда звучит имя Юрия Кузнецова, мне слышится музыка Вагнера, Скрябина, Прокофьева, Свиридова — это тот звук, который он нам оставил вместе с удивительной поэтикой, былинной поэтикой, вернувшейся к нам, поэтикой построения современного мифа… И в то же время поэтикой библейского масштаба. Он был в масштабе своего исторического времени…

Сергей ЕСИН:

Юрий Поликарпович Кузнецов всю свою жизнь был связан с Литературным институтом. Он пришел туда студентом и последний раз ушел оттуда в прошлый вторник — профессором. Сегодня мы все будем говорить о двух вещах: о том, что он незаменим и какое место займет его поэзия в русской литературе. Что касается незаменимости… Он был блестящий мастер, и заменить его невозможно. Остались многие его ученики. Сейчас в Литературный институт приходят из различных городов нашей страны телеграммы с соболезнованиями. Приходят телеграммы и из-за рубежа, так как было время, когда мы учили студентов из Украины, Молдавии и многих других республик…

Часто, встречая друг друга в этом доме, мы шутливо говорим: "Ну, здравствуй, классик!" Но, по сути дела, классиков очень мало. И один из истинных — Юрий Поликарпович Кузнецов. Мне приходится читать много студенческих работ, и могу вам сказать с полной ответственностью — "под Кузнецова" писали, пишут и будут писать. Потому что он затрагивает глубинные, материковые стороны нашей жизни…

Мы сейчас собрались в маленьком зале, но отчетливо осознаем, что этот зал — вся наша страна. А "прекрасное" российское телевидение практически ни одного слова не уделило такому замечательному русскому поэту… Но ведь и сам Юрий Кузнецов писал, что это люди другого круга. Наш круг навсегда сохранит память об этом выдающемся русском человеке и поэте.

Владимир БОНДАРЕНКО:

Сейчас уже можно сказать просто и ясно: умер последний великий поэт XX века. Уверен, в русской поэзии еще будет немало новых ярких поэтических открытий, но все они уже будут принадлежать новым векам.

XX век в русской поэзии закончился 17 ноября, со смертью Юрия Кузнецова. На Руси всегда хватало талантов. Есть и сейчас немало талантливых поэтов, но поэзию всегда определяют вершины. XX век начинался вершиной Александра Блока, закончился вершиной Юрия Кузнецова.

Еще на днях мы сидели вместе у него на даче и Юрий читал свои последние стихи, особенно он гордился, и по праву, стихотворением "Поэт и монах". Это не просто ответ всем надоедавшим ему мелким оппонентам — он никогда не умел мелочиться — это ответ поэта "на смертном рубеже", ответ на все времена.

Что есть в уме, то есть и в чувстве,

А значит, в сердце и в искусстве.

Искусство смешано. Пусть так.

Пусть в нашем поле плевел много.

Но Богу дорог каждый злак.

Ведь каждый злак — улыбка Бога...

Ему есть чем ответствовать и перед людьми. И перед Небом....

А потом мы жгли его черновики на пустыре за дачей, и Патима, жена его, спросила: "А что делать, если болит в груди?"

Увы. Это была уже сердечная боль. Это было предвестие большой беды. Утром 17 ноября в одночасье его не стало. Ушла сразу суета его завистников и злопыхателей. Остался наедине со своими читателями великий русский поэт Юрий Поликарпович Кузнецов. Классик русской поэзии. Стихи обрели свою вечную свободу и совершенство. Обрели ту классическую законченность, которая наступает только после смерти. Стихам дано вечное будущее.

А я буду вспоминать свою поездку с ним и Атамурадом Атабаевым по южному Туркменистану ещё где-то в начале восьмидесятых годов. Его величественный жест, когда он отказался от делегатства на съезд писателей СССР в знак протеста, что руководство союза не пожелало включить в число делегатов Николая Тряпкина. И многое другое за наше долгое знакомство в двадцать с лишним лет.

Да. Он знал себе цену, но насколько он был скромен и непритязателен, насколько деликатен в быту — знают немногие.

Я просто тяжело переживаю, по-человечески — его уход. Знаю лишь, что у меня остается впереди встреча с Юрием, с его голосом — при расшифровке нашего последнего диалога. И всегда на помощь придут его стихи.

Юра, дорогой, вечная тебе память. Упокой душу твою!

(обратно)

СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЮРИЮ КУЗНЕЦОВУ

Мария АВВАКУМОВА

УЛЫБКА КУЗНЕЦОВА

Я приду к вам с красным кроликом

из мороза-твереза.

Посреди столицы — столпником

Вы подымете глаза.

Бестревожные, широкие —

степь сама, ни дать ни взять,

поглядят они, стоокие

так(!) — что нечего сказать;

набегут волной ковыльною

на меня и… вдаль пошли.

В них ни страха, ни уныния,

ни хулы, ни мельтешни.

Там, в сиянии зашторенном,

всякий будет не у дел,

чтоб в спокойствии лазоревом

Божий жаворонок пел.

"Красные мы с вами кролики", —

так скажу и — на крыльцо.

…Мышцы дернутся продольные,

детство высветит лицо.

24 декабря 1998 года

P.S.

Стихотворение написано после краткой встречи с Ю.К. в журнале "Наш современник". Я принесла ему мягкую игрушку — красного кролика (наступал год кролика по восточному календарю), чем и вызвала редкостную улыбку Ю.К.

25 ноября 2003 года

Олег КОЧЕТКОВ

ПАМЯТИ Ю.КУЗНЕЦОВА

Победитель. Бессменный герой,

Святый дух, соколиные веки.

Со своей "Золотою горой"

Ты теперь породнился навеки.

Кровный правнук бескрайних полей

И славянской, тоскующей воли,

В занебесии твой Водолей

Точит слезы от скорби и боли!

Твое слово в миру, на свету,

Всё — во славу лишь Родины милой.

Всё — на травах, цветах, на ветру,

С удалою размашистой силой!

Твое имя как гордый завет,

На земле нашей горькой, родимой

Будет жить до скончания лет

Всею правдою несокрушимой!

Путь твой долог теперь и высок,

В запредельи бескрайнем, далеком.

Невозможное слово — пророк.

Но ты был, этим самым — пророком!

Нина КРАСНОВА

ПЛАЧ ПО ЮРИЮ КУЗНЕЦОВУ

1. НА СМЕРТЬ ПОЭТА ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА 17 НОЯБРЯ 2003 ГОДА

Верный русской поэзии, флагу, гербу,

В дым легенды себя одевший,

Ты лежишь в ЦДЛе и в церкви — в гробу,

Лет на двадцать помолодевший.

Ты совсем не похож на умершего! жив!

Отдыхаешь от сабантуя,

Плотно веки смежив и десницы сложив,

Ты спокойно лежишь, не бунтуя.

Став в миру литучителем, став литотцом,

Имидж собственный не разрушая,

Ты лежишь с просветленным не тленным лицом,

Всем себя целовать разрешая:

Бог во гробе — не нужно рекламы ему,

Он и так знаменит поелику.

Я у гроба молюся лицу твоему,

Твоему благолепному лику.

Я люблю и оплакиваю тебя,

Магдалина твоя призовая.

И летают архангелы, в трубы трубя,

В рай небесный тебя призывая.

18-19, 21-22 ноября 2003 г.,

Москва, Перово

2. ПОСМЕРТНОЕ НАГРАЖДЕНИЕ ЛЮБОВЬЮ

Я ругаю себя, ненавижу себя и ругаю,

Называю себя распоследнею вот идиоткою.

Я проклятья свои на себя из себя исторгаю,

Боль в себе заливать не умея "Российскою" водкою.

Я ругаю себя с неуемною злостью со всею.

Разве имя твое и в Москве, и в Париже не признано?

Я посмертно тебя наградила любовью своею.

Почему же не сделала этого раньше, прижизненно?

22 ноября 2003 г., суббота,

Москва, Перово

3. НА ГРАЖДАНСКОЙ ПАНИХИДЕ В МАЛОМ ЗАЛЕ ЦДЛ 20 НОЯБРЯ 2003 ГОДА

Было нам тогда в последний раз дано —

На распутье — увидать друг друга.

Я тебя не видела давно.

На Олимп дорога стерлась, как дерюга.

Вот теперь тебя увидеть мне дано

Мертвого, не спящего, не сонного.

Я тебя оплакала давно

И теперь тебя оплакиваю снова...

Ты погиб, поэт, от раны ножевой?

Нет, была она не ножевая.

Ты лежишь во гробе, как живой.

Я стою у ног твоих, как неживая.

23 ноября 2003 г., суббота,

Москва, Перово

4. ПОМИНКИ ПО ЮРИЮ КУЗНЕЦОВУ. У БОРТА ЕГО ГРОБА

Дело в поэзии. Дело не в свекле и в репе.

Встретились наши с тобою дороги в Европе.

Наши с тобою орбиты совпали в Варшаве,

На фестивале поэзии, в городе вершей — в Вершаве.

Осень Поэзии мы подетально запомнили,

Ниши пустые в себе красотой впечатлений заполнили,

Словно герберами вазы пустые заполнили,

В празднике этом по полной программе участвуя,

Что-то такое друг к другу особое чувствуя.

Ну а потом, как в хороших стихах в Хороссане,

Встретились наши дороги в России, в Рязани,

На фестивале Есенина наши орбиты совпали.

Нам почитатели розами путь осыпали.

Праздник Поэзии мы подетально запомнили,

Ниши пустые в себе красотой впечатлений заполнили,

Словно букетами вазы пустые заполнили,

В празднике этом по полной программе участвуя,

Что-то такое друг к другу особое чувствуя.

Ну а сегодня в писательской вот в цитадели,

Наши с тобою орбиты сошлись в ЦДЛе,

Встретились наши дороги в Москве, а не где-то.

Черное, видишь, на мне одеянье надето?

Ты упокоен в гробу, хоть совсем и не стар-то.

В этом гробу, как со взлетной площадки, со старта,

Ты вознесешься в бессмертье свое, как в ракете.

Я поцелую тебя, и в надбровье, и в руки… эти.

Голос услышу (ушами с мембранами) твой,

Переплетенный с цветами в гробу и с листвой:

"Нина! Не плачь! И по мне не особо скорби ты.

В будущем снова сойдутся высокие наши орбиты".

23 ноября 2003 г., воскресенье,

Москва, Перово

5. БЛАГОСЛОВЕНЬЕ

Безнадежное дело — писанье,

Рифмованье, плетенье стихов,

Хоть в писанье стихов — и спасанье

От унынья и прочих смертельных грехов.

Я своим ремеслом овладела,

Не нажив и "богатствов", и вилл.

Н а у с п е х б е з н а д е ж н о г о д е л а

Ты меня по-державински благословил.

24 ноября 2003 г., понедельник,

Москва, Перово

6. ВЗДОХ

И, чувствуя себя заблудшею овечкой,

Которой за грехи Господь своё воздах,

У гроба твоего стояла я со свечкой,

И из груди моей, из недр прорвался вздох.

Я подлила в огонь, едва горевший, масла.

А церковь — дом молитв и образов музей.

От вздоха моего свеча моя погасла,

От вздоха моего и от слезы моей.

24 ноября 2003 г., понедельник,

Москва, Перово

Валерий ИСАЕВ

НА КРАЮ МОГИЛЫ Ю.П.КУЗНЕЦОВА

...и ощущение, что видит он нас всех,

Сбирая скорбь

с печальных наших лиц...

Коленопреклонились,

Пали ниц...

И смотрим себе под ноги

и вниз,

А он уходит вверх.

Игорь ТЮЛЕНЕВ

ПОХОРОНЫ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА

Враги пришли, чтоб убедиться,

Друзья пришли, чтоб зарыдать.

А толстозадая столица

Забыла задницу поднять.

А он любил тебя глубоко,

Переживал за крен Кремля.

Ты предала его жестоко,

Но ты еще не вся земля.

Державно-лермонтовской мощью

Разбивший вражескую рать...

Россия наугад, наощупь,

Его пытается понять.

Столп из гранита и глаголов,

В сто раз сильней таких, как я,

Зачем из-за моих проколов

Переживал он за меня?

Не стоил я его заботы,

Не самый лучший ученик,

Не зреньем, а душой — высоты

Его я, может быть, постиг.

И потрясенно крикнул: "Гений!"

Пронесший небо мимо нас,

Роняя свет стихотворений...

Зачем его Господь не спас?

Лев КОТЮКОВ

НА СМЕРТЬ ПОЭТА

Бездна — родина смерти!

Где ты нынче, поэт?!

Эй, уроды, налейте

Всем, кто сгинул, как свет.

Правит бездной, не дремля,

Жуткий лжесудия,

И последнее время,

Как дыра без гвоздя.

И ни славы-отравы,

Дым-трава — анаша,

И ни влево, ни вправо

Отлетает душа.

Огневые химеры.

Ледяное кольцо.

И последнего первый

Не признает в лицо.

В душах — родина ада,

Ни начал, ни концов.

Эй, уроды, не надо

Опивать мертвецов!..

Виктор СМИРНОВ

БЕЗДНА

Он ушел в невозвратное детство,

В ковыли, в сумасшедшую синь…

И оставил нам землю в наследство —

Ту, которую в сердце носил.

Он ушел. Выть по-бабьи не надо:

Он — хозяин пути своего.

Может статься, из русского ада

Мы теперь выкликаем его.

Я над бездной его размышляю,

Над судьбой, где озябнет любой…

Может статься, что русскому раю

Он бросает свой вызов лихой.

Был он горд. Подаянья не клянчил,

Презирая хулу и молву.

И бессмертную удаль казачью

Он вдохнул в мертвый город — Москву.

Чтобы мы над стихом не уснули,

Саблей вострой он тишь разрубил.

И поэзии дремлющий улей

По-медвежьи он разворотил.

В дрожь бросает его полыханье!

Брат он песне и враг палачу.

И мне чудится, что на прощанье

Он похлопал меня по плечу.

Так похлопал, что мне — не до смеха.

Так похлопал, что в пику зиме

Раздается кубанское эхо

На родимой смоленской земле!

О, войной опаленное детство!

О, слепящая русская синь!

Он оставил нам бездну в наследство —

Ту, которую в сердце носил...

25 ноября 2003 года,

Смоленск

(обратно)

Александр ЛЕВИН “УХОДЯТ В ЗЕМЛЮ СТАРЫЕ ДОМА...” Стихи и переводы с эстонского

Александр Левин (1936-1990) — известный в Эстонии врач-кардиолог. Первые стихи были опубликованы в 1964 году. Ведущий переводчик современной эстонской поэзии.

РЕВЕЛЬСКИЕ ТРЕВОГИ

I. СТАРЫЕ ДОМА

Уходят в землю старые дома.

Заметили, как улица садится?

Дверям на мостовую не открыться.

Нет разницы — провинция, столица,

особенно, которая стара.

Разбух годов асфальтовый прилив,

похлеще Невского — уже тебе не схлынет.

Еще каких-нибудь полвека минет,

добра не посулив...

Пиши, историк, строгие тома.

Врастают в землю старые дома.

Да и куда же им еще врастать?

Земля их родила, она и скроет,

подслеповатый глаз прикроет

и в караул прикажет встать.

Потом потомок грейдером пройдет

и новый слой культуры наведет.

II. УЛИЦА ДОМСКОГО КОРОЛЯ

Улица Домского короля? — О-ля-ля!..

Выдумка шутника или враля,

полная, в сущности, ерунда,

ибо, видите ли, дело в том,

что никакой король ни-ко-гда

не обживал себе этот дом.

В лучшем случае, как ревизор,

наведывался он в ревальский двор,

или какой-нибудь свейский гонец

своему величественному ворчуну,

предвидя воинскому походу конец,

ночлег подыскивал и корчму.

Даже этот — двенадцатый Карл,

крут был, с карты большой играл,

на щите побывал, со щитом,

но и он возвратился домой.

Снова ревальский Дом ни при чем

по традиции редкой такой.

Ну а улица Домского короля? — О ля-ля!..

Видно, общего удовольствия для

магистрат обозначил маршрут:

из ворот вверх на холм, вниз под холм,

то придут короли, то уйдут

в славный город заморский Стокгольм.

ВМЕСТО ЭЛЕГИИ

Т.Н.

Как две капли дождя,

ты похожа опять на меня...

Как вчера и как завтра. Слетаем

с высоты, точно листья дрожа.

Дни спешат на убой, семеня.

И какой-никакой, но покой обретаем.

А не будь высоты,

мы б не ведали сходства вовек.

Всё бы шло, как всегда, —

от худого и смутного века.

Одиноко бы стыл

не смежающий тягостных век

одноверец несчастный,

балда, пустоцвет, неумеха.

Поглядим погодя,

о непрожитом дне не тужа.

А душа старомодно осанку поправит,

не так ли?

Как две капли дождя,

ты похожа опять на меня,

заоконные,

долго

и плотно

летящие капли.

Не покой — непокой

гиблым делом нам послан с тобой —

о друзьях, о душе,

о стеснении вдоха.

Говорят — а на кой?

Говорят — ты нам песню не пой!

Говорят — такая эпоха…

Плотный дождь в октябре

на продутом ветрами дворе.

СЕНТЯБРЬСКИЙ незаконченный сонет

Когда придет мгновенье — на века

уйти, уйду в траву, где розовеет

как бы в смущенье рыжика щека,

и можжевельник дело разумеет.

И прорастет трава наверняка —

на то и рост — сквозь душу,

задубеет,

неся печать объятия, рука,

и папоротник древний подобреет.

Ау, мои леса и перелески,

льняные всплески волн, щепоть песка,

твои цветы, мой друг, — они прелестны.

И пусть печаль не будет высока,

не выше, чем плечо и чем щека...

***

Тащился поезд к Рождеству

в провинцию к любимой тетке;

счищали, шаркая, метелки

дань, отданную естеству;

мело опять по кромке темной,

и ставни хлопали ко сну.

А поутру — еловый дух

дразнил знакомо наши ноздри,

и кто-то в дверь стучал ех поstris,

и предлагал одно из двух

нехитрых дел, когда Сочельник

уже заглядывал во двор:

или прогулку в дальний ельник,

или душевный разговор...

Не то чтоб нынче мы не в силах

к тому окошку подойти...

Не те плоды земля носила,

и патриархов не найти.

Из Мари ВАЛЛИСОО

САД

Явился май. Сошла душа с ума.

Зацвел твой сад, меня опять страша,

что от того запутанного сна

проснусь в ночи, от холода дрожа,

помчусь дыханием согреть

не весь твой сад, хотя бы треть.

Сирень найду, к себе пригну,

лишь за ограду рук не дотяну

туда, где куст черемухи цветет.

Ночной мороз ее и приберет,

и в дом навек войдет моя вина —

порою соловьиной,

что ни год,

птиц верных пара

явится одна,

покружится, поищет, не совьёт.

***

Лишь лампе было всё равно,

что распадался свет на части.

Боялся шкаф, ему давно

не по душе стихи о счастье.

И раз поняв, оскорблена,

душа во мне заледенела.

Тогда открылся шкаф — со дна

бельё, настирано и бело,

рубашек глаженую стопку

явил на свет. Но мне невмочь

смотреть, прости меня, на это.

Бери-ка всё. Неси-ка прочь.

ДРУГ

Еще хватит полоумья,

еще хватит непокоя,

и, тебя минуя, в гору

я пройду с пустой рукою,

с головою непокрытой,

шагом легким и босым.

Я гроша тебе не брошу,

хоть бы ты и попросил.

В твоей нищенской суме

воробьи гнездо совьют,

твои бренные останки

после вороны склюют.

И тихонько воронята

всем расскажут по весне

о тебе худую сказку.

И, конечно, обо мне.

РАЗГОВОР

— Куда путь держишь, лодочник,

и спешишь спозаранок?

— В жены высмотреть лучшую

из островитянок.

— Я не верю, не вижу я

рукавичек, сапожек.

— Порыбачить на омуте

еду через порожек.

— Да уж раньше-то ездили —

брали сети да удочки.

— А я просто журавликам

поиграю на дудочке,

на войну схожу, привезу

и тебе украшение.

— Мне не верится, лодочник,

нет с войны возвращения.

Он ушел. Я ушла.

Всё гляжу в потолок.

А в окошке луна,

словно белый платок.

ДОМ

Как смерть, склоняешься ко мне

беленым потолком,

и жизнь моя в твоем огне.

Там детским ноготком

два слова кто-то начертил

на стенке у тебя.

Закат пылает, что есть сил,

окно огнем дробя.

Мне стыдно, словно я в аду,

в стене той двери нет.

Сквозь стену нынче я уйду.

И не найдешь мой след.

Из Марие УНДЕР

НА ЧУЖБИНЕ I.

Прислушаюсь на краткий миг

Больной душою снова.

Ох нет... ох да... тот птичий крик —

Не с хутора родного?

Я уходила, и тропа

Осинами желтела.

Лишь об одном с тех пор: когда? —

Душа узнать хотела.

Мысль эта не дает заснуть

Чужой зимой тоскливой,

Когда за море в дальний путь

Шлю просьбу молчаливо.

Всё так же ль свищет соловей

В черемухе знакомо?

Ох, нет... ох да... душой своей

Я слышу душу дома.

II.

Кто я, что здесь одна брожу?

Сама себя не нахожу.

Саму себя куда мне деть?

Я словно плакальщица здесь.

Молчащая, чужая ночь,

И всё не то, и всё не то.

Широкий светлый небосвод.

Меня никто здесь не найдет.

Открыла бы для зова рот,

Но он лишь ветра наберет.

Лист розы на чужой стене —

Да не приснился ли во сне?

Кто слова "счастье" сладкий звук

Не позабыл? Чужой язык...

Кому по крови я сестра —

Нам не сойтись, лежат моря.

В меня боль всех заключена...

В чужой воде блестит луна.

Мой лик цветами осенен.

Бьет мерно погребальный звон.

III.

Приближается щекотно

Гроздь цветов из сада.

Только я прошу — сегодня

Вспоминать не надо.

Распушились шаловливо

Ветви над забором,

И готова я пугливо

С глаз отринуть шторы.

Яблоневый цвет ночами

Белого покрова.

Это что — опять начало?..

Оживаю снова!

Близко-близко к солнцу прямо

Птах звонкоголосый

Поднимается — и рану,

И беду уносит.

Из Густава СУЙТЕ

СВОЙ ОСТРОВ

Гребу и грвбу я в море,

ищу один остров там.

Ищу уже очень долго

на море, где вольно волнам.

Встречаются малые суши,

тенистую гавань найдешь.

Свой остров, увы, мной не найден,

мечта, для которой живешь.

Гребу, словно рею над морем,

и волны парят надо мной,

а в небе качаются тучи —

я остров ищу этот — свой.

(обратно)

Годжа ХАЛИД “МОИ СТИХИ БЛАГОУХАЮТ СЕНОМ...”

Мне довелось переводить с английского и испанского, польского и румынского, болгарского, итальянского, сербского. Переводил я знаменитых и малоизвестных поэтов. То соперником ощущал себя по отношению к переводимому тексту, то — рабом… Но свои последние переводы стихотворений азербайджанского поэта Годжи Халида считаю наиболее удавшимися. Будто выросшие из политой народной кровью и потом каменистой почвы его стихи глубоко созвучны моему мироощущению. Переводя их, пахнущих сеном далекого азербайджанского селения или шумно летящих к заветному "острию горизонта", за которым — надежда и вера, я не испытывал какого-то отстраненного чувства, часто возникающего в такие моменты. Я сливался душой с поэзией Халида, жил его строками, проникнутыми спокойствием и мудростью, верою и любовью к созданному Всевышним миру и человеку.

С Годжой Халидом мы учились в 1997-1999 годах на Высших литературных курсах в семинаре поэзии — мастерской недавно ушедшего от нас Юрия Кузнецова.

Годжа (в 2004 году поэту исполнится 50 лет) считался бесспорным авторитетом среди сокурсников. Благоволил к нему и Юрий Поликарпович. С легкой тяжелой руки Кузнецова стихи Годжи Халида появились на страницах журнала "Наш современник", "Юность", "Литературная учеба"…Годжа переводил на азербайджанский поэзию Тютчева, Фета, Есенина, Тряпкина, Передреева, Соколова, Рубцова, Кузнецова…

Как-то во время разбора стихотворений одного из наших молодых сокурсников Кузнецов попросил Годжу высказать свою точку зрения по поводу прочитанных виршей. Тот помолчал секунду-другую. И произнес афоризм, получивший одобрение не щедрого на похвалы Кузнецова: "Стихи напоминают плохой подстрочник".

Юрий Поликарпович воссоздал на русском языке десять стихотворений Годжи Халида. Они оказались последними переводами выдающегося русского поэта.

В предложенной подборке азербайджанского поэта рядом с переводами Кузнецова я осмелюсь показать и свои.

Не скрою, рад, что во время нашей учебы в стенах Литературного института помог Годже Халиду опубликовать первую книгу стихотворений на русском языке "Дождь воспоминаний". К этой книге предисловие написала литературный критик, искусствовед, доктор наук Лола Звонарева.

Александр АНАНИЧЕВ

***

Желтым-желты пути-дороги,

Лист осыпается, звеня.

Холодной осени тревоги

Так рано встретили меня.

Как просыпались, как вставали

Моя печаль, моя хандра!

Эх, днем и ночью бушевали

Мои товарищи — ветра.

Я видел рядом их круженье

И слышал их осенний шум.

Как далеко воображенье

Меня уводит наобум.

Встречает ветер на пороге

И за руку меня берет.

И кажется, что он с дороги

Меня когда-нибудь собьет.

Не по годам мне с ним якшаться,

Лететь оторванным листом

И всюду с осенью встречаться,

Каким бы я ни шел путем.

ЗАПАХ СЕНА

Мои стихи просты и неказисты,

Быть может, их бессмертье ненадежно.

Зато они по-своему душисты

И спутать их с другими невозможно:

Мои стихи благоухают сеном.

Сокрыты корни под глубоким спудом,

Но не завидна на земле их участь.

Хотя они щекочут ноздри людям,

Но только я впиваю их пахучесть.

Мои стихи благоухают сеном.

Порой в пути встречается такое:

Бродяга-ветер с ног меня сбивает.

Прочтя стихи в глубокий час покоя,

Моя подруга недоумевает:

Мои стихи благоухают сеном.

Молчат чинары. А что их тревожит,

Они не скажут и печаль скрывают.

В родном селе и пахари, быть может,

Моих стихов давно не одобряют:

Мои стихи благоухают сеном.

Я знаю радость вражеских дебатов,

Но дружеская жалоба несносна.

Во времена поддельных ароматов

Кто любит свежий запах сенокоса?

Мои стихи благоухают сеном.

***

В том одиноком доме под горой

От страха ночью дрогнет и герой.

Ни разу окна светом не зажглись,

Дым из трубы не поднимался ввысь.

Но только ветер в доме завывал

И путника случайного пугал.

…Внизу раскрыл глухую пасть обрыв,

Что делать с домом, так и не решив.

***

Как мне забыть чинару над рекою

И озеро с песчаною косой?

Вечерний дым курится над трубою,

Луга сияют утренней росой.

Любовь к земле одна меня и держит

От странной тяги к дальним городам.

Стареет жизнь, но остается свежей

Любовь к деревьям, травам и цветам.

Когда над полем тучи проплывают,

Желтеет небо, гуси улетают,

От странных чувств я зарыдать готов.

И сердце жаждет высшего искусства,

Прекрасные ко мне приходят чувства,

Моя душа трепещет от стихов.

ПОСЕЛОК БАБОЧЕК

Порхают бабочки и мотыльки лугов,

То промелькнут,

то пропадут среди цветов.

Гляди: нигде не дрогнут лепестки,

Не угадаешь, где цветы, где мотыльки.

Как разукрашенное платье мотылек,

И в это платье одевается цветок.

От мая шумного до осени глухой

Бредет у дней на поводу цветок такой.

Поселок бабочек — прекрасный уголок.

А день за днем летит, как легкий ветерок.

Увы, живое одеяние цветов —

Летучий корм

в проворных клювах воробьев.

Цветы, лишенные наряда своего,

Дрожат от холода и вянут оттого.

…Пока на землю не посыплются снега,

Поселком бабочек становятся луга.

ДОЖДЬ

Он идет на цветы и на листья,

С желтой грустью полей хочет слиться.

Дождь дневной принимает землица,

Дождь ночной в моем сердце струится.

Меркнут дни, разгораются ночи,

Облака поджигает зарница.

Дождь дневной на каменьях лопочет,

Дождь ночной в моих чувствах струится.

Вешний дождь — золотая страница,

Божьи вести с высокого неба.

Дождь дневной — это просто водица,

Дождь ночной — это память и нега.

Капли светлые в сердце текучи,

Чутко-грустны слова упований.

Дождь дневной происходит из тучи,

Дождь ночной — из моих вспоминаний.

ОСЕННЕЕ

К словам любви давно я глух,

В глазах влюбленных вижу ложь.

Моя душа — осенний луг,

Твоя любовь — осенний дождь.

Кропит меня легко-легко

Осенний дождь увядших дней,

Он не проникнет глубоко,

Не оживит моих корней.

От моросящего дождя,

Который насылаешь ты,

Не просыпается душа,

Не окрыляются мечты,

Не прорастает ничего,

Лишь мокнет — только и всего.

***

Спят под сияньем лунным

Зеленые долины,

Чинар высоких тени

Идут до самых гор.

Днем жадно пили солнце

Поля и луговины,

И наконец забылся

В глубоком сне простор.

Густой медвяный запах

Я слышу издалека.

Душистым сеном пахнут

Росистые поля.

О чем в сиянье лунном

Так страстно и глубоко

На самых резких нотах

Поют перепела?

В их голосах обида.

О чем они взыскуют,

Диковинные чувства

Храня в душе своей?

Быть может, этой ночью

Они, как я, тоскуют

И призывают солнце

От имени полей…

А под сияньем лунным

Округа дремлет чутко,

А свежий запах сена

Покосы издают.

Переливая в звуки

Мои глухие чувства,

На самых резких нотах

Перепела поют.

МЕДОВЫЕ ПЧЕЛЫ

Каждое утро на луг прямиком

Пчелы из улья летят с ветерком,

Чтобы умыться росой-хрусталем,

Серые пчелы и желтые пчелы.

Пчелы пытают цветок-однолюб,

Жадно сосут дивный мед его губ,

Может быть, труд их покажется груб;

Та улетит, прилетает другая.

Время свиданья идет на закат,

Пчел вереницы обратно летят,

Больно расстаться, но травы молчат,

Боль тишиною объята.

Утром печаль отпускает цветы,

Снова они и светлы, и чисты,

Соком и свежестью всклень налиты.

Так и летают до осени голой

Серые пчелы и желтые пчелы.

ЛЮБОВЬ К ГОРОДУ

Тропы славы идут через город.

М.Исмаил

Да, это чувство мне не скрыть уже,

Как сказано друзьями справедливо.

Но чувство к городу в моей душе

Стоит лицом к лицу со сжатой нивой.

Да, гложет зависть и меня порой.

Портрет поэта — что он выражает?

Тут он рябит в газете городской,

А там вода арыка отражает.

Все камни детства прокляли меня,

Посаженные мной трещат дубравы.

Зачем же среди суетного дня

Мне кружит голову желанье славы?

Перевел с азербайджанского Юрий КУЗНЕЦОВ

СМЕРКАЕТСЯ В ГАШГАДЖЕ

Меня эта ночь не застанет в пути.

Смеркается в Гашгадже.

Последний подъем остается пройти.

Смеркается в Гашгадже.

Неужто я здесь задержусь до утра,

В густых облаков шалаше?

На гору сползает ночная чадра

Смеркается в Гашгадже.

Чем ближе родное селенье и дом,

Тем жарче тревога в душе.

Летучая мышь задевает крылом.

Смеркается в Гашгадже.

Звезда надо мною осколками льда.

Так часто случалось уже —

В село возвращаюсь родное, когда

Смеркается в Гашгадже.

Едва различая дорогу, бегу

По кручам, камням, черемше…

И даже в дверях улыбнуться смогу.

Смеркается в Гашгадже.

ТЕБЕ

Эхо первой любви расплескалось,

Раскололось о камни. Ну что ж…

У тебя моя нежность осталась,

У меня — твоя сладкая ложь.

Тихо падают жаркие листья.

Надо мною смеется судьба.

У тебя — мои ранние письма.

Что осталось, скажи, от тебя?

Говорить о минувшем нелепо.

Отжелтела луна, отцвела.

У тебя — мое синее небо,

У меня — твоя снежная мгла.

Жизнь моя слишком скоро сгорела,

И была ли кому-то нужна?..

От тебя на ветру оголтелом

Только песня осталась одна.

Перевел с азербайджанского Александр АНАНИЧЕВ

"СОКРЫТЫ КОРНИ ПОД ГЛУБОКИМ СПУДОМ..."

Корни поэзии Годжи Халида (Номизада Халида Оглу Закарияева) действительно сокрыты для многих "под глубоким спудом". Этот талантливый азербайджанский поэт в своих исповедальных монологах нередко прячется за маской деревенского простака.

В эпоху горделивой урбанизации он любит вызывающе подчеркнуть, поддразнивая высокомерного горожанина: "Мои стихи благоухают сеном…". Но искушенный читатель сразу почувствует в них древнюю поэтическую культуру Востока: на ее плодотворной почве выросли многие образы Годжи Халида.

Погружаясь в поэтический мир автора (а многие стихи воссоздать по-русски помог признанный мастер русской философской поэзии Юрий Поликарпович Кузнецов), вспоминаешь основанный в Багдаде "Дом мудрости" с огромной библиотекой (к великой печали, разоренной в наше время). Этот очаг книжной духовности еще в начале IХ века стал главным переводческим центром произведений античных мыслителей на арабский язык, впрочем, как и "Дом знаний" в Каире, обладавший уже в XI столетии уникальным собранием религиозной и научной литературы.

Особенно созвучны стихи Годжи Халида средневековой восточной миниатюре, динамичной, изощренной, изыскано условной и декоративной одновременно. Это своеобразная живопись без светотени и перспективы — "мир восточной миниатюры, — утверждают московские искусствоведы Т.Каптерева и Н.Виноградова в монографии "Искусство средневекового Востока", — это слияние реальности, вымысла и символики. Ее образы праздничны, полны радости жизни. Чаще всего представлен роскошный сказочный сад. Розовые, голубые, сиреневые, золотые, покрытые пестрым ковром цветов лужайки окружают громоздящиеся скалы, подобные кускам драгоценных камней. Небо золотое или ярко-синее, с затейливо бегущими облаками …все это, связанное единым композиционным и цветовым ритмом, создает образ пленительной красоты. Искусство миниатюры отличает одухотворенное чувство природы. Пейзаж, только обозначенный в произведениях багдадских миниатюристов 13 столетия, пробрел в живописи Среднего Востока особое значение. Появились даже уникальные изображения чистого пейзажа".

Убеждена — когда-нибудь пейзажная лирика Годжи Халида (стихотворения "Медовые пчелы", "Поселок бабочек", "Весна", "Осенняя вода", Снопы света") будет проиллюстрирована миниатюрами знаменитой ширазской школы, возникшей в городе на юге Ирана, где родились великие Саади и Хафиз. Ибо редкое в наши дни ощущение души, трепещущей от стихов, естественно одухотворяющей природную красоту, — эмоциональный стержень стихов Годжи Халида. Живет это ощущение и в одиннадцати пейзажных миниатюрах, украсивших в 1998 году "Антологию персидской поэзии".

Читая праздничное, весеннее стихотворение Годжи Халида "Поселок бабочек", возвращаешься мыслью к словам сирийского поэта Х века, утверждавшего, что любое время года "превосходит лучезарная весна: она приносит цветы и свет. Тогда земля — яхонт, воздух — хрусталь". А драматический финал стихотворения Годжи Халида "Дождь ночной — из моих воспоминаний" заставляет вспомнить трагический образ ночи, возникший в газелях Алишера Навои (1441-1501): "То — ночь измен? Что ширь небес в дым стонов облеклась…", "Всю ночь он стонет до зари в мученьях и кручине…" (перевод С.Иванова).

При этом Годжа Халид избирателен и осторожен в своем следовании поэтической восточной традиции: он избегает цветистости и ритуальных красивостей. Строгость и благородная простота его стихов, убедительная точность пластично вписанной в поэтическую ткань живой детали, афористичность и лаконизм — следствие многолетней учебы поэта у поэтических авторитетов Европы, у гениальных славянских витязей Федора Тютчева и Афанасия Фета, Сергея Есенина и Николая Рубцова, чьи стихи благодаря таланту Годжи Халида обрели новую жизнь на азербайджанском языке.

Этот уникальный синтез — изощренной поэтической культуры Востока, славянской духовности и развитой поэтической интуиции — дает удивительный творческий результат в лучших стихах Годжи Халида.

Лола ЗВОНАРЁВА

(обратно)

Александр ТРАПЕЗНИКОВ ДВА РАССКАЗА

"ПРОЩАЙ, ДОРОГОЙ АРБУЗ!.."

Начиналось всё милее некуда. Стояли три человека у ларька и тянули пиво. Разговор, как водится, был ни о чем, скакал с одной темы на другую. Тут, конечно же, и футбол, и политика, и женщины, и вчерашняя пьянка. Темы вечные, неискоренимые. Они, эти трое, были приятелями, жили по соседству. Каждому лет под пятьдесят, жизнь на излете. Но хотелось думать, что впереди еще много всяких приятных сюрпризов, радостных мелочей и неожиданных встреч. Вот только встречи со смертью никак не ожидалось, не вписывалась она как-то в их стройный план очередного пятилетнего развития бытия. Хотя именно вчерашний загул и был связан с похоронами — умер еще один их сосед-приятель и был погребен с отданием всех почестей, но об усопшем теперь как-то не хотелось вспоминать, дабы не тревожить его, покуда не отлетевшую, и свои души, не ворошить былое. Умер Максим — и хрен с ним, как говорится. Да и апрельское солнце припекало так ласково, нежно, что сердиться на мир и его законы было невмоготу; напротив, мир этот желалось объять и принять со всеми его недостатками и несовершенствами. Как любимую, по коварную жену, изменяющую с первым встречным. Другой нету. Не с костлявой же обручаться? Пока что ей и Максима хватит.

Из этой троицы один был длинен и худ, существовал на то, что сдавал половину своей квартиры в наём. Второй малевал афиши в местном кинотеатре, имел от природы звероподобную внешность, но был добрейшим парнем. Третий пописывал стихи и даже где-то печатался, а подрабатывал дворником и, как положено служителю метлы и музы, носил бороду. Сегодня у всех было какое-то особенно ёрническое настроение, незлобиво подшучивали друг над другом, старательно валяли дурака. Возможно, чтобы доказать самим себе, что еще живы, еще существуют, даже пьют вполне свежее пиво с воблой, которыми на том свете, может, и обнесут. Не знали, что та самая роковая и неожиданная встреча уже грядет с минуты на минуту.

— Что-то мы много смеемся, — произнес поэт-дворник. — Не к добру. Горе вам, смеющиеся ныне — сказано в библии.

Тут к ним и подошел потрепанного вида мужчина в очках. На шее намотан шарф, куртка хоть и старая, но кожаная. И вообще, во всем облике следы какого-то былого преуспеяния. Испросив разрешения, поставил кружку на стойку, достал из кармана бутерброд с сыром. Контакты возле пивных завязываются всегда быстро и непринужденно. Не прошло и пяти минут, как новый фигурант уже влился в общую беседу, рассказал пару анекдотов, со всеми перезнакомился, назвал и свое имя: Володя. А еще через какое-то время поведал, что он — бывший научный сотрудник, нынче, естественно, безработный, живет с матушкой, жена от него ушла, а сюда приезжает за три автобусных остановки, поскольку пива дешевле в районе нет.

— Отчего же жена-то ушла? — спросил длинный квартиросдатчик.

— Так я ведь никто, — отозвался Володя. — Одна видимость.

Глаза у него за стеклами очков доверчиво поблескивали, А улыбался столь радостно, словно наконец-то старых знакомых встретил.

— Ну что же, господа офицеры,— изрек художник-оформитель,— пора, думаю, водку брать.

Вопрос об этом и не обсуждался. Не так русский человек устроен, чтобы останавливаться на полдороге. А новый знакомец просто жаждал продолжения банкета. Скинулись и пошли.

— Ребята, — говорил Володя, — как же это хорошо, что мы встретились! Мне ведь и потолковать дома не с кем. Матушка больная, кот мяучит, друзей уже не осталось. А тут — вы! Как же славно! Это судьба.

— От судьбы не уйдешь, — согласился художник. — Вот мы и пришли.

Он привел всех в свою подвальную мастерскую при кинотеатре. На стол выставили бутылки и баклажки с пивом, колбасу, хлеб, зеленый лук. В фирменных стопках недостатка не было. И списанных из просмотрового зала кресел было также достаточно. Уселись, махнули по первой, по второй, потекла беседа. На стенке висел натюрморт — арбуз с вырезанным из него кроваво-красным ломтем, длинный нож и граненый стакан с темным вином, Володя изредка поглядывал на картину, продолжая говорить и улыбаться.

— Моя работа, — заметил художник, — Теперь уже не пишу. Только афиши.

— Теперь уже никто ничего не делает, потому что смысла нет, — сказал квартиросдатчик. — Всё равно всё прахом пошло.

Поэт промолчал, о чем-то своем думая, а Володя предложил тост:

— За этот замечательный арбуз, от которого хочется плакать. Потому что он напоминает мне мою прошлую жизнь, жену Светку, с которой мы как-то в Астрахани, на берегу, вот так же резали ломтями и ели вкусную красную мякоть, выплевывали зернышки и пили изумительное вино… — тут он и в самом доле заплакал, успев, правда, опрокинуть стопку. Слаб оказался на воспоминания. В таких случаях мешать не стоит, все деликатно помалкивали, лишь звероподобный художник неуклюже похлопал его по спине: мол, будет тебе, хватит. А Володя уже и быстро отошел, вновь заговорил о чем-то другом и улыбался. Ну, это понятно, где слезы, там и смех, а где ложь, там и правда. Порознь не ходят.

Между тем, время летело незаметно, часа полтора прошло. Квартиросдатчик гонцом в магазин сбегал, художник успел попутно название фильма на афише выписать; кривовато получилось, но — сойдет и так. Поэт-дворник всё больше молчал, наливаясь красным цветом, как арбузная мякоть на картине. А Володя, изливая душу перед новыми приятелями, еще раз всплакнул, а затем, совсем, видимо, одурев, стал обращаться не к ним, а к натюрморту на стенке.

— Дорогой арбуз! — говорил он, стоя в полный рост, со стопкой на отлете. — Я люблю мою Светлану и ты знаешь это! Пусть я ничтожный и падший человек, неудачник, как она всегда говорила, но я и сейчас побегу за ней, как собачка, только позови. Ибо, друзья мои, любовь меня лишь и хранит до сих пор. Зачем я живу? А вдруг она вернется? и мы возьмем тебя, мой арбуз, за жабры, и алый сок потечет по нашим губам, сок райского наслаждения, и мы возродимся к жизни, потому что впереди — свет, счастье, я верю. Я верую.

— Да ты, брат, поэт, Бальмонт прямо, — остановил его поэт-дворник. — А правда, зачем ты живешь?

— Пока еще, — зловеще добавил звероподобный хозяин, уловив мысль старого кореша.

А третий их приятель, с ходу войдя в игру, грустновато произнес:

— Зря ты сюда пришел, парень, зря. Напрасно за нами увязался.

— Почему это? — еще ничего не понял Володя.

— Потому что не первый ты. И не последним будешь, — сказал поэт-дворник. Он налил гостю водки. — Ты пей, пей. Оно как-то не так страшно станет. Но придется уж претерпеть до конца.

— А что такое? — снова спросил Володя.

Соседи-приятели многозначительно переглянулись. Квартиросдатчик тяжело вздохнул. Хозяин мастерской взял со стола нож, которым резали хлеб, и начал ладить его на точильном бруске: вжик! вжик! Бородатый поэт пояснил:

— Отсюда никто не выходит, Вовочка. Планида такая. Попал в сети — и конец,

— Понял, — сказал Володя, улыбаясь. Он выпил и захрустел огурцом. — Убийцы вы, что ли?

— Убийцы, убийцы, — опять вздохнул квартиросдатчик. — Так не для себя же стараемся, для нутрий. Звероферма у нас за городом. Кормить-то надо, а? Как думаешь?

— Надо, — согласился Володя.

— Во! Теперь рассуди: жрут они много, а мясо дорого. А у нас цех, поточное производство. Одних шкурок на воротники по полтыщи в год сдаем. Да еще колбасный филиал открываем. Трудно приходится.

— Народ совсем измельчал, — поддержал поэта квартиросдатчик. — Мы уже всех бомжей тут в округе переловили. А ты, вроде, ничего еще, упитанный.

— Больной я, — сказал Володя. — Язвенник.

— Это пустяки, — буркнул художник, продолжая вжикать ножиком. — Нам справок от санитарного контроля не нужно. Мы не бюрократы.

В мастерской было всего одно окошко, и то грязное, едва свет пропускало. И тянуло чем-то сырым, затхлым. Наверное, водились крысы. Со старых афиш смотрели американские копы, оборотни и инопланетяне. Жаждали крови.

— Тогда ладно,— сказал Володя, опять трогательно улыбаясь и подставляя стопку.— Вообще-то, я не против. Надо так надо. Кто бы возражал? Я и так лишних три года живу. Как Светку потерял.

— Вот это молодец! — похвалил его поэт-дворник. — По-сократовски подходишь. С жизнью нужно расставаться легко. Тем более, с такой никчемной. Извини, не в укор тебе, мы все такие. Корм для собак, и только. А Светка твоя дрянь. И арбуз дрянь, — он посмотрел на картину.— Нету его, лишь дымка. Холст. Проткнуть можно. Он плохой художник.

— Зато мастер по разделке тушек, — вжикнул ножом хозяин, — Я ведь деревенский, свежевать-то умею. И ты не бойся, мы тебя не больно. Выпей покуда.

Упрашивать было не надо, Володя и так частил стопками, как заводной, совсем захмелев. Впрочем, остальные были не лучше. Квартиросдатчик даже приложил голову на стол и задремал. Поэт толкнул его в плечо:

— Очнись, тебе кости на помойку выносить! — сказал он.

— Бр-р-р... — отозвался спящий.

— Эх, мать жалко. И кота-котовича, кто ему молочка нальет? — улыбнулся Володя и изготовился вновь заплакать. Но сдержался. Вытер рукавом глаза.

— Ребята, друзья мои, дайте хоть Светлане позвонить напоследок, — сказал он.

— Это можно, — кивнул художник и вынул из кармана мобильник. — Только без соплей и недолго.

Володя набрал номер, не спуская глаз с натюрморта. Никто не отвечал. Наверное, никого и не было. Приснилось. В затхлом воздухе плавали лишь зыбкие сумеречные тени, из углов неслись скрипы и шорохи, американские монстры с афиш начали шевелиться.

— Прощай, дорогой арбуз! — торжественно произнес Володя. — Ты был мне братом и ангелом-хранителем, я только сейчас понял, как хороша жизнь, как прекрасно небо и звезды, как мудра смерть, пришедшая вовремя. Наконец-то ты успокоишь мою измученную душу, славный арбуз! А Светлане передай, что весь я не умру. С каждым глотком воды она будет меня пить. Дышать мною. Как и все вы. Так есть и так будет. Спасибо вам, братцы!

Он встал и полез к натюрморту, обниматься с арбузом. Но по пути споткнулся о вытянутую кеглю квартиросдатчика и упал. И тут Володя завыл, катаясь по полу. Выл так страшно и обреченно, как может лишь одинокий волк, что всем стало не по себе. И это был даже не вой, это походило на смертельный плач по покойнику. Художник выронил нож с точилом, квартиросдатчик метнулся с испуга к двери, бородатый поэт побледнел и опустился на колени рядом с припадочным,

— Володя, Володенька! — заговорил он, придерживая того за плечи. — Ты чего? Что ты, угомонись! Поверил, что ли? Да шутим мы, шутим!.. Никто тебя резать не собирается, успокойся...

Но несчастный продолжал биться в истерике. Не видел никого и не слышал. Да и не хотел знать — кто вокруг, где сам он, что будет. Видимо, допекло так, что хоть в бездну: прощай, дорогой арбуз!

— Это... скорую надо вызвать, — сумрачно произнес хозяин мастерской. — Никак рехнулся.

— А может — водки? — предложил квартиросдатчик. — Да отвести на то место, где взяли?

А Володя теперь тихо плакал, сидя на полу. Плакал почему-то и поэт-дворник, обнимая того за шею. Забулькали слова в горле у художника, он не смог ничего сказать. Тягостные и горькие минуты застыли в холодной мастерской. Затем Володя вдруг резво вскочил и бросился к двери, сбив по дороге оторопевшего квартиросдатчика. Лишь шарф на полу остался. Художник поднял его и глухо произнес, ни на кого не глядя:

— Завтра надо вернуть. И... арбуз ему где-то достать, что ли?

ТЕАТР АБСУРДА, ИЛИ "ВСТАЛИ! ЛЕГЛИ!"

Она еще успела подумать: "Нет, не умру, не сейчас", когда в глаза брызнул огненный свет и, казалось, раскололся обод, а потом наступала тишина. И какой-то монотонный гул — это работал огромный вентилятор, изображавший на сцене лопасти вертолета, а попутно разгонявший дым. Она лежала рядом с другими статистами, ощущая пустоту и холод в сердце. Потом услышала громкий голос режиссера, которому спецэффекты чем-то не понравились:

— Встали, быстренько все встали, повторим еще раз!

Шумовых и световых шашек ему на постановку спектакля было выделено достаточно. Зрителей ожидало шикарное, леденящее зрелище. Снова забегали и засуетились пиротехники, актеры, осветители, Репетиция захвата заложников в театре продолжилась. Пьесу написал молодой автор, по горячим следам. Сейчас он сидел в пустом зале и внимательно следил за воплощением своего замысла в жизнь. Впрочем, сюжет был вторичен, он лишь записал то, что было, изменив концовку. Режиссер спешил, ему хотелось опередить других, которые также готовили нечто этакое, ставшее вдруг модным. Собрав возле себя мнимых террористов в камуфляже, он что-то резко втолковывал им, словно и был главным командиром боевиков.

Маленькая женщина играла в массовке. Роль почти без слов. Лишь какие-то истерические бессвязные реплики, вопли. И умение натурально умирать. Чтобы было красиво. Да, она должна была в числе других статистов погибнуть. Но умирать женщине не хотелось, даже понарошку. Она сама знала, когда поставить точку в этой игре. Человек волен распоряжаться своем судьбой, а она сделала выбор. Еще тогда, на другом спектакле, когда их держали под дулами настоящих автоматов и грозили действительно взорвать здание. Там она также была всего лишь статисткой, одной из многих. Или это тоже было театральным действом? Сейчас женщина уже не могла толком разобраться, всё спуталось. Везде всё похоже на правду, режиссеры талантливы. Они командуют: "Встали, легли, опять встали, снова легли...", а ей нужно умирать и оживать, терять надежду и в очередной раз верить. Это такая игра — на границе жизни и смерти. Она всюду: здесь в театре, на улицах города, по всей России, наверное, и во всем мире. Встали, легли; а больше от тебя ничего не требуется. Ты не режиссер и не автор пьесы, ты статист. Но маленькой женщине и этого было достаточно. Она рада была и тому, что участвует в массовке. Пришла сюда, повинуясь внутреннему зову. Со смутным желанием вновь очутиться в аду, пусть даже отдающем мишурой и театральными блестками. В конце концов, то было самым сильным ощущением в ее жизни, а главное — реальным. Реальнее ее подруг, мужа, президента на экране телевизора, прошлого, настоящего и будущего. Она была уже давно больна, но не понимала этого. И повторение пройденного остужало мозг, словно сильнодействующее лекарство. Пустыми глазами она следила за режиссером, по команде, как собака, умирала, а потом поднималась, когда, слышала радостный голос:

— Вот теперь хорошо, гораздо лучше, поживее все встали, повторим еще раз!

В объявленном на пять минут перерыве к ней неожиданно подошел автор пьесы.

— Знаете, — в некоторой растерянности произнес он. — Я за вами давно наблюдаю. Вы очень хорошо играете.

— Я не играю, — ответила маленькая женщина. — Я пытаюсь понять, зачем всё это?

— Что — всё? — спросил автор.

— Этот фальшивый вертолет. На котором никто никуда и никогда не улетит. Эти лживые обещания. И эта любовь ваших героев, якобы спасающая людей. Людей спасти невозможно, они сами не хотят этого. Они обречены на одно лишь возмездие, кару. Потому что уже при жизни мертвы. Вы написали плохую пьесу.

— Что заказывали, то и сделал, — ничуть не обиделся автор,

даже улыбнулся. — Но я с вами не согласен. А как же счастье?

Разве оно не в избавлении от страха? От уныния и отчаяния. Я пытался сказать об этом.

— Всего лишь пытались, но и это неправда, — отозвалась она.

Собственный голос слышался ей как бы издалека:

— Земное счастье именно-то и есть самая большая ложь, его можно отнять любому, даже самому паршивому человечку. И любовь, и разум — всё отнимается. А попробуй отобрать страх смерти? Не выйдет. Избавиться от него можно лишь на Тишинском рынке, за пятьдесят долларов.

— Как это? — не понял автор.

Она знала — как. Потому что после долгих поисков купила то, что ей было нужно. Но не станет же сейчас показывать и гордиться? Всему свой час.

— С вами интересно разговаривать, — произнес молодой человек. — Может быть, мы вечером сходим куда-нибудь?

Маленькая женщина ответить не успела. Произошло нечто странное, непредвиденное. В зал с дикими гортанными криками внезапно ворвалась группа каких-то камуфляжных людей в масках, все были вооружены. Над головами защелкали автоматные очереди. Сон, явь, новый кошмар? Стремительность атаки ошеломила всех. Еще прежний пиротехнический дым не успел полностью развеяться, а уже новый главный террорист злобно орал:

— Лечь! Лечь! На пол! Всем на пол!

Упрашивать не пришлось. Кто где стоял — там и повалился. Игровой фарс оборачивался очередной трагедией. Легли основные артисты и массовка, обслуживающий персонал и режиссер спектакля, маленькая женщина и автор пьесы. Они оказались рядом, лицом друг к другу. А душа ее почему-то ликовала. Она снова приготовилась умирать.

— В сюжете у меня этого нет, — прошептал автор. — Дополнительные действующие лица сами пришли, без спроса.

В самообладании и чувстве юмора ему было отказать нельзя.

— Это никогда не кончится, — ответила маленькая женщина.

Прошло всего несколько минут, а казалось — вечность. Главный террорист, куражась, палил в потолок и стены, но следов от нуль почему-то не оставалось. Потом он сорвал черную маску и явил миру откормленную рожу известного телевизионного шоумена. Хохоча, сам повалился на пол. Задрыгал конечностями.

— Встали, встали! — кричал теперь он. — Сегодня у меня день рождения! Шампанского!

— Сукин ты сын! — сказал режиссер, кряхтя поднимаясь на ноги. — Какой же ты сын сукин. Ну какого черта?

— А для твоей же пользы, — отозвался шоумен. — Чтобы прочувствовал на своей шкуре.

Они громко заспорили и едва не подрались, но их быстро разняли. Опять всё смешалось — артисты, "террористы", персонал театра. В зал внесли ящики с шампанским. Захлопали пробки. Руки потянулись к бумажным стаканчикам. Шоумен любил и умел заражать всех окружающих своим дурачливым весельем. На него невозможно было долго сердиться. Что с малого взять? И режиссер вскоре перестал дуться, объявил еще один перерыв в репетиции.

А маленькую женщину душили слезы, словно ее опять обманули, в который уже раз. Так продолжалось всю жизнь, все последние годы, каждый день и час. Она и сама умела обманывать, но сейчас была близка к тому, чтобы понять всю пустоту и тщету мира, выстроенного единственно на лжи. Истина — там, в иных просторах, небесных, сокрытых от актеров и зрителей, жаждущих лишь хаоса. Он покрыл этот театр абсурда и в нем нет места свету. Боль тоже ложь, а безгранично только терпение. Но и его можно оборвать, как тонкую нить, на которой была подвешена маленькая женщина.

— Вы знали? — спросила она у автора, который всё еще стоял рядом.

— О чем вы? — он пытался понять, разгадать тайну ее слов, саму эту женщину.

— Вы знаете подлинный финал пьесы? — она двинулась к макету вертолета, словно намеревалась улететь. Автор пошел следом.

— Не ходите за мной, — попросила маленькая женщина.

Теперь она дождалась той заветной, торжествующей минуты. Под шум и смех в зале она вытащила заботливо укрываемую на груди холодную мерзкую смерть, купленную на Тишинском рынке и, вырвав чеку, равнодушно прошептала:

— Встали, легли...

(обратно)

Наталья НАВОЛОКИНА "ПО МЛЕЧНОМУ ПУТИ, ДОМОЙ!.."

***

Наш поезд ушёл. Вероятно,

Он вряд ли вернётся обратно.

Наш катер уплыл. Мы не сможем

За ним, аки посуху, тоже...

Все наши мечты улетели:

Не ведали мы, что хотели.

Грядущее скрыто туманом,

А прошлое стало обманом.

Букашки в Сети Интернета, —

Возможно, нас попросту нету!

С нуля каждый день начинаем,

Что к вечеру будет, — не знаем.

Мозги, как пустые тетрадки,

Хоть с памятью, вроде, в порядке.

Реальность разбавлена снами,

Где всё, как бы вовсе не с нами!

Где похоть стоит над моралью,

А вместо любви — секс оральный.

Где чаще сидят, чем садятся,

Где старцы, как дети, резвятся.

Там грязные деньги и руки,

И нет ничего, кроме скуки.

Вся жизнь, как сплошная рулетка,

А выигрыш — смерть или клетка!

ЭМИГРАЦИЯ?

Душно, Август. Полвторого

Ночи.

Кажется, пора

Мне прощаться.

У порога —

ни кола и ни двора!

А за ним — пол-океана,

Остров. Новый материк.

Жизнь без нашего" изъяна",

И совсем другой язык.

Ну так что же, будем браться

За доходные дела:

Экономить, извиваться,

Греть не души, а тела...

Душно. Лето. Ночь уходит.

За домами виден свет.

Что-то в мыслях

ходит-бродит, —

Выход есть, а Входа нет!..

***

Ужель на Новом небосклоне

Восходит Русская звезда?

И поднимают морды кони,

Хоть их измучила езда?

И снова три дороги "верных"

Пред Тройкою уходят вдаль:

По трупам вправо и налево,

А прямо — импортный асфальт!

Ужель опять?..

Но дыбом Серый

И Белый Конь и Вороной!

И подняли Россию в небо, —

По Млечному Пути, домой!

***

"Не разберу: Свет Этот или Тот?"

Н.Н.

Всё там шатко и зыбко,

Всё там зыбко и шатко,

И любая ошибка

Выливается в схватку.

То ли склад, то ли свалка, —

Всё неясно и смутно.

И как будто бы жалко

Что-то сиюминутно.

Неизбежны удары,

И безумны паденья,

Молодые там стары,

А покойники в бдении.

Всюду вязкая темень

Без конца обступает:

То ли медная зелень,

То ли морозь густая.

Ну, а может, ложится,

Просто пыль на дорогу,

И вся жизнь моя снится

Неизвестному Богу...

***

Сон. Занавес. Затмение.

Луна

Сейчас пройдёт критическую точку.

Я не хочу отсюда

Никуда,

Особенно сегодняшнею ночью!

Овации. Восторженность.

Цветы!

Прожектора и пиршество нарядов!..

Я, словно сцена, где играешь Ты,

Вонзая

Недвусмысленные взгляды...

Не торопись. Послушай!

Отдохни!

Сегодня ветер держит наши крылья!

Мы полетим сквозь сумерки,

Одни!..

И все мечтанья сделаются былью!

Ещё не скоро выключат

Огни,

И день проявит трезвую жестокость;

Так дай же руку мне

И не смотри

Под ноги, где уже,

быть может,

пропасть!..

ВЕСЕННЕЕ

И.В.Лотарёву (Северянину)

Я люблю!

Но где же грозы,

Их весенний хоровод?!

Я люблю!

Но льются слёзы

Пчёл, стремящихся на мёд!

Не подсказаны причины

Вещим знаком или сном.

Неизвестный мне мужчина

Не маячит под окном.

Я люблю саму возможность,

И надежду, и мечту!

В этом мире даже сложность

Сохраняет красоту!

И прекрасен снова воздух

От нахлынувшей листвы,

Я люблю! Ещё не поздно,

Может, влюбишься и ты!

НА 22 ДЕКАБРЯ

Ф.М.Достоевскому

Было раннее утро,

Нас везли умирать.

Пять минут перед смертью

Соизволили дать:

Две — прощанье с друзьями,

Две — прощанье с собой,

И одна — на молитву

За души упокой.

И не верилось как-то,

Видя солнечный луч,

Что сейчас безвозвратно

Я в него окунусь...

Бьют уже барабаны,

И гробы на снегу, —

Значит, нету обмана,

Значит, всё наяву!

Ветер вздул балахоны,

Крест священник поднял...

Блещут ружья, погоны,

Страх меня обуял!..

Я взмолился: "О, Боже!

Почему и за что?

Сделай так, чтобы ложью

Этот стал эшафот!

Я тебе обещаю

Все грядущие дни,

От всего отрекаюсь,

Только ты, помоги!!!"

И свершилось! Фельдфебель

Прискакал на коне;

Жизни втоптанный стебель

Шевельнулся во мне! —

Не расстрел, слава Богу!!! —

Чей-то голос кричал...

Только каторги годы,

Да кошмар по ночам...

(обратно)

Любовь ТУРБИНА ТОСТ ЗА БЕЛОРУССИЮ

Алесь Кожедуб писал на белорусском, пока жил в Минске, а потом, уже в Москве, начал писать по-русски. Как это сказалось на его мировосприятии? Вот вопрос, который невольно задаю сама себе, когда читаю прозу Кожедуба, появившуюся в последнее пятилетие в Москве. Самое общее впечатление — русский прозаик Алесь Кожедуб стремительно набирает обороты. Первая из "русских" книг (1997 г.) в свое время меня разочаровала — именно потому, что я высоко ценила белорусского прозаика А. Кожедуба, и любимая мною повесть "Лесовик", уже на русском, показалась лучшим текстом сборника "Могила для директора кладбища". Не уверена в этом сейчас, потому что повесть эта и рассказы — как говорится, совершенно несравнимые вещи. Высокая энергетическая насыщенность коротких текстов книги представляется мне теперь очень важным достижением автора, его фирменным знаком, если хотите. Его рассказы интересно читать — как же редко это нынче случается, если речь идет не о детективах! Автор умеет рассказывать истории, тематически его рассказы разноплановы, а из сюжетов не выпирают каркасы схем. И композиция книги выверена по времени действия в рассказе. Контрапункт — послереволюционные перипетии в судьбах людей из разных социальных пластов общества — о переменах в их участи — рифмуются удивительным образом с тем, что происходило (и происходит!) на постсоветском пространстве в перестройку, увязываются с сюжетами самыми современными и животрепещущими. Мостик между временами прокладывает рассказ "Убийство по ритуалу", героиня которого, Любовь Николаевна, проживает длинную жизнь в рассказе — от послереволюционных до наших дней. Поражает способность автора на пяти-шести страницах, через необычную ситуацию, точными штрихами написать национальный характер — рассказы "Чечен", "Нацмен". Мне кажется, тема национальной самоидентификации особенно волновала в то время автора-белоруса, временами ощущающего себя "нацменом", оказавшимся в России; он ищет свою культурную нишу, свой собственный путь. И письмо этого сборника жесткое, черно-белое, аскетическое.

Следующий сборник, "Волки на Мугуне" (2000 г.), самый представительный из трех. Первое впечатление — автора отпустило внутреннее напряжение, связанное с изменением среды обитания, исчезла некоторая душевная зажатость, которая оставалась как послевкусие после первого сборника, и он наконец-то может писать лирическую прозу, вспоминая лучшее из пережитого. А это для Алеся Кожедуба, в первую очередь, поездки к морю, обращение к родной стихии, которая ощущается автором как прародина, абсолютный эквивалент внутренней свободы — головной рассказ "Уха в Пицунде" хорошо передает это особенное ощущение, которое ближе всего подходит к понятию "счастье" и само по себе есть непреходящая ценность.

При этом лучшие качества Кожедуба-прозаика при нем: отнюдь не идеальные характеры раскрываются в реальных, вполне прозаических ситуациях: задержание в милиции и последующие передряги героев вполне укладываются в известную формулу "и смех, и грех" — очень характерную для автора. Но окрашены в этой книге почти все рассказы по-другому, чем в первой: ностальгической грустью по прежним друзьям, которых разметали по свету возможности нового времени, и трудно понять, радует нас это или печалит. Собственно, современная проза интересует нас постольку, поскольку она описывает, то есть дает оценку этой новой, непонятной реальности, в которой мы все — свидетели небывалых перемен — обитаем...

Языческие корни белорусского народного мировосприятия питают прозу Кожедуба той самой живой водой из источника, описанного в эссе, посвященном происхождению белорусского этноса. Это органическое, наполненное неодномерным смыслом питательное чтение. Иногда книгу хочется отложить и подумать, иногда — читать не отрываясь. И христианство (в крестьянском до недавнего времени народе) вырастало естественно из язычества, образовав некий симбиоз, который не смогли искоренить и даже затронуть преходящие надуманные идеи, а также их носители (вернемся к рассказу из первой книги "Убийство по ритуалу").

Перекличка между первой и второй книгой возникает и в рассказе (одном из лучших) "Ловчие", где герой с двумя друзьями в своих рыболовных блужданиях (а рыбалка — самое сильное из увлечений автора!) натыкаются на заброшенный охотничий замок Тышкевичей, в котором происходят события вековой почти давности, описанные в открывающем первую книгу рассказе "Золотая свинья". И размышляют путешествующие по родным для автора местам о судьбе нации, о земных скитаниях белорусского духа, о тех, кто за его душу борется...

И еще одна тематическая линия, сюжетный куст, из него вырастает рассказ "Долги наши"; с посвящением "дядьке Василю". В основе рассказа лежит семейная история о десантнике, заброшенном в тыл врага в самый разгар войны — во время наступления немцев на Кубани. Это рассказ о родном дяде автора, судьба которого с детства повлияла на формирование его мировоззрения. Это очень важный сейчас для нас рассказ — было время, когда военными сюжетами были мы перекормлены, а затем последовала тотальная их дискредитация (доходили в этой дискредитации до утверждения, что уж лучше бы мы проиграли немцам!).

Последняя из трех названных книг, "Тост за Россию", вышла совсем недавно, осенью 2002 года. Она значительно уступает по объему предыдущей: всего восемь рассказов, но среди них такой шедевр, как "Комендант": действие происходит в самом конце войны, рассказ этот из того же сюжетного куста, что и "Долги наши", он очень важен в контексте прозы Кожедуба и необходим для осмысления исторического пути Отечества. Рассказ о том, как разведчик Василь Кожедуб, старшина, назначенный комендантом маленького немецкого города, стреляет в гневе из автомата, когда депутация жителей приносит ему взятку: белорус-победитель видит выражение глаз бывшего бургомистра — как у хозяина, который платит батраку, — а дома, в деревне, остался в живых один младший брат, который голодает. После выстрела он теряет свое комендантское кресло, но зато отпущен домой. Не случайно автор передает герою свою фамилию: семейная история, положенная в основу сюжета, окончательно рассекречивается…

Очень важен этот рассказ — о чувстве собственного достоинства, о гордости победителей: пусть голодных и ничего не имеющих, но без этого достоинства победа была бы невозможна. Сейчас, когда деньги приравнены к категорическому императиву и поступок героя кажется особенно невероятным, он заставляет задуматься всерьёз — и "содрогнуться", как сказал бы Достоевский (тоже, вспомним, выходец из Белоруссии).

Рассказы о море, о Коктебеле и Ялте, рифмуются с тем, "Уха в Пицунде", хотя новые обертона налицо: "Люська, Тонька и Швондер" — это имена животных, вынесенные в заголовок, но тема национальной самоидентификации у автора, что называется, "свербит", и он нестандартно сравнивает характер двух собак и одной кошки с тремя славянскими республиками: Украиной, Белоруссией и Россией. Причем к России с особым сочувствием и непониманием: как же близко подошла она к пропасти — как та слепая собака! Автор-белорус видит это как бы чуть со стороны, понимая одновременно, что и он тоже здесь, над пропастью, со всеми...

Алесь Кожедуб обеспечивает присутствие белорусского голоса в русской культурной ситуации, эта неучтенная интонация — как присутствие белорусского игрока в команде высшей лиги — очень важна сейчас, когда после десяти лет развала почти перестала работать отлаженная в Советском Союзе машина художественного перевода, а периодические забросы культурной сети в белорусскую литературу приносят на редкость скудный улов, особенно в прозе — ни одного нового имени со времен "Адраджэння", то есть с 92-го года прошлого столетия. Проза в Белоруссии остановилась для русского читателя на Василе Быкове и Светлане Алексиевич.

В прозе Кожедуба язык особый — он не переводит сознательно некоторые белорусизмы, например: "Узлы платка, повязанные под бородой бабы Мани", в его рассказах много сниженной лексики — язык диалогов приближен к живой речи, но эта не надуманная, литературная игра, а адекватное отображение действительности. Отвечая на вопрос, который был задан в начале этого опуса, можно сказать, что менталитет не меняется с переездом и даже с переходом на язык русский: Алесь Кожедуб был и остается белорусом — самобытным и ярким русским писателем.

Изучение белорусского языка в школе начинается с заучивания наизусть отрывка из прозы Якуба Колоса с прекрасным описанием Припяти; есть и у Кожедуба описание реки в рассказе "Ловчие": "Река жила своей жизнью, и ты, который спускался по ней вместе с водой, тоже становился как бы речным, тебя не боялись рыбы, выстреливали из-под самых ног, над твоей головой сновали стрижи, на плечи и на удилище садились синие стрекозы, признавая своим... Гомон воды заполнял все окрестности, и тем не менее, ты слышал еще и писк комара, и кукование зозули, и мягкое трепыхание бабочки, павлиний глаз, что долго заигрывала с тобой, набиваясь в подруги". Проза этого автора доносит до нас звуки и запахи земли белорусской, такой близкой и все-таки другой.

(обратно)

Петр КАЛИТИН КВИНТЭССЕНЦИЯ РУССКОЙ ДУШИ

Книга стихов Владимира БОЯРИНОВА "Красный всадник" (издательство "Вече", 2003) уже стала событием литературной жизни России, вобрав в себя не просто самое лучшее, сакраментальное и просто талантливое из написанного поэтом — вобрав в себя саму квинтэссенцию русской души. И поэтому разговор о бояриновской книге позволяет вспомнить и утвердить классический эстетический критерий: оригинальности — при оценке художественного произведения, который естественно заостряется до демонстрации — актуальнейшей демонстрации оригинальной русскости как таковой. Ведь вслед за ключевым теоретиком нацизма А.Розенбергом и прочими несостоявшимися "ключниками" наших душ (от Гришки Отрепьева до т.Троцкого) их нынешние ученики — если бы современно и тем более цивилизованно! — исповедуют принципиальное отрицание этой оригинальности, зашоривая её тем или иным частоколом понятных для них и потому заведомо вторичных и, конечно, товарных, продажных истин-висюлек. Кстати, не в розенберговском ли "подвешенном" единомыслии кроется причина запрета на его "Миф ХХ века" (не говорю о гитлеровской "Майн Кампф") со стороны нынешнего, якобы политкорректного официоза, чью точку зрения как раз и проговаривают бюджетно оплачиваемые, известные и — понятные, понятные умники-русофобы — особенно на TV (слепоты не хватает на русскую аббревиатуру!)?! Кому же захочется обнаружить, ладно, привычные: русофобско-католические или русофобско-троцкистские — нет, русофобско-нацистские! — рога, благо всё общечеловечески — "политкорректно" — едино?!..

И именно всем этим русофобам в наитоварнейшем виде: чистюлечного ничего — противостоит, празднично, былинно противостоит лирический герой Владимира Бояринова — в "красной рубахе":

По его ль сноровке, по его размаху,

По его ль желанью, по его уму

Подарила мама красную рубаху,

Видную рубаху сыну своему.

Какая удаль, какая мощь закладывается уже в ритм, ритм-накат стихотворения! А что говорить о судьбе героя?!

Пыль столбом взметнулась,

расступились дали,

Полымем занялся парень на ветру.

…С той поры над степью только и видали

Красную рубаху рано поутру.

Неопалимая купина — неопалимая суть-жуть — русской души не может не пламенеть без красной рубахи, ох, далёкой от понятного, т(о)варного — TV — комильфо — вот одно из откровений, пронзительно-первозданных откровений бояриновской книги. И не стоит его бояться, как любое подлинное от-кров(ь)-ение. Тем более и сам лирический герой делает его вехами своего пути:

О себе нимало не печалясь,

Я разлуку чувствовал острей.

Если что-то в жизни получалось,

Я спешил разрушить побыстрей.

Чем тошнее, тем оно и лучше, —

В забубённом этом кураже

Ни в тайге, ни в городе Алуште

Не нашёл я благости уже.

Тесен, тошен русскому человеку, нет, не отчий дом, не земля родная, не мир в целом — чего там хочется всяческим — метафизисцирующим, бердяйствующим, идейным — "ключникам": ведь тогда нам только и останется, как в-их-истину воскурить кладбищенскими небожителями, русскими, но, ах, ах, не с т(о)варным — TV — ничего — тесен, тошен русскому человеку исключительно псевдоблагой, зацикленный на удачливости — безбожный — мир, чему посвящено программное стихотворение книги: "Так случится…":

И воскликну я: "Здравствуй, Иуда!"

"Мы одни, — скажет он, — мы одни!

Непонятны мне все остальные.

И родней не бывает родни,

Потому что мы оба земные."

Он вздохнёт: "Я устал призывать

Всех, кто знал о дрожащей осине.

А теперь есть кого предавать

И скорбеть о тебе, как о Сыне.

Здесь Владимир Бояринов и его лирический герой доходят до оригинального, до парадоксального осознания основной беды русского человека в ХХ веке: его здравомысленной приверженности земному с его безбожно-прагматическими благами; его цивилизованного желания обустроиться в счастье при помощи одной гуманно-родственной человечности. И за это русский человек — как настоящий иуда своей красной рубахи — достоин неумолимого предательства и одновременно преданности Иуды оного, достоин — вместо Христа — в условиях Богооставленного, безбожного мира. Такова органическая метаморфоза всякого "одинокого" гуманизма, родственного в России иудству да ещё "ласкам" и "вкрадчивым речам" зелёного змия, как замечает поэт в другом стихотворении: "Прощание с зелёным змием". Но каково, каково быть преданным при всём своём гуманистичном ничтожестве — вместо самого Христа?! Чем ни ещё один здравомысленный соблазн, теперь земного, гуманизированного христианства?! И то же, ей-ей, на крови или, в лучшем случае — на дрожащей осине…

Да, действительно тяжело и почти невыносимо осознание в себе, осознание вне себя русскости в её метаморфозах ХХ века. В её псевдоблагости, не важно большевистского или демократического разлива.

Как ни остро мы чувствуем время —

Время ранит больней и острей!

Так и тянет воспеть просто стихийную, самозабвенную — "заблудшую" — душу.

Она всего лишь птаха

Меж небом и землёй,

В своём скитанье давнем

Не ставшая ни камнем,

Ни мудрою змеёй.

Так и хочется умопомрачительной баньки — "Ерохвоститься пора!" Так и хочется любвеобильного экстаза до некой "весны". Но красная рубаха — неопалима, наша суть-жуть никуда не исчезает:

И поныне тропою окольной

Не объедешь и не обойдёшь

Звон молитвенный, звон колокольный,

Небеса обращающий в дрожь.

И в другом стихотворении:

И не надо пьянящей свободы,

Если тянет вглядеться в упор

На бездонные в омутах воды,

На горящий в потёмках костёр.

Даже Иванушка у поэта отнюдь не домашний дурачок-бездельник и тем более не здравомысленный иуда, а воин-богатырь, умеющий держать бойцовскую паузу и ждать без суеты целую вражескую орду, но главное — умеющий вопрошать, не надеясь на ответ в виде той или иной понятно-продажной истины, умеющий отвечать рукоприкладно — по бессловесно-победоносному существу.

Так, сама русскость уводит поэта, а за ним и читателя от различных псевдоэстетических банальностей и стереотипов, оставляя нас один на один — в упор — с нашей подлинной и потому небезопасной — откровенной — природой.

Нет больше сил бодриться да куражиться.

Пора, пора подумать о душе.

Пора на одиночество отважиться;

Пора, мой друг, нет выбора уже.

И опять парадокс: речь идёт не о каком-нибудь экзистенциальном, индивидуалистическом или том же безбожном одиночестве. Нет, речь идёт о наверно единственно возможном сегодня для русского человека возвращении-прорыве в нашу национальную традицию — апеллируя к своим личностным и вроде бы сугубо эгоцентрическим, а получается — архетипичным! — безднам. В условиях тотального уничтожения русского традиционного уклада и в деревне, и в городе. И в литературе.

И Владимир Бояринов естественнее, доверительнее своих современников прислушивается к своей архетипичной русской душе, не боясь её от-кровенно безмолвного, откровенно апофатического — откровенно акультурного — самовыражения:

До поры зерно таится,

Зарываясь в темноту,

Чтобы вдруг не опалиться,

Не ослепнуть на свету.

Под землёю прозябая,

Не спешит подняться в рост,

Чтобы курочка рябая

Не разрыла тех борозд…

Владимир Бояринов и его лирический герой мужественно переживают не только утрату близких, отчего дома, любимой, не только трагедию Родины — он мужественно пережил и своё долгое поэтическое молчание, можно сказать, невозможное для любого авторского самолюбия — для бояриновского тоже:

Пальцем в язве сердечной не стану копаться,

Но себе не прощу, не прощу никогда, —

Как ходили по свету они побираться,

У казённых порогов сгорать со стыда.

Так пишет поэт о своих вернувшихся стихах, и его вдохновению не мешает действительно традиционно русское, нет, не смирение, а трезвление над своими всегда греховными и потому творчески — первородно! — значимыми, и потому безмолвными безднами. Темнотою бездн. Именно из них произрастает оригинальная и одновременно мужественная — светоносная! — поэзия Владимира Бояринова. Именно из них произрастает наша традиционная и одновременно модернизированная русскость. Именно из них вырастет и наша, наша новая Россия — пускай не без наших потерь и просто без нас.

И пока нам, русским, страшно будет стать, как птицам небесным, травою — "пусть васильковой, пусть полынной" — по примеру наших безымянных предков — с их "высокой песней": созиданием Руси—России—СССР — до тех пор мы будем строить свои маленькие россии в отдельно взятой квартире: с легко открывающимися замками — на радость "ключнику" даже с неполиткорректной фомкой.

(обратно)

Юрий САМАРИН САМОСТИЙНА “ЛИТУКРАИНА”

Хочется поделиться новыми литературными впечатлениями. Почерпнуты они были во время отпускной поездки на "ридну нэньку Украину" — из личных встреч с писателями, из прочитанных книг, но прежде всего из материалов "Литературной Украины", газеты, созданной когда-то по тому же принципу, что и "Литературная Россия", и перекочевавшей из эпохи советской в эпоху новую, сумбурную и непредсказуемую.

ВПЕЧАТЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: происходит бурная литературная жизнь, свидетельством чему множество больших и малых премий. Вот, пожалуйста: всеукраинская имени Е. Гуцала; "Берег надежды" имени Симоненко; учреждена новая — имени Вячеслава Черновола за лучшую публицистическую работу; премия имени Владимира Винниченко... Вот — целая страница с фотографиями лауреатов премии "Благовест". Вот — дебютанты, участники Международного конкурса лучших произведений молодых украинских литераторов. Вот имена лауреатов международной украинско-немецкой премии имени Олеся Гончара... Вот сообщение о семинаре начинающих... Фамилии, фамилии, фамилии. Вряд ли хоть одна из них знакома сегодня русскому читателю. Разве что Борис Олейник припомнится, иногда публикующийся и в российских литературных изданиях. Но что печальней — и украинский читатель не знает этих фамилий. Об этом можно судить хотя бы по весьма скромному тиражу "литературки": 7 000 экз.

Так что ВПЕЧАТЛЕНИЕ ВТОРОЕ: хотя писать еще пишут, но читать уже перестали. И не будут читать. Современная украинская литература не в состоянии адекватно ответить на вызовы времени.

Ибо — о чем пишут, о чем размышляют, что выдвигают как проблему, достойную обсужденья?.. Какие темы интересуют украинский бомонд?.. Определю так: сформировалось среди украинской интеллигенции особое мировоззрение "всегда правых". Мол, мы, украинцы, были порабощены, угнетены, мы как народ — жертвы, а виноваты... Догадайтесь кто!.. В свете этого печального и, по сути, ограниченно-убогого взгляда выхолащиваются действительно важные проблемы. Выражаясь фигурально, украинская литература из настоящего шагает сегодня не в будущее, а в прошлое. Мемуары — вот, пожалуй, самый расхожий жанр для "серьезных" произведений.

Одна из таких болевых точек недавней истории, требовавшая своего осмысления и осознания, ГОЛОДОМОР. Этим названием объединяют страшные события тридцатых годов, когда вымирали целые села. Опубликовано много материалов, воспоминаний выживших очевидцев, комментарии публицистов. Трактуется этот случившийся голод как следствие планомерных и умышленных действий "москальских" властей, как намеренный геноцид украинского народа. Вообще-то мы, русские читатели, хорошо помним, как еще в советские годы взорвалась "бомба" "Драчунов" Михаила Алексеева. Каким откровением стала эта прорвавшаяся сквозь препоны книга!.. Так что и тема "голодомора" объяснимо присутствует в литературной сфере Украины как одна из важных и основных. Но как-то забывается, что намеренно устроенный жестокий голод стирал с лица земли и русские деревни, а также все прочие беды русских не миновали. Однако в современной украинской литературе замечают лишь "геноцид украинского народа". Поясню свою мысль.

Мы живем в страшное время, когда РЕАЛЬНОСТЬ существует как бы отдельно, сама по себе и мало кого волнует, какова же она на самом деле. Всякое понятие становится брэндом, какой-то расхожей картой в виртуальной политической игре. Не раз и не два я встречал в современных украинских книгах и прессе кавычки, в которые заключено слово Отечественная. Дескать, не была для украинцев война 1941-45 гг. отечественной. Они опять подверглись геноциду в результате русско-имперской политики. Скажу, что об этом я прочитал в предисловии к роману лауреата Шевченковской премии, талантливого писателя, человека трудной судьбы — Василия Захарченко. Роман, богатый языком и жизненным материалом, написан более десяти лет назад, а предисловие — только что, к выходу. И сразу видна эволюция взглядов: если в романе присутствует попытка объективности, попытка постигнуть общечеловеческий смысл страданий, то в предисловии — жесткий, голый, взращенный уже в "самостийное" время национализм. И если ты претендуешь быть писателем и присутствовать на литературном поле Украины, то изволь придерживаться определенной системы взглядов. Изволь ЛЮБИТЬ УКРАИНУ, а это значит: ненавидь "русско- имперскую" политику. На всяком углу провозглашай любовь к самостийности, к вольности и даже если ты последний бездарь, пара-тройка одобрительных слов в рецензии тебе гарантированы.

МОВА — это брэнд. Писатели и читатели "Литературной Украины" в своих письмах и статьях непрерывно обсуждают не столько проблемы самого языка (а поговорить есть о чем, скажем, о засилье полонизмов), сколько вообще присутствие и роль мовы в жизни украинского общества. Всякая вывеска по-русски уже вызывает раздражение, а то и праведный гнев. МОВА — это панацея от всех бед. Будут все на Украине "розмовлять державною мовою", все социальные язвы сами собой уничтожатся. Наркоман бросит наркотики, вор прекратит воровать, политик станет радеть за народ — и всё от одной "мовы". Оно, вроде, и смешно, но такой горячий огонь в речах, что попробуй возрази... А где ж современные проблемы? Современные герои? Затхлой ветхостью тянет от этих разговоров пятнадцатилетней давности. Годы прошли, открываешь газету "Литературная Украина" — а там всё о том же.

Так зачем читать "профессиональных любителей Украины", чьи имена можно прочесть только в перечнях премий да совещаний. А ведь прежде и рядовой читатель не затруднился бы назвать и классиков — Коцюбинского и Лесю Украинку, а тем паче залакированного и просто обожествленного ныне Тараса Шевченко, да и советских знаменитостей знали: Сосюру, Рыльского, Корнейчука, Гончара, Симоненко, из современников назвали бы Лину Костенко с ее удивительной поэмой о Марусе Чурай...

Но ведь читают же что-то наши братья-славяне?.. Читают. Например, такую звезду, как Андрей Курков. В книжном магазине обнаружилась лишь одна его книга "Приятель покойника", которую я из любопытства и приобрел. На обложке, как положено, хвалебные отзывы, но, признаюсь честно, два из трех романов одолел, борясь с зевотой. И сюжет-то вялый, и интрига примитивная... Или Паоло Коэльо, книги которого продают в отделе "эзотерической литературы". Обилие материалов эзотерической направленности и даже публикации бесед с космическими "учителями" просто поражает. У нас все-таки это давно пройденный этап, обсужденный, развенчанный, и никакая серьезная газета просто не захочет позориться на эту тему. И в этом тоже ощущается провинциальность... Чего же не попалось в этих летних номерах, так это упоминаний о русских писателях, живущих на Украине, об их деятельности, о том, что они самочинно, за счет спонсоров, издают.

В Киеве русскоязычным литературным движением ведает писательница Алла Потапова. Ее стараниями и при поддержке "Русского собрания" выходят интересные книги. Последняя — "XX век, запомни нас такими..." (с подзаголовком "Украинская школа русской поэзии"). Я хорошо знаю лично талантливых выпускников Литературного института, а теперь уже давно зрелых литераторов, Олега Слепынина и Елену Буевич, живущих на Черкасщине. К сожалению, перспектив издания у них практически нет, хотя Слепынин, например, печатался во многих российских журналах, а у Буевич в Москве выходила поэтическая книжечка в "Рекламной библиотечке поэта". Иногда навстречу идет администрация, как случилось в районном центре Смела Черкасской области, где появился вполне приличный по качеству материалов альманах. Выходят альманахи и книжечки в Донецке, Харькове, Одессе... Но некоммерческая литература стала до ужаса узкой, элитарной... И дополнительной препоной на пути от писателя к читателю становится задаваемое национальным государством направление мысли.

Ни шатко ни валко едет литературная телега, бредут по обочинам попутчики, странники, вздыхают, отстают... Пронесся на холеном рысаке коммерсант от литературы. И снова — только скрип да скрип... Там — премия, там — презентация, там — юбилей. Знакомая картина, неправда ли? Вот только где это? На Украине ли?.. В России?..

Р.S. И вдруг — раскол... В начале ноября на страницы "Литературной Украины" вылился скандал в национальном Союзе писателей Украины (НСПУ). В номере за 6 ноября рядом опубликованы "официальные материалы" уже двух ветвей писательского союза, одна представлена секретариатом совета НСПУ во главе с В.Яворивским, другая — общим собранием НСПУ. Из этих взаимно-злых и въедливых материалов читатель узнает о том, что была предпринята попытка захватить помещение НСПУ (в виде деталей — взломанные двери, люди в камуфляже). "...Эта ночная спецоперация имела целью завершить инициированный и организованный Администрацией Президента Украины во главе с В.Медведчуком процесс смены руководства НСПУ и присвоения имущества писателей..." Сообщено также, что с первой половины октября в областных писательских организациях проходили собрания, причем делалось это при непосредственном участии областных администраций, на которых рассматривались вопросы: о недоверии председателю НСПУ В.Яворивскому и о созыве внеочередного съезда. (Оппоненты указали, что таких областей 20 — Полтавская, Харьковская, Донецкая и т. д.)

29 октября под Киевом, на территории правительственного санатория это оппозиционное общее собрание, объявившее себя внеочередным съездом, состоялось. Этот то ли съезд, то ли не съезд избрал новое руководство НСПУ. Кто-то остался со старым руководством, кто-то присоединился и поддержал новое.

Главная и, наверное, имеющая под собой основания претензия "нового" союза,— то, что не происходит никаких положительных сдвигов в Союзе писателей: упомянуты проблемы "украинской мовы" как государственного языка, проблемы книгоиздания и книгораспределения, брошенные на произвол судьбы писатели старшего поколения... Существует угроза распродажи и "прихватизации" писательского имущества (этот аргумент звучит с обеих сторон). "Системный кризис" — утверждают оппозиционеры.

А на первой странице того же номера газеты — некролог Василию Плющу, только что умершему в возрасте 59 лет и именно 29 октября (в день проведения общего собрания НСПУ) редактору "Литературной Украины". И, как замечает писательница Наталья Околитенко, одна из тех, кто стоит во главе оппозиционного движения: "Не благородное ли стремление быть объективным и укоротило жизнь главному редактору В.Плющу?.."

Чем же, если оставить в стороне эмоции, действительно вызван раскол? Политические ли это игры, имущественные споры, борьба с всегда отвратительными для писателей "диктаторскими" полномочиями прежнего правления Союза?.. Причин много. Думается, немалую роль сыграла нарастающая бедность, социальная и моральная униженность провинциальных писателей, тем более, когда обнародуются цифры ежегодной государственной помощи Союзу писателей Украины. В своей статье Н.Околитенко по этому поводу приводит строки поэта Богдана Андрусяка. Рискну передать их в подстрочном переводе: "Украли всё — и лопаты, и грабли. Я не верю, что это украинцы. Но уж точно — не москали". Согласитесь — это громадное просветление сознания! Так что русские писатели могут быть спокойны: в этих событиях новейшей истории Украины мы с вами никак не виноваты.

(обратно)

Валентин КУРБАТОВ И ЭТО ВСЁ МЫ

Вот оно как повернулось — старые книги и перечитывать стало боязно. Как грозное зеркало, они обнажают то, что мы сговорились прятать. И поневоле думаешь, что издательское безумие, затопившее прилавки омерзительным наводнением прыгающей в глаза, дергающей за полу по-цыгански цветистой пошлости для того и поощряется финансово, а не содержится в желтом доме, что нас надо оторвать от страшного зеркала правды, гнать без устали к ежедневной взвинченной горячечной новизне, чтобы не дать услышать сердце и простые резоны здравого смысла.

Но, слава Богу, выпадают иногда дальние поездки, добрые дома друзей, где в свободную минуту вдруг остановишься перед книжной полкой и вспомнишь, что давно не заглядывал в Толстого или Пушкина, Гоголя или Лескова и, открыв наугад, неожиданно занервничаешь, заторопишься прочитать вслух, от чего-то смутишься, смолкнешь на полуслове и постараешься укрыться с книгой в углу и уж читать молчком с болью и непонятным раздражением не то на свою прежнюю слепоту, не то на нежелающий меняться так криво отразившийся при свете книги мир.

Вот так недавно мне глянул в глаза "Подросток" Достоевского. Сюжет как будто летел мимо — слишком знал и помнил и даже как будто и лица подставлял из виденных по "Подростку" спектаклей. А вот то, мелькало в авторских ли ремарках, в словах ли героев, вдруг начинало жечь молниями — так ослепляюще остро озарялся день и русский человек сегодня. Да неужели это можно было читать просто как "книгу", как изобретательный детектив о "документе", которым честолюбивый подросток из "случайного семейства" сокрушил жизни близких людей? Неужели раньше не обращал внимания уже на самую эту подчеркнутую Достоевским "случайность" семейства, отличающую его от таких еще недавних родовых типов, выраставших в традиции?

Не от того ли так заболела эта будто неглавная, только на последней странице сорвавшаяся тема "случайности", что мы именно за эту оторванность от рода и платим такую дикую цену? Раньше ее надо было у Достоевского высмотреть — глядишь, и поумнее прожили бы и поменьше себя роняли. Он уже предчувствовал, чем за "случайность" платят, и устами Версилова настойчиво напоминал, что России необходима элита, памятное дворянство, та "тысяча человек", для которой, может, Россия-то только и жила и тратила века и миллионы народу. Это досужему ревнителю равноправия могло показаться "нерентабельно", а Версилов верно утверждал, что эта "тысяча" есть "носители идей и будущее России". И стоит эту "тысячу" разорить нравственно или уничтожить физически и на месте "высшей культурной мысли" станет "неотразимость текущей идеи", то есть попросту станет выгода дня и это самое "равноправие", которое скоро выжжет и опустошит стержневую силу народа, высший замысел нации.

Посмотрите-ка — ведь это "история болезни", это ведь мы доказали то, что Версилов обдумывал перед подростком: "Слово "честь" значит долг… Когда в государстве господствует главенствующее сословие, тогда крепка земля. Главенствующее сословие всегда имеет свою честь и исповедание чести, которое может быть и неправильным, но всегда почти служит связью и крепит землю, полезно нравственно, но более политически". Но, конечно, при этом кто-то "терпит" и кому-то надо всех уравнять. Вроде это и благо, но вот чего мы недослушали у Достоевского: "…при уравнениях прав происходило понижение чувства чести, а, стало быть, и долга. Эгоизм заменял собою прежнюю скрепляющую идею, и все распадалось на свободу лиц". И хорошо бы лиц, а то ведь уже личин, диких своеволий и полного небрежения друг другом. И не услышали, что "ворота в сословия отворены", то есть всяк трудом и любовью мог эту "тысячу" умножить, а предпочли по-своему, без труда — взять и уничтожить главенствующее сословие вместе с честью и идеей. Не увидели, что сословие — понятие устойчивое: по чьему-то назначению в него не попадешь и с увольнением не выйдешь, а уж как с рождением в ответственность за честь рода и Родины впрягся, так до конца и неси. А когда ты сегодня глава государства, а завтра осмеянный газетами шут гороховый, то уж какая на тебе ответственность.

Но тут, конечно, как всё у нас, не так прямолинейно — русская бабушка по пословице одна, наверное, всегда "надвое говорит". И опять же безжалостнее Достоевского никто о нашей двойственности не сказал и лучше ее не увидел. Вот уж где подлинно энциклопедия национального характера — от совершенной высоты до последней низости. И не в разных людях, а то-то и горе, что чаще всего в одном и том же человеке, как в добрейшем и честнейшем князе Сергее Николаевиче из той же "тысячи": "…он склонен к раскаянью, он всю жизнь беспрерывно клянет себя и раскаивается, но зато никогда и не исправляется… Тысяча предрассудков и ложных мыслей и — никаких мыслей! Ищет большого подвига и пакостит по мелочам… Да, он слаб беспрерывно, но этакие-то слабые способны когда-нибудь и на чрезвычайно сильное дело…" Что князь и докажет, взвалив на себя почти чужую вину и надорвавшись под ней во имя чести, потому что и в малом стыдится "лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!"…

Видите, какой порядок в требованиях-то — сначала перед Россией стыдно, потом перед людьми, и уж только в последнюю очередь себя вспомнит. А поищите-ка у нас теперь, кто от стыда перед Россией сгорел, извел себя как этот вроде двоящийся, но с настоящим стержнем человек. В том-то и чудо, и право, и сила Достоевского, что он своим героям спуску не дает, не позволяет спрятаться за маской, а до последнего дна досмотрит, где уж от человека вроде и не останется ничего, а потом его же и поднимет. За что его не один Горький, а вот и Набоков не любил — слишком глубоко заглядывал, выписывая даже то, что человек сам с испугу старался изжить, не формулируя, не допуская в сознание, а этот доглядит и доложит. У человека все вроде само собой сделается, а он разъяснит.

Даже в таком тонком и индивидуальном деле как вера, где вроде человека особенно трудно ухватить, где вроде только поклонись верующему человеку, обрадуйся ему и отойди с надеждой, а он и тут высмотрит одну из наших сегодняшних, может быть, наиболее скрытых, но очень распространенных болезней: "…многие из очень гордых людей любят верить в Бога …они выбирают Бога, чтоб не преклониться перед людьми…преклониться перед Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить, но желания они принимают за саму веру. Из таких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся". У нас пока разочаровывающихся-то не очень много. Пока еще желание верить, принимаемое за веру, позволяет гордым людям держаться, но уж видно, как гордость бунтует, смущается незаметностью подвига и уж вот-вот перестанут "любить верить" и вступят в "разочаровывающися".

Иногда просто хочется отложить книгу, чтобы не знать, не тратить и без того невеликие силы на это ужасающее знание, но уж опыт научил, что не спрячешься, что лучше уж раньше всё в себе узнать и вернее приготовить душу к сопротивлению притаившейся в ней темной стороне: "…я тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского человека по преимуществу) лелеять в душе высочайший идеал рядом с величайшей подлостью, и все совершенно искренне. Широкость ли это особенная в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто подлость — вот вопрос!"

Он эту "широкость" и в других книгах поминает, и тут не один раз. Подросток в себе никогда не забывает отметить ее даже в таком странном для слуха контексте, что он те или иные слова своих оппонентов только "из широкости" слушает, а по чести-то бы не стал. А как накапливается эта "широкость", откуда берется — тоже легко прямо на этих страницах увидеть и уж из них и по себе вспомнить: "Стыдно немножко, а впрочем — ничего, заглажу" и чуть позднее: "Ничего, коль с грязнотцой, если цель великолепна! Потом все смоется, все загладится. А теперь это — только широкость, это — только жизнь, это — только жизненная правда — вот как это теперь называется!"

Ведь это зеркало! Сами-то мы сколько раз на дню позволим себе хоть в мысли неблаговидность, пока "никто не видит", да и оговоримся — "впрочем, ничего — заглажу", "потом смоется", а уж коль для "великолепной цели", то почти и оправдываться не станем, так что с "широкостью" у нас все по-старому, как и с "грязнотцой", и с покаянием без исправления. А может, и похуже, потому что тогда человек еще все-таки в "колее" стоял, на твердой дороге церкви и какого-никакого закона и только боялся выпасть из этого спасительного порядка: "Выскочи русский человек чуть-чуть из казенной, узаконенной для него обычаем колеи — и он сейчас же не знает, что делать. В колее всё ясно: доход, чин, положение в свете, экипаж, визиты, служба, жена — а чуть что, и — что я такое? Лист, гонимый ветром".

Это у него больше предположение было, только угадка, что без узды в нас сразу "широкость" начинается, а сегодня уж какая "колея" и какие "казенные узаконения"? Уж и воспоминаний нет, так что про "листья, гонимые ветром",— это очень хорошо и узнаваемо. Как никогда все порознь, в страшном одиночестве, которое загораживается чем попало: торопливым обогащением, притворной верой, всеобщей игрой, нарочитым шумом ложно-общественной жизни, думскими спектаклями. Всё дальше и дальше друг от друга… А его Версилову казалось, что при таких испытаниях все будет наоборот: "Я представляю себе,.. что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их… И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство… Осиротевшие люди тотчас бы стали прижиматься друг к другу теснее и любовнее, они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга". Какое там! Пелена не только не упала с глаз и не раздался "гимн нового и последнего воскресения", а всяк будто еще больше ослеп в одиночестве и стремительно стал терять лучшее и, казалось, уж навсегда наше, навсегда отстоявшееся и сформулированное, с чем мы собирались войти в сокровищницу человеческой культуры ("все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России").

И тут мне предстоит сказать о самом тяжелом, что, может, еще и выше моих сил, но что уж подумалось, то уж, значит, завелось как мысль и если не у меня, то у другого непременно снова вывернется. Может, и молчать не годится — может, раньше обдумаем и лучше соберемся для разрешения.

Вот я о чем. Версилов повторяет подростку любимую мысль самого Достоевского о святых камнях Европы, о золотом веке человечества и о роли России, обо всем том, что сейчас обсуждается, может, еще и еще и горячее, чем тогда, и уж во всяком случае распространеннее. Напомню эту мысль несколькими цитатами. Простите, что великоватыми, но это надо для понимания этой смущающей меня сегодня и тяжелой для сердца мысли.

"У нас создался веками какой-то еще нигде невиданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех. Это — тип русский… Он хранит в себе будущее России… Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем человеке она еще почти не знает… всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом, равно — англичанин и немец. Один лишь русский … получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное, национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет — как нигде. Я во Франции — француз. С немцем — немец, с древним греком — грек, и тем самым наиболее русский". "О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес… У них теперь другие мысли и другие чувства… Там консерватор всего лишь борется за существование, да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли… живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы".

Читающему русскому человеку это очень знакомо даже, кажется, до того, что он цитату готов подхватить, потому что слишком часто мы это повторяли до самого последнего времени с гордостью и верой, что оно и сейчас так и есть. Да, кажется, и правда было, и лучшая русская эмиграция вернее всего это и доказала, войдя в чужие культуры с самой, может, дорогой интонацией — и себя сохранив, и чужое приняв в глубину сердца как родное. Но Версилов угадать-то существо угадал, а корень не разглядел. А он именно в том и есть, что русский человек прежде всего христианин и в этом христианстве и объемлет другие народы, потому что во Христе "нет различия между Иудеем и Еллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех, призывающих Его" (Рим. 10,12).

Мы, может, одни как следует услышали и приняли молодым, детским доверчивым сердцем и через всю историю это знание пронесли. Как это поймешь, так сразу и объяснится, почему герои Достоевского так горячечно твердят о святости Европы, о любви к минувшему, о дорогих камнях. Это общая наша, Христом освященная, Им сформированная Родина и мы по Отцу небесному ее и любим. Не это ли имеет в виду в статье "Экуменическая боль" протопросвитер Александр Шмеман: "Западные творцы экуменического движения никогда не могли уразуметь, что экуменическая встреча для православных не больше не меньше как первая свободная и потому глубоко знаменательная встреча с Западом в целом, то есть как остальной "половиной" поначалу единого христианского мира…"

А они там, в своей "половине", предпочли быть "слишком французами" и "слишком немцами" и выстудили христианство до одного разума, который из слуги человека поторопился стать его господином.

И смущает меня как раз то, что мы сегодня, слишком настойчиво твердя о русском, подчеркивая его, кристаллизуя, внедряя в европейское сознание, именно дальше всего от себя-то и уходим. Оно вроде понятно — совсем уж позабывалось слово "русский", загороженное сначала словом "советский", потом "российский". Эти разбавляющие усилия очевидны и цель их тоже на поверхности — действительно вывести нас на вторые роли. Но жить-то "страха ради иудейска" тоже не надо. И попадаться на удочку внешне гордых национальных устремлений — тоже. Чем больше мы будем говорить "русский, русский", чем активнее развивать в себе это отдельное, генетически очищенное самосознание, чем настойчивее будем подчеркивать индивидуальность культуры, тем, пожалуй, скорее и станем "слишком русскими", как они только "слишком французы" и "слишком немцы", то есть перестанем быть европейцами, а вернее и глубже сказать — христианами. Границы-то между государствами можно будет упразднить, как упразднены они в Европе, но до "старых камней", до любви к ним нам уже дела не будет, останется один пустой туризм, как у "слишком американцев".

Знать себя русским надо, слышать в себе Родину, особенно сейчас, в пору ее тяжелой болезни и общего свиста ей вслед — надо, любить свой народ в несчастье — надо, имя свое именовать достойно и во всеуслышание — надо, но "великатиться", как говорил Лесков, гордиться сверх меры — это значит становиться вполне на одну доску с малыми, внеисторическими и нехристианскими народами, самого себя своей рукой во вторые низводить и в конце концов уступать свое великое, свое лучшее, святое в народе и истории — свое христианство, уводя его в ту же новоевропейскую область чистого ума и кончая, как Достоевский смеется, "женевскими идеями", то есть "добродетелью без Христа".

Не сейчас бы об этом говорить — скажет осмотрительный, действительно любящий Россию человек — и без того, мол, хватает охотников отговаривать нас от права быть русским народом. И не это бы брать у Достоевского, Салтыкова, у Толстого, а, прежде всего, подкрепляющее и ободряющее. Только мы уже не раз убеждались, что сладкие лекарства во благо не идут и не будет у нас времени, чтобы говорить вторую половину русской правды, когда всё устоится — Родина всегда живет всей полнотой именно этого единственного дня, а не далекого спасенного будущего. И правда не бывает вчерашней и завтрашней. Она одна вовек и, слава Богу, русская классика, как встарь, не дает позабыть этого и учит держать глаза открытыми.

Псков

(обратно)

Владимир ВИННИКОВ РУССКАЯ АМЕРИКА

Вот и выборы прошли, а мы — нет. Политические баталии, как правило, вторичны по отношению к баталиям культурным, хотя наши нынешние “политики” предпочитают этого не замечать. Чтобы потом, объясняя причины своих неудач, с удвоенной страстью разыскивать “черных кошек в темных комнатах”. Господство патриотических настроений в современном российском обществе стало уже несомненным фактом — равно как и нарастающая деградация нашего общества. Тем важнее становятся интеллектуальные и духовные поиски “бытийного пространства” будущей России, открытие которого по своему значению окажется сопоставимо разве что с открытием Америки.

ЭПОХА НЕМАССОВОГО ЧТЕНИЯ

Дмитрий ГАЛКОВСКИЙ. Пропаганда.— Псков, 2003, 448 с., 1100 экз.

Проект Сергея Биговчего "Мы пскопские" (мы прорвемся? но куда?— В.В.), в рамках которого издана эта книга, по замыслу своему, казалось бы, противоречит всей жизненной концепции автора "Бесконечного тупика" и "Разбитого компаса", над творчеством которого витают тени не столько даже отечественной литературы XIX-XX веков, сколько Хорхе Луиса Борхеса и его последователей на необозримой ниве постмодернизма. Галковский вышел поздно и в дороге застигнут ночью постмодерна был. Одно спасение — ночи летом на русском Севере белые. "Если бы мою книгу издали до 1993-1995 года, то есть до окончания эпохи массового чтения, я бы стал человеком очень популярным",— пишет в предисловии сам Дмитрий Галковский и уточняет: "Моя позиция есть позиция обиженного ребенка". Что ж, устами младенца глаголет истина, и достаточно часто глаголет. Но все-таки вольно или невольно принятая автором на себя роль "инфан-террибль" русской литературы и культуры в целом чем дальше, тем сильнее препятствует раскрытию/развитию/реализации его потенциала. "Покуда молод — малый спрос: играй! Но Бог избави, чтоб до седых дожить волос, служа пустой забаве!"

Впрочем, это, как любит подчеркивать Галковский, не более чем частное мнение. Такие "несистемные" люди на самом деле являются, пожалуй, наиболее важными для системы, поскольку именно они определяют границы системы: как внешние, так и внутренние. Даже в эпоху немассового чтения.

ИНИЦИАЦИЯ БЕЗ ИЕРАРХИИ

Алексей МЕНЯЙЛОВ. Сталин. Прозрение волхва.— М.: Крафт+, 2003, 352 с., 5000 экз.

От психоанализа мировой истории автор "Дурилки" перешел к анализу психологии "сталина", "кобы" — вождя русского народа, матрица которого, по мнению автора, реализовалась как минимум дважды: в князе Святославе и товарище Сталине. Впрочем, сравнительное жизнеописание вождей по канонам Светония занимает лишь небольшую часть этой книги, чрезвычайно насыщенной фактологией для такого рода концептуальных изданий. Однако эта особенность вполне объяснима оригинальностью предлагаемых Меняйловым трактовок отечественной истории. Например, удивляет его демонстративная, чуть ли не "неоязыческая", дистанцированность от православной церкви, хотя его герои — и князь Святослав, и товарищ Сталин, и Михаил Булгаков — были, каждый по-своему, отнюдь не чужды православию. Духовная иерархия Православной Церкви не противостоит, а поддерживается военно-политической иерархией народного государства, в России ныне отсутствующей. А у Меняйлова "инициация вождя" происходит вне всякой воинской системы, как бы сама по себе, что в принципе неверно. Хотя, "создание фантомов", ложных целей, против которых направляются удары дезориентированного врага,— один из наиболее эффективных военных приемов. Да и не каждого неофита, как известно, можно сразу "питать твердой пищей".

ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ ОТ БОГА...

Марк ЛЮБОМУДРОВ. Русский рубеж.— СПб., 2003, 156 с., тираж не указан.

"Демократия начинает с ласки и кончает террором". "Династия (Рюриковичей.— В.В.) была неумолимо пресечена". "Смена Ельцина Путиным ничего не изменила в векторах нарастающего разрушения России". Статьи и дневниковые записи, вышедшие, как и полагается диссидентской литературе, в "самиздате", конечно, лишь в малой мере отражают весь объем творчества одного из старейших представителей русской патриотической православной мысли. Профессиональный театровед, Марк Николаевич Любомудров выступает здесь прежде всего в качестве профессионального "мироведа" ("Весь мир — театр...").

Ключевой проблемой современного мира, по Любомудрову, является "государственное самостояние" русского народа, без которого "конец истории" и приход антихриста как символа мирового зла станут уже неизбывными. Многие иллюзии, до сих пор свойственные разным группам русских патриотов, в этом небольшом сборнике развеиваются беспощадно и доказательно. За что и спасибо автору.

ОТ ЦИФРЫ К СЛОВУ

Александр НЕВЕРОВ. Не только о литературе. 33 беседы. — М.: МГО СП России, газета "Труд", 2003, 208 с., тираж не указан.

Разговоры с писателями — частичное возрождение в них древнего дара "боянов", загнанного письменной культурой чуть ли не в подсознание, ставшего достоянием певцов и прочих "артистов эстрады". Человек пишущий и человек говорящий — две разные социальные функции. Собеседники Неверова — от Чингиза Айтматова и Леонида Бородина до Вадима Кожинова и Евгения Евтушенко — связаны между собой только фигурой Неверова и своей формальной принадлежностью к "искусству слова". Впрочем, роль "зеркала", "добру и злу внимающего равнодушно", очень к лицу автору книги, в результате создавшему своеобразную "моментальную энциклопедию эпохи".

КТО ЗА ПУТИНЫМ?

Николай АНИСИН. После Ельцина. Картинки путинской поры. — М.: Мангрув, 2003, 224 с., 3000 экз.

Заместитель главного редактора газеты "Завтра", один из ведущих политических журналистов страны, еще в 1999 году изобрел слово "бонапутизм", призванное подчеркнуть отдаленное родство новой тогда политической фигуры с "императором всех французов" и ее отличие от прочих, "роящихся у трона", кандидатов на управление Россией. Тогда к словам Анисина мало кто прислушался. Как выясняется сегодня — очень и очень напрасно.

Это, конечно, не аргумент в пользу других прогнозов автора, весьма пессимистично глядящего на будущее нашей страны, но всё же довод в пользу того, что знакомство с его новой книгой не будет бесполезным для читателя. "Скверен тот правитель, которого народ ненавидит. Плох тот правитель, которого народ любит. Хорош тот правитель, о существовании которого народ знает". Следом за Бонапартом, как известно, пришла Реставрация, деятели которой "ничего не забыли и ничему не научились”. Книга Анисина призывает будущих деятелей советской реставрации многое забыть и многому научиться. Услышат ли?

(обратно)

Юрий СОХРЯКОВ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН О прозе Бориса ЕКИМОВА

Екимов принадлежит к той плеяде русских прозаиков, которых когда-то называли "деревенщиками". "Деревенская", а точнее почвенническо-патриотическая проза Ф.Абрамова, В.Белова, В.Шукшина, В.Распутина, Е.Носова — явление уникальное в мировой литературе, впрочем, как и военная и лагерная проза. И это не случайно. Душевная энергия замученных и умертвленных миллионов в первой половине XX века не исчезла бесследно. Она двигала пером М.Шолохова и Ю.Бондарева, К.Воробьева и В.Семина, Е.Носова и В.Астафьева, И.Солоневича и О.Волкова, В.Шаламова и А.Солженицына.

Екимов продолжает классические традиции русской литературы, Традиции Шолохова и Шукшина. Его повести и рассказы 80-х—90-х гг., включенные в два последних сборника ("Набег", М.: Современник, 2001; "Ночь проходит", М.: Воскресенье, 2002), проникнуты сочувствием к нелегкой судьбе простого труженика, выходца из казацко-крестьянской среды Дона и Задонья, той самой среды, которая запечатлена в романах Шолохова.

Беды и горести этого труженика, сталкивающегося с городской цивилизацией, заставляют вспомнить шукшинских чудиков, которые мучительно терзались при встрече с откровенным хамством и наглостью.

Встреча деревни с городом — одна из главных тем почвеннической литературы — находится в центре внимания Екимова. Нередко встреча эта приводит к комическим результатам. Героиня рассказа "Доехала благополучно", деревенская баба Нюра, приехавшая в гости к сыну, с детскою непосредственностью удивляется тому, что он и невестка держат в квартире пса Маркиза, который, по ее представлению, не должен жить в хате и уж тем более не должен купаться в городской ванне. Сама она отказалась мыться в этой ванне после того, как увидела, что хозяева купают в ней Маркиза.

Как и его предшественники Шолохов и Шукшин (а еще ранее Чехов), Екимов обладает способностью подмечать комическое в современной жизни. Один из персонажей рассказа "Три матери", сельский житель Топилин, опасаясь, что период гласности может скоро кончиться, заявляет: "Возьму отпуск и сразу поеду в Литву. Там так сейчас интересно! Пикеты, борьба! Люди добиваются свободы. А у нас — ничего-ничегошеньки. Сплошное болото... и всё потому, что мы — рабский народ и мало протестуем... Разве с нашим народом можно завоевать свободу? Устроить достойную жизнь?"

Как и шукшинские чудики, страдает от агрессивной бабьей ярости вечно-безропотный скотник Николай Скуридин (рассказ "Путевка на юг"), которому случайно достается путевка в санаторий. Отчаявшись отговорить его от этой "неразумной" затеи — ехать лечиться (у Николая застарелая язва желудка), жена и теща в четыре кулака начинают гвоздить будущего курортного изменщика и рвут на клочки розовую путевочную бумагу. Вид у Николая был плачевный: "На лице распух и закрылся левый глаз, а справа снесено было все ото лба до бороды начисто. Даже ухо, и то запеклось кровавой корочкой". Несмотря на это, в финале рассказа он отказывается от положенного ему отпуска и собирается на следующий день исполнять свою колхозную обязанность — пасти скотину.

Достается от жены и другому екимовскому чудику, Михаилу (рассказ "Квартира"), который решает сделать первоклассный ремонт однокомнатной городской квартиры, предоставленной на старости лет его матери, деревенской старухе. На упреки жены он ничего не отвечал, сидел, курил и вздыхал. "А потом вдруг пришло на ум: если жена заохала, то значит получилось, вышло. Теперь можно и мать везти". Типично шукшинская стилистика чувствуется в финальной фразе: "На душе будет хорошо, как давно уже не было. Хорошо будет на душе".

В рассказе "Провожаю" автор повествует о ничем не примечательной телятнице Акуле, которая в войну и после войны бедовала, питаясь лишь постными щами и тыквой. Ломоть хлеба с солью да постным маслом был редким лакомством. И это при том, что горбилась она с раннего утра и до позднего вечера. Удивлялась тому, что в последние времена в пять часов вечера люди с поля уже домой идут. От праведницы осталось одно фото.

В финале возникает давно знакомый шукшинский вопрос: "И вот стою у этих могил. И думаю: а был ли смысл какой в их жизни? И я со всеми своими дипломами и званиями не могу ответить". Этот вопрос безмолвно звучит и в рассказе Екимова "На кладбище".

Сквозь всё творчество писателя проходит мысль о необходимости личного и добровольного самоограничения как средства, способного удержать приход антихриста. Один из героев рассказа "Мальчик на велосипеде" говорит своему другу: "Нет, не на хлеб мы работаем. Матери наши — на честный хлеб, а мы — на дьявола. Разве мебельные гарнитуры, японские магнитофоны — это хлеб? А немецкие ванные? Столовое серебро, золотые побрякушки? Да и даже в еде: паштеты, оливки, дурь всякая — какой уж там хлеб... И наша работа тоже. Если завтра по волшебству исчезнут все наши самолеты, мир остановится? Нет. Поохают и забудут. Единственная беда: мадама моя в Испанию не улетит. У нее путевка. А представь, что завтра наши мамки не станут свою работу делать. Уж тут, без их хлеба, мир взвоет, а потом помрет".

Происходит у Екимова встреча города с деревней. В рассказе "Дальние родственники" москвичка Мариша, будучи в командировке в Ростове-на-Дону, решает навестить в поселке свою тетку Веру. Встреча оказывается не просто задушевной. Мариша понимает, что для нее не осталось в мире людей, которые любят ее просто так за то, что она есть: "Тетя Вера — последняя. Друзья... Это все иное. Даже муж... Любимые... Всё в обмен за что-то. За красоту, пока она есть, за доброту. За то, что кормит, обихаживает, любит, милует. Не будешь миловать — могут и отвернуться. Одна лишь есть любовь материнская и та, что рядом с нею. Когда она умирает, нет ей замены".

Но, открыв эту истину, Мариша по возвращении в Москву снова включается в столичную колготню и забывает дать телеграмму, отправить посылку той единственной, которая любила ее за то, что она есть, и которая угощала ее конфетами-подушечками, простояв за ними в сельмаге почти трое суток.

Новое звучание в рассказах Екимова 90-х годов получает тема раскулачивания, объектом которого становится так называемый российский фермер. Его психологию, склад ума исследует автор в рассказе "Враг народа". Главный герой, пятидесятилетний тракторист Тарасов, ни летом, ни зимой не вылезающий из кабины, мечтает взять в личную собственность тысячу гектаров колхозной земли. Это вызывает переполох в сердцах односельчан, один из которых не без мучений и колебаний решает последовать его примеру.

Другие, вроде престарелой Макарихи, встают горой на защиту колхозной собственности, называя Тарасова врагом трудового народа. Третьи, вроде рассудительного Василия Петровича, по-отечески внушают Тарасову, что он газет начитался, да радио и телевизор наслухался: "Забили тебе голову всякие брехуны. В колхозе можно работать, лишь порядок навесть. Да помочь со стороны города. А нам, старым людям, без колхоза вовсе погибель: ни зернеца, ни соломки, ни огород вспахать... Зачем тебе поперек всех идти...".

Финал рассказа открытый. Престарелая бабка Раиса, вспоминая, как когда-то раскулачивали ее семейство, в сердцах обращается к Богородице: "Пресвятая мать... Сохрани и спаси... Не давай им, не давай эту землю проклятую!"

Более мрачен финал другого рассказа "Набег", давшего название всему сборнику. Скотник Николай Скуридин, взявший в собственность стадо полудохлых телят, бросает вызов правлению колхоза, постановившего откормленную скотину у него изъять и возвратить на колхозный баз. "Не троньте нас, — кричит он участковому. — Не доводите до греха. А то мы чеченам гурт отдадим. Вот тогда ищите его. Ни вам, ни нам".

Екимов принадлежит к тому типу художников-почвенников, которые взрастали и формировались в обществе, где атеизм был государственной доктриной. Но, тем не менее, и Белов, и Шукшин, и Рубцов сумели выразить суть русской души, суть православного мироощущения, для которого характерно светлое, отрытое, любовное мироприятие. Оно присуще Ивану Африкановичу (повесть Белова "Привычное дело"), Алеше Бесконвойному из одноименного рассказа Шукшина, лирическому герою Н.Рубцова: "Ну и ладно и добро!"

Этим светлым мироощущением, когда герой благословляет окружающий его мир, несмотря на всё его неустройство и житейские передряги, проникнуты многие рассказы Екимова. "Дымов не видно. Печи уже протопили. Зимний покой. Тихий мир. Ни движенья, ни звука" (рассказ "Мишка"). Или: "Подступала летняя ночь, затопляя округу. Тишина смыкалась от двора ко двору. "Тур-у-ур" сонно ворковала горлица, провожая день. Еще один летний день, которых лишь у Господа много" (рассказ "Смертельно").

(обратно)

Лев АННИНСКИЙ НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ: "Я САМ ИЗНЕМОГАЛ ОТ СЧАСТЬЯ БЫТИЯ..." Из цикла “Медные трубы”

С трудом вырвавшись из карагандинской ссылки, Заболоцкий приехал в Москву в январе 1946 года. В сентябре московским литераторам было предписано явиться на общее собрание и одобрить Постановление ЦК партии "О журналах "Звезда" и "Ленинград": единогласно проголосовать за исключение из Союза писателей Ахматовой и Зощенко. Для Заболоцкого такое голосование обещало не просто нравственный кошмар, но прямое личное предательство: семь лет назад именно Зощенко, отчаянно рискуя, пытался протестовать против ареста Заболоцкого.

Заболоцкий заявил, что на собрание не явится. Его друзья пришли в ужас. Даже писатели "незапятнанные", имевшие смелость сказаться больными, всерьез рисковали; что же говорить о недавнем ссыльном, с которого еще не снята ни судимость по политической статье, ни клеймо антисоветчика! То, что Заболоцкого восстановили в Союзе писателей (Тихонов тоже крепко рисковал, вытаскивая его из литературного небытия), и то, что в журнале "Октябрь" приняли перевод "Слова о полку Игореве" (приняли, но еще не опубликовали),— всё это отнюдь не означало московской прописки и гражданской реабилитации. В случае чего Заболоцкому грозило возбуждение дела, новый срок, лагерь, общие работы и — неминуемая гибель.

Он полулегально жил в Переделкине, хозяева дач — писатели — по очереди давали ему приют. Они-то и уговорили его поехать в Москву на проклятое собрание. Можно сказать, уломали.

Он отправился на станцию.

Часа через два изумленные домочадцы увидели, что он возвращается. Пошатываясь и лучась улыбкой, он прямо-таки изнемогал от счастья бытия. Оказалось, что ни на какое собрание он не поехал, а два часа просидел в пристанционном буфете.

Все были в панике и ждали возмездия, но отсутствие Заболоцкого на коллективном клеймении грешников последствий не возымело. Это было чудо. Но потрясающе даже не это, а то, как он провел те два часа. Он обсуждал с местными жителями свою излюбленную тему: общий строй мироздания!

Именно эту склонность имели ввиду мемуаристы, когда отмечали в характере Заболоцкого "давнюю прочную связь с сельской скромной интеллигенцией".

Отсчитаем в прошлое треть века и представим себе атмосферу, в которой формировался этот характер. Его отец, потомок древних ушкуйников, первым в роду получил образование: стал агрономом. Рубеж ХХ века — время земств, врачей и учителей, время народных училищ и показательных ферм, — время, когда культура, воспламененная народниками, добралась до провинциальных углов, вроде Уржума, что в полутораста верстах от Вятки, и "до нашего села", в шестидесяти верстах от Уржума.

Итак, вот сцена, которую может наблюдать будущий великий поэт. Агроном агитирует мужиков за новую жизнь, демонстрирует им новейшие сельхозорудия, продуктивные сорта растений и породы скота, научные способы хозяйствования, а мужики, почесывая затылки, кряхтят и соображают, как бы им не даться грамотею в обман.

Впоследствии Заболоцкий определил, что его отец "по воспитанию, нраву и характеру работы стоял на полпути между крестьянством и интеллигенцией". Так неспроста же и сам поэт любил возвращаться в эту точку. Что должен был вынести из вышеописанного межпутья малолеток, который, помимо разговоров с отцом о разумности природного миростроения, листал книги по агрономии и биологии, читал литературное приложение к журналу "Нива", а также русских классиков — их ему усердно подкладывала мать, учительница и восторженная "народница". Решающим же было влияние отца, у которого стройность мировоззрения сочеталась с домостроевским стилем в быту.

И вот результаты.

Во-первых, непоколебимое убеждение, что в слове, и именно в поэтическом слове, можно удержать общий строй бытия: приблизиться к его разгадке. Это убеждение с семилетнего возраста — на всю жизнь.

Во-вторых, изначальная вера в то, что бытие мира выстроено по единой логике, и мы, люди,— такие же частицы этого мирового целого, как самые маленькие букашечки.

И, в-третьих (думаю, тут главное): очевидному беспорядку бытия, где все боятся обмана и потому чувствуют себя обманутыми, — этому хаосу может успешно противостоять лишь последовательный упрямый порядок: немецкая неукоснительная пунктуальность.

Проницательный Евгений Шварц, общавшийся с Заболоцким в его предарестные годы, записал в дневнике: "Сын агронома… Вырос в огромной… и бедной семье, уж в такой русской среде, что не придумаешь гуще. Поэтому во всей его методичности и в любви к Гете чувствуется… очень русский спор с домашним беспорядком и распущенностью. И чудачество…"

Дойдем и до чудачества. Но отметим русскую среду. Именно — центр среды, серединное место "на полпути" между интеллигенцией и народом. Исаковский и Прокофьев приходят "с края" и выносят тему нищей отверженности и, соответственно, яростного бунта, а Заболоцкий из этой среды выносит другое. И слышит другое, ищет другое. Не музыку труб. Не вьюжную, метельную, ветровую взвинченность. Не бешеный темп жизни…

…Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!

Его внешность и стиль поведения ошарашивающе расходятся с представлениями о Поэте. Кругленький, румяный, рассудительный. Рядом с воински-точеным Тихоновым, с артистично-заводным Антокольским, с романтично-лохматым Багрицким, романтично-крутобровым Луговским, романтично-атлетичным Сельвинским — аккуратист Заболоцкий кажется отличником-гимназистом, методичным научным работником, чистюлей-доктором. Да еще эти круглые очки. Да еще эта полосатая пижама, приросшая к нему на всех фотографиях после того, как он съездил в Дом творчества. Увидевший его итальянец не поверил глазам: знаменитый русский поэт похож на… бухгалтера .

Заболоцкий обиды не показал и весело ответил, что итальянец (между прочим, тоже поэт, да еще и профессор) похож на парикмахера.

Заметим эту способность Заболоцкого отшучиваться — она часто выручала его на очных ставках с эпохой. Эпоха ему досталась — нешуточная.

1917 год обозначил себя в уржумской глубинке грандиозной первомайской манифестацией. Очевидцы "не могли поверить, что в Уржуме живет столько народу". Надо думать, что участвовали в торжествах и школяры, до той поры тратившие энергию в традиционных побоищах ("реалисты" против "городских"). Белобрысый тихоня, как правило, побоищ избегал, однако эпоха ворвалась в его жизнь не со школьного, а с семейного крыльца: на отцовской ферме взбунтовались работники, которых угнетала "строгая требовательность агронома": мужики явились в дом Заболоцких с революционным обыском; искали оружие, но больше — жратву. Ничего особенного не нашли, но бдительность проявили.

Вот тут-то впервые и сказывается тот самый иронический склад ума, который всю жизнь будет помогать Заболоцкому прятать сокровенное,— та самая усмешка, которую иногда ловили собеседники в углах рта "позднего римлянина".

Вряд ли четырнадцатилетний школяр воспользовался завоеванным правом членов Союза учащихся посещать заседания педсовета. Однако он включился в "литературно-вокальные вечера", которыми педагоги попытались занять бросившую учиться молодежь. На вечерах пелись классические гимны свободе, читались вольнолюбивые стихи Пушкина и Лермонтова. Заболоцкий внес в эту симфонию ноту усмешки, издевки, веселой игры. До нас дошли случайно запавшие в память мемуаристов обрывки потешных текстов, мало что говорящие о том, что делалось в душе их автора; то, что эти тексты утрачены, закономерно: Заболоцкий никогда не публиковал шутливые стихи, какие писал "к случаю" и "в порядке игры" всю жизнь, он их не только не хранил, но безоговорочно уничтожал.

Что же до серьезного контакта с победившей Советской властью, то летом 1918 года во время каникул Заболоцкий поступил секретарем в один из сельсоветов близ Уржума и крутился между набегами местных бандитов и карательными рейдами латышских красных стрелков, которые зверствовали не хуже бандитов. В следующее лето подступил Колчак; шестнадцатилетний канцелярист (служивший уже в одной из советских контор Уржума) эвакуировал дела (шел рядом с телегой, на которой были свалены тюки бумаг и сидела плачущая машинистка), и тут он подумал, что если власть возьмут белые, то он станет работать и у белых, и даже, может быть, послужит в их армии.

Послужить пришлось и в армии, но — в Красной.

Разумеется, дальнейший ход истории заставил Заболоцкого упрятать "белые" мысли на дно души; много лет спустя он поведал о них жене, жена еще годы спустя рассказала сыну, сын со временем обнародовал в своей книге. Но если бы о тех мыслях 1919 года узнали в 1938 году ленинградские следователи, выбивавшие у Заболоцкого показания об антисоветском заговоре, не сносить бы ему головы.

А ведь есть своя правда в том мимолетном вторжении белых мыслей в красную реальность. Заболоцкому было всё равно, под какой властью жить: под красной звездой, под полосатым триколором или под двуглавой птицей. В поэтической вселенной, которую он в своем воображении вынашивал, все цвета соединялись в бесконечно обновлявшемся единстве, и какие-нибудь звезды, морские или небесные, были так же нетленны, как поминавшиеся отцом-агрономом пташки и букашки, а если по каким-нибудь таинственным законам у иной птахи вырастали две головы — и такое существо должно было найти себе место в едином, стройном, целостном, разумном природном мироздании.

В сущности, это материалистическое (гилозоистское, сказали бы философы, а естествоиспытатели сказали бы: натуралистское) мироощущение вытекало из той просвещенской, научной картины мира, каковую унаследовали и марксисты. Недаром же всю жизнь Заболоцкий штудировал Энгельса. А также Гете, Сковороду и других мудрецов соответствующего толка. С Циолковским вступил в переписку, Хлебникову присягал.

На другом конце опьяненной советской литературы такую же глобальную мистерию духа проектировал Андрей Платонов — с такими же трагическими результатами и последствиями. Это был общий язык эпохи. Только вот уровни расходились.

"Они дурачки, что не признают меня, им выгодно было бы печатать мои стихи",— с горечью заметил Заболоцкий в конце жизни, держа в руках тощенький, с диким скрипом вышедший, обкарнанный сборничек своих стихов (четвертый за всю жизнь). Он прав. В конечном счете эпоха, дострадавшаяся до глобальных итогов, включила его в число своих гениев. (Она ведь и Гумилева включила; только сначала расстреляла; масштаб драмы почувствовали исполнители приговора: "и чего с контрой связался, шел бы к нам, нам такие нужны"…) Избежавший расстрела Заболоцкий получил возможность осознать свое глобальное, конечное, всемирное родство с породившим его веком. Драма, так сказать, общая. А роли… Когда в роли умников оказываются "дурачки", умники догадываются выступить в роли дурачков.

Имя они себе придумывают себе вполне клоунское: обериуты.

Что общего у него с этими фокусниками, возводящими заумь в принцип? Один выезжает на сцену, крутя педали трехколесного велосипеда, другой декламирует со шкафа, третий имитирует обморок, и его уносят со сцены санитары. А эти размалеванные щеки — косметические цитаты из футуристов двадцатилетней давности!

Заболоцкий в очках счетовода плохо вписывается в этот богемный цирк. Он и по внутренней творческой установке — белая ворона среди них. Вернее, он нормальная черно-серая ворона среди вызывающе белых. В ходе внутренних дискуссий он все время говорит об этом и Хармсу, и Введенскому, и Вагинову. Метафора не самоцель, она лишь прием, помогающий обнажить реальность. Звукопись не самоцель, пусть этим занимаются "северянины и бальмонты". Выдумывание новых слов не самоцель, ничего путного все равно не выдумаешь, будь ты хоть двадцати двух пядей во лбу. Никакой "новой школы" не надо, никакого очередного "изма". А что надо?

Конкретность. Определенность. Вещественность. Чтобы читатель натыкался на слова, как на предметы, ощупывая их руками. Чтобы он разбивал себе голову о слова, разогнавшись меж словами в темном вакууме. Детски-наивное восприятие? Да, так! Так, как называл предметы Адам, видя их впервые. Так, как живет зверь по естественным законам, как тянется вверх растение согласно закону, заложенному в него Разумом вселенной. Надо обнажить этот Разум, стряхнув с него все, что нанесла прежняя поэзия. Оголить суть. Пустить слово в строку голым, и пусть оно заново набирает значения. И все это заново упорядочить. Каждую тему — в свой столбец.

"Столбцы" — первая, оглушительно скандальная книга Заболоцкого — вошла в историю советской поэзии как апология гомерического абсурда. Само название в мрачном контексте дальнейшей судьбы автора овеялось чем-то потусторонним, мистическим. Столбики из пыли, из фосфора… На самом деле изначально совсем другое закладывает в это слово автор, одержимый мыслью о переорганизации бытийного пространства. Столбцы — пункты отчета, графы ведомости, свидетельства дисциплины и порядка. Первоэлемент поэзии — "аккуратная колонка строк". Столбец о футболе, столбец о свадьбе, столбец об игре в снежки.

Ничего богемного или заумного тут нет и в заводе.

В заводе нет. А в итоге есть. Сочиняет же Заболоцкий манифест обериутов! И отнюдь не изымает себя из их разукрашенной ватаги. И по мере того, как осыпаются перья, он среди них оказывается едва ли не главной фигурой. А когда по ходу десятилетий очерчивается его гениальность, ею как бы и оправдывается само существование такой ватаги в обжигающе-леденящей атмосфере Ленинграда эпохи Великого Перелома. Так зачем ему их безумства?

А помогают сдуть с поэтического слова туманы, нанесенные символистами, изжить клекот акмеистов, забыть бормотание футуристов. Сдвинуть поэзию с насиженного места. Вещественный мир в "Столбцах" демонстративно сдвинут, и степень сдвинутости — такая же интуитивно угаданная реальность, как и "прямая, как выстрел", логика "голого слова" — голография наивного зрения.

Это никакой не бал-маскарад, это повседневная жизнь, узнаваемая точечно. Вот пекарня, вот рыбная лавка, вот умопомрачительная закусь на свадьбе (мечта наголодавшегося студента). Вот коты, путешествующие с крыш в комнаты и обратно (ностальгия по провинциальному уюту детства). Вот попы, бессмысленно кадящие тут и там (свой атеистический пафос Заболоцкий объяснил в 1926 году таким "практическим" соображением: естественно-научное мировоззрение недоступно для насмешки, тогда как верующего оскорбить очень легко).

При таком объяснении невольно ищешь усмешку, спрятанную в углах рта… Не хочет он оскорбить! Просто пускает фигуру попа в общую карусель бытия. Как пускает туда красноармейца, пролетария, "комсомол" и даже бюст Ильича как достоверный, наощупь реальный предмет нового быта.

Когда цензура требует Ильича убрать, на его место всаживается "кулич". "Комсомол" остается — как нечто, во что сходу садится крепнущий младенец.

Никакого специального апокалипсиса нет. Ни пепла, ни серы. Свинцовый отблеск — вскользь. Куда больше — меди. Медные копья надгробий, медные монеты нищих, медные листья деревьев, медные бляхи извозчиков, медные крестики младенцев, медные трубы музыкантов… Кислый вкус меди чувствуется — если искать во всем этом логику. Но находишь — отсутствие логики. Зияющее отсутствие логики. Сдавленный вопль о логике.

Высока земли обитель.

Поздно, поздно. Спать пора!

Разум, бедный мой воитель,

Ты заснул бы до утра.

Если задавать логичные вопросы, то набредешь на пушкинское: "Зачем крутится ветр в овраге?.." У Заболоцкого вопрос о цели и смысле бытия отдает изначальной безнадегой: "Хочу у моря я спросить: для чего оно кипит? Пук травы зачем висит, между волн его сокрыт?" Иначе говоря: зачем все "вверх ногами"? Зачем все "наоборот"? Зачем жизнь "летает книзу головой"?

Встречный вопрос: зачем всё это отливать в строки? Ответ:

Если где-нибудь писатель

Ходит с трубкою табачной —

Значит, он имеет сзади

Вид унылый и невзрачный.

Сквозь мнимую заумь пробивается здравый смысл, тем более сильный поэтически, что он покалечен. По Ленинграду идет слух о замечательном поэте. За "Столбцами" охотятся, переписывают от руки. Исаковский, казалось бы, невообразимо далекий от таких столбцов, отдает им должное. Багрицкий читает их Антокольскому. Антокольский, взяв с собой жену, артистку Зою Бажанову, идет к Заболоцкому знакомиться и слушать стихи.

Тут девка водит на аркане

Свою пречистую собачку,

Сама вспотела вся до нитки

И грудки выехали вверх.

А та собачка пречестная.

Весенним соком налитая,

Грибными ножками неловко

Вдоль по дорожке шелестит.

Начитанная Зоя Бажанова восклицает:

— Да это же капитан Лебядкин!

Заболоцкий прячет усмешку в углы рта:

— Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу,— не пародия, это моё зрение.

Что ему вспоминается при этом? "Бесы" Достоевского? А может быть, Блок, который заметил, впервые прочитав "поэзы" и "хабанеры" Северянина, что это капитан Лебядкин, то есть истинный поэт, не нашедший темы. Предвидя недоуменные вопросы, Блок тогда уточнил: "Стихи капитана Лебядкина очень хорошие". Может, так оно и есть?

Краса красот сломала член

И интересней вдвое стала,

И вдвое сделался влюблен

Влюбленный уж немало.

За время, пока "Бесы" читались поколениями людей, въехавших в революцию, капитан Лебядкин сделался эталоном бессмысленной графомании. Меж тем она не бессмысленна. Берем два звена в цепи причинности и стыкуем, а всю цепь опускаем в немоту. Заболоцкий делает это так:

Легкий ток из чаши А

Тихо льется в чашу Бе,

Вяжет дева кружева,

Пляшут звезды на трубе.

Можно, конечно, восстановить всю систему связей между девой, вяжущей кружева, и звездами, сияющими над трубой. В советские времена это означало бы — подвести подо все марксистский базис. А можно, по древней русской традиции, ткнуть про звезды девке напрямую. Царю — про Богородицу. Минуя всякую политическую корректность. В старые времена этим профессионально занимались юродивые.

Заболоцкий сталкивает столбцы бытия, разнесенные по далеким графам.

О мир, свернись одним кварталом,

Одной разбитой мостовой,

Одним проплеванным амбаром,

Одной мышиною норой.

Но будь к оружию готов:

Целует девку — Иванов!

В Год Великого Перелома такие тексты следовало прописывать по всей программе.

Критики и прописывают Заболоцкому: социологию бессмыслицы, трагизм абсурда, гиперболическую беспощадность, распад сознания, троцкистскую контрабанду, половую психопатию, отщепенство.

Заболоцкий коллекционирует отзывы и со смехом зачитывает друзьям. Интересно, ведет ли он статистику? А она говорит об изрядном чутье критиков: чуть не каждый второй дает автору "Столбцов" определение, которое вряд ли стоит опровергать: юродство.

Юродство — наивная святость, прямо сталкивающая причину с дальним следствием и очерчивающая таким образом абсурд выпадающих звеньев.

В 1929 году над этими приговорами можно смеяться. Но, как замечает лучший биограф Заболоцкого (его сын), "они догадываются, что скоро будет не до смеха". Не так скоро. Еще почти целое десятилетие свободы отмеряет Заболоцкому судьба: 30-е годы.

Попрощавшись с обериутами, он начинает прорабатывать картину мироздания, восстанавливая пропущенные звенья. Исходный и финальный пункты обозначены столбцами: в исходе — мировой беспорядок, в финале — мировой порядок.

Горит, как смерч, великая наука.

Волк ест пирог и пишет интеграл.

Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука,

И уж закончен техники квартал.

Интересно, закладывает ли Заболоцкий в эту метафору убийственный для власти вывернутый, волчий смысл? Или, как и Андрей Платонов в "Высоком напряжении", бредит вместе со своими героями, мечтающими электрифицировать вселенную?

Итак, скажи, почтенный председатель,

В наш трезвый мир зачем бросаешь ты,

Как ренегат, отступник и предатель,

Безумного нелепые мечты?

В редкие моменты сознание проецируется на общественную ситуацию и дает странные формулы: "Европа сознания в пожаре восстания... Боевые слоны подсознания вылезают и топчутся..." Вряд ли стоит искать здесь параллели с мандельштамовской "Европой Цезарей" — Заболоцкий находится внутри своего сомнамбулического мира и выходит из него в мир людей вовсе не с целью переделывать политическую карту. Он дерзает переосмыслить все вещество существования (я опять-таки употребляю платоновский термин, хотя переклички с автором "Чевенгура", кажется, у исследователей Заболоцкого не в ходу).

Итак, в перестройку втянуто всё сущее. Инфузории хохочут, поедая кожу лихача. Червяк седлает сорванный череп. Кулак собирается уничтожить урожай. "Днепр виден мне, в бетон зашитый, огнями залитый Кавказ, железный конь привозит жито, чугунный вол привозит квас". Борясь с кулаком, мы "сносим старый мир", мы "строим колхоз", то есть "новый мир... с новым солнцем и травой".

Поэмы "Безумный волк" и "Деревья" остаются в письменном столе. Поэма "Торжество земледелия" появляется в печати в 1933 году как апофеоз колхозного строительства.

Однако появляется и "Лодейников", в пронзительных строфах которого восстановленная во всех звеньях цепь бытия оказывается весьма далека от стройно-осознанной всеобщей гармонии:

Лодейников прислушался. Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

в один клубок.

Но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

Мысль критиков, получающих такие тексты, должна теперь соединить картину всеобщей давильни с картинами торжества земледелия. Истина обнажается: гибель предстает в строфах, по лирической мощи достойных войти в сокровищницу мировой поэзии, а наступление гармонии — в строфах, словно исторгнутых из сознания всё того же капитана Лебядкина:

Теория освобождения труда

Умудрила наши руки.

Славьтесь, добрые науки

И колхозы-города!

И еще разница: в "Столбцах" на этом языке говорил никому не ведомый вятский уроженец, только что окончивший Ленинградский пединститут, а в "Торжестве земледелия" — поэт, на котором после "Столбцов" горит клеймо подозрительного юродивого.

Понимает ли Заболоцкий, что ему грозит?

Трезвым краем своего рассудка Заболоцкий просчитывает резервные пути на случай запрета публикаций. Это — переводы. Перевод "Слова о полку Игореве" с древне-русского на современный русский. Переводы грузин.

Перевод "Слова..." будет со временем признан не просто новаторским, но лучшим в кругу переложений великого памятника: именно перевод "Слова..." вытащит Заболоцкого на этот литературный свет из литературного небытия в 1946 году.

Переводы из грузинских поэтов, начатые в 1935 году, навсегда впишут имя Заболоцкого в русско-грузинские хрестоматии, и в самом конце жизни он даже получит за них от Советской власти небольшой орден. Но прежде следователи 1938 года напаяют ему за них "связь с националистически настроенными писателями Грузии"...

Следователи выбивают из него показания пять дней, затем он получает пять лет. Его спасает врожденная аккуратность: когда в очередную шарашку требуются чертежники, он осваивает и эту специальность. Но до того — полный набор ужасов: ночные атаки уголовников и общие работы: лесоповал по пояс в болотной жиже, баржа с зеками, утопленная при переправе через Амур, скальные работы в карьере...

В духоподъемно-героической поэме "Творцы дорог" Заболоцкий позднее зашифрует: "Здесь, в первобытном капище природы, в необозримом вареве болот, врубаясь в лес, проваливаясь в воды, срываясь с круч, мы двигались вперед". Но настоящее первобытное капище — первые пять дней после ареста (с 19 по 23 марта 1938 года): допросный конвейер без сна, лампа в глаза, вопросы, чередующиеся с ударами, обморок, ледяной душ, опять вопросы, удары, опять обморок, опять ледяной душ и вопросы...

Тело как-то выдержало, применившись к условиям, а вот сознание уперлось: подследственный односложно отрицал свою антисоветскую деятельность. Итог: сознание сломалось, но не согнулось: восемнадцать дней после допросов психиатры приводили душу в норму. После чего Заболоцкого отправили на этап.

Ему клеили две вещи: контрреволюционный заговор и сознательную антисоветчину в стихах. По версии чекистов, заговор должен был возглавить Николай Тихонов, показания на которого и выбивались из арестованных. Но Тихонов, по остроумному замечанию Каверина, выступая в Большом театре на юбилейном заседании в честь Пушкина, сумел так ловко соединить "гениальность Пушкина с гениальностью Сталина", что сделался сталинским любимцем, в связи с чем дело о тихоновском заговоре пришлось срочно отменить.

Осталось второе обвинение: что стихи — антисоветские. Приглашенный на роль эксперта критик Лесючевский это подтвердил .

Срок Заболоцкий получил за стихи. Самые продвинутые лагерные начальники знали, кто у них в строю. Молва сохранила следующий диалог культурного начальника лагеря с культурным начальником конвоя:

— Ну, как там у тебя Заболоцкий? Стихи не пишет?

— Заключенный Заболоцкий замечаний по работе и в быту не имеет. (Усмешка). Говорит, что стихов больше писать не будет.

Встречная усмешка:

— Ну, то-то.

Есть тяжкая правда в этом диалоге бесов, и Заболоцкий отдает себе в этом отчет: именно и только стихи принесли ему несчастье. Уже освободившись и с головой уйдя в переводы, он боится возвращения к собственной поэзии: как бы не навлечь новую беду.

Он все-таки к поэзии возвращается. Но теперь она другая.

Собственно, ориентиры те же. Вверху светила, внизу "животные, полные грез". Но между ними теперь — не зияние абсурда. Теперь в этой бездне — человек. "С опрокинутым в небо лицом". И с тем необъяснимым ощущением счастья, которое немыслимо без боли и слез. Мистическое ощущение запредельности, когда сознание побеждает муку бытия и при этом отдается во власть муки. Такое ощущение гибельного счастья доступно только гениям.

В послелагерном десятилетнем наследии Заболоцкого, почти целиком вошедшем в золотой фонд русской лирики, я возьму только один шедевр — из цикла "Последняя любовь". Это прорезавший сознание рядом с "букетом чертополоха" и "полумертвым цветком" — шестнадцатистрочный "Можжевеловый куст".

Но прежде надо представить себе то, о чем не сказано в этом стихотворении.

После долгого бездомья Заболоцкий получает жилье в новом писательском квартале. Знакомится и сходится с соседями. Среди них — Василий Гроссман. Начинается интеллектуальное общение, в котором участвуют жены. Скоро обнаруживается и трещина, причем, чисто идейная. Гроссман, язвительный и напористый, не видит разницы между сталинским и гитлеровским режимами. Заболоцкого это шокирует...

Я увидел во сне можжевеловый куст,

Я услышал вдали металлический хруст,

Аметистовых ягод услышал я звон

И во сне, в тишине мне понравился он.

...Нет, все-таки поразительно: Гроссман, в ту пору еще не казненный за "Жизнь и судьбу", еще всерьез рассчитывающий получить Сталинскую премию, безжалостно клеймит Советскую власть, а Заболоцкий, которого эта Советская власть размазала по стене, — противится!..

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.

Отогнув невысокие эти стволы,

Я заметил во мраке древесных ветвей

Чуть живое подобье улыбки твоей.

...Улыбка — жены. Той, которая разделила с ним многолетний ужас репрессий, слала в лагерь посылки, растила детей и ездила к нему в ссылку. Эта верная спутница обнаруживает вдруг страстный интерес к полемическому темпераменту Гроссмана. Беседуя, они гуляют вдвоем! Заболоцкий требует прекратить такие прогулки. Она отвечает, что в них нет ничего эротического, это чисто дружеское общение, и было бы оскорбительно его прервать. Он указывает ей на дверь...

Можжевеловый куст, можжевеловый куст

Остывающий лепет изменчивых уст,

Легкий лепет, едва отдающий смолой,

Проколовший меня смертоносной иглой!

...С патефонной иглы, не кончаясь, стекает "Болеро" Равеля. Заболоцкий остается в одиночестве, не расставаясь с портретом изгнанной жены. Не в эту ли пору разглядел Давид Самойлов в его лице черты Каренина?

Они не выдерживают оба, и жена возвращается — за считанные дни до его гибели. Счастье это? Горе? Лодейников не мог соединить мыслью два эти таинства жизни. Автор "Лодейникова", прошедший огни, воды и медные трубы, чувствует, как обе эти бездны намертво соединены в замысле мироздания...

В золотых небесах за окошком моим

Облака проплывают одно за другим,

Облетевший мой садик безжизнен и пуст...

Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

"Он говорил, — рассказывала потом Екатерина Васильевна, — что ему надо два года жизни, чтобы написать трилогию из поэм "Смерть Сократа", "Поклонение волхвов", "Сталин". Меня удивила тема третьей поэмы. Николай Алексеевич стал мне объяснять, что Сталин сложная фигура на стыке двух эпох. Разделаться со старой этикой, моралью, культурой было ему нелегко, так как он сам из нее вырос. Он учился в духовной семинарии, и это в нем осталось. Его воспитала Грузия, где правители были лицемерны, коварны, часто кровожадны. Николай Алексеевич говорил, что Хрущеву легче расправиться со старой культурой, потому что в нем ее нет..."

Трилогии Заболоцкий не написал. Последнее его крупное произведение — поэма "Рубрук в Монголии" — как раз попытка связать кровавые концы истории через осознание старой культуры. Поэма — о том, как из Франции в Каракорум через Русь поехал монах-проповедник. Что он узнал?

"Наполнив грузную утробу и сбросив тяжесть портупей, смотрел здесь волком на Европу генералиссимус степей. Его бесчисленные орды сновали, выдвинув полки, и были к западу простерты, как пятерня его руки".

Через полвека долетают искры предчувствий Заболоцкого до нашего времени:

"Куда уж было тут латынцу, будь он и тонкий дипломат, псалмы втолковывать ордынцу и бить в кимвалы наугад! Как прототип башибузука, любой монгольский мальчуган всю казуистику Рубрука смеясь, засовывал в карман..."

Ордынец в полном сознании вселенской мощи Востока растолковывает посланцу Запада бесперспективность его миссии:

"Вы рады бить друг друга в морды, кресты имея на груди. А ты взгляни на наши орды, на наших братьев погляди! У нас, монголов, дисциплина, убил — и сам иди под меч. Выходит, ваша писанина не та, чтоб выгоду извлечь".

Можно только вообразить, что вышло бы из-под пера Заболоцкого, дай ему судьба те два года, о которых он сказал возвратившейся к нему жене.

Две недели дала судьба.

Упав, он прошептал подбежавшей жене за несколько секунд до смерти:

— Я теряю сознание...

Сознание — самое дорогое, что у него было.

***

Николай Тихонов в статье, написанной вскоре после смерти Заболоцкого, подвел итог: "Он несомненно принадлежит к тем поэтам, которых сформировала и утвердила революция".

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

КОМАР ХАЙЯМ

"Мой брат баран"

"Моя сестра змея"

"Корова мать мне"

"Бабочка мне дочь"

Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ

Вообще-то имя мое Тимур

Но когда я увижу красивую кошку

Подкрадусь к ней котом прошепчу мур-мур

И она подмурлыкивает понемножку

Уй-йу!..

На овечку заблудшую гляну млея

Словно брат мой баран на ворота встречные

И в порыве страсти вот-вот заблею

И мой рог упирается в небо вечное

Ой-йе!..

А когда фантазиями влеком

Я коровий сын то страшны не волки

Поскачу бычком а ко мне бочком

Норовят прильнуть озорные телки

Ий-йи!

А предстану коконом наконец

Тут же стаей как комары у лампочек

Рядом бабочки бабочки столько бабочек

А ведь я таким как они отец

Ей-йец!

Бесконечна игра моего пера

Но за краски слова и чтим в народе я

А когда и ужалит змея сестра

Это будет лишь дружеская пародия

Ий-йя!

(обратно)

Оглавление

Владимир БОНДАРЕНКО “ПРИПАДАЮ К НАРОДУ...”

К 85-летию Николая ТРЯПКИНА

Сергей СОЛОВЕЙ И МИР ВЕСЬ СИЯНЬЕМ ЗАЛИТ...

ПОТАЁННОЕ ВЕЛИЧИЕ

КЛЮЧ БОГОВ

ЗАВЕТНОЕ ОКОШКО МИРОЗДАНИЯ

НИКОЛАЙ ПАНТОКРАТОР

УРОКИ ИСТОРИИ

ВО МНЕ МИРЫ, КАК ЗВЁЗДЫ В НЕБЕ...

ПАМЯТИ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА

СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЮРИЮ КУЗНЕЦОВУ

Александр ЛЕВИН “УХОДЯТ В ЗЕМЛЮ СТАРЫЕ ДОМА...” Стихи и переводы с эстонского

Годжа ХАЛИД “МОИ СТИХИ БЛАГОУХАЮТ СЕНОМ...”

Александр ТРАПЕЗНИКОВ ДВА РАССКАЗА

Наталья НАВОЛОКИНА "ПО МЛЕЧНОМУ ПУТИ, ДОМОЙ!.."

Любовь ТУРБИНА ТОСТ ЗА БЕЛОРУССИЮ

Петр КАЛИТИН КВИНТЭССЕНЦИЯ РУССКОЙ ДУШИ

Юрий САМАРИН САМОСТИЙНА “ЛИТУКРАИНА”

Валентин КУРБАТОВ И ЭТО ВСЁ МЫ

Владимир ВИННИКОВ РУССКАЯ АМЕРИКА

Юрий СОХРЯКОВ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН О прозе Бориса ЕКИМОВА

Лев АННИНСКИЙ НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ: "Я САМ ИЗНЕМОГАЛ ОТ СЧАСТЬЯ БЫТИЯ..." Из цикла “Медные трубы”

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте