«День Литературы, 2003 № 08 (084)»

Владимир БОНДАРЕНКО НОВЫЙ РЕАЛИЗМ

Для начала скромно замечу, что к этому термину никакого отношения не имею. И на авторство его не посягаю. Впрочем, сомневаюсь, что вообще у такого и подобных ему терминов (типа "новый стиль", "новая жизнь") есть какое-то авторство. Я нахожу "новый реализм" и в девятнадцатом столетии, и в начале двадцатого, и в послевоенный период. По сути, каждый талантливый художник открывает свой новый реализм: реализм Андрея Платонова и Михаила Булгакова, реализм Ивана Бунина и Ивана Шмелёва, реализм Виктора Некрасова и Владимира Максимова, реализм Юрия Бондарева и Константина Воробьева, реализм Владимира Личутина и Эдуарда Лимонова. В каждом случае это был совершенно новый реализм. Но пусть те, кому больше нечем похвастаться, претендуют на этот термин. Не убудет.

Мне интересно совершенно иное. В течение последних десяти лет вдруг три совершенно независимые друг от друга группировки писателей с определённым на то основанием обозначали себя "новыми реалистами". При этом совершенно искренне эти группировки не заимствовали сие обозначение друг у друга. А брали его как обозначение некоего реванша, некоей литературной реставрации, как направление своей связи с прошлым. Современный литературный процесс, лишенный былой иерархичности, расколотый сначала надвое политическими событиями перестройки, а потом уже и на десятки различных группировок со своими вождями, своими гениями, своими мучениками, своими чиновниками,— вполне закономерно привёл к тому, что друг о друге писатели сегодня ничего не знают, друг друга не читают, совершенно искренне открывая заново свои велосипеды. Вот потому, гарантирую, три совершенно разные группы писателей, одна за другой, не догадываясь друг о друге, обозначили себя "новыми реалистами".

И каждый раз их обозначение было совершенно верным, хотя каждый раз в него вкладывался совершенно разный смысл.

Начну с "новых реалистов", объединившихся пять-шесть лет назад вокруг журнала "Октябрь", "Литературной газеты" и "Нового мира".

Это прежде всего прозаики Олег Павлов, Алексей Варламов, Светлана Василенко, Михаил Тарковский и критик Павел Басинский. Ряд этот можно и продолжать, но смысл не изменится. Это своеобразные бунтари внутри либерального направления. По форме, по сумме приёмов их реализм совершенно ничем не отличается от реализма Георгия Владимова, Василия Белова или же Виктора Астафьева. Так что этих писателей вполне можно было бы назвать традиционалистами нового поколения, продолжающими стержневую русскую словесность в пределах отпущенного им таланта. Новыми реалистами они стали не по форме, а по тому вызову, который они бросили господствующему постмодернизму в рамках единого либерального направления. Удивительным их реализм оказался на фоне безумствующих разрушителей форм и традиций русской литературы, занявших все господствующие высоты в современном литературном процессе. Казалось, что демократы и либералы выбросили весь реализм на ту сторону литературных баррикад, патриотам и державникам: мол, пусть тешатся в своё удовольствие. Примерно лет пять все либеральные журналы: "Знамя", "Новый мир", "Октябрь", "Звезда", "Нева",— все ведущие издательства, все культурные колонки в крупнейших газетах заполонили демократы, они же новаторы от искусства, постмодернисты, концептуалисты, соц-артисты, одесские юмористы и просто сатанисты. Наш патриотический лагерь и одновременно лагерь литературных традиционалистов, приверженцев реализма, окружили тройной блокадой, как прокажённых и зачумлённых. Не допуская ни к телеэкрану, ни к международным культурным связям, ни к книжным ярмаркам. Реализм предали забвению. Устроили поминки и даже показали их по питерскому телевидению. И вдруг, в их же среде, вскормленные из их же рук, финансируемые всё теми же Соросами и Букерами, молодые талантливые писатели на страницах их же литературных изданий возродили самый добротный традиционный реализм. Он был на самом деле новый после десятилетнего засилия маргинальных разрушительных течений. Эти молодые талантливые ребята, пусть и неосознанно, оказались пятой колонной в либеральном лагере. В непрекращающейся ни на минуту культурной войне открылся новый фронт в тылу нашего врага. И он успешно расширяет свои позиции, уже главенствует в "Новом мире" и "Октябре", в "Литературной газете" и "Консерваторе"… Уже и лауреатами заметных либеральных премий стали Олег Павлов и Андрей Волос — несомненные приверженцы реализма.

Другая группа "новых реалистов" совершенно независимо от бунтарей, взорвавших единое либеральное пространство, обозначила себя в московской писательской организации. Там теоретиком группы, воинственно защищающей свой приоритет на подобное "новореалистическое" обозначение стал Сергей Казначеев. Наиболее характерными писателями этой группы "новых реалистов" я бы назвал Михаила Попова, Вячеслава Дёгтева, Владислава Артёмова, Юрия Козлова. По отношению к кому они стали "новыми"? Если первые — условно, группа Олега Павлова и Павла Басинского, стали "новыми реалистами" по отношению к филологической и постмодернистской прозе, до этого господствующей в их "знаменско"-"новомировском" стане, то вторые — условно, группа Сергея Казначеева и Михаила Попова, стали "новыми реалистами" по отношению к традиционному реализму, господствующему в "Нашем современнике" и в "Москве", по отношению к книгам Леонида Бородина и Владимира Крупина, Владимира Личутина и Бориса Екимова. Они ввели в реализм максимально допустимый набор приёмов от постмодернизма, по сути, создали игровой реализм. Близкий к ним "новый реалист" Борис Евсеев, говоря о реализме, заметил, что "…он стал всё активнее привлекать, казалось бы, вынутые из чужого сундучка и нехарактерные для себя средства… Короче говоря, их реализм стал менее реальным. В большей степени он стал именно тем "символическим реализмом…" Я их неоднократно называл без всякой иронии и осуждения патриотическими постмодернистами, представителями игрового реализма. Но им самим ближе название "новые реалисты", не так смущающее умы патриотов и их лидеров, и это вполне уместно. Но — вот беда: и первых и вторых породили абсолютно разные причины. Одни возродили реализм на либеральном пространстве, другие преобразили реализм, используя новейшие течения литературы. По своей стилистике, несомненно, к этой второй преобразующей группе "новых реалистов" относится и Александр Сегень, как бы он лично ни враждовал с теми или иными её представителями, и его роман "Русский ураган" интересен прежде всего как гротескно-игровой роман, далёкий от традиционной повествовательной прозы "Нашего современника"…

Третья группа "новых реалистов" появилась чуть позднее. Она заметно моложе и вряд ли догадывалась об использовании этого термина, и даже о борьбе за приоритетность на такое наименование. Я видел сам, какими недоумёнными глазами смотрел Сергей Казначеев на Сергея Шаргунова, который на обсуждении газеты "День литературы" выступал от имени "нового реализма" и зачитывал манифест нового реализма, даже не замечая былой возни вокруг этого термина.

Но и у этих молодых ребят было полное право на подобное наименование, хотя причины назвать себя "новыми реалистами" у них были совсем иные. Вот вам и третий смысл "нового реализма".

Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Максим Свириденков и другие двадцати-двадцатипятилетние ребята и девушки, та же Ирина Денежкина, к примеру, не стали "новыми реалистами" по отношению к каким-то своим литературным предшественникам. Они всего лишь стали дотошно описывать окружающую их "новую реальность". Без идеализации, без символики, без обобщения, на уровне физиологических очерков они описывают грязный реальный мир нынешней молодёжи. Вам не нравится их проза, а вам нравится реальность сегодняшних улиц? Подростковая проституция и массовая наркомания, два миллиона беспризорных подростков и уже сотни тысяч ребят, прошедших Чечню, и в жизни ничего не умеющих, кроме как стрелять и убивать; разделения на банды и погромные настроения. Почитайте роман "Скины" ещё одного "нового реалиста" — Дмитрия Нестерова. В этом самом молодом "новом реализме" видна жёсткость, явно не хватает морали, но есть ли она на улице, есть ли она в обществе? Уверен, что двадцатипятилетние "новые реалисты", описывающие достоверную грязную реальность наших дней, сумеют прийти к пониманию литературы, не просто как кальки с действительности, а к её пророческой, провидческой, духоподъемной сущности, каковой она традиционно обладала в русском обществе. Откажутся от своего сознательного варварства. Но сумеем ли мы все сообща изменить саму новую реальность?

(обратно)

К 90-ЛЕТИЮ ВИКТОРА РОЗОВА

Девяносто лет назад, 21 августа 1913 года в Ярославле, в семье бухгалтера родился самый знаменитый русский драматург ХХ столетия Виктор Сергеевич Розов. Школу окончил в Костроме, там же увлёкся театром. Играл в Костромском ТРАМе и ТЮЗе. Затем учился в московском театральном училище при Театре революции. В 1935 году на детской ёлке познакомился со своей будущей женой, актрисой Надеждой Варфоломеевной, а тогда просто прелестной Наденькой. Жену свою Виктор Сергеевич обожает до сих пор, и есть за что… Ушел добровольцем на фронт, был тяжело ранен, а если откровенно, то просто умирал в палате смертников. Вмешалось какое-то чудо: талантливые врачи, Провидение свыше, неуёмная жажда жить и творить. Там, в госпитале, написал стихи, посвященные Наденьке:

И ты приходишь, вся из света,

Моей единственной во всём,

В том платье, помнишь, из вельвета

С коротким узким рукавом...

Может быть, тогда и почувствовал себя Виктор Сергеевич счастливым человеком? И сохранял дарованную ему радость жизни во всех своих пьесах, во всех книгах. Писал самую горькую правду. Но всегда оставлял людям надежду. И дальше уже, что бы в жизни не случалось, какие бы гонения не испытывал, какие бы суровые запреты не накладывались на его пьесы, он знал: "все минет, а правда останется",— и с радостной улыбкой на лице продолжал работать дальше. Самое главное: всё так и происходило.

Ещё в 1943 году он написал свою первую пьесу, которая обрела жизнь лишь спустя 13 лет, в 1956 году. Но зато какую жизнь? "Вечно живые" стали визитной карточкой театра "Современник", визитной карточкой театрального возрождения. Позже пришёл черед кинофильму, поставленному по этой пьесе. "Летят журавли" завоевал первую для нашего кино и пока ещё единственную Золотую пальмовую ветвь на Каннском кинофестивале, позже он назван был кинофильмом столетия. Одна эта пьеса сделала его навсегда знаменитым.

Провалявшись год в госпиталях, хроменьким инвалидом с палочкой, с 1943 года Виктор Розов уже вовсю разъезжал с агитбригадой, сочинял весёлые сценки. Одну из таких сценок показал в женской колонии, где сидела тогда Наталия Сац. Выйдя на свободу и сразу же став руководителем республиканского театра, Наталия Сац пригласила запомнившегося ей молодого фронтовика с палочкой в качестве режиссёра на постановку своих спектаклей, заказала ему пьесу, заказала инсценировку "Обыкновенной истории" по Гончарову. Спустя годы эта инсценировка принесла Виктору Розову Государственную премию СССР. Для Виктора Сергеевича как бы не существовал временной фактор, он знал, что рано или поздно всё сбудется. С ощущением этой великой земной радости, с верой в торжество добра он писал свои пьесы. По молодости он считал себя атеистом, но писал самые настоящие христианские пьесы. Ибо проповедь добра, может быть, и есть главная задача любого художника. Даже к недавнему, злому, скандальному съезду СТД он обращался в открытом письме с проповедью добра: "Бог даст, скорое будущее — за светом и теплом разума и человеколюбия. И тут, друзья мои, мы должны в меру сил своих помочь светлым людям страны в их подвижническом служении вечным истинам добра и справедливости. Есть такие люди в нашем Отечестве, есть… Потому и призываю, прошу: не скупитесь творить добро, пусть самое скромное и неприметное. В нём и только в нём мы сохранимся во времени, по нему — сотворённому нами добру — будут вспоминать и судить нас…"

Занятые спорами о собственности и власти, увы, но все театральные властители — всевозможные Смелянские и Калягины — умудрились не заметить присланного на съезд письма Розова и не зачитали его с трибуны. Они не собирались делать добро. Святой призыв русского подвижника никаким нынешним властям, в том числе и театральным, не подходит.

Виктор Розов — принципиально антибуржуазный писатель. Одним из первых, ещё в "Гнезде глухаря", в семидесятые годы заметил он нарастание буржуазных настроений в нашей элите. За это его и не любили власти. Он нёс людям добро и радость, но при всей мягкости всегда был непримирим к оппонентам. В годы перестройки, подобно Владимиру Максимову, он порвал со многими друзьями, приветствовавшими крах державы. Вдруг оказалось, что доброта и сердечность не мешают драматургу любить свою Родину, ценить свою русскость, с отчаянностью бороться за справедливость.

Может быть, потому Бог и дал ему такую долгую жизнь, такую верную спутницу жизни, верных детей, ибо и на самом деле не стоит страна без праведников. А если их мало, их надо беречь. Виктор Сергеевич Розов — это наше национальное достояние.

Рад, что меня судьба связала с Виктором Сергеевичем еще с литинститутских времён, что мы вместе с ним участвовали в организации журнала "Современная драматургия". Встречались и подолгу беседовали на редакционных летучках, собраниях. Ездили вместе в поездки по стране. Когда я написал письмо интеллигенции об опасности уголовного суда над Осташвили, опасности подобного политического прецедента, Виктор Сергеевич единственный откликнулся в "Литературной газете" своим "Открытым письмом Владимиру Бондаренко", в котором, несмотря на свою природную всечеловечность и демократичность, решительно не принимая постулаты "Памяти", признал реальность денационализации русского народа. Из тех же побуждений справедливости он стал постоянным автором газет "День" и "Завтра", и в одной из последних бесед со мной признал себя природным русским человеком, "русопятом", как шутливо сказал он.

Его природная русскость не мешала любить всё воистину талантливое, дружить и помогать писателям самых разных народов. Но в любой зарубежной поездке он на второй же день начинал скучать по России. Бог дал ему счастливую жизнь.

Своё девяностолетие Виктор Сергеевич вместе с Надеждой Варфоломеевной отмечает уже в хосписе. Немощь постепенно одолевает его крепкий организм. Он окружён в отдельной палате теплом и заботой, под постоянным врачебным контролем. Каждый день приходят дети, друзья. В разговорах он вспоминает какие-то яркие эпизоды из своей жизни. Перебирает как чётки в своей памяти события, оказавшиеся важными для него. Последнюю небольшую беседу с ним, состоявшуюся накануне юбилея, я предлагаю читателям.

Владимир БОНДАРЕНКО

(обратно)

Виктор РОЗОВ “СПАСИБО ЛЮДЯМ...”

Владимир Бондаренко. Дорогой Виктор Сергеевич, поздравляю вас с наступающим юбилеем. Бог дал вам возможность многое в жизни осуществить. Но осталось ли что-нибудь ненаписанное, неосуществленное? О чём вы хотели, но по разным причинам так и не написали?

Виктор Розов. Хотел написать пьесу о тридцатых годах.

В.Б. Вы говорите о трагедии тридцатых годов? О той несправедливости, которая обрушилась на крестьянство, на духовенство, на интеллигенцию?

В.Р. Не только тяжело было. Но и хорошо было. Оптимизм был в обществе.

В.Б. Вы имеете в виду грандиозные стройки, прорыв молодежи в культуру и науку? Что казалось вам наиболее характерным в жизни своего поколения?

В.Р. Свобода действия. Было много беды, много крови, но были и победы, и радость была в действиях. Люди надеялись. А сейчас нет надежды.

В.Б. Как вы думаете, определялось ли развитие всего советского общества лишь одним вождём — Иосифом Сталиным, или же у людей хватало отваги на самостоятельные действия?

В.Р. Отваги хватало. К Сталину я отношусь плохо, жестоким был. Но, Володя, была свобода действий и в тридцатые годы, и в войну. Иначе бы не победили.

В.Б. Вы — мужественный и честный человек. И писали всегда о том, о чём хотели. Довольны ли вы тем, что удалось написать? Довольны ли своими пьесами, спектаклями, кинофильмами?

В.Р. Я говорю судьбе "спасибо". Мое самое яркое впечатление — фильм "Летят журавли". Очень хорошо поставлен. Замечательно актеры играют. У Татьяны Дорониной люблю смотреть спектакль "Её друзья". Это правда о том времени. Много было у нас чистых людей.

В.Б. Вы — фронтовик, чудом выжили. Были тяжело ранены. Наверное, это было самое страшное в вашей жизни, самое тяжелое. Верили ли вы в победу?

В.Р. Это было ясно для меня с самого начала...

В.Б. Каким одним словом вы бы охарактеризовали войну? Вы, уверенный в победе русских даже в самое трагическое время, отлежавший после тяжелейшего ранения в палате для смертников, но выживший ещё и верой своей, любовью своей, надеждой?

В.Р. Ужас. Любая война — это ужас.

В.Б. После выздоровления вы работали в агитбригаде, писали маленькие пьески, так и исчезнувшие. Вам не жалко их исчезновения?

В.Р. Это были дрянные пьески.

В.Б. О чём вы писали в своих первых произведениях? Какие-то фронтовые агитки, сатирические миниатюры?

В.Р. Нет. Бытовые сценки. Сам писал, сам играл, была у меня маленькая труппа. Пользовалась успехом у зрителей. Мы везде играли.

В.Б. Есть ли у вас свой любимый театр? Тот же "Современник", или Малый, или МХАТ, детский театр?

В.Р. Люблю многие театры. И детский, и МХАТ. Это моя жизнь.

В.Б. Вы были подлинным драматургическим символом театрального возрождения шестидесятых годов, были символом театра "Современник". Многие годы дружили с Олегом Ефремовым. Как сейчас вы относитесь к нему?

В.Р. Это большой режиссёр. И большой актёр. С ним играли тоже достойные актеры. Олег Табаков, Игорь Кваша...

В.Б. А как вы относитесь к художественному руководителю МХАТ имени Горького Татьяне Дорониной?

В.Р. Очень хорошо отношусь. И до постановки моей пьесы в её театре тоже хорошо относился. Всегда ценил её талант.

В.Б. Сейчас прошли злые ожесточённые годы перестройки. Люди как-то посмирели душой. Поутихли. Вот и думаешь, а надо ли было делить МХАТ? И там и там свои достижения, свои поражения. Может, вместе и легче было бы пережить театральную бурю?

В.Р. Раз уж случился раскол, Володя, значит это было неизбежно. Только воевать не надо друг с другом. Играть надо. Работать надо.

В.Б. Вы верите в будущее русского театра?

В.Р. Театр будет развиваться и крепнуть. Он вечен.

В.Б. Передаю вам, Виктор Сергеевич, привет и поздравления с юбилеем от всех наших авторов и редакции газеты, от Александра Проханова, от Станислава Куняева, от Сергея Есина, вы же много лет руководили семинаром в Литературном институте, у вас сотни учеников по всему свету. Уверен, все они 21 августа выпьют рюмочку за вас и вашу супругу Надежду Варфоломеевну, за ваше здоровье. Как вы относитесь к молодой драматургии? Видите талантливых ребят?

В.Р. Да. Очень хорошо к молодым отношусь. Пусть пишут.

В.Б. Ещё недавно мы отмечали девяностолетие вашего давнего коллеги, драматурга, поэта Сергея Владимировича Михалкова.

В.Р. Я рад за него.

В.Б. А на днях отметим и ваш юбилей. Мы все рады, что у нас живут такие мудрецы. И вот с высоты ваших лет, сейчас как вы смотрите на события 1917 года? Это была трагедия? Ошибка? Неизбежность? Роковая случайность?

В.Р. Нет никакой ошибки. То, что произошло — очевидная необходимость.

В.Б. Что помогало и помогает вам жить, что помогало пережить все трагедии и беды?

В.Р. Я всегда надеюсь на людей. На всех надеюсь.

В.Б. Это важнейшее ваше человеческое качество, ставшее знаком вашей драматургии. Никогда никто вас не мог сломать, никогда вы не впадали в уныние. Поэтому народ и любит смотреть ваши пьесы, любит ваших героев. Запрещали к постановке ваши пьесы, а вы были уверены, что всё будет хорошо. И судьба оберегала вас. Вы дарили людям радость.

В.Р. Бесспорно. Человек не может без радости.

В.Б. Еще раз от имени всех читателей газет "Завтра" и "День литературы" поздравляю вас с юбилеем. Что бы вы хотели сказать нашим читателям?

В.Р. Спасибо людям.

(обратно)

Василий БЕЛОВ “Я ВЕРУЮЩИЙ И ГРЕШНЫЙ”

В июне я оказался в служебной командировке в древнем и славном городе Вологде, отметившем свое 855-летие. Председатель Смоленского областного отделения Союза писателей России поэт Виктор Смирнов, много лет знакомый с Василием Беловым, сам позвонил Василию Ивановичу домой, в Вологду. Ответила жена Белова, Ольга Сергеевна. Сказала, что Василий Иванович находится на острове Валаам, но должен скоро приехать. Просила перезвонить. И наша встреча состоялась.

Василий БЕЛОВ. Да, я только что был на Валааме, в Спасо-Преображенском монастыре. Я там уже третий раз, гостил у архимандрита Панкратия. Какое великолепие — сам монастырь, которому уже несколько веков, природа вокруг монастыря. Это потрясающе! Даже подумываю о том, чтобы поселиться там навсегда. Почему я там был? Потому что я верующий человек. И к вере шел очень долго и трудно. Верующий и грешный.

Николай ЧЕПУРНЫХ. В чем же грех ваш, Василий Иванович?

В.Б. Я был коммунистом, секретарем райкома комсомола, обычным человеком... А как к вере пришел — долгий разговор это. Все русские — христиане, православные.

Н.Ч. Государство века на вере держалось. Может быть, благодаря вере и сейчас еще держится.

В.Б. Да, да, да! Вот именно. В последнее время меня даже патриарх Алексий орденом наградил. Дело не в этом, а в том, что я был депутатом Верховного Совета СССР. Не воспользовался так называемой ротацией. А там пошли всякие баррикады и т.д. Чуть не убили меня однажды.

Н.Ч. Это случилось в печально известном октябре 1993-го?

В.Б. Да, да, да! Помню, как стреляли с крыш, и не только с крыш — палили вовсю. Моего приятеля убили. Я бежал, уже с другим товарищем, мы прятались за барьерами при входе в метро. Вот, они палят, а мы бежим. Что делать?

Н.Ч. А почему вы в том опасном месте оказались?

В.Б. Я же политикой занимался, депутатом был. Я об этом писал, кое-какие статьи были очень серьезными. Я против Горбачева, Ельцина выступал публично. Как же я мог пропустить такое событие? Хотелось знать, чем кончится эта катавасия.

Н.Ч. А как живется вашим землякам сегодня?

В.Б. Живется очень плохо. Я не знаю, чем всё это кончится. Я не доверяю новым властям. Могут быть снова баррикады, такое ощущение. Понимаете?

Н.Ч. Но ведь чиновники говорят, что мы живем всё лучше и лучше...

В.Б. Да лгут они! Для того, чтобы удержаться у власти.

Н.Ч. ...что заработная плата растет.

В.Б. Всё дело в том, что заработную плату они поднимают, но следом повышаются цены. Я сегодня пришел на почту. Конверт стоит уже дороже. Повышение цен тотчас съедает все их достижения. Николай Николаевич, не буду я про них ничего говорить. Пусть делают, что хотят. Но всё кончится плохо. Боюсь, нас опять ждет война.

Н.Ч. Гражданская?

В.Б. Я не знаю, какой она будет. Вот, какая война была в Ираке?

Н.Ч. По-моему, захватническая, несправедливая — со стороны американцев.

В.Б. Совершенно правильно. Так вот, и нас хотят захватить. Только по-другому. Сколько населения уже умерло! И мы будем рабами у американцев, если власти так будут вести себя. Говорю об этом открыто. Хотя жена против таких речей.

Н.Ч. Василий Иванович, в рассказе "Бобришный угор" вы пишете: "Я помню, как судьба вынудила мою мать уехать из деревни в город и как сразу страшен, тягостен стал для меня образ навсегда остывшей родимой печи... и в мое сердце стучит пепел: на наших глазах, быстро, один за другим потухают очаги нашей деревенской родины". Но еще более, наверное, безрадостная картина складывается сегодня. Из 155 тысяч сел и деревень в России — 8 процентов совершенно пусты, а в 22 процентах живут десять и менее жителей. Как сказал поэт Виктор Смирнов в одном из стихотворений, "Деревня стала меньше, чем кладбище..."

В.Б. Ну, вот, видите, какая статистика угрожающая. А что дальше в этих условиях будет — неизвестно. Ведь служить — не то что воевать — скоро будет некому. Ребят еле-еле набирают в элитные части. Не хватает настоящих, хороших солдат. И офицеры должны быть здоровыми, богатырями. Вы ведь тоже не богатырь, я вижу (смеется).

Н.Ч. Я с детства такого сложения.

В.Б. Да и я тоже не богатырь... потому что нечего было есть. Вообще-то у нас и отец не был богатырем. Но немного повыше меня был ростом.

Н.Ч. Ваш отец Иван Федорович сложил голову в Духовщинском районе в сентябре 1943 года — "вернулся-таки к земле, не к родной вологодской, а к смоленской (одна стать!), пусть будет она ему лебяжьим пухом". Вы были на Смоленщине. Отыскали-то могилу отца?

В.Б. Нет, не отыскал. Знаю, что он в одном из трех мест лежит, а где точно — не ведаю. По моим данным, я об этом писал, первая могила была на берегу реки Царевич.

Н.Ч. Василий Иванович, не изменилось ли сегодня назначение писателя: "Звучать, как колокол, на башне вечевой Во дни торжеств и бед народных", должен ли писатель по-прежнему "глаголом жечь сердца людей"?

В.Б. Безусловно! Назначение писателя в этом и состоит. Другое дело, что одни писатели имеют крепкий талант, у других он послабее, а третьи — и вовсе бездарны. Но тоже считают себя писателями.

Н.Ч. А ведь люди бездарных читают, вот в чем фокус. Они издаются огромными тиражами.

В.Б. Людям немного надо. Многие не задумываются о том, что имеет истинную ценность в жизни, а что — мнимую. Людей надо воспитывать — хорошими книгами, песнями, молитвами. Тем, может быть, и спасемся.

…О многом еще мне хотелось спросить Василия Ивановича. Да пора, как говорится, было и честь знать. Что еще? Василий Иванович упомянул о своих летах — 71 год. Сказал, что берет пример с академика И.Р.Шафаревича — тому уже 80, значит, у него, Белова, есть как минимум лет 10 в запасе. А я хотел бы, чтобы у вас, Василий Иванович, в запасе было поболе, поболе этих 10 лет — чтобы написали вы еще не одну мудрую книгу. Здоровья вам и супруге вашей. Ольге Сергеевне! С Богом!

Смоленск—Вологда—Смоленск

(обратно)

АНКЕТА—2003 ПЕРВОЕ ПОЛУГОДИЕ ГЛАЗАМИ ПИСАТЕЛЕЙ

1. Какими событиями политической, литературной и личной жизни запомнилась Вам первая половина 2003 года?

2. Что принесли Вам эти первые шесть месяцев в творческом отношении?

3. Каковы Ваши планы на второе полугодие?

Виктор ЖОРНИК — поэт, лауреат литературной премии имени Антона Головатого, Краснодарский край.

1. Грустно наблюдать политическую жизнь страны. У нас на Кубани, казалось бы, в благодатном крае, многие промышленные предприятия и когда-то экономически развитые агрофирмы буквально "лежат на мели". Их скупают какие-то "варяги" и проходимцы, обещают людям золотые горы, а в итоге — мизерная зарплата, безработица, все вытекающие отсюда перекосы бытия: пьянство, воровство, наркомания и т.д.

Продажные СМИ убеждают нас в том, что это болезнь переходного периода от социализма к капитализму. Пройдет, мол, какое-то время и всё будет "о'кей!". Но сказки про белого бычка мы слышали уже много раз. Естественно возникает вопрос: зачем нам такие реформы и такая "демократия", которые обогащают шайку деляг и проходимцев, а простой народ вырождается и вымирает?..

В минувшее полугодие меня как писателя особенно тревожила и волновала проблема все сильнее дающей себя знать деградации отечественной культуры, причем наблюдаемая не только на уровне общественного сознания, но и по признакам снижения культуры и грамотности в учебных заведениях, на производстве, среди интеллиген- ции. И здесь, в противодействии этому процессу, ведущую роль, конечно же, должны играть писатели и художники, музыканты и артисты, несмотря на то, что наши творческие союзы потеряли свой "боевой дух" и плетутся в хвосте политических событий.

2. Творческая судьба писателя в провинции полна драматических ситуаций. Борьба за выживание, за кусок хлеба отнимает все силы, так необходимые для работы над рукописями будущих книг. Но, несмотря на тяжелые материальные условия (а я живу на пенсию в 1800 рублей), в мае я закончил работу над поэмой-сказкой "Казак Сковорода". XVIII век, события и люди этого времени — это только художественный фон, на котором мне хотелось показать все беды и несчастья наших сегодняшних дней. Конечно же, там есть и лирическая, и философская линии, но о том, насколько мне удалось соединить их воедино, судить уже не мне. Об этом, надеюсь, когда-нибудь выскажутся читатели и критики моей сказки о "русском Сократе".

3. При материальной и моральной поддержке добрых людей (а они, к счастью, еще не перевелись в нашем Отечестве) планирую издание газет "Тамань литературная" и "Мострансгаз на Тамани", опыт такой работы у меня уже имеется. Хочется и дальше нести нашим читателям живое русское слово, объективную информацию.

Ко дню своего юбилея (а он состоится в начале 2004 года) мечтаю издать на высоком профессиональном уровне сборник избранных произведений — мой творческий отчет перед читателями. Но я помню и о том, что человек предполагает, а Бог располагает, так что буду смиренно ждать и надеяться на лучшее.

Николай ПЕРЕЯСЛОВ — поэт, критик, прозаик, секретарь Правления СП России, г. Москва.

1. В первую очередь, конечно, душу продолжает терзать своей подлостью война в Ираке. Цинизм и наглость США и их прихлебателей дошли уже, кажется, до ручки, и на этом фоне очень сильно удручает бесхребетность руководства России, все сильнее утрачивающей остатки хоть какого-то влияния на мировые процессы. Да и внутри страны сегодня происходят просто вопиющие вещи! Абрамович, к примеру, может позволить себе выбросить 42 млн. долларов на покупку чужого футбольного клуба, а в это самое время наш отечественный спорт, да и если бы только спорт, а то ведь и наука, и культура, и образование, и медицина, и оборона — да практически ВСЕ сферы российской жизни! — пребывают ныне на положении самых настоящих нищих. Почему? Да потому, что недра державы, ее моря, реки, воздух, энергетика отданы на разграбление кучке олигархов, для которых английский футбол оказывается намного важнее благополучия своей собственной страны, а Президент и Правительство делают при этом вид, что это и есть свидетельство торжества демократии!

Страшно огорчил также 10-летний срок полковнику Буданову, который пославшая его на войну власть дала ему за то, что он осмелился на этой войне стрелять. При этом Ястржембский еще и говорит, что он считает этот приговор справедливым. Да была ли у него, блин, когда-нибудь совесть?..

А тем временем в Москве продолжают греметь взрывы, разгуливают террористки с тротилом на бедрах, а силовые структуры ничего этого не видят, ибо ими командуют "оборотни", главное дело для которых — набить свои собственные карманы. Увы, сегодня очень хорошо стало видно, что капитализм — это не тот общественный строй, который создают СООБЩА, а потому в стране почти окончательно выветрился дух коллективизма и все сильнее дают себя знать признаки индивидуализма...

Из печального запомнилась также смерть немецкого слависта Вольфганга Казака, с которым я незадолго до этого встречался под Кельном. У него были свои предвзятости и заблуждения, но это был один из самых интересных собеседников, с какими мне пришлось разговаривать в последние годы.

Слава Богу, в личных делах все протекает не так мрачно, как в политике, да и Союзу писателей России, несмотря на отсутствие какой бы то ни было помощи со стороны российских властей и олигархов (мы же не футбольный клуб "Челси"), кое-какая деятельность все-таки удается. В этом полугодии, например, я побывал на фестивале межвузовской поэзии в Омске, на ежегодном Пушкинском празднике в Пскове и Крыму, провел совместно с газетой "Московский железнодорожник" совещание молодых писателей под Москвой, участвовал в ряде других литературных мероприятий. Сильнее всего мне запомнились Пушкинские дни в Гурзуфе, где стояла прекрасная погода и были интересные люди — руководитель СП Беларуси Алесь Пашкевич, главный редактор киевского журнала "Радуга" Юрий Ковальский, украинский русскоязычный поэт Станислав Бондаренко и украинский украиноязычный поэт Станислав Шевченко, а также другие писатели.

Помимо всего этого, для меня как критика (то есть человека, чьим основным занятием является чтение книг) весьма запоминающимися событиями стали встречи с романами "Проклятое зачатие" Александра Владимирова, "Красный Бубен" Белоброва-Попова, "На острове Буяне" Веры Галактионовой, "Отреченные гимны" Бориса Евсеева, сборником "малой прозы" Саши Яковлева "Осенняя женщина", повестью Дмитрия Каралиса "Из варяг в греки", а также книгой Сапармурата Ниязова "Рухнама" и поэтическими сборниками "Иглы мглы" Виктора Широкова, "Айловьюга" Александра Кабанова, "Сквозь снегопад" Татьяны Четвериковой, "Древо" Андрея Расторгуева и некоторыми другими. Кроме того, по запросу ОВД Басманного района города Москвы, мне пришлось писать экспертное заключение на довольно мерзкую книгу Баяна Ширянова "Срединный пилотаж", давая ответ на то, содержатся ли в ней признаки порнографии или нет. Да она просто тонет в этой самой порнографии, а они еще спрашивают, есть ли в ней ее признаки!..

Последнее, что запомнилось из прочитанного, — это замечательный путевой очерк Риталия Заславского "Париж глазами старого мечтателя", напечатанный в третьем номере киевского журнала "Радуга" за этот год. Живой, непосредственный, полный ярких впечатлений и тонких жизненных наблюдений — сегодня это пленяет едва ли не сильнее, чем вымысел. А вот расхваленный в СМИ роман Светланы Борминской "Охота на старушку" меня откровенно разочаровал — бессюжетно, скучно и, главное, абсолютно беспозиционно. Так — мелкие личные страстишки да любовь к кошке, которые заслонили героям практически всю реальную жизнь…

2. Что касается моего собственного творчества в эти миновавшие шесть месяцев, то в какой-то мере этот период можно назвать даже вполне удачным. За это время я завершил работу над романом "Стивен Кинг на русской почве" и очень надеюсь, что скоро смогу предъявить его читателям. Это мистическая история, показывающая, чем может обернуться перенесение чуждой нам культуры на отечественную почву. Кроме того, мне удалось опубликовать в нижегородском журнале "Кириллица" (гл. редактор В.А. Шамшурин) написанный два с лишним года назад роман-алфавит "Урок кириллицы" — нарочито постмодернистское произведение, несущее в себе несколько смысловых пластов: пародийный, реалистический, филологический, интертекстуальный, сатирический и так далее. Но под всеми формальными фокусами и филологическими зашифровками лежит идея о том, что созданная Кириллом и Мефодием азбука — это не просто упорядоченная система письменных знаков, но подлинная программа бытия русского народа в вечности, и отступление от нее чревато катастрофическими последствиями для всей русской нации.

Ну и еще я открыл для себя в этом полугодии существование русского Интернета и узнал, что там встречаются довольно интересные авторы. Будет жалко, если этот огромный литературный материк постепенно отдрейфует от нас в какие-то виртуальные широты. Среди его обитателей есть несомненно талантливые писатели...

3. Пока смотришь в зеркало, видишь перед собой все того же парня, которого видел и год назад, и пять, и десять, а потому как-то не замечаешь течения лет и дней. А тут я на днях заглянул не в зеркало, а в паспорт, и с удивлением (и тихим ужасом) увидел, что в следующем году мне исполняется уже целых 50 лет, а это хотя и маленький, но юбилей. Так что теперь вот ломаю голову, как бы мне к этой дате выпустить хотя бы что-нибудь из написанного — пусть уж не многотомник (хотя наберется и на него), а одну-две книги. Читатели ведь до сих пор не знают меня как поэта, да и все мои романы и повести публиковались пока только в периферийных журналах, а не в Москве. А есть ведь еще литературно-критические блокноты, дневники, не собранные в книги статьи. Кроме того, я продолжаю писать и новые вещи — сейчас, например, работаю над замыслами сразу нескольких романов. Много также начатых статей, рецензий, дневников и всякой другой работы. Так что скучать не придется.

Алексей СМОЛЕНЦЕВ — поэт, исследователь творчества Ивана Бунина, Гайто Газданова, Александра Грина и Николая Заболоцкого, автор книг "Гармония страдания", "Пересеченная местность", член правления Кировского отделения Союза писателей России, руководитель областного литературного клуба "Молодость", г. Киров.

1. Самым замечательным событием последнего времени, вобравшим и литературную, и личностную, и политическую составляющие, стало для меня отмечавшееся в мае этого года 100-летие Николая Алексеевича Заболоцкого. Соединение личного и литературного в судьбе — дело привычное, а вот политика — гостья в моих буднях и праздниках нечастая. Однако как еще оценить невнимание российских СМИ (именно российских, потому что журналисты русские, а не российские, мимо такого события бы не прошли) к 100-летию одного из самых значительных русских поэтов двадцатого века? Конечно же, это политика. Поэтому и участие в Днях Заболоцкого стало поступком гражданским, а, следовательно, и политическим. Что же до личного и литературного, то — как здесь разделить? На чтениях "Художественный мир Николая Заболоцкого", великолепно организованных и проведенных Литературным институтом им. А.М.Горького (председатель оргкомитета С.Н.Есин), Татьяна Бек зачитывала ответы на проведенную ею анкету "Какое влияние оказал на Вас Заболоцкий?". Я переадресовал этот вопрос себе. И тут же честно ответил — влияния совершенно никакого… Речь идет о качественно ином явлении. Какое влияние оказывает на меня наличие моей правой руки? — Это часть меня. Без этого я — другой. Так же и Заболоцкий, его поэзия. Кем бы я сегодня был, если бы с юности не выбрал как главный ориентир его чеканное: "Нет! Поэзия ставит преграды…". И участие в Днях Заболоцкого — как Московских, в Литературном институте, так и Вятских, всего 13 дней (с 13 по 25 мая 2003 г.) — обернулось для меня рядом чудесных (иначе не скажешь) происшествий. В мартовском номере "Дня литературы" отец Дмитрий Дудко говорит о необходимости и возможности (!) канонизации русских писателей-классиков Достоевского, Пушкина, Лермонтова… Дерзкое, по словам самого о. Дмитрия, намерение. Но… этот взгляд мне чрезвычайно близок. Более того, когда я исследовал православный подтекст произведений Александра Грина, со мной происходили самые обычные (то есть ТАКИЕ ЖЕ, как по молитвам к нашим святым) чудеса. То же — повторилось и при работе над Николаем Заболоцким. Судите сами.

Май 2003 года для меня — это еще и 10-летие окончания Литературного института. И вот благодаря Николаю Алексеевичу у меня появляется возможность не просто приехать в Москву, зайти в аудитории, постоять у памятника Герцену, пройтись по Тверскому бульвару, но — выступить в этих Стенах! Три дня вновь жить в общежитии на Добролюбова! Целая жизнь прошла, прошумела там! И всколыхнулась, возвратилась вновь, всей силой юности, молодого отчаянья и отваги… Разве это — не чудо?

И в эти же майские дни — 20-летие окончания Московского института стали и сплавов, первого моего вуза. И я попадаю на встречу с нашей учебной группой ОПР-78-2 — группой моей юности, моей первой настоящей любви. Двадцать лет и целая жизнь… мелькнули как день один. А вдруг да мне опять удастся встретить здесь мою несостоявшуюся Судьбу? — мелькнула мысль. Но Вера на встречу приехать не смогла, хотя все же позвонила и назначила мне встречу на мосту над железной дорогой… Но здесь ли произошло это наше позднее свидание или где-то НАД ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ ВООБЩЕ — я уже не понимаю…

Потом московские Дни Заболоцкого продолжились в Вятке. Внушительной делегацией в составе около 20 человек (гости из Москвы, Самары, районов Кировской области — писатели, литературоведы) мы выезжаем в Уржум, где учился юный Коля Заболоцкий. Из Уржума путь лежит в Сернур — райцентр республики Марий Эл, где жила семья Заболоцких по возвращении из Казани. Из Уржума в Сернур едем напрямую — полевыми неготовыми дорогами, и останавливаемся на краткий отдых возле села Косолапово — это родные места и последний земной приют моего отца Ивана Смоленцева, поэта и изобретателя. И тоже — 10 лет: отец умер в феврале 93 года. И стоял я на косолаповской околице в нескольких сотнях метров от могилы отца с горьким поминальным стаканом в руке, и капали в стакан мои невидимые миру светлые слезы… И звучали отцовские стихи над его полем, над его лугом…

Сколько всего сошлось для меня в этих тринадцати днях Николая Заболоцкого — и Поэзия, и Любовь, и Смерть, — вся полнота человеческого бытия! Совпадение, случай — скажут мне. И я соглашусь: прав не канонизированный еще пока Пушкин — "И случай, Бог изобретатель"…

2. За полгода мною было написано достаточно много и стихов, и прозы, и критических статей, но самое значимое для меня среди них — это, конечно, стихотворение о встрече с моей Первой Любовью, которое я назвал "На мосту" и посвятил Ей — моей Вере, снабдив эпиграфом из Ибсена "Юность — это возмездие":

Майский день. И снова все возможно.

"Встретимся,— как скажешь ты о том,—

на мосту, на железнодорожном,

от Москвы по счету на втором".

Встретимся. Но мост — не на разъезде,

под которым поезда трубят.

Среди душу режущих созвездий

я его построил для тебя.

Я моста опоры врезал в вечность

ледяной космической крови,

чтобы ты прошла над солью Млечной,

солью нашей жизни и любви.

Двадцать лет немых. И безнадежность.

И тоска. И только боль и труд.

Чтоб тобой не прожитая нежность

все-таки в мою уткнулась грудь.

Воскресенье или смерть? Не знаю.

Розы шип ладонь пробил насквозь.

А вокруг — весенний мир до края

оживает, выпрямляясь в рост.

Шум и ярость песен незнакомых,

мука прозревающей листвы,

и от счастья ломит у черемух

неневестным холодом виски.

Взрыв безмолвья. Узнаванья вакуум.

Это — ты! И я в глаза твои

вновь иду, как шел в костер Аввакум

в покаянном рубище Любви.

Мимо будней, горечи и славы, —

для того, чтоб все сейчас сбылось…

А внизу — года, точно составы,

не столкнувшись, пролетают врозь.

3. Так складывается жизнь, что не только литературное не отделяется от личного, но уже и творческое все крепче соединяется с общественным. Поэтому в планах на будущее — и участие в работе Правления Кировского отделения Союза писателей России, и — в работе редколлегий вятских издательских проектов "Народная библиотека" и "Антология Вятской литературы", а кроме того, подготовка в составе оргкомитета празднования 40-летия литературного клуба "Молодость" и, возможно, работа над вторым выпуском альманаха молодых вятских литераторов "Зеленая улица", первый выпуск которого (Вятское книжное издательство: И.В.Папырин, 2002 г.) вобрал в себя стихи почти 90 молодых авторов из 26 районов Кировской области и стоил мне около полутора лет жизни…

Но самое важное, пожалуй, это участие в возрождении наших местных Дней Литературы. С осени 2002 года кировские писатели при поддержке Губернатора Кировской области В.Н.Сергеенкова проводят встречи с читателями районных центров и сельских округов области. С легкого слова Валерия Фокина хождение вятских писателей в народ получило имя — Литбригада. Так же был назван и сборник стихов наиболее активных участников движения — Светланы Сырневой, Валерия Фокина и Бориса Носкова, в который вошли также и мои произведения. Презентация этого сборника состоялась в начале июня 2003 года. На счету Литбригады встречи в более чем двадцати районах Вятского края, а впереди — новые дороги…

Олег ШЕСТИНСКИЙ — поэт, переводчик, лауреат литературных премий имени Николы Вапцарова, Кирилла и Мефодия и Ивана Дмитриева, г. Москва.

1. Самое сильное впечатление в области политики на меня, конечно же, произвела война в Ираке, в которой я выделяю три аспекта. Во-первых, с начала бомбежки Багдада и до гибели 14-летнего внука Саддама Хусейна были изничтожены и покалечены тысячи детей. Апологеты агрессии цинично объясняют нам, что это "сопутствующие издержки" борьбы за демократию. А мне эта американская жестокость напоминает вакханалию воинов Ирода в Вифлееме. О каком гуманизме заокеанской военщины может идти речь? Голос доктора Рошаля остался гласом вопиющего в пустыне…

Во-вторых, я потрясен возрастанием цены за предательство: с 30 сребреников до 30 миллионов долларов. О какой морали заокеанской военщины, так взвинтившей ставку предательства, может идти речь?

В-третьих, мне доводилось бывать и Багдаде, и в Мосуле, и в священной для мусульман Кербеле, погружаться в раздумья на развалинах Вавилона и Неневии, замирать в ошеломлении перед творениями человеческого гения в иракских музеях. Ныне — даже по скудным сообщениям зарубежных и наших СМИ — видно, какому дикому разгрому подверглось национальное богатство Ирака и местными мародерами, и американскими отморозками. О какой же защите цивилизации американской военщиной может идти речь?

Думаю, что сегодня и сторонники либерально прозападной ориентации, и евразийско патриотического направления должны едино признать: за действиями новоявленного агрессора маячит не просто смерть, но самый настоящий Апокалипсис.

Другая запомнившаяся поездка — в Казань, где я увидел по-государственному рачительное отношение президента Шаймиева к своей национальной культуре и своим писателям. Все дела СП Татарстана прописаны здесь строкой в бюджете, благодаря чему наши татарские коллеги ощущают на себе не просто декларируемую, но вполне реальную заботу и поддержку власти.

В области же непосредственно самой отечественной литературы у меня все эти шесть месяцев зрело убеждение, что русская реалистически-патриотическая словесность, несмотря на то, что она оттесняется коммерчески озабоченными заправилами культуры на обочину, в неприметность и безлюдье, все-таки представляет собой живое и неуничтожимое искусство, как жив и неуничтожим и сам русский народ. В этом меня, в частности, убедило прочтение глубоко национальных романов Арсения Ларионова, психологически точных рассказов Валерия Рогова, произведения некоторых других авторов… Да и только что я завершил чтение рукописи поэта, пока что мало кому известного, — Александра Ильина, но какая затаенная страсть и творческая резкость исходят из его родолюбивых строк! Не удержусь, чтобы не подкрепить свою точку зрения его стихотворением-посланием А.С. Пушкину с эпиграфом: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный":

Да, Пушкин славен был в подлунном мире,

пока не вздумали народ "мочить" в сортире!

Но для чего такой стране пииты,

когда она и "Мир" свела с орбиты

и утопила в океане Тихом?..

А ты — о памяти?! Не поминай нас лихом!..

Что стало с нами? Друг степей — калмык —

миллиардер и хан. (Крутой мужик!)

А что касаемо до "дикого" тунгуса —

по-прежнему он мрет и мрет от гнуса,

хоть и не дик, каким когда-то был.

Но олигарх-магнат, хват Абрамович Рома

достал его и там, как негра дядю Тома,

и запросто, задешево купил…

И в школах мы стихи твои не учим —

зачем стихи нам, подневольным чукчам?..

Ну и — о моей личной жизни. В мае я побывал в городе моего блокадного детства, городе моей Судьбы — Ленинграде. И там я вдруг щемящее-печально ощутил, насколько я стал одинок: почти все мои писатели-сверстники уже покоятся на питерских кладбищах. А нынешняя литературная среда Санкт-Петербурга от меня в своем большинстве далека, а частично и враждебна.

Но, возвратившись в Москву, я просветлел: Нет, я не прав! Не одинок я! Потому что по Божьему произволению вокруг меня заколосились единомышленники — пускай и младшие по возрасту, но честные и нежные ко мне! Исчезает разница в летах, и объединительная вера в неповторимость и самобытность России поколенчески сплачивает нас воедино.

2. В творческом отношении прошедшие полгода были для меня до краев наполнены трудом. Я удовлетворен, что моя проза и памфлеты, опубликованные за этот период в журналах "Слово", "Смена", "Всерусскiй Соборъ", "К единству", "Вертикаль" и еженедельнике "Патриот", дают мне право говорить о себе как о художнике, полезном для Отечества. Что же касается хулы и хвалы, то они просто проскальзывают через мое сознание, ибо чувство духовной независимости, укоренившееся во мне, само ведет меня и выставляет оценки.

3. Самые употребительные выражения у нашей политико-экономической элиты это: "Нам надо…", "Мы должны…", "Нам предстоит…" — и им подобные. Но при этом всё — пустопорожне, не подкреплено делом, ну и, понятно, держава, порушенная либеральными реформаторами, снявшими с нее шкуру, не может воспрянуть от одних их слов. А посему я боюсь говорить о своих будущих планах… Наговорю, а потом посрамлюсь. Главное — это чувство, что я тружусь самозабвенно, а значит, полноценно живу.

И еще одно несомненно затронет меня в предстоящие шесть месяцев. Зимой грядет мой крупный и, может быть, последний юбилей. Что ж, юбилей — это не только праздник, но и подведение итогов, тут все справедливо. Но минуй меня фальшь легкомысленного превозношения, свойственная юбилею как жанру! И собственная умилительность, завышающая свою истинную значимость. Ибо стыдно перед самим собой потом сделается…

Надеюсь, что моя независимость и обережение товарищами моей души дадут мне возможность в день моего юбилея ничего не преувеличить, но все осознать. В этом — и осуществляется для меня благодать Божия.

Алексей ШОРОХОВ — поэт, критик, г.Орел.

1. В литературной жизни начало года запомнилось публикациями стихов Александра Кувакина и Андрея Наугольного в газете "Российский писатель", романами Петра Алешкина "Русская трагедия: Откровение Егора Анохина" и Евгения Шишкина "Бесова душа", а также Кожиновскими чтениями в Армавире и Тургеневским праздником в Черни (Тульская область). В политике (после Ирака) безусловно, наиболее важным стало признание того факта, что Третья мировая война — началась. А в личной жизни… Петр Алешкин, подписывая мне свой роман, пожелал большой и сильной любви. Кажется, напророчил…

2. Написал цикл стихов, пару рассказов, несколько, как мне кажется, неплохих статей, а главное — закончил повесть, которую давно вынашивал. Она о моем поколении, которое как ушло на войну в конце 80-х, так по сей день и воюет. Повесть называется "Победа пахнет фиалками и напалмом". Даст Бог, вскоре появится в печати…

3. Планы на второе полугодие? — Отправить в отставку нынешнего министра культуры, восстановить в России монархическое правление, ну и, если останется время, чего-нибудь написать.

Владимир ШЕМШУЧЕНКО — поэт, заместитель председателя Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России по работе с молодыми, лауреат литературной премии имени Н.Гумилева, Санкт-Петербург.

1-3. Самым главным общественно-политическим событием последнего времени, несомненно, явилось празднование 300-летия города Санкт-Петербурга, и в рамках этого мероприятия мне по поручению правления Санкт-Петербургского отделения СП России довелось организовывать выступления поэтов в Ледовом дворце. Конечно, вызывает некую досаду то, что Санкт-Петербургское отделение СП России не принимало участия в основных праздничных мероприятиях, и тем не менее журнал "Всерусскiй Соборъ", заместителем главного редактора которого я являюсь, подготовил для своего очередного номера публикацию материалов по празднованию 300-летия своего родного города.

Собственно, почти все значимые события моей литературной деятельности связаны с журналом "Всерусскiй Соборъ". Совместно с редколлегией журнала в лице А.Реброва, В.Розе и А.Медведева, я участвовал в ежегодных Пушкинских праздниках, побывал в Пскове и Михайловском. Кроме того, в мае этого года я в составе делегации СП России принимал участие в поездке на место русской славы — Прохоровское поле — третье поле битвы после Куликова и Бородинского, прославившее на века русское оружие. Памятники Прохоровского поля — это не те абсурдные монументы, которые воздвигают в наших столицах, это не уродливый Петр работы Церетели или Шемякина, не Чижик-Пыжик на Фонтанке, а настоящие памятники русской славы…

Самое же главное, о чем я не могу сейчас не вспомнить — это встреча с истинными ныне здравствующими героями, участниками Прохоровского сражения, не жалевшими ни крови своей, ни самой жизни ради спасения Родины.

Следующим значимым событием был Круглый стол журнала "Всерусскiй Соборъ", состоявшийся в первой декаде июня в Москве в Правлении СП России, в котором участвовали В.Ганичев, С.Лыкошин, Н.Переяслов, М.Дунаев, Н.Дорошенко, С.Куняев, В.Бондаренко, М.Лемешев и многие другие. На нем состоялся необычайно заинтересованный обмен мнениями, который выявил многие достоинства и недостатки работы нашей редколлегии. Надо признать, что равнодушных при этом разговоре — не было, и это очень хороший показатель того, что журнал наш принят.

В июне же этого года я в составе редколлегии журнала по приглашению народного артиста России и Украины, руководителя Кубанского Казачьего хора В.Захарченко, а также Митрополита Краснодарского и Кубанского Исидора и главного редактора журнала "Родная Кубань" В.Лихоносова принял участие в днях "Всерусского Собора" на Кубани. Редколлегия журнала побывала на приеме у атамана Всекубанского казачьего войска В.Громова, у Митрополита Исидора, встречалась с общественностью Краснодара. Кроме того, было много выступлений и общения с читателями Краснодарского края. В сопровождении В.Захарченко и Благочинного Великого Кубанского войска протоиерея Сергия Овчинникова мы посетили станицы, храмы и монастыри Кубани, после чего побывали в Сочи, где выступили на местном радио и приняли участие в фестивале "Лето Господне". Благочинный Сочи и Адлера протоиерей Алексей Стаднюк организовал нам поездки по горным монастырям и святым местам Кавказского предгорья. А в завершение нашего визита мы по приглашению директора агропромышленного комплекса "Таманский" В.Сердюка и президента таманского историко-культурного центра Г.Майкова посетили Тамань, где побывали на стыке Черного и Азовского морей, куда, по преданию, ступала нога Андрея Первозванного.

О святых и литературных местах Тамани хотелось бы сказать особо. Волнительно было ступать по земле древней Тьмуторокани, где в былые времена ходил великий русский поэт Михаил Лермонтов, побывать в его доме-музее, расположенном на живописном берегу Керченского пролива, постоять на обрывистом берегу Черного моря и увидеть место славной победы, где святой непобедимый воин адмирал Федор Ушаков наголову разбил турецкий флот, на века прославив тем русское оружие. Мне кажется, что каждый русский человек должен увидеть Фанагорийскую крепость, возведенную самим Суворовым...

Радушие кубанцев незабываемо. У нас с ними завязались тесные контакты и дружба, журнал обрел в крае множество новых читателей.

Александр ГРОМОВ — прозаик, лауреат литературной премии "Русская повесть", председатель правления Самарской областной писательской организа- ции, г.Самара.

1-3. Увы, первая половина этого полугодия оказалась связанной главным образом с административной работой. Я и не ожидал, что с избранием меня председателем правления областной писательской организации свалится столько суетных, мелких и глупых забот. Много приходится теперь общаться с различными властными структурами. И каждый раз это такая тягота, словно идешь свидетельствовать перед синедрионом. Какое уж тут творчество! Эти полгода были заняты составлением всяческих договоров, отчетов, справок, документов и прочим пустоделанием. Это сильно раздражает. Вечером ложишься спать и думаешь: вот, Господи, опять даденный Тобою талант в земле пролежал. А утром снова надо бежать в какой-то очередной департамент и чего-нибудь просить и договариваться.

Но, как ни странно, а только погрузившись в эту мирскую суету и лишив себя занятия творчеством (надеюсь все же, что только на время), я как раз и увидел, что мне начали удаваться всякие мирские дела. И теперь не могу понять: то ли это Господь дает мне какую-то компенсацию, то ли бес затягивает?..

Вот вышла у меня третья книга прозы, называется "О Любви". Губернатор области К.А.Титов что-то почувствовал и, сказав, что хочет видеть журнал "Русское эхо" ведущим на всей Волге от устья и до истоков, выделил деньги на его издание. Теперь мы начнем выходить регулярно, шесть раз в год, даже вошли во всероссийский каталог "Роспечати" и надеемся в следующем году на подписку. Тогда, как и во всех приличных изданиях, сможем платить гонорар. Помимо этого, департамент культуры начал закупать для сельских библиотек книги наших местных авторов, и благодаря этому в 2002 году должно выйти в свет шесть книг самарских писателей. Начала также работать молодежная литературная студия при писательской организации. В общем, если посмотреть со стороны — то дела идут неплохо... Но ведь не пишу ничего!

Впрочем, если говорить о творческих планах на второе полугодие, то хочется все-таки верить, что навалившуюся мирскую суету удастся если и не отодвинуть совсем (куда там, теперь с одним журналом "Русское эхо" столько забот!), то хотя бы немного обуздать, и все-таки засесть за настоящую работу, а то все последнее время чувствую себя бездельником.

Кстати, если уж говорить все до конца, то, к сожалению, я последнее время и читать стал меньше. Но не могу не отметить блестящего рассказа Валентина Распутина "В непогоду". Это глоток чистой русской литературы. Это опять нам некий маяк в творческом море — чтобы не отвлекались от истинного пути на всякие новомодные литературные заморочки.

Было еще одно открытие. Собираясь как-то в Москву, я искал, что бы мне взять с собой почитать в дорогу, и тут одна дама дала мне книгу Паоло Коэльо со словами, что, мол, всякий человек, считающий себя подлинным интеллигентом просто обязан знать и т.д. и т.п. Я посмотрел — шрифт крупный, ну и взял с собой эту книжку. Пока ехал до Москвы в поезде, прочитал ее, и вот тут-то совершил свое открытие: оказывается, Пелевин-то, по сравнению с ЭТИМ, все-таки писатель! Даже, наверное, мирового уровня…

Вообще же, можно сказать, что полугодие закончилось для меня счастливо. Уже шестой год в Самарской области совершается трехдневный Крестный Ход к чудотворной иконе Божией Матери "Избавительница от бед", явленной в селе Ташла за несколько дней до Октябрьской революции. На этот раз я шел со всей своей семьей, включая и маленького сынишку. Впрочем, было радостно осознавать, что все мы, идущие Крестным Ходом — одна семья, и с каждым годом нас становится все больше и больше. В этом году, например, шло — семьсот человек. И очень много было молодежи. И вся земная шелуха, налипавшая эти полгода, как ракушки на корабль, постепенно отпадала, и я снова учился любить окружающий мир.

Всё не так уж безнадежно, думалось мне…

Вот и хочется пожелать всем, в том числе и себе (и не только во втором полугодии) Любви к окружающему миру. Радоваться — и за всё Господа Бога благодарить.

Подготовил Николай ПЕРЕЯСЛОВ

(обратно)

ЖЕНЩИНЫ И МОРЕ

Вот уже седьмой год Российский Центр науки и культуры в Варшаве (Татьяна Вадимовна Хохлова), институт славянской филологии Гданьского университета (проф. Франтишек Апанович) и Фонд "Славика Ориенталия" (проф. Веслава Ольбрых) проводят международную конференцию славистов, посвященную проблемам современной русской литературы. В этом году местом конференции на тему "Образ женщины в русской культуре на рубеже тысячелетий" был избран курортный Сопот, куда вместе со Львом Аннинским, Владимиром Березиным, Лолой Звонаревой, Александром Щупловым выпало ехать и мне. В жару на берегу моря мы говорили о женщинах. На конференции больше всего запомнилась атмосфера открытых творческих дискуссий. Они не организовывались специально, а вспыхивали сами собой. Так, после моего выступления об октябрьском цикле стихов 1993 года Татьяны Глушковой спор зашел не только о ее месте в литературе, но и о ельцинском режиме, о расстрельном письме 42 литераторов, о том, почему либералы ни строчки поэтической не написали в защиту ельцинских карателей. А потом ко мне подходили те же поляки или писательница из Австрии и признавались, что впервые услышали об имени поэтессы, но даже по цитатам высоко оценили ее дарование. Оказалось, что многие видные европейские мастера культуры не приемлют цензуру политкорректности, навязываемую догмами глобализма, жадно интересуются новостями из России, считают необходимым восстановление прежних культурных связей между нашими странами в полном объеме. Думаю, что все слависты мира подустали от одной и той же вполне определенной обоймы Приговых, Ерофеевых и Татьян Толстых, которым глава Минкульта М.Швыдкой за счет налогоплательщиков доверяет представлять отечественную культуру за рубежом. Темой конференции 2004 года избрана "Россия и Европа в литературе третьего тысячелетия".

Владимир БОНДАРЕНКО

(обратно)

Олег ДОРОГАНЬ МЕЖДУ МИРОМ И БОГОМ МЕЖДУ МИРОМ И БОГОМ

I.

Истинные поэты во все времена терпели нападки. Они прозревали бездны — но их не понимали, а если понимали, то делали вид, что не понимают. И пытались уничтожить, обойти молчанием или умалить их значение.

Духовные бездны пьянили головы и ужасали. От них пытались отгородиться частоколами прописных истин, бастионами догм, заключить их в бастилии.

И лишь великие поэты подспудно чувствовали их, интуитивно догадывались, что во Вселенной не одна бездна, а в бездне — не одна вселенная Да только не всегда могли это постичь, прозреть и выразить ясно и доступно для всех.

Вот и Русская бездна, — разве есть ее бездоннее! Ни одна другая страна так не теряется в пространстве, как Россия, так не тонет в нем. В ней бездны и бездночки — одна в другой, как в матрешке: одна перетекает в другую, и на дне каждой — сито.

"Царство ушло в решето..." — так точно, емко и горько поэт Юрий Кузнецов выразил наше переломное смутное время. Время, когда в советском государстве одна бездна сместилась в другую, более высокая духовная субстанция опустилась в низшую, — и империя распалась. Никогда в истории так сами не распадались империи, не уходили так легко в решето метаисторической бездны.

На помощь спешит Христос. Блажен, кто верует. И чтобы осознать по-новому его значение для нашего времени, его Миссию, важны новые подходы к художественному осмыслению его Образа, к пониманию библейских заповедей.

Ю.Кузнецов дает возможность по-новому увидеть и почувствовать Христа, почувствовать как живого: от рождения, детства, юности — до распятия и вечности, которая сулит не одно рождение, не одно испытание Духа, включая и сошествие в ад, и вознесение из него.

Словно омытый в купели, начинает поэт свою поэму о Христе, ступая в пока еще девственное прозрачное пространство своей новой бездны:

Знаменьем крестным окстил я бумагу. Пора!

Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера!

В духовных исканиях, в непрерывной напряженной борьбе и были написаны "Детство Христа", "Юность Христа", "Путь Христа". Так сложилась поэма-триптих "Путь Христа". А потом последовала поэма "Сошествие в Ад". Поэма-триптих о Христе — это клич в бездну, а "Сошествие в Ад" — отклик из нее...

II.

Одним из типичных откликов на поэмы Ю.Кузнецова стала недавно вышедшая статья В.Хатюшина "Без божества" ("Российский писатель", 2003, №10). В ней отразилась некая концепция неприятия творчества поэта, давно сложившаяся вокруг его имени.

Предисловие в статье со ссылками на слова великих: А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского — поначалу убеждает. Основная мысль, выраженная автором: "религиозное чувство в человеке выше и важнее чувства эстетического". Очень верно сказано и про "тончайшую грань в органическом слиянии эстетического и религиозного чувства".

Но затем автор статьи сам же переходит эту грань, видимо, вовсе не чувствуя ее.

Так, в качестве неоспоримого аргумента он приводит следующий исторический пример. Как известно, духовный наставник Гоголя, протоиерей Матвей упрекал писателя в "злоупотреблении дарованием", говорил, что у Пушкина "много хорошего, но много и греховного", и даже требовал отречения от литературы и от Пушкина, "дабы не соблазнять людей ложными путями к Истине под видом псевдохудожественности".

А мне, грешному, в этом месте подумалось вдруг: как хорошо, что рядом с Пушкиным не оказалось такого духовника, невольного инквизитора отечественной литературы, а то не досчиталось бы человечество многих шедевров русского гения. Гоголевские-то "Мертвые души" не вернешь. Хоть рукописи и не горят, но что там было дальше, в гениальной поэме, так никто из смертных здесь на земле не узнал и не узнает.

Как видим, заняв такой плацдарм для нанесения ударов по Ю.Кузнецову, для развенчания его поэм, критик первый удар наносит сам по себе. А потом, усиливая казусность ситуации, в которую сам себя загнал, он пытается присвоить себе право (как будто сам уже рукоположен в духовный сан) судить о том, что-де Кузнецов не созрел для такой темы. При этом заявляет об отсутствии у него "нравственной зрелости души", "моральной готовности к подобной духовной работе". Так и давит на Юрия Поликарповича: дескать, у духовника благословения не получал, гордыню не смирял, "не постился", "не исповедовался", "не причащался" — как может писать о Христе?

Вот где вылезает явный примат религиозного над эстетическим. Вот к чему приводит попрание "тончайшей" грани.

Далее и вовсе назидательно: "И совсем не факт, что такое благословение будет дано. А если нет духовника, то надобно, чтобы он был".

Между тем священник отец Дудко со страниц "Нашего современника" о поэме "Путь Христа" отозвался одобрительно. Он отметил, что "поэт Юрий Кузнецов не случайно, а по велению сердца обратился к христианским истинам". При этом о.Дудко еще раз высказал глубочайшую мысль: "Умом мира сего не понять Божественной истины". И напрасно "обвиняют: христианство отвергает ум. Оно приветствует ум, но иной, который от любви и от чистого сердца".

А по мнению В.Хатюшина, не стоило вообще браться за такую тему, да еще такому "гордецу", как Ю.Кузнецов. Нормальному "большинству" авторов, мол, всегда "для самовыражения хватало земных, человеческих тем".

Да, есть поэты только таких тем, как их понимает критик. Но есть поэты земных человеческих тем как тем вселенских. Отдайте им земное! Отдайте и небесное... И — слава Богу! — "большинство", о котором критик завел речь, не абсолютное. И видно, Богу так угодно, чтобы существовали и поэты-философы, которые проникают в метафизику, в подспудное и надчеловеческое. Таких-то автор статьи и упрекает в "непомерных амбициях", их-то, этих "отдельных честолюбивых "художников", по его мнению и толкает "дьявол поиграть в "творческие" игры как с дьяволом, так и с Богом". Всё это, естественно, записывается на счет Ю.Кузнецова. Стало быть, и его выбрал дьявол, который "сам то и дело выбирает и соблазняет этих гордецов замахнуться на что-нибудь подобное".

Уже заведомо чувствуя себя победителем, критик-обвинитель берет на себя смелость лукаво решать, что от дьявола, а что нет. Отсюда и глумливые уколы, небрежные выражения, пренебрежительные словечки, клички, ярлычки... Врачу, исцелися сам!

В.Хатюшин даже норовит подвергнуть сомнению, что поэт Ю.Кузнецов, как и всякий человек, носит в себе Образ Божий: "но если Бога в сердце нет или почти нет..." Вроде бы не отказывая поэту в художественном мастерстве, он походя прибавляет: "Дьявол тоже чертовски мастеровит". А изобразительную силу кузнецовских поэм называет "мультипликационностью". Такие определения, как "пустой комикс", "фантазийная ересь", "претенциозные словесные игры" встречаются у него по нескольку раз на каждой странице.

В.Хатюшин подытоживает, что "Путь Христа" не привел Ю.Кузнецова к необходимому и, в принципе, должному результату — к осознанию, к ощущению Бога в душе. "Художество", мол, заслонило. Позволю себе со всем этим не согласиться. А более всего — не приемлю утверждение, что "автор доказал и себе и другим свои "поэтические способности", "но одновременно он продемонстрировал свою духовную незрелость".

Пути Господни неисповедимы. Неисповедимы и пути Поэта к Господу. Через бездну к Богу — и путь поэта Ю.Кузнецова.

У каждого человека своя бездна. И у каждого народа — своя. Чтобы вызвать из бездны Образ Божий, мало одного формального мастерства, "художества". Здесь необходима особая молитвенно-подвижническая подготовленность к встрече с Ним, к живой беседе, к возможному Суду над тобой. И как же легко набрались у нас многие нахальства судить: есть у кого-то Бог в сердце или нет, — как будто им сам Господь открыл это.

Полноте! Ведь какие нелепые обвинительные аргументы приводятся! Цитируя вторую строку из самого начала "Детства Христа":

Памятью детства написана эта поэма.

Встань надо мною, Звезда Вифлеема! — критик утверждает, что "звезда Вифлеема может сиять только над Христом и больше ни над кем". Позвольте, а над самим Вифлеемом, над матерью Иисуса, над волхвами, пришедшими благодаря ей из дальних земель, над всеми людьми — она что, не сияла?

Но "боговдохновенный" критик недоумевает: "ради чего писалась поэма?" И дает заранее подготовленный ответ: не стоило, мол, в очередной раз рифмовать всем известное Евангелие. "Сколько ни тужься, а лучше, чем в Священном Писании, не скажешь". В результате якобы получился "довольно вялый, хоть и рифмованный текст".

Да вялый ли? Я на этот счет имею свое мнение.

Славянский — нараспев — речитатив в поэмах Кузнецова соединен с гомеровским гекзаметром. И это получилось органично. Своим слогом поэт новозаветные тексты и легенды из апокрифов настроил на иную звуковую волну, придал им особую художественно-мистическую окраску. И библейские сказания зазвучали по-новому. Оттого и Христос у Кузнецова заговорил "на русистом санскрите". Надо сказать, что и первородным языком Библии был не славянский, но в наше народное сознание она вошла не через греческий, арамейский или латынь, а именно через церковно-славянский язык. Есть у славянского слова счастливая способность звук и слог покорять сердцу, не только смягчая и утешая, но укрепляя и благословляя на будущие битвы за вселенскую справедливость. Да, именно за нее — не меньше!

Образный ряд поэм зиждется на образах-архетипах, на метатропах. Поэтому в каждой строке слышится раскатистое эхо времен. Каждый образ,— при том, что он многозначен, текуч,— тяготеет к символу. Все образы — как звенья в общей цепи времени: тронешь одно — откликнутся по соседству и предыдущие, и последующие. Прошлое—настоящее—будущее в поэме связаны воедино словом.

Где-то слова затерялись под спудом поэмы.

Жаль, что искатели слепы, и глухи, и немы.

И напрасно критик уверяет себя и хочет уверить нас, что "из пересказанного повествования Евангелия Ю.Кузнецов вообще не делает для себя никаких выводов". Нравственным выводом, звучащим в историческом контексте, и дышит стих Ю.Кузнецова:

Царство Небесное каждому в меру дано.

В каждом из нас пребывает незримо оно.

Слова Христа поэт делает своими и по-своему стремится донести их до читателя. Но в ответ раздается критическое: "Для какой нужды переиначивать слова Христа на собственный лад, если в результате этой переделки они выглядят явно слабее и недостовернее?"

Громко вопя, фарисеи взялись за каменья...

III.

Разумеется, на все вопросы не знает ответов и Ю.Кузнецов. Поэт задает их бездне. В ней, в духовной бездне, и заключена природа творчества — та самая, которой поэта пытаются попрекнуть: "...или те литераторы, которые объявляют его одним из "лучших", "талантливейших" и "самобытнейших" поэтов, лгут себе и другим, или они ничего не смыслят в природе творчества".

Видимо, так же не смыслят ничего в "природе творчества" художники, рисующие соборы и святые лики. Им лучше бросить кисти, а довольствоваться лишь тем, что чертить в воздухе крестные знамения перед уже некогда написанными иконами. Лучше не нарисуешь! А если взглянуть глубже, не лучше ли вообще сжечь все картинные галереи, где изображены библейские легенды, уничтожить великое полотно А.А.Иванова. "Явление Христа народу", а заодно и все иконы, на которых образы святых так или иначе носят печать различных толкований и трактовок?

Догматы церкви оставим на совести духовных особ. И не следовало бы их переносить на современное искусство. Животрепещущее, насущное,— искусство всегда носило светский характер. Нравственные религиозные постулаты служат тому, чтобы направлять его, но не омертвлять; наставлять, но не загонять в инквизиторский "испанский сапог".

Ю.Кузнецов не ломает православных канонов, он их художественно исследует, духовно развивает и на их основе рисует свои эпические полотна. При этом он не допускает какого-либо ерничанья, пародирования, глумления над Христовыми заповедями, как это снова стало модно в известных кругах. Он не подвергает сомнению саму божественную сущность святости.

Путь поэта — с Христом и во Христе. "Путь Христа", а затем "Сошествие в Ад" были предопределены всем ходом творческого развития Ю.Кузнецова. Он идет в Рай — через ревизию ада, где "черное солнце блистало кромешным исподом" . Да не с каким-нибудь гоголевским ревизором, а с самим Сыном Божьим.

И показать свое падение в бездну с верой во взлет — разве нет в этом художественной честности, правдивости, "духа Истины" — вопреки всем обвинениям в "красивой и эффектной неправде"? Так поступали А.Блок и С.Есенин, которые в своем творчестве постоянно обращались к Образу Бога. Так поступали многие великие поэты — каждый в свое время.

Время поэта — это его время. Это время, где нет ни начал и ни концов, "ни поздно и ни рано". Поэма "Сошествие в ад" — о тех трех днях между Распятием и Воскресением, о содержании которых ни в одном апокрифе нет ни слова.

Есть между смертью Христа и Его Воскресеньем

Тайных три дня. В мою душу запали они.

Адом и Раем полны эти долгие дни.

В мировой истории поэт находит ту метрически не определенную, незаполненную мета-пустоту, в которой пребывал распятый Бог до Воскресения, и дерзнул заполнить ее. Сам факт встречи поэта с Христом в творчестве есть акт преодоления бездны между миром и Богом.

При всех самообольщениях по укреплению в сердцах наших веры Христовой, мы, к сожалению, всё дальше и дальше от Бога, по реальной жизни нашей. И поэт являет собой волевой пример сближения с Ним, тянется к Нему через всю бездну, надеясь на отзыв, на вспомоществование, на спасение души, наконец.

— А, это ты? — Его брови, как тучи, нависли.

Он задержался, как ночь в Гефсиманском саду.

— Прочь от Меня, ибо знаешь, куда Я иду! — вот первые слова, сказанные Христом поэту при встрече. Выражение: "А, это ты!" цитируется критиком дважды, с ироническим пояснением, что поэт оказывается "на дружеской ноге с Христом". Но что-то не слышно в этих словах приглашения радушного дружить накоротке. А есть суровость, взыскующая строгость. Христос направляется в Ад не с миром, но с мечом. И этим объясняется его гневная интонация.

Да, но как смеет поэт, который сам "не исповедовался", "не причащался", загнать в ад Гоголя, который, кстати, перед смертью "постился, соборовался, говел и причащался Святых Христовых Тайн..."? Здесь же и Тарас Бульба, который в аду оставляет трубку, а сам поднимается в рай. Наверное, и Гоголя он вытянет. Герой всегда чище автора. И его архетип может автора спасти. Так, возможно, и Василий Теркин спасает на том свете А.Т.Твардовского, своего автора, которого пытаются обвинить в предательстве родни, раскулаченной в годы сталинских репрессий.

Да, можно не согласиться с поэтом, что у него в аду, претерпевает муки вечные и А.Солженицын, и Гоголь, и Сталин, и любой иной из доброй сотни персонажей, в чем-то, по мнению Ю.Кузнецова, согрешивших против народа и страны. Но у поэта могут быть и свои соображения на этот счет, своя позиция. И Бог ему судья.

Ад — изнанка бездны. Она чревата немыслимыми образами. Оттуда выплывает чудовищное воплощение Сатаны — Левиафан:

Если всю бездну вместить в циклопический глаз,

То мы попали в зрачок, ненавидящий нас.

Это бездна ущербных образов изнаночных людей-нелюдей, порочных и ничтожных. Там Саломея потребовала у царя Ирода голову Иоанна Крестителя на блюде. "Мало того, что плясала над ней животом" ,— так еще и "месячной кровью блудница ее обстрекала" . И голова Крестителя, томящаяся в аду отдельно от тела вызывает нарекания критика. Логику появления и развития образа В.Хатюшин подменяет своими представлениями, утверждая, что "в ином мире, в том числе и в аду, пребывают не физические тела людей, но их души. И вряд ли душа будет и там находиться с отрубленной головою". Логично.

Если столь же облегченно воспринимать фантасмагорические картины ада босхианской силы, то о каком понимании природы творчества можно вести речь?

"Но, кстати сказать, если уж Данте у него — в аду, то где же в недалеком будущем быть и нашему адоизобразителю?"— вопрошает критик, как принято у него, самой постановкой вопроса подсказывая ответ.

У Данте девять кругов ада. У Кузнецова — такая метабездна, где ярусы неуловимо переходят друг в друга, где "ад погружается в Ад". И эта бездна — "под Вселенной". И верхним ярусом Ада может оказаться поверхность земли, со всеми нами, живущими на ней.

По большому счету, на земле и так повсюду видны признаки ада,который нынче как никогда выпер наружу. Просочился — как некая расчеловечивающая всё и вся субстанция. Она отражена сегодня и в серьезном искусстве, и в голливудских триллерах, в "трэше", "драйве" и тому подобном мусоре от искусства.

Не само ли общество нечистой совести вызывает ад на свет Божий, плодит чудовищной силы образы ада во плоти?

IV.

Поэту важно, пригвоздив эти образы СВОИМ взглядом к каменной вечности, не выпускать их оттуда.

Камень в кого-то попал, а в кого — неизвестно.

Только неистовым воплем ответила бездна.

Впрочем, я видел, в кого этот камень попал.

Он на излете Иуду сразил наповал.

В этой бездне, как в крестильной купели, важно побывать и духу поэта, чтобы испытать себя на прочность и набраться новых сил. Как в "Коньке-горбунке": либо вынырнуть из кипящего котла добрым молодцем, либо свариться, как царь. Либо остаться в бездне, либо вознестись очищенным от скверн во имя веры.

Сами испытав муки, поэт с Христом возносятся из ада. А за ними вслед к другие мученики, но далеко не все. Они оказываются ''над Вселенной", в ее ореоле.

Среди искупленных — и Адам с Евой, которая:

Так и стоит, прикрывая одною рукою

Белые горы, а темный пригорок — другою.

Изгнанные из Рая на Землю, они, соответственно попали в одну из разновидностей ада. Ад начинается там, где начинается грех. А через искупление греха начинается возврат в Рай.

Бездна, лежащая между миром и Богом, есть бездна греха. Господь, воплотившись и вочеловечась, преодолел эту бездну своей любовью к людям. И, будучи распят, воскреснув и взойдя на Небо, он преодолел ее в обратном направлении, дав нам, плотским и грешным людям, пример Боговосхождения. А В.Хатюшину почему-то непонятна эта прозрачная символика, в которой Сатана оказывается поражен от Христа "острым обратным концом" ветки вечнозеленой омелы.

Преодоление этой бездны человеком — подвижническая мучительная духовная работа, война со своими грехами, особенно грехами невидимыми, которых поэтому как бы и нет.

Ты сражался с невидимым злом,

Что стоит между миром и Богом... — пишет поэт.

Здесь возможны взлеты и падения, восхождения и срывы, победы и поражения. Разве не идет поэт Ю.Кузнецов дорогой к этой Христовой справедливости? "Путь Христа" — это путь не только самого Христа, это единственный спасительный путь всего человечества и каждого человека в отдельности. От языческого, от ветхоиудейского, от Евиного яблока, что от змия-искусителя,— всего того, от чего человечество страдает до сих пор.

Пень да колода, и всё еще падает в ноги

Мертвое яблоко с голосом: Будем как боги!

Какие боги? Ведь Бог — троичен и един. Это яблоко познания догмы зла и догмы добра, что тоже зло. Оттого-то оно и мертвое. Язычество продолжает создавать божков-кумиров на современный манер. Ветхозаветная мудрость, переиначенная на новый лад, всё больше склоняет человечество к поклонению золотому тельцу-истукану. И соблазны выплясывают Саломеями с экранов перед глазами сотен миллионов людей. В масс-медиа рекламируется общество потребления. И всё делается для того, чтобы вытеснить из наших душ нравственные ценности, вытравить святость и совесть.

"Будем как боги!" — это значит, что нет ничего выше твоих желаний и потребностей, что весь мир может провалиться, лишь бы "человекобог"-потребитель "завсегда мог чай пить".

Нет, "будем, как дети!" — призывает поэт вслед за Иисусом Христом. В "Детстве Христа" — наиболее чистой, родниково-хрустальной, девственно-первозданной поэме — мальчик Иисус собирает детей, чтобы сказать им о "жизни земной и небесной": "Дом ваш на небе" — и поднял на небо свой перст" . А девочки, слушая, "загляделись в его голубые глаза" . На палец указующий села стрекоза — и они "захихикали". Образ тем самым оживает, перестает быть книжным. Невольно явившись причиной маленького искушения, мальчик Христос "засмеялся, как легкий земной постоялец" .

Мы в России — в том числе и те, кто образован на основах марксизма-ленинизма,— все же носили в душе православные заповеди. Через русскую классическую литературу, где душа православная сохранена навеки, нам открывался великий канал, передающийся из вселенской бездны. Через отечественную литературу прорывались и прорываются к нам энергетические вихри — как вести о тех поединках и битвах, которые совершаются где-то вне нашего времени и пространства, но прямо влияют на них. Это вечная вселенская битва.

Люди с оружьем выходят из женского лона

И направляются в сторону Армагеддона...

Глухо об этом скрипела вселенская ось

И завывали пещеры, пустые насквозь.

Это те самые могильные пещеры, в одной из которых похоронили распятого Христа. Сегодня для России, как никогда, близка тема Христа, тема заклания Божьего Агнца. Всё пространство страны стало своего рода жертвенным алтарем. Россия — не тот ли это агнец, приносимый в жертву ради будущего благоденствия всего человечества? Уже принесена в жертву советская держава. Теперь на заклание ведут Россию — ведут не только ее новые хозяева, но и долготерпеливая жертвенная психология самого русского народа. Неужели это приведет ее лишь к окончательной гибели и не даст воскреснуть впоследствии?

В связи с этим приведу отрывок из небольшой, но весьма значимой статьи И.Р.Шафаревича "Почему русские терпят?": "Терпение — это стратегия неагрессивного взаимодействия с миром, решения жизненных проблем не за счет насилия над миром и потребления его ресурсов, а в основном за счет внутренних, духовных усилий. И это особенно важно сейчас, когда так ясно, что ресурсы природы, которые человек может эксплуатировать, ограниченны, в то время как о границах духовных сил человека нам ничего не известно. Именно идеология, противоположная "терпению", — "фаустовский дух", а точнее взгляд на мир как на бездушный материал для деятельности человека, сформулированный в призыве к "покорению природы",— создала тот экологический кризис, который сейчас угрожает существованию человечества и всего живого на земле".

Приносимая в жертву Россия, возможно, на какое-то время отдалит гибель человечества, избавляя его, как Христос, от кары за грехи. Но, возможно, нынешнее "сошествие России в ад" несет на себе отблеск того символического значения, которое имело сошествие в Ад Господа нашего Иисуса Христа.

В.Хатюшин ничего этого не воспринимает, работая на уровне соответствия текста поэм букве, но не духу Евангелия.

Отговорила моя золотая поэма.

Всё остальное — и слепо, и глухо, и немо.

Даже здесь вроде бы критик и вроде бы поэт умудряется ничего, кроме "обычного", "конечного самолюбования" не увидеть, утверждая, что "всё остальное, "даже само Евангелие", для Кузнецова "немо" и "глухо". Но ведь здесь — совсем иное. Открытая, увиденная творческим усилием поэта бездна — снова закрылась. Душа устала — ей нужно набираться новых сил. Но силы уже не те, и неизвестно, придут ли они еще.

Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.

Дай мне смиренную старость и мудрый покой!

г.Смоленск

(обратно)

БУРЯ В СТАКАНЕ ВОДКИ или благодарственное письмо Владимиру ГУСЕВУ

Несравненный вы наш Владимир Иванович!

Ну, удружили! Ну, отметили! Благодарствую, в литературные деятели возвели.

Отвечаю незамедлительно: и вы — тоже молодец! Сколько лет вас знаю, а подобный темперамент в писанине заметил впервые. Видимо, действительно, за живое задело. Как же, круто обиделись, ведь ваш несравненный "материал" провалялся в газете "полгода без всякого движения"…

Уточняю. Не полгода, а три с половиной месяца.

И "валялся" бы там, может, и еще полгода, если бы действительно не ваш покорный слуга.

И не потому что "нынешняя Литгазета не отражает, конечно, ни литературы, ни "процесса", ибо "ведет свои не очень хитрые сионистские дела с 5-процентным допингом патриотизма (всё известно)", а просто потому что ваш "Дневник-64" как не был востребован за долгие годы иными, лучшими СМИ, так и сейчас с трудом пробивал дорогу на страницы "ЛГ".

Почитайте газетный "портфель" за последние четыре месяца и убедитесь, что и Вл.Соловьев, и М.Алексеев, и все остальные тексты, опубликованные на пятнадцатой странице, гораздо конкурентоспособнее.

Не мне вас учить, газета — орган коллегиальный и стремящийся к актуальности. А "дневник" 40-летней давности — дело архивное, отчасти книжное или же журнальное. Вполне может еще 40 лет подождать. Зря обиделись. Следовало бы, хорошо поразмыслив, публикацию в "ЛГ" гордо снять, тогда бы колоночка смотрелась эффектнее. А так — она саморазоблачительна по сути. И зависть в ней проглядывает, и другое "густопсовое" хамство.

Интересно все-таки: что это вы в такой "дешевке" столь стремились опубликоваться? И не только вы, суперталантливый, но и "все-все", по вашему мнению, надеются, в свою очередь, мелькнуть в Литгазете неизвестно зачем.

Наверное, вы правы и в том, что давно пора дивизию СВОЮ завести (вербуете же в "свой союз" бессловесных и привычных "тянуться" перед "начальством"), а еще стенгазету дивизионную; впрочем, вот тут я смелочил, у вас ведь многотиражка есть. Вроде как тысяча экземпляров тираж. Стишки-с двустопные, ученические напечатать можно, опять же — гневливые статейки. Совсем как БОЛЬШИЕ.

Можно устроить бурю в стакане с водой, впрочем, и здесь я, видимо, не точен с выбором напитка. А потом песни попеть хором, якобы народные. "Летят утки". Газетные "утки" в основном. Слушал я, не раз слушал пение, репертуар весьма однообразен. Подпевать как-то не хочется.

При всей воспетой вами моей "ловкости" стало за вас неловко.

Прекрасно помню вас в 1970-м и далее, "новомировца", с "идеалами", со "способностями" (О чем, кстати, и "Дневник-64"). Как же, и меня тоже три года "чему-то учили", видимо, "делать свои дела", писать прозу, стихи, статьи, эссе… (Что-то мои переводы забыли, а это немаловажная сторона моей деятельности!). Что ж, дорогой "учитель", спасибо за науку.

Только давненько не брал я в руки ваших высокохудожественных книг.

И вот что интересно еще. Году эдак в 1975 вы написали мне рекомендацию в СП СССР, а собственно, за какие такие заслуги? (Кстати, рекомендовали еще Павел Антокольский, Вадим Шефнер и Константин Ваншенкин, это вашу подгулявшую память освежаю) Поделились бы, чем это вы "расплатились" со мной за публикацию в свое время (в конце 80-х) вашего предисловия к "подарочному" Игорю Северянину? А сейчас — чем собираетесь — за "дневник"?

Всё намекаете на что-то "бартерное", давайте уж из наших личных взаимоотношений приведите примерчик.

Понимаю-понимаю, ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным.

Но амбиции вот пора бы умерить. Возраст все-таки аксакальский. Неудобно так исходить желчью и завистью, голубчик. Памятуя свои врачебные навыки, советую последить за "давлением", принимать что-то успокоительное. Главное — никакого алкоголя. А то ведь и чертики зеленые примнятся, и "идеально поставленная информационная сеть", и вообще "тридцать тысяч курьеров"… Вот уже "вампиры, бродячие трупы и сплошной мат" жизни не дают. Да еще "деньги… деньги", забыл о главном предмете зависти. В одном начальном абзаце они трижды помянуты.

Вернусь к "мелькании" моего имени. Вам, профессиональному критику, тут бы и карты в руки. Возразите по существу моих статей и эссе. Отрецензируйте прозу (читали же и весьма одобряли), а еще лучше — совсем свежую книжку стихов. Там за сорок лет собралось. Надеюсь, богатый материал для анализа. А можно передернуть и "пропесочить". (Опять же вы, зайдя в редакцию, хвалили мой сборник. Или слукавили, мол, аукнется?) Неужели уже только плеваться умеете? Слюны когда-нибудь может не хватить.

В следующей инвективе рекомендовал бы намекнуть, что за меня пишут "рабы", "команда". Вроде как у Дюма и Ко. Бесплатно дарю идею очередного "разоблачения".

А то ведь плохой замах хуже… Надеюсь, помните присказку.

Возвращаясь к вашим вводным, мол, "много всяких претензий, а как выходит на объективные критерии, так одни провалы", замечу, что важного "поста на публикациях" я официально не занимал, были-были и повыше начальники, всякие ведущие редакторы, и как сменялись они, можно проследить по газетным страницам. Уже год как я занят в книжной редакции. А подготовка некоторых редакционных материалов — это отдельные поручения и, увы, или к счастью, всегда под неусыпным контролем начальствующего состава. В "ЛГ" эта "пирамида" не большая, но и не маленькая. Тут, как говорится, комар носу не подточит.

Что собственно я и втолковывал вам, незабвенный учитель, неоднократно. Да ведь вы — Фома неверующий. Руководствуетесь только собственными измышлениями. Вам лишь бы "плюнуть и растереть". А поразмыслить, посопрягать, наконец, согласиться с другим мнением… Никак не получается.

И ведь забыто, что газетка ваша года три назад испрашивала у меня стихи и публиковала их полной страницей (кстати, до работы в "ЛГ"), лично вы у меня также почему-то просили прозы и публиковали мою повесть о прошлом годе (то бишь именно полгода назад). Как-то концы с концами не сходятся. "Провалы", и не только в памяти. Настоятельно рекомендую ноотропил. Действенное средство.

Впрочем, искренне вам благодарен еще раз. Наконец-то разглядеть под маской доброжелательного собеседника истинную личину чрезвычайно полезно. Что-то при всей своей мифической "ловкости" (ни бесплатной квартиры "от союза", ни поездок за границу, ни премий) стал я излишне доверчив. То-то надписав вам, метр, уважительно свежую книжку, не подумал, к сожалению, еще и о посвящении, скажем, таких строк:

Это небо, эти выси,

солнце, что висит, слепя…

Отвратительно зависеть

от других, не от себя.

Ты — в летах, а всё неловок,

жучат все тебя, как встарь…

Что ж, взгляни, как энтомолог:

вошь ведь тоже Божья тварь.

Клещ ли, клоп, блоха — смирись-ка,

каплей крови поделись…

Отвлекись. Как Божья сиська,

ткнется в губы неба высь.

Трубочкой сложивши губы,

пей невидимый озон,

а обиды, словно клубы,

скроются во мгле времен.

Да, несравненный Владимир Иванович, не один вы в претензиях, много вас таких, лакомых до "процесса", до свежатинки, до "крови"; иные ваши заединщики, правда, скончались, не добившись желанного результата. Но что-то вы сами первым начали с мертвецами брататься и равнение на них держать. Следует, наверное, задуматься о вампирах и об укушенных ими. О подлинных "оборотнях" напишу попозже. Или же кто-либо побасистее. Напоследок еще раз благодарствую на "тихом незлом" слове.

23 июля 2003 года

Виктор ШИРОКОВ

(обратно)

Иван ЕВСЕЕНКО ВСПОМИНАЯ “Ал.Миха”

Мне везло в жизни на дружбу с фронтовиками, ровесниками моего отца, или с теми, кто пережил войну в подростковом, юношеском возрасте: Евгением Носовым, Дмитрием Гусаровым, Александром Михайловым, Александром Галановым, Юрием Гончаровым, Глебом Горышиным, Георгием Семеновым и многими другими. Нас объединяла с ними война: их — по участию в ней на фронте или тяжелому выживанию в блокадном Ленинграде, в осадной Москве, в эвакуации, а меня — по рождению на оккупированной территории в самый разгар Курско-Орловской битвы. В каждом из фронтовиков, уцелевших на той войне, я видел не уцелевших на ней моего отца и деда. Никто из фронтовиков ни разу меня не подвел, не предал — наоборот, они всегда подставляли свое плечо, выручали в самые тяжелые моменты жизни, чего, увы, не скажешь о моих ровесниках. Те и подводили, и предавали, и предают до сих пор. Тут уж слова из песни не выбросишь.

Для работы в журнале "Литературная учеба" Александр Алексеевич Михайлов привлек многих выпускников Литературного института: моих товарищей по залыгинскому семинару Святослава Рыбаса, Ярослава Шилова и закончившего годом раньше нас институт Виктора Суглобова, который учился в семинаре Бориса Бедного. Приглашал Александр Алексеевич на работу в "Литучебу" и меня, ходил по разным инстанциям в Союзе писателей, в ЦК ВЛКСМ и ЦК партии, но, к сожалению, вызволить меня из Воронежа не смог. Я к тому времени уже был женат, обременен семьей, из комсомольского, молодежного возраста давно вышел, и никто в высоких этих кабинетах не горел особым желанием переводить меня в Москву, давать прописку, квартиру. Может, оно и к лучшему.

Не сумев вытащить меня в Москву, Александр Алексеевич однажды сам появился в Воронеже. В благословенные советские годы в Союзе писателей РСФСР часто практиковались выездные заседания Секретариата. В 1981 году такой Секретариат, посвященный работе с молодыми литераторами, проводился в Воронеже. К нам понаехало множество именитых писателей во главе с Сергеем Михалковым: Михаил Дудин, Давид Кугультинов, Евгений Носов. Из разных уголков страны были приглашены молодые литераторы, которые впоследствии тоже стали известными писателями: Сергей Алексеев, Борис Шереметьев, Анатолий Курчаткин, Юрий Стефанович (к сожалению, слишком рано умерший). Александр Алексеевич представлял "Литератур- ную учебу". Мне посчастливилось выступать с ним в одной группе в Воронежском лесотехническом институте, вдоволь там наговориться и даже поспорить.

Мне тогда не очень нравилось, как Александр Алексеевич ведет журнал. Там было много ученического, школьного, журнал как бы рассчитывался в первую очередь на молодых, начинающих литераторов, на обучение их, а то и натаскивание литературному мастерству. Мне же представлялось, что журнал должен быть рассчитан на широкую читательскую аудиторию. То есть читатель, беря в руки журнал "Литературная учеба", мог познакомиться в нем с произведениями молодых писателей, запомнить их имена. Главное — поддержать молодого писателя публикацией, а литературному мастерству, таланту (он либо есть, либо — нет) через журнал не научишь. Я это знал по собственному опыту. Еще в деревенской своей жизни, в конце пятидесятых годов, я выписывал журнал "Вопросы литературы" и, увы, он мало чем помог мне стать писателем.

Я высказал Александру Алексеевичу все свои суровые соображения. Он выслушал меня внимательно (к тому времени я уже отработал в журнале "Подъем", заведуя отделом прозы, без малого десять лет и кое-какой опыт в издательских делах имел), вначале попробовал спорить, отстаивать свои взгляды и свою позицию, а потом вдруг согласился со мной:

— Может, ты и прав.

Как бы он в дальнейшем повел журнал, неизвестно, но вскоре Александр Алексеевич редакторскую, издательскую деятельность оставил. Его избрали Председателем правления Московской писательской организации. Ноша куда как тяжела. Начиналась пресловутая перестройка, трудные, последние годы советской власти. Творческая интеллигенция, писатели (и особенно московские) бунтовали; делились на лагеря и кланы, расшатывали эту не очень любимую ими советскую власть, которая, впрочем, неплохо их кормила. Александр Алексеевич, как мог, старался помирить враждующие стороны, но не помирил, о чем честно признался на одном из пленумов (а может, даже и на съезде) Союза писателей РСФСР, где я тоже присутствовал.

В годы председательства Александра Алексеевича мы часто встречалиоь с ним в ЦДЛе, правда, всегда накоротке — ему постоянно было некогда, не до разговоров: он все время спешил то на какие-то заседания и конференции, то на трудные писательские разборки, которые без него никак не могли обойтись. Я не сетовал, понимал Александра Алексеевича: сам, хоть и недолгое время, но был ответственным секретарем Воронежской писательской организации.

Одна из тех встреч, уже на излете службы Александра Алексеевича, мне запомнилась особо. В очередной свой приезд в Москву я попал в ЦДЛе на печальное событие — хоронили Анатолия Передреева.

Александр Алексеевич, с красно-черной повязкой на рукаве, руководил всей траурной церемонией: предоставлял прощальное слово выступающим, утешал родственников покойного. Но вот все речи были произнесены, все слезы выплаканы, гроб стали выносить из Малого зала ЦДЛа. Мы с Александром Алексеевичем отошли в сторонку, скорбно помолчали, а потом он вдруг сказал:

— Вот так живут у нас в России и вот так умирают поэты.

Тогда, у гроба Анатолия Передреева, не все еще, кажется, понимали, какая нас постигла утрата. С его смертью мы, быть может, потеряли последнего русского национального поэта такой величины и такой силы. Александр Алексеевич это понимал. Поэтому и произнес столь суровые и столь горькие слова.

В последний раз мы с Александром Алексеевичем виделись осенью 2000 года. Я забежал перед отъездом в ЦДЛ, где у меня была назначена встреча с кем-то из московских друзей. В фойе увидел объявление, извещавшее, что в этот день проводится вечер, посвященный памяти Федора Абрамова. Среди участников вечера значилось и имя Александра Алексеевича. С Федором Абрамовым они были земляки, архангелогородцы, почти ровесники, прошедшие войну, раненые на ней и изувеченные. Александр Алексеевич много и пронзительно писал о Федоре Абрамове и при его жизни, и после смерти.

Народ уже начал потихоньку заполнять фойе. Наконец появился и Александр Алексеевич. Он вошел, как всегда стремительно и как-то по-мальчишески бойко, хотя давно уже бродили слухи, что он тяжело и опасно болен. Мы обрадовались друг другу. Я начал осторожно и с тревогой спрашивать Александра Алексеевича о здоровье. Он ответил беспечно и всё с той же никогда не покидающей его иронией:

— Что-то там находят. В госпитале лежал, — но минуту спустя ушел от этого разговора и стал приглашать меня на вечер. — Оставайся, послушай.

Я рад был бы и остаться, но поезд уходил всего через час. Мы посожалели с Александром Алексеевичем об этом обстоятельстве, попрощались и разошлись: он на второй этаж ЦДЛа, где его ждали участники вечера, а я на Павелецкий вокзал.

После этой тоже, казалось бы, мимолетной встречи у нас Александром Алексеевичем вдруг завязалась переписка. Первоначально виновником тому был мой сослуживец по журналу "Подъем" — критик Вячеслав Лютый. В конце восьмидесятых годов он учился в Литературном институте на семинаре Александра Алексеевича.

Слава Лютый на правах ученика изредка переписывался с Александром Алексеевичем. В каждом ответном письме тот передавал мне приветы, а однажды посетовал: дескать, прислал бы старому писателю книжечку. По своей наивности и незнанию нынешней провинциальной литературной жизни Александр Алексеевич, наверное, думал, что у меня, как и прежде, выходят книги. А они не выходили с 1990 года, да и вряд ли когда будут выходить. Но и не откликнуться на этот упрек и просьбу Александра Алексеевича я не мог. С известной долей дерзости я собрал шесть номеров журнала "Подъем", где был напечатан мой роман "Забытое время" и послал увесистую бандероль Александру Алексеевичу, не очень-то в общем и надеясь, что тот будет сколько-нибудь подробно читать мой фолиант.

Я счастливо ошибся. Александр Алексеевич не только прочитал роман (один из немногих писателей, удостоивших меня этой чести), но даже написал подробное и обстоятельное письмо, в котором высказал свое мнение о романе. Я воодушевился и стал ежемесячно посылать Александру Алексеевичу журналы. Он придирчиво читал их, радовался нашим удачам, огорчался просчетам. Во втором и третьем номерах "Подъема" за 2002 год была опубликована моя повесть "Паломник" (впоследствии она публиковалась еще и в "Роман-газете", где мне была, присуждена за нее премия "Образ") о последнем в селе Малые Волошки участнике Великой Отечественной, войны, который совершает паломничество в Киево-Печерскую лавру, дабы помолиться там за всех, грешных и праведных. Во время этого паломничества он и умирает.

Александр Алексеевич повесть прочитал, высказал мне в ответном письме свое мнение о ней, а потом вдруг написал рецензию для газеты "День литературы". Как было мне, не больно избалованному критикой, не порадоваться такому вниманию Александра Алексеевича?

Посылая Александру Алексеевичу журналы, я лелеял и надежду как-либо заманить его в авторы "Подъема", часто просил об этом, даже предлагал какие-то темы. Он от сотрудничества не отказывался, но постоянно ссылался на нездоровье. В конце 2002 года Александр Алексеевич написал мне последнее письмо, в котором просил журналы больше не присылать — читать их сил уже никаких нет. Сам же прислал две свои книжечки: "Вехи" и "Моя Гиперборея". Одна из них была издана в Москве городской организацией СП России тиражом в 150 экземпляров, другая Архангельским издательством Поморского университета тиражом 1000 экземпляров. Такие вот ныне дела литературные. На книжечках были очень дорогие для меня надписи:

"Ивану Евсеенко сердечно с пожеланиями добра и успеха в литературе.

Ал. Михайлов.

30.10.02 г."

"Ивану Евсеенко, родственной души русскому писателю, чье творчество высоко чту.

Ал. Михайлов.

30.10.02 г."

После этого последнего письма и последней бандероли Александра Алексеевича я затаился, не зная, как поступать в столь непростой ситуации. Выполняя его просьбу, я месяца полтора молчал, но первого января 2003 года решил все-таки позвонить ему, чтобы поздравить с Новым годом и Днем рождения (Александр Алексеевич родился 1 января 1922 года). Он сам подошел к телефону, слабым и очень тихим голосом отозвался, ответно поздравил меня с Новым годом. Я успел ему сказать, что в шестом номере "Подъема" за 2003 год, приуроченном к тяжелой дате в истории нашей страны, годовщине начала войны, мы будем публиковать его статью "Разговор с солдатом, что "убит подо Ржевом в безымянном болоте". Он поблагодарил меня за эти намерения, и на том мы расстались.

И как оказалось — навсегда, Александр Алексеевич Михайлов умер в начале апреля 2003 года, один из последних солдат и героев Великой Отечественной войны и один из последних могикан великой нашей литературы ХХ-го века.

Его публикация в журнале "Подъем" стала уже посмертной.

г.Воронеж

ПИСЬМА А.А.МИХАЙЛОВА

"Дорогой Иван!

Спасибо, что вспомнил — прислал свой роман, хотя и напечатанный в журнале. Искренне сожалею, что роман "Забытое время" не нашел своего издателя — он вполне заслуживает, он должен стать книгой.

Прочитал я его, не откладывая, и прочитал с немалым интересом. Во-первых, порадовался тому, что ты остался верен традициям русской реалистической школы, которая далеко не исчерпала свои возможности, а во-вторых, что ты стал зрелым мастером, уверенно владеющим инструментарием психологической прозы.

По случаю (т.к. я редко вылезаю из загородного захолустья) мне пришлось похвастать тем, что прочитал твой роман, трем человекам: В.Гусеву ("Евсеенко — хороший писатель" — его реакция), Р.Кирееву ("Как он мог написать такой большой роман, он же больше двух часов не может работать за столом?!") и С.Золотцеву ("Да, я писал о другом его романе и этот тоже читал"). Все разделили мое уважительное отношение к И.Евееенко.

На мой взгляд, самая большая твоя удача — образ Валентина Евгеньевича, человека с неплохими задатками, но пришибленного обстоятельствами, рано постаревшего. Удача здесь прежде всего в психологическом наполнении поступков, поведения этого персонажа в разных возрастных категориях.

Колоритны, неординарны и такие второстепенные персонажи как Журавель, капитан Данилов, Гриша Сытник. Они взяты из жизни, замечены, выделены — неповторимы.

Роман, по-моему, безукоризненно выстроен. Параллельное течение времен, с сохранением до конца развязки сюжета, исполнено искусно. Однако тут я всё же хочу высказать такое соображение: в том и другом времени, в сюжетном, событийном развитии есть не вполне оправданные замедления (отвлечения). Такое впечатление, что автор не может пропустить ни одного человека, встретившегося на пути героя, ни одного самого незначительного факта, даже предмета (улицы, здания, скамейки), чтоб не сказать о них всё, объяснить, как говорится, до тюри. Я как читатель принимаю твое неспешное повествование, но оно тоже должно иметь свою динамику, соотнесенную с неспешным временем, с психологией современного читателя. Вот тут и есть некоторая сложность. Впрочем, может быть, я и не прав.

Позволю себе высказать еще два соображения. Мне показалось, что Оленька, главная героиня романа, могла бы выглядеть более привлекательно, точнее сказать, более близкой и понятной читателю, если бы она имела хоть какие-то слабости в характере, если бы не была облечена — и физически, и нравственно, и духовно — в безукоризненно белые одежды.

А второе, это сцена в парткоме. Она написана хорошо, но прозвучала бы еще сильнее, убедительнее, если бы ты нашел художественное решение (и это тебе вполне по силам, я уверен), а не обошелся документом (выступлением Шолохова и письмом Чуковской).

Ну вот, кажется, и всё. Более подробно писать уже не могу, старость одолевает (1-го января — 80!), сил нет. Но, как видишь, по-прежнему еще придирчив. Может, что-то по-стариковски уже не понимаю, извини. Роман-то, чтение его доставило мне удовольствие — в этом и радость.

Привет твоим коллегам — Саше Голубеву (А.А.Голубев, директор журнала "Подъем", поэт, в начале 70-х годов заочно закончил Литературный институт им.Горького, семинар Ал.Михайлова.— И.Е.) и Славе Лютому, успехов вам и поздравление с Новым годом!

Искренне — Ал. Михайлов.

24.12.01.

Ранчо Жуковка".

"Дорогой Иван!

Тут я, как умел, сказал о твоей повести. (Повесть "Паломник", опубликованная в журнале "Подъем" и "Роман-газете" — И.Е.) Послал, по договоренности, в "День литературы" Володе Бондаренко. Ты уж сам следи, когда напечатают, я нынче человек загородный, малоподвижный, старый, не способный совершить паломничество даже к Храму Христа Спасителя.

За "Паломника" тебе большое спасибо! В конце слез не сдержал.

Ал.Михайлов.

Р.S. Не забывайте достойного человека, очень больного — Толю Абрамова! Анатолия Михайловича!"

"Дорогой Иван!

Вот сегодня, 16-го, мне Володя Бондаренко сказал следующее: "Рецензию получил, мы Ваню Евсеенко любим, вас тоже любим. Даем ее в июне. В майском номере всё заполнено".

Я уж потом подумал: майский-то номер выходит в середине месяца, то есть — вчера-сегодня. Так что "в июне" — это может значить и "в июле"? Перезванивать не стал — следи сам, важно, что напечатают.

Ну, и еще пару слов про "длинноты", т.е. подробности, о письме как традиции русской прозы. Насчет традиции ты прав. Только вот длинноты у Достоевского, на которого ты ссылаешься, в некоторых случаях просто нестерпимы, особенно учитывая его стилистическую, увы, неряшливость (хотя, м.б., это крепко сказано, но я лет 5 тому назад перечитал всего Достоевского — с великой пользой для себя. Некоторые вещи по второму и даже — "Братья Карамазовы" — по третьему). Славен он, конечно, не как стилист, не подробностями описаний и мастерством диалогов, а как пророк и психолог несравненный!

Впрочем, что это я пустился в литературоведение? Устал уж от всего этого. Учить я тебя не собираюсь, ты уже сложившийся писатель, притом хороший, истинно русский писатель. И дай тебе Господь удачи в этом деле.

Обнимаю. —

Ал. Михайлов. 16.05.02.

Привет твоим коллегам, Саше и Славе."

"Дорогой Иван!

Журнал твой получаю регулярно — спасибо. Просматриваю и кое-что читаю. Хорошо уже и то, что ваша маленькая команда не дает ему сойти в Лету. Журнал выходит на достойном уровне, дает выход к читателю людям, не посторонним литературе. И за это вам воздастся, коли жива будет Россия, не погибнет ее культура под тайфуном звуко-говоряще-пишущей попсы. Дело ведь уже дошло до того, что газета "Московский комсомолец" назвала эстрадного 75-летнего стрикулиста Андрея Дементьева "легендарным поэтом"! Где же мера вкуса, мера ответственности? Правда, повод был — и это вызывает сочувствие — у него обокрали квартиру. Но сам пострадавший более всего сожалеет, что украли "концертные костюмы, великолепные смокинги". Поистине — Поэт без смокинга — в России не поэт! В сегодняшней России. Какой поэт без эстрадного шоу, без смокинга Андрея Дементьева? Голый король.

То, что ты написал о похоронах дорогого мне человека и прекрасного русского писателя Евгения Ивановича Носова и об отношении к нему наших патриотических писательских вождей, можно назвать не иначе как позором России. Шумят о патриотизме, бия себя кулаком в грудь, а сами думают более всего о себе, о своем благоустройстве, о своем комфортном бытии .

Мне не так часто и много пришлось при жизни встречаться с Евгением Ивановичем, хотя я читал всё, что он публиковал в прежние годы. Встречи же всегда носили дружеский характер, как вообще между писателями фронтового поколения. Евгений Иванович был человеком без локтей, не умел да и не хотел куда-то пробиваться, кого-то отталкивать, он казался замкнутым, несколько даже стеснительным. Хотя в общении очень нуждался. Лет, наверное, 7-8 назад я прочитал, кажется, в "Москве" его рассказ, очень понравившийся мне, и написал ему об этом. Женя откликнулся с большой радостью, из его письма видно было, что он обделен вниманием товарищей по литературе. А писатель он от Бога, приметливый и внимательный к жизни души и тела, великолепный живописец и стилист. Недаром его приметил А.И.Солженицын, который лишних слов похвалы коллегам не разбрасывает. Зато коллеги на него со страниц "Нашего современника" немало помоев выплеснули.

Я теперь сожалею о том, что к концу жизни разошлись бесконечно уважавшие и ценившие друг друга Носов и Астафьев. Узнал об этом из "Лит.России"" кажется, в июле, из мемуара одной дамы (фамилии не помню)... Я многие годы дружил с Виктором Петровичем, почти до конца его жизни обменивались с ним письмами и знаю, как высоко ценил он Носова-писателя. Помню даже, говорил в таком духе: "Вот видишь, Женька мало пишет, а зато подает всё в таком виде, будто на блюдечке с золотой каёмочкой". Среди "деревенщиков" считал его первым стилистом.

И вот пробежала черная кошка между ними — жаль. Я тоже выговаривал Виктору за кое-какие его высказывания и поступки, хотя делал это корректно, зная Витин взрывной характер, но дружеских отношений это между нами не портило. А вот за роман "Прокляты и убиты", который наши патриоты и военные деятели (не все!) подвергли обструкции, — я готов сражаться до последнего патрона. Ну, да что теперь говорить. Были б живы да, по случаю, встретились бы втроем за столиком, выпили по рюмке по-стариковски, сказал бы я им: "Ребята, Витя, Женя, вспомните-ка себя молодыми да горячими, с автоматами в руках! Мало повоевали? Давайте-ка потолкуем по-дружески, ведь жизнь прожита. За вами книги, миллионы их читателей. За вами Россия-матушка. Поберегите сами себя и друг друга". Все-таки досадна мне эта капля горечи вослед ушедшим из жизни дорогим для меня людям… Пусть Господь примет их души в Царство небесное.

Вот видишь, в два присеста написал такое большое письмо, чего уже давненько не делал — стар стал, слаб, а письма я и раньше не любил писать, делал это только по нужде.

Привет Саше и Славе,

Искренне твой

Ал. Михайлов.

Р.S. Надеюсь, "День литературы" с рецензией ты имеешь?"

"Дорогой Иван!

Где ты, вернулся ли из Вологды, с юбилея?

Василию Ивановичу — 70! О нем мало сказано — большой русский писатель, он — вернейшее выражение русской породы, самого ее золотого, плодоносного ядра. Глубоко сожалею, что жизнь как-то не свела меня с ним поближе, как с Абрамовым, Астафьевым... Кстати, в одном из юбилейных интервью В.И. посетовал, что, опять же, жизнь развела их с Астафьевым, посожалел об этом. И в самом деле — жалко. Оба Богом мечены, оба о России, о народе своем радели. Дай Бог еще долгие годы В.И. продолжать это свое радение в новых творениях.

Я тебе, Иван, писал, что собираюсь лечь в госпиталь, нужда заставляет. Неделю жил в городе (постоянно-то я живу на даче), ходил по поликлиникам, сидел в очередях, сдавал анализы. Устал до безумия. Наконец, собрал всё, что надо, получил направление. Поехал в госпиталь и — получил от ворот поворот… из-за недостачи одной абсолютно формальной справки. Ты знаешь, дорогой мой друг, я сидел перед зав. приемным отделением, молодой женщиной, старый больной человек, четырежды раненый на войне, после войны перенесший несколько операций. Я видел, как она смотрит на меня, сквозь меня, я понимал (об этом меня предупреждали дети!), что мне надо сделать, и я даже (опять-таки по наущению детей) подготовил необходимое… И тут как гвоздь в голову: да что ж это такое, неужели и здесь, в госпитале для ветеранов войны? Да это же унижает прежде всего меня, я же солдат, служил Отечеству, с четырьмя боевыми орденами и четырьмя ранениями…

Такая на меня волна накатила!.. Господь уберег — не накричал, не нагрубил, хотя был на грани. Встал, сказал: "Больше я к вам не приду. Бог нас рассудит". А когда вышел из госпиталя — не выдержал, заплакал. Стар и слаб стал. И хотя на следующий день взял нужную справку, но для себя решил: в госпиталь этот больше не пойду. Знаю, что осталось мне немного — хотя об этом один Бог знает. Его воля на это. На нее и положусь.

И — вот совпадение — на следующий после моего посещения госпиталя день и был совершен захват заложников в доме культуры, который расположен как раз напротив госпиталя, так что пришлось 500 человек больных эвакуировать из него по больницам города. В госпитале и располагался штаб по освобождению заложников. Такая трагедия. Так что моя стариковская немощь на фоне гибели более сотни молодых людей (заложников) и верно не стоит внимания.

Второй присест понадобился, чтобы дописать письмо. Я ведь нынче почти и не пишу никому. В тебе, Иван, я почувствовал какую-то родственную душу и ту добропорядочность, которую в наше время встретишь среди людей культуры разве что в провинции. Потому и не могу ограничиться простой отпиской. Да и проза твоя мне близка, понятна, она очень русская, на душевной боли замешанная. Так что пиши, пока рука карандаш держит.

А письма Астафьева и копии моих (не всех) писем я, с частью своего архива, передал в Архангельск, в Университет, который я кончал как пединститут. Подарил ему 4 тысячи книг с автографами писателей. Приглашают в ноябре на 70-летие, очень зовут, а я — уже не могу. А так хотелось бы… Да и письма Витины пока нельзя публиковать, еще живы некоторые литераторы, про которых он высказывался по-астафьевски круто. Но ни о ком из своих друзей, с которыми разошелся, — ни одного даже обидного слова.

Да, еще насчет воспоминаний. Кое-что у меня написано. Была рукопись книги. Даже отредактирована. Но — не вышла. Какие-то части из нее в разных местах публиковались. Увы, многого не написано. В т.ч. и про войну. А теперь уж нет сил.

Ну вот, кажется, и всё.

Храни тебя Господь.

30.10.02.

Ал.Михайлов.

Р.S. Не перечитывал, может, где и ошибки есть..."

(обратно)

Валерий СЕРДЮЧЕНКО РЯДОМ

"Человек — это звучит горько". Максим Горький, правда, утверждал нечто прямо противоположное, но он не "сущего", а "должного" человека имел в виду. Сущее же человечество вызывает глубокое уныние у автора этих строк. Это же надо! Получить доступ к Мировой Сети — и забить её порнографией и анекдотами. Просто уму непостижимо, какое завистливое, злобное, похотливое, самодовольное и нечленораздельное существо вылезло на нас из Internet. Автор не о присутствующих говорит. Электронный портал "Дней литературы" смотрится алмазом чистейшей воды, романтичным интеллектуальным гидальго на фоне мириадов самопальных сайтов, где правит бал себялюбие, прохиндейство и порок. Воскресни Иисус Христос сегодня — уж он точно сменил бы миро и лавр на канистру с бензином.

Вместо него это проделали Сталин и большевики. В "Легенде о Великом Инквизиторе" Достоевский гениально угадал сакральную близость между плотником из Назарета и тбилисским семинаристом. Достоевский и сам ходил в молодости в неистовых заговорщиках, познал ужас смертной казни, но изменил революции в пользу Христа. Тем не менее (цитируем), "в произведениях Достоевского иногда трудно решить, где, собственно, кончается старец Зосима, где начинается Великий Инквизитор?" (Константин Леонтьев). Автор сего, написав о Достоевском массу работ и диссертаций, тоже не может удовлетворительно ответить на этот вопрос, но призывает читателя вспомнить "огненный поцелуй", который Иисус Христос запечатлел на иссохших устах Инквизитора перед тем, как "в смущении и молчании удалиться прочь". Те, кто механически числят Ленина и Сталина в преступниках, а большевиков — шайкой уголовников, напоминают поверхностных новозаветных образованцев, вот так же (и за то же самое) клеймивших команду Христа. Образованец не обладает порождающим сознанием. Он вторичен с головы до ног и подобен гоголевской бабе: "баба что мешок, что положат, то несёт". Его голова загружена тем, что вкладывают в неё другие.

Кого и что, собственно, преследовали большевики? Они преследовали богатство, распущенность, моральную нечистоплотность и противодействие тому образу жизни, какой однажды попытались осуществить три тысячи иерусалимцев после вознесения Христа: "...Были вместе и имели всё общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого " (Деян. 44-45).

В отличие от Христа Сталин не переоценивал возможностей человеческой природы. Он знал, что пороки из человеков можно выбить только палкой, причем делая это беспрерывно, беспощадно и на протяжении нескольких поколений, чтобы создать у них условный, а затем и безусловный рефлекс отвращения ко всякому эгоистическому греху. Сталин не случайно ассоциировал свою партию с "орденом меченосцев": историю библейских левитов он усвоил очень даже хорошо и время от времени зеркально воспроизводил партийные чистки, устраивавшиеся левитами среди самих себя:

"И сказал им: /.../ Возложите каждый свой меч на бедро своё, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего".

Но кто сказал это? Да Моисей, перевоспитывавший свой народ такими бичами и терниями, перед которыми сталинские трудовые лагеря выглядят санаториями для выздоравливающих. От слова "концлагерь" нынче положено падать в обморок, но почему, собственно? Пусть кто-нибудь из присутствующих докажет, что концлагерь и тюрьма не есть предусмотренные Богом формы человеческого воспитания. В начале двадцатого века Священной истории большевики-левиты предприняли попытку повторить опыт трех тысяч иерусалимцев и снова привести человека к тем десяти общим знаменателям, что были даны Моисею на горе Синай, — и что же? Ветхозаветный Адам в очередной раз восторжествовал.

Автору сего не удалось посидеть в тюрьме (а был бы не против), но он провел десять с половиной лет в армейской казарме и вспоминает их, как лучшее время своей жизни. Потому что это были самые чистые, целомудренные годы в его запутанной биографии. Они были исполнены спартанской духовной и физической чистоты — той самой, на которой настаивал Господь, Моисей и Христос. О, моя военно-морская младость! Как лучезарны и нравственно безупречны твои очертания! Сколь прост и внятен был мир в изложении моих военачальников, но, прежде всего капитана Плахотина, презревшего теорию относительности и заставившего меня однажды рыть канаву от КПП до обеда! Короче говоря, автор несчастлив ровно постольку, поскольку изменил армии в пользу говорения и писания разных вихляющихся слов. Тьфу! Человеку надобно не это. Исходя из того, каким он явил себя в Интернете, ему надобна жесточайшая социальная дисциплина, кнут и ГУЛАГ.

Как только со смертью Сталина прекратились самоочищения партии, она стала загнивать, насыщаться карьеристами, и вот результат: четвертый советский Рим оказался разрушенным именно теми, кому Сталин завещал достроить его до планетарного размера.

Теперь Путин. Каждый раз, когда автор слышит это имя, ему хочется встать и приложить руку к пустой голове. Ибо автор нутром, интуитивно чувствует в Путине сталинскую группу крови. Путина упрекают в бессилии, нерешительности, но войдите в положение правителя, который получил в наследство совершенно сгнившую державу и госаппарат. Единственное, что он покамест может (и уже делает), так это приставить к каждому из губернаторов, олигархов и прочих переродившихся левитов по паре доверенных людей из КГБ.

"Но буди, буди..." — как говорят у Достоевского вдохновенные монахи. Как только Путин организует в pendant 38-й сталинской статье первый политический процесс, это будет означать, что социалистические заветы Моисея возобновилось — к великой радости миллионов безропотных Иванов, Петров, Сидоров и автора этих строк.

Объяснюсь окончательно. Ваш покорный слуга никогда не страдал из-за подавления своей личности и невозможности ходить на демонстрации с флагом в пользу попранных сексуальных меньшинств. Не в силах справиться с подлыми искушениями своего "эго", он всю жизнь алкал строгих учителей и наставников. В отличие от абсолютного, здесь присутствующего большинства, он религиозен. Если угодно, ему больше нравится быть не богатым и здоровым, а бедным и больным. Все эти либеральные свободы, выдуманные в 18-м веке прекраснодушными французскими утопистами, привели лишь к тому, что западное человечество погрязло в гедонизме и буржуазной скверне. Сегодняшним Рах Romana правят не праведники, а богачи.

Робкому одномерному эмигрантскому образованцу подобные речи покажутся, скорее всего, юродивыми императивами в духе Франциска Асизского. Ибо образованец ни холоден ни горяч. Он неспособен помыслить себя в координатах Большого Исторического Времени.

В малом историческом времени сталинская власть ужасна и безжалостна. В большом историческом времени имманентно жестока любая власть, потому что иною она быть не должна и не может. В малом историческом времени Сталин есть изверг и мучитель народа. В большом историческом времени он — кесарь, который неизбежен и необходим. Малое время — это микрокосм "Дней литературы" и частных человеческих существований, большое — их зитта затагшт, людской космос. Обитатели Большого Исторического Времени — стоики, фаталисты и, следовательно, мудрецы; обитатели малого — его психологические жертвы, следовательно, несчастны, глупы и близоруки.

Но укротим интонацию и вернемся в шестидесятые постсталинские годы, когда социалистическая идея приобрела в СССР как бы новую, гуманистическую редакцию. Демонтаж пенитенциарной трудовой системы, ослабление репрессивной политики государства привели к тому, что народ испытал приступ добровольного социалистического энтузиазма и громадными трудовыми фаланстерами двинулся на освоение целины и Тюмени, возведение мощных гидроэлектростанций, строительство ВАЗа и БАМа, и венцом этих усилий стало завоевание космоса. "Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз", "Я, ты, он, она, вместе целая страна" — песни тех лет прекрасно передали пафос этой очередной попытки добровольной самосоциализации, прорыва в коллективистскую Моравию, и творческая интеллигенция тех лет разделила этот порыв вместе со своим народом. Духоподъёмно-романтические поэмы Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Р.Рождественского, "За далью — даль" А.Твардовского, "Председатель" Ю.Нагибина, "Утоление жажды" Ю.Трифонова, "Коллеги" и "Звездный билет" В.Аксёнова, "Хочу быть честным" В.Войновича, "Продолжение легенды" А.Кузнецова, "Иркутская история" А.Арбузова, обширный корпус "лейтенантской прозы", фильмы С.Герасимова и М.Хуциева, "Сибириада" А.Кончаловского — всё это произведения выраженной социалистической направленности, в каких бы отношениях ни оказались их авторы со своим советским прошлым и как бы ни открещивались они от него сегодня. Их творчество явилось сублимацией настроений общества, настроения же эти были таковы, что с концом сталинской эпохи мы заживем, наконец, при настоящем социализме, социализме с человеческим лицом (сужу по собственному ощущению тех лет). Поскольку такая вера захватила просвещенный слой нации, она породила к жизни соответствующее искусство и литературу.

Увы, роман "общества" с "государством" кончился, не успев начаться. Государство начало обижаться за то, что интеллигенция неправильно понимает его высшие державные заботы, самостийно претендует на духовное руководство обществом, и в конце концов подвергло её репрессиями. Советское искусство, так прекрасно начавшее в 20-е годы и так много обещавшее в будущем, окончательно прекратило течение своё. Но, оттесненная в историческое подсознание, отнюдь не приказала долго жить социалистическая идея. Можно с уверенностью предположить, что через некоторое время она снова возродится, и в каком-нибудь новом веке и новом месте (арабском, например) человечество вновь начнет социалистический эксперимент, потому что такова его энергетическая сущность, такова его упорная надежда на то, что оно преодолеет наконец свою тварную земную природу и заживет по законам всемирно-иерусалимского братства.

О евреях. О, это особая и вечнозеленая подтема в теме Великой и Окончательной Революции. Но о ней, с разрешения тайно присутствующего здесь Дмитрия Быкова, в другой раз.

г.Львов

(обратно)

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИНКТ

Воистину, Валерий Николаевич Ганичев, как и многие его сверстники, зачинавшие в шестидесятые годы XX века возрождать русское национальное самосознание, пробуждать русский дух в нашем чересчур уж доверчивом и иной раз чересчур общечеловеческом народе, по характеру своему, по подвижничеству своему является тем самым "Россом непобедимым", о каких он сам любит писать в книжках своих. Меняются эпохи, меняются идеологии, меняются властители, а Валерий Ганичев всё так же нацелен на русское дело.

Иные, имея такую биографию, как у Валерия Ганичева, сто раз бы проплакали всё телевидение своими воплями о незаслуженных репрессиях, о громких увольнениях с работы, о том, что ему недодали, обнесли наградой или званием, Ганичев не любит изображать из себя жертву, да и не считает себя неким мучеником за русскую идею. Он всегда нацелен на дело, реальное дело, в "Комсомольской правде" он умудрился за короткое время правления этой популярной газетой создать крепкий центр русской патриотической мысли. Так что выкорчёвывать после него новым интернационалистам ганичевские корни из газеты пришлось ещё долгие годы. Издательство "Молодая гвардия" так с ганичевского руководства и по сию пору сохранило устойчивую патриотичность, может быть, потому и уцелело, и набирает силу уже в нынешнее время, радуя читателя то дневниками Георгия Свиридова, то новыми книгами из серии ЖЗЛ, то сборниками стихов Татьяны Глушковой и Юрия Кузнецова. А всему этому патриотическому направлению положено начало было всё тем же Валерием Ганичевым, с 1968 года десять лет возглавлявшим работу издательства. Казалось бы, сбросили Ганичева за его русскость с высоких постов, приземлили в "Роман-газете", но он и там вместо необходимого космополитического покаяния сконцентрировал вокруг журнала всю корневую русскую словесность.

Союз писателей России не только уцелел в кризисное развальное ельцинское время, но благодаря руководству Валерия Ганичева и его соратников все девяностые годы оставался, может быть, единственным всероссийским центром русского патриотического сопротивления, собирая вокруг себя всех талантливых русских мастеров слова. От Леонида Леонова и Михаила Алексеева до Валентина Распутина и Владимира Личутина.

3 августа председателю Союза писателей России, доктору исторических наук, профессору, прозаику — подвижнику русского духа — Валерию Николаевичу Ганичеву исполнилось 70 лет. Он по-прежнему полон энергии и новых планов. Устремлён в будущее.. От всей души поздравляем давнего автора, друга и соратника в борьбе за русское дело Валерия Николаевича Ганичева. Успехов тебе, здоровья и наших общих побед!

Владимир Бондаренко

(обратно)

Валентин РАСПУТИН ИЗ РОССОВ НЕПОБЕДИМЫХ Заметки о трехтомнике Валерия ГАНИЧЕВА

Первые и главные слова у Валерия Ганичева во всех его работах — Держава, Отечество, Государство и государственник, Святая Русь. Пошатнулась держава, и они сделались еще необходимей, они, подобно гвоздям, удерживают в сознании вековечные спасительные крепи и дают направление сегодняшней деятельности. Не станем, не станем отвлекаться на то, как много сейчас под защитой и под флагом Государства Российского творится противу него самого, нашего государства. Это бывало и прежде, разумеется, не в таких масштабах и не с такой наглостью. Но никакое сердце не ошибется, когда слышит оно обращение к себе, зовущее его в стан наследников того самого неукротимого и яркого подвига, которым когда-то собиралась и утверждалась великая держава.

"Люблю XVIII век российской истории,— признается В.Н.Ганичев и добавляет:— Всё в нем было". Было всё — "и размашистые победы, и обидные неудачи". И всё же от сегодняшнего удаления, от удаления, занявшего два полных столетия, XVIII век видится великолепной позолоченной вершиной, с которой не сходит сияние славы его деятелей. Рядом с этой вершиной в такой же высоте и романтической красоте ничто более не вставало. Именно тогда Россия превратилась в империю и окончательно распахнулась на все четыре стороны. Тогда же русский человек очнулся от своей вековечной дремоты и распрямился в ощущении своих могучих сил для творчества всякого рода. Россия помолодела и встала в ряд самых могучих мировых держав. Общественное воодушевление не могло тогда еще сполна охватить низы, но оно не могло и не коснуться их, потому что без народа ни одно государственное предприятие не сумело бы сделаться. А из любимого XVIII века самое славное в нем для В.Н.Ганичева — время "державницы" Екатерины. Оно подхватило деяния Петра уже не в грубой ломке старого, не через колено, а в естественной потребности их продолжения. Лучшее из Петрова дела прижилось, пустило корни, и еще заметней стало, что оно не окончено. Россия как бы накренилась в северную сторону, в сторону Петербурга, туда и скатывалась вся энергия и жизнь, а юг все еще оставался в чужих руках, и ежегодно тысячи русских людей, как во времена полона, угонялись на азиатские невольничьи рынки.

"Росс непобедимый" — вот название того величественного периода нашей истории. Так называется повествование В.Н.Ганичева о выходе России к Черному морю и заселении южных земель. Туда и пошла новая Россия, там, на сдвинутых к морю рубежах, встала Новороссия, строившаяся с тем же размашистым имперским почерком, что и Петербург.

Следом за балтийским окном в Европу было прорублено черноморское, Россия взяла силу и правду не только по левую руку, если смотреть встречь солнцу, но и по правую, одесную, а там, на востоке, росс обживал тихоокеанское побережье и выходил к берегам Америки. Это было время неудержимых походов полководца Суворова и флотоводца Ушакова, время возвышения крестьянского сына Михаилы Ломоносова в "велика мужа" в науках и искусствах, время Потемкина и Державина, Татищева и Андрея Болотова. Как величаво и твердо звучало тогда наше имя — росс! Какую оно несло в себе мощь! Не забудем еще, что в 1799 году было найдено "Слово о полку Игореве", и современность живым руслом соединилась в одно целое с древностью. Никогда еще русская корона так высоко не поднималась в мире и никогда до того русская жизнь так не тянулась к просвещению, к той наибольшей пользе, которую способны дать Отечеству все его сословия.

И самые-самые избранные из "птенцов гнезда Екатерининого", самые почитаемые герои у Валерия Ганичева, с которыми он не расстается почти двадцать лет, продолжая "разрабатывать" их, как ценнейшие месторождения, всё глубже и глубже, чтобы ничто из их золотых запасов не прошло мимо сердец и душ ныне живущих,— это адмирал Федор Федорович Ушаков и тульский дворянин-самоучка, преуспевший во многих занятиях, а пуще всего в литературной склонности, Андрей Тимофеевич Болотов. И тот, и другой были личностями настолько необыкновенными (а разве были обыкновенными Александр Суворов и Михаиле Ломоносов, историк князь Щербатов и автор оды "Бог" Гавриил Державин?), что при размышлении о счастливых обстоятельствах их происхождения, невольно приходит в голову: упали самородками прямо с неба, ибо никакое, самое удачное сложение земных частиц не могло бы дать столь удивительных результатов. Однако же, чтобы и с неба упасть, надобно было внимательно высмотреть землю, куда падать. И это уже после них, оплодотворив ими эту землю, легче было складываться счастливым обстоятельствам. Имя адмирала Ушакова выписано в нашей истории крупными буквами. Не проиграл ни одного из сорока морских сражений, неожиданными и хитроумными маневрами побеждал меньшинством, брал самые неприступные крепости, был "слуга царю, отец солдатам". Но и аршинные буквы в неблагоприятных условиях, когда занавес героического прошлого пытаются закрыть, а настоящее почитает героев мало, способны отдаляться, словно призрачные назидания, и затмеваться. Великая заслуга Валерия Николаевича Ганичева (и это нисколько не преувеличение) в том, что он прояснил, "протер" от ржавчины, оживил и эти события, и эти буквы, вновь провел русскую эскадру "времен Очакова и покоренья Крыма" победоносными маршрутами сначала на Черном, а затем и Средиземном морях. Мало кто помнил уже, что адмиралу Ушакову довелось быть в тех событиях не только воином, но и дипломатом, правителем Республики Семи греческих островов, освобожденных им теперь уже в союзничестве с турками, своими недавними врагами, от французов.

И уж совсем мало кто знал последующую жизнь Федора Федоровича Ушакова, жизнь, перешедшую в житие, а затем и в святость. В чуде последнего перехода, случившегося совсем недавно, Валерий Николаевич Ганичев принял непосредственное участие. На склоне лет Федор Федорович Ушаков, выйдя в отставку, поселился в глухой деревне неподалеку от Санаксарского монастыря на Тамбовщине. Великий воин за Россию превратился в великого молитвенника за Россию, и эта вторая служба, так естественно вытекшая из ратной, оказалась для нашего Отечества не менее полезной и получила недавно продолжение в вечности.

В 1995 году Валерий Николаевич Ганичев берет на себя смелость обратиться с письмом к Патриарху Алексию II, в коем просит Святейшего рассмотреть вопрос о возможной канонизации и причислению к лику святых Русской Православной Церкви Ф.Ф.Ушакова. Основания приводятся следующие: пожизненная судьба адмирала, отданная православному Отечеству и молитвенному служению, а также чудеса вокруг места его упокоения в Санаксарском монастыре, которое всё больше превращается в место паломничества.

Только у одного человека в России был в это время такой авторитет, чтобы обратиться с подобным ходатайством, к главе Русской Православной Церкви с надеждой на успех. И чудо продолжилось. В первый год нового тысячелетия, как необходимое прибавление к знаку непорушимой вечности России в веках и народах, состоялось прославление и причисление к лику святых адмирала Флота Российского, праведного сына Отечества Ф.Ф.Ушакова. Наше воинство обрело еще одного своего небесного заступника, во флоте особенно сейчас нужного.

Вот как надо хлопотать о продвижении своего героя — учитесь, братья-писатели!

И вторая из замечательных фигур прошлого, которую В.Ганичев взял в спутники своего творчества,— "тульский энциклопедист", "дела делатель" Андрей Тимофеевич Болотов. С одной стороны, о Болотове писать было легко: он оставил огромное повествование "Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков". А с другой стороны — чрезвычайно трудно: чтобы выворотить эту глыбу из заносов времени и завалов земли, закрепленную снизу мощными корнями десятков своих занятий, — для этого надо было иметь и недюжинную силу, и упорство, и почтительную любовь к своему герою. Все о себе рассказал наш неутомимый предок, но его литературное наследие составило 350 рукописных книжек, а круг его деятельности был настолько обширен, что в наше время едва ли оказался бы по плечу даже сводному научно-исследовательскому институту с сотней сотрудников. Удивительней всего то, что при этих немеряных и исключительных трудах Андрея Тимофеевича "добывать" его пришлось Ганичеву почти из полного небытия — и это после кончины Болотова в 1833 году (а прожил он 95 лет) оказалось второе или даже третье небытие: вспомнят, подивуются, поахают над неоглядностью его "тягла" и опять забывают. Перед уроком столь урожайной, столь плодовитой жизни потомки почему-то раз за разом одинаково пасовали.

А ведь вот он, русский человек в его развитии, каким он мог стать уже через сто лет. До Пушкина потребовалось бы, по предположению Гоголя, двести лет, но Пушкин — явление слишком неземное, слишком возвышенное и гениальное, и чтобы дорасти до него, необходимы не одни лишь календарные сроки. А Болотов обширней, но и проще, доступней. Его призванием стало — жить с тем максимальным напряжением и с той полновесной пользой, которые могут быть уделом не только одиночек.

После военной службы и службы в столице Андрей Тимофеевич "сел" на свою родовую тульскую землю, словно бы не ведая, что до него тут кормились, наслаждались жизнью и выработали определенные навыки обращения с землей многие и многие поколения. Он взялся хозяйничать на ней с любопытством и страстью первобытного человека, во всякое дело вникая, преображая, примешивая и пополняя так, будто прежний опыт свое отжил. Земля стареет — и он принялся украшать ее и омолаживать, залечивать овраги, строить пруды, высаживать сады и рощи. Пашня истощается — и он ввел севооборот, безотвальную вспашку, нашел способ минерального питания посевов и тем самым положил начало агрономической науки в России. Культивировал новые сорта фруктов, внедрил картофель и помидоры, в то время еще только заводившиеся; на каждое поле, на каждый участок завел характеристики: где, когда и как засевалось, как удобрялось и что снималось; более полувека делал метеорологические наблюдения и аккуратно заносил в свои тетрадки. Вызнавал целебные свойства трав и корней и превратился в аптекаря; открыл школу для ребятишек и писал для них поучения и наставления; выпускал журнал, переводил с европейских языков, любил театр, музыку. Все, к чему прикасался Болотов, с чем встречался, что представлялось ему устаревшим или громоздким, малопроизводительным или случайным, — не обходило его рук, ума и сердца. Это был человек феноменальных познаний и работоспособности. "На меня приди около сего времени охота писать критику на все книги, которые мне прочитать случалось, и критику особого рода, а не такую, какая и ныне пишется, но полезную",— словно бы изнывая от безделья, заносит он в свои "записки" вновь отысканное занятие. И, разумеется, пишет, находит досуг размышлять и о чистоте писательских помышлений, и о чистоте русского языка, подготавливая приход Пушкина.

Все это, естественно, есть в тексте В.Н.Ганичева, и можно бы не отвлекаться на эти мимоходные подробности, касающиеся его героя, да вот беда — нельзя удержаться от восторга при встрече с ним!

Не стал русский человек Болотовым, не случилось этого, но ведь нельзя же отрицать и того, что и сам вездесущий Болотов был порождением смекалки и практической хватки русского человека, нельзя же не согласиться, что разностороннее и кипучее, дело Болотова не могло умереть вместе с ним, не оставив и следа на оплодотворенной им земле. Такого не водится, что было и окончательно сплыло. Конечно, практические заведения и творческое наследие Андрея Тимофеевича достойны были лучшей участи в последующих поколениях, нежели та, что им досталась, но ведь для того, надо полагать, и является сейчас среди нас этот великий подвижник, чтобы напомнить о себе в нас, о втуне остающихся в нас талантах, требующих чуть ли не агрономической науки для их обработки и всходов.

"Да, были люди в наше время". По лермонтовской строке, отсылающей их в прошлое, были они широкого и крепкого покроя. Но куда же, спрашивается, могли исчезнуть и этот крупный масштаб, и эти счастливые задатки, которыми славны были наши предки, в какие более благословенные края и более приветливые пристанища их унесло? Признаемся: помимо нас деваться им некуда. В недрах наших кладовых, куда свалено старье, они, с неотросшими крыльями, тоскуют, должно быть, по воле, ибо давно не звучал и до сих пор не звучит зовущий в высоту молодецкий посвист. Они, недоразвитые и безмятежные, есть в нас, но мы и сами почти забыли о них, живя мелкими заботами и затухающими порывами.

Нетрудно понять, почему писатель и просветитель Валерий Ганичев прельстился многогранной и многотрудливой личностью писателя и просветителя Андрея Болотова. По полной и безоговорочной отданности Отечеству, частью по роду деятельности, по талантам — они в близком родстве. Сыны России. Разные времена, разные условия, другая "повестка дня", но та же самая необходимость жертвенного служения, та же нужда в доводах, примерах, то же радетельство о родном. Те же самые "Русские версты" (название одной из книг В.Ганичева), отмеривающие вершины, бездорожье и вечную потугу нашего исторического пути. Стало быть, есть люди и в наше время. Мало, мало, надо неизмеримо больше, однако же хвала и тем, кто есть. Что же касается этой книги, можно с уверенностью сказать: по автору и герои, по героям и автор. Из россов непобедимых.

(обратно)

Валерий ГАНИЧЕВ БЕСЕДА С ЗИМЯНИНЫМ Из воспоминаний

"Комсомолка" 1978-1980 гг.

Декабрь 1980 года

Шел съезд писателей России, я был туда приглашен, попал и на заключительный прием во Дворце Съездов. Поговорил с несколькими писателями и подошел к центральному столу, где стояло все писательское руководство. Ровно и благожелательно поздоровался Марков, мимоходом Михалков, радушно Бондарев и Верченко. Раскланялся я и со стоящим в некоторой пустоте секретарем ЦК по пропаганде Зимяниным. Он же, как будто продолжая прерванный разговор, напористо и довольно резко выпалил:

— А вы что, считаете, что ЦК вам не указ?

— ??

— Вы что, считаете, что вам не обязательно считаться с указаниями ЦК?

Я, ощущая надвигающийся обвал, пытался выяснять его границы:

— Ну почему же, Михаил Васильевич? Где это видно?

— А вы не прикидывайтесь пай-мальчиком. Зачем развернули кампанию по дискредитации Краснодара, Ставрополя, Чечни, Северной Осетии? Вы что, хотите доказать, что у нас в стране есть коррупция? Что это наша главная опасность?

— Ну, Михаил Васильевич, ведь и у прокуратуры есть факты...

— Нечего выхватывать фактики. Вам надо оставить газету. И вообще, вы бросьте эти ваши русофильские замашки. Опираетесь только на одну группу писателей.

Я в ответ россыпь других имен, которые ему, конечно, известны:

— Все появляются, вот и Вознесенского, Рождественского, Евтушенко печатали.

Вознесенский почему-то у Зимянина вызывал аллергию, а вот Рождественский с его поэмой "210 шагов", напечатанной у нас, воспринимался благосклонно. Стихи же Евтушенко "Директору хозяйственного магазина" секретарям не понравились. Особенно не понравились шефу телевидения Лапину. Евгений писал в них о том, что торгаши воруют и прикарманивают богатство народа. Впоследствии, когда на закрытых совещаниях объясняли, почему сняли Главного редактора, то говорили об очернении действительности, раздувании фактов коррупции. В качестве примера назывались не фельетоны Цекова и другие резкие публикации о воровстве (по-видимому, чтобы не привлекать внимание), а стихи Евтушенко. Народ, почитав их, пожимал плачами: что тут крамольного? Ну, приворовывают торгаши, но ведь и сильные мира не святым духом живут. Да и поэт Евтушенко из-за границы не вылазит. А это ведь — тряпки, валюта. Я понимал, что тень от взяточничества, коррупция, безусловно, обнаруживают реальный источник распада и надо бы направить силы государства и партии против. Но тогдашнее руководство больше беспокоило разрастающееся русское самосознание как главная опасность для наднационального, коммунистического, интернационального глобализма. Я решил бросить главные козыри, хотя и понимал, что игра в "Комсомолке" проиграна.

— Михаил Александрович Шолохов нам тоже советовал бороться против всякой скверны.

Зимянин пожевал губами и без всякого перехода сказал:

— Мы вас не выгоняем. Просто возраст пришел (я подумал, что почти все Главные до меня были старше и возраст аргументом не служил, когда их меняли или выгоняли).

— Мы вам предлагаем Научный центр в ВКШ или "Роман-газету".

Хотя я и ждал расправы, но все-таки это было неожиданно. Зимянин, наверное, это понимал и внешне примиряюще еще раз повторил:

— Мы вас не прогоняем, — затем предупредил.— не жалуйтесь только никому. Возраст пришел. Завтра позвоните.

Что мелькнуло в его голове: член ЦК Шолохов, или стоящие рядом писатели? Или прорывающийся во власть Черненко, проявляющий симпатию к "Комсомолке", ленинградский Романов, или однорукий сталинист, помощник Генерального Голиков?.. Не знаю.

Я и не собирался никому жаловаться. Хотя борьба за русское начало во властных и политических структурах для меня заканчивалась, никто не мешал пока мне осуществить ее в других местах.

Возможно, литературное поле было самым лучшим из них. Я соприкасался с ним уже почти двадцать лет, сам был его частью, многих писателей знал, со многими был толерантен, не допуская вульгарного отрицания или хамства (хотя иногда хотелось кое-кого послать и подальше. Да они и сами уезжали туда).

Мы стояли на виду у всех, с наполненными шампанским бокалами. Маленький, ершистый человечек уже решил (хотя я и понимаю, что у него были указания) мою судьбу. Я, с выработанной за многие годы выдержкой, размеренно кивал головой и уже думал о будущей неспокойной и опасной жизни. Так и завершался мой коммунистический, идеологический, издательский и газетный период жизни, вырубался комсомольский "вишневый сад" на виду у "литературной общественности". Правда, об этом еще никто не знал. Мне же не надо было уезжать за границу, чтобы соединяться со своим народом, и отныне я не был огражден от него своими внешними регалиями: Главный редактор, машина, "вертушка" и вот даже два, почти три года, так называемая "Кремлевка" (т.е. хорошие продукты по себестоимости), за которую было стыдно, но от которой никто не отказывался.

Отошел я от Зимянина спокойно. Подвыпивший поэт Володя Фирсов с главным редактором "Молодой гвардии" Анатолием Ивановым остановили меня у своего стола и предложили выпить за добрую беседу, которую видели все писатели:

— Мы любовались вами, двумя умельцами,— как всегда, прифыркивал Фирсов,— так внушительно вы стояли и говорили вместе. Власть всё больше уважает нашего брата.

Я покивал головой (...да, уважает...) и поехал в "Комсомолку", надо было очищать сейф.

(обратно)

Руслана ЛЯШЕВА ВКУС ЧЕЧЕВИЧНОЙ ПОХЛЕБКИ

Тут как-то увидела я: на улице чечевицу продают — и вспомнила библейское предание о первородстве, которое старший брат отдал младшему за чечевичную похлебку. Решила попробовать на вкус чудесное блюдо, купила. А что? С картошечкой, лучком и бульонными кубиками чечевичная похлебка получилась — пальчики оближешь.

Внезапно обнаружила, что вкус популярного кушанья сегодня для многих притягателен, только не в библейском, а в юридическом толковании. Ведь чечевица — это собственность, деньги; словом, капитал, а первородство, стало быть, — власть; и хоть слова изменились, связь между понятиями осталась прежней, одно обменивается на другое. Но эту парочку сладкой не назовешь, если воспользоваться рекламным слоганом; их взаимоотношения, скорее, — вечный бой, покой им только снится.

Особенно сильно скандалит супружеская пара: власть — "Она", капитал — "Он", — когда накатывает пятое время года, так назвал "горячую предвыборную борьбу" поэт, прозаик и журналист Константин Присяжнюк в фельетоне "Пятое время года" (Городской литературный журнал "Город". Тольятти, 2000, №2), описывая местный пейзаж и обобщая предыдущие баталии. Поскольку жанр фельетона автор назвал "заметками натуралиста", то и в описании он придерживается натурфилософской терминологии: "В природе чувствуется нагнетание оживления и расцветание суеты. Крыши начали свое периодическое движение набок. Проклюнулись, окуклились и одуплились первые кандидаты. Да-да, не удивляйтесь — кандидат, согласно последним научным данным, появляется на свет тремя способами. Кроме собственно рождения, широко используется еще метаморфоза и реинкарнация".

В Москве, на которую, как девятый вал, накатывает пятое время года — выборы в Государственную Думу на носу, способов появления кандидатов гораздо больше, чем в Тольятти; столица есть столица, но психология у владельцев чечевицы, похоже, везде одинаковая: "А за всем этим, в тишине и охраняемом спокойствии, обстоятельно выбирают себе кандидатов по вкусу величавые и неторопливые Большие Пацаны. Прикидывают, кому сколько дать и что потом при этом можно взять, кому объявить поддержку на словах, а кому на деле — и достоин ли кандидат вкладываемых средств в принципе, не начнет ли потом нахально отдирать справедливо присосавшихся инвесторов? Впрочем, упаси вас Бог выходить в полночь на болота... то есть, извините, лезть со своим исследовательским любопытством в дела Больших Пацанов. Есть у природы вещей вещи, которые простому натуралисту трогать не след".

Хороший, между прочим, совет! Чтобы им пренебречь, надо обладать немалой отвагой, и в этом "натуралистам" из "Новой газеты" (2003, № 50) не откажешь. Евгения Альбац упрекает московских Больших Пацанов за то, что те три года назад (президентские выборы) "стали апологетами и финансистами авторитарного режима, к тому же замешанного на системе советского КГБ". Авторитарная система, мол, "при всем ее, казалось бы, удобстве для крупных бизнесменов на самом деле жизнь им не упрощает, страховки от неопределенности не дает. Издержки при демократии — да, большие, но издержки при авторитаризме — тюрьма. При демократии денег чуть-чуть меньше, расходы на бюрократов и социальные нужды чуть-чуть (восхитительный пассаж! — Р.Л.) больше, но при авторитаризме — денег много, да в тюрьме они не к чему". Это иной жанр, нежели у поэта из Тольятти; здесь скорее плач Ярославны по Платону Лебедеву, директору группы "Менатеп" и четвертому человеку в ЮКОСе, "который сидит сейчас в Лефортове по делу девятилетней давности". Дескать, сколько ни имей чечевицы, а из тюрьмы с ней — с похлебкой! — до первородства не дотянешься. Ярославна собрала волю в кулак, отерла горючие слезы и не удержалась от укора Большим Пацанам: "Тем более, что олигархи сами им (обладателям "первородства".— Р.Л.) показали: деньги — это власть, а большие деньги плюс власть — это безграничная власть".

Ей вторит Юлия Латынина — ну, прямо хор плакальщиц, как в библейские и фольклорные времена, — и тоже убивается по страдальцу Лефортова; номера "Новой газеты" — 50 и 52. "Компания против бизнес-сообщества будет шириться", — пророчествует Ю.Латынина и даже, не к ночи будь сказано, поминает стихию: "Стихийное движение прокурорских масс", такой заголовок второй статьи. Она отважно ведет прямой репортаж "с болота", перечисляет все передряги, случившиеся с владельцами чечевицы, и упрекает силовиков, что у них большой аппетит, и так жалостливо живописует тяжелую долю Больших Пацанов, что можно расплакаться. Страдальцы, они еще "избранцев" (словцо Костантина Присяжнюка) не успели выбрать, а их уже беспокоят. Ой-ой! Может, пора создать Фонд помощи притесняемым Большим Пацанам? Пусть пенсионеры скинутся по десятке, посылали же они президенту России по 30 рэ, тут можно чуток снизить расценки и червонцем обойтись. Если 4 миллиона "пенсов" проникнутся Юлиной жалостью, то 40 млн. рэ будут обеспечены. Согласно Александру Македонскому, осел, груженный золотом, любой город возьмет. Лефортово неужели не уговорить за 40 млн. рублей? Да, быть того не может. Словом, неужели 40 млн. рэ не хватит на чечевичную похлебку? Тьфу! На поддержку чечевичной похлебки, то есть на поддержку поддержки чечевичной похлебки? Должно хватить. С такими деньжищами от народа Больших Пацанов в сортире не успеют замочить. Во всяком случае кто-нибудь из них да останется, он-то со своей чечевицей и завершит страду "пятого времени года" и двинет своего "избранца". Но предвыборное время летит с космической скоростью, не упустить бы Ю.Латыниной подходящий момент; пора-пора выходить к народу с инициативой насчет Фонда помощи.

Правда, кое-какие сомнения закрадываются в душу после чтения беседы В.Бондаренко с депутатом Госдумы РФ С.Глазьевым ("Нас ждет цивилизация трущоб". Журнал "Наш современник", 2003, №7). Сергей Глазьев обнаружил совсем иной вкус у чечевичной похлебки: "...Следовало бы пересмотреть принципы налогово-бюджетной политики. На сегодняшний день главным источником доходов в нашей стране является сверхприбыль от эксплуатации природных ресурсов. Так называемая природная рента. Она большей частью уходит за границу вместе с валютной выручкой от экспорта сырьевых товаров. И служит средством для обогащения узкой группы привилегированных лиц, выросших на приватизации государства в ельцинскую эпоху. По закону недра являются государственной собственностью, и государство вправе, как собственник недр, забирать сверхприбыль от их эксплуатации себе. Именно так поступают все уважающие себя страны, начиная от Кувейта и заканчивая Норвегией. Вне зависимости от того, феодальное это государство или же сверхцивилизованное, западная страна или мусульманская, — везде, где есть нефть, государство природную ренту взимает в доход общества. Это справедливо и экономически оправданно. Сверхприбыль направляется на цели развития всего общества, а не просто в карманы олигархов, которые тратят ее на собственные нужды. У нас этот мировой опыт распределения сверхприбыли должен быть применен. Это и в нашей духовной традиции. Это и соответствует нашему закону — как собственники недр мы должны получать прибыль в интересах всего общества. Это примерно около 20 миллиардов долларов в год, что поможет нам увеличить расход бюджета на обеспечение социальных гарантий практически вдвое (а не "чуть-чуть", как у Евгении Альбац — Р.Л.). Кроме того, нынешняя налоговая система слишком тяжела для развития экономики: самым обремененным фактором являются труд и производство. На труд и на производство у нас ложится главное налогообложение".

Прошу прощения за длинную цитату, но коли уж мы вошли во вкус чечевичной похлебки, так надо ее хорошенько распробовать. Выходит, вкус зависит от поваров, кто и как эту самую чечевицу сварит или сварганит. Почитаешь С.Глазьева и почешешь в затылке: может, "пенсам" не след торопиться с червонцами в Фонд помощи Большим Пацанам? Может, наоборот Большим Пацанам надо поспешить с помощью и "пенсам", и врачам, и учителям, ну то есть госбюджету. Как-никак, 20 миллиардов долларов на пороге Госдумы не валяются, когда она лепит заплатку на заплатке принимаемого годового бюджета. А-а?

А первородство? Так оно, по закону, принадлежит вроде тому же, у кого и чечевица, ну то бишь государству. Другое дело, здесь тоже всё не просто. Интересно высказывание Владимира Гусева еще 60-х годов, но вновь ставшее актуальным: "Вероятно, в истории каждому периоду длительной и "волевой" единоличной власти наследует эпоха "смут" и кризиса — эпоха "расхлебывания каши" и безверия" ("Литературная газета", "Дневник-64, 2003, № 30).

Вот и прозаик Юрий Козлов анонсирует в "Литературной России" (2003, №29) роман Александра Галкина "Смута", который собирается переиздать "Роман-газета". Роман вышел в издательстве "Художественная литература" в 1936 году и так убедительно проанализировал связь "смуты" с первородством, что рецензия не заставила себя долго ждать: в самое короткое время автор был арестован и расстрелян. "По Галкину,— комментирует произведение Ю.Козлов,— "реформы" и след в след идущая за ними смута являются поначалу как бы звеньями одной цепи. Стоит только "ослабеть" одному звену, тут же "укрепляется" другое. И наоборот. Это происходило во времена Бориса Годунова. Происходит и сейчас... новые собственники (олигархи) давят на власть, чтобы она отдала им последнее из того, способного приносить прибыль, что еще осталось у государства. Власть, таким образом, оказывается перед нелегким выбором: или уступить новым собственникам и тем самым лишиться в глазах народа всякой легитимности, или вступить с ними в борьбу и подставить себя под удар. Ведь ресурсы власти ограничены, возможности же денег, как известно, беспредельны".

Н-да, с этими библейскими штучками-дрючками, чечевичной похлебкой и первородством, без поллитры не разберешься! И зачем только я купила на улице чечевицу? Теперь ломай голову, что к чему? Как говорится в народе, не было у бабы забот, так купила она порося. Остается одно, утешить себя стихами Виталия Шабанова (сб.: Муза белых воротничков. Литературное агентство Вячеслава Смирнова. Тольятти, 2000), они хоть и не о чечевичной похлебке, но всё же о тарелке супа; близко, в общем, к оной теме.

Неправильно мы все живем!

Верней — живем мы глупо:

Порой друг другу глотки рвем

Из-за тарелки супа.

А к жуликам и подлецам

Терпимы мы обычно,

Как будто платят они нам,

Причем весьма прилично!

Прочтешь и обронишь меланхолично: кому-то, наверное, и платят. Константин Присяжнюк в "Заметках натуралиста" такой возможности не отрицает: "Лихо пьют кандидатскую халяву профессиональные работники пера и топора, которым принципиально наплевать, кого в грязь, а кого, за соответствующую плату, в князи". Оно, конечно, всяко бывает, сказал бы народ, если бы его спросили.

(обратно)

Сергей МИХАЙЛОВ НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ

*** Сейчас мне снится снег.

И снится дом — не здание, а детство,

фундамент жизни. Мерзлая земля,

зима. Ее приход в Молдавии всегда

был поздним — так запаздывали вести,

хорошие, плохие — всё одно.

Мне снится снег.

И старый виноградник (в декабре

лоза стареет, сбрасывая зелень

и превращаясь в черные жгуты, как руки мумии).

Я чую запах мертвой

листвы — она уже хрустит,

не шелестит, под лапами дворняги,

бегущей длинным рядом. Снег идет.

И я иду за ней. Мелькает строй

пустых шпалер. Собака что-то ищет,

обнюхивает листья, то замрет,

то вскинет голову, то поменяет ряд —

бежит, бежит, иду за ней, а снег

всё сыплет, и уже наполнил воздух

до самых туч, но землю только чуть припорошил.

Я провожу рукой

над верхнею губой и ощущаю

пушок взросления. Он точно первый снег:

такой же мягкий и такой же редкий.

Так значит, мне... пятнадцать?

шестнадцать? школа? бабушка жива?

любовь еще нечаянно нагрянет?

И я уеду, ею оглушенный...

Не потому ли я сейчас брожу

по винограднику, что не успел проститься

ни с ним, ни с кем? Ни с этою дворнягой.

Но где она?

Ее простыл и след...

Простыло всё: земля и виноградник,

орешник на холме и южный ветер,

простыли птицы — звука их не слышно.

Мой слух остыл, и зрение, и память.

Снег падает отвесно, как стена,

вдруг уплотняясь, не пуская дальше.

Я слышу вздох, и вижу, как тепло,

вот только бывшее моим, проходит

сквозь стену сна, а я, уже чужой

ему — я остаюсь всегда по эту

сторону...........................

Здесь осень. По утрам

еще темно. В окно глядишь, как в бездну.

Дождь точит стекла. Судя по всему,

еще мы долго снега не увидим...

Но с каждым днем все выше ртуть. На рынках

растет в цене молдавский виноград.

И этой ночью время отступило

на шаг назад, на час. На зимний лад

пойдет теперь у нас. Зима сама

уже в пути. Немного запоздает,

но все ж придет и свежею газетой

расстелет снег за окнами — читай

любые новости, ищи свои следы

среди примет, имен и фотографий

ушедших из дому вчера и двадцать лет

не объявлявшихся. Найди себя, верни.

НАХОДЯСЬ НА РАЗВАЛИНАХ...

Находясь на развалинах Империи:

хорошо быть туристом, который приехал сюда

в одиночестве или с подругой, который, отчаявшись

изменить сюжет своей неизбежной драмы, решил, по

крайней мере, ненадолго, сменить декорации, так

сказать, подобрать посветлее задник, которому,

собственно, наплевать на эти развалины, что он и делает

время от времени себе под ноги;

хорошо быть также исследователем (историком,

археологом, искусствоведом), которому вовсе не

наплевать на эти развалины, потому что, во-первых,

он рассчитывает найти в них массу интересных

деталей, упущенных его коллегой из Массачусетского

университета, во-вторых, он не раз убеждался,

что плевать в такие колодцы себе дороже (уже потому,

что за это платят хорошие деньги. Не за плевки,

естественно, а за интерес к сухим колодцам), и

в-третьих, он, черт возьми, в экспедиции в таком

возбуждающе гибельном месте, куда постоянно, как

мотыльков на огонь, влечет толпы туристов

с подругами и без них, а кроме того — местные жители,

особенные печальной красотой, осколки Империи,

что называется, которых и следует изучать

по большому счету;

хорошо быть просто экскурсоводом, хорошенькой

девушкой, у которой за плечами два курса, скажем,

истфака, старшекурсник, уехавший этим летом на море

с ассистенткой кафедры физкультуры, больная мама

в родном нелюбимом городе да платье на сломанных

плечиках в местной гостинице без названия, куда

хорошо бы вернуться с кем-нибудь из сегодняшней

группы, молодым и при деньгах, чтобы бросить всё это,

эти кругом развалины, везде одни развалины,

к дьяволу, и завтра же улететь за мамой, поселиться

всем вместе в его небольшом, но уютном доме у моря,

растить детей, поливать цветы и помнить

из исторических дат только день этой встречи;

плохо быть частью этих развалин, к примеру, диваном,

который, в окружении красного канта с табличкой

"Не садиться" на трех языках, давно забыл свои

интимные обязанности и приличествующие отделке ампир

манеры, опошлился и, как парализованный дон жуан,

провожает потертым взглядом зады туристов;

плохо быть куском лепнины, купидоном или химерой,

с одной стороны, бесспорно повезло, что не растерли

в пыль, а с другой, всё же неловко перед собратьями,

которым повезло гораздо меньше, что, если вдуматься,

уже не столь бесспорно, поскольку само существование

уцелевших представляется им абсолютно бесцельным,

что совсем уж как-то по-человечьи, нет, тяжело;

плохо быть фотографией на стене над диваном,

потому что все проходящие, в конце концов, смотрят

исключительно на тебя, тычут пальцами, как самые

близкие родственники, спрашивают экскурсовода,

подлинная ли ты, и, прищурившись на мгновение,

наконец находят то, что и запомнится им на долгие годы:

сходство "этого мальчика в первом ряду, на коленях"

с соседским мальчишкой (собственной дочкой, внучкой,

первым учеником, просто кого-то напоминает);

плохо быть самим этим мальчиком-юношей-молодым

человеком-господином в шляпе-стариком в каталке, который

не помнит точно, где стоял его дом, но да-да, где-то в этом

районе города, который тоже, в каком-то смысле, часть

развалин, увезенная в детстве в благополучное место и

утерявшая, среди других потерь, и место в общем ансамбле

(слева-справа), и язык, на котором ему называли когда-то

предметы, стоящие тоже не на своих местах, и самое право

вернуться сюда через парадное, а не во флигель, как водят

туристов, которого и отличает от прочей группы лишь

смутное подозрение, что всё здесь было иначе, не так,

как рассказывает эта девочка.

МОЙ СОБУТЫЛЬНИК

Подражание Ф.Х. Даглардже,

как если бы он был и вправду эллином

Фрэнку Лайону, русскому танкисту

***

Мой собутыльник, не знаю про душу, но совесть,

Думаю, в печени нашей живет — и печень ее производит.

Ты же, чем далее пьешь, тем более печень сажаешь —

Так что и ей все трудней для тебя вырабатывать совесть.

Вот отчего у тебя проявления свинства, понятно.

***

Мой собутыльник, я понял, зачем человек истязает

Ближних своих и себя: боль — ты задумайся! — освобождает.

Зуб, например, разболится — неужто ты вспомнишь о мелких

Дрязгах житейских, которые часто в стакане ты топишь?

Нет! Так позволь тебе вмазать — и думай о вечном, о боли...

***

Мой собутыльник, ты лезешь ко мне целоваться.

Я же не знаю тебя, и любви твоей тоже не знаю.

Больше скажу: протрезвею — ты станешь мне просто противен.

Свойство любви опьянять, увы, отягчает похмелье.

Что ж... будем пить без конца, ведь любовь это дело святое!

***

Мой собутыльник, взгляни, как танцует вон та молодица!

Сколько экспрессии! грации! Так бы она и в постели

Самозабвенно любви предавалась! Но знаю — не станет...

Верно, она из таких, для которых глаза представляют

Большую ценность, чем всё остальное в мужчине.

***

Мой собутыльник, супруга меня упрекает,

Что я всегда допиваю бутылку до капли последней.

"Нет бы оставил", — она говорит. А сама не оставит

Склянку с духами, пока не нацедит последнюю каплю.

В противоречиях женских я вижу причину всех гендерных споров.

***

Мой собутыльник, выпьем здоровье политиков: это святые

Люди. Они выполняют неблагодарную миссию: служат козлами

Наших грехов отпущенья, а сами вполне безобидны: ни бомбы,

Ни ятагана в руках. Только слово дано им. И что же мы слышим?

Что и повсюду, где двое беседуют: "Ты уважаешь меня?" — "А ты уважаешь?"

***

Мой собутыльник, с тобой ли такое бывает:

Выпьешь немного — и хочется выпить побольше,

Выпьешь побольше — о малом теперь помышляешь,

Малую справишь нужду — и счастья большого захочешь,

Так и сидишь — меж великим и мелким посредник. Бывает?

***

Мой собутыльник, пока мы с тобою сидели

В этом прокуренном месте, властями и богом забытом,

Многое в мире случилось, и мир изменился. Но что-то

Мне говорит — изменился не в лучшую сторону. Значит,

Мы, не участвуя в этом, немного, мой друг, потеряли.

г.Калининград

(обратно)

Вячеслав ЛОЖКО ЛАБИРИНТЫ ЛЮБВИ

В жизни каждого человека бывает период, когда он полностью охвачен чувством, над разгадкой которого человечество трудится со дня своего осознания.

Чувство, которому нет объяснения. Есть только название — Любовь. Есть тысячи определений этому чувству, но никто не знает, что же это такое на самом деле.

У влюбленного всё не так. Влюбленный видит по-другому, по-другому слышит, по-другому осязает, ощущает, по-другому чувствует. Язык влюбленного непонятен окружающим.

Сколько страданий, сомнений, мук, бросаний из крайности в крайность приходится испытывать влюбленному. И только сильные духом проходят через все испытания, чтобы ощутить великую радость обладания, испытать восторг и восхищение.

Какие душевные силы необходимы человеку, чтобы сохранить чувство Любви. Это чувство необходимо лелеять, оберегать, не дать затухать костру, пылающему внутри. А сколько терпения и настойчивости нужно влюбленному.

Любовь подвигает человека на творчество. Рождаются прекрасные стихи, поэмы, рисуются картины, от которых нельзя оторвать глаз, сочиняется божественная музыка. Язык Любви переводится на язык искусства и становится понятным, доступным для всех остальных. Все творения принимаются большинством людей, и приоткрывается завеса тайны, великой тайны, но только приоткрывается.

Найти разгадку этой тайны господь Бог предоставляет возможность каждому.

***

Я пью божественный напиток,

Коньяк с названьем "Коктебель".

Теперь я — драгоценный слиток,

Я на подъеме, крепок, смел.

И тело полнится желаньем,

и ввысь летят мои мечты,

И я с неистовым стараньем

Хочу любви и красоты.

Держу бокал, в нем блеск огня,

Дыханье страсти и восторга.

И с восхищеньем на меня

Краса свою любовь исторгла.

***

О, жизнь поэта так сложна:

То трезвость, то сплошное буйство.

Поэты пьют всегда до дна

И даже в этом есть искусство.

***

В ночь, как в пропасть я лечу —

Ни зацепки, ни просвета.

Кто бы мне зажег свечу

Да и спас еще при этом?

***

Что может быть прекраснее на свете,

Чем пить вино и женщину любить?

Быть может, кто другое мне ответит?

Тогда меня он точно удивит.

***

Светит Луна

На любимую женщину...

Сена копна

С небом звездным

повенчана.

(обратно)

Игорь БЕЛОВ "ДОЛЬЧЕ ВИТА"

СНЕГУРОЧКА

На декабрьское солнце невозможно смотреть без слез.

Вот за праздничный стол нас сажает зима-белоручка,

вот директор моей конторы — стриженый Дед Мороз —

и его секретарша в амплуа белокурой Снегурочки.

Всё, что было, то сплыло. И, как говорится, жаль.

С ней у нас много общего, начиная с любви к отчизне.

Но сегодня моя Снегурочка пропивает свою печаль,

прижимаясь к крутому плечу настоящей жизни.

У нее в глазах праздник, лучше которого нет,

на коленках — сценарий, дурные стихи и застольные речи,

и приходится пить за разбавленный водкой сюжет,

за движенья души, от которых ей дышится легче.

Вечер быстро теряет форму. Уйдет из-под ног земля,

начинаешь цепляться за воздух, стараясь не падать духом.

Запомни это обилие предметов из хрусталя,

снег за окном, шампанское и декольте главбуха.

Юность иронизирует, роняя лицо в салат,

зрелость судьбу испытывает по законам большого рынка,

но кто-то из нас, коллеги, всё же летит в Ленинград —

целоваться с польской кинозвездой-блондинкой.

С легким паром, страна; ты очнешься сегодня днем

в вытрезвителе, и распишешься в побледневшей штрафной квитанции.

...Захожу в квартиру, и — надо же, в доме моем — дискотека, бардак.

И Снегурочка приглашает меня на танец.

СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ

Мы убиваем время в кварталах, глухих и диких,

там, где кольцо трамвая и неземной рассвет,

там, где мятая скатерть цветет пятнами от клубники

и о жизни в розовом свете поет кларнет.

Шляется по квартирам в моей дорогой провинции

музыка, из-за которой во двор забредает дождь.

Что же он все плетет разные небылицы,

исцарапанный голос прошлого, мол, прошлого не вернешь?

Ангел мой, расскажи, почему это так очевидно,

что, когда опустеют скверы, перепачканные листвой,

лето кончится, и, как следствие, обломается "дольче вита",

и в лицо дохнет перегаром город наш золотой.

Буду с грустью смотреть, шатаясь во время оно

по усопшему этому городу, забуревшему от тоски,

как на улице на Воздушной своего компаньона

бьют ногами в лицо черножопые "челноки".

Вечер кажет кулак сквозь завесу табачного дыма,

но разбитые губы шепчут бережно, будто во сне:

"Я люблю тебя, жизнь. Я уверен, что это взаимно",

и играет пластинка в распахнутом настежь окне.

ПАСХАЛЬНЫЕ СТРОФЫ

I

Такие вечера — последний штрих

на выцветший иконостас обоев.

Остатки солнца в городах больших

лежат, гидрометцентр успокоив.

Пройти бы с ней хотя б еще квартал —

история полна широких жестов,

хотя давно невинность потерял

видеоряд евангельских сюжетов.

"Любите, Бога ради, по любви", —

в провинции, а также в граде стольном,

подчеркивает радиоэфир

с отчетливым акцентом колокольни.

Он выветрится из чужих квартир

и взбудоражит улицы, но только

твой колокольчик прикусил язык,

поскольку он фальшивит в общем хоре,

и день, лишенный привкуса слезы,

растаял, как конфета за щекою,

и даже у церквей в глазах темно.

Апрельской ночью до руин зачитан

собор на голом острове. В окно

глядит печаль в очках солнцезащитных.

II

Нам снится прошлогодний променад

и этот день, предпраздничный, наверное.

Все свежие газеты променяв

на поцелуй, запутавшийся в вербах,

одна шестая суши замерла,

вдруг став размером с пляжную кабину,

прижавшись к морю. Выпей за меня,

кагор глотая пополам с обидой.

Сегодня тот же плещется мотив,

а пляж, длиной в три новых киноленты,

пьет пиво, анекдотом закусив,

и раздает девчонкам комплименты.

Венера, в четырех шагах застыв,

поддатых отдыхающих напротив,

глядит на это дело из воды.

Конечно же, грустит — и не выходит.

III

Сгорает утро. С кладбища — назад,

домой спешит, от зноя обессилев,

опохмеленный пролетариат,

поправив фото на родных могилах.

Уснувший в позе снятого с креста,

мир буржуа не просыпался будто,

и лишь в моем отечестве весна

задумчиво пьет кофе в позе Будды.

Мы проклинаем солнце за поджог,

гордимся, чувств высоких не скрывая,

останками империи чужой,

завернутыми в белый плащ с кровавым

подбоем. В обезвоженных полях

бредет солдат с улыбкою экранной,

у цезаря по-прежнему болят

воспоминаний колотые раны.

Но Древний Рим едва ли виноват,

что на погонах тоже звезды гаснут,

Балтфлотом наспех перебинтовав

уродливый обрубок государства.

IV

На улице играет в домино

чертовски небольшой процент неверующих.

Спускаешься по лестнице бегом

в закусочную, как в бомбоубежище.

Буфетчицу ты балуешь вином,

от дня грядущего отгородившись

взрывной воронкой прошлого. На дно

его взглянув, не видишь все равно,

как из червя стать персонажем Ницше.

В неоновой безвкусной синеве

каштаны дымовой завесой плотной

спасают от позора Кенигсберг,

английской авиацией обглоданный.

И ты встаешь. И знаешь, что с утра,

вновь сигарету у тебя стреляя,

сосед с лицом апостола Петра

поздравит по ошибке с Первым мая.

***

Последняя тяга раскуренной дури.

Подъезд неумыт и, как небо, нахмурен.

Растоптан окурок. Пора, брат, пора.

Мы вышли и хлопнули дверью парадной.

Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный,

спускаемся в черную яму двора.

Отдайте мне солнца отцветшую душу,

квартал, где есть липы и бронзовый Пушкин,

есть горькое пиво, а горечи нет.

Разбитая улица, радио хриплое,

а рядом - две местные девушки-хиппи,

гитара, оставленный кем-то букет.

В прическе цвели полумертвые розы.

По воздуху плыл разговор несерьезный.

Навстречу единственной в жизни весне

ты шла босиком по проспекту Победы,

дразнила прохожих, и целому свету

смеялась в лицо, позабыв обо мне.

Последних объятий рисунок печальный,

бухло и наркотики в сквере вокзальном —

всё это, как ты повторенья ни жди,

скрывают похлеще разлапистой тени

мазутом пропахшие воды забвения,

в которых весенние тонут дожди.

Библейская тьма в опустевшей квартире.

Я еду в троллейбусе номер "четыре".

Я вспомнил линялые джинсы твои,

глаза твои ясные, мир этот жлобский,

расхристанный голос с пластинки битловской,

поющий о гибели и о любви.

г.Калининград

(обратно)

ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОЛОС СЕВЕРА

Елена СОЙНИ. Над растаявшим льдом.— М.: Молодая Гвардия (серия "Золотой Жираф"), 2003, 204 с.,1000 экз.

ПРОЩАНИЕ С СОВЕТСКИМ ПАСПОРТОМ

...дубликатом бесценного груза.

В. Маяковский

Что за гарь,

а вокруг суета,

что за дым

от костра без поленьев —

здесь советские жгут паспорта

исторического поколения.

Их кидают в мешок —

полный чтоб!

Словно душат льняною бечевкой.

Чей-то взгляд промелькнет,

чей-то лоб,

с фотоснимка над подписью четкой.

Там я — русская,

там ты — карел,

он — грузин —

не скрывали мы расу.

Стал он "черным",

а ты "побелел" —

как зверей судят нас по окрасу.

Мы живем, но горит свод имен,

что с эпохой великой повенчан.

Искры взносятся с разных сторон,

расставаясь с землею навечно.

Этот груз я спасу от огня,

настрочу в оправданье записки...

В УВэДэ поглядят на меня

с пониманием все паспортистки.

Таким, вроде бы нетипичным для Елены Сойни стихотворением открывается сборник. Ее лирика — как правило, глубоко личная, интимная, с тем налетом филологичности, который у большинства современных авторов давно превратился в постмодернистский панцирь, за которым не слышно, бьется ли сердце, и не понять, есть ли оно вообще. При чтении произведений, вошедших в эту книгу, подобных вопросов даже возникнуть не может. И не потому даже, что многие поэтические формулы Елены Сойни, щедро рассыпанные в ее стихах, художественны в полном смысле этого слова ("Россия держится провинцией / И русской женщиной любой", "Меня, как ты заметил, провожали, / Никто не ждет с цветами впереди", "Пророков нет в Отечестве своем, / Но есть в своем Отечестве поэты" и т.д.). Подобные вопросы не возникают просто потому, что человек, написавший, например, такие строки:

Мы знали —

это безысходно,

мы знали —

не пройдет и дня,

как жизнь движением свободным

тебя отнимет у меня.

Мы знали —

время бессердечно,

и мир в бездушии велик.

Но мы любили,

что нам вечность,

когда у нас был этот миг, — совершенно очевидно, пишет только из сердца и никак не иначе.

Иной вопрос, что, в отличие, скажем, от тех же Ахматовой или Цветаевой, Елена Сойни не весь смысл своей жизни видит в поэтическом творчестве и не всю свою жизнь ему посвящает. Нет, ее сердце, похоже, отзывается стихами только на строго определенный круг душевных состояний: вина, печаль, тоска.

И сегодня, когда угар "демократических реформ" схлынул, оставив подавляющему большинству жителей России, а значит, и читателей, именно этот круг, поэзия Елены Сойни, ее негромкий, печальный и чистый голос, не могут остаться невостребованными, чему свидетельством — и данное издание.

Владимир ВИННИКОВ

(обратно)

Наталья МАКЕЕВА НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ

СВЕРХЧЕЛОВЕЧИХА (САВАН РАСПИСНОЙ)

1.

Леночка была страсть как хороша. Шейпинговое тулово. Длинные бритые ножки в дорогих колготках — ни одной затяжки. Сапожки. Ясные глаза и кожа нежная. Коготки — так просто загляденье. МГИМО, театр и с мамой в Испанию.

Одногруппники любили Леночку хватать. А уж как глазами-то ели! Она буквально чувствовала, как их язычки скользят по ее стройному телу. Но — ни-ни до свадьбы. Даже девочкам нравилось Леночкино тело. Иногда, выпив кагора, они начинали мять ее упругую грудь и сновать пальчиками между ног. Леночке это не сильно нравилось — часто из-за этого колготки рвались, да и вообще не дело. Вот если бы мальчики… Но мама не велит.

Леночка была улыбчива и приветлива. Ее все любили — душа компании, походница и лыжница, школу — с золотой медалью и сессия без проблем. Умница-красавица, комсомолкой, правда, ей быть не пришлось, потому что пришел Горбачев. "Ах, Леночка, наша Леночка!" — радовались люди вокруг — и свои, и чужие. Чудо, а не девочка.

2.

Не бывает чудес без тайны. Да и женщина без тайны — банка консервная, открывай да ешь. Знакомые мальчики и девочки, не сговариваясь, представляли, как Леночка лежит вечером в постели, подставив тело лунному свету, как приходит к ней неведомый некто… А тетеньки и дяденьки радовали себя картиной такой — приходит домой эта радостная девочка и рыдает над книгой — Цветаевой там или Чеховым.

Тайна у Леночки конечно же была. Но не такая, как все думали, а жуткая, давняя, похожая на болезнь, на навязчивый страх, ковыряющийся под кроватью. Внешне тайна эта простая была. Как будто и не тайна — так, дело житейское. Когда заканчивались заботы и никто не мешал, доставала она из шкафа длинную рубашку, на ночную похожую или даже на платье. Раскладывала, руками трогала, складочки разводила, проверяла, все ли в порядке. Иногда садилась и начинала на той рубашке вышивать. Красивая рубашка была. Леночка давным-давно, еще в школе, сама ее сшила, да так и не смогла с рукодельем расстаться. Как же тут тайна — ну шьет рубашку девочка, хозяйкой хорошей станет.

Только не рубашка это никакая была, а саван. Так она его для себя и прозвала — "саван расписной мой". Каждую ниточку лелеяла, ласкала, как любовника какого, читала, как книгу, и плакала ночами над смертью своей, в нем замурованной. Скучала по ней, но не торопила, потому как знала — когда надо, сама из савана расписного проявится и все как надо с ней сделает. Лучше любого любовника. Научит лучше всякой книги и в зазеркалье уведет.

3.

Так и жила Леночка — в институте друзья ее ждали, а дома — саван. Длилось время, уже последний курс к концу близился, женихи зачастили. Становилась девочка все прекраснее. Люди даже завидовать боялись красоте такой. Так и говорили "нездешняя девочка, неземная". А одногруппник, смешливый Лешка, неформал и алкоголик, сверхчеловечихой Леночку звал. Только, говорил он, разврата нету. Не хватает тут разврата! "Не в разврате счастье, Лешенька", — говорила она. "А в чем же?!"

На том они и расходились и не спорили. Все было благостно и ничто не ранило. Дом, учеба, театры, кафе и Карпаты.

Но однажды не стало Леночкиного дома. Он сложился, ушел в себя, оставив горы неудобного мусора. Забрал и родителей, и девичью кроватку, и лунный свет в окошке... Но самое страшное — саван, он забрал расписной Леночкин саван. Смерть ее украл. Так она стала по-настоящему нездешней, бессмертной девочкой.

Долго бродила она по развалинам в надежде найти хотя бы клочок и из него вырастить себе новую смерть. Все напрасно — не было нигде ни кусочка. Только разбитые телевизоры, обгорелые люди и спотыкающиеся журналисты. Изодрала Леночка колготки, пообламывала коготочки и волосы растрепала. Но ей было уже все равно. "Что ж, значит судьба моя такая", — подумала она и пошла прочь.

Навстречу ей качался одногруппник Леша. Он как раз обходил развалины, любуясь людскими душами, мечущимися над телами и всяким добром. Завидев бессмертную девочку, он покраснел, как если бы его застукали за стыдным делом. "Что, Леночка, саван свой расписной все ищешь? Глянь лучше вокруг, красота-то какая! Где еще столько душ скорбящих встретишь?". Девочка даже не удивилась. "Да, Лешенька, да. Сверхчеловечиха я неприкаянная…", — сказал она и легла на тревожную ветошь. Легла на спину и распахнула тело. Случился разврат. Долго длился он, пугая живых и мертвых тварей, во множестве бродивших вокруг. Леночка видела, что мальчик-то смертен и всё пыталась вырвать из него смерть, но ничего не получалось. И все начиналось заново… Так — круг за кругом. Потом она решила — а вдруг смерть в нем неправильная, личная? Они позвали еще мальчиков, потом — девочек и жуть всякую.

"Сверхчеловечиха я,— стонала Леночка,— сверхчеловечиха...".

УЮТ

Назойливо-алые розы мозолили глаза. Нет, они не раздражали… Они твердо стояли на своём — упивались бесповоротной интенсивностью этого чудовищного цвета. Нагло, нелепо высовывались из аляповатой вазочки. Даже не розы — какой-то выродившийся шиповник. Ах, как мечталось о приглушенном, тихом, шёпотливом. Их, кажется, кто-то оставил назло — вместе с каким-то бельём и баночкой из-под резких духов. Да, точно, всю ночь шумели предметами, затравленно повизгивая на сломанный телевизор. Старушечье лепетанье до сих пор колом стоит в ушах. Ну зачем, зачем оставила она цветы? Чудовищно, просто какое-то беспредельное хамство исторглось из этого монстра, вечно ковыляющего вразвалочку, поблескивая прорехами рваных колгот. Ладно бы… Но эти цветы! Господи, у какой анилиновой ямы она нарвала их? Что за пытка… Но выбросить нельзя. Вот если бы они, растянув этот адский цвет, разбросав свою алость в десятке-другом уютных цветков, превратились в нежно-розовую лиану…

Андрей Иванович стяжал уютное. Казалось, у него в доме живет какая-то хозяйка, но женщины здесь долго не задерживались — что-то пугало их во всех этих гераньках, занавесочках и пухлых пальчиках. А Андрюша просто искал уют. Свой, во всей этой тренькающей, колышущейся жути, но уют. Болезненное ощущение нехватки чего-то кружевного, мягкого, круглого преследовало, и даже женщины не спасали… Они, проникающие своим бездумным пониманием в самую суть, вскоре шарахались прочь, оставляя какую-нибудь нелепую вещь. Ну почему, почему эти цветы?!

Мужчины к нему тянулись. Они не замечали странной хвори Андрея Ивановича и заходили на разное. Понимающе приносили водочки и рассаду. "Взял бы тебя кто в жены!" — посмеивался один, попивая коньячок. Но обид не было.

Комнату оплетала растительность, в шкафу стояли подарки, рамочки с лицами и плошки с печеньем. Статуэтки тут же ютились и всё было такое чистое, но, тем не менее живое, что иногда, оглядывая своё гнёздышко, Андрей Иванович умилялся и лепетал, смежив розовые ладошки: "До уюта недалеко! До уюта рукой подать! Вот тут поправить, здесь убрать…".

…И ничего не менялось. Делались статуэточные рокировки, срывался в герани засохший лист, пыль вытиралась, а бумаги складывались в стопку. Но уют не наступал. Предметы ненадолго успокаивались, а потом их вновь начинала терзать незаконченность, нестройность, и Андрею Ивановичу казалось, что вещи вот-вот полопаются от напряжения, а осколки расползутся мелкой живностью. Тогда уют станет и вовсе невозможен. Нечто подобное, правда, однажды уже случалось — куда-то исчезла сервизная ложечка прошлого века с красивой эмалью, а вместо неё на столе обнаружилась горстка пыли и огромный таракан. Андрей Иванович чуть не сошел с последнего ума. Он окончательно потерял сон, выгнал женщину и перестал пускать на коньячок многочисленных приятелей. Он так отчаянно шипел в замочную скважину, что кое-кто вообще перестал пить, а один, говорят, умер от непонимания. Жизнь превратилась в беспробудный кошмар. В довершение всего, сами собой растворились несколько вазочек и засохла геранька. Только неопределённые насекомые ползали окрест, вздымая в застоялый воздух свои раздвоенные хвосты. Стопочки, папочки тут же порушились, скатерть поросла крошками, а в туалете зашуршало животное. Но со временем всё встало на свои места, всё вернулось, ожило, а что-то то ли исчезло, то ли издохло, и это тоже было неплохо.

И уют стал по-прежнему неизменно близок. Тень его виднелась уже во всём. Он явно таился где-то в утробе предметов, но никак не мог проявиться, принять Андрея Ивановича в себя, избавить от этого неутолимого, вечно незавершённого голода. Лишь однажды — да и то, в глубоком детстве, голод этот на время успокоился. Тогда маленький Андрюша весь день возился с цветными деревянными кубиками. В какой-то момент его охватило чудное, не носящее названия чувство. Он понял, что конструкция идеальна, совершенна, что, несмотря на хрупкость, в её гармонию можно погрузиться без остатка одним лишь созерцанием. Андрюша замер и, казалось, стал сворачиваться обратно, в комок, вползать в темное лоно уюта. Так бы и случилось, если бы жизнь не вмешалась... Уют был разрушен, и с тех пор беспокойный зуд утраченного совершенства преследовал Андрея Ивановича везде и повсюду. "В лоно, в лоно!" — жалобно стонал он по ночам. И женщины пугались собственной неуместности… А очередная из них оставила эти цветы. Андрей Иванович не доверял ей и раньше, но ожидать такой подлости...

Он сидел и, окаменев от ужаса, пытался прогнать несусветную алую муть, поселившуюся на его покрытом кружевной скатёрочкой столе. И вдруг стало ясно, и ясность эта прогрызла в нём огромную дыру, что это — конец, что за этими алыми цветами — пропасть, ещё раз пропасть и ничего кроме пропасти. Мир вокруг стал сжиматься, а дыра, прожженная одной лишь мыслью, — расти. Очень скоро от Андрея Ивановича остался только тревожный бублик, мерцающий в последней попытке забраться в уютное лоно…. В страшную дыру. А она — тёмная, гулкая, всё росла и росла. По мере роста она втягивала в себя и бублик, унося Андрея Ивановича всё дальше и дальше от молчаливого алого хохота. И, вздрогнув напоследок, он окончательно провалился в это мягкое нутро... В этот вечный, душистый уют...

СОН НА ПАМЯТЬ

Пришлось ему забросить всю прошлую любимую коллекцию — маслянистые глазки старшей сестры, отобранный папой окурок, ожерелье до воя зацелованных тёмных сосков, коробочку с мёртвым жуком, оставить ремонт и, в конце концов, позабыть даже сизый кошачий хвост из вчерашнего сна. Не было, конечно, такого приказа — вот так сразу взять и не помнить, этого ещё не хватало. Просто когда умер Фёдор Никитич — дядя Вани Шувалова, память Ване явно изменила — со всеми подряд, и изменилась до такой степени, что лучше б ей просто не быть. На носу школьного друга вдруг вырос чужой прыщ, а ледяная горка — из самого давнего детства — покрылась говорливыми студентками в спортивных костюмах. Вместо первой жены в закромах памяти выискался пятнистый бульдог, ещё и мужского пола... А где же родная память? — неясно. Вроде как дом, где в семь лет отдыхал, — правильный, и сосед по парте — тоже как был, без левого уха. Но многое — с подвохом. Поначалу Иван решил, что надо лечиться, но к докторам спешить не стал — "может, само рассосётся", подумал он. По совету тёщи аккуратно, с утра и перед сном, полоскал горло отваром шалфея, но призраки не рассасывались, а наоборот, норовили поесть самые любимые открытки. "Из-за шалфея всё!" — решил Иван и дал тёще в ухо свежемороженой рыбиной. И еду потом из этого продукта даже пробовать не стал — "а пусть она с кастрюлей не шепчется!" — и в злостях закусил и без того тоскливым растеньицем с окна, перепутав под вечер своих детей с соседскими. Жену-то теперешнюю он уже давно узнавал с большим трудом и то — по шуму, принимая её то за лампу, то за кота-переростка.

Дядю своего покойного Шувалов всегда недолюбливал. Помимо простых семейных раздоров тот, мало того что с рождения смотрел двумя глазами в разные стороны, так ещё любил макать свежий зелёный лучок в банку со сгущёнкой. В общем, мутный тип был Ванин дядя и помер неприятно — от заворота кишок, после того как взял да и запил селёдку парным молоком. Ваня Шувалов в то время как раз бредил, то путаясь в снах, то гремя предметами в коридоре. Когда его разбудили и сказали, что дядя умер, он даже не удивился — за секунду до этого снилась беременная, оглашавшая мир нечеловечески радостным лаем, летая на косе, словно на помеле.

На похоронах Иван почти не пил — опрокинул молча стакан, обнял вдову Маришку и, сухо буркнув: "ну, крепись!", отправился домой. Вдовушка, к обиде родных, не плакала и в могилу не кидалась, а только молча грызла чёрный сухарик, оторвано вращая огромными карими глазами.

Пощупав приличия ради кладбищенские ворота, Иван вдруг понял, что не помнит обратной дороги. "И где они такую водку смертельную откопали, какой при жизни не бывает", — подумал он, сплюнул на чахлый куст с единственным красным цветочком и решил пойти бродить — "может, протрезвею, а то и кривая какая выведет". Бродил до самой темноты, по дороге пробуя спиртные напитки, но страшней той похоронной водочки ничего не нашёл. Жидкостей было немало и совсем недорого. Проснулся Иван хоть и не в настроении, но хотя бы в своей постели. Долго ворочался, вспоминая всю свою жизнь, но пришло в голову немногое.

Дальше — круче. В тот же день он ущипнул в подъезде чужую тётку, приняв её за свою жену, а неделю спустя перестал понимать, зачем ему надо ходить на работу.

Зато всё чаще вспоминался ему покойник. Сперва — в своём нормальном покойницком виде, потом — с пивом во дворе или в бане, а то и в спальне — за вполне естественным делом.

В честь всего этого придумал повидать вдовушку. Та была очевиднейше на сносях, но не грустила и на одиночество не жаловалась. Услышав Ванины рассказы, показала ему пятнистого бульдога, правда — женского пола. "Она, — сказала Мариша, — хрычу моему женой была". "А как же пузо-то твоё?" — "Чего тебе про пузо? Пузы, они легко заводятся", — захихикала вдова.

По всему выходило, что память ему дядя подпортил. "Уж не вселился ли в меня, змей разэдакий?" — подумал было Ваня. Но, взглянув в зеркало, узнал там себя и, хоть об этом успокоившись, мирно запил. Почти месяц рыдал он по растерянной мозаике, выуживая из бутылок солдатиков и девочек прошлого времени. Какие-то пуговички и марки плавали вдоль и поперёк бесконечного ряда школьных парт, а учительница по математике всё норовила укусить за брюхо пятнистую собаку.

Ровно в тот день, когда с утра привычная паутина оказалась строго пятиконечной, Иван опомнился. Какая-то смутно знакомая женщина в ванной приняла его за лешего и судорожно попыталась перекреститься. Кажется, он ещё наступил на кого-то — то ли на человека, то ли на животное — оно закричало и ринулось вверх, к пыльной вентиляционной дыре. Было предсмертно, но к обеду слегка просветлело. Женщина подавала ему съестное, рассказывая истории про неких, по её же словам, знакомых ему людей. Сумеречно счастливый, Иван Шувалов тихо улыбался, пощипывая себя то за одну, то за другую часть тела. После чая с лимоном и булочками он впал в новое странное состояние — пустой сон, где в сером плавали оранжевые тени геометрических предметов и на все голоса гулко окликали его по имени. Так он и прожил то ли до следующего утра, то ли несколько дней. Да он мог бы проспать и дольше — хоть всю жизнь, если бы его не разбудили на похороны какого-то родственника.

Он встал и понимающе пошёл умываться — за секунду до этого ему как раз снилось...

(обратно)

Павел МАКСИМОВ ВОЛЯ

В МИРЕ ЖИВОТНЫХ

Коровы с жадностью заходят в тёплый пруд,

В грязь по колено погружаются и долго

И так серьёзно пьют, и пьют, и пьют,

Что в пучеглазии лягушек мутно-жёлтом

Растёт панически внимание и страх, —

Кто-то ныряет, не выдерживают нервы,

Представил, как в огромных животах

Вода пойдёт, раскачиваясь мерно,

За эти солнцем опалённые бугры.

Как затрещит над грязью вслед сорока,

Как посредине иссушающей жары

Возьмётся кочками их родина жестоко.

МОНАДА

Когда я линией расслышал боковой

Внимательную тень, стоящую в пучине,

По-рыбьи неподвижной головой

Я тут же сделал, как меня учили.

Глотками снизу, без разбору, наобум.

До пучеглазия набравшись внутрь балласта,

Я тело плоско опустил и даже ум

И ждал на дне, испуганно распластан.

Казалось, так полжизни протекло,

Но тень — она стояла точно сверху, —

Предательски прозрачное стекло —

С меня уже, я слышал, сняли мерку.

Как стол разделочный, куда ни кинь, скала,

Чуть что и хруст в кривых зубах погони, —

И смерти нет, раз в памяти цела

Дочеловеческая ночь моих агоний.

ВОЛЯ

От конюшни сельской мимо весовой

Так, что вбок несли, кружили ноги,

Поводя безумно головой

Конь плясал да поперёк дороги.

Необуздан, в страшной силе мышц,

Не охвачен, как всегда, ремнями,

Лихорадочно утаптывая мысль,

Взвился вдруг он, дикий взгляд роняя.

Телом злым стремительно в аллюр,

В жадно обретённую свободу,

Распугав кудахтающих кур,

Вылетел один за огороды.

В поле, где под ноги клевера,

Где навстречу только запах ветра,

Он уже вдали в себя вбирал

Сладкой воли краденые метры.

И не слышал криков позади,

И не видел впереди обрыва, —

В неуклюжей смерти у воды

Захрипел, вздымая шею криво.

Запоздало с упряжью к нему

Подошло, спустилось вниз народа,

— Жил бы, дурень, знай себе хомут,

Без привычки что она, свобода?

И вразброд, кто как, назад в село

Повлеклись видавшим за день полем,

В стороне телегу затрясло,

Дед с кнутом привстал в ней, недоволен.

ПРАЛАЙА

Когда Земля из сердцевины

Отдаст последнее тепло,

Её скуют такие зимы,

Такое мёртвое стекло.

Не плесень, изморозь — живое, —

Устало рухнут облака,

Земля решится на такое,

Что просто страшный сон пока.

Сойдёт с назначенного круга,

Ей Солнце, вспыхнув, бросит луч,

Но будто знает верный угол

Уйдёт застроена "под ключ".

Где-то над стихшими лесами

Впритирку, до афиш видна.

Как чей-то опыт колоссальный,

Как труп, проследует она.

Во тьме, в конце концов, с изнанки

Она вплывёт в антимиры,

В причал глухой от перебранки

Уткнёт безмолвные дворы.

И всё случится не впервые,

Качнётся вспять, наоборот, —

И эти тучи грозовые,

И тающий к чему-то лёд.

И ты из прошлого навстречу

Перешагнёшь через ручей,

Я удивление замечу.

Испуг от пары мелочей.

Да, солнце здесь совсем чужое,

У неба очень странный цвет,

Но ведь лицо моё родное, —

В нём, правда, миллиарды лет.

РУСЬ

Позвоночник просторов — уральский хребет,

Еле держит приличной осанку.

У страны этой вечно симметрии нет,

Ну а все норовит — на гулянку.

Ей бы раз потерпеть, обойти стороной.

Не накладывать в спешке румяна —

Все равно ведь наутро очнется больной

После жадного самообмана.

И пойдет поискать сострадательных глаз,

А кругом улыбаются плохо.

До беспамятства что ли вчера набралась?

Нараспашку стоит, как эпоха.

ДОЧКА

Отец одноногий.

Его костыли,

Как будто упрямые руки,

Кололи бугристое тело земли,

Метались от скуки.

За ним пятилетняя, с бантиком, дочь

Опять до пивной, до стаканов...

И рядом стояла, и в жуткую ночь

Была самой верной охраной.

Валился он вдруг, задирая костыль.

С проклятыми палками в кучу.

Она ж целовала и слезы, и пыль,

К щеке прижимаясь колючей.

БУДИЛЬНИК

Будильник лопнул, как нарыв,

Набухший временем до края, —

Всю ночь минуты шли на взрыв,

Железной обувью ступая.

Их стук чеканный за спиной

В меня впечатывал тревогу,

Я силой выброшен взрывной

На ветер жизни — на дорогу.

Холодный звон скупая сталь

Давно испуганно отбила,

Но в ускользающую даль

Несет меня взрывная сила.

***

В холодном тамбуре, задумчив, кто-то курит,

Глубокая, огнями кружит ночь,

Он, видимо, родное караулит

И спать вповалку точно не охоч.

Звенят, испуганно очнувшись, переезды

За ними гулкая с размаху темнота, —

В однообразном выстуке железном

И память, как чужая ночь, пуста.

И это в ней по сторонам откосы,

Низины полные густой тревожной мглы, —

Оттуда необъятный круг выносит

Дремотные заборы и углы.

Тоской дорог дежурно пахнет тамбур

И в прошлое хоть прыгай на ходу,

Внизу в синюшных судорогах лампы

Он сам лежит в каком-то там году.

И слушает полночный этот поезд,

И времени не может одолеть, —

Чему-то вслед мечтательно расстроясь,

О чём-то глупо вздумавший жалеть.

СМЕРКАЛОСЬ

Клевала окурки ворона,

Не лень ей вразвалку ходить, —

Вот мнётся у ног моих скромно

Попросит сейчас закурить.

Я дам почему-то, не знаю,

С признательным кашлем она

Подсядет, затянется с краю

Ужасных историй полна.

Не первый, наверно, сбит с толку,

Я быстро пойму хохоток

И прочь соберусь втихомолку,

Скользну со скамейки и — вбок.

Но птица за мной неотвязно

Вприпрыжку, ложась на крыло, —

Дослушать я просто обязан

Там дальше совсем тяжело.

Навстречу упругие ветки,

Их цепкий намеренный хлёст

И с лёта размашистый меткий

Удар. Упаду во весь рост

В какие-то тёплые листья

Ещё раздражённо живой.

Со дна отвратительной мысли

Возню уловлю над собой.

В кровь липкую вымазав перья,

Ворона ухватит мой глаз.

Конечно, я буду не первый,

Кто к ней угораздит в рассказ.

Темнеет. Она улетела,

Я тоже поднялся, высок, —

А ну, разомну своё тело,

Пройду через этот лесок.

И правда, листвы странный шелест,

Её окровавленный вид,

Скамейки несчастный пришелец,

Я чувствовал, рядом лежит.

Я замер, но сердце стучало, —

В деревьях заранее ночь.

Пожалуй, такое начало

Мне вынести будет невмочь.

У тёмного крайнего дома

Догнал меня собственный крик,

Я в город вбежал незнакомый,

И тут же отнялся язык.

По улицам в чёрном не люди

Гуляли, успев до луны.

Ещё не очищены клювы

Под цвет тротуаров красны.

За пыльной обочиной вскоре

Я тупо на звёзды глядел,

А воздух над городом спорил.

От новых хозяев галдел.

ПЛАТФОРМА

Приснилась голая платформа.

Ее наклонно понесло.

Упав ничком,

Прильнув проворно,

Удерживаясь зло,

Я слышал дрожь металла снизу.

Колес неудержимый стук.

Словно по скользкому карнизу

На край влекло, бросало вдруг.

И ночь, смеясь, вертелась рядом,

Ждала безумного меня,

И удержаться было надо,

Движенье дерзкое храня.

Со щек моих срывало слезы,

Навстречу вспыхивал туман.

В пространство окрик паровозный

На всем ходу был нервно дан.

Шальные молнии сверкали,

И ослеплял высокий свет —

Мы поднимались по спирали

Туда,

где просто

ночи нет!

БЛИК

Глебу Кузьмину

Зачем нам знать исток, начало?

И числа страшные — к чему?

Нам лишь бы солнышко сияло

И разгоняло эту тьму.

Пусть громоздятся величины

И делят ночь между собой.

Мы — просто следствие причины,

Не все равно ли нам — какой?

Что звезды, схваченные дрожью

На зыбком зеркале воды...

Мы — отражения, возможно,

Неодолимой высоты.

Не потому ли грусть разрыва

Не покидающая нас, —

Когда на небо молчаливо

Мы смотрим в сокровенный час.

г.Анапа

(обратно)

Лев АННИНСКИЙ МИХАИЛ ИСАКОВСКИЙ: "БОЛОТО. ЛЕС. РЕЧНЫЕ КАМЫШИ. ДЕРЕВНЯ. ТРАКТОР. РАДИО. ДИНАМО." ИЗ ЦИКЛА “МЕДНЫЕ ТРУБЫ”

ОТ АВТОРА

Цикл "Медные трубы" — непосредственное продолжение книги "Серебро и чернь", вышедшей несколько лет назад, — там исследовалось поколение, родившееся между убийством Александра II и воцарением Николая II. Угол анализа виден из подзаголовка: "Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века". Следующее поколение появилось на свет между Ходынкой и разгромом Первой русской революции. Оно уже не выбирало, спасать ли им старую Россию или добивать, — его выразителям была суждена доля первого советского поколения. Знаменательно, что помимо классиков социалистического реализма именно это поколение дало маршалов Великой Отечественной войны. Мой предмет — не история поэзии, а история ментальности, как она отразилась в судьбах поэтов.

Если судьба определяет поэту место рождения не вслепую, то есть смысл вдуматься, а прежде вслушаться — в имя деревни, где он появляется на свет в седьмой день ХХ века.

Глотовка. Осельской волости, Ельнинского уезда. При Советской власти — Всходского, потом Угранского района.

Что-то сельское, еловое. После революции — овеянное восходом, всходами. Потом — памятью об окончательном избавлении от ига...

Интересно, однако, как перекидывают из района в район, словно докучную ненужность, эту нищую деревню (при Советской власти — "неперспективную"), самое имя которой: Глотовка — заставляет вздрогнуть.

Откуда имя? Ясно: от клички. Был какой-то мироед, живоглот. Глотничал. У литературных критиков естественно возникает ассоциация: Глотовка — того же ряда, что Горелово, Неелово, Неурожайка тож.

Создатель этого ономастического ряда так же естественно первым попадает в руки (и западает в сознание) едва научившегося грамоте бедняцкого сына: "певец горя народного" — представлен он в хрестоматии Вахтерова.

Попутно: как-то раз бедняцкие сыны сошлися и заспорили: где больше самоваров — в Глотовке или в Оселье? Оказалось поровну: по одному. Стали считать, где сколько книг. В Глотовке — две. Гадальная — "Оракул" и псалтирь.

Так что прежде, чем откроется в деревне школа (событие войдет в легенду: едет учительница, везет бутыль чернил и сто пять фунтов книг!),— грамоте будущий поэт обучится, читая молитвы над покойниками.

Еще немного статистики: он — двенадцатый ребенок в семье. Всего — тринадцать. Выживают пятеро. Это для русской деревни — нормально.

Теперь о матери этих тринадцати. Она, понятно, неграмотная. Из соседней деревни. Имя деревни: Некрасы.

Оценили камертон судьбы?

Между прочим, прежде, чем явился на Руси поэт с роковым вопросом: кому жить хорошо? — был еще один поэт, элегический романтик по фамилии Красов. Русь его забыла, она выбрала того, чья фамилия начинается с отрицательной частицы. Это ближе ее горестям.

Мать Исаковского — Дарка (вообще-то Дарья, но по правильному имени никто не зовет). Дарка Фильченкова. Возьми поэт фамилию матери,— так и звучало бы это чисто-русское, тихое, неброское...

Суждено оказалось иное, летящее: Исаковский.

Собственно, фамилия (по отцовской линии) проще: Исаков. Щегольской польский хвост приделал ей старший брат, выбившийся в рассыльные волостного правления. Думал, поможет. Не помогло: как ушел брат из деревни, так и пропал бесследно на беспутьях России, сорвавшейся в безумный век.

Уход без возврата — еще одна нормальная неотвратимость той "серединной" Руси, из глубины которой выходит поэт Михаил Исаковский. "Великое переселение" — черта реальности, проваливающейся в Мировую войну и Мировую революцию. Ярче других, рельефнее в ней — те судьбы, что изначально мечены какой-нибудь особинкой: географической ли, социальной. Один — из овеянной мифами Одессы, другой — из полутатарского Крыма, третий — из Сибири, тот — из-под театрального купола, у того пароль "Курсантская венгерка", у того в истоке хоть и Ладога русейшая, да с ушкуйным, разбойным оттягом...

А тут? Неразличимая средне-русская унылость. Бескормица. Черные избы. "Неинтересная" речушка (а между прочим, Угра... другой бы извлек бездну ассоциаций из давней перестрелки с татарами). А тут — ничего. "Незолотая... незвонкая" — может ли такая пора стать "милой"? Может, но надо быть Исаковским.

Ни малейшей попытки приукрасить, позолотить. "Я вырос в захолустной стороне, где мужики невесело шутили, что ехало к ним счастье на коне, да богачи его перехватили... Я вырос там, среди скупых полей, где все пути терялися в тумане, где матери, баюкая детей, о горькой доле пели им заране..."

Понятно, почему уход из деревни в поисках лучшей доли — неписаный закон этой земли. И то, что хлеба не хватает до нови. И что голод грозит. И что спасти может только отход кормильца на заработки. В лучшем случае он возвращается кое с какими деньгами. В худшем — без денег: пеший, оборванный, голодный, тощий, еле живой. В еще худшем — вообще не возвращается: заработав в городе слишком много, начинает котовать. Кто закотовал — конченый человек. И семья его, оставшаяся в деревне, обречена: по миру пойдет, перемрет с голода; изба развалится, и ее растащат на бревна.

Первое поэтическое произведение Исаковского — о такой погибшей семье. В каком ключе оно было написано, можно догадываться: это произошло до того, как Исаковский, принятый в ельнинскую гимназию, решил, что поэзия — это Венера, Муза и Аполлон. До этого увлечения (весьма кратковременного) у него была другая школа, далекая от классических основ. Глотовские страдалицы-женщины тайком от свекров и свекровей слали в город мужьям-отходникам жалобные письма. Писал для них эти письма — будущий поэт. Отнюдь не под диктовку, а по душевному отклику на просьбу, иногда за пару-другую копеек, вручаемых также тайно. Закончив письмо, читал вслух. Женщины слушали и плакали.

Вопрос: какого рода поэзия должна родиться из такой жизненной школы? Николай Клюев на всю "господскую" культуру восстал от эдакого горя-гореваньица! Блока обвинил! Есенин аж на бога замахнулся! Да и Исаковского все вроде бы к тому же толкало. Школьный учитель в Глотовке решил разыграть на сцене сюжет все из той же поэмы Некрасова. Себе взял роль интеллигента-фольклориста, а монолог Якима Нагого поручил двенадцатилетнему Мише. "У каждого крестьянина душа — что туча черная, гневна, грозна..." Миша с увлечением продекламировал это, он и по облику вполне подходил на роль бунтаря-мстителя: рослый, широкоплечий. (Исаковский и в семьдесят лет сохранил эту стать: прядь волос, уже седая, падает на чистый, без единой морщины лоб, добрые глаза спрятаны за толстыми затененными очками).

Но не громы гневные, предсказанные Некрасовым, низринулись из этой души, не кровавые дожди хлынули из "тучи". Будем считать, что это всё та же загадка русской души. И — уникальность Исаковского в строю советских классиков.

Поискать истоки такого благодушия в психологическом настрое односельчан?

Из автобиографической повести: сестра выходит замуж за вдовца; ее жених, молодой парень, живет один, с матерью: отец его умер, жена тоже, детей не нажили. Парень — рукастый. Девушке завидуют. Если бы не решилась пойти замуж, — над ней бы смеялись: перестарок! Если бы пошла в дом со свекром и свекровью, издевались бы.

Интересно, каким волшебным образом из пены, замешанной на насмешке и издевке, рождается прекрасная Катюша, и выходит на берег крутой, и заводит песню, которую подхватывает вся страна? Та самая страна, что от веку погружена в злорадство и зависть?

Какой характер должен выработаться у мальчика, который, сев на первую парту, обнаруживает, что не видит написанного на доске, и боится признаться в этом, потому что кроме насмешек и издевательских прозвищ за плохое зрение никакой другой реакции от окружающих не ждет?

А насчет врача и думать нечего: в 1912 году никаких врачей нет ни в Глотовке, ни в Оселье, ни во всей округе до самой Ельни, а тот врач, которого в Ельне найдут, лечить не станет, потому что — мужичий сын!

Когда выпадает мужичьему сыну нежданная слава за то, что он, как выясняется, сочинитель, и учительница его на радостях целует, — он едва не плачет от потрясения, ибо точно знает, что теперь уж Глотовка будет завидовать ему смертельно.

Каким запредельным зрением этот мальчик должен разглядеть свет в этой непроглядности и расслышать, как празднично "загудели, заиграли провода"?

А может, потому и выносит душа из деревенской мглы чистые краски, что все видит впервые, вернее, помнит, как видит впервые? "На станции Павленково я впервые в жизни увидел железную дорогу, поезд, телеграфные столбы". В Смоленске впервые — трамвай, показавшийся чудом, даже чудачеством: зачем ездить по улицам в вагонах и платить за это деньги, если можно дойти, куда надо, пешком? Впервые (это уже в Москве) постель с простыней, дома в несколько этажей, электрическое освещение в комнатах.

На всю жизнь — картинка: барину рассказали, что крестьянский мальчик "сам пишет стихи", барыня велит привести, мальчик стоит на пороге барского дома, стесняясь своих босых ног, мнет в руках картузик и смотрит на полки: он впервые видит столько книг, собранных вместе.

Ему еще предстоит узнать, что у песен бывает автор, и что земля наша — круглая, и поэтому "нельзя дойти до той линии, где небо как бы сходится с землей".

Как в этом отрочестве провести линию, отделяющую первозданный восторг от перманентного унижения? И каким чудом в этой душе, обреченной жить чужой милостью, вырабатывается тихое и непреклонное достоинство? Уже взлетевши к первой известности, от самого Горького получив похвалу, — отказывается же от предложенной помощи! Консультацию у профессора-окулиста, устроенную Горьким, с признательностью принимает. Но от денег отказывается — мягко, но твердо. И когда сам уже в зените славы, в роли депутата Верховного Совета, получает слезные письма о помощи, — с каким чувством неловкости предлагает эту помощь! Боится обидеть.

В 1947 году к знаменитому поэту обращается его бывшая учительница — не за помощью даже, а за подтверждением факта ее работы в глотовской школе — это нужно для оформления пенсии. Исаковский отвечает: "...Судя по Вашему письму, живете Вы неважно... Я прошу Вас не обижаться на меня за то, что я без Вашего согласия решил послать Вам некоторую сумму денег..."

Еще бы с согласия! Да она ни за что не дала бы согласия! И он это знает. И знает, почему.

В стене злорадства и зависти, частоколом окружающей в старой русской жизни "мужичьего сына", есть брешь. Это — учитель. Учителя-то и тянут к свету глотовского переростка. Учительница, узнавшая о болезни глаз его, присылает книги, чтобы мог заниматься дома, не посещая школы. Учителя продвигают в гимназию. И всегда находится кто-то, кто ради первых стихов его — опекает. Как Михаил Погодин, просвещенец (между прочим, внук знаменитого историка), выхлопотавший в ельнинской гимназии одаренному подростку право учиться бесплатно.

Но и там — балансирование на грани унижения... Погодин-то выхлопотал, да Воронин, владелец гимназии, не продлил срока. Неимущему предложено покинуть занятия. Он продолжает ходить, ссылаясь на какие-то "переговоры" с Ворониным, скрывая, что исключен...

Удивительно ли, что когда в Питере и Москве объявляют, что власть перешла к рабочим и крестьянам, — Михаил Исаковский становится на сторону новой власти мгновенно и без колебаний. И вступает в большевистскую партию. А вступив, безропотно идет — по приказу этой партии — облагать чрезвычайным налогом местного попа. Попа этого он знает с детства, и поп его знает еще мальчишкой... Дает поп 15 копеек, говорит: больше нету, хоть всю душу выпотрошите. Юный большевик знает, что это правда; он стоит под окнами и ждет, когда напарник изымет у попа в пользу мировой революции эти 15 копеек.

Сердце одинокое тихой грустью сжалось:

Что-то позабыто, что-то не досказано,

Что-то незабвенное без меня осталось,

Что с моею жизнью светлой нитью связано.

К счастью, не в ЧК (куда первоначально определила его партия) ложится ему дорога, а в газету (там же, в Ельне, редактировать срочно учрежденные местные "Известия", на ходу учась этому делу).

В этой газете он начинает публиковать — за своей подписью и без — злободневные отклики. В том числе и в стихах. Кое-что даже брошюрует и тиражирует копеечными тиражами в качестве авторских книжек. Но, в отличие от Некрасова, не бегает в поисках этих первых публикаций, чтобы сжечь их.

Однако в финале "Автобиографических страниц" предупреждает: "В течение последних двадцати лет я убедился (то есть начиная с 1950 года — Л.А.), что есть немало людей, которые во что бы то ни стало хотят "воскресить", "оживить" те мои злосчастные стихи, "оживить" несмотря не то, что они, эти стихи, едва-едва "дышали" (если дышали вообще), когда только что появились на свет... Меня всегда приводил, приводит и сейчас в изумление тот факт, что некоторые из работающих над критическими статьями и диссертациями, посвященными моему творчеству, непомерно много уделяют внимания ранним моим стихам, стихам крайне беспомощным и, если хотите, ровно ничего не выражающим... Началом своей поэтической работы я считаю 1924 год (точнее — осень 1924 года)... Стихи, написанные до этого времени, считаю совершенно несостоятельными, неумелыми, слабыми до последней степени. Писались они наобум, вслепую: как выйдет, так и ладно".

Внемлем гласу и пропустим годы первой газетчины (с полным набором тогдашних "боевых лозунгов дня"). Итоговое собрание сочинений начинается — со стихов1924 года. Правда, не осени, а весны...

Письмо к Ленину, открывающее это Собрание сочинений и датированное мартом 1924 года (точнее, не письмо, а "Докладная записка", которую пишут мужики деревни Ключи вождю мировой революции) в контексте последующего культа может показаться элементарным славословием (в стране славословие начинается раньше, в 1920 году, к пятидесятилетию Ленина, и не Исаковский у его истоков). Однако здравица вождю в данном случае куда тоньше, чем это кажется в свете позднейшей ленинианы. Мужики, которые хотят вернуть конфискованную у них скотину, адресуются не к вождю, а к хорошему человеку, который, как они слышали, живет в Кремле. "Он человек такой души, какой не сыщешь в целом свете. Ты только сядь да напиши, а он уж знает, что ответить".

Тотчас — возражение: "Товарищ Ленин — главный вождь, за всю державу отвечает, а ты с коровой пристаешь, а что корова означает?" И что же? "Ленин прислал приказ — строгий, короткий, точный: корову вернуть тотчас и донести мне срочно".

Опять-таки, в свете предшествующей истории мужичьего бытия (из толщи которого и происходит Михаил Исаковский), это блестящее подтверждение веры в доброго царя, который, узнав, "кто виновник в мужицкой беде", немедленно через головы этих виновников решает за мужика его наболевшие проблемы. Это — реальность русской психологии, и это реальный мотив стихотворения. Но все-таки не главный.

Главное — это то, что в запутанной жизни всегда обозначается у Исаковского присутствие отдельного человека. Он — родной, он — справедливый, он — поймет: "сядет рядом" и во всем разберется.

Собственно, это — сквозной мотив, подспудная драма, саднящий нерв лирики Исаковского, такой простецкой на вид. Все — и один. Иногда это юмористическое перетолковывание сельского мира; пастух надрывается: "Эй, гражданки, из кустов выходи на сходку!" — и коровы собираются в стадо. Иногда это лирическое одиночество героя, который вырос в краю, извечно отгороженном от мира "сумрачным безмолвием болот". Иногда — патетическая сцена: мужики, науськанные местным колдуном, топят в колодце вдову: навела засуху! Иногда — ликование деревень, каждая из которых чувствует себя "цветущей маленькой Москвой". Но это всегда — напряженное взаимовглядывание одного — и всех.

Старые деды, отставшие от новой жизни. Старые псы, брошенные хозяевами, и лаем напоминающие, что еще живы. Старые деревья, безответно окликающие лес.

Бесконечные прощанья... ожидания весточек... запаздывающие письма...

Тихое одиночество автора придает его веселым песням чуть заметный оттенок горечи: он вроде бы со всеми, он в центре событий, в гуще людской, а вдруг оглянется на черную стерню и подумает: я — потерял крестьянские права... я — пришелец.

Мелодический строй этих песен находится в сложном соотношении с общей полифонией лирики, которая у Исаковского почти сплошь построена на "голосах". То запись какой-нибудь дедовской байки, то чья-нибудь исповедь, то "письмо — излюбленный жанр Исаковского, рождающийся из тех писем, которые в отрочестве писал он по просьбам одиноких женщин, и их благодарные слезы бывали ему наградой. Голос самого поэта, вернее, лирического героя, вплетается в это многоголосье. Иногда — с обезоруживающей прямотой, и эта прямота так обезоруживает именно потому, что сориентирована в сложном и весьма коварном мире.

При всей демонстративной приверженности деревенской теме Исаковский все время расставляет знаки (иногда ловушки), свидетельствующие о включенности его лирики в общественно-политический процесс. И в 20-е годы, когда он — провинциальная знаменитость, но "весь Смоленск" знает, что его "печатают в Москве". И в 30-е, когда он переезжает в Москву и работает у Горького в журнале "Колхозник".

Горький, кстати, отнюдь не обманывается, когда расценивает книгу Исаковского "Провода в соломе" как свидетельство долгожданного преодоления раскола между городом и деревней; для Горького, издавна боявшегося, а иногда просто ненавидевшего деревню за "свинцовые мерзости" мужичьего бытия, это знак. И он "вытаскивает" автора в столицу.

Вписываясь во всесоюзный контекст, Исаковский отстаивает свое право не откликаться на текущую злободневность, насмешливо отсылая читателей к "речам Наркомвоена", где всё уже сказано. Правда, следом он собачит и Чемберлена с Колчаком (буквально: "соседскую собаку — Колчака — с недавних пор прозвали Чемберленом"), тем не менее право не участвовать в массовых избиениях врагов он время от времени оговаривает.

Точно так же он оговаривает свое право не поддаваться литературным поветриям. Хотя иногда и поддается. Понятное дело — Маяковскому: "росчерком карандаша" формируя "дивизий поэтических когорты". Но и Багрицкому — под звуки "тревожной меди" бросая "живые сердца" сквозь "бури и штормы". И даже Лебедеву-Кумачу — когда "проходит по Стране Советов, как хозяин суши и морей". Трудно сказать, в какой мере эти переклички являются осознанным подхватом чужих песен, а в какой — неосознанным подчинением мелодиям, носящимся в воздухе. Надо же учитывать, что в мягком тембре Исаковского всегда таится ирония, она же — самоирония. Чаще всего еле заметная. А если хорошо заметная, то по принципу соединения лирической мелодии с бюрократическим жаргоном. Модель: "Ой, понравился ты мне целиком и полностью". Или: "небеса разоблаченные над моею головой". Или уже знакомая нам "Докладная записка" мужиков Ленину.

И все эти злободневности и сиюминутности в стихах зрелого Исаковского отнюдь не исключены им из общего корпуса его лирики, как когда-то "едва дышащие", "ничего не выражающие" и написанные "вслепую" агитки начала 20-х годов.. Поэтому я не хочу делать вид, что их не было. Даже если по поводу классического (как я убежден) стихотворения "Оно пришло, не ожидая зова" и удалось вытащить из старика согласие убрать стихотворение из Собрания (и счесть это "последней волей автора"), — я этого слова из песни не выкину. Потому что советские символы в поэзии Исаковского органичны. Конъюнктурщиком он не был. Верящим — был.

Итак, драма его поэзии — выход души, запертой в сером захолустье, — на захватывающий простор. "Все мое и все родное" — встык странам, "где нам вовеки не бывать". А если бывать, то — не забывая, откуда мы. "Не земелька моя, не полоска моя горевая — вся земля предо мной, вся Советская наша страна".

Это — тоже проекция на мир той потаенной, глубоко личной коллизии, когда отдельный человек пытается соизмерить свое Я с общим благом и отстаивает тихое достоинство, зная, что от мира не уйти.

Отсюда попытка заполнить вдруг распахивающийся пустой простор: "Ни сукина сына!" И прикрытый шуткой интерес к рубежам: к Западной Белорусии, к Дальнему Востоку: "Колхозы, шахты, фабрики — один сплошной поток... Плывут ее кораблики на запад и восток". И обратный ход (непременный обратный ход!) от дальних пограничий к родному порогу, и тоже как бы в шутку: "Ох, и жаль, что нету моря возле нашего села!"

Главная струна в этой мелодии, и главный смысловой узел — узел связи. Письмо. Проволока, по которой бегут огни. Торопливый ритм телеграфных столбов. Медяки в ладони обессилевшего перевозчика. Медь струн, побеждающих пространство.

"Болото. Лес. Речные камыши. Деревня. Трактор. Радио. Динамо".

Тут не столько сшибка "старого" и "нового", сколько весть, доносящаяся через бездну.

Теперь вспомним то, что у всех на устах: гениально осуществившиеся, подхваченные миллионами песни, вошедшие в золотой фонд русской культуры.

"А еще тебя прошу я: напиши мне письмецо"...

"А вчера прислал по почте два загадочных письма..."

"Про того, которого любила, про того, чьи письма берегла..."

Прежде, чем отдать должное этим мелодиям, отдадим должное этим текстам. Исаковский песен писать вовсе не собирался и песенником стал, как он признался, случайно. Песню на свои стихи (ту самую: "Вдоль деревни от избы и до избы зашагали торопливые столбы") он с изумлением услышал в киножурнале: ее пропел с экрана колхозный хор, участвующий в концерте самодеятельности (текст композитор разыскал чуть не в отрывном календаре). И потом, когда у Исаковского просили песню, он давал готовое стихотворение "из стола". Конечно, Захаров, Покрасс, Блантер и другие композиторы проявили замечательную чуткость, расслышав в стихах мелодию. Но таится-то она — в стихах, в словах. Попытки Исаковского "подтекстовывать" готовую музыку (в ранге великого песенника он пытался это делать) особого успеха не имели. И он не удивлялся: знал, что секрет — в словах.

В простых словах о простой судьбе простого человека, того самого, единственного, — в потоке катастрофического времени.

"Дан приказ: ему на запад, ей — в другую сторону..." Это воспоминание о Гражданской войне, написанное через 15 лет после ее окончания, — откликается еще через 7 лет, когда от "хасанистых" побед поворачивается страна в другую сторону — к Брестской крепости.

"На закате ходит парень возле дома моего"... Знал бы парень, как переиначат эту песню фронтовики: "На закате ходит Гитлер..."

Ну, а уж "Катюша"... Прежде, чем полететь через рубежи мировым шлягером, — летит из гвардейских минометов, и где? Впервые — в боях за Ельню, в тех самых местах, где глотовский мальчик разглядел провода в соломе...

Война диктует новые мелодии. "До свиданья, города и хаты… На заре уходим мы в поход"… "Ой, туманы мои, растуманы… Уходили в поход партизаны"… "На позицию девушка провожала бойца, темной ночью простилися на ступеньках крыльца"… "И подруга далекая парню весточку шлет"…

Прощания. Письма. Тонкая ниточка радиосвязи через бездну огня и смерти.

Знакомые сквозные мотивы из предвоенной лирики переходят в военную. Потрясающая, пронизывающая сила чувства прорывается сквозь привычные ритмы прежнего Исаковского.

Истина обнажается. Война не просто обрывает мирную жизнь — война отбрасывает реальность к тому первоначальному опустошению, которое проклятьем лежало на судьбе: это насильственный возврат к тому глухому, "захолустному" беспросвету, из которого с предельным напряжением душа выбиралась всю жизнь. И вот опять: "ни хлеба, ни земли, ни крова". И по родной земли скитаются, как тени: одинокий старик с собакой, старуха, уводящая корову в лес, погорельцы, сироты… "Черные трубы над снегом торчат, черные птицы над ними кричат".

Отрезанный от фронта из-за болезни глаз, Исаковский в заметенном снегами Чистополе греет озябшие пальцы о кружку с кипятком и ловит по радио еле слышные последние известия. Он живет "от сводки до сводки". Тем поразительнее фактурная точность его боевых стихов. В отличие от других стихотворцев, которые писали во фронтовые газеты в расположении войск, а потом отбирали для итоговых книг крупицы настоящей поэзии, отделяя ее от боевой сиюминутности торопливых откликов, — военная лирика Исаковского вся ложится в золотой фонд народной памяти. Чуть не каждое второе стихотворение подхватывается, становится песней, звучит на всю страну. Враг принимает отчетливый облик захватчика-чужеземца. В каждой строчке звенит сухая, святая ненависть.

Ни единой кровинки, ни волоса

Не прости твоему воронью!

И нигде ни единого голоса

Не раздастся в защиту твою.

Воздадим, что тебе полагается,

Беспощадной и твердой рукой…

Поздно будет, Германия, каяться,

Как дошла ты до жизни такой.

Два шедевра создает Исаковский в год Великой Победы. Оба признаны, то есть — по законам нашего абсурда — затоптаны. "Враги сожгли родную хату" и "Слово к товарищу Сталину". Почти одновременно написаны исповеди, и каждая — вразрез с "линией". Правда, линия при этом поворачивается на 180 градусов.

Есть смысл вчитаться в оба эти произведения. Именно потому, что оба выпадают из "хора". Что для Исаковского отнюдь не характерно. Недаром же Твардовский заметил о жизни своего давнего, со смоленских еще времен, друга, что она прошла "без эксцессов". Это значит: не арестовали, не упекли, не выгнали, не заклеймили, не заставили разоружаться, то есть униженно каяться.

Но поскольку два "эксцесса" все-таки имеются, вдумаемся в них.

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью,

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Куда нести — известно. Исаковский в 1918 году знал, куда. Но знал и другое: не всегда дойдешь.

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок…

Поле, трава, бугорок могильный — та изначальная точка отсчета, которая в войну оборачивается точкой гибели. Кольцуется небытие — в рельефе деталей, врезавшихся в сознание с детства и вернувшихся теперь.

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Раскрыл мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой.

Вот и включается народная заплачка — не "фольклорная", нет, но такая глубинно-крестьянская, извечная и вместе с тем свеже-достоверная, что строкам этим сужено пойти цитатами в книги других писателей.

"Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотелось выпить за здоровье,

А должен пить за упокой…"

А сейчас включатся символы официоза — и утонут в этом горе, мелькнув вроде бы незаметно, но если кто почует, — достаточно больно:

Он пил, солдат, слуга народа,

И с болью сердца говорил:

"Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил…"

Эти "три державы" — потрясающий стык смысловых полей. И не против держав высказывание, и не во славу покорения их, а все то же: взаимовглядывание отдельного человека и — "общей правды", которая его выпотрашивает. А он?

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт..

Ну, вот эту медаль уже никак не могли простить Исаковскому. Мало того, что плачущий солдат никак не совпадал с образом торжествующего победителя, которого только и знала в 1945 году советская лирика (окопное поколение Слуцкого и Окуджавы еще не дотянулось до перьев), но помянуть в таком контексте Будапешт, взятие которого, как известно, стоило больших потерь, — значило еще и задеть идеологический иконостас.

Стихотворение стало вылетать из сборников, антологий, обзоров.

И точно так же стало вылетать "Слово к товарищу Сталину". Но — при следующем "повороте истории" и как бы с другого боку.

Вчитаемся и в эту исповедь.

Оно пришло, не ожидая зова,

Пришло само — и не сдержать его…

Позвольте же сказать Вам это слово,

Простое слово сердца моего.

Простое слово. Просто от человека к человеку. Люди, не жившие в ту эпоху, вряд ли поймут, в чем тут вызов и почему стихотворение Исаковского зазвучало в хоре похвал вождю абсолютно уникальной нотой. Потому что это слово — не к вождю. Идольское поклонение Сталину предполагало распластывание перед гением всех времен и народов; иногда в экстазе поэты даже называли его на ты, без тени панибратства, естественно, но как бы на языке избранности, когда Бог не различает, на ты или на Вы обращаются друг к другу простые смертные. Исаковский обращается к Сталину на Вы. Как в простом письме и как смертный к смертному. Это само по себе уже неслыханное дело. Хотя в данном случае абсолютно бескорыстное. А может, оттого и неслыханное, что бескорыстное.

Спасибо Вам, что в годы испытаний

Вы помогли нам устоять в борьбе.

Мы так Вам верили, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.

Эти строки и теперь пронзают, как пронзили они когда-то советскую поэзию. Их вымарали из Собрания сочинений, но вымарать из статьи об Исаковском в энциклопедии все-таки постеснялись. И автор энциклопедической статьи вышел из положения следующим образом: эти, мол, строки приобрели по ходу времени "новый, драматический смысл". То есть: мы Вам, товарищ Сталин, верили, а Вы… Конечно, по ходу времени чего не бывает со смыслами, но трудно себе представить более кощунственный оборот смысла по отношению к тому, что чувствовал Исаковский!

Уж он-то верил, так умел верить, что не нужно было ни хитрить, ни прятать подтексты. В юности, решая, кто прав в дискуссии о профсоюзах, решил, что прав Ленин: поверил Ленину, и в старости, описывая события юности, не постеснялся сформулировать точно: "я всегда и во всем верил ему безоговорочно". Вот эта вера — и Сталину от него досталась. Сам тип веры. Это от качества души.

Можно сказать, что это вера наивна. Можно, спрятавшись за Пушкина, счесть ее, прости господи, глуповатой. Но поэзия другой не бывает. Чего стоили бы все глубокомысленности умников без этой наивности? Да кто из них нашел бы в себе такую независимость души, чтобы сказать — просто человеку:

Спасибо Вам, что в дни великих бедствий

О всех о нас Вы думали в Кремле,

За то, что Вы повсюду с нами вместе,

За то, что Вы живете на земле.

Но меняется время, и генералиссимуса начинают выдирать так же, как до него выдирали солдата с медалью за город Будапешт.

Доживи Исаковский до 80-х — заставили бы и Ленина вымарывать?

Не дожил. Не пришлось убирать. Даже попрощаться смог: "Мы всюду с ним, но горько мне до боли, что сам Ильич не может знать о том".

И с землей попрощался, дыханием которой жил: "Хожу, как в годы ранние, — хожу, брожу, смотрю. Но только "до свидания" уже не говорю".

И с людьми попрощался, когда к 70-летию устроили ему в Концертном зале имени Чайковского грандиозный юбилей. Еще и пошутил: не в восемьдесят же лет еще один юбилей устраивать…

Умирая (в больнице, уже почти не видя строк), пошутил в последний раз:

И всё же, всё ж мне очень бы хотелось

Увидеть мир в грядущем бытии.

Я б сделал всё, что нынче не успелось,

И думы б все додумал я свои.

И сверх того — пускай совсем не первым! —

На Марсе и, конечно, на Луне

Я побывать хотел бы. И, наверно,

Прогулку эту разрешили б мне.

Может, к трактору, радио и динамо прибавил бы космос.

Судьба не разрешила.

(обратно)

Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ

БАТЫЙ И БУТЫЛЬ

"Я путаю слова — Батый и бытиё..."

Виктор БРЮХОВЕЦКИЙ

Я спутал все слова: Батый и бытиё,

Мамай и мумиё, пиит и питиё,

и стрижка, и бритьё, и кройка, и шитьё,

и ковка, и литьё, а то — Мирей Матьё...

Такое вот житьё: летает вороньё.

Судачит мужичьё: всему виной бабьё.

Но это всё враньё. Я лишь веду своё

Словесное витьё. Читайте, ё-моё!

(обратно)

Оглавление

Владимир БОНДАРЕНКО НОВЫЙ РЕАЛИЗМ

К 90-ЛЕТИЮ ВИКТОРА РОЗОВА

Виктор РОЗОВ “СПАСИБО ЛЮДЯМ...”

Василий БЕЛОВ “Я ВЕРУЮЩИЙ И ГРЕШНЫЙ”

АНКЕТА—2003 ПЕРВОЕ ПОЛУГОДИЕ ГЛАЗАМИ ПИСАТЕЛЕЙ

ЖЕНЩИНЫ И МОРЕ

Олег ДОРОГАНЬ МЕЖДУ МИРОМ И БОГОМ МЕЖДУ МИРОМ И БОГОМ

БУРЯ В СТАКАНЕ ВОДКИ или благодарственное письмо Владимиру ГУСЕВУ

Иван ЕВСЕЕНКО ВСПОМИНАЯ “Ал.Миха”

Валерий СЕРДЮЧЕНКО РЯДОМ

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИНКТ

Валентин РАСПУТИН ИЗ РОССОВ НЕПОБЕДИМЫХ Заметки о трехтомнике Валерия ГАНИЧЕВА

Валерий ГАНИЧЕВ БЕСЕДА С ЗИМЯНИНЫМ Из воспоминаний

Руслана ЛЯШЕВА ВКУС ЧЕЧЕВИЧНОЙ ПОХЛЕБКИ

Сергей МИХАЙЛОВ НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ

Вячеслав ЛОЖКО ЛАБИРИНТЫ ЛЮБВИ

Игорь БЕЛОВ "ДОЛЬЧЕ ВИТА"

ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОЛОС СЕВЕРА

Наталья МАКЕЕВА НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ

Павел МАКСИМОВ ВОЛЯ

Лев АННИНСКИЙ МИХАИЛ ИСАКОВСКИЙ: "БОЛОТО. ЛЕС. РЕЧНЫЕ КАМЫШИ. ДЕРЕВНЯ. ТРАКТОР. РАДИО. ДИНАМО." ИЗ ЦИКЛА “МЕДНЫЕ ТРУБЫ”

Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ

Реклама на сайте