«День Литературы, 2004 № 02 (090)»

3035


Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

ДОРОГИЕ ОДНОПОЛЧАНЕ!

От всей души поздравляю с победой "Родины" Сергея Глазьева и всех-всех, кто с открытым забралом пошел на эту битву с врагами нашей России и кто за Родину отдал свой голос совести.

Господь услышал наши молитвы! Посмотрите, как только закончились выборы, наступило умиротворение в природе, пошел легкий чистый снежок, украшая нашу настрадавшуюся от истерически-ядовитых телевизионных миазмов Москву и, как что-то непристойное, по-хозяйски заметая ту грязь, которую намесили за это время оголтелые демократы. Это хороший знак. Какой плач на реках Вавилонских они устроили, какой траур развесили! Какая злоба и ярость была у взбесившихся демократов, когда они узнали свой приговор, дорого стоило посмотреть в это время на разъяренного Чубайса! Когда объявили, что в Думу не прошли яблочники, хахимады и прочие их хихи и хахи, показалось, что день стал светлей и воздух чище. Хотя успокаиваться пока рано.

Чубайс предостерег: "мы проиграли сражение, но не проиграли войну". Этого нельзя забывать, они не складывают в колчаны свои отравленные стрелы. Теперь у них новое оружие. Моментально (в этом плане они всегда действуют быстро) они соорудили пугало — "во власть пришли русские фашисты и националисты". Сегодняшнее выступление Лужкова по ТВ на эту тему стоит отдельного и очень серьезного разговора. Он вновь оскорбил наш православный народ, называя себя русским. На это ни в коем случае нельзя закрывать глаза. Здесь они обязательно используют и теракты и прочие, выгодные для них, но трагические для нас, события и инциденты, чтобы морально запугать нас, ужесточить гнет режима, узаконить геноцид русского народа, усилить борьбу с зарождающимся национально-освободительным подъемом и, чтобы он не перешел в движение, задавить его в зародыше. И конечно, будут бороться не с терактами, а с теми, кто им противостоит, как это происходит в подмосковном Долгопрудном.

Понятно, что в Думе предстоит жестокая борьба, нашим депутатам-патриотам противостоит целая "демократическая" армада, имя которой легион, оснащенная самым современным информационным оружием, баснословными капиталами и заморскими мускулами. Уже судя по тому, как проходили выборы и какие уловки, средства и силы были брошены, чтобы победили "единороссы", можно представить, что будут вытворять господа олигархи, чтобы удержать свою прозападную власть и дальше...

Вы говорили, что необходимо поставить вопрос о снятии Чубайса. Это правильно и жизненно необходимо. И требовать надо не только ухода его в отставку, а судебного разбирательства всего того, что он натворил в России, приведя народ к физическому вымиранию, исчисляемому в шестизначных цифрах человеческих жизней в год. Он сегодня пошутил, что у него жизнь в полосочку. Надо помочь ему увидеть ее в клеточку, и не только ему.

Но одной социальной программой, даже самой замечательной, которую заявил С.Ю. Глазьев, Россию не спасти, нужна прежде всего программа духовная. Поэтому так же жизненно необходимо поставить подобный вопрос о Швыдком, потому что сказано, что бойтесь прежде всего тех, кто убивает душу. Посредством "культурной" революции он, как патологический садист, заживо расчленяющий тело и испытывающий при этом сладострастные ощущения, безнаказанно совершает надругательство над нашей уникальной цивилизацией. В результате его неукротимой, наглой, пошлейшей политики, искореняющей наш национально-культурный ареал, русский народ навсегда потеряет свою самобытность, забудет свою историю, превратившись в быдло, с радостным хрюканьем пожирающее пойло, сваренное татушками, пугачевыми, макаревичами, гребенщиковыми, киркоровыми, ерофеевыми, моисеевыми и проч. и проч. развратной нечистью, не подозревая о том, что у нас есть Пушкин и Достоевский, Суриков и Римский-Корсаков, не говоря уже о сокровищах духовной культуры.

Необходимо ставить вопрос, хотя Президент буквально давит авторитетом своей власти, о пересмотре незаконно принятой Конституции, которая не только ущемляет наши национальные и гражданские права, но по которой мы, как русский народ, в России просто не существуем. Необходимо поставить вопрос о демографической и миграционной политике Правительства, потому что сегодня Чечней становится уже вся Россия, в которой русские города, как казачьи станицы в Чечне, вскоре будут называться другими именами и возглавлять их будут представители пришлого племени, безпрепятственно заселившего наши дома, а на улицах городов и весей все громче муэдзины будут заглушать православные колокола. Однако за протесты против геноцида русских в массовом порядке будут отправлять в тюремные камеры, как с недавнего времени, под торжествующие шаманские бубны демократических правозащитных профессионалов-плакальщиков и в угоду им, властные структуры уже начали успешно практиковать. А оставшиеся на свободе потомки русских, забыв звучание родного языка, будут говорить "маладой картошка", "силадкий пэрэц", "мой шапка", "русский нэ понымаю"... В такой атмосфере ни Гоголь, ни Тютчев, ни Мусоргский, ни Нестеров, ни Шаляпин уже никогда не родятся!

Необходимо поставить вопрос, возможно, из первоочередных, о восстановлении и приоритетности православных ценностей и нравственных основ нашего народа. Необходимо очистить города и телеэкраны от мерзостной, развратной рекламы и похабных фильмов, спасти народ от половых извращенцев, которых почему-то щадяще называют "сексуальными меньшинствами", ввести смертную казнь для наркодельцов и растлителей детей и молодежи, а также для террористов, как учит тому Евангелие, лучше отрубить смертельно зараженные члены, чтобы не погибло все тело. Запретить преподавание в школах учебных программ, развращающих души подростков, ввести, как обязательную, нравственную цензуру на зрелища и массовую информацию.

Необходимо добиться тех законодательных условий, при которых, "гости", желающие жить на нашей земле, в нашем государстве, уважали бы наши национальные традиции и православные святыни, как это было в Российской Империи и даже в советское время почти тысячу лет.

А для начала — восстановить на ТВ программу "Русский Дом", нельзя молча согласиться с ее исчезновением! Но не останавливаться на этом, а добиться, чтобы не только на 3-ем канале, но и на общероссийских, в том числе и на радио, безпрепятственно шли церковно-религиозные, исторические, культурные, военно-патриотические, просветительские, развлекательные фильмы и передачи, созданные в национальном русле и теми, кто любит Россию и дорожит ее государственным престижем.

Да, задач очень много, и все они далеко не простые. Вам достался в наследство корабль, истерзанный во время бури разъяренными фуриями. Это даже не наш корабль, на котором долгие десятилетия нам приходится плыть по бурным житейским морям, он устроен не по нашим национальным правилам и не из наших отечественных материалов. Потому что однажды, когда мы мрачной ночью задремали, нашего Капитана убили, наш корабль потопили и подменили чужим. Но пока у нашего народа нет ресурсов — ни духовных, ни физических, — чтобы построить свой государственный корабль под названием Православная Монархия, мы вынуждены плыть на этом, и вам придется ежедневно чинить поломки и латать пробоины, чтобы нам всем не пойти ко дну. Помоги вам Бог!

А в заключение хотелось бы высказать совсем короткое пожелание всем нашим политикам-патриотам, всем нашим дорогим победителям. Мы все видим, что наше жизненное пространство — территориальное и культурное — катастрофически сжимается. Сегодня "Родина" — это надежда на будущее, надежда на возрождение нашего народа, на воссоздание из пепла нашего государства. Возможно, это последняя надежда, наверное, самая последняя, уж больно часто за предыдущие годы политики нас обманывали. Если опять это произойдет, никто и никогда уже больше не поверит! Не обманите, не предайте наши чаяния, служите народу верой и правдой, за совесть, а не за чечевичную похлебку, не соблазнитесь скоропреходящим благополучием и сытостью, которыми имущие злато подкупают имущих власть. Помните, что каждый рубль вашей зарплаты отчислен из тощих кошельков нашего обнищавшего, голодающего и замерзающего народа. И как бы наивно это не звучало — не отрывайтесь от своего народа, любите его, будьте сторожем своей совести, чтобы незаметно не превратиться в законодательных чиновников-демократов с окаменелой душой, продающих Родину за тридцать серебренников, презирающих народ, который доверил ему власть над собой и от которых теперь смертельно стонет. Держитесь за него, потому что народ — это та земля, которая будет напитывать ваши силы. Как бы высоко вы не взлетели, не забывайте, что вы часть того народа, который, несмотря ни на какие угрозы и унижения, гордо называет себя русским. Вы сыны той России, которая является подножием Божием. Вы члены той Церкви, которая единственная своей православной верой противостоит сатанинской вакханелии обезбоженного мiра.

Русский государственник-монархист начала ХХ века Владимир Федорович фон дер Лауниц, безстрашно служивший Богу, Царю и Отечеству и убитый за это террористами в Санкт-Петербурге на пороге храма, оставил нам, патриотам России, свой завет: "Единственное средство для борьбы с кровавой вакханалией — это непреклонная стойкость тех, кто служит Родине. Убьют меня, на мое место явится другой, которому я желаю одного: обладать тем же чувством непоколебимого долга... Нет худа без добра — этот бред, кошмар исступленных откроет глаза народу. Полагать надо — Господь не без милости, и правда все же свое возьмет. Неустанно повторяю: "Велик Бог земли Русской" и с глубокой верой и надеждой взираю на будущее... Крепко стойте, православные, за веру святую, за Родину-Матушку, за Царя-Батюшку. ... Будьте истинными христианами, будьте убежденными в идее беззаветного служения Царю и Родине, будьте тверды в этих убеждениях, как скала!.."

Надеюсь, что этот завет станет вашей путеводной звездой в безкорыстном служении своему народу и в трудные минуты укрепит вас, взявших государственный руль в свои руки. Бог вам в помощь!

С почтением и надеждой, ваш избиратель Валентина Дмитриевна Сологуб

(обратно)

Владимир Бондаренко НЕНАСЫТНОЕ ВРЕМЯ УМИРАНИЯ (О поэзии Геннадия РУСАКОВА)

Тему эту — ненасытного времени умирания — начала еще при жизни сама любимая. Взяла, и написала в своих стихах:

Обронила два пера,

Пролетая, галка.

Жалко было умирать,

Невозможно жалко.

Не возьмешь туда с собой

Галочьих дарений,

Ни водицы дождевой,

Ни стихотворений…

А ей бы еще, поэтессе и любимой женщине поэта, провидице дождя и солнечного света, жить и жить, писать и писать, любить и любить. Надо же было такому счастью случиться: жить с милым в любви и согласии, растить дочку, писать чудесные стихи. Кому могло мешать такое счастье? Кто мог его остановить? Время их жизни? Кто переводит время жизни во время смерти? И уже нет ничего у любимой, нет самой любимой… Осталась дочь Маша, остались стихи Людмилы:

И, точно роща, с полями сойдусь.

Стану землей

Под названием Русь…

Вернее, маленькой частичкой этой земли, этого праха. Что же делать, куда после её смерти деваться её любимому, с которым тридцать лет прожила душа в душу, с которым слилась воедино и в ненасытной любви, и в творчестве, и в понимании мира?

А еще этот реальный, заполнивший все уши и всю душу, всю память поэта до конца дней его , крик, когда увозили любимую в больницу: "Мне Гену, дайте Гену!". Крик, может быть, и перевернувший навсегда всё его сознание, крик, раздвоивший его пополам, на две судьбы, которые потом так и шли — параллельно.

Одна судьба — это его продолжающаяся жизнь профессионального переводчика ООН, МИД и других высоких инстанций, жизнь отца маленькой Маши, а потом еще и сына, судьба новой семьи. О ней мне говорить почти и не придется.

А вот вторая судьба — судьба ненасытной жажды умирания вослед любимой, судьба сближения с неведомым доселе Всевышним, сближения со злобой, с отчаянием, с отталкиванием. Эта судьба и стала темой книги Геннадия Русакова "Разговоры с богом"

Страшная-страшная, длинная-длинная,

Жизнь моя ходит за мной…

Эта вторая судьба дала России совсем нового поэта Геннадия Русакова. Ушел в тень, растворился поэт-эрудит, автор уже многих книг, замеченный еще в молодые годы и Виктором Астафьевым, и Арсением Тарковским, блестяще соединяющий темы высокой культуры, сюжеты из античных времен и темы уличной подворотни, беспризорничества, отшельничества.

Ещё один подранок войны. Из того трагического, но великого поколения детей 1937 года, давшего России великое множество талантов. Его тихая, хотя и темпераментная поэзия получала высокую оценку у критики, но шла как бы по касательной и во времени, и в его собственной жизни. Скорее, она была его личной поэзией, при всех неоднократных выходах поэта на события его эпохи. Его книги "Длина дыхания", "Время птицы", "Оклик" несли свою музыку, свою горячность запала, свою социальность, но не становились знаками, вехами самого времени.

Такой вехой в русской литературе стала книга Геннадия Русакова "Разговоры с богом".

И надо же, какой страшной ценой получил поэт право на свою веху в литературе?

Ценой смерти любимой. Ценой дерзкого вызова Богу, позволившему свершиться этой смерти…

Неужто ты завидовал нам, боже —

Таким счастливым, без тебя, вдвоем?

Но ты же всюду, ты одно и то же,

Что свет и тень, пространство и объем!..

Он сам говорит в интервью: "Зачем же отнимать? Не для того же, чтобы я писал стихи. Слишком иезуитская плата за них!.." Я не знаю, потоком ли шли у поэта его новые трагические строчки, или же он вдруг выпадал из времени и как бы возвращался к любимой, спустя годы, спустя многие годы. Это было особое время его умирания. Даже, если это и был поток, то некоего прерывистого сознания, депрессивной сумрачной энергетики, выбрасывающий Геннадия Русакова в течение десяти лет в иное пространство, где он вновь и вновь задавал Богу свои вопросы, бросал свой приговор, смирялся и вновь, забыв обо всём, требовал объяснений, в конце концов, требовал собственной смерти. Он нарушал и каноны поэзии, и каноны христианства, всё сразу, он написал свою книгу "Разговоры с богом".

Думаю, Бог его поймет, ибо это одна из самых сильных христианских книг в русской поэзии, завершающее событие как бы еще продолжавшегося ХХ века.

Спит в земле моя защита…

Ни к чему мне этот век.

Тихо-тихо сеет сито.

Ну и ладно. Жизнь прожита.

И назавтра стает снег.

Этот бывший детдомовец и сирота, бывший суворовец и прекрасный переводчик, познавший с детства всю грязь мира, еле выживший, а позже обретший своё счастье в жене, в дочке, в работе, объездивший вместе с женой многие страны, о которых только мечтали его сверстники, не прошел, не мог пройти и мимо крушения его страны, его империи. Его как бы дважды ударили с размаху головой о бетонную стену. И новые трагические стихи сошлись вместе: смерть жены и смерть державы. Имперский поэт не предает своей империи. Любимый не хочет забыть о своей любимой. Критик Сергей Чупринин явно не прав, выводя поэта за пределы гражданственности и государственности. Даже в самых трагических строчках, в его грустных элегиях Русаков неотделим от своей земли и своей державы. Он сам понимает неразрывность своих трагедий: "А потом — это совпало с рушащимся миром и внутри меня, и вне. Вдруг у меня не стало страны. Я, как и многие, жил гордым чувством принадлежности к одной шестой мира. Мы были готовы, что всё будет меняться, но не так же хамски, не так зловеще…"

Имперской нежностью мне стискивает грудь -

Я тоже по земле ходил державным шагом.

Ах, этот шёлковый, бухарский этот путь,

И ветер Юрмалы с напругом и оттягом!

Я малой малостью на свете не владел,

Но жалко общности… Земли всегда хватало.

Переточилась нить и близится предел

Единству языка и рыхлого металла.

Прощай, империя. Я выучусь стареть.

Мне хватит кривизны московского ампира.

Но как же я любил твоих оркестров медь!

Как называл тебя: "Моя шестая мира!"

С Людмилой Копыловой он познакомился, учась в Литературном институте. Это, как я понимаю, была его главная удача в жизни. Впрочем, и Людмила нашла свое счастье. Так бы и жить дальше долго и счастливо, растить детей, затем внуков, и умереть в один день. Творить сказку в нашей всегда нелегкой жизни. Об этом соблазне повторения мечтается поэту и поныне :

Любимая, мы долго будем жить.

Потом умрем, но вместе и не скоро.

И скажем, где нас рядом положить —

Там, где тебя зарыли, у забора…

Читатель обратит внимание, как с мрачной, могильной тяжестью переворачивает последняя строка легкость и воздушность всех предыдущих?

Что это за книга, которая пишется, словно на исповеди, но при этом дерзка, как манифест бунтаря? И как вообще можно было так долго, годами, писать такую трагическую книгу умирания? Не литературная ли это игра, когда и смерть становится важной поэтической темой с бесчисленными отступлениями? Геннадий Русаков вдруг обрел новое высшее качество своей поэзии и решил не отступать от заданной темы?

Отмучилась. Ушла. Освободилась.

Нательный крест забыла на столе.

Неужто смерть и впрямь у бога — милость,

Оставленная лучшим на земле?

И такие строчки пишутся уже спустя почти десять лет после смерти. Или по-прежнему болит душа? Или некое поэтическое ролевое поведение, определяемое первыми же главами? Блестящее использование трагического опыта жизни в своей поэтохронике? Не думаю.

После смерти своей жены Людмилы Копыловой, он потерял для себя всякий смысл, всякий вкус, лет пять вообще ничего не писал — какая уж тут литературная игра в умирание. Всё переживалось с предельной искренностью. И вдруг пришла идея разговоров с Богом, как с собеседником, который должен его понять, должен объяснить.

Книга, в отличие от многих, ныне выходящих в свет, написана всерьез, исключая правила искусной модернистской игры. Это не некий текст, построенный со знанием законов поэтики. Это слова ужаса и любви, слова сострадания и гнева. Какая-то великая сила внутренней депрессии двигала сюжет книги, переполняя её главы. Через годы, через катастрофы страны, через ненасытное время умирания.

Добей меня, мой милосердный бог!

Я так живуч, прости меня за это…

Я сам хотел, но вышел — и не смог:

На мне, творец, рука твоя и мета…

Сам хотел уйти из жизни и не смог, а потому столь дерзок и откровенен, а потому сам напрашивается — "и доказни…" А казни всё нет и нет, а жизнь всё больней и больней. Это уже разговоры с Богом не только несчастного, убитого горем и трагедией человека, но и неудавшегося самоубийцы, а потому — заведомо грешника, которому и терять, видно, уже нечего. А может быть, это еще одна ярчайшая попытка нового самоубийства? Через такую недопустимую вольность в разговоре с Богом, чтобы Всевышний не вытерпел и сбросил его поскорее в долину Ада? Ибо, если Господь допустил не только смерть любимой, но и крушение всего державного, общественного пространства, окружавшего поэта всю жизнь, значит, если Бог и есть, то должен держать за всё это ответ?

А где моя страна? Развеяна осотом.

А где моя любовь? Рябиной проросла.

Я тоже уплыву вослед за утлым флотом

Кузнечиков моих из легкого стекла…

Жили-были два природных поэта. Два чудных мастера, чувствующих дыхание каждой травинки и восторг и ужас перед любым изысканным словом. Знающих жизнь улицы и ценящих величие прошлого. И вот одного не стало. Как им теперь вновь воссоединиться? И где? И кто поможет?

Я не сумел. Не выручил. Не спас.

Не отогрел родное тело телом.

Не умер в тот закаменелый час,

В том воздухе, уже окоченелом.

Он сам себе назначил время умирания, и в книге своей как бы ведет хронику своей будущей смерти. Ему отвратительно само время распада, в котором вдруг ему одному выпало жить. В стране и без их трагедии хватает всякого бесчинства, у поэта уже нет сил на сопротивление, он уходит прочь… Он продолжает жизнь по привычке, но это уже не та жизнь, не в той стране, которая ему была так дорога.

Как умирает отчая страна!

В каком бесстыдстве, нищете и блуде!

Она была навеки мне дана.

Но истончилась. Кончилась. Не будет.

Куда же теперь идти, где найти виновника, или хотя бы ответственного за всё происходящее? И вот сначала у Геннадия Русакова просыпается вера в Бога, признание Его существования. Следом за верой в Него приходит и еще большее ожесточение на Него. И вот рождаются обжигающие, неправедные слова:

У, злобный бог, не отводи глаза!

Скажи — за что? За что, творец неправый?

Своих не бьют, их предавать нельзя —

Я был твоей опорой и державой!...

Былое неверие детдомовца и суворовца, работника МИД и члена КПСС переходит в признание существования Бога, но поэт не может ему простить такой жестокой и внезапной смерти своей жены. Он не понимает, почему на слабых и бесправных поднимают руку? Он жаждет справедливости от Бога.

Любимой больше нет — сожгите этот дом!

Закройте мне глаза — мне горе ломит веки!

Болит моя беда и клычет над гнездом.

И ангелы летят мостить телами реки…

Вера в Бога сочетается у поэта с неким ужасом перед Ним. Далее ужас приводит прошедшего с детства через лихие страдания, стойкого и верного рыцаря любви к прямой борьбе с этим ужасом. Он начинает свою усталую, обреченную, безысходную борьбу с Ним, как с равным себе сотоварищем. Начинает свой "разговор с богом". Вызывая гнев Его уже обращением к Нему с маленькой буквы, которое тем ужаснее, чем истиннее вера самого поэта в Его существование. Одно дело — маленькая буква в книгах атеистов, там и греха-то нет, грех в самом неверии. Другое дело — явная истовая вера во Всевышнего, заметная по всему пространству книги, и как высшая дерзость, — обращение с маленькой буквы, этим уже наказывая и себя и Его за всё случившееся. Но как трудно дается поэту эта маленькая буква, как жестоко бьет она по нему самому…

Творец, меня обстала злоба дня

И я давлюсь харкотиною слога.

Ты совершил, тебе не до меня,

Но даже я — нелепый сколок бога…

В книге три главных героя — сам поэт Геннадий Русаков, его любимая Людмила Копылова и бог с маленькой буквы. Ответчик за всё произошедшее… Книга и тяжела для любого чтения и одновременно легка, ибо вызывает на искреннее сопереживание с автором. С ней постоянно споришь, но думаю, что так же с ней постоянно спорит сам автор. Одними стихами опровергая другие, то смиряясь и прося прощения, то вновь по-детдомовски дерзко гордясь своим непослушанием и отречением. Но все-таки больнее всего бьют строки, посвященные случившейся трагедии, строки, вынутые из самой жизни. И тогда книга вызывает боль, которой иногда становится слишком много:

Она кричит и держится за стену,

Дверную ручку неумело рвет.

Она кричит: "Мне Гену! Дайте Гену!"—

И на горячем облаке плывёт.

Я ухожу. И лишь дрожат колени,

Когда за домом — выкрик в стороне.

И три сестры в приемном отделеньи,

Плеща крылами, тянутся ко мне.

И ты, владыка, это ей назначил?

Ты присудил? Ты обобрал меня?

А я тебе почти что верить начал…

И отхожу, спокойно прокляня.

Мне эти строчки напоминают кузнецовские, такие же дерзкие: "Отец,— кричу,— ты не принес нам счастья,/ Мать в ужасе мне закрывает рот…". Здесь всё конкретно, Русаков всегда крепок в детали. Но реальная конкретика события или факта в трагическом, почти античном обрамлении вырастает до самой высокой эпики.

Чем дальше жить поэту, что может стать хоть каким-то выходом в его жизни? Прежде всего сами стихи. Стихами, как личной исповедью, стихами, как своим ответом на все жестокости мира он спасается от жестокой жизни.. Может быть, мы сами — такие, заслужили всё это зло? А кто эти мы? Да мы же — русские…

Никто не писал о глубинной русскости поэзии Геннадия Русакова. Впрочем, и максимализм его — тоже от русскости. Поэт и сам понимает бурление своей непонятно-дерзкой крови:

В нас чистой крови нет. Мы из невнятных рас.

И стоит приглядеться к нам поближе —

Проглянется монгол с разрезом рысьих глаз.

Другие тяжелы и по-варяжски рыжи.

Куда нам до иных — до галльской чистоты,

До птичьей кости их, до узости ладони!

У них до мелочей расписаны черты.

У нас — в один мазок, в размытом полутоне.

Мы странная страна неконченых начал.

У нас такая кровь с таким гемоглобином,

Как будто ты нас впрямь, творец, предназначал

Для вечных передряг, отца пугая сыном…

Это книга одной длинной мысли, и потому написать её было непросто, потому и потребовалось целое десятилетие, чтобы год за годом, в каждый новый отрезок времени, вновь переживать случившееся, чтобы трагедия в душе не затерялась... А фоном к трагическим строчкам о потере любимой, да и к гневному осуждению всего, что случилось со страной, становится пейзажная лирика, любовное описание того небольшого и знакомого им обоим пространства над Окой, нескольких деревень, поры цветения и поры сбора урожая.

Неуверенной зеленью мая

Обметало по кромке леса.

Из лукошка траву вынимая,

Бог тихонько творит чудеса…

Или же с точностью опытного огородника:

Август кончается. Тыквы тучнеют на грядках.

Груши бросаются с дерева вниз головой…

Но тут же огородная тема плавно перерастает в тему непреходящей любви:

Что-то кричат мне, а я уже не различаю.

Это Люда, наверно,

оттуда, из той, из иной высоты.

Вот и август кончается, время сгореть молочаю.

Это Люда. Наверно… Любимая, вдруг это ты?

Иногда, вперебивку с трагическими монологами, вперебивку с разговорами с Богом, идут и античные сюжеты, как сколок из прошлого, библейские сюжеты, сюжеты русского средневековья. Как ни странно, эта перебивка не рассыпает книгу, а собирает её и придает большую глубину личной трагедии поэта, когда смерть любимой воспринимается читателем наравне с гибелью богов, наравне с библейскими героями.

Я плачу над страницами времён,

В которых жил, и помню сто имён

Моих расстриг с перекалённой бровью…

Десять лет поэт живет явно раздвоенной жизнью, иногда лишь с небрежностью вспоминая нынешнюю реальность:

Я уеду, дорогая…

У меня теперь другая.

Я с немилой жить хочу.

От нелюбой слать приветы,

С неродной водить советы,

Льнуть к холодному плечу…

Он признает изредка свою "измену" любимой, признает, как его родная Людмила переходит в память, в прошлое. Стихи обретают спокойную элегичность. Одновременно происходит и примирение с Богом, приближается пора смирения. Но наперекор сюжету книги, наперекор развитию темы, из глубин души поэта вновь и вновь прорывается:

Не уходи из памяти моей!

Снись по ночам, являйся на дороге…

Любимая, ещё не уходи!

Уже семь лет ты снишься мне живою,

И я опять в подушку воем вою…

Чего тебе, господь, не приведи!..

Время хоть и притупляет боль, но истинные чувства живут в человеке до конца жизни. Стихи Геннадия Русакова при всей их драматичности, при явном пессимизме автора, неожиданно дают читателю немало жизненных опор. Когда вся нынешняя культура как бы отрицает любовь, смеется над ней, признает её каким-то временным и низменным инстинктом — не более, читая стихи Русакова, чувствуешь право человека на большую любовь, на несмываемую, незабываемую любовь. А вспомним про мучительно тянувшуюся долгую любовь Иосифа Бродского, вспомним про несостоявшуюся драму любви у Алексея Прасолова… Нет, никуда не ушли и не уйдут великие чувства! Скорее, закончится злое время пересмешников, столь нелюбимое Геннадием Русаковым.

У, злобное время моё!

А ваше — и злобней, и гаже.

Я вижу: кружит воронье

И крысы копаются в саже…

Для Геннадия Русакова поэзия — "горчайшее из творчеств", вот почему он яростно не приемлет все эти букеры-пукеры и ту временную литературу, которую щедро прославляют нынешние временщики от культуры. Нет, поэзия для него — это любовь и боль. Это надежда и нежность. Это удивление и сострадание. Поэтому он никогда не заигрывается со словом, ибо знает его высочайшую цену.

Ко мне приходит горечь примиренья.

Мне говорят: "Учись глядеть вперед,

Благодаря творца за то, что было"

И я хочу благодарить — и плачу…

Тема примирения усиливается в заключительной части книги. Он уже сам стремится понять причины своего столь долгого ожесточения, своего похода к смерти, призыва к смерти.

Скажи, зачем я — стиснутый кулак?

Твоя пружина на пределе взвода?

Зачем живут во мне мой плач и гнев.

И жалости моей не уместиться?

Наверно, вправду я родня дерев:

Вчера на мне заночевала птица.

В память переходит и сама любовь, он уже смиряется с её уходом из жизни, уже просит у Бога не возврата любимой на землю, а спокойствия и благости её на Небе. Он лишь мечтает о мистической связи с любимой, о перекличке земли и неба.

Господи, не по нужде, а по милу,

Помяни среди близких своих

Великомученицу Людмилу…

Ты на муки её подвиг…

Он старательно с себя живого сдирает кожу любви, надеется, что душа уже отмучилась, отлюбила свое, ищет поддержки уже у других.

Я забуду тебя. Отрыдаю тебя и забуду,

Как забыл своё время и проклял худое родство.

Я забуду тебя по июльскому душному гуду.

И ни боли, ни воли — уже никогда ничего…

Я забуду тебя, и другая мне в этом поможет,

Я, тебя забывая, умру от работы такой.

И забвенье мое в домовину со мною положат,

Чтоб лежал и касался тебя обомлевшей щекой.

Но никуда не уходит его время умирания, которого он жаждет и которого добивается от своего Собеседника. В той судьбе, которая ведет его книгу, для него самого места уже нет. Может быть, в иной реальной судьбе всё уже по-другому, но как же тяжело поэту смирить, соединить в себе две эти реальности: жизни и умирания. Прочитайте одни заголовки его стихотворений: "Ничего уже не будет", "Ещё я живу по привычке", "Я уже ухожу. Мне ещё не назначены сроки", "Добей меня, мой милосердный бог!", "Господи, дай мне умереть…", "Сократи мне время умиранья", "Дорогие мои, приходите ко мне на поминки!" и так далее, и так далее. К концу книги добавляется к его печали и сарказм, ирония над самим собой.

Чем ближе к могиле, тем жить всё смешней.

И я хохочу: вот умора-то, боже!

Ну, сил просто нет, обсмеешься над ней,

Над жизнью моей, над чумичкой в рогоже…

Поэт надеется, что его стихи дойдут до читателя, но особых надежд не испытывает, не то время: "Кто услышит меня, петуха безголосой породы?"

Но он по-прежнему ждет ответа от Бога, и, может быть, дождется его.

Несомненно, "Разговоры с богом" — главная книга его жизни. Это новая победа нашей классической поэзии, победа чистого емкого русского языка.Для меня книга Геннадия Русакова стала одной из событийных поэтических книг ХХ века. Хоть и вышла книга в 2003 году, с новым веком я её никак не соотношу. Это ведь, еще и плач по всему русскому веку, горестные раздумья о своем поколении.

Век закончен. Мы были. Мятутся и ропщут народы.

Я в господской читальне на списанной полке забыт.

Ничего, обойдемся, у времени годы и моды…

Пусть оно отшикует, в глазах у него отрябит.

Мне самому кажется, что уже начинается это отшикование злого и подлого времени, и поэзия русская с неизбежностью вернется на полки читателей.

Мне кажется у такой печальной и трагической книги Геннадия Русакова "Разговоры с богом" будет отнюдь не печальная судьба. То ненасытное время умирания, которое до сих пор поглощает самого поэта, не затронет его книгу. Кажется, это понимает и сам Геннадий Русаков:

…Вы ещё обо мне загрустите.

Вы ещё перечтете меня…

Кончается и его война с Богом. Уже не один раз в стихах возникает тема его собственного прощения за дерзость разговоров: "Отец, перетерпи, забудь мою хулу!/ А в мой отходный час не откажи в подмоге…"

Вот так и пройдет время умирания, и в новом времени жизни, уверен, быть им вместе на страницах этой запомнившейся книги:

Любимая, откликнись, не молчи!

Какая жизнь была у нас когда-то!

И та, в которой мука и врачи,

И та, где третья страшная палата…

Но всё равно — откликнись, не молчи!

Хотя бы зов оттуда, просто строчку…

Может быть, сама книга Геннадия Русакова "Разговоры с богом" и стала тем самым зовом любимой, о котором мечтает поэт? А непреходящая боль поэта, его мученическое посыпание соли на раны свои, на раны века своего лишь добавят понимания чуда любви его читателям.

Хвала тебе, отец, за смерть мою!

За вечность, приотворенную в щелку.

За то, что ждешь, пока я допою,

Твоей рукой нанизан на иголку…

(обратно)

Владимир КОСТРОВ Тверской, 25

Свернем, прохожий, с улицы шикарной,

Пройдем по скверу под прямым углом —

Там, оградив решеткой шум бульварный,

Еще стоит старинный этот дом.

Там во дворе, как кадр на киноленте,

Овеществляя просвещенный ум,

О будущем грустит на постаменте

Певец былого и властитель дум.

У прозы и стихов свои законы,

Свои масштабы, как и судный час,

И две доски страдальцев, как иконы,

Глядят со стен внимательно на нас.

Здесь и сейчас, как и во время оно,

Порой звучат наречья всех земель,

Или стрела сверкает Аполлона,

И плачет Пана сельская свирель.

Кругом Москва. Развалины Союза,

Где нынче бьют и плакать не дают,

И Родины страдающая муза

Сегодня здесь нашла себе приют.

Пойдем со мной, одушевимся снова,

И, может, боль утишится в груди.

Поверим, что в начале было Слово,

И светлый храм увидим впереди.

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

НА ПЛЕНУМЕ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ 2 февраля в Москве прошёл Пленум правления Союза писателей России. Он был посвящён проблемам русского языка в наши дни. Выступающие писатели, учёные, общественные деятели (В.Ганичев, Н.Скатов, В.Потанин, В.Распутин, В.Троицкий, И.Евсеенко, В.Личутин, Б.Бедюров, С.Куняев, В.Гусев и другие) выразили тревогу в связи с состоянием русского языка как главного государственного языка страны. Принято обращение к органам государственной власти, общественным и политическим организациям, деятелям культуры и гражданам России. Пленум призвал писателей и писательские организации краёв, областей и республик провести широкое обсуждение обращения на своих собраниях, в средствах массовой информации и на телевидении, привлечь к проблеме русского языка молодёжь, деятелей культуры и науки.

Пленум принял решение о созыве ХII съезда Союза писателей России.

О РУССКОМ ЯЗЫКЕ: спасем от плена или впадем в отчаянье?

(Обращение писателей России)

Одно из ключевых явлений отечественной истории и истории русской культуры — неустанная бдительность, тревога и внимание национальных гениев к судьбе русского языка.

Не случайно главные, судьбоносные литературные откровения относительно родного языка рождались именно "во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах" нашей Родины — как у Тургенева. Во дни надвигающейся революционной смуты, как у Бунина: "Умейте же сберечь хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бессмертный — речь". В Великую Отечественную, как у Ахматовой: "Мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, и внукам дадим, и от плена спасем. Навеки".

Вот и сегодня, снова пользуясь высоким словом Тургенева, нельзя "не впасть в отчаяние при виде всего того, что совершается" с русским языком.

Ложная установка на новую систему ценностей определила активное заимствование иностранных слов. Заимствование "американского английского" вызвано не только развитием новых технологий, но, прежде всего, тем, что для многих (и не только молодых) США стали культовой страной, образцом экономического благополучия. Как в воду глядел Достоевский, записывая в своем дневнике: "Иностранные языки ужасно полезны, но не иначе, как когда заправился на русском… А русский язык именно в загоне. И по-французски мыслить не научится, и будет международный межеумок, каких у нас уже довольно".

Чаша современного русского языка переполнена до краев блокбастерами, ремейками, постерами, тинейджерами, сейлами, прайм-таймами, мультиплексами, роумингами, — словно бы Россия не рожала никогда Ломоносова, Даля, Достоевского, Толстого, Чехова и Шолохова, а одну только Эллочку Людоедку, взявшуюся за первоначальное американское образование.

Особенную опасность представляет тотальное внедрение в нашу речь грубой брани, ненормативной лексики или проще — обычной матерщины.

Самый дурной тон в отношении русского языка задают сегодня деятели нашего искусства, литераторы и актеры. Примитивный уровень языка очевидно поддерживается либеральной мыслью, захватившей всю сферу массовой информации.

Министр культуры РФ, устраивая на подвластном ему канале телевидения дискуссии о необходимости ненормативной лексики, на деле подводит к выводу о дозволенности ущербной и агрессивной приблатненности в обращении со словом.

Таким образом, языковая безграмотность, сквернословие, откровенное попирание традиционных нравственных основ русского языка провоцируют раскол нации. Сознательно оскорбленный, оскверненный русский язык перестает быть языком объединяющим нацию, а становится опасным инструментом в руках либеральных политиков и беспринципных чиновников, действующих по принципу: разделяй и властвуй.

Нельзя сказать, что все российское общество равнодушно или одобрительно относится к происходящему. Однако, мы должны честно признать, что силы, охраняющие русский язык и силы, разрушающие его,— явно не равны.

Десять лет прошло со времени внесения проекта Закона о русском языке в Государственную Думу Всемирным Русским Народным Собором (ВРНС). И все-таки Закон по-прежнему не принят.

Между тем, проект Закона разрабатывался такими авторитетными государственными и общественными институтами, как Пушкинский Дом, ИМЛИ РАН, Союзом писателей России.

Не принесло результата и то, что в защиту русского языка выступали такие признанные мастера слова, как Валентин Распутин, Василий Белов, Александр Солженицын, Николай Скатов, Юрий Бондарев, Владимир Личутин, Юрий Кузнецов, Юрий Лощиц, Владимир Костров, Виктор Лихоносов, Виктор Потанин…

Однако, литературный рынок (иначе его и не назовешь) пополняется языковыми и смысловыми гадостями в духе прозы Сорокина, публицистики Ерофеева и других "властителей дум", впрямую поддерживаемых официальными чиновниками, которые предоставляют возможность именно этим авторам устраивать свои презентации на международных книжных ярмарках.

Полезные примеры из практики современной европейской цивилизации, к сожалению, оказываются для России не заразительными. Так, уже десять лет назад Франция приняла закон "Об использовании французского языка", в котором не только утверждает его историческую роль, но и строго указывает границы, за которые не дозволено вторжение иноязычных слов. Нисколько не смущаясь атаки либеральных СМИ, французы, например, уверенно требуют писать вместо английского e-mail — французский аналог "courier electronique" (электронная почта) и т.п.

Характерно, что под строгим французским законом поставили свою подпись Президент Франции, премьер-министр, министры: внутренних дел, юстиции, иностранных дел, народного образования, гражданского строительства и туризма, труда, министр культуры и франкофонии, министр бюджета и науки. Ежегодно правительство Франции отчитывается об исполнении данного закона, а те из пользователей имущества, кто нарушает требования закона в части рекламы,— строго наказываются.

Начинание Шарля де Голля 1966 года, когда был создан Высший Комитет по защите и распространению французского языка, увенчалось в современной Франции победой здравой национальной идеи, а значит и здравого смысла одновременно. Сегодня около двухсот организаций в небольшой европейской стране защищают интересы своего родного языка.

Когда же проснется российская власть и российское общество? Когда скажет твердое НЕТ "аншлаговской" пошлости, русофобской агрессии "Культурной революции"? Когда начнет вытеснять и замещать отчественным талантливым детским кино всепоглощающего "Властелина колец"? Когда осознает вред оккультизма и магии в распространяющейся поттеромании?

Именно благодаря блокаде телевидения российское просвещенное общество уже по существу разделено со своим народом. Лишено возможности широко праздновать юбилеи своих национальных гениев (двухсотлетие Ф.И.Тютчева в 2003 году)! Гласно хоронить вместе со своим народом выдающихся национальных поэтов (смерть Юрия Кузнецова в конце 2003 года, умалчиваемая СМИ)!

Сегодня именно здоровая часть нашего общества вместе с народом, говорящем на русском языке, обязаны потребовать у власти в лице министров, у всех средств массовой информации создать специальные передачи о русском языке, имеющие своей целью привлечь внимание к родному языку, поднять его авторитет.

В связи со всем вышеизложенным мы, участники Пленума Союза писателей России, обращаемся к Президенту Российской Федерации, Совету Федерации, Государственной Думе РФ с настоятельной просьбой: безотлагательно принять Закон о русском языке, предварительно обсудив его с участием компетентных экспертных советов.

Десять лет назад мы начали разговор о судьбе русского языка на Соборной Встрече. Сегодня мы снова обращаемся к ученым РАН — принять активное и действенное участие в подготовке и проведении в жизнь Закона о русском языке, его утверждении и защите.

Мы обращаемся к МИДу РФ — провести ряд встреч и внести предложения о защите прав русскоязычных соотечественников, собственно русского языка и возможности его распространения за рубежами России: в странах СНГ и Прибалтики. При этом мы отдаем себе отчет, что гонения на русский язык идут не только в Латвии, но и в Москве.

Мы настаиваем на создании Комиссии по проблемам русского языка в России и странах СНГ при Президенте РФ.

Мы обращаемся к Министерству образования — пересмотреть и увеличить объем преподавания русского языка и русской литературы в средних школах, к преподавателям школ и ВУЗов — проявить преданное отношение к родному языку и литературе.

Мы с неизменным уважением относимся к нашей академической языковой школе. Вместе с тем, обращаясь к ученым-филологам и лингвистам, мы хотели бы предостеречь их относительно неоправданного олимпийского спокойствия и пассивно-созерцательной позиции к процессам, происходящим в недрах современного русского языка. Реформы русского языка, имеющие своей целью унификацию, приближение богатого русского языка к западно-европейским, по сути дела умирание говоров и диалектов, оголтелое обамериканивание и, наконец, устранение из оборота искони русских слов, обедняют наш язык, удаляют его от собственных корней, затрудняют изучение и понимание богатейшего наследия.

В этой связи хотелось бы высказать тревогу и о судьбе национальных языков народов Российской Федерации. Мы с воодушевлением отмечаем расцвет национальных культур и укрепление языков народов России. Однако наступление "инояза" и американизации в равной степени угрожают этим — как молодым, так и древним языкам. Мы уверены, что защищая Русский как государственный язык, народы Российской федерации, по сути дела, защищают и охраняют свои национальные языки.

Мы обращаемся к прокуратуре и суду РФ — обуздать и поставить оградительные рамки разнузданной и вульгарной рекламе на телевидении, объявить общественный бойкот сквернословию и порнографии.

Мы обращаемся к многотысячному журналистскому корпусу России:

Господа журналисты!

Хватит бороться с отечественной литературой, сохраняющей и охраняющей подлинный и правдивый русский язык! С литературой, не замаранной грязнословием, нездоровым интересом к проблемам сексуальных меньшинств, патологии и извращениям, не запятнавшей себя осмеянием национальных гениев.

Протяните руку этой литературе, ибо за ней, а не за "голубым салом" — историческая правда и победа. Россия живет тяжело. В раздорах. Чиновничьем произволе. Бедности.

Но она живет и в Вере, и в Надежде, и в жажде созидания. Давайте же созидать ее вместе — под знаком русской классической литературы, великого Русского Слова.

ОРЕНБУРГ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

На прошедшем Пленуме представилась возможность поговорить о жизни писательских организаций с их руководителями. Во всех отношениях интересно работает Оренбургская областная организация. Несколько вопросов её руководителю Николаю Фёдоровичу Корсунову.

— Николай Фёдорович, кто входит в правление областной организации?

— Кроме меня, это ещё Н.Емельянова, Н.Кожевникова, И.Бехтерев, П.Краснов, Ю.Орябинский и Г.Хомутов.

— Сколько всего писателей состоит в организации?

— Пятьдесят два.

— Какие издания книг в последнее время стали заметными событиями в Оренбурге?

— Главный подвиг совершили сравнительно недавно принятые в Союз писателей учёные, профессора Г.П.Матвиевская и А.Г.Прокофьева с соавторами. Благодаря им, в архивах, в забытых источниках были обнаружены новые материалы из жизни и творчества В.И.Даля и к его 200-летию выпущен двухтомник "Неизвестный В.И.Даль".

Огромный интерес и высокую оценку специалистов и любителей русской словесности вызвало издание уникального 4-томного " Словаря говоров уральских (яицких) казаков" Н.М.Малечи, которому не давали ходу около 30 лет, хотя по своей ценности, значимости этот труд можно сравнить со знаменитым Словарём Даля. Инициатива по отысканию рукописи и изданию её принадлежит правлению нашей писательской организации. Большую помощь нам оказала директор муниципального издательства Л.П.Петрова. Нам вместе с ней удалось добиться частичного финансирования этого проекта министерством печати России. Хотя львиную долю средств на издание выделила администрация области. Особо хочу отметить заслугу в этом губернатора А.А.Чернышёва. Спасибо ему! Ведь обошёлся Словарь в немаленькую сумму: более полутора миллионов рублей.

Тут надо добавить ещё почти миллион рублей, выделенных администрацией на очередные четыре номера альманаха "Гостиный Двор". И два целевых номера журнала "Москва", посвящённых Оренбургу…

В целом скажу так, что все книги оренбургских писателей, к чести нашей писательской организации, честны, духовно насыщены, несут людят чистоту помыслов, высокие примеры служения народу, Отечеству. Ни один наш писатель не опустился до уровня, насаждаемого нравственными растлителями.

Заметными стали сборник современной Оренбургской прозы и поэзии "Они прилетят", книга А.Филиппова "Изолятор", по которой сейчас начались съёмки трёхсерийного художественного фильма на "Беларусьфильме". Повесть Петра Краснова "Звезда моя, вечерница". Новые книги П.Рыкова, А.Егеля, И.Коннова, Г.Хомутова, Ю.Орябинского…

— Николай Фёдорович, помогает только администрация или удаётся и с меценатами подружиться?

— Конечно, в основном администрация (стипендии, финансирование изданий, финансирование постоянно действующего пушкинского Всероссийского литературного конкурса "Капитанская дочка", областного конкурса имени Аксакова, выделение десятков путёвок для отдыха и лечения одарённых ребят и многое другое), но помогают и такие предприниматели и хозяйственники как Валерий Казаков, Борис Рачевский, Александр Куниловский, Борис Коган. Спасибо им.

— Сегодня ведь мало издать книгу, надо ещё приложить усилия донести её до читателей, которых, увы, всё меньше…

— Да нет, мы не опускаем рук. Не имея возможности доходить до массового читателя своими книгами из-за мизерности их тиражей, мы стремимся как можно чаще встречаться с читателями лицом к лицу, чтобы посмотреть друг другу в глаза и вместе обсудить положение в обществе. Писатели никогда не отказываются от приглашений из любых уголков области. Я бы сказал так, что сейчас писатели, наблюдая надругательство над святынями, над здравым смыслом, копят святую силу, копят чувства и мысли, чтобы перенести их на страницы новых книг, ибо верят, что время этих книг придёт, они будут выходить большими тиражами, народ наш вновь станет самым читающим в мире.

— У вас довольно много проходит в области литературных праздников…

— А для чего это делается? Чтобы врагам Отечества не удалось выхолостить или предать забвению высокие имена и дела России. Поэтому у оренбужцев всегда на слуху и в реальных воплощениях праздники славянской письменности и культуры, даты рождения и юбилеи Пушкина, Аксакова, Державина, Толстого, Шолохова, чьи имена были связаны с нашим краем, кто оставил заметный след в истории. У нас, например, прошлой осенью целый месяц проводились Шолоховские дни. Из Вёшенского музея-заповедника были привезены уникальные экспонаты и размещены в двух залах Оренбургского краеведческого музея. Вёшенцы по нашей просьбе привезли ещё около ста саженцев необыкновенной красоты сирени, названной селекционером Шолоховской. Мы заложили аллею в честь любимого и великого писателя. В закладке аллеи приняли участие и вице-губернатор А.Ковалёв, и мэр Оренбурга Ю.Мещеряков, гости с Дона, из Москвы, из Западного Казахстана.

Подавляющее число всех наших мероприятий проходит в областном Доме литераторов. Это и заседания областного Пушкинского общества, и разные конференции, творческие встречи, семинары с молодыми авторами из Бугуруслана, Акбулака, Тоцка, Оренбургского района…

— Николай Фёдорович, известно, вы были дружны с Шолоховым. Поэтому, наверное, Оренбургская область первой начала подготовку к празднованию в 2005 году 100-летнего юбилея классика…

— Да, к чести нашей писательской организации, мы раньше всех официальных органов озаботились юбилеем и при поддержке меценатов в 2000 году учредили международную премию "Они сражались за Родину". Я думаю, что в дни празднования юбилея будет организована поездка оренбургских писателей в станицу Вёшенскую, как это было в 2000 году.

— Помогают вам как-то московские оренбуржцы?

— Очень даже помогают. Бахревский, Красников, Ерофеева, Уханов… Но и мы, по возможности, им помогаем. Вообще скажу, что сейчас, в пору диких рыночных отношений, когда вместо знакомого нам с детства девиза "Человек человеку — друг, брат" проповедуется, внедряется иное: "Человек человеку — волк!", всё равно нормальные люди помогают друг другу. И Хомутов, и Бехтерев, и Емельянова и писатели, о которых я уже сказал выше, помогают вводить в литературу новые имена, способствуют публикациям молодых в центральной прессе. Большое им за это спасибо.

— Спасибо и вам за интервью.

3-4 февраля в Троице-Сергиевской Лавре и в Свято-Даниловом монастыре проходил VIII Всемирный Русский Народный Собор. В нём принимали участие около сорока писателей (Союз писателей России является одним из соучредителей Собора), некоторые из них выступили — В.Ганичев, В.Крупин, Ю.Лощиц, Н.Лисовой… По итогам работы было принято Соборное Слово.

СОБОРНОЕ СЛОВО VIII ВСЕМИРНОГО РУССКОГО НАРОДНОГО СОБОРА

Мы, участники VIII Всемирного Русского Народного Собора, объединившего ие-рархов, священнослужителей и мирян Русской Православной Церкви, братских наблюдателей от других Поместных Православных Церквей, представителей органов власти, мира науки и культуры, общественных объединений — всего более 500 человек — обращаемся ко всем народам православной традиции.

Происходящие в мире непростые процессы подвигают нас задуматься о месте в нем России, других стран православной традиции. Вот почему мы избрали для нынешнего Собора тему "Россия и Православный Мир". Многовековая история восточнохристианской цивилизации показывает, что жизнь государства и народа может успешно строиться на основе духовных ценностей Православия: веры Христовой, жертвенности, самоограничения, соборности, приоритета духовного над материальным, верности евангельскому идеалу в повседневной жизни, рачительности и разумности в хозяйствовании. Эти ценности должны быть вновь осмыслены и осуществлены нами.

Православные народы обладают общим духовным наследием и сходным историческим опытом. Помимо этого, сейчас их объединяют проблемы, остро требующие разрешения. Это поиск должного места в международных отношениях, необходимость сохранить свою национальную и культурную самобытность, построить гармоничное общество и процветающую экономику. Нам нужно вместе дать достойный ответ на вызов секуляризации, на попытки построить однополярный мир, основанный на господстве лишь одной из цивилизационных моделей. Необходимо консолидировать усилия православного мира в духовно-культурной, внешнеполитической и экономической сферах — не для противостояния остальным цивилизациям, но для взаимодействия с ними на более глубоком уровне.

Собор приветствует инициативы, направленные на координацию действий православных стран и народов — в том числе, труды Межпарламентской ассамблеи Православия. В то же время мы предлагаем всем странам православной традиции поставить на качественно новый уровень их сотрудничество — межгосударственное, общественное, экономическое.

Мы простираем руку дружбы и партнерства другим цивилизациям, в первую очередь соседствующим — западной, с которой у нас во многом общая история, исламской, которая твердо хранит верность своим религиозно-нравственным принципам, восточно-азиатской, которая так сильна своими традициями. В то же время мы не готовы примириться с ролью христианского Востока как лишь "связующего звена" между более крупными и сильными на сегодня группами стран. Наша цивилизация, хранящая свою веру, имеет что сказать миру и может участвовать в начертании его судьбы как самостоятельная сила.

Православные христиане и их сообщества призваны стремиться к созиданию таких международных отношений, которые служили бы максимальному благу и удовлетворению законных интересов собственного народа, братских православных стран и народов и всей общечеловеческой семьи. Духовной и культурной экспансии, чреватой тотальной унификацией, необходимо противопоставить совместные усилия Православных Церквей, государственных и общественных структур стран нашей духовной традиции для развития в мире подлинно равноправного культурного и информационного обмена, для созидания справедливого и мирного устройства международного управления.

Не следует забывать, что православный мир сегодня включает многочисленные диаспоры. Их роль в свидетельстве всему миру о духовных и культурных ценностях Православия необычайно велика. В связи с этим мы приветствуем усилия, направленные на сближение Московского Патриархата и Русской Зарубежной Церкви, на достижение между ними полного канонического и молитвенно-евхаристического единства.

Назрела необходимость ясно определить роль России в Европе и мире как одного из центров восточнохристианской цивилизации. Духовное возрождение нашей страны невозможно без единства и без взаимодействия православных народов.

Многие проблемы современности нуждаются в серьезном осмыслении со стороны всей Полноты Православия. Необходимо найти средства, позволяющие Поместным Церквам "единеми усты и единем сердцем" говорить об этих проблемах и о том, как достичь их разрешения.

Мы живем в мире, где между людьми происходят конфликты и распри, где как никогда велика опасность террора и экстремизма, угроза глобального столкновения цивилизаций. Именно поэтому сегодня Церковь Христова, призывая всех людей к целостному преображению своей жизни, к хранению веры, должна с особой энергией созидать мир и согласие. Для того, чтобы наши миротворческие усилия были действенными, нужно укреплять православное единство, развивать сотрудничество восточнохристианских народов в культурной, научной, просветительской, информационной областях, в сфере воспитания подрастающего поколения. Такое сотрудничество должно быть направлено на обогащение каждого из вовлеченных в него народов опытом, знаниями, плодами духовных и творческих достижений.

Убеждены, что общие труды государств и народов, имеющих в своей исторической основе православную духовно-нравственную и культурную традицию, в сотрудничестве с другими странами и народами внесут существенный вклад в устроение современного мира на началах добра и справедливости.

Сергиев Посад — Москва,

4 февраля 2004 года

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Пленума Правления Союза писателей России

о созыве XII съезда Союза писателей России

1. В соответствии с Уставом СП России созвать 22-24 мая 2004 года съезд Союза писателей России с повесткой дня:

— Отчет правления СП России.

— Отчет Ревизионной комиссии.

— Дополнения и изменения в Уставе.

— Выборы нового состава правления и Ревизионной комиссии, Высшего творческого совета.

2. Установить представительство на съезде по одному делегату от областных, краевых, республиканских и приравненных к ним организаций.

Представительство от Москвы установить в количестве 25 делегатов, от С.-Петербурга — 11, от Воронежской, Иркутской, Орловской, Нижегородской, Самарской, Вологодской, Алтайской, Оренбургской, Белгородской, Архангельской, Волгоградской областных организаций, а также Башкирии, Саха (Якутии), Чувашии, Кабардино-Балкарии, Коми — по 2 делегата. От Московской областной организации — 4 делегата.

Предоставить право избрать делегатов Высшему творческому совету (5), редакциям центральных изданий Союза писателей России "Наш современник", "Москва", "Молодая гвардия", "Роман-журнал XXI век", "Форум", "Российский писатель" (1).

3. Делегаты избираются на общих писательских собраниях открытым или тайным голосованием в соответствии с уставными требованиями.

4. Выборы делегатов провести до 1 мая 2004 года. Выписку об избрании делегатов, заверенную подписью председателя собрания и печатью, выслать по факсу (245-29-02) с последующим представлением оригинала мандатной комиссии съезда.

5. Постановление опубликовать в газете "Российский писатель" и разослать во все организации.

Место проведения съезда — г. Орел.

"ДВАДЦАТЫЙ ВЕК" САБИТА ДОСАНОВА

2004 год провозглашен "Годом России в Казахстане". По свидетельству казахских друзей, на их родине уже начались многочисленные мероприятия, посвященные дружбе двух народов. В городах расклееены афиши предстоящих гастролей российских артистов, и каждый может заблаговременно приобрести билеты на концерт, который отвечает его культурным пристрастиям. Но и Москва не забывает о своих казахских братьях. Так, в конференц-зале "Дома Ростовых" Совет по казахской литературе Международного Сообщества Писательских Союзов при многочисленном стечении литераторов и прессы провел презентацию и обсуждение нового романа "Двадцатый век" известного казахского писателя, лауреата Международной литературной премии им. М.А.Шолохова, заслуженного деятеля Республики Казахстан, члена Российской академии наук Сабита ДОСАНОВА.

В новом романе писателя вскрыты пласты народной жизни в период, когда в казахские степи устремились русские столыпинские переселенцы. Казахи, отстаивая свои традиции, оценили и сокровища русской культуры, но ко времени революции возросло социальное и политическое размежевание представителей двух народов.

Предисловие к роману, названное "Слово о нашей общей судьбе", написано замечательным русским прозаиком Михаилом Алексеевым. Эту общую судьбу в ее исторической сути художественно воссоздает Сабит Досанов. Перевод книги на русский язык осуществил Юрий Антропов.

На вечере присутствовали: представитель Правительства Москвы С.А.Оганян, первый заместитель Чрезвычайного и Полномочного Посла Республики Казахстан в РФ А.В.Смирнов и советник по культуре Посольства Республики Казахстан К.И.Кобландин. Открыл презентацию первый заместитель председателя Исполкома МСПС прозаик Арсений Ларионов, сказавший: "Международное Сообщество Писательских Союзов поддерживает литературу стран СНГ, и не случайно, что первая книга эпопеи С.Досанова "Двадцатый век" вышла в издательстве "Советский писатель". Умелый ученик М.Шолохова, Досанов на своем материале рассматривает мировые проблемы, твердо стоя на реалистических позициях". Мнение Арсения Ларионова о романе поддержали Феликс Кузнецов, Людмила Щипахина, Егор Исаев, Валентин Осипов, Ирина Стрелкова и многие другие известные литераторы.

Марина ПЕРЕЯСЛОВА

НОВЫЕ КНИГИ

Вячеслав КуприЯнов. Лучшие времена. Стихотворения.— М., "Молодая гвардия", 2003.

Издательство "Молодая гвардия" продолжает удачно издавать симпатичную Библиотечку лирической поэзии "Золотой жираф". На этот раз жираф улыбнулся Вячеславу Куприянову, патриарху русского верлибра.

Александр Кердан. Берег отдалённый… Исторический роман в 2-х книгах.— Екатеринбург, 2003.

Герои книги — первопроходцы Русской Америки — Резанов, Крузенштерн, Хлебников, Завалишин.

Расул Гамзатов. Имя твоё.— Махачкала. Издательский дом "Эпоха", 2003.

В книгу вошли стихотворения, сказания и поэмы, написанные поэтом в последние годы. Вся книга в переводе Марины Ахмедовой-Колюбакиной, которая давно уже связала свою жизнь с Дагестаном и стала в этой республике добрым ангелом для многих поэтов, переводя их на русский язык.

Валерий Рогов. Претендент на царство. Роман-предупреждение.— М., 2003.

Роман Валерия Рогова, изданный с настоящей издательской любовью,— книга красивая, повествует о днях нынешних. В послесловии драматург Валерий Шашин пишет: "Напрасно было бы искать в романе призыв к борьбе с мусульманством. Несмотря на существующую угрозу, Рогов в противниках России числит не мусульман и не иноземцев, а, как ни парадоксально, самих русских".

Валерий Шамшурин. Сталинский сокол. Роман.— Нижний Новгород: "Книги", 2004.

Книга о Чкалове. К юбилею героя. Но Валерий Шамшурин такой писатель, что книги его имеют непреходящую ценность, не случайно Русское историческое общество наградило его медалью имени академика Б.А.Рыбакова. Он всегда разыскивает по архивам такие факты, которые потом по-новому открывают читателю героев его книг.

Александр Вишневецкий. Золото, пистолет и летяга… — Тула, 2003.

Александр Вишневецкий совсем недавно по двум поэтическим книгам был принят в Союз писателей — и вот он уже издал книгу прозы. Это рассказы бывалого человека. Очень запоминающиеся, живые рассказы.

Собор стихов. Стихи-свидетельства о пути ко Христу, написанные поэтами Кузнецкого края.— Кемерово, 2003.

Книга очень оригинальная. Том под пятьсот страниц, в котором собраны стихи, скажем так, духовного направления. При этом автор соборно отказывается от своего авторства, он отдаёт свои стихи без всякой авторской гордыни — и так они и запечатлеваются в книге, как в общей молитве. Книга издана красиво и оригинально.

Сергей КуЧеренко. Единственный шанс волчицы. Рассказы.— Хабаровск, 2003.

В аннотации к этой книге написано: "Автору этой книги есть что вспомнить и о чём писать, ибо он успел увидеть Уссурийскую тайгу почти в первозданном виде, а за долгие десятилетия исходил её с охотоведческими и научными изысканиями вдоль и поперёк и побывал в самых недоступных дебрях".

Анатолий Максимов. Губернатор Сибири. Историческое повествование. Русские тропы. Роман.— Хабаровск, 2003.

Книга о жизни замечательных русских людей, много сделавших для освоения Приамурья,— генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Муравьёва-Амурского и талантливого исследователя, сподвижника адмирала невельского Николая Константиновича Бошняка.

(обратно)

Сергей Семанов “ПОСЛЕДНЕЕ ПРИБЕЖИЩЕ...”

Когда-то основным оружием марксистского пролетариата был булыжник. Что ж, он верно послужил обездоленному рабочему люду, особенно в России,— этот простой и такой доступный всем камень. Стоит задуматься, а хорошо ли, что в нынешней обворованной России он вышел из употребления? Например, у ростовских шахтёров, которых их хозяин с двойным гражданством посылал в обветшалые, зато приватизированные забои? Ладно, шахтёры — здоровые и грубоватые мужики, а вот несчастные учительницы? Отчего бы и им не бросить камушек в нагло блистающие витрины какого-нибудь воровского банка, их и их учеников обворовавшего? Но не станем продолжать, дабы нам не пришили какое-нибудь "разжигание" по социальному или — тем паче — по национальному вопросу. Ведь давно уже гуляет по Руси мрачная шутка, что банкир — это национальность.

Итак, мы вспомнили про надёжный булыжник. Историческое несчастье тогдашнего пролетариата состояло в том, что внук раввина, выкрест и пламенный безбожник Карл-Мардохей Маркс внёс в рабочее движение свой атеизм и пресловутый "пролетарский интернационализм". Вот и повели в 1917 году Троцкий и Свердлов истинно героический русский рабочий класс на разрушение всей исторической России. Разрушили их руками и тут же попытались надеть им же на шею своё железное ярмо. Пришлось потом товарищу Сталину это дело несколько поправить… Так было совсем недавно, хоть опыт забыт и замалчивается, но вспомнить о том необходимо.

Теперь сильнейшим оружием "банкирского пролетариата" стала пресловутая "борьба с антисемитизмом". Явление это столь же распространённое, сколь и фальшивое. Мало кто задумывается над его истинным значением, а бесстыжий мировой телевизор, находящийся понятно в чьих руках, задуматься об этом не позволяет, глушит людскую мысль в самом зародыше.

Прежде всего отметим, что "антисемитизм" есть понятие изначально фальшивое. Арабы — те же семиты, а их в десять раз больше, чем евреев. Уже полвека наш народ дружно сочувствует несчастным палестинцам, теперь вот — страждущему Ираку, захваченному американцами. Какие же мы антисемиты? Впрочем, это у нас давно и неоднократно разъяснялось, но у "сионских мудрецов" совести, как давно известно, нет, есть лишь безудержная наглость: они продолжают голосить свое. Вопреки всем и вся.

Почему же "они" так голосят, хотя прекрасно понимают ущербность самого понятия "антисемитизм"? А это как реклама "Коки" или "Макдональдса" на футбольных играх. Кому из любителей футбола не известны эти самые "бренды"? Всем известны, и давно. Но это гипноз задерганного рекламой телезрителя. Чтобы довести его до уровня печально знаменитой "павловской собаки" — служитель зажигает лампочку, а у несчастной течет слюна. Точно так же зомбированный телезритель, увидев на прилавке бутылку "Коки", обязан ее купить. Или завернуть в "Макдональдс", где ему подсунут отвратную химию вместо еды.

Точно такой же позыв заложен и в неверном слове "антисемитизм". В этом случае вышколенная "павловская собака" обязана оскалить клыки и обернуть морду в указанном направлении. А несчастный телезритель, услышав соответствующий вопль, обязан вознегодовать (разумеется, если он "порядочный человек" и если в нём осталась хоть капля совести"!). Но не только. Он должен немедля слать "письма протеста" и поспешить на соответствующую "демонстрацию". Так и происходит в Америке и Западной Европе уже сотню лет…

Бывает ли, чтобы тот или иной народ испытывал бы некую неприязнь к народу соседнему? Да сколько угодно. По некоторым причинам долго враждовали меж собой французы и немцы, это отразилось в литературе, даже у французских и немецких классиков. А вот великие русские классики неважно отзывались о французах и поляках. На это имелись историко-политические причины, о которых не станем вспоминать, дело давно минувшее.

Поставим теперь вопрос, так сказать, с другой стороны: а кого в этом грешном мире любят? Немцы французов, поляки русских, китайцы японцев? Да нет, любят в основном родных, своих, близких, а народ в целом относится по-доброму к другим каким-либо народам за большие и протяженные по времени сочувствие и помощь. Так связаны исторической судьбой венгры и поляки, отсюда же давняя привязанность армян или осетин к России. Конечно, дружба и братство хороши всегда, а вражда огорчительна. Это так, но не забудем, что природа человеческая, увы, греховна, а в нынешнем раскаленном мире о всеобщем братстве людей даже вспоминать-то неловко. В руинах Багдада видится оно, это братство, в дымящейся Палестине?

Раз вспомнили про Палестину, то тут самое время заговорить о евреях. Для справки приведем данные, опубликованные недавно в печати. Всего на свете живет 13 миллионов евреев (для точности уж — 12,9). Из них в США — 5,2 миллиона, то есть более чем в Израиле, там — 5,12. Во Франции — 500 тысяч, Канаде — 370, в Англии — 270, в России — 260, на Украине — 90, в Белоруссии — всего 22 тысячи. Итак, во всех трех славянских республиках евреи составляют менее двух десятых процента от общего числа населения — это надо усвоить и запомнить.

Тут уместно сделать уточняющее дополнение, и существенное. По данным последней переписи среди жителей Москвы евреи составляют 2%, а в Петербурге даже несколько поболе — 2,13%. Итак, в обеих столицах еврейское население в десять и более раз превосходит их общую среднюю численность в России. Любой гражданин страны осведомлен, чем и в чём отличается жизнь в перенасыщенной банками Москве от уровня жизни всех остальных прочих российских городов.

Конечно, есть некоторое число лиц, которые являются, как выражались в древности, криптоиудеями, то есть скрывающими по разным причинам своё иудейское происхождение. К ним в сегодняшней России относятся такие приметные личности как Гайдар и Чубайс, Новодворская и Хакамада, и много иных подобных. Так сколько же их наберётся у нас, с этой немаловажной поправкой? К счастью, одна справка на данный сюжет у нас имеется. В израильском русскоязычном еженедельнике "Панорама" за март 1998 года высказался Сай Фрумкин, еврейский активист из Южной Калифорнии: "Около 60 тысяч евреев покинули СНГ в 1997 году. Но больше чем миллион, может быть, два остались там".

Что ж, спасибо мистеру Фрумкину, ибо других подобных сведений у нас нет. Итак, евреи среди нас составляют менее двух десятых процента, а сколько же их среди вороватых "олигархов"? Сколько в правительстве Российской Федерации? Сколько среди руководителей печати и телевидения? Точных данных у нас нет, заниматься статистической самодеятельностью мы не станем, но общий ответ очевиден любому гражданину, каких бы взглядов он ни придерживался: во всех названных сферах относительная доля евреев весьма значительно превосходит эти самые пресловутые 0,2%. Вряд ли большинство граждан относятся доброжелательно к нефтяным или телевизионным олигархам, вывозящим деньги за рубеж, а "на сдачу" строящим тут поместья за высоченными железными заборами. Это мы еще мягко выразились.

О положении трудящегося народа России мы тут говорить не станем, о том, кто надрывается на приполярных нефтепромыслах или перетаскивает осветительную аппаратуру в Останкино,— об этом иногда передают даже по "ихнему" телеящику. Но самое изумительное, что журналюги, обслуживающие наших вороватых "олигархов", не перестают всечасно галдеть о разгуле — в нынешней голодной и обесточенной России — антисемитизма! Остановимся лишь на немногих примерах, последних по времени при подготовке данной статьи.

В минувшем октябре орган капиталистических тружеников "Независимая (от Березовского) газета" заплакала о печальной судьбе бывшего классика советской молодежной прозы Александра Евсеевича Рекемчука, уроженца Одессы. Он назвал в "Международной еврейской газете" одного скромного московского издателя "одним из идеологов фашизма". Обвинение серьезное, ибо к фашизму в России отрицательно относились всегда. Тот счел себя оскорбленным и подал на отставного советского классика в суд, прося защитить его честь и достоинство. Московский Хамовнический суд дело к рассмотрению принял. Казалось бы, ответчику Рекемчуку и независимым (от Березовского) репортерам следовало бы подождать законного решения. Но в своем раздражении они печатно попытались надавить на суд.

Читаем: "Александр Рекемчук сказал журналистам, что, на его взгляд, процесс затянулся только потому, что истец, а возможно, судья, стараются продлить удовольствие от прений по вопросу о роли евреев в российской и мировой истории. Истец, попросту говоря, эксплуатирует "храм правосудия" для антисемитских проповедей. А суд, как кажется ответчику, ничего против этого не имеет".

Ничего себе обвинения в адрес судебной власти! Столичные судьи, видите ли, испытывают" удовольствие" от якобы "антисемитских" сюжетов! О таком за последние годы в адрес наших судов слышать не приходилось. Характерно, что никаких доказательств зловредности судей не приводится в пространной статье, украшенной фотографией страдающего Рекемчука, только опять вытащен старый "булыжник" — обвинение в "антисемитизме". Его на газетной полосе поддерживают — в самых общих выражениях — директор Московского бюро по правам человека А.Брод и президент фонда "Экспертиза" М.Урнов (состоял некоторое время в числе ельцинских придворных).

Или другой пример. Летом минувшего года А.Солженицын выпустил второй том книги "Двести лет вместе", посвящённой истории русско-еврейских отношений. Автор подбирал выражения и оценки сугубо осторожно, даже ссылался в основном на еврейских авторов, хотя ныне на эти сюжеты публикуется множество авторов русских. Но осторожность не помогла даже опытному в таких предприятиях Солженицыну. На него тут же набросились многие, но особенно — Марк Дейч, поместивший аж две пространные статьи в "Московском комсомольце".

Кто же он такой, постоянный сочинитель бульварной газеты, всегда зазывающей читателей в столичные публичные дома? По образованию ветеринар. Начал в брежневские времена служить разъездным репортером в жалкой (тогда) газете "Литературная Россия", пописывал о свинарках и доярках, шахтерах и комбайнерах. Не добившись на этой ниве успехов и славы, укатил "за бугор" с израильской визой. До пустыни Негев, разумеется, не добрался, осел в богатом Мюнхене на радиостанции "Свобода" под крылышком ЦРУ со щедрой оплатой за услуги. При Горбачеве поспешил на "вторую родину", где и обосновался в "МК", не забывая при этом и родную "Свободу".

Пенсионер-комсомолец Марк не случайно осел в данном печатном органе — это одно из самых нечистых в стране русофобских изданий. Хозяином тут стал с 1990 года П.Гусев, журналист, не опубликовавший в жизни ни единого примечательного материала. Главные его интересы кроются в ином. Об этом с присущим ему красноречием сообщил В.Жириновский в своей новой книге "Иван, распахни душу!". По общему мнению, в закулисной столичной обстановке полковник Жириновский разбирается досконально. Вот подлинная цитата из его произведения: "Главный редактор "МК" Павел Николаевич Гусев, 1948 года рождения, еврей, хоть всячески это и скрывает... Не будь дураком, одним из первых приватизировал газетку, а вслед за газеткой — и часть зданьица на улице 1905 года вместе с редакцией, часть типографии и прочая, и прочая. Как говорят на Руси: лиха беда начало. Гусев начал неплохо. Со стартовым капитальцем умело поиграл в различные ГКО и прочие более мелкие пирамиды и пирамидки. Нажитое тут же умело, и что не менее важно, — прибыльно вложил в дело "развития демократии". Точнее — поставил газетку и всё остальное на службу московской мэрии..." Так утверждает Жириновский, а мы его только цитируем.

Участившиеся в последнее время спекуляции на несвежем от долгого употребления понятии "антисемитизм" вызывают чувство неприязни у многих — тут мы нарочито выразимся расхожими словами — "лиц еврейской национальности". Тех, кто эти самые "лица" не прикрывает какой-либо заемной вывеской, как это издавна повелось у Гайдара и Чубайса, "грека" Гаврюши Попова и прочих "мэров, сэров и хэров", имена и клички которых обрыдли всей России.

Тем, кому это обрыдло, безусловно является и Эдуард Ходос. В своих суждениях по пресловутому "еврейскому вопросу" он высказывается прямо и свободно, не оглядываясь на любые предубеждения, с какой бы стороны они не исходили. Его новая книжка "Еврейский удар" вышла в свет летом 2003 года в Харькове, когда-то великом промышленном центре великой державы, дотла разоренном теперь хищными хозяевами. Тираж издания маленький, а Харьковщину от России отделяет теперь ублюдочная "государственная граница". Оттого и следует представить автора и его произведение.

Харьковский публицист ничего, разумеется, не имеет против евреев, сам еврей с открытым еврейским самосознанием. Но вот "жидовствующих" не уважает. Тех, кто ограбили и продолжают грабить русских, украинцев, всех, кто попадется, включая и рядовых евреев. В итоге получилось, что "кошельком" московского Кремля стал Абрамович, а тем же "кошельком" киевского Крещатика сделался Рабинович. Есть разница? На "незалежной" Украине, когда-то богатой и обильной республике великой державы, положение народа куда хуже ныне, чем даже у нас в России. В том числе и у трудящихся евреев, которых к тому же оглушают националистической пропагандой. Прислушаемся к внимательному свидетелю Э.Ходосу:

"Большинство украинских евреев искренне верят речам и посулам навязавшихся им поводырей, совершенно не задумываясь о последствиях происходящего. Методы же нынешних еврейских фюреров не блещут новизной, но действуют безотказно: с одной стороны выпячивается "богоизбранность" евреев, с другой — вдалбливается в головы ощущение себя Жертвами, перед которыми весь мир в неоплатном долгу. Реализация первого метода осуществляется путем открытия многочисленных учреждений, организаций и заведений, предназначенных только для евреев: от детских садов и школ до бассейнов и тренажерных залов, двери которых открыты только для обладателей "богоизбранной" метрики.

Результативность второго метода достигается бесстыжей и циничной торговлей Холокостом. Причем для достижения целей новые еврейские идеологи не гнушаются ничем — даже самой откровенной ложью и неряшливо сделанными подтасовками".

Примеров того и иного Э.Ходос приводит воистину без числа и счета. Наши нынешние "олигархи" с двойным гражданством получили за пустяковые несколько лет немыслимые богатства. Они скопили их не трудом, не изобретениями и открытиями, не бережливым накоплением даже, а "хапком". Нагло и открыто отняли общенародные ценности. И не множеством охранников, прикрывающих их конторы, особняки и поместья, удерживается их власть в стране, а прежде всего — прибранными к их рукам средствами массовой информации.

Опираясь на многочисленные данные, собранные по всей полунищей ныне Украине, Э.Ходос делает четкий и недвусмысленный вывод: "Главным оружием массового поражения, обеспечивающим победу еврейской "культурной революции", являются средства массовой информации — тяжелая артиллерия иудонацистов, расставивших своих людей на главные командные посты. И под прикрытием жидовствующей ереси еврейские фашисты наносят удар за ударом, используя все возможности "четвертой власти" — очередного "подвида" Власти, прибранного к их рукам". К этой краткой и емкой характеристике нечего добавить.

Отвлечемся от печальных свидетельств с братской Украины ради дел московских. 20 ноября вся литературная Москва хоронила поэта Юрия Кузнецова. По общему мнению всех, кто следит за современной литературой, он давно и безусловно почитался первым стихотворцем России. Товарищи Кузнецова разослали соответствующие уведомления во все столичные телеканалы. Не откликнулся на печальное событие ни один! А совсем недавно там гремел ничтожный текстовик Илюша Резник, которого восхваляли "мэр в кепке" и монархист Глазунов. Писательская общественность возмутилась наглым неуважением к покойному поэту, письмо подписали Евгений Рейн и иные совсем уж не патриоты, но... Нашим телеевреям, включая Швыдкого, наплевать на это.

Не станем повторять уже всем известное про нашего cвоеобразного министра российской культуры Швыдкого, про уровень российского телеэкрана, где денно и нощно маячат убогие развлекатели жванецкие с хазановыми, — скучно о том да и бесполезно пока. Скажем об ином, куда менее известном общественности.

В начале декабря в "Литературной газете" появился обстоятельный и очень серьезный материал под интригующим заголовком "Приватизированная Госпремия". Обоснованно говорится, как уже не раз в нашей печати, что высшая награда страны по литературе и искусству присуждается... ну, мягко говоря, очень узкому и вполне определенному кругу лиц, среди которых не сыскать ни единого патриота, а вот космополиты преобладают. Приводится полузасекреченный список "высокой комиссии", эту премию присуждающей, и что же? Бесспорно русских там только двое: Сергей Михалков, разменявший недавно девятый десяток, и Виктор Ерофеев, поклонник садизма и гомосексуализма.

Ясно, кому именно присуждаются Государственные премии России. Имена известны, изумление читающей публики тоже. Но совсем уж по-местечковому выглядит то обстоятельство, что члены "высокого жюри" не стесняются присуждать денежные награды… самим себе! А потом президент Путин этот местечковый междусобойчик, это узкое распределение озвучивает на всю бедную страну.

Теперь, когда общественность начала разбираться, кто есть кто в деле присуждения Госпремий, и высказывать гласно свои суждения на этот счет, следует ожидать оттуда и окрест воплей об "антисемитизме". А что еще скажешь? Последнее прибежище... Ждем такого от "русского" Битова или от "многонациональной" Ахмадулиной. И уж конечно, от критика С.Чупринина, природного архангелогородца...

Да, за последние несколько лет многое изменилось в лучшую сторону в самосознании нашего народа. Он стал наконец понимать, КТО им управляет, в ЧЬИХ интересах, и КАКОВА идеологическая обслуга самопровозглашенных правителей с двойным гражданством. Последние выборы в Думу это четко показали, но мы о том не станем пока. А лучше о том, какую карту "они" вскоре начнут разыгрывать.

Точнее говоря, уже начали. Первой в раздраженном нетерпении высказалась "Новая газета". Этот орган печати настолько проеврейский, что даже "Международная еврейская газета" на ее фоне выглядит уравновешеннее и солиднее. Так вот, если верить "Ноге", не Ходорковский и К° ограбили народ, не Гайдар обесценил сбережения трудящихся, не Чубайс всучил нам фальшивые "ваучеры",— виноват во всех бедах... сам русский народ. С таким манифестом выступил на исходе ноября Артемий Троицкий. Кто он такой, нам неизвестно, но наименование у него несколько нарочито славянофильское. Невольно вспомнишь Юлиана Семенова или Савву Кулиша — называем лишь покойных, ибо о них уже всё давно известно и бесспорно.

Суть пространной статьи Троицкого выражена в его же цитате: "Недолго Россия веселилась в девках (давно установлено, кстати, и поэтами, и учеными, что Россия — страна женского рода), захотелось под гнет. Хозяин с правильными задатками нашелся сам собой (спасибо Березовскому) — неяркий, недобрый, из Большого дома… И с чувством глубокого мазохистского удовлетворения Баба Раша села на быстро твердеющую вертикаль власти со всеми её интимными прибамбасами — пресмыканием, доносами, сладкой неприкрытой ложью, отсосом мозгов со спрямлением извилин и безальтернативными выборами".

Плохо пишет "их" Артемий ("отсос мозгов" и т.п.), просим извинения за цитату, но разобраться с автором придется.

Ну, "неяркий и недобрый хозяин" — это, разумеется, наш нынешний президент. Вступаться за него мы не станем, у него защитники найдутся. А вот за Россию, нашу единственную родину, мы вступиться обязаны. "Баба Раша" — это неологизм в русофобском жаргоне, такого еще не произносилось. Стилистика тут, конечно, убогая, смешение "американского с нижегородским", но злоба, злоба-то какова! Как нужно ненавидеть "страну проживания", притом оставаясь у нас жить, и по-наглому ничего не опасаться! Срамную пошлость про мазохизм Бабы Раши и "вертикаль власти" мы даже не обсуждаем, только заметим неумелому журналюге, что не только имя отвратной ему России женского рода, но также прекрасной Франции, доброй старой Англии, сказочной Индии и многих, многих иных стран и государств, даже вполне "демократических", тоже такого же рода.

И тут самое время вспомнить в заключение наших заметок, что в России, как бы ни презирали ее Смердяковы любых наций, никогда не стяжать на русофобии широкого и устойчивого признания. Нет-нет, мы имеем в виду не пустяшного автора космополитической "Ноги", а крупного и талантливого русского писателя. Пример его впечатляет. Солидный либеральный журнал "Вопросы литературы" (издается теперь раз в два месяца) опубликовал в номере за сентябрь-октябрь 2003 года статью критика К.Азадовского "Переписка из двух углов Империи". Статья, обдуманно поставленная редакцией в открытие номера, посвящена итоговой оценке творчества Виктора Петровича Астафьева, скончавшегося не очень давно. Статья начинается сообщением: "В давние годы я зачитывался Астафьевым". Ну, то давно, а теперь К.Азадовский вычислил окончательную цену писателя с беспощадной бесцеремонностью современного банкира: "Мир Астафьева замкнут и однообразен... Кругозор Астафьева ограничен; его наблюдательный взгляд скользит по поверхности". Дальше можно бы и не продолжать, но критик расширяет и углубляет эту свою оценку. Главнейшее убожество русского писателя из сибирской глубинки — антисемитизм. Наиболее выпукло, по мнению критика, он выразился в переписке с Н.Эйдельманом. Приговор Астафьеву выносится окончательный и обжалованию не подлежит: "он не признал своих заблуждений и ушел, не покаявшись".

При этом К.Азадовский учитывает и заслуги В.Астафьева перед "ельцинской" эпохой, которую он именует "великим очистительным потрясением". Писатель, мол, "приветствовал — со свойственной ему страстностью — новое время, слом тоталитарной машины". Ну, цену этого самого "нового времени" недавно четко высказали российские избиратели, но мы о том распространяться не станем. А вот покойный Виктор Петрович в свои последние годы действительно поразил своих поклонников (меня в том числе) осатанелой, фонтаном хлынувшей из него русофобией. Азадовский хладнокровно итожит: "Именно устами Астафьева произнесен был страшный приговор над Россией". Согласимся, но размазывать подобное не станем. Из уважения к памяти замечательного русского художника.

Зря, зря стелился Виктор Петрович перед русофобскими кругами, даже известное "расстрельное" письмо 1993 года поспешил подписать (в компании, где он был, кажется, единственным русским). Не помогло. Помер он, а равнодушный прозектор по вскрытии вывел чёткое заключение — не наш.

Поучительная история случилась при жизни и после кончины Виктора Петровича. Она по-библейски назидательна и очень полезна другим. Тем, кто попытается стяжать славу на поношении своей страны и народа. Ничего не выйдет. Даже если тот обладает астафьевским талантом…

(обратно)

Михаэль Дорфман ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ГИТЛЕР

На просторах интернета часто склоняется словосочетание "еврейский фашизм". Для примера привлекаются откровения участников форумов определенных русско-еврейских сайтов, вроде Judea.ru, Megapolis, Evrei.ru, "Аналитический центр МАОФ", "Наш Иерусалим" или даже сайты израильских политических партий "За нашу еврейскую родину!" (Моледет), или "Наш дом Израиль". На подобных сайтах достаточно поклясться в своей приверженности к еврейским национально-патриотическим ценностям — и модераторы позволят рассуждать о чем угодно: о кровосмешении, о Мессии, о фашизме, коммунизме, об уничтожении детей.

Рассуждения участников форумов сводятся в конце концов к заветной еврейской мечте, хорошо описанной Шолом-Алейхемом: "Если бы я был Ротшильдом, то жил бы немножко лучше него". Лишь вместо барона Ротшильда в текстах явно или неявно фигурирует Адольф Гитлер. "Вот если бы я был Гитлером,— рассуждает такой вот форумский писатель,— то я был бы лучше, чем Гитлер, потому, что я бы еще немножко: нет не шил бы, а вот, не повторил бы его ошибки в еврейском вопросе, добил бы всех, кого я ненавижу: красных, белых, немцев, арабов, русских, украинцев, мусульман, антисемитов, левых и правых, большевиков и плутократов". Вместо Гитлера в мечтах может фигурировать Муссолини, а у выходцев с западных окраин СССР еще и Ион Антонеску, Степан Бандера или фашисты из Прибалтики.

Упиваясь собственной "кровавостью", такие вот писатели пускаются в рассуждения о том, что нацисты уничтожили всего 20 миллионов, а вот коммунисты и левые всех мастей то ли 200 миллионов, то ли 2 миллиарда. Всё прекрасно ложится на мелодию из известного бродвейского мюзикла и фильма "Скрипач на крыше", где песенку про Ротшильда поет израильский актер Хаим Тополь. Похоже, Тополь охотно мог бы спеть и на новые слова. В своем интервью израильской газете "Маарив" в октябре 2001 года он заявил: "Зеэви и Каханэ — либералы по сравнению со мной". Для справки: Рехаваам Зеэви — правоэкстремистский израильский политик, требовавший депортации арабов, а Меир Каханэ — еврейский религиозный правый экстремист, призывавший к высылке арабского населения, запрету смешанных браков и к уголовному преследованию для неевреев, вступающих в связи с еврейскими женщинами. Но можно ли называть таких деятелей фашистами?

Ничего страшного не случится, если произнести словосочетание "еврейский фашизм". Что поделаешь, если был такой исторический факт. Жил в Тель-Авиве в 20-30-е гг. публицист и писатель Аба Ахимеир (Аба-Шауль Гейсинович, 1897-1962), отец популярного ведущего израильского ТВ. Он вел в конце 20-х—начале 30-х в газете "Доар а-Йом" (Daily Post) колонку под названием "Дневник фашиста". По мере способностей хвалил Муссолини, симпатизировал Гитлеру. Аба Ахимеир основал организацию "Брит Бирьоним" — что-то вроде штурмовиков. "Бирьоним" — не хулиганы в современном ивритском значении этого слова. Так себя называла упоминаемая в Талмуде еврейская секта времен Иудейской войны 66-72 гг. в Иерусалиме. Чем-то они от зелотов отличались. Флавий сообщает, что древние бирьоним были изгнаны из Иерусалима за то, что устроили резню. Бирьоним Абы Ахимеира устраивали лишь шумные парады и крикливые митинги. Однажды в 1936 г. по решению Политотдела Сионистской организации навстречу им вышли "плугот апоэль" — "рабочие батальоны", руководимые закаленными в уличных боях штуцбундистами из Германии и Австрии. Доморощенные еврейские штурмовики разбежались. Тех, кто бегал недостаточно быстро, поймали и избили. Вот и вся политическая история еврейского фашизма.

В 20-е годы идеи и символы фашизма и нацизма будоражили умы в Европе и, естественно, оказали влияние на многих евреев. Движение ханаанейцев — последователей поэта и философа Йонатана Ратоша, считало всю иудейско-христианскую цивилизацию историческим искажением и находило источник эстетического вдохновения в язычестве, только не тевтонском, а прасемитском. В конце 20-х гг. в Германии существовало даже общество евреев-фронтовиков "Черный флажок", поддерживавшее идеи Гитлера. Фашизм повлиял на руководителя еврейской подпольной группы ЛЕХИ (Бойцы за свободу Израиля) Яира (Авраама) Штерна. Его программная книжка "Третье иудейское царство" полна прямыми ассоциациями с Тысячелетним третьим рейхом, с "Мифом ХХ века" Розенберга и многим другим. В 1942 г. Штерн предложил нацистам союз против британцев. Его эмиссары встречались с немецкими представителями в Бейруте и Стамбуле, но британская разведка сумела пресечь эти контакты. А через некоторое время в перестрелке с полицейскими погиб сам Штерн.

Впрочем, религиозный израильский издатель и журналист правого направления Пинхас Гиль опубликовал в 2002 г. в журнале "22. Москва-Иерусалим" рассказ Ахимеира "Вокруг виселицы". Гиль снабдил публикацию примечанием, где характеризует Ахимеира так: "писатель, журналист, ученый, он был одним из лидеров и идеологов ревизионистского движения". Ревизионистским движением, к слову сказать, до сих пор называет себя израильская правящая партия Ликуд, во главе которой стоит нынешний премьер-министр Ариэль Шарон. Думаю, Шарон не обрадуется такому духовному отцу,

Самого Шарона называли фашистом не только арабские пропагандисты и его политические противники слева. Обвинениями в фашизме постоянно пользуются еврейские авторы, как израильские русскоязычные, так и другие: Авигдор Эскин, Исраэль Эльдад, Борис Шустеф, Пауль Эйдельберг, Наталья Гельман или Дов Конторер, охотно сравнивавшие правительство Шарона с еврейской администрацией на оккупированной нацистами территории. Показателен пример бывшего сотрудника канцелярии главы израильского правильства Зеэва Гейзеля в респектабельной тель-авивской газете "Вести", навязчиво проводившего параллели между правительством Ицхака Рабина и юденратами. К слову сказать, обвинениями в антисемитизме и фашизме, в оскорблении памяти Катастрофы еврейские деятели бросаются по поводу и без повода. Но это тема особая.

Словосочетание "еврейский фашизм" — некорректно не из-за оскорбления памяти жертв Катастрофы, а из-за неконкретности самого выражения, далекого от терминологической четкости. Зато вполне конкретных фашиствующих евреев можно встретить сколько угодно не только на просторах интернета. Вот среди них различные вариации на мотив "Если бы я был Гитлер" пользуются огромной популярностью. Причем, не только среди тех, мнение которых неважно даже собственной их жене. Раввина Меира Каханэ нельзя назвать фашистом или нацистом. Он себя таковым не считал, его идеи взяты во многом из еврейских религиозных источников. На Каханэ сильно повлияли протестантский религиозный фундаментализм и американский белый расизм, с которым основанная им Лига защиты евреев якобы борется с момента ее основания.

Идеи и символы американского фашизма повлияли не только на Каханэ. В 2002 г. на экраны США вышел фильм "Верующий" (The Believer) режиссера Генри Бина (Henry Bean). В российском прокате его неудачно назвали "Фанатик". Мне раньше казалось, что история члена нью-йоркской банды скинхедов, покончившего с собой, после того, как корреспондент "Нью-Йорк Таймс" обнаружил, что он еврей,— часть городского фольклора, придуманная авторами телесериала "Лу Грант" в 1970 г. Оказалось, что речь идет о реальной истории, произошедшей в 1965 г. Член Американской нацистской партии Дэни Борроус покончил с собой после того, как интервьюировавший его журналист МакКэндлиш Филлипс выяснил и опубликовал факт его еврейского происхождения. Неслучайно, что именно Генри Бин является автором другого нашумевшего фильма "Враг государства" (Enemy of the State), где тоже исследуется тема самоненависти через образ фашиствующего самоненавистника, еврея-антисемита.

Герой фильма Дэни Болент (в исполнении Райана Гослинга) сегодня даже более актуален, чем 30 лет назад. В вводных кадрах 12-летний Дани беседует со своим учителем религии и иврита о безжалостном смысле Бога. Затем, уже в майке со свастикой, яростно атакует еврейского школьника, напоминающего его самого. Жестокая воинственная риторика фашиствующего героя фильма очень сильно напоминает тон и содержание рассуждений названных форумов. Ключевая фраза фильма: "Ненавидеть себя, и тогда можно ненавидеть всех" дает ключ к пониманию феномена фашиствующих евреев всех оттенков. Тем более, что сегодня вовсе не обязательно брить голову или скрывать свое еврейское происхождение. Наоборот, разнообразная растительность на лице очень даже приветствуется среди фашиствующих евреев.

Антисемитствующие евреи-самоненавистники встречаются не только в интернете, но и в респектабельных политических салонах. Упоминавшийся выше депутат израильского парламента Рехаваам Зеэви в 1996 г. назвал американского посла в Израиле Мартина Индика "жиденком". Индик в ответ заявил, что в последний раз его так назвали в 15-летнем возрасте и тогда он развернулся и дал в морду. Зеэви отказался извиниться. В Израиле его простили, зато в США перед ним закрылись все двери. В начале января 2002 подобный "подвиг" повторил религиозный депутат, житель поселений на удерживаемых территориях Цви Гендель. Гендель назвал "жидком" посла США религиозного еврея Дана Карцера. На этот раз всё вышло иначе. Карцер промолчал. Предпочел не связываться. На Генделя надавили свои же, и он извинился.

Нет ничего странного, что именно юдофобские персонажи, вроде Иудушки Головлева, могут вызвать у фашиствующего еврея положительные эмоции. Как в старинном анекдоте о еврее, читающем антисемитскую газету. Ведь антисемитская газета пишет, какие евреи могучие и непобедимые. Отсюда, наверное, и слова некоего израильского капитанишки, заявившего солдатам, что "для подавления сопротивления в лагерях палестинских беженцев необходимо использовать любой боевой опыт, в том числе и опыт немецких войск в Варшавского гетто" (Маарив, 1.02.2001). Лишь самоненавистью можно объяснить призыв использовать опыт генерала СС Юргена Штоффа, командовавшего уничтожением Варшавского гетто весной 1943 г. Примечательно, что завравшегося израильского офицера даже не отстранили от работы с людьми. Что поделать, военная истерия в сегодняшнем Израиле — страшное дело. Примечательно, что на большинстве сайтов, дающих место евреям-самоненавистникам, можно найти огромные подборки откровенно антисемитских и фашистских ссылок. Одним из признаков фашиствующих является хорошее знание своих симбиотических "противников". От фашизма не застраховано ни одно общество, еврейское в том числе.

Но бить тревогу всё же не стоит. Речь идет о хорошо известном и описанном еще в классических трудах Теодора Адорно феномене тоталитарной личности. Известно, что подавляющее большинство звонков на радиостанции поступает от озабоченных граждан правого, часто фашистского толка. Большинство писем в редакцию тоже пишут маргиналы подобного склада. Согласно Адорно, тоталитарная личность всегда маргинальна, а за названных выше израильских политиков голосует около 3-5% избирателей. В советское время наиболее многочисленными в редакциях являлись отделы писем, и там подобного рода авторов именовали "чайниками". Если эти люди и представляются явлением, то не общественным, а, скорее, клиническим и психологическим. Не они делают погоду и не от них исходит угроза фашизма.

Фашизм утверждают люди рациональные. Вызываемые самоненавистью эмоции густо замешаны на дурно понятой идее еврейской избранности, проецируются на русско-еврейский интернет и вызывают бурное излияние адреналина у его посетителей. Но, как известно, эмоции — еще не факты, и количество фашиствующих евреев никак не переходит в качество. Из их эмоций не построить модели, отражающей феномен некоего "еврейского фашизма", как шагаловский "скрипач на крыше" никак не отражал реальностей еврейской жизни. Хотя бы потому, что еврейская крыша, как правило, заросшая травой, использовалась не для выступлений клейзмеров, а для выпаса козы.

(обратно)

Иван Буркин КЛЯТВА НА ВЕЗУВИИ

В половине одиннадцатого остановился язык нашего гида Вабене. Вслед за этим, скользнув со скрежетом по мелкому гравию, остановились колеса нашего автобуса. Мы взглянули вокруг и на несколько секунд остановили наше дыхание. До вершины Везувия оставалось метров двести или чуть больше. Автобус дальше не шел. Все вышли. Те, кто хотел увидеть уснувший (на время?) кратер вулкана, надели легкую обувь и стали подниматься по зигзагообразным тропинкам на вершину. Остальные туристы, щурясь от яркого солнца, в туристическом восторге взирали на громадную серую массу Везувия и его веселые окресности внизу. Все чуть ли не хором вздыхали и коллективно вдыхали красоту открывшегося их взорам пейзажа. Не переставая, щелкали фотокамеры, как магний, вспыхивали улыбки, рассыпался многоязычный говор. Несмотря на значительную высоту, и здесь, на крутом склоне вулкана, где находилась остановка автобуса, было жарко.

На остановке, как птичье гнездо на дереве, ютилась маленькая лавка, где продавали прохладительные напитки, сувениры и давали на прокат легкие сандалии для подъема на вершину. У меня от продолжительной туристической ходьбы болели ноги, и я подниматься к кратеру не решился. К тому же давно уже мучила жажда.

Не успел я купить бутылку минеральной воды, как ко мне подкатился низкорослый итальянец, мужчина лет сорока, в белой до конца расстегнутой рубашке, обнажавшей крепкую волосатую грудь и золотой крестик. Он стал сигналить указательным пальцем, чтобы мы отошли в сторону от толпы туристов. Не зная в чем дело, я последовал за ним. Мы остановились на краю крутого ската к подножию Везувия, и в правой руке итальянца сверкнули красивые часики, которые он как-то особенно элегантно приблизил к моим изумленным глазам. Вместе с часами итальянец приблизил ко мне и свое очень уж беспокойное лицо, на котором, как на часах, почему-то беспокоилось время.

Догадываясь, что я — из Америки, незнакомец залепетал полушепотом на ломаном английском языке:

— Из Швейцарии... из Швейцарии... Контрабанда, понимаешь? "Омега"... Лучшая марка. Золото, понимаешь? Видишь пробу? Возьми в руки...

На меня рассыпались черные глаза и куча растрепанных слов.

— Цена? 150 долларов. Возьми в руки, подержи... Скорее, нас... заметить. Понимаешь? Эти часы стоить 400 долларов. Я даю за 150. Скорее!

— Постойте, мне не нужны часы. Лишних денег у меня нет,— сказал я.

— Какие деньги? 150 долларов?— продолжал незнакомец.— Подумай! Только 150 долларов!

Итальянец был возбужден, бросал в воздух внушительные жесты, тело его содрогалось, словно в конвульсиях, отчего и золотой крестик на груди тоже трепетал и жестикулировал.

— Послушайте, я вам уже объяснил... У меня есть часы. Предложите кому-нибудь другому,— остановил я торговца, пытаясь отделаться от него.

Но торговец был из тех... опытный. Он взглянул на небо, как бы ожидая оттуда совета, вздохнул и продолжал:

— У тебя мало денег? Сколько даешь?

— Ничего. Я вам сказал, денег у меня на часы нет. И часы мне не нужны. Мне предстоит еще большое путешествие. Вы понимаете?

Жесты итальянца немного утихли, но сияние часиков не утихло. Оно, казалось, еще больше разгоралось на солнце.

— 125 долларов. Бери... Редкий случай. Пожалеешь... Какой подарок сыну! Есть сын? Бери... 125 долларов... Не деньги.

Часики опять сверкнули у моих глаз. Глаза торговца немного потускнели. Чтобы отвязаться от назойливого коммерсанта, я повернулся и пошел прочь. Итальянец успел схватить меня за руку.

— Подожди. Последний раз... бери. 100 долларов. Такая вещь! Где искать? Где купить? Бери. Ну?

— Я и за 50 не возьму. Вы думаете, я миллионер? Ошибаетесь. Я зарабатываю меньше вас. Говорю вам, напрасно теряете время. К тому же, вы так ведете себя... Можно подумать, что вы продаете подделку.

Итальянец опять бросил взгляд в небо, на этот раз как бы обижаясь на него, и вдруг, не снимая глаз с невинной синевы, рухнул на колени и стал креститься. Он произнес несколько фраз на итальянском языке, по-видимому, молитву, из которой я смог разобрать лишь слова: "Пресвятая Дева Мария". Затем, все еще стоя на коленях, обратился ко мне:

— Не веришь мне? Клянусь... перед Богом. Видишь... клянусь,— он опять перекрестился, взял в руки золотой крестик с груди и поцеловал его.— Видишь? Видишь? Клятва... Четверо детей дома... У меня четверо... дети. Лгать? Не могу... Четверо детей. Бог видит...

Над нами было голубое непорочное небо, в которое упирался серый порочный Везувий, к счастью, пока еще спавший, внизу, у подножия, сияла веселая Италия, как и все мы, порочная и непорочная, а рядом со мной на коленях клялся человек.

— А вы не обманываете Бога? Подумайте. Вы носите крест. Как верующий человек вы должны быть честны перед Богом, — сказал я.

— Обманывать Бога? — почти завопил итальянец.— Четверо детей... Понимаешь? Я безработный. Восемь месяцев... Без работы... Поверь, семья, дети...

Итальянец встал и передо мной теперь был не бойкий спекулянт, а робкий, обиженный судьбой человек. Как мне показалось, его глаза вдруг заблестели от влаги, и в любую секунду из них могли выкатиться слезы. Скорбным голосом он сказал:

— Пожалеешь. Последний раз... Бери за 50 долларов. Подарок сыну. Возьми в руки, — он подал мне часы.

Скорбный голос и блестевшие глаза меня сломили. Мои сомнения были задавлены какими-то чарами этого человека. Я поднес часы к уху. Они нежно тикали, словно хотели мне понравиться. Значит, часовой механизм работал нормально. Производство фабричное. Словом часы как часы. Может быть, и не золотые, но ведь и цена такая... Но ведь и сердце мое было тронуто. В конце концов пусть это будет моим сувениром с Везувия, решил я и подал итальянцу 50 долларов.

Он посмотрел внимательно на купюры, поднял на свет, чтобы проверить их, и вручил мне часики, завернув их аккуратно в белую тонкую бумагу.

Я уже хотел проститься с ним, как увидел бегущих с вершины вулкана молодых туристов. Они бежали быстро, будто убегали от опасности. Я сказал итальянцу:

— Смотрите, вулкан, кажется, проснулся.

Итальянец ответил мне не словами, а дерзко веселыми глазами: напрасно стараетесь, я не из пугливых.

Я повернулся и пошел в сторону автобуса. Пассажиры уже возвращались с вершины Везувия. Вабене стоял у дверей автобуса и махал рукой, давая понять, что мы уезжаем. Через пять минут автобус стал спускаться вниз. Навстречу нам шла полицейская машина.

— Это за жуликами,— объяснил нам гид.

Всё ясно, подумал я. Я приобрел "чудесный" сувенир. Клятва помогла... Интересно: неужели для того, чтобы она имела успех, жулику надо было подняться выше, на Везувий...

О человек! Где ключ к твоей натуре? Может ли психология или другая наука когда-нибудь его найти? Может ли религия воспитать тебя, чтобы ты исполнял пусть не десять, а хотя бы пять заповедей? Или мы имеем дело с железной логикой животных инстинктов, которые, как и вся живая материя, требуют: живи во что бы то ни стало? Клятва на Везувии навеяла глубокое уныние. Животный инстинкт заставил человека обмануть Бога. А после этого всё дозволено... После этого... Стой! А от кого все эти инстинкты живой материи? Разве не от Бога? А что, если вся эта клятва на Везувии продиктована Богом? А что, если...

Автобус спустился с горы и мчался уже по дороге в Неаполь. Язык Вабене отдыхал, потому что его хозяин исчерпал весь запас анекдотов. Туристы, наполнившись впечатлениями, отдыхали от них, как после тяжелого сытного обеда. Мое путешествие кончалось.

После Неаполя я вернулся в Нью-Йорк с золотыми воспоминаниями об Италии и с "золотым" приобретением, с сувениром с Везувия. Воспоминания жили со мной еще долго, ибо это было настоящее золото. Приобретение жило, можно сказать, коротко. Не суждено было ему долго сиять на моей руке. Вскоре случилось то, что, как по приказу смилостивившейся ко мне судьбы, должно было случиться. Мои старые часы вдруг стали. Пришлось надеть "золотые". Как они ярко заблестели на моей руке! Словно обрадовались, что ими не гнушаются, что они тоже исполняют свою обязанность.

Возвращаясь перед вечером домой из банка, где я разменял чек на 300 долларов, я спокойно вошел в лифт, чтобы подняться на четвертый этаж. Откуда ни возьмись появился двухметровый негр и, остановив уже закрывавшуюся дверь, влез в лифт и приступил к действию... Ощупывая меня, он поднял мои руки вверх, и в этот момент "золото" часов на моей левой руке обожгло ему глаза. Не теряя времени, негр моментально начал расстегивать ремешок, чтобы снять часы. Для карманов времени у него не было, нужно было быстро сматываться: лифт мог остановиться в любой момент. Я вышел без "золота" на 4-ом этаже, а второй жулик в моей жизни, нажав кнопку, стал спускаться вниз. На этот раз выиграл я. Меня выручил сувенир с Везувия. Он сохранил мне 300 долларов. Я долго потом думал, какое отношение имела к этому клятва на Везувии.

(обратно)

Иван Буркин НАВСТРЕЧУ ВРЕМЕНИ

1.

В бокале розовом цветет вино.

Еще один спектакль любви разыгран.

Улыбки девушек опять идут в кино,

И в цирке вновь целуют губы тиграм.

Еще один рассказан анекдот,

Но в нем, как в супе, что-то мало соли.

Еще один прошел мохнатый год

И наступил всем больно на мозоли.

Еще одна заплакала деталь,

И выплыла со дна еще подробность.

Разбилось чье-то сердце, как хрусталь,

И дух взлетел в заоблачную область.

Последняя шумиха улеглась.

Еще раз солнце улыбнулось рикошетом.

В открытую, легко на всех углах

Прохожих ловят хищные газеты.

В них распинаются владельцы ловких рук,

Торговцы мехом или черным смехом

И серия изысканных старух,

Стареющих с деньгами и с успехом.

И эта ночь, как черный черновик

Чего-то черного, идет, гремя, как панцирь,

И, еле сдерживая грозный крик,

Звезда в нас тычет с неба пальцем.

2.

Насытился я потолками,

Дверям свою молодость отдал.

Меня и в перчатки толкали,

И звали к державинским одам.

Как дерево, рос в пятилетки,

Качал, как и все , головою,

Торчал в разных книжках, как в клетках,

И вылетел к рифмам на волю.

Но Пушкин, заметно веселый,

Шутил, улыбался стихами,

И я слушал арфу Эола,

Знакомился с Вакхом в стакане.

Как в шашки, играл я и в шашни,

Бывал на Неве и на Волге.

Встречался случайно со счастьем,

Но жаль: лишь весьма ненадолго.

Чуждался я блата и барства,

Легко расставался с вещами,

И, в общем, не зря ошибался:

Ошибки мне путь освещали.

Потом всё рассыпалось прахом.

Потом в географии рылся.

С надеждой и тоже со страхом

В далекой стране растворился.

3.

Люблю я улицы с толпою пестрой,

Расцвет одежд, разлив широкий лиц.

Смотрю: что ни лицо, то новый остров

Или страна, в которой нет границ.

Улыбки в шляпах. Галстуки, как змеи.

Пылают платья, в клетках пиджаки.

Как змеи, галстуки смеяться не умеют,

А платья — плакать. В черном чудаки,

А в сером полнятся валютой бизнесмены.

У денег гаснет почему-то цвет.

Зато цветут интриги и измена,

Но этим полнится весь белый свет.

Кто смотрит вдаль, кто прячет свои взгляды,

Дорожки лысин и набор морщин.

Взошла на женщин, как заря, помада,

Сошла зато забота на мужчин.

Где платья полнятся, там бороды созрели,

Где нет бород, там выше каблуки.

Кто при деньгах, а кто без них при деле

И несмотря на... или вопреки.

Люблю я улицы. В них жизнь течет куда-то

Рекой широкой, шумно, на виду.

Я ручеек. Я тоже соглядатай.

И я навстречу времени иду.

4.

Не ласковы со мной ни Гегель, ни Спиноза,

И посмеялся бы, наверно, Архимед.

Как тяжела бывает все же ноша

Имен, украсивших наш белый свет.

Как лестницы, ведут меня страницы

Куда-то вверх, потом опять в подвал.

Порою кажется, что книгам тоже снится,

Что вот из книги кто-то меня звал.

Попробуй плакать в книжной атмосфере.

И книги ходят по миру с сумой.

С каких-то пор ни в чем я не уверен —

Я книгой стал, иль книга стала мной?

(обратно)

ЖИВАЯ ВОДА ПАМЯТИ

"В этот день Люба проснулась очень рано. Какая-то тревога прервала сон. Она поднялась с постели и распахнула окно в сад. В комнату ворвался ветер, насыщенный ароматами цветущих яблонь, развеял остатки сна.

"Что это? Я же не сплю..."— Люба увидела, как лошади обгладывают белый первоцвет молодых деревьев. "Скорее туда! Спасать яблони!" Она схватила махровое полотенце и выпрыгнула через окно в сад, стала отгонять лошадей от яблонь.

Молодой солдат-охранник крикнул ей что-то угрожающее. Завязалась неравная борьба, у солдата оторвался погон. Охваченный злобой, он повалил девушку на землю и стал избивать нагайкой. На белой ткани ночной сорочки проступили кровавые полосы.

Взглянув на полуобнаженную красивую панянку, охваченный похотью солдат навалился на Любу.

Второй охранник, пожилой жолнеж, лежал невдалеке в приятной полудрёме; крик Любы пробудил его. Он встал, разглядел ситуацию и закричал: "Стасю! Схаменись, дурень!" Быстро устремился он навстречу появившейся Елизавете Степановне, однако та опередила его.

Взглянув на избитую дочь, побагровевшая от охватившего ее гнева, она схватила обезумевшего насильника за одежду и, подняв на уровень своих плеч, отбросила в сторону. Тот упал, ударившись затылком о землю, отупело оглядывался, пытался сообразить, что с ним произошло.

Елизавета Степановна бросилась было вслед за поверженным насильником, но пожилой солдат остановил ее, схватил за руку:

— Пани! Швыдко ховай панянку!

Разгоряченную мать остановила не только сила этого солдата, в его глазах она увидела сочувствие... гнев ее угас.

Вместе с появившейся старшей дочерью Катей они унесли Любу в дом".

"Провинциальная повесть" Александра Степановича ЛЬВОВСКОГО с иллюстрациями художника Геннадия ЖИВОТОВА готовится к выходу в одном из московских издательств. Автор пишет о себе: "Родился в Киеве в 1911 году. Прошагал ХХ век и заглянул в ХХI. Я был очевидцем бешеных лет Гражданской войны в украинской провинции, на моих глазах чередой менялись власти "своих" и зарубежных оккупантов". Именно то далекое время почти столетней давности, пережитое совсем еще юным автором, в том числе встреча с батькой Махно, вновь оживает на страницах "Провинциальной повести". В России надо долго жить...

В.В.

(обратно)

РАБЫ БОЖИИ

Вот и еще одному автору “Дня литературы”, прекрасному русскому поэту Олегу ШЕСТИНСКОМУ — 70 лет! Публикуя рассказ юбиляра, от всего сердца желаем ему еще долгих и творческих лет — на радость всем любителям отечественной литературы.

Учительница русского языка, Клавдия Николаевна проживала в городе красивом и старинном.

По воскресеньям она посещала храм на высокой горе, подгадав, когда схлынут прихожане, чтобы никто не мешал ее сосредоточенности.

Клавдия Николаевна уединялась в левом пределе храма перед иконой Казанской Божией Матери и застывала. Богоматерь нежно склонялась к своему Сыну. Мнилось Клавдии Николаевне,— Богоматерь на нее устремляет взор с неким вопрошением. Подчиняясь Ее взору, учительница не столько молилась, сколько изливала свою печаль, а проще — житейские сетования. Спохватывалась: нет ли кощунства в заземленном речении перед Богородицей? Но твердо Клавдия Николаевна направляла себя:

"Какое же кощунство? Кому ж, как не Богородице, выложить затаенное?"

Вышептывала:

"...Четвертый месяц зарплату хоронят. Не будь бабушкиной пенсии — окочурилась бы. Грешна я: позавидовала ученику, сынку торговца, когда он на переменке булку с черной икрой жевал. Достойно ли наставнице школьнику завидовать? Не пересилила себя и тошно сделалось мне от своей никчемности. Подбивают сослуживцы на голодовку — рискну я. Очерствевших чиновников не прошибу, но хоть сама осознаю: не колобашка я деревянная...

Я к Тебе во храм с кошелкой прибрела. Не от небрежения. Не осуждай меня. Оттого, что после, из храма, тронусь на базар, притулившийся у вокзала. Там съестное весомо дешевле против магазинного. Почему дешевле? Не ведаю. Не Ты ли умилосердствовала лавочников? Они приезжие с юга, мусульмане, но к нам, обескураженным русским, сочувственны, знать..."

Клавдия Николаевна постепенно воспаряла и к большим российским нуждам, впрямую не коверкающим ее жизнь, но причиняющим ноющую боль. Она заключала: "если я, учительница по призванию, а не по ремеслу, то и огорчения России суждено мне переживать, как собственные!"

И длила она свою исповедь:

"...раб Божий Михаил, ниспосланный кем-то распоряжаться духовностью в России, так супостатно коноводит, что россияне кладов лишаются, кровно им доставшихся... Норовит раб Божий Михаил, окормленный чужелюдьем, выпотрошить нам мозги. Он бы и родной наш язык перелатинил, если б ему не давали окорот... пока. Вразуми его, Богоматерь. А не вниде ли он в разум — покарай его судом Своим, нелицеприятным и справедливым..."

Клавдия Николаевна втыкала свечку в желтый песочный круг высокого подсвечника, возжигала. Прижмуривалась. Чудилось ей, что едва касающийся ее кожи, тихий теплоструй не от огонька свечки, а от жарких желтых песков Востока, за которыми — Назарет, Вифлием, Иерусалим... Прекрасно уносилась в грезах Клавдия Николаевна.

Уходя, отступив от иконы, Клавдия Николаевна оборачивалась, крестилась, блазнилось ей, что Богородица следит за нею участливо и сострадательно. И Клавдия Николаевна роняла наивно и примирительно:

"Раба Божьего Михаила, члена правительства, урезонь..."

И шла Клавдия Николаевна на дешевый привокзальный базар.

Базар с первого шага зачумлял замызганностью. Под ногами навязчиво чавкала жижа. Она слоилась, дыбилась, дико выблескивала на весеннем солнце, засасывала в себя подошвы.

Лавки рядились по двум сторонам крытого кровлей прохода, настолько узкого, что, когда в него ввозили товары, покупатели под гортанные окрики возчиков влеплялись в стены, опасаясь быть задетыми острыми краями громыхающей тележки, пришпиливались к фанерной обивке.

Вопреки тесноте, живые дышащие ручейки, наподобие извивающихся лент фарша из отверстий мясорубки, ввинчивались в проход. На прилавках громоздились фрукты, запечатанные в целлофан сырки, ломтики колбас, сладости...

А цены... щадящие, как прихоть сатрапа, прощающего приговоренного к казни.

Продавцы-кавказцы ловко отпускали снедь, глаза их алчно искрились, как будто они тешились некой азартной игрой.

На сухих асфальтовых пятачках переминались владельцы этой лавочной ярмарки с сонно-непроницаемыми физиономиями. Их кожаные пальто топорщились арбузами животов, и, если им вынуждалось перемещаться по базару, они, не церемонясь, раздвигали толчею своими упругими пузами.

Клавдия Николаевна смешалась с толпой и, подхваченная ею, в общем движении всунулась в проход. Кое с кем она зналась, поскольку съезжалась сюда публика схожая, устойчивая по составу.

Она, публика, не смущалась ни дегтярной темной жижей, ни обидной снисходительностью кавказцев. Она, публика, смирилась со всем, потому что не могла жить без пищи.

Кого вмещало ядро этой сплоченной армии с кошелками?

Таких же, как Клавдия Николаевна, педагогов-женщин в аккуратных обносках одежд минувших лет, зачастую еще не переболевших стыдом недоимок;

медиков, ежедневно соприкасающихся с людскими страданиями, и потому более закаленных, чем учительницы;

пожилых ученых мужей, неприступно-суровых по облику, с клинышками седых бородок, в выцветших шляпах...

А еще круговращались на базаре:

пенсионеры любой масти;

бывшие военные, не достигшие хлебно-обеспечивающих чинов;

ребятишки, посланные затурканными матерями;

пронырливые лотошницы, прикупающие оптом, чтобы наварить с продаж в переходах метро, на тротуарах...

Клавдия Николаевна как-то горько приметила: "Тут не обозришь только тех, кто денно-нощно приплясывает, шепелявит, причмокивает, разнагишается, безголосо дует в микрофон на так называемом "голубом экране".

В очередях переговаривались, и Клавдия Николаевна тоже встревала в беседы. Случалось, бойкая гражданка бросала кавказцу :

"А цены отчего снизили?"

Тот с ответом не медлил:

"Русский народ любим..."

Или:

"Без посредников товар на прилавке..."

Женщины одобрительно соглашались, что перекупщики — это язва торговли, наценки от них. Дотошные не угомонивались, друг друга теребили:

"Странно! Не простаки кавказцы, чтобы свое упустить..."

С ними спорили:

"Им хочется с нами дружить!"

"Да уж! Да уж! " — ерошились неверящие.

И внезапно Клавдия Николаевна всполошилась, ладонью ополоснула по щеке,— примерещилось ей, что среди лавкодержателей в кожаном пальто проскрипела фигура с головою раба Божьего Михаила,— ноздрястая, с очами навыкат, лысая, толстогубая...

Клавдия Николаевна перекрестилась и покинула базар.

Так бы и пульсировала жизнь у Клавдии Николаевны, если бы однажды, телепая с базара, не наткнулась на соседку по лестнице, санитарного врача. Та стрельнула глазом по кошелке Клавдии Николаевны:

"С достатком!.."

"На вокзальном базаре сторговала..."— похвалилась Клавдия Николаевна.

"Вокзальном?..— озадачилась соседка и приветила,— Одна я, на чаек загляни... Давненько не гомонились..."

За чаем соседка на деловой тон переключилась:

"Не советую с того базара отовариваться. Дешево? Да. А если здоровье угробишь? Вызнал сан- эпиднадзор о махинациях на базаре. Отрядили неподкупного врача с милицией. Допытались, что базарные заправилы просроченные товары свозят из супермаркетов. Залеживаются в них лакомства, не расходятся,— цены-то жалят, как осы. Богатых потребителей не густо. Просроченное не убьет сразу, как удар молнии, но заразу в организм угрожающе вносит, нагнетает..."

"Да ведь это... вредительство!"— по-старинному выпалила Клавдия Николаевна.

Развела руками соседка:

"Вытребовал при мне милицейский полковник хозяина базара. Пришуршал на иномарке. Имя отложилось — Казбек. Ему в нос тычат запретительные акты, анализы. Он лишь скалится и нам, как дошколятам: "Это коммерция. На летальный исход показатели не зашкаливают. Цены не за высший сорт. Закона против меня нет..."

А ведь и вправду нет, Клавдия Николаевна. Я ему на совесть жму: " От такой пищи медленная смерть..." Он и вовсе развеселился: "Медленная? Она для всех медленная — для бедных и богатых. Бедным мы радость навеваем. Вы-то им радость никакую не выдумаете, санитары и милиция. Верно? Что до жижи — может, и подчистим, если обоснуете, что там жижа, а не природная почва,— откровенно издевается,— и поимейте в виду: отцы города вам не пособники, они нас из игры не выведут, базар не прихлопнут... Никто!— голос возвышает,— и знаете почему?" "Почему?"— мы даже растерялись с полковником от его напора (должна я, Клавдия Николаевна, доложить, что этот господин Казбек оказался далеко не глуп и трактовал о материях, не понятных его базарным подельщикам) "А потому,— с серьезной наглостью врубает,— что неким политиканам — ягодкам с гайдаро-чубайсовской лужайки — спокойней жить, когда часть населения с образованием, сиречь доплутавшая до их реформ интеллигенция, пребывает нынче в ущербности и надломленности и одновременно маленькими, пятикопеешными радостями пробавляется. Подобные людишки не замахнутся на боевой протест, разве что голодовкой пугнут или самодельный плакатик вздернут... Базар теми политиканами философски востребован... Не ожидали от меня сего признания? А чего мне скрывать? Мои интересы с ихними совпадают,— пусть и разны причины... Упрекнете: мол, циник я. Правильно, циник. А потщитесь нынче не циником жить,— проживетесь!"

"Демократическую" политграмоту мы от него почерпнули. Хорош гусь! Я позже справки о нем навела — Московский университет окончил, философский...

И прав оказался мерзавец, Клавдия Николаевна! Протаранились мы на прием к отцу нашего красивого и старинного города. Вежливо с нами поздоровался, документами пошебаршил, карандашом за ухом почесал:

"Беда с вольностями... Изучим, разберемся, примем решение...— глаза у него гаснут, обволакиваются туманом, губы смыкаются и размыкаются, фразы выцеживают:

"Изучим... на комиссии поставим...— и враз очухивается от умеренности,— да ведь не смертельно... запретить с хода — народ не поймет... заартачится... едят — не помирают... а скидка... согласен с вами... рынок обязан быть цивилизованным... к тому и рвемся... под шелест реформ... ну, издержки есть... не без того... изучим, изучим..."

На том и разошлись. Изучают отцы до сих пор. А кто от чего умирает — не важно, статистика в рот воды набрала: от сырка ли, от апельсинчика ли?"

Заговорщицки прогнулась соседка к Клавдии Николаевне: "Срок выпал прежней интеллигенции вымирать. Новорусскоязычные в ее освобождающиеся ячейки впихиваются... Тому вымиранию и базар, в частности, способствует... Вот так..."

И соседка, убоявшись своей откровенности, смягчила тон:

"Подлить чая погорячей?"

"Спасибо,— отнекнулась Клавдия Николаевна,— я, пожалуй, пойду".

И, хотя была она не старой, засеменила по-старушечьи, горбясь.

В воскресенье, как обычно, устремилась Клавдия Николаевна в церковь. Налегке, без кошелки. Свечку затеплила.

И взорвалась безголосым стоном к Богородице, лишь душой молвленным:

"Что же творится! Откуда их столько наплодилось, нерадивых рабов Божиих? Замуровались по ведомствам, шыркают рыбьими зеницами..."

Чувствовала Клавдия Николаевна, что негоже так вещать, по-граждански, во храме. Но в образе Богоматери, Покровительницы России, представала самая близкая ей в мироздании Личность, самая доверительная. К кому же, кроме Нее, могла с болью своей метнуться? И внове, во храме обожгли ее выплывшие слова соседки: "Срок выпал прежней интеллигенции вымирать..." Неужели для того жизни прожили, мучаясь, торжествуя, чтобы телебалаболы да рабы Божии Михаилы, лобастые, ноздрястые, с пухлыми губами провозгласили себя "солью земли", " цветом нации"? И... уничтожили нацию?

Больше ничего не выстонала Клавдия Николаевна. Не отводила очей от Богоматери, ждала, вслушивалась..

И пришатнулась Клавдия Николаевна на выходе к церковной ограде с задымливающимся сознанием от внезапного подозрения,— эти, мордатые, мусолящие липкими пальцами червиво-шевелящиеся иудины доллары, змеёчкой вползающие ликующе-бесстыже в Великий пост в объятия заморского Патрика; замусоривающие воздух России педерастически-лесбианскими взвываниями, как завзятые мясники, выскребающие из лона Отечества целый слой просвещенного народа... Эти — заорали бы, как гужбаны, ежели б им впечатали впрямь, что они — "рабы Божии". Они мнят себя над Богом! Они мнят, что они сами теперь боги, выдавливающие из бытия умудренных и человеколюбивых, отживших по ихнему пригляду рабов Божиих — Клавдию и сонм ей подобных. Выдавливают и тем, что подталкивают их к прокорму гниющему, нитратному, расцвеченному одурачивающими наклейками... Они мнят, что Бог и православные святые — их рабы. И помутнел ум на мгновения у Клавдии Николаевны от страха, от страха...

Но, отойдя от смятения, сама себе вслух отчеканила Клавдия Николаевна: "Да, воистину не "раб Божий" вседозволыцик Михаил. Слишком много чести для него — быть рабом Божиим."

А на базар Клавдия Николаевна перестала ходить. Жизнь ее совсем подкосилась, как плетень в заброшенной деревне, но она непреклонно решила, что будет жить и жить, и свое место никому не уступит в России.

март 2003 г.

(обратно)

Владимир Личутин ДЕДУШКО (Отрывок нового романа “Беглец из рая”)

Серп-молодик лежал на спине, выставив рога, и в этом серебристо-палевом свете дорога от деревни, обложенная синими сугробами, лоснилась, как слюдяная, замершая в покое вода. Свет от луны шел сполохами, перекатываясь по небу, словно над нами, присматривая за ночной землею, брел караульщик с дворовым фонарем. Вот направил сноп света на красную горку — и над кладбищем выпятился елушник; потом в прогале меж стволов нарисовались угрюмые развалины церкви, серые снега вдруг ожили и, как выбродившее тесто, полились через ограду; за кривым частоколом на миг проявились редкие тычки крестов с хомутами озябших венков. Небесный сторож убрел к выселкам, и погост отступил от любопытного взгляда в темносиний морок. Тропка к воротам едва угадывалась, глубокая, словно лосиный наброд, — значит, из деревни на могилки давно не приваживали новых насельщиков. Снег поскрипывал и покряхтывал под ногами, морозный воздух заиливал ноздри, сбивал дыхание. Призрачно было на воле, странно и чудно; все заколело вокруг, таинственно замрело и замерло навеки в желанном глубоком сне, и уже не чаяло очнуться.

Зулус остановился напротив кладбища, низко поклонился и, содрав шапку, осенил себя крестом. Дышал он рывками, запаленно. Лицо стало черным, как головешка, лишь под луною льдисто белела голова. Федор хлюпнул, шваркнул носом, и я понял, что мужик плачет. Мне стало неудобно подглядывать за чужим горем и я неторопливо двинулся к выселкам, отбивая пятки о череп дороги. Зулус скоро догнал, дыхнул на меня перегаром и свежим куревом. Он шагал крупно, широкой тенью перекрывая мне путь, как шлагбаумом; легкий засиверок относил клубы ядовитого дыма встречь, и мне невольно приходилось отворачивать лицо. Горечь от неприятного мне табака скребла горло, будто наждаком, и я невольно раздражался, переносил неприязнь и на валкую ходьбу Федора, на его военную отмашку руками, привычку чадить, не замечая никого возле, и на клокочущий в груди мокрый сип, которого раньше не наблюдалось.

— Не рви сердце-то…— сказал я.— Что делать… Все там будем в свой черед...

Зулус уловил жесткость в голосе и отрубил с надсадою:

— Кто-то в свой срок, а иные досрочно… Ты разве знаешь, каково хоронить дочь? А… Откуда тебе знать,— Федор отщелкнул окурок и тут же выбил из пачки свежую сигарету.

— Бросай курить… Табак задушит…

— Уже всё равно,— и добавил равнодушно, с веселой обреченностью.— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким вылетит в трубу… Ты, конечно, до ста лет собрался жить? До ста-а… Будешь тлеть, как вонючий окурок. А по мне лучше пых! — и сразу в расход, чтобы не волочили по постелям, как бревно,— вдруг споткнулся, хлопнул себя варегой.— Эх, дурная башка… Бутылек-то я на столе забыл. Ступай всё прямо и прямо…

Я не успел остановить Зулуса, как он уже пропал в снежной курёве, вдруг поднявшейся над деревней и враз загасившей луну, и мерцающий Батыев путь, и лесную гриву, где меня ждали.

Ветер так же неожиданно крылом ушел за реку, луна, чуть припорошенная небесной пылью, немедля выскочила из-за тучи в иордань, и березовая рощица, куда я попадал на рысях, высветлилась, внезапно выстала передо мною из темени, как бы умащенная серебристым воском. Запурханное снегом крайнее окно тускло желтело, и я уже направил ноги к дому, когда дверь в бане приоткрылась, раздался сочный бабий визг, огромная спелая рыбина выметнулась из клубов пара и шлепнулась животом в сыпучие барханы; завозилась, заелозила в сугробе, загребая колючие вороха руками, погружаясь с головою в обжигающую глубину, вскидывая нажиганные веником ноги, и мне, греховно затаившемуся в темноте за березовым обледенелым стволом, почудилось, что вовсе и не ноги рассохою приметил я, а взметнулся русалий раздвоенный хвост в искрящейся чешуе. Снова бухнула с раскатом дверь, донесся из мыленки растопленный, какой-то бесстыдный смех… Мне вдруг стало не по себе, словно неожиданно возвратился в детство; это я, робко прильнув к лоскуту отпотевшей банной стеклины, забранной в иней, застенчиво но и вожделенно, впервые чуя непонятную ещё, напирающую мужскую страсть, уже особенным взором разглядываю розовое бабье тело с приоплывшими грудями в лохмотьях пены, колтун намыленных волос, хочу, но отчего-то не решаюсь перевести глаза ниже… Тут я некстати оступился от волнения и угара, меня по сугробу окатывает к пристенку, и я невольно прикладываюсь лобешником в переплет окна, а соседка-молодуха, испуганно оглянувшись на стук, стыдливо прикрывается мочалкою и кричит, потрясая кулаком: "Ах ты озорь! ах ты нечистая сила!.. Вот уж станется тебе на орехи… Чего он надумал, стоеросовый!" Навряд ли бабеха разглядела меня в мути стекла, (иначе бы она нажалилась моей Марьюшке), но я-то несколько дней смотрел на молодуху уже иным, приметчивым взглядом, словно бы заимел на женщину хозяйские права, пока сутолока будней не попритушила детское впечатление, под кое, наверное, попадал почти каждый деревенский парнишонка, терзаемый плотским любопытством… Как давно это было, кажется и стерлась из памяти детская банная картинка, как житейский сор, а она вот, оказывается, присыпанная прахом дней, благополучно покоилась в сундучке нажитых впечатлений, дожидаясь своего часа… Но пришла пора, и я в темени леса, у чужой баенки на склоне лет невольно отряхнул от пыли наивное ребячье чувство, почистил от плесени, рассмотрел, как чужое, удивляясь самому себе, да с удивлением и грустью и запер обратно в душевный ковчежец до нового случая…Никогда ничего похожего уже не случится в душе, как ни будоражь её.

Я ещё помедлил за березами, оглядываясь, не застал ли кто меня за худым делом, и нарочито бухая ботинками, чтобы выпугать ретивых бабенок, взошел на скрипучие плахи, временно брошенные к бане вместо крыльца. Дверь была щелястая, плохо сбитая, из сенец выбивался на волю сизый парок, и в том месте наросли желтоватые бороздки куржака. Я ещё не постучался, как из предбанника донесся глуховатый напуганный голос:

— Ой, Шура, на улице кто ходит… Не медведь ли?

— Вядмедь, Нинка, ходит! Он, он, миленький!— вскрикнула Шура и залилась веселым смехом.— Иди ко мне скорея, миленький вядмедь… Не могу я болея без тебя тярпеть… Почеши потаскушечке кунью мохнатушечку.

— Ты вот шутишь, Шура, а я боюсь…Запри на заложку… Время такое лихое. Вдруг кто чужой?.. Не отбиться ведь… И Федор куда-то пропал. И неуж в пьянку ударился?

— Ну и чужак, так что? А ты не отбивайся. Лягь поскладнее, да глаза закрой… От тебя не убудет. Баба — не лужа, хватит и для мужа. Вядмедь-то понюхает тебя, плюнет да и прочь… Скажет, на кой мне сдалась этакая вонючка… Эй, кто там? Федор, это ты? Не шути так… У меня ведь топор-самосек под рукою.

Смешливость в голосе легко сменилась досадой и раздражением. Деваться мне было некуда и я, наддав в дверь плечом, решительно переступил порог.

— Бабоньки, много ли вас, да не надо ли нас?— закричал я, пытаясь сразу схватить верный шутейный тон.

— Ой, дедушка Мороз! Ты подарки нам принес? Что-то мешка за плечами не вижу. Не потерял ли, странничая по девкам? Раздарил, поди, всё…А заколел-то весь, бедный, и зубами стучит, как серый волк… Нинка, а ну раздевай гостя, сдирай с него шабаленки. Будем медосмотр проводить, да на передовую забирать,— приказывала Шура подруге, не сводя с меня блестящих, словно бы покрытых глазурью глазенок. Она стояла передо мною раскрытая, как кустодиевская купчиха перед зеркалом, вся малиновая от шеи до пят, босая на студеном полу, лишь легкомысленно принакрыв обводы широкой кормы махровым полотенишком. Две свечи тускло горели в стеклянных банках, захлебываясь от нехватки воздуха, порою натужно замирали, готовые угаснуть. По бревенчатым стенам, пахнущим свежей смолкой, шевелились тени, на лавке стояла посуда с едою и питьем. Пахло отпотевшей сосной, вениками, пивом и распаренным бабьим телом. Подруга, застывшая в плывучих сумерках со стаканом в руке, будто застигнутая врасплох, уставилась на меня придирчиво, испытующе, как следователь при допросе: складная, длинноногая, на голове серые густые кудряшки папахой; женщина была в пляжном костюме и своим видом походила на пловчиху перед прыжком в воду. Насутулившись, любопытно взглядывая на меня, схлебывала мелкими глотками пиво. Под пристрастным досмотром подруг я торопливо стал растелешиваться, стесняясь своего белого приоплывшего тела, по-бабьи поникшей груди, квелых рук с вялыми ручейками вен и выпирающих из шкуры коленей, похожих на крохотные наковаленки. Я оглядывал себя придирчивыми глазами женщин и находил себя жалким старичонком…

— А мужичок-то наш хоть куда… Смотри, Нинка, дедушко-то хоть куда,— Шура обошла меня вокруг, мимоходом пихнула выпуклым жарким бедром.— Нинусь, ты ведь любишь мякиньких-то?

— Мало ли кого я люблю… У меня муж есть,— застенчиво откликнулась подруга, скрывая в тени лицо.

— Муж обьелся груш… Не скромничай давай. Паша, ты не смотри, что она такая тихуша… Главное — не теряйся. Бери в оборот, вытряхивай из ракушки. И увидишь, как из тихого омута черти полезут,— Шура бросила мне простыню и, словно бы невзначай, опять поддала мне бедром.— Вот я, например, вся тут… Цвету и пахну… Как утренняя роза… на морозе.

Я покачнулся, но устоял, невольно опершись о стену. И, не соображая умом, что делаю, лишь по какому-то тайному согласию меж нами, шлепнул хозяйку по стёгнам.

— Но-но,— сурово остерегла Шура.— Не балуй, дедушко Мороз…Ведь подарков не принес? А теперь одерни меня, а то больше замуж не выйду…

Я поддернул за махровое полотенце, и оно едва не свалилось с лядвий.

Это был намек? Иль только показалось? Но ведь Шура ни разу не вспомнила о Зулусе, словно бы они расстались навсегда, иль меж ними перед баней состоялся тайный сговор на ящик шампанского, и теперь перелестница с явной усмешкою, играя чарами, обхаживала меня. Подала стакан пива, хребтинку копченого леща в веснушках острого клёцка, плотно уселась на лавку, широко разоставя ноги, как бы нарочито распаляя меня; меж нами свеча в склянице то замирала, то вспыхивала вновь, будто стояла на ветру, выхватывала из полумрака то сочные полураскрытые губы с ядрышками зубов, то голубые слюдяные глаза утонувшие в обочьях, то кустышки светлых бровок с капельками пота, то густой жгут волос на затылке, стянутый аптечной резинкой… Тени от свечи метались по предбаннику, особым образом выпячивая, иль затушевывая лицо женщины, причудливо вылепливая то облик обавницы-временницы, то развязной бабехи в годах, то девицы на выданьи, засидевшейся в девках и сейчас томящейся по ухажеру. Сметываясь в мыслях друг к другу, мы на мгновение забыли про подругу, томящуюся на лавке напротив.

— За что пить-то будем?— строго спросила Нина, напоминая о себе.

— Я пью только за любовь… Любовь — она сильнее медведя,— сказала Шура.

— Нет, девушка… Сильная любовь бывает только в сказках,— грустно поправила Нина.— А в жизни, как приведется. Как Бог даст… То за козла угодишь, то за зайца.

— Ага, кто бы говорил. Смешная, ты, Нинка… Что, опять разводиться решила? Теперь ищи птичьей породы человека, чтобы в пару по небу лётать. Вот там тебе и будет сказка,— по разговору я понял, что верховодила хозяйка; она въедливо цеплялась за каждое слово, подкусывала вероломно и постоянно норовила выставить подругу в порченом виде.— Милая, думать надо, когда замуж пехаешься. Читать-то умеешь? Вот, Пашенька… Была моя Нинка в невестах Комаровой, пригласила меня тамадой на свадьбу. Пропили девку, стала Таракановой. Через пять лет звонит: "Шура, я развелась и снова выхожу замуж". Ну, пропили мы бабу. Была Тараканова, стала Блохина. Через пять лет снова звонит, зовет в тамады. Спрашиваю: опять букашкина фамилия? — "Да нет,— говорит,— была Блохина, стала Мамонтова…" Так, Паша, судьба играет с человеком, а человек играет на трубе…

— Вот скажи, какие тебе женщины больше нравятся?— спросила Шура напористо.— Худенькие или толстые?

— Всякие…— без раздумий признался я и может для себя открыл правду, потому что по сердцу мне порою бывали всякие девицы, что случайно оказывались возле и давали благосклонный сигнал: де, фарватер свободен, и можешь, дружочек, причаливать.

— Значит у тебя хороший вкус, и ты здоровый неистраченный человек… Это больные всё чего-то ищут… Калибруют, примеряют, чтобы не заразиться, не подавиться. С той страшно, с этой — шумно… А здоровые мужики, они, как щуки. На любую рыбку кидаются... Ой, как жаль, что я занята. Вот бы чуть пораньше. Я бы вас полю-би-ла-а,— шумно вздохнула Шура, так что едва не загасила свечу, встала и потянулась просторным, туго сбитым телом, с хрустом вздела к потолку руки, словно бы всю себя, без потайки заявляла на подиуме перед штудией. И так замерла.— Пропадает девка, пропадает ни за понюшку табачку… Была бы свободна, я бы тебя, Паша, не отпустила. Я бы тебя, Паша, гам, — и скушала бы. Ха-ха-ха!— Шура хищно клацнула зубешками и облизала губы.

— Ну так кто же из нас щука?.. Хотя я согласен быть плотвичкой. Такие милые губки. Начнете с головы иль с хвоста? Иль сразу целиком?

— Не обижайтесь вы на Шуру…Она плохого вам не хочет. Она любит шутить,— извиняясь за подругу, испуганно вмешалась Нина. У неё был суховатый, но приятный голос. Нина так и сидела, сутулясь, принакрытая банными сумерками, как кисейной фатою, и словно бы пряталась от нас. Горячий лепесток свечи трепетно изгибался в склянке, и в лад ему шевелилась огромная синяя тень, всползая на потолок.— Шура, не шути так, не будь дурой. Что товарищ подумает…

— Мамонтова, я не шучу. Рыбонька моя, шутя можно родить и грешить, но любить надо взаболь… Полюбить — это с избы прыгнуть голой задницей на борону. Хоть раз пробовала? Это очень больно… А грех, как орех, раскусил да сладкое ядрышко в рот… Разжувал — и айн, цвай, драй… Ты вот, подружка моя, была Блохина, а стала вдруг Мамонтова. Это и есть шутки…

"Из неё бы вышла прекрасная натурщица,— вдруг подумал я, не зная куда отвести взгляд, ибо как бы ни прятал глаза, они постояно утыкались в прелестницу-обавницу, нащупывая всё новые подробности.— Настоящая русская баба-рожаница из былинного эпоса… Только смотреть и то удовольствие для художника, и это чувство природной цельности невольно перекочует в рисунок… Нет, её надо рисовать маслом в теплых тонах. Что-то подобное есть у Пластова… Баня, легкий снежок, обнаженная молодуха с ребенком… Там трепетное, душевное, а тут плоть дышит… Ну ладно, я не художник, но пока живой же человек?.. Или умер давно и уже труп околетый? Почему так вольно, так игриво Шура ведет себя передо мною с первой минуты, словно бы я нечаянно огрубился когда, иль обидел и тем невольно провинился перед женщиной, или многого наобещал, а после обманул, оставил на бобах?.. И Зулус где-то пропал, замерз на дороге, превратился в култыху."

Я вдруг загрустил, понимая умом, что угодил на чужой пир, где всё дружественно слилось по чувствам, разумно и цельно, и случайный гость — лишь соглядатай со стороны, которому достанутся только хлебенные крошки от сытого бранного стола, но ни капли меда не прольется из любовной братины. С улицы через порог тайно всползали хвосты мороза, кутали босые ноги, взбирались по укроминам тела, как по корявой елине, выстуживая меня всего; да и от холодного пива, которое я через силу тянул сквозь зубы, каждая жилка внутри заиливалась, закупоривала кровь. Томясь, я невольно вздрогнул, перебрал плечами; Шура уловила мои муки, воскликнула:

— Дедушко-то у нас совсем закоченел… Нина, возьми дедушку за бороду, отведи на полок, да наподдавай веником. Скажут, позвали человека в баню — и уморили.

— Отстань. Тебе бы всё посмехушечки…— Нина скрылась в бане; слышно было, как брякает ковшом, тазами, замачивает веники, скидывает воду на шипучие камни, нагоняя пар. Мы дожидались её приглашения, как заговорщики, в полном молчании. Появилась из мыльни пунцовая, нажаренная, как будто только что слезла с полатей.

— Подите,— буркнула, не глядя на нас.— Всё готово…

— Умничка, ты, моя мамонтиха. Как бы я жила без тебя. — Шура допила пиво, обсмоктала и отодрала с зубов прилипшее лещевое перо.— Оставь простынь-то,— приказала резко.

Женщина вела себя со мною, как с недогадливым малышом, а я отчего-то покорно слушался её, открыв рот.

Баня обволокла нас сухим жаром. Шура без стеснения скинула полотенишко и, сверкая ягодицами, полезла на полок, разметалась по полатям вольно, не скрывая прелестей. Груди маленькие, как два куличика, просторный живот, будто вертолетная площадка, ждущая приземления, с рыжим завиточком пупка, мелкая кунья шёрстка, тугие бедра. Вся сбитая туго, добрый каталь валял: ткни пальцем — и сломается… Расправляя, растрясая, кружа распаренным веником над головою, я обшарил женщину взглядом от плотной коротковатой шеи, крохотных ушей с бирюзовыми сережками, до узких бледнорозовых ступней; свет от свечи, отражаясь от потолка, странно переливался в глазах, и они казались переполненными слезою. Шура не торопила меня, не манерничала, но безмятежно отдавалась посмотрению, наверное понимала свою бабью власть. Кожа на груди и впалом животе была атласная, без червивинки и изъяна, и когда я, слегка касаясь жаркими листьями, провел березовым веником, по ней прокатилась ознобная дрожь; Шура невольно вздрогнула и от внутреннего оха прикусила губу. И тут давай друг-веник лихо приплясывать по бабене, перебирать каждую мясинку, перетряхивать каждый мосолик, охаживать христовенькую, будто в пытошной, то розгами по жилам, то ожогом по мясам. Только ох — да ох! Но терпи-и, сердешная, сладкую казнь. Когда с тебя, ещё живой, будто шкуру сымают, а ты вся светишься, и морда улыбчивым заревом.

Парко было в бане, казалось волосы потрескивают на голове; играло, колыбаясь от веника, пламя свечи, готовое умереть. В неверном переменчивом свете Шура была особенно, по-земному, притяглива и этими промытыми изнутри, блескучими глазами, и прикусом воспаленных губ, собранных в сердечко, и пламенем раскалившихся щёк. Но эта безмятежность, эта наивность и доверчивость обезоруживали меня, ей-Богу; и куда-то вдруг подевалось всё плотское, похотное, а невольное возбуждение так и осталось забытым в предбаннике; здесь, на полатях, мы как бы покрестосовались, стали будто брат с сестрою, самой близкой роднею. Вот оно сладкое чувство родства, с каким ходили прежде русичи в баню всем семейством, не стыдясь, как Адам с Евой, ещё не познавшие греха; а если добрый гость оказывался в доме, то большуха-хозяйка провожала гостя в мыленку и веником сгоняла усталь от долгой дороги, и ставила христовенького на ноги, нисколь не ведая дурного затмения в бабьей голове.

Потом и мой черед пришел всползать на полати, и женские руки оказались куда прикладистей и ловчее, и я, поначалу смущаясь, незаметно отдался во власть незнакомке, как родной Марьюшке в далекую мою бытность, и снова почувствовал себя малеханным, ещё в предгорьи грядущих лет, когда солнце для меня жило за деревенской околицей. Шура поддала свежего пару и принялась охаживать меня веником со всей страстью, пока не остались одни охвостья, потом окатила водою из таза. Я лишь мурлыкал, закрывши глаза и отдаваясь истоме, когда женские сильные руки ласково и вместе с тем небрежно выминали мои мяса, будто тестяной ком для формы, вынимали из меня усталость и необьяснимую долгую печаль, и каждая выпаренная, измягчившаяся жилочка и хрящик так ловко вспрыгнули на свое место и теперь согласно подгуживали в лад хитровану баннушке, затаившемуся иль в запечье, иль под полком в пахучих потемках, иль на подволоке за дымницей. Тут он, всегда пасет, лишь глаз надо иметь особенный — зоркий и любовный, чтобы разглядеть старичонку, окутанного длинной ветхой бородою. Только он, верный хозяйнушко, настраивает христовеньких на тихомирное мытьё, выкуривает из сердца, хоть на короткий час, всю скопленную жесточь и мирские досады. А Шура, знать, жила ладом с баннушкой, охотно привечала дедушку, не шумела, вела себя смирно, никогда не оставляла без привета и гостинца, потому и в новую баню заманила хозяйнушку. Ой, удалась баня-то! — запела у меня душа, и в глазах вспыхнула искра. Что-то огняное, опасное для себя почуяла Шура и решительно отстранилась… Я едва скатился с полатей, сел на низенькую скамеечку, отдуваясь и хлюпая горлом. От пола блаженно потягивало холодком.

— Ну всё, ухряпалась тут с тобою. Паша, скажи хоть спасибо-то,— размягченно, полушепотом протянула Шура, окатилась водою и встала передо мною, уперев руки в боки, как на посмотрение. Ну воистину русская матрешка.

— Спасибо, Шурочка… Утешила!— я торопливо отвел загоревшийся взгляд, чтобы не раскочегариться дурью и не выдать себя; ведь только подумаешь о скоромном, так тут и закипит в жилах кровь. И, ополоснувшись, поспешил из парилки, чтоб от греха подальше…

— Одним спасибом не отделаешься,— крикнула Шура вдогон.

— Живой разве?— удивленно спросила подруга.— А я думала всё… Пропал гость.

Я не успел ответить; дверь решительно отпахнулась, в предбанник ворвалось морозное колючее облако.

— Федя, Федя сьел медведя… Ты, Феденька куда пропал?— Нина вся засияла, и голосок-то у неё потонел, стал медовым.— Мы уж тебя искать срядились…

— Вижу, как ищете,— Федор метнул на меня пронзительный взгляд.— Как баня, Павел Петрович?

— Баня во!— я показал большой палец. Рожа моя, наверное, лоснилась по-котовьи, потому что Зулус только крякнул и стал торопливо раздеваться: высокий, плечистый, грудастый, ястребиный взгляд из-под седых ершистых бровей, седые усы пиками. Ну как такого жеребца стоялого не любить? Да тут любая баба упадет… А снежно-белый чуб лишь придавал мужику фанфаронистого чванливого вида. "Эх, мне бы такие стати, да я бы…— невольно позавидовал, и сам над собою рассмеялся,— Эх ты, мышь крупяная, норушка домовая; кабы не горы да не долины…"

Появилась из мыльни Шура, обвитая по самую шею простынею, знать услыхала резкий голос Федора и решила не нарываться на грозу. Ей было тесно, неловко в липких пеленах, словно бы на вольную женщину натянули смирительную рубаху. Это кремень и кресало сошлись в предбаннике, и сейчас в любую минуту высечется искра, и химера счастия взорвется и уйдет в дым.

— Вижу без меня хорошо устроились?— ревниво намекнул Зулус.

— Дольше бы шлялся…

— А ты не рычи. Значит дела были… Попаришь?— Зулус властно притянул Шуру за плечо, но та ловко выскользнула, заголилось округлое малиновое плечо.

— Обойдешься, милый, своими силами… Раз меня на рюмку променял.

— Даже так? Что-то не пойму,— Федор на три глотка опустошил стакан пива, зубами привычно, хищно отодрал от леща вяленой солонинки, седые жёсткие усы вздернулись, готовые намертво пронзить бабье уросливое сердце.— Ну смотри, тебе жить… Нинка, а ты готова?

— Феденька, да я, как прикажешь… А хозяйку — не трожь. Бедная, и так вся замылилась.

— Дура, Нинка… Откуда мыло-то?— огрызнулась Шура.— Я что тебе, кобыла? Чтоб до мыла… Ступай, ступай, отбивай у подруги мужика, блоха кусучая… Может что и склеится.

— Шурочка, милая, да что с тобой? Иль взаболь на худое подумала? Ведь я замужем… Может, я что-то не по уму сказала? Так прости, пожалуйста,— Нина в искреннем испуге и удивлении округлила сорочьи глаза.

— Брось, Нинка… Баба не лужа, хватит и на татарскую орду,— Шура засмеялась, шлепнула товарку по заду.— Иди, вздрючь жеребца, чтобы шкварчал, как карась на сковороде…

Подруга покорно кивнула, натянула овчинную шапенку с кожаным верхом, одела на руки брезентовые верхонки и скрылась в парильне. Скоро оттуда раздался гогот, гиканье, шипенье воды, кинутой на раскаленные камни, хлесткие удары веником…

— Глубже, глубже, глубже, ой хорошо!— хрипло, выкручивая голосом загогулины, причитал Зулус.— Ниже, ниже, ниже, ой хорошо! Нинка, стерва, наддай, ещё наддай!— Знал варнак, что его хорошо слышно в предбаннике, и сейчас играл на сердечных струнах.

Шура загрустила, глядя в банное оконце, искрящееся от луны, на узорную оторочку подтаявшего куржака; она попала в затенье и сейчас, принакрытая простынею, походила на языческую бабу, высеченную из голубовато-розового мрамора, одиноко стоящую на веретье. А может, настроив крохотное ушко с изумрудной капелькой в сторону двери, прислушивалась к разгулу, что творился сейчас в мыльне, и рисовала вображением самые прихотливые любострастные картины? Уставясь в морозную лесную ночь, вдруг тихо попросила меня:

— Паша, Мамонтиха ведь дура… Убьет его. Ты сходи, посмотри, как он? У него ведь сердце шалит.

Тут выскочил из парильни Зулус, не прикрывая мошны, просквозил предбанник, отпахнул дверь и с головою нырнул в разворошенный бабами сугроб. Вернулся уже медленной тяжелой ступью, с ворохами снега на плечах, печатая шаг, словно нес в себе сосуд с драгоценной влагою и боялся расплескать её.

— Десяток лет долой… Ещё две ходки сделаю и запою: "А Федька такой молодой…" Шурочка, ты чего скисла?— прислонился к женщине, потерся мохнатой грудью о покатое плечо. Шура не отстранилась, но и не подалась навстречу, не отвечая, упорно смотрела в стеклинку, за которой на сахаристом снежном отроге лежал теплый лафтачок света. Моргасик догорал на дне банки, уже едва дышал. Федор, не дождавшись ласкового слова, оттолкнул Шуру, сплюнул и исчез в парилке. Тут же, появилась Нина; наматывая на голове чалму, сказала кротко:

— Шура, как хочешь… А я сдаю полномочия. Федька твой опять задурил…

— А я что могу, если он дурилка?— со слезой в голосе протянула Шура.— Я что ему, жена, чтоб на плечах тягать? У него своя, законная есть, пусть и волочит… Мамонтиха, плюнь на всё… Давай напьемся… и разбежимся, как в море корабли.

— А что мне муж скажет?

— Он кто тебе, судья или президент? Президент — чужой разведки резидент. Сегодня здравствуй, а завтра — до свиданья… Судить никто не будет, без суда посадят. И там живут… А Путину не до тебя, он чеченов в сортирах мочит и девок на лопатки кладет. Да и на кой тебе муж? Только свистни, в очередь кобеля встанут, с ног до головы обос…

Я не стал дослушивать перепалку, кой-как натянул одежонку на мокрое тело и вышел на волю.

(обратно)

Николай Беседин “И ПОБЕДА ВСТАЁТ НА КРЫЛО...”

***

Ночные образы во сне ли,наяву ль

Жестикулируют, враждуют, суетятся,

И пьют за Родину, и вяло матерятся

Под "Санта Барбару" и хоровод кастрюль.

Ночные образы при вспышках света фар

Похожи на зверей из мезозоя.

В извивах тел, как змеи в пору зноя,

Как в киносъемках мировой пожар.

Ночные образы в недвижимом каре

Вздымают руки и кричат победно,

И так загадочно и так бесследно

Куда-то исчезают на заре.

Но из разлома, где ни тьма, ни свет,

Где так знакомо терпят, негодуя,

Где ложками гремят, прося обед,

Гнусаво кто-то вторит:

— Аллилуйя!

***

Привычная картина —

Крестьянское былье:

На окнах паутина,

На крышах воронье.

Усталое приволье,

Смиренная река...

Ржавая правда поля

Не вызрела пока.

Мы все отсюда родом —

Из простоты святой.

Ох, трудно быть народом

И так легко — толпой.

Забыть отраду, войны,

И звезды, и кресты...

Ох, трудно быть достойным

Державной высоты.

...Корова-сиротина

Мычит, траву не ест.

На что уже скотина,

А счастья в жвачке нет.

***

Был вечер. Предгрозовье. Тишина.

Люд суетливо прятался под крыши.

Таинственно молчала глубина,

Рождая в чреве огненные вспышки.

Всегласные, мгновенные — они

Выхватывали в сумраке болотном

То хаос тел, чудовищам сродни,

То скинию в обличье первородном.

Болезненным желанием томясь,

Весь город ждал, когда в противоборстве

Тьма обретет незыблемую власть

Над вспышками, смешными в непокорстве.

Напоминало каждое окно

Театр теней, шаманство или даже

Немое действо старого кино,

В котором стерли фразы персонажей.

И невозможно было разгадать

Движенья губ и рук немые жесты.

Все реже небо стало полыхать,

Как будто вняв безмолвному протесту.

Ночь поглотила призрак грозовой,

И затерялся он в просторе горнем,

Не став ни очистительной грозой,

Ни ливнем беспощадно животворным.

***

Это новое племя — оно от вселенского корня,

Оно — комбинация символов, цифр и знаков,

Оно — это в тернии мира упавшие зерна,

Из коих не вырастет солнцем пропитанных злаков.

Это племя возмездья, бича Вседержителя племя.

Обнаженные нервы последнего скорбного века...

На обрывках страниц бытия что-то чертит рассеянно время

То ль глазницы земли,

То ль распятия крест,

То ли тело ковчега.

***

Она взалкала постоянства.

Ей опротивело скакать

По временам и по пространствам

И расставаться, и встречать.

Ей захотелось, малой птахе,

Увидеть сны в родном краю,

Сложить у вечности на плахе

Повинно голову свою.

И, вспомнив милые ей лица

И сокровенные места,

Внутри себя остановиться,

Как у пасхального креста.

ВЕТЕР В ГОРОДЕ

О, как желанна неба высота!

Но руки переломаны. И раны

Пронзает болью улиц теснота

И площадей бетонные капканы.

Цепляясь за карнизы, витражи,

В кровь изодрав упрямые ладони,

Он рвется вверх, туда, где этажи

Устали от бессмысленной погони.

Он тянется, роняя на асфальт

Обрывки кожи, словно хлопья снега,

В заоблачье, и ничего не жаль

Отдать за кипень голубую неба.

Но в этой схватке все предрешено.

И падает он навзничь на ограды,

И, приподнявшись чуть, стучит в окно,

Как будто просит у людей пощады.

***

И был усталый, пасмурный октябрь,

Толпа текла в порядке идеальном.

И захотелось шторма семибального,

Порыва бури, рвущей с неба хмарь.

Природы бунта жаждала душа,

Слепого и неистового в битве,

С покорностью, распятой на молитве,

С самодовольством медного гроша.

И будь что будет! В бурю капитан

Корабль не к берегу, а на простор уводит,

В смирительной рубашке тихо бродит

Октябрь по московским площадям.

***

Царь и мудрец. Во все эпохи

Меж ними высился барьер.

И что в одном имелось крохи,

В другом с избытком. Например,

В одном ума шальная сила,

В другом — руки слепая власть.

Природа их разъединила,

Чтобы себя потешить всласть,

Чтобы, устав от совершенства,

Вдруг испытать из всех блаженств

Необъяснимое блаженство

От сладости несовершенств.

О, как загадочно блуждала

Улыбка по ее лицу,

Когда народ она вручала

Очередному подлецу.

И как рыдала непритворно,

Себя за игрища коря,

Когда добра и правды зерна

Бросал мудрец к ногам царя.

***

Ночь, обнаженная, как нерв.

Нагая ночь, как пересмешник.

Ночь возвеличиванья стерв

И покаяния безгрешных.

Огней летящие ножи

Кромсают жертвенное тело,

И спящих окон этажи

Обозначают грань предела.

В тревожном вареве сплелись

Небесный свет с земным, горячим,

И в пропасть обратилась высь,

И стал всевидящий незрячим.

На серых стенах, на столбах

Следы минувшего величья.

И на младенческих губах

Возмездья близкого обличье.

***

Как мудро можем мы молчать,

Как отрешенно ненавидеть,

И равнодушием обидеть

Любимых: родину и мать.

Как оправдания легко

Находим своему безделью

И верим, что страшней похмелья

На свете нету ничего.

И потому наглеет речь

На Западе и на Востоке,

И гибнут русские пророки,

И ржа съедает русский меч.

ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ

Над клеверным полем туман

Медлит и светится патово.

Зачем я так жду по утрам

Вечера, снами объятого?

Светлым покоем венчанная,

Жертва моя вечерняя.

Тают деревья вдали,

А стога и не было вроде.

И по речной мели

Лошадь в туман уходит.

Мгла растворяет дома,

И люди гаснут, как свечи.

Вот и ушла весна,

Вот и приходит вечер.

Ты ли, судьба кочевняя,

Жертва моя вечерняя?

Песни и голоса

Эхом умолкли дальним.

Тихие небеса

Дарят свой свет прощальный,

Я отдаю, смеясь,

Все, что скопил до ночи.

Нынче другая власть

Взять мою душу хочет.

Светлым покоем венчанная,

Жертва моя вечерняя.

Я ЭТОГО НЕ ЗНАЛ

Когда впервые я с твоих тревожных рук

Спустился на пол и пошел упрямо,

Что никогда дорог здесь не замкнется круг,

Я этого не знал, моя родная мама.

И морю, и лесам я говорил: "люблю",

И женщине, что в запахах дурмана...

Что сердце о любовь до крови разобью,

Я этого не знал, моя родная мама.

Я думал,что один вершу свою судьбу.

Лишь стоит захотеть, и поздно или рано...

Что я вернусь с пустой котомкой на горбу,

Я этого не знал, моя родная мама.

За все берясь подряд, я многого хотел,

Как будто мне навек открыты двери храма.

Что жизнь мала, как миг, что есть ее предел,

Я этого не знал, моя родная мама.

***

Если время потребует жертвы

В судьбоносный истории час,

Значит мы еще духом не мертвы,

И любовь не покинула нас.

Если мы не смиримся в бессильи

И отринем вселенское зло,

Значит, мы — еще дети России,

И Победа встает на крыло.

(обратно)

Борис Сиротин СВИРИСТЕЛЬ

БЕЛАЯ НОЧЬ ПОДМОСКОВЬЯ

Полночная июньская аллея,

Мир крепко спит, и, значит, он — ничей,

И рощица берез была белее

И мягче стеариновых свечей.

Чуть виделась Небесная Повозка.

Вся ночь твоя, не думай о жилье.

И лишь вдали тончайшая полоска

Была как щель в иное бытие.

Пел соловей так нежно и негромко,

В каком-то упоении святом,

И эта неразгаданная кромка —

Не наше ли зовущее потом?

Душе, как соловью, негромко пелось —

Ведь эта песнь с рождения в крови,

И на земле побыть ещё хотелось

Подольше — чтобы думать о любви,

Жить радостно, Природе не переча...

В таких ночах творится мир с азов,

Во здравие — берез светлеют свечи;

Лишь издали чуть слышен грустный зов.

2003

***

— Пропала Россия, пропала! —

И бомж, и крутой эрудит, —

Пропала! — мне кто ни попало

Во самое ухо твердит.

И в слове сквозит умиленье

И вместе — живая слеза,

А я, хоть и в здравом сомненьи,

Крещусь всё же на образа.

И вдруг в нашем нынешнем лихе

Услышал, сколь уши смогли,

Что плач этот долгий и тихий —

Из тысячелетней дали.

Там, кажется, нет и прогала

Большого, чтоб мира вдохнуть... —

Пропала Россия, пропала! —

И бьют себя в гулкую грудь.

Но ведь поднималась из пепла,

Опершись на твердую власть!

И быстро мужала и крепла,

Чтоб... снова в отчаянье впасть.

Но это ли доброе дело

С хмельною умильной слезой

Живое закапывать тело,

Заваливать тяжкой землёй!

2003

***

Каркает ворон, нормальная птица,

Ищет, где падалью всласть поживиться.

Только я, ворон, покамест живой,

Ты не кружись над моей головой.

Только я, ворон, покамест живой,

Хоть и давненько расстался с женой,

У телевизора плачет жена,

Ворона-врана не слышит она.

Я же, бредя подмосковною дачей,

Тоже — у ели — вот-вот и заплачу:

Слышала ель, как лет десять назад

Я о любви бормотал невпопад.

К женщине, чья окаянная сила

Мне новый почерк в стихах подарила,

Только о ней столько яростных дней

С болью писалось мне, только о ней.

Так же кружился сей ворон картавый:

"Ты не гонись за любовью и славой:

На протяжении века сего

Всё это живо, пока не мертво".

Вот и сейчас тот же ворон кружится.

Что ныне скажешь, зловещая птица?

Ты прожил триста загадочных лет...

Сытое карканье слышу в ответ.

2003

***

Свиристель свою дудочку уронил,

Подхватил её на лету,

И воспел, сколь хватило маленьких сил,

Леса зимнего красоту.

Он запел о том, что солнце взошло,

Ну а то всё снега, снега,

Что на ветке ему хорошо, тепло,

Что не видно вблизи врага.

Он запел о том, что жизнь коротка,

Но зато всё вокруг своё,

Коротка — лишь и сделаешь полглотка,

Но на песнь хватает её.

2003

***

Вряд ли мне снова приснится,

В полный покажется рост —

Девица, дева, царица,

Лик ее ясен и прост.

Но и достаточно ныне

Видеть живые глаза

В каменной этой пустыне,

Где лишь визжат тормоза,

Где истекают рекламы

Желчью и кровью сырой...

Что-то в том лике от мамы...

Матерь, покровом укрой!

Силу вложи мне в десницу,

Сам смахну тени у глаз!

...Больше Она не приснится,

Это бывает лишь раз.

2003

***

Москва — провинциальный город

В своём незримом существе.

Навешали реклам на ворот,

На ворот — да не той Москве.

Её сокрыта сердцевина,

И зреть не каждому дано

Уютное нутро овина,

Где просто сушится зерно,

А по ветру летит полова

Различных изысков — тоска!

И каждое второе слово

Нам произносит не Москва.

И молвит церковка-жар-птица,

Коли прислушаться, то вслух:

"Я никакая не столица,

Я — русский подзабытый дух..."

И, посмотрите, — как ни странно,

В нахлынувшие времена

В высоком куполе Ивана

Сейчас не Русь отражена.

Но есть, друзья, Москва другая,

Первопрестольная Москва,

Что, под второй изнемогая,

Ещё жива, ещё жива.

Та, где по правде Божьей голод,

И каждый гений в ней — простак,

Она — провинциальный город,

И слава Господу, что так!

2002

***

XXI — век разноцветных мельканий

И серой, обыденной жизни,

Он полон подмигиваний и намеканий

И весел даже на тризне.

Что нового в нём? — департаменты, мэрии

Или на улицах бляди?

В высоких креслах на остатках империи

Раскачиваются грузные дяди.

И тащат Россию в разные стороны,

Придают ей блеск заграницы,

А над Россией каркают древние вороны,

Самые чуткие русские птицы.

И русский батюшка над убиенными

Читает молебен, и слёзы катятся,

И умирает девочка с разрезанными венами

В коротком и легком ситцевом платьице.

А я разучился писать свои книги,

Словно в цепях, в разноцветном мелькании.

Бреду средь офисов, а в них — барыги,

И что-то нету к ним привыкания.

2002

(обратно)

Александр Бобров БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ

МЕНЬШЕ РУБЛЯ — НЕ БУДИТЬ

Этот требовательный лозунг повторял, характерно похохатывая, Михаил Кузьмич Луконин. Он вырос на хуторе в низовьях Волги, потом жил, играл в футбол и творил в Сталинграде. Именно там, на одной из волжских пристаней, поэт увидел огромного грузчика, который дремал в тени причала, а на босой его разлапистой подошве было написано химическим карандашом условие: "Если меньше рубля — не будить". Грузчик не хотел мелочиться, отвлекаться на грошовый заработок. Вот и Луконин, крупный и сильный, как тот волгарь, призывал нас, молодых, не размениваться на пустяки, не гнаться за мимолетным. И он как представитель великого поколения имел на это право. По большому счету, некоторые его послевоенные стихи или поэму о мире, получившую премию, можно было назвать политическим грузом "меньше рубля", но у лучших поэтов этой фронтовой плеяды, к которым безусловно принадлежал и Михаил Кузьмич, была счастливейшая литературная и человеческая судьба, как ни кощунственно это звучит. Да, от ребят рождения начала двадцатых осталось в живых и возвратилось всего несколько процентов; мой талантливый старший брат 1921 года рождения, лучший из Бобровых, — в их число не вошел...

Но уцелевшие и отмеченные талантом, вместили и понесли в литературу оборванные голоса, невыплеснутые чувства фронтовых товарищей и получили великое выстраданное право говорить от имени поколения. Я еще в школе прочитал знаменитое луконинское:

В этом зареве ветровом

Выбор был небольшой,

Но лучше придти с пустым рукавом,

Чем с пустой душой.

Я был стопроцентно уверен, что Луконин — однорукий, что это он так здорово написал про себя, и страшно, помню, удивился, впервые увидав его живьем в ЦДЛ — здорового, грузного, слегка хмельного. Конечно, они, добровольцы-ифлийцы, могли с Сергеем Наровчатовым в окружении не только калеками стать, но и сгинуть бесследно, однако вот так, весомо и сверхубедительно, звучали их строки, родившиеся там. Многие поэты-фронтовики — от Старшинова до Межирова и от Асадова до Друниной — были замечены на 1-м Всесоюзном совещании молодых, зачислены можно сказать без экзаменов в Литературный институт. Конечно, они были одаренными, смелыми и зрелыми не по годам, но даже наставники уровня Твардовского и Симонова внутренне ощущали, что были на войне лишь писателями и корреспондентами, а они (не считая примкнувших тыловиков) вынесли стихи из окопов, с передовой.

Потом писатели-фронтовики заняли по заслугам все командные литературные посты, получили все награды и премии, в свою очередь пестовали и отмечали молодых, которые всегда к ним тянулись. Тот же Евтушенко по воспоминаниям скромного, но тоже именитого поэта-фронтовика Марка Соболя, однажды, просясь к ним за стол в ЦДЛ, стал горячо убеждать старших коллег: "Я ведь душою не с ними (пренебрежительный кивок в сторону поэтов-ровесников и друзей), а с вами. Я по сути — такой же, как вы!". "Нет, Женя, — ответил со вздохом один из поэтов, — ты не такой: мы товарищей не предавали". Характерно, что именно Евтушенко увел любимую жену у обласкавшего его Михаила Луконина.

Тем не менее, как бы застойно ни складывалась жизнь, наше поколение ровесников Победы (один поэт считает, что он первым ввел это определение в литературный обиход, другой критик нашего поколения убежден, что именно он так выразился, оттолкнувшись от строк моей песни "Товарищ ровесник", которой Николай Старшинов открывал многие антологии стихов молодых о Победе), относилось к фронтовикам так уважительно, что не смогло вовремя заменить их на ответственных постах. А надо было! Увы, развал Союза писателей СССР, захват постов черниченками и евтушенками произошел тогда, когда его возглавлял герой-фронтовик Владимир Карпов и ставленник ЦК и КГБ Сергей Колов. И начались делишки, дрязги, тщетные потуги выживания, за которые покойному Луконину было бы стыдно, а его земляк-грузчик — ломаного гроша бы не дал. Вообще, состояние нашего развалившегося профессионального цеха, поведение коллег — от мелочного политиканства до кровожадности, от безвольного пьянства до губительной групповщины — неизбывная боль.

НЕВНЯТНЫЙ ГИМН

По настоянию Путина и по решению Думы был утвержден гимн России, который еще никто — на моем слуху и жизненном пути — не пел, даже члены кремлевской партии "Единая Россия".

С принятым новым-старым гимном России произошел тот роковой случай, когда приходится повторять библейскую истину: нельзя вливать новое вино в старые мехи. Как бы мы ни спорили о том, что главнее в песне — слова или мелодия? — сама жизнь распорядилась так, что в возвращенном гимне Александрова музыка — первична. И Михалков с Эль-Регистаном писали стихи уже на нее. И вторая редакция ни на йоту не изменила самой величественной мелодии. И президент предложил публично Госсовету, Думе, обществу вернуть гимн Александрова (без Регистана-Михалкова).

Дело не в глупом доводе либералов-западников, что сам гимн вернет в сознании слова о Ленине и Сталине, а в том, что есть вековой всемирный закон единства формы и содержания. Простой наглядный пример: гимн СССР требовал начала: "Союз нерушимый..." или нечто в этом роде. Задача была выполнена, слиянность слов, мелодии, смысла — достигнута. Поразительно, как такой опытный мастер нарушил азбучный постулат. Даже если оторваться от содержания — гармония нарушена. Ведь торжественные звуки образуют гимновые цезуры (смысловые паузы) так:

Союз / нерушимый / республик свободных...

Что получилось с новым текстом, который накладывается и на эмоционально-музыкальную память, и на диктат формы?

Росси / я — священна / я наша держава...

Ну совершенно неудачное начало ("я — наша держава"), как бы мы ни разделяли пафос утверждения. И таких провалов — множество. Чего стоит последняя — совершенно не песенная строка:

Так было, так есть и так будет всегда!

Поется очередная абракадабра: "такбы лотак есть и такбу детвсегда..."

А теперь от формы — к сути.

Несколько лет назад мы вели с Сергеем Михалковым предъюбилейную телебеседу, интересную и достаточно откровенную. Зашел разговор и об истории создания гимна. Вдруг он сам спросил у меня: "Как вы думаете, а почему Сталин остановился тогда на нашем варианте?"

— Думаю, из-за слов: "Сплотила навеки Великая Русь".

"Молодец,— похвалил меня восьмидесятипятилетний мастер,— ему надо было создать гимн, который подчеркнул бы то, что и прозвучало потом во время знаменитого тоста в честь Победы. Остальные слова мы переделывали не раз, а начальные две строчки стали главными". И оставались во второй редакции.

Так что же изменилось? Разве Великая Русь не сплачивает больше народы и республики Российской Федерации или они уже не свободные? Если не оставлять этот запев, зачем все вообще было затевать? Вот главный для меня вопрос!

Покойный Виктор Астафьев присоединился, как всегда, к либералам-хулителям и начал вспоминать, как ротный политрук, "которому было нечего делать" (это на фронте-то политруку, который в атаке заменял убитого командира?), заставлял молодых бойцов разучивать новый гимн СССР. "Я ничего, кроме двух первых строк, не запомнил",— делает высший комплимент писатель: от него — молодого, малограмотного русского солдатика — тогда большего и не требовалось — тяни лямку сильнее всех и сплачивай! А с руководящей ролью партии в других куплетах — потом разберемся.

Стал хрестоматийным пример с французским буржуазным гимном "Марсельезой", если касаться политической, классовой стороны его неизменности (хотя французы считают, что приемлемыми остаются лишь два куплета!): в нём идет речь о буржуазном идеале свободы — вот он и торжествует под звуки гимна в любимой Франции. А какой идеал торжествует в России? Из гимна, из государственных речей — не ясно. Позволю себе сослаться на мнение Константина Леонтьева, который побольше века назад написал: "Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой Франции служить. Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была моего уважения, и Россию всякую я могу только по принуждению выносить". Какие замечательные слова, ничуть не умаляющие патриотизма требовательного православного публициста. Да, мы — идеалисты, и советский период истории еще более сделал русских такими. Каждый из нас может выносить любую Родину, даже ельцинскую, но любить... Православное большинство любит образ Святой Руси, большинство страдающего населения любит Россию Советскую, но всякую — "любят" только те, которым всё равно, где и как урывать своё, наплевав на прошлое или грядущее. Слова нынешнего гимна — для абстрактной, "всякой" России. А должны быть для той, которую мы, ее верные сыны, мечтаем видеть,— подлинно великой, свободной, справедливой.

Конечно, при первом новогоднем исполнении Гимна мы всей семьей встали и согласились, несмотря на поколенческие разногласия, что это — шаг вперед: и духоподъемная музыка, и хоть как-то звучащие высокие слова: Россия, священная держава... Но президент, конечно, — поторопился. Нужен был творческий конкурс, общественный резонанс и выбор. Но не только в более достойном тексте дело. Путину и возглавляемому им государственному синклиту предстояло выявить, уловить, предложить глубинный гимн, звучащий в душе народа. Пока — не справился!

(обратно)

Григорий Бондаренко УМАЛЕНИЕ ПРАЗДНИКА

1. Мне довелось лишиться праздника. Когда-то давно, в самом начале этого мира, праздник наступал исподволь и неспешно: с метелью и морозом, с постоянной простудой и недочитанной книгой, с долгими уверенными утренними приготовлениями. Отец привозил из города мешки с неведомыми подарками и сладостными угощениями, строили подушечные дворцы и пряничные города. Елка приезжала на площадь, самая высокая, украшенная и светящаяся, еще недавно жившая в соседнем лесу, и другая елка — домашняя — выбиралась из высокого грузовика с откидным бортом: взрослые ползали по машине и выбирали самое густое и высокое дерево для своего дома, а иногда и детям удавалось забраться в хвойную колючую чащу, ухватить ель и уговорить родителя взять именно ее, такую ласковую, зеленую, еще живую.

Дома ждали отряды игрушек и самый главный гость — сладкая заморская шишка ананаса, спрятанная в глубине подушечного города. Новогодняя ночь, или полубессонная, так давным-давно, что слабая моя память боится представить, когда звон бокалов с шампанским из большой комнаты и звон кремлевских курантов сквозь сон долетал иномирным благовестом, или позднее уже видимая воочию — пьянящая (когда пьянеешь только от веселья родителей и ими выпитого вина), подарочная, гостевая, снежная.

Утром под елкой находишь в мешке — исполнение желаний, сначала невообразимые игры — кирпичики для новых сказочных моих и только моих миров — потом — не в том ли начало умаления праздника? — книги с упрятанными в них чужими удивительными мирами, новые и новые, и несть им конца… Приходят друзья, что-то подарено им, а что-то мне: не поделиться ли тайной, не объять ли невместимое? Праздник продолжался на улице, во дворе вплоть до дальнего леса, где строились снежные крепости, и цепочки одиноких шагов уводили в никому неизвестную глушь. Где-то там, на окраине леса, жила старушка, ловившая детей в авоську и варившая из них мыло (которое она, конечно, продавала цыганам). Поэтому к ее покосившемуся большому двухэтажному дому нельзя было подходить, а увидев ее, надо было бежать домой сломя голову.

Огонь? Да, без десяти двенадцать где-то, электрический свет выключался (но оставался мерцающим неотмирный глаз духа времени — телевизор), зажигались свечи на столе, а ровно в полночь стреляло шампанское и горели огни из дальней Бенгалии. Несколько хлопушек грохотали прямо над елкой, осыпая все конфетти и сюрпризами, сюрпризы же обычно терялись в суматохе.

Было страшно. Был год первый, и вот год иной, совсем иной, нас там еще не было никогда. Он начинался и шел, к нему надо было еще привыкнуть. Снежный мир за окном стоял новый и преображенный. Минувший год уже никак нельзя было вернуть назад и захлопнуть в нем форточку, кем-то забытую открытой. Всё.

2. Ныне я потерял праздник. Год за годом, январь за январем, я слышал все больше грохота шутих, петард, фейерверков и взрывов. Спасало только, что я редко встречал Новый год в Москве, а те два мажорные фейерверка в 2000 и 2001 были даже интересны. Чем? — Почувствовать себя барином в собственной усадьбе, с балкона наблюдающим увеселение для народа? или развлечение, приготовленное народом для тебя? В любом случае так лучше, чем московский беспредел фейерверков в этом году. Они взрывали все и везде. Это даже не страшно, должно быть это им, празднующим — страшно и пусто внутри, и от этого страха и пустоты нужно, закрыв глаза, со всей мочи пальнуть в небо. Ах, не угодившее небо, получай заряд от пьяных русских богоборцев. Не угодило, не угодил нам Боженька, получай!

Хотя, чем бы не угодило? Вроде они стали еще лучше здесь жить и есть, тут на Москве: получили своего президента, свою партию, свои мегамаркеты, что еще? Может быть, я как всегда путаю, и это у меня внутри страшно и пусто, и богооставлен я, а не они, успевшие и успешные? Да, но в небо-то стреляют они, а не я. Вот и получается история о последнем русском дураке, которого заставь Богу молиться, он и небо сшибет. Последнем, потому что времена нынче такие, а стрелять они, видимо, будут все больше и дальше, каждый в своем собственном Вавилоне.

Ну и последнее о стрельбе. Жалко детей. Здесь можно было бы ничего не добавлять, и так все ясно. Только ведь мне пришлось ради них (или от собственного бессилия) накупить петард, китайских ракет и запустить их в новогоднюю ночь одну за другой, штук десять, под одобрительные возгласы мальчишек. Когда творишь подобные вещи из малодушия, что-то опускается внутри, и знаешь, что праздник, задуманный не мной, умалился еще на пядь и возврата уже не будет.

3. Мое затянувшееся паломничество в страну Востока завершилось однажды встречей с иранскими магами, в некотором количестве путешествующими за звездой: мне пришлось повернуть вслед за ними, от Востока направо. Так я узнал о празднике истинном. В этом году я стал приближаться к празднику рано, раньше, чем обычно: на площадях пряничного Майнца и минерального Висбадена с кружкой горячего вина среди веселых немцев и американских туристов. Они праздновали свой первый адвент, и там же мне повстречались знакомцы, персидские маги, на этот раз в облике трех волхвоцарей. Один из них был почему-то негром. Что это, средневековая европейская политкорректность? Или священных камней Европы касался один и тот же мастерок?

Истинный праздник. Но разве мир и покой принес он мне? Зилоты с сетевых форумов собираются в храме в новогоднюю ночь молиться святому великомученику Вонифантию от винного запойства, а я дожидаюсь полуночи и выпиваю бокал игристого вина по странной светской традиции. Мучаюсь — как вести детей в церковь с постоянным их кашлем и причитаниями бабушки. Чуть южнее, эх вот бы мы жили чуть южнее и западнее! Тогда бы ни кашля, ни причитаний,… тогда бы совсем ничего не было.

Если совсем скоро не наступит конец времен, нужно будет перевести страну на юлианский календарь. Так будет проще нам всем. А новолетие уж точно отмечать в сентябре среди желтых увядающих листьев, увенчанными плодами и грибами без всяких елок. Зимой нам еще останется много всего.

Я пробираюсь по глубокому снегу в зимнем холодном лесу, ускользая от полуночных бесов. В городе нужно многое успеть, и вернувшись домой нервно и опоздало спохватываешься, что забыл, забыл в прошлый, ушедший год что-то важное — отнести, прочесть, написать, исправить, сказать. Засыпаешь поздно и мучаешься этим: забыл, забыл, забыл навсегда. Мотается открытая форточка между мирами. Тревожно и бессонно. И только друзья мои, если еще останутся рядом, скажут, усмехнувшись: Смотри, Рожество опять застало его врасплох.

(обратно)

Евгений Иванов СЛАВЯНСКИЙ ЦИКЛ

МИТРОПОЛИТ АЛИМПИЙ (триолет)

памяти владыки

Наследник истинный Христа,

Всех верных чад своих Владыка.

Стезя твоя, как снег, чиста,

Наследник истинный Христа.

Да, речь твоя порой проста,

Зато ясна, не многолика.

Наследник истинный Христа,

Всех верных чад своих Владыка.

ДОБРО И КРАСНО (хайку)

Добро и красно

Есть людям в вере жити,

Паче любити.

ЧАСТО К ОМУТУ ХОДИШЕ (триолет)

Часто к омуту ходише,

Обретох тоску-печаль.

О красавицах грустише,

Часто к омуту ходише.

Тако дни своя сгубише,

Егда дух взираше в даль.

Часто к омуту ходише,

Обретох тоску-печаль.

ПЕВЕЦ СЕТИ (хайку)

Певец Сети есмь.

Что любо, что дорого?

Время перемен.

АКРОВИРША (Христофор)

Христа ты еси всем сердцем возлюбил,

Родных ты еси мест ужас позабыл,

И радость ты еси вечную вкусил,

Святыи Христофоре доброкрасне,

Твоя глава пса всем бе ужасне.

Оле, мудрость твоя богокрасне.

Фавор славяше проповедниче,

Оле, душам нашим целебниче,

Рекох слова, свету наследниче,

Моли Христа Бога о нас!

ЛЕБЕДУШКА (танка)

Подруга красна,

Лебедушка милая,

Тя в сердце пою.

Егда забуду тебе,

Свет дивен не сохраню.

ШИПОК (хайку)

Сон то ли бяше?

Где мы расставахомся,

Шипок процвете.

ВО ВРЕМЕНА ЗЛАТЫЯ (триолет)

Во времена златыя

Аз грусти не видах.

Стихи мои земныя

Во времена златыя,

Весенне озорныя,

Читах в твоих очах.

Во времена златыя

Аз грусти не видах.

ПРОСТИ, ГОСПОДИ (танка)

Беды, мрак, ужас

Обступиша мя люто.

Прости, Господи.

Врагом твоим послужих,

Ныне тя молю, Господи.

МЫ СЕДОХМ НА БРЕГУ (отриолет)

Днепр бежах, и ныне живо,

Мы седохом на брегу.

Оле красно! Оле мило.

Днепр бежах, и ныне живо,

Сколь изящно и учтиво

Поцелуй аз твой краду.

В водах алое светило,

Мы седохом на брегу.

АКРОВИРША

(Золотая Ляо)

Звезды на небе тускневше,

Огнь ея чар их смущаше.

Ласково, нежно светиша

Останок грез небосвода.

Тайна то бе для народа.

Ангельский мир вспоминаше,

Яко незримо играше

Ляо своими хвостами.

Ясно слогаше стихами,

Оле! Преславна певица!

***

Повелеша навсегда оставити,

Позабыти раз и на века,

Не роптати всуе, не лукавити,

Виршей не слогаху чтоб рука.

Враны клятву страшну слыша,

Схорониша, не забыша.

В снах ея аз вижу выну,

Зело скоро видно сгину,

С любовию безумной моей!

НЕО (хайку)

Отраву прия,

Познаше правду страшну,

Слуга есть бесом.

***

Яко по Сети

Солнце весть ей слаше.

Где ея пути,

Мысль моя леташе.

Ты по ней гряди,

Нощь мне отвечаше.

СТРАННИК (танка)

Нощь, снег, свет луны.

Никола и Христофор

Бога молита.

Аз на вы уповаю,

От бед мя заступита.

УТОПЛЕННИЦА (танка)

Ступай по реке,

Воды оляденеша.

Како на дне ей?

Очима исках ея,

Токмо рыбы бе зримы.

***

Взор на ся обратих,

Добрых дел не найдоша.

Грех зело возлюбих,

В зле других превзыдоша.

Взор на ся обратих,

Тьмы удел обретоша.

ТКАШЕ ДЕВА ПОЛОТНО (триолет)

Ткаше дева полотно,

О любимом певше.

Солнцем залито окно.

Ткаше дева полотно.

Быти свадьбе решено,

И она повеселевше,

Ткаше, ткаше полотно,

О любимом певше.

ЦВЕТА ВИШНИ (танка)

Вишни цветоша.

Очи ея сияху,

На мя глядючи.

Егда снег цвета вишни,

Сретохомся милая?

***

Моря моих ошибок,

В виршах тьма огрех.

Плод разума есть зыбок,

Моря моих ошибок.

Моря людских улыбок,

Аз обретох успех.

Моря моих ошибок,

В виршах тьма огрех.

ТАНКА ТОСКИ

Травы зацветша.

Кто есмь без тя красница,

Свете мой милый?

Како забыти мне тя?

Кольцо нежно сжимаю.

КЛЯТВА (танка)

Приедеше ли?

Дева мя вопросивше.

Аз клятву давше.

Ныне древний старик есмь,

К ней на могилу иду.

ТРИОЛЕТ О КАЗАНСКОМ ПОХОДЕ

Как Петров пост начинашеся,

Горе граду Казанскому.

Царь Иван в поход собирашеся,

Как петров пост начинашеся.

Хищны птицы к Волге слеташеся

Ко имению поганому ханскому.

Как петров пост начинашеся,

Горе граду Казанскому.

(обратно)

Андрей Езеров СРЕДНИЙ КЛАСС

После того, как перестроечный угар выдохся, прошёл, даже самые отчаянные и последовательные враги коммунизма готовы признать, что в смысле "социальной защищённости" и "уровня жизни" люди на постсоветском пространстве многое потеряли, утратили. Но "либеральные экономисты" вплоть до последнего времени якобы уповали на неожиданное появление некоего среднего класса, "среднего сословия", что совсем уже непонятно: дело в том, что эти самые "экономисты" (Егор Гайдар и прочие многие) этот класс в своё время и разрушили, убили. Ещё в гениальной пророческой статье (1903 г.!) Д.Мережковского "Грядущий хам" было достаточно ясно возвещено о появлении этого самого класса в России. Конечно, до сего времени в России было значительное городское население (особенно в Питере, Москве, Нижнем Новгороде, Варшаве, Киеве) и мещанство, но… российское мещанство было по ряду причин не вполне законченным "третьим сословием", а удельный его вес по отношению ко всему населению России был недостаточно велик, чтобы претендовать не то, что на основное место среди классовых групп и сословий (купечества, с нижней частью коего мещанство практически сливалось, ремесленников и лабазников, из которых оно во многом и происходило, крестьянства, казачества, дворянства, рабочих…), но и на какую-то особо выдающуюся роль в жизни страны и народа. Но потрясения мировой войны, революций, затем НЭП ("обогащайтесь"!) и последующие индустриализация и коллективизация создали совершенно новую ситуацию. Если до революции рижские мещане, отнюдь не латыши, а немцы и русские-поморцы, иногда поляки, выделялись хотя бы по этническому признаку из массы основного населения, то исторические потрясения всё это перемешали, опрокинули, смыли, изменили.

Бывшие латышские стрелки, дети расказаченных казаков, уроженцы южнорусских местечек, занесённые службой в Красной армии или партийной и хозяйственной работой в столицы и просто большие города, крестьяне-середняки, скрывшиеся в городах от коллективизации и сопутствующих репрессий, беглые испанцы, китайцы и греки, прочие европейские (и не только) коммунисты и левые, "притаившиеся нэпманы" и русского, и армянского, и еврейского, и украинского происхождения, затем остатки депортированных поляков, пленных немцев, итальянцев и румын, вернувшиеся в 40-е гг. армянские и прочие "репатрианты", всё это варилось в огромном плавильном котле первых пятилеток, смешивалось и перемешивалось, отстаивалось. В конце-то концов, оправившись от военных и прочих разрух в "стране Советов" появился самый, что ни на есть средний класс. Если процентов 10-13 населения можно было отнести к партноменклатуре и прочим высокообеспеченным слоям, "элите", а 2-3% (от силы до пяти, но уж никак не больше) к маргиналам (пьяницы, "трудные семьи" и т.д.), то 80-85% и стали, и были тем самым средним классом, который был позже убит перестройщиками (впрочем, во многом они сами-то и были его порождением). Этот класс даже обладал определённым классовым сознанием, без которого невозможно объяснить ни появление шестидесятников, ни перестройки… Даже в "красной Болонье", да и вообще в Романье-Эмилии и Умбрии и "социальном государстве" Швеции не было столь значительного и массового среднего слоя, класса. Хотя, очевидно, было много и похожего (особенно в случае Болоньи). Но чтоб за 80%?! Этот класс, вызванный к жизни советским "социальным экспериментом", обладал не только элементами классового сознания, но и специфическим менталитетом, духовностью. По сути, он очень мало имел общего с пролетариатом, наёмными рабочими (хотя некоторые его представители и трудились на заводах, стройках, в совхозах), собственно рабочим классом. И не только из-за достаточно высоких уровней жизни и социального обеспечения (на Западе рабочие могли иметь и больше), а из-за той неповторимой "мещанской" атмосферы, явно мелкобуржуазной, которую он вырабатывал. Любой непредвзятый человек вынужден признать этот исторический факт, и согласиться с ним.

В духовном отношении кроме безудержного конформизма класс этот отличали ещё пошлость, безрелигиозность (очевидно, из-за того, что окончательно он сложился, сформировался только при Хрущёве, во время его известной антирелигиозной кампании) и "гуманитарное сознание". Дело в том, что даже во время репрессий 1935-1938 гг. значительная часть "простых людей" ещё считала себя верующими. Великая война, казалось, могла только усилить религиозность, да и ограничения на время заметно ослабли, но новая духовность среднего класса не нуждалась в реальной религии, т.к. она удовлетворялась огульным массовым атеизмом с примесью рерихианства и русского космизма, а на смену традиционным идеологиям (в их числе коммунистической, хотя коммунистической в последнюю очередь) пришло некое гуманитарное сознание (по сути это было близко взглядам какого-нибудь Вельтрони, хотя абсолютное большинство советских людей об этом и не догадывалось). Совок был обречён. Средний класс не мог не совершить уничтожения Советского государства, строя и самоуничтожения хотя бы потому, что буржуа, бюргеры, боргезе, мещане всегда склонны к самообогащению, комфорту и конформизму и порождают критические ситуации и нестабильность (можно вспомнить британский парламент при Карле I, Генеральные штаты во Франции при Людовике ХVI, младотурецкую революцию и т.д.). Класс этот стремится либо к "господству" (во многом, конечно же, мнимому, формальному) либо к поражению и самоуничтожению (нередко реальным, действительным, как и произошло в постсоветский период). Эта самая духовность, внутренние силы этой духовности, сама атмосфера душного мещанского застоя очевидно не могут не предвещать грозы. Гуманитарное сознание больше было свойственно всё-таки русскоязычной части среднего класса. Например, русский интеллигент или рабочий в Риге или Даугавпилсе знал не хуже (по правде, обычно и лучше) латышского хуторянина гениальную поэзию Чакса (воспевшего, кстати, ещё в "буржуазной Латвии" латышских стрелков), но зато у последнего сохранялись остатки самобытности, национального самосознания и привержен- ность к традиционной низовой ("латвияс дайнас" — песни, которые они знали сотнями) и бытовой (национальные одежды) культуре. И дело не в имперскости. Средний слой, а пожалуй, особенно его русскоязычная часть обладала весьма размытым (чтоб не сказать сильнее) понятием об имперском характере российских государственности и цивилизации. Конечно, средний класс тысячами читал книжки своих и зарубежных классиков. О, он был очень начитан. Но эта грамотность, это "начитничество" были какими-то ущербными, однобокими, неполными. Метафизика (кроме, разве что Достоевского) отторгалась, причём не только по цензурным причинам.

Очевидно, сам строй, сам склад души не позволял советскому человеку быть метафизиком. В этом позднесоветском болоте могли заглохнуть любые ростки духа, правды, веры, внутреннего тепла и любви. Это неправда, что перестройщики взяли, да всё поразрушали. Это "уполномоченные", представители среднего класса, при помощи заокеанских представителей того же класса разрушили одну из величайших мировых империй, одно из великих государств. Это они из года в год голосуют за "партию власти" (второй вариант — КПРФ), говорят по мобильникам, едут отдыхать на Кипр, пьют итальянские и аргентинские вина, слушают группу "Ленинград". Жизнь изменилась, нередко в худшую сторону, усложнилась, класс умалился и разложился, но всё ещё, в остатках своих, верен себе. Как человек, потерявший всё, но всё ещё не могущий это осознать, понять и признать.

Народ русский призван был быть "Светом миру", Новым Израилем Нового Завета, "народом Богоносцем" (что признавалось и некоторыми иностранцами, например, В.Шубартом), строителем Третьего Рима, хранителем Древлеправославной веры, а не этим теплохладным полутрупом, коим он ныне и являет себя всему человечеству, всему миру, всем людям.

Кому ещё было столько дадено, такие превеликие богатства истинных веры и благочестия, отзывчивости и любви?! Можно ли было безнаказанно зарыть такие таланты в землю, презреть их, забыть о них?!

Мы не против среднего слоя, сословия как такового, но мы категорически не приемлем его как некий стержень, доминанту общественной и политической жизни, её самоцель. В среднем классе плохо не его "мещанство" в социальном смысле, а его выдающаяся и воинствующая посредственность, пошлость, ограниченность.

Доктрина и мечты Руссо об "общественном договоре", казалось бы, получили максимально возможное воплощение если не в Союзе, то по крайней мере Швеции и некоторых других государствах социалистического типа. Я не считаю, что это может быть альтернативой (духовной и какой угодно) миру чистогана и наживы.

Такой альтернативой могут и должны быть только традиционные общества.

Мне скажут, что время ушло, происходит расчленение России и объединение остального, враждебного ей человечества. Но мы верим в наш народ, в его добрую волю, его судьбу, его будущее, "мы вырвем столбы, мы отменим границы…" Нам хочется верить.

А коль скоро наш народ отвергнет не только свою старую веру, но и своё призвание, свою высокую судьбу, назначение в целом, то лучше ему и не быть.

(обратно)

МАНИФЕСТ САЙТА ПРАВАЯ.RU

"Кто ищет Истину, найдет Бога"

Василий Оптинский, новомученик.

Понятие правого умышленно искажалось и сужалось всем ходом ХХ столетия. В результате правая идея в Европе увязалась с политическими интересами крупных предпринимателей и либерал-экономизмом, в России же правая вера, правое дело, правда и чувство правоты — стали уделом маргиналов.

Наиболее значимым политическим событием рубежа 2003-2004 гг. в России стало отступление в небытие так называемых "правых сил". То, что долгое время ложно позиционировало себя как правое, наконец обнаружило свою несостоятельность и освободило свято место, которому нельзя пустовать. Тут же явились какие-то "новые правые"; вселила надежды "Родина", однако пока говорить даже о частичной реабилитации Правого не приходится.

Левый человек в течение 200 лет строил царство Безразличия. К этому царству он прорывался через возрождение, просвещение, реконструкцию, революцию, передел, ускорение, словом — через обожествленное обновление всего традиционного.

И вот свершилось — настало время гомогенной гиперреальности, у которой нет Иного, в которой нет различий, нет противоположностей; нет ни правого, ни виноватого; ни прошлого, ни будущего; ни мужского, ни женского; ни разрешения, ни запрета; нет верха и нет низа. А выйти из этой гиперреальности почти невозможно — даже революция здесь не поможет, так как в гомогенном пространстве исчерпала себя идея противостояния, а сама революция стала традицией.

Здесь нет выбора, но есть выборы; нет человека, но есть прогрессивное человечество; нет мира, но есть мировое сообщество; нет семьи, но есть отдельные индивиды; нет веры, но есть мировые религии; нет любви, но есть контрацепция; нет Истории, но есть караван историй. Потому что сегодня человек больше не может выносить Различие и Иное; все что угодно — предельная толерантность и политкорректность — но только не Иное.

Два чувства владеют всеми: Усталость и Неопределенность… Надоело даже это бесконечное лево-право: всем бы нам хотелось отказаться от крайностей, встать где-то посередине, проголосовать за Единство. За стабильность. За Президента. За политическое Ничто. Что и делает большинство людей, голосуя за Путина. Вместо того чтобы пострадать, усталый левый человек хочет побыстрее успокоиться.

Но пока ты не стал ещё хлебной крошкой, именем на бумаге или одиноким, горящим во тьме огоньком свечи, ты ежеутренне совершаешь усилие, чтобы встать хотя бы с кровати (чего в принципе можно ведь и не делать). А встав с кровати, с правой или левой ноги, ты вовлекаешься в бесконечный выбор правого-левого. Верха и низа, если смотреть по вертикали. Это и есть твой Крест. "Бесконечный перекрёсток".

Чтобы жить в эпоху Разделения Добра и Зла человек должен научиться быть правым.

Увидеть реальность в ее цветущей сложности, со всеми противоречиями, конфликтами, резкими контрастами, с ее апокалипсисом, — увидеть и вынести это душераздирающее зрелище — способен только правый человек.

Правый человек не возник из ниоткуда и не исчезнет в никуда, он живет в истории и в традиции с ее границей и иерархией.

Правые хотят, чтобы власть снова стала священна, а Церковь — свята. Чтобы Государство было сурово, "иногда до свирепости", а люди — "лично добрее друг к другу".

Правые сознают радикальную историчность бытия и потому хотят жить в исторической России, а не либеральной ЭрЭфии. Правые верят в то, что Россия и русский народ исполнят свою миссию в истории.

В нынешнее зыбкое время правые хотят поскорее достигнуть берега, почувствовать твёрдую почву под ногами. И, стоя на берегу, проводить корабль с либеральными мертвецами.

На Суде все станут "одесную" и "ошуюю": справа — апостолы, праведники, святые, мученики; с противоположной стороны — бесы, лохи, "иудеохристиане", сектанты, троцкисты, ленинцы и всякое прочее либерал сосаити. А свободен от выбора (правого/левого) — только Господь и Бог наш, Который есть невидимый центр. Но и Он, как сказано, правых предпочитает левым. Хотя, конечно, с какой стороны смотреть… Проблема в том, что не всякий назвавшийся правым есть на самом деле правый. И степень его правоты и определит Господь. Есть правые и среди тех, кто назвался левым.

Христианство — это не безразличие. Это не ровная теплота, которую Господь исторгнет из уст Своих. Православный христианин — не частичка в гомогенном растворе. Хотим мы или нет — мы будем вставать и делать свой выбор, который нам кажется правым.

Нам хотелось бы представить всю гамму истинно правого: в религии, политике, философии и художественной литературе. Идея Правого в России, на наш взгляд, не должна быть лишь каким-то "сектором" в экономике. Мы скорее хотим добиться правой полифонии, объединив возможно большее число живых и открытых правых.

Мы беремся концептуально переосмысливать Правое: правым взглядом оценивать актуальные события и читать тексты — как "правые", так и "левые"; мы будем пытаться право мыслить о том, что нам случается слышать и видеть вокруг; правой рукой ставить пометки на книжных полях; выступать с правым словом и доносить до интернет-аудитории правые речи правых людей; рассуждать о правде дня, следовать правыми путями и держаться правой стороны, не изменять правой вере в пути; искать правды в правлении и стараться ориентировать посетителей сайта слева направо.

pravaya.ru

(обратно)

Александр Борисов ТЕПЛОЕ ДЫХАНИЕ РОССИИ (О книге Саввы Ямщикова "Мой Псков" )

Книга, по восторженному, но не совсем точному восклицанию "буревестника революции", есть источник знания. И за это её надо любить. Неточность формулировки легко откорректировать, если расширить смысловые пределы слова "знание". Если это знание сердца, души, любви, ума, вкуса, то я согласен. За это её стоит любить.

К сожалению, подавляющее количество написанного и изданного за последние годы не имеет к этим фундаментальным ценностям и их производным никакого отношения. Не всякая продукция достойна сырья, на неё потраченного. Хорошо бы вернуть всю потраченную бумагу в изначально сырьевое состояние. На мой взгляд небольшая роща приятней, интересней и здоровей многотысячно тиражированного ширпотреба Марининой или Донцовой.

С другой стороны не хотелось бы покушаться на способы использования свобод, предоставленных соотечественникам. Многие ведь действительно ставят себе клизмы и чистят организмы по методам Малахова. Или любят погружаться в загадочные миры Кастаньеды. Или сладко леденеют сердцем от шизофренического бреда Стивена Кинга. Или восторгаются чудесами почившей Ванги. Да мало ли их, страстей и привязанностей?! Пусть будут книги, которые с трудом, самым краешком, но цепляются за представления о литературе у отдельно взятых современников. Иван Андреевич Крылов, по воспоминаниям современников, с интересом читал бездарное и пустое. Он выстраивал свою шкалу ценностей, в которой его значимость и легко прогнозируемая хрестоматийная фундаментальность подчёркивалась вторичностью не только добротной, ладно сшитой литературы, но и валом абсолютной бездарщины. Убогое, ничтожное и проходное имеет своё, специфическое призвание. Оно оттеняет талантливую и достойную литературу. Ту, которая не просто пишется, но вырастает из оправданно-естественной потребности национального самовыражения и становится частью великой русской литературы.

В естественных принципах русской национальной литературы написана последняя книга Саввы Ямщикова "Мой Псков". С достаточной степенью условности её можно отнести к жанру воспоминаний. Если приметы жанра ползут впереди содержания, это плохая литература. Явные мемуары, как и явная публицистика, заземлены пределами проблемы или земного проживания, и тогда их можно читать, а можно не читать. Это не причиняет ущерба, но и не обогащает. Достойное произведение невозможно запереть в пределы стилистических и смысловых особенностей конкретного жанра. Настоящая литература — явление серьёзное. Она либо есть, либо её нет.

"Мой Псков" — прежде всего литература, рождённая в органичном и взаимодополняющем сочетании разнообразных тем, сюжетов и явлений. Стиль Ямщикова — плотное, насыщенное упругой силой интеллекта и духа, изложение. Его темы, взгляды, мироощущение не могут существовать в плавающе- беспомощном мире компромиссов. Всё написанное — конкретно, потому что продумано, пережито, прочувствовано и осмыслено лично автором. Его философию, его взгляд на мир несложно определить, перечислив имена героев книги, его друзей. Среди них нет ни одной двусмысленной фигуры, никого из тех флюгерообразных и морально выхолощенных существ, упакованных в фантики от Версаче, которые замотались в ветрах перемен. Друзья Ямщикова жили и живут в пределах вечных, несокрушимых в вере, ценностей. Знаковое проявление сокровенного внутреннего содержания этих людей — в их невозмутимо-равнодушном, безэмоциональном отношении к любой власти. Оно не имеет ничего диссидентски-визгливого и международно-базарного.

Ямщикову, например, посчастливилось дружить с Львом Николаевичем Гумилёвым. Нужно ли было великому ученому искать расположения властей и признания общества? Безусловно нет. В главном — в том, что составляло смысл его жизни,— время Гумилёва измерялось не количеством прожитых лет, а гениальной, философской глубиной и сутью их содержания. Лев Николаевич пережил ГУЛАГ без потерь для мудрости сердца и ума. Исступлённое зло, ненависть и принуждение к унижению — это на уровне физиологии. Того, чем гениальный человек способен пренебречь во имя безукоризненной человечности. Некое подобие постоянства может придать власти лишь ее четко выраженное отношение к ценностям, которыми духовно окормляется народ. Авторитет власти — это грамотно выбранная ориентация в пространствах культуры.

Ямщиков пишет о тех, кто живет в благодатных пределах русской православной культуры. Это не пиаровская показуха политиков, любящих креститься в храмах, смиренно пуча в пол взгляд перед телевизионными камерами, для всенародного умильного пользования. Это — другое. Это крепкая внутренняя вера, которая определяет смысл и суть существования и перед которой все вторично. "Все прочие знания приносят человеку только временную пользу, Богопознание же полезно человеку не во времени только, но и в вечности". Поэтому Ямщиков дорожит прежде всего людьми, степень величия которых определяется не общественным признанием, не званиями и заслугами, а внутренней содержательностью и некоей стержневой сутью, опирающейся на незыблемую основу православной веры и любви к своей земле. Для него в равной степени дороги и близки стоматолог Александр Иванович Селиверстов и блистательный публицист Валентин Курбатов, врач Лев Николаевич Скрябин и один из лучших современных иконописцев отец Зинон, директор областной детской библиотеки Алла Алексеевна Михеева и великий русский кинорежиссёр Андрей Тарковский... На них "и держится духовная жизнь русской провинции". Это тот самый мир естественных и здоровых человеческих взаимоотношений, от которого многие отвыкли.

"Мой Псков" — это книга с сильным эстетическим потенциалом. Сила её воздействия прямо пропорциональна духовной мощи людей, которых вспоминает Ямщиков. Содержание бередит, тревожит, постепенно возникающим осознанием за свое личное необременительное существование, за грех инерционной привычки к бессмысленности авангардного бытия, отторгающего связь с традициями и культурой. Невнятные чувства перерождаются в конкретную потребность осмыслить окрестный мир без комплиментарных пришёптываний масс-медийных толмачей, упростивших действительность до пределов элементарных физиологических потребностей.

Память и чувства отечественного современника широки, беспорядочно-небрежны и непростительно-доверчивы. Они прибиты к действительности гвоздями современной массовой культуры. Многие с интересом реагируют на слово "ценности", но когда выясняется, что речь идет о вечных ценностях — тускнеют, зевают и отходят в сторону. Как выясняется, жить с внезапно обвалившимися свободами непросто. Их обилие привело к парадоксальному результату — рабской зависимости и предельной несвободе от этих свобод. Достаточно попробовать свободно высказаться о проявлении одной из обилия свобод, как вас задушат обвинениями в тоталитарном консерватизме и мещанской тупости. Посадили, скажем, голого мужика в клетку, и он несколько дней на глазах у праздных зрителей изображал кобеля. Лаял, жадно жрал из собачьей посуды и бросался на зрителей. Психически здоровые люди совершенно справедливо считали его идиотом. И ошиблись. Потому что это была творческая акция. Как и другие акции по интеллектуальной насыщенности из того же ряда: публичное расчленение свиньи с элементами культового глумления, или интимные взаимоотношения с козой. Всё это, как оказалось, имеет некий творческий подтекст. Я пробовал читать продвинутые статьи авторитетных искусствоведов. Очень напоминают инструкцию по пользованию бетономешалкой. Во всяком случае, по своему суммарному эстетическому воздействию.

Как-то так получилось, что качество предоставленных творческих свобод, выражаемых на уровне приведённых примеров, не должно подвергаться публичному сомнению. Произошло смещение понятий. Писатель — далеко не всякий, кто умеет писать: ручкой по бумаге или бодро молотя по клавиатуре. Не хотелось бы, чтобы смысл, заложенный в это понятие, расползался и терял границы разумного. Нужно следить за здоровьем. В том числе и за здоровьем искусства. Оно не должно болеть чем-то венерическим, торчать на игле, кощунствовать и воспевать всё нетрадиционно сориентированное.

Настойчивая ритмика повторов одного и того же по содержанию, но с лёгкими изменениями формы, вырабатывает в нас привычку к любым, самым невероятным по идиотизму, творческим проявлениям. Описанный выше голый придурок с птичьей фамилией, изображавший кобеля, трансформировался в телепойло "За стеклом", смердящие содержимым выгребных ям "Окна", и бессодержательную придурь "Большой стирки". Что-то неприличное плодится и гнездится в месте, традиционно предназначенном для культуры. По городам и весям России шустрят мобильные группы временно опопуляренных телесериалами актёров с духовно необременительными репертуарами. В изобразительное искусство вползает что-то невообразимое: концептуально-авангардное, бессмысленно-сумасшедшее, расхристанное, надменное и самонадеянное.

Распухшие до многотомных собраний сочинений тексты Войновича, Аксёнова, Кабакова, Довлатова, Алешковского, Веллера, Ерофеева и других обитателей Брайтон-бич имитируют русскую литературу. И дело не в том, что кто-то из перечисленных не имеет к Брайтон-бич никакого отношения. Всё равно они с Брайтон-бич. Они оттуда по легко угадываемому объединяющему началу. По прицельной — со стороны — неприязни к России, небрежно затертой грубым макияжем ненависти к тоталитаризму, социализму, сталинизму и т.д. Это литература для нейтральных территорий. Для пространств, не потревоженных присутствием людей. То есть для тех мест, где легко и беспроблемно проповедовать общечеловеческие ценности и другие фантазии, от которых тянет равнодушием общего — не выраженного смыслом конкретного — места. Одним словом всё то, что не затронуто проблемами и правдами реальной жизни. Это неинтересно. Мне, к примеру, в последнее время понятны общечеловеческие ценности в пределах границ конкретной России, населённой конкретными русскими людьми.

Что-то должно вышибать наше сознание за пределы навязываемых норм и привычек, пародирующих новую эстетику. Существует и будет существовать изобразительное искусство, в котором работают добросовестные и разумные мастера, способные на гениальные всплески творческого прозрения. Был, есть и будет театр, незыблемо стоящий на устойчивой сути русской сценической традиции.

И, в конце концов, есть подлинная литература. То есть явление, не имеющее ничего общего с тем, что надуло ветром перемен со стороны Запада, из-за диссидентского забугорья. У хорошей литературы есть легко угадываемая особенность. Это её естественная обоснованность и оправданная логика собственного существования. Живёт и растёт то, что имеет корни. Очень естественно предположить и понять, что в России имеет корни и что способно жить и расти.

То есть, опять-таки: существует великая русская литература, которая немыслима без Валентина Распутина, Федора Абрамова, Василия Белова, Валентина Курбатова и других истинно русских писателей. Русская литература на то и русская, чтобы быть литературой национальной.

"Мой Псков" — это абсолютно безупречное сочетание и гармоничное взаимодействие разновеликих по признакам, содержанию, судьбам и смыслу, но одинаковых в значимости явлений. В скромной по объёму книге сосредоточена грандиозная панорама русской жизни последних десятилетий, отражённой в судьбах людей, с которыми Ямщикову посчастливилось дружить, работать и находиться в постоянной духовной связи. Повествование Ямщикова — в тёплых объятиях проникновенного предисловия, написанного Валентином Распутиным, и разнообразием приложений в конце книги. В приложениях воспоминания о Тарковском, блистательный очерк Александра Проханова "Псков земной и небесный", стихи Анатолия Лукина. Заинтересованный читатель способен дополнить приложения безбрежным разнообразием творческих работ его героев. Я имел счастье листать альбом гениальных фотографий Бориса Скобельцина "Земля псковская", изданный уже в далёком 1972 году и с истинным наслаждением читать переписку Виктора Астафьева и Валентина Курбатова, собранную в недавно изданной книге "Крест бесконечный".

Ямщикова знают все. Если не по имени, то по делам. Это очень по-русски — не оставлять имени под своими произведениями. Кроме того, специфика создаваемого им такова, что не всегда можно найти угол, удобный для авторской подписи. Ямщиков был у истоков создания грандиозного памятника русскому деревянному зодчеству — музея-заповедника Кижи. Где там поставить подпись? И уместна ли будет она на фоне гениальных шедевров русской иконописи и блистательной архитектуры? Высшая награда — быть среди безвестных гениев прошлого равным и, игнорируя время, запросто общаться с ними и понимать их. Это исключительное право художника-реставратора, который, убирая вещественные признаки наслоений времени, возвращает икону к состоянию эстетически-выверенной и сакрально-насыщенной первозданности. И потом учит советского, воспитанного на оголтелом атеизме, обывателя видеть в гениальном русском своё — родное, устраивая грандиозные выставки русской иконописи, издавая каталоги этих выставок и превосходные, с точки зрения содержания и блистательной издательской культуры, альбомы. Ямщиков заново открыл для мира иконопись древней Карелии и превосходную живопись забытых провинциальных живописцев Островского, Честнякова, Мыльникова и других. У Ямщикова завидное и сказочное призвание постоянных, чуть ли не ежедневных, открытий.

Смысл его новой книги — тоже открытия. Он открывает землю, историю и людей, творящих эту историю и возрождающих эту землю ежедневным трудом, без корысти, тщеславия и без погони за признанием. Это друзья Ямщикова, выбор которых исключительно точен и духовно разумен. Великий учёный Лев Николаевич Гумилёв и руководитель крупного псковского предприятия Анатолий Викторович Лукин — талантливый технарь и тонкий поэт, директор Пушкинского музея — заповедника Семён Степанович Гейченко и настоятель Псково-Печёрского монастыря архимандрит Алипий, директор Русского музея легендарный Василий Алексеевич Пушкарёв и блистательные псковские реставраторы, художники и люди разнообразно одарённые Борис Степанович Скобельцын, Всеволод Петрович Смирнов, Михаил Иванович Семёнов... Не хочется заниматься простым перечислением фамилий. Хочется, чтобы заинтересованный читатель прочел книгу Ямщикова и постиг красоту и врождённое благородство друзей автора.

То о чём пишет Ямщиков, по суммарному итогу прочувствованного и продуманного можно сравнить с некоей духовной шкалой ценностей. Олигархические масштабы состояний на фоне ценностей, проповедуемых автором и его героями, ничтожны и убоги. К примеру, судьба олигарха, на халяву сосавшего в Уренгое нефть и умершего в собственном дворце где-нибудь в пределах Рублёвки, оставляет чувство сожаления. А состояние, нажитое на производстве женских прокладок, вызывает недоумение. Не то чтобы прокладки не нужны, но всё равно смешно.

Название "Мой Псков" обладает некоторой долей условности, потому что по прочтении книги остаётся ощущение всей России. Ощущение редкое в последнее время, потому что оно светлое, просторное и домашнее, освещённое теплой любовью и признательностью к Родине и к людям, берегущим её. У Ямщикова абсолютное зрение и слух, позволяющие видеть и слышать за пределами видимого и слышимого. Он может игнорировать жёсткие законы неумолимого течения времени, запросто заглядывать в прошлое и предполагать будущее. Истинное бытие безконфликтно, и проблемы повседневной суеты вызывают недоумение. Какой, к примеру, может быть конфликт между отцами и детьми в системе подлинных ценностей? Разве на истину может быть два — оправданных логикой — взгляда? Абсолютное безконфликтно.

У меня, никогда не бывавшего во Пскове, теперь появился свой Псков. Родина определяется некоей тонкой духовной связью и ощущается чуть ли не на генетическом уровне принадлежностью к единому источнику национальных ценностей.

Таллин

(обратно)

Марина Струкова НАСТОЛЬНАЯ КНИГА ВАРВАРА (О романе Юрия НИКИТИНА “Скифы”)

МАССОВАЯ КУЛЬТУРА — у этих слов есть пренебрежительный оттенок. Презрением по отношению к массовой литературе проникнуты статьи о ней в серьезных изданиях, символом ширпотреба стала ламинированная обложка с ярким рисунком. А на самом деле, каждый из критикующих массовую литературу возликовал бы, предложи кто-нибудь издать его нудную писанину под такой обложкой большим тиражом. Если книга выходит — значит, она кем-то востребована, и качество ее видно по востребованности. Значит это нужно народу. Читатель хочет отдохнуть и развлечься, покупая интересную книгу. И писателям, несущим определенное мировоззрение, нужно использовать этот читательский настрой — патриотическая идеология легко и быстро достигнет широких слоев населения в наряде ламинированной обложки с суперменами и красотками, облеченная в эффектные фразы, спрятанная в сюжетах приключений и путешествий.

Согласитесь, тем писатели-патриоты и отличаются от своих коллег демократического направления, что творчество для них является не самоцелью, а поводом изменить своих читателей в лучшую сторону. Читатель давно стал другим, он уже не умиляется описаниям колхозных посиделок, не ужасается картинам репрессий, не сочувствует нищим времен перестройки. Ему милы другие герои, похожие на громил из американских боевиков. Но вложи в этих громил русские души, заставь их думать по-русски, действовать по-русски,— и массовая литература начнет послушно служить патриотизму и национализму, освещать волнующие нас проблемы так, что ими проникнутся многие. Я хочу показать это на примере автора, о взглядах которого сразу скажет цитата из его новой книги:

"— Вы что же?…Вчера такие орлы, мир переворачивали, а сегодня…в самом деле, поверили…что миром правят те жирные свиньи, которых мы выбрали? А нам позволено только выбрать из этого стада свиней… Поверили?.. А вот хрен им!!! Ребята,.. от нас зависит, каким будет мир… И какие страны будут, а каким не быть. И какие границы… И какие народы!.. Поймите же, мы можем!"

Если предыдущие произведения Юрия Никитина можно считать вопросами и размышлениями о судьбе мира и Отечества, то "Скифы" — это прямой ответ.

Начало произведения незамысловато: несколько молодых людей мечтают о возрождении России в качестве могучей империи, рассуждают о ее прошлом и сегодняшнем, ощущают единство своих стремлений. Но вдруг приходят к пониманию, что само понятие России настолько затаскано разными прохиндеями от политики, связано с чужой ложью, используется кем попало и где попало, что лучше найти новое, ничем не дискредитированное определение нашей земле и нации. И тогда они вспоминают о Великой Скифии, как раньше, по свидетельствам историков, называлась земля наших предков. Инициатор этого оригинального проекта писатель Константин Крылов говорит: "…с большим успехом мы могли бы возродить не великую Россию, а Великую Скифию. Уж она-то в самом деле правила миром! Если войска Суворова победно шагали в Италии, Германии, Швейцарии, то скифы не только прокатывались по всей Европе, но и надолго оккупировали весь Восток, ...а египетский фараон Псамметих выходил им навстречу с дарами и смиренно откупался от наших грозных предков, что грозили разнести все Древнеегипетское царство!"

Новообращенные скифы начинают с жаром изучать историю Скифии и адаптировать миропонимание своих древних предшественников к современности. В обществе, окружающем этих молодых людей, демократия достигла абсолюта, она показана во всем своем красочном цветении — цветении плесени и гнили духовно разлагающегося общества. В современной новым скифам Москве считается естественным испражняться посреди улицы, ходить голыми по проспектам, в Думе заседают фракции гомосеков, зоофилов и прочих извращенцев. А скифы считают необходимым тотальное уничтожение этой нечисти. Характеры никитинских скифов — это характеры варваров, один из современных мыслителей характеризует менталитет варваров следующим образом:

"Высокая выживаемость (что проявляется как повышенный запас здоровья, высокий жизненный тонус, выносливость); умение удивляться окружающему миру — отсюда непосредственность реакций; стремление к новым впечатлениям, ощущениям, переживаниям; жизненная активность, стремление к риску, отсутствие ярко выраженной боязни смерти. Получается очень динамичный тип, который отличается высокой конкурентоспособностью. Большой объем получаемой им информации не отражается на создании тормозящих блоков…" Короче, перед нами личность действующая, яркая, ищущая, — это не особь с серым лицом, уткнувшаяся в газету с мышиным профилем президента.

Варваров останавливает только гибель, они понимают, что есть упоение в бою. Скифы Никитина вступают в хаос, чтобы расставить всё по местам, их установки брутальны, но это первобытно естественные законы жизни. "Варвары — это не степень культуры, а позиция. Варвар может быть и с "калашниковым" в руках, и на космокорабле". Варвар, добавлю, вполне может читать сейчас это руководство к действию, закамуфлированное под славянское фэнтези. Он, по-волчьи защищающий свою охотничью территорию и стаю, романтик, но с прагматичным взглядом на жизнь, разбирающийся в новых технологиях, но поклоняющийся мечу, стал эталоном для героев этой книги.

Одновременно с христианством на Русь пришла новая система ценностей, когда называть себя рабом стало естественным для русского человека, ведь "вся власть от Бога", юрод и кликуша стали вызывать почтение, недоразвитый инородец — умиление и потребность опекать. Возникли новые нравственные законы, основанные уже не на здоровых инстинктах самосохранения нации, а на надуманных и нелепых предпочтениях всего слабого, больного, чужого. Все эти установки жестко и цинично подвергнуты сомнению персонажами Никитина, но тот, кто возмутится этим, должен вдуматься, какие результаты дадут идеи гуманизма и общечеловеческих ценностей, будучи доведенными до апогея. И когда я читаю у Никитина: "Дебилам, гомосекам и всяким спидоносцам прав дадено больше, чем нормальным здоровым людям",— то вспоминаю, как на днях узнала из телепередачи о женщине с тяжелой болезнью сердца. Она не имела денег на дорогостоящие лекарства и, спасаясь от скорой смерти, выбрала смерть медленную — СПИД, взяв использованную иглу у инфицированного соседа наркомана сама заразила себя. Женщина знала о том, что спидоносцев лечат бесплатно в специализированных клиниках… Гуманизм!

Понимание цивилизации как уничтожения трезвого и прагматичного взгляда на жизнь и замены их слащавыми бреднями мыслителей, политиков и богословов возмущает Никитина, и он создает характеры сильные и жизнеутверждающие — характеры новых варваров. Впрочем "Наши народы в древности были варварами вовсе не потому, что ниже по культуре Римской империи, а за то, что ежегодно получали дань с Константинополя". Он призывает своих скифов показать прогнившей цивилизации, как надо жить, чтобы быть человеком, а не убогим придатком компьютера и не безликой тварью в сообществе, о котором классик сказал: "Зачем стадам дары свободы?.."

"…когда нам не удалось построить коммунизм, тут же из всех подворотен выползла эта погань. Которая, пока мы строили, надрывали жилы, только жрала и трахалась. Теперь они выкапывают всё нелепое и неверное, что стрясывалось в процессе строительства коммунизма, и злорадно размахивает этим вот над головами: ага, натворили! А вот мы хорошие, такого не делали. Никуда не шли… не стремились, жилы не рвали, просто ели, спали,.. смотрели сериалы". Но хотя герои Никитина безжалостно характеризуют обывательское быдло, все-таки, если подумать, они берутся за свою миссию для того, чтобы очистить и сберечь падший народ и опозоренную "достижениями" демократии державу. Они понимают, что "патриотическое мировоззрение — привилегия и обязанность, которую могут брать на себя далеко не все…" Но нужно идти вперед. Преодолеть себя сегодняшних, совершить невозможное, познать непознаваемое. Или, по крайней мере, сгинуть на великом пути, а не в кирпичной конуре многоэтажки.

Взгляд Никитина на религию, необходимую народу для того, чтобы жить и побеждать, нельзя назвать устоявшимся. Он постоянно размышляет, что лучше: язычество, воспеваемое в "Троих из леса", огненный ислам, принятый за идеал в "Ярости", или нечто совершенно необычное — культ кровожадного бога Табитса, как в "Скифах". Но есть общее у всех религий, положительно характеризуемых Никитиным: фанатичная воинственность, когда перед тобой враги Родины — битва, а не переговоры.

И когда о вере заходит речь в "Скифах": "Надо создавать святыни, ибо народ без святынь — тупое стадо", то святыней Великой Скифии становится гигантский меч, вздымающийся к небу над Красной площадью,— сакральный символ борьбы и победы". Смысл книг Никитина сложнее, чем просто призыв к загнанному вглубь души патриотизму, это апелляция к комплексу характеристик иных, чем свойственные современному человеку черты. С одной стороны — необходимость первобытной чистоты чувств, для лучшего сопротивления прогнившей действительности, с другой — контроль над этими чувствами, которые, дай им волю, снова сделают человека только животным. Моя любимая серия книг Никитина "Трое из леса" рассказывает именно об этом возвышении человеческого духа над примитивным существованием, которое происходит под влиянием потребности отстоять добро и справедливость на земле и дарует героям бессмертие для того, чтобы из века в век они отстаивали свои идеалы. "Пусть реальность такова, какова она есть. Но потворствовать ей в этом аморально".

Метко и жестоко раскрывает Никитин истинную суть распространенных в современной риторике понятий:

"— Западничество …сводилось и сводится к одной идее… "сдаться Западу". Причем результат этой операции отнюдь не всегда мыслился как "присоединение к Западу". Если уж быть до конца последовательным, то основной идеей "западника" была не столько "кооптация в состав Запада", сколько подчинение "неправильной нации" нациям правильным…Добровольное помещение себя в железную клетку — и, в конце концов,..добровольное жертвоприношение, ритуальное самоубийство, этакое сеппуку — вспарывание себе живота с целью демонстрации чистоты намерений… сторонники подобного modus operandi мыслят себя в роли кайсяку, присматривающего за вспарывающей себе живот нацией".

"Демократы не обязательно желают России зла. Но они обязательно жаждут ее унижения. Демократ может быть не против богатой России. Но Россия как государство должна быть, по их мнению, жалкой, всеми презираемой, неагрессивно-безвредной, не страшной и не опасной ни для кого".

А рассуждения о современной скифам Думе, так легко (почему бы это?) ложатся на душу читателю: "— Это всё их штучки,.. масонские… Только масоны могли протащить такую диверсию!.. Сами гомосеки, вот гомосекство и протаскивают везде. Особенно в нашу твердыню. Ты прав, после этой дряни кто наш Кремль уважать будет?.. А вот погнать бы масонов!

— А как же их погнать? У тебя есть списки?

На вопрос этот, далеко не риторический, герой книги Никитина дает весьма конкретный и жесткий ответ. Прочитайте его в романе сами, но как вам такие рассуждения в книге, продающейся на каждом углу, доступной любому читателю?

Это не кисель из благолепных рассуждений о Святой Руси, не стихи в стиле "две березки, три рябинки", не растительные персонажи из книг некоторых писателей-патриотов. Они, эти писатели, даже если возмущаются действительностью, если и пишут что-то жестокое, то с оговорками, оправдыванием своих героев подробно описанной их тяжелой жизнью. А зачем оправдывать и объяснять? Читатель близкий по духу и так все поймет с полуслова, а на демократическую критику — плевать, ей патриот отвратителен уже тем, что он русский.

Еще не было произведения, в котором давался бы настолько необычный и в то же время вполне реализуемый способ возрождения нашей государственности: без мистического ожидания Апокалипсиса, без надежд на явление святого Георгия или сла- вянского Гитлера. Слабые надеются на высшие силы, "сильные сами двигают звезды".

Никитин написал программную книгу, я не верю, что им двигало лишь желание создать добротное чтиво. "Скифы" настолько страстное, жестокое и жизнеутверждающее произведение, выворачивающее душу и автора, и читателя, рассчитанное на то, чтобы раздуть в душе человека даже малую искру жажды совершенствования себя и мира, такое безрассудно неполиткорректное, что ясно — это риск во имя великих перемен. Это рецепт. Это катализатор. Это повод для того, чтобы стать другими — вдруг, вмиг, здесь и сейчас...

(обратно)

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

ФУРШЕ ЛЯ ФАМ!

"Средь шумной халявной тусовки,

Где запросто вилки крадут,

Я встретил небесной фасовки

На диво стерильный продукт…

…Вот так, среди адского чада,

Свой свет несказанный лия,

Явилася мне Хакамада,

Неспетая песня моя.

…Меж тем запустили цыганов,

В гостиной затеяли штос,

И рядом стоящий Зюганов

Влепил мне дежурный засос…"

Игорь ИРТЕНЬЕВ

Был как-то я гостем фуршета,

Попил и поел хорошо.

А после, конечно, про это

Наделал в газету стишок.

Писал о вине, осетрине,

Про свежесть которой молчу…

А после стерильной Ирине

Возжёг фимиама свечу.

Глазел на нее я весь вечер,

Не смея и думать про ночь:

Я был балаганный куплетчик,

Она — самурайская дочь!

С досады был мною Зюганов

Зачем-то притянут в куплет.

Я дал ему в рифму "цыганов",

Хотя падежов таких нет…

Мы с ним помолчали минуту,

Цыгане рванули не в лад,

И он, развернув меня круто,

Влепил мне коленом под зад!

Хлебнув на лету еще малость,

Слинял вместе с вилками я.

А где-то в утробе рождалась

Несвежая песня моя...

(обратно)

Оглавление

  • ДОРОГИЕ ОДНОПОЛЧАНЕ!
  • Владимир Бондаренко НЕНАСЫТНОЕ ВРЕМЯ УМИРАНИЯ (О поэзии Геннадия РУСАКОВА)
  • Владимир КОСТРОВ Тверской, 25
  • ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ
  • Сергей Семанов “ПОСЛЕДНЕЕ ПРИБЕЖИЩЕ...”
  • Михаэль Дорфман ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ГИТЛЕР
  • Иван Буркин КЛЯТВА НА ВЕЗУВИИ
  • Иван Буркин НАВСТРЕЧУ ВРЕМЕНИ
  • ЖИВАЯ ВОДА ПАМЯТИ
  • РАБЫ БОЖИИ
  • Владимир Личутин ДЕДУШКО (Отрывок нового романа “Беглец из рая”)
  • Николай Беседин “И ПОБЕДА ВСТАЁТ НА КРЫЛО...”
  • Борис Сиротин СВИРИСТЕЛЬ
  • Александр Бобров БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ
  • Григорий Бондаренко УМАЛЕНИЕ ПРАЗДНИКА
  • Евгений Иванов СЛАВЯНСКИЙ ЦИКЛ
  • Андрей Езеров СРЕДНИЙ КЛАСС
  • МАНИФЕСТ САЙТА ПРАВАЯ.RU
  • Александр Борисов ТЕПЛОЕ ДЫХАНИЕ РОССИИ (О книге Саввы Ямщикова "Мой Псков" )
  • Марина Струкова НАСТОЛЬНАЯ КНИГА ВАРВАРА (О романе Юрия НИКИТИНА “Скифы”)
  • Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «День Литературы, 2004 № 02 (090)», Газета «День литературы»

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства