«Почему я стал фантастом...»

Айзек Азимов, Пол Андерсон, Джеймс Блиш, Фриц Лейбер, Дэймон Найт, Брайен Олдис, Фредерик Пол, Рэй Брэдбери, Иордан Вылчев, А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Кшыштоф Борунь, Ян Вейсс, Гюнтер Крупкат, Герберт В. Франке, Пьер Буль, Бегоунек, Раду Нор, Йозеф Несвадба, Ион Хабана, Гейнц Фивег, Геннадий Гор ПОЧЕМУ Я СТАЛ ФАНТАСТОМ…

«Почему Вы избрали в своем творчестве жанр научной фантастики?» — с таким вопросом редакция обратилась к писателям-фантастам разных стран.

Полученные ответы публикуются ниже.

АЙЗЕК АЗИМОВ (США)

Я охотно попытаюсь объяснить, почему я избрал научную фантастику как основную область своей литературной работы.

1. Прежде всего нужно сказать, что еще в очень раннем возрасте без всяких на то глубоких причин я с огромным наслаждением поглощал научно-фантастические истории. «Приверженцем» научной фантастики я стал, когда мне было всего девять лет. С возрастом я неизбежно должен был перейти к сочинительству, и точно: свой первый гонорар за фантастический рассказ я получил восемнадцатилетним юнцом.

2. К тому времени, как мне исполнилось 18, я успел также понять, что научная фантастика свободна от всяческих табу. Поскольку фантастика повествует о будущем, о других мирах и, быть может, о других системах мышления, в ней вполне возможны такие движения мысли, которые нам, живущим в этом мире и в эту эпоху, чужды (и подчас даже не столько чужды, сколько непривычны). А это значит, что научная фантастика свободнее, чем любая другая область литературы.

3. Не знаю, почему так получилось, но все, с кем я познакомился благодаря своей работе в области фантастики, были удивительно милыми, дружелюбными людьми; это относится не только к читателям, но и к моим коллегам-фантастам и даже к издателям. Чем это объясняется? Видимо, любить научную фантастику — это значит так или иначе заботиться о будущем человечества; в какой-то степени это значит даже любить всех людей и желать им счастья в те далекие времена, когда сами мы уже давно завершим свой путь. Я не знал этого, когда начинал писать, но сорок лет работы в научной фантастике открыли мне на это глаза, и я счастлив, что без длительных размышлений сделал именно такой выбор четыре десятилетия назад.

ПОЛ АНДЕРСОН (США)

Боюсь, что я не смогу назвать конкретных причин, побудивших меня стать писателем-фантастом; не помню, чтобы я когда-нибудь принимал решение им стать. Я защитил диплом по физике и намеревался посвятить себя науке. Я всегда с удовольствием читал научную фантастику и для развлечения сочинял фантастические рассказы, но был очень удивлен, когда их напечатали. Лишь со временем мне открылось, что литература — мое истинное призвание.

С того времени я написал уже немало, как в области фантастики, так и в реальных жанрах. Могут, видимо, спросить: «Почему человек пишет так много фантастических произведений?» Конечно, возможности фантастического жанра не безграничны — в нем. например, очень трудно выразить важнейшие эмоции человека, и хотя бы поэтому не следует писать только фантастику.

Но с другой стороны, фантастика имеет и свои большие преимущества. Она может сообщить читателю чувство необъятности, красоты и возбуждающей таинственности вселенной. Она способна придать человеческое значение любопытным умственным выкладкам, таким, например, как подробная характеристика какой-нибудь из непохожих на Землю планет. Создавая приемами литературы намеренно упрощенные социальные ситуации, она может выразить авторское понимание социального механизма и, быть может, предложить думающему читателю одну-две новые идеи.

Наконец, научная фантастика, выступающая как служанка неуки и техники, может принести известную пользу и обществу. Разумеется, непосредственный педагогический эффект даже наиболее тщательного в описаниях рассказа крайне незначителен; фантастика — это не метод изложения фактов. Но она может дать широким кругам публики известное понимание науки и техники как прекрасной человеческой деятельности. Во всяком случае, в США многие ученые и инженеры признают, что научная фантастика первой вызвала у них интерес к той области, которая впоследствии стала делом всей их жизни.

ДЖЕЙМС БЛИШ (США), Вице-президент Общества научных фантастов

В моем случае важнейший и единственный фактор следует искать в туманной области, именуемой «личными пристрастиями»; с детства и примерно лет до 23-х мне просто и в голову не приходило, что можно писать что-нибудь, кроме фантастики. Правда, в дальнейшем — мне сейчас 45 лет — я написал немало и в других жанрах и формах — от поэзии до исторического романа. И все же научная фантастика по-прежнему полна для меня очарования.

Видимо, одна из причин этого неослабевающего интереса в том, что научная фантастика позволяет описывать стоящие перед человеком проблемы и его переживания, так сказать, в почти чистом виде; в своих лучших образцах научная фантастика — это литература предельных ситуаций, причем ситуацию выдвигает не общество и не история, а сам автор, руководствуясь соображениями наиболее выразительной характеристики своих героев, не испытывая никаких ограничений, если не считать границ научно возможного; даже принцип научной вероятности здесь необязателен.

Независимо от своей эстетической ценности научная фантастика может выполнять и социальную функцию. Ее тема — это прежде всего воздействие науки и техники на каждодневную жизнь человека; об этом воздействии почти совсем не говорится в других областях современной литературы. Ныне мировой технический прогресс идет такими темпами, что его можно назвать экспоненциальным,[1] но гуманитарные науки и искусство обычно даже не пытаются осознать этот факт, а просто закрывают на него глаза. Поэтому важна сама постановка вопроса научной фантастикой, ибо она дает читателю представление о характере общества, в котором он живет.

Мне кажется, однако, что приведенные соображения — это лишь обобщение чего-то гораздо более глубокого, и можно сказать, что подлинная причина моего увлечения фантастикой коренится в области психологии, в которой я смыслю так же мало, как и всякий другой человек.

ФРИЦ ЛЕЙБЕР (США)

Я пишу научную фантастику, потому что она дает безграничный простор моему воображению и могучий толчок моим чувствам; к тому же, фантастам сравнительно легко печататься.

Вначале я писал рассказы, в которых господствовал сверхъестественный и противоестественный ужас. Потом я увлекся научной фантастикой, потому что в наш век это основная форма фантастической литературы и еще потому, что вслед за Гербертом Уэллсом, Генриком Ибсеном и такими философами, как Бертран Рассел, я считаю, что научное мировоззрение сыграет большую роль в решении стоящих перед миром проблем. В молодости я испытывал сильное воздействие таких писателей, как Эдгар По, Говард Ловкрафт, Артур Мейкен, Леонид Андреев и другие, а позднее я прибавил к ним еще Олафа Степлдона и Карела Чапека. Из писателей, не принадлежащих к числу фантастов и научных фантастов (сюда я включу также Ибсена и Уэллса), больше других на меня повлияли Шекспир (в постановках его пьес участвовали мои родители, а какое-то время и я сам), Освальд Шпенглер, Достоевский, Чехов, Виктор Гюго, Жюль Ромэн, Роберт Грейвс, Найджел Болчин, Якоб Вассерман, Бернард Шоу, итальянский драматург Пиранделло, Карл Юнг, Зигмунд Фрейд, Альфред Адлер, Ч. П. Сноу и Джек Лондон.

Научная фантастика учит смелее, глубже, острее видеть и воспринимать предельные возможности развития явлений больших и малых, материальных и бестелесных, устоявшихся и едва пробивающихся, почти бесспорных и почти невозможных. Воображение используется в ней так, как оно и должно, по-моему, использоваться, — чтобы постигнуть все возможные и мыслимые последствия того или иного человеческого действия, исследовать все «потоки времени» и «варианты вселенной», какие можно себе представить. Для воображения нет ни одной запретной области, какой бы малопривлекательной или с первого взгляда бесполезной она ни казалась. Научная фантастика позволяет созерцать весь мир, больше того, всю вселенную. Она дает нам возможность освободиться от национальных и идеологических ограничений. Она обостряет интерес ко всем наукам и всем областям знания, ко всем людям и всем разумным существам, пусть это и не «люди», ко всему, что обладает если и не разумом, то способностью чувствовать. Да, научная фантастика не знает границ!

ДЭЙМОН НАЙТ (США), президент Общества научных фантастов

Я не рискнул бы сказать, что это я избрал научную фантастику; скорее она избрала меня. Я начал ею заниматься с 1939 года, потому что за много лет до этого уже стал ее рабом; она пленила и захватила меня целиком, чего не могла сделать никакая другая литература.

Впервые я прочел научно-фантастический журнал в 1933 г. Это был августовский выпуск «Удивительных историй», основанный Хьюго Гернсбеком в 1926 г. Все последующие значительные события моей жизни были следствием этого события; и я часто думаю, кем бы я стал, если бы в те годы еще не выходил этот журнал. Я начал переписываться с другими энтузиастами научной фантастики, покинул родной Орегон, когда мне исполнилось восемнадцать, и стал снимать со своими новыми друзьями квартиру в Нью-Йорке. Один из этих друзей, Фредерик Пол, нашел мне первую мою работу редактора-ассистента в издательстве «Книги для всех». Потом я познакомился с Джеймсом Блишем, который устроил меня референтом в литературное агентство Скотта Мередита. Оба раза я уходил с работы примерно через год, однако именно тогда я постиг почти все, что мне известно о писательском ремесле. С тех пор, не считая двух-трех мелких исключений, я зарабатывал себе на жизнь только трудом, так или иначе связанным с научной фантастикой; оставив в стороне столь же мелкие исключения, я никогда и не писал ничего, кроме научной фантастики.

Мне кажется, есть люди, от рождения лишенные способности удовлетвориться миром, в котором они очутились. Научная фантастика околдовала меня своими прозрениями иных миров, лучше развитых, более разнообразных и увлекательных, чем этот мир. Со временем чары научной фантастики перестали быть для меня такими сильными, я уже не принимал ее целиком и полностью, стал разборчивее и ко многому относился критически. Теперь я искал в книгах фантастов те качества, которые вначале не имели для меня решительно никакого значения: обоснованные экстраполяции, разработанные характеристики, отточенный стиль и многое другое.

Сейчас, когда мне уже за сорок, я нахожу в научной фантастике новые достоинства; она привлекает меня как двигатель философии и искусства, как выражение того, о чем никак иначе не сказать и не написать.

Научная фантастика — это революционное искусство в том смысле, что она учит читателей относиться скептически ко всем догмам, политическим, религиозным и даже научным. Она хранит и использует способность человека не останавливаться в познании. И главное, это литература, которая не поворачивается спиной к будущему.

Современный мир похож на летящий вперед экспресс, в котором нет машиниста, а все пассажиры сидят против хода поезда. Пожалуй, одни фантасты вот уже без малого век смотрят не назад, а вперед.

Мы не пророки и не можем с точностью определить будущее. Но мы, по крайней мере, можем сказать: «Возможности таковы. Выбирайте».

БРАЙЕН ОЛДИС (АНГЛИЯ)

Часто указывают, сколь велика роль научных фантастов в растолковании достижений науки широким слоям публики. Действительно, это большое дело, но его лучше делают популяризаторы науки, которые строго придерживаются фактов, а не выворачивают их наизнанку, как обычно поступают научные фантасты.

Писатель-фантаст должен прежде всего видеть в себе художника, модель которого — все человечество. Главная его обязанность та же, что и у прочих романистов: писать о людях. Он ничуть не меньше должен продумывать свои слова и выражения; ведь его рассказ построен из слов, значит, они ему так же важны, как строителям мостов их конструкции.

Но фантасты воспринимают человечество и его проблемы по-особому, и это, как правило, связано со специфичностью людей Запада и изумительным техническим переворотом, который они совершили в течение последних двух веков. Весь мир взирает на этот переворот с восхищением или боязнью, но почти всегда с завистью. Тема эта необъятна, и если мы не всегда отображаем ее во всем ее значении, не следует нас слишком строго судить.

Что касается меня, то, рассказывая о последствиях этого переворота, я стараюсь избегать крайностей. Я стремлюсь обходиться без старых примитивных штампов и изгоняю из своих рассказов законченных злодеев; в мире существует зло, но оно заключено в каждом из нас, и глупо надеяться на то, что мы радикально изменим мир к лучшему, отправив на тот свет нескольких негодяев.

Я стремлюсь также по возможности противиться очевидному соблазну переместить действие произведения на другие планеты. Когда Ефремов посылает своих героев в галактику, создается ощущение необъятной широты видения. И она действительно есть, эта широта. Но такое же ощущение можно создать и описывая обычную квартиру, причем читатели острее почувствуют неизведанное, если оно предстанет им в обычной квартире, а не среди звезд.

Я пишу не столько о самой технике, сколько о последствиях, к которым она ведет. Хотя себя я могу охарактеризовать как оптимиста, большая часть мною написанного звучит пессимистически; нам, пережившим две мировые войны, труднее представить себе совершенный мир, чем это было Герберту Уэллсу, когда он писал в 1905 году «Современную утопию».

Я меньше всего хотел бы давать какие-то рекомендации другим писателям; для этого я слишком высоко ценю роль индивидуальности в творчестве. Наш век таит угрозу обезличивания, тем более нужно сохранить свою личность в искусстве. Писателю нечего позаимствовать у другого писателя; он может научиться у него только самостоятельности.

Все, что я говорил, звучит весьма серьезно; читателю покажется, что мои рассказы отнюдь не преисполнены юмора. Но подобно многим писателям, я испытываю не только одиночество, но и желание побыть в обществе других. Ничего бы мне не хотелось так сильно, как присутствовать при учреждении Всемирной ассоциации писателей-фантастов, и я твердо верю, что через несколько лет такая ассоциация будет создана. Чем более интернационально мы будем мыслить, тем существеннее окажется наш вклад в избранную нами жизненно важную область литературы.

ФРЕДЕРИК ПОЛ (США)

Я увлекся научной фантастикой, и начал сам ее писать в таком юном возрасте, что сейчас я, право, не помню, чем это было вызвано. Но верность научной фантастике я сохранил на всю жизнь, и, думаю, причина здесь в ее уникальной способности давать людям совершенно четкое представление о будущих последствиях того, что все мы делаем сегодня.

Большинство людей, особенно те, кто живет в добившихся относительного процветания странах, испытывает перед будущим сильный страх. Они видят в нем какую-то угрозу себе, несчастье, которое они не в силах предотвратить и о котором поэтому не хотят думать. Вот почему у автоматики и счетно-решающих устройств так много противников; люди не знают, к чему все это приведет, но боятся, что последствия для них будут безрадостными.

Однако в научно-фантастических произведениях можно исследовать многочисленные возможные варианты будущего. Фантасты понимают, что автоматизация, например, может лишить часть людей работы, но зато эти люди получат какое-нибудь более благодарное занятие. Опасность атомной войны велика и грозна, но фантасты видят и другое: если удастся этой опасности избежать, человечество может впервые в истории обрести действительно прочный мир, направить все средства, поглощаемые гонкой вооружений, на другие цели, и тогда исчезнут страх и недовольство, которые сейчас владеют нами.

Писатели-фантасты и их читатели знают то, что предстоит узнать всему миру: будущее — это не лавина, которая погребет нас; мы можем устроить будущее согласно нашим потребностям. Вплоть до последнего времени люди боролись с окружающим их миром; теперь эта борьба угасла, и наши единственные враги — это мы сами; так что если 2000 год окажется плохим годом, винить нам будет некого, кроме самих себя.

Каждый писатель-фантаст выражает эти идеи своими средствами. Боюсь, мои рассказы кажутся сардоническими, подчас мрачными. Но мне кажется, что я лучше выполняю свою задачу, когда стремлюсь не предсказывать, каким было бы будущее, если бы мы вели себя разумно и достойно, а предупреждать, что случится, если мы не будем себя так вести. Из всех заглавий написанных мною книг наиболее точным я считаю «Обвинение против завтрашнего дня».

В действительности я настроен отнюдь не мрачно; я убежден, что человек способен постигать уроки, и в конечном счете выучится вести себя правильно. Я не надеюсь застать приход Утопии, но верю, что еще при моей жизни настанет время, когда сами тревоги наши изменятся, когда, по выражению Герберта Уэллса, нам «не нужно будет больше страдать, как страдают животные, и мы сможем изведать страдания, достойные человека».

РЭЙ БРЭДБЕРИ[2] (США)

Корреспондент. Научная фантастика прошла большой путь от «Войны миров» Герберта Уэллса и эпохи чудищ Франкенштейна[3] до сложной и весьма плодотворной формулы, какой она пользуется сегодня. Каковы различия между книгами Уэллса и, скажем, Вашими произведениями?

Брэдбери. Прежде чем ответить на этот вопрос, мне придется, видимо, указать на то, что он неверно поставлен. Никакой плодотворной формулы, по которой пишется научная фантастика, да и вообще всякая литература, не существует. Любой писатель, сочиняющий по формуле, отворачивается от самого себя и не создаст ничего, как бы он ни был талантлив и справедлив в своих суждениях о действительности. Настоящий писатель пишет потому, что испытывает потребность, необходимость, жажду писать, потому что литература пробуждает в нем высшую радость, страсть, наслаждение, восторг — назовите это, как хотите. Он живет, во всяком случае должен жить, своей страстью, а страсть несовместима с формулами. Человеку, который захватывает с собой в постель руководство по половой жизни, лучше поскорее подняться, ибо у него получится лишь уродливое извращение. Писать — это все равно что жить. А формулы грозят извратить любой естественный процесс. Лучшую научную фантастику создают в конечном счете те, кто чем-то недоволен в нашем обществе и выражает свое возмущение немедленно и яростно.

Вот хороший пример — мой рассказ «Пешеход». Когда я отправлялся по ночам на прогулку, меня часто задерживали за то, что я шел пешком. Меня это выводило из себя и я написал рассказ о будущем мире, где все, кто осмелится пройтись ночью по городу, объявляются преступниками.

Что касается Уэллса, то я до сих пор отношусь к нему, как к старшему родственнику. Есть, конечно, и различия, но в смысле моральном мы все еще храним память о том винограднике, который сообща обрабатывали под заботливым присмотром нашего деда Жюля Верна. Мне придется перечитать Уэллса, чтобы указать наиболее значительные несоответствия между его книгами и моими. К сожалению, я не перечитывал его уже лет двадцать. Зато Жюля Верна я в последние четыре года читал много и понял, что в жилах моих течет кровь точно той же группы, как и его кровь.

Корреспондент. Считаете ли Вы себя и других современных фантастов моралистами?

Брэдбери. О себе могу сказать, что я безусловно и прежде всего моралист, поскольку с каждой новой созданной нами машиной вновь и вновь возникают моральные проблемы. По мере того как новое изобретение заполняет мир, требуются новые законы, контролирующие его приложение. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда способ, каким они созданы, и сила, в них заключающаяся, вызывают у людей поглупение или умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени есть такие, что становягся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля. Среди величайших консерваторов — такие, что стоит им нажать на стартер, и они делаются безудержными разрушителями и в неистовстве своем несут смерть. Как-то в Лос-Анжелесе, в Институте искусств, я попросил конструкторов придумать автомобиль, который не побуждал бы людей демонстрировать свою удаль всякий раз, как они оказываются на месте для водителя. Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в спортивной машине? Вот где точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где все это сходится, сталкивается и часто ведет к разрушению. Не исключено, что нам следует понизить мощность глушителя или увеличить вибрацию — пусть людям кажется, что они делают восемьдесят миль в час, хотя скорость не будет превышать сорока. Проблема остается нерешенной. Мы должны решить ее. Архитектура точно так же имеет отношение не только к строительству, но и к морали. Дома будущего должны стать такими, чтобы люди, пользуясь ими, чувствовали себя людьми, а не затравленными животными. Вот где материал для хорошей фантастики…

Что касается других писателей-фантастов, мне кажется, что моральные проблемы для них тоже неизбежны; эти проблемы возникают, едва у изобретателя мелькнет первая мысль о будущей машине. Задолго до того, как паровоз пересек прерию и добрался до западного побережья, любой писатель, дай он себе труд подумать об этом хотя бы час, мог бы предугадать все последствия такого события для человека. Из десяти современных фантастов в девяти вы различите моралиста.

Корреспондент. Но почему для выражения этих проблем нужна именно фантастика?

Брэдбери. Потому что фантастика дает хорошую возможность, пользуясь, подобно стенографии, символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах. Лондонские туманы, многополосные шоссе, автомобили, атомные бомбы — словом, очень многое, что отравляет людям жизнь, коренится в избытке машин и неумении широко мыслить при их использовании. Научная фантастика и учит мыслить, а значит, принимать решения, выявлять альтернативы и закладывать основы будущего прогресса.

Корреспондент. Кто Ваш любимый писатель-фантаст и почему?

Брэдбери. Жюль Верн, ибо он был одним из первых и до сих пор остался одним из лучших. Этот писатель обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его новая страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности, пока из мальчишек нужно будет воспитывать доброжелательных, славных, полных энтузиазма мужчин. В наш век, который пустил на ветер унаследованное богатство идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет преследовать более достойные цели и предупреждает людей, что нужно думать не столько о своих отношениях с богом, сколько об отношениях с другими людьми. И было бы очень хорошо, если бы сегодня отыскалось побольше писателей, похожих на него.

Корреспондент. Вас привлекает в фантастике возможность создавать до известной степени свой мир, руководствуясь своими идеалами и населяя его созданиями Вашего воображения?

Брэдбери. В какой-то мере да. И все же, взвесив все обстоятельства, можно с уверенностью сказать, что я дитя своего времени. Конечно, все мы дети своего времени. Но я особенно чувствую, что это я копался в моторах, пачкая лицо машинным маслом, это я бродил по кладбищам потерпевших аварию автомобилей, это я направлял железную руку, чтобы зачерпнуть горсть солнечного пламени в чашу и доставить его с Разведчиками Солнца на Землю, это я дышал и пропитывался дымным, прекрасным воздухом нашей цивилизации. Тело мое появилось на свет в Вокегене, но за долгие годы химия больших городов изменила его состав и преобразила мой дух. Наука совершила насилие над нашей землей, но она засеяла ее с любовью. И все мы — естественные продукты этого посева и этого жестокого насилия. Наша эпоха создана для научной фантастики. Я считал бы, что лишился разума и потерпел творческое банкротство, если бы перестал замечать ту электрифицированную дорогу, по которой несет нас и всю нашу путаницу к будущему. Мы живем в том мире, макет которого я разглядывал в 1933 году через стекло на Чикагской ярмарке и шесть лет спустя на Нью-йоркской. И я могу сказать, что научная фантастика влечет меня не сама по себе, а скорее как возможность обнажить в фантастической форме пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм нашего существования. В таком понимании научная фантастика естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия.

Корреспондент. Вы собираетесь и в дальнейшем писать фантастику или Вас привлекают другие области литературы и другие темы?

Брэдбери. Я безусловно буду и в дальнейшем писать фантастику, ибо глубоко верю, что мы переживаем величайший период человеческой истории и что для выражения запросов нашего века фантастика — лучшая из существующих литературных форм.

Наш потрясающий выход в космос, к Луне, Марсу и за его пределы делают нынешний век самым великим в истории.

Почему? Да потому, что сопоставить это событие можно лишь с теми неизвестными нам эпохами в предыстории, когда прообраз человеческий вышел на сушу, обзавелся спинным мозгом, выпрямился, покорил деревья, ушел в пещеры и наконец назвал себя Человеком. Это было для человека великое время. А теперь он отрастил огненные крылья, чтобы жить в воздухе за пределами Земли, в неизведанной атмосфере далеких миров, и началась поразительная новая эра, которая отбросит и изменит, преобразует и обновит все формы мышления, все способы созидания, которые существуют в мире вот на этот час этого года. Чтобы не погибнуть безвозвратно, литература должна идти в ногу с веком. А сейчас век Машин, которые являются Идеями, облеченными в металл и усиленными электричеством. Накопленные людьми философские представления отказываются им подчиняться, но, укрощенные машинами, они вновь могут стать друзьями. Об этом нужно писать. Нужно писать о человеке, слившемся с придуманными им самим приспособлениями, потрясенном или раздавленном ими.

В то же время я надеюсь при случае написать новые книги об Ирландии, где я жил почти год, и об Иллинойсе, штате, в котором прошло мое детство. Я стану рабом того, что сумеет захватить меня. Пусть существо мое говорит все, что захочет. У меня достанет ума хранить молчание, слушать и записывать услышанное.

Корреспондент. И последний вопрос. Если бы Вам нужно было как-то представиться тем читателям, которых еще нет на свете, кем бы Вы себя назвали: научным фантастом, фантастом или кем-нибудь еще?

Брэдбери. Давайте вообразим, что я совершаю на машине времени путешествие в минувшие века. В Багдаде я пошел бы гулять по рыночной площади и заглянул бы на ту улочку, где сидят старики, рассказывающие сказки. Вот там, среди заслушавшихся мальчишек и старых рассказчиков, я и хотел бы занять свое место, чтобы тоже рассказывать, когда придет моя очередь. Потому что это старая традиция, замечательная, добрая старая традиция. И если лет через сто на мою могилу придет мальчишка и карандашом напишет на плите: «Здесь лежит человек, который рассказывал сказки», я буду счастлив. О другом имени я на прошу.

ИОРДАН ВЫЛЧЕВ (БОЛГАРИЯ)

Современная цивилизация направляет свои усилия главным образом на совершенствование техники. Научно-фантастический жанр возник в литературе для того, чтобы помочь человечеству представить те головокружительные высоты, которых оно достигнет в области техники. Рожденная в спокойную, созерцательную эпоху, научно-фантастическая литература несла в себе черты гордости и высокого чувства достоинства человека. Ныне, когда техника достигла невиданных высот, научно-фантастический жанр уже утратил свои основные черты — гордость и чувство достоинства. Человечество обеспокоено бурным стихийным развитием техники. Техника овладевает человеком и подчиняет его своим законам, влечет по апокалипсическим путям и лишает всех чувств и традиционных добродетелей.

Научно-фантастический жанр дает мне возможность писать о будущем человеке, живущем в окружении сверхтехники и стремящемся снова обрести себя как хозяина мира.

А. СТРУГАЦКИЙ, Б. СТРУГАЦКИЙ (СССР)

По-видимому, каждый литератор старается передать читателям свои мысли и чувства по поводу интересующей его проблемы так, чтобы читатели не только восприняли эти проблемы, как важные и насущные, но и заразились бы интересом автора. По нашему мнению, каждое конкретное произведение литературы и искусства непременно имеет две стороны: рациональную и эмоциональную. Потребитель духовной пищи (читатель, зритель, слушатель) должен воспринять обе стороны, иначе нельзя сказать, что автор выполнил свою задачу. Фантастика, если рассматривать лучшие ее образцы, обладает особой способностью заставить читателя и думать, и чувствовать.

Как литература рациональная, фантастика успешно вводит думающего читателя в круг самых общих, самых современных, самых глубоких проблем, сплошь и рядом таких, которые выпадают из поля зрения иных видов художественной литературы: место человека во вселенной, сущность и возможности разума, социальные и биологические перспективы человечества и так далее. В наше время задача литературы, как нам кажется, состоит не только в исследовании типичного человека в типичной обстановке. Литература должна пытаться исследовать типичные общества, то есть практически — рассматривать все многообразие связей между людьми, коллективами и созданной ими второй природой. Современный мир настолько сложен, связей так много и они так запутаны, что эту свою задачу литература может решать только путем неких социологических обобщений, построением социологических моделей, по необходимости упрощенных, но сохраняющих характернейшие тенденции и закономерности. Разумеется, важнейшими элементами этих моделей продолжают оставаться типичные люди, но действующие в обстоятельствах, типизированных не по линии конкретностей, а по линии тенденций. (Так, в «Машине времени» Уэллс типизирует современный ему капиталистический мир не по линии конкретностей, как это делали Золя, Горький, Драйзер, но по линии присущих тому времени главных тенденций капитализма.)

Как литература эмоциональная, фантастика обладает свойством с максимальной силой воздействовать на воображение читателя. Прием введения фантастического элемента, даже если фантастическое произведение трактует классическую литературную проблему, обостряет и концентрирует эмоции автора, а значит, и читателя. Фантастический элемент служит неким катализатором, в присутствии которого реакция читателя на читаемое протекает особенно бурно. (Так, в романе «Человек-невидимка» Уэллс концентрирует ненависть и презрение к буржуазному мещанству с такой силой, как ему, на наш взгляд, никогда не удавалось больше в его антимещанских реалистических произведениях.)

Глубина и широта мысли, обостренная эмоциональность — эти свойства фантастики, будучи осознаны, привлекали крупнейших писателей на протяжении всей истории литературы. Эти же свойства в меру своих сил и способностей стараемся использовать в своем творчестве и мы.

КШЫШТОФ БОРУНЬ (ПОЛЬША)

Несомненно, среди факторов, обусловивших выбор моей творческой писательской «области», можно найти и восхищение научно-техническими достижениями, и отголосок отроческой тяги к мечтам и искус неограниченных возможностей, которые открывает фантастика для игры воображения и отчасти — тоску по большим приключениям, не чуждую каждому человеку.

В этом ответе содержится, однако, только лишь часть правды, ибо все это не объясняет основного: почему мое творчество научного фантаста развивается в строго определенном направлении иногда даже сознательного отказа от увлекательного сюжета.

Трудно и неловко говорить о специфике собственного творчества: подобные высказывания всегда чреваты известной субъективностью. Однако думаю, что не искажу истину, утверждая, что фантастика для меня не цель, а только средство достижения цели, не сущность, а форма художественного выражения. Все возрастающее многообразие жизненных перспектив создает огромные возможности для постановки философских, общественных и психологических проблем, волнующих современное искусство, — и именно на них я хочу сосредоточить все свое внимание. Фантастический облик будущего человека и диковинных космических цивилизаций — это только декорации, на фоне которых можно рельефней отобразить проблемы, отнюдь не оторванные от земли и нашего времени.

Не случайно научно-фантастическая литература в последние годы все явственней переключает свой интерес с техники на человека. Взрывоподобное развитие науки и техники ставит перед человечеством новые, неведомые до сих пор проблемы не только политические и экономические, но и общественные, психологические, моральные. Философская концепция человека имеет определяющее значение в идеологической борьбе социалистической и капиталистической систем. Будущее здесь неразрывно связано с сегодняшним днем, и проблемы, которые решаются современной литературой социалистических стран, в равной мере касаются и научной фантастики.

Я не думаю, что роль фантастики следует сводить к развлекательной, популяризаторской или морально-дидактической функции, хотя в значительной мере она эти функции сейчас и выполняет. Не следует также, пожалуй, рассматривать изображение завтрашнего дня в литературном произведении как попытку писателя предсказать будущее, несмотря на то, что фантастическая литература может выполнить важную задачу — определить цель, к которой мы стремимся, и опасности, подстерегающие нас по дороге к этой цели. Опасности часто таятся в сегодняшнем дне, и быстрое их выявление должно облегчить успешное противодействие. Это, однако, по моему мнению, вторичная роль научной фантастики — несравненно лучше ее сумеет выполнить сама наука.

Я считаю, что мерой ценности фантастической литературы может быть, несмотря на внешнюю оторванность от жизни, ее подлинная связь с современностью. То, что она повествует об опасениях и надеждах современного человека языком фантастических образов, что она пытается показать его место и роль в процессе происходящих в нашем мире преобразований, сквозь призму, а иногда и кривое зеркало будущего, не должно снижать ее ценности. Говоря иными словами — быть может, благодаря этому мы глубже и шире сумеем взглянуть на наши сегодняшние большие и малые проблемы и нам легче будет их разрешить.

ЯН ВЕЙСС (ЧЕХОСЛОВАКИЯ)

Думаю, что мое творчество не вполне соответствует тому, что сегодня носит название научно-фантастической литературы, поскольку в моих книгах с самого начала фантастические элементы сильно преобладали над научными. Я стремился сквозь призму фантастики показать мир таким, каким его видел, а сегодня я стремлюсь с ее помощью показать людям мир будущего, который, к сожалению, сам уже не увижу.

Почему я облекаю свои произведения в фантастическую форму? Думаю, что у каждого человека — не только у писателя — бывают определенные периоды особой интенсивности, периоды, которые оказывают наиболее сильное влияние на всю последующую жизнь. К моему собственному удивлению, дня меня таким периодом не стала первая мировая война, которую я прошел солдатом, был в плену в России. Но тем не менее она оставила заметный след в моем творчестве. Наиболее повлиявшим на меня периодом было детство в родных Карконошах, в окружении гор, в мире сказок, среди добрых и недобрых, но всегда своеобразных людей и людишек. Отсюда берут начало корни моей фантазии. Именно благодаря людям из страны моего детства — фигурам зачастую гротескным, странным, смешным и суровым, какими их видели любопытные мальчишеские глаза, — я навсегда проникся интересом к различным человеческим странностям.

Черты людей, которые в детстве завладели моим воображением, проявляются во всех моих литературных образах — в том числе в тех, которых я вижу в будущем, на земле наших внуков. Я всегда боялся сделать их слишком реальными и потому ставил их в самые неожиданные ситуации.

В этом-то и кроются истоки моей фантастики.

ГЮНТЕР КРУПКАТ (ГДР)

В ответ на Ваш вопрос, почему я как писатель отдал предпочтение жанру научной фантастики, мне хотелось бы сказать следующее.

Еще смолоду я увлекся естественными науками, техникой и мечтой о том, чтобы будущее человечества было лучше, чем настоящее времен моей юности.

Такие книги, как «Через сто лет» Беллами, марсианский роман Алексея Толстого «Аэлита», «Путешествие на Луну» Жюля Верна и произведения немецкого рабочего-астронома Бруно X. Бюргеля, окрылили мою фантазию и определили окончательно направление моих поисков. Распростившись с прежним ремеслом, я взялся за перо. Мне пришлось пройти долгий и трудный путь, прежде чем я стал писателем-фантастом. Но я, не колеблясь, шел этим путем, воодушевленный стремлением показать людям те великие вдохновляющие перспективы, которые — вопреки всем границам — открывает перед ними мир гуманности и трудового братства.

В этом глубокий смысл и цель научно-фантастической литературы; шагнуть вперед, вообразить себе будущее, стоя двумя ногами на доброй старой земле. Фантазия не знает границ. Мир бесконечен в своем многообразии, но он познаваем.

ГЕРБЕРТ В. ФРАНКЕ (ФРГ)

Жанр утопии дает нам возможность создавать модель завтрашнего мира. При этом меня, как естествоиспытателя, интересуют прежде всего те изменения во всех сферах жизни, которые будут обусловлены техникой, кибернетикой, психологией и т. д. Я рассматриваю фантастику не как пророчество, а как изображение благоприятных и неблагоприятных возможностей, над которыми следует задуматься. От решений, принятых сегодня, зависит и то, что ждет нас завтра. Прошлое нас только учит, на будущее мы еще можем воздействовать; вот почему будущее для нас намного интересней прошлого, а утопический роман интересней исторического.

Лично я придерживаюсь того мнения, что наука не только поставляет технические средства для избавления от нужды на земле, но и создает основу такого образа мыслей, который предполагает терпимость и взаимное понимание.

Большие задачи, поставленные перед нами будущим, ответственность, ложащаяся на каждого, кто владеет научно-техническими средствами, требуют привлечь внимание как можно большего числа людей к проблемам, связанным со всем этим. Путь к этому открывает утопическая литература — science fiction — или, как говорят у вас, научно-фантастическая литература. Таким путем следовало бы прежде всего идти писателям, которые располагают основательными знаниями и широким кругозором, включающим в себя понимание хода развития.

ПЬЕР БУЛЬ (ФРАНЦИЯ)

Ни в коей мере я не могу утверждать, что предпочитаю жанр научной фантастики. Я действительно написал в этом жанре несколько новелл и один роман «Планета обезьян», но это, в общем, составляет лишь незначительную часть моего творчества.

Однако мне кажется, что нельзя и пренебрегать этим жанром (впрочем, как и всеми остальными). Я, сказать по правде, не сторонник привилегированных жанров в литературе. Безусловно, научная фантастика таит в себе множество новых возможностей и дает богатую пищу воображению, но лишь при условии, если не рассматривать ее как обособленное, изолированное от общего потока литературы течение, иначе произведения, зачисленные в жанр научной фантастики, постигнет печальная участь полицейских романов и романов о шпионах, они потеряют какую-либо художественную ценность и станут скучными и неинтересными.

БЕГОУНЕК (ЧЕХОСЛОВАКИЯ)

Жанр научной фантастики избран мною по следующим причинам:

1. К моей научной специальности относится область радиоактивности и дозиметрии ионизирующего излучения.

2. Фантастические романы Жюля Верна были моим самым любимым чтением во время моей юности. Он пробивал дорогу, по которой я потом попытался идти.

РАДУ НОР (РУМЫНИЯ)

Почему я выбрал научно-фантастический жанр? Вопрос нелегкий. Я работаю в этой области почти два десятилетия, с того возраста, когда человек находится под влиянием романтики далей, необычных открытий, приключений.

Мне всегда нравились книги о приключениях — увлечение, которое осталось до сих пор, — и я очень сожалел, что во время моей юности произведения этого жанра можно было найти только у антикваров. Я убежден, что миллионы юношей — моих соотечественников испытывают те же чувства. Бурное развитие науки в нашу эпоху побуждает наделять приключения новым смыслом, искать новых проблем, связанных с покорением земной природы и других миров.

Возможно, мне хотелось и в других вселить твердую уверенность в силу человека, в его увлеченность покорением нового, в его духовную красоту.

Я всегда был оптимистом.

И чем больше я думаю, тем сильнее убеждаюсь, что решающую роль в выборе научно-фантастического жанра сыграл мой оптимизм, который я стараюсь вселить в сердца читателей.

ЙОЗЕФ НЕСВАДБА (ЧЕХОСЛОВАКИЯ)

Я сам не раз задавал себе этот вопрос, особенно после того, как читатели заинтересовались моими книгами. По-видимому, жанр научной фантастики потому так притягателен, что в наше время — постоянно ускоряющейся научно-технической революции — он не только развлекает, но и информирует читателя. Кроме того, произведение этого жанра включает в себя приключенческие элементы, что отсутствует у «фотографической» и интроспективной современной прозы. Наконец, обращает на себя внимание сам научный факт, который приобрел общественное, социальное звучание, Мне припоминаются слова Роберта Оппенгеймера о том, что сейчас в мире столько ученых, сколько их не знала вся предшествующая история человечества.

Другой вопрос — как обстоит ныне дело с художественным уровнем фантастической литературы, как она достигает цели с помощью своих автономных эстетических средств. Мне кажется, что здесь писатели в большом долгу. Я как-то слышал: плохи те писатели, у которых дело ограничивается фантастическими идеями. И в этом есть доля правды.

Мы являемся свидетелями того, как в современном мире растет интерес читателей к книгам, в то же время в области тем и произведений научной фантастики, на мой взгляд, наблюдается спад.

Я — врач, и потому склонность к естественным наукам задана самим моим призванием. Поскольку я врач-психиатр, вполне понятен мой особый интерес к психологии. Здесь и причина выбора. В заключение хочу сказать, что великим писателем-фантастом будет тот, кому не только приходят интересные мысли, но кто владеет искусством достойного их воплощения.

ИОН ХАБАНА (РУМЫНИЯ)

Я полагаю, что всякий выбор, по крайней мере в области художественного творчества, определяется факторами чувства и разума. Что касается меня, то я избрал жанр научной фантастики в первую очередь благодаря моему непреодолимому влечению к непознанному. В детстве я целыми часами рассматривал Луну в старый театральный бинокль. Теперь я с нетерпением жду минуты, когда на Луне высадятся люди, но не исключаю возможности, что еще до этого нам нанесут визит внеземные гости… Все это связано не с характером моих нынешних занятий, а с исконной верой в научно обоснованное чудо.

Обладая такой верой, я считал, что мои творческие данные могут проявиться полностью только в этом жанре. Тем более что научная фантастика не только открывает широкое поле деятельности авторам самых смелых гипотез, она — бесценный инструмент для психологических исследований. Ибо что может быть более увлекательным и более трудным, чем попытка интуитивно угадать чувства и реакции наших более или менее отдаленных потомков или предсказать специфические для будущего конфликты?..

Мой ответ имеет анекдотическую концовку. Спросив себя, что же именно все-таки определило мой переход от интереса и склонности к постоянной деятельности в жанре научной фантастики (до этого я опубликовал несколько книг для детей), я вспомнил одно многозначительное происшествие. Много лет назад мне предложили написать для конкурса мой первый научно-фантастический рассказ. Поскольку это было в эпоху увлечения техницизмом, я написал об аппарате, который, улавливая инфразвуки, предвещал грозу задолго до того, как она разражалась. Через некоторое время я прочитал в газете, что специалисты тоже думают о подобном аппарате. И хотя я немедленно и бесповоротно отказался от нелепой идеи конкурировать с изобретателями, этот мой «вклад» в науку скорее всего и послужил решающим толчком к тому, что я сейчас считаю основным смыслом своей жизни.

ГЕЙНЦ ФИВЕГ (ГДР)

Для меня, как писателя, работающего в области научно-фантастической литературы, решающее значение имело общение с молодежью. Физик по специальности, я долгое время руководил группой юных техников, трудовым содружеством увлекающихся техникой любознательных подростков. Результатом этой совместной работы с пионерами оказалась моя первая книга для юношества. Ее охотно читали и быстро раскупили. Тогда я написал вторую книгу того же жанра.

Однако со временем меня перестала удовлетворять популяризация современной науки и техники. Появилось стремление рассказать людям о научно-технических возможностях будущего.

Мне хочется поделиться с читателями интересными гипотезами, прокладывающими новые пути в науке, перенеся их в мир фантастики, в мир будущего. Я хочу, чтобы люди мечтали вместе со мной, потому что фантазия умножает творческие силы, а без мечты нет перспективы. В нашем социалистическом обществе нет предела мечтам о будущем. Что может быть прекрасней, чем творческое участие в строительстве лучшего будущего?..

ГЕННАДИЙ ГОР (СССР)

Почему я избрал жанр научной фантастики?

Вопрос этот не так прост, как кажется, и я надеюсь, что читатель не будет сетовать на меня за то, что я ищу ответ не столько в своей внутренней биографии, сколько в истории и специфике этого малоизученного жанра, а также в истории современного романа.

Современный писатель ясно себе представляет, что человек — существо не только бытовое и не только эмоционально-психологическое. Раскрывая человеческую сущность художественными средствами, нельзя забывать о том, что человек — прежде всего существо социально-этическое, но кроме того, и космическое тоже.

Этот космический аспект, это новое в понимании человека со всей остротой почувствовал научный фантаст Герберт Уэллс, а еще раньше Федор Достоевский. В разговоре Ивана Карамазова с чертом, в подтексте этой многослойной, играющей множеством смысловых нюансов художественной симфонии великий писатель обыграл и космическую тему, словно предвидя и релятивистскую физику, и квантовую механику, и крайнюю парадоксальность современного нам научно-технического мышления.

Через призму философии современного естествознания нередко смотрел на человека и Томас Манн, в густой и насыщенной жизнью ткани романа как бы открывая дверь то в бездонный мир эволюционирующей вселенной, то в тайны микрокосма, то в загадку антропогенеза.

Даже далекий от позитивной науки Джойс почти в каждой фразе «Улисса» поворачивает мир и предмет так, чтобы рассмотреть все его грани и оттенки со странной для художника пристальностью морфолога.

Наука незаметно для литературоведов и даже для самих писателей вошла в «тайное тайных» литературного процесса, обновив и освежив традиционный взгляд на мир и на человека.

Научная фантастика в своих лучших, наиболее интеллектуальных проявлениях возникла из насущной потребности художественно осознать то новое, что принесла наука в современный мир, а также из неотложного стремления уничтожить разрыв между человеком, как существом эмоциональным и психологическим, и миром, космосом, вселенной. С этим новым художественным взглядом на человека и его задачи и возникла современная фантастика. Но для этого ей пришлось преодолеть одно препятствие, одну трудность, с которой далеко не все фантасты умеют справиться. Логика научного знания резко отличается от гибкой, похожей на саму жизнь, логики искусства. Жертвой непонимания специфики художественной логики нередко становятся те научные фантасты, которые смотрят на новый жанр как на своего рода гибрид, механическую смесь беллетристики и науки. Этот наивный, а иногда и примитивный научно-популярный оттенок, очень сильно дающий о себе знать в произведениях некоторых научных фантастов, своим отрицанием логики художественного мастерства нередко отпугивал от нового жанра требовательного читателя и делал фантастику чтением главным образом невзыскательных подростков. И только в наше время (в пятидесятых-шестидесятых годах) в фантастике произошла революция, значительно изменив специфику и характер жанра. Продолжая высокохудожественные и подлинно интеллектуальные традиции Уэллса, появились такие замечательные писатели, как Брэдбери, Стругацкие, Ефремов, Лем и другие, которые поняли, что научная фантастика — это прежде всего искусство, и создали истинно художественные и подлинно оригинальные романы, повести и рассказы.

Если не считать Уэллса, великого открывателя, только за последние годы появилась принципиально новая фантастика, идущая не в обозе художественной прозы как это было недавно, а рядом с ней, нередко и впереди ее, ставя перед собой новую задачу — осознать человека как потенциального хозяина мира, как завершение эволюции природы, не как случайный момент в истории вселенной, а как нечто необходимое и значительное.

Умный и сложный оптимизм научной фантастики, ее духовное созвучие внутреннему миру современного человека и создает ее литературно-художественное и морально-интеллектуальное обаяние.

Ответил ли я на вопрос, почему я стал фантастом? Мне кажется, ответил. Но чтобы мой ответ выглядел убедительным, мне необходимо хотя бы коротко коснуться одной темы, которой я уделял много внимания в своем творчестве.

Человек XVIII и XIX веков был во всех отношениях земным человеком. Его внутренний пафос, его самоуважение в значительной мере держались и на увлекательной логике географического освоения земного пространства. Любимой наукой юношества была география и этнология. И если в XVIII веке романтически настроенный человек мечтал о диалоге с загадочным жителем неисследованного материка, то сейчас кажется возможным диалог земного разума с инопланетным.

Осознание этой проблемы, проблемы контакта разнопланетных цивилизаций, создает у писателя и читателя новое, свежее и своеобразное видение мира. Мир предстает другим, необычным, как бы одухотворяются и оживают безмерные пространства. Возникает вопрос — так ли уж важно, что наступит этот контакт инопланетных цивилизаций, ведь человечество прожило несколько сот тысяч лет в «одиночестве», не чувствуя его? Да, раньше эти проблемы мало беспокоили людей, а сейчас беспокоят многих. Почему? Да потому, что человек осознал себя как прозревшую и заговорившую эволюцию вселенной.

Мечта о космических контактах связана с желанием ускорить исторический и научный процесс, показать нечто принципиально отличающееся от земного, увидеть иные логические и гносеологические закономерности. Эта мечта современного человека находит свою гипотетическую реализацию в научно-фантастическом романе.

Читатель полюбил научную фантастику, осознав ее как выражение новой романтики, романтики освоения космоса и самого духа парадоксального мышления современной науки. Но между литературоведением и фантастикой почти нет никакого контакта. Научная фантастика находится в отнюдь не равном положении с обычной бытовой и психологической прозой. Бунину или Куприну никто не ставил в вину, что рядом с ними существовали и работали Потапенко или Боборыкин. А писателям уровня Лема и Брэдбери приходится иногда отвечать за существование ремесленной продукции иных своих невзыскательных коллег. Причина этого сложная. Существующей столетия беллетристике охотно прощают банальность и стереотипность, к новому жанру относятся строже. От научно-фантастического романа ждут, чего уже не ждут от романа традиционно-бытового, — раскрытия нового в человеке, связанного с тем, что несет в себе освоение будущего.

Научная фантастика — это передний край современного художественного мышления. И писателю, естественно, хочется быть на переднем крае.

Примечания

1

По подсчетам американского социолога Д Прайса, объем научной литературы и количество людей, занятых в науке, удваивается каждые 10–15 лет; это явление Д. Прайс называет экспоненциальным, или насыщенным, ростом науки.

2

В ответ на вопрос нашей анкеты писатель Рэй Брэдбери прислал свое интервью американскому журналу «Шоу», которое мы и публикуем с некоторыми сокращениями.

3

Имеются в виду герои фильмов по мотивам одноименного романа Мэри Шелли.

Оглавление