«Болеутолитель. Темное»

Болеутолитель. Темное (fb2) - Болеутолитель. Темное (пер. П. Лунев,Т. И. Есипова) 2083K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джек Уильямсон - Уэйн Аллен Сэлли

Уэйн А. Сэлли Болеутолитель Джек Уильямсон Темное

Уэйн А. Сэлли Болеутолитель

Посвящается Синди Селли Шварц

Это полуночное благословение: уходящие в прошлое ритуалы над побелевшими костями и ржавыми колесами. Город — это опечатанная комната; город — это сумасшедший дом. Весь мир — это сумасшедший дом, в котором каждый из нас был воспитан. Нельсон Элгрен Никогда не настанет утро

ПРОЛОГ «Чтобы не было у тебя богов»

Первая и последняя пляска святого Витта

Чикаго, близ Норт-Сайда, 1 декабря 1958 года.

Пятница.

Они сидели на заднем ряду и хихикали, не прислушиваясь к сестре Каре Веронетте, которая зачитывала сочинения на тему «Добрый Самаритянин», предпочитая обсуждать более животрепещущую проблему: можно ли ковырять в носу, если кисть руки совершенно лишена костей. Именно в это мгновение вспыхнул пожар, унесший жизнь девяноста пяти детей и трех монахинь. Было 2 часа 37 минут пополудни.

Домашнее задание для учащихся шестого класса состояло в том, чтобы написать свою собственную версию истории Доброго Самаритянина; трое мальчиков с заднего ряда выслушали только первое сочинение, потому что его автором был один из них, Фрэнки Хейд. Темноволосый мальчик, с еще совсем по-детски пухлым лицом и косящими голубыми глазами всегда отличался умением хорошо излагать свои мысли.

Особенно, когда коверкал библейские сказания.

Его сочинение, тщательно выполненное на стандартных листах пожелтевшей бумаги, с петельками строчных «а» и «е», касавшимися зеленой пунктирной линии, расположившейся между сплошными линиями строк, было как всегда классическим. Приходская школа годом раньше прекратила использовать бумагу такого типа, но некоторые из монахинь монастыря Святого Витта не спешили заказывать новую партию, пока не будут исчерпаны старые запасы.

Джим Маккоппин и Фредди Горшин никогда не сомневались в способностях своего приятеля. Обоих распирало от гордости, когда эта пингвиниха зачитывала маленький шедевр Хейда. В его истории Самаритянин действительно помог мальчишке, который был грозой всего предместья, когда тот разбился на своем мотоцикле, но случилось это после того, как какой-то тип с длинными сальными патлами стащил у лежавшего ничком паренька его коробку с сорокапятками Эдди Кохрана, Элвиса Пресли и Чака Берри, которых пингвинихи окрестили «несовершеннолетними правонарушителями».

Добрая монахиня заметила, что хотя история Хейда «перенасыщена молодежным жаргоном», но он как всегда продемонстрировал свой литературный дар и способность «связать религиозные основы с современной жизнью».

— То есть получается то же самое засохшее лошадиное дерьмо! — прошептал на ухо своему приятелю Маккоппин, когда сестра закончила вякать. Этой фразе суждено было стать последней в его жизни, которая оборвалась три дня спустя в ожоговом отделении больницы «Лютеранской Диаконисы».

— О-о, — протянул Фредди Горшин, состроив гримасу, — Крошка Фрэнк — любимчик пингвинихи! Спорим, Фрэнки, что из тебя выйдет клевый церковный служка, не зря ведь ты изо всех сил стараешься ублажить сестричку Обвисшие Титьки.

Белокурый мальчик выставил вперед руку, расслабив запястье.

Хейд предположил, что кисть у Фредди практически лишена костей, и тут как раз возникла дискуссия, буквально за минуты до наступления кромешного ада.

Веронетта приступила к чтению письменной работы Билли Дальчетта по кличке «Шейка-Карандашик», а Хейд принялся от скуки рассматривать картинки с буквами английского алфавита, висевшие над классной доской. Фредди, проверяя гипотезу Фрэнки, пытался втолкнуть палец в одну из ноздрей.

Аа — Apple, Bb — Book…

Когда неожиданно раздался вой пожарной сирены, почти все втайне испытали радость; если повезет, то учебная тревога продлится до трех тридцати, то есть до звонка, а стало быть урок можно считать законченным. Три дюжины разом отодвинутых стульев загрохотали по паркетному полу, выложенному в красную и коричневую шашечку.

Хейд тут же потерял из вида своих друзей. Веронетта замахала пальцем, безуспешно пытаясь призвать учеников к порядку. Фрэнки с нескрываемой радостью слушал бессильные выкрики пингвинихи о пресловутой дисциплине настоящей католической школы и о том, что ее маленькие ангелочки ни в коем случае не должны вести себя подобно разнузданному хулиганью из школ Веллса и Пибоди.

— А ну-ка, быстро по линеечке, раз-раз, — взвизгивала она, — покажем этим разгильдяем, как мы умеем слушаться!

Хейд задумчиво смотрел в окно на пустую баскетбольную площадку в Гумбольдт-Парке на противоположной стороне Калифорния-авеню; ветер трижды перенес старую газету через бетонный квадрат площадки, прежде чем пингвиниха смогла, наконец, открыть дверь аудитории. Коридор гудел, как пчелиный рой, которому своими резкими голосами пытались придать направление сестры Весна и Беатрис. Скрип кожаных туфель разносился сверху вниз по лестнице.

— Единой группой, как мы отрабатывали, — выкрикивала Веронетта, скривив лицо, — Ну-ка, Билли и ты, Филипп Морроу, держите двери открытыми, чтобы выпустить своих одноклассников!

Хейд услышал как два обормота неуклюже побежали к дальнему концу коридора. Они открыли двери, словно швейцары в отеле «Блэкстоун». И тут Хейд увидел клубы дыма, вырывающиеся из-под второй пары дверей.

— По линейке, ангелочки мои, по линейке! — кричала Веронетта, когда снизу вдруг донеслись дикие вопли. Блуждая взором, Хейд поймал коробку сигнала тревоги, гигантским красным тарантулом прицепившуюся к потолку. Однако теперь уже и звуки сирены доносились откуда-то снаружи — да это же пожарные машины с Ле-Мойн-стрит! — он, наконец, понял, что тревога была вовсе не учебная.

В это мгновение все разом обезумели. Хейд заметил, как напряглись жилы на шее монахини, которая, как он понял, изо всех сил пыталась сдержать панику. Секунду спустя он уже потерял Веронетту из виду, потому что вторые двери отворились и серо-коричневый дым поглотил третью часть присутствующих. Ему показалось, что кто-то шепчет «Отче наш» и он понадеялся, что не сам бормочет молитву.

Толпа, охваченная паникой, полностью лишается логики. Порой люди бросаются вперед и наваливаются на двери, которые открываются вовнутрь. В 1904 году полтысячи человек погибло при пожаре в театре «Ирокез» на Рэндольф-стрит; двери на улицу так и остались закрытыми, потому что толпа придавила их изнутри. Городские противопожарные правила за минувшие полвека так и не изменились.

Время точно остановилось. Подобное Хейду приходилось видеть в телевизионной рекламе, когда жемчужины медленно-медленно опускались на дно флакона с шампунем «Перл». Мальчик рядом с ним завыл как собака. Он увидел, как другой одноклассник, Мэл, наделал в штаны прямо перед ним, два ручейка густой жидкости вытекали из обеих штанин его форменных брюк цвета морской волны. Веронетта походила на прикованную невесту Франкенштейна, ее маленькие питомцы теснились вокруг; она стояла, раскинув руки, как на распятии, словно пытаясь живым крестом защитить детей. А дети в истерике колотили по шкафчикам, умывальникам и друг по другу, по мере того, как с каждой секундой дым и смятение становились все гуще.

В это мгновение Хейд припомнил один текст, который Веронетта читала им буквально неделю тому назад; о том, как в 1300 году жители нескольких французских городов праздновали день Иоанна Крестителя и там, танцуя до умопомрачения, падали на землю, полностью обессилев, а конечности их конвульсивно подергивались. Это заболевание получило название «Choreia Sancta Vitti» или «пляска святого Витта».

Похоже, теперь происходило нечто подобное. Но, разумеется, все было куда более изящно: догмы католичества вовсе не требовали, чтобы дети следовали примеру грубых французских простолюдинов. Джанет Мэндин рвало на шкафчики, стоявшие справа от нее, еще не переваренный ланч густо покрывал коричневые с серебром дверцы. Остальные дети плакали от дыма и страха, сопли вытекали из носов, размазывались по щекам вместе со слезами.

Хейд тоже плакал. А ведь он терпеть не мог плакать, потому что сразу вспоминал себя маленьким, как его мать поднимала повыше барьерчик на кроватке и завязывала на его личике наволочку, чтобы он не мешал своим криком, когда она впустит почтальона.

Мысль о Дорин Мадсен Хейд — его матери, шлюхе — заставила мальчика на мгновение позабыть о нарастающей в нем панике. Ненависть его к покойной матери была велика. Мать была готова лечь в постель с почтальоном, с посыльным из кондитерской, да с кем угодно, пока его отец крутил баранку.

Смекнув, наконец, в чем дело, папаша смылся; они с матерью переехали в апартаменты дяди Винса на Потомак-стрит. Хейд настолько презирал свою мать, что совершенно равнодушно отнесся к ее гибели: ее «Шевроле» врезался в троллейбус на Дивижн-стрит. Теперь, хотя дядя Винс Дженсен порой заставлял его делать то, что ему не нравилось, он все-таки называл его отцом.

Он попытался думать о своем новом отце, как тот улыбался, когда готовил Фрэнки ванну, взбивая для него пену, и тут перед ним оказались двойные двери. Их резиновые уплотнители оставались на месте. Хейд ударил ногой по одной половинке, и дверь поддалась. К стеклу был прилеплен кусок обоев, разрисованный цветными карандашами. Снеговик Фрости бежал, как герой мультфильмов про Гарфилда и его друзей. Малыш, рисовавший картинку, изобразил деревья оранжевыми; получалось, как будто Фрости убегает от солнечного света. Боковой край рисунка завернулся трубочкой, напомнив ему сигареты «L & М», которые курила его мать. Обычно она бранилась, не вынимая изо рта сигарету.

Силуэт Дальчетта, который он увидел сквозь клубы дыма, отвлек Хейда от мыслей о дорогой покойной мамочке. Этот пустоголовый кретин, его одноклассник, ослабил узел форменного школьного галстука и рванул вверх свою форменную белую накрахмаленную сорочку, обернув ею худощавое лицо. Его лоб блестел от пота.

Хейд подумал, что показная выдержка Дальчетта на самом деле была просто глупостью. Стоять вот так, в позе часового, в самом опасном месте… Кого он хочет удивить? Хочет стать мучеником? Жертвой? О святой Витт, покровитель эпилептиков и фигляров! Ничего себе компания. Ну что ж, продолжай выпендриваться, приятель.

Левая нога Хейда теперь твердо стояла на первой из шести ступенек, которые вели вниз к лестничной площадке — оттуда оставалось еще шесть ступенек до первого этажа, и вот оно — спасение! Но тут Дальчетт дико завопил.

Язык пламени взобрался по перилам и поджег рукав оранжевой курточки мальчика. Стоявший в нескольких сантиметрах от Хейда Билли издал низкий воющий звук. Глаза его, несмотря на дым, расширились, как блюдца.

Загипнотизированный зрелищем красных и оранжевых язычков пламени, карабкавшихся вверх по рукаву его одноклассника, Хейд лишь смутно воспринимал крики ужаса, звучавшие за его спиной. Он видел перед собой только Дальчетта, Билли Дальчетта с шейкой-карандашиком, отец которого работал у Булера и, быть может, в этот самый момент сносил старые постройки на Уоштенау-авеню; по-настоящему клевый отец, он всегда раздавал десятицентовые монеты, чтобы одноклассники его сына могли купить комиксы про Арчи, Каспера и Флэша. Билли Дальчетт, который, возможно, вовсе не был таким уж болваном, — эй, Бог, ты слышишь ли меня? — который теперь двигал челюстью с болезненной медлительностью, как будто терпеливо пытался подготовить хлопок самого большого пузыря «баббл-гама» в истории чикагских школ. Прислушайся к пингвинихе, Дальчетт, тупица; прислушайся к этой выжившей из ума суетливой старой кошелке, которая в эти секунды как раз выплевывает направо и налево свои «Кирие элейсон» и «Отец наш небесный»; ей предстоит увидеть своими глазами первую смерть, ибо Хейд уже знал, что туповатый парень, сын по-настоящему клевого отца осужден на смерть, знал даже прежде, чем пятый или шестой язык пламени поджег волосы мальчика.

Он стоял так близко, что чувствовал пламя своими ноздрями, и тут Дальчетт вспыхнул гигантским факелом. Его блестящие волосы, спутанные на затылке, горели; некоторые пряди падали, как будто отстриженные ножницами, другие брызгали красными искрами, как шутихи в фейерверке.

Затем Фрэнки двинулся, совершив странно изящный в этом безумии поворот, в то время как толпа за его спиной разбухала, как гнойник, готовый вот-вот прорваться.

Хейд не мог двигаться быстрее; колышущаяся масса охваченных паникой детей со всех сторон толкала его. На краю второй ступеньки он почувствовал, как подогнулись его колени. Не в силах удержать равновесие, он выбросил руки в стороны, угодив правой кому-то под ребра. Пальцы левой руки при этом скользнули по раскаленным перилам лестницы, и он с удивлением услышал собственные вопли, когда плоть его ладони почувствовала ожог.

Он вывернул шею влево и увидел, как Пэт Карлсон, подросток, вечно ходивший с книжкой, упал в пламя живой свечи — Дальчетта и беззвучно закричал. Несколько школьников перелетели через Хейда, теперь уже стоявшего на коленях. Он ужасно устал и чувствовал себя так же, как бывало летом у тети Дот, когда он слишком долго не вылезал из воды. Хейд решил, что невозможно представить боль сильнее той, которую он теперь испытывал.

Тут кто-то наступил ему на ногу и он кажется даже услышал, как хрустнула кость. Нога сломана. Ему суждено погибнуть. Хейд закусил губу. Высушенный дымом разрыв на коже широко разошелся. Теперь нужно мыслить особенно быстро и четко, иначе не избежать смерти. До него донесся нетерпеливый стук кулаков по шкафчикам; это целые шеренги пробежавших по нему детей достигли первого этажа.

Звук на секунду удалился, как бывает, когда слушаешь кого-то, а он вдруг зевнет посреди фразы, потому что в этот момент перила опрокинулись, оказавшись под острым углом к лестничной площадке. Хейд закричал громче, по его лицу потекли горячие слезы: кожа на трех пальцах оказалась сорванной до мяса. Перила в форме буквы L, как гигантская ладонь, ударили верхней частью по стене. Стена в нескольких местах треснула, ладонь была забрызгана темно-красным и серым — это падавшие железные перила раскроили черепа двум самым высоким мальчикам.

Он изо всех сил пытался удержаться на бетонных ступенях, все его тело немело в пульсирующих волнах боли. Почти омертвевшая левая рука дернулась в судороге, когда еще какое-то тело вылетело из клубящейся тьмы и раскинулось поверх его предплечья. Пальцы Хейда обхватили край ступеньки, нащупали комок засохшей жевательной резинки. Сквозь черные пятна, поплывшие перед глазами, Хейд увидел слипшееся месиво из тел Дальчетта и Карлсона и еще дюжину лиц с раскрытыми в ужасе ртами, обрамленных решетчатым узором: на них обрушились железные перила. Пляска святого Витта продолжалась.

Пол на лестничной площадке раскололся на куски. Обгоревший потолок осел и Хейд проваливался сквозь пространство, в безумном бреду представляя себе, как смерть напевает ему мелодию Бадди Холли:

«Всю мою любовь, все мои поцелуи — Вот что ты теряешь, бэби…»

Наконец, он, закончив полет, приземлился на задницу посреди тел и обломков камней, обжигающих железных перил и разломанных шкафчиков, оказавшись почти без сознания на первом ряду, на посмертном концерте Бадди Холли.

Неизвестно сколько прошло времени, прежде чем он открыл глаза. На его веки как будто положили свинцовые грузики. Казалось, что на сетчатке его глаз появились хирургические швы: все вокруг стало дискретным, фрагментарным. Перила и оторвавшаяся дверца одного из шкафчиков придавили ему ноги. Следующая мысль была: я искалечен навеки.

Неподвижное тело мертвой белокурой девочки лежало рядом. Их глаза встретились. Хейд подумал, что во взгляде ее остановившихся безжизненных глаз было что-то неправильное. Что-то нечеловеческое. Как будто она в чем-то его обвиняла. Сирены, звуки пожарной тревоги, тихие стоны оставшихся в живых; все было слышно как сквозь вату, и тут Хейд ощутил влагу в своем ухе. Рыбий взгляд девочки гипнотизировал его. Ее белая блузка почти вся сгорела; позолоченная цепочка с надписью «Иисус любит» лежала на ее неоформившейся груди.

Хейд задумался о том, сколько кожи потерял он сам. Вспомнилась реклама лосьона после бритья на щите возле дороги, по которой он возвращался из дома тетушки Эммы в Шелбвилле несколько лет назад:

«Он спичку зажег, глядя в топливный бак—

Теперь он для всех — Чисто Выбритый Мак»

БАРМА ШЕЙВ

Хейд снова посмотрел на девочку и, наконец, понял, что необычно в ее взгляде.

Веки ее полностью сгорели.

Хейд уставился в чистую великолепную невидящую голубизну ее глаз, подпорченную только крошками пыли на белках; он изучал форму глаза вплоть до корочки, которая теперь обозначала верхний край глазницы. Снова и снова рассматривал он все мельчайшие детали, пока жидкость из уха не капнула ему на подбородок.

Тут он снова потерял сознание.

* * *

Очнулся Хейд от тихого плача. Кто-то шепотом молился. Потолок над его головой раскололся зияющей буквой V, миниатюрные кляксы пластика сыпались вниз как град. Он почувствовал вес не менее дюжины навалившихся на его тело предметов. Тяжелых, из металла, и мягких, из человеческой плоти.

Девочка со сгоревшими веками и именем Спасителя на груди — да, вот она! Скажи-ка мне еще что-нибудь, Джей-Си — она лежала слева от него, рядом с первым рядом шкафчиков. Он повернул голову направо, и леденящий укол пронзил ключицу. Хейд едва справился с наваливающейся темнотой и остался в сознании.

Один из верхних шкафчиков был открыт, дверца его слегка раскачивалась, примерно так же, как раскачивалась свесившаяся из ванны рука нового отца Хейда, когда они совершали свое традиционное «Вечернее Пятничное Отмокание». Выведенные темперой на дверце шкафчика мальчишеской рукой печатные буквы собирались в слова — Я ЛЮБЛЮ КАТОЛИЧЕСКУЮ ЦЕРКОВЬ. Позднее кто-то замазал последнее слово черным и написал сверху нецензурное название женского полового органа. Нет, дружище, больше тебе не суждено ее попробовать, подумал Хейд, осматривая свою окровавленную руку.

Попытка засмеяться обнаружила отсутствие у него во рту нескольких зубов. От боли голова его упала со шлепком точно таким же, с каким его отец захлопывал свою Библию. Лепешка отслоившегося пластика упала сверху прямо на лицо Хейда.

Издалека доносился вой сирен, скрип тормозов и выкрики. Сверху упал кусок картона, и Хейд подумал, интересно, остался ли там хоть кто-то живой. На картоне белой и голубой красками было написано:

«СЛУЖАЩИЕ ОБЯЗАНЫ ВЫМЫТЬ РУКИ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВЕРНУТЬСЯ К РАБОТЕ. ЧИСТОТА ЕСТЬ НЕПРЕ» — остальное сгорело навсегда.

Гигиеническое напоминание ударило Хейда по руке, но он почти не почувствовал этого.

* * *

Он услышал звук приближающихся шагов. Когда ему хватило сил и любопытства, чтобы взглянуть на девочку еще раз, он обнаружил, что она исчезла. Она ему просто приснилась. Вот и все.

Тут он услышал вздох. Не его вздох, а чей-то еще. Он повернулся в ту сторону. Еще дальше от того места, где лежала приснившаяся ему девочка.

— Это Отец пришел к тебе.

Дядя Винс? Неужели, это и вправду пришел его отец? Нет, голос ничуть не похож, наверное, это просто пожарный, это…

Он всмотрелся в силуэт мужчины, склонившегося над обгоревшим мальчиком.

— Отец пришел, чтобы забрать тебя домой.

Нет, это не был его отец, но Хейд понял, что спасен. Все они будут спасены.

Мужчина поднял тело мальчика, с которого свисали лоскуты кожи. Тело напоминало свернутый ковер, грязный и обветшалый. Но мальчик, оказывается, еще дышал! Пожарный, человек могучего сложения, был весь забрызган кровью. При этом, однако, грудь его осталась на удивление сухой и неярко светилась. Или Хейду это просто померещилось в бреду. Во всяком случае, он сказал сам себе, что бредит.

— Прииди к Господу, — тихо произнес мужчина.

Боль усилилась. Хейд скривил лицо в гримасе, пытаясь для облегчения боли вспомнить свою ненависть к матери, а потом свое первое в жизни вызывающее озорство, когда он на школьном дворе произнес неприличное слово.

У мужчины была белая, аккуратно подстриженная борода, почти как у Митча Миллера. Отец каждую пятницу смотрел передачу «Пойте вместе с Митчем». Когда Хейд вернется домой, он тоже будет ее смотреть. Скоро прозвенит звонок.

— Велики страдания праведников, — заговорил мужчина, прижимая тело мальчика к своей груди, — но Господь избавит вас от страданий; Господь исцелит всех; он сохранит ваше тело, ни одна косточка не сломается.

Поскольку руки мужчины были заняты, он произвел крестное знамение движениями головы. Затем принялся сжимать мальчика, стискивать его руками, и тут Хейду нестерпимо захотелось закричать, но вместо этого у него хлынула горлом кровь.

Безбородый человек заталкивал мальчика в свою грудь — внутрь, в свою проклятую грудь! Как какие-то твари, которых Хейд видел в передаче «Мир животных»! Хейду очень захотелось заплакать, но слез не осталось.

(мальчик исчез и девочка исчезла и Горшин исчез и пингвиниха о боже милосердный)

Хейду очень хотелось плакать, потому что мужчина поднялся, хрустнув коленками, и направился к нему.

— Нет, — попытался прохрипеть Хейд.

— Чтобы не было у тебя других долгов, корми меня, — прошептал мужчина; Хейд не уловил в этом никакого смысла.

Может быть, он не расслышал? Хейд так сильно дрожал, что лицо мужчины троилось у него перед глазами.

— Прииди к Господу.

Прикосновение руки было теплым, как прикосновение руки отца, когда он массировал ему бедра в ванне. Хейд почувствовал щекотку в области промежности. У него эрекция. Но почему же ему так страшно?

Мужчина стал медленно поднимать его, как поднимают младенца, чтобы тот срыгнул; наконец, плечи Хейда прикоснулись к теплой и сухой груди мужчины.

— Господь призывает тебя к себе, сын мой. Он там, внутри.

Хейд почувствовал, как тело его, наконец, расслабилось; похоже, этот пожарный не желает ему вреда. Он глянул вниз, одной щекой прижимаясь к грудной клетке мужчины; серая куртка того была, судя по запаху, свежевыстиранной…

Кровавая капля стекла с его лба, упав на куртку мужчины. Раздалось шипение, похожее на то, когда пальцем тушишь пламя свечи… Капелька крови исчезла.

Как обгоревший мальчик и девочка без век.

Ушли к Господу.

Раздался дикий вопль, и Хейд не сразу понял, что это кричит он сам.

К нему спешили другие. Они спасут его. Он еще не готов отправиться к Господу. Зачем этот человек притворяется добрым и убивает детей, которые выжили в этом аду? Какое он имеет право играть…

— Отдохнуть в садах Господних, — прошептал мужчина, как будто услышав мысли Хейда.

— Кто вы? — с трудом выговорил Хейд сквозь брызнувшую изо рта кровь.

— Я пытался забрать тебя домой, как Он научил меня раньше. Иисус плакал.

Голоса настоящих пожарных были теперь совсем близко.

Мужчина, который намеревался стать спасителем Фрэнки Хейда, повернулся к подбежавшим сзади.

— Я проходил мимо и увидел огонь, — объяснил он. А затем, повернувшись к Хейду, шепнул:

— Я был призван, как суждено и тебе. Твой день наступает.

— Нужно спасти всех детей, которые остались, — сказал, задыхаясь, пожарник.

Человек в ветровке, услышав это, улыбнулся и ушел. Никто не обратил на это внимания. Может быть, все это к лучшему, подумал он. Ему помешали избавить мальчика от истинной боли и отнести в обетованную землю. Но он держал его в руках вполне достаточно, чтобы передать ему божью силу. Точно так же было и с ним самим много лет назад, когда другой безымянный мужчина, другой Добрый Самаритянин, нашел его в хаосе сгоревшего театра, едва живого, еле дышащего…

Да, хорошо, что он передал мальчику божью силу. Именно так и надо было поступить.

Иисус плакал.

Хейд теперь плакал обыкновенными, а не кровавыми слезами, и настоящие пожарные не могли понять, почему один участок обгоревшей ткани оказался розовым и зажившим. Обломки кости все еще торчали из его ноги, но вот кожа под сгоревшей рубашкой была новенькой и свежей…

Господь хочет, чтобы ты выполнил эту работу… Сынок.

И Хейд последний раз в этот день потерял сознание.

* * *

Пройдут годы, и Фрэнсис Мадсен Хейд будет сидеть перед экраном телевизора на Аугусто-бульваре в окружении неудачников вроде Денниса Кэссиди и прочих, озлобленных жизнью, загнавшей их в капкан. Он будет пить пиво из кружки и смотреть, как освобождают заложников из Тегерана, когда по нижней кромке экрана побегут местные новости. Многие читали их вслух, слово за словом.

В выпуске новостей сообщалось, что сорокалетний мужчина из Бактауна признался в том, что именно он устроил пожар в католической школе св. Витта на Калифорния-стрит в 1958 году. Его имя было Джеффри Ди Муси. За несколько месяцев до пожара одна из монахинь сделала ему выговор за курение на лестнице. В день пожара он намеренно выбросил окурок на той же лестнице.

На следующую ночь Ди Муси покончит с собой в госпитале «Кук-Каунти», но до этого времени Хейд не раз еще вспомнит пожар и падение с лестницы.

Он вспомнит, как Господь шел к нему сквозь пламя, обнимал его, успокаивал и приглашал идти домой. Больше он почти ничего не вспомнит.

Он сможет припомнить ласковые руки того человека.

Но не страх, который испытал тогда.

Тот Священный страх.

ЧАСТЬ I «Во Имя Отца»

Чикаго, район Саут-Луп.

Зима 1988.

Глава 1

— Эй, парень, а ты не боишься, что какая-нибудь ползучая тварь заберется к тебе в глотку через эту дыру?

Реджинальд Гивенс злобно взглянул на Майка Серфера — примерно так, как он обычно смотрел на полицейского — наблюдая за тем, как его приятель отчищал от слюней пластиковую штуковину.

— Ну, во-первых, я торчу здесь уже больше двадцати минут, — голос Серфера был куда мягче, чем голос молодого человека, сидевшего напротив. «Здесь» означало в баре «Трудные времена», и Майк надеялся, что мягкий голос побудит Чета, бармена, угостить его кружечкой пива.

— Ну, а во-вторых, это занимает всего лишь секунды. Видишь, все уже на месте, а вот и Чет идет. Закажи-ка, Редж, а то я сегодня неплатежеспособен.

— Людям это может быть не по вкусу, особенно из-за того, что тут торгуют только по-старому, в разлив, — Гивенс всегда был злым на язык, с того возраста, когда впервые самостоятельно смог взобраться на табурет в баре.

— Тс-с, — Серфер слегка постучал ладонью по столу, — похоже, что удастся выпить на халяву…

Он поднял два пальца, кивнув в сторону своего низкорослого дружка.

— Знаю, знаю. А тебе не кажется, что лучше бы чистить эту штуку из твоего горла не здесь, а в туалете?

Оба приятеля были черными, и оба передвигались в инвалидных колясках. Спустя три года после своего последнего пребывания в исправительном заведении, Гивенс угодил на рельсы надземки в районе Кинзи. Проходившая до Равенсвуда со всеми остановками электричка произвела успешную ампутацию его правой ноги до колена.

Майкл Шурлс, именовавший себя Майком Серфером, поскольку исключительно, ловко маневрировал на своей коляске по улицам Саут-Лупа и Вест-Сайда, страдал параличом ног и какой-то разновидностью водянки. Типичное «дитя сифилиса», подобно тому, как теперь есть «дети крэка», он почти все сорок семь лет своей жизни носил на шее пластиковый шунт. Именно об этой штуке и говорил Гивенс. Шунт Серфера представлял собой круглое устройство, напоминавшее дешевый медальон, соединенное с коричневой трубкой, которая вставлялась в трахеотомическое отверстие, расположенное сразу под адамовым яблоком, и использовался для отсасывания излишков жидкости в теле несчастного.

Его слабые шейные мышцы вынуждали смотреть на собеседника исподлобья, что, как ему казалось, делало его похожим на Стива Карелле из романов о 87-м полицейском участке. Серфер, как и Гивенс, жил в Доме Рейни Марклинна, и Вильма Джерриксон, еще одна обитательница дома, часто давала ему читать полицейские романы Эда Макбейна и Элмора Леонарда.

Некоторое время оба пили свое пиво молча. Бар «Трудные времена» носил это название вполне оправданно, он давал приют нескольким психам с Хальстед-стрит; большая же часть клиентуры работала на Ривер-Плаза, где находились офисы учреждений помощи инвалидам и социально неблагополучным. Именно поэтому сюда и попадали люди в инвалидных колясках и на костылях. Бармен Чет обслуживал их, даже когда они не могли заплатить.

— Похоже, зима будет холодной, — произнес, наконец, Гивенс извиняющимся тоном. — Нога уже ноет, а ведь еще только ноябрь.

В полутьме кто-то подошел к музыкальному автомату и включил пластинку.

* * *

Двое мужчин расстались после того, как пересекли реку по мосту. Хотя Реджинальд и жаловался на холод, его энергичная натура требовала деятельности. Было только два часа пополудни. Значит, подумал Серфер, еще оставалась пара часов дневного света, которые его дружок намерен посвятить своему бизнесу — игре в монте. Уличные игры были хорошей добавкой к его пособию по инвалидности.

— Нужно иметь веру, дружище, — помахал ему Гивенс.

— Да, именно веру. Продолжай продолжать, — ответил Серфер, столь слабо веря в религиозность приятеля, что даже не пытался прикрыть свой шунт указательным пальцем. Он не сомневался, что Редж не обратил внимания на его слова, даже если и расслышал их.

Там, в «Трудных временах», он не был незнакомцем для большинства завсегдатаев. Никто не обращал внимания на то, как он притрагивается к пластиковому устройству, когда говорит. Как у большинства обитателей «Марклинна», почти все его движения совершались неосознанно.

В послеполуденной толпе его многие знали, и порой, когда боль становилась невыносимой, Серфер думал, что они улыбаются лишь из чувства облегчения, потому что он не просит у них милостыню. Теперь, когда он миновал наклонный участок Норт Уокер-драйв, Серфер залез в белую наплечную сумку — синим на ней было выведено «ДЕСЯТЫЕ ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ ДЛЯ ИНВАЛИДОВ», там же были написаны его имя и адрес — все это на фоне красного флажка, — и вытащил кассетный «Уокмен». Вставил кассету с пляжной музыкой шестидесятых.

«Качай, качай, качай меня, неистовый прибой…» — подпевал он, проезжая мимо здания Центра церебрального паралича, Вест, 318. Поприветствовал мисс Де Волт, которая торопилась на работу после ланча. Кварталом восточнее, перед зданием отеля «Рэндолф Тауэрс», старый Чабби Ловелл отлавливал туристов, которые шли в «Макдональдс», и предлагал им девочек. Серфер сказал Чабби, что не стоит выбирать такое примечательное место — ведь напротив располагалось прославленное самим Аль-Капоне здание «Бисмарк-отеля». На Стейт-стрит-мелл он набрал бы больше монет.

Миновав сотый номер дома, он, наконец, обрел свободу маневра — места на тротуаре стало достаточно. Серфер всегда мечтал, чтобы подземный переход в этом квартале был оборудован для инвалидов в колясках. Порой он не понимал, чем, собственно, занимается городская администрация. Более того, он был уверен: если в апреле изберут мэром Ричарда Дейли-младшего, дела ничуть не улучшатся.

Итак, он наслаждался свободным пространством, а песни «Яна и Дина», «Хонделс» и другие немного согревали. Он увидел Шефнера Блекстоуна, который собирал мелочь у платформы конечной станции «Грейхаунд». Парень потягивал вино из старого мерного стаканчика для стирального порошка. Серфер подумал, интересно, как идут дела у Гивенса. До трех стальных фигур над дверьми «Марклинна» оставалось меньше квартала. Ну что ж, там он, по крайней мере, сможет согреться.

Глава 2

Сегодня он должен спасти игрока в монте — «три листика», отправить его в рай. Тот, кого потом все газеты назовут «Болеутолителем», был уверен в правоте своего дела и испытывал приятные чувства.

* * *

В три двадцать пополудни в четверг Фрэнсис Мадсен Хейд прошел мимо маленького оранжевого «Фольксвагена», брошенного кем-то в проулке рядом с Тукер-стрит. Машина полностью закрывала вход в его квартиру на первом этаже, но теперь у него не было необходимости в свободном пространстве для того, чтобы вывозить инвалидную коляску своего возлюбленного отца: дядя Винс умер. Более того, древняя машина отгораживала его жилище от прохожих, которые могли бы почувствовать запах и задуматься о его источнике…

Он рассчитал, что в его распоряжении еще целый час светлого времени для того, чтобы разобраться со своим картежником. Из всех, кто ездит на колясках, он, по мнению Хейда, больше других нуждался в спасении. Похоже, что Отец был с ним согласен. После двух месяцев, проведенных в поисках, прогулках по городу, изучении различных мест и лиц, он уже знал, что игрок раскидывает картишки на Куч-стрит, знаменитой улице, расположенной позади здания Центра церебрального паралича. Именно там находилось его рабочее место.

Редкие светлые волосы Хейда разметал ноябрьский ветер с озера; пройдя несколько шагов по направлению к Дирборн-стрит, он остановился и повернул назад, чтобы проверить, надежно ли заперта входная дверь. Она была заперта вполне надежно, на два замка, но все-таки он испытал немалое облегчение, убедившись в этом, перевел дух; сердце в его среднего сложения теле билось учащенно.

Он стоял на улице, безмолвный, как фигура индейца у табачной лавки.

Хейд сжимал в руке золотое кольцо для ключей и внимательно его рассматривал. Он знал, что запер дверь на оба замка. Ключ от верхнего замка был выполнен в виде перевернутой рождественской елки (такой красивый, дядя Винс, тот, что ты сам выбрал) и все еще сжимался его толстыми пальцами. Кольцо для ключей было украшено шариком на цепи; его прислали на их адрес месяц назад из строительной компании, которая недавно начала работать в районе Ривер-Норт. Посылка была адресована Винсенту Дженсену, и Хейд еще подумал тогда, что это забавно: человек умер, а почта все еще продолжает приходить. Забавно. В самом деле.

Он еще несколько раз взглянул на замок. Психиатр, наблюдавший его в детском реабилитационном исследовательском центре, Эгон Брунидж долго пытался бороться с его навязчивыми действиями, в особенности связанными с запиранием дверей. Подойдя к окну, чтобы взглянуть на свое отражение, он увидел рано поседевшие волосы, похожие на новогодний снег на Банкер-Хилле в парке Гумбольдта, «вдовий мысик» и ледяные голубые глаза.

Блеск его прилизанных волос вызывался не лосьоном, хотя Винс Дженсен оставил бутылочку «Гловер-тоника» вместе с деодорантом и кремом после бритья «Аква-Вельва» — все это стояло на столике в их общей спальне. В данном случае волосы Хейда блестели от мази доктора Слоуна, которую он втирал в ладони. У него была привычка нервно приглаживать волосы в те моменты, когда он не обкусывал ногти. Мазь, пахнувшая смесью скипидара с керосином, была и на его зубах.

Карамельная жидкость, продававшаяся в аптеке клиники «Кук-Каунти» задолго до того, как в употребление вошел ментоловый бальзам, покрывала все участки тела Хейда, до которых он мог дотянуться.

Тело его так и не излечилось от ожогового зуда, хотя доктор Брунидж считал пользование мазью одной из составляющих его комплекса навязчивых действий.

Шагая по улице, он продолжал бороться с непреодолимым желанием вернуться и еще раз проверить, хорошо ли заперта дверь. Но времени у него не было, потому что серая полоска на небе все расширялась. Сегодня Отец сможет, наконец, гордиться им.

* * *

Сегодня для калеки самый подходящий день, с уверенностью подумал он. Погода выкручивала ревматизмом его собственные конечности, и он мог себе представить, что того беднягу мучает боль во сто крат сильнее. Да к тому же несчастный чернокожий еще и привязан к своему хромированному креслу. Нет сомнения, что инвалид будет рад его появлению и поблагодарит за избавление от страданий.

Чтобы попасть на Куч-стрит оставалось только перебраться на другую сторону реки. Хейд на минутку задержался перед стриптизным заведением на Норт-Кларк. Это было одно из тех местечек, где ты за деньги мог всунуть свой прибор в дырку, чтобы сидящая в будке женщина его сосала.

Он остановился заинтригованный, потому что обшарпанная дверь отворилась и из нее выехал в инвалидной коляске белый мужчина с густой каштановой бородой — ветеран Вьетнама, решил про себя Хейд — и съехал со ступенек на мостовую. Черты лица его были залиты лиловым неоновым светом рекламы, окружавшей витрину. Реклама гласила: «Нагие тела» и «Сексуальные сцены». Вслед за первым из двери появился еще один мужчина, с длинными до плеч волосами и в замшевой куртке, и пошел за инвалидом, который опережал его, двигаясь в своей коляске.

Вскоре пути их разошлись. Хейду не приходилось встречать ни одного из них раньше, а появление в подобном месте инвалида в коляске вызвало у него настороженное любопытство. Он смотрел, как парень едет вперед, и задавался вопросом, насколько неразборчивой должна быть женщина, готовая взять в рот его дряблый отросток.

* * *

Все потенциальные игроки в монте уже разъехались в поездах метро, поскольку наступил «час счастья» — раньше в этом городе «час счастья» означал дешевую выпивку; теперь первоначальное определение стало неверным, и максимум, что могли предложить бары — это даровую пиццу или тому подобное дерьмо в часы перед тем, как жизнь Лупа замирала. Правда, это обычно предлагали уборщицам, чаще всего недавним польским эмигрантам, а их-то выпивка не интересовала.

Поэтому Реджинальд Гивенс не мог надеяться на хорошую поживу — в лучшем случае — на пустую бутылку или алюминиевую банку. Колода карт с изображением казино «Дворец Цезаря» на рубашках лежала у него на коленках, ожидая, когда он уберет ее в коробочку. Бубновая дама имела на рубашке едва заметную складочку, которая и давала шулеру преимущество в игре.

Фрэнсис Хейд, стоя на перекрестке улиц Уокер и Куч, наблюдал за тем, как инвалид в коляске, заехав во двор, роется в цинковом мусорном баке. Рука бедняги была опущена в мусорный бак и совершала там движения, подобные тем, которые проделывает рука слабовидящего человека, уронившего очки на ковер в гостиной и нащупывающего их на полу. По всей видимости он ничего не находил стоящего и взирал на бак с отвращением.

Ноябрьское небо уже два дня набухало дождем, и вот, наконец, первые капли упали на землю. Оба мужчины послали проклятья богам, каждый — своему. У Хейда при этом мелькнула мысль, что можно считать дождь вмешательством высшей силы.

Прохожие, которых дождь застиг на Уокер-стрит, раскрыли зонтики или превратили в зонтики свои «Трибюнс» и «Инкуайер» и ускорили шаги. Ну, им-то не на что жаловаться, подумал Хейд. Ублюдки не знают, что такое настоящая боль. Впрочем, пора приниматься за дело.

Хейд сделал глубокий вдох и полный выдох, потом еще раз и дождался, пока сердцебиение успокоилось. Ему пришло в голову, что аналогичные ощущения испытываешь перед потерей девственности. Затем он направился к бродяге.

Стало темнеть. Но он мог найти чикагского нищего и по характерным звукам: приглушенному шуршанию газет и звяканию бутылок. Еще до него доносился скрежет инвалидной коляски о металлический борт мусорного бака.

Гивенс посмотрел на подошедшего, когда услышал что кто-то рядом расстегивает молнию на куртке. В руке чернокожий калека сжимал свою добычу: бутылку, на дне которой оставалось еще несколько глотков вина. Бродяга широко улыбнулся Хейду своим щербатым ртом.

— Хэлло!

Хейд стоял, засунув руки в карманы; его тень вытянулась за ним по кирпичной стене, испещренной трещинами. Первое произнесенное им слово было приглашением. Он испытывал искреннее сочувствие к этому несчастному, рывшемуся в куче мусора ради нескольких капель спиртного. Да, Отец был прав, доверив ему такую миссию.

И Тебе воздастся. Так говорили в приходской школе, прежде чем пожар все изменил.

— Сегодня у меня неважный день, — сказал Гивенс, как бы оправдываясь, — Но я не буду сорить здесь, как некоторые другие.

Он думает, что я сейчас накричу на него, решил Хейд и улыбнулся. Гивенс счел его улыбку добрым знаком.

— Может быть, желаете сыграть в монте? Следите за бубновой дамой и…

— Нет, — мягко перебил его Хейд, — Давайте лучше… немного потолкуем. Идет?

— Может у вас есть предложение поинтересней? Тогда я готов буду вас выслушать! — Гивенс внимательно осмотрел бутылку, на дне которой оставалось еще на два пальца выпивки, и обратился к ней: — Ну что ж, здравствуй, подруга!

Хейд залез во внутренний карман и вытащил маленькую черную книжечку, просто по привычке. Псалмы Давида.

Гивенс облизал горлышко бутылки, предварительно обтерев его рукавом, и улыбнулся, глядя на Хейда, как малыш, который наделал в штанишки и думает, что произошло нечто очень забавное, над чем его родители весело посмеются.

Хейд сделал шаг вперед, повторяя про себя пятидесятый псалом.

Бродяга потрогал языком внутреннюю часть бутылки, затем причмокнул губами. Его нижняя губа криво прикрыла верхнюю, как у маленького мальчика, пытающегося припомнить ответ на трудный вопрос контрольной работы.

— Меня зовут Редж, — сказал он, обращаясь к Хейду.

— Дай мне услышать радость и веселие, — ответил тот. Вытянув вперед обе руки, отчего его черная водолазка вылезла из-под пояса брюк, Хейд начал обнимать чернокожего.

— Эй, ты чего? — Гивенс от неожиданности выронил бутылку. Бутылка ударила Хейда по ноге. Хейд схватил инвалида, показавшегося вдруг совсем маленьким и жалким, за плечи. Тот задрожал и Хейда охватило желание закричать от подступившего чувства восторга.

— Эй, учти, я знаю здешних полисменов…

— А я знаю Отца, — Хейд притянул шулера еще ближе к себе, ощутив у живота его дыхание. Он продолжил начатую цитату.

— … и возрадуются кости, сокрушенные Тобою… Возврати мне радость спасения Твоего…

Хейд подтянул туловище калеки, но лишь вперед, а не вверх. Он крякнул от того, что явно недооценил вес тела. Но ничего, это ведь первый раз. Дальше будет легче, он привыкнет.

Обрывки звуков, которые издавал Гивенс, были теперь почти неслышными. Хейд не собирался ломать кости несчастного. Отец хотел, чтобы тот предстал перед ним целым и невредимым. Между грудной клеткой Хейда и лицом Гивенса разливалось сияние.

Когда плоть — его плоть — наконец, поддалась, человек в инвалидной коляске попытался кричать и, в тот краткий миг, после которого он стал проникать внутрь его тела, Хейд почувствовал зубы на своей фуфайке.

После этого голова калеки ушла внутрь Хейда; Отец велел продолжать начатое, и Хейд еще крепче сжал Гивенса в своих священных объятиях, еще сильнее притягивая к себе его плечи. Его собственные плечи сильно ссутулились от напряжения, и сторонний наблюдатель мог подумать, что Хейд — это Доктор Джекил, только что принявший свое зелье.

Совершенно бесшумно плоть калеки заструилась под одеждой и поглотилась почти целиком. Хейд недоумевал, почему мешковатый пиджак Гивенса и его рубашка последовали в райскую обитель вместе с его телом; Отец всегда повторял, что все мы нагие предстаем перед ним.

Не было никаких конвульсий. К тому моменту, когда Хейд по пояс втянул Гивенса в свою грудь, ноги калеки оставались на сиденье коляски еще более холодными и дряблыми, чем раньше.

Он остановился, чтобы перевести дух, и тут заметил, что дождь прекратился. Возможно, все дело было в матовом сиянии, распространившемся вокруг него.

Он слегка откатил коляску в сторону от мусорного контейнера. Затем стал под таким углом, чтобы удобнее поглотить ноги бродяги, которые теперь безжизненно лежали на сиденье.

Он не мог себе представить, что все это займет так много времени, но Отец помог ему. Как помогал много раз до этого.

Когда от Реджинальда Гивенса не осталось ничего, Хейд разгладил свою смявшуюся водолазку. Затем застегнул молнию на куртке. Отер пот со лба.

— Вот мое тело, отдаю его Тебе, — произнес он.

Глава 3

«Приносящие боль появляются в разных обличьях: мне это хорошо известно, ибо я — один из них. Я изуродовал свою правую руку, когда мне было пятнадцать. Семь глубоких порезов ниже локтя с помощью леди Жилетт. Просто для того, чтобы понять, что же есть настоящая боль. Теперь я вижу свет в конце туннеля. Проклятого туннеля, которым и является моя жизнь».

* * *

Виктор Энтони Тремалис вышел на улицу из «книжного магазина» для взрослых, засунув руки в карманы своих «ливайсов», а жалкое подобие эрекции, которого ему удалось добиться в этом дворце ласк, к концу квартала практически испарилось. Он покинул заведение сразу же вслед за бородачом на инвалидной коляске. Тут было для него кое-что непонятное. Может, парень в коляске и сумел сохранить сексуальную активность, но Тремалис не слышал, чтобы парень, находившийся в соседней будке, стонал от удовольствия или хотя бы тяжело дышал. А труднее всего было представить, как тот, сидя в коляске, может вставить свою штуковину в одно из отверстий, с другой стороны которого находилась стриптизерка-минетчица. Но может быть он в состоянии ходить и его инвалидность — обман публики?

Три будки для посетителей были снабжены отверстиями в помещении красотки, что давало ей возможность ублажать три члена одновременно. Интересно, какая физическая боль грозит ему, если он вдруг подхватит вирус СПИД? Он был зациклен на физической боли может быть и потому, что большинство людей, которых он встречал в жизни, считали его душевнобольным.

Ему было тридцать три года и каждый день он склонялся над листками своего дневника, касаясь их светло-желтыми патлами. «Военный журнал Вика Трембла»— вот как он называл его.

Он находился в состоянии войны со своим телом, худым, как щепка, со своими близкими, а особенно с теми засранцами, которые ездят в автобусах по льготным билетам. Со всеми, кто считал его калекой лишь потому, что он прихрамывал, и потому, что по его рубашке всегда стекало достаточно слюны, чтобы пригласить его сниматься в очередном фильме про зомби. С середины семидесятых у него стали хронически болеть руки и плечи. Тогда отец, использовав солидную страховку и помощь своего профсоюза рабочих сталелитейной промышленности, отправил его в остеопатический госпиталь компании «Кук-Каунти» и даже привлек какого-то долбаного специалиста-невропатолога, пришедшего к выводу, что боли носят психосоматический характер.

Потому что на самом деле он вовсе не был пускающим слюни идиотом, со смятым, как пустая пачка из-под сигарет, телом. В 1986 году Фонд борьбы с артритом выпустил брошюру о миалгии, разрушении соединительной ткани между мышцами. Но она не очень убедила его домашних, продолжавших считать его трудным ребенком, который выдумывает боли, чтобы привлечь к себе внимание. Доктор Бейсхарт прописал ему элевил, то самое чудесное лекарство, которое давали безнадежным раковым больным, чтобы они, заглушая боль, радовались этому.

Дайте старине Тремалису пару порций виски и эффект будет не хуже.

Выйдя из книжного магазина, он подумывал о том, чтобы выпить пару стаканчиков бурбона в баре «Шелтер» на другом берегу реки. Вообще-то именно туда он вначале и направлялся, но магазин отвлек его внимание и побудил немедленно сделать несколько записей в дневнике.

Каждый из стеллажей магазина был посвящен какому-то аспекту первородного греха. На любой вкус. Мужчины и женщины трахались с почтальонами, телохранителями, арендаторами, соседями, военными моряками во всех возможных вариантах. С животными они тоже трахались. Любимым заголовком Виктора был такой «Моя любовница — такса». Но больше всего его привлекли фотографии обнаженных людей с ампутированными конечностями. Он испытал отвращение и возбуждение одновременно. Картинки пробудили его творческое воображение и именно поэтому он остановился на углу Норт-Кларк и авеню Франклина, чтобы при слабом свете из окон столовой для бедных сделать свои записи.

* * *

«Я получил ожог руки в младенчестве, пытаясь поиграть с горячим утюгом. На самом деле, моя няня, девица с мышиным личиком по имени Карлин, если я не ошибаюсь, схватила мою худенькую ручку повыше локтя и сунула в кастрюлю с горячей водой, которая стояла на полу кухни. Тогда, в шестидесятых, мы жили в Викер-Парке на верхнем этаже трехквартирного дома. Это случилось как раз во время больших негритянских волнений, и вопли младенца из-за закрытых окон не привлекли внимания.

Моя мать имела привычку несколько раз в неделю пить кофе со своими подругами Фло и Сел в баре „Софи-трудовая пчелка“. Инцидент с кипятком был единственной садистской выходкой няни, от которой у меня остался шрам. Она предупредила, что если я не расскажу матери эту выдумку про утюг, то она устроит мне нечто похуже кипятка. Позднее я узнал, что Карлин работала старшей сестрой в больнице для престарелых св. Луки. Несчастные пациенты.

Свет в конце туннеля… Интересно, хватит ли у меня духу стать на рельсы, нет, идти по рельсам сабвея навстречу приближающемуся поезду. Идти спокойно и медленно. Смогу ли я разглядеть выражение глаз машиниста до удара? Погибнет ли еще кто-нибудь в результате столкновения, кто-нибудь из пассажиров? Думаю, что нет. Возможно журналы поместят фотографию моего раздавленного тела на рельсах. Обеспечат посмертную славу.

Однажды я спустился в подвал. Отец в это время дремал перед телевизором, где показывали игру между „Медведями“ и „Погонщиками“, а моя мать с подругами находилась в старом парке аттракционов „Ривервью“. Наверное, мне придала решимости еще и обида, что она не взяла меня с собой — я мог бы покататься с горок или заблудиться в дворце Аладдина. Я решил провести еще один опыт.

Стоя тогда рядом с верстаком отца в подвале, я припомнил, как снимали мои бинты после ожога кипятком девять лет назад и как я, терпя ужасную боль, сидел в гостиной, а доктор Шмидтке проводил эту экзекуцию. Помню, что по старенькому черно-белому телевизору в этот момент показывали фильм, по-моему, „Я был мальчиком-оборотнем“ — кумир публики Майкл Лэндон балдел от того, как девочка делала шпагат в гимнастическом зале.

Я кусал губы от боли, когда отрывалась засохшая повязка, но решил, что родители не увидят мои слезы. Когда я молился, то думал о том же.

Короче, я вспомнил это и с удовольствием, да, с удовольствием полоснул себя по руке. Это было в 1968 году. Мне было тринадцать. Нет, не репетиция самоубийства. Я сделал бритвой надрез на старом треугольном рубце, чтобы проверить, будет ли он кровоточить. Да, он кровоточил, но совсем немного, это было похоже на капельки слюны маленького вампирчика. Пары пластырей мне хватило, чтобы закрыть порез, и вскоре я поднялся наверх. Никто ни о чем не спросил, но даже если бы и спросили, я бы что-нибудь соврал.

Но они ничего не заметили. По крайней мере, ничего не сказали.

Шрамы от бритвы давно исчезли. Уже девятнадцать лет прошло.

Всю жизнь я пытаюсь понять, что такое боль.

Я не верю, что один и тот же бог дал нам и Джонаса Селка и Ричарда Спэка: первый спас бесчисленное множество жизней, найдя вакцину против полиомиелита, второй зарезал восемь медсестер в спальном помещении общежития. Конечно, восемь холодеющих тел — это не так уж много. Но не для их семей. Только для гитлеров и каддафи, которыми Господь снабдил нас в избытке.

Я склонен верить в богов, которых называю Дарителями Боли и Восторга. Малых богов. В молитвах я не эгоистичен. Но я все время молю, чтобы эти малые боги использовали мое тело в качестве сосуда, в котором я могу растворить любую боль любого человека, пропустив ее через себя.

Самую мучительную радость, которую я причинил себе, я испытал лет десять назад. Я тогда снимал квартиру на двоих с одним приятелем. Это произошло в ванной комнате.

Я был голым после душа, еще мокрым. Открыв плетеную корзину для белья, я опустил пенис и мошонку внутрь через край. Затем стал медленно опускать крышку и плотно прижал ее руками. Лобковые волосы вылезли наружу через плетенку. Все еще надавливая сверху, я стал вытаскивать свой прибор через малюсенькую щель.

Это все равно, как сжать зубы и проталкивать сквозь них язык. Язык сразу становится обескровленным, таким же стал и мой член. Меня охватила паника, когда я подумал, что сейчас мой мешочек лопнет и яички упадут на дно корзины прямо на боксерские трусы моего приятеля.

Несколько недель мошонка оставалась поцарапанной. Но зато теперь я знал, что такое очень сильная боль. Дарители Боли и Восторга наверняка меня поняли. Надеюсь, настанет день и они дадут мне познать восторг.

Любопытно, какие чувства я испытаю, если к моему лицу приблизить работающую пилу циркулярки. Ослепят ли меня опилки костей? Какое ощущение окажется сильнее: внезапная слепота или боль от пилы, впивающейся в мою челюсть?

Разве удивительно, что я никогда не молюсь только для себя?»

* * *

Тремалис закрыл тетрадку и посмотрел на часы. Прошлым летом он нашел работу в «Хард-Рок-Кафе»; конечно, он всего лишь мыл стаканы и расставлял стулья, но когда говорил, что работает в клубе, это звучало солидно. Ему нравилось угадывать тип девушки по пятнам помады на стакане и окуркам сигарет. Сам Виктор предпочитал девушек, которые не нуждаются в косметике или сигаретах, чтобы привлечь к себе внимание. При этом за последний год он довольствовался максимум поцелуями.

Он вырос в дружной польской семье, родители матери Тремалиса были родом из какого-то маленького городка в Карпатах, откуда в тридцатых переехали в Рединг, Пенсильвания, а затем уже в 1947 году оказались в Чикаго на Дивижн-стрит — «польском Бродвее». Дидре Тремалис не нравилось, что он работает в баре. Сама она когда-то работала в казино «Оранжевый фонарь» на Уолкотт и часто рассказывала о тех временах. Единственный сын не в силах был убедить ее, что тогда развратом считалось нечто совершенно иное, чем сейчас. Он же радовался, что работа дает возможность находиться вне дома.

Кафе располагалось на углу Дирборн-стрит и Онтарио-авеню. У Виктора оставалось еще десять минут, чтобы туда добраться.

Глава 4

Это было похоже на удар молотом в живот. Там, в школе св. Витта, Горшин имел привычку иногда развернуться и неожиданно стукнуть его. Конечно, он был маленький и потому удар получался слабым. И все равно Хейд складывался вдвое и выдыхал из себя весь воздух, до последней молекулы. Сейчас случилось нечто подобное.

После инцидента на Куч-стрит он был сильно возбужден, адреналин выбросило в кровь как после инъекции кортизона. Похоже, что его организм боролся с новыми антителами, нечто в этом роде.

Молотом в живот. Боль была такая, что он даже не мог спросить у Отца, почему тот не предупредил его заранее. Об этом очистительном ритуале, акте раскаяния или что это еще такое. Проклятье, Отец никогда не говорил ему, что будет так больно.

Спотыкаясь, цепляя одну ногу за другую. Как будто он пробежал длинную дистанцию и полностью выложился. Улица была пустынной. Молодежные шайки и разные психопаты с окраин обычно сюда не забредали, а участники тусовок пока еще приводили в порядок свои живописные тряпки и петушиные гребни, чтобы через пару часов появиться в здешних барах, где они обычно собирались. Даже Вашингтон-сквер-парк был безлюден. После демонстраций пятидесятых годов местные жители прозвали его «Психушкой»; дорожки, окаймленные деревьями, пересекались друг с другом примерно в квартале от его квартиры, записанной все еще на имя дяди Винса. Позже вечером здесь на скамейках будут обниматься молодые и пожилые мужчины. Именно здесь в конце семидесятых находил себе жертвы Джон Уэйн Гейси, потом он вез их к себе в дом на Саммердейл, где они и испытывали последнее в своей жизни сексуальное приключение.

Было пустынно, поэтому никто не увидел, как его вырвало прямо на тротуар перед баптистским молельным домом Мелона. Он выбросил из себя мощную и густую струю рвоты, черную и кровавую.

Что-то не так? Разве Он не уверял, что все будет в порядке?

Тело отвергало чернокожего бродяжку. Иного объяснения не было.

Но… почему?

Хейд упал на колени, затем на землю — внезапно, как эпилептик — уличная пыль сделала его волосы еще более седыми. Он осторожно поднялся на ноги, вытер рот рукавом куртки. Поднимая руку к лицу, выронил из внутреннего кармана псалтирь. Тот шлепнулся прямо в блевотину. Перед глазами Хейда плясали голубоватые мушки.

Еще дважды по дороге он складывался пополам, на этот раз — в приступах «сухой» тошноты, прежде чем ввалился в свой дом. Кафельные плитки на кухонном полу приятно холодили щеку.

* * *

Как бывало в дни, когда он с Кэссиди и Берром сидел в баре «У Мэсси», он чувствовал себя так, как будто здорово выпил. Охваченный очередным приступом навязчивой идеи, Хейд затаил дыхание, повернув голову в сторону спальни. Он не хотел будить Отца. Тут он вспомнил, что Отец теперь живет внутри него, Он тоже отдыхает на прохладном полу кухни.

Подлинного облегчения не было; его и не будет, пока он не опорожнит кишечник. Он рванулся к туалету, шлепнул по выключателю и снова чуть не упал.

Дефекация была долгой и непрерывной.

Это был его крест.

* * *

Хейд заснул прямо на толчке, склонив голову налево, как пассажир электрички. Ему приснилось, что Отец дает разъяснение.

27 сентября, ночь. Медсестры и врач пытались электрошоком вернуть к жизни его сердце, но он умер. Хейд знал это, чувствовал всем существом. Но плакать не мог.

На экране телевизора, находившегося тут же в посттравматическом отделении, телевизора, который Винс Дженсен только что смотрел, шла премьера полицейского фильма. Действие происходило в 1963 году.

Во сне, как и наяву, Хейд слышал песню Дэла Шеннона:

Гляжу, как люди в самолетах улетают, Одни — живут, другие — умирают, И удивляюсь…

Другие умирают. Другие умирают. Другие.

Он, наконец, понял, что необходимо сделать. Тебе суждено сделать это, прошептал ему на ухо тот человек посреди священного огня. Показал целительную силу, которая дремала в нем, Фрэнсисе Мадсене Хейде. До этого самого дня. До 27 сентября

1988 года. Года Господа Нашего.

Сын призван исцелить Отца.

Иисус плакал.

Он может спасти своего бога.

Сон прервался.

Если то, что он делает, угодно Отцу, то почему ему было так плохо после Куч-стрит? Почему его рвало? Почему?

Сон вернулся.

Хейд бросился к окну, выходившему на Оук-стрит, и уставился в небо, которое давно уже убило все звезды. В этом грязном небе он разглядел черноту лица бродяги-картежника и обманное мерцание.

Он услышал шумп-шумп-шумп аппаратуры ЭКГ, ЭМГ или какие там еще должны быть буквы — это дядя Винс опять стал подавать сигналы. Машина вдруг остановилась, и Хейд почувствовал запах паленого мяса и сгоревших волос. Он тихо закричал прямо в лицо своему отражению в стекле, обрушивая кулаки на бетонный подоконник.

Лицо бродяги приближалось к нему, звучал невнятный шепот. Обманное мерцание превратилось в заговорщицкое подмигивание. Бродяга предупреждал, что исцеление сначала приносит боль… Хейд понял.

Он понял это после того, как сломал указательный палец и ощутил боль, чудесную, приносящую радость, и понял, что его Отец, его Бог, будет жить. Благодаря ему Он будет жить.

Но он хотел быть уверенным. Он сломал вторую руку, жестко проскреб ногтями и костяшками пальцев по кафелю стены, пока острые кусочки не стали забиваться ему под ногти.

Когда он принялся неистово скрести головой о подоконник и бетонная поверхность покрылась кровавыми следами, к нему бросилась медсестра и обхватила сзади, прижав его трясущиеся руки к бокам.

Хейд кричал вместе с Дэлом Шенноном: Одни живут, другие умирают, а я удивляюсь закричал Хейд я могу исцелить телевизор он весь в крови Почему Почему Почему Почему Почему… Выблевывая кусочки своих ребер и плача от восторга, он увидел как две медсестры приветствуют друг друга ударом высоко поднятых ладоней; при этом одна из них, держащая в руке пластиковую клизму, по неосторожности пачкает ладонь другой дерьмом пока еще живого пациента. Дэл Шеннон перестал петь, обе сестры смеялись, а врачи хлопали друг друга по спинам.

Хейд поднял глаза и увидел четкие циклы амплитуд на экране аппаратуры ЭКГ.

Снаружи ему подмигнула ночь.

* * *

Ливелл Фигпен имел избыточный вес, это уж точно. 26 лет назад в нем было 15 фунтов и с тех пор он непрерывно набирал вес. Его прозвали Чабби Лав из-за его предпочтений в женской красоте. Увидев крупную девицу, он подталкивал локтем Майка Серфера или еще кого-нибудь, намекая, что она подарит ему вечером аппетитную пышненькую любовь.

Чабби, как и другие, не брезговал рыться в мусорных баках. После закрытия «Макдональдса» на Рэндольф-стрит, в его кружке звенело мелочи на три доллара и двенадцать центов. По дороге домой, к «Сан-Бенедиктин-Флэтс», он рассчитывал немного порыться в помойках.

Появившись на булыжной мостовой Куч-стрит, которая с обеих сторон была уставлена зелеными и серыми мусорными баками, он начал свои поиски с первого попавшегося бака. Тут он увидел черный портфель, прислоненный к одному из маленьких баков. Нагнувшись вперед, что само по себе было маленьким подвигом, потому что нижняя часть туловища Фигпена выглядела так, как будто он прятал под шортами надувную камеру, он увидел мужчину в костюме-тройке, который мочился на стену, опершись на нее обеими руками.

— А я-то думал, что парней в такой клевой одежке развозят по домам лимузины с сортирами.

Чабби не мог оставить без комментария действие, которое сам редко позволял себе делать на улице.

— Ну-ка, отвали от него, — ответила «тройка», имея в виду портфель.

— Да я просто мимо проходил. Прими таблеточку от простуды, братишка.

— Я тебе не братишка.

Но Чабби не слушал, поскольку его внимание уже привлекло пустое инвалидное кресло на колесах.

Для уличного бродяги кресло на колесах ничуть не хуже магазинной тележки, поскольку в нем тоже можно перевозить свои пожитки.

Чабби услышал, как парень за спиной застегнул зиппер, но все его продолжал по-прежнему сосредоточенно разглядывать кресло. Он мог бы поставить кружку для милостыни между ног, когда будет сидеть, а когда будет идти, может ставить на сиденье сумки с вещами.

Прогремела электричка с Лейк-стрит, как всегда в зимние месяцы особенно громко и печально. На кресле не было ни единого пятнышка. Карточка с пластиковым покрытием гласила:

«ЭТО КРЕСЛО ПРИНАДЛЕЖИТ РЕДЖИ ГИВЕНСУ».

Чабби где-то уже слышал это имя, может быть, это — приятель какого-то приятеля. Впрочем, такое воспоминание легко прогнать прочь; кто бы он ни был, этот Реджи, но теперь кресло принадлежит Чабби.

Плюхнувшись на сиденье, он обнаружил, что хотя в кресле и тесновато, но дышать можно. К тому же бедра так врезались в подлокотники, что пристегиваться не было необходимости.

Что-то прилипло к правому ботинку. Жвачка, наверное. Чабби заглянул вниз, подняв правую ступню насколько смог.

К подошве прилипла игральная карта. Бубновая дама, со слегка загнутым уголком.

Чабби выкинул ее и покатил по улице.

* * *

Проснувшись, Хейд обнаружил, что чувствует себя намного лучше. Он все еще сидел на толчке.

Доктор Брунидж часто говорил ему, что сны имеют символическое значение. Кое-что ему стало ясно и из нынешнего сна. Восторг всегда предваряется болью. Пока рука Отца направляет его, он научится исцелять, не испытывая приступов рвоты. Отец говорил, что единственное верное средство — искать д у ши, по-настоящему жаждущие исцеления.

Завтра он начнет поиски бородатого мужчины, которого видел выезжавшим в инвалидной коляске из стриптизного заведения.

Глава 5

— Эй, кто-нибудь видел Реджи? — Колин Натмен еще раз взглянул на стенд регистрации. — Квартплата набегает. И судя по всему, он уже два дня не берет почту.

— Ну ты ведь его знаешь, — отозвался Майк Серфер своим дребезжащим голосом. Даже если он прижимал шунт двумя пальцами, слова его порой напоминали звук сыплющихся мраморных шариков.

— Точно, — подтвердил Светлячок Вилли из-за биллиардного стола с подпиленными ножками. — Он иногда шляется где-то по три-четыре дня. Но только ты подумаешь, что он уже ушел под землю, как он выскочит неизвестно откуда.

Серфер подкатил к одному из трех цветных телевизоров, стоявших в холле. Там находилось еще двое обитателей Марклинна: бородатый писатель по кличке Зуд, прозванный так, потому что вечно что-то судорожно записывал на листе бумаги, прикрепленном к его приспособлению для ходьбы, а еще — Вильма Джерриксон, седовласая женщина, которую почти все звали Бабулей.

— Если увидите его… — крикнул Колин в сторону Серфера.

— Я ему скажу, — бросил Серфер через плечо.

— Я тоже, — произнес Вилли, перебирая шары и надеясь найти партнера.

Зуд и Бабушка были увлечены просмотром сериала «Чирс» и ничего не ответили.

Журнал боевых действий Вика Трембла

«15.11.88 — Время, посмотри, что со мною стало, говорилось в песне. Пол Саймон был прав. Это смутная тень зимы. Спросите у моего долбаного тела. Болит, как у Христа на проклятом дереве. Помню, как в детстве я смеялся над Железным Дровосеком, который выпрашивал у девочки масленку. А теперь также ноют и мои бедные плечи, как будто они сделаны из ржавых металлических частей, и какого хера я пытался шевелить ими вообще?

Достоинство? В чем? Кого я хотел удивить?

Проходя мимо „Мидлэнд-Билдинг“ на Эдалес-стрит, я увидел полицейского регулировщика, уже немолодого. Наверное, инспектор попался на взятках и в качестве наказания понижен в должности на несколько месяцев.

Я завидую копам. Хотел бы я быть таким же здоровым, чтобы одеть форму и значок. Завидую не как преданным и сытым псам. Нет. Думаю, дело в том, что копы — неотъемлемая часть улицы, где я как раз чувствую себя на месте. Куда я лучше всего вписываюсь. Если бы я жил на улице, то был бы в ладу с самим собой.

Я положил на спину „минеральный лед“. Он не пахнет, как мазь „Бен Гей“. Пару недель назад тот испанец нюхал воздух, как пес, под своими противными усиками. Он еще сказал мне: „Приятель, от кого это тут воняет, не знаешь?. Кто это так плохо пахнет?“

Как мне хотелось плюнуть ему в рожу, ублюдку проклятому.

А еще больше, чем копам, я завидую инвалидам в колясках на углах улиц. Ребятам вроде Джона и Слэппи, которым я всегда бросаю четвертак, если у меня есть. Потому что они честно показывают свои недостатки, и даже самые безмозглые из прохожих понимают их боль.

Интересно, вот такие люди, как Лори Данн, который убил малыша-дошкольника, или тот парень, которого газеты назвали „Американская Мечта“, что носится вокруг с колпаком для чайника вместо кепки и не дает людям мусорить — интересно, такие, как они, делают плохое или хорошее из-за того, что их мучают хронические боли и им больше не в чем разрядиться?

Мой дневник — это моя разрядка.

Судьба жестока».

* * *

— Не знаю, чего это Мом Винона не позволила мне вчера посмотреть «Криминальные истории», — говорил Вэлли Грогег Эдди Дидзену, пока они проходили мимо баптистской церкви на Кларк-стрит. — Торелло классно стреляет! Я знаю, это, конечно, не по-настоящему.

— Может быть, она не дает тебе смотреть, потому что думает, будто ты еще слишком мал, — Эдди резко повернулся, готовый отбить удары своего приятеля.

— Вовсе нет, дурак.

Двое десятилетних остановились, чтобы помахать Мелоне — священнику баптистской церкви. Мом Винона говорила, что к священникам всегда стоит прислушиваться, если только это не уличные проповедники. Марвин Мелоне на праздник Хэллоуин раздавал самые лучшие сладости; стоило здороваться с ним хотя бы из-за этого.

— Застегнитесь, ребята! — крикнул священник, выйдя на порог. — Хоть вам и осталось пройти один квартал, но этого достаточно, чтобы простудиться.

— Да, сэр, — оба мальчика, проходя мимо церкви, сделали вид, что закутывают горло шарфами.

— Эй, давай споем эту песню, которую… — предложил Эдди.

— Какую песню?

— Да эту же — «Споки поймал ритм».

— Запевай, — Вэлли пнул ногой ржавую банку, она выкатилась на мостовую.

— «Споки поймал ритм, ритм весь целиком, бум, вот он здесь, бум-бум, вот он весь».

В классе они пели по очереди, заменяя «Споки» на имя каждого одноклассника: «Вэлли поймал ритм…»

И тут Эдди наступил на квадрат тротуара с названием цементной компании на нем. Вэлли заметил это.

— Старье какое! — крикнул он, указав Эдди на квадрат с надписью «Йеркс и сыновья, 1965». А рядом с ней — кучка замерзшей рвоты.

Вэлли толкнул Эдди.

— Эй!

— Эй, смотри, ты, придурок, — Эдди указал рукой в перчатке на твердую черно-розовую массу.

— Ух, ты! — сказал Вэлли. — Не хотел бы я встретиться с этим псом!

— Да это вовсе не собака! — Эдди отступил назад. — Просто какой-то бродяга блеванул.

— А это что такое? — Вэлли нагнулся и что-то поднял с земли.

— Что?

— Да вот это! — Вэлли держал в руке нечто, похожее на сосиску.

— Ну-ка, посмотрим, — Эдди говорил, как главный медицинский эксперт штата, и Вэлли подал ему эту штуку.

— Вэлли… — Эдди понял, что это выглядит как настоящий человеческий палец, отрезанный палец. Его дядя Тони несколько лет назад потерял палец в снегоочистителе. Если он скажет приятелю, что считает эту штуку настоящей, то Мом Винона, управляющая приютом для подростков, конечно, обо всем узнает и может не позволить им бродить по улицам так же свободно, как сейчас.

— Ну, что ты думаешь? — рот Вэлли округлился.

— Вэлли, это хер самого дьявола!

— Нет!

— Да!

— Нет!

— Дай-ка его сюда, — сказал Эдди.

Палец оказался в его руке. Он обошел блевотину и бросил кусок кости с мясом в канализационную решетку.

Вэлли успел пять раз проговорить «Миссисипи», прежде чем они услышали шлепок. Похоже было на шлепок маленького кусочка говна.

Глава 6

Хейд ждал в серо-белом тумане, который в зимнем Чикаго называется сумерками. Целых три вечера он потратил на ожидание. Он не решился расспрашивать владельца стриптизного заведения об инвалиде в коляске из застенчивости, но скорее из осторожности. Отец велел быть осторожным.

Он держался на солидной дистанции от того парня, не желая привлекать к себе внимание. Норт-Кларк-стрит не была больше вотчиной алкоголиков и бродяг, как в середине семидесятых, но и не стала образцовой улицей. Теперь ее оккупировали гомосексуалисты, по вечерам посещавшие магазины кожаных изделий или заходившие в бар «Жезл» приглядеть себе парней, переодетых женщинами.

Мужчина в коляске свернул в переулок. Хейд не ошибся, предположив, что он — ветеран Вьетнама; на подголовнике его кресла виднелась приклеенная табличка «ЯХТ-КЛУБ РЕКИ МЕКОНГ: „КАН ТХО“». Да, парень наверняка многое повидал и достаточно настрадался.

— Я могу исцелить тебя, — догнав инвалида, произнес Хейд.

Он был упорен. Девять кварталов он шел за ветераном, дрожа от холода и нетерпения. Наконец, на углу Огайо и Уобош, в свете неоновой рекламы отеля «Кэсс», он решился сделать свой шаг. Хейд был уверен, что где-то рядом ночлежка, в которую направляется инвалид.

— Ну и зачем? Чтобы взять меня в рай? — усмехнулся мужчина. Его звали Роберт Долежал. — Я был в раю, и меня вернули обратно, сюда, в ад. Так что, приступай. Денег у меня нет, но можешь забрать мои талоны на еду, если уж тебе так нужно, парень.

— О чем ты говоришь? — Хейд был ошарашен. Неужели он похож… — Ты что, думаешь, я собираюсь тебя ограбить?

— Человек должен получать то, что заслужил, — ответил ветеран. — Я убил множество невинных людей, когда был в проклятых тропиках, так что…

Оба остановились, увидев еще один признак жизни на пустынной улице: желтое такси проехало мимо.

— Я здесь не для того, чтобы судить тебя, — Хейд подошел ближе.

Мужчина выглядел достаточно мускулистым, чтобы, даже сидя кресле, схватить Хейда за грудки и вытрясти из него душу.

— Так теперь называется ограбление? Я, наверное, пропустил выпуск переработанного издания «Словаря современного сленга».

— Отец велит помочь тебе, — отпор инвалида, его ирония смутили Хейда. Он попробовал взять себя в руки, вспомнив, каким был в детстве. Забиякой. Внушающим страх.

Теперь страх должен быть священным.

— Я спасу тебя, честное слово, — проговорил Хейд сквозь стиснутые зубы.

Он нагнулся, прижав кулак к груди ветерана. И тут случилось то, от чего инвалид забыл о всяком сопротивлении… Кулак Хейда раскалился, он прожег все слои одежды и достиг кожи.

Другой рукой Хейд закрыл рот калеки, чтобы не дать ему закричать. Разговаривать о спасении уже было не с кем.

Через секунду обе руки исчезли в теле сидящего мужчины, а Хейд смог поднять расслабленное тело и приблизить к груди. Все внутри него раскалилось и шипело от жара.

* * *

Обжарившиеся в местах отрыва ноги и еще что-то упало на землю, но Хейд не стал подбирать их, поскольку стремился быстрее скрыться. Отец побуждал его как можно скорее бежать отсюда.

Он не чувствовал больше холодного ветра с озера, потому что грудь и руки его были теплыми и их покалывало изнутри. Ветеран праздновал свое вхождение в рай.

Хейд отправился на остановку автобуса на Чикаго-авеню, ему хотелось сесть и забыться.

Глава 7

— Черт бы их побрал, — Дин Коновер повернулся к Аарону Мэферу, который сегодня сидел за рулем их патрульной машины. — Слышал — это гребаное начальство округа опять лезет к нам в задницу с своими бронежилетами? Трое полицейских погибли в этом году в Чикаго, а так как последний и единственный из них Дойл из четырнадцатого участка получил пулю в грудь — ага! — значит самое время опять поговорить о бронежилетах…

Он с отвращением помотал головой. Оба знали, что двое других убитых — Уиллетт и Снедгридж, патрульные из Саутсайда, получили пули в голову. Чикагские копы без восторга относились к бронежилетам. Мало того, что они были тяжелыми, лямки еще имели тенденцию перекручиваться и ослабевать. А новый жилет полицейский должен был приобретать за свои деньги.

В конечном счете эффективность бронежилета была такова, что любой бандюга или псих, находившийся на чикагской стадии эволюции, давно уже знали, что стрелять следует в голову или в пах. У всех дома были телевизоры.

— А вспомни-ка того детектива из первого сектора, забыл его фамилию, который не вписался в поворот на набережной, — Мэфер служил в полиции уже семь лет и, разумеется, был в курсе всего случившегося с городскими копами.

— Точно, — Коновер утвердительно кивнул. — Этот сраный жилет не даст тебе удержаться в воде на плаву и минуты!

Коновер имел стаж службы года на три побольше напарника. По радио их патрульной машины поступил приказ ехать к отелю «Кэсс». Там произошло разбойное нападение. Тусклый неоновый свет указал им место происшествия.

— Ну, конечно, буква «си» у них не горит, — кивнул Мэфер в сторону отеля.

— Может быть — для того, чтобы нормальные парни сюда не забредали, а только гомики.

— Это точно, Дин.

Во время разговора Коновер внимательно осматривал улицу. Некоторые постоянные «клиенты» полиции восемнадцатого участка, голубые и нормальные, уверяли, что Коновер никогда не моргает, его глаза только порой сужаются.

Выяснилось, что по номеру 911 позвонили не из отеля «Кэсс»; полицию вызвал бармен из «Мерди», бара, расположенного рядом. Оттуда, увидев патрульную машину, выскочил высокий блондин, по его лицу бежали синие блики от полицейской мигалки.

— Я — бармен, Мик Десмонд.

Коновер и Мэфер молча посмотрели через витрину в бар. Там было тихо словно в прибежище глухонемых. Следов разбоя не наблюдалось.

— Все произошло в той темной аллее, — сообщил Десмонд.

Он указал через правое плечо в темноту. Мэфер пошел туда, Коновер на секунду задержался, оглядывая Десмонда. Шесть футов ростом, волосы свисают до плеч и завиваются вокруг красных оттопыренных ушей. Одетый в черные узкие брюки, майку с короткими рукавами и надписью «Ленивая Ящерица», он не выглядел красавцем. Коновер подумал — интересно, у голубых он считается симпатягой или нет?

— Видите ли, я вышел через черный ход, чтобы выбросить пустые коробки. Услышал голоса, глянул вперед и увидел двоих. Туда как раз попадал свет от вывески.

— Они были здешние…? — Коновар кивнул в сторону бара.

— Нет-нет, тут, похоже, совсем были не наши дела, — бармен сложил руки на груди. — Мне показалось, что один парень угрожал другому, в инвалидной коляске, потом ударил его, а потом я увидел пустую коляску.

— А ты не слышал, — перебил его Коновер, пока Мэфер осматривал место происшествия, — что за угрозы? Речь шла о долгах?

— Нет, не слышал. Вообще-то я знаю этого инвалида. Он жил в отеле «Кэсс», не бродяга. Приличный парень, по имени Дол… Долби — как-то так.

— Хорошо, продолжайте. Тот, что на ногах, был вооружен, не заметил? — Полицейский открыл черный блокнот.

— Я не видел у него в руках ничего.

Коновер записал:

15 ноября 88 11:07 вечера. Сообщ. о предполаг. разб. напад., Уобош 642. Разгов. с Миком Десмондом, барменом, работ, по тому же адр.

— Тот парень, что напал, был похож на вашего напарника, такого роста, волосы темные, может быть, с сединой, голос хрипловатый.

— Спасибо. У тебя все, Дес?

— Да, я должен возвращаться. Знаете ли, Мерди, хозяин, сейчас в отъезде, в Милуоки, но у нас и без него строгие порядки.

Бен Мерди был местной знаменитостью. Он владел в городе тремя барами. Рекламные ролики о них нередко показывали по телевидению.

Мэфера насторожил странный запах. В темноте что-то зашуршало, похоже крыса.

Позднее Мэфер скажет, что у него сразу возникла мысль о серии убийств. Мэфер уже соприкасался с двумя такими случаями. Он участвовал в расследовании убийств, совершенных Дэвидом Кэссиди осенью восемьдесят пятого, и в загадочной серии отравлений тиленол-цианидом в июне восемьдесят шестого. Последняя серия так и не была раскрыта.

Коновер приблизился к Мэферу, стоявшему возле пустой инвалидной коляски, лежавшей на боку.

— Я слышал, как бармен говорил, что инвалид жил в этом отеле.

— Угу, — Коновер подошел еще ближе.

— А он не видел, как парень возвратился в отель?

— Нет.

Мэфер поводил фонариком возле кустов за креслом.

— Господи Боже! — сказал он шепотом, увидев то немногое, что осталось от инвалида.

* * *

Мэфер искренне удивился тому, что тело было опознано столь быстро. Он не ожидал, что эти жалкие останки вообще будут идентифицированы и даже заключил на этот счет пари с Коновером. Хотя известно, что хорошими специалистами идентифицируются даже утопленники, у которых и лица и папиллярный узор пальцев почти совсем исчезли. Мэфер знал, что полиции Кливленда удалось опознать два трупа, пробывшие в воде чуть не полгода.

Час спустя после появления двух патрульных уже дюжина зевак толпилась на месте происшествия. Полицейские из восемнадцатого участка не подпускали посторонних.

К Коноверу и Мэферу вскоре присоединились детектив лейтенант Джейк Дэйве из отдела убийств, полицейский фотограф-криминалист, репортер ЮПИ Шоун Маккоппин, который, как выяснилось, заглянул пропустить стаканчик к «Мерди», и еще ассистент медицинского эксперта Фрэнк Бервид. Они рассматривали останки, теряясь в догадках о возможном орудии убийства.

На месте преступления лежала нижняя часть туловища — ноги и часть таза, а также правое предплечье. Проще всего было предположить топор. Но почему тогда плоть и сохранившиеся части одежды — серый свитер и джинсы были обожжены до углей? Паяльная лампа? Автоген? Десмонд говорил, что узнал в инвалиде постояльца отеля «Кэсс». Но то, что останки принадлежали ему — еще нужно было доказать.

Ноги в джинсах были, как у всякого сидящего в кресле, согнуты в коленях. Но где остальное? Складывалось совершенно дикое впечатление, что тело рассекли газорезкой и верхнюю половину унесли.

* * *

Бригада криминалистов тщательно исследовала кресло, мусорный бак, стоявший неподалеку, и землю вокруг места происшествия на предмет поиска отпечатков пальцев и других улик.

Мэфер и Коновер отошли погреться к решетке вентиляции метрополитена. Но Коновера, казалось, била нервная дрожь. Вид оголенной ключицы мертвеца почему-то заставил полисмена вспомнить одну его старую подругу, которая обожала целовать его в плечи…

Лейтенант Дейвс говорил с репортером из ЮПИ. Подъехал полицейский фургон, и останки, помещенные в мешок, были отправлены в морг, где убитый временно превратился в «анидентификэйтед боди» [1]номер 47–88.

Глава 8

Исследование отпечатков пальцев на инвалидном кресле.

Иллинойская криминальная база данных.

Роберт Ходж Долежал, мужчина, белый, дата рождения 4.11.47. Кэмден, Нью-Джерси. Записи:

… 1974, неделя заключения, хулиганство… 1979–1981, Джолиет, исправительная колония, осужден за пьяную драку с применением оружия (железный ломик)… 1984, шесть месяцев заключения, подделка документов, освобожден под поручительство комитета ветеранов Вьетнама…

Итак, убитого звали Долежал. Убийца оставался неизвестным. И направление поиска было еще в тумане.

Дейвс надеялся, что голова жертвы обнаружится в одном из мусорных баков поблизости, то-то будет сюрприз для бродяжки, который ищет там поживу, а найдет голову калеки, избавленного от боли и страданий.

Репортеру Дейвс именно так и сказал. Средства массовой информации подхватили это высказывание, и расторопная журналистка из «Сан Таймс» на другой день пустила в оборот термин «Болеутолитель».

Детектив сидел в одиночестве у стойки в баре «Мерди», куда зашел пропустить рюмочку. Дейвс вспоминал известные ему страшные дела: маньяков Гехта и Корколиса, поедавших отрезанные груди убитых ими женщин; одного шестнадцатилетнего ублюдка, который любил в момент оргазма бить партнершу молотком по голове; а на прошлой неделе наркоманка на Виллард-корт размозжила голову своему ребенку, тоже наркоману, чтобы не делить с ним порцию «крэка».

И все же, по сравнению с этим…

Где-то под мостом прогрохотала электричка. Невдалеке от отеля играл саксофонист, снова и снова выдувая низкие ноты «Концерта для влюбленных».

* * *

Все газеты по-своему откликнулись на это убийство с расчленением. Консервативная «Трибюн» поместила эту историю под крупным заголовком «Наводящее ужас убийство на Уобош-авеню поставило полицию в тупик».

«Сан Таймс», все еще склонная к сенсациям, как и «Нью-Йорк Пост», хотя Руперт Мэрдок полтора года назад продал ее, решив сосредоточиться на телевизионной сети «Фокс», посвятила убийству всю первую страницу:

БРОДЯГА РАСЧЛЕНЕН БЛИЗ ЗОЛОТОГО ПОБЕРЕЖЬЯ

Примерно так же, как репортер, введший в обиход термин «летающая тарелка» после интервью с Кеннетом Арнольдом по поводу НЛО, которые он видел над Маунт-Райнье в июне 1947 года, журналистка из «Сан Таймс» Нора Чветел перефразировала высказывание лейтенанта Джейка Дейвса в один броский заголовок, применив оригинальный термин: «Может быть, по улицам Чикаго ходит Болеутолитель?»

Независимый еженедельник «Фейзес» напечатал фотографию места происшествия и останков. Под ней была помещена статья с заголовком: «БОЛЕУТОЛИТЕЛЬ В ЧИКАГО».

«Трибюн» подхватила этот термин при следующем похожем преступлении, происшедшем пятью днями позже. Кто-то в редакции вспомнил, что газеты стали раскупаться куда лучше после того, как маньяка Дэвида Берковица стали называть «Сын Сэма» вместо банального «убийца».

* * *

БОЛЕУТОЛИТЕЛЬне намекал на то, что по улицам расхаживает псих. Как и в случае с круглолицым Берковицем и даже с Джеком Потрошителем, публика была озадачена и заинтригована новым именем. БОЛЕУТОЛИТЕЛЬ.Некоторым людям нравилось, как звучит это слово, как оно скатывается с языка.

Глава 9

На следующий день после сообщения об убийстве многие были потрясены.

Виктор Тремалис оторвался от своего дневника (он писал о том, какие ощущения испытываешь, когда во время мастурбации делаешь надрез бритвой на запястье и кровь капает на член во время семяизвержения) и прочел то, что равнодушные газетчики написали об убийце. Или, как определил Тремалис, о новичке в полку кровавых мясников.

Сидя перед баром «Венди» на Куинси-корт и слушая шелест газетных страниц на ноябрьском ветру, он как зачарованный не мог оторваться от истории об убийстве.

Убийство интересовало его ничуть не меньше, чем самоистязания.

* * *

Майк Серфер и Вильма Джерриксон сидели в холле приюта «Марклинн». Майк занимался одной из трех обязательных ежедневных чисток своего шунта.

Портативный аспиратор лежал на его коленях и Серфер просто играл с ним. Вильме Джерриксон (для всех обитателей и посетителей «Марклинна» — просто Бабуля) порой казалось, что Майк Серфер ведет себя еще как ребенок, любящий пошалить.

Майк заговорил об инвалиде, убитом близ отеля «Кэсс». Заметка в «Сан Таймс» сообщала имя убитого — Роберт Долежал. Обычно Серфер читал «Дефендер», ежедневную негритянскую газету, но сегодня она проигнорировала убийство на Уобош-авеню, предпочтя поместить на первой странице ехидную аналитическую статью о только что избранном президенте Буше. Вот если бы убитым оказался черный…

Майк Серфер старался прогнать беспокойство о том, что Реджи Гивенс до сих пор не вернулся в «Марклинн». Он решил сегодня обязательно отправиться в бар «Трудные времена».

— Здесь пишут про парня, которого убили в таком же вот кресле, — Вильма знала, что Серфер всегда начинает беседу подобными фразами.

— В наши дни в газетах пишут такие гадости, — ответила она, зачем-то указывая согнутым пальцем на аспиратор.

— Я больше не смотрю и новости по телевизору.

— Знаю, Бабуля.

Вильме было семьдесят пять лет; редкий пушок на ее голове напоминал ореол вокруг луны в хорошую погоду. Никто из постояльцев не знал, что именно приковало ее к креслу. В «Марклинне» кроме нее проживала еще только одна женщина — Кэтрин Таунсенд, тоже белая, лет на двадцать моложе Вильмы. Кэт почти каждый день надевала черные тореадорские брюки, а поверх на щиколотки белые пластмассовые браслеты.

— Как печально, когда кто-то умирает, — сказала Вильма, глядя на свой стакан, двадцать унций с Уолтером Пейтоном, улыбающимся с передней стенки. Задняя стенка стакана содержала перечень десяти рекордов, установленных игроком «Чикагских Медведей».

Она отхлебнула джин с тоником — свой «открыватель глаз» — уровень в стакане упал до отметки 4. «Наибольшее количество 100-ярдовых геймов — 77.»

Майк Серфер печально посмотрел на собеседницу.

— Никогда не встречал этого парня. Роберта Долежала. В газетах написано, что он одно время промышлял незаконными делишками, — сказал он, рассеянно проведя мозолистой рукой по правому колесу своей коляски. — Знаешь, Бабуля, ведь несправедливо, что такое случилось именно с инвалидом.

Они походили на парочку влюбленных пенсионеров, сидящих на скамейке городского парка; кресло Вильмы почти соприкасалось с креслом Серфера. На подлокотнике кресла Вильмы была наклейка с изображением Хонки-Тонки, персонажа ее любимой телепрограммы о кэтче. Наклейку она отодрала с коробки хрустящих хлебцев, которые обожала, хотя крошки все время застревали в ее протезах. Сын Вильмы Герберт тоже любил мучное. Они тогда жили в Монтичелло, еще до того, как туда понаехали пуэрториканцы.

— Я думаю, что это так просто— подойти к любомуиз нас и прикончить с помощью паяльной лампы, — ее раздражение отнюдь не вызывалась утренней выпивкой. — Чисти-ка побыстрее свою духовую трубку, парень! — Она нетерпеливо взмахнула рукой, словно официанту, не торопящемуся обслужить ее.

Серфер откупорил шунт и присоединил пластиковую трубку к цилиндру. Затем он взглянул на Вильму, словно ожидая поощрения, но взор ее оставался пустым. Она думала о чем-то своем.

В памяти Вильмы всплывали какие-то нечеткие образы, лица. Когда-то ей удавалось избегать поражений и неудач, теперь же она была обессилена и сломлена. Здесь в «Марклинне» старая женщина нашла тихий приют.

Серфер и другие — Зуд, Карл, Слэппи, Вилли — все они, даже Кэт, помогали ей забыть о сыне, которого никто из них не знал; о сыне, которого убили ударом ножа в шею в электричке в 1974 году. Годы постельных пролежней, пищи, пахнущей слабительным, годы в клинике для душевнобольных, годы, лишенные любви. Совершенно лишенные любви, на место которой пришли узы убогого родства с обитателями Дома Рейни Марклинна для инвалидов.

Что касается этих людей, то они как раз почти любили ее. Ибо причина, по которой она приковала себя к этому креслу, была пугающе проста и не имела ничего общего с болезнью. Когда отвыкаешь вставать на ноги, становится почти невозможным изготовить петлю и повеситься на ближайшем крюке. Подложить под ноги семейные альбомы, потом выбить их из-под себя и устремиться вслед за ними в пустоту забвения.

Она вернулась в настоящее. Это всегда происходило очень быстро.

— Я совершенно серьезноговорю, Майкл. Я знаю, что нипочем не смогу своими слабыми руками откатить эту штуковину, чтобы спастись от пламени!

А станет ли она пытаться?

Серфер с десяток раз засунул трубку в отверстие в горле и вынул ее оттуда, вызывая ассоциации с половым актом. Потом поместил, наконец, шунт на место, придерживая сверху пальцем.

— Грустный мир, — его голос после прочистки аспиратора изменился. — Я хотел бы выехать вместе с тобой погреться на солнышке на берегу.

Вильма отрицательно покачала головой.

— Не глупи, Майкл. Ты же знаешь, что дальше театра я не смогу выехать.

Она имела в виду недавно отремонтированный Чикагский театр.

— Ну, пожалуйста, — Майк постарался изобразить на лице отчаяние.

— Подумай, Майк, ну как я там смогу сидеть, когда вокруг столько людей, сколько я не видела за всю жизнь!

Она заявила, что еще потому не поедет на пляж, что от озера Мичиган пахнет так же, как из решеток сабвея вдоль Вашингтон-стрит — гнилой сыростью, причем круглый год.

— Майкл, ты джентльмен и к тому же ученый, — она допила свою утреннюю дозу. Теперь можно было прочесть, что Пейтон за свою бейсбольную карьеру совершил пробежек на 16 726 ярдов. Девять с половиной миль. И взялась руками за колеса.

— Я прочел ту книжку про полицейских, которую ты мне дала, — сказал он, чтобы удержать ее рядом хоть ненадолго. — Ту, самую, которую написал МакБейн.

— Какую именно? Я позабыла, их ведь так много…

— «Фокусы», вот как она называется. Там дети на празднике Хэллоуин наряжались домовыми и грабили магазины.

Вильма уже начала отъезжать от него, но тут лицо ее просветлело и она положила руку на колено Серфера.

— Знаешь, мой племянник Генри привезет к рождеству новую книжку. По-моему, она называется «Колыбельная».

— Прекрасное название, — сказал Серфер, — Как в той старой песне «Доброй ночи, баюшки-баю». Береги себя, Бабуля! Я и эту книжку тоже хочу прочитать.

Он попытался сказать это, не прижимая пальцем свой шунт:

— Я хочу сказать, что тебе нужно беречь себя, я тебя очень прошу…

— Черт возьми, Майкл. Когда ты не присматриваешь за мной, этим занимается Эйвен, «Американская мечта».

Вильма похлопала его по руке. А потом, как бы внезапно приняв решение, она, прижимая к горлу шарф, дотянулась до Серфера и поцеловала его в грубую небритую щеку. Цвет его лица был темно-коричневым, поэтому никто не смог бы догадаться, что он покраснел, когда Вильма, наконец, отъехала от него.

В нескольких футах от Серфера находился биллиардный стол; после минутной тишины кто-то вновь нанес удар, и возобновилась игра. По телевизору показывали новую рекламу аспирина. На экране усердно работавшие яппи на короткий миг сжимали себе виски под звуки пения: «На боль у меня просто времени нет…»

* * *

Фрэнк Хейд прочел в «Трибюн» статью об убийстве. Уже к третьему абзацу его интерес угас. Он не любил читать, да и новости по телевизору не смотрел.

В спальне, при свете свечи тени от распятия на стене казались манящими пальцами над трупом Отца, все еще находившимся в кресле-коляске. Дважды перечитав комикс Гэри Ларсона «Дальняя сторона», но так и не поняв содержание прочитанного, он отправился спать.

Глава 10

Визит Виктора Тремалиса в церковь пришелся на день с типичной в это время года для Чикаго погодой.

Четверг начался замечательно, лучшего нельзя было и пожелать в преддверие уикэнда — утром небо было голубым и свежим, как рубашка у полисмена-новичка. Виктор даже записал в своем дневнике по пути к Луп, что голубизна, просочившаяся сквозь тончайший слой облаков, была до того радостной, что не будь обитатели города столь сдержанными, они непременно устроили бы пляски на улицах.

Но к одиннадцати часам почти все уже ворчали, поглядывая на скучное серое небо, и успокаивая себя тем, что хоть снега нет и ветер с озера не дует. Метеорологи, как всегда, ошиблись, предсказывая хорошую погоду и к полудню, когда первые мокрые хлопья стали облеплять деревья и припаркованные автомобили, каждая теле- и радиостанция посчитала своим долгом выдать собственный сценарий грядущей катастрофы. Предсказания температуры варьировали от десяти до сорока по Фаренгейту, в зависимости от того, на какой канал вы настраивались.

Виктор Тремалис проходил мимо собора св. Сикста на Мэдисон-авеню, ежась от холода в осенней ветровке. Последний раз ему довелось присутствовать на богослужении в августе на празднике Матки Боски Ченстоховской. Время от времени он посещал мессу в соборе св. Бонифация со своей матерью. Он все-таки любил матушку, что бы ни происходило. Любил в глубине души, куда не достигал дерьмовый запах этого города.

И вот теперь, по чистой случайности, он оказался рядом с францисканской церковью, где каменная фигура Христа взирала с фронтона вниз, на прохожих.

Боли в спине, расходившиеся по всему телу, снова начались, когда он пересекал площадь. За что эти муки мне, а не другим? Почему она всегда так ноет? Почему все считают меня жестоким? Последний вопрос он произнес вслух, так что оказавшиеся рядом люди посмотрели на него с недоумением.

Просто потому, что я измучен, подумал он.

Вообще-то Виктор направлялся в бар «Венди» залить свои проклятые боли стаканчиком спиртного, но тут как зачарованный остановился перед каменным Спасителем. В собор вели три отдельных входа; перед западным стояла женщина в голубом чепце и разговаривала сама с собой. Изо рта у нее свисала сигарета.

Тремалис остановился, наблюдая.

— Как тебе малышка, а?

Виктор повернулся и увидел здоровенного детину с каштановыми волосами до плеч. Нам нем была спортивная куртка, в руках темно-бордовый портфель. Виктор собрался было открыть рот, но мужчина опередил его:

— Небось вроде тебя, долбаный ты нюхач! Даже идти прямо и то не можешь, сраный псих. О, Господи…

Этот агрессивный выпад был настолько внезапным и обидным, что Виктор не смог на него отреагировать, и лишь посмотрел, как мужчина выходит на крытую пешеходную дорожку между собором и «Бревут-билдингом». Неожиданно появившийся чернокожий на инвалидной коляске загородил дорогу разгневанному мужчине.

— Ш-ш-ш, сынок. Ты, видать, с похмелья? — Тремалис увидел, как калека положил палец на какую-то пластмассовую штуку у себя на шее, видневшуюся из-под шарфа грязно-белого цвета.

Грубиян в спортивной куртке уставился на инвалида, как будто тот был привидением, вызванным винными парами, даже вытянул вперед средний палец и дотронулся до синей накидки старого негра. После этого протолкнулся мимо, неудоменно оглядываясь.

Инвалид протянул Тремалису заскорузлую руку и сказал, вновь прижав палец к горлу:

— Майк меня звать. Майк Серфер. — Не связывайся с такими козлами, парень. Не стоит.

Тремалис посмотрел вниз на улыбающееся лицо.

* * *

В церковь они направились вместе. Внутри Тремалис ощутил, наконец, тепло. Царил запах ценного дерева и ладана.

«Аллилуйя», — донеслось из-за следующих дверей, к которым вели мраморные ступени. Али-лу-йя. А-ли-и-луу-йя. Майк шепотом сказал ему, что однажды в храме случайно опрокинул свечу и поджег свой рукав. Тремалис опустил ладонь в чашу со святой водой и Серфер последовал его примеру. Чернокожий потянулся кверху, глядя на Тремалиса, как малыш, который пытается положить деньги на высокую стойку, чтобы получить сладости.

Прииди и спаси нас, Господь Бог наш Дай нам узреть тебя Дай нам узреть твой лик и спасены будем

Напротив церковного киоска был подъемник и это умилило Тремалиса. Когда двери из прихожей отворились, то первое, что он увидел, это был золоченый крест на стене. Он почему-то сразу представил себе, как берет его скрюченными параличом руками и со вспыхнувшей старой злобой колотит им по стеклу икон…

Яви нам, Боже, милость свою И даруй спасение Бог будет судить нас своим судом Ибо есть Владыка и Спаситель наш

Нигде не было для Виктора спасителя. Только боль, страх перед домашними, перед докторами, перед всеми здоровыми и снова боль.

Возвысь свой голос и даруй нам Благую Весть Прииди к нам Господь в силе своей Да прольются облака праведным дождем А земля дарует нам Спасителя.

Пожилая женщина, сжимая в руках красную коробочку с пилюлями, шептала молитву. Губы ее при этом выглядели смятыми как сушеные яблоки.

* * *

«… и земля даст нам Спасителя», — закончил Хейд чтение из своей книги псалмов. Перед ним была аудитория из одного слушателя, охваченного ужасом. Они находились в пустом школьном дворе недалеко от Плимут-корта. Уличные фонари сюда не доставали, и Хейд читал при свете окна школьной библиотеки, который очевидно забыли выключить.

Мужчина в инвалидной коляске, чернокожий и безногий, уже протрезвел от страха, судорожно сжимая пустую винную бутылку.

Температура воздуха резко понизилась. Работяги из Лупа спасались от ветра, разливавшегося по бетонным каньонам, на метро и пригородных электричках. Когда погода в этом городе показывала свой норов в середине трудовой недели, то пустели даже бары.

Ветер дул с озера Мичиган, пронизывающий и резкий. Этой ночью ветер свистел по линии надземки, выписывал зловещие круги над газонами Дирборн-Парка и, наконец, добрался до темного переулка, в котором Болеутолитель приступал к процедуре взятия живым на небо.

Холодный ветер наполнял капюшон Хейда, забираясь за воротник, но человек уже не ощущал холода. Мужчина в инвалидном кресле, много-много секунд назад назвавший себя Хатчем, пытался вжаться в кресло. Зубы инвалида клацали, но его тело покрывалось потом. На улице не было никого, кто мог бы услышать его крики. Хейд прекрасно понимал это.

Почуять запах паленого мяса, когда все это началось, тоже было некому.

Глава 11

Полицейские Рицци и Морисетти — патрульные на мотоциклах из первого района приняли сигнал возле закусочной «Маринованный укроп». Морисетти радировал, что они немедленно выезжают. Ветер стих, но старший из патрульных все еще ощущал онемелость в пальцах, которыми держал «уоки-токи». Даже в шерстяных перчатках.

Человек, который позвонил в участок, был охранником Исправительного центра «Метрополитен». Он спешил по Стейт-стрит на роботу в ночную смену и решил срезать дорогу, пройдя через школьный двор. Там он увидел пустую инвалидную коляску, а рядом — части человеческого тела.

— Мы с тобой ведь не новички, разве не так? — Морисетти попытался выдавить из себя усмешку и подавить тошноту, освещая фонариком обескровленные останки.

Рицци неопределенно хмыкнул…

Сказать по правде, они видели кое-что и похуже. Работа такая. В восемьдесят втором Гехт и Коркоралис отрезали у проституток груди и съедали их во время своих сатанинских ритуалов. Им обоим довелось увидеть последнюю из жертв. А Морисетти был в конном патруле, когда в лесу, в дупле дерева, обнаружили изрубленные останки мальчишки.

Рицци вспомнил было аппетитные закуски с витрины «Маринованного укропа», но решил, что лучше это не делать. У подножия кресла лежали нога и часть руки. Обе конечности уже застыли и стали серыми от пыли, которую ветер нес по переулку.

* * *

Ассистент медицинского эксперта Бервид заявил, что конечности отрезаны не более часа назад и обладатель их наверняка мертв.

Пятен крови было совсем мало, так что мысль об убийце с паяльной лампой казалась теперь куда менее безумной. Все в точности совпадало с делом Долежала и теперь можно было с уверенностью говорить о новой чикагской серии ужасов. Владелец бара, находившегося неподалеку, сообщил Морисетти, что парень в кресле часто крутился возле его заведения, а ночевал рядом у вентиляторов сабвея. Звали его Хэтч или Хатч, и он покупал бутылку «Найт Трейн» почти всякий раз, когда у него заводилось чуть больше доллара. Такая бутылка и валялась подле кресла.

Морисетти вернулся на место происшествия и увидел там детектива Дейвса и Петитта из отдела убийств, осматривавших двор в поисках следов и санитаров, упаковывавших отдельные части тела в пластиковые мешки.

* * *

Лаборатория судебно-медицинской экспертизы находилась на шестом этаже Главного полицейского управления Чикаго.

Ожидавший лифта телерепортер, который пришел сюда по совершенно другому делу, подслушал разговор между лаборантом и фотографом, обсуждавшими последнее убийство, и понял, что на этом можно здорово заработать. Он уже представлял себе собственную программу криминальных новостей с инсценировкой убийства. Блондинка с лицом зеленоватого оттенка и слезами на глазах будет взывать к Болеутолителю, умоляя его оставить в покое беззащитных инвалидов.

А в рекламных заставках очаровательная ведущая будет рассказывать о чем-нибудь вкусном и диетическом.

Глава 12

— Хотел бы видеть тебя на торжестве, — дребезжащий голос Майка Серфера заглушало клацанье биллиардных шаров. Он ехал рядом с Бабулей, слева от нее, по красно-белому ковру приюта.

За тем столом, ножки которого не были подпилены в расчете на инвалидов, играли Рив Тауни и Эйвен Шустек. Эти двое были ходячими и часто помогали другим обитателям «Марклинна». Рив — сногсшибательная двадцатилетняя девушка с крашенными хной волосами, только весной окончила Колумбийский университет и теперь пыталась начать литературную карьеру. Ее хромой партнер, Эйвен, воображал себя супергероем по имени «Американская Мечта». Рив мечтала когда-нибудь написать книгу об Эйвене. Ей нравился этот двадцатидевятилетний парень, жертва церебрального паралича, но история, которую она намеревалась рассказать, не была вызвана симпатией или сочувствием к нему.

— Хорошо, Майкл. Но зачем тебе такая старуха? — Вильма положила бледную и вялую, как дохлая рыба, ладонь на руку Серфера. Справа от нее Зуд что-то судорожно царапал в своем блокноте. — Ты прекрасно повеселишься со своими друзьями… Рив и Эйвен придут, не правда ли?

Последняя фраза была сказана в их сторону, и оба кивнули.

— Да, и еще тот парень, о котором ты говорил. Кажется, Вик?

— Да. Я познакомился с ним в тот день, когда ты посещала кладбище.

— Вот, знакомишься… Смотрю, ты не скучал обо мне, — обиженно сказала старушка. — В конце концов, твой праздник «Город серфинга» не будет у тебя последним.

— Когда я планировал все это на девятое, то совсем забыл, что у тебя…

— Все нормально, Майкл.

— Но я же помню день смерти Мандейи. Я эгоист.

Он откинул голову в кресле, как бы поразившись своему недомыслию.

— Мне бы следовало помнить твои знаменательные даты, Бабуля.

— Хватит, я сказала.

Она притронулась к его шунту и тут же отдернула палец.

— Нужно было почистить его после обеда, Майкл!

— А-в-в, — голос Серфера, когда он не притрагивался к шунту, напоминал скрипучий шепот.

— А-в-в-в, — передразнила она. — Проследи, чтобы Карл сделал хорошие фотографии. Пусть снимет тебя под плакатом, который я раскрасила.

Оба посмотрели на большой плакат, висевший над рядом комнатных растений. Яркие цвета, красный и синий, способствовали тому, что он резко выделялся на фоне серой стены:

ГОРОД СЕРФИНГА

Приходить к десяти часам в пятницу

9 декабря 1988 года.

Только раскрасив цветными фломастерами эту дату, Вильма сообразила, что в этот день исполняется ровно десять лет со дня смерти ее сына Герберта. Она собиралась прокатиться по своему обычному маршруту к Чикагскому театру, находившемуся неподалеку. Но сегодня она не вернется обратно, потому что ее племянник Генри заедет за ней туда после смены. Генри работал в автомобильной компании, и Вильма испытывала большое удовольствие, когда он возил ее в большом голубом грузовике.

Серфер и Бабуля еще немного поболтали о том о сем, потом попрощались с Рив и Эйвеном, которые пообещали прибыть на вечеринку. Спустя некоторое время Серфер заметил, что Вильма тихонечко похрапывает.

Мысли Майка перешли на его собственный «особый день» — второе августа — день, когда умерла его единственная возлюбленная. Майк Серфер познакомился с Мадейей Стоунвелл в 1972 году. Молодая девушка с диагнозом «мышечная дистрофия» посещала Сити-Уайд-колледж и специализировалась в маркетинге. Он тогда был еще Майком Шурлсом, посыльным в фирме «Лессе-сервис». «Серфинг» был ему тогда неведом: артрит, порожденный детскими травмами и холодными зимами в неотапливаемых квартирах, тогда еще не сделал недвижимыми его ноги.

Нельзя сказать, что физическое состояние Шурлса тогда доставляло больше неприятностей ему, чем окружающим. Он тогда еще держался молодцом. Но то, что он становился инвалидом, причем никому ненужным, становилось очевидным. Мадейя, светлокожая мулатка, с глазами, подобными терновым ягодам, стала его первой женщиной. И последней.

Почти два десятилетия назад, когда по земле еще бродили динозавры, а участники молодежных банд рассматривали их не как клубы, а как религиозные секты, они сняли квартиру на Федерал-стрит. Расовая дискриминация, по крайней мере явная, корчилась в предсмертных судорогах. Но вот преступления черных против черных всегда были и оставались чумой этого города.

Пуля, лишившая жизни Мадейю, предназначалась кому-то другому. Эта же пуля, принесшая смерть любимой, сразу сделала Шурлса калекой. Вскоре он оказался в инвалидном кресле, а затем и на улице.

Улица дала ему независимость и массу свободного времени… Он понял, почему Реджи Гивенс так любил проводить время на улицах, играя повсюду в свои карты. Дело было не в скромном заработке на спиртное, а в том, что улица помогала быстро забыться и не заметить, как «просвистела» паскудная жизнь.

Это ему удалось. Почти десять лет провел он близ Вест-Мэдисон в поисках спиртного и слез. Если бы не «Марклинн» и Бабуля, он вполне мог бы кончить так же, как Шефнер Блекстоун, слонявшийся вдоль аллеи Конгресса и сосавший виски «Джонни Уокер» из мерного стаканчика для стирального порошка. Шефнеру было около тридцати лет, но казалось, что все семьдесят.

В свое время Майкл благодарил Господа за женщину по имени Мадейя. А теперь если бы не Бабуля…

Он наблюдал за тем, как она спит; темные волоски на ее верхней губе шевелились от тихого посапывания. Позади нее к белой колонне была прикреплена бронзовая табличка — подарок, преподнесенный «Марклинну» пять лет назад Рендаллом Эндрью Синком, бывшим обитателем, который переехал в Торренс, штат Калифорния после того, как смог продать свой первый роман под названием «Усмешка Боли». Грудь Вильмы Джерриксон мерно вздымалась во сне, волосы ее касались бронзовой таблички, побуждая Серфера вспомнить о солнце и луне.

Табличка содержала фрагмент из романа:

«МОЯ ВОЗЛЮБЛЕННАЯ КУКОЛКА

Одиннадцать часов вечера: время свидания с пустой уткой. Я выгибаю спину дугой, чтобы принять ее. Минутное облегчение для завершения задачи. Мышцы напряжены, Усмешка Боли мурлычет. Давно ли я потерял свою невинность?»

Рэндалл Эндрью Синк Чикаго: 5 марта 1984

Читая эти слова, он вновь вспомнил Мадейю. Тут Бабуля неожиданно очень громко всхрапнула и проснулась, оглушенная своим собственным храпом.

— Я передам Герберту привет от тебя и скажу, что ты за мной присматриваешь, Майкл, — она схватила его мозолистую руку и нежно поцеловала ее.

* * *

Хейд он шел вниз по Стейт-стрит, довольный своей недавней покупкой — оранжево-розовой рубашкой от «Чесс-Кинга». Он даже немного поговорил с продавщицей. Ей понравился его австралийский пиджак.

И вот он шел по улице и улыбался. Начинался час пик и он чувствовал себя в безопасности. Чтобы двигаться сквозь толпу, опережая медлительное большинство, при этом избегая столкновений с людьми, спешащими на электрички и автобусы, требовалось упорство и изворотливость Уолтера Пейтона или Брайана Пикколо. Игрок «Медведей», умерший от рака, был любимцем дяди Винса. А летом вдобавок ко всему почти весь тротуар заполняли хип-хоперы и музыканты, играющие на бонго, и улица уже раздражала.

Он выбрал свою следующую цель, когда стоял возле киоска на Вашингтон-стрит. Это не было похоже на возбуждение, которое охватывает жертву демонов алкоголя или наркотиков; им не овладевали галлюцинации, во время которых сумасшедшие видят пятнадцатифутовых клоунов, свисающих с пожарных лестниц. Нет, все было совсем не так просто. Это было дарованное свыше озарение.

Хейд однажды слышал песню под названием «Пошли мне импульс, Иисус» и хорошо понял это — чувство общения с Отцом, бурлящий оргазм внезапного восторга, успокоительное знание и понимание неслись по каналам его чувств подобно набравшему скорость поезду.

Блаженное ощущение, наверное такое же, какое испытывал дядя Винс от алкоголя или от того, что принуждал Хейда ходить полуголым по квартире. Сам Фрэнсис Хейд испытывал наслаждение, когда им управляли. Сейчас, обладая этой… этой мощью, он был марионеткой ВЫСШЕЙ СИЛЫ, и это означало, что ему дарована жертвенность. Но как же много нужно было сделать, сколь многих нужно было взять с собой…

Он наблюдал за старушкой в инвалидной коляске, пересекавшей Рэндольф-стрит. Ей, разумеется, будет лучше внутри него, в одном вздохе от Рая.

За его спиной в магазине радиотехники дюжина стереоприемников была настроена на одну и ту же станцию. Группа под названием «Каттинг Крю» пела:

«Этой ночью я умер в твоих объятиях, ты смогла этого добиться…»

Он перешел на другую сторону улицы и последовал за старой женщиной. Посторонние раздражители не мешали ему. Он их фиксировал, но шел за целью. Две чернокожие женщины беседовали о работе, о налогах, громкие голоса перемежались хрупанием кукурузными хлопьями, на них были теплые черные полупальто, их коричневые руки с длинными красными лакированными ногтями погружались в пакеты с поп-корном как окровавленные когти хищников. Подросток проехал на велосипеде, напевая: «Расправь крылья и лети», и проскочил на красный сигнал светофора. Густой аромат роз из магазина «Кэллен флауэрс» показался почти неприличным в этих холодных сумерках.

Женщине в кресле больше не придется страдать от холода, подумал Хейд.

* * *

Незадолго до этого Майк Серфер сидел, наблюдая через стеклянную дверь приюта, как Вильма Джерриксон ждет на перекрестке, держась левой рукой за ограду, пока машины проедут на желтый свет. Потом он увидел, как она остановилась перед магазином, вишнево-красный неон вывески окрасил ее волосы. За спиной Майка Карл с Зудом спорили о каких-то нюансах спортивной статистики.

Миниатюрная фигурка Бабули, наконец, скрылась из вида: она повернула за угол.

Серфер кивнул Натмену, читавшему за столиком роман в дешевой обложке, и направился в свою комнату. Нужно все-таки прочистить шунт, виновато вспомнил он упреки Бабули, да и умыться, пожалуй, не помешает. Он надеялся, что Виктор Тремалис сегодня придет. Серфер пригласил парнишку в тот день, когда обнаружили уже второго инвалида, убитого и расчлененного.

Майк понимал, как трудно Виктору знакомиться с людьми.

* * *

Ох, уж этот Майкл, — думала Вильма, увеличивая скорость. — Слишком уж он беспокоится о таких, как я. Что, в самом деле, может со мной случиться, когда кругом так много людей…?

Даже когда час пик закончится, на улице все равно будут прохожие. Стейт-стрит была популярным местом для гулянья, а на протяжении полумили вообще пешеходной, густо усаженной деревьями.

Бабуля остановилась на Бентон-плейс, протянувшейся вдоль южной стороны здания Чикагского театра. Эта улица хорошо освещалась. Сегодня в театре было объявлено шоу Грегга Олмена. Кто это такой, шут его знает. Вот, скажем, Синатра…

На углу чернокожий священник, которого обитатели «Марклинна» называли Брат-Проповедник, постукивал по своему микрофону, проверяя, работает ли он.

Еще один из тех, кто помогает людям, — подумала она. — Прямо как Майкл…Уличный проповедник каждый вечер говорил о вреде табака, крэка и супружеской неверности. Каждый порыв ветра доносил до Вильмы запах горячего хлеба из ближайшей булочной. Она перебирала пальцами теплый платок в своем кармане, решив завязать его поверх шарфа на шее, когда Генри подъедет и заберет ее.

Генри Мажек был ее племянником и вот уже восемнадцать лет работал водителем грузовика. Больше для того, чтобы доставить удовольствие своей тетушке Вильме, чем своему отцу Бернарду, Генри, вежливый худощавый человек, обязательно встречался с Бабулей на этом месте каждый год девятого декабря, чтобы она могла на следующий день посетить кладбище «Сент-Эдельберт». Так же он отвозил ее к себе и в другие дни, когда она принимала участие в разных семейных торжествах.

От холода у нее начала дрожать нижняя челюсть, она съежилась в своем кресле, хотя и была тепло одета.

Ну, где же ты, в конце концов, Генри?

* * *

В это время в «Марклинне» Колин Натмен беседовал с Майком Серфером за стаканчиком кока-колы.

— Ты что, Майк, и вправду хочешь выехать на улицу и охранять нашу Бабулю, — спрашивал он.

— Она же такая маленькая, Колин.

— Майк, в газетах пишут, что этот парень пользуется паяльной лампой. Как ты думаешь, разве это можно сделать прямо перед зданием театра, а? — Натмену нельзя было отказать в логике.

— Она такая маленькая, — повторил Серфер.

* * *

На Бентон-плейс Френсис Хейд подошел к старушке, чтобы поздороваться с ней.

Глава 13

— Ты мне лапшу на уши не вешай, — говорил Коновер, обращаясь к негру, стоявшему в дверях закусочной. — Не держи меня за осла, Эрвин. Я сам тебе могу рассказать, в чем тут дело, понял?

Свободный от дежурства коп с того берега реки хлопнул дверцей допотопного «Гран Торино» и подошел поближе. Только долбанутые могут такое купить, — думал Эрвин всякий раз, когда видел подобную машину, проплывающую по улице. Когда Коновер оказывался на «Свалке», как копы с Чикаго-авеню или Салун-стрит называют Луп, он либо пытался выглядеть в глазах местных негров своим парнем, либо, напротив, припугнуть их. Но они ему никогда не доверяли.

Эрвин Трювильон, «Гладкий Ти», прирожденный уголовник, беженец с Гаити, подумал, что этому белобрысому громиле больше всего подошло бы регулировать уличное движение. Главное, разоряется-то он только для того, чтобы произвести впечатление на вон ту белую штучку, которая спокойно жует свой гамбургер. Ти с порога оглядел закусочную и увидел там также Мэфера, напарника Коновера. Вообще-то Ти признавал, что эта Рив Тауни — и вправду лакомый кусочек.

Он догадался: Коновер хочет показать этой штучке, что он в курсе всех здешних дел и таким образом привлечь ее внимание. Похоже, что «серое мясо» появилось здесь только из-за того, что деваха часто навещает калек из дома напротив в связи, наверное, с этим Болеутолителем.

На самом деле Коновер, действительно, знал, что Ти зарабатывает на жизнь, добывая золотые цепочки с шей и бумажники из карманов уснувших пассажиров поздних электричек и торгуя этими прелестями здесь.

— Да я же честно говорю, — тянул Ти с неподдельной искренностью настоящего жулика, — Это были вещички моей сестрички, а теперь она решила от них избавиться. Врубаешься?

И это говорил человек, одетый по самой последней моде: черные брюки от «Перри Эллиса» с защипами, серый пиджак, в тон ему галстук и шерстяной шарф, спокойного оттенка голубая рубашка.

Его длинное, до лодыжек, черное кожаное пальто было расстегнуто, и множество золотых цепочек, которые «его сестра» предлагала на продажу мирно покоились в полудюжине отвисших карманов.

Все происходящее от начала до конца было обычным фарсом.

* * *

Микрофон у проповедника наконец-то заработал: ОСТАНОВИТЕСЬ, ГРЕШНИКИ, — как всегда началась его речь, — Вы, ПОДДАЮЩИЕСЯ ГРЕХУ табака, алкоголя, нарушающие священные… СВЯЩЕННЫЕ узы СУ-ПРУ-ЖЕ-СТВА! ПОКАЙТЕСЬ!

У черного проповедника Чарльза Лэтимора была своя роль в жизни, у черного карманника Эрвина Трювильона — своя.

Текущая мимо Лэтимора толпа поредела, и он увидел старую женщину, имени которой не помнил, из инвалидного дома напротив. Она разговаривала с крупным мужчиной в толстой куртке Казалось, что парень против воли старушки толкает ее кресло назад и это было подозрительно.

* * *

— Крошки. Это было первое слово, которое она смогла произнести, когда незнакомец завез ее в темную аллею. Только тут он понял, какая же старуха на самом деле маленькая. Он нависал над ней.

Она указала на землю под ногами.

— Прошу прощения, мадам?

Вежливо, как учил его Отец.

— Крошки, — повторила Вильма, как будто одно это слово могло устроить их обоих. Он смотрел в ее расширившиеся глаза. — Забавно, не правда ли, молодой человек, — сказала она, повышая голос, чтобы перекрыть очередной порыв ветра, — Я слишком стара и глаза у меня слабые, так что я не могу разглядеть надписи на автобусной остановке. Я уж не говорю кстати, что добрая половина автобусов не имеет подъемников для инвалидов в колясках, — она недовольно покачала головой. — Но вот крошки я вижу.

Хейд, наоборот, не видел на земле ничего, хоть отдаленно напоминавшего крошки. Может быть она имеет в виду мокрые, быстро таявшие снежные хлопья. Повсюду лежали самые обычные камушки и мусор, забившие канавки водостоков и промежутки между восьмиугольными плитками тротуара. Обертки от шоколадок и вафель, смятые пачки от сигарет, рекламные листки, окурки. На газоне под деревом лежал трупик птицы.

— Разве ты не видишь их, сынок?.

Вновь эта лукавая усмешка. И она назвала его Сыном…

— Да вот же они, там слева. Теперь видишь?

Она просто играет с ним, блефует, тянет время, чтобы справиться со страхом, пронизавшим ее до костей.

Хейд был уже готов поддержать иллюзию своей собеседницы, когда и в самом деле заметил рядом с останками птицы коричневые катышки. Крысиное дерьмо, — подумал он. — Ничего себе, последняя трапеза.

— Должен признаться, мадам, что ваше зрение куда острее, чем мое.

— Благодарю вас, — кивнула она головой с достоинством, даже с некоторым кокетством. — Но ведь это на самом деле не важно.

— Простите? — Хейд наклонился поближе.

— Ничего особенного, сынок, — он улыбнулся, услышав, как она вновь произнесла это слово. — Я только одно хотела сказать: почему же я больше не могу прочесть эти проклятые надписи на остановке? Я, конечно, не смогла бы сказать это Майклу, но как же можно ожидать от меня или, Боже упаси, от кого-нибудь, кому еще похуже, чем мне, но кому-то надо сказать об этом, чтобы мы могли спокойно передвигаться по этому городу? Я иногда думаю, и вы меня, наверное, поймете, — Хейд пожал плечами, — разве Чикаго это мой город? Ха! Надо сказать мистеру Синатре, чтобы он протер, наконец, глаза.

— Я могу помочь вам, правда, — Хейд произнес это, начиная уже сомневаться в себе. Он наклонился и взял ее за плечи, сразу же ощутив, что она легка, как птичка.

— О, Боже, разве это жизнь, — произнесла она так, словно ничего не случилось.

По его телу побежали какие-то теплые волны, особенно ощутимые в руках, пощипывая кожу. Ладони стали горячими как сковородки.

Сердце сделало три удара, каждый из которых щелкнул подобно клацанию затвора винтовки.

— … все продолжается, и восходит солнце и день долог, а зима не кончается, — она все еще улыбалась и говорила без умолку.

Пусть дни были бы еще дольше, — подумал он, — но пусть все это проходит. Оба они на пути к могиле. Он не рассчитывал дожить до ее возраста. Хейд удивлялся тому, какая она холодная. Казалось, что со всех сторон его окружает остывающий мир.

Они со старухой были довольно далеко от улицы. Справа, где аллея примыкала к задней стене автовокзала, за двойной застекленной дверью стояла целая батарея красных мусорных баков. Привлекательное место для взятия на небеса.

— Нет, холод меня не волнует. Я уже давно здесь живу. Очень давно, — Вильма Джерриксон все еще молола языком. Хейд посмотрел на ее морщинистое лицо, щеки, с которых свисала кожа, как воск с оплывшей свечи.

— Я тоже, — кивнул он, — Я тоже всю свою жизнь прожил здесь.

— Я жила в верхней части города. А раньше, лет, наверное, шесть или около того, мы жили на юго-западе. На углу сорок третьей и Уайпл.

Шум улицы почти совсем затих. Хейд понял, что для нее настало время соединиться с его Богом.

Глава 14

Ну, значит так: ты уже был готов успокоиться и расслабиться, — принять колесико успокоительное, слышь, а тут этот дешевый пижон Коновер подходит и говорит: «Парень! — знаешь, таким гнусавым свинячьим голоском, так вот и говорит — Парень, я, — говорит, тебя предупредил, а в случае чего — с дерьмом смешаю!» И вот Ти стоит и скребет в затылке, весь обчесался, будто в его стриженой башке вшей полно… Тут появляется Брат-Проповедник. Помощь ему, дескать, нужна, слышь.

Братишке этому, который с Луны свалился, приспичило посмотреть, чего это там с бабкой у театра, все ли в порядке, что-то он нехорошее почуял. И вот он, значит, попросил Ти, который еще не отошел от разборки с долбаным копом, присмотреть за микрофоном. Ти пообещал присмотреть и Братишка, значит, ушел.

Ух, как же ухмылялся этот говноед Коновер, когда Мэфер вышел из закусочной. А потом ухмылялся Ти, когда, взяв в руки микрофон, пробормотал: «Мать твою так, „серое мясо“», и сплюнул. Затем с блаженной улыбкой обратился к толпе прохожих:

— «Отец наш, сущий на небесах…»

* * *

Хейд больше не ощущал сопротивления хрупких плеч старухи. Они мялись в его руках, как сосиски, которые дядя Винс приносил к пиву по пятницам.

— Сынок, — похоже, что Вильма потеряла чувствительность. Но в глазах ее он заметил понимание, они сверкали, как хромированные части кресла.

— Скоро вы будете дома, — голос его звучал как-то волнообразно, ему было трудно сохранять определенную громкость. Все мышцы напряглись. Хейд стиснул зубы.

Женщина посмотрела на него.

— Сынок, — прошептала она в последний раз.

По правой щеке старушки скатилась слеза и исчезла в серых складках жакета. Отодвинувшись чуть назад, он подготовился к финальному рывку ее тела в свою грудь. В землю обетованную. Мои легкие — это голубые небеса, подумал он.

И тут послышался голос. Нет, это не был голос Отца. Он звучал не внутри его, он звучал за спиной, хриплый и тревожный.

— Мэм? Вы здесь, мэм?

Похоже, что женщина узнала этот голос, подумал Хейд. Они стояли напротив двойных дверей, мусорные баки источали вонь. Дверь была заклеена плакатами, приглашающими посетить бар «Нолен Войд».

Он легко толкнул кресло и покатил его к этой помойке, бросив взгляд за спину.

У меня неприятности, Отец!

Маленькая женщина в кресле казалась каким-то комическим персонажем; она дергалась в его руках, подпрыгивала, как будто уже испытывала восторг.

ОТЕЦ!

Если камень, на который он наткнулся колесом, был знаком свыше, то это был, разумеется, дурной знак. Возможно, это испытание, которое он не сможет пройти.

В пятидесяти футах сзади показался Брат-Проповедник. Он с трудом различал очертания кресла и склонившейся к нему фигуры.

Хейд от досады прикусил щеку. Отец предупреждал его, что пока еще нельзя допускать присутствия посторонних при сотворении чуда и, о БОЖЕ! левое колесо коляски наткнулось на камень. Он упал вперед, позабыв о силе своих рук.

Из-за этого падения он стиснул плечи Вильмы Джерриксон и тут же сломал ей ключицу. Ее правая лопатка треснула в его тисках. В тисках Болеутолителя. Будучи не в силах разжать пальцы, он проник ими под кожу, разрывая дряблые мышцы и сухожилия.

Хейд почувствовал, как горячая человеческая плоть кипит в его пальцах.

Крови не было. Но седой пушок женских волос, тот, что так напоминал лунное сияние, задымился, коснувшись груди Хейда.

* * *

Преподобный Лэтимор вспомнил эти страшные передовицы в газетах, почувствовал запах паленого мяса и побежал быстрее.

* * *

Хейд смотрел на женщину сверху вниз с восторженным любопытством. Секунды ее последних мучений на пороге блаженства тянулись так, что запоминались все подробности. Когда ключицы сломались, ее голова вывернулась вправо и наполовину вошла в его грудь. Он никогда раньше не видел лиц жертв своего болеутоления.

Теперь он слышал за спиной прерывистое дыхание приближающегося человека. Пока лицо женщины растворялось в нем, Хейд сумел коленями втиснуть кресло между двумя мусорными баками.

Кости черепа Вильмы ломались с тихим хрустом. Исчезли глаза, и Хейд с надеждой подумал, что там, внутри, ей предстанет обворожительное зрелище, и тогда, быть может, тело ее прекратит так ужасно дрожать. Волосы вспыхнули напоследок голубым сиянием.

— Все будет хорошо, — прошептал Хейд старушке и ему показалось, что дряблый уголок губ, напоминавший спущенный воздушный шарик, погружаясь в раскаленную грудь, улыбнулся.

— Бабушка, где вы? — голос проповедника прозвучал очень отчетливо; Хейд понял, что тот сейчас все увидит.

Лэтимор остановился у первого бака и положил руку на крышку, переводя дух. В эту секунду Фрэнсис Хейд упал животом на туловище Вильмы Джерриксон. Ее торс вжался в него, как будто она была мягкой резиновой куклой. Затем он развернулся и сел в кресло.

— Эй, ну-ка остановись, парень! Бабуля, с тобой все в порядке? — проповедник шагнул вперед, вглядываясь в полутьму, готовый вступить в драку, если понадобится.

— Меня в жизни, конечно, называли по-разному, мистер, но вот бабулей — никогда! — Хейд надеялся, что его голос прозвучал убедительно.

Лэтимор растерянно оглядел, подслеповато щурясь, мужчину с пепельными волосами и серым незапоминающимся лицом, сидящего в инвалидной коляске.

— Я очень… э-э… очень извиняюсь… и, э-э, прошу меня простить, — проповедник ничего не понимал. — Дело в том… что тут была… э-э-э… эта женщина… и я… э-э… подумал…

Хейд улыбнулся.

— Да, — сказал он, — всегда найдется какая-нибудь женщина, но сегодня здесь только я.

Хейд уже успокоился. Его ладони-сковородки быстро остывали.

— Конечно, конечно, — священник был смущен. — Еще раз прошу простить, что потревожил вас.

— Ничего, — сказал Хейд.

— Я — преподобный Чарльз Лэтимор, вы, может быть, слушали мои проповеди? Я читаю их здесь на углу, а иногда в другом месте…

— Да, — Хейд чувствовал себя в кресле очень неуютно. Оно было слишком маленьким для него; он надеялся, что священник этого не заметил… — Ну, что ж…

Проповедник отступил на шаг.

— Сегодня будет холодно, так что может быть вам лучше провести эту ночь в нашей миссии на Пасифик-Гарден?

— Зовите меня Винс.

Черт побери, почему он так назвался?

— Ладно, Винс. Так как же?

— Нет, спасибо, со мной все в порядке. — Хейд заерзал в кресле, незаметно для собеседника заталкивая ногой ногу старушки за ближайший мусорный бак. — Спасибо за вашу заботу.

Преподобный Лэтимор знал, что если уличный бродяга отказывается от крыши над головой, тогда никто, ни священник, ни даже полицейский с дубинкой не могут заставить его изменить свое решение. Бездомные — самые упрямые люди…

Но он был готов поклясться, что видел, как похожий на этого мужчину человек вез старую женщину из «Марклинна» на инвалидной коляске сюда!

— Что ж, да благословит вас Господь, — мягко сказал святой отец.

— О, он уже сделал это, спасибо.

Священник пожал плечами в ответ на такой цинизм по отношению к Богу.

После того, как он ушел, Хейд досчитал до двадцати, потом издал вздох облегчения и вытолкал из-под себя еще одну старушкину ногу — остаток от стопы до колена.

Хейд почувствовал, что где-то потерял ботинок, но только сейчас заметил это. Ботинок валялся рядом. Хейд чувствовал себя обессиленным, но был по-прежнему напряжен, поскольку ушедший священник мог возвратиться. Он решил еще посидеть, подождать. В кончиках пальцев он ощущал покалывание, а посмотрев на руку, поразился тому, как судорожно сжимал подлокотники кресла.

Где-то прогремела электричка, потом снова наступила тишина; Хейд зачем-то принялся подталкивать ботинок, соскочивший с ноги старухи, взад-вперед, играя с ним.

Глава 15

«Глупец! — Проповедник мысленно выругал себя. Зрение сыграло с тобой дурную шутку, старина!»

Он покачал головой. Никогда раньше не видел этого Винса. А ведь он вроде бы должен помнить в лицо местных инвалидов.

Боже милосердный, интересно, какие там гадости изрыгает в микрофон Ти! Проклятье, как же здесь холодно…

Двигаясь широкими шагами, проповедник уже выходил на свою улицу, когда наступил на что-то маленькое и квадратное. Черная книжечка, чуть больше записной. Обложка была гладкой, буквы в названии — полустертыми. Лэтимор подошел поближе к неоновой рекламе у здания театра. Прищурившись, священник прочел: «Мои псалмы на каждый день.» Тут он услышал сирену полицейского автомобиля и понадеялся, что это не связано с Ти и микрофоном. Если повторится то же, что и в прошлый раз, то, честное слово, он воткнет в него вилку.

Может быть, возвратиться туда, к Винсу, подумал он, и узнать, не он ли обронил книгу. Нет, сейчас важнее вернуться к Ти.

* * *

Хейд пошевелился. Его ягодицы занемели от сидения в узком кресле. Ему очень хотелось почесать ногу, но он боялся того, к чему может притронуться. А вдруг остались не только ноги, но и таз с несгоревшими половыми органами!? Хейд благодарил Отца за то, что священник вроде ничего не заметил.

Им овладело чувство сонливости и сытости. В его мозгу плавали ежесекундно меняющиеся образы… Он видел толстую крысу, беспомощно плывущую вниз по канализационной трубе навстречу своей неминуемой судьбе; воды становятся все более бурными, а туннель — все более мрачным.

Может ли крыса считать себя мученицей?

Голова его подпрыгнула от икоты, как у крысы в канализации, раз, другой. Наконец, подбородок нашел себе уютное место в складках куртки. Крыса прекратила борьбу. Болеутолитель уже видел другие сны.

* * *

В этом сне Отец положил четверть доллара на маленький столик, рядом с пустыми бутылками из-под пива и мужскими журналами. Обложки, мятые и влажные, имели заголовки типа «Торс» или «Джентльмен для джентльмена».

Он был очень рад доставить Отцу удовольствие. Серебряный четвертак, черные волосы, зачесанные назад расческой. Запах «Гловер-тоника» и еще каких-то отвратительных медикаментов на меду. Красные наклейки на пивных банках… Как-то раз ему было позволено выпить пива, много лет назад. У него из носа пошла пена. Курить в школе он уже пробовал, а вот пиво не мог терпеть еще долгое время. Журналы с черными обложками, голубыми небесами и бронзовыми телами. Мужскими телами.

Должно быть, во сне он был младше; чтобы почесать голову Отца, приходилось тянуться. По старому телевизору показывали комедию с Норманом Лиром, а ведь в квартире на Тукер-стрит у них не было этого телевизора. А во сне они находились на Тукер-стрит.

Хейд погрузил пальцы правой руки в волосы старика до первых суставов. Винс Дженсен застонал: «аааааххххххх». Хейд посмотрел на свое тело. Во сне он был подростком, потому что вокруг его члена и яичек уже вились курчавые волосы. На нем была надета майка с надписью золотым и коричневым «Иисус Христос — Суперзвезда», времен семидесятых. И больше ничего. Майка пахла марихуаной. Во сне ему почти всегда чудились разные запахи, поэтому в реальной жизни ароматы улицы или спальни часто вызывали у него ощущение уже пережитого.

Его левая рука тоже мягко легла на волосы Винса Дженсена, и пальцы начали массировать кожу на его голове. Сейчас Отец начнет делать движения, поворачиваясь в кресле так, чтобы прикоснуться к Сыну…! Ему не нравилось ходить по комнате полуголым. Но… раз он так хотел…

Пронесшаяся наяву электричка внесла еще один звук в его подсознание.

Стук вагонов складывался в фразу:

Вот мое тело, передаю его тебе…

Втирать, втирать… АААААааааааххххххх, сынок…Скрип, скрип по большой старой голове, взгляд на сильные ноги старика… брюки поднялись выше линии носков. Коричневые брюки, белые носки. Скрип, скрип, аааааахххххх, еще, сынок, еще, еще…Большие пальцы вылезли из дырок в носках. Длинные желтые ногти загибались.

Отец часто называл его «ди-пи», как и мать раньше. Это расшифровывалось «тупоголовый поляк». Толстуха Джейн, официантка из «Трайангл-Грилл» называла «ди-пи» всех, кто мало давал на чай. Она почему-то считала всех поляков недотепами и жмотами.

Пока Хейд скреб его голову, Отец смотрел на журналы. Он всегда давал за это мальчику блестящий четвертак.

Он скреб череп Отца яростно и неистово, как будто стирал белье на жесткой доске. Именно так нравилось Отцу. Отец издал еще одно, последнее аааахх, и тут Хейд почувствовал, как его рука погружается внутрь после звука, напоминающего треск разбиваемого яйца. Хейд почувствовал что-то мягкое и влажное.

Когда он поднес к лицу правую руку со скрюченными пальцами, она была мокрой.

На голове Отца теперь оказались видны глубокие борозды. О Боже, мальчик доскреб до мозга Отца! Рот его раскрылся в изумлении, когда он увидел серую мякоть на пальцах, с нее сочилась жидкость, похожая на сперму, которую он иногда извергал ночами. Мозги Отца растекались по руке, словно что-то запретное, словно полуголого подростка застигли в момент, когда он залез рукой в банку со сладостями. Левая рука оставалась погруженной в череп его дяди, его Отца.

Хейд вздрогнул, проснулся и увидел, что падает мягкий снег.

Глава 16

Выдержки из патрульного журнала Американской Мечты

29 декабря 1988, Пятница

7:00 вошел в контакт с отцом Марвином Мелоне у Баптистского Центра, патрулирование Стейт-стрит и Супериор-стрит. Оказал содейств. мужчине из Диллинджера, шт. Мичиган — указал подъезд к месту парковки у «Ле-Селл-Мотор-Лодж». На сиденье рядом с водителем заметил несколько пачек сигарет «Пелл-Мелл».

7:15–7:45 Патрулировал Супериор-стрит, мужчина около сорока, синий костюм, лицо как у поросенка из комиксов, опустил стекло у машины, когда припарковывался, и засмеялся. Прод. осмотр района между Суп- и Кларк-стрит. УБЕЖДЕН что грозный Человек С Восьмой Улицы скоро поднимет голову. Мне судьбой суждено увидеть его появление и очень скоро.

8:00–9:00 Патрулиров. Кларк- и Эри-стрит. Без происшествий.

9:00–10:00 проехал на автобусе 29 маршрута до Дивижн-стрит и позавтракал — овсяные хлопья, молоко и сок. Просмотрел новости в газете у мужчины, который сидел рядом. Мы ни с кем не воюем. Название реет. — «У Джо».

10:20 беседовал с Линчем у Марино-Парк на Раш-ст. Утверждает, что третья скамейка — его. Я не возразил. Прервал разговор, чтобы преследовать подозрт. мужчину, возм. поставщика наркотиков. Густые волосы.

10:36 Потерял преследуемого, когда поправлял свои доспехи. Но это необходимо было сделать.

11:00 Электричкой с Кларк-Дивижн доехал до Чикаго и Дирборна. Встретился с Беном Мерди и вместе дошли до его машины, на которой он отправился в свой бар. Добрый человек, дал мне воды, чтобы я принял свой хелдол. Передал привет всем обитателям «Марклинна» и попросил напомнить Зуду, что тот должен ему за проигрыш в супербоул с 1986 года. Обязательно сделаю это, поскольку этот Мерди вежливый парень помог мне поправить доспехи. А он не ОБЯЗАН делать такие ВЕЩИ.

14:15 Пьяный мужчина у магазина «Холидей ликорс» попросил на полпинты «Бампи Фейс» (похож на Линча, когда тот носил бороду). Не забыть узнать у офицера Морисетти, не означает ли БФ на уличном жаргоне НАРКОТИК

16:15 Видел девушку на автобусной остановке на Кларк-стр. читала книгу Стивена Крейна. Объяснил ей, что то место в конце, где упоминаются песочные часы в виде следов на песке, означают, что он заблудился в Песках Времени. Она видимо поверила мне, но держалась настороженно

ЗАМЕТКИ ЗАМЕТКИ ЗАМЕТКИ

позвонить Рив насчет распродажи в Уолгрине

купить новые доспехи ко дню рождения Майка в янв.

НАЙТИ ВРЕМЯ чтобы написать вице-президенту Куэйлу и предложить пересмотреть вопрос о компенсациях жертвам преступлений.

ИТОГИ ЗА 9 ДЕКАБРЯ ПЯТНИЦУ ДЕНЬ И ВЕЧЕР

обошлось без серьезных преступлений… Газеты сообщают о возобновлении перестрелок между «Неизвестными Безумцами» и «Латинскими Королями». Полиция на Вуд-стр. контролирует ситуацию. Никто из посторонних не пострадал.

На Ваш. скв. обнаружил пустой шприц. Продолжить исследование потому что владелец может быть носителем СПИДа или чего-то похуже.

ПРОДОЛЖИТЬ РАБОТУ НАД МАНЕРОЙ ПОВЕДЕНИЯ.

Конец доклада.

КАЛЕКА И БЕЗУМЕЦ,

Я — АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА.

(ПРИМЕЧАНИЕ: ВЫШЕПРИВЕДЕННЫЕ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ВЫДЕРЖКИ ИЗ «ПАТРУЛЬНОГО ЖУРНАЛА» ОПУБЛИКОВАНЫ В КНИГЕРАПСОДИЯ ДЛЯ РАЗБИТОЙ ДУШИ: Американская Мечта в Чикаго: 1960–1989. Авторские права 1992 — Рив Бэга Тауни. Издательство «Зисинг Букс», Шинглтаун).

Глава 17

Человек, чье лицо было символом города, смотрел на себя в грязное зеркало в туалете бара. Он был очень стар, ему было уже двадцать восемь лет. В белках его огромных безумных глаз не наблюдалось ни одной красной прожилки. Всю их поверхность заливал один застывший испуг. Единственным утешением для него было то, что при закрытых глазах, его мучали еще более ужасающие образы.

Его звали Эйвен Шустек. Он любил этот город, в котором родился и страдал.

Эйвен принялся сушить свои ладони под струей теплого воздуха из белого хромированного электросушителя. Руки его были почти такого же белого цвета, как и сушильный агрегат. Сегодня было девятое декабря, на улице холодно, а Американская Мечта страдал артритом.

Стена, на которой был закреплен этот аппарат, была выложена белыми и черными плитками кафеля в шахматном порядке. На кафеле засохли какие-то неприятные желтые пятна, должно быть, от пива. А возможно это были брызги рвоты. Однажды Эйвен-Американская Мечта и в самом деле видел, как один парень перевернул раструб рукосушителя и направил туда струю блевотины. Кажется, это случилось в баре «Афтер Аурс» на авеню Ван Бурен. Регулярные приемы хэлдола ослабляли память.

— Почему бы всем людям не быть такими, как я? — произносил порой Американская Мечта.

Он держал руки в горизонтальном положении под рукосушителем, ладонями вниз, как иллюзионист, демонстрирующий фокус со своей прелестной ассистенткой, повисшей в воздухе над сценой. Он не переворачивал ладони, потому что не хотел, чтобы капли воды попали на ортопедические браслеты на запястьях, которые он представлял своими боевыми перчатками. Отражения своих нелепо вытянутых рук заставили его подумать о супергерое сороковых годов, Пластиковом Человеке из полицейских комиксов. В течение дня Американская Мечта неоднократно в мыслях возвращался к супергероям. По ночам же ему снилась смерть.

Эйвен Шустек вот уже три года был Американской Мечтой, а некоторые, включая наблюдавшего за ним психиатра, считали что в течение многих предшествующих лет он находился в пограничном состоянии, на грани шизофрении, а перенесенная в феврале 1986 года черепно-мозговая травма стала «началом его карьеры».

Звуки сушильного аппарата сменились песней группы «Бэнглс».

«Посмотри вокруг…» — предлагала ему песня. Он знал, что никто из посетителей бара не считает, подобно ему, эти слова самыми важными.

* * *

— Посмотри вокруг, Виктор.

Человек с длинными, до плеч, белокурыми волосами и с серьгой в ухе в виде черепа, представился ему как Натмен.

Он обвел комнату величавым движением руки.

— Майк наверное скоро будет.

Тремалис осмотрел холл «Марклинна». Стук подкованных железом каблуков Натмена удалился куда-то вправо. Тремалис взглянул в этом направлении. Табличка рядом с регистрационным столом содержала надпись:

Боль, кабала,

наказание, кара.

Зачем, черт побери, они все время себе об этом напоминают? Чуть дальше на стене висела картина, на которой были изображены три Парки, все какие-то красные, как ковер, устилавший центральную часть холла. Виктору и вправду был симпатичен Майк, но настоящей причиной, приведшей его сюда, было отсутствие каких-либо иных вариантов на этот вечер. Сегодня он не работал в «Хард-Рок-кафе», да еще вдобавок домой приехала его сестра из провинции погостить.

Пройдет несколько месяцев, и Виктор Тремалис совершит свой собственный акт покаяния. Сегодня же его вполне устроит просто убить время.

Он представил себя Вергилием из «Ада» Данте Алигьери и продолжил свое путешествие по «Марклинну».

Глава 18

Надо было избавиться от кресла.

Он стряхнул с себя снег. Потом потянулся так, что хрустнули суставы. Несчастная женщина теперь была внутри него. Почти вся. Сон заставил его позабыть о том, что осталось.

Хейд покатил перед собой кресло вдоль стены к автовокзалу. Правое колесо вихляло, оставляя на свежей пороше извилистый след. Он остановился у бокового входа; на двери было написано «К СЕБЕ». Из соседнего ресторана доносился запах жареных цыплят. Это запомнилось.

Мимо проезжал патрульный автомобиль с ярко-голубой мигалкой. Хейд начал было лихорадочно придумывать какую-нибудь ложь, но полицейские даже не заметили его.

Никто не обратил внимания, когда он прошел внутрь, стукнув колесами по черному кафельному полу. Хейд зябко передернул плечами. Напротив двери полдюжины подростков собралось вокруг игровых компьютеров. Молодой голос выкрикивал непристойности. В углу одиноко стоял автомат устаревшего типа с игрой «Пакмэн».

Молодой и усталый мужской голос произнес по громкоговорителю:

— Отправляется автобус на Мемфис с остановками в Кэнкаки, Ренту и Эффингхеме, — Тут последовала пауза, видимо, говоривший зевнул. — Билеты можно приобрести в кассе перед посадкой. Автобус до Индианаполиса с остановками в Хэммонде, Саут-Бенде и Стэффорде.

Он оглянулся и увидел часы на стене. Затем прошел через темно-коричневую дверь с надписью «Для мужчин» и скрылся за ней.

Ему и в самом деле нужно было отлить. В туалете он и забыл кресло.

Две полы старого пальто торчали из одной кабинки. Он не обратил на это никакого внимания, прошел к северной стене и открыл дверь на пожарную лестницу.

Он знал об этой пожарной лестнице, потому что однажды, унылым вечером позднего августа 1978 года, раздраженный и отчаявшийся под воздействием нового лекарства, которое Отец достал для него, он стоял возле этой открытой двери и наблюдал за тем, что происходит на аллее, внизу, под ним. После этого вошел в одну из кабинок и сел на толчок.

Было тихо, холодно. Закупорив задницей унитаз, Фрэнсис Мадсен Хейд принялся стучать тупой стороной лезвия перочинного ножа себя по лбу. При этом он слышал какие-то голоса. Это были реальные голоса реальных людей. Посетители останавливались у двери его кабинки и заглядывали в щель, чтобы посмотреть, что он там делает.

Он насчитал двадцать семь ударов. Затем вновь принялся стучать себя острой стороной ножа по лицу, уже перестав считать. Проступила кровь.

Позже он сидел в баре автовокзала и пил кофе, а коп из участка на Стейт-стрит подошел к его столу и спросилЧТО, МАТЬ ЕГО ТАК, он пытался ДОКАЗАТЬ там? Хейд и сейчас не понимал, что он, МАТЬ ЕГО ТАК, пытался доказать?..

И вот теперь, отправив старушку в рай, он снова встал в проеме открытой двери, и ветер хлестал его по лицу, растрепав волосы.

ЗАКРОЙ ДВЕРЬ, ТЫ, ДОЛБАНЫЙ УБЛЮДОК!

Хейд повернулся туда, где из-под двери высунулись ботинки. ДА ЗАКРОЙ ЖЕ ТЫ ДВЕРЬ И ДАЙ ЧЕЛОВЕКУ СПОКОЙНО ПОСРАТЬ, НЕ ОТМОРОЗИВ ЗАДНИЦУ, БУДУ ТЕБЕ ОЧЕНЬ БЛАГОДАРЕН, МАТЬ ТВОЮ!

Хейду захотелось через щель заглянуть в эту кабинку.

НУ ЧЕГО ТЫ ТЕЛИШЬСЯ, ДОЛБАНЫЙ ТЫ ПЕДИК?

— Ладно, усрись ты там, — ответил Хейд, покинул туалет и вышел на улицу.

Мусорщики обнаружили останки Вильмы Джерриксон на следующее утро.

* * *

За один квартал оттуда Американская Мечта продолжал рассматривать свое отражение в зеркале туалета небольшого бара. Маска, которую он надел, представляла собой шерстяную лыжную шапочку с кое-как сделанными прорезями для глаз. На спине руками Рив Тауни месяц назад к свитеру был пришит американский флаг, теперь уже совсем грязный.

На груди Эйвен сам написал кроваво-красными буквами:

Нью-Йорк-Сити — Адская Кухня

На нем были также уже упомянутые браслеты, а поверх белья — плечевой фиксатор, оставлявший достаточную свободу для рук. Эти приспособления Эйвен считал своими рыцарскими доспехами. А как выжить в городе дикой страны США без доспехов?

Он бросил взгляд на писсуар слева от себя. И здесь — засохшая блевотина, а на ней — два черных курчавых лобковых волоска. Как загипнотизированный, смотрел он на них. Они ему показались двумя ястребами, кружащими в немыслимом желтом небе.

Глава 19

Этот приют весьма напоминал сумасшедший дом. Так подумал Виктор Тремалис, обведя взором все, что было вокруг. Он стоял, засунув руки в карманы джинсов, и поджидал Майка Серфера.

Он ожидал увидеть заурядное общежитие, о которых обычно рассказывали газеты, описывая быт бездомных. Ему запомнились статьи Рика Солла о бесплатных столовых на Мэдисон-авеню и Хальстед-стрит.

Здесь в оформлении не было изобилия цитат из Библии, столь популярных в подобных местах. Никаких крестов, никаких рекламных щитов с надписями ПРИГЛАШАЕМ ДОБРОВОЛЬНЫХ ПОМОЩНИКОВ. Например, на здании миссии «Пасифик Гарден» висел гигантский крест с надписью ХРИСТОС ПРИНЯЛ СМЕРТЬ ЗА ТВОИ ГРЕХИ. Рядом с благотворительной закусочной на улице По на фонаре каждый день наклеивались цитаты из Нового Завета.

Тремалис понял в чем дело. Здесь никто не нуждался в спасении. Нет, не сумасшедший дом, а тюрьма для пожизненного заключения. Все здешние обитатели были неизлечимыми калеками. Виктору показалось даже, что здесь нет алкоголиков. Просто живет доброжелательная семья отверженных.

Внимание Тремалиса приковали три фигуры на картине у дальней стены, возле лифта. Греческие Парки, богини судьбы. Он подошел поближе, чтобы рассмотреть детали. О’кей, посмотрим-ка. Клото пряла нить судьбы человека, а Лахесис определяла его жребий. У обеих были изящные ручки и почти ласковое выражение лица. У третьей, Атропос, или Неотвратимой с ножницами, рот был раскрыт в крике. Тремалис подумал, что будь Атропос скульптурой, обитатели «Марклинна» наверняка использовали бы этот открытый рот в качестве пепельницы.

В холле находилось несколько мужчин. Рядом с диваном на подставке стояли бутылки пепси и алюминиевое ведерко со льдом. На краю дивана сидел в позе лотоса мужчина с темно-рыжими длинными волосами. Приглядевшись, Тремалис понял, что штанины его брюк пусты и завязаны на коленях.

Рядом находился блондин в очках с черной оправой. Рук у него не было, а рубашку у горла украшал галстук-бабочка. Еще один мужчина, постарше, сидел в инвалидном кресле с прямой спинкой и внимательно прислушивался к общему разговору.

Левее этой группы еще двое мужчин играли на бильярде на столе, покрытом бордовым фетром. Из рассказов Майка Тремалис догадался, что рыжеволосый игрок — это Карл, а человек, закрепленный в аппарате для прямохождения — Этчисон. За ними виднелись книжные полки, частично закрытые комнатными растениями. Перед тем, как нанести удар кием, Карл хрустнул суставами; это было похоже на звук, издаваемый на реке ломающимся льдом.

Входная дверь приоткрылась и на пороге появилось знакомое Тремалису лицо.

— Брат-Проповедник! — воскликнул Карл, — Мать твою!

Зуд слегка шлепнул партнера по ноге своим кием в знак восхищения его лексиконом.

Тремалис наблюдал за игрой.

* * *

Натмен поднял глаза от романа Ленсдейла, который читал, когда вошел проповедник. Он положил раскрытую книгу, прижав ее страницы пепельницей. Брат-Проповедник взглянул на обложку: «Контрабандисты в ночи.» О чем только не пишут, подумал он с легкой досадой.

— Холодный вечер, не так ли? — спросил инвалид.

— Да, Колин. И правда очень холодно.

Священник залез во внутренний карман своего пальто.

— Вот это я обнаружил возле театра. Подумал, что это принадлежит женщине, которая живет здесь.

— Хорошо, я ей передам, — Натмен положил переданное на пачку газет. Верхняя, «Дзенник Чикагски», была ее газетой.

— Передайте привет Майклу.

— Непременно, святой отец, — заверил Натмен, когда проповедник направился обратно к выходу.

Тремалис почему-то избегал смотреть на священника.

Мужчины на диване обсуждали последние убийства Болеутолителя.

— Нам только этой беды не хватало, — произнес пожилой.

Безрукий блондин ответил:

— Копы его поймают. После того, что этот сраный псих сотворил возле «Кэсса», его наверняка сцапают.

Обрубок у его правого плеча яростно вспыхнул фантомной болью.

— Будьте уверены, этими убийствами дело не кончится. Мы слишком беззащитны и беспечны.

— Забавно ты рассуждаешь, О’Нил, — обратился безногий к блондину. — По-твоему, выходит, что нечего, мол, инвалидам попадаться Болеутолителю. А так все о’кей?

Все посмотрели в сторону спустившегося лифта, и Тремалис увидел Майка, который поехал к ним мимо стола с прохладительными напитками.

— Майк, захвати-ка мне бутылочку, — попросил самый старший из мужчин. Майк взял пинту кока-колы и только тут заметил Тремалиса.

Бесцеремонно оглядев его с ног до головы, он вдруг сказал, пожалуй, чересчур громко:

— Похоже, что у какого-то белого, что ходит на двух ногах, крепкие нервы. Большой, сильный парень гоняется за калеками в инвалидных колясках, — он по-прежнему вызывающе смотрел прямо на Тремалиса. — Здоровый, видать, мужик, если так уверенно орудует паяльной лампой.

Этот негр теперь напомнил Виктору его мать; глаза у обоих буквально сверлили того, на кого был направлен взгляд. Что ж, значит и здесь он столкнулся с тем же непониманием? Еще одна группа людей, которая не видит его болезни, его недостатка, а потому не признает его равным себе. Он отошел в сторону, отошел от Майка, оставив за спиной голоса, сливавшиеся в общий гул:

— А мне кажется, что выдумка насчет паяльной лампы притянута за уши.

— Это что, твой друг Виктор, а Майк?

— Какой же ты тупой, Чузо, вот что я тебе скажу!

— Майк, ты что меня не слышишь?

Тремалис направился к выходу, продолжая ругать себя, на что он, в самом деле, надеялся, кого хотел одурачить, предполагая, что здесь его поймут? О Господи, ну и кретин же он…

Он так разнервничался, что захотел в туалет. Виктор вошел в дверь с надписью «МУЖЧИНЫ».

Поэтому он не видел, как в дом вошли Американская Мечта и Рив Тауни.

Глава 20

Чрэнсис Мадсен Хейд, сидя в спальне, слушал кассету Бадди Холли и беседовал с Отцом. Точнее, говорил только Хейд, Отец говорить не мог, Отец теперь всегда лишь улыбался, потому что избавился от боли. От своей личной, персональной боли.

Отец всегда улыбался, потому что две трети головы, все что выше нижней губы, у него отсутствовало. Все это растворилось в его Сыне. Вот мое тело, и отдаю его тебе.

— Я чуть не попался, Отец, но все обошлось, — признался Хейд, — Пришлось ШЕ-ВЕ-ЛИТЬ-СЯ, шевелиться. Шевелись, не то проиграешь. Или делай, или слезай с толчка, как ты говорил мне, когда учил играть в покер, помнишь?

Он засмеялся, вспомнив первое очищение, сопровождавшееся опорожнением кишечника. Или делай, или слезай с толчка. Он хихикал от удовольствия, голова приятно кружилась; он сидел здесь в спальне с тем, кого любил. Припомнилось, как выходил из него тот, первый, как… как техасская нефть. Ну что ж, понятно, первый раз он и есть первый.

Из газет он узнал, что те двое первых, которых он не смог переварить, были жуликами. А Отцу жулики не нужны. Да, он совершил ряд ошибок, но он ведь только учится. Даже Иисус делал ошибки.

— Но зато на этот раз я могу плясать от радости, Отец.

Хейд с улыбкой взглянул на распятия, висевшие на стене, изящно украшенные символы любви Сына к своему Отцу. Кресты, на которые когда-то ложилась тень от лохматой головы этого Отца.

— Да, именно плясать. Первая и последняя пляска святого Витта. Потому что этот случай оказался удачным…

Он вновь вспомнил телевизор в баре «Месси» на углу Деймен и Аугусто-бульвар, 20 января 1981 года. Для всех остальных жителей города и страны он стал днем освобождения американских заложников в Иране. Для Хейда — днем, когда Джеффри Ди Муси признался, что по его вине случился пожар, унесший множество жизней однокашников Фрэнсиса.

Теперь уже он почти позабыл вонь гари того пожара. Но вот тухлый запах останков дяди Винса, Отца, переполнял его ноздри. Интересно, подумал он, когда же его немногочисленные соседи по дому начнут жаловаться на запах, и начнут ли вообще?

— Да, этот случай оказался удачным, — повторил он тихо.

Винс Дженсен наверняка подмигнул бы ему в знак одобрения.

Если бы у него остались глаза.

* * *

Позднее Хейд с трудом пытался выдавить из себя хоть что-нибудь, утомив свои кишки. Джин, который он пил прямо из бутылки, стекал по подбородку и груди.

Старушка вела праведную жизнь: ни одного ее кусочка он не мог теперь из себя выдавить.

Он сделал еще одну попытку добиться облегчения. Его обширные ягодицы с такой силой надавили на желтоватый унитаз, что, казалось, он вот-вот треснет. Наконец вывалилась миниатюрная колбаска фекалий.

Хейд свесил вниз голову, при этом крестик, который он носил на груди, выскочил на цепочке из-за пазухи. Он тоже был залит джином.

Фрэнсис уснул на толчке, со спущенными штанами. Во сне Отец направил его руки к тому месту, которое было так знакомо им обоим.

Глава 21

Парень, который вслед за Тремалисом вошел в мужской туалет «Марклинна», поставил его в тупик первой же своей фразой. Он сказал:

— Ни в коем случае не пейте из этого крана.

Виктор повернулся и, увидев перед собой молодого человека в нелепой маске, подумал: «Так, чудеса продолжаются».

— Обезопасить себя от инфекционного заболевания не менее важно, чем защититься от наркоманов и подонков, шляющихся по улицам и готовых убить и расчленить собственных бабушек ради одного укола, который позволил бы им еще на один день погрузиться в извращенное подобие бессознательного состояния.

Все это было сказано на одном дыхании.

— Ну, в общем-то это правильно, — Тремалис тихонько двинулся к двери, забыв зачем пришел в туалет.

Может быть этот парень гордится своим уродством и поэтому склонен к проповедничеству? У него была довольно заметная хромота; Тремалис вспомнил супергероев из одной серии комиксов. Каждый персонаж обладал собственной «мощью», например «Ядерная Мощь» или «Компьютерная Мощь». Он представил себе фигуру этого парня, поперек спины которой шла бы надпись объемными черно-белыми буквами: «Это и есть Американская Мечта. Посмотрите, как он шагает с ЗАМЕТНОЙ ХРОМОТОЙ! Несмотря ни на что, у него все О’КЕЙ.»

Тремалис тут же испытал чувство вины за такие мысли. Ему вспомнился плакат, который он видел на стене в конце семидесятых. Нил Эдамс в роли Супермена в окружении дюжины детей-калек.

Он не мог себе представить жизнь множества прикованных к дому или к инвалидному креслу людей, если бы не было Бэтмена, Супермена и других, позволявших им забыть свои собственные кошмары.

Американская Мечта повернулся к зеркалу и изобразил гримасу. Над вязаной полумаской у этого человека еще возвышался желто-оранжевый колпак для чайника: парень носил его вместо капюшона, завязки свободно свисали до плеч.

Все еще глядя в зеркало, это чудо представилось:

— Я — Американская Мечта. Известен также как Эйвен Шустек.

Тремалис не понял: к нему обращается тот или же он стал свидетелем шизофренического диалога. Он уже приоткрыл дверь, и тут Американская Мечта положил руку ему на плечо.

— Погоди-ка, — шепнул он, — Разговор еще не кончен. Майк Серфер рассказал мне про тебя.

Прежде чем Тремалис успел что-нибудь ответить, парень продолжил:

— Обожди секунду, — пробормотал Американская Мечта, задирая кверху свой свитер. Красным по серому на нем было выведено «Адская Кухня Нью-Йорк-Сити». Как признание, написанное губной помадой. («Остановите меня, прежде чем я совершу новое убийство». Такую надпись сделал один студент колледжа в 1946 году, прежде чем расчленить шестилетнюю девочку.) Под свитером Шустек носил рубашку цвета морской волны с надписью: БЛЮБЕРРИ-ХИЛЛ, Сент-Луис.

— Важно, чтобы люди думали, что ты из другого штата, — таинственно пояснил он.

Истертая веревка, покрытая темными пятнами, возможно крови, а скорее всего — грязи, была продета сквозь ременные петли джинсов Американской Мечты. Веревка была завязана двойным узлом.

Ко всем ременным петлям были прикреплены маленькие пластиковые мешочки, раскачивавшиеся как миниатюрные маятнички. В них содержалось множество таблеток и пилюль. Некоторые из мешочков были пустыми, другие же были набиты лекарствами, как щечки белки — орехами.

Шустек привел в порядок одежду.

— Я считаю, что могу положиться на тебя в этом деле, — заявил он.

Он на цыпочках подошел к двери и чуть-чуть приоткрыл ее. Тут Тремалис, наконец, увиделРив Тауни, и голова его закружилась.

— Я ведь могудоверять тебе, правда?

— Да, конечно. Скажи-ка, вон та девушка…

— Ты сможешь познакомиться с ней. Но учти… если ты только ПОДУМАЕШЬ рассказать кому-нибудь… ОСОБЕННО грозному Человеку-С-Восьмой-Улицы. Но нет, конечно ты не поддашься этому дьявольскому отродью. Ты выглядишь более решительным, чем обычный человек.

— Благодарю, — Тремалис чувствовал себя в положении человека, которого остановил на улице вооруженный ножом псих и спрашивает, за кого он болеет — за «Волчат» или «Забияк».

— Ты друг Майка Серфера, — повторил он. — Он поручился за тебя.

Кто еще, черт побери этот Человек-С-Восьмой-Улицы? Вся Восьмая состоит из двух кварталов!

— Я охраняю этот город от него самого и еще от всех нормальных людей в нем. Напомни, чтобы я принял свой хелдол через пятнадцать минут. Да, и еще скажи мне, какое обращение ты предпочитаешь — Виктор или Вик. Меня опять расстроили мысли о моем заклятом враге.

— О твоем заклятом..?

— О грозном Человеке-С-Восьмой-Улицы, разумеется. Иногда, во тьме ночи, когда неоновый свет наполняет меня пороками, я думаю, что он один в ответе за мое такое существование.

Он притронулся к своей веревке на поясе.

— Запасной ремень. Бэтмену всегда необходим такой. Он носил… и будет носить бронежилет и будет метать острые, как бритва, батаранги в своих врагов. Этого следует ожидать и в будущем.

Он кивнул в знак того, что его откровения окончены. Затем пальцы его принялись развязывать один из узелков на ременной петле, и, наконец, он извлек на свет кроваво-красную таблетку.

— Таблетка от стресса, — пояснил он, глотая ее сразу. Тремалис догадался, что именно так должен борец с преступностью глотать таблетки — не запивая. Можно предположить, что Американская Мечта никогда не отправляет большую или малую нужду, чтобы не отвлекаться ни на миг.

— Необходимо подкреплять организм железом, — продолжал пояснять Шустек. Тремалиса начинала забавлять мысль о том, что он, похоже, имеет шанс стать доверенным лицом Американской Мечты. Он не знал, что одно время у Американской Мечты был воображаемый партнер по имени Слепое Правосудие.

— Сегодня я должен быть на страже. Здесь один парень, Сейдж, все пытается заставить меня сесть, чтобы он мог научить меня дзен-медитации, но я нахожу свой режим куда более важным. Я никогда не подвергаю сомнению чужие убеждения, но по-моему Чикаго слишком далеко от Востока. А Индиана совсем не Индия.

— Так что же ты все-таки хотел мне сказать? — Тремалис постарался говорить ровно и спокойно.

— Я хочу, чтобы ты помог мне найти Болеутолителя.

Глава 22

— Видишь ли, Майк Серфер любит читать детективы, — сказал Тремалису Американская Мечта, когда они выходили из туалета, — я же хожу повсюду, прислушиваюсь и обнаруживаю то, чего он узнать не может. У него ведь всегда в мозгу знаешь, что?

— Догадываюсь, — ответил Тремалис, осматривая комнату и пытаясь найти женщину, которую заметил. Майк Серфер катился к ним, при этом шунт у него на шее подпрыгивал. Негр широко улыбался.

— Рад, что ты пришел, Вик! — рука Майка дрожала, когда он положил палец на шунт, чтобы говорить. — Я задержался наверху, а когда спустился, Колин сказал мне, что ты в туалете.

Тремалис чувствовал себя полным идиотом. А Серфер как будто бы и не сверлил его укоряющим взглядом пять минут назад и не бросал напрасных обвинений.

Тремалис подумал, что Майк, похоже, только что плакал.

— Я там увидел одну книжку, которую читал Реджи Гивенс, — продолжал Серфер, предвосхищая вопрос. — Он ушел отсюда как раз перед тем, как тот, первый парень, дал себя убить. Чем больше я об этом думаю, тем больше подозреваю, что он мог встретиться с Болеутолителем. Мне нужно было просмотреть старые детективы; когда я читаю про Стива Кареллу, то получаю большое удовольствие, — голос его в конце забулькал.

Тремалис подумал было, что его новый приятель выпил, а может стало действовать какое-то психотропное лекарство — было похоже, что он мгновенно забыл про исчезнувшего друга, о котором беспокоился.

— Скажи-ка, Эйвен представил тебя Рив?

— Я как раз собирался это сделать, Майк.

Теперь Тремалис понял, наконец, насколько юн Эйвен Шустек на их с Майком фоне. Виктор заметил, что парень убрал лыжную маску.

— Она сегодня единственная дама среди нас, поскольку Бабуля навещает родственников, а Кэт Таунсенд на этой неделе в Огайо, — губы Серфера в уголках слиплись. — Вот она, возле радио.

Он посмотрел туда, где Рив Тауни вставляла кассету в чудовищно вопящий аппарат — «радость гетто», который называли еще «бум-бокс». Виктор пытался сохранить спокойствие. Как это ни нахально, первая его мысль была о том, что Рив может уйти отсюда вместе с ним, поскольку он теперь — друг Майка и этого типа, Американской Мечты.

Звучала песня, вполне соответствовавшая настроению празднества «Город серфинга».

«… Пробежимся с тобой До Косы Мертвеца…»

Тремалис обнаружил, что мычит мелодию себе под нос. Американская Мечта заметил, что Рив все еще не сняла куртку.

— Где же мои манеры? — встревожился Шустек. — Я обязан был помочь тебе снять верхнюю одежду, — сказал он, подходя к Рив.

Тремалис оставался на месте до тех пор, пока Серфер не махнул ему рукой:

— Иди туда, парень.

Американская Мечта представил гостя девушке.

— Рив Тауни, Виктор…

— Трембл. Вик Трембл, — вмешался он.

Американская Мечта взял куртку девушки и пошел к вешалке.

— Приятно познакомиться, — улыбнулась Рив. Тремалис растерялся, смутился и промолчал. Вот так с ним всегда!

— Мне нужно подобрать музыку, — сказала девушка.

Он наблюдал, как движутся ее маленькие груди под майкой. Прическа у Рив была в стиле «мальчик-паж», который вновь стал популярным в журналах мод. Пластмассовый обруч аккуратно прижимал ее волосы, черные и гладкие; при взгляде на них Тремалис вспомнил почтовую открытку с изображением пологого берега реки ночью. А вот ее прелестный задик он ни с чем не мог сравнить. Поэт Нельсон Элгрен назвал бы его фатальным. А создатель детективных романов Элмор Леонард просто сказал бы «симпатичное седалище». Виктор Тремалис ничего придумать не мог, но весь обливался потом.

Он увидел все ее отражение. На ее белой майке было зеленое изображение Джокера, Шутника (в 1989 году отмечалось 50-летие Бэтмена, и Джек Николсон должен был сыграть роль его заклятого врага в новой версии; зеленоволосый, бледный, одутловатый психопат шел теперь нарасхват. Тремалис, однако, подумал, что она носит эту майку, чтобы доставить удовольствие Американской Мечте).

Ухмыляющееся лицо Шутника искажалось на левой стороне майки, а грудь Рив делала «вдовий мысик» в волосах злодея особенно выступающим. Правую сторону майки заполняли разноцветные «ха-ха-ха». Глаза Шутника были испещрены красными прожилками. У Рив Тауни глаза были ясные карие, и Тремалис подумал, что она носит мягкие контактные линзы.

Она сменила кассету. Фрэнк Синатра пел о том самом летнем ветре, который все не унимается. Отдельные пряди ее черных волос выскользнули из-под обруча и упали на наморщенный лоб. В следующей песне сообщалось о том, как же это приятно — понежиться под теплым солнцем Калифорнии.

(Ну, что ж, отправляюсь на Запад, в родные места).

Рив, без сомнения, изумительно выглядела бы на пляже. Но она и здесь была хороша. Губы не подкрашены, длинные ногти без лака.

На другом конце зала О’Нил своими обрубками отбивал ритм на обивке дивана. Майк Серфер возле стола Натмена чистил свой шунт.

(где дни коротки, зато длинные-длинные ночи, где люди гуляют, и я буду гулять).

«Рив, опять Рив, Риив-ви», — произнес про себя Тремалис. Ее длинные ноги прекрасно выглядели и в стираных джинсах. Но ему бы, конечно, они больше понравились на пляже. Загорелые ноги, загорелые лицо и левая рука. Сейчас бледные, но уже в первую неделю мая на них будет загар. А вот ее правая рука вряд ли покроется загаром, подумал он. Скажем, его треугольный рубец — подарок няни, даже в разгар лета оставался белым.

Особенно сильное возбуждение он ощутил, уставившись на атрофированную штуку, свисавшую с ее правого плеча. Это была ее правая рука, но мышцы так ссохлись, как будто ее слишком долго держали в микроволновой печи.

Тремалис зачарованно следил за тем, как ее атрофированное предплечье дернулось кверху, ладонь была не больше кукольной. Рывками, через пятисекундные интервалы, рука поднялась на уровень ключицы. Она как будто нерешительно пыталась стереть с себя лицо Шутника.

За это Тремалис полюбил ее.

Тут она посмотрела на него, и Виктор очень испугался, что покраснеет.

Там, за стенами холодный ветер вонзался в его спину и искал себе прибежища на ночь. Улицы опустели, на них остались только бродяги и торговцы наркотиками.

А в «Марклинне»:

«Где веселятся они

Под теплым солнцем Калифорнии…»

Глава 23

Чувствуя, что он все-таки чего-то добился, познакомившись с девушкой, Тремалис отошел к Майку Серферу. Беседа не клеилась: Майк, похоже, испытывал очередной приступ боли, а Тремалис неотступно думал о Рив, особенно с того момента, как нафантазировал себе ее уродство. Серфер, наконец, сказал, что, пожалуй, отдохнет возле комнатных растений. Тремалису стало немного стыдно за то, что сам он не умел расслабляться.

Американская Мечта и Рив подошли к бильярдному столу посмотреть на игру Зуда с Карлом. Местный хроникер «Марклинна» почесывал бородку, а его кривая бровь поднялась углом кверху, когда рыжий положил «девятку» в дальнюю правую лузу.

Тремалис подошел поближе. Аромат кожи Рив буквально сводил его с ума. Волосы ее были для него, как ночь; глаза — две сферы успокоения, которые смягчали его боль. Когда она говорила, он отводил взгляд на комнатные растения. Потом снова смотрел на ее лицо.

— Нам нужно как-нибудь ночью выйти на дежурство вместе, — сказал ему Американская Мечта.

— Прекрасно, что ты был так добр к Майку, — заметила Рив. Голос ее звучал как-то неуверенно, хотя никто из молодых людей сегодня не пил спиртного. И все же атмосфера была пьянящей.

Виктор давно не видел ни одной женщины с физическим уродством — как ему хотелось — как будто они спрятались за закрытыми дверями в тихих пригородах. И теперь страстно воображал уродство у Рив.

— Майк сказал, что у тебя проблемы с мышцами, — заговорила она.

— Никто не… понимает моей болезни, — ответил он, низко опустив голову, как будто его вызвали к директору школы за то, что он бросался снежками. — Врачи не поставили мне точный диагноз. Боли в спине, спазмы шеи, такие вот вещи. Так что, как…

Он остановился, ему хотелось сказать «так же, как и у тебя».

— Скорее всего, твои врачи просто были некомпетентны и предложили тебе обратиться к психоаналитику, чтобы тот прикрыл их ошибки, — высказал предположение Американская Мечта, стоявший у дальнего конца бильярдного стола. — Нечто подобное случилось и со мной.

Он попал прямо в точку, но зачем же подавать это так, чтобы их можно было сравнивать? Парень в самодельных доспехах почесал кожу под браслетом на левой руке. Звук был примерно такой же, какой издает дешевая расческа, когда ею проводят по голове мертвеца во время подготовки к похоронам.

— Невропатолог еще четыре года назад сообщил, что мои симптомы носят психосоматический характер и прислал счет на четыреста восемьдесят долларов, — сказав это, Тремалис удивился, с чего это он так разоткровенничался. Может быть, Рив Тауни и любила копаться в грязном белье, но он в этом не был уверен.

— А я все еще посещаю психиатра, — сказал Американская Мечта. Тремалис подумал: интересно, откуда он берет деньги.

— Я получаю пособие по инвалидности из фондов штата, — ответил Американская Мечта, и Тремалис решил, что вдобавок тот еще и телепат. — Он работает в «Гэрланд-Билдинг» на Уобо-авеню, Курт Вагнер, доктор медицины.

Рив спросила Тремалиса:

— Скажи, Вик, как твои проблемы со здоровьем влияют на твои отношения с окружающими? Конечно, люди наверняка говорили тебе, что ты — симулянт. Но я не увидела, чтобы ты проявлял свою слабость.

Подожди, мы окажемся на улице, и я так обниму тебя… — вот, что он хотел ей ответить.

— Если позволишь спросить…

— Я всегда чувствую себя на грани, — перебил он. На помощь ему пришел образ ее высохшей руки. — Знаете, больше всего это похоже на то, когда берешь за верх банку майонеза из холодильника и какую-то долю секунды думаешь, что крышка плохо завернута, и ты уронишь банку, а затем внезапно понимаешь, что все держится крепко. Банка не упадет. Ни пятна, ни осколков — ничего этого не будет. Но вечно есть эта самая доля секунды.

— О Боже, — воскликнула Рив, широко раскрыв глаза, — прекрасная аналогия!

— Мне почти всегда это приходит в голову, — сказал Тремалис, — помогает справиться с ситуацией, как акробату на проволоке на большой высоте.

— Это зависит от размера банки с майонезом, — сказал Американская Мечта, соединив философию с рыночным здравым смыслом.

— И это прекрасная мысль, Эйвен, — ответила Рив, снова поворачиваясь к Тремалису. — Забавно, что ты упомянул проволоку. Мне всегда кажется, что я падаю головой вниз с высокого здания и слышу, как ветер свистит в ушах, и по мере приближения удара о землю, я сосредотачиваюсь на всех этих лицах и шляпах, которые разбегаются из моего «воздушного коридора» так, чтобы я не забрызгала их своими мозгами.

Она скорчила гримасу, либо оттого, что представила себе эту сцену, либо, сожалея, что представила ее.

К счастью, он не решился описать ей свой истинный взгляд на жизнь: как будто Бог держит у его виска пистолет и заставляет под его дулом сосать член у этого мира. А когда мир этот или, быть может, один лишь Чикаго — задрожит в судорогах оргазма, тогда милосердный Господь, не видя больше смысла в его дальнейшем использовании, спустит курок и разнесет его голову на мелкие части.

Майк Серфер теперь смотрел в его сторону, и Виктор подумал — да, это так, именно так.

И тут вдруг все повернулись в одну сторону, и Виктор увидел двух полицейских, входивших через парадную дверь. Звучала песня «Поездка вокруг озера»: звуки ее перекрыли скрип входной двери.

Глава 24

Патрульные Рицци и Морисетти приняли звонок Генри Мажека. Племянник Бабули, не обнаружив ее около театра, решил, что она испугалась слишком холодной погоды и отказалась от поездки. Он вернулся к себе домой и смотрел кинокомедию по каналу «Эй-Би-Си», выпил три бутылки пива, и вдруг испытал чувство вины за то, что не выяснил причину отсутствия своей тети в условленном месте и решил позвонить в дом, где она жила.

Тут он к стыду своему обнаружил, что был крайне невнимателен, когда она называла свой адрес. В телефонной справочной не нашли дома Маки или Маклелана на Рэндольф-стрит. А городской телефонной книги у Генри не было. Вдобавок ко всему в 21:45 должны были показывать фильм с Дианой Лейн, причем ему сказали, что там она появляется с обнаженной грудью.

Тогда он просто позвонил в полицию и сказал, что волнуется по поводу своей тети — инвалида в коляске, она не появилась на месте встречи, а ведь по улицам города бродит этот самый маньяк, Болеутолитель; что он, дескать, очень извиняется, но не могли бы патрульные полицейские с Рэндольф-стрит проверить, все ли с ней в порядке. После этого Генри откупорил следующую бутылку пива и принялся смотреть фильм об очередном маньяке, охотящемся за женщинами.

Вот почему два копа появились в «Марклинне» около десяти вечера. Говорил, в основном, Рицци, а Морисетти, у которого был более разборчивый почерк, записывал.

Редеющие седые волосы Лестера Рицци уже плохо скрывали смешную квадратную форму головы. Тонкие губы над раздвоенным подбородком были поджаты, напоминая глубокий шрам. Правую руку он держал в кармане своей кожаной куртки, нервно жестикулируя свободной рукой в конце каждого вопроса.

Эл Морисетти, чьи волосы все еще были черными и пахли бриолином, был постарше. Цвет волос чикагского полицейского ничего не говорит о его возрасте и стаже службы. Говорили глаза, одинаково спокойно смотревшие и на дуло гангстерского пистолета, и на приказ начальства, и на стопочку спиртного. Спокойствие приходит с опытом.

Седые волосы Рицци Тремалис связал с тем, что коп, наверное, видел так много событий в этом городе, так много страшного, что старается быстрее постареть и приблизить отставку.

Рицци начал с вопроса:

— Здесь случайно не проживает Вильма Джерриксон?

Большинство присутствующих сразу же приблизились к полицейским. Рука Майка Серфера подлетела к шунту, как будто тот был магнитом:

— О Господи, что-то случилось с Бабулей!

— Прекрати, — оборвал его Колин Натмен и обратился к полицейским: — В чем, собственно, дело?

Тремалис, Рив Тауни и Американская Мечта тоже подошли поближе. Рив дотронулась до ручки кресла Майка. Рицци бросил взгляд на девушку и обратился к Американской Мечте:

— С какой это стати вы так нарядились?

— Офицер, я — то, на чем стоит этот город, — ответил Эйвен так торжественно, как будто исполнял национальный гимн при открытии бейсбольного сезона.

Рицци, который уже сталкивался с Американской Мечтой прежде, бросил своему партнеру красноречивый взгляд. Мол, понял? Псих!

— Я — Американская Мечта. Вы здесь потому, что в дело замешан Болеутолитель, — уверенно добавил Шустек. Ручка Морисетти дернулась, но он не стал ничего записывать.

Один из постояльцев по имени Чузо сказал в своей обычной деликатной манере:

— Мы тут как раз обсуждали этого парня, Болеутолителя…

— Я так понимаю, — начал Рицци, бросив взгляд на своего партнера, — это означает, что миссис Джерриксон действительно жила здесь.

— Живет здесь, — поправил Морисетти, хотя и не очень уверенно, — Нам неизвестно, что…

— О Господи, неужели она… — хриплый шепот Серфера был не громче, чем голос кающегося на смертном одре грешника. Лукас Уинтер положил ему руку на плечо. Натмен глубоко вздохнул.

— Может быть, с ней случился сердечный приступ, и ее увезла «скорая» — предположил кто-то.

— А может быть в этот самый момент Болеутолитель нашу бедную Вильму… — больше Майк не смог ничего сказать, потому что слюна стала выступать из-под его шунта и в уголках рта.

— Ладно, давайте-ка начнем сначала, хорошо? — Рицци очень боялся, что найдется еще один труп, точнее еще какая-нибудь обугленная с краю конечность. Болеутолитель сейчас мог выйти на охоту, ему нравились холодные ночи, полные жестокости, и он готов был наказывать храбрецов, рискнувших в такую ночь оказаться на улице.

— Нам позвонил парень, который сказал, что Джерриксон — его тетка и она потерялась.

— Бессердечный тип этот племянник, правда? — вставил Натмен.

— Вы должны хорошо понимать, — сказал Морисетти, — Там в городе орудует маньяк-убийца…

— Видите ли, я не вправе вмешиваться в ваши дела, ибо вы свободные люди, — закончил за него Рицци, сказав то, что давно вертелось у него на языке. — Но неужели же никому из вас не пришло в голову подождать на улице вместе с ней, пока за ней не приедет ее племянник? Он приехал и подумал, что она отменила свой визит из-за плохой погоды, а потом все-таки решил проверить, все ли с ней в порядке.

— Вы хотите сказать, что ее не было там, возле театра вообще? — спросил Натмен, вспомнив о книге псалмов, которую принес священник.

— Мы же ее не провожали, — резко ответил Морисетти. — Одна девушка из «Бизнес-Сервис» сказала нам, где живет Вильма Джерриксон.

Рив с треском откупорила банку пива. Все вздрогнули. Она, не смущаясь устремленных на нее взглядов, присосалась к банке.

— Бабуля запрещала провожать ее, — сказал Майк. — Боже правый, джентльмены, это же был час пик, и она стояла прямо на углу!

— Это правда? — спросил Рицци.

— Подождите… позвольте мне спросить вас всех, — вмешался Морисетти, — Вы вообще когда-нибудь выходите на улицу?

Когда он говорил это, то смотрел на Тремалиса, Эйвена и Рив — ходячих. Они были преступниками, потому что не имели явных физических уродств.

— Может, стоит выйти посмотреть, не разъезжает ли она вдоль Стейт-стрит? — это сказал Зуд, который вообще говорил очень редко и очень тихо. — Может, она решила сделать какие-нибудь покупки к Рождеству, потеряла счет времени и…

— Одна из причин, которая привела нас сюда, — сказал Рицци, не слушая Зуда, — это выяснить ее приметы, во что она могла быть одета и тому подобное…

Пока продолжался этот разговор, двери распахнулись и внутрь ввалился Шефнер Блекстоун, имевший в Лупе довольно дурную репутацию. Он что-то бубнил про себя. Сквозняк зашуршал страницами газет, лежавших на столе.

— Я ее видел, видел ее! — Он говорил про Мими-Крикунью, знакомую алкоголичку, но копы подумали, что речь идет о Вильме Джерриксон.

— Где и когда это было? — спросил Рицци.

— Ну, в общем, там, — Шефнер немного растерялся, потому что никак не ожидал увидеть здесь полицейских.

— Когда это было, ты, грязная пташка? — теряя терпение, повторил Рицци.

Шефнер, польщенный всеобщим вниманием, осклабился, продемонстрировав беззубые десны:

— Дайте-ка подумать, это было примерно с полчаса после жопы и за четверть часа до яиц! — и он разразился хриплым смехом. — И Мими была уже пьяная в хлам.

— Твое счастье, что у нас теперь нет времени, ублюдок! — гаркнул на него Рицци.

Морисетти фиксировал описание одежды старухи, и оба полицейских вышли вслед за Шефнером, который со всех ног улепетывал от них.

— Как вы думаете, что нам теперь делать? — спросила Рив после того, как они ушли.

— Я думаю, что они правы, — сказал Американская Мечта.

— В чем правы? — отозвался Слэппи Вадер Паттен, тоже инвалид.

Мечта выждал паузу, чтобы оглядеть всех присутствующих.

— В том, что Болеутолитель хватает инвалидов поодиночке. Нам нельзя больше гулять поодиночке.

— Аминь, — шепнул кто-то. Может быть, это был Тремалис.

* * *

Десятью минутами позже три пары здоровых ног шагали по улице. Тремалис предложил Рив свою руку, чтобы помочь пройти через лужу, и к его радости, девушка взяла его за руку.

— Что ты думаешь об этом, Вик? — спросил Американская Мечта.

— Я… я ведь ее совсем не знал.

Господи, неужели в присутствии Рив он не мог сказать ничего лучшего?

— Вот что, Эйв, — Рив показала рукой вперед. Автовокзал сверкал красными и синими неоновыми огнями. — Что, если она замерзла и поехала погреться на вокзал?

Спустя полчаса Тремалис обнаружил кресло Вильмы Джерриксон в мужском туалете. Еще через некоторое время Рицци и Морисетти покачают головами, когда им сообщат, что из примерно дюжины людей, со времени исчезновения старушки дожидавшихся автобусов, ни один не заметил, кто заехал в этом кресле сюда или кто его завез.

И только на следующее утро уборщики мусора, поднимая баки на заднем дворе здания вокзала, обнаружили обгоревший кусок ноги женщины, которую все называли Бабулей.

ЧАСТЬ II Вне себя, охвачен страхом

Поздняя зима 1988 — Ранняя весна 1989

Глава 25

Недели бежали так, как бывает в самой заурядной жизни. Выбирали нового окружного шерифа и миссис А. встретилась с миссис В. на избирательном участке, на Кингсберри, впервые после свадьбы их общих знакомых. Поль снова встретился с Джимом, предполагая что его давний попутчик, с которым долгое время они ездили в одной электричке, получил новую работу в «Дирксен-Билдинг», а вместо этого узнал, что Джим только сейчас начал потихоньку восстанавливаться после отравления сальмонеллой, которую подхватил во время лыжного путешествия на Теллоу-Лейк, штат Висконсин. А Джим, знает ли он, что Фреда Грингуса застал эпилептический припадок, когда тот ехал по автостраде, и, упав в кювет, он скончался? Все так и было, точно тебе говорю…

Было решено устроить в Чикаго досрочные выборы мэра в марте 1989 года; с тех пор как Харольд Вашингтон накануне Дня Благодарения скончался за письменным столом от сердечного приступа, вопрос о выборах стал предметом бурной дискуссии. Один знаменитый евангелист прислал письма «Д-ру Майклу Шурлсу», «Д-ру Д. Этчисону» и другим ученым мужам из «Марклинна» — не зная, что «медицинская степень» нужна была им лишь для того, чтобы снизить почтовые расходы — письма, в которых просил добропорядочных хирургов, или уж кто там они были, прислать пожертвования, чтобы покрыть расходы на демонстрации, которые готовились к предстоящему процессу Оливера Норта по делу «Иран-контрас».

Вильма Джерриксон, которая по каким-то причинам была лишена докторской степени, тоже, однако, получила подобную просьбу посмертно. Колин Натмен бесцеремонно выбросил ее в мусорную корзину.

Четырнадцатого декабря Эрвин Трювильон, «Гладкий Ти», был арестован за торговлю краденым. Он отрицал свою вину, уверяя, что копы приписали ему то, чего он не делал, а один из них, кажется, Коновер, да, точно, Коновер его фамилия, так тот его ударил. Выслушивая его показания, судья Эрл Стрейлок почувствовал сильнейшую боль в области виска. Этим же вечером Ти покинул территорию штата, чему в значительной степени способствовал преподобный Лэтимор, посчитавший своим долгом позаботиться о нем.

Шестнадцатого декабря в парке Дирборн было обнаружено частично расчлененное тело. Медэксперт решил, что наиболее вероятной причиной смерти было переохлаждение, а конечности, отделенные от тела, скорее всего были отгрызаны собаками еще до того, как тело окоченело.

На той же неделе близ дома приходского священника на Шеридан было обнаружено пустое инвалидное кресло, но специалисты отдела убийств восемнадцатого участка не придали этому значения, поскольку были уверены, что «их убийца» действует только в пределах Лупа. Кресло возле церкви, казалось, давно не использовали.

И хотя все имевшие отношение к этому делу, как уличные полицейские, так и детективы Дейвс и Петитт, знали, кому принадлежит конечность, обнаруженная у автовокзала десятого числа, главный медицинский эксперт Чикаго вызвал специалиста-антрополога для проведения исследований в морге на Харрисон-стрит.

Обитатели «Марклинна» устроили импровизированную церемонию прощания, и Майк Серфер зажег свечу у статуи святой Димфны в соборе св. Сикста; он повторял это в течение недели.

Еще одно событие, печальное и досадное, произошло двадцатого декабря: власти города выделили солидную субсидию трем подрядчикам на постройку административного комплекса в том квартале, где находился «Марклинн». Это был самый крупный проект перестройки в истории Чикаго. Подрядчики гарантировали переселение всех обитателей квартала в хорошие дома в другом районе. Но это еще как сказать.

Для Майка Серфера ситуация была — хуже некуда. Сперва Бабуля, а теперь вот — весь «Марклинн». Городские власти не собирались даже подождать, пока всех их приберет к рукам Болеутолитель. От расстройства он перестал чистить свой шунт три раза в день.

За три дня до Рождества радом со статуей Линкольна в Грант-парке было обнаружено тело замерзшего инвалида в коляске. Труп сохранился в целости, хотя когда фотограф из отдела криминалистики уронил на руку замерзшего фотоаппарат, у того отломился палец.

Все было в порядке вещей.

* * *

Накануне Рождества Виктор Тремалис смотрел по телевизору очередную серию «Охотника», выпил несколько баночек пепси и поругался со своей матерью, которая каждое свое высказывание завершала одинаково:

— Когда же, наконец, ты найдешь работу, которая приносит настоящие деньги?

В десятичасовых новостях этим же вечером сообщили, что еще один инвалид в коляске пропал возле отеля «Леланд» на южной стороне Уобош-авеню, в месте пересечения с четырнадцатой улицей. Позднее пропавший появился после затяжного кутежа, однако его исчезновение вновь побудило дикторшу теленовостей умолять Болеутолителя, чтобы он перестал убивать искалеченных обитателей Лупа.

Женщина, нервничая, постоянно крутила в пальцах свое жемчужное ожерелье — это говорило об ее искренности, совестливости и, конечно, повышало ее рейтинг. Тремалису эта диктор с обесцвеченными волосами нравилась больше других. Она была красивая, не слишком развязная и не так часто, как многие, шутила по поводу не особенно приятных городских новостей.

Виктору казалось, что поимка Болеутолителя — его жребий, дело его жизни. Ему уже было за тридцать и он до сих пор жил с родителями — деспотом-матерью и подкаблучником-отцом, работягой, любителем крепко выпить. В мире своих фантазий по идеальному сценарию он жил вместе с Рив; второй по привлекательности сценарий предусматривал, что его убивает Болеутолитель.

Его семейная обстановка была идеальной средой для формирования криминального типа, жертвы своих подсознательных позывов, какого-нибудь женоубийцы. Фрейд бы тут все разложил по полочкам.

Сыновья угрюмо и одиноко подрастают, пока отцы стремятся приобрести ферму, и каждый маменькин сынок, оказавшийся потом убийцей, клянет свою мегеру-мамашу.

«Дзенник Чикагски», вышедший на следующий день после вечеринки «Город серфинга», лежал на нижней полке кофейного столика и его можно было читать сквозь стекло.

«ZNALEZIONO ZWLOKI KOBIETY», — гласил заголовок. Найдена убитая женщина.

Интересно, были у Вильмы Джерриксон дети? Тело идентифицировали. Похороны получились символическими.

Его отец не был ни скрытым гомосексуалистом, ни растлителем малолетних. Мама Дидра и отец не относились ни к хиппи, ни к яппи, не были и тупоголовыми кретинами. В сущности это были любящие родители, католики, во всем старавшиеся следовать Божьим заповедям. Второе поколение в Америке приличной польской семьи, которая никак не могла понять своего закомплексованного сына.

Тремалис задумался о своей жизни в семье; о тех немногих днях, когда работал в «Хард-Рок-кафе» среди людей, которые хорошо к нему относились. Еще он думал о том, как люди, прошедшие через испытания вроде тех, что выпали на долю Майка Серфера, сохранили способность улыбаться. То же самое относилось и к другим обитателям «Марклинна».

Сейдж потерял ноги в железнодорожной катастрофе в 1974 году. О’Нил лишился рук в Ливане во время обстрела американского посольства. По крайней мере так они рассказывали. Интересно, подумал Виктор, свойственно ли чувство гордости новому поколению калек.

Более причудливой была история Колина Натмена. Его отец служил на базе ВВС США «Бентуотерс» в 1956 году и получил дозу радиации с неизвестного объекта, когда его вертолет совершал полет над Саффолком. Отец ничего не знал про облучение до момента, когда мать Колина была уже на третьем месяце беременности.

Виктор слышал и о Реджи Гивенсе, который не мог высидеть в «Марклинне» и трех дней, чтобы у него не появилось непреодолимое желание бродяжничать. Майк уже несколько раз упоминал о нем, а Колин сказал, что почти все уверены в том, что Реджи стал жертвой Болеутолителя.

Тремалис задал себе и следующий вопрос: каким должно было быть детство Рив, если ее так тянуло к калекам? С каждым из них непременно должно было что-то случиться в прошлом. Ну что, например, случилось с Эйвеном Шустеком? Что заставило его укрыться под шутовским нарядом Американской Мечты?

Но больше всего занимал его такой вопрос: какой отец мог назвать своим сыном Болеутолителя?

Глава 26

Патрульный Журнал Американской Мечты

Суб. 24 дек. 1988

ПОСЛЕ ТРАГЕДИИ ДЕСЯТОГО ДЕКАБРЯ ОСНОВНАЯ ЗАДАЧА ОБНАРУЖИТЬ БОЛЕУТОЛИТЕЛЯ.

8:15 Звонил в участок 16 района (Чикаго-ав.) Никаких новых данных о Болеутолителе. Разговаривал с офицером Кэнтью. Вспомнил его имя, возм. он участв. в расследовании убийства адвоката на Лейк-стрит этим летом.

8:20 Узнал от Линча невероятную историю об убийстве, случивш. вчера вечером. Он слышал эту историю от О’Мелли, полицейского капитана. Даже на фоне ВСЕГО ЧТО ПРОИСХОДИТ ВОКРУГ в это трудно поверить…

* * *

— … нашли парня, который взорвался или что-то в этом роде на Рузвельт-стрит, в сабвее.

— Шутишь, — сказал Линч. Это стоит рассказать Американской Мечте, непременно! Можно сорвать с него за это несколько баксов. — Взорвался, значит?

— Именно так.

— Взорвался! — повторил Линч.

— У тебя что, уши заложило, козел? Точно тебе говорю, что он взорвался, мать твою!

— Ни хрена у меня не заложило.

Тут Линч сообщил О’Мелли, что намерен на предстоящих выборах мэра голосовать за достойного кандидата, и капитан удалился.

Спустя несколько минут появился Американская Мечта, совершавший свой ежедневный обход. Двое вступили в разговор. Сзади находились заброшенные здания, в которых когда-то помещались дорогие стриптизные заведения. Эйвен внимательно слушал Линча, и пока чернокожий бурно жестикулировал своими длинными изящными пальцами, Американская Мечта вспоминал яркие неоновые вывески «Магазина Сладостей» и «Клуба Кит-Кэт Селины». Тогда улицы заполняли другие греховные ароматы.

— Сегодня об этом сообщили в новостях, правда я еще не читал газет, — добавил Линч. — Тебе бы, кстати, не мешало просматривать «Уолкмен», я уже не раз говорил.

— Это пройденный этап, дружище, — ответил Американская Мечта, — Это нарушит мою тактику борьбы с преступным миром.

— Слушай, а как насчет… — Линча, похоже, буквально переполняли свежие идеи.

— Я предвижу твои предложения, Линч, но ведь ты знаешь, как ко мне относится полиция.

— Да уж, — согласился Линч. — Ты думаешь, это был тот самый парень, которого все называют Болеутолителем? — крикнул он вслед удалявшемуся Американской Мечте. — Тот самый?

* * *

11:00 Рассержен и обижен на то, что полиция не сообщила мне об инциденте на Рузвельт-стрит.

Если только ЕСЛИ ТОЛЬКО это НИКАК не связано с Болеутолителем. Как много в мире больных людей.

12:20 Cижу в Марино-парке в надежде получить новые сведения. Раш-стрит пустынна. Мимо прошел какой-то человек. Напевает:

«Пошли мне маленького сына. Хочу купить моему маленькому сыну пистолет. Хочу купить моему маленькому сыну пистолет.»

12:30 Кто поместил меня в этот мир, в этот город?

Кто поместил в меня этот мир…

Глава 27

Это случилось десятью часами раньше, на линии сабвея у Рузвельт-стрит.

С важным видом спускаясь вниз по лестничному колодцу, как Элвис Пресли в лучшие свои годы, Хейд был горд, как мальчик, который впервые произнес нецензурное слово, глядя на себя в зеркало. Отец сказал ему, что пора заняться поездами. Нечего, мол, шляться в такую дерьмовую погоду по улицам, слишком холодно, мать ее.

Хейд терпеть не мог сабвея, за исключением, может быть, той части, что расположена в районе аэропорта. Там, где три станции названы в честь Джеймса Дойла, Уильяма Фейхи и Ричарда О’Брайена, трех полицейских, убитых в феврале 1982 года, причем двое последних были застрелены после похорон первого.

Длинный туннель, соединявший линию «Джефферсон-парк-О’Хэйр» с линией «Север-Юг», был пуст. Время близилось к полуночи.

Билетерша совершенно не отреагировала на него, когда он показал ей в окошечко свой специальный пропуск, как будто это был полицейский значок. Потребовалось четыре письма невропатолога в мэрию, чтобы его дяде Винсу четыре года назад выдали этот пропуск. В транспорте этого города ты, будучи физически или психически неполноценным, — особый клиент.

В районе узловых станций множество пешеходных туннелей соединяли улицы и здания со станциями метро. Так было и здесь — под Дирборн-стрит и Стейт-стрит. В течение дня этот переход был заполнен людьми. По вечерам здесь появлялись бродяги и уличные музыканты, пристававшие к прохожим. Здесь часто попадались и люди в инвалидных колясках.

Но сегодня вечером туннель был пуст.

Ну и что теперь? Идти, просто идти и все. Немножко согреться. Хейд подошел к эскалаторам, идущим вниз. Перед ними несколько человек сидели на деревянной скамейке рядом с афишной тумбой. Они продавали сигареты и журналы. Большой экран над тумбой что-то рекламировал.

Грязь и запустение царили между колоннами, расположившимися вдоль платформы; слонявшиеся тут же люди не обращали на мусор никакого внимания. На противоположной стороне платформы Хейд разглядел плакат с изображением Девушки года из журнала «Пентхауз».

А еще он увидел человека, которого звали Лекс Бестони, как он узнает позднее.

* * *

В столь привлекательной инвалидной коляске сидел белый парень с курчавыми черными волосами, в синих джинсах, протертых на коленях. На него падала тень от указателя, на котором белой и красной краской было написано: Голова поезда. Когда инвалид представился ему, назвав себя Лекс Бестони, и протянул руку, Хейд решил, что он хочет ему в чем-то признаться.

Хейд вынул свою руку из кармана замшевой куртки и сжал ладонь Бестони.

— Меня зовут Фрэнк.

Оторванный лист журнала слетел с платформы на рельсы. На нем была изображена та самая цыпочка с телевидения, которая говорит «Не ругайте меня за мои волосы». Лицо цыпочки перевернулось, и она поцеловала рельсы. Хейд, пронаблюдавший это, спросил:

— Что это ты здесь так поздно?

Как будто он знал, что парню есть, куда пойти. Начало легкого необременительного разговора. Ладони Бестони были сухие и потрескавшиеся.

— Да идти некуда, — ответил Бестони, попытавшись улыбнуться.

— То же самое и со мной, — ответил Хейд. — Не хочешь рассказать, в чем дело? Если ты не похож на других, то тебе есть, что рассказать.

— Да у всех одна и та же поганая история, — сказал Бестони, пожав плечами, — у адвокатов и у бродяг, и у нас с тобой.

— Не забывай о Господе, — сказал Хейд, переместившись так, чтобы стать лицом к инвалиду. Коляска была совсем новая, выкрашенная в голубой цвет. Футах в двадцати от них группа парней лет восемнадцати-двадцати спускалась по неработающему эскалатору. Они прошли на платформу и встали за колоннами.

— Нет смысла читать мне проповеди, — устало сказал Бестони.

— Я не проповедник, — откровенно ответил Хейд.

Мужчина пожал плечами. Один из молодых людей, только что сошедших на платформу, включил кассетник. Зазвучали старенькие мелодии начала семидесятых.

— Да я просто прогуливаюсь туда-сюда, — объяснил Хейд, — Здорово замерз, захотелось немного согреться.

Бестони посмотрел в сторону парней с магнитофонам. Хейд перехватил его взгляд и сказал:

— Послушай, — он вытянул перед собой руки ладонями кверху, — я не собираюсь тебя грабить.

Бестони посмотрел на него без всякого любопытства или подозрения. Точно так же смотрел на Хейда Долежал возле отеля «Кэсс». В лице — одна только усталость.

— Знаешь, я заметил, что слишком много думаю, когда хожу по улицам, — признался Хейд. Что за черт, он всегда думает так, как велел Отец!

— Я тебя слушаю, дружище, — сказал Бестони, и дальше они заговорили спокойно, как старые друзья. От Севера к Югу и обратно неслись поезда, ребята с приемником все еще торчали на станции; Хейд сомневался, что эти парни тоже укрылись здесь потому, что на улицах думали слишком много. Скорее всего, они и в самом деле хотели ограбить Бестони и ждали только, когда же, наконец, уйдет Хейд.

Бестони рассказал, что ему сорок лет, что он несколько месяцев назад приехал из Детройта. Еще о том, как чертовски трудно было раздобыть это кресло. Хейд рассказал о себе, о том, какой пустой стала его жизнь после смерти дяди Винса. Хорошо еще, что он оставил ему деньги.

Лица поздних пассажиров метро изменились. У ночных странников, даже у тех, что в веселом подпитии возвращались из клубов по мере того, как до рассвета оставалось все меньше времени, лица вытягивались, как будто даже намек на приближение дневного света вновь возвращал на них те же самые скелетные гримасы едоков дерьма, которые преобладали на улицах Лупа днем.

С магнитофона теперь звучала песня группы Аэросмит «Сладкое чувство». Старая песенка яппи. Бестони вытащил из кармана пинту «Канадского Клуба». И, как повелось с незапамятных времен, спиртное побудило грешника покаяться.

Наклонившись вперед, Бестони поведал Хейду, как он оказался в инвалидном кресле. Женщина-полицейский по имени Койя в Ройял-Оук, штат Мичиган, подстрелила его, а все лишь за то, что он кое-кого пощекотал ножичком, ну, сам знаешь, как это бывает.

На это Хейд ответил, что сам-то не знает, как это бывает, но кое-кто ему уже исповедовался.

— Чего-чего? — спросил Бестони. Хейд ничего не ответил, потому что у него вдруг ужасно заболела голова.

Этот человек — порождение зла. Но он уже уплатил свою цену. И все же он злорадствует, вспоминая дни своей славы. Хейд помотал головой, не в силах понять, какой же голос из звучащих в ней принадлежит ему самому.

— Эй ты, с тобой все в порядке? — Бестони потянулся вперед, пытаясь ухватить рукой куртку Хейда. Движение вышло неловким, он промахнулся, и, к удивлению обоих, рука калеки по запястье вошла в туловище Хейда.

Так же мгновенно рука вылетела обратно. Хейд уже овладел собой, он понял, что Бестони — нераскаявшийся грешник и потому душа его отвергнута Отцом. Сам же Бестони в первое мгновение решил, что все происшедшее — обман зрения, игра теней.

И тут он ощутил дикую боль, отложенную, но ужасающую, как будто руку окунули в крутой кипяток.

Бестони открыл рот, чтобы закричать. Хейд схватился рукой за нижнюю челюсть калеки, и его пальцы погрузились прямо в лицевую кость.

На секунду Хейд отнял руку, чтобы подхватить пустую бутылку, которая иначе со звоном разбилась бы об пол. Лицо Бестони было совершенно белым, как и его глаза.

В это самое время на платформе звучала песня:

«Вот все и уехали Все отправились в Л. А. Город наш опустел Не видать знакомого лица»

Кто-то громко икнул.

— Никто… — успел сказать Бестони, прежде чем часть собственного языка упала ему на колени, подобно кусочку глины.

Тут он быстро-быстро заморгал, и руки его зашевелились в попытках открыть застежки на кресле. Левая застежка сработала; правая, за которую он судорожно схватился рукой, хлопала как рыба, выброшенная на берег.

Хейд схватил его за плечи и втолкнул обратно в кресло, которое притиснулось к стене. Выступили сухожилия на запястьях, суставы побелели.

Тело Бестони тряслось мелкой дрожью, калека издал булькающий звук, глаза его выпучились. Лицо Бестони оставалось совершенно сухим, в то время как Хейд обливался потом под своей замшевой австралийской курткой.

Из-под век Бестони потекла розовая жидкость. Изо рта пошел дым.

— Во имя Отца, — произнес Хейд, и тут молодежь за колоннами врубила музыку на полную громкость.

* * *

Тяжелый форн бас-гитары обвивался вокруг двух мужчин, как вибрирующий туман. Затем зазвучали ударные, подкапываясь к внутренностям, как руки Болеутолителя.

«Когда умру и смогу отдохнуть…»

Хейд узнал песню Нормана Гринбаума «Дух в небесах» и двигался, сам того не замечая, в такт музыке, как девочки в клубе «Леменн-корт», где Винс Дженсен любил понаблюдать за их аэробикой; сквозь разрезы они показывали свои привлекательные местечки.

«Найду себе местечко поуютнее…»

Бестони, по всей видимости, был уже мертв. Но Хейд мог помолиться о спасении его души.

— Сущий на небесах, — продолжил он.

«Лягу умереть и встречу духа в небесах»

Все лицо Бестони было изборождено зигзагами трещин в лопнувшей плоти. Хейд продолжал прижимать его к себе.

— Взываю к тебе, Отец, — прошептал Хейд.

Двое подвыпивших мужчин сошли с пришедшего поезда, продолжая начатую раньше ссору. Один из них предложил второму пососать свой член.

Бестони явно не собирался попадать внутрь. Но Хейд не мог отпустить его. Грудная клетка мертвеца затрещала, ломаясь. Остатки лица Бестони смялись, отходящий поезд заглушал песню, раны и разрывы на теле становились глубже и краснее, и, наконец, Лекс Бестони взорвался.

Его внутренние органы лопнули и забрызгали стену. Все, кто были на станции, посмотрели в их сторону, увидели море крови, куски человеческого тела вместе с изорванной одеждой на полу, стене и кресле и, наконец, Болеутолителя, забрызганного кровавыми ошметками.

Взрыв вызвал у него приступ еще более страшной боли, чем предыдущая. Хейд издал вопль, что позволило ему сбросить оцепенение раньше людей, находившихся неподалеку. Кресло с останками Бестони Хейд толкнул навстречу приближающемуся с Юга поезду. Машинист, тормозя, прикрыл глаза, как будто убийство совершалось именно сейчас.

Дико крича, Хейд несся вперед, мимо искаженных ужасом лиц. Он бежал, и кровь жертвы высыхала на нем, он проскакивал мимо открывавшихся и закрывавшихся дверей, бежал, плача, рыдая, взывая к Господу, пока не увидел впереди выход на Стейт-стрит.

Фрэнсис Мадсен Хейд с воплем промчался вверх по лестнице, через турникет и затем по аллее.

Он упал лицом вниз, проехался по льду, затем встал, тяжело дыша. Потом снова упал, на этот раз — на колени. Согнувшись пополам, он пыхтел и задыхался в приступах рвоты, как неопытный, начинающий вампир.

Глава 28

АНАЛИЗ СЕРИИ ПРЕСТУПЛЕНИЙ

ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ: Участок 18 отдел убийств

СОСТАВИТЕЛЬ: Лейтенант Джексон Дейвс

ВИД СЕРИИ: Убийство/Расчленение

ДАТА ЗАПОЛНЕНИЯМ ДЕКАБРЯ 1988

АДРЕСАТЫ: Патрульные офицеры округа, Дежурные офицеры, Отдел криминалистики, Отдел расследования убийств

ВИД ПРЕСТУПЛЕНИЯ: Особо жестокое убийство, Расчленение

РАЙОНЫ 18-Й.

15.11.88 Уобош, 642 Роберт Долежал 41, Бел., Мужч.

01.12.88 Плимут, 315 Неизвестный, ок.40, Чер., Мужч.

09.12.88 Стейт, 161 Вильма Джерриксон. ок.60, Бел., Женщ.

16.12.88? Солт-ст./Арчер Неизвестный. Черн., Мужч.

24.12.88 Монро/Стейт Лекс Бестони. метро 43, Бел., Мужч.

СРОК ХРАНЕНИЯ 03.01.89 ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА РАССЛЕДОВАНИЕ

Лейтенант Джексон Дейвс /подпись/

УВЕДОМЛЯТЬ ЗАИНТЕРЕСОВАННЫЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ В СЛУЧАЕ АРЕСТОВ ПО ПРИВЕДЕННЫМ ДАННЫМ ИЛИ АРЕСТОВ В ХОДЕ ПАТРУЛИРОВАНИЯ, А ТАКЖЕ ПОСТУПЛЕНИЯ ЛЮБЫХ СВЕДЕНИЙ, ИМЕЮЩИХ ИЛИ МОГУЩИХ ИМЕТЬ ОТНОШЕНИЕ К ЭТОЙ СЕРИИ.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ:

ОРУДИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ: Неизвестны. Возможно: паяльная лампа, остро отточенный нож, едкая кислота (все предположительно).

ПРЕСТУПНИК: Белый, мужчина, среднего возраста, хорошо знает деловую часть города и прилегающие к ней районы.

ХАРАКТЕРНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ПРЕСТУПЛЕНИЙ: Преступник подходит к людям с физическими недостатками, инвалидам в колясках и предположительно обезглавливает их. Возможны связи с сатанинскими культами, поскольку с места преступления исчезают отдельные части тела жертвы.

СООБЩЕНИЕ ПОДГОТОВИЛ: Лейтенант Джексон Дейвс /подпись/

ДАТА: 24 ДЕКАБРЯ 1988

(приписка от руки)

«ВСЕМ — СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА»

Дж. Дейвс.

Джексон Дейвс остановился на слове «расчленение» и задумался. Это слово заставило его передернуться. Неужели этот трусливый подонок может быть столь жестоким? Болеутолитель непременно должен быть трусливым, раз он преследует на улицах беспомощных калек.

В 1946 году Уильям Хиренс вызвал в городе шок жестоким убийством шестилетней Сюзан Денен в подвале жилого дома с последующим расчленением трупа. Этой весной преступнику в двадцать восьмой раз было отказано в пересмотре приговора.

«Болеутолитель» (о, как же Дейвс пожалел, что эта не в меру бойкая блондинка из газеты поймала его на идиотской игре слов, и зачем вообще, черт побери, он ляпнул такое перед телекамерой?) был трусом, как Хиренс. Как, в самом деле, инвалид в коляске может себя защитить? Почему именно на них оказалась направленной такая ярость убийцы?

Об этом задумался Дейвс, прервав свое обычное печатание при помощи двух пальцев. Кресло слегка заскрипело, когда он со вздохом откинулся в нем.

Детектив несколько раз моргнул и вытер краешек глаза кончиком мизинца. Ногти его были подстрижены не очень аккуратно. Однако, он тщательно следил за их чистотой. Это, наряду с привычкой постоянно проверять, застегнута ли ширинка, составляло типичный для сыщика набор навязчивых действий.

Поиск преступников относился к этому же набору.

На другом конце комнаты, пол которой был покрыт черным и зеленым линолеумом, детектив Петитт разговаривал с патрульным полицейским по имени Лидер. Он стоял, опершись одной рукой о бежевую стену, напротив деревянной лакированной двери со стеклянной табличкой, на которой черными буквами было выведено 18-й район. Лидер почесывал свои прокуренные усы. За его спиной рядом со столом висел плакат «Десять самых опасных преступников Чикаго». Он предназначался для преступников с именами и лицами, вроде Эдди Вимса, который пристрелил в сентябре трех Латинских Королей, а не для неизвестных. Лишь один Болеутолитель без портрета удостоился чести быть упомянутым в самом конце листа. По настоянию Дейвса.

Дейвс вернулся к своим запискам, которые лежали перед ним на столе и не давали ответов на многочисленные вопросы.

Он беседовал с Бервидом ло поводу останков Долежала, Вильмы Джерриксон и Бестони. Сообщение Бервида заняло всего несколько минут и в записи Дейвса превратилось в несколько строчек малопонятных записей:

* метаноламин— * камфора, спирт

* фтористая кислота— * ланолин

* глицерин— * следы лантана

* метил— * сульфанол силикат

Он ожидал узнать, что тут речь идет об использовании соляной или серной кислоты, чего-то в этом роде. Вместо этого был сделан вывод о наличии компонентов мази «Бен-Гей» или «минерального льда», используемого в хиропрактике. Звонок в «Пфайзер инкорпорейтед», нью-йоркскую фармацевтическую фирму позволил остановиться на первом из двух вариантов.

Что же такое, черт побери, использовал убийца?

Боже милосердный. Болеутоляющий бальзам.

Глава 29

В канун Рождества, как раз когда Американская Мечта выслушивал расцвеченный выдуманными деталями рассказ о происшествии в метро близ Стейт-стрит, Вик Трембл и Рив Тауни были заняты поиском информации, которая помогла бы идентифицировать убийцу Бабули.

Проводя уборку после Дня Благодарения, Колин Натмен натолкнулся на книжку, которую уличный проповедник принес в «Марклинн» в день вечеринки «Город серфинга». Он показал ее Майку Серферу, все еще пребывавшему в подавленном настроении, и тот посоветовал показать ее также Рив или Эйвену. Тремалис вошел в двери «Марклинна» как раз в тот момент, когда Рив рассматривала титульный лист книги псалмов, принадлежавшей Фрэнку Хейду.

Обрадованный тем, что застал здесь девушку, Тремалис представил себе, что Рив страдает паркинсонизмом и что ее тело бьется в судорогах.

— Вик Трембл, — сказала она, когда увидела его в дверях, — Как дела? С наступающим Рождеством!

Она показала ему книгу и объяснила, откуда та взялась.

— Думаешь, ее обронил убийца? — спросил он, на что Рив пожала плечами. — А Майк видел ее?

— Ага, — сказала Рив, перелистывая страницы. — Он сказал, что у Бабули такой книги не было.

Она подала книгу Виктору. Тремалис настолько погрузился в свои фантазии, что выискивал на страницах складки, которые могла оставить ее рука, скрюченная параличом. Он страстно желал, чтобы она была такой.

— Псалмы, — он не смог сказать ничего другого.

— Эйвен высказал предположение, что этот парень считает себя спасителем…

— Но ведь он режет на куски совершенно беззащитных!

— Добро пожаловать в Чикаго, — сердито ответила она, — Что тебя удивляет?

— О’кей, вот значит в чем дело, — Тремалис изогнул свои руки за спиной, обхватив локти. Рив прикоснулась пальцем к своей ладони, как будто положив сигарету в пепельницу.

— Но ведь их смерть вполне могла быть безболезненной, — сказала она, — Эйвен имел в виду…

— Рив, подумай, избавлять кого-то от боли, безболезненно убивая, — какое же это дерьмо. Ведь они беззащитны. Вот в чем все дело.

Ему нравилось представлять ее искалеченной, потому что такие фантазии делали ее сильной. Представить ее голой означало сделать ее уязвимой. Беззащитной в его глазах.

— Но ведь все-таки здесь есть повторяющийся элемент, хоть пока это мало что дает, — продолжала Рив, — Инвалидные коляски. Возможно, ему кажется, что он всем делает лучше. Главное, что меня пугает, это его действия с останками.

— Рив, ты чувствуешь, как это все выглядит?

— О да, Вик, — она развела руками. — Газетенка «Фейзес» назвала этого парня новым воплощением Тиленол-убийцы. Помнишь, того самого, который вкладывал цианистый калий в баночки с аспирином?

— Конечно.

— Вик, я вовсе не спорю с тобой, — она прикоснулась к нему ладонью, и в тот же миг он понял, что просто обязан найти Болеутолителя; интересно, подумал он, может быть, это Рив вложила безумные силы в Американскую Мечту.

— Да что ты, дело совсем не в этом, — сказал он, — Я… На самом деле во мне самом всегда было что-то жестокое. Не такое, как в агрессивном пьянице, нет… — он почесал голову, рассеянно думая при этом, не может ли Рив почувствовать запах его подмышек через шерстяную рубашку, когда он поднимает руку.

— Все люди, с которыми я жил рядом, моя семья, всегда говорили мне, что мне вечно приходят в голову отвратительно жестокие мысли, а сами они с удовольствием смотрели Рэмбо. Они сами ели это говно ложками, — он сглотнул, потому что в горле у него пересохло.

— Вот тебе пример, Рив, — теперь, когда он сел на своего конька, его было трудно остановить, — Помнишь того врача в Декатуре? Ну, он еще обнаружил у своего сына болезнь Дауна? — Рив кивнула — Он выкинул ребенка на асфальт так, что у того раскололся череп. А там вдобавок были еще дети. Общество не осудило его, судьи признали невиновным благодаря его психической нормальности. Мои мать с сестрой нашли его поведение вполне объяснимым. И в то же время мой отец называет меня психом, стоит лишь мне сказать, что я готов задушить безмозглого посыльного из «Хард-Рок-кафе».

Взгляд Рив стал гораздо мягче, чем он ожидал, после этих слов.

— Ты думаешь, что общество одобрит Болеутолителя?

Тремалис промолчал.

Затем оба снова стали рассматривать книгу, как будто это был дневник убийцы.

* * *

В книге обнаружилась закладка — это был товарный чек — на странице с изложением Акта Покаяния.

— Я несколько лет посещала католическую школу, — заметила Рив, — и по пятницам после занятий у нас всегда был Акт Покаяния.

Товарный чек, сильно поблекший с момента появления из недр кассового аппарата, сообщал, что книга досталась владельцу за два доллара девяносто пять центов. Тремалис продолжал перелистывать страницы.

Угол одной из них оказался загнутым. Страница содержала часть псалма, а рядом помещалось изображение св. Витта, малолетнего мученика.

— Подожди-ка минутку, — сказала Рив, — похоже, что этот чек из лавки храма Св. Сикста.

— На Мэдисон-авеню? Я там был совсем недавно; кстати, именно в этом соборе мы познакомились с Майком.

— А сумасшедшую в чепце ты там видел?

— Да. Та еще дамочка…

— Однажды я купила там книгу для Майка, — сказала Рив, — «Трубы из уставшего металла». Он еще сказал, что название напоминает об инвалидных колясках. Вот почему я узнала этот торговый чек, — она откинула волосы назад.

Если бы моя семья хоть наполовину так сочувствовала моей болезни, как Майк гордится своей, подумал Виктор. Майк научил его, что Дарующие Боль и Восторг предоставляют ему, Тремалису, возможностьиспытывать хроническую боль в течение почти всей взрослой жизни. Во всяком случае, он не мог припомнить время, когда этой боли не было.

Он взглянул на Рив, потом снова на книгу.

— Так чего же мы ждем? Пошли туда.

* * *

Непрерывно курящая женщина исчезла со своего поста у входа в собор св. Сикста. Здесь она курила «Лаки Страйк» и бормотала про себя; из ее рта на прохожих вылетали клубы дыма и невнятные фразы. Раньше ее не отпугивала даже холодная погода. Рив и Тремалис сразу подумали, что Болеутолитель начал разнообразить свои жертвы.

Лавка находилась в холле собора, слева от чаши со святой водой — фонтанчика, из которого прихожане наполняли свои пластиковые бутылки. Тремалис обратил внимание, что Рив не остановилась у чаши, чтобы плеснуть на себя святую воду. Он опустил руку в чашу, но не коснулся лба. Вместо этого он приложил два пальца к шее подобно тому, как женщины слегка окропляют себя духами за ухом, потому что именно в этом месте он ощущал наибольшее напряжение мышц, именно там мучавшие его спазмы были самыми сильными.

Прямо перед лавкой им предстала статуя св. Сикста, окрашенная в бежевый цвет. Молодой мексиканец стоял за стеклянным прилавком. Он просматривал номер «Католического Ежемесячника». Юноша был одет в черный свитер под горло. Поверх свитера виднелся медальон с изображением св. Лацаро, покровителя бедняков.

Рив подошла к нему и вытащила из кармана джинсов книгу псалмов. Держа в одной руке книгу, а в другой — торговый чек, Рив сказала:

— Привет. Это у вас куплено?

Мексиканец подумал, что пастор подослал этих людей, чтобы проверить, насколько он справляется со своей работой. Но он был вполне информирован.

— О да, леди, — ответил он так же лаконично, как обычно высказывались мексиканцы и пуэрториканцы в Чикаго, когда говорили по-английски. — Если желаете, я мог бы предложить вам несколько других книг, возможно, они вас заинтересуют.

Он лучезарно улыбался, как все молодые люди на своей первой работе.

— Нет, спасибо, — сказала Рив. Они отошли от прилавка.

— Привет, Рив.

Оба обернулись, удивленные этим возгласом. Рядом с ними оказался священник.

— Здравствуйте, святой отец. — Рив повернулась к Вику. — Это отец Деннис; познакомьтесь, святой отец: это Вик Трембл.

Тремалис слегка смутился, потому что до сих пор никто, кроме него самого, не представлял его этим именем.

Священник протянул руку. Тремалис с удивлением ощутил во время рукопожатия мозоли на ладони святого отца. Оба кивнули друг другу.

— Вы новичок в нашем приходе, сын мой? — спросил священник. Отцу Деннису было чуть за сорок, его светлые волосы начинали седеть, и когда они вместе пошли через холл, Тремалис заметил, что святой отец заметно хромает. Потом Рив объяснит ему, что священник страдает артритом.

— Нет, сэр, — ответил он, — Я уже бывал здесь раньше.

— В таком случае я просто вас не узнал. Вы живете не здесь, может быть — в районе Дирборн-Парка? — он улыбнулся. — Я, знаете ли, угадываю место жительства так же, как некоторые угадывают по внешности знак Зодиака.

— Нет, сэр, то есть, э-э, святой отец, — голос Тремалиса дрогнул, — Моя семья живет в Викер-Парке. На Хонор-стрит.

— Как же тесен этот мир. Я изучал катехизис в школе св. Фиделиуса много лет назад, на Хонар-стрит.

— Святой отец, Вик — друг Майка Серфера, — пояснила Рив.

Священник не уставал поражаться причудливости и оригинальности прозвищ, которые выбирали для себя некоторые из его прихожан. Не то что преуспевающие бизнесмены. Отец Деннис порой думал, что если бы Сын Божий вновь появился сейчас на Земле, то на его визитной карточке значилось бы:

Д Ж. КРАЙСТ [2]

«Умру за Ваши грехи»

— Кстати, именно здесь я с ним и познакомился, — Тремалис огляделся по сторонам, как новый гость на вечеринке, — Мне здесь и правда очень нравится. Даже… — он в нерешительности замолчал.

— Да? — вопросительно произнес священник.

Рив заметила нерешительность Тремалиса и перешла к делу:

— Мы нашли вот это, — она показала книгу псалмов, — то есть, на самом деле, это обнаружил уличный проповедник, ну, тот, что похож на Эдди Мерфи, и принес в «Марклинн». Он нашел это на том самом месте, где Бабуля, то есть, я хотела сказать — Вильма Джеррик… — и на этом она остановилась, оборвав свою речь на полуслове.

— Полиция делает все возможное, — сказал отец Деннис. — Один из офицеров был у меня на исповеди после того, как они нашли первый труп. Он уже тогда подозревал, что на этом дело не кончится.

Он указал на книгу, которую Рив держала в руках:

— Этих книг не меньше, чем библий, которые лежат в каждом гостиничном номере. Мы торгуем ими уже многие годы.

Он не спросил, почему они не отнесли книгу в полицию.

* * *

Позже, на углу у Банка Америки на Ла-Селле, Рив схватила Вика за руку и крепко сжимала ее, пока они пересекали улицу перед машинами, проезжавшими на желтый свет. Они шли в «МакДональде».

Там они ели гамбургеры с жареной картошкой, запивали кока-колой из больших стаканов и некоторое время говорили о другом.

Глава 30

Американская Мечта от гнева с силой шлепнул трубку на рычаг. Этого детектива, Дейвса, невозможно застать на месте. Вечером, накануне Рождества, он стоял при всех своих регалиях в телефонной будке на углу Стейт и Дивижн.

На улице по-прежнему завывал холодный ветер. И без того не слишком яркие новогодние одежды обитателей Лупа стали еще более серыми на фоне металлического неба. Все бары были, разумеется, пестро освещены. Счастливый посетитель заходил туда, пил, пел рождественские гимны, сорил деньгами и затем уезжал, чтобы, потеряв управление, разбить свой автомобиль где-нибудь неподалеку. Бог с вами, веселые джентльмены. Американскую Мечту не интересовали бары да и вообще вся эта рождественская мишура.

От сильного ветра колпак на голове героя съехал на бок. На черном щите рядом с поворотом было выведено: ЗАГЛЯНИ К НАМ И НАПОЛНИ БРЮШКО.

Уже второй раз за этот вечер Эйвен промахнулся: он звонил с этого угла, только что выйдя из здания на Ист-Дивижн, где жил Скинни-Минни, «кожаный человек», вместе с одним вьетнамским ветераном, похожим на древнего старца. Подлинное имя Скинни было Энди, Энди Крейца, и его жизнь представляла собой непрерывную цепь обманов и надувательств; последнее из них составляло ношение фальшивой раны. Он разыгрывал из себя невинного прохожего, который якобы получил травмирующий удар в лицо зонтиком от какой-нибудь спешившей на работу с обеда секретарши. Чтобы передвигаться по улицам Лупа во время дождя или мокрого снега вправду нужно было иметь ловкость легендарного бейсболиста Уолтера Пейтона. Удача не всегда улыбалась Скинни, зачастую он натыкался на секретаршу, которая не собиралась оплачивать его несуществующие счета за лечение несуществующей травмы.

Дома Кожаного не оказалось. Ветеран понятия не имел о его местонахождении. Американская Мечта подумал, что Скинни мог встретиться с Болеутолителем, поскольку оба они были вовлечены в преступления. Мечта считал, что все преступники знают друг друга и, может быть, даже собираются порой в клубе «Стандарт», чтобы выпить пару рюмок после дела.

Ну, что ж, у него есть и другие контакты. Например, он знал одного деятеля, который в прошлом был самозванным Элвисом, а теперь занимается продажей вещей, которых якобы касалась рука Короля. А еще он хотел познакомить Вика Трембла с одной девушкой, которую все рисковые парни называли из-за ее уродства «Доброй Ночи».

Он пытался бороться с холодом, все глубже засовывая руки в карманы своей лимонно-зеленой, купленной в магазине уцененных товаров куртке.

— Эй, мистер, — голос пожилой женщины прозвучал из-за угла, и Мечта понял: там что-то происходит. Как всегда сработал его инстинкт. Он увидел, что долговязый человек с кривыми черными и золотыми зубами бежал мимо газетного киоска, в его волосатой лапе была зажата белая, сумочка.

Когда Американская Мечта начал преследование, пожилая женщина с подсиненными волосами яростно ругалась по-литовски. Только лишь приезжие вопят в этом городе, подумал он.

На воре были новые кроссовки с высоким верхом и пружинистыми подошвами, которые офицер Рицци называл «уголовными скороходами». Шустек пробежал за ним по Раш-стрит, и вскоре боль стала для Мечты невыносимой. Улицы и перекрестки слились в одно сплошное пятно.

Грабитель, лет двадцати трех, который уже девять часов был охвачен страшной тревогой в поисках средств на героин, ни разу не обернулся, чтобы посмотреть на преследователя. Небо потемнело и стало похожим на грязное нижнее белье. Беглец не увидел грузовика, который зацепил его и бросил на бетонную мостовую. Изо рта «нарки» плеснула струя молочно-белой рвоты.

Догнав его и с трудом переведя дыхание, Американская Мечта обеспокоился, не захлебнется ли несчастный наркоман собственной блевотиной. Засранец сам породил свою боль, а не родился вместе с ней.

Сумочка лежала открытой на тротуаре, тюбик зубной пасты высунулся из нее, как жирный червяк. Они оказались перед баром «Хотдэнс» на Вест-Хьюрон. На щите, прямо над головой Американской Мечты, было написано:

ОНА ПОДНЕСЛА ВИЛКУ К СВОИМ СЛАДОСТРАСТНО РАСКРЫВШИМСЯ ГУБАМ, ПОМЕДЛИЛА, ДАВ ПРЕДВКУШЕНИЮ ПОНЕЖИТЬСЯ У СЕБЯ ВО РТУ, И ЗАТЕМ…

«нарки» вцепился в его лодыжку.

Американская Мечта смотрел сверху вниз, как тот лобзал его намокший ботинок, словно отрабатывал технику поцелуя туфли Папы Римского.

Оба они, каждый по-своему, жили сегодняшним днем.

* * *

Тремалис сидел в здании «Христианской ассоциации молодежи» и ждал Эйвена Шустека. Они договорились встретиться здесь, на углу Дирборн-стрит и Чикаго-авеню, чтобы обсудить свои планы. Было уже около восьми вечера; Шустек опаздывал. Тремалис грел руки над кружкой кофе и думал о своей первой встрече с Рив.

В глазах Американской Мечты в этот момент отражался взгляд бродяжки, лежавшего на мостовой у «Хотдэнса».

Было уже пятнадцать минут девятого, и Виктор думал о том, как они с Рив поженятся, и ночной поезд умчит их к побережью (чтобы там понежиться под теплым солнцем Калифорнии).

И все только потому, что Эйвен опаздывал.

Тремалиса всегда очаровывали женщины определенного типа. Не те, что каждую минуту ждали прекрасного принца, не те, в жизни которых все было разложено по полочкам и расписано по дням недели. Он любил женщин с траурной каймой грязи под ногтями, которую они не спешили убрать, потому что им было наплевать на это.

Кофе остыл, но он все-таки допил его. Сидевший напротив мужчина читал газету для гомосексуалистов «Вести Города Ветров». Мысли о Рив Тауни заставили Виктора вспомнить актрису из одного телефильма; действие происходило во Вьетнаме. На ней почти не было косметики; женщина не стеснялась плакать так сильно, что у нее текло из носа и с подбородка.

Он запомнил фамилию актрисы, а также имя ее героини, как запоминал имена Девушек месяца из «Пентхауза». Поступить иначе значило обесценить их жизни.

Он надеялся, что никогда не увидит эту актрису обнаженной. В двадцать минут девятого он был уже во Вьетнаме, а Рив выхаживала его.

Когда, наконец, появился Американская Мечта и рассказал ему об эпизоде с несчастным «нарки», Тремалис подумал, Господи, значит я не единственный, кто фантазирует, чтобы облегчить себе жизнь.

Глава 31

В первый день рождества, любовь моя…

Как говорят умные люди, непременно

случится какая-нибудь пакость.

* * *

Майк Серфер начал свой праздничный пир на рассвете. На улице не стало теплее, несмотря на обещания по телевизору. Он уже ночью понял, что температура не повышается; об этом ему сообщила боль в коленках. На чикагском девятом канале о погоде рассказывал Джерри Макбрайд. Бабуля всегда произносила его имя как «Джелли».

— Ну и пусть будет холодно, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, просто, чтобы нарушить свою, личную, тишину. — Ничто не помешает мне забраться на мост.

Он произнес эти слова с вызовом, как сделал бы детектив Стивен Льюис Карелла, столкнувшись с Глухим в Гровер-парке. Каждый обязан выполнить свой долг, будь то персонаж полицейского романа или живой человек, способный дышать, который решил свести счеты с жизнью.

Представьте себя Майком Серфером, думающим о мосте на Мэдисон-стрит, рядом со зданием оперы. Он ездил туда в минувшие месяцы и размышлял о людях, которых пережил. Мадейя с ее до боли красивыми губами и печальными глазами. Бабуля, с ее привычкой выпивать по утрам немножко водки, чтобы открыть глаза. Он знал также, что его дружок — пьяница Реджи Гивенс уже ушел из жизни. Как отнесутся к этому Рив, Эйвен и его новый приятель — Вик, как они примут это известие? Может, в этом окажется какой-то смысл; может, об этом напишут в газетах, это привлечет внимание публики, поможет поймать Болеутолителя?

Он думал о людях, которых пережил, ощущая себя неудачником по сравнению с ними.

Сейчас он помчится в неистовом серфинге, чтобы обрести забвение, которое может принести только самоубийство. Он выкатился из дверей «Марклинна» ранним утром, когда колокольчики Санта-Клауса были еще далеко; Колин Натмен мирно спал за своим столом.

Серфер поехал на запад, потом свернул к югу и покатился по бетонному ущелью мимо зданий муниципальных учреждений на Кларк-стрит. Афиши у театра «Юнайтед Артистс» сообщали:

Том Круз. ИСТОРИЯ РЭЛА ДОННЕРА

Брайан Ходж. ТАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Он плотнее укутался в шарф, завязав его поверх шунта. Улицы были пустынны.

С какой стати он думает, что смог бы защитить Бабулю? А за что, собственно? Разве Бабуля так его любила, что почти не разлучалась с ним, и он частенько вместе с ней поджидал появления ее племянника? Нет, все это не так.

Он остановился, чтобы отскрести какой-то уличный мусор, приклеившийся к правому колесу. Зимой в Чикаго либо наваливало груды снега, либо стояли лютые холода, и тот немногий снег, что выпадал, уносило ветром с озера. Так было и теперь. Оставалось, правда, несколько белых полосок вдоль тротуаров и аллей, но не более. Майк катился через Кларк к Дейли-Плаза. В этом году рождественская елка поднималась до восемнадцатого этажа; позже должны были загореться красные и янтарно-желтые огоньки. Рядом находилась знаменитая скульптура Пикассо.

Он проехал мимо двух знакомых патрульных полицейских, они обменялись приветствиями. Серфер катился дальше и уже ощущал ароматы реки. Небо было еще тусклым, день пока что не вошел в свои права, напоминая кинокадр, снятый камерой с замутненными линзами.

Переход с Мэдисон-авеню на мост был достаточно пологим, чтобы Майк смог въехать наверх, цепляясь за металлические перила, расположенные на уровне его груди.

К моменту, когда пальцы Серфера наткнулись на металлическую табличку, сообщавшую, что мост был торжественно открыт в 1932 году мэром Уильямом Хэйлом Томпсоном, на лбу инвалида выступили бисеринки пота. Он остановился, чтобы перевести дух, развязал шарф; хриплые шумы вырывались из его шунта. Он посмотрел вверх на красный квадрат, вставленный в стекло внутри белого круга; надпись на красном гласила:

СПАСАТЕЛЬНЫЙ КРУГ

Небо над головой стало бледно-серым. Майк собрал все свои силы, все резервы, что позволили ему прожить так долго. Он пытался вспомнить, с какого именно момента все стало плохо.

Бабуля всегда говорила, что он очень уравновешенный, умеет держать свои эмоции под контролем. Как детективы в полицейских романах, которые ко всему готовы. Как полицейские в подлинной жизни, которые обнаружили младенцев в микроволновых печах в Фениксе. В одной из последних книжек, что давала ему Бабуля, детективы 87-го участка обнаружили студенток колледжа повешенными на уличных фонарях. Но однако же, им никогда не попадались люди, которых сжигали в инвалидных колясках. Мужчины и… Бабуля.

От нее осталась только одна нога! Одна ее нога, Боже правый!

Скоро здесь будет поток транспорта, появятся люди. Нужно спешить.

Он вцепился в холодные металлические перекладины ограды, подумав при этом, что со стороны сейчас, наверное, смешон.

Подтягиваясь кверху, он все сильнее напрягался. Шунт выскочил из отверстия в его шее и болтался на шнуре. Он тяжело, с присвистом дышал, оказавшись сейчас выше, чем когда-либо был в жизни, даже когда стоял на своих ногах и Мадейя была в его объятиях и обвивала ногами его талию, и они делали это прямо там, в коридоре, и Майк отдал ей всю свою любовь, стоя на твердом деревянном полу, и губы Мадейи любили его лицо и заросшую щетиной шею…

Тяжело дыша, но не плача. Ему и нужно-то всего лишь слегка наклониться вперед, как пьянчужке на табурете бара.

Наклониться вперед, совсем чуть-чуть, при таком ветре будет достаточно. Когда он вытянул ноги наружу, коленки дернулись. Кресло покатилось назад. Майк Серфер выжидал.

Река местами замерзла, но оставались еще обширные участки свободной воды. Лед лежал в основном у берегов. Майк Серфер находился на самом гребне моста.

Когда вода устремилась ему навстречу, он подумал — точно ли такую же темноту, холод и оцепенение испытали остальные жертвы Болеутолителя, прежде чем…

* * *

Город не услышал всплеска воды.

Глава 32

Утром того дня Тремалис решил первым делом позвонить в «Марклинн». Мать терпеть не могла его личных бесед по телефону, потому что всегда сама ожидала звонка от какой-нибудь пожилой подруги, изнывающей от предпраздничной скуки. Поэтому он вышел из дома, добрался до ближайшей закусочной, купил себе пирожок с ореховым маслом и позвонил из автомата.

Ответил ему Чузо, старик. Он сказал примерно так:

— Пришел бродяга Эдди, привел с собою Фредди, двуногий, колченогий, хромоногий Эдди.

Тремалис даже не пытался выяснить, что это значит, а просто попросил позвать к телефону Майка.

— Его здесь нет, — ответил Чузо. — А это кто говорит? Тот самый парень, который так хорошо ходит, Виктор, кажется?

— Да, это я, а вы не знаете, где Майк? — Сегодня Рождество. В центре сейчас все закрыто. — Или, может быть, там есть Эйвен Шустек?

— Послушай-ка, ты, — невнятно пробормотал Чузо, — тебе ведь на самом деле насрать на всех нас, тебе бы только трахнуть эту деваху, ну так вдуй ты ей, а нас оставь в покое. И Майка оставь в покое, ему и без тебя плохо.

И повесил трубку.

Тремалис напрягся. Официантка всем говорила «Дзень добры», с телефонной будки свисала серебряная мишура, пахло гоголь-моголем, сосисками и ветчиной.

Он вспомнил прошлое Рождество, наполненное радостью боли, причиненной самому себе. Он тогда у себя дома вышел на кухню, засунул пальцы в электрический взбиватель яиц и включил его. Итог — сорванный ноготь. И все.

Единственное, чего он испугался бы попробовать, хотя очень хотел — это немного подпилить циркуляркой подколенные сухожилия. Если бы только Майк был рядом.

Накануне вечером Эйвен предложил Виктору, чтобы они оба сели в инвалидные кресла в качестве живой приманки, Майк, как натуральный инвалид, мог бы стать их консультантом и координатором, он бы почувствовал себя полезным. Во всяком случае, этого убийцу вряд ли соблазнила бы, например, Рив в качестве приманки. Рив. Неужели Чузо действительно так думает? Или Чузо прав?

Вернувшись домой, он услышал, как его мать жалуется кому-то по телефону, что ее беспутный сын слишком много времени проводит со своими цветными друзьями.

* * *

В 16:15 поступил звонок: пустое инвалидное кресло обнаружено возле Мэдисон-авеню. Морисетти и Рицци были на месте уже через пять минут. Остальные члены их команды тоже прибыли быстро, некоторые — прямо из-за рождественского стола.

Кресло обработали на отпечатки пальцев, старый шарф был приобщен в качестве вещественного доказательства. На одном из подлокотников обнаружили замерзший плевок.

Кресло было от фирмы «Эвереста-Дженнигс»; Морисетти оно показалось знакомым. Фотограф сделал несколько снимков. Никому не пришло в голову посмотреть в сторону моста. Снега не было, поэтому не осталось и следов от колес.

Улица никогда еще не выглядела более пустынной.

— И всем — доброй ночи… — сказал Рицци; он потирал руки и дул на них, чтобы согреть.

Глава 33

Больше всего соответствовало религиозному духу праздника Рождества в этот день торжественное преломление хлебов, организованное Армией Спасения на Вашингтон-сквер.

На площади был выстроен гигантский павильон. Все бездомные района Ривер-Норт собрались здесь и выстроились в огромную очередь, подобную очередям на бирже труда. В основном мужчины (женщин было очень мало) толпились, дыша в затылок друг другу.

Рождественский ужин состоял из супа, ломтя хлеба величиной с кулак и стакана гавайского фруктового пунша. На этом празднестве милосердия присутствовали также Рив Тауни, Эйвен Шустек и полицейские офицеры восемнадцатого района Аарон Мэфер и Дин Коновер.

Шустек был одет в простую зеленую рубашку навыпуск и черные брюки. Отец Марвин Мелони, вот уже три года выступавший организатором этого действа, высказал предположение, что бездомные могут испугаться Эйвена, если он оденется как Американская Мечта.

В павильоне Армии Спасения было тепло, так что Рив не замерзла в джинсах и майке. Оба копа сняли свои кожаные куртки.

Многие стоящие в очереди знали друг друга по прозвищам, так же как и обитатели «Марклинна». Шустек поговорил с одним вьетнамским ветераном по прозвищу «Ди-минус-Рекс». До этого он встретил молодого человека по имени Саймон-Пирожник, который зарабатывал на жизнь, выискивая в мусорных баках формы для приготовления пирогов и продавая их. Двое патрульных присоединились к Шустек и Тауни, раздававшим угощение. Коновер не сводил взгляда с очаровательных грудок Рив, свободно колыхавшихся под майкой.

Мэфер подошел к окну, чтобы взглянуть на свое отражение и испугался — таким оно было неузнаваемым. Он давно обнаружил, что его лицо в ночных окнах выглядит как при галогенном освещении. На некоторых чикагских автостоянках было тоже установлено галогенное освещение, чтобы там не собирались подростки. Идея состояла в том, что ребята перестанут грабить машины, увидев, как страшно выглядят их отражения в стеклах.

Шустек, Рив и Коновер устроили себе небольшой перерыв.

— Мне нечего сообщить вам по делу Болеутолителя, кроме того, что написано в газетах, — сказал Мэфер.

Коновер почесал свой подбородок и поведал, обращаясь в основном к Рив:

— Мы тут смотрели видео в участке, учебный фильм, называется «Как выжить в схватке с применением холодного оружия». Сначала показывали одного копа из Хьюстона со стилетом в ухе…

Шустек не унимался:

— А вы правда думаете, что он сначала режет их, а потом прижигает раны кислотой?

— Вот, — Мэфер подал ему копию доклада, подготовленного Дейвсом, — Но только я тебе этого не давал.

— Само собой.

Но у него не было возможности прочесть доклад, потому что именно в этот момент снаружи остановился фургон с командой телевизионных новостей.

* * *

Блондинка из программы новостей вышла из боковой двери фургона так, как будто играла в фильме ужасов девицу, которая неожиданно обнаружила путь бегства и, крадучись, пытается им воспользоваться. Вслед за ней оттуда же вышел темноволосый парень с внешностью азиата с портативной камерой.

Несколько уличных бродяг собрались у окна, пока группа устанавливала свою аппаратуру. Пожилая женщина в парике пугающего вида и цвета махала рукой перед камерой, как будто передача уже началась. Дикторша пока еще приводила в порядок свое лицо, ассистентка накладывала блеск на ее губы.

— Вообще-то мы, полицейские, люди циничные, — сказал Мэфер Шустеку, — но сейчас, честно признаюсь, мы столкнулись с парнем, который слишком умен для нас.

Слишком умен для тебя, напарник, подумал Коновер, сгорая от желания узнать, как же выглядят прелестные бугорки Рив под этой майкой.

У дикторши были ослепительно яркие волосы и высокие скулы. Закутавшись в коричневую накидку, меховой воротник которой по цвету почти совпадал с оттенком ее волос, она вошла в созданный ею самой образ светской львицы, которая объявила местную сеть телевизионных новостей своей территорией и удерживала владычество над ней вот уже пять лет.

Ей уже не нужно было репетировать свои реплики. Дело в том, что вот уже пять лет она говорила примерно одно и то же, одни и те же печальные фразы звучали из ее уст во время рождественских репортажей. Все это было ложью и цинизмом. Милосердие и любовь к ближнему — чем сильнее ты это взбалтываешь, тем больше оно прилипает к стенкам кастрюли. Истории типа «Ешь, пей и люби ближнего» на время заменяли привычные истории типа «Режь, пей и лупи ближнего». Дикторша привыкла к историям последнего типа, в которых участвовала в качестве сочувствующей жертвам насилия, смакуя детали жестоких убийств.

* * *

— А вы не думали насчет использования приманок? — спросил Шустек. На что Коновер ответил:

— Подставлять ему полицейских? — как будто в этом предложении было что-то неслыханно кощунственное.

— Или использовать сопровождающих для охраны? — добавила Рив, — Ну, как сделали тогда с медсестрами в пресвитерианском колледже?

О, с каким удовольствием я сопроводил бы твой ротик к своему члену, с вожделением подумал Коновер. Он откашлялся.

— Наши детективы из отдела убийств, они, э-э-э, отсидели себе все задницы, ломая головы над этим делом. Но поймите, ребята, это вам не фильм из серии «Полицейские истории». Я не знаю точно, в чем тут зарыта собака, но чувствую, что дело совсем нешуточное.

Как бы в подтверждение этих слов команда новостей в эту самую минуту получила сообщение, что Болеутолитель, похоже, нанес еще один удар.

* * *

— Говорит Кларис Гримальди, выпуск новостей. Кажется, так называемый Болеутолитель нашел еще одну жертву…

…на Саут-Уокер-драйв…

…поблизости от здания оперы обнаружено пустое инвалидное кресло…

Город проглотил эту новость, столь необычную для обычно скупого на сообщения рождественского дня.

* * *

…здесь Мелинда Ченселейд. Я беседую с лейтенантом Джексоном Дейвсом из отдела убийств.

Темноволосая женщина сунула свой микрофон в лицо Дейвсу, большой шар с эмблемой радиокомпании заслонил подбородок детектива.

— Прежде всего, — нерешительно сказал Дейвс, — я не думаю, мисс, что следует торопиться с выводами. Пока что мы имеем лишь пустое инвалидное кресло…

— И только?

— Да. Это пока все, что имеем.

— Тело не обнаружено?.

— Нет.

— Насколько мы знаем, — репортерша была настойчива, — Болеутолитель всегда оставляет какой-нибудь жуткий признак своего преступления, частицу расчлененного трупа жертвы?

Дейвс почесал шею некрасивым жестом.

— Больше ничего не найдено.

— Но вы не исключаете, что это Болеутолитель совершил новое преступление?

Дейвс развел руками.

* * *

Мэфер получил сообщение по «уоки-токи». Начальство захотело связаться со всеми полицейскими, имевшими дело с убийствами Болеутолителя.

— Обнаружено очередное пустое инвалидное кресло, — объяснил Мэфер по дороге к патрульному автомобилю, — Болеутолитель продолжает свое дело.

— Послушайте, да что же это такое? — заметила Рив. — Отступать больше некуда.

В этот момент их догнала красивая дикторша в сопровождении оператора с камерой. Она хотела задать вопрос полицейским, но в кадр влез Шустек, уже успевший надеть свои браслеты и лыжную маску с американским флагом сзади, и взявшийся за микрофон. Двое копов обрадовались, что их избавили от интервью и забрались в машину, вместе с Рив.

— Я — Американская Мечта, — объявил Шустек телезрителям. — В данный момент мы идем по следу самого ужасного преступника в этом городе со времен грозного Человека-С-Восьмой-Улицы.

— По-о-о-ня-я-тно, — дикторша пожала плечами и интервью закончилось. Шустек влез в полицейскую машину.

Коновер беседовал с Рив, придвигаясь к ней по сидению ближе.

Шустек из окна продолжал осматривать площадь и впадающую в нее Тукер-стрит. У входа в квартиру на первом этаже какой-то человек возился с замком.

Человек на мгновение отвернулся от двери и взглянул на патрульную машину.

Фрэнк Мадсен Хейд внимательно посмотрел на Эйвена Шустека.

Глава 34

Фрэнк Хейд решил, что лучше всего будет, да и вежливость обязывала к этому, съесть рождественский ужин в присутствии разлагающегося трупа в спальне Отца.

— Мне не нравится, когда ты называешь меня Мадсен, — сказал он, тыча вилкой в свою тарелку, — Это девичья фамилия моей матери. Меня зовут Хейд.

Он подцепил кусок гамбургера и отправил к себе в рот. Кетчуп капал с одного зубца вилки, когда он вынул ее изо рта, все еще продолжая разговаривать.

— Отец…? — Хейд очень хотел бы заглянуть… заглянуть Винсу Дженсену прямо в глаза. Но теперь это было невозможно. — Ты знаешь того юношу-калеку, что живет на Дирбон-парквей? Так вот, ставлю сотню долларов, что его мамаша собирается уйти куда-нибудь праздновать Новый Год!

Хейд говорил о Девине Вербиирсте, страдавшем синдромом Леша-Нихена. Двадцатилетний инвалид жил вместе со своей матерью, которая работала в одном квартале от дома, официанткой.

— Я хорошо помню, что мать всегда бросала меня в праздники, точно так же, как эта бросает своего сына. Черт меня побери, я знаю, что она была тебе сестрой, — ему вдруг захотелось воткнуть вилку в обезглавленное туловище, — Но ведь ты же сам называл ее «проституткой», разве не так? Скольких шлюшек ты сам называл «блядями», как ее?

Комната была тускло освещена: светло-голубые и желтые свечи давали огоньки, которые играли с тенями серебряных распятий на гардеробе орехового дерева и на стене, оклеенной давно немодными обоями.

Тени ложились на полчища червей, которые ползали по обезглавленному телу Винса Дженсена. Его Отца.

Еще в сентябре произошел тот инцидент, в результате которого от головы Дяди Винса остался лишь подбородок, выпяченный вперед, как у Кирка Дугласа. Запекшаяся кровь застыла под его нижней губой, как размалеванная клоунская улыбка. Дженсен был в тот вечер сильно пьян, он сидел в своем кресле и смотрел телевизор. Его налитые кровью глаза с трудом следили за перипетиями бейсбольного матча. Все, даже реклама посудомоечной машины, вызывало у него безудержное ликование, которое он выражал шевелением обрубками своих ног. А его руки крепко сжимали стакан.

Вопреки повторяющемуся сну Хейда, в реальной жизни Винс Дженсен выписался из больницы без ног. Конечности были ампутированы вследствие гангрены. Почти все доктора многие годы твердили, что алкоголь убьет его.

Ампутация произошла в июне. В июле он выпал из своего инвалидного кресла и его правое ухо попало под пропеллер вентилятора, стоявшего на полу. Бежевая конструкция до сих пор была покрыта пятнами засохшей крови.

Весь тот день Хейд беседовал с дядей. И вот в один момент Дженсен наклонился вперед, согнувшись в приступе кашля. Фрэнк стоял рядом. Голова дяди коснулась его груди и вдруг… вошла в его тело.

Хейд посмотрел вниз, не отдавая себе отчета в случившемся, и тут вспомнил пожар, девочку с обгоревшими веками из своего далекого прошлого и того, Джефри Ди Муси, бравшего еще живых детей на небо. Хейд слышал, что отец что-то бормочет, но он так и не догадался, что же тот пытался сказать в последние секунды перед смертью.

Что-то холодное коснулось обнаженной кожи Хейда, безволосой на груди. Это была нижняя губа дяди, это был последний поцелуй.

С тех пор голос Винса Дженсена зазвучал внутри Фрэнка. Сын делал все, чтобы порадовать своего Отца.

В ноябре Фрэнк Хейд по настоянию Отца стал, наконец, спасителем, Болеутолителем.

Теперь, когда рождественский ужин был окончен, он пригласил Отца и души всех, кто пребывал в нем, на молитву. Псалом, который он выбрал — уже из новой книги, потому что старую он где-то потерял — был из вечернего богослужения, последний из семи обязательных псалмов.

Последняя вечерняя молитва, которую нужно читать после захода солнца. Вообще-то это нужно было делать в четверг, но он считал, что имел право самостоятельно выбрать время чтения.

Он читал, обращаясь к пустой комнате. Кажется, даже черви на теле Винса Дженсена перестали шевелиться и замерли, чтобы послушать его. Что же, все мы Божьи твари, и большие и малые.

МИЛОСТЯМИ ТВОИМИ ДАРУЙ НАМ НАДЕЖДУ НА БУДУЩЕЕ.

Хейд откашлялся. Следующий фрагмент всегда вызывал у него сильное волнение.

Да постыдятся и исчезнут враждующие против души моей; да покроются стыдом и бесчестием ищущие мне зла!

А я всегда буду уповать на Тебя и умножать всякую хвалу Тебе.

Уста мои будут возвещать правду Твою, всякий день благодеяния Твои; ибо я не знаю им числа,

Хейд остановился, испытав детское восхищение при виде иллюстрации, изображавшей Христа, играющего на лире.

Войду в размышление о силах Господа Бога

Воспомяну правду Твою — единственно Твою.

Боже! не удаляйся от меня…

Ты посылал на меня многие и лютые беды, но и опять оживлял меня и из бездн земли опять выводил меня.

Радуютсяустамоииии… …ИИИязыкмой

будетвозвещатьправдуТвоюибудуславить

Тебявсякийденнннннннннннььььььььььь

В конце слова уливались друг с другом, сплавляясь в одно-единственное значение, которое у них, по-видимому, было, и Хейд тянул эти последние звуки до тех пор, пока они не слились в простое мычание.

Прежде, чем заговорить снова, он посмотрел на одно из распятий, висевших на стене. Серебряный крест располагался как раз над флаконом «Гловер-тоника», принадлежавшим Отцу.

Все, что он прочитал, имело для него собственный глубокий смысл. Эта Библия была написана специально для него. Он представил себе, как псалмы истекают кровью, которая запекается между строчками. Написано специально для него.

Он закончил единственными словами, которые смог запомнить наизусть: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Хейд осенил себя крестным знамением под неумолчное шуршание червей.

«И ныне и присно и во веки веков. Аминь»

* * *

Теперь предстояло сделать самое трудное. Хейд сделал шаг вперед, потянувшись к разложившимся останкам перед собой. Он уже давно привык к вони. Это тело не вызывало в нем отвращения.

Как он уже делал раньше, Хейд оторвал тонкий кусочек серой кожи с нижней части правой щеки Отца.

Положив кусочек на язык, он вновь осенил себя крестным знамением. Внутри себя Хейд снова услышал слова:

Вот мое тело, отдаю его тебе.

Глава 35

Рив Тауни познакомилась с методом «мозгового штурма» еще во время учебы в Иллинойском университете. В университетском городке они садились кружком на лужайке вместе с профессором Симмонсом, обсуждали — и успешно — самые разные проблемы.

Отдел убийств прибегал к методу «мозгового штурма» в тех случаях, когда весь город начинал сходить с ума.

Мэфер с Коновером подъехали к пустынной стоянке недалеко от своего участка. Там уже были две патрульные машины, а также «Додж», принадлежавший детективу Реми Петитту. Встреча была назначена в излюбленном месте отдыха Петитта и Дейвса, баре «Собачьи дни Лоудена», который работал до четырех утра.

— У них тут играет хэви-металл группа «Вдовы из Уайтчепеля», — сообщил Коновер, желая похвастаться перед Рив своей осведомленностью. — Каждый из участников носит имя одной из жертв Джека Потрошителя.

Встретивший их внутри Дейвс раздал всем полицейским хрустящие конверты.

— Вот какие дела, ребята, — сказал он, потирая глаза, как будто в них попал песок. — Знакомьтесь: Перри Контент, — он представил остальным молодого полицейского. У Контента были песочного цвета усы и большие очки.

— Эти двое с нами, лейтенант — Рив Тауни и Эйвен Шустек. Они знают всех обитателей приюта для инвалидов на Рэндольф-стрит, — Представляя Рив, Коновер слишком долго смотрел на нее, и Рицци отметил это.

— Мы встречались. В тот вечер, когда были обнаружены останки старой женщины, — Рицци сказал это довольно резко, — Пожалуйста, повнимательнее изучите эти бумаги.

Дейвс продолжил:

— Контент и Бен Кристофер прямо не связаны с нашим делом, но они обнаружили на Солт-стрит останки одного пьянчужки, и мы тут можем кое-что сопоставить. — Дейвс поерзал в кресле. — Ну а Петитта вы, ребята, знаете.

Модная ковбойская шляпа прикрывала лысину у детектива с бородой, маленького француза из Луизианы.

— Кристофера сейчас нет в городе, — сказал Контент.

— Счастливый. Где-то развлекается с девушками на Рождестве, а мы тут… — вздохнул Рицци.

— Да уж… — согласился Контент.

— Ну, хватит, ребята, — остановил их Морисетти.

— Да, правильно, — сказал Дейвс, — хотя и Рождество, но мы должны срочно разобраться в этой серии убийств, так что девушки на потом.

С этим никто не стал спорить. Морисетти и Мэфер вынули свои блокноты, а остальные, несмотря на шуточки, продолжали между тем изучать содержимое кремового цвета конвертов, которые пустил по рукам Дейвс.

— Ну, кто первый? — спросил Дейвс.

— Может быть он — голубой? — предположил Морисетти.

— Ты имеешь в виду, что все жертвы мужчины? — сказал Мэфер, глядя в свои записи.

— И еще старая женщина.

— Неплохо, Эл, — одобрил Дейвс, — Так, давайте высказываться, невзирая на лица, имена и тому подобное, о’кей? Рив, Эйвен, вы тоже участвуйте.

Они проговорили до рассвета.

Из книги «Путешествие с Американской Мечтой в поисках здравого смысла: Его Главные Приключения». Автор — Рив Бега Тауни, «Зисинг Букс», 1993.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Кровавые дни

Кажется, целая вечность минула с той ужасной поры. «Сезон тайны», как выразился один из моих профессоров в Иллинойском университете, где все мы кое-что узнали о себе. Некоторые, пожалуй, узнали слишком многое. Или слишком поздно, в самый роковой момент. Некоторые так и не смогли жить с обретенным знанием, у других не было подлинного выбора.

Та рождественская ночь, когда копы собрались вместе, была потрясающей. Эйвен буквально задыхался от возбуждения, получив возможность открыто высказать все свои идеи. Это было тем более важно, что он уже знал Рицци и Кристофера с 1987 года; оба тогда высмеяли его поиски грабителя, которого он сам назвал Всенощником.

Лейтенант Дейвс сообщил список всех, кто задействован в этом деле. Само дело было названо именем Роберта Долежала — первой жертвы в серии убийств — но, аналогично тому, как в 1982 году убийцы Квиты Маклин были, все той же прессой, переменованы в «быстрых транзитников», так и теперь, на конвертах, которые он раздал, стояли большие буквы — БОЛЕУТОЛИТЕЛЬ…

* * *

— Лихо же эти газетчики подхватили ваше словечко тогда на Уобош-авеню, лейт, — сказал Рицци.

— Да уж, — хмыкнул Дейвс.

Он намекал на то, что парень не стал осторожнее после того, как получил свое газетное прозвище.

— Я не удивлюсь, если сегодняшнее сообщение навлечет на газеты гнев городских властей, — сказал Морисетти, почесывая себя в затылке авторучкой.

— Да, это верно, — согласился с ним Дейвс, — Похоже, что все больше обеспокоены предстоящими в феврале выборами.

— Думаете, у нас теперь будет мэр с добавкой «младший»? — ухмыльнулся Контент.

— Почему «младший»? — покачал головой Петитт.

— Я потом объясню, — сказал Дейвс.

— Выборы на носу, а тут почти все жертвы оказались бездомными, — заметил Рицци.

— Как это скажется на выборах — трудно предположить, — сказал Дейвс.

— Вспомните, сколько раз Гейси и Эйлер допрашивались полицией, — решился, наконец, вставить слово Шустек, — Все их жертвы были гомосексуалистами. А когда Спек убил восемь медсестер, причем все они были из богатых семей, то его поймали в тот же день и сразу же предъявили обвинение.

— Мы вышли на Гейса по квитанции на проявленную пленку, обнаруженную у одного из убитых, — сказал Контент, который десять лет назад работал по этому делу, — А Эйлер, кстати, так и не признался в расчленении Донни Бриджеса, хотя в его квартире все было залито кровью жертвы.

— Кстати, в соседнем квартале жил парень, который выиграл сорок миллионов в лото, — вспомнил Рицци. Так оно и было. Счастливчик жил по соседству с тем, кто подозревался в зверских убийствах юношей, предварявшихся изощренными пытками.

— Я думаю, что Болеутолитель — нечто совершенно иное, — сказал Дейвс.

— Ну а что там выяснилось с этой кислотой? — спросил любознательный Морисетти.

— Вполне возможно, что парень работает с химикатами. Эксперты дали нам перечень мест, где можно было добыть этот… растворитель. Бервид, медицинский эксперт, провел анализ следов, обнаруженных на Уобош-авеню и в метро.

— Я встречал одного ублюдка, лейт, — ни к селу, ни к городу вставил Рицци, — который отравил крысиным ядом младенца своей подружки и пытался вчинить иск на компанию — производителя детского молочного питания.

— Материнское молочко, пожалуй, повкуснее будет, — подмигнул Коновер Рицци.

— Возможно, — резко перебил его Дейвс, — Короче говоря, анализ показал, что данное кислотное соединение не может разъесть человеческое тело.

— А паяльная лампа? — спросил Рицци.

— Тоже отпадает, — кивнул Дейвс, — на металле кресел нет следов огня.

— А ты что помалкиваешь, Петитт? — спросил Коновер.

— Я все думаю: с чем же мы имеем дело?

— Ты хотел сказать — с кем?

— Нет, Коновер, — ответил Петитт без тени сарказма, — Я, знаешь ли, вырос в таком районе Нью-Орлеана, где по сию пору ходят рассказы про Мормо, «Болотного дьявола». И люди верят. Так что, патрульный Коновер, я хотел сказать — с чем мы имеем дело.

На минуту воцарилось полное молчание.

* * *

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ АМЕРИКАНСКОЙ МЕЧТЫ

25/6 Дек.88 (продлж.)

Музыка из бара слишком громкая. Так много нужно записать. Например, полиц. Мэфер делает движения руками как заядлый курильщик. Коновер гладит свое лицо как психиатр. Дейвс, лейт. такой усталый, что мне сразу пришел на ум Призрак Гражданской войны.

Он был столь любезен, что позволил мне все зафиксировать.

НА СЕГОДНЯ: допрошено 30 чел. НЕТ СМЫСЛА ПЕРЕЧИСЛЯТЬ. Я запомнил лица и разговор. Кажется, что это было так давно.

(ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ В БУДУЩЕМ:

когда выслежу грозного Человека-С-Восьмой-Улицы…)

Полиция обращалась к специалистам по биоритмам, к астрологам, к Дерленн Кэнделл с кафедры поведенческих наук университета.

ЖЕНЩИНА по имени Вида Стонеску несколько раз звонила в полицию, чтобы рассказать Дейвсу про мальчика. Она была медсестрой в институте «Чилдермэс», куда я пару раз попадал. Вида С. живет на углу Аугусто и Уолкотт. Дейвс изобразил, как она произнесла «Оу-гууз-та», но не передразнивал ее, а просто слегка хотел развеселить приунывшую аудиторию.

Скз., что эта женщина учила заново ходить мальчика, сильно пострадавшего во время пожара в школе. У мальчика были НОЧНЫЕ КОШМАРЫ, в которых он оказывался КАЛЕКОЙ и сидел В Инвалидном Кресле!!!

Не был ли он изуродован упавшими лестничными перилами при пожаре? Вида не помнит этого. Морисетти (ПОЛ.) очень умен: вспомнил пожар в школе св. Витта в 1958 году. Зимой.

Мальчик спасся, а многие не спаслись.

* * *

— Вида рассказала такую историю, — продолжал Дейвс. — Ей тогда было чуть за тридцать, она работала в реабилитационном отделении старой больницы «Чилдермэс».

— Я там бывал, — сказал Контент. — В больнице все пропахло вазелином.

— Так пахнет в ожоговом отделении, — заметил Дейвс и продолжал. — Она работала с детьми, которых доставили после пожара в этой приходской школе. Стонеску учила пострадавших вновь пользоваться своими конечностями, ну, в общем, занималась с ними гимнастикой.

— Вы думаете, что… — начал было Контент.

— То есть убийца должен быть… — одновременно с ним произнес Рицци.

— Подождите, — поднял руку Дейвс. — Тут история становится маловероятной и заставляет меня относиться ко всему этому с недоверием. Она рассказала, что видела его во дворе с птицей в руках, — голос Дейвса понизился и подбородок прижался к шее, как будто он пытался подавить икоту. — Мальчик посмотрел в небо и стал толкать птицу к себе в грудь.

— Фу, какая гадость, — поморщился Рицци.

— Чего-то я не понял, — сказал Коновер.

— В грудь, — повторил Дейвс, — Внутрь своей груди. И нету птички. Исчезла без следа.

— Это все может быть бредом сумасшедшей, — сказал Морисетти, — А может она просто не заметила, как мальчик спрятал птицу, под курточку, например.

— Не похоже, насколько я могу судить, — помотал головой Дейвс, — Вида сказала, что это было летом.

— Лето в Чикаго — это как зима в Луизиане, — заметил Петитт.

— И тем не менее, — не сдавался Дейвс.

— А она запомнила, как звали мальчика? — хрипло проговорил Шустек.

— Сейчас посмотрю — Дейвс перелистал свой блокнот, — А, вот здесь. Хейд. Хейс. Нет, Хейд, — он громко и раздельно произнес: — ФРЭН-СИС МАД-СЕН ХЕЙ-Д. После этой истории Вида решила, что все это — проделки дьявола.

— Ну это примерно то же самое, что написала одна газетенка. Дескать, Болеутолитель — это на самом деле вернувшийся Тиленол-убийца — сказал Рицци.

Дейвс был в шаге от истины.

Глава 36

Американская Мечта обнаружил имя этой женщины Виды Стонесеку в справочнике «Америтек». По телефону никто не ответил. Он отсчитал десять гудков. Затем подъехал на автобусе почти к ее дому и ходил вокруг, как подросток, не решающийся позвонить девочке, которая ему нравится.

* * *

Из Патрульного Журнала Американской Мечты:

Вторник 27 дек. 1988. 11.:30 почти невозможно найти эту женщину. Надеюсь, Рив повезет больше. Немного завидую Вику Тремблу — у него в это время года есть семья.

Моя единственная семья —

семья одинокого человека

В УСТАЛОМ ГОРОДЕ!!!

11:50 автобус до Стейт-стр. Отдыхаю. Встречаемся с Рив в 12 в «Марклинне».

— Пришлось заглянуть в «Бюргер Кинг» высморкаться, — сказал Американская Мечта, — нельзя было переждать, из носа текло, мог испачкать свой капюшон. Летом отовсюду пахнет чужим потом, а зимой — собственными соплями.

Они сидели в холле «Марклинна», и Рив, наверное, в сотый раз спрашивала себя: может быть, она очарована Американской Мечтой только потому, что хочет когда-нибудь написать о нем книгу?

— У меня есть кое-что для тебя, Эйв, — сказала она, слегка коснувшись его руки.

— А мне совсем не повезло с той женщиной, — признался он.

— Это потом. Слушай. Я была в биб… Нет, подожди, сначала о другом. Я тут столкнулась на углу со Слэппи. Он сказал, что ребята подумывают о переезде, куда-нибудь в южный район.

— Они, наверное, думают, что Болеутолитель — трусливый подонок, который побоится напасть на кого-нибудь около бульвара Дрексел.

— Скорее всего, они считают, что убийца орудует в Лупе, потому что это самый удобный для него район. Люди приезжают сюда на работу, им не до того, чтобы кого-то спасать, да и просто смотреть по сторонам, потому что они боятся опоздать на электричку.

— Ничего они не понимают, — возразил Американская Мечта. — Мир постоянно меняется. Мои доспехи обратятся в мой саван, а на моих костях вырастет новое поколение.

— Успокойся, Эйвен. Дай мне договорить.

— Конечно, Рив. Извини, — он замолк и опустил голову.

— Слэппи еще сказал, что Вик выдвинул ту же идею с приманкой, что и ты.

— Виктор?

— Да, он сказал об этом несколько дней назад. Как раз когда пропал Майк.

— Знаешь что, — сказал Американская Мечта, глядя в пространство, — я мог бы связаться с Беном Мерди. У него есть друзья, больные полиомиелитом. Он знает, где можно достать подержанные инвалидные коляски.

— Ты думаешь, Вик присоединится к нам?

— Но мы же оба выдвинули эту идею, правда?

— Да, — Рив даже не думала, что Шустек ведет речь о попытке выступить в качестве приманки, не ставя в известность полицию. Ее гораздо больше волновало то, что она собиралась сказать сейчас.

— А вот что мне удалось найти в библиотеке. — Она вытащила из сумки несколько ксерокопий. — Взгляни-ка. Это из журнала «ЛАЙФ» спустя неделю после пожара в приходской школе.

Американская Мечта посмотрел на ксерокопию страницы журнала. Черно-белая фотография занимала большую ее часть. Пожарник держал на руках мальчика.

Непонятно было, жив мальчик или мертв. Волосы у него сгорели почти полностью. Пожарник был похож на военного санитара, его лицо искажала гримаса боли.

Подпись гласила: С искаженным от боли лицом пожарный Томас Шмидт, отец двоих детей, выносит из пламени Фрэнсиса Хейда, девяти лет.

ПОЖАР ШКОЛЫ В ЧИКАГО УНЕС ДЕВЯНОСТО ВОСЕМЬ ЖИЗНЕЙ

НАЦИЯ РАЗДЕЛЯЕТ ИХ СТРАДАНИЯ,ИХ РОДНЫХ И БЛИЗКИХ

Фрэнсис Хейд.

Американская Мечта торопливо рассказал Рив о том, что увидел вечером накануне Рождества. Человек на Тукер-стрит, взгляды, которыми они обменялись, после разговора с телевизионной дамочкой.

— Я видел это лицо и на Стейт-стрит, — добавил он.

Рив показалось, как она впоследствии вспоминала, что события развиваются слишком быстро. И тут в двери вошли Рицци и Морисетти.

— Мы рассчитывали застать кого-нибудь из вас здесь, — сказал Рицци. — Только что пришло сообщение из криминалистической лаборатории. Отпечатки на том кресле, что обнаружено у моста.

— Их проверили по картотеке ФБР, — закончил Морисетти. — Отпечатки принадлежат Майклу Шурлсу.

* * *

Все они испытали чувство мертвой пустоты. Спустя еще двадцать минут в дом вбежал Виктор Тремалис. Имя Майка Серфера звучало в теленовостях.

— … не могу поверить… не приходило в голову ЧТО ЕГО ЗДЕСЬ НЕТ, ГОСПОДИ, ЧТО ЖЕ ЭТО! — он выкрикивал эти слова, как психопат.

— Вик, — Рив подошла к нему и взяла за плечи, — никто не заметил, как он выехал. Все были уверены, что он по-прежнему в своей комнате, тем более, что он вот уже две недели отсюда не выходил. Даже на стук в дверь не отвечал.

— Был.

— Что?

— Был там две недели, — Тремалис отступил от нее. — Рив, Майк мертв. Болеутолитель расправился с ним.

Рив вздрогнула.

Все молчали. Никто не гонял бильярдные шары. Зуд, Сейжд и Карл сидели на диване, как те самые обезьянки, одна из которых не видит, другая — не слышит, третья — не говорит. Колин Натмен вытирал со своего стола воображаемую пыль.

* * *

Они втроем сидели в баре и пили кока-колу из больших стаканов. Тремалис только что сказал друзьям, что коль скоро тело не обнаружено, может быть, Майк Серфер не умер.

— Мы разговаривали с Морисетти, — сказала Рив. — Он сообщил, что предварительные исследования криминалистов не выявили на кресле компонентов кислоты.

— А что… что, если Майк просто хотел, чтобы его оставили в покое и ушел сам? — спросила Рив, зная, что это совершенно немыслимо.

— Он не собирался никуда уползать, уж это точно.

Девчонка за спиной Виктора слушала кассетник, который играл слишком громко; он хотел попросить ее приглушить эту долбаную штуковину.

— Майк мертв, Рив, — сказал Американская Мечта, — Мы это знаем, и ОН это знает.

Тремалис хотел спросить его, кого он имел в виду, когда сказал он: Майка Серфера или Болеутолителя.

Рив подумала: Эйвен имеет в виду, что Бог знает о смерти Майка Серфера.

Оба были правы.

Глава 37

Чтец Деннис закончил чтение по своему требнику и вышел к кафедре. В эти дни он мало общался с другими францисканцами, даже с новеньким в их братстве, отцом Гэри. Оказалось, что даже Гэри — святая простота! подобно студенту колледжа, свято верил, что лучшим из всего, что когда-либо было написано, пишется и будет написано в будущем являются «Моби Дик» и «Алая буква».

Все они понимали, что он читает проповеди уже без души. И его манеры, и его сравнения оставляли желать лучшего. Никаких восклицаний, никаких попыток выделить существенное, за исключением маловыразительных пауз. В его чтении требника отсутствовала душа.

Больше всего его огорчала, однако, тишина. Тишина на скамьях, из-за того, что люди просто не хотели оставаться на улицах. Люди, которым церковь была нужна как убежище, как крыша над головой и все. Каждую зиму отец Деннис ожидал появления броских газетных заголовков — иногда сенсационных, чаще — банальных — о замерзших трупах, бродягах, которые слишком усердно разжижали свою кровь алкоголем. О бродягах, которых полиция находила по утрам мертвыми на скамейках Грант-парка, сидевшими неестественно прямо, как подставки для книг.

Теперь ко всему этому кошмару добавилось еще большее зло, то, к которому он сам имел непосредственное отношение. Кто из священников не желал бы людям избавления от страданий? В кого же он превратился? Молится, чтобы их страдания были короткими.

Что ни делай, все равно будешь проклят.

Отец Деннис хотел вновь научиться плакать.

* * *

Мик Десмонд сидел у дверей «Мерди», праздничный свет заливал его усталое лицо, витрина была освещена огнями цвета красного перца. Зрачки бармена превратились в красные точки. И тем не менее, атмосфера здесь была самой праздничной во всей округе. Может быть, где-нибудь на Золотом побережье, да еще тридцатью этажами выше все было иначе, но тут, в северной части Уобош-авеню, при том, что от холода на улице яйца мерзли и сморщивались, лучшего нельзя было и ожидать. Снега весь месяц было очень мало, да и солнца не больше. От унылых песенок, которые раз за разом звучали с проигрывателя, одних и тех же песен одиноких пьяниц, сердце Мика Десмонда тоже мерзло и сморщивалось.

В отличие от другого бара Бена Мерди, «Эм-Си», расположенного близ Диверси-парквей, «Мерди» обслуживал уличных торговцев, голубых и других завсегдатаев из городских низов.

Когда трое вошли в бар, звучала песня Диона, который спрашивал, не видел ли кто-нибудь его друга Джона. Тремалис придержал дверь, пропуская Рив и улыбаясь при этом, как счастливая кукла. Поверх джинсов Рив одела кремовые гетры, но никто не повернул головы в ее сторону от стойки и никто не присвистнул за столом. Правда один парень в костюме из синтетики попытался изобразить нечто вроде приветствия, но не более. Такой уж выдался вечер.

Теперь Дион, очевидно спутав слова, спрашивал, не видел ли кто-нибудь его старого друга Бобби. Тремалис задумался, кто из сидящих здесь в рождественской тени выбрал эту песню. Пока они разговаривали с Десмондом, Шустек молчал, внимательно вглядываясь в длинный нос бармена. Может быть, он имеет пристрастие к кокаину, думал он.

Самого Мерди не было, он уехал по делам в Лос-Анджелес. Когда Десмонд вернулся к стойке, а Шустек, извинившись, вышел в туалет, Тремалис впервые за все время их знакомства смог по-настоящему поговорить с Рив Тауни.

Чак Берри тосковал по какой-то Надин. У кого-то разбился бокал с пивом, вслед за этим раздались аплодисменты.

— Знаешь, почему Эйвен так притих? — сказала Рив, — Он ненавидит пьяниц и нарков. Единственная боль, которую они испытывают, порождена бегством и уходом от реальности.

— Из-за него у меня возникает чувство вины, — сказал Тремалис.

— Почему?

— Видишь ли, Рив, я чувствую, что не в силах жить по его принципам. Я ничего не могу поделать с собой, знаю, что это звучит глупо, но обвиняю себя в том, что Майк ушел от нас по моей вине, и вот у меня возникает это дерьмовое состояние…

— Очень многие люди постоянно обвиняют себя, Вик, — Рив нахмурила брови. — Я, например. Так что ты принадлежишь к большинству.

Она коснулась его руки. Это было так приятно, что рука Рив показалась невыносимо тяжелой.

— Вот если бы мои родственники понимали это, — фыркнул он. — Знаешь, у меня дома…

Они прервали разговор, потому что подошел Шустек. Он сел, запустил руку в карман пальто, вытащил оттуда таблетку и положил на язык. Тремалис вспомнил одного мальчишку из своей школы, которого застали в туалете курящим марихуану и то, как он пытался скрыть этот факт. Шустек сказал им, что не хотел принимать таблетку в туалете: боялся, что она может упасть на грязный кафельный пол.

— Тиленол, — пояснил он.

На минуту воцарилась неловкая пауза. Виктор подумал, что совсем мало знает о Рив, так же, как и она о нем.

Им следовало бы остаться друг для друга незнакомцами, пройти дорогу своей жизни параллельными маршрутами, как, скажем, убийца и девушка, живущая по соседству с ним. Пересечение будет губительным. Что, интересно, она подумала, что могла бы подумать, если бы он рассказал о тех уродствах, которые приписывает ей в своем воображении.

Что бы она подумала, если бы он рассказал о самоувечьях, которые приносят ему облегчение холодными ночами?

Тремалис заметил, что глаза Шустека покрылись пленкой отчужденности; он постукивал пальцами по ноге. Виктор чувствовал, как твердеют и ноют его суставы. Он смотрел на Рив.

Что он делает в этом городе до сих пор, черт возьми? Жизнь дезертира, изгнанника, человека, скрывающегося от правосудия. Виктор Тремалис, известный как Вик Трембл, по-прежнему находится в бегах.

Рив, разумеется, обратила внимание на отстраненный взгляд Шустека. По судорожному движению, с которым он запустил руку в карман за очередной порцией тиленола, она поняла скрывающуюся под этим взглядом напряженность.

Виктор увидел за стойкой бара конструкцию, напоминающую миниатюрное чертово колесо. Сосиски свисали с металлических штырей, как надутые презервативы. Он скорее почувствовал, чем услышал, что Рив обращается к нему.

— … родные не в состоянии понять твои проблемы.

Он не уловил начала фразы, а потому не понял, задает она вопрос или делает утверждение.

Шустек, со свистящим звуком всухую проглотил горькую таблетку; почему он не хочет ничем их запивать? Видимо, такой метод дисциплинирует. Как мастурбация в гимнастических гольфах. Или надрезание век бритвой. Это он проделал однажды ночью, после встречи с одноклассниками по поводу десятилетия со дня окончания школы.

— Родители знают, что у меня бывают судороги, — сказал он, надеясь, что откровенность принесет пользу, — Они пытаются игнорировать мои боли, думая, что я могу с ними справиться — выбросив их из головы — еслидействительно этого хочу.

Эти слова сопровождались сильным приступом боли, и Рив запомнила появившуюся потом на его лице улыбку Чеширского Кота; и помнила ее всю жизнь, особенно после того, что произошло позже. Это была улыбка, которая появляется на лице, когда ты просто пытаешься подумать, где же у тебя болит, понять ощущение.

Ему уже за тридцать, а он все еще живет вместе с родителями, потому что чувствует себя пленником собственного тела. Обоим одновременно пришла в голову эта мысль, и оба почувствовали правоту сопровождавших ее чувств, хотя и с разной остротой.

Рив очень многое поняла в мужчинах, с которыми встретилась за прошедшие полтора года.

Шустек был нормальнее других, но и его боль доводила до цветных кругов перед глазами. Тремалис испытывал вину от того, что не в силах был вынести тот порог боли, которого от него ожидали другие. На почве страданий обитатели «Марклинна» сближались. Страдания же отдаляли их друг от друга. В «Марклинне» все отнеслись к исчезновению Майка, как к перемене погоды.

— Торопыга, — сообщил Тремалис сидящим рядом с ним, которые знали его как Трембла, — так меня обычно называли в детстве, за то что я всегда хлопал дверцей холодильника или с треском закрывал входную дверь. Это еще сильнее меня заводило. Всегда говорили, чтобы я не спешил, это не может решить все проблемы. Я вечно разливал молоко…

— И твой отец тоже тебя так называл? — спросила Рив.

— Мой отец всегда говорил, что я трус.

— Я совсем не помню своих родителей, — сказал Шустек, не вдаваясь в объяснения.

— Иногда, — продолжал Тремалис, — иногда отец называл меня наказанием Господним, это когда я был еще совсем маленьким.

— Раз уж о наказании господнем зашла речь, — голос Шустека хрипел от проглоченных без воды таблеток, — я спрашивал у Десмонда, когда возвращался из туалета. Хейд никогда не бывал здесь, но зато он видел его в районе Вашингтон-сквер.

— А почему он так в этом уверен? — спросила Рив.

— Видишь ли, Рив, среди всех весельчаков, которые выпивают вечерами, нашелся лишь один, который покрикивает на Господа, — Шустек передал рассказ Десмонда, который в ночь перед праздником Хеллоуин подслушал на улице бормотание Хейда. — Плюс к тому, он все время крестится. Я, разумеется, имею в виду Хейда.

Рив резюмировала сказанное, говоря о Болеутолителе, а не о Хейде; между тем Дион опять спрашивал, не видел ли кто-нибудь его лучших друзей: Джона, Бобби, Эмерсона, Лейка и Палмера, а также Сакко и Ванцетти.

— Как будто он и Отец, и Сын, и Святой Дух.

— Или судья, присяжный и палач.

Вокруг одинокие пьянчужки слушали свои любимые меланхоличные мелодии, и мир каждого вращался как черный диск с яркой, но изрядно потертой наклейкой.

Глава 38

Впоследствии Хейд будет вспоминать об этом с иронией.

Теперь, если бы его спросили, кто велел ему забрать этого юношу, он мог ответить лишь одно.

Он сказал бы: Я сделал это во имя Матери.

И этим ограничился бы.

* * *

Было одиннадцать часов накануне Нового Года, и он стоял рядом с домом, в котором жил Девин Вербиирст. Это место называлось Дирборн-парквей, и перед большинством зданий имелись железные ворота с оградой, окружавшей маленькие палисадники с пешеходными дорожками.

Чтобы войти в дом нужно было воспользоваться звонком, который имелся у каждых ворот. Если, конечно, ворота не были сломаны, как у дома 1111. Винс Дженсен хорошо знал вдову Вербиирст, и знал, что ее ворота уже давно сломаны.

Белые таблички рядом со звонком гласили:

Пелиграмис

Осьер

Вербиирст

Мать с сыном жили на третьем этаже. Судя по тому, что рассказывал про вдову Отец, сегодня ночью она наверняка будет отсутствовать.

Девину Вербиирсту было двадцать четыре года и он страдал от болезни Леша-Нихена. Хейд вошел в парадную дверь, не оглянувшись назад. Заболевание это поражало только мужчин и вызывало у них склонность к самоубийству или самокалечению. Поэтому больных нужно было привязывать к креслу. После того, как Девин прокусил свою верхнюю губу, у него пришлось удалить передние зубы. В квартирах первых двух этажей было тихо.

Вдова Вербиирст говорила Отцу, что болезнь ее сына усугубляется тем, что он очень умен. Чтобы открыть дверь в третью квартиру, Хейд воспользовался еще одним навыком, полученным от Отца. Быстро и гладко. Слева от двери находилась кухня, справа — жилая комната. Он заметил мерцание телевизионного экрана и искривленную тень инвалидного кресла на стене и потолке.

Он был ко всему готов — Бог свидетель! — но облик представшего перед ним калеки заставил Хейда затаить дыхание. В жилой комнате было темно, единственное освещение исходило от черно-белого телевизора возле западной стены. Показывали комедию с братьями Маркс. По девятому каналу перед Новым Годом всегда показывали комедии братьев Маркс. Часы над телевизором показывали 11:27. Он собрался с силами, чтобы помочь несчастному и сделать шаг вперед.

Тени, бродившие по лицу Девина в безумном танце, вызвали у Хейда шок. Дыры на месте удаленных зубов превратили лицо юноши в маску хихикающей и слюнявой старой ведьмы. На экране Гручо Маркс говорил что-то, обращаясь к группе представителей высшего общества. Девин забурчал, что должно было, видимо, означать смех. Прошла минута. Харпо Маркс нажал на автомобильный клаксон.

Закусив верхними деснами нижнюю губу, Вербиирст с искренним восторгом следил за перипетиями происходившего на экране. От его колен до подбородка возвышались три подушки. Под ними виднелась трубка, которая шла от живота Юноши к темному дрожащему мешку, расположенному у правого колеса инвалидного кресла. Трубка была забрызгана изнутри.

Хейд стоял перед изуродованной болезнью фигурой Девина Вербиирста. Глаза его постепенно привыкали к полумраку комнаты. В других комнатах тоже было темно, лишь на кухне светился маленький ночничок над мойкой. Как далекий маяк на озере Мичиган.

Он посмотрел на юношу сверху вниз. Лодыжки калеки были схвачены застежками. Хейд наклонился вперед и поднял первую подушку, затем вторую. Хейд положил третью подушку на пол, рядом с остальными.

Затем взглянул в карие глаза Девина. Тот попытался что-то сказать. Хейд подошел еще ближе. Тут Девин ужасно удивил его тем, что все-таки заговорил, выговаривая слова ничуть не хуже, чем работяга, хвативший несколько кружек пива.

Он сказал:

— Неужели это будет продолжаться бесконечно? — Последнее слово прозвучало невнятно, но Хейд понял его.

Пока он не мог ответить. Вместо этого посмотрел на полку за спиной инвалида. Коробки. Детские игры. «Бэтмен», «Робин Колорформ» и другие. Куплены до того, как его сразила болезнь. Неужели это будет продолжаться вечно?

— Нет, — ответил он в конце концов.

И вдруг Девин Вербиирст издал низкий, душераздирающий стон. Лишившись опоры в виде подушек, его голова стала клониться вперед в грудь Хейда. Беззубые десны Вербиирста захватили край куртки Хейда.

Замша шуршала, пока Хейд обхватывал парня руками. Он вдавил ладони в его плоть в плечах.

Пальцы проникли внутрь.

Хейд сделал глубокий вдох. Этот момент всегда был самым трудным.

— Бог призывает тебя… сын мой.

Стон парня внезапно оборвался, как звук в наушниках, провод которых выдернули из гнезда.

* * *

Наконец, он позволил себе перевести дыхание. Подняв глаза, Хейд увидел, что на него уставилась вдова Вербиирст. На мгновение показалось, что его сердце вот-вот лопнет.

Как много ей удалось увидеть? Она стояла на фоне света из ванной комнаты, света, который он, к несчастью, не заметил. Вот проклятье! Женщина в простой ночной рубашке, стояла, расставив ноги, нимало не смущаясь тем, что просвечивается насквозь. На первый взгляд — сама невозмутимость.

Он молчал. В глазах женщины не было никакого вопроса. Секунды текли, все более тяжелые и невыносимые.

Тут Хейд заметил, что она смотрит куда-то в сторону от него. Повернувшись в ту сторону, он увидел фотографию Девина в спортивной форме. На красно-белом полосатом костюме виднелось темное пятно грязи. Пятно располагалось на том самом месте, на животе, откуда спустя много лет выведут, подобно щупальцу, толстую кишку и соединят ее с пластиковым мешком.

Женщина, мать Девина, что-то сказала, тихо, едва слышно. Ему послышалось, что…

Ему послышалось, что она сказала … Уходите.

Теперь звуки донеслись уже из другой комнаты… из спальни? Глядя в коридор, Хейд сказал:

— Я спас вашего сына.

Затем он пошел в сторону спальни и увидел там мать Девина, которая лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку. Лампа рядом с телефоном была включена. Она еще не звонила по телефону 911. Слава Богу. Женщина тихонько всхлипывала.

— Я же сказал, что спас вашего сына.

Она продолжала плакать, теперь уже громче.

Ощущая сильное головокружение, Хейд прошел к входной двери. Оттуда он бросил последний взгляд на женщину и увидел лишь мозолистые пятки ее босых ног. А что если ее плач — это просто уловка, чтобы тайком успеть позвонить в полицию? Так или иначе, но она обязательно позвонит в полицию, разве нет?

Уходите. Женщина велела ему уходить. В этом он был уверен.

Ушел он до того, как раздался вой сирен, если он вообще когда-нибудь раздался. Хейд вспоминал пятки босых ног вдовы Вербиирст. И фотографию, которая, возможно, и побудила ее принять окончательное решение.

Улыбающееся лицо мальчика в спортивной форме Хейд запомнил на всю жизнь.

Глава 39

Тремалис встретился с Рив и Шустеком в книжном магазине «Линч-Гиддингс». Бар Мерди «Эм-Си» располагался на той же улице, неподалеку. Была пятница, 6 января 1989 года.

Когда он вышел из автобуса, то обнаружил, что выпавший вчера вечером снег уже растаял. Ветра не было, температура воздуха поползла вверх. В мокром асфальте под ногами отражались неясные очертания зданий.

Было тепло, солнце ярко светило, и Тремалис расстегнул молнию своей серой куртки. Он открыл дверь в книжный магазин. Зазвенел маленький колокольчик.

На Шустеке был спортивный свитер с надписью «Адская Кухня» и черные брюки. В руке он нес куртку зеленого цвета. Рив сегодня была одета в голубую блузку, черную юбку и черные сапоги. Все выглядело очень элегантно, так что ее легкая хромота, вызванная воображением Виктора, была почти незаметна. В руке она держала новый бестселлер по дзен-буддизму. Когда она показала ему книгу, Виктор в который раз восхитился ее некрашенными ногтями. Его постоянно обуревало желание деформировать людей и вещи, которые он допускал в свой мир, наносить себе увечья во имя самопознания, но подлинное возбуждение охватывало его слабое сердце только в том случае, когда желанная женщина — а это не всегдабыла Рив Тауни — не пряталась под косметикой.

На странице книги мелькнула фраза Гераклита:

«Все течет».

Тремалис подумал о вещах, которые текут. Река Чикаго, уксусная кислота, кровь, моча…

Шустек ничего не купил.

— Я читаю лица, — объяснил он девушке за кассой, хоть она его и не спрашивала.

* * *

По словам самого Бена Мерди, «Эм-Си» представлял собой «бар с дансингом, где музыка звучала не столь громко, чтобы посетители были вынуждены переходить на крик».

Шесть лет тому назад это была обыкновенная пивная. Когда Бен Мерди приобрел помещение, он сохранил только белый полотняный навес над витриной. На другой стороне улицы располагались два жилых дома, где квартиры сдавались в наем. В одном из них в двадцатые годы жила любовница Аль-Капоне, для которой он снимал мезонин. Помещение это до сих пор сдавалось за 2100 долларов в месяц. Здания соединялись подземным туннелем.

Тремалис, Рив и Шустек сидели за столиком напротив стойки, над которой светилось несколько телевизионных экранов. Там показывали видеоклип. Стойка бара скрывала половину лестницы, идущей вдоль северной стены.

Наверху находилась еще одна стойка, поменьше, и танцевальная площадка. Когда вышибала открывал дверь в верхнее помещение, оттуда доносилась своя музыка. Все вышибалы казались братьями. Почему-то у многих были гладкие, зачесанные назад волосы с залысинами; каждый был одет в смокинг с накладными плечами, черные брюки и галстук-бабочку розового или бирюзового цвета. Когда в сторону Тремалиса вышибалой было брошено несколько подозрительных взглядов, он почувствовал себя очень неуютно.

Эйвен сидел прямо под гравюрой Энди Уорхола — портретом Мерди в голубых и зеленых тонах, и потягивал «Канада-драй». Тремалис расположился справа от него, лицом к стойке и телевизионным экранам; он пил ром «Бакарди» с кока-колой, чувствуя, что на него обращают внимание из-за прически, такой же, как и у мускулистых вышибал. Рив заказала себе джин с тоником.

— Привет, парни! — Бен Мерди помахал им рукой, в которой держал ментоловую сигарету, перевалившую уже за половину своей краткой жизни. Оживление — вот какое слово лучше всего характеризовало его поведение. На год старше Тремалиса, он был похож на кого-то из героев «Волшебника Страны Оз», во всяком случае, взгляд его был пронзительным, как у самого Волшебника.

Он сел в кресло напротив Рив. На нем были темно-синие, почти черные, джинсы и черная майка с надписью «Я в порядке. А ты — мудак». Его походка, фигура, крепкая грудь и изящные руки сводили с ума голубых клиентов. Он выпустил дым и удобно расположился в кресле.

— У тебя как-будто волосы стали светлее, — заметил Шустек.

— Жизнь сперва обесцвечивает, а потом убивает, — ответил Мерди. Один из вышибал услышал его и покачал головой:

— Нет, он вечный блондин.

Сверху доносились звуки бас-гитары, но Тремалису казалось, что она играет прямо у него в голове.

— Итак, вы ищете этого ужасного Болеутолителя? — Мерди сменил выражение лица и интонацию.

Шустек отодвинул свой бокал.

— Да, — подтвердил он, — мы знаем, кто он такой.

— Думаем, что знаем, — уточнил Тремалис.

— Что ж, — сказал Мерди, — может, ваша ловля на живца окажется поэффективнее, чем все, что успела сделать наша говеная полиция.

Шустек повторил все заказы. Официант принес каждому его порцию и еще сухой мартини с водкой и двумя маслинами для хозяина.

Он потягивал напиток, непроизвольно обводя языком внутреннюю часть верхней губы. Тремалис обратил внимание на голубую вену на нижней части языка Мерди, на секунду представил, как бы оттуда стекала кровь, переполняя рот, и снова посмотрел в свой стакан.

Шустек сказал Мерди, что придумал новую фразу, которую намерен однажды проверить на каком-нибудь уличном подонке:

— Я — новый наркотик. Попробуй меня.

— Здорово! Нет, мне правда нравится, — обрадовался Мерди.

* * *

Ночь наматывала вокруг него круги, как поезд кольцевой линии. Кружилась голова. Тремалис выпил достаточно спиртного и подумал, что сможет сегодня добиться эрекции, если бы это нужно было Рив.

Мерди сообщил им, что один его друг может достать им несколько подержанных инвалидных колясок. Тремалис извинился и вышел в туалет. Почему, черт побери, Мерди поддержал фантазии Шустека? — подумал он. — Может быть, он боится, что его многочисленные клиенты чем-то тоже привлекут к себе внимание маньяка. Если бы Болеутолитель взялся сейчас за гомосексуалистов, то они разбежались бы по домам.

Но разве поимка Болеутолителя не является и его, Виктора, идеей тоже?

А как они, черт побери, будут его ловить, если Болеутолитель приблизится к ним со своим набором режущих инструменов? Осенят себя крестным знамением? Задавят колесами?

Он закончил мочиться и теперь стоял, тупо глядя на свой вялый член. Над писуаром висел автомат по продаже презервативов. Кто-то написал на белом корпусе: «Лучшее средство от СПИДа — онанизм».

Он знал, что делает все это по одной-единственной причине. Чтобы понравиться Рив. От этой мысли его охватила дрожь. Он застегнул молнию и пошел обратно к столику.

К Рив.

Глава 40

В «Марклинне» темно и непроходимо, как в этой жизни, — подумал Тремалис.

Холл был почти пуст. Как будто они с Шустеком тихой ночью вошли в приемное отделение больницы. Натмен спал, сидя за столом. Телевизор был включен, но его никто не смотрел. На седьмом канале «Для полуночников» рекламные ролики сменили фильм «Зомби на Бродвее»

Они только что посадили Рив в такси и отправили ее домой, и теперь получили, наконец, возможность согреться. Тремалис не в силах был постичь, как люди вроде Шефнера Блекстоуна могут жить на улице. Да и как сам он мог раньше считать привлекательной жизнь уличного бродяги? Его пальцы сейчас ему напоминали тонкие заиндевевшие веточки, а под левую лопатку как будто вонзили заступ и намеревались хорошенько им ковырнуть.

Один Бог знает, что испытывал Шустек.

* * *

Ее совершенно измотал этот день. Рив Тауни падала с ног от усталости. Она сидела в своей маленькой квартирке, которую снимала вот уже три года на Огайо-стрит.

Она так устала, что даже не включила магнитофон. Обычно вечером ее сопровождали мелодии «Рокси Мьюзик». Рив разделась и подошла к постели, которую не заправляла уже четыре дня. Не стала прослушивать записи автоответчика: маловероятно, что в период послепраздничного затишья кому-то вдруг понадобятся услуги свободной журналистки, и все начнут ей звонить! Деньги, полученные в качестве платы за обучение от студентов, помогут ей прожить до конца лета. К тому же она все еще не отказалась от планов написать книгу об Эйвене, Американской Мечте, и послать рукопись в Нью-Йорк.

Оставшись в белых трусиках и оливкового цвета майке, она погрузила пальцы ног в густой красный ворс ковра, ощутив его как совершенно новую вещь, как будто купленную только сегодня утром.

После этого она упала в продавленную кровать. Так же, как другие считают баранов или свои сексуальные победы, настоящие или воображаемые, Рив принялась считать заголовки книг, которые могла бы написать:

ТОНКИЕ СВЕЧИ В ХРУПКОМ ГОРОДЕ: маньяк-убийца в современной Америке.

СПЕК.и. уляции: Ричард Спек о самом себе и другие о нем.

С АМЕРИКАНСКОЙ МЕЧТОЙ В ПОИСКАХ РАЗУМА: жизнь продолжается.

Сможет ли она когда нибудь написать о Болеутолителе? Или о Вике Трембле? Сомнительно; слишком уж много пришлось бы тогда рассказать о самой себе.

В комнате пахло кедровыми бревнами и хрустящим картофелем. Рив почти сразу же заснула. Виктор Тремалис испытал бы сильное возбуждение, узнав, что она похрапывает во сне.

* * *

Эйвен Шустек лежал на соседней с Тремалисом кровати. В слабом красном свете рекламы с Рэндольф-стрит человек, обуреваемый страстью к самоувечью, разглядывал комнату.

На маленькой тумбочке между двумя кроватями Тремалис увидел пластиковую карточку удостоверения инвалида, выданную властями штата Иллинойс, несколько монет, упаковки таблеток. Серебристые монетки походили на капельки засыхающей спермы из несбыточных фантазий Виктора.

На стене висел выцветший плакат с изображением Супермена, напоминавший всем, что 1981 год объявлен Годом инвалидов. Рядом с ним голубыми кнопками была прикреплена к стене листовка, приглашающая в чикагское отделение Армии Спасения.

Он посмотрел на Шустека, шепчущего свои вечерние молитвы. Его собственная молитва, обращенная к Дарующим Боль и Восторг, теперь содержала новую просьбу — «благословить моих близких и друзей, чтобы я мог избавить их от боли».

Он снова принялся оглядывать комнату.

Пол был засыпан кусками эластичных бинтов, пустыми пузырьками из-под лекарств, комками ваты и коробочками из-под лейкопластыря. Часть имущества Американской Мечты? Или маскировочный материал? Кто знает?

Под кроватью, на которой лежал Тремалис, находились принадлежавшие Шустеку кипы комиксов.

Шустек объяснил, что все эти книги получил от Барри Бонасеры, владельца магазина «Все Американские Комиксы», потому что он как-то раз предотвратил ограбление этого магазина, за что благодарный хозяин теперь снабжал его старыми книгами бесплатно.

Тремалис снова подумал о Рив, о том, как поспешно попрощался с ней сегодня ночью. Может быть, Рождество и Новый Год в 1989-м окажутся для них удачнее. Для всех троих.

— Я был близок с Рив, — шепот Шустека вызвал у него шок. Он подумал, что сам произнес эти слова, дав волю воображению.

— Что? — сказал он, пытаясь сдержать нотки отчаяния.

— Да, это так, — сказал Шустек, глядя прямо в потолок, — Она видела меня без ручных браслетов.

* * *

Перед тем, как заснуть, Шустек вновь вернулся к своим мыслям. «Сегодня Американская Мечта был застрелен в туннеле Ван-Бурен, под линией надземки», — это был бы подходящий заголовок.

Но он достойно сопротивлялся. Никто и никогда его теперь не разбудит.

Никогда.

После этого он заснул глубоким и спокойным сном.

Глава 41

Той же ночью голос Отца потребовал, чтобы Фрэнк Хейд повернул инвалидное кресло, дав возможность обезглавленному трупу видеть черно-белую фотографию Джона Ф. Кеннеди, висевшую над флаконом «Гловер-тоника» и бутылочками с лекарствами и мазями.

Некоторое время Хейд безуспешно пытался приподнять сгнившие руки Отца с подлокотников кресла, так чтобы не отломились пальцы. Наконец, ему это удалось, и он, обняв труп по-медвежьи, обошел вокруг кресла, стараясь не думать о тварях, которые кишели в полости горла его Отца.

Затем он помолился.

О, Иисус, Сын Божий, ниспошли свою милость на Душу ДЖОНА ФИТЦДЖЕРАЛЬДА КЕННЕДИ.

Услышь, О Господи, наши молитвы, в коих смиренно просим Тебя явить Свою милость к душе раба твоего ДЖОНА, коему повелел Ты покинуть этот мир, да сохрани его в обители мира и света, среди Твоих Святых и Праведников.

На милость Твою уповаем. Аминь.

Хейду очень нравилось звучание слов коему повелел Ты, но после того, как Отец приказал ему повторить молитву двадцать пять раз, ибо Кеннеди заслуживал памяти, грузный неуклюжий мужчина разрыдался от усталости.

Глава 42

Бен Мерди столкнулся с трудностями в приобретении подержанных инвалидных колясок, но уверил Эйвена Шустека, что к концу недели он их добудет. Задержка не особенно обеспокоила Шустека, поскольку у Американской Мечты было и без того очень много дел. Главным среди них стало выявление мест, которые мог посетить Болеутолитель.

Вот почему они с Виком Тремблом стояли сейчас на улице, изрядно заморозив задницы. Была уже суббота, 7 января. Окружавшие их мусорные баки переполнял рождественский хлам: осыпающиеся елки, разбитые лампочки и игрушки, открытки с рождественскими поздравлениями, которые успели надоесть.

— Я вообще-то не очень хорошо понимаю, что мы тут делаем, — Тремалис первым нарушил молчание, которое до сих пор прерывалось лишь стуком зубов.

Галогенное освещение улицы придавало их лицам оттенок уродства. Американская Мечта одел сегодня кремового цвета маску, как атрибут своего костюма. Когда он погружался в тень от домов, безглазая маска выглядела особенно жутко.

— Мало того, что мы перепачкали свои куртки в разном дерьме…

— Моим доспехам — ответил Мечта, — ничего не страшно.

— Ну хорошо. Ладно, — пробурчал Трембл, — Но ты все-таки не ответил на мой вопрос.

— Если Фрэнк Хейд — это и есть Болеутолитель, — монотонно произнес Американская Мечта, почесывая руку под правым браслетом, — а мы оба уверены, что это так, судя по сообщению лейтенанта Дейвса, тогда он должен бояться женщин…

— Звучит довольно-таки банально, тебе не кажется?

— Все наше существование довольно-таки банально, Вик, ответил Мечта, что прозвучало мудро и в то же время туманно. Они продолжали прохаживаться по грязному талому снегу. — Посуди сам: все жертвы, начиная с ноября, были мужчинами, за исключением Вильмы Джерриксон.

— Она могла для него выступить в качестве образа матери, — допустил Трембл.

— Возможно, хотя мне представляется более подходящим образ Девы Марии.

— О, перестань, — хмыкнул Трембл, — Ей было семьдесят лет. Если ты думаешь, что она — девственница, то, как поется в одной старой песне, считай, что мне принадлежит океанское побережье в Аризоне.

— Ты же видел статью в «Лайфе» о пожаре в католической школе, где он учился в детстве, — Американская Мечта посмотрел в небо, как будто мог разглядеть там образ св. Витта, полыхающий в разрывах между облаками. — Я только хочу сказать, что все это для него связано с религиозными представлениями.

— Но ты же слышал, что сказал этот полицейский, Рицци, — возразил Трембл. — Он сказал, валяйте, теперь можно болтать всякую чушь.

Когда они миновали Грилли-корт, ветер сменил направление, и до них донеслись звуки панк-рока из ближайшего бара. Все, что нас окружает, подумал Трембл, даже крыса, грызущая объедки, вытаращив глаза в пустой надежде, все стремится к движению. Точнее, все надеется на постоянное изменение. Он часто думал о служащих, наполнявших по утрам Луп, о банкирах и секретаршах, как о нейтрино, несущихся в ускорителе.

Да, все движется вперед с головокружительной скоростью. Все, кроме их усилий по обнаружению человека, который убил Майка Серфера. Попытки найти Болеутолителя ничего не дали. Они топчутся на месте. Он снова посмотрел на кучу мусора из остатков рождественского празднества, отметив про себя, что в этом году праздник для него остался незамеченным.

Чикаго, к своему стыду, все-таки любил один тип маньяка-убийцы, того, чьими жертвами становились гомики или калеки. Как заскучает Чикаго, когда Болеутолителя, наконец, поймают. Город с широкими плечами, — назвал его Чарльз Сэндберг в сороковых годах. Трембл называл теперь: город, изнемогающий от болей в мышцах спины.

— Ну, так почему же, черт возьми, он должен оказаться там, куда мы идем? А, кстати, куда это мы направляемся?

— Мы уже почти пришли, вон тот дом на Мохаук-стрит. К проститутке.

— Ты что, шутишь? — остановился Трембл. — И ты точно знаешь, к какой именно он направится!

Американская Мечта повернулся к Тремблу, его рот под маской был похож на тонкую щель.

— Для каждого найдется тот, кто ему нужен, — произнес он многозначительно и объяснил. — Ее называют «Доброй Ночи», и она тоже калека. А кроме того, она — самая высокооплачиваемая проститутка в этом районе, — он кивком головы показал Тремблу, куда надо свернуть.

— Ты хочешь сказать, что она самая дорогостоящая шлюха, и при этом калека?

— Именно так, Вик.

Они оказались у лестницы, ведущей наверх, на конце дорожки, огороженной металлическими стойками с деревянными перилами, но Трембл подумал, что эти ступени ведут к еще одному аду.

Наконец, Американская Мечта объявил, глядя в темноту:

— Ну вот, мы и пришли.

Мохаук-стрит располагалась на вершине холма. Отсюда Трембл взглянул сверху на огни города, на автомобильные фары. В своих худших мечтах он желал иметь тело, которое позволило бы ему водить машину или ласкать в этой машине женщину, без всяких мышечных судорог.

«Доброй Ночи», как объяснил Американская Мечта, была женщиной с разумом младенца, которая не произносила ни слова, а лишь мяукала в нужные моменты. Ее Мама Томей брала с клиентов до пяти тысяч долларов за «последнюю ночь». Самые состоятельные садисты Чикаго приходили в эту обшарпанную двухкомнатную квартирку, чтобы замучить до полусмерти эту проститутку ради своего и ее оргазма. Каждая ночь для безмозглой калеки могла стать действительно последней. Мама Томей принимала оплату наличными и чеками. Значительная часть денег шла на залечивание последствий «бизнеса» ее дочери.

Последняя ночь. Американская Мечта подумал, что самоубийство — лишь слабое подобие того, что тут происходило.

Человек в маске дважды постучал в дверь, потом, после паузы, постучал еще дважды. Трембл решил, что это какой-то тайный пароль или же у Мечты просто рука быстро устает.

Дверь тихонько отворилась. На пороге появилась женщина, столь хрупкая, что на ее фоне Мечта выглядел гигантским борцом, из тех, что выступают в специальных телешоу. В ней было от силы пять футов два дюйма. Брови ее были подведены карандашом и изгибались кверху.

— Вы, должно быть, Эйвен, — просияла она.

Трембл ничего не понимал. Парень выдавал себя за супергероя, и в то же время все вокруг знали его так называемое «тайное истинное Я». А может быть, им только казалось, что они знают, в том числе и ему, Виктору, и в этом-то и состояла главная хитрость Мечты.

— А вы, наверное, Вик Трембл, — она подала руку. — Я — Мама Томей. Зовите меня просто Мама.

— Очень приятно познакомиться.

Мама Томей любезно пригласила их в обитель порока и они прошли по потрескавшемуся линолеуму оттенка горохового супа. На бежевой тумбочке стоял телевизор, усы его антенны располагались как стрелки часов, показывающих ровно два. На экране разворачивались события очередной серии детектива.

— Прошу, — сказала женщина, садясь в кресло. — Садитесь.

— А вы все так же молоды, хотя живете в городе, который старит все живое, — сказал Мечта, усаживаясь перед телевизором.

— Вы так добры ко мне, Эйвен.

Женщина потрогала салфетки в деревянном держателе, выполненном в форме утки. Ногти ее были покрашены в коралловый оттенок, но на каждом пальце лак заметно облупился. Трембл сидел напротив нее; их разделял стол, покрытый скатертью пастельных тонов.

— Новый одеколон? — спросил Мечта, принюхавшись.

— Нет, — мягко ответила Мама Томей, — Моя дочь… к ней пришли… Мы вообще-то не планировали…

— О, — удивился Мечта. — А мы что-то не видели машин перед домом.

— Не хотите ли кофе? «Маунтейн Гроун», самый лучший, — отодвинув вместе со стулом тему о визите к дочери, она занялась приготовлением кофе.

Пожалуй, с меня хватит, думал Трембл, выискивая все новые фигуры в разводах на скатерти.

* * *

Они втроем сидели за второй порцией кофе, и Трембл вел светский разговор об их общих знакомых, обитателях Дома Рейни Марклинна. И он, и Американская Мечта чувствовали, что Болеутолитель сосредоточился на его постояльцах. Ареал его охоты не превышал размеров Южного Лупа.

После этого разговора Американская Мечта, снявший при входе свою маску, чтобы спокойно попивать кофе, перешел к делу, которое привело их сюда.

— Ну, так вот что я хочу сказать. Дело в том, что нам, кажется, известно, кто такой — Болеутолитель. Если помните, я упомянул об этом в нашем телефонном разговоре.

— О, да, конечно помню, — сказала Мама Томей, подняв ладонь ко рту. Мать Трембла, Дидра, часто делала точно такой жест, когда смотрела ночные новости, при этом она беззвучно молилась за голливудских знаменитостей или об успехе предстоящей Первой Леди операции щитовидной железы. — Он сжигает людей, а потом разрезает их. Вот в каком ужасном мире нам приходится жить.

— Я подозреваю, что он не просто режет и сжигает свои жертвы, — сказал Мечта, шлепнув ладонью по столу, — Я пока еще не могу понять, в чем дело, но здесь что-то другое.

Пальцы Мечты легли на его лицо, словно огромный паук. Трембл услышал позывные новой серии теледетектива, вспомнил, что Майк Серфер очень любил их смотреть, и неожиданно почувствовал тошноту, подступающую к горлу. Приступ тошноты был непреодолим, как приближающаяся эякуляция.

Он откашлялся.

— Прошу прощения, миссис, э-э-э, Мама, но мне нужно, э-э, воспользоваться вашим туалетом.

Она объяснила, что ему нужно пройти в первую дверь налево в холле. Над раковиной в кухне висело зеркало, и, проходя мимо него, Трембл обратил внимание, что в его белокурой голове появилась седина.

* * *

Трембл заметил, что стены в полутемном холле совершенно голые, но не старался внимательно оглядываться по сторонам, боясь тех дьявольских видений, которые могут таить эти тени. Пол был устлан ковром; тени от деревьев, раскачивавшихся за окнами, плясали в унисон с голосом Мечты, который продолжал излагать на кухне свои фантастические предположения. Похоже, парень хватается за соломинку. Возможно, им все-таки следовало обратиться в полицию, тем более, что Рицци сказал им, что по делу работают очень активно вне зависимости от того, обнаружены новые расчлененные тела в инвалидных колясках или нет. Не было сомнений в серьезности этих усилий, учитывая предстоящие через два месяца выборы мэра.

Кроме всего прочего, не было никаких оснований считать, что Болеутолитель действительно мог прийти сюда. В городе было полно всяких дешевых притонов, которые сам Трембл посещал не один раз.

Обнаружив, наконец, туалет, он все еще нервничал, в результате чего залил мочой толчок. Сиденье унитаза было разбито и склеено желтой лентой. Закончив, Трембл аккуратно вытер сиденье тряпкой, которую затем затолкал в карман брюк, открыл дверь и вышел в холл.

Сверху донесся тихий стон. Женский стон. Наверх, где был приглушенный свет, вела лестница.

Тремблу хватило секунд, чтобы принять решение. Вновь включив свет в туалете, он тихонько закрыл дверь, чтобы Мама могла подумать, что он может страдать запорами и сидеть в сортире долго.

Поднявшись на три ступеньки, он сообразил, что уже спустил воду, но понадеялся, что сидевшие на кухне этого не расслышали.

Трембл насчитал двенадцать ступенек — это была еще одна его навязчивая привычка — и повернул направо.

Он пошел на приглушенный свет, где его ожидало безумие.

Он тут же отступил в тень. Но все мог видеть…

Полоска комнаты, которую мог видеть Трембл открывала ему женщину в профиль, от колен и выше. Она была голая. «Доброй Ночи». Комната была в идеальном порядке, а вот у женщины на кровати, у дочери Мамы Томей было две головы. Одна там, где и у всех, вторая росла прямо из грудной клетки.

Тело ее было таким бледным, как будто она никогда не видела дневного света. Лицо нельзя было назвать красивым. Высокие скулы, жидкие волосы, крючковатый нос и рот, напоминающий измятый клочок бумаги.

Звук, исходивший из этого искаженного в гримасе рта, подсказал ему, что в комнате был кто-то еще. Хрюкание, которое он различал теперь, ничем не напоминало звуки, донесшиеся до него, когда он еще был внизу, у двери туалета.

И за это извращенцы Чикаго платят пять тысяч?

Голова.

Все дело было в голове. Еще одна голова, покрытая редкими черными волосами, покоилась на груди дочери Мамы Томей, как на подушке. У Трембла была дома книжка о разных уродах. Там имелось фото чернокожей девушки, у которой из живота росла еще одна пара ног с частью туловища. Когда эта вторая голова наклонилась к левому локтю и легла на него, Трембл вынужден был заткнуть кулаком рот, чтобы сдержать крик.

Его присутствие, однако, еще не было замечено. Глаза второй головы закатились, оставив видимыми только белки. Они были какими-то грязно-серыми. Когда голова уютно устроилась на сгибе руки девушки, из ее открытого рта закапала слюна. Тут Трембл снова услышал чувственный женский стон.

Из той части комнаты, которая была от него скрыта, к кровати подошла стройная загорелая фигура. Она была полностью обнаженной. Это была ОНА.

Как загипнотизированный, он смотрел на крепкие груди и нежный соломенный пушок внизу. Он столько раз представлял себе это тело, воображал, мысленно раздевая ее, когда смотрел вечерние новости. Это была та самая дикторша, что умоляла Болеутолителя прекратить убийства невинных калек.

Трембл наблюдал, как завершает мастурбацию женщина, которая заставляет многих плакать во время своих передач. Большой палец ее руки и еще три пальца маслянисто поблескивали. На ногтях был тот же лак, что и во время выступлений, а пальцы двигались с той же ловкостью, с какой перелистывали страницы текста.

Когда она стала на колени между ногами откинувшейся назад девушки, с голодным блеском в глазах, Трембл зажмурился. Он положил руку себе на лоб и ощутил под мизинцем сильнейшую пульсацию жилки на виске.

Крик заставил его вновь открыть глаза.

Теперь лицо дикторши было погружено между бедрами девушки. Она кричала в оргазме. Мутантная голова не изображала никаких эмоций, если они вообще у нее когда-нибудь были.

Даже когда дикторша схватила ее за шею обеими руками и принялась душить, как будто это была тряпичная кукла для снятия стресса.

Ее прекрасные каштановые волосы, так знакомые зрителям новостей, дико метались, голова яростно подпрыгивала в промежности девушки-уродца. Голос звучал сдавленно. Может быть, она изрыгала проклятия своему бывшему супругу, а может быть выкрикивала имя президента телекомпании — все звуки глушились влажной плотью. Но голос ее становился все громче, и все сильнее ее длинные ногти совершенной формы впивались в кожу под челюстями мутантной головы. Лицо у той быстро наливалось кровью. Истечение слюны изо рта прекратилось.

Дочь Мамы Томей мотала нормальной головой из стороны в сторону, глаза были крепко зажмурены от страсти или от боли.

Пальцы дикторши блуждали по нижней голове, как будто пытаясь получить послание на азбуке Брейля. Она потянула книзу угол рта, что был ближе к Тремблу, разрывая кожу, процарапывая красную линию к уху. Крови при этом было очень мало. То, что вытекало, скорее можно было назвать сукровицей.

Другой рукой она оттянула язык твари и потом отпустила его, отчего он мягко шлепнул по губам. Вновь ее пальцы заходили по лицу.

Дочь застонала громче. Дикторша подняла свою голову, приготовила большие пальцы и, сливаясь в стоне с девушкой, втолкнула их в глазницы мутантной головы. По бледным щекам потекла густая жидкость, напоминая разбитое яйцо. Жидкость текла по щекам, попадая в ушные раковины.

Женщина дважды резко дернулась, сгорбившись над краем кровати, а затем подняла глаза кверху и выдохнула благодарю тебя, причем не девушке, а ее изувеченной голове, Трембл понял, что больше не в силах смотреть на это.

Глава 43

Когда Хейд шел по улочке между Стейт-стрит и Дирборн-стрит, порывы ветра с озера усилились. Близ одного из мостов, которые соединяли Луп с остальными частями города, какая-то кинокомпания снимала фильм. Хейд за несколько кварталов увидел прожектора.

Он не ощущал холода. Аура Отца согревала его. Как, впрочем, и нижнее белье, и свитер, поверх которых он надел свою замшевую куртку. Свитер принадлежал Винсу Дженсену, а надпись, которую Винс сделал на нем, гласила «ХУББА ХУББА».

«Да не будет у тебя долгов корми меня». Слова из повторяющегося сна. Их произнес вовсе не голос Отца. Но и не его собственный голос. Он стал слышать этот голос несколько месяцев назад, когда еще мог разговаривать с Отцом лицом к лицу.

Он внезапно все понял. Хейд стиснул руки.

Тот болеутолитель из 1958 года прошептал ему «ДА НЕ БУДЕТ У ТЕБЯ ДРУГИХ БОГОВ КРОМЕ ТЕБЯ».

Ощущение было острым.

Хейд остановился, чтобы съесть «ход-дог» и запить его банкой колы. Двигаясь дальше, он жевал и прихлебывал, наблюдая за электричкой, проходившей между зданиями. Он миновал двух мексиканцев, которые вели горячий спор о каких-то профсоюзных делах.

Возле Дирборна он пересек реку; Вербиирст жил неподалеку отсюда. Теперь он обитает в раю. Возрадуемся таинству жизни.

Проскочивший мимо таксист покрутил пальцем у виска, потому что Хейд чуть не угодил под колеса.

Он миновал Торговый Центр.

Порой он терялся в догадках: к чему он все-таки стремится, в чем пытается разобраться? Но одно он знал точно: он ценил жизнь не меньше, чем то, что будет после жизни. Тридцать один год тому назад ему на несколько минут показали, что будет после жизни. В том священном огне он возродился как единственный сын. И сам Иисус плакал по нему; плакал из-за того, что Фрэнсис Хейд вернулся.

Но распятый позволил юному Хейду посвятить остаток жизни тому, чтобы он приводил других пред его очи. Приводил из этого мира, где люди бессмысленно умирают каждый день. Он придает смысл их уходу.

Сегодня этого не произойдет, сегодня он просто гуляет. Ни одного человека в кресле. Но Отцу будет очень одиноко, если Хейд не поговорит с ним.

Он шел по направлению к кинотеатру, в котором показывали новые схватки Рэмбо и ему подобных. Новое поколение выбирает трахание и смерть. Плохо, что пепси-кола дискредитировала этот лозунг.

У Хейда был свой собственный лозунг.

Это мое тело.

* * *

ПАЛЕСТИНА: УБИЙСТВА «КОММИ» и ГОМИКОВ!

камнями, брошенными в оккупантов, будет вымощена дорога к НАРОДНОЙ ВОЙНЕ!!!

ХОМЕЙНИ ПАПА НОРТ SI DIOS ES TAN

GRANDE CUCARACHAS

Y — CHI–CHIS

ЧТО? ЧТО?

Тремалис осмотрел маленький дворик рядом с «Марклинном». Здесь периодически убирали, скорее всего — Натмен, а может быть, и Рив. Но эти надписи на стенах не трогал никто. Интересно, изменились ли за это время идеалы и убеждения тех, кто их писал? Он внимательно прочитал и обрывки наклеенных листовок.

КОГДА ВЫ КУРИТЕ, ВАШ МЛАДЕНЕЦ ДЕЛАЕТ ТО ЖЕ САМОЕ.

КОГДА ВЫ ПРИНИМАЕТЕ НАРКОТИКИ, ЕСЛИ ВЫ БЕРЕМЕННЫ, ВАШ МЛАДЕНЕЦ ТОЖЕ ПОЛУЧИТ СПИД.

— Ну вот, здесь они будут в безопасности, — сказал Шустек и добавил: — Ты готов к этому, Вик?

— Да, — ответил тот.

Образ шлюхи-уродца все еще стоял у него перед глазами, свежий, как только что полученная огнестрельная рана. Он уже давно перестал удивляться таинствам Дарящих Боль и Восторг. Он просто принял их причуды.

— Это мой мир, — сказал Шустек, — где я есть и что я есть — это одно и то же.

Тремалис никогда иначе и не думал.

* * *

Рив Тауни сидела на своей постели, кривясь в усмешке от того, с чем ей пришлось столкнуться этим днем… Она ходила в полицейский участок на Чикаго-авеню, чтобы получить у Дина Коновера список свидетелей и подозреваемых. Этот парень все время буквально раздевает ее глазами.

Пока Эйвен и Вик будут нести свое дежурство в инвалидных колясках, она собиралась кое с кем побеседовать. О Боже, как она хотела верить, что они действуют правильно, что они не совершают ужасную ошибку!

Но она понимала, что отступать теперь уже слишком поздно.

Просматривая поданные списки, она раскачивалась на стуле. Коновер поглаживал кобуру своего пистолета, как будто это должно было его возбудить. Потом он сказал, что ему нет необходимости носить бронежилет, потому что его кожу пули не пробивают.

Рив никак не могла понять, почему в этом деле так мало связного материала, хотя убийства продолжаются уже давно. Это было похоже на историю маньяка-убийцы Эда Гейна в Плейнфилде, штат Висконсин. Хотя весь город уместился бы на первых семи этажах любого здания в жилых кварталах Чикаго. Никто не мог уличить Гейна, даже когда он грабил свежие могилы убитых им женщин, чтобы отрезать соски их грудей, которые не успел отрезать для своей коллекции у еще живых. Потому что всем было наплевать друг на друга. Здесь было то же самое.

Интересно, думала она, сколько еще Болеутолитель будет продолжать свое грязное дело: пока не ошибется или пока не попадет под машину, или пока его не арестуют за что-то другое. Отец ее был полицейским; он участвовал в розыске Де Соузы, мальчика, в 1972 году. Преступник был по чистой случайности задержан в Миннесоте и рассказал шерифу обо всех деревьях, в которых замуровывал мальчиков. Де Соуза оказался одним из тринадцати обнаруженных потом трупов.

Суждено ли Эйвену или Вику встретить Болеутолителя? Смогут ли они использовать единственный элемент неожиданности, который дают им здоровые ноги? Поможет ли этот единственный козырь в молниеносной игре со смертью?

Смогут ли они убежать от того оружия, которое Болеутолитель выберет для них?

Она не знала. И не могла знать.

Глава 44

Хейд пересек Кларк-стрит на красный свет. В это позднее время в среду улицы все равно были пустынными.

Тишина и прелесть зимнего вечера принадлежали «наркам» и бродягам. Очарование зимнего вечера было отнято у него с грубой бесцеремонностью, с какой срывается золотая цепочка с шеи секретарши, неосторожно задержавшейся на работе до позднего вечера. Но в отличие от цепочки, которую потом шепотом предложат на продажу где-нибудь в темном переулке, вечер никто не вернет.

Этот вечер получат разве что члены уличных банд, сошедшиеся в лунном свете для крутой разборки, когда свет луны и звезд отражается в каждом лезвии.

Скоро для него тоже все кончится. Жертвы уже не боятся смерти. Пусть этот глупый город останется тем, кто принимает наркотики, но не пережил ни одного дня, когда его мучила бы дикая боль. Жуликам и лжецам с крепкими ногами, которые промышляют в поездах надземки, вместо того, чтобы заниматься честным бизнесом.

Нет, Хейд пойдет по стопам своего Отца. «Пусть меня распнут на скульптуре Миро», — заговорщицки прошептал он про себя. Он рассматривал статую, расположившуюся в нише «Брунсвик-билдинга» на Вашингтон-авеню и больше напоминавшую какого-то причудливого монстра, чем крест, что, однако, не отвратило его от идеи быть распятым на ней. Его идеи и идеи Отца, точнее, той части Отца, которая жила внутри Хейда и направляла его.

Хейд повернул в сторону площади и направился к скульптуре Пикассо. Кому-то могло прийти в голову, что во взаимном расположении скульптур — «Женщины» Миро и «Головы Женщины» Пикассо — смотрящих друг на друга, есть глубокий смысл. Одна из них напоминала шлюху, избитую сутенером, а другая — львицу-мутанта. «А ведь ты могла быть моей шлюхой», мысленно обратился он к скульптуре Миро, прикоснувшись к воображаемой шляпе.

Отец всегда находил забавными такие шутки Хейда. А Хейд, как и при жизни Отца, до сих пор пытался произвести на него впечатление, сделать ему приятное.

Июль 1965 года.

Фрэнсис Мадсен, когда двое мужчин одновременно мочатся в одну посудину, в этом нет ничего дурного. Не дергайся, мальчик мой.

Это всего лишь тело, плоть.

Это плоть моей плоти.

Прикоснись к нему, Фрэнсис. Давай же.

Это мое тело, предаю его тебе.

Вот видишь, сынок. Теперь ты по-настоящему начинаешь взрослеть.

Мошенники, нарки, шлюхи. Вот почему он не смог спасти все души, которые ему попадались. Отец принимал только те части, которые не успели согрешить.

* * *

Он заметил блеск металлического предмета и насторожился. Взгляни-ка на меня, дядя Винс, зазвучало в нем эхо детского голоса, возвращая в ожоговое отделение больницы. Никто не мог объяснить природу темного пятна в мозге Хейда, которое было видно на рентгеновском снимке.

Хейд припомнил, как плакал Винс Дженсен, но чем это было вызвано — последней надеждой сестры на то, что мальчик останется невредимым или его собственными дурными привычками? Вид шрамов очень долго оставался для Фрэнсиса невыносимым.

Осторожно подходя ближе, Хейд ни разу не подумал, что маслянистый блеск может исходить от пистолетного дула в руках какого-нибудь чернокожего. Отец всегда предупреждал его держаться от них подальше с тех пор, как ниггеры стали особенно опасными после убийства Мартина Лютера Кинга.

Он подошел еще ближе. Обогнул сзади скульптуру Пикассо, открыв лицо порывам ветра. Отец в его сердце. Его голос как второе сердцебиение. Боль в его душе. Во имя отца и сына и святого

(страха)

духа. Аминь.

Хейд остановился перед полым клинообразным элементом композиции Пикассо; за его спиной светил неяркий неон Рэндольф-стрит. Он подождал, пока мимо прошел чернокожий в армейской куртке с пресловутыми золотыми цепочками в руках. Расскажи-ка, как ты их добыл?

Четыре урны стояли вокруг угловатого творения Пикассо подобно часовым. Клинообразная часть коричневатой, как будто обгоревшей, скульптуры наклонилась вперед под углом примерно в тридцать градусов. Блеск, который обеспокоил Отца, шел прямо из образовавшейся щели.

То, что Хейд обнаружил здесь инвалида, кресло которого и являлось источником металлического блеска, не было странным. По-настоящему странной оказалась, однако, история, рассказанная этим несчастным.

Хейд наклонился и долго всматривался в щель, прежде чем его глаза привыкли к темноте. Когда человек осветил его карманным фонариком, похожим на карандаш, бесстрашный Болеутолитель едва не подпрыгнул от неожиданности. Из-за скрюченной позы инвалида щетина на его лице показалась Хейду иглами дикобраза, а темные пятна под глазами были как будто мазками дегтя.

Отец удивился, так же как и сам Хейд.

— В чем дело? — прозвучал слабый голос скрючившегося человека. Создавалось впечатление, что у него вовсе не было скелета. — Предупреждаю, что у меня есть пистолет, так что не пытайся делать глупости.

Угроза звучала примерно так же убедительно, как показания Оливера Норта на слушаниях по делу Иран-Контрас.

— Я не бандит, — Хейд едва сдержал смех. — Я просто… удивился.

— Нечему тут удивляться, — отозвался слабый голос. Миниатюрный фонарик еще раз вспыхнул и погас. — Меня зовут Мартин. Мартин Ласт. Присаживайся, я расскажу тебе о пришельцах.

Хейд опустился на колени и забрался в пустотелый клин. Тут было теплее, чем на ветру. От инвалида пахло так, как будто его умывание сводилось к нескольким брызгам деодоранта «Аква-Велва».

Мартин Ласт прижал фонарик к туловищу, отчего его ноздри показались входами в таинственные пещеры. Брови походили на затененные огоньки пламени. Он был закутан в старые одеяла. Рядом лежали пачки из-под печенья и серебристая фляжка.

Инвалидное кресло разделяло их и выглядело крепостью Ласта. Хейд обошел его, чтобы приблизиться к калеке, и спросил:

— О чем ты хотел рассказать, я не понял?

Он сощурил глаза от любопытства.

* * *

Оказалось, что Мартину Ласту двадцать пять лет и он страдает параличом нижних конечностей, считая, что в его заболевании виноваты маленькие серые существа с планеты, расположенной на расстоянии сорока световых лет от Земли.

— Моя мать всю жизнь страдала агорафобией, — сообщил он с полной серьезностью, — Психиатр, который работал с ней, сумел заставить ее рассказать, что с ней случилось на автомобильной стоянке возле Ривервью летом 1963 года.

Ривервью тогда представлял собой большой парк развлечений на северо-западе Чикаго, на берегу реки.

— Она тогда была беременна мной, так что это не было изнасилованием или чем-то в этом роде.

Ласт замолчал, как будто не решаясь продолжать. Затем перешел прямо к главному.

— Пришельцы, серые, они притронулись к ней, и в глазах ихнего бога я стал нечистым. Они помнят обо мне до сих пор, и только здесь я могу от них укрыться.

Он взглянул на Хейда глазами, полными муки. Хейд не был уверен, что сказанное этим парнем имеет какое-то отношение к нему или к Отцу. Что он имел в виду, когда говорил «их бог»? Он вполне мог принять идею о существовании космических пришельцев; такие истории время от времени печатались в газетах, которые Отец приносил домой. Но ведь есть только один Бог, один истинный Отец, который любил и одаривал всех своих тварей, больших и малых.

— Ты… ты хочешь сказать… что живешь здесь?

В этом городе не набралось бы миллиона интересных биографий, но несколько жителей старались сделать свои сказки по-настоящему оригинальными.

— Да, — сказал инвалид, лицо которого было охвачено тиком. — Они вставили железный прут во влагалище моей матери. Не уверен, что их целью было изуродовать меня, но что-то попало в матку.

— Так ты живешь здесь? — снова спросил Хейд, думая, что он задает этот вопрос в первый раз.

— Не всегда.

Воцарилась тишина. Хейд знал, что его собеседник сейчас вспоминает прошлое. Может быть, он будет делать это вслух.

— Я родился с дефектом. Ноги так и не исправились. Мать сочла причиной дефекта свой испуг. Это было задолго до того, как ей объяснили, что агорофобия — это страшная болезнь, занесенная пришельцами. Не ЦЕ 4. Возможно я — ЦЕ 5.

Хейд не понял, о чем это толкует парень. Какой-то шифр или код.

— Она, я имею в виду свою мать, как-то ходила по магазинам и наткнулась на книжку «Ритуалы посещений». Она рассказала мне про нее. Книжка ее очень напугала, и в прошлом году она выпила сулему и умерла, а я с тех пор живу здесь.

Он сделал паузу и издал такой вздох, словно его рот был не шире отверстия футбольного мяча.

Хейд хотел было что-то спросить, но тут Мартин Ласт снова заговорил, на этот раз хриплым шепотом:

— Я думаю, серыерассердились на меня за то, что я дал ей умереть, прежде, чем они сами с ней расправились.

Хейд внезапно подумал о том, каким ужасным было его собственное детство.

— По крайней мере теперь мне понятно, почему в детстве у меня всегда текла кровь из носу, — продолжал Ласт. — В книге сообщалось, как серыеимеют с женщинами. Когда они обнаружили, что у меня слабые ноги, то позволили ей меня сохранить, — он посмотрел на Хейда долгим взглядом. — Серыевиноваты в объединении Германии и в войне на Ближнем Востоке. Этот район будет назван Саудовской Америкой, а здесь будет введено военное положение. Они не смогут меня здесь отыскать.

Хейд так и не понял, кто такие «они», о которых говорит Ласт. Отец тоже не понял этого.

— Я тебе верю, — сказал Хейд.

— Правда? — откинулся назад Ласт, выдыхая клубы пара.

— Ты веришь в Бога? — спросил Хейд, — В Отца нашего?

— Я вижу красных тарантулов, которые спускаются с небоскребов, но они меня не видят, как раньше, когда я жил в Тамбалле.

Хейд понял намерения Отца и приблизился к калеке.

— Во имя Отца, — убеждал себя Хейд.

— А вибрации у них совсем не такие, как у нас, — Ласт оставался в своем собственном мире. — Согласно единой теории поля Эйнштейна.

Хейд протянул руку и прикоснулся к плечу калеки. Ладони его потеплели и ему показалось, что в нише статуи стало светлей.

— Они могут направить сюда свои летательные аппараты. В той книге сказано, что серыеживут на дне высохшего озера в Неваде.

— Твоя история восхитительна, — сказал Хейд, притянув инвалида к себе. — Почти, как скрижали.

Его грудь соприкоснулась с грудью Мартина, и глаза Хейда затуманились на мгновение. Скорее всего от света фонарика.

Хейду пришлось отойти в самую глубину ниши статуи, потянув за собой Мартина Ласта. Было похоже, что в руках у него живой плуг, колеблющийся из стороны в сторону.

— Почему мне так тепло? Может, у меня опять из носа кровь течет?

Это были последние слова Мартина Ласта, сказанные в тот момент, когда руки Хейда соприкоснулись на его позвоночнике. Существо человека, которого он обнимал, наполнило Хейда сиянием. Он еще ближе подтянул калеку к себе и поцеловал его, прежде чем поглотить его в блаженство вознесения.

Насытившись, Хейд заснул внутри творения Пикассо.

Глава 45

Эйвен Шустек чувствовал сильную боль. БОЛЬ БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне мозги БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне МОЗГИ, боль БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне МОЗГИ.

Вот оно в чем дело: утолители его боли исчезли. Его колпак для чайника, завязки которого давно истерлись, но еще годились в дело. Исчез. Свитер с надписью «Адская Кухня», ручные браслеты. Исчезли. Маленькие мешочки с таблетками и капсулами тоже исчезли.

Его костюм утолял боль.

Однако во всем этом было одно большое преимущество. В результате он оказался лишен облегчения. Боль помогала придать его лицу выражение потенциальной жертвы Болеутолителя.

Правое плечо Шустека (на этот период он перестал быть Американской Мечтой) наклонилось вперед, а рот исказила жалостная гримаса. Ботинки ему были тесны. Он нарочно обул такие.

Одна рука демонстративно терзала бежевое одеяло на его коленях.

Город оплачивал счета за психиатрическую помощь Шустеку в форме пособия по инвалидности, которое он получал регулярно. Власти штата готовы были поддерживать бездельников, бродяг и алкашей, чтобы не тратить бездну дополнительных усилий по патрулированию улиц, без особого, впрочем, эффекта.

«Марклинн» был в пределах видимости. На его лице отражались красные и голубые неоновые огни.

Шустек должен был гарантировать себя и от своих старых знакомых, если, не дай Бог, они по пьянке забредут сюда и увидят его; ему вовсе не улыбалось, чтобы Шефнер или Слэпки Ван дер Паттен сорвали всю операцию.

Он несколько дней не брился, не причесывался.

Мик Десмонд, бармен из «Мерди» помог полиции изготовить фоторобот парня, которого он видел возле отеля «Кэсс». Теперь Рив, получившая у своего воздыхателя Коновера этот портрет, показывала рисунок возможным свидетелям.

Рядом с силой захлопнулась дверь такси, и Эйвен судорожно дернулся, всем телом.

Это движение не было демонстративным.

* * *

Тремалис катил свои колеса по переходу метро на пересадке «Кларк-Лейк». Он должен был оставаться под землей, а Шустек — наверху. С конца декабря не было новых сообщений об убийствах Болеутолителя; детективы Дейвс и Петитт думали, что холодная погода побудила его впасть в зимнюю спячку. Или переместиться в места с более мягким климатом; Петитт даже разослал информацию во многие города вплоть до Нового Орлеана.

Все это было, конечно, очень мило, но пока ничего не давало Тремалису, в данную минуту представлявшего себе любовь и обожание, которые подарит ему Рив за то, что он, Вик Трембл, Обычный Парень, поймает Болеутолителя. Он продолжил путешествие на колесах, рисуя в своем воображении то, как он маленькими колесиками давит шею Болеутолителя, наваливаясь всем телом, чтобы убийца умер в судорогах агонии. Он вспомнил проститутку «Доброй Ночи», хорошо понимая теперь, как жажда убийства может принести удовлетворение.

Виктор продолжал маневрировать, привлекая к себе больше внимания, чем саксофонист у газетного киоска. К зависти последнего, едва появившись здесь, Тремалис набрал уже тридцать семь центов и автобусный жетон.

Глава 46

Рив Тауни сжимала в руках пачку рисунков, прогуливалась по морозу и раздавала рисунки встречным инвалидам. Боже мой, как много оказалось калек на улицах! Почему их столько здесь? Рив знала, что полиция, не до конца поверившая в зимнюю спячку Болеутолителя, рекомендовала инвалидам поменьше выходить на улицу.

Раздав основную часть листовок тем, кто находился в колясках, она намеревалась приклеить остальные к уличным фонарям на людных улицах. Только бы мороз не перешел в типичный для зимнего Чикаго дождь.

В сотый раз Рив задавала себе вопрос, правильно ли они поступают, пытаясь искать единственного человека в трехмиллионном городе.

Все это были лишь подозрения. Но и полиция работала так же, над теми же подозрениями. Да, конечно, Фрэнк Хейд был, похоже, психопатом, и его видели вблизи от места одного из первых убийств, но разве это дает им право подозревать его больше других? У полиции имелся список подозреваемых, включавший и тех, кто был задержан за последние недели. Один сумасшедший был выслежен и арестован за убийство инвалида. Но почерк был Tie тот, без тех ужасных расчленений. Подражательное убийство. Имя Фрэнка Хейда, разумеется, тоже имелось в списке полиции.

И все-таки Рив непрерывно возвращалась к мысли о преследовании и наказании невиновных. Сколько было таких случаев, а особенно в истории чикагской полиции.

Но еще больше Рив беспокоилась о том, что будут делать Эйвен или Вик, если они встретятся с неуловимым Болеутолителем.

Канареечно-желтые листки содержали приблизительный портрет злодея, сделанный по описанию Мика Десмонда, который особенно подчеркивал нахмуренные густые брови.

Под фотороботом Рив напечатала:

ПОДХОДИЛ ЛИ К ВАМ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК???

ОН МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ БОЛЕУТОЛИТЕЛЕМ!

НЕ ДУМАЙТЕ, ЧТО ЭТО НЕ МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ С ВАМИ!!

СООБЩИТЕ ПОЛИЦИИ!!!

Она подумала, что неплохо было бы послать экземпляр на телевидение.

В театре «Чикаго» шел «Человек из Ла Манчи», миновало почти шестьдесят дней после убийства Вильмы Джерриксон в темной аллее рядом с театром. На мосту у Орман-стрит она дала несколько листовок нищему, и в ответ он сказал, что Бог благословит ее. Чуть севернее ей встретился человек, передвигавшийся с помощью специального устройства для прямохождения; он сказал, что ему «просто охота шлепнуть еще одну». На один короткий миг Рив подумала, что он признается в убийстве.

Ни того, ни другого Рив потом не встречала, часто задумываясь, не оказались ли они новыми жертвами Болеутолителя.

Ибо всегда есть неустановленные жертвы.

Рив не знала, что более ужасно: количество бродяг, оказавшихся на улице в середине зимы, или количество нормальных работающих людей, которые не обращали на этих бродяг никакого внимания.

На углу Кингсберри и Изола пожилая дама в двух разноцветных хирургических масках, одетых одна поверх другой, видимо от холода, толкала перед собой тележку. Тележка была наполнена яркими мешками для мусора, обвязанными веревкой. Туго натянутая веревка делала всю поклажу похожей на живое выпуклое месиво. Это можно было сказать и о самой женщине, закутанной в многослойные одежки.

Потом Рив увидела чернокожего, который выглядел слепым, но, безусловно, прекрасно видел все вокруг из-под темных очков. У него была эспаньолка; в руке он держал красную пластиковую чашку. Громко звенящая чашка содержала в основном медяки. Кроме того, можно было заметить, что особенно пристально его «слепые» глаза следили за девушками в обтягивающих брюках.

Рив прошла мимо и услышала звон монеты, брошенной каким-то добрым человеком. Близ набережной сидел еще один человек, сложив под собой ноги и напоминая сплющенный аккордеон. На нем был рабочий комбинезон механика поверх синей куртки с оранжевой подкладкой. Похоже, спецовка должна была свидетельствовать, что ее обладатель в свое время занимался честной работой.

И еще ей встретилась женщина, лицо которой было как будто разорвано, что-то бормотавшая о Христе, и еще одна, с младенцем на руках, исколотых иглой, голос ее был низким, как звук тубы. Сквозь дыры меж ее зубов вылетали слова: Д-д-дай моемммуу малышу что-нибудь ПОЕЕЕЕССТТТЬЬЬЬ…

Парень на Стейт-стрит, в красных носках и в единственном ботинке, беседовал с посыльным, похожим на маленькую школьницу. На парне был костюм-тройка из гладкой блестящей ткани, а полу длинного модного пальто он подтянул под босую ногу. Парень умолял посыльного и всех окружающих дать ему десять долларов, чтобы он смог воспользоваться факсом в холле близстоящего отеля.

Все это были реальные люди, они жили реальной жизнью.

* * *

Дин Коновер, свободный от дежурства, сидел за столиком в «Нолэн Войд» и смотрел, как Рив переходит через улицу.

Он только что закончил рассказывать анекдот Мэферу, который заказал еще пива. Мэфер был в голубой майке с надписью «СЛУЖИТЬ И ОХРАНЯТЬ… всегда, когда нам захочется, мать твою!»

— Эй, а вот еще один, — сказал Коновер; он рассеянно притрагивался к своей промежности всякий раз, когда бросал взгляд на идущую Рив. Она говорила с парой калек, которые зарабатывали карточными играми близ участка, где начинались строительные работы.

— Ну так вот, двое адвокатов летят на самолете, — начал Коновер. — Один из них — еврей, другой — ирландец. Самолет попадает в воздушную яму, и все думают, что сейчас разобьются. Ах, да. Чуть не забыл, еврей был в очках. Приземлились они нормально, и тут католик смотрит на еврея и замечает, что тот осеняет себя крестным знамением.

— Эй, смотри-ка, — Мэфер явно не хотел слушать дальше и постучал по окну. — Там Рив Тауни. Интересно, что она раздает?

— Что бы она ни делала, она все равно сногсшибательна, — сказал Коновер чуть громче, чем следовало. — Дорого бы я дал, чтобы заполучить ее, — воскликнул он с энтузиазмом.

Он даже забыл рассказать до конца свой анекдот.

Глава 47

Вечером после первого дня их смертельного дежурства, все трое сидели в баре «Нолэн Войд». Тремалис оглядывал посетителей. В основном — группки из трех человек. Какая-то магия есть в этой цифре. Он вспомнил одного из вышибал в «Хард-Рок-кафе», который носил в своем бумажнике карточку. На лицевой ее стороне было написано: «ВЫБЕРИТЕ ОДНУ ЦИФРУ — 1, 2, 3, 4». На оборотной значилось: «ЕСЛИ ВЫ ВЫБРАЛИ 3, ТО ВЫ — СЕКСУАЛЬНЫЙ МАНЬЯК». На самом деле большинство действительно выбирало тройку.

Отец, Сын и Святой Дух.

Не увидь дурного, не услышь дурного, не скажи дурного.

В этот вечер в понедельник, 23 января, на телеэкране появился документальный репортаж. Недавно пойманный «серийный убийца» Тед Банди лихорадочно писал в полиции свои признания в убийствах женщин, совершенных им в Колорадо много лет назад, надеясь на смягчение наказания, которое, в конце концов все-таки его настигло, из-за давности лет.

В окружении пыхтящих любителей пива и солдат с деревянными шеями, только они трое выглядели пессимистами.

Тремалис и Шустек и здесь не покинули своих инвалидных колясок, стараясь быть последовательными в своей новой роли. Они сидели в баре, не сводя глаз с экрана, как будто надеялись, что там может показаться Болеутолитель, чтобы попрощаться с одним из себе подобных. Примерно так же, как убийца иногда появляется на похоронах, чтобы бросить последний взгляд на свою жертву.

Потеющего от страха Теда Банди можно было увидеть с трех различных углов: два телевизора стояли по обеим сторонам стойки бара плюс большой экран располагался над музыкальным автоматом. Телевизоры начинали трястись всякий раз, как снаружи громыхала электричка, и никого, казалось, не беспокоило, что громоздкие ящики могут на них свалиться.

Обычно в это время в баре показывали игры «Чикаго Блэк Хоукс», но сегодня вечер был отдан каналу «Си-Эн-Эн» и «серийному» Банди.

Звук всех трех телевизоров был приглушен. Посетителям вполне хватало зрелища потеющего Банди. Тремалис читал про него еще в старших классах школы. Его пальцы барабанили по подлокотнику кресла, в то время как на экране вспыхивали фотографии девушек — жертв убийцы.

Кто-то опустил серебряную монетку в музыкальный автомат. «Вдовы из Уайтчепеля» запели «Штучки, что мы попробовали сегодня». Шустек подпевал компакт-диску.

— Завтра утром Банди будет мертв, — сказал Шустек, поправляя бежевое одеяло на коленях, которое теперь пахло не только улицей, но и сигаретным дымом.

— Да, и слава Богу, — пробормотал кто-то, проходивший мимо их столика к туалету.

— Да, да, да — согласился один из сидевших рядом постоянных клиентов. Слова прозвучали так, будто вырвались и его рта по своей собственной воле.

— Одним меньше, — только это и смог выдавить из себя Тремалис.

— Одним меньше, — повторила Рив, притрагиваясь к бокалу с пивом.

— Интересно, сколько людей сейчас впервые точат ножи, просмотрев эту программу? — сказал Шустек, посмотрев сначала на Рив, а потом на Тремалиса.

Никто ему не ответил, хотя кто-то возле стойки заметил, что одна из школьниц, убитых Банди, очень симпатичная. На это его собутыльник возразил, что, во-первых, девушка уже мертва, а во-вторых, если бы даже была жива, то сейчас ей было бы не меньше сорока.

Но это ничего не меняло.

* * *

Они покинули «Нолэн Войд» сразу после полуночи, когда Тед Банди был еще жив. Рив вызвала такси еще в баре, и теперь, обняв друзей на прощанье, исчезла на заднем сиденье. В такси пахло ланолином.

Они заехали в задний двор «Марклинна» и решили отправиться спать. Ни один не заметил, что за ними следят. Чернокожий мужчина, который следил за ними, был уверен, что не ошибся. Они заехали в двор в креслах, потом встали, замаскировали их и вошли в дверь на своих ногах.

Следивший из окна седьмого этажа знал, кто они такие. Те двое придурков, что вязались к Майку Серферу. Об этом ему сообщил Гладкий Ти, а когда узнал, что он собирается сделать, Ти сказал, Прими лучше пилюльку, паренек. Ему легко говорить.

Тот, что постарше, его не интересовал. Он целиком сосредоточился на втором, которого Ти называл Американской Мечтой.

* * *

Тед Банди был казнен в 6:16 утра по чикагскому времени во вторник, 24 января 1989 года. Именно в этот момент с Виктором Тремалисом случился мышечный спазм во время бритья и он порезал себе кожу на подбородке.

Шустек посмотрел на это одобрительно и заметил, что Болеутолитель вполне может клюнуть на засохшую кровь.

Чтобы не думать о Рив, Тремалис, запершись в ванной комнате «Марклинна», смотрел как кровь густыми алыми каплями стекает с его лица. Сидя на низком умывальнике со спущенными штанами, он направил капли крови на свой вялый утренний пенис.

Глава 48

Дни продолжали сливаться воедино, как мелодии неистовых танцев на каком-нибудь бесконечном празднестве. Воздушные потоки над Средним Западом изменились, в результате чего на смену морозу пришли туман и непрекращающийся дождь. Вы ложились спать под шум дождя. И просыпались под него же. Ничего не менялось. Только январь плавно перешел в февраль, а дождь продолжал наполнять влагой воздух и легкие людей, вгонять их в сонливость.

Виктора Тремалиса, лежавшего на кровати в «Марклинне» обуревали мысли о Рив. Он хлестал себя воспоминаниями обо всем, что хотел сказать ей, но не сказал. И никогда не скажет.

Январь сменился февралем, и весна оставалась такой же недостижимой, как спокойствие для обычного жителя этого города.

Ричард М. Дейли-младший, похоже, имел хорошие шансы победить на предстоящих внеочередных выборах Юджина Сойера. В Иране аятолла Хомейни был госпитализирован по причине внутреннего кровотечения. Самым легким способом остановить такси в Лупе стало помахать перед лицом шофера экземпляром «Сатанинских стихов» Салмана Рушди. Большинство из таксистов являлись погонщиками верблюдов и носились по улицам так, словно они были просторными, как пустыня Калахари.

Правда, в пустыне дождей не бывает.

* * *

В полиции заметили, что помощь Рив в распространении листовок с фотороботом предполагаемого преступника не вселила божьего страха в уличных калек; во всяком случае было обнаружено еще одно пустое инвалидное кресло в нише статуи Пикассо, правда, без всяких человеческих останков.

На кожаном сиденье кресла остались следы, в которых эксперты из криминалистической лаборатории выявили смесь тонизирующей жидкости для волос и обезболивающего бальзама.

Вечером 19 февраля полицейский Коновер шагал по улицам Северного Лупа в одиночестве. Его громадные башмаки десятого размера попирали бетон мостовой, уже вторая пара носков за этот день промокла. Он пересек Монро-стрит и плюнул на тротуар. На крыше железнодорожной платформы Уобош все еще оставалась рождественская фигура северного оленя. Тупоголовые засранцы.

Коновер посмотрел на освещенные здания; внутри некоторых все еще скребли и чистили полы уборщицы. Холодный дождь хлестал его по лицу и никак не желал превращаться в теплый душ, да еще с девушкой.

Он задумался о Рив и этих уличных псевдокалеках, Шустеке и Тремалисе, что вознамерились поиграть в детективов, но все же больше о Рив. Господи, а что если его хер вдруг не заработает? Но будь он проклят, если его маленький корешок не превращался в славного крепкого гиганта, стоило ему подумать о Рив, представить себе, как темные волосы падают ей на лицо, когда она, оседлав его, двигает свою пушистую кошечку из стороны в сторону.

Именно это видение привело его к мысли подойти к этому полоумному Шустеку и разузнать побольше про девушку. Ведь она же, черт побери, наверняка не пойдет с ним, если он начнет действовать напролом.

Сегодня вечером он уже проходил мимо этого психа, который завернулся в бежевое одеяло, как араб. Он установил свое кресло в тупике, недалеко от собора св. Сикста, церкви, где всегда исповедуется Мэфер.

Коновер предпочитал очищаться в «Прикосновении», что на Фэллон-Ридж, где была возможность хорошенько засадить какой-нибудь шлюшке.

Он с шумом выдохнул из себя горячий пар. Ничего не скажешь, погода в Чикаго весьма располагает к размышлениям.

Он просто немыслимо хотел Рив Тауни.

* * *

Что ж, Гладкий Ти верно указал ему, где лучше искать Мечту. Приятель Трювильона прошел вслед за Шустеком мимо Американского Национального Банка.

Парень называет себя Американской Мечтой, так сказал Ти. «Больше похож на Мериканского Клоуна. Этот парень просто смешон. Долбаный псих».

Теперь вот разъезжает по городу в своем кресле. Господи, как же я не догадался! Преследователь всплеснул руками в притворном изумлении. А что если он пытается выследить самого дьявольского мистера Болеутолителя?

«Чесать мой лысый череп! Ты, дружок, занимаешься этим делом вот уже месяц, нигде не работаешь, а значит, имеешь бабки. Да и все эти пилюльки, что ты глотаешь, тоже немалых денег стоят. Вот, значит, Рэй Льюис тебя и прищучил! Что за мудацкое ты себе придумал имечко, долбаный ты педераст?! Хреносос, вот как тебя назвать бы. Точно. Хреносос.»

— Ну что ж, я подарю тебе хорошенькую гребаную мечту, — прошептал себе под нос бродяга и вор Рэй Льюис, приехавший развлечься и заработать из соседней Индианы. Он улыбнулся, и капли дождя упали на желтеющие зубы. — Ну, хреносос, держись.

Может быть, подумал он, стоит и одеяло себе забрать.

* * *

Шустек чувствовал себя подавленным и разбитым, как будто с трудом уполз из-под разваливающейся скалы. Боль его слегка утихла, он словно онемел в депрессии. Зажмурив один глаз, он сконцентрировал внимание на мышцах, которые позволяли держать его закрытым.

Итак, с Мамой Томей у них был полный провал, и убийства продолжаются. Он не может одновременно быть везде. Даже с поддержкой Вика, который взял на себя метро.

Вдобавок, никто в городе еще не знает, кто же такой Болеутолитель. У Дейвса и Петитта нет никаких зацепок.

Как он сказал Вику Тремблу, то, где я нахожусь, означает кто я есть. Ну, так где же находится сейчас Фрэнк Хейд? И где Болеутолитель?

Он уже привык к своему одеялу и переживал чувство беспомощности, присущее каждому, кто прикован к инвалидной коляске. Но ему очень хотелось снова надеть свои доспехи. Эйвен судорожно сжал край одеяла. Он очень хотел принять свою таблетку, но продолжал, войдя в роль, спазматическим жестом стискивать кулаком край одеяла. Представляя себе, что одеяло это шея Болеутолителя, и разорванные артерии убийцы залили кровью его руки, Шустек испытал огромное облегчение.

Рыцарь, который сокрушает врага.

Рыцарь, который не оставляет врага в живых.

* * *

— Ты и есть Американская Мечта, если я не ошибаюсь? — Льюис решил подойти к нему именно так, изображая родство душ, братские чувства и тому подобное говно.

Шустек посмотрел на него с тревогой и любопытством. Кто это, неужели восторженный поклонник в такое позднее время? Нет, еще не пришла пора открыть себя.

— Я спрашиваю, ты и есть Американская Мечта? — На этот раз без лучезарной улыбки.

Человек, стоявший перед ним явно не был Болеутолителем. Тот белый, и наверное, старше и полнее. В течение нескольких секунд Эйвен копил слюну, чтобы сплюнуть. Теперь она стекала у него изо рта, теплая и густая.

Он крепко сжал в руке под одеялом острый кинжал. Бен Мерди снабдил их не только инвалидными колясками. Слюна капнула на одеяло. Темная, как кровь.

— Теб-б-бя об-б-бманули, — его веки затрепетали, как будто под свинцовыми грузиками.

— Нечего изображать из себя придурка, меня этим не проймешь, — Рэй Льюис подошел поближе, шаркая подошвами.

Шустек моргнул. Лучше вообще не реагировать. Что ж, пусть этот парень говорит, что ему нравится.

— Ну ты и чудище, — неожиданно мягко сказал незнакомец, — Прямо как людоед из сказки.

Шустек не думал, что выглядит таким уж громоздким под этим одеялом. Ну разве что на фоне этого худющего чернокожего парня.

— Полюбуйтесь-ка, тут прямо пещерный человек перед нами, — парень как будто разговаривал сам с собой, а не с Шустеком, который принял его за нарка, а не за отощавшего от недоедания бедолагу.

— Пж-пож-жа-жа-лей-лей-те, — неожиданно для себя Американская Мечта задрожал от страха.

В это мгновение незнакомец толкнул кресло назад, вглубь какого-то двора. Кресло двинулось по брусчатке, удаляясь в темноту. Новая волна боли залила тело Шустека.

Под бежевым одеялом, которое, намокнув, приобрело коричневый оттенок дерьма, Эйвен сжал стилет, как сжимает обеденный нож страшно проголодавшийся человек. Еще один толчок и Шустек начал действовать.

Выскочив из кресла и расправив плечи, он гордо сказал Болеутолителю: «Я — АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА, Я ЗАСТАВЛЮ ТЕБЯ ОБМАРАТЬ ШТАНЫ».

Болеутолитель сделал шаг вперед; ореол света, окружавший маску палача, спустился к центру лица, оставив видимым только торчащий кроваво-красный язык. Столкнувшись с твердой уверенностью в глазах героя, он отшатнулся назад.

«Я НОВЫЙ НАРКОТИК, — прошипел Американская Мечта сквозь безупречно белые ровные зубы. — ПОПРОБУЙ МЕНЯ».

В воображении. Все лишь в воображении. Одеяло цвета дерьма, бывшее бежевое, стало теперь теплым, потому что Шустек обмочился.

Рэй Льюис бросил быстрый взгляд на появившееся темное пятно.

— Как я люблю этих маленьких цыплят, — пропел он, ухмыляясь. Как раз его зубы были безупречно ровными.

* * *

— Слушай, я же знаю, кто ты такой, парень. — Яростный плевок Льюиса смешался со слюной Шустека.

Он схватил подлокотники кресла руками. Совсем рядом с его ножом.

— Видишь ли, дружок, мы вместе с Ти бывали в тюряге, и Гладкий знает того уличного придурка, ну, проповедника, понял? А тот знает тебя. Просто, как пирожок в кармане, — белые зубы сверкали во тьме.

Чернокожий потянулся к своему ремню. Дождь хлестал по его мокрым рукам.

Шустек выпустил пузырек слюны. Он все еще представлял себе, как сбивает врага с ног.

Даже после того, как негр вынул свой собственный нож.

— Ты ведь наверняка получаешь какое-нибудь пособие по инвалидности, ну, там от штата или еще откуда-нибудь, ты же ни хрена не работаешь.

Американская Мечта сокрушил врага силой своей непоколебимой воли. Благодарность города будет тихой и незаметной. Публично же он будет объявлен линчевателем, разнузданным свободным охотником. Лежа перед ним на земле, Болеутолитель молит о пощаде, которую не дал ни одной из своих многочисленных жертв.

Шустек обыскал его. В одном из карманов он обнаружил кислоту в пластмассовой бутылочке, в которой обычно держат раствор для хранения контактных линз. На бутылочке была наклейка с надписью «СОЛЯНАЯ КИСЛОТА». В другом кармане он нашел миниатюрную паяльную лампу и набор китайских ножей. Тут Болеутолитель попытался подняться. Американская Мечта нанес новый удар, и череп убийцы, казалось, треснул, врезавшись в асфальт. «Я — АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА, — воскликнул он. В ОДНОЙ РУКЕ У МЕНЯ ДИНАМИТ, А ДРУГАЯ СЖАТА В КУЛАК. Я ТЕБЯ УНИЧТОЖУ, ГЛУПЕЦ».

Болеутолитель обмочился от страха. Он оказался слабаком по сравнению с грозным Человеком-С-Восьмой-Улицы. Его дьявольское царствование законч…

Чернокожий держал в руке нож.

— Ты Болеутолитель? — спросил Шустек, как спросил бы герой, оказавшийся в ловушке в логове врага. Сейчас тот расскажет свою историю, про метеор, который принес голоса, заставлявшие его убивать и кромсать на куски искалеченных людей. А может быть признается, что он дантист, заразившийся СПИДом от одного из своих пациентов и убивающий теперь своих жертв зубоврачебными инструментами.

Шустек подготовился, сжимая в руке рукоятку кинжала, темную, как материнская утроба, и безжалостную, как могила.

Но в этом городе иногда все происходит совсем не так, как ты задумываешь.

— Я — Болеутолитель? — рука, сжимающая нож, картинно прижалась к груди. Голодающий трагик.

Шустек не успел сообразить, что произошло в следующее мгновение. У него не было времени даже поднять свою руку с кинжалом.

Дождь перешел в сырой туман. Все это напоминало припадок, который никогда не длится долго.

Рэй Льюис полоснул по горлу Эйвена Шустека; четкая дуга прорисовалась от нижнего края левого уха. Лезвие аккуратно перерезало мышцы, трахею и левую сонную артерию. Шустек откинул голову назад. Кровь его густыми ручьями хлынула на одеяло, образуя там лужицу, которую в темноте можно было принять за жирную подливу к мясным блюдам.

— Я — поганый мистер Болеутолитель? — Сама мысль показалась Льюису столь оскорбительной, что оправдала содеянное и приглушила разочарование, возникшее от того, что в кармане ненормального ублюдка он нашел всего лишь несколько сраных баксов.

— А ты, значит, Американская Мечта.

И он рассмеялся так громко, что Дин Коновер, шагавший по Мэдисон-авеню, услышал его. Рэй Льюис вытер лезвие ножа о лоб Шустека. Потом сбросил тело на землю и еще раз обшарил его в поисках денег. И убедился, что мертвец был не так глуп, как могло показаться. Носил с собой лишь самую малость.

Закончив поиски, Льюис пошел по направлению к выходу из двора.

Он снова засмеялся и в последний раз обернулся.

— Ну вот, — произнес он, обращаясь к трупу, — Теперь можешь мечтать.

Глава 49

Для обоих это оказалось неожиданностью. Коновер шагал вперед, представляя себе, что дождь — это пальцы Рив Тауни, ласково перебирающие пряди его светлых волос, и ее язычок, притрагивающийся к его шее за воротником. Он слышал голоса, слышал смех Льюиса. И, наконец, увидел его самого.

Все еще с ножом в руке. Дождь мочил лезвие.

Коновер только отключился от своих фантазий и едва начал реагировать на Происходящее. Он еще видел тающий перед глазами образ желанного разреза между молочно-белыми бедрами, когда острое лезвие вошло в его живот как раз под грудной клеткой. И там сломалось.

Коновер рухнул на землю; в его голове вертелись какие-то обрывки слов и мыслей. Льюис тоже плохо соображал, ощутив внезапный выброс адреналина в кровь. Он лишь утром прочитал в газете, что его угораздило прикончить фараона. Он помчался по Мэдисон-авеню и потратил деньги Шустека на бутылку виски и красный перец в первой попавшейся закусочной.

Коновер лежал на спине, дождь хлестал его по глазам. Он пытался вспомнить тот самый анекдот, который не успел рассказал Мэферу. Про еврея и ирландца в самолете.

Ага, там, значит, самолет благополучно совершил посадку после поломки двигателя, и вот этот парень смотрит на своего приятеля-иудея в очках и вдруг видит, что тот перекрестился. Он спрашивает, эй, чего это ты крестишься, я же точно знаю, что ты еврей? А тот еще раз крестится и говорит, да я, дескать, просто проверяю, всели у меня цело: очки, яички, бумажник и ключи.

Коновер вынужден был поспешить с анекдотом, чтобы успеть напоследок уладить свои дела с Господом.

Но ему хватило времени только на Во имя Отца.

Когда же он попытался выговорить и Сына, то вдруг почувствовал, во-первых, что у него встал член, и, во-вторых, что он обмочился. И тут он умер.

Глава 50

Газета «Чикаго трибюн» девяносто пять процентов своей первой полосы отводила главным международным и национальным новостям, таким, как переворот в Либерии или переговоры о заложниках в Ливане и т. п., а местным новостям — лишь когда они касались политики. Все прочие местные новости содержались во втором разделе, в «Чикагской тетрадке» газеты.

Однако, из этого правила бывали исключения, например, в случае убийства полицейского. И вот, хотя Дин Коновер был в тот день свободен от дежурства и, таким образом, принадлежал «второй тетрадке», но его убийство оказалось связанным с эпопеей Болеутолителя. А Болеутолитель неизменно попадал на первую полосу, потому что маньяк-убийца, не пойманный перед выборами, это, сами понимаете…

Итак, на первой полосе «Ч.т.» за 20 февраля значилось:

Свободный от дежурства полицейский убит Болеутолителем.

Полицейский из 18-горайона в понедельник поздно вечером был убит в Северном Лупе, столкнувшись с преступником, который вот уже с ноября терроризирует деловую часть города.

Дин Коновер, 34 лет, получил ножевое ранение во дворе дома по Мэдисон-авеню, 150 и скончался в больнице «Хэнротин». Близ места происшествия, согласно показаниям Малькольма Б. Деннисона, пастора францисканского собора Св. Сикста, имелись следы борьбы. В нескольких футах был обнаружен также труп предполагаемой жертвы того же убийцы, инвалида, около 30 лет, опознанного как Эйвен Шустек, без постоянного места жительства. Оба тела первым увидел Деннисон.

Предварительный анализ Фрэнка Бервида, который осмотрел первую жертву, показывает, что нанесенные ножевые ранения похожи на почерк зловещего серийного убийцы «Болеутолителя», объектами нападения которого являются бездомные в инвалидных колясках. Дальнейшие уточнения будут получены лишь после вскрытия.

Таким образом, число известных и предполагаемых жертв Болеутолителя выросло до четырнадцати.

«Это очень много, выходит за всякие привычные рамки, — заявил лейтенант Джексон Дейвс из отдела убийств полицейского управления. — Но я не удивлюсь, если убийство Шустека носит подражательный характер, а свободный от дежурства полицейский оказался в неудачное время в неудачном месте».

Полицейский Коновер имел четырнадцать благодарностей с момента начала своей службы в июле 1984 года.

Виктор Тремалис никогда не делал вырезки из газет, прежде всего потому, что мышечный спазм мог застичь его в момент, когда бы он пользовался ножницами. Вместо этого он разрывал и складывал страницы; так что эта страничка Трибюн была горизонтально разорвана снизу, а сверху он аккуратно согнул ее по краю заголовка. Он прикрепил заметку на стене комнаты Шустека, как раз напротив фотокопии рекламы комикса «Бэтмэн» 50-х годов, на которой Робин и Крестоносец в капюшоне обращались с просьбой о пожертвованиях на исследования полиомиелита.

Эйвена Шустека, Американской Мечты Чикаго, уже неделю не было среди живых, и лишь немногим были известны истинные обстоятельства его жизни и смерти; инвалидная коляска, в которой он ездил, вместе с бежевым одеялом были заперты в комнате с табличкой «ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА» в полицейском отделении.

Вполне возможно, что кресло Шустека оказалось рядом с креслом Майка Серфера, так что после смерти они вновь встретились.

Тремалис постепенно терял контроль над собой.

— Ты всегда думал, Эйвен, что мы сможем его остановить.

Голос звучал безжизненно и пусто. «Мы. Нам», — эти два слова прозвучали как шипение газа в трубе, дающей утечку.

Теперь остались только он и Рив. Даже тела Шустека здесь не осталось; после того, как вурдалаки из «Кук-Каунти» расправились с ним, обнаружилась какая-то тетя Ким, заплатившая за перевоз тела в Темп, штат Аризона.

Как же случилось, что Эйвен Шустек уже завершил свою миссию в Чикаго? И значит не наступит того момента в будущем, когда кто-нибудь, стоя на чикагском кладбище у края могилы, раскроет «тайну Американской Мечты».

Минуты шли, напоминая Тремалису, что он все еще остается частью похоронной процессии.

* * *

Рив Тауни беспокоилась о человеке, которого знала как Вика Трембла. Она подозревала, что это всего лишь прозвище, и он никогда не назовет ей свое подлинное имя. Рана, нанесенная ей смертью Эйвена, все еще не зарубцевалась.

Город, в котором жил Шустек, позабыл про него. Не то, что про полицейского Дина Коновера, которому устроили пышные похороны за казенный счет. Только Рив всегда будет помнить Эйвена, наверное, как и Вик.

После трагического инцидента Вик прекратил выезжать на дежурство. Она его понимала. Рив не сомневалась, что даже Болеутолитель затаится после той реакции, которую вызвало его последнее нападение.

Еще Рив думала, сидя в одиночестве в своей квартире, станет ли Эйвен героем у себя дома, в Аризоне.

Теперь же она беспокоилась о другом человеке, тоже скрывающемся под маской.

Она поехала на автобусе в «Марклинн», зная, что он должен быть там.

Пройдя в холл «Марклинна», она обнаружила приют почти пустым. Как будто семья совсем разрушилась, после того как Болеутолитель отрезал столько ее частей. Рив посмотрела в зловещие глаза богинь судьбы.

Эдгар Чузо сидел в кресле, глядя в пустой экран телевизора.

— Что же это такое? Что же так много смерти? — громко сказала она, и это как будто включило старика.

Но он проговорил лишь:

— Пришел бродяга Эдди привел с собою Фредди…

* * *

Виктор Тремалис собрался в последний раз спуститься в метро. Болеутолителю было бы слишком холодно ходить по улицам. Эйвен Шустек мертв, и больше некого убивать наверху. Вот как просто.

Он будет ждать.

В этой комнате оставались частички Американской Мечты. Он смотрел на наручные ремни, хирургическую вату, бобины склеивающей ленты.

Он уже давно ни с кем не разговаривал. Последний раз — с Зудом у автомата с кока-колой.

Теперь ему необходимо было подготовить себя к боли, которая ждала впереди, или, точнее, внизу. Со смертью Шустека единственным источником силы, который позволил бы ему перенести боль, оставалось самоистязание. Он выпихнул Шустека на улицу играть роль главного героя, а сам укрылся в туннеле. А все зачем? Мудрец Чузо точно сформулировал: если бы он просто-напросто прижал Рив где-нибудь в уголке и по-дружески трахнул, все его проблемы были бы решены. А потом — снова мыть посуду в «Хард-Рок-кафе», снова терпеть от окружающих разные гадости.

Он расхаживал среди обломков жизни Шустека. Одной из его жизней.

— Я сентиментален, — сказал он. Еще одна, последняя попытка, и все будет в прошлом. Он, наконец, нашел именно то, что ему подходит. — Я подчиняюсь тебе, Эйвен.

Виктор подумал, что говорит, как персонажи книги Элгрена «Никогда не настанет утро».

Утро настанет, это точно. Оно спустится туда, вниз, в туннель метро. После того, как он решится Иисус о Иисус дай мне силы

Формы из стекловолокна, заменившие за последнее десятилетие гипсовые повязки, были очень просты, как изделия из папье-маше, и вместе с тем сохраняли твердость стекловолокна… В детстве Тремалис посещал художественный класс, где дети надували воздушные шары, потом наклеивали на них полосы газет и покрывали темперными красками. Мисс Кэмит называла эти произведения «африканскими масками». Его одноклассники дали Виктору прозвище Бобовая Голова…

Форма, найденная в комнате Шустека, оказалась вполне подходящей для руки, он закрепил твердые петли на большом и указательном пальце. Форма была почти такой же легкой, как «африканская маска», покрывая руку наподобие длинной дамской перчатки.

У Шустека были патрульные журналы, а у него — дневники. Сейчас он думал об одном из них. Дисциплина. Постоянное обучение, дурному или хорошему. Извращенному или рациональному.

Вспомнив про этот дневник, который он назвал «Это Мое Тело», Виктор начал обливаться потом. Он посмотрел на форму, плотно облегающую его руку, и стал медленно сгибать мышцу под слепком. Он потел все сильнее и сильнее, и вот уже ткань под твердым веществом стала влажной, все там стало таким. Какими танцовщики заканчивают выступление в переполненном душном дансинге. Нет он не должен нет он не хочет думать о Рив нужно выкинуть этот слепок швырнуть камушки в море о у него есть камушки здесь нет корзины с крышкой его штаны были спущены до щиколоток, обнажив грязные коричневатые пятна на белье член вялый как лица людей внизу в холле яички прижались друг к другу он их напугал своими мыслями он вытянул руку локтем наружу

Опустил ее вниз к области между трусами и членом.

Схватил холодный член свободной рукой.

Приблизил к щели между «перчаткой» из стекловолокна и ладонью.

Еще ближе, так, что вырвавшийся кусочек ваты пощекотал головку члена как бы в любовной прелюдии.

Он мягко воткнул его внутрь, мертво спящая штуковина сминалась, укорачиваясь вдвое. Мягко очень мягко он стал теребить свою плоть, вталкивая внутрь погода ухудшилась он стоял на коленях как нищий с трясущейся протянутой рукой капли мочи вытекли на ладонь под твердым стекловолокном и он ощутил влажность алую влажность на своей просящей ладони

* * *

— Бьюсь об заклад, что твой друг Виктор там, в холле, воображает себе, что у тебя «цыплячья нога», — сказал Чузо.

— Что, простите? — Он совершенно ее ошарашил. Стоя прямо перед ней, он закрывал дорогу. Болезненно ухмыляясь. В руке Чузо держал пачку бумажных пеленок.

— Я знаю, — глубокомысленно произнес мудрец. — Рив спрашивала себя, где же Слэппи, Карл и все остальные. Как будто все ушли, скрываясь от Болеутолителя. Все, кроме Вика Трембла. Он был там, в комнате Мечтателя, — закончил Чузо, покачиваясь взад-вперед, чмокая губами и улыбаясь.

* * *

Она постучала в дверь и потом может это была ошибка а может судьба но так случилось и она открыла дверь когда была маленькая лужица крови и на лубке из стекловолокна виднелась кровь совсем немного крови и еще кровь была на кончиках пальцев Вика там

где

он

заталкивал

пыхтя, он пытался встать, осознавая, что Рив не поймет смысла его действий, штаны его были спущены до щиколоток от его усилий и он шатался

открыв рот но так и не подойдя к апогею боли запутался в своей одежде и упал на пол ломая руку в запястье и сминая свои яички в месиво.

Задницей вверх, зубами на кафельном полу, что-то бормоча про себя.

Она никогда не сможет забыть взгляд, который он бросил на нее, и слова, которые сказал.

Вик Трембл, он же Виктор Тремалис, он же Бобовая Голова, сказал:

— Это мое тело, и я могу делать с ним все, что захочу.

* * *

Рив Тауни отшатнулась назад и продолжала отступать, пока красное не превратилось в блаженно-черное. Она отступила в темный коридор и исчезла, как тает во тьме последний, сдавленный шепот женщины, которая провела с тобой одну-единственную ночь.

Больше я никогда ее не видел.

ЭПИЛОГИ

Эпилог первый … И СЫНА

Никогда не видел ее, говоришь? Как давно это было?

Я не знаю. Я здесь потерял счет времени. Наверху, наверное, все еще холодно, да?

Как сучий взгляд, дружище. Да уж, жуткая история, скажу я тебе. Черт возьми, мои дружки ждут меня в кабаке на Уобош…

Да что ты мне объясняешь. Я ведь тебя не держу.

Ну что ж, будь осторожнее, приятель. Как тебя зовут, кстати?

Это неважно. Спасибо за доллар.

Не за что. Может быть еще увидимся.

Может быть.

О черт, надо спешить.

* * *

Это будет мой последний дневник. Я назвал его «Вне себя, со страхом». Я его пишу, вот как сейчас, или веду его устно. Понял это, потому что люди уже несколько раз просили меня заткнуться.

Мои яйца уже зажили, опухоль сошла, но перелом руки в запястье еще не зарос. Я ношу один из браслетов Американской Мечты, но уже понял, что заживление идет плохо.

Я всегда верил, что моя жизнь полна новизны. Вот что я имею в виду: я никогда никому не должен был отвечать. Ни одной живой душе. Мне тридцать шесть, и я еще холост. Хотя я все еще живу — жил— со своими родителями, но всегда остаюсь — оставался — таким же независимым, как те люди, у которых отродясь не было ни дома, ни родителей.

О, как я им завидовал. Только такие неосязаемые вещи, как погода и утраченные надежды, могли замедлить их движение. И то ненадолго.

Несколько недель, а может и месяцев тому назад, я мог позволить себе быть самоуверенным, и я стоял в автобусе, глядя на сидящую женщину, на розовый ободок, в месте, где ее контактные линзы соприкасались с веками. Сравнения вертелись у меня в голове, как потерянные надежды моей матери; ожидания, от которых она перевернулась бы в гробу.

Я где-то читал, что всякий дом строится на чьих-нибудь костях. Мое прошлое, фундамент моего будущего — я оторвал кусочек кожи со своего пальца, чтобы провозгласить, что оно зиждется на целом хороводе людей как живых, так и мертвых. Майк, Рив, Эйвен. Все они уже ушли.

Остались только двое: я и Болеутолитель.

Как-то я нанимался на работу в Элгине, штат Иллинойс. Хотел стать городским клоуном. По имени Бинго; улыбаться и валять дурака. А потом смотреть, как толпа требует деньги обратно. Тут я что-то залепетал на вавилонском наречии, потому что пальцы правой руки онемели. Я вспомнил о том, как испоганил ту знаменитую финальную встречу с Рив.

Я — эмбрион. Держусь за свое зачаточное, инфантильное «Я». Вдыхая в ребенка взрослое чувство вины, трудно ожидать от него нормальных детских хватательных реакций. Я подтянул колени к подбородку, но член все равно остался незащищенным. Яички находились в опасной близости от правого бедра. Они открыты для подземных прикосновений и тому подобных опасностей, вроде тех, свидетельницей которых стала Рив Тауни в последние секунды нашей совместной жизни.

* * *

Я вспомнил, что спустился сюда уже в 1989 году. Я ел шоколад и читал надписи на стенах.

МАРКОС — ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК

ниггер-таун — это в ту сторону

Стэси трахается со всеми, даже с уродами.

ДЭННИС КЭССИДИ ОБРЕЧЕН НА ВЕЧНЫЕ МУКИ 10.11.1985

У меня есть пузырек с антистрессовыми таблетками, который я нашел в комнате Шустека. Я вспомнил, что там, в Городе, железо или бета-каротин делали мою мочу лимонно-желтой. Здесь внизу она имеет цвет слишком долго отстаивавшегося пива. Но зато проклятые таблетки снимают чувство голода. Может быть они содержат кофеин; впрочем я даже не удосужился посмотреть на этикетку.

Несколько дней назад я встретил тут полицейского. Кажется его зовут Мэфер. Не уверен, что мы с ним раньше встречались, но помню, что Ри… что кто-то рассказывал о нем и о том, кого убили — о Коновере.

Предупредил, чтобы я был осторожнее. Болеутолитель опять вышел на улицы. Наверное, это в сегодняшней газете, которую я не видел, ха-ха. Спросил полицейского, как же все-таки убийце удается ускользать. Мэфер объяснил, что это самый удачливый сукин сын из всех живущих. Но он неизбежно должен оступиться.

Я едва не признался ему, кто я такой, и спросил как… ну, в общем, как там дела в Городе. Но не признался. Он заметил, что мне следует обратиться к врачу, проверить запястье. В ответ я любезно улыбнулся.

Газета на цементном полу подсказала мне, что уже 12 марта.

* * *

Неужели Мэфер думает, что Болеутолитель психически нормален и может ошибиться? Он явно не встречал проститутку «Доброй Ночи». Интересно, что бы он сказал, если бы получил возможность надавить большими пальцами ей в подглазья, а потом вводить член в пустые глазницы? Стал бы он и после этого считать, что Болеутолитель — самый обыкновенный человек?

* * *

Жил да был аутичный мальчик со светлыми волосами, которого взрослые шпыняли почти каждый день. Он всегда носил полосатые рубашки, обязательно с зелеными или синими полосками. Видимо, вертикальные полосы должны были скрыть его полноту. Почти у всех инвалидов в колясках, которых я встречал, было брюшко.

Есть один подземный переход, который ведет от «Стейт-Иллинойс-Билдинга» к железнодорожной линии. В одной из точек он пересекается со входом в метро, прямо над моей головой. Замкнутый мальчик сидит в своем кресле весь день и включает на полную громкость громоздкий радиоприемник. Провинциалы называют эту штуковину «бум-ящиком».

Парень начинал день с того, что вытаскивал большой бубен и стучал по нему, пока самому не надоедало. А проделывать это он мог часами, не произнося ни слова. Так продолжалось несколько дней подряд.

Болеутолитель, похоже, действительно подходил все ближе и ближе. Сегодня, когда часы над платформой «Монро-стрит» показывали четверть третьего, звук бубна внезапно прекратился.

* * *

Может быть это моя няня, персонаж де Сада, наложила первый слой непробиваемых мозолей на мое тело? Или невропатологи и терапевты из «Чилдермэс»? Я потешался над любовью моего отца к самым простым вещам, над его благоговейным отношением к покупкам, например, к катушечному магнитофону, который мне подарили к Рождеству в 1972-м. Отец записал на этот магнитофон фрагмент из сериала «Хи-Хо» и по два раза смеялся над каждой шуткой. Каким же я был мудаком. Никогда не замечал мучивших его демонов, и вот теперь они стоят рядом со мной. Пытаюсь разобраться в их загадочности.

Что касается матери, то она была по-настоящему травмирована моим появлением на свет. Вероятно, я оказался Хиросимой для ее молодой жизни. Я хочу сказать, что последствия стали гораздо более тяжелыми, чем сам по себе белый оргазм родовых мучений.

Она любила меня неровно, а порой и не очень убежденно, но все равно это было куда более сильное чувство, чем то, что я отдавал взамен. Она беспокоилась обо мне, когда я шлялся по улицам, по крайней мере — раньше беспокоилась. Бог знает, что они думают обо мне сейчас. В то время, как я возлежу здесь со своей ручкой и пишу, ибо это укрепляет мой характер и позволяет отгородиться от тупых рож в этой скотобойне. Жуют одну и ту же жвачку, с девяти до пяти, и так до полного забвения.

Вместо этого я должен проткнуть стальным пером этой ручки свой мешочек с яйцами и ощутить истечение соков в ожидании смерти.

О Господи, дашь ли ты мне закричать от боли?

* * *

Я не нуждаюсь в инвалидной коляске.

Это хорошо(Голос принадлежит рабочему-мексиканцу).

Когда-то я завидовал людям в таких вот колясках.

Это хорошо. Что тебе нужно?

Нет, я просто… (Мексиканец отмахнулся от него/от меня, как отмахивался от какой-нибудь злой расистской шуточки там, наверху).

* * *

Эй! (Это уже к другому) Я и вправду им завидовал. А знаешь почему?

Послушай, у тебя на руках кровь

Да, я знаю. Это, чтобы все поняли, как мне больно. Я (на противоположную сторону платформы пришел поезд, полы одежды взметнулись)

потому что эти инвалиды в колясках они забирают все сочувствие а мне ничего не достается ни капельки

Извини, старичок, мне нечего дать тебе.

Моя мать тоже так говорила! Вот как получается. Ну что ж, если я не в силах убить боль, я убью Боль.

Слушай, парень, у тебя, похоже, из жопы кровь идет!

* * *

Порой мне кажется, что я достиг самой последней границы боли. Это такое место, где если попытаешься убить себя, то начинаешь думать, что все твое существование было загробной жизнью самоубийцы. С кем мне поговорить? Меня постоянно сопровождает музыка любви людей, проклятых этой жизнью.

Того парня с бубном зовут, кажется, Канарски.

Когда мне исполнилось двадцать, я, как сейчас помню, поскреб дулом пистолета по зубам. Нажал на свой нос, и он стал похож на поросячий пятачок. Пистолет лежал в доме нашего соседа, и мне было приятно знать, что в соседнем доме, у мистера Видана есть пистолет, заряженный тремя пулями.

Я никогда не уезжал из этого города дальше Фэллон-Ридж но если бы оказался на борту самолета и самолет загорелся бы и я бы сказал прямо в кричащее лицо рядом со мной Мама как жаль что самолет падает я мертв Мама я мертв

И ВОТ ТЕПЕРЬ Я МЕРТВ. Провел всю свою жизнь в ненависти ко всем, а теперь моя прямая кишка кровоточит и я таю и затухаю, как неоновые огни винного магазина «Кэл’с Ликорс» поздно ночью. Я теперь точно знаю, почему некоторые чернокожие ненавидят всех белых или почему евреи не могут забыть и простить жестокостей Второй Мировой войны.

Люди живут реальностью лишь потому, что боятся наркотиков. Последний собеседник дал мне бутылочку «Ночного экспресса», и я тянул из нее, прижимая ее к зубам, как герои всех сочинений Зуда.

Чтобы увидеть зрелище, нужно самому стать зрелищем.

Я могу продолжать такую жизнь бесконечно… Люди переоделись, потому что стало теплее. Плакат на стене сообщает по-английски и по-испански, что СПИД не передается через дверные ручки.

* * *

(Ко мне подходит алкаш).

Ты — псих.

Я ничуть не глупее тебя.

Потому что большую часть жизни я пьян.

Я в этом, во всяком случае, не виноват.

Что ты там ни говори, я не нуждаюсь в спасении.

Вот моя телесная ткань, отданная за твою свободу. Вот мое говно, которое было высрано во имя всего человечества.

Давай-давай, болтай себе. Ты — псих.

* * *

Несколькими днями позже: Все вокруг одеты полегче, видимо там наверху стало теплее, но все песни говорят только о людях, собравшихся в Калифорнию. Шестнадцать дев-весталок отправились на побережье. Трое мужчин, которыми я больше всего восхищаюсь — отец, сын и святой дух. Ну что ж, отправимся в Город серфинга, где на каждого парня приходится по две девчонки, давай пробежимся наперегонки до Косы Мертвеца.

Они там веселятся. Под теплым солнцем Калифорнии.

(Сзади он услышал голос. Запах лосьона для волос и лечебного бальзама).

Я могу согреть тебя.

* * *

дарующие боль и восторг прошу о прошу вас дайте мне силы сделать это дарующие боль и восторг о боже прошу вас именем христа распятого на кровоточащем кресте…

Вик Трембл (он вновь на время стал им) посмотрел вверх через левое плечо; клочок бумаги, на котором он писал карандашом, куда-то улетел. Пока он поворачивал голову, Фрэнк Хейд обошел его кресло и встал перед ним. Глаза их встретились.

— Ты — это Он, — прошептал Вик, охваченный священным ужасом.

— Да, сын мой, — Хейд оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто не проявляет беспокойства. — Ты давно меня ждешь?

— Тебе еще не хватило трупов, или как?

Трембл старался выиграть время, собираясь с силами. Он пытался забыть о голоде, крови и головокружении. Вот он какой — Болеутолитель — очень похож на тот рисунок. В отличие от самого Трембла, убийца выглядел хорошо отдохнувшим. Старше, чем он ожидал, светлые волосы на висках были покрыты сединой. Бледное лицо. На Болеутолителе был ярко-синий пиджак с эмблемой спортивного клуба. Чисто выбрит. Ледяные глаза сияли радостью маньяка.

— Ты ожесточен, — когда убийца заговорил, Трембл обратил внимание, что он иногда притрагивается языком к правому уголку верхней губы.

Трембл уставился на него, ожидая следующего движения. Любого движения. Вокруг никого не было. Все избегали его, человека в кресле. Ты разговариваешь сам с собой на улице или в метро — не важно, говоришь ты что-нибудь разумное или выдаешь себя за вампира или президента США — в любом случае все думают, что ты просишь подаяния. Склонность Трембла к членовредительству и его болтовня заставляли держаться подальше даже самых любопытных и самых наивных.

— Сколько ты уже?… — спросил он, сжав губы как чревовещатель.

— Восемнадцать ушло к Господу, — это сказал скорее Отец, чем сам Хейд. Сказал с гордостью.

— Ты хочешь сказать, что отправил их в рай? — Трембл вытер нос краем одеяла, испачканного кровью и грязью. — Включил ли ты в это число Эйвена, Майка и Рив?

Хейд хотел было спросить — а кто это такие? — но тут проходящий поезд заглушил их беседу.

* * *

Очень многое пронеслось в голове каждого в это мгновение. Как будто оба сразу поняли друг о друге все. Хотя Болеутолитель вполне мог показаться Тремблу просто склонным к полноте парнем, который слоняется по метро в поисках девочек. А Хейд вполне мог принять свою очередную жертву за явного психопата, душа которого буквально вопила о спасении.

Вспышка наваждения: оба испытали ее, как Каин — первый в мире убийца, и Авель — первая в мире жертва.

Наваждение. Очередного поезда все не было. Как видно Хейд захотел узнать, о каких людях спрашивал его Трембл. Может быть тут происходит примерно то же самое, что и с человеком у скульптуры Пикассо, и он вскоре опять услышит историю о маленьких серых пришельцах?

— О ком ты говоришь? — хотел он спросить, но человек в кресле был слишком погружен в мир своих фантазий, чтобы ответить.

* * *

Он так давно находился в поиске, что отрастил бороду, оттенка более темного, чем собственные волосы. Над китайским пляжем взошло солнце, симпатичная медсестра с крашенными хной волосами облегчила его боль, он протянул руку к своему паху и ничего там не обнаружил, вокруг Болеутолителя появилось сияние, которое оказалось светом фар приближающегося поезда. Фил Коллинз пел о том, что чувствует в воздухе приближение чего-то, ему аккомпанировали удары барабана, глухие, как будто гвозди забивали в гроб, и вперед, вперед, вперед, в неистовом серфинге. Вот уже несколько недель он не снимал с руки лангетку из стекловолокна; локоть саднило так же, как запястье.

Забавные вещи приходят в голову, когда собираешься умереть.

При мысли о смерти он поморщился.

Хейд решил, что он морщится от боли.

И испытал большую радость от справедливости своей миссии.

* * *

— Кактыэтоделаешь? — Трембл еще раз поморщился, выпаливая эти смертельно слитые слова. Его левый мизинец дрожал, слегка поглаживая подлокотник кресла; таким движением отводят волосы, упавшие на лицо женщины, перед моментом близости.

Его финальной битве с Болеутолителем должно что-то предшествовать, в этом Трембл был уверен. Как мужчина, мобилизованный на войну, или полицейский, выезжающий по сигналу о помощи, он хотел прежде получить ответы на некоторые вопросы.

Его сердце стучало, как электричка, громыхающая на рельсах:

— Как ты…?

— Как я что, сын мой? — Хейд решил, что с этим психопатом нужно разговаривать очень мягко.

— Не смей меня так называть! Ты убийца, а я не желаю быть в родстве с убийцей!

— Мы все из одной семьи, семьи людей, сын мой. Прошу, позволь мне притронуться к тебе. Исцелить тебя.

Глаза Трембла шарили по телу Хейда в поисках оружия, которое тот носит с собой. Должно жебыть какое-то оружие, черт возьми!

— Да, верно.

Трембл вспомнил тот вечер в баре «Нолэн Войд». Банди на телеэкране, пытающийся выиграть время. А кто из них выигрывает время сейчас? Он знал, что им обоим суждено сегодня умереть. Почему он должен, например, сомневаться в гомосексуальности Хейда? Этот парень — наверняка голубой. Играет роль этакого неженки, а потом кромсает людей почем зря. Но… где же его оружие?

Поцелует ли его Болеутолитель, прежде чем вонзить в него нож? Поцелует ли в губы того, чью плоть сейчас взрежет? Захочет ли слегка куснуть его за ухо, как Трембл хотел поступить с Рив?

Детективы, Дейвс и Петитт, говорили, что парень применяет какую-то кислоту. Вольет ли он эту кислоту ему в ухо, после того как слегка куснет его? Будет ли капать кислоту на половые органы своей жертвы? Будет ли у меня эрекция? Трембл размышлял.

— Исцели меня, — согласился Трембл. Освещение было вполне достаточным; у Болеутолителя были глаза доброго школьного учителя.

— Да, — сказал Хейд, как будто соглашаясь на просьбу заплатить за ланч.

Господи! Парень стоит перед ним торжественно, как проповедник, ожидая, что Трембл покается в чем-то, например, в том, что воровал или занимался онанизмом. Покается в грехах.

Все грех: засохшая кровь на одеяле, последний разговор с матерью, прощальный взгляд Рив. Все было ошибкой.

Легкость, с которой он позволил Майку Серферу и Американской Мечте исчезнуть там, куда ему самому предстояло шагнуть сейчас.

* * *

Наступил момент, когда Хейд ослабил бдительность, положив ладонь на плечо Трембла. Пиджак Болеутолителя зашуршал, голубая ткань напоминала весеннее небо, которое как будто опустилось сюда сверху.

Трембл сжал губы так плотно, что они из красных стали белыми. Пососал их и ощупал языком гниющие зубы. Он лихорадочно спешил обдумать ситуацию, боясь ошибиться. Как будто Рив могла еще когда-нибудь с ним заговорить.

В каком кармане у него кислота? В том же, где и нож? Есть ли у него миниатюрная газовая горелка? Все это для Рив, последнее грустное любовное послание в его причудливой жизни. Росчерк пера, перерезающий его шею.

Но теперь перед ним стоял стимул к жизни.

Кошмарный Тед Банди сказал человеку, который писал о нем книгу: «Кто вспомнит о нас через сто лет?» Болеутолитель стал внешним стимулом жизни Трембла в последние шесть месяцев. За спиной Болеутолителя на стене висела реклама кроссовок «Найк». «СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС», гласила она.

* * *

Он сделает свой ход раньше, чем убийца извлечет нож или кислоту. Черт возьми, этот пиджак совсем тонкий. Где же орудия убийства?

— Вот тебе и конец, Болеутолитель, — Трембл резко встал. Истертое одеяло упало на пол платформы. Он покачался на ногах, чтобы вернуть забытое ощущение.

— Ты… ты можешь ходить, — произнес Хейд, отступая, явно пораженный таким поворотом дела. Пятки его оказались в опасной близости от края платформы.

— И не только это, ублюдок, — прошипел Трембл. — Я могу и ударить!

И он нанес здоровой левой рукой удар в грудь Хейду. Теперь настал черед Трембла испытать изумление: его рука вошла внутрь груди Болеутолителя. И все же дарующие не оставили его, дав часть силы павших — он призван отомстить, слышишь, Рив? — чтобы он смог правой рукой удержаться за подлокотник кресла.

На мгновение показалось, как будто кто-то забил в рот Трембла теннисный мячик. Хейд заметил это, но впечатление растворилось в другом, более сильном: этот человек, провалившийся рукой в его грудь, сумел-таки устоять на ногах, а не сложился как бумажные фигурки из его детства, которые его парализованные пальцы никак не могли удержать в стоячем положении.

Трембл теперь мог только тупо смотреть на свою руку, погруженную в грудь Болеутолителя; было ощущение чего-то густого и маслянистого, похожего на грязную воду озера Мичиган. Он не ожидал могильного холода, о котором всегда пишут в комиксах и рассказах ужасов.

Но холод был. Безразличный и безжалостный, как пышногрудая проститутка, которая лениво смотрела на него на лестничной клетке дома в Фэллон-Ридж, как скребок для очистки льда с окон машины его сестры, зажатый в промерзшей рукавице, стирающий слой за слоем.

В сознании Вика блуждали неясные образы, пока Болеутолитель в недоумении смотрел на него. Для окружающих они выглядели парой глухонемых голубых, задумавшихся о будущем своих любовных отношений, двумя парами глаз, искавших некую общую точку, общий повод, который позволил бы отказаться от разрыва.

Трембл рискнул искоса взглянуть на свою руку. Он ощущал покалывание в пальцах, погруженных в грудь Болеутолителя. Вик посмотрел убийце прямо в глаза и увидел в них замешательство. Но муравьи, маленькие злые муравьи поползли по волоскам на его запястье.

Будь прокляты Дарующие Боль и Восторг. Будь проклят весь этот сраный город. Как сверху, так и снизу. Из-за колонны выглядывал какой-то бродяга, напоминавший труп, который вот-вот вывалится из вертикально стоящего гроба. Не сказав ни слова, он тихо ушел.

Когда Трембл извлек свою руку, на лице Болеутолителя сияла блаженная улыбка. «Я брежу», — подумал Трембл, упершись взглядом в то, что осталось от его руки.

* * *

Жгуты его плоти тянулись из груди Болеутолителя, как растаявший сыр в чикагской пицце. Кожа слезла от локтя до запястья, обнажив мышцы и красные вены. Руку охватил холод; на месте ладони ощущался вакуум. Трембл с ужасом смотрел, как его мышцы исчезают в груди Хейда с противным чавкающим звуком.

Болеутолитель уже не выглядел уверенным или радостным. Он не усмехался. Трембл, позабыв произнесенные минуту назад проклятья, теперь шептал: дарующие боль обращаюсь к вам в этот последний час со смиренной молитвой…

Услышав слово молитва, Хейд брезгливо хмыкнул от гнева и раздражения. Фальшивые боги не уживались с его Отцом. Трембл этого не заметил. Он был слишком занят: наблюдал за тем, как куски мяса с его руки шлепались на цементный пол, как маленькие дохлые рыбки.

Хейд сверлил его взглядом.

— Ублюдок, — пробормотал Трембл так тихо, что и сам себя не услышал. Он поднял остатки руки к лицу, мышцы сохранились лишь узкой полоской между костями кисти.

— ЧТОБЫ НЕ БЫЛО У ТЕБЯ БОГОВ, — заревел Хейд, и эхо понесло его рев по тоннелю к другой платформе. КРОМЕ МЕНЯ оказалось оторванным, потому что Трембл, собрав все силы, нанес ему удар в лицо своей сломанной рукой.

* * *

Кости дробились по мере того, как он напрягал свою волю. Трембл не обращал внимания на окровавленные щепки, которые рассыпались вокруг. Он поднял к лицу то, что осталось от руки. Все, кроме большого пальца и мизинца, валялось на сером полу…

Трембл едва не упал. Боль, подобная прямому раскаленному снаряду, выстрелила в сердце. Болеутолитель взвыл от неожиданного шока и даже подпрыгнул; серая рубашка, сквозь которую прошла рука Трембла, сморщилась и прилипла к телу, как от статического электричества. Лангетка из стекловолокна со стуком упала на пол, кресло покатилось по правильной дуге против часовой стрелки; туловище убийцы вибрировало, как у молодого Элвиса. Затем Трембл сам попытался двигаться и обнаружил, что исполняет Пляску св. Витта. Вик понял, что так никогда и не узнает настоящее имя Болеутолителя. Впрочем, он забыл и свое собственное. Танцуя, он приближался к Болеутолителю, готовясь к прощанию. Мимо пронесся еще один поезд и разметал по платформе осколки его костей и мяса.

Трембл попытался обхватить другой рукой погибшее предплечье: мизинец правой руки лег на запястье, большой и указательный пальцы почти соприкасались на полпути к локтю. Хейд смотрел на него с изумлением.

Этого Трембл никогда не представлял себе. Последний удар сердца — да. Будут ли его уши еще некоторое время слышать, когда сердце уже перестанет поставлять кислород в мозг? Да, такие мысли были. Но это…

Он сжал пальцы правой руки в кулак. Кости в нижней половине левого предплечья смялись и рассыпались. Ломаясь выше, кости не щелкали и не хрустели, как веточки или вафли, они вообще не издавали никакого звука. Он опустил левую руку и обнаружил, что теперь она доходит только до пояса. Еще больше обломков упало на пол из полупустого рукава.

— Это тебе за Эйвена Шустека, ублюдок, — Вик ступил вперед и выбросил расщепленное предплечье прямо в лицо Болеутолителю. Хотя его целью был глаз, но укол угодил в левую щеку.

Хейд взвизгнул, почувствовав на своем лице кровь. Он хотел стереть ее рукой, но только размазал.

— А это за Майка Серфера, — склонив голову, со стеклянным взглядом зомби, Трембл вновь сделал выпад и снова промахнулся. Страдальческая гримаса появилась на его лице, когда он увидел осколки собственных костей, торчащие из груди Болеутолителя.

— И за Рив Тауни, — проговорил он, теряя равновесие.

Болеутолитель завопил, увидев на груди капли собственной крови. Он попятился назад и упал прямо на пути, избежав, однако, удара о рельсы.

Трембл рухнул, наконец, на пол, всей душой желая в следующее мгновение встретить свою смерть.

Шум поезда был еще далеко.

Эпилог второй ДАРУЮЩИЕ БОЛЬ И ВОСТОРГ

Убийства Болеутолителя прекратились с гибелью Криса Канареки — Человека с бубном — 22 марта. 4 апреля был избран новый мэр, и спустя месяц, в течение которого новых убийств не последовало, пресс-секретарь мэра объявил о процедуре прощания с жертвами.

Поскольку все они нашли смерть в Лупе, местом церемонии был выбран собор св. Сикста.

* * *

Незадолго до панихиды в разлившихся водах южного рукава реки Чикаго был обнаружен утопленник. Лейтенант Дейвс заявил, что, скорее всего, труп принадлежит самоубийце. Пожарная команда извлекла тело при помощи большой сетчатой корзины.

Плохое состояние тела не позволило определить возраст и расовую принадлежность погибшего. Отверстие, через которое Майк Серфер вставлял в горло свой шунт, в процессе разложения трупа закрылось, поэтому он был официально зарегистрирован как «Неизвестный N 89–6».

* * *

Пока заживали ушибы на лице и груди, у Фрэнка Хейда было время обдумать все происшедшее. Последний эпизод, по мнению Отца, многому его научил. Он показал, что Хейд может спасать души любых уличных калек, а не только тех, которые прикованы к инвалидным коляскам. Это ясно дал ему понять человек, искалечивший свою руку и бормотавший имена людей, которые Хейд слышал впервые в жизни. Отец, несколько поколебавшись, согласился с его выводами.

Одновременно Хейд готовился к прощальной церемонии в соборе св. Сикста. Он читал и перечитывал свой требник, подбирая соответствующие случаю молитвы. Тело Винса Дженсена все гуще и гуще покрывалось пылью. Месса должна была получиться очень торжественной.

* * *

Дин Коновер был похоронен двумя месяцами ранее на кладбище «Флэт-Рок». Аарон Мэфер вместе со своим новым партнером Кэнтью присутствовали на прощальной церемонии в полицейском управлении и в церкви.

Офицеры Рицци и Кристофер, незадолго до того попросившие о переводе в другой район, уж больно сильное впечатление произвели на них преступления Болеутолителя, тоже прибыли на панихиду. Дейвс и Петитт были уже по уши заняты перестрелками гангстеров, вздумавших заняться перекройкой границ своих сфер влияния.

Каждый вечер после завершения разговора с трупом своего дяди Хейд представлял себе грядущую мессу:

Отец Мадсен, безмятежный и умиротворенный, стоит, сложив руки поверх своего черного облачения. Отец Деннис, подавивший свою беспомощность, стоит рядом с ним. Отец Мадсен готов приступить к целительной мессе и сбору добровольных пожертвований. Параноики и жертвы артрита, умственно отсталые и лысеющие, страдающие церебральным параличом и мышечной дистрофией. С детскими лицами, подходящими для посещения воскресной школы. Добрыми лицами.

Скамьи в церкви переполнены страдальцами. Он в своем роскошном одеянии. Тяжелые двери собора гнутся под напором жаждущей толпы. Он не в силах спасти их всех, но попытается совершить невозможное. Все, чего ожидает от него Отец.

«Возрадуемся таинству этой жизни» — произнесет он с благоговением. Чаша с мирром стоит перед ним на подставке. Когда-то эта месса носила название Прощального обряда, но теперь ее обычно называют Помазанием больных и умирающих.

ГОСПОДЬ ДАРУЕТ ПРЕДАННЫМ ДУШАМ ПРОЩЕНИЕ ГРЕХОВ И ОНИ МОГУТ ПОЛУЧИТЬ МИЛОСЕРДИЕ, КОТОРОГО ВСЕГДА ЖАЖДАЛИ ИХ ДУШИ.

Он звонит в маленький колокольчик, ожидая первого, кто приидет в его объятия. Отец Мадсен простирает руки, черные покровы его одеяния воспаряют над страждущими, как крылья. Все стоят в ожидании знака. Некоторые кашляют.

В этом сне, который он скоро сделает явью, Болеутолитель возглашает:

«Помолимся, дети мои»

* * *

Прошло какое-то время, прежде чем Дарующие Боль и Восторг притупили, наконец, его чувства. Он обитал в развалинах старого дома на Кэлхаун-Плейс, пока три удара дубинки патрульного полицейского не ускорили решение перебраться в другое место.

Тогда он направился вниз по Монро-стрит, покинув инвалидное кресло, как печальное напоминание о своей неудаче и прихватив с собой две более счастливые вещи. Бежевое одеяло и потускневшую лангетку из стекловолокна.

Первое было символом надежды. Вторая, пожелтев от солнечных лучей и городского смога, стала уже необходимостью. Вот уже несколько месяцев лангетка служила продолжением руки. Левая верхняя конечность была наполовину поглощена убийцей калек. Оставшееся утолщение на месте локтя фантастически быстро зарубцевалось, он даже толком и не понял — как. Боль от потери руки и сокрушения костей в последней схватке с убийцей смазала и смешала многие из последовавших событий. Лангетка полностью прикрыла изуродованный обрубок, что позволило, по крайней мере — частично, отогнать неприятные воспоминания.

Хлопчатобумажная внешняя часть давно уже стала серой, а как-то ночью в дыру залезла крыса и принялась грызть култышку Вика Трембла. Он позволил ей продолжить, дорожа первым подлинным ощущением боли после той битвы в метро.

Настало лето, стояли томительно прекрасные дни; солнце весело расточало свое тепло, таксисты не ругались, и с озера Мичиган наплывала приятная прохлада. Здания, в которых размещались офисы фирм и государственных учреждений, вибрировали от энергии своих обитателей, в нетерпении ожидающих конца рабочего дня. А таксисты не ругались. Или об этом уже было сказано?

Невыносимая голубизна летнего дня сменялась пастельным бархатом ночи, ветер нашептывал жителям города обманные слова. Метро наполнилось запахом соленой воды, а уличные музыканты перешли на грустные мелодии. На углах улиц повис густой аромат пиццы, поп-корна и хот-догов.

Афиша театра объявляла о предстоящей премьере «Бесстыдной кровью» по Трумэну Капоте, где в главной роли дебютировал Бен Мерди. Рив Тауни, Аарон Мэфер и Мик Десмонд стояли в очереди за билетами, но Трембл никого из них не узнал.

Впрочем, так же, как и они его.

Порой он становился необыкновенно разговорчивым, особенно когда ему давали таблетку или монету, или и то и другое сразу. Он мог позабавить вас разными жуткими историями. Как он заявил однажды: «Дарующие Боль приходят в разных обличьях…»

Он мог, например, рассказать вам об американской мечте и страхе господнем. Мог говорить о болеутолителях и целительных мессах, о своих старых друзьях-собутыльниках и о мастерах серфинга на цементных мостовых. Он говорил, пока глаза его не начинали стекленеть. Коронная его история была совершенно невероятной и мало кому хватало терпения выслушать ее до конца. Суть, однако, была совсем проста: битва одного человека с другим с многочисленными деталями и отступлениями медицинского характера.

Вы могли даже поверить в правдивость этой истории, если вас убеждало зрелище, представавшее вашим глазам, когда он принимался крутить лангетку из стекловолокна вокруг обрубка левой руки. Он грубо хватал ее в области запястья и крутил до тех пор, пока вы не начинали думать, что в один прекрасный день он до кости сотрет шишку на бывшем локте.

Один конец лангетки оставался грязно серым, а другой постепенно приобретал ржавый оттенок крови.

Те, кого вид крови зачаровывал, готовы были слушать его рассказ и после того, как в театре занавес опускался в последний раз.

Он же готов был говорить за таблетку или мелочь.

И если вы оказывались одним из тех, кто непременно должен дослушать историю до самого конца, то вам предстояло стать свидетелем момента, когда рассказчик начинал бубнить себе под нос что-то совершенно невнятное, и вы уже слушали одинокий голос в тиши сумасшедшего дома.

Отец Мадсен, воздевший руки

Ну что ж, отправляюсь на Запад, в родные места, Где коротки дни, зато длинные-длинные ночи, Где люди гуляют, и я себе буду гулять, Где люди танцуют, и я буду там танцевать, Где все полны жизни и даже умеют летать, Они там летают, а скоро и я полечу, Туда, к побережью, где веселятся они Под теплым солнцем Калифорнии. Итак — к побережью, на Запад, в родные места, Где девочки, что говорить — высший класс, Где люди гуляют, и я себе буду гулять, Где люди танцуют, и я буду там танцевать, Где все полны жизни и даже умеют летать, Они там летают, а скоро и я полечу, Туда, к побережью, где веселятся они Под теплым солнцем Калифорнии. Туда, к побережью, где веселятся они Под теплым

ЗАТЕМНЕНИЕ

ЧИКАГО, ЛУИСВИЛЬ, СИЭТЛ, НЭШВИЛЛ, НЬЮ-ЙОРК-АДСКАЯ КУХНЯ 7 ноября 1987–23 октября 1990

Джек Уильямсон Темное

Глава 1 ДЕВУШКА В БЕЛОЙ ШУБКЕ

Девушка подошла к Виллу Барби около стеклянного здания Тройан Филд, нового муниципального аэропорта Кларендона, когда он вышел на летное поле и с напряжением всматривался в свинцово-серое небо в надежде увидеть прибывающие самолеты. Он почему-то вздрогнул и стиснул зубы — наверное, порыв мокрого восточного ветра заставил его сжаться. А она была прекрасна и невозмутима, как фирменный холодильник.

Ее роскошнейшие рыжие волосы стоили миллиона. Нежное, белое, очаровательно-серьезное лицо только подтверждало его первое впечатление: это была удивительная и редкая девушка. Их глаза встретились, и уголки ее довольно крупных губ приподнялись в легкой улыбке.

Барби, задохнувшись, повернулся к ней, снова заглянул в серьезные, но все-таки улыбающиеся глаза — они были по-настоящему зеленые. Он оглядел ее, пытаясь понять, что заставило его так тревожно вздрогнуть при встрече, и почувствовал необъяснимую тягу к незнакомке. Жизнь научила Барби довольно цинично относиться к женщинам, и раньше он считал себя неуязвимым.

Ее деловой зеленый габардиновый костюм был моден и строг, прост и дорог и, несомненно, специально подобран под цвет глаз. Прохладный, ветреный осенний день заставил се накинуть короткую пушистую белую шубку, Барби решил, что это мех полярного волка, — наверное, обесцвеченный, если не альбинос.

Но котенок! Котенок явился для него полной неожиданностью. У девушки была сумочка из змеиной кожи, сделанная по последней моде, с двойной ручкой через плечо, напоминающей кольца свернувшейся змеи. Сумочка была приоткрыта, как корзинка, и оттуда высовывался совершенно очаровательный черный котенок, еще совсем маленький, любопытный и довольный собой. На шее у него красовалась алая ленточка, завязанная двойным бантиком.

Оба смотрелись просто восхитительно, но котенок, который смотрел на вырывающиеся из серой мглы огоньки, не очень то подходил этой девушке. Сомнительно, чтобы она стала умильно пищать над умненькими зверушками. Такие шикарные штучки, как она, молодые и модные деловые женщины, обычно не включают в свой гардероб даже самых очаровательных котят.

Барби постарался отогнать легкую, но неотвязную тревогу и прикинул, откуда она могла знать его. Кларендон — небольшой город, и все журналисты вращаются в своем кругу. Такие рыжие волосы не забудешь! Он снова повернулся, чтобы убедиться, что зеленые глаза смотрят именно на него. Да, на него.

— Барби?

Ее голос звучал решительно и бодро. С легкой хрипотцой, возбуждающей, как ее волосы и глаза. Она обращалась к нему непринужденно и несколько отстраненно.

— Вилл Барби, — подтвердил он. — Репортер «Кларендон Стар».

Совершенно заинтригованный, он начал распространяться на эту незначительную тему. Может быть, он надеялся понять, почему в первый момент испугался ее? Ему не хотелось отпускать девушку.

— Мой редактор хочет убить одним выстрелом двух зайцев. Первый — полковник Вальравен. Уже двадцать лет, как снял форму, но любит, когда к нему обращаются по званию. Бросил теплое местечко в Вашингтоне и вернулся домой, чтобы завоевать избирателей и попасть в сенат. Но для газет он вряд ли что-нибудь скажет. Сначала переговорит с Престоном Троем.

Девушка слушала. Черный котенок зевал. Мигали огни. Небольшая группа встречающих столпилась у металлического барьера, отделяющего их от летного поля. Служащие в белой униформе готовились обрабатывать прибывающие самолеты. Но девушка не сводила зеленых глаз со своего собеседника, а чарующий голос мягко спросил:

— А кто ваш второй заяц?

— Этот будет поважнее, — сказал Барби, — доктор Ламарк Мондрик. Главная фигура в Гуманитарном фонде по исследованиям человека при университете. Должен прибыть сегодня чартерным рейсом с Западного побережья вместе со своей экспедицией. Они были в Гоби… Но вы, вероятно, знаете о них?

— Нет. — Опять ее голос заставил его сердце учащенно забиться. — А кто они такие?

— Археологи, — ответил Барби. — Они вели раскопки в Монголии еще до войны. А когда японцы сдались в 1945 году, они пробились через все дипломатические рогатки, чтобы вернуться туда. Сэм Квейн, правая рука Мондрика, во время войны служил в военной миссии в Китае. Знает все подходы. Не могу точно сказать, что они там искали, но, видимо, что-то особенное.

Девушка, казалось, заинтересовалась, и он продолжил:

— Они все из нашего города. Сегодня — их возвращение домой после двух лет мужественной борьбы с армиями, бандами, песчаными бурями и скорпионами в дикой Монголии. Ожидается, что они привезут нечто, долженствующее потрясти археологическую науку.

— А что это будет?

— Я здесь как раз для того, чтобы узнать, — Барби озадаченно рассматривал ее. Черный котенок счастливо жмурился. В ней не было ничего, что могло бы вызвать эту тревогу. Ее улыбка и взгляд зеленых глаз по-прежнему оставались отстраненными, и он испугался, что девушка уйдет. Нервно глотнув, репортер спросил:

— Мы с вами знакомы?

— Я ваш конкурент. — Ее холодность исчезла, в голосе послышался дружеский смешок. — Эйприл Белл, «Кларендон Колл». — Она показала ему маленькую черную записную книжечку, спрятанную в ладони. — Меня предупреждали, чтобы я остерегалась вас, Барби.

— О! — Он улыбнулся и кивнул на группки пассажиров в стеклянном здании авиавокзала, которые ожидали вылета. — Я думал, вы здесь проездом из Голливуда на Бродвей. Вы же не на самом деле работаете в «Колл»?

Барби поглядел на ее огненные волосы и восхищенно покачал головой:

— Я бы увидел вас раньше.

— Я только поступила, — призналась она. — Я только прошлым летом закончила колледж. Начала в «Колл» с понедельника, и это у меня первое задание. — Ее голос звучал по-детски доверчиво. — Мне кажется, я совсем не знаю Кларендона. Я здесь родилась, но потом мы переехали в Калифорнию, когда я была еще совсем маленькая.

В невинной улыбке девушка обнажила белые блестящие зубы.

— Я только начинаю, — доверительно произнесла она, — а мне

так хочется понравиться в «Колл». Собираюсь написать хорошую статью про экспедицию Мондрика. Все это так интересно и необычно, но я боюсь, что в колледже я не очень научилась разбираться в таких научных тонкостях. Вы не будете возражать, Барби, если я задам вам несколько глупых вопросов?

Барби смотрел на ее зубы — ровные, сильные и очень белые. На рекламах у стоматологов женщины с такими зубами грызут кости. Ему пришло в голову, что было бы занятно увидеть, как Эйприл Белл будет грызть розовую косточку.

— Правда, вы не возражаете?

Барби кашлянул, собираясь с мыслями. Усмехнулся, начиная понимать. Еще новичок, неумейка, но умная, как Лилит. А котенок ей понадобился, чтобы усилить трогательное впечатление беззащитной девочки и окончательно свести с ума тех, для кого оказалось недостаточно ее заискивающих глаз и умопомрачительных волос.

— Мы с вами конкуренты, леди, — напомнил Барби, напустив на себя строгость. Ее глаза обратились к нему с обидой и укоризной, но он продолжал так же твердо: — Кстати, не может быть, что Эйприл Белл — настоящее имя.

— Меня звали Сьюзен. — Потемневшие зеленые глаза смотрели ласково. — Но я подумала, что подпись «Эйприл» будет выглядеть под статьей намного лучше, — ее хрипловатый голос стал тише. — Пожалуйста, эта экспедиция… доктор Мондрик, должно быть, большая фигура, если все газеты хотят писать о нем?

— Номер с ним пойдет нарасхват, — согласился Барби. — У него в экспедиции всего четыре человека, но, кажется, у них там были сенсационные приключения, когда они пробирались к этим стоянкам в пустыне в такое время, как сейчас. У Сэма Квейна друзья в Китае. Наверное, они помогли.

Девушка вынула маленькую ручку и стала записывать его слова в миниатюрную книжечку. Грациозные движения ее опрятных ручек вызвали у него ассоциацию с диким зверьком, свободным и пугливым.

— «Китайские друзья», — пробормотала она, записывая, и вопросительно посмотрела на него. — Правда, Барби, вы не знаете, что они привезут?

— Ни малейшего представления. Сегодня из Фонда позвонили в «Стар» и дали знать, что они прибудут в семь чартерным

Рейсом. Говорят, у них какие-то сенсационные новости — хотят узнать об открытии. Они просили послать фотографа и журналиста, знакомого с научной тематикой. Но «Стар» не занимается наукой как таковой, поэтому я буду писать и о Вальравене, и об экспедиции.

Вилл вдруг попытался вспомнить имя мифической волшебницы. Она была, несомненно, столь же обольстительна, как Эйприл Белл, но имела жестокую привычку превращать поддавшихся ее чарам мужчин в очень непочтенных животных. Как же ее звали? Цирцея?

Барби не произносил имени волшебницы вслух, он был в этом уверен. Однако быстрая улыбка на ярких губах и отблеск злорадного удовольствия в глазах девушки заставили его подумать, что он проговорился.

С минуту Вилл чувствовал себя не совсем комфортно, пытаясь отделаться от этих мыслей. Он читал кое-что из Меннингена и Фрейда, отрывки из «Золотого букета» Фрейзера. Символы этих народных преданий, насколько он понимал, отражали страхи и надежды древних, поэтому пришедшее ему в голову сравнение должно отражать что-то из его собственного подсознания. Не хотелось доискиваться, что именно.

Барби резко рассмеялся и сказал:

— Я расскажу вам все, что знаю, хотя, вероятно, и получу по шее от Престона Троя, когда он прочтет мою статью одновременно и в «Колл». Или, может быть, мне записать ее для вас?

— Спасибо, я хорошо стенографирую.

— Итак, доктор Мондрик был одним из лучших антропологов Кларендонского университета. Десять лет назад он уволился и основал свой Фонд. Он не узкий специалист и работает не ради себя. Любой из его коллег подтвердит, что доктор один из лучших знатоков человечества в мире. Он знает биологию, психологию, археологию, социологию, этнографию — все, что касается предмета его научного интереса — человечества.

На Мондрике держится весь Фонд. Он и собирает деньги, и тратит их, не особенно отчитываясь, над чем конкретно он работает. Он организовал три экспедиции в Гоби, пока война не помешала, а потом снова бросился туда. Они ведут раскопки в районе пустыни Алашань, на юго-западе Гоби, — это самое сухое, жаркое и тяжелое место.

— Продолжайте, — поторопила Эйприл, с готовностью держа шариковую ручку над записной книжечкой. — Вы знаете, что они ищут?

— Здесь у нас с вами равные стартовые возможности — и пусть победит сильнейший, — засмеялся Барби. — Но что бы там ни было, Мондрик охотится за этим уже двадцать лет. Он организовал Фонд только для этого. Это дело его жизни, а у такого человека дело не может быть незначительным.

Группы ожидающих задвигались, один мальчик возбужденно замахал рукой, указывая куда-то в серый туман. Мокрый ветер донес звук мощных моторов. Барби посмотрел на часы.

— Пять сорок, — сказал он девушке. — Как мне сказал диспетчер, рейсовый самолет не прибудет раньше шести. Значит, это чартер Мондрика прилетел раньше времени.

— Уже?! — казалось, она разволновалась, как тот увидевший что-то мальчик, ее зеленые глаза загорелись. Но смотрела она на Барби, а не на небо. — Вы знаете остальных? Тех, кто был там с Мондриком.

Барби помедлил с ответом, погрузившись в воспоминания. Казалось, он снова видел три когда-то знакомых лица, ропот толпы напомнил некогда привычные голоса. Он невесело кивнул.

— Да, я их знаю.

— Тогда расскажите мне.

Настойчивый голос Эйприл Белл не давал забыться. Вилл знал, что не следует выкладывать всю имевшуюся у него информацию конкуренту из «Колл». Но волосы у нее были призывно-огненные, а теплый взгляд ее темных, своеобразно удлиненных глаз не позволял быть скептиком.

— Те трое, которые уехали с Мондриком в Монголию в сорок пятом году, — это Сэм Квейн, Ник Спивак и Рекс Читтум. Это мои самые давние друзья. Мы вместе поступили в университет, когда Мондрик еще там преподавал. Мы с Сэмом два года жили у Мондрика, а потом вчетвером снимали люкс в «Тройан Холл» — это студенческая гостиница. Мы все учились у Мондрика и… ну, понимаете…

Барби запнулся и неловко замолчал. Старая боль еще не прошла, словно что-то сжимало горло.

— Продолжайте, — прошептала Эйприл Белл, и промелькнувшая у нее на лице сочувственная улыбка приободрила его.

— Мондрик уже тогда подбирал учеников, понимаете? Должно быть, он уже задумал свой Фонд, который и организовал потом, когда мы закончили университет. Он, по-моему, специально выбирал тех, кого мог бы взять с собой в Гоби, чтобы осуществить свои планы.

Барби опять остановился.

— Потом все мы слушали его курс — то, что он называл «науки о человеке». Мы его боготворили. Он добился для нас стипендий и всячески помогал нам, брал нас с собой на раскопки в Центральную Америку и Перу.

Девушка неотрывно, напряженно смотрела на Барби.

— Что же случилось с вами?

— Меня почему-то отставили, — мрачно признался он. — Я так и не узнал, почему именно — я тогда обиделся на них. Я обожал всю работу, оценки у меня были даже выше, чем у Сэма. Я бы отдал правую руку, чтобы быть с ними, когда Мондрик основал Фонд и организовал первую экспедицию в Гоби.

— Что произошло? — безжалостно настаивала девушка.

— Не знаю, — Вилл закашлялся. — Что-то настроило Мондрика против меня, — не знаю, что. В конце последнего курса, перед очередным выездом на раскопки, он делал нам прививки и анализы крови. Мондрик вызвал меня в лабораторию и сказал, чтобы я не планировал ехать.

— Но почему? — прошептала девушка.

— Он не хотел объяснять, — Барби говорил хрипло, морщась от старой обиды. — Он видел, как я переживал, но ничего не сказал. Он только был очень мрачен, как будто и ему это было тяжело. И пообещал помочь найти другую работу, которая бы мне понравилась. Тогда я и оказался в «Стар».

— А ваши друзья поехали в Монголию?

— В то же лето, — сказал Барби. — Это была первая экспедиция Фонда.

Зеленые глаза изучали его.

— Но, — сказала девушка, — все четверо еще ваши друзья?

Он кивнул, несколько удивленный этим вопросом.

— Да, мы друзья. Я несколько обиделся на Мондрика за то, что он не объяснил, почему не хочет меня брать, но я никогда не ссорился ни с Сэмом, ни с Ником, ни с Рексом. С ними все в порядке. Когда встречаемся, все по-прежнему. Сам, бывало, называл нас четыре мулотера, когда мы ездили на мулах в экспедиции по Мексике, Гватемале и Перу. Если Мондрик и сказал им, почему решил меня выкинуть, они об этом не упоминали.

Барби хмуро смотрел мимо рыжих волос девушки в холодный, свинцовый мрак, откуда явственно доносился шум моторов невидимого самолета.

— Они не изменились, — сказал Вилл, — но, конечно, мы отдалились друг от друга. Мондрик сделал из них команду специалистов, работающих по разным направлениям его «наук о человеке», которая могла бы выйти на поиски этого самого секрета в Алашани. У них не было на меня времени.

Он задохнулся.

— Мисс Белл, — резко потребовал Барби, чтобы избавиться от болезненных воспоминаний о своих неудачах, — откуда вы знаете мое имя?

Ее зеленые глаза зажглись дразнящими огоньками.

— Может быть, у меня было озарение.

Барби опять вздрогнул. Он знал, и у него самого было то, что он называл «нюх на новости», — интуитивное понимание людей, предчувствие их поступков и приближающихся событий. Он не мог проанализировать или объяснить эту способность, но считал, что она не такая уж редкая. Чутье присуще большинству удачливых журналистов, хотя в наш век скепсиса по отношению ко всему, что связано с механикой и математикой, люди предпочитали отрицать это.

Необъяснимое чутье, бывало, помогало ему — в летних выездах на раскопки, пока Мондрик не выпихнул его. Оно не раз выводило Вилла к первобытным стоянкам, как будто он просто знал, где дикие охотники могли бы устроить ночлег или выкопать общую могилу.

Вообще-то, сильно развитая интуиция приносила ему больше неприятностей, чем выгоды. Барби слишком остро ощущал, что думают и делают люди вокруг него. Его постоянно что-то беспокоило и держало в напряжении. Кроме тех случаев, когда он бывал пьян. Он пил слишком часто и знал, что многие другие журналисты тоже. «Именно эта необъяснимая чувствительность», — подумал он, — была тому причиной, во всяком случае, отчасти.

Та же таинственная интуиция, наверное, заставила его вздрогнуть при встрече с Эйприл Белл. Сейчас, правда, он не находил ничего опасного в ее ласковых раскосых глазах и огненных волосах. А ее собственная догадка относительно его имени не была особенно необычной — только очень уж точная!

Слишком точная. Барби улыбнулся ей, пытаясь подавить тревогу. Несомненно, редактор «Колл» объяснил ей, что за статью он хотел получить, и проинструктировал, как это лучше сделать. А уж она-то знала, как обворожить мужчину, — неотразимыми широко раскрытыми наивными глазами и коварством. Несообразные положения обычно имеют простые объяснения, если только удается их найти.

— А теперь, пожалуйста, Барби, кто это?

Обольстительница оживленно кивала огненной головой на небольшую группу, показавшуюся из здания аэропорта. Худой маленький человечек возбужденно жестикулировал, указывая на мрачное, гудящее небо. Маленькая девочка кричала, что хочет посмотреть, и мать взяла ее на руки. Высокая слепая женщина двигалась позади них, ведомая огромной рыжевато-коричневой немецкой овчаркой.

— Если у вас бывают такие блестящие озарения, — поддразнил девушку Барби, — почему же вы спрашиваете меня?

Она виновато улыбнулась.

— Извините, Барби. Я действительно только что приехала в Кларендон, но у меня здесь сохранились старые друзья, а мой редактор рассказал мне, что вы работали с Мондриком. Наверное, эти люди ждут возвращающуюся экспедицию. Уверена, вы их знаете. Можно нам поговорить с ними?

— Если вы так настаиваете. — Ему не хотелось ей отказывать. — Пойдемте.

Рука Эйприл скользнула ему под локоть. Даже белый мех, задевший его запястье, казалось, был наэлектризован. Эта девушка знала, как повлиять на него. Притягательная сила ее теплоты в сочетании с необъяснимой тревогой трогали Барби куда больше, чем он согласился бы признать.

Он провел ее через здание аэропорта, остановившись около постукивающего телетайпа, чтобы спросить озабоченного диспетчера:

— Это самолет Мондрика?

В посадочной зоне, Барби, — диспетчер кивнул, хмуро глядя на табло с показаниями направления и силы ветра. — Садятся по приборам.

Когда они вышли к краю посадочной полосы, самолета все еще не было видно. Казалось, даже гул двигателя в темной мгле стал слабее.

— Ну же, Барби! — Девушка с ожиданием смотрела на встречающих, — кто они?

Барби заметил, что голос у него вдруг зазвучал неуверенно:

— Высокая женщина с собакой, — начал он, — та, что стоит одна, в черных очках, с грустным лицом, — это жена доктора Мондрика. Прекрасный, достойный человек. Одаренная пианистка, хотя и слепая. Она была настоящим другом те два года, когда мы с Сэмом жили в их доме во время учебы. Я вас представлю.

Но девушка молчала, пристально глядя на слепую.

— Так это Ровена Мондрик? — спросила она глухо и напряженно. — У нее странные украшения.

Удивленный Барби посмотрел на слепую. Она держалась очень прямо, молчаливо и отрешенно. Как всегда, была в черном. Он не сразу обратил внимание на ее украшения просто потому, что слишком хорошо знал их. Улыбнувшись, он повернулся к Эйприл Белл.

— Вы имеет в виду серебро?

Девушка кивнула, не сводя глаз со старинных серебряных гребенок в густых белых волосах Ровены, серебряной броши у ворота черного платья, тяжелых серебряных браслетов и стершихся серебряных колец на белых, изящных руках, сжимавших поводок собаки. Даже ошейник был покрыт массивными серебряными заклепками.

— Может, это немного и странно, — согласился Барби, — но я никогда не обращал на них внимания, потому что Ровена вообще любит серебро. Я думаю, ей нравится его холодное прикосновение. Вы понимаете, для нее важны ощущения. — Он взглянул в помрачневшее лицо девушки. — Что с вами? Они вам так не нравятся?

— Нет, — серьезно прошептала Эйприл. — Я не люблю серебро* Она улыбнулась Барби, словно извиняясь за свое настроение. — Простите меня. Я наслышана о Ровене Мондрик. Вы расскажете мне о ней еще?

— Она работала медсестрой в психиатрической клинике Гленихейвен, когда познакомилась с доктором Мондриком, — сказал

Барби. — Наверное, уже тридцать лет назад. Она была одаренной девушкой и, должно быть, очень красивой. У нее был какой-то несчастный роман — я не знаю подробностей — и Мондрик помог ей, а потом вовлек в свою работу.

Девушка молча слушала и смотрела на слепую.

— Ровена начала посещать его курс и скоро сама стала неплохим этнографом, — продолжал Барби. — Она ездила с ним во все экспедиции, пока не потеряла зрение. С тех пор — последние двадцать лет или около того — она тихо живет здесь, в Кларендоне. У Ровены есть ее музыка, несколько близких друзей. Не думаю, что она все еще занимается исследованиями мужа. Многие считают ее странноватой… я думаю, из-за того ужасного случая.

— Расскажите мне об этом.

— Они были в Западной Африке, — медленно начал Барби, с замиранием сердца вспоминая о тех днях, когда он тоже отправлялся в экспедиции на поиски разрозненных обломков загадочного прошлого. — Кажется, Мондрик тогда искал подтверждение своей гипотезе о том, что современный человек впервые появился в Западной Африке. Еще до того, как он нашел стоянки в Алашани. Ровена же пользовалась случаем, чтобы собрать этнографические данные о нигерийских племенных сообществах людей-аллигаторов и людей-леопардов.

— Людей-леопардов? — Зеленые глаза девушки сузились и потемнели. — Что это?

— Всего лишь тайный каннибалистический культ. Считается, что они могут превращаться в леопардов. — Барби улыбнулся над ее напряженным оцепенением. — Понимаете, Ровена готовилась писать о ликантропии — это примитивное племенное поверье о том, что некоторые люди могут превращаться в кровожадных зверей.

— А это правда? — задохнувшись, прошептала девушка. — Расскажите!

— Это обычно самые опасные звери в данной местности, — продолжал Барби, радуясь ее интересу и наконец-то предоставившейся возможности блеснуть тем, что когда-то выучил на занятиях с Мондриком. — Медведи в северных странах, ягуары в бассейне Амазонки, волки в Европе. Леопарды или тигры — в Африке и Азии. В средневековой Франции крестьяне безумно боялись волков-оборотней. Не представляю, как это поверье могло так широко распространиться.

— Очень интересно. — Девушка искоса посмотрела на него и улыбнулась, словно испытывая скрытую радость. — А что СЛУЧИЛОСЬ со зрением у Ровены Мондрик?

— Она не хотела рассказывать, — Барби понизил голос, боясь, как бы слепая не услышала его. — Все, что я знаю, рассказал доктор Мондрик. Однажды мы с ним разговорились у него в кабинете, еще до разрыва.

— Ну, что он сказал?

— Они стояли лагерем в глубине Нигерии, — сказал Барби. — Ровена собирала сведения, которые помогли бы ей соотнести людей-леопардов, в которых верят каннибалы, с похожим культом леопардов у целителей Лота Нага из Ассама и «душой джунглей», почитаемой у некоторых американских племен.

— Да, — шепнула девушка.

— Видимо, Ровена пыталась войти в доверие к аборигенам и расспрашивала их о племенных ритуалах — может быть, слишком настойчиво, говорил Мондрик, потому что это им не понравилось. Один из них даже предупредил Ровену, чтобы она остерегалась людей-леопардов. Однако она не унималась и добралась до одной долины, на которую было наложено табу. Она нашла остатки культурного слоя, которые заинтересовали Мондрика, — он не говорил, что именно там было, — и они решили перенести лагерь в эту долину. Тогда все это и случалось.

— Как?

— Ночью участники экспедиции вышли на разведку, и вдруг из за дерева выпрыгнул черный леопард и набросился на Ровену. Это был настоящий леопард, а не абориген в леопардовой шкуре. Но такое совпадение безумно перепугало местных проводников, и они все разбежались. Мондрик успел выстрелить и отпугнуть зверя, но Ровена уже упала на землю. Раны у нее воспалились, и она чуть не умерла от инфекции, пока им удалось добраться до ближайшей больницы.

Это была ее последняя экспедиция, и он тоже больше не ездил в Африку. Мондрик отказался от гипотезы, что гомо сапиенс появился в Африке. По-моему, неудивительно, что после всего этого она иногда ведет себя странно. Нападение леопарда — алая ирония судьбы?

Барби взглянул в напряженное белое лицо Эйприл Белл, и оно поразило его выражением горячего, жестокого восторга. Или просто игра красных огней аэропорта в сумрачной мгле так резко меняло ее необычные черты? Девушка улыбнулась, заметив его взгляд.

— Это кажется очень злой шуткой, — шепнула она беззаботно, словно ее не очень волновали несчастья Ровены Мондрик. — Жизнь иногда преподносит странные сюрпризы. — Ее голос стал серьезным. — Наверное, это был тяжелый удар?

— Да, я уверен, — Барби почувствовал облегчение, увидев в ней запоздалое проявление сочувствия. — Но это не сломало Ровену. Она редкий человек. Никакой жалости к себе. У нее великолепное чувство юмора, просто забываешь, что она слепая.

ВИЛЛ взял девушку за руку, снова ощутив мягкое прикосновение пушистого белого меха. Черный котенок из кожаной сумочки поглядел на него голубыми глазищами.

— Пойдемте, — предложил он, — вам понравится Ровена.

Эйприл Белл уперлась.

— Нет, Барби, — отчаянно зашептала она, — пожалуйста, не надо…

Но он уже повысил голос:

— Ровена! Это Вилл Барби. Редактор послал меня написать об экспедиции вашего мужа, и, если позволите, я бы хотел представить вам новую знакомую — очаровательную рыженькую мисс Эйприл Белл.

Слепая радостно обернулась на его голос. Хотя Ровене было под шестьдесят, она сохранила юную легкость движений. Ее густые вьющиеся волосы были совершенно белыми, еще когда Барби только познакомился с ней. Лицо, раскрасневшееся от волнения и холода, было свежим, как у девушки. Барби настолько привык к ее матовым черным очкам, что уже не замечал их,

— О, добрый день, Вилл! — Ее мелодичный голос звучал тепло и радостно. — Приятно познакомиться с вашими друзьями, — переложив поводок в левую руку, она протянула правую. — Здравствуйте, мисс Белл!

— Здравствуйте, — очень вежливо ответила девушка, но не двинулась, чтобы пожать протянутую руку. — Очень приятно.

Чувствуя неловкость перед Ровеной, Барби потянул Эйприл Белл за меховой рукав. Она резко отступила. Взглянув на нее, он

увидел, что девушка совершенно побледнела, только губы краснели на белом лице. Глаза ее, суженные и потемневшие, неотрывно смотрели на тяжелые серебряные браслеты Ровены. Надо было как-то разрядить обстановку.

— Старайтесь не сказать лишнего, — предупредил Барби Ромку с натянутой улыбкой. — Мисс Белл работает в «Колл» и застенографирует все слово в слово.

К его облегчению, слепая улыбнулась, словно не заметив необъяснимой грубости Эйприл Белл. Склонив голову, она вслушивалась в гудящее небо, потом спросила:

— Они еще не сели?

— Пока нет, — ответил Барби, — но диспетчер сказал, что они уже заходят на посадку.

— Не успокоюсь, пока они не сядут, — нервно сказала Ровена. — Я так волновалась все время, с тех пор как Марк уехал. Он не здоров, но все равно так рискует.

Ее тонкие руки сжались и так отчаянно стиснули поводок собаки, что пальцы побелели.

— Некоторые секреты должны оставаться в земле! — тихо сказала она. — Я пыталась уговорить Марка не возвращаться в Алашань. Я боюсь того, что он может там найти.

Эйприл Белл слушала, затаив дыхание.

— Вы? — выдохнула она. — Боитесь? — Ее шариковая ручка дрогнула над записной книжкой — А что же, как вы ожидаете, должен найти ваш знаменитый муж?

— Ничего, — резко ответила слепая, словно встревожившись, — ничего особенного.

— Скажите! — потребовала девушка. — Вы вполне можете говорить, потому что я уже, как мне кажется, догадалась!

Низкий голос Эйприл вдруг сорвался на визг, и она отскочила назад. Поводок овчарки выскользнул из рук слепой, и огромный пес без звука накинулся на перепуганную девушку. Барби изо всех сил ударил его ногой, но он рванулся дальше, зловеще обнажив клыки.

Барби наклонился, пытаясь схватить волочащийся поводок. Девушка инстинктивно вскинула руки. Ее раскрытая сумочка из змеиной кожи случайно оказалась прижатой к горлу и спасла Эйприл Белл, от кровожадных челюстей. Все еще не издавая ни звука, пес повторил угрожающий бросок, но Барби успел поймать ремень.

— Тэрк! — закричала Ровена. — Тэрк, к ноге!

Послушно, без лая или рычания, огромный пес направился к слепой. Барби вложил поводок в ее судорожно сжавшуюся руку, и она притянула овчарку к себе.

— Спасибо, Вилл, — тихо сказала слепая. — Надеюсь, Тэрк не укусил вашу мисс Белл? Пожалуйста, извинитесь перед ней за меня.

Но она не стала ругать собаку. Огромный коричневый пес стоял, прижавшись к ее черной юбке, и, словно готовясь к новому броску, наблюдал за Эйприл Белл мрачными желтоватыми глазами. Бледная потрясенная девушка направилась к зданию аэропорта.

— Эта невыносимая собака. — Из толпы встречающих к Ровене приблизилась маленькая женщина с желтоватым худым лицом и заворчала в нос. — Вы помните, миссис Мондрик, я просила вас не брать его с собой. Он уже не слушается, он кого-нибудь укусит!

Слепая коротко погладила овчарку по голове, провела тонкой рукой по кожаному ошейнику, ощупывая серебряные заклепки. «Ровена, — подумал Барби, — всегда любила серебро».

— Нет, мисс Уолфорд, — мягко проговорила она. — Тэрк специально надрессирован, чтобы охранять меня, и я всегда буду брать его с собой. Он не бросится на того, кто не будет угрожать мне. — Слепая прислушалась к шуму неба. — Самолет еще не сел?

Барби не заметил, чтобы Эйприл Белл хоть чем-то угрожала Ровене. Озадаченный, он решил пойти за рыжеволосой девушкой. Стоя за стеклянной дверью зала ожидания, та гладила своего котенка, тихонько приговаривая:

— Успокойся, лапочка. Мы не понравились этой злющей собаке, но не надо бояться…

— Простите, мисс Белл, — виновато сказал Барби, — я не думал, что так получится.

— Я сама виновата, Барби, — сокрушенно улыбнулась она. — Мне не надо было подносить Фифи так близко к этой псине, — ее зеленые глаза блеснули. — Спасибо, что оттащили ее.

— Тэрк никогда ни на кого не бросался, — сказал Барби. — Миссис Мондрик просила извинить ее.

— Правда? — Эйприл Белл искоса посмотрела на слепую, но ее зеленые глаза ничего не выразили. — Давайте забудем об этом, — быстро сказала она. — Самолет уже прибывает, и я хочу, чтобы вы рассказали мне о других.

Девушка показала на маленькую группу людей, стоящих рядом с Ровеной Мондрик. Все они с надеждой всматривались в низкие облака, отражающие красноватые огни города.

— О’кей, — Барби и сам был рад забыть этот непонятный инцидент. — Эта востроносая женщина, которая подошла к Ровене, — ее сиделка, мисс Уолфорд. Правда, она сама вечно болеет, так что Ровене приходится ухаживать за ней.

— А другие?

— Видите старика с трубкой — от волнения он никак не может зажечь спичку? Это Бен Читтум. Дед Рекса, у него больше никого нет. Продает газеты в киоске прямо напротив редакции «Стар». Он платил за Рекса в школе, пока Мондрик не назначил ему стипендию.

— А остальные?

— Коротышка в длинном пальто — отец Ника Спивака. Важная черноволосая дама — миссис Спивак. У них ателье в Бруклине, на Флатбушстрит. Ник у них единственный сын. Уже перестал говорить «мамочка» и «папочка», но все равно ужасно привязан к ним. Родители невероятно переживали, когда Ник снова уехал в эту экспедицию. Они написали мне, должно быть, дюжину писем, выспрашивая, не получал ли я каких-нибудь известий. Специально прилетели утром из Нью-Йорка, чтобы встретить его. Думаю, Ник дал им телеграмму.

Остальные — друзья и люди из Фонда. Вон профессор Фишер с кафедры антропологии университета. А рядом — доктор Беннет, который отвечает в Фонде за…

— Кто эта блондинка, — перебила Эйприл Белл, — которая вам улыбается?

— Нора, — мягко сказал Барби, — жена Сэма Квейна.

Он познакомился с Норой одновременно с Сэмом — на встрече первокурсников в первую неделю в Кларендонском университете. И сейчас, через четырнадцать лет, в ее глазах светились те же приветливые искорки. «Почтенная улыбчивая дама, ожидающая возвращения супруга, — подумал Барби, — так же взволнована, как тоненькая девушка на университетском вечере, только что открывшая для себя новый студенческий мир».

Барби повел к ней Эйприл Белл, обходя стороной Ровену Мондрик с ее бдительным стражем. Нора снова взглянула на небо и направилась им навстречу, ведя за руку малышку Пат.

Патриция Квейн только что достигла пятилетнего возраста и гордо осознавала всю значимость этого события. У нее были светлые голубые глаза и льняные волосы, как у матери, но при взгляде на ее упрямое розовое личико нельзя было не вспомнить квадратный подбородок Сэма. Она все время поворачивалась назад и смотрела в темнеющее небо.

— А с папой там, наверху, ничего не случится в такую холодную

ночь?

— Нет, конечно. Сейчас с ним ничего не может случиться, — однако голос у Норы звучал совсем не так беззаботно, как ей хотелось бы. Она с тревогой повернулась к Барби: — Ты думаешь, они еще надолго задержатся, Вилл? Сколько же можно ждать? Я по глупости решила поискать что-нибудь про Алашань в библиотеке у Сэма и с тех пор не сплю по ночам. Два года! Боюсь, Пат уже не узнает отца.

— Я узнаю, мама! — Упрямый голосок малышки напомнил суровую манеру Сэма. — Я узнаю своего папу!

— Вот он! — Барби услышал шорох шасси по дорожке. Мучительное волнение встречающих уже давно передалось ему, и сейчас он наконец почувствовал долгожданное облегчение, и улыбнулся успокоившейся вместе с ним Норе. — Они благополучно приземлились и сейчас подъедут.

Он взял за меховой рукав Эйприл Белл и опасливо взглянул на Ровену Мондрик, — Тэрк опять недобро скалился на девушку с голубоглазым котенком.

— Нора, это мисс Эйприл Белл. Учится писать берущие за душу сенсации для «Колл». Все, что ты скажешь, может быть обращено против тебя.

— Ну, вы скажете, Барби! — очаровательно запротестовала Эйприл. Однако когда глаза обеих женщин встретились, Барби словно огнем обожгло. Так разлетаются искры от вращающегося точильного камня, когда к нему прикасается металлическое лезвие. Ангельски улыбаясь, они пожали друг другу руки.

— Милая! Я так рада с вами познакомиться.

Они уже смертельно ненавидели друг друга.

— Мама! — восторженно воскликнула Пат. — Можно, я поглажу киску?!

— Нет, деточка, не надо.

Но девочка вытянула розовую ручку быстрее, чем Нора успела ее удержать. Котенок вытаращился на нее, фыркнул и ударил когтистой лапкой. Едва сдерживая слезы от боли, Пат прижалась к матери.

— О, миссис Квейн, извините, — запела Эйприл Белл, — мне очень неудобно, что так получилось.

— Вы — плохая, — заявила Пат.

— Смотрите! — мимо них энергично прохромал Бен Читтум, показывая своей трубкой в темную мглу. — Вот самолет подъезжает по дорожке.

Спиваки побежали за ним.

— Наш Ник, мама! Наш Ник снова дома после этой ужасной заморской пустыни.

— Мамочка, пойдем, — Пат нетерпеливо потянула Нору за рукав. — Папа приехал, я его узнаю!

За шумной группой медленно шла Ровена Мондрик, гордая и спокойная. Она казалась совсем одинокой среди этих людей, хотя за руку ее держала маленькая мисс Уолфорд и бдительно охранял огромный пес. Ее полускрытое темными очками бледное лицо выражало одновременно такой невыносимый страх и надежду, что Барби отвел глаза.

Они остались с Эйприл Белл.

— Фифи, ты вела себя непростительно! — Девушка с нажимом провела пальчиком по шелковой шерстке. — Ты сорвала интервью.

Барби захотелось догнать Нору и сказать ей, что Эйприл Белл ему совершенно чужая. Он всегда тепло относился к Норе. Иногда Вилл спрашивал себя, как бы сложилась его жизнь, если бы он, а не Сэм пригласил ее тогда, на университетской встрече. Но раскосые глаза Эйприл Белл снова заулыбались, и нежный полос вкрадчиво заговорил:

— Простите меня, Барби. Мне так жаль!

Все нормально, — сказал он, — но откуда у вас взялся этот котенок?

Глаза ее снова потемнели, взгляд стал напряженным, словно она почувствовала скрытую опасность. Барби заметил в ней нездоровое возбуждение, словно девушка вела какую-то тайную и опасную игру. Он не понимал этого. Начинающая журналистка, конечно, может волноваться из-за первого самостоятельного задания. Но Эйприл Белл отнюдь не производила впечатление боязливой тихони, нет, ее тревога была отчаянной, смертельной.

«Она словно безнадежно ищет выход», — подумал Барби. Но через минуту ее застывшее белое лицо ожило. Она поправила красный бантик у котенка и улыбнулась.

— Фифи принадлежит моей теге Агате, — замурлыкала она. — Я живу у нее, и сегодня, ну, знаете, мы вместе выехали. Тетя поехала на машине по магазинам и оставила Фифи мне. Мы договорились встретиться в зале ожидания. Извините, я пойду посмотрю, может быть, она уже приехала. Тогда я смогу избавиться от этого маленького звереныша, пока он не устроил еще одну сцену.

Она убежала от него к освещенному зданию аэропорта. Барби озадаченно смотрел ей вслед сквозь стеклянную дверь, чувствуя не совсем здоровый интерес. Даже ее летящая походка околдовывала. Эйприл была похожа на дикое животное.

Барби, стараясь подавить боровшиеся в нем недоверие и тягу к этой девушке, пошел вслед за Норой Квенн к маленькой группе, стоящей в конце дорожки, по которой приближался ревущий самолет, огромный и неуклюжий во мраке. Он чувствовал себя усталым, может быть, пил больше, чем следовало бы. Нервы были на пределе. Вполне естественно, что его потянуло к такой девушке, как Эйприл Белл. Какой мужчина устоял бы? Он решал, что надо лучше владеть собой.

Нора Квейн отвела глаза от приближающегося самолета и спросила:

— Для тебя важна эта девушка?

— Я только что с ней познакомился, — неуверенно ответил Барби. — Она… необычная…

— Не допускай ее к себе, — быстро начала Нора. — Она…

Нора запнулась, не находя слов, чтобы определить Эйприл Белл.

Теплая улыбка исчезла с ее лица, она инстинктивно прижала к себе маленькую Пат. Но так и не нашла слов.

— Не связывайся с ней, — прошептала Нора, — не надо, пожалуйста.

Приближающийся гул моторов заглушил ее голос.

Глава 2 КОТЕНОК КАК ОРУДИЕ УБИЙСТВА?

Двое служащих в белой форме держали наготове трап, чтобы немедленно подкатить его к ногам пассажиров. Самолет, однако, остановился в сотне футов от здания аэропорта, огромный и устрашающий в свете прожекторов. Моторы заглохли, и вокруг повисла напряженная тишина.

— Марк! — раздался среди всеобщего молчания отчаянный безнадежный крик слепой Ровены Мондрик. — Кто-нибудь видит Марка?

Старый Бен Читтум первым бросился бежать к самолету, размахивая своей трубкой и радостно выкрикивая приветствия своему внуку, на которые, однако, никто не отвечал. За ним ринулись мама и папа Спиваки, крича: «Ник! Ник!» и, не слыша ответа, залились слезами. Нора Квейн подхватила на руки не поспевающую за ней малышку и прижала к себе, словно почувствовав недоброе.

Ровена Мондрик со своей огромной собакой и растерявшейся сиделкой остались далеко позади. После исчезновения Эйприл Белл пес уже не злился. Он дружелюбно глянул на Барби золотистым глазом и тут же забыл о нем.

— Самолет остановился довольно далеко, — сказал Барби Ровене. — Непонятно, почему. Но доктор Мондрик и все остальные вот-вот должны выйти.

— Спасибо, Вилл, — она благодарно улыбнулась ему, и ее лицо под темными стеклами на мгновение преобразилось, словно помолодело. Но напряжение снова сковало ее черты. — Я так боюсь за Марка!

— Я понимаю, — проговорил Барби. — Сэм Квейн рассказывал мне про Алашань. Долина Смерти по сравнению с ней покажется зеленым оазисом. А у доктора Мондрика здоровье уже…

— Нет, Вилл, не в этом дело, — ее прямые плечи дрогнули. — Да, у Марка действительно больное сердце, и астма с каждым годом терзает его все сильнее. Но он рвется к работе и знает свои пустыни. Не в этом дело, не в этом…

Ее маленькие руки сильнее сжали поводок собаки. Барби даже показалось, что они дрожат. Ровена притянула овчарку поближе к себе, погладила ее по голове и снова потрогала серебряные заклепки, украшающие ошейник, словно прикосновение к холодному белому металлу приносило ей успокоение.

— Я раньше работала с Марком, вы же знаете, — медленно заговорила слепая, — пока не зашла слишком далеко. — Ровена инстинктивно вскинула тонкую руку к лицу, словно опять пытаясь закрыться от незабытой опасности. Но сейчас ее пустые глазницы были надежно закрыты черными стеклами. — Я знакома с его теорией, я знаю, что нашел Сэм Квейн в могильнике в Алашани еще до войны. Потому-то я и пыталась отговорить его возвращаться туда.

Она резко повернулась и прислушалась.

— Где они сейчас, Вилл? — Ее приглушенный голос дрожал от волнения. — Почему они не подходят?

— Я не знаю, — сказал Барби, сам недоумевая. — Не могу понять. Самолет стоит и ждет. Трап уже подкатили, и дверь открылась, но никто не выходит. Доктор Беннет из Фонда поднимается к ним в самолет.

— Он выяснит, — перехватив поводок, Ровена обернулась в сторону аэропорта и прислушалась вновь. — Где эта девушка? — с тревогой спросила она, — которую отпугнул Тэрк?

— Вошла в здание, — ответил Барби. — Извините, что так получилось. Эйприл очаровательная девушка, и я думал, что она вам понравится. Серьезно, Ровена, я не вижу причин…

— Есть причины, — жестко сказала слепая. Ее лицо побледнело и напряглось. — Тэрку она не понравилась. — Ровена гладила пса по голове, а Барби заметил, что его умные желтоватые глаза то и дело настороженно посматривали в сторону аэропорта, как будто он ждал возвращения Эйприл Белл. — Тэрк знает, что он делает.

— Послушайте, Ровена, — возмутился Барби, — не слишком ли много вы доверяете Тэрку?

Черные стекла повернулись к нему, зловеще блеснули.

— Марк специально дрессировал Тэрка, чтобы он охранял меня, — твердо заявила Ровена. — Тэрк набросился на эту женщину, потому что почувствовал в ней зло. — Ее пальцы снова коснулись серебряных заклепок на ошейнике. — Помните об этом, Вилл! — Ее голос зазвучал умоляюще. — Конечно, она кажется очаровательной! Но Тэрк умеет отличать…

Барби неловко отступил. Ему подумалось, что безжалостные когти леопарда могли лишить женщину не только глаз, но и рассудка. Опасения Ровены выходили за грань разумного. Увидев, как управляющий Фонда выходит из самолета, Барби обрадовался.

— Беннет идет, — сказал он Ровене. — Думаю, сейчас появятся и остальные.

Ровена замерла, и они стали ждать. Барби предвкушал, что сейчас увидит бронзовое лицо и голубые глаза Сэма Квейна, искал взглядом худого очкастого и черноволосого Ника Спивака, всегда куда-то спешащего, как будто уже сделанные открытия неотступно подгоняли его к поиску новых тайн, представлял себе Рекса Читтума, который, несмотря на всю свою ученость, неизменно производил впечатление отпетого незнайки. Он ждал, что появится сам Мондрик, облысевший, толстый, с красным лицом и выставленным вперед подбородком, с добрыми глазами, казавшийся рассеянным из-за своей вечной занятости.

Но они не появлялись.

— Где Марк? — тревожно прошептала Ровена. — Где остальные?

— Не вижу, — Барби постарался ответить спокойно. — Беннет, кажется, отгоняет всех от самолета. Он идет сюда.

— Доктор Беннет! — Барби даже вздрогнул от сорвавшегося крика Ровены. — Почему не выходит Марк?

Направлявшийся к зданию аэропорта ученый остановился. Озабоченные морщины прорезали его лицо, но заговорил он спокойно:

— С ними все в порядке, миссис Мондрик. Они готовятся выйти, но, боюсь, им придется немного задержаться.

— Задержаться? — ахнула Ровена. — Но почему?

— Доктор Мондрик хочет сделать заявление по результатам экспедиции, — терпеливо объяснил Беннет. — Предполагаю, что у них есть важные находки, и он хочет объявить о них сразу же, прямо на летном поле.

— О нет! — чуть не плача, вскричала Ровена, прижав левую руку к горлу. Холодно блеснули ее серебряные кольца и браслеты. — Этого нельзя делать! Они же ему не дадут…

Беннет нахмурился в недоумении.

— Не понимаю, почему все делают проблему из обычного научного заявления? — сказал он. — Ну, уверяю вас, миссис Мондрик, ему не грозит никакая опасность. Мне показалось, доктор очень беспокоится, но я не могу понять, о чем. Он просил меня послать за полицией, чтобы охранять его находки, пока он не сделает заявление.

Ровена только презрительно покачала гордой седой головой, словно ей была смешна надежда на помощь полиции.

— Не волнуйтесь, миссис Мондрик, — уговаривал Беннет. — Ваш муж сказал мне, что следует сделать, и я обо всем позабочусь. Я приглашу журналистов к самолету, всех обыщут, чтобы не пронесли оружия, и полиции будет достаточно, чтобы предотвратить любые покушения.

— Они ничего не смогут! Пожалуйста, вернитесь, скажите Марку…

— Извините, миссис Мондрик. — Беннет уже с трудом скрывал раздражение. — Доктор объяснил мне, что ему надо, и я должен все подготовить. Он просил меня не задерживаться, так как промедление может оказаться опасным.

— Да, опасным, — сурово повторила Ровена, взяв за ошейник собаку. — Идите.

Хмурясь, управляющий Фонда направился к зданию аэропорта. Барби догнал его и спросил, забегая вперед:

— Кларендон — такой мирный городок, доктор Беннет. Что за опасность, по вашему мнению, беспокоит доктора Мондрика?

— Не спрашивайте меня сейчас, — отрезал доктор Беннет. — Не пытайтесь форсировать события. Доктор Мондрик не хочет преждевременной утечки информации или журналистских домыслов. Он говорит, что его сообщение настолько значимо, что хотел бы сделать его сам. Сейчас здесь будут фотограф из «Лайфа» и репортеры из «Ассошиэйтед Пресс», а я еще попробую пригласить кого-нибудь с радио. Все вы будете в равных условиях, и это сообщение станет сенсацией года. — И доктор Беннет заспешил дальше.

«Может быть, — сказал про себя Барби; у него уже давно выработалось скептическое отношение к заранее подготовленным сенсациям. — Что ж, подождем, посмотрим». Прогуливаясь по аэропорту, он заметил в телефонной будке огненные волосы Эйприл Белл. Никого похожего на тетушку Агату поблизости не было, и он напомнил себе, что женщинам тоже не следует доверять.

Барби выпил две чашки кофе в буфете в зале ожидания, но пробиравший его озноб был вызван не холодным осенним ветром. Барби все еще поеживался, когда услышал через громкоговорители объявление о прибытии регулярного рейса. Он поспешил на летное поле, чтобы поймать Вальравена.

Рейсовый лайнер объехал неподвижный и темный самолет Мондрика и остановился напротив входа в аэропорт. Вышли двое или трое бизнесменов, томная парочка молодоженов. Наконец, на трапе показался Вальравен, громогласно повествующий маленькой хорошенькой стюардессе о своих связях в Вашингтоне.

Вальравен охотно согласился попозировать фотографу из «Стар», но когда Барби попросил его об интервью, заявил, что ему нечего сказать для прессы. Однако он поделился, но не для печати, что планирует выработать предвыборную стратегию на встрече со своим добрым старым другом Престоном Троем. Он также был бы рад видеть Барби у себя в офисе в любое время, без церемоний, но для прессы ему сказать действительно нечего. Вальравен снова задрал перед камерой свой срезанный подбородок и сел в такси.

Престон Трой, как понимал Барби, и выработает стратегию, и наймет кого-нибудь, чтобы написать Вальравену речь для прессы. Если бы кто-то обнаружил, что полковник служит лишь ширмой для политических происков самого Троя — вот это было бы настоящей сенсацией. Но в «Стар» такое не пройдет. Барби махнул на него рукой и поспешил к самолету Мондрика.

— Мама, я боюсь! — Из сжавшейся группки встречающих он услышал голосок маленькой Пат, прильнувшей к матери. — Что с моим папой?

— С ним все в порядке, — сказала Нора, пытаясь изобразить уверенность, — просто надо подождать.

Подъехали три полицейские машины и остановились за стальной оградой. Еще полдюжины полицейских окружили журналистов, направляющихся к самолету, а двое поспешили оттеснить подальше группу встречающих.

— Пожалуйста, господин офицер, — не выдержала Ровена, — вы должны позволить мне остаться. Марк — мой муж, ему грозит опасность. Я должна быть рядом, чтобы помочь!

— Извините, миссис Мондрик, — полицейский сержант был профессионально сдержан. — Мы сможем защитить вашего мужа, хотя я и не нижу никакой опасности. Фонд просил нас очистить поле. Всем, кроме прессы, придется отойти.

— Нет! — закричала она. — Пожалуйста, вы не понимаете!

Сержант взял ее за руку.

— Извините, — сказал он. — Пожалуйста, отойдите без шума.

— Вы ничего не знаете, — горько простонала Ровена. — Вы не поможете…

Непреклонный сержант отвел ее.

— Пожалуйста, давай останемся, мама, — зашептала малышка Пат, — Я хочу видеть папу, я его узнаю.

Нора, такая же бледная, как и ее испуганная дочка, понесла Пат к светящемуся зданию аэропорта. Мама Спивак разрыдалась на плече у маленького портного. Старый Бен Читтум замахал черной трубкой на другого полицейского и с негодованием закричал:

— Слушайте, офицер, я два года молился, чтобы мой внук вернулся из этих проклятых пустынь. А Спиваки, сколько они потратили на эти билеты, летели из самого Нью-Йорка! Да, ради Бога, офицер…

Барби удержал его поднятую руку.

— Лучше подождите, Бен.

Старик захромал вслед за остальными, недовольно бормоча что-то себе под нос. Барби предъявил свое журналистское удостоверение, его обыскали и пропустили к другим репортерам, столпившимся у могучего крыла самолета. Эйприл Белл была уже там.

Черный котенок, вероятно, был возвращен тетушке Агате, потому что сумочка из змеиной кожи была закрыта. Бледная, затаившая дыхание девушка впилась глазами в высокую дверь самолета. Почувствовав на себе взгляд Барби, она вздрогнула и резко повернула к нему огненную голову. В какой-то момент ему показалось, что он видит перед собой загнанного дикого зверька, готовящегося к прыжку. Но она улыбнулась, и ее раскосые глаза потеплели и заблестели.

— Привет коллегам! — Ее мягкий голос звучал дружелюбно. — Похоже, нашим статьям быть на первых полосах. Вот они!

Первым вышел Сэм Квейн. Барби сразу же заметил, как он изменился. Его квадратное лицо почернело от солнца, светлые волосы выгорели добела. В самолете он, вероятно, побрился, но его

защитный комбинезон был весь измят и засален. Он выглядел уставшим и постарел куда больше, чем на два года.

И что-то еще.

Это отразилось не только на Сэме, но и на остальных. Барби подумал, что все они больны. Бледное, одутловатое лицо доктора Мондрика под защитным тропическим шлемом тяжело обвисло. Может быть, опять астма или больное сердце?

Но даже самый больной человек улыбнулся бы, возвращаясь после триумфального окончания экспедиции домой, к жене и друзьям. Но все четверо, казалось, были поглощены какой-то тайной заботой. Ни один из них даже не улыбнулся встречающим.

За старым Мондриком по трапу шли похудевшие, почерневшие Ник Спивак и Рекс Читтум, тоже одетые в измятые, выгоревшие защитные костюмы. Рекс не мог не слышать восторженного крика старика Бена Читтума, долетевшего от дверей аэропорта, куда полицейские оттеснили встречающих, но он даже не повернулся.

Впрочем, Рекс с Ником были тяжело нагружены. Сгибаясь от тяжести, они несли зеленый прямоугольный деревянный ящик с кожаными ручками, и оба были похожи на простых работяг с какого-нибудь деревенского базара. Их ящик был окован железными полосами, содержимое охранял огромный висячий замок.

— Осторожнее, — услышал Барби голос Мондрика. — Этого нельзя потерять.

Он даже сам наклонился, чтобы поддержать ношу. И не сводил с ящика глаз, пока Рекс и Ник не спустились с трапа и не поставили его на землю. И даже тогда Марк продолжал держаться за этот ящик, показывая, чтобы его несли к репортерам.

Они все чего то боялись.

В каждом их движении чувствовалось плохо скрытое опасение. Они не походили на счастливых триумфаторов, готовых объявить о новой победе над непознанным. Это были суровые ветераны, подчиненные железной дисциплине и готовые к самоотверженному поступку.

— Интересно, — прошептала Эйприл Белл, сузив свои зеленые глаза, — интересно, что же они там нашли?

— Что бы там ни было, — так же тихо ответил Барби, — сомнительно, чтобы находка их осчастливила. Можно подумать, они заглянули в ад.

— Нет, — сказала девушка, — мужчины не боятся ада.

Барби почувствовал на себе взгляд Сэма Квейна. Что-то помешало ему закричать, он только помахал рукой. Сэм коротко кивнул в ответ. Безнадежная тревога не сходила с его темного жесткого лица.

Мондрик остановился перед фотографами, в тени тяжелого крыла. В ветреной мгле замелькали вспышки, а он ждал, пока его молодые соратники поднесут тяжелый ящик. В ярком свете Барби мог лучше разглядеть его лицо.

Мондрик был конченным человеком. Сэм, Ник и Рекс еще держались. Опасность, откуда бы они ни исходила, только укрепила и ожесточила их. Но Мондрик сломался. Его суетливые движения выдавали расшатавшиеся до предела нервы, а обвисшее лицо выражало отчаяние.

— Джентльмены, благодарю, что согласились дождаться нас.

Его голос звучал глухо и хрипло. Ослепленный вспышками, он

беспомощно скользил глазами по незнакомым лицам, потом неуверенно повернулся к ждавшим у дверей аэропорта друзьям и родственникам под охраной двух полицейских. Доктор не мог не увидеть свою слепую жену, стоящую с собакой несколько в стороне от группы, но отвел взгляд. Оглянувшись на своих помощников, он словно просил поддержки.

— Ваше ожидание будет вознаграждено, потому что…

Барби показалось, он спешил, как будто боялся, что ему не дадут сказать.

— … потому что нам есть что сказать людям. — Мондрик тяжело перевел дыхание. — Страшное предостережение человечеству было преднамеренно скрыто и похоронено.

Бессознательным жестом руки, выдающим напряжение, он словно хотел отмахнуться от чего-то.

— Мир должен узнать об этом, если только время еще не упущено. Отнеситесь всерьез к тому, что я вам скажу. Передайте мое заявление, если сможете. Снимите на пленку то, что мы привезли, — стоптанным ботинком он тронул деревянный ящик. — Передайте это и напечатайте, если сможете.

— Обязательно, док, — радиорепортер улыбнулся, приподнимая повыше микрофон. — Я сделаю запись и тут же помчусь в студию, если, конечно, ваше заявление в ладах с политикой. Вы хотите говорить о положении в Китае?

— Мы видели войну в Китае, — серьезно ответил Мондрик. — Но я не собираюсь творить об атом. То, что мы привезли, важнее, чем любые сводки о любой войне, потому что это поможет людям понять, отчего происходят войны. Это поможет объяснить многое из того, что люди до сих пор не понимали и что они привыкли отрицать.

— О’кей, док, — радиорепортер установил свою аппаратуру, — Выкладывайте.

— Я хочу сказать вам…

Мондрик закашлялся и остановился, чтобы отдышаться. Барби услышал его сипение и прочел тревогу на суровом лице Сэма. Тот протянул Мондрику платок, чтобы старик мог вытереть покрытый испариной лоб, а ведь Барби дрожал на сыром ветру в куртке с капюшоном.

— Я хочу рассказать вам невероятные вещи, джентльмены, — нервно продолжал Мондрик. — Я хочу рассказать вам о тайных и хорошо замаскированных врагах. Это черный клан, который плетет свои заговоры среди настоящих людей, — скрытый враг, куда более коварный, чем все эти ваши пятые колонны, замышляющие развал государств. Я хочу рассказать об ожидаемом пришествии Черного Мессии Сына Ночи, чье появление среди настоящих людей станет сигналом к кровавому, ужасному и неожиданному перевороту.

Измученный старик снова задохнулся.

— Приготовьтесь к тяжелому удару, джентльмены. Это ужасные новости. Вы можете не поверить, как я не хотел верить сначала.

В это слишком трудно поверить. Но то, что мы нашли в доисторических могильниках в Алашани, заставит вас поверить, как в свое время заставило и меня.

Мои открытия там — точнее, наши — проливают свет на многие загадки. — Мондрик перевел затравленный взгляд на троих коллег, стоявших, словно на страже, около деревянного ящика, и с благодарностью наклонил голову. — Мы нашли секреты, мешавшие развитию многих наук, и другие, с которыми мы сталкиваемся каждый день, но не замечаем их.

— Почему, джентльмены, существует зло?

Его темное лицо застыло, как маска боли.

— Вам приходилось испытывать ощущение, словно за вашими неудачами кто-то стоит? Вы никогда не задавались вопросом, почему в мире нет согласия — за границей война, у нас в стране кризис? А когда вы читаете криминальную хронику, у вас не возникает чувство отвращения к жестокости человека? Никому из вас не приходилось открывать в себе некое раздвоение личности от осознания того страшного, что вы сами способны были бы натворить?

Вы не спрашивали себя…

Мондрик согнулся, задыхаясь. Он мучительно пытался отдышаться, хватаясь обеими руками за грудь. Он откашлялся в платок, снова вытер лоб. Когда, наконец, старик снова смог заговорить, его голос стал срываться на отчаянный фальцет.

— У меня нет времени перечислять все черные секреты жизни, но… послушайте!

Чтобы избавиться от ужасного напряжения, Барби украдкой посмотрел на соседей. Фотограф вставлял в аппарат чистую кассету. Радиорепортер возился с магнитофоном. Завороженные газетчики автоматически писали.

Рядом с ним, застыв, стояла Эйприл Белл. Обеими руками она вцепилась в свою сумочку из змеиной кожи. Ее полуприкрытые черно-зеленые глаза неотступно следили за Мондриком, и что-то странное было в этом взгляде.

Присматриваясь к ней, Барби опять удивился. Почему она напугала его? Почему его так тянуло к ней? Ее огненные волосы словно растапливали навеваемую ею же тревогу. Сколько в ней было того, что Мондрик назвал бы добром, а сколько зла? И в чем состоит разница между тем и другим?

Не замечая взгляда Барби, Эйприл продолжала смотреть на Мондрика. Ее руки сжимали и мяли сумочку с каким-то кровожадным наслаждением, словно это было живое существо, а ее пальцы — когти хищника.

Задыхающийся старик снова смог продолжать.

— Не думайте, джентльмены, — прохрипел он, — что гипотеза не проверена. Впервые я задумался над этим тридцать лет назад, когда один несчастный случай заставил меня понять, что все работы Фрейда с его новым подходом к психологии бессознательного — это просто описание поведения и образа мышления людей, но не объяснение причин зла.

Я тогда работал психиатром в Гленнхейвене. Потом бросил медицину, потому что мои подозрения превратили в посмешище все, чему меня учили, они делали тщетными мои попытки помочь душевнобольным. К сожалению, из-за этого я довольно сильно поссорился с доктором Гленном, отцом того Гленна, который руководит Гленнхейвеном сейчас.

Я углубился в другие науки — искал возможности опровергнуть свои подозрения. Но не смог. Я уехал учиться за границу, а потом стал преподавать в Кларендонском университете. Я занимался антропологией, археологией, этнографией — всеми теми науками, которые открывают настоящую природу человека. Постепенно у меня появились доказательства самых страшных подозрений, какие только можно себе представить.

Он снова судорожно перевел дыхание.

— Много лет я старался работать один. Вы поймете, почему я так хотел и как трудно было найти помощников. Я даже разрешит моей горячо любимой жене помогать мне, потому что она уже знала этот секрет. Она лишилась зрения — и ее жертва только подтвердила обоснованность наших подозрений.

Но в конце концов мне удалось найти людей, на которых я мог бы положиться, — Мондрик вымученно улыбнулся, переведя потеплевший взгляд на суровые лица Сэма Квейна, Ника Спивака и Рекса Читтума. — Я учил их, чтобы они могли различать…

Старик всхлипнул и осекся. Он согнулся, мучительно стараясь вздохнуть. Сэм Квейн обнял его, чтобы не дать упасть. Наконец, приступ прошел.

— Извините, джентльмены, со мной это часто случается. — Марк говорил глухо, слабо проводя платком по лицу. — Выслушайте меня, пожалуйста. Я должен спешить. Это было необходимое вступление, чтобы вы поняли.

Сэм Квейн шепнул ему что-то, и Мондрик кивнул.

— У нас была гипотеза, — быстро заговорил слабеющий голос, — и нам нужны были доказательства, чтобы предупредить и вооружить настоящих людей. Эти данные можно было найти только в останках прошлого. Десять лет назад я ушел из университета

и начал искать места обитания первобытных людей и полулюдей, чтобы добыть факты.

Вы можете себе представить трудности, с которыми нам пришлось столкнуться, — у меня нет времени перечислять все. На наш лагерь напали торгуты, мы чуть не умерли от жажды, потом чуть не замерзли там. Началась война, в это время мы только нашли первые доисторические стоянки.

Он тяжело вздохнул.

— Казалось, эти темные охотники уже знали, что мы подозреваем их, и пытались нам помешать, чтобы мы их не разоблачили. Государственный департамент не рекомендовал экспедиции ехать. Китайское правительство не давало визу. Красные считали нас шпионами — правда, нам удалось убедить их, что мы не интересуемся военными сведениями. И люди, и природа были против нас.

Но со мной были сильные люди!

Старик склонился, словно у него начинался новый приступ.

— И мы нашли то, что искали! — победоносно прохрипел он. — Нашли и вывезли из этих доисторических стоянок. — Он снова тронул ящик ботинком. — Мы привезли это — вот!

Мондрик выпрямился, тяжело дыша, пристально вглядываясь в лица собравшихся. Барби встретился с ним глазами и почувствовал, как мучительный страх борется в нем с желанием скорее сказать правду. Ему было понятно это долгое вступление. Он видел, как Мондрик хочет говорить, приводить факты и как боится, что ему не поверят.

— Джентльмены, не судите меня раньше времени, — выдохнул доктор. — И простите, если все эти предосторожности кажутся вам излишними. Вы поймете их, когда все узнаете. А теперь, когда вы уже готовы, я буду краток. Я должен успеть сказать, пока меня не остановят.

Его мертвенно бледное лицо исказилось.

— Нам грозит опасность… Все вы… все те, кто слышит… сами в опасности. Но прошу вас, выслушайте! Я все еще надеюсь, что распространив правду, я… они не смогут убить всех, кто знает… чтобы победить этот секретный клан…

Дрожащий от напряжения Мондрик снова едва дышал.

— Это было сотни тысяч лет назад…

Он задохнулся. Схватился руками за горло, словно хотел разжать невидимую удавку, судорожно захрипел. Лицо и руки у него посинели, он упал на колени, повиснув на руках Сэма. Но его губы еще шевелились, словно он пытался продолжить речь.

— Не может быть, — услышал Барби голос Сэма. — Нет, здесь же нет кошек!

Заморгав, Барби изумленно посмотрел на Эйприл Белл. Она стояла неподвижно, наблюдая за задыхающимся стариком, и ее блестящие в темноте глаза совершенно почернели. Белое, как мех шубки, лицо ничего не выражало, обе руки безжалостно душили сумочку.

Но где же была кошка? Сумочка была закрыта, и черного котенка Эйприл нигде не было видно. И почему задыхающийся Мондрик должен вспоминать о какой-то кошке? Поежившись на холодном ветру, Барби опять повернулся к старику.

Сэм Квейн и Ник Спивак положили его на землю. Квейн сорвал с себя рубашку и положил старику под голову. Но Рекс Читтум остался на страже у тяжелого деревянного ящика, внимательно глядя по сторонам, словно его содержимое было важнее, чем агония старого ученого.

Мондрик умирал. Он снова взмахнул руками, словно хватая воздух, и упал. Его залитое потом лицо побледнело и обмякло. Ноги дернулись и застыли. Он умирал от удушья, как будто на нем постепенно затягивали петлю.

— Отойдите, — закричал Сэм Квейн. — Ему нужен воздух!

Ослепительно блеснула фотовспышка. Полицейские отталкивали фотографов, сгрудившихся над умирающим. Кто-то звал «скорую помощь», но Мондрик уже не шевелился.

— Марк!

Барби вздрогнул от этого пронзительного крика. Слепая жена Мондрика вырвалась из группы у входа. Овчарка неслась впереди, и Ровена бежала за ней так уверенно, словно прозрела. Один из полицейских хотел остановить ее, но отступил перед беззвучно оскалившимся псом. Ровена протянула руки к лежащему Мондрику, упала рядом с ним на колени, ощупывая его безжизненное лицо и неподвижные руки. Холодно блестели ее кольца и браслеты, а из-под черных стекол лились слезы.

— Марк, бедный слепец, — отчаянно шептала она. — Почему ты не дал нам с Тэрком подойти и охранять тебя? Неужели ты не видел, что они уже близко?

Глава 3 БЕЛАЯ НЕФРИТОВАЯ ВОЛЧИЦА

Распростертый на дорожке покойник уже не мог ответить на этот горький вопрос, и потрясенная слепая не издала больше ни единого звука. Инстинктивно Барби пытался отстранить от нее любопытных журналистов. У него перехватило горло, и по спине пополз холодок. Он молча повернулся к Сэму Квейну. Сэм отрешенно смотрел на лежащего на земле Мондрика. Оставшись водной майке, он, казалось, не замечал пронизывающего ветра, не слышал переговаривающихся журналистов. Он даже не сразу почувствовал, когда Барби снял с себя куртку и набросил ему на плечи.

— Спасибо, Вилл, — безучастно пробормотал он. — Наверное, холодно.

Глубоко вдохнув, он обернулся к журналистам.

— Вот вам материал для статей, джентльмены, — тихо и сухо, на удивление спокойно проговорил он. — Смерть доктора Мондрика, известного антрополога и исследователя. Не забудьте, «Ламарк» пишется с «к» на конце.

Барби поймал его нервно стиснутую руку.

— Отчего он умер, Сэм?

— Вскрытие покажет, что по естественным причинам. — Он продолжал говорить сухо и медленно, но Барби чувствовал его скрытое волнение. — У него уже много лет астма, ты знаешь. Когда мы были в Алашани, он сказал мне, что у него не в порядке сердечный клапан, он знал об этом еще до отъезда. Наша экспедиция — не пикник. Не для пожилого человека с больным сердцем. Думаю, его старый насос не выдержал.

Барби взглянул на неподвижное тело и тихо плачущую над ним слепую.

— Скажи, Сэм, что хотел объявить Мондрик?

Сэм тяжело поджал губы. Его голубые глаза метнулись от Барби в холодную темную мглу, потом снова взглянули на него. Он передернул плечами под курткой, словно хотел стряхнуть с себя висящую над ним опасность.

— Ничего, — сказал он. — Правда, ничего.

— Эй, Квейн, — раздался настойчивый голос из-за плеча Барби, — не увиливайте от ответа!

Сэм снова поджал губы, он колебался, ему явно было не по себе.

— Говорите, Квейн, — требовал радиорепортер. — Или вы хотите сказать, все эти приготовления были впустую?

Но Сэм уже решился и отрицательно покачал выгоревшей головой.

— Ничего, заслуживающего крупных заголовков, — на его квадратном лице выразилась жалость, пересилившая, вероятно, страх. — Видите ли, доктор Мондрик уже долго болел, и, боюсь, его гениальный ум мог потерять присущую ученому остроту. Никто не может поставить под сомнение оригинальность, точность и добросовестность его работы, но мы пытались отговорить его делать такое мелодраматическое заявление по ее итогам.

— Вы хотите сказать, — негодующе вскричал радиорепортер, — что весь этот разговор о ваших находках в Монголии — просто бальные фантазии?

— Наоборот, — заверил Сэм, — работа доктора Мондрика — это капитальный и важный труд. Его теория и те доказательства, которые нам удалось обнаружить, заслуживает внимания любого специалиста, занимающегося антропологией.

Сэм старался не смотреть на мертвого старика и слепую Ровену. Ровным голосом он настойчиво продолжал:

— Открытия доктора Мондрика очень важны. Но, тем не менее, мы пытались убедить его обнародовать результаты экспедиции в обычной научной работе и представить ее на рассмотрение коллегии признанных специалистов. Именно так мы и сделаем после этой трагедии.

— Но старик намекал на какую-то угрозу, — перебил фотограф. — Вроде кто-то не хочет, чтобы он говорил. А потом он свалился, как только дошел до сути. Это все странно. А вы часом не боитесь, Квейн?

Сэм нервно глотнул.

— Конечно, мы расстроены. — сухо произнес он. — Но есть ли какое-либо реальное доказательство, что у доктора Мондрика здесь были враги? — Он продолжал вглядываться в темноту, словно ожидая нападения. — Их нет. Смерть доктора Мондрика именно сейчас можно считать всего лишь трагическим совпадением. Роковой приступ был вызван, несомненно, волнением.

— А как тогда насчет Сына Ночи, — вмешался радиорепортер, — этого Черного Мессии?

Бледный Сэм попытался улыбнуться:

— Доктор читал детективы. Этот Сын Ночи, я думаю, просто метафора, собирательный образ, символизирующий человеческое невежество. Он любил прибегать к образным выражениям и хотел сделать заявление возможно более красноречивым.

Сэм кивнул в сторону деревянного ящика.

— Здесь есть материал для ваших статей. Боюсь, что доктор Мондрик не совсем правильно подошел к контактам с прессой. Теория эволюции — уже не сенсационная новость. Мельчайшие факты, касающиеся происхождения человека, очень дороги для доктора Мондрика, но вряд ли они заинтересуют человека с улицы, если только не преподнести это в драматической форме.

— Черт! — радиорепортер отвернулся. — Старый комедиант провел меня!

Подкатила машина «скорой помощи», и все стали смотреть, как слепая прощается с мужем. Барби был рад, что Ровена не видит мигания фотовспышек.

— Каковы ваши планы, мистер Квейн? — спросил горбоносый журналист в черном. Барби знал, что он пишет на научные темы для одной пресс-ассоциации. — Когда вы предполагаете опубликовать полный отчет?

— Не скоро, — Сэм терпеливо повернулся к фотографу, заморгал на безжалостные вспышки. — Мы все считаем, что заявление доктора Мондрика преждевременно. Я думаю, все мои коллеги по Фонду согласятся, что привезенные из Алашани экспонаты нуждаются в тщательном лабораторном исследовании, как и записки, и бумаги доктора Мондрика. Только тогда мы сможем опубликовать результаты экспедиции. Со временем Фонд выпустит монографию. Наверное, это займет год. Может быть, два.

Кто-то из журналистов презрительно фыркнул.

— Как бы то ни было, мы должны написать об этом деле. — Один из журналистов ухмыльнулся, насмешливо глядя на Сэма. — Придется довольствоваться тем, что мы здесь видели, если вы ничего не хотите говорить. Я уже придумал заглавие: «Доисторическое проклятие обрушилось на кладбищенского вора».

— Печатайте, что хотите, — Сэм опять оглянулся вокруг себя, невольно выдавая свою неизбывную тревогу. — Сейчас я не могу ничего добавить, и мне остается только извиниться перед вами, джентльмены, от имени Фонда за эту трагическую развязку. Надеюсь, вы окажете должное уважение доктору Мондрику в своих статьях. Эта работа, когда она будет опубликована, поставит его в ряд величайших ученых современности, наравне с Фрейдом и Дарвином.

Он упрямо выставил вперед подбородок.

— Это все, что я — или кто-либо из нас — может заявить на данный момент.

Фотографы последний раз щелкнули камерами перед его упрямо сосредоточенным лицом и начали убирать аппаратуру. Радиорепортер свернул провод и спрятал микрофон. Постепенно все разошлись, чтобы передать в редакции эту странную и неоконченную историю.

Барби поискал глазами Эйприл Белл и увидел, что она идет к зданию аэропорта. Девушка поспешила ускользнуть, чтобы первой продиктовать по телефону свой материал в «Колл». Но у Барби, чтобы статью успели набрать в утренний номер, было еще время до полуночи. Еще оставалось несколько часов, чтобы разгадать тайну скоропостижной смерти доктора Мондрика.

Барби протолкался вперед и схватил за руку Сэма Квейна. Тот испуганно вскрикнул, почувствовав чье-то прикосновение, потом вымученно улыбнулся. Естественно, он испытывал напряжение после случившейся трагедии. Барби отвел его в сторону, к хвосту самолета.

— Что произошло, Сэм? — потребовал он. — Ты умело выпустил пар, но сделал это недостаточно убедительно. Мондрик действительно хотел что-то сказать? Я вижу, что вы все чего-то боитесь. Что это? Чего вы боитесь?

Широко раскрытые глаза Сэма пронзительно глянули на него, словно он старался распознать и разоблачить страшного врага. Сэм поежился, натягивая на широкие плечи узкую куртку Барби, но, тем не менее, ответил спокойно и уверенно:

— Мы боялись именно того, что произошло. Мы все знали, что Мондрик болен. В полете нам пришлось пересекать холодный фронт, и еще перемена высот — это же нагрузки на сердце! А он хотел сделать заявление немедленно — может быть, просто чувствовал, что ему недолго осталось.

Барби покачал головой.

— Звучит убедительно — почти. Но приступы астмы далеко не всегда смертельны, а сердечные приступы непредсказуемы. Не могу отделаться от мысли, что вы боитесь чего-то другого. — Он схватил Сэма за руку. — Ты мне не доверяешь, Сэм? Или мы уже не друзья?

— Не говори глупостей, Вилл. — Напряжение уже прорывалось сквозь его напускное спокойствие. — Я знаю, что Мондрик не совсем доверял тебе, он никогда не говорил мне, почему. Он вообще мало кому доверял. Но мыто все равно друзья.

Сэм нервно передернул плечами, покосившись на запертый ящик, Читтума и Спивака, стоящих на страже.

— Мне надо идти, Вилл. Много дел. Надо уладить все насчет похорон и переправить этот ящик и другой груз в Фонд. — Он снял узкую куртку, дрожа. — Спасибо, Вилл, тебе она тоже нужна, а у меня есть, что надеть, в самолете. Извини.

Барби взял куртку, прося:

— Подойди к Норе, она же ждет тебя, с Пат. И старый Бен здесь, встречает Рекса. И Спиваки прилетели из Бруклина к Нику. — В его голосе звучало удивление. — Что с вами, Сэм? Неужели у вас нет времени для своих собственных семей?

У Сэма глаза потемнели, как от боли.

— Мы повидаемся, когда сможем, — он порылся в куче мешков и коробок, выгруженных из самолета, и вытащил потертую кожаную куртку. — Господи, Вилл! Что мы, по-твоему, не люди? Я уже два года не видел жену с ребенком. Но нам надо устроить этот ящик.

Он нервно отвернулся.

— Подожди, Сэм, — Барби снова поймал его руку. — Еще один вопрос. — Он понизил голос, чтобы его не смогли услышать снующие грузчики и сгрудившиеся у «скорой помощи» служащие. — Какое отношение имеет кошка к смерти Мондрика?

Сэм сильно побледнел.

— Я слышал, как он шептал… но я не видел никакой кошки.

— Но почему, Сэм? — не отступал Барби. — Почему какая-то кошка могла бы повлиять?..

Сэм странно, испытующе смотрел на него.

— У него аллергическая астма, — коротко ответил он. — Аллергия на кошек. Он проходил проверку на чувствительность, и это подтвердилось. Он не мог войти в комнату, в которой до того была

кошка. У него сразу начинался приступ, — Сэм замолчал. — А ты видел здесь кошку?

— Да, черного котенка…

Барби почувствовал, что Сэм сразу напрягся, и увидел возвращающуюся из аэропорта Эйприл Белл. Огни играли в ее рыжих волосах, и сама она — быстрая, сильная, грациозная — походила на крадущуюся кошку. Странно, почему ему на ум пришло такое сравнение? Ее темный взгляд остановился на Барби, и она радостно улыбнулась.

— Где? — прошептал Сэм, — где ты видел котенка?

Барби взглянул в раскосые глаза Эйприл Белл и не смог сказать Сэму, что это она принесла котенка. Ее влияние на него было сокрушительным, он не хотел думать, куда это заведет. Барби смутился и поспешно ответил, тоже понизив голос:

— Где-то там, около здания, прямо перед тем, как прилетел самолет. Я не заметил, куда он убежал.

В прищуренных глазах Сэма зажглось подозрение. Он открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но увидел приближающуюся Эйприл Белл. Барби показалось даже, что он сжался, как боксер, готовящийся встретить опасный удар.

— Это вы, мистер Квейн! — ласково защебетала девушка. — Я хочу задать вам один вопрос — для «Кларендон Колл». Что у вас в этом зеленом ящике? — она с любопытством перевела глаза на обитый железом ящик под охраной двух усталых исследователей. — Бушель алмазов? Чертежи атомной бомбы?

Сэм был в нокдауне.

— Ничего столь захватывающего. Боюсь, что это не заинтересует ваших читателей. Мимо таких вещей вы бы прошли на улице, не заметив. Просто старые косточки, кусочки мусора, выброшенные на свалку еще до того, как началась человеческая история.

Она мягко рассмеялась, но не собиралась отступать.

— Но, пожалуйста, мистер Квейн, если этот ящик ничего собой не представляет, почему тогда…

— Извините, — резко оборвал ее Сэм. Девушка ухватилась за его руку, но он вырвался и ушел, не оборачиваясь, к стоящим у ящика Рексу и Нику.

По пути он сказал что-то офицеру полиции, указывая на встречающих, все еще стоящих у аэропорта. Оставшись рядом с Эйприл

Белл, Барби видел, как они подошли к самолету. Прямой старик пожал руку своему красивому внуку. Толстая мама Спивак рыдала в объятиях худого, очкастого Ника, а папа Спивак обнимал обоих.

Сэм дождался Нору, не отходя от ящика. Он жадно поцеловал ее и взял на руки малышку Пат. Девочка радостно засмеялась, просила папин платок и яростно терла им мокрые от слез щеки. Нора пыталась увести мужа, но он твердо уселся на зеленый ящик и посадил дочь на колени.

Мама Спивак, обхватив обеими руками сына, заревела в голос.

— Может быть, в этом ящике действительно только то, что он сказал, — промурлыкала Эйприл Белл на ухо Барби, — но они все готовы жизнь за него отдать, как сам Мондрик. — Ее длинные глаза мечтательно глянули в темноту. — Было бы занятно, если бы так и случилось?

— Но не особенно весело, — пробормотал Барби.

Что-то снова заставило его вздрогнуть. Может, продуло, пока он стоял без куртки. Барби отодвинулся от девушки, и ему вдруг стало неприятно прикосновение ее пушистого белого меха. Он не мог отделаться от мыслей о котенке. Маловероятно, но не исключено, что эта рыжеволосая красавица — изощренная убийца.

Барби прогнал эту мысль. Он видел немало преступниц в полиции и в суде, но ни одна из них не была так свежа и чиста, как Эйприл Белл. Но умер человек, погиб от распространившихся в воздухе протеинов кошачьего меха. Это подействовало так же безотказно, как если бы его задушили шнурком. А котенка принесла эта высокая соблазнительная рыжая.

Барби еще раз взглянул на сумочку, в которой был котенок, и к своему ужасу обнаружил, что она исчезла. Девушка проследила его взгляд. Ее глаза снова потемнели, а лицо стало белей шубки.

— Моя сумочка! — Эйприл Белл грациозно всплеснула руками. — Я, наверное, забыла ее, когда диктовала статью. Мне ее дала тетя Агата. Я должна ее найти — там наша семейная реликвия, белая нефритовая булавка. Помогите мне поискать, Барби!

Барби пошел за ней к тому месту, откуда отъехала «скорая помощь», а потом к телефонным будкам в зале ожидания. Он, однако, не удивился, когда никакой потерянной сумочки там не оказалось. Эйприл Белл была слишком умна и хладнокровна, чтобы что-то потерять. Наконец, она посмотрела на украшенные бриллиантами часики.

— Наверное, мы напрасно тратим время, Барби, — сказал она без видимого сожаления. — Спасибо за помощь, но, видимо, я сама не заметила, как отдала ее тете Агате вместе с Фифи.

Барби постарался обойтись без выражения сарказма, но в глубине души продолжал считать тетю Агату чистейшим вымыслом. Он помнил, как длинные пальцы девушки жестоко терзали сумочку рядом с задыхающимся Мондриком, но ничего не сказал.

— Спасибо, Барби, — повторила девушка. — Мне нужно еще раз позвонить в редакцию, поэтому извините, если я вас покину.

«Чтобы узнать всю правду, читайте „Стар“», — припомнил девиз своей газеты Барби. У него еще есть время до полуночи, чтобы узнать, что в том ящике и от чего умер старый Мондрик. Улыбка исчезла у него с лица, и он замялся. — Я… можно мне снова встретиться с вами?

Вилл мучительно ждал ответа, глядя на ее роскошную белую шубку. Барби безумно хотелось снова увидеть Эйприл. Его мучили подозрения, что она окажется убийцей, в то же время он надеялся их опровергнуть. На ее чистый белый лоб набежала морщинка, но потом девушка улыбнулась. Он вздохнул.

— Если хотите, Барби. — Голос у нее был бархатный, мечтательный. — Когда?

— Поужинаем — сегодня? — Барби старался не выдать волнения. — Девять для вас не слишком поздно? Сейчас мне еще надо узнать, что Сэм Квейн и компания собираются делать с этим таинственным ящиком, а потом написать статью.

— Не поздно, — пропела Эйприл. — Я люблю ночь, и мне тоже интересен этот ящик.

Ее глаза, вновь потемнев, наблюдали, как в сгустившейся темноте трое усталых исследователей грузили ящик в машину доктора Беннета. Расстроенные, ничего не понимающие родственники молча смотрели на них. Барби тронул меховой рукав Эйприл Белл и вздрогнул от ледяного ветра.

— Значит, в девять? — переспросил он. — Где мы встретимся?

Эйприл Белл вдруг резко рассмеялась, иронично приподняв подведенные брови:

Прямо сегодня, Барби? Нора подумает, что вы потеряли голову!

— Может быть. — Он снова прикоснулся к ее шубке, стараясь унять непонятную дрожь. — Все это для меня неожиданно. Ровена Мондрик мне друг, хотя с ее мужем мы разошлись. Мне его жалко, но я думаю, что Сэм позаботится обо всем. Надеюсь, вы согласитесь поужинать со мной, Эйприл?

«И надеюсь, — подумал он, — что вы расскажете мне, для чего принесли сюда котенка и зачем вам понадобилось придумывать эту тетю Агату и были ли у вас причины желать смерти Мондрика». Он затаил дыхание и ждал.

— Если я смогу. — Ее белые зубы блеснули в улыбке. — Мне сейчас надо бежать — позвонить в редакцию, а потом я спрошу тетю Агату.

Она убежала — грациозно, как неприрученный зверь. Барби смотрел, как Эйприл вошла в телефонную будку, удивляясь тому, что происходило в его душе при виде этой девушки. Ее ласковый голос еще звучал у него в ушах. Барби глубоко вздохнул, опустил голову и постарался успокоиться. Зря он столько пил, не держал себя в форме. В светящейся будке еще было видно, как блестит ее белый мех. Он опять поежился, наверное, все-таки простудился. Потом решительно направился прочь. «Интересно, каково было бы узнать, что Эйприл Белл и впрямь убийца?»

Квейн, Спивак и Читтум уехали со своим ящиком в машине Беннета. Нора и остальные родственники медленно возвращались через здание аэропорта. Мама Спивак все еще голосила, а папа неловко пытался ее успокоить:

— Все нормально, мама, — маленький портной гладил ее могучие плечи. — Ну, как Ники может лететь с нами в Бруклин, когда ему надо столько сделать для Фонда? Конечно, он знает, как ты собиралась к его приезду и готовила, так что вся квартира пахнет, как хороший ресторан. Он знает, что мы даже заплатили за его билеты туда и обратно, но это же не главное. Важна любовь.

Не плачь, мама.

— Что мне уборка, еда? Даже этот билет? Нет, папа. Это та ужасная штука, которую они привезли в зеленом ящике. Мой Ники даже на ушко мне не хотел сказать, что там!

Трясущимися руками она ухватилась за мужа.

— Я боюсь, папа! — простонала она. — Эта штука, которую они повезли к Сэму! Она убила бедного доктора Мондрика, Я боюсь, она доберется до Сэма с Норой. И до нашего маленького Ники тоже!

— Пожалуйста, мама, — папа Спивак попытался рассмеяться. — Ники говорит, ты просто старая трусиха.

Однако его смех прозвучал невесело.

Нора Квейн несла маленькую Пат, опасливо прижимая девочку к себе. Она выглядела совершенно опустошенной, растерянной и даже не заметила Барби. Пат старательно приглаживала ее волосы, приговаривая:

— Мамочка, ты то не плачь.

Старый Бен Читтум был так расстроен, что Барби не выдержал и подошел к нему:

— Пойдем, Бен. Я на машине, отвезу вас.

— Спасибо, Вилл, но я в порядке. — Старик вымученно улыбнулся. — Не беспокойся за меня. Я знаю, что Рекс приедет ко мне, когда они отвезут этот ящик к Сэму. Конечно, я не того ждал, но я в полном порядке. Я бодр, как молодой барашек!

Барби огляделся, чтобы убедиться, что Эйприл Белл все еще в телефонной будке. Его осенило! Он быстро пошел к мусорному баку за углом аэропорта, отбросил несколько смятых газет, конфетные обертки, старую соломенную шляпу.

Та же интуиция уже помогала ему добыть материал для сотни статей — озарение, неизвестно откуда приходящее, но безошибочное! Престон Трой считал это качество обязательным для хорошего журналиста. Нюх на новости. Барби как-то заговорил об этом с доктором Гленном, но ученый психиатр объяснил такую способность логическими умозаключениями, происходящими, однако, за пределами сферы сознания. Витиеватое объяснение Гленна не удовлетворило Барби, но интуиции своей он всегда доверял.

Под помятой соломенной шляпой он нашел сумочку из змеиной кожи.

Концы красной ленточки, свисавшие из-под застежки, были измяты, словно их наматывали на пальцы и изо всех сил тянули. Барби распахнул сумочку. Внутри валялось безжизненное тельце черного котенка тети Агаты.

Красная ленточка, завязанная скользящей петлей, была затянута так крепко, что голова котенка почти оторвалась. Рот был открыт, алый язычок вывалился, голубые глаза выпучены. Котенка умело задушили. Но капелька крови на белой шелковой подкладке подсказала Барби, что это еще не все.

Отодвинув пальцем тело котенка, Барби почувствовал в его шелковистой шерстке что-то твердое и холодное. Он повернул сумочку к свету, падающему от здания аэропорта, и даже присвистнул. Нашлась пропажа Эйприл Белл — белая нефритовая булавка. На камне была вырезана бегущая волчица с блестящим малахитовым глазом. Тонкая, дорогая работа — маленькая волчица своей стремительной грацией странно напоминала Эйприл Белл.

Застежка под резным камнем была раскрыта, и стальное острие глубоко вонзилось в тело котенка. Когда Барби вытащил его, упала еще одна капелька темной крови. Острие, должно быть, прошло через самое сердце.

Глава 4 КОЛДОВСКОЙ РЕБЕНОК

Барби немного помнил, как на занятиях с Мондриком он изучал теорию и практику первобытного колдовства, но с тем, что называется «оккультными науками», не был знаком. Это им было не нужно. Черный котенок и старый ученый умерли одновременно и по одним и тем же причинам. Должно быть, Эйприл Белл убила котенка. Но замышляла ли она таким образом — если отбросить предположение о новомодной биохимической магии, называемой аллергией — человекоубийство?

Барби был убежден, что замышляла.

И что теперь делать? Его первым побуждением было отнести сумочку вместе с ее потрясающим содержимым Сэму Квейну. Может быть, после этого ему удалось бы заглянуть в охраняемый ящик. Но он отверг эту затею. Колдовство могло бы стать благодатной темой для обстоятельной монографии у таких ученых, как Мондрик, но Сэм Квейн только посмеется, если поведать ему, что шикарная современная ведьма с подведенными бровями и изысканным маникюром творит свой черный промысел в обычном американском городе. Вежливая холодность Сэма задела его. Кроме того, Барби почему-то не хотелось впутывать в это дело Эйприл Белл.

Может статься, она и не убивала маленькую Фифи. Куда естественнее было бы заподозрить мальчишек, которые все время вертелись около самолета. Может быть, даже тетя Агата существовала на самом деле. Как бы то ни было, если девушка согласилась поужинать с ним, он, вероятно, сможет узнать о ней побольше. Так или иначе, с этой мучительной неопределенностью надо кончать.

Решение было принято. Барби вытер кровь со стального острия о подкладку сумочки и положил маленькую нефритовую волчицу в карман. Потом закрыл сумочку и снова спрятал ее под помятой соломенной шляпой. Интересно, что подумают мусорщики, если случайно увидят сумочку? Но они, возможно, привыкли к такого рода находкам.

Барби поспешил обратно в здание. Холодный ветер снова заставил его задрожать. Ненастная ночь показалась темнее. Он хотел вытереть потные руки и по трещащему звуку понял, что разорвал свой носовой платок.

Вилл направился в зал ожидания, чтобы скорее встретиться с Эйприл Белл. Она уже вышла из телефонной будки, сильно раскрасневшись, — наверное, волнуется, сдав первое большое задание в «Колл». Конечно, она не похожа на убийцу. Но еще надо узнать, зачем девушка принесла в аэропорт котенка и действительно ли она задушила и заколола его, чтобы магическим образом остановить дыхание и сердце доктора Мондрика.

— Освободились? — спросил Барби. Ее зеленые глаза блестели, в улыбке чувствовалась дружеская теплота. Он мотнул головой в сторону автостоянки, где оставил свою потрепанную двухместную машину. — Можно, я отвезу вас в город?

— Извините, но я на машине. — Она как будто снова задохнулась. — Тетя Агата заходила в гости поиграть в бридж и решила вернуться в город на автобусе.

— А-а, — он попытался не показать разочарования или сомнения по поводу тетушки Агаты. — Ну, так как насчет ужина?

— Я звонила тете, и она сказал, что мне можно пойти. — Эйприл согрела его радостной улыбкой.

— Прекрасно! Где вы живете?

— В «Тройан Армз», — сказала девушка, — квартира 2С.

— Ого! — Барби не мог скрыть удивления. Это шикарное здание было еще одним предприятием Престона Троя. Барби приходилось петь ему дифирамбы в «Стар». Даже самый дешевый люкс там стоил сотни две долларов в месяц. Для начинающего репортера дела у Эйприл Белл шли неплохо — если, конечно, тетя Агата не существовала на самом деле и не была к тому же богата.

— Но мы встретимся. — Высокая рыжая красавица, казалось, не заметила его изумления, и от звуков ее мягкого хрипловатого голоса ему стало легко. — А куда мы пойдем?

— В «Ноб-Хилл», — с надеждой предложил он. Хотя для репортера «Стар» этот загородный ночной ресторан был дороговат.

— Как хорошо, — промурлыкала девушка.

Он вышел с ней к стоянке, в ветреную темноту. Ее ждал длинный терракотовый автомобиль с поднимающимся верхом, который, озадаченно прикинул Барби, на черном рынке мог бы потянуть на четыре тысячи долларов. Очень немногие начинающие репортеры могут позволить себе кататься на таких роскошных машинах. Будем надеяться, он принадлежит тете Агате.

Барби открыл дверцу, и Эйприл Белл грациозно скользнула внутрь, похожая в своей шубке на белую волчицу у него в кармане. Она на минуту взяла его руку, прикосновение холодных сильных пальцев девушки возбуждало, как и ее голос. Он подавил желание поцеловать эту руку, боясь все испортить, только неровно дышал. Убийца Эйприл Белл или нет, но девушка она совершенно очаровательная.

— До свидания, Барби, — шепнула она. — До девяти.

Барби сел в свою довоенную тележку и поехал в редакцию, чтобы отстучать статью для «Стар». Сидя за своим письменным столом, он с облегчением осознавал, что четкий, штампованный язык современной журналистики не допускает субъективных домыслов.

«Доктор Ламарк Мондрик, известный антрополог и основатель Гуманитарного Исследовательского фонда, вернувшийся прошлой ночью из пустыни Алашань после двухлетних раскопок на местах доисторических стоянок, упал замертво в городском аэропорту как раз в тот момент, когда собирался объявить журналистам об открытиях, сделанных в экспедиции…»

Это для начала. Он продолжил, изложив детали происшедшей трагедии, дополнив статью известными ему биографическими данными и сведениями, полученными в морсе. Хорошо, что в том логическом изложении фактов не оставалось места для Эйприл Белл или загубленного котенка в мусорном баке.

Потом Барби снова поспешил к потрепанной машине. Усевшись за руль, он спохватился, что забыл купить бутылку. Последние месяцы еще не было случая, чтобы Барби прошел мимо бара «Минт», не опрокинув рюмку и не прихватив бутылку с собой.

Его собственная квартира представляла собой две обшарпанные комнаты, с кухонькой и ванной, в старом двухэтажном доме на Брэд-стрит. Район неухоженный, расположен слишком близко к фабрикам, но зато плата невелика, а хозяйку не волнует, сколько он пьет.

Барби принял душ и побрился, радостно насвистывая, достал чистую рубашку и костюм, в котором не стыдно было бы появиться в «Ноб-Хилл». Может быть, Эйприл Белл как раз то, что ему нужно. В восемь сорок, уже закрыв за собой дверь, он услышал телефонный звонок в квартире. Барби бросился снимать трубку, испугавшись, что это Эйприл Белл передумала встречаться с ним.

— Вилл? — спокойно и быстро сказал женский голос. — Я хочу поговорить с вами.

Слава Богу, это не Эйприл Белл. Через секунду он уже узнал глубокий и плавный голос слепой жены Мондрика, ровный, как будто горе не поколебало ее.

— Вы можете сейчас приехать ко мне? — спросила она. — Прямо сейчас?

Барби взглянул на часы и нахмурился. До «Ноб-Хилл» надо было ехать через весь город, по мосту за реку. А до старого дома Мондриков, рядом с университетом, сорок кварталов в противоположную сторону.

— Не сейчас, Ровена, — сконфуженно проговорил он. — Я, конечно, все сделаю, что могу, для вас. Я могу приехать утром, или сегодня, но позже. У меня сейчас назначена встреча, которую я не хотел бы пропустить…

— О! — почти с болью простонала Ровена. С минуту в трубке стояла тишина, потом тихий голос Ровены мягко спросил: — С этой женщиной, Белл?

— С Эйприл Белл, — сказал Барби.

— Вилл, кто она такая?

— Гм, — Барби запнулся. Надо отдать должное Ровене, несмотря на все свои невзгоды, она не отрывалась от мира. — Просто новенькая журналистка, из вечерней газеты, Я с ней только сегодня познакомился. Тэрку она не понравилась, но на мой взгляд она очень хороша.

— Нет! — воскликнула слепая, потом заговорила умоляюще: — Не ходите, Вилл! Позвоните ей, хотя бы отложите эту встречу. Нам надо сначала поговорить. Прошу вас. Пожалуйста.

— Извините, Ровена, но я действительно не могу, — несмотря на все усилия, в его голосе прорвалось недовольство. — Я знаю, что она вам не нравится и вашей собаке тоже, но мне девушка интересна.

— Не сомневаюсь в этом, — тихо сказала Ровена. — И пред да то, что она мне не нравится. У меня есть на то причина, о которой я хочу рассказать вам в любое удобное для вас время. Пожалуйста, приезжайте, когда сможете.

Барби не мог рассказать Ровене обо всем, что стояло за его интересом к Эйприл Белл. Он сам точно не понимал этого. Но сочувствие к несчастной слепой заставило его пожалеть о своей резкости, и он поспешно пообещал:

— Извините, Ровена. Я приеду к вам как только смогу.

— Берегитесь, Вилл! — В мягком голосе Ровены звучала жесткая настойчивость. — Берегитесь ее сегодня вечером. Она злоумышляет против вас. Безжалостно!

— Пожалуйста, объясните, — начал он и услышал короткие гудки. Вилл повесил трубку и с минуту стоял неподвижно, размышляя, что она могла иметь в виду. Ничего путного ему в голову не приходило — разве что Ровене вздумалось переносить извечную неприязнь собак к кошкам на свое отношение к Эйприл Белл.

Барби припомнил, что Ровена время от времени была подвержена странным приступам депрессии. В общем, спокойная и обаятельная, увлеченная музыкой, обходительная с друзьями, даже веселая, — иногда она бросала и друзей, и пианино, уходила в себя и, казалось, была занята только своей собакой и своими серебряными украшениями.

Такие странности, надо полагать, были естественными последствиями того страшного случая в Африке, а внезапная смерть Мондрика только подогрела старые страхи. Он заедет к ней утром и постарается унять ее беспричинное беспокойство. И не забыть бы купить ей пару новых пластинок для автоматического фонографа, который ей подарили Сэм и Нора Квейн.

Но сейчас он собирался встретиться с Эйприл Белл.

Бар в «Ноб-Хилл» представлял собой застекленный полукруг, залитый зловещим туманным красным светом. Хромированные стулья, обтянутые зеленой кожей, были слишком угловаты, чтобы чувствовать себя на них комфортно. В целом обстановка была шикарная, хотя давящая и беспокойная. Может быть, решил Барби, специально так задуманная, чтобы ничего не подозревающие гости, стремясь расслабиться, покупали больше спиртного.

Из-за маленького черного столика под аркой красного стекла сверкнула алая улыбка Эйприл Белл. Белая шубка была небрежно сброшена на спинку соседнего сиденья. Казалось, девушка превосходно чувствовала себя на угловатом стуле, и тяжелая атмосфера этого заведения нисколько на нее не действовала. Наоборот, овальное лицо Эйприл выражало почти кошачье удовольствие.

Ее довольно откровенное вечернее платье глубокого зеленого цвета подчеркивало манящую зелень раскосых глаз. Барби и в голову не пришло надеть смокинг или фрак, и на минуту он почувствовал себя очень неловко в своем не самом новом деловом сером костюме, который к тому же был ему широковат. Но для Эйприл Белл, кажется, это не имело значения, и Вилл тоже забылся, восхищенно созерцая все то, что раньше было скрыто белой шубкой. Ее белое холеное тело выглядело неизъяснимо желанным, но он не мог забыть предостережение слепой.

— Можно мне «дайкири»? — спросила девушка.

Барби заказал два «дайкири».

Он смотрел на нее через столик, такой маленький, что Вилл даже уловил чистый аромат, исходящий от девушки. Еще не притронувшись к напиткам, он был полупьян от этих светящихся рыжих волос и темного взгляда удлиненных глаз, теплоты ее ласковой улыбки и живой близости великолепного тела — и уже не мог помнить о продуманном плане действий.

Бархатный звук хрипловатого голоса Эйприл Белл заставил Барби забыть, что он подозревал ее в убийстве. Но репортер знал, что не сможет отделаться от мыслей на эту тему, пока не узнает

правды. Это нездоровое беспокойство, разлад между его светлыми надеждами и мрачным, неопределенным страхом не оставляли его.

Пока он ехал сюда через мост, Барби успел наметить план разговора. Главное, что надо было сделать, — это выяснить мотивы. Если она действительно ничего не знала о Мондрике и не имела причин желать ему зла, вся история превращается в нелепую чепуху. Даже если присутствие котенка действительно убило Мондрика, эта непредсказуемая случайность не должна тревожить ни его, ни правосудие.

Барби не хотелось рассматривать альтернативу. Эта высокая рыжая, которая улыбается ему сквозь дымчатый туман с намеком на особую задушевность, сулит ему куда больше, чем мог бы ожидать одинокий, побитый жизнью репортер. И он не хочет бросать в грязь неожиданный дар судьбы. Ему хочется нравиться ей.

И не хочется выяснять мотивы. Какое ему дело, что она могла желать смерти Мондрика! Но рой неразрешенных загадок неотступно висел над ним, бросая зловещую тень на радостную улыбку девушки. Кто она — этот «тайный враг» Мондрика, который ждет пришествия Сына Ночи?

А если Эйприл Белл была членом какого-нибудь тайного общества? Когда в мире все кипит, когда едва окончилась война, а расы, народы, враждебные философии все еще борются друг с другом, когда ученые каждый день изобретают все новые орудия убийства, такое вполне можно себе представить.

Предположим, Мондрик с командой во время своей экспедиции по местам сражений в Азии, нашли свидетельства, вскрывающие состав и цели этого общества, и привезли их сюда в деревянном ящике. Со всеми мыслимыми предосторожностями, точно зная, чем им это грозит, они пытались обнародовать эти сведения. Но Мондрик, не успев сказать, откуда исходит угроза, упал замертво.

Его убила Эйприл Белл — он ничем не мог опровергнуть этот леденящий душу факт. Было ли это нелепое стечение обстоятельств или умышленное убийство, но смерть Мондрика наступила из-за черного котенка, которого рыжая принесла к самолету в своей сумочке из змеиной кожи. Не очень приятно делать выводы из таких фактов, но просто так от них не отмахнешься.

Принесли «дайкири», и белые зубы Эйприл Белл сверкнули из-за рюмки. Она была рядом, теплая и близкая, и Барби был готов любым способом подавить свои мучительные подозрения. «В конце концов, говорил он себе, — это какая-то фантастика. Раз есть такие проверенные орудия убийства, как нож, цианид, автомат, то ни один нормальный убийца не станет таскать вокруг предполагаемой жертвы котят, от шкурки которых распространялась бы протеиновая пыльца. Ни один разумный убийца не станет связываться с ленточками, затянутыми на шее котенка, или булавками, вонзенными ему в сердечко.

Конечно, если только не…»

Барби замотал головой и, натянуто улыбнувшись, поднял рюмку, чтобы чокнуться с Эйприл Белл. Чем больше он копался во всех этих туманных нелепостях, тем страшнее они представлялись. Репортер твердо решил думать о более приятных перспективах, которые открывались ему в этот вечер с самой очаровательной женщиной, какую он только встречал.

А если она была ведьмой?

То есть, поправил он сам себя, если она замышляла смерть Мондрика и специально для этого задушила маленькую Фифи? В конце концов, та жизнь, которую он вел, ему уже опостылела. Восемьдесят часов в неделю работать на Престона Троя за мизерную плату, которой едва хватало, чтобы платить за квартиру, еду и виски. В день он выпивал большой стакан дешевого «бурбона». А Эйприл Белл, даже если она и ведьма, могла бы помочь ему выбраться.

Отстранив зазвеневшую рюмку, она взглянула на него, и ее дивные холодные глаза вызывающе улыбнулись.

— Ну, Барби…

Вилл наклонился через столик.

— За… наш вечер! — От ее близости перехватило дыхание. — Пожалуйста, Эйприл, я хочу знать о вас все. Где вы жили, чем занимались, кто ваши друзья, семья. О чем вы мечтаете и что любите есть на завтрак.

Алые губы Эйприл Белл сложились в кошачью улыбку.

— Вам следует знать, Барби, что тайна женщины — ее главное очарование.

Он не мог не заглядеться на ее сильные, безупречно белые зубы. Они напомнили ему безумный рассказ По — как одного молодого человека преследовало необъяснимое желание вырвать зубы своей возлюбленной. Он попытался отделаться от этого неуместного сравнения и тоже поднял рюмку. Рука у него задрожала, и вино пролилось на пальцы.

— Когда тайн слишком много, начинаешь волноваться, — Вилл осторожно поставил рюмку на стол. — Я вас просто боюсь.

— Даже так? — Эйприл смотрела, как он вытирает мокрые пальцы. Улыбка на ее белом, подвижном лице показалась зловещей, словно она про себя насмехалась над ним. — Но, Барби, это вас надо опасаться.

Репортер молча опустил глаза и отхлебнул коктейль. До сегодняшнего дня он считал, что знает женщин даже слишком хорошо. Но перед Эйприл Белл он терялся.

— Понимаете, Барби, я создана себе образ, иллюзию, — ее холодный голос звучат насмешливо. — А вы меня очень порадовали, поверив в нее. Неужели вы хотите, чтобы я ее теперь разрушила?

— Хочу, — серьезно ответил он. — Пожалуйста, Эйприл.

— Хорошо, Барби, — промурлыкала она. — Ради вас я скину свой узорный покров.

Эйприл Белл поставила рюмку и наклонилась к нему, сложив руки на столе. Ее белые плечи и грудь были рядом. Ему показалось, что он чувствует естественный запах ее тела, слабый, сухой и чистый, — слава Богу, еще не попавший в рекламу мыльных фирм.

— Я — дочь простого фермера, — сказала девушка. — Родилась в Кларендонском округе. У моих родителей была небольшая молочная ферма, вверх по реке, прямо за железнодорожным мостом. Я каждое утро проходила полмили, чтобы попасть на школьный автобус.

Она коротко усмехнулась.

— Ну, Барби, это достаточно разрушает мою драгоценную иллюзию?

Барби отрицательно покачал головой:

— Даже не задевает ее. Пожалуйста, продолжайте.

На белом выразительном лице Эйприл Белл мелькнула растерянность.

— Пожалуйста, Вилл, — тихо попросила она, — я не хотела бы вам больше ничего о себе рассказывать, хотя бы сегодня. Моя иллюзия — мой щит. А без него я буду беспомощна и не очень привлекательна. Не заставляйте меня разбивать его. Без него я вам разонравлюсь.

Это вам не грозит, проговорил он почти мрачно. — Я хочу, чтобы вы продолжили. Я, видите ли, все еще боюсь.

Девушка пригубила «дайкири» и изучающе взглянула на него. Насмешка исчезла из ее холодных зеленых глаз. Некоторое время она хмурилась, но потом снова улыбнулась со свойственной ей мягкостью и дружелюбием.

— Предупреждаю, это будет достаточно неприятно.

— Принято, — пообещал он. — Я хочу получше вас узнать, чтобы вы мне больше нравились.

— Надеюсь, — Эйприл улыбнулась. — Пожалуйста.

На ее подвижном лице промелькнуло выражение отвращения.

— Мои родители не ладили, в этом вся беда. — Голос у нее стал напряженным и неровным. — Мой отец… нет смысла ворошить неприятные подробности. Когда мне было девять лет, мать увезла меня в Калифорнию. Остальные дети остались с отцом. Вот вам дешевая и неприглядная правда, которую я хотела спрятать под моим узорным покровом.

Эйприл Белл залпом выпила рюмку.

— Моя мать не получала алиментов, — сдавленно продолжала девушка. — Она даже снова взяла свою девичью фамилию. Она работала, чтобы содержать меня. Официанткой в придорожном ресторане, продавщицей, стенографисткой. Снималась в массовке. Потом ей удалось получить несколько маленьких ролей, но все это на ней тяжело сказывалось. Мама жила для меня и пыталась научить меня вести игру похитрее.

О мужчинах она была невысокого мнения, боюсь, не без причин. Она хотела, чтобы я научилась постоять за себя. Мама приучала меня к… она называла меня волчицей. — В нервной улыбке блеснули ее прекрасные зубы. — И вот я перед вами, Барби. Мать находила деньги мне на школу. И еще ухитрялась платить страховку. Когда она умерла, я получила несколько тысяч долларов. У меня они уже разошлись, если я, конечно, правильно усвоила ее уроки…

Вместо улыбки у нее вышла гримаска.

Вот такая картина, Барби. Я — безжалостный хищник. — Она резко отодвинула пустую рюмку нервическим движением, словно пытаясь защититься. — Как я вам теперь нравлюсь?

Барби неуютно поежился под пронизывающим взглядом ее восточных глаз. К его облегчению, подошел официант. Барби заказал еще два «дайкири».

Понизив голос, в котором еще звучала горькая — может быть, над собой — насмешка, Эйприл Белл спросила:

— После того, как вы узнали грубую правду, которую я так старательно скрывала, вы меня меньше боитесь?

Барби попытался улыбнуться.

— Для хищника, — сказал он по возможности более непринужденно, — вы прекрасно экипированы. Хотелось бы, чтобы и у нас в «Стар» репортерам так же хорошо жилось, — Потом он заговорил серьезно. — Я боюсь кое-чего другого.

Вилл пристально взглянул на нее. Потому что почувствовал, как ее прекрасное белое тело напряглось. Зеленые глаза настороженно сузились. Даже ее нежный запах источал тревогу. Как будто она действительно была опасной хищницей, готовящейся к безжалостному прыжку из-за маленького черного столика. Ее поспешная улыбка не развеяла этого впечатления.

— Ну, — хрипло спросила она, — так чего же вы боитесь?

Барби проглотил остатки своего коктейля. Его пальцы выбивали по столу нервную дробь. Он заметил, какой крупной и волосатой выглядела его рука рядом с нежной рукой девушки. Невыносимое противоречие терзало его сознание — отчаянная надежда боролась с мучительными сомнениями. Под влиянием необъяснимого импульса Барби решил говорить правду.

— Эйприл…

Он осекся и замолчал. Ее белое овальное лицо стало чужим и холодным. Глаза тревожно сузились, словно девушка уже знала, о чем он собирался говорить. Барби заставил себя продолжить.

— Эйприл… я о том, что произошло в аэропорту. — Он перегнулся через столик и отчего-то вздрогнул. Дальше Барби заговорил резко и осуждающе: — Вы убили этого черного котенка, я нашел труп. И вы это сделали, чтобы вызвать смерть Мондрика.

Барби ожидал оправданий и отрицаний. Быт готов к вспышке негодования. Надеялся на полное непонимание — если Фифи действительно стащили и убили какие-то мальчишки. Он совершенно растерялся, когда девушка поставила локти на стол, закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Закусив губу, он уставился на ее роскошные волосы. Отчаяние и боль Эйприл были столь безыскусны, что у него сердце заныло от жалости. Он не выносил слез. Его тяжелые подозрения казались теперь дикой выдумкой. Какой глупостью с его стороны было вообще упоминать о котенке тетушки Агаты!

Эйприл, послушайте, — заговорил Вилл, — я не хотел…

Он замолчал, дожидаясь, пока официант с каменным лицом поставит на стол два новых «дайкири» и заберет два долларовых счета и пустые рюмки. Барби безумно хотелось прикоснуться к белым вздрагивающим плечам Эйприл Белл, как-нибудь загладить обиду. Для него уже не имело значения, кто она такая и что она натворила. Наоборот, стало любопытно узнать, как и зачем она это сделала.

— Пожалуйста, Эйприл, — просяще сказал он, — простите меня.

Девушка подняла голову и молча посмотрела на него влажными раскосыми глазами — или это тонкие брови у нее были так искусно подщипаны, чтобы глаза казались длиннее? Она смотрела мрачно и серьезно. Слезы текли по гладко загримированным щекам, Она коротко наклонила огненную голову, устало признавая свое поражение.

— Значит, вы знаете, — сказала Эйприл уверенно и горько.

Барби хотел взять ее тонкие руки, но она отдернула их и уронила на колени. Девушка сидела и смотрела на него, как будто чего-то покорно ждала. Из-за потекшей косметики она выглядела совсем разбитой и, казалось, уже не была в состоянии поддерживать свою иллюзию — или это была еще одна?

— Я ничего не знаю, — поспешно заговорил Барби. — Это какой-то кошмар, я слишком многого не могу понять, не верю. Я… — он моргнул и закашлялся. — Я не хотел вас обидеть. Пожалуйста, Эйприл, поверьте. Вы мне нравитесь, очень. Но… вы же знаете, как умер Мондрик.

Эйприл Белл бессильно опустила мокрые ресницы. Она достала из зеленой сумочки, гармонирующей с платьем и тоже оттеняющей зеленые глаза, носовой платок, вытерла слезы и деловито припудрилась. Взяв рюмку, отпила из нее, и Барби заметил, что ее длинные тонкие пальцы дрожат. Потом девушка подняла серьезные глаза.

— Я же ведьма, Барби.

Барби привстал, потом сел и нервно осушил рюмку. Не веря своим глазам, вытаращился на ее печальное открытое лицо и отчаянно затряс головой. Он задыхался, открыл было рот и снова закрыл. Наконец, он сумел заговорить.

— Какого черта вы имеет в виду?

— Именно то, что я сказала, — печально ответила девушка. — Я вам не говорила, почему поссорились мои родители — я не могла. Я была колдовским ребенком, и мой отец узнал. Мать всегда это знала, и она защищала меня — иначе бы он меня убил. Поэтому он нас и прогнал.

Глава 5 ПОД ПОКРОВОМ

Эйприл Белл наклонилась через восьмиугольный столик, приблизив сквозь густой пьянящий дым к Барби белое страстное лицо. Ее хрипловатый голос звучал глухо, а глаза с болезненным напряжением следили за выражением лица собеседника, словно она оценивала, какой эффект произвели ее слова.

Барби почувствовал странную пустоту внутри, как бывает после большого глотка виски. Но эту пустоту должно было заполнить тепло. Он кашлянул, перевел дыхание и настойчиво закивал. Репортер не решался говорить — не хотелось показывать недоверие к сделанному девушкой признанию, но и поверить в него ему пока еще было сложно.

На ее белом озабоченном лице появилась слабая неуверенная улыбка.

— Видите ли, — медленно сказала она, — моя мать была второй женой отца. По возрасту годилась ему в дочери. Я знаю, что она его никогда не любила. Я никогда не могла понять, почему она вышла за него замуж. Скандальный грубиян, и денег у него никогда не было. Сама она явно поступала не по тем правилам, я которых воспитывала меня.

Барби потянулся за сигаретой. Он не хотел прерывать девушку, побоялся, что если она поймет, какой мучительный интерес испытывает он к ее словам, то замолчит. Ему надо было куда-то деть руки. Когда Барби протянул ей потертый портсигар, она только отрицательно качнула головой и медленно, хрипло продолжала:

— Но мать любила другого, она никогда мне не говорила его имени. Может быть, из-за него она так неудачно вышла замуж, потому что не доверяла мужчинам. Отец и не старался, чтобы она его полюбила. Наверное, слышал о том, другом. Я знаю, он подозревал, что я не его дочь.

Осторожно, чтобы не показать дрожь в руках, Барби зажег сигарету.

— Отец был суровым человеком, — продолжала девушка. — Из пуритан, из самых твердолобых. Он не постригся, потому что не был полностью согласен ни с одним из течений. Но, бывало, выходил проповедовать свое понимание религии на улицы — здесь, в городе, или на базар по воскресеньям, где только можно собрать кучку слушателей. Отец себя считал праведником, предостерегающим мир от греха. А на самом деле бывал зверски жесток. Он был жесток ко мне.

По лицу девушки пробежала тень былых обид.

— Знаете, я была способным ребенком. А его другие дети, от первого брака, не были такими. Я научилась читать уже к трем годам. Я понимала людей. Я каким-то образом предчувствовала. Что будут делать люди, что случится. Отцу не нравилось, что я умнее старших братьев и сестер, о которых он точно знал, что они его дети.

Она горько улыбнулась.

— Я думаю, я была еще и хорошенькой — мать часто мне об этом говорила. Конечно, я была избалованной, даже тщеславной, иногда вредничала. Как бы то ни было, я всегда ссорилась со старшими детьми, а мать защищала меня от них и от отца. Они были намного старше, но мне все равно удавалось найти способы досадить им.

Ее овальное лицо стало совсем белым.

— И отцу тоже, — прошептала она. — Я дразнила его моими рыжими волосами — они тогда были светлее и длиннее. И он, и мать были темноволосые. Теперь я уверена, что тот, другой мужчина, был рыжий. Но тогда я только чувствовала, что мои рыжие волосы его раздражают. Мне было пять лет, когда он впервые обозвал меня маленькой ведьмой и решил выпороть.

Темные глаза девушки потемнели, но оставались сухими. Барби они казались изумрудами, холодными и безжалостными от застарелой ненависти. Лицо ее было белым, как перекинутая через спинки стула волчья шубка, только полные губы алели. Хриплый голос говорил быстро, сухо и зло — так же зло, как жестокие ветры опустошают Алашань.

— Отец меня всегда ненавидел, и его дети тоже. Никогда не верила, что он мой отец. Они меня ненавидели, потому что я отличалась от них. Потому что я была красивее, чем любая из сестер, и ловчее, чем любой из братьев. Потому что я могла то, что им не давалось. Да, потому что я уже тогда была ведьмой.

Эйприл жестко кивнула.

— Они все были против меня, кроме матери. Мне приходилось все время защищаться, а когда получалось, то и давать сдачи. О ведьмах я узнала из Библии — отец имел привычку читать по главе каждый день, когда садились за стол, а потом еще петь бесконечные молитвы перед тем, как дать нам поесть. Я спрашивала, что могут ведьмы. Что-то мне рассказывала мать, а кое-что я узнала от повитухи, которую пригласили, когда моя старшая сестра собиралась родить. Она была непростой старухой. А к семи годам я уже начала применять то, что узнала.

Барби сидел завороженный, не веря своим ушам. Строгое загадочное лицо девушки со сжатыми губами плыло в голубом тумане. Старая боль, ненависть, насмешка искажали его, но для Барби оно почему-то оставалось притягательным.

— Я начала с малого, — прошептала Эйприл Белл. — Как и любой ребенок. Первый серьезный инцидент произошел потом, когда мне уже было девять лет. У моего сводного брата Гарри была собака по имени Тайг. Тайг совершенно не терпел меня, сразу начинал рычать, когда я хотела его погладить, — как этот огромный пес Мондриков сегодня. По словам отца, это был еще один признак того, что я ведьма, из-за которой гнев господень обрушится на наш дом.

Однажды Тайг укусил меня, а Гарри стал смеялся и сказал, что я злая маленькая ведьма. И грозился снова напустить на меня собаку. Может, он просто пугал меня, не знаю, но я решила доказать ему, что в самом деле являюсь ведьмой. Я обещала навести порчу на Тайга, чтобы он сдох. Я старалась.

Глаза Эйприл Белл сузились, тонкие ноздри дрогнули.

— Я вспоминала, что мне рассказывала та старая повитуха. Я сочинила небольшое заклинание, чтобы Тайг сдох, и потихоньку шептала его, когда вся семья молилась. Я подобрала шерстинки с его подстилки, плюнула на них, сожгла в печке и стала ждать, чтобы он сдох.

Барби попытался успокоить взволнованную девушку.

— Вы тогда были еще ребенком, — пробормотал он, — вы просто играли.

— Тайг взбесился уже на следующей неделе, — тихо сказала Эйприл Белл. — Отцу пришлось его пристрелить.

Этот тихий голос был страшнее крика. Барби поежился, перевел дыхание.

— Совпадение, — произнес он.

— Может быть, — на лице девушки промелькнула насмешка, словно она заметила его испуг и забавлялась им. — Но я так не думаю, — она снова посерьезнела. — Я верила в свои силы. И Гарри тоже поверил. А потом и отец, когда Гарри ему все рассказал. Я убежала в комнату к матери, где она шила. Пришел разъяренный отец и снова меня выпорол.

Ее длинные пальцы сжали рюмку, но она не стала пить, поглощенная своим рассказом.

— Он меня жестоко избил, а я чувствовала, что это несправедливо. Когда он меня бил, я кричала, что отомщу. Как только представилась возможность, я пробралась в коровник и вырвала волоски из шкур трех лучших коров и быка, которого отец только что купил на племя. Я плюнула на них, сожгла на спичке и закопала за амбаром. И произнесла еще один заговор.

Зеленые глаза пристально следили за Барби сквозь дымчатый туман.

— Примерно через неделю бык сдох.

— Совпадение, — неуверенно прошептал Барби. — Должно быть, просто совпадение.

Ее губы исказила горькая усмешка.

— Ветеринар сказал, что это было заражение крови. Три коровы тоже сдохли, а потом еще лучшая годовалая телка и два бычка. Отец припомнил, что я ему кричала, а Гарри видел, как я копала за амбаром. Он наябедничал, и тогда отец порол меня, пока я не призналась, что хотела погубить скот.

Внезапно быстрым, кошачьим движением она поднесла к губам рюмку и залпом выпила. Зеленые невидящие глаза неотрывно смотрели сквозь Барби. Нервные пальцы сжимали рюмку. Тонкая ножка переломилась, и осколки зазвенели по полу. Ничего не заметив, Эйприл Белл хрипло продолжала:

— Это была ужасная ночь, Барби. Отец отослал всех остальных детей к моей замужней сестре — чтобы их не коснулось колдовство, как он заявил, и чтобы на них не обрушился гнев Господень. Остались только он, мать и я, чтобы вместе замаливать грех, как он выразился, и чтобы я понесла справедливое возмездие за грехи.

Ее накрашенные ногти сжимали ножку разбитой рюмки.

— Я никогда не забуду эту ночь. Мать плакала, просила за меня прощения и молила о милосердии. Я помню, как она стояла перед ним на коленях на сосновом полу, как будто он сам был разгневанным богом. Но он не обращал внимания на ее уговоры. Он с топотом ходил туда-сюда по маленькой темной комнате и выкрикивал обвинения мне и матери. И в который раз читал из Библии под чадящей лампой одну и ту же строчку: «Не оставляй ведьму в живых».

Боясь, что она обрежется об отбитый край, Барби забрал рюмку у девушки из рук. Она не заметила этого.

— Это продолжалось всю ночь, — прошептала Эйприл. — Отец заставил нас встать на колени и молиться. Он ходил по комнате, всхлипывая и проклиная нас с матерью. Когда мать бросалась ему в ноги, он поднимал ее и оттаскивал, крича, чтобы не смела укрывать ведьму. Потом кинулся меня пороть, пока я не потеряла сознание. А потом снова читал из Библии: «Не оставляй ведьму в живых».

Она замолчала, уставясь на его руки. Барби опустил глаза и увидел каплю крови у себя на пальце. Он аккуратно засунул отбитую ножку в пепельницу, вытер платком кровь и зажег новую сигарету.

— Он бы убил меня. — Хриплый печальный голос девушки зазвучат снова. — Но мать дралась с ним, чтобы он оставил меня. Она разбила стул о его голову, но ему все было нипочем. Отец бросил меня на пол и пошел за ружьем, которое стояло у двери. Он хотел убить нас обеих, и тогда я прокричала заклинание, чтобы остановить его.

Голос Эйприл сорвался, она перевела дыхание.

— Оно подействовало. Он упал на пол, уже дотягиваясь до ружья. Врачи потом говорили, что у него было кровоизлияние в мозг и что ему надо научиться сдерживаться. Не думаю, что ему это удалось, потому что когда он вышел из больницы и узнал, что мать сбежала со мной в Калифорнию, он умер.

Барби с удивлением заметил, что официант убрал осколки и поставил на столик два новых «дайкири». Эйприл Белл жадно схватила рюмку. Барби достал из тощего бумажника еще два доллара и прикинул, во что ему может обойтись ужин. Он отпил из своей рюмки, чтобы не лезть с вопросами и не перебивать девушку.

— Я не знаю, что думала об этом мать, — ответила Эйприл на его незаданный вопрос. — Она любила меня. Думаю, могла бы мне все простить. Уже когда мы спаслись от отца, она взяла с меня обещание больше не произносить заклинаний. Пока мать была жива, я не произносила.

Девушка поставила рюмку на стол, ее пальцы уже не дрожали.

— Моя мать была хорошая — она бы вам понравилась, Барби. Нельзя ее винить за то, что она не верила мужчинам. Она делала для меня все, что могла. С годами, мне кажется, она почти забыла все, что произошло с нами в Кларендоне. Во всяком случае, хотела забыть. Она никогда не заговаривала о возвращении, даже чтобы повидать старых друзей.

Жестокое выражение исчезло с лица девушки, огромные темно-зеленые глаза смотрели беспомощно и заискивающе.

— Я сдержала обещание не произносить больше заклинаний, — тихо сказала она. — Но не могла не почувствовать тех сил, которые развились во мне. Я все равно узнаю, что люди думают, могу предсказать события.

— Я знаю, — сказал Барби, — у нас это называется нюх на новости.

Эйприл качнула огненной головой.

— Это нечто большее, — уверенно произнесла она. — Потому что со мной происходит и другое. Я никогда больше не произносила заклинаний нарочно. Но начались другие чудеса.

Барби слушал, стараясь не выдать свой страх.

— У нас в школе была одна девушка. Я ее не любила, потому-что она была слишком примерная, вечно цитировала Библию и лезла в чужие дела, как мои ненавистные сводные сестры. Однажды она получила премию по журналистике, которую я сама хотела заработать. Я знала, что она списывала. Я не удержалась и пожелала, чтобы с ней что-нибудь случилось.

— И, — выдохнул Барби, — что-то случилось?

— Да, — мягко сказала Эйприл Белл. — В тот день, когда ей должны были вручать премию, она проснулась больной. Она все равно хотела идти в аудиторию, но упала в обморок. Потом врачи определили острый аппендицит. Она чуть не умерла. Если бы…

Потемневшие глаза Эйприл смотрели на Барби, полные тяжелых воспоминаний.

— Вы скажете, еще одно совпадение. Мне тоже хотелось так думать, Барби, потому что я на самом деле не хотела ей зла. Я думала, я сойду с ума, пока врачи не сказали, что она выживет. Но это не единственный случай. Были и другие происшествия. Я начала сама себя бояться.

Ее голос зазвучал глуше.

— Вы слышите, Барби. — Ее темные глаза молили о понимании. — Я не произносила никаких заклинаний, но эта сила во мне все равно действовала. Когда такие кажущиеся случайности всегда отвечают вашим желаниям, они перестают быть совпадениями. Неужели вы не понимаете?

Барби кивнул, перевел дыхание и мрачно пробормотал:

— Догадываюсь.

— Пожалуйста, посмотрите на это с моей стороны! — умоляюще заговорила девушка. — Я же не просилась в ведьмы. Я такой родилась!

Барби нервно барабанил костяшками пальцев по столу. Увидев приближающегося официанта, замахал на него рукой. Кашлянув, он неловко сказал:

— Послушайте, Эйприл, не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?

Она устало и безнадежно пожала плечами.

— Пожалуйста, — настаивал Вилл, — может быть, я смогу помочь. Я хотел бы.

— Теперь, когда я вам все рассказала, — неуверенно проговорила Эйприл Белл, — что еще надо выяснять?

— Есть вещи, которые надо попробовать выяснить — и вам, и мне.

Девушка молчала, разбитая и подавленная, зато на этот раз позволила ему взять себя за руку. Он спросил:

— Вы не пробовали обратиться к кому-нибудь, кто может в этом разобраться — например, к психологу или к ученому вроде Мондрика?

Она грустно качнула головой.

— У меня есть один друг, который все это знает. Он дружил еще с моей матерью и, думаю, помогал нам в трудные времена. Два года назад он уговорил меня пойти к доктору Гленну. К молодому Арчеру Гленну, здесь, в Кларендоне.

Барби подавил ревнивое желание спросить, что это за друг. Он крепче сжал холодную, бессильную руку девушки и коротко кивнул.

— Я знаю Гленна. Однажды интервьюировал его, еще когда его отец работал с ним. Я тогда расписывал Гленнхейвен для специального медицинского выпуска «Стар». Гленнхейвен. оказывается, чуть ли не лучшая частная больница в стране. Что…

От волнения у него перехватило дыхание, он кашлянул.

— Что вам сказал Гленн?

На бледном лице девушки показалась печальная улыбка.

— Доктор Гленн не верит в ведьм, — тихо промурлыкала она. — Он пытался применять ко мне психоанализ. Я по часу в день лежала на койке и рассказывала о себе. Это длилось почти целый год. Я старалась «сотрудничать», постараешься, за сорок долларов в час. Я ему все рассказала, но доктор не верит в ведьм!

Эйприл невесело рассмеялась.

— Он считает, что все на земле может быть объяснено, как дважды два — четыре. Если вы наводите чары на что-нибудь, а потом какое-то время ждете, так обязательно что-то произойдет. Он по-научному убеждал меня, что я бессознательно себя обманываю. Он считал, что я немного не в себе — параноик. И не хотел верить, что я ведьма.

На ее алых губах мелькнула зловещая усмешка,

— Даже когда я ему показала!

— Показала? — переспросил Барби. — Что?

— Меня не любят собаки, сказал Эйприл Белл. Гленнхейвен расположен за городом, как вы знаете. Когда я сходила с автобуса собаки с окрестных ферм сбегались и лаяли на меня до самого входа в здание. Однажды мне это надоело, и к тому же я хотела показать все Гленну.

Я принесла немного глины и смешала ее с пылью от скамейки на углу, где обычно сидели собаки. В кабинете у Гленна я слепила пять фигурок собак, произнесла заклинание, плюнула на них и разбила об пол. Потом я попросила Гленна выглянуть из окна.

В глазах девушки заплясали огоньки.

— Мы ждали десять минут. Я из окна поманила собак, которые стояли у угла. Некоторое время они лаяли на меня под окном, а потом увязались за какой-то сучкой терьера — она, наверное, была в поре. Они все убежали к шоссе. А там как раз неслась машина. Водитель пытался затормозить, но не успел. Машина налетела на них и перевернулась. Все пять собак погибли, хорошо, что водитель остался жив.

Барби передернул плечами.

— Что сказал Гленн?

— Кажется, ему это понравилось, — загадочно улыбнулась Эйприл Белл. — Как выяснилось, сучка принадлежала хироманту, который живет ниже по дороге. Он жаловался, что собаки подрывают забор. Гленн не любит ни собак, ни хиромантов. Но в ведьм не верит!

Девушка замотала головой.

— По объяснениям Гленна, собаки погибли не от моих заклинаний, а из-за того, что сучка хироманта сорвалась с поводка. Он качал доказывать, что я не хочу по-настоящему познать свою психику, и что нам не удастся добиться успеха, если я не изменю свое отношение. Он сказал, что мои способности — это параноидальное заблуждение. За этот час он взял с меня еще сорок долларов, и мы продолжали психоанализ.

Барби выпустил струйку дыма в голубоватый воздух и неуютно заерзал на угловатом стуле. Он видел, как выжидательно смотрит на него официант, но не хотел больше пить. Неуверенно он снова взглянул на Эйприл Белл. Она уже не улыбалась и выглядела усталой и подавленной. Девушка медленно высвободила из его пальцев свою холодную руку.

— И вы. Вилл, тоже думаете, что он был прав.

Репортер ухватился за углы стола.

— Боже мой! Да не приходится удивляться, что после всего пережитого у вас есть какие-то изменения в психике.

Горячая волна жалости поднялась в нем, волна возмущения против всех ее страданий, против невежества и жестокого фанатизма ее отца, из-за которого у нее появилась эта навязчивая идея. Барби чувствовал сильнейшее желание защитить ее, помочь избавиться от болезненных заблуждений. Жаркая, гнетущая атмосфера бара душила его. Он откашлялся, стараясь не показывать своих чувств. Слишком откровенное проявление жалости обидело бы ее.

Девушка тихо сказала:

— Я знаю, что я не больная.

Так думают все душевнобольные. Он не знал, что сказать. Ему нужно было время, чтобы все обдумать, проанализировать ее признание, проверить веете неопределенности, которые остались после смерти Мондрика. Вилл посмотрел на часы и кивком указал на ресторан.

— Мы поужинаем?

Она охотно кивнула:

— Я голодна, как волк.

Это слово насторожило Барби, напомнив о нефритовой булавке тетушки Агаты. С кошачьей грацией и легкостью Эйприл Белл уже потянулась за белой шубкой, но Барби снова опустился на угловатый стул.

— Давайте выпьем еще по рюмке, — он поманил официанта, заказал еще два «дайкири» и только потом повернулся к удивленной девушке. — Уже поздно, но у меня к вам еще один вопрос. — Он заколебался, потому что снова увидел мучительную тревогу на ее белом напряженном лице. Нехотя он все же спросил:

— Это вы убили котенка?

— Да, я.

Барби так вцепился в стол, что костяшки пальцев побелели.

И вы это сделали, чтобы убить Мондрика?

В дыму ее яркая голова склонилась:

— И он умер.

От ее холодного спокойствия у Барби мурашки побежали по спине. Ее темно-зеленые глаза стали непроницаемыми, овальное лицо превратилось в безжизненную восковую маску. Невозможно было понять, что она думает и чувствует. Слабая нить доверия была порвана, и нехорошее предчувствие повисло между ними.

— Пожалуйста, Эйприл…

Сочувствие прорывалось в его голосе. Он хотел дотянуться до нее, избавить ее от беспросветного одиночества, в котором она оказалась. Но этот порыв разбился о щит ее непроницаемости. Барби задал вопрос тем же холодным, безличным тоном, на который перешла она.

— Почему вы хотели убить его?

Ее голос с другой стороны дымного столика прозвучал, словно из далекой башни:

— Потому что я боялась.

У Барби брови поползли вверх.

— Боялись — чего? Вы же говорите, что даже не знали его. Чем он мог вам навредить? У меня был на него старый зуб — за то, что он выкинул меня из учеников, когда организовал свой Фонд. Но он же никому не желал зла. Доктор Мондрик — ученый, работал для науки.

— Я знаю, что он делал, — твердо и все так же холодно и отрешенно заговорила девушка. — Видите ли, Барби, я всегда хотела разобраться в себе, в своих силах. В колледже я не изучала психологию, потому что все профессора говорили, как невежественные тупицы. Но я перечитала почти все, что публиковалось о таких феноменах, как я.

Ее глаза были тверды, как полированный малахит.

— Вы знали о том, что Мондрик был одним из признанных авторитетов в области колдовства? Да, был. Он знал всю историю гонений на ведьм и еще много чего. Он изучал верования всех первобытных племен — и находил в них больше, чем примитивные сказки.

Вам известны греческие мифы — постоянные любовные истории между богами и земными девушками. Почти все греческие герои — Геркулес, Персей, остальные тоже — имели в себе кровь бессмертных. И у них у всех были выдающиеся силы и способности. Много лет назад Мондрик написал монографию, в которой анализировал эти легенды с точки зрения теории существования двух доисторических рас — высоких кроманьонцев, как он писал в первой работе, и звероподобных неандертальцев, — их конфликтов и случавшихся межрасовых браков.

Вы же работали с ним, Барби. Вы должны знать круг его интересов. Он раскапывал старые захоронения, измерял черепа, собирал разбитые черепки, расшифровывал древние письмена. Он искал различия между живущими на земле сейчас. Доктор изучал кровь, замерял реакции и анализировал сны. Его ум был открыт всему, что другие ученые отбрасывают, потому что это не вписывается в их теории. Он был авторитетом и в экстрасенсорике, и в психокинезе еще до того, как другие узнали эти слова. Мондрик использовал все средства, чтобы доискаться до истины.

— Это правда, — сказал Барби, — и что?

— Мондрик всегда был очень осторожен в своих публикациях, — ровным голосом продолжала девушка. — Он маскировал свои мысли за безобидными научными терминами, чтобы не волновать людей раньше, чем соберет доказательства. В конце концов, около десяти лет назад он вообще перестал печататься, даже скупил и сжег свои старые монографии. Но он уже слишком многое обнародовал. Я знала, что он делает.

Эйприл Белл замолчала. Выжидая, пока безмолвный официант даст Барби сдачу с двадцати долларов, она медленно потягивала коктейль. «Уже третья порция, — подумал Барби, — нет, уже четвертая. У нее крепкая голова». Когда официант ушел, Эйприл продолжила свое бесстрастное повествование:

— Мондрик верил в ведьм.

— Ерунда! — взорвался Барби. — Он был ученый.

— И все-таки он верил в ведьм, — упрямо повторила девушка. — Именно это меня напугало сегодня. Большинство так называемых ученых отбрасывают факты, даже не оценив их, но Мондрик всю жизнь пытался подвести под колдовство научную основу. Он отправился в Алашань за новыми фактами. И сегодня я поняла потому, как все это происходило, по выражению страха у них на лицах, по осторожности Мондрика, что он нашел то, что искал.

— Но… этого не может быть!

— Просто вы не верите, Барби, — в ее голосе опять зазвучала скрытая насмешка. — Многие не верят. Это нас и спасает, потому что мы — главные враги человека, — ее алые губы скривились при виде его немого изумления. — Вы понимаете, почему люди ненавидят нас? Потому что мы другие! Потому что у нас врожденных сил больше, чем у людей, но все-таки их недостаточно!

Дикие враждебные искры зажглись в ее зеленых глазах. Через мгновение она уже снова смотрела холодно и бесстрастно, но Барби успел заметить это выражение неприкрытой кровожадности, которое уже не мог забыть. Он неловко опустил глаза и молча допил коктейль.

— Мондрик готовил разоблачение, чтобы люди могли нас уничтожить, — голос у нее сорвался. — Вот что меня напугало сегодня. Может быть, он изобрел специальный научный тест, чтобы распознавать ведьм. Я помню, много лет назад он написал работу о взаимозависимости между группой крови и интроверсией, а интроверт — это один из безобидных научных терминов, которые он применял, когда писал о ведьмах и колдунах. Неужели вы не понимаете, Барби?!

Ее низкий голос стал умоляющим, и безразличие исчезло из ее глаз. Может быть, алкоголь сделал свое дело, но теперь рыжеволосая девушка смотрела на него тепло и доверительно.

— Неужели вы не понимаете, Вилл, что сегодня я боролась за свою жизнь? Неужели вы будете меня обвинять за то, что я использовала свое слабое оружие против такого хитрого и сильного врага, как Мондрик? Потому что он мой враг, как и тот тупой фермер, и все настоящие люди. Люди не виноваты, Барби. Я знаю. Но тогда получается, что виновата я?!

В ее светящихся глазах появились слезы.

— Я ничего не могу поделать, Барби. Все началось, когда первую ведьму поймали и забили камнями первые безжалостные люди. И так будет продолжаться, пока они не добьют последнюю. Всегда, везде люди должны следовать библейскому зароку: «Не оставляй ведьму в живых».

Ее обнаженные плечи вздрогнули.

— Вот я какая, Вилл, — горько прошептала она. — Вы хотели разрушить мою драгоценную иллюзию. Вам показалась неубедительной моя игра в человеческую женщину, хотя, наверное, она не так уж плоха. Вам надо было увидеть то, что под покровом.

Устало она снова потянулась за шубкой.

— Вот вам я, — тихо сказал Эйприл. — Преследуемый враг человеческого рода. Мондрик был безжалостным охотником, хитро использовавшим все средства, чтобы выследить и уничтожить меня и таких, как я. Неужели вы будете обвинять меня в том, что я произнесла одно маленькое заклинание, чтобы спастись? Неужели вы будете обвинять меня за то, что оно подействовало?

Барби уже сделал движение, чтобы встать, но снова опустился на стул. Он встряхнулся, словно пытаясь сбросить с себя чары ее влажных глаз, сияющих волос и нежного голоса.

— Таких, как вы? Значит, вы не одна?

Теплота исчезла из ее глаз. Они опять сузились и потемнели, как у загнанного зверька. Девушка побледнела и ответила холодно и бесстрастно:

— Я совсем одна.

Барби нетерпеливо подался вперед.

— Мондрик говорил о «тайном враге». Вы считаете, он имел в виду ведьм?

Да.

— Вы знаете еще кого-нибудь из них?

Она все-таки помедлила с ответом. Темные глаза были непроницаемы. Напряженное лицо ничего не выражало.

— Нет, — она вздрогнула всем телом, и Барби понял, что девушка может расплакаться. Бесстрастным, неживым голосом она спросила: — Вы тоже должны меня преследовать?

— Извините, — сказал Барби, — но раз уж вы мне столько рассказали, то говорите до конца! Как я иначе могу судить? Он сжал углы стола. — Вы знаете, кого имел в виду Мондрик, говоря о пришествии Сына Ночи?

Ему показалось, что он заметил едва уловимую улыбку, слишком быстро промелькнувшую, чтобы можно было что-то понять. Ее роскошные плечи поднялись из открытого платья.

— Откуда мне знать? — сказала она. — Это все?

— Еще один вопрос — а потом идем ужинать. — Серые глаза Барби силились проникнуть за непроницаемый малахитовый блеск. — Вы знаете, на какие протеины у Мондрика была аллергия?

Ее усталая враждебность сменилась искренним недоумением.

— Аллергия? — озадаченно переспросила она. — Это что-то вроде сенной лихорадки и несварения желудка? Нет, конечно, не знаю. Послушайте, Вилл, я не знала Мондрика лично, только его работы. Я его и не видела ни разу до сегодняшнего дня

— Слава Богу! — выдохнул Барби

Он встал, выпрямился, свободно вдыхая жаркий дым бара, и улыбнулся ей.

— Это было жестоко с моей стороны, Эйприл. Простите, но мне необходимо было выяснить все эти вещи.

Девушка осталась сидеть и не ответила на его улыбку.

— Прощаю, — сказала она, — и можно обойтись без ужина. Можете идти, если хотите.

— Идти? Леди, вы обещали мне весь вечер. Вы заявили, что голодны, как волк, а шеф-повар «Ноб-Хилл» славится своими бифштексами. А после ужина можно потанцевать или покататься на машине под луной. Или вы хотите, чтобы я ушел?

Непроницаемая пелена исчезла с ее глаз, и Барби почувствовал ее нескрываемую радость.

— Вы хотите сказать, Барби, — тихо прошептала она, — что даже после того, как увидели, что за жалкое создание скрыто под моим покровом…

Барби улыбнулся и неожиданно рассмеялся. Его напряжение сразу куда-то исчезло.

— Если вы и ведьма, я полностью во власти ваших чар.

Она поднялась с улыбкой, вся просияв.

— Спасибо, Вилл, — Эйприл позволила взять ее шубку, и они пошли в зал ресторана. — Но, пожалуйста, — глуховато прошептала она, — хотя бы на сегодня, помогите мне забыть, что я… что я есть.

Счастливый Барби кивнул.

— Я постараюсь, ангелочек.

Глава 6 БЕГ ВОЛКА

Они пробыли в «Ноб-Хилле» до закрытия. Бифштексы были великолепны. Оркестр играл, как казалось Барби, только для них двоих. Эйприл Белл двигалась с такой легкой грацией, словно он держал в руках дикое животное. Они болтали о музыке и винах, и, казалось, она сама забыла, как опасна, и полностью отдалась роли хорошенькой рыжей куколки. Забылся и Барби — но не совсем.

Время от времени белый блеск ее зубов напоминал ему о белой нефритовой булавке в его кармане. Она принадлежала Эйприл Белл, без сомнения, но он почему-то не спешил ее вернуть. Зеленая мистика ее глаз все-таки не давала забыть, что мрачная тайна смерти Мондрика еще не раскрыта. Сделанное девушкой признание только добавляло загадок.

Барби хотел отвезти Эйприл домой, но ее красно-коричневый лимузин ждал на стоянке за ночным клубом. Он проводил девушку до машины, открыл дверцу и поймал ее руку.

— Послушайте, Эйприл, — он замялся, не вполне понимая, о чем собирается говорить, но ее сияющий взгляд заставил его продолжать. — У меня странное ощущение насчет вас. Я сам его не понимаю. Не могу объяснить…

Вилл неловко замолчал. Она подняла к нему белое лицо. Он хотел поцеловать девушку, но захватившие его чувства требовала объяснения.

— Странное ощущение, словно я вас уже встречал до сегодняшнего дня, — он говорил торопливо и удивленно. Словно вы принадлежите к чему-то давнему и важному, что касается а меня. Словно вы будите во мне нечто, чего я раньше не замечал.

Барби беспомощно передернул плечами.

— Я хочу сказать вам — но не могу это выразить словами.

Эйприл улыбнулась в темноте и пропела строчку из песни, под которую они танцевали: «А может быть, это любовь».

Может быть. Уже много лет прошло с тех пор, как Барби последний раз считал себя влюбленным, — но тогда это не тревожило его так сильно. Он все еще боялся — не этой девушки с яркими губами, казалось, ждущей его поцелуя, и даже не того, что она притворялась чернокнижницей двадцатого века. Но из-за этой рыжеволосой в нем рождались пугающие чувства и силы, пробуждались непонятные, словно чужие, воспоминания. Их было невозможно выразить словами, но они заставляли его дрожать.

— Какой холодный ветер! — Он даже не попытался поцеловать ее. Резко, почти грубо, Барби втолкнул Эйприл в машину и захлопнул дверцу. — Спасибо за прекрасный вечер! — В нем боролось столько противоречивых чувств, что Вилл не мог продолжать разговор, и быстро закончил: — Я позвоню вам завтра в «Тройан Армз».

Эйприл Белл посмотрела на него из машины. Медленная завораживающая улыбка на ее губах означала, что она догадывается о его состоянии и забавляется им.

— Спокойной ночи, Барби, — пропела она нежно и повернула ключ. Репортер стоял молча, сжимая в кармане белую нефритовую волчицу. Мучительно спрашивал себя, почему не смог ее вернуть. Безжалостный порыв ветра хлестнул по его лицу, и Вилл поплелся к своей потрепанной машине.

Барби освещал для «Стар» похороны Мондрика. В два часа следующего дня состоялась скромная служба. Хотя ветер и сменился, день был холодный и промозглый, поэтому на кладбище собралась лишь небольшая группа: слепая вдова и несколько ближайших друзей из университета и Фонда.

У гроба стояли мрачные и настороженные Рекс Читтум и Ник Спивак. К удивлению Барби, Сэм Квейн отсутствовал. Барби подошел к Норе, которая держалась рядом с Ровеной и ее огромным псом, и озабоченно спросил:

— Сэм заболел, Нора? — Он заметил, как она вздрогнула от неожиданности. — Я думал, он придет.

— Здравствуйте, Вилл, — она слабо улыбнулась ему. Нора всегда была приветлива с ним, даже когда Сэм и Мондрик отдалились. — С Сэмом все в порядке, он просто остался дома, чтобы следить за этим зеленым ящиком, который они привезли из Азии. Ты хоть приблизительно представляешь себе, что там?

Барби покачал головой. Он не представлял.

Ровена, должно быть, услышала этот разговор и быстро повернула голову в их сторону, как будто собираясь что-то сказать. Ее напряженное лицо, полускрытое матовыми очками, казалось бесцветным, руки так сильно вцепились в покрытый серебряными заклепками ошейник собаки, словно в нем было ее спасение.

— Вилл Барби! — резко позвала она. — Это вы?

— Да, Ровена, — он замялся, ища приличествующие случаю слова. Она не стала ждать соболезнований.

— Я все еще хочу поговорить с вами, — озабоченно сказала слепая. — Надеюсь, вам еще можно помочь. Вы можете приехать ко мне сегодня, скажем, в четыре?

Барби озадаченно смотрел в ее напряженное лицо. Гнетущая тревога, исказившая ее тонкие черты, была, казалось, сильнее пережитого ей горя. Он вспомнил их телефонный разговор, в котором она предостерегала его против Эйприл Белл, и подумал, что смерть Мондрика могла отразиться на ее рассудке.

— В четыре, Ровена, — пообещал он. — Я приеду.

Без пяти четыре он въехал на Университетскую улицу и остановился у старого дома из красного кирпича. Он выглядел запущенным и неухоженным — почти все деньги Мондрика уходили в Фонд, не считая пожертвований от других спонсоров. Ставни нуждались в ремонте, на засыпанных листьями газонах виднелись проплешины. Когда Барби позвонил, дверь открыла сама Ровена.

— Спасибо, что пришли, Вилл. — Ее низкий плавный голос звучал ровно. На лице виднелись следы слез, но она не давала горю взять на собой верх. Точными движениями, как будто она все видела, Ровена закрыла дверь и указала Барби на кресло.

С минуту он осматривался в полутемной, старомодно обставленной гостиной, хорошо знакомой еще с тех времен, когда они с Сэмом жили здесь. По комнате плыл аромат роз, огромный букет которых стоял на рояле. На карточке Барби увидел имена Сэма и Норы Квейнов. В старом камине горел газ. Лежащий рядом огромный пес Тэрк встретил гостя настороженным взглядом желтых глаз.

— Садитесь же, — мягко сказала Ровена. — Я отослала мисс Уолфорд за покупками, чтобы мы могли поговорить без помех, Вилл.

Несколько озадаченный, он опустился в кресло, на которое хозяйка указывала.

— Я хотел вам сказать, Ровена, — смущенно начал он, — мне так жаль… Это какая-то злая ирония. Судьбе было угодно, чтобы доктор Мондрик умер в тот самый момент, который мог бы стать его триумфом…

— Он не умер, — тихо сказала она. — Его убили. Мне казалось, вы знаете это, Вилл.

Барби поперхнулся. Он не собирался с кем-либо обсуждать свои подозрения и заботы, по крайней мере, до тех пор, пока он не определится насчет Эйприл Белл.

— Я предполагал, — признал он. — Но я не знал.

— Но ведь вы встречались с Эйприл Белл.

— Мы поужинали.

Слепая поднялась с кресла, высокая и прямая, как всегда, в черном строгом костюме, и встала перед ним, положив руку на фортепиано. Чувствуя себя виноватым, Барби поспешно добавил: — Я знаю, Тэрку она не нравится. Но я считаю, в ней есть что-то особенное.

— Я этого и боялась, — сказала Ровена печально, почти мрачно. — Я говорила с Норой Квейн, ей тоже не нравится эта женщина. И Тэрку не нравится. И мне. Мне кажется, этому есть причины, и вам следует их знать.

Барби выпрямился в кресле. Интересно, с каких это пор вдова Мондрика и жена Сэма Квейна взялись выбирать ему подруг? Вслух он ничего говорить не стал. Тэрк шевельнулся у огня, настороженно взглянув на него.

— Это дурная женщина, — прошептала Ровена, — и особенно для вас, — она подалась к нему, холодно блеснув старым серебряным ожерельем и тяжелой серебряной брошью. — Я хочу, чтобы вы пообещали мне, Вилл, больше с ней не встречаться!

— Но, Ровена, — он попытался рассмеяться и не думать о сделанном Эйприл Белл признании. — Я уже большой мальчик.

Его вымученная шутка не вызвала улыбки.

— Я слепа, Вилл, — Ровена склонила голову, как будто хотела лучше рассмотреть его сквозь черные очки. — Но кое-что я вижу. Я смолоду работала с моим мужем. В той мало кому понятной, но страшной войне, которую мы ведем, есть и моя заслуга. А теперь он мертв — убит, насколько мне известно.

Слепая на минуту замолчала.

— А ваша очаровательная новая подруга Эйприл Белл — должно быть, и есть его тайная убийца!

Барби вдохнул, чтобы начать спорить, — и понял, что ему нечего возразить. Он порывался было защищать Эйприл Белл, но вспомнил, как, задыхаясь, умирал Мондрик и как он нашел задушенного котенка с пронзенным сердцем. Он не забыл и ее собственного признания, Нервно глотнув, Барби сказал:

— Я не верю, что это она.

Прямая Ровена Мондрик жестко сказала:

— Эта женщина убила моего мужа. — Огромный пес поднялся у нее за спиной. — Но Марк уже мертв, и мы не можем ему помочь. А вам грозит опасность!

Она медленно подошла к Барби, вытянув вперед тонкие руки. Он молча поднялся и взял их. Ее напряженные холодные пальцы неожиданно судорожно сжались.

— Пожалуйста. Вилл. Послушайтесь меня!

— Ну, право, Ровена, — он опять вымученно улыбнулся. — Эйприл — очаровательная девушка, а я не страдаю аллергией.

Ее холодные пальцы дрогнули.

— Эйприл Белл не нужно вас убивать, Вилл, — тихо сказала она. — Вам грозит не смерть, а нечто худшее. Она постарается переделать вас, пробудить в вас то, чему лучше не давать воли.

Огромный пес, ощетинясь, подошел в Ровене и встал рядом с ней.

— Она дурная, Вилл, — черные стекла пристально смотрели на него. — Я вижу в ней зло, я знаю, что она хочет сделать из вас пособника их порочного клана. Лучше вам умереть, как бедный Марк, чем пойти той дорожкой, куда она вас толкает. Поверьте мне, Вилл!

Барби выпустил ее руки, чтобы не выдать охватывающую его дрожь.

— Нет, Ровена, — неловко возразил он. — Боюсь, я не смогу в это поверить. Я думаю, ваш муж умер из-за перегрузок и волнения. Это было чересчур для больного человека в семьдесят лет. Мне кажется, вы слишком концентрируетесь на этом.

Он подошел к фортепиано в надежде отвлечь ее от мрачных мыслей.

— Может быть, поиграете? Это может помочь.

— У меня сейчас нет времени на музыку. — Слепая нервно провела рукой по тяжелой голове пса. — Потому что я опять вступаю в борьбу, которую не смог закончить мой муж, вместе с Сэмом, Ником и Рексом. Итак, вы не хотите прислушаться к моим предупреждениям и порвать с Эйприл Белл?

— Я не могу, — несмотря на все усилия, недовольство прорвалось в его голосе. — Она очаровательная девушка, и я не верю, что она замышляет какие-то козни.

Барби постарался смягчить свой тон.

— Я действительно сочувствую вам, Ровена. Мне кажется, вам пало отвлечься. Не вижу, что я могу сделать, если вы так мрачно настроены, но вам все-таки нужна помощь. Почему бы вам не обратиться к доктору Гленну?

Она возмущенно отступила от него.

— Нет, Вилл, — прошептала она. — Я в здравом уме. — Ровена сильнее сжала ошейник, и огромный пес прижался к ней, враждебно глядя на Барби.

— Мне не нужен психиатр, Вилл, — мягко сказала она. — Но я боюсь, вам он может понадобиться, если вы вовремя не поймете, кто такая Эйприл Белл.

— Извините, Ровена, — сухо сказал он. — Я ухожу.

— Вилл, — закричала женщина, — не доверяйте…

Дальше Барби ничего не слышал.

Он вернулся в город, но трудно было сосредоточиться на репортаже. Безумное предостережение Ровены Мондрик не стало для него откровением. И он действительно собирался позвонить домой Эйприл Белл, но все время откладывал это. Он хотел ее видеть. Но сегодняшний день не рассеял мрачной тени, окутывающей ее. Наконец, выходя из редакции, Барби со странным облегчением подумал, что звонить уже поздно.

Он зашел в бар напротив, выпил несколько рюмок и прихватил бутылку с собой. Подъехав к своему обшарпанному дому, к пустой квартире, он подумал, что если после виски принять еще и горячий душ, то можно будет отключиться. Раздеваясь, Вилл нащупал в кармане белую нефритовую булавку. Он долго стоял, отрешенно глядя на маленькую вещицу в своей потной ладони, поворачивая ее перед глазами…

Вопросы…

Маленький малахитовый глазок был того же цвета, что и глаза Эйприл Белл, — в те минуты, когда она больше всего волновала и настораживала его. Грациозные лапы и оскаленная пасть волчицы были вырезаны с особым мастерством. Занятная вещица, такой тонкой, изящной резьбы он еще не видел.

Вспомнив белую волчью шубку, он спросил себя, что волк как символ мог значить для Эйприл Белл? Для аналитика доктора Гленна она, должно быть, стала очень интересной пациенткой. Барби дорого бы дал, чтобы заглянуть в его картотеку.

Он вздрогнул и поежился. Вдруг показалось, что малахитовый глазок зловеще мигнул ему. Он стоял, полураздетый, в своей узкой спальне перед разваливающимся шифоньером, и его сильно клонило в сон. Проклятая булавка просто загипнотизировала его. Захотелось швырнуть ее об комод.

Вот это было бы уже сумасшествием! Конечно, надо признать, он опасается Эйприл Белл. Но Вилл всегда немного опасался женщин, может, доктор Гленн мог бы ему объяснить, почему. Даже с самой доступной женщиной он чувствовал себя несколько скованно.

А чем больше женщина для него значила, тем больше он терялся.

Что бы ему не мерещилось в этой булавке, все это чепуха. Чертова безделушка действовала ему на нервы, потому что ассоциировалась с Эйприл Белл. Ему следует завязать с виски — в этом все его проблемы, как, несомненно, сказал бы Гленн. Если бы он подчинился паническому порыву отделаться от булавки, это означало бы, что он верит, что Эйприл Белл… и на самом деле та, за кого себя выдает. С таким положением Барби не мог согласиться.

Он аккуратно положил булавку в коробку из-под сигар на шифоньере, рядом с наперстком, старыми карманными часами, пустой ручкой и использованными лезвиями. Было нелегко отбросить спутанные мысли об Эйприл Белл. Ведь существует же малая, но бесконечно мучительная вероятность, что она окажется — ему даже хотелось забыть это слово — ведьмой!

Вилл предпочел бы назвать ее существом, несколько отличающимся от окружающих. Он вспомнил, что как-то читал об экспериментах Райна в университете Дьюк. У некоторых людей, как доказали серьезные ученые, есть дополнительная восприимчивость, помимо обычных пяти чувств. Некоторые люди, как продемонстрировали опыты, могли управлять объектами без физического воздействия на них. Одни могли, другие не могли. Наверное, Эйприл Белл родилась с такими необычными способностями?

Вероятность — вот о чем говорил Мондрик в аудитории 413-го факультета антропологии, отклоняясь от основной темы лекции. Вероятность, с горящими глазами доказывал старый ученый, основное понятие современной физики. Законы природы не абсолютны, их формулы срабатывают только для средних величин. Пресс для бумаг у него на столе — маленькая терракотовая лампа, изображающая волчицу, вскармливающую будущих основателей Рима, которую Мондрик, должно быть, выкопал из каких-нибудь древних развалин, — эта лампа опирается только на случайное скопление движущихся атомов. В любой момент существует малая, но неоспоримая вероятность того, что она провалится сквозь кажущуюся прочной поверхность.

Современная физика, насколько было известно Барби, рассматривает всю вселенную с точки зрения вероятности. Стабильность атомов — дело случая, как и нестабильность, например, в атомной бомбе. Прямой контроль человеческого мозга над вероятными путями развития событий открыл бы, несомненно, огромные перспективы — а в экспериментах Райна этот контроль был вроде установлен. Неужели Эйприл Белл родилась с такой уникальной и опасной способностью управлять вероятностью?

«Не может быть», — подумал Барби. Но, как настаивал старый Мондрик, нет ничего во вселенной, чего никогда не может быть. Даже самое фантастическое предположение было невероятным лишь при определенных обстоятельствах, а они меняются. Барби раздраженно передернул плечами и включил душ. Вся эта современная физика, с ее узаконенной неопределенностью, с отрицанием старых удобных понятий материи, времени и пространства, с ее атомными бомбами, так же лишала его покоя, как и темная загадка смерти Мондрика.

Под душем его вдруг разобрало любопытство, что значила эта терракотовая лампа для Мондрика. Какое рациональное зерно находил он в этой легенде о волчице, выкормившей двух основателей Рима? Ему ничего путного не приходило в голову.

Барби устало вытерся, налил себе большую порцию виски, взял журнал и улегся. Но мысли все равно вертелись вокруг этих неразрешенных вопросов. Почему в аэропорту Мондрик и его, очевидно, напуганные компаньоны, несмотря на все свои предосторожности, потерпели поражение? Значит, опасность куда значительнее, чем предполагали эти четверо.

Существует нечто более грозное, чем одна экзотическая рыжая красавица.

Если Эйприл Белл, нехотя допустил он, действительно ведьма то вполне вероятно, что есть и другие — более сильные, хотя и не такие грациозные в танцах. И могут быть другие парапсихологи экспериментаторы, назовем их так, которые оценивают врожденные силы и разрабатывают научные технологии ментального управления вероятностью. А если это так, то у них может быть своя организация, которая готовит их к тому времени, когда они смогут испытать свои силы: к пришествию вождя — Сына Ночи — и к черному перевороту.

Барби зажмурился, представляя себе пришествие этого темного мессии. Высокая, худая, властная фигура, стоящая среди разрушенных скал, страшная и черная, в длинной робе с капюшоном. Что это за существо и почему Эйприл Белл улыбалась? Потеряв голову, он попытался заглянуть под черный капюшон — оттуда ухмыльнулся белый череп.

Барби проснулся, вскочил — но не от этого отвратительного сна. Его пугали собственные желания, тянущие его куда-то, которые он даже не мог определить. Слабая пульсирующая боль появилась в затылке, и он налил еще рюмку, что заглушить ее. Барби включил радио, но, услышав сладкое начало рекламной песенки, повернул ручку обратно. Ему безумно хотелось спать…

Но он боялся заснуть.

Барби не мог понять, почему собственная кровать внушает ему такой страх. Медленный, ползущий холодок. Как будто он знал, что преследующие его кошмары полностью завладеют им, если он заснет. Но это был не только страх. К нему примешивалось странное неудовлетворенное любопытство, нетерпеливое ожидание чего-то, что вдруг разом освободило бы его от всех ненавистных проблем.

Вилл не мог понять также, что его связывает с Эйприл Белл. Это чувство было сродни какой-то необъяснимой тяге. Ему следовало опасаться ее. Ведь как бы то ни было, она либо ведьма, либо душевнобольная, что более вероятно. Несомненно, что она вызвала смерть Мондрика. Однако терзающие его раздумья касались даже не Эйприл, а тех мрачных, пока еще спящих сил, которые девушка будила в нем.

Он отчаянно пытался забыть о ней. Конечно, уже немыслимо ей звонить. Барби даже не был уверен, что желает ее видеть, хотя туманная неотвратимость влекла к ней. Он завел будильник и снова лег. Сон навалился на него мгновенно.

Эйприл Белл звала его.

Он слышал ее голос сквозь дальний шум транспорта. Этот звенящий золотой колокольчик был сильнее гудков машин и стука трамваев. Он вырывался из тьмы чистого света, похожего на ее малахитовые глаза. Барби казалось, он видит ее сквозь весь застроенный город.

Только она уже не была женщиной.

Ее манящий бархатный голос был человеческим, да. Не изменились и ее удлиненные, экзотически приподнятые к вискам глаза. Белая шубка слилась с ней. Она стала бетой волчицей, пушистой, осторожней и сильной. Ее чистый женский голос звал его из темноты:

— Иди сюда. Барби! Ты нужен мне!

Он четко видел потрескавшуюся, осыпающуюся штукатурку на потолке узкой спальни, слышал мерное тиканье будильника, ощущал плотный матрац, чувствовал сернистый запах фабричного дыма из открытого окна. Он был уверен, что не спит, а ее голос звучал так правдоподобно, что Вилл не мог не ответить.

— Здравствуй, Эйприл, — сонно пробормотал он. — Я тебе, правда, позвоню завтра. Может, мы снова пойдем потанцуем.

Странно, но кажется, волчица его услышала.

— Ты мне нужен сейчас. Барби, — ответил ее чистый голос. — Потому что у нас есть общее дело, оно не может ждать. Ты должен выйти ко мне, сейчас. Я покажу тебе, как измениться.

— Измениться? — переспросил он. — Я не хочу изменяться.

— Ты будешь меняться, — сказала волчица. — Мне кажется, у тебя моя булавка — белая, нефритовая.

— Да, у меня, — прошептал он. — Я нашел ее вместе с убитым котенком.

— Тогда возьми ее в руку.

Барби показалось, что он поднялся, тупо и медленно, как в наркотическом сне, пошел к шифоньеру и среди прочих мелочей нашел в коробке тонкую нефритовую булавку. Интересно, как Эйприл могла узнать об этом? Он взял булавку и снова повалился на кровать.

— А теперь, Вилл, — прорвался сквозь мрачную пустоту ее голос. — Слушай меня, я расскажу тебе, что делать. Тебе надо измениться, как я изменилась. Тебе это будет легко, Вилл. Ты можешь бегать, как волк, идти по следу, как волк, убивать, как волк.

Казалось, она приблизилась в туманной тьме.

— Давай же, Вилл. — торопила она. — Я помогу тебе. Ты же уже волк, ты похож на булавку у тебя в руке. Просто расслабься, освободи себя!

Его полуотключенное сознание отказывалось понимать, какое отношение ментальное управление вероятностью может иметь к превращению человека в четвероногое подобие волка, как она того хотела. Барби сжал булавку и конвульсивно дернулся, подчиняясь ее призыву. Какой-то поток захватил его тело — он словно осваивал новые движения, чувствовал в себе новые мышцы. Жгучая боль прорезала все тело.

— Продолжай, Вилз, — прорвался сквозь душную черноту ее настойчивый голос. — Если ты остановишься сейчас, когда ты изменился только наполовину, ты можешь погибнуть. Но у тебя получится. Дай мне помочь тебе, пока ты не освободился. Давай же смотри на образец, изменяйся. Вот так — ты уже освобождаешься!

Болезненные оковы, которые мешали ему всю жизнь, были сброшены. Он легко спрыгнул с кровати, медленно втянул в себя наполняющие комнату запахи — горячий смрад виски от пустого стакана на шифоньере, мыльные испарения ванной, давнюю потную вонь от корзины с грязным бельем. Здесь было душно и тесно. Хотелось свежего воздуха.

Он подбежал к открытому окну и заскреб лапами защелку предохранительной сетки. Та подалась, и он вывалился на влажную запушенную клумбу миссис Садовски. Он встряхнулся, жадно принюхался к свежему запаху земли и помчался по дорожке к тротуару, отдающему нефтью и жженой резиной. Он прислушался, в надежде снова уловить зов белой волчицы, и понесся вниз по улице.

Свободен…

Его не стесняло теперь это медлительное, неуклюжее, бесчувственное двуногое тело. Старое человеческое подобие казалось теперь чужим и чудовищным. Четыре ловкие ноги куда лучше, чем две, и чувства теперь освобождены, словно с него сняли пелену!

Свободный, быстрый и сильный!

— Я здесь, Барби, — звала белая самка над спящим городом. — Беги к университету — и торопись!

Он услышал ее и кинулся к университету, но под властью внезапного импульса повернул на юг, к Коммершл-стрит, к железной дороге и открытому полю. Хотелось бежать от химического дыма фабрик, расползавшегося над городом, душного и невыносимого. Надо было испытать свою новую сущность, раскрыть свои силы и определить их границы, прежде чем встречаться с белой волчицей.

Проскакав мимо складов, он остановился, чтобы вдохнуть богатый букет кофе и пряностей, распространяющийся от оптового бакалейного магазина. Заметив на углу сонного полицейского, он сжался и метнулся с освещенной улицы в ближайшую аллею. Усталый служака не преминет развлечься, испытав свой пистолет на выскочившем прямо на него сером волке.

Однако офицер только зевнул, глядя прямо на него, бросил на мостовую вонючий окурок и побрел дальше в свой привычный обход, подергал дверь склада. Барби забежал вперед него, чтобы удостовериться в своей догадке. Но полицейский не замечал его. И Барби помчался по богатой запахами улице, слишком счастливый, чтобы разбираться, почему.

Он пересек железнодорожные пути вслед за смердящим паровозом и, чтобы не дышать больше зловонным дымом горящего угля и металла, поскакал по шоссе на запад. С тяжелого асфальта он кинулся в придорожную канаву, и ноги ощутили влажный холодок земли.

— Барби! Почему ты не идешь?

Он слышал крик белой волчицы, но еще не был готов к встрече с ней. Холодная осенняя ночь освежала его. Дыхание ветра уносило все резкие запахи дороги и окутывало его восхитительными ароматами леса и фермы.

Он купался в прохладе мокрых сорняков и прелых листьев. Даже холодные капли росы, обрызгавшие его серый мех, были прекрасны. Вдали от скрежета и клацанья паровоза он слышал шорох полевых мышей, мокрой лапой поймал сверчка.

Эйприл звала, но он пока не обращал внимания.

Его переполняли ликованье, чистая звенящая радость, которой он раньше не знал. Подняв морду к заходящему полумесяцу, он издал низкий громкий восторженный клич. Где-то вдалеке, за деревьями, испуганно затявкала собака. Он принюхался и уловил тошнотворный запах этого векового врага, слабый, но все равно отвратительный. Он оскалился. Теперь он им покажет, как лаять на него.

Белая волчица звала, но голос у нее стал неожиданно требовательным и настойчивым.

— Не трать время на приблудную собаку, Барби, — у нас есть более опасные враги, и нам предстоит встретиться с ними сегодня. Я жду у университета. Ты нужен мне сейчас!

Неохотно он повернул к северу. Темный мир плыл мимо него, лай перепуганной собаки растворился вдали. Уже через минуту он несся мимо Тройан Хиллз — так Престон Трой называл свой аристократический загородный дом к юго-западу от Кларендона, на холмах над речной долиной, в которой располагался город и фабрики Троя. В большом доме, окруженном деревьями, не было света, но горел фонарик в стойлах, где конюхи, должно быть, выхаживали заболевшую лошадь, Он услышал тихое болезненное ржание и с наслаждением втянул сильный дух конюшни.

— Торопись, Барби! — умоляла Эйприл Белл.

Он нехотя поскакал к городу, наполненному шумом и смешанными запахами. Вот он поймал аромат волчицы, чистый и острый, похожий на сосновый. Его упрямство было сломлено, и он устремился по пустынным улицам к университету, разыскивая ее.

Где-то за домами тревожно гавкнула собака, но он не обратил внимания. Он шел по запаху волчицы, и вот она сама появилась на мокрой траве из-за изящных вечнозеленых кустов. Он вдохнул ее тонкий, сладкий аромат, и она прикоснулась к его морде холодным поцелуем.

— Ты опаздываешь, Барби! — Она отпрыгнула от него. — Ты уже растратил столько времени, а нам еще предстоит встреча с врагами. Бежим!

— Врагами? — он озадаченно уставился на ее блестящий белый мех. Где-то на юге, откуда он прибежал, нервно лаяла собака. Он принюхался. — Эти, ты имеешь в виду? Собаки?

Ее зеленые глаза мрачно блеснули.

— Кто боится этих пустобрехов? — презрительно мелькнули ее белые клыки. — Наши враги — люди!

Глава 7 ЛОВУШКА В КАБИНЕТЕ

Белая самка бежала, и Барби следовал за ней. Он не представлял, сколько было времени, но ночь, очевидно, подходила к концу. Улицы были пусты, если не считать припозднившихся машин, осторожно двигающихся на небольшой скорости. Светофоры почти нигде не горели. Только на углу университетского городка, на пересечении Центральной улицы и шоссе, мигал желтый свет. Прыгая вслед на волчицей. Барби неуверенно спросил:

— Постой, я хочу знать, куда мы идем!

Она грациозно выскочила из-под колес громыхающей машины — а водитель, похоже, не видел их. Не замедляя легкого уверенного бега, волчица обернулась к Барби. Ее длинный красный язык свешивался из пасти, белые клыки сияли.

— Надо навестить кое-кого из твоих старых друзей. — Ему показалось, что она зловеще ухмыльнулась. — Сэма и Нору Квейн.

— Мы не можем вредить им. — резко возразил он. — С какой стати они враги?

— Они враги, потому что они люди, — сказал белая самка. — Смертельные враги. Из-за того, что спрятано у них в этом ящике, который Сэм со старым Мондриком привезли из Азии.

— Они мои друзья, — заспорил Барби, и нервно спросил: — А что в том ящике?

Ее длинные глаза настороженно сузились.

— Нечто роковое для нашего племени. Это все, что нам удалось выяснить, — сказала она. — Ящик все еще в доме Квейна, хотя он и собирается завтра перевезти его в Фонд. Он уже освободил для него комнаты на верхнем этаже и нанял охрану, установил всякие защитные приспособления против нас. Вот почему мы должны напасть сегодня. Нам надо добраться до ящика и уничтожить это оружие, которое они нашли в доисторических стоянках, — каким бы оно ни было!

Барби вздрогнул на бегу.

— Что за оружие? — встревоженно прошептал он. — Как оно действует на нас?

— Например, серебро, — ответила белая самка. — Серебряные лезвия и серебряные пули. Я все расскажу тебе, когда у нас будет время. Но в этом ящике наверняка что-то пострашнее серебра. А ночь уже проходит.

Они миновали желтый мигающий светофор и устремились дальше, сквозь густые волны запахов — сернистого дыма, оседавшего над фабричным районом, пронзительного смрада мусоросжигательных печей, хлебного дыхания пекарни, горьковатых выбросов упаковочного завода за рекой и затхлого, неприятного человеческого духа, ползущего из молчаливых домов.

Эйприл свернула с шоссе, срезала угол университетского городка и выбежала к Фонду, где прямо за ним находился маленький домик Сэма Квейна. Засыпавшие траву листья тихо шелестели под ногами Барби, как мягкий прохладный ковер, а его ноздрей достигал такой пьянящий букет ароматов, что он почти забыл, зачем они сюда пришли и с какой опасностью им предстоит столкнуться.

Трава и дорожки еще удерживали оставленную студентами вонь — человеческое тело пахнет чем-то затхлым и горьким, не сравнить с тонкой желанной свежестью бегущей перед ним волчицы. Багровая волна сероводородного зловония выплеснулась из окна лаборатории, а с экспериментальной молочной фермы факультета сельского хозяйства, которая была расположена за шоссе, сладко потянуло навозом.

Девятиэтажная башня Фонда, выстроенная из белого бетона, одиноко возвышалась среди лужаек и зеленых изгородей. Барби задумался на мгновение, не предчувствовал ли Мондрик грозящую ему опасность еще тогда, когда, превозмогая свою болезнь и преклонный возраст, настойчиво возводил это недоступное здание, а потом ринулся перетряхивать колыбели человечества, чтобы скрыть от посторонних глаз и спокойно изучить на месте найденные в них сокровища.

Белая высокая башня пахла скипидаром, свежей масляной краской и еще чем-то. Этот слабый волнующий запах Барби не мог определить. В окнах верхнего этажа горел свет. Внезапная резкая вспышка голубоватых искр заставила их отскочить назад. Раздался визг большой пилы, затем приглушенный стук молотка.

Скачущая рядом с Барби белая волчица навострила уши.

— Работают… — проговорила она. — Жаль, что нам пришлось так открыто ударить по Мондрику, но он застиг нас врасплох. Обычно мы предпочитаем более тонкие методы. Сейчас, я боюсь, мы играем с открытыми картами, раз Сэм Квейн перестраивает верхний этаж и укрепляет его против нас. Надо сегодня же добраться до этого ящика.

Впереди по ветру завыла колли профессора Шнитцлера.

— Почему так? — опасливо спросил Барби. — Ведь люди, кажется, не замечают нас, а собаки всегда пугаются.

Эйприл Белл оскалилась на вой.

— Большинство людей нас не видит, — сказала она. — Ни один из настоящих людей, я думаю. Но у собак на нас особое чутье и особая злоба. Первый безжалостный человек, который приручил первую собаку, был, несомненно, врагом нашего племени, таким же хитрым и беспощадным, как старик Мондрик или Сэм Квейн.

Они добрались до маленького белого бунгало на Пайн-стрит, которое Сэм построил для Норы после женитьбы, — Барби помнил, как напился у них на новоселье, чтобы заглушить свое разочарование, о котором не мог сказать. Белая волчица осторожно провела его вокруг дома и гаража, настороженно прислушиваясь и принюхиваясь. Из открытого окна Барби услышал тихое дыхание, потом уловил запах малышки Пат в песочнице на заднем дворе, где она играла.

Он одним прыжком преградил путь волчице и зарычал:

— Их нельзя трогать. Я этого всего не понимаю, все кажется какой-то игрой. Но эти люди — мои друзья, и Сэм, и Нора, и Пат. Да, правда, Сэм повел себя странно, но они мои лучшие друзья. Других у меня нет.

Волчица ухмыльнулась, свесив алый язык.

— И Сэм, и Нора? — Зеленые глаза насмешливо смотрели на него. — Но они опасны, — она выгнула спину, повела чуткими ушами и принюхалась. — То, что в этом ящике, может стать ключом к таким силам, перед которыми беспомощны все наши чары, а иначе они не посмели бы выступить против нас так открыто.

Он все равно стоял у нее на дороге.

— Но не думаю, что нам придется как-то задеть их сейчас, — сказала она. — Они оба настоящие люди и не заметят нас, если мы не выдадим себя сами. Содержимое этого ящика — вот что нам надо достать и уничтожить.

— Хорошо, — нехотя согласился Барби. — Если мы не повредим им…

Внезапно в нос ему ударило собачиной. Внутри дома послышалось слабое пронзительное тявканье. Волчица испуганно отпрыгнула. Барби задрожал от глубокого, неуправляемого страха и почувствовал, как серая шерсть на загривке встает дыбом.

— Это собачка Пат, — сказал он. — Она назвала ее Джимини Крикет.

Волчица оскалилась.

— Завтра она назовет ее трупом.

— Нет, — закричал Барби. — Только не Джимини. Пат этого не переживет.

С шумом распахнулась задняя дверь. Белый пушистый комочек выкатился во двор, яростно тявкая. Волчица испуганно отскочила. Собачонка прыгнула на Барби. Он пытался отбросить ее, но сердитые маленькие зубки впились ему в переднюю лапу. Боль пробудила в нем дремавший кровожадный инстинкт и затмила сочувствие к малышке Пат.

Он выгнул спину и скачком обрушился на пушистую зверушку, сжал в зубах и трепал, пока слабое тявканье не оборвалось. Потом швырнул ее на кучу песка и стал слизывать с клыков мерзкую собачью шерсть.

Белая волчица дрожала.

— Я не знала про собаку, — испуганно прошептала она. — Норы с ребенком не было, когда я вечером заглядывала сюда, чтобы узнать, что замышляет Квейн. Наверное, они брали ее с собой, — по ее гибкому телу пробежала дрожь. — Я не терплю собак. Это они помогли людям победить нас тогда.

Она двинулась к задней двери.

— Надо спешить, ночь уже проходит.

Барби старался не думать о том, что малышка Пат будет плакать.

— А дневной свет, — встревоженно спросил он, — что, опасен?

Белая волчица резко обернулась.

— Я забыла предупредить тебя, — быстро зашептала она. — Никогда нельзя пытаться измениться днем или давать рассвету застать тебя в таком виде. Любой сильный свет может причинить боль, даже ранить, когда ты в таком состоянии. А солнечные лучи смертельны.

— Почему? Как может свет повредить?

— Я сама долго удивлялась. Однажды у меня был разговор об этом с одним из наших, он известный физик. У него на этот счет есть стройная теория. Но сейчас нам лучше заняться этим ящиком.

Ее ловкая тонкая лапа открыла предохранительную сетку, и Барби повел ее от двери в горячую духоту дома. Тяжелый воздух был заполнен кухонными испарениями, резким запахом антисептика, которым Нора чистила ванну, теплым духом человеческих тел, но все это было еще ничего в сравнении с отвратительным тошнотворным смрадом собаки, которую он убил.

В узком зале перса кухней они остановились и прислушались. Мягко тикали часы. Внезапно у них за спиной загудел холодильник, оба вздрогнули. Несмотря на его дребезжание, Барби услышал из спальни сильное ровное дыхание Сама и тихое, медленное — Норы. Пат повернулась на своей кроватке в детской и пропищала сквозь сои:

— Иди ко мне, Джимини!

Волчица, оскалясь, кинулась было к ее комнате, но Пат не проснулась. Барби ринулся к ним, испугавшись за малышку. Самка обернулась, улыбнувшись белыми клыками.

— Значит, Квейн спит, — ликующе прошептала она. — Выдохся. Хорошо, что ты расправился с этой шавкой во дворе. Он, должно быть, рассчитывал, что она его разбудит в случае чего. А теперь — к ящику. Думаю, он у него в кабинете.

Барби подбежал к двери, поднялся на задние лапы и подергал передними дверную ручку. Она не поддавалась. Он снова опустился на пол и вопросительно посмотрел на белую волчицу.

Она стояла, прислушиваясь, скалясь в сторону детской, и он тоже услышал, как Пат забормотала во сне. Острый приступ нежности к ребенку охватил Барби, старая привязанность к Сэму и Норе побуждала отказаться от их замысла, вывести излома волчицу, пока она не натворила бед. Но азарт нового, волнующего бытия потопил человеческий импульс.

— Я поищу ключи Сэма, — предложил он, направляясь к спальне. — Они должны быть у него в брюках.

— Стой, идиот! — она схватила его зубами за шиворот. — Ты же их разбудишь или попадешься в какую-нибудь ловушку. Его ключи наверняка на серебряном кольце, оно убьет нас при первом же прикосновении. Замок на ящике тоже защищен серебром, я видела. И неизвестно, что еще у него может быть под рукой. Вдруг они выкопали какое-то оружие, оставшееся с той войны, которую мы проиграли. Но нам не нужны ключи!

Барби изумленно заморгал на запертую дверь кабинета.

— Стой смирно, — зашептала она. — Придется рассказать тебе еще кое-что о нашей теории изменения состояния — если только Квейн не проснется. Это драгоценная и полезная способность, но в ней есть свои недостатки и риск. И если ты забудешь о них, ты можешь погибнуть от собственной оплошности…

Внезапный скрип матраца заставил ее замолчать. Она тревожно поджалась, зеленые глаза загорелись, шелковистые уши поднялись. Барби услышал сонный голос Норы и пришел в ужас от мысли, что ему, может быть, придется напасть на нее.

— Сэм, — позвала она. — Сэм, где ты? — Потом она, должно быть, увидела его рядом, потому что снова раздался скрип кровати и ее сонное бормотание: — Спокойной ночи, Сэм…

Когда из спальни снова послышалось мерное дыхание, Барби напряженно прошептал:

— Почему нам не нужны ключи?

— Я тебе покажу. Но вначале я хочу объяснить тебе теорию свободного состояния — чтобы ты не погиб. Ты должен знать, что нам опасно…

— Серебро? И дневной свет?

— Эта теория охватывает все, — сказала самка. — Я не настолько знаю физику, чтобы вдаваться в технические тонкости, но главное мой друг объяснил достаточно просто. Он говорил, что мозг и материю связывает вероятность.

Барби вздрогнул, вспомнив лекцию Мондрика.

— Живые существа — это больше, чем просто материя, — продолжала волчица. — Мозг — это независимый объект, энергетический комплекс, как его называет мой друг, созданный движением атомов и электронов. Но он же и управляет их движением, потому что способен увязывать вероятность движения каждого отдельного атома с их массой в целом.

Эта паутина живой энергии получает питание от тела и обычно является частью тела. Мой друг — достаточно консервативный ученый и не соглашается называть это душой, которая способна жить после смерти тела. Он говорит, что это нельзя доказать.

В ее зеленых глазах появилась усмешка, как будто она знала больше, чем считала нужным ему сказать.

— Но в нас этот живой механизм сильнее, чем в настоящих людях, это подтвердилось в его экспериментах. Более подвижен и менее зависим от тела. В нашем свободном состоянии мы можем отделять мозг от тела и через контроль вероятности привязывать его к другим атомам, легче всего к атомам воздуха, потому что кислород, азот и углерод преобладают и в нашем обычном теле. Этим объясняются и опасности.

— Серебро? — спросил Барби, — и свет? Но я не совсем понимаю…

— Колебания света могут разрушить эту мозговую паутину, — сказала она. — Потому что у него свое, независимое движение. Когда мы в нашем обычном теле, световые волны нам не страшны благодаря нашей большой массе. Но когда мы свободны, прозрачный воздух не может устоять против световой волны. Никогда не оставайся свободным до рассвета!

— Не буду, — поежился Барби. — А чем опасно серебро?

— Опять же — колебания, — прошептала волчица. — В свободном состоянии никакая обычная материя нам не преграда. Вот почему нам не нужны ключи Квейна. Двери и стены выглядят прочными, но дерево состоит в основном из кислорода и углерода, а наша мозговая паутина способна раздвигать колеблющиеся атомы, чтобы мы могли проходить сквозь них так же легко, как сквозь воздух. И сквозь многие другие вещества мы тоже можем проходить, только нужно приложить чуть больше усилий. Но серебро — роковое исключение, и наши враги это знают.

— Да? — выдохнул Барби. — Почему?

Но тут он перестал слушать, потому что вспомнил слепую Ровену Мондрик, увешанную тяжелыми серебряными браслетами и кольцами, серебряными брошами и ожерельями, и огромного коричневого пса в украшенном серебряными заклепками ошейнике. Шерсть у него на загривке встала дыбом, по спине пробежал холодок.

— Разные элементы, Вилл, имеют разные атомные номера и разные периоды вращения электронов, — говорила белая волчица. — Мой друг объяснял мне это, но я не запомнила всех терминов. Я только поняла, что у серебра какие-то не те колебания. Нет возможности влиять на вероятность его колебаний. Мы не можем воздействовать на серебро, не можем превратить его в орудие, подвластное нашему свободному мозгу. Наоборот, движущиеся электроны серебра могут сталкиваться с нашими и разрушать нашу мозговую паутину. Поэтому серебро — яд! Серебряное оружие может убить нас — помни!

— Запомню, — мрачно прошептал Барби.

Он встряхнулся, чтобы топорщившаяся на загривке шерсть улеглась, и холодная дрожь прошла. Белая волчица опять прислушалась

к мерному дыханию из спальни, настороженно приподняв тонкую переднюю лапу. Он придвинулся к ней.

— Я запомню. Но я хочу знать имя этого твоего друга-физика. Притягательная самка внезапно рассмеялась над ним, свесив красный язык.

— Ревнуешь, Барби?

— Я хочу знать, — мрачно потребовал он. — И я хочу знать имя этого ожидаемого Сына Ночи.

— Неужели, Барби? — она улыбнулась еще шире. — Ты узнаешь это, когда будешь проверен. Ну а сейчас достаточно объяснений. Надеюсь, ты понял, что такое свободное состояние и какой риск есть в нем. Давай приниматься за дело, пока Квейн не проснулся.

Волчица подошла к двери кабинета.

— Теперь я помогу тебе пройти. Мой друг научил меня, как можно нейтрализовать колебания наиболее тяжелых атомов в дереве и краске, которые могли бы стать преградой.

Ее зеленые глаза напряженно уставились на нижние панели двери. Барби вспомнил лекцию Мондрика о вероятности. Вся материя — почти полная пустота. Только случайные столкновения движущихся атомов не давали старой лампе провалиться сквозь кажущийся прочным стол. Во вселенной нет ничего абсолютного. Только вероятность реальна. А мозговая паутина, по теории этого неизвестного друга Эйприл, может управлять вероятностью.

— Подожди, — прошептала волчица. — А теперь следуй за мной.

Повинуясь ее зеленому взгляду, нижняя часть двери растаяла, превратилась в подобие тумана. На какой-то момент Барби смог четко увидеть темные шурупы, весь механизм замка, как на рентгеновском снимке. Но потом и металл растворился, и грациозная самка беззвучно скользнула сквозь дверь.

Чувствуя себя довольно неуютно, Барби последовал за ней. Ему показалось, он почувствовал некоторое сопротивление деревянных панелей. Словно сильная волна прошла по его спине, пока он опасливо пробирался сквозь дверь. Оказавшись внутри, он сдавленно заурчал. Белая волчица прижалась к его плечу.

Потому что нечто смертоносное было в этой комнате.

Барби стоял, принюхиваясь к опасности. В спертом воздухе витали запахи высохших чернил, бумаги, клея, нафталина из шкафа, крепкого табака из пепельницы на столе. В шкафу за книгами как то пробегала мышь, почуял он. Но этот странный неприятный запах, напугавший его, исходил из потертого, окованного железом деревянного ящика, который стоял на полу рядом со столом.

Это был пронзительный затхлый запах, он мог распространяться от чего-то, долго гнившего в земле. Он почему-то пугал и беспокоил, напоминая ту тревожную атмосферу, висевшую над башней Фонда. Белая волчица, сжавшись, стояла рядом, с застывшим оскалом, с ненавистью и страхом в глазах.

— Оно здесь, в ящике, — сдавленно прошептала она. — То, что старый Мондрик раскопал в могилах нашего клана в Алашани. Это оружие уже однажды уничтожило нашу расу, и Квейн собирается применить его снова. Мы должны как-то избавиться от него, сегодня же!

Барби поежился, ему хотелось уйти.

— Я плохо себя чувствую, — смущенно пробормотал он, — не могу дышать. Эта вонь, наверное, ядовитая. Давай выйдем на воздух.

— Ты трус, Барби. — Волчица презрительно скривила губы. — То, что в этом ящике, гораздо опаснее и света, и собак, и серебра — иначе мы бы уже давно расправились с ними. Мы должны уничтожить это, или все наше племя снова погибнет!

Настороженно блестя белым мехом, она медленно двинулась к массивному ящику. Неохотно, задыхаясь в тяжелом воздухе, Барби последовал за ней. Смертоносный запах жег ноздри. Его всего передернуло, как в сильном ознобе.

— Заперт! — ахнул он. — Сэм предвидел…

Но белая самка опять сузила глаза, уставясь на резную стенку ящика, и он вспомнил про управление вероятным движением атомов. Дерево стало таять, показались шурупы. Потом и они растворились, и широкие железные полосы обивки, и засов. Белая волчица вдруг зарычала, трясясь от холодной ярости.

— Серебро! — воскликнула она, прижавшись к Барби.

Внутри деревянного ящика был другой, выкованный из белого металла, и он не растворялся. Атомы серебра не подвластны паутине мозга. Зловонное содержимое ящика было надежно скрыто.

— Твои друзья очень умны, Барон. — Белые клыки сверкнули в оскале волчицы. Я знала, что ящик тяжелый, но не догадывалась, что внутри серебро. Теперь надо искать ключи и попробовать замок. Если и это не удастся, придется поджечь дом.

— Нет! — вскинулся Барби, — не когда они спят!

— Твоя бедная Нора, насмешливо фыркнула волчица. — Почему же ты позволил Сэму увести ее? Но огонь — последнее средство, его свет смертелен для нас. Надо искать ключи.

Они двинулись обратно к двери, к тихим звукам спальни. Вдруг раздался резкий вибрирующий звон. Их чувства были до такой степени напряжены, что, казалось, весь дом затрясся. Взвыв от страха, белая волчица скакнула к столу Сэма, и Барби понял, что это звонит телефон.

— Какой дурак звонит в такое время? — грубо оскалилась напуганная волчица.

Барби услышал из спальни скрип кровати и сонный голос Сэма. Тихий кабинет стал ловушкой, надо было спасаться. Следующий звонок, он знал, окончательно разбудит Квейна. Он метнулся к темному лазу в двери, крича Эйприл:

— Бежим!

Но озлобленная волчица уже знала, что делать. Одним прыжком она взлетела на стол и ловко схватила передними лампами трубку.

— Тихо, — скомандовала она. — Слушай!

Оба замерли, не дыша. Часы на столе тикали невероятно громко. В спальне что-то неуверенно спрашивал сонный голос Сэма, потом снова раздалось его мерное дыхание. Холодильник на кухне перестал гудеть. Звонкий голос в трубке отчаянно звал:

— Сэм? — это была Ровена Мондрик. — Сэм Квейн, вы меня слышите?

Из спальни донесся слабый стон, но потом снова раздалось тяжелое дыхание усталого Сэма.

— Нора, это вы? — донесся до Барби пронзительный дрожащий голос. — Где Сэм? Пожалуйста, пусть он позвонит мне! Нора, я должна его предупредить — скажите ему, что дело касается Барби!

Белая самка свернулась клубком над телефоном, обнажив длинные клыки, словно хотела его укусить. Ее шелковистые уши настороженно слушали, сузившиеся зеленые глаза горели от ненависти.

— Кто это? — В слабом голосе звучал ужас. — Сэм? Норa? Hу, говорите же!

Из трубки раздался тонкий вскрик, такой пронзительный, что Барби испугался, как бы его не услышали в спальне. Слышно было, как на том конце провода испуганная женщина нажала на рычаг. Белая самка, оставив трубку лежать на столе, спрыгнула к Барби.

— Проклятая вдова Мондрика, — выдохнула она, — Эта женщина знает о нас слишком много. Успела подсмотреть, пока не осталась без глаз. Из-за нее то, что в этом ящике, может стать еще опасней для нас.

Она опустила уши, ухмыльнулась.

— Вот еще дело для нас, Барби, — вкрадчиво сказала она. — Думаю, лучше убрать Ровену Мондрик, пока она не успела переговорить с Сэмом.

— Нельзя нападать на старую слепую женщину! — резко закричат Барби. — И Ровена — мой друг.

— Твой друг? — презрительно зашипела волчица. — Тебя еще учить и учить, — она задышала медленнее. — Ведь это именно тебя она собирается выдать!

Вдруг она зашаталась и бессильно опустилась на ковер.

— Эйприл? — Барби ткнулся носом в ее холодную морду. — Что с тобой, Эйприл?

Грациозная волчица дрожала, не вставая.

— Попались! — Барби пришлось согнуться, чтобы услышать ее слабеющий голос. — Теперь мне понятно, почему твой дружок Квейн отправился спать, не заперев заднюю дверь. Этот ящик — приманка, мы должны были догадаться, что не сможем открыть его. Это зловещее оружие в нем смертельно…

Барби почти перестал замечать резкую вонь из ящика, поначалу казавшуюся такой невыносимой. Он поднял морду и снова принюхался. Запах стал мягким, почти приятным. Он опять мечтательно вдохнул.

— Не дыши им! — отчаянно зашептала белая волчица. — Квейн оставил его, чтобы убить нас. — Она затрепетала на полу, ее голос был едва различим. — Надо уходить от этого ящика… И идти к твоей дорогой Ровене. Если только выберемся…

Она замерла.

— Эйприл! — заскулил Барби. — Эйприл…

Она не двигалась.

Глава 8 НОЧНАЯ ОХОТНИЦА

Барби нагнулся к распластавшейся на полу гибкой волчице, неуклюже расставив четыре лапы, чтобы не упасть. Втянул запах деревянного ящика. Там было нечто секретное, более древнее, чем известная человечеству история, что веками скрывалось под землей в Алашани, под костями той расы, которую оно погубило. Оно могло убить и его. Но исходящий от него запах был так соблазнителен. Захмелев, Барби снова глубоко вдохнул. Непонятно, как этот запах мог раньше казаться затхлым.

Он мог заснуть рядом со спящей самкой. Он устал, а это старинное неведомое благовоние уносило его тревоги и болезненную слабость. Он опять втянул этот запах, хотел лечь. Но белая волчица на полу встрепенулась и зашептала:

— Оставь меня, Барби. Беги — пока ты не погиб!

Это вновь пробудило инстинкт самосохранения. Сладкий, старинный аромат приятно щекотал ноздри, но он не мог убить Эйприл Белл. Надо было вытащить ее отсюда, на свежий воздух. А потом можно будет вернуться, Надышаться этим ароматом и заснуть. Он ухватил волчицу за густой мех и потянул к проему, проделанному ею в запертой двери.

И тут им овладел смутный страх, безжизненное тело волчицы выскользнуло из разинутой пасти, потому что проход затягивался. Вновь появились темные шурупы и замок, прозрачные очертания деревянных панелей неожиданно стали плотными. «Этот кабинет действительно был ловушкой, а ящик — приманкой, — пронеслось в затуманенной голове, — и ловушка захлопнулась».

В отчаянии Барби навалился на дверь. Твердое дерево отбросило его назад. Он начал припоминать лекцию Мондрика и теорию этого неизвестного друга Эйприл. Вся материя — почти пустота. Только вероятность реальна. Его мозг — энергетическая паутина, он может передвигать атомы и электроны двери, воздействовать на вероятные пути их движения. Можно управлять этим случайным скоплением движущихся атомов, которое делало дверь непроходимой.

Он старательно сконцентрировался, но дверь оставалась неизменной. Грациозная самка неподвижно лежала у его ног, и ему стоило большого труда удержаться от соблазна лечь рядом с ней. Сладостный старинный аромат из ящика, казалось, сгущал воздух. Было тяжело дышать, он высунул язык. Этот аромат положит конец всему.

Едва слышно волчица у его ног проскулила:

— Смотри на дверь. Вскрывай дерево, я попробую помочь…

Шатаясь, он уставился на полупрозрачные панели. Настойчиво пытался растворить их, «Только вероятность реальна, — думал он, — но что все слова». Дверь оставалась прочной. Он почувствовал, как напряженно трепыхнулась у его ног волчица, и постарался повторить ее усилия. Медленно, наугад он постигал это новое ощущение собственного могущества и власти.

В дереве появились туманные пятна. Неуверенно, но упрямо Барби расширил их. Волчица у его ног снова шевельнулась и затихла. Проход был еще слишком узок. Он опять напрягся, стараясь не думать о пьянящем запахе. Проем расширился, Барби ухватил самку за шкирку, навалился на дверь и продрался сквозь дерево.

Благовоние осталось позади. Барби безумно хотелось вернуться к сладостному источнику, но тут его охватил приступ тошноты. В мучительных судорогах он повалился на пол. Вдруг в телефонной трубке, оставленной на столе в кабинете Сэма, послышался нетерпеливый голос телефонистки. А потом в спальне сонно вскрикнула Нора:

— Сэм! Сэм!

Кровать заскрипела под Сэмом, но он тоже не вполне проснулся. Барби с усилием поднялся на ноги, жадно глотая свежий воздух. Ткнув мордой лежащую белую волчицу, он ощутил, что смертоносный запах просачивается из-под двери, и его снова охватила мучительная тошнота.

Подняв волчицу, он перекинул ее на спину. Дрожа от ощущения ее тяжести, он потащился через Норину чистую кухню и выбрался из дома через незапертую заднюю дверь.

«Мы выскользнули из коварной ловушки Сэма», — подумал Барби, и мохнатая шерсть на плечах, где была волчица, поднялась дыбом. Было нелегко превозмогать болезненные последствия вдыхания ядовитого газа, но свежий ночной ветер помог очистить легкие. Он снова чувствовал себя сильным.

Барби донес белую самку до угла университетского городка и положил на тронутую инеем траву. На востоке уже показались серебряные лучи солнца. С пригородных ферм доносились крики петухов. Где-то залаяла собака. Грозный рассвет был уже близко, а он не знал, что делать с Эйприл Белл.

Он начал беспомощно вылизывать белую шерсть волчицы. Ее грациозное тело дрогнуло, и, к его радости, она задышала. Потом неуверенно поднялась. Свесив алый язык, белая самка никак не могла надышаться свежим воздухом. В глазах у нее стоял ужас.

— Спасибо, Барби, — вся дрожа, сказала она. — Это было ужасно… Я бы умерла в подстроенной твоим дружком ловушке, если бы ты меня не вытащил. — Ее безжалостные глаза сузились. — То, что они прячут в ящике, куда опаснее, чем я могла предположить. Боюсь, нам никогда не удастся это уничтожить. Но мы можем ударить по тем, кто собирается это применить, — и тогда секрет будет снова похоронен, как и раньше, под курганами Алашани.

Барби отрицательно замотал волчьей головой.

— Ударить по Сэму? — прошептал он. — И Нику? И Рексу?

Тяжело переводя дыхание, белая самка зловеще ухмыльнулась.

— Теперь ты связан с черным племенем, Барби, — сказала она. — У тебя нет друзей среди людей, потому что все люди хотели бы истребить нас, если бы знали, как это сделать. И мы должны уничтожать врагов Сына Ночи, даже ценой жизни. Но Квейн — не первый в нашем списке, с тех пор как прозвучал этот телефонный звонок. Сейчас надо убрать старую вдову Мондрика. До того, как она успеет переговорить с кем-либо.

Барби попятился от нее.

— Нет, не Ровену! — выдохнул он. — Она всегда была мне настоящим другом, даже после разрыва с Мондриком. Она щедрая, добрая. Забываешь, что она слепая, — такой прекрасный человек…

— Но ты не человек, Барби.

Улыбка исчезла с клыков белой самки.

— И я не думаю, что вдова — настоящий человек. У нее слишком много нашей крови, поэтому она вдвойне опасна. Вот почему надо ей помешать рассказать…

— Нет, — отчаянно зашептал Барби. — Я не могу нападать на беспомощную слепую женщину.

— Она отнюдь не беспомощная, — грозно ответила белая волчица. — Она слишком много знает, и от Мондрика, и по своей работе в Африке. Ты видел, сколько серебра она носит против нас. И эта огромная собака, которую надрессировал Мондрик. И у нее не может не быть другого оружия. Она крепкий орешек, но мы должны попробовать.

— Я не пойду!

— Пойдешь! Ты будешь делать то, что следует. Сейчас ты свободен, все твои человеческие слабости валяются у тебя дома на кровати. Сегодня ночью ты со мной, со всей нашей полуистребленной расой, и мы будем драться с людьми.

Ее алая усмешка дразнила.

— Бежим, Барби, пока не настал рассвет.

Белая самка убегала, и слабые остатки человеческой природы покинули Барби. Он бросился за ней через газон, ощущая под ногами хруст утреннего ледка на траве; его чувства были обострены, он слышал малейший шум, улавливал все запахи тесного города — и любой из них, даже горячий выхлоп раннего молоковоза, был приятнее, ближе, чем тот ядовитый газ, который испускало ископаемое оружие.

К западу от университетского городка, на Университетской улице, стоял на неухоженной лужайке знакомый дом из красного кирпича. Барби споткнулся, увидев черный креп на входной двери, но волчица не останавливалась, и он повиновался ее манящему запаху.

Потому что его тело осталось далеко, и человеческие оковы были давно сброшены. Белая самка бежала рядом с ним, живая и желанная. Он принадлежал к ее племени, и они ждали Сына Ночи. Он присел рядом с ней на крыльце, пока она растворяла дверные панели.

— Ровена не должна мучиться, — умоляюще прошептал Барби. — Она всегда была добра ко мне. Я приходил сюда, и она обычно играла мне на рояле свои мелодии, грустные, замысловатые, прекрасные. Она заслуживает легкую, безболезненную смерть…

Волчица поджалась, ощутив грозный отвратительный запах — запах собаки. Шерсть на ней встала дыбом, она оскалилась и зарычала. Зеленые глаза были устремлены на дверь, и она не обращала внимания на жалобные мольбы Барби.

Согнувшись рядом с ней, он увидел, как дверь расплывается в ирреальный туман. Он видел за ним знакомую комнату — пещера камина, темная гора рояля. Услышал шум быстрых шагов, различил смутное движение внутри. Внезапно щелкнул замок, и призрачная тень двери распахнулась.

Волчица попятилась, беззвучно скалясь.

Волна запахов, хлынувшая на них из двери, была сильнее чего либо, пережитого Барби. Угар каминного газа, приторный аромат роз, присланных Сэмом и Норой Квейн, лавандовые духи и нафталин с одежды Ровены Мондрик, горячий, резкий, испуганный дух ее тела. Но все перекрыл собачий смрад.

Впрочем, он был слабее, чем тот запах в кабинете Сэма, но столь же невыносимый. Барби снова охватила тошнота, и холодный доисторический страх, и дикая расовая ненависть. Шерсть у него встала дыбом, челюсти клацали. Он затаил дыхание и приготовился к схватке с вековым врагом.

В дверном проеме показалась Ровена Мондрик, держащая поводок огромного, тяжелого, рычащего пса. Закутанная в черный шелк, она стояла прямо и открыто. Желтый огонек далекого светофора играл на ее огромной серебряной броши, тяжелых кольцах и браслетах. Он горел и на кончике серебряного кинжала, который слепая сжимала в руке.

— Помоги мне, — зашептала волчица, — помоги мне повалить ее.

Эта высокая слепая женщина, держащая в руках серебряный кинжал и повод огромной собаки, когда-то была его другом. Но она была человеком, и Барби изготовился к прыжку, как требовала волчица. Они начали молча подползать к Ровене.

— Я постараюсь поймать ее руку, — шептала белая самка, — а ты хватай за горло, чтобы она не успела ударить кинжалом.

Ровена Мондрик ждала на темном крыльце, дверь за ее спиной снова стала плотной. Ее пес рванулся вперед, натянув поводок, но она потащила его обратно, ухватилась за украшенный серебром ошейник. Ее осунувшееся бледное лицо выглядело усталым и печальным. Она вскинула голову, и Барби показалось, что черные линзы видят его.

— Вилл Барби, — ровно сказала она, наклонив голову, словно хотела рассмотреть его. Плавный и тихий, ее голос звучал упреком.

— Я знала, что вам грозит, и я предостерегала от этой гладкой самки. Но я не ожидала, что вы потеряете человеческий облик так быстро.

Барби горел от стыда. Он отступил, хотел остановить крадущуюся волчицу, скулить, протестовать. Звериное презрение заставило его молчать.

— Мне по-настоящему жаль, что это случилось именно с вами, Вилл, — горько продолжала слепая. — Но вы поддались голосу черной крови, которая есть в вас, а я всегда надеялась, что вы переборете его. Не все, в ком есть черная кровь, становятся слугами зла. Я это знаю. Но насчет вас я ошибалась.

Ровена замолчала, прямая и строгая в черном платье.

— Я знаю, что вы здесь, Вилл Барби. — Ему показалось, что она крепче сжала серебряный кинжал, который был выкован из столового ножа и зазубрен. — И я знаю, чего вы хотите.

Огромный пес, рвавшийся из серебряного ошейника, горящими желтыми глазами следил за каждым движением крадущейся волчицы. Ровена сдерживала его тонкой белой рукой, и ее черные стекла тоже неотрывно смотрели на них.

— Я знаю, — горько прошептала она. — Но меня будет нелегко убить.

Ползущая волчица обернулась к Барби, ободряюще подмигнула:

— Готовься, Барби. Я хватаю ее за локоть.

Барби присел на задние лапы, прикидывая расстояние до горла Ровены. Он отбросил последние сомнения. Надо было повиноваться, потому что эта жизнь захватывала его, и белая самка была близка, а его забытая человечность превратилась в фантом.

— Давай! — вскричала волчица. — За Сына Ночи!

Она прыгнула. Тонкое тело, блестя мехом, описало дугу в воздухе, и белые клыки впились в руку слепой. Выжидая, пока она выронит кинжал, Барби ощутил звериный инстинкт, горячую жажду крови.

— Вилл! — закричала Ровена, — вы не можете…

Он изготовился к прыжку.

Но пес Тэрк уже издал угрожающее рычание. Ровена Мондрик, падая и размахивая кинжалом, выпустила его ошейник.

Вертясь туда-сюда, белая волчица ускользала от лезвия. Но тяжелые серебряные браслеты слепой задели ее по голове. Эйприл упала и забилась. Огромный пес схватил ее за горло. Она дернулась у него в зубах, взвизгнула и затихла.

Отчаянный визг волчицы рассеял последние сомнения. Барби впился клыками в шею коричневого пса, но наткнулся на серебряный ошейник. Безумная боль словно прострелила нее тело, и он отскочил, дрожа от прикосновения серебра.

— Держи ее, Тэрк! — кричала Ровена.

Но огромный пес уже бросил белую волчицу и повернулся к Барби. Волчица с усилием приподнялась и скатилась с крыльца.

— Бежим, Барби! — в ужасе завопила она. — В этой женщине слишком много нашей черной крови, она сильнее, чем я думала. Мы не справимся с ней, с ее серебром и собакой!

Она метнулась через лужайку.

Барби побежал за ней. А слепая преследовала, двигаясь с пугающей уверенностью. Огонь светофора холодно отражался в ее серебряной броши, ожерелье, браслетах, ставших ее броней. Грозное серебряное лезвие сверкало.

— Взять их, Тэрк! — сурово крикнула она. — Убей их!

Они спасались вместе, серый волк и белая волчица, неслись по пустынной улице к университетскому городку. Барби ослабел после удара о серебро и знал, что коричневый пес нагонит его. Свирепый лай уже слышался за спиной так близко, что оставалось только развернуться к врагу и готовиться к последней схватке.

Но тут белая волчица метнулась назад, мимо него, перебежала дорогу псу и увела его за собой. Она дразнила его ловкими движениями, отвечала на его лай насмешливым тявканьем. Она увлекла пса к пустому шоссе за университетом.

— Взять их, Тэрк! — кричала слепая. — Держи их!

Барби задрожал и бросился от нее. Волчица и гнавшийся за ней пес исчезли из вида, но запах псины и тонкий аромат самки все еще витали в холодном воздухе. Издалека доносится низкий горловой лай, уже не такой рьяный, как несколько минут назад.

Слепая упорно преследовала Барби. Подбежав к шоссе, он опасливо обернулся назад и увидел, что она отстала на целый квартал. Перед ней был газон, по которому извивалась дорожка, огороженная высоким бордюрным камнем. Черные стекла не видели преграды, и Ровена с разбегу упала на асфальт.

Барби охватила жалость. От неожиданного падения она могла сильно разбиться. Но Ровена тут же вскочила на ноги и, хромая, кинулась в погоню. Холодный свет звезд падал на ее тонкий кинжал, и Барби побежал дальше, свернул вправо с шоссе, куда уходили, переплетаясь, следы пса и волчицы.

Когда Барби снова обернулся под мигающим светофором на перекрестке Сентер-стрит и шоссе, слепая уже сильно отстала. По дороге навстречу им громыхала машина. Барби метнулся прочь от опасного света фар и спрятался в темной аллее, пока машина не проехала. Вновь обернувшись, он не увидел Ровены.

Безнадежный собачий лай раздавался так далеко, что Барби почти не слышал его за рокотом фабрик и стуком железной дороги. Но он ощущал запахи погони, они вели к западу, через бедные поперечные улицы, к железнодорожным тупикам.

Здесь они терялись среди горячих испарений машин, сухого тепла золы, вони пропитанных креозотом шпал, дыма сгорающего угля. Но Барби еще держал след, пока дорогу ему не перекрыл пыхтящий паровоз с дежурным на тормозной площадке.

Барби отскочил, но выброс горячего маслянистого пара, окутавший его, убил все остальные запахи. Не замечая волка, дежурный сплюнул рядом с ним, но запах горячего пара перекрывал даже вонь табака. След был потерян.

Барби сделал круг по путям, с надеждой принюхиваясь. Но кругом он чувствовал только пар, сталь, креозот, горящее дизельное топливо, да еще тянуло какой-то химией с фабрик.

Он навострил уши, прислушался. Лязганье тепловоза затихало. В котельной шипел пар, стучали машины. Вдали слышался мерный гул фабрик. На востоке, за рекой, раздался свисток приближающегося поезда. Но лая не было слышно.

Барби глянул на восток, и глаза пронзила боль, застучала предостережением в голове. Высокие трубы фабрик, как растопыренные пальцы, пока закрывали зеленоватый блеск рассвета. Белая самка потеряна, смертоносный день уже близок. До него вдруг дошло, что он не знает, как вернуться обратно в свое человеческое тело.

Он бесцельно забегал вдоль холодно поблескивающих рельсов, но тут со стороны фабрик снова донесся лай, уже усталый и безнадежный. Барби помчался на звук через пути, прячась за вагонами от коварных лучей солнца.

Наконец, он увидел белую самку. Она бежала к нему, грациозно, но медленно. Она ловко вела погоню, но, видимо, выдохлась или ослабела под лучами солнца, а пес начинал догонять. Лай стал злее, резче. В нем уже звучали азарт и триумф.

Барби выбежал из-за вагонов к самке.

— Отдыхай! — крикнул он ей. — Я его уведу!

Он не был уверен, что сможет убежать далеко. Рассвет уже пронизывал тело смертоносными лучами, а Барби еще не оправился от удара о серебро. Но блестящая самка принадлежала к его племени, и он пустился отводить от нее погоню.

— Нет, Барби! — закричала она. — Уже поздно, нам надо оставаться вместе.

Он подбежал к ней, слишком усталый, чтобы спрашивать, как им вести себя дальше. Сияние рассвета усиливалось, и он свернул к низине реки, надеясь укрыться от света там, под поникшими ивами.

— Сюда, Барби! — Волчица осталась на высоком берегу. — Держись рядом со мной.

Он поспешно вскарабкался вверх по заросшему сорняками склону, чтобы догнать ее. Коричневый пес настигал их, разъяряясь с каждым прыжком, сияя серебром на ошейнике. Барби кинулся от него, чтобы быть рядом с легкой волчицей.

Под ними темнела река. Барби почуял тяжелый запах застоявшихся заводей и гниющих листьев. Ветер доносил еще дым мусоросжигательного завода, а от мутной воды тянуло химическими выбросами фабрик.

Над рекой белое пламя рассвета становилось невыносимым. Глаза слезились и горели, тело не слушалось, пронизанное светом. Он мрачно спешил за самкой. Где-то впереди опять загудел поезд.

Они выбежали к мосту. Грациозные ноги белой волчицы уверенно перебирали шпалы. Барби осадил перед мостом, неожиданно испугавшись зрелища темной, медленно бегущей внизу воды. Но огромный, хрипящий пес был уже близко. Стараясь не смотреть вниз, на блестящую черноту далекой воды, Барби заскакал по шпалам. Тэрк не отставал.

Барби был уже на середине моста, как вдруг рельсы запели, взвыл паровозный гудок, и меньше, чем в миле, перед ним вспыхнул безжалостный прожектор. Барби охватила паника, но пес не давал остановиться. Он кинулся вперед, навстречу поезду.

Кажущаяся усталость белой волчицы исчезла. Она была далеко впереди, блестящая и легкая. Барби из последних сил бежал за ней по гудящим рельсам. Воздух стонал, мост трясся. Он увидел, как волчица остановилась, дожидаясь его, присела в двух шагах от ревущего поезда и хохотала над неуклюжим псом.

Барби прыгнул к ней, в пыльный ветер стучащих колес, и в тот же миг услышал предсмертный вой пса и всплеск воды далеко внизу. Волчица проводила пса красной ухмылкой и стряхнула с белой шубки золу.

— Итак, мистер Тэрк готов, — радостно проговорила она. — Надеюсь, и с его проклятой хозяйкой мы со временем сможем разделаться не менее ловко, несмотря на все ее серебро и смешанную кровь.

Барби вздрогнул, пригнулся, чтобы на него не попадал свет, побежал вдоль ограды. Горячая пыль оседала, рельсы умолкли. Он вспомнил, как Ровена Мондрик споткнулась на дорожке и, хромая, продолжала бежать. И его снова пронзила жалость, острая, как серебряный кинжал.

— Не надо, — попросил он. — Бедная Ровена, мы и так уже ей сильно навредили.

— Это война, Вилл, — прошептала белая самка, — война рас, такая же древняя, как люди и мы. Один раз мы проиграли и не хотим проиграть снова. Нет ничего слишком жестокого для таких предателей со смешанной кровью, как эта черная вдова. У нас уже не остается времени, но я думаю, мы уже достаточно расстроили ее планы — предупредить Сэма.

Волчица грациозно остановилась.

— Пора по домам, — сказала она и, повернувшись к Барби спиной, поскакала в сторону. — Спокойной ночи, Барби.

Он остался один. Зарево рассвета словно разрывало его на части, подползал холодный страх. Он не знал, как вернуться. Как найти свое тело.

Барби был уверен, что оно лежало, вероятно, немного остывшее, на кровати в квартире на Брэд-стрит. Он неумело попытался завладеть им. Такое же ощущение бывает, когда рано утром хочешь проснуться и не можешь.

Первая попытка была слабой и неуверенной, как первый шаг ребенка. Почему-то было больно, словно он перетрудил мышцы, которые обычно не работали. Но эта боль только подгоняла его, потому что мучения дня могли стать куда более невыносимыми. Его снова захватил какой-то поток — и вот он сидит на краю кровати.

В маленькой спальне было холодно, Барби продрог и окоченел. Он чувствовал себя совершенно разбитым, чувства словно атрофировались. Он принюхался, но все живые запахи, доступные серому волку, куда-то исчезли, как только он стал человеком. Даже запах виски из стакана на шифоньере улетучился.

Шатаясь от усталости, Барби дохромал до окна и поднял жалюзи. В сером свете наступающего дня фонари уже казались блеклыми. Он отшатнулся от небесного света, словно увидел в нем маску смерти.

Ну и сон!

Он медленно вытер покрытый холодным потом лоб. С правой стороны разболелись зубы. Как раз этим местом он во сне укусил серебряный ошейник Тэрка. Если после рома у него такое тяжелое похмелье, то лучше пить виски. И поменьше.

Горло совсем пересохло. Барби дохромал до ванной, чтобы налить себе воды, и поймал себя на том, что держит стакан левой рукой. Расцепив потные пальцы правой, он обнаружил, что все еще сжимает белую булавку тети Агаты.

Он стоял, стуча зубами и недоверчиво таращась на резную безделушку. На ладони виднелась глубокая царапина — в его сне Джимини Крикет как раз в этом месте впился в лапу волка. Барби затряс головой, пытаясь отделаться от наваждения.

Ничего особенного в этом сне нет, начал он убеждать себя. На семинаре у Мондрика они обсуждали психологию сновидений. Подобные явления в бессознательном, говорил Мондрик, объясняются куда примитивнее, чем кажется спавшему.

Его мучительные сомнения относительно Эйприл Белл, ее потрясающее признание взволновали его настолько, что он встал во сне и начал рыться в сигарной коробке на шифоньере. При этом он, должно быть, оцарапался о бритву или об эту самую булавку. А все остальное — это попытка его мозга объяснить происходящее, исходя из его подсознательных желаний и страхов.

Наверняка так. Облегченно усмехнувшись, он прополоскал рот и жадно потянулся за бутылкой… При такой собачьей жизни! Его передернуло от этой мысли — вспомнился тошнотворный привкус собачьей шерсти. Барби твердо отставил бутылку.

Глава 9 ПОСЛЕДСТВИЯ НОЧНОГО КОШМАРА

Барби хотелось забыть этот сон. Дрожа всем телом, он вернулся в кровать и постарался заснуть. Но прошедший кошмар, каждая подробность которого запечатлелась в воспаленном мозгу, неотступно висел над ним. Он не мог забыть ни алую ухмылку белой самки, ни хруст маленьких позвонков Джимини Крикета в собственных сжатых челюстях, ни падающей на бегу вдовы Мондрика, жалкой в своей слепоте и грозной в серебряной броне, с серебряным кинжалом.

Барби снова встал и поплелся к окну, чтобы опустить жалюзи и спрятаться от дневного света. Потом смазал йодом эту неизвестно откуда взявшуюся царапину, тщательно побрился и принял аспирин, чтобы унять зубную боль.

«Сны логично проистекают из реально происходящих событий, — говорил он себе, — и не надо быть доктором Гленном, чтобы расшифровать этот». Очевидно, неприязнь Норы Квейн и Ровены Мондрик к Эйприл Белл могла заронить в его подсознание идею, что эта очаровательная рыжая красавица — волчица, а сыгранная им роль волка вполне может быть объяснена его нежеланием соглашаться с подобными наветами. А если еще учесть, что их знакомство состоялось на фоне трагической загадочной смерти Мондрика и всеобщей нервозности, то ночные кошмары вполне естественны.

И все же он не был удовлетворен своими попытками самоанализа и решил позвонить Ровене Мондрик. Ему хотелось убедиться, что она в полном порядке в своем старом доме на Университетской улице, под охраной верного Тэрка.

Непослушным пальцем Барби набрал ее номер. Долгое время никто не снимал трубку — должно быть, все спокойно спали. Наконец, раздался резкий голос миссис Рай, экономки, спросившей, что ему надо.

— Я хотел бы поговорить с миссис Мондрик, если она уже встала.

— Ее здесь нет.

— Гм, — он кашлянул, стараясь не поддаваться панике. — Тогда попросите мисс Уолфорд, пожалуйста.

— Ее тоже нет.

— Что? — Барби поперхнулся. — Где?..

— Мисс Уолфорд уехала в больницу, чтобы ухаживать на бедной миссис Мондрик.

Барби чуть не уронил трубку.

— Что случилось?

— Бедная миссис Мондрик, наверное, вчера сошла с ума. У нее умер муж, и это такой удар. Знаете, у нее всегда были странные припадки с тех пор, как этот зверь выцарапал ей глаза там, за океаном,

Барби глотнул.

— И… что произошло? — нетерпеливо переспросил он.

— Она вскочила ночью и убежала с этим ужасным псом, с которым никогда не расстается. Наверное, ей казалось, что она за кем-то охотится. Может, за тем зверем, которым ее покалечил. Потому что она взяла с собой тот хороший столовый нож, который миссис Мондрик отдавала перезаточить, как кинжал. Хорошо еще, что пес залаял. Тогда проснулась мисс Уолфорд и побежала за ними.

Барби не верил своим ушам.

— Ее пес, наверное, убежал, и миссис Мондрик одна погналась за ним через улицы. Падала, слепая бедняжка, но все равно бежала. Сиделка сказала, что ей пришлось догонять ее почти двадцать кварталов. Не представляю себе, как она могла так далеко убежать.

Казалось, миссис Рай получает своеобразное удовольствие от своего рассказа.

— Мисс Уолфорд вся измучилась, пока ей удалось привезти миссис Мондрик обратно. Бедная слепая была вся в ссадинах, потому что падала на улицах и совсем не соображала, что происходит. Не хотела выпускать этот свой нож, пока его не вытащили у нее из руки, и все кричала, что Тэрк кого-то преследует.

Мисс Уолфорд вызвала «скорую» из Гленнхенвейна и разбудила меня, чтобы я собрала вещи миссис Мондрик. Они увезли ее час назад, она сопротивлялась, вырывалась у санитаров. Бедная, я боялась, что она убьет себя.

— Я… я слышал, она уже лечилась у доктора Гленна, — Барби изо всех сил старался говорить спокойно. — Почему она не хотела ехать?

— Она умоляла нас отвезти ее к мистеру Сэму Квейну. Она так кричала, что я в конце концов позвонила ему, но телефонистка ответила мне, что у них в доме снята трубка. Санитары обещали все уладить и увезли ее в Гленнхейвен. Вот поэтому ее и нету, — заключила миссис Рай. — Что-нибудь передать?

Барби стоял, как громом пораженный, не в силах ничего ответить.

— Алло, — повторяла миссис Рай. — Алло!

Голос его не слушался, и экономка повесила трубку. Барби дотащился до ванной, налил себе полрюмки и вдруг, охваченный страхом, выплеснул его в унитаз. Если виски заводит его в такие передряги, надо бросать.

Мисс Уолфорд — опытная сиделка, она правильно решила отправить свою подопечную в Гленнхейвен. Эта трагедия в аэропорту была, конечно, слишком тяжелым испытанием для Ровены Мондрик. Он ведь сам раньше боялся за ее рассудок, и это тоже отразилось в его диком сне. Барби решил прекратить искать параллели между сном и реальностью — наверняка именно такие совпадения довели Ровену до помешательства.

Повинуясь внезапно возникшему импульсу, он позвонил в «Тройан Армз».

Он не мог спрашивать Эйприл Белл, как она добралась домой с железнодорожного моста. Он прекрасно понимал, что какие бы чудеса ему ни привиделись, это никак не могло повредить другим людям. Но хотелось услышать ее голос и узнать, где она. Можно будет извиниться, что он не позвонил вчера, и назначить ей новое свидание. Вилл нетерпеливо попросил соединить его с Эйприл Белл.

— Извините, сэр, — вежливо ответил дежурный, — но мы не можем беспокоить Эйприл Белл.

— Я ее друг, — настаивал Барби. — Она не будет возражать.

Дежурный был тверд, и Барби попросил позвать управляющего.

Гостиницы заботятся о своей репутации, поэтому стараются не портить отношений с прессой. Но ради Эйприл Белл, как выяснилось, они готовы были отступить от этого правила.

— Извините, мистер Барби, — вежливо проговорил управляющий, — но мы никак не можем беспокоить ее. Извините, старина, но она оставила строгие указания на этот счет. Разрешила будить себя только в случае пожара или убийства.

Барби было трудно не вздрогнуть при последних словах. Рыжая красавица имеет аристократические привычки, отметил он, особенно для начинающей журналистки. Барби велел передать, что он звонил, и решил не забивать себе больше голову этим кошмарным сном.

Он быстро оделся, зашел в «Дайнти Дайнер» выпить чашку кофе и поехал в город. Хотелось быть среди людей, среди настоящих людей. Хотелось слышать знакомые голоса, стук пишущих машинок, гудение телетайпов, звяканье шрифта в наборных машинах, глухой стук печатных автоматов. Напротив редакции «Стар» он подошел к киоску старого Бена Читтума и спросил о Рексе.

— Он совсем разбит, — мрачно ответил худой старик. — Наверное, его сильно потрясло то, как умер доктор Мондрик. Он заехал ко мне вчера, после похорон, но был не очень-то разговорчив. Ему надо было ехать обратно в Фонд.

Он замолчал, поправляя газеты на стенде, а потом осуждающе глянул на Барби.

— Почему же газеты так мало написали об этом? — запальчиво потребовал он. — Я знаю, что ты был там и эта девушка из «Колл». Мне кажется важным, когда такой известный человек, как доктор Мондрик, вдруг внезапно умирает. А в газетах почти ничего нет.

— Да? — Барби был озадачен. — Я думал, что эта статья пойдет на первую полосу, и написал около шестисот слов. Но я, должно быть, был сам очень расстроен и не заметил, чем они воспользовались…

— Смотри. — Старик показал Барби вчерашний номер «Стар». Из его статьи не было напечатано ни слова. Только на одной из внутренних страниц было короткое объявление о том, что похороны Мондрика состоятся в два часа.

— Не понимаю, — сказал Барби и тут же забыл об этом недоразумении. Ему надо было разобраться в загадках посложнее. Он перешел улицу и с облегчением погрузился в привычную редакционную суету.

На столе Барби ждал знакомый голубой конверте просьбой зайти к Престону Трою. «Стар» была далеко не самым крупным предприятием Троя. Ему принадлежали и фабрики, и радиостанция, и бейсбольный клуб. Но газета была его любимым детищем, и почти все ее дела проходили через его просторный угловой кабинет на верхнем этаже редакционного здания.

Когда Барби зашел к Трою, издатель диктовал что-то стройной секретарше с розовато-каштановыми волосами — Трой славился умением подбирать не просто красивых, а изысканно-ухоженных секретарш. Сам он был толстый румяный коротышка, с куполообразной красной лысиной, окруженной редкой порослью рыжеватых волос. Он быстро взглянул на Барби проницательными голубыми глазами и передвинул сигару в угол большого прямоугольного рта.

— Принесите мне материалы на Вальравена, — сказал он секретарше, и его холодные глаза сосредоточились на Барби.

— Грэди говорит, что вы хороший журналист, Барби. Хочу дать вам возможность поработать творчески, с вашей фамилией перед статьями. Надо подготовить полковника Вальравена к выборам в сенат.

— Спасибо, шеф, — ответил Барби, не испытывая ни малейшего энтузиазма по поводу Вальравена. — Я знаю, что Грэди не пустил в набор мою вчерашнюю статью о смерти Мондрика.

— Я снял ее.

— Вы можете сказать, почему? — спросил Барби, глядя на багровую челюсть Троя. — Я думал, это сенсационный материал. Тут и обыкновенный человеческий интерес, и налет мистики. Старик Мондрик умер в тот момент, когда собирался рассказать, что они привезли из Азии в этом зеленом ящике.

Это же хорошая статья, шеф, — Барби старался говорить спокойно, не выдавая своего интереса к этому делу. — Судя по заключению медицинской экспертизы, старик умер естественной смертью, но все его окружение ведет себя так, словно они не верят в это. Они прячут свой зеленый ящик, отказываются говорить, что там находится, и боятся говорить.

Барби кашлянул и заговорил еще медленнее:

— Я хочу проследить эту историю, шеф. Дайте мне фотографа, и я добуду факты, которые сделают Кларендон знаменитым. Я хочу докопаться, зачем Мондрик поехал в Алашань и чего они все боятся. И что прячут в зеленом ящике.

Трой холодно смотрел на него немигающими глазами.

— Слишком сенсационная история для «Стар», — безапелляционно заявил он своим скрипучим голосом. — Забудьте об этом, Барби, и займитесь полковником.

— Слишком сенсационная, шеф? — переспросил Барби. — Вы же всегда говорили, что убийства — хлеб «Стар»!

— Я определяю издательскую политику, — отрезал Трой. — Мы ничего не напечатаем о смерти Мондрика. И в других больших газетах вы ничего не найдете.

Барби почувствовал себя дискомфортно.

— Но я не могу забыть об этом, шеф. Надо узнать, что Сэм Квейн прячет в загадочном ящике. Мне это не дает покоя. Снится по ночам.

— Значит, вы будете заниматься этим в свое свободное время, на свой страх и риск, — холодно ответил Трой. — И не для публикации. — Он изучающе смотрел на Барби, перекатывая во рту толстую сигару. — И еще одно, Барби. Вы же не сапожник. Бросьте пить.

Трой открыл крышку стола, непроницаемое выражение его лица смягчилось.

— Возьмите сигару, Барби, — дружелюбно сказал он. — Вот вам папка с материалами на Вальравена. Мне нужна серия биографических статей. Трудности в юности, героизм на войне, скрываемая благотворительность, хорошая семья, работа на благо общества в Вашингтоне. Выбросьте все, что могло бы не понравиться избирателям.

«Немало», — подумал Барби.

Репортер вернулся к своему рабочему столу и стал перелистывать папку с газетными вырезками. Но он знал слишком много из того, о чем не пишут в газетах. Об облигациях городской канализационной сети, о скандале в дорожном департаменте, о том, почему от полковника ушла первая жена. У него не было никакого желания заниматься проталкиванием такого человека в сенат. Он не мог сосредоточиться и бесцельно смотрел на свою пишущую машинку, на календарь с изображением волка, воющего на луну. С невольным наслаждением Барби вспомнил, как свободен и силен был во сне.

К черту Вальравена!

Барби внезапно четко осознал, что все равно будет добывать факты, касающиеся загадочной смерти Мондрика, помешательства Ровены и невиданного признания Эйприл Белл. Даже если вся история выглядит нелепой чередой совпадений и пьяных домыслов, надо точно удостовериться в этом. А если нет — что ж, пусть объявят сумасшедшим, хоть какое-то разнообразие среди унылого существования репортера «Стар»!

Он засунул материалы о Вальравене в стол, вывел со стоянки автомобиль и выехал на Седар-стрит, к университету. Он отказывался понимать, почему дело Мондрика не соответствует издательской политике «Стар». До сих пор еще ничто не оказывалось слишком сенсационным для Престона Троя. Опубликуют это или нет, но ему необходимо узнать, что находится в ящике.

Наверняка Сэм Квейн уже перевез его из кабинета своего дома в специальное хранилище, которое он оборудовал на верхнем этаже Фонда. Интересно, что там проделывали все эти плотники и сварщики? Опять он начинал думать о своем сне, как о реальности.

У светофора Барби повернул направо, выехал на Пайн-стрит и остановился перед небольшим белым домом Сэма Квейна. Он выглядел так же, как во сне, даже заржавевшее игрушечное ведерко и лопатка Пат в песочнице за домом оставались на прежнем месте. Он постучал, стараясь не поддаваться нездоровому, почти патологическому волнению. Дверь открыла появившаяся из кухни Нора.

— О, Вилл? Заходи!

Ее широко раскрытые от неожиданности голубые глаза казались мутноватыми, и веки припухли, как будто она не выспалась.

— Сэм дома? — холодная судорога пробежала у Барби по спине, как только он перешагнул порог, словно этот тихий, хорошо знакомый дом мог стать опасной ловушкой. Он не удержался, чтобы не принюхаться, идет ли еще этот смертельно опасный газ из запертого в кабинете Сэма ящика. Но сейчас его ноздри были способны уловить лишь приятный аромат жаркого в духовке. Он заметил, что Нора удивленно смотрит на него.

— Хочу еще раз попытаться взять интервью у Сэма, — объяснил он. — Об экспедициях Фонда и о том, что они нашли в Алашани.

Усталое лицо Норы помрачнело.

— Лучше забудь об этом, Вилл, — быстро сказала она. — Сэм не хочет говорить об экспедиции даже со мной. Я не знаю, что они там нашли, и не думаю, что он расскажет тебе. Двое суток ящик находился у него в кабинете, и по ночам ему всякое снилось.

— Да? Снилось?

— Ему мерещилось, что кто-то хочет похитить ящик. — Нора передернула плечами, а ее голубые глаза потемнели от волнения. — Это уже начинает мне действовать на нервы, не только ему. Мы оба ужасно спали сегодня ночью. Мне кажется, я почти помню…

Она вдруг замолчала, бросив быстрый взгляд на Барби.

— Странная вещь, заговорила она, так и не признавшись, что именно она почти помнит. — Сегодня утром телефонная трубка в кабинете у Сэма оказалась снятой. Но я точно знаю, что вчера вечером она была на месте, а дверь Сэм запер. Не могу понять, как это могло случиться.

Барби не стал выдвигать версий. Отведя взгляд от ее взволнованного лица, он не своим голосом спросил:

— Где сейчас Сэм?

— В Фонде. Он, как приехал, сразу нанял рабочих, чтобы установить новое оборудование в лаборатории. Во всяком случае, так он мне сказал. Сегодня утром он позвонил Нику с Рексом, они приехали в закрытом фургоне, и все вместе увезли этот ящик. Сэм даже не стал завтракать.

Словно ища поддержки, Нора подняла усталые голубые глаза к Барби.

— Сэм говорит, чтобы я не волновалась, — сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать. Он только что позвонил и сказал, что вечером не придет ночевать. Это, наверное, действительно очень значительное открытие, которое их сделает знаменитыми, когда будет опубликовано, но я их не понимаю. У меня такое впечатление, что они все… боятся!

Нора вздрогнула и с надеждой добавила:

— Может, Рекс скажет… — и замолчала.

— Что скажет? — потребовал Барби.

Ее покрасневшие от мыла руки неуверенно теребили кухонный фартук.

— Сэм предупредил меня, чтобы я никому ничего не говорила. — Ее круглое лицо так побледнело, что стала видна каждая веснушка. — Ноя знаю, что тебе можно доверять, Вилл. Я не хотела об этом говорить… Пожалуйста, не пиши об этом в газете. — У нее в глазах стоял страх. — Ах, Вилл… я так волнуюсь… я не знаю, что делать…

Барби погладил ее полное плечо.

— Я не напечатаю ничего, что ты мне говоришь, — пообещал он.

— Здесь нет ничего особенного, Вилл. — В ее неуверенном голосе зазвучала благодарность. — Просто Сэм послал Рекса обратно.

за нашей машиной, после того как они все уехали утром. А я собиралась сегодня поехать на ней в мастерскую подтянуть тормоза. Но они так спешили! Сэм позвонил мне и сказал, что Рекс возьмет машину, чтобы поехать в Колледж штата и сделать там заявление по радио.

— О чем?

— Я не знаю. Сэм сказал только, что они покупают время для специальной программы завтра. И просил меня слушать. Но никому ничего не говорить раньше времени. Надеюсь, они как-то объяснят эти ужасные тайны. Ты ничего не расскажешь, Вилл? — встревоженно спросила Нора.

— Не расскажу, — еще раз пообещал он. — Доброе утро, Пат, как дела?

Маленькая Пат Квейн тихо вышла из детской и прижалась к Нориной мыльной руке. Ее голубые глаза покраснели и припухли еще сильнее, чем у Норы. На упрямом розовом личике читалась твердая решимость больше не плакать.

— Спасибо, мистер Вилл, у меня все хорошо. — Ее голосок чуть не задрожал. — Беда случилась с несчастным Джимини Крикетом. Его убили сегодня ночью.

Барби словно ударили под дых из холодной темноты. Он отвернулся и закашлялся, чтобы скрыть паническую дрожь.

— Это очень плохо, — прохрипел он. — Как это случилось?

Пат моргнула мокрыми глазами.

— Ночью приходили две большие собаки, — серьезно заговорила она, — одна белая, другая серая. Они хотели утащить папин ящик из кабинета. Джимини выбежал, чтобы прогнать их, и серая собака прокусила ему спину и убила его.

Потрясенный Барби молча обернулся к Норе.

— Пат так рассказывает, — ответила та на его немой вопрос. — Как бы то ни было, ее щенок погиб. Мы нашли его сегодня утром в песочнице, как раз там, где она просила посмотреть, когда проснулась вся в слезах.

Норины полные плечи отчаянно вздрогнули.

— Я думаю, ее щенка сбила машина, — уверенно сказала она. — Эти ребята из университета так гоняют здесь по ночам. Наверное, он дополз до песочницы, а Пат сквозь сон слышала, как он пищит.

Пат упрямо выставила вперед подбородок.

— Пожалуйста, мама, нет! — заспорила она. — Это серая собака загрызла Джимини своими страшными длинными зубами. Я ее видела, и другую собаку тоже, белую, красивую, как во сне. Ну ведь правда, мама? Неужели папа мне не поверил?

— Может, поверил, доченька, — Нора повернулась к Барби. — Это правда, Сэм побледнел, как полотно, когда Пат ему это рассказала. Даже не пошел с нами искать Джимини. Сразу побежал к себе в кабинет, чтобы посмотреть, не случилось ли чего с его ящиком.

На ее усталом круглом лице появилось озабоченное выражение.

— Ты так побледнел, Вилл, что с тобой?

— Мне самому сегодня приснился странный сон. — Он вымученно усмехнулся. — Может, я съел что-нибудь. Сейчас я поеду в Фонд и попробую поговорить с Сэмом.

Барби повернулся к малышке Пат и ласково погладил ее по спине:

— Жаль, что так случилось с Джимини.

Девочка вырвалась у него из-под руки и уткнулась в фартук Норы.

— Не думаю, что Сэм тебе что-то скажет, — заговорила Нора. — Но если скажет, Вилл, ты расскажешь мне? — Нора вышла вместе с Барби за дверь и понизила голос, чтобы не слышала Пат. — Пожалуйста, Вилл, я так боюсь! Я не знаю, что мне делать.

ГЛАВЕ 10

ПРИЯТЕЛЬ ЭЙПРИЛ БЕЛЛ

Осенний пожар все еще полыхал на территории университетского парка и на соседнем участке Фонда. Все лужайки были золотисто-красными от опавших листьев. Барби вспомнил ожившие во сне запахи и принюхивался к прохладному воздуху, но до него долетал лишь едкий запах листвы, горящей где-то на заднем дворе.

По Университетской улице шли шесть студентов-новичков в сопровождении шести второкурсников. Они несли на палках клетку с кларендонским тигром. Эта встреча напомнила Барби, что идет неделя вечеров с участием бывших питомцев университета и традиционное ежедневное путешествие тигра предваряло футбольный матч с командой Колледжа штата.

Эта эмблема представляла собой устрашающую модель саблезубого тигра с темно-желтыми полосами в натуральную величину, который раньше был всего-навсего экспонатом в университетском музее. Когда-то, много лет назад, его впервые похитили налетчики из Колледжа штата. Вид его навеял на Барби ностальгические воспоминания.

Ибо тогда четверо героев — «четыре мулотера» — пробрались через горы к западу от Кларендона в древнем ободранном «кадиллаке» Рекса накануне другого матча выпускников университета, успешно замаскировались с помощью красной боевой краски индейцев колледжа и выхватили похищенного тигра из самой гущи танцующих боевой танец.

Но это было много лет назад, еще до того как старик Мондрик отверг его — неизвестно, почему, с грустью подумал он на мгновение, но сейчас было не до старых неприятностей. Он оставил машину за углом и твердым шагом направился к высокому новому зданию Фонда.

Тот навязчивый безымянный запах, который он чувствовал во сне, пропал, и прекратились звуки ночных плотницких работ. Строгая тишина тусклых коридоров казалась почти зловещей. В столе справок вместо девушки, которую он ожидал увидеть, оказался коренастый мужчина, выглядевший слишком зрелым для своего университетского свитера.

— Извините, мистер, — хмуро сказал мужчина, — библиотека и музей сегодня закрыты.

— Ладно, — ответил Барби добродушно, — мне нужно только повидаться с мистером Квейном.

— Мистер Квейн занят.

— Тогда я хотел бы поговорить с мистером Спиваком или мистером Читтумом.

— Они заняты. — Человек нахмурился еще больше. — Сегодня нет посещений.

Барби раздумывал, как проникнуть внутрь, и вдруг увидел двух мужчин, без дела стоявших в лифте, которым тоже не подходили по возрасту свитера в черно-желтом цвете кларендонского тигра. Оба смотрели на Барби чересчур внимательно. Он отметил выпуклость у их бедер и вспомнил, что Сэм Квейн нанял охрану для Фонда.

Барби наспех написал на визитной карточке: «Сэм, если поговоришь сейчас со мной, спасешь нас обоих от беды», и, улыбнувшись, подтолкнул записку через стол вместе с долларовой бумажкой холодно смотревшему на него вахтеру.

— Передайте это, пожалуйста, мистеру Квейну. — Тот с мрачным видом молча оттолкнул доллар обратно и понес карточку к лифту. Он еле плелся, как уставший полицейский, и Барби заметил, как топорщится одежда от спрятанного под ней пистолета. Похоже, Сэм Квейн всерьез был намерен охранять злополучный ящик.

Под холодным взглядом дежурного Барби провел десять неуютных минут, после чего из лифта внезапно вышел Сэм Квейн. Барби в смятении заметил в нем неприкрытую напряженность, едва сдерживаемое чувство безысходности. Ничего удивительного, что Нора была расстроена. Сэм был без пиджака; закатанные рукава рубашки обнажали большие руки, от которых шел едва заметный химический запах, как будто его оторвали от какой-то работы в лаборатории. Небритое лицо хранило следы усталости и напряжения.

— Сюда, Вилл.

Бросив на Барби затравленный и недружелюбный взгляд, он, не останавливаясь, повел его по коридору в длинную комнату, вид которой на мгновение изумил Барби. На стенах были развешаны огромные карты всех континентов и еще что-то, что озадачило его; потом он распознал незнакомые очертания берегов и исчезнувшие земли геологического прошлого. Весь дальний конец комнаты был занят рядами перфораторов и сортировочных машин, за ними виднелись длинные серые стеллажи.

Барби на минуту задумался над тем, какие же данные собирал и анализировал здесь старый Мондрик с помощниками. Реки и горы тех исчезнувших континентов, более древних, чем легендарные Атлантида и Лемурия, предстали перед ним в убедительных подробностях, и пересекающие их цветные границы снова повергли его в недоумение. Работа здесь была либо завершена, либо отложена, потому что глянцевитые машины сегодня молчали и в слабо освещенных проходах между ними никого не было.

Сэм Квейн закрыл за ними дверь и уже у стола, обернувшись, посмотрел на Барби. В комнате стояли стулья, однако он не предложил приятелю сесть. Бессознательно сжатая сухая рука выдавала сдерживаемые им чувства.

— Вилл, лучше не вяжись! — в тихом дрожащем голосе чувствовалась приглушенная горячность. — Для твоей же пользы.

— Объясни, почему, — потребовал Барби.

Суровые черты Квейна мучительно исказились, и темные затравленные глаза на секунду обратились к картам из далекого прошлого. Он кашлянул, и у него перехватило горло.

— Вилл, пожалуйста, не спрашивай, почему!

Барби уселся на краешек стола.

— Мы друзья, Сэм, или были ими, вот почему я здесь. Ты можешь рассказать мне кое-что такое, что я должен знать, — и очень срочно…

Лицо Квейна окаменело.

— Ничего не могу тебе сказать.

— Послушай, Сэм, — в настойчивом тоне Барби прозвучали повелительные нотки, — что пытался сообщить перед смертью старик Мондрик? Что ты нашел в Алашани и что там у тебя в деревянном ящике? — Он изучал утомленное мрачное лицо Квейна. — И кто такой Сын Ночи?

Он подождал, но Квейн молчал.

— Ты мог бы ответить, Сэм, — с горечью выдавил он. — Помни, что я работаю в газете. Я умею обращаться с теми, кто не желает выдавать информацию. Я намерен выяснить, что ты прячешь, хочешь ты того или нет.

Голубые глаза Квейна сузились, и судорожно дернулся кадык.

— Ты не знаешь, во что ты хочешь вмешаться. — В его отрывистом низком голосе прозвучала боль. — Может, ты оставишь нас в покое со всем этим, пока еще окончательно не исчезла наша старая дружба? Неужели ты никак не можешь забыть, что ты газетная ищейка?

— Это не для «Стар», — хрипло запротестовал Барби. — Газета в этом не заинтересована, но некоторые вещи я сам не могу понять. Я должен кое в чем разобраться, Сэм, прежде чем это сведет меня с ума!

В его голосе послышалась дрожь.

— Ты чего-то боишься, Сэм, я знаю. Иначе, зачем все эти бессмысленные предосторожности по отношению к старику Мондрику в аэропорту? И чего ради ты превратил это здание в крепость? — Он проглотил слюну. — В чем опасность, Сэм?

Сэм Квейн упрямо покачал головой.

— Лучше забудь об этом, Вилл, — сказал он. — Если я отвечу, тебе не станет легче.

Барби встал, почувствовав, что дрожит.

— Я уже кое-что знаю, — сказал он хрипло. — И этого вполне достаточно, чтобы почти лишить меня рассудка. Я убежден, что ты ведешь жуткую войну против… чего-то. И я, сам не знаю как, в это вовлечен. Но я хочу сражаться на твоей стороне, Сэм.

Сэм Квейн тяжело опустился на стул. Он нервно теребил что-то в руках — Барби видел, что это маленькая римская лампа Мондрика со сделанным черной глазурью изображением Ромула и Рема — братьев-близнецов, детей таинственного Марса и земной весталки, приникших к соскам волчицы.

— Все, что ты знаешь, Вилл, может принести большие несчастья нам обоим. — Он резко отодвинул от себя терракотовую лампу и долго сидел над столом неподвижно, с затаенной болью глядя на Барби опустошенными глазами.

— Я думаю, все дело в твоем воображении, — наконец сказал он мягко. — Нора говорила мне, что ты слишком много работаешь и слишком много пьешь. Она беспокоится о тебе, Вилл, и, боюсь, она права. По-моему, тебе надо отдохнуть.

Сэм положил руку на телефонный аппарат.

— Я думаю, тебе нужно на несколько дней уехать из города, Вилл, пока ты себя совсем не загнал. Я все устрою, и тебе не придется платить ни цента, если ты обещаешь мне сегодня сесть на дневной самолет до Альбукерке.

Барби стоял, нахмурившись в полном молчании.

— Видишь ли, — продолжал Квейн, — Фонд послал в Нью-Мексико большую геологическую партию. Они ведут раскопки в пещерах и ищут останки, которые могут рассказать нам, почему гомо сапиенс вымерли в Западном полушарии к тому времени, когда туда прибыли американцы. Но тебе они не помешают.

Его суровое лицо осветила улыбка надежды.

— Может, ты возьмешь недельку отпуска, Вилл? Я позвоню Трою и оформлю это официально. Ты мог бы даже написать об этом путешествии какой-нибудь рассказ. Масса солнца, немножко физических упражнений — и забудь ты о докторе Мондрике!

Он взялся за телефон,

Сможешь ты уехать — сегодня же, если мы закажем билет?

Барби покачал головой.

— Я взяток не беру, Сэм. — Он увидел, как лицо Квейна залила краска гнева. — Я пока не знаю, что ты пытаешься скрыть, но ты не можешь так вот просто выпереть меня из города. Нет-нет, я намерен находиться здесь и не упущу такого удовольствия.

Квейн напряженно встал.

— Доктор Мондрик принял решение не доверять тебе, Вилл, — еще давным-давно. — Он говорил ровно и без эмоций. — Он так и не объяснил, почему. Не исключено, что с тобой все нормально, но мы просто не можем себе позволить испытывать тебя.

От его упрямого лица веяло холодом и опасностью.

— Мне жаль, что ты предпочитаешь быть неблагоразумным. Я не старался подкупить тебя, но сейчас вынужден тебя предупредить. Не ввязывайся, Вилл. Если ты не прекратишь нахально лезть в то, что тебя не касается, нам придется принять меры. Мне жаль, Вилл, но дело обстоит именно так. — Он кивнул своей костлявой бронзовой от загара головой, выражая сожаление. — Подумай над этим. Вилл. А сейчас мне пора.

И зашагал к двери.

— Подожди, Сэм! — сразу же запротестовал Барби. — Если б ты привел мне хоть один веский довод…

Однако Сэм Квейн уже закрыл за ними дверь таинственной комнаты и резко свернул в сторону. Барби хотел последовать за ним, но лифт захлопнулся у него перед носом. Поеживаясь под холодным взглядом дежурного, он покинул мрачную башню, ставшую цитаделью необъяснимого.

Остановившись у своей видавшей виды машины, которую он оставил у края тротуара, Барби обернулся и взглянул на окна наверху, которые он видел в своем ночном кошмаре освещенными голубым светом сварки, в то время как люди Квейна подготавливали сейф для ящика. Не в силах унять дрожь, Вилл поневоле снова принюхивался, стараясь уловить тот странный неприятный запах. Сейчас Барби ничего не чувствовал. Однако полное совпадение между сном и реальностью пугало, и он чувствовал, что весь его рассудок заперт внутри этой охраняемой деревянной коробки.

Внезапная нелепая паника бросила его в машину. Он включил зажигание, с визгом срезая углы, вывел машину на шоссе. «Глупо это, — говорил он себе, — но Сэм Квейн потряс меня своей странной смесью отчаянного напряжения с мрачным сожалением и неподдельным ужасом».

Он уездил по университетской территории, пока не прошел этот иррациональный спазм страха, а затем двинулся обратно в город. Взглянув с надеждой на часы, Барби понял, что звонить Эйприл Белл еще рано. Ведь предполагалось, что он еще собирает материал для «Стар» и в столе его городского кабинета лежала подборка о Вальравене. Однако взбудораженный мозг восставал против отвратительного хора, ратующего за пользу Вальравена для избирателей. Внезапно Вилл решил, что должен посетить Ровену Мондрик.

Почему — наяву и в его сне — она носила эти причудливые фамильные украшения из серебра? Что они искали в Нигерии вместе с доктором Мондриком и при каких обстоятельствах произошло нападение этого черного леопарда? Что ей было известно о последней работе доктора Мондрика? Знала ли она о наличии у него каких-нибудь врагов, которые могли договориться убить его в аэропорту? Знала ли она, как на самом деле зовут Сына Ночи?

Если бы Ровена ответила хотя бы на один из беспокойных вопросов, бороздивших темные недра его мыслей, он получил бы пробный камень для того, чтобы отличить факт от рожденной алкоголем иллюзии.

Проехав офис, Барби повел машину вниз по Центральной улице, а затем на север на новую дорогу к реке. Гленнхейвен занимал сотню ухоженных акров на холмистой местности над рекой в четырех милях от Кларендона. Деревья в еще богатом осеннем уборе отгораживали от шоссе больничные здания и помещения, предназначенные для трудовой терапии.

Барби оставил машину на посыпанной гравием площадке за длинным основным зданием — впечатляющей трехэтажной тюрьмой из желтого кирпича и, обогнув дом, попал в прохладную тишину слабо освещенного приемного покоя. Грандиозный и строгий, как фойе банка, он казался храмом новому богу Фрейду. Стройная девушка за пультом у массивного стола из красного дерева была его девственной жрицей. Барби подал ей свою визитную карточку.

— Я пришел к миссис Ровене Мондрик, — сказал он.

Хрупкая прелесть девушки напомнила ему портрет какой-то

египетской принцессы, виденный им в университетском музее. У нее были совсем черные глаза и волосы, бледная, как слоновая кость, кожа, очень низко расположенные брови и череп странной удлиненной формы. Она не спеша перелистала книгу в черном переплете и мечтательно улыбнулась.

— Прошу прощения, сэр, но здесь нет вашей фамилии, — произнесла она с сонной нежностью. — Видите ли, о посещении наших пациентов договариваются заранее с лечащим врачом. Если вы хотите оставить запрос…

— Мне нужно увидеться с миссис Мондрик прямо сейчас.

Ее замедленная улыбка казалась навязчиво-экзотической.

— Мне очень жаль, сэр, но, боюсь, сегодня это невозможно. Если хотите…

— Кто у нее лечащий врач?

— Минутку, сэр. — Бледные тонкие пальцы изящно прошлись по черной книге. — Миссис Ровена Мондрик госпитализирована сегодня в восемь утра и находится под наблюдением… — чистый голосок девушки мелодично задрожал, произнося имя божества, — под наблюдением доктора Гленна.

— Так разрешите мне увидеться с ним.

— Простите, сэр, — промурлыкала она, — доктор Гленн никогда не принимает без предварительной договоренности.

Барби перевел дух и подавил сердитое желание прошествовать мимо девушки, а потом посмотреть, что будет. Она разглядывала его темными подернутыми дымкой глазами, и Вилл знал, что если она позовет, немедленно явятся несколько здоровых ребят, охраняющих торжественную неприкосновенность этого храма.

Он старался преодолеть возникшую в горле сухость. Ведь Гленнхейвен считается одной из лучших психиатрических больниц страны, твердил он себе, и этот давний смутный ужас перед всеми психиатрическими учреждениями не обоснован.

— Миссис Мондрик — моя приятельница, — сказал он девушке, — я просто хочу выяснить, как у нее дела.

— Обсуждать дела наших пациентов запрещено, — проворковала хрупкая жрица, — но раз ее лечит сам доктор Гленн, вы можете не сомневаться, что миссис Мондрик получает самую лучшую помощь. Если вы хотите попросить разрешения навестить ее…

— Нет, — пробормотал он, — благодарю.

Барби сбежал от экзотической улыбки девушки и этой упорядоченной безжалостной тишины, пытаясь внушить себе, что слепая женщина вовсе не является пленницей этого благоустроенного храма двадцатого века. А Гленн на самом деле выдающийся психиатр, конечно же, его лечение будет гуманным и искусным.

Однако Барби с облегчением покинул лечебницу. С радостью вдыхая прохладный осенний воздух, он поспешил к машине. Еще одно усилие оказалось тщетным, но оставалась еще Эйприл Белл. При мысли об игривой рыжей девушке его дыхание участилось. Время звонить ей в отель уже почти настало, и он собирался вернуть волчицу из белого нефрита и как-нибудь выяснить, видела ли Эйприл Белл сон…

Тут он увидел мисс Уолфорд. Сиделка сжалась в маленький серый комочек на скамейке у автобусной остановки. Остановив машину у края тротуара, Вилл предложил подвезти ее домой.

— Я вам так признательна, мистер Барби. — Благодарно улыбаясь желтыми вставными зубами, она уселась рядом. — Я пропустила автобус и не знаю, когда будет следующий. Наверное, можно было попросить девушку, чтобы она вызвала мне такси, но я плохо соображала, что делаю. Я так расстроилась из-за бедной Ровены,

— Как она? — хриплым шепотом спросил Барби.

— Доктор Гленн написал на ее карте «Острое состояние».

В сухом голосе сиделки прозвучали тревожные нотки. — Она все еще в истерике и не хотела меня отпускать, но Гленн сказал, что мне надо уйти. Ей дают успокаивающие средства.

— В чем же дело?

— У нее этот навязчивый страх, так Гленн это называет, и странное ощущение, как будто ей необходимо что-то сделать.

— Ну? — Барби нахмурился. — А что именно?

— Вы ведь знаете, как она относится к серебру? Гленн называет это навязчивой идеей. А сегодня утром положение ухудшилось. Видите ли, мы сняли эти чудные старые драгоценности, перевязывая синяки и царапины после того падения на тротуаре, так она, бедняжка, совсем обезумела, когда поняла, что на ней их нет. Доктор Гленн позволил мне принести ей из дома бусы и браслеты, и она благодарила меня так, будто я спасла ей жизнь.

Барби старался не выдать дрожь.

— А что они должны сделать? — спросил он тихо.

— Не могу понять. — Сгорбленная маленькая сиделка взглянула на него грустно и озадаченно. — Она хочет видеть мистера Сэма Квейна. Что-то хочет ему сказать, но тут она ведет себя совершенно безрассудно. Не звонит ему и не пишет, даже меня ничего не просит ему передать. Она умоляет меня привести его к ней, уверяет, что должна его предупредить, но, естественно, к ней никого не пускают.

Барби решил не задавать больше вопросов, чтобы сиделка не заметила его собственного волнения. Оказывается, все еще была включена вторая передача. Он нервно сдвинул ручку, направляя машину обратно в Кларендон по берегу реки.

— Мне так жалко бедняжку Ровену, — не смолкали жалобные причитания сиделки. — И слепая, и муж-то в земле едва остыл. Она в таком ужасном состоянии! Все просила нас поискать Тэрка — вы ведь знаете ее большущую собаку? Этой ночью пес не вернулся домой. Теперь она говорит, что собака должна быть с ней, чтобы сторожить ее в темноте. Гленн несколько раз спрашивал, чего она боится, но она отказывается отвечать.

Застыв на рулем, Барби не смел взглянуть на сиделку. Он смотрел прямо перед собой, однако дороги не видел. Он слышал, как мисс Уолфорд сдавленно вскрикнула, и заметил в угрожающей близости на узком мосту Дир-Крик огромный грузовик. По-видимому, скорость была слишком велика. Машина с визгом обогнула грузовик, и, чудом миновав бетонную ограду, Барби притормозил.

— Извините, — прошептал он испуганной сиделке, — я задумался о Ровене.

Хорошо, что мисс Уолфорд не догадалась, о чем именно он думал. Барби высадил ее у старого обшарпанного дома на Университетской улице, и повел машину обратно в город.

Полдень был близко, он сидел у стола, нетерпеливо перебирая газетные вырезки в ожидании времени, когда можно будет снова позвонить в «Тройан Армз».

Однако жгучее желание вновь увидеть Эйприл Белл улетучилось, как только он взялся за телефонную трубку. Барби упрямо отказывался верить, что она представляла большую опасность, чем любая другая привлекательная девушка с рыжими волосами, но не мог совладать с обуревавшей его паникой. Внезапно он положил трубку телефона на место.

Лучше подождать, надо взять себя в руки. Может быть, разумнее вообще не звонить и явиться без предупреждения. Ему хотелось понаблюдать за ее лицом, когда он упомянет о булавке из белого нефрита.

Хотя настало время обеда, чувства голода не было. Сделав остановку у аптеки, он выпил содовой воды, затем в баре-автомате проглотил порцию виски. Это несколько подняло его дух, и Барби отправился в адвокатскую контору Вальравена, надеясь на некоторое время уйти от мучительной неопределенности, а потом отыскать новый подход к тревожной загадке Эйприл Белл.

Политик встретил его ласково, угостил еще одной порцией, после чего стал рассказывать грязные истории о своих политических соперниках. Тем не менее, радужное настроение полковника улетучилось, как только Барби упомянул об акциях канализационной компании. Он внезапно вспомнил о важной встрече, и репортер вернулся к себе на работу.

Он пытался что-то делать, но не мог выкинуть из головы мысль о ящике Сэма Квейна и связанной с ним опасности, не в силах был забыть свой навязчивый сон, в котором слепая Ровена Мондрик ковыляла вслед за ним, сжимая в руке свой серебряный ножик. Барби не переставал гадать, что же она хотела сказать Сэму Квейну. А с пустой страницы, заправленной в машинку, насмешливо глядели на него зеленые глаза волчицы.

Внезапно Барби решил, что увиливать дальше бесполезно. Торопливо отложив газетную подшивку, он стряхнул с себя необъяснимый ужас, который испытывал перед Эйприл Белл, но почувствовал, как в нем поднимаются новые опасения: вдруг он опоздал?

Было уже почти два часа. Барби знал, что если девушка действительно была репортером «Колл», ей следовало выйти из дома несколько часов назад. Он помчался вниз к машине, заехал домой, чтобы взять булавку из белого нефрита и быстро выехал с Главной северной улицы на «Тройан Армз».

Его не удивило, что на стоянке перед отелем стоял большой синий «седан» Престона Троя, поскольку у одного из самых респектабельных пресс-секретарей Троя была квартира на верхнем этаже.

Барби не остановился в вестибюле — он не хотел, чтобы Эйприл Белл узнала о его приходе и начала сочинять новые сказки о тете Агате. Он предполагал вложить в ее руку маленькую нефритовую волчицу и посмотреть, какое выражение появится в ее зеленоватых глазах. Не дожидаясь лифта, он поднялся на третий этаж пешком.

Не удивила его и коренастая фигура Троя, вразвалку шествующая впереди по коридору — «Пресс-секретарь, — подумал он, — наверное, переехал на другой этаж». Он принялся рассматривать номера — вот 2А и 2В, значит, следующий — 2С.

Тут у Барби перехватило дыхание.

Ибо Трой остановился впереди него перед дверью под номером 2С. Барби с изумлением смотрел, как приземистый человечек в отутюженном двубортном костюме с кричащим красным галстуком без всякого звонка или стука открыл дверь собственным ключом. Послышался глубокий низкий голос Эйприл Белл с запоминающейся бархатной хрипотцой, и дверь закрылась.

Барби поплелся обратно к лифту и с силой нажал нижнюю кнопку. Он чувствовал себя так, как будто получил удар в живот. Следовало помнить, что он не имеет никаких прав на рыжеволосую красавицу. Эйприл говорила, что у нее есть друзья помимо тети Агаты. Совершенно очевидно, что она не могла бы жить в таком отеле на свой заработок репортера.

И все-таки ему было худо.

Глава 11 КАК РАЗИТ САБЛЕЗУБЫЙ ТИГР

Теперь оставалось только вернуться в шумное городское помещение. Больше не хотелось думать об Эйприл Белл, и Барби решил спасаться от жестоких мыслей, выползающих из глубин его мозга, испытанными средствами — напряженным трудом и неразбавленным виски.

Он опять достал вальравенскую подшивку и стал работать над статьей о тяжком детстве «первого гражданина Кларендона», онемев перед лицом отвратительных фактов, которые нужно было опустить. Он не нашел в себе силы описать митинг возмущенных граждан и представить его как зловещее сборище приверженцев неразборчивых интересов — так, как по словам Грэди, хотел этого Трой.

Он боялся возвращаться домой. Барби старался не думать, чем это вызвано, и бесцельно слонялся по отделу новостей, пока не отправили в печать третий выпуск, а затем пропустил несколько рюмок кое с кем из ребят в баре напротив.

Похоже, он боялся заснуть. Было уже далеко за полночь, когда, шатаясь под действием виски и усталости, он на цыпочках прошел по скрипучему вестибюлю и отпер дверь своей маленькой квартиры в мрачном старом доме на Брэд-стрит. Внезапно ему стала противна эта комната своим чуть затхлым запахом, тусклыми выцветшими обоями и дешевой безобразной мебелью. Ему была противна его работа в «Стар», циничное лицемерие его статьи о Вальравене. Ему был противен Престон Трой. Он ненавидел Эйприл Белл и себя самого.

Он чувствовал себя усталым, одиноким и подавленным. Ему вдруг стало себя чрезвычайно жалко. Он не мог выдавать всю ту ложь, которой требовал от него Трой, но знал при этом, что уйти не решится. «Мою гордость и веру в себя истребил доктор Мондрик, — думал Барби с горечью. — Много лет назад этот мрачный старик ученый внезапно вдребезги разбил мою карьеру антрополога, да еще отказался объяснить свои мотивы». Может, это пустое перекладывание своей вины на других и роковая ошибка — часть его самого? Так или иначе, но он тратил свою жизнь впустую. Он не представлял себе будущего… и боялся заснуть.

Барби побрел в ванную, чтобы высосать последний глоток виски из бутылки, стоящей на шифоньере. В слабой надежде найти какое-нибудь объяснение своему сну, он взял с полки один из своих старых учебников и начал читать главу о ликантропии.

В книге были изложены странным образом распространившиеся примитивные убеждения, которые сводились к тому, что человеческие существа могут превращаться в опасных плотоядных животных. Он пробежал список людей-волков, людей-медведей, людей-ягуаров, людей-тигров, людей-аллигаторов, людей-акул, людей-кошек, людей-леопардов и людей-гиен. Он прочитал, что бывшие тигры Малайзии, претерпевшие трансформацию, считаются неуязвимыми, однако строгий объективный язык ученого казался ему очень скучным и сухим — ведь он помнил, как реально выглядел его сон. Глаза стали слезиться и болеть. Ему пришло в голову, что особенно удачным вариантом был бы человек тигр. Отложив книгу, Барби неохотно побрел в постель. С завистью вспоминалась желто-коричневая ярость кларендонского тигра — восстановленная модель, которую утром нес первокурсник по Университетской улице. В полудреме он подробно и с сожалением размышлял о смертоносной мощи этих исчезнувших из мира хищников, надолго останавливаясь мыслью на всех деталях их ужасных когтей, представляя себе их устрашающий рык и белизну саблевидных клыков. Страх перед сном превратился в жаркое нетерпение.

В этот раз все прошло легче. Процесс перевоплощения почти не причинил боли. Он спрыгнул на пол рядом с кроватью, приземлившись в этом уродливо-узком пространстве с тихой кошачьей грацией, и с любопытством оглянулся на покоящееся между простынями существо, худое, съежившееся, смертельно бледное и неподвижное.

С минуту он не мог понять, как эта слабая ничтожная оболочка могла вмещать все величие обнаженной силы, которую он сейчас в себе ощущал. Запахи комнаты были ему отвратительны — зловоние, исходящее от плесневеющих книг, грязного белья, залежавшегося табака и пролитого виски, а стены узкого помещения не соответствовали его грандиозным размерам.

Он протиснулся в сузившуюся переднюю комнату и через нее направился к двери. Его нынешние глаза воспринимали все с удивительной четкостью, даже при слабом свете уличного фонаря на углу, сочившемся сквозь задернутые шторы. Он стал нащупывать своей огромной лапой ключ в дверном замке и вдруг вспомнил, чему его научила Эйприл Белл.

Ничто и нигде не является абсолютным, реальна только вероятность. Его освободившийся ум находился в постоянном движении, являя собой комплекс извечной психической энергии, объединяющей атомы и электроны вероятностными связями, чтобы стать средством передвижения и его инструментом. Эта психическая ткань могла летать вместе с ветром, проникать через дерево и обычные металлы, и лишь одна преграда была для него совершенно непреодолимой — серебро.

Он сделал усилие, которое удержалось в его памяти. Дверь стала призрачной, растаял металл винтов, замка и лететь. Он проскользнул в образовавшуюся щель и осторожно пробрался через холл под сонное дыхание других жильцов госпожи Садовски.

Дверь подъезда также легко поддалась. На улице какой-то запоздавший пьяный прохожий, нетвердым шагом бредущий по тротуару, задел его рыжую спину, окинул пустым взглядом, икнул и, довольный, заковылял дальше. Барби оказался среди зловония жженой резины и брошенных на мостовую сигарет, а затем затрусил в сторону «Тройан Армз».

Эйприл Белл пришла к нему на крошечное окаймленное льдом озеро в маленьком парке на другой стороне улицы. На этот раз она была женщиной, а не волчицей. Однако увидев, как она проскользнула через закрытую переднюю дверь отеля, он понял, что ее настоящее тело осталось спать. Она была совершенно голой, и волны распущенных рыжих волос спадали на ее белую грудь.

— Должно быть, ты очень сильный, Вилл, если сумел принять такое обличье!

Восхищение согревало ее бархатный голос и танцевало в прозрачных зеленоватых глазах. Она пришла, чтобы встретиться с ним, и сквозь шерсть он чувствовал гладкую прохладу ее длинного тела. Она игриво потрепала его за ушами, чем вызвала его глубокое довольное урчание.

— Я рада, что ты такой мощный, — прошептала она, — потому что я еще неважно себя чувствую. Твой старый друг Квейн меня чуть не убил своей хитроумной ловушкой, которая стоит в кабинете. Я как раз хотела обратиться к тебе, Вилл. Видишь ли, нам предстоит сегодня еще раз поработать.

Внезапно почувствовав смутную тревогу, он вильнул хвостом.

— Еще? — Он подумал о слепой Ровене Мондрик, упавшей на мостовую, когда она преследовала его с серебряным ножом в руке в предыдущем сне. Он тихо зарычал. — Я не хочу больше работать.

Но женщина пощекотала его за ушами.

— Я тоже, но я только что узнала, что Рекс Читтум уехал из города час назад в машине Сэма Квейна. Они весь день работали в Фонде вместе, и теперь мне стало известно, что он договорился с

радиостанцией в Государственном колледже о выступлении завтра по радио. Боюсь, он собирается закончить то научное объявление, которое Мондрик начал в аэропорту.

Ее низкий голос был чист и мелодичен.

— Надо остановить его, Вилл.

— Рекса? Нет! — резко запротестовал Барби. — Рекс — старый добрый друг…

Он ощущал на голове ласку ее прохладных пальцев.

— Все твои старые добрые друзья — человеческие существа, Вилл, — прошелестела она. — Они — враги Сына Ночи, коварные, безжалостные и сильные. Они хватаются за любые возможности науки, чтобы найти и победить нас. Надо использовать хотя бы то несовершенное оружие, которым мы располагаем.

Она легонько пощекотала его могучий подбородок.

— Ты, конечно же, все понимаешь, Вилл?

Склоняясь перед ее неопровержимой логикой, он кивнул массивной головой. Ибо это и была жизнь — скрип снега под огромными лапами и мягкая рука женщины, смахивающая изморозь с его блестящей шкуры. Тот мир, в котором Рекс Читтум когда-то был его другом, теперь стал не более чем смутным кошмаром, состоящим из горьких компромиссов и смертельных разочарований. Вспомнив отчаянное нетерпение, которое заставило его принять форму саблезубого тигра, он снова издал рык счастливого облегчения.

— Тогда поехали, — потребовала она и уселась ему на спину. Он не возражал — ведь при его новой безграничной силе это было нетяжело. Так они отправились обратно к Центральной улице, миновали желтую мигалку на углу университетской территории и продолжили путь к горной дороге.

Позади остались темные спящие дома вдоль шоссе. Один раз где-то беспомощно завыла собака. На небе поблескивали осенние созвездия и низкая луна. И даже при бесцветном свете звезд Барби видел все совершенно отчетливо — каждый камень и куст, попадавшиеся им вдоль дороги, каждый блестящий проводок, натянутый между телефонными столбами.

— Быстрее, Вилл! — гладкие ноги Эйприл Белл прижимались к его стремительному телу. Полосатой шкуры касались склонившиеся груди, а распущенные рыжие волосы полоскал ветер. Прижатые уши Барби различали нетерпеливый призыв; — Надо поймать его на Сардис-Хилл.

Он удлинил шаг, радуясь своей безграничной мощи, с торжеством вдыхая чистую прохладу воздуха, свежие ароматы земли, чувствуя теплую тяжесть тела девушки. Вот это была жизнь. Эйприл Белл пробудила его, избавила от мертвящей тяжести будничного существования. Вспомнив слабое и безобразное тело, спящее в комнате, он вздрогнул на бегу.

— Быстрее! — требовала девушка.

Вокруг них, как зависшее облако, уплывали назад первые подножья холмов за темной равниной. Однако и для саблезубого тигра существуют пределы возможного. По мере того как дорога ввинчивалась в темные склоны высоких предгорий, помеченные пунктирной линией деревьев, его загнанное сердце начало болеть.

«Я знаю это место, — думал он, задыхаясь. — У отца Сэма Квейна раньше здесь было маленькое ранчо. До его смерти я приезжал сюда, чтобы покататься верхом и поохотиться с Сэмом. Как раз по этой дороге мы ехали, — Сэм еще называл нас „четверо мулотеров“, — когда мы спасали кларендонского тигра. По ней мы катили валуны, чтобы остановить индейцев, когда меняли покрышку на Сардис-Хилл».

Затрудненное дыхание вздымало его могучие бока.

— Впереди еще двадцать миль, — прохрипел он, — а подъем крутой. Боюсь, мы не попадем туда.

— Для машины твоего старого дружка подъем еще круче, — ответила девушка настойчиво. — Есть причины, по которым мы должны поймать его на Сардис-Хилл — или обезвредить.

— Какие причины? — выдохнул он.

— В этом свободном государстве мы совсем не так сильны, как думаем, — прошептала она сквозь порывы ветра, — потому что наши обычные тела остались дома, а те психические комплексы, благодаря которым мы двигаемся, зависят только от случайных энергий. Мы получаем их из атома воздуха или каких-то других веществ, с помощью связи с вероятностью. Все дело в том, можем ли мы контролировать эту вероятность, и мы должны действовать там, где она работает на нас.

Барби покачал огромной глянцевитой головой, раздраженный ее запутанным объяснением. Парадоксы математической физики всегда сбивали его с толку, и сейчас он испытывал удовлетворение от нарастающей в нем мощи саблезубого тигра. Он не желал утруждать себя ее анализом атомной структуры.

— Какую вероятность? — спросил он.

— Я думаю, Рексу Читтуму мы не страшны, — шептала девушка ему в спину, — пока он осторожно едет по ровной прямой дороге. Квейн наверняка ему кое-что рассказал и вооружил против нас, и вероятность вреда для него с нашей стороны слишком мала, чтобы мы могли ею воспользоваться.

— Поехали быстрее! — Тонкие прохладные пальцы сжимали желто-коричневую шерсть. — Надо поймать его на Сардис-Хилл, потому что вероятность его смерти будет гораздо большей, когда он поедет через этот двойной поворот… Я чувствую такие вещи, мне можно верить. Парень боится, и несмотря на все, что ему сказал Квейн, будет вести машину слишком быстро.

Девушка вплотную прижалась к его широким полосатым плечам.

— Быстрее! — старалась перекричать она шум ветра. — И мы убьем Рекса Читтума на Сардис-Хилл!

Он вздрогнул, и на бегу его тело еще больше приблизилось к черной дороге. Темные холмы по сторонам откатывались назад, как если бы их уносили две вращающихся платформы. Они миновали первые сосны. Почувствовался их чистый аромат, и при свете звезд его глаза четко различали каждую иголку и шишку.

За соснами мелькнули и снова исчезли красные хвостовые огни машины.

— Вон там! — закричала девушка. — Догони его, Барби!

Он снова вытянулся, и мимо поплыли темные холмы. Его длинные мышцы ныли, лапы были в ушибах, а легкие болезненно ловили воздух, но он нагнал сверкающие хвостовые огни, стремящиеся в сторону Сардис-Хилл, и приблизился вплотную к машине.

Это был маленький желтовато-коричневый автомобиль с открывающимся верхом, который Нора купила в отсутствие Сэма. Верх был опущен, несмотря на ночную прохладу. Барби вспомнил, что он плохо закрывался. Сгорбленный, закутавшийся в черный плащ, Рекс Читтум казался напуганным и замерзшим.

— Молодец, Барби, — проворковала девушка, — только не отставай, сейчас он повернет.

Тигр продолжал послушно рваться вперед. Маленький автомобиль с ревом преодолевал подъем, оставляя за собой зловоние горячей резины и полусгоревшего бензина. Видимо, предчувствуя недоброе, Рекс Читтум один раз обернулся. На его темной беспечно открытой голове глаза Барби различали каждый завиток, взъерошенный холодным ветром. При всей усталости его лица, черной щетине на подбородке и тени ужаса, притаившейся в его сузившихся глазах он все-таки выглядел прекрасным.

Барби огрызнулся на сидевшую сверху девушку.

— Зачем убивать Рекса? — запротестовал он. — Он всегда был хорошим парнем. Мы же вместе учились в школе. Ни у кого из нас не было избытка денег, и Рекс всегда старался всунуть мне последний доллар, даже если ему он нужен был больше, чем мне.

— Беги, Барби, — пробормотала девушка, — не отставай.

Он обернулся и заворчал сквозь свои смертоносные клыки. — Представь себе старика Бена Читтума у доски объявлений. Ведь Рекс — это все, что у него есть. Когда они приехали в Кларендон, он хватался за любую работу и одевался, как последний бродяга, лишь бы Рекс мог учиться… Это разобьет ему сердце.

— Беги, Барби. — Голос белокожей девушки был чистым, приятным и прозрачно безжалостным. — Нам надо делать то, что мы должны делать, потому что мы то, что мы есть. — Прохладные пальцы царапали его могучие плечи. — Нужно спасти наш собственный род и защитить Сына Ночи.

Она прижалась к его шкуре.

— Беги, Барби, — кричала она. — Держись ближе… Нам придется понюхать выхлопных газов. Подожди-ка… беги сзади машины. Подожди, пока он окажется совсем близко и поедет чуть-чуть побыстрее. Подожди, пока связь с вероятностью окрепнет… Ты чувствуешь ее? Подожди! Подожди…

Ее длинное тело, прижавшись к нему, застыло, прохладные пальцы погрузились глубже в лохматую шерсть, голые пятки вонзились в его вздымающиеся бока. Ему было приятно ее прикосновение, и четкая логика этой новой жизни победила скучные обычаи прежнего смутного существования, где он бродил в сетях смерти.

— Давай, — воскликнула она. — Прыгай!

Барби прыгнул, но маленький автомобиль увернулся, прибавив скорость на спуске. Его челюсти поймали только асфальт и гравии, а в глаза ударил жаркий выхлоп.

— Лови его! — вопила девушка. — Пока связь крепка!

Лихорадка погони сожгла назойливые угрызения совести. Он оттолкнулся от дороги и прыгнул снова. Его вытянутая челюсть царапнула по эмали, покрывающей металл, и соскользнула вниз, но ему удалось ухватиться за кожаную обивку сиденья. Задними лапами он нащупал бампер и приник к поверхности машины.

— Убей его! — кричала Эйприл Белл, — пока действует связь!

За рулем внизу Рекс Читтум снова обернулся, вглядываясь в ночь темными беспокойными глазами. В своем неуклюжем плаще он вздрагивал от пронизывающего ветра или от чего-то еще. Похоже, он не видел ощерившегося саблезубого тигра. Изможденное небритое лицо осветилось напряженной улыбкой.

— Вот и все, — услышал Барби его задумчивое бормотание. — Сэм сказал, что опасно только…

— Давай! — прошептала девушка. — Пока он не смотрит на дорогу…

Милосердно быстро блеснули саблевидные зубы. Рекс Читтум был ему верным другом в том мертвом и смутном мире, который остался позади, и Барби не хотел причинять ему боль. Связь с вероятностью оставалась для Барби сухим специальным понятием, но он отчетливо чувствовал теплое и податливое горло человека, которое разорвали его клыки. Он забыл слова, ощущая солоновато-соленый вкус хлынувшей крови, от запаха которой кружилась голова.

Безжизненные руки отпустили руль. Маленький автомобиль набирал скорость, и Барби осознал, что этот факт в какой-то мере вынуждал его спрятать свои удлиненные зубы. Шины дымились и танцевали по гравию, и машина на склоне съехала с дороги.

Барби спрыгнул прочь с трясущегося автомобиля. Он перевернулся в воздухе и, как кошка, приземлился на все четыре лапы, зацепившись за склон когтями. Девушка сорвалась еще раньше. Она опустилась на камень рядом с ним и крепко уцепилась за его шкуру обеими руками. Он услышал, как она задохнулась от боли, а потом благоговейно прошептала:

— Смотри, Барби!

Почти над ними пролетела машина с включенным все еще мотором и вращающимися в воздухе колесами, три раза перевернулась в пустоте и стукнулась о длинный скалистый склон в сотне футов под ними. Она сплющилась, смялась, но катилась вниз до тех пор, пока ее не остановил большой валун.

— Я так и думала, что связь будет достаточно сильной, — пробормотала девушка. — Ты не волнуйся в отношении себя, Барби, — полиция никогда не узнает, что его горло было перерезано не ветровым стеклом. Потому что, видишь ли, связь, которая позволила твоим зубам сделать это, была вызвана только вероятностью, что такое случится.

Она нетерпеливо откинула с плеч длинные рыжие волосы и наклонилась, чтобы пощупать лодыжку. Белое лицо исказилось от боли, и удлиненные зеленоватые глаза с трудом устремились к бледному серебряному лучу зодиакального света в темной пустоте перевала, оставшегося позади.

— Мне больно, — прошептала она, — и ночь почти кончилась. Ты должен отвезти меня домой, милый.

Барби присел рядом с валуном, чтобы ведьма могла снова взобраться ему на спину, а затем понес ее обратно через перевал вдоль темной длинной дороги к Кларендону. Легкая в начале пути, как его собственная поступь, она теперь казалась свинцовой статуей. Спотыкаясь и покачиваясь под ее тяжестью, он дрожал от отвратительного холода.

Сладкий вкус горячей крови Рекса Читтума не оставлял его. Сумасшедший восторг исчез. Он чувствовал себя замерзшим, больным и ощущал странную усталость. И ему был страшен розовеющий восток. Он ненавидел эту тесную безобразную темницу, лежащую в его постели, но он должен был вернуться.

Барби то и дело встряхивался, когда, прихрамывая, брел навстречу зеленоватому отблеску дня, пока наконец Эйприл Белл сердито не запротестовала. Он не мог до конца освободиться от воспоминания о смутной тени ужаса в глазах Рекса Читтума, оглянувшегося перед его нападением, и не в состоянии был забыть, что Бена ждет тяжкое горе.

Глава 12 ШКУРА ТИГРА

Барби проснулся поздно. Белые проблески солнечного света в его спальне причиняли боль глазам, и, вздрогнув, он перевернулся, лишь потом вспомнив, что его смертоносная сила была только сном. Он чувствовал себя скованным и разбитым. Все тело наполняла свинцовая усталость, и когда он сел на постели, в голове загудело.

Его продолжало преследовать воспоминание о неясном страхе в темных невидящих глазах Рекса Читтума, и он ощущал, как расступаются под длинными зубами-саблями мягкая кожа и твердые сухожилия горла. С опаской оглядев узкую комнату, он с радостью отметил, что никаких признаков появления здесь саблезубого тигра не было.

В нерешительности он постоял на месте, потом, держась за голову, затрусил в ванную. Застывшую в нем боль частично смыл нестерпимо горячий, а затем совершенно холодный душ, а возникшее в его желудке тошнотворное ощущение облегчила чайная ложка столовой соды в холодной воде.

Однако лицо, которое Барби увидел в зеркале, ошеломляло. Оно было бескровно-землистым, в морщинах, черты казались искаженными, а глубоко посаженные блестящие глаза обведены красным ободком. Он попытался улыбнуться, чтобы придать жизнь отражению, и увидел в зеркале сардоническую усмешку на бледных искривленных губах. Это было лицо лунатика.

Протянув к дешевому зеркалу дрожащую руку, он попытался исправить то, что казалось случайным искажением. Результат не удовлетворил его. Желтовато-серое лицо было изможденным, костлявый череп слишком длинным. «Надо принимать больше витаминов, — сказал он себе недовольно, — и сократиться с алкоголем. Не помешает и побриться, если ты сумеешь не слишком сильно порезаться».

Пока Барби возился с бритвой, зазвонил телефон.

— Вилл?.. Это Нора Квейн, — раздался слабый голос. — Крепись, Вилл. Мне только что позвонил Сэм из Фонда, — он там работал всю ночь. Насчет Рекса. Вечером Рекс поехал в колледж штата на нашей машине — помнишь ее? Наверное, он ехал слишком быстро, может быть, нервничал по поводу передачи, которую хотел сделать на радио. В общем, машина перевернулась на Сардис-Хилл. Рекс погиб.

Трубка выпала на рук Барби. Он в изнеможении опустился на колени, нашел ее странно онемевшими пальцами и подобрал.

— … ужасно. — Низкий хрипловатый голос Норы раздражал ухо. — Во всяком случае, он умер мгновенно, так полиция объяснила Сэму. Ему почти совсем отрезало голову. Полиция говорит, что это об край ветрового стекла. Страшное дело! И я — я чуть ли не себя виню в этом. Тормоза были не вполне исправны, а я даже не позаботилась о том, чтобы его предупредить…

Барби молча кивал в трубку. Она и не представляла себе, насколько страшное это было дело. Ему хотелось кричать, но сухое горло свела судорога, и не получался даже шепот. Барби закрыл глаза, слезящиеся от жестокого белого света, который лился из окна, и перед ним возникло красивое, небритое, запечатлевшееся в памяти лицо Рекса, выражение горького упрека и полные страха карие глаза, невидяще устремленные сквозь него.

Из трубки неслись какие-то слова, и он снова прислушался.

— … все, что у него оставалось, — говорила Нора дрожащим голосом. Мне кажется, ты его лучший друг, Вилл. Он уже два года ждет в своем маленьком киоске, когда Рекс вернется домой. Ему, наверное, будет очень тяжело. Я считаю, что ты должен сказать ему об этом. Как ты думаешь?

Барби попытался проглотить застрявший в горле комок.

— Хорошо, — выдохнул он, — я это сделаю.

Он повесил трубку, проковылял обратно в ванную и сделал три затяжных глотка из бутылки с виски. Это позволило ему собраться с мыслями и остановить дрожь в руках. Он покончил с бритьем и поехал в город.

Старый Бен Читтум жил в двух комнатушках при газетном киоске, и когда Барби припарковался на обочине, он уже расставлял журналы на стенде. Бодрая улыбка открыла сломанный зуб.

— Привет, Вилл, — воскликнул он радостно, — что нового?

Барби молча покачал головой.

— Ты сегодня вечером занят? — Ничего не замечая, старик побежал ему навстречу через улицу, на ходу вытаскивая трубку из оттопыренного кармана. — Я не случайно спрашиваю, сегодня к ужину приедет Рекс.

Барби стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, с отвратительным ощущением холода внутри, и смотрел, как подвижный старик разжигает трубку.

Тот продолжал:

— Не очень-то много видел я Рекса с тех пор, как он вернулся, но сейчас наш сын наверняка свою работу сделал, и я знаю, он захочет приехать. Он всегда любил мой острый говяжий суп с пряностями и горячие бисквиты с медом, еще мальчишкой его обожал. Да, я помню, и ты иной раз у нас его едал. Если есть желание, то добро пожаловать, Вилл. Я хочу позвать Рекса…

Барби прочистил горло.

— У меня для тебя плохие новости, Бен.

Бодрое оживление как будто вытекло из старика. Он задохнулся, пристально взглянул на Барби и начал дрожать. Трубка выпала из его крючковатых пальцев и разбилась о бордюр тротуара.

— Рекс? — прошептал он.

Барби снова кивнул.

— Плохо?

— Плохо. Вчера поздно вечером он ехал на машине через горы по какому-то делу Фонда и потерял управление на Сардис-Хилл. Рекс погиб. Он… он не страдал.

Долгое время Бен Читтум невидяще смотрел в пустоту. Его медленно наполняющиеся слезами глаза были такими же черными, как и у Рекса, и когда они неопределенно смотрели сквозь Барби, то внезапно казались глазами Рекса, такими, какими он помнил их по этому жуткому сну, уставившимися в страхе на свернувшегося сзади саблезубого тигра, не видя его.

Барби вздрогнул и торопливо отвел взгляд.

— Я боялся, — услышал он прерывистый шепот старика. — Похоже, с ними не все ладно — со всеми, с тех пор как они вернулись. Я пытался поговорить с Рексом, но он мне ничего не хотел рассказать. Я боюсь, Вилл…

Старик с трудом наклонился, чтобы поднять трубку. Дрожащие пальцы неловко складывали сломанные куски.

— Я боюсь, — забормотал он снова. — Потому что, По-моему, они раскапывают в этой пустыне что-то такое, что должно было остаться под землей. Как-то еще до отъезда Рекс сказал мне, что доктор Мондрик ищет настоящий Сад Эдема, откуда произошла человеческая раса. Мне кажется, они нашли его, Вилл, — и что-то еще, что не должны были находить.

Он устало засунул куски сломанной трубки в карман.

— Рекс — не последний, кто скоро умрет.

Темные невидящие глаза снова сосредоточились на Барби. Старик, казалось, только что осознал, что плачет, и сердито вытер слезы рукавом. Покачав головой, он тяжело зашагал обратно и стал задвигать внутрь стенды с журналами.

Барби неподвижно смотрел на старика, слишком потрясенный, чтобы предложить ему помощь.

— Рекс всегда любил мой говяжий суп с пряностями, — тихо бормотал старик. — Особенно, когда к нему есть горячие бисквиты с маслом и мед. Ты ведь помнишь это, правда, Вилл? Еще когда он был мальчишкой…

Барби машинально запер киоск, и Барби отвез его в морг. Тела не привезли, и Барби внутренне был рад этому.

Он оставил оглушенного Бена под присмотром доброго Паркера, окружного шерифа, и машинально повернул к бару-автомату.

Однако две порции двойного виски не привели в порядок гудящую голову Барби. Дневной свет был слишком ярким для него, и в животе опять появилось знакомое тошнотворное чувство. Он не мог забыть пустоту ужаса в глазах Рекса, пристально вглядывающихся и ничего не видящих. Из этого темного воспоминания в его душу прокралось исступленное напряжение кошмара.

В отчаянии он попытался взбодриться. Барби старался двигаться, он обезоруживающе улыбался случайному остроумию соседа по стойке. Ничего не вышло. Мужчина смущенно пересел в дальний конец, бармен же бросал на него слишком проницательный взгляд. Он заплатил за выпитое и побрел обратно на дневной свет.

Он знал, что после спиртного не сможет вести машину. Оставив ее там, где она стояла, Барби взял такси и поехал на «Тройан Армз». Подъезд, через который Эйприл Белл так легко проскользнула в его сне, был теперь не заперт. Шатаясь, он направился прямо к лестнице, прежде чем его остановил дежурный.

На дверном звонке комнаты 2С висела карточка с надписью «Прошу не беспокоить», но он энергично постучал. «Если шеф еще здесь, — подумал он мрачно, — пусть ползет под кровать».

Фигура Эйприл Белл — стройная, высокая, прелестная — была видна почти целиком, как в том сне, через халат цвета морской волны. Длинные расчесанные волосы, отливающие медным блеском, свободно рассыпались по ее плечам, обрамляя бледный правильный овал лица с ненакрашенными губами. При виде Барби ее зеленоватые глаза засветились.

— Вилл! Входи же!

Он вошел, благословляя судьбу за то, что его не задержал вахтер, и опустился в большое легкое кресло рядом с торшером, на которое она ему указали. Его работодателя видно не было, однако Барби подумал, что вряд ли Эйприл Белл пользуется этим креслом, интересуется свежим номером «Форчун» на журнальном столике или курит сигары в тяжелой золотой шкатулке, которую вроде бы он где-то видел раньше.

Он почти виновато отвел взгляд от этих предметов — они будили в нем жаркое и иррациональное внутреннее сопротивление, но Барби пришел сюда не для того, чтобы ссориться с Эйприл Белл. С легкой кошачьей грацией, запомнившейся по его сну, она передвинулась и уселась наискосок на диване. Сейчас было легче представить себе, как она скакала верхом на саблезубом тигре, нагая, белокожая и прекрасная, с рыжими волосами, развевающимися на ветру, и у него возникло тревожное впечатление, что ее летящие кошачьи повадки скрывали едва заметную хромоту.

— Наконец-то ты появился, Барби! — прозвучали медленно ее мелодичные слова. — Я не могла понять, почему ты не заходишь больше.

Барби прижал руки к бедрам, чтобы они не дрожали. Он хотел попросить у нее что-нибудь выпить, но ведь он уже пропустил немало рюмок, и, похоже, это не помогло. Он резко поднялся с кресла, которое, вероятно, было местом Престона Троя, слегка споткнувшись о скамеечку для ног, и пробрался к краю дивана. Ее удлиненные глаза следили за ним с несколько зловредным интересом.

— Эйприл, — хрипло сказал он, — прошлой ночью на Ноб-Хилл ты сказала мне, что ты — ведьма.

В ее белозубой улыбке была откровенная насмешка.

— Вот видишь, что бывает, когда ты покупаешь мне слишком много «дайкири».

Барби сжал свои холодные шишковатые пальцы, чтобы унять дрожь.

— Прошлой ночью я видел сон. — Продолжать было трудно. Он стал неловко оглядывать спокойную роскошь комнаты, в которой находился, и увидел заключенный в раму портрет хрупкой седой и решительной маленькой женщины — должно быть, матери Эйприл. Потом его снова передернуло от вида журнала и золотого ящика для сигар рядом с креслом. Горло было воспаленным и сухим.

— Я видел сон. — Он снова устремил больные глаза на длинноногую девушку; ее молчаливая улыбка почему-то заставила его подумать об усмешке белокожей ведьмы из первого сна. — Мне снилось, что я тигр. — Он выталкивал из себя слова отрывисто и со скрипом. — И мне казалось, что ты — ну, со мной. И мы убили Рекса Читтума на Сардис-Хилл.

Темные, хорошо очерченные брови слегка поднялись.

— Кто такой Рекс Читтум? — Невинно заморгали зеленоватые глаза. — Ах да, ты же мне говорил — твой друг, тот, который привез из Азии таинственный ящик. Он вроде бы имеет отношение к Голливуду.

Барби разозлила ее беззаботность.

— Мне приснилось, что мы убили его. — Он повысил голос чуть ли не до крика. — И Рекс действительно умер.

— Странно. — Эйприл жизнерадостно кивнула. — Но это не так уж редко случается. В ночь, когда умер мой дед, я, помню, тоже видела его во сне. — Голос казался шелковисто-сочувственным, в нем слышался звон золотых колокольчиков, и все же он ощутил в нем тайную насмешку. Когда Барби снова поймал взгляд ее зеленоватых глаз, они были прозрачны, как горные озера.

— Этот поворот на Сардис-Хилл обязательно должны ликвидировать, — рассеянно добавила Эйприл. Так его сон был отброшен в сторону.

— Дежурный сказал мне, что ты звонил вчера утром. — С ленивой грацией она отбросила назад свои сияющие волосы. — Очень жаль, что я тогда еще спала.

У Барби перехватило дыхание. Ему захотелось погрузить пальцы в ее атласные плечи и вытрясти из нее правду. Неужели эта скрытая насмешка была плодом его воображения? Сердце сжимал холодный страх перед ней — а может быть, это был страх перед каким-то темным чудовищем внутри него самого? Стараясь не выдать дрожи, он резко поднялся с места.

— Я тебе кое-что принес, Эйприл. — В ее удлиненных глазах засветилось ожидание. Казалось, она не заметила, как дрожит его рука, шарящая по карману пиджака в поисках нефритовой булавки. Он чувствовал холодное прикосновение вещицы к своим пальцам. Вложив булавку в протянутую ладонь Эйприл, стал наблюдать за ее лицом.

— О, Барби! — туманное удивление в ее глазах сменилось невинным восторгом. — Это же моя драгоценная потерянная булавка — подарок тети Агаты. Семейная реликвия. Я так рада, что она опять у меня.

Девушка немного сдвинула на ладони маленькую бегущую волчицу и Барби показалось, что крошечный малахитовый глаз снова ему подмигнул с той же едва заметной насмешкой, которую он почувствовал у его хозяйки.

— Где ты нашел ее? — прозвучал нетерпеливый вопрос.

Барби мрачно уставился в ее лицо.

— В твоей сумке, — резко сказал он, — в сердце мертвого котенка.

Ее длинное тело под зеленым халатом в притворном ужасе содрогнулось.

— Кошмар! — Низкий голос зазвучал тепло и мелодично. — По-моему, тебе сегодня совсем неважно, Барби. — Прозрачные глаза внимательно изучали его. — Ей-богу, ты плохо выглядишь. Боюсь, ты пьешь больше, чем следовало бы.

Он с горечью кивнул, готовый признать свое поражение в игре, если девушка действительно играла. Стараясь найти на ее мягком сочувственном лице какой-нибудь признак тайного торжества, он сделал последнюю попытку:

— А где сегодня твоя тетя Агата?

— Уехала. — Красивые плечи беспечно вскинулись под летящими волосами. — Она считает, что здешняя зима вредна для ее носа. Сегодня ночью я ее проводила на самолет в Калифорнию.

Барби сдался, все еще не зная, существует ли тетя Агата где-нибудь, помимо воображения Эйприл Белл. Он стоял, немного покачиваясь, и девушка подошла к нему с сочувственным выражение на лице.

— Слушай, Барби, как насчет того, чтобы обратиться к врачу? Я знаю доктора Гленна, он очень успешно работает с алк… с теми, кто слишком много пьет.

— Давай, давай, — с горечью воскликнул Барби, — назови меня алкоголиком — это мне подходит. — Он неуверенно повернулся к двери и кивнул головой. — Может, ты и права. Это самый простой ответ на все вопросы. Может, и надо обратиться к Гленну.

— Подожди, не уходи. — Эйприл грациозно двинулась вперед к двери, и опять ему показалось, что она немного хромает на ту же ногу, которую она повредила в его сне. — Надеюсь, ты не обиделся, — добавила она мягко, — ведь это был только дружеский совет.

Барби скорбно молчал, глядя на девушку и ловя исходящий от нее тонкий аромат, напомнивший прохладный и чистый запах горных сосен, который он ощущал во сне. Им овладела жаркая тоска по безграничной мощи саблезубого тигра. Его сотрясал внезапный и бесполезный гнев из-за пустых проблем этой серой полужизни, которую вел мир в часы своего бодрствования. Он не сумел разгадать загадку Эйприл Белл. Даже ее серьезная озабоченность его состоянием, похоже, скрывала насмешку. Ему снова захотелось уйти

— Пошли на кухню, — настаивала Эйприл. — Я налью тебе чашку кофе и сварим яйца, если у тебя есть желание позавтракать. Ну, пожалуйста, Барби, — ты увидишь, после кофе будет легче.

Он резко покачал головой. Если она выиграла эту тайную игру, пряча от него свои познания белой волчицы, которая заставила его напасть на слепую Ровену Мондрик, и скрывала свое греховное участие в убийстве Рекса Читтума, если так, пусть она не станет радостным свидетелем его мучительных раздумий.

— Нет, — сказал он, — я ухожу.

Наверное, Эйприл заметила, как напоследок репортер обиженно взглянул на столик около кресла, где лежал журнал и стояла шкатулка для сигар. И ласково сказала:

— Ну, хоть сигару возьми. Я держу их для друзей.

В движении, которое она сделала по направлению к столику, ощущались дикая грация и гибкость.

Девушка с легкостью взялась за тяжелую шкатулку, но Барби опять с тревогой отметил ее хромоту и импульсивно выпалит:

— А где ты повредила ногу?

— Оступилась на лестнице, когда возвращалась после проводов тети Агаты. — И протягивая сигару, беспечно пожала плечами. — Ничего страшного…

Но это было страшно. Рука Барби так сильно задрожала над шкатулкой, что она сама взяла одну из черных сигар и зажала ее в пальцах Барби. Он пробормотал слова благодарности и, ничего не видя перед собой, двинулся к двери.

При всей своей растерянности, однако, он умудрился прочитать монограмму, выгравированную на золотой шкатулке. Там были буквы П. Т. И такой же толстой черной сигарой с заостренным концом однажды его угостил Трой. Открыв дверь, Барби попытался стереть застывшую маску со своего лица и повернулся к девушке.

Та стояла и смотрела на него, затаив дыхание. Может быть, ее глаза блестели лишь от жалости, однако ему почудился в них сардонический огонек тайного ликования. Зеленый халат немного распахнулся, обнажив белую шею Эйприл, и ее дерзкая красота подействовала на Барби так, как будто в него всадили нож. На ее бледных губах заиграла взволнованная улыбка.

— Подожди, Барби! Ну, пожалуйста…

Но он не стал ждать. Он не мог вынести ни видимой жалости, ни предполагаемой насмешки. Этот безрадостный серый мир, состоящий из сомнений, поражений и боли, был выше его сил, и Барби снова затосковал по безграничной силе тигра.

Он захлопнул за собой дверь и, швырнув на землю жирную сигару, раздавил ее каблуком. Преодолевая слабость, он вызывающе прямо зашагал к лестнице. «Не надо чувствовать себя обиженным, — говорил он себе. — Ведь Трой годился ей в отцы, а двадцать миллионов без труда компенсируют разницу в двадцать лет. К тому же Трой, вероятно, увидел ее первым».

Барби медленно спускался по лестнице, пробиваясь через серый туман боли. Сейчас не имело значения, видит ли его дежурный, и Барби бесцельно побрел вон из вестибюля. «Может, она и права, — бормотал он про себя, — может, и надо пойти к доктору Гленну».

Ибо он не знал, как вернуться в радостную свободу своего сна. Это было возможно только ночью, так как дневной свет разрушал структуру, созданную свободным умом. Он не мог больше выдержать эту полужизнь в период бодрствования с ее нестерпимым сплетением ужасов и горя, боли и раздумий, усталости и дикой тоски, мучительной неизвестности и ошеломляющей паники.

Да, решил он, надо обратиться к доктору Гленну

Он недолюбливал психиатрические учреждения, но Гленнхейвен считался одним из лучших в стране, а молодой доктор Арчер Гленн, как и его отец, слыл выдающимся первооткрывателем в новой науке психиатрии.

«Тайм» однажды посвятил ему три колонки, вспомнил Барби, где были описаны его оригинальные исследования в области корреляции психических и физических отклонений и его собственные блестящие изыскания в отношении революционных психиатрических методов наркосинтеза, над которыми он работал во время войны, когда служил во флоте.

Точно так же, как и его отец, Арчер Гленн был несгибаемым материалистом. Гленн был другом знаменитого Гудини, и до конца жизни его любимое занятие состояло в том, чтобы разоблачать всевозможных псевдомедиумов, астрологов и предсказателей. Молодой доктор продолжал его дело. Барби когда-то писал репортаж в «Стар» о лекциях молодого Гленна, в которых тот развенчивал псевдорелигиозные культы, основывающиеся на псевдонаучном объяснении сверхъестественного. Девиз Гленна гласил: «Разум полностью контролируется телом».

Можно ли представить себе лучшего союзника?

Глава 13 СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ АД

Барби прошел пешком девять кварталов по направлению к стоянке, где он оставил машину. Эта прогулка немного вытеснила алкогольный дурман из его головы и облегчила неприятное ощущение в животе. Он опять поехал к северу по новой дороге к реке, через узкий мост Дир-Крик, где днем раньше чуть не разбился, столкнувшись с грузовиком, и далее, по направлению к Гленнхейвену.

Здания, стоящие вдали от дороги, прикрытые яркой осенней красно-желтой завесой, вырисовывались нечетко, но угрожающе.

Он отважно сказал себе, что эти мрачные крепости служат цитаделями здравомыслия, противостоящими неизведанному террору психики.

Припарковавшись на стоянке позади основного здания, Барби прошел к подъезду и, взглянув через отверстие высокой изгороди, окаймляющей лужайку, увидел пациентку, которую с обеих сторон крепко поддерживали две сестры в белом. У него перехватило дыхание.

Это была Ровена Мондрик.

Закутанная в черный длинный жакет, поскольку в солнечном воздухе еще задержалась ночная прохлада, она была в черных перчатках, а к своим белым волосам приколола черный шарф.

Когда она повернулась, казалось, что ее черные очки для слепых с плоскими стеклами обращены прямо на него. Ему почудилось, что женщина приостановилась.

Через секунду она снова двинулась, горделиво выпрямившись, но выглядела она при этом ужасно одинокой. Жгучая жалость охватила Барби, необходимо было поговорить с Ровеной.

Ее больное сознание все же могло бы дать ответы на чудовищные вопросы, копошащиеся в его собственном затуманенном мозгу.

Повинуясь внезапному импульсу, он повернул к Ровене. Ему хотелось помочь ей, равно как и самому себе, — ведь не исключено, что она попалась в ту же паутину, сотканную из совпадений, противоречий и двусмысленности, которая опутала его самого.

Если добраться до правды, может быть, они смогут освободиться.

Теперь слепая женщина и обе ее бдительные провожатые удалялись от него в сторону реки, где виднелись яркие группы деревьев. С болезненно стучащим сердцем он побежал за ними.

— … мою собаку? — послышался резкий от волнения голос Ровены. — Неужели мне даже нельзя позвать бедного Тэрка?

— Можно, если хотите, миссис Мондрик, — терпеливо ответила сестра, — но это, право, бесполезно. Вам же сказали, что собака мертва. Вы, наверное, забыли…

— Не верю! — ее голос стал пронзительно высоким. — Я не могу в это поверить, мне нужен Тэрк. Пожалуйста, позовите ко мне мисс Уолфорд, пусть она пошлет объявления во все газеты и предложит хорошее вознаграждение.

— Ничего не выйдет, — ласково ответила сестра, — потому что вчера утром один рыбак нашел труп вашей собаки. Он плыл по реке под железнодорожным мостом. Он принес в полицию ошейник, отделанный серебром. Вчера вечером мы говорили вам, разве вы не помните?

— Помню, — с надрывом прошептала слепая. — Просто мне так нужен бедный Тэрк! Он бы согревал и охранял меня в темноте, когда придут меня убивать.

— Не надо беспокоиться, миссис Мондрик, — ободряюще ответила высокая сестра, — они сюда не придут.

— Нет, придут, — воскликнула, задохнувшись, слепая. — Вы не узнаете, вы даже не увидите, когда они придут. Я давным-давно предупреждала моего дорогого мужа о том, что нам грозит. И все же, пока его не убили, я сама не могла поверить всему, что знаю. Теперь-то я знаю, что они придут. Никакие стены их не остановят, ничто, кроме серебра, а вы оставили его мало.

— Но при вас бусы и браслеты, — успокаивала ее сестра, — и вы здесь в полной безопасности.

— Однажды уже меня пытались убить, — безнадежно прошептала слепая. — Бедный Тэрк меня спас, но теперь он мертв, а я знаю, что они придут снова. Они хотят помешать мне предостеречь Сэма Квейна, но я должна это сделать.

Ровена резко остановилась, умоляюще схватив руку сестры. Барби остановился. Он не собирался подслушивать, но случайное открытие потрясло его, лишило речи. Потерянная собака, по-видимому, погибла в его первом сне.

— Сестра, пожалуйста, — упрямо просила слепая, — позвоните мистеру Сэму Квейну в Фонд и попросите его навестить меня здесь.

— Мне очень жаль, миссис Мондрик, — мягко ответила сестра, — но вам лучше ни с кем не встречаться, пока вы не поправитесь! Если бы вы только расслабились и постарались помочь нам! Вы сможете тогда повидаться, с кем хотите.

— У меня нет времени, — бросила пленница порывисто, — я боюсь, что они сегодня ночью вернутся, чтобы убить меня, а я должна поговорить с Сэмом. — Она с отчаянием повернулась к высокой сестре. — Отведите меня в Фонд прямо сейчас.

— Вы же знаете наши правила, — укорила ее сестра. — Вы прекрасно понимаете, что это невозможно.

— Сэм заплатит вам — в отчаянии всхлипнула слепая. — Он будет рад все объяснить врачам, ведь мое предостережение спасет ему жизнь. И даже намного больше того… — Ее тонкий голос прервался, и она начала рыдать. — Вызовите кэб, наймите машину, украдите ее!

— Мы бы хотели помочь вам, миссис Мондрик, — сказал высокая девушка снисходительно. — Мы пошлем мистеру Квейну любую весточку, какую хотите.

— Нет, — прошептала Ровена, — весточка не дойдет. — Барби вздохнул и опять сдвинулся с места, направляясь к ней, чтобы поговорить. Сестры все еще стояли к нему спиной, но Ровена повернулась, и он мог видеть ее охваченное ужасом лицо и очки для слепых. От жалости к ней у него сдавило горло и на глазах выступили слезы. Надо было найти способ помочь ей.

— Почему, миссис Мондрик? — спросила высокая сестра. — Что могло бы повредить мистеру Квейну?

— Человек, которому он доверяет, — всхлипнула слепая.

Эти слова подействовали на Барби подобно проблеску злобного взгляда из темноты. Сейчас он не мог бы произнести ни слова. Он молча отступил на влажную поляну.

— Человек, которого он считает другом, — произнесла, задыхаясь, Ровена.

Низенькая сестра посмотрела на часы и кивнула другой.

— Мы гуляли достаточно долго, миссис Мондрик, — заметила доброжелательно высокая девушка. — Пора возвращаться в клинику. Вы сейчас устали и должны немного вздремнуть. Если вы все еще захотите разговаривать с мистером Квейном после обеда, я думаю, доктор Гленн разрешит вам позвонить ему по телефону.

— Нет, — всхлипнула слепая, — это не годится.

— Почему? — молвила сестра. — Надеюсь, у него есть телефон.

— Как и у всех наших врагов, — прохрипела слепая, — Все эти монстры, претендующие быть людьми! Они подслушивают, когда я говорю, и перехватывают мои письма. Тэрка научили чуять врагов, но теперь его нет. Мой дорогой Марк тоже умер. Не осталось ни одного существа, кому я могла бы доверять. Кроме Сэма…

— Вы можете доверять нам, — доброжелательно сказала высокая девушка. — Но теперь мы должны вернуться.

— Хорошо, — согласилась Ровена спокойно и послушно повернулась. — Я пойду. — Но как только сестры расслабились, она оттолкнула их и бросилась бежать.

— Однако, миссис Мондрик! Вы не должны делать этого! — Пораженные сестры побежали за ней, но та мчалась с неистовой проворностью. В течение нескольких секунд она выигрывала во времени, и Барби подумал, что она могла бы добежать до деревьев над рекой. В тот момент он почти забыл об ее слепоте. Но не пробежав и дюжины ярдов, она споткнулась о машину для поливки газонов и тяжело упала лицом вниз.

Сестры осторожно подняли Ровену и мягко, но настойчиво держа ее за руки, повернули обратно к зданию. Барби хотел убежать, однако понял, что его бы увидели. Помешательство Ровены настолько перекликалось с его собственными грезами, что внезапно представшая перед ним трезвая ясность ее ума явилась, как потрясение. — Хелло, мистер! — высокая сестра пристально посмотрела на него, продолжая надежно удерживать угловатый локоть Ровены. — Чем мы можем быть вам полезны?

— Я только что оставил свою машину, — Барби кивнул в сторону стоянки позади. — Я ищу доктора Гленна.

— Идите обратно через ограду, пожалуйста, сэр. Высокая сестра настороженно улыбнулась. — Вокруг здания есть дорожка к парадному подъезду. Обратитесь к девушке у конторки.

Барби почти не слышал. Он наблюдал за Ровеной Мондрик. С первыми звуками его голоса она как бы окоченела и теперь тихо стояла между двух сестер, скованная замораживающим страхом. Очевидно, черные очки потерялись во время ее падения, так как ее пустые глазные впадины были не прикрыты и отвратительны, превращая ее белое охваченное ужасом лицо в страшную маску.

— Это Вилл Барби. — Ему уже не хотелось говорить с ней. Он подслушал достаточно, чтобы понять; все, что бы она ни сказала, только утащило бы его еще глубже в темную паутину чудовищного сомнения. Сочувственно проникнувшись ее ужасом, он, однако, не мог остановить собственную речь, произносимую хриплым, режущим ухо голосом.

— Скажите мне, Ровена, против чего именно вы хотите предостеречь Сэма Квейна?

Она стояла напротив него, высокая и худая, в своем черном одеянии, пятясь от него, почти как если бы эти страшные рубцы были глазами, увидевшими нечто кошмарное. Она так сильно дрожала, что обе сестры опять зажали ее худые руки. Бледные губы раскрылись как будто для крика, но она не произнесла ни звука.

— Почему этот черный леопард напал на вас в Нигерии? — Казалось, вопрос вырвался сам собой, помимо воли. — И что это был за леопард?

Ее белые губы сжались.

— Что на самом деле искал доктор Мондрик там и в Алашани? — Барби знал, что она не ответит, но не мог остановиться. — Что он и Сэм привезли в том деревянном ящике? Кому нужно было убить их?

Съежившись, Ровена отшатнулась от него и затрясла своей безобразной головой.

— Прекратите это, мистер, — резко упрекнула его высокая сестра, — не волнуйте нашу пациентку. Если вы действительно хотите видеть доктора Гленна, идите кругом, к подъезду.

Обе сестры с дрожащей женщиной между ними поспешно пошли обратно.

— Кто эти таинственные враги? — Барби не мог противиться желанию бежать за ней и не был в состоянии справиться со своей хрипотой.

— Кто эти убийцы в темноте? Кто собирается навредить Сэму Квейну?

— Разве вы сами не знаете, Вилл Барби? — Ее тусклый дрожащий голос казался ему таким же отвратительным, как ее лицо.

— Разве вы сами не знаете, — повторила женщина.

Ужас охватил Барби и лишил его голоса.

— Лучше прекратите это, мистер, — предупредила высокая сестра. — Если у вас есть здесь дела, идите к подъезду, если дел нет, сойдите с дороги.

Обе быстро удалились, поддерживая с двух сторон спотыкающуюся и хромающую женщину. Барби повернул обратно к отверстию в изгороди, стараясь не думать над тем, что имела в виду Ровена. Была еще слабая надежда, что доктор Гленн сможет ему помочь.

В почтительной тишине прохладной приемной стройная и таинственная жрица древнего Египта грациозно отвернулась от распределительной доски и приветствовала его в своем храме задумчивой легкой улыбкой. Барби все еще трясло; он не мог позабыть безобразное лицо Ровены и стряхнуть с себя смутный ужас перед психическими болезнями и психиатрической клиникой,

— Доброе утро, мистер Барби, проворковала жрица. Чем я могу вам помочь сегодня! Барби с трудом откашлялся и почти беззвучно прошептал, что хотел бы видеть доктора Гленна.

— Он все еще очень занят, — промурлыкала она безмятежно. — Если вы пришли справиться о миссис Мондрик, то, по-моему, она великолепно поддается лечению, однако, боюсь, вы не сможете ее увидеть. Доктор Гленн не хочет, чтобы ее пока навещали.

— Не знаю, насколько успешно она поддается лечению, но я все же хочу видеть доктора Гленна. — Он судорожно глотнул. — Это нужно мне самому.

Жрица улыбнулась мечтательно и нежно. — Но, может быть, вам подойдет доктор Банзел? Он, знаете ли, прекрасный диагност. Или доктор Дилти — главный невропатолог? Любой, я уверена…

Барби покачал головой. — Скажите Гленну, что я здесь, прервал он ее тихо. — Скажите ему, что я помог белой волчице убить собаку миссис Мондрик. Думаю, он найдет для меня время.

Экзотическая девушка грациозно повернулась. Ее быстрые пальцы цвета слоновой кости забегали по пульту, и она что-то зашептала в микрофон, расположенный у шеи. Темные блестящие глаза без удивления посмотрели на Барби.

— Доктор Гленн сейчас же примет вас, мистер Барби, — сказала она минорно-мелодичным голосом. — Подождите минутку, вас проводит сестра Гренлиц.

Сестра Гренлиц была здоровенной блондинкой в очках, с лошадиным лицом. Она вызывающе кивнула, как будто намеревалась дать горькое лекарство и заставить его признать, что оно ему нравится. Барби последовал за ней вниз по тихому длинному коридору в маленький кабинет. Ее голос звучал, как рупор, когда она задавала Барби вопросы — что-то о плате, о перенесенных им болезнях, о приеме спиртного. Она записала ответы на картонном бланке, который заставила его подписать, хотя он не стремился прочитать текст. После этого дверь сразу же отворилась. Сестра встала и мягко прогудела:

— Доктор Гленн примет вас немедленно.

Знаменитый психиатр был крупным красивым мужчиной, с волнистыми черными волосами и сонными глазами газели. Сердечно улыбаясь, он протянул загорелую, хорошо ухоженную руку.

Барби уставился на него, охваченный странным чувством, что он когда-то был близко знаком с этим человеком. Очевидно, он встречал Гленна, когда работал над материалом для «Стар» о его лекциях. «Должно быть, так», — сказал он сам себе, и все же не мог полностью отбросить ощущение чего-то более древнего и интимного.

— Доброе утро, мистер Барби. — Голос врача был глубоким и необычайно успокаивающим. — Проходите, пожалуйста.

Кабинет Гленна отличался дорогой простотой, свежестью и привлекательностью. В помещении было лишь несколько вещей, на которых хотелось остановить взгляд: два больших кожаных кресла, кушетка с чистым белым полотенцем на подушке, и цветы в вазе. Увесистые тома медицинских книг и экземпляры «Психоаналитического обзора» заполняли книжный шкаф. Окно, не полностью прикрытое венецианскими шторами, открывало вид на лес, речку и отрезок шоссе в месте поворота.

Барби почувствовал себя неуютно и молча сел. Гленн беззаботно опустился в другое кресло и ногтем большого пальца стал открывать пачку сигарет. Он выглядел безмятежным и убедительно компетентным. «Странно, — подумал Барби, — почему у меня не было ощущения узнавания, когда я брал у него интервью во время тех лекций?» Это ощущение быстро переросло в доверчивое расположение.

— Курите? — спросил Гленн. — Что вас беспокоит?

Набравшись храбрости, Барби выпалил:

— Колдовские силы!

Казалось, Гленна это не удивило и не подавило. Он просто ждал.

— Или я заколдован, — с отчаянием заявил Барби, — или я теряю рассудок.

Гленн выпустил белое облачко дыма.

— Полагаю, вы именно это и расскажите мне.

— Все началось вечером в понедельник у выхода из аэропорта, — начал Барби. Сначала было трудно подбирать слова, но потом рассказывать стало легче.

— Я ждал экспедицию Мондрика на аэродроме, и в это время ко мне подошла рыжая девушка.

Он рассказывал о внезапной смерти Мондрика, задушенном котенке, о необъяснимом страхе человека, сторожившего ящик из Азии, описал свой сон, в котором он бежал с Эйприл Белл в обличье волка и о гибели Тэрка. Наблюдая за гладким смуглым лицом Гленна, он улавливал лишь спокойную симпатию и профессиональный интерес.

— Прошлой ночью, доктор, я опять видел сон: я превратился в саблезубого тигра, все было до странности реальным. Эта девушка опять было со мной, объясняя, что надо делать. Мы преследовали машину Рекса Читтума в горах, и я его убил в Сардис-Хилле.

Ужас этого ночного кошмара и его потрясающие последствия в рассказе как-то поблекли; ему показалось, что он почувствовал в Гленне какое-то затаенное разочарование. Когда он заканчивал свой рассказ, его хриплый голос опять задрожал.

— Рекс умер именно так, как я убил его во сне. — Он безнадежно изучал красивое успокаивающее лицо Гленна.

— Скажите, доктор, — умоляюще произнес он, — как может сон так точно соответствовать реальности? Как вы думаете, я действительно убил Рекса прошлой ночью под влиянием колдовских чар или я безумен?

Арчи Глени осторожно сжал пальцы.

— Нужно время, мистер Барби. — Он серьезно покачал головой. — И немало времени. Пожалуй, мы поместим вас в Гленнхейвене, по крайней мере, на несколько дней. Так мы сможем оказать вам надежную помощь.

Барби, содрогнувшись, вскочил с кресла.

— Но что вы думаете об этом? — прохрипел он в ярости. — Действительно ли я совершал эти поступки, которые представлялись сном? Или я сошел с ума?

Гленн сидел тихо, наблюдая за Барби спокойными сонными глазами до тех пор, пока тот опять не упал в кресло.

— То, что случается на самом деле, часто не так важно, как нам кажется сознательно или бессознательно. — Глубокий голос Гленна звучал убедительно. — В вашем рассказе кое-что мне представляется весьма важным. Каждый упомянутый вами инцидент, начиная со смертельного астматического приступа доктора Мондрика до катастрофы с машиной Читтума и даже гибели собаки миссис Мондрик, имеет единое логическое объяснение.

— Именно это доводит меня до помешательства, — Барби всматривался в Гленна, изо всех сил пытаясь понять его реакцию, скрытую за преднамеренной беззаботностью. — Все это могло быть совпадением — не так ли? — Напряженный голос Барби повысился. — Как я узнал о смерти Рекса Читтума, прежде чем мне сообщили об этом?

Гленн разжал свои длинные пальцы и осторожно взял новую сигарету.

— Иногда, мистер Барби, наш ум обманывает нас. Особенно под влиянием подсознательного стресса, и мы склонны искаженно воспринимать причины и следствия. Такое дефектное мышление не обязательно означает умопомешательство. Вы знаете, что Фрейд написал целую книгу о психопатологии повседневной жизни.

Он лениво поднес к сигарете плоскую зеленую зажигалку.

— Давайте спокойно посмотрим на ваш случай, мистер Барби, не будем пытаться сразу же, экспромтом, ставить диагноз. Я вижу, вы порядком извели себя, занимаясь тем, в чем недостаточно осведомлены. Вы также признали, что выпивали больше, чем следовало. Вы должны понять, что такой образ жизни рано или поздно кончается плохо.

Барби съежился.

— Итак, вы думаете, что я безумен?

Гленн критически покачал головой. — Я этого не говорю. Вы просто чрезмерно эмоциональны. Человеческий мозг — не машина, и психические состояния нельзя оценивать только одной краской — черной или белой. Известная степень психических отклонений фактически совершенно нормальна, и жизнь без этого была бы вялой и скучной.

Барби с несчастным видом съежился в кресле.

— Итак, не будем стремиться к скороспелым заключениям, пока не найдем время для всестороннего физического и психического обследования. — Гленн слегка покачал головой, осторожно разминая свою недокуренную сигарету.

— Замечу все же, что, очевидно, вы неравнодушны к мисс Белл, а сам Фрейд считает любовь «нормальным помешательством».

Барби искоса взглянул на врача.

Гленн снова сжал ухоженные руки.

— Во всех нас, мистер Барби, спрятаны подсознательные ощущения страха и виновности. Они возникают в детстве и сопровождают нас всю жизнь. Они требуют выхода, но находят такие пути реализации, которые мы редко предполагаем. Даже у самых нормальных и здравомыслящих работают эти тайные мотивы. Не предполагаете ли вы, мистер Барби, что и в вашем случае эти подсознательные, погребенные внутри ощущения стали находить выражение в ярких снах или галлюцинациях при бессоннице. Они не сдерживаются вашим сознанием из-за чрезмерной усталости, бурных эмоций и излишнего приема алкоголя.

Барби покачал головой, внезапно почувствовав себя очень неуютно. Он передвинулся в своем кресле, чтобы посмотреть в окно на красно-желтый пейзаж за рекой. Рядом с темной водой лежали золотые поля пшеницы, а позади серебрились крылья мельницы.

Тупая обида созревала в нем в ответ на холодное анатомирование врачом его чувств. Ему стали противны эта маленькая комната и профессиональные разглагольствования Гленна. Он не хотел, чтобы его интимные чувства стыда и страха ложились на сухие спрессованные выкладки. Барби ощутил страстное стремление к свободной и изумительной силе своих видений.

Проникновенный голос Гленна продолжал:

— Возможно, вы каким-то образом обвиняете себя, конечно, бессознательно, в тяжелом психическом расстройстве миссис Мондрик…

— Ну, не думаю, — прервал Барби. — С чего бы?

— Стремительность вашего протеста подтверждает мои случайные догадки. — Слабая улыбка Гленна, казалось, выражала добродушную насмешку. — Как я вам уже говорил, требуется время для выявления механизма ваших сложных комплексов, но, как-никак, основная их структура достаточно очевидна.

— Что вы имеете в виду?

— Ваше изучение антропологии в колледже должно было дать вам широкие познания о простейших верованиях в магические силы, а также о лунатизме. Этой подготовки достаточно, чтобы объяснить необычное направление вашей фантастической экспрессии.

— Возможно, — неловко пробормотал Барби, — но почему вы считаете, что я мог бы винить себя в заболевании миссис Мондрик?

Сонные газельи глаза Гленна внезапно стали пронизывающими.

— Скажите мне, было ли у вас когда-нибудь сознательное желание убить доктора Мондрика?

— Что?! — Барби негодующе выпрямился. — Конечно, нет!

— Вспомните, — настаивал Гленн мягко. — Разве нет?

— Нет! — Барби ответил сердито и резко. — Какие у меня могли быть причины для этого?

— Разве у вас не было на него никогда обиды?

Барби неловко заерзал в своем кресле. — Несколько лет назад, когда я заканчивал колледж, — он замялся, пристально вглядываясь в светлый мир за окном, — старый Мондрик отвернулся от меня. Я так и не знаю, почему, — добавил он неохотно. — При организации Фонда старик взял Сэма Квейна, Рекса Читтума и Ника Спивака, а меня проигнорировал. Долгое время меня это огорчало.

Гленн удовлетворенно кивнул.

— Это проясняет картину. Вы должны были желать смерти доктору Мондрику подсознательно, имейте в виду, чтобы отомстить за это давнишнее пренебрежение. Вы хотели убить его, а он случайно умер. Следовательно, благодаря простой подсознательной логике, не относящейся к какому-то определенному моменту, вы подсознательно виноваты в его убийстве.

— Я так не считаю, — пробормотал Барби натянуто. — Это все случилось много лет назад, к тому же не очень-то вяжется с вашим предположением о моей вине в болезни миссис Мондрик.

— Для подсознательного не существует времени, — мягко возразил Гленн. — Вы неправильно поняли меня, я не говорил, что вы ответственны за трагическую болезнь миссис Мондрик. Я только рискнул предположить, что, возможно, вы осуждаете себя за это. То, что вы рассказали, не подтверждает мое предположение.

Барби сердито заморгал.

— Как?

— Ее несчастное расстройство, — спокойно загудел Гленн, — очевидное последствие скоропостижной смерти мужа. Если вы подсознательно чувствуете себя виноватым в этой смерти, значит, вы несете бремя ответственности и за ее психическую болезнь.

— Нет! — воскликнул Барби, — я этого не вынесу!

Смуглый и красивый Гленн доброжелательно подтвердил:

— Именно так. Ваше сознание не выдерживает этого. Вот почему комплекс вины затаился в подсознании, где — как учил вас тот же доктор Мондрик, преподавая курс антропологии, — он, этот

комплекс, и нашел весьма подходящую почву, чтобы преследовать вас,

Барби застыл, беззвучно глотая комок в горле.

— Забвение — не выход. — Сонные глаза Гленна казались неумолимыми. — Психика требует наказания за несостоявшуюся корректировку проступка. В механизмах подсознания есть своеобразный род правосудия или пародия на него — слепая и неумолимая.

— Что за правосудие? — прохрипел Барби резко. — Не понимаю…

— В том-то и дело, именно так, — кивнул Гленн сердечно. — Вы не понимаете, потому что у вас нет сил понять, — но это ничего не меняет, не останавливает ваших подсознательных процессов. Вы явно упрекаете себя в помешательстве миссис Мондрик. Ваше погребенное чувство вины требует наказания. Мне представляется, что вы подсознательно приводите в порядок все эти грезы, галлюцинации лишь в поисках искупления, однако цена этому ваша собственная здоровая психика.

Гленн как бы нехотя улыбнулся, удовлетворенный собственной аргументацией. — Не усматриваете ли вы здесь своего рода слепое правосудие?

— Нет, я не могу это принять. — Барби неловко покачал головой. — Да и если б и мог, это не объяснило бы всего. Ведь остается сон о саблезубом тигре и смерть Рекса Читтума. Мои размышления о миссис Мондрик не имеют ничего общего с этим, а Рекс всегда был моим другом.

— Но и вашим врагом, — предположил Гленн мягко. — Он, Квейн и Спивак были выбраны для организации Фонда, как вы сообщили мне, а вас проигнорировали. Это был тяжелый удар, не правда ли? Наверняка вы им завидовали!

Барби сердито вздохнул:

— Но крови я не жаждал.

— Сознательно — нет, — продолжал Гленн самодовольно, — но подсознанию мораль чужда. Оно весьма эгоистично и совершенно слепо. Время для него ничего не значит, а возражения разума игнорируются. Вы хотели повредить своему другу Читтуму, и он умер.

Поэтому вы еще раз должны осознать значение вашего порочного желания.

— Очень убедительно, — огрызнулся Барби. — Кроме того, что вы упустили одно обстоятельство: я видел во сне смерть Рекса раньше, чем его убили.

— Я знаю, что вы так думаете, — согласился Гленн, — но мозг под влиянием стресса может играть странные шутки. Может быть, вы действительно выдумали сон после того, как узнали о его смерти, и поменяли местами причину и следствие для пущего эффекта. Возможно, вы ожидали его смерти.

— Да как это могло быть?

— Вы знали, что он должен ехать вниз по Сардис-Хилл, знали, что он очень устал и будет торопиться. — Сонные глаза Гленна слегка сузились. — Скажите мне, знали ли вы что-нибудь о тормозах в его машине?

От удивления Барби открыл рот.

— Нора упоминала о том, что они неисправны.

— Но тогда разве вам не ясна вся картина происшедшего, — добавил Гленн весело. — Подсознание бдительно, и оно проявляет себя через всевозможные выдумки. Вы ведь знали, когда ложились спать, что Читтум, весьма возможно, попадет в катастрофу на Сардис-Хилл.

— Не исключено, — прошептал Барби. — Вероятно, вы правы.

В глазах Гленна притаился смех. — Я не религиозен, мистер

Барби, я отвергаю сверхъестественное, и мои собственные рациональные философские взгляды основаны на научных доказательствах. Однако я все же верю в ад, поскольку каждый человек строит свой собственный ад и населяет его демонами своего воображения, которыми мучит себя за выдуманные или реальные грехи. Моя обязанность — исследовать персональные преисподнии и разоблачать этих демонов. Обычно они гораздо менее страшны, чем кажутся. Человеко-волк и человеко-тигр и есть ваши собственные демоны, мистер Барби. Я надеюсь, они теперь выглядят для вас менее ужасными?

Барби неуверенно покачал головой.

— Не знаю, эти сны казались весьма реальными. — Он добавил почти сердито: — Вы достаточно умны, доктор. Ведь это не только галлюцинации, у них есть продолжение. Сэм Квейн и Ник Спивак все еще сторожат что-то в том деревянном ящике. Они все еще ведут отчаянную борьбу с чем-то, чего я не знаю. Они мои друзья, доктор, он запнулся, я хочу помочь им и не имею желания быть орудием их врагов.

Гленн удовлетворенно согласился.

— Ваша неистовость как будто подтверждает мои предположения, однако вы не должны придавать слишком большого значения моим комментариям при этой первой беседе.

Он слегка переменил положение и посмотрел на часы.

— Сейчас у нас нет больше времени. Если вы хотите остаться в Гленнхейвене, мы можем встретиться завтра опять. Я думаю, вам надо бы день-два отдохнуть, прежде чем мы приступим к обычным исследованиям.

Он кивнул в сторону двери, но Барби остался сидеть.

— Я останусь, доктор, — произнес он неверным голосом. — Я должен задать вам еще один вопрос и именно сейчас, — проговорил Барби, вглядываясь в вежливое смуглое лицо Гленна. — Эйприл Белл сказала мне, что однажды консультировалась с вами. Есть ли у нее какая-то сверхъестественная сила?

Психиатр поднялся, и его лицо стало серьезным.

— Профессиональная этика не позволяет мне обсуждать состояния моих пациентов. Если все же общий ответ поможет вам почувствовать себя спокойнее, я могу рассказать, что помогал своему отцу исследовать тысячи так называемых психических феноменов, и никогда не сталкивался с тем, чтобы нельзя было применить обычные законы природы.

Он решительно направился к двери, но Барби все еще ждал. Гленн добавил: — Единственное реальное научное подтверждение феноменов экстрасенсорики и психокинетики в исследованиях Университета Дьюк. Некоторые из опубликованных результатов по реальности экстрасенсорного восприятия и ментального манипулирования вероятностью, довольны убедительны. Но я боюсь, желание продемонстрировать бессмертие души настолько ослепило исследователей, что привело к серьезным изъянам в экспериментальных и статистических методиках.

Он выразительно покачал головой.

— Для меня этот мир строго механистичен. Каждое явление в нем, будь то рождение солнца или стремление людей поклоняться богу или дьяволу, — было заложено еще в первичном суператоме с его космической энергией. Тщетные попытки некоторых видных ученых найти место для проявления свободной воли людей или созидательной деятельности сверхъестественного божества при таких явных недостатках механистических теории, как принцип неопределенности Гейзенберга, с моей точки зрения, выглядит столь же претенциозно, как дикая попытка шамана вызвать дождь, разбрызгивая воду по земле. Все так называемое сверхъестественное, мистер Барби, — чистая иллюзия, вытекающая из ложного направления эмоций, неточных наблюдений и нелогичных умозаключений.

На его спокойном смуглом лице появилась обнадеживающая улыбка.

— Не помогает ли это вам чувствовать себя лучше?

— Да, доктор, помогает. — Барби потряс его сильную руку, и у него опять появилось странное ощущение как бы забытой крепкой связи между ними. Он решил, что Гленн будет сильным и верным союзником.

— Благодарю, — прошептал он горячо. — Это именно то, что я хотел услышать.

Глава 14 КАК РАЗИТ ЗМЕЯ

Сестра Гренлиц ждала его у кабинета. Устало сдавшись на ее попечение, Барби позвонил по телефону в офис Троя и сообщил издателю, что хочет провести несколько дней в Гленнхейвене, чтобы проверить состояние своего здоровья.

— Конечно, Барби, — хрипловатый голос Троя звучал сочувственно и тепло. — Вы совсем вымотались, и я знаю, что Читтум был вашим другом. «Стар» выпустит Грэди. Я верю в Арчи Гленна. Если возникнут затруднения с оплатой вашего лечения, пусть он позвонит мне. Вас это не должно беспокоить.

Барби, запинаясь, поблагодарил. Он решил, что в конце концов Престон Трой не такой уж плохой человек. Раньше, в доме Эйприл Белл, он судил о Трое слишком поверхностно и сурово.

Снова сдавшись на попечение мисс Гренлиц, Барби подумал, что ему не надо ехать обратно в Кларендон ни за зубной щеткой, ни за пижамой, ни даже на похороны Рекса Читтума. Он послушно следовал за сестрой по закрытому коридору, выложенному красным кафелем, соединяющему основное здание с флигелем.

Сестра провела его через библиотеку, музыкальную комнату, помещение для игр, клуб и столовую. Знакомя его иногда с некоторыми лицами, она не сообщала, кто из них принадлежит к персоналу, а кто к пациентам. Барби чувствовал себя неловко и надеялся хоть мельком увидеть миссис Мондрик. Наконец, он спросил о ней.

— Она в палате для беспокойных больных, — прожурчала сестра. — Это в следующем здании. Я слышала, ей стало хуже сегодня во время прогулки, что-то ее встревожило. Посетители к ней не допускаются, пока ей не станет лучше.

Сестра Гренлиц, наконец, оставила его в отведенной ему палате на втором этаже пристройки, наказав вызвать сестру Эттинг, если что-нибудь понадобится. Палата была маленькая, но комфортабельная, с примыкающей к ней чистой крошечной ванной комнатой. Ключа от палаты ему не оставили.

Барби отметил, что стекла окон укреплены стальной проволочной сеткой, через которую было под силу проникнуть только змее. Но вряд ли это могло послужить ему преградой, если бы он снова впал в бред. Барби криво усмехнулся при мимолетной мысли, что они не позаботились установить сетку из серебряной проволоки.

Итак, значит безумие!

Он вымыл лицо и потные руки в маленькой ванной, отметив про себя, что все устроено очень предусмотрительно: отсутствуют острые углы и какая-либо опора для петли. Устало опустившись на край кровати, он распустил шнурки ботинок.

Конечно, он не ощущал себя нормальным, но все-таки не был и сумасшедшим. Он был смущен, истощен, измотан длительной борьбой с ситуациями, которыми в конце концов не удавалось овладеть. Казалось, это хорошо — просто отдохнуть немного.

Барби размышлял над умопомешательством, порой с ужасом, так как его собственный отец, которого он едва помнил, умер в безобразной каменной громаде государственной психиатрической больницы. Он смутно предполагал, что психическое расстройство должно быть страшным исходом в глухую депрессию или дикое возбуждение. Но, может быть, чаще бывает так — соскальзывание в апатию, как в убежище от слишком трудных проблем.

По-видимому, посреди этих мрачных размышлений Барби уснул. Ему казалось, что кто-то его будил, звал завтракать, но проснулся он только после четырех. Кто-то снял с него ботинки и накрыл простыней. Голова была тяжелой, во рту пересохло. Хотелось выпить. Как бы добраться до пивной! Пусть он здесь из-за виски, все равно он должен иметь возможность выпить. Наконец, без особой уверенности Барби решил попробовать выйти из положения с помощью сестры Эттинг и, сев, дернул за шнурок над изголовьем кровати.

Сестра Эттинг была загорелой и стройной, в ее лице с выступающей челюстью было что-то комичное. Казалось, что из ее волос мышиного цвета выпали все шпильки. Походка вразвалку наводила на мысль, что у нее кривые ноги. Вообще, она напоминала Барби королеву родео, у которой он брал однажды интервью.

— Да, — прозвучал ее ровный гнусавый голос, — вы можете получить сегодня один раз выпивку перед обедом, а потом — не более двух раз. — Она принесла ему стаканчик крепкого, очень хорошего виски и стакан содовой.

— Благодарю! — Удивленный Барби все же чувствовал тупое раздражение против самодовольных уговоров Гленна и любезности проворного персонала.

— За змей!

Он опрокинул стакан с виски. Невозмутимая сестра Эттинг безмятежно выкатилась из палаты с пустым стаканом. Барби прилег, стараясь обдумать, что говорил ему Гленн. Возможно, этот безжалостный материалист прав; человеко-волк и человеко-тигр были бредом.

Однако он не мог забыть странную яркость своих видений: живительную прохладу ароматной ночи и гор, освещенных звездами, которые он видел глазами саблезубого тигра. Невозможно было забыть теплоту тела приблудившейся нагой девушки, дикую силу его — тигра — прыжка и горячую струю крови Рекса Читтума, пахнущую потом. Несмотря на всю убедительность Гленна, ничего более реального, чем эти видения, никогда не возникало у него при бодрствовании.

Выпивка успокоила его, и в полудреме Барби подумал, что в сумерки змее было бы очень легко проникнуть через этот барьер из стекла и стали на окне. Засыпая, он решил, что как раз и превратится в большую змею и вернется навестить Эйприл Белл. Если случится обнаружить шефа в постели с ней — ну что ж, револьвер тридцать четвертого калибра в состоянии позаботиться о таком толстом маленьком человечке, как Престон Трой.

Затрещал приемник, и он, ругаясь, испуганно вскочил с постели. Так дело не пойдет — предполагается, что в Гленнхейвене его вылечат от бреда. Тяжелая голова пульсировала, а выпивки не предвиделось до ужина. Он умылся холодной водой и решил спуститься вниз.

Барби всегда интересовался психиатрическими клиниками. Он надеялся сделать заметки для будущей статьи о том, что с ним произошло. Однако к вечеру стало казаться, что Гленнхейвен начисто лишен чего-либо примечательного. Клиника представлялась хрупким призрачным заведением, населенным робкими душами, отреченными от окружающего мира и даже друг от друга.

Когда Барби в музыкальном салоне слушал по радио сообщение о дорожном происшествии, красивая девушка уронила носок, который вязала, и, рыдая, убежала. Он сыграл в шашки с розоволицым человеком, который теребил свою белую бороду и преувеличенно вежливо извинялся за свой недосмотр каждый раз, когда Барби выигрывал королеву. За обедом доктора Дилти и Дорн мучительно и безуспешно пытались поддержать легкую беседу. Барби рад был увидеть за окнами сгущающиеся ранние осенние сумерки. Он вернулся к себе в комнату, вызвал звонком сестру и заказал сразу обе разрешенные выпивки.

Сестра Эттинг закончила дежурство, поэтому выпивку, а также исторический роман, о котором он спросил, принесла бойкая оживленная маленькая брюнетка по имени Джидвик. Она бессмысленно суетилась в комнате, выкладывая пижамы, войлочные тапочки, красный халат. Разглаживая простыни на постели, она очень старалась быть веселой. Барби был рад ее уходу.

Две порции виски усыпляли его, но часы показывали всего восемь, а он спал почти весь день. Он начал раздеваться, чтобы лечь, но вдруг остановился, прислушиваясь. Где-то далеко послышалось странное завывание. Собаки на фермах, окружающих Гленнхейвен, начали неистово лаять, но он знал, что этот звук исходил не от собак. Подойдя к окну, он опять услышал заунывный вой. Это была белая волчица с лоснящейся шерстью. Она ждала его внизу, у реки.

Барби снова тщательно осмотрел укрепления на окне. И нигде не увидел следов серебра — Гленн в своем догматическом материализме, очевидно, отвергал любую возможность ментального манипулирования вероятностью. Должно быть, достаточно легко можно превратиться в змею и сойти вниз для встречи с Эйприл Белл. Он снова услышал ее завывание и задохнулся от нетерпения.

Повернувшись к высокой белой больничной кровати, он внезапно остановился и похолодел от ужаса. В соответствии с рациональной научной логикой доктора Гленна он должен питать к Сэму Квейну и Нику Спиваку подсознательную завистливую ненависть. В сумасшедшей логике его бреда Эйприл Белл была все еще полна решимости уничтожить их из-за неизвестного оружия, которое они охраняли в деревянном ящике.

Он почувствовал тошноту и содрогнулся, страшась подумать, что могла бы совершить змея.

Все-таки Барби медлил ложиться спать — он чистил новой зубной щеткой зубы до тех пор, пока не стали кровоточить десны, затем принял душ, осторожно привел в порядок ногти на ногах и надел белую пижаму, которая была ему велика. Закутанный в красный больничный халат с вышитой меткой Гленнхейвена посредине спины, он сел на стул и целый час пытался читать роман, принесенный сестрой Джидвик. Однако все характеры в книге казались такими же серыми и плоскими, как люди, которых он встретил внизу.

Белая волчица завыла опять.

Она звала, но он боялся спать. Хотелось закрыть окно и заткнуть ее дикий клич и рассерженный лай собак. Его нетерпеливое хождение по комнате прервал другой, более слабый звук, приведший его в трепет. Это был заглушенный монотонный крик женщины, раздавшийся где-то близко. Крик тупой, ужасный, полный отчаяния. Он знал, это был голос Ровены Мондрик.

Стараясь не слышать крика Ровены из палаты беспокойных больных и зова белой волчицы с реки, Барби поспешно захлопнул окно и еще раз попробовал углубиться в роман, но смысл прочитанного от него ускользал. Он ненавидел холодный пасмурный мир, сокрушающий надежды, где кричала слепая женщина, и жаждал освобождения от своего бреда. Подчиняясь внезапно этой новой реальности, он нетерпеливо потянулся к выключателю.

Книга выпала у него из рук.

Однако рук у него не было, он ускользал от длинного существа, лежавшего в кровати и очень медленно дышавшего. Он позволял своему длинному телу проникнуть через плед и поднял плоскую треугольную голову к окну.

Как только его освободившийся разум смог отыскать связь с вероятностью, стекло растаяло и захваченные скользящим телом дрожащие атомы стали частью его самого. Помешенная в окне стальная проволока поддавалась медленнее, но серебра там не было.

Потихоньку смеясь над механистической философией Гленна. Барби сполз через подоконник на лужайку комком мощных колеи и, извиваясь, направился к темным деревьям у реки.

Навстречу из-под ветвей ивы выбежала белая волчица. Ее раскосые удлиненные глаза нетерпеливо горели зеленым огнем. Он высунул свой изящный черный язык и тронул им ее ледяной нос. Блестящие чешуйки сильного тела заструились в ответ на этот поцелуй в странном экстазе.

— Значит, дело в «дайкири»? Из-за него ты накормила меня всей этой чертовщиной?

Она смеялась, высунув розовый язык.

— Не мучай меня, — взмолился он, — ты, что, не понимаешь, что сводишь меня с ума?

В насмешливых глазах появилось серьезное сочувствие.

— Мне очень жаль, Барби. — Теплый язык нежно облизал его плоское рыльце. — Тебе должно быть нелегко, я знаю — первые пробуждения всегда болезненны и тревожны до тех пор, пока не

научишься.

— Давай уйдем куда-нибудь, — настаивал он. По его кольцам пробежала дрожь. — Ровена Мондрик кричит там, в своей палате. Я не могу выносить ее стоны. Я хочу убежать от всей этой неопределенности. Хочу забыть…

— Не сегодня, — перебила волчица. — Мы будем развлекаться. Барби, когда будет возможность, но сегодня нам предстоит работа. Все еще живы трое наших злейших врагов — Сэм Квейн Ник Спивак и эта слепая вдова. Мы сунули ее в такое место, где она может только кричать. Но твои старые друзья Спивак и Квейн еще трудятся и изучают. Они готовятся применить оружие, которое в этом деревянном ящике. В ее глазах внезапно сверкнула смертоубийственная ярость. — Их надо остановить — и сегодня же!

Барби неохотно покачал широкой черной головой.

— Неужели мы должны убить их? — протестовал он слабо. — Ну, пожалуйста, подумай о маленькой Пат и бедняжке Норе.

— Ах, теперь это бедняжка Нора? — злобно передразнила волчица. Ее клыки играя, но все же с дикой силой ущипнули шею Барби. — Твои друзья должны умереть, чтобы спасти Сына Ночи.

Барби более не возражал. При этом великолепном пробуждении от длительного кошмара жизни все его ценности изменились. Он обернул два кольца своего суживающегося хвоста вокруг белого тела волчицы и сжимал ее до тех пор, пока она не задохнулась. — Бог с ней, с Норой, — сказал он. — Но вот если динозавру случится, поймать Престона Троя с тобой в постели, это будет скверно.

Он отпустил ее, и она мягко отряхнула свою белую шерсть.

— Не смей меня трогать, змеюга, — ее голос был сладким, но язвительным.

Он снова потянулся к ней.

— Тогда скажи мне, что значит для тебя Трой?

Она отпрыгнула.

— Не все ли равно? — Белые клики оскалились в ухмылке. — Пошли. У нас есть дело сегодня.

Извивающееся тело Барби в приливающих волнах мощи толкало его вперед, рядом с ней. Гладкие чешуйки терлись об упавшие листья и издавали звук, напоминающий движение жерновов. Он не отставал от бегущей волчицы, поднимая голову так, чтобы она оказалась на уровне ее половы.

Теперь ночной мир стал казаться ему странно новым. Его обоняние не было столь же тонким, как у волка, а зрение оказалось не таким острым, как у саблезубого тигра, и все же он слышал томные вздохи реки и шуршание полевых мышей, и все самые тихие звуки, издаваемые спящими животными и людьми на фермах, погруженных во тьму, которые они миновали.

Кларендон предстал перед ними в ужасающем грохоте машин, с хриплыми гудками и завыванием радио, сопровождающимися лаем собак и причитаниями человеческих голосов.

Они свернули с шоссе на Сентер-стрит и пересекли темный парк Фонда. Из окон на девятом этаже серой башни струился желтоватый свет. Здесь Спивак и Квейн вели тайную войну со своим врагом — Сыном Ночи, и в воздухе чувствовалось слабое зловоние. Запертая дверь отступила перед их объединенными усилиями, и глаза резанул яркий свет центрального холла. Ядовитая вонь внутри ощущалась сильнее, но Барби надеялся, что змея должна быть к ней менее чувствительной, чем серый волк.

У доски объявлений перед лифтом вяло играли в карты двое мужчин с колючими глазами. Надетые на них университетские свитера не соответствовали ни их сложению, ни возрасту. При появлении волчицы и громадной змеи один из них уронил обтрепанные карты и нащупал револьвер у бедра.

— Слушай, Джаг, я не отличаю карты друг от друга. — Голос звучал хрипло и обеспокоенно. — Говорю тебе, эта служба в Фонде стала действовать мне на нервы. Сначала все вроде было нормально — двадцать баксов в день, только чтобы никого не впускать в лабораторию… Но теперь мне это не по душе.

Второй сторож собрал карты.

— Почему это, Чарли?

— Гляди-ка, Джаг, в городе все собаки вдруг выть начали. Не пойму, что все это значит. Эти люди в Фонде чего-то боятся. И призадумаешься, если вспомнить, как старик Мондрик умер и как Читтум был убит… Квейн и Спивак ведут себя так, как будто знают, что они на очереди в этом списке. Что бы ни было у них там в том жутком ящике, я бы за сорок миллионов не согласился на это поглядеть.

Джаг всматривался в затемненный холл и, не видя крадущихся волчицу и змею, все же бессознательно потянулся в своему револьверу.

— Иди к черту, Чарли, ты слишком много думаешь. На такой особой работе это не положено. Все здесь нормально и нетрудно, а двадцать баксов есть двадцать баксов. Мне как раз хотелось бы знать. Я не очень верю в историю о том, что в экспедиции откопали какую-то чертовщину, но все же они что-то откопали.

Не знаю, — настаивал Чарли, — и знать не хочу.

Может, ты думаешь, что они сумасшедшие? — Джаг перевел взгляд на закрытые двери лифтов и лестницу, и потом наверх, туда, где раздавались слабые приглушенные звуки, которые были хорошо слышны змее.

— Может, и сумасшедшие, только я так не считаю. Наверное, они слишком долго торчали в этой проклятой пустыне.

— А что ты считаешь?

— Я думаю, они нашли кое-что, и за то, чтобы это сохранить, платить стоит. — Он погладил свой револьвер. — Что до меня, я бы хотел увидеть, что в этом драгоценном ящике. А вдруг оно и стоит сорок миллионов? — Понизив голос, Джаг добавил: — Может быть, мистер Спивак и мистер Квейн не пожалели для этого пары аккуратненьких маленьких убийств?

— Ладно, давай карты и забудем об этой коробке, — пробормотал Чарли. — Этот Фонд — уважаемая научная организация, а двадцать долларов есть двадцать долларов. Мы не знаем, что происходит наверху, и не за это нам платят, чтобы знать.

Он не увидел ни поблескивающей шерсти волчицы, бежавшей рысью по коридору, ни черно-серых пятен на шкуре следовавшей за ней огромной змеи.

Волчица остановилась у запертой двери на лестницу, и она стала дорогой для их свободного разума. Джаг сидел напротив, подтрунивая над опасениями Чарли, и механически тасовал карты. Он не увидел, что дверь отворилась.

Восемь темных лестничных пролетов змея следовала за волчицей. Зловещий сладковато-тошнотворный запах сгущался наверху. Белая волчица отпрянула, но гигантская змея продолжала ползти. Еще одна дверь на пути Барби превратилась в туманное пятно, и он подозвал своей плоской головой дрожащую волчицу.

В одной из комнат девятого этажа они увидели скамью, раковину и стеклянный аппарат для химических анализов. Горячий дым от реактивов в колбах перемешивался со зловонными испарениями, исходящими от щепотки серого порошка, подсыхающего на бумажном фильтре. В комнате стояла тишина, нарушаемая медленно капающей из крана водой. Волк и змея отпрянули, почувствовав смертоносную вонь.

— Вот видишь, Барби, — проворчала волчица слабым от недомогания голосом, — твои дорогие старые друзья пытаются исследовать этот старый яд, чтобы убить всех нас.

В следующей комнате был музей. Здесь, застыв в ухмылке, висели на стальных подставках расчлененные скелеты. Барби глазами большой змеи в недоумении уставился на них. Он распознавал аккуратно нанизанные кости современных людей и человекообразных обезьян, а также пластиковые модели обезьяноподобных скелетов древних людей. Другие модели, однако, он идентифицировать не мог: они были слишком тонкие, черепа с пустыми глазницами слишком гладки и длинны, а обнаженные зубы слишком остры. Он отскочил от этих страшных скелетов и почувствовал, как дрожь пробегает по его бронированным кольцам.

— Видишь, — прошептала белая волчица, — они подыскивают размеры, стараются понять, как нас найти, чтобы потом употребить этот яд.

Комната наверху была темной и тихой, на стенах висели цветные карты с изображением современных и ушедших континентов. Границы оледенения во время ледникового периода были обозначены, как линии фронта. На полках за стеклом были видны записные книжки и журналы, которые имел привычку вести доктор Мондрик. Барби узнавал его четкий почерк в красных буквах на обложках.

Белая волчица внезапно ощетинилась, и Барби увидел, что ее зеленоватые глаза устремлены на обтрепанный клочок средневекового гобелена, висящий в рамке под стеклом, как будто он представлял собой необыкновенную ценность. На поблекшем рисунке можно было различить гигантского серого волка, разрывающего три окутывающие его цепи, с тем чтобы броситься на одноглазого старика.

Озадаченный рычанием волчицы, Барби поднял свою плоскую голову и стал рассматривать клочок старинной ткани. Он вспомнил, что гигантский волк — это Фенрис, демон из скандинавской мифологии. Старый Мондрик однажды рассказывал об этом мифе, сравнивая норвежскую и греческую демонологию. Потомок злого Локи и великанши, волк Фенрис рос, принимая огромные размеры до тех пор, пока испугавшиеся боги не заковали его в цепи. Две из них волк разорвал, но третью, заколдованную, разорвать не смог, и она держала его до рокового дня Рагнарок, когда Фенрис освободился и уничтожил Одина — царя богов, изображенного на гобелене в виде одноглазого старика. Оскалив клыки, волчица попятилась от обтрепанного гобелена.

В чем дело? прошептал Барби, откуда грозит опасность?

Оттуда, отрывисто прорычала она, от этого куска ткани и от истории, которая на ней изображена: опасность во всех этих мифах о войнах, о браках людей и богов, в историях о поверженных гигантах. Все думают, что это просто сказки. Старый Мондрик знал слишком много, а мы позволили ему жить слишком долго.

Она остановилась, замолчала на мгновение, принюхиваясь к отвратительному сладковатому запаху.

— Пора теперь нанести удар! — Ее блестящее тело задрожало. — Пока эти идиоты не обнаружили все, что знали Мондрик и его жена, и не превратили это место в новую западню для нас. — Шелковистые уши напряглись. — Давай-ка, Барби, — они вон там, за холлом, — эти твои милые старые друзья.

Они пересекли темный холл. На их пути еще не встретилось серебро, и длинная змея, а за ней волчица проникли через запертую дверь маленькой угловой комнаты. Барби остановился, подняв плоскую черную голову и похолодел при виде Сэма Квейна и Ника Спивака.

— Зачем спешить? — лоснящаяся волчица посмеялась над его рывком. Ее удлиненные глаза застыли в свирепом торжестве.

— По-моему, мы прибыли вовремя. Эти дураки, должно быть, не догадались, кто такой Сын Ночи, а твоя мрачная подружка, вдова, не смогла предупредить их — ведь они не положили ни серебряной фольги, ни серебряной проволоки, чтобы не пустить нас. Пожалуй, теперь мы можем прикончить этих человеческих монстров и спасти Сына Ночи.

Двое мужчин в этой маленькой комнате не казались Барби такими уж монстрами. Ник Спивак, устало опираясь на стол, что-то писал. Казалось, из его сутулого плоскогрудого тела ушли все жизненные соки. В ответ на взгляд Барби он нервно поднял голову. За толстыми стеклами его очков воспаленные глаза горели, как в лихорадке. Окаймленное неухоженной бородой худое лицо было серым, и Барби подумал о том, как сжалось бы при виде Ника сердце его матери,

Сэм Квейн спал на раскладушке у стены. Его изможденное загорелое лицо даже во сне хранило упрямое выражение. Сильная рука, высунувшись из-под одеяла, сжимала кожаную ручку обитого железом ящика.

На ящике был висячий замок. Барби постарался мысленно проникнуть в его содержимое, но почувствовал толстый слой серебра, выстилающего железо и дерево, — барьер, вызвавший у него озноб.

Он нервно отодвинулся и ощутил исходящую из ящика сладковатую смертоносную вонь. Белая волчица в испуге притаилась рядом.

— Следи за своим старым другом Спиваком, — слабо прохрипела она, — сегодня его очередь.

Ник тревожно повернулся у стола. Его напряженные красные глаза были обращены прямо на Барби, но, похоже, он не видел ни змеи, ни огрызающегося волка и, поежившись как бы от холода, он вернулся к своей работе.

Барби подполз поближе, поднял свою плоскую голову и заглянул ему через плечо. Он увидел, что дрожащими пальцами Спивак рассеянно вертит пожелтевший от времени кусок странной кости.

Потом он испуганно взял еще какой-то предмет, и змею охватило неприятное оцепенение.

Этим предметом был диск из белого гипса. Он выглядел, как слепок надгробного камня. Часть закругленного края со временем стала плоской, и, по-видимому, диск сломался… В слепке не хватало небольшого сегмента. Сладковатая вонь окутывала гипс зловещим облаком настолько плотно, что Барби вынужден был быстро отдернуть голову.

Белая волчица испуганно зашаталась и в страхе уставилась на диск.

— Слепок Камня, должно быть, — донесся до Барби ее резкий шепот, — сам Камень, наверное, в ящике. На нем выгравирована тайна, погубившая наш народ. Камень защищен ужасными испарениями. Сегодня до него не добраться.

Она с трудом облизала клыки длинным языком. — Однако, я думаю, мы сможем помешать твоему школьному другу расшифровывать эту надпись.

Барби пятнистой колонной вытянулся вверх и еще раз посмотрел на стол. Он увидел, что Ник Спивак скопировал все надписи на гипсовом диске, карандашом зачеркивая наложенную на него мягкую желтую бумагу. Теперь, без сомнения, он старался их расшифровать. Ряды и колонки странных обозначений испещряли страницы вперемешку с его заметками и упорядоченными таблицами.

— Ты сегодня очень сильный, Барби, — дышала ему в ухо волчица, — а я вижу, что смерть Спивака в какой-то степени вероятна. Связь достаточно тесна и ты можешь его схватить. — Ее красные губы зло искривились. — Убей его, — потребовала она, — пока связь существует.

Барби непроизвольно покачивался над фигурой у стола и опять ощутил отвратительный запах. Ему стало дурно, и он, отпрянув, собрался в комок. В это время Сэм Квейн слегка повернулся во сне на своей узкой кровати, и в холодной груди змеи шевельнулся слабый отголосок сочувствия. Он понял, какое отчаяние объединяет этих двух одинаковых мужчин в их странной цитадели, где они сражаются против того, кого называют Сыном Ночи. Его наполнила внезапная жалость к Норе Квейн и маленькой розовощекой Пат.

— Я не причиню им вреда, — прошептал он. — Я не трону Сэма.

— Отличная была бы возможность уладить дела с Норой и убрать Сэма с дороги, — издевалась белая волчица. — Но он слишком близок к ящику и я не могу найти предлога, объясняющего его смерть сегодня. Займемся Спиваком. Надо остановить его раньше, чем он разгадает надпись.

Мучительно и напряженно Барби вернулся к парализующему облаку смертоносной вони, висящему около белого гипсового слепка. Он направил свои плотно сжатые кольца на пишущего человечка. Ибо из-за него Сын Ночи был в опасности, и сейчас все было не так, как раньше.

Он представил себе стоны и горе родителей Спивака, когда они получат известие о его гибели, но толстый маленький портной и его еще более толстая жена с их лавкой на Флэтбэш-авеню были существами из мертвого сна. Они уже ничего не значили, как и Бен Читтум в своем стареньком газетном киоске. Реальным было другое — его собственная дикая сила, Сын Ночи, который должен был вот-вот появиться, и жестокая любовь зеленоглазой волчицы.

Ник Спивак нервозно перебирал пачки желтых страниц. Потом он нетерпеливо отшвырнул их и нагнулся, чтобы рассмотреть слепок через карманное увеличительное стекло, как будто искал ошибку в сделанной копии. Вот он покачал головой, зажег и сразу потушил сигарету, с опаской нахмурившись, посмотрел в сторону Сэма Квейна.

— Господи, — пробормотал он, — как-то не по себе сегодня! — Оттолкнул слепок и опять согнулся над своими бумагами. — Если бы я только мог понять этот один проклятый иероглиф! — Он сжал зубами карандаш и наморщил лоб. — Создатели диска однажды уже взяли верх над этими дьяволами, и их открытие сможет сделать это опять! — его узкие плечи решительно поднялись. Посмотрим еще раз: если альфа обозначает…

Это было последнее, что он произнес. Барби протиснул свою плоскую голову между изнуренным лицом мужчины и заваленным бумагами столом. Три раза его длинное тело повернулось, а затем он напряг всю свою волю, чтобы уяснить себе связь с вероятностью и стать зримым.

Худое, впалое лицо Ника окаменело от ужаса. Покрасневшие глаза за очками вылезли из орбит. Он открыл рот, чтобы закричать, но неистовый удар длинной головы Барби сдавил горло. Воздух с шумом вырвался из груди. Он хватался руками за воздух, старался встать на ноги, тогда кольца сжались сильнее и грудь Ника сплющилась. В последнем отчаянном усилии слабеющие пальцы поймали гипсовый диск и бессильно ударили им по ребрам змеи. Барби оцепенел и почувствовал дурноту от его холодного прикосновения, а вонь, исходящая от диска, парализовала его силы. Судорожно сжатые кольца его тела ослабли. «А это ведь только слепок», — думал он, безвольно опускаясь на пол, и устало спросил себя, что же мог совершать сам Камень!

— Крепче, Барби, — шептала белая волчица. Убей его, пока есть силы.

Но Ник Спивак, по-видимому, был уже мертв. Хрупкий гипсовый диск выпал из его пальцев и разбился вдребезги. Барби немного оправился от его болезнетворного действия и сопутствующего ему зловония и снова сжал кольца. Кости Спивака захрустели, кровь брызнула на бумаги, разложенные на столе.

— Скорее! — предупредила волчица. — Квейн просыпается! Она подбежала к окну. Барби поспешил за ней, чтобы помочь пробиться через стекло, замазку, дерево и сталь, но она покачала гибкой головой.

— Не этой дорогой, — быстро сказала она, — надо поднять раму. Решетки нет, и, я думаю, твой старый друг Спивак имел привычку ходить во сне, когда переутомлялся. Сегодня он был очень усталым. Эта та связь с вероятностью, которую я нашла, чтобы можно было его убить.

Ослабевшая из-за зловония, она царапала щеколду. Барби попытался ей помочь, бессильно качнулся назад, и вздрагивающая груда его колец оперлась на еще теплый изуродованный труп. Волчица энергично работала гибкими лапами и обнаженными клыками. Наконец, рама с шумом поднялась. По-видимому, Сэм Квейн услышал этот звук и тяжело зашевелился на своей койке.

— Ник, — пробормотал он басом, — что за черт, что там происходит?

Однако он не встал, и белая волчица прошептала резко:

— Он не может проснуться — это нарушило бы связь с вероятностью.

Чистый холодный воздух, вливающийся в комнату через открытое окно, понемногу рассеивал зловоние. Волчица облегченно вздохнула и встряхнулась. Барби также почувствовал, что у него восстанавливаются силы. Он начал неуклюже извиваться, двигаясь по направлению к окну, продвигая свою растерзанную, но все еще пульсирующую ношу, оставляющую на полу кровавый след.

— Выброси его, — задыхалась белая волчица, — пока действует связь…

Однако двигаться было нелегко, даже с такой невесомой ношей, как Ник Спивак. Все же свежая прохлада окончательно вернула Барби силы. Он высунул сплющенную голову за окно, захватил хвостом стол и подтянул изуродованное тело к подоконнику.

— Скорее, — настаивала Эйприл Белл, — мы должны убраться, пока Квейн не проснулся, да и мне еще надо кое-что написать.

Она пробежала мимо упавшего стула, легко вспрыгнула на стол и схватила послушными лапами карандаш Ника. Барби собирался спросить, что она пишет, но в это время Квейн застонал на койке. Барби в отчаянии сжал мышцы и опрокинул безвольную массу растерзанного тела на подоконник. Поскользнувшись на луже крови, он упал вместе с ношей. Белая волчица, должно быть, заметила это, потому что он почувствовал беспокойство в ее голосе:

— Уходи, Барби, пока Квейн не проснулся!

Спеша вниз через девять этажей темноты, Барби ослабил кольца, которые сжимали истекающее кровью, все еще дергающееся тело того, кто некогда был Ником Спиваком. Он держал его под собой и отчаянно хотел получить свою отвратительную оболочку, которую оставил на кровати в Гленнхейвене. Его наполнил страх перед пробуждением Сэма Квейна.

Внизу, перед башней Фонда, он снова услышал стук изувеченного тела о бетонную дорожку. Однообразный звук податливых костей свидетельствовал о конце, и Барби успел проследить за тем, как последнее содрогание жизни покинуло бесформенную массу, осевшую в луже крови. Издалека до его чутких ушей донесся гнусавый голос сторожа по имени Джаг:

— Иди ты к черту, Чарли, не положено тебе думать. Я опять повторяю: причины смерти Мондрика и Читтума — это забота судебного следователя, а мне ни к чему знать, что находится внутри того ящика. Двадцать баксов есть двадцать бак…

Барби свалился…

Но не на бетонную дорожку рядом с Ником Спиваком, ибо он обрел свое тело во время падения и метаморфоза произошла быстро и безболезненно. Он упал на пол около кровати в палате Гленнхейвена и твердо встал на ноги.

Он был обычным двуногим существом, которому очень хотелось спать. Голова была совсем холодной и болела, так как, падая, он ушибся об пол. Ему сейчас нужно было выпить. В животе было неспокойно, а душа ныла — доктор Гленн, без сомнения, скажет, что он просто скатился с подушек, читая перед сном, а весь его кошмарный сон возник потом, от подсознательной попытки объяснить свое падение.

Глава 15 ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ОБЛИК

Безжалостный восторг, испытанный во сне, улетучился, сменившись тошнотворной уверенностью в том, что Ник Спивак действительно умер и лежит грудой сплющенных костей на дорожке у башни Фонда.

Барби мрачно стоял у своей кровати и потирал виски. Пальцы ощущали царапину на шее, и он вспомнил, что там побывали клыки белой волчицы. Он тяжело вздохнул, с усилием встряхнулся, но не смог освободиться от тягостного убеждения, что Ник Спивак действительно умер.

Он ошеломленно включил свет и посмотрел на часы. Было два пятнадцать. На стуле не было его одежды, должно быть, ночная сиделка ее унесла. Остались лишь мягкие тапочки и красный халат, которые Барби надел, дрожа и обливаясь потом. Затем он нажал кнопку вызова и нетерпеливо двинулся в холл, чтобы встретить сестру. Ею была мисс Хэллер — блондинка с обесцвеченными пышными волосами и воинственным видом.

— Как, мистер Барби! Я думала, вы спите…

— Мне надо увидеть доктора Гленна. Сейчас же!

Широкое встревоженное лицо расплылось в мягкой улыбке.

— Ну конечно, мистер Барби, — успокаивала она, стараясь придать своему мужеподобному голосу мягкость. — Почему бы вам пока не лечь… Мы посмотрим…

— Леди, — мрачно прервал ее Барби, — сейчас не время демонстрировать ваши методы для умасливания маньяков. Может быть, я помешан, а может, и нет, надеюсь, не более того. Во всяком случае, какой бы я ни был, я должен говорить с доктором Гленном. Где он?

Сестра Хэллер слегка пригнулась, как перед противником на ринге.

— Не хорохорьтесь, — резко посоветовал Барби, мне известно, что вы умеете усмирять обычных лунатиков, но, полагаю, мой случай несколько другой.

Она кивнула, неохотно соглашаясь. Тогда он злорадно сказал: — Ведь, наверное, вы убежите, если я превращусь в большую черную крысу. Все, чего я хочу — поговорить пять минут с Гленном, но именно сейчас.

— Это будет довольно дорого стоить, — предостерегла его сестра Хэллер. Барби оскалил зубы и встал на четвереньки. — Но я не стану вас останавливать. — Потрясенная, она обещала показать ему дом Гленна.

— Вот умница!

Он поднялся, и когда сестра Хэллер осторожно отступила, пропуская его к лестнице, Барби не мог побороть тревожную мысль, что она действительно поверила в его возможность превратиться в крысу. Через заднюю дверь флигеля сестра указала на темный особняк и, как ему показалось, облегченно вздохнула, когда он ушел.

Свет в окнах верхнего этажа кирпичного дома Гленна вспыхнул раньше, чем он достиг его, значит сестра Хэллер предупредила доктора по телефону. Высокий, одетый в довольно яркий халат, психиатр собственноручно открыл дверь, опередив звонок Барби; выглядел он еще более сонным, чем всегда.

— В чем дело, мистер Барби?

— Это опять случилось, — выпалил Барби. — Еще один сон, и я знаю, что это нечто большее, чем просто сон. На этот раз я был змеей. Я… я убил Ника Спивака. — Он остановился и перевел дыхание. — Я хочу, чтобы вы вызвали полицию. Они найдут его мертвым под открытым окном девятого этажа перед зданием Фонда, и убийца его — я!

Барби вытер пот со лба. Он пристально и тревожно следил за реакцией Гленна. Похожие на глаза газели, глаза психиатра моргнули, и он слегка поежился в своем великолепном халате. Сочувственно улыбнувшись, Арчер откинул кудрявую голову, и что-то в этом жесте пробудило у Барби теплое и необъяснимое ощущение узнавания.

— Пожалуйста, сделайте это, вызовите полицию, — настаивал Барби.

Гленн совершенно спокойно покачал головой.

— Нет, мы не можем этого сделать.

— Но Ник же мертв! Мой друг…

— Не будем спешить, мистер Барби, — Гленн лениво приподнял широкие плечи. — Если в действительности там нет трупа, мы побеспокоим полицию зря. Если труп есть, — вам будет трудно объяснить, как мы узнали об этом. — На его загорелом лице появилась добрая улыбка. — Я материалист строгий, а полицейские — материалисты жестокие.

У Барби застучали зубы.

— Как вы думаете, я… я на самом деле убил его?

— Ни в коем случае, — успокаивал Гленн. — Хэллер уверила меня, что вы крепко спали в своей комнате еще несколько минут назад. Но я вижу другое интересное объяснение вашего сна.

— Какое же? — задохнулся Барби.

Гленн сонно заморгал.

— Вы стараетесь разгадать тайну, окутывающую вашего старого друга Квейна и его партнеров в реальном мире, — медленно и проникновенно говорил Гленн. — Будучи в сознании, вы не нашли решения. Но помните, подсознание часто более проницательно, чем мы обычно думаем.

Он неторопливо соединил вместе кончики длинных загорелых пальцев и серьезно продолжал:

— Подсознательно вы могли подозревать, что Ника Спивака выбросят сегодня ночью из определенного окна. Если ваше подсознательное подозрение достаточно совпадет с реальностью, — полиция может найти тело в том месте, которое вы видели во сне.

— Ерунда, один только Сэм был с ним, — сердито бросил Барби.

— Так и есть, — подтвердил Гленн кивком своей красивой головы, как бы говоря: «Я так и знал». — Сознательно вы можете отрицать мысль о Сэме Квейне как об убийце, и даже в вашем отрицании есть определенное значение: оно свидетельствует, что бессознательно вы, возможно, хотите, чтобы Сэм Квейн был казнен за убийство.

Барби сжал тощий волосатый кулак.

— Я не могу согласиться с этим, — захрипел он. — Это… это какая-то чертовщина!

Он подался вперед, не в силах продолжать.

— Это безумие. Я говорю вам, доктор, Сэм и Нора Квейн — мои лучшие и давнишние друзья.

— Оба? — тихо спросил Гленн.

Барби опять сжал потные руки.

— Замолчите! — прокаркал он. — Вы, вы не можете так со мной разговаривать!

Гленн поспешно отступил в освещенный дверной проем.

— Это только предположение, мистер Барби. — Он обезоруживающе улыбнулся и снова кивнул. — Ваша стремительная реакция подсказывает мне, что это очень болезненная тема, но я не вижу необходимости вдаваться сейчас в ее обсуждение. Что, если забыть на время все наши проблемы и немного поспать?

Барби вздохнул и сунул руки в отвисающие карманы красного больничного халата.

— О'кей, доктор, — устало согласился он. — Простите, что потревожил вас. — Он повернулся, чтобы уйти, но внезапно переменил намерение. Подойдя к Гленну, он тихо дрожащим голосом добавил: — Вы решительно не правы, доктор Гленн. Женщина, которую я люблю, — Эйприл Белл.

Гленн, сардонически улыбнувшись, закрыл дверь.

Барби медленно пошел обратно в морозную звездную ночь к темному массиву зданий, где светились тусклым светом лишь два три окна.

Ему казалось странным двигаться на двух ногах, воспринимая скудным зрением человека только бесформенные очертания предметов, не чувствуя всех запахов и звуков, знакомых ему по снам.

Он заметил, что собаки перестали яростно лаять. Остановившись, чтобы послушать, не кричит ли Ровена Мондрик, Барби напряженно всматривался туда, где находилась палата для беспокойных больных. Засветились новые окна, и он подумал, не происходит ли в палате чего-нибудь еще. Однако тех безнадежных криков уже не было слышно.

Чувствуя себя неуютно, он продолжал брести к флигелю. Гленн дурак, а может, и хуже. Ни один честный психиатр не был бы столь несдержан на язык. Это было правдой, надо сознаться, что когда-то он любил Нору, еще до того, как она вышла замуж за Сэма. Может быть, он навещал ее чаще, чем следовало бы, во время отъездов Сэма. Однако возмутительное заключение Гленна абсурдно. Не было ничего такого, чего бы Сэм не должен знать, как не было разумной причины желать Сэму зла.

Насчет вызова полиции, пожалуй, Гленн прав: при таких обстоятельствах он выглядел бы либо сумасшедшим, либо как убийца. И все же он не мог избавиться от ужасающей уверенности в том, что Ник Спивак лежал мертвый под тем окном. Барби опять сжал свои липкие от пота кулаки, и глубоко вдохнул прохладный ночной воздух. Воспоминание о дьявольском предположении Гленна по поводу возможного соучастия Сэма Квейна в убийстве заставило его содрогнуться. Надо было что-то предпринять.

Он торопливо поднялся на второй этаж флигеля. Сестра Хэллер не без опаски позволила ему воспользоваться телефоном, и он вызвал Нору Квейн. Она сразу же взяла трубку, как будто ждала звонка. В ее голосе чувствовался страх.

— Вилл! Что еще случилось?

— Есть ли у Сэма телефон в Фонде? — Его собственный голос был пронзительным. — Пожалуйста, позвони ему и сию же минуту разбуди и попроси поискать Ника Спивака.

— Зачем, Вилл? — он услышал, как тяжело она дышит.

— Я чувствую, что с Ником что-то случилось, и поэтому Сэму угрожает серьезная опасность.

Нора долго не отвечала. Он слышал неясный звук ее неровного дыхания и странно медленное и спокойное тиканье настольных часов в кабинете, где, как он знал, находится телефонный аппарат. Наконец, она спросила сдавленным голосом:

— Откуда ты знаешь, Вилл?

Часы продолжали торжественно и медленно тикать.

— Обычное дело, Нора, — пробормотал он неуверенно. — Конфиденциальные источники, это ведь моя работа, ты знаешь. — Он запнулся. — Ты, что, уже слышала?

— Мне только что позвонил Сэм, — прошептала она, — разговаривал дико, Вилл, прямо как помешанный.

— Что? — Но так как ответа не последовало, Барби повторил опять: — Что с Ником?

— Он упал из окна. — Ужас делал ее голос монотонным. — Из окна их специальной лаборатории на верхнем этаже башни Фонда. Сэм говорит, что он мертв.

Ее прерывистое дыхание сопровождало тиканье часов.

— Именно это мне и сообщили. Я хочу, чтобы ты предостерегла Сэма, Нора. По-моему, он в опасности.

— Но почему? — попытки совладать с голосом прерывались истерическими нотками. — Сэм думает, что Ник уснул и вышел наружу, ты же знаешь — он часто ходил во сне, но с Сэмом этого не бывает… Вилл, что, по-твоему, может случиться с Сэмом? — Голос Норы мучительно задрожал.

— Сэм и Ник были одни в комнате башни, охраняя что-то очень ценное в том деревянном ящике, который они привезли из Гоби. Мондрик и Рекс знали, что там было. Они оба умерли, и теперь, когда к их смерти прибавилась гибель Ника, все это выглядит странно.

— Нет, — шепот был беззвучным хрипом, — нет, Вилл, нет!

— Я знаю полицейских. В их глазах все будет выглядеть так, как будто Сэм убил Ника из-за этого ящика. Они будут так считать, пока не узнают, что там находится, а Сэм вряд ли захочет им сказать.

— Но он не убивал, — отчаянно зашептала Нора, — Сэм не убивал… — Ее шепот прервался. Тиканье часов казалось медленным журчанием воды в мертвой тишине. Наконец, послышалось усталое дыхание Норы.

— Спасибо, Вилл. — Волнение в ее голосе вызвало острую жалость у Барби. — Я сейчас же позвоню Сэму, я предупрежу его. — Внезапно она протестующе вскрикнула: — Но он не убивал!

Она повесила трубку, и Барби с трудом побрел в свою комнату. «Всего этого, — думал он с горечью, — более чем достаточно для одной ночи. Неужели белая волчица — или мои собственные подсознательные ужасы, если она была лишь их символом — не дадут мне докончить ночь с миром?»

Он стащил с себя халат, скинул тапочки и устало свалился в постель. Он пытался уснуть, но чувствовал тоскливое беспокойство. Барби не мог оторвать взгляд от окна, забранного стальной решеткой, которая растаяла перед ползущей змеей, не мог забыть хрупкость ломающихся костей Ника Спивака, зажатых в его кольцах. По его просьбе сестра Хэллер принесла снотворное. И все же он еще не спал, когда послышался шепот белой волчицы:

— Вилл Барби! — Ее высокий голос издалека звучал беспокойно. — Барби, слышишь ли ты меня?

— Слышу, Эйприл, — сонно пробурчал он. — Спокойной ночи, дорогая.

— Нет, Барби, — услышал он решительный протест, — ты должен опять перевоплотиться, потому что нам предстоит еще поработать.

— Сегодня ночью? Нет! — От возмущения сон пропал. — Мы погубили Ника, оставили Сэма Квейна под подозрением в убийстве. Не хватит ли преступлений для одной ночи?

Отдаленный шепот стал тише, как будто его протест ослабил существующую между ними непрочную связь.

— Это было выполнено чисто, — промурлыкала она, — но этого недостаточно.

— Для меня вполне достаточно, я не намереваюсь опять видеть сны. И тебя я не слышу больше.

— Нет, слышишь, — настойчиво долетал ее шепот. — Не надо обманывать себя, Барби, — это не сны. Я знаю, что перевоплощение легче происходит во сне, потому что при бодрствовании в тебе берет верх человек. А теперь, пожалуйста, расслабься и слушай.

Он беспокойно заворочался на постели, сонно бормоча:

— Я не слышу и не хочу видеть сон.

— Это не сон — исследователи Университета Дьюк доказали возможность таких экстрасенсорных восприятий, как это. Они нашли бы и более убедительные доказательства, если бы сумели подобрать для этого таких, как мы. Я знаю, ты слышишь, не прикидывайся.

Он замотал на подушке головой.

— Я не собираюсь тебя слушать.

— Барби! — Далекий голос внезапно стал повелительным, — тебе придется слушать: надо перевоплотиться и прибыть ко мне сейчас же! Прими самый устрашающий облик, потому что нам предстоит бороться с более крупным врагом, чем маленький Ник Спивак.

— Вот как! — с трудом пробормотал он. — И что же это за враг?

— Твоя слепая вдова, — произнесла волчица. — Предполагалось, что эта самая Мондрик будет в безопасности в смехотворной академии Гленна, где никому нет дела до ее бреда. Но она сбежала, Барби. Хочет предостеречь Сэма Квейна.

У Барби вдоль позвоночника пробежал холодок — такое же чувство он некогда испытал, ощетинившись крупным серым волком. Но ведь сейчас он человек. Есть ведь эта успокаивающая прохлада простыней, прикасающихся к его гладкой коже человека, и до его неразвитого слуха долетают лишь больничные шорохи: дыхание спящих в соседних палатах, быстрые шаги сестры Хэллер, нетерпеливый звонок телефона где-то вдали. Конечно, он человек, к тому же полностью проснувшийся.

— Предостеречь Сэма? Но что ей известно?

В призрачном шепоте зазвучала тревога.

— Она знает, как зовут Сына Ночи.

Это ошеломляющее известие окончательно разбудило Барби. Беспокойно поеживаясь, он приподнял голову и вгляделся в темноту комнат. Его взгляд поймал четырехугольный отблеск от окна и узкую полоску желтого света под дверью. Он уверил себя, что совершенно проснулся и продолжает оставаться человеком. И все же под влиянием страха его голос звучал напряженно и сухо.

— Человека, которого боятся? Этого конспиратора… убийцу, тайного агента? Кто бы он там ни был — это о нем говорил Мондрик перед смертью?

— Наш ожидаемый Черный Мессия, — пронесся шепот.

Барби окаменел в своей постели.

— Кто он, — требовал он яростно, — как его имя?

— Полно тебе, Барби! — Ему показалось, что он слышит ее далекий мурлыкающий смех. — Неужели ты не знаешь?

У него захватило дух.

— Я, пожалуй, догадываюсь, — должно быть, это твой близкий друг — мистер Престон Трой!

Ответа не последовало. Вилл был один в темной комнате, он не спал и не перевоплотился. Слышалось быстрое тиканье его часов со светящимся циферблатом — было без двадцати минут пять. До рассвета оставалось еще два часа. Но он не собирался спать до восхода солнца. Не смел…

— Нет, Барби. — Тихий шепот поверг его в шок. — Сын Ночи — это не мистер Трой, но ты должен доказать свое право знать его имя. Ты можешь сделать это сегодня — если убьешь Ровену Мондрик!

Вилл замер, сердито натянув одеяло.

— Ты не можешь заставить меня навредить ей, — с горечью заявил он. — Ни наяву, ни во сне. Да и вряд ли Ровена вышла отсюда. Я вечером слышал, как она кричала у себя в комнате. Она ведь в палате для беспокойных больных, за запертой дверью. Там постоянно дежурят сестры. Она не могла выбраться.

— Но она выбралась. — Шепот был едва различим. — Она на пути к Сэму, чтобы его предупредить.

— Она никогда его не найдет, — усмехнулся он. — Старая, слепая женщина, выжившая из ума…

— Но она не сумасшедшая, — донесся до него отдаленный шепот. — Не более, чем другие заключенные здесь за то, что слишком много знают. Психиатрическая клиника — очень удобная тюрьма для таких врагов. Но твоя маленькая вдова сильнее, чем я думала, — потому что она родственна нам и обладает несколько большими возможностями, чем у людей.

— Она ведь старая, она слепая! — завопил Барби.

— Я знаю, что ее глаза не видят, — мурлыкала волчица, — потому что мы вырвали их! Но у нее развилось другое зрение — достаточно острое, чтобы обнаружить Сына Ночи. Она работала со старым Мондриком, и она знает слишком много.

— Нет! Ни за что! — Барби весь в испарине сел на край кровати и упрямо качал головой.

— Идем, Барби. Прими самый смертоносный вид, какой ты можешь. Пусть будут когти, чтобы повалить ее, и клыки, чтобы перегрызть ей горло. Потому что мы должны убить ее.

— Ни за что! — выкрикнул он хрипло, а затем понизил голос, чтобы не услышала сестра Хэллер, и с горечью прошептал: — С меня хватит, мисс Эйприл Белл! Хватит быть орудием твоих адских планов. Я покончил с убийством своих друзей… и с тобой.

— Неужели, Барби…

Содрогаясь, он вскочил с постели, и язвительный шепот замер. Его гнев и тревога сломали эту ужасную иллюзорную связь. Конечно, он не намерен, в бреду или в сознании, вредить Ровене Мондрик. Барби неуверенно ходил по комнате, все еще задыхаясь и обливаясь потом.

Чудовищный шепот на самом деле прекратился. Он остановился у двери, чтобы проверить это, и вдруг услышал рядом стон и всхлипывания. По коридору сновал вчерашний седобородый старик. Больше ничего не было слышно, пока этажом ниже не раздались хриплые выкрики.

Прислушиваясь, Вилл открыл дверь шире. Где-то кричали и другие люди, слышались возбужденные голоса женщин, топот ног в коридорах, хлопанье дверей автомобиля. Внезапно взвизгнул стартер, заревел мотор, заскрипели шины при слишком крутом повороте дороги перед выездом на шоссе.

Ровена Мондрик действительно ушла, — холодная уверенность в этом вдруг повергла его в оцепенение. Может быть, как, без сомнения, разъяснил бы учтивый Гленн, его собственное подсознание просто перевело все приглушенные признаки тревоги и поисков в шепот белой волчицы.

Молча Барби надел туфли и халат, помедлив, засунул свои ключи и тоненькую записную книжку в отвисающие карманы. Невозможно было разобрать, где правда и где иллюзия, невозможно уяснить себе, в чем состоит опасность для Ровены, — не смел он верить в злополучный шепот. Но на этот раз он намерен вмешаться во все, что бы ни случилось. И не в роли заложника Сына Ночи.

Что-то задержало его у двери. Неясный импульс заставил повернуться и посмотреть на высокую больничную кровать — она, к его вящей радости, оказалась пустой. С облегчением убедившись, что вблизи никого нет, Барби осторожно шагнул в пустой коридор и тихо побежал к верхней площадке запасной лестницы. Здесь он остановился, услыхав сердитый и гнусавый голос Банзела.

— Ну что, сестра?

— Да, доктор, — испуганно прошептала девушка.

— Что вы можете сказать в свое оправдание?

— Ничего, сэр.

— Каким образом эта пациентка убежала?

— Не знаю, сэр.

— Хорошо бы выяснить, — заметил доктор. — Ее держали в запертой палате, и был специальный приказ за ней наблюдать. Вы знали, что она стремилась уйти, — он добавил сардонически: — Сквозь стену она прошла, что ли?

— Похоже, что так, сэр.

В ответ раздалось рычание Банзела.

— Я хочу сказать, сэр, — заикаясь, произнесла девушка, — я не знаю, как она выбралась.

— А что вы о ней вообще знаете?

— Бедная миссис Мондрик, — по голосу чувствовалось, что сестра чуть не плачет, — она страшно расстроилась сразу после вчерашней утренней прогулки, не спала всю ночь, умоляла меня отпустить ее к этому мистеру Квейну.

— Ну и что дальше?

— Собаки начали выть — наверное, где-нибудь около полуночи, и бедная миссис Мондрик стала все время кричать. Доктор Гленн назначил успокаивающее, если понадобится. Я пошла за ним, а когда минутой позже я вернулась, ее уже не было.

— Почему вы не сообщили об этом раньше?

— Я искала ее в палате, сэр, но не нашла.

— Поищите еще, — зарычал Банзел. — Пока я организую розыск. У нее острое состояние, и я боюсь того, что может произойти.

— Я знаю, сэр, — всхлипнула девушка, — она ужасно расстроена.

— Предупредите всех, чтобы не тревожили других пациентов, — добавил Банзел, — нигде ни одного слова об этом, могут появиться очень неприятные публикации. Я послал доктора Дорна договориться с полицией. Эту женщину надо найти.

Их голоса стихали по мере того, как они удалялись к фасаду здания, и Барби не слышал ответа девушки. Он тихо проскользнул вниз по задней лестнице и всмотрелся в освещенный коридор. Там перепуганная сестра сопровождала небритого маленького доктора в офис. Барби подождал, пока они не ушли, и выскользнул через заднюю дверь.

Подгоняемый холодной решимостью, он вместе с тем чувствовал мрачное возбуждение. Ровена Мондрик действительно освободилась, как сообщила волчица. Однако на этот раз он не собирался исполнять ее чудовищный приказ и уничтожать слепую женщину. Он решительно отклонил ее злобный призыв — или последний был только порождением его больного подсознания?

Так или иначе, Барби осознавал, что бодрствует и имеет истинный облик человека. Он знал, откуда грозит Ровене опасность — от тех же ловких убийц, которые умертвили ее мужа при помощи шерсти черного котенка, Читтума — путем «крушения» на Сардис-Хилл, Ника Спивака — сбросив его из башни Фонда. Но теперь он не будет орудием Эйприл Белл и ее неизвестных сообщников в колдовских злодеяниях — или это было просто преступлением?

Пока ему не были известны ни участники, ни ставки в этой странной игре, ни ее правила, но он был взбунтовавшейся пешкой, и теперь Вилл Барби намеревался играть до конца, самостоятельно, на стороне человека.

Глава 16 САМЫЙ СТРАШНЫЙ ОБЛИК

Задыхаясь в морозной темноте и немного дрожа в больничном хлопчатобумажном халате, Барби нашел свой старенький автомобиль там, где он его оставил, — на открытой площадке, покрытой гравием, позади основного здания, достал из кармана ключ и завел остывший мотор, стараясь делать это как можно тише. Когда он задним ходом выруливал на дорогу, внезапно разлился яркий свет и грузный мужчина в белом, выскочив из здания, стал что-то ему кричать.

Барби не остановился. Машина рванулась вперед и совсем рядом с жестикулирующим служащим выскочила на темное шоссе. Беспокойно вглядываясь в маленькое зеркальце заднего вида, он не обнаружил преследования и, максимально снизив скорость, повернул к Кларендону по новой дороге вдоль реки, все время высматривая слепую беглянку.

Вилл боялся ехать слишком медленно, потому что должен был найти ее первым, раньше, чем прибудут служащие и потащат ее обратно в палату для беспокойных больных Гленнхейвена, чтобы Ровена кричала там до конца жизни, и раньше того, как она умрет, убитая, подобно своему мужу, рукой из безумного ночного кошмара.

Барби ехал со скоростью сорока километров в час и с отчаянием вглядывался в ночную дорогу. На шоссе, ведущем на запад, виднелись блики фар, но на дороге к реке движения не было. Где-то мелькнули желтоватые глаза животного, затем они исчезли. Когда Барби увидал бетонную ограду моста Дир-Крик, он потерял всякую надежду.

Этот узкий мост, где грузовик едва не подбил его, когда он возвращался после первой тщетной попытки увидеть Ровену, был в двух полных милях от Гленнхейвена. Не могла же она зайти в такую даль, слепая и без провожатого. Скорее всего, она не обладала тем зрением, о котором шептала волчица.

И тут он ее увидел. Высокая угловатая фигура, одиноко пробирающаяся вперед с отчаянной поспешностью. Черная одежда делала ее почти невидимой. Он сильно нажал на тормоза, потрясенный тем, что мог раздавить ее.

К счастью, Ровена была невредима. Барби облегченно вздохнул и сбавил скорость. Чудовищная опасность все еще висела над ней, и он успел вовремя, чтобы помочь ей и расстроить план, который воздвиг таинственный Сын Ночи. Его маленький автомобиль находился за десяток ярдов от женщины, когда в зеркало заднего вида отразились фары другой машины, выехавшей на дорогу со стороны Гленнхейвена.

Однако у него еще было время. Он подберет слепую и отвезет ее прямо в Фонд к Сэму Квейну. Это намерение успокаивало и удерживало на руле липкие от пота руки, и добрая надежда начала вытеснять из головы темный ужас.

Столь открытый его жест должен был бы стереть больное недоверие Ровены и погасить неоправданные подозрения Сэма. Даже более того: Ровена участвовала в исследованиях Мондрика, и, возможно, у нее и вправду было что сказать Сэму Квейну. А вдруг она прольет свет на тайные переживания самого Барби и на самом деле знает, кто такой Сын Ночи?

Идущая впереди него худенькая женщина, должно быть, услышала скрежет тормозов, так как испуганно бросилась бежать от белого света фар, но споткнулась о край бетонной подпорки моста, упала на четвереньки и, пошатываясь, снова поднялась. Он открыл дверцу и высунулся, чтобы позвать ее.

— Ровена! Подождите, я хочу помочь вам. — Она остановилась и повернулась, вслушиваясь. — Только позвольте посадить вас в машину, и я отвезу вас к Сэму Квейну.

Слепая повернулась к машине с недоверчивым и напряженным выражением.

— Спасибо, сэр. — В хрипловатом голосе слышалась одышка. — Но кто вы?

— Я сделаю все возможное, чтобы помочь вам, Ровена, — сказал он мягко, — я Вилл Барби.

Очевидно, она узнала его голос, потому что вскрикнула раньше, чем услышала имя. Ее широко открытый рот был таким же черным, как стекла ее очков, и крик был похож на рыдание и выражал безумный страх. Она попятилась, споткнулась о бетонную ограду, ощупью пытаясь найти направление, и помчалась через мост.

Ошеломленный Барби на мгновение застыл, но в это время зеркало отразило приближающиеся фары. Чтобы скрыться от преследователей, оставалось мало времени, а слепая не могла без его помощи добраться до Сэма Квейна. Он переключил передачу, нажал на акселератор — и холодный ужас сковал его. Перед ним была белая волчица.

Она не могла здесь находиться — ведь это был не сон. Он бодрствовал! Его тощие волосатые трясущиеся на руле руки были на самом деле руками человека. При этом лоснящаяся белая волчица казалась такой же реальностью, как ускользающая фигура впереди, но различима гораздо лучше.

Волчица грациозно выпрыгнула из тени за подпоркой моста и уселась на проезжей части. Фары освещали ее белоснежную шерсть и мрачные зеленые огоньки в глазах. Свет, по-видимому, был ей неприятен, но она смеялась над Барби, высунув длинный язык.

Он нажал на тормоз, но не успел остановить автомобиль, не было даже времени задуматься над тем, была ли она реальностью или только смеющимся фантомом белой горячки. Она была слишком близко, и он рефлекторно свернул, чтобы объехать ее.

Левое крыло машины царапнуло бетонную ограду. Грудь Барби с силой вжалась в баранку, а головой он ударился о ветровое стекло. Тишину ночи нарушили скрежет шин, треск металла и разбитого стекла.

Удар по голове оглушил его, но только на мгновение. Он снова сел за руль, глубоко втянул воздух в свою болевшую грудь и пощупал пульсирующую голову: крови не было.

Он чувствовал себя опустошенным. Поеживаясь от ночного холода, Барби плотнее натянул тонкий халат. Автомобиль стоял поперек моста. Мотор заглох, но правая фара все еще светилась. Чувствовался слабый запах бензина и горячей резины. Все говорило о том, что он отнюдь не спал. Это не было и галлюцинацией. Однако он не мог удержаться и вновь взглянул на то место, где была волчица.

— Хорошая работа, Барби, — услышал он тихое мурлыканье, хотя я не ожидала увидеть твой самый страшный облик таким.

Зеленые глаза злобно уставились на него поверх неподвижной черной груды, лежащей за белой дорожкой света от одинокой фары. Он не мог понять, что это было. Впереди на мосту не было видно никакого движения и, напряженно вслушиваясь, он не уловил звука торопливых шагов Ровены.

— Что?.. — Ужас душил его. — Кто?..

Стройная волчица легко перепрыгнула через неподвижную груду и рысцой подбежала к машине. Удлиненные глаза светились торжеством. Она усмехнулась, слизывая с мордочки и клыков свежие розовые пятна.

— Чистая работа, Барби, — удовлетворенно пробормотала она. — Я ведь поймала связь с вероятностью, когда звала тебя, — слепая женщина на шоссе, в черном, слишком испуганная, чтобы прислушиваться к машинам, — вероятность гибели велика, и мы уловили ее очень искусно. Полагаю, что твой нынешний облик был для нее страшнее всех других. Когда она упала из-за тебя, у нее порвались и потерялись серебряные бусы, и похоже, она не расскажет теперь Сэму Квейну, кто такой Сын Ночи.

Белая волчица повернула голову и подняла красивые уши.

— Вон они, Барби, тупицы из Гленнхейвена.

Блеклые лучи все еще далеких фар упали на нее, и она осторожно отпрыгнула назад, в затемненную часть дороги.

— Нам лучше уйти, — торопила она, — поезжай… Оставь мертвую вдову там, где она лежит!

— Мертвую? — хрипло повторил Барби. — Что… что ты заставила меня сделать?

— Только выполнить твою прямую обязанность, — прошипела она. — В нашей борьбе против человечества и таких полукровок, как эта вдова, которые стараются направить силы нашей собственной крови против нас самих. Ты доказал, что ты вполне наш, Барби. — Зеленые глаза внимательно осматривали дорогу. — Поезжай, — потребовала она, — пока тебя здесь не нашли.

И белая волчица тихо растворилась в темноте.

Не говоря ни слова, затаив дыхание, сидел Барби, пока свет приближающихся фар снова не вспыхнул в зеркальце заднего вида. Близость острой опасности вывела его, наконец, из апатии, из состояния невероятного ужаса. Он кое-как выбрался из машины и нетвердой походкой направился к темной бесформенной груде, брошенной волчицей.

В безвольно осевшем под его руками теле не было ни пульса, ни дыхания. Теплая кровь оросила его руки. Растерзанная черная одежда говорила об ужасном злодеянии… Клыки волчицы! Потрясение и жалость перевернули ему душу, и внезапно он понял, что мертвая женщина слишком тяжела для его трясущихся рук. Как можно осторожнее он опустил ее на тротуар. Больше ничего сделать было нельзя.

Его длинная черная тень, падавшая на мертвое тело, колыхнулась. Беспомощно отвернувшись, он увидел, что свет машины скользит по ближнему косогору. Кровь на руках застыла от ветра. Он стоял рядом с телом и ждал, слишком подавленный, чтобы думать.

— Уезжай, Барби, — внезапный шепот из темноты испугал его. — Эти идиоты из Гленнхейвена не понимают, что такое ментальная манипуляция вероятностью, и нельзя, чтобы тебя обнаружили около трупа. — Шепот волчицы стал тихим и очень настойчивым. — Приходи ко мне в Тройан Армз, — выпьем за Сына Ночи.

Возможно, этот жуткий шепот и есть болезненное желание его собственного подсознания? А может быть, здесь кроется что-то еще более ужасное. У Барби не оставалось времени размышлять над этими темными загадками, так как фары приближающегося автомобиля напомнили ему о необходимости действовать.

Перед его разбитой машиной на узком мосту лежала мертвая Ровена Мондрик, и именно ее кровь была у него на руках. Сестра из Гленнхейвена могла бы подтвердить под присягой, что всегда отчаянно его боялась. Не мог же он сказать присяжным, что Ровену убила белая волчица.

Его обуяла паника. Наполовину ослепленный приближающимся светом, он сел в машину и нажал на стартер. Мотор взревел, и он попытался отъехать от ограды моста. Однако руль не слушался. Барби отчаянно метнулся от машины в белый блеск приближающихся фар и обнаружил, что смятое левое крыло прижато к переднему колесу.

Дрожа и задыхаясь, он вскарабкался на согнутый бампер и стал руками выпрямлять деформированный металл. Мокрые пальцы скользили. Он обтер их об эмалированную поверхность и опять напрягся. Со стоном металл поддался.

Сзади хрустнул гравий, и остановилась машина.

— Так, мистер Барби! — прогнусавил поблизости обеспокоенный голос, видимо, принадлежавший Банзелу. — Я вижу, у вас небольшая авария.

В этот момент Барби понял, что крыло больше не мешает колесу. Прикрыв рукой глаза от света и внутренне сжавшись от горя и ужаса, он обежал кругом измятый автомобиль.

— Подождите минутку, мистер Барби! — он услышал быстрые шаги на мостовой. — Вы имеете право требовать абсолютной учтивости, пока вы наш гость в Гленнхейвене, но вам следует знать, что нельзя исчезать вот так, среди ночи, без разрешения доктора Гленна. Боюсь, нам придется…

Барби больше не слушал. Немой страх кинул его обратно в машину. Он дал задний ход и с силой нажал на газ, рискуя разбить стоящий сзади автомобиль. Стукнувшись друг об друга, бампера заскрежетали, зазвенело стекло. Фары сзади погасли. Заискивающая интонация человека, стоящего на земле, мгновенно изменилась.

— Барби, стойте! — Раздался гневный вопль. Но Барби не остановился. Он опять переключил скорость, и машина легко объехала истерзанное сплющенное тело, оставленное белой волчицей. Колеса забуксовали на чем-то скользком, и смятый бампер задел за ограду, но не застрял в ней. Овладев управлением, Барби с ревом пронесся через мост.

Света сзади видно не было. Он подумал, что доктору Банзелу потребуется полчаса, чтобы вернуться в Гленнхейвен и позвонить, а утром полиция будет искать сбежавшего убийцу в красном больничном халате, водителя двухместной машины, запачканной кровью.

Неуверенно всматриваясь в мелькающие и сплетающиеся тени за границей слабого света от единственной фары, он не смог обнаружить белой волчицы. Старый автомобиль тянул, как сумасшедший, влево, стоило только Барби переключить скорость. Очевидно, что-то случилось во время толчка при аварии. Барби крепко сжал руль, преодолевая дьявольское сопротивление машины, пустил сопящий мотор на малую скорость и постарался молча обдумать положение.

Безысходное и горькое одиночество охватило его. Сзади лежала мертвая, растерзанная Ровена Мондрик. Он не мог противиться навязчивым воспоминаниям о студенческих годах, когда он и Сэм Квейн столовались в ее доме. Она, бывало, играла на пианино все, что им нравилось, заставляла мисс Уолфорд угощать их печеньем с молоком. Она спокойно и терпеливо выслушивала рассказы о всех их маленьких тревогах. Тягостная ностальгия высветила это время для Барби как самое счастливое из прошлых лет. Ровена была истинным и снисходительным другом, но теперь она ничем не могла ему помочь.

В сгущающихся сумерках сознания Барби преследовали зеленые глаза Эйприл Белл. Он вспомнил, что белая волчица звала его в «Тройан Армз» выпить за Сына Ночи. Страх толкал его поехать туда. Он вспомнил, что когда-то она собиралась угостить его кофе. Может быть, она сможет его выручить. Вилл хотел уже притормозить в поисках ее улицы, но экзотическая улыбка высокой рыжеволосой женщины в его воображении внезапно превратилась в кровавую усмешку волчицы с белыми клыками. И, содрогнувшись, он поехал дальше.

Ему некуда было деться. Мозг устал думать. Он свернул налево с дороги вдоль реки и, вырулив в конец пустынной улицы, поставил машину на свободном участке стоянки. Он оставался в машине до тех пор, пока холод рассвета не проник через красный хлопчатобумажный халат.

День пробудил его от мрачной апатии и отвлек от напряженных раздумий. Хотелось спрятаться от зеленоватой зари, и Барби вспомнил страх волчицы перед светом, и ту боль, которую сам некогда испытал от света, будучи серым волком. Сейчас свет не мешал ему, но стало видно деформированное крыло автомобиля, который наверняка будет разыскивать полиция.

Барби завел машину и, дрожа от холода, двинулся обратно через дорогу вдоль реки, выбирая самые пустые улицы, которые только мог отыскать вблизи университета. Один раз сзади показался желтоватый свет фар. Он ехал прямо, не смея прибавить скорость или свернуть в сторону. Когда чужая машина скрылась из виду, он с облегчением судорожно вздохнул.

Во второй раз Барби припарковался в аллее загроможденного двора, на полмили восточнее университетского городка. В сером полусвете удалось нащупать под сиденьем машины плоскогубцы и нацедить из радиатора ржавую смесь антифриза и воды, которой можно было смыть с рук засохшую кровь. Оставив машину, он торопливо пошел пешком по просыпающимся улицам, направляясь в бунгало Сэма Квейна.

Навстречу ему на велосипеде ехал мальчик, бросавший сложенные газеты в подъезды. Барби подавил отчаянное желание перейти на другую аллею. Он взял себя в руки и стал спокойно ждать на обочине, сделав вид, что только-только проснулся и вышел из дому.

— «Стар», мистер?

— Барби кивнул. — Сдачи не надо.

Мальчик вручил ему газету, другую бросил в подъезд сзади и нажал на педали, но Барби увидел взгляд, мимолетно брошенный им на красный больничный халат и мягкие серые туфли. Разносчик газет вспомнит это, когда услышит о розыске.

Осторожно встав таким образом, чтобы мальчик не увидел, если обернется, уличающей метки Гленнхейвена на спине халата, Барби спокойно, как только мог, расправил газету. У него захватило дух. Черный заголовок на свежем шуршащем оттиске газеты прозвучал ударом грома:

«Доисторическое проклятие, или человек-убийца уничтожает третью жертву!»

Николас Спивак, 31 года, антрополог, сотрудник Фонда по исследованиям человека, обнаружен сегодня мертвым под открытым окном девятого этажа здания Фонда, вблизи Кларендонского университета. Тело найдено сторожами, специально нанятыми Фондом после внезапной смерти, постигшей на этой неделе двух других ученых Фонда.

Не преследует ли доисторическое проклятие недавнюю экспедицию Фонда, вернувшуюся в Кларендон из Азии, где исследователи эксгумировали останки, которые они нашли в древних могильниках. Выжившие члены этой частной исследовательской группы отрицают все слухи о том, что на месте предполагаемого возникновения человечества, теперь представляющего безлюдную пустыню Алашань, извлечено нечто сенсационное. Тем не менее, смерть Спивака стала третьей в ряду погибших ученых Фонда. Доктор Ламарк Мондрик, основатель организации и руководитель экспедиции, скончался в понедельник вечером в городском аэропорту в момент выхода исследователей из зафрахтованного ими самолета. Младший член экспедиции Рекс Читтум погиб рано утром в четверг, когда его автомобиль съехал с дороги на Сардис-Хилл в сорока милях к западу от Кларендона.

Сэмюэль Квейн, еще один сотрудник Фонда, вызван для допроса в связи со смертью Спивака по требованию начальника полиции Оскара Шей и шерифа Т. Е. Паркера. Они надеются, что показания Квейна прольют свет на странную закономерность всех этих «несчастных случаев».

Высмеивая «теорию проклятий», Шей и Паркер намекают, что зеленый деревянный ящик, который исследователи привезли из Азии, скорее всего содержит более зловещее объяснение этих фатальных событий.

Квейн был наедине со Спиваком в комнате башни, из которой, по мнению Шея и Паркера, он упал или был выброшен, после чего погиб!..

Газета выпала из холодных пальцев Барби. Вероятно, совершено убийство, — он вздрогнул, вспомнив дьявольские предположения Гленна, но затем отрицательно покачал головой. Сэм Квейн не может быть убийцей — это немыслимо, и все же убийца существует. Гибель Ровены Мондрик — четвертая смерть. Слишком много для простого совпадения. За пределами паутины, сотканной из абсурда, противоречий и загадок, представлялся безжалостный мозг, ловко устраивающий эти «несчастные случаи». Сын Ночи? Если только это имя что-то значит.

Кто он? Барби отбросил пока эту мысль. Поеживаясь в первых лучах холодной зари, он вновь поспешил вперед по тихим улочкам к дому Сэма Квейна, стараясь выглядеть так, как будто нет ничего естественнее утренней прогулки в развевающемся красном халате.

Холодный осенний воздух казался живительным. Окружающий мир предстал перед ним вполне реальным и убедительным. Впереди прогрохотал молочный фургончик. На порог дома быстро вышла за утренней газетой женщина в ярко-желтой шали. Полный мужчина с черным пакетом для завтрака, по-видимому, каменщик, ждавший на улице автобус, дружески улыбнулся, когда Барби поравнялся с ним. Барби на ходу, по возможности непринужденно, кивнул рабочему. По коже под халатом побежали мурашки. Барби не мог побороть озноб, который одолевал его больше, чем раньше, на морозном воздухе. Ибо спокойствие города, казалось, было не более чем иллюзией. Атмосфера мирного сна скрывала ужасные тайны, слишком невероятные, чтобы здравомыслящий человек мог в них разобраться. Даже веселый каменщик с пакетом для завтрака мог — только мог — оказаться чудовищем — Сыном Ночи.

Сердце Барби замерло, когда утреннюю тишину прорезала сирена полицейской машины, которая появилась из-за угла и подъезжала к нему. Колени у него задрожали, дыхание сперло, но он постарался изобразить неопределенную усмешку и продолжал слепо двигаться вперед. Он ожидал услышать холодный официальный окрик, но машина не остановилась.

Он спешил, хотя ноги, обутые в мягкие войлочные шлепанцы, болели и онемели от холода. Вероятно, полиция уже передавала по радио призывы задержать его, а покинутый автомобиль уже найден и эта тихо крадущаяся машина отправилась на его поиски. Все скоро раскрутится.

Барби прошел вперед два квартала, но полицейская машина еще не вернулась. Едва дыша, на последнем перед Пайн-стрит углу он замер, потому что увидел черный «седан», припаркованный у маленького белого дома Сэма Квейна. Горло сжало судорогой — он подумал, что полиция поджидает его здесь. Все же через мгновение он немного успокоился, увидев на дверце название — Фонд исследований. В своем отчаянии он почти забыл о мрачных проблемах Сэма, а ведь его, Квейна, тоже искали. Должно быть, Сэм приехал сюда, чтобы вместе с семьей ожидать представителей закона.

Дыхание вернулось к Барби. Проблеск надежды заставил его стряхнуть оцепенение, и он торопливо захромал наверх к двери. Конечно же, теперь, в этот общий для них час беды, Сэм не откажется говорить с ним, возможно, вместе они разорвут чудовищную паутину, опутавшую их обоих.

Нора сразу же открыла дверь. Ее круглое лицо в веснушках поражало бледностью. Заплаканное и опухшее, оно говорило о бессонной ночи. Барби быстро проскользнул мимо нее, стремясь укрыться, пока не вернулась та крадущаяся машина, и стараясь не показать своего состояния. Он с надеждой осмотрел опрятную маленькую гостиную, но следов присутствия Сэма не было.

— О, Вилл! — Облегчение засветилось в ее усталых глазах, под которыми пролегли голубоватые тени. — Я так рада, что ты пришел, это была такая ужасная ночь! — Она увидела его беспредельное изнеможение, и на ее лице мелькнула участливая улыбка. — Ты совсем без сил, Вилл. Пойдем на кухню, я налью тебе чашечку кофе.

— Спасибо, Нора. — Он благодарно кивнул, чувствуя, как у него от холода стучат зубы. Очень хотелось сразу выпить горячий кофе, но было еще одно более неотложное дело. Немного помолчав, с замирающим сердцем он спросил: — Сэм здесь? Мне надо с ним поговорить. — Нора отвела глаза.

— Сэма здесь нет.

— Я увидел автомобиль Фонда и подумал, что Сэм должен быть здесь.

Ее бледные губы упрямо сжались.

— Прости, я не хочу настаивать, — Барби с мольбой протянул к ней дрожащие руки, — я тоже в беде и думаю, мы могли бы помочь друг другу. Пожалуйста… могу я теперь выпить кофе?

Она молча кивнула и проводила его в кухню. Занавески были спущены, и свет до сих пор горел. Он вздрогнул не только из-за пронизывающего его холода, когда они проходили мимо двери кабинета Сэма, где смертоносное содержимое деревянного ящика однажды почти поймало его в ловушку. Теперь его ноздри человека не уловили той сладковатой вони. Он знал, что ящика нет. Натянутое недоверие Норы постепенно таяло и, проходя на цыпочках мимо детской, она притронулась к своим губам. Она чуть не плакала.

— Маленькая Пат еще спит, — прошептала Нора. — Я думала, что она наверняка проснется, когда здесь была полиция, — они торчали здесь несколько часов — старались заставить меня сказать, где Сэм. — Должно быть, увидев его тревожный взгляд, она мягко добавила:

— Не беспокойся, Вилли, я не сказала им, что ты звонил и просил меня предупредить Сэма.

— Благодарю, — он устало ссутулился в своем просторном красном халате, — хотя, наверное, это не имеет значения — есть вещи поважнее, из-за них-то полиция и охотится за мной.

Она не задала никаких вопросов, лишь пригласила его сесть за белый кухонный стол и налила крепкий горячий кофе из стоящего на плите кофейника, потом поставила перед ним сахар и сливки.

— Спасибо, Нора, — совсем тихо прошептал Барби и жадно проглотил ароматный обжигающий горьковато-сладкий напиток. Его глаза затуманились слезами благодарности и страдания. Отчаяние одиночества растаяло, и под влиянием внезапного порыва он выпалил то, чего не собирался говорить.

— Ровена Мондрик умерла!

По потемневшим глазам Норы было видно, насколько она потрясена.

— Она убежала из Гленнхейвена, — заторможенно продолжал Барби. — Ее нашли мертвой на мосту Дир-Крик. Полиция считает, что Ровену задавил я, но я этого не делал. — Неуверенная речь перешла в крик:

— Я точно знаю, что нет!

Нора сидела, ссутулившись, напротив него за маленьким белым столом. Темные усталые глаза долго смотрели на его безумное лицо, и, наконец, она кивнула со слабой печальной улыбкой.

— Ты говоришь, как Сэм, — прошептала она. — Он был так напуган, ничего не понимал и не знал, что делать. — Сумрачный взгляд Норы снова был устремлен на его осунувшееся лицо. — Знаешь, мне кажется, тут есть что-то совершенно ужасное. Я думаю, ты, как и Сэм, невинная жертва. А ты… ты действительно веришь, что можешь помочь Сэму?

— Я думаю, мы можем помочь друг другу, Нора.

Барби попытался помешать кофе в пустой чашке, но бросил ложку и сжал руки, чтобы они не тряслись, когда услыхал завывание сирены. Нора нахмурилась. Она подошла к двери детской, прислушалась, а потом молча налила ему еще кофе.

Гудение замерло где-то на другой улице, и Барби осмелился снова взять ложку.

— Я расскажу тебе о Сэме. — Она попыталась проглотить комок в горле. — Ведь ему действительно очень нужна помощь!

— Я сделаю все, что смогу, — хриплым шепотом заверил Барби. — Где он?

— Не знаю — правда! — Нора покачала головой с взъерошенными светлыми волосами, а ее покрасневшие глаза казались пустыми от безнадежности. — Сэм не доверился мне — вот в чем ужас. — Она запнулась и прошептала: — Боюсь, я никогда больше его не увижу.

— Ты можешь рассказать, что случилось?

Ее пухлые плечи вздрогнули от сдерживаемых рыданий, но молодая женщина тут же гневно выпрямилась.

— Я сразу ему перезвонила после разговора с тобой, сообщила, что полиция, по твоим словам, будет требовать от него объяснений, как был убит Ник. — Она озадаченно посмотрела на Барби. — Его голос звучал как-то странно, когда я ему сказала это. Он поинтересовался, откуда ты все знаешь… А как ты узнал, Вилл? — вдруг резко спросила Нора.

Барби не в силах был смотреть в ее измученные глаза.

— Это просто мои давние связи в газете, — он неловко ушел от ответа, повторяя свою неубедительную ложь. — Мне приходится скрывать свои источники. — Темный кофе выплеснулся на блюдце, когда он взялся за чашку. — Что еще сказал Сэм? — пробормотал он в отчаянии.

Нора вытерла глаза уголком белого передника.

— Что должен уехать, но не может сказать, куда. Я умоляла его приехать домой, Сэм заявил, что нет времени… Спросила, почему он не может объяснить все полиции, но он ответил, что ему все равно не поверят и что враги слишком ловко его опутали. — В голосе Норы прозвучали недоумение и страх.

— Кто эти враги Сэма, Вилл?

Барби покачал головой без всякого выражения.

— Это какой-то страшный заговор. — В растерянном шепоте Норы угадывался ужас. — Полицейские пытались заставить меня говорить и показали мне кое-что из найденных улик. Они рассказали… Я… я просто не могу поверить в это!

— Каких улик, Нора?

— Там было письмо, — тихо пробормотала она. — Написано на кусочке желтой бумаги. Почерк Ника или хорошая подделка. Там сказано, что они поссорились на обратном пути из Азии из-за сокровища, привезенного в зеленом деревянном ящике. Сэм хотел получить его сам и пытался заставить Ника помочь ему — вот, что написано там, Вилл.

Она протестующе покачала головой.

— Там еще говорится, что Сэм дал доктору Мондрику очень большую дозу сердечного, чтобы убить его в аэропорту и предотвратить передачу сокровища в музей Фонда. Будто бы Сэм повредил тормоза и коробку передач в нашей старой машине, чтобы Рекс Читтум погиб на Сардис-Хилл. И, действительно, странно, что Сэм предлагал Нику взять наш старый автомобиль, когда у Фонда есть машины лучше.

Ее сухой, тусклый голос был пропитан ужасом.

— В конце написано, будто Ник боится, что Сэм его убьет, так как хочет сохранить тайну других убийств и заполучить сокровище. — Нора запнулась. Ее голос зазвенел. — Полиция думает, что так оно и было. Они верят, что Ник действительно писал это письмо, что Сэм и Ник были одни в комнате. Найден сломанный стул, а к окну тянется след крови. Они считают, что Сэм убил его и выбросил в окно. Но ты же знаешь, что Ник ходил во сне. Ты наверняка помнишь это!

Барби кивнул и увидел, как в ней пробуждается надежда.

— Я помню. Скорее всего, Ник Спивак не писал этого письма. — Он понял, что письмо написала лоснящаяся белая волчица, когда прыгнула на стол Ника и взяла его карандаш в лапы, пока колоссальная бронированная змея тащила тело Ника к окну. Но это было безумием, и он не смел говорить об этом вслух.

— Что, разве Сэм не приходил сюда вообще? — спросил он едва слышно.

Нора задумчиво покачала головой, и тут, очевидно, до нее дошло, что означал кивок Барби в сторону «седана», припаркованного у дома…

— А, эта машина! Сэм вчера послал человека привести ее сюда из гаража Фонда, чтобы я на ней ездила вместо нашей, на которой и был убит Рекс. — Нора не сводила глаз с лица Барби. — Сэм сказал по телефону, что, может быть, враги не узнают нашей машины, но каким-то образом они догадались.

Барби, опустив глаза, помешивал кофе.

— Ты не знаешь, чем занимался Сэм?

— Я знаю только то, что он уехал неизвестно куда. — Нора опять сердито боролась со своими слезами. — Он говорил, что после смерти доктора Мондрика, Рекса и Ника ему одному предстоит выполнить чрезвычайно важную работу, а в чем она заключается, он не сказал. Я бы предпочла, чтобы Сэм взял эту машину, но у него не было времени заехать домой. Обещал взять автофургон, принадлежащий Фонду, но не сказал, куда поедет. — Она громко высморкалась.

— Вилл, — прошептала она торопливо, — что мы можем сделать, чтобы помочь ему?

— Сначала надо его найти. — Дрожащей рукой Барби поднял чашку, пытаясь обдумать положение. — Но… По-моему, я могу, — проговорил он тихо и медленно. — Пожалуй, я смогу найти его — ведь он понимает, что во всех четырех штатах каждый полицейский после полудня будет искать этот автофургон. Я догадываюсь, куда мог деться Сэм.

— Куда, Вилл, — прорыдала она, — где он?

— Это только догадка, — Барби беспокойно поежился в своем халате, — может быть, я и ошибаюсь, но вряд ли. А если я прав, все же тебе лучше не знать. Думаю, полиция скоро вернется искать меня здесь, как и Сэма.

— Полиция! — воскликнула Нора, прижав руки к груди, — ты не наведешь ее?

— Конечно, нет, Нора, — он пытался улыбнуться. — Я приму меры. Я в такой же опасности, как и Сэм. А теперь собери самое необходимое для Сэма: теплую одежду, ботинки, спальный мешок, спички, сковородку, немного крупы, зажигалку. Может, у тебя сохранилась легкая экипировка, которую он привез из экспедиции?

Она кивнула и быстро встала.

Барби добавил:

— Мне нужна эта машина, чтобы попасть к нему.

— Бери ее, бери все, что тебе надо, а я напишу записку Сэму.

— О’кей, но поторопись. Помни, что меня преследуют полицейские. — Он встал и посмотрел на нее очень серьезно.

— Нора, я имею лишь смутное представление, что за всем этим кроется, но думаю, что дело обстоит гораздо хуже, чем выглядит, да и выглядит оно достаточно скверно. Мы должны помочь Сэму, но дело не только в нем. Он — последняя надежда победить нечто более страшное, чем все то, что когда-либо угрожало людям.

Нора медленно кивнула, сжав руками кухонный столик.

— Я знаю это, Вилл. — Глаза, обведенные темными кругами, расширились. — Сэм ничего не говорил мне, даже после той ужасной ночи, когда здесь был тот ящик и что-то убило маленькую собачку Пат. Я видела, что ему было плохо, и подозревала неладное с того момента, как приземлился их самолет. — Она понизила голос. — Что-то подстерегает нас извне, что-то тихое, насмешливое и слишком отвратительное, чтобы иметь имя.

«Однако имя существует, — подумал Барби. — Это — Сын Ночи».

Глава 17 НЕ СОВСЕМ ЧЕЛОВЕК

Затаив дыхание и прислушиваясь к завыванию случайных машин, Барби пошел в ванную комнату, чтобы переменить шлепанцы и больничный халат на обувь и хаки Сэма. Под ботинки, которые были ему велики, он надел две пары толстых носков. Нора собирала шерстяные одеяла, одежду, еду и все необходимое. Пока она писала записку Сэму, он упаковал тюк и, шатаясь под его тяжестью, пошел к машине.

— Не говори полицейским, что видела меня, — предупредил ее Барби. — Не говори им ничего. Мы оба знаем, что они могут работать на врагов Сэма.

— Я не скажу, — сдавленно ответила она. — Помоги ему, Вилл.

Он осмотрел тихую улицу и засунул тюк на заднее сиденье «седана». Машина завелась легко. Барби помахал Норе, которая стояла в дверях и старалась подбодрить его улыбкой. Но бодрости он не ощутил. Осторожно, со скоростью восемнадцать миль в час, он поехал по Пайн-стрит.

Один раз где-то завыла сирена, но он продолжал ехать спокойно и справился, наконец, со своим волнением. Повернув южнее на первую сквозную улицу, ведущую к центру, затем западнее центра по направлению к шоссе, Барби все еще придерживался умеренной скорости и больше не слышал сирен. Далее он проехал десять миль на запад и взял направление на север к горам, куда вела изрезанная колеями дорога.

В пути у него было время обдумать, где может быть Сэм. Квейн не домосед, он встречал невзгоды на четырех континентах. Полагая, что полиция предупреждена, он должен был избегать дорог. Его детство прошло на ранчо в этих горах, и он инстинктивно должен был стремиться именно сюда.

Квейн, без сомнения, обременен ношей, конечно же, он не бросит ящик, привезенный из Азии, а он тяжелый — ведь так или иначе он обит серебром. Барби вспомнил, как Рекс Читтум и Ник Спивак не смогли осилить этого веса, когда выносили ящик из самолета. Один, без помощников, Сэм не сможет унести его далеко. Он должен выбрать уединенное пристанище, куда мог бы добраться на машине.

Барби знал это место!

Не исключено, что в его логике были изъяны. Неважно. Само по себе предчувствие было внезапным озарением, интуицией. Возможно, в процессе анализа что-то из его подсознательных рассуждений было утрачено, но он знал, где должен быть Сэм.

Пока он сидел на кухне у Норы, в его мозгу промелькнула яркая картина. Однажды, в рождественские каникулы, когда зима была теплой и солнечной, они с Сэмом и Рексом ехали верхом по малопроходимой горной дороге, где заканчивала свой век заброшенная лесопилка. Неожиданно Сэм повернул своего пони, чтобы показать полоску дыма на голом, красном от железа утесе над каньоном Лаурель. Сэм сказал, что это темное облако витает нал пещерой индейцев.

Барби понял, что пещера и будет убежищем Сэма. Она расположена далеко от проезжих дорог, но вполне доступна такому ездоку, как Сэм. В этой местности рос достаточно густой лес, чтобы спрятать автофургон, сделать его невидимым даже с воздуха. Там были вода и хворост для костра. Донести до пещеры свой драгоценный ящик Сэм был в состоянии. Как и тысячу лет назад пещера была естественной крепостью. Это все были доводы, а вывод пришел к Барби раньше. Сэм должен быть здесь.

Барби дважды по часу останавливался в местах, где мог скрывать свой черный «седан», и карабкался вверх, откуда была видна пустынная дорога позади. Никаких признаков преследования, но свежие следы шин среди сорной травы свидетельствовали, что Сэм здесь проезжал и должен быть где-то впереди.

После полудня Барби достиг каньона Биар. Утро стало теплым, но тяжелые облака спрятали солнце, поднявшийся южный ветер обещал дождь. Барби поспешил, боясь, что ливень затопит колею.

Автофургон был искусно спрятан в зарослях под высоким красным утесом, поднимающимся над каньоном Лаурель, и Барби едва на него не наехал, пробираясь между гранитным валуном и свешивающимся деревом. Он спрятал здесь и свой «седан» и вместе со своим тюком стал карабкаться вверх. Он шел не скрываясь, так как слишком хорошо знал Сэма: любая попытка подкрасться была бы самоубийством.

Нехитрые инстинкты человека не давали ему никакого ключа к ситуации, но интуиция, острая, как у волка, которым он по воле судьбы оказался, подсказывала, что Сэм Квейн был настороже, боясь за свою жизнь.

— Сэм! — В его оклике звучало доверие, — это Барби с провиантом.

Он судорожно сглотнул слюну, но облегченно вздохнул, когда беглец неожиданно близко выступил из гущи низкорослых дубов с красными листьями. Его худое тело казалось смертельно истощенным, но большая рука с револьвером выглядела столь убийственно твердой, сколь жестко и непоколебимо звучал его голос.

— Барби! Какого черта ты здесь делаешь?

— Я просто принес тебе кое-какие вещи. — Барби, держа руки вверх, быстро повернулся, чтобы показать мешок. — Не беспокойся, я спрятал машину и, как и ты, следов не оставил. Нора прислала тебе записку.

Изможденное загорелое лицо Квейна не смягчилось.

— Я должен был убить тебя, Барби. — Низкий твердый голос звучал жестко и странно. — Я должен был убить тебя давным-давно — или доктор Мондрик должен был это сделать. Но, похоже, ты не такой уж мерзавец — предостерег Нору, и это спасло меня от полиции вчера, да и вещи мне действительно нужны.

Барби сделал несколько шагов с поднятыми вверх руками, но направленный на него пистолет заставил его остановиться.

— Сэм, теперь то ты можешь мне поверить. — В его голосе слышалась мольба. — Я ведь хочу помочь, — если ты только мне расскажешь, что все это означает. Вчера я поехал в Гленнхейвен. Я думал, что схожу с ума. Может, и так, но, По-моему, тут дело не в этом.

Покрасневшие глаза Квейна настороженно сузились.

— Не в этом, — подтвердил он, — совсем даже не в этом.

Темнеющие облака опустились с вершин, и теперь сильный южный ветер с каньона Лаурель принес холодную влагу. Вверху грохотал гром, и первые крупные капли дождя зашуршали в красных листьях дуба; ледяной дождь оросил их лица.

— Возьми тюк, прочитай послание Норы и, пожалуйста, позволь тебе помочь.

Наконец, Сэм Квейн неохотно опустил пистолет.

— Пошли, спрячемся от дождя, — проговорил он резко. — Не знаю, какую часть всей этой чертовщины ты выполнил сознательно, какую нет. И насколько можно тебе доверять… Но, скорее всего, хуже, чем есть, не будет. Я расскажу тебе то, что знаю.

Пещера сама по себе снизу была незаметна, ее выдавал лишь дымок, как в древние времена.

Сэм Квейн указал направление револьвером и остался ждать наверху карабкающегося с тяжелым тюком Барби. Они поднимались по наполовину скрытым ступенькам к выдолбленной водой расщелине, где один вооруженный человек мог сдерживать нападение ста.

Пещера представляла собой длинную горизонтальную щель над узкой лестницей. Она образовалась между двух пластов песчаника.

Потолок был черным от дыма древних костров. Барби увидал помятый деревянный ящик из Азии, спрятанный в дальнем углу, где потолок приближался к полу. Он уронил тюк, с надеждой взирая на этот грубо сколоченный ящик.

— Нет, сейчас мне надо поесть, — заметив взгляд Барби, возразил Квейн.

Отдышавшись, Барби развязал тюк. Он приготовил кофе на маленьком примусе, поджарил бекон, откупорил банку фасоли.

Квейн жадно ел и пил. Столом ему служил небольшой камень. Сидя между Барби и ящиком, он настороженно держал револьвер под рукой. Он то и дело переводил взгляд своих узких налитых кровью глаз с Барби на колею, огибающую угол каньона Лаурель. След под расщелиной был хорошо различим.

Барби нетерпеливо ждал, пока Сэм покончит с едой, и с тревогой следил за нарастающей бурей. Темный покров разорванных облаков опустился ниже по вершинам скал. Вверху гремел гром и обрушивался на расщелину внизу. С порывами ветра в пещеру попадал холодный дождь. Ливень мог затопить колею, тогда они здесь оказались бы в западне. Наконец, Квейн очистил тарелку, и Барби обеспокоенно подсказал:

— О’кей, Сэм, расскажи мне.

— Ты действительно хочешь знать? — всматривались в Барби воспаленные глаза. — Истина будет преследовать тебя, мир превратится в зверинец ужасов. Она посеет невыразимое недоверие к каждому из твоих друзей, если ты действительно так честен, каким хочешь казаться. Она может убить тебя.

— Я хочу знать, — сказал Барби.

— Это твои похороны. — Квейн сжал револьвер. — Помнишь ли, что сказал доктор Мондрик в понедельник вечером в аэропорту, в тот день, когда его убили?

— Так Мондрик был убит? — тихо пробормотал Барби, — А орудием убийства стал маленький задушенный черный котенок?

Лицо Квейна стало совсем белым, нижняя челюсть отвисла. Блестящие, налитые кровью глаза расширились и с выражением ужаса всматривались в Барби. Револьвер дернулся в его руке, и он хрипло выкрикнул: — Как ты узнал это?

— Я видел котенка. Случилось множество отвратительных вещей, которые я не могу объяснить, потому я считал, что сошел с ума. — Он смущенно всмотрелся в висячий замок на деревянном ящике: блеск замка заставлял предположить, что в нем есть серебро. — Я помню последние слова Мондрика: «Это было сто тысяч лет назад».

От резкого синего света молнии темнота, казалось, усилилась. Дождь барабанил по выступу расщелины; с новым порывом ветра в пещеру ворвался холодный туман. Барби съежился, дрожа в старом шерстяном свитере Сэма, который дала ему Нора. Гром отдавался эхом, его звук то усиливался, то утихал. Сэм Квейн говорил усталым голосом:

— Это было время, когда люди жили в таких вот местах, — он кивнул в сторону закопченных стен пещеры. — Время, когда все испытывали жуткий страх. Оно отразилось потом в мифах и суевериях каждой страны и в тайных грезах каждого человека. Страх был порожден тем, что наши ранние предки подвергались преследованию. За ними охотилась другая, более древняя раса полулюдей, которых доктор Мондрик назвал гомо ликантропус.

Барби, вздрогнув, пробормотал:

— Оборотни?

— Люди-волки, — поправил Сэм. — Так назвал их доктор Мондрик из-за особых признаков строения костей, черепа и зубов — признаков, которые можно увидеть и сейчас.

Сидящий на корточках возле сырого камня, Барби вспомнил удлиненные черепа, странные острые зубы и необычные тонкие кости тех расчлененных скелетов, которые обнаружили змея и волчица в таинственной комнате башни Фонда. Но он ничего об этом не сказал — Сэм убил бы его.

— Лучше, пожалуй, было бы назвать их ведунами, — добавил медленно Сэм.

Барби почувствовал, как покалывает и немеет его спина вдоль позвоночника — так, наверное, ощущает волк свою ощетинившуюся шерсть. Он не мог унять дрожь и был рад, что можно сослаться на сырость и порывистый ветер.

Снаружи на расщелину хлынул желтый пенистый поток воды, и с потолка пещеры стали падать капли. Квейн умолк, перетаскивая свой драгоценный ящик в более сухое место.

— Враждующая раса не была похожа на обезьян. — Глухой голос Сэма перебивал непрерывный грохот отдал с иного грома. — Видишь ли, дорога эволюции не всегда идет по восходящей. — Кроманьонцы были более утонченными созданиями, чем сейчас думают. Генеалогическое древо человечества имеет странные ответвления, и эти ведуны, должно быть, наши самые неожиданные двоюродные братья.

Барби выглянул наружу, стараясь интересом к разбушевавшейся стихии замаскировать свое жгучее любопытство.

— Чтобы проследить истинное начало этой расовой трагедии, надо углубиться еще дальше на полмиллиона лет, к первому из двух крупнейших ледниковых периодов эпохи плейстоцена. Первый ледниковый период вместе с потеплением длился около сотни тысячи лет, он и породил ведунов.

— И вы нашли доказательства этого в Алашани? — неловким шепотом спросил Барби.

— Отчасти, — кивнул Сэм. — Плато Гоби не подвергалось обледенению, но его пустыни в ледниковый период стали влажными и плодородными, и наши собственные и эолитические предки эволюционировали там успешно. Ведуны же зародились от другого родственного племени — гоминидов, которых льды зажали в горах на юго-западе, ближе к Тибету. Доктор Мондрик при раскопках перед войной нашел их останки в пещере под Нанашаном. То, что мы нашли под могильными холмами во время последней экспедиции, имеет отношение к моему рассказу, и это потрясающая глава в истории человечества.

Барби посмотрел на серую пелену дождя.

— Прекрасный пример того, что Тойнби называет «задача-ответ», — мрачно продолжал Квейн. — Пойманные в ловушку отряды гоминидов оказались перед необходимостью бороться со льдом. Век за веком оледенение поднималось все выше, зимы становились холоднее, дичи оставалось меньше. Перед ними встал выбор: адаптироваться или погибнуть. Их эволюционный ответ занял целое тысячелетие, у них развились особые способности разума.

Изумление Барби достигло степени шока, он запаниковал, но ничего не сказал о системе свободного комплекса разума, или принципе неопределенности Гейзенберга, и связи сознания с событием через контроль вероятности. Он не хотел, чтобы Сэм Квейн убил его этим готовым выстрелить револьвером.

— Правда? — пробормотал он смущенно. — Что это за способности?

— Их трудно описать точно, — нахмурился Квейн. — От мертвого сознания в земле ведь ничего не остается, но доктор Мондрик считал, что оно отражается в языке, мифах и поверьях. Он изучал также архивы народностей и получил подтверждение в экспериментах парапсихологов, например, начатых в Университете Дьюк.

Барби не мог скрыть изумления.

— Эти скованные льдом кочевники выжили, — продолжал Квейн, — развивая способности, которые помогли им охотиться на более счастливые родственные племена из Гоби, — такие способности, как телепатия, ясновидение, пророчества. Доктор Мондрик был убежден, что они обладают и более зловещим даром.

Барби часто задышал.

— Доказательства почти универсальны. Почти в каждом примитивном народе еще живет страх перед человекоподобным существом в той или иной ипостаси, который, принимая образ самого кровожадного в данной местности животного, нападает на людей. По мнению доктора Мондрика, эти ведуны научились оставлять свои спящие тела в пещерах и вне своих оболочек на ледяных полях охотились на людей под видом волков, медведей или тигров.

Барби вздрогнул и порадовался, что не сказал о своих снах.

— Таким дьявольским путем эти гоминиды, пойманные в западню эволюции, решили вставшую перед ними задачу и победили лед. К концу миндельского оледенения, около четырехсот тысяч лет назад, они распространились почти по всему миру. В течение нескольких тысяч лет их ужасная сила превзошла силу всех других видов гомо-класса.

Барби со страхом вспомнил огромные карты исчезнувшего прошлого, которые он видел в Фонде, но не решился спросить о них.

— Гомо ликантропус не искоренили побежденные расы, не исключая американцев, и это вело их к собственной гибели. Обычно они оставляли побежденных в живых в качестве своих рабов или же съедали их. Им нравился вкус человеческой крови, без нее они не могли существовать.

Дрожа на своем камне, Барби вспомнил горячий аромат крови Рекса Читтума, хлынувшей по клыкам огромного саблезубого тигра. Он качал головой в немом протесте и надеялся, что Сэм не заметит его состояния.

— В течение сотен тысяч лет межледникового периода эти ведуны были врагами и жестокими повелителями человечества. Они становились хитрыми жрецами, злыми божествами. В народных сказках это были великаны-людоеды, демоны, драконы, пожирающие людей. Ты когда-нибудь задумывался, почему становление истинной цивилизации шло так долго? Ответ страшен. Их чудовищная сила сохранилась при рисском и вюрмском оледенениях, но они никогда не были многочисленны. Никакие хищники не могут быть столь же многочисленны, как те, кем они питаются. Возможно, время в конце концов истощило энергию их расы.

— И все же около ста тысяч лет назад предки гомо сапиенс восстали. Отважные племена, идущие за отступающим льдом, чтобы избежать господства ведунов, приручили собак, сделав их своими надежными союзниками.

Барби вспомнил Тэрка, собаку миссис Мондрик, которую они с белой волчицей прикончили на железнодорожном мосту, и снова не смог преодолеть дрожи. Избегая воспаленных глаз Сэма Квейна, он спрятался поглубже от холодного ветра, врывающегося в пещеру.

— Под могильными холмами в Алашани мы нашли доказательства этой чудовищной борьбы, — продолжал Квейн. — Истинные древние люди, очевидно, узнали, что слитки и россыпи серебра являются волшебным средством спасения от нападающих на них ведунов; позже появились серебряные украшения.

Барби вспомнил, что атомы серебра мешают энергетическому комплексу свободного разума устанавливать связь с вероятностью, но не обмолвился и об этом, стараясь забыть о причудливых кольцах, брошках и бусах миссис Мондрик, которые не смогли спасти ей жизнь.

— Мы прочитали историю этого восстания людей и привезли много вещественных доказательств, чтобы рассказать о ней. — Квейн кивнул в сторону ящика позади. — Серебряные бусы, лезвия, наконечники стрел. Однако одного серебра для победы над сильными и хитрыми ведунами было недостаточно. Народы Алашани изобрели другое, более эффективное оружие. Мы нашли его в древних могильниках погребенным вместе с костями мертвых ведунов — без сомнения, чтобы они не ожили.

Барби со страхом спрашивал себя, может ли комплекс свободного разума отделиться от трупа и бродить по ночам, питаясь живыми; эта ужасная возможность могла лежать в основе суеверий, если суеверия действительно являются своеобразными пережитками древних страхов. Он хотел знать, что собой представляет оружие, уничтожившее ведунов и препятствующее их оживлению. Он поежился, вспоминая отвратительный запах, исходивший из деревянного ящика, от которого он и белая волчица чуть не погибли в кабинете Сэма Квейна. Этот же смертоносный запах испускал гипсовый слепок в форме диска, надписи на котором изучал Ник Спивак перед тем, как его раздавила змея.

— Люди победили, — устало продолжал Квейн, — но не все сразу, и далось это нелегко. Подчиняясь разуму, ведуны вернулись в свои старые владения. Эта кошмарная война продолжалась в эпоху ашельской и мустьерской культур. Доктор Мондрик считал, что неандертальцы и кроманьонцы погибли, став жертвами ведунов, но прародители гомо сапиенс выжили и продолжали воевать, при этом распространились знания о защитных свойствах серебра, способностях собак и о новом, совсем ином оружии. Еще в доисторические времена ведуны были почти полностью уничтожены.

— Почти? — вздрогнув, спросил Барби.

— Убить ведунов было трудно. Одним из их последних кланов, по-видимому, были первые жрецы и правители древнего Египта. Об этом свидетельствуют египетские изображения гомо ликантропуса с его характерным удлиненным черепом, но и этот клан был завоеван во времена Имхотепа.

В напряженном лице Квейна промелькнуло что-то вроде улыбки. — Так случилось, потому что кровь завоевателей не была чистой. Его блестящие глаза остановились, всматриваясь в лицо Барби. — В этом и заключается сенсационное открытие доктора Мондрика, Барби. Мы — гибриды!

Барби ждал, слишком подавленный, чтобы как-то реагировать.

— Этот отвратительный факт трудно объяснить, — Квейн нахмурился, качая своей лысой головой. — Люди и ведуны были смертельными врагами, а смешение крови все же произошло. Доктор Мондрик считал, что черная месса и шабаш ведьм представляют собой пережитки варварских ритуалов, в которых заставляли принимать участие и девушек. Возможно, существуют и другие причины — суеверные предания и мифы о связях богов и людей. Эти ведуны были, наверное, чрезвычайно темпераментными. Как бы то ни было, а это случилось.

На фоне раскатов и гудения грома усталый голос Квейна в темноте пещеры звучал монотонно.

— Из глубины ужасного прошлого черная река чудовищной крови течет в жилах гомо сапиенс. Мы не совсем люди, и эта наследственность гнездится в нашем подсознании, навязывая ему темные непонятные конфликты, которые открыл и пытался объяснить Фрейд. И теперь эта злая кровь восстала. Доктор Мондрик пришел к выводу, что гомо ликантропус в конце концов собираются выиграть эту древнюю беспощадную войну рас.

Глава 18 ВОЗРОЖДЕНИЕ ВЕДУНОВ

Барби, выпрямившись, сидел на влажном камне. В голове пронеслось множество мыслей: Эйприл Белл, Сын Ночи, смеющаяся волчица, слизывающая со своей морды кровь Ровены Мондрик. У него дергались губы. Снаружи слышались раскаты грома, отдаваясь в пещере, и разрываемая молнией дождевая завеса, осветившись на миг, снова темнела.

— Я знаю, что с этим довольно трудно согласиться, — раздался скрипучий, как пила, голос Квейна. — Но ты повсюду найдешь тому подтверждения, когда внимательно осмотришься. Даже Библия, если ты помнишь, мудро предписывает уничтожать ведьм.

Барби подумал о признании Эйприл Белл, рассказавшей, как она в детстве воевала с возмущенным отчимом, и старался скрыть от Сэма Квейна пробиравшую его дрожь.

— Библейская история о Саде Эдема, — продолжал его усталый друг, — не что иное, как символическое изложение этой трагической войны родов. Библейский змей был, безусловно, из рода ведунов. Проклятие, которое его хитрость навлекла на человека — женщину Еву и все ее потомство, — явно наследие ликантропуса и мы до сих пор ощущаем его на себе. Змеям нашего времени надоело валяться в пыли, они хотят снова возвыситься.

Ведуны оставили глубокий след в истории всех веков. В пещере Арьеж на юге Франции есть картина, относящаяся к периоду палеолита и посвященная времени расцвета владычества ведунов. На ней изображено превращение ведуна в оленя. Такое безобидное воплощение, надо думать, выбрано для того, чтобы произвести впечатление на людей и не слишком их пугать.

В Египте во время царствования Рамзеса III ведуны пытались восстановить свое господство. В дошедших до нас манускриптах говорится, что некоторые стражники и женщины в гаремах создавали восковую фигуру фараона и, пользуясь магическими заклинаниями пытались уничтожить его. К нашему времени гены ведунов уже рассеялись во всему миру, а их древние приемы давно ушли в прошлое, и для концентрации своих сил им больше не нужны подобные детские ухищрения.

Доктор Мондрик пришел к выводу, что греческая мифология в значительной степени представляет собой воспоминания народа о другом клане ликантропуса. Зевс, выкрадывающий дочерей человека, чтобы сделать их матерями менее могущественных богов и героев, очевидно, ведун, не утративший своей силы или своей страсти. Протей — удивительный старик, способный менять по желанию свое обличье, — тоже великий ликантропус.

Та же самая чудовищная ситуация повторилась в Скандинавии, как и в истории любого другого народа. Гигантский волк Фенрис был рожден от другого противоестественного союза и стал демоном древних скандинавов. Еще один ведун со смешанной кровью — Зигмунд — считал, что нужно надеть шкуру волка, чтобы стать им.

Барби опять вздрогнул и ничего не сказал о шубке Эйприл Белл.

— В средние века из-за жестоких и справедливых гонений инквизиции шабаши ведьм в конце концов ушли в подполье. Оставалось всего лишь несколько кланов нечистокровных ведьм, старающихся сохранить искусство и ритуалы этого старого проклятого племени. Они собирались вместе, чтобы поклоняться дьяволу, который принимает облик животных, — это были перевоплощенные ведуны. Жиль де Ре, которого пытали в XY столетии, очевидно, был лишь на одну четверть ликантропусом, он был слишком слабым и невежественным, чтобы избежать виселицы за свои зловещие грехи. Жанна Д’Арк, сожженная за колдовство в этом же столетии,

без сомнения, была еще одним нечистокровным ликантропусом, но в ней преобладала человеческая сущность.

Не находя себе места на жестком камне, Барби думал о Ровене Мондрик.

— В более близкие к нам времена охотники на ведьм в Зулусе все еще продолжали столь необходимую работу, которую некогда начала инквизиция. Даже в Европе этот чудовищный языческий культ не был полностью уничтожен. La vecchia religione — этот пережиток и сейчас имеет последователей среди крестьян Италии.

Сэм Квейн выразительно покачал головой.

— Нет, Барби, нельзя идти против очевидного. Доктор Мондрик нашел доказательства во всех областях науки. Обитатели всех наших тюрем и психиатрических лечебниц — жертвы этого темного наследия. Их толкают на преступления или безумие живущие в них гены ликантропусов. Конфликт между ведуном и человеком — вот что раскалывает личность.

Группы крови и показатели работы мозга дают дополнительные доказательства, ведь почти каждый обследованный человек несет в себе черты психики, унаследованной от ликантропуса. Исследования Фрейда о подсознании открыли новый источник ужасающих свидетельств, которые он сам не до конца распознал.

Наконец, эти новые эксперименты по парапсихологии в университете… Хотя многие ученые еще не подозревают, какие неприятные открытия им предстоят. Естественно, ведуны стараются преуменьшить или дискредитировать значение их удивительных выводов.

Доказательства находят в каждой стране и в каждом веке. Мондрик хранил как напоминание об этом маленькую римскую настольную лампу, сделанную в виде волчицы, которая оберегает Ромула и Рема. Он, бывало, называл ее «умной пропагандой ведунов».

Существуют тома и тома неопровержимых свидетельств, да и наши экспонаты много стоят, — кивнул он на стоящий сзади ящик.

Цепенея от нарастающего ужаса, Барби с трудом встряхнулся.

— Я не совсем понимаю, — пробормотал он, — если гомо ликантропус был действительно истреблен…

— Ты же знаешь законы Менделя о наследственности, помнишь, мы изучали их вместе под руководством доктора Мондрика, — на осунувшемся лице Квейна промелькнула легкая улыбка, и Барби был потрясен его болезненным стремлением мысленно вернуть наивные радости давно прошедших студенческих лет. Он неуверенно покачал головой, а Квейн продолжал:

— Частицы зародышевой клетки, которые ведают наследственностью, как ты помнишь, называются генами. Их у человека несколько тысяч, и каждый определяет те или иные индивидуальные характеристики: один доминантный ген, например, обусловливает темный цвет глаз. Каждый ребенок наследует двойной набор генов от своих родителей, при этом возникает случайное перераспределение генов. Законы вероятности обеспечивают уникальность каждой личности.

— Вероятности… — Барби невольно шепотом повторил это слово, раздумывая над тем, какие неразгаданные возможности таит контроль разума над вероятностью.

— Гены, если ты помнишь, могут быть доминантными или рецессивными, — продолжал Квейн. — Мы получаем гены в парах, по одному от каждого родителя. Доминантный ген может замаскировать присутствие рецессивного. Так, ген, обусловливающий темный цвет глаз, может подавить рецессивный ген, от которого зависит голубой цвет. Это явление безобидно, но иногда соотношения генов дают скверный результат.

Барби облизал пересохшие губы.

— К такому скверному рецессивному гену относится тот, который ответствен за появление глухонемых. Люди с одним рецессивным геном глухоты и одним доминантным — слуха являются гибридами. Их нельзя отличить от нормальных людей обычными способами, и однако они являются носителями глухонемоты. Если два таких носителя вступят в брак, случайное сочетание генов приведет к тому, что один ребенок из четырех будет совершенно нормальным, унаследовавшим доминантный ген нормального слуха от каждого из родителей. В среднем, двое детей будут гибридами без выраженной патологии, но носителями одного рецессивного гена глухоты и одного нормального — слуха. Последний является доминантным и поэтому подавляет патологию. Несчастный четвертый ребенок будет страдать врожденной глухотой, и приговорен жить и умереть в безмолвии из-за случайного наследования двух рецессивных генов глухоты.

Барби заерзал на своем каменном сиденье.

— Какое отношение это имеет к ведунам?

— Прямое, — ответил Сэм Квейн. — Кровь человека все еще несет порочный ген гомо ликантропуса. Племя ведунов на самом деле не умерло, потому что живы их гены. Они связаны с генами гомо сапиенс.

Поперхнувшись, Барби вынужденно кивнул в знак согласия.

— Это посложнее, чем глухонемота, и значительно опаснее. По данным доктора Мондрика, здесь участвует несколько сотен рецессивных генов. Он обнаружил, что такой дар, как экстрасенсорное восприятие, требует комбинации нескольких пар генов ликантропуса, а большинство из них рецессивны.

Барби протестующе замотал головой, но внезапно замер снова, испугавшись, что это немое отрицание выдало его.

— Рождаются и атавистические личности с полным набором этих генов, но редко, пока природа предоставлена самой себе. Все это — дело случая, но каждый живущий сейчас человек — носитель генов ликантропуса, а большинство из атавистических особей обладают лишь частичным их набором. Возможны буквально миллионы вариантов, находящихся где-то между чистыми гомо сапиенс и гомо ликантропус.

— Ну! — изумился Барби. — Каким образом?

— Случайное сочетание генов может дать ведуну только какой-то один дар. Те, кто наследует частичный набор, скажем, одну шестнадцатую, обладают такой способностью, как экстрасенсорное восприятие. Это психопаты, унылые, напряженные, несчастливые люди, в основном из-за подсознательного конфликта со своей враждующей наследственностью. Вот откуда берутся религиозные фанатики, спиритуалистические медиумы, вот где можно наблюдать раздвоение личности. Отсюда — патологические преступления. Счастливым исключением бывают гении, — ты ведь знаешь свойства гибридов.

Барби трясло, пока он под сырым ветром ошеломленно слушал своего друга.

— Те, кто рожден с более выраженной наследственностью, обычно лучше ориентируются в своих особенностях и тщательно скрывают их. В средние века, пока инквизиция хранила древнее искусство охоты на ведьм, их находили и сжигали на кострах. В наши дни им живется лучше. Они свободнее реализуют свои свойства и организуются, создавая заговоры, чтобы вновь обрести свою утраченную власть. У них уходит много времени на культивирование модного нынче скептицизма ко всему сверхъестественному, то есть, по существу, сверхчеловеческому, хотя доктор Мондрик считал это слово пропагандой.

Барби молча думал об Эйприл Белл и ее странном признании. Она, наверное, атавистическая личность, настоящая ведьма, а он попал под ее чары.

— Несколько выдающихся личностей каждой генерации, очевидно, наследуют приблизительно одну четвертую генов ликантропуса. Они ведуны на одну четверть и все же обычно не отдают себе отчета, кто они такие на самом деле. У них утонченное восприятие, и некоторые наполовину неосознанно употребляют свои странные врожденные свойства, другие намеренно пользуются удивительными способностями гибридов. Жизнь этих людей строится на конфликте двух природ. В них зло перемешано с добром, они то борются с добром, то прячутся под личиной добрых дел. Их изломанная жизнь принимает странную форму.

До Барби начала доходить правда, и на него повеяло холодом, перед которым пустяком казался ледяной ветер, проникающий в темную от бури пещеру.

— Доктор Мондрик потратил массу времени, чтобы найти надежный тест, который позволил бы выявлять гены ликантропуса, — продолжал Квейн, — но дело продвигалось медленно. Проще найти признаки этих генов по форме черепа, группам крови, однако, к сожалению, они не так уж тесно связаны с опасными чертами психики, присущими носителям этих генов. Некоторые из его тестов служили индикаторами, но ни один из них нельзя считать вполне надежным.

Барби тяжело вздохнул.

— Значит, я?.. — прошептал он и не докончил вопроса.

Квейн утвердительно кивнул, и на его суровом лице появилось выражение некоторого сочувствия.

— Пусть это тебя не беспокоит, Вилл, — сказал он тихо. — Тесты действительно показали, что в тебе много примеси ликантропуса, но результаты недостоверны. Доктор Мондрик отпустил тебя, потому что не мог полагаться на случайность. Даже если это и так, многое из тех, кто несет в себе частичное начало ведунов, полезны людям. Доктор Мондрик однажды сказал, что тесты выявили у его собственной жены значительную долю генов ликантропуса.

— У Ровены? — выдохнул Барби. Видимо, в слепой женщине текла кровь ведьмы, и это сделало ее столь опасной для других ведьм. Эта темная наследственность, должно быть, и послала ее в Гленнхейвен, а потом на смерть. Но Барби не хотел говорить о Ровене Мондрик.

— А настоящие ведуны, — еле слышно спросил он, — кто они?

— Вообще, настоящих не должно быть. Бывают разные отклонения, вызванные полным перераспределением всех этих сотен пар рецессивных генов. Даже особи с тремя четвертями набора встречаются не чаще, чем один на целое поколение, и они не настолько глупы, чтобы дать окружающим повод заподозрить в них особые качества. Тем более в Америке, где люди управляют лишь номинально, а истинными инструментами власти являются газеты, банки, компании — держатели акций или законодательные лобби.

Молния выхватила из темноты пещеры непреклонное, с резкими чертами лицо Квейна.

— Сейчас живых настоящих ведунов быть бы не должно, но, думаю, один существует. — Налитые кровью глаза уставились на Барби. — Доктор Мондрик сделал вывод, что у ведунов есть лидер, рожденный с сильным наследственным предрасположением к злу. Завуалированный сатана, живущий вне подозрений среди людей, планирующий восстановить превосходство своего темного рода!

Под взглядом Квейна Барби неловко поежился.

— Сын Ночи? — с трудом выговорил он. — Я помню это выражение Мондрика, — на секунду он запнулся. — Но как ведуны могут восстановить свою мощь, если атавистические личности появляются только время от времени?

— Не только, — отрезал Сэм Квейн, — и это было последнее, что возвестил миру доктор Мондрик перед тем, как ведуны его убили. Атавистические личности стали объединяться в тайные кланы. Путем смешения крови между собой они произвели на свет лиц с особыми свойствами и увеличили возможности своего восстановления.

Барби внутренне согласился. Контроль разума над вероятностью мог играть при этом зловещую роль, манипулируя перераспределением генов, чтобы обеспечить рождение настоящего ведуна. Однако он не посмел выразить свои мысли вслух.

— Заговор, должно быть, начался в нескольких предшествующих поколениях, — продолжал Квейн. — Доктор Мондрик верил в то, что ряд таких тайных кланов передавал потомству знания об утрате ведунами своего господства и необходимости его восстановить. Они работают подпольно, осторожно и яростно. Мобилизуя свои темные свойства, они точнее, чем тесты доктора Мондрика, выявляют это скрытое начало у «людей», которые не подозревают его в себе. Они находят носителей и, применяя последние достижения науки о селективном размножении, отфильтровывают гены гомо сапиенс. Таким образом они в состоянии дать жизнь этому всесильному лидеру, которого ожидают, — чудовищному Черному Мессии — Сыну Ночи.

Страшные слова болезненно отозвались в оцепеневшем мозгу Барби. Воспаленные глаза Квейна, казалось, пронзали его. Он замер, обеспокоенно глядя на окованный железом ящик позади Квейна, потом, превозмогая судорогу в горле, спросил:

— Можно мне посмотреть, что там, внутри?

Рука Квейна потянулась к револьверу.

— Нет, Барби. — Его сузившиеся глаза смотрели холодно, а усталый голос звучал твердо. — Может быть, у тебя все в порядке, но я не могу сейчас тебе доверять больше, чем доверял доктор Мондрик, после того как получил результаты твоего теста. То, что я тебе рассказал, ты не сможешь употребить во зло. Я был достаточно осторожен и не сказал тебе того, чего еще не знают лидеры ведунов. Ты не увидишь содержимого ящика.

Видимо, Квейн понял, что причинил другу боль.

— Прости, Вилл. — В его голосе послышались доброжелательные нотки. — Я могу лишь частично рассказать тебе о том, что там находится. Это серебряные орудия, которые применялись в длительной войне против ведунов. Там обожженные сломанные кости людей, проигравших сражение, и полный скелет гомо ликантропуса, извлеченный из одного могильника, а также средства, способные его сохранить.

В его голосе снова зазвучала мрачная ярость.

— Это оружие победило ведунов однажды и опять победит, когда люди научатся им пользоваться. Это все, что я могу тебе сказать, Барби.

— Кто… — шепотом спросил Барби, стуча зубами, — кто этот Сын Ночи?

— Им можешь быть и ты, — ответил Сэм Квейн, — то есть я хочу сказать, что им может быть кто угодно. Мы знаем, каковы физические характеристики гомо ликантропуса: это тонкие кости, заостренный, удлиненный и закругленный череп, низко растущие волосы и острые, особой формы зубы. Однако врожденные физические и душевные качества слабо связаны между собой, и даже Сын Ночи может быть нечистокровным ведуном.

На волевом лице Квейна промелькнул страх.

— Вот почему я пришел сюда, Барби, вместо того чтобы обращаться в суд. Я не могу довериться никому. Большинство людей в основном имеют человеческую сущность, но я не владею верным способом выявлять чудовищ. Я никогда не мог утверждать наверняка, что Ник и Рекс — не шпионы ведунов. Это выглядит глупо, но я сомневался даже в Норе…

Квейн удрученно умолк. Барби очень хотел бы спросить, как рыжеволосая ведьма может поймать в западню нормального человека и как можно избежать ее чар. Спасут ли его сейчас серебро или собака? Или даже это оружие в деревянном ящике? Он облизал пересохшие губы и покачал головой. Сэм Квейн, несомненно, убил бы его, если он, Барби, задал бы все эти вопросы, которые его занимали.

— Ты позволишь мне помочь тебе, Сэм? — хрипло спросил он. — Я хочу тебе помочь. Мне это необходимо, чтобы спасти свой собственный рассудок после всего, что ты мне здесь рассказал. — Он с отчаянием наблюдал за заострившимся лицом Квейна. — Не можем ли мы каким-то способом идентифицировать Сына Ночи и разоблачить ведунов?

— Такова и была идея Мондрика, — подтвердил Квейн. — Она могла осуществиться четыреста лет назад, прежде чем кланы дискредитировали своих последних врагов при инквизиции. А теперь ведуны в университетских лабораториях могут доказать, что они не относятся к этому роду, а ведуны-издатели газет одурачат каждого, кто попробует вывести их на чистую воду. Ведуны в правительстве сметут своих противников с пути.

Вглядываясь в дождливые сумерки, Барби почувствовал, что его опять затрясло. Дневной свет, подавляющий комплекс свободного разума, скоро исчезнет, и комплекс оживет… Он знал, что Эйприл Белл позовет его и он перевоплотится, а Сэм Квейн будет следующим, обреченным на смерть.

— Сэм! — его голос вибрировал от неистовой настойчивости. — Что можно сделать?

Сэм Квейн как бы машинально немного приподнял револьвер. Изможденное квадратное лицо помрачнело. Впалые глаза изучали Барби, и наконец он едва заметно кивнул.

— Я не могу забыть твой тест, — глухо прозвучал его ответ. — Мне не нравится твой вид, Барби, и твой приход сюда. Прости, если это звучит жестоко, но я должен защищать себя. Помощь мне действительно нужна. Ты сам видишь, в каком я положении. — Проницательные глаза на секунду остановились на деревянном ящике, стоящем сзади. — Поэтому один шанс я тебе дам.

— Спасибо, Сэм, — горячо прошептал Барби. — Что надо делать?

— Учти только, что есть одно условие. — Барби ждал, глядя на неподвижный револьвер. — Я должен буду убить тебя при первом намеке на предательство.

— Я… я понимаю, — согласился Барби, — но ты же не думаешь, что я могу быть гибридом?!

Квейн кивнул. У Барби внутри все замерло.

— Вероятно, это так, Барби. Даже при том, что гены человека преобладают в соотношении тысяча к одному, почти каждый живой человек несет в себе слабовыраженные признаки ликантропуса. Их достаточно, чтобы вызвать подсознательный конфликт между нормальной наследственностью человека и инородной наследственностью. Психиатры во всех своих теориях по психопатологии не учитывают этого.

Барби попытался успокоиться.

— Тест Мондрика показал, что ты несешь больше генов ликантропуса, чем большинство людей, и я вижу в тебе признаки этого конфликта, но я все же не верю, что человеческое начало уже уступило.

— Спасибо, Сэм! — Признательность затопила сердце Барби. — Я сделаю все, что надо.

Сэм Квейн задумчиво нахмурился. Грохот бури утих, и медленно стекающие сверху капли воды глухо отдавались в темноте пещеры. Затаив дыхание, Барби ждал. Безжалостное объяснение разогнало неопределенные тени, окутывавшие его жизнь во время бодрствования, и пролило свет на преследовавшие его ночные кошмары. Он понял свой конфликтующий внутренний мир, войну человечности со своей чудовищной, дьявольской сущностью. Но человеческое должно победить! Он сжал кулаки, вздохнул и с надеждой стал слушать дальше.

— У доктора Мондрика был один план, — тихо сказал Квейн. — Он хотел одолеть ведунов внезапно — по радио предупредить общественность и заручиться ее поддержкой. Он надеялся поднять людей, правительства и создать научный эквивалент инквизиции, чтобы остановить Сына Ночи. Но ведуны убили его, и Ника, и Рекса, и теперь, я думаю, надо попытаться действовать по-другому.

Он потер свой рыжий небритый подбородок и опять пристально посмотрел на Барби.

— Гласная война не получилась, и теперь, пожалуй, мы предпримем частную компанию. Со временем я соберу небольшую засекреченную группу. Участники будут работать по одному. Это не означает, что придется идентифицировать гибридов. Просто нужно будет найти несколько человек, не принадлежащих к этому черному клану. Любой ведун, который узнает о нас, должен быть уничтожен.

Сжав зубы, Барби молча кивнул.

— Теперь я хочу, чтобы ты вернулся в Кларендон. Мне нужно, чтобы ты вступил в контакт с теми, кого мы соберем в свой собственный тайный легион. А я должен остаться здесь.

Он посмотрел на драгоценный ящик, а Барби едва слышно спросил:

— С кем?

— Мы должны выбирать людей с такой же осторожностью, как Сын Ночи подбирает свою группу ведунов. Они должны быть богатыми, иметь политическое влияние или быть учеными. Они не должны быть слабаками — эта работа достаточно жестока, чтобы убить лучших из живущих на свете. — Его сверкающие глаза вновь устремились на Барби. — И надо, чтобы они не были ведунами!

Барби вздохнул.

— Имеешь ли в виду кого-нибудь конкретно? — Он попытался сосредоточиться. — Как насчет доктора Арчи Гленна. Он ученый, материалист, догматик. У него есть деньги и репутация.

Сэм Квейн задумчиво покачал головой.

— Это как раз тот тип, которому нельзя доверять. Человек, который смеется над ведунами, вероятно, потому, что сам из этого рода. Нет, Гленн просто запер бы нас в палате для беспокойных больных вместе с бедной миссис Мондрик.

Барби замер, стараясь расслабиться и радуясь, что Квейн не слышал о смерти слепой вдовы.

— Нам нужен другой. Первый в моем списке кандидатов — твой шеф.

— Престон Трой? — удивился Барби, мысленно отвлекшись от Ровены Мондрик. — У Троя действительно миллионы, — признался он, — и большой политический вес, но он не святой. В его руках весь город, включая университет. Все грязные дела Вальравена свершались по его замыслу, и большая часть добычи скопилась у него. Последние десять лет жена не пускает его в свою постель. Он содержит почти половину красивых женщин в Кларендоне.

— Включая некую? — на лице Квейна промелькнула усмешка. — Это ничего не значит, — продолжал он серьезно. — Доктор Мондрик предполагал, что большинство святых на одну восьмую ликантропусы, и их святость — просто искупление полученного в наследство порочного начала. Надеюсь, ты свяжешься сегодня с Престоном Троем.

Барби хотел было отказаться. Ведь он только что избежал полиции, а теперь преследования не миновать. Престон Трой, без сомнения, будет рад сам задержать его и получить эксклюзивное интервью для «Стар». Больное воображение Барби нарисовало ему черный газетный заголовок: «Стар» схватила убийцу — «виновника наезда».

— Что-нибудь не так? — спросил Квейн.

— Ровно ничего. — Барби вскочил. Слишком поздно было признаваться в том, что его преследуют за якобы задавленную вдову Мондрика. Ему придется вернуться в Кларендон. «Возможно, — думал он с надеждой, — что Нора Квейн не сообщила полиции о машине Фонда. Может быть, мне удастся добраться до Престона Троя и даже заполучить этого жестокого реалиста и промышленного короля для странного дела Сэма Квейна». Он попытался замаскировать страх улыбкой. Цепенея от внутреннего холода, стоя под закоптелым потолком пещеры, Барби протянул руку.

— Нас двое, — прошептал он, — против Сына Ночи!

— Мы найдем и других, мы должны это сделать, — устало выпрямился Квейн. — Ибо сам ад и все сказания о замученных демонами людях — это только народная память о господстве ведунов. — Квейн увидел протянутую для пожатия руку Барби и махнул в ответ своим отвратительным револьвером.

— Прости, Барби. Но ты сначала должен мне доказать. Лучше давай — отправляйся!

Глава 19 НА САРДИС-ХИЛЛ

Стараясь не думать о том, что сулит ему затопленная дорога, немыслимое презрение Престона Троя и предстоящий шепот из темноты, Барби ушел от Сэма Квейна, скорчившегося со своим револьвером около деревянного ящика из Азии. Каким усталым и слабым казался борец за человечество против нечеловеческих преследователей!

Дождь превратился в ледяной туман, но холодный желтый поток все еще лил со скал через узкую щель в горах, служившую лестницей в пещеру. Он карабкался по ней вниз, насквозь промокший, дрожащий и все же чувствовал облегчение, покинув Сэма Квейна и зловещий ящик.

К тому времени, когда он, шлепая по ледяной воде, дошел до машины Фонда, сумерки сгустились. Машина легко завелась, и дорога оказалась в лучшем виде, чем он предполагал. Когда Барби пересекал каньон Биар, послышался грохот катившихся валунов, но автомобиль благополучно пробрался через пенящуюся воду.

Пришлось включить свет перед выездом на шоссе, но никто ничего не шептал из темноты. Впереди на дороге не было лоснящейся волчицы, а сзади не выли полицейские сирены. Было восемь, когда он припарковался на дороге рядом с огромным особняком Троя на Тройан Холл.

Барби хорошо знал дорогу к дому, так как бывал здесь по повод у политических статей. Он вошел через боковой подъезд. Столовая, к счастью, была темной. Он поднялся по лестнице на второй этаж и постучал в дверь рабочего кабинета Троя.

Оттуда послышался недоуменный вопрос:

— Кого это черт принес?

— Шеф, это Барби, — с опаской прошептал он. — Я должен сейчас же повидаться с вами, потому что я не переехал миссис Мондрик.

— Не переехали? — хриплый голос за дверью звучал недоверчиво. После короткой паузы он добавил: — Входите.

Кабинетом служила огромная комната. Целую стену занимал бар, отделанный бронзовыми перекладинами, украшенный охотничьими трофеями и портретами обнаженных длинноногих женщин. В воздухе витал слабый аромат дыма сигар, кожаной обивки и финансовой значительности. Трой в свое время хвастался, что здесь история творилась в большей мере, чем в особняках правителя.

Первое, что увидел Барби, был белый меховой жакет, висящий на спинке стула. Что-то зеленовато-блестящее остановило его взгляд. Это был зловещий малахитовый глаз маленького волка из нефрита, приколотого к меху. Жакет Эйприл Белл.

Руки Барби сжались, и некоторое время он не мог начать говорить.

— Ну, Барби? — Трой в жилете, со свежей сигарой во рту, стоял рядом с большим письменным столом красного дерева, заваленным бумагами, пепельницами и пустыми стаканами. Его массивное красное лицо выражало осторожное ожидание.

— Итак, ваша машина не переехала миссис Мондрик?

— Нет, шеф, — Барби заставил себя отвести глаза от жакета Эйприл Белл и унять дрожь в голосе.

— Они стараются поймать меня в ловушку, как поймали Сэма Квейна.

— Они? — рыжеватые брови Троя удивленно приподнялись.

— Это целая ужасная история, шеф, только выслушайте меня!

Глаза Троя были невыразительны и холодны.

— Шериф Паркер и городская полиция заинтересовались бы, а также врачи из Гленнхейвена.

— Я не сумасшедший, — Барби почти рыдал, — пожалуйста, шеф, сначала выслушайте меня.

— О’кей, — согласился Трой бесстрастно. — Подождите, — он неторопливо, вразвалку зашел за бар, смешал с содовой два виски и принес их к столу. — Валяйте!

— Я действительно думал, что схожу с ума, — признался Барби, — до тех пор, пока не поговорил с Сэмом Квейном. Теперь я знаю, что околдован…

Он увидел, что выражение лица Троя становится жестким и попытался избавиться от нервозной торопливости. Он изо всех сил стремился быть убедительным, повторяя странный рассказ Сэма о происхождении, истреблении гомо ликантропуса и возрождении ведунов при помощи генов.

Репортер настороженно следил за реакцией шефа, но не мог уяснить ее себе до конца. Толстая сигара была выкурена, на столе забытый фужер оставил след в виде мокрого кольца, но проницательные, сузившиеся глаза Троя не говорили ему ничего. Барби перевел дыхание и сухим низким голосом требовательно закончил:

— Поверьте мне, шеф, — вам придется поверить!

— Итак, доктор Мондрик и другие ученые Фонда были убиты ведунами? — Трой сплел на животе свои толстые пальцы, задумчиво пожевывая потухшую сигару. — И теперь вы хотите, чтобы я помог вам побелить этого Сына Ночи?

Барби с отчаянием кивнул.

Трои уставился на него голубыми невыразительными глазами.

— Быть может, вы и не безумны! — За неподвижной маской красного лица медленно разгоралось возбуждение, и Барби почувствовал, как потихоньку возрождается почти утерянная надежда. — Не исключено, что эти ведуны фабрикуют ложное обвинение против вас и Квейна. Теория Мондрика многое объясняет, даже то, почему одни люди нравятся нам с первого взгляда, а к другим мы чувствуем недоверие — очевидно, ощущаем черную кровь!

— Вы верите мне? Вы поможете…

Трой решительно кивнул массивной лысой головой.

— Я разберусь. Я вернусь с вами в пещеру сегодня ночью, послушаю самого Квейна и, может быть, загляну я этот таинственный ящик. Если доводы Квейна будут столь же убедительны, как ваши, я с вами. Барби, до моего последнего цента и последнего вздоха.

— Спасибо, шеф, — прошептал Барби тихо. — С вашей помощью мы, может быть, имеем шанс.

— Мы уничтожим их, — гудел Трон агрессивно. — Вы были правы, что обратились ко мне, Барби. Со мной так просто не справиться. Дайте мне полчаса, и я буду готов. Я скажу Родоре, что вынужден заняться политическими делами, пусть она одна отправится в гости к Вальравену. Ванная там, если хотите помыться.

То, что отразилось в зеркале ванной комнаты, испугало Барби. Он выглядел таким же истощенным, усталым, небритым и подавленным, как и Квейн. Но было и нечто такое, что заставило его вспомнить смеющиеся скелеты гомо ликантропуса, которые раньше видела громадная змея. Может быть, зеркало было слегка деформированным или слезла амальгама? Он был уверен, что никогда так раньше не выглядел.

Неприятное предчувствие вдруг вывело его из размышлений и замешательства. Он поспешил обратно в кабинет и осторожно снял трубку телефона, стоящего на длинном столе, как раз вовремя, чтобы услышать голос Троя.

— Паркер? У меня тут есть кое-что для тебя. Это Барби, который убежал из Гленнхейвена и задавил жену Мондрика. Ты ведь знаешь, он раньше работал у меня, а теперь пришел в Тройан Холл. Этот малый, конечно же, пациент психиатрической клиники. Он кормит меня самыми странными бреднями, которые мне когда-либо приходилось слышать. Ты можешь приехать за ним сейчас же?

— Конечно, мистер Трой, — сказал шериф, — через двадцать минут.

— Будьте осторожны, — По-моему, он опасен. Я постараюсь удержать его в моем кабинете на втором этаже.

— Хорошо, мистер Трой.

— Еще один момент, Паркер. Барби говорит, что видел Сэма Квейна, человека, которого вы ищите по поводу убийств в Фонде, Он говорит, что тот прячется в пещере над каньоном Лаурель. Барби и Квейн — давние друзья, и они могли участвовать в деле вместе. При небольшом нажиме Барби приведет вас в пещеру.

— Спасибо, мистер Трой.

— Ладно, Паркер. Ты же знаешь, «Стар» всегда стоит за закон и порядок. Все, что мне надо — это первым заглянуть в тот зеленый деревянный ящик. Только поторапливайся. Мне не очень-то нравится, как Барби выглядит.

Барби тихонько опустил трубку. Буйные обнаженные фигуры на стене фантастически плясали, а серый туман вокруг него, в этой длинной комнате, казалось, сгущался. Он стоял молча, качаясь и дрожа от холода. Барби знал, что предал Сэма Квейна и, может быть, даже самому Сыну Ночи.

Ибо этот ужасный промах совершился по его вине. Конечно, Сэм сам и направил его сюда, но ведь он не посмел сказать ему, что Эйприл Белл — ведьма, а Престон Трой — ее любовник. Слишком многое он побоялся рассказать, а сейчас было поздно.

Но так ли?

Возникшая перед ним четкая цель несколько укрепила его дух. Он прислушался и, сняв ботинки, на цыпочках вышел из кабинета. Дверь спальни Троя за холлом была приоткрыта, и он увидел, что коренастый издатель держит в пухлом кулаке плоский автомат.

Вид стоящей там же рыжеволосой девушки отвлек Барби от оружия. Этой девушкой была Эйприл Белл. На мгновение у него появилось дикое желание стать снова огромной змеей, но он содрогнулся от самой мысли об этом. Он не намеревался более менять свой облик.

Барби неслышно спустился с лестницы и выскользнул через боковую дверь. Забрызганный грязью автомобиль Фонда стоял там, где его оставили.

Дрожа от нетерпения он, как мог спокойнее, завел мотор и повернул по направлению к шоссе. Только после этого он включил свет.

Теперь Барби повернул на запад и нажал на акселератор. Может быть, удастся еще поправить промах. Если он доберется до пещеры раньше шерифа Паркера и его помощников, Сэм Квейн прислушается к его предостережениям. Наверное, они смогут отнести драгоценный ящик в машину и вместе удрать. Теперь, когда Трой уже знал план Квейна, им надо будет уехать далеко от Кларендона, потому что Престон Трой, по всей вероятности, и есть Сын Ночи.

Непрестанно дул холодный южный ветер, продолжая нагонять мелкий дождь. Видимость ухудшилась, и когда он нажал на газ, движение стеклоочистителей замедлилось. Барби охватила паника потому что необходимость даже ненадолго затормозить на скользкой дороге могла означать гибель Сэма Квейна.

Он уже сбрасывал скорость, чтобы съехать на изрезанную колеями дорогу, что шла к каньону Лаурель, когда почувствовал, что его преследуют. Затуманенное зеркало заднего вида не отражало света, но холодная интуиция проявляла себя слишком императивно, чтобы ее игнорировать. Боясь повернуть или остановиться, он поехал быстрее.

Барби знал, что происходит сзади, так, как будто видел дикий блеск преследующих его зеленоватых глаз. За ним гналась Эйприл Белл, вероятно, в облике белой волчицы. Она не вмешалась в его визит к Престону Трою, потому что Трой был лидер клана, но теперь она возвращалась с ним, чтобы убить Сэма Квейна.

Сын Ночи победил?

Холодная боль отчаяния овладела Барби, и его затрясло. Ошеломленный разум отказывался от попытки разобраться в деталях их зловещей конспирации, но он знал, что возрождающиеся ведуны непобедимы. Он не мог вернуться к Сэму Квейну и позволить Эйприл Белл опять использовать себя как убийцу. Он не мог вернуться и в Кларендон, это означало бы мягкую клетку в психиатрической клинике. В безнадежной панике он гнал машину вперед.

Барби продолжал ехать на запад по направлению к горам, только потому что не мог повернуть назад. Фары освещали белый туман дождя, и сквозь него он увидел странную процессию. Слепая жена Мондрика, высокая и страшная, вела, свою рыжевато-коричневую собаку, стиснув серебряный кинжал. Старый Бен Читтум, как бы мертвый внутри, вертел в крючковатых пальцах трубку и пытался ее зажечь. Толстая мама Спивака, оплакивающая сына на плече толстого маленького портного. Нора Квейн с взъерошенными светлыми волосами и заплаканным круглым лицом ведет за руку малютку Пат, а та упрямо старается не реветь.

Спидометр показывал почти семьдесят. Пневматические «дворники» остановились, когда он начал подниматься в гору. Дождь заливал ветровое стекло. Грохочущая машина неслась, качаясь на мокрой мостовой, расшвыривая белые крылья воды. Внезапно из тумана вырвался фермерский грузовик без огней, и они чудом разошлись.

Скорость достигала восьмидесяти.

Он знал, что лоснящаяся белая волчица следовала по пятам — свободный комплекс разума, летящий с ветром и быстрый, как мысль. Глаза ничего не могли уловить, когда, нажимая на акселератор, он следил за размытым зеркалом, но разум воспринимал преступное намерение, исходящее из злобных зеленоватых глаз.

Горы становились выше, дорога круче, но он не тормозил.

Это была дорога, по которой огромный саблезубый тигр гнался за Рексом Читтумом. Барби вспомнил, как видели ночные горы глаза тигра, и в нем начали оживать ночные кошмары.

Он опять был волком с густой шерстью, у него в зубах хрустел спинной хребет маленькой собачки Пат Квейн. Был он и громадной змеей, ползущей вверх к башне Фонда, чтобы уничтожить Ника Спивака; он был и тигром, на котором верхом сидела обнаженная ведьма. Оба спешили по этой дороге, чтобы погубить Рекса Читтума.

Барби продолжал нажимать на акселератор и, удерживая покачивающуюся машину на извивающейся дороге, старался прогнать этот чудовищный бред и не думать о Сэме Квейне, который ждет помощи в заливаемой дождем пещере, в то время как к нему спешат люди шерифа Паркера. Он смотрел в затуманенное зеркало и пытался уйти, ибо в нем росло невыносимо болезненное нетерпение, более страшное, чем шелковистая белая волчица, которая, он чувствовал, бежит за ним. В углу зеркала было приклеено объявление, вырезанное по форме птерозавра — этой крылатой рептилии — монстра геологического прошлого. Это была эмблема нефтяной фирмы. На ней было записано расстояние, пройденное к тому времени, когда машину смазывали последний раз. Образ этого летающего ящера стал преследовать Барби.

Такой гигантской ящер с крыльями, думалось, мог бы быть прекрасным обликом. У него были бы клыки и когти, чтобы уничтожить всех врагов, и крылья, чтобы улететь с Эйприл Белл ото всех этих громоздившихся друг на друга бед. Ему хотелось остановить автомобиль, но это желание было безумием, и он гнал его прочь изо всех сил.

Барби удерживал ревущую машину на дороге, борясь со страхами, но белые блестящие под фарами завесы дождя создавали ощущение тюрьмы, в которой не было возможности двигаться. Он старался не потерять контроль над своим разумом, ухватиться за какую-нибудь прочную реальность, но его воспаленный мозг бесконечно посылал ему импульсы, как бешеный зверь, запертый в клетке, не достигая цели.

Поймала ли его в ловушку Эйприл Белл при помощи черной магии или просто женских чар? Попали ли к нему эти страшные познания, от которых он старался избавиться, из древней Алашани в этом деревянном ящике или из бутылки в баре-автомате? Был ли он маньяком-убийцей, или ни тем ни другим? Мог ли быть убийцей Сэм Квейн, мотивом которого были драгоценности в ящике, а вся история о ведунах — просто умная выдумка специалиста-антрополога, склонного к преступлению? Или это все правда, и Престон Трой — в самом деле Сын Ночи? Действительно ли слепая вдова Мондрика была сумасшедшей? Что это было за предостережение, которое, казалось ей, так необходимо передать Сэму Квейну, что она умерла из-за него?

Барби пытался отбросить эти мысли и сильнее нажимал на газ.

Сэм Квейн, вспомнил он устало, предупреждал его обо всем. То, что он узнал о гомо ликантропусе, было кошмаром, безумием. Теперь он никогда не сможет отдохнуть. Нигде не найдет покоя. Тайные преследователи будут выслеживать его только потому, что он знает их секрет.

Автомобиль обогнул последний темный утес и загромыхал дальше по уклону. Фары выхватили желтый дорожный знак, и он понял, что это Сардис-Хилл. В своем воображении Барби уже видел предательский поворот дороги впереди, где огромный саблезубый тигр поймал связь с вероятностью, чтобы располосовать тело Рекса Читтума, и чувствовал, как мокрые шины уже скользят по мостовой. Ему не требовалось никакой особой проницательности, для того чтобы понять, как велика вероятность его собственной гибели здесь, но он не сбросил скорость, и машина продолжала нырять и снова подыматься по горной дороге.

— Будь ты проклята! — прошептал он лоснящейся волчице, которая, он знал, не отставая, бежит за ним. Вряд ли теперь меня поймаешь! Барби посмеивался, торжествуя, над ее ухмылкой, над людьми шерифа Паркера и над мягкой клеткой психиатрической клиники. Он взглянул в мутное зеркало и победно улыбнулся в адрес Сына Ночи. Нет, этим тайным преследователям никогда его не поймать! Он сильнее нажал на педаль газа и увидел впереди размытый дождем поворот.

Будь проклята, Эйприл! — Он почувствовал скольжение колес, но не пытался остановиться. — Вряд ли ты сможешь заставить меня снова перевоплотиться!

Быстро скользя, автомобиль съезжал с мокрой мостовой. Барби отпустил крутящийся руль. Машина ударилась о какой-то камень у края асфальта и, кружась, падала в темную бездну.

Барби счастливо расслабился в ожидании катастрофы.

— Прощай, — выдохнул он белому оборотню.

Глава 20 СЫН НОЧИ

Боль была не такой сильной, как предполагал Барби. Тишина при безумно длительном падении крутящейся машины, наконец, прервалась, когда автомобиль ударился о гранитный утес. Смятый, раздробленный металл отвратительно кричал, как бы передразнивая агонию человека. Его тело было разодрано и скомкано. Барби казалось, что пытка нескончаема, но последний удар он почти не почувствовал.

Промелькнули секунды полной тишины и темноты, и он пришел в себя. Над ним все еще крутилось, шурша и щелкая, переднее колесо, слышался плеск и ощущался запах бензина. Испугавшись возможного взрыва, он стал медленно выбираться из-под тяжелых обломков «седана».

С облегчением осознав, что кости целы, Барби смог подняться. Как ни удивительно, на помятом и ноющем теле крови не было. Он содрогался от ледяных укусов ветра с дождем, но кое-как потащился к мостовой. И тут над ним завыла белая волчица.

Он попытался удалиться от нее с ее торжествующим воем, но его пронзила болезненная дрожь. Он споткнулся о сырой камень и никак не мог встать. Беспомощно держась за валун, с которого капала вода, Барби глядел снизу вверх на лоснящуюся волчицу.

— Так, Барби! — Она остановилась на краю дороги в том месте, где машина сорвалась вниз, и насмешливо смотрела на него зеленоватыми глазами. Голос принадлежал Эйприл Белл, и в нем сквозило участие. — Значит, ты пытался удрать?

Он бросил в нее горсть гальки.

— Будь проклята! — всхлипнул он. — Неужели ты не дашь мне даже умереть?

Не обращая внимания на его рассерженный возглас и не достигший цели бросок, она грациозно спрыгнула на камень косогора. Он пытался приподняться, держась за бугристый валун, но сознание помрачилось. Потом Барби почувствовал ласковое прикосновение ее лап, приятный аромат ее влажного меха, прильнувшего к нему, и тепло языка, лизавшего его лицо.

— Убирайся! — Он с трудом сел и слабо оттолкнул ее. — Какого черта тебе от меня надо?

— Только помочь, раз ты нуждаешься во мне, Барби. — Она села перед ним, и улыбка обнажила ее белые клыки. — Я следовала за тобой, чтобы ухватить связь с вероятностью и помочь тебе освободиться. Я знаю, что это неприятно и болезненно, но тебе скоро будет лучше.

— О! — с горечью пробормотал он. — Неужели?

Расслабившись, он облокотился на неровную поверхность скалы и смотрел на нее. Она подняла стройную переднюю лапу, ее зеленоватые глаза светились дружелюбием. Она была прекрасна, как в образе рыжеволосой девушки, так и в виде грациозной волчицы с белоснежным мехом. И все же он попятился от нее.

— Иди к дьяволу! Неужели ты не дашь мне умереть?

— Нет, Барби, — она отрицательно покачала головой, — теперь ты никогда не умрешь.

— Как! — вздрогнул он. — Почему?

— Потому что, Барби. — Ее острые уши вдруг поднялись, она мгновенно настороженно повернулась. — Когда-нибудь я скажу тебе, — промурлыкала она тихо, — а сейчас я чувствую, что формируется еще одна связь с вероятностью, которую надо использовать. Она касается твоего друга Сэма Квейна, но он уже не сможет тебе навредить, я вернусь.

Ее быстрый холодный поцелуй поразил его. Волчица взбежала вверх, на дорогу, оставив его лежать. Ее дразнящие глаза преследовали ошеломленного, растерянного Барби. Ему стало не по себе. Даже в смерти ему было отказано. Он не мог понять многое. Ему бы хотелось, чтобы Эйприл Белл рассказала подробнее о теории комплекса свободного разума и связи поступков и разума через контроль вероятности. Возможно, она напрягла контроль вероятности, чтобы спасти его, как они оба напрягли его другим путем, чтобы вызвать смерть Рекса Читтума. Единственное, что он понял, — его самоубийство не удалось.

Барби долго лежал, дрожа под мелким дождем, слишком несчастный, чтобы думать, ожидая появления белой волчицы. Но она не пришла. Наконец, он почувствовал, что силы к нему возвращаются. Стоны грузовика, ползущего в гору, заставили его подняться в надежде получить защиту от дождя.

Он всматривался в ослепляющий туман фар, отчаянно махая рукой, но водитель с мрачным лицом лишь нахмурился. Барби потряс кулаком и закричал. Водитель направил на него машину, как бы собираясь раздавить, а затем проехал мимо.

Тяжелое колесо слегка задело его, а машина продолжала тяжело подниматься в гору. Сзади стало видно, что кузов пуст. Внезапный импульс заставил Барби побежать вслед и в момент торможения, ухватившись за борт, взобраться на грузовик.

В кузове под черным тентом была лишь куча одеял с затхлым запахом, которые, вероятно, использовали для того, чтобы покрывать перевозимую мебель. Барби зарылся в них, сел, скорчившись, на пол и грустно наблюдал за убегающей дорогой.

Позади оставалась окутанная тьмой шоссейная дорога, плыли первые разбросанные в отдалении фермы и одинокие огни автостанций на перекрестках. Впереди был Кларендон. Он понимал, что полиция будет искать его. Теперь они знали от Троя, как выглядела заимствованная им одежда. Но он был слишком подавлен, чтобы думать о плане спасения.

Укрыться было негде. Даже смерть захлопнула перед ним свои двери. В нем остались только животное желание спрятаться от холодного дождя и страх перед возвращением белой волчицы.

Однако зеленых глаз сзади не было. Когда водитель притормозил у светофора и повернул левее к северному шоссе, Барби увидел темные здания университета и понял, что грузовик будет проезжать Гленнхейвен. Внезапно им овладела одна мысль.

Он вернется обратно к доктору Гленну.

Возвращаться не хотелось. Претила перспектива искусственного бегства от проблем в умопомешательство, страшила клетка — убежище в сумасшедшем доме, но белая волчица вскоре появится снова. Он нуждался в успокаивающей броне скептического материализма Гленна. Подождав, когда грузовик опять затормозит на повороте за Гленнхейвеном, он выпрыгнул на мокрую мостовую.

Барби упал лицом вниз и, с трудом поднявшись, уже не замечал холодного дождя, потому что был слишком утомлен. Нужно было найти сухое место для ночлега. Другие проблемы почти забылись, когда он услыхал панический лай собак на противоположной стороне улицы. Это подстегнуло его, так как возвещало о том, что белая волчица должна быть близко.

Пока он шел, спотыкаясь, к арке входа в больничный парк, громко залаяли другие собаки. Большой дом Гленна был еще освещен. Вилл брел по дорожке, подозрительно оглядываясь. Зеленых глаз не было.

На звонок Барби высокий психиатр открыл дверь. На его красивом загорелом лице отразилось лишь легкое удивление.

— Хэлло, Барби, я так и думал, что вы вернетесь.

Барби стоял, покачиваясь, облизывая пересохшие губы.

— А полиция? — беспокойно прошептал он. — Они здесь?

Гленн улыбнулся, оглядывая с учтивым профессиональным сочувствием мокрую одежду и изувеченную фигуру.

— Давайте-ка сейчас не думать о законе, — посоветовал он спокойно. — Вы совсем больны, Барби. Вам следует расслабиться. Мой долг — позаботиться о вас. Сейчас я позвоню шерифу Паркеру в полицию, сообщу, что вы здесь в безопасности, и забудьте о ваших юридических затруднениях до завтра, идет?

— Идет, — неуверенно согласился Барби. — Только… есть одна вещь, которую вы должны знать, — добавил он с отчаянием. — Это не я задавил миссис Мондрик!

Гленн сонно заморгал.

— Я знаю, ее кровь на решетке моего автомобиля, — добавил, горячась, Барби, — но ее убила белая волчица, я видел кровь на ее морде!

Гленн дружески кивнул.

— Мы поговорим об этом подробнее завтра утром, мистер Барби, но что бы ни случилось — на самом деле или в вашем воображении, — я заверяю вас, что глубоко небезразличен к вашей истории.

Вы выглядите очень обеспокоенном, но я применю все средства, которыми располагает психиатрия, чтобы помочь вам.

— Благодарю, — пробормотал Барби, — но вы продолжаете думать, что это я ее убил.

— Есть довольно убедительные доказательства. — Мягко улыбаясь, Гленн осторожно попятился назад. — Вы не должны опять убегать, а завтра утром надо будет перебраться в другую палату.

— В палату для беспокойных больных, — с горечью сказал Барби. — Держу пари, вы все еще не знаете, как Ровена Мондрик вышла оттуда.

Гленн неуверенно пожал плечами.

— Доктор Банзел до сих пор расстраивается по этому поводу, — признался он небрежно, — но сегодня не стоит беспокоиться ни о чем. Вам, похоже, здорово не по себе. Поэтому лучше идите сейчас в свою комнату. Примите горячую ванну и поспите.

— Поспать? — повторил Барби. — Доктор, я боюсь спать потому, что за мной придет та самая белая волчица. Она будет добиваться моего превращения и заставит пойти с ней, чтобы убить Сэма Квейна. Вы не сможете ее увидеть, даже я иногда не могу, но никакие силы не удержат ее снаружи!

Гленн опять улыбнулся, соглашаясь ни к чему не обязывающим кивком головы.

— Она идет! — Голос Барби сорвался на крик. — Слышите? Собаки!

До него долетел испуганный лай животных на всех соседних фермах, и объятый безысходной паникой, он указал рукой в сторону шума. Гленн просто ждал, стоя в передней, смуглое лицо его было спокойно.

— Эта белая волчица — никто иной, как Эйприл Белл, — торопливо шептал Барби. — Она убила доктора Мондрика и заставила меня помогать ей в убийстве Рекса Читтума и Ника Спивака. Я видел, как она стояла над телом миссис Мондрик и облизывала клыки, — у него стучали зубы. — Как только я засну, она вернется и заставит меня опять переменить обличье и отправиться с ней преследовать Сэма Квейна.

Сохранявший профессиональное спокойствие Гленн опять передернул плечами:

— Вы устали, возбуждены, разрешите мне дать вам снотворное…

— Я ничего не приму, — Барби старался удержаться от крика. — Это ведь больше, чем просто помешательство, — должны же вы это понять! Послушайте, что мне сказал сегодня Сэм Квейн…

Гленн мягко протестовал:

— Мистер Барби, давайте успокоимся!

— Успокоиться? Послушайте-ка! — Держась за дверь, чтобы стоять прямо, не обращая внимания на то, что с его одежды крупными каплями стекала грязная вода, образуя лужи на коврике, Вилл безнадежно принялся рассказывать: — Существуют ведуны. Доктор Мондрик назвал их гомо ликантропус. Они появились в первую эпоху оледенения и преследовали людей. Это отразилось в мифах и легендах о вампирах, оборотнях и злых духах. Это — народная память о том, как они терзали человечество свободными комплексами разума.

— Да? — Гленн кивнул сочувственно и невозмутимо.

— Мондрик обнаружил, что человеческий род сейчас представляет собой смесь гибридов…

Голос Барби звучал взволнованно и отчаянно. Во время своего рассказа он вспомнил неутешительное подозрение Сэма Квейна, что Гленн сам мог быть ведуном, но сразу же отбросил эту мысль, так как в нем вновь проснулось странное чувство узнавания, доверия и симпатии к нему. Ему нравилось спокойное внимание Гленна к его рассказу, его серьезное сочувственное лицо. Ему хотелось лишь одного — получить компетентную помощь, которую обещали скептический ум и научное мышление Гленна.

— Ну, доктор? — холодный вызов сменился к концу рассказа горячим шепотом. — Что вы скажете обо всем этом?

Неторопливо, привычно Гленн соединил кончики загорелых пальцев.

— Вы больны, мистер Барби, — грустно сказал он низким голосом, — помните это. Вы слишком больны, чтобы видеть реальность как-нибудь иначе, чем в искривленном зеркале своих собственных страхов. Ваша история о гомо ликантропусе представляется мне своеобразной покоробленной исторической параллелью правды.

Барби пытался понять, что он говорит, но вздрогнул, потому что вновь услышал собачий лай.

— Действительно, отдельные парапсихологи усмотрели в своих данных научное доказательство существования души отдельно от тела, она якобы способна каким-то образом влиять на вероятность событий в реальном мире и даже может жить после физиологической смерти человека.

И Гленн покачал головой, как бы довольный собственными аргументами.

— Правда и то, что люди произошли от диких животных, и мы все поэтому унаследовали признаки, чуждые цивилизованному обществу. Подсознание иногда выглядит, как темная пещера ужасов, и те же жуткие явления часто находят выражение в символах легенд и мифов. Верно и то, что в жизни встречаются интересные атавизмы.

— Но нельзя же оправдывать этих ведунов, — выдавил из себя Барби. — Например, сейчас, когда они ищут связь с вероятностью, чтобы убить Сэма Квейна. — Он оглянулся, съежившись от испуганного воя собак. — Подумайте о бедной Норе, — прошептал он, — о малышке Пат! Я не хочу убивать Сэма, вот почему боюсь идти спать!

— Ну же, мистер Барби, — в голосе Гленна звучало теплое сочувствие. — Ну, попробуйте понять! Ваша боязнь сна в сущности является боязнью подсознательных желаний, которые выпускает на волю сон. Колдовство ваших снов может обернуться просто скрытой любовью к Норе Квейн, а ваши мысли об убийстве — всего лишь естественным следствием подсознательной ревности и ненависти к ее мужу.

Барби, потрясенный гневом, молча сжал кулаки.

— Сейчас вы отрицаете эти идеи, — спокойно заметил Гленн, — но вы должны научиться принимать их без страха, а также избавляться от них, опираясь на реальность. Это будет задачей нашей терапии. В таких ситуациях нет ничего уникального, они бывают у всех…

— Все помечены кровью ведунов, — перебил его Барби.

Гленн непринужденно кивнул.

— Ваша фантазия отражает фундаментальную правду. Все люди переживают одинаковые внутренние конфликты…

Барби услышал позади себя, на дорожке, шаги и повернулся, пытаясь сдержать крик ужаса. Но он не увидел лоснящуюся белую волчицу. Это были сестра Гренлиц с лошадиным лицом и здоровенная сестра Хэллер. Он укоризненно посмотрел на Гленна.

— Вам лучше пойти с ними, мистер Барби, — мягко сказал психиатр, — они уложат вас и помогут уснуть…

— Я боюсь спать, — рыдал Барби, — я не буду…

Он вздохнул и решил убежать. Две белые амазонки поймали его за руки, и он впал в прострацию. Под горячим душем во флигеле зубы перестали стучать, чистая постель коварно расслабляла.

— Я буду дежурить в холле, — сообщила ему сестра Хэллер, — и если вы сразу не уснете, я сделаю вам укол.

Укол не потребовался. Сон окутывал и обволакивал его, как шелковая сеть, а сверху что-то настойчиво наползало на него, неустанно и непрерывно, давило, подобно нагоняющему ветру или колыбельной песне, и превратилось в агонизирующую жажду сна.

И все же он боролся, пока что-то не заставило его посмотреть на запертую дверь. Нижние панели беззвучно растворились, в образовавшееся отверстие рысью вбежала белая волчица и села посреди комнаты, наблюдая за ним выжидающим и насмешливым взглядом. Длинный красный язык болтался рядом со сверкающими клыками.

— Можешь сидеть хоть до рассвета, — устало сказал он. — Ты не заставишь меня перевоплотиться, потому что я не буду спать.

Прозрачные зеленые глаза сощурились в улыбке.

— Тебе и не нужно спать. — Она говорила теплым бархатным голосом Эйприл Белл. — Я только что сказала твоему сводному брату о том, что случилось вечером на Сардис-Хилл, и он этому очень обрадовался. Он говорит, что теперь ты, должно быть, очень могуществен. Ведь даже сестры не заметили. Ты уже можешь менять свой облик, когда захочешь, без помощи сна, потому что, видишь ли, в тебе больше нет сопротивления, которое надо снимать сном.

— Что все это значит? — Барби, в недоумении нахмурившись, быстро сел на край кровати. — Чего не заметили сестры?

Белая волчица злобно усмехнулась.

— Ты что, не знаешь, Барби?

— Не знаю, — воскликнул он раздраженно. — И кто этот мой сводный брат?

— Так Арчи тебе ничего не сказал? — Волчица покачала своей изящной головой. — Да он и не стал бы говорить, он, наверное, хотел потратить целый год на пробуждение твоих древних сил, как делал это со мной за сорок долларов в час. Но клан не может ждать. Я освободила тебя сегодня вечером потому, что нам надо что-то делать с Сэмом Квейном, а твоя человеческая наследственность делала тебя слишком упрямым.

— Я ничего не понимаю, — бормотал Барби, — я своих родителей не знал. Мать умерла при моем рождении, а отец вскоре был помещен в государственную психиатрическую клинику. Меня воспитывали в пансионе, пока я не поступил в университет и не начал столоваться у миссис Мондрик.

— Это все сказки, — беззвучно засмеялась волчица. — Конечно, существовал Лютер Барби, но ему и его жене платили, чтобы они усыновили тебя. Им удалось выяснить, что ты был маленьким чудовищем. Вот почему жену убили, а ее мужа пришлось убрать, чтобы они не разболтали, в чем дело.

Барби с сомнением покачал головой.

— Тогда кто же, — пробормотал он невольно, — кто же я такой?

— Ты и я — особые существа, Барби, — широко улыбнулась волчица. — Мы выведены от людей с помощью особого искусства и для особой цели, но ни один из нас не более, чем чуть-чуть человек.

— Сэм говорил мне насчет гомо ликантропуса, — неохотно подтвердил Барби. — Об их наследственных характеристиках в крови людей и возрождении ведунов через гены.

— Квейн знает слишком много, — заметила белая волчица. — Метод сбора генов при помощи разумного контроля генетической вероятности был усовершенствован здесь, в Гленнхейвене, — добавила она. — Твой собственный знаменитый отец кончил исследования почти тридцать лет назад.

Барби задрожал, сжав стальной столбик кровати.

— Кто был мой отец?

— Старший доктор Гленн, — ответила волчица, — поэтому доктор Арчи Гленн — твой сводный брат. Он на несколько лет старше тебя и представляет собой результат несколько менее удачного генетического эксперимента.

У Барби перехватило дыхание при мысли о том странном чувстве родства с психиатром. Может быть, это было осознание их общей темной наследственности. Барби едва слышно прошептал:

— А моя мать?

— Ты знаешь ее. — Белая волчица подсмеивалась над его ошеломлением. — Это была женщина, которую твой отец выбрал из-за ее генов. Он привез ее в Гленнхейвен в качестве сиделки. Она была богато одарена родовой наследственностью, но, к несчастью, никогда не смогла превозмочь трагических для нее человеческих свойств. Она была достаточно глупа, чтобы думать, что твой отец любил ее, и не простила ему правду, когда ее узнала. Твоя мать объединила наших врагов, но ты уже родился.

У Барби по коже поползли мурашки.

— Она не была… — он судорожно глотнул, — Ровеной Мондрик?

— Тогда она была мисс Ровена Сталькап, — промурлыкала белая волчица. — Она не знала о своих наследственных возможностях до тех пор, пока твой отец не начал их пробуждать. Мне кажется, она была в какой-то мере девицей строгих правил, ей претила мысль родить тебя вне брака, даже когда она думала, что ты будешь человеком.

Белая волчица хихикнула, и Барби тяжело вздохнул.

— И я убил собственную мать! — едва слышно произнес он. — Свою собственную мать!

— Ерунда, Барби! — Волчица продолжала смеяться над ним, свесив пунцовый язык. — Не стоит быть столь щепетильным, когда истребляют помесь наследственных черт. Но убила-то ее я. Твои автомобиль на мосту лишь дополнил связь с вероятностью так, чтобы я смогла достать до ее горла.

Она с удовольствием облизала свои жестокие белые клыки.

— Но… — прошептал Барби, — если она действительно была моей матерью…

— Она была нашим врагом, — сердито огрызнулась волчица. — Она притворилась, что вступила в дело твоего отца, а потом использовала искусство, о котором узнала, чтобы убежать от него и передать секреты клана старому Мондрику. Вот почему мы стали следить за ним. Ровена работала с Мондриком, пока наши не вырвали у нее глаза несколько лет назад, в Нигерии, когда она чуть не отрыла один из Камней. Эти диски более смертельны для нас, чем серебро.

Они были погребены древними врагами ведунов вместе с убитыми нашими предками и помогали сохранить их в могилах.

Барби вспомнил смертоносную вонь, исходящую из выстланного серебром ящика, которая чуть не убила их в кабинете Сэма Квейна, и тот зловонный круглый гипсовый слепок, над которым работал Ник Спивак, перед тем как был убит громадной змеей. Он вцепился в кровать двумя руками, пока не затрещали пальцы, но не мог унять дрожь, вызванную овладевшим им предчувствием.

— Это должно было стать ей уроком, — шептала волчица, — но Ровена продолжала помогать старому Мондрику всем, чем могла. Именно она попросила его тестировать тебя, когда доктор намеревался пригласить тебя в Фонд.

— Она попросила? — Барби с сомнением выпрямился на кровати. — Но она всегда была так добра и так дружелюбна настроена, — протестовал он, — даже после теста. Я думал, что она хорошо ко мне относится…

— Я думаю, она любила тебя. Наконец, у тебя были сильно выраженные наклонности человека, поэтому мы и решили оставить тебя в покое. Может быть, она надеялась, что со временем ты вырвешься из нашего круга, как сделала она. Она не знала, как сильна твоя наследственность.

Барби долго и пристально смотрел на усмехающуюся волчицу.

— Я хотел бы… — прошептал он, — я хотел бы знать раньше.

— Не расстраивайся, — посоветовала волчица. — Ведь эта женщина умерла, ты помнишь, желая предупредить Сэма Квейна.

— Что она хотела сказать Сэму?

— Имя Сына Ночи, но мы остановили ее, и ты играл свою роль очень хорошо, Барби, притворяясь его другом, умоляя его дать тебе шанс помочь, и стараясь утешить его рыдающую жену.

— Как? — Барби тяжело поднялся с кровати. Он внезапно почувствовал холод и стоял, болезненно шатаясь. — Ты же не… — прошептал он, задыхаясь, — ты же не хочешь сказать, что я…

— Да, Барби. — Волчица насторожила свои треугольные уши, ее зеленоватые глаза засветились злобным торжеством в ответ на его глубокое смятение. — Ты один из нас — тот самый могущественный, кого воспитали для роли нашего лидера. Ты — тот, кого мы зовем Сыном Ночи.

Глава 21 BO ТЬМУ

Барби в изумлении покачал головой.

— Нет! — Он дрожал, схватившись за столбик кровати и покрывшись холодным потом. Стараясь справиться с одышкой, он еле выдавил из себя слова протеста: — Я не верю этому.

— Поверишь, — промурлыкала она, — как только овладеешь своим могуществом. Но дары наших предков пробуждаются медленно — что ж, чем медленнее, тем значительнее. Они долго остаются невостребованными, о них даже не подозревают, они скрываются за доминантной наследственностью человека, пока не просыпаются — либо сами, либо с помощью таких экспертов, как Арчи Гленн. Твой отец промахнулся, слишком резко сообщив Ровене об ее особых свойствах, и человеческое в ней восстало.

Дрожа от слабости, Барби снова сел на кровать.

— Я не буду вашим Черным Мессией, — тихо прошептал он. — Это… это безумие. Во всяком случае, я тебе не верю. Я даже не верю, что ты здесь. Ты просто что-то из бутылки с виски. — Он угрожающе потряс кулаком в ее сторону. — Убирайся отсюда к дьяволу, пока я не закричал.

— Давай, кричи! — Эйприл беззвучно засмеялась, и красивые уши приподнялись. — Мой комплекс разума совсем не так силен, как твой, сестра Хэллер не сможет меня увидеть.

Барби не закричал. Минуты две он сидел на краю кровати, наблюдая за светлоглазой выжидающей волчицей. «Если Эйприл и впрямь просто галлюцинация, продукт белой горячки, — думал он, — она все же выглядит очень живой, грациозной и злобной».

— Ты следовала за мной вечером от Престона Троя, — внезапно упрекнул он ее. — Я знаю, ты была там, — вероятно, в другом обличье. Я видел на стуле в кабинете Престона твой белый жакет, на нем была приколота нефритовая волчица.

— Ну и что? — зеленоватые глаза дразняще улыбались. — Я всего-навсего ждала тебя, Барби.

— Я видел твой портрет в его спальне, — голос Барби вибрировал, — и видел, как он входил в твою комнату со своим ключом. Кто он для тебя, Эйприл?

Продолжая смеяться, белая волчица подбежала к нему и положила свои точеные белые лапки на его дрожащие колени. Во взгляде ее удлиненных глаз сейчас не было ничего от волчицы. На него смотрели нетерпеливо, радостно и все же слегка вызывающе глаза Эйприл Белл, и они блестели от слез.

— Значит, вот почему ты постарался от меня убежать вечером, Барби?

Он пробормотал хрипловато:

— Возможно.

— Значит, все дело в этом? — Ее холодная мордочка как бы импульсивно потянулась поцеловать его. — Ты глупый, ревнивый дьявол! Я тебе сказала, что мы — особые существа, ты и я, Барби. Мы рождены для выполнения особой задачи. Было бы слишком скверно, если бы я тебе не нравилась.

Он сердито потер то место, которое еще пощипывало от ее ледяного поцелуя, холодно настаивая:

— Кто тебе Престон Трой?

— Просто отец. — Она прыснула в ответ на его ошеломление и недоверие. — Все, что я рассказывала тебе о моем детстве и жестокости того невежды-фермера, — правда, я же говорила, что он не был моим отцом и знал об этом.

Белая волчица смотрела на него задумчиво.

— Видишь ли, моя мать была секретарем Престона до того, как вышла за фермера, и продолжала по возможности встречаться с ним. Фермер это подозревал, и охотно верил поэтому, что я колдунья, и был так жесток в своих наказаниях. Ему всегда не нравились мои рыжие волосы.

Волчица усмехнулась, вспоминая детство.

— Однако Престон был великодушен. Он, естественно, не мог жениться на матери, у него было слишком много секретарш. Но он посылал нам в Калифорнию деньги и подарки. Пока я не узнала о Престоне, мать говорила, что они приходят от мифической тети Агаты. После того как она умерла, он много сделал для меня, даже оплачивал мои счета в Гленнхейвене. — Ее зеленые глаза дразнили его. — Итак, ты ревновал, Барби?

— Наверное, да. Во всяком случае, я рад…

Он дотронулся до ее шелковистой шкурки нетвердыми пальцами, мокрыми от пота, и замолчал, так как зажегся свет, распахнулась дверь и в комнату вошла сестра Хэллер. Ее широкое лицо выражало неодобрение,

— Слушайте, мистер Барби, — увещевала она мягко, — вы же простудитесь, если будете всю ночь сидеть и разговаривать сами с собой. Позвольте мне уложить вас в постель.

Она решительно направилась к нему, и белая волчица отскочила от ее мощной лодыжки.

— Боже мой, что это? — Она всматривалась в оскалившуюся волчицу, не видя ее, и пригрозила Барби: — Вы должны находиться в кровати, когда я вернусь со снотворным.

— Ты не ляжешь в кровать, — сказала волчица, как только сестра Хэллер ретировалась. — Потому что нам пора идти.

— Куда? — недовольно прошептал он.

— Позаботиться о твоем друге, Сэме Квейне, — прожурчал голос Эйприл Белл. — Он собирается удрать от людей шерифа, их остановила высокая вода, и Сэм карабкается по тропинке, о которой полицейские не знают; несет этот ящик. Он обладает тем единственным оружием, Барби, которое может причинить тебе вред, и мы должны остановить его, пока он не научился им пользоваться. Я нашла связь с вероятностью, которая нам пригодится в нужный момент.

Барби упрямо сжал кулаки.

— Я не трону Сэма, — мрачно пробормотал он, — даже если я заколдован!

— Но ты не заколдован, Барби. — Белая волчица нежно потерлась шелковистым плечом об его колени. — Как ты не можешь понять, что ты один из нас? Теперь уже полностью, потому что твои последние связи с человеческим порваны сегодня вечером на Сардис-Хилл.

Барби неподвижно уставился на нее.

— Что ты имеешь в виду?

— Так ты до сих пор не чувствуешь своих потрясающих возможностей, Барби? — улыбнулась она с ласковой насмешкой. — Я покажу тебе, что я имею в виду, когда мы прибудем на Сардис-Хилл. — Она энергично кивнула конусообразной головой. — Нам пора.

Он решительно опустился на кровать.

— Я все-таки не верю, что мог быть этим Сыном Ночи, — безжизненно произнес он, — и я не причиню зла Сэму!

— Идем, — прошептала она. — Ты поверишь, когда я покажу тебе.

— Нет! — дрожа в холодном упрямстве, Барби схватился за железную кровать. — Не могу я быть таким чудовищным… существом!

— Ты будешь нашим лидером, Вилл, — мягко уговаривала она, — нашим новым атаманом в долгой борьбе за утраченное превосходство до тех пор, пока более сильный не займет твое место. Ты и я — наиболее могущественны в нескольких поколениях, но дитя с генами нас обоих будет иметь еще меньше качеств человека.

Она снова встала на четыре лапы и грациозно изогнулась у его колена.

— Пойдем.

Он пытался сопротивляться, но пальцы, охватившие железо кровати, разжались. Вернулось желание обрести крылатую мощь птерозавра, изображение которого он видел на рекламе нефтяной фирмы, и сразу же превратилось в страстное обжигающее нетерпение.

Его тело вздувалось и росло. Превращение было легким, потому что вся неловкость и боль исчезли, и он почувствовал себя свежим, сильным и диким.

Рядом с ним перевоплощалась и волчица. Она выросла, обрела две изящные ноги; округлость ее белого тела и шерсть пропали, она откинула огненно-рыжие волосы с обнаженных плеч. В страстном нетерпении Барби схватил стройную женщину кожистыми крыльями и поцеловал ее в холодные нежные губы гигантским ртом ящера. Смеясь, она звонко шлепнула его ладонью по твердой, покрытой чешуей голове.

— Сначала у нас другое свидание. — Она выскользнула из его сложенных крыльев и села верхом на бронированную спину. — Свидание с вероятностью и твоим старым другом — Сэмом Квейном.

Барби посмотрел на укрепленное окно, и стекло растаяло. Он проскользнул через отверстие с низко пригнувшейся девушкой на спине и, схватив могучими когтями подоконник, на мгновение обернулся, с легким содроганием и отвращением ища позади безобразную человеческую оболочку. К некоторому его удивлению, на белой больничной кровати ничего не было. Этот пустяк, тем не менее не обеспокоил его. Приятно было снова быть сильным, свободным и ощущать на спине сидящую верхом Эйприл.

— О, мистер Барби! Он услышал голос запыхавшейся сестры Халлер и ощутил неприятный свет из открытой двери. Ее лицо комически исказилось, когда она осматривала углы пустой комнаты и заглянула под кровать, держа иглу для подкожной инъекции. — Да где же вы?

У Барби возникло демоническое желание проявиться и показаться ей, но Эйприл Белл с упреком похлопала его по чешуйчатому боку. Оставив сестру Хэллер в растерянности, он расправил черные крылья и неуклюже бросился из окна.

Ночь все еще была пасмурной, и свежий южный ветер принес моросящий ледяной дождь, но его новые обостренные чувства позволяли хорошо видеть. Сырость и холод только подстегивали его, а слабость и усталость исчезли. Сильные и легкие крылья, разрезающие сырой воздух, уносили ведунов на запад.

Внезапно послышался лай собаки из домика фермера под ними. Пикируя, Барби своим свистящим криком подавил лай и восстановил тишину. Радостное ощущение своей силы поднимало его крылья. Вот это была жизнь! Все его конфликты и сомнения остались позади. Наконец он был свободен.

Внизу, в обход окутанных ночью гор, двигались огни автомобилем и мерцали фонари. Барби оценил обстановку и понял, что у полицейском облавы надежда на успех невелика. С тех пор как он покинул Сэма Квейна в пещере, потоки воды, сорвавшись с более высоких каньонов, превратили каньон Лаурель в совсем неприступное место, покрыли его белой пеной и валунами. Люди шерифа задержались у переправы.

— Им никогда его не поймать, — пробормотала Эйприл Белл. — Придется использовать связь с вероятностью, чтобы помочь Сэму Квейну поскользнуться на скалах и разбиться.

— Нет, — неохотно пробормотал Барби, — я этого не сделаю.

— Полагаю, что сделаешь, когда увидишь, что случилось на Сардис-Хилл.

Странное чувство страха напрягло его крылья, когда он снова направился на запад, следя за темной лентой шоссе, бегущего между складками высоких гор. Он парил над узким седлом ущелья и низко кружился над крутизной, высматривая что-то вдали своими непривычными глазами ящера.

Над крутым поворотом шоссе, рядом с мостовой остановились три автомобиля и черная санитарная машина. На краю дороги стояла небольшая группа любопытных, вглядывающихся вниз, на косогор, на развалины «седана» Фонда. Два человека в белом укладывали кого-то на носилки.

Барби увидел это, и его затрясло от страшной догадки.

— Твое тело, — тихо сообщила ему девушка. — В нем теперь нет нужды, так как твои возможности возросли. Я установила связь с вероятностью, пока ты спускался с горы, и помогла тебе освободиться.

Люди накидывали одеяло на того, кто был на носилках.

— Освободиться, — прошептал Барби, — ты хочешь сказать — умереть?

— Нет, — утешала Эйприл Белл, — теперь ты никогда не умрешь, если только мы убьем Сэма Квейна, пока он не научился пользоваться своим оружием. В настоящее время ты первый из нас, достаточно сильный, чтобы выжить, но при этом человеческое начало все же делало тебя слабым и несчастным. Настала пора отделиться.

Он изумленно покачивался на отяжелевших крыльях.

— Прости, милый. — Он услыхал в ее голосе спрятанное под дружеской усмешкой биение неожиданной нежности. — Наверное, тяжело потерять свое тело, даже если в нем отпала нужда, но ты действительно должен быть счастлив.

— Счастлив? — прокаркал он с горечью. — Быть мертвым?

— Нет, свободным, — нетерпение дрожало в ее хрипловатом шепоте, — ты скоро будешь чувствовать себя иначе, Вилл, потому что теперь, когда человеческие барьеры пали, проснутся твои грандиозные наследственные силы. Теперь ты владеешь всеми драгоценными тайнами могущественных сил, тайнами, которые сберегли наши предки и пронесли через те темные века, когда люди думали, что победили.

Его длинные крылья заколебались в воздухе.

— Милый, ты не должен бояться! — Темные пальцы нежно поглаживали чешую. — Я знаю, ты чувствуешь себя одиноким и растерянным, так было и со мной, когда мне впервые об этом сказали. Но ты не очень долго будешь один, — спокойно и бодро говорила она. — Видишь ли, Арчи Гленн считает, что я теперь тоже настолько сильна, что могу выжить.

Он медленно кружился на усталых крыльях.

— Конечно, я должна дождаться, когда родится наш наследник, достаточно чистокровный, чтобы восстановить нашу расу. — Он почувствовал, как ее тело напряглось, предвкушая свою задачу. — Но после этого я тоже могу отделиться, — мягко добавила она, — чтобы быть с тобой навсегда.

— Ну да, — фыркнул он вяло, — коллеги-привидения!

Она весело засмеялась, откинув назад свои огненно-рыжие волосы и засунув голые пятки в чешуйчатые бока, — не жалей себя, Вилл Барби! Ты теперь вампир, и мог бы научиться радоваться этому. Твой старый друг Квейн — вот кто нуждается в сочувствии.

— Нет! — гаркнул он. — Я не верю тебе.

Он спустился на свинцовых крыльях и медленно кружился над двумя людьми, переносящими его человеческую оболочку с места аварии в машину. Один из них поскользнулся на влажном камне, и они чуть не уронили то, что лежало под одеялом. Барби знал, что теперь это не имеет значения.

— Я содрогалась, когда Арчи впервые стал учить меня этому старому искусству, — весело болтала Эйприл Белл. — Только подумать — прячешься в темноте, может быть, в собственной могиле и выходишь ночью питаться! Это представлялось таким удивительным, а теперь кажется просто забавным.

Барби молча наблюдал, как двое мужчин поместили свою ношу в санитарную машину. Он с грустью думал о самостоятельных энергетических комплексах разума и жалел, что Сэм Квейн мало рассказал ему о находках экспедиции Мондрика в Алашани

— Это образ жизни, который вели наши предки, — рассказывала ведьма, — до того, как люди научились побеждать нас. Это — естественно, потому что наш свободный комплекс разума обладает удивительной силок. Он может сохраняться почти вечно, если только не разрушается светом, серебром или этими ужасными Камнями, которые люди хоронили с нами.

Казалось, она прислушалась, всматриваясь в северо-восток. — Пора найти Квейна — я чувствую, как формируется связь.

Он тяжело полетел на северо-восток и низко повис над людьми шерифа, ожидающими, когда отступит вода в каньоне,

— Не обращай на них внимания, — презрительно сказала Эйприл Белл, — у них нет серебряных пуль, и они не могут нас увидеть, Люди забыли, как воевать с нами, после ужасных времен инквизиции. Они даже не понимают своих собак. Теперь у нас единственная опасность — это Сэм Квейн.

Барби пролетел над переправой и поднялся выше над кипящим потоком, спускающимся с каньона Лаурель. Изящная рука Эйприл Белл указывала вперед, и он увидел Квейна. Шатаясь под тяжестью зеленого ящика на плече, Квейн шел по узкой неизведанной тропе, которая изгибалась на сумасшедшей высоте, над пенящейся водой.

— Подожди! — ворковала Эйприл Белл. — Подожди, пока мы овладеем возможностью, когда он поскользнется и упадет, это и есть связь, которую я чувствую.

Барби неторопливо кружил над острыми уступами гор. Даже сейчас он не мог не восхищаться Сэмом Квейном, который был храбрым и опасным противником. Презрев неравенство сил и длительную усталость, этот человек прилагал потрясающие усилим. При меньшем противостоянии он мог бы иметь шанс.

Наконец, карабкаясь по еле видным стертым ступенькам, очевидно, вырубленным индейцами, и толкая впереди себя драгоценный ящик, он дотащился до самой вершины утеса. Там он остановился лишь на миг и спокойно посмотрел на огни облавы над переправой. Затем, собравшись с силами, он снова упрямо поднял тяжелый ящик на плечи.

— Давай! — воскликнула Эйприл Белл.

Барби пикировал с наполовину сложенными бесшумными черными крыльями.

Сэм Квейн внезапно почувствовал опасность, попытался отодвинуться от пропасти и покачнулся, теряя равновесие. Он посмотрел наверх и его мужественное лицо исказила гримаса ужаса. Должно быть, Сэм умел видеть комплекс свободного разума, ибо Барби послышалось, что из открытого рта Сэма с болью вырвалось его имя.

— Значит, это ты, Вилл Барби…

Когти птерозавра схватили ящик, обитый железом. Просачивающийся из него запах древнего смертоносного вещества наполнил ноздри Барби сладковатым ядом. Само прикосновение к ящику вызвало дрожь и страшный озноб. Крылья парализовало, но Барби вцепился в него изо всех сил.

Ящик, вырванный из пальцев Сэма Квейна, рухнул вниз. Безжизненный Барби падал вместе с ним до тех пор, пока тяжелая ноша не выскользнула из его онемевших когтей. Тогда он судорожно раскинул болевшие крылья, чтобы задержать падение, и огромными глазами стелил за исчезающим в бездне ящиком.

Далеко внизу ящик ударился о выступ и разбился на деревянные осколки и деформированные куски белых пластов серебра. Барби видел оружие из черненного серебра, рассыпающиеся обломки желтой кости и дискообразный объект, со зловещим фиолетовым блеском, более вредным для глаз ящера, чем дневной свет.

Это ужасное свечение напомнило ему описание атомной аварии в Лос-Аламосе, при которой экспериментатор погиб.

«Разве реактивный уран, — подумал он, — более опасен, чем серебро? Если так, ведуны в целях атомной безопасности своих современников должны следить, чтобы никто из таких людей, как Квейн, не имели его в своем распоряжении».

Светящийся диск разбился об утес, и его остатки вместе со скелетами ликантропуса, старым серебряным оружием и всем остальным превратились в пенистый грязный хаос, сливаясь со скалами и водой разбухшего залива.

К чешуйчатым крыльям Барби вернулась жизнь. Он тяжело захлопал ими, удаляясь от облака зловония, издаваемого разбитым диском. Все еще потрясенный и слабый, он неуклюже приземлился на утес, возвышающийся над клокочущим потоком, Эйприл Белл соскочила с его спины.

— Ты был превосходен, Барби! — В ее голосе звучала бархатистая нежность, — Камень был для нас единственной реальной опасностью, и ты один из клана оказался достаточно сильным, чтобы овладеть этим ящиком. Смертельные эманации Камня парализовали бы любого из нас, прежде чем мы приблизились бы к нему.

Он поежился от удовольствия, когда ее наэлектризованные пальцы почесали его вздымающийся чешуйчатый бок.

— А теперь давай-ка докончим работу и убьем Сэма Квейна.

Уцепившись дрожащими когтями за мокрый выступ, на котором он примостился, Барби отрицательно покачал длинной бронированной головой.

— Какое зло может причинить Сэм? — запротестовал он решительно. — В ящике были его оружие и единственные доказательства, которые он мог предъявить, чтобы получить поддержку. Сейчас он просто обычный беглец от закона, подозреваемый в трех убийствах. Без этого ящика его рассказ покажется чистым безумием, и такие ведуны, как доктор Гленн, могут позаботиться о нем.

Он дотронулся до девушки длинным кожистым крылом.

— Предположим, он удерет от людей шерифа. Предположим, он достаточно глуп, чтобы попытаться рассказать свою историю. Или, скорее, написать ее. Возможно, какой-нибудь опрометчивый редактор осмелится издать ее, замаскировав под вымысел. Стоит ли ведунам беспокоиться?

Я думаю, нет. Ведуны-критики, без сомнения, расценят ее как тривиальную фантазию об эскапистах. Допустим, она попадет в руки такому выдающемуся психиатру, как доктор Гленн. Я вижу его сонную улыбку. Возможно, он скажет: «Интересный случай» и лениво пожмет плечами.

Другой такой же уважаемый ведун, может быть, добавит: «Картина реальности в искаженном представлении развивающейся шизоидной личности; автобиография психического расстройства». В заключение он, возможно, скажет, что легенды о вампирах были для людей в течение многих тысяч лет условным выражением чувства агрессии и вины. Кто поверит перед лицом такого угодливого изощренного скептицизма? Кто смеет поверить?

Птерозавр подобрал свои сложенные крылья, втянув их в чешуйчатые плечи.

— Давай забудем Сэма Квейна — ради Норы.

— Значит, опять Нора Квейн?

С лукавым негодованием Эйприл Белл выскользнула, извиваясь, из его ласкающих черных крыльев. Ее белое тело уменьшилось, голова удлинилась и заострилась, волосы превратились в шелковистую шерсть. Только злобные зеленоватые глаза волчицы остались прежними и вызывающе светились.

— Подожди меня, Эйприл!

С беззвучным смехом она убежала от него вверх по темному лесистому склону, куда не могли проникнуть его крылья. Но теперь превращение было легким. Барби заставил тело ящера принять форму огромного серого волка. Он уловил манящий возбуждающий запах белой самки и последовал за ней во тьму.

© М. Джокер, Росич, 1994

Примечания

1

Неопознанное тело (англ.)

(обратно)

2

И. Христос

(обратно)

Оглавление

Уэйн А. Сэлли Болеутолитель

  ПРОЛОГ «Чтобы не было у тебя богов»

    Первая и последняя пляска святого Витта

  ЧАСТЬ I «Во Имя Отца»

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  ЧАСТЬ II Вне себя, охвачен страхом

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Кровавые дни

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

  ЭПИЛОГИ

    Эпилог первый … И СЫНА

    Эпилог второй ДАРУЮЩИЕ БОЛЬ И ВОСТОРГ

Джек Уильямсон Темное

  Глава 1 ДЕВУШКА В БЕЛОЙ ШУБКЕ

  Глава 2 КОТЕНОК КАК ОРУДИЕ УБИЙСТВА?

  Глава 3 БЕЛАЯ НЕФРИТОВАЯ ВОЛЧИЦА

  Глава 4 КОЛДОВСКОЙ РЕБЕНОК

  Глава 5 ПОД ПОКРОВОМ

  Глава 6 БЕГ ВОЛКА

  Глава 7 ЛОВУШКА В КАБИНЕТЕ

  Глава 8 НОЧНАЯ ОХОТНИЦА

  Глава 9 ПОСЛЕДСТВИЯ НОЧНОГО КОШМАРА

  Глава 11 КАК РАЗИТ САБЛЕЗУБЫЙ ТИГР

  Глава 12 ШКУРА ТИГРА

  Глава 13 СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ АД

  Глава 14 КАК РАЗИТ ЗМЕЯ

  Глава 15 ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ОБЛИК

  Глава 16 САМЫЙ СТРАШНЫЙ ОБЛИК

  Глава 17 НЕ СОВСЕМ ЧЕЛОВЕК

  Глава 18 ВОЗРОЖДЕНИЕ ВЕДУНОВ

  Глава 19 НА САРДИС-ХИЛЛ

  Глава 20 СЫН НОЧИ

  Глава 21 BO ТЬМУ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg