«Повесть о белой медведице»

Повесть о белой медведице

I

Теперь главным хищником в Арктике стал человек…

Ричард Перри, английский писатель

«Дух предков, экзотика… Да нынче эти понятия цента не стоят. Вот кретин! – зябко кутаясь в кухлянку и едва удерживаясь на нарте, ругал себя последними словами Роберт Грей. – А мог бы, как в прошлом году, вместо этого дурацкого вояжа так славно понежиться на средиземноморском побережье… Будь проклята та вечеринка и та пьяная компания!»

На той проклятой вечеринке Роберт Грей, преуспевающий сорокалетний бизнесмен из штата Род-Айленд, хватив лишнего, поклялся своим друзьям, что к зиме его квартиру будет украшать вторая шкура белого медведя. В нем, Роберте, видите ли, не изжит дух и зов деда, пионера освоения канадской Арктики в начале столетия. Вытертая шкура белого медведя, добытая дедом, до сих пор лежит на паркете гостиной Роберта Грея.

Едва ли бы он отправился в столь дальнюю дорогу ради той хмельной клятвы, данной друзьям: в Канаде его ждали служебные дела; всадить пулю зверю из дедовского винчестера (непременно из винчестера деда!) Роберт Грей намеревался как бы мимоходом, по пути.

Натягивая постромки, собаки сгрудились в кучу; обернувшись, американец увидел, что эскимос работает остолом – тормозом нарты.

Упряжка остановилась; умаявшиеся псы улеглись в снегу.

– Что остановились?

– Полозья, однако, мазать надо, шипко скрипят, – ответил одетый с ног до головы в меховое эскимос; скуластое лицо его с глазами-щелками, вдоль и поперек пропаханное давнишней оспой, было озабоченно.

Роберт Грей спрыгнул на снег, хотел было сделать короткую пробежку, чтобы немного согреться, но собаки тотчас со злобным лаем устремились за ним. Когда ездовые псы в упряжке, в них вселяется сам сатана: все движущееся они стремятся нагнать и разорвать в клочья.

Свистящий удар эскимосского хлыста остановил собак, и американец увернулся от беспощадных клыков. Отбросив хлыст, эскимос перевернул нарту вместе с увязанными на ней вещами, извлек из-под кухлянки полиэтиленовую флягу с водой и кусок медвежьей шкуры. Обильно смачивая шкуру, он принялся водить ею по полозьям. Мороз мгновенно превращал воду в лед, а обледеневшие полозья легче скользят по снегу.

Роберт Грей тоже залез под кухлянку и достал из кармана куртки пузырек с одеколоном. Тщательно протер им лицо, особенно ноздри и губы, разбрызгал на мех, соприкасающийся со щеками. У этих «неандертальцев» поголовный туберкулез, для полной экзотики еще не хватает ему наглотаться палочек Коха. А раньше, говорят, эскимосы не знали, что такое чахотка и другие серьезные недуги.

Роберт Грей ухмыльнулся. Он вспомнил рассказ хозяина кабачка здесь, в глухом селении Арктики. На каком-то дурацком сборище, посвященном жизни коренного населения Америки, подкупленный эскимосский вождь изрек с трибуны: белый человек принес им, туземцам, цивилизацию. Верно, если под цивилизацией понимать туберкулез и алкоголизм. Роберт Грей с тоскою огляделся вокруг. Коротенький, с птичий нос, арктический денек поздней осени, едва проклюнувшись на востоке, быстро таял. Куда ни глянь – торосы, беспорядочное нагромождение пакового, многолетнего льда. Подсвеченные солнцем льдины горели и оранжевым, и зеленым, и синим, и желтым чистым пламенем, и казалось, что это кто-то огромный, сказочно щедрый раскидал в белом безмолвии самородные камни.

Но американца мало трогали волшебные виды. Он хотел добыть белого медведя и шел к заветной цели с завидной настойчивостью, большим терпением.

Раньше было просто: приезжай на Аляску, гони доллары, нанимай легкий самолет с пилотом и бей медведя с воздуха. Безопасно и удобно, хотя и недешево. В 1972 году Общество охраны животных – черт бы его подрал! – добилось от правительства запрета на охоту с применением самолетов. В Канаде бить медведя белому человеку вообще воспрещалось. Лицензии на отстрел выдавались только туземцам. Туземец имел право продать лицензию охотнику-спортсмену, и этим не замедлил воспользоваться Роберт Грей.

На побережье моря Бофорта в забытом богом и дьяволом эскимосском селении он без труда отыскал туземца, который продал ему лицензию за четыре ящика виски. Здесь все продавалось и покупалось на спиртное. Пить стаканами огненную жидкость белый человек научил коренное население Арктики. Еще ящик виски – и пьянчужка эскимос согласился быть егерем у американца. Лучшая в селении упряжка, превосходные ездовые псы также были взяты «напрокат» за виски.

Роберт Грей скоротал ночь в яранге, пропитанной тошнотворным запахом ворвани. Утром двинулись в путь. К вечеру началась пурга. Она бесновалась трое суток кряду, и американец, проклиная все на свете, провел это время в плотной меховой палатке. Эскимос по-медвежьи безмятежно проспал три дня и три ночи и не сказал ни слова, а просыпался только для того, чтобы здесь же, в палатке, справить нужду и вытряхнуть наружу содержимое мешочка из кожи кольчатой нерпы. Пурга наконец утихла, поехали дальше, но настроение Роберта Грея было испорчено: за весь путь во льдах не повстречалась ни одна живая тварь. Американец подумывал уже плюнуть на свою затею, граничащую с авантюрой. От этого шага его удерживала выработанная годами на службе редкая, удивительная настойчивость в достижении какой-либо цели.

… Эскимос между тем смазал полозья, и хлыст ожег спины лохматых ездовых псов. Нарта запрыгала на застругах. Роберт Грей до рези в глазах всматривался в горящие пронзительным разноцветьем льды, сжимая в меховых перчатках холодный ствол винчестера. Иногда на пути неожиданно вырастали трещины и разводья с черной, как деготь, водой моря Бофорта. Казалось, еще секунда – и нарта с каюрами уйдет под воду, но эскимос вовремя тормозил остолом, точным, выверенным ударом хлыста направлял налагака – вожака, и упряжка разворачивалась у самой кромки.

Когда миновало особенно высокое и плотное нагромождение торосов, тянувшееся справа, и оттуда задул ветер, собаки вдруг резко остановились, со свистом втянули расширенными ноздрями колюче-игольчатый воздух и, будто сговорившись, рванули нарту с такой силой, что чуть было не сбросили каюров. Многоголосый злобно-заливистый лай вспорол ледяное безмолвие. Сидящий впереди Роберт Грей быстро оглянулся на эскимоса. Тот привстал на нарте, обычно безучастные ко всему, кроме виски, как бы потухшие глаза его остро загорелись, преобразив все лицо. Это был совершенно другой человек, и американец поймал себя на том, что невольно залюбовался им.

Впереди ярдах в двадцати промелькнуло что-то гибкое, невесомое, словно сотканное из голубого дыма. Роберт Грей не сразу догадался, что это песец. Он вскинул винчестер.

– Не стреляй, – негромко, но властно потребовал эскимос и, работая остолом и хлыстом, резко остановил псов.

Роберт Грей подчинился, опустил оружие, хотя не понимал, отчего ему запретили стрелять. Он не знал, что повстречавшийся песец в паковых льдах – верный признак того, что где-то рядом белый медведь; этот зверек – нахлебник хозяина Арктики, сопровождает его везде и всюду, питаясь остатками со стола своего благодетеля и кормильца. Выстрел мог спугнуть медведя – заветную цель трудной и затянувшейся охоты.

Маленький, круглый от меховых одежд, похожий на зверя, эскимос проворно соскочил с нарты и кривоного побежал вперед, что-то высматривая на снегу. Роберт Грей щелкнул предохранителем и последовал за своим егерем. Он заметил тянувшуюся цепь мелких песцовых следов. Эскимос остановился, затем присел на корточки. Роберт Грей приблизился к нему. Он не сразу понял, что широкие и длинные углубления в снегу, которые внимательно рассматривал эскимос, – медвежьи «лапти», а когда осознал это, невольно передернул плечами. Растерянность от испуга длилась, правда, недолго.

– Наконец-то! – обрадованно, возбужденно сказал Роберт Грей. – И след вроде свежий! Значит, совсем рядом?

Эскимос поднялся с корточек. Он был ровнехонько наполовину меньше рослого тяжелоатлета американца.

– Этого медведя бить, однако, нельзя, – уверенно сказал туземец.

– Да почему?!

– Это медведица с детенышем. Закон запрещает убивать медведицу, если она с детенышем. – И эскимос указал рукавицей на частые неглубокие следы, тянувшиеся параллельно медвежьих «лаптей».

– Какой еще закон в этой дыре! – раздраженно бросил Роберт Грей. – И кто узнает, что мы убили медведицу, у которой был медвежонок?

– Однако, надо искать другого зверя, – отрезал эскимос.

– Я буду стрелять, а не ты. Если попадемся, я за все отвечу. Понял? – повысил голос американец.

И этот аргумент не подействовал на егеря. Роберт Грей скинул рукавицы и полез за бумажником. Он передал крупную ассигнацию эскимосу:

– Здесь хватит на ящик виски. На целый ящик виски. И закон был нарушен.

Туземец отвязал от упряжки налагака, громадного широкогрудого пса, помесь гренландской лайки и волкодава, лучшую медвежатницу на побережье моря Бофорта. За ошейник он подвел собаку к медвежьему «лаптю». Пес возбужденно обнюхал след, в желтых глазах его загорелись бешеные огоньки. Эскимос отдал короткую команду и пнул собаку ногой в оленьем торбасе. Налагак живой торпедой рванулся по следу.

Собаки, будто по команде, бросились догонять своего предводителя. Они вырвали плохо укрепленный в снегу остол, державший нарту. Остол отлетел в сторону. Роберт Грей успел броситься на сани, а коротконогому эскимосу нагнать их не удалось. Но недаром за нартой всегда волочится длинная крепкая веревка: упавший на неровностях дороги каюр может ухватиться за нее. И сейчас абориген поймал веревку, энергичными рывками подтянулся к саням и вскарабкался на них.

Ничто не могло остановить почуявших близость крупного зверя псов. Они не слушались ударов хлыста. Если бы на пути собак повстречалась полынья, они бы бросились и в полынью, погубив себя и каюров. Но, слава богу, на пути не было ни разводий, ни трещин.

Только эскимосская нарта, скрепленная крепчайшими моржовыми сухожилиями и ремнями, могла выдержать езду по такой торосистой дороге: все части ее, не соприкасаясь друг с другом, как бы «дышали»; ремни и сухожилия служили своеобразными шарнирами и рессорами.

Погоня длилась недолго. Через четверть часа на ровном ледяном поле показалась медведица. Длинный мех ее был с желтоватым отливом (такой окрас шкура приобретает, если медведь пожирает без меры тюлений жир), и она четко выделялась на сверкающем снегу.

Медведица сидела на задних лапах и усиленно работала передними – отбивалась от наседавшего вожака. Отважный пес крутился вокруг живой добычи, выхватывал клочья длинной шерсти, с необыкновенным проворством увертывался от стремительных ударов тяжелых лап. Вглядевшись, Роберт Грей заметил изрядно подросшего медвежонка, который выглядывал из-под материнского брюха и в точности повторял все движения родительницы: громко шипел, вытягивая губы трубкой, махал передними лапами.

Мчавшихся во весь дух псов необходимо было остановить, иначе их ждала смерть в когтистых лапах медведицы: тяжело груженная нарта лишила бы собак элементарной маневренности. Остола не было; эскимос пробрался к передку нарт, затем, рискуя быть порванным об острые льдины, мешком свалился на постромки между нартой и собаками.

Псы остановились, сбившись в кучу. Туземец, ловко орудуя бритвенно-острым ножом, перерезал постромки. Двенадцать злобных ездовых собак одна за другой помчались к медведице. Роберт Грей и эскимос схватили винчестеры и бросились следом. Еще три дня назад было условлено: егерь стреляет только в крайнем случае, если белому человеку грозит неминуемая гибель.

Собачья свора не успела настигнуть медведицу. Она побежала прочь и уже не отмахивалась от налагака, который неотступно преследовал ее, то и дело выхватывая из зада и ляжек клочья шерсти с мясом. На спине матери сидел, крепко вцепившись в густой мех, медвежонок; округлый зад его подпрыгивал, как мячик.

Роберт Грей выстрелил и раз, и два. Медведица не сбавила бега. Расстояние между собаками и зверями быстро увеличивалось. Медведице удалось оторваться даже от налагака.

– Уйдет!…

– Теперь никуда не уйдет, – убежденно ответил эскимос.

Это он знал точно. Долго бежать с такой скоростью белые медведи не могут.

Звери скрылись за дальними торосами. Через несколько минут в торосы нырнула собачья свора.

Роберт Грей первым подбежал к высокому и плотному, как стена, нагромождению льдин. Из узкого извилистого прохода между торосами несся органно-хриплый рев; его временами покрывала непрерывная грызня собак. Американец вскинул винчестер, с опаской прошел ледяной коридор и остановился, замер как вкопанный.

Собаки прижали медведицу к высокому торосу. Она стояла на задних лапах, опершись спиною о ледяную глыбу, и не пыталась оказать ни малейшего сопротивления. На вытянутых передних лапах мать держала своего детеныша, который смотрел с высоты на врагов и шипел, сложив губы трубочкой. Две дюжины собак рвали, отталкивая друг друга, громадного зверя совершенно безнаказанно… В желтых глазах его не было ни злобы, ни гнева – одно страдание от страшной пытки, только страдание.

Изуверскую пытку можно было прервать лишь одним путем. И Роберт Грей выстрелил, прицелившись в левую половину широкой груди.

Медведица сильно пошатнулась, но не опустила передних лап с драгоценным грузом. Громыхнул второй выстрел.

Медведица падала с вытянутыми передними лапами. И прежде чем рухнуть на снег, она далеко отбросила своего детеныша. Это было последнее, что она могла сделать.

Собаки с рычанием начали рвать тушу. Медвежонок между тем, пропахав мордой снег, вскочил и опрометью побежал прочь. Лишь один вожак бросился преследовать его. Нагнать и разорвать неуклюжего медвежонка громадному псу было просто. Пуля, посланная Робертом Греем, оборвала стремительный бег налагака. Пес завертелся волчком, отчаянно заскулил и заковылял обратно, волоча за собою правую заднюю ногу.

Медвежонок нырнул за торос и более не показывался.

Эскимос внимательно осмотрел раненого пса и сокрушенно покачал головою. Он, очевидно, подумал, что американец стрелял в медвежонка, но промахнулся и случайно всадил пулю собаке.

– Хозяин упряжки будет сердит, однако, – сказал он. – Хозяину надо дать на два ящика виски.

Роберт Грей ничего не ответил. Безучастно, пустыми глазами он смотрел туда, куда побежал медвежонок.

Туземец, отогнав от туши собак, острым ножом вспорол широкое брюхо, запустил туда оголенную руку и достал медвежью печень. Печень он бросил в глубокую трещину между льдинами. Из-за чрезмерного избытка витамина С она является смертельным ядом как для людей, так и для собак.

– Шкуру шибко порвали собаки, – обтирая снегом руку, сказал он. И поинтересовался: – Будем искать другого медведя?

– Что?… – словно очнувшись, переспросил Роберт Грей. – Какого медведя?… А, да-да… Бессвязно пробормотав это, американец взял за дуло свой винчестер и, размахнувшись, с ожесточением ударил его о лед тороса. Ложе разлетелось в щепки, сталь дула лопнула в нескольких местах.

Потом Роберт Грей сожалел, что сделал это. Старинный винчестер работы превосходного мастера стоил хороших денег и, кроме того, был дорог ему как реликвия. Но сейчас он не подумал о цене дедовского винчестера. Исковерканный металл и щепки полетели в снег.

Перед глазами Роберта Грея стояла по грудь окровавленная медведица, спасавшая на вытянутых лапах своего малыша…

II

В голодных паковых льдах медвежонка поджидала смерть. Если нет главной пищи белых медведей – кольчатых нерп, от голода, случалось, гибли взрослые, матерые звери. Но нерпа была недоступна медвежонку: надо немало хитрости и сноровки, чтобы незамеченным подкрасться к этому осторожному тюленю, который при малейшей опасности мгновенно нырял в лунку. Да и не одолел бы восьмимесячный медвежонок взрослую нерпу. И силенки не те, хотя вымахал уже с крупную овчарку, и опыта нет. Недаром медведица пестует, натаскивает свое дитя до полутора, а то и до двух лет.

Ранней осенью он с матерью выходил на побережье. На свалке возле эскимосского селения было вдоволь дармовых харчей. Но там жили лохматые злобные звери – собаки и такие же опасные двуногие существа. И тех и других следовало бояться пуще огня. Он помнил, что они сделали с его матерью. Инстинкт самосохранения гнал медвежонка строго на Северный полюс, прочь от побережья, в паковые льды.

На третий день пути, пошатываясь от усталости и голода, медвежонок набрел на белую чайку. Только белая чайка да ворон зимуют в этих краях. Птица отдыхала на низеньком торосе, и зверь, прежде чем увидеть ее, почуял терпкую вкусную струйку запаха.

Владыка Арктики – Голод впервые заставил медвежонка проявить смекалку. Он вспомнил, как мать подкрадывалась к тюленям. И проделал то же самое. Зашел с подветренной стороны, лег и, отталкиваясь задними лапами, по-пластунски пополз к цели. Предательски черневший нос закрыл правой лапой, а левой готовился нанести удар, потому что многие белые медведи – левши, хотя неплохо бьют и правой. Если птица шевелилась или вертела головою, зверь надолго замирал, как бы превращался в округлый кусок льдины, припорошенной снегом.

Его подвело нетерпение. Надо бы поближе подкрасться к чайке, чтобы настигнуть добычу в одном прыжке. Медвежонок же бросился на птицу метров за пять да вдобавок рявкнул для острастки. Чайка взлетела с паническим криком; стремительные воздушные потоки, как клочок газеты, унесли ее к облакам. Медвежонок задрал морду, вытянул губы трубочкой и прошипел с досады. К вечеру он увидел песца и погнался за ним. Но разве угонишься за легкой, быстроногой полярной лисицей, одетой в невесомую, с голубоватым отливом шубку? Песец словно забавлялся: подпускал медвежонка почти вплотную, затем мячиком отскакивал в сторону и вновь замирал; в черных смышленых глазах его резвились озорные чертики. Из озорства же песец, изловчившись, укусил медвежонка за ухо. Укус оказался очень болезненным, потому что зубы зверька были игольчатой остроты. Медвежонок взвыл от боли и бросился прочь, роняя на снег яркие красные капельки.

Через несколько часов пути зверь так устал и изголодался, что порыв ветра валил его с ног. По ледяному полю, освещенному луною и звездами, потянулись снежные змеи. Они скользили все быстрее и быстрее, на глазах утолщаясь, поднимая головы, и вскоре стали взлетать и кружить в воздухе. Разом растаяли звезды, как льдинки в горячей воде; яркое лунное око поблекло, потом растворилось в плотном, непроницаемом месиве. Невидимые упругие кулаки толкали медвежонка справа, слева, спереди, сзади и даже норовили швырнуть вверх. Он ткнулся лбом в массивный торос, обелиском стоявший на ледяном поле. Ноги подкосились сами собою. Зверь лег и свернулся калачиком. Сверху, будто кто крупу из мешка сыпал, лились смерзшиеся дробинки снега. Вскоре пурга накрыла медвежонка. Сначала на поверхности различалась складка-бугорок, но ураганный ветер старательно проутюжил ее. Когда через двое суток разбойница пурга угомонилась, на том месте, где был заживо погребен медвежонок, высился огромный, до самой макушки тороса, лебяжий белизны сугроб.

Медведица ступала неспешной, сытой поступью. Аккуратная, обтекаемой формы голова ее на длинной мощной шее равномерно покачивалась из стороны в сторону. Так, не останавливаясь, она могла пройти многие десятки километров. Рядом семенил ее медвежонок. Иногда он с веселым рявканьем бросался к торосам, вскарабкивался на вершину и катился оттуда на заду, крепко упершись в снежный наст расставленными передними лапами. Если торос был очень высок, а спуск крут, мать подбегала к подножию и ловила детеныша лапами. Дурашливый медвежонок, набрав большую скорость, мог расшибиться или распороть себе брюхо об острые льдины, торчавшие повсюду на пути. После особенно рискованных трюков она наказывала несмышленыша: ударяла его лапой по морде с такой силой, что медвежонок с визгом отлетал в сторону; если рядом были разводья, хватала его лапой и окунала головой в воду. Некоторое время он обиженно плелся за матерью, шипел на громадные, как тумбы, задние ноги, потом, облюбовав очередной торос, мгновенно забывал побои и с радостным рявканьем прыгал к нему в сугробах, подбрасывая округлый зад. Мать останавливалась и, любуясь им, провожала его грустными глазами. Она помнила, помнила тот ужасный весенний шторм, когда погиб второй ее детеныш, раздавленный вздыбившимися льдинами…

Звери были сытые, отдохнувшие. Вчерашним вечером они отменно поужинали жирной нерпой, которую съели целиком, даже со шкурой. Желудки белых медведей подобны жерновам: все перетрут, все переварят. Затем они спали до позднего утра; чтобы детенышу не было холодно, мать обхватила его ляжками. В полудреме тот изредка отыскивал губами теплый сосок и, чмокая от удовольствия, пил тягучее, крепко пахнущее рыбьим жиром молоко.

Опыт подсказывал медведице, что ощущение сытости быстро проходит, что разумнее не ожидать голодных спазм, а начать охотусейчас, немедленно. Лучше впрок добыть себе пищу. Этой премудрости ее научила Арктика. Она испытала на собственной шкуре, что значит бродить во льдах с пустым желудком по полторы недели кряду. Поэтому медведица иногда рывком поднималась на задние лапы и подолгу крутила головою, нюхая расширенными ноздрями воздух. Чутье у зверя превосходное, терпкие запахи он улавливает за десять – двенадцать миль. Изредка медведица забиралась на высокий торос и с возвышения обозревала окрестности. Природа наделила ее неплохим зрением, темневшего на снегу тюленя она различит за версту. Полярная ночь для глаз не помеха: белый медведь, подобно сове, видит и в темноте.

Медвежонок во всем подражал матери. Он тоже поднимался на задние лапы и жадно нюхал воздух. Правда, подолгу так стоять на неокрепших еще лапах не мог, поэтому садился, а игольчато-колючий воздух, с разгону ворвавшийся в носоглотку, вызывал отчаянные приступы кашля и чихания. Да и стоять на вершине тороса, таращить глаза казалось ему занятием скучным и неинтересным. Поэтому, пока родительница высматривала добычу, он раз пять успевал скатиться вниз и вскарабкаться обратно. Куда как забавнее!

Однажды, когда медведица нюхала воздух, стоя на задних лапах, чуткий нос ее уловил слабенькую струйку очень знакомого запаха. Она пошла на этот запах, высоко задрав морду и беспрестанно поводя черным, как начищенное голенище, носом. Струйка становилась явственнее, крепче. Медведица остановилась возле занесенного тороса и принялась разбрасывать огромный сугроб. Детеныш с радостью помогал ей, воспринимая это как интересную игру.

Глубоко в сугробе, свернувшись крутым калачиком» лежал медвежонок. Он не шевелился, не открывал глаз – казалось, замерз. Медведица зубами вытащила его наружу. Ее детеныш с опаской приблизился к своему сверстнику, дотронулся до него лапой, вопросительно взглянул на мать. Она неспешно обнюхала неожиданную находку.

Если бы медвежонок был мертв, звери бы сожрали его. Медведица, не задумываясь, прикончила бы и сожрала и взрослого, ослабленного голодом соплеменника. Что людям кажется чудовищным, неприемлемым, естественно и закономерно в голодной жизни белых медведей.

Но самка не могла убить и сожрать медвежонка. Могучий инстинкт материнства настойчиво заставлял ее делать совсем другое.

Она легла на снег, обхватила медвежонка задними ногами, затолкала между ляжками, прикрыла толстыми жировыми складками. Детеныш попытался было пристроиться к своему сверстнику, но мать отшвырнула его ударом лапы. Лежала долго, терпеливо. И обреченный на гибель медвежонок ожил, зашевелился. Медведица слегка раздвинула ляжки. Но медвежонок не вылез наружу. Перевернулся в мягких тисках, показав смерзшийся сосульками зад, отыскал губами теплый вкусный сосок…

Медведица приняла в свою семью возвращенного ею к жизни медвежонка и относилась к нему так же, как к родному детенышу. Она не была человеком и не умела разделять детей на пасынков и падчериц. То, что получал родной детеныш, доставалось и найденному зверю. Медвежонок уставал – и мамаша несла его на спине, как кровного детеныша. Этот кровник, самец, очень обрадовался появлению в семье сверстника. Теперь есть с кем поиграть!

В его обращении с найденным медвежонком сквозила нежность, забота. Малыш был самочкой. Самец и самочка уже сейчас довольно резко отличались друг от друга и внешностью, и поведением. Самец был значительно крупнее, с тяжеловатой поступью; в нем угадывался будущий матерый зверь, властелин Арктики. Он был очень медлительным; прежде чем что-то сделать, садился и подолгу чесал передней лапой за ухом. За непонятливость часто получал от мамаши шлепки и затрещины. Самочка, напротив, была очень подвижной, с округлым, развитым огузком, этаким пушистым комом, и ступала легко, как бы женственно. Она чаще ласкалась к приемной матери, прижимаясь мордой к огромным ногам, и когда наказывали ее, не шипела и не огрызалась, как самец, а ложилась на снег и свертывалась клубком.

Медведица не замечала, вернее, не желала замечать различия между детенышами, и нежность, ласковость самочки вовсе не трогали ее. Она подготавливала несмышленышей к беспощадному арктическому существованию. Не за горами было то время, когда малыши начнут самостоятельную жизнь, и голод не пожалеет ни самца, ни самочку. Голод, как и Смерть, не знает пощады.

Около года медведица кормила, воспитывала, натаскивала своих малышей. С удивительной настойчивостью, упорством она учила их добывать основную пищу – кольчатых нерп. И жестоко наказывала медвежат за неосторожность на охоте, лень, несообразительность. Для их же пользы. За это время малыши очень подросли, нагуляли жиру, и человек мог принять их за взрослых зверей, хотя они, пожирая тюленей, все еще не отказывались от материнского молока.

Дрейфующие льды обращались вокруг Северного полюса, вместе с ними двигались и звери, не признавая границ пяти государств, владеющих Арктикой. Белые медведи скитаются во льдах и зимой, и летом, и весной, и осенью, не привязываясь к одному месту; в берлоги на островах и побережье материка залегают лишь беременные самки. Скоро, скоро должен был наступить тот неизбежный день, когда звери, вдруг почувствовав отчужденность, даже вражду друг к другу, разойдутся в разные стороны, чтобы наверняка никогда более не встретиться. Неизбежный и мудрый день… Медвежата начнут самостоятельную жизнь, полную забот и лишений, и, познав на собственной шкуре цену добычи, через год-другой сами станут отцом и матерью. Инстинкт заставлял медведицу оставить подросших, натасканных детенышей, чтобы родить и воспитать новых. Она была еще нестарой самкой. Судьба распорядилась, однако, по-своему. В Арктике нельзя загадывать, что будет через день, завтра или даже через минуту. Медведице суждено было погибнуть. И у самых сильных на Земле зверей есть враги.

Случилось это за тысячи миль от берегов канадской Арктики, куда зверей занесли дрейфующие льды.

С высокого тороса медведица заметила нерпу. Тюлень отдыхал, грелся на солнышке в полынье на плавучей льдине и находился, казалось бы, в полной безопасности: вокруг льдины была вода. Лежала нерпа на самой кромке, чтобы, в случае нападения хищника, успеть нырнуть. Она дремала, однако не забывала через каждую минуту открывать свои огромные черные глазищи и ворочать усатой мордой, приподнявшись на передних ластах. Из-за высокого тороса, с подветренной стороны медведица долго наблюдала за тюленем, соображая, как бы его ловчее обхитрить, добыть. Медвежата тоже почуяли морского зверя. По горькому опыту они знали, что сейчас лезть вперед, показываться из-за тороса не следует, иначе родительница жестоко побьет их.

Медведица обернулась и ударами тяжелой лапы заставила детенышей залечь. Затем распласталась на снегу сама. Прикрыв правой передней лапой черневший нос, она по-пластунски поползла к полынье, отталкиваясь задними ногами. Наконец достигла кромки, неслышно погрузилась в воду, оставив на поверхности лишь нос да глаза. Предстояло проплыть метров сто до льдины, на которой лежала нерпа. Но в том-то вся и загвоздка, как незамеченной проплыть эти сто метров…

Недаром эскимосы не перестают удивляться уму, хитрой изобретательности нанука – белого медведя. Как же вышла медведица из столь затруднительного положения? В полынье там и сям плавали большие и малые осколки льда, раздробленные недавним свирепым штормом. Медведица спряталась за одну из льдин, пирамидкой торчавшую из воды, затем начала толкать ее передними лапами по направлению к отдыхавшей нерпе. Плавучая пирамидка не могла вызвать беспокойства тюленя. На это и рассчитывала медведица.

Любопытные медвежата высунулись из-за тороса, наблюдали за охотой. Они не однажды были биты родительницей за подобное любопытство во время ее охоты, потому что не раз спугивали тюленей своим появлением. И сейчас соблюдали величайшую осторожность, даже прикрыли лапами дегтярной черноты носы, особенно выделявшиеся на ослепительной белизне снега.

Пирамидальный осколок льда продвигался к цели медленно, но неумолимо. Медведица ни разу не выглянула из-за льдины; изредка она, скрытая от нерпы маленьким непроницаемым айсбергом, высовывала из воды голову, жадно нюхала воздух и по запаху определяла нужное направление. Когда до тюленя было метров двадцать, медведица оставила свое укрытие и бесшумно нырнула. Под водой она находилась не более двух минут. Дольше без воздуха ей не выдержать. Прилизанная водою хищница появилась у кромки плавучей льдины, нос к носу с нерпой, шумно и внезапно, взметнув веер радужных брызг. Для острастки она рявкнула и коротко взревела. Насмерть перепуганная нерпа бросилась к противоположной кромке льдины. Этого-то медведице и надо. На своих ластах нерпа на удивление подвижна и неуловима, подобно дельфину, лишь в воде, а по льду передвигается неуклюже, с черепашьей скоростью. Хоть и невелика была плавучая льдина, но пересечь ее тюлень не успел. С рысиным проворством медведица вспрыгнула на ледяную твердь, в два прыжка настигла нерпу и страшным ударом левой лапы проломила ей череп. Нерпа тотчас испустила дух, даже ластой не дрыгнула.

Охота удачно закончилась, но медвежата не появлялись из-за своего укрытия, а продолжали воровато выглядывать, все прикрывая лапами черные каблучки носов. Они получили строгий материнский приказ: не обнаруживать себя. И они выполняли его.

Медведица тем временем принялась пожирать тюленя. Первой она насыщалась вовсе не потому, что была бесчувственной эгоисткой. Во-первых, для медвежат ей надо наполнить соски молоком, а без пищи сделать это невозможно; во-вторых, ослабленная голодом, она не сможет рассчитывать на полный успех в будущей охоте. Но все же медведица съела самое невкусное: ласты, голову, шкуру, а жир и сросшееся с ним нежное мясо оставила детенышам.

Удачливая добытчица уже подхватила зубами тушу тюленя, собралась броситься в воду и переплыть полынью, когда стало происходить что-то непонятное. Медведица вдруг в ужасе отпрыгнула от кромки, шарахнулась к центру льдины. Потом заревела, заметалась. Льдина словно ожила, заколыхалась. Медведица резким движением шеи швырнула тушу нерпы в полынью. Тотчас возле полузатонувшей туши взбугрилась свинцовая вода, из океана высунулась громадная зубастая пасть и целиком заглотила лакомый кусок. Ненадолго успокоившаяся было льдина вновь ожила, заколыхалась, задергалась.

На малой глубине ходила стая гигантских морских хищников – десятиметровые косатки, киты-убийцы. К льдине их привлек запах крови – медведица пожирала нерпу возле кромки, и кровь ручейком стекала в воду.

Они почуяли, затем, вынырнув, увидели на льдине медведя. Брошенная в воду нерпичья туша лишь на минуту продлила жизнь попавшего в страшную ловушку зверя.

Косатки поочередно подныривали под льдину и мощно ударяли ее бетонной твердости широкими спинами. Льдина колыхалась. Они пытались сбросить зверя в воду. Одновременно, когда медведица, балансируя, подбегала к кромке, из воды показывался огромный раздвоенный хвост. Упруго изогнувшись, он со свистом проносился возле обреченного зверя, пытался сбросить его в океан, но тот каждый раз увертывался от страшного удара.

Медвежата оставили свое укрытие, бегали взад-вперед на небольшой площадке пакового льда, отчаянно, беспрерывно ревели, но были бессильны помочь погибающей матери.

После особенно сильного удара льдина вздыбилась, и медведица, скользя лапами, съехала к самой кромке. Она попыталась вскарабкаться обратно, вонзая шестисантиметровые когти в лед. Но не тут-то было. Невероятной силы удар хвоста косатки – и медведица, описав дугу, полетела в океан. Туши белых медведей не тонут, и косатки разрывали ее на поверхности воды… По свинцовой глади полыньи быстро расплывалось красное пятно.

Через день медвежата разошлись. Один погнался за белой чайкой, присевшей отдохнуть на вершине тороса, второй стал преследовать песца, и после охоты они не нашли друг друга. Распад семьи ускорила гибель матери – главного связующего звена. Впереди их ждала полная опасности и лишений жизнь в ледяной арктической пустыне, к которой, однако, они были неплохо подготовлены.

III

Эскимосский злой и хитрый черт Тугнагако – Дух Севера – поджег небо. Гигантское алое полотнище не-греющего пламени в зените то упруго свертывалось кренделем, то молниеносно разворачивалось во всю ширь и трепетало, рвалось, словно на ураганном ветру. Каждую минуту оно меняло оттенок: становилось то пронзительно-розовым, как розовая арктическая чайка, то винно-красным, то бархатно-бордовым. К полотнищу со всех концов горизонта тянулись широкие ленты. Они походили на ползущих змей – лениво колыхались, извивались, горели зеленым, фиолетовым, желтым, синим цветом, гасли, чтобы через короткое время вспыхнуть уже иным цветом. Каждое мгновение небесное пожарище меняло форму и свечение, и одна картина ни разу не повторила другой. Отблески северного сияния струились на паковые льды, и вершины торосов, не запорошенные снегом, тонко и нежно светились разноцветьем.

Во льдах неспешно ступала белая медведица, холостая самка. В громадном звере невозможно было узнать то беспомощное существо, каким он когда-то был. Медведице исполнилось уже три года. Остались в прошлом младенческие дни, загнанная собаками и людьми родная мать, разорванная косатками приемная мать, тугодум братишка. Из неуклюжего медвежонка она превратилась в крупного, красивого зверя весом около полутонны, длиною за два метра, с роскошным пушистым мехом с золотистыми подпалинами, с толстенным, семисантиметровым слоем жира, каменной твердости мышцами. Нос ее сгорбился, холка вздыбилась.

В Арктике был март, а в это время у белых медведей начинается гон. Могучий инстинкт материнства заставил медведицу не чураться, как прежде, самцов, а напротив, искать с ними встречи. Впрочем, этой встречи искать не пришлось. Самку неотступно преследовали четверо самцов на небольшом расстоянии друг от друга.

Медведица отдала предпочтение самцу ровного лимонного цвета, удачливому охотнику, отъевшемуся тюленьим жиром. Он был крупнее, шире грудью, матерее остальных и не из робкого десятка: преследовал медведицу первым. Изредка самец останавливался; тотчас замирали и другие. Он грозно рычал, рявкал и по-змеиному шипел. Много миль осталось позади, прежде чем лимонный самец решил атаковать противников. Два самца, которые плелись позади, не оказали мало-мальски серьезного сопротивления. Один давно и тяжело болел туберкулезом, его легкие были изрешечены кавернами, как простреленный картечью и жаканами брезент. Он даже не вступил в поединок и при виде атакующего конкурента закряхтел, затем неожиданно по-кошачьи мяукнул и с хриплым, свистящим дыханием припустился наутек. Больше он не показывался. Другой самец в свое время обладал недюжинной силой и выносливостью. Но год назад на полярной станции, забравшись в палатку-склад, он налакался из банки клея «БФ» и заболел циррозом печени. От усталости и при сильном волнении у него частенько случались приступы с невыносимой болью. И сейчас, едва начался поединок, в правом боку вдруг так защемило, что не продохнуть. Он вынужден был отступить и тоже обратился в бегство.

Крепким орешком оказался третий самец. Он чуть уступал самцу-лимоннику ростом и силой, но на его стороне было другое преимущество – молодость, легкое дыхание. Жестокая битва затянулась надолго. Крепкие, толстые когти вырывали клочья шерсти, до мяса, как острым ножом, распарывали кожу. Самка наблюдала за смертным боем, рявкала от возбуждения. Она хотела, чтобы победителем вышел самец-лимонник. Но он-то и начал сдавать первым. Тогда медведица сама вступила в драку. Она сзади прыгнула на молодого самца. Зверь с непрерывным ревом повалился на спину, открыв беспощадным клыкам шею и живот. Через минуту соперник был мертв. Парок, поднимавшийся от лужи натекшей крови, шипел и потрескивал – замерзал на лету и осыпался на снег мельчайшими кристалликами. Звери залегли, отдышались. Потом самка долго зализывала самцу боевые раны. Затем они принялись пожирать тушу своего соплеменника. К мясу не притронулись – насыщались внутренностями и жиром. Жира было много, около ста килограммов, и вся эта масса поместилась в медвежьих желудках. Обычно медведи не бросают недоеденных туш, а здесь же, переждав день-другой, непременно сожрут ее полностью, потому что ой как нелегко добыть пищу в голодной Арктике. Но сейчас они бросили ополовиненную тушу и ушли. В природе существовала сила мощнее страха голодной смерти. Проявлялась она весной.

Целый месяц звери провели вместе. Самец оберегал, ухаживал за самкой с необыкновенным усердием и заботой. Дни напролет она лежала, грелась в скупых лучах недавно появившегося солнца, а он добывал и приносил ей пищу, в ярости отгонял самцов, которых за много верст притягивал запах самки. Здесь, в ледяной пустыне, под неласковым арктическим солнцем, в тридцатиградусный мороз, под вой пурги зарождалась новая жизнь.

В середине апреля самец-лимонник, рисковавший жизнью за право обладания самкой, получивший бесчисленные раны в поединке, неожиданно охладел к своей подруге. С последней охоты он не принес ей ничего, хотя и добыл нерпу. Он сожрал добычу в одиночку. Медведь залег неподалеку и проспал два дня кряду. Проголодавшаяся медведица сама отправилась на охоту. С великим трудом ей удалось подстеречь нерпу. Она принесла добычу самцу. Тот сожрал тушу, а медведице оставил лишь ласты, череп да плохо обглоданные кости. И снова улегся. Медведица проглотила остатки пищи, робко приблизилась к самцу и лизнула его в нос. Затем нагнула голову, ожидая ответной ласки. Но вместо ласки медведь пребольно укусил ее за ухо и отогнал ударом левой лапы по морде.

Не могла знать не рожавшая еще медведица, что через восемь месяцев, когда на свет появится детеныш, все самцы – а если судьба сведет, и кровный отец – превратятся в ее смертных врагов, потому что начнут охотиться за медвежонком с целью убить и сожрать несмышленыша.

Самец-лимонник, нажравшись до отвала, проспал еще сутки. Потом поднялся и ушел во льды, даже не взглянул на прощанье на свою подругу. И на восемь месяцев медведица осталась в одиночестве.

Хотя по ночам еще полыхало северное сияние, но солнце с каждым днем становилось ярче, веселее. Случались и тридцатиградусные апрельские морозы, и свирепые долгие пурги, но желтые упругие лучи все ощутимее пригревали черный медвежий нос.

Дрейфующие льды, обращаясь по часовой стрелке вокруг Северного полюса, вынесли белого медведя к берегам Гренландии – к мертвой, покрытой вечным льдом земле.

Суши медведица боялась и всегда уходила от нее прочь. Там жили собаки и люди – заклятые враги исполинского зверя, убившие, растерзавшие родную мать. Но в желудке медведицы уже целую неделю не было ни кусочка мяса. По неведомым причинам тюлени покинули этот участок Арктики. И голод победил страх. Она ступила на землю. Двигаясь по побережью, изредка раскапывала норки леммингов – маленьких, не больше котенка, грызунов в светло-серой шубке – и поедала их. Настигнутые врагом – совой, песцом или даже медведем, – эти зверьки, если им негде укрыться, садятся на задние лапки и яростно пищат, размахивая передними. Лемминги исчезли бы с лица земли, если бы не отличались удивительной плодовитостью. За коротенькое арктическое лето они трижды приносят потомство по пять-шесть детенышей. Исчезни эти существа с арктических островов и побережья – и едва ли бы выжили многие звери и птицы…

Маленькие лемминги, разумеется, не могли насытить изголодавшуюся медведицу, и она, пошатываясь от усталости, шла и шла вперед. Изредка вскарабкивалась на крутые нагромождения камней, вонзая в ледяные панцири когти, на вершине поднималась на задние лапы и подолгу водила чутким носом, до рези в глазах всматриваясь в яркое заснеженное пространство.

Позади осталось не менее двадцати миль, когда она наконец уловила желанный запах. Пахло живым мясом. С пригорка зверь разглядел передвигавшиеся черные точки на снегу. Их было много, с полсотни. Скрываясь за камнями, медведица направилась к ним. Запах становился все острее, точки на снегу приняли определенную форму, и она уже различала необычайно длинную, до земли, шерсть, широкие, изогнутые калачом рога, большие, в полморды, скорбные глаза. Это были овцебыки, целое стадо.

Внезапно раздался высокий трубный звук. Овцебыки, как по команде, бросились к одному месту, вздымая облачка снежной пыли, сбились в плотную кучу. Телята и самки оказались внутри, а по окружности, тесно прижавшись друг к другу, выстроились самцы.

Нет, медведице вовсе не хотелось отправляться на тот свет. Она умела трезво рассчитать свои силы. Однажды зверь видел, на что способны эти лохматые и рогатые существа. Тогда на них напала стая полярных волков. Точно так же они приняли круговую оборону – каре. Вожак, самый рослый самец, отделился от стада и со всех ног, пригнув голову, бросился на врагов. Торпедным ударом рогов убил одного из волков, увернувшись от хищных клыков, описал крутую дугу и встал в строй, на прежнее место. В то же мгновение соседний овцебык отделился от стада, вздыбив облачко сухого снега, ринулся в атаку. Он вернулся с порванной глоткой и рухнул замертво. Соседи затолкали его внутрь, к самкам и телятам, немедленно сомкнули разорванную линию. И так продолжалось до тех пор, пока волчья стая не обратилась в бегство, оставив на поле битвы распластанные трупы…

Медведица развернулась и побежала прочь. На пригорке она остановилась, переводя дух, и оглянулась. Овцебыки продолжали занимать круговую оборону, никто не покинул строй.

Долго брел арктический исполин по побережью, пока в нос не шибанул тревожный запах гари. Так пахли поселки, жилища людей и собак, которых он ненавидел и боялся. Медведица повернула бы в голодные льды, если бы в терпкий запах гари вдруг не вклинилась вкусная ароматная струйка съестного.

Наконец поселок открылся взору. Потемневшие от жестоких ветров деревянные дома и круглые яранги, обтянутые оленьим мехом, как бы сбегали с пригорка к океану. От жилища к жилищу переходили люди в меховых одеждах, там и здесь мельтешили собаки, а над крышами вились дымы, источавшие резкий запах.

Зверь долго таился за нагромождениями обледенелых валунов. С губ его свисала тягучая слюна. Ароматная струйка пищи доносилась со свалки, вынесенной за селение на самый берег. Свалка походила на огромный грязный торос. Туда-то и поползла медведица.

Вскоре она, не замеченная врагами, находилась у цели.

Чего тут только не было! И пустые, но не тщательно вычищенные консервные банки из-под сгущенного молока, мяса, овощей, и смерзшиеся объедки, и разорванные куски шкур, и рыбьи головы, и необглоданные кости. Медведица, не доверяя собственному зрению, удивленно и опасливо озиралась по сторонам…

Она вытащила из свалки затвердевший труп собаки и принялась разрывать и пожирать его. Белые медведи поедают падаль с таким же аппетитом, как и свежее мясо.

Голодный зверь, набивая пустой желудок, забыл об осторожности. Не учуял, не увидел собак, которые, оставив игры в поселке, со всех ног сворой мчались к свалке, не заметил бегущих за ними людей с длинными предметами в руках, похожими на палки. Нюх у гренландских лаек отменный, выносливости в беге не занимать, а отчаянная храбрость собак вошла в пословицу. Загнать и разорвать зверя им не составляло особого труда; казалось, медведица обречена. Она услышала взорвавший воздух злобный лай, скрип снега под ногами людей слишком поздно. Оставили трапезу, бросились во льды, в океан. Один пес, рослый, дегтярной черноты кобель с бешено горящими янтарными глазами, быстро оторвавшись от стаи, нагнал зверя сразу. В длинном прыжке он попытался вцепиться ему в шею. Медведица, не сбавляя бега, вздернула шею и одновременно нанесла противнику удар левой лапой. Лайка осталась лежать на снегу с переломленным хребтом.

Впереди мили за три раскинулась широкая полынья. Она бы, несомненно, спасла зверя – белые медведи отличные пловцы, а если б собаки преследовали его и в воде, он легко расправился бы с ними, утопив поодиночке; кроме того, лайки очень неохотно лезут в ледяную воду. Но до полыньи не успеть. Псы уже настигали зверя.

Медведицу спасла собственная сообразительность.

Чем ближе к полынье, тем тоньше становился лед. Это она почувствовала, потому что он начал прогибаться под ногами. И тогда медведица высоко, насколько хватило духу, подпрыгнула и проломила молодой лед тяжестью своего тела, с ходу ушла в воду. Вынырнула в десятке метров, пробив снизу спиной и головой ледяной панцирь, проворно вскарабкалась на поверхность и, отбежав немного, подпрыгнула и ушла под воду, чтобы вновь появиться неподалеку. Она дробила большие, прижатые друг к другу плавучие льдины, и они лопались, подобно стеклу. Образовывались бесчисленные трещины. Иногда, уйдя под воду, медведица снизу взламывала лед в нескольких местах.

Свора резко остановилась, словно наткнулась на невидимую стену. Самые отчаянные лайки запрыгали было по мелким льдинам, преследуя зверя, но они переворачивались и сбрасывали их в ледяную воду. Псы с визгом вскарабкались обратно на кромку. Не сразу собаки сообразили, что следовало бы сделать крюк, чтобы обогнуть плавучую льдину. И драгоценное время было выиграно медведицей. Задыхаясь в беге, она достигла широкой полыньи, шумно свалилась в воду и поплыла. Изредка оглядывалась. Сначала у полыньи сгрудились собаки. Они бесновались и взахлеб лаяли… Когда медведица уже подплывала к противоположной кромке, появились люди. Они прижали к плечам толстые длинные палки, и воздух взорвали резкие звуки. Будто лопался лед, взломанный весенним штормом. В шею, с правой стороны, впилось что-то твердое, жгучее. Боль так и пронзила зверя. Но он сумел выбраться на кромку, с кряхтением и стоном скрылся за торосами.

И еще раз медведица убедилась в том, что самые опасные ее враги – собаки и люди. Их надо обходить за много миль.

IV

Разгар лета застал медведицу в советской Арктике, в районе острова Врангеля. Непреодолимая сила тянула ее на сушу. Этой силой была потребность организма в растительной пище. Кроме того, медведица готовилась стать матерью. Рожают же белые медведи не во льдах, а непременно на суше. По осени ей впервые предстояло устроить берлогу и залечь на пять долгих месяцев.

Инстинкт привел ее именно к острову Врангеля – родильному дому белых медведей, излюбленному месту обитания беременных самок.

Медведица подошла к острову, но, прежде чем ступить на землю, долго таилась среди торосов и нюхала воздух: не пахнёт ли вражьим духом? Но нет, ни людей, ни собак там не было.

Зверь не мог знать, что население большого, свыше семи тысяч квадратных километров, острова всего двести человек, что живут они в двух поселках, расположенных в бухте Роджерса и бухте Сомнительной, а здесь появляются очень редко. И что опасаться людей на острове Врангеля совсем не надо: вся территория объявлена государственным заповедником, строжайше запрещена охота на любую живность. А люди затем сюда и приехали, чтобы охранять покой зверей и птиц и помогать им выжить в голодное время.

Скрываясь за торосами, медведица разглядела на берегу свою соплеменницу, которая безбоязненно расхаживала среди валунов. Это придало ей решимости; переплыв километровую полосу чистой воды, она вышла на каменистую косу. Соплеменница, тоже беременная самка, лишь мельком взглянула на появившуюся из воды медведицу. И прошла как мимо пустого места или неодушевленного предмета – например, валуна. Белые медведи чураются общества себе подобных, предпочитают полное одиночество.

Неделю прожил зверь на суше, поедая мхи, лишайники, осоку, карликовые ивы, выброшенные прибоем водоросли, почти созревшую голубику. От голубики морда и зад его стали фиолетового цвета. Было здесь вдоволь и более существенной пищи: вонючие трупы старых моржей, еще не разложившиеся окончательно, потому что под ними находилась вечная мерзлота – природный холодильник; останки громадного кита, полусъеденного прожорливыми песцами и птицами.

Цепи гор и хребтов с вечными снегами на вершинах и северных склонах убегали в глубь острова, беспорядочно громоздились в синей дымке, налезая друг на друга. Они были расцвечены ярко-желтыми полярными маками, тропической красоты цветами, чудом выжившими здесь, на вечной мерзлоте, красными, оранжевыми, жемчужными, черными лишайниками, темно-зелеными карликовыми ивами.

Медведица присмотрела для берлоги удобное местечко – крутой заснеженный склон сопки, обращенный к океану, и двинулась дальше, поедая скудную растительность арктического острова. После ранения она стала кривошейкой. Ее шея была вытянута не по прямой линии, а дугой, обращенной влево; казалось, она все время заглядывает в ту сторону. Повернуть голову вправо она не могла, приходилось разворачиваться всем туловищем. Застрявшая в шейном позвоночнике острая свинцовая пуля в твердой латунной оболочке временами, особенно к перемене погоды, причиняла саднящую боль, и тогда зверь ложился, со стоном терся о камни или льдины.

Сюда, на край света, в ледяные туманы, где в июле нередко случаются обильные снегопады и даже свирепые пурги, по весне из теплых краев слетаются сотни тысяч птиц. Таким обилием пернатых не сможет похвастать ни один тропический остров. Здесь они гнездятся, терпеливо насиживают яйца, кормят, выхаживают, пестуют своих птенцов, чтобы осенью бесчисленными семьями, соединенными в стаи, улететь на юг, за тысячи верст. Какая неведомая сила заставляет крылатые существа пускаться в дальний, полный лишений и опасностей путь на затерянный среди нетающих арктических льдов остров, кормиться скудной пищей, днем и ночью дрожать от холода? Уж не сама ли мудрая мать Природа подвергает их этому суровому испытанию, даруя жизнь только самым сильным, выносливым и сообразительным?…

В воздухе беспрерывно порхали бело-серые пуночки – полярные воробьи, лапландские подорожники, кулички-тулесы, чернозобики. Трели, писк, щебетанье, гортанные крики – все слилось в неумолкаемый ни на секунду гомон, который, однако, не надоедал, а, напротив, ласкал ухо. Изредка пуночки садились на спину идущей медведицы, зарывались в густой шерсти и там, в тепле, дремали. Когда на открытой воде Кривошейка замечала стайки гаг, она охотилась. Неслышно погружалась в воду, оставив на поверхности лишь нос да глаза, медленно, без единого всплеска плыла к птицам. Метров за двадцать до живой добычи она так же бесшумно, без всплеска ныряла. Голова ее с открытыми глазами была устремлена вверх. Там, за слоем воды, покачивались зыбкие темные комки с движущимися красными перепончатыми лапками. С дельфиньим проворством и быстротою медведица выныривала под стаей, хватала лапами и зубами зазевавшихся, не успевших взлететь птиц, потом плыла с добычей к берегу и на косе неспешно лакомилась нежным мясом и потрохами.

Однажды, обогнув небольшую сопку на мшистой поляне, медведица увидела канадских журавлей с кирпично-красными клювами и ногами. Священные у северных народностей птицы танцевали. Они стояли по кругу, отступали, кланялись и, выбросив, как для взлета, крылья, перебирали длинными стройными ногами, изгибали тонкие шеи, затем соединялись в белоснежный айсберг и расходились вновь. Любое движение было полно отточенной грации, изящества. Танцуя, птицы переговаривались на своем гортанно-картавом языке.

Медведица неподвижно стояла и смотрела на них, словно зачарованная волшебным танцем. Она даже забыла об охоте.

За много миль Кривошейка почуяла терпкий запах птичьего помета, издалека услышала ни на минуту не прекращавшийся гомон тысяч и тысяч пернатых. Она подходила к птичьему базару на мысе Блоссом, крупнейшему в Арктике. Взору ее открылись вплотную подступавшие к океану высоченные обрывистые скалы, сверху донизу испещренные террасами и террасками, уступами и уступчиками. На скалах не было снега, но они казались белыми от сугробов – гранит сплошь облепили птицы. Они прилетели со всего света и располагались колониями. У каждой колонии царили свои обычаи и законы.

Вот крупные кайры в строгих черных фраках. Самка откладывает только одно яйцо и поэтому оберегает его с особой заботой. Самец в неустанных трудах день и ночь: ловит в полыньях полярную треску – сайку и кормит свою подругу. Если подруге нужно отлучиться из гнезда, ее место тотчас занимает самец. С такой же заботой они выхаживают, пестуют птенца. В общем, крепкая семья. Переговариваются они по-вороньи – каркают.

Вот белые гуси. Вернее не найти пары. Они вместе всю жизнь; если гусыня погибает, гусак часто так и остается бобылем до конца дней своих. Гусак драчлив и по-змеиному шипит, отгоняя холостых самцов, но с подругой кроток и нежен. Птенца они пестуют целый год. А вот кулики, плосконогие плавунчики. В этой семейке все наоборот: серенький самец высиживает яйца и заботится о потомстве, а ярко окрашенная самка бездельничает и в любой момент готова наставить супругу рога.

В воздухе появилось арктическое чудо – розовая чайка, редчайшая птица. Нарисуй ее художник такой, какова она на самом деле, и не поверят люди, сочтут картину за плод безудержной фантазии. Ярко-розовая грудка и живот так и полыхают в солнечных лучах; головка и шея с тончайшим розовым оттенком – словно алая заря; спина и крылья серенькие, с благородным жемчужным отливом, клюв и ноги пронзительно-красные, а вокруг шеи ожерелье будто из черного бархата. Диво дивное парит над островом Врангеля…

А вот чистик, отличный ныряльщик и пловец. Достав со дна рачка, прежде чем приступить к трапезе, непременно тщательно прополощет его. Чистюля он. Чистик.

Закаркали кайры, пронзительно, как базарные торговки, закричали моевки и краснозобые казарки, раздались хриплые голоса беринговых бакланов. Самочки, сидя в гнездовьях, выбросили крылья, затолкали под живот любопытных птенцов, самцы, как по команде, взлетели. Кто нарушил покой птичьего базара? Бургомистр – огромная хищная чайка с загнутым клювом. Она не брезгует и вонючей падалью, но любимая ее пища – яйца и птенцы. Воздушный пират спикировал на землю, ударом мощного крыла сбил с гнездовья кайру, ухватил едва опушенного птенца и взмыл ввысь. Тело бургомистра дергалось в воздухе: он судорожно заглатывал лакомую добычу. Потом заходил кругами, вытянул книзу шею, высматривая, чем бы поживиться еще.

Но у птичьих колоний есть свои верные защитники – белые совы и соколы-сапсаны. Сидящая на зубчатой вершине скалы сова увидела разбойника острыми глазами, молнией подкинула свое ладное тело в воздух. Бой длился недолго. Вскоре бургомистр с разбитой головой кубарем покатился с высоты на каменистую косу. Сова опустилась рядом и с аппетитом позавтракала парным мясом.

Немало врагов у птичьих семейств, не из каждого яйца вылупится птенец. Вот кто-то скрывается за камнями, крадется на брюхе к гусиной колонии. Тощий, облезлый, остромордый, как бы весь в лишаях.

Ба! Да это же песец! Летом бесследно исчезает его роскошная голубовато-белая шубка, и он здорово смахивает на бродячую облезлую кошку. Песца вовремя заметила сова. Моргнула сердитыми янтарными глазами, неслышно снялась с кочки. С высоты она камнем упала на неудачливого охотника, вонзив в тощие жесткие бока когти-иглы, поднялась с ним в воздух. Затем выпустила живую ношу – бедняга хлопнулся на камни, взвыл от боли и с тявканьем, хромая сразу на обе передние ноги, заковылял в глубь острова. Гуси громко загоготали, благодаря защитницу сову.

При известной осторожности медведица могла бы спокойно жить здесь, кормясь яйцами, птенцами, а то и взрослыми птицами, потому что самочки, защищая родное гнездо, подпускали зверя почти вплотную. Ни белая сова, ни сокол-сапсан не смогли бы отогнать ее от птичьего базара. Но медведица не знала, какую серьезную опасность представляли для нее белые чайки, соединенные в большую стаю. Поодиночке этих птиц она видела чуть ли не каждый день – они питались остатками добычи зверя – и не обращала на них внимания. И сейчас Кривошейка безбоязненно, хозяйкой, углубилась в колонию белых чаек и принялась поедать беспомощных птенцов. В мгновение ока самки и самцы поднялись в воздух, сбились в плотную, непроницаемую массу. И живое облако, загораживая солнце, устремилось на незваную гостью. Птицы пребольно долбили клювами нос, лобовую кость, норовили выклевать глаза, рвали когтями шерсть, с ног до головы облили пометом. Медведица с рявканьем бросилась было в глубь острова, но белые чайки заставили ее развернуться и погнали к океану. Пернатые мстители не оставили ее в покое даже тогда, когда она переплывала широкий участок чистой воды, беспрестанно долбили клювами. Медведице пришлось нырять, плыть под водой, затем выныривать, чтобы глотнуть воздуха – при этом, спасая глаза, она закрывала их широкой лапой – и вновь нырять. Чайки улетели, когда зверь вскарабкался на кромку льда и убежал в торосы.

Да и не случись это неприятное происшествие, медведица через день-другой сама бы ушла во льды. Уж очень жарко ей было на суше в своей толстой шубе с длинной шерстью и густым подшерстком. На острове Врангеля в это время стояла невыносимая для нее жара – плюс четыре градуса.

Ближе к осени у Кривошейки испортился характер. Она стала капризной, раздражительной и агрессивной. Ни за что ни про что в кровь избила свою сверстницу, которая, повстречавшись во льдах, остановилась только посмотреть на нее. Когда Кривошейку постигала неудача в охоте, она с досады шипела, рявкала и колотила лапой по льду. У нее совсем пропал аппетит; чтобы поддержать свои силы, приходилось буквально заталкивать пищу в пасть.

Однажды что-то ворохнулось во чреве медведицы. От невыразимо сладостного ощущения сами собою подкосились ноги. Кто-то живой и настойчивый шевельнулся еще раз. Кривошейка растянулась на льдине, громко заурчала…

В середине сентября медведица вновь вышла к острову Врангеля. Суша была покрыта толстым слоем снега. Солнце уже не показывалось на небосклоне, лишь в полдень на два-три часа озарялся восток, хребты и сопки острова заливал малиновый свет. Скоро солнечный шар провалился в преисподнюю на долгие месяцы. Наступила полярная ночь. Птичьи базары опустели. На зиму птицы улетели в иные страны, где нет леденящего ветра и вдоволь пищи. Но по весне неведомая сила соединит их в стаи и вновь пустит в дальний путь на неприютный, но родной остров.

Только белая чайка да черный, словно обугленный, ворон остались здесь зимовать. Вообще-то метахлюк – черный ворон, – если верить старикам эскимосам, давным-давно был белым, как снег, как белая чайка. Тысячи лет назад Земля была покрыта мраком. Клюнул белый ворон черное небо – звездочка блеснула, клюнул еще – другая засияла. Расхрабрился и проклевал дыру с голову белого медведя. Вышло оттуда яркое солнце, на радость людям да зверям осветило Землю. Да вот беда: опалило ворона солнцем, черным он стал, словно головешка. Ни один эскимос не убьет эту птицу, даже слова ей обидного не скажет. Метахлюк – страдалец, священная птица…

Пернатых на острове осталось совсем мало, но зато появились тысячи моржей. Такого скопления исполинских клыкастых животных медведица ни разу не видела. Ржаво-коричневые, кирпичные, розовые, с налитыми кровью глазками, они лежали на каменистой косе вповалку и даже друг на друге, поводя толстыми вибриссами – усами, растущими из мясистой верхней губы. Мычание, рыки, визг, беспрестанное хлопанье ласт повздоривших самцов не умолкали ни на минуту. Животных донимали вши, спрятавшиеся в складках толстенной и твердой, как жесть, кожи, и они терлись телами о камни. За много миль лежбище издавало тяжелый, зловонный запах.

Медведица обошла моржей стороною. Однажды она по неопытности решила поохотиться на это клыкастое чудище и чуть было не поплатилась жизнью. Морж только с виду неповоротлив. В бою он неистов и дьявольски проворен; удар ласты страшен; поворот шеи – и опущенные бивни разят врага и сбоку, и сверху.

К концу сентября Кривошейка вышла к лагуне Дрем-Хед, узнала склон сопки, облюбованный ею для берлоги еще в первый приход на остров. Она не была в одиночестве. Именно на этой сопке решили залечь десятка два беременных самок. Медведицы рыли в плотно утрамбованном ветрами снегу берлоги и не обращали друг на друга ни малейшего внимания.

Истощение не грозило Кривошейке. Она нагуляла вдоволь жиру; на спине и огузке жировой слой был толщиною в десять сантиметров. Пять долгих полярных месяцев он будет «кормить» самку, наполнять сосцы густым, как сметана, молоком. Кроме того, прежде чем приняться за устройство берлоги, медведица раскопала на берегу занесенные снегом водоросли и стала с отвращением пожирать их. Через некоторое время жестокий понос очистил желудок, промыл кишечник. Затем наелась мха. Мох, напротив, вызвал запор. Потом добыла три нерпы и до отвала нажралась нежного тюленьего жира. Ее желудок вместил килограммов семьдесят, не меньше. С трудом поднявшись на склон сопки, она начала копать зимнее убежище.

Некоторые ленивые самки не утруждают себя подобной работой. Залегают на склоне сопки, ждут частую гостью острова Врангеля – пургу; снег засыпает медведицу толстым слоем – вот тебе и готовая берлога. Но Кривошейка не поленилась, захотела устроить берлогу по всем правилам. Не дожидаясь пурги, она сначала выкопала длинный узкий коридор, потом – «каюту» яйцеобразной формы, где свободно помещалась в полный рост. Стены тщательно утрамбовала лапами, исполосовала когтями. Маленькое вентиляционное отверстие «каюты» заткнула заранее заготовленным пучком мха. Стены быстро заледенели от дыхания.

Снаружи разбойничали трескучие морозы, а здесь было теплее на двадцать с лишним градусов. Теперь можно засыпать, не боясь замерзнуть. И Кривошейка улеглась на правый бок…

Под новый год, когда снаружи вовсю полыхало северное сияние и бушевали шестидесятиградусные морозы, в берлоге появилось совершенно беспомощное, глухое и слепое существо с реденькой шелковистой шерсткой, растущей из нежнейшей розовой кожи, с голубыми краями век и черным языком. Малец весил немногим больше полукилограмма и походил на раскормленного котенка. У него не было ни брата, ни сестрицы: первый раз самки рожают только одного детеныша. Едва появившись на свет, он огласил берлогу отчаянным визгом, но когда отыскал упругий, налитый молоком материнский сосок, тотчас замолчал, словно захлебнулся. Потом задвигались губы, заработали челюсти, и в берлоге раздалось частое жадное чавканье. Медведица громко заурчала от удовольствия…

Три недели пролежала Кривошейка на боку, ни разу не перевернулась, боясь ненароком раздавить живой комочек. Медвежонка она держала задними лапами, не позволяла ему коснуться снега, затем разрешила детенышу путешествовать по своему телу. Цепляясь за длинную шерсть крохотными изогнутыми коготками, он пробирался по обширному животу к груди, искривленной шее, и тогда медведица заботливо обогревала его своим горячим дыханием.

Рос медвежонок очень быстро, буквально не по дням, а по часам. Уже потемнели нос, губы, подушечки лап, тельце обросло густой шерстью, и розовых раковин ушек не видно – покрылись белыми волосками. Едва открылись чистые, блестящие, светло-карие глаза, едва слух различил первые звуки, медвежонок сполз на ледяной пол и заковылял, беспрестанно падая, по берлоге. Тщательно обнюхал все углы, затем углубился в длинный узкий коридор. В коридоре было значительно холоднее, чем в «каюте», потому что через вентиляционное отверстие задувал ледяной ветер. Там он мог простудиться. И Кривошейка грозно рявкнула. Медвежонок от испуга на мгновение прижался к полу, потом отчаянно завизжал и кубарем покатился обратно. Он так и не понял, откуда раздался этот устрашающий звук, потому что до сих пор медведица только ласково урчала. И сон, и покой Кривошейки был бесповоротно нарушен. Малыш есть малыш: хочется поиграть, побегать. Только недели две она отдохнула, когда у детеныша резались молочные зубки. Все это время медвежонок неподвижно лежал, зарывшись в шерсть, стонал и хныкал, как младенец, и кусал голыми деснами лапу. Но зубки наконец прорезались, и малыш вновь принялся резвиться.

Как-то темную берлогу затопил ровный голубовато-молочный свет. Стены ее как бы раздвинулись. Это окончилась долгая полярная ночь. Остров Врангеля, припай, бескрайние паковые льды осветило молодое солнце.

Кривошейка закряхтела, поднялась, протиснулась в коридор и взломала спиной каменной твердости снежный наст. Словно расплавленные потоки металла хлынули в берлогу. Медвежонок в углу зажмурился от страха. Тело его била крупная дрожь. Но медведица безбоязненно вылезла наружу и рявкнула, подзывая детёныша. Тот подполз на брюхе к выходу. Лапой она извлекла своего малыша из снежного убежища.

Медвежонок недолго жался к материнским ногам, со страхом глядя из-под лохматого брюха на огромный яркий мир, открывшийся ему со склона сопки. Сделал несколько нерешительных шажков по снегу. Лапы заскользили по зернистому, отшлифованному ветрами насту. И он с радостным визгом поехал на задушке вниз. Кривошейка заспешила следом, поймала несмышленыша лапой. Но медвежонок вырвался и вновь покатился. Медведица сердито рявкнула. Куда там! Ничто не могло оторвать медвежонка от забавы. Наказывать малыша ударом тяжелой лапы мать еще не решалась: можно ненароком зашибить его.

То там, то здесь на склонах сопок, обращенных к океану, вскрывались медвежьи берлоги. Громадные звери выводили своих детенышей на прогулку. К вечеру они непременно возвращались обратно. Вдоволь наигравшиеся, умаявшиеся малыши мгновенно засыпали. Так повторялось несколько дней подряд. Неокрепший организм должен был привыкнуть к новому образу жизни. Да и медведицам после беспрерывного пятимесячного лежания сразу пуститься в скитания было нелегко.

Однажды, когда Кривошейка собралась вывести медвежонка на очередную прогулку, снаружи раздался злобный лай, скрип снега, голоса. Лютых своих врагов – собак и людей – зверь учуял сразу. Не спастись бегством с неопытным малышом на спине, который свалится при первом же резком движении корпуса! Это Кривошейка поняла сразу. Оставить, бросить детеныша медведица не могла.

И она решила принять неравный бой. С необычайным проворством выпрыгнула наружу, рявкнула и зашипела, обнажив серый язык и мощные клыки. Людей было четверо. Один стоял поодаль и с трудом удерживал на поводках двух лохматых бесновавшихся псов-великанов. Другой, страховщик, опустился на правое колено, вскинул к плечу короткий армейский карабин. Двое, с заледеневшими бородами, в темных очках, в унтах, ушанках и бараньих полушубках, нерешительно приближались к зверю.

– Может, уйдем от греха, Игорь Валерианович? Чересчур агрессивная…

– Уйти проще всего. Что-то у нее с шеей? Искривлена коромыслом… Аверьянов! Стрелять только в случае нападения! Если сдали нервы, передай карабин Михаилу. – Понял, Игорь Валерианович. Стреляю только в случае нападения. Нервы в порядке.

Тот, кого звали Игорем Валериановичем, скинул меховые рукавицы. Они повисли на тесемках. Затем неторопливо, стараясь не делать резких движений, снял с плеча ружье. Прицелился.

– Вы ей в глаз не угодите…

– Пойди к черту! Кто ж под руку говорит!

Хлопнул выстрел. Летающий шприц впился Кривошейке в щеку. Медведица выдернула металлический шприц лапой и сделала угрожающий выпад.

– Аверьянов, не стрелять! Всем отходить назад! – приказал Игорь Валерианович.

Люди поспешно спустились по склону, зашли за обледенелую скалу. Изредка воровато выглядывали из-за укрытия, смотрели вверх.

– Все еще стоит. Шипит.

– Медвежонок вылез! Ластится к мамке…

– Залегла. Голову откинула. Готова, братцы!

– За мной! – коротко приказал Игорь Валерианович. Препарат, по своим свойствам схожий с ядом кураре, на некоторое время обездвижил Кривошейку. Она растянулась на снегу и не могла пошевелить ни головой, ни лапой. Даже веки открывала с великим трудом.

Игорь Валерианович, известный зоолог, исследователь фауны Арктики, ученый с мировым именем, унимая расходившееся от быстрого подъема сердце, первым подошел к зверям. Медвежонок с шипением бросился на него и начал кусать ноги в толстых собачьих унтах.

– Боевой, чертенок! – одобрительно сказал ученый, развернул заранее приготовленный пустой рюкзак, поймал маленького храбреца за холку и на время засунул его туда – чтобы не мешал. – За работу, товарищи.

Люди быстро произвели мечение Кривошейки. К ушам прикрепили пронумерованные сережки из нержавеющей стали; на огузке стойкой красной краской вывели номер: 141.

– Приходит в себя, Игорь Валерианович. Поосторожнее.

– Да, да, заканчиваю… Теперь посмотрим, мадам, что у вас с шеей… М-мда, ясно. Так я и думал. Виноват не клык моржа – виновато всеядное, весьма опасное для фауны Земли двуногое существо. Гомо сапиенс – человек разумный. Пулевое, глубоко проникающее ранение. Теперь мне понятно, почему ты, голубушка, была так агрессивна с нами…

Через полчаса препарат прекратил обездвижущее действие, и медведица поднялась. Вдосталь навизжавшийся и охрипший в рюкзаке медвежонок был освобожден, жался к материнской ноге.

Люди и собаки ушли, не причинив зверям вреда.

Но медведица не поверила в это. Она не могла верить людям и собакам, потому что очень много горя они внесли в ее жизнь. Кривошейка посадила детеныша на свою спину, поспешно покинула берлогу и остров Врангеля. Звери ушли в паковые льды, забившие пролив Лонга.

В полночь над островом Врангеля разыгралось необычайно яркое северное сияние. Гигантские цветастые змеи в неистовом яростном поединке носились в вышине друг за другом, ударялись, сплетались телами, ежеминутно меняя пронзительную окраску. На заснеженные склоны Дрем-Хеда, на паковые льды словно выбросились тысячные косяки шевелящихся, бьющихся в агонии разноцветных диковинных рыбин. Небесный огонь был столь ярок, что отблески играли даже на обтянутой прокопченными оленьими шкурами яранге. Взлаивали, выли лохматые ездовые псы, привязанные за нарту с закрепленным остолом.

В яранге четверо – работники биологической экспедиции из Московского института эволюционной морфологии и экологии животных АН СССР; один доктор и три кандидата биологических наук. На острове Врангеля они безвыездно полгода ведут наблюдения, изучают жизнь белого медведя.

Два жирника (фитиль, плавающий в растопленном жире моржа) освещали чистым, ярким пламенем теплейшие собачьи спальники, груды рюкзаков, карабины и ружья, раскаленную железную «буржуйку» на земельной разделке с выводом через крышу. В «буржуйке» потрескивал уголь. Ученым не спалось. Северное сияние нездорово действует на непривычную к Арктике психику городского человека. Игорь Валерианович в тренировочном костюме лежал на спальнике, читал английскую брошюру об арктических животных. Изредка он чертыхался и делал энергичные карандашные пометки на полях.

Кандидаты наук азартно резались в «дурака». Игорь Валерианович задремал, уронив раскрытую брошюру на грудь. Ему, очевидно, снилось что-то страшное: он дергал головою, постанывал, скрежетал зубами. Когда на улице бушует яркое северное сияние, полярникам снится всякая чертовщина.

Вдруг ученый вскрикнул и резко сел на спальнике, вытаращил глаза. Все оставили карты, глядя на своего начальника. Наконец взгляд Игоря Валериановича принял осмысленное выражение. Он криво усмехнулся, повертел в руках красочную английскую брошюру, которую читал четверть часа назад.

– Что, Игорь Валерианович? Кошмар?

– Еще какой, ребята… Пожалуй, стоит рассказать.

– Слушаем, Игорь Валерианович.

– Так все зримо, четко, в цвете, как наяву… Там, где бухта Роджерс, где как бы въезд на остров Врангеля, будто стоит громаднейших размеров памятник, архитектурный ансамбль, все из чистейшего белого мрамора. Да… На высоченной колонне-постаменте – белая медведица. Та самая, с искривленной шеей, которую мы сегодня метили. Нет, она не просто повернула голову, а стоит именно с искривленной, перебитой пулей шеей. Слева и справа от постамента – мемориальные доски, очень большие, в три человеческих роста. На одной высечены ставшие хрестоматийными для зоологов слова Джулиана Хаксли[1]: «Крупные животные, свободно и безбоязненно разгуливающие по необозримым просторам, – это зрелище волнует и восхищает подобно созерцанию прекрасного здания или прослушиванию гениальной симфонии». Не правда ли, звучит как издевательство по отношению к той, с искривленной шеей, что стоит на постаменте?… Другая доска сплошь исписана. Знаете чем? Цитатами вот из этой брошюры. – Игорь Валерианович раскрыл книжку и начал переводить с английского те места, которые помечал карандашом: – «…медвежата залегли на туше застреленной матери, злобно ворча и фыркая…», «Мы выстрелили и тяжело ранили одного из медвежат…», «…минимальное число белых медведей, убиваемых ежегодно во всем мире, превышает 1300…», «Предполагают, что в полярной области все еще бродят 11000—12 000 белых медведей…»

Игорь Валерианович отбросил брошюру, замолчал.

– Пожалуй, цитаты более соответствуют характеру памятника… – задумчиво сказал один из кандидатов.

– Ваш сон вовсе не кошмарный, Игорь Валерианович, – вставил другой. – Не сон, а явь. Действительное положение вещей.

– Явь бывает пострашнее самого кошмарного сна, – добавил третий.

V

Два песца, серебристый и голубой, с желтыми и прозрачными, как смола, глазами, пять белых чаек, бургомистр и ворон вот уже полтора года неотступно преследовали Кривошейку, где бы она ни находилась, куда бы ни шла. Нахлебники питались остатками пищи белой медведицы. К подобному соседству пернатых и зверей она давно привыкла, не замечала своих нахлебников и не охотилась за ними даже в дни жестокого голода. Они полностью зависели от добычи медведицы, и погибни она во льдах голодной смертью, та же участь постигла бы и нахлебников. У каждого медведя были свои нахлебники, свое сопровождение, своя братия, которая не потерпит чужаков, вырывающих у них кусок изо рта.

И сейчас, едва Кривошейка ступила со своим малышом на паковые льды, два песца, серебристый и дымчато-голубой, пять белых чаек, бургомистр и ворон немедленно присоединились к ней. Похоже было, что долгие полярные месяцы они терпеливо ожидали выхода своей кормилицы из берлоги. Дождались.

Боевитый медвежонок обрадовался появлению птиц и зверей и начал гоняться за ними. Он думал, что все живые существа, населяющие этот огромный солнечный мир, созданы для забавы.

Медведица шла неторопливой поступью, покачивая искривленной шеей из стороны в сторону. Когда медвежонок кусал ее задние ноги, она останавливалась. Малыш поднимался на дыбки, отыскивал пахнущий рыбьим жиром сосок и подкреплялся. Изредка он начинал фукать и скулить – уставал. Медведица тотчас ложилась; детеныш вскарабкивался на широкую спину, впивался коготками в мягкую подпушь. Если на пути встречались широкие разводья или полыньи, переплыть которые малышу было не под силу, он цеплялся зубами за короткий материнский хвост и таким образом благополучно переправлялся с Кривошейкой на противоположную сторону.

Ни на песцов, ни на бургомистра, ни на ворона медведица не обращала никакого внимания, но за полетом белых чаек следила зорко и неотступно. Чайки недаром кормятся возле белых медведей. Они зарабатывают пищу неустанным трудом. Белые чайки – разведчицы. Летая над ледяными полями, они криком и направлением полета указывают медведю местонахождение тюленей.

Вот и сейчас одна из чаек, вернувшись из облета, спикировала на Кривошейку, ударила крылом лобастую голову и пронзительно прокричала. Проделала это вторично. Медведица поспешила за птицей. Изредка она поднималась на задние лапы, принюхивалась и оглядывала торосистые поля. Чтобы лучше видеть, Кривошейка подпрыгивала. Мили через три зверь наконец обнаружил тюленя. Это был лахтак – морской заяц. Лахтак похож на «сухопутного» зайца: круглая морда, торчащие уши. Он грелся на солнышке возле лаза, проделанного во льду. Зайчишка весом за триста килограммов и размером немногим меньше коровы. Теплые весенние лучи смаривали его, он засыпал ровно на минуту, затем беспокойно крутил головою, высматривал глубоко посаженными глазами: нет ли какой опасности. Осторожный, всегда начеку. Иначе в Арктике нельзя. Не выживешь.

Медведица ударом лапы заставила медвежонка залечь и не двигаться. И поползла к тюленю, хоронясь за торосами, на открытом месте прикрывая нос правой лапой и сливаясь со снегом. Да, видно, не учла Кривошейка направление ветра, и лахтак почуял хищника. Проворно поднялся на передних ластах, запрыгал, к лазу, бултыхнулся в воду. От досады медведица, поднявшись, так хватила лапой по торосу, что от него отлетел кусок пуда на три.

Но еще не все было потеряно. Не подходя к лазу (лахтак теперь едва ли к нему приблизится), она начала искать продухи – небольшие лунки. Каждые десять минут морской заяц вынужден просовывать морду в лунку, чтобы глотнуть воздуха, иначе он захлебнется. Медведица обнаружила пять таких лунок на одинаковом удалении от лаза, по окружности. Если к одной из лунок по каким-либо причинам нельзя подойти, в запасе есть еще четыре. Осторожен, предусмотрителен и хитер морской заяц.

Кривошейка залегла возле лунки. Подбежавший детеныш сделал то же самое уже без приказания родительницы. Два песца, пять белых чаек, бургомистр и ворон сидели на небольшом расстоянии друг от друга и напряженно следили за исходом охоты.

Долго пролежала медведица, приготовив левую лапу для удара. Но лахтак, видно, заподозрил недоброе, не приближался к продуху. Тогда Кривошейка начала негромко прихлопывать лапой по льду: точно такой же звук издают ластами тюлени, когда передвигаются по льдине. Пуглив морской заяц, но и любопытен не в меру. Вот на это-то и рассчитывала умная медведица. И действительно, услышав снизу знакомые звуки, тюлень тотчас просунул голову в продух: кто-то там появился?

Удар был молниеносен, а смерть мгновенной. Просунув лапу в продух, Кривошейка зацепила когтями добычу. Можно было бы расширить свободной лапой продух, но ей не терпелось вытащить тюленя наружу. И она протянула тушу через узкое отверстие, ломая бедняге кости.

Три дня пировала медведица. Сразу столько жира и мяса ей не съесть. Нажравшись, тут же отсыпалась, зажав медвежонка, чтобы тот не убежал, между ляжками. Детеныш, хотя и продолжал сосать молоко, тоже познал вкус нежного тюленьего жира.

Нахлебники терпеливо ждали, но не решались в присутствии хозяйки приблизиться к добыче. Но вот медведица ушла. Первыми на остатки туши набросились песцы.

Они жрали очень торопливо, жадно, заглатывали целыми кусками. Бургомистр, ворон и белые чайки ожидали своей очереди.

Песцы наконец насытились и побежали догонять кормилицу. К изрядно обглоданной туше подлетел бургомистр. Раздались частые удары клюва о кости. Ворон и белые чайки ждали.

Бургомистр улетел – туда, куда ушла медведица с медвежонком, куда побежали песцы. Теперь очередь ворона.

Белые чайки насыщались последними.

Субординация, порожденная физической силой, соблюдена.

Что-то заставило Кривошейку круто свернуть в сторону. Она пошла медленнее, пригнув голову и шумно нюхая расширенными ноздрями воздух.

Возле снежного бугорка медведица остановилась, быстро раскопала, раскидала его задними лапами.

В пещерке, рядом с лазом, лежал новорожденный нерпенок, покрытый нежной серебристой шерсткой. Ледяную колыбель ему по-крысиному выгрызла зубами мать. Малыш еще не умел плавать, тонул и некоторое время должен был лежать здесь; изредка из лаза появлялась нерпиха, чтобы покормить детеныша.

Нерпенок – всегда желанное медвежье лакомство. Да слишком мал он, чтобы насытить громадного зверя. Тогда Кривошейка столкнула нерпенка в воду. Захлебываясь, тот отчаянно завизжал, забил ластами. На помощь немедленно приплыла мать. Вот на это и рассчитывала медведица. Поддерживая детеныша передними ластами, нерпа попыталась вытолкнуть его наружу, в пещерку. Медведь ухватил лапами сразу и мать, и детеныша, рывком извлек их из лаза. Нерпенок сразу испустил дух, а нерпиха была жива и запрыгала по снегу, пытаясь пробиться к единственному спасению – лазу. Медведица же забавлялась с ней, как кот с пойманным мышонком: подпускала почти вплотную к лунке, потом отбрасывала лапой далеко в сторону, вновь подпускала и опять отбрасывала. Когда ей надоело развлекаться таким образом, она прикончила нерпу ударом лапы…… На моржа Кривошейку навела белая чайка. Зверь плавал в полынье кругами. Изредка он, показав толстенный зад, вертикально уходил на восьмидесятиметровую глубину и пропахивал бивнями дно, отыскивая рачков, звезд и ежей. Это был старый, предпочитавший полное одиночество самец, антохпак, как зовут его эскимосы, с морщинистой, в шишковатых наростах ржаво-коричневой шкурой и сильно сточенными бивнями. Каждые десять минут он выныривал, издавал громкое долгое мычание и фырканье, жадно хватал раскрытой пастью воздух.

Ни один белый медведь не нападет на моржа в воде. Победителем, безусловно, выйдет морж: пловец он превосходный. И Кривошейка хотела уйти, но как раз в это время антохпак решил отдохнуть. Он подплыл к кромке пакового льда, с тяжким вздохом на треть перевалил свое чудовищно огромное, толстое, почти круглое тело. Затем, с треском вонзая клыки в лед, до предела напрягая шейные мышцы, вылез из воды и улегся у подножия высокого тороса. Недаром латинское название моржа в переводе звучит так: «Те, кто ходит на зубах».

В редчайших случаях белые медведи отваживаются вступить в поединок с клыкастым исполином…

Медведица не решилась напасть в открытую, хотя в её желудке уже целую неделю не было ни кусочка мяса, а в сосцах кончалось молоко. Голод в который раз заставил Кривошейку проявить изобретательность, смекалку.

Она обошла полынью, ведя за собою медвежонка и нахлебников, и приблизилась к торосу, у подножия которого отдыхал морж, с противоположной стороны. Вскарабкалась на зубчатую вершину, цепляясь когтями за выступы, воровато заглянула вниз. Морж дремал, не чуя беды.

Ударом лапы Кривошейка отломила кусище льда. Услышав глухой треск, морж закрутил головою, потом запрыгал на ластах к воде. Но было уже поздно. Медведица, как человек, подняла передними лапами глыбу льда, встав на дыбки, швырнула смертоносный груз точно в голову морского великана.

Морж остался лежать возле кромки.

VI

До предела загруженный ящиками с керном грузовой «МИ-4» возвращался из геологической партии на базу, в затерянный на побережье пролива Лонга поселок с центральной усадьбой оленеводческого совхоза. Гражданские летчики, оленные люди – чукчи, охотники на морского зверя – эскимосы – вот и все население поселка.

Экипаж – трое: командир, штурман и бортмеханик. Это были люди совсем молодые, недавно закончившие училище и мечтавшие работать в полярной авиации еще со школьной скамьи.

Месяц май. На материке цветут сады под теплыми солнечными лучами, но здесь, в Арктике, весной и не пахнет. По-зимнему яростно сверкают снега, сплошь покрывшие скудную, без единого деревца землю. Скалы и хребты в толстых ледяных панцирях. Даже на южных склонах не посерел, не подтаял снег.

Покрытый сверху ярко-красной краской, цветом полярной авиации (в случае вынужденной посадки машина такого цвета хорошо заметна на снегу), «МИ-4» вышел к проливу Лонга и полетел вдоль узенькой полоски чистой воды, образованной недавним штормом. Отсюда до базы рукой подать.

Саня, бортмеханик, небольшого роста розовощекий крепыш, баламут и заводила, которого невозможно представить себе грустным или просто задумчивым, всегда рот до ушей, прильнул к иллюминатору, рассматривая паковые льды.

Взломанные штормами льдины топорщились гребнями, беспорядочно налезали друг на друга и переливались всеми цветами радуги. Над свинцовой водой проносились стаи кайр, у кромки отдыхали моржи и нерпы. Заслышав гул вертолетного двигателя, морские звери тотчас ныряли.

Саня перевел взгляд на горизонт и невольно раскрыл от удивления рот. Прямо перед ним в проливе Лонга появился большой остров, хотя по карте никакого острова здесь не было. Четко обозначились обрывистые берега, уходящие вдаль сопки, скалы, зубчатые хребты. В Арктике нет и не может быть леса, но чудесный остров был покрыт дремучей тайгою, на вершине высоченной сопки торчало одичавшее деревце, и черная тень от него явственно легла на синий снег. Вдоль побережья вытянулось селение с рублеными темными избами…

Не раз и не два видел Саня подобную чертовщину, протирал глаза, крутил головою, стараясь стряхнуть навязчивое видение, но волшебные острова не исчезали.

Бортмеханик соскочил с откидного дюралевого сиденья, встав на вертикальную лестницу, просунул голову в пилотскую кабину.

– Вовка! Мишка! Справа по борту остров! – прокричал он.

Вовка, то бишь командир экипажа, красивый рослый парень с модными, опущенными книзу итальянскими усами и бачками, досадливо поморщился. Сколько раз можно говорить этому обормоту, что в воздухе ни Вовок, ни Мишек нет. Хоть кол на голове теши! Есть командир и штурман. Вовка и Мишка они ему на земле, когда вечерами отплясывают в поселковом клубе.

Владимир немного важничал после своего назначения командиром экипажа. Он неторопливо повернул голову в сторону пролива Лонга, воздержавшись от нотаций, с видом знатока сказал:

– Мираж. По-моему, разновидности фата-морганы. Нечто подобное в 1811 году увидел промышленник Санников с северного побережья острова Котельного, а позже – Фердинанд Петрович Врангель во время своей безуспешной попытки достигнуть открытый им остров… Кажется, начинает исчезать.

Саня бросился к иллюминатору.

По обрывистым берегам острова заструилась легкая зыбь, похожая на поземку. Поземка быстро, прямо на глазах, разрасталась, заволакивала, стушевывала скалы, хребты, сопки, селение. Несуществующая земля превратилась в сплошную бело-серую массу, похожую на грозовое облако. И, подобно парам жидкого азота, облако вдруг исчезло без следа. На его месте были паковые льды с разноцветными торосами.

До базы оставалось четверть часа лёта, когда неугомонный Саня, возбужденный, с блестящими глазами, опять просунул голову в пилотскую кабину.

– Вовка! Мишка! Справа по борту «дядюшка» с детенышем!…

Он считал себя чуть ли не коренным северянином, а местный люд называет белого медведя «дядюшкой», а бурого – «племянником».

– Здесь нет ни Вовки, ни Мишки, – начал было металлическим голосом командир. – В воздухе мы…

– Да будет тебе выпендриваться! Слушай! У меня идея. Давай «дядюшку» отгоним, а медвежонка поймаем!…

– Как всегда, очень неумная идея пришла в твою светлую головку, Санек. – Командир сменил гнев на милость – на этого черта невозможно долго сердиться. – Белый медведь с 1956 года находится под охраной государства, записан в Международную Красную книгу. За подобную авантюру нам шею намылят. И правильно сделают. И прежде всего мне – как командиру.

– Да что ты городишь! «Охрана, Красная книга»… Я ведь не изверг и не предлагаю убить зверя. Я зверей очень даже люблю. Слушай: устроим медвежонку какой-нибудь загончик при общаге, будем воспитывать его, кормить. Жрет много? Не обедняем. Объедок из столовки ему во как хватит! – И Саня ударил ребром ладони в меховой кожаной перчатке по своему горлу.

– Но мы не имеем права захватывать медвежонка. Понимаешь? Наши действия противозаконны.

– Откуда только таких слов понабрался… Святая наивность! Не маленький ведь, пора врать научиться. Скажем так: медвежонок приблудился к поселку, сиротка, мол, без роду и племени, и прочее. Усек? А о том, что мы его захватили во время рейса, никому ни гугу. Слушай: прилетаем с медвежонком на базу, запираем его в вертолете. Идем в общагу. Вечерком я с рюкзачком под курткой топаю на вертодром, охране говорю, что кое-какие шмотки в машине забыл. Усек? Открываю дверцу, медвежонка – в рюкзак, и все в ажуре. Словом, операцию «Медвежонок» целиком и полностью беру на себя… Да решайся же, командир, уйдут в торосы – не отыщешь!

– Потом медвежонка можно в зоопарк переправить, – поддержал бортмеханика штурман Михаил. – Это бурых медведей у них хоть пруд пруди, а за белого они ухватятся, только свистни. – Да брось ты его уговаривать! – вдруг зло крикнул Саня. – По инструкции всю жизнь хочет прожить!. Это нельзя, то нельзя. Диспетчер, а не вертолетчик! За что только в тебя Наташка влюбилась? Будь я девчонкой…

Вместо ответа командир резко повернул вправо штурвал – «МИ-4», описав короткую дугу, лег на обратную линию полета, затем углубился в паковые льды.

Впервые в короткой своей летной жизни командир сразу дважды грубо нарушил инструкцию. Во-первых, без крайней надобности и без разрешения руководителя полета отклонился от линии полета; во-вторых, повел машину над океаном – одномоторному вертолету, каким был «МИ-4», не «поставленному» на поплавки, делать это категорически запрещено: в случае отказа двигателя произойдет катастрофа, ведь внизу могут оказаться мелкие, раздробленные штормами льды, они не выдержат многопудовую тяжесть, перевернутся.

«Вертушка», как называют вертолеты полярники, снизилась. Сначала пилоты увидели длинную цепь редких следов, убегающих к Северному полюсу. Через минуту полета заметили медведицу. На заду четко просматривался номер, написанный яркой красной краской: 141. Она во весь дух мчалась прочь от громадной гудящей стрекозы, унося на спине подпрыгивающего от резких движений детеныша.

– Шея какая-то у нее странная, – заметил командир.

– Ага. Искривлена здорово, – подтвердил бортмеханик. – Меченая. На острове Врангеля этим занимаются.

«МИ-4» зашел слева от зверей – Кривошейка шарахнулась в правую сторону, и медвежонок не удержался, скатился в снег с широкой спины. Медведица тотчас оборвала стремительный бег.

Вертолет завис над зверями. Кривошейка вскинулась на дыбки, зажав задними лапами насмерть перепуганного медвежонка, разинула пасть со страшными, в палец, клыками и серым языком, и даже сквозь грохот вертолетного двигателя люди услышали отчаянный рев. Передними лапами с выпущенными когтями зверь неуклюже размахивал в воздухе. Он будто кричал: «Уходите! Я не причинил вам зла! Что вы делаете?!»

Ураганный ветер, поднятый винтом, сбил в одну сторону его длинную, с золотистым отливом шерсть.

Поединок был явно неравный. Человек, вооруженный мощной техникой, и дикий зверь, способный защищаться лишьударами передних лап и клыками… Но медведица не сдавалась.

Саня лихорадочно соображал: что предпринять, как обратить зверя в бегство? «Ракетница!…» Он достал из-под сиденья ракетницу, распахнул дверцу багажного отделения. Стрелять в медведицу не смог, пожалел; выстрелил рядом, в торос. Красная сигнальная ракета с шипением и шлейфом дыма забилась в ледяных глыбах и погасла, не причинив зверю вреда. Тот не обратил на нее никакого внимания, продолжал реветь и размахивать передними лапами, как бы отгоняя вертолет.

Саня вошел в азарт, плохо соображал и не ведал сам, что делает… Взгляд его упал на порожнюю бочку из-под солярки, которую вертолетчики вывозили с буровой. По неаккуратности облитая горючим, она жирно блестела в полутьме багажного отделения. За околицей любого арктического поселка гниют десятки, а то и сотни тысяч заржавленных порожних бочек из-под горючего. На одном острове Врангеля, например, их скопилось шестьдесят – семьдесят тысяч. Их ни разу не вывозили на материк – мол, овчинка выделки не стоит – и никто не учитывал.

«А если?…» Саня рывком повалил поставленную на «попа» бочку, подкатил ее к выходу. Дрожащими пальцами переломил ракетницу, вогнал в ствол толстый патрон. Потом вытолкнул бочку на лед.

Едва раздался громкий дребезжащий звук, Саня выстрелил. Огненный заряд пробил металл. Бочка вспыхнула факелом. Вертолет тотчас отлетел в сторону.

И только тогда медведица оставила на произвол судьбы своего малыша и бросилась прочь. Она скрылась за гребнями торосов.

Медвежонок ни жив ни мертв лег на лед, закрыл глаза лапами, боясь смотреть на синеватые языки пламени, рвущиеся на ураганном ветру от бочки.

Этого-то и добивались люди.

Не рискуя сесть, «МИ-4» завис в полуметре от льдины; Саня открыл дверцу багажного отделения и спрыгнул на снег. Был он в одном свитере, а кожаную, на меху, летную куртку держал в руках, намереваясь ею накрыть медвежонка.

При появлении человека медвежонок бросился наутек. Но был он очень толстый от жирного материнского молока и нерпичьего жира, неповоротливый и быстро устал и поступил так, как поступают все медвежата, умаявшиеся от преследования врага: ложатся, зарывают голову в снег или мох.

Саня сгреб медвежонка в охапку, пригибаясь под работающими лопастями винта, побежал обратно к машине. Зверенок отчаянно ревел и все пытался укусить своего врага за руку в меховой перчатке.

Очевидно, услышав зов о помощи своего детеныша, Кривошейка, презрев опасность, выбежала из торосов. Она не скользила по наледи, потому что подошвы лап белых медведей покрыты густым грубым волосом. Словно по воздуху, громадный зверь мчался на машину.

Саня с живой ношей успел-таки вскочить в багажное отделение и захлопнуть изнутри дверцу. Командир тотчас начал подъем.

С вертолетом случилось что-то неладное: оторвавшись метра на два, он начал вдруг крениться кабиной. Лопасти вращавшегося винта вот-вот чиркнут лед, и тогда неминуемо произойдет катастрофа: вертолет завалится набок, воспламенится раскаленный двигатель или тяжелые ящики с керном сместятся, пробьют запасную бочку с авиабензином – от искры она взорвется.

Глянув вниз, командир увидел медведицу. Она висела на колесе, ухватившись за него передними лапами. Многопудовая туша и не позволяла до предела загруженной машине набрать высоту.

– Медведица на колесе! – прокричал он.

Бросив запутавшегося в куртке медвежонка на дюралевый пол, Саня рывком открыл дверцу. Медведица висела с задранной мордой. На ушах у нее были металлические сережки. Она подтягивалась на передних лапах, затем рывком опускалась, силой и тяжестью тела тянула вертолет вниз. Машина раскачивалась маятником, готовая вот-вот потерять управление и рухнуть на лед. Кроме того, резиновая покрышка колеса долго не выдержит таких рывков, сорвется с обода, а на одном колесе не сесть, непременно завалишься набок…

Глаза зверя и человека встретились.

Саня с ужасом представил, как взорвавшаяся запаска разнесет и машину, и людей на куски. Если же вдруг произойдет чудо и вертолет сядет, не повредив винта, с целой, не сорванной с обода покрышкой, разъяренная медведица ударом мощной лапы пробьет корпус, отомстит людям за похищение детеныша.

Медлить было нельзя. Держась руками за металлический дверной косяк, Саня присел и выставил ногу наружу. Затем твердым каблуком унта ударил по огромной когтистой лапе, вцепившейся в толстое, как бочонок, колесо. Медведица повисла на одной лапе. Бортмеханик ударил по другой – и зверь упал на лед.

И только теперь вертолет, почувствовав облегчение, рывками набрал высоту.

«МИ-4» покружил над медведицей. Она полулежала, задрав голову и немигающе глядя на машину.

В пилотской кабине затрещал, запищал приемник, и раздался тревожный голос руководителя полета:

– Полста шесть два пять! Я – «Север»! Не вижу вас! Ваше место?

– Я – борт полета шесть два пять. Немного отклонился от линии, – спокойно ответил командир. – Буду… буду пятнадцать двадцать.

– Понял вас, понял. Конец связи.

Когда «МИ-4» летел над побережьем, медведица с кряхтеньем поднялась, прихрамывая, пошла в ту сторону, куда полетела машина

Но этого пилоты уже не видели.

Саня проклинал и себя и ту минуту, когда ему пришла в голову затея пленить медвежонка. Но кто, кто знал, чем все это обернется!

Саня действительно любил животных. Своей, конечно, очень странной любовью. И если б кто обвинил его в неоправданной жестокости к «братьям нашим меньшим», он бы мог рассказать, как прошлой осенью подобрал в поселке облезлого, в лишаях, с перебитой лапой пса, выходил, воспитал, вырастил его, не жалея ни сил, ни времени. Да и все поселковые собаки знали и любили этого краснощекого крепыша, и когда он шел с аэродрома в общежитие, со всех ног бросались к нему: для псов в кармане бортмеханика всегда припасено лакомство.

Но дело было сделано; запоздалое сожаление лишь терзало сердце, но уже ничто не могло изменить…

Поздно вечером, когда в общежитии пилотов наконец воцарилась тишина и задремала дежурная в своем закутке возле выхода, Саня спрятал под курткой свернутый рюкзак и зашагал к аэродрому. Своего Урмана, пса-великана, помесь овчарки и ездовой лайки, он заблаговременно вывел на улицу. Урман, несмотря на протесты дежурной, открыв мордой входную дверь, чуть ли не каждый день проникал в комнату хозяина и ночевал у него под кроватью. Это командир и штурман посоветовали вывести собаку. Неизвестно, как бы овчарка-лайка реагировала на соседство дикого зверя, хотя Урман умный и послушный пес. Извечные враги, природа могла взять свое. Договорились так: Саня приносит медвежонка в комнату, где жили он, Владимир и Михаил, и медвежонок проводит здесь ночь, а о «находке» объявляют поутру.

На аэродроме Саня поднялся в сторожевую будку и сказал часовому, что забыл в «МИ-4» кирзовые сапоги, которые ему срочно понадобились. Врать он умел мастерски.

Медвежонок по-змеиному зашипел из-под дюралевого сиденья, увидев залезавшего в багажное отделение вертолета человека. Он кусал руки в меховых перчатках, которые поспешно заталкивали его в рюкзак.

Мимо сторожевой вышки Саня подошел, громко распевая модную песенку и размахивая рюкзаком, чтобы заглушить рявканье медвежонка и скрыть взбрыкивающее в рюкзаке живое существо. Часовой проводил бортмеханика удивленным взглядом.

И вот он в комнате. Запер дверь на ключ. Командир и штурман не ложились, ждали.

Медвежонка высвободили из рюкзака. Он испуганно огляделся, щурясь от яркого электрического света, затем свернулся в комочек и спрятал морду между задними лапами. Правой передней лапой он прикрыл голову, словно опасаясь, что по ней нанесут удар. Люди решили, что зверенок голоден. Вылили в миску банку сгущенки, совали ему хлеб, шоколад, холодные котлеты. Но малыш не притронулся к пище. Наконец оставили его в покое.

Командир и штурман разделись и легли. Саня в тренировочных рейтузах и майке, перекинув через плечо мохнатое полотенце, повернул ключ, намереваясь выйти в умывальник. Он приоткрыл дверь и оглянулся, беспокоясь, как бы медвежонок не выскочил следом.

У порога стоял Урман. Проникнув в общежитие мимо задремавшей старушки-дежурной, он терпеливо поджидал, когда откроется дверь хозяйской комнаты.

И она открылась. Урман, вздыбив шерсть на загривке, чуть не сбив хозяина с ног, с глухим рычанием бросился на медвежонка.

Это произошло так быстро и неожиданно, что никто не успел ничего предпринять.

Когда Саня наконец сообразил, что случилось, и оттащил пса от зверя, все было кончено. Медвежонок лежал в лужице крови с располосованной клыками глоткой.

… Через полчаса, засунув теплую тушку в рюкзак, бортмеханик вышел из общежития. Он сделал большой крюк, обогнул аэродром и у подножия сопки захоронил медвежонка. Вырыть яму без лома или кайла в каменной твердости вечной мерзлоты Саня, разумеется, не мог; пробив каблуком унта плотный, утрамбованный жестокими ветрами слой снега, он сделал неглубокую яму. В нее положил медвежонка и присыпал снегом.

Кто-то простонал совсем рядом. Саня вздрогнул и обернулся. Поблизости никого не было. Послышалось…

Когда стон повторился, Саня понял, что стонет не кто-нибудь, а он сам, и почувствовал, как по щекам его льются жгучие мальчишеские слезы.

VII

Медведица приближалась к поселку крадучись, иногда ложилась и ползла по-пластунски. Ее вовсе не интересовала вкусно пахнущая свалка. Ей нужен был другой запах – острый запах чада, и бензина. Так пахло то громадное гудящее существо, во чрево которого успел вспрыгнуть с медвежонком человек и которое с режущим свистом поднялось в воздух.

Аэродром находился с противоположной стороны поселка. Осторожная, пуганая Кривошейка, разумеется, не решилась пройти к нему через слободку и сделала большой крюк, углубившись в сушу. У подножия гигантской сопки она залегла, наблюдая за аэродромом. В сереньких сумерках белой ночи, освещенные яркими прожекторами, рядком выстроились покрытые сверху красной краской «Аннушки», по соседству отдыхали два вертолета: один совсем маленький, «МИ-2», другой побольше, «МИ-4». Возле сторожевой вышки прохаживался часовой, за плечом у него торчал короткий ствол карабина с примкнутым блестящим штыком.

Кривошейка поползла к аэродрому. Через полсотни метров терпкая, сильная струя очень знакомого ей запаха так и шибанула в нос. Почти одновременно широкая грудь коснулась твердого бугорка, скрытого под снегом. Кривошейка поспешно раскидала лапами смерзшиеся комья.

Она узнала своего детеныша сразу.

Зверь крупно задрожал всем телом, кряхтенье, стон, сдавленные рыки вырвались из распахнутой пасти. Со стороны могло показаться, что его скрутили жестокие приступы рвоты.

Длилось это, однако, недолго. С глухим грозным рычанием медведица запрыгала к аэродрому. В поселке раздался заливистый лай – очевидно, собаки почуяли зверя, – но Кривошейку это не остановило.

Она выскочила на взлетную полосу затем подбежала к «МИ-4» и страшным ударом левой лапы пробила дюралевую дверцу багажного отделения. Вертолет тяжело качнулся, вислые лопасти винта заколыхались. Подпрыгнув, медведица ухватилась за лопасть и погнула его тяжестью тела.

– Стой! Кто идет?! – раздалось за клубами туманов. И через несколько секунд:

– Стой! Стрелять буду! Воздух взорвал хлесткий выстрел.

Кривошейка выскочила на ярко освещенную площадку. Там с карабином навскидку стоял часовой. Человек на мгновение замер, потом поспешно выстрелил. Пуля ожгла маленькое медвежье ухо – прошила его насквозь. Зверь не остановился.

Человек закричал, швырнул карабин в сторону Кривошейки и бросился к сторожевой будке. С ловкостью и проворством обезьяны взлетел по жиденькой дощатой лестнице, наклонно подымавшейся к будке. Преследуя ненавистное ей двуногое существо, медведица с ходу залезла на лестницу. Когда до будки оставалось полтора-два метра, лестница с оглушительным треском рухнула. Кривошейка упала по-кошачьи – всеми лапами.

– Алло! Товарищ старший л-лейтенант! Б-быстрее! Медведь на аэродроме! Н-на меня напал! – заикаясь, закричал в телефонную трубку часовой. – Ай!… Вышку сейчас повалит!!

Зверь действительно пытался сокрушить вышку мощными ударами корпуса, лап. Толстые дощатые перекладины переламывались с легкостью спичек. Вышка скрипела и содрогалась.

От этого занятия Кривошейку оторвали собаки. На аэродром ворвалась стая из шести разнопородных псов. Зверь бросился наутек. Он обогнул аэродром и резко свернул в сторону пролива Лонга.

Но прежде чем нырнуть, медведица заманила собак на заснеженную, волнистую от валунов косу. Здесь она и дала им бой. Частые обледенелые валуны очень мешали собакам, лишили их маневренности.

Когда к побережью на предельной скорости подъехал вездеход «Новосибирец» и из крытого брезентом кузова повыскакивали вооруженные автоматами пограничники, Кривошейка была уже на той стороне полыньи, в паковых льдах.

Все собаки были мертвы. Растерзанные, с проломленными черепами, они распластались на заснеженной крупнокаменистой косе.

Старый Нноко очень стыдился, что так долго живет, что получает дармовые деньги, которые называют пенсией, что за ним, как за малым дитем, ухаживают пионеры и доктор Мария Кузьминична. Без вторых глаз – очков – эскимос уже почти ничего не видел; по утрам, когда он поднимался, кости трещали громко, как бревенчатая изба в сильный мороз. Жена давно умерла, умер и преклонных лет сын, который прожил на этом свете бобылем. Еще лет десять назад Нноко хотел поступить так, как когда-то поступали все старики его селения: незаметно уйти в тундру и там погибнуть от голода и холода, чтобы не быть обузой. Да помешал парторг колхоза Кмо. Словно узнав о намерениях старого эскимоса, пришел к нему и сказал, что если он сделает это, то оскорбит до глубины души и его, парторга, и председателя, и всех селян. Потому что он, Нноко, людям еще очень и очень нужен. Не сыскать на всем побережье Ледовитого океана такого опытного охотника на морского зверя, как Нноко. Нечестно уйти из жизни и не передать свой опыт молодежи. Ведь нет таких учебников, по которым можно научиться этому делу. Не по книгам же русских ученых людей о животных Арктики охотиться: там описаны такие вещи, про которые знает каждый мальчишка-эскимос. А что сказал Игорь Валерианович?

Что без него, Нноко, он как без рук. Потому что каждую свою книгу об арктических животных, прежде чем подарить ее людям, проверяет через Нноко. Сам Игорь Валерианович, который в Москве очень большой умилек – начальник!

Старому эскимосу трудно было выходить в море на байдаре из кожи моржа, чтобы учить молодежь добывать морского зверя. Слабые руки уже не держали карабина и гарпуна, да и на волнах его укачивало до тошноты. Поэтому после каждого выхода в море Кмо приводил зверобойные бригады в дом Нноко, люди подробно рассказывали об охоте, а старик внимательно слушал и указывал на допущенные ошибки добытчиков.

И пришлось Нноко расстаться с затеей уйти из жизни. Надо, однако, еще маленько пожить, раз люди просят, если нужен он им.

… Нноко проснулся очень рано, когда маленькое эскимосское селение еще спало крепким сном. Бессонница, что поделать. Старик нацепил на нос очки, обвел взглядом чисто прибранную горницу. До недавнего времени он жил в одной из немногих яранг, сохранившихся в поселке. Колхоз выстроил ему бревенчатый дом. Ох, как не хотел Нноко покидать привычное жилище! Перешел в избу, когда парторг Кмо пригрозил пристыдить старика на общем колхозном собрании. Видано ли, мол, чтобы в век космоса и Билибинской атомной электростанции продолжать ютиться в жалкой яранге!

Пуще огня боялся эскимос срама, потому что род Нноко, род знаменитых охотников на морского зверя, никто и ничем не посрамил. И только поэтому он согласился переехать в деревянную ярангу.

И ничего, понравилось. В яранге – как? Угас огонь – через час холодно. А большая русская печь тепло весь день держит.

Взгляд старика скользнул по многочисленным грамотам, прикрепленным к бревенчатым стенам, и остановился на бархатной подушечке сплошь увешанной орденами и медалями. Под подушечкой красивая надпись, сделанная пионерами на полоске ватмана: «Трудовые награды дедушки Нноко». Самый дорогой орден, конечно, первый. Первый орден Ленина, врученный первому эскимосу. Когда пионеры просили рассказать о том, как и кто вручал этот орден Нноко, эскимос начинал свой рассказ такими словами: «Давно это было, еще до Большой Беды. Русский умилек прилетел в поселок на самолете. Весь в кожаных ремнях, как наш колхозный жеребец…»

Когда глаза эскимоса остановились на цветном телевизоре, от воспоминаний ему стало так стыдно, что он простонал. Натерпелся Нноко сраму от этого ящика, ославился на весь поселок! Помнится, поработал телевизор два или три дня, потом пыхнул и погас. «Спортился». Нноко не знал, что его можно было очень легко починить, заменив перегоревший предохранитель. Выволок он «ящик» в сенцы. Деньжата у него водились. Сначала он их складывал в рогожный мешок, а когда мешок стал полным, Кмо посоветовал отнести деньги в сберкассу. Взял Нноко из сберкассы деньги, поставив вместо подписи крестик, зашел в сельмаг и купил новый телевизор. Первый телевизор ему продал заведующий, а второй – его жена, ничего не знавшая о недавней покупке эскимоса. И со вторым телевизором произошло то же самое: поработал два-три дня и «спортился». «Ящик» тоже пришлось выволочь в сенцы. Когда старик отправился в сельмаг, чтобы купить третий цветной телевизор, все прояснилось. Заведующий устранил замыкание в розетке и заменил перегоревший предохранитель.

Один из телевизоров он отнес обратно в сельмаг, а деньги вернул. Люди долго посмеивались над старым Нноко.

Теперь вот «спортился» транзисторный приемник «Океан»… Покричал, покричал недели три без передыху, потом замолчал. Но как купить новый? Вдруг опять на смех подымут… Не знал эскимос, что в батарейках кончилось питание.

Нноко с кряхтеньем поднялся, сполоснул под рукомойником руки, лицо, потом взял миску и вышел во двор за копальгином.

Копальгин – заквашенное моржовое мясо, национальное эскимосское блюдо, – хранился в яме возле крыльца, прикрытой от собак тяжелой дощатой крышкой, на которой лежал большой камень.

Старик встал на колени, с трудом оттащил камень, потом поднял и передвинул крышку.

Кто-то сзади положил на плечо Нноко тяжелую руку. Он оглянулся и поспешно отполз на четвереньках с миской в руке.

Позади стояла огромная белая медведица.

– Что пришла? Есть захотела? – спросил эскимос медведицу на родном языке. Он был убежден, что белые медведи понимают человеческий язык. – Иди, нанука, иди, сейчас не голодная зима, добыча легкая. Копальгин учуяла… Ты его за один присест съешь, а мне на полгода хватит. Экие у тебя сережки на ушах, как у настоящей бабы… Иди, иди подобру-поздорову.

Медведица вытянула кривую шею, обнажила клыки и громко прошипела. Медведи частенько наведывались в селение, попрошайничали, особенно зимой. Нноко знал, что нанука легко напугать резким жестом, громким звуком. И он вскинул руку с миской и ударил о металл костяшками пальцев.

Но медведица не испугалась. Напротив, этот жест, резкий металлический звук как бы послужили сигналом для атаки. Зверь прыгнул на человека, опрокинул противника навзничь и ударом левой лапы раскроил ему череп.

Поселок еще спал крепким сном, и никто не видел, как Кривошейка отделилась от избы на отшибе, в которой жил Нноко, и легко, как пустой мешок, потащила человека в тундру. Собаки не учуяли зверя – он подкрался к селению с подветренной стороны.

Нноко хватились через день. Обнаружили его далеко за поселком. Не самого Нноко, а то, что от него осталось… Вокруг было множество следов нанука.

Кривошейка впервые вкусила нежное человеческое мясо. Оно ей понравилось. И добыть человека оказалось несложным делом.

Но не только легкая добыча теперь интересовала медведицу.

Она мстила людям.

О Наталье Сергеевне, директоре школы-десятилетки в поселке, говорили по всей округе. Говорили, что ей всего двадцать четыре года и что она умна, даже талантлива и красива; что два года назад Наталья Сергеевна совершила почти подвиг, приехав после окончания университета в родном Ленинграде сюда, в тьму-таракань, и что именно она «вытянула» отстающую школу.

Жила она в маленьком домике с единственной горницей. Горенка была всегда чисто прибрана, жарко вытоплена, и можно было сразу сказать, что здесь живет девушка.

Окна выходили на пролив Лонга, забитый зимою и летом плавучими льдами; вид был чудесный и жутковатый, особенно когда в полынье раздавалось долгое мычание моржей.

Наталья Сергеевна с подростковых лет полюбила спорт и не мыслила свою жизнь без гимнастики, ежедневной пробежки в любую погоду; выкраивала время для занятий и по системе йогов. Хрупкость узких плеч, тонкого стана могли ввести в заблуждение любого; на самом деле Наталья Сергеевна была девушкой физически очень сильной, выносливой.

… Она ушла с дня рождения сослуживца ни с кем не попрощавшись – по-английски. Не хотелось, чтобы ее кто-то провожал.

С Северного полюса тянул ледяной ветер, щелкала плотная юбка, сквозь капрон мороз покалывал ноги в ладных меховых сапожках, и Наталья Сергеевна куталась в белую пушистую шубку из негреющего синтетического меха.

Пожалуй, рановато она сняла овчинный тулуп и облачилась в эту летнюю арктическую одежду. Ведь на дворе только середина мая, еще вчера бушевала пурга.

От бокала шампанского ей было весело. Глаза блестели, щеки полыхали, тугие кольца волос, выбившиеся из-под ушанки, заиндевели. Напевая что-то, она смотрела на полоску свинцовой воды и тянувшиеся дальше до самого Северного полюса разноцветные льды, и от необозримого простора у нее кружилась голова. Почему-то вдруг вспомнилась фраза: «Ах, как кружится голова, как голова кружится!» И она произнесла ее громко, с чувством, слегка нараспев и расхохоталась.

Она свернула в проулок, где вытянулись «учительские» избы, обращенные окнами к проливу Лонга. Они были освещены неуемным солнцем белой ночи. Стоял поздний час, люди спали.

Наталья Сергеевна шагнула на крыльцо своей избы и остановилась, чтобы достать из кармана шубки ключ. В кармане была дырка, которую все некогда было зашить, и ключ провалился за шелковую подкладку. Ругая себя за бесхозяйственность, она наклонилась, запустила руку в дырку.

И в это время кто-то грубый, чудовищно сильный схватил ее сзади за шиворот, рванул на себя так, что от боли в горле Наталья Сергеевна чуть не потеряла сознание, и быстро потащил прочь от крыльца к проливу Лонга.

– Что за идиотские шутки! – оправившись от испуга, вскричала она, быстро-быстро перебирая по снежной целине ногами. – Сейчас же отпустите! Прекратите, вам говорят!…

Но «шутник», однако, продолжал грубо тащить Наталью Сергеевну.

Ушанка скатилась с головы, трещал ворот шубки. Сопротивляясь, она забилась раненой птицей, уткнулась носом во что-то мягкое, густое и ощутила тошнотворный звериный запах. Потом до слуха донеслись сдавленные хриплые рыки.

Только теперь Наталья Сергеевна поняла, что на нее напал медведь, что тащит ее к открытой воде. Через несколько минут зверь, утопив, умертвив живую добычу, переплывет с ней неширокую полоску чистой воды и в паковых льдах сожрет ее…

Разом вспомнились те ужасные рассказы, ходившие в последнюю неделю. Якобы в округе объявился белый медведь-людоед. В одном поселке он пытался повалить сторожевую будку с часовым, повредил вертолет, из другого утащил старика эскимоса…

Ужаса происходившего она не успела осознать. Если бы это случилось, едва ли бы человек впоследствии продолжал пребывать в здравом рассудке.

И она не кричала, поняв, что крик бесполезен, до ледяной воды осталось каких-то пятнадцать – двадцать метров.

Пока люди услышат зов о помощи, пока выбегут из жилищ… уже все будет кончено.

Стальным нервам Натальи Сергеевны позавидовал бы голливудский герой-супермен. Хладнокровно оценив обстановку, она твердыми, не дрожащими пальцами расстегнула три пуговицы шубки, за ворот которой ее тащил медведь, затем, подняв руки, рывком выскользнула из нее возле самой кромки воды.

Медведь прыгнул в полынью и поплыл, держа в зубах шубку Натальи Сергеевны. Зверь так и не понял, что человека в шубке уже нет. Такому гиганту все равно – тащить шестьдесят килограммов или всего два килограмма.

Он обнаружил это лишь тогда, когда переплыл полынью и взобрался на льдину. Гнев его был, очевидно, страшен, потому что шубка Натальи Сергеевны оказалась разорванной в мелкие клочья.

Фотокорреспондент областной газеты Олег Маркелов, нескладный прыщавый юноша ростом два метра три сантиметра, ужасно худой, кожа да кости, прозванный в редакции Верстой Коломенской, успешно выполнив задание, уже целую неделю бездельничал в эскимосском селении, ожидая вертолета. Вертолеты не летали из-за сильных туманов, частых весенних гостей на побережье пролива Лонга. Случалось, командированные, к великому неудовольствию бухгалтеров, застревали здесь на месяц, а то и на два.

Штамп, проставленный на оборотной стороне авиабилета: «Задержка рейса по метеоусловиям с… по…», служил оправдательным документом.

Одно немного успокаивало Олега – фоторепортаж получился превосходный. Мысленно он уже видел набранный крупным жирным шрифтом заголовок: «Будни охотников на морского зверя». Фото № 1: вооруженные карабинами эскимосы в кожаной байдаре сосредоточенно смотрят все в одну сторону; на дальнем плане – льдина в полынье с тремя отдыхающими на ней моржами. Фото № 2: смуглый узкоглазый эскимос стоит на носу байдары и, вскинув оружие, целится в моржа. Фото № 3: пораженный метким выстрелом морж распластался на льдине. Фото № 4: морж в полынье, «пришит» за клыки кожаными ремнями к байдаре; видны «пых-пых» – два надувных шара из нерпичьей кожи, которые удерживают добычу на поверхности воды. Фото № 5: трактор буксирует полуторатонную тушу из моря на берег.

От нечего делать Верста Коломенская с фотоаппаратом на груди слонялся по единственной улице эскимосской деревни (рядом с низкорослыми эскимосами он казался Гулливером среди лилипутов), бродил по побережью пролива Лонга, изредка фотографировал выброшенные на песчаную косу водоросли, раковины или причудливой формы плавучие льды.

Однажды во время прогулки по побережью он увидел в полынье лахтака. Морской заяц – довольно редкое животное, и разве можно упустить такой кадр! Олег защелкал фотоаппаратом.

Хотя у фотоаппарата был неплохой телеобъектив, но снимки едва ли бы получились удачными, потому что лахтак находился очень далеко, метров за двести от берега.

Лахтак некоторое время плавал на поверхности, потом нырял, показав толстый округлый зад, и оставался под водой минут десять; затем опять выныривал, отфыркивался и ходил по замкнутому кругу. Ах, как же его сфотографировать поближе, крупным планом?!

«Лахтак нырнул очередной раз добывать себе пищу со дна морского. Олег бросился на ногах-ходулях к кожаным байдарам, вытащенным на песчаную косу. Он столкнул в воду одну из байдар, самую маленькую, залез в нее. Узкая кожаная байдара словно ожила, зашаталась, задрожала, кренясь то на один, то на другой борт. Олег едва успокоил посудину, догадавшись сесть на корму и не шевелиться, иначе бы байдара перевернулась. Черт, как же на ней рискуют ходить в море не умеющие плавать эскимосы?…

На днище лежало короткое весло с широкой лопастью. Олег заработал им, опуская в воду поочередно с одной и с другой стороны кормы.

Корреспондент совсем забыл о предупреждении, которое сделал ему председатель колхоза Иерок: в море безоружным выходить ни в коем случае нельзя – там могут находиться хищные моржи-келючи, нападающие на человека в лодке, да и нанука ради забавы не прочь перевернуть утлую байдару…

Когда морской заяц находился под водой, Олег шумно работал веслом, продвигаясь в полынье; едва зверь выныривал, он замирал.

Таким образом фотокорреспондент приблизился к кругломордому, с торчащими ушками лахтаку и сделал несколько снимков.

Морской заяц нырнул и более не показывался. Очевидно, почуял человека. Или какую-то другую опасность. Олег не обратил внимания на небольшую льдину, которая медленно двигалась на байдару…

Медведь появился возле посудины шумно и внезапно. Прилизанный водою мех, маленькие свиные глазки, распахнутая пасть с серым языком и ужасными клыками. Зверь положил передние лапы на борт, обшитый моржовой шкурой, рванул на себя байдару. Деревянный каркас с треском переломился; накренившаяся байдара сбросила человека в полынью.

Олег забарахтался и стал кричать. Из домов повыскакивали вооруженные люди, начали стрелять в воздух. «Вихрь-30», лодочный мотор, дробно и лающе вспорол воздух…

Кривошейку напугали резкие, громкие звуки. Она так и не притронулась к человеку. Нырнула и поплыла прочь, к паковым льдам.

Медведица взобралась на кромку и побежала. Паковые льды, взломанные недавним штормом, были со множеством трещин и широкими разводьями, и Кривошейка легко оторвалась от людей.

А в это время эскимосы затаскивали в моторную байдару насмерть перепуганного Версту Коломенскую.

VIII

Из районной газеты «Огни Арктики»:

«К СВЕДЕНИЮ ВСЕХ ГРАЖДАН НАШЕГО РАЙОНА!

Товарищи! В мае месяце с. г. имели место случаи нападения белого медведя на человека. Так, 15 мая зверь появился на аэродроме поселка А, повредил вертолет и пытался повалить сторожевую будку с часовым; 19 мая он утащил из эскимосской деревни Б… жителя этой деревни; 24 мая белый медведь пришел в поселок С… и напал на жителя этого поселка; 28 мая около эскимосской деревни Д… в полынье перевернул байдару, в которой находился человек. В одном случае нападения имели трагические последствия – погиб человек.

При райкоме КПСС создан Штаб по борьбе с хищником, его возглавил известный ученый-зоолог тов…. (следовала фамилия Игоря Валериановича), находившийся в служебной командировке на о. Врангеля и отозванный в районный центр в связи со сложившейся обстановкой.

Штабом установлено, что белый медведь курсирует между названными населенными пунктами, однако не исключено, что он может появиться и в других поселках и деревнях района. По отпечаткам лап на снегу определено, что это крупная самка.

Близ всех населенных пунктов района организованы патрули и засады из числа опытных охотников.

К сожалению, отдельные жители нашего района распространяют ложные слухи и сплетни о якобы имевшем место чуть ли не массовом убийстве людей белыми медведями. Без паники, товарищи! Штаб со всей ответственностью заявляет: произошел ОДИН трагический случай, окончившийся гибелью человека, а нападение осуществляет ОДИН зверь.

Начальник Штаба ученый-зоолог И. В…. считает, что мы имеем дело с исключительным явлением, так как за всю историю существования советской Арктики от нападения белых медведей погибло не более десяти человек (как правило, по вине этих людей). Возможно, медведь поражен бешенством в результате укуса бешеной собаки.

Штаб просит всех жителей нашего района, увидевших белого медведя, немедленно сообщить в Штаб телеграммой-молнией, по рации или телефонограммой. В распоряжении Штаба имеются укомплектованные стрелками вертолет «МИ-4» и самолет «АН-2», которые в данное время ведут поиск зверя.

Штаб также просит, при возможности, если белый медведь не посягает на человеческую жизнь, воздержаться от выстрела.

До окончания операции по поимке или уничтожению медведя-людоеда, в целях безопасности граждан, патрулям дано указание не выпускать жителей за пределы населенных пунктов.

Районный комитет КПСС.

Исполнительный комитет

Совета депутатов трудящихся».

Буровых вдоль побережья Лонга было множество: Чукотка полезными ископаемыми не обижена. Они принадлежали экспедиции, базировавшейся в поселке. Эта организация была крупная, солидная, имела в своем распоряжении вертолет и два самолета. Командовал экспедицией Федюк, громкоголосый, гренадерского роста, крепкий старик, крутого нрава которого все побаивались, но уважали как блестящего специалиста, знатока Чукотки, с юности посвятившего свою жизнь этому малоисследованному краю.

Буровая номер четыре, ближайшая к поселку, расположилась сразу за складом с горючим, обнесенным колючей проволокой.

Младшим рабочим на той буровой был Валерка Лоскутков, восемнадцатилетний юноша, тощий и длинноногий, приехавший на Крайний Север с единственной целью – хлебнуть романтики.

… В эту смену Валерка вымотался: пошла твердая, скальная порода, в скважину надо было беспрерывно лить воду, иначе победитовая коронка проворачивалась, работала вхолостую, и он с ведрами то и дело бегал к проливу Лонга. Выльет воду в скважину, как в бездонную бочку, – и обратно. К обеду от тяжкой работы спина не гнулась, как у старика, а предплечья болели острой болью.

Проторенная стежка от дощатого тепляка к проливу Лонга бежала между грязных, осевших сугробов, и каждый шаг был выверен, всякая колдобина или кочка хорошо знакомы.

Однажды, когда Валерка, от усталости еле держась на ногах, направлялся очередной раз за водой, он мельком взглянул на сугроб, невесть откуда появившийся на тропке. Странно! Здесь он проходил три минуты назад, вроде бы никакого сугроба не было…

И вот «сугроб» вздыбился и превратился в громадного белого медведя. Валерка выронил пустые ведра, замер. Он сразу понял, что это тот самый медведь-людоед. Надо бы бежать в тепляк буровой, спасаться, но руки, ноги были словно парализованы…

Ударом головы в грудь Кривошейка сбила человека с ног, схватила клыками за ворот овчинного полушубка и потащила его к проливу.

– Спа-си-теее!… – закричал Валерка.

Из дощатого тепляка выбежали товарищи по смене – буровой мастер и старший рабочий. Буровой мастер не растерялся: пулей заскочил в тепляк, схватил двустволку. Стрелять по медведю не решился, побоялся угодить в человека. Дуплетом выстрелил в воздух.

Резкие звуки до смерти напугали Кривошейку. Она оставила живую добычу, шумно вбежала в воду и поплыла.

Когда буровой мастер и старший рабочий подбежали к Валерке, тот сидел на заснеженной косе и безучастно смотрел в море. Ворот его полушубка был разорван в клочья.

Буровой мастер стрелял жаканами по плывущей медведице, но промахнулся. Зверь то и дело нырял, а появлялся на поверхности воды на считанные секунды, чтобы глотнуть воздуха.

Люди разглядели, как медведица выбралась на паковые льды и убежала в торосы.

Жизнь Валерки Лоскуткова висела на волоске. Его начальник, буровой мастер, был заядлым охотником и ходил на смену с ружьем, благо дичи, особенно уток, здесь предостаточно. Если бы не это обстоятельство…

Начальник экспедиции Федюк проводил совещание начальников партий, когда в дверях показалась встревоженная секретарша.

– Белый медведь напал на рабочего Лоскуткова… – упавшим голосом сказала она и села на стул возле двери, держась за сердце. – Позвонили только что из…

– Парень жив? – перебил Федюк.

– Живой. Только…

– Где он сейчас?

– На месте происшествия. Четвертая буровая…

Через считанные минуты «газик» начальника экспедиции затормозил возле буровой номер четыре. Валерка сидел на заснеженной косе и безучастно смотрел в пролив Лонга. Он был в шоке.

Федюк присел на корточки, положил на Валеркино плечо руку, бодро сказал:

– Ну-ну, сынок, не раскисай! Обошлось, и слава богу. В ответ тот ребячливо хныкнул.

Начальник экспедиции резко поднялся и посмотрел туда, куда все время смотрел Валерка, – в пролив Лонга.

– Сволочь! – гаркнул он. – Ах, ссволочь!… Раскрыв дверь своего кабинета, Федюк сразу прошел к телефонам. Он связался с диспетчером аэропорта.

– Василий Григорьевич? Здравствуй. «Вертушка» где?… Отлично. Экипаж в машину. Буду через четверть часа. Все.

Бросив трубку на рычаг, он открыл сейф и извлек оттуда свой персональный «ТТ».

– А как же с райцентром?… – неуверенно спросила стоящая в дверях секретаршу. – Они просили сразу же сообщить, если медведь…

– Раз просили, то сообщите. – Начальник экспедиции взглянул на часы. – Скажем, часика через полтора. В тринадцать ноль-ноль. Вопросы есть?

– Они еще просили, при возможности, воздержаться от выстрела…

– А вот такой возможности я не вижу, – с легким раздражением отозвался Федюк. – Пока эти товарищи будут вести научные наблюдения, разводить дебаты и принимать решение – стрелять или не стрелять, зверь совершит нападение еще на одного моего рабочего. Вдоль побережья сколько наших буровых?

– Восемнадцать…

– Совершенно верно. И на каждой – люди. Лю-ди, понимаете? Люди, за жизнь и безопасность которых я отвечаю головой.

Вскоре начальник экспедиции на юрком «газике» приехал на аэродром. Там стоял вертолет «МИ-4». Экипаж уже запустил двигатель, и винт со свистом резал воздух.

Машина оторвалась от земли. Встав на перекладину железной лестницы, вертикально поднимавшейся из багажного отделения в пилотскую кабину, Федюк указывал вертолетчикам направление полета.

Позади остались строения поселка; когда внизу показался склад горючего, а потом копер буровой номер четыре, машина резко свернула в сторону пролива Лонга.

Над паковыми льдами она полетела большими кругами. Экипаж вел поиск.

Наконец увидел следы. Под свежим снегом стояла вода, и следы были четкие, как дыры в накрахмаленной простыне. Они то перепрыгивали трещины, то исчезали в разводьях. Сначала следы тянулись строго к Северному полюсу, затем, описав дугу, повернули обратно к суше.

Зверя люди заметили неподалеку от полыньи. Шарахаясь от тени вертолета, он со всех ног бежал к воде.

– Ниже. Еще ниже, – командовал Федюк. – Так. Отлично. А теперь левее возьми, боком стань. Так, так!

Выполняя приказание, бортмеханик распахнул дверцу багажного отделения. Пистолет задергался, заплясал, словно норовя вырваться из рук стрелка, лающе изрыгнул свинец…

Кривошейка оборвала стремительный бег, дважды перевернулась через голову и растянулась на льдине.

На белой шкуре, с правого бока, появились ярко-красные пятна. Они на глазах расплывались, увеличивались в размере.

– Готов! – сказал начальник экспедиции.

Но Кривошейка была еще жива. Она поднялась и побежала прочь от гудящего чудовища, к воде. Люди увидели четкий номер на огузке: 141.

– А, черт! Возьми влево, не вижу, исчезла за корпусом!

Пока вертолет разворачивался, зверь успел добраться до полыньи и мешком свалился с обрывистой кромки. Он появился неподалеку от льдины на несколько секунд, судорожно схватил раскрытой пастью воздух.

Один за другим хлопнули три выстрела. Кривошейка забилась в свинцовой ряби, потом перевернулась вверх брюхом и замерла.

– Доставать будем? – прокричал из пилотской кабины вертолетчик.

– К черту! Пусть товарищи из райцентра этим занимаются! Туши белых медведей не тонут! – отозвался Федюк.

Вертолет недолго покружил над полузатонувшей тушей медведицы и полетел в сторону поселка.

Но товарищам из райцентра не пришлось достать из полыньи мертвую белую медведицу. Когда гул вертолета затих, возле Кривошейки появились два моржа. Ударами бивней они расчленили тушу, передними ластами выбросили куски на льдину, потом забрались туда сами и прикончили медведицу без остатка.

«Командиру ОАО[2] тов. Краснову А. А. от командира вертолета «МИ-4» 2-й АЭ[3] Быкова В. Д.

РАПОРТ

8 мая с. г., выполняя заказ геологической партии, я заметил в паковых льдах белую медведицу с медвежонком и самовольно отклонился от линии с целью захватить медвежонка. Мне это удалось. В ночь с 8 на 9 мая медвежонок погиб от клыков собаки и был захоронен неподалеку от аэродрома.

В связи с имевшими место случаями нападения белого медведя на людей полагаю, что нападения совершает медведица, у которой был отбит медвежонок. Сообщаю номер мечения медведицы– 141.

В. Быков».

Примечания

1

Английский зоолог.

(обратно)

2

Объединенный авиаотряд.

(обратно)

3

Авиаэскадрилья

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII . . . .

Реклама на сайте