«Хомяк и другие»

Максим Андреевич Далин Хомяк и другие

Сборник

Хомяк

Первая история — про хомяка по кличке Лохматый))

Пошел я выносить мусор — гляжу, на лестничной площадке стоит коробка из-под ботинок. А на коробке черным маркером крупно написано: «ХОМЯК».

Вряд ли, думаю, террористы стали бы ради взрывчатки держать свои ботинки где придется. И подписали бы непременно с ошибкой. А тут так определенно названо то, что в коробке находится, и грамотно… Наверное, думаю, это правда.

Открываю и вижу: правда, хомяк.

Небольшой, рыжий и очень лохматый — ангорский, может быть, если хомяки бывают ангорскими, как кошки. А с хомяком — кусочки салфетки, шелуха от семечек и монетка в копейку. На счастье, наверное.

Очень шустрый хомяк. Мои пальцы обнюхал — усы так и ходят — и собрался из коробки вылезти. Но это я ему не позволил, крышку закрыл и принес его в квартиру.

Не может живой хомяк, думаю, жить в коробке на лестнице — и у себя его оставить не могу. Киса обязательно его съест.

Киса, серая кошка, по натуре страстная охотница. То голубей выслеживает, то воробьев… Как такая личность стерпит в доме хомяка?

Поставил я коробку на пол, положил туда крупы с макаронами, чтобы хомяк не скучал, и принялся по телефону звонить всем, кому мог бы хомяк понадобиться. Но как-то так вышло, что никто не хочет брать — то на дачу уехал, то кошка, то собака дома, то бабушка грызунов боится… Только и пообещал один знакомец отдать старую птичью клетку, чтобы хомяку можно было где-то от Кисы укрываться.

Раз такое дело, пошел я к нему за клеткой. Придется, думаю, хомяку пока у меня пожить, пока народ с дачи не приедет и все это как-нибудь не решится.

Ходил минут сорок, не больше. Возвращаюсь домой, собираюсь хомяку новоселье устроить, открываю коробку — ни хомяка, ни крупы, ни макарон. А в углу прогрызена аккуратная круглая дырка.

И Киса на книжном шкафу сидит, делает такое лицо, будто знать ничего не знает.

Ну, крупу с макаронами я нашел. Хомяк их разделил на кучки и попрятал по всей квартире про черный день: кучку — под диван, кучку — под шкаф, кучку — за холодильник… А вот куда он сам делся — совершенно непонятно. Я везде, куда дотянуться мог, смотрел с фонариком — пропал хомяк. Не иначе, как Киса, петербуржская интеллигентная кошка, его поймала и съела, как дикая деревенская мышебойка — даже шкурки не осталось.

Пожалел я хомяка, вымел его тайные запасы, и решил, что кроме Кисы, никаких других живых существ в доме нет. Но ошибся.

Дней через пять сидел я вечером в кухне с ноутбуком. Работал и ждал, когда чайник вскипит. И Киса дремала рядом, на табурете.

И вдруг слышу тихий-тихий шорох — словно мышь на цыпочках идет. Шелестит этот шорох от газовой плиты к мусорному ведру.

Я тут же вспомнил про хомяка и осторожно заглянул за край стола. И вижу: идет хомяк вдоль стены, делово и бдительно, как шпион, очень целеустремленно. Дошел до трубы, что под раковину ведет, вскарабкался на нее, по трубе добрался до мусорного ведра и начал внимательно его изучать. Я картошку чистил и жарил, кожуру выкинул, а ведро неплотно закрыл: хомяк поднатужился, крышку еще дальше сдвинул — и вытащил ленточку кожуры.

Вот тут, думаю, ты и попался, голубчик.

Только хотел накрыть его, стал вставать — а хомяк кувырнулся на пол и поскакал за плиту. Бежит, голову задирает, а картофельная кожура за ним тащится, как убитая зебра за львом.

Я чуть-чуть не успел. Хомяк кожуру за плиту утащил, где его нипочем не достать — и стал там пировать, даже слышно, как хрустит.

Ладно, думаю. Все теперь про тебя знаю. Не будет тебе больше кожуры. Поглядим, что будешь делать, когда проголодаешься.

И все, никакого ему мусора. Что ни понадобится выкинуть — сразу выношу. А хомяк живет за плитой и явно чем-то сыт. Иногда слышу, как он там что-то уплетает и похрустывает.

Наверное, думаю, он крупу и макароны и за плиту отнес. Питается старыми запасами.

Но я снова ошибся.

Он имел отношение к террористам, этот хомяк. Я его про себя называл Лохматым — самая бандитская кличка, вроде Кривого или Бешеного. И он никого не боялся, этот Лохматый — ни Кисы, ни меня. Он нас обоих использовал.

Когда хомяк понял, что я ему прикрыл доступ к шелухе, обрезкам моркови, яблочным семечкам и всякому такому, что можно в мусоре найти, он решил заняться Кисой вплотную.

Не знаю, как он с ней договорился. Может, ее просто поразило его нахальство. Но Киса его не трогала — ни разу не попыталась поймать. Он мимо нее проходил, небрежно обернувшись, словно бросал через плечо: «Здорово, крошка!» — а она его только взглядом провожала, пораженно. А проходил он к ее мисочке.

И Киса, городская интеллигентная кошка, шокированная до глубины души, смотрела, как этот бандит пихает за щеки ее сухарики для кошек с чувствительным желудком. А Лохматый набивал себе полный рот, забивал защечные мешки так, что они кончались где-то около хвоста — и нес к себе на хазу, за плиту.

Через некоторое время хомяк совсем потерял совесть и перестал стесняться. И я накрыл его ладонью, когда он совершал очередное ограбление кошки.

Я был очень доволен, что Лохматый будет жить в птичьей клетке. От такого беспардонного и отпетого хомяка всего можно ожидать: вдруг он провода прогрызет? Я ему в клетку угощение для грызунов положил, и капустный лист, и листья одуванчика, и витаминизированные семечки, и колесо поставил, чтобы Лохматый не зачах с тоски в заключении — но это все, что осчастливило бы любого хомяка, конкретно этому пришлось не по душе.

Он был крайне свободолюбив, этот хомяк.

Побег он начал планировать сразу: ощупывал дверцу, ползал по прутьям и тряс их, пробовал на зуб. Я был уверен, что никуда ему не деться — разве можно прогрызть металл зубами? — но настоящее стремление к свободе никакой решеткой не остановишь.

Лохматый сбежал через неделю, когда вычислил, как открывается замочек на дверце клетки. Клетка-то, оказывается, была не рассчитана на хомяков: дверца запиралась маленьким проволочным засовом — и этот засов Лохматый ухитрился отодвинуть. Никакая канарейка бы так не сумела.

Хомяк выбрал момент исключительно точно: меня не было дома. В свое убежище за плиту унес и спрятал неправедно добытое с журнального столика печенье, мармеладину — и, я думаю, немало кошачьих сухариков. И снова принялся вести антиобщественный образ жизни, промышляя мелким воровством и настоящим разбоем. Стал очень осторожен.

Попался Лохматый исключительно по вине соседей сверху.

У них трубу прорвало, и вода потекла с потолка ко мне на кухню. Обыкновенный аврал с ведрами и тряпками. Пока соседи устраивали дела и вызывали водопроводчика, я подставил под капли большую пластмассовую банку из-под протертой клюквы.

В эту банку и попался хомяк.

Не знаю, как он туда попал. Может, хотел пить, может, по свойственному ему любопытству и тяге к риску решил посмотреть, что это за посудина стоит на неподобающем месте, и нет ли в ней чего замечательного. Как бы то ни было, он соскользнул с ее края и плюхнулся в воду.

Хорошо, что у соседей починили трубу, и воды натекло немного. Я нашел Лохматого утром, стоящим на задних лапках в воде по грудь; передними лапками он опирался на стенку банки. Вид у него был отчаянный, как у матроса тонущей подводной лодки, и от холода он мелко трясся.

Я потом его вытирал салфетками и феном грел — такой он был мокрый и жалкий, я боялся, как бы он не просудился и не заболел. Я недооценивал Лохматого.

Этот хомяк был неприхотлив и закален. После той ужасной истории он даже ни разу не чихнул. Попав в клетку, он немедленно начал планировать новый побег.

Лохматый прожил у меня долго. Я уже не хотел отдавать его знакомым из уважения к силе его личности. За свою жизнь он сбегал раз десять, не боясь ни кошки, ни громких звуков, ни моих шагов. Он был готов на все ради свободы, этот хомяк, явно рожденный в неволе у других хомяков, рожденных в неволе. Он был по натуре искателем приключений и аферистом.

А вы говорите, хомяки глупые…

Семейные дела

Вот такие дела и происходят в семействе лабораторных крыс))

Жила на свете крыса по имени Анфиса. Стишок такой есть, но крыса по имени Анфиса на свете, действительно, жила. Она была не бурая, домовая, а капюшонная — интеллигентная лабораторная крыса. И жила не одна, а с мужем; мужа звали Антошка.

У них обоих были глаза, как черный блестящий бисер, и очень-очень много усов, по два пышнейших пучка на носу. Они оба были одеты в двухцветные робы — темный верх, белый низ — только Анфиса носила серый капюшон, а Антошка — черный и глянцевый, с ремешком до самого хвоста. Жили они в большой клетке для грызунов, в два этажа, с колесом — беговой дорожкой и утепленной спальней из обрезанного валенка, и друг друга нежно любили. Обнимались, уши друг другу чистили, вылизывались — как очень благополучная семейная пара.

А у благополучных семей бывают дети.

Когда у Анфисы появились малыши — шестеро — Антошка переехал в маленькую клеточку по соседству. Люди думали, что у него от нового положения может характер испортиться, но с характером все осталось по-прежнему. Антошка жестоко заскучал и забеспокоился за свою семью — от беспокойства у него появилось много интересных мыслей.

Дверцу в своей маленькой клеточке он взломал — открыл замок. Руки у крыс очень ловкие, с цепкими пальчиками, а воровское искусство передается из поколения в поколение, еще с тех пор, когда одна палочка и девять дырочек победили целое войско. Так вот, замок он открыл — и тут же отправился заботиться о родственниках.

Первым делом Антошка решил взглянуть на детей. Дети жили в валенке, но Анфиса решила, что отец должен их видеть — и показала. Каждого малыша, голенького, в меленьком пушке, поднесла к решетке и дала понюхать. А потом вернула всех в спальню и вымыла в поилке руки.

У крыс всегда так: из поилки сперва пьют, потом моют там руки, а потом ждут, когда сменят воду. Гигиена — прежде всего.

Если воду сразу не сменить, крысам через некоторое время снова захочется попить, а потом понадобится руки вымыть. И так они сделают много раз — пока вода не станет такой, что пить будет невкусно. Тогда они начнут возмущаться и высовывать носы между прутьями клетки: как же гигиена-то? Но приличный человек такого не допустит — ведь на воле крысы всегда найдут себе чистую воду.

Ну так вот.

Антошка поглядел на детей, понюхал между прутьями жену в нос, лизнул в щеку и стал снабжать семью продовольствием. Еды в клетке Анфисы лежало множество, но Антошка решил, что запас карман не тяготит. Сперва он перенес из своей клеточки семечки, потом — кусок огурца, потом — палочку витаминного лакомства для крыс, а напоследок вскарабкался по занавеске на стол, взял из вазочки сухарь размером примерно с половину себя и понес этот сухарь любимой и детям.

Сухарь между прутьями не лез. Пришлось его разгрызть и засунуть по кусочкам. Дело вышло хлопотное, но до прихода людей Антошка как раз управился.

Когда люди вернулись, их глазам предстала сцена из фильма про любовь: Антошка и Анфиса стояли на задних лапках по обе стороны решетки и очень нежно тыкались носами, держась руками за прутья. Выглядело очень трагично — будто Анфису посадили в тюрьму ни за что, а Антошка теперь ей обещает найти справедливость и всем отомстить.

Люди устыдились и вернули Антошку домой. И все пошло на лад. Встретившись, супруги обнялись, вычистили друг другу уши и зажили лучше прежнего.

Их семейное счастье омрачал только один момент.

Пять крысят вышли в отца, с черными капюшончиками, толстенькие и упругие, как мячики, а шестой удался в маму, с серым капюшоном, худенький и хромой. То есть, совсем хромой — правую заднюю лапу не мог даже приподнять, ходить не умел и заваливался на бок.

Анфису это беспокоило. Крысы ведь по сути бандиты, жизнь у них непростая — и по крысиным законам, суровым, как во всякой банде, такого беднягу полагалось бы съесть. Только есть его лабораторной интеллигентной крысе, которая подвальных ворюг в глаза не видала, вероятно, было жаль: еды на всех хватало, места много. И Анфиса не обижала калеку; видимо, решила поглядеть, что будет дальше.

А Шестой, видимо, решил, что настоящий крыс не может себя уважать, если не изменит положения вещей. Он был маленький — но вполне настоящий, уважать себя ему хотелось.

Как только он немножко подрос и покрылся первой шерсткой — так сразу принялся исследовать клетку вдоль и поперек. Шестому было труднее, чем братцам и сестрицам, которые лазали и бегали быстро и ловко, он ползал на трех лапах и уставал — но в конце концов бедный калека нашел, что искал.

Колесо — беговую дорожку.

Как только Шестой понял, в чем с колесом дело и как им пользоваться, так сразу принялся приводить себя в боевую крысиную форму. Кто ему объяснил, что лапка начнет двигаться, если ее упражнять — непонятно. Наверное, он сам догадался.

Шестой бегал целыми днями. Сначала, правда, больше падал с колеса, чем бегал, но мало-помалу он научился держаться на больной лапке — а потом лапка начала понемногу сгибаться. Шестой упражнялся, как олимпийский спортсмен перед состязанием, сила воли у него оказалась совершенно героическая — и через месяц, длинный-длинный для крысы, он, наконец, научился бегать так же быстро, как его здоровая родня.

Настоящий крысиный герой.

Шестой, отважный крыс, потом жил у меня в рукаве и в фанерном домике на подоконнике. Бегал шустро, любил холодный сладкий чай из блюдца и закусить колбасой, ничего не боялся. Мы здорово дружили, он меня узнавал, как пес — и садился на корточки, вверх смотрел. Едешь, бывало, с ним в метро — он полюбопытствует, что снаружи делается, и высунет мордочку оглядеться. И сразу много всяких слов вокруг говорится: «Ой, мышка!» и «Фу, гадость!» — сразу понятно, кому крысы нравятся, а кому — нет.

Я понимаю, почему люди крыс боятся и не любят. Крысы — отважные разбойники, в любую щель проберутся, воруют, в крысиной шайке порядки жестокие и злые, как в мафии. Хвосты у них длинные и голые, покрытые чешуйками и редкой щетинкой, а зубы страшно острые — могут что угодно прогрызть. Шарят по подвалам и помойкам, подозрительно себя ведут. Но если простить им образ жизни, то все-таки крысы — и умные, и храбрые, и веселые звери. Не каждый будет так за себя бороться, я бы сказал…

Собачье хобби

У собак бывают забавные слабости))

По национальности она была немецкая овчарка, и имя у нее тоже было немецкое — Магда.

Немецкие овчарки — мои любимые собаки. Многие пожилые люди их не любят, даже боятся, говорят, что на войне такие псы служили нашим врагам — но, по-моему, это несправедливо. Война — дело сложное и тяжелое, тут не всякий человек разберется, где правые, где виноватые; собакам еще тяжелее. А немецкие овчарки — они очень дисциплинированные, служат отважно и преданно, а хозяев своих любят изо всех сил, даже если хозяева оказываются мерзавцами. Собаки не виноваты, что их обманывали.

Магдиных прабабушку и прадедушку наши бойцы взяли в плен — постепенно прабабушка с прадедушкой привыкли и перешли на нашу сторону. И их дети потом служили честно и смело, вся грудь в медалях, как говорится. И Магда тоже.

В раннем детстве она была настоящим толстым черным одуванчиком, если только одуванчики бывают черные: Магда с братишками и сестренками родилась в питомнике, в вольере, зимой — и вся-вся покрылась пухом вместо шерстки. Пух только потом пропал, когда Магда уже учила первые служебные команды, а уши у нее учились настороженно стоять, как у всех немецких овчарок. Только у ушей сразу не вышло — они долго друг на друга заваливались, хотя Магда и старалась изо всех сил поставить их ровно.

Она была очень старательная, и у нее все получилось. Уши, в конце концов, насторожились навсегда, одуванчиковый пух превратился в черный френч с тоненьким рыжим галстуком, а главное выражение у всей Магдиной фигуры сделалось строгое и серьезное, даже суровое.

Как говорили в фильме про Штирлица, «характер нордический, стойкий».

В собачьей школе не каждый — отличник. Есть лентяи, есть подлизы, которые говорят: «Мне через барьер прыгать не хочется сегодня, настроения нет — но я тебя люблю, угости меня сухариком», — есть хитрецы, которые отлынивают от уроков. Например, у Магдиной подруги Лаймы, колли, роскошно одетой в рыжую шубу с белым воротником, каждый раз, как надо было высоко прыгать или подниматься на лестницу, приключалась хромота — как у некоторых случается простуда перед контрольной. Но сама Магда старалась изо всех сил — и прыгать, и лазать, и ползти под полосой препятствий, даже если это было совсем непросто. Попробуйте-ка пройти по бревну, которое от мороза скользкое и сверху не срезано, а так круглым и оставлено! А если у вас — четыре лапы и все разъезжаются?

Зато у Магды, как у всех настоящих немецких овчарок, где-то в глубине души сидела память о том, как надо воевать. Когда щенки пугались выстрела из спортивного пистолета, Магда даже не поняла, что это они всполошились: ну стреляют. И что? А тренировочный ватник на помощнике инструктора ей сразу напомнил всех негодяев, с которыми надо отважно сражаться: и диверсантов, и воров, и других злодеев. Злодею надо вцепляться в правую руку, чтобы пистолет не достал — она на первом же уроке взлетела, как торпеда, и вцепилась на честную пятерку. Можно сказать, догадалась — даже не училась особенно.

Отличница. И тоже — вся грудь в медалях.

Воевать Магде не пришлось. Зато она всегда находила себе честную службу, когда другие собаки веселились, нюхали друг другу носы и ни о чем подозрительном не думали.

Вещи нужно охранять. Если поехали в гости, в деревню, пошли покупать билеты, а сумки оставили на перроне — нужно сесть рядом, сделать суровое лицо и внимательно смотреть, не покусится ли злоумышленник украсть помидорную рассаду. Если пошли за хлебом, надо бдительно следить, не решит ли неизвестный бандит отобрать сумку с батоном и скрыться. А если растяпа-хозяин обронил перчатку и не помнит, где — надо быстренько обшарить и обнюхать двор, как учили, и найти потерю в пять минут. Принести, дать в руки и посмотреть с укоризной: нельзя так небрежно относиться к вещам.

За друзьями надо присматривать. Если отправились в лес за грибами и там разбрелись в разные стороны — самое главное все время всех пересчитывать. Дотронулась носом — сосчитала, побежала дальше. Пока хозяин наберет корзинку грибов — собака упарится бегать. Но никто, ни в коем случае, не потеряется, потому что все под присмотром.

Левая нога хозяина — пост номер один. Это у всех немецких овчарок так. У меня были еще товарищи этой породы. Все они, и Гита, и Зигфрид, и Амур, и даже Марк, который немецкая овчарка на меньшую половину, считали, что самое надежное — касаться боком левой ноги своего человека. Их никто не учит, они сами знают: долг, дисциплина и дружба прежде всего. Люди ведь — существа беспечные. Слушают себе музыку, читают книжки, моют посуду — думают, ничего не может случиться. Если их в такой момент не охранять — пропадут. Тяжело одно: иногда хозяева уходят в туалет или в ванную комнату и там закрываются — приходится сидеть у двери и страдать оттого, что хозяин без присмотра.

Иногда дисциплина входит в противоречие с чувством долга. Вот например, пришли к хозяину малознакомые люди. Ну и что, что в гости? Мало ли, Магда их второй раз в жизни видит! А хозяин командует: «Место!» — потому что гости стесняются ее сурового вида. Место — собачий коврик — в коридоре, а гости в комнате устроились. Дисциплина велит лежать на коврике, а чувство долга — прижаться к левой ноге хозяина и наблюдать за порядком. Приходится маневрировать — брать коврик в зубы, нести в комнату, раскладывать, штатно на него ложиться и хоть как-то соблюдать режим наблюдения. Соблюдены и дух, и буква приказа.

Иногда, честно говоря, такой хитрый маневр не работал: хозяин отбирал коврик, относил в коридор, снова приказывал: «Место!» — да еще и хмурился, нехорошо, мол. Но тревога-то не проходит, а долг — прежде всего, даже если тебя ругают. Магда тогда ложилась на коврик, зажимала его кончик зубами и ползла по-пластунски вместе с собственным местом, пока не подползала на удобную для наблюдения позицию. Увидит хозяина — душа и успокоится.

Самое главное — порядок.

От любви к порядку Магда овсянку с шариками фарша ела исключительно одним-единственным способом: сперва вылавливала шарики, раскладывала их около миски в ряд, потом вылизывала кашу, а уж потом — шарики, по одному. Под эту ее привычку рядом с миской стоял алюминиевый поднос; на подносе и выкладывались шарики, ровно и аккуратно, чтобы пол не пачкать.

От той же любви поводок должен был висеть на специальном гвоздике; бросишь, где попало — подберет и принесет с укоризной. Гулять хозяину полагается в старой куртке, а если на нем новая — значит, в гости идем или в магазин. Другое дело — сразу понятно, что на пустырь не поворачиваем.

И была в этом железном характере только одна слабость.

Пустырь, где мы с ней гуляли, был не свалкой, но вроде свалки. Туда много всякого выбрасывали; я не опасался, что Магда что-нибудь подберет, потому что гордость и дисциплина ей не позволяли. Мы спокойно ходили по тропке мимо всякой всячины. Но в один прекрасный день я увидел, что на белом свете есть вещи, которые, с Магдиной точки зрения, просто нельзя оставлять на улице.

Она нашла старую кастрюлю с дыркой в днище. И кастрюля ее очаровала.

Магда ее обнюхивала и трогала лапой, катала и пыталась взять в пасть — но противно брать зубами эмалированную железяку. Тогда Магда обратилась ко мне: «Смотри, какая вещь! Восхитительно! Возьмем?»

— Подруга, — сказал я, — ее кто-то выкинул. Оставь.

Магда не поверила своим ушам. Я собирался бросить на улице драгоценность. Это было безбожное расточительство. Она тыкала меня носом, трогала лапой, очень членораздельно объясняла всеми доступными ей звуками, что мое поведение — нелепость, и поминутно подбегала к кастрюле, готовая начать ее охранять тут же, как я дам добро.

— Дорогая, — сказал я, — пойдем-ка к дому.

Магда серьезно огорчилась. Всю дорогу она оглядывалась назад, с печалью вспоминая о кастрюле. На вечерней прогулке первым делом побежала проверять, не забрал ли кто ценный предмет, и, обнаружив кастрюлю на месте, развеселившись, сделала еще одну попытку меня убедить. Пришлось уступить.

— Если хочешь, — сказал я, — можешь наслаждаться кастрюлей на улице.

В результате вся прогулка ушла на созерцание кастрюли, восхищенные прикосновения лапой, и счастливое прыганье вокруг.

Я думал, что кастрюльный бзик через день кончится, но ошибся. Пока эту посудину кто-то не унес, она была для Магды предметом страсти. Когда кастрюля пропала, я, откровенно говоря, обрадовался. Я решил, что истории конец и Магда обрела прежнее суховатое здравомыслие.

Ничуть не бывало.

Новый взрыв восхищения произошел, когда мы наткнулись на старое алюминиевое ведро. Оказалось, что оно гораздо лучше, чем кастрюля: отлично брякало и грохотало, когда Магда катала его по песку, да и лай в нем отдавался, как в рупоре.

На ручке ведра оказалась деревянная колобашка, чтобы удобнее его носить — чем Магда и воспользовалась немедленно. Она ухватила эту колобашку и таскала ведро по всему пустырю, явно чувствуя настоящее блаженство. Мне пришлось возвращаться домой в сопровождении элегантной породистой собаки, которая гордо несет в пасти облезлое ведро. Я едва уговорил ее бросить находку возле мусорного бака.

До дружбы с Магдой я считал, что проникаться нежной и жаркой страстью к совершенно бесполезным вещам — это совершенно человеческая черта. Да вот ничего подобного! Магда обожала старую посуду так же сильно, как человек порой любит найденные на помойке детали неработающих механизмов и откопанные в горах макулатуры плакаты давно ушедших лет. После особенно удачной прогулки ее любимой игрушкой стала громадная и ужасная жестяная кружка — лучше, чем ведро, продавленная миска, корыто или помятый бидон. Эта кружка обычно украшала собой Магдин коврик — в то время, когда ее не катали по полу.

Собаки могут быть одержимы собиранием коллекции. Совсем как люди…

Уличный

Еще одна собачья история.

Выхожу из магазина, а охранник говорит:

— Осторожнее, он кусается.

Я огляделся вокруг. Он сидел около самой двери, боком, и собирался кусаться. И выражение лица у него было злое и презрительное. Он хотел сказать: «Мне холодно, больно и есть хочется, а вы все — отрава!»

Ему было очень немного времени отроду. И он был очень некрасивый щенок.

Мне потом многие люди говорили: «Ну надо же, какой щенок противный! Башка большая, шерстка редкая, уши мотаются, пузо раздутое — и сразу видно по морде, что злой и недоверчивый! Зачем такую гадость домой брать?» А потом он вырос, живот у него болеть перестал, потому что ел он теперь вкусно и правильно, фигура сделалась спортивная и поджарая, черно-рыжая шуба с пышным волчьим воротником заблестела — и все начали спрашивать: «Это у вас породистая овчарка? Какой великолепный парень! Удивительный красавец». Стало заметно, что похож на немецкую овчарку, красивую, здоровую и сильную. Теперь.

А я сразу увидел, что Марк — великолепный парень. Вообще-то, они все такие. Просто некоторые с детства хорошенькие, а этот — мыкался, голодал, болел и страшно на всех злился.

Если ты живешь на помойке — сниматься для глянцевых открыток тебя не пригласят.

Но глаза у него были чудесные, умные и отважные; по глазам легко догадаться, что сердце тоже отважное. И он на меня немедленно оскалился: «Я тебя укушу!»

Я к нему наклонился и сказал: «Давай знакомиться. Пойдешь ко мне жить?»

Удивился Марк ужасно, даже рычать перестал. Я дал ему руку понюхать. Он тут же хамкнул, щелкнул зубами в сантиметре от пальцев: «Много вас тут таких. Я гордый». Тогда я присел на корточки. Сейчас, думаю, попытается за нос укусить, не иначе — тогда домой не возьму. А он потянулся и лизнул. Привалился к моему колену, боком, погреться: «Ладно. Верю».

Марк был очень холодный, ему хотелось поджать все лапы сразу — стоял январь, а у него на животе сквозь редкую шерстку просвечивала розовая кожа. Я закутал Марка в куртку и взял в охапку — он совершенно не возражал.

Домой мы поехали на автобусе. С тех пор Марк очень любит автобусы — увидит, и сразу смотрит на меня снизу вверх, вопросительно: «Поедем кататься, да? Этот тоже домой идет?» И сидит на задней площадке, на каждой остановке выглядывает в двери: ждет, когда приедем.

Одному плохо, особенно когда ты маленький. Если кто-то хочет быть с тобой вместе — он настоящий друг. Марк решил дружить со мной — но кое-кого из людей так и не простил.

Мне говорили: «Он нервный, злой… будет на всех кидаться. Укусит кого-нибудь — что станешь делать?» Люди часто несправедливы.

Марк знает, что кусаться — очень плохо. Когда кусаешься — делаешь больно. По старой памяти ему иногда очень хочется брать зубами, он щиплется за палец, осторожно, или захватывает в пасть ладонь и жует. Тогда стоит сказать: «Неужели ты кусаешься, Марк? Не может быть!» — и ему делается стыдно, он ахает, позевывает, жмурится и отворачивается: «Это не я. Я случайно».

На улице он отчаянно не любит пьяных людей и сварливых теток, которые громко ругаются. Дыбит шерсть на хребте, рычит, показывает зубы — хочет облаять. Я говорю: «Марк, не обращай внимания, они уйдут, брось. Ты же хороший пес», — а он фыркает: «Терпеть не могу таких!» Может быть, похожие люди кричали на него, когда он был мал и одинок? Или обижали?

Марк проходит мимо пьяного, встопорщившись и презрительно усмехаясь. Ему хочется быть интеллигентным и гордым.

Сюсюканье ему ненавистно. Подачки отвратительны. Если чужой протянет колбасу или конфету — Марк рычит очень страшно: «Ну да! Когда я мерз и голодал, вы вот так же сюсюкали и тянули свои дурацкие конфетки! Спасибо, я сыт!» Только у близких друзей он из чистой вежливости берет угощение, относит в сторонку и оставляет. Мимо куска, валяющегося на земле, Марк проходит, не повернув носа и гордясь собой: «Я больше не помоечник!»

Но так красиво не всегда получается.

Белый боксер из дома напротив морщится и лает: «Ты, дворняга, боишься, небось?!» — и Марк не может стерпеть, чтобы не ответить: «От такого и слышу, морда в складку! Кто тебя боится?! Да я тебя порву!» Этот боксер в прошлый раз прокусил Марку ухо, а Марк укусил его за шею — и так они и не решили, кто во дворе самый страшный. «Марк, — говорю я, — как тебе не стыдно? Ведешь себя, как хулиган», — Марк смущается, отворачивается, чихает: «Пусть первый не лезет…»

Марк любит играть, но если кто-то хочет драться — никогда не уступает и не показывает пузо. Со своим лучшим другом Зигфридом, черной немецкой овчаркой, они отрабатывают приемы боя: Марк научил Зигфрида делать подножки и толкать плечом, а Зигфрид научил Марка хватать за загривок и валить на землю. Игра у них — как занятия в спортивном кружке: сперва один показывает, потом второй повторяет, по очереди. Марк возвращается с прогулки развеселый, виляя хвостом: «Ну теперь-то мы покажем этому боксеру!» Надеюсь, что мы с этим боксером больше не встретимся — теперь мы ходим гулять за дом.

Марк хорошо ладит с собаками, но кошки его просто очаровывают.

Киса совершенно не восхитилась, когда Марк поселился рядом с ней. Она собак не любит — громадные звери, вон, какие зубы! Вдруг все-таки укусит, кто его знает! Поэтому с самого начала решила показать, кто хозяин в доме: когда щенок бесцеремонно и радостно полез нюхаться, уколола его когтями в нос и высказала много нелестного. И потом, сидя на шкафу, шипела сверху: «Ты — пес и больше ничего! На диван тебе нельзя! На шкаф ты лазать не умеешь! И только попробуй сунуться в мою миску!»

Марк нос облизал, вздохнул, но относиться к кошке хуже не стал.

Когда Киса спит, он на цыпочках подкрадывается, чтобы ее понюхать. Из ее миски не ест. Всей душой сочувствует, когда на Кису находит романтическое мартовское настроение.

В такие моменты Киса благодушна и разговорчива. В таком расположении духа она выводит длинные рулады низким джазовым голосом — и Марк, кажется, слышит в них жалобы на жизнь, одиночество и отсутствие достойных приключений. Из сострадания к Кисе он вылизывает ее с головы до ног — она спохватывается: «Фу, гадкий лизун!» — и уходит чиститься на шкаф.

Марк необыкновенно сентиментален и сострадателен.

От своих дальних родичей — немецких овчарок он унаследовал вечную тревогу и беспокойство. Ночью встает поглядеть, все ли с хозяином в порядке. Будит: тык мокрым носом в глаз: «Спишь, что ли? Ну тогда и я пошел спать». Если у кого-то рядом голова болит или еще с чем-то нехорошо — жалеет и сочувствует.

Моя приятельница, у которой подрос малыш, подарила Марку несколько резиновых зверушек для игры. Вообще-то он резиновые игрушки не любит, разве только приносить, когда кинут — он любит пластиковые бутылки из-под лимонада, пробки с них откручивать — но одной игрушкой очень заинтересовался.

Желтый резиновый медведик с синим бантиком. Нажимаешь на него — пищит тоненько и жалобно, как живой котенок: «Пи-ии!» — долго так. Марк это услыхал, отобрал у меня медведика, унес к себе на место, очень осторожно, не сжимая, и принялся вылизывать. А медведик больше не пищит и вообще не живой.

Теперь Марк знает, что этот медведь — не настоящий, игрушка. Но все равно, если кто-нибудь нажмет ему на живот, Марк подбежит, отнимет, унесет и спрячет: «Ну не пищи — жалко, на нервы действует!»

Никогда он не обижал никаких маленьких существ. Совсем у Марка нет охотничьего инстинкта. Сторожить, охранять, защищать, сражаться на равных с большим и сильным — другое дело, но хватать, кусать маленькое и живое — это ни в коем случае. Этот драчун глубоко, проникновенно добр к тем, кто слабее.

У Марка благородный собачий характер. Чем дворняга хуже породистого пса? На выставку не возьмут? Но друзей-то заводят не для этого…　

Оглавление